Снежинка бесплатное чтение

Луиза Нилон – Снежинка

О книге

Дебби Уайт, выросшая на ферме с мамой, у которой, как считают многие, «не все в порядке с головой», и дядей Билли, питающим слабость к выпивке братом мамы, поступает в учебное заведение с самой высокой в Ирландии концентрацией привилегированных снобов – Тринити-колледж Дублинского университета. Для наивной и чувствительной Дебби это совершенно другой мир. Примет ли он ее? Примет ли она его?

«Снежинка» – очень искренний и трогательный рассказ о том, каково это – взрослеть в двадцать первом веке.

Louise Nealon

SNOWFLAKE

First published in the UK in 2021 by Manilla Press, an imprint of Bonnier Books UK.

Published in the Russian language by arrangement with The Agency srl.

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2021.

Над книгой работали:

   ● Переводчик Любовь Карцивадзе

   ● Редактор Екатерина Чевкина

   ● Корректор: Ирина Чернышова, Елизавета Платонова

Посвящается моим родителям Томми и Хильде — за их мудрость, любовь и поддержку

Трейлер

Дядя Билли живет в трейлере в поле за нашим домом. Впервые увидев на дороге другой трейлер, я решила, что кто-то — другой ребенок — похитил у меня дядю. Только тогда я и узнала, что трейлерам положено двигаться. Трейлер Билли никогда никуда не ездил. Его как поставили на бетонные блоки, так он и стоял у нас на задворках с самого моего рождения.

Я приходила к Билли по ночам, когда боялась ложиться спать. Билли разрешал мне выходить из дома, только когда из моего окна было видно луну, и если я приносила ему из сада желания. Завидев в окне круглую, толстую луну в ночь своего восьмого дня рождения, я стремглав слетела по лестнице, выскочила в заднюю дверь и босиком помчалась по росистой траве, через живую изгородь, которая вцеплялась в меня колючками и тянула назад за рукава пижамы.

Я знала, где искать желания. За изгородью, возле трейлера, их росла целая россыпь. Я срывала одно за другим, наслаждаясь негромким треском стеблей, липким соком из обломанных концов, тем, как упругие головки пружинят друг о друга. Я бережно прикрыла цветы ладонью, словно свечу на ветру, стараясь не сбить ни одного шарика, не уступить его ночи.

Собирая цветы, я вертела в голове слоги — о-ду-ван-чик, о-ду-ван-чик, о-ду-ван-чик. Днем мы нашли это слово в большом словаре у Билли под кроватью. Дядя объяснил, что у английского слова «одуванчик» — dandelion — французское происхождение. Dent-de-lion по-французски значит «львиный зуб». Одуванчик начинает свою жизнь милашкой в желтой юбке из остроконечных лепестков, напоминающей балетную пачку.

— Это его дневной наряд, но рано или поздно цветок начинает клонить ко сну. Он увядает, выглядит усталым и помятым, но стоит подумать, что его песенка спета, — Билли вскинул кулак, — как он превращается в белый шарик. — Он раскрыл ладонь и достал из-за спины белый, похожий на сладкую вату одуванчик. — В пушистую луну. В святое таинство желаний. — Он дал мне его сдуть, как задувают именинные свечи. — В созвездие грез.

Любуясь врученным мной букетом желаний, Билли открыл дверцу трейлера. Я сорвала все одуванчики, которые только смогла найти, — хотелось сразить его наповал.

— Так и знал, — сказал он. — Знал, что луна обязательно выйдет в твой день рождения.

Мы наполнили водой пустую банку из-под джема и сдули в нее пух с одуванчиковых головок. Пушинки плавали на поверхности, будто малюсенькие купальщики, лежащие на спине. Я закрыла крышку и встряхнула желания, чтобы устроить им праздник, увидеть, как они танцуют. Банку мы водрузили на стопку сырых газет, откуда желания могли смотреть в пластиковое окно трейлера.

Билли поставил кастрюлю с молоком на конфорку своей газовой плиты. Его кухня походила на игрушечную, которую я надеялась получить на Рождество. Меня всегда удивляло, когда в ней на самом деле удавалось что-то приготовить. Он разрешил мне помешивать молоко, пока оно не забулькало, и я отодвигала белую кожицу обратной стороной ложки. Потом он насыпал в кастрюлю какао, и я стала взбивать его ложкой, пока не заболело запястье. Мы перелили его дымящейся коричневой струей во фляжку и взяли с собой на крышу, куда пошли смотреть на звезды.

Семена одуванчиков полностью ушли под воду лишь через много дней. Они льнули к поверхности, свисали со своего водяного потолка, а потом то ли сдались, то ли заскучали. Но едва мир с ними распрощался, как вверх потянулись крошечные зеленые побеги — словно растения-русалочки отрастили себе хвосты под водой. Билли позвал меня к себе поглядеть на эту упрямую мелюзгу — на желания, отказывающиеся умирать.

* * *

В мой восемнадцатый день рождения стучаться к Билли было немного боязно. Я ведь давно не навещала его по ночам. Дверь трейлера холодила костяшки пальцев. Она была проложена резиновым уплотнителем, как дверца холодильника. Я вонзила ногти в тугую мякоть и потянула. От резинки оторвалась гладкая полоска, словно прожилка сала от куска окорока. Послышался шорох бумаги и тяжелые шаги. Билли открыл дверь, изо всех сил стараясь не показать, что удивлен.

— Ну, — сказал он, возвращаясь в кресло.

— Спящий красавец, — приветствовала его я.

Утром он проспал дойку, и мне пришлось его подменить.

— Ага, извиняюсь.

— Причем в мой день рождения.

— Ну, лажанулся. — Он скривился. — И как только наш преподобный Джеймс допустил, чтобы тебя подняли с постельки?

— Он был не в курсе. Мама забыла ему сообщить.

— Хороши гости на вечеринке! И сколько тебе стукнуло? Шестнадцать шоколадных?

— Восемнадцать вредных.

Видеть, как его лицо морщится в веселой усмешке, — уже победа. Я дождалась, пока он отвернется, чтобы наполнить чайник.

— Сегодня пришли ответы из колледжей, — сказала я.

Он выключил кран и оглянулся:

— Неужто сегодня?

— Ага. Я поступила в Тринити. Занятия со следующей недели.

Дядя, кажется, расстроился. Помедлив, он взял меня за плечи и вздохнул:

— Охренительно за тебя рад.

— Спасибо.

— На хрен чай. — Он отмахнулся. — На хрен чай, достану-ка я лучше виски.

Он стал копаться в шкафу. Тарелки задребезжали, башня мисок накренилась. Билли безуспешно пытался остановить коленом посудную лавину. Мне хотелось поднять осколки, чтобы занять руки, но тут он с победным видом встал, выудив из шкафа бутылку «Джеймесона».

— С днем рождения, Дебс!

— Спасибо.

Я приняла бутылку виски из его рук, будто лотерейный приз.

Мы оба смущенно умолкли. Проявлять инициативу не хотелось. Я ведь теперь взрослая. И ничего выпрашивать не собираюсь.

— Небо сегодня ясное, — наконец, сообщил он.

— И охренительный мороз, — добавила я.

— Если что, в шкафу есть грелка.

Билли потянулся к дверце в потолке, опустил раздвижную лестницу и потопал наверх в сапогах, волоча за собой спальник, точно сонный ребенок одеяло.

Я поставила чайник, чувствуя, как на меня таращится причудливое содержимое дядиного трейлера. Над кроватью висела деревянная модель аэроплана, на котором, как на качелях, сидел крошечный человечек с биноклем в руках. За французские усики мы окрестили его Пьером.

От горячей грелки рукам стало теплее. Я поднялась по лестнице, перешагивая через две ступеньки, и в лицо ударил ночной ветер. Точно на корабле. Забравшись в коконы спальников, мы улеглись на стальной оцинкованный лист, служивший кровлей жилищу Билли. Он был холодный и скользкий. Лежишь будто на льдине. Мы смотрели в небо так пристально, словно только сила наших взглядов и удерживала его на месте.

Вид, открывающийся с крыши трейлера, — единственное, что не уменьшается с годами. Нам было слышно, как хрустит трава под копытами коров. Они неспешно приближались и нюхали воздух, чтобы понять, что происходит. Я тоже втянула носом затхлый запах трейлера, исходящий от спальника. От Билли пахло табаком и соляркой. Рукава его джемпера свисали над шерстяными митенками. Колючая щетина топорщилась вокруг рта и тянулась по щекам до самых ушей, переходя в шевелюру.

— С тебя история, — сказал Билли.

— Нет настроения.

— Давай, — сказал он. — Я выберу звезду.

Я с напускным безразличием играла молнией спальника, потом заправила волосы за ухо и ждала, пока он укажет на какую-нибудь звезду.

— Полярную видишь?

— Где уж мне разглядеть самую яркую звезду на небе.

— Вообще-то самая яркая — Сириус.

— Ты сам говорил, что Полярная.

— Значит, я ошибался.

— Внезапненько!

— Ну так видишь? Я тебе ее показывал?

— Всего раз двести, только ты говорил, что она ярче всех.

— Она вторая по яркости.

— По-твоему, я должна различить вторую по яркости звезду?

— От нее мы ищем букву W

— Знаю-знаю: та, что кажется самой яркой... а на самом деле нет.

— Я просто уточняю — вдруг мы говорим о разных звездах. Ладно, на хрен! Видишь пять звезд рядом с ней, кособокой буквой W?

Прищурившись на небо, я попыталась соединить точки линиями. Раньше я притворялась, будто вижу то же, что и Билли. Терпеть не могу, когда стараешься изо всех сил и все равно ничего не получается. Для меня это как разбирать шрифт Брайля, только из огоньков, горящих за миллиарды миллиардов миль от нас. Их слишком много — просто невыносимо, когда такое скопище таращится на тебя в ответ.

Чем старше я становлюсь, тем больше стараюсь. Билли разделяет звезды на картинки и истории, и различать их становится проще. Буква W нашлась одной из первых.

— Ага, знаю, — сказала я. — Похоже на кресло-качалку.

— Точно.

Я следила за его указательным пальцем, соединяющим звезды ровными прямыми линиями.

— Кресло Кассиопеи.

— Помню ее.

— Молодец. Вот про нее и расскажи.

— Билли, ты же знаешь эту историю.

— Но от тебя еще не слышал.

Я вздохнула, чтобы выиграть время. В голове постепенно начали собираться персонажи.

— Давай-давай, — поторопил Билли.

— В прошлой жизни Кассиопея была царицей — супругой Цефея, — начала я. — Он тоже там, наверху. Кассиопея была клевая. Красавица, типа, но ее считали странной. Вечно ходила с распущенными волосами и босиком, а люди такие все в шоке — все-таки царская особа. Она родила дочь Андромеду и научила ее самолюбию и самоуважению — по тем временам радикальная идея. Ее внутреннюю свободу принимали за надменность. Поговаривали, что эта хипповая царица расхаживает всюду босиком, любит себя и дочь учит тому же. Посейдону это не понравилось, он решил напомнить людям, кто тут главный, и наслал на царство ее мужа морское чудовище. Кассиопее сказали, что единственный способ спасти царство — это принести в жертву дочь, и царица согласилась. Она приковала Андромеду к скале на краю обрыва и оставила умирать.

— Сука, — заметил Билли.

— Ну, у нее не было выбора. Иначе чудовище бы всех убило.

— Греки были долбаные придурки. Можно я угадаю, что случилось с Андромедой?

— Попробуй.

— Ее спас прекрасный принц?

— Разумеется.

Билли передал мне бутылку. Виски обожгло горло.

— Персей убил морское чудовище, возвращаясь после убийства Медузы, и Андромеде пришлось выйти за него замуж из вежливости, — сообщила я.

— Классика жанра. А что случилось с Кассиопеей?

Я показала на созвездие:

— Вон она, сидит в своем кресле-качалке. Посейдон привязал ее намертво, так что над Северным полюсом она кружит вверх ногами. Навсегда прикованная к креслу, она будет в нем крутиться до скончания мира.

— Господи Иисусе. Наверное, когда половину времени висишь вверх тормашками, начинаешь видеть мир по-другому.

— У меня бы просто кружилась голова.

— Разве что поначалу, но потом ты бы привыкла.

— Спасибо, гравитация меня вполне устраивает.

— Значит, ты не против, если я спихну тебя с крыши? — Дядя толкнул меня так, что я вскрикнула и перекатилась на другой бок вместе со спальником.

— Билли, придурок! Не смешно!

— А покачать именинницу?!

— Прекрати, — сказала я, но на душе у меня стало радостно и тепло.

Я думала об этой истории и снова отхлебнула из бутылки. Уже первый глоток виски закружил меня в небесах.

Пассажирка из пригорода

Сегодня первый день занятий, а я опоздала на поезд. Билли уверял, что я успею. Прежде чем подбросить меня на станцию, он слишком долго провозился с дойкой. И теперь я опаздывала. Сама точно не зная куда. Наверное, я спешила завести друзей. И беспокоилась, что к полудню всех хороших разберут. Начиналась ознакомительная неделя, а я видела фильмы про кампусы. Если мне суждено повстречать будущую лучшую подругу или возлюбленного, это непременно случится в первый день.

В Дублине я бывала только в декабре. Каждый год под Рождество Билли возил меня посмотреть на иллюминацию. Мое первое воспоминание о Дублине — как мы с Билли стоим на мосту О’Коннелла и дожидаемся автобуса домой. Мне тогда было лет пять-шесть. Когда тот наконец пришел, это было счастье — укрыться в нем от хлещущего дождя и ветра, выворачивающего зонтики. Билли постучал по окну водителя, показал ему десять евро, сложил купюру и, будто фокусник, попытался просунуть в щель для монет.

Водитель поглядел на него:

— И что прикажете с ней делать?

Билли вытащил купюру из щели и посторонился, давая расплатиться другим пассажирам.

— У тебя же наверняка полно мелочи, командир, — сказал он, кивая на звонко падающие в щель монеты.

— Я похож на разменный автомат? — Водитель в упор смотрел на нас, пока Билли не отступил.

Мы вышли из автобуса назад под дождь и после этого всегда ездили на поезде.

С незнакомыми людьми Билли вел себя странно. Казался гораздо менее уверенным. А когда просил взять его за руку, то было непонятно, кому из нас это нужнее.

И все-таки мы нашли удобный способ путешествовать по городу. Годы слились все вместе в один-единственный: вот мы останавливаемся у главпочтамта, чтобы отдать дань уважения древнему герою Кухулину и парням, погибшим за независимость, переходим мост и идем по Дейм-стрит до булочной на Томас-стрит, чтобы купить у страшной женщины с мучнистым лицом сосиски в тесте по пятьдесят центов за штуку. Как-то раз Билли угостил сигаретой бездомного на набережной канала. Мы посидели с ним на скамейке и душевно поболтали, как прихожане у церковных ворот после мессы.

На Графтон-стрит мы глядели, как в витрине универмага «Браун Томас» марионетка грозится туфле молотком и гвоздем. Игрушечные поезда, пыхтя, кружили по заданным маршрутам. Билли спросил, кем я хочу стать, когда вырасту. Я показала на уличного артиста, раскрашенного под бронзовую статую, и сказала, что не отказалась бы стать одной из них, потому что их работа — радовать людей. Либо актрисой, либо священником.

— Ну-ну, удачи, — с улыбкой сказал дядя.

Билли всегда хотел, чтобы я подала документы в Тринити-колледж:

— Только туда и стоит поступать. Хотя они и зазнайки.

Он показывал на высокие каменные стены и решетку с острыми зубьями у бокового входа со стороны Нассау-стрит, но внутрь мы никогда не заходили. По-моему, дядя не понимал, что колледж открыт для публики. Мне всегда казалось, что Тринити — это как Шоушенк наоборот: чтобы туда попасть, надо подкупить Моргана Фримена сигаретами и прорыть подкоп.

В прошлом году, когда школа возила нас на выставку высшего образования, на стенде Тринити стоял не Морган Фримен, а серолицая женщина в темно-синем брючном костюме. Женщина вручила мне брошюру, смерила взглядом мою поношенную школьную форму и сказала, что для того, чтобы поступить в Тринити, требуются незаурядные умственные способности. Она ошибалась. Никаких умственных способностей мне не потребовалось. Чтобы попасть в Тринити, не обязательно быть умной — достаточно простого упрямства.

* * *

В поезде я потеряла билет и заметила это только перед турникетами на станции Коннолли. Пришлось подойти к будке с надписью «Справочная» и сообщить об этом мужчине за стеклянным окошком.

— На какой станции вы сели? — спросил он.

— В Мейнуте.

— Сколько стоил билет?

— Не помню.

— Могу я взглянуть на ваши документы?

— У меня с собой ничего нет.

— Как тебя зовут, милая?

— Дебби. Мм, Дебора Уайт.

— Тебе есть восемнадцать?

— Да.

— Что ж, Дебора, с тебя штраф сто евро. — Мужчина показал на нижний угол окошка, где висело небольшое объявление с надписью «Штраф за безбилетный проезд», и сунул в окошко лист бумаги. Я пробежала его глазами: «...должен быть оплачен не позднее 21 дня... в случае неуплаты штрафа... взыскание в судебном порядке... может быть наложена пеня в размере до тысячи евро по решению суда».

— Я потеряла билет, — сказала я.

— Дорогуша, если бы ты купила билет, то запомнила бы, сколько он стоил.

— Но я правда не помню.

— Сомневаюсь. Покажи этот документ дежурному вон у того турникета, и он тебя выпустит.

Впервые я приехала в Дублин одна — и сразу в качестве преступницы.

* * *

Я поймала себя на том, что иду вслед за спешащей на работу женщиной. На ней кроссовки, юбка-карандаш и колготки, в одной руке стаканчик кофе, в другой — портфель. Она шагает так, словно пытается догнать остаток дня. Я держусь в нескольких шагах позади. Мы переходим широкий мост, который вибрирует от наших шагов и пружинит под ногами, будто пытаясь нас приободрить.

Только на О’Коннелл-стрит я набралась смелости спросить у полицейского, как пройти к Тринити. Он рассмеялся, а я покраснела, сама себя ненавидя. И пошла в указанном им направлении с решительным видом, как будто знала, куда иду.

Я помедлила у ограды перед главным входом, глядя, как люди входят и выходят через мышиный лаз, ведущий в колледж, и раздумывала, зачем вход сделали таким маленьким. Мне вспомнился жуткий эпизод из «Опры», который я нечаянно услышала в шесть лет. Дедушка был еще жив, и дневные передачи были его слабостью. Пообедав в середине дня, он садился перед теликом и смотрел либо «Опру», либо «Судью Джуди», либо «Слабое звено» с Энн Робинсон. В том выпуске «Опры» какой-то психолог с растрепанными волосами сказал, что, попадая в дверной проем, человек испытывает кратковременный провал в памяти. Зрительницы в зале ахнули и закивали, вспомнив, как часто, выйдя зачем-то из комнаты, останавливались как вкопанные и растерянно чесали в затылке.

Я отказывалась выходить из гостиной, в полной уверенности, что теперь, когда я знаю это свойство дверных проемов, они начисто сотрут мне память. Я цеплялась за кресло, зарывалась лицом в подушки, пиналась и кусала маму за ладони, когда она пыталась меня поднять. Вечером я сдалась, и мама потащила меня в кухню ужинать. Переступив порог, я задалась вопросом, скоро ли забуду, кто я такая.

Пожалуй, двери колледжа тоже способны на нечто подобное. Неважно, кто я. Стоит войти в них, и я изменюсь. Я к этому не готова. Казалось, я шла на собственные похороны.

На случай, если за мной наблюдают, я сделала вид, что кого-то жду, — поглядывала то на телефон, то на часы, то на диковинную вереницу студентов: андрогинный гранж, блейзеры в стиле преппи, обрезанные брюки капри, джемперы от «Аберкромби и Фитч», футболки от «Ральф Лорен», сумки-тоут, украшенные значками неведомых политических кампаний.

Вот с велосипеда слезает девушка в желтом дождевике. Велик винтажный, с плетеной корзиной впереди. Поразительно, как ей удается так здорово выглядеть в этом дождевике! Черные волосы. Челка. Веснушки. Пирсинг в носу. Вид у девушки был счастливый — радостное волнение, но ни малейшей растерянности.

На мне были мои лучшие джинсы и одна из дядиных клетчатых рубашек с закатанными рукавами. Я выглядела так, будто собралась копать картошку. Проводив девушку взглядом, — она исчезла в норе, ведущей на переднюю площадь, — я набрала в грудь воздуха и пошла следом.

* * *

Я стояла под растяжкой, провозглашающей неделю новичка, и страдала от всей этой новизны. Не знаю, на что я рассчитывала — видимо, на то, что желающим завести друзей выделят специальный уголок. Обычно я не рискую заговорить с человеком, если не знаю его по имени, не знакома с его собакой и не видела его отца пьяным. Вокруг в палатках и шатрах толпились люди, которые, похоже, уже перезнакомились. Английский акцент отдавался от брусчатки. Я бродила, как застенчивый призрак, в ожидании, что кто-нибудь меня заметит.

— Привет!

— Господи.

— Извини, не хотел тебя путать, — обратилось ко мне бородатое авокадо. — Я из Веганского общества, мы стремимся развеять мифы вокруг веганства. Давай сыграем в ассоциации. Допустим, я говорю «веган» — о чем ты думаешь в первую очередь?

— О Гитлере.

— Прошу прощения?

— Гитлер был веганом. По крайней мере, так говорят. Скорее всего, это пропаганда. Или брехня.

— Понятно, интересно. Ты по-прежнему ассоциируешь термин «веганство» с этим фактоидом, несмотря на то, что он давно опровергнут?

— Байки о Гитлере западают в память.

— Как думаешь, ты могла бы когда-нибудь стать веганкой?

— Не знаю. Я живу на молочной ферме.

— На молочных фермах младенцев отнимают у матерей, — то ли пошутил, то ли всерьез сообщил бородач. — Коров веками подвергали селекции ради человеческого потребления. Сегодняшние коровы — это чудовища Франкенштейна, все до единой.

— Но у Франкенштейна было только одно чудовище, — заметила я.

Он задумался и, похоже, пришел к некоему заключению.

— Вот именно, — сказал он, наставив на меня палец с таким видом, будто пересек финишную черту и выиграл спор.

— Как тебя зовут? — нерешительно спросила я.

— Рики.

— Рики, — повторила я. — Постараюсь запомнить.

— Неправда. — Кажется, Рики хотел сказать что-то еще, но не стал. — Выбирай веганство! — заключил он, вскинув кулак.

С деловитым видом я встала в конец какой-то очереди.

— Это очередь на регистрацию? — спросила меня девушка в желтом дождевике.

— Кажется, да.

— Здорово, мне как раз надо зарегистрироваться сегодня. Ты с какого факультета?

— Английской литературы, — сказала я.

— Ой, здорово, я тоже. Ты в общаге?

— Что?

— Ты в общаге? Ну, в общежитии живешь?

— Нет, я живу дома. Примерно в часе езды.

— Ой, так ты на поезде добираешься? И как оно? — Девушка расспрашивала меня с явной озабоченностью моим благополучием.

— Ну, я пока только один раз ездила.

— А, ну да, глупый вопрос. — Она ненадолго умолкла. — Кстати, я Санта.

— Приятно познакомиться, Санта. Классное имя.

— Спасибо большое. Родители обожают греческую мифологию.

— Ясно... — Я никогда не слышала ни об одной гречанке по имени Санта.

— А тебя как зовут?

Такие зеленые глаза, как у Санты, я видела только в музыкальных клипах.

— Дебби.

— Извини, просто... — Она засмеялась. — Ты только что показала на себя.

— Серьезно? Извини, я не привыкла сама представляться.

Санта была из Дублина, но говорила не так, как дублинские детишки из гэлтахтов. У тех выговор, будто у иностранцев. А у нее как у нормальной. Без выкрутасов. С ней наверняка что-то не так.

— Санта! — К нам подошла коренастая девушка в берете, дорогих очках и с коричневым кожаным портфелем.

— Приветик! Дебби, это моя соседка Орла. Она из Клэра.

— Приятно познакомиться! — Я крепко пожала девушке руку.

Любой другой провинциал — конкуренция мне. Места хватит только для одной лохушки из захолустья. Впрочем, волновалась я зря: произношение у Орлы оказалось как у членов королевской семьи. — Что сегодня делаем? — спросила она Санту.

— Мне надо зарегистрироваться, — ответила та.

— Здорово, мне тоже. — Орла достала из портфеля какую-то папку. — Кажется, у меня все с собой.

— Надо было что-то принести? — спохватилась я.

— У тебя что, нет бланков? — удивилась Орла.

— Каких бланков?

— Сперва нужно было зарегистрироваться онлайн. Тебе присылали имейл.

— Я его еще не видела, — ответила я. — У нас дома паршивый интернет.

— О боже. — Орла словно смутилась за меня. — Бесполезно стоять в очереди, если у тебя нет бланков.

Санта, склонив голову набок, глядела на меня, словно на прибившуюся к ней на двор бездомную собаку.

— Ничего страшного, можешь зарегистрироваться в любой день до конца недели, — наконец произнесла она. — Сейчас нам только выдадут презервативы и свистки от насильников.

— Интересно, парням тоже дадут свистки? — спросила Орла.

— Наверное, — ответила Санта. — Иначе получится сексизм.

— Не знаете, где можно найти компьютер? — спросила я.

— В библиотеке не смотрела? — Орла явно держала меня за идиотку.

— А, ну да, простите, — пробормотала я, с извинениями выбираясь из очереди.

— Тебе туда. — Орла показала в противоположную сторону.

— Спасибо.

Я притворилась, что иду в библиотеку, а сама открыла сумку и пересчитала мелочь — хватит ли на билет до дома.

Не Мод Гонн

Бросив сумку в кухне, я пошла прямиком во двор. Билли я нашла в одном из стойл: он как раз собрался кормить новорожденную телку и сжимал в руках большую пластиковую поилку, из горлышка которой тянулась трубка. Заметив меня, дядя стал подкрадываться к жертве с преувеличенной осторожностью. Не успел он к ней прикоснуться, как та бросилась наутек.

— Иди сюда, поганец, — сказал он, хватая телку за хвост и притягивая к себе.

— Поганка, — поправила я. — Это девочка. И с коровами то же самое: ты вечно говоришь про них «сукин сын», хотя они дамы.

— В день, когда мне придется переживать о гендерной идентичности коров, я лягу на эвтаназию. — Дядя просунул пластиковую трубку в телкину глотку и поднял перевернутую бутылку у нее над головой. Молозиво медленно текло из бутылки в ее желудок. Интересно, чувствует ли она вкус?

— Вид у тебя как у мешком ударенной, — сказал Билли.

— Так и есть.

— Как все прошло?

Я покачала головой, ощущая, что краснею.

— Насколько плохо?

— Почему ты никогда не рассказывал, что бывают гречанки по имени Санта? — спросила я.

— Чего?

— Я познакомилась с девушкой. Ее зовут Санта.

— Рад за нее.

— Я думала, ты знаешь их всех.

— Греков-то? Всю древнюю цивилизацию? Я польщен.

— А говоришь о них так, будто знаешь.

Билли подпер щеку языком, словно пытаясь сложить что-то в уме.

— Ты злишься, что я не рассказываю того, что ты, насколько мне казалось, и без меня знаешь. Так?

— Нет, я злюсь, что ты рассуждаешь обо всем, как хозяин.

— Вот это обвинение.

Перепрыгнув через створки стойла, я села на солому, скрестив ноги.

— А потом, я говорю как лохушка.

— Вот-вот. Та девушка... Ее часом не Ксантой зовут? Ксанта. Это греческое имя.

— Гребаный стыд! — Я упала в солому. Кровь прилила к голове. — А я ее все время называла как Санта-Клауса!

— Ну, теперь ты знаешь.

— Как я вообще столько прожила, ничего не зная?

— «Я знаю, что ничего не знаю». Сократ. Кстати, другим людям он тоже известен. Я не скрываю его от народа.

Я вертела в пальцах соломину. Если открыть и закрыть левый глаз, она превращается из двух размытых в одну четкую.

— Ненавижу быть дурой.

— Ты не дура. Лучше сказать, наивная.

— А это уже унизительно.

— Ничего унизительного тут нет. Наивный — отличное слово. Поищи его в словаре.

— Отстань!

— От латинского nativus — естественный, врожденный. Тот же корень, что у французского naitre — рождаться. — Дядя вынул поилку у телки изо рта. Трубка волочилась по соломе, словно пуповина. — Мы все наивны. Ничего иного нам не остается.

— Ты, наверное, жутко устаешь от своего глубокомыслия.

— Я научил тебя всему, что знаю. — Билли с лязгом распахнул створки стойла.

— Кажется, в этом-то и проблема.

— Перекусить мне не сделаешь?

— А у меня есть выбор?

Я протянула руку, и он поднял меня с соломы. Возле коровника валялись три дохлых теленка.

— Ничего странного не замечаешь? — спросил Билли, пнув среднего.

— Он мертвый?

Дядя перевернул теленка мыском ботинка.

— У него ноги из середины живота растут.

— Чернобыль какой-то... А с другими двумя что не так?

— Слишком крупные. Бык производит таких крупных телят, что девочки не могут их вытолкнуть. Я сделал все, что мог, но без потерь не обошлось.

— Ясно... — Я кивнула, пытаясь совладать с эмоциями. Можно подумать, понимание ситуации делает ее легче.

* * *

Я достала из холодильника ветчину, помидоры, масло и метнула на стол.

— Какая у тебя первая ассоциация на слово «веган»? — спросила я.

— Гитлер, — ответил Билли.

— У меня тоже.

— Хотя он вряд ли был веганом.

— Ага, знаю. — Я разрезала помидоры черри пополам. — Я не успела подать на учебную субсидию.

— Почему?

— У меня аллергия на реальность.

— Лечись. А если я попробую оплатить тебе учебу за этот год?

— Ты не можешь себе это позволить.

Дядя налил воды в чайник через носик.

— А ты не можешь позволить себе не ходить в колледж. Тебе надо отсюда выбраться.

— Я не готова.

— Что значит «не готова»? Ты должна прямо рваться в город!

— Ну а я не рвусь. У нас даже интернета нормального нет.

— С крыши моей колымаги сигнал толком не ловится, — объяснил Билли.

— А на ноутбук у меня нет денег.

— Так вот из-за чего весь сыр-бор? Ты не можешь ходить в колледж из-за нашего паршивого интернет-соединения?

— Не только, полно других причин. Например, кто будет присматривать за мамой?

— Не твоя забота.

— Это ты так думаешь, но кто-то же должен за ней приглядывать. Тебя я не считаю.

— По правде говоря, ты и сама не слишком здорово с этим справляешься. — Дядя уселся за стол. — С каких пор ты заделалась матерью Терезой? Ты ищешь предлог остаться, хотя должна бы рвать отсюда когти.

— Всего на год. Я могу взять академ — отложить учебу и вернуться в следующем году. И тогда уже сделать все как следует.

— Когда ни начинай, время всегда неподходящее.

— Неправда. Я хочу жить в городе.

— Погоди-ка. — Билли, вскинув ладонь, проглотил разом полсэндвича. — Давай проясним: ты вернулась пришибленная, проведя там каких-то несколько часов, а теперь хочешь туда переехать?

— Я подам заявку на место в общежитии.

— В городе, который только что напугал тебя до усрачки?

— За год я накоплю. Ты не обязан платить мне столько же, сколько Джеймсу.

— Не бойся, я плачу ему куда меньше, чем следует, за всю его работу по хозяйству, не говоря уже о том, сколько он нянчится с твоей матерью. Все это он делает на общественных началах.

— Просто плати мне достаточно, чтобы в следующем году я смогла съехать.

— И просадить все сбережения на съемную конуру в городе?

— Все так делают.

Облизнув указательные пальцы, дядя, как ребенок, принялся подбирать ими со стола крошки черного хлеба.

— Поглядим, может, куплю тебе трейлер.

— Это значит «да»? — спрашиваю я.

— Это не значит ровным счетом ни фига.

— В любом случае я не вернусь. Не могу.

— Можешь и вернешься.

— Ты меня не заставишь.

— Господи, Дебс, сама-то себя послушай. Ты хоть понимаешь, что кочевряжишься, как избалованная девчонка? Провела денек в Дублине — и нате.

Я запрокинула голову, пытаясь сдержать слезы. Они у меня всегда близко лежат. От ненависти к себе плакать хочется еще больше. Я всхлипнула. Билли вздохнул, смущенный:

— Да брось, этого только не хватало. Выше нос, снежинка!

— Не называй меня так.

— Не называй меня так, — передразнил он.

— Ты как малый ребенок, — огрызнулась я, но прием сработал: плакать я перестала. Я вытерла слезы рукавами рубашки.

— Дебс. — Дядя дождался, пока я подниму на него глаза. — Ты боишься Дублина. Не позволяй страху тебя остановить. Узнай город получше.

— Ты понимаешь, что в городе я знаю только казармы Коллинза и главпочтамт, куда таскалась с тобой на пару?

— Я пытался тебя радикализировать. Ты ведь у нас не Мод Тонн.

— Так и она была не бог весть что. Муза ирландской революции родом из Англии. — Я обмакнула в чай печенье с инжиром. — Ничего себе поворот!

— Ее отец — из графства Мейо, а в Англии она родилась не по своей вине. И как бы то ни было, от наивности она избавилась.

Размякшее печенье едва не упало в чай, но я успела поймать его ртом.

— Она позволила себя мифологизировать.

— Разве это плохо?

— По-моему, да.

Билли встал и в одних носках скользнул к задней двери.

— Ты отправляешься в колледж в этом году. Если мне придется взять расходы на себя, так тому и быть. — Он нагнулся надеть ботинки. — Учись водить, а с интернетом я разберусь, — сказал он и хлопнул дверью.

Сирша

Наш дом прячется в ложбине у подножия холма. Именуемого Холмом Часовщика в честь мужчины, который живет в одноэтажном доме на его вершине. Я не знаю ни его настоящего имени, ни почему его прозвали Часовщиком. Каждый день Часовщик проезжал на велике мимо наших ворот по тли в магазин за газетой. Никогда не здоровался, пахло от него старым торфом, и он единственный из всех моих знакомых курил трубку. Иногда, когда мы перегоняли стадо, Джеймс просил его постоять в воротах, и тогда я чувствовала себя обязанной с ним разговаривать, потому что он старый и одинокий. Он был немногословен, но иногда пытался угадать мой возраст. Всякий раз он ошибался в меньшую сторону и, когда я давала себе труд его поправить, смотрел с недоверием.

Луга по обеим сторонам дороги, спускающейся от дома Часовщика в деревню, пестрели от наших коров. Над кронами деревьев высился церковный шпиль. Живые изгороди были подстрижены, чтобы не загораживать пейзаж, открывавшийся между стволами двух дубов. В складке холма напротив нашего дома знак с ирландской надписью «Добро пожаловать!» приветствовал всех проезжающих нашу деревню.

Раньше на ограде возле наших ворот висела деревянная табличка. Билли вырезал ее мне в подарок на седьмой день рождения. Я очень хотела лошадь, но мама не разрешила. Вместо этого мне позволили дать имя нашему дому, что не было никаким подарком, но Билли сумел превратить в дорогой подарок то, что не стоило ни гроша. Я назвала дом так же, как собиралась назвать лошадку — Сирша, «свобода», в честь той свободы, которую мечтала ощутить, пустив лошадь галопом с холма к нам во двор.

Имя продержалось несколько месяцев, пока посреди ночи в наш сад не влетела чужая машина. Она была синяя, с поднятым спойлером, который перелетел через нашу живую изгородь, отскочив при ударе об ограду. Машина слишком быстро гнала вниз с холма; на покрытом черным льдом участке поворота ее занесло, завертело и отбросило прямо на табличку с надписью «Сирша». Погиб девятнадцатилетний парень. Иногда в годовщину его смерти родные оставляли у нашей ограды букет белых лилий. Мы смотрели, как они увядают, завернутые в грязный пластик.

В ночь той аварии мне приснился сон. В нем я быта парнем и сидела за рулем. Сам сон я почти забыла, но помню, как он закончился. Я до последней секунды не видела крутой поворот у подножия холма, резко затормозила, ощутила под шинами лед — вращаться было даже приятно. В голове пронеслась прекрасная мысль. Мир закружил меня, как женщина вдруг заставляет тебя сделать оборот на танцполе, и ты чувствуешь себя немного глупо, немного немужественно, — но это не важно, это всего-навсего шалость и ты наверняка ей нравишься...

По словам мамы, я проснулась с криком прежде, чем мы услышали, как машина врезалась в ограду. Я была безутешна. Парень погиб по моей вине. Он ворвался ко мне в голову, и я помешала ему попасть в рай. Его разорвало на куски, убило вместе с машиной, обломки которой мы не переставали обнаруживать в саду. Я постоянно ревела, выла у себя в постели. Мама изо всех сил старалась меня успокоить.

Я начала ходить по ночам в трейлер. Однажды у Билли лопнуло терпение. Я сказала ему, что не могу уснуть, потому что тот парень остался у меня внутри. Дядя так сильно шлепнул меня по лицу, что я до сих пор не уверена, что это случилось на самом деле.

— Эта авария не имеет к тебе никакого отношения!.. — закричал он, а потом, закрыв лицо руками, сказал, что зол не на меня. Билли злился на мою мать.

Табличку с надписью «Сирша» мы так и не заменили. Билли о ней забыл, а я не решалась ему напомнить. Иногда по ночам мне до сих пор не спится от страха, что следующая машина, следующий призрак вот-вот потерпит крушение у нас в саду по пути к забвению.

Шлюхины ожоги

Выглянув из кухонного окна, я увидела на заднем дворе мать. Совершенно голая, она танцевала в зарослях крапивы. Стебли тянулись к ее груди, будто пальмовые листья в руках благоговейной толпы. Мамин позвоночник изгибался, и то одно плечо, то другое точно целовало ее под подбородок. Ладони описывали полукружья, словно она брела в воде. Казалось, крапива совсем ее не жалит, но тут мама показалась из зарослей, и я увидела, что все ее тело точно ошпарено.

К тому времени, как мужчины пришли на обед, она успела расчесать ожоги до крови. Билли сделал вид. что не заметил. Однажды, напившись, он назвал их шлюхиными ожогами.

Когда мама подала тарелку Джеймсу, он протянул руку и погладил красную сыпь с белыми волдырями, покрывающую ее кожу.

— Что с тобой случилось? — спросил он.

— Немного обожглась крапивой.

— Немного? Ты вся в ожогах. Ты что, упала в заросли?

— Нет, прыгнула.

— Что?

Мама заверила его, что обожглась нарочно.

— Чего ради тебе это понадобилось?

— Крапива содержит серотонин. Поэтому она и жжется: ее шипы, словно природные шприцы, вкалывают людям химикат счастья. Это полезно.

— Неужели?

— Да.

Поразмыслив мгновение, Джеймс кивнул:

— Ясно.

— С тобой, Мейв, Джимбоб рад будет нырнуть в крапиву головой вперед, — сообщил Билли, сосредоточенно обдирая шелуху с картофелины.

— Ну, я бы так не сказал.

— Если хочется наркоты, есть способы получше, — продолжал Билли.

— Помни про закон двух «Б»: блаженство и боль. Не зря их увязывают друг с другом, — напомнил Джеймс.

— Только в его случае это закон двух «П»: пьянство и похмелье, — добавила мама.

Шутка была не слишком смешная, но Джеймс захохотал так, что затрясся стол.

— Как всем нам известно, видов алкашей столько же, сколько звезд на небе. К счастью, я отношусь к общительным алкашам. Некоторым хватает серотонина, чтобы сидеть по домам и накачиваться вином прямо в кровати...

— Господи, Билли, расслабься! Это просто шутка, — сказал Джеймс.

— Ну, в любой шутке есть доля шутки.

И так каждый день. Мама с Джеймсом против нас с Билли. Состав команд определялся еще до того, как мы садились за стол.

* * *

У меня никогда не укладывалось в голове, что меня родила моя мать. Куда правдоподобнее казалось, что я возникла из навозной жижи, такая адская Венера, или вылезла из коровьей задницы. Я бы поняла, если бы моим папашей оказался Джеймс, потому что он любил маму, но когда я родилась, ему было всего шесть лет. Джеймса зашили в рабочий комбинезон, как только он появился на свет в безземельной семье. В свои шестнадцать он подавал пиво в пабе своей матери, когда скончался мой дедушка. Билли позвал Джеймса к нам работать, и он оказался подарком судьбы, готовым доить коров, чинить заборы и принимать отел в любое время дня и ночи. Да и мама, убитая горем после смерти своего отца, оживлялась при его появлении.

Джеймс был старше меня всего на шесть лет. Он стал первым мужчиной, чье лицо я воображала, целуя по ночам подушку. Утром, когда он приходил завтракать, я предпринимала вялые попытки от него спрятаться.

Укромных мест у нас в кухне было немного. Когда я куталась в шторы, снизу торчали ноги; изо дня в день залезать под стол, стараясь не задеть ноги Джеймса и взвизгивая всякий раз, как большая волосатая рука опускалась, чтобы меня схватить, тоже было нельзя. Как-то раз я спряталась за вешалкой-стойкой в задней прихожей, но это оказалось слишком далеко от кухни, и Джеймс забыл меня найти.

Я любила Джеймса, как любят диснеевских принцев, и привыкла отделять свои фантазии о нем от реальности. Слухи вокруг моей матери его нисколько не беспокоили. Ему было плевать на шепотки и перемигивания в пабе, когда перед закрытием он уходил с ней домой, чтобы провести ночь в ее постели.

Разница в возрасте между ними не бросалась в глаза, потому что мама для своего возраста выглядела молодо, а Джеймс казался старше своих лет. Билли говорил, что Джеймс прошел пубертат за полдня. Это правда.

В одно мгновение он из мальчишки превратился во взрослого мужчину в шесть футов и семь дюймов ростом. Джеймс был капитаном местной команды по херлингу. Мы ходили на все его игры и смотрели, как мячик падает с неба в его протянутую ладонь, словно дар самого Бога.

Я никогда не знала, кем был мой отец, но, кажется, знаю, где меня зачали. На одном из наших полей располагается коридорная гробница каменного века с табличкой, предупреждающей, что это национальный памятник, находящийся под защитой государства, и порча земельного участка карается законом. Подростки ходят туда пить пиво. По пути к полю стоит указатель с надписью: «Ключ можно получить у мистера Уильяма Уайта. Поверните налево на перекрестке, обращайтесь в первый трейлер слева». Местный краевед, Билли время от времени проводит для любителей археологии экскурсии по кургану. Он официальный хранитель ключей и частенько оставляет ворота открытыми.

Две каменные ступени со стороны дороги отмечают вход на объект и тропинку к самому кургану, отгороженному от остального поля забором. Из земли поднимается аккуратный травяной купол. В коридорную гробницу ведет тяжелая железная дверь. Древний могильник оживляют смятые пивные банки, а порой — упаковки от презервативов. На священных камнях вытравлены имена, усердно процарапанные флопы «ОТСОСИ» соседствуют с мегалитическими зигзагами и спиральными надписями.

Название памятника, Форнокс, происходит от ирландских слов fuair, то есть «холодный», и cnoic — «холмы». Мать стала частью форнокского фольклора. Летом тысяча девятьсот девяностого года парни ходили туда, чтобы расстаться с невинностью. У мамы было единственное условие — она ни с кем не желала заниматься сексом больше раза. При мне никто об этом не упоминал, но все знали, что я знаю. Мне рассказал Билли — местный краевед.

Табернакль

Большую часть жизни моя мать провела во сне. Утренние часы лежали за гранью ее бытия. Ее будильник звонил в полдень, играя на повторе «В центре города» Петулы Кларк. Она просыпалась вовремя, чтобы приготовить обед — мужчины обедали в два. После обеда мама возвращалась в постель. Но сегодня было воскресенье — единственный день в неделе, когда ей следовало проснуться пораньше, чтобы успеть к десяти утра на мессу.

Я просунула в скважину лезвие ножа для масла и провернула его в замке до щелчка. Дверь, скрипя, открылась. По дому разнесся голос Петулы Кларк. Выключив будильник, я смотрела, как мама со стоном возвращается в реальность.

— Доброе утро, — сказала я.

— Доброе утро.

— Принести тебе кофе?

— Да, пожалуйста.

По опыту я знала: лучший способ не дать маме заснуть снова — это сделать ей кофе. Когда я вернулась с кружкой «Максвелл Хауса», она сидела за письменным столом, кутаясь в свой писательский плед.

За столом мама записывала в старую школьную тетрадь свои сны. Писала она только синими ручками и расстраивалась, если их не было рядом. Книгу своих снов мама начала писать еще до моего рождения. Она называла себя писательницей, хотя ее произведения никогда не публиковались. Посылать их в журналы или на конкурсы ей не хотелось, и, пожалуй, это было к лучшему.

Мы называли мамину спальню Табернаклем, потому что ее дверь, выкрашенная золотой краской, запиралась на такой же ключ, каким пользуется священник во время мессы. Рухни хоть весь мир, мама бы нисколько не встревожилась — главное, чтобы у нее оставалось личное пространство. Табернакль напоминал то ли арт-инсталляцию, то ли гримерку экспериментального театра. Иногда я вскрывала дверь, пока мама спит, просто чтобы взглянуть на эту комнату.

Заходя в нее, ты словно попадал в книгу-раскладушку. Мама вырывала страницы из книг и приклеивала на стены своей спальни. Сотни бумажных страниц составляли коллаж из поэм, романов и философских трактатов, посвященных единственной теме — снам. Она наклеивала их вплотную, будто сверяя улики.

Страницы скреплял малярный скотч. Приятно бывало отклеивать их друг от друга: они отлеплялись с чмоканьем и некоторым сопротивлением. Отверни уголок бумаги — найдешь под ней очередной слой снов. Потяни за титульный лист одного из ноктюрнов Джона Филда — и со стены грохнется целый манускрипт.

С потолка на косах из волос свисал мобиль из жестянок с выцарапанными на них спиралями. Жестянки сверкали небесным блеском. Казалось, что от прикосновения они зазвенят, но они издавали только нудное дребезжание, будто прекрасная женщина с противным голосом.

Под кроватью, рядом с ящиком мини-бутылочек белого вина, которые Джеймс регулярно таскал для мамы из своего семейного паба, стояла выцветшая коробка из-под печенья, полная открыток и репродукций, вырезанных из художественных журналов. На подоконнике лежал маленький синий череп из лазурита. На комоде в ногах кровати стояла темно-синяя лампа, похожая на толстую даму в широкополой шляпе. Свет лампы отбрасывал на стену мамину тень — ее удлиненный силуэт тянулся обнять близкое и недосягаемое спящее тело.

Выходить из дома мама решалась редко, разве что на мессу, в супермаркет или в отдел соцобеспечения. Билли следил, чтобы она еженедельно получала пособие, он называл его маминым грантом на занятие искусством. Он вел ее банковский счет. Мы на горьком опыте убедились, что, если дать маме доступ к деньгам, будет полный финиш. Раз в неделю Билли отвозил ее в магазин и сидел в машине, пока она ходила за продуктами. Иногда она возвращалась с пустыми руками, не считая пончика и смузи, и дяде приходилось отправлять ее обратно.

Нормальной она старалась быть только во время мессы. Дедушка был очень верующим. Пока он был жив, мы каждый вечер вставали на колени в гостиной и читали розарий. А еще он был ужасно гордый и любил, чтобы в церкви его семья выглядела прилично, поэтому вера у мамы стала ассоциироваться с элегантностью. Она с вечера выбирала наряд для утренней мессы, а утром принимала душ и тратила на сборы не меньше полутора часов.

Перед душем мама босиком выходила в сад и осторожно, неторопливо шагала по траве, будто по сцене, потом закрывала глаза, опускала руки вдоль тела и долго, медленно дышала полной грудью, вдыхая свежие запахи реальности и выдыхая собственную тайну.

Эшлинг

Раньше я спала в Табернакле вместе с мамой. После девятичасовых новостей дедушка отправлял нас в постель. Мы переодевались в пижамы и чистили зубы. Я не доставала до раковины и сплевывала пасту в унитаз.

Накрыв мамину голову одеялами, мы устраивали в кровати палатку. Мама читала мне «Алису в Стране чудес» по книжке-раскладушке. Я обожала Алису. Белый фартук, повязанный поверх голубого платья, подчеркивал ее тонкую талию. Мой палец, которым я показывала на нарисованную Алису, был толще ее. Она походила на диснеевскую принцессу.

Когда Алиса замечала Белого кролика, мама изображала пальцами длинные уши, и на стенд падала кроличья тень. Она трепетала в свете лампы, будто в волшебном луче старого кинопроектора. Меньше всего мне нравилась последняя страница, на которой приключение кончается и Алиса просыпается на берегу реки рядом с сестрой. Я ободрала страницу, так что под ней показался картон.

Читая «Алису», мама непременно отклонялась от курса. Обычно когда доходила до Алисиных тревог: «Может, это я изменилась за ночь? Дайте-ка вспомнить: сегодня утром, когда я встала, я это была или не я. Кажется, уже не совсем я! Но если это так, то кто же я в таком случае?»

— Алиса перестала быть собой, потому что она исчезла, — объясняла мама. — Упав в кроличью нору и оказавшись в Стране чудес, она выпала из себя. Такое случается со всеми нами. Засыпая, мы выпадаем из себя.

Я никак не могла понять, хорошо это или плохо. Когда мама описывала свои сны, я чувствовала себя так, будто пытаюсь уследить за пальцем Билли, когда он показывает мне звезды.

— Это пояс Ориона, — говорил он, и я благоговейно поднимала взгляд к небу, ничего не видя, но размышляя над выражением «пояс Ориона». Мне никогда не удавалось различить ни Орион, ни его пояс, но хватало самой их загадки. Так было даже лучше.

Загадки сновидений мне тоже вполне хватало. Я пыталась следовать маминой логике, но она отпускала мою ладонь на полпути.

* * *

Перед сном мама рассказывала мне сказку о пылинке по имени Эшлинг, которая не верила в снег. Каждую ночь, когда Эшлинг засыпала, холодная вода превращала ее в снежинку. Когда наступало утро и выходило солнце, Эшлинг оттаивала и снова становилась пылинкой, совершенно забыв собственные перевоплощения. Только на сердце ощущался какой-то холодок, но воспоминание было застывшее и замороженное. Она отмахивалась от него, считая, что это ей просто приснилось.

Закончив сказку, мама бросалась в кладовку, где стоял морозильник. Я в одной пижаме бежала за ней вниз, шлепая по линолеуму босыми ногами. Дверца морозилки поднималась, из камеры, туманясь, поднимался пар. Мы ногтями соскребали со стенок снег. Рассмотреть снежинки, сказала мама, невозможно без микроскопа, пусть даже они у нас под самым носом.

— Так же, как Билли нужен телескоп, чтобы смотреть на звезды? — переспросила я.

— Да, — ответила она. — Только наоборот. Телескоп позволяет разглядеть далекое, приближая его к нам. А микроскоп — рассмотреть то, что мы плохо видим, потому что находимся слишком близко. Он создает дистанцию. Перспективу.

— А если бы у Эшлинг был микроскоп, она бы поверила в снег? — спросила я.

Мама задумалась, а потом рассказала мне другую историю, о первом человеке, который сфотографировал снежинки.

— Его прозвали Снежинкой. Он ловил снежинки на черный бархат и фотографировал их, прикрепив микроскоп к объективу камеры. Это позволяло запечатлеть структуру снежных кристаллов, прежде чем они растают. Но фотография и реальность не одно и то же, — сказала мама и очень серьезно добавила: — Поймать снежинку невозможно. И я еще не встречала никого, кто сумел бы поймать сон.

Девушка с глянцевой обложки

Я могла провести в городе целый день, не перемолвившись ни с кем ни словом. Часто скрывалась то в поезде, то в гуманитарном корпусе, то на дублинских улицах. На лекциях сидела одна. Даже кофе покупала в автомате, лишь бы избежать общения с людьми. После безуспешных попыток завести друзей в первые пару дней я приняла решение не разговаривать ни с одной живой душой, и стало полегче.

Мне постоянно хотелось писать, и я по полдня искала туалет, чтобы посидеть и передохнуть. Там я могла подзарядиться, выплакаться и собраться ровно настолько, чтобы хоть выглядеть цельной. От рюкзака болели плечи. Сбрызгивая дезодорантом липкие потные подмышки и ложбинку между грудей, я читала граффити на стенах кабинки. В большинстве своем — анонимные крики о помощи. И ощущала груз ответственности. Каракули на держателе для туалетной бумаги угрожали самоубийством. Имелись и другие, менее отчаянные раздумья: «Мне не нравится секс — это норм?» Ниже кто-то откликнулся: «Сожми шейку матки и расслабься, подруга!» Интересно, как такое возможно.

На выходе из туалета я врезалась во входившую девушку.

— Извини! — весело бросила она и неуклюже протиснулась мимо меня.

Сила столкновения меня напутала. Заставила ощутить собственную непрочность, будто меня можно запросто вышибить из своего тела в ее.

— Дебби, подожди!

Это оказалась Ксанта. Без желтого дождевика я ее не узнала.

— Привет!

— Попьем кофе?

— Прямо сейчас?

— Если, конечно, тебе удобно.

— Эм, давай...

— Здорово, я только схожу пописать.

* * *

Ксанта появилась из туалета красивая, как в рекламе духов. Широкие брюки, синий вязаный джемпер и плоская кепка, которая, хоть и выглядела так, словно ее позаимствовали из трейлера Билли, но каким-то образом объединяла весь образ.

— Ну что, каково каждый день мотаться в город? — спросила она, когда мы влились в толпу, спускающуюся по лестнице.

— Супер, — говорю я.

— Сколько тебе добираться до Дублина?

— Поездом — минул сорок. Но от нас до станции еще двадцать минут на машине, так что всего получается примерно час.

— Выходит, ты из настоящей глубинки?

— Ага. Я живу на ферме.

— Потрясно! А какие у вас животные?

— Только коровы. Это молочная ферма. Она принадлежит моему дяде.

— А ты сама на ней помогаешь?

— Сегодня утром доила.

— Да ладно! Это долго?

— Часа полтора.

— И ты сама их доишь?

— Да, но за мной приглядывал Джеймс, пока чистил коровники.

— Джеймс — это твой дядя?

— Нет, Джеймс просто работает на ферме. Дядя наверняка еще из постели не вылезал. Вчера вечером он бухал.

— Ха-ха, бухал во вторник?

— У него это каждый вечер.

Вслед за Ксантой я вышла через боковую дверь, которой раньше не замечала. Мимо пролетела скорая. Я уже собралась перейти улицу, но Ксанта так и стояла на тротуаре, глядя на меня.

— В чем дело?

— Ты только что перекрестилась?

Я почувствовала, что краснею.

— Ну да. Такая у меня привычка.

— Какая милота!

Захотелось послать ее куда подальше.

— Извини, получилось как будто свысока, — спохватилась она.

— Все в порядке.

— Я имела в виду, это хорошая привычка.

— Вообще-то я не то чтобы верующая.

— Я знаю. То есть не знаю. Все, молчу.

* * *

Мы пошли в кафе через дорогу. Внутри было столько студентов и туристов, что запотели окна. Кофемашина тарахтела, как целая стройплощадка. — Пойду займу нам столик! — крикнула Ксанта.

Я не могла понять, где начинается очередь.

— Вы стоите? — спросила меня какая-то женщина.

— Нет, извините, — ответила я и отошла в сторону.

— Я заняла нам место вон там, — сообщила Ксанта мне на ухо.

— Отлично, спасибо. Ты знаешь, что ты будешь? Хочешь, заказывай первая.

Заказ еды — это пытка. Я умирала от голода. Хотелось взять обед, но это было слишком дорого. Ксанта заказала травяной чай, поэтому я тоже взяла чай и шоколадный торт. Извинившись перед девушкой за кассой за то, что у меня нет карты постоянного посетителя.

* * *

Я пододвинула кусок торта Ксанте.

— Хочешь пополам?

— Нет, спасибо.

— Серьезно, помоги мне его съесть.

— Не могу, у меня аллергия на орехи.

— Ясно...

— Ну да. Раньше я была из тех, кто не верит в аллергии. Думала, аллергии — для слабаков. Оказалось, я сама слабачка.

— А мята тебе нравится? — спросила я, показывая на ее чай.

— Вообще-то нет.

— Зачем ты тогда это заказала?

— Вот пытаюсь полюбить травяной чай, он типа полезный.

— Травяной чай напоминает мне духи из маргариток, я делала их в детстве. Давила цветы и разводила водой. Даже тогда мне хватало мозгов их не пить.

— Ну, теперь я не жалею, что потратила на это пятерку.

— Ты прикалываешься?

Ксанта показала на меловую доску над прилавком.

— Грабеж средь бела дня, — сказала я.

* * *

За час разговоров я успеваю выложить Ксанте всю свою биографию.

— Твоя мама встречается с двадцатичетырехлетним парнем?

— Ага.

— А ей сколько?

— Тридцать шесть. Она родила меня в восемнадцать.

— Ух ты. Так у тебя, наверное, и папа молодой?

— Она никогда никому не говорила, кто мой папа.

— Даже тебе?

Я покачала головой:

— Если честно, по-моему, она и сама не знает.

— Кажется, она потрясная. Когда будешь выходить замуж, тебя ждет «Мамма миа!» по-деревенски.

Ксанта злоупотребляла словом «потрясный». О себе предпочитала не говорить. Единственное, что мне о ней было известно, — это что у нее аллергия на орехи.

— Что у тебя с пальцами? — спросила она, словно почувствовав, что я вот-вот подловлю ее на игре в вопросы.

Я вытянула левую руку:

— Несчастный случай в детстве. Дверью прищемила.

* * *

Каждую весну мама собирала камыш в поле рядом с нашим и плела кресты святой Бригитты для всего прихода. В конце января она приносила на мессу корзину, полную крестов, и священник благодарил ее у алтаря.

Когда мне было семь лет, я попыталась ей помочь. Поле, где рос камыш, называли болотом, — детское, промежуточное место, где мои сапоги хлюпали и было непонятно, суша вокруг или уже озеро. Я воображала, что под тиной, за кустами камышей, лежат бегемоты.

Мама срезала стебли ножницами, связывала в снопы и складывала в джутовый мешок. Я семенила за ней, пытаясь рвать камыши, но они упрямо цеплялись корнями. Обычно чем больше я старалась угодить маме, тем больше она выходила из себя, но в тот раз она терпела меня, потому что неподалеку дедушка переносил изгородь. Когда я спросила, можно ли ей помочь, она разрешила мне тащить за ней мешок с камышами.

Набрав тростника, мы вернулись в дом. Я изо всех сил старалась не шуметь, но ее раздражало даже мое молчание.

— Дебби, иди поиграй на свежем воздухе.

— Но я хочу помочь.

— Мне не нужна помощь.

— Пожалуйста, мамочка, я буду очень стараться.

— Мне сейчас некогда тебя учить.

— Я уже умею, мы плели их в школе из синельной проволоки. — Я победно улыбнулась.

Мама взяла камыши со стола и пошла к себе в комнату, прижимая их к груди, будто младенца.

— Мамочка, пожалуйста, я хочу помочь. — Я расплакалась, и она бросилась бежать. Я кинулась за ней по коридору, вытянула руку, чтобы не дать ей закрыть дверь, но мама резко ее захлопнула. Черная боль пронзила мне ладонь.

В тот день я потеряла кончики среднего и безымянного пальцев на левой руке. Билли отвез меня в больницу. Когда мы вернулись домой, мама вела себя как ни в чем не бывало, но приготовила мне чашку чая. Позже, когда я заснула, она сунула мне под подушку письмо. В нем она как бы извинялась, но на самом деле объясняла, что все произошло по моей вине.

В воскресенье мама отнесла кресты святой Бригитты на мессу, и священник поблагодарил ее у алтаря. Выходя из церкви, люди забирали с собой по кресту и вешали их над дверями домов как оберег от порчи.

Сны воды

Мама уломала Джеймса отвезти нас на пляж. Было ветрено и дождливо — в самый раз для уток. Маме и в голову бы не пришло отправиться туда в солнечный денек. Чем он ненастней, тем больше ее тянет поплавать в море. Молнии Зевса наводят ее на мысль искупаться, громовые раскаты только раззадоривают. Погода оказалась в самый раз — достаточно бурная, чтобы маме захотелось на пляж, и достаточно спокойная, чтобы Джеймс согласился ее отвезти.

— Поверни налево. Налево!.. — сказала мама, включая за Джеймса поворотник.

— В смысле, на твое лево? То есть направо?

— Нет же, налево!

— Хочешь пересесть за руль, Мейв?

Мама сбросила с колена ладонь Джеймса. Оба были не в духе. Мама и Джеймс ругались только по одной причине — из-за Вайолет. Вайолет — это фиолетовая «Тойота-Старлет» девяносто восьмого года. Однажды Билли ездил повидаться с одним человеком насчет собаки, а вернулся с Вайолет. Мама молилась за нее каждый год перед техосмотром. Всякий раз машина каким-то чудом умудрялась его пройти, и Джеймс возвращался домой со свидетельством, похлопывая ее по капоту и сияя, будто гордый отец. Маме Вайолет нравилась. Ей просто не нравилось ее водить.

Джейкоб, пес Джеймса, и тот водил лучше мамы. Пока Джеймс вел машину, Джейкоб сидел у него на коленях и радостно пыхтел, свесив язык и высунут голову в окно. Феерический идиот! Предполагалось, что он овчарка. Пока он был щенком, Джеймс только и говорил о том, какой из Джейкоба вырастет умный пес, но тот становился только толще и ленивей. Будь Джейкоб человеком, он стал бы манекенщиком — ну, из тех, кому все само падает в руки. Неправильное питание и недостаток физической активности ничуть не лишали его привлекательности. У него были хорошие гены. Что-то явно от хаски, и шерсть густая и блестящая, черно-белая с бурыми подпалинами. Вдобавок — огромные золотые глаза.

Но, господи, лажал он просто колоссально. Однажды посреди ночи согнал коров с поля, перепутав их настолько, что они сломали две электроизгороди, вытоптали кладбище и загадили надгробия и цветы. Когда Билли той ночью разбудил меня и сказал, что коровы ворвались на кладбище, я вообразила, как телки протискиваются в калитку, сконфуженно выпучив глаза, будто дородные дамы, застрявшие задницей в турникете. Но попробовали бы вы сказать о Джейкобе хоть одно дурное слово при Джеймсе. Он защищал пса почти так же горячо, как маму.

Джеймс учил маму водить, сколько я себя помню. Теоретически мама водить умела. Она разбиралась в машинах, как некоторые разбираются в мировых войнах: умела поддержать о них отвлеченный разговор, но вовсе не стремилась применить свои знания на практике. Стоило поднять капот, и она сообщила бы вам название и предназначение каждой детали. Но от просьбы включить зажигание впадала в столбняк и переходила в глухую оборону. Джеймс называл это иррациональным страхом. Мама считала свой страх обоснованным. Время от времени между ними повторялся один и тот же спор.

— Мейв, если тебя так раздражает моя манера езды, почему бы самой не сесть за руль?

— Тебе не понять.

— Почему я могу водить машину, а ты не можешь?

— Ты видишь границы между вещами, а я нет. Я смотрю сквозь лобовое стекло и не вижу границ, отделяющих один предмет от другого. У меня в голове все сливается.

* * *

Мама садилась за руль только однажды: как-то она прикатила на машине на мессу. Ехать было всего двести метров, но для нее это стало достижением. Мама припарковалась перед церковью и заключила Джеймса в крепкие объятия. Он поцеловал ее в макушку.

После мессы, сворачивая к нашим воротам, мама не вписалась в поворот и врезалась в ограду в том же самом месте, где погиб тот девятнадцатилетний парень. Вайолет мы отвезли к механику, и она оклемалась, но мама с тех пор так и не оправилась. После этого Джеймс перестал давать ей уроки вождения.

При заезде на парковку сердце у меня уходило в пятки. Пляж напрягал до тошноты. Песчинки между пальцев ног — страшно даже представить. Зато мама обожала валяться на песке и обсыпать им себя сверху. Через несколько дней после этой поездки на пляж она засунула руку в трусы и улыбнулась, обнаружив песок между ягодиц.

Мамину страсть к песку между ягодиц превосходила лишь ее любовь к морю. Мама щебетала, как потрясающе, что наше тело способно приспособиться к температуре океана. Едва волна окатит ступни, как ее легкие просыпаются. Входя в воду, она перечисляла названия слоев океана: «Солнечная зона, сумеречная зона, полуночная зона, бездна... — И, прежде чем окунуться с головой, шептала: — Хадальная зона, Аид, царство зимней владычицы Персефоны».

* * *

Мама говорила, что любит плавать в море, но на самом деле она никогда не плавала — не умела. Просто стояла в воде. В прошлом году Джеймс сглупил, подарив ей на Рождество уроки плавания. Ему не удалось скрыть разочарования, когда после первого же занятия мама вернулась не в духе, объявив, что не понравилась инструктору.

— Еще и гондоны пришлось на головы напяливать — ну, эти латексные фиговины, которые дерут волосы с головы. Вода там мертвая. И все на меня таращились.

— Ну так не ходи больше, — сказала я.

— Думаешь, Джеймс поймет?

— Конечно, — сказала я, надеясь, что ошибаюсь.

Мне хотелось, чтобы они поругались. Но Джеймс, конечно, все понял. И даже умилился тому, как ей не хотелось показываться людям в купальном костюме. Кстати сказать, ей пришлось купить купальник специально для занятий. В море она плавала в чем мать родила.

* * *

Джеймс уговаривал меня окунуться вместе с ними, но я и думать не могла о том, чтобы купаться нагишом в компании с мамой. Я старалась не смотреть, как она раздевается, но не могла оторвать взгляд от ее плоского живота, ямок пониже поясницы, изгиба спины, странно торчащих грудей. Редкие волосы на лобке были тонкие и светлые, как на руках.

Джеймс не заголялся. По крайней мере, до захода в море. Что произошло в воде, я не знаю — возможно, она сорвала с него плавки. Они целовались. Она обвила его руками и ногами. Ему это нравилось.

* * *

Я приезжала на пляж за ракушками. У нас дома все подоконники были завалены пляжными трофеями — сердцевидками, черенками, гребешками, вонголе, морскими улитками, береговичками... В ванной стояла чаша с раковинами каури. Лучшие ракушки — полосатую венеру, веретенообразные раковины, теллины, раскрытые, будто крошечные крылья фарфоровых бабочек, — мама приберегала для подоконника в Табернакле. Как-то раз я стащила из Табернакля ракушку под названием «пеликанова нога» и спрятала под подушку. Наутро ракушка пропала — под подушкой осталось только несколько песчинок. Я решила, что это зубная фея забрала ее и вернула на место, в Табернакль.

Однажды мы нашли раковину стромбуса. Мама сказала, что, приложив ее к уху, я услышу океан. А потом объяснила, что на самом деле я слышу собственный пульс — море у меня внутри.

* * *

Был отлив. Вода доходила маме и Джеймсу только до колен, но буйный прибой с сокрушительной силой пытался сбить их с ног. Опустив взгляд, я перебирала выброшенный им мусор. Некоторые ракушки — тонкие, как яичная скорлупа, другие — толстые, как зубы. Морскую ерунду вроде черенков, мидий и сердцевидок я оставляла без внимания. В детстве я бы уже набрала полные пригоршни — каждая сердцевидка казалась чудом, — но теперь, став знатоком, снисходила только до диковин. Не обязательно ракушек. Унесенные морем осколки пивных бутылок возвращались очищенными от всех признаков своего скромного происхождения. Однажды я вроде бы даже нашла кость. Показать ее Билли я не решилась: вдруг бы он сказал, что это что-то обыкновенное.

Я думала о парне, который на мессе стоит позади всех. Сесть на скамью — по его мнению, чересчур серьезное обязательство. Для этого он слишком крут. И предпочитает торчать позади, демонстрируя свой агностицизм. На мессе я с ним кокетничала. То есть пыталась. Поглядывала на него украдкой. А поймав его взгляд, тут же путалась и отводила глаза. Это глупо и ужасно. И вообще неловко.

В школе мы учились в одном классе, но я ни разу с ним не говорила. Я до сих пор стараюсь его избегать. Всякий раз, как нам приходилось общаться, я опасалась, что разрушу что-то между нами, как боялась перешагнуть грань реального мира. В своей симпатии к нему я не оригинальна — он нравится всем. За это я злилась на него: он превратил меня в банальность, хотя мы даже парой слов не обменялись.

Каждое утро мы клали рюкзаки вплотную друг к другу возле школьных шкафчиков. Мне нравилось, что они весь день лежат рядом. Меня согревала эта мысль. Теперь я скучала по тем временам. Билли всегда говорил, что «выпускные» — грустное слово. Окончание школы — не странно ли об этом горевать?

Причем больше всего мне не хватало парня, с которым я никогда не говорила. Фантазии о нем остались в школьных стенах ветшающим памятным мавзолеем. Они воскресали, только когда я, увидев его на мессе, уносила их с собой, например, сюда, на пляж. Я смотрела на маму и Джеймса и пыталась представить меня и его. В жизни я не решалась с ним заговорить, но в воображении раздевалась перед ним донага. Целовала его в море.

Наклонившись, я вытащила из песка маленькое пушистое белое перышко. Завернула его в салфетку и положила в карман, словно вверив себе самой некую тайну.

* * *

Я сидела на каменном парапете, подстелив полотенце и обняв руками колени. Ветер сдувал капюшон куртки набок, и казалось, будто я в палатке. Мама и Джеймс, дрожа, вылезли из воды и потянулись за полотенцами. Джеймс побежал к машине за едой.

— Как искупались? — спросила я.

— Потрясающе, — ответила мама.

— Холодрыга! — крикнул Джеймс.

Он принес из багажника большую хозяйственную сумку. Завернутые в фольгу треугольные сэндвичи с ветчиной и чипсами с сыром и луком. Заварной чайник. Пачку шоколадного печенья. Два термоса с горячей водой. Наполнив чайник, Джеймс надел на него мамину вязаную шапку, словно грелку.

Стараясь не смотреть, как мама одевается, я хрустела чипсами, зажатыми между половинками сэндвича. Она уже застегивала мохнатую куртку. И наконец надела согретую чайником вязаную шапку.

— Ну как, хорошие тут ракушки, Дебс? — спросил Джеймс.

— Нормальные.

— Я видела симпатичных багрянок, — сообщила мама.

— Они были все в сколах.

— Помнишь, как меня вызвали в школу из-за твоего сочинения про пляж? — спросила она.

— Ага.

Удивительно, что она помнит. Интересно, как она превратит случившееся в забавный рассказ для Джеймса.

* * *

Мне было лет восемь, когда мама застала меня на пляже с пригоршней ракушек. Я спросила, можно ли взять их с собой, и она разрешила, но только если я выучу их названия.

— Имена обладают волшебной силой, — сказала она. — У чего нет имени, того не существует. Представь, что я назвала бы тебя Фионой или Луиз.

Я покачала головой. Моя восьмилетняя личность содрогнулась от ужаса при мысли о других моих «я».

Через неделю после нашей поездки на пляж маму вызвали в школу, чтобы поговорить о моем сочинении под названием «Как я провела лето». В этой трогательной истории я день за днем проводила на пляже, собирая и опознавая ракушки, пока мама не звала меня ехать домой. Всякий раз, как мама называла меня другим именем, например Фионой или Луиз, я расщеплялась надвое? и моя не названная ею половина уходила в море. К концу сочинения набралось немалое число жертв.

Учительница показала на слово на странице и попросила меня его произнести.

— Самоубийство, — прочитала я, гордясь тем, что знаю такое длинное слово.

Мама вернулась со встречи с учительницей с улыбкой на лице. Налив нам по чашке чая, она заговорила со мной о сочинении как со взрослой.

— Девочки должны уходить в океан, а не в море, — сказала она.

Я кивнула.

— В океан, — повторила она. — Не называй его морем, это вульгарно. Называй его как следует — океаном.

— Океан, — проговорила я.

— Чувствуешь, насколько так лучше? Можно ощутить звучание на вкус.

* * *

Той ночью она оставила у меня под подушкой письмо. Взволнованные каракули. Я перечитывала его столько раз, что выучила дословно, хотя так до конца и не поняла, что оно значит:

Океан. Произнеси это вслух. Ощути его звучание на вкус. Слово «океан» произошло от имени Океана — древнегреческого титана, чье водяное тело охватывает собой, всю землю. Где бы ни находилась вода, рано или поздно она найдет обратный путь домой, к своему первоначалу, где ее убаюкает мерное дыхание волн. Океан — то место, где вода видит сны.

Засыпая, мы переносимся в мир, где слова растворяются и теряют значение, словно падающие в океан капли дождя. Коснувшись поверхности океана, дождь перестает называться дождем. Попав в сновидение, сновидец исчезает. Остается только сон.

Благословение

Вернувшись с пляжа, Джеймс отправился на дойку, а мы полтора часа готовились к Кладбищенскому воскресенью. В этот день все собираются на кладбище на ежегодную вечернюю мессу под открытым небом — мероприятие, вносящее в жизнь разнообразие и одновременно напряжение, нечто среднее между тихим паломничеством и самым скучным на свете опен-эйром. На протяжении часа мы стоим над нашими мертвыми родственниками, поглядывая, насколько ухожены другие могилы.

Надгробия расположены ровными рядами. На вершине холма высится огромный деревянный крест размером четыре на два метра — по всей видимости, таковы точные габариты креста, возведенного на Голгофе. Раньше на распятии висел Христос в человеческий рост, но какие-то недоумки украли его, оставив лишь левую ладонь, пригвожденную к кресту.

Священник проводил такую службу впервые, на это обратили внимание все. В алтарь, устроенный в прицепе к фургону «Форд-Транзит», он поднялся нетвердым шагом. Впрочем, наш отец Джон — щуплый священник-филиппинец — держится молодцом. Местные мгновенно к нему прониклись за приветливость и за то, что не стремится демонстрировать свой ум. Вроде Луи Теру, только в сутане. Футбольная команда умудрилась залучить его на тренировки, и он показал себя мастером по части угловых. Похоже, он с удовольствием выпивает с парнями субботними вечерами и подыгрывает дежурной шутке, дескать, увидимся утром на мессе.

Бардак во время благословения могил бывает всегда, но в этом году творилось что-то запредельное. Хор пытался выдать песни Леонарда Коэна за церковные гимны. Из неустойчивых колонок неслась «Аллилуйя». На словах «и привязать тебя к плите» Джеймс подтолкнул маму локтем, что-то шепнул, и плечи обоих затряслись от беззвучного смеха.

Разумеется, все заметили, что Джеймс стоит у наших могил, а не у своих семейных. Он припозднился с дойкой, а наши расположены ближе ко входу, так что он просто тихонько встал рядом с мамой. У Ширли, его матери, лицо сделалось как отшлепанная задница, но она никогда не говорила ему слова поперек.

Мне было завидно, что мама стоит рядом с Джеймсом. Он выглядел центром притяжения — высокий, широкоплечий, с крупными сильными руками. Как выражался Билли, «у нашего Джимбоба не ладони, а лопаты». Билли — единственный, кто звал Джеймса уменьшительными именами: Джимом, Джимми, Джимбобом. Если он и величал его Джеймсом, то иронически, обычно в пику маме. По-моему, дело тут в балансе власти. Их послушать, так подумаешь, будто это Джеймс — хозяин фермы. Именно он тут распоряжается и заправляет. Мужчины, заглядывавшие к нам с черного хода, никогда не искали Билли. Только Джеймса. До того как появился Джеймс, они искали дедушку. И Билли это вполне устраивало. Если на ферме что-то приключится, он ни при чем.

Мы стояли у могилы бабушки и дедушки. Меня назвали Деборой в бабушкину честь. Странно было видеть на надгробии свое имя. Мне рассказывали, что бабушка умерла во сне. О передозе я узнала позже. Прямо такого никто не говорил, но я все поняла из слов Билли, когда на него напала пьяная сентиментальность.

А потом до меня дошел слух о том, что сказала дяде наша ризничая, Бетти, в пабе незадолго до закрытия. Бетти — женщина миниатюрная, нервная и пить не умеет. Билли попытался ее развеселить, а она ни с того ни с сего завопила, что Дебби Уайт была чертова шлюха, и ей не место в освященной земле. Дядя встал в боевую стойку и сообщил, что, если Бетти еще заикнется про его мать, пускай выбирает, из какого окна ее вышвырнуть. В пабе его до сих пор зовут Выбери-Окно.

Отец Джон спустился по лесенке прицепа и начал обход, окропляя могилы святой водой. Кресло-коляску с девяностолетней миссис Кофлэн, укутанной в пуховое одеяло до самого подбородка, подкатили к краю могилы, и старушка сидела с таким видом, словно собралась улюкоиться рядом с мужем.

Билли не религиозен. Это единственная месса в году, которую он посещает из уважения к памяти родителей. Он следит, чтобы могила была прибрана, а цветы политы. На Рождество он приносит им пуансеттию, а сейчас надгробие украшал горшок с желтыми примулами. Примулы были любимыми бабушкиными цветами.

Я явилась сюда не ради бабушки с дедушкой. А чтобы хоть одним глазком взглянуть на парня, который стоит позади всех на мессе. Я видела, как он пришел вместе с семьей. В спортивной футболке и джинсах. Для ирландского лета кожа у него была слишком загорелой — наверное, ездил куда-то отдыхать. Я поглядывала в сторону могилы его деда. Парня заслоняло надгробие, но из-за камня торчал кончик локтя — самого божественного локтя, который я когда-либо видела.

Будто почувствовав, что я на него смотрю, он вышел из-за камня, и я отвела глаза. И в результате столкнулась взглядом со своей старой учительницей фортепьяно. Улыбнувшись, она снова опустила взгляд себе под ноги. Мне стало стыдно, что я не улыбнулась в ответ. Туалет у Одри Кин — самый красивый из всех, в каких я бывала в жизни. Я вечно проводила там по пол-урока. Она наверняка думала, что у меня жуткий цистит.

Помню, как я вдавливала указательный палец в восковые ароматические свечи на бачке унитаза и подставляла палец под кран, изумляясь, что не чувствую воду сквозь воск.

Билли перестал водить меня на уроки фортепьяно после того, как кто-то сказал ему, что Одри Кин побывала в реабилитационном центре. Алкоголиком в нашем приходе быть не зазорно, если только ты не лечишься. Местные считают пристрастие к бутылке способом выживания. Продолжай Одри тихонько выпивать у себя дома, люди по-прежнему отправляли бы детей к ней на уроки. Проблема Одри была в том, что она признала, что у нее есть проблема, да не с чем-нибудь, а с алкоголем, любовь к которому питали все без исключения.

Сколько бы я ни пыталась, я не могла представить свою учительницу пьяной. По ночам я лежала без сна, пытаясь совместить в воображении эту безупречно одетую леди с тонкими пальцами и тихим голосом, терпеливо показывавшую мне, как сыграть гамму до-мажор, и осовелых толстопузых мужиков, которых я видела в пабе. После реабилитационного центра она стала меньше следить за внешностью и перестала красить волосы. По-моему, седина ей идет. Интересно, давно ли она в завязке и завязала ли вообще.

Луна взошла рано. Полумесяц скользнул на небо, словно выкатившаяся из щели монета. Почувствовав на щеке каплю дождя, я мысленно прокляла погоду за то, что та испортилась прежде, чем окончилась месса.

Я ждала новых капель, но дождя все не было. В этом ощущалось нечто значительное — крохотный кусочек тучи упал с неба, будто благословение.

Умудренный философ

Я теряю студенческий билет, кошелек или телефон не реже раза в день. Происходит это всегда одинаково. Я хлопаю себя по карманам. Проверяю пальто. Вытряхиваю сумку. Мысли несутся вскачь, мозг закипает, становится трудно дышать. Я чувствую, что у меня горит лицо. В горле встает комок, руки трясутся, и я отключаюсь от происходящего. Бету или быстрым шагом иду сама не зная куда. Мне доводилось пропускать лекции, потому что я искала студенческий. Однажды я не ела целый день, пока не обнаружила свой телефон в бюро находок на станции Коннолли. Я обняла бариста, который нашел мой кошелек в туалете «Старбакса». Эти воссоединения с вещами проходят трепетно, особенно после долгой разлуки. Я смотрю на них и обещаю, что на этот раз все будет по-другому. Я буду беречь их как зеницу ока. Словно безответственный отец, я клянусь, что больше никогда-никогда их не брошу.

Парень на посту охраны мог бы уже меня запомнить, но мне все равно пришлось показать на свой в ряду потерянных студенческих, выставленных с внутренней стороны окна.

— Это мой!

На фото я выгляжу как ребенок. Парень сунул билет в лоток под окошком.

— Огромное спасибо, — сказала я. — Больше не повторится.

Он отхлебнул кофе и отвернулся, чтобы поболтать с сидящим рядом сослуживцем.

Сжав пластиковую карточку в руке, я снова обрела способность дышать.

Я направилась к балкону рядом с раздвижной дверью, но как раз закончилась лекция, и мне пришлось остановиться, чтобы пропустить выходящих. Они смеялись — все как один — и прекрасно себя чувствовали, пока я болталась как неприкаянная, паникуя и теряя вещи.

Сама не знаю, почему я паникую. Вроде и поводов нет. Целыми днями я только и делаю, что теряю свои вещи и опять их нахожу. Мне уже кажется, что некая часть меня поступает так нарочно. Я утодила в порочный крут. Это самая будничная форма самосаботажа.

Чтобы передохнуть, я пошла в туалет, встала в очередь и мельком увидела в зеркале свое отражение. Под глазами залегли синие тени. Я вымоталась от постоянных жалоб самой себе. С начала учебы в колледже я сплю гораздо больше обычного, но такой сон только утомляет. По части сна я уже почти догнала маму. Прошлой ночью проспала четырнадцать часов и все равно хочу лечь в постель, как только вернусь домой.

Я приложила ладони к лицу, чтобы остудить щеки. Из кабинки вышла женщина. Я бросилась в освободившуюся кабинку^, закрылась от остального мира и, сидя на стульчаке, стала ждать, когда мне полегчает.

* * *

Скамейки перед гуманитарным корпусом предназначались для студенческих компаний, курильщиков и голубей-акселератов, высматривающих пишу. Меня путают даже голуби.

— Дебби!

Наверняка это Ксанта. Моя единственная подруга. Подруга? Знакомая? Девушка, которая знает меня по имени? Я обернулась, но ее не увидела.

— Дебби!

— А, привет!

Она сидела на скамейке с каким-то парнем. Он обнял ее одной рукой.

— Дебби, это Гриффин.

— Приятно познакомиться, Дебби. — Гриффин протянул ладонь, я пожала ее и продолжала робко стоять, пока он не показал мне на другую сторону скамьи. — Садись.

Я опустилась на скамейку, чувствуя себя как на собеседовании.

— Первый курс? — спросил он, показав на «Антологию американской литературы» Нортона у меня в руке.

— Ага.

Он кивнул:

— Ты в курсе, что в букинисте Нортона можно купить от силы за десятку?

— Серьезно? Я за него только что в «Хоггис Фиджесе» целое состояние отвалила!

Они засмеялись.

— Или как там их контора называется... — Я покраснела, поняв, что переврала название.

— Всегда можно вернуть.

— Да ну^, гемор. Вообще они там такие любезные. Еще и поставили мне несколько штампов в карту постоянного покупателя.

— Святая правда. Стоит туда зайти, как хочется скупить весь магазин. Ничто не сравнится с запахом новой книги, — сказала Ксанта.

Гриффин обнюхал мою сумку.

— Пахнет дорого, — подытожил он, стряхивая пепел с сигареты.

— Ты тоже с факультета литературы? — спросила я.

— Господь с тобой! Я рассчитываю после колледжа найти работу. Без обид. Я на последнем курсе физического.

— Звучит прикольно.

— Так и есть.

— Грифф — гений, — сообщила Ксанта. — Стипендиат Фонда!

— Стипендиат Фонда? Это как?

— Фонд колледжа выдает специальную стипендию. Я на втором курсе сдал экзамены. Их любой может сдать. Если справишься, тебе оплатят учебу. Плюс общежитие, питание и немного денег на руки. Вполне неплохо.

— Ага... — Я отметила для себя, что надо подать на стипендию Фонда и во что бы то ни стало ее получить.

Гриффин напоминал сына-подростка кого-нибудь из битлов: пышная кудрявая грива, на волосатой груди блестела монетка на цепочке.

— Гриффин, а ты откуда?

— Арди, графство Лауд.

— А по выговору и не скажешь.

— Ну спасибо.

— Наш копытчик тоже из Арди.

— Кто, прости?

— Резчик копыт. Не знаю, как его зовут, но выговор у него уморительный.

— Ты, видно, нечасто знакомишься с новыми людьми? Ни тебе предисловия насчет фермерского бэкграунда, сразу — хопа своим копытчиком! — Похоже, Гриффин изо всех сил старался меня смутить.

— Значит, у тебя уже есть планы после выпуска? — спросила я.

— Думаю специализироваться на океанографии.

— Ух ты! Будешь изучать изменения климата?

— Диссертацию я буду писать по ледниковым эпохам, особенностям формирования ледникового покрова и причинам, по которым ледники начали отступать.

— Круто.

— Он еще и репетитор, — тоном официального пресс-секретаря сообщила Ксанта.

— Время от времени. Платят мало, но на хлеб с маслом хватает.

— Пойдем выпьем, — предложила Ксанта. — Дебби, пошли с нами.

— Не могу, мне домой надо. У Джеймса день рождения.

— А, здорово! Ну ничего, в следующий раз. — Она повернулась к Гриффину. — Пошли со мной пить.

— Мне нужно зайти домой переодеться, — сказал Гриффин.

— Не дури, ты отлично выглядишь.

— Мне нравятся твои джинсы, — сказала я.

— Спасибо. — Он погладил торчащие из рваных черных джинсов колени. — Вообще-то они новые. «Томми Хилфигер». На этикетке они назывались состаренными.

— Преждевременная старость — как экзистенциально!

— Мой умудренный философ, — Ксанта взъерошила ему волосы. — Сколько они стоили?

— Не помню, фунтов двести.

— Ты в курсе, что в секонде такие продаются от силы за десятку? — спросила я.

— Ой-ой! — Ксанта ткнула его в живот.

Гриффин улыбнулся, но съязвить в ответ не сумел.

Я попрощалась и ушла со смутным ощущением победы.

Двадцать пять

Голова отяжелела от выпивки, а я ее и не удерживала. Сложилась пополам на стульчаке, так что живот касался внутренней поверхности бедер. Передо мной открылся перевернутый обзор места, которое я впервые побрила несколько часов назад. Раньше я только подравнивала жесткие волосы, перебирая их и приглаживая, будто мать, состригающая локоны своего малютки. Неужели у всех лобок после бритья розовый, в красных точках и похож на ощипанную курицу? Губы с редкими волосками, которые у меня не получилось достать бритвой, выглядели как кончик слоновьего хобота. Над ними, свесившись набок, торчал язык. Раньше я его не замечала. Неужели он всегда там был и высовывался из этой бороды?

Вот бы рядом оказались другие девчонки, как когда все набиваются в одну кабинку, чтобы распить припрятанные в сумочках миньоны и по очереди пописать. Кажется, побрилась я зря: никто, даже пьяные девчонки, украдкой не оценит, в какой презентабельный вид я себя привела. Обычно я спускаю трусы в последнюю секунду и сдвигаю ноги, чтобы спрятать свое гнездо, или вообще избегаю таких ситуаций, дожидаюсь снаружи и завязываю притворную дружбу с туалетной смотрительницей, которая сидит на табурете, раздавая квадратики туалетной бумаги и охраняя свою коллекцию дезодорантов и мятных леденцов.

По правде сказать, подруг у меня так и не появилось. В школе некоторые девочки терпели меня, как терпят приблудившихся кошек. Мне кое-как удалось втереться в компанию, которая тусовалась на задворках сборных домов, но в нее входили и мальчишки, да и продолжалось это всего несколько месяцев. Я сошлась с теми ребятами только потому, что целовалась с парнем из их компании. Когда у него появилась девушка, мы остались друзьями, насколько вообще можно дружить с парнями. Он по-прежнему пытался бросать драже мне в рот, пока девушка ему не запретила. Потом они начали обедать в кафешке, а я побоялась навязываться и стала ходить к сборным домам одна и читать.

Внимательно осмотрев свои излияния, я нажала кнопку смыва. На поверхности водянистого золота поднялась пена, словно на пинте пива. Потом, ерзая на стульчаке, стала взбивать прическу — сначала для объема, а потом уже ради удовольствия, — пока не стукнулась головой о стену кабинки.

Туалетная комната в «Кэссиди» обладала всем очарованием зимнего коровника. В углу под потолком свила гнездо какая-то птица. Кафельная плитка на стене была забрызгана ее дерьмом. Впрочем, Ширли ко дню рождения Джеймса раскошелилась на новый брусок мыла. Кран смесителя отвалился, поэтому, чтобы включить холодную воду, приходилось поворачивать ржавый гвоздь. Тут требовалась сноровка, так что обычно все ошпаривались кипятком. Рядом с раковиной установили зеркало во весь рост. Встав перед ним, я поразилась, до чего я похожа на беременную: все время забываю втянуть живот. На мне было черное платье в обтяжку и туфли на каблу-ках, уже успевшие натереть мне ноги до пузырей.

Освещение тут беспощадно. Волосы у меня слипшиеся и сальные, глаза черные, лицо бледное, а ниже все оранжевое от потекшего автозагара. На коленке алел прыщ. Попытавшись его выдавить, я заметила вокруг недобритые волоски. Самое обидное, что сегодня я старалась привести себя в порядок как следует. Честно не пожалела сил. У меня чуть мозг не взорвался, пока я решала, что надеть. К этому вечеру я эмоционально и физически готовилась много дней, даже недель.

Сделав глоток водки с лимонадом, я снова посмотрелась в зеркало. Так-то лучше. Нарцисс наверняка был пьян, когда влюбился в самого себя.

Выйдя из туалета, я подумывала, не найти ли маму, но испугалась, что она втянет меня в очередную свою ссору с Ширли. Мама хотела водрузить на один из столов пирог, приготовленный для Джеймса, но Ширли настаивала, чтобы мамино утешенье оставалось в подсобке, потому что настоящий пирогу нее уже есть. Мамин пирог был монументален: цифра два целиком состояла из вареных в мундире картофелин, а цифра пять — из восьми коврижек черного хлеба: и то, и другое Джеймс обожает. Справедливости ради стоит заметить, что картошку сварили только сегодня, она свежая, к тому же мама любезно предложила сама раздавать пирог и выразила готовность почистить картофелину и порезать хлеб каждому желающему. Ширли опасалась, что в таком случае гости примутся швыряться едой, испортят праздник и разгромят ее паб.

Ширли с мамой никогда не ладили. Еще до того, как мама сбила Джеймса с пути истинного, между ней и Ширли установился какой-то странный дух соперничества. Или ревности, не знаю. Обе они жаждали мужского внимания, и, стоя за барной стойкой, Ширли всегда получала его вдоволь. Но в душе она клуша, и ей не нравится, что мама вечера напролет подкатывает к завсегдатаям, отвлекая их от кружек. Дежурная шутка: когда в паб заглядывает мама, тот закрывается раньше времени.

Я обвела глазами толпу в поисках Билли и пристально, как гадалка, вглядывалась в лица женщин, надеясь понять, кто из них бреет только линию бикини, кто оставляет вертикальную полоску, а кто предпочитает бразильскую эпиляцию. Задержав взгляд на Аланне Бёрк, я представила, что под джинсами с высокой талией она вся как силиконовая. Она начала удалять воском волосы на руках в четвертом классе.

Интересно, догадывается ли хоть кто-то, что у меня в промежности нет волос? Осталось только что-то вроде утренней щетины, избавиться от которой мне не удалось, как бы тщательно я ни орудовала бритвой. Запусти какой-нибудь парень руку в мои хлопковые трусы, он бы решил, что гладит колючий мужской подбородок.

* * *

Господи боже, а вот и он.

Парень, который на мессе стоит позади всех.

* * *

Я прошествовала в так называемый стариковский бар. Надеясь, что он за мной наблюдает. Может, если я притворюсь, что его не существует, он меня заметит.

— Э-э-эй, Дебби!

Какой-то пьяный мальчишка, шатаясь, подошел и положил руку мне на плечо, чтобы не упасть. Кажется, кто-то из Кондронов. Лет тринадцати.

— Привет, — обратилась я к ладони на своем плече.

Уши у него горели от смущения, но выпивка развязала ему язык.

— Может, пососемся? — спросил он.

— Зайди, когда яйца отрастут, — ответила я, сняв с плеча его руку.

Его компания заржала, и я отошла подальше, чувствуя, что краснею. После стычки с тринадцатилеткой мое сердце билось чаще, чем следовало бы. Очевидно, до юного поколения дошел слух, что я целуюсь со всем, что шевелится. Стоит только попросить, или чтобы хоть приятель попросил за тебя.

Я целовалась с парнями из любопытства. Когда они целуются впервые, это заметно. Обычно так и бывает — даже теперь, когда нам по восемнадцать лет. Просто удивительно. Некоторые из них пользовались мной, как манекеном для краш-теста. Другие были уверены, что можно лапать меня за грудь или совать руки мне в трусы, пока я не выводила их из заблуждения. У меня все строго. Как-то поступила заявка воспроизвести перевернутый поцелуй Человека-паука. Другой парень прислал эсэмэску, когда на перемене пошел дождь, и позвал меня за сборные дома целоваться под дождем. Изо рта у него отвратно пахло жвачкой, и потом он рассыпался в благодарностях. Я боялась, что он позовет меня снова, а я не решусь отказать. Проблема в том, что, начав говорить «да», отказать бывает очень сложно. Я перецеловала кучу парней, которые мне не нравятся, исключительно из жалости. Я способствовала воплощению их фантазий в реальность. К сожалению, реальность всякий раз оказывалась мокрой и унылой. Я не девушка мечты, которую они себе воображали. А единственный, о котором мечтаю я, стоит на мессе позади всех.

Некоторые парни были вполне милы. Том Мерфи перед поцелуем снял очки, сложил их и пристроил на подоконнике, так что казалось, будто они за нами наблюдают. Прежде чем наклониться ко мне, он взял меня за руку и провел ладонью по моей щеке. Нам было по четырнадцать лет. Пожалуй, это был мой любимый поцелуй. Но с парнем, который бы по-настоящему мне нравился, я не целовалась никогда. Даже не представляю, каково это.

* * *

Музыка смолкла, и диджей вызвал Джеймса на двадцать пять поцелуев. Свой двадцать первый день рождения Джеймс провел в отпуске в Америке, и мама всегда горевала о том, что он не отметил праздник как следует. Наверное, он стал первым человеком в истории, кто отметил свои двадцать пять так, как принято праздновать совершеннолетие. Девушки выстроились в очередь, и я подумывала присоединиться, но целовать Джеймса было бы слишком странно — даже в щечку. Двое парней из команды по херлингу удерживали его на стуле. Двадцать третий поцелуй, двадцать четвертый... Джеймс встал и на двадцать пятый поцелуй вызвал маму^.

Сладкие ощущения

Я в очередной раз зашла в Фейсбук, чтобы тайком изучить страничку Ксанты. Ксанта Вудс (2345 друзей). У меня их было семьдесят один. И то я из кожи вон лезла. Принимала запросы от людей, с которыми не разговаривала с начальной школы. От парикмахерш. От личных тренеров. На днях даже приняла в друзья какую-то организацию под названием «Сила Господня», лишь бы накрутить число френдов. Тяжело видеть эти цифры в скобках непосредственно после собственного имени.

Похоже, для Ксанты создание сетевого образа не составляло особого труда. На аватарке у нее стоял не какой-нибудь растянутый на пиксели снимок ее счастливой физиономии. Ксанта не до такой степени заурядна. Она выбрала черно-белый портрет взлетающей птицы. Я просмотрела ее предыдущие юзерпики. Вот затылок Ксанты на фоне голубого неба. А вот Ксанта, снятая с верхнего ракурса, с маргариткой за ухом, сидит на траве по-турецки и читает «Мидлмарч».

Наверное, она делает то же самое — встретится с кем-нибудь пару раз вживую, а потом выслеживает его в сети и буквально умоляет ее зафрендить. Так и вижу, как она пытается невзначай выведать у людей фамилии сразу же после знакомства.

Пришло уведомление о новом сообщении, и сердце выскочило из груди. Надо быть поспокойнее. Это Ксанта: «Дебби, привет! Вечером идем выпить, если хочешь — присоединяйся. Если стремаешься поздно возвращаться, ночуй у меня. Если не хочешь, я не обижусь! До связи X».

Что означает этот крестик? «Целую» или «полюбуйся на мой зашибенный греческий инициал»? Я печатаю ответ:

«Отлично! Где ты живешь?»

* * *

Ксанта жила на Джеймс-стрит, в квартире над секс-шопом под названием «Сладкие ощущения». В рекламе секс-шоп именовал себя «магазином и кинотеатром для взрослых». Я старалась не думать о том, что представляет собой этот кинотеатр. Потом я получила от Ксанты предупреждение, что возле входа в дом обосновался бомж. К моему облегчению, когда я приехала, его уже не было. Домофоном я пользоваться не умела, поэтому просто написала Ксанте: «Я тут!» Через пару минут тяжелая зеленая дверь распахнулась. Ксанта была в халате, с еще мокрыми после душа волосами.

— Привет! Я так рада, что ты выбралась!

Кажется, нам следовало обняться, и она улыбнулась, сглаживая неловкость.

— Спасибо, что пригласила! Ты точно не против, чтобы я осталась?

— Конечно! Надеюсь, ты не возражаешь, если я положутебя на диване? Он очень удобный.

— Конечно! Громадное спасибо. — Я обвела взглядом грязные кремовые стены подъезда и потертый коричневый ковролин. — Я почему-то думала, что ты живешь в общаге.

— Если бы! Нет, папа купил эту квартиру, когда под ней еще не было секс-шопа. Думал, будет выгодная инвестиция.

— Твой папа лендлорд?

— Ха-ха, он бы с удовольствием. Звучит как средневековый злодей. Но нет, это его единственная недвижимость, не считая нашего семейного дома. Он врач. Кстати, сегодня вечером он работает в неотложке через дорогу.

— Круто. — Я вежливо улыбнулась.

— Ага. Извини, что приходится подниматься по лестнице. Лифт сломан.

— Ничего страшного, мне как раз не хватает тренировок. Нагрузка совсем не повредит.

Мы оказались в коридоре со множеством дверей. По шуму сразу было ясно, которая из них ее. Дверь подпирала туфля на шпильке. Я отметила это с облегчением. Потому что не знала, надевать ли каблуки.

В спальню набились четыре девушки разной степени готовности. Я узнала Орлу — соседку по квартире. В углу Гриффин подбирал плейлист. Никто из них не обратил на мое появление никакого внимания. Квартирка была тесная — ни ступить, ни повернуться, как выражался Билли. Крошечная кухонька, развернутый к окну диван и балкончик, больше напоминавший тюремный.

Ксанта развела руками:

— Mi casa es su casa.

— Можно я угадаю, какая комната твоя?

— Давай.

Я показала на комнату, ближайшую к ванной, с огромным вязаным покрывалом на кровати.

— Неужели это так очевидно? — удивилась Ксанта.

— Ага, — сказала я.

Она вошла в комнату следом за мной. Вдоль стены были сложены книги. На прикроватной тумбочке стояли керамический слон, ароматические палочки и старинный фотоаппарат.

— «Роллейфлекс»? — спросила я.

— Ага, получила в подарок на двадцатиоднолетие.

Она подняла камеру и навела на меня. Я инстинктивно прикрыла рукой лицо, будто выходящая из суда преступница.

— Тебе двадцать один? — спросила я.

— Угу^... Я училась на художественных курсах в Национальном колледже искусств и дизайна, прежде чем пойти на этот гуманитарный курс. Красиво жить не запретишь...

Впервые за все время нашего знакомства я видела Ксанту смущенной.

— Классно, — с некоторым облегчением заметила я. Вот почему она так легко влилась в студенческую жизнь — ей не впервой.

— Что будешь пить? Могу предложить теплое польское пиво из «Альди».

— Не беспокойся, у меня с собой бутылка вина из «Лидла» за три евро. Пойдет за милую душу.

— Ну, чистые стаканы закончились, но в шкафу есть кружки.

— Идеально, — ответила я.

* * *

Остальные девчонки заметили меня только после того, как я сняла пальто.

— Прикольный комбез, — сказала самая неприветливая из них, смерив меня взглядом, и снова отвернулась к зеркалу, чтобы дорисовать стрелку на глазу.

— Спасибо, это мамин.

— Мило. — Она посмотрела в зеркало на Ксанту. — Ноги прячем или показываем?

Ксанта пожала плечами:

— Я еще не решила.

Поэтому я и выбрала комбинезон. Как золотую середину между первым и вторым вариантом. Первый означал бы джинсы и нарядный топ, второй потребовал бы усилий: побрить ноги, намазаться автозагаром и надеть платье.

— Шарлотта Рэмплинг, — сообщил Гриффин. Он разглядывал меня, склонив голову набок. Я почувствовала, как накатывает горячая волна, покрывая шею и грудь красными пятнами. — И что-то от Белль Дингл из сериала «Ферма Эммердейл».

— Грифф, поганец! А ну прекрати! — одернула Ксанта.

— А ты немножко похож на Гарри Стайлза, — сказала ему я.

Ксанта рассмеялась:

— Это прямое оскорбление.

— Куда идем? — спросила я.

— В «Работягу».

— Это где?

— На набережной.

— А звучит так, будто в каменоломне.

Неприветливая девушка села рядом со мной, закинув ногу на ногу.

— Так ты, что ли, с настоящей фермы?

— А что, бывают ненастоящие?

Судя по ее выражению лица, я ей понравилась.

* * *

Я пила вино из детской кружки-непроливайки, оставшейся после предыдущей жилицы. Кружка была ярко-розовая, с изображением Маленькой принцессы. Уговорив три такие кружечки, я превратилась в отъявленную деревенщину. Использовав подоконник в качестве барабана, стала учить всех петь «Не забудь лопату⁷» Кристи Мура.

Ксанта переоделась в облегающие брюки из красной кожи — нормальный человек в таких выглядел бы нелепо — и простую белую футболку. На шее у нее висел серебряный слоник. На ногах были кеды-конверсы. Остальные девчонки все еще выпивали в пижамах, но с уложенными волосами и при полном макияже, дожидаясь, пока Ксанта определит сегодняшний стиль для всей компании. Следующие полчаса девчонки по очереди уходили в ванную и переодевались в черные кожаные брюки, футболки и обувь на плоской подошве. А я как дура пришла на каблуках.

Ксанта как будто не замечала собственной власти. Сидя на колене у Гриффина, она попивала польское пиво.

— Так вы парочка? — спросила я.

Все расхохотались. Гриффин протянул руку и сжал мою ладонь.

— Ты такая свежая, обожаю!

— У вас в глубинке что, геев не бывает? — спросила одна из девчонок.

— Что? Но ты такой красивый... — сказала я.

— Это точно. — Ксанта взъерошила его кудри. — Девушки вечно спрашивают меня, как бы споить его и вернуть на путь истинный.

— Хищницы вы, почти сплошь, — посетовал Гриффин.

Ни с того ни с сего я обозлилась на обоих — на Ксанту, задавшую дресс-код в стиле кэжуал, и на Гриффина, потому что решила, будто он со мной заигрывает. Я была даже уверена, что заигрывает, и теперь чувствовала, что меня надули.

— Знаешь, когда мы познакомились, я подумала, что тебя зовут Санта, — говорю я Ксанте. — Как Санта-Клауса.

— Боже, как тебе подходит это имя! Идеально! — Гриффин потряхивал коленом, на котором сидела Ксанта. — У нас теперь свой Санта!

Когда я встала, чтобы наполнить свою непроливайку, Ксанта раскрыла объятия и похлопала себя по коленям:

— Иди-ка сюда, посиди у Санты на коленках.

Я уселась к ней на колени, и она обняла меня за талию. Почувствовав руки Гриффина на спине, я снова завела песню.

Парни

— Господи Иисусе, проснись, пожалуйста.

Мои ресницы слиплись. Пальцем я приоткрыла себе веко. Я лежала голая в кровати, которой не узнавала, и меня расталкивал незнакомый парень.

— Доброе утро, — пробормотала я.

— Слава тебе, Господи. Слушай, извини, но мне надо идти.

— Ладно, пока.

— Я не могу тебя здесь оставить.

— А где Санта?

— Кто?

— Санта, — нахмурившись, повторила я.

Он сел на корточки рядом с кроватью и посмотрел на меня.

— Я договорился пообедать с матерью и не могу оставить тебя в своей постели.

— Ясно...

— Так что буду благодарен, если ты оденешься.

— Ладно. — Я пыталась нащупать в постели свое нижнее белье.

— Вот они. — Он поднял мои валявшиеся на полу рядом с кроватью трусы и швырнул их мне в лицо.

— Можешь одолжить мне какие-нибудь кеды? — спросила я.

— У меня нет кед.

— Не могу же я расхаживать на каблуках средь бела дня.

— Придется.

— Ты же херлер, — вспомнила я.

— Да, — раздраженно признал он.

— Ты играешь за графство.

— Когда-то играл за юниоров.

— Какого размера у тебя клюшка?

— Тридцать второго.

— Маленькая.

— Да.

— Где ты играешь?

— Мне будет не до игр, если опоздаю на встречу с матерью. Она мне ноги переломает.

— Ты отдаешь ей в стирку свою грязную одежду?

— Честно говоря, да, — улыбнулся он.

— Кажется, на данном этапе наших отношений еще рановато знакомиться с родителями.

— Это точно, — согласился он.

* * *

Обойдясь без неуклюжих прощальных поцелуев, он объяснил мне, как пройти на железнодорожную станцию. Гордость не позволила мне спросить, почему мы не можем воспользоваться одним средством передвижения. Он достал из кармана ключи от машины, нажатием кнопки открыл дверцы своего дизельного «гольфа» и укатил в направлении города.

Под насмешливыми взглядами прохожих я зацокала на станцию, кайфуя от собственной смелости, порочности и крутости. Чувствуя себя настоящей дьяволицей. А потом вспомнила, что сказал ночью Гриффин, когда я споткнулась и свалилась с лестницы в пабе. «Чем ниже самооценка, тем выше каблуки». Наверное, он решил, будто я так нагрузилась, что не услышу. Болезненный укол пронзил мне сердце, проникнув сквозь пьяный туман.

* * *

Прислонив голову к вибрирующему окну поезда, идущего назад в город, я заглянула в телефон. Одиннадцать пропущенных звонков. Сообщение от Ксанты.

«Дебс, ты как?»

«Привет, Санта. Проснулась в Драмкондре с херлером, играющим за графство. Еду к тебе.»

«Ха-ха, ну ты даешь. Я поставила чайник.»

Я ощущала себя под властью истории, постепенно воссоздающейся у меня в голове. Вот я встречаю парня на тусовке — кажется, я использовала его в качестве опоры: пока мы целовались, я могла держаться на ногах. Вот я теряю из вида Ксанту и Гриффина. Вот обжигаю нёбо картошкой фри. Вот мы целую вечность сидим на бордюре и бродим под дождем по черно-синим улицам в поисках такси, которое отвезло бы нас к нему домой. Вот неуклюже играем в херлинг в гостиной вместе с его соседями по дому^. Вот я падаю в кровать и кладу голову на его теплую грудь, не думая ни о чем и не боясь уснуть.

Когда я приехала к Ксанте, в квартире не было никого, кроме нее. Она сидела в постели, подложив под спину две подушки, как пациентка в больнице.

— Тут пахнет парнем.

— Вряд ли Грифф считается за парня.

— Он что, у тебя ночевал?

— Мы вчера вместе здесь вырубились. Возможно, мы целовались. Это не важно. Он гей.

— Может, не такой уж он и гей? Скажи начистоту^.

— Стопроцентный гей. — Ксанта вздохнула. — Я всегда была к нему неравнодушна. И когда он признался мне в своей ориентации, я вроде как испытала облегчение. Типа, дело не во мне, просто я не того пола. Думаешь, это глупо?

— Если честно, по-моему, он немного говнистый.

— Знаю, — засмеялась она. — Ты сразу дала это понять.

— Черт, правда, что ли?

— Да, Дебби. Грифф в курсе, что, по твоему мнению, он выглядит нелепо в своих дорогущих рваных джинсах.

Я пожала плечами:

— Ну, вчера ночью он со мной расквитался.

— Что он сказанул на этот раз?

— Смеялся над тем, что я пришла на каблуках. Сказал что-то в духе того, что высокие каблуки носят девушки с низкой самооценкой.

Ксанта нахмурилась:

— Не обращай внимания. У Гриффа свои закидоны. Иногда он ревнует.

— С какой стати?

— Ты привлекательная девушка, нравишься парням. А Грифф часто западает на натуралов. Ему потребовалось много времени, чтобы принять свою сексуальность. Он до сих пор не принял ее до конца.

— Ясно...

Тишина наполнилась гулом закипающего чайника. Он задрожал, затрясся и наконец со щелчком выключился.

— Ты пьешь чай с молоком? — спросила Ксанта.

— Я живу на молочной ферме.

— А, ну да. Овсяное сгодится? Другого у меня нет. Вообще-то оно приятное на вкус. Сладкое.

— Да, пусть будет овсяное. У тебя что, непереносимость лактозы?

— Ха-ха, нет. — Она покраснела. — Вообще-то я веганка.

Я ахнула в притворном изумлении:

— Правда?

— Ага, я стараюсь это не афишировать.

— За веганами такого не водится.

— Да уж, мы новые Свидетели Иеговы. Ну так что, каку тебя сложилось с этим твоим херлером?

— Все круто. Он попросил мой телефон, но я дала ему неправильный номер, — соврала я.

— Почему?

Я пожала плечами:

— У нас нет ничего общего.

— Откуда ты знаешь?

— Мне вечно нравятся парни, с которыми у меня нет ничего общего.

— Может, ты просто не даешь себе труда узнать их получше.

— Может быть. А как насчет тебя? — спросила я. — Есть парни на примете?

— Вообще-то есть один. Мы познакомились на прошлой неделе и теперь переписываемся. Ничего серьезного, но он милый. Изучает физиотерапию в Университетском колледже Дублина. Вообще-то он тоже херлер, но у него на странице ни одной портретной фотки, только матчи по херлингу. Странно как-то. — Ксанта открыла на мобильнике его аватарку и повернула экран ко мне. — Его тут толком не видно. Он в шлеме.

— Я его знаю, — сказала я. Это был тот самый парень, который на мессе стоит позади всех. — Мы учились в одной школе.

— О боже! Сума сойти. Какой он?

Я надеялась, ей не было слышно, как застучало сердце у меня в ушах.

— То есть я его не знаю. Кажется, мы даже парой слов ни разу не перекинулись.

— Но он тебе нравится?

— В каком смысле?

— Ну как человек. Он милый?

— Ты с ним знакома. Ты знаешь его лучше, чем я.

— Он центральный защитник? Мне он сказал, что он центральный защитник.

— Уверена, что он тебе не соврал. Я сто лет не видела ни одного матча по херлингу.

Я читала в местной газете о каждой игре с его участием. В прошлую субботу его счет с позиции крайнего нападающего составил 5:1.

— Кажется, он хорошо играет. Только про херлинг и говорит. Настрой у него серьезный.

— Ага.

— Ты когда-нибудь видела его в игре?

— А то. У нас много хороших игроков. Они всюду клюшки таскают, даже на мессу. Оставляют их возле церкви, когда входят, а после службы забирают.

— О боже, он ходит к мессе? Прелесть какая!

— Ага. Заняться у нас особо нечем, так что это скорее повод пообщаться и поглазеть на соседей.

Ксанта улыбнулась:

— Ты и правда живешь в девятнадцатом веке.

— Иногда.

— Просто чума. Ладно, мне пока все это нравится! Завтра мы идем в кино. Спрошу его, знает ли он тебя.

— О господи, не надо. В смысле, в лицо мы друг друга знаем, но не знакомы.

— Не сомневаюсь, что он от тебя в восторге. Похоже, у вас очаровательная деревушка.

— Спасибо. Я только... — Я показала в сторону ванной. — Я только схожу пописаю.

— Не обязательно мне это сообщать.

— О чем? — не поняла я.

— О том, что ты идешь писать.

— Ой, извини. Это с похмелья, — сказала я, закрываясь в туалете.

В висках стучало. Руки тряслись. Я вовсе не плачу из-за парня, которого почти не знаю, это просто похмелье, убеждала я себя. Другого и быть не может.

Поезд

Я могла поехать домой в любое время, но оказалась на станции в час пик. Вагон был набит битком. Жарило, как в печке. Люди понемногу сдавали личное пространство. Руки тянулись к желтым стойкам и поручням, пальцы, плечи, бедра и сумки прижимались друг к другу. С этими незнакомцами я успела пережить больше физических контактов, чем с собственной родней, а поезд еще даже не покинул станцию Коннолли.

Мельком я заметила, как кто-то забрасывает в вагон сумку со спортивным снаряжением, и у меня зашлось сердце — но это был не он. Я позволила себе пофантазировать о том, что произошло бы, окажись это он. Нам пришлось бы поздороваться. Поболтать о том о сем. А может, наши взгляды встретились бы на одну опасную секунду, а потом мы отвели бы глаза, и мир снова встал бы на место. Мы бы молча стояли бок о бок, и я гадала бы, слышит ли он биение моего сердца, чувствует ли такую же умопомрачительную щекотку в голове.

Хорошо одетая женщина в сапогах до колен влетела в вагон и стала проталкиваться к местам для инвалидов.

— Я беременна, — объявила она.

Не сомневаюсь, что все подумали одно и то же: не так уж она и беременна. В конце концов, она же на каблуках. Скорее всего, пассажиры нашего вагона услышали эту новость раньше, чем большинство ее родни и друзей.

Мне стало жаль трех пенсионеров и мужчину, рядом с которым стояли костыли. Женщина за семьдесят уступила место. Самопровозглашенная беременная уселась, закинула ногу на ногу и достала журнал. Я заметила, что какой-то лысый мужчина неодобрительно цокает и качает головой. Он поймал мой взгляд, и я отвела глаза. Я на горьком опыте научилась не вступать в разговоры с незнакомыми ворчунами.

В результате меня притиснули к красивому мужчине в деловом костюме. Худощавый, но хорошо сложенный, он был бы похож на Экшен-Мена, если бы тот не был родом из Голуэя, а родился и вырос в каком-нибудь из гэлтахтов. Сквозь тесную белую рубашку с готовыми отлететь пуговицами, прилегавшую к телу плотно, будто корсет, виднелись грудные мышцы. Один из немногих пассажиров, которые ничего не слушают в наушниках и не смотрят в телефон, он неотрывно глядел в пол.

Поезд дернулся, замедляясь перед очередной остановкой. Меня швырнуло на мужчину. Я пробормотала извинения, но он меня даже не заметил. Мы по-прежнему соприкасались плечами. Я устала. Прислонив голову к желтой стойке, я стала клевать носом.

* * *

Поезд рывком тронулся, и я проснулась. Моя голова лежала у мужчины на плече.

— Простите, пожалуйста! — Я отскочила в сторону.

— Ничего страшного. — Он, кашлянув, пригладил рубашку. — Я и сам задремал.

Я почувствовала, что краснею. Еще ни разу не взглянув ему в глаза, я ощущала, что мы стали слишком близки. Он направился к выходу из вагона. Мы были в Мейнуте. В вагоне объявили, что это конечная. Мужчина нажал на мигающую зеленую кнопку, чтобы открыть двери.

Теперь я смотрела на него иначе. Постепенно узнавала его, будто актера, играющего новую роль в другом фильме. Он попал в контекст и занял свое место в моей системе координат. Я побывала у него в голове и только что проснулась. И я знала, как он собирается это сделать. Он обдумывал это каждый день в поезде по пути домой с работы. Он планировал лучший способ самоубийства.

Это случится в следующем месяце. Он наплетет что-нибудь своей беременной жене, которая будет смотреть «Игру престолов», лежа на угловом диване вместе с их собакой. Она привыкла, что по вечерам он отправляется покататься на машине в одиночестве. Она это одобряет. По ее мнению, ему полезно выбираться из дома. А то он сам не свой с тех пор, как потянул крестообразную связку и вынужден был отказаться от подготовки к ультрамарафону. Итак, он отправится в одну из своих поездок, выключит радио и примется кричать на самого себя, пока не расплачется, пока не ощутит, что испытает облегчение, только покончив со всем. Он вылетит с дороги, чтобы уж наверняка. Сымитирует аварию, чтобы не причинять родным еще большего горя.

* * *

Я сдержала свой первый порыв тронуть его за плечо. Что я смогу сказать? Передать ему некое таинственное послание? Обнять его? Какой бы вариант действий я себе ни представляла, все они казались слишком театральными для окончания повседневной поездки на пригородном поезде. Поэтому я только смотрела, как он исчезает за турникетом вместе со всеми остальными.

Инкуб

За нами гонятся. Нас целая толпа — эти люди мне незнакомы, но во сне. как это бывает, я их знаю. Кажется, я возглавляю бегство, потому что не останавливаюсь, чтобы помочь остальным. Сон буксует, словно застряв между движущимися шестернями, а потом захватывает меня целиком.

Я в пещере. Мы скованы вместе — человеческая цепь, бредущая к водоему. Нас сталкивают в воду. Вода горячая, как жидкий огонь. Я плыву прочь и, обнаженная, оказываюсь на пляже. Маленькая девочка накрывает мне плечи одеялом из фольги, словно я только что пробежала марафон, и жестом велит встать в очередь из обгоревших на солнце людей.

Атмосфера, будто в приемной у санаторного дантиста. Я жду, пока меня не вызывает женщина в островерхой шляпе. Забрав у меня одеяло, она осматривает мое тело. Потом берет скальпель и осторожно делает надрез надо лбом поперек линии роста волос.

Она начинает снимать кожу с моего кричащего лица. Волосяной шлем отваливается с затылка, будто скорлупа с разбитого кокоса. Женщина медленно и методично орудует скальпелем, стараясь освежевать меня с головы до ног, не порвав кожи.

* * *

Я проснулась с криком, хватаясь за лицо. Я была в маминой постели. Мама притянула меня к себе и перевернула подушку холодной стороной вверх. Она крепко обняла меня и стала укачивать, приговаривая: «Ш-шшш. Ш-шш!» — мне на ухо. Я так рыдала, что она не могла разобрать моих слов, но я все повторяла раз за разом:

— Внутри меня был мужчина, внутри меня был мужчина, внутри меня был мужчина...

Стромбус

Я снова проснулась, прижимая к уху что-то холодное и твердое. Это морская ракушка, которая обычно лежит у мамы на комоде, — стромбус, больше моей ладони, с белыми завитками и раскрытыми розовыми губами, за которыми виден рот. Я просунула в ракушку пальцы. Внутри она гладкая и почти влажная, снаружи — сухая, будто древняя керамическая пиала.

— Доброе утро. — Мама сидела в изножье кровати.

— Зачем? — спросила я, показывая ей ракушку.

— Иногда я ей пользуюсь. — Она пожала плечами. — Я не вкладывала ее тебе в руку, просто положила рядом с подушкой. Ты потянулась к ней, и она тебя успокоила. Ты металась во сне. — Она коснулась моего лба тыльной стороной ладони. — У тебя температура.

Я чувствовала себя как с похмелья.

— Который час? — спросила я.

— Это не важно.

— Мне надо быть в колледже.

— Помнишь, как ты сюда пришла?

— Мне приснился плохой сон, — сказала я.

— Правильно, — сказала она и, потянувшись через кровать, взяла меня за руку. — Тебе приснился чужой сон.

Я села в постели.

— Чего?

— Ты же не думаешь, что сама такое навоображала?

— Господи, мам, со мной все в порядке.

Она смотрела на меня так пристально, словно поймала меня за мастурбацией.

— Я знаю, что ты знаешь, что это не твой кошмар.

Я легла и накрыла голову подушкой.

— Мне нужно в колледж.

— Сейчас два часа дня.

— Что? Почему ты меня не разбудила?

— Тебе надо было хорошенько выспаться.

— Мам, оставь меня, пожалуйста, в покое.

— Ты у меня в постели.

— Ладно, тогда я ухожу. — Я скинула с себя одеяло и сбросила с кровати. — Ты чем-то меня опоила?

— Что? Зачем мне тебя опаивать?

— Проехали.

— Что за вопросы такие?

— Мам, прости меня. Пожалуйста. Это все мой дурной сон, а сейчас я хочу забыть о нем и нормально прожить этот день, точнее, его остаток.

— Это не твой сон. Он не был твоим. Ты его только увидела, как свидетель. — Мама смотрела на меня в упор. — Ты сама сказала: «Внутри меня был мужчина».

— Ты оставила мне пообедать? — Я попыталась сменить тему^.

Она плюхнулась на кровать.

— У тебя давно не было таких снов.

Стоило мне выйти из комнаты, как тошнота исчезла. Я представила себе анфиладу дверных проемов и скользнула сквозь них, прежде чем выйти в поле навестить Билли.

Пробуждение

Я постучала в дверь трейлера, но Билли дома не было. На кухонной стойке стоял раскрытый лэптоп. Это серебристый макбук с синей заставкой. По монитору, будто рыбы по подиуму океанского дна, парили определения слов. Я дотронулась до тачпада, и экран загорелся, открыв увенчанный синей шапкой мир Фейсбука. Аккаунт, с которого туда вошли, был мне незнаком. На юзерпике размером с ноготь, явно с закосом под другую эпоху, красовался мужчина в прикиде сороковых годов. Я нажала на картинку. На экране выскочила сепия — старик в твидовом пиджаке. С нижней койки слетело пуховое покрывало, и из-под одеял явился Билли.

— О дивный новый мир, где обитают такие люди6

— Прикидываешься на Фейсбуке Патриком Каванахом? — спросила я.

— Всего лишь поддерживаю его строптивый дух.

— Зачем?

— Я решил воскресить из мертвых и перенести в киберпространство самую большую сволочь в истории. Выбор стоял между ним, Сталиным и бровями Яхья Хана.

— Понимаю. Вполне разумно.

— Поди-ка сюда, — позвал он, выбегая из трейлера.

Я следую за ним и останавливаюсь в дверном проеме. Он раскидывает руки и преклоняет колена перед спутниковой тарелкой на крыше дома.

— Узри! Я дарю тебе новое измерение. Или узника, уползающего назад в Сократову пещеру, чтобы поклоняться новым, более ярким теням.

— Во сколько тебе это обошлось?

— Что-что? Кажется, ты сказала: «Спасибо, Билли, я перестану предъявлять тебе нелепые требования и воспользуюсь счастливой возможностью учиться в колледже»?

— Это мой ноутбук? — улыбнулась я.

Билли покачал головой:

— Ох уж эти женщины. Будем пользоваться им вместе. Надо же мне как-то обновлять свои несчастные статусы.

— Почему бы тебе не посидеть в Фейсбуке под собственным именем, жалкий лузер? Хотя лучше забудь, что я это сказала. Откуда у тебя такие деньжищи?

— Хочешь жить — умей вертеться, — ухмыльнулся Билли. — Твоя мать сказала, ты весь день в кровати провалялась.

— Я вчера вырубилась как убитая. Даже не понимала, сколько проспала, пока не проснулась.

— Ты только проснулась? Ну ты даешь.

— Ага. Мне приснился плохой сон.

Билли посмотрел на меня:

— Ты же не говорила об этом матери?

— Ну...

— Дебби, какого хрена? Так вот почему она такая довольная. Нечего ее поощрять.

— Я ей не говорила, она сама поняла.

— Да что ты.

— Я проснулась у нее в постели — наверное, пришла туда во сне. Так что я не прибегала к ней, чтобы пооткровенничать.

— Ну, по-моему, именно это ты и сделала.

— Не могу же я контролировать себя во сне.

— Начинается... Слушай, Дебс, об одном тебя прошу: постарайся ради своего же блага не вспоминать свои сны. Пожалуйста.

— И как мне это сделать?

— Запросто. Не надо видеть сны. Как по мне, метод вполне рабочий.

— Хочешь сказать, ты не помнишь своих снов?

— Не помню. И ты не вспоминай, если сама себе не враг.

— Игнорируй свои сны — очень здравый совет.

— Другими словами, Покахонтас, река раздваивается, а ты гребешь в своем маленьком каноэ. Ты можешь поплыть либо по рукаву с ровным, спокойным течением, либо по бурному руслу. Не приходи ко мне плакаться, если в конечном счете лодка твоего разума перевернется, как перевернулась лодка твоей матери. Она больна, Дебс. Не позволяй ей утянуть тебя на дно.

— Мне страшно засыпать.

— Когда ты была маленькой, она застращала тебя, внушив, будто ты обладаешь даром видеть чужие сны. Я еле удержался, чтобы ее не побить.

— Я такого не помню.

— Вот и хорошо. Не обращай на нее внимания. — Дядя похлопал меня по спине. — А теперь иди подкрепись. Потом возвращайся сюда — научишь меня пользоваться Ютьюбом.

Молочная ванна

Ложиться спать мне было страшно. Хотелось пойти и постучаться в дверь трейлера, но я уже не ребенок. Пора перестать выглядывать из окна спальни в поисках полной луны. Я попыталась воткнуться в телефон, но интернет был слишком медленный. От прохладной стороны подушки казалось, словно моя голова покоится на воде. А потом вспомнилось, как однажды мама искупала меня в молочной ванне.

Прокравшись вниз по лестнице, я накинула поверх пижамы одну из курток Билли, открыла заднюю дверь и с облегчением ощутила на лице ночной ветер. В свете моего телефонного фонарика телятник походил на серебряный замок. Я взяла бидон и пустое ведро.

Молоко шелковой струей ударило в дно ведра. Почувствовав, что кто-то схватил меня за локоть, я обернулась и увидела теленка, посасывающего мою руку. Он отступил в глубину хлева. Я протянула к нему руку и пошевелила пальцами. Он снова подошел, наклонив голову. Наконец, обнюхав меня и лизнув кончики моих пальцев, он позволил просунуть их себе в рот.

Расстроенный, что не сумел добыть из моих пальцев желанное молоко, он сосал их все сильнее. Во рту у него было тепло. Я ощущала ребрышки на его нёбе. Вынула руку. По ней тянулась слюна, соединяя пальцы перепонками.

Я поволокла тяжелое ведро к задней двери. Оно стукалось о ногу.^. В поле ревела корова. Направив на нее фонарик, я увидела, что она телится, опустившись на колени. Теленок все еще был в амниотическом мешке.

Я знала, что это плохо. Обычно розовый воздушный шар рвется и несколько часов свисает с коровьего хвоста, пока не придет Джейкоб и его не съест. Я смотрела, как корова выталкивает из себя мешок, будто гигантского кальмара. Он склизким пузырем соскользнул в траву. Стоит только ткнуть его, и он лопнет. Я понимала, что надо позвать Билли, но не знала, как объяснить, что я забыла во дворе в такой поздний час. И так устала, что даже не была уверена, что это происходит на самом деле.

* * *

Медленно, стараясь не расплескать ни капли из ведра, я поднялась по лестнице, наполнила ванну горячей водой и вылила в нее молоко. Оно расползалось под водой, словно дым. На поверхности, сцепившись стеблями, плавали веточки сушеной лаванды. Мама бросала в ванну симпатичные белоголовые сорняки из сада, похожие на побеги гипсофилы, но я от них покрываюсь сыпью.

Однажды, когда мне приснился очень плохой сон, мама искупала меня в молочной ванне. Я разбудила ее, забравшись к ней в кровать и коснувшись холодными пятками ее сонных ног. Когда она открыла глаза, я на мгновение затаила дыхание, но она не стала рутаться. Выпроводив меня из постели, она отвела меня в ванную и велела раздеться, пока она принесет из телятника молоко. Я стояла на холодной кафельной плитке в предутренней тишине и, скрестив руки на плоской груди, смотрела, как из кранов хлещет вода. По загривку рябью бежали волны мурашек. Мертвенный свет окрашивал все синевой.

Мама вернулась с тяжелым ведром молока, зажав в кулаке букетик маргариток из сада. Я переворачивала их, сидя в ванне, и смотрела, как белые зонтики с пурпурными кончиками лепестков подпрыгивают на воде вверх тормашками.

Она попыталась научить меня задерживать дыхание под водой. Продержавшись полсекунды, я с плеском вынырнула на поверхность. Она снова толкнула мою голову под воду, но я укусила ее за палец. Тогда она за волосы вытащила меня из ванны и выдернула пробку. Я смотрела, как слив глотает головки моих маргариток.

— Теперь ты довольна? — заорала мама. Ее крик эхом отскакивал от стен ванной. Я истошно рыдала. — Держи голову под водой, — велела она. — Это поможет от снов.

Поэтому я постаралась изо всех сил. Я оставалась под водой, пока горячие цвета не засверкали и не прожгли дыры в моих веках. Когда я поднялась из-под воды, у меня горело горло, но к маме вернулось хорошее настроение. Собрав пористые желтые сердцевинки маргариток, она принялась кругами втирать их мне в спину^, а потом грубыми, быстрыми движениями обсушила меня полотенцем.

— После этого будешь спать крепким сном, — сказала она, щекоча дыханием волоски у меня в ухе. — Крепким сном, — повторила она и оказалась права: после молочной ванны сновидения ушли.

Молочная вода обожгла мне палец ноги, потом ступню, наконец достигла подбородка и озером разошлась вокруг шеи. Сливки поднялись кверху, на поверхности свернулись белые островки. Из ванны поднимались клубы пара, и я все туже наматывала цепочку пробки на большой палец ноги, пока боль не стала ощутимой.

Я лежала в воде враскоряку, пока кончики пальцев не сморщились, как у мудрой старухи. Торчащие из воды коленки мерзли. Прижав к груди веточки лаванды, я притворилась трупом в гробу или обнаженной невестой. Провела букетом вверх-вниз по телу, изгибаясь, чтобы дотянуться до задней поверхности бедер, и поглаживая каждый участок кожи. Лицу от цветов стало щекотно.

* * *

Под душем, вымывая из волос молоко, я позволила себе заплакать. Слезы приносят облегчение, утешение, как когда я касаюсь своего тела перед сном, чтобы убедиться, что я — по-прежнему я, что я еще здесь, еще жива.

Эпитония

Проснувшись, я нашла под подушкой письмо. Наверное, ночью мама услышала шум воды в ванной. Я открыла конверт, и мне в ладонь выпала крохотная ракушка. Я тотчас ее узнала — это одна из моих любимиц. Она называется эпитонией, или винтовой лестницей, потому что изнутри ее спираль устроена именно так.

Ракушки помогают. Собирай их на пляжах. Промывай под краном. Носи в карманах как обереги. Раковины умеют слушать. Ракушки — это окаменелые мысли, окостенелые сны. Они знают, каково покидать себя, оставляя позади холодную костяную эхо-камеру в ожидании, что их череп займут другие.

Я держала малюсенькую белую ракушку на ладони. Снаружи она — как штопор. Изнутри — как винтовая лестница, ожидающая, пока по ней не скатится сон.

Теория литературы

Единственное, чему я научилась в колледже, это скрытность. Главным образом я скрывала свою родню. Не то чтобы я никогда о ней не говорила. Напротив, я постоянно упоминала родственников в разговорах, превращая их в мрачных персонажей гротескных романов Патрика Маккейба. Вот почему я обозлилась, когда Ксанта вынула из моей тетради листок бумаги и, нахмурившись, стала его изучать. Это было мамино письмо. Письмо, в котором лежала эпитония.

— Это ты написала?

— Нет, отдай.

Еще раз взглянув на письмо, она вернула его мне.

— Если ты его написала, то надо его отправить.

— Оно не мое.

— Тогда кто его написал?

— Мама.

— Она поэтесса?

— Куда там! — Я рассмеялась.

— Ну, это талантливо написано.

— Это чепуха на постном масле.

— Нет, правда, у нее талант.

Я не могла понять, чего она хочет — польстить или поддеть.

— Это никто не напечатает.

— Еще как напечатают. Я бы хотела с ней познакомиться. С твоей мамой.

— Познакомитесь на Рождество.

На зимние каникулы Ксанта собиралась поехать знакомиться с семьей своего нового парня. Поскольку дорога к ним шла через нас, в Стефанову ночь, мы с ней собрались пить в пабе горячий виски. Я уже решила, что надену.

Тем утром я пошла в спортзал. Мой комплекс ограничивается беговой дорожкой, потому что это единственный тренажер, которым я умею пользоваться. Мне не хватает уверенности в себе, чтобы с идиотской ухмылкой попытаться управиться с остальными. Все равно я не настолько накачанная, чтобы идти в зону силовых тренажеров. Мне страшно, что меня сшибут с ног или отпихнут парни с роскошными бицепсами.

Я пробежала десять километров. Иногда я вступаю в пассивно-агрессивное соревнование и пытаюсь обставить соседей по дорожке, особенно если они симпатичные. Какой бы опустошенной я себя ни ощущала, последний километр я всегда пробегаю на полной скорости — просто чтобы почувствовать, что по-прежнему существую. Грохот сердца заставляет осознать: я здесь. Я жива.

* * *

После зала я встретилась с Ксантой и Орлой у гуманитарного корпуса. Мы устроили пикник: взяли большую пачку чипсов и ржаные булочки. Я купила хумус, чтобы макать в него свою булку.

Лучше было бы обойтись без Орлы. Наши разговоры становятся интересней, когда Ксанте удается от нее отделаться, но, когда она с нами, мы ее терпим — ужасно так говорить, но это правда. Ксанта стала заманивать меня на занятия йогой.

— Я бы с удовольствием, — ответила я, — только... это таким средним классом отдает!

— Сама ты средний класс, — сказала Ксанта.

— Неправда. Я фермерша.

— Ерунда. Ты покупаешь хумус в «Теско». Смирись, ты средний класс.

— Ладно, но ты тоже.

— Я не отрицаю своих привилегий. Я с ними смирилась. Научилась быть благодарной. Пытаюсь избавиться от ненависти к себе.

— Но моя семья не считается зажиточной, ни у нас в деревне, ни вообще, — защищалась я.

— Ой, да ладно. Тебе хватает денег на учебу в колледже, дешевое вино на вечеринках и пачку чипсов по пути домой.

— Это правда.

— Принадлежность к среднему классу не делает тебя плохим человеком.

— Да, только избалованным.

— Отлично, я собиралась начать заниматься йогой, но теперь буду просто упиваться чувством вины за привилегии среднего класса, — жалобно произнесла Ксанта.

— Я не о том.

— А о чем?

— Ни о чем. Не слушай меня.

— У тебя что сейчас? — спросила Ксанта, когда я собралась уходить.

— Теория литературы.

— Ты имеешь в виду вокабуляр для задротов?

— Я имею в виду, что ты недалека от правды.

* * *

Семинары — это боль. В конце прошлой пары ассистентка-преподаватель спросила нас, согласны ли мы с французскими структуралистами. Последовало долгое молчание, во время которого мы все сосредоточились на том, чтоб оставаться невидимыми. Несколько храбрых голов сделали неопределенное движение, не решаясь ни кивнуть, ни покачать — так, не зная, как точно пишется слово, калякаешь буквы одну поверх другой. Преподавательница выдохнула и сказала:

— Мы все находимся во власти языка. Класс!

Все переглянулись, пытаясь подглядеть правильную реакцию. Мы так и не поняли, серьезно она говорила или иронизировала, но на всякий случай посмеялись.

На этой неделе мы учились применять к текстам психоанализ. Уверенности в рассуждениях о прочитанном сразу прибавилось. Семинар превратился в заумное фривольное бинго с двусмысленностями вместо чисел.

— Холмс и Ватсон — несомненно, любовники.

— Согласен, текст просто напичкан фаллическими символами: в смысле, трубка, ручка, одна на двоих сигара...

— А ты что думаешь, Дебора Марта? Тебя же зовут Дебора Марта, верно? — Преподавательница заметила мое молчание. Я по глупости вписала в бланк регистрации свое второе имя и теперь выглядела еще большей деревенщиной.

— Зовите меня Дебби, — говорю я.

— Что скажешь о психоаналитическом прочтении Артура Конан Дойла, Дебби?

— Ну... Если всюду выискивать члены, непременно найдется целая куча. — Лицо у меня горело. Послышались смешки.

— Разумное утверждение, — улыбнулась преподавательница.

— Я бы назвал это скорее субъективным мнением. Мнением, не подкрепленным ни текстом, ни вторичной критикой, — заявил парень, который в неделю марксизма утверждал, будто мы живем в бесклассовом обществе.

— А что думаешь ты... Николо? — спросила преподавательница у парня, который еще не высказался, — красивого итальянца, любителя курить самокрутки перед гуманитарным корпусом. Он выглядел так, словно сошел со страниц Элены Ферранте.

— Извините, какой был вопрос? — переспросил он.

— Считаешь ли ты, что полезно видеть всюду члены, — подсказала я.

— Нет, — с видимым облегчением ответил он. — Нет, не считаю.

Бэтмен

В халате Ксанта выглядит подозрительно уютно.

— Значит, мы не идем тусить? — спросила я.

— Нет настроения. — ответила Ксанта. — Хочу утром сходить в библиотеку.

— Ясно.

Настроения у нее нет, потому что у нее есть парень.

— Прости, — сказала она.

— Не надо извиняться. Все в порядке.

— Может, позовешь с собой Орлу?

Я посмотрела на спальню Орлы. Ее дверь, как обычно, была закрыта.

— Орлу? А она вообще дома?

— Не знаю.

— Можно подумать. ты живешь с привидением.

— Т-с-с, вдруг она дома.

— Он-то к тебе собирается? — спросила я. — Если хотите побыть вдвоем, я могу поехать домой.

— Нет, не глупи. Обычно я езжу к нему^. Его универ у черта на рогах, зато квартира у него получше этой ночлежки.

— Симпатичная ночлежка.

— Спасибо.

* * *

Отношения Ксанты с парнем, который нравился мне с незапамятных времен, я воспринимала сравнительно спокойно. Она редко о нем упоминала, поэтому я расспрашивала, каку них дела, поддразнивала ее, даже улыбалась и хихикала — но еще ни разу не смогла заставить себя произнести его имя.

Я перестала спать по ночам. Раньше я убаюкивала себя фантазиями о нем, они внушали мне чувство безопасности. Разнообразные сценарии, которые я раскручивала в воображении, всегда заканчивались одинаково: не поцелуями и тому подобным, а моей головой на его плече или его рукой, обхватившей меня, — первыми робкими шагами к близости.

Меня бросало то в ярость и ненависть к себе, то в гнев и злость на него. По-настоящему гадкой частичке меня казалось, будто он использует Ксанту, чтобы вызвать мою ревность, но то было всего лишь мое эго, то и дело нырявшее в Зазеркалье в попытке отыскать хоть намек на невероятное: что он тоже думает обо мне.

* * *

У меня вошло в привычку копить примерное поведение, будто купоны, которые можно обменять на тусовку. Тусовка означает выпивку, а выпивка — передышку от головы. Я радуюсь алкогольному забвению, опьянению. Когда я вырубаюсь, я не вижу снов. Просыпаюсь я похмельная, но похмелье предсказуемо. Я заранее знаю, как буду себя чувствовать. Плохо, но все-таки самой собой. Милой, непринужденной, детской версией себя, считающей стакан воды величайшим чудом на земле.

Это мое альтер эго Грифф окрестил Тазом, потому что, по его словам, утащить меня домой под утро так же трудно, как запихнуть в такси Тасманского дьявола из «Луни тюнз». Управляться с Тазом легче всего, если выпускать его на волю хотя бы раз в неделю. По словам Ксанты, это как выгулять собаку. Выплеснув накопившуюся энергию, собака в конце концов устанет и успокоится.

Тусуемся мы обычно по средам. Иногда вдобавок по понедельникам или вторникам, но по средам — всегда. Кроме сегодняшнего вечера. Я считала само собой разумеющимся, что мы пойдем тусить, и предвкушала это целый день. Даже целую неделю.

— Кажется, мои соседки идут в «Коппере», — сказала я.

— Ой, тебе тоже надо пойти!

— Если честно, что-то неохота.

Ни про каких соседок я ничего не знала. А подумывала отправиться тусить в одиночку. Даже если бы я пошла с Ксантой, мы все равно, скорее всего, потеряли бы друг друга на танцполе.

— Ты уже привезла с собой прикид и все такое. Соберись здесь, возьми такси и встреться с ними там.

— Когда я туда доберусь, они наверняка уже накидаются в хлам, — возразила я. — Они начинают пить еще в автобусе.

— Ну так купи бутылку вина и выпей ее здесь, пока будешь собираться. Я за тобой прослежу.

— Ладно, — согласилась я.

— Круто! Рада за тебя.

В клубе мало хорошо выглядеть. Надо много улыбаться. Иначе подойдет какой-нибудь парень и посоветует не вешать нос. Именно это и произошло в зоне для курения. Он взял на себя роль моего личного комедианта и положил руку мне на поясницу. Не знаю, почему я смеялась над его ужасными шутками, — наверное, просто изо всех сил старалась быть вежливой. Когда он наклонился меня поцеловать, я сказала ему, что у меня есть бойфренд.

— Нет у тебя никакого бойфренда, — заявил он.

— С какой стати мне его выдумывать? — спросила я.

— Потому что я тебе не нравлюсь.

— Неправда, — соврала я.

— Слушай, лапуля, тебе не хватает только неоновой вывески с надписью «Открыта для предложений», так что не парься. Просто прими небольшой совет от дядюшки Майка: не стоит динамить мужчин. Тебе давным давно надо было послать меня лесом. Я большой мальчик и способен справиться с отказом.

— То есть мне нельзя разговаривать с мужчинами, не сообщив, что у меня есть бойфренд.

— Не забывай, — он поднял палец, — что бойфренда у тебя нет. — Он подмигнул и похлопал меня по руке. — Приятной ночки.

Самый красивый парень на танцполе был в футболке с Бэтменом. Я прибилась к компании медсестер, с которыми познакомилась в очереди в туалет. Я думала, он подрулит к высокой блондинке с бесконечными ногами. Но он поглядывал на меня.

Прежде чем подкатить, он дождался поддержки от группы «Вестлайф». Его друзья пересеклись с нами диаграммой Венна, и он взял меня за руку, притворяясь Шейном. Пли Никки. Или Кианом. Уж точно не Марком.

Он предпочитал театральный подход. За ухом у него виднелась черная коктейльная трубочка, которую он согнул на манер микрофона Бритни Спирс. Он забавный, высокий и обаятельный и наверняка перецеловался здесь с половиной девчонок. Но я все равно с ним зажигаю, и он уже ведет себя как влюбленный.

— Ты классно целуешься, — это первое, что он сообщил мне, когда мы оба отстранились, чтобы отдышаться. — Хочешь, уйдем отсюда?

* * *

Я потребовала, чтобы перед тем, как ехать домой, мы купили в «Бэбилоне» жареной картошки. Поболтала с персоналом. Обещала пригласить их на ферму и научить доить коров. В придачу к пакетику картошки мне выдали бесплатную бутылку воды и бумажную шляпу. Он держал меня за руку и восхищался моими навыками общения.

— Да ты девчонка что надо!

— Не изображай удивление, Рой Кин, — говорю я.

— Но ты все-таки классная. Таких нечасто встретишь.

Он был из Корка, учился там чему-то мудреному^.

В Дублине он остановился у друга, так что туда мы вернуться не могли. Я понимала, что придется вести его к Ксанте. Но была слишком трезва, чтобы ложиться спать.

* * *

Я понимала, что хожу по натянутому канату ожиданий. Я никогда еще не занималась сексом, но ему об этом знать было не обязательно. Мне уже случалось признаваться в этом парням, и они таращились на меня, как на какое-то мифологическое существо. Некоторые из них мне не верили, ведь я так запросто целуюсь. Я не против попробовать их на вкус. Мне по-прежнему кажется, что поцелуи чисты и невинны. Даже романтичны. Поцелуи — это притворство. Они успокаивают. Что-то большее — это уже не игра. Это опасно. Это значит открыться другому человеку^.

* * *

— Сразу хочу сказать: заниматься с тобой сексом я не собираюсь, — предупредила я.

— О господи, я и не думал...

— Ну, а большинство парней думает.

— Боже мой, нет.

— И я тоже ночую у подружки, так что, если мы туда вернемся, будем вместе спать на диване. И я хочу только одного — спать.

— Здорово. Я очень хочу с тобой спать. То есть типа на самом деле спать.

— То есть перепихон тебе не светит.

— Ты леди, Дебби. Настоящая леди. — Он поцеловал мне руку^.

* * *

Он сидел на переднем сиденье такси и вежливо беседовал с таксистом. И настоял, что сам расплатится, когда мы выходили. Вырубившийся Джек лежал в спальнике перед дверью в квартиру. Ксанта познакомилась с ним, когда занималась волонтерством в «Саймон коммьюнити». По понедельникам мы приглашали его на обед, и он чувствовал себя вольготней всех остальных, сидевших за столом. Он подробно рассказал нам о своей игромании, но о выпивке не упоминал никогда. Когда Ксанта начала давать ему деньги, я предупредила, что он их просадит на выпивку и наркоту^, а она ответила: «Я бы тоже так поступила, если бы спала на улице». На прошлой неделе он сказал мне, что я похожа на его дочь.

Пока я рылась в сумке, пытаясь найти ключ Ксанты, Бэтмен наклонился и сунул в спальник Джека купюру в двадцать евро. Так чт,. когда мы вошли в квартиру, я поцеловала его уже всерьез. Потому что он заслужил.

Я шикнула, когда он заговорил.

— Извини! — ответил он громким шепотом и споткнулся о велик Ксанты по пули в гостиную.

Тогда я стала целовать его, чтобы заставить замолчать. Мы легли на диван, и он расстегнул мне лифчик одной рукой. Впрочем, все шло хорошо, пока он не начал расстегивать мне джинсы.

— Нет-нет, помни, что я говорила. — Я оттолкнула его руку.

— Прости, прости. — Он снял с себя джинсы и футболку с Бэтменом и снова попытался расстегнуть мои джинсы.

Мне стало смешно:

— Нет, серьезно, я не могу.

— У тебя месячные, что ли?

— Ага, — соврала я.

Он задумался.

— Я не против.

— Зато я против.

Он смотрел на меня щенячьими глазами:

— Ну пожалуйста...

— Нет.

Он сел, откинулся на спинку дивана и вздохнул, глядя в потолок.

— Ты меня убиваешь.

— Извини, — сказала я. — Но я предупреждала.

— Знаю-знаю. Просто это реально жестко. Буквально. — Он показал на свою ширинку. Ребячество, но мне это казалось настолько трогательным, что я поцеловала его, словно искупая какую-то вину. Он притянул меня к себе. Потом стащил с себя трусы и стал давить мне на затылок.

— Нет, нет, — повторяла я.

— Блин, да ладно! — возмутился он. — Нельзя приводить мужиков домой, а потом не давать!

— Я же предупреждала, что мы просто ляжем спать.

— Ага, а потом начала вот так целоваться? У меня уже яйца синие. Ты понятия не имеешь, как это больно.

В кухне загорелся свет. В дверях появилась полусонная Ксанта.

— Дебс, все в порядке?

— Санта, прости, пожалуйста! — Я улыбнулась ей сквозь слезы. — Не хотела тебя будить.

— Приветик. — сказал он, снова натягивая трусы.

Она его проигнорировала.

— Ничего страшного, я просто услышала голоса. Все нормально?

— Привет. Как тебя зовут? — спросил он.

— А кто интересуется? — нахмурилась она.

— Прошу прощения. Я немного пьян. А твоя подруга привела меня к тебе домой, а теперь... — Он приложил ладони ко рту и прошептал: — Я же не виноват, что она отказывается заниматься со мной сексом. Ну и ладно. Все путем, просто она динамщица.

— Сочувствую, — сказала Ксанта, поднимая с пола его футболку с Бэтменом и джинсы.

— Ты очень красивая, — шепнул он.

Ксанта открыла окно и вышвырнула его одежду в темноту.

— Эй!.. — завопил он, вскакивая. — Какого хрена? Гребаная психованная сука!

Он бросился на нее, и я испугалась, что сейчас он ее ударит, но она не отступила ни на шаг. Они застыли нос к носу.

— Выметайся из моей квартиры, — сказала Ксанта.

— Знаете что? Вы мне на хрен не сдались. — Он отошел подобрать с пола свой бумажник и ботинки. — Господи боже мой... Две фригидные стервы.

Уходя, он споткнулся об ее велик и хлопнул дверью.

* * *

— Спасибо, — всхлипнула я ей в плечо.

— Ш-ш-ш... — Она поцеловала меня в макушку, укачивая в объятиях. — Пошли, поспишь в моей кровати.

Она за руку увела меня из гостиной и дала пачку салфеток для снятия макияжа. Я посмотрела в зеркало. Тушь размазалась по всему лицу.

— Спасибо, — дрожащим голосом повторила я и долго снимала макияж, стараясь почувствовать себя чистой.

— Все в порядке? — спросила Ксанта.

— Ага.

— Дебби, так нельзя.

— Знаю, это было тупо. Прости, пожалуйста.

— Все нормально. Я не против, чтобы ты приводила парней. Без вопросов. Просто береги себя, понимаешь?

— Я думала, он хороший, — пролепетала я.

— Хорошие парни так себя не ведут.

— Круто ты его отшила.

— Знаю.

— Научишь меня так же?

— Ладно.

Она протянула мне чашку чая.

— Боже, как я тебя люблю! — вырвалось у меня.

— Я тебя тоже.

Результаты

В тот день ожидались результаты сочинений, и все притворялись, что им наплевать. Мы словно забыли, что поступили на этот факультет только потому, что все как один — отличники, которые подпитываются внешним подкреплением. Многие мои однокурсники получили столько выпускных баллов, что поступили бы даже на медицинские факультеты. Как горюют наши семьи, острили мы, что нам не хватило мозгов выбрать себе более полезную специальность. Стань хоть кем-то, говорила мама Орлы. Иди в колледж, станешь хоть кем-то. Раздумывая, каким бы кем-то стать мне, я услышала шепот прямо в ухо: «Профессором». Меня корежило от одной этой мысли. Все равно что захотеть стать стариком в твидовом костюме, который читает Шекспира и дымит трубкой.

Мы выходили с лекции по «Кентерберийским рассказам», когда к Ксанте подбежал какой-то парень в водолазке и, положив руки ей на плечи, сообщил:

— Вывесили, — и, поправив очки, унесся в направлении кафедры английского.

— Я в туалет, — сказала я Ксанте.

Она сжала мою ладонь:

— Я тебя подожду.

* * *

Изнутри на двери кабинки под рекламой двадцатипроцентной скидки на восковую эпиляцию бикини было выцарапано:

«Сколько ни стараюсь, до 2.1 не дотягиваю. Что со мной не так?»

Узел у меня в животе затянулся еще туже. До сих пор я успешно скрывала, что с самого начала занятий не смогла прочесть ни строчки художественной литературы. Я обнаружила в себе скрытый талант ломать комедию. К семинарам я вооружалась кратким содержанием книг, взятым с сайта Спаркнотс. Впитывала сюжетные перипетии и описания персонажей, словно научные факты, радостно вживаясь в амплуа недоучки, поднахватавшейся умных слов. Скудных сведений, почерпнутых из интернета, вполне хватает, чтобы всех рассмешить. Удивительно, сколь многое сходит с рук, если гладко рассуждаешь о текстах, которых даже не читала.

Я привыкла, что меня называют умной. В средней школе мне было легко, потому что я не подвергала сомнению ничего из того, чему меня учили. Если бы в учебнике истории написали, что Гитлер победил в войне, я бы в это поверила. Я не могу осознать факты, пока они не стали частью сюжета. Вне художественной литературы фотосинтез и генетика не имеют смысла. Выученное я никак не применяла на практике, потому что оно все равно улетучивалось из головы.

Дело в том, что я идиотка, но на экзаменах могу сыграть интеллектуалку. В ночь перед контрольной я напихивала себе в голову как можно больше подробностей той истории, которую мне предстояло рассказать. Мерила шагами спальню, чувствуя себя актрисой, разучивающей реплики. А на следующий день, исторгнув все это из себя на бумагу, я выходила из класса, и все якобы мной усвоенное оказывалось начисто стерто из памяти. Я получала «отлично» и ощущала внешнее подкрепление. Поэтому я нравилась и учителям, и себе самой.

Учиться в колледже я не умею. Тут не предлагают выбрать готовый ответ, как на школьных выпускных тестах. Это сочинение — первая письменная работа, которую мы сдавали, — было посвящено американской литературе. Во вступлении я рассказала, как в детстве смотрела «Покахонтас», и даже включила фильм в список использованной литературы. Я краснела, воображая, с каким смехом препод все это читал. Но вдруг это сойдет за свежий подход? Нам говорили, что оценка 1 означает вклад в научную мысль. Возможно, занудному миру науки не хватает диснеевской живости?

Мы с Ксантой шли под руку к кафедре английского, борясь с предвкушением. Мы успели обсудить вероятность получения оценки 2.1. Она бы нас совершенно устроила. Высшая оценка иллюзорна, хорошая — вполне достижима. Пробившись сквозь толпу, мы пробежали глазами результаты. Оценку 2.2 получила всего пара человек. У подавляющего большинства, как и ожидалось, стояло 2.1. Ближе к началу списка виднелась одна отличная отметка и одна удовлетворительная, заработанная, как всем было известно, великовозрастным студентом — единственным из нас, кому хватало смелости задавать дурацкие вопросы посреди лекции.

Я нашла свой студенческий номер. Меня так и подмывало провести пальцем поперек списка, чтобы убедиться, что я не ошиблась строкой, но вокруг было слишком много народу^, и моя оценка плавала в море других. Где-то рядом с моим номером реяла отметка 2.2. Я быстро отвела взгляд и запретила себе таращить на нее глаза. Разумеется, она исчезнет, уйдет прочь, как бродячая собака. Главное — не смотреть. Она мне не принадлежит.

— Довольна? — спросила я Ксанту.

— Да, — сказала она. — А ты?

— Да. Пойду искать ботанов, получивших «отлично», и макну их башкой в унитаз.

На лице Ксанты появилось то же смущенное выражение, как в тот раз, когда она призналась в своем веганстве.

— Ах ты жопа, да это же ты! — сказала я достаточно громко, чтобы все остальные услышали и поняли, что это именно она. Это ее мне надо превзойти.

— Прекрати. — Она пихнула меня локтем.

— Да ладно, кто тут вправе беситься, тот я.

— 2.1 — прекрасный результат.

— Но не отличный, — ответила я. — А тебе респект.

* * *

Психотерапевтка представилась, но я ее не слушала. Я по-прежнему думала о том, как на меня посмотрел охранник внизу. Льстила себе мыслью, будто он удивился, что со мной что-то не так. Прежде чем подойти к регистратуре, я заперлась в туалете, чтобы по-быстрому выплакаться. Мне выдали бланк регистрации.

Анализируя себя по шкале от одного («никогда») до десяти («постоянно»), я осознала, что даже депрессия у меня так себе: в среднем пять-шесть из десяти. Оказывается, жизнь можно оценить по той же десятибалльной шкале, что и диктанты в начальной школе, только с диктантом проще — ошибка или есть, или нет. Труднее было решить, насколько мне близки банальности вроде «Я чувствую себя неудачницей». Поставить себе десятку было бы мелодрамой и кокетством, поставить ноль — наглостью. Я ограничилась скромными четырьмя баллами из десяти. Утверждение «Я с трудом засыпаю и плохо сплю» я оценила на два из десяти. Засыпаю-то я легко и сплю крепко. У меня проблема с самим сном. Таких вариантов, как «Я не узнаю собственных сновидений» и «Мне кажется, что мать промыла мне мозги и постепенно заражает своим сумасшествием», тест не предлагал.

Психотерапевтка расспрашивала меня о семье. Я не упомянула о маминых долгосрочных отношениях с душевной болезнью, потому что, на мой взгляд, с тем, что я получила 2.2, они никак не связаны, — а ведь как раз из-за этого я и записалась на консультацию. Потом она перешла к расстройствам настроения. Когда она подробно остановилась на тревожности, я перестала кусать ногти. Меня возмущает это обвинение.

Тревожность — модное слово для беспокойства, а беспокойство не диагноз. Депрессия — модное слово для хандры, но это более сильный синоним. Я бы простила себя, если бы схлопотала 2.2 из-за депрессии. А всего лишь из-за легкого беспокойства — непростительно. О депрессии пока и речи не шло. Среди студентов свирепствует эпидемия депрессии. В области душевных болезней депрессия — то же самое, что оценка 2.1, а эта психотерапевтка даже ее мне не поставила.

Я попробовала еще раз:

— Просто я... как будто стала меньше радоваться жизни. Я не справляюсь с домашкой. Все время чувствую себя усталой.

Психотерапевтка сочувственно кивнула и развела руками, словно читая лекцию на Ютьюбе.

— Учеба в колледже — дело нелегкое. Все говорят о вечеринках и свободе, обещают, что ты найдешь себя и раскроешься как личность. Никто не предупреждает о домашних заданиях и ощущении, что должен прыгнуть выше головы.

— Я все это знаю, — перебила я, но она продолжала говорить.

— Давай представим, что мы идем по Графтон-стрит.

Представить обстоятельства, которые могли бы вынудить меня идти по Графтон-стрит с этой женщиной, я не в силах.

— И ты замечаешь свою подругу. Назови мне какую-нибудь из своих подруг.

— Орла, — сказала я, подняв ее в ранг подруг из категории раздражающих знакомых.

— Прекрасно, значит, ты говоришь: «Привет, Орла!» — но Орла ничего не отвечает и продолжает идти. — Психотерапевтка смотрела на меня так, будто только что срежиссировала самую драматическую сцену в гипотетической вселенной. — Что бы ты почувствовала в такой ситуации?

— Эм-м, облегчение?..

— Какие мысли пришли бы тебе в голову?

— Ну, что теперь не придется с ней разговаривать.

— Может, назовешь еще какие-то мысли и чувства?

— Эм-м, наверное, я бы удивилась.

Она кивнула.

— А почему ты бы удивилась? — Она покручивала ладонью, давая понять, что я подбираюсь к сути.

— Потому что она меня как будто не узнала.

— Интересно. Видишь, как мы торопимся с выводами. Тебе не показалось бы, что она на тебя злится или нарочно игнорирует?

— Вряд ли.

— Что ж, хорошо. Это всего лишь один из примеров того, какую пользу приносит когнитивно-поведенческая терапия, или КПТ. Занимаясь КПТ, мы учимся отдавать себе отчет в том, насколько наши мысли связаны с нашими чувствами. Мы можем распознать мысль и то, какие чувства она у нас вызывает. Мы можем поймать эту мысль. — Она сжала в кулак пустоту^. — И проанализировать ее, прежде чем спешить с чувствами.

Она достала брошюру и открыла ее на странице со схемой, похожей на круговорот воды в природе.

— Итак, случайная встреча с Орлой, — сказала она и обвела синей ручкой слова «психологический триггер», — наводит на раздумья. Почему она не поздоровалась? Она на меня злится? Я ей не нравлюсь? Эти вопросы вызывают удивление. — Она показала пальцем на меня. — А может быть, гнев или грусть. Зато если мы будем мыслить в более позитивном ключе, например, решим, что она, скорее всего, тебя не узнала или просто задумалась, то сможем повлиять и на чувства, связанные с этой мыслью и этой встречей.

— Но все может оказаться наоборот, — нахмурившись, возразила я. — Может, она меня ненавидит.

— Да, но это весьма маловероятно. Разумней было бы подумать, что она тебя не заметила.

— Я первым делом так и подумала.

— Точно. — Она закрыла брошюру. Черно-белую обложку украшало изображение девушки за тюремной решеткой. Над ее головой висела туча. Из тучи лил дождь. Поверх тучи пузырчатым шрифтом было написано: «Социальная тревожность». — Вот кое-какая информация, можешь забрать ее домой. Здесь есть несколько упражнений, которые ты, возможно, найдешь полезными.

Я уже приготовилась, что она начнет учить меня не совать в нос карандаши.

— От генерализированной тревожности страдает каждый десятый студент колледжа, — сообщила она, протягивая мне брошюру через стол.

«Прекрасно», — подумала я. Мало того, что тревожность, так еще и генерализированная.

— Это очень распространенное расстройство, — добавила она. — Ты далеко не первая, кто сегодня пришел ко мне с такой проблемой. — Она улыбнулась. — А теперь, пока ты не ушла, заполни, пожалуйста, короткий онлайн-опросник.

Она усадила меня за свой стол. На этот раз от меня требовалось оценить по десятибалльной шкале, насколько сеанс соответствовал моим ожиданиям. Чувствуя, как она нависает над моим плечом, я отметила все утверждения десятками и рассыпалась в благодарностях на пути к двери.

— Приятно это слышать, — сказала она. — Удачи тебе, и помни: надо радоваться каждому дню. Жизнь — это путь, а не цель пути.

Я спросила в регистратуре, надо ли мне записаться на следующий сеанс. Сотрудница посмотрела в компьютере, что написала обо мне психотерапевтка, и сказала:

— Нет, она пишет, что вы здоровы.

Прежде чем уйти, я ненадолго заперлась в туалете, чтобы передохнуть и снова поплакать.

Дар исцеления

Женщина застенчиво подкатила детскую коляску по подъездной дорожке к нашей задней двери. Я отправила их в трейлер. Давненько у Билли не было посетителей. Я представляла, как она войдет и застукает его в одних трусах, попивающим виски и читающим какую-нибудь из старых газет, которые он там копит штабелями. Хотелось надеяться, он не пьян.

Билли — целитель поневоле. Дар исцеления у нас в роду. Если человек скажет вам, что знает человека, который знает человека, который умеет исцелять, то одним из тех, к кому вас пошлют, окажется Билли. Дальше — лотерея. Но большинство народу воспринимают его лечение всерьез. По словам Билли, сам он в него мало верит, но оно вполне безвредно. Многим помогает. Иногда он попросту прикалывается, но тем не менее показатели у него солидные. К нему обращаются кто с чем, от ожогов до младенческих колик, приходят фермеры со стригущим лишаем, подростки с бородавками или экземой, мужчины средних лет с подагрой или радикулитом.

* * *

Услышав, что женщина выкатила коляску за ворота, я направилась к трейлеру и успела подглядеть, как Билли прячет обручальное кольцо с

Copyright © Louise Nealon, 2021

First published in the UK in 2021 by Manilla Press, an imprint of Bonnier Books UK

Published in the Russian language by arrangement with The Agency srl

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2021

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2021

* * *

Дебби Уайт, выросшая на ферме с мамой, у которой, как считают многие, «не все в порядке с головой», и дядей Билли, питающим слабость к выпивке братом мамы, поступает в учебное заведение с самой высокой в Ирландии концентрацией привилегированных снобов – Тринити-колледж Дублинского университета. Для наивной и чувствительной Дебби это совершенно другой мир. Примет ли он ее? Примет ли она его?..

«Снежинка» – очень искренний и трогательный рассказ о том, каково это – взрослеть в двадцать первом веке.

Посвящается моим родителям Томми и Хильде – за их мудрость, любовь и поддержку

Трейлер

Дядя Билли живет в трейлере в поле за нашим домом. Впервые увидев на дороге другой трейлер, я решила, что кто-то – другой ребенок – похитил у меня дядю. Только тогда я и узнала, что трейлерам положено двигаться. Трейлер Билли никогда никуда не ездил. Его как поставили на бетонные блоки, так он и стоял у нас на задворках с самого моего рождения.

Я приходила к Билли по ночам, когда боялась ложиться спать. Билли разрешал мне выходить из дома, только когда из моего окна было видно луну и если я приносила ему из сада желания. Завидев в окне круглую, толстую луну в ночь своего восьмого дня рождения, я стремглав слетела по лестнице, выскочила в заднюю дверь и босиком помчалась по росистой траве, через живую изгородь, которая вцеплялась в меня колючками и тянула назад за рукава пижамы.

Я знала, где искать желания. За изгородью, возле трейлера, их росла целая россыпь. Я срывала одно за другим, наслаждаясь негромким треском стеблей, липким соком из обломанных концов, тем, как упругие головки пружинят друг о друга. Я бережно прикрыла цветы ладонью, словно свечу на ветру, стараясь не сбить ни одного шарика, не уступить его ночи.

Собирая цветы, я вертела в голове слоги – о-ду-ван-чик, о-ду-ван-чик, о-ду-ван-чик. Днем мы нашли это слово в большом словаре у Билли под кроватью. Дядя объяснил, что у английского слова «одуванчик» – dandelion – французское происхождение. Dent-de-lion по-французски значит «львиный зуб». Одуванчик начинает свою жизнь милашкой в желтой юбке из остроконечных лепестков, напоминающей балетную пачку.

– Это его дневной наряд, но рано или поздно цветок начинает клонить ко сну. Он увядает, выглядит усталым и помятым, но стоит подумать, что его песенка спета, – Билли вскинул кулак, – как он превращается в белый шарик. – Он раскрыл ладонь и достал из-за спины белый, похожий на сладкую вату одуванчик. – В пушистую луну. В святое таинство желаний. – Он дал мне его сдуть, как задувают именинные свечи. – В созвездие грез.

Любуясь врученным мной букетом желаний, Билли открыл дверцу трейлера. Я сорвала все одуванчики, которые только смогла найти, – хотелось сразить его наповал.

– Так и знал, – сказал он. – Знал, что луна обязательно выйдет в твой день рождения.

Мы наполнили водой пустую банку из-под джема и сдули в нее пух с одуванчиковых головок. Пушинки плавали на поверхности, будто малюсенькие купальщики, лежащие на спине. Я закрыла крышку и встряхнула желания, чтобы устроить им праздник, увидеть, как они танцуют. Банку мы водрузили на стопку сырых газет, откуда желания могли смотреть в пластиковое окно трейлера.

Билли поставил кастрюлю с молоком на конфорку своей газовой плиты. Его кухня походила на игрушечную, которую я надеялась получить на Рождество. Меня всегда удивляло, когда в ней на самом деле удавалось что-то приготовить. Он разрешил мне помешивать молоко, пока оно не забулькало, и я отодвигала белую кожицу обратной стороной ложки. Потом он насыпал в кастрюлю какао, и я стала взбивать его ложкой, пока не заболело запястье. Мы перелили его дымящейся коричневой струей во фляжку и взяли с собой на крышу, куда пошли смотреть на звезды.

Семена одуванчиков полностью ушли под воду лишь через много дней. Они льнули к поверхности, свисали со своего водяного потолка, а потом то ли сдались, то ли заскучали. Но едва мир с ними распрощался, как вверх потянулись крошечные зеленые побеги – словно растения-русалочки отрастили себе хвосты под водой. Билли позвал меня к себе поглядеть на эту упрямую мелюзгу – на желания, отказывающиеся умирать.

* * *

В мой восемнадцатый день рождения стучаться к Билли было немного боязно. Я ведь давно не навещала его по ночам. Дверь трейлера холодила костяшки пальцев. Она была проложена резиновым уплотнителем, как дверца холодильника. Я вонзила ногти в тугую мякоть и потянула. От резинки оторвалась гладкая полоска, словно прожилка сала от куска окорока. Послышался шорох бумаги и тяжелые шаги. Билли открыл дверь, изо всех сил стараясь не показать, что удивлен.

– Ну, – сказал он, возвращаясь в кресло.

– Спящий красавец, – приветствовала его я.

Утром он проспал дойку, и мне пришлось его подменить.

– Ага, извиняюсь.

– Причем в мой день рождения.

– Ну, лажанулся. – Он скривился. – И как только наш преподобный Джеймс допустил, чтобы тебя подняли с постельки?

– Он был не в курсе. Мама забыла ему сообщить.

– Хороши гости на вечеринке! И сколько тебе стукнуло? Шестнадцать шоколадных?

– Восемнадцать вредных.

Видеть, как его лицо морщится в веселой усмешке, – уже победа. Я дождалась, пока он отвернется, чтобы наполнить чайник.

– Сегодня пришли ответы из колледжей, – сказала я.

Он выключил кран и оглянулся:

– Неужто сегодня?

– Ага. Я поступила в Тринити. Занятия со следующей недели.

Дядя, кажется, расстроился. Помедлив, он взял меня за плечи и вздохнул:

– Охренительно за тебя рад.

– Спасибо.

– На хрен чай. – Он отмахнулся. – На хрен чай, достану-ка я лучше виски.

Он стал копаться в шкафу. Тарелки задребезжали, башня мисок накренилась. Билли безуспешно пытался остановить коленом посудную лавину. Мне хотелось поднять осколки, чтобы занять руки, но тут он с победным видом встал, выудив из шкафа бутылку «Джеймесона».

– С днем рождения, Дебс!

– Спасибо.

Я приняла бутылку виски из его рук, будто лотерейный приз.

Мы оба смущенно умолкли. Проявлять инициативу не хотелось. Я ведь теперь взрослая. И ничего выпрашивать не собираюсь.

– Небо сегодня ясное, – наконец сообщил он.

– И охренительный мороз, – добавила я.

– Если что, в шкафу есть грелка.

Билли потянулся к дверце в потолке, опустил раздвижную лестницу и потопал наверх в сапогах, волоча за собой спальник, точно сонный ребенок одеяло.

Я поставила чайник, чувствуя, как на меня таращится причудливое содержимое дядиного трейлера. Над кроватью висела деревянная модель аэроплана, на котором, как на качелях, сидел крошечный человечек с биноклем в руках. За французские усики мы окрестили его Пьером.

От горячей грелки рукам стало теплее. Я поднялась по лестнице, перешагивая через две ступеньки, и в лицо ударил ночной ветер. Точно на корабле. Забравшись в коконы спальников, мы улеглись на стальной оцинкованный лист, служивший кровлей жилищу Билли. Он был холодный и скользкий. Лежишь будто на льдине. Мы смотрели в небо так пристально, словно только сила наших взглядов и удерживала его на месте.

Вид, открывающийся с крыши трейлера, – единственное, что не уменьшается с годами. Нам было слышно, как хрустит трава под копытами коров. Они неспешно приближались и нюхали воздух, чтобы понять, что происходит. Я тоже втянула носом затхлый запах трейлера, исходящий от спальника. От Билли пахло табаком и соляркой. Рукава его джемпера свисали над шерстяными митенками. Колючая щетина топорщилась вокруг рта и тянулась по щекам до самых ушей, переходя в шевелюру.

– С тебя история, – сказал Билли.

– Нет настроения.

– Давай, – сказал он. – Я выберу звезду.

Я с напускным безразличием играла молнией спальника, потом заправила волосы за ухо и ждала, пока он укажет на какую-нибудь звезду.

– Полярную видишь?

– Где уж мне разглядеть самую яркую звезду на небе.

– Вообще-то самая яркая – Сириус.

– Ты сам говорил, что Полярная.

– Значит, я ошибался.

– Внезапненько!

– Ну так видишь? Я тебе ее показывал?

– Всего раз двести, только ты говорил, что она ярче всех.

– Она вторая по яркости.

– По-твоему, я должна различить вторую по яркости звезду?

– От нее мы ищем букву W.

– Знаю-знаю: та, что кажется самой яркой… а на самом деле нет.

– Я просто уточняю – вдруг мы говорим о разных звездах. Ладно, на хрен! Видишь пять звезд рядом с ней, кособокой буквой W?

Прищурившись на небо, я попыталась соединить точки линиями. Раньше я притворялась, будто вижу то же, что и Билли. Терпеть не могу, когда стараешься изо всех сил и все равно ничего не получается. Для меня это как разбирать шрифт Брайля, только из огоньков, горящих за миллиарды миллиардов миль от нас. Их слишком много – просто невыносимо, когда такое скопище таращится на тебя в ответ.

Чем старше я становлюсь, тем больше стараюсь. Билли разделяет звезды на картинки и истории, и различать их становится проще. Буква W нашлась одной из первых.

– Ага, знаю, – сказала я. – Похоже на кресло-качалку.

– Точно.

Я следила за его указательным пальцем, соединяющим звезды ровными прямыми линиями.

– Кресло Кассиопеи.

– Помню ее.

– Молодец. Вот про нее и расскажи.

– Билли, ты же знаешь эту историю.

– Но от тебя еще не слышал.

Я вздохнула, чтобы выиграть время. В голове постепенно начали собираться персонажи.

– Давай-давай, – поторопил Билли.

– В прошлой жизни Кассиопея была царицей – супругой Цефея, – начала я. – Он тоже там, наверху. Кассиопея была клевая. Красавица, типа, но ее считали странной. Вечно ходила с распущенными волосами и босиком, а люди такие все в шоке – все-таки царская особа. Она родила дочь Андромеду и научила ее самолюбию и самоуважению – по тем временам радикальная идея. Ее внутреннюю свободу принимали за надменность. Поговаривали, что эта хипповая царица расхаживает всюду босиком, любит себя и дочь учит тому же. Посейдону это не понравилось, он решил напомнить людям, кто тут главный, и наслал на царство ее мужа морское чудовище. Кассиопее сказали, что единственный способ спасти царство – это принести в жертву дочь, и царица согласилась. Она приковала Андромеду к скале на краю обрыва и оставила умирать.

– Сука, – заметил Билли.

– Ну, у нее не было выбора. Иначе чудовище бы всех убило.

– Греки были долбаные придурки. Можно я угадаю, что случилось с Андромедой?

– Попробуй.

– Ее спас прекрасный принц?

– Разумеется.

Билли передал мне бутылку. Виски обожгло горло.

– Персей убил морское чудовище, возвращаясь после убийства Медузы, и Андромеде пришлось выйти за него замуж из вежливости, – сообщила я.

– Классика жанра. А что случилось с Кассиопеей?

Я показала на созвездие:

– Вон она, сидит в своем кресле-качалке. Посейдон привязал ее намертво, так что над Северным полюсом она кружит вверх ногами. Навсегда прикованная к креслу, она будет в нем крутиться до скончания мира.

– Господи Иисусе. Наверное, когда половину времени висишь вверх тормашками, начинаешь видеть мир по-другому.

– У меня бы просто кружилась голова.

– Разве что поначалу, но потом ты бы привыкла.

– Спасибо, гравитация меня вполне устраивает.

– Значит, ты не против, если я спихну тебя с крыши? – Дядя толкнул меня так, что я вскрикнула и перекатилась на другой бок вместе со спальником.

– Билли, придурок! Не смешно!

– А покачать именинницу?[1]

– Прекрати, – сказала я, но на душе у меня стало радостно и тепло.

Я думала об этой истории и снова отхлебнула из бутылки. Уже первый глоток виски закружил меня в небесах.

Пассажирка из пригорода

Сегодня первый день занятий, а я опоздала на поезд. Билли уверял, что я успею. Прежде чем подбросить меня на станцию, он слишком долго провозился с дойкой. И теперь я опаздывала. Сама точно не зная куда. Наверное, я спешила завести друзей. И беспокоилась, что к полудню всех хороших разберут. Начиналась ознакомительная неделя, а я видела фильмы про кампусы. Если мне суждено повстречать будущую лучшую подругу или возлюбленного, это непременно случится в первый день.

В Дублине я бывала только в декабре. Каждый год под Рождество Билли возил меня посмотреть на иллюминацию. Мое первое воспоминание о Дублине – как мы с Билли стоим на мосту О’Коннелла и дожидаемся автобуса домой. Мне тогда было лет пять-шесть. Когда тот наконец пришел, это было счастье – укрыться в нем от хлещущего дождя и ветра, выворачивающего зонтики. Билли постучал по окну водителя, показал ему десять евро, сложил купюру и, будто фокусник, попытался просунуть в щель для монет.

Водитель поглядел на него:

– И что прикажете с ней делать?

Билли вытащил купюру из щели и посторонился, давая расплатиться другим пассажирам.

– У тебя же наверняка полно мелочи, командир, – сказал он, кивая на звонко падающие в щель монеты.

– Я похож на разменный автомат? – Водитель в упор смотрел на нас, пока Билли не отступил.

Мы вышли из автобуса назад под дождь и после этого всегда ездили на поезде.

С незнакомыми людьми Билли вел себя странно. Казался гораздо менее уверенным. А когда просил взять его за руку, то было непонятно, кому из нас это нужнее.

И все-таки мы нашли удобный способ путешествовать по городу. Годы слились все вместе в один-единственный: вот мы останавливаемся у главпочтамта, чтобы отдать дань уважения древнему герою Кухулину и парням, погибшим за независимость, переходим мост и идем по Дейм-стрит до булочной на Томас-стрит, чтобы купить у страшной женщины с мучнистым лицом сосиски в тесте по пятьдесят центов за штуку. Как-то раз Билли угостил сигаретой бездомного на набережной канала. Мы посидели с ним на скамейке и душевно поболтали, как прихожане у церковных ворот после мессы.

На Графтон-стрит мы глядели, как в витрине универмага «Браун Томас» марионетка грозится туфле молотком и гвоздем. Игрушечные поезда, пыхтя, кружили по заданным маршрутам. Билли спросил, кем я хочу стать, когда вырасту. Я показала на уличного артиста, раскрашенного под бронзовую статую, и сказала, что не отказалась бы стать одной из них, потому что их работа – радовать людей. Либо актрисой, либо священником.

– Ну-ну, удачи, – с улыбкой сказал дядя.

Билли всегда хотел, чтобы я подала документы в Тринити-колледж:

– Только туда и стоит поступать. Хотя они и зазнайки.

Он показывал на высокие каменные стены и решетку с острыми зубьями у бокового входа со стороны Нассау-стрит, но внутрь мы никогда не заходили. По-моему, дядя не понимал, что колледж открыт для публики. Мне всегда казалось, что Тринити – это как Шоушенк наоборот: чтобы туда попасть, надо подкупить Моргана Фримена сигаретами и прорыть подкоп.

В прошлом году, когда школа возила нас на выставку высшего образования, на стенде Тринити стоял не Морган Фримен, а серолицая женщина в темно-синем брючном костюме. Женщина вручила мне брошюру, смерила взглядом мою поношенную школьную форму и сказала, что для того, чтобы поступить в Тринити, требуются незаурядные умственные способности. Она ошибалась. Никаких умственных способностей мне не потребовалось. Чтобы попасть в Тринити, не обязательно быть умной – достаточно простого упрямства.

* * *

В поезде я потеряла билет и заметила это только перед турникетами на станции Коннолли. Пришлось подойти к будке с надписью «Справочная» и сообщить об этом мужчине за стеклянным окошком.

– На какой станции вы сели? – спросил он.

– В Мейнуте.

– Сколько стоил билет?

– Не помню.

– Могу я взглянуть на ваши документы?

– У меня с собой ничего нет.

– Как тебя зовут, милая?

– Дебби. Мм, Дебора Уайт.

– Тебе есть восемнадцать?

– Да.

– Что ж, Дебора, с тебя штраф сто евро. – Мужчина показал на нижний угол окошка, где висело небольшое объявление с надписью «Штраф за безбилетный проезд», и сунул в окошко лист бумаги. Я пробежала его глазами: «…должен быть оплачен не позднее 21 дня… в случае неуплаты штрафа… взыскание в судебном порядке… может быть наложена пеня в размере до тысячи евро по решению суда».

– Я потеряла билет, – сказала я.

– Дорогуша, если бы ты купила билет, то запомнила бы, сколько он стоил.

– Но я правда не помню.

– Сомневаюсь. Покажи этот документ дежурному вон у того турникета, и он тебя выпустит.

* * *

Впервые я приехала в Дублин одна – и сразу в качестве преступницы.

* * *

Я поймала себя на том, что иду вслед за спешащей на работу женщиной. На ней кроссовки, юбка-карандаш и колготки, в одной руке стаканчик кофе, в другой – портфель. Она шагает так, словно пытается догнать остаток дня. Я держусь в нескольких шагах позади. Мы переходим широкий мост, который вибрирует от наших шагов и пружинит под ногами, будто пытаясь нас приободрить.

Только на О’Коннелл-стрит я набралась смелости спросить у полицейского, как пройти к Тринити. Он рассмеялся, а я покраснела, сама себя ненавидя. И пошла в указанном им направлении с решительным видом, как будто знала, куда иду.

Я помедлила у ограды перед главным входом, глядя, как люди входят и выходят через мышиный лаз, ведущий в колледж, и раздумывала, зачем вход сделали таким маленьким. Мне вспомнился жуткий эпизод из «Опры», который я нечаянно услышала в шесть лет. Дедушка был еще жив, и дневные передачи были его слабостью. Пообедав в середине дня, он садился перед теликом и смотрел либо «Опру», либо «Судью Джуди», либо «Слабое звено» с Энн Робинсон. В том выпуске «Опры» какой-то психолог с растрепанными волосами сказал, что, попадая в дверной проем, человек испытывает кратковременный провал в памяти. Зрительницы в зале ахнули и закивали, вспомнив, как часто, выйдя зачем-то из комнаты, останавливались как вкопанные и растерянно чесали в затылке.

Я отказывалась выходить из гостиной, в полной уверенности, что теперь, когда я знаю это свойство дверных проемов, они начисто сотрут мне память. Я цеплялась за кресло, зарывалась лицом в подушки, пиналась и кусала маму за ладони, когда она пыталась меня поднять. Вечером я сдалась, и мама потащила меня в кухню ужинать. Переступив порог, я задалась вопросом, скоро ли забуду, кто я такая.

Пожалуй, двери колледжа тоже способны на нечто подобное. Неважно, кто я. Стоит войти в них, и я изменюсь. Я к этому не готова. Казалось, я шла на собственные похороны.

На случай, если за мной наблюдают, я сделала вид, что кого-то жду, – поглядывала то на телефон, то на часы, то на диковинную вереницу студентов: андрогинный гранж, блейзеры в стиле преппи, обрезанные брюки капри, джемперы от «Аберкромби и Фитч», футболки от «Ральф Лорен», сумки-тоут, украшенные значками неведомых политических кампаний.

Вот с велосипеда слезает девушка в желтом дождевике. Велик винтажный, с плетеной корзиной впереди. Поразительно, как ей удается так здорово выглядеть в этом дождевике! Черные волосы. Челка. Веснушки. Пирсинг в носу. Вид у девушки был счастливый – радостное волнение, но ни малейшей растерянности.

На мне были мои лучшие джинсы и одна из дядиных клетчатых рубашек с закатанными рукавами. Я выглядела так, будто собралась копать картошку. Проводив девушку взглядом, – она исчезла в норе, ведущей на переднюю площадь, – я набрала в грудь воздуха и пошла следом.

* * *

Я стояла под растяжкой, провозглашающей неделю новичка, и страдала от всей этой новизны. Не знаю, на что я рассчитывала – видимо, на то, что желающим завести друзей выделят специальный уголок. Обычно я не рискую заговорить с человеком, если не знаю его по имени, не знакома с его собакой и не видела его отца пьяным. Вокруг в палатках и шатрах толпились люди, которые, похоже, уже перезнакомились. Английский акцент отдавался от брусчатки. Я бродила, как застенчивый призрак, в ожидании, что кто-нибудь меня заметит.

– Привет!

– Господи.

– Извини, не хотел тебя пугать, – обратилось ко мне бородатое авокадо. – Я из Веганского общества, мы стремимся развеять мифы вокруг веганства. Давай сыграем в ассоциации. Допустим, я говорю «веган» – о чем ты думаешь в первую очередь?

– О Гитлере.

– Прошу прощения?

– Гитлер был веганом. По крайней мере, так говорят. Скорее всего, это пропаганда. Или брехня.

– Понятно, интересно. Ты по-прежнему ассоциируешь термин «веганство» с этим фактоидом, несмотря на то, что он давно опровергнут?

– Байки о Гитлере западают в память.

– Как думаешь, ты могла бы когда-нибудь стать веганкой?

– Не знаю. Я живу на молочной ферме.

– На молочных фермах младенцев отнимают у матерей, – то ли пошутил, то ли всерьез сообщил бородач. – Коров веками подвергали селекции ради человеческого потребления. Сегодняшние коровы – это чудовища Франкенштейна, все до единой.

– Но у Франкенштейна было только одно чудовище, – заметила я.

Он задумался и, похоже, пришел к некоему заключению.

– Вот именно, – сказал он, наставив на меня палец с таким видом, будто пересек финишную черту и выиграл спор.

– Как тебя зовут? – нерешительно спросила я.

– Рики.

– Рики, – повторила я. – Постараюсь запомнить.

– Неправда. – Кажется, Рики хотел сказать что-то еще, но не стал. – Выбирай веганство! – заключил он, вскинув кулак.

* * *

С деловитым видом я встала в конец какой-то очереди.

– Это очередь на регистрацию? – спросила меня девушка в желтом дождевике.

– Кажется, да.

– Здорово, мне как раз надо зарегистрироваться сегодня. Ты с какого факультета?

– Английской литературы, – сказала я.

– Ой, здорово, я тоже. Ты в общаге?

– Что?

– Ты в общаге? Ну, в общежитии живешь?

– Нет, я живу дома. Примерно в часе езды.

– Ой, так ты на поезде добираешься? И как оно? – Девушка расспрашивала меня с явной озабоченностью моим благополучием.

– Ну, я пока только один раз ездила.

– А, ну да, глупый вопрос. – Она ненадолго умолкла. – Кстати, я Санта.

– Приятно познакомиться, Санта. Классное имя.

– Спасибо большое. Родители обожают греческую мифологию.

– Ясно… – Я никогда не слышала ни об одной гречанке по имени Санта.

– А тебя как зовут?

Такие зеленые глаза, как у Санты, я видела только в музыкальных клипах.

– Дебби.

– Извини, просто… – Она засмеялась. – Ты только что показала на себя.

– Серьезно? Извини, я не привыкла сама представляться.

Санта была из Дублина, но говорила не так, как дублинские детишки из гэлтахтов[2]. У тех выговор, будто у иностранцев. А у нее как у нормальной. Без выкрутасов. С ней наверняка что-то не так.

– Санта! – К нам подошла коренастая девушка в берете, дорогих очках и с коричневым кожаным портфелем.

– Приветик! Дебби, это моя соседка Орла. Она из Клэра.

– Приятно познакомиться! – Я крепко пожала девушке руку.

Любой другой провинциал – конкуренция мне. Места хватит только для одной лохушки из захолустья. Впрочем, волновалась я зря: произношение у Орлы оказалось как у членов королевской семьи.

– Что сегодня делаем? – спросила она Санту.

– Мне надо зарегистрироваться, – ответила та.

– Здорово, мне тоже. – Орла достала из портфеля какую-то папку. – Кажется, у меня все с собой.

– Надо было что-то принести? – спохватилась я.

– У тебя что, нет бланков? – удивилась Орла.

– Каких бланков?

– Сперва нужно было зарегистрироваться онлайн. Тебе присылали имейл.

– Я его еще не видела, – ответила я. – У нас дома паршивый интернет.

– О боже. – Орла словно смутилась за меня. – Бесполезно стоять в очереди, если у тебя нет бланков.

Санта, склонив голову набок, глядела на меня, словно на прибившуюся к ней на двор бездомную собаку.

– Ничего страшного, можешь зарегистрироваться в любой день до конца недели, – наконец произнесла она. – Сейчас нам только выдадут презервативы и свистки от насильников.

– Интересно, парням тоже дадут свистки? – спросила Орла.

– Наверное, – ответила Санта. – Иначе получится сексизм.

– Не знаете, где можно найти компьютер? – спросила я.

– В библиотеке не смотрела? – Орла явно держала меня за идиотку.

– А, ну да, простите, – пробормотала я, с извинениями выбираясь из очереди.

– Тебе туда. – Орла показала в противоположную сторону.

– Спасибо.

Я притворилась, что иду в библиотеку, а сама открыла сумку и пересчитала мелочь – хватит ли на билет до дома.

Не Мод Гонн

Бросив сумку в кухне, я пошла прямиком во двор. Билли я нашла в одном из стойл: он как раз собрался кормить новорожденную телку и сжимал в руках большую пластиковую поилку, из горлышка которой тянулась трубка. Заметив меня, дядя стал подкрадываться к жертве с преувеличенной осторожностью. Не успел он к ней прикоснуться, как та бросилась наутек.

– Иди сюда, поганец, – сказал он, хватая телку за хвост и притягивая к себе.

– Поганка, – поправила я. – Это девочка. И с коровами то же самое: ты вечно говоришь про них «сукин сын», хотя они дамы.

– В день, когда мне придется переживать о гендерной идентичности коров, я лягу на эвтаназию. – Дядя просунул пластиковую трубку в телкину глотку и поднял перевернутую бутылку у нее над головой. Молозиво медленно текло из бутылки в ее желудок. Интересно, чувствует ли она вкус?

– Вид у тебя как у мешком ударенной, – сказал Билли.

– Так и есть.

– Как все прошло?

Я покачала головой, ощущая, что краснею.

– Насколько плохо?

– Почему ты никогда не рассказывал, что бывают гречанки по имени Санта? – спросила я.

– Чего?

– Я познакомилась с девушкой. Ее зовут Санта.

– Рад за нее.

– Я думала, ты знаешь их всех.

– Греков-то? Всю древнюю цивилизацию? Я польщен.

– А говоришь о них так, будто знаешь.

Билли подпер щеку языком, словно пытаясь сложить что-то в уме.

– Ты злишься, что я не рассказываю того, что ты, насколько мне казалось, и без меня знаешь. Так?

– Нет, я злюсь, что ты рассуждаешь обо всем, как хозяин.

– Вот это обвинение.

Перепрыгнув через створки стойла, я села на солому, скрестив ноги.

– А потом, я говорю как лохушка.

– Вот-вот. Та девушка… Ее часом не Ксантой зовут? Ксан-та. Это греческое имя.

– Гребаный стыд! – Я упала в солому. Кровь прилила к голове. – А я ее все время называла как Санта-Клауса!

– Ну, теперь ты знаешь.

– Как я вообще столько прожила, ничего не зная?

– «Я знаю, что ничего не знаю». Сократ. Кстати, другим людям он тоже известен. Я не скрываю его от народа.

Я вертела в пальцах соломину. Если открыть и закрыть левый глаз, она превращается из двух размытых в одну четкую.

– Ненавижу быть дурой.

– Ты не дура. Лучше сказать, наивная.

– А это уже унизительно.

– Ничего унизительного тут нет. Наивный – отличное слово. Поищи его в словаре.

– Отстань!

– От латинского nativus – естественный, врожденный. Тот же корень, что у французского naître – рождаться. – Дядя вынул поилку у телки изо рта. Трубка волочилась по соломе, словно пуповина. – Мы все наивны. Ничего иного нам не остается.

– Ты, наверное, жутко устаешь от своего глубокомыслия.

– Я научил тебя всему, что знаю. – Билли с лязгом распахнул створки стойла.

– Кажется, в этом-то и проблема.

– Перекусить мне не сделаешь?

– А у меня есть выбор?

Я протянула руку, и он поднял меня с соломы. Возле коровника валялись три дохлых теленка.

– Ничего странного не замечаешь? – спросил Билли, пнув среднего.

– Он мертвый?

Дядя перевернул теленка мыском ботинка.

– У него ноги из середины живота растут.

– Чернобыль какой-то… А с другими двумя что не так?

– Слишком крупные. Бык производит таких крупных телят, что девочки не могут их вытолкнуть. Я сделал все, что мог, но без потерь не обошлось.

– Ясно… – Я кивнула, пытаясь совладать с эмоциями. Можно подумать, понимание ситуации делает ее легче.

* * *

Я достала из холодильника ветчину, помидоры, масло и метнула на стол.

– Какая у тебя первая ассоциация на слово «веган»? – спросила я.

– Гитлер, – ответил Билли.

– У меня тоже.

– Хотя он вряд ли был веганом.

– Ага, знаю. – Я разрезала помидоры черри пополам. – Я не успела подать на учебную субсидию.

– Почему?

– У меня аллергия на реальность.

– Лечись. А если я попробую оплатить тебе учебу за этот год?

– Ты не можешь себе это позволить.

Дядя налил воды в чайник через носик.

– А ты не можешь позволить себе не ходить в колледж. Тебе надо отсюда выбраться.

– Я не готова.

– Что значит «не готова»? Ты должна прямо рваться в город!

– Ну а я не рвусь. У нас даже интернета нормального нет.

– С крыши моей колымаги сигнал толком не ловится, – объяснил Билли.

– А на ноутбук у меня нет денег.

– Так вот из-за чего весь сыр-бор? Ты не можешь ходить в колледж из-за нашего паршивого интернет-соединения?

– Не только, полно других причин. Например, кто будет присматривать за мамой?

– Не твоя забота.

– Это ты так думаешь, но кто-то же должен за ней приглядывать. Тебя я не считаю.

– По правде говоря, ты и сама не слишком здорово с этим справляешься. – Дядя уселся за стол. – С каких пор ты заделалась матерью Терезой? Ты ищешь предлог остаться, хотя должна бы рвать отсюда когти.

– Всего на год. Я могу взять академ – отложить учебу и вернуться в следующем году. И тогда уже сделать все как следует.

– Когда ни начинай, время всегда неподходящее.

– Неправда. Я хочу жить в городе.

– Погоди-ка. – Билли, вскинув ладонь, проглотил разом полсэндвича. – Давай проясним: ты вернулась пришибленная, проведя там каких-то несколько часов, а теперь хочешь туда переехать?

– Я подам заявку на место в общежитии.

– В городе, который только что напугал тебя до усрачки?

– За год я накоплю. Ты не обязан платить мне столько же, сколько Джеймсу.

– Не бойся, я плачу ему куда меньше, чем следует, за всю его работу по хозяйству, не говоря уже о том, сколько он нянчится с твоей матерью. Все это он делает на общественных началах.

– Просто плати мне достаточно, чтобы в следующем году я смогла съехать.

– И просадить все сбережения на съемную конуру в городе?

– Все так делают.

Облизнув указательные пальцы, дядя, как ребенок, принялся подбирать ими со стола крошки черного хлеба.

– Поглядим, может, куплю тебе трейлер.

– Это значит «да»? – спрашиваю я.

– Это не значит ровным счетом ни фига.

– В любом случае я не вернусь. Не могу.

– Можешь и вернешься.

– Ты меня не заставишь.

– Господи, Дебс, сама-то себя послушай. Ты хоть понимаешь, что кочевряжишься, как избалованная девчонка? Провела денек в Дублине – и нате.

Я запрокинула голову, пытаясь сдержать слезы. Они у меня всегда близко лежат. От ненависти к себе плакать хочется еще больше. Я всхлипнула.

Билли вздохнул, смущенный:

– Да брось, этого только не хватало. Выше нос, снежинка!

– Не называй меня так.

– Не называй меня так, – передразнил он.

– Ты как малый ребенок, – огрызнулась я, но прием сработал: плакать я перестала. Я вытерла слезы рукавами рубашки.

– Дебс. – Дядя дождался, пока я подниму на него глаза. – Ты боишься Дублина. Не позволяй страху тебя остановить. Узнай город получше.

– Ты понимаешь, что в городе я знаю только казармы Коллинза и главпочтамт, куда таскалась с тобой на пару?

– Я пытался тебя радикализировать. Ты ведь у нас не Мод Гонн.

– Так и она была не бог весть что. Муза ирландской революции родом из Англии. – Я обмакнула в чай печенье с инжиром. – Ничего себе поворот!

– Ее отец – из графства Мейо, а в Англии она родилась не по своей вине. И как бы то ни было, от наивности она избавилась.

Размякшее печенье едва не упало в чай, но я успела поймать его ртом.

– Она позволила себя мифологизировать.

– Разве это плохо?

– По-моему, да.

Билли встал и в одних носках скользнул к задней двери.

– Ты отправляешься в колледж в этом году. Если мне придется взять расходы на себя, так тому и быть. – Он нагнулся надеть ботинки. – Учись водить, а с интернетом я разберусь, – сказал он и хлопнул дверью.

Сирша

Наш дом прячется в ложбине у подножия холма. Именуемого Холмом Часовщика в честь мужчины, который живет в одноэтажном доме на его вершине. Я не знаю ни его настоящего имени, ни почему его прозвали Часовщиком. Каждый день Часовщик проезжал на велике мимо наших ворот по пути в магазин за газетой. Никогда не здоровался, пахло от него старым торфом, и он единственный из всех моих знакомых курил трубку. Иногда, когда мы перегоняли стадо, Джеймс просил его постоять в воротах, и тогда я чувствовала себя обязанной с ним разговаривать, потому что он старый и одинокий. Он был немногословен, но иногда пытался угадать мой возраст. Всякий раз он ошибался в меньшую сторону и, когда я давала себе труд его поправить, смотрел с недоверием.

Луга по обеим сторонам дороги, спускающейся от дома Часовщика в деревню, пестрели от наших коров. Над кронами деревьев высился церковный шпиль. Живые изгороди были подстрижены, чтобы не загораживать пейзаж, открывавшийся между стволами двух дубов. В складке холма напротив нашего дома знак с ирландской надписью «Добро пожаловать!» приветствовал всех проезжающих нашу деревню.

Раньше на ограде возле наших ворот висела деревянная табличка. Билли вырезал ее мне в подарок на седьмой день рождения. Я очень хотела лошадь, но мама не разрешила. Вместо этого мне позволили дать имя нашему дому, что не было никаким подарком, но Билли сумел превратить в дорогой подарок то, что не стоило ни гроша. Я назвала дом так же, как собиралась назвать лошадку – Сирша, «свобода», в честь той свободы, которую мечтала ощутить, пустив лошадь галопом с холма к нам во двор.

Имя продержалось несколько месяцев, пока посреди ночи в наш сад не влетела чужая машина. Она была синяя, с поднятым спойлером, который перелетел через нашу живую изгородь, отскочив при ударе об ограду. Машина слишком быстро гнала вниз с холма; на покрытом черным льдом участке поворота ее занесло, завертело и отбросило прямо на табличку с надписью «Сирша». Погиб девятнадцатилетний парень. Иногда в годовщину его смерти родные оставляли у нашей ограды букет белых лилий. Мы смотрели, как они увядают, завернутые в грязный пластик.

В ночь той аварии мне приснился сон. В нем я была парнем и сидела за рулем. Сам сон я почти забыла, но помню, как он закончился. Я до последней секунды не видела крутой поворот у подножия холма, резко затормозила, ощутила под шинами лед – вращаться было даже приятно. В голове пронеслась прекрасная мысль. Мир закружил меня, как женщина вдруг заставляет тебя сделать оборот на танцполе, и ты чувствуешь себя немного глупо, немного немужественно, – но это не важно, это всего-навсего шалость и ты наверняка ей нравишься…

По словам мамы, я проснулась с криком прежде, чем мы услышали, как машина врезалась в ограду. Я была безутешна. Парень погиб по моей вине. Он ворвался ко мне в голову, и я помешала ему попасть в рай. Его разорвало на куски, убило вместе с машиной, обломки которой мы не переставали обнаруживать в саду. Я постоянно ревела, выла у себя в постели. Мама изо всех сил старалась меня успокоить.

Я начала ходить по ночам в трейлер. Однажды у Билли лопнуло терпение. Я сказала ему, что не могу уснуть, потому что тот парень остался у меня внутри. Дядя так сильно шлепнул меня по лицу, что я до сих пор не уверена, что это случилось на самом деле.

– Эта авария не имеет к тебе никакого отношения!.. – закричал он, а потом, закрыв лицо руками, сказал, что зол не на меня. Билли злился на мою мать.

Табличку с надписью «Сирша» мы так и не заменили. Билли о ней забыл, а я не решалась ему напомнить. Иногда по ночам мне до сих пор не спится от страха, что следующая машина, следующий призрак вот-вот потерпит крушение у нас в саду по пути к забвению.

Шлюхины ожоги

Выглянув из кухонного окна, я увидела на заднем дворе мать. Совершенно голая, она танцевала в зарослях крапивы. Стебли тянулись к ее груди, будто пальмовые листья в руках благоговейной толпы. Мамин позвоночник изгибался, и то одно плечо, то другое точно целовало ее под подбородок. Ладони описывали полукружья, словно она брела в воде. Казалось, крапива совсем ее не жалит, но тут мама показалась из зарослей, и я увидела, что все ее тело точно ошпарено.

К тому времени, как мужчины пришли на обед, она успела расчесать ожоги до крови. Билли сделал вид, что не заметил. Однажды, напившись, он назвал их шлюхиными ожогами.

Когда мама подала тарелку Джеймсу, он протянул руку и погладил красную сыпь с белыми волдырями, покрывающую ее кожу.

– Что с тобой случилось? – спросил он.

– Немного обожглась крапивой.

– Немного? Ты вся в ожогах. Ты что, упала в заросли?

– Нет, прыгнула.

– Что?

Мама заверила его, что обожглась нарочно.

– Чего ради тебе это понадобилось?

– Крапива содержит серотонин. Поэтому она и жжется: ее шипы, словно природные шприцы, вкалывают людям химикат счастья. Это полезно.

– Неужели?

– Да.

Поразмыслив мгновение, Джеймс кивнул:

– Ясно.

– С тобой, Мейв, Джимбоб рад будет нырнуть в крапиву головой вперед, – сообщил Билли, сосредоточенно обдирая шелуху с картофелины.

– Ну, я бы так не сказал.

– Если хочется наркоты, есть способы получше, – продолжал Билли.

– Помни про закон двух «Б»: блаженство и боль. Не зря их увязывают друг с другом, – напомнил Джеймс.

– Только в его случае это закон двух «П»: пьянство и похмелье, – добавила мама.

Шутка была не слишком смешная, но Джеймс захохотал так, что затрясся стол.

– Как всем нам известно, видов алкашей столько же, сколько звезд на небе. К счастью, я отношусь к общительным алкашам. Некоторым хватает серотонина, чтобы сидеть по домам и накачиваться вином прямо в кровати…

– Господи, Билли, расслабься! Это просто шутка, – сказал Джеймс.

– Ну, в любой шутке есть доля шутки.

И так каждый день. Мама с Джеймсом против нас с Билли. Состав команд определялся еще до того, как мы садились за стол.

* * *

У меня никогда не укладывалось в голове, что меня родила моя мать. Куда правдоподобнее казалось, что я возникла из навозной жижи, такая адская Венера, или вылезла из коровьей задницы. Я бы поняла, если бы моим папашей оказался Джеймс, потому что он любил маму, но, когда я родилась, ему было всего шесть лет. Джеймса зашили в рабочий комбинезон, как только он появился на свет в безземельной семье. В свои шестнадцать он подавал пиво в пабе своей матери, когда скончался мой дедушка. Билли позвал Джеймса к нам работать, и он оказался подарком судьбы, готовым доить коров, чинить заборы и принимать отел в любое время дня и ночи. Да и мама, убитая горем после смерти своего отца, оживлялась при его появлении.

Джеймс был старше меня всего на шесть лет. Он стал первым мужчиной, чье лицо я воображала, целуя по ночам подушку. Утром, когда он приходил завтракать, я предпринимала вялые попытки от него спрятаться. Укромных мест у нас в кухне было немного. Когда я куталась в шторы, снизу торчали ноги; изо дня в день залезать под стол, стараясь не задеть ноги Джеймса и взвизгивая всякий раз, как большая волосатая рука опускалась, чтобы меня схватить, тоже было нельзя. Как-то раз я спряталась за вешалкой-стойкой в задней прихожей, но это оказалось слишком далеко от кухни, и Джеймс забыл меня найти.

Я любила Джеймса, как любят диснеевских принцев, и привыкла отделять свои фантазии о нем от реальности. Слухи вокруг моей матери его нисколько не беспокоили. Ему было плевать на шепотки и перемигивания в пабе, когда перед закрытием он уходил с ней домой, чтобы провести ночь в ее постели.

Разница в возрасте между ними не бросалась в глаза, потому что мама для своего возраста выглядела молодо, а Джеймс казался старше своих лет. Билли говорил, что Джеймс прошел пубертат за полдня. Это правда. В одно мгновение он из мальчишки превратился во взрослого мужчину в шесть футов и семь дюймов ростом. Джеймс был капитаном местной команды по херлингу. Мы ходили на все его игры и смотрели, как мячик падает с неба в его протянутую ладонь, словно дар самого Бога.

* * *

Я никогда не знала, кем был мой отец, но, кажется, знаю, где меня зачали. На одном из наших полей располагается коридорная гробница каменного века с табличкой, предупреждающей, что это национальный памятник, находящийся под защитой государства, и порча земельного участка карается законом. Подростки ходят туда пить пиво. По пути к полю стоит указатель с надписью: «Ключ можно получить у мистера Уильяма Уайта. Поверните налево на перекрестке, обращайтесь в первый трейлер слева». Местный краевед, Билли время от времени проводит для любителей археологии экскурсии по кургану. Он официальный хранитель ключей и частенько оставляет ворота открытыми.

Две каменные ступени со стороны дороги отмечают вход на объект и тропинку к самому кургану, отгороженному от остального поля забором. Из земли поднимается аккуратный травяной купол. В коридорную гробницу ведет тяжелая железная дверь. Древний могильник оживляют смятые пивные банки, а порой – упаковки от презервативов. На священных камнях вытравлены имена, усердно процарапанные флопы «ОТСОСИ» соседствуют с мегалитическими зигзагами и спиральными надписями.

Название памятника, Форнокс, происходит от ирландских слов fuair, то есть «холодный», и cnoic – «холмы». Мать стала частью форнокского фольклора. Летом тысяча девятьсот девяностого года парни ходили туда, чтобы расстаться с невинностью. У мамы было единственное условие – она ни с кем не желала заниматься сексом больше раза. При мне никто об этом не упоминал, но все знали, что я знаю. Мне рассказал Билли – местный краевед.

Табернакль

Большую часть жизни моя мать провела во сне. Утренние часы лежали за гранью ее бытия. Ее будильник звонил в полдень, играя на повторе «В центре города» Петулы Кларк. Она просыпалась вовремя, чтобы приготовить обед – мужчины обедали в два. После обеда мама возвращалась в постель. Но сегодня было воскресенье – единственный день в неделе, когда ей следовало проснуться пораньше, чтобы успеть к десяти утра на мессу.

Я просунула в скважину лезвие ножа для масла и провернула его в замке до щелчка. Дверь, скрипя, открылась. По дому разнесся голос Петулы Кларк. Выключив будильник, я смотрела, как мама со стоном возвращается в реальность.

– Доброе утро, – сказала я.

– Доброе утро.

– Принести тебе кофе?

– Да, пожалуйста.

По опыту я знала: лучший способ не дать маме заснуть снова – это сделать ей кофе. Когда я вернулась с кружкой «Максвелл Хауса», она сидела за письменным столом, кутаясь в свой писательский плед.

* * *

За столом мама записывала в старую школьную тетрадь свои сны. Писала она только синими ручками и расстраивалась, если их не было рядом. Книгу своих снов мама начала писать еще до моего рождения. Она называла себя писательницей, хотя ее произведения никогда не публиковались. Посылать их в журналы или на конкурсы ей не хотелось, и, пожалуй, это было к лучшему.

Мы называли мамину спальню Табернаклем, потому что ее дверь, выкрашенная золотой краской, запиралась на такой же ключ, каким пользуется священник во время мессы. Рухни хоть весь мир, мама бы нисколько не встревожилась – главное, чтобы у нее оставалось личное пространство. Табернакль напоминал то ли арт-инсталляцию, то ли гримерку экспериментального театра. Иногда я вскрывала дверь, пока мама спит, просто чтобы взглянуть на эту комнату.

Заходя в нее, ты словно попадал в книгу-раскладушку. Мама вырывала страницы из книг и приклеивала на стены своей спальни. Сотни бумажных страниц составляли коллаж из поэм, романов и философских трактатов, посвященных единственной теме – снам. Она наклеивала их вплотную, будто сверяя улики.

Страницы скреплял малярный скотч. Приятно бывало отклеивать их друг от друга: они отлеплялись с чмоканьем и некоторым сопротивлением. Отверни уголок бумаги – найдешь под ней очередной слой снов. Потяни за титульный лист одного из ноктюрнов Джона Филда – и со стены грохнется целый манускрипт.

С потолка на косах из волос свисал мобиль из жестянок с выцарапанными на них спиралями. Жестянки сверкали небесным блеском. Казалось, что от прикосновения они зазвенят, но они издавали только нудное дребезжание, будто прекрасная женщина с противным голосом.

Под кроватью, рядом с ящиком мини-бутылочек белого вина, которые Джеймс регулярно таскал для мамы из своего семейного паба, стояла выцветшая коробка из-под печенья, полная открыток и репродукций, вырезанных из художественных журналов. На подоконнике лежал маленький синий череп из лазурита. На комоде в ногах кровати стояла темно-синяя лампа, похожая на толстую даму в широкополой шляпе. Свет лампы отбрасывал на стену мамину тень – ее удлиненный силуэт тянулся обнять близкое и недосягаемое спящее тело.

Выходить из дома мама решалась редко, разве что на мессу, в супермаркет или в отдел соцобеспечения. Билли следил, чтобы она еженедельно получала пособие, он называл его маминым грантом на занятие искусством. Он вел ее банковский счет. Мы на горьком опыте убедились, что, если дать маме доступ к деньгам, будет полный финиш. Раз в неделю Билли отвозил ее в магазин и сидел в машине, пока она ходила за продуктами. Иногда она возвращалась с пустыми руками, не считая пончика и смузи, и дяде приходилось отправлять ее обратно.

Нормальной она старалась быть только во время мессы. Дедушка был очень верующим. Пока он был жив, мы каждый вечер вставали на колени в гостиной и читали розарий. А еще он был ужасно гордый и любил, чтобы в церкви его семья выглядела прилично, поэтому вера у мамы стала ассоциироваться с элегантностью. Она с вечера выбирала наряд для утренней мессы, а утром принимала душ и тратила на сборы не меньше полутора часов.

Перед душем мама босиком выходила в сад и осторожно, неторопливо шагала по траве, будто по сцене, потом закрывала глаза, опускала руки вдоль тела и долго, медленно дышала полной грудью, вдыхая свежие запахи реальности и выдыхая собственную тайну.

Эшлинг

Раньше я спала в Табернакле вместе с мамой. После девятичасовых новостей дедушка отправлял нас в постель. Мы переодевались в пижамы и чистили зубы. Я не доставала до раковины и сплевывала пасту в унитаз.

Накрыв мамину голову одеялами, мы устраивали в кровати палатку. Мама читала мне «Алису в Стране чудес» по книжке-раскладушке. Я обожала Алису. Белый фартук, повязанный поверх голубого платья, подчеркивал ее тонкую талию. Мой палец, которым я показывала на нарисованную Алису, был толще ее. Она походила на диснеевскую принцессу.

Когда Алиса замечала Белого кролика, мама изображала пальцами длинные уши, и на стену падала кроличья тень. Она трепетала в свете лампы, будто в волшебном луче старого кинопроектора. Меньше всего мне нравилась последняя страница, на которой приключение кончается и Алиса просыпается на берегу реки рядом с сестрой. Я ободрала страницу, так что под ней показался картон.

Читая «Алису», мама непременно отклонялась от курса. Обычно когда доходила до Алисиных тревог: «Может, это я изменилась за ночь? Дайте-ка вспомнить; сегодня утром, когда я встала, я это была или не я. Кажется, уже не совсем я! Но если это так, то кто же я в таком случае?»[3]

– Алиса перестала быть собой, потому что она исчезла, – объясняла мама. – Упав в кроличью нору и оказавшись в Стране чудес, она выпала из себя. Такое случается со всеми нами. Засыпая, мы выпадаем из себя.

Я никак не могла понять, хорошо это или плохо. Когда мама описывала свои сны, я чувствовала себя так, будто пытаюсь уследить за пальцем Билли, когда он показывает мне звезды.

– Это пояс Ориона, – говорил он, и я благоговейно поднимала взгляд к небу, ничего не видя, но размышляя над выражением «пояс Ориона». Мне никогда не удавалось различить ни Орион, ни его пояс, но хватало самой их загадки. Так было даже лучше.

Загадки сновидений мне тоже вполне хватало. Я пыталась следовать маминой логике, но она отпускала мою ладонь на полпути.

* * *

Перед сном мама рассказывала мне сказку о пылинке по имени Эшлинг, которая не верила в снег. Каждую ночь, когда Эшлинг засыпала, холодная вода превращала ее в снежинку. Когда наступало утро и выходило солнце, Эшлинг оттаивала и снова становилась пылинкой, совершенно забыв собственные перевоплощения. Только на сердце ощущался какой-то холодок, но воспоминание было застывшее и замороженное. Она отмахивалась от него, считая, что это ей просто приснилось.

Закончив сказку, мама бросалась в кладовку, где стоял морозильник. Я в одной пижаме бежала за ней вниз, шлепая по линолеуму босыми ногами. Дверца морозилки поднималась, из камеры, туманясь, поднимался пар. Мы ногтями соскребали со стенок снег. Рассмотреть снежинки, сказала мама, невозможно без микроскопа, пусть даже они у нас под самым носом.

– Так же, как Билли нужен телескоп, чтобы смотреть на звезды? – переспросила я.

– Да, – ответила она. – Только наоборот. Телескоп позволяет разглядеть далекое, приближая его к нам. А микроскоп – рассмотреть то, что мы плохо видим, потому что находимся слишком близко. Он создает дистанцию. Перспективу.

– А если бы у Эшлинг был микроскоп, она бы поверила в снег? – спросила я.

Мама задумалась, а потом рассказала мне другую историю, о первом человеке, который сфотографировал снежинки.

– Его прозвали Снежинкой. Он ловил снежинки на черный бархат и фотографировал их, прикрепив микроскоп к объективу камеры. Это позволяло запечатлеть структуру снежных кристаллов, прежде чем они растают. Но фотография и реальность не одно и то же, – сказала мама и очень серьезно добавила: – Поймать снежинку невозможно. И я еще не встречала никого, кто сумел бы поймать сон.

Девушка с глянцевой обложки

Я могла провести в городе целый день, не перемолвившись ни с кем ни словом. Часто скрывалась то в поезде, то в гуманитарном корпусе, то на дублинских улицах. На лекциях сидела одна. Даже кофе покупала в автомате, лишь бы избежать общения с людьми. После безуспешных попыток завести друзей в первые пару дней я приняла решение не разговаривать ни с одной живой душой, и стало полегче.

Мне постоянно хотелось пи́сать, и я по полдня искала туалет, чтобы посидеть и передохнуть. Там я могла подзарядиться, выплакаться и собраться ровно настолько, чтобы хоть выглядеть цельной. От рюкзака болели плечи. Сбрызгивая дезодорантом липкие потные подмышки и ложбинку между грудей, я читала граффити на стенах кабинки. В большинстве своем – анонимные крики о помощи. И ощущала груз ответственности. Каракули на держателе для туалетной бумаги угрожали самоубийством. Имелись и другие, менее отчаянные раздумья: «Мне не нравится секс – это норм?» Ниже кто-то откликнулся: «Сожми шейку матки и расслабься, подруга!» Интересно, как такое возможно.

На выходе из туалета я врезалась во входившую девушку.

– Извини! – весело бросила она и неуклюже протиснулась мимо меня.

Сила столкновения меня напугала. Заставила ощутить собственную непрочность, будто меня можно запросто вышибить из своего тела в ее.

– Дебби, подожди!

Это оказалась Ксанта. Без желтого дождевика я ее не узнала.

– Привет!

– Попьем кофе?

– Прямо сейчас?

– Если, конечно, тебе удобно.

– Эм, давай…

– Здорово, я только схожу пописать.

* * *

Ксанта появилась из туалета красивая, как в рекламе духов. Широкие брюки, синий вязаный джемпер и плоская кепка, которая, хоть и выглядела так, словно ее позаимствовали из трейлера Билли, но каким-то образом объединяла весь образ.

– Ну что, каково каждый день мотаться в город? – спросила она, когда мы влились в толпу, спускающуюся по лестнице.

– Супер, – говорю я.

– Сколько тебе добираться до Дублина?

– Поездом – минут сорок. Но от нас до станции еще двадцать минут на машине, так что всего получается примерно час.

– Выходит, ты из настоящей глубинки?

– Ага. Я живу на ферме.

– Потрясно! А какие у вас животные?

– Только коровы. Это молочная ферма. Она принадлежит моему дяде.

– А ты сама на ней помогаешь?

– Сегодня утром доила.

– Да ладно! Это долго?

– Часа полтора.

– И ты сама их доишь?

– Да, но за мной приглядывал Джеймс, пока чистил коровники.

– Джеймс – это твой дядя?

– Нет, Джеймс просто работает на ферме. Дядя наверняка еще из постели не вылезал. Вчера вечером он бухал.

– Ха-ха, бухал во вторник?

– У него это каждый вечер.

Вслед за Ксантой я вышла через боковую дверь, которой раньше не замечала. Мимо пролетела скорая. Я уже собралась перейти улицу, но Ксанта так и стояла на тротуаре, глядя на меня.

– В чем дело?

– Ты только что перекрестилась?

Я почувствовала, что краснею.

– Ну да. Такая у меня привычка.

– Какая милота!

Захотелось послать ее куда подальше.

– Извини, получилось как будто свысока, – спохватилась она.

– Все в порядке.

– Я имела в виду, это хорошая привычка.

– Вообще-то я не то чтобы верующая.

– Я знаю. То есть не знаю. Все, молчу.

* * *

Мы пошли в кафе через дорогу. Внутри было столько студентов и туристов, что запотели окна. Кофемашина тарахтела, как целая стройплощадка.

– Пойду займу нам столик! – крикнула Ксанта.

Я не могла понять, где начинается очередь.

– Вы стоите? – спросила меня какая-то женщина.

– Нет, извините, – ответила я и отошла в сторону.

– Я заняла нам место вон там, – сообщила Ксанта мне на ухо.

– Отлично, спасибо. Ты знаешь, что ты будешь? Хочешь, заказывай первая.

Заказ еды – это пытка. Я умирала от голода. Хотелось взять обед, но это было слишком дорого. Ксанта заказала травяной чай, поэтому я тоже взяла чай и шоколадный торт. Извинившись перед девушкой за кассой за то, что у меня нет карты постоянного посетителя.

* * *

Я пододвинула кусок торта Ксанте.

– Хочешь пополам?

– Нет, спасибо.

– Серьезно, помоги мне его съесть.

– Не могу, у меня аллергия на орехи.

– Ясно…

– Ну да. Раньше я была из тех, кто не верит в аллергии. Думала, аллергии – для слабаков. Оказалось, я сама слабачка.

– А мята тебе нравится? – спросила я, показывая на ее чай.

– Вообще-то нет.

– Зачем ты тогда это заказала?

– Вот пытаюсь полюбить травяной чай, он типа полезный.

– Травяной чай напоминает мне духи из маргариток, я делала их в детстве. Давила цветы и разводила водой. Даже тогда мне хватало мозгов их не пить.

– Ну, теперь я не жалею, что потратила на это пятерку.

– Ты прикалываешься?

Ксанта показала на меловую доску над прилавком.

– Грабеж средь бела дня, – сказала я.

* * *

За час разговоров я успеваю выложить Ксанте всю свою биографию.

– Твоя мама встречается с двадцатичетырехлетним парнем?

– Ага.

– А ей сколько?

– Тридцать шесть. Она родила меня в восемнадцать.

– Ух ты. Так у тебя, наверное, и папа молодой?

– Она никогда никому не говорила, кто мой папа.

– Даже тебе?

Я покачала головой:

– Если честно, по-моему, она и сама не знает.

– Кажется, она потрясная. Когда будешь выходить замуж, тебя ждет «Мамма миа!» по-деревенски.

Ксанта злоупотребляла словом «потрясный». О себе предпочитала не говорить. Единственное, что мне о ней было известно, – это что у нее аллергия на орехи.

– Что у тебя с пальцами? – спросила она, словно почувствовав, что я вот-вот подловлю ее на игре в вопросы.

Я вытянула левую руку:

– Несчастный случай в детстве. Дверью прищемила.

* * *

Каждую весну мама собирала камыш в поле рядом с нашим и плела кресты святой Бригитты для всего прихода. В конце января она приносила на мессу корзину, полную крестов, и священник благодарил ее у алтаря.

Когда мне было семь лет, я попыталась ей помочь. Поле, где рос камыш, называли болотом, – детское, промежуточное место, где мои сапоги хлюпали и было непонятно, суша вокруг или уже озеро. Я воображала, что под тиной, за кустами камышей, лежат бегемоты.

Мама срезала стебли ножницами, связывала в снопы и складывала в джутовый мешок. Я семенила за ней, пытаясь рвать камыши, но они упрямо цеплялись корнями. Обычно чем больше я старалась угодить маме, тем больше она выходила из себя, но в тот раз она терпела меня, потому что неподалеку дедушка переносил изгородь. Когда я спросила, можно ли ей помочь, она разрешила мне тащить за ней мешок с камышами.

Набрав тростника, мы вернулись в дом. Я изо всех сил старалась не шуметь, но ее раздражало даже мое молчание.

– Дебби, иди поиграй на свежем воздухе.

– Но я хочу помочь.

– Мне не нужна помощь.

– Пожалуйста, мамочка, я буду очень стараться.

– Мне сейчас некогда тебя учить.

– Я уже умею, мы плели их в школе из синельной проволоки. – Я победно улыбнулась.

Мама взяла камыши со стола и пошла к себе в комнату, прижимая их к груди, будто младенца.

– Мамочка, пожалуйста, я хочу помочь. – Я расплакалась, и она бросилась бежать. Я кинулась за ней по коридору, вытянула руку, чтобы не дать ей закрыть дверь, но мама резко ее захлопнула. Черная боль пронзила мне ладонь.

* * *

В тот день я потеряла кончики среднего и безымянного пальцев на левой руке. Билли отвез меня в больницу. Когда мы вернулись домой, мама вела себя как ни в чем не бывало, но приготовила мне чашку чая. Позже, когда я заснула, она сунула мне под подушку письмо. В нем она как бы извинялась, но на самом деле объясняла, что все произошло по моей вине.

В воскресенье мама отнесла кресты святой Бригитты на мессу, и священник поблагодарил ее у алтаря. Выходя из церкви, люди забирали с собой по кресту и вешали их над дверями домов как оберег от порчи.

Сны воды

Мама уломала Джеймса отвезти нас на пляж. Было ветрено и дождливо – в самый раз для уток. Маме и в голову бы не пришло отправиться туда в солнечный денек. Чем он ненастней, тем больше ее тянет поплавать в море. Молнии Зевса наводят ее на мысль искупаться, громовые раскаты только раззадоривают. Погода оказалась в самый раз – достаточно бурная, чтобы маме захотелось на пляж, и достаточно спокойная, чтобы Джеймс согласился ее отвезти.

– Поверни налево. Налево!.. – сказала мама, включая за Джеймса поворотник.

– В смысле, на твое лево? То есть направо?

– Нет же, налево!

– Хочешь пересесть за руль, Мейв?

Мама сбросила с колена ладонь Джеймса. Оба были не в духе. Мама и Джеймс ругались только по одной причине – из-за Вайолет. Вайолет – это фиолетовая «Тойота-Старлет» девяносто восьмого года. Однажды Билли ездил повидаться с одним человеком насчет собаки, а вернулся с Вайолет. Мама молилась за нее каждый год перед техосмотром. Всякий раз машина каким-то чудом умудрялась его пройти, и Джеймс возвращался домой со свидетельством, похлопывая ее по капоту и сияя, будто гордый отец. Маме Вайолет нравилась. Ей просто не нравилось ее водить.

Джейкоб, пес Джеймса, и тот водил лучше мамы. Пока Джеймс вел машину, Джейкоб сидел у него на коленях и радостно пыхтел, свесив язык и высунув голову в окно. Феерический идиот! Предполагалось, что он овчарка. Пока он был щенком, Джеймс только и говорил о том, какой из Джейкоба вырастет умный пес, но тот становился только толще и ленивей. Будь Джейкоб человеком, он стал бы манекенщиком – ну, из тех, кому все само падает в руки. Неправильное питание и недостаток физической активности ничуть не лишали его привлекательности. У него были хорошие гены. Что-то явно от хаски, и шерсть густая и блестящая, черно-белая с бурыми подпалинами. Вдобавок – огромные золотые глаза.

Но, господи, лажал он просто колоссально. Однажды посреди ночи согнал коров с поля, перепугав их настолько, что они сломали две электроизгороди, вытоптали кладбище и загадили надгробия и цветы. Когда Билли той ночью разбудил меня и сказал, что коровы ворвались на кладбище, я вообразила, как телки протискиваются в калитку, сконфуженно выпучив глаза, будто дородные дамы, застрявшие задницей в турникете. Но попробовали бы вы сказать о Джейкобе хоть одно дурное слово при Джеймсе. Он защищал пса почти так же горячо, как маму.

Джеймс учил маму водить, сколько я себя помню. Теоретически мама водить умела. Она разбиралась в машинах, как некоторые разбираются в мировых войнах: умела поддержать о них отвлеченный разговор, но вовсе не стремилась применить свои знания на практике. Стоило поднять капот, и она сообщила бы вам название и предназначение каждой детали. Но от просьбы включить зажигание впадала в столбняк и переходила в глухую оборону. Джеймс называл это иррациональным страхом. Мама считала свой страх обоснованным. Время от времени между ними повторялся один и тот же спор.

– Мейв, если тебя так раздражает моя манера езды, почему бы самой не сесть за руль?

– Тебе не понять.

– Почему я могу водить машину, а ты не можешь?

– Ты видишь границы между вещами, а я нет. Я смотрю сквозь лобовое стекло и не вижу границ, отделяющих один предмет от другого. У меня в голове все сливается.

* * *

Мама садилась за руль только однажды: как-то она прикатила на машине на мессу. Ехать было всего двести метров, но для нее это стало достижением. Мама припарковалась перед церковью и заключила Джеймса в крепкие объятия. Он поцеловал ее в макушку.

После мессы, сворачивая к нашим воротам, мама не вписалась в поворот и врезалась в ограду в том же самом месте, где погиб тот девятнадцатилетний парень. Вайолет мы отвезли к механику, и она оклемалась, но мама с тех пор так и не оправилась. После этого Джеймс перестал давать ей уроки вождения.

* * *

При заезде на парковку сердце у меня уходило в пятки. Пляж напрягал до тошноты. Песчинки между пальцев ног – страшно даже представить. Зато мама обожала валяться на песке и обсыпать им себя сверху. Через несколько дней после этой поездки на пляж она засунула руку в трусы и улыбнулась, обнаружив песок между ягодиц.

Мамину страсть к песку между ягодиц превосходила лишь ее любовь к морю. Мама щебетала, как потрясающе, что наше тело способно приспособиться к температуре океана. Едва волна окатит ступни, как ее легкие просыпаются. Входя в воду, она перечисляла названия слоев океана: «Солнечная зона, сумеречная зона, полуночная зона, бездна… – И, прежде чем окунуться с головой, шептала: – Хадальная зона, Аид, царство зимней владычицы Персефоны».

* * *

Мама говорила, что любит плавать в море, но на самом деле она никогда не плавала – не умела. Просто стояла в воде. В прошлом году Джеймс сглупил, подарив ей на Рождество уроки плавания. Ему не удалось скрыть разочарования, когда после первого же занятия мама вернулась не в духе, объявив, что не понравилась инструктору.

– Еще и гондоны пришлось на головы напяливать – ну, эти латексные фиговины, которые дерут волосы с головы. Вода там мертвая. И все на меня таращились.

– Ну так не ходи больше, – сказала я.

– Думаешь, Джеймс поймет?

– Конечно, – сказала я, надеясь, что ошибаюсь.

Мне хотелось, чтобы они поругались. Но Джеймс, конечно, все понял. И даже умилился тому, как ей не хотелось показываться людям в купальном костюме. Кстати сказать, ей пришлось купить купальник специально для занятий. В море она плавала в чем мать родила.

* * *

Джеймс уговаривал меня окунуться вместе с ними, но я и думать не могла о том, чтобы купаться нагишом в компании с мамой. Я старалась не смотреть, как она раздевается, но не могла оторвать взгляд от ее плоского живота, ямок пониже поясницы, изгиба спины, странно торчащих грудей. Редкие волосы на лобке были тонкие и светлые, как на руках.

Джеймс не заголялся. По крайней мере, до захода в море. Что произошло в воде, я не знаю – возможно, она сорвала с него плавки. Они целовались. Она обвила его руками и ногами. Ему это нравилось.

* * *

Я приезжала на пляж за ракушками. У нас дома все подоконники были завалены пляжными трофеями – сердцевидками, черенками, гребешками, вонголе, морскими улитками, береговичками… В ванной стояла чаша с раковинами каури. Лучшие ракушки – полосатую венеру, веретенообразные раковины, теллины, раскрытые, будто крошечные крылья фарфоровых бабочек, – мама приберегала для подоконника в Табернакле. Как-то раз я стащила из Табернакля ракушку под названием «пеликанова нога» и спрятала под подушку. Наутро ракушка пропала – под подушкой осталось только несколько песчинок. Я решила, что это зубная фея забрала ее и вернула на место, в Табернакль.

Однажды мы нашли раковину стромбуса. Мама сказала, что, приложив ее к уху, я услышу океан. А потом объяснила, что на самом деле я слышу собственный пульс – море у меня внутри.

* * *

Был отлив. Вода доходила маме и Джеймсу только до колен, но буйный прибой с сокрушительной силой пытался сбить их с ног. Опустив взгляд, я перебирала выброшенный им мусор. Некоторые ракушки – тонкие, как яичная скорлупа, другие – толстые, как зубы. Морскую ерунду вроде черенков, мидий и сердцевидок я оставляла без внимания. В детстве я бы уже набрала полные пригоршни – каждая сердцевидка казалась чудом, – но теперь, став знатоком, снисходила только до диковин. Не обязательно ракушек. Унесенные морем осколки пивных бутылок возвращались очищенными от всех признаков своего скромного происхождения. Однажды я вроде бы даже нашла кость. Показать ее Билли я не решилась: вдруг бы он сказал, что это что-то обыкновенное.

* * *

Я думала о парне, который на мессе стоит позади всех. Сесть на скамью – по его мнению, чересчур серьезное обязательство. Для этого он слишком крут. И предпочитает торчать позади, демонстрируя свой агностицизм. На мессе я с ним кокетничала. То есть пыталась. Поглядывала на него украдкой. А поймав его взгляд, тут же пугалась и отводила глаза. Это глупо и ужасно. И вообще неловко.

В школе мы учились в одном классе, но я ни разу с ним не говорила. Я до сих пор стараюсь его избегать. Всякий раз, как нам приходилось общаться, я опасалась, что разрушу что-то между нами, как боялась перешагнуть грань реального мира. В своей симпатии к нему я не оригинальна – он нравится всем. За это я злилась на него: он превратил меня в банальность, хотя мы даже парой слов не обменялись.

Каждое утро мы клали рюкзаки вплотную друг к другу возле школьных шкафчиков. Мне нравилось, что они весь день лежат рядом. Меня согревала эта мысль. Теперь я скучала по тем временам. Билли всегда говорил, что «выпускные» – грустное слово. Окончание школы – не странно ли об этом горевать?

Причем больше всего мне не хватало парня, с которым я никогда не говорила. Фантазии о нем остались в школьных стенах ветшающим памятным мавзолеем. Они воскресали, только когда я, увидев его на мессе, уносила их с собой, например, сюда, на пляж. Я смотрела на маму и Джеймса и пыталась представить меня и его. В жизни я не решалась с ним заговорить, но в воображении раздевалась перед ним донага. Целовала его в море.

Наклонившись, я вытащила из песка маленькое пушистое белое перышко. Завернула его в салфетку и положила в карман, словно вверив себе самой некую тайну.

* * *

Я сидела на каменном парапете, подстелив полотенце и обняв руками колени. Ветер сдувал капюшон куртки набок, и казалось, будто я в палатке. Мама и Джеймс, дрожа, вылезли из воды и потянулись за полотенцами. Джеймс побежал к машине за едой.

– Как искупались? – спросила я.

– Потрясающе, – ответила мама.

– Холодрыга! – крикнул Джеймс.

Он принес из багажника большую хозяйственную сумку. Завернутые в фольгу треугольные сэндвичи с ветчиной и чипсами с сыром и луком. Заварной чайник. Пачку шоколадного печенья. Два термоса с горячей водой. Наполнив чайник, Джеймс надел на него мамину вязаную шапку, словно грелку.

Стараясь не смотреть, как мама одевается, я хрустела чипсами, зажатыми между половинками сэндвича. Она уже застегивала мохнатую куртку. И наконец надела согретую чайником вязаную шапку.

– Ну как, хорошие тут ракушки, Дебс? – спросил Джеймс.

– Нормальные.

– Я видела симпатичных багрянок, – сообщила мама.

– Они были все в сколах.

– Помнишь, как меня вызвали в школу из-за твоего сочинения про пляж? – спросила она.

– Ага.

Удивительно, что она помнит. Интересно, как она превратит случившееся в забавный рассказ для Джеймса.

* * *

Мне было лет восемь, когда мама застала меня на пляже с пригоршней ракушек. Я спросила, можно ли взять их с собой, и она разрешила, но только если я выучу их названия.

– Имена обладают волшебной силой, – сказала она. – У чего нет имени, того не существует. Представь, что я назвала бы тебя Фионой или Луиз.

Я покачала головой. Моя восьмилетняя личность содрогнулась от ужаса при мысли о других моих «я».

Через неделю после нашей поездки на пляж маму вызвали в школу, чтобы поговорить о моем сочинении под названием «Как я провела лето». В этой трогательной истории я день за днем проводила на пляже, собирая и опознавая ракушки, пока мама не звала меня ехать домой. Всякий раз, как мама называла меня другим именем, например Фионой или Луиз, я расщеплялась надвое и моя не названная ею половина уходила в море. К концу сочинения набралось немалое число жертв.

Учительница показала на слово на странице и попросила меня его произнести.

– Самоубийство, – прочитала я, гордясь тем, что знаю такое длинное слово.

Мама вернулась со встречи с учительницей с улыбкой на лице. Налив нам по чашке чая, она заговорила со мной о сочинении как со взрослой.

– Девочки должны уходить в океан, а не в море, – сказала она.

Я кивнула.

– В океан, – повторила она. – Не называй его морем, это вульгарно. Называй его как следует – океаном.

– Океан, – проговорила я.

– Чувствуешь, насколько так лучше? Можно ощутить звучание на вкус.

* * *

Той ночью она оставила у меня под подушкой письмо. Взволнованные каракули. Я перечитывала его столько раз, что выучила дословно, хотя так до конца и не поняла, что оно значит:

Океан. Произнеси это вслух. Ощути его звучание на вкус. Слово «океан» произошло от имени Океана – древнегреческого титана, чье водяное тело охватывает собой всю землю. Где бы ни находилась вода, рано или поздно она найдет обратный путь домой, к своему первоначалу, где ее убаюкает мерное дыхание волн. Океан – то место, где вода видит сны.

Засыпая, мы переносимся в мир, где слова растворяются и теряют значение, словно падающие в океан капли дождя. Коснувшись поверхности океана, дождь перестает называться дождем. Попав в сновидение, сновидец исчезает. Остается только сон.

Благословение

Вернувшись с пляжа, Джеймс отправился на дойку, а мы полтора часа готовились к Кладбищенскому воскресенью. В этот день все собираются на кладбище на ежегодную вечернюю мессу под открытым небом – мероприятие, вносящее в жизнь разнообразие и одновременно напряжение, нечто среднее между тихим паломничеством и самым скучным на свете опен-эйром. На протяжении часа мы стоим над нашими мертвыми родственниками, поглядывая, насколько ухожены другие могилы.

Надгробия расположены ровными рядами. На вершине холма высится огромный деревянный крест размером четыре на два метра – по всей видимости, таковы точные габариты креста, возведенного на Голгофе. Раньше на распятии висел Христос в человеческий рост, но какие-то недоумки украли его, оставив лишь левую ладонь, пригвожденную к кресту.

Священник проводил такую службу впервые, на это обратили внимание все. В алтарь, устроенный в прицепе к фургону «Форд-Транзит», он поднялся нетвердым шагом. Впрочем, наш отец Джон – щуплый священник-филиппинец – держится молодцом. Местные мгновенно к нему прониклись за приветливость и за то, что не стремится демонстрировать свой ум. Вроде Луи Теру, только в сутане. Футбольная команда умудрилась залучить его на тренировки, и он показал себя мастером по части угловых. Похоже, он с удовольствием выпивает с парнями субботними вечерами и подыгрывает дежурной шутке, дескать, увидимся утром на мессе.

Бардак во время благословения могил бывает всегда, но в этом году творилось что-то запредельное. Хор пытался выдать песни Леонарда Коэна за церковные гимны. Из неустойчивых колонок неслась «Аллилуйя». На словах «и привязать тебя к плите» Джеймс подтолкнул маму локтем, что-то шепнул, и плечи обоих затряслись от беззвучного смеха.

Разумеется, все заметили, что Джеймс стоит у наших могил, а не у своих семейных. Он припозднился с дойкой, а наши расположены ближе ко входу, так что он просто тихонько встал рядом с мамой. У Ширли, его матери, лицо сделалось как отшлепанная задница, но она никогда не говорила ему слова поперек.

Мне было завидно, что мама стоит рядом с Джеймсом. Он выглядел центром притяжения – высокий, широкоплечий, с крупными сильными руками. Как выражался Билли, «у нашего Джимбоба не ладони, а лопаты». Билли – единственный, кто звал Джеймса уменьшительными именами: Джимом, Джимми, Джимбобом. Если он и величал его Джеймсом, то иронически, обычно в пику маме. По-моему, дело тут в балансе власти. Их послушать, так подумаешь, будто это Джеймс – хозяин фермы. Именно он тут распоряжается и заправляет. Мужчины, заглядывавшие к нам с черного хода, никогда не искали Билли. Только Джеймса. До того как появился Джеймс, они искали дедушку. И Билли это вполне устраивало. Если на ферме что-то приключится, он ни при чем.

Мы стояли у могилы бабушки и дедушки. Меня назвали Деборой в бабушкину честь. Странно было видеть на надгробии свое имя. Мне рассказывали, что бабушка умерла во сне. О передозе я узнала позже. Прямо такого никто не говорил, но я все поняла из слов Билли, когда на него напала пьяная сентиментальность.

А потом до меня дошел слух о том, что сказала дяде наша ризничая, Бетти, в пабе незадолго до закрытия. Бетти – женщина миниатюрная, нервная и пить не умеет. Билли попытался ее развеселить, а она ни с того ни с сего завопила, что Дебби Уайт была чертова шлюха и ей не место в освященной земле. Дядя встал в боевую стойку и сообщил, что, если Бетти еще заикнется про его мать, пускай выбирает, из какого окна ее вышвырнуть. В пабе его до сих пор зовут Выбери-Окно.

Отец Джон спустился по лесенке прицепа и начал обход, окропляя могилы святой водой. Кресло-коляску с девяностолетней миссис Кофлэн, укутанной в пуховое одеяло до самого подбородка, подкатили к краю могилы, и старушка сидела с таким видом, словно собралась упокоиться рядом с мужем.

Билли не религиозен. Это единственная месса в году, которую он посещает из уважения к памяти родителей. Он следит, чтобы могила была прибрана, а цветы политы. На Рождество он приносит им пуансеттию, а сейчас надгробие украшал горшок с желтыми примулами. Примулы были любимыми бабушкиными цветами.

* * *

Я явилась сюда не ради бабушки с дедушкой. А чтобы хоть одним глазком взглянуть на парня, который стоит позади всех на мессе. Я видела, как он пришел вместе с семьей. В спортивной футболке и джинсах. Для ирландского лета кожа у него была слишком загорелой – наверное, ездил куда-то отдыхать. Я поглядывала в сторону могилы его деда. Парня заслоняло надгробие, но из-за камня торчал кончик локтя – самого божественного локтя, который я когда-либо видела.

Будто почувствовав, что я на него смотрю, он вышел из-за камня, и я отвела глаза. И в результате столкнулась взглядом со своей старой учительницей фортепьяно. Улыбнувшись, она снова опустила взгляд себе под ноги. Мне стало стыдно, что я не улыбнулась в ответ. Туалет у Одри Кин – самый красивый из всех, в каких я бывала в жизни. Я вечно проводила там по пол-урока. Она наверняка думала, что у меня жуткий цистит. Помню, как я вдавливала указательный палец в восковые ароматические свечи на бачке унитаза и подставляла палец под кран, изумляясь, что не чувствую воду сквозь воск.

Билли перестал водить меня на уроки фортепьяно после того, как кто-то сказал ему, что Одри Кин побывала в реабилитационном центре. Алкоголиком в нашем приходе быть не зазорно, если только ты не лечишься. Местные считают пристрастие к бутылке способом выживания. Продолжай Одри тихонько выпивать у себя дома, люди по-прежнему отправляли бы детей к ней на уроки. Проблема Одри была в том, что она признала, что у нее есть проблема, да не с чем-нибудь, а с алкоголем, любовь к которому питали все без исключения.

Сколько бы я ни пыталась, я не могла представить свою учительницу пьяной. По ночам я лежала без сна, пытаясь совместить в воображении эту безупречно одетую леди с тонкими пальцами и тихим голосом, терпеливо показывавшую мне, как сыграть гамму до-мажор, и осовелых толстопузых мужиков, которых я видела в пабе. После реабилитационного центра она стала меньше следить за внешностью и перестала красить волосы. По-моему, седина ей идет. Интересно, давно ли она в завязке и завязала ли вообще.

Луна взошла рано. Полумесяц скользнул на небо, словно выкатившаяся из щели монета. Почувствовав на щеке каплю дождя, я мысленно прокляла погоду за то, что та испортилась прежде, чем окончилась месса. Я ждала новых капель, но дождя все не было. В этом ощущалось нечто значительное – крохотный кусочек тучи упал с неба, будто благословение.

Умудренный философ

Я теряю студенческий билет, кошелек или телефон не реже раза в день. Происходит это всегда одинаково. Я хлопаю себя по карманам. Проверяю пальто. Вытряхиваю сумку. Мысли несутся вскачь, мозг закипает, становится трудно дышать. Я чувствую, что у меня горит лицо. В горле встает комок, руки трясутся, и я отключаюсь от происходящего. Бегу или быстрым шагом иду сама не зная куда. Мне доводилось пропускать лекции, потому что я искала студенческий. Однажды я не ела целый день, пока не обнаружила свой телефон в бюро находок на станции Коннолли. Я обняла бариста, который нашел мой кошелек в туалете «Старбакса». Эти воссоединения с вещами проходят трепетно, особенно после долгой разлуки. Я смотрю на них и обещаю, что на этот раз все будет по-другому. Я буду беречь их как зеницу ока. Словно безответственный отец, я клянусь, что больше никогда-никогда их не брошу.

* * *

Парень на посту охраны мог бы уже меня запомнить, но мне все равно пришлось показать на свой в ряду потерянных студенческих, выставленных с внутренней стороны окна.

– Это мой!

На фото я выгляжу как ребенок. Парень сунул билет в лоток под окошком.

– Огромное спасибо, – сказала я. – Больше не повторится.

Он отхлебнул кофе и отвернулся, чтобы поболтать с сидящим рядом сослуживцем.

Сжав пластиковую карточку в руке, я снова обрела способность дышать.

Я направилась к балкону рядом с раздвижной дверью, но как раз закончилась лекция, и мне пришлось остановиться, чтобы пропустить выходящих. Они смеялись – все как один – и прекрасно себя чувствовали, пока я болталась как неприкаянная, паникуя и теряя вещи.

Сама не знаю, почему я паникую. Вроде и поводов нет. Целыми днями я только и делаю, что теряю свои вещи и опять их нахожу. Мне уже кажется, что некая часть меня поступает так нарочно. Я угодила в порочный круг. Это самая будничная форма самосаботажа.

Чтобы передохнуть, я пошла в туалет, встала в очередь и мельком увидела в зеркале свое отражение. Под глазами залегли синие тени. Я вымоталась от постоянных жалоб самой себе. С начала учебы в колледже я сплю гораздо больше обычного, но такой сон только утомляет. По части сна я уже почти догнала маму. Прошлой ночью проспала четырнадцать часов и все равно хочу лечь в постель, как только вернусь домой.

Я приложила ладони к лицу, чтобы остудить щеки. Из кабинки вышла женщина. Я бросилась в освободившуюся кабинку, закрылась от остального мира и, сидя на стульчаке, стала ждать, когда мне полегчает.

* * *

Скамейки перед гуманитарным корпусом предназначались для студенческих компаний, курильщиков и голубей-акселератов, высматривающих пищу. Меня пугают даже голуби.

– Дебби!

Наверняка это Ксанта. Моя единственная подруга. Подруга? Знакомая? Девушка, которая знает меня по имени? Я обернулась, но ее не увидела.

– Дебби!

– А, привет!

Она сидела на скамейке с каким-то парнем. Он обнял ее одной рукой.

– Дебби, это Гриффин.

– Приятно познакомиться, Дебби. – Гриффин протянул ладонь, я пожала ее и продолжала робко стоять, пока он не показал мне на другую сторону скамьи. – Садись.

Я опустилась на скамейку, чувствуя себя как на собеседовании.

– Первый курс? – спросил он, показав на «Антологию американской литературы» Нортона у меня в руке.

– Ага.

Он кивнул:

– Ты в курсе, что в букинисте Нортона можно купить от силы за десятку?

– Серьезно? Я за него только что в «Хоггис Фиджесе» целое состояние отвалила!

Они засмеялись.

– Или как там их контора называется… – Я покраснела, поняв, что переврала название.

– Всегда можно вернуть.

– Да ну, гемор. Вообще они там такие любезные. Еще и поставили мне несколько штампов в карту постоянного покупателя.

– Святая правда. Стоит туда зайти, как хочется скупить весь магазин. Ничто не сравнится с запахом новой книги, – сказала Ксанта.

Гриффин обнюхал мою сумку.

– Пахнет дорого, – подытожил он, стряхивая пепел с сигареты.

– Ты тоже с факультета литературы? – спросила я.

– Господь с тобой! Я рассчитываю после колледжа найти работу. Без обид. Я на последнем курсе физического.

– Звучит прикольно.

– Так и есть.

– Грифф – гений, – сообщила Ксанта. – Стипендиат Фонда!

– Стипендиат Фонда? Это как?

– Фонд колледжа выдает специальную стипендию. Я на втором курсе сдал экзамены. Их любой может сдать. Если справишься, тебе оплатят учебу. Плюс общежитие, питание и немного денег на руки. Вполне неплохо.

– Ага… – Я отметила для себя, что надо подать на стипендию Фонда и во что бы то ни стало ее получить.

Гриффин напоминал сына-подростка кого-нибудь из битлов: пышная кудрявая грива, на волосатой груди блестела монетка на цепочке.

– Гриффин, а ты откуда?

– Арди, графство Лаут.

– А по выговору и не скажешь.

– Ну спасибо.

– Наш копытчик тоже из Арди.

– Кто, прости?

– Резчик копыт. Не знаю, как его зовут, но выговор у него уморительный.

– Ты, видно, нечасто знакомишься с новыми людьми? Ни тебе предисловия насчет фермерского бэкграунда, сразу – хопа своим копытчиком! – Похоже, Гриффин изо всех сил старался меня смутить.

– Значит, у тебя уже есть планы после выпуска? – спросила я.

– Думаю специализироваться на океанографии.

– Ух ты! Будешь изучать изменения климата?

– Диссертацию я буду писать по ледниковым эпохам, особенностям формирования ледникового покрова и причинам, по которым ледники начали отступать.

– Круто.

– Он еще и репетитор, – тоном официального пресс-секретаря сообщила Ксанта.

– Время от времени. Платят мало, но на хлеб с маслом хватает.

– Пойдем выпьем, – предложила Ксанта. – Дебби, пошли с нами.

– Не могу, мне домой надо. У Джеймса день рождения.

– А, здорово! Ну ничего, в следующий раз. – Она повернулась к Гриффину. – Пошли со мной пить.

– Мне нужно зайти домой переодеться, – сказал Гриффин.

– Не дури, ты отлично выглядишь.

– Мне нравятся твои джинсы, – сказала я.

– Спасибо. – Он погладил торчащие из рваных черных джинсов колени. – Вообще-то они новые. «Томми Хилфигер». На этикетке они назывались состаренными.

– Преждевременная старость – как экзистенциально!

– Мой умудренный философ, – Ксанта взъерошила ему волосы. – Сколько они стоили?

– Не помню, фунтов двести.

– Ты в курсе, что в секонде такие продаются от силы за десятку? – спросила я.

– Ой-ой! – Ксанта ткнула его в живот.

Гриффин улыбнулся, но съязвить в ответ не сумел.

Я попрощалась и ушла со смутным ощущением победы.

Двадцать пять

Голова отяжелела от выпивки, а я ее и не удерживала. Сложилась пополам на стульчаке, так что живот касался внутренней поверхности бедер. Передо мной открылся перевернутый обзор места, которое я впервые побрила несколько часов назад. Раньше я только подравнивала жесткие волосы, перебирая их и приглаживая, будто мать, состригающая локоны своего малютки. Неужели у всех лобок после бритья розовый, в красных точках и похож на ощипанную курицу? Губы с редкими волосками, которые у меня не получилось достать бритвой, выглядели как кончик слоновьего хобота. Над ними, свесившись набок, торчал язык. Раньше я его не замечала. Неужели он всегда там был и высовывался из этой бороды?

Вот бы рядом оказались другие девчонки, как когда все набиваются в одну кабинку, чтобы распить припрятанные в сумочках миньоны и по очереди пописать. Кажется, побрилась я зря: никто, даже пьяные девчонки, украдкой не оценит, в какой презентабельный вид я себя привела. Обычно я спускаю трусы в последнюю секунду и сдвигаю ноги, чтобы спрятать свое гнездо, или вообще избегаю таких ситуаций, дожидаюсь снаружи и завязываю притворную дружбу с туалетной смотрительницей, которая сидит на табурете, раздавая квадратики туалетной бумаги и охраняя свою коллекцию дезодорантов и мятных леденцов.

По правде сказать, подруг у меня так и не появилось. В школе некоторые девочки терпели меня, как терпят приблудившихся кошек. Мне кое-как удалось втереться в компанию, которая тусовалась на задворках сборных домов, но в нее входили и мальчишки, да и продолжалось это всего несколько месяцев. Я сошлась с теми ребятами только потому, что целовалась с парнем из их компании. Когда у него появилась девушка, мы остались друзьями, насколько вообще можно дружить с парнями. Он по-прежнему пытался бросать драже мне в рот, пока девушка ему не запретила. Потом они начали обедать в кафешке, а я побоялась навязываться и стала ходить к сборным домам одна и читать.

Внимательно осмотрев свои излияния, я нажала кнопку смыва. На поверхности водянистого золота поднялась пена, словно на пинте пива. Потом, ерзая на стульчаке, стала взбивать прическу – сначала для объема, а потом уже ради удовольствия, – пока не стукнулась головой о стену кабинки.

Туалетная комната в «Кэссиди» обладала всем очарованием зимнего коровника. В углу под потолком свила гнездо какая-то птица. Кафельная плитка на стене была забрызгана ее дерьмом. Впрочем, Ширли ко дню рождения Джеймса раскошелилась на новый брусок мыла. Кран смесителя отвалился, поэтому, чтобы включить холодную воду, приходилось поворачивать ржавый гвоздь. Тут требовалась сноровка, так что обычно все ошпаривались кипятком. Рядом с раковиной установили зеркало во весь рост. Встав перед ним, я поразилась, до чего я похожа на беременную: все время забываю втянуть живот. На мне было черное платье в обтяжку и туфли на каблуках, уже успевшие натереть мне ноги до пузырей.

Освещение тут беспощадно. Волосы у меня слипшиеся и сальные, глаза черные, лицо бледное, а ниже все оранжевое от потекшего автозагара. На коленке алел прыщ. Попытавшись его выдавить, я заметила вокруг недобритые волоски. Самое обидное, что сегодня я старалась привести себя в порядок как следует. Честно не пожалела сил. У меня чуть мозг не взорвался, пока я решала, что надеть. К этому вечеру я эмоционально и физически готовилась много дней, даже недель.

Сделав глоток водки с лимонадом, я снова посмотрелась в зеркало. Так-то лучше. Нарцисс наверняка был пьян, когда влюбился в самого себя.

Выйдя из туалета, я подумывала, не найти ли маму, но испугалась, что она втянет меня в очередную свою ссору с Ширли. Мама хотела водрузить на один из столов пирог, приготовленный для Джеймса, но Ширли настаивала, чтобы мамино угощенье оставалось в подсобке, потому что настоