Любовь за гранью 12. Возрождение Зверя бесплатное чтение

ПРОЛОГ

Последние записи в дневнике Николаса Мокану.

Они поддерживали во мне жизнь. Каждая строчка, написанная его почерком, давала мне надежду, что он все же вернется. Тот, кто писал эти строки, должен был сдержать свое слово. Я думала, что знаю эту тетрадь наизусть. Но открывая ее вновь и вновь, я находила какие-то новые штрихи, какие-то пропущенные мною тона или междустрочные признания, новые эмоции от которых душу раздирало на части, и я проживала наше прошлое уже в который раз, но теперь его глазами. Становилась им самим, пропитывалась этими противоречиями, этой горечью и его вечным одиночеством. Боль. Сколько же боли скрывается в его тьме. Он никого туда не впустил. Даже меня. Нет, не потому что не доверял, а, скорее, потому что не хотел меня в ней утопить. И сейчас, читая уже в сотый раз последние записи, я с отчаянием понимала, что он был одинок даже тогда, когда я была рядом. Одинок в своем самоедстве, в изнуряющей ненависти к своим порокам и этой самой тьме. Он любил ее и ненавидел одновременно. Он не собирался ею ни с кем делиться, и в то же время она его пожирала все больше день за днем, то выпуская на свет, то затягивая на самое дно. И словно тоненькая белая ниточка среди мрака его любовь ко мне. Та самая, хрупкая, которая, как ни странно, удерживала его на поверхности.

И меня вместе с ним. Если бы не его тетрадь, я бы сошла с ума за эти дни ожидания. Я была близка к помешательству… Хотя, кто знает, может, было бы лучше лишиться разума или умереть, чем окунуться в то жуткое пекло, которое разверзнется под нами так скоро, что я даже не могла себе представить.

"9 ЗАПИСЬ

— Вы устраиваете охоту на людей? Вы загоняете их как животных, а потом убиваете? Это ужасно. Это бесчеловечно… Это…

Да, детка. Правильно. Браво. Наконец-то. Добро пожаловать в реальность. Неужели ты поняла, что я такое? Не прошло и пары недель? Быстро это или медленно, решать не мне и не тебе.

С наслаждением, смакуя каждое слово, ответил:

— Конечно, бесчеловечно. Ты знала, что мы не люди, и знала, чем мы питаемся. Так что истерики сейчас ни к чему, и я предупреждал тебя об этом, когда мы ехали в Лондон. Вудвроты живут по другим законам.

— Ты… ты тоже в этом участвуешь? Ты будешь охотиться на этих несчастных, которых вы обрекли на смерть?

— Да, Марианна. Я тоже буду участвовать в охоте. Более того, я должен ее выиграть. Таковы правила, таковы обычаи, не мне и не тебе их менять.

Марианна отвернулась и закрыла лицо руками. В который раз спросил себя, что мы делаем рядом с друг другом? Где она, а где я. По разные стороны баррикад, и ей никогда меня не понять. А мне на хрен не нужно, чтоб понимала. И никогда не было нужно ничье понимание. Главное, чтоб я сам себя понимал, а с этой маленькой ведьмой это становилось архитрудно. Я вдруг превращался в непроходимый квест для собственной логики.

— Я думала, ты другой… я думала…

— Что ты думала? — хищно прищурился, в очередной раз взрываясь яростью изнутри, — Я не другой. Наконец-то ты это поняла. Я — зверь, монстр. Я такой же, как они все. На моих руках столько крови, сколько ты не видела за всю свою жизнь. Мое призвание — приносить людям боль и смерть. Если ты решишь вернуться домой прямо сейчас, я прикажу отправить тебя на частном самолете. Давай, девочка, уезжай, облегчи мне жизнь.

Она молчала, ее худенькие плечи подрагивали. Плачет? Пусть плачет. Лучше для всех, если она сейчас уедет и все это кончится, не успев начаться. Слишком опасными становятся наши отношения. Отношения? Я назвал ЭТО отношениями? Во мне зарождается сумасшествие, незнакомое, мрачное, страшное. Ничего подобного я никогда раньше не испытывал. И я не хочу обрушить его на нее, я с трудом контролирую этот процесс. Как скоро все взорвется? Я не знал ответа на этот вопрос, но я чувствовал, что нас уносит. И ее, и меня. Только в отличие от Марианны я прекрасно понимал, чем это закончится. Какой жуткой и безжалостной тварью я могу быть.

— Я не уеду. Не затем я здесь, чтобы испугаться и убежать. Ты прав, ты меня предупреждал. Я остаюсь. В чем заключается эта охота?

Твою ж мать. Что ж ты такая упрямая, а? Что ж ты усложняешь мне и себе жизнь? Я отошел к перилам и посмотрел на вечернее небо. Солнце, похожее на кровавый диск, медленно садилось за горизонт.

— Мы дадим им возможность сбежать. У них будет приоритет в двадцать минут. Потом по их следам отправятся охотники. Для них это будет игра на выживание. Если кто-то из них останется в живых за час охоты, он будет свободен.

Я не видел сейчас ее лица, но слышал прерывистое дыхание. Наконец она тихо спросила:

— И кто-либо оставался раньше в живых?

— Нет. У них нет шансов. Никаких. Разве что, если случится чудо. Но чудес не бывает, маленькая. Так что не обольщайся. Их поймают и сожрут.

— Кто считается победителем?

— Тот, кто убьет больше всех. Каждый оставит свой знак на теле жертвы. После того, как охота будет окончена чистильщики соберут мертвецов и посчитают, кто победил.

Да, я любил участвовать в этой игре. Можно сказать, я обожал это развлечение, которое уже давно было запрещено в моем городе, в моей стране, но здесь старина Вудворт все еще соблюдал традиции. У меня зашкаливал адреналин от предвкушения, хищник готовился к самой интересной охоте. Вот только разочарование Марианны портило весь кайф. Заставляло чувствовать себя сволочью. Хотя, прекрасно знал, КАКАЯ я сволочь… но были моменты, когда мне до дикости хотелось, чтобы она этого не знала. Но отказаться я не мог. Слишком многое поставлено на кон. Как ставки, довольно высокие, как и все развлечения хищной семейки Вудворт, так и моя репутация. Уступать титул самого кровожадного вампира Братства я не собирался никому. Страх — это залог уважения. Пока Вудворты меня боятся, я могу оставаться спокойным. Пока они поджимают хвост и готовы выполнять мои условия. Страх — это истинная валюта, которая никогда не обесценится. Его легче всего продать. Заставь кого-то бояться себя, и он будет зависеть от тебя до последнего вздоха.

— Ты не можешь отказаться… да?

Тихо спросила Марианна, и в ее голосе послышалась надежда. Я закрыл глаза. Только ей удается разбудить во мне вот это проклятое чувство осознания собственного ничтожества. Впрочем, так же ей удается разбудить очень много разных чувств. Палитру. Радугу. Где мой черный рассыпается на такие яркие оттенки, от которых постепенно начинает резать глаза.

— Ты права, я не могу. Охота поднимет мой вес в Братстве. Это не просто соревнования, это борьба, понимаешь? За каждую жертву охотники будут драться.

— Драться? Кроме всего прочего, вы будете драться?

В ее голосе послышался неподдельный страх.

— Да, до полного поражения противника.

Марианна подошла ближе, теперь я чувствовал ее запах слишком отчетливо, голова предательски закружилась. Последнее время рядом с ней я с трудом держал себя в руках. Напряжение начинало достигать точки невозврата, когда я могу послать все к чертям собачьим и выпустить Зверя.

— Тебе будет угрожать опасность? Тебя могут убить?

Я вздрогнул. Мне не послышалось? Она волнуется за меня?

Я резко обернулся и увидел, как Марианна прижала руки к груди и с отчаяньем смотрит на меня, ожидая ответа. Никогда в этой гребаной вечной жизни за меня никто не боялся. Боялись меня, боялась того, что я могу сделать, но никто не переживал за маньяка, который мог легко пустить вам кишки и с упоением намотать их на ладонь, глядя, как вы корчитесь от боли. Кому придет в голову жалеть психа и социопата? Нет, это не была та мерзкая жалость, за которую я мог бы убить. Это был страх. В ее глазах страх за меня. Неужели за пятьсот лет кому — то не безразлично, сдохну ли я или буду жить? Внутри что-то сжалось. Такая резкая мгновенная боль. Я даже не понял, что это. Потом, спустя время пойму, что лед трескается болезненно, и в каждую трещину ядом затекает одержимость, потому что я готов был поверить… Ей. Поверить, что не играет и не притворяется. Не умеет пока. Не научилась. Искренняя. Настоящая. Моя.

— Да, могут, — эгоистичным восторгом по саднящим, обнажившимся в трещинах льда участкам сердца от вспышки отчаяния в сиреневых омутах, — Такого почти никогда не случается, но риск есть, и каждый из хищников об этом знает.

Вдруг Марианна схватила меня за руки и прошептала, глядя в глаза:

— Тогда пообещай мне, что ты победишь.

Мне показалось, что мое сердце перестало биться и я задыхаюсь. Нервная дрожь в кончиках пальцев. Не она ли оплакивала судьбу добычи несколько минут назад? Да, пока не знала, чем это грозит мне?

— Тогда я буду вынужден убить больше, чем все остальные, — так же тихо, но безжалостно ответил я. Давай, детка, проснись. Ужаснись. Беги. Сейчас. Разочаруйся.

А она крепче сжала мои пальцы, и я задрожал, ощущая, как постепенно меня охватывает чувство дикого восторга. От неверия в триумфальное поражение равнодушного ублюдка, который подыхал именно в эту секунду внутри меня, он истекал кровью, а я прислушивался к его агонии и не понимал, что попался на крюк, насадился сам. Острие вошло под ребра, слева, пробило остатки льда и мягко вошло в сердце. Намертво. Я в капкане.

— Главное, чтобы ты вернулся живым. Пообещай мне…

Контрольный в голову, чтоб наверняка.

Марианна сжала мои пальцы на удивление сильно. Теперь она молила меня убивать, так же страстно, как до этого ужасалась подобной вероятности.

— Обещаю, — первое обещание ей, приговор Зверю, который скорчился в клетке, — ты не обязана присутствовать на охоте. Ты можешь ждать меня здесь.

Марианна отрицательно качнула головой.

— Я пойду с тобой и буду за тебя молиться.

Кому молиться, девочка? Тому, кого я проклял? Кому молиться и за кого? Преисподняя содрогнется от истерического хохота, когда твои молитвы достигнут границ Ада и Рая.

— Я пойду с тобой, можно?

Перехватил ее запястье и пристально посмотрел ей в глаза. Глотками… не воздух, а кипяток. Ты чувствуешь, как воняет горелой шерстью?

— Ты уверена? Это зрелище не для тебя, возможно, ты увидишь, какой я монстр и кем являюсь на самом деле. Ты возненавидишь меня.

Она не моргала, смотрела, а мне казалось, я увяз, запутался. Вот оно — мое персональное дно, я всегда представлял его себе черным болотом, трясиной или адским огнем, а оно, оказывается, кристально-чистого сиреневого цвета. И я начинаю поджариваться, потому что я хочу верить, что мне не кажется.

— Я знаю, кто ты. Я знаю тебя лучше, чем кто-либо другой. И я никогда, слышишь, никогда не смогу тебя возненавидеть.

Я даже не представлял, насколько скоро мне станет страшно, да, мать вашу, страшно, что именно она может меня возненавидеть. Теперь, Марианна касалась моего лица другой ладонью, и мне невыносимо захотелось ее поцеловать. Смять эти наивные пухлые губы своими губами, кусать их до крови, показать ей, какой я зверь, кого она пытается жалеть. Чтобы разочаровать, чтобы сбежала, чтобы, мать ее, очнулась. Но вместо этого я сказал то, чего не ожидал от себя совершенно:

— Я убью их быстро, они не будут мучиться, и я не буду пить их кровь.

Она с благодарностью посмотрела на меня и улыбнулась сквозь слезы.

— Ради меня? — какой простой и вместе с тем невероятно сложный вопрос. Да, ради нее.

— Ради тебя.

Все черти Преисподней насмехаются надо мной в эту секунду. И я, как идиот, не могу решить, чего я хочу больше — избавиться от нее, пока не поздно, или пойти на хрен ко дну и потащить ее за собой.

Сука. Наотмашь по лицу, так, чтоб прикрылась руками и заскулила от боли, а она вытирает разбитые губы и вешается снова на шею. Нет ничего омерзительней, чем женщина, которая тебе осточертела и все еще пытается заполучить тебя любыми способами. А тебе в ней уже ничего не интересно, у тебя не стоит на нее. Даже воспоминания, как ты трахал ее всеми мыслимыми и немыслимыми, и как кончал на нее, в нее… везде, где хотел, вызывают отвращение и желание сходить в душ и заодно почистить зубы.

Я смотрел на Мари, которая распласталась у моих ног, обхватывая руками мои колени и чувствовал, как внутри поднимается волна жалости и омерзения.

Хочется одновременно и раздавить, и в тот же момент она такая жалкая, ничтожная. Я слишком люблю сильных противников.

Оттолкнул ногой и вышел из комнаты… Вслед за другой. Не хотел сейчас копаться в себе, анализировать, что-то понимать. Я хотел найти и успокоить, просто посмотреть в глаза и убедиться, что ОНА смогла справиться с тем, что услышала и увидела. Маленькая девочка, которая всего лишь пару часов назад самоотверженно спасала жизнь убийце и отдавала ему свою кровь, даже не понимая, насколько рискует и ради кого.

Марианна забежала в кабинет Вудворта и заперла за собой дверь.

Я усмехнулся — наивная. Какие двери могут удержать меня? Снесу к такой-то матери. Но я дам ей шанс пребывать в иллюзии, что она может спрятаться от меня. Ненадолго, насколько мне хватит терпения.

— Марианна. Открой. Слышишь? Открой мне немедленно, не то я разнесу эти двери в щепки.

Она не отвечала. Представил себе, как плачет, закрыв лицо руками, и содрогнулся. Блядь. Реакция на ее боль чудовищно непропорциональна.

— Марианна. Все, что ты услышала… Все было совсем не так. Мари… она ревнует, она, — похотливая, озабоченная, недотраханная сучка… — знала, что ты все слышишь, а я потерял бдительность от слабости. Марианна. Открой. Я хочу все тебе объяснить.

Твою ж мать. К черту двери.

Я легко спрыгнул с подоконника в комнату. Сидит на полу, прислонилась спиной к стене, не смотрит на меня. Дьявол. Почему каждый раз в ее присутствии я теряю этот гребаный контроль, этот панцирь, эти маски, с которыми легко и привычно. Голый до мяса и до костей.

— Для меня не существует запертых дверей, Марианна. Ты выслушаешь меня.

Отвернулась, подбородок дрожит:

— Уходи. Я не хочу сейчас ничего слышать, просто уйди.

— Не уйду, пока ты не дашь мне все объяснить.

Подняла голову и посмотрела на меня:

— Просто ответь, ты спал с моей матерью? Просто скажи, спал или нет?

Всегда предпочитал спрятаться за ложью… А сейчас не смог. Я много чего с ней не могу. Не выходит. Словно она меняет меня, незаметно для меня же самого, а Марианна вскочила с пола и попыталась открыть дверь, чтобы снова сбежать. Иногда молчание красноречивей любых слов. Мое было кричащим и слишком откровенным, чтобы она не поняла. Умная девочка, слишком умная для ее возраста.

В секунду оказался возле нее и резко развернул к себе, обхватил лицо ладонями, не давая отвернуться. Да. Смотри мне в глаза, маленькая. Давай, иди ко дну вместе со мной. В этом раунде можешь рассчитывать, что я не дам захлебнуться.

— Да, у нас был секс. Ничего не значащий, одноразовый секс. Слышишь? Ни сейчас, ни тогда это не имело никакого значения. Хоть я и не должен перед тобой оправдываться.

— Как вы могли? Как вы оба могли так предать моего отца. Это низко.

Бледное лицо исказилось от боли, она ударила меня по груди раскрытыми ладонями, пытаясь оттолкнуть. Мне хотелось, чтоб ударила сильнее, расцарапала мне кожу, причинила боль, только не плакала и не смотрела, как на ничтожество.

— Все было не так. Верь мне, Марианна. Мы не обманывали Влада. Когда между нами произошло… то, что произошло, все считали Влада мертвым. Мы похоронили его. Это не было изменой. Твоя мать никогда и никого не любила так, как его. Мы не были любовниками. Точнее, не в прямом смысле этого слова.

— Но вы переспали. Это отвратительно. Господи, меня сейчас стошнит.

Она увернулась от моих рук, отшатнулась, как от прокаженного, и мною овладела ярость. Еще один глоток разочарования, малыш? Горько? Сколько ты еще сделаешь глотков, прежде чем начнешь меня ненавидеть, понимая, какой я ублюдок? Или мне удалось так быстро? Со второго глотка и полностью?

— Я никогда не понимала, почему вас с отцом разделяет такая пропасть. Теперь я знаю, насколько он прав. Уходи. Я прошу тебя, дай мне побыть одной. Пожалуйста, просто уйди. Как же это все грязно. Низко. Подло. Оставь меня. УХОДИ.

Вот так, маленькая. Наконец-то спали розовые очки. Да, я — грязь, и тебе не место здесь, рядом со мной. Только грязью я почувствовал себя сам и впервые не испытал от этого никакого морального удовольствия. Оставил ее. Пусть упивается своим разочарованием и переваривает, кто я и какой."

"10 ЗАПИСЬ

Я искал ее гребаных три часа и озверел. Они мне казались вечностью. Никогда раньше я не ревновал. Я вообще не знал, что это такое. Мне было насрать, с кем мои любовницы спали до меня и после меня, я вообще мог отыметь их не один или поделиться ими с кем-то и наблюдать со стороны. Но когда, блядь, представил себе, как Вудворт прикасается к Марианне, у меня перед глазами вспыхнула кровавая пелена, и я услышал, как лопаются нервные окончания от бешенства. И это было началом…

Самый первый шаг в мое безумие. Стоит только один раз почувствовать яд, как он уже отравляет все внутри, разъедает, как кислотой. Я ступил за эту грань, где ревность станет управлять мною, и я не смогу ее контролировать. Тогда еще Марианна не была моей, но я интуитивно почувствовал, что каждый шаг к ней приведет меня в ту бездну, где я превращусь в психопата, повернутого до такой степени, что буду ревновать даже к одежде, даже к каплям дождя, ко всему, что может касаться ее тела. К мыслям не обо мне, взглядам не на меня. Черт возьми, я — больной, конченый ублюдок, но я уже не мог повернуть назад.

Почувствовал ее по запаху и шел, как зверь, четко по следу. Меня раздирало изнутри желание порвать здесь всем глотки. Пока только желание, позже я буду их драть, не отказывая Зверю ни в чем.

Растолкал извивающихся в диком танце смертных, которые шарахались от меня в суеверном ужасе, инстинктивно чувствуя опасность. Сканируя помещение, заметил Марианну, стиснул челюсти.

Она скрылась за дверью, ведущей к лестнице и туалету. Пошел следом за ней. Ударом ноги распахнул дверь и застыл. Она смотрела на бешено совокупляющуюся у стены парочку расширенными от удивления и любопытства глазами.

Как же соблазнительна эта невинность, которая плавится под первыми бесстыдными мыслями и желаниями. Ее заворожил секс, а меня — она сама и эта реакция, от которой по моему телу прошла дрожь возбуждения. О чем она думает в эту секунду, приоткрыв чувственный рот, не понимая, насколько эротично выглядит сейчас сама? На секунду представил, как прижимаю Марианну к стене и, развернув к себе спиной, сдернув обтягивающие штаны до коленей, остервенело вдалбливаюсь в ее тело. В ушах загудел рев персонального цунами, кровь воспламенилась, закипела, свело скулы и скрутило внутренности от бешеного желания сделать это немедленно.

Посмотрел на ее тонкую руку с бокалом и блядь… представил, как эти пальчики обхватят мой член. Ярость и возбуждение — самый адский коктейль.

Поднесла бокал к губам, и я выхватил его, разбил о стену. Она вскрикнула от удивления и неожиданности, повернулась ко мне. Глаза блестят — слегка пьяная от мартини, а я смотрю на ее губы и снова в глаза. Знала бы, что я хочу с ней сейчас сделать, кричала бы от ужаса. Ложь. Не кричала бы. Или кричала очень громко, надрывно, но далеко не от ужаса. Как любой мужчина, который далеко не раз соблазнял женщин и видел их реакцию, а точнее, намеренно ее получал, раздражая их воображение до невыносимости, пробуждая желание, я понимал, что она меня хочет. И кричать тоже хочет… подо мной. Только я этого не позволю ни ей, ни себе.

— Какого дьявола ты здесь делаешь? Это место не для тебя.

Я отобрал у нее сигарету, смял пальцами, не обращая внимание на ожоги, и швырнул на пол. Затем оттащил парня от стонущей шлюшки и злобно зарычал:

— Пошли вон. Совсем осатанели. Трахайтесь дома.

— Эй ты. Озверел? Я тебе сейчас морду разукрашу.

Я повернулся к парню, мгновенно меняя облик, давая увидеть вспыхнувшие радужки и вырвавшиеся из десен клыки. Да, мразь, бойся и скажи спасибо, что мне сейчас не до тебя… Парень в ужасе попятился назад, а девка закричала, одернула юбку и побежала вверх по лестнице.

Я снял пиджак и набросил Марианне на плечи, стараясь не смотреть на глубокое декольте, в котором так хорошо были видны полушария груди без нижнего белья:

— Прикройся.

— Иди к черту. Я достаточно взрослая, и ты не будешь мне указывать, как будто имеешь на это право.

Не имею. Пока что не имею. Даже больше — не хочу иметь. И хочу. Дико хочу, и внутри стихийное бедствие уже с первыми жертвами — будто не просто имею, а она вся моя. Я резко притянул Марианну к себе и демонстративно, презрительно принюхался:

— От тебя несет алкоголем и сигаретами. С каких пор ты куришь?

— С сегодняшнего дня. А вообще… не твое дело.

Она вырвалась, хотела пройти мимо меня вверх по лестнице, но я снова дернул ее за локоть.

— Мы уезжаем отсюда.

— И не подумаю. Мне здесь нравится.

Невыносимо хотелось сбить с нее спесь, наброситься на ее рот, кусая, насилуя, врываясь языком, чтоб начала задыхаться, но я заставил себя успокоиться и грубо потащил девчонку за собой, не обращая внимание на сопротивление.

— Оставь ее, Николас. Девушка развлекается.

Майкл преградил нам дорогу. В тонких пальцах Вудворта дымилась сигара. Пускает дым в мою сторону, а я по зрачкам вижу — он под кайфом, под красным порошком. Обдолбанный ублюдок, который, наверняка, собирался хорошо провести время с Марианной. И лишился бы яиц, члена, а потом и жизни. Я бы с удовольствием провел эту экзекуцию уже сейчас только за то, что посмел увезти и иметь какие-то планы на эту ночь. Вообще иметь какие-то планы на НЕЕ.

— Уйди с дороги, Майки, Марианна уезжает отсюда со мной. Сейчас.

— Она хочет остаться, — упрямо возразил Майкл, и его глаза тоже загорелись фосфором. Да. Давай. Разозли меня, и я загрызу тебя прямо здесь. И мне по хер на твоего папочку.

— А я сказал, она не останется в этом вонючем месте. Уйди с дороги Майкл, с тобой я потом поговорю.

— Отчего же? Можно и сейчас.

Все случилось за одно мгновение, я схватил парня за шею и одной рукой резко поставил на колени. Другой удерживал яростно сопротивляющуюся Марианну, которая что-то возмущенно кричала. Я не слышал и не слушал ее. Она могла хоть арии распевать, мне было насрать. Майкл закашлялся, его глаза округлились от удивления и боли, когда мои когти сжали его кадык, разрывая горло.

— Еще секунда — и я порву тебе глотку, достану кадык и выдеру язык, а потом сожру. Я не брезгливый, тебе ли не знать? Не зли меня, Майки. Не сейчас.

Резко отпустил парня, вытер пальцы о его рубашку, забрал у него сигару и, демонстративно затянувшись, выпустил дым в его разъяренное лицо.

— Не лезь в это, понял? Я буду решать, когда, с кем и куда она пойдет.

— Марианна — не твоя собственность. Ты даже ей не родственник, — Майкл потрогал горло, на котором быстро затягивались рваные раны от моих когтей.

Я усмехнулся и, подняв Марианну одной рукой за талию, понес к выходу из бара. Дискуссия окончена. На сегодня, Вудворт. Но мы ее продолжим, и что-то мне подсказывает — очень скоро продолжим.

Затолкал Марианну в машину, в который раз стараясь не смотреть на грудь в вырезе туники, когда пристегивал ее ремнем безопасности. Девчонка отвернулась к окну. Злится. Знала бы, насколько зол я, то, скорее, боялась бы. В таком бешенстве я не пребывал уже очень давно, потому что никто и ничто не могло вывести меня эмоции чертовую тучу лет.

— Зачем без меня поехала? — спросил, разгоняя автомобиль до сумасшедшей скорости. Все еще чувствуя, как от ревности и подозрений выкручивает кости и хочется вытрясти у нее истинную причину. Например, то, что ей нравится проклятый Вудворт. Никогда не стоит задавать вопросы, на которые не хочешь получить честные ответы, а я задавал, потому что, помимо садиста, во мне жил и мазохист, а он хотел в очередной раз получить оплеуху, чтобы убедиться, насколько всегда был прав, запрещая себе верить во что-то.

— Поехала и все. Не хочу с тобой разговаривать.

— Ты понимаешь, что это место не для тебя? Ты видела, что там творится?

Марианна открыла окно и подставила лицо ледяному ветру:

— Не тебе заниматься нравоучениями. Не лезь в мою жизнь, не пытайся мною командовать, особенно теперь.

Я резко затормозил, и Марианна чуть не ударилась головой о приборную панель, но я грубо опрокинул ее на спинку сидения.

— Давай, раз и навсегда расставим все по местам. Сейчас и прямо здесь. Когда ты, Марианна, упросила меня взять тебя с собой, ты пообещала не действовать мне на нервы и быть послушной девочкой, мать твою. Это было наше условие.

Марианна презрительно фыркнула, и желание сжать ее тонкую шею пальцами стало еще навязчивей:

— Тогда я не знала, что ты спал с моей матерью. Теперь ты для меня не авторитет.

Девушка нагло достала сигарету из кармана куртки и повернулась ко мне:

— Зажигалки не найдется?

Я резко отобрал сигарету и, смяв, выбросил в окно.

— Ты забыла, что ты не куришь.

— Курю, пью и сплю с кем попало.

Крикнула мне в лицо и попыталась открыть дверцу машины. Я демонстративно щелкнул задвижкой на дверце, блокируя все выходы. Спит с кем попало? Например? Я хотел бы узнать имя этого смертника, чтобы похоронить его живьем у нее на глазах.

— Похоже на правду. И как? Майкл следующий? — отрава снова потекла по венам, подкармливая зверя, который уже рвал и метал внутри меня.

— Ни с кем я не сплю, если хочешь знать, я еще девс… еще никогда. Да иди ты к черту. Я ухожу, поеду на такси. Выпусти меня немедленно.

Я увидел, как зарделись ее щеки и почувствовал странное идиотское удовлетворение. Подтвердила мои догадки. И сама же этого испугалась. Проклятые времена, где девушки стыдятся своей невинности и гордятся распутством. Малолетние шлюхи, которые выглядят старше и искушенней тридцатилетних. Они бесплатно раздвинут ноги и отсосут вам за бокалом виски под столом. Марианна подергала ручку двери, но безуспешно. Все, маленькая, добегалась. Теперь уже поздно куда-то убегать.

— Ты не выйдешь из машины, пока я не разрешу. Мы поговорим обо мне и Лине прямо сейчас и здесь. Расставим все точки и забудем об этом, ясно?

Она медленно повернулась ко мне, и тонкая лямка туники сползла с алебастрового плеча, обнажая грудь еще больше. Невольно замер, видя, как ткань зацепилась за острую вершинку соска. Во рту выделилась слюна от дикого желания прикусить его зубами.

Сглотнул и заставил себя отвести взгляд, поднять выше, к ее лицу. Скользнув по линии острого подбородка, к губам и наконец-то опять в глаза, в огромные сиреневые омуты, обрамленные густыми, длинными ресницами.

— Я никогда, — откашлялся, — слышишь, никогда не предавал брата, но не стану лгать — хотелось периодически вырвать ему сердце. Мне нравилась Лина, очень нравилась, а я слишком ее уважал, чтобы просто затащить в постель. Все случилось само собой, она была в отчаянии. Мы все считали Влада мертвым, я лично задвигал крышку его гроба в склепе. Один раз. Я и Лина. Всего лишь один раз, который ничего для нее не значил, кроме отчаянной попытки цепляться за жизнь и не сгореть от горя.

— Зато этот раз многое значило для тебя.

Выпалила Марианна и посмотрела на меня затуманенным взглядом. После выпитого мартини ее глаза блестели, зрачки расширились. Пышные волосы падали ей на лицо. И я представил себе, как впиваюсь в них пальцами, наматывая на руку, как сжимаю эту тонкую шею пальцами, перекрывая кислород в момент, когда она будет кончать подо мной. Блядь.

— Значило. Много лет назад. Сейчас — просто воспоминание. У всех нас есть моменты, о которых мы сожалеем.

Мне хотелось прямо сейчас терзать ее губы своими, кусать до крови, вдалбливаться языком в мякоть рта. Никогда не терял контроль, а сейчас с трудом удерживал его и чувствовал, как проклятое самообладание начинает трещать по швам, отдаваясь острой болью в паху.

— А ты сожалеешь? — спросило очень тихо, но меня это слегка отрезвило.

Никогда не сожалел ни об одном сексе в своей жизни, а сейчас обязан солгать. Она хочет это услышать, для нее это очень важно, намного важнее, чем для меня.

— Да, я очень жалею, что все это стало между мной и твоим отцом на долгие годы. Но все в прошлом. Лина любит Влада, а я живу своей жизнью. Считай, что все это случилось до того, как она познакомилась с твоим отцом. Каждый имеет право на прошлое.

— А ты? Для тебя это в прошлом?

— И притом уже давно.

Ее черты смягчились, хотя она по-прежнему казалась взволнованной. Немного пьяная от спиртного, чтобы реагировать нормально. Чувствую, как начинает снова раскаляться воздух вокруг нас, буквально слышу треск статики.

— Я отвезу тебя домой, по-моему, ты перебрала лишнего. Тебе плохо? Ты очень бледная. Майкл, ублюдок, завтра задницу ему надеру. Он к тебе приставал?

От одной мысли об этом руки сжались в кулаки.

— Нет. Просто пригласил развеяться.

— В стриптиз-баре… Хорошее предложение, — ярость снова стремительно нарастала.

— Если бы ты позвал меня на край света, я бы пошла с тобой, — тихо прошептала она, подалась вперед и неожиданно коснулась моей щеки прохладными пальцами.

Провела по скуле, а потом по моим ресницам. Именно по ресницам, а меня шибануло током. Это была самая эротичная ласка за всю мою жизнь, а Марианна напряженно вглядывается в мое лицо, словно ожидая, что я оттолкну, и я просто замер. Никогда и никто не ласкал меня так. Провела пальчиками по моим губам, и я дернулся, как от удара хлыстом. Она смотрит мне в глаза, и я не знаю, что она ищет в них. Там пусто, там вселенский холод и махровый цинизм.

— Не надо, — перехватил ее руку за запястье, — Я отвезу тебя домой. Тебе уже давно пора спать. Давай, сделаем вид, что я этого не слышал. Не играй во взрослые игры.

Но я уже и сам понимал, что никаких игр и не было никогда. Это реальность с самой первой секунды, и она может стать смертельно опасной для нее.

Марианна высвободила руку и обхватила мое лицо ладонями.

— У тебя невыносимые глаза, — прошептала, и я понял, что алкоголь заставляет ее быть откровенной, но остановить не мог, а точнее, не хотел, — я смотрю в них и исчезаю. Я тону в твоих глазах. Ты же видишь, как я тону?

О, НЕТ. Это я, блядь, тону.

Перевела взгляд на мои губы:

— Я хочу, чтобы ты поцеловал меня.

Такая наивная и вместе с тем бесстыдная просьба. Когда в последний раз я прикасался к девственнице? Сто, двести лет назад? Я уже не помнил. Тело отозвалось мучительной болью желания, до рези в паху. Острого, требовательного. Меня скрутило от бешеной внутренней борьбы. Если позволю себе сорваться, то сегодня она уже не будет девственницей.

— Марианна, ты выпила лишнего, ты устала. Поговорим, когда ты протрезвеешь. Давай, малышка, будь хорошей девочкой.

В этот момент она ударила меня по груди.

— Я не девочка. Я не малышка. Когда ты это поймешь, наконец? Не притворяйся, что ты ничего не видишь, все ты понял. Давно понял. Скажи мне правду. Скажи, что я тебе не нравлюсь. Скажи, что я серая мышь, что я не красивая. Что по сравнению с моей матерью я — полное ничтожество. Давай. Ты же смелый, ты сильный, ты ничего не боишься. Скажи, что ты меня не хочешь.

Я молчал, а она продолжала бить меня по груди. Что я мог ей сказать? "Я хочу тебя, хочу до одури, как помешанный и озабоченный малолетний недомерок с постоянным стояком в твоем присутствии"? Марианна вдруг закрыла лицо руками и отвернулась к окну:

— Ненавижу. Ненавижу, — так отчаянно и разочаровано, что я сам не понял, как резко привлек ее к себе.

— Дурочка. Маленькая, глупая дурочка. Ты — красавица. Ты — чудо. Ты — ангел. И еще ты сегодня обещала, что никогда не сможешь меня возненавидеть.

— Я не хочу быть ангелом, — прорыдала Марианна, — я хочу быть твоей, слышишь? Я просто хочу быть твоей.

Стиснул челюсти, стараясь успокоиться. "Хочу быть твоей… твоей… твоей". Мне никто и никогда такого не говорил. Чаще всего — "Хочу, чтобы ты был моим".

— Ты сама не понимаешь, что говоришь. Это пройдет. Это юношеская увлеченность. Гормоны. Переходный возраст. Поверь, все пройдет.

Я укачивал ее, мысленно стараясь отвлечься, абстрагироваться, но она вдруг оттолкнула меня:

— Я не ребенок. Не ребенок. Я знаю, чего хочу. А ты? Тебе все равно. Даже если я буду с кем-то другим. С Майклом, например, ты даже не заметишь. А знаешь, это хорошая идея, — прокричала сквозь слезы, — Почему бы не позволить ему? Он хотя бы не видит во мне малышку.

И меня сорвало. Мгновенно снесло все тормоза. Словно полетел под откос. Контроль к чертям собачьим. Вдребезги. Набросился на ее рот и застонал. Невыносимо вкусно, аж скулы свело, и язык коснулся ее языка, помедлил и ворвался в рот, лаская небо, десны, переплетаясь с ее в диком танце сумасшествия. Отвечает несмело, задыхается, а меня раздирает от этой робости, наглею и зверею. Еще. Глоток. Я же смогу остановиться? Мне мало. Ничтожно мало. Впиваясь пальцами в ее затылок, привлекая к себе еще ближе, задыхаясь и глотая ее дыхание. Момент просветления, как всполох молнии. Попытка удержать контроль, поймать за ускользающий изодранный шлейф… и мимо. Сквозь дрожащие пальцы. Проклятье.

— Нельзя. Пойми, тебя нельзя быть со мной.

Но она уже меня не слышала. Голые эмоции. Ослепительные. Голод в чистом виде, только он способен настолько свести с ума. Она целовала меня сама, цепляясь за мои плечи, впиваясь в волосы, кусая мои губы, и я дрожал, как в лихорадке. Блядь. Кто кого соблазняет? Пытаясь оторваться, отстранить. Сейчас. Остановиться. Если позволю зверю сорваться, будет поздно для нас обоих.

— Ты будешь жалеть, — обхватил ее лицо руками, — ты будешь об этом жалеть и проклинать меня.

— Никогда. Никогда я не пожалею ни об одном твоем прикосновении.

Задыхается, смотрит мне в глаза пьяным взглядом, и меня трясет от возбуждения.

— Дурочка, какая же ты дурочка…

Не смог не целовать ее губы, вытирая пальцами слезы, стараясь не напасть, снова не погрузиться в голодное безумие. Пока она меня слышит, и я сам себя слышу. Последние жалкие попытки.

— Я тебя уничтожу… Зачем? Я превращу твою жизнь в ад…

— Мне все равно. Я хочу быть с тобой. Пусть недолго. Пусть мимолетно… Не отталкивай меня… Прошу тебя… не отталкивай.

Шепот, и ее голос срывается, Марианна тянет меня к себе за воротник рубашки, ищет мои губы.

— Ты сошла с ума, а я вместе с тобой, — шепчу в ответ, лихорадочно лаская ее скулы, губы, щеки. Красивая. До боли. До слепоты.

— Я сошла с ума, когда впервые тебя увидела.

Впивается пальцами в мои волосы и, всхлипнув, снова целует, а я уже мысленно слышу ее стоны, крики, и меня ломает с треском, с оглушительным звоном в ушах, и закипевшая кровь плавит вены, разум. Врываюсь в ее рот языком, с рычанием притягивая к себе снова. Никогда еще не терял голову от поцелуя, а сейчас унесло. Словно я уже в ней. Словно занимаюсь с ней самым диким сексом и близок к развязке. Прижимается грудью к моей груди, и я чувствую ее напряженные соски через рубашку и ее тунику. Хочу взять их в рот. Терзать, ласкать. Долго. Сводит скулы и печет десны. Зверь рвется наружу, обрывая звенья цепи. Кольцо за кольцом. От каждого касания губами, от каждого вздоха я слышу лязг стали и утробное рычание. Сильнее сжал ее спину, вдавливая в себя. Я могу взять Марианну здесь и сейчас. Она готова для меня, запах ее возбуждения взрывает мне мозг похлеще запаха крови.

Но где-то там, в уголках сознания, еще трепыхается рассудок. Слишком банально и унизительно для этой чистой девочки лишиться девственности на обочине дороги. Она заслуживает большего. Не меня. Да, будь я трижды проклят, не меня. Резко отстранился, удерживая ее на расстоянии.

— Малыш, давай немножко успокоимся, хорошо? Я требую передышку, не то ты сведешь меня с ума.

— Может быть, я хочу этого. Хочу свести тебя с ума. Ты же меня сводишь.

Я давно уже обезумел, девочка. Ты даже не представляешь, насколько. И я с трудом сдерживаю этого психопата в смирительной рубашке, а он смеется мне в лицо и раздирает на себе одежду с кусками мяса. Я не продержусь настолько долго, маленькая. Не доверяй мне. Смотрел ей в глаза и скрежетал зубами, перевел взгляд на пухлые, истерзанные губы и со стоном впился в них снова. Руки сами скользнули к вырезу туники под тонкую материю и сжали ее груди. Застонать слишком мало, мне хотелось заорать или взвыть от наслаждения. Острые соски уперлись в ладони, и я услышал, как она снова всхлипнула, провел по твердым вершинкам большими пальцами, врываясь языком в ее рот, глубоко, жадно. Мешая ей думать, стирая собственные мысли в ничто. Перехватила мои запястья. Трепещет. Испугалась? Я замер и посмотрел ей в глаза, чувствуя, как задыхаюсь, и слыша ее сумасшедшее сердцебиение:

— Тебе неприятно? Тебе не нравится?

— Мне нравится… Мне так нравиться, что я схожу с ума. Прикоснись ко мне еще, у тебя такие нежные пальцы.

Такого я не слышал. Никогда. Меня не называли нежным, скорее, наоборот, порывистым и грубым, жадным и ломающим любое сопротивление. Я сжал ее сосок, глядя в глаза и, увидев, как они закатываются в изнеможении, чуть не кончил. Немного помедлил и сжал сильнее, отпустил, потер раскрытыми ладонями, давая ей возможность распробовать ласку. Глаза Марианны полностью закрылись, на нежной коже выступили мурашки, и мне захотелось по каждой из них пройтись кончиком языка, вырывая из нее стоны и вздохи.

— Что со мной? Что ты со мной делаешь? Я с ума схожу. Я сейчас умру…

Хриплый шепот, срывающийся и жалобный. Твою ж мать. Каждый нерв завибрировал, член разрывало от боли и напряжения. Я больше не мог сдерживаться. Резко отстранился от нее, вышел из машины. Охренеть. Я на грани. Я, блядь, в миллиметре от точки невозврата, а мы оба одеты. Я даже не видел ее голой.

Наклонился и, зачерпнув снега, протер лицо. Немного охладиться, иначе я за себя не отвечаю.

— Я что-то сделала не так?

Обернулся и шумно выдохнул. Стоит позади меня растрепанная, взволнованная и растерянная. В сиреневых глазах разочарование, будь я проклят, куда я влез? На хрена? Когда и взять, и отвергнуть — равносильная смертельная агония. Захотелось зарычать от бессилия.

— Все так. Все прекрасно. Ты чудо. Просто я… Дьявол, я не железный… Давай сделаем передышку, малыш.

Попросил ее уже в сотый раз и самому хотелось над собой истерически хохотать. Я бегу от девственницы, как черт от ладана. Мокану, это новый опыт, наслаждайся сексуальным разнообразием.

— Я все испортила, да? Я не должна была ничего говорить.

Такая несчастная, не понимающая, что происходит. Считает, что с ней что-то не так. Все так, малыш. Это я. Во мне идет ядерная война, апокалипсис. Добра и Зла.

Я заставил себя усмехнуться и привлечь ее к себе, стараясь отстраниться мысленно, не думать о ее теле и о собственном бешеном возбуждении.

— Ты ничего не испортила. Просто я не смогу долго держать себя в руках.

— Я не понимаю…

Блядь, ну как объяснить девственнице, что я сейчас взорвусь, что я кончу если снова прикоснусь к ней, что у меня все планки срывает от возбуждения?

— Я просто очень сильно возбужден. Мне нужно успокоиться, хорошо? Давай, я отвезу тебя домой.

— Ты на меня злишься… Все еще злишься за то, что я поехала с Майклом. Или… или ты жалеешь, да? Жалеешь, что целовал меня? Я все поняла. Я навязалась, ты пожалел.

Глупая, упрямая девчонка. Дернул ее к себе за вырез туники и хрипло прорычал в ее приоткрытый рот, сопротивляясь бешеному желанию снова наброситься на него:

— Ты возбудила меня, как животное. Дьявол, Марианна, ты понимаешь, что я хочу тебя? Я мужчина, а не мальчик из твоей школы, с которым можно тискаться на заднем сидении автомобиля. Я привык завершать начатое самым привычным способом. С тобой я не могу этого сделать. Не здесь и не сейчас.

Она слегка побледнела. Еще один глоток горечи, малыш? Да. Взрослые мужчины привыкли трахать юных девочек, которые сладко стонут от их поцелуев, пахнут влажностью, трахать и кончать не ментально или от петтинга, а в их юные тела или пухлые ротики. Мне сказать тебе это, девочка, чтоб ты немного остыла, отрезвела?

— Я тоже хочу тебя… Так хочу, что мне больно и, кажется, я умру… С этим можно что-то сделать? Или я тоже должна умыться снегом? Это помогает?

Дрожит и смотрит на меня, задыхаясь. Я уже не трогаю, а она трепещет, словно от моего взгляда, в котором, скорей всего, прочла все мои пошлые мысли. Так искренне и так бесстыдно умоляет взглядом, и я в который раз сорвался, впился в ее рот поцелуем, проталкивая язык в сладкую мякоть, сплетая с ее языком. Сильно. Настолько сильно, что сам ощутил это давление голодного рта на ее мягкие губы. Подтолкнул Марианну к машине, усаживая на переднее сиденье, откидывая его назад. Хочу забрать ее боль пальцами, языком, довести до крика облегчения, сожрать этот крик с извращенным удовольствием, истязая себя самого.

— Вот что помогает лучше всего.

Скользнул рукой под тунику. Быстро, по животу за пояс тесных брюк, рванув его на себя. Не давая секунды на размышление, пальцами под резинку кружевных трусиков. Коснулся лобка и стиснул челюсти, а она вдруг сжала мою руку за запястье. Посмотрел в испуганные сиреневые глаза. Боится. Напряжена до предела. Едва касаясь губами ее губ, прошептал:

— Расслабься, малыш. Я только хочу приласкать тебя. Пожалуйста. Тебе будет хорошо. Я обещаю.

Я просил… я мог бы сейчас умолять, потому что стало жизненно необходимо ощутить ее плоть под пальцами. И я не хотел отобрать насильно. Надавить. Хотел, чтобы она раскрылась для меня, чтобы доверилась мне, и в этот момент понял, что, когда она мне доверяет, я сам начинаю себе верить. И сколько таких моментов впереди, не связанных с сексом… Моментов, где я выживал только на одной ее вере в меня и больше ни на чем… Выживал там, где веры не было бы даже у святых апостолов.

Позволила проникнуть моим пальцам дальше и снова сжала колени. Прижался поцелуем к ее шее, скользя по скуле к мочке уха, слегка кусая, давая ей время расслабиться, сходя с ума от запаха кожи. Вернулся к губам и провел по ним кончиком языка:

— Позволь, моя хорошая, моя девочка, позволь мне…

Пальцы осторожно коснулись горячей расплавленной плоти. Теперь мне казалось, что я сам задыхаюсь. Я не привык к нежности, не привык быть осторожным, мне никогда это не было нужно… а сейчас, касаясь ее кончиками пальцев, внимательно наблюдая за выражением раскрасневшегося лица, я понимал, что не смогу ласкать ее сегодня иначе. Коснулся клитора, слегка надавливая, и она вскрикнула, резко поднялась, а я снова опрокинул ее на спину, успокаивая поцелуями в губы, шею, шепча какие-то невероятные слова, о существовании которых не подозревал сам до этого момента. Я ускорял движения пальцев, стараясь сдержаться от невыносимого желания скользнуть ими внутрь и почувствовать, какая она мокрая и тесная, но я лишь дразнил ее у самого входа, снова и снова возвращаясь к пульсирующему клитору, играя то медленно, то быстро, и вдруг Марианна распахнула глаза:

— Нет… не надо… — умоляла так жалобно, но сейчас ее слова значили совсем другое — это призыв не прекращать. Страх перед наслаждением, которое накрывало мою девочку, и я это чувствовал — приближение ее оргазма, по изменившемуся запаху, по учащенному пульсу, по дико бьющемуся сердцу, по тому, как сильно увлажнились мои пальцы. Она подрагивала, покрываясь капельками пота, тогда как по моей спине он уже тек градом. С трудом сдержал триумфальный рык, когда стройные ноги распахнулись шире. Погоня за наслаждением убивает последние капли стыда, и даже самый невинный ангел утопает в бесконтрольной похоти. Я ловил ее стоны, вздохи, усиливая трение, застыв в миллиметре от ее рта, чтобы сожрать тот крик, который оглушил нас обоих, когда она выгнулась дугой и сжала коленями мою руку. Не прекращая ласку, я с рычанием скользнул пальцем в судорожно сокращающееся лоно и сам застонал, прижимаясь лбом к ее лбу. Такая тесная, кипяток и влажность. Да, маленькая, сжимай меня сильнее, кричи, извивайся, если бы ты знала, какая ты в этот момент. Проклятье, как же я хочу тебя. Собирать каждую судорогу, скользя внутри и сатанея от желания взять по-настоящему, утолить собственную боль. Но не здесь и не сейчас… а может быть, и никогда.

Марианна открыла глаза пьяные. Потрясенный взгляд и дрожащие губы.

Улыбнулся, чувствуя, как захлестывает самодовольная радость от понимания, что это был ее первый оргазм… Для меня. Мой. Я боялся пошевелиться, чтобы самому не заорать от возбуждения.

— Я люблю тебя.

А это было мое первое "я люблю тебя" за всю жизнь. Первое "я люблю тебя", подаренное мне. Искреннее, потрясенное, усталое и такое несмело-нежное. За всю бессмертную жизнь ублюдка, который сам никогда не произносил этих слов, не надеялся и даже не хотел никогда их услышать.

Посмотрел ей в глаза и вдруг понял, что я сдохну, если Марианна мне их не скажет хотя бы еще раз.""

"11 ЗАПИСЬ

Тогда я еще не знал, что ее слова, скорее, были эхом того, что я чувствовал сам.

Я узнал это спустя несколько дней, когда впервые понял, что мог ее потерять.

Точнее, я потерял, видел, как застывает отражение в сиреневых глазах, там, где плескается мое собственное дыхание, чувствовал, как Марианна оседает в моих руках, как между моими пальцами сочится ее кровь. Посреди глухой тишины и проклятой толпы, которую я обводил обезумевшим взглядом. Я слышал рев и не мог понять, что он принадлежит мне. Это я ору, как ненормальный, от отчаяния и бессилия. Девочка приняла стрелу, предназначенную мне, и проклятое дежавю лишило меня рассудка.

Я помню, как ее хотели у меня отобрать, как пытались убедить, что нельзя ничем помочь, что я должен смириться. Вряд ли я тогда вообще что-то понимал. Я скалился и рычал, как дикий зверь, готовый порвать любого, кто посмеет приблизиться к ней. Тогда, спустя пятьсот лет после самой жуткой потери в моей жизни, я снова был беззащитен перед проклятой сукой-смертью. Я — ее олицетворение, мразь и моральный урод, который считал чужую жизнь чем-то вроде существования скота или продуктов питания в холодильнике со сроком годности до семи десятков лет. Я вдруг понял, что чужая жизнь может быть бесценной. Нет. Не для того, кто ее лишился, а для тех, кто должен жить дальше с этой потерей.

Потом Фэй дала мне надежду, жалкую, зыбкую, и я прыгал с бесчувственной Марианной по веткам, к самым макушкам елей, чтобы попытаться вернуть мое персональное солнце, без которого тьма начала казаться не просто невыносимой, а необратимой. Она подступала ко мне, и я чувствовал, как воняет этот смрад мрака без единого луча света.

Помню, как трещала моя обгоревшая плоть, как лопались на ней волдыри, а я держал свою самую драгоценную ношу и улыбался, сумасшедший, не чувствующий боли, полудохлый и поджаренный почти до костей, потому что слышал, как снова начало биться ее сердце. Вот когда я понял, что люблю ее.

Точнее, я понял, что это даже не любовь — это ненормальная зависимость от каждого ее вздоха, взмаха ресниц, пульсации крови, голоса. От всего, что являлось ею и делало меня ее рабом. Да. Я мог никогда и никому в этом не признаться, даже Марианне, но я стал им. Жалким, оборванным, извечно голодным рабом, стоящим перед ней на коленях и питающимся только тем, что она есть в моей жизни. И это не романтика, я слишком далек от розовых соплей, обещаний, трагизма. Это приговор. Не только мне, но и ей. Прежде всего, ей, потому что, будучи рабом, я так же стал и хозяином, она принадлежала мне. С той секунды как позволила поверить в ее чувства.

Кто-то может сказать со стороны, что я наивный осел, который уверовал в любовь наивной маленькой девочки. Да, идиот. Я не отрицаю, но кому от этого легче? Уж точно не мне и точно не ей. Она подписала себе билет в один конец. На этой цепи и в этой клетке мы теперь вдвоем. На равных ли? Никогда не знал ответа и не узнаю. Да и к черту ответы. Это не имеет никакого значения, потому что я больше не отдам ее никому и никогда не отпущу.

Я открыл глаза, встретился с ее взглядом и понял, что это конец. Я проиграл окончательно и бесповоротно. Не только она принадлежала мне, но и я принадлежал ей. Сколько бы раз потом ни говорил, ни орал, ни отрицал этого факта, но я принадлежал Марианне. Если мне когда-нибудь вскроют грудную клетку, то ужаснуться тому, что мое сердце покрыто корявыми шрамами со следами букв ее имени. И я больше не сдерживался. Я взял то, что считал своим. Ее девственность, ее любовь, жизнь, душу. Забрал жадно, алчно, как голодный, одичавший без ласки зверь, который набрасывается на свою добычу и, скалясь, рычит, когда хоть кто-то приближается к ней. Теперь я знал, что способен за нее убивать. Раньше я убивал врагов, или для того чтобы насытиться, а сейчас я могу убить лишь за то, что кто-то не так на нее посмотрел.

А потом опять потерял ее, и убийца вырвался на волю окончательно. Никогда еще я не был настолько близок к полному безумию, точнее, я не думал, что есть нечто более ужасное, чем потерять Марианну. Я грыз Вудвортов клыками, пил и раздирал плоть, по куску, на ленточки под дикие вопли, утопая в крови. Всех их по очереди сожрал, иссушил, предварительно подвергнув таким пыткам, которые не выдержит ни один смертный. Я сжигал их внутренности вербой и наслаждался ужасной агонией, я вырывал им глаза и языки, отрезал уши и заливал раны все той же вербой, чтобы они не затягивались. Потом, когда нашли тела, я с ухмылкой психопата смотрел, как чистильщики блюют, глядя на то, что осталось от венценосных аристократов. Блюют бессмертные. Те, кто привык подчищать местность после самых жутких убийств, они ужаснулись тому, что вампир сделал с Вудвортами. Я истязал их пять дней. Час за часом, минута за минутой, вытаскивая все подробности отвратительной сделки с одним из демонов. Потом я их прикончил, сожалея, что не могу поиздеваться еще несколько дней, что они сдохли слишком рано. Ужасала ли меня собственная жестокость? Нисколько. Я в ней купался. Она мне напомнила тот день, а точнее, ночь, когда я вспарывал животы своим насильникам и хохотал, слизывая их кровь с пальцев, будучи еще человеком. Мне стало наплевать на отца, на Влада. Я одичал за несколько дней настолько, что теперь вообще мало напоминал человека. Не прятал сущность ни на секунду. Насильно вернул Влада в мир бессмертных, отвратил от себя отца и Фэй. Как же быстро я умел наживать себе врагов, только потому что больше не чувствовал ее рядом. Оказывается, смысл жизни может замыкаться на одном существе и превращать тебя в безумца. Да, я уже тогда знал, что моя любовь к Марианне больная. Страшнее ненависти. Мне самому было жутко от осознания, насколько я одержим ею.

Я хотел сдохнуть. Найти Аонэса, убить тварь и сдохнуть, потому что суд Нейтралов никогда не выпустит вампира-каннибала на волю. Я теперь опасен для общества. Силен и опасен. Словно серийный маньяк у смертных, примерно такой же ублюдочной мразью я стал для своих. Они меня боялись. Липко и панически. Я смотрел на них на заседании суда и видел отчаянный ужас вперемешку с ненавистью. Конечно, ведь для них я был тем, кто усеял трупами дорогу до самого Рима, нарушил все законы, пропитался насквозь порошком и выжил.

А я боялся того, что меня не казнят и теперь я каждую секунду буду слышать ее голос, чувствовать запах и медленно поджариваться день за днем. Мне не нужно было ни помилование, ни поблажки.

Когда потерял Анну, я выдержал, а сейчас знал, что не смогу. Я, блядь, не мог больше терять. Не мог ни с чем пытаться ужиться, ни с чем смириться.

Но как же быстро желание сдохнуть может вдруг заменить сумасшедшее желание жить, потому что увидел Марианну. Пришла. Спасенная какими-то силами Ада или Рая. Пришла. Чтобы вытащить меня из петли. Маленькая, сколько раз ты потом будешь приходить в тот момент, когда я, отсчитывая шаги костлявой в моем направлении, хохочу, как безумный, понимая, что даже эта старая тварь меня боится и не хочет забирать? Но она боялась не меня, а тебя."

ГЛАВА 1

Так бывает, когда из вечной тьмы и холода вдруг неожиданно, непонятно за какие заслуги, попадаешь в ярко освещенную комнату. Твои глаза настолько привыкли к полному отсутствию света, что в первые минуты тебе даже физически больно, ощущение, будто их режет лезвие ножа, выкорчевывая глазные яблоки. Ты закрываешься рукой от смертоносного сияния, сжавшись в самом углу и отвернувшись от всех ламп. Но проходит некоторое время, и ты понимаешь, что ничего не произошло, что ты все еще можешь дышать, что ты не сгорел под лучами искусственного солнца, и ты медленно поворачиваешься к середине комнаты. Заставляешь, да, буквально заставляешь себя отвести ладони от лица и попробовать открыть глаза снова. Это получается не с первого, и даже не со второго раза, потому что ты все еще помнишь ту боль, что тебе причинил свет, который сейчас мягко касается твоей кожи, согревая теплом. Твое тело медленно отогревается, шкура Зверя на плечах кажется уже слишком неудобной и громоздкой. Да, и какой в ней смысл, если здесь, в этом помещении так тепло и уютно?

Ты расправляешь плечи и клянешься самому себе, что сразу же закроешь глаза, если вдруг снова будет больно. Ты ведь еще не уверен, что не сдохнешь на месте же от того количества цветов, которые обрушатся на тебя. Это не значит, что ты настолько ценишь свою жизнь, чтобы потерять ее. Ни хрена. Если бы ее можно было продать на рынке, то жизнь Николаса Мокану стоила бы не дороже жизни других подобных ему ублюдков, но ты ведь уже начал забывать об этом. Вот прямо здесь, в этой комнате, в которой и дышать намного легче, когда вдыхаешь не холод, а свежие ароматы цветов, и выдыхаешь не пар, а углекислый газ. Гораздо больше ты боишься потерять себя. Кто сказал, что такие, как ты, не нужны миру? А как же вечная борьба добра и зла? Если тебя не будет, кто же станет тем пресловутым Злом, на фоне которого должно сверкать Добро?

И ты, стиснув зубы, отнимаешь руки от лица, а после, медленно досчитав до десяти… а потом еще раз до десяти, открываешь сначала один глаз… а после и второй. И стоишь, глядя вокруг широко открытыми глазами и жадно впитывая в себя свет.

Да, мать твою, ты даже не видишь, что тебя окружает. Ты просто купаешься в лучах света, и готов поклясться еще раз, что видишь атомы, из которых он состоит. И ты, раскидываешь руки в стороны, делая глубокий вздох, и начинаешь кружиться по комнате, оглушительно смеясь и начиная верить, что заслужил это все. И яркий свет вокруг себя, и разноцветную комнату, и тепло, согревающие плечи и спину настолько, что ты с отвращением, и, да, блядь, да, видимым облегчением скидываешь к ногам тяжелую шкуру Зверя и перешагиваешь через нее к столу, заставленному едой.

И пусть попробует хоть одна тварь сказать, что ты не достоин красочной и сытной жизни. Не заслужил за годы, века страданий, одиночества, холода и голода. И ты настолько наивен, что начинаешь верить в кого-то свыше, одарившего тебя всеми этими благами. Хотя, нет, не верить. Для безоговорочной веры в Него прошло еще не так много времени, но ты уже начинаешь сомневаться в своих собственных убеждениях. Потому что настолько слаб, что хочешь, чтобы было именно так. Ведь Он не мог тебя обмануть в очередной раз. Зачем Ему это? Ты достаточно дерьма нажрался за свою жизнь, наверняка, даже Ему уже надоело потчевать тебя такой жратвой на протяжении пяти столетий.

Еще один шаг к столу, второй, но ты останавливаешься через каждые полметра, чтобы вдохнуть в себя воздух полной грудью. И чем ближе подходишь к столу, тем отчетливее чувствуешь, что аромат ванили, еще недавно будораживший обоняние, все больше и больше начинает походить на вонь. Но ты упорно идешь вперед, потому что догадка появилась, но к хорошему быстро привыкают, и ты настолько привык за эти жалкие минуты к этой комнате и свету, к теплу и полному едой столу, что ты безжалостно вырываешь с корнями эту суку и сжимаешь в руках, чтобы раскрошить и не оставить даже следа от нее. Отряхиваешь руки и делаешь последний шаг к проклятому столу. На пальцах все еще остались крошки той самой догадки, и ты с усмешкой поднимаешь крышку блюда, чтобы истерически захохотать, в полной мере оценив шутку Всевышнего… чтоб ему сдохнуть на тех самых облаках. Вторая крышка, и тебя едва не рвет от вида очередного блюда. Третья — и ты жалеешь, что успел сделать вдох и впитать в себя этот смрад Смерти. Четвертая — и ты уже не удивляешься ничему.

Угощайся, Мокану. Все, как ты любишь: черви, трупы, грязь, дерьмо. Все, как тебе и говорил долбаный внутренний голос.

Но разве мы слушаем себя, когда кто-то со стороны говорит и показывает именно то, что хотим мы? Сколько можно быть неприступным, не подпуская к себе ни одну из тех трех сестриц, дешевых шлюх, которых имеет весь белый свет? Надежда, Вера и Любовь. Их трахают все, кому не лень, и ты всегда, всегда посмеивался над тем стадом баранов, которые стояли в очереди возле их притона с напряженными лицами, поверившие, что хотя бы одна из них подарит им то удовольствие, за которое они платили здоровьем, друзьями, богатством, временем. Но даже тем, кто не знал ничего, кроме мрака и разврата, боли и похоти, иногда до ломоты в костях хочется видеть юных красавиц вместо тех обрюзглых, жирных дам, которым глупые смертные дали такие красивые имена. И пусть у тебя не стоит ни на одну из них, в один момент ты все же подходишь к этой самой очереди и интересуешься, кто последний.

А здесь… здесь ты отходишь от стола, пытаясь подавить то омерзение, которое охватило душу. Но это отвращение не от вида склизких тварей, копошащихся на тарелке, а от самого себя. Ты оказался настолько слаб, что позволил себе питать надежду. Поверить. И ты вскидываешь голову, осматриваясь по сторонам, и начиная, наконец, замечать и стены, сделанные из человеческих костей, и потоки крови, стекающие по ним к полу. И ты снова слышишь жуткий смех того, кто притаился за дверью, обитой человеческой кожей. Ты ведь не позабыл его голос за эти несчастные месяцы. И ты все дальше отходишь к тому самому углу, в котором прятался поначалу. Поднимаешь на ходу шкуру, все еще валяющуюся в луже на полу, и, даже не отряхивая, накидываешь на плечи. Чья-то кровь стекает по спине, по плечам на твои руки, и ты безучастно поднимаешь ладони к лицу и слизываешь мерзкую жидкость.

А вот и тот самый угол, Мокану. И ты поворачиваешься снова лицом к двери, в которую с жутким рычанием и хрустом уже начинает вламываться Нечто. В своем углу, от которого веет холодом и смертью. Делаешь глубокий вдох и удовлетворенно ухмыляешься. Никакой ванили. Она привиделась тебе, Мокану. Три шлюхи остались за пологом шатра ублажать других идиотов. Все, как ты и заслуживаешь — кровь, смерть и трупный смрад.

И пусть ты сдохнешь, неспособный противостоять тому, что сейчас ворвется в помещение, но сдохнешь в своем углу, в своей шкуре и со своим оскалом на окровавленном лице. А ведь самое паршивое, что это уже было… ты ведь читал об этом. Читал и смеялся над самим собой в прошлом, потому что не верил, что тебе нынешнему хоть что-то способно причинить боль. Слишком самоуверенный, всезнающий. Ты издевательски насмехался над несчастным, корчившимся в муках сомнений и пожирающим себя до костей. А теперь ты там же. Как тебе собственное отражение, Мокану? Или, кто знает, может отражением являешься именно ты. Забыл свое прошлое? Ты его повторяешь. К сожалению, те уроки, которые мы не усвоили, жизнь заставляет нас учить снова и снова. И этой старой суке мало простой зубрежки. Она требует гораздо большего… Она требует, чтобы ты вспомнил и научился читать между строк. Чтобы вспомнил и не поверил снова. Да и вряд ли ты теперь сможешь.

И, закрыв глаза, увидеть прошлое черными чернилами на пожелтевших измятых листах. Читать и скрежетать зубами, сжимая руки в кулаки. Вот она — твоя правда. Ты просто был настолько ослеплен, что не желал ее видеть…

"12 ЗАПИСЬ

Я был счастлив. Да, мать вашу. Я был счастлив долгие двенадцать месяцев. Целый год, или чуть больше, абсолютного счастья, щемящей душу любви и радости. Дышал полной грудью, и сердце заходилось от восторга чувствовать аромат ее тела. От постоянного вопроса самому себе, не сплю ли я, не снится ли на самом деле мне сон, в котором есть ОНА, и есть МЫ. Мы оба и вместе.

После всего, что было, после всего, через что протащила нас судьба, намертво скрепив невидимой нитью, хотя нет, канатом, прочным и толстым, чтобы уже никогда не отвязаться. Она продела один его конец через душу, а вторым обвязала руки, соединив навечно. Хотя, черт его знает, какие понятия о вечности у этой полоумной твари. Ну, или у костлявой есть явные проблемы с чувством юмора.

Но тогда я этого не знал. Тогда я все же поверил ей. Нет, меня никто и никогда не учил уважать старших и преклоняться перед их почтенным возрастом. Жизнь преподносила мне совершенно другие уроки, за что я был ей бесконечно благодарен, но… но даже дикому зверю иногда хочется не выгрызать себе клыками очередной кусок мяса на ужин, а получить его просто так.

Марианна. Моя девочка. Черт подери, но я дышал тогда только ею. Какой на хрен воздух, если Она рядом?

Вы знаете, каким бывает счастье? Что вообще называют этим словом? Вы видели, как искрится оно всеми цветами радуги на кончиках пальцев, как ослепительно переливается в воздухе вокруг, настолько ярко, что хочется на миг, на очень короткий миг, зажмуриться и закричать от радости. Оглушительно громко, так чтобы услышали не только те, кто окружает тебя, но и демоны, затаившиеся на самом дне твоей черной души. Они лежат там, ощерившиеся и готовые к бою, неспособные увидеть, что в мире существуют другие оттенки, кроме черного и красного. И тебе настолько жаль их, что ты искренне хохочешь над их страхами и недоверием. Ведь ты, мать твою, счастлив. У твоего счастья есть собственное имя и умопомрачительные глаза сиреневого цвета. Ее волосы такие шелковые на ощупь, и ты просто обожаешь касаться их, наматывать на ладонь, остервенело вдалбливаясь в ее сочное тело. Да, ты обожаешь отмечать ее всеми доступными способами. Чтобы счастье впитало твой запах, чтобы вспоминало тебя, глядя на свои руки и ноги, на следы от твоих клыков на шее, нежной коже ключиц, чтобы его глаза загорались тем особым, лукавым блеском, в котором ты давно потерял себя. Ведь это ТВОЕ счастье. Ты выстрадал его, ты ради него столько вынес, что любой другой бы сдох еще на полдороге к нему. Это не значит, что ты полностью растворился в нем и не ждешь подлости со стороны той самой старушенции. Но ты позволил себе жить в его сиреневом взгляде. И это, Дьявол, самое лучшее из того, что ты позволял себе.

Марианна. МА.РИ.АН.НА. Ма-Ри-Ан-На. Ее имя в ритме моего пульса. Мне иногда казалось, что если бы меня провели через рентгеновские лучи, то можно было бы увидеть, как оно бьется в развороченной грудной клетке, ошалелое и опьяневшее от предоставленной свободы, разбивая ледяные стены хаоса вокруг себя, снова качая черную кровь. Она вдохнула в меня жизнь. Маленькая девушка с крыльями за спиной.

Иногда мне больно просто от мысли, что я мог бы не знать ее, что Влад мог не забрать ее из детдома, что мог не встретить ее в том злосчастном лесу… или встретить слишком поздно, что она могла бы стать чужой женщиной до встречи со мной. Она настолько МОЯ, что даже мысль о другой ее жизни вызывает тошноту и злость.

Понимание, что мог бы никогда не увидеть, как ее выгибает в оргазме, и она кричит, по щекам катятся слезы, она сжимает меня в судорогах, а мне хочется завыть в победном кличе. Да, вашу мать. ДА. Кричи. Вонзайся в меня ногтями. Царапай. Разрывай. Плачь. Плачь в голос. Умоляй. Проси.

Не могу представить, что не знал бы, каково это — склоняться к ее лицу, слизывая соленые слезы, врываясь языком в ее рот, имитируя движения члена в нем. Так же бешено. Осатаневший и голодный. Не давая сделать даже вздоха. Слышать, как несется ее кровь по тонкой вене, и уступать навязчивому желанию. Отстранившись от губ, вонзаться клыками в шею, делая глоток чистой ароматной крови. Глоток на разрыв, после которого меня скручивает в бешеном оргазме, взрывающем тело на отдельные части. Как всегда бывает с ней. До одержимости. Эйфория от дикой агонии удовольствия. Каждый раз… Как в первый.

Наверное, именно таким и бывает сумасшествие в его истинном обличии. Это абсолютная зависимость от другого человека, от ее запаха, от ее глаз, от звуков ее голоса. Это проекция всей твоей жизни на нее одну. К чертям собачьим важную сделку и недовольство самого короля. Я соскучился по своей девочке, и я пересекал океаны, только услышав ее стеснительное "Хочу… ". Не видеться несколько месяцев, и я уже ненавидел и брата, и все его гребаное Братство, из-за которого приходилось быть вдалеке от нее.

Влад, да и отец знали, но вряд ли могли представить, насколько мне безразличны клан и жизни тысячи вампиров в эти минуты. Да и не только тогда. Если бы они могли залезть в мою голову, то долго бы отплевывались от увиденного там.

Истинные короли своего народа, они ставили его потребности выше всего. Выше своих собственных желаний и стремлений. Благородные, умные и любимые Братством.

Я же всегда был эгоистом до кончиков волос. Пусть сгорает синим пламенем весь этот долбаный земной шар, если на нем не будет моей женщины.

Более того, при необходимости, ради нее я бы лично разодрал глотку любому. Тысячи мертвых черных сердец стоимостью в одно ее живое сердце.

Иногда задумывался об этом, и по телу прокатывалась волна страха. Да, Дьявол. Порой я сам боялся этой своей ломки по ней, без нее. Ревновал ее к самому себе. К себе вчерашнему и себе завтрашнему. Потому что казалось, что ее мало, катастрофически мало для меня нынешнего. Сам дарил украшения и сам же дико завидовал тому, что колье или браслет могут прикасаться к ее коже весь вечер, открыто, на глазах у десятков гостей. И тогда я выкрадывал Марианну прямо со званого ужина и затаскивал в темный подвал или комнату для гостей и набрасывался на нее с жадностью ненасытного зверя. Но ведь ею и нельзя было насытиться. Никогда.

Произносил про себя ее имя и едва не кончал от осознания, что, да, Моя. Носит мою фамилию, улыбается мне, хочет меня. Такого со мной не было долгие пять сотен лет. Не просто полюбить, не просто желать ткнуть лицом в дерьмо Воронова, отобрав у него женщину, не просто позариться на идеальные формы… а сходить с ума каждый день. Много дней. К черту ваши наркотики. У меня был свой собственный. Самой высшей пробы. Сорта Марианна Мокану.

Как самый опытный дрессировщик, она могла раздразнить Зверя одним лишь жестом, тихим голосом, так невинно, и в то же время нереально порочно.

— А я люблю свой вкус на твоих пальцах, на твоем теле… на тебе…

И… к чертям весь контроль. И единственное, чего я хочу — это оказаться в ней до боли, до трясучки. Вонзиться в нее и таранить, исторгая крики и мольбы. Видеть, как катятся по щекам слезы, как закатываются от наслаждения глаза…

Рывком встать с ней на руках, опрокидывая на постель, нависая над ней, раздвигая коленом ноги. Устраиваясь между ними, заполняя рывком. Одним движением. По самые яйца. Застонать, когда она обхватит плотно меня изнутри, и рвануть вперед. Без раскачивания. Жестко. Вдалбливаясь в нее и рыча в голос, чувствуя, как меняется лицо, как печет десны, и жажда вонзить в нее клыки дерет горло. Как всегда с ней. Только с ней. Без тормозов. Бесконтрольно. И бешеное удовольствие, и необходимость, гребаная необходимость прервать заседание совета директоров и мчаться к ней, выжимая все из машины, чтобы сухо поприветствовать лучшего друга и едва не вынести из его дома свою жену, закинув на плечо, чтобы, добравшись к себе, наконец, утолить охвативший сознание голод.

Разорвать тонкую ткань трусиков, проникая в лоно пальцами и жадно наблюдая, как они скользят в розовую мокрую глубину и выскальзывают обратно. Влажные, блестящие от ее соков. Такая горячая моя девочка. Жаждущая. Склонить голову, проводя языком по ее плоти, смакуя вкус, который взрывается тысячами оттенков на губах. Втягивать в рот набухший клитор, ускоряя темп проникновения, вдалбливаясь в тесное лоно, чувствуя, как разрывается ширинка, как пот катится ледяным водопадом по спине, по лбу от дикого желания сменить пальцы членом. Ворваться на всю длину и почувствовать ту тесноту, что обхватит меня. Но еще больше я хочу слышать, как она кричит, как извивается от наслаждения, как просит войти в нее… взять по — настоящему.

Говорят, нельзя верить признаниям женщины. И когда-то я придерживался именно этой доктрины. А точнее, я не верил никому. Но слова женщины… они всегда были не больше, чем фоновый шум к моим мыслям о том, где и в какой позе я ее отымею.

Единственная девушка, которую я любил когда-то, не разговаривала вовсе. Мне достаточно было сияния ее глаз, трепета рук, и сбивавшегося дыхания… Мне достаточно было моей юношеской наивности, пусть даже для своих лет я был гораздо более искушенным во многих вещах, чем люди намного старше меня. Но я поверил тогда. Увы, смерть не позволила понять, был ли этот выбор правильным или нет.

И я поверил заново. Да, и как можно было оставаться черствым к ее словам. Я мог бы сдохнуть, бесконечно доказывая, что она произносила их искренне.

"— Тело, душа, сердце, кровь, мысли, желания. Все твое. Все принадлежит тебе…

— Я буду любить тебя вечно, малыш".

И мне хотелось чего-то особенного для нее. Хотелось, чтобы она не только услышала эти слова. Чтобы не только запомнила их. Я хотел, чтобы они касались ее кожи и всегда были с ней, напоминание о моих чувствах, обо мне самом. Пусть даже в виде браслета. Тогда я заново начал верить в вечность.

Я мог бы сказать, что все началось с приезда Романа Черновского, ублюдка, чудом оставшегося в живых после одной из наших с ним ссор. Я мог бы сказать, что все началось с приема, который давала семья Вороновых в честь дня рождения старшей дочери, я бы с удовольствием сказал, что все произошедшее оказалось следствием чьей-то невероятной жестокости и жажды мести…

Но, ведь, черт побери, ничего и не начиналось. ЭТО жило внутри меня. С самого рождения и на протяжении пяти с лишним веков. Уверенность в том, что предадут, бросят, всадят нож в спину и будут громко хохотать над твоим разбитым сердцем. Я всегда знал это… Дьявол. Я верю в это до сих пор, и хрена с два возможно выбить эту веру из головы. Как гребаную болезнь, от которой не излечиться, но она сжирает твои силы слишком долго, вытягивает твою энергию по крупицам, и со временем тебе надоедает ждать, когда же, мать ее, она, наконец, сожжет тебя дотла. И ты попросту привыкаешь жить с ней. Улыбаешься и смеешься, ешь и дышишь, потому что доказано не раз, что легче умереть сразу, чем ожидать благословения Смерти. Ты принимаешь правила игры, навязанные твоим недугом, но взамен выдвигаешь ему свои собственные. Хочу жить, хочу чувствовать жизнь, пусть недолго, но такой, какая она есть на самом деле. И болезнь молча соглашается, продолжая потихоньку выпивать твое дыхание. Чтобы после одним движением выдрать твое сердце из груди. Жестоко и беспощадно. Именно так, как ты и ожидал в самом начале… Но позволил себе расслабиться и забыться. И только диагноз в некрологе, как кровавая ухмылка твоего врага.

Когда тебе далеко за сотню лет, ты начинаешь ценить собственное время и собственные слова. Ты предпочитаешь тратить свое время лишь на то, что тебе дорого. Без разницы, что или кто это. И слова… Ты перестаешь произносить их недостойным или невыгодным. И я слишком сильно любил Марианну, чтобы говорить то, что не имело смысла.

"Я сойду с ума, если ты меня разлюбишь. Я, наверное, убью тебя, если кто-то другой… "

Наверное, это была ее главная ошибка — не принимать всерьез моих слов.

"Я люблю тебя. Ты понимаешь, что я до боли люблю тебя, малыш? Я люблю тебя так сильно, что иногда мне кажется, я могу причинить тебе боль.

— Боль? Ты всегда такой нежный, такой ласковый… ты не сможешь причинить мне боль. Не мне".

Никто и никогда так не ошибался, как она в эти мгновения. Наивная влюбленная девочка, услышавшая меня, но отказавшаяся поверить. Пока я сам не переубедил ее. Ее и себя, так как тоже не мог представить, что смогу сотворить подобное.

Когда впервые ударил ее, почувствовал, как ладонь обожгла мою щеку. Она ушла, а я все еще чувствовал, как горит кожа на лице, обнажая гнилые кости. Никогда я не ненавидел себя больше, чем в тот день. Поднялся к себе, чувствуя, как колотит тело крупной дрожью, как вырываются изнутри языками пламени вонючий смрад ненависти. Так она вырывалась наружу. Оседала серой завесой на стенах дома и шторах, проникая едким дымом во все щели здания, чтобы навсегда остаться здесь. На том пепелище моей гребаной семьи. Ненависть, поселившаяся во мне, когда раз за разом просматривал пленку, на которой моя жена убивала моего отца. Хладнокровно. Быстро. Настолько быстро, будто его жизнь, моя жизнь не имела для нее никакого значения."

ГЛАВА 2

Зачистки начались внезапно. Без предупреждения. Мы не успели даже созвать Совет клана, я уже не говорю о Совете всего Братства. Первыми были казнены самые древние вампиры нашего клана. Одна из самых влиятельных семей — Оранские, потомки принца Люксембургского, принимавшая самые первые законы Братства вместе с Самуилом несколько веков назад, всенепременные члены Совета, без них не проходило ни одно заседание. Их нашли обезглавленными в собственном доме на окраине Лондона. Серафим назвал это казнью, потому что никто и не думал заметать следы. Нейтралы оставили свою "черную метку" — у трупов вскрыта грудина и отсутствует сердце, как доказательство того, что это законная кара. Всех Оранских обезглавили хрустальным мечом. Тогда мы еще думали, что это единичный случай, отправили запрос в Нейтралитет, но ответа не получили. Наше письмо вернулось с пометкой о том, что все мейлы правящего клана занесены в черный список.

Ад начался чуть позже, когда мы поняли, что нас просто убивают. По какому-то чудовищному списку или по распоряжению свыше. И нет никакой зацепки, по какой причине. Одинаково режут головы как Черным Львам, так и Северным, и Гиенам. Представителям правящих семей и к ним приближенным. Всех, кто входит в Совет Братства или имеет влияние.

Шейн с Серафимом начали настаивать на моем отъезде из Лондона, но я еще не верила в то, что это зачистки и Нейтралитет открыто уничтожает всех нас по чьей-то наводке. Я все еще думала, что это какое-то недоразумение или же убийства инсценированы немцами с Северных, стремящимися прийти к власти, чтобы внести хаос и панику. Заставить нас бежать из Европы, отступать и бросать свои дома и земли. Переворот легче всего совершать на фоне какой-либо войны, когда государство защищается от внешнего врага и мало заботится о своих тылах. Именно тогда можно донельзя расшатать всю политику и разрушить изнутри. Вполне возможно, что немцы нашли способ сбросить нашу семью с правления Братством. Я была близка к истине… но даже предположить не могла, что немцы не просто хотят заполучить корону и трон, а еще и полностью заручатся поддержкой Нейтралитета.

Но в те дни я еще даже не думала об этом. Я отчаянно ждала возвращения Ника домой, и это единственное, что меня заботило… по-настоящему. Единственное, что сводило с ума и превратило в жалкое подобие себя самой. Я даже в зеркало боялась смотреть, чтоб не видеть свои потухшие глаза, красные от невыплаканных слез, и скорбные складки в уголках губ. Вечная гримаса страдания. Я ее ненавидела так же сильно, как и нейтралов, удерживающих моего мужа у себя. А в том, что они его схватили, я даже не сомневалась. Оставалось лишь надеяться, что он найдет способ вырваться оттуда или связаться со мной. А пока я должна была держаться изо всех сил и не сломаться. Я не имела права на это. Наверное, только это и спасало меня от безумия. Я висела на волоске от полного срыва, мои нервы уже не выдерживали, за этот год они превратились в жалкие лохмотья.

— Мы никуда не уедем. Это наш клан и наш город. Нейтралы не ставили нас в известность о предстоящих облавах. Не был собран Совет. Я вообще не понимаю, что происходит.

— Вот именно. И это самое главное. Это и должно вас настораживать. Значит, они не сочли нужным, потому что мы есть в их списках на уничтожение. Рано или поздно они придут за каждым из нас, и это лишь вопрос времени.

— Бред. Ник поехал к ним. Он разберется с Курдом, и это прекратится. Я уверена, он знал способ, иначе не сунулся бы туда.

Шейн отвел взгляд, а Серафим, наоборот, внимательно посмотрел мне в глаза. И иногда именно за его бесстрашие и упрямый фанатизм мне хотелось свернуть ему шею.

— Николас уехал почти два месяца назад и все еще с вами не связался. Скорей всего, уже и не свяжется. Я считаю, самое время прислушаться к голосу рассудка и покинуть Лондон, пока не поздно.

Я встала из-за стола и медленно выдохнула, чувствуя предательскую слабость в ногах и головокружение. Эти недели меня основательно вымотали, подкосили до такой степени, что я чувствовала себя тяжелобольной, которая стоит на ногах, лишь благодаря невероятному усилию воли. В какой-то мере именно так и было. Ожидание становилось мучительней день ото дня, как и противостояние всей моей семье, настаивающей на моем отъезде из Лондона. Как они не понимают, что я обещала его ждать? Ждать каждый день и каждую секунду. Ждать у нас дома. Я слово дала. Я поклялась. Как я могу показать, что не доверяю ему, что не уверена в его силах?

— Нам нужно ехать в Асфентус, как это сделали многие семьи по всей Европе. Это шанс спастись от облав и со временем понять, чего хочет Нейтралитет, — Шейн откинулся на спинку кресла, постукивая шариковой ручкой по столешнице. — у нас отлаженный канал, аэропорт, транспорт. Смерть*1 даст нам пристанище в любую секунду. Нейтралы не сунутся в Асфентус. По крайней мере, в ближайшее время.

— Нейтралитет хочет свергнуть наш клан и уничтожить всех членов правящих семей. Нейтралитет меняет власть в Братстве. Разве это непонятно? — подвел итог Серафим.

Я ударила ладонями по столу, и Зорич вскинул на меня взгляд своих светло-серых глаз. Совершенное спокойствие. Но я уже прекрасно его изучила. Все показное. Он нервничает. И я вижу это в слегка подрагивающих длинных пальцах, в которых он крутит сигару.

— Не понятно. Мне пока понятно только одно — что мы все бежим отсюда, как трусливые крысы. Не выяснив, не обороняясь, не созвав Совет Братства. Нужно встретиться с теми, кто еще находится в Европе, и решить, что мы делаем дальше. А еще… еще нужно дождаться ответа от Ника. Я уверена, он скоро объявится или даст о себе знать.

Ложь. Я не была в этом уверена. Я уже месяц как не была ни в чем уверена и месяц, как в проклятом дежавю, я отказывалась верить в то, что он не вернется оттуда. Зорич так же резко встал напротив меня. Похоже, его мегатерпение лопнуло именно в этот момент.

— Пока мы будем чего-то ждать, нейтралы перережут нас, как скот. И что значит обороняться? Против кого? Против самых могущественных существ в мире бессмертных?

— Когда-то мы оборонялись от демонов, так почему не можем обороняться против нейтралов?

— Оборонялись и попали прямиком в лапы Курда?

— И все же результат налицо — Асмодей мертв, и убила его я. И я повторяю: так почему мы не можем выступить против нейтралов? У нас есть хрусталь. Есть меч-образец. В Асфентусе не составит труда отлить сотни таких.

— Потому что это не демоны, — теперь уже Зорич ударил ладонями по столу, — Это хуже. Сильнее. Бежать надо, пока не поздно, а не ждать неизвестно чего. Ваши дети в опасности, ваша семья, вы сами, в конце концов. Ник — нейтрал и, вполне возможно, его настигла кара за те преступления, что он совершил. Возможно, он сидит в казематах Нейтралитета и ждет своего приговора, и вы, госпожа Марианна, ничем в этот раз не сможете ему помочь. Так помогите себе, хотя бы раз, черт возьми.

Тяжело дыша, я смотрела на Зорича, а он не отводил взгляд, он сверлил меня им до самых мозгов, он кричал мне этим взглядом, что я опять воюю с ветряными мельницами.

— Значит, мы соберем Совет Братства завтра же. Значит, я встречусь с бароном Шрайбером, и он мне расскажет лично, какого дьявола не выходит на связь и почему мы в черных списках Нейтралитета.

— Лично? С нашим осведомителем? С осведомителем, который при последней встрече отказался от дальнейшего сотрудничества с нами? Вы вообще верите, что это сотрудничество было?

— Он работал и на нас, и на Нейтралитет. В свое время он добывал для нас ценную информацию, и это спасло десятки жизней.

— А последние два раза он нас дезинформировал. И он не поставил нас в известность о том, что отряд карателей уже в Лондоне.

— Это могут быть не каратели.

— Они самые. И я не удивлюсь, если ими руководит один из вершителей. Если я прав, то это просто апокалипсис, Марианна. Это конец. Отряд инквизиции Нейтралов просто проедется катком по всем неугодным.

— А как же суд? Как же справедливая кара, которую нам гарантирует Нейтралитет?

— Суд уже был, и приговор вынесен. Если здесь отряд карателей во главе с вершителем, то они приводят приговор в исполнение. Они уполномочены и имеют все права.

Я в отчаянии заломила руки и судорожно смахнула холодный пот со лба.

— Тогда нам не поможет даже Асфентус.

— На какое-то время поможет. Пока каратели не пополнят свои ряды, и не получат приказ начинать войну с беглецами.

— Мне нужно увидеться с Иоанном лично. Я хочу знать, что произошло с Ником. И только он может дать мне информацию. Только этот сукин сын имеет хоть какое-то представление, где мой муж и что с ним происходит. Что ждет всех нас, и какого дьявола на нас объявили охоту?

Голова кружилась все сильнее, и я села обратно в кресло, сжимая пальцами переносицу, пытаясь справиться со слабостью.

— Шейн, принеси двойную чистую порцию крови для госпожи из холодильника.

— Я не голодна. Не тратьте запасы. Ее потом можно использовать на четыре порции. Мы не в том положении, чтобы шиковать.

— Голодны. Еще как голодны. Вас ведь теперь двое.

Подняла на него яростный взгляд. Как? Откуда, чтоб его? Никто не знает. Ни одна живая душа. Только я и Фэй.

— Обязан знать по долгу службы, — усмехнулся, скорее, виновато, но не без доли триумфа.

Значит, прослушка даже в доме у Фэй. Ловко. Хотя тайная полиция Братства и не на это способна. Что ж, у меня не было ни сил, ни желания отрицать, что я беременна. Да и зачем? Скоро это станет заметно всем. Пока что я с успехом скрывала чуть округлившийся живот под просторной одеждой, но это ненадолго, дети вампиров развиваются намного быстрее смертных, еще месяц — и вся правда вылезет наружу в полном смысле этого слова.

А пока я всего лишь хотела, чтоб об этом не знала моя семья и дети, потому что… потому что я не была уверена, что смогу выносить этого ребенка. Ни я, ни Фэй.

— Вы бледны, как смерть, — Серафим распахнул широко окно, и я с облегчением вдохнула свежий воздух. Определенно, так намного легче. Даже боль в животе перестает пульсировать и сводить с ума тягучей монотонностью. Но ненадолго. Она набросится снова, и чем я голоднее, тем сильнее скручивает все внутренности в нестерпимой пытке.

— Мне не нужна двойная порция, достаточно и одной разведенной.

Серафим поддержал меня под локоть, когда у меня подогнулись ноги от очередного приступа головокружения.

— Вам нужно уезжать из города немедленно. Позаботиться о себе и о ребенке.

— Собрание и встреча с Шрайбером, — глубоко вдохнула запах дождя и озона, — И только потом я уеду.

Но мы с ним оба знали, что я лгу. Зорич слишком хорошо меня изучил, как, впрочем, и я его. Он понимал, что я буду ждать Ника до последнего и никуда без него не уеду. А я понимала, что ищейка сделает все, чтоб меня отсюда вывезти по приказу того же Ника.

— Уедете.

— Уеду.

— То есть я могу применить силу, если откажетесь после встречи с осведомителем и собрания?

— Силу? — я опять резко поднялась из-за стола и тут же закрыла глаза, в ушах зашумело с такой силой, словно кровь помчалась по организму на бешеной скорости.

— Это приказ вашего мужа — при угрозе военного положения или переворота вывезти всех членов княжеской семьи, даже если придется применить силу.

— А я не попадаю под этот приказ, так как тоже являюсь твоим непосредственным начальником. Все. Хватит болтать. Свяжись со всеми представителями семей, кто еще не отбыл в Асфентус. Мы соберемся в нашем тайном убежище. Организуй мне встречу с Шрайбером. Немедленно. Обещай ему что угодно. Чтобы он ни попросил.

Шейн вошел в кабинет и протянул мне пакет с кровью. Первым порывом было отказаться. Не время сейчас для такой роскоши. Банки крови уже взяты под контроль Нейтралитета. Все запасы, что у нас остались, слишком ничтожны, чтобы шиковать двойными порциями. У нас дома я давно перешла на разбавленную синтетикой. Но от дикого желания утолить жажду заболело в желудке и начало печь горло. Сердцебиение усилилось в несколько раз, я покрылась холодным потом, будучи не в силах сопротивляться обострившемуся инстинкту. Мне нужны силы сейчас. В эту секунду я обязана быть в форме, я обязана не дать никому почувствовать, что княгиня Мокану беспомощна и слаба. Вот еще одна причина, по которой я не хотела, чтобы кто-либо знал о моей беременности, и мы с Фэй предприняли все меры предосторожности. Осушила пакет и бросила на стол. Мгновенно стало легче, словно я получила укол адреналина или дозу красного порошка. Даже руки перестали дрожать, и кровь прилила к щекам, перестало так предательски трясти.

— Завтра же устрою вам встречу с Шрайбером.

— ВЧЕРА А НЕ ЗАВТРА. У нас нет столько времени. Сегодня же. А на завтра созывай Совет.

Зорич отвез меня домой, где уже давно была усилена охрана по всему периметру. Хотя вряд ли она бы спасла нас от нападения карательного отряда. Зорич рассчитывал, что я могу уйти через подземный ход в случае опасности, что ж, я тоже на это рассчитывала. Но все мы склонны думать, что нас плохое не коснется, обойдет стороной, пока проблема не обрушивается камнепадом прямо на голову, и иногда нам уже не выбраться из-под обломков. Едва он ушел, как я позволила себе опуститься на диван и закрыть глаза, прислушиваясь к тянущей боли внизу живота. Такой знакомой боли. Присутствие во мне еще одного существа… оно росло, наплевав на все законы природы, на весь происходящий вокруг хаос, наплевав даже на то, что его и быть не должно… Потому что свою долю тройного счастья Падшая уже получила. Но я поняла сразу. Я даже точно знала… я знала, в какую секунду и с какими словами мы ее зачали. Да, это девочка. Еще одна маленькая Мокану. Это было потрясением — через две недели после отъезда Ника, когда я в отчаянии ломала ногти в очередном приступе истерики, мне вдруг невыносимо захотелось крови… пакетами, литрами. Самой свежей… даже не из пакета, а из вены. До такой степени, что мне пришлось отправить смертных слуг в отпуск, а некоторых уволить. Уже через два дня я точно была уверена, что со мной происходит, и со слезами смотрела на свое отражение в зеркале, приложив ладони к животу…

"Почему? Почему, каждый раз, когда ты уходишь от меня, ты оставляешь мне вот такие подарки? Словно специально… словно для того, чтобы я не могла ни черта с собой сделать, чтобы не сдохла от отчаяния, да, Мокану? Где ты? Где ты в этот раз? Возвращайся, черт тебя раздери, возвращайся, чтобы увидеть, какое чудо произошло с нами. Ты мне нужен. Слышишь? Ты сейчас так сильно мне нужен… "

И это действительно было чудом. Потому что я не могла иметь больше троих детей. Так гласили записи в свитках и манускриптах Фэй. Да и с рождения Ярослава прошло уже довольно много времени, и мы убедились в том, что это правда: Падшие не могут иметь больше троих детей.

— Этого не может быть, милая. Видно, ты истощена ожиданием и…

— Я не впервые ношу ребенка, Фэй. Я точно знаю, что со мной происходит.

— Это может быть от волнений, от стрессов. Последнее время их на тебя навалилось…

— Знаешь, я не думаю, что от стресса возникает беременность, но у нее было предостаточно вполне логических и естественных причин возникнуть.

И на губах невольно заиграла улыбка… когда я вспомнила, СКОЛЬКО этих причин было, в каких местах, в каких позах.

О, Боже, Ник, как же я хочу, чтобы ты узнал об этом. Хочу, чтобы был рядом, когда мне так тяжело и морально, и физически, потому что мне так страшно без тебя.

— Меня беспокоит совсем другое, Фэй. Сильные боли в животе и дикая слабость. В прошлые разы это было намного легче. Я теряю сознание, меня выбивает из реальности все чаще и чаще. И боль… она сильная, режущая.

— Я немедленно вылетаю к тебе. Ничего не предпринимай. Старайся побольше отдыхать и не в коем случае не испытывать жажду. Если нужно, я пришлю к тебе наши запасы, и Влад…

— Нет. Я не хочу, чтобы кто-то знал. Не сейчас.

— Хорошо, милая. Жди меня. Я привезу с собой оборудование, скоро буду у тебя, и мы обязательно со всем разберемся.

И я слышала этот интерес в ее голосе. Этот азарт исследователя, который часто преобладал в ней даже над здравым смыслом. Она лишь подтвердила мою уверенность.

— Черт… ты по-прежнему остаешься для меня загадкой. Опровергаешь все законы бессмертных. Мне остается только разводить руками и записывать свои наблюдения.

— Ну что там?

С замиранием сердца смотрела в восторженное лицо ведьмы. Боже, каждый раз одно и то же чувство волнения, какой-то трепетный страх и невероятное ощущения счастья. Во мне его ребенок. Во мне мистическое повторение нашей страсти, в очередной раз доказывающее, что бессмертие имеет совсем иную форму, чем простая продолжительность жизни. Это наше с ним бессмертие. Это воплощение нашего "я буду любить тебя вечно". И я смотрю на монитор сквозь слезы, сжимая в пальцах край простыни.

— Что? Ты же и так все знаешь. На мониторе видишь. Не впервой. Деееевочка. Маленькая, крошечная девочка. Развивается превосходно. Полностью соответствуют заявленным тобой срокам. Я не знаю, что такое мой племянник, но он это сделал с тобой снова. Каким образом ты носишь четвертого ребенка, для меня остается загадкой. Мы сделаем все необходимые проверки. Может, найдем что-то интересное. Я звонила профессору, который наблюдал тебя, когда ты ждала Сэми, и он хочет лично изучить твои анализы. Ооох, какая же она милаяяяя. Смотри, она сосет пальчик. Еще немножко, и ты начнешь ее чувствовать. Она очень спокойная в отличие от всех ваших бесенят.

Фэй улыбалась, а я вместе с ней, чувствуя, как по щекам текут слезы.

ГЛАВА 3

Улыбаться мы перестали, когда пришли результаты анализов. ДНК ребенка совершенно отличалась от моего собственного, и ее организм оказался намного сильнее, чем мой. Она тянула из меня все соки в полном смысле этого слова. Все жизненные ресурсы, как физические, так и моральные. Она питалась мной, и Фэй сказала, что я могу не вынести этого и потерять ее. Так сказал профессор. Мое тело начнет ее отторгать. Оно уже отторгает. Вот почему у меня так сильно болит живот. Это угроза выкидыша с серьезными последствиями для моего организма. История не знает случаев, где Падшая смогла выносить ребенка Нейтрала, изначально обязанного соблюдать целибат. Нейтрала, который является гибридом всех сущностей вместе взятых. Вампир, пожирающий кровь, эмпат, пожирающий мозг и демон, пожирающий плоть. В этот раз тот профессор, который ужаснулся моим планам избавиться от Сэми, искренне советовал прервать беременность сейчас. Он считал, что я все равно не смогу ее родить и не доношу до положенного срока и что лучше это сделать на раннем сроке с малыми последствиями для моего здоровья. Конечно, я послала его к дьяволу. И в этот раз Фэй была на моей стороне.

— Я обязана дать ей жизнь. Я ее выношу. Слышишь, Фэй? Я ее выношу, и ты мне в этом поможешь. Любые лекарства. Все, что скажешь.

— Мне нужно время на разработку сыворотки. Я проводила кое-какие исследования в своей лаборатории, помимо тех, что провел профессор. Он не обратил внимание на то, что несмотря на совершенно непохожую структуру ваших ДНК, ребенок совершенно с тобой совместим. Это твой организм сопротивляется, и я считаю это временным явлением. Кровь нейтрала имеет свойство приживаться в любом существе. Она ядовита и в то же время уникальна и целебна. Я думаю, тебе важно продержаться первые два с половиной месяца. Потом станет намного легче. Ты перестанешь вырабатывать против нее антитела. И береги себя. Никаких нагрузок и стрессов.

Она при этом сильно сжала мои пальцы.

— Постарайся, слышишь? Ради малышки. Никаких стрессов.

— Я стараюсь… я так стараюсь, Фэй. Но иногда… иногда от отчаяния хочется грызть землю.

— Знаю…

— Он жив, Фэй. Я это чувствую. Точно знаю, что жив.

— Конечно, жив. Если ты чувствуешь, значит, обязательно жив.

И я разрыдалась, пряча лицо у нее на груди.

С нашей последней встречи прошло несколько недель. За это время лучше мне не стало, и боль в животе лишь усиливалась пропорционально стрессу, в котором я пребывала все это время, а голод лишь усугубил мое состояние.

Я не давала себе спать. Боялась, что Ник позвонит или ворвется в мои мысли, а я не услышу его и не почувствую. Я звала его сама. Беззвучно кричала ему и с замиранием сердца вслушивалась в тишину, от которой хотелось биться головой о стены.

Не заметила, как уснула в его кресле, поперек, положив голову на один подлокотник и свесив ноги с другого. После двойной порции крови боль притупилась, и сытое состояние заставило разомлеть, погружаясь в сон. Меня разбудил настойчивый звонок сотового. Потянулась за смартфоном, лежащим на столе и, посмотрев на дисплей, тут же ответила:

— Да, Серафим.

— Он готовится покинуть страну. Ждет разрешения Нейтралов. Готов принять нас в одной из своих подпольных квартир прямо сейчас… Но я бы не стал рисковать.

Протирая глаза, я села в кресле, стараясь понять, о чем он мне говорит. Бросила взгляд на часы: черт, два часа жизни к дьяволу.

— Возьмем охрану. Что он может нам сделать?

— Он — ничего… но это может быть засада Нейтралов. Что-то он легко согласился, да и взамен запросил не так уж много.

— Что именно?

— Помочь ему покинуть страну и пересечь границу с Асфентусом. Вот это меня насторожило больше всего. Зачем ему бежать от своих работодателей? Очень похоже на ловушку.

— Зачем Нейтралам нас заманивать в ловушку? Мы не прятались до сегодняшнего дня, они бы пришли к нам, не стесняясь. Я жду тебя у себя через десять минут.

— Я уже внизу. Спускайтесь. Оттуда сразу на встречу с главами кланов. Хочу побыстрее покончить с этим и вывезти вас в Асфентус.

Чертов ищейка. Такое впечатление, что он находится одновременно во всех местах. И читает мысли похлеще любого Нейтрала. Торопится побыстрее разделаться со всем и бежать. Все они торопятся и ждут только моего приказа.

Запах смерти в доме, где снимал квартиру Шрайбер, я почувствовала еще до того, как мы подошли к зданию. Я вцепилась в руку Серафима и замерла, едва мы вышли из машины, в ноздри ударил запах крови, гари и стремительно разлагающихся тел.

— Он мертв, — тихо сказала я, глядя застывшим взглядом на Серафима, — я чувствую, что он мертв.

— Нужно проверить. Оставайтесь здесь вместе с охраной.

— Проверьте.

Зорич с Шейном и еще тремя ищейками направились в здание, а я облокотилась о капот двумя руками и закрыла глаза. Это была моя последняя надежда узнать что-то о Нике. Только что она превратилась в пепел вместе с плотью осведомителя. Тяжело дыша, я смотрела на серебристую краску капота и чувствовала, как сильно мне хочется заорать. Вот так, на всю улицу. Просто кричать, срывая горло. Кричать от бессилия и растерянности. От отчаяния. Все опять уходит, как песок сквозь пальцы. Вытекает в никуда, рассыпается. Я не знаю, что мне делать, Ник? Куда мне бежать и бежать ли? Мне страшно. Как я уберегу наших детей и нашу семью одна, без тебя? Дай мне хоть какой-то знак, что ты рядом, что ты обо всем знаешь. Дай мне надежду, черт тебя раздери. Что мне делать?

Зорич вышел из здания с привычно-отрешенным лицом, а Шейн на ходу снимал перчатки и с кем-то говорил по сотовому.

— Уничтожен нейтралами каких-то десять-двадцать минут назад. Казнен, как и все остальные. Поехали отсюда. Пусть чистильщики выполняют свою работу. Нам незачем тут светиться.

Серафим открыл для меня дверь и сам сел в машину. Шейн, как всегда, за руль. Охрана следом за нами на двух машинах, выдерживая расстояние, чтобы не привлекать внимание.

— Гони к гостинице. Встреча была назначена на пять. Уже начало шестого. Они все в сборе. Покончим с этим и в аэропорт. Нас там уже ждет человек Рино. Вывезет грузовым самолетом.

— Как на пять? Но я думала, что мы только созовем их после разговора со Шрайбергом.

— Никто не стал бы ждать так долго. Они все на чемоданах. Все готовы сорваться с места, и сорвутся, едва лишь узнают о смерти осведомителя. Я с трудом их собрал и заставил приехать на встречу. Это собрание — фарс, Марианна. Они уже все давно решили, но из уважения и страха перед вашей семьей не посмели дернуться. Я простоял под вашими окнами два часа. Я не хотел вас будить. Вы уснули впервые за эти два месяца, а вам был необходим отдых.

Бросила на него быстрый взгляд — такое же бесстрастное лицо, как и всегда. Я могла бы подумать, черт знает что, будь это кто-то другой. Но только не Зорич.

— Если вы ослабнете, клану придет конец. Все держится только на вас. Они в вас верят. Ждут ваших решений. Вы должны быть сильной.

Усмехнулась уголком рта. Вроде не сказал ничего особенного, а вынудил гордо выпрямить спину и взять себя в руки. Редкое качество. Я бы сказала, уникальное. Зорич не раз заставлял меня собираться по кусочкам. Без ложной жалости.

Машина приближалась к зданию гостиницы у моста. Мы должны были объехать его и припарковаться со двора у черного хода. Но в этот момент у меня зазвонил сотовый. Быстрый взгляд на дисплей — Сэми. Как не вовремя. Очередной разговор о том, что я обязана бежать из Лондона. Обязана покинуть страну. Разговор о том, что я должна думать только о них и о себе. И он в чем-то был прав, но… но я так не могу. Я не могу думать только о них и о себе. Я смотрю на этот мир только ЕГО глазами. Ника не станет, и я ослепну. Тогда плохо будет всем. Тяжело вздохнув, я все же ответила сыну, выходя из машины и прикрывая дверцу.

— Да, родной.

— МАМА, — он закричал так громко, что я чуть не выронила смартфон и инстинктивно схватилась за живот, — Уезжайте оттуда. Они все мертвы. Слышишь? Не входите в здание, мама.

Не успел договорить, как Зорич повалил меня на землю и накрыл собой. Раздался взрыв, оглушительный настолько, что у меня кровь потекла из ушей, и сердце дернулось с такой силой, что, казалось, сломает ребра. На землю полетели обломки арматуры, черепицы и осколки стекла. На какое-то время я оглохла, тяжело дыша и прижимая руки к животу, пытаясь осознать, что произошло на самом деле.

Вокруг раздавались крики людей и выли сирены полицейских машин и скорых. Скорей всего, пока наши. Потом подоспеют и смертные. Серафим поднял меня с земли и смотрел мне в глаза, а я так же смотрела в глаза ему.

— Улетаем сейчас же. Слышите? Без вопросов и промедлений.

— Мне надо домой… за вещами, — пробормотала я.

— Мы должны были быть там. И кто-то знал об этом. Вам нельзя ехать домой.

Я судорожно сглотнула и медленно выдохнула, невольно опять приложив ладонь к животу и понимая, что я впервые чувствую, как зашевелился ребенок.

Шейн выбежал к нам из толпы, окружившей здание.

— Убираемся отсюда. Я видел нейтрала среди чистильщиков. Ублюдки зачем-то вернулись обратно. Скорей всего, проверить, не остался ли кто в живых. На здании есть видеокамеры и, судя по всему, они пока не тронуты. Мои ребята наблюдают онлайн, и уже сегодня мы будем знать врага в лицо.

— Зачем взрывать? Если это казнь, зачем заметать следы? — у меня все еще шумело в голове. Я все еще не могла окончательно осознать, что они все мертвы. Все те, кто из-за меня пришел на тайную встречу, кто доверял мне и не уехал без моего разрешения.

— Соблюдают маскарад. Слишком много смертей, чтобы быть незамеченными. И если прошлые зачистки были единичны, то сейчас они уничтожили одним махом два десятка. Нужно было это как-то скрыть. Террористический акт — самое актуальное преступление на сегодняшний день. Убираемся отсюда, пока они не поняли, что уничтожили не всех.

Я села в машину, чувствуя, как трясет от осознания того, что все наши соратники остались там, под обломками. Все, кто верны были долгие годы мне и Нику. На секунду потемнело перед глазами от понимания, что там мог быть мой отец и Кристина, но они уже выбрались в Асфентус. Меня трясло крупной дрожью, и я закрыла лицо руками.

— Там могли быть Влад и Крис с Габриэлем.

— Там должны были быть вы, понимаете? ВЫ. Я. Никто не знал об этом месте. Никто не знал о нашей встрече. Вы еще кому-то говорили?

— Нет. Только Артуру и отцу. Я советовалась с ними, как лучше поступить.

Шейн вдруг резко начал разворачивать автомобиль и выруливать на встречную полосу.

— Что там?

— Черт, там патруль, дороги в аэропорт перекрыты. Они уже знают, что нас не было на встрече. Нельзя светиться. Нужно пережидать. Но где?

— Можно на квартиру, которую мы купили с Ником. О ней вряд ли кто-то знает и… там есть все необходимое. Даже запас крови. Нам хватит на сутки точно. Давайте туда.

У Зорича снова запиликал сотовый, одновременно с Шейном.

— Прямая трансляция с места взрыва. Ребята подключились к камерам на парковочном этаже.

Внезапно помощник Зорича резко съехал на обочину и дал по тормозам. Я тут же посмотрела на него в зеркало, но он застывшим взглядом смотрел куда-то вниз. Видимо на экран своего смартфона.

— Почему мы остановились? Это видео можно посмотреть на квартире. Поехали.

Зорич нервно открыл окно и резко втянул воздух. Казалось, он задыхается. Никогда я еще не видела его в таком состоянии.

— Нельзя, — мне кажется, или его голос охрип? Он просто сипит, а не говорит, — нельзя вам на квартиру.

— Почему? Это наша с Ником квартира. Мы купили ее совсем недавно. О ней никто, кроме него, не знает. Мы вполне можем там пробыть сутки…

— Именно поэтому вам туда нельзя.

Меня накрыло мгновенно. Так сильно, что я и сама начала задыхаться, глядя на бледное лицо ищейки. Каким-то жутким осознанием. Каким-то ненормальным предчувствием надвигающегося кошмара.

— Какого черта происходит? С ним что-то случилось, да? Вам сообщили о Нике? Отвечай, Серафим. Не молчи, дьявол тебя раздери. Говори.

Я трясла его за плечо, но он застыл, как каменный, протянул мне свой смартфон, и я медленно перевела взгляд на экран.

А потом услышала чьи-то судорожные вздохи-всхлипы. Они напоминали стоны задыхающегося в агонии животного… подстреленного или освежеванного наживую. Позже я пойму, что эти страшные звуки издавала я сама… потому что видела на экране пятерых Нейтралов в форме карателей. Они зашли за своим предводителем в здание полуразрушенной взрывом гостиницы. Черные плащи с капюшонами, тяжелые сапоги, и эта поступь, от которой по всему телу поползли мурашки ужаса. Я помнила этот чеканный шаг. Помнила, как они волокли меня по коридорам за волосы. Помнила то ощущение дикого ужаса, которое возникает лишь от взгляда на их бледные, лишенные эмоций лица.

Внезапно они остановились, и вершитель поднял лицо к видеокамерам… в этот момент я громко, надсадно застонала и почувствовала, как мое сердце разрывается на куски, потому что это был мой муж. Вершителем, отдающим приказы об уничтожении правящих семей. Николас Мокану и был тем, кто отдал приказ обезглавить всех членов собрания, вырвать им сердца и взорвать здание. Тем, кто приехал лично убедиться, что казнь состоялась и всех постигла заслуженная кара. МОЯ КАЗНЬ.

ГЛАВА 4

Никогда не думал о том, насколько холодным, обжигающее-ледяным может быть огонь. Как может он навевать вселенский холод, замораживающий все внутри, каждую клетку, каждую выбоину с изнаночной стороны души… даже кости, превращая их в куски хрупкого льда. Если отвлечься от равнодушного треска, исходящего из камина, и прислушаться, то, кажется, можно услышать, как с громким хрустом надламываются они одна за другой. Языки пламени взвиваются вверх, бросая хаотичные тени на серый камень таких же холодных стен. И очередное нестройное движение отдается где-то в груди еще одним оглушающим треском. Насколько хватит тебя, Мокану? Как долго ты готов слушать, как рассыпаются на осколки льда собственные кости? Слушать и перебирать в памяти каждое мгновение, проведенное рядом с ней. Рядом с ними со всеми. Те секунды, которые помнил ты… и то, что тебе позволил вспомнить самый жестокий монстр из всех существующих ныне. Забавно, что им все же оказался не ты, так ведь? Не ты, а Глава Нейтралитета, любезно поделившийся с тобой информацией, которую от тебя предпочли скрыть. Скрыть те, кому ты позволил подойти слишком близко к себе. Позволил впервые и так фатально ошибся. В отблесках пламени кадры из твоего же прошлого, которые ты видел совсем недавно. В них твое противостояние с Владом… и острая боль от его ненависти. Боль, которой не должно быть. Только не с ним. Но ты не можешь проигнорировать эту дрянь. Только не сейчас, только не тогда, когда проводишь пальцами по листам бумаги, испещренным сухим юридическим текстом. В них черным по белому твое подписанное рукой Марианны официальное согласие передать Асфентус под компетенцию Влада. Документ, который ты нашел в сейфе у жены, но в свое время не придал ему должного значения.

В голове раздался насмешливый голос Думитру Курда. Этим именем мне представился… мой, как оказалось, непосредственный начальник.

Я давно уже оставил за спиной невидимую человеческому глазу границу между миром людей и бессмертных и началом заснеженного леса. В первый момент, когда увидел огромные толстые стволы, утопающие в снежных сугробах, опешил. Но именно благодаря белоснежному покрову, я понял, что двигаюсь в правильном направлении. Место, где царила вечная зима. Все же отыскать самое секретное из подразделений Сатаны не так-то легко. И это я далеко не о демонах. Что значили те демоны перед могуществом нейтралов?

Но что-то подсказывало, что меня здесь все же ждали. Возможно, ощущение того, как словно вдруг затаился весь лес в абсолютной тишине. Неожиданно возникла мысль, что, если остановиться и просканировать ментально территорию, то я обнаружу застывших, подобно ледяным статуям, животных, если, конечно, они водятся в этом проклятом месте. А, возможно, на подобный вывод натолкнуло то, что слишком легко преодолел дорогу к самим горам, куда, как гласит легенда, не найти вход никому, кого не ждут.

Увидел величественные вершины, подпирающие острыми пиками вечно серый небосвод, и застыл, пораженный мрачной, какой-то страшной красотой этого места, прислушиваясь к своим рецепторам. Понятия не имею, как можно было провести здесь порядка пяти лет и не сойти с ума от ощущения тяжести, которое навалилось вместе с первым же глотком воздуха. Показалось, что даже он здесь отравлен каким-то необъяснимым ядом.

Преклонение.

Дьявол. Возникло дикое желание упасть на колени у подножия самой высокой горы, обвитой спиралью рукотворных выбоин, представлявших из себя некое подобие ступеней, ведущих вверх, к самому темному и мрачному из всех зданий, возвышавшемуся над остальными. Почему-то подумал о том, что так мог выглядеть дворец самой Смерти.

И если тишина может вдруг измениться… если тишина может вдруг стать еще более оглушительно безмолвной… еще более угнетающе беззвучной… если тишина может вдруг словно застыть в невесомости, наваливаясь на плечи, вызывая желание стряхнуть этот тяжелый полог, то именно это и произошло. Потому что с пронзившим все вокруг скрипом открывшейся двери того самого замка Смерти наступило именно такое мертвое безмолвие. Потому что там, наверху, появилась фигура, погрузившая сам воздух в это абсолютное беззвучие.

Думитру Курд. Едва не вздрогнул, когда понял, что различаю… маааать его, различаю это напряженное лицо с тяжелым, прищуренным взглядом на таком огромном расстоянии. Смотрел на него снизу вверх, а самому казалось, что кто-то на мгновение увеличил в сотни раз изображение его лица перед моими глазами. Словно он сам захотел, чтобы я увидел его настолько близко. Или же сам настолько близко захотел рассмотреть мое.

Вы знаете, какую смерть я всегда считал самой идиотской и одновременно беспощадной? Вы слышали когда-нибудь о том, что умирающему от голода нельзя позволять есть сразу слишком много. Точнее, нельзя позволять есть больше одного-двух кусков хлеба, больше половины порции обычного человека? Потому что он умрет. Грубо говоря, организм, долгое время не получавший достаточного количества пищи, попросту не справится с поставленной задачей.

Что может быть более нелепым, чем сдохнуть, наконец, дорвавшись до еды после жесточайшего голода? Сдохнуть от того, что должно было дать тебе силы выжить? Уже после того, как ты почувствовал его на губах. Призрачный. Яркий. Вызывающий моментальное привыкание. И именно этим до боли отвратительный. Вкус жизни. Такой разный для каждого, но абсолютно необходимый всем. Без него жизнь превращается в унылое существование, в бесконечную, изматывающую дорогу по кругу.

Вы знали, что даже у такой дороги бывает конец? Он приходит не тогда, когда человек падает обессиленной, бездыханной тушей на полпути, не имеющем своего завершения. Конец наступает в момент, когда вы только ступаете на эту тропу. И так глупо и наивно полагать, что возможно вырваться из этой бесконечности, прийти к чему-то большему, чем встреча с собственной смертью, но ведь совсем рядом столько проторенных дорожек, что, кажется, только повернись в ту сторону… ведь кто-то же ходил по ним. Кто-то, кто не совершал твоих ошибок, к кому эта долбаная шалава Судьба отнеслась куда благосклоннее, чем к тебе.

Курд столкнул меня с этой тропы. Столкнул безжалостно, не пряча затаившегося в уголках глаз удовлетворения от моего падения.

— Это не сотрудничество, Морт. Сотрудничество предполагает право выбора. У тебя его нет.

Безапелляционный тон, вызывающий едкое желание схватить ублюдка за воротник пальто и встряхнуть, глядя, как меняется раздражающая уверенность во взгляде на страх. Показать, что разговаривает он далеко не с рядовым нейтралом, заглядывающим ему в рот.

Я склоняю голову набок, на задворках сознания отмечая про себя, что ему, вот этому пока живому трупу, начисто лишенному каких-либо эмоций, помимо наслаждения местью, очень подходит обстановка этой комнаты. Своеобразного кабинета, больше напоминающего широкий гроб. Ничего лишнего. Узкое пространство с темно-серыми стенами, стол, кресло Главы и табурет для посетителя. Сделано так, чтобы заставить чувствовать гостей мертвыми или чтобы не забывать самому, что давно уже убил все живое в себе, а, Курд?

— Не хотелось бы огорчать ужаснейшего из нейтралов, но я привык сам себе выгрызать права. И до сих пор у меня получалось. Хотя, — смахнул левой рукой воображаемую пылинку с правого плеча, — тебе ли не знать об этом, Думитру?

Показалось, что оторопел, так как понял намек. Но всего на секунду. Так ненадолго, что я засомневался в том, что правильно истолковал его реакцию. Потому что уже через полторы секунды он прикрыл глаза, скрывая то, что могло в них выдать его истинные эмоции, и произнес отчужденно:

— Ради кого ужаснейший из… вампиров рискует собственной шкурой, Морт? Есть действия, результат которых нельзя повернуть вспять. Можно дать свободу и лишить ее же. Можно подарить жизнь и самому отнять. Можно убить и снова вернуть к жизни… С тех пор, как ты поменял свою сущность, ты можешь сделать и это. Но нельзя, ни в одном из миров нельзя принести клятву верности Нейтралитету, — распахнул глаза, едва заметно сжимая пальцы, — нельзя испить из ритуальной чаши и вернуться к своей обычной жизни. Ты мертв, Морт. Тот, кто становится нейтралом, умирает для всего мира, что находится ниже подножия этих гор. Возможно, — намеренное молчание, будто подбирает слова, а по сути, наглядная демонстрация готовности Главы идти на компромисс. Вот только для таких, как он компромисс — это всегда полное и безоговорочное соблюдение всех его условий. Впрочем, как и для меня, — возможно, ты многого не помнишь, но я могу подарить тебе же твои воспоминания. Тебе ведь интересно, как и почему ты стал самым жутким из моих вершителей? Почему ты не можешь вернуться в нижний мир в своем старом качестве?

Пожимаю плечами, душа в себе желание согласиться на его предложение. Конечно, интересно. Все, что связано с проклятым прошлым, все еще остающимся скрытым для меня за плотной черной шторой. Иногда она колышется, будто от дуновения ветра, посылая в голову образы, слова, отрывки разговоров. Но стоит только распахнуть ее в надежде поймать собственные воспоминания за хвост, как натыкаешься на непробиваемую стену, спрятанную за куском ткани.

Вот только Курду необязательно знать мою заинтересованность в этом. Ему вообще не следует знать ничего, что связано с личной жизнью Николаса Мокану. Без разницы какого: того или меня. Ничего, что связано с моей семьей. Именно поэтому я проткнул клыками язык, но не позволял себе думать о Марианне. Несмотря на то, что не ощущал попыток взлома своего осознания. И это означало, что Глава Нейтралитета был уверен в моем согласии и не желал омрачать его демонстрацией своей силы.

Однако, он ошибался. И только то, что я не собирался рисковать тем, что имел… теми, кого любил, стало единственной причиной продолжать этот разговор. Это и желание все же узнать, какого хрена Николас Мокану согласился на эти гребаные условия, имея все… абсолютно все, о чем мечтал когда-либо. Марианна не говорила со мной об этом. Не вдавалась в подробности, как и Зорич, смотревший мне прямо в глаза и уверенным тоном утверждавший, что на тот момент это было самое верное решение, которое я мог принять. Впрочем, не думаю, что мог когда бы то ни было делиться с ищейкой чем-то настолько личным.

Но сейчас, по крайней мере, я мог с уверенностью утверждать, что у меня было все. Абсолютно все. Я не понаслышке знал каждую из эмоций, доступную людям и бессмертным. Как всегда, только черное и белое. Никаких полутонов. Я завидовал до ненависти и ненавидел до лютой злобы, я знал, какова на вкус чистейшая ярость, и как вспыхивает ядерным взрывом в грудной клетке жесточайшая обида. Я питался собственными эмоциями в те мгновения, когда больше нечего было жрать. Думаю, именно это и давало силы выжить. Ну, или существовать до того момента, пока не подохнут те, кто становился моей следующей целью.

И я узнал, что такое любовь. Что такое, когда любишь ты и любят тебя. Я сам писал об этом в своем дневнике. И мне кажется, узнал это не тогда, когда помирился с отцом и братом, когда вежливо созванивался с Владом или вел беседы с Самуилом. Это было похоже, скорее, на взаимодействие двух государств, двух Вселенных, которым нечего было делить, и они предпочитали вести мирный образ жизни до поры, до времени.

Дьявол, сейчас я понимаю, что именно Марианна заставила полюбить меня своих родственников. Они были частью ее, а она стала частью меня. И я учился любить их вместе с ней и без нее. Учился принимать их, как часть себя, все больше понимая, что подсаживаюсь на острый крючок, вспоровший грудную клетку и намертво впившийся в сердце. Крючок под названием "семья".

Сейчас… Сейчас меня корежит только от одной мысли, что кто бы то ни было может причинить вред моему брату и Фэй, а тогда… тогда я и был тем самым кем-то, кто бы смог сделать подобное ради своих целей. Видимо, не всякая любовь обрушивается на голову волной цунами, утягивая к самому дну океана, чтобы после выбросить обессиленным на берег, безнадежно хватающим ртом раскаленный соленый воздух.

И теперь, когда этот самовлюбленный мерзавец продолжал молчать, изредка бросая многозначительные взгляды на стопку документов, которую подсунул мне в ходе беседы, я все отчетливее понимал, что сделаю все, чтобы не позволить ему насладиться своим триумфом. Не знаю, как тот Ник… но мне есть ради кого.

— Есть вопросы, которые с течением времени теряют свою актуальность, Думитру, — мне нравилось видеть, как слегка подергивается его верхняя губа, когда я называю его именно так, по имени. Раздражение на несоблюдение субординации? В таком случае он действительно хреново знал Мокану, — и воспоминания о моем прошлом относятся к таким.

— Смотря, о каком прошлом ты говоришь, Морт. Например, — пододвигает ко мне очередную стопку бумаг, и я с облегчением вздыхаю. Вот так-то лучше, гораздо легче вести теперь диалог. Отчеты, доносы Охотников, результаты анализов… Вот теперь Курд заговорил на языке, который я отлично понимал.

Я усмехнулся, проигнорировав его вздернутую бровь, и откинулся на спинку стула, сложив руки на груди.

— В этих документах, если присмотреться, можно увидеть между строк заглавными буквами вынесенный тебе приговор, вершитель. Тебе и всей твоей семье, нагло скрывающей твои преступления. За половину описанных здесь деяний тебя должны были казнить уже три раза. За остальную половину — заставить смотреть, как поджаривается под солнцем тот, кого ты называешь своим братом, или же как падают на окровавленную землю головы тех, кого ты называешь своей семьей.

Мразь. Я дернулся всем корпусом вперед, нависая над столом, и вскинул руку, желая схватить подонка за шею, но застыл, сцепив зубы, чтобы не заорать от той боли, которая взорвалась в руке. Словно одновременно тысячи осколков хрусталя впились в нее и начали со скоростью света крутиться вокруг своей оси, разрывая сосуды и мышцы. Настолько больно, что казалось, сейчас ошметки мяса разлетятся в стороны, пачкая черными пятнами крови удручающе мрачные стены.

— Ты безусловно силен. Сильнее, чем древний вампир. Сильнее, чем демон. Ты — нейтрал. И ты самый сильный нейтрал из тех, кого я когда-либо видел… вне зеркала. Не забывай об этом, Морт. Ты можешь сколько угодно скрывать от меня свои мысли… я УЖЕ знаю, что в них таится предательство. И это именно ты научил меня тому, что даже мертвые могут предать.

Боль распространилась выше, сковывая плечо, заставляя все сильнее стискивать челюсти, впиваясь пальцами второй руки в стол, стоящий передо мной. До характерного хруста, до ощущения обломков дерева в ладони. Не отрывать взгляда от его лица, чтобы не позволить смаковать свой триумф. Я ведь отомщу, Курд. Я ведь заставлю тебя грызть собственные кости от той агонии, в которую погружу тебя. И ты знаешь это, читаешь это в моих глазах и все равно продолжаешь удерживать меня по эту сторону боли.

Раскрыться полностью, позволяя ему прочесть эти мысли, позволяя ему смотреть со стороны на ненависть, разъедающую сейчас мою плоть. И потом резко выдохнуть, когда все тысяча осколков вдруг взвились вверх, резко вонзаясь в мозг, и я рухнул на кресло, хватаясь за голову ладонями. Пытаясь добраться до картин, вспыхнувших в ней отчаянно пульсирующими комками все той же боли. Суууука…

Он продолжал взрывать мою голову гребаными воспоминаниями, от которых хотелось взвыть. Удерживал мой взгляд, по возможности разбивая на кадры мое чертовое прошлое, а потом вышел из кабинета, бросив мне на колени копию того самого договора об Асфентусе, оставив самому разобраться с увиденными картинами. С картинами, на которых схлестнулись в ожесточенных спорах я и Влад. На которых я наотрез отказался отдавать королю самый выгодный пограничный городок во всем Братстве.

Тогда почему на нем стоит подпись Марианны, согласившейся на все, явно невыгодные для нашего ответвления клана условия? Ведь, как мой партнер, а я научился со временем принимать ее и в этом качестве, она не могла не знать о моем нежелании терять Асфентус. Однако, вот ее подпись, подпись Рино и Влада. И дата… в тот период, когда считали меня мертвым. Что это, Марианна? Тебе настолько были безразличны вопросы бизнеса в этот момент или все же мои приоритеты в этой сделке?

Но этот договор стал далеко не самой главной причиной головной боли, продолжавшей будто выкручивать с изнанки мозг.

"— Прочитай, Морт… А вот это… это уже приговор, вынесенный всем вам открытым текстом. Игры закончились… Мокану. Пора нести ответственность за свои преступления. Тебе хорошо видна подпись? Приглядись… "

Сукин сын продолжает вбивать в мое сознание гвозди, каждый из которых длиной с мою руку. Щедро делится другими "документами"…

Есть расы, которые не станут утруждать себя маранием бумаги. Точнее, есть всего лишь одна такая раса. Самая могущественная. Самая бескомпромиссная. Самая жестокая и в то же время самая безразличная ко всем. Мы звали их Высшие. И о них знали также только избранные. Всем остальным бессмертным рисовалась структура нашей Вселенной во главе с Нейтралитетом. Вот только то, что члены последнего дрожали от страха при мысли о Высших, было самой большой тайной высшего и нижних миров. Я не знаю, откуда это всплыло в памяти. Не с помощью Курда, точно. Я думал именно о них, продолжая разглядывать языки пламени, жадно облизывающие поленья. Просто появилось в голове, как и с десяток других, более ранних воспоминаний. Так вот, значит, кому на самом деле служили нейтралы. Вот, значит, для кого баланс между расами был настолько важен. Те, кто приложил руку к созданию каждой из них.

Тщедушная фигура невысокого роста, закутанная в длинную, до самого пола, мантию, прикрывающую плечи и руки, затянутые в перчатки. Ни сантиметра открытой кожи. Воротник, плотно облегающий тонкую шею, и капюшон, надвинутый настолько низко на лоб, что невозможно различить черты лица говорившего. Хотя… Дьявол, я даже не был уверен, что он… ОНО говорило. Оно, скорее, транслировало мысли в голову Курда. И я не мог разобрать ни слова, но я понимал смысл каждого из произнесенных им звуков. Ублюдок Думитру не солгал. Высший абсолютно равнодушным тоном давал приказ вернуть в ряды Нейтралитета единственного сбежавшего из них нейтрала. Вернуть и заставить понести заслуженное наказание за этот проступок.

И Курд озвучил мне это наказание, попросту не оставив другого выбора, кроме как пойти к нему наутро с молчаливым согласием вернуться на службу и таким же молчаливым обещанием когда-нибудь вырвать его гнилое сердце из груди.

Сложно… Мааать вашу, как же сложно все-таки… Адски сложно сдержаться. Не позволить себе расслабиться, раствориться в этом желании и сорваться… Во всепоглощающем желании, потребности позвать ее. Услышать ее голос. Позволить ей достучаться до себя. Нельзя… Два месяца ада наедине с самим собой. Ада, который наступал, как только звучал мысленный "отбой" для всех тех, кто планомерно превращал Братство в самое настоящее кладбище без могил, но заваленное горами трупов.

Там, наверху, все уже решили. Они вели какую-то свою игру, в которой одни пешки просто следовало заменить на другие. И никаких королей и королев. Все фигуры не просто равны между собой… в ИХ глазах все фигуры не имеют никакой ценности. Сегодня я должен был убить одних и поставить во главу Братства других… тех, кого по приказу Высших будут менять в следующий раз.

Черные львы не имели права присваивать себе Асфентус. И, видимо, именно поэтому Ник из моего недалекого прошлого напрочь отказался отдавать его брату. Асфентус — собственность не кого-нибудь, а самих Высших. Именно там находится выход во все четыре мира. И это самая тщательно скрываемая тайна, охраняемая нейтралами высшего ранга.

Тайна, за разглашение которой предполагалась не просто смерть, а истребление всего рода вплоть до двадцатого колена, чтобы стереть сам факт существования нарушителя на этой земле.

Задумывался ли я хотя бы об одном из тех, кого еще недавно принимал у себя дома, а теперь смотрел, как они корчатся у моих ног в предсмертных судорогах? Нет. Испытывал ли хотя бы толику сожаления, безучастно глядя, как слетают головы с плеч женщин, которых трахал еще так недавно и с которыми танцевал в особняке Влада буквально пару месяцев назад? Нет. Хотя бы раз ощутил ли чувство вины, слыша крики детей, заживо горевших в своих домах? Снова нет. Нет, нет и нет. На кого-то мне было действительно наплевать. Их жизни для меня значили не больше, чем жизни летавших над их телами навозных мух. На чьи-то смерти заставлял себя смотреть отрешенно, стараясь не представлять на их месте своих детей… а, точнее, зная, что каждый мой отчет за очередное массовое убийство целой семьи, сопровождавшийся удовлетворенным кивком Курда, все больше развязывал мне руки.

Безопасность моей семьи в обмен на мучительную агонию сотен других? Я не задумывался ни на мгновение, выбирая для них методы казни.

— Я сказал "нет", — глядя, как недовольно блеснули светло-карие глаза Главы, восседавшего на единственном стуле, стоявшем в моей комнатке, скорее, напоминавшей келью.

Он пренебрег всеми правилами, установленными им же, явившись самолично в покои вершителя. Думитру Курд никогда не опускался на наш уровень замка, довольствуясь обычно вызовом к себе сотрудников Нейтралитета.

— Я не спрашивал твоего мнения, Морт. С каких пор в тебе успели взыграть братские чувства?

— Мой ответ навряд ли изменится, даже если вы, Господин, — обязательное обращение к Главе Нейтралитета, которое почему-то отказывалось вылетать из моего рта без явной насмешки, — решите провести со мной беседу по душам. Для нас обоих она была бы пустой тратой времени, учитывая, что здесь, — обвел указательным пальцем воздух над собой, — души нет ни у одной живой твари.

— Мне больше нравилось, когда у тебя, помимо души, напрочь отсутствовал и сарказм, — сухо произнес Курд, осматривая мою комнату.

Заговорил снова, не глядя на меня:

— Мне нужна голова Влада Воронова. Ты можешь сжечь дотла все дома, ты можешь обратить в бегство из Братства все кланы, ты можешь устлать трупами вампиров дорогу от столицы до моего кабинета… — повернул шею ко мне, — но это не обеспечит безопасности твоей семьи, Мокану. Запомни это. Как и то, что однажды ты отказался от этой фамилии. И от этой самой семьи. Теперь ты — Морт. И если ты забыл это, то я и, — он вскинул указательный палец вверх, — они там помним об этом. Что тебя связывает с ними — это твоя слабость. И мне откровенно наплевать на нее. Но Влад Воронов — это их пропуск в Асфентус… Морт. Я знаю, что ты хотел вывезти их именно туда. И не имею никакого желания знать, в каком из миров собирался спрятать их потом. Мне безразлично, — он пожал плечами, а я сжал кулаки, сдерживаясь от желания выбить из него эту самоуверенность, — и я позволю тебе сделать это в обмен на его жизнь. Хорошо подумай об этом, прежде чем дать ответ. И еще… никогда не забывай: он никогда не спасал тебя. Свою приемную дочь — да. Тебя же он каждый раз с легкостью позволял казнить.

"Малыш… малыш, ответь мне… Марианна. Мариаааааннаааа, ответь. Прошууу".

Молчание… Снова молчание. Вот как выглядит смерть. Безответная тварь. Когда кричишь в пустоту, когда умоляешь ответить, просто позволить услышать голос… и чувствуешь, как внутри все замерзает от холода смерти.

"Ответь, молю… любимая… Одно слово, маленькая… одно слово".

Приложив ко рту кулак, чтобы не заорать, чтобы не снести к чертям весь этот гребаный город, потому что я не чувствую ее. Дьявол… я не чувствую ее вообще. Словно сердце перестало биться в груди, а я все еще по инерции продолжаю двигаться. Продолжаю звать ее.

Они не должны были быть там. Она, мать ее не должна была быть там. Только не моя малышка. Он должен был вывезти ее. Чертов Зорич. Ты обещал мне. Ты, блядь, обязан был увезти, обеспечить ее безопасность. Я сутки, гребаные сутки удерживал своих людей, не позволяя перекрыть дорогу на Асфентус, не закрывая границу до последнего. Я знал, что Влад пересек ее… Маааать его, пересек ее без Марианны.

Я не знал. Маленькая моя, я не знал. Прошу, поверь и ответь.

После всего, что мне показал Курд… я думал лишь о том, что ОНА мне не простит, если не спасу ее отца. Потом… потом я сам лично надеру ему зад. Когда найду ее. Если же нет… найду. Обязательно найду.

Я сошел с ума. Обезумел. В тот момент, когда узнал, КТО должен был присутствовать на этой тайной встрече. Я отменил первоначальный приказ взорвать гостиницу. Орал его мысленно командиру карателей, обещая все муки Ада, если он предпримет хотя бы одно действие без меня.

Они все были там. Все те, кто до последнего поддерживал короля… Чееерт, не короля, а мою жену. Меня. Все те, кто пренебрегли своей безопасностью из уважения к ней. Они все были там. А ее не должно было быть. Марианна должна была быть на полдороге в безопасное место.

Я просчитался. Блядь, я просчитался так, что хотелось разодрать собственную глотку.

"Малыш… девочка моя, ответь. Слышишь? Ответь мне. Ненавидь. Прокляни… Марианнаааа… прокляни меня, но так, чтобы я услышал твой голос"

Это он приказал взорвать здание. Ублюдок. Намеренно громко вторгаясь в мои мысли тоже, чтобы я слышал его приговор.

"Я не успел… маленькая… я не успееел. Ты веришь? Ты веришь, что я, скорее, сдох бы, чем сделал это с тобой? Ответь… Ответь, что не веришь".

Я не нашел ее тела. Это единственное, что еще позволяло мне дышать. Это причина, по которой Курд все еще жил. Это… и мои дети. Точнее, самый настоящий страх за них. Крюк, намертво впившийся в замершее сердце и не позволяющий оторвать голову заносчивому подонку. Я вошел в гостиницу после взрыва, чувствуя, как съезжает крыша, как внутри бьется в истерике откровенного ужаса Зверь. Мечется, оглушительно воя и бросаясь от одного тела к другому, раскидывая в стороны обломки здания. Оторванные женские ноги… руки… темные волосы… я не позволял нейтралам подходить к трупам женщин… и в то же время сам до жути боялся, разворачивая к себе останки их тел. Облазил руины гостиницы, сдерживаясь от желания убить их всех… всех тех тварей, равнодушно смотревших на мертвых, валявшихся под нашими ногами. Ненависть. Я никогда… никогда не испытывал такую ненависть. Всепоглощающую. Необъятную. Раздирающую. Отравленную едким страхом все же добиться своего. Искать и до безумия желать не найти.

"— Ты чувствуешь ее? Не молчи, мать твою. Ты. Чувствуешь. Ее?"

Он тоже молчит. Сэми. Мой сын. Мой сын молчит, позволяя мне ощутить все ту же ненависть. Но мне плеваааать. Пусть испытывает что угодно, но ответит мне. Скажет, что она жива. Что он спрятал ее. Я умолял. Снова. И впервые я умолял кого-то, кроме нее.

Ни слова. Сдохни, Мокану. Вот что означает эта тишина. Сдохни. Только я не могу.

"Не могууу, малыш. Не могу, веришь? Пока не узнаю, где ты… в каком ты из миров… я не могу отправиться туда, оставляя тебя здесь. Ответь мне, Марианна".

Который день подряд. Безумие и ярость. Безысходность и абсолютное безразличие ко всему, что сейчас творится вокруг. Позволяя окунуться себе в это безумие. День за днем, когда час длится гребаную вечность. Задания сверху, кто-то другой делает за меня отчеты под страхом мучительной смерти. Что угодно, чтобы не видеть Курда. Что угодно, чтобы не возвращаться в место, откуда прозвучал приговор ей. Мне.

"Я не отпускал тебя, слышишь? Ты не имеешь права ослушаться меня"

День за днем, круша стену за стеной, не оставляя и камня на камне от нашего с ней дома. Пустого… такого пустого без нее. К чему он мне сейчас?

"Просто отзовись… Отзовись, малыш. Тебе не спрятаться от меня. Я еще не сдох… значит, и ты не могла умереть".

Я куплю для нее сотни таких домов. Пусть только отзовется. Я построю самый большой на могиле Курда и буду вдыхать в себя агонию его смерти вечно. Пусть только ответит мне. Хотя бы раз.

"Не верь им… слышишь? Никому. Я люблю тебя. Люблю, малыш. Это наша пропасть. Сейчас твой черед. Удержи меня. Не позволяй прыгнуть в нее. Отзовись".

И сойти с ума по новому кругу… потому что отозвалась. Потому что в голове раздался ее тихий, но такой пронзительный крик.

"Ниииик… Ник, где ты?"

Облегчение? Счастье? Вот такое оно? Настоящее счастье? Нееет… это больше… Это гораздо больше. Вот она. Настоящая причина жить. Настоящая причина бороться дальше. Это возможность снова дышать, снова слышать собственное сердцебиение. Оголтелое, сумасшедшее от радости.

Слишком поздно, маленькая. Я уже на территории нейтралов. Нельзя… Долбаное "нельзя". Курд принес свои притворные сожаления о твоей смерти… И пусть продолжает думать, что тебя больше нет. Пусть смакует свою победу. Для них для всех тебя нет. Это самая лучшая гарантия твоей безопасности.

Но ты со мной. Ты в моей голове. Позволить себе слабость… позволить себе сказать ей последние слова перед тем, как погрузить в Ад все Братство. Перед тем, как она возненавидит меня так же, как Влад и Сэм.

"Я найду тебя, малыш. Я найду".

ГЛАВА 5

Никогда Думитру не было так страшно, как тогда. Он и забыл за свою долгую, даже по меркам бессмертного, жизнь о том, что такое страх. Нет, периодически он чувствовал проблески этого унизительного для такого могущественного существа чувства, но это случалось очень редко. На его памяти всего пару раз, в один из которых проклятый выродок Воронов, возомнивший о себе невесть что, угрожал ему расправой, если его дочь с братцем подохнут в лесу. Тогда, к величайшему сожалению Курда, мятежный вершитель выжил вместе со своей шлюхой-женой. Видимо, все же глубоко в себе Курд предвкушал эту битву с королем Братства. Предвкушал, как отомстит за презрение, которое испытывал сам к себе. Нет, конечно, не придавая ему большего значения, чем оно заслуживало… но все же он не мог простить этому семейству собственную трусость.

Но и тот страх годовалой давности не шел ни в какое сравнение с ужасом, который испытал Глава Нейтралитета всего пару месяцев назад, когда получил требование сверху явиться для серьезного разговора. Требование в виде резко взорвавшегося в черепе сгустка боли. Несмотря на все блоки, которые ставил себе Курд, обновляя их по нескольку раз в день. На подобное было способно только одно существо во всей Вселенной, и Думитру покрылся холодным потом, осознав, кто взывает к нему. Безмолвно посылая картинки прямо в мозг, так просто и изящно обходя барьеры, выставленные нейтралом, будто их и не существовало вовсе. При этом не причиняя тех мучений, которые должно нести подобное вторжение. Будто существу плевать на страдания, плевать на впечатление, которое он может произвести на подчиненного. Существо, которому нет нужды демонстрировать свою силу. Высший. Так звала их та горстка бессмертных, которая знала о них. Как на самом деле называется раса этих бестелесных особей, не мог знать никто, так как общались они только исключительно с Главой Нейтралитета, пренебрегая даже Великим Собранием.

И это был первый раз, когда Думитру Курд, самая жестокая из всех тварей, когда-либо населявших Землю, безуспешно пытался скрыть дрожь перед другой тварью, превосходившей его в своем могуществе в сотни раз. Если бы кто-нибудь спросил у него, как выглядел и на каком языке разговаривал Высший, Курд бы не смог ответить на эти вопросы, потому что Высший тщательно скрывал свое тело под длинным плащом. Но Думитру не покидало ощущение, что там, под этим куском ткани не было ничего. Словно… словно Высший представлял собой всего лишь сгусток энергии, генерировавший свои требования в мозг нейтрала. Можно было бы подумать, что Высший — всего лишь плод фантазии Думитру, если бы не сильнейшая головная боль, не отпускавшая ни на мгновение в течение всей встречи… да, и Курд уже позабыл, когда в последний раз фантазировал о чем бы то ни было.

Он не мог сказать, что тон существа был недовольным или повелительным. Откровенно говоря, он и вовсе сомневался, что оно было способно на подобные эмоции. Абсолютно равнодушно, нисколько не меняя атмосферу вокруг себя, а среди бессмертных ходили слухи о том, что Высшие способны менять даже материю нашего мира, существо попросту перенесло Главу Нейтралитета в его собственное будущее, в котором он, не сдержавшись на ногах от увиденного, рухнул на колени, прямо на окровавленную землю, широко открытыми глазами наблюдая, как трепыхается в последних судорогах его собственное тело, обезглавленное, со вспоротым животом. Нейтрала нельзя убить просто так. Тем более, самого сильного из них. И Курд, как впрочем, и Высший, прекрасно знали, что этот труп мог дергаться в посмертных спазмах целую вечность. Вплоть до тех пор, пока представитель могущественнейшей из рас не решит прекратить это издевательство.

Курд до сих пор помнил, как смотрел в свои же остекленевшие глаза, и это было самое страшное, что он когда-либо видел. Его голова, валявшаяся совсем рядом с ним… как и почти тысячу лет назад так же валялись возле его ног головы его детей. Но тогда, стоя в зале перед предыдущим Главой Нейтралитета, Курд не испытывал даже жалости, не то что страха. А сейчас он всеми силами старался вернуть себе спокойствие и прислушаться к дальнейшим словам Высшего. Точнее, запомнить картинки, которые тот посылал. Теперь. После того, как ментально вколол нейтралу инъекцию самого настоящего ужаса.

Теперь он говорил о вампирах. О Морте. О справедливости. О балансе, который Высшие некогда поставили во главу угла и который бывшая Гиена так самонадеянно пошатнул. Но Курд в тот момент мало что понимал. Дав себе установку запомнить каждый кадр, чтобы после вникнуть в их значения, он, испытывая презрение к самому себе, схватился трясущейся ладонью за свое горло, будто стараясь удержать, не дать отделить свою голову от плеч.

Морт… Гребаный Морт. В монотонных колебаниях вокруг фигуры Высшего это имя казалось особенно зловещим. И, что пугало еще больше, в этот момент оно словно было гораздо более значимым для самого существа, чем даже смерть Курда. И уже через несколько мгновений, позволив Думитру в полной мере "насладиться" собственной смертью, Высший перенес его в другую грань будущего. В ту грань, в которой перед Собранием Нейтралов, в проеме огромного круглого стола, сделанного из стекла, стоял, скрестив руки на своей груди, проклятый вершитель. В длинном черном пальто, прикрывавшем голенища сапог, он, склонив голову, слушал по очереди членов Собрания, не скрывая откровенную скуку во взгляде… так, словно принимал у них отчеты.

Потом, после того, как оказался в своем кабинете, Курд долго пытался понять, какое будущее его больше напугало. И главный нейтрал все чаще гнал от себя ощущение, что все же это были два кусочка одной мозаики. Однако, он не мог не оценить по достоинству ход Высшего, решившего не просто угрожать сценами смерти Курду, а показать ему возможное будущее. Все же Глава продолжал убеждать сам себя, что в его силах изменить его.

Именно поэтому он призвал Морта. Точнее, сделал все, чтобы вернувшийся в лоно семьи Мокану сам нашел дорогу в горы и пришел к нему. Да, Князь был чертовски прав, полагая, что его ждали. Курд не просто ждал, нет. Курд жил тем мгновением, когда сможет увидеть испуг в светло-синих, до отвращения наглых глазах Мокану страх перед тем, что приготовил для него Глава. Перед тем, что в собственных мыслях компенсировало то унижение, которое он испытывал, вставая с колен и отряхивая штаны от пропитавшейся его же кровью земли, пряча взгляд от фигуры, словно парившей над землей. Только упав перед ней, Курд заметил, что полы плаща не касались земли, и из-под них не выглядывали носки обуви, а, значит, его предположение о сущности Высших все же оказалось верным.

Вот только при первой встрече Думитру не сразу получил то, чего так жаждал. Мерзавец, уже забывший о своем пребывании в горах, не испытал и толики того страха, который так предвкушал Курд. Отчаянный отморозок, безразлично исследовавший пространство вокруг себя и с какой-то наглой самоуверенностью смотревший прямо в глаза своему главному оппоненту. Бастард Мокану даже в этом отличался от всех тех, кто впервые ступал на территорию гор. Все здесь было создано Высшими для того, чтобы вселять страх даже в сердца мертвых. Казалось, если приглядеться, можно увидеть, как даже воздух простреливает едва уловимыми глазу, но ощущаемыми кожей разрядами страха. Нейтралы, впервые ступившие на эти земли, боролись поначалу именно с собственным ужасом и отчаянием, который пробуждали угрюмые безжизненные вершины. Что уж говорить, самому Думитру в свое время пришлось душить в себе эти два чувства.

И именно поэтому Курд с особым садистским удовольствием вливал в голову Мокану свои воспоминания, смакуя эмоции своего подчиненного. Он потом занесет их в ту самую свою "шкатулку", чтобы выкуривать агонию Морта, понявшего всю безысходность своего положения. Воистину ради этого стоило пожертвовать всеми теми жалкими охотниками. Пожертвовать заносчивыми человечишками, чтобы потом раз за разом содрогаться в конвульсиях ментального оргазма, считывая чувства предателя. Да, в этот момент он был перед Курдом как на ладони, корчась в своих муках, и Думитру пришлось стиснуть зубы, чтобы сдержать стон удовольствия от боли Мокану. Она волной пронеслась по маленькой комнатке Главы, едва не впечатав его в дверь, настолько оглушительная, что тому на минуту показалось — сотрясаются сами стены.

Конечно, Морту не было показано будущее. Он видел лишь то, что должен был показать ему Думитру, а именно: ультиматум Высших. Либо вершитель возвращается на свою службу и возвращает Асфентус, в котором уже начали хозяйничать люди его брата, либо же Братство ожидали очень значительные пертурбации. И Курд даже не старался скрыть дожавшую в уголках губ улыбку, глядя на то, с каким ужасом смотрит Морт на похороны своей расы. И в первую очередь, на похороны своей семьи. Нельзя погрузиться в мир нейтралов, а после оставить его безнаказанно. Курд считал, что он получил свое наказание сполна. Наказание за то, что упустил тогда этого синеглазого подонка с убийцей единственного законного наследника самого правителя Ада. Такие преступления должны караться только смертью. И Курд знал, что еще настанет его время. Настанет его время, и последним, кого увидит Марианна Мокану, станет именно Глава Нейтралитета. Но это позже. После того, как подсадит на иглу ненависти ее мужа. Думитру так и не решил окончательно для себя, что принесло бы ему большее удовлетворение: самому выдрать сердце из груди бывшей заключенной либо же наблюдать, как втаптывает его в грязь подошвами своих кожаных сапог Морт.

Курда трясло от наслаждения невиданной силы. Если бы нейтралы были смертны, он бы, наверное, умер от той дозы кайфа, которую получил всего час назад. Думитру не испытывал подобной эйфории, даже когда впервые смотрел на мнимую "смерть" Морта. О, те ощущения не шли ни в какое сравнение с болью, которой он питался сейчас. Когда Мокану понял, что гостиница, в которой находилась его жена, взорвалась. Курд снова и снова пересматривал, как Морт бросается к руинам здания и, словно обезумевший, откидывает в сторону обломки в поисках той дряни. Думитру сохранил в памяти даже его рев, от которого содрогнулись все близстоящие дома. Самое интересное, Мокану вроде даже и не понял, что творил. Хладнокровный, жесточайший убийца всех времен не понимал, что мечется, подобно психу, раскрытый для ментального удара настолько, что Курду хватило бы щелчка пальцев, и Мокану свалился бы на землю парализованным. Он с таким отчаянием мысленно взывал к своей жене, что его крики "слышали" все нейтралы, находившиеся рядом, и Курд.

Глава не раз потом будет затягиваться своим фирменным дурманом и смаковать именно это воспоминание, которое предупредительно заботливо сохранил и спрятал на случай, если решится вновь проститься с жизнью, чтобы стать еще сильнее. А, судя по всему, именно это и предстояло сделать по окончании всей этой истории, в которую его невольно втянула чета Мокану.

Курд улыбнулся, что здесь, в горах, могло быть приравнено к тому самому восьмому чуду света, если бы нейтралы вовсе верили в чудеса. Чета Мокану распалась. И распалась самым лучшим образом, который только можно было себе представить. Курд знал одно: он жаждет не только победы над каждым участником той истории годичной давности. Неееет, просто победа казалась ему недостаточной компенсацией за встречу с Высшим. Курд мечтал не просто об унижении… он буквально грезил смертью каждого из них. Каждого, кто носил фамилию Мокану, каждого, в ком текла его проклятая кровь, каждого, кем дорожила эта ублюдская семейка. Поставить на колени, унизить, уничтожить. В таком порядке. И как можно быстрее. Если только пару месяцев назад Думитру готов был ждать сколько угодно подходящего случая, то теперь ему ясно дали понять, что даже у бессмертных время не безгранично. И теперь Думитру казалось, что он постоянно слышит тихое тиканье часов, отдающееся в висках ноющей болью. Глава старался не думать о том, что этот звук мог принадлежать вовсе не часам, а взрывному механизму, который установила сильнейшая раса.

— Его звали Алин. Он был самым старшим из троих. Самым старшим и самым сильным. Огромной комплекции, с бицепсами, которые не могла обхватить мужская ладонь. Ему не было еще четырнадцати, а девки бегали за ним толпой. Его покойный дед гордился им больше, чем своим сыном, называя достойным продолжателем рода.

Курд безразлично смотрел на Морта, но видел, как позади равнодушно расположившегося на стуле перед ним вершителя всплывают темно-серыми, словно пепельными, всполохами лица молодых парней. Ему мерещилось, что если замолчать, если впустить в эту комнату тишину, то он услышит их голоса.

— В отличие от остальных, он не желал смириться со своей участью и до последнего боролся, — Думитру пожал плечами, глядя на выражение отрешения, возникшее на лице бывшего князя вампиров.

— Второй, — Курд попытался скрыть отвращение, появившееся при воспоминании о другом мальчике, — Бойко… Слабый и болезненный. Музыкант и художник. Он любил рисовать. Часами мог выводить куском угля полотно ночного неба, штрих за штрихом, чтобы утром воспевать красоту солнечных лучей, окрашивавших деревянный плетень дома яркими цветами лета. Его мать любила его больше остальных. Любила и жалела. Он прекрасно управлялся с кистью и кавалом (румынский народный инструмент, разновидность флейты) и совершенно не владел боевым искусством. Он сорвал голос, истошно крича и подавился собственным языком еще до того, как я оторвал его светловолосую голову с хрупких плеч.

На лице Думитру появилась скупая улыбка, когда за правым плечом Мокану он увидел худощавый силуэт мальчика лет шести с длинными темными волосами до плеч. Именно эта улыбка заставила вершителя напрячься и стиснуть пальцы, чтобы сдержаться и не оглянуться назад.

— Третьего мать называла Думитру, несмотря на то, что в церковных записях указывалось имя Мирча, — Курд прислушался к себе, ожидая укола совести, но ощутил лишь удовлетворение, разливавшееся в районе груди, — мне говорили, что даже его манера говорить напоминала мою. Я не знаю, никогда не обращал на это внимания. Он любил подолгу сидеть на моих коленях в те редкие дни, когда я приезжал домой. Любил слушать мои рассказы, удерживая ладонью мое лицо… я помню его светло-карие глаза, загоравшиеся восторгом, когда я рассказывал истории. Мирча. Мир. Это я его так назвал. Мне казалось, он привносит мир в мою сущность. Мне казалось, он один успокаивает бури, бушевавшие внутри меня, бури протеста, взмывавшие к самому горлу и застревавшие там… неспособные до поры до времени выплеснуться наружу волной ярости. Мирча усмирял их своим ровным дыханием. Они послушно стелились возле его маленьких ног, которыми он нетерпеливо барабанил по деревянному полу.

Курд прикрыл на мгновение глаза, мысленно прогоняя образ ребенка, еле заметной дымкой танцевавший на стене.

— Мне даже не пришлось искать его. Он сам прибежал и бросился мне на шею… он был самый маленький… — Курд промолчал, не желая говорить о том, что смотреть в глаза младшего сына и сжимать все сильнее тонкую шею оказалось самым сложным испытанием для него в жизни.

Мокану, наконец, пошевелился, склонив голову сначала вправо, потом влево, и скрестил руки на груди. Курд внутренне усмехнулся: прячет ладони, чтобы не выдать своих эмоций.

— Ты предлагаешь мне найти трупы этих детей и снова убить их? Или, возможно, только допросить их скелеты? Я ведь даже не смогу проникнуть в их мысли… так как ты выкинул на свалку их головы.

Глава стиснул зубы, жалея о том, что не может убить подонка прямо сейчас. Несколько лет назад о подобной дерзости со стороны Морта и речи быть не могло. Ублюдок обращался к своему начальнику подчеркнуто вежливо. А сейчас… впрочем, сейчас даже Курд не подозревал, что за тварь прячется под личиной бывшего помощника. Какой силой она обладает, и почему, черт бы его разодрал, Высший ясно дал понять пока не трогать ее. Правда, Курд все же догадывался, что все дело в Суде, который на краткое мгновение ему показало существо. В Суде, самом настоящем оплоте вселенской справедливости, который люди называли Высшим или Божьим судом, и на котором должны были рассматривать поступки человека или бессмертного с его рождения и до самой смерти. Такое будущее для Морта вполне устраивало и самого Думитру.

Он встрепенулся, возвращаясь мыслями в реальность.

— Я предлагаю тебе сделать выбор. Сделать выбор сейчас. Так же, как ты сделал его много лет назад. Ты уже один раз отказался от них ради того, чтобы стать важнейшей частью механизма баланса между мирами. Так же, как и я ради этого отказался от своих сыновей.

— Я мало что помню из своего прошлого, Господин, — очередным плевком, да так смачно, что Курду вдруг захотелось достать из правого кармана брюк платок и вытереть лицо, — но я более чем уверен, что я никогда и ни за что не подписал бы смертный приговор своим же детям.

Никогда еще горы не слышали смеха своего Хозяина. Смеха, скорее злого, чем веселого. Такой же непоколебимый и мрачный, как эти вершины, Думитру Курд всегда позволял себе не больше, чем сухую улыбку. Со стороны могло показаться, что его тонкие губы и вовсе не знают, что это такое — улыбка.

Вот и Мокану удивленно сощурил глаза, глядя на то, как откинул голову назад, расхохотавшись, самый жестокий из всех нейтралов.

— Тебе не идет быть идеалистом, Морт. Брось эти глупые мысли. Перед каждым из нас всегда рано или поздно встает выбор: идти вперед или остаться позади идущих. И дальше всех продвигаются те, кто без сожаления скидывает лишний балласт. Я любил каждого из своих сыновей. Я бредил образом своей жены в дальних походах каждую ночь. Они были единственным, что я имел и чем дорожил. Но ни первое, ни второе, ни третье не имело никакого значения, когда я преподнес их головы в знак верности своему Господину. Я отказался от того, что тянуло меня назад, чтобы стать выше всех те, кого я знал. Всех тех, которые были до меня и пришли позже меня. Принеся в жертву самое дорогое, я получил то единственное, что имеет значение в этом мире. Могущество. То, что никто и никогда не отнимет у меня ни мечом, ни стрелой, ни ядом. Если бы Господин потребовал, я бы обил это кресло, — Курд демонстративно положил ладони на подлокотники, — их кожей, чтобы каждый день помнить, чего мне стоило мое место и почему я никогда и никому не позволю его отнять. Ты обещал мне голову своего брата, однако до сих пор я не получил даже подтверждения о его смерти, Морт. Это заставляет снова и снова сомневаться в твоей… верности. Сомнения бывшего Главы стоили жизни всей моей семье… помни об этом.

ГЛАВА 6

Он представлял себе, что смотрит семейный альбом. Фотографии. Одна за другой. Мысленно перелистывал их, лежа с закрытыми глазами на кровати в своей комнате, вырисовывая в своем воображении собственные пальцы, переворачивающие листы. Да, ему нравилось представлять именно тот большой альбом, сделанный из тисненной бумаги, на страницах которого он сам вырезал отверстия и вставлял в них застывшие во времени кадры их счастливой жизни. В отличие от сестры, которая предпочитала современные цифровые фоторамки, он любил возиться именно с этим, бумажным, идеальным почерком вписывая в строки сверху комментарии к каждой фотографии. В такие моменты он представлял, что пишет историю своей семьи, сохраняет ее в веках. Иллюзия некой власти. Будто он сможет с такой же легкостью влиять на ход этой истории.

Он ошибался. Альбом был заполнен лишь наполовину и теперь пылился где-нибудь на чердаке их дома. И если бы он захотел, он мог бы подняться наверх и достать с дальней полки этот фолиант, спустить вниз и, сидя на полу и прислонившись к любимому креслу возле камина, снова окунуться в счастливое прошлое, изображенное в нем. Тем более что сестры не было дома, и некому было увидеть его слабость. Если бы захотел, конечно.

Если бы не пришлось потом захлопывать альбом, дойдя до середины, до последней вставленной фотографии, на которой они всей семьей были в Диснейленде. Фотография, сделанная кем-то из охранников, потому что вот они все: счастливо улыбающаяся мать с младшим братом на руках, он еще такой маленький и смотрит большими изумленными глазами на феерию цвета вокруг себя; сестренка, висящая на спине отца, сцепившая руки на его плечах, как всегда обозначившая свою территорию. Сэм не смог удержать улыбку. Его любимая чертовка при каждом удобном случае показывала всем вокруг, кому на самом деле принадлежит Николас Мокану. Их отец. Тот, кто положил руку на плечо самого Сэма и сжимал пальцы в этот момент. Самуил стиснул зубы. Слишком явно вспомнилось ощущение этой сильной ладони на его теле. Так, что парень невольно повел плечом, сбрасывая это наваждение с себя. Он знал, что не должен позволить себе расслабиться. Не должен позволить себе вспоминать этот день. Ни одной минуты из него. Потому что потом… потом появится желание перевернуть страницу. Гребаное желание увидеть продолжение этой истории. Их истории. А его не было. История их счастья оборвалась именно в этот самый момент. Точнее, превратилась в самый настоящий кромешный Ад.

Самуил перевел взгляд на окно, глядя, как бьются об стекло мелкие градинки, отскакивая от него на мокрую землю. Сколько им нужно времени, чтобы растаять, исчезнуть в бесконечности пространства, не оставив и следа после себя?

"Мам… мама, здравствуй. Как ты себя чувствуешь?"

Сам не понял, почему позвал ее. Сэм предпочитал общаться с матерью ночью, когда был точно уверен в том, что она не спит. А сейчас вдруг до боли захотелось голос ее услышать. Хотя бы мысленно. Хотя бы в голове. Услышать, чтобы не позволить себе скатиться вниз, в тоску, всепоглощающую тоску, которая волнами накрывала его все чаще в последнее время.

"Здравствуй, милый. Все хорошо. Как ты? Как Ками?"

Лжет. Ему не нужно было видеть ее глаза, чтобы чувствовать, что лжет. У них не просто не хорошо. У них все сейчас настолько хреново, что, казалось, семья Мокану в очередной раз окунулась в прошлое. Раз за разом. Циклично. Могут меняться обстоятельства, место, причины… Неизменным остается одно — страдание и боль. Боль, которая впивается в ребра металлическими тисками, сжимая их все сильнее с каждой минутой. Все беспощаднее. Чтобы, если даже и удавалось сделать вдох, то он отдавал привкусом собственной крови в легких. А, впрочем, Сэм давно привык к этому состоянию. Настолько сросся с ним, что не верил, что бывает иначе. Настолько сросся, что научился контролировать даже собственное сердцебиение, отслеживать его ритм, чтобы всегда был умеренный. Чтобы никогда не выдал ни единой эмоции, душившей его даже в самые тяжелые моменты жизни. Сэм давно уже понял, что эмоции — это слабость. Что самая большая ошибка, которую можно совершить — это позволить кому бы то ни было раскрыть тебя. Способный прочесть практически любое существо, Самуил Мокану предпочитал скрывать себя самого от всего остального мира. И он не боялся поражения. Сложно вообще чего-то бояться, когда сам обладаешь такими способностями, при мысли о которых появляются мурашки.

Сэм попросту не мог себе позволить быть уязвимым. Ответственный за свою мать и брата с сестрой, он не мог позволить себе и половины всего того, что делали подростки его возраста. Спасибо отцу, заставившему быстро повзрослеть того беззаветно влюбленного в его образ мальчика, которым был Самуил до определенного момента. До того момента, когда Ник бесследно исчез из их жизни. До того момента, когда Сэми вдруг понял, что сколько бы ни звал, сколько бы ни искал Ника, тот не вернется. Отец сделал свой выбор. И сыну не оставалось ничего, кроме как молча встать за спиной матери, чтобы удержать, не позволить упасть, не позволить провалиться окончательно в ту пучину боли, в которой оставил их всех отец.

Самуил резко встал с кровати и подошел к столу, на котором лежал портсигар. Одним движением открыть его и достать сигару, вытянуть руку, рассматривая продолговатый предмет. Его отец курил такие же. Все же во всем, что касалось сферы удовольствий, у Мокану был отличный вкус. Интересно, а как бы он отреагировал, узнав, что сын приобрел эту вредную привычку? Самуил мысленно усмехнулся, уверенный в том, что никак. Даже если бы курение и наносило вред таким, как он. Мать поняла, но не подала виду, что знает об этом. Его мама. Такая чуткая и деликатная во всем, что касалось детей. Особенно Самуила.

Поднес зажигалку к сигаре и чиркнул, глядя, как вспыхнуло тонкое пламя. На фоне падающих за стеклом крупных белых градин. Кусочки льда в его душе, которые таяли при мысли о ней. О единственной женщине, достойной его любви. Сэм не брал в расчет сестру. Он ее не просто любил, он был ответственен за нее перед родителями и перед всем остальным миром, как и за брата. Был ответственен, просто потому что родился первым. Просто потому что знал: скорее, умрет, чем позволит кому бы то ни было причинить вред его Ками.

Марианна же стала его испытанием, которое он провалил. Потому что не смог оградить от тех страданий, которые испытывала она. И каждый раз источник был один. Тот единственный источник, который Сэм не мог убить. Проклятье, иногда он ненавидел себя именно за это. За то, что не может его ликвидировать физически, не может убрать из их с матерью жизни. И не только потому что она не захочет, но и потому что он не хотел сам. Он понял это, когда решил, что отец умер. Решил, что его убили. Поверил доказательствам ищеек, поверил той печали в глазах Влада и Изгоя. Поверил слезам Кристины и крепко стиснутым челюстям Габриэля, стоявшего возле камина в гостиной, когда мать в очередной раз выгоняла их из своего дома, хриплым шепотом доказывая, что Ник жив.

До сих пор, когда Сэм закрывал глаза, он видел хрупкую, дрожавшую от боли женщину, с прямой спиной и дерзким вызовом в глазах, противостоявшую всем тем, кто в очередной раз не верил в отца.

Сэм хрипло засмеялся, поднося сигару к губам и затягиваясь. Все же даже его поражала эта связь между родителями. Поражала и даже в какой-то мере пугала.

Вспомнилось, как он вскочил вверх по лестнице, впервые за много лет неспособный стать поддержкой матери. Как влетел в свою комнату и со злости скинул все фотографии отца с комода. Схватил последнее совместное фото в черной рамке и, стоя на коленях, пересохшими от волнения губами умолял, чтобы эта новость оказалась ложью.

"Я прощаю тебя… слышишь? Прощаю, Мокану. Только вернись. Отец, пусть они ошибаются… Вернись к нам. Я не готов. Мы не готовы. Я прощаю тебя".

Он тогда плакал. Впервые за многие годы. Плакал, словно маленький ребенок. Потому что именно тогда столкнулся с неизбежностью. Осознал, что больше не увидит отца, больше никогда не услышит его голоса, не ощутит его боль от той холодности, которая сквозила между ними в последнее время.

А ведь он упивался ею. Ему нравилось тушить вечный огонь в глазах отца, вернувшегося после пяти лет отсутствия, своим холодом, замораживать его, наблюдая, как блекнет синева во взгляде, сменяясь чувством вины. Да, между ними прочно поселилось именно это чувство. Все же за пять лет мальчики не просто учатся жить без мужчины в доме, но и сами становятся мужчинами. И Ник молча принимал это отчуждение сына, делая попытки поговорить с ним, объясниться… пока не понял, что Сэми не хочет ни объяснений, ни разговоров… ни отца рядом с собой.

Самуил снова рухнул спиной на кровать, раскинув в стороны руки, перекатывая между длинными пальцами правой ладони сигару.

Еще один вечер воспоминаний. Редкий вечер, когда он оставался один на один со своей памятью. Сэм не смог сдержать злорадной мысли: его отец сейчас бы душу продал Дьяволу за один час подобного свидания. А вот ему после таких рандеву все чаще хотелось повеситься.

Шесть лет назад

Мать не теряла надежду. Она продолжала искать Ника, пускала в ход связи в Чехии, Болгарии, других европейских странах, обеих Америках. Сама лично ездила в Асфентус разговаривать с Рино и все шире улыбалась папарацци, скрывая за этой ослепительной улыбкой свою боль.

Сэма тошнило от этой улыбки. Ему казалось кощунственным, что никто, ни одна живая душа не видела, насколько искусственной она была. Каждый раз, когда замечал эту маску на лице матери, сжимал пальцы, начинавшие покалывать от желания стереть ее и нарисовать ту, другую, настоящую. Которую видели только он и Ками с Яром. Не каждый день, но она, подобно солнцу, освещала их дом, заливала комнату ярким светом в те редкие минуты, когда мама так искренне смеялась с ними. Только с ними она была настоящей. Несмотря на образ сильной женщины, который надела на себя для всех окружающих, она скидывала его, оставаясь наедине с детьми, и становилась той, кого дети хорошо знали и любили. Их мамой.

Первое время Сэми фанатично желал, чтобы ее поиски увенчались успехом. Он не верил, что отец исчез. Не верил, что его отец, Николас Мокану, мог оставить их и испариться так, словно его никогда не существовало. Его отец, жесточайший из мужчин, тот, которого боялись окружающие, тот, на которого Самуил равнялся с тех пор, как себя помнил. Тот, кем он мечтал стать. Таким же сильным, таким же уверенным, источающим такую же мощь, ощущая которую оппоненты невольно вжимали головы в плечи и опускали взгляды. Да, Сэм замечал, как они отводят глаза в сторону, боясь разозлить Мокану малейшим действием. Сэм смотрел на них, на древних и не очень вампиров, одетых в самые дорогие наряды, с ключами от шикарнейших автомобилей, а видел перед собой самых обычных, трусливых бродячих псов, трясущихся от страха перед огромным хладнокровным волком. Видел, как он заставлял их одним недовольным взглядом приникать к земле и прижимать к голове дрожащие уши.

Когда-то Николас Мокану был идеалом, до которого хотел дорасти Самуил.

Потом он стал призраком, кошмаром собственного сына, после которого тот просыпался в холодном поту и еще долго хватал воздух широко открытым ртом, лежа на своей постели и вглядываясь в пустоту, пытаясь скинуть с себя одеяло той ненависти, которая давила тяжелым грузом.

Мать продолжала искать мужа, а Сэм прятался в своей комнате и кусал собственные запястья, чтобы не выпалить ей, чтобы не рассказать, что все знает. Что все прочитал в голове Зорича, пока тот в очередной раз ждал ее в холле. Что едва не упал на колени, ощутив разочарование, мощной волной ударившее в грудь, когда узнал, где спрятался его отец, куда трусливо сбежал, отказавшись от своей семьи. Ищейка тогда слишком поздно понял, что его читают, лишь после того, как Сэм позволил себе отомстить ему за этот подлый сговор с Ником и целую минуту смотрел, как тот схватился за голову и стиснул зубы от боли, взорвавшейся в голове. Потом Зорич вскочил и начал искать взглядом нападавшего, но увидел только каменную спину мальчика, поднимавшегося по лестнице вверх. Помощник отца оказался неглупым малым и не стал лезть с разговорами к сыну своего Господина, предоставив тому самому разбираться со всем тем дерьмом, в которое парень сам же с разбегу и прыгнул.

"Ненавижу… Как ты мог… Как ты мог… "

Она рыдала по ночам, думая, что ее никто не слышит, а Сэм сидел в коридоре на полу, прислонившись спиной к ее двери и чувствовал, как у самого жжет глаза от желания заплакать, от желания вытолкнуть эту боль из себя хотя бы слезами. Смотрел в пустоту, и ему чудился насмешливый взгляд отца, наблюдавший за ними из тьмы.

"Отдал ее ему… Ты отдал ее другому мужчине. А нас? Нас тоже ему отдал, Мокану? Тебе хорошо там? Ты начал новую жизнь. Ты отказался от своей сущности… Папааа… ты отказался от нас. Ненавижу… Ненавижу тебя"

Вгрызался клыками в стиснутые в кулак пальцы, чтобы не закричать, впитывая в себя ту агонию, которая исходила из комнаты. Агонию, которая сплетаясь с его собственной, выворачивала наизнанку.

Однажды он не выдержал, распахнул дверь комнаты и подошел к матери, лежавшей на постели и вскинувшей голову при виде его. Молча лег рядом с ней и, приложив руки к ее голове, начал вбирать в себя эту боль. Капля за каплей, даря ту пустоту, которая начала заполнять его самого. Он знал, что надолго ее не хватит. Что уже через несколько часов эта пустота и безразличие рассеются и уступят место одержимости, которую он сейчас впускал в себя. Но он был готов умереть и убить любого даже за пару часов ее спокойствия.

Они никогда не говорили об этом с Марианной, как и о том, что он узнал, но в самые невыносимые дни Сэм так же заходил к ней в комнату и ложился рядом, забирая себе тот мрак, что поселил в ней Ник.

Сэм открыл глаза и снова затянулся, вспоминая, как начал маниакально искать всю информацию о нейтралах. Будучи наивным ребенком, он решил, что сможет узнать о сильнейших мира сего. Сможет узнать и вернуть отца. Не себе, нет. Все же он был достойным сыном Николаса Мокану. Он не умел прощать до конца.

Но вот Ками… Ками, плачущая каждую ночь за стенкой, а поутру рассказывающая Ярославу, что их папа — на самом деле рыцарь, который в поход на драконов, и вернется, как только убьет последнего из них… И Ярик, который улыбался, слушая ее и восторженно рисуя на бумаге истории сестры. А Сэму хотелось верить в то, что никогда они не узнают, что их отец был не рыцарем, а самым злобным из драконов. Тем, который украл не саму принцессу, а ее сердце, и теперь она не могла жить, не могла смеяться и дышать без этого сердца, превращенная жестокими чарами в куклу с дырой в груди.

Сэм не нашел тогда ничего, ни в одной из библиотек ни одной из стран, в которых искал. Не сам, конечно. Тогда он был слишком мал. Зорич. О, Самуил прекрасно умел манипулировать другими, тем более, когда недвусмысленно дал понять, что ему даже не нужно рассказывать Марианне, кто причастен к исчезновению Мокану. За ищейкой водилось столько грехов и грязных делишек, совершенных, как в одиночку, так и в тандеме с Ником, что достаточно было раскрыть королю лишь небольшую часть из них, и Серафима Зорича бы, как минимум, изгнали бы в Асфентус, лишив всех тех привилегий и богатств, которые у него были.

И поэтому ищейка беспрекословно отчитывался ему о своих тщетных попытках найти хоть какие-нибудь сведения о расе нейтралов. Единственное, что им удалось раскопать — нейтралом мог стать любой, пройдя определенный ритуал и полностью отказавшись от прежней жизни. А это значило, что Ник сделал осознанный выбор. Что он предпочел спрятаться в горах, вместо того, чтобы продолжить бороться за свою семью. И именно за этот выбор мальчик, когда-то фанатично восхищавшийся им и любивший его всем сердцем, стал его презирать.

Сэм протянул руку к завибрировавшему на полу возле кровати смартфону и поднес его к лицу, улыбнулся, увидев текст: "Дуй ко мне. Я все организовал. Телочки будут уже через пару часов". Быстро набрал ответ и отложил смартфон, уже предугадывая реакцию друга.

На его "Не хочу. Сегодня без меня", наверняка, придет что-нибудь типа "Ты высокомерная задница, Мокану. Сиди и тухни там один. Не забудь лишний раз протереть салфетками экран телефона".

Уилл — его лучший друг, единственный, кому было позволено так общаться с Мокану-сыном. Единственный, кому было позволено насмехаться над откровенно ненормальной брезгливостью Самуила. Единственный, потому что в нем Сэм был уверен как в себе самом. И не только в его надежности, но и в страхе перед собой. Сэм достаточно времени провел с отцом в их столовой, присутствуя на деловых обедах, чтобы понять, как можно ненавязчиво приучить собеседника к мысли о том, что лучше умереть, чем попробовать предать семью Мокану. И Уилл видел, на что был способен его друг и товарищ со школьной парты, чтобы позволить себе подобные мысли.

Но ублюдок не упускал повода ткнуть парня в его маниакальную одержимость чистотой собственного тела. Ему казалось невероятным, что молодой мужчина, вокруг которого вились стаями самые красивые девушки Лондона, брезговал прикасаться к их телам до принятия душа, никогда не целовал их в губы и испытывал омерзение от предложения попользовать ту или иную куколку вдвоем. Только стерильно чистый секс на стерильно чистых, пахнущих дорогим кондиционером для белья простынях, обязательно на территории самого Мокану. Без рук, без ласк, без признаний в любви, без громких стонов… и никогда, ни при каких обстоятельствах не пить их кровь во время соития. Только голый секс. Только наслаждение тела и ничего больше. А, впрочем, ничего больше они и не могли ему предложить.

Сэму нравились девушки. Всегда. Хорошенькие лица, упругие задницы, красивая грудь и длинные ноги, ему нравилось, как они на него смотрят и как загораются возбуждением их глаза. Но ему не нравилось все, что нарушало его личные границы комфорта. Поцелуи, слюни, запахи. Все, что обычно происходит на первой стадии отношений. Сэм пробовал. Его стопорило от одной мысли прижаться ртом к чьему-то рту. Обо всем остальном он даже думать не мог. Только трахать или позволять им ублажать себя ртом. Непременно в резинке. Но такое не предложишь обычной сверстнице.

Поэтому он предпочитал эскорт-услуги ВИП категории, когда за определенную высокую цену умопомрачительная шлюха выполняла любой его каприз и была почище и здоровее даже самой чопорной и брезгливой замужней леди.

Сэм стиснул челюсти, отгоняя от себя воспоминания. Воспоминания о том, как впервые в жизни испытал самое настоящее отвращение, оставившее незабываемый след на его восприятии женщин в целом. Воспоминания, от которых тянуло блевать даже сейчас, по истечении около шести лет.

Да, он не нашел тогда ни одной книги о нейтралах в ящике отца, но зато наткнулся на его дневник. Кто бы мог подумать, что Николас Мокану будет вести дневник. Сэм бы не поверил на слово, если бы сам не увидел его, не прочитал, не запомнил каждое слово. Точнее… не увидел каждое слово, оставленное в этих записях отцом. Именно увидел. Кадры фильма, изображавшие историю, поведанную Мокану на пожелтевших от слез его матери листах.

Сверхспособность, о которой Сэм явно не просил. Он видел все. Видел в мельчайших деталях историю любви своих родителей, чувствовал боль, которую испытывал отец, сдерживал слезы, когда читал о том, как тот едва не сошел с ума, думая, что Марианна умерла… думая, что сам убил ее. Нет, Сэм тогда не обвинял его за то насилие, что отец сотворил по отношению к матери. В какой-то мере он его даже понимал. Понимал его мотивы, его ярость, его ревность. Он читал его мысли и поймал себя на ужасающей мысли, что у отца просто не было шансов поверить в невиновность любимой женщины. Только не после того, что он пережил до встречи с ней. После такого люди ломаются… и бессмертные тоже. А те, кто не сломался, теряют способность прогибаться, лишаются способности видеть полутона, ощущают только сверхэмоции… Он читал и невольно восхищался силой духа Ника, его глазами смотрел на Марианну и ощущал трепет в груди от мысли, что эта женщина, которой поклонялся, да, поклонялся по-своему, по-звериному, Ник в своих записях, его мать. Женщина, давшая ему жизнь… Сильная, волевая, умеющая любить так, что перед мощью ее любви крушились любые преграды, склоняли головы короли и палачи…

А потом Сэми рвало. Рвало долго. Когда закончилось содержимое желудка, мальчику казалось, что сейчас он начнет исторгать кишки, другие внутренности. Потому что он увидел то, что не должен увидеть ни один ребенок. Читая излияния отца, он смотрел на Мокану его же глазами… Мокану голого, покрывавшего сразу несколько женщин, жадно слизывавшего с них кровь и сжимавшего до синяков смуглыми ладонями белые груди. Он видел его глазами свою бледную, иссохшую, истощенную голодом мать, с болью во взгляде наблюдавшую за этой вакханалией. Гребаный подонок трахал своих шлюх на ее глазах, а Сэми казалось, он слышит шлепки их тел, чувствует вонь похоти от тел этих смертных, видит испачканные кровью тела, и его пробирала дрожь омерзения. Впервые он испытал разочарование. Впервые ощутил это чувство в груди, пока пил холодную воду из-под крана, стараясь выровнять дыхание. Потом Ник не раз и не два неосознанно подвергнет своего сына именно этому испытанию — постараться продолжать любить отца, несмотря на отчужденность, поселившуюся в нем с той самой записи.

Тогда Сэм захлопнул дневник Мокану и убрал его на место, не желая еще больше терять те крупицы любви, которые пока трепыхались в нем.

Смартфон снова завибрировал, и Сэм нехотя потянулся к нему. Нужно будет позвонить сегодня Зоричу. Он не мог сидеть в стороне, пока лучшие семьи Братства кто-то планомерно уничтожал. И самое ужасное — Сэм догадывался, кто был причастен к этому. Особенно после того, как услышал вопли отца в голове. Точнее, самый настоящий рев зверя, спрашивавший о матери. Сэм тогда старался не думать о том, что поступает в точности, как сам Ник, скрывая местонахождение и ауру матери от него. Скрывая его мысли от нее.

В тот момент ему было откровенно наплевать на чувства отца. Поначалу даже не поверил в них. Потому что испугался. Когда видел, как взлетает в воздух гостиница, в которой должна была быть и Марианна. Когда почувствовал, как над их домом повис дух Смерти.

Потом едва не сошел с ума от облегчения, поняв, что она жива, что ее спрятали. И именно тогда он и принял это решение. Спрятать ее не только физически. Спрятать от всех. Чтобы ни одна живая душа не могла пробиться в ее сознание, ощутить на расстоянии ее местонахождение. Сэм не был идиотом, он не поверил в то, что Ник мог убить Марианну. Он видел, какими глазами тот смотрит на мать. Черт, он ощущал бешеные эмоции воскресшего отца к своей жене, и каждый раз напоминал себе, что они ничего не значат. Жизнь с Мокану — это посиделки на пороховой бочке. Никогда не знаешь, когда рванет, но нужно в любую минуту быть готовым лететь вверх тормашками.

Но Самуил понимал и то, что кто-то явно хочет нанести вред его матери… или же отцу через нее, а, значит, должен был помешать сделать это. И он оставил колледж и поехал к матери, чтобы обеспечить ей необходимую защиту.

И все же уступил. Не смог остаться равнодушным, слыша ее зов. Ощущая, как тщетно она бьется о ту энергетическую стену, которой он огородил ее от всего остального мира. Слушал, как с другой стороны раздаются такие же глухие удары от отца, и сжимал челюсти, чтобы не поддаться. Чтобы заставить Мокану испить полную чашу той боли, которой питались они с матерью последнее время. И сдался, чувствуя, как слабеет она с каждым днем все больше без своего мучителя, сдался, чувствуя все большее опустошение, исходившее от обезумевшего Мокану. Он ненавидел себя за эту слабость… но сдался.

Еще одна раздражающая смска, и Сэм все же провел пальцами по экрану смартфона. Снова Уилл. Самуил нахмурился, увидев изображение, присланное другом. На нем Ками, прислонившаяся спиной к стене какого-то кафе и улыбающаяся высокому парню, нависающему над ней. На другом фото ублюдок поправляет волосы ей за ухо, а сестра смущенно улыбается.

Сэм закрыл глаза, прислушиваясь к себе, пытаясь найти энергетику сестры, попутно вдыхая глубоко, чтобы не наорать на наглую девчонку, откровенно наплевавшую на запрет старшего брата подходить к этому жалкому смертному. В принципе подходить к кому-либо, кроме его друзей, которые знали, что за одни только грязные мысли о Камилле Мокану могут поплатиться как здоровьем, так и жизнью. Как, например, мерзавец Коллинз, позволивший себе пошлую шутку о Ками. Сэм подловил урода возле клуба, в котором тот посмел высказаться так о его сестре, и на глазах у всей компании так отбил тому смазливое лицо, ребра и яйца, что теперь Коллинзам не светило потомство. Он, конечно, предпочел бы по-другому наказать придурка. Предпочел бы мучить того долго, срезая кожу полоску за полоской или осушить его до дна… но ему было необходимо устроить наглядную демонстрацию для всех остальных смертных парней, крутившихся возле его сестры.

"Камиии… девочка моя, где ты?"

Молчание в ответ, но он был уверен, что сестра его услышала. Просто игнорирует, не желая отвлекаться от разговора со своим кретином.

"Ками… каждая секунда твоего молчания будет стоить этому идиоту капли крови. Одна, две, три… "

Сэм ясно представил, как она закатывает свои прекрасные сиреневые глаза и отворачивается от человека, чтобы ответить брату мысленно.

"Заскучал, братишка? Я скоро дома буду"

"Зато ты, как я посмотрю, не скучаешь. Сама пошлешь придурка, или мне помочь тебе?"

"Сэм, не будь таким несносным, тебе не идет. Я сказала, что скоро буду. Мы просто общаемся."

"Вот и отлично. Пошли его общаться с кем-нибудь другим и приезжай домой… или, клянусь тебе, Ками, твой смертный поплатится за твое же своеволие.

"Я поняла. Скоро буду. Задница ты, Сэм. Такая задница"

"Знаю, маленькая моя. А ты моя самая любимая заноза. Жду тебя. Быстро"

Снова взял в руку телефон, думая о том, что пора узнать про этого Каина Кавана больше. Зря он не придал должного значения безумию, сквозившему во взгляде смертного, когда Сэм запретил ему приближаться даже на метр к Камилле. Тогда Кавана лишь усмехнулся и сказал, что не сделает ничего, что не понравится ей самой.

Но это потом. Сэм скинул указание Уиллу даже ценой собственной жизни предотвратить общение Камиллы с кем бы то ни было вплоть до его возвращения. А сам направился к шкафу, стоявшему возле дальней стены. Открыв дверь, он достал маленькую коробку с голубыми хрустальными пулями внутри и вытянул с верхней полки меч такого же цвета.

Зорич в последнем разговоре дал ему координаты лагеря, в котором расположились Курт со своими сторонниками. Те, на чьей стороне играли сами нейтралы.

Всего одно сообщение Серу, который уже должен был ждать его в паре километров от лагеря, на достаточном расстоянии, чтобы их не почуяли стражи Нейтралитета. Если Мокану решил, что и в этот раз не найдется никого, способного дать ему отпор, то он ошибся.

ГЛАВА 7

Раньше я бы не поверила, предпочла бы найти ему множество оправданий. После всего, что мы пережили, после всего, через что прошли, тот Ник не смог бы вот так предать всех нас. Да, я сама всадила себе пулю в висок, когда поверила в то, что нет никакого другого Ника. Я сыграла в эту рулетку в последний раз, и это был самый настоящий суицид. Боже, сколько раз я умирала из-за него и физически и морально, не счесть. Но чем больше страдаешь, тем, наверное, сильнее становишься или привыкаешь к боли. Я не билась в истерике. Нет. Я даже не анализировала его слова, поступки, обещания. Мне оказалось достаточно того, что я увидела. Нынешний Николас Мокану выбрал свой путь, как много лет тому назад, когда меня не было в его жизни. С этого момента он перестал причинять мне боль. С этого момента он действительно стал для меня чужим… как тогда, когда я отреклась от него после встречи с Анной, а потом все же поверила и… так предсказуемо, так банально обманулась.

Я словно ощутила ступнями лезвие, на котором я танцую один и тот же танец уже чертовых пятнадцать лет. Но то ли оно затупилось, то ли у меня появилось слишком много шрамов, но я уже не чувствовала порезов, хотя и истекала кровью.

Пока мы ехали к границе с Асфентусом, я смеялась. Да, я хохотала, как сумасшедшая, сидя рядом с онемевшим Зоричем. Меня трясло от этого безумного хохота, я накрыла руками свой живот чувствуя, как пинается моя дочь, и смеялась. Рыдать я уже, кажется, разучилась, и глаза жжет изнутри от отсутствия влаги, а меня скручивает пополам от истерического смеха. Я казалась самой себе до ужаса смешной и жалкой. Оттолкнула руку Серафима, когда он помогал мне выйти из машины. Мне не хотелось, чтоб ко мне прикасались, и еще больше не хотелось, чтоб жалели. Чтоб смотрели вот этими сочувствующими взглядами с непониманием и какой-то долей презрения. Да я и сама себя презирала. В какой раз он вытер об меня ноги. В какой раз опустил под грязную воду и удерживал там, наблюдая как я глотаю вонючую жидкость и захлебываюсь, задыхаюсь. Я даже узнаю вкус этой трясины и запах. И я сама в этом виновата. Только я и никто другой. Невозможно получить иной результат, делая одно и тоже.

Боже, какая же дура. Молила о том, чтобы он был жив, и готова была заплатить за это любую цену? Жалкая идиотка. Жри то, что вымаливала, давись, задыхайся и жри. Он вернулся, как ты и хотела… Ты ведь забыла сообщить Вселенной, каким ты хочешь получить своего мужа обратно. С того света прежними не возвращаются. Тебе ли не знать, Марианна Мокану? Ты ведь и сама там не раз побывала. От тебя прежней мало что осталось. Разве что твоя смертельная болезнь и проклятие, а ты… ты уже мутировала в подобие себя самой.

Я перестала искать и ждать Ника. Да и зачем? Сейчас я бежала от него как можно дальше, потому что мой собственный муж отдал приказ казнить меня. Мне не нужны были часы на осознание, как раньше. Увидела его лицо на камере, ледяное с застывшим безразличным взглядом, со сжатыми губами, и поняла, что это конец. Больше не будет оправданий, не будет изнуряющих монологов. Я уже давно потеряла свои розовые очки. Я вижу то, что есть на самом деле, и не нужно лгать самой себе. Николас Мокану вернулся в ряды Нейтралов и появился здесь, чтобы делать то, что у него всегда получалось идеально и профессионально — издеваться и убивать. И в этот раз не выйдет спрятать голову в песок, не выйдет закрыть глаза и постараться ни черта не видеть, кроме своей больной любви к этому чудовищу, а также искать жалкие крохи его любви ко мне. Ее больше нет. Она умерла на той крыше. Осталась в вырванном сердце и истлела на солнце.

Вот к чему мы пришли через столько лет дикой боли, сумасшедшей любви и одержимости — к тому, что он все же сам захотел моей смерти, а значит, он может захотеть и смерти наших детей. Все же это не тот Ник, как бы я ни пыталась убедить себя, что они одно целое. Но проблема ведь в другом… этого я люблю так же бешено, как и того, другого, если не сильнее. Проклятие с каждым годом становится все сильнее и разрушительной.

И я это понимала… как и собственное состояние, которое походило на помешательство. Да, боли не было. Я просто не чувствую ни своих рук, ни своих ног, ни своего сердца, ни своей души. Понимаю, что должна сейчас подыхать в жутких мучениях, корчиться от них и задыхаться, и ничего не чувствую. Как в тумане или под гипнозом.

Может быть, я взорвалась там, на той встрече, где он убил меня? Там мне было больно, и там я билась в агонии. А может, это новая грань? Новый уровень, при котором боль отходит на второй план, потому что уже убила тебя? Но это было бы слишком просто. Слишком легко для меня. И она, эта проклятая тварь, где-то рядом бродит, урчит, притаилась — она готовится разодрать меня на куски в любую секунду, набирается сил, или кто-то держит ее на железных цепях, потому что я ее чую, я ее слышу, слишком хорошо с ней знакома, но она не может наброситься и сжечь меня дотла. В голове, в сознании стоит плотная туманная завеса, как жесткая стекловата, и через нее не пробивается ни одна эмоция, ни один звук, даже мой внутренний голос нем.

Сейчас мне оставалось лишь смириться и пытаться спасти свою семью и своего нерожденного ребенка. Николас Мокану больше не заслуживает, чтобы я убивалась по нему и искала его. Я обязана жить ради моих детей и обязана уберечь их от него. Ни о чем другом я думать ПОКА не могла. Именно это отупение не давало мне погрузиться в пучину Ада — началась война с Нейтралами, и моя семья, мой старший сын пойдет против моего мужа. Кровавая бойня уже началась, и вопрос времени, когда она настигнет ворот города Грехов.

В Асфентусе нас встретили Рино и Влад. По их глазам я уже поняла, что они все знают, и мне стало стыдно. Отвратительно и омерзительно стыдно, потому что в который чертовый раз я вот так ищу убежища у своего отца, убегая от монстра, за которого вышла замуж. Поцеловала отца и пожала руки носферату. Оба проявили максимальную деликатность, не высказывая ни своих мнений, ни жалости. Да, вот так. Полное равнодушие, пусть и наигранное. Не смейте выражать свое сочувствие или говорить о понимании. Ничего вы не понимаете и не поймете никогда. Я сама не понимаю… но, наверное, я впервые хочу понять и все-таки постараться разлюбить. Выкорчевать эту болезнь из своего сердца и тела. Избавиться от зависимости, выдрать ее из себя с мясом. Если бы я могла ампутировать себе сердце, я бы так и сделала. Несмотря на онемение всех чувств, я знала, что это временно и что наркоз отойдет рано или поздно, чтобы я сорвала горло от криков агонии, от той боли, которая захлестнет с головой.

Отец лишь тихо спросил:

— Когда родится ребенок?

— Скоро. Чуть больше пары месяцев, — глухо ответила я, глядя ему в глаза.

— Здесь ты в безопасности, милая. Пока в безопасности. Рино ведет переговоры с контрабандистами, возможно, нам удастся в случае серьезных проблем пересечь границу и укрыться в Арказаре.

Мы и понятия не имели, что уже на следующий день Асфентус будет окружен и взят в осаду, а я не смогу даже выйти на улицу, потому что нейтралы назначат награду за мою голову и развесят мой портрет на каждом углу.

Голодные, в основном, нищие оборванцы, населяющие город, сдали бы меня и за меньшую сумму. Когда Рино принес листовку и положил на стол, все обернулись ко мне, и я знала почему — это означало, что Ник уже вошел в город или находится за его стенами. Но тогда мы еще надеялись, что находимся в безопасности.

— Я рад, что ты приехала. Это был правильный выбор, моя девочка. Отдохни с дороги — вечером у нас собрание. Я хочу, чтоб ты на нем присутствовала и знала, что нас ждет в случае прихода нейтралов.

Усмехнулась уголком рта.

— Я и так знаю, пап. Смерть нас ждет.

— Ну это мы еще посмотрим. Для начала пусть нас найдут. Мы рассыпались по городу и укрываемся в самых разных местах. Сэм, Рино, Габ и Изгой собирают отряды воинов. Мы будем драться.

— Чем? — устало спросила я.

— Хрустальными мечами, мама. Рино нашел лазейку и поставщика. Через неделю мы будем вооружены до зубов. Сюда направляется обоз.

Увидела Сэма и громко выдохнула от облегчения, он рывком обнял меня и прижал к себе, гладя мои волосы, целуя в макушку, вдыхая мой запах, как и его отец. От ассоциации где-то дрогнула застывшая в наркотическом сне тварь-боль.

— Мама, как же я ждал тебя. Наконец-то ты здесь. Я и Ками, Ярик, мы дико испугались. Зорич, я твой должник.

— Сочтемся, — ухмыльнулся ищейка, расстегивая ворот рубашки и прикладываясь к бокалу с ледяным виски.

— Мы держим под контролем все входы и выходы из города. Каждую лазейку. Едва они сунутся сюда, мы будем об этом знать.

Сэм говорил быстро и отрывисто — так не похоже на моего спокойного и хладнокровного мальчика. Но этот азарт и всплеск адреналина мне был знаком, этот лихорадочный блеск в глазах и трепещущие ноздри. Живое напоминание о том, кого я так хотела возненавидеть и вышвырнуть из своего сердца.

И вдруг он замер, застыла его рука, перебирающая мои волосы. И я знала почему — мой старший сын услышал сердцебиение и почувствовал еще одну жизнь во мне. Доли секунд на осознание, и мой внутренний страх, что это отдалит его от меня. Сейчас, когда все знали вину Ника и его омерзительный выбор… я носила ребенка от предателя, от того, кто рвал в клочья нашу жизнь без капли сожаления. И стыд… какой-то неестественный стыд, что мой сын знает, насколько близко я опять впустила его отца в свою жизнь. Он ведь уже такой взрослый…

Сэм опять прижался лицом к моим волосам, и я с облегчением выдохнула. Он принял малышку. Мой взрослый мальчик с невероятно огромным сердцем, в котором всегда было место для его брата и сестры, так много места, что мне иногда казалось, что он не оставил себе самому ни капли.

"Она не виновата, — голос врывается в мои мысли, — она ни в чем не виновата. Она прежде всего твоя и моя кровь, а не его".

И снова ни грамма боли. Точнее, она где-то есть. Вдалеке. Под слоем стекловаты. Как будто я приняла сильное обезболивающее и чувствую лишь отголоски. Рядом с Сэмом все чувства окончательно притупились, и я вдруг вздрогнула от понимания… вспомнила, как когда-то он приходил ко мне в комнату по ночам и ложился рядом со мной, дрожащей в истерической агонии и задыхающейся от слез. Становилось легче, и я засыпала, а он так и лежал до утра рядом, охраняя мой сон. Я обхватила руками его бледное, слегка заросшее щетиной лицо. Какой же он уже большой. Самый настоящий мужчина. Уже не мальчик. Но все равно мой ребенок и таким останется навечно. Внимательно глядя ему в глаза, прошептала.

— Это ты, да? Ты не даешь ей поглотить меня? Отпусти… нельзя так долго. Твои силы…

Уголки его губ дрогнули, и он провел ладонью по моим волосам.

— Мне хватит сил на нас обоих, мама.

— Когда в город войдут нейтралы, твоя сила понадобится тебе одному.

— Меня не спасет никакая сила, если я буду знать, что ты с ума сходишь от боли, если буду знать, что ты плачешь. Я не могу больше видеть твои слезы, понимаешь? Не могу. Это невыносимо.

— Слез не будет, — попыталась солгать, но не вышло, и в ярко-синих глазах вспыхнуло пламя ненависти.

— Будут. Боль сожрет тебя, едва я позволю ей прорваться сквозь мой блок, мама. Он обглодает тебя до костей снова, но в этот раз я ему не позволю.

И я знала, что он прав. Обглодает и, возможно, так сильно, что я уже перестану быть сама собой.

— Пока я могу — буду держать.

И он держал, я чувствовала это онеменение еще несколько дней. Оно спасало меня от полного отчаяния и давало возможность жить и дышать.

Молча слушать, как отец с братом строят стратегические планы, и даже пытаться участвовать в их дискуссиях. В первый же вечер в особняк, принадлежащий Рино, приехала Кристина с Габриэлем, Зариной и Велесом. Впервые вся наша семья была в сборе. Почти вся. Я смотрела на них, сидящих за столом, на смеющихся детей, на взрослого Велеса и Сэма, рассматривающих карту города, и чувствовала, как вдалеке остро режет лезвием — а ведь ОН мог быть здесь вместе с нами. Мог быть частью этой войны, а не по ту сторону баррикад. Мог вот так же, как Габриэль Кристину, обнимать меня за плечи, или как мой отец с Анной.

А потом вдруг что-то прорвало эту стекловату, пробилось даже через силу моего сына и ослепило острой вспышкой, полоснув по глазам и по нервам… И я вдруг осознала, что здесь сейчас происходит. Господи, да все они строят планы как убить тебя, Ник. Понимаешь? Я сижу в этой проклятой зале и слушаю, как они расправятся с тобой, когда ты войдешь в город, в какую ловушку будут заманивать нейтралов и как будут вырезать им сердца. Они называют тебя Вершитель, чтоб не произносить твое имя, а я… я ощущаю, как боль вгрызается в мою плоть все сильнее и сильнее, пока меня не пронизало ею насквозь, и она не прорвалась наружу.

— ХВАТИТ, — закричала и выскочила из залы, задыхаясь, к себе, держась за стену, шатаясь, пока не упала на четвереньки, придерживая уже заметный живот рукой и всхлипывая с каждым вздохом все громче. Боже. Я не могу больше. Сэм был прав… он отпустил ненадолго, и я, кажется, сейчас от боли с ума сойду. Наверное, нечаянно… наверное… Господи. Это невыносимо.

Лбом уткнулась в пол, шатаясь на коленях, и вдруг почувствовала руки, обхватившие меня за талию.

— Маняшааа, милая, — голос сестры сквозь пульсацию агонии в висках, поднимает и сильно прижимает к себе, — тихо, милая, тихо. Все хорошо. Мы здесь. Все мы здесь рядом с тобой. Нельзя тебе так.

Вы рядом. Вы. А мне он рядом нужен. ОН. Как же это… как же это вынести?

Кристина гладит мои плечи, сжимая их сильнее, а я, тяжело дыша, пытаюсь унять этот поток щемящей душу тоски и отчаяния.

— Давай, я помогу тебе лечь в постель. Ты бледная как смерть.

Слова сказать не могу, потому что чувствую ненависть к каждому из них, как и много лет назад. У меня тысячи проклятых дежавю. Рвут меня на части все. Он раздирает на куски, и они все втыкают мне в грудь ножи и прокручивают их там лезвиями под ребрами. Мой сын, который хладнокровно чертит на карте путь к КПП, за которым, возможно, есть засада нейтралов, и прикидывает, как заманить их в ловушку, чтобы раскромсать. А меня тошнит от этой мысли, меня от нее в лихорадку швыряет. Как же это? Как же ты допустил это, Ник? Как ты мог? Сын на отца и отец на сына? Лучше бы я сдохла, чем начала выбирать между вами.

Кристина помогла мне сесть на постель, но я не могла сидеть, подскочила и бросилась к окну, распахнула настежь, судорожно втягивая воздух, держась обеими руками за горло. Она подошла ко мне сзади и уткнулась лицом мне в затылок.

— Помнишь, когда мы были маленькими и ты плакала, я говорила, что убью каждого, кто посмел тебя обидеть?

Конечно, я помнила… помнила и понимала, что она имеет в виду сейчас. Я даже понимала, что она права. Тысячу раз права, как и наши мужчины, которые защищают свои семьи… от НЕГО. Не вместе с ним, будь все проклято, а от НЕГО? Как мы к этому пришли, какие тяжкие грехи я совершила, чтобы снова ползти по очередному кругу своего пекла?

— Он мой муж, — едва слышно, так что и сама не поняла, сказала ли это вслух, или ветер прошелестел за окном, — он брат, отец.

— Враг. Мне тоже больно, милая. Мне адски больно это осознавать, но сейчас он — враг, и если мы не защитим себя, нас всех убьют. Ты хочешь смерти Зарины? Смерти Велеса? Своих детей? Хочешь хоронить всех нас?

— Нет. Господи, нет, — закрыла глаза, — Я хочу проснуться. Я хочу открыть глаза и понять, что все это кошмар.

— Этот кошмар обязательно закончится, — прошептала Крис мне в затылок, а я вздрогнула и отшатнулась от нее.

— У вас… он закончится у вас. А я или потеряю кого-то из вас, или стану вдовой. Мой кошмар станет вечным. Он уже никогда не закончится. Уходи… я хочу побыть одна. Прости, но уходи.

— Ты только позови, и я вернусь, хорошо?

Не ответила ей, уклоняясь от объятий и слыша, как выходит из комнаты, прикрывая за собой дверь.

Сползла на пол у подоконника, закрывая глаза и сжимая руки в кулаки.

"Ник. Ответь мне. Ты же меня слышишь? Ты не можешь меня не слышать. Почему ты молчишь, черт тебя раздери? Скажи мне в глаза, что хотел моей смерти, скажи мне в глаза, что пришел убивать наших детей. Ответь мне, не то я с ума сойду. Умоляю тебя. Один раз. Пожалуйста"

И тишина. Глухая отвратительная.

А потом через нее начали пробиваться звуки. Шум ветра или огня. Медленно открыла глаза.

"Где ты? Ты ведь услышал, да? Услышал меня и молчишь. Не дай мне возненавидеть и проклясть нас обоих. Проклясть все, что с тобой связано. Ответь мне"

И сквозь шум его голос, издалека, пока еще глухо, пробивается сквозь вату, сквозь нарезанное стружкой стекло или осколки зеркала, где отражается наше прошлое.

"Не могууу, малыш. Не могу, веришь? Пока не узнаю, где ты… в каком ты из миров… я не могу отправиться туда, оставляя тебя здесь. Ответь мне, Марианна".

Подалась вперед, замерев и глядя перед собой остекленевшим взглядом. Как эхо его голос, как вдирающиеся в мозги ржавые гвозди. И я не замечаю, как ломаю ногти о пол до мяса и оставляю на нем отпечатки окровавленных пальцев. Как же красиво ты снова лжешь, Мокану. Как проникновенно, как же адски жестоко ты лжешь. Он кричит, разрывая мне сознание, а я не могу ответить. Меня застопорило, и слезы катятся где-то внутри, беззвучно и сухо, они трещинами раскалывают мою плоть, и они паутиной расходятся по всему телу. Отправится за мной? Чтобы убить меня? Чтобы терзать меня снова? Какой грязный цинизм.

"Я не отпускал тебя, слышишь? Ты не имеешь права ослушаться меня"

Сжала виски руками и зажмурилась. Молчи. Я прошу тебя, лучше молчи. Не смей опять разрывать мне душу на части. Наверное, я хотела услышать что-то иное. Наверное, я хотела не эти слова… не эти крики хриплым и сорванным голосом, я хотела слышать жестокие фразы, я хотела соединить картинку с видео, застывшую кадром в голове, и этот голос, но они как два разных полюса. И во мне диссонанс бешеный, и голова от боли гудит и, кажется, лопаются вены.

"Просто отзовись… Отзовись, малыш. Тебе не спрятаться от меня. Я еще не сдох… значит, и ты не могла умереть"

Открываю рот и не могу закричать ему ни вслух, ни про себя. Только шептать:

— Не верю тебе… не верю… не верю тебе. Ложь. Все — ложь.

"Не верь им… слышишь? Никому. Я люблю тебя. Люблю, малыш. Это наша пропасть. Сейчас твой черед. Удержи меня. Не позволяй прыгнуть в нее. Отзовись"

Вскинуть голову и с рыданием выдохнуть:

"Ниииик… Ник, где ты?"

И снова тишина… а у меня по лопающимся венам слова эти бурлят, шипят, кипятком обжигают.

"Это наша пропасть. Сейчас твой черед. Удержи меня. Не позволяй прыгнуть в нее".

Что же ты делаешь со мной? Зачем ты душу мне выгрызаешь? Или это игра такая? Или это снова твоя очередная игра, Мокану? Опять молчишь? Держишь паузу? Дааа, ты хороший психолог, ты знаешь, когда нужно молчать, чтоб с ума свести, чтоб заставить кричать от боли других. А я уже не кричу, я охрипла, я раздавлена, разломана. Ты этого хотел? Твой Зверь жаждал моей крови? Так забирай. Мою забирай и больше никого не трогай.

А сама, шатаясь, с пола встаю, скользя ладонями по стеклу, глядя вниз на то, как Сэм выходит из здания вместе с несколькими молодыми бойцами, вооруженные мечами. Сама не поняла, как выбежала из комнаты и бросилась вниз по лестнице.

Вцепилась в руки сына, глядя ему в глаза.

— Он твой отец… помни об этом, Сэм… Он твой отец, слышишь? Поклянись мне, что ты не забудешь об этом, если вдруг… если ты и он.

Сжимая его лицо дрожащими ладонями, я не могла произнести этого вслух. Самый жуткий из кошмаров выбирать вот так. Лучше перерезать себе горло.

— А если он забудет, что я его сын? Что мне делать тогда, мама?

Закричать в отчаянии, впиваясь в воротник его рубашки.

— Не ходи туда, я умоляю тебя. Пусть кто-то другой.

— Кто? Все охраняют город, мама, — настойчивое "мама", подчеркивая, кто я для него, и он для меня, — Больше некому прорваться сквозь осаду и встретить обоз с оружием. Иди в дом, мама, береги себя и моего брата с сестрами.

— Пообещай мне, Сэм. Пообещай, иначе я с ума сойду. Ты хочешь моей агонии, сын? Ты хочешь, чтоб я обезумела?

Не отпуская и сжимая его руки. Смотрит мне в глаза отцовскими синими, и меня выворачивает наизнанку от того, насколько они похожи.

— Хорошо… хорошо, я обещаю. Я позволю ему убить меня.

Задохнулась, как от удара в солнечное сплетение, и сжала его запястья еще сильнее, до хруста.

— Ты просто уйдешь. Ты не пойдешь на отца с оружием. Ты не убьешь его и не умрешь сам. Слышишь меня, Сэм?

— Как же ты его любишь, — и в голосе такая отчаянная горечь.

— ОН. ТВОЙ. ОТЕЦ, — выдыхая с рыданием.

— А я — твой сын. Ками — твоя дочь, Яр — твой ребенок. Мы — твоя семья. А он… его нет с нами. Это он пришел сюда нас убивать. Ты слепа от своей любви, мама. И я боюсь, что ты прозреешь лишь тогда, когда он убьет кого-то из нас. Только будет уже поздно. Пришло время выбирать. Он или мы.

Отцепил мои руки и пошел в сторону ворот, догоняя своих людей. От жестокости его слов потемнело перед глазами, зарябило разноцветными точками. Медленно пошла в дом и так же медленно поднялась к себе.

Это были несколько дней ада и ожидания известий. Влад с Изгоем вернулись из города и сообщили, что им удалось уничтожить троих нейтралов. Но их слишком много, и они прочесывают улицы, Асфентус окружен со всех сторон. В него не въехать и не выехать.

— Они отлавливают нас как крыс. Несколько из наших уже попались, — отец прижал к себе Анну и осушил до дна бокал вина, который подала ему Диана, — Как там дети, Ди?

— Спят. Камилла с ними легла, и они успокоились.

— От мальчиков ничего не слышно? — спросила с волнением Крис. Велес ушел вместе с Сэмом, и мы обе ждали известий, содрогаясь от каждого звонка.

— Нет. Ничего не слышно. Они не включают мобильники, чтобы сигнал не засекли.

Со двора послышался шум, и мы бросились наружу. Увидели Изгоя, придерживающего под руки Габриэля. Кристина вскрикнула, подбегая к ним и заглядывая мужу в лицо.

— Что случилось?

— Он ранен. Порез на руке и ноге, нужно вывести яд. Помогите мне отнести его в дом. Несите мази Фэй. Времени мало. Быстрее поставить на ноги, у нас и так мало воинов, особенно настолько сильных.

Отец вместе с Мстиславом подхватили Габриэля и повели его в дом. Пока Крис обрабатывала раны мазью, изготовленной Фэй, Изгой нервно ходил по гостиной. Казалось, он что-то скрывает и не решается сказать. Я редко видела, чтобы он нервничал, но сейчас он с трудом держал себя в руках.

— Парни попали в засаду, — наконец-то сказал Мстислав, — мы пытались прорваться через окружение и не смогли. Их там слишком много.

— Как в засаду? — вскрикнула Крис и выронила банку с мазью, а я на автомате подняла и подала ей снова, чувствуя, как сердце бьется в горле и начинают дрожать пальцы.

— Да. Они пошли подземным ходом, чтобы выйти у дороги за Асфентусом, но там войско Ни… Вершителя. Они пришли в самое пекло прямо к засаде. Мы даже представить не могли, что с севера будут охранять дорогу. Ведь главная здесь южная, ведущая к цивилизации. Надеюсь, они не пронюхали насчет обоза с оружием.

Тяжело дыша, смотрю на Мстислава, видя, как играют желваки у него на скулах.

— Они разворотили там всю местность. Обратного хода у Сэми и Велеса нет. Им придется выйти прямо им в лапы или сидеть под землей без еды и без питья. И обоз… обоз с оружием может оказаться руках нейтралов. И нам без него не продержаться и пары дней.

— Что можно сделать? — спросила дрожащим голосом, продолжая смотреть в его глаза.

— Только увести оттуда отряд нейтралов. Но как? Ума не приложу. Мы попытались прорваться через КПП, чтобы вытащить их, но лишь понесли потери. Твари вооружены до зубов, и их там десятки. Не думал, что их ряды пополняются так быстро.

— Курд, сука, планировал эту операцию не один год, — выругался отец.

— И что теперь? Наши дети останутся в засаде ждать у моря погоды? А если появятся еще отряды карателей? Они там погибнут.

Влад подошел к моей сестре и сжал ее плечи ладонями.

— Отряд не пробудет там долго. Им нечего делать с северной стороны. Они покинут это место в ближайшее время.

— А если нет? — спросила я, — Нужно заставить их оттуда уйти.

— Как? — Изгой повернулся ко мне.

— Он ищет меня по всему городу. Назначил за мою голову награду, не так ли?

— НЕТ. Ты не пойдешь туда, — отец понял мгновенно и с яростью посмотрел на меня.

— Я отвлеку его и заставлю прийти в другое место. Он должен клюнуть на приманку, а вы меня потом вытащите. Сэм меня вытащит.

— А если он просто отдаст приказ убить тебя, а сам не сдвинется с места? — тихо спросила Кристина.

— Значит, такова моя участь.

— БРЕД. Никуда ты не пойдешь, — Влад нервно прошелся вдоль стены и снова вернулся к нам.

— Не бред, — Зорич нарушил повисшую тишину, — рискованно, но не бред. Награда обещана тому, кто найдет ее живой. Заметьте — живой.

— Вершитель может изменить свое решение в считанные секунды.

— Он ее не тронет.

Голос Фэй заставил всех обернуться и выдохнуть с облегчением. Мы ждали ее несколько дней, но было слишком опасно пытаться войти в город. И ей все же удалось вместе с Рино. Наверняка, он привез ее в Асфентус со стороны катакомб и тут же отправился на встречу с Нолду — вампирам нужна поддержка носферату.

— Это единственный шанс спасти наших мальчиков. Пусть идет. Мы придумаем, как потом вытащить ее оттуда, — добавила ведьма и склонилась на Габриэлем.

— Он ее уже не отпустит, — отец в отчаянии ударил кулаком по стене, — вы не понимаете этого? Он ее не отпустит, и мы все станем легкими мишенями для него. Что помешает ему нас шантажировать ею?

Изгой остановился у стола и посмотрел снова на карту.

— Но, если Марианне удастся заставить Вершителя уйти из этой точки хотя бы с половиной своих ублюдков, мы сможем атаковать этот КПП и не только освободить Сэма и Велеса, но и не упустить обоз с оружием. Там взрывчатка, начиненная хрусталем. С ее помощью можно подорвать этих тварей и прорваться на дорогу в Арказар. Если потеряем обоз, мы отсюда никогда не выйдем, и рано или поздно нейтралы могут отдать приказ сжечь город.

— Мы должны рискнуть. Марианна — единственная, кому Ник может поверить, — добавила Фэй.

— И как она потом оттуда выберется? У нее не будет ни одного шанса.

— Я пойду… Он мне поверит. Он меня ждет. Я знаю… я его слышала. Он говорил со мной. Я пойду, а вы делайте все, чтобы спасти моего сына.

— Если Ник поймет, что ты обвела его вокруг пальца, ты можешь не вернуться. Ты это понимаешь, дочь?

— Понимаю, папа… жизнь Сэми того стоит. Я — твоя дочь, а он — мой сын.

Наверное, именно в этот момент я и сделала свой выбор. Окончательный и бесповоротный.

ГЛАВА 8

Приказ об окружении Асфентуса не стал чем-то неожиданным, скорее, мы инстинктивно готовились к тому, что поступит команда взять город в кольцо. Правда, городом все же эту огромную территорию, больше похожую на жалкие руины некогда великолепной крепости, сотворенной самими Высшими для того, чтобы обеспечить безопасность и обособленность созданных ими миров, язык не поворачивался назвать.

Видимо, Высшим наблюдать за каждым из этих миров в отдельности было гораздо интереснее. Да и управлять ими так было гораздо проще, нежели смотреть сквозь слои атмосферы, как схлестнутся расы в своей жажде власти и ненависти друг к другу, тем более, когда одни были заведомо сильнее других.

Тогда-то и возник Асфентус. Город-крепость. Город-мечта. Именно так и переводилось его название с шипяще-хрипящего языка Высших, больше напоминавшего журчание воды или звуки ветра. Крепость, красоте и великолепию которой не было равных в свое время. Окруженная непроходимым густым лесом, она тянулась к своим создателям в самое небо казавшимися бесконечными шпилями храмов из роскошного белого камня, дарившего умиротворение любому мятежному взору. Город должен был служить великой цели — не только как граница между мирами, но и как обитель отчаявшихся, раскаявшихся бессмертных, которые смирением своим и служением храмам должны были искупить вину за свои деяния.

Сейчас, при взгляде на эти жалкие руины выцветшего серого камня эта история Асфентуса, известная немногим, казалась не более чем нелепой легендой. Уже сотни лет Асфентус олицетворял собой не мечту, а самый жуткий кошмар. Вызывал позывы не к искуплению, а к ожесточению. А благоухание садов, своим ароматом ласкавших обоняние любого грешника, входившего на территорию крепости, давно уже сменила вонь испражнений, протухшего мяса и крови.

Единственное, что осталось неизменным — сюда по-прежнему стекались все отбросы общества всех рас. Творения разрушили мечту своих создателей, не желавших навязывать свою волю и предоставивших им абсолютную свободу. Что ж, первые использовали эту свободу таким образом, что вторым пришлось скрыть выходы в другие миры в единственном сохранившемся храме Асфентуса, чтобы не допустить апокалипсиса на поле своей излюбленной игры.

Отсюда, с остатков крыши некогда развороченного снарядом здания, открывался вид на вход в город, который сдерживали тысячи бессмертных, не давая проникнуть внутрь нейтралам. Глупцы думали, что их заслуга в том, что до сих пор от этого места не осталась воронка размером с несколько футбольных полей. Храбрость, вынужденная, вызванная нежеланием быть вырезанными подобно скоту. На самом же деле мы не могли позволить разрушить тот самый храм, не могли позволить прорвать границу порталов. Носферату, выпущенные на свободу придурком Куртом-Вольфгангом, уже вовсю примерявшим свой зад на трон короля Братства, орудовали почти во всех ближайших к катакомбам местностях. Чистильщики, оставшиеся верными своего правителю, естественно, предпочитали прятаться за полуразрушенными стенами Асфентуса, и их работу приходилось выполнять карателям, уничтожавшим, как взбесившихся от вседозволенности и обилия еды тварей, так и смертных, для которых все самые жуткие рассказы о кровососах воплотились в реальность.

Я закрыл глаза, сосредотачиваясь на своих ощущения. Скрывается, заносчивый ублюдок. Упорно скрывает свою ауру от меня. Понимает ли этот малолетний засранец, что таким образом лишь еще больше тратит свою энергию, которой и так, наверняка, осталось не так много. Ведь он понял, что я его засек. Не мог не понять. Не мог не услышать злой рык, сорвавшийся с губ и превратившийся в такое привычное с ним желание надрать его тощую задницу ремнем. Правда, я не был уверен, что это не он намеренно позволил мне узнать себя, почувствовать. Словно очередной вызов бросил. Мол, смотри, отец, теперь это наша война. Я против тебя. Смотри и бойся. Всего мгновение, за которое так отчаянно захотелось найти его и, хорошенько приложившись к его лицу кулаком, спрятать как можно дальше. Так, чтобы сам выбраться не мог из убежища.

"Самуил, ты хоть понимаешь, куда ты влез? Ты понимаешь, на что идешь, черт тебя подери? Перестань быть дерзким ребенком и вспомни, что ты мужчина, который должен охранять свою семью."

И снова молчание. Разговор с моим старшим сыном словно разговор со стеной. Когда ты понятия не имеешь, слышат ли тебя, но готов поручиться, что сам ответа не дождешься. И нет смысла продолжать взывать к его благоразумию. Насколько он тонко чувствовал свою мать, настолько же глух и безразличен был к моим эмоциям. Но именно сейчас это его равнодушие было абсолютно некстати.

По нашим данным группа диверсантов скрывалась в районе леса, и каратели методично вылавливали их небольшие группы по два-три человека и волокли в штаб, чтобы допросить. Времени на проведение пыток или задушевные разговоры с пленными не было, поэтому их сознание жестко вскрывалось, считывалась информация, а затем тела ликвидировались.

Вот почему я не мог обратиться ни к кому из членов своей семьи. Впрочем, каждый из них знал, кем я стал шесть с небольшим лет назад. Да, Курд в обмен на верную службу Нейтралитету гарантировал безопасность моей семьи. Практически всей моей семьи в обмен на то, что у власти станет Курт-Вольфганг фон Рихтер, Черные Львы сдадут свои территории в собственность Братству, восстановится жесткая иерархия власти в Братстве, существовавшая до недавних пор. Естественно, все это фоном к основной задаче — вернуть Асфентус Нейтралитету, и попутно перекрыть возможность вампирам вести преступную деятельность через Арказар.

О том, что Нолду предал Львов и выпустил из катакомб своих подопечных, осажденные, однозначно, не могли знать. Мы повредили линии передач, поставили по всему периметру блокираторы связи. Пока остальные отряды карателей зачищали свободные территории, руководствуясь помощью поднявших свои гнилые волчьи морды ликанов, мы сосредоточились сугубо на Асфентусе, позволив главе одного из кланов хвостатых, Алексею, значительно расширить свои владения за счет территорий, сданных им в наши руки вампиров.

Думитру раздавал обещания и блага своим союзникам направо и налево, так как время, отведенное ему на проведение зачистки, безжалостно таяло, а Асфентус все еще не был возвращен под компетенцию Нейтралитета. Я не задумывался о том, чем ему пригрозили Высшие, но, судя по тому, как Курду не терпелось войти в город, усеянный трупами сторонников короля, наказание Главе сулило жестокое.

Вот только Курд ошибался, полагая, что сможет выиграть в этой войне. Даже полное уничтожение Черных Львов и смена действующей власти теперь ему не гарантировали спокойного существования. Только не после того, как ублюдок замахнулся на мое. На мою семью. На моего брата и друзей. Не после того, как отчетливо и твердо выкрикнул в мое сознание приказ уничтожить мою женщину. Единственное, что сейчас позволяло ему существовать — понимание того, что Высшие на переправе коней менять не станут. Но после того, как их команда будет выполнена… после того, как будет возвращен храм Асфентуса… после того, как эта тварь перестанет интересовать их, я заставлю подонка вымаливать пощаду. На коленях. По капле крови за каждый грамм ненависти, которую скармливали мне теперь мои же родные. По капле его гнилой крови за секунды, проведенные Марианной без меня. За тот страх и разочарование, которые, я знал, она испытывала. Несмотря на то, что теперь я сам закрыл от нее свое сознание, иногда я позволял себе слабость — всего на мгновения открыться. Открыться настолько, чтобы прикоснуться мысленно к ее волосам, к ее щекам. Я ощущал на расстоянии шелк ее кожи и сатанел от мысли, что не могу прикоснуться к нему по-настоящему прямо сейчас. Пальцами очерчивал линию губ, и мне казалось… дьявол. Мне казалось, она чувствовала мои ласки, потому что иногда я невольно вздрагивал от прикосновения влажного языка к пальцам. Открывал глаза и смотрел на свою ладонь, сам себе задавая вопрос, какой же тварью я стал, если был способен на подобное.

Сзади раздались тяжелые шаги, и я открыл глаза, чтобы тут же невольно зажмуриться от порыва ветра, взметнувшего вверх и ударившего в лицо окровавленным песком.

Повернул голову, позволяя одному из карателей подойти достаточно близко.

— Морт, — молчание, сопровождавшееся непременным почтительным кивком головы, — поступило сообщение о смерти троих нейтралов.

Отвернулся от него, глядя на медленно появлявшиеся лучи солнца. Странно, но в этом городе они были каким-то серыми, безликими, не отличавшимися от пыли, осевшей на стенах зданий. Сейчас, правда, даже эта пыль была окрашена в черный цвет. Цвет крови убитых вампиров.

— Значит, они были достойны ее. Раз позволили уничтожить себя низшей расе.

— Они использовали голубой хрусталь.

Я стиснул челюсти, стараясь усмирить злость, взрывной волной ударившую в груди.

Мысленно, абстрагировавшись от ожидавшего команды подчиненного, безрезультатно прочесывать энергетику каждого существа, прятавшегося далеко внизу, в обломках домов.

"Сэм, не смейте трогать хрусталь. Выкинь его к чертям собачьим. И всем, кто тебе дорог, скажи сделать то же самое. С хрусталем у вас нет дороги обратно".

Ни нейтралы, ни Высшие не закроют глаза на использование этого оружия. Прямая дорога на плаху без права на помилование. Как тому, кто обеспечил им сопротивление, так и тем, кто использовал его против нас. Убийство нейтрала само по себе приравнивалось к нарушению всех десяти библейских заповедей сразу, а с применением голубого хрусталя означало четко выраженное желание безумцев гореть в самом огромном котле Ада бесконечно.

В ответ снова звенящая до боли в ушах тишина.

Бросил взгляд на раскинувшиеся руины. Где ты, Сэм? Под которой из них? В которую мне запретить входить своим людям, чтобы не позволить тебя поймать?

— Найти и изъять. Бармс, Рэйвен, Серпен берут на себя западный выход из города. Корал, Магнум, Волес закрывают с востока. Матис, Кин, Борхес — юг. Малкольм, Виктор, Блэд — на север. Проникшим в город — рассредоточиться на улицах. Приоритетная задача — найти членов королевской семьи. Мне нужны живыми все с фамилиями Вороновы, Вольские, Черногоров… Мокану. Допрос с каждым из них проводить буду лично. Всю информацию о них передавать только мне.

Молчание, и я представляю, как он снова покорно склоняет голову и вскидывает ее, готовый продолжать отчет.

— По Марианне Мокану. У нас информатор, утверждающий, что знает о ее местонахождении.

Услышал ее имя, и сердце пустилось вскачь. В дикую пляску, ударяясь до боли о ребра.

— Привести ко мне. Немедленно.

Теперь, когда ему не нужно было предупреждать меня о своем уходе звуком шагов, Лизард просто испарился за моей спиной, а я дождался, когда сзади воцарится абсолютная тишина, и, закрыв глаза, перенесся в своеобразный кабинет, устроенный в подвале этого же здания. Все же сообразительность этого карателя была одним из тех качеств, из-за которых я приблизил к себе его.

Да, я лично объявил награду тому, кто приведет мне Марианну Мокану или же откроет любую информацию о ее местонахождении. Объявил тогда, когда еще не был уверен в том, что она осталась жива. Когда еще понятия не имел, где и с кем она может находиться. Когда трясло только от мысли, что больше никогда не увижу больше… не услышу. И, да, это было адски рискованно, учитывая, что ее могли передать не мне, а, например, Курду, все те, кого, по-видимому, расстроило возвращение Морта в ряды нейтралов. Но тогда я хватался за любую нить, за любую, даже самую мельчайшую возможность найти ее, доказать себе, что моя девочка не покинула меня. За любой шанс не дать вырваться наружу тому монстру, который до костей обгладывал изнутри. Который ломился сквозь них, вырываясь наружу, чтобы разнести на хрен все вокруг, чтобы утянуть к самому дну черного потока ненависти к себе самому и ко всем, кто не умер вместо нее.

За то, что уберечь не смог. За то, что рядом с ней был кто-то другой. А я… я был по эту сторону. Был тем, кто сломал плотину, чтобы залить кровью собственный клан. Вот только мое присутствие или отсутствие в этой войне уже ничего не меняло. Решение о ликвидации действующей власти теми, кто так долго созерцал на беспредел, творившийся внизу, не могло быть вынесено спонтанно. Понимал ли это мой брат, который, наверняка, сейчас строил планы моей смерти? Понимала ли Фэй, каким-то "чудом" сумевшая проникнуть в окруженный со всех сторон Асфентус целой и невредимой? Какие ритуалы сейчас она изучала для устранения Вершителя, названного главным врагом королевской семьи? Или Рино? Кого из своей широкой сети беспризорных детей он отправил на верную смерть только для того, чтобы выведать ключевые позиции, на которых находились мои солдаты? Не удивился ли он тому, что так легко смог проскочить вместе с Фэй там, где остальные бессмертные непременно складывали головы?

Я думал, что мне будет наплевать на их мнение о себе. Я думал, что смогу с легкостью перешагнуть через эту ненависть и презрение, которые они испытывали сейчас ко мне.

Я ошибался. Это оказалось сложнее, чем я думал. Теперь, когда меня связывали с ними общие… МОИ воспоминания. Особенно с некоторыми из них. Зов крови? Хрен его знает. Но мне не хотелось видеть голову Влада или его… наших родных в руках хохочущего Курда. И это значило, что черта с два он их получит.

Да, мы считывали воспоминания тех, кого ловили. Не мелких сошек, трусливо пытавшихся спастись бегством из Асфентуса, когда в него вошли нейтралы. А тех, кто мог иметь доступ в убежище Рино. Видит Бог, Смерть умел прятаться, и карателям до сих пор не удалось отыскать местонахождение его и Воронова с семьей.

За дверью послышались шаги и тихое бессвязное бормотание, и уже через мгновение раздался стук.

— Входи.

Разворачиваясь спиной и убирая со стола нарисованные со слов пленных карты с отмеченными убежищами вампиров.

Поморщился от чувства дикого страха, ворвавшегося порывом ветра в комнату. Дикий страх и вонь немытого тела, смешанная с запахом смерти. Вампир явно подыхал от голода. Повернулся лицом к информатору, едва стоявшему на ногах. Он еле заметно покачивался, появилось ощущение, что, если не придержать его за локоть, он рухнет прямо на пол. Но Лизард, невозмутимо возвышавшийся за его спиной, даже не думал притрагиваться к вампиру. Дождался, когда я взмахнул рукой, позволяя заговорить и произнес:

— Миру Протеску. Клан Гиены. Сто пятьдесят четыре года. Профессия — водитель. Служит в доме Рино Мокану.

Вампир нервно оглядывался по сторонам, удивленно рассматривая помещение, в которое его привели. Не знаю, что он ожидал увидеть. Возможно, нечто, типа кабинета с роскошным интерьером, тяжелыми портьерами, столом из дорого красного дерева, если таковые вообще в Асфентусе имелись. Но явно не местами обшарпанные стены подвала без окон и с протекающими в нескольких местах трубами. Впрочем, эта черта свойственна тем, кто стоит у самого подножия горы — думать о том, что сила тех, кто оседлал вершину этой горы в виде, который открывается им сверху, забывая о том, что их сила в оставленных позади километрах. Настоящая мощь не в том, чтобы смотреть с высоты своего положения на россыпь мелких точек, мечущихся в нерешительности далеко внизу, а в том, чтобы видеть дорогу, которую проделал ты сам. Вот от чего захватывает дух, вот ради чего хочется подняться еще выше. Оставляя позади не жалкие точки, а самого себя секунду, минуту, день назад.

Но этот мужчина мог видеть только то, что желал показать ему я. Дрожащий от суеверного страха и, наверняка, уже наслышанный о тех зверствах, который совершали мои ребята на пути в Асфентус и непосредственно здесь, он шарил глазами по всему помещению, не решаясь посмотреть на мое лицо.

Кивком головы отпустил Лизарда и, присев на свой стул, откинулся назад, глядя на несчастного.

— Говори.

— Гос… господин, — все так же не глядя, уставившись себе на ноги, на носки изношенных ботинок, — обещали награду з-за информацию о М-Мари…

— Обещал. Говори.

— Я з-знаю, г-где гос-спожа находится.

Подался вперед, внимательно всматриваясь в его лицо и пытаясь все же поймать взгляд. Прищурился, вдыхая в себя его запах и пытаясь отделить вонь, исходившую от его тела, от запахов его эмоций. Не лжет. Знает. Что ж, ему повезло, по крайней мере, он, в отличие от своих предшественников, выйдет отсюда живым, а не отправится на корм носферату.

Да, водитель Рино был далеко не первым безумцем, решившим, что, предавая мою жену, мог рассчитывать на мою же благосклонность. Все же короля Европейского клана и Князя Черных Львов знал практически каждый представитель расы, как и членов его семьи.

Их было четверо — тех, кто наивно полагали, что смогут получить кровь, гарантию безопасности от нейтралов или же деньги в обмен на нужную мне информацию. Впрочем, одно они получали точно — защиту от преследований нейтралов. Вечную. Так как мы перестаем интересоваться мертвецами. Впрочем, все их сведения тщательно проверялись, и к огромному сожалению этих придурков Марианна к тому времени уже успевала покинуть место, которое они указывали.

Да, Асфентус был огромной территорией со множеством разрушенных зданий, но подземная часть этого проклятого места впечатляла еще больше. Сотни узких ходов, прорытых века назад вампирами, спасавшимися от солнечных лучей, сотни похожих на огромные кроличьи норы помещений, с покрытыми глиной стенами.

И единственное, что спасало шкуры всех тех, кто сейчас прятался от нас в них, это моя неуверенность в том, что при взрыве этого гребаного подземного царства не пострадают моя жена и дети. Хотя за одного, по крайней мере, я мог быть спокоен. Самый старший и самый упрямый из них упорно старался пострадать где-то на поверхности земли, чтоб ему.

Что я делал с теми, кто давал нам неверные данные? На одних срывался, вскрывая грудные клетки когтями и заставляя их смотреть, как я вытаскиваю один за другим внутренние органы и скармливаю находящимся в клетке Носферату, которых привезли сюда по приказу Курда. Других бросал к этим монстрам живьем и слушал их истошные вопли, зная, что их слышат также и пленные, находившиеся в смежных помещениях. Третьих отдавал на потеху своим карателям и заставлял остальных пленных смотреть, как их пускали по кругу десятки обозленных из-за гребаного целибата мужиков.

— Я жду.

— Она… она просила не называть место…

— СТОП.

Вскочил со своего места, почувствовав, как сердце снова оголтело забилось где-то в горле.

— Хочешь сказать, — обходя стол, давая себе несколько секунд времени на то, чтобы обдумать тот вариант событий, который исходил из его слов, — это она тебя прислала ко мне?

Остановился напротив Гиены, склонив головы набок и сканируя его ауру, ощущая, как она извивается, как вибрирует, меняя цвет. Из бледно-зеленого, оттенка страха и неуверенности, темнеет, погружаясь в цвет болотной тины с чернеющими от ужаса и подрагивающими краями. Он стиснул обтянутые кожей искривленные пальцы и опустил голову в пол. Вашу мать, сколько времени не ел этот доходяга? И если он стоит передо мной подобным скелетом, то в каком состоянии находятся все остальные? Марианна и мои дети? Навряд ли Смерть бы стал морить своих подчиненных голодом.

Подошел к небольшой холодильной камере, стоявшей в дальнем углу.

— Я не слышу ответа.

Тяжелый вздох, потому что я открыл дверцу, и он почуял запах крови.

— Д-д-да, Господин. Госпожа Марианна просила меня, — громко сглотнул, когда я подошел к нему с пакетом в руках, — просила сказать, — перевел взгляд на мое лицо и запнулся, тут же снова уставившись в пол, — сказать, что хотела бы встретиться с вами.

Сел на край стола, положив пакет с кровью рядом, и сложил руки на груди, продолжая изучать энергетику говорившего. Он снова не лгал. Марианна, действительно, просила его об этом. Впрочем, откуда водителю знать, с какими целями моя жена могла назначить мне встречу? Зная, что при желании я могу прочесть гонца, она просто поручила ему передать мне информацию.

Я молчал, продолжая смотреть на вампира и думая, почему сомневаюсь в ней. Почему допускаю мысль, что это могла быть ловушка. Что она могла заманить меня в западню, устроенную своим отцом, чтобы… Но для чего? Ведь она ответила мне. Да, черт возьми. Моя девочка не просто ответила. Она продолжала звать меня, и я знал об этом, слышал ведь. Кусал костяшки пальцев, крошил кулаками стены Асфентуса, но слышал, упорно блокируя собственное сознание.

На мгновение закралась мысль, что тот Ник мог доверять ей настолько безоговорочно. Тот Ник… которого она любила и за которым спускалась даже в Ад. Тот, который за нее убивал и умирал. И она знала об этом. И верила. И тут же накатывала злость на самого себя за эти подозрения. Нет другого Ника. Мы вместе с ней похоронили его. Есть только один. И этому одному она клялась заново в любви. Ночь напролет. Клялась и доказывала эту любовь. Мне. Мне, вашу мать.

— Продолжай.

— Госпожа просила передать вот это.

Залез дрожащей рукой к себе за пазуху и достал сложенный листок бумаги. Медленно протянул его мне, и я кинул ему пакет, забирая из трясущихся пальцев записку. Прочитал текст и услышал странное шипение, медленно переходившее в нарастающий гул. Вскинул голову, но вампир передо мной лишь жадно впился клыками в пакет и, захлебываясь, глотал жидкость, отойдя к самой двери и скосив глаза в мою сторону. Доли секунд на то, чтобы понять, что гул шел изнутри. Оттуда, где в венах зашипела кровь, мгновенно вскипая, ошпаривая огненными брызгами мясо.

"Это наша пропасть. Я держу. Впилась в самое сердце. Не отпускаю. Теперь твой черед, Ник"

Ответ на просьбу, которую не мог слышать никто, кроме нее. Отчаяние в ответ на мое отчаяние. И я закрываю глаза, позволяя себе глубоко вздохнуть. Вздохнуть ее запах, все еще хранившийся на крохотном клочке бумаги. Испытывая раздражение, желание свернуть шею Протеску за то, что посмел испачкать ее аромат вонью своего грязного тела. Но нельзя. Нельзя. Он должен передать ей кое-что от меня.

Вторым предложением Марианна указала место встречи. К западу отсюда, довольно далековато от того места, где, как я думал, они скрывались. К демону. Внутри все скрутилось в тугую пружину ожидания, какого-то дрожащего на самом острие лезвия предвкушения. Увидеть ее. Прикоснуться. По-настоящему. ПО-НАСТОЯЩЕМУ, блядь. Вжимать ее до боли в себя и ощущать, как ведет. Безнадежно ведет от этой близости к ней.

Тем временем вампир закинул руки назад и развязал… развязал цепочку с кулоном в виде сердца. С тем самым, который я дарил Марианне.

— Госпожа просила передать вам это. Сказала, что на этот раз вы лично должны надеть на нее.

Думитру Курд в это же самое время так же смотрел на записку, которую ему принесли всего несколько минут назад. Короткую. Всего несколько слов. Несколько слов, от которых его едва не перекосило. Тот самый информатор из окружения Воронова, казавшийся королю и его приближенным настолько верным, что те практически впустили его в свою семью… а на самом деле все эти годы ожидавший контрольного "фас" от Главы Нейтралов.

Записка, в которой говорилось о том, что эта шлюшка Мокану по-прежнему была жива. Дрянь, из-за которой некогда спокойная и размеренная жизнь Думитру практически полетела под откос. А Курд ценил покой, он ценил баланс. Если бы Думитру верил в Бога, то его бога бы звали Равновесие. И только во имя этого Господа он готов был убивать и ему же приносить самые изысканные жертвы.

Бывшая жена Морта, да, Курд про себя и при самом Морте так ее и называл, делая акцент на том, что она, так же, как и его отпрыски, остались в его прошлой, донейтральской, жизни. Так вот, эта тварь не просто выжила после взрыва, но еще и осмелилась выйти на связь со своим муженьком, который, подобно влюбленному идиоту, наверняка, не упустит возможности увидеть свою сучку. Сучку, которую он оплакивал с абсолютно сухими глазами. Но та ненависть, которой в этот момент горел его взгляд, обращенный на Главу, стоила самых горьких слез, которые Думитру видел. А за свою долгую жизнь он их повидал немало, причем причиной большей их части сам и стал.

Курд раздраженно схватил со стола бумагу, равнодушно глядя на аккуратно выведенные буквы, ощущая, как внутри разрастается раздражение… и снова появляются скребущие когти страха. Он уничтожит эту тварь и всю ее семью. Нет… Он заставит сделать это Морта. Так будет гораздо интереснее. Это сломает заносчивого ублюдка. Не Курд. Его сломает ее предательство.

Курд тихо засмеялся и скомкал в руках листочек. Мокану не простит предательства. Ни себе нынешнему. Ни себе прошлому.

Скомканная записка полетела в урну, с глухим звуком ударившись о дно. Приговор Мокану вынесен. Осталось поручить Морту привести его в исполнение.

Меня несло. Меня шатало так, что, приходилось стискивать ладони в кулаки, чтобы не пытаться хвататься за воздух. Меня разрывало на части. На долбаные неровные части, каждая из которых отчаянно пульсировала в какой-то бешеной радости.

Я чувствовал, как вертится с дикой скоростью где-то внутри та самая металлическая пружина, как с каждым новым витком все сильнее бьется о грудную клетку, невольно прикладывал руку к груди, стараясь успокоить бешеные вращения.

Я еще не видел ее, но уже чувствовал. Ощущал ее присутствие в нескольких десятках метров от себя и, сходил с ума от желания найти ее хотя бы взглядом. Даже после того, как услышал ее голос в своей голове. Даже после того, как разговаривал с ее же посланцем, как читал записку, написанную ее рукой… я должен был видеть ее, чтобы все же не свихнуться окончательно.

Пробирался медленно к небольшому деревянному домику, отбрасывая назад ветви деревьев, нагло цеплявшиеся за ткань пальто, царапавшие подбородок и виски. Поднимался к этой лачуге и думал о том, как туда добралась она.

А потом… потом я просто перестал думать. Я просто перестал существовать. Потому что дверь домика оказалась так близко. Потому что она распахнулась с такой силой, что ударилась о стену. Потому что на пороге стояла она. Марианна. Такая красивая. Такая живая. Такая… моя.

И я исчез. Исчез полностью во влажном сиреневом взгляде, наполненном такой болью, что я едва не задохнулся.

ГЛАВА 9

Одна, две… пять… десять, тридцать три…

Смотреть на нее и невольно отсчитывать секунды молчания, стелившегося между нами, подобно туману, медленно опускавшемуся с крон деревьев на влажную землю. Оно путается в ее волосах, развевающихся от пронизывающего до костей ветра, цепляется колючими ветками за лицо, царапая скулы, подбородок, вызывая желание смахнуть его ладонью.

Пятьдесят одна, пятьдесят две, пятьдесят три…

Мгновения безмолвия. Мгновения, отданные на откуп жадным прикосновениям взглядов. Тяжело выдыхая, смотреть на ее длинные черные ресницы, слегка подрагивающие, не скрывающие сиреневого влажного блеска широко раскрытых глаз. Алчно лаская собственными приоткрытые губы и ямочку между ключиц.

Один… восемь… двенадцать…

Новая минута. Новый отсчет перед тем, как протянуть руку и медленно коснуться костяшками пальцев бледной щеки. И тут же вздрогнуть, когда это прикосновение взорвалось на коже тысячами фейерверков.

Тридцать четыре… Тридцать пять… сорок…

Сдаться… Сдаться окончательно, рывком притянув ее к себе и зарывшись пятерней в водопад волос, потерявшись в аромате ее кожи. Глубокими вдохами впитывать его в себя, прижимая сильнее к груди, слыша, как понеслось вскачь ее сердце. В унисон с моим. Словно одно у нас обоих.

Не отстраняясь, выдохнуть в волосы всего один вопрос:

— Зачем?

Мне хотелось его убить. Мне хотелось впиться в его черную рубашку и кричать, просто орать и смотреть ему в глаза. Кричать без слов. Кричать так, как кричит кто-то, когда ему ампутируют конечности… потому что я пришла сюда ампутировать его из моего сердца… и себя. Когда Ник поймет, зачем я это сделала, он меня уничтожит. И мне нужно, чтобы он это понял намного позже. А значит, что я не стану кричать, я не стану убивать его словами, я не стану бить его, как мне хотелось бы, и резать лезвиями обвинений. Потому что сейчас я ненавидела его так сильно, как не ненавидела за всю нашу совместную жизнь. В это самое мгновение, когда поняла, как безумно соскучилась по нему, как не представляю своей жизни без него, как мне отчаянно больно осознавать, что все у нас какими-то урывками. Жизнь урывками, счастье урывками, любовь… осколками. И один острее другого. Режут, рвут, вспарывают, и никогда не спокойно, никогда нет того самого глубоко счастья, которым живут другие. За это я Ника ненавидела сейчас — за то, что не могу быть с ним счастлива. И я больше не хочу знать, что это обстоятельства, что это чертова судьба. Это он такой.

Видела этот блеск безумия в его глазах и саму трясти начинало. Этот взгляд дикий и голодный. Он полыхал красными вспышками посреди ярко-синей нежности, и Ник не играл сейчас. Я видела, что не играл.

Но ведь это ничего не меняло. Он по-прежнему вершитель — убийца моих собратьев, он по-прежнему проклятый нейтрал, который назначил награду за мою голову, и он по-прежнему безумно мною любим.

Есть вещи, которые невозможно простить. И я не могла ему простить его выбор. Потому что он его сделал. Потому что ни меня, ни наших детей там в приоритете не было. И я вынуждена играть. ЕМУ. Играть влюбленную и готовую на все женщину, чтобы спасти НАШЕГО сына. От него же. Я не знаю, как мы до этого докатились… да и знание тоже ничего не изменило бы.

И в тоже время где-то глубоко внутри сковырнуло тоской и отчаянным чувством наслаждения вдыхать его запах. Чувствовать его руки на себе, слышать голос, слышать, как колотится его сердце, как ускоряются удары о ребра под моей щекой. Вскинула руки и обняла в ответ, отстраняясь, глядя прямо в глаза.

— Потому что невыносимо хотела тебя увидеть. Потому что истосковалась по тебе, — сама нашла его губы. подавляя протест, рвущийся изнутри, — потому что каждая секунда без тебя превратилась в пытку.

Лжет. Знаю, что лжет. И она понимает, что я знаю это. Не просто увидеть. Упрекнуть. Задать вопросы, которые в глазах ее видел. Вопросы, которые сам бы на ее месте задавал. От которых бы выворачивало наизнанку меня самого на ее месте. Услышать ответы, которые бы заставили поверить, заставили бы исчезнуть всполохи злости, вспыхивающие на дне взгляда, когда вскинула голову и посмотрела мне в лицо. Хочет скрыть их, но за это время я научился читать ее чувства лучше своих. Но сейчас это все не имело значения. Не тогда, когда вжимал ее в себя, когда подрагивала каждая клетка тела от бешеного удовольствия ощущать ее настолько близко. После того, как едва не потерял… едва не обезумел от мысли, что никогда больше, малыш…

— Я чувствую твой запах среди сотен запахов, витающих в этом лесу. Я слышу твое дыхание там, где сама природа перестала дышать, склонив голову перед отрядом моих убийц. Твое присутствие… я ощущаю его кожей… даже если меня лишат зрения, обоняния и слуха, достаточно одного сантиметра моей кожи, чтобы ощутить тебя рядом… или сдохнуть окончательно, почувствовав вместо тебя пустоту, Марианна, — большим пальцем по ее подбородку, по полным приоткрытым губам, — я чувствую, когда ты лжешь мне, малыш. Я чувствую это. Сейчас.

Я смотрю в его глаза и чувствую, как погружаюсь в эту бездну. Нет, не добровольно. Он меня в нее тянет, насильно. И вся моя уверенность разбивается на осколки на дне его глаз. Я знала его разным… знала, когда он лжет и когда играет со мной. И я не могла понять почему не чувствую сейчас игры… лжи, лицемерия. Почему меня начинает трясти вместе с ним и хочется с диким воплем сдавить его в объятиях. Я просто хочу, чтобы все исчезло. Хочу жить. Носить нашего ребенка рядом с ним, смотреть по утрам в его глаза, чувствовать его руку в своей каждый день, спать у него на груди, слышать каждый день его голос. Божееее. Я хочу так мало… так обыденно и банально мало, я хочу то, что есть даже у самых невзрачных смертных женщин, и даже это оказывается невозможно с ним.

И мне так страшно. Я боюсь, что проговорюсь… Боже. Неужели я больше ему не доверяю? Наверное, это самое страшное, что могло произойти с нами, Ник.

— Лгу… я тебе лгу. Мне хочется орать от боли. Мне хочется ударить тебя. Мне хочется понять почему? И я боюсь, что у меня больше не будет этого шанса увидеть тебя вот так. Что ты наделал, Ник? — простонала ему в губы, — В какое адское пекло ты влез на этот раз?

— Почему в этот раз?

Продолжая ласкать пальцами ее лицо, понимая, что это какая-то странная одержимость — нездоровое желание до боли в руках трогать ее кожу, не потерять ни секунды из отведенных нам наедине в этом домике.

— Почему в этот, маленькая? Я стал нейтралом почти шесть лет назад. И еще не придумано ни одного способа переродиться в себя обратно.

Поцелуем в горячие губы, чувствуя, как ведет от ее вкуса, и, оторвавшись, прошептать, приникнув к ее лбу своим и продолжая лихорадочно гладить идеальные скулы.

— Нейтралы либо несут свою службу вечно, либо их уничтожают. Вы вытребовали наши жизни у Курда, — нервно рассмеялся, прижав ее голову к себе и проводя ладонью по мягким локонам волос, — а он обманул вас. Потому что моя принадлежит не ему. Не ему и распоряжаться ей.

Отстранить ее от себя, вглядываясь в потемневшие от отчаяния зрачки, ощущая, как дрожит в моих руках:

— Я не могу отказаться. Не могу позволить уничтожить себя. Тогда я не смогу защитить вас, малыш. Понимаешь?

— Ты вспомнил? — впиться ногтями ему в плечи, — Ты вспомнил, что с нами было в этом проклятом лесу? Ты вспомнил, как мы там умирали?

И я сорвалась. Я уже не могла остановиться. Он сорвал меня. Он выбил почву из-под ног этой искренностью. Неожиданной. Такой уродливо отвратительной искренностью… потому что я ждала ложь. Потому что я успела в нем усомниться, и сейчас меня начало лихорадить от понимания, что я не знаю кому мне верить… не знаю.

Покачал отрицательно головой, зная, что в следующую секунду эта надежда, появившаяся на дне ее глаз, разобьется вдребезги о разочарование.

— Я не вспомнил… но я знаю, что тогда произошло. И какой ценой нас выносили оттуда. И я не хочу этого дежавю для тебя, понимаешь? У меня есть план, Марианна. Но мне нужно время. Время и ваше доверие. Твое и их. Их всех. И нашего сына.

Кивок в сторону двери.

— Этот упрямец здесь. Недалеко. Но я не могу найти его. И я… — замолчал. Не смог сказать, что боюсь. До жути боюсь, что его обнаружит кто-то другой. Не я. Ее и без этого колотит так, что у меня руки, сжимающие ее, дрожат вместе с ней.

— Я в любом случае не позволю никому навредить Сэму. Но я не хочу, чтобы его выходка стоила жизни кому-то из вас.

Он заговорил о Сэми, и что-то дернулось под ребрами. Стало адски больно. Невыносимо больно… Я открыла было рот, чтобы сказать, где он и… и не сказала. Потому что перед глазами возникла та самая видеокамера, на которой он с карателями пришел проверить, все ли мертвы после взрыва, и я помнила эти красные глаза, горящие, несущие смерть всему живому. Может быть, я сейчас ошибаюсь… может быть, я сама себя возненавижу за это потом. Но мой выбор сделан, и рисковать жизнью сына я не стану. И в этот самый момент я уже точно поняла, что не верю ему. Этому Нику я не верю. И я очень надеюсь, я молю Бога или Дьявола, чтобы он вернул мне веру в него.

Я обхватила его лицо руками, заставляя смотреть мне в глаза.

— Да. У меня дежавю. Проклятое дежавю. Я столько раз тебя теряла. Я столько раз оплакивала нас с тобой. Мне страшно. Я не знаю, во что верить. Я заблудилась, Ник. Я словно в темноте и я не чувствую тебя.

Еще одним поцелуем впиваться в ее губы, не сдерживая жадного стона. Никаких игр, никакой проверки контроля. Слишком изголодался по ней. Раскрытый настолько, что, кажется, чувствую ее не кожей, а сердцем.

И желать. Адски желать, чтобы она поняла это, чтобы почувствовала ритм моего сердцебиения кончиками пальцев.

Спускаться поцелуями к ее шее, зарываясь лицом в шелковые локоны прижимая ее к себе… и замереть. Остолбенеть, ощутив нечто… ощутив нечто, похожее на…

Когда Марианна замерла одновременно со мной, и ее глаза широко распахнулись, мягко отстранил ее от себя, одновременно до боли стискивая ладони на ее запястьях.

— Что это?

Не отрывая взгляда от ее лица. Потому что я ошибся. Потому что я, блядь, настолько явно ощутил этот толчок, что не мог ошибиться.

Тяжело дыша смотреть ему в глаза и видеть это непонимание. Эту беспомощность. Чисто мужская растерянность перед чем-то, для них непостижимым.

Я вспомнила, как он первый раз почувствовал Сэми. Как я боялась его реакции, как ждала ее и как плакала, когда увидела его взгляд… Он был так похож на этот сейчас… и прикосновения к рукам. Мягкие. Горячие.

Я не ответила, притянула его руки и прижала ладонями к своему животу, продолжая смотреть в глаза и чувствуя, как все вдруг исчезает… отходит на второй план, теряет свою значимость. И я знаю, что ОНА его чувствует. Иначе и быть не могло.

Я ощущаю лишь толчки и легкие движения изнутри, а Ник ощутит ее ауру.

Наш ребенок бьется ему в ладони, а у меня дух захватывает и слезы застилают глаза.

"А ведь ты мог узнать о ней совсем иначе… а мог и не узнать никогда… "

Минуты ожидания и страха. Самого примитивного женского страха узнать реакцию своего мужчины.

И не важно, что потом у нас с ним больше не будет ни единого шанса и ни единой вот такой минуты.

Один… два… пять… десять

То же самое молчание. Только теперь оно не впивается колючими шипами в кожу. Оно мягко пульсирует теплом под моими ладонями. Оно отдается в ушах МОИМ сердцебиением. Это молчание… Оно отражается в глазах неуверенностью, напряженным ожиданием. Таким неправильным. Таким чужим. Контрастом с той теплотой, что разливается в руках от ее живота. Медленно большими пальцами проводить по нему, чувствуя, как застряли слова в горле. Встали комом, ни протолкнуть, ни вытолкнуть.

Глубокими вздохами. Тихими. Осторожными. Стараясь не спугнуть это тепло. То, которое под кожу. Нагло. Так нагло рвется в меня. То, которое бьется отчаянно. Колотится сердце с такой бешеной силой, что, кажется, сейчас разорвется. Не ее. Не мое. Наше. Наше? Сильнее прижать ладони, опускаясь на колени, желая услышать что-то большее. И ощутить, как собственное сердце оборвалось. Когда ухо к ее животу прижал. Округлившемуся. Как сразу не заметил? Сорвалось в пропасть и скачет теперь по самому дну. Вскачь. Вслед за ее. Вслед за нашим.

Музыка. Такая оглушительная в этой мертвой тишине леса. Мелодия жизни. Вскинул голову, глядя на Марианну. Вот так выглядит чудо? Хочется спросить. Нужно спросить. А я не могу. Ничего не могу. Только чувствую, как растягиваются губы в улыбку.

"Слышу тебя. Слышу. Дьявол… я тебя слышу"

Оно откликается. Бьет ножкой прямо в центр моей ладони. А у меня от этого толчка горло перехватывает, и в груди так непривычно больно становится.

"Я с тобой. Я рядом"

Оно успокаивается. Оно довольно. Маленькое сердце под моими пальцами успокаивается. Тепло больше не обжигает, оно пульсирующим шаром вертится в руках, согревая.

А мне его стиснуть в ладони хочется, чтобы удержать, не дать потухнуть. Чтобы продолжать сердцебиение слышать. Вот как звучит чудо.

Губами по ткани платья, лаская это тепло. Вбирая его в себя губами. Нежно-голубая энергия. Зарождающаяся жизнь. Она пульсирует совсем рядом со мной, и я зажмуриваюсь, чтобы увидеть, как переливается голубой разными оттенками, окрашивая воздух вокруг нас, рассеивая тот мрак, в котором тонула комната.

Чувствуя, как Марианна зарылась ладонями в мои волосы. Молча.

Снова в ее глаза, ощущая, как печет в горле. Я не знаю, что сказать. Я впервые не знаю, что сказать. Будто забыл слова. Буквы.

Притянуть ее к себе на пол, опуская перед собой. Носом по скулам, по шее, впиваясь пальцами в затылок.

— Но как… Дьявол, Марианна, как?

Сцеловывая остатки напряжения с ее кожи, продолжая лихорадочно касаться водопада волос.

Мне вспомнилось, как при страшной засухе, когда все живое сгорает от палящих лучей солнца, самые жуткие звери у водопоя забывают о том, что они хищники, и не трогаю добычу.

Так и я сейчас… я была той самой добычей, которая неотрывно смотрела, как жуткий зверь жадными глотками выпивает нашу бесконечность. Для него это стало шоком… Я никогда не видела Ника таким. Он растерялся. Растерялся до такой степени, что у него дрожал подбородок и ладони вздрагивали каждый раз, когда наша дочь пинала нас обоих. Я бы могла в этот момент простить ему все… вот за это выражение лица, за этот сумасшедший блеск в синих глазах, за этот трепет и трогательную нежность в каждом прикосновении. Наверное, так реагируют на чудо, когда видят его собственными глазами. Опустился на колени, и я невольно зарылась пальцами в его волосы, пока он слушал нашу девочку, пока говорил с ней. Я знаю, что говорил… я ощущала это по ее толчкам.

Могла бы простить… если бы не трое других детей, которых он обрек на погибель. Если бы не Сэми застрявший в ловушке. Если бы не предательство Ника, променявшего нас на другие блага… хотя именно в этот момент я готова ему снова поверить. Так лгать невозможно.

Потянул меня к себе вниз, и я покорно опустилась на пол, чувствуя, как трется об мое лицо, щека к щеке, вниз, по шее, как впивается пальцами в мой затылок.

Он дрожит… И я дрожу. Потому что мне невыносимо больно понимать, насколько это скоротечно.

Обхватила его лицо ладонями, чтобы видеть этот восторг. Считывать его голодным взглядом и на какие-то минуты опять ощущать себя счастливой.

— А как обычно получаются дети, Николас Мокану?

Провела языком по губам и одновременно большим пальцем по его чувственной нижней губе. С ума сойти, но даже сейчас, даже в этой невыносимой и ужасной ситуации каждое прикосновение к нему обжигало пальцы.

Не сдержался. Улыбнулся в ее губы. Улыбнулся, чувствуя, как в груди то самое тепло разливается. От него. Или от нее. От ребенка. От моего ребенка. Это тепло все выше. К самому сердцу. Согревая до костей. Заставляя улыбаться все шире. Вырывается из груди смехом. Тихо. А потом все громче и громче. Оно управляет мной, наполнив ощущением триумфа. Ощущением самого настоящего счастья. Дерзкого. Невероятного посреди всей той черноты, которая вьется вокруг нас клубами черного дыма. А оно рассеивает его. Я вижу, как черный цвет бледнеет, истончается, как вспыхивает светло-голубыми шарами.

Увидеть кончик языка на губах и резко выдохнуть, ощущая, как это движение отдалось в низу живота резким возбуждением. Прихватить зубами ее палец, сдерживая рычание, рвущееся из горла. Тыльной стороной ладони по щекам, утыкаясь носом в ее шею и пытаясь глубоко вдохнуть, сдерживая себя. Пытаясь это сделать.

Чеееерт… как же сложно, когда она настолько рядом. Когда задыхаешься от аромата ее волос. Выпустив ее палец из плена своего рта, одними губами по ее шее, осторожно гладя живот.

— Как же я хочу тебя сейчас, малыш…

Выдохнув в шею и ощущая, как кружит голову от близости ее тела.

— Изголодался… Бляяядь… как же я изголодался по тебе.

Сдерживая себя. Не позволяя убрать ладони с живота. Иначе сорвусь.

Минута умопомрачения, и горечь наполняет до краев стремительно быстро. Никогда раньше мне не приходилось с ним играть. Ни разу за всю нашу совместную жизнь я не была с ним ненастоящей. А сейчас понимала, что должна… прикасается ко мне дрожащими руками, даже улыбается, а я хочу закричать и зарыдать, чтоб не смел. Не смел радоваться так откровенно, а потом так же откровенно отказаться. Но ведь это потом, верно? Не сейчас… ты ведь тоже хочешь насладиться этой встречей. Хочет… я видела и чувствовала, как он хочет и не решается, потому что мое состояние повергло его в шок.

Ник дрожит, поглаживая мой живот… а я чувствую эту дрожь и понимаю, что должна дать ему то, что он хочет… У Сэми появится реальный шанс уйти, если я задержу Ника и его карателей здесь как можно дольше.

Взяла руку Ника и медленно передвинула к себе на грудь.

Подалась вперед и сама нашла его губы, едва касаясь, прижимая его ладонь сильнее и выгибаясь навстречу.

— И я изголодалась по тебе… невыносимо изголодалась.

Душа дрожит и стонет, потому что изголодалась именно она… потому что разодрал ее в лохмотья, а она все еще трепещет рядом с ним. А тело… оно пока онемело. Впрочем, я не сомневалась, что проклятое оживет под его ласками, едва он прикоснется к нему кончиками пальцев.

Передвинулась вперед, усаживаясь к нему на колени и обхватывая ногами его бедра.

— От тебя пахнет войной и кровью, от тебя пахнет тобой, — шепча на ухо, — я мечтала от твоем запахе каждую ночь.

ГЛАВА 10

Потом я вспомню именно это свое ощущение. Потом оно станет едва ли не главным доказательством ее лжи. Ощущение наигранности. Притворства. Обмана. Им завонял каждый сантиметр деревянной лачуги, в которой я слушал ее шепот и невольно отмечал странное шипение на заднем фоне. Потом я пойму, что именно так, наверное, шипят змеи, гипнотизируя свою жертву.

Но это будет позже. Гораздо позже. А сейчас меня вело. Вело от ее голоса. От тепла ее дыхания на моей коже. От умопомрачительной близости ее лона к моей эрекции. Стиснул зубы, ощущая, как дергается от возбуждения член в штанах. Как вдирается это возбуждение под кожу, прямо в мясо, вместе с дикой эйфорией. Как тают сомнения, подло закравшиеся в сознание, когда, стянув корсаж ее платья, ощутил жар женского тела.

Склонить голову и губами провести над лифом, оставляя влажный след, вжимая ее в себя и ощущая, как голод вырывается наружу.

Сдерживать его. Не сегодня. Не сейчас. Нельзя.

Все ниже опуская ткань, пока не обхватил губами острый сосок. Прикусил его, забираясь трясущимися пальцами под подол платья, касаясь осторожно резинки чулок. Проникая под нее и стягивая вниз.

Отстраниться на мгновение, чтобы поймать напряженный взгляд Марианны и тут же впиться в ее губы жадным поцелуем, сгоняя это гребаное напряжение. Заминка в несколько секунд, прежде чем она раскрывает губы, чтобы я проник языком… и застонал.

Колотит… Демоны, как же колотит от желания опрокинуть ее на спину и, закинув стройные ноги на свои плечи, ворваться в нее рывком, заполнить собой и вдалбливаться жестко, беспощадно, заставляя кричать, стереть эту отстраненность, которая исходит от ее кожи.

А вместо этого подняться, обхватив руками ее спину, и отнести к кровати, стоящей в углу хижины. Осторожно уложить ее на постель и, не позволяя опомниться, впиться губами в изящную шею.

И медленно… адски медленно ласкать плоть под тканью трусиков, проводя пальцами по лепесткам, но не проникая.

Спускаться губами к груди, дразня языком тугую вершину, чувствуя, как катится пот по спине от напряжения, как стонут цепи, сдерживающие рвущегося и ревущего от нетерпения зверя.

Я могла сопротивляться внутренне его напору, его обычной агрессивности в сексе, его жадной голодности, когда страсть затмевает разум и похоть превращает его в животное… я ожидала именно этого. Я внутренне была к этому готова… Не к нежности. Я почти не знала с ним, что это такое. Никогда не знала до этого самого момента. А узнав, кажется, обезумела. Изо льда окунулась в кипящее масло жажды. От молчания к жалобным стонам. Каждый поцелуй медленный, тягучий, и я задрожала от самого первого. Не в губы, а над корсажем платья, когда осторожно вел кончиком языка по воспаленной коже и сжимал пальцами спину, так аккуратно, словно я сделана из хрусталя. И я не думала, что осторожность окажется эротичней его обычного адского безумия со мной.

Это было непривычно… это было дико настолько, что у меня захватило дух. Непередаваемо. Непредсказуемо.

Обхватил губами сосок, и все тело пронизало тончайшим, острым возбуждением… непохожим на то, что я когда-либо с ним испытывала. Медленно обводит языком затвердевшую вершинку, и я невольно выгибаюсь навстречу ласке. Напряжен до взрыва и в то же время сдерживает себя железным усилием воли… И я чувствую, как откликается тело, как оно оттаивает под его осторожными пальцами. Его трясет, как в лихорадке, а меня начинает опьянять вкус этого тягучего поцелуя на губах и ощущение его голода. Оно передается мне, пробиваясь сквозь броню отчуждения.

Перенес на постель, и я выгнулась навстречу ласке уже не наигранно… ошеломленная новизной осторожности ощутила покалывание на коже, словно следы от его пальцев потянули за собой искрящийся шлейф, сотканный из невыносимо болезненной нежности.

Все ниже и ниже, под подол платья, по шелку белья, заставляя судорожно выдохнуть ему в рот и закрывая в изнеможении глаза… Не выйдет… здесь играть не выйдет и сдерживаться не выйдет. Никакой фальши. Я не умею… а он не позволит. Его руки и его губы знали все тайны моего тела… мне оставалось лишь отдать то, что он так хотел взять.

Язык трепещет на возбужденном соске, и меня начинает трясти от ярости на себя и от дикого возбуждения. Я уже не могу думать ни о чем, кроме его пальцев на моей плоти и рта на моей груди.

Невольно прижать его руки и, впиваясь пальцами ему в волосы, жалобно простонать…

— Сильнее… пожалуйстаааа.

Приподнявшись к ее лицу, жадно вбирать в себя мольбу в ее голосе, чувствуя, как разливается триумф по венам, потому что теперь ее ведет так же, как и меня. Потому что теперь уже не я, а она в моей власти. И меня крошит на части от желания использовать эту свою власть по-полной… и от понимания, что должен взять ее именно так — медленно. Окунуть нас обоих в эту пытку нежностью.

Покачал головой, улыбнувшись разочарованию, вспыхнувшему в ее глазах, и опустился вниз, задирая подол платья на живот. Несколько секунд на то, чтобы выдохнуть воздух, когда увидел, как он подрагивает от возбуждения. Контраст молочной кожи и черного кружева, облегающего стройное тело. Стянув вниз белье, провести языком по обнаженной плоти, вцепившись пальцами в простыню, чтобы не застонать от ее вкуса. Мне казалось, я его помнил, но ни хрена. Ни хренааа… Он куда более насыщенный, куда более завораживающий, куда более пьянящий, чем я знал.

— Мой, — языком по влажным складкам, — личный, — смакуя ее желание, — наркотик.

Пальцами расстегивая пуговицы платья, чувствуя, как извивается, выгибаясь, в нетерпении стягивая одежду и тут же зарываясь ладонями в мои волосы, когда втянул в рот клитор.

Сжимая ладонью упругую грудь, другую опустить вниз и скользнуть пальцами между ног, зарычав, когда сжала их изнутри.

Ударами языка по тугому пульсирующему комку плоти, лаская изнутри ее лоно… только лаская, несмотря на то, как приподнимает требовательно бедра навстречу моим движениям.

Оторвавшись, приподняться к ее лицу:

— Соскучился, — первый толчок пальцами, — как же я, — второй, и поймать ее выдох губами, не успев сдержать собственного рыка, — соскучился по тебе, Марианна.

Опираясь на локти, чтобы не задеть живот, прислонившись лбом к ее лбу, все быстрее двигая пальцами внутри нее. Растирать клитор большим пальцем, ощущая, как стекают капли пота по вискам. Вжимая свои бедра в постель, сцепив зубы, чтобы не взреветь от похоти, кипящей в венах огненной лавой. Вытащив пальцы, провести по своим губам, закатывая глаза от удовольствия. Успеть поймать вздох ее разочарования и, мазнув по приоткрытому рту ее же влагой, снова проникнуть в тугую дырочку.

— Сладкая моя девочка, — ускоряя темп, ощущая, как сжимается все тело от потребности ворваться в нее по-настоящему, — такая сладкая, Марианнааааа…

Цепляя большим пальцем клитор, ожесточенно растирая его, срываясь на рваные, хаотичные движения.

Это уже и мой водопой, и от жажды сводит все тело, подбрасывает вверх, заставляя выгнуться на постели, тянуться за его рукой. Никогда я не смогу здесь вести… никогда я не смогу здесь играть. Это та территория, где я вся в его власти и он хозяин. Он и только он. Это останется неизменным всегда. И меня трясет от возбуждения только при взгляде на его бледное лицо, на эти заостренные в муке черты и бешеный блеск в глазах… И осознание, почему сдерживается, сводит с ума вместе с пониманием, чего ему это стоит. Я вижу в его зрачках, чтобы он сейчас сделал со мной, если бы не мое состояние, и от этого видения прошибает током, каменеет низ живота и пульсирует между ног. Задирает подол платья на талию и склоняется к моим распахнутым коленям.

И голос… он умел им ласкать так, как и пальцами или наглым языком. Он играл им так же, как и прикосновениями к пульсирующему в ожидании клитору. Обхватил губами, и я со стоном впилась в его волосы руками, ощутила мягкое проникновение пальца и громко, протяжно застонала, сжимая его изнутри.

Поднимается ко мне и смотрит в глаза, проникая все глубже, но так же осторожно и я горю под этим взглядом. Голодным, внимательным, сосредоточенным на каждой эмоции на моем лице. Ему нужна реакция, он ею питается, он ее считывает, сжирает, сдирает с моих приоткрытых губ, не прекращая адски медленно проникать пальцами и контрастом быстро растирать горящий, твердеющий под его ласками клитор. Почти на грани. Глаза в глаза. Так близко, что я не вижу его лицо, только голодные обезумевшие зрачки.

Остановился, заставляя всхлипнуть и потянуться за его рукой, впиться в затылок, притягивая к себе, выдыхая со свистом раскаленный воздух. Облизывает влажные пальцы, показывая мне, насколько нелепыми были мои иллюзии о холодности собственного тела, и тут же проникает обратно в сжимающуюся в ожидании плоть, заставляя вскрикнуть и жадно сжать изнутри.

И ласка голосом. Невыносимая. Словно так же гладит и дразнит пальцами и мою душу. Занимается с ней сексом, имеет ее трепетно нежно и в то же время безумно остро. Ускоряет движения пальцев снаружи, не меняя ритма изнутри, и я, замираю на секунду, медленно открывая рот, выдыхая без вдохов, чтобы, закатив глаза и запрокинув голову, закричать, содрогаясь в оргазме, сжимая коленями его руки, впиваясь руками в простыню, извиваясь в агонии наслаждения, которое свело судорогой все тело.

Крик переходит в протяжный стон и, все еще задыхаясь, тянусь к его губам, одурманенная страстью. Вырванная этим безумием из реальности. Мы вне ее сейчас… и я хочу любить его тело. Хочу, чтобы он кричал для меня так же, как я кричала для него… потому что не знаю, когда в следующий раз прикоснусь к нему и захочет ли он прикоснуться ко мне.

Руками под рубашку, дергая воротник, срывая пуговицы, сжимая ладонью его взмокшую от пота сильную грудь, вниз по ребрам, по напряженным каменным мышцам плоского живота вдоль тонкой полоски волос чуть ниже пупка, за ремень штанов и, накрывая ладонью вздыбленный член, хрипло простонать ему в губы.

— Я хочу твой вкус у меня во рту… смешай его с моим… Хочу слышать, как ты рычишь для меня, когда врываешься в мое тело.

И я снова сдаюсь. Ее тугим спазмам, сжимающим так сильно мои пальцы, что я стискиваю зубы, чтобы не заорать от наслаждения вместе с ней. Ее хриплому голосу, который проникает под кожу, впивается острыми иглами в мышцы, заставляя их пульсировать. Отголоскам эха ее крика, вспоровшего вены дичайшим триумфом.

Стянуть вниз молнию брюк и, подтянувшись вверх на руках, осторожно толкнуться головкой члена между ее ног. Бросил взгляд на раскрасневшиеся щеки, на растрепанные волосы, темным облаком раскинувшиеся на белой ткани. Ощущая, как колотит, как адски трясет в потребности взодраться в нее со всей силы. И ненавидеть самого себя за то, что слишком медленно, слишком осторожно вхожу. Запрокинуть голову назад, чтобы не сорваться, когда стенки лона сильно сжали член. Дьявольская пытка, вот только я ни хрена не знаю, для кого больше: для нее или для меня.

Склониться над ее губами, совершая первый толчок, и громко застонать вместе с ней.

— Так долго, — еще движение бедрами, и еще один стон, — как же, мать вашу, — еще один осторожный толчок, ощущая, будто разрываются сухожилия, будто внутри клокочет лава, бурлит, вспенившись яростным желанием вдалбливаться со всей дури.

И снова к ее губам, позволяя себе не сдерживаться в поцелуе. Насиловать ее губы так, как насиловал бы сейчас ее тело. Сплетая свой язык с ее. Пригибая его книзу, ударяясь зубами о ее зубы и жадно забирая ее стоны.

— Моя девочка, — ускоряясь, чувствуя, как внутри зверь рвет все цепи, — как же я, — слышу, как они падают на землю, — изголодался, — с громким лязгом, — Моя… — рвутся звенья, — моя… — еще быстрее, кусая до крови ее губы, — моя… — слыша его громкий рев сквозь эхо наших стонов.

Можно лгать друг другу словами, но невозможно лгать прикосновениями, лаской, поцелуями. Ими невозможно сфальшивить ни на секунду. Тело чувствует тело вопреки разуму. И он чувствует мое, чувствует, как я хочу его сейчас, как безумно хочу принять в себе, увидеть, как закатываются от кайфа его глаза.

Медленно так чертовски медленно, что я, обезумев, извиваюсь под ним и кричу, ощущая в себе, задыхаясь, глядя на запрокинутую голову и оскалившийся рот.

И я ощущаю под своими пальцами взбесившегося зверя, каждое звено цепи под натянутой до предела коже, в каждой закаменевшей мышце. Врывается языком в мой рот, показывая, как бы он хотел меня брать, кусает губы, закрывает дыхание и прорывается глубже, ударяясь зубами, и все в том же проклятом осторожном ритме, от которого я выгибаюсь ему навстречу ощущая, как он входит не до конца, как трется головка у самого входа и мелкими толчками проталкивается внутрь, и от этой медленности начинает трясти все тело.

Обезумев, вспарываю ему спину, выгибаясь и захлебываясь стонами, закатывая глаза и чувствуя, как нарастает возбуждение, как вот-вот захлестнет с новой силой, как дрожит тело в предвкушении взрыва под эти медленные толчки.

И быстрее… двигается быстрее. Толчок за толчком, все дальше в пекло, пока не оплела его бедра ногами, сильно сжимая, впиваясь ногтями в спину и выгибаясь под ним с громким воплем, сжимая лицо ладонью и погружая пальцы в его задыхающийся рот, срывающимся голосом выдыхая в него.

— ТВОЯ. Твояяяяяя.

Переходящим в надсадный крик, когда ослепило острой вспышкой болезненного оргазма. Так пронзительно остро, что, кажется, миллионы лезвий вскрыли мне нервные окончания, и я дрожу чувствительная до агонии в приступе экстаза, выгибаясь под ним, сгребая рукой простыню в комья, и все еще чувствуя эти толчки… эти ускоряющиеся резкие толчки… а у меня перед глазами кроваво-красные круги, и искусанные губы ищут его рот, чтобы выдыхать в него стонами его имя.

Я не знаю, сколько времени прошло. Я понятия не имею, сколько раз брал ее тогда. Потерял счет, сколько раз она выгибалась под моими губами, вдираясь ногтями в мою голову и выкрикивая мое имя.

Мне казалось, я обезумел, если смог так долго продержаться без нее. Без ее голоса, без контакта с ее кожей, без слез наслаждения, которые я жадно слизывал с ее щек, выкручивая соски и вбиваясь бедрами в ее лоно, сколько раз изливался в нее с надсадным криком. Я впервые за столько времени почувствовал себя целым. Полным. Отстранялся от нее ненадолго, невольно выискивая среди вакханалии наших вздохов биение маленького сердечка, и ощущал себя переполненным. Мне казалось, еще немного — и я начну выплескиваться наружу. Не только семенем глубоко внутри нее, мне казалось, я взорвусь на ее коже тысячами атомов от чувства завершенности. Вот теперь. Когда осознал, что она моя. Лучшее доказательство принадлежности женщины мужчине. Его ребенок в ней. Самое примитивное, самое естественное, животное чувство. Да, у меня уже было трое детей. Но волею какой-то твари я забыл, каково это ощущать абсолютную бешеную мужскую гордость за то, что теперь она носила продолжение меня. И теперь мне дали еще один шанс.

И пока она спала, обессиленная на моем плече, я думал о том, что теперь ни за что не позволю отнять у меня ни одного мгновения… И плевать, как отнесется Курд или Высшие к моим требованиям.

И тут жидким огнем по венам — пока продолжается зачистка, я ничего не могу сделать. Только обеспечить их безопасность. Оставить Марианну под защитой Лизарда, найти Сэма и заточить засранца в самый непробиваемый подвал до тех пор, пока война не закончится. То, что Влад и Рино позаботятся о Камилле и Ярославе, я был уверен. А на мне лежал вопрос безопасности их самих.

Курд по-прежнему ждал известие о смерти Влада, и с каждым днем его терпение иссякало все больше. Но у меня была карта, которую я собирался выменять на жизнь Воронова, и совсем скоро я ею воспользуюсь.

Все изменилось на рассвете. Когда лес взорвался мысленными зовом Лизарда. Переместил Марианну на подушку и, натянув штаны, выскочил к нейтралу.

— Господин, они атаковали нас. Охрану, которую вы приказали выставить по периметру уничтожили. Все пятеро нейтралов мертвы. Львы прорываются вглубь леса.

ГЛАВА 11

Во мне все еще было так много ее. Дьявол. Как может одна женщина подсадить так плотно на себя мужчину, изведавшего тысячи других до нее? Как может она вытеснить из его жизни все другие запахи, оставив один-единственный? Свой. Тот, от которого взрываются легкие при вздохе? Тот, без которого невидимая рука начинает сжимать горло, пригибая к земле, заставляя судорожно цепляться руками за осиротевший без ее аромата воздух? Почему одно ее имя стерло сотни чужих в моей голове? Вонзилось в сердце, начисто растворив в нем все другие буквы. Я смотрел на Марианну и думал, как ей это удалось? Какой колдовской силой обладала эта хрупкая женщина с невероятными сиреневыми глазами? Моя женщина. Отравила мой воздух собой настолько, что из него выветрился кислород и остался только один этот наркотик. Тот, без которого ломало не просто мужчину, а нейтрала. Того, кто сам был создан ломать чужие тела и выворачивать наизнанку чужое сознание.

Меня все еще трясло. В самом прямо смысле слова. Трясло так, как может трясти от самого лютого мороза, когда вы ощущаете, как тепло, которым были наполнены до отвала, начинает замерзать внутри вас, покрываться толстым слоем инея.

Прошло всего несколько минут, как я оставил Марианну одну, приказав одному из своих карателей остаться возле дома, в котором она спала. Заставил себя телепортироваться, только после того, как вернулся в хижину и убедился, что она по-прежнему спит. Минуту прислушивался к ее равномерному дыханию и все же уступил желанию коснуться обнаженной округлости живота. Не руками, хотя пальцы свело от жажды ощутить мягкость ее кожи своей. Целую минуту смотрел, как переходит из моей раскрытой над животом жены ладони в ее плоть золотистое сияние. Зажмурившись, впитывал в себя слабые толчки нашей дочери. Словно прощается со мной, и я так отчетливо обнаруживаю ее недовольство. Едва не задохнулся, ощутив, как чья-то энергия мягко обхватила мою, удерживая, и вот уже я вижу, как поднимается навстречу моему свечению кипенно-белое ее, такое слабое, оно дрожит будто дымка костра. И я, затаиваю дыхание, чтобы не спугнуть его, не рассеять. Один за другим белые нити ее ауры обхватывают мои пальцы, будто сплетая их со своими, стелются вверх к запястью, не позволяя отстраниться. А мне хочется, дико хочется сжать маленькое чудо своей рукой в ответ, вложив в это всю ту бурю, которая взревела глубоко внутри от столь потрясающего зрелища. Кожу покалывает, греет необычное тепло, будто вливая в меня дополнительные силы, и меня скручивает от нежности, от желания сохранить это ощущение, не дать ему испариться, исчезнуть. Но я мягко убираю руку, сцепив зубы, когда хватка на моем запястье стала крепче.

Мысленно просить чудо отпустить, и не сдержать улыбку, когда в ответ оно лишь еще сильнее вцепилось в мою плоть, уже почти обжигая прикосновениями. Обещая вернуться и остаться с ней до утра, осторожно высвободить свою руку и направиться к двери, напоследок обернувшись и увидев, как медленно тает белый свет в воздухе, становясь все более прозрачным и исчезая в конце концов.

Позже я пойму, почему она не хотела отпускать меня. Позже я буду давиться привкусом предательства, оставшимся в горле после того, что я так глупо принял за глоток счастья. Позже только воспоминание о моем чуде и тихая энергия нежности и абсолютной любви, которую оно передало мне, позволят не сойти с ума окончательно, удержат на грани безумия, не дав утонуть в его болоте, источавшем вонь смерти.

Еле ощутимым порывом ветра Лизард материализовался метрах в пяти от меня, приземлившись на корточки прямо на широкую ветвь ели. Он осторожно обхватил ладонью мохнатую лапу дерева, свисавшую над головой, и приподнялся, прищурившись и вглядываясь далеко вперед. Вниз, откуда доносились приглушенные звуки борьбы. Быстрый поворот головы в мою сторону, и я вижу в его взгляде, затянутом черным пологом нетерпения, ту же жажду борьбы, которая сейчас бурлила во мне.

Нейтралы недаром стояли выше остальных рас. Сейчас я видел, как мой помощник едва заметно вздрагивает и ведет головой, реагируя на застывшую в воздухе ауру злости. Она исходила от других нейтралов, сражавшихся внизу, и отдавалась своеобразной мелодией и во мне. Натянутой струной с настолько низкой частотой звучания, что его не воспринимали все остальные виды живых тварей. Нас же вело. Инстинктивно. Вело каждого нейтрала от жажды броситься вниз и разорвать любого, кто неосознанно, но очень грубо касался этой струны, выстанывавшей в ритме гнева и ярости. Невольно перевел взгляд на его ладонь, обхватившую ствол дерева. Отстукивает двумя пальцами. Но это не нетерпение, это не потребность ввязаться в бой. Это та самая струна звучит в его голове мрачной мелодией. Реквием по Львам. Я слышу его тоже. Медленный. Тягучий. Прерывающийся мгновениями тишины, но только для того, чтобы в следующие мгновения взорваться тяжелыми аккордами.

Они диссонируют во мне с желанием увести этого и остальных нейтралов как можно дальше отсюда, позволить вампирам убежать. Ведь я до сих пор не знаю, кто там среди них.

Отвел взгляд от Лизарда и попытался почувствовать знакомые запахи или энергетику. Слишком далеко. Позади молекулы воздуха разрываются новыми вторжениями. Одно. Второе. Третье. Каратели. Беззвучно опускаются на деревья подобно стае черных воронов, преследующих свою обессиленную жертву. И весь лес замер, покорно склоняя макушки деревьев перед опасными хищниками, незаконно ворвавшимися в его царство. Я слышу сердцебиение каждого мужчины, но сам лес впитывает равномерный стук, не позволяя ему разбить мелодию предвкушения другими ритмами.

"По периметру. Воронов, Вольский, Черногоров, Мокану. Это мои. Остальных — рвать до смерти."

Мысленным приказом, будучи уверенным, что не поступит ни одного вопроса. Каждого представителя названных мной фамилий каратели не просто знают в лицо, но и детально ознакомлены с историями их жизни. Я не вижу, но уверен, что каждый из них склонил голову в знак повиновения. И уже через секунду услышал шум от покачивания деревьев, покинутых нейтралами.

Я пытался связаться с Сэмом более получаса. Но сын, как обычно, игнорировал все попытки общения, выстроив глухую стену между нами. Дьявол. Сейчас, как никогда, я ощущал боль от ударов об нее. Я знал, что со стороны мои каратели видели лишь мою напряженную фигуру и закрытые глаза, а внутри… внутри я орал, разбивая кулаками и ногами эту гребаную твердь, об которую разбивались мои беззвучные крики. И мне казалось, я видел, как, превратившись в тяжелые серые камни, они, с глухим звуком ударяясь о его молчание, снова и снова падают вниз, рассыпаясь на крошки отчаяния и злости.

Снова посмотрел на Лизарда, оставшегося со мной. На мгновение закралась мысль, что он мог не покидать меня далеко не из преданности. Точнее, не из-за преданности лично мне, а выполняя распоряжение Главы. Но тут же отбросил ее подальше — выбора у меня все равно не было. Либо доверить свою спину этому парню, не выпуская, правда, при этом нож, которым мог сам вспороть ему горло, либо же отослать его к остальным и попытаться провернуть все сам. В любом случае я рисковал, а рисковать все же я всегда предпочитал по-крупному.

Каратель отводит взгляд, умышленно предоставляя мне возможность продолжать оценивать его состояние. Раскрываясь и не пряча судороги, пробегающие по его лицу — зов общей крови нейтралов. Сейчас там, внизу, уже кого-то из карателей убили, и его смерть выплеснулась в наших венах кипящей лавой, заставив стиснуть зубы, чтобы не зашипеть от неожиданной боли.

Кровь, которую нам давали во время ритуала… сам ритуал. Они не просто превращали одних тварей в тварей другой расы, они соединили нас так, что уничтожение одного представителя вида отзывалось во всех других обжигающей вены болью.

"Время"

Безмолвно. Зная, что Лизард услышит. И ублюдок радостно скалится, ощетиниваясь. Принюхивается в воздухе и, бросив быстрый взгляд в мою сторону, исчезает, оставив после себя лишь закачавшуюся и едва не застонавшую от облегчения ветку дерева и следы когтей, четко отпечатавшиеся на темном стволе.

Я закрыл глаза, сосредотачиваясь на звуках противостояния, и, когда открыл их, уже находился всего в паре метров от громких стонов вампиров, корчившихся на сырой земле, пока два карателя с садистским удовольствием, за которое Курд каждого из нас приговорил бы к наказанию, выворачивали им сознание.

Где-то совсем близко раздался еле слышный хлопок выстрела, и мы все, не сговариваясь, застыли, ощутив новую порцию жидкого олова в венах. Ублюдки использовали голубой хрусталь. Окинул взглядом развернувшуюся на поляне картину: те твари, что сейчас харкали кровью, стоя на четвереньках и содрогаясь в предсмертной агонии у наших ног, явно были всего лишь отвлекающим маневром. Пара десятков вампиров, с проклятьями и рычанием бросавшихся на стоявших, словно каменные изваяния, нейтралов. Но они были приманкой, не более того. Настоящая опасность исходила откуда-то с востока. Оттуда, где раздавались тихие, но такие точные хлопки.

Подошел к телу одного из карателей, из его горла сочилась красная кровь, контрастом с черной вампирской, заливавшей почву. Бледно-зеленые глаза широко распахнуты и обращены к небу. К месту, куда никогда не попадет ни один из тех, кто находился сейчас здесь. Приложил руку к его груди, забирая остатки энергии, все еще теплившейся в его теле. Мародерство? Плевать. Мертвым не нужны ни оружие, ни одежда, ни еда, ни энергия, ни даже части тела. А вот остальным все это вполне может помочь сохранить жизнь.

Перед тем, как снова телепортироваться, оглянулся и, сосредоточившись, обрисовал мысленно огненный круг, в который, подчиняясь моей воле, медленно вошли, вползли или вбежали вампиры. Курд объяснил мне, что управлять сознанием других существ могли только высшие нейтралы. Но зато мои парни могли отлично поиздеваться над Львами, извивавшимися от боли в центре этого круга. Поманив пальцем своего помощника, испарился, зная, что тот следует за мной.

— Сукин сын.

Знакомый голос, заставивший вздрогнуть и закрыть глаза, проклиная чертову судьбу, так не вовремя пославшую встречу именно с ним.

Не вовремя — это значит, что первым, кого я услышал, очутившись у скрытой деревьями скалистой пещеры, был Изгой, матерившийся сквозь зубы. С огромным мечом, который он держал на плече, блондин стоял ко мне спиной возле молодого, но, мать его, меткого стрелка, державшего на мушке карателей внизу.

— Он согнал их в кучу, словно гребаных баранов. Конченый ублюдок просто оставил их всех подыхать перед этими уродами.

— Волками, — резкий разворот ко мне, дикие крики где-то позади и сбоку. Но это проблема Лизарда, а передо мной стояла сейчас моя с сиреневыми, так похожими на глаза моей жены, глазами, — Правильнее сказать "волками", здоровяк. Если ваши парни стадо баранов.

Он медленно опустил руку со своего плеча, обхватывая второй рукоять меча.

— Мокану.

— Морт, — склонил голову, наблюдая за тем, как темнеет его взгляд, как затягивается пеленой ненависти. Увеличивается зрачок, поглощая цвет, растворяя сиреневый в черном.

Он скалится, расставляя ноги и слегка сгибая колени, вскидывая руки к груди. Верхняя губа подрагивает, открывая длинные клыки.

— Правильнее сказать "предатель".

Не говорит — рычит, не отрывая глаз от моего лица. Несмотря на то, как дергается его рука, как сводит плечо в сторону криков стрелка, в шею которого Лизард первым делом запустил хрустальный кинжал. Теперь малолетний ублюдок дрыгался в предсмертных судорогах возле массивных ног Вольского, булькая черной кровью.

А я стиснул зубы, поднимая голову к Изгою. Снайпер совсем молодой. Практически ровесник моего сына. И такой же долбаный идеалист. От мысли, что где-то неподалеку мог в таком же положении находиться Сэм, сжался желудок и бросило в пот. Нет, я приказал им… Ни один не рискнет нарушить мою команду, зная, что их ждет, в лучшем случае, быстрая смерть за ослушание. Но всегда существовала угроза вмешательства подонка-Курда.

— Отпусти их.

Голос Вольского хриплый. В нем нет просьбы, но и нет угрозы.

— У меня приказ на их полное уничтожение.

— И нас? Нас тоже уничтожишь, Мокану?

Выплюнул в лицо, уверенный в ответе, который должен получить.

Еще один громкий крик сзади. Их тут немного. Всего шестеро. На что они рассчитывали, устраивая подобную авантюру? В голове скребется какая-то мысль… догадка. Такая слабая, что, мне кажется, может исчезнуть так же неожиданно, как и появилась, и я пытаюсь ухватить ее, не позволить испариться бесследно. И в то же время смотрю на руки Изгоя, крепко держащие рукоятку меча. Лезвие выполнено из того же голубого хрусталя. Одно неверное движение — и даже вершителю не сносить головы.

— Всех предателей.

Еще шире скалится, а мысль в голове становится плотнее, сгущается в небольшой клубок.

— Твой брат, твоя жена, твои дети.

Он все больше и больше. И будто даже тяжелее. Я таким его ощущаю у себя в черепной коробке. Этот клубок.

— Они тоже предатели, князь? Или кто ты теперь? Какой статус тебе обещали за уничтожение родного клана?

— Черт, Вольский, когда ты успел стать оратором? Сомневаюсь, что за всю нашу историю знакомства слышал от тебя хотя бы треть от сказанного.

— Зато ты верен себе — всю историю нашего знакомства как был куском дерьма, так им и остался.

Вскидывает руку кверху и отводит назад, слегка приседая и напрягаясь еще больше. Гора мускулов. Гора долбаных каменных мускулов, которую я не хочу видеть обездвиженным возле своих ног, как всех остальных идиотов, копошащихся за моей спиной. Их стоны и крики помощи не дают вырасти, сформироваться окончательно моему клубку.

Пожимаю плечами, делая шаг навстречу ему, пытаясь проскользнуть сквозь выставленную защиту в его сознании. Кто ее сделал? Сэм? Только он один был способен на это.

— Он где-то рядом?

Изгой прищуривается, отступая на шаг назад, но это не выглядит трусливо, он словно дает время… тянет время для чего-то. Прямо по черепу маленькими, но мощными молоточками предчувствие беды.

— Это он поставил тебе эти щиты? Где мой сын, Изгой?

— О ком из них ты говоришь? О том, что уже которые сутки голодает, лишенный своего дома и еды? Голодает и вздрагивает от страха при каждом громком шуме, — в его глазах новая вспышка ярости, и уже я сам вздрагиваю от его слов-пощечин, — или о том, который точит ножи, желая отомстить тебе за страдания первого?

— Где Сэм, Вольский?

Еще один шаг навстречу, принюхиваясь, улавливая выброс адреналина в его крови. Изгой никогда не был трусом. А может, он все же не верил, что я могу причинить ему вред.

— Ты скажешь мне, где мой сын, и я позволю тебе вернуться к своим в целости и сохранности.

— Ты, мать твою, вырезал, половину клана.

— Больше, Вольский. Горааааздо больше.

— Черта с два я тебе выдам Сэма.

Не сбиться с шага от понимания: он, все они… даже Марианна считают, что я могу навредить своему сыну. Что могу убить свою собственную плоть и кровь. Потер грудь от внезапной боли, вцепившейся прямо в мясо. Впрочем, на их месте я сам бы мечтал вздернуть ублюдка, принесшего столько смертей в мой клан. Вот только я был совершенно в другом месте. В том, которое не выбирал. Точнее, выбирал другой Я. И теперь МНЕ приходилось отвечать за этот его выбор. Но ведь это не меняло общей картины, так? Для них всех я так и останусь предателем до тех пор, пока не отделю голову Курда от туловища и не верну Черным львам все, что они потеряли.

— Местоположение Сэма на местоположение Влада, Изгой… Дианы. Я знаю, где вы прячетесь. Я знаю о подземном городе. И рано или поздно мне придется навестить крошку Ди, если ты не…

Громкий рык, от которого затряслись деревья, и я успеваю пригнуться, когда меч с оглушительным свистом рассекает воздух, опускаясь на землю.

Молниеносно выпрямиться и заехать кулаком прямо в челюсть, так же быстро отклоняясь назад, когда острие меча пронеслось в миллиметре от моего подбородка. Изгой зашипел, разворачиваясь на носках, и, согнувшись, выбросил вперед руку с оружием. Ускользнул от него в сторону, краем глаз отметив, как стало вокруг тихо. Только наше дыхание и звуки борьбы. Лизард. Он прикончил их всех и теперь наблюдал за нашим боем.

Лизард прятал за безразличным взглядом тревогу и непонимание, которые сейчас раздирали его на части. Нет, конечно, не было и речи о беспокойстве за жизнь его вершителя. Все же Морт был после своего воскрешения едва ли не сильнейшим из них, уступая по своей мощи только Курду, наверное.

Знал ли об этом бывший палач, Лизард понятия не имел, но отметить, с какой храбростью и уверенностью блондин наступал на нейтрала, взмахивая мечом, успел.

Вот только он сомневался, что Мстислав Вольский, прозванный Изгоем, понимал, что Морт, которого он упорно, словно желая унизить или же разбудить в нем нужные ему чувства, называл Мокану, играет с ним. Словно тигр со своей добычей. Пресытившийся другими жертвами до этой охоты зверь просто загоняет Изгоя в какую-то хитроумную ловушку, позволяя делать резкие выпады и пока только уворачиваясь от него. Вашу мать, если бы Морт захотел, он бы парализовал светловолосого придурка одним своим взглядом и вволю мог поиздеваться над ним. Но Морт ясно понимал, что возле пещеры местность очищена от вампиров, другим нейтралам сигнала присоединиться к ним не было. И он мог позволить себе не убивать бывшего соратника. Помощник Ника был уверен — тот доверяет ему настолько, насколько позволяет конкретно эта ситуация. У Лизарда были свои причины ненавидеть Курда и желать тому скорой смерти, и Морт знал о них, вовремя обнаружив, что именно это желание карателя может сыграть ему на руку.

И, по правде говоря, Лизард не мог не восхищаться отчаянной решимостью непосредственного начальника прибрать к своим рукам ситуацию, которая ввергла целое Братство в состояние паники и хаоса. Несмотря на то, что ему было откровенно наплевать и на Братство, и на остальных нейтралов, и до недавних пор на самого Морта. Однако, в последнее время подонок каким-то чудом заинтересовал карателя настолько, чтобы рисковать своей шкурой в защиту его интересов. Конеееечно, не преминув использовать действия вершителя уже в своих собственных целях.

Лизард прищурился и подался вперед, когда блондин, громко закричав, прыгнул на Морта, оттолкнув его на спину и оседлав его бедра. Позже Лизард десятки раз прокрутит этот момент в своей памяти, но так и не поймет, почему нейтрал допустил подобное. А тогда он вздрогнул и пригнулся, готовый наброситься на вампира, когда тот занес меч над грудью Морта и воткнул в его плоть. И тут же по воздуху прокатился рев боли, от которого пригнулись деревья и сотни птиц откуда-то с юга лесной зоны взмыли вверх с громким хлопаньем крыльев, темной тучей закрывая участок ночного неба.

А затем Морт отшвырнул Изгоя в сторону и, наклонившись над ним, вонзился когтями в тело прямо над сердцем бывшего палача. В его глазах пылала ярость, темно-синими всполохами отражавшаяся на лезвии меча. Одним ударом он выбил орудие из рук поверженного врага и переместил ладонь на горло захрипевшего вампира. Лизард не слышал, что шептал одними губами Морт, но он, словно завороженный, смотрел на судороги, охватившие сильное тело лежавшего на сырой земле мужчины. Он знал, сейчас нейтрал считывал информацию из сознания вампира. Скорее всего, о месте, где скрывался его сын. А затем Изгой отключился, и Морт резко поднялся, не забыв прихватить меч, лежавший рядом. Взглядом приказав следовать за ним и держась окровавленной ладонью за рану, просочившуюся темно-красной жидкостью на его пальто, Морт дематериализовался в воздухе.

Уже гораздо позже, сопровождая начальника к той самой хижине, в которой тот оставил свою бывшую жену (да, Лизард придерживался именно мысли, что все в жизни ДО Нейтралитета смело можно было назвать "бывшим"), Лизард все еще будет думать о том, почему Морт оставил своего врага, того, кто без толики сожаления вонзил в его грудь голубой хрусталь, сжигавший все внутренности адовым пламенем… почему он оставил сукиного сына живым.

Но это будет лишь после того, как была проведена тщательная зачистка территории…

После того, как Морт в одиночку отправился за своим старшим сыном и вернулся ни с чем…

После того, как воцарившуюся на месте сражения хрупкую тишину пронзил еще один рев ярости Морта, обнаружившего карателя с перерезанным горлом в маленьком домике…

После того, как он безучастным взглядом смотрел на рухнувшего на колени бывшего Князя Черных Львов, гневно вспарывавшего длинными пальцами промерзшую за ночь землю…

Правда, все это перестало иметь значение ровно через минуту. Когда фигура согнувшегося над землей Морта застыла, и Лизарду вдруг пришло на ум сравнение с могилой… Словно тот сидел над чьей-то могилой. По позвоночнику у карателя побежали мурашки давно позабытого им чувства страха, когда Морт резко поднял голову и, вперив невидящий взгляд куда-то в пустоту перед собой, что-то произнес одними губами.

Каратель замешкался, раздумывая, приближаться ли к своему начальнику или оставаться на безопасном расстоянии, но тот снова что-то проговорил, и Лизард медленно подошел на несколько шагов, чтобы в следующее мгновение содрогнуться, когда абсолютно металлический бесцветный голос прорезал воцарившееся вокруг безмолвие:

— Ты снова выбрала не меня.

Мощный кулак вонзился в твердую почву.

— Беги. Тебе все равно не спрятаться.

Лизард смотрел, будто в замедленной съемке, как поднимается с колен на ноги высокий мужчина в черном пальто, темные волосы которого нещадно трепал ветер. Он повернул голову в сторону своего помощника, но Лизард мог поклясться, что тот не видит его. Не видит сейчас ничего. Только призрак той, к которой обращался.

— И ты пожалеешь о своем выборе, Марианна.

ГЛАВА 12. Курд. Николас

Глава Нейтралитета нервно вышагивал по залу совещаний, с некоторым раздражением разглядывая ставшие такими привычными за сотни лет стены из сизого камня. Зал Совета Нейтралитета представлял собой огромную полукруглую выбоину в скале, с россыпью внушительных сталагмитов, тянувшихся со дна к испещренному глубокими каменными бороздами потолку.

Впервые он задумался о том, что удлиненный овальный стол, стоявший посредине помещения, казался каким-то чужим в этой обители холода, пробиравшегося под полы серого пальто Думитру. Он поежился, приподнимая воротник и прислушиваясь к завыванию ветра снаружи. Сколько раз он бывал в этом зале? Тысячи? Десятки тысяч? Сколько раз сидел на своем излюбленном месте — в обитом мягкой тканью стуле, слегка возвышавшемся над остальными? И вот совершенно неожиданно для себя задумался о том, что давно пора снести и наросты, позволившие сохранить практически нетронутый вид пещеры, и стол заменить на другой — прямоугольный.

Достаточно разглагольствований о силе Совета и равноправии решений, принятых им и непосредственно Главой Нейтралитета. Пришло время показать кучке подчиненных ему нейтралов, кому на самом деле принадлежит власть в горах. Да в обоих мирах, отданных под компетенцию Нейтралитета.

Думитру резко развернулся, когда порыв шквалистого ветра ударил в скалу каким-то предметом. Скорее всего, большими камнями, которых в этой местности было не счесть. Что еще могло быть в горах? Здесь не обитали животные и было мало растительности. Только камни. Большие и маленькие. Вечные в своем безразличии ко всему происходящему извне. Их не растопить зноем и не уничтожить холодом. Такие же равнодушные к погодным явлениям, как и сущность нейтралов ко всем остальным расам.

Думитру подошел к своему импровизированному креслу и грузно опустился в него, складывая руки на груди и глядя в пространство перед собой. Конечно, он отлично понимал, откуда взялось это неожиданное раздражение, направленное на все, что окружало сейчас его. У причины возникновения этого вызывавшего злость и легкое чувство тошноты ощущения было вполне себе конкретное имя и звучало оно как Николас Мокану. Или Морт, как предпочитал его называть сам Думитру.

Тот, кто теперь однозначно был на единой стороне с Курдом, но Думитру не был настолько наивен, чтобы не понимать — теперь Морта не удерживает больше ничего. Нельзя сказать, что Думитру не ожидал подобного, все же Высшие не назначат Главой Нейтралитета мужчину глупого, неспособного рассчитывать каждый свой ход задолго наперед. И Курд ясно осознавал, что, лишая Мокану привязанности и веры в свою семью, он лишает самого себя нитей, которыми мог управлять Мортом.

Ее не было. Я почувствовал вонь смерти и опустошение, обитавшее вокруг, как только ступил на тропинку, ведшую к хижине. Вздохнул полной грудью этот смрад небытия и помчался к дому, ощущая, как леденеет сердце от страха. Обезумевший настолько, что не смог телепортироваться туда. Только бежать, взрыхляя подошвами тяжелых ботинок замерзшую землю. Бежать, ощущая, как удерживают ноги стопудовые гири ужаса. И кажется, что ты не бежишь, а еле плетешься к своей цели. Это страх. Это мысли о том, что ты сейчас вдыхаешь запах именно ее смерти. Это кошмар, в котором ты предпочитаешь лежать с закрытыми глазами, чтобы не открыть их и вдруг не обнаружить, что он продолжается. В твоей реальности.

В моей реальности именно так и произошло. Когда выбил ногой хлипкую деревянную дверь. Когда ворвался в небольшое помещение, окутанное невыносимой вонью. Когда обнаружил труп карателя у самой двери… и не нашел Марианну. Ветром пронестись к подвалу, устроенному в крохотной кухне. Под полом. Спускаться туда, уже понимая, что не ощущаю ее присутствия. Понимая, но не веря, что не увижу ее хотя бы там. Отказываясь верить в этот бред.

Вот он — тот самый кошмар. Когда клубок в голове раскрутился наконец. Но не в нить, а в колючую проволоку, вспарывающую твою сознание изнутри. Длинную настолько, что, кажется, она тянется из головы вниз, по горлу, к самому сердцу и ниже, к желудку, цепляя и его. Тянется, вскрывая острыми шипами твои внутренности, и вот ты уже захлебываешься собственной кровью. Ты жадно хватаешь открытым ртом ледяной воздух во дворе, но тебе не становится легче. Харкать. Харкать этой гребаной кровью, стараясь избавиться от НЕЕ в тебе. Чувствуя, как металлический привкус глушит в тебе ЕЕ запах, ЕЕ вкус. Он теряется. Он тонет в нем. Так же, как и ты в своем кошмаре. Отчаянно бьешь конечностями в океане той боли, которая обрушивается на тебя в предрассветных лучах холодного солнца. Дрожащего. Трясущегося на небосклоне. И снова вернуться в дом, потому что начинает глодать ощущение, что ты что-то упускаешь. Что-то важное. Что-то охренительно значимое. То, на что ты поначалу не обратил внимания. Марианна не могла убить сама своего охранника. Только не нейтрала. Да и не таким способом. Хотя я сомневался, что она способна сжечь мне подобных.

Зашел снова в хижину и ударил кулаком о стену. Конечно. Как я сразу не понял. Зорич. Его запах в этом доме. Такой явный, такой насыщенный. Прислушаться к себе — нет, больше никого. Только он был здесь, освобождая ее. Сказала ли она ему, что находится не в плену?

И тебе больно не потому, что она обманула, хотя ты продолжаешь давиться вкусом ее предательства, пропуская сквозь пальцы комья земли. Ты вдруг понял, что именно от этого предательства "вяжет" в горле. И во рту пересохло. Ты пытаешься произнести ее имя. Тебе даже кажется, что ты что-то сказал. Но ведь это тот самый твой сон, Мокану… ты никак не можешь вспомнить, что ты вообще не спишь. Что все происходит наяву. Проволока продолжает раскручиваться, части мозаики, кроваво-красной, собираются воедино. Вмиг. Словно притянутые друг к другу магнитом.

Ты стал участником запланированной, чертовски хорошо запланированной операции. Нет, скорее, даже не участником, а ее конечной целью. Пока твоя жена отвлекала внимание на себя, ее сообщники организовали побег Сэма. Ты получил его весточку напоследок. Его прощальное "До скорой встречи, Николас. Клянусь, она тебе не понравится" А это оказалось чертовски больно — узнать, что ты лишний для тех, кого любишь. Что для них ты не просто враг, а враг, против которого плетутся интриги. Враг, несмотря на то, что тебе не оставили выбора. И они знают об этом. Все они. И на их войне любые способы хороши, даже такие отвратительно грязные, как подсунуть мне свое тело, чтоб запудрить мозги. Когда, блядь, могла просто поговорить. Всего лишь, мать ее, довериться мне, ты бы так и так вытащил сына сам. Так вот чего стоила ее вера в тебя, а может, ее и не было вовсе? Все это оказалось иллюзией и твоими собственными фантазиями повернутого на ней наивного идиота?

И расхохотаться, а ведь ты совсем недавно считал таковым того Ника… недалеко же ты ушел от него, и иногда тебе кажется, что ты сам идешь ко дну намного быстрее и глубже, чем он.

Предчувствие, что ты, раскинув руки, падаешь медленно в собственную могилу, и это лишь начало падения, и ни хрена не известно, что там будет на дне, но отчего-то ты склоняешься к мысли, что там будут колья с заостренными концами. Колья из лживых обещаний и пустых слов.

Ты корчишься от осознания, что она приходила не к тебе. Неееет. Вся эта долбаная нежность… Эти ее "люблю" на протяжении всего дня в твоих объятиях… Тебе казалось, ты сохранишь это ощущение "ее" на своем теле, под своей кожей надолго. Тебе казалось, что эти ощущения невозможно стереть, невозможно удалить или вырезать из тебя. Ты в очередной раз ошибся. И ты понятия не имеешь, от чего тебя корежит больше всего: от того, что тебя использовали, или от того, что она… Марианна допустила мысль… поверила остолопам вокруг себя, что ты можешь навредить собственному сыну. Идиотам, решившим, что только благодаря удаче их высокородные задницы еще на свободе.

Курд смотрел на бокал с жидкостью в руках Морта, сидевшего перед ним и угрюмо глядевшего куда-то в стену за его спиной. Вконец обнаглел, подонок, открыто напивается, наплевав на запрет употребления алкоголя в горах. Впрочем, сейчас Курда это не злило. Он отметил хамство Морта чисто машинально. Его оно не беспокоило. Его сейчас не беспокоило ничего. Он смотрел на своего подчиненного и терпеливо ждал ответа на свой вопрос. Точнее, на свое предложение. Почему он не волновался? Глава Нейтралитета был готов заложить собственную голову на то, что бывший князь согласится. По-другому и быть не могло. И он даже был готов поблагодарить высшие силы за содействие. Нет, в Господа, конечно, Думитру не верил. А вот отметить расторопность шлюховатой жены Мокану, так вовремя и так мастерски нанесшей исподтишка удар по гордости и уверенности мужа, просто обязан был. Думитру даже решил про себя обязательно отблагодарить эту сучку за помощь. Скажем, как раз перед тем, как вонзит кинжал ей в сердце. Все чаще Курд представлял для себя именно такой ее кончину. Взамен тому удару лезвием, от которого дрянь год назад не скончалась. Ничего. Всему свое время. Марианне Мокану осталось не так долго смаковать свою ничтожную победу над Мортом. Курд мысленно усмехнулся. Идиотка, спасая своего отпрыска, подставила и его, и всех остальных, под такой удар, сила которого заставит еще содрогнуться и застонать от боли все Братство, каждого члена этой убогой расы.

Спокойный глубокий голос Морта, раздавшийся в тишине кабинета Главы, вывел его из раздумий.

— Я не верю тебе. Это невозможно технически.

Думитру усмехнулся, глядя в прищуренные синие глаза Морта.

— Не знал, что ты интересовался технической стороной этого вопроса, — он широко улыбнулся, демонстрируя клыки, — Сомневаешься, потому что, наверняка, уже пробовал? Кто тебе помогал? Твоя одинокая престарелая тетка, выглядящая, как молодая девка? Что она делала? Поила тебя своими отварами? Или твои — криво усмехнулся, делая здесь многозначительную паузу, зная, что потом он это вспомнит, — дети? Наслышан об их способностях. Вернее, — Думитру потянулся за бутылкой, стоявшей на столе возле его собеседника, — наслышан о том, что они обладают каким-то способностями. Какими, — он, как ему показалось, удрученно пожал плечами, — об этом не знает никто, ведь так?

Морт перевел расфокусированный взгляд на Главу и поднял бокал к губам.

— Мы как-то с тобой уже говорили на тему, что беседы по душам — это не о нас, Курд.

— Ритуал. Я проведу ритуал, который поможет тебе вспомнить все, Морт. Никаких отваров из лап жаб и задницы енота. Никакого детского лепета. Кровь, плоть, гипноз. Подумай только. Каждую секунду из твоей прошлой жизни. Только представь… Николас, — и князь, действительно, заинтересованно вскидывает брови, слегка склоняя голову, — каждое слово, услышанное и произнесенное тобой. Ты, наконец, обретешь самого себя.

— Какая невиданная щедрость, даже настораживает, — Курд морщится от недоверия, которое сквозит в голосе оппонента.

— Скажем так, мне хочется вернуть себе своего преданного вершителя.

Морт иронично кивнул:

— Того, который оставил своего Главу с носом, сбежав с заключенной?

Думитру медленно выдохнул, пряча руки под столом. Как же ему хотелось сейчас вцепиться в горло этого ублюдка и заставить подавиться гребаным сарказмом. Но Глава привык добиваться своих целей любым способом. Даже если это означает терпеть подобную наглость.

— Это твое решение, Морт. Нет так нет. Но в одном ты абсолютно прав: моя щедрость, действительно, вещь из ряда вон выходящая. И дважды я не предлагаю. Никогда. Ничего. И никому.

Курд замолчал, давая время Морту на ответ, отсчитывая про себя секунды безмолвия, и, за мгновение до того, как тот должен был решиться на отказ, Глава встал, с грохотом отодвигая назад стул, и указал рукой на дверь позади собеседника, которую сам же открыл силой мысли.

— В таком случае приступай к своим обязанностям. Как мы говорили с тобой — продолжить зачистку города, затопить подземные ходы, пусть клыкастые ублюдки поплавают в собственном дерьме.

Выразительно посмотрев напоследок на продолжавшего молчать Морта, он подошел к двери, всем своим видом показывая, что время аудиенции окончено.

Мокану резко поднялся на ноги, а потом Курд едва не закричал от удовольствия. Когда прямо перед ним захлопнулась дверь и раздался глухой голос ублюдка.

— Я согласен. Когда приступаем?

Курд наблюдал за своим подчиненным все время ритуала. В огромной комнате, обвешанной специальными травами, испускавшими такой едкий смрад, что Главе казалось, в его груди разгорался самый настоящий пожар. Но сейчас ему было плевать на невозможность вдохнуть, на сухость в глазах, которые щипало от вони растения, редкого и очень мощного, вызывающего галлюциногенный эффект. Это действие травы вкупе с тем, что сейчас вытворял Курд, получив беспрепятственный доступ в святая святых — в сознание Морта, не отрывавшего сейчас от него ярко-синего взгляда, должно было дать нужный результат.

Результат, на который Курд отчаянно надеялся, совершая то, чего не делал никто и никогда до него. Вкладывая в сознание бывшего Князя Братства вампиров, короля Европейского клана, кровожаднейшего из вампиров и одного из сильнейших нейтралов Николаса Мокану, названного в новой жизни Мортом, лживые воспоминания.

Искусство, в котором Главе не было равных. По сути, только он из ныне существующих тварей, наделявших Землю, был способен на подобное. Когда-то он уже играл с сознанием Морта, проверяя того на прочность. И ведь сукин сын прошел тогда проверку… а после с абсолютным хладнокровием вонзил нож в спину своего начальника. Но те манипуляции с мозгом вершителя не шли ни в какое сравнение с тем, что сейчас делал Курд. Что могли значить иллюзии, которые Мокану видел, извиваясь привязанный на холодном полу в своеобразной пыточной, в сравнении с тем, что ощущал он сейчас. Воспоминания. Не просто картинки в голове. Не просто сплетни. И даже не чертов дневник, читая который, ты знакомишься с самим собой заново. Знакомишься… но не узнаешь. Не вспоминаешь.

Сейчас Курд выполнял филигранную работу, вкладывая в черепную коробку Мокану наравне со всем известными фактами из его прошлого ложные кадры. Кадры, имевшие звук и запах. То, что позволит подопытному поверить в их правдивость безоговорочно.

Да, Думитру очень аккуратно, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром освобождал монстра. О, он уже видел, как тот вскидывает голову вверх, как щурится и растягивает тонкие губы в злобном оскале. Он продолжал смотреть на мокрые от пота пряди волос Мокану, упавшие на его смазливое лицо, пока бывший князь жадно глотал кровь из запястья самого Главы, и думал о том, что ради некоторых целей можно пожертвовать не только собственной кровью, но и частями тела.

Думал о том, что все же нет силы, способной изменить судьбу. Рано или поздно Мокану придется умереть окончательно. Он умер практически трижды: в первый раз — отрекшись от своего имени, семьи и образа жизни и ступив на земли нейтралов, во второй — в проклятом лесу, когда его сердце остановилось от действия яда, а в третий — когда технически сдох от руки наемника. И только третий раз предоставил Курду право нарисовать Мокану то прошлое, которое поставит крест на будущем этого упертого мерзавца. Голубой хрусталь отнимает не только жизни нейтралов, но и их воспоминания.

Курд обещал помочь мне вернуть мое прошлое. Хотя обещал — громко сказано. Скорее, предложил. Мое прошлое, состоявшее из отрывков воспоминаний, безжалостно потерянных после проникновения хрусталя в мое тело. Оказывается, нейтралы после смерти именно от соприкосновения с этим сплавом и последующего воскрешения частично теряли свою память. Так сказал мне Думитру.

Конечно, и речи не было о том, чтобы довериться его словам, но потратив сутки в библиотеке нейтралов, я нашел нужную информацию, подтвердившую его слова. Нашел… и все же не мог согласиться сразу. Пока не понял, что меня продолжает выкорчевывать эта неизвестность. Эти сомнения, появившиеся после побега Марианны. Марианны, беременной моим ребенком. Марианны, понимавшей, что лучшей защиты, чем та, которую мог дать ей и нашей дочери я, ей не мог обеспечить никто. Я понимал умом, что она, как мать, не могла поступить по-другому. Что спасала нашего сына… вот только знание, что спасала она его от меня… после моих слов, моих вопросов в том доме, когда она могла открыться мне, и мы вместе придумали бы, как помочь Сэми… Эта мысль продолжала царапать изнутри острыми когтями гнева и желания найти ее и поговорить. Не просто поговорить, а получить ответы на вопросы. Почему не рассказала мне? Почему решила, что я могу стать врагом нашему сыну? Почему заставила крошиться на части от нежности, зная, что после мне придется эту самую нежность из себя выгребать лопатой. Быстрыми ударами, причиняя все больше боли, чтобы ни на минуту не забыть о произошедшем. Она ясно дала понять, на чью сторону встанет в случае открытой войны. Выбор был сделан. И этот выбор стал точкой отсчета в наше с ней никуда.

Я смотрел на Думитру и думал о том, что не могу отказаться от такого шанса. Дьявол, сколько лет бы я ни забыл, одно я знал точно — между "нет" и "да" я всегда выбирал "да". Чем бы оно мне ни грозило. Всегда "да", чтобы потом расхлебывать собственные ошибки, а не давиться желчью от понимания, что упустил свой шанс.

Но, вашу мать, я понятия не имел, каким адом на этот раз окажется для меня это гребаное "да".

Курду ощущал себя вуайеристом. Наблюдая за тем, как окаменело лицо Мокану. Как схлынули с него все краски, как начали появляться темные круги под глазами. Глазами, еще в начале ритуала казавшимися невозможно синими даже самому Главе. Теперь от той яркости не осталось и следа. Бледно-голубой оттенок продолжал медленно, но верно терять яркость. Если бы нейтралы старели… если бы можно было постареть за пару часов, Курд бы сказал, что Мокану постарел. По крайней мере, постарели его глаза. Выцвели и потеряли ту жизнь, которая все еще билась в них в процессе операции. Не сказать, что Курд чувствовал себя как-то неловко или же сожалел… Неееет. Он алчно пожирал боль Морта, делая один за другим глоток воздуха, в котором она сконцентрировалась.

Он жадно ждал момента, когда Мокану увидит ту бомбу, которую Глава любезно ему приготовил. Бомбу, которая, он был уверен, разорвет зарвавшегося подонка надвое. И Курд отчаянно желал увидеть перед собой ту половину, которая восстанет после этого взрыва. Восстанет, чтобы люто отомстить. По-другому быть не могло. Или он совершенно ничего не знал о Николасе Мокану.

Я смеялся. Да, я смеялся. Вслух. Глядя в напряженное, в истощенное ритуалом лицо Главы, я хохотал, неспособный сдержать смех, впивавшийся до адской боли в грудную клетку.

Смотрел картинки своей жизни и скалился. Мне казалось, я продолжаю, смеяться, но по комнате разносился животный вой. И я зажимал уши ладонями, впиваясь когтями в кожу головы, пытаясь вонзиться в эти чертовы воспоминания, пытаясь заглушить собственный рев, от которого дребезжали толстые стекла на крошечных круглых окнах.

Курд с маниакальным удовольствием врезался в мое сознание, наполняя его все новыми и новыми кадрами. Сплошным потоком моя жизнь. То, о чем я читал в своем дневнике, и то, о чем, видимо, не предполагал даже тот Николас.

Я смеялся над ним и я выл над могилой его любви. Каким же ты был идиотом, Мокану. Как… какой дьявол превратил тебя из Зверя в подобие мужчины, которым вертели, как могли? Которому наставляли рога и с которым не считались никогда?

Вспышками отрывки тех воспоминаний, которые приходили раньше. Без спросу врывались в мою голову. Теперь я видел их полностью. Ссору с Владом в Асфентусе. Откровенное презрение и неприятие всего клана в присутствии хозяина Города Грехов. В голове эхом слова брата о том, что я предатель… что я больше ему не брат. И я готов смириться с ними, несмотря на ту боль, которая разрывает виски от этого приговора. И другая тема для раздора — все тот же Асфентус и притязания короля на абсолютно и единоличное владение пограничным городом. И полное отрицание подобной возможности со стороны Ника. Его яростное шипение в лицо брату, говорящее о том, что Асфентус он не отдаст. Уже тогда он знал, что этот город неприкосновенен и таковым должен остаться и впредь. Город, принадлежащий Высшим и отданный им в пользование никчемным представителям бессмертного мира.

Я перевожу взгляд на Курда, продолжая проматывать в мозгу эти картинки. Во мне все еще бурлит его кровь, а во рту печет от привкуса его пропитанной ненавистью плоти — Глава на моих глазах отрезал мясо чуть ниже того места, где находится сердце, и дал мне его.

Я продолжаю смотреть на него, отказываясь верить следующим кадрам. Мотая головой, пытаясь скинуть его тяжелые руки, удерживающие ее, но он не дает. Этот конченый негодяй не позволяет отвернуться, удерживая мой взгляд и без скальпеля роясь в моей голове.

"Не твои… видишь, Мокану? Это не твои дети… Посмотри на свою шлюху-жену… почему твой отец отправился к демону освободить ее? Свою внучку? Черта с два. Свою любовницу. Одну из многих… но лучшую среди них. Тебе ли не знать, как она хороша в постели и как может свести с ума и ублажить мужчину. Ты ведь догадывался. Ты видел эти взгляды, видел их прикосновения."

И я, будь они прокляты, видел. Я так красочно все это видел, что мне казалось, мои глаза покрываются трещинами и кровоточат от этого омерзительного зрелища. Видел, как он прижимает ее к себе и смачно целует в губы. Те самые, которые несколько дней назад исступленно пожирал я сам. Ник… Тот Ник видел это. Смотрел и ничего не мог сделать. Ничтожество. Абсолютное ничтожество. Смотрел и продолжал любить эту тварь.

"От кого она понесла, Мокану? От тебя? Ты уверен? Тот Ник предпочитал закрывать глаза на свои сомнения, а они были. Смотрииии… смотри, как разбивает он о стены бокалы и кусает собственные кулаки, неспособный заявить о них открыто. Боясь, что подозрения оправдаются. И ему придется убить их обоих. Слабак"

И я продолжаю захлебываться этим дерьмом, которое с готовностью скармливает мне Курд. Люди называют это правдой. А я все равно пытаюсь оттолкнуть его от себя. Отойти на безопасное расстояние и не ощущать вонь от него. А в голове тот же голос. Не Курда. И не мой. Того, кто молчал все это время. Того, кто просто ждал своего часа. Не удивленный. И готовый выйти на сцену. Разложить все по полочкам. Аккуратно. Холодно.

"Почему твой сын не признает тебя? Почему отказывается назвать отцом? Где уважение, которое он проявляет к Владу, к матери, блядь, даже к Изгою и Габриэлю… но не к тебе. Сильный чанкр. Он знает, кто был его отцом. Взрослый благородный мужчина, а не ты… выскочка-гиена, гонимый и презираемый всеми. Он не станет уважать подобного тебе никогда".

Перестать вырываться из лап Думитру, продолжая смотреть в его лицо. В глаза. Туда, где на дне его зрачков разворачивается мое будущее, состоящее из отвратительного прошлого.

"Сколько раз ты спрашивал себя, почему Марианна сыграла роль приманки? Сколько раз злился на нее, за то, что допустила мысль… смогла предположить, что ты можешь навредить своему сыну… Наивный кретин, — кто-то внутри меня оглушительно расхохотался, — она знала. Она боялась правды. Боялась, что в конце концов ты узнаешь, чья на самом деле кровь течет в этом зарвавшемся ублюдке. Узнаешь и не оставишь на нем живого места. Она спасала не вашего сына, а своего. И не от нейтралов, а от твоей мести".

Я хотел, чтобы этот проклятый голос заткнулся, но он хрипел внутри громче и громче своим надтреснутым, сорванным в крике голосом:

"Марианна ведь знала о своей беременности. Она понимала, чем рискует. Понимала, что ее могут схватить. Ее могут убить по приказу Курда. Откуда ей было знать, что ты дал указание не трогать Марианну Мокану? Но она решила пожертвовать ТВОИМ ребенком ради спасения СВОЕГО. Понимаешь, идиот? Поцелуи с охранником… предательства с доктором… и грязный секс с демоном. Сколько раз она раздвигала ноги перед похотливыми самцами, пока тебя не было рядом? Ты слышишь ее обещания Асмодею? Почему ты поверил, что она не исполнила их? Хрупкая женщина, не поднимавшая в жизни тяжелее дамской сумочки, одолела верховного демона? Отрубила ему голову мечом?"

Голос заходится в истерическом припадке.

"Кретин… какой же кретин. Она трахнулась с ним и только, когда демон расслабился, только тогда смогла убить его. Безжалостная жадная грязная шлюха, ради сундука, обеспечившего власть ее папаше и любовнику, отдалась демону, пока ты, как проклятый, горбатился на службе у нейтралов и сох по этой дряни."

Перед глазами Зорич. На ипподроме. Помогает выйти ей из машины. Ведет к двери ресторана. Склонился с ней над договором. В ее кабинете. В ее спальне. Сидя на кровати. Так по-хозяйски. Зорич с моими детьми. Зорич о чем-то шепчется с моим братом. Самодовольно улыбается Фэй. Зорич. Зорич. Зорич. Так много его в моей жизни. Слишком много.

И новые кадры — вот она стонет у него на коленях по дороге на ипподром. За полчаса до того, как отдаться мне. Вот он заходит в ее спальню, закрывая за собой дверь. Вот ему единственному доверяет вывезти детей из Лондона.

"Почему твой "преданный" помощник с такой легкостью принял известие о твоей смерти? Не потому ли, что сам вонзил в тебя этот долбаный меч? Сколько раз он прокрутил его в твоей груди по ЕЕ приказу или просьбе?"

Теперь ты знал ответ на этот вопрос — три раза. Ты смотришь на изуродованное яростью лицо серба, втыкавшего в твое сердце меч, и чувствуешь, как превращается в руины фотография того мира, которую показывали тебе все они. Как желтеет она, как покрывается трещинами и разрывается на части, уносимые ветром, завывавшим снаружи. Мир ломался, иссыхал вместе с этой фотографией, превращаясь в пепел. Не осталось ничего. Ни семьи, ни жены, ни брата, ни друга… ни детей. Ни веры, что когда-то у тебя было хоть что-то из всего этого.

И ты находишь в себе силы вцепиться в запястья Курда и скинуть их. Оттолкнуть его от себя и броситься наружу. Свежий воздух. Тебе нужен хотя бы глоток, чтобы не сдохнуть. Чтобы не зайтись в агонии прямо тут. В этой гребаной комнате, провонявшей твоей собственной смертью.

Ты изумленно оглядываешься по сторонам, глядя, как трясутся вокруг деревья, как ходуном идет земля, обжигая твои колени холодом. Маааать вашу. Как же трудно сделать очередной вздох. Землетрясение. Ты хохочешь. Ты оглушительно хохочешь, но не слышишь звуков собственного голоса. Это он. Тот монстр внутри тебя. Твой Зверь. Он смеется, пригнув к земле свою мохнатую голову. Скалится окровавленной пастью… но ты ведь не слышишь его голоса снаружи. Никто не слышит его голоса. Он раздается только в твоих ушах. И ты ошарашенно понимаешь: это не земля дрожит. Это твое персональное землетрясение. Это тебя колотит так, что стучат зубы. Трещины в тебе. Глубокие борозды твоей оболочки. Тебя подбрасывает вверх от очередного толчка и снова утягивает вниз. В одну из таких щелей. Ты вскидываешь голову кверху, но видишь только края собственной кожи, смыкающиеся над тобой. Они поглощают свет солнца. Любуйся, Мокану. Запомни, каким оно бывает. Ты видишь его в последний раз. Позволь себе в последний раз ощутить прикосновение его лучей к своему лицу. Прощается. Оно прощается с тобой. Как прощаются с покойником, опуская его в яму. Во только тебе из этой ямы не выбраться. Там, над твоей головой уже стоит кто-то другой. Тот, кому ни к чему ни солнце, ни воздух, ни семья. Ни Марианна. Он бросает последний комок грязи на твою могилу. Все верно. Ты привык к этому. Ты никогда не заслуживал большего, так ведь?

Курда трясло. Его колотило не меньше, чем самого Мокану. Ритуал манипуляции с чужим сознанием не мог пройти бесследно. Он высосал всю энергию из Главы. Ему казалось, из него выкачали всю кровь. И не ублюдок Мокану своими глотками, а нечто большее, нечто более сильное, чем бывший вампир. У него получилось. Он боялся до конца поверить в то, что у него получилось. Заполнить пробелы в сознании Морта ложными картинками вперемешку с настоящими. С теми, о которых было известно не только самому Николасу. С теми, которые передал когда-то Курду его верный осведомитель. О, Курд знал, что когда-нибудь они пригодятся.

Он стоял, покачиваясь то ли от истощения, то ли от холода. Стоял, прислонившись к косяку входной двери и ошарашенно смотрел на своего вершителя, упавшего на колени прямо перед замком. Вершителя, который отрешенно глядел перед собой, не видя ни вершину соседней горы, ни темное беззвездное небо, затянутое черным пологом, ни верхушки редких елей, подобно пикам, украшавшие горы.

Курд смотрел и понимал, что, наконец, своими глазами увидел смерть Мокану. Четвертую и окончательную. Понял это, услышав странный звук. Капание воды? А потом снег, вечно покрывавший тропу, ведущую к замку, начал окрашиваться в красный цвет. Цвет крови Морта. Цвет слез Мокану. У нейтралов она снова становится алой и насыщенной.

Курд сдержал покашливание, рвущееся из груди. Не из деликатности, но не желая помешать прощанию Морта с Мокану.

Когда через несколько минут, а может, и все полчаса Морт обернулся к своему начальнику, Курд понял, что церемония захоронения удалась. Глаза вершителя были пугающего белого цвета. В тех записях, что Думитру изучал когда-то, итог должен был быть именно таким — в подопытном вымирает и истлевает все живое, и первый тому признак — изменившийся цвет глаз.

ГЛАВА 13. Марианна

Когда солнце заходит за горизонт, здесь, в полуразрушенном войной с нейтралами Асфентусе, оно окрашивает полосу, где земля сходится с бездной, в багрово-красный цвет, бросая рваные перья цвета крови в темнеющее небо. И я смотрю, как медленно эти полосы из ярко-пурпурного бледнеют, умирая и исчезая по мере того, как мрак опускается на город грехов. Где-то там, за чертой катакомб Носферату, мой муж сражается совершенно один. Да, с ним полчище самых жутких бессмертных убийц и каждый из них стоит десятерых вампиров или ликанов, а то и пятидесяти, но он там один. Я его одиночество чувствую через расстояние и у меня душа разрывается от той боли, которую испытывает он, считая меня предавшей его тварью, зная, что его сын восстал против него и нет никого в целом свете, кто стал бы на его сторону в этот раз…

Но он ошибается — никого, кроме меня. Я пыталась его звать. Тихо, так тихо, что сама себя едва слышала, потому что знала — не ответит. Они все могли бить его сколько угодно. Они все могли ему не верить, и он бы пережил это с достоинством того, кого предавали и бросали не раз. От кого постоянно ждали подлости, и ему было плевать на них всегда, он был выше этого.

Мой гордый. Мой такой ранимый и до абсурда гордый. Ты бы лучше позволил им считать себя последней мразью, чем унизился до объяснений. Потому что они должны сами верить в тебя, и когда этой веры нет, то ее не станет больше, даже если ты раздерешь себе грудь когтями и истечешь кровью у них на глазах. И я понимаю, насколько Ник прав… понимаю и схожу с ума от того, что в этой правоте с ним рядом никого нет. Даже меня. Нейтралы слишком сильны и могущественны, чтобы дать уйти от правосудия кому бы то ни было. И лишь слившись с ними в единое целое, Ник мог обрести власть, благодаря которой защищал бы нас всех, контролировал бы врага изнутри. Вот что он пытался сказать мне, когда смотрел в глаза и сжимал мои руки все сильнее, спрашивая о сыне… а я… я ответила ему сомнениями, которых он не заслужил и не ожидал. Я ударила его прямо в сердце.

Мой побег… сломал меня саму настолько, что я боялась звать Ника. Ненавидела себя и боялась понять, что он так же сломлен и уже никогда не соберет себя по кускам ради меня. Зачем? Ведь я бросила его. Я отвернулась от него. Я посмела усомниться в его любви к своим детям и… и я позволила им прийти убивать его.

Когда я думала об этом, внутри все разрывалось от тоски и безысходности, от отчаянного желания бросить все и бежать к границе, валяться у него в ногах, цепляясь за голенища сапог и молить простить меня, молить перестать думать, что я могла с ним вот так… молить смотреть мне в глаза. Ему ведь больше некому верить. Это у меня есть отец, сестра, брат, дети, а у него… у него всегда была только я. Тонкая нить, удерживающая гордого и свободного зверя рядом с семьей, и он держал эту нить изо всех сил, как мог и как умел, а я ее у него из ладоней вырвала. И теперь мой муж один сражается там с врагами против других врагов. Против собственного сына и брата. И я ничего не могу с этим сделать. Потому что они все не верят даже мне… а я ненавижу их за это и никогда им не прощу той ночи в лесу. Не прощу того, что они его предали и бросили там одного, не поняли, не почувствовали того, что почувствовала я.

Там, в домике на нейтральной полосе в лесу, когда пришла к нему с недоверием, а он любил меня так долго и так нежно, как не любил никогда за всю нашу совместную жизнь. Ни ложь, ни предательство, ни лицемерие не умеют жить в нежности. В страсти возможно, в похоти, в дикости… но не в тягучей патоке самой болезненной нежности, от которой даже сейчас жжет веки и хочется разрыдаться. Как же осторожно он прикасался ко мне и смотрел… как на единственное счастье в его жизни. От такого взгляда хочется умереть, растворяясь в невесомом наслаждении моментом.

Он не говорил о любви… он вообще так мало говорил со мной тогда, и это было не нужно — я чувствовала его обнаженным сердцем и каждым шероховатым шрамом на нем. Как будто его рубцы касаются моих в самой безумной и сокровенной ласке. Боже, как же сильно я люблю этого мужчину, и эта любовь сжирает меня бесконечно от кончиков ногтей, до кончиков волос в пепел, и она же возрождает снова, как новую Вселенную среди хаоса и окровавленных обломков старой. Слушаю биение его сердца, и мне кажется, мое собственное замирает в этот момент. Мое точно знает, когда навеки остановится — вместе с последним ударом того, которому вторит в унисон.

Я перебирала каждое сказанное им слово, каждый жест, каждое касание кончиками пальцев, каждый поцелуй, вздох, стон и толчок внутри моего тела. Засыпая на спине и зарываясь пальцами в его непослушные волосы, пока он лежал головой на моей груди, обхватив меня горячими руками, я думала о том, что ошибалась… о том, что не имела права усомниться в нем ни на секунду. Ник здесь только ради нас. Иначе этот сильный и хитрый убийца никогда не позволил бы собой манипулировать такой мрази, как Курд. Он бы уничтожил даже нейтралов и их ублюдка-предводителя. Но только не тогда, когда вся его семья объявлена вне закона и прячется по подвалам Асфентуса. Он снова играл в игру на стороне противника… и впервые не скрыл от меня правила этой игры.

А я… я в ту ночь хотела насладиться минутами тишины в его объятиях. Я не знала, когда теперь снова смогу увидеть его, когда снова смогу почувствовать запах его тела, пота, запах его волос. Меня переполняла нежность на грани с безумием, когда касаешься каждой пряди и, пропуская ее через пальцы, чувствуешь, как вздрагивает все внутри. От едкого наслаждения, осторожного и невыносимого, как порезы папиросной бумагой, когда боль ощущается утонченно и остро. Хищник на моей груди затих и прислушивается к моему дыханию и сердцебиению нашей дочери, поглаживая мой живот, ловя каждое шевеление внутри моего тела.

— Мы ее уморили, — тихо засмеялся.

Как же редко за все эти годы я слышала его смех. По пальцам можно пересчитать. И как неожиданно сладко он звучит здесь, на этом оазисе посреди рек крови и вакханалии смерти. Я так безумно устала от этой невозможности быть вместе. От постоянного страха потерять его навсегда, что теперь жадно впитывала каждую секунду, проведенную вместе.

— Это она тебе сказала?

Улыбнулась уголками губ и зарылась в волосы мужа, ероша их и сжимая, возвращая его голову к себе на грудь и чувствуя, как подушечки его пальцев чертят хаотичные линии на моем животе.

— Тссссс, малыш. Она засыпает.

На глаза навернулись слезы — какой же он чуткий и прекрасный отец. Всегда был таким. Это заложено внутри него — безумная любовь к своим детям. Мой мужчина. Мой целиком и полностью, и это сводит с ума, потому что я знаю — он так решил. Давно. Много лет тому назад решил быть моим, и чтобы ни произошло, это оставалось неизменным всегда.

Я все ему расскажу чуть позже. Утром. Когда проснусь в его объятиях. Расскажу, где прячется Сэми и наши дети. Расскажу, как Ками и Ярик скучают по нему, как задают миллион вопросов о нем. Расскажу, где скрывается отец и Рино. Никто, кроме Ника не сможет нас защитить от нейтралов. И у него есть план… я знаю, что есть. Иначе он бы туда не сунулся. Иначе не пролилось бы столько крови бессмертных — он бы не допустил.

Но я так же знала, что мой муж способен ради нас убивать кого угодно, и у него не возникнет проблемы выбора. Возможно, это ужасно, но именно это заставляло понимать, что рядом с ним не страшно ничего.

Конечно, Ник мне не расскажет, что именно он задумал, а я и не стану спрашивать. Мне достаточно его непоколебимой уверенности в этом, которую чувствую в его словах, голосе, в его властности и в его поцелуях, и даже в его дыхании. Я не умею иначе. Я не умею не верить в него. Это неправильно. Это не я.

— Когда она должна родиться?

Опустил голову ниже, прислушиваясь к шевелению ребенка.

— Примерно через пару месяцев. Я хочу, чтоб ты был рядом, когда это случится.

— Я буду, малыш. Пусть весь этот мир на хрен сгорит. Но я буду.

И я не сомневалась ни на секунду — будет. Даже если настанет конец света.

Я сама не заметила, как уснула, а проснулась от странного ощущения внутри. Меня словно жгло огнем, разрывало мне грудную клетку на части с такой силой, что я не могла вдохнуть, как будто кто-то режет мое тело лезвиями изнутри. Подскочила на постели, лихорадочно подбирая вещи с пола и натягивая на себя, стараясь справиться с паникой. Очень энергично шевелилась малышка внутри, словно билась и нервничала.

— Ник… — прислушиваясь к тишине, — Ник, где ты?

Бросилась к двери, и в ту же секунду в нее ввалился один из нейтралов с перерезанным горлом, из которого фонтаном хлестала кровь мне на платье. Втянув шумно воздух, я попятилась назад, оглядываясь в поисках оружия, но, увидев Зорича, с облегчением выдохнула, и тут же сердце зашлось в приступе паники снова.

— Ты что творишь? Убирайся. Уходи. Этот здесь не один. Есть еще трое. Они вернутся и убьют тебя. Ты с ума сошел? Ник ничем не сможет тебе помочь. Уходи-и-и-и.

Я пришел за вами, Марианна.

Отрицательно качнула головой, глядя, как Зорич прячет тонкий кинжал из хрусталя за пояс, педантично вытерев его перед этим белым платком.

— Я не пойду с тобой. Ник отвезет меня обратно в город сам. И это будет правильней и надежней всего. Оставь мне нож и уходи… я… я скажу, что это я убила охранника.

В тот момент я сама не понимала, что говорю. А тревога внутри все нарастала и нарастала. Зорич был слишком настойчив и чем-то напуган. Исамое паршивое — я понимала чем. Он боится возвращения Ника. Ищейка боится своего господина до дрожи во всем теле… Значит, и он больше ему не верит.

— Вы обязаны пойти со мной. Вы слышите? Все изменилось. Все не так, как вы думаете, и не так, как вам кажется. Он не отпустит вас.

— Что ты говоришь? И ты… ты во все это веришь?

— Я верю своим глазам, а мои глаза видели, как взорвалось здание, в котором должны были быть вы… И приказ отдавал он.

— Ник не знал. Ты не можешь так думать… ты не можешь вот так о нем. Столько лет. Ты же его знаешь… и…

— Вот именно. Я его знаю… Точнее, знал. Тот Ник сначала выкроил бы свое сердце из грудины и даже потом вернулся бы с того света, чтобы спасти вас и своих детей… а этот отдал приказ вас убить и отдал приказ окружить и схватить собственного сына. Я уже ни во что не верю, но я верю в клятвы, и я дал клятву прежнему Николасу Мокану, что буду защищать вас и его детей ценой собственной жизни, и мне плевать, если для этого мне потребуется защищать вас от него самого. Идемте.

Слишком эмоционально для всегда спокойного ищейки, и мне вдруг стало невыносимо больно, так больно, что захотелось заорать: "И ты, Брут?".

— Я никуда не пойду. Я доверяю Нику. Я верю ему, как себе. Он спасет всех нас. И ты… ты не можешь ему не верить. Это же Ник.

— Это больше не Ник. Это нейтрал. И он всем нам доказал это.

— Ты не понимаешь. Он воюет за нас, просто в тылу врага. Он рискует ради нас. Я чувствую. Я это вижу. Я знаю-ю-ю.

— Ничего вы не знаете. Они загнали Сэма в ловушку, и ваш сын ранен. Вы должны пойти со мной, может быть, он умирает.

Внутри, там, где бьют в солнечное сплетение, сильно защемило, как от нехватки кислорода, и я схватилась за живот, чувствуя, как тошнота подступает к горлу.

— Ранен?

— Да. Сэм ранен и он зовет вас. Хватит искать оправдания тому, чему их найти невозможно. У нас нет времени, если вернется охрана, меня убьют, а вас уже точно никуда не отпустят.

И я ушла с ним. Я ушла. Чувствуя, как от ужаса происходящего начинаю сходить с ума. Разрываться между Ником и Сэмом… и это невыносимо больно. Это настолько адски больно, что у меня внутри все разъедает серной кислотой и хочется рвать на себе волосы. Зорич выводил меня из леса, продираясь через чащу, разрубая кустарники и прокладывая дорогу там, где ее, по сути, и нет вовсе. Я ехала сюда совсем другим путем, а мне казалось, что Серафим словно боится чего-то и сильно торопится. Мы вышли из леса не со стороны Асфентуса, а со стороны дороги. Там нас уже ждала машина, в которой за рулем сидел мой старший сын.

— Мам. Что вы так долго? Давай, быстрее. Здесь не самое безопасное место.

Всхлипнув, я бросилась к нему, а потом остановилась, прижав руки к груди, и тогда он вышел из машины, а я, отрицательно качая головой, попятилась назад.

— Ты… ты не ранен?

— Конечно, не ранен, — и перевел взгляд на Зорича.

— У меня не было выбора, она отказывалась идти.

Я смотрела то на одного, то на другого, и внутри опять начало жечь раскаленным железом. Они меня обманули. Зорич обманул.

Внезапно затрещала рация в машине, и я узнала голос одного из ищеек:

— Весь отряд разбит. Изгой тяжело ранен. Везем в лазарет. Нужна подмога и кровь для тяжело раненых.

Голос Рино в рации ответил:

— Я говорил, не соваться туда. Говорил не лезть. Я удивлен, как он не поубивал вас всех.

— Вершителя тоже нехило зацепило, Изгой нанес ему удар…

Сэм выхватил рацию из машины и отключил, а я все чаще и тяжелее дышала, глядя на них обоих… со свистом, всхлипывая на каждом вздохе. Я оттолкнула Серафима и бросилась к лесу. Обратно. К нему. Но Сэм поймал меня, схватил за плечи и прижал к себе.

— С ним все хорошо, мам. Все хорошо. Не ходи туда.

А я вырывалась с молчаливым ожесточением, сбрасывая его руки, стиснув зубы и чувствуя, как меня колотит от понимания, что здесь произошло. Я закричала и вцепилась пальцами в рубашку сына, чувствуя, как сводит в онемении ледяные пальцы.

— Он. Твой. Отец. А вы… вы, — захлебываясь и силясь сказать хотя бы слово, но голос не слушается и срывается, ломается, — Вы сделали из меня приманку, чтобы убить его? Твоего отца. Ты хотел его смерти… Сэм? Хотел? Отвечай мне. Смотри мне в глаза и отвечай.

Колени подгибаются, и уже сын держит меня под руки, не давая упасть.

— Не хотел, ма. Не хотел. Они за тобой пошли. Я ради тебя.

— Не надо ради меня. Он бы не тронул. Ясно? Он бы меня не тронул. Ни меня, ни вас. Как ты этого не понимаешь? Ты. Слышишь? Не смей никогда против отца. Никогда. Как ты мог…

Голос сорвался на рыдание. Оседая на землю, чувствуя, как хватает внизу живота волнообразной болью, и я словно разделилась на две части, и одна прекрасно понимает, что меня использовали. Меня и Сэма… что они все вынесли Нику приговор в очередной раз. И я никогда им этого не прощу. В этот раз не прощу… потому что это они виноваты во всем. Они чужую войну превратили в междоусобную. В нашу личную. А я не хочу воевать. Не хочу быть наживкой, я к своему мужчине хочу. Я ребенка хочу спокойно родить.

— Мама, — как сквозь вату, которая закладывает уши вместе с пульсирующей болью в висках, — Мам, он жив. Отец. Слышишь? Я бы не позволил им. Ты мне веришь?

Я не хотела его слышать. Я погрузилась в самый жуткий кошмар наяву, где мне снова и снова приходилось делать выбор между теми, кого я люблю больше жизни.

— Конечно, жив, — едва шевеля губами, — я бы почувствовала, если бы его не стало.

Но кто знает… может быть, он уже, и правда, мертв… или умирает. Внутри. Сэм тряс меня за плечи, а я смотрела сквозь него и видела глаза своего мужа, когда он понял, что я ушла, а его в этот момент убивали. Когда он понял, что я усыпляла его бдительность, чтобы привести к дому, в котором он так жадно и трепетно любил меня, убийц. И мне нечего сказать в свое оправдание… Он не поверит. Ник никогда не верил в слова. Только в поступки. И он не умеет прощать. Этот Ник точно не умеет. Мне страшно было подумать, что он испытал в тот момент, когда понял, что это сделала я… Я. Потому что меня использовали и обманули мои близкие… те, кому доверяла. Перевела затуманенный взгляд на Сэма:

— Если ты когда-нибудь поднимешь оружие против своего отца, я не прощу тебя, Сэм. В этот момент ты убьешь меня. Я не стану выбирать кого-то из вас. Я выберу смерть. Лучше смерть, чем смотреть, как вы убиваете друг друга.

— Тебе не придется, — провел ладонью по моей щеке, — я так люблю тебя, мам. Я хочу, чтоб ты снова была счастлива… я хочу, чтоб ты жила. У меня все внутри разрывается, когда ты страдаешь из-за него.

— Но я не буду счастлива, родной. Без твоего отца это невозможно, — прошелестела едва слышно, снова чувствуя, как режет живот болью, и ребенок бьется внутри.

— Я знаю. Ты всегда любила его больше, чем нас.

Схватила сына за воротник и дернула к себе, чувствуя, как по щекам градом текут слезы и в горле дерет от едва сдерживаемых оглушительных рыданий.

— Запомни раз и навсегда: нет такого — любить больше или меньше. Нету. Нет такого — заставлять мать делать выбор, потому что она всегда выберет дитя, а потом… потом будет гнить заживо, а не жить. Он — твой отец, он породил тебя на свет…

— Насилием над тобой? Разве это был акт любви?

Я не поняла, как ударила его по щеке. Впервые в жизни подняла на него руку, и Сэм замер, как и я сама.

— Никогда не суди о том, чего ты не знаешь. Никогда и никого не суди, пока сам не надел те же сбитые сапоги и не прошел той же дорогой.

— У меня будет иная дорога. Я никогда не подниму руку на женщину.

— Никогда не говори никогда, Сэм… Я тоже никогда раньше не поднимала на тебя руку. Просто запомни: убьешь отца — убьешь и меня вместе с ним.

— А если он… если это он убьет меня, что ты будешь делать тогда?

— Если бы он хотел тебя убить, мы бы с тобой уже здесь не разговаривали. Он никогда не причинит тебе зла. Чтобы ты ни натворил, Сэм, как бы ни проклинал его, он не тронет тебя — запомни это.

— Никогда не говори никогда, мама.

— Я знаю, что говорю. Это исключение. Это то "никогда", которое не случится с тобой. Он, скорее, позволит изрезать себя на куски.

— Как ты всегда его защищаешь. Почему? Почему ты. после всего, что он сделал? — лицо сына исказилось как от боли.

— Потому что он мой муж. Потому что он отец моих детей, и я сделала этот выбор. Я была, есть и буду на его стороне, чтобы он ни совершил.

— Даже если он решит убить тебя?

— Даже если решит, я протяну ему нож и подставлю под него горло, значит, это моя вина.

— Это какое-то безумие, — прошептал Сэм, отшатнувшись от меня.

— Возможно. Но это мое безумие. И никто не имеет права меня судить, потому что никто и никогда не будет мной и не поймет, ЧТО я чувствую и ЧТО он чувствует ко мне.

— Но он тебя бросил. Нас бросил в который раз.

— Это мы его бросили… а он до последней секунды будет с нами.

— Я не понимаю тебя.

— И не поймешь… хотя, может быть, когда-нибудь. Ты даже не осознаешь сам, насколько ты похож на своего отца.

— Нам пора ехать. Нейтралы начали прочесывать лес, — сказал Зорич, но я даже не посмотрела в его сторону.

Я оперлась на руку Сэма, вставая с земли и чувствуя, как постепенно отпускает боль в груди, прижимая руку к этому месту и оглядываясь на макушки деревьев, как будто они скрывают от меня Ника живой стеной лжи и предательства, шелестя сухой листвой на ветру.

Мы приехали в закрытое поместье Рино, которое он отстроил прямо в катакомбах носферату и где мы были в безопасности. Довольно относительной. Учитывая, что у Нолду об этой войне было свое мнение, и он не принимал ничью сторону, он увидел для себя возможность выйти из-под контроля, и лишь страх перед Рино сдерживал его от того, чтобы не стать нашим врагом.

Я поднялась по ступеням, поддерживаемая Сэмом, который шел позади меня. Помню, как распахнула дверь в залу, где сидели Рино, Габриэль и мой отец.

— Как вы смели? Как вы смели использовать меня?

— Разве ты не за этим туда поехала? — спросил отец, приподняв одну бровь. И в этот раз его невозмутимость вызвала во мне волну ярости.

— За чем за этим?

— Отвлечь своего мужа, чтоб мы могли спасти твоего сына. Или я чего-то не понимаю?

Он налил себе виски, а я подошла и смахнула бутылку со стола вместе с бокалом. Раздался звон, и брызги стекла вместе с алкоголем разлетелись в разные стороны.

— Убить его с моей помощью. Вот на что вы пошли. Своего брата. Моего мужа. Отца моих детей.

— Он удерживал тебя у себя, и мы всего лишь хотели отвлечь его, чтобы ты могла сбежать с Серафимом.

Я истерически расхохоталась.

— Ложь. Ты правда думаешь, что ему нужно было держать меня насильно? Я сама хотела там остаться до утра.

— Избавь меня от подробностей и причин, по которым ты там осталась.

— Он мой муж, и эти подробности естественны, как дышать воздухом и пить воду, когда мучит жажда, которую утолить может только он.

Отец раздраженно встал из-за стола и отошел к окну, из которого было видно, как по проезжай части города ездят машины и грязь из луж расплескивается на стекло нашего окна в подземелье.

— Вы пришли его убивать? Вы действительно это сделали? Напали, когда он был почти один, потому что оставил охрану со мной? Потому что доверился мне и пришел в этот дом?

— Мы пришли освободить тебя из лап нейтрала. И на войне все способы хороши. Этот был идеальным.

— Не нейтрала, а твоего брата.

— Нейтрала. Это не мой брат. Мой брат никогда бы не сделал то, что сделал он с нами со всеми. Хотя, чего это я? Он уже поступал так, верно? Играл в свои долбаные игры, подвергая риску нас всех.

— Именно. Он спас нам тогда жизни. И вы сейчас в это верите? Верите, что Ник воюет против нас? Верите, что он способен на это? На предательство?

Отец медленно выдохнул и снова подошел к столу, дернул ящик и швырнул на стол фотографии выпотрошенных тел, подвешенных на колючей проволоке вампиров со вскрытой грудиной и выколотыми глазами, расчлененных ликанов. Женщин, детей, мужчин. Десятки жутких снимков, от которых меня чуть не скрутило пополам.

— Посмотри на них… меня тошнит от того, что творит твой муж, — ткнул туда пальцем, — Это способ спасти нас? Ты в это веришь сама?

— Сотни жизней за жизнь его близких? Да, я в это верю. На такое он способен. За это вы пошли его убивать. Трусливо. Мерзко. Как-то жалко. Вас целый отряд, а он один.

— Он был там не один, и каждый нейтрал стоит десятерых наших солдат.

— Ты считал, сколько солдат понадобится, чтобы убить твоего брата? Я не верю, что слышу это.

— А он не верил в тебя, когда распорядился взорвать то здание вместе с тобой. Когда ты уже раскроешь глаза, дочь? Что еще он должен сделать? Убить нас всех? Твоих детей?

— НАШИХ с ним детей.

— Твоих. Прежде всего, твоих. Рано или поздно нейтралы придут сюда. Их приведет он. Ты готова за него поручиться, готова обещать, что никто из нас не пострадает, когда твой забывший свое прошлое муж придет убивать нас всех?

— Готова. Я готова за него поручиться. Жизнь свою поставить на то, что он никогда не причинит вреда своей семье.

Отец рассмеялся и ударил кулаком по столу.

— А я не готов так рисковать. Пятнадцать лет. Пятнадцать лет твоего кошмара, и ты все так же наивна, как в самом начале. Ничему тебя жизнь не научила.

— Научила, — Я подалась вперед, опираясь на стол ладонями, — Научила верить в него. И я ни разу не ошиблась. Ты сам говоришь, он нейтрал. До тех пор, пока Ник подчиняется приказам Курда, у него есть власть, есть возможность дать нам время… оградить. Я не знаю… спасти. Ты не можешь не понимать этого, отец.

— Это ты ничего не понимаешь, Марианна.

— А ты уверена, что это он? — тихо спросил Габриэль, — Уверена, что в нем ничего не изменилось? Ведь он не помнит никого из нас.

— Память живет не здесь, — я показала пальцем на висок, — она живет здесь, — приложила ладонь к груди, — И да, я уверена. Уверена, как в том, что я — это я. Как в том, что мой сын — его плоть и кровь, как в том, что ты, отец — его плоть и кровь. Как в том, что мы все — семья.

— Тогда какого дьявола его любимая семья здесь? Какого дьявола он загнал нас в ловушку и держит, как червей под землей?

— Ты лучше скажи мне, папа, почему все они, — я ткнула пальцем в фотографии, — мертвы, а мы до сих пор живы? Каким таким чудом спасся Сэм и Рино привез в Асфентус Фэй? — подалась вперед, глядя отцу в глаза, — Если бы Ник захотел, вы бы все уже здесь давно сдохли, и я вместе с вами.

Развернулась и пошла прочь из залы, сжимая руки в кулаки и чувствуя, как хочется закричать до боли в горле. Позвать его. Чтобы пришел. Чтобы доказал им всем, что я права. Что мой муж и отец моих детей прежде всего защищает свою семью… и он не предатель, как они.

Подняла глаза на кровавый закат, тяжело дыша и чувствуя, как слезы прожигают дорожки на ледяных щеках.

— Почему ты не слышишь меня больше? Откройся для меня, пожалуйста. Умоляю. Я чувствую твою боль… я с каждым днем чувствую ее сильнее и сильнее. Я дышать от нее не могу. Она мне в груди дыры прожигает, а ты… ты чувствуешь, как больно мне без тебя? По другую сторону нашей бездны. Больно одной против всех них. Если я буду падать, ты все еще прыгнешь вместе со мной? Ты поверил, что я могла?

Ветер взметнул мои волосы и швырнул мне в лицо, а я не могла отвести взгляд от кровавого неба. Мне казалось, что где-то там, за макушками деревьев, он точно так же смотрит на пурпурные разводы и думает обо мне.

— Я буду любить тебя вечно, Николас Мокану. Слышишь? Я буду любить тебя вечно, чтобы ты ни натворил и кем бы ты ни стал. Я не отдам тебя никому. Ты только мой… и я только об одном тебя молю: и ты никогда не отказывайся от меня. Ненавидь, презирай, проклинай, но не отдавай меня никому и никогда.

ГЛАВА 14. Самуил. Камилла

Камилла подскочила со своего места, нервно улыбнувшись брату, сидевшему на холодном полу возле импровизированного камина, представляющего собой самую обычную нишу в стене с костром, больше громко потрескивавшим, чем согревавшим. Она подошла к своему телефону, лежавшему на низеньком столе возле Сэма и, протянув изящную тонкую руку, схватила его. К слову, чем дальше, тем больше руки теряли изящность, щеки впадали от голода, в горле першило, а десны постоянно пекло. Камилла уже почти забыла, что бывает по-другому. Что когда-то она могла питаться в любое время дня и ночи. Когда-то, когда в их доме были в избытке и кровь, и человеческая еда. Но сейчас у них даже не было своего дома, и было кощунством жаловаться на чтобы то ни было в то время, как сотни других семей погибли, обратившись к нейтралам за едой.

— Не к нейтралам, а к нашему отцу, Ками.

Девушка вздрогнула, услышав тихий голос брата. Обессиленный. Когда мать и Сер привезли Сэма в их укрытие, Ками вскрикнула, увидев ходячий труп, в который тот превратился, бросилась ему на шею и тут же отпрянула, поняв, что тому трудно даже поднять руки, чтобы обнять сестру. Ее всегда сильному, всегда полному сил старшему брату.

И что-то с ним там произошло. В том укрытии, где он вместе с Велесом, выглядевшим ничем не лучше него, и другими парнями заманивали в ловушку нейтралов и убивали хрустальными пулями. Заманивали на живца. Вот почему вернулись только они вдвоем.

Господи. Камилла думала, с ума сойдет, если больше не услышит голос братьев. Вплоть до последнего дня Сэм давал ей такую возможность. Неожиданно врывался в ее мысли со своим залихватским "Эй, самая красивая девочка на свете. Не грусти, твои рыцари скоро вернутся", и девочка облегченно выдыхала, чувствуя, как щиплет глаза от подступивших слез. Живой. Живые. Потому что тут же Сэм отпускал какую-нибудь колкость в адрес Велеса, и Ками, счастливая, выбегала к Кристине, Владу и остальным, чтобы сообщить о связи с их сыновьями.

Она старалась не думать, что Сэм сейчас прав. Что все они правы. Все те, кто зачислил ее отца в стан врага. Черт, если бы Камилла могла… если бы ей удалось связаться с ним… Но, оказалось, что ментальное общение — не самая сильная сторона Принцессы Мокану. По крайней мере, когда она измождена голодом. Она расстраивалась и злилась на себя, часами погружаясь в свои мысли, ожесточенно потирая виски и зарываясь длинными пальцами в невероятные белые волосы. В такие моменты она ненавидела себя. За то, что не может обратиться к отцу. За то, что не может сказать ему, что… верит в него.

Да, она ощущала себя предательницей. Предательницей по отношению к окружавшим ее людям. День за днем глядя на раненого Габриэля, поправлявшегося очень медленно из-за недостатка крови. На Изгоя, который едва не умер во время транспортировки в их укрытие. Чудо вообще, что его обнаружили, пусть и едва живым.

Рино сказал, что что-то заставило его отправиться именно на эту высоту. Что-то толкнуло его при свете дня выйти к расположению маленького стрелкового отряда, которым командовал Изгой. Говорил, что внутри зудела потребность проверить их. Зудела так, что, казалось, сходит кожа. Они называли это удачей. А позже пришло сообщение, что отряд разбит. Из-за плохой связи они получили его уже тогда, когда Рино нашел мертвых бессмертных и двух раненых. Конечно, он ругался, что все они идиоты и безумцы, если решили, что справятся с нейтралами… с самым сильным из них. Влад отрешенно улыбался, глядя на Вольского, и говорил, что тот чертовски удачливый сукин сын. А Камиллу разрывало на части от желания закричать: "Разве вы не понимаете? Это папа. Это папа призвал Рино. Почему вы готовы поверить в судьбу, в удачу, но не в моего отца? Сколько раз он спасал вас… и вы все равно предаете его"

Вот и сейчас она хотела выплеснуть эту тираду в лицо брату, но не стала. Глядя на его напряженное лицо, на голову, откинутую к стене, на закрытые глаза и желваки, ходуном заходившие по скулам. К чему переубеждать их снова и снова, если за последние месяцы ей не удалось сделать это?

— Он? Он не спасал нас ни разу. Спаситель умер, и мы почти похоронили его… пока не вернулся ЭТОТ. Забудь о прошлом, Ками. Этот монстр больше не твой любимый папочка. Нет больше белых кроликов. Распрощайся со своими мечтами. Розовый цвет — это смесь красного и белого. Наш белый растворился полностью. И совсем скоро его сменит черный. А в сочетании с красным ты, папина принцесса, получишь кроваво-бордовый.

— Ненавижу, когда ты читаешь мои мысли.

Она не посмотрела на него, но была уверена, что брат пожал плечами, даже не открывая глаз.

— Я не виноват, что твои мысли настолько громкие, Ками. Научись думать тише.

— Или не думать вообще, да? Так бы ты хотел? Точнее, думать только в том русле, которое вас всех здесь устраивает.

— Было бы неплохо, — устало пробормотал Сэм, и Ками резко развернулась к нему.

— Мне надоело. Я устала слышать, что мой отец, что самый лучший из мужчин в этом мире — мой враг. Я устала прятаться от него. От того, кто никогда не причинит мне и вам… вам, Сэм, вреда. Очнись. Он — наш отец. Мы — его плоть и кровь. И Николас Мокану, скорее, перегрызет горло себе и другим, чем позволит убить нас. Даже этим северным, с готовностью занявшим трон, или самому Курду.

Ей захотелось схватить брата за плечи и встряхнуть. Встряхнуть так, чтобы тот ударился головой о свою стену, может, тогда все эти идиотские мысли выветрятся из его упрямой головы. Но тот продолжал настолько спокойным, хладнокровным голосом, что девушке захотелось взвыть от отчаяния.

— Он больше не твой отец, повторяю. Он не помнит дня, когда ты появилась на свет. Он забыл день, когда ты сделала свой первый шаг, день, когда принесла домой первую пятерку. Его сердце не сжимается от воспоминаний о твоих слезах, и на лице не появляется улыбка от воспоминания о твоем смехе. Он принял нас… но принял не как продолжение себя, а как данность. Часть Марианны Мокану. Условие его пребывания в семье, в которую он стремился пять сотен лет.

Сэм распахнул глаза и посмотрел на сестру с такой откровенной жалостью, что ей пришлось проглотить ком боли, застрявший в горле.

— Забудь его так же, как он забыл нас. Николас Мокану вернулся, а наш отец — нет. Он никогда не вспомнит ни нас, ни свою любовь к нам. И я не готов рисковать жизнью матери, жизнями брата и… сестер, дорогими мне людьми ради призрачной надежды вернуть того, кто давно умер.

Сэму захотелось биться головой о стену. Он устал. Он так сильно устал бороться с Камиллой, с матерью и с Ярославом. Устал быть разрушителем их веры и надежды.

Он выдохся, доказывая им, что Николас Мокану, тот, которого все они знали и любили, бесследно исчез. Растворился в ублюдке, который сейчас выносил один за другим приказы об их уничтожении.

Раньше Сэм мог простить отцу все за его искренние чувства к своей семье. Он и прощал. Да, не принимал, не подпускал к себе после возвращения того с гор… но позволил снова стать полноценным членом их семьи. Сейчас же… сейчас он чувствовал себя настолько изможденным этой войной с тем, кого сестра называла отцом. Самое печальное — Сэм знал, даже если он покажет те картины, которые сводили его по ночам с ума, даже если позволит вырваться на свободу той боли, что поедала сейчас их мать наживую, Камилла не перестанет поклоняться идолу отца в своей голове.

Сэм же разрушил этот монумент шесть лет назад, оставшись единственным взрослым мужчиной в семье. Возможно, его ошибка состояла в том, что он оберегал свою сестру, не позволяя той увидеть истинную морду Зверя, предпочитая не срывать его намордник перед ней, не увидеть, как ее закручивает в бездну страха от оскала, который тот так усердно прятал. Хотя иногда Сэму казалось, что даже тогда сестра бы продолжала защищать своего отца. Кровь-не вода. Ее излюбленное выражение. Николас Мокану в юбке. Когда-то он гордился этим прозвищем, которое сам и дал своей неугомонной сестренке. Сейчас оно его раздражало… и пугало.

Он снова закрыл глаза и невольно содрогнулся, увидев перед собой перекошенное лицо Мэтта. Своего бывшего одноклассника. Лицо парня на голове, которую, отделив от тела, передали им вместе с оставленным в живых другом Велеса, прихвостни Морта. Да, Сэм решил называть отца именно так. Так было легче отстраниться от мысли, что все эти смерти, этот голод, эта боль и страх — это результат деятельности носителя одной с ним ДНК, а не хладнокровного нейтрала, не имевшего ни привязанностей, ни семьи, ни чести.

Эти ублюдки… они словно игрались с молодыми вампирами, получая настоящее садистское удовлетворение от установленных ими же жестоких правил. И Сэм, и Велес впоследствии поняли, что основным условием игры было не трогать их. Остальных можно было рвать клыками, когтями, отрубать головы, присылать живыми, но с настолько искореженными мозгами, что те стояли каменными статуями и с ужасающей улыбкой на губах резали сами себя. Тот парень, державший на вытянутой руке голову своего же брата. Он был запрограммирован на то, чтобы вернуться к своим обратно. Именно так ублюдки и узнали их местоположение. Но Сэм никогда не забудет эту напряженную фигуру почти мальчика, которая глядела опустошенными глазами на королевских отпрысков, неприкосновенных и невредимых. Сэм никогда не забудет, как бросался Велес к своему другу в попытке отнять нож, но тот не позволял даже прикоснуться к себе, а когда Велесу все же удалось выбить оружие из рук парня и вырубить его ударом в челюсть, чтобы связать… тому понадобилось пара часов, чтобы в самый ответственный момент, когда все они бежали из одного хода в другой, молча встать и все с той же окровавленной отчужденной улыбкой продолжать вырезать из себя куски плоти.

Возможно, кто-то сказал бы, что Сэм должен быть благодарен отцу, сохранившему ему жизнь… а он все больше ненавидел это исчадие Ада. И его ненависть подпитывалась воспоминаниями об оставленных под лучами солнца друзьях и нечеловеческим чувством вины перед ними.

И, наверное, нет. Он не чувствовал себя уставшим. Изможденным. Истощенным. И не столько с борьбой с реальными врагами, сколько с образом любящего Ника в голове матери и сестры.

Перед глазами всплыло воспоминание, как вокруг траншеи, в которой прятались они с Велесом, взорвалась земля, как падали на их головы с затянутого тучами неба комья грязи, смешанные с останками тел нейтралов и не успевших превратиться в прах соратников. Сэм ощутил, как начало покалывать пальцы даже сейчас от желания прикрыть голову ладонями. Они не были хорошо обученными воинами, видевшими на протяжении долгих лет смерть и кровь. Они были двумя испуганными подростками, впервые столкнувшимися с ужасами войны. Они закричали. Но он кричал не от страха, а от безысходности, когда вдруг показалось, что это он… это Морт решил все-таки избавиться от них наконец. Он слышал истошный крик, накрывшего его своим телом Велеса, и думал о том, что на самом деле боялся умереть именно так — по приказу родного отца.

Но затем, когда осели клубы дыма, грязи и пыли, они увидели Рино вместе с Арно, перемазанных землей и кровью. Именно Смерть со своим помощником и помогли им вернуться из того капкана, в который загнали парней нейтралы, в убежище. В то время, как его мать "занимала" мужа. Собой. Сэму пришлось закрыться от ее мыслей, чтобы не начало корежить от той смеси эмоций, которые сотрясали Марианну в тот момент. Уверенный, что Ник не причинит физического вреда беременной жене, и поэтому не желая становиться свидетелем их встречи.

Он думал, сможет привыкнуть к этому ее состоянию. Он ошибся. Его начала раздражать всеобъемлющая любовь и вера в Ника с ее стороны. И он безумно, дико разозлился, узнав, как сильно она рисковала ради него. Рисковала собой, нерожденной малышкой, оставленными в убежище детьми для того, чтобы спасти его задницу. Чувство вины становилось все больше и больше, обрастая словно снежный ком новыми слоями отчаяния и ненависти к отцу.

Сэм вернулся в реальность, услышав тихий голос сестры, полный праведного гнева. Он ее не слушал, да и ни к чему было слышать слов, он знал — как всегда, защищает Мокану. Сэм решил сыграть на другой ноте. Ему надоело спорить с Ками. Он хотел тишины. Хотел одиночества. Им удалось с Рино и Арно притащить в убежище около ящика крови, но, дьявол, как же это мало было для всех тех, кто там прятался. И сейчас он просто хотел набраться сил. Война еще не окончена, и Самуил просто не мог позволить себе раскиснуть в самом ее разгаре. Именно поэтому он вскинул бровь, снова открывая глаза, и протянул тихо-тихо, зная, что Ками услышит.

— Лучше скажи, это он тебе написал снова?

Плечи Ками напряглись, она поджала губы и вскинула голову, стиснув в руках смартфон.

— Он, действительно, безбашенный ублюдок, если продолжает общение с тобой.

— Он не делает ничего плохого.

— Всего лишь нарушает мой запрет.

— Ну, скажем так: я давно не маленькая девочка, чтобы ты мог распоряжаться, с кем мне дружить, а с кем нет, Самуил.

Злится. Дышит тяжело. Это хорошо. Пусть злится из-за этого утырка, не значащего абсолютно ничего в их жизни, чем из-за отца.

— До тех пор, пока ты остаешься мой МЛАДШЕЙ сестрой, — выделил голосом, усмехнувшись, когда она так ожидаемо закатила глаза, — именно я буду определять твое окружение, малышка.

— Черта с два.

— Фу, как некрасиво для принцессы.

— Сэм, я серьезно: не вмешивайся в то, что тебя не касается.

Сэм резко подался вперед, поднявшись на ноги.

— Сейчас, когда нейтралы орудуют везде, когда за нашими семьями ведется охота, когда за твою и мою головы назначена внушительная награда… Сейчас и впредь, до тех пор, пока не исчезнут враги Черных Львов, пока будут существовать оборотни, демоны и охотники, ты, Камилла Мокану, будешь находиться под моей защитой. И мне плевать, нравится тебе это или нет.

Рывком прижал к себе сестру и вдохнул запах ее волос, чувствуя, как он потек по венам, успокаивая, позволяя, дышать равномерно. Единственная женщина, кроме матери, которую он мог касаться так просто.

— Он смертный. Он не причинит мне вреда. Я сильная, ты же знаешь.

Ее голос смягчается, и Сэм прячет улыбку в ее локонах. Они никогда не сорились с сестрой до недавних пор. Им незнакомо чувство обиды друг на друга, они не умеют завидовать друг другу, а эти срывы в последнее время объяснялись одним коротким словом — война.

— Каждый человек — потенциальный охотник. А этих тварей обучают убивать даже сверхсильных бессмертных, маленькая.

— Ты настолько непреклонен именно к нему, Сэм, — она всхлипнула, и Сэму захотелось разодрать себе грудную клетку, причинить боль, только бы суметь уменьшить ее страдания, — Каин совершенно не такой, каким ты его представляешь. Он… он другой. Он лучше всех остальных. Он добрый. Он благородный. Ко мне.

Важное уточнение в конце, потому что репутация этого урода, прослывшего едва ни главным оторванным ублюдком в колледже, шла далеко впереди него самого.

— Его называют Хаос, Камилла. Его называют Хаос не просто так.

Она ушла, продолжая сжимать в маленькой ладони телефон, и Сэм ощутил собственное бессилие. Она не просто похудела. Его девочка осунулась, истончилась настолько, что, казалось, еще неделя подобного состояния голода, и Ками просто исчезнет.

Нет, королевской семье по-прежнему удавалось находить какие-то крохи для пропитания. После того, как они съели всех смертных. Осушили досуха. Многие отказывались до последнего от такого решения проблемы. Тот же Влад. И Анна. Но в проклятом городе не было уже животных или птиц. И со временем королю пришлось склонить голову к горлу пойманной внуком испуганной девочки, и жадно выпивать из нее жизнь. Благородство благородством, но, когда на кону стоит безопасность и защита твоей семьи, люди перестают казаться чем-то большим, чем просто еда.

И Сэму надоело смотреть, как медленно угасает жизнь в его близких. Ему осточертело просыпаться после двухчасового сна, больше он себе отдыхать позволить не мог, и с ужасом думать о том, что кошмар, который он только что видел с закрытыми глазами, мог осуществиться наяву. Его обессиленная сестра. Его истощенный голодом маленький брат. Мать… мать с огромным животом, но такая худая, почти прозрачная. Ему снилось, что ее рвало. Впрочем, это не было неожиданностью. Марианну на самом деле тошнило сутки напролет. А во сне… в этом кошмаре, повторявшемся каждый раз, когда Сэм позволял себе забываться, он видел, как ее рвет. Как она стоит у ног высокого темноволосого мужчины. Сэм никогда не видел его лица, но интуитивно знал, кто он. Кто ублюдок, безразлично наблюдающий за страданиями своей жены. Ее рвало до тех пор, пока она не начинала задыхаться, пока из ее рта не полезло нечто… и Сэм слишком поздно понимает, слишком поздно срывается с места, чтобы подскочить, чтобы помочь, не дать ей рвать собственным ребенком.

На этом месте он всегда просыпается. На этом месте его словно кто-то выталкивает в реальность, не менее ужасную.

— Ненавижу тебя, Николас Мокану. Ненавижу тебя, Мокану. Не-на-ви-жу. ТЫ не победишь. Не позволю.

Одними губами. В пустоту. Его ежедневная мантра. Она придавала сил и напоминала, ради чего он до сих пор жив.

Ради чего каждый раз отправляется на охоту, чтобы притащить очередную дичь. Он перестал называть людей иначе. Теперь он даже не утруждал себя гипнозом. Не мог позволить тратить энергию на что-то подобное. Он хватал несчастных смертных и волоком тащил под землю. По изученным до боли ходам, отстреливаясь от наглых стервятников-вампиров, желавших отобрать у него законную добычу. Дичь, которую он приносил для своей матери. В первую очередь для нее. Остальным разрешалось присоединиться к трапезе только после того, как Марианна, пусть не полностью, но хоть немного утолит голод. Ровно настолько, чтобы не свалиться обессиленной.

Первое время она сопротивлялась, переходила на истерический крик, требуя накормить раненого в очередном столкновении с нейтралами Рино или, конечно, Ками и Яра. Она смыкала плотно губы и отчаянно мотала из стороны в сторону головой, пока Сэм, разозлившись, не впился пальцами в ее подбородок и, сожалея, да, но все же отправил ей самую страшную картинку из своего сна. Без особого удовольствия глядя, как расширяются ее зрачки и учащается дыхание, пока в своей голове, она давится собственным ребенком. Таким беспомощным, маленьким телом, которое отторгает ее собственное. Финальным кадром — окровавленная крошечная фигурка, больше похожая на куклу, с вывернутыми в обратную сторону ножками и ручками и распахнутым синим, таким знакомым, до боли знакомым и родным синим взглядом самого Сэма и того, кто его породил.

— Это мой сон, мама. Мой ежедневный сон. Не дай ему стать пророческим.

Потом Сэм не раз будет думать о том, что не получал большего удовольствия в жизни, чем когда смотрел, с какой жадностью мать вгрызлась в запястье старика, найденного им. Ее не остановили ни его вопли, ни конвульсии. Досуха. Впервые он видел, как Марианна убила кого-то.

Сэм снова опустился на пол и прислонился спиной к согретой костром стене. Ему нравилось ощущать это тепло извне. Возможно, потому что в нем самом тепла больше не было. Тем более в последние дни, когда его корежило от беспокойства. Он усмехнулся собственным мыслям. Можно сказать, беспокойство стало его вторым "Я" еще шесть лет назад. Тревога. Сильная. Подобная шторму, обрывающему провода и поднимающему в небо деревья, машины и целые дома. Эта тревога мучила его последние три дня. И он догадывался, почему. Ребенок. Настало его время появиться. Господи, он бы отдал полжизни, чтобы его сестра появилась в другом месте и в другое время. Мирное. Спокойное. Наполненное счастливым ожиданием и любовью, а не страхом. Диким. Паническим. Выворачивавшим наизнанку от тех мыслей, что бились истерически в голове.

Но Василика… Сэм знал, что ее назовут именно так. Он даже знал, кто даст ей это имя. Знал и все же сам про себя звал ее именно так. Оно ей подходило. Ее глазам. Тем, что он видел в своих кошмарах. Оно развеивало страх потерять ее в реальности.

И он ждал. Ходил на вылазки за медикаментами. Один. Не желая подвергать риску ни Велеса, злившегося на отстраненность двоюродного брата, но вынужденного оставаться под землей, чтобы защищать свою младшую сестру, ни восстановившегося Габриэля, ни Изгоя. Он не желал оставить Зарину без отца, а Крис и Диану без своих мужчин.

В конце концов, это была только его проблема и только его ответственность.

Но все произошло совершенно не так, как он распланировал. Его мать не могла родить. Она умирала. Она извивалась на низкой деревянной кровати, наспех сколоченной из подручных деревяшек и укрытой старым матрасом, впиваясь скрюченными от боли пальцами в простыню. Истошно крича, она звала его. Захлебываясь слезами, она раз за разом произносила одно и то же имя.

Ник.

Оглушительно громко. Так что закладывало уши.

Ник.

В дикой агонии.

Ник.

Срывая голос.

Ник.

Шепотом.

Ник.

Беззвучно шевеля губами. Абсолютно безмолвно.

Ник. Ник. Ник.

Эти три буквы в его голове. Набатом.

И он видел силуэт смерти, молчаливо появившийся за ее спиной. Смотрел широко открытыми глазами на бесформенное черное пятно, склонившееся над кричавшей от очередной схватки Марианной и жадно вдыхавшее ее крики, и отчаянно понимал — эта тварь выжирает из нее жизнь. Десять часов. Десять часов ее криков, ее агонии и замедленной съемки того, как силуэт на стене становится больше. Растет медленно, но уверенно.

И тогда он принял решение. Сделал то единственное, что должен был, чтобы спасти мать и сестру.

Выламывая себе руки. Прокусывая губами клыки и чувствуя, как самого выворачивает от очередного крика, он понял, что обратится к отцу. Обратится, потому что сам не может, сам слишком слаб, чтобы взять ее боль на себя и наполнить ее тело силой. Он пытался. Дьявол его подери. Он пытался и не раз. И ничего. Как об стену. Безысходность. Вот как она выглядела. Но он недаром был сыном своего отца. И он проложил выход пинком и с размаха прямо под надписью "тупик".

Сэм, не позволявший никому войти в узкую комнату, в которой мучилась Марианна, и раздраженно смотревший на суету Фэй, бегавшей от роженицы к своему чемодану, наполненному лекарствами первой необходимости и травами, вышел в коридор, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Смешно. Учитывая, что находились они под землей. Но вид корчившейся на кровати Марианны убивал его, делал его маленьким испуганным мальчиком, тогда как он должен был оставаться мужчиной рядом с ней.

— Пусть вырезает ее из моей дочери.

Голос Влада прогремел в низком скалистом ходе, заставив содрогнуться всех стоявших рядом.

— Папа… — Крис, проглатывая слезы, но не смея перечить отцу. Впервые не смея. Потому что согласна с ним.

— Мы не знаем, что за отродье в ней. Оно не вампир. Оно явно сильнее нее. Сама ее четвертая беременность — аномалия. И я не позволю ЭТОМУ убить своего ребенка.

Влад грозно шагнул к некогда белой, не теперь безнадежно посеревшей занавеске, имитировавшей дверь в помещение, но Сэм встал прямо перед мужчиной и посмотрел в его глаза.

— А я не позволю убить свою сестру.

— Хочешь пожертвовать матерью? Подумай о Ками. О Яре. Ему нужна мать.

— Нам всем нужна мать. И она выживет. И если хоть кто-то прикоснется ножом к ее животу…

Сэм не договорил, но угрожающее рычание, сорвавшееся с его губ и прокатившееся по глинистым стенам, сказало все за него.

— Приготовьте мне машину. Рино — ты за рулем.

Он вернулся в комнату и, бесцеремонно отстранив Фэй, вытиравшую мокрой тряпкой лоб Марианны, подхватил мать на руки, стиснув зубы, когда она снова заорала от боли. Дрожащими губами провел по ее щеке, собирая капли пота, когда почувствовал резкую боль. Она вонзилась в него сломанными ногтями и зашептала, словно в лихорадке:

— Не дай им навредить ей. Не дай им. Сэм.

Вскидывает голову, выгибаясь на его руках, и тут же ловит его взгляд своим, обезумевшим, напряженным, решительным.

— Я тебе не прощу, Сээээм. Не прощу тебе.

Прижимает к себе ее, выходя из душной комнаты, прикрывая ее голову от чужих взглядов. Глазами пригвоздить сестру к полу, не позволяя приблизиться, и почти побежать к выходу из подземелья, чтобы, выбравшись на поверхность, повернуть ее лицо к тусклому солнцу. Мягким голосом, пытаясь передать ей хотя бы толику спокойствия… которого в нем самом не было:

— Тихо, мам. Тихо. Я тебе помогу, родная моя. Отец поможет. Обещаю.

ГЛАВА 15. Николас

Меня выкручивало. Меня ломало так, как ломает куски металла ураган. С лязгом от ударов об стены, словно пластилиновую игрушку, выкручивая во все стороны. Я думал, что сдох там, сидя на коленях на холодном полу перед Курдом, сидевшим в той же позе и вправлявшим мне мозги. Я и понятия не имел, что моя смерть продлится вечность. Что эта дрянь посчитает меня недостойным испустить дух за короткое время. Неееет. Час за часом, минута за минутой, вытягивая нервные клетки. По одной. Меееедленно. Дьявольски медленно. Так, чтобы орал, чтобы выл от зверской боли, потому что тварь голыми руками сжимает мою плоть, заставляя долбить стены головой и руками. Впивается в грудь железными крюками и дергает со всей дури, пока не заору, выскакивая из своего убежища.

Я чувствую, как эти крюки заражают мою кровь ядом такой концентрации, что я не могу шевелиться. Я лежу на сырой земле, уставившись в уродливый диск светло-серой луны, считая рытвины на нем. И видя ее злобный оскал. Эта мразь довольно ухмыляется, глядя, как меня выворачивает наизнанку, смеется в порывах ветра, пока я лихорадочно сдираю с себя кожу, вонзаясь когтями в самое мясо. Мне хочется заорать, потому что я чувствую, как извивается по венам гнусная отрава. Как выжигает она дотла внутренности, а я не могу даже закричать. Только шипеть от боли, чувствуя, как растворяется яд на губах, разъедая их.

Каждое утро превращаться в скелет, издыхающий в пещере у подножия горы, лежащий обездвиженным до самой ночи. Когда появятся силы, а главное — необходимость оставить собственный труп валяться бесполезным мешком с костями, пока ты медленно встаешь с него и, привычным движением надевая маску, приступаешь к тому, что теперь стало смыслом твоего существования.

Я услышал ритмичный стук нескольких пар тяжелых сапог, раздававшийся в коридорах замка, и поднял голову, откидываясь на спинку стула.

Два карателя вошли в кабинет, предоставленный мне Курдом, и, соблюдая церемонию приветствия, склонили головы, ожидая, когда им будет позволено заговорить.

— Докладывайте.

— Восстание ликанов. На севере страны. Недовольство правлением Алексея.

Я выдохнул, бросив взгляд на говорившего. Ликаны поднимали восстания против своего короля еще до зачистки, устроенной нейтралами. И, надо сказать, путем интриг и скрытой помощи Воронова, желавшего вернуть своему внуку утерянные им территории, повстанцам удалось свергнуть неугодного правителя. Пока Курд не решил иначе, пообещав за некоторые услуги и принесение присяги Нейтралитету вернуть Алексею Галицкому власть и место на троне с последующей возможностью стереть семьи предателей в порошок. И, судя по тому, что в последний месяц мы то и дело слышали о новых вспышках волнений, ликану явно не удалось воплотить свои планы мести в жизнь.

Я развернул карту, лежавшую на краю стола, и каратель приблизился к ней и ткнул пальцем в нужное место.

— Вот тут, — он обвел карандашом территорию, — убит один из союзников Галицкого вместе с семьей. Их зарубили и украсили их головами частокол, обозначающий территорию стаи.

Что ж, совершенно обыденная жестокость от этих шавок. На самом деле нейтралам было откровенно наплевать, даже если бы эти мохнатые недоволки перебили друг друга, но обещание Курда… да и смысл нашей службы состоял именно в этом — в сохранении баланса, как внутри каждого вида бессмертных, так и между расами.

— Задержанные?

— Княгиня Белова, скрывающая местоположение мужа.

— Мерзавец сбежал, оставив в доме жену и детей. Явно полагая, что мы их пощадим.

Второй, молчавший до этого, хищно усмехнулся, глядя на своего напарника, и на губах того ответным огнем загорелась плотоядная улыбка. Трусливый князь просто-напросто отдал на потеху кучке озабоченных и обозленных невозможностью из-за непрекращающейся войны мужиков свою жену. Спасая собственную задницу, он предоставил упругую попку жены в услужение десяткам разъяренных вынужденным целибатом самцов.

А я отстраненно подумал, что еще несколько недель назад каратели, да и любой другой нейтрал побоялись бы открыто выражать свои эмоции. Все мы знали, что ждет нас за подобную оплошность. Но сейчас эти двое явно не скрывали своих намерений.

Так и есть. Молчун посмотрел мне пристально в глаза и спросил:

— Морт, мы хотели предложить тебе первому провести ее допрос, — красноречивая пауза, после которой он продолжил, — С целью выяснить местонахождение ее супруга.

Все понятно. Парни просто "угощали" меня. Сдержал усмешку. За последние два месяца все больше становилось очевидным, что старый режим дал сбой. Прогнил насквозь со всей своей системой ценностей, порядками отборами "серых", назначениями карателей, вершителей. Власть совета была, скорее, номинальной. Рядовые нейтралы все чаще становились орудием мести или способом сдержать обещания, данные союзникам, для Курда. И это не могло не вызывать пока молчаливого возмущения у тех, кого приучили к мысли об их оригинальности, необходимости их существования и силе.

Молчание, воцарившееся в кабинете, дало понять, что они ждали ответа, и я мотнул головой.

— Справитесь с ее допросом сами. Выслать отряды во все стаи, откуда поступили сообщения о мятежах. Задержать всех предводителей. На каждой территории оставить одного из наших наблюдателей, организовать временные правительства стаи, состоящие, минимум, из пяти ликанов, и передать им власть вплоть до полного урегулирования ситуации.

— Галицкий…

— Остается на своем месте, но пасть на другие территории не разевает. Не более того, что обещал ему Глава.

Дождь. Бьет огромными тяжелыми каплями по верхушкам деревьев. Нещадно барабанит по темным стволам, кажется, утром можно будет обнаружить на них выбоины от косых ударов дождя.

Ночное небо вспарывает молния, словно хирург скальпелем тело пациента. Косыми линиями. Еще и еще. Без анестезии. Пациент все равно сдохнет, и неважно, от чего именно: от болевого шока или же от перелома костей, с которым поступил. Психу, с невиданным, больным энтузиазмом разрезающему его плоть, доставляет нереальное, сравнимое с оргазмом наслаждение смотреть, как тот корчится в агонии, как пытается сбросить с запястий и лодыжек железные путы. Крики. Больше криков. Чем громче подыхающий орет, тем сильнее закатываются от удовольствия белесые с кровавыми зрачками глаза его мучителя. По крайней мере, теперь я знал, как выглядит моя давняя подруга и единственная преданная мне женщина — Смерть. Я называл ее так. Ну или тварью.

Она продолжает приходить ко мне после отбоя. У нейтралов он наступает всегда в разное время — в зависимости от того, какие операции мы выполняли, и кто был объектом. Люди или бессмертные.

И Смерть всегда выбирала соответствующий наряд на свидание со мной. Приходила и поджимала недовольно губы, видя, что я недостаточно, по ее мнению, готовился к нашей очередной встрече. Первое время я смеялся в ее изуродованное лицо, содрогаясь от отвращения, когда она смотрела на меня. Скроенное из разных лоскутков человеческой кожи, оно улыбалось, широко открывая рот с тысячами острых, словно у акулы, зубов. Улыбалось, облизывая тонким, раздвоенным змеиным языком кончики клыков, чтобы в следующее мгновение впиться в мое тело, заставить завыть от боли. Потом… потом я привыкну к нему больше, чем к своему, которое начну забывать, перестав смотреться в зеркало.

Черные Львы. Гиены. Представители нескольких ответвлений Северных Львов. Ликаны из Восточной стаи. Ликаны из Центральной Африки. Вампиры Азиатского клана. Трупы. Трупы. Горы трупов. Тел, которые необходимо уничтожить, не дожидаясь прихода рассвета. В разных частях земного шара. Ищейки поддерживают короля. Оборудования на всех союзников новых правящих режимов не хватает, поэтому львиную долю их работы выполняют нейтралы.

Слухи о недовольствах в Мендемае. Новые отряды карателей, отправленных в Нижний мир для выяснения причин. Пока только для сбора информации. Демоны — самая привилегированная раса, и никто не позволит применить к ним силу без выяснения всех обстоятельств.

Носферату, снова вырвавшиеся на свободу. Носферату, продолжающие нападать на смертных и раздирать их в клочья. Конфликт Нолду и нового короля фон Рихтера, требующего у первого держать на привязи своих зверей, иначе Братство восстанет против них и уничтожит всех до единого, как в сражениях, так и прекратив подачу мяса.

Нолду громко хлопает дверью, оставив заявление короля без положительного ответа, но не забыв прорычать тому, что Носферату все равно, чем питаться: людьми или бессмертными.

Так выглядит апокалипсис, по мнению Курда. И он крайне недоволен подобным развитием событий. Судя по его бледному лицу и дрожащим рукам, его вызвали к себе Высшие, так же выразившие свое отношение ко всему происходящему.

Курд впервые срывается на крики. Грозит наказанием лучшим из своих подчиненных, если в ближайшее время ситуация с Носферату не будет решена.

Мне в очередной раз плевать. У меня был свой личный апокалипсис. Тот, с которым этот не шел ни в какое сравнение. Мой гребаный личный апокалипсис, который я так и не пережил.

Ненавижу дождь. Ненавижу звук его капель, оголтело бьющихся о стены моей пещеры. Слишком много воспоминаний, связано с ним. Воспоминаний, слишком ярких, отдающих привкусом гнили.

Сегодня у нас плановое свидание. С ней. Со смертью. Сегодня на ней ярко-сиреневое платье, открывающее тошнотворные костлявые плечи. Она сидит напротив, ссутулившись и накручивая темный локон на длинный скрюченный палец с желтым ногтем. Тварь специально надела для меня парик, я-то знаю, что у нее абсолютно лысый череп, сотканный из многих кусков человеческой кожи. Но она принарядилась сегодня для меня, и я почти готов достойно оценить ее старания. Если бы не этот сиреневый…

— Дряяянь. Какая же ты дрянь, моя девочка.

Она кокетливо пожимает плечами, отчего в пещере раздается характерный хруст костей.

— Я очень долго выбирала платье для тебя, Морт.

Кажется, я привык к ее скрипучему голосу. Он меняет тональность в зависимости от ее или моего настроения, становясь то гулким, словно исходящим из трубы, то срываясь на высокие визгливые ноты.

— Лгунья. Ты же знаешь, что я ненавижу сиреневый.

Она довольно ухмыляется зубастым ртом, и я отворачиваюсь, чтобы выдохнуть. Совсем скоро ее тысяча клыков вонзятся в мою плоть. А я до сих пор не смог привыкнуть к этой боли. Я думал, со временем она станет меньше, со временем тело привыкнет к этой пытке. Хрен вам. С каждым разом все больнее. С каждым разом все громче хочется кричать, когда эти лезвия впиваются в грудь, в живот, в шею. В разные места на ее собственное усмотрение. Но каждый раз острее, чувственнее, чем предыдущий.

Она переводит взгляд на мою шею, и я сглатываю ком, закрывая глаза и стараясь не задрожать, ощутив ее зловонное дыхание у своего горла.

— Сначала наказание, Морт, — она шипит, ее голос срывается, тварь предвкушает свою трапезу, — потом поощрение.

От прикосновения отвратительного языка к шее меня передергивает.

— Жжжжаль, ты не веришшшшь в Бога… тебе некому молитьсссссяяя.

— И снова лжешь, моя девочка. Тебе ни капли не жаль.

Оглушительная боль в районе горла, когда она с громким чавканьем вгрызается в кадык, а я сжимаю кулаки, чтобы не заорать, не скинуть ее с себя… думая о том, что еще пару месяцев назад у меня был свой идол, которому я возносил молитвы.

Я не искал Марианну. После ее побега. После той церемонии я не сделал даже попытки найти ее. У меня были свои причины позволить ей раствориться в подземке Асфентуса. Точнее, одна причина. Та единственная, при воспоминании о которой продолжало сжиматься сердце и начинало покалывать ладонь и запястье от ощущения тепла на них. Словно напоминание того, что я все еще живой. Напоминание о том, почему на самом деле я должен сохранить это тепло в себе. У меня была в запасе, как минимум, пара месяцев. У меня и у нее. У всех них.

— Пока мы не отрубим голову, руки будут сопротивляться, — Курд недоволен. У него нет этих шестидесяти дней. Высшие вряд ли станут так долго ждать.

— Мы отрубим ее, когда придет время.

— Сейчас, — Глава не сдерживается, громко хлопает раскрытой ладонью по столу, — Это время наступило сейчас. Уничтожь королевскую семью, и все их прихвостни после восхода солнца, голодные и истощенные войной, прибегут к Рихтеру, поджав свои жалкие хвосты. Отними у них веру, и уже завтра мы добьемся баланса в верхнем мире. Их вера — это король. Пока он жив, пока жива хотя бы частица его крови, сопротивление не сдастся.

— Носферату и ликанам все равно на разборки между кланами вампиров. Нам есть чем заняться эти два месяца.

— Дьявол тебя раздери, Морт. Что тебе лично даст эта отсрочка? Кого ты жалеешь? Свою шлюху-жену, раздвигавшую ноги перед каждым мало-мальским самцом? Теперь ты знаешь, что старший ее сын не твой… впрочем, может, ты жалеешь новоиспеченного брата? Очередного бастарда Самуила Мокану?

На его губах омерзительно пошлая ухмылка, а пытаюсь сдержать позывы к тошноте, из последних сил стискивая кулаки в карманах пальто.

Наверное, я больной псих, но, казалось, мне было бы легче принять факт, что она изменяла мне с кем угодно, но не с отцом. Принять факт, что Сэм — сын нашего соседа, охранника, чистильщика бассейна… но не моего отца. Двойное предательство оказалось сродни семихвостой плетке со смертельно острыми шипами. Такой не прикасаются нежно. Нет. Ею бьют со всей силы, так, чтобы оставались глубокие борозды, чтобы кожа расползалась по сторонам, чтобы кровь брызгала во все стороны, а внутри оставались те самые шипы. Потом тело регенерирует, готовясь принять новую порцию боли, а куски металла продолжат разрывать твое мясо. Постоянно. Каждое мгновение. И знаете, что самое страшное? Ты ни хрена не можешь привыкнуть к этому состоянию.

Мерзко. Противно. Потому что стоит закрыть глаза, и перед ними они. Мой отец и моя жена. Сплетенные тела. Громкие стоны. Жадные толчки.

Дьяяяяявол…

И смех. Я, блядь, слышу постоянно их смех над собой. Громкий, резонирующий. Слышу его в своей голове. Он вибрирует под моей кожей. Он выкручивает сознание. Снова и снова. Ублюдок, Мокану, ты же подозревал.

В своих воспоминаниях я вижу, как ты мечешься по спальне, зарывшись пальцами в волосы, и пытаешься угадать, с кем тебе изменяет сегодня жена, оставшаяся за тысячи километров дома, молясь, чтобы им был не Самуил.

Подозревал и ничего не мог сделать. Потому что подсел на эту суку. Конкретно подсел. Самый настоящий наркоман, понимающий, что в конце концов сдохнет, но не готовый отказаться от еще одной дозы.

Пять сотен лет твой отец упорно не замечал тебя, относился к тебе словно к последней мрази на этой планете… Как можно было поверить, что за какую-то жалкую пару лет он воспылает к тебе любовью? Тот, кто боготворил твоего брата, и не раз подставлял под пули твою спину? Каково было потешаться над сыном-идиотом? Насколько ветвистыми рогами ты его наградил? Подонок, заделавший ублюдков по всему земному шару.

— Морт.

Думитру необычно эмоционален эти дни. Смотрит в мои глаза, ожидая ответа, и, не сдержавшись, на секунду отводит их. Ровно на секунду, но я успеваю заметить. Привыкай, Курд. Белые. Они белые и пустые. Я сам видел их только раз. Но не сразу понял, что во мне изменилось. Точнее, не понял вовсе. Пока не заметил ошарашенный взгляд Лизарда. Именно помощник спросил, почему он изменился. Цвет глаз. Такой пустяк на самом деле. Разве имел он значение в нашей бесконечности боли и крови?

— Марианна беременна. Она носит моего ребенка, и до тех пор, пока он не родится, я не позволю никому и ничему угрожать королевской семье.

Еще одна усмешка, и я знаю, какой вопрос готов сорваться с губ Главы.

— Это МОЯ дочь. Я уверен в этом. Как и в том, что она должна благополучно явится на этот свет. Иначе…

— Что иначе? Ты предлагаешь мне, Главе Нейтралитета, продолжать терять своих людей, сильных, обученных нейтралов, смотреть, как погибают сотнями представители разных рас в этой долбаной войне, ради того, чтобы у тебя, наконец, родился СВОЙ ребенок?

— Я предлагаю тебе выбор, Курд. Либо жизнь моей дочери. Либо ты приобретешь еще одного врага.

— Что мешает мне приказать схватить тебя и удерживать в плену, истязая день за днем? Что не позволит мне прямо сейчас, — он склонился, опираясь обеими ладонями о стол, — вырвать тебе сердце, вывернуть сознание наизнанку и оставить подыхать на полу моего кабинета?

— То, — приблизиться к нему настолько, что нас разделяют только считанные сантиметры. Глядя глаза в глаза, ощущая холод его дыхания на своем лице, — что ты не уверен, что сможешь сделать это со мной. Страх, — Глава оскалился, — ты боишься, Думитру. Твои люди давно уже отчитываются сначала передо мной, и только с моего разрешения идут к тебе. Твое сознание давно уже не может с прежней легкостью проникнуть в мое, — обхватил своими руками его ладони, посылая холод, который испытывал внутри, наблюдая, как становится рваным его дыхание, — тогда как моя энергия способна заморозить твою в считанные секунды.

Удерживать его руки, глядя, как начинают синеть губы и, подобно электрическим разрядам, вспыхивает сетка вен на его лице. Глава злится, но не может пошевелиться, не может оттолкнуть меня. Отстранился от него, позволив сделать глубокий вздох, и произнес, наблюдая за тем, как начали возвращаться краски на побледневшее лицо.

— Всего пара месяцев, Курд. Потом ты получишь голову каждого из них. Слово Морта.

Смерть отстраняется, любовно проводя дырявой рукой с висящими ошметками мяса по моей шее. Отходит по ту сторону костра и, склонив голову и растягивая тонкие губы в подобие улыбки, нетерпеливо щелкает костлявыми пальцами. Она никогда не зализывает раны, оставленные своими укусами. Подозреваю, ей нравится смотреть, как медленно нарастает на них мясо, как стекает кровь по моей коже. Иногда я ловлю ее голодный взгляд, следующий за темно-красными каплями.

— Ненасытная тварь.

Она улыбается еще шире. Для нее это самый настоящий комплимент. Поправляет съехавший на сторону парик и одергивает задравшееся платье.

— Каждый перекус тобой похож на интимный акт. Каково чувствовать себя оттраханным, Морт?

Ее голос сочится удовлетворением и гордостью за проделанную работу.

На этот раз плечами пожимаю я:

— То же самое, что смотреть на тебя. Гадко, противно, невкусно и хочется сдохнуть.

Она хохотнула, шутливо махнув рукой.

— Решил завалить меня комплиментами? Доставай свой подарок, Морт, — она садится и становится серьезной. Ее глаза загораются новой жаждой, — не заставляй меня ждать.

— Не буду, моя девочка. Только не тебя.

Зверь рвался. Метался из стороны в сторону, ожесточенно рыча и гневно сверкая глазами. У него они по-прежнему синие. Унизительное напоминание. Нам хотелось бы, чтобы они почернели, побелели, покраснели. Нам хотелось бы изменить разрез глаз, форму ушей, рост и цвет кожи. Нам хотелось бы содрать с себя это лицо. Оно раздражает нас. Мы его ненавидим. Ненавидим, потому что оно принадлежит ЕМУ. Николасу Мокану. Тому, кого убили в нас, и теперь вонь его разлагавшегося тела впиталась в наши. Зачем он вообще нужен был? Слабый, жестокий, вечно обозленный… влюбленный ублюдок, не имевший ничего, кроме больной одержимости своей ослепительной потаскушкой.

Бумага быстро горит.

— Очень быстро, — сокрушенно соглашается моя Смерть. Я уже давно перестал удивляться тому, с какой легкостью она читает мои мысли.

— Кидай еще.

Обрываю еще одну и бросаю в костер, моя уродливая собеседница радостно хлопает в ладоши, не отрывая взгляда от костра. Там, на дне пугающе белых глазниц сходят с ума языки пламени, жадно слизывающие тонкий тетрадный лист.

— Хочешь, скажу, что на этом было?

Сытая она всегда любезна и услужлива.

— Нет. Какое это имеет значение, если мы сожжем их все?

— Я думала, тебе будет жалко…

Усмехаюсь. Смешная она все-таки, несмотря на устрашающий вид.

— Зачем они мне? Записки больного придурка, не более того.

Это было ее предложение, а я согласился на него без раздумий. Вообще тяжело отказывать в чем-то собственной Смерти. Но моя была настолько чуткой, что всегда просила лишь о тех вещах, которые приносили наслаждение нам обоим. Ну помимо кормления, конечно.

— Избавляемся от ненужного груза.

Ее голос становится сиплым, она закатывает глаза от удовольствия. Питается новым всплеском моей боли. Странно. Мне казалось, сжигать дневник этого полудурка будет гораздо легче.

— С тобой я совсем скоро растолстею, Морт.

Голос дрожит, ее тело содрогается в конвульсиях удовольствия.

Окинул ироничным взглядом костлявое тельце.

— Ты слишком критична к себе, детка.

Напоследок она впивается окровавленным ртом в мои губы, прокусывая их остро заточенными кончиками клыков, и, испустив вздох облегчения, тает в дымке костра, оставляя меня съежившегося на земле возле огня. Она запретила мне кинуть в него всего один лист всего с одной фразой. Крупными буквами, линии которых впиваются в сердце. Вот почему эта сука выбрала сегодня кормление из горла. Не из жалости, конечно. Это высшая степень садизма — дать мне почувствовать в полной мере, как разрезают эти слова грудную клетку, чтобы своими жадными щупальцами добраться до сердца.

"Я БУДУ ЛЮБИТЬ ТЕБЯ ВЕЧНО, МАЛЫШ".

Предложение, разрезающее острым ржавым кинжалом надвое. На две неравные части, одна из которых покрывается непробиваемой толщей льда, а вторая, пока еще большая, продолжает живьем гореть в огне.

"Я БУДУ ЛЮБИТЬ ТЕБЯ ВЕЧНО, МАЛЫШ".

Не будешь. Мы не позволим.

ГЛАВА 16. Николас. Самуил

Это было похоже на сброс бомбы в мирное время. Когда пасмурное, но притихшее, словно перед бурей небо, вдруг прорвал гул самолетов. И ты стоишь, задрав голову и завороженно глядя на них, на то, как нацеливаются они, подобно хищным орлам, на твой дом, на твоих людей, на твое тело… и уже в следующее мгновение смертоносные бомбы обрушиваются вниз, погребая под собой, разрушая твой привычный мир.

Моими бомбами стал ее зов. Ее громкие крики, разорвавшиеся в сознании.

"Ник… Ниииик… Ник"

Я знал, как выглядит моя смерть. Теперь я знал еще, как она звучит. И значение имело не мое имя… а ее голос.

Ошарашенный, побледневший, с осатанело забившимся сердцем я окоченел, не в силах сдвинуться и ответить… не в силах и не желая. Но только после того, как задушил вспыхнувшее желание кинуться к ней, найти, где бы она ни была. Столько боли в этом призыве. Столько страха… Столько отчаяния, что я бросаюсь вниз, материализуясь у подножия горы. Асфентус… она все еще там. Порывом ветра броситься к его границе и вдруг застыть, очнувшись. Разозлившись на себя. Какого гребаного дьявола, Морт?

Вцепиться пальцами в ближайшее дерево, чувствуя, как вздуваются вены на руках от напряжения. Ощущая холодный пот, заструившийся по позвоночнику. Глубокими выдохами. Закрыв глаза. Стараясь успокоиться… и рыча на самого себя за желание вновь сорваться вперед. Потому что она не замолкает. Потому что эта стерва продолжает меня звать. Огонь в груди разгорается все сильнее, кромка льда начинает таять, обжигая шипящими каплями плоть.

Сукаааа. Сильнее вонзаться когтями, оставляя глубокие следы на стволе. Сглатывая чувство тошноты от появившейся вони предательства. Теперь она сопровождает все мысли о Марианне.

Крики замолкают. Тиски, сжимающие виски, облегчают нажим, и я прислоняюсь лбом к дереву. Такое прохладное. Сочетается с холодом, снова распространяющимся внутри меня.

Пока в голове не раздается взволнованный голос Сэма… ее сына.

"Ответь на призыв, Мокану. Роды начались."

Чертыхнулся, оттолкнувшись от сосны. Рано. Оставалось еще около двух недель. Закрыл глаза, когда откуда-то из-под моей кожи раздался рык:

— Ей тяжело и плохо… и только поэтому она позвала тебя. Все эти недели ни одного слова… Ни одного обращения. Наглядная демонстрация истинного отношения к тебе.

Я знаю. Я все знаю. Можешь не напоминать. Но сейчас в ней моя дочь. Вспомни тепло, к которому ты сам тянулся. Представь, что его не будет больше никогда.

— Мы его сломаем с тобой. Мы его заморозим и разобьем на осколки льда. Мы не умеем по-другому, Морт.

Мы будем очень стараться. Оно любит нас. Ты же тоже почувствовал это? Оно единственное любит нас. Мы не позволим ему угаснуть.

И снова Сэм… мать вашу, как же сложно слышать его голос и понимать — НЕ МОЕ. Дьявол тебя раздери, Марианна, на куски мяса, сука-а-а, не мое.

"Быстрее, отец. Отзовись, черт тебя побери. Мама не может родить. Не может родить твою дочь"

Сэм был уверен, что отец появится. Кем бы ни называли Мокану, какие бы проклятия ни посылали на его голову, как бы часто от него ни отрекались, и чтобы сам Сэм ни говорил сестре и всем остальным, он твердо всегда знал, что Ник был постоянен в одном: ради своей семьи он был способен на все. Ради брата и близких он мог убить любого демона, рискуя жизнью. Ради своих детей — вырезать к херам собачьим весь мир… а ради Марианны — убить себя самого.

Что будет, если угроза будет висеть сразу над ребенком и женой? Сэм усмехнулся: Ник Мокану разорвет собственное сердце, разделит надвое и заставит вшить его каждой из них. И именно эта уверенность в отце все еще сдерживала Сэма от мыслей об убийстве родителя за все то зло, что он причинил вольно или невольно всем им.

Сзади раздался очередной крик, и Рино трясущимися руками крутанул руль, направляясь к дороге, ведущей к выезду из Асфентуса. Резко повернулся назад, округлившимися глазами глядя на извивающуюся на руках у парня Марианну.

— Все нормально, Рино. Все нормально.

Вот только ни хрена не было нормально. Сэм лгал. Отец на их зов молчал, и сын на мгновение даже остолбенел от мысли, что тот не просто так игнорирует их… все это время не просто так отец не пытался выйти на связь с ними. Что если… Нет. Мать вашу — НЕТ. Он не хотел думать, что Мокану мертв. Он бы не справился с этим всем дерьмом в одиночку. И речь шла не только о рожавшей матери.

Хотя прямо сейчас он чувствовал, как морозит спину. Он знал — то пятно со стены переместилось на сиденье машины и теперь наблюдало за ними оттуда, потихоньку вытягивая жизнь из женщины. Сэм инстинктивно сутулился, поворачиваясь то одной, то другой стороной, стараясь скрыть мучившуюся Марианну от бестелесного монстра, но ощущение, что все его усилия были тщетными, вцепилось в горло, не давая сделать и вдоха.

Она продолжала бредить. Вдруг открывала глаза, и на перекошенном от страданий лице появлялась улыбка облегчения. Он склонял голову к ней, чтобы услышать, как одними губами она шепчет, подняв тоненькую руку к его лицу и поглаживая скулы:

— Нииик… ты пришел. Ты услышал.

Схватка, и она кричит так, что покрывается трещинами лобовое стекло, а носферату-полукровка, прозванный за жестокость Смерть, невольно вжимает голову в плечи.

— Теперь все будет хорошо, правда, любимый?

Сколько надежды в этих словах, и Сэм молча кивает, боясь разрушить ее иллюзию голосом. Голосом не своего отца, которого она так жаждала увидеть.

И в тот же момент на лице матери проявляется разочарованное узнавание, и она, с распахнутыми от ужаса глазами, вертит головой в поисках Ника.

— Где он? Он был здесь… Сэмиии… он же был здесь…

И сына накрывает. Он уже не сдерживается, готовый унизиться, готовый броситься в ноги этому бесчувственному ублюдку, замораживающему его своим молчанием. Готовый на что угодно ради нее. Ради них обеих.

"Отец… прошу. Они обе умрут. Ей не справиться без тебя… Умоляю, Ник. Отзовись… ты же не хочешь ее смерти… она умирает. У меня на руках, дьявол тебя побери"

И его голос. Голос, который сродни благословению небес, потому что Сэм понимает — отец не сдержался. Какова бы ни была причина его молчания, он ответил, а значит, придет.

"Тогда помоги ей сам… Сэм. Ты же сильный. Что значит для такого, как ты, напоить своей энергией мать?"

"Я пытался… пытался, понимаешь? Ребенок. Он убивает ее… и умирает сам, отец. Твоя дочь. Она умирает прямо сейчас. Отец"

Молчание. Секунды. Драгоценное время. Автомобиль с ревом вырывается из стен Асфентуса, и Рино бросает вопросительный взгляд через зеркало на молодого Мокану. Если бы тот видел, если бы он понимал, насколько похож на своего отца. Рино самому, как и Марианне, периодически казалось, что позади сидит сам Князь, а не его несовершеннолетний сын.

И, наконец, Сэм облегченно выдыхает и расслабленно откидывается на сиденье, и Рино тоже понимает, что Ник придет.

"Назови место."

Два коротких слова. Два слова, которые в этот момент казались важнее и больше, чем "я люблю вас", чем "вы самое дорогое, что у меня есть", чем любые другие абсолютно бесполезные сейчас признания.

Он не солгал. Она умирала. Она ожесточенно боролась с резью в животе, то выгибаясь, то сжимаясь на руках у своего сына, несшего ее к широкой кровати в одном из брошенных домов, принадлежавшем, судя по запаху, оборотням.

Пока он укладывал Марианну на кровать, успокаивая тихим шепотом, я прошел к одному из помещений, явно ощущая чужое присутствие в этом доме. Так и есть. Семья из трех ликанов, испуганно взвывших, когда я распахнул дверь огромного гардероба, завешанного дорогой, но уже потрепанной одеждой. Мародеры. Обкрадывали убежища вампиров днем, а по ночам скрывались, используя вербу для отпугивания ослабленных голодом врагов. Вполне распространенное явление тут, в нейтральной зоне, по умолчанию не принадлежавшей никакой из враждующих сторон. Схватил женщину и волоком протащил в спальню, где Сэм продолжал поглаживать мать по волосам, опустившись на колени перед кроватью, а Рино нетерпеливо ходил из стороны в сторону, явно сдерживаясь от желания закрыть уши ладонями.

— Ты, — обращаясь к ликанше, не решавшейся подняться с пола и причитавшей что-то о своем ребенке, — ты поможешь ей разродиться, и я отпущу тебя, твоего мужа и вашего щенка целыми и невредимыми.

Волчица быстро-быстро кивает головой, начиная оглядываться и замечая остальных.

— Мне… мне нужна вода… таз… тряпки и что-нибудь… что-нибудь, чтобы вставить ей в рот, чтобы она не… не кричала так громко.

— Так достань, — прорычав ей в лицо, перекошенное от ужаса.

— Ты, — обернувшись к ощетинившемуся Рино, — помоги достать все это.

Сэм подтолкнул Рино в спину в направлении к двери.

— Я поищу, Рино. А ты подожди на улице.

С нажимом. Зная, как реагирует ублюдок на команды. Но меня перестало все это волновать, как только я посмотрел на Марианну. Как только увидел, как над ней склонилось бестелесное черное нечто. Тоненькая белая энергия воспарила по стене к этому нечто, с громким чавканьем поглощавшему его.

И волной ненависти отбросить эту тварь в толщу стены. Моя. Только мне решать, сколько ей жить и когда умереть.

В голове очень тихо раздалось насмешливое:

"Знаем мы, как ты можешь решать относительно нее, зависимый ублюдок. Лучше б ты так на порошке плотно сидел… "

Зажмуриться, сосредотачиваясь и взрываясь приказом в мыслях Марианны.

"Я здесь… Посмотри на меня, Марианна".

Она резко открывает глаза, наполненные слезами, и мое сердце… то самое… сгорающее в ледяном пламени сердце, падает в желудок, потому что я слышу ее шепот:

"Любимый… ты пришел… Любимый… ".

Обжигающей дрожью по телу, гребаными кислотными мурашками от этого ядовитого "любимый", чтобы услышать голос внутри: "Скольких, кроме тебя, она так называла, когда ей что-то было нужно? Не счесть"

— Пришел, Марианна. Пришел. И ты еще горько пожалеешь об этом.

Сэма трясло. Его знобило так, будто в его руках были высоковольтные провода. Он смотрел в окно, как отец, стоя у изножья кровати, вливал энергию в Марианну. Напряженный, сосредоточенный, со вздувшимися на лбу и больших ладонях венами, он насыщал своей силой мать. Сэм ощутил, как его собственное плечо сжала чья-то сильная рука, и услышал хриплый низкий голос.

— Они справятся. Они всегда со всем справлялись.

Молча кивнул. Он не мог говорить. В горле пересохло, язык казался распухшим, а зубы стучали.

— Эй, парень, успокойся. Все позади. Это же Мокану. Он поможет ей.

Сэм снова кивнул, неспособный посмотреть на двоюродного брата. Он знал, что Рино тоже едва с ума не сошел, пока вез их сюда. Возможно, это было жестоко — просить именно Смерть везти их к отцу, рисковать, оставив Викки и маленького сына в убежище, но он был Хозяином города и знал все дороги как свои пять пальцев.

Ник резко выдохнул, распахнув глаза, и Сэм подался к окну, стискивая зубы, чтобы не закричать. Волна страданий, еще более сильная и ужасная, накрыла Марианну. И если ее ощутил Сэм, находясь за стенами дома, то Ника она ударила прямо в солнечное сплетение. Отец согнулся и резко вскинул голову, поворачиваясь к нему и оскалившись… и только сейчас Сэм замер и ощутил, как ужас пробирается в его сердце. Глаза Ника были абсолютно белыми с голубым ободком зрачка. Он не заметил этого раньше, будучи занятый умирающей матерью.

— Дьявол… отец…

Вырвалось нечаянно, и хватка Рино на плече стала сильнее.

Что произошло с Мокану? Что должно произойти, чтобы чьи-то глаза потеряли цвет? Какие ужасы они видели? Точнее… что могло стать кошмаром для такого Зверя, как Николас Мокану?

А потом словно обухом по голове понимание еще одной несостыковки: все это время Ник не подошел к Марианне. Не прикоснулся к ней. Все это время… этот гребаный час, что Сэм простоял на холоде, уверенный, что своим присутствием помешает отцу… помешает этим двум, между которыми всегда была связь настолько сильная, что даже их дети казались рядом с ними лишними… помешает им снова потянуться к друг другу… Но, нет. В этот раз — нет.

Все это время Мокану не сделал и шага к матери, стоя возле ее ног. Не подошел, не провел рукой по волосам, не коснулся лица. Он просто вливал в нее энергию. На расстоянии. Так, будто просто выполнял механическую работу. Так, будто его волновал только ребенок. Сэм машинально перевел взгляд на левую руку отца, которой он вцепился в перекладину кровати. И в эту же секунду дерево хрустнуло, не выдержав натиска. Почему он сдерживает себя от близости с женой?

— Что за…

"Голос Рино", — отметил краем сознания Сэм.

— Твою мааать. Влад… Зачем?

Сэм резко повернулся к брату и прикусил губу, увидев появившихся словно из ниоткуда вампиров. Много вампиров. Мужчины, женщины. Ослабленные и обозленные, они возникали словно тени из-за силуэтов разрушенных зданий. Несколько ликанов, выглядевших гораздо лучше из-за возможности питаться и днем, и ночью. Опальные волки, некогда зажиточные хозяева лесных территорий, а теперь выступившие против своего предводителя Алексея и переметнувшиеся в лагерь Влада Воронова, обещавшего им вернуть их земли.

Сэм чертыхнулся про себя, желая прямо сейчас посмотреть в глаза деду и высказать ему все, что он думал об этой подставе. Да, парень расценил заботу короля именно так. Несмотря на то, что умом понимал — Влад волнуется за их безопасность и не доверяет ни на йоту своему брату. Вот только он ошибся, считая, что Сэм станет просто смотреть, как уводят в плен изможденного отца. Он мог его ненавидеть, мог быть несогласен с ним в любых вопросах, мог не разговаривать с отцом годами и убивать того презрением. Но все это касалось только его и Ника. Противостояние, в котором рано или поздно останется только один победитель. Иногда Сэм думал о том, что простил бы Нику что угодно, даже полное уничтожение расы вампиров. Что угодно, кроме слез и боли матери.

Сэм снова уставился в окно, отворачиваясь от хищников, столпившихся за спиной. Он видел, как отец отошел к самой стене, прислонившись к ней телом. Так, словно ему тяжело было удержаться на ногах. Ник неотрывно смотрел перед собой, не обращая внимания на периодически мелькавшую в окне ликаншу. И Сэм сильнее впился клыками в губы, понимая, что отец наблюдает за матерью.

Наблюдает, но даже не думает приблизиться к женщине, только что подарившей ему еще одну дочь. Впрочем, парню пришлось одернуть себя мысленно: на этот раз трудно сказать, кто кому подарил этого ребенка, чей неожиданный и такой долгожданный крик заставил остановиться, как вкопанных, вампиров позади него.

Все же для их расы рождение ребенка всегда оставалось самым настоящим чудом, и Сэм услышал приглушенные удивленные возгласы и почувствовал, как заструилось в воздухе их сомнение: ворваться ли в дом прямо сейчас или подождать, пока все закончится.

В этот момент Ник медленно, будто ему тяжело давалось даже это простое действие, повернул лицо к старшему сыну, и в обесцвеченных глазах вспыхнула такая вселенская боль, что Сэму пришлось вонзиться ногтями в собственное запястье, чтобы не закричать.

Николас исчез с поля зрения, и Сэм встал возле входной двери, готовый защитить отца ценой собственной жизни, если понадобится. Влад, Изгой, Габриэль, Крис, Фэй… Они все там рехнулись, решив, что Сэм позволит кому бы то ни было причинить вред своему отцу.

Рядом сквозь сжатые зубы, не стесняясь в выражениях, громко матерился Рино, стараясь отогнать назад народ, видевший в том, кто должен был появиться перед ними, своего злейшего врага. Почему-то Сэм был уверен — отец не станет телепортироваться изнутри. И не только потому что отдал всю энергию матери, но и потому что… просто потому что он был Николасом Мокану и не мог отказать себе даже в такую минуту в удовольствии подразнить никчемных тварей, вообразивших, что смогут справиться с вершителем, даже истощенным.

Он развернулся лицом к вампирам. Его уверенный спокойный голос заставил их недовольно зарычать и ощетиниться, но ему было наплевать, даже если эти жалкие пародии на бессмертных кинулись бы на него. Благодарный взгляд на брата, вставшего рядом с ним и демонстративно раскрывшего ладонь с выпущенными когтями.

— Сейчас из этого дома выйдет мой отец — Николас Мокану. Нейтрал и вершитель. Вы можете ненавидеть его имя. Вы можете мечтать о его смерти или о награде, которую вам обещали за нее. Мне плевать. Я говорю вам всем и каждому: мой отец покинет этот дом целым и невредимым, покинет в любом направлении, которое выберет сам, — гул неодобрения, громкие проклятья и лязганье орудием, — Повторяю: ни один из вас не сделает даже попытки приблизиться к нему. Иначе я, Самуил Мокану, чьи регалии каждый из вас знает наизусть, гарантирую, что на этом месте будет устроена ваша общая братская могила. Нами, — он выразительно посмотрел на Рино и, дождавшись кивка от носферату, продолжил, — или теми, кто придет мстить за нас.

И в этот момент дверь распахнулась, и из нее вышел Ник с маленьким свертком в руках. Хотел пройти мимо, но Сэм удержал его за локоть, широко распахнув глаза, когда тот резко отдернул руку. Настолько быстро, будто ему было противно это прикосновение. Черт… Значит, вот что испытывал этот сукин сын каждый раз, когда-то же самое проделывал с ним Сэм? Парень тряхнул головой, избавляясь от ненужных сейчас мыслей, и хрипло спросил, глядя на крошечную тонкую ручку, выглядывавшую из куска ткани.

— Мама… как мама?

Ник лишь посмотрел на него пугающе белыми глазами, которые на мгновение, на короткое мгновение вспыхнули голубым, когда из свертка раздалось попискивание.

Сэм сдержал всхлип, рвавшийся из горла.

— Отец… отец просто скажи, как мама?

Он вдруг понял, что до дрожи боится зайти внутрь. Увидев, как Ник выносит младенца, он панически испугался войти в дом и понять, что тому просто не с кем было оставить ребенка.

Ник скривился, закрыв глаза и тут же открывая их, и хрипло, но тихо отчеканил:

— Больше никогда не называй меня отцом.

И пока Сэм пытался не подавиться этой фразой, вогнавшей его в ступор, Ник с такой всепоглощающей нежностью посмотрел на девочку в руках, замерев на долгие секунды. Так, будто прощался с ней мысленно. И Самуил затаил дыхание, так же, как и Рино позади него, когда активно шевелившийся ребенок, вдруг замолк и спокойно закрыл глаза, словно на самом деле вступил в диалог с Мокану.

А через несколько секунд по телу Ника прошла судорога, и он поспешно передал ребенка старшему сыну, чтобы, стиснув зубы, глубоко вдохнуть. И еще раз. И еще. Уронил голову вниз так, словно вмиг она стала невыносимо тяжелой… а когда вскинул ее и посмотрел прямо на ожидавших его бессмертных, сбившихся в кучку, на его лице медленно расплылась улыбка, настолько безумная, что Сэм невольно прижал сестру к груди. Отец огляделся вокруг и, словно, не замечая никого… бесследно растворился в воздухе вместе со своей жуткой улыбкой.

ГЛАВА 17. Курд. Сэм. Николас

Курд слушал равномерный голос своего осведомителя, доносившийся настолько тихо, что Главе приходилось напрягать слух, чтобы понять каждое слово. Он так и представил, как тот стоит в каком-нибудь полуразрушенном здании, прикрывая трубку рукой и нервно озираясь по сторонам, чтобы не быть пойманным кем-то из Львов, и передает информацию. Или, возможно, парень звонил прямо из подземки, где, как установил отряд Морта, пряталась королевская семья и иже с ними. В таком случае мужчина очень сильно рисковал, собственной жизнью — никак не меньше, учитывая, что Воронов и компания не прощали предателей. Но Курда, если уж быть откровенными, совершенно не заботила судьба засланного казачка. Если его вообще могла беспокоить чужая жизнь, конечно.

Глава ждал обновления по одним очень важным сведениям и сейчас яростно сверкал глазами и стискивал пальцами край стола, услышав именно нужную информацию. Бывший король все же решил подстраховаться и подстраховаться нехило, судя по тому, что ему сейчас сообщали. Ублюдку каким-то образом удалось связаться с членами Великого Собрания Нейтралов и предложить сделку, которую эти убогие, наверняка, захотят заключить. Конечно, Курд мог завернуть любое решение Собрания, будучи его Главой и наложив вето, но всегда существовала вероятность обращения тех напрямую к Высшим, хотя Курд и сомневался, что у них достаточно стальные яйца для того, чтобы сделать нечто подобное.

В любом случае, сундук с артефактами, уведенный шесть лет назад из-под носа самого Главы, мог стать неплохой возможностью в очередной раз очернить имя Курда перед Высшими. И это значило, что Глава должен первым его заполучить, в чем ему обещал помочь тот самый шпион.

Курд отрешенно уставился на трубку телефона, думая о том, что мог бы поручить добычу сундука отряду своего лучшего вершителя. Мог бы. Если бы не одно "но". Глава сомневался в том, что хочет предоставить Морту возможность заполучить такой козырь. Возможно, тот и съехал окончательно с катушек после игр Курда с его сознанием, но идиотом он точно не был. В чем убеждался Курд, слушая его четкие и такие верные команды членам своего отряда. К слову, сейчас Морт управлял едва ли не половиной стражей Нейтралитета. А пока единственное, что успокаивало Курда — это понимание: Морту на хрен не сдалась ни власть в Нейтралитете, ни кресло Главы. Подонок просто выполнял свою работу, с какой-то фанатичной преданностью выискивая норы, в которые забились его бывшие соратники, и беспощадно уничтожая один за другим этих трусов. Словно шел к какой-то определенной цели, решив для себя, что после ее достижения отправится к Дьяволу из этого мира. В принципе, Курда такой расклад более чем устраивал.

И глядя порой на то, как уверенно тот прочерчивает длинным пальцем на карте своим солдатам возможное местонахождение опальной аристократии Братства, изредка вскидывая голову и твердым голосом раздавая приказы, Курд старался подавить в себе воспоминания о другом Морте, увиденном им буквально накануне или несколькими днями раньше. О мужчине, бросавшемся одним плечом на стены своей кельи с таким очевидным упорством, будто он пытался выбраться через запертую наглухо дверь.

Он старался не слышать пробивавшиеся сквозь монотонный ровный голос вершителя подобно отдаленному эху воспоминаний громкие крики, которыми тот сопровождал каждый свой бросок на стену. Проклятия подонка, сыпавшиеся из его окровавленного рта… Курду до сих пор казалось, будто Морт тогда долго кусал собственные губы и язык, не позволяя себе сорваться, закричать. И все равно каждый раз проигрывал себе же.

Самое интересное, бывший князь, от которого просто за версту несло мощью, невиданной силой, присущей только лучшим из расы, даже не заметил во время своего пробудившегося безумия Главу, в оцепенении стоявшего в узком дверном проеме.

Курд рвано выдохнул, когда в его мозгу ярким отсветом вспыхнуло воспоминание, как в какой-то момент псих резко обернулся и, склонив голову и прищурив белесые глаза, посмотрел прямо на Курда, но тот мог поклясться собственным креслом, что Морт его не видел. Потому что в бесцветном взгляде не отразилось ни узнавания, ни сожаления, что его застали за подобным занятием, ни злости, ни ненависти.

НИЧЕГО.

И Курда еще никогда не настораживало это слово, как в тот вечер, когда он увидел, как оно может выглядеть в чужих глазах. В конце концов, манипуляции с мозгом Мокану не могли пройти бесследно, но такого результата Курд точно не ожидал. И он не был настолько глуп, чтобы радоваться наступившему безумию своего подчиненного, оно означало, что теперь Мортом управляло нечто другое. Снова не Думитру, черт бы подрал этого смазливого недоноска.

Неожиданно перед глазами очередным флэшбэком возник взгляд, который поймал Глава буквально час назад, решив оставить кабинет Морта. Взгляд Лизарда. Курд не сразу понял, что его насторожило. Уже анализируя по дороге в свою комнату увиденное, он вдруг остановился и сжал кулаки, когда осознание обрушилось на него: нейтрал с предельно допустимым вниманием слушал каждое слово Морта, как и остальные находившиеся в кабинете стражи, а потом посмотрел на Главу с настолько откровенным вопросом в глазах, будто ему было ясно, кто на самом деле обладал властью в тот момент в том самом помещении, и он удивился праву, законному, мать его, праву Главы находиться там во время обсуждения следующей операции.

Курд закрыл глаза, зарываясь щупальцами собственного сознания в свои же воспоминания, в те, которые лежат далеко в глубине. В те, которые автоматически сохраняются мозгом, и, если не попытаться сканировать их, так и остаются зарытыми под грузом воспоминаний поверхностных.

Он глубоко вдохнул, остановившись посреди огромной залы, впитавшей в себя запахи горных пород, которым были выложены стены мрачного замка. Откинув голову назад, он продирался сквозь дебри брошенных фраз, произнесенных сотнями различных голосов, сквозь застывшие, словно замороженные, кадры в своей памяти… и тихо, сквозь зубы выругался, даже сейчас, охваченный гневом, не решаясь показать свою эмоциональность.

Мерзавец был прав… Курд терял свою власть. Медленно, но верно терял ее, и он видел, как это происходило. Сейчас, стоя с закрытыми глазами, он выуживал из недр своего головного мозга доказательства слов Морта.

Первый взгляд в клетке с хищниками всегда достается самому свирепому и самому опасному из них. Это естественное поведение жертвы или менее слабого животного. И Курд явно видел, как, заходя в кабинет, где находились они вдвоем, нейтралы сначала смотрели на Морта и только потом обращали свои лица к Главе. К своему непосредственному начальству.

Курд катастрофически быстро для того, кто тысячелетия правил Нейтралитетом, терял власть и сейчас даже понятия не имел, как предотвратить это. Хотя, конечно, никакой тайны в этом не было. Всего два слова. Смерть Морта. Показательная смерть Морта. Но только после того, как тот выполнит свою задачу. В таком случае она будет даже более наглядна и полезна для всех этих недоносков, метавшихся между двумя свирепыми головами одного зверя. Для себя Курд уже решил: чем бы ни обернулись итоги войн: негласной, за власть, и той, что вели сейчас нейтралы против Черных львов, он не оставит в живых ни одного потенциального предателя.

Очередной приступ тошноты накрыл молодого мужчину неподалеку от здания храма. По крайней мере, он предполагал, что тот находится где-то совсем рядом, учитывая, сколько времени они брели под землей. Он резко остановился, опустив голову вниз и стараясь сделать глубокий вдох, но тут же поперхнулся тяжелым запахом тлена, пропитавшим даже почву.

"Дьявол".

Одними губами, медленно выдыхая этот смрад из легких. Казалось, он чувствовал, как изо рта вырываются ядовитые пары серы. Сейчас он бы не удивился, узнав, что его легкие прожжены ими дотла. Более того, это объяснило бы, почему так больно и до жути неприятно дышать.

— Мокану, — тихий шепот за спиной, но здесь, под землей, он вдруг показался слишком громким, — Мокану, ты опять? Пей, — бесцеремонный толчок по руке, и перед глазами появилась открытая бутылка с водой, — отхлебни, а не то опять блевать будешь.

— Вы тоже блюете каждые пять сотен метров, идиот, — он процедил это сквозь зубы, часто дыша ртом. Главное сейчас — не "словить" запах паленой плоти, расползавшийся на поверхности над их головами. Да, относительно приятный бонус к вони, которая окружала их сейчас.

— Только нас рвет хотя бы кровью и водой, а тебя, долбаный чистюля, скоро кишками собственными рвать будет.

Вик, не дожидаясь ответа, придвинулся плотнее к Сэму и ткнул бутылкой прямо в лицо другу.

— Давай, черт тебя подери, Мокану. Хлебай, или мы все здесь подохнем без тебя.

Голос Уилла. Именно этот парень замыкал процессию, но только он знал, как воздействовать на Сэма, чтобы тот не послал их всех открыто к такой-то матери. Надавить на его единственное слабое место — благородство. Да, Сэм только недавно понял, что эта черта характера, скорее, недостаток, чем достоинство. Спасибо отцу.

Рука инстинктивно потянулась к горлышку бутылки, но как представил, что из нее пил едва ли не весь отряд, оттолкнул ее на хрен и сложился пополам, исторгая из желудка последние остатки воды.

— Твою маааать…

Дружный выдох сзади, и Сэм ощутил явное желание ребят хорошенько врезать своему предводителю.

— Харе, парни. Давайте вперед. Время теряем.

Снова Уилл.

— Я поведу, — удалось выдавить из себя еле слышно, — минуту передохните.

Гребаная тошнота. Накатывает волна за волной. Словно вонючее, поросшее огромными, цепляющимися за тело скользкими, отвратительно воняющими водорослями море, она набрасывается ожесточенно, накрывает с головой, отходя на считанные секунды, чтобы обрушиться с новой силой.

Что успокаивало — подобное ощущал не только Самуил. Парни по очереди то и дело припадали к земле, издавая характерные ритмичные звуки рвоты.

Вылазка за единственным оружием, способным уничтожить нейтралов, взамен уничтоженной нейтралами партии, операция, которая и так была довольно опасной, все более усложнялась.

— Пошли.

Скомандовал достаточно громко, чтобы Роб от неожиданности вскочил с земли и ударился головой о твердый слой почвы над головой. Тут же сбоку от парня раздались шутки и смех, и Сэм на секунду завороженно засмотрелся на белозубые улыбки своих соратников. Роб смачно выругался, а Вик передразнил его писклявым голосом, отчего хохот ребят стал еще громче, и Сэму вдруг на мгновение захотелось зажмуриться и открыть глаза, находясь уже далеко от этого долбаного Асфентуса, пылавшего сейчас словно факел при свете дня. В колледже или в одном из их излюбленных баров, где самой большой проблемой казался выбор девушки, которую следовало трахнуть.

Какие же они все еще дети. Никому из них нет даже девятнадцати лет. Сэм не обманывался насчет их возраста, он точно знал все биометрические данные своих ребят: так как в свое время сам обратил их. Бывшие пациенты онкологического отделения Лондонской больницы… Пациенты, которым врачи уже практически вынесли смертный приговор. Это была своеобразная акция добра, выдуманная его сестрой после посещения ими во время урока лечебного учреждения. Сэм был против, памятуя о законе, принятом еще дедом, и представляя себе реакцию короля, когда тот узнает о произошедшем. Но на этом свете практически не было вещей, в которых он мог отказать Камилле, и та нагло пользовалась его любовью к себе. Он спас их тогда. Спас, чтобы сейчас вести на верную смерть.

Влад потом рвал и метал. Говорил о том, что не может требовать соблюдения законов Братства от других своих подданных, если члены его семьи не выполняют их. И Сэм понимал его реакцию. Иногда Сэму казалось, что его проблема именно в этом — в том, что он понимает мотивы поведения всех и вся. Ну, конечно, за исключением таковых у родного отца. Тот оставался загадкой даже для своего сына-чанкра.

Вот и сейчас Самуил не обвинял Влада в отсутствии. Сэм ударил рукоятью меча по земляной стене, в которую едва не уткнулся носом. Расчищал дорогу и вспоминал побледневшее лицо матери, вцепившейся в его руку исхудавшими от голода пальцами. Впервые Самуил пожалел, что не родился слепым, только бы не видеть ту печаль, которая затянула глаза Марианны. Оказывается, печаль и дикая тоска имеют свойство делать цвет глаз блеклым, каким-то тусклым. Будто мрачные облака тушат яркий свет солнечных лучей.

— Я должна пойти туда… ты не понимаешь, Сэми…

— Ты должна оставаться здесь, мама, — поначалу он говорил мягко. Ему казалось кощунственным быть с ней грубым сейчас, после тяжелых родов.

— К нему, — она не слышит его, и парня выворачивает, память возвращает его в тот автомобиль, где она в бреду игнорирует его слова, принимая за Николаса, — мне нужно увидеть его. Поговорить с ним. Во всем этом сумасшествии что-то не так.

— Ты не можешь пойти, мама. Там опасно. Рядом с ним опасно. Нейтралы везде. Они готовят полномасштабную операцию по уничтожению. И ты прекрасно знаешь, кого они хотят уничтожить — НАС. По его приказу. Понимаешь?

— Нет, — она мотает головой и сглатывает слюну. Истощавшая, обессиленная. Ей нужно питаться. Много и часто. Питаться, чтобы восстановиться. У нее серьезные проблемы с регенерацией, она стала не сильнее обычного человека. Но ей плевать. В ее глазах отблески сумасшествия. Сэм вздрагивает. Здесь, под землей, он словно наяву видит, как мечется взгляд его матери. От него к двери, снова к нему и к колыбели с новорожденной малышкой. Какую защиту может она обеспечить этому ребенку?

Это вина Сэма. Он не смог добыть ей нужное количество еды. Не смог, потому что ее не было. Как бы далеко он ни заходит в своей охоте на все живое. Но он никогда не признавал для себя оправданий.

— Я должна увидеть твоего отца… Он думает, его все предали. Он один, — Марианна впивается сильнее в запястье сына, ловит его взгляд своим, обезумевшим, — он думает, что он один. Но я верю ему. И ты должен. Он твой отец. Мы должны быть с ним. Должны дать ему знать, что мы с ним.

— Я? — Сэм не сдерживается, отталкивает от себя руки матери и тут же обхватывает тонкие ладони своими пальцами.

— Я ничего ему не должен. И ты тоже…

— Я его жена.

— Ты — мать. Мамаааа. Приди в себя. Ты нужна, да. Но не ему. Ты НУЖНА своим детям. Ярославу, Камилле, малышке. Мне нужна. Мне. Ты нам должна, понимаешь? Я уйду, и кто будет смотреть за ними? Кто обеспечит их безопасность? Я не доверяю никому, кроме тебя. А ты стала слабее человека. ОН сделал тебя слабой. Голод, который обеспечил ОН. Мой отец.

— Влад…

— Очнись, мама. Вынырни из своего мира грез, в котором только ты и Николас. Влад ушел. Забрал женщин, детей и ушел. Изгой сейчас прорывается к восточной границе Асфенуса, Артур к западной, а Габ к южной. Я должен идти на север, чтобы добыть оружие. Это большая удача и заслуга Смерти, что поставщик не послал нас к черту и согласился рискнуть еще раз. Они сжигают город, мама. Сначала наземный, но скоро доберутся и до нас. Он устроил Ад… гребаный Ад, не думая о том, что в этом пекле сгорят заживо его дети. ЕГО. ДЕТИ.

— Они оставили его… — Сэм застонал. Мать словно не слышит его, — они снова встали против него, снова оставили одного сражаться с врагами. Так уже было… ты не понимаешь, так уже было. А я помню…

— Он и есть враг, мама, — парень с силой встряхнул женщину, схватив за худые плечи.

— Но это подло… Влад его предал.

— Влад спасает нашу семью. Он не может рисковать своими детьми, своими внуками ради призрачной надежды на благосклонность вершителя.

— Его брата…

— Обезумевшего и кровожадного. Чего ты ждешь от своего отца? Чтобы он бросил к ногам нейтралов трупы сына, дочери и своей жены? Фэй или Дианы? У каждого из нас есть выбор…

— У Ника его не было, — она снова мотает головой, отстраняясь от Сэма, — Нику его не оставили, — кричит, отходя на шаг назад, — Он нейтрал.

— Был. И он сделал его шесть лет назад. А сейчас он расплачивается за этот выбор. А мы… каждый из нас делает свой. Теперь настало наше время. И я прошу тебя, мама, — Сэм рывком притянул мать к себе, прижимая ее голову к своей груди и гладя по растрепанным волосам, — шагая за ним в этот Ад, думай о том, кого ты тянешь туда за собой.

— Я иду туда за ним одна.

— Нет, мама, — Сэм внутренне сжался, готовясь нанести жестокий удар, — ты тянешь туда нас всех. Наши жизни в обмен на твою веру в Николаса Мокану. Влад не согласился платить такую цену. Именно поэтому и исчез вместе с самыми дорогими людьми. И я бы разочаровался в нем, поступи он иначе. А я… я тоже не готов к этому. И я тоже не отдам никого из тех, кто мне дорог, ради твоей веры в того, кто сказал мне больше не называть его отцом."

Сзади громко чертыхнулись. Велес. Придурок настоял на том, чтобы идти с ними, несмотря на не до конца зажившие раны. В условиях голода ликаны, как и вампиры, регенерировали медленно. Но парень даже и слышать не хотел о том, чтобы сбежать вместе с матерью и дедом. Как Кристина его ни уговаривала, как ни просила Сэма образумить кузена. Вот только черта с два этого упертого полукровку можно было в чем-либо убедить. Он обещал Сэму перегрызть весь его небольшой отряд в грядущее полнолуние и тем самым не оставить тому иного выбора, кроме как отправиться за оружием вдвоем с братом. И Сэм согласился. Впрочем, разве он рассчитывал на другой результат? Только не с Константином.

— Что, придурок, — елейным голоском, ухмыльнувшись, когда услышал, как тот стискивает от злости зубы, — как твои раны? Спертый воздух подземки — самое то для заживления, говорят.

— Заткнись, — процедил сквозь челюсти.

— Да-да, — издевательски протянул Рино, шедший прямо за ликаном, — наш Асфентус славится не только прекрасными экзотическими тва… эээм жителями, населяющими город, не только живописной архитектурой, но и леченым воздухом. А какие тут маршруты для длительных пеших прогулок…

Скрип зубов за спиной прозвучал гораздо сильнее.

— Помню, наш лечащий врач именно это и говорил: парни, чтобы выздороветь, вам нужно подышать парами дерьма, и ваш недуг как рукой снимет, — Роб закончил и тут же ойкнул, а потом тихо зарычал. Тоже тот еще идиот, идти перед ликаном и издеваться над ним настолько нагло — тут либо стальные яйца нужны, либо отсутствие мозгов… ну или иметь такую привилегию, как быть братом Велеса. Во всех остальных случаях Черногоров не терпел шуток над собой.

— Когда ваш хренов симпозиум подойдет к концу, дайте мне знать… ублюдки.

Сэм остановился, как вкопанный, почуяв явный запах гари. Резкий поворот головы назад, чтобы встретиться с расширившимися от ужаса глазами Вика.

— Огонь… мать его.

Рино шумно принюхивался к воздуху, сверкая в кромешной тьме разноцветными глазами.

— С обеих сторон, — безжизненным голосом добавил Велес, и Сэм ощутил, как поползли по спине щупальца страха. Возвращается такой знакомый холод разочарования в самом себе.

Они не успели. Не успели выйти к канализации и оттуда выбраться наверх, там, где должен был их ждать человек Артура с новой партией голубого хрусталя взамен отбитому нейтралами. Он не успел вывести их.

А потом начался кошмар. Сзади, спереди и над головой раздавались тихие хлопки, словно кто-то бросал взрывчатые устройства, и расползался мерзкий запах серы. Сэм резко вскинул голову кверху, когда оттуда начали доноситься истошные крики и звуки борьбы.

— Бежим.

Скомандовал Смерть, и Сэм побежал. Не обращая внимания на очередную волну тошноты, которая скручивалась в желудке с чувством дикого страха. Это он настоял на этой вылазке. Он согласился вести этих парней за собой, отказавшись от предложения Рино позволить им бежать вместе с королем. Они не захотели, и он уважал их выбор. Долбаный выбор, который вел их сейчас прямиком в Ад.

В нос забивались кусочки земли вместе с вонью зажигательных смесей. Верба. Маааать их. Твари использовали вербу при их изготовлении своих гранат, зная, что это еще больше ослабит вампиров.

Сэм не помнил, как долго они бежали. Он не помнил, как им удалось выбраться на поверхность и проползти еще несколько метров перед тем, как наткнуться на черные подошвы сапог нейтралов, безучастно смотревших на них. Высокие крепкие мужчины в черных плащах, державшие за спиной руки, не сделали даже шага, чтобы приблизиться к ним, они спокойно ожидали, пока добыча сама попадет в их руки. Лишь изредка переглядывались между собой, и Сэм знал, что в этот момент твари общались друг с другом. Особенно когда один из них все же склонился к Самуилу и, приподняв его лицо за подбородок, бросил долгий и тяжелый взгляд в сторону одного из карателей, как понял Сэм, начальника отряда.

Последней его мыслью перед забвением стало короткое "Опознали", и значит, совсем скоро он увидится с отцом.

Я смотрел на документы, лежавшие на столе, вслушиваясь в звук дыхания эксперта. Неровное, срывается на частые выдохи. Волнуется, сильнее сцепил пальцы рук и вонзается ногтем большого пальца левой руки в фалангу большого пальца правой.

— И что это может значить?

— Неизвестно, — едва не заикается. Даааа… определенно от работников лаборатории Нейтралитета не требуют сохранять хладнокровие ценой собственной жизни, — но… но мы будем дальше продолжать наши исследования.

— Как много времени на это потребуется?

— Мы думаем, пару недель точно.

— Шесть дней. Не больше.

Молчание. Тяжелое. Собирается с мыслями.

— Хорошо. Мы постара… мы дадим вам результаты исследований через шесть дней максимум.

Мужчина порывисто встает и, дождавшись короткого кивка головой, собирает трясущимися руками результаты анализов со стола.

Тихий хлопок двери известил о том, что я остался один в кабинете. Что ж… недавно проведенная операция по зачистке некоторых объектов недвижимости, принадлежавших нынешнему королю Братства Курту-Вольфгангу фон Рихтеру, занятому пока удержанием трона и забросившему свои поместья в других странах, дали совершенно неожиданные результаты.

Я предпочитал называть его Вольфгангом либо же по фамилии, его первое имя вызывало при каждой встрече четкое желание приложить подонка мордой о стол.

"Морт".

Тихий призыв. Лизард. Аккуратно касается издалека мыслей своего начальника, словно тихо костяшками пальцев стучит по ту сторону двери кабинета.

"Говори".

"Мы поймали Самуила Мокану и Хозяина Асфентуса".

Можно подумать, были сомнения на этот счет после того, как я приказал вам сжечь к чертям весь город.

"Морт… и не только их… ".

Молчание. Такое же тяжелое, как и недавно с экспертом, но Лизард не волнуется. Он абсолютно спокоен. Он предоставляет мне право не слышать то, что было очевидным.

"Веди их к храму".

Сэм не думал, что когда-нибудь испытает это чувство по отношению к родной матери, но сейчас он ощутил его с такой ясностью, что в груди стало физически больно. Ненависть. Короткой, едва уловимой вспышкой. Появилась и тут же исчезла, истлела бесследно… но все же ударом такой силы, что на мгновение стало трудно дышать. Она стояла перед ним, такая маленькая, такая хрупкая, в платье с оборванным подолом, сжимающая себя за плечи, глядя куда-то перед собой. И Сэм знал, на кого она смотрит. На кого она вообще может так смотреть. Вот с этой отчаянной тоской и одержимой любовью, которой, казалось, светились не только ее глаза, но и кожа. Впервые за последнее время он снова видел перед собой прежнюю Марианну Мокану. Да, разбитую, да, растоптанную. Но не сломленную. Не уничтоженную. Словно тот, на кого она смотрела с этой вселенской болью, возрождал ее из пепла, в который сам же и превратил, словно он и только он давал ей силы. Сэм усмехнулся этой непрошеной мысли — на самом деле, эта черная фигура, стоявшая на самом краю пропасти, откуда открывался сгоравший в пламени Асфентус, и была причиной всех несчастий, постигших их. Мать привезли позже. Ее поймали на границе с Арказаром, и Сэм еще не успел спросить насчет сестер и брата. Но он надеялся, что у нее получилось.

Как же драло горло от сухости, от собственной запекшейся крови. И Сэм еле слышно прокашлялся, скорчившись на обледеневшей земле.

Марианна словно очнулась и перевела взгляд вниз, на сына. Ее зрачки расширились, будто она лишь сейчас заметила его, женщина медленно осмотрела Сэма с головы до ног. Потом ошарашенно оглянулась вокруг себя, наконец, обратив внимание на стонавших на земле парней и матерившегося сквозь зубы Рино. Сэм не слышал, что полукровка говорил, только глухие удары шипованными сапогами по телу — нейтралы так успокаивали их вот уже на протяжении часа. Естественно, после того как провели допрос на месте. Сэм сосредоточился, собираясь с силами и сплевывая остатки крови.

Они убили Роба и Вика на их глазах. Отрезали кусочки кожи, задавая вопросы. Один вопрос — один лоскут, который эти сволочи аккуратно… чтоб им сдохнуть. Донельзя аккуратно складывали на земле друг на друга. Нейтралы оказались глубоко любознательными тварями и не остановились только на свежевании, начав отрезать части тел. К чести парней те не прокололись. Даже когда ублюдки взламывали им сознание. Черт, Сэм подозревал, что сама пытка с расчленением была всего лишь развлечением для нейтралов. Ведь они могли прочесть их сразу. Но неееет… Бездушные мрази сначала вдоволь помучили парней и только потом начали свои животные игрища с их мозгами. Вот только те, как и Рино, ни хрена не знали ни о Владе, ни о планах остальных членов королевской семьи, ни о местонахождении Сера, бежавшего с сундуком в безопасное место. Своеобразный буфер, который должен был обеспечить им победу в переговорах с Курдом. Это было обязательно условие Самуила, на которое и Смерть, и Велес, и все остальные согласились — абсолютное неведение относительно дальнейших ходов короля.

А потом Сэм понял, для кого на самом деле был весь этот кровавый спектакль. Для него и только для него. Так как ни одна сука не могла взломать его эмоциональную сетку, подобраться к его мысленной стене, которую он воздвиг, едва выполз наружу. Подонки убили его друзей, чтобы пошатнуть ауру Сэма, пробить ее не извне, а изнутри, оттуда, где он был наиболее уязвим. И он знал, кто мог выбрать такую тактику. Знал и чувствовал, как разливается по венам вновь пробудившаяся ярость к тому, за которого еще недавно был готов сдохнуть. Хотя Сэм презирал себя не меньше, чем его. Презирал за то, что снова бы предпочел пойти против всех, но не позволить никому уничтожить Мокану. Только он и его мать… только они заслужили стать палачами этого бездушного зверя.

Марианна молча смотрела на истерзанные тела остекленевшим от ужаса взглядом, застыв в неестественной позе.

"Узнала их, ма-ма? Это тоже не его выбор? Это тоже его святая обязанность? До смерти замучить почти детей? Ты успела спрятать моего брата и сестер от чудовища? Если нет, то готовься их совсем скоро увидеть рядом с этими. Готовься слушать их крики часами… как слушал я вопли этих парней. А мои крики ты готова слышать?"

Марианна пошатнулась, невольно хватаясь за воздух руками, и Сэм сжал пальцы в кулаки, ощутив накатившее сожаление. Нельзя быть таким с матерью. Нельзя. Это все ЕГО вина. Ублюдка, даже не оглянувшегося на них и продолжавшего любоваться пепелищем внизу. А Сэм, вместо того, чтобы уничтожить отца-мерзавца, бьет по самому дорогому, что имеет — по своей матери.

И вдруг Марианна резко выдохнула и дернулась вперед. И Сэм, не оглядываясь, точно знал почему. Мокану обернулся, и она увидела его глаза. По бледным, измазанным то ли грязью, то ли гарью щекам полились кристально чистые слезы, и Сэм на миг, на короткую секунду приоткрылся, чтобы поймать эмоции Ника. Он сам не понял, что молил отца выдать хотя бы толику, хотя бы ничтожнейшую часть того, что почувствовал в том домике, когда Ник смотрел на свою жену… и едва не захлебнулся пустотой, которая осела в черной душе вершителя. Ничто. Мрачное, ужасающее ничто, которое чуть не затянуло Сэма в свою воронку, обхватив длинными жуткими лапами с такой силой, что парню пришлось тряхнуть головой, чтобы сбросить это ощущение давления.

— Будешь ее допрашивать лично, Морт?

Один из нейтралов склонил голову в ожидании ответа.

А потом раздался голос отца… и Сэм почувствовал, как летит в пропасть. В пропасть, на краю которой уверенно стоял Николас Мокану. Стоял и безучастно смотрел, как разбиваются на ее дне его женщина и его сын.

— Я продолжу здесь. Эту допросите сами. Делайте с ней что хотите, но она должна заговорить.

ГЛАВА 18. Николас. Марианна

— Тебе не идет чувство вины, дорогой. Оно как плохо скроенный костюм висит на тебе грубым мешком, превращая не в того, кем ты на самом деле являешься.

— А ты знаешь, кто я на самом деле? Странно. Даже я сам не могу утверждать с уверенностью.

Она кокетливо хихикает.

— О, милый, я знаю о тебе куда больше, чем кто бы то ни было. Ведь я — это самая темная часть тебя.

— Худшая, ты хотела сказать.

Тварь недовольно хмурится. Кажется, я оскорбил ее.

— Нет, Морт. Не худшая, а сильнейшая. Та часть тебя, которая не позволяет сломаться.

Она склоняет голову набок, растягивая тонкие губы в мерзкой триумфальной улыбке.

— Ведь ты едва не сломался, Морт?

Я вскидываю голову, чтобы встретиться с ее темнеющим взглядом. Обычно бесцветные глаза затягиваются тонкими темными прожилками, которые начинают чернеть, искривляясь, извиваясь, скручиваясь в воронку там, где должен быть зрачок. Эта воронка увеличивается в размерах до тех, пора пока тьма не поглотит глаза целиком.

Тварь не просто злится — она в бешенстве, и щедро делится со мной своими эмоциями. Хватает меня ледяной ладонью, позволяя окунуться в торнадо ее ярости при воспоминании о произошедшем… о том, как едва не сорвался. Сколько с того времени прошло? День? Неделя? Несколько недель? Я понятия не имел, а она не называла сроков. Только бесцеремонно вламывалась в мое сознание, наказывая за своеволие и слабость. Наказывая за то, что позволил себе вспомнить… позволил себе раствориться в неожиданно появившемся в памяти кадре.

"Вертолет взмывает все выше, рассекая лопастями воздух. Пронизывающий ветер треплет мои волосы, бросает их в лицо, мешая увидеть Марианну. Она там, высоко. В железной махине, неумолимо поднимающейся в небо, и я знаю, что пилот не осмелится опустить ее, иначе я лично убью придурка. Но я думаю не о нем. И не об обжигающей синеве неба, настолько яркой, что, кажется, она режет глаза. Я думаю даже не о перстне, который почему-то кручу на пальце. Я жду чего-то? Нет… я наслаждаюсь. Я жадно впитываю в себя ее образ, ее исказившиеся от жуткого понимания и абсолютного ужаса черты лица. Настолько жадно, будто это последний раз… будто больше ничего другого не имеет смысла сейчас и не имело никогда раньше.

Она прижимается любом к прозрачному стеклу и колотит маленькими кулачками по стеклу, ее рот открыт в истошном крике. Я не слышу… я чувствую этот крик. Перстень начинает печь пальцы. Я должен сделать что-то. Нечто, невероятно важное… я должен освободить ее. Освободить от себя. Кажется, я стягивал перстень с пальца целую вечность. Какая к дьяволу свобода без нее? Только смерть."

Тварь не дала досмотреть эпизод до конца. Ворвалась в мои мысли, хватаясь отвратительными пальцами за мои плечи. Да я и не хотел ничего досматривать. Я словно знал, что должно было произойти в следующее мгновение.

— Она убила тебя. Равнодушно смотрела, как ты заживо сгораешь под лучами солнца.

Она лгала. Моя убогая подружка лгала. Потому что тогда я видел на лице Марианны что угодно, но не равнодушие. Отчаяние, горе, физическую боль, злость и ужас понимания… не безразличие. Почему-то моя жена-шлюшка не желала видеть, как от меня остаются одни останки, а я жадно, до последнего смотрел на маленькую точку, в которую превратился ее вертолет. Смотрел так, словно никогда не имел ничего дороже этого. Так, словно в этот момент не умирал, а возрождался. Ради нее. И это вводило в ступор. Это ломало на части. В такие минуты мне казалось, я слышу, как покрывается трещинами сомнения лед внутри меня, как разбивается он с громким хрустом… но мне всегда не хватает чего-то настолько малого… чего-то настолько значительного, чтобы увидеть, как рассыпается этот покров льда на осколки.

Новые вопросы с каждым непрошеным воспоминанием. Эти своеобразные флэшбэки в последнее время случались все чаще. Память с издевательской точностью воспроизводила сцены из прошлого Мокану. Сцены, которые я читал в его дневнике и знал почти наизусть. Но сейчас это не было похоже на погружение в книгу или подглядывание в замочную скважину за чужой жизнью. Эти вспышки имели запах, сопровождались звуками и оставались специфическим послевкусием на губах.

Все, кроме этого… с вертолетом. Двоякое чувство — будто я пережил один раз то, чего никогда не было.

Наверное, это один из симптомов моего прогрессировавшего вовсю безумия. Как и маниакальное желание после каждого подобного всплеска кинуться в самую глубь Асфентуса, разрывать твердую замерзшую землю когтями, выгрызать проход в замурованных дверях подземки города, но добраться до Марианны. Я понятия не имел, чтобы сделал потом, важным было увидеть ее в этот момент.

Хотя, черта с два я не имел понятия. Я знал, что и как хочу сотворить с ней. Так отчаянно презирал эту конченую суку и в то же время сам иссыхал от желания найти ее, прижать к себе и до бесконечно вдыхать ее одурманивающий разум запах. Впиваться пальцами в это нежное тело, оставляя на нем отметки клыками. Иметь ее до потери пульса. Всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Заставить сорвать голос, выкрикивая мое имя.

Только от мыслей об этом затвердевал член и становилось адски больно подавить в себе эту похоть. Похоть, которой не было с другими женщинами. Больше ни с одной из них.

Я пытался выбить из себя одержимость потаскухой, звавшейся моей женой. Моя вымышленная подруга говорила о том, что достаточно оттрахать тех пленниц, которые томились в подвале нашего замка. И я даже попытался. И даже не раз. Ни хрена. Я мог истязать сук до бесконечности, мог часами смотреть, как это делают мои подчиненные. Как имеют десятки пойманных женщин самыми грязными, самыми извращенными способами… и не чувствовал ничего, кроме откровенной скуки. Меня раздражали запахи их тел и тон кожи, меня выводил из себя цвет их волос и выражение абсолютной сломленности в глазах. Меня выворачивала их угодливость и готовность на все после нескольких часов пыток. Они подползали ко мне на истертых до мяса коленях и тянулись к ширинке брюк, а я сбрасывал их руки, понимая, что меня вырвет, если хотя бы одна из них прикоснется ко мне. Моя плоть была так же мертва, как и мое сердце. Ни проблеска желания.

Но, блядь, стоило закрыть глаза… стоило расслабиться хотя бы на долбаную секунду и представить в тишине своего кабинета эту дрянь с сиреневыми глазами… с глазами, которые ненавидел и в которых продолжал захлебываться от дичайшего желания снова всматриваться в них, когда они закатываются от страсти… стоило позволить ей ворваться в мои мысли, и меня начинало колотить от потребности взять ее. И только ее.

Гребаный импотент с остальными, я по-прежнему хотел только Марианну. Хотел и презирал самого себя за это. Ту часть себя, которая никак не могла избавиться от этой зависимости. И я раздирал собственное горло, вырезал кусочки плоти и ломал свои же пальцы, которые трясло, как у наркомана, без дозы. Боль… Моя любимая девочка с изуродованным лицом и острыми, словно лезвия кинжалов, зубами… только она помогала не потонуть в сиреневом болоте моей одержимости. Вгрызаясь в мое тело, заставляя корчиться от физической боли, она единственная давала силы, позволяя не сдохнуть. Пока.

"Делайте с ней что хотите, но она должна заговорить."

Мои собственные слова, словно неоновые вывески перед глазами. Я их не слышу… я вижу, как вспыхивают они передо мной яркими буквами… Красная тряпка, которой машет очередной безумец перед разъяренным быком. Но ведь на самом деле неважно, какого цвета лоскут ткани? Единственное, что имеет значение — наглость человека, дразнящего монстра, заставляющего его выпускать пар из ноздрей и готовиться к нападению. Единственное, что на самом деле важно — я дразнил своего зверя, решив, что смогу отдать другим то, что принадлежало ему одному. Унизительная ложь перед самим собой. Перед тварью, бившейся от злости о стены нашего с ней разума.

— Опоздал… — ее визгливый голос в ушах.

Пронестись к самому подножию горы, чтобы зло оскалиться и врезать кулаком по дереву, появившемуся передо мной. Врезать по стволу, желая придушить эту тварь в своей голове.

— Опоздал, опоздал, — мерзкое дребезжание под корой головной мозга отдается ознобом отвращения под кожей.

— Заткнись, — выдыхая сквозь зубы и пытаясь вскинуть голову и рассмотреть замок на вершине горы. Тварь не дает. Сууууука. Словно сдавила голову железными тисками, ни поднять, ни опустить.

— Опоздал… Моооорт… милый, возвращайся ко мне. Ты опоздал.

Дрянь не позволяет телепортироваться. Оправилась от первоначального шока и теперь держит своими ледяными руками. Обхватила сзади мою грудь, не позволяя сделать даже вдоха, сосредоточиться. Стиснул зубы и дернулся из стального захвата. И тут же за спиной ее смех, от которого взвыть хочется.

А потом еще одним ударом чистого животного страха, страха на грани сумасшествия. Того, от которого у смертных останавливается сердце. И дикий крик в ушах. Другой. Не этой костлявой дряни. Крик, подобный спусковому механизму, заряжающий такой долей адреналина, от которого внутри ядерный апокалипсис. Уже из моего личного страха.

Со всей дури головой по дереву, чтобы тварь заорала благим матом. Приводя самого себя в чувства. Ни секунды на то, чтобы отдышаться. Перенестись на самую вершину, за тяжелые двери. Чтобы тут же быть отброшенным к стене волной такой дикой боли, что заледенела кровь в венах. И ехидное противное "опоздаааал" пульсацией в мозгу, а я лечу вниз по лестницам, к подвалам, где допрашивают пленных. Где мои же нейтралы с моего же позволения сейчас пытались разодрать на части единственное, что действительно принадлежало мне… что имело значение для меня.

Последняя дверь, за которой и кроется та самая агония. Отзывается внутри меня порциями адской боли и ужаса. Просочиться внутрь, ощущая, как тварь беснуется внутри. Мечется из угла в угол, посылая дикие проклятья, и все же смиряется, покорно останавливаясь и ожидая моей команды. Мгновение тишины для нее и для меня. Мгновение, когда был вынесен приговор им всем. Всем ублюдкам, смиренно затаившимся в моем присутствии.

— Морт, — голос карателя, навалившегося на Марианну со спущенными штанами. Слабый. Боится однозначно.

"Конечно, боится — тварь поджимает губы, — ты себя со стороны видел? Из-за какой-то шлюхи… ", — тварь затыкается, как только видит то, что вижу я.

Затыкается, оскалившисьь и готовясь получить свою дозу. Она наестся вдосталь. Потому что нейтралы — самые сильные существа. Потому что они — высшая власть в этом мире. Потому что нейтралам можно все. Кроме одного — трогать то, что является моим. Никому. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

Безумие хохочет. Безумие довольствуется болью моих людей, оно выворачивает наружу им кишки их же собственными руками и истерически смеется, глядя, как вспарывают они друг другу глотки когтями. Оно облизывает своим раздвоенным языком потеки их крови со стен и пола, смакуя предсмертные вопли валяющихся на холодном полу останков все еще живых тел.

А мне плевать. Пусть беснуется. Пусть получает свою долю удовольствия. Пусть наслаждается, пока я в очередной раз подыхаю. Подыхаю живьем. Глядя в ее наполненные слезами глаза и ощущая, как хочется воскресить каждого из этих мразей и убить снова за мокрые дорожки на щеках. За синяки на ключицах и по всему телу. За отпечатки укусов на белоснежной груди. И дрожь. За ту дрожь, которая колотила ее сейчас.

Оказаться возле нее и осторожно кончиками пальцев по синякам, по разбитой губе, не сдерживая рычания, рвущегося из груди, по растрепанным волосам.

Притянув ее к себе, чтобы вдохнуть воздух с ароматом ее кожи… Дьвол… ароматом, который все еще способен удержать по эту сторону, пока тварь ждет меня на другой. Поднимая с пола обрывки платья и прикрывая ее спину и грудь… и снова вдыхая… чтобы ощутить, как разрывает легкие. Как сжигает их серной кислотой ярости… Осатанеть, ощутив на ней запахи не только мертвых ублюдков, но и другой. Знакомый. Ненавистный. Так близко. На ней. В ней?

Отшвырнуть ее от себя и, встав на ноги и схватив за волосы, резко притянуть к себе наверх и оскалиться:

— Ну здравствуй, жена.

У меня помутнело перед глазами, а от крика рвало горло. Меня колотило дрожью с такой силой, что зубы до боли бились друг о друга и ужасно тошнило после ударов в солнечное сплетение. Бесконечных ударов инквизиции нейтралитета. Я была слишком ослаблена родами. Никакой регенерации за два месяца не наступило и не наступит в ближайшие несколько лет.

После ударов туман в голове походил на вязкое кровавое марево, и я сама не понимаю, что за сумасшествие происходит передо мной. Я обезумела в тот момент, когда услышала, как мой муж отворачивается и уходит, оставляя меня в руках палачей. Я не просто обезумела… я вдруг поняла, что это конец всему. Он мог ненавидеть меня, рвать на ошметки, но сам. Всегда сам. Любить и наказывать, ласкать и истязать — это только его право. Даже убивать. И я могла стерпеть от него все, потому что знала — он причиняет боль и себе вместе со мной.

А сейчас вижу только, как алчно смотрит вершитель на то, как нейтралы, которые всего лишь секунду назад распяли меня на полу и собирались насиловать по очереди, ломая мое сопротивление с похотливым хохотом, сейчас рвали друг другу глотки. А я захлебывалась лихорадочными вздохами, сжимая окровавленными пальцами ободранное платье после беглого, скорее, автоматического осмотра пола камеры в поисках куртки Серафима, которую накинула на себя перед поездкой к границе с Арказаром.

Остекленевшим взглядом смотреть на разорванные тела у своих ног. Да, они убивали друг друга, но я знала кто это сделал с ними. Только он способен на такие отвратительные представления. На гениальнейшие кровавые постановки. Только его Зверь жаждет столько боли. Когда-то я верила, что не со мой…

Верхняя губа Ника подрагивала, и ноздри трепетали от наслаждения, а потом он оказался возле меня, а я отшатнулась назад… чувствуя, как кровь течет по подбородку из разбитой губы, но не имея возможности ее вытереть связанными руками.

Я ведь не звала его… не произнесла даже его имени. Потому что это он приказал им. Я слышала собственными ушами. ОН ПРИКАЗАЛ. И я больше не надеялась, что он придет я приготовилась умирать… пусть не сразу, пусть не там. Но если бы он позволил им, я бы вскрыла себе вены голыми руками. Перегрызла бы их зубами и сдохла, корчась в самых жутких душевных мучениях.

Но где-то там, в глубине души я знала, что он придет. Была уверена в этом. Секунды шли, и с меня срывали одежду, били, трепали за волосы. А я смотрела омертвевшим взглядом в никуда и мысленно кричала:

"Ты это видишь? Они прикасаются ко мне, они дышат на меня своим смрадом, они покроют меня и осквернят своими телами… как ты будешь с этим жить дальше, Морт? Кого ты проклянешь теперь и накажешь?"

Беззвучно, сопротивляясь изо всех сил и взывая к нему обреченной немотой. И он вернулся. Обезумевший до такой степени, что я не узнавала ни одной черты — их исказила гримаса чистейшей ненависти и адских мучений. Настолько сильных, что казалось, вены на посеревшем, окровавленном лице начнут лопаться от напряжения.

Признаки разложения, но это не физические страдания — его настолько раздирало изнутри, что это сказывалось на телесной оболочке. И по моим венам разлился триумф. Ядовито-болезненно-прекрасный, как и его мука. Я знала, что он прочувствовал все. Каждое касание чужих пальцев, каждый вздох, каждый похотливый взгляд.

О, как же ему было больно. Даже мне сейчас и вполовину не так больно, как ему, и я впервые упивалась этой агонией, пока он убивал каждого, кто посмел тронуть то, что принадлежит ему.

Мой безумный палач будет казнить меня сам. Что ж я готова с этим смириться. Он в своем праве… И пока не дает никому другому — все еще любит. А я знала, какой лютой бывает любовь Николаса Мокану. Но лучше быть разодранной им на куски, чем равнодушно отданной другим или помилованной в смертельном равнодушии.

Под хрипы агонии карателей, на которые вершителю откровенно плевать, он трогает мои скулы, губы и тело кончиками пальцев. Стонет как от боли. Надсадно и отчаянно. Осматривая меня, и его лицо искажается в диких мучениях, он трясется весь, как от предсмертного озноба. В какую дьявольскую игру играет этот лицедей, который еще пару месяцев назад говорил, что любит меня, вот этими губами лаская мое тело. Губами, произнесшими "делайте с ней что хотите". Касается пальцами синяков, заворачивая меня в обрывки одежды, а я дергаюсь от каждого прикосновения, глядя в жуткие белые глаза… белые. Они не синие. Они жуткие и чужие. Сама смерть смотрит на меня и, кажется, в углах этих глаз собралась кровь. Она вот-вот прольется кровавыми слезами лжи на его бледные впалые щеки.

На какие-то мгновения радужка обретает бледно-голубой цвет и тут же блекнет, а в мои волосы впиваются жестокие пальцы нейтрала, и он дергает меня к себе, скалясь мне в лицо. Приветствует так, как если бы проклял.

— Здравствуй… — и его имя оно тает где-то внутри меня, оно застывает на израненных губах, — Морт.

Я не хочу называть его по имени… Не после того, как он сжег Асфентус, зная, что там наши дети, не после того, как отдал приказ насиловать меня без малейшей заминки.

— Злишься за то, что они не успели? Или за то, что уже могли успеть?

"Идиотка… — тварь пожимает плечами. Она думает, что Марианна зря злит меня. Но дура — сама тварь. Дура, потому что не имело значения, что именно говорила сейчас Марианна. Здоровалась или проклинала. Клялась в любви или молила о смерти. Я почти не слышал ее слов. Я только медленно вдыхал в себя ее запах, смешанный с вонью чужого мужчины. Глубоко, чтобы этот смрад впитался в самые клетки. Чтобы осел внутри, вцепился смертельной хваткой, не позволяя ни на миг забыться, расслабиться, позволить этим лживым глазам, с дрожащим отражением меня в черных зрачках, снова поработить мою свободу.

Вот только ее вопросы… они заставляют сильнее смыкать пальцы на локонах, потому что дрянь бьет по самому безумию. Потому что она, черт ее подери, права. Злюсь за то, что, едва не опоздал. И за то, что не опоздал, злюсь еще сильнее.

Сучка. Лицемерная, развратная сучка, какой же демонской силой ты обладаешь, что привязала к себе его? Мое отражение в твоих глазах.

Ненавижу его. И тебя ненавижу. За то, что выворачивает от одной только мысли, что кто-то другой касался тебя. Ласкал. Трахал. Причинял боль. Потому что только я могу. Потому что ты только моя. Стала целую вечность назад и перестанешь быть только с последним моим вздохом. Но и тогда я заберу тебя с собой. В любой Ад, в который попадут ошметки моей души.

"Пыффф… — тварь вздернула бровь, скрестив руки на груди и прислонившись к холодной стене, — твоя и еще с десятка мужиков, с которыми сношалась, как обезумевшая кошка, пока тебя рядом не было".

— Заткнись, — в сторону. Этой костлявой старухе.

"Как скажешь, милый, как скажешь. Я молча полюбуюсь, как эта шлюшка снова тебя вокруг пальца обведет."

Встряхнуть головой, испытывая злорадное удовольствие, когда, не сдержавшись, моя тварь, рухнула на камни с такой силой, что загремели трухлявые кости.

— Злость — слишком сильное чувство к тебе, Марианна. Презираю, — резко отпуская ее на землю и с нескрываемым наслаждением глядя, как стиснула зубы от боли при падении, — не более того.

Смотреть словно со стороны, как отползла к обрывкам платья, валявшимся неподалеку. Жалкая. Такая жалкая сейчас. И в то же время в глазах столько гнева и гордости, что хочется продолжать ломать. Хочется их в ладонях раскрошить и смотреть, как просыпаются остатки этого высокомерия сквозь пальцы.

Открыв мысленно дверь, оглядеть еще раз подвал, чтобы беззвучно приказать Лизарду убраться за нами, и схватив бумаги по последней партии пленных со стола, шагнуть к бывшей жене, напряженно следившей за моими действиями.

Дряяяяянь… как же хочется ее за глотку и об стену головой. И смотреть, как истекает кровью, как искривляется в истошных криках ее лживый рот, эти разбитые в кровь губы.

"Ох да, милый… именно так. Давай, сделаем это прямо сейчас? — Моя тварь в предвкушении облизывается, подаваясь вперед."

— Я сказал, заткнись, — Хватая суку за волосы и, намотав их на ладонь, потащить ее за собой по полу, вверх по лестнице.

До своего кабинета, располагавшегося над подвалом. И плевать. Плевать на расширившиеся в недоумении глаза помощника. Плевать на застывших по стойке "смирно" карателей. Плевать на то, что совсем скоро Курд узнает обо всем.

Швырнуть мразь в самый дальний угол кабинета и, присев перед ней на корточки, прошипеть, чувствуя, как вибрирует от ярости каждый нерв.

— Кому ты отдала моих детей, Марианна? Кому ты отдала их, чтоб спасти своего старшего сученыша?

Мне становится страшно. Как-то панически и мрачно жутко. Это чувство обволакивает изнутри льдом, пронизывает насквозь с такой силой, что я слышу стук своих зубов все громче и громче. Он принюхивался ко мне, как животное. Как самый настоящий зверь, который жадно осматривает свою добычу. Нееет, не для того чтобы съесть, а как бы проверяя, чья она на самом деле. И я едва дышу, стараясь понять, что именно он ищет. Потому что, если найдет, он меня не пощадит, но плевать на себя — мне страшно, что он не пощадит никого из нашей семьи. Отшвырнул от себя, и я не удержалась на ногах, а он удовлетворенно ухмыльнулся, и я с ужасом ощутила, как в меня впились миллиарды ледяных иголок…

Когда-то это уже было… но когда-то Ник все же… Да… Он меня любил. А это чудовище вообще больше не похоже на моего мужа. У него его лицо, губы, тело и запах, но у него жуткие глаза, в которых нет не только меня. В которых вообще нет ничего живого, и мне становится очень страшно, что это конец. Хотя, всего лишь несколько минут назад я думала иначе, но в нем словно что-то молниеносно меняется, как декорации в дьявольском спектакле, так и выражение его лица. От мучительного отчаяния, до холодной гримасы презрительной ненависти. И последняя пугала настолько, что мне хотелось взвыть от ужаса.

А потом ярость, она накатывает с головой, заглушая страх… напрасно заглушая. Я пожалею о каждом сказанном мною слове… чуть позже.

— Не больше, чем я себя, поверь. Дааа, ты чувствуешь, как от меня воняет ими? Ты отдал меня им… ты помнишь? Ты отдал… только почему-то передумал.

Но он меня не слышал. Мне вообще на секунду показалось, что Ник говорит с кем-то, кроме меня… но мы были здесь одни.

Потом склонился ко мне и, рывком подняв за волосы, потащил за собой. Волоком. Как тащат бездушный предмет. И я закричала, цепляясь за его руки, чтобы немного облегчить натяжение, чтобы унять дикую боль в голове. Кажется, что он выдерет мне волосы вместе с кожей. Отсутствие быстрой регенерации множило мои мучения в сто раз.

Когда зашвырнул в другое помещение, где не воняло плесенью и ржавчиной, я уже точно знала, сколько каменных ступеней ведут из темницы наверх. Ровно тринадцать. От каждой на моем теле остался кровоподтек. И я уже обезумела от боли. Мне только хотелось кричать "за что"… мне хотелось знать, за что он со мной так? Вед перед тем, как казнить, преступнику озвучивают приговор. Я хочу знать свой и понять — неужели там, внутри этого обезумевшего дьявола не осталось ничего человеческого? Пусть внешне он уже смутно напоминал смертного, но внутри…

Склонился ко мне, дыша в лицо ненавистью такого концентрата, что у меня начала замерзать кожа от его льда. И это не метафора. Я чувствовала, как покрывается инеем тело и вырываются клубы пара со рта. Только черта с два я пожалею его и не ударю в ответ, взывая к тому самому отчаянию, которое видела на его лице там в подвале.

— Тому… тому кто никогда не причинит им зла, кем бы он ни был, — очень тихо… — там, где ты их никогда не найдешь.

А потом захлебнуться отчаянной болью, которая ослепила резко и неожиданно меня саму. Резанула по груди до костей, обнажая сердце.

— За что? — очень тихо, пошатываясь на полу, глядя в жуткие глаза своего мужа, — За что ты убил нас, Ник? Что с нами было не так?

Дернулась вперед, видя, как от каждого моего слова меняет цвет радужка его глаз, она становится бледно-голубой, теряя жуткую молочную белизну.

— Это не ты больше, да? Кто там? Кто теперь внутри тебя? Потому что ты бы не смог… снова. Не смог бы со мной так. Где твое сердце, что ты с ним сделал, Морт?

Закричала так громко, что заболело в ушах, и дернула связанными руками.

ГЛАВА 19. Николас. Марианна

"— Очередному хахалю, — тварь во мне широко улыбается, — она отдала твоих детей своему очередному кобелю. Хочешь, залезем в голову этой гадюке и посмотрим, кому именно?

— Какая ты добрая, — мысленно, стиснув зубы, чтобы не ответить ей вслух, — сегодня.

— Отнюдь, — зубастая улыбка еще шире, тварь проходит мимо меня к Марианне и, склонившись над ней, с откровенным презрением очерчивает ее лицо скрюченным указательным пальцем, — мне просто нравится смотреть, как ее трахают другие мужики.

Быстрый поворот головы в мою сторону, такой, словно кости шеи принадлежат змее.

— Ты же знаешь, что больше всего я люблю вкус твоей боли, Морт. Она самая изысканная. Самая острая и насыщенная. И когда ты только думаешь о том, что к ней прикасались не твои руки, я получаю такой концентрат деликатеса, что у меня текут слюни при мысли о новой порции"

Она отдала их Зоричу… Я знал это. Тому, кто возле нее все это время. Возле них.

"А почему он не причинит им зла? Может, потому что он их отец?

Белесые глаза заблестели кровавыми всполохами предвкушения.

— Неужели ни одного удачного попадания из трех, Морт? Все три трофея — чужие?

Уродливый череп резко откидывается назад с громким хрустом, и по кабинету раскатистым громом ее омерзительный хохот."

— Зоричу? Ему ты отдала моих детей?

"— Не твоих… "

— Сукаааа… Заткни пасть.

Не сдержавшись, заорал, схватив стакан со стола и бросил его в тварь, сидевшую рядом с Марианной. Стакан пролетел сквозь эту суку и впечатался в стену, отскочив от нее десятками осколков.

Марианна вскрикнула и прикрыла голову руками, а я подскочил к ней, отрывая ее дрожащие ладони от головы, впиваясь в ледяные запястья пальцами.

— Нет у меня сердца, — сквозь зубы, потому что, если разомкну челюсти, тварь, втиснувшаяся обратно в мою голову, вцепится в ее горло, — и не было никогда. Ничего не было. Никогда. Только они. Думал, правда, что не только… но ошибся. Какого хрена ты была в Арказаре? С кем ты там встречалась? Кому ты отдала моих… мою дочь, чтобы спасти ублюдка Самуила?

— Никогда не было, — эхом повторила я, — это правда… наверное. Если бы было, ты бы знал, что это твои дети, сердцем. Все. Все четверо.

Я смотрела в его глаза, пытаясь понять, что это передо мной. Что за тварь сейчас говорит самые жуткие слова из всех, что можно себе представить. В ее зрачках крутится дьявольская заводь с черной паутиной. Без отражения и блеска. Под пленкой. И я всматриваюсь в них, силясь понять, что же это за силы ада сделали с ним такое, или он стал чудовищем осознанно?

— Я никогда не рискну ни одним из наших детей… и Сэм никогда не был ублюдком, он родился после того, как мы поженились.

"Она забавная, — тварь смеется, и мне кажется, я чувствую, как она заинтересованно придвинулась к Марианне.

— Жаль, мы ее убьем… Хотя нет, — тварь любовно проводит когтем по моему горлу изнутри, раздирая его, — ни хрена нам эту шваль не жаль".

— Я знаю, — глядя на нее и ненавидя себя за то, что внутри болью отдает нежелание верить в очевидное, — как и то, от кого он родился.

Резко встал, отворачиваясь от нее и подходя к столу снова. Не имеет значения ничего из того, что она скажет. Ничего из того, что сейчас выкручивает меня изнутри. Ты уже сдох, Морт. Так веди себя подобно мертвому.

— Мы не нашли ни трупов, ни живыми Влада и членов его семьи. Где они, Марианна?

С благодарностью встречая чувство ледяного спокойствия, разливавшееся в груди.

— У нас есть сведения о том, что один из важных артефактов, принадлежащий по праву нейтралам, был вывезен ими из Асфентуса. Мне нужно все, что ты знаешь об этом.

Отреченность. Вот что пугало больше всего. Его внезапная отреченность. Он то кричал, разрывая голосовые связки и оглушая меня упреками, то погружал меня в ледяной холод. Я едва не закричала, когда увидела, как он раздирает себе горло когтями и даже не морщится от боли, словно и не он это делает с собой. Словно вообще не понимает, что я это вижу.

— Я знаю, — глядя на меня ледяными белыми глазами и вспарывая себе кожу до сухожилий, — как и то, от кого он родился.

Края раны медленно срастаются, а меня колотит ознобом еще сильнее.

— От кого? — почти безмолвно от ужаса и понимания, что рядом со мной происходит что-то страшное… и то, что Ник делает со мной, на самом деле не так жутко по сравнению с тем что творится с ним самим. Или… или это я придумываю ему оправдания? И снова взгляд на сочащуюся из жуткой раны кровь. Он не дает ей зажить, он раскраивает ее медленными движениями когтей.

— От кого? Это твой сын. Наш первенец… мы зачали его, — от боли дрогнул голос, и я не смогла сказать, когда на секунды не смогла, а потом выкрикнула, — когда ты впервые поднял на меня руку… когда насиловал и бил меня… когда впервые не был собой и обезумел. Когда так же, как и сейчас кто-то внушил тебе, что я тебя предала. Ты же читал. — мой голос сорвался на стон, — читал как это было в дневниках. Там твоими руками написано. Это тоже ложь? Твой почерк ложь?

Я начинаю осознавать, что… что кто-то заставил его сходить с ума. Кто-то намеренно сорвал зверя с цепи и лишил рассудка. Потому что я с диким ужасом поняла — Ник считает, что Сэми не его сын.

— Твой мальчик, — вырвалось с громким рыданием, — он настолько твой, что вы похожи как две капли воды. Посмотри на него. Где сейчас наш сын? Ты пытаешь его, как и меня? Ты смог поднять руку на нашего ребенка? На твоего РЕБЕНКА. ТВОЕГО, НИК.

— Читал, — пожал плечами, раздумывая, сесть или продолжать допрос стоя.

"А я тебе говорила, давно пора приобрести кресло с мягкой обивкой, — тварь почти элегантно закинула худосочную ногу на ногу, усаживаясь на полу и расправляя покрытый дырами подол черного платья."

— Но эти бумажки нельзя считать доказательством, Марианна.

Посмотрел на нее, отрешенно отмечая, как пролегла складка между нахмуренными бровями. Интересно, она сама понимает, что все это время плачет? Она чувствует, как дрожат слезы на кончиках длинных черных ресниц?

"Нам-то какое дело?

Тварь, приглаживает пальцами свое о мешковатое рванье, накинутое на плечи, тем самым позволяя наконец вдохнуть полной грудью.

— Ты права, моя девочка, никакого".

— Записки сумасшедшего. Как и его лицо, Марианна, не является доказательством. Даже в этом стакане, — я кивнул на осколки, лежавшие возле нее, — все капли абсолютно идентичными.

Медленно подошел к ней, глядя, на бешено подымающуюся и опускающуюся грудь, видневшуюся в обрывках платья.

— Его допрос будет сразу после твоего. Но я не советую тебе растягивать наш. Все это время его будут тщательно готовить к разговору со мной. Ты же уже хорошо понимаешь, о чем я?

Как можно быть настолько красивой даже сейчас? Униженной, избитой, растрепанной… и до безумия красивой. Настолько, что хочется схватить, спрятать, чтобы не видела ни одна тварь. Не смела восхищаться этим светом. Не смела прикасаться к нему?

"— Там не только прикасались, милый, — тварь встает на колени, ей не нравится красота Марианны. Она ее раздражает, — там имели этот свет такими грязными способами, что от него остались одни лишь слабые блики. А позади них тьма, Морт. Позади кромешный Ад, в который она хочет заманить тебя."

Пожимает плечами так, словно ему все равно. Словно я спросила что-то обыденное, что-то не важное. И меня начинает трясти еще больше. Знобить и выворачивать наизнанку. Особенно в моменты, когда сквозь белизну его глаз пробивается синева. Как цветы через лед. Только его лед замораживает даже меня, заставляя трястись от ужаса. И я слышу нотки раздраженного презрения по отношению к Сэми. Настоящего, не наигранного презрения. Наверное, это стало для меня отправной точкой. До этого я сдерживалась, до этого я еще как-то пыталась не сорваться, понять. Даже его жестокость ко мне не лишила меня рассудка настолько, насколько свели с ума слова о пытках для нашего сына.

— Нееет. Нет-нет-нет, пожалуйста, — я попыталась встать с пола, но со связанными руками это оказалось непросто, особенно сейчас, лишенная своих способностей я себя чувствовала беспомощной, как птенец с обрезанными крыльями, — не трогай Сэми. Не смей. Есть многое, что можно простить. Почти все. Но только не это… не это. Не боль твоего ребенка, причиняемая тобою же.

Все же встала на ноги и бросилась к нему, прижалась всем телом.

— Посмотри мне в глаза… Я не знаю, что тебе сказали, не знаю, кто и что солгал тебе обо мне и о нас. Но Сэми твой сын. Клянусь тебе, он твой. Клянусь своей душой, сердцем, жизнью.

И снова эти проблески синевы, и я, захлебываясь слезами, шепчу, поднявшись на носочки, чтобы достать до него хотя бы губами, потому что Ник пытается отшатнуться от меня, отстраниться.

— Твой сы-ы-ын, ты слышал его первый крик. Ты первым взял его на руки. Он спас тебя… твой мальчик спас тебя от смерти дважды, — и наконец прикоснуться приоткрытым ртом, дрожащими губами, скользя по его колючей щеке. Такой холодной, мертвой щеке, сколько раз я покрывала ее поцелуями, сколько раз касалась ладонями, его плоть уже давно стала моей, поэтому мне так холодно вместе с ним, — он вытащил тебя из ада Берита, он вытащил тебя из рук инквизиции, спустя годы после этого. Он любит тебя беззаветно и фанатично и лишь поэтому не может простить того, что я давно простила. Не трогай детей, Ник. Твоих детей, наших детей, — Боже, этот запах… как же я тосковала по этому запаху, и как мне страшно чувствовать его сейчас, когда все тело болит от побоев, а в голове пульсирует его голос, отдающий омерзительные приказы, чувствовать, как безумно люблю этого палача, — Хочешь, накажи меня? Накажи, как посчитаешь нужным. Я все приму от тебя. Слова не скажу. Или скажу все, что ты пожелаешь. Только не трогай нашего сына… я не прощу, и ты себе не простишь.

Тварь смеялась. Она хохотала так громко, что мне казалось, трясутся стены всего замка. Мне казалось, весь он шатается, качается из стороны в сторону и вот-вот рухнет, похоронив под своими обломками нас троих.

Она смеялась не над ней. Тварь насмехалась над остатками льда, начавшего стекать горячей, почти огненной водой, когда Марианна подбежала ко мне. Как легко было быть холодным вдали от нее. Не чувствуя тепла ее тела. Не чувствуя, как вжимается оно в мое, как топит ледяные канаты, сдерживавшие Зверя глубоко внутри. Обжигает мою рубашку слезами, а у меня чувство, что они насквозь растворяют ткань и кожу под ней. Мне кажется, я ощущаю запах паленого мяса.

"Браво, — тварь хлопает в ладоши, — Бравооо"

И меня начинает колотить ознобом. Трясти от контраста моего льда, который она топит с абсолютной безжалостностью, с пламенем ее кожи.

— Лжешь, — оттолкнув Марианну от себя, жадно вглядываясь в бледное лицо, в дрожащие губы, позволяя Смерти ухмыляться кристально-чистым слезам.

"Таким же чистым, как воды самых ядовитых озер, шагнув в них один раз, уже не сможешь выбраться на берег, — отрешенно констатирует моя тварь."

— Я все знаю. Эта ложь так же омерзительна, как и ты сама.

Обхватив ее плечи ладонями, резко дернуть на себя, пытаясь удержаться на поверхности озера… и все же не сумев отвести взгляда от его дна.

— Я знаю гребаную, блядскую правду, Марианна. Знаю, что ты за сука. Знаю, какая ты… с кем ты трахалась и с кем зачала своего ублюдка, которого все эти годы пыталась навязать мне. Какого, мать твою, хрена?

Срываясь на крик. Потому что продолжает колотить… и я с ужасом понимаю, что это не озноб. Это дрожь. Так дрожат цепи. И мои пальцы, пока я зачем-то развязываю ей руки. Резко поднял голову, чтобы увидеть, как тварь, склонив свою, наблюдает за нами со стороны, удерживая на цепях дергающегося резкими рывками Зверя.

— Какого хрена ты прививаешь мне чувство вины?

Шипение. Оглушительно громкое. Так он выпускает пар через сжатые клыки. Встряхнуть головой, когда в ней раздался громкий лязг металлических звеньев.

Лучше бы она молила о пощаде другими способами. Лучше бы угрожала или признала свою вину. Но не смела называть его моим сыном. Словно снова и снова отбирала у меня то… то, что мне обещали, но что никогда не принадлежало мне на самом деле.

— Прикуси свой поганый язык и не смей никогда лгать мне, тварь. Я все вспомнил. Я знаю, что ты такое. Я знаю, мать твою.

Его ярость походила на истерику. Его трясло сильнее, чем меня саму контрастом с отрешенностью несколькими минутами ранее. Дикими эмоциями, от которых его тело покрылось мелкими каплями пота и в глазах появились красные прожилки. Ему больно. Ему невыносимо больно, и он держится изо всех сил чтобы я этого не увидела. Чтобы никто не увидел. И меня ответной волной накрывает его мучениями сильнее, чем моими собственными.

Освобожденные руки, которых касался своими, выкручивая за спину взлетели к его шее, трогая пальцами многочисленные шрамы под окровавленным воротником. Материал загрубел словно камень, настолько пропитался кровью этого безумца, наносившего себе увечья чаще в десятки раз, прежде чем менял одежду. А Морт смотрит куда-то поверх моей головы словно там сидит какая-то сущность и нашептывает ему мерзости. Я даже обернулась… но увидела лишь пустоту сквозь запотевшее стекло бесконечных слез боли и отчаяния.

— Что ты сделал с собой? — я чувствую, как слезы разъедают мне склеры и горло, — Зачем ты так? — Пальцами по выпуклым полосам, одни более свежие, одни постарше, и эти, едва затянувшиеся багрово-красные, а у меня все внутри сжимается и саднит от понимания, что Ник не просто сходит с ума — он умирает от боли, которую в нем кто-то поселил, как адский вирус, и тот сжирает его, — Посмотри на меня… Посмотри мне в глаза. Это не правда. Сэм — наш сын. Не верь никому. Ты же можешь проверить. Сделать анализы. Это же так просто в ваших лабораториях. Останови казнь своего сына. Останови-и-и-и.

Всем телом к нему, губами по шрамам на шее, и он вздрагивает, судорожно сглатывая и сжимая мои плечи, чтобы оттолкнуть, но не может, и я вижу, как невольно дрожат его веки и закатываются глаза от наслаждения моими прикосновениями, чтобы тут же распахнуться и затянуться белой пеленой снова.

— Не верь никому… Я люблю тебя… несмотря ни на что я люблю тебя… люблю тебя… Ник… Ник… посмотри мне в глаза. Посмотри там твое отражение. Помнишь? Ты в них… и не нужно много слов.

"Можно подумать, тест на отцовство что-то тебе даст. Пустая трата времени. Хотя вот с остальными детьми, если, конечно, они тоже не от Самуила или Влада, стоит поработать в этом направлении, — советует моя смерть".

— А ведь я не говорил о казни… Я, мать твою, не говорил о его казни. Ты притворяешься… ты лжешь… эти твои лживые слезы… Ты плачешь ложью, дрянь. И все же считаешь меня последней сволочью?

Развернул ее спиной к себе. Не могу смотреть в эти глаза. Не могу. Потому что там, на дне зрачков тот ублюдок. Этот псих слабовольный, которого корежит от ее боли. От ее наигранной, блядь, боли. Отражение Мокану. Мертвеца. Трупа, чей прах никак не осядет во мне, никак не испарится, не исчезнет. Я давлюсь им с каждым вдохом, он застревает в горле, вызывая кашель и тошноту.

А в голове эхом ее "люблю тебя".

"Люблю тебя". Отбросить ее к стене лицом.

"Люблю тебя". Шагнуть следом.

"Люблю тебя". Ощущая, как заходятся в дрожи пальцы… руки… все тело.

"Не верь… — тварь, бросается ко мне из-за стены, — не верь, Морт.

Меня передергивает от омерзения, когда ее ледяные кости впиваются в мои скулы."

"Люблю тебя". Смотреть, как разворачивается ко мне лицом, сдерживая всхлипы. Больно? Больно, сука? Раздирает горло? А я живу с этим последние месяцы. С постоянным ощущением тысячи лезвий в своей плоти. Ты стонешь от физической боли, сползая вниз по стене и не сводя взгляда с моего лица, а у меня она настолько срослась с внутренней, настолько въелась в клетки, что я давно перестал отличать их.

"— Мне верь, — тварь хаотично гладит меня по щекам, прикасаясь мертвецки холодными губами к моим, — она снова обманет. Снова предаст, милый. Я не предам, — она удерживает меня за подбородок, не давая посмотреть на Марианну, — Ложь. Ее второе имя — Ложь. Я с тобой, пока ты умираешь. Я останусь с тобой, когда тебя не станет, и буду приходить на твою могилу. А ей все равно. Она шкуру свою спасает… как в той хижине".

"Люблю тебя", — бросить взгляд на Марианну и застыть, увидев, как повторяет эти слова шепотом. Словно мантру.

"— Заклинание. Ведьма знает, что ты любил ее. Заставь ее заткнуться, — Тварь срывается на крик, — Заставь ее заткнуться навсегда, Морт"

Разевает рот в жутчайшем оскале, обнажая несколько рядов острых клыков.

"— Чтобы никогда не смела обмануть тебя. Заставь ее захлебнуться этой ложью".

Пронзительный крик сирены вырывается из ее пасти, заглушая тихое признание… а за ним громкий лязг, от которого встает каждый волосок на теле и, кажется, кровоточат уши. И рычание.

И мне не нужно оглядываться, чтобы знать — она спустила Зверя с цепей.

Смотреть, словно со стороны, как он вырывается. Как хватает Марианну за горло, вскидывая верх свою руку и сжимая ее так, что острые когти пронзают кожу. Глубоко вбирает запах ее крови, скалясь от удовольствия и удерживая ее на вытянутой руке. Пока она что-то шепчет.

И ее голос… такой тихий. В моей голове он эхом боли. Эхом моей агонии. Эхом дикой ненависти. Взламывая ее сознание, концентрируясь на ее хриплых рваных выдохах, обрушить на нее весь свой лед, из-под которого вырвался Зверь. Представляя, как впиваются синие осколки в ее язык. Замораживая и иссушая одновременно. Как он каменеет, покрываясь трещинами, неспособный двигаться. Неспособный воспроизвести ни звука.

Миллиметр за миллиметром. Впитывая в себя ее страдания. Извивается отчаянно на моей руке, хватая открытым ртом воздух, в уголках ее губ струйками алая кровь. Цвета слез моего Зверя. Сиреневые глаза закатываются, покрасневшие от напряжения и боли, и мне хочется стереть этот цвет. Этот гребаный цвет. Заставить исчезнуть его из ее глаз. Вместе с уродливым отражением меня.

Из ее глаз. Из палитры красок. Раствориться так, будто его никогда не существовало. Как и ее настоящей для меня.

Она потеряла сознание, и Зверь удивительно нежно для меня самого уложил ее на полу, прикрыв своим пальто.

"— Все правильно, милый, — тварь прикасается губами к мочке моего уха, — все правильно. Мы никогда больше не услышим ее лжи"

Правильно, никогда. Теперь только твой голос в моей голове. Так звучит смерть.

КОНЕЦ 12 КНИГИ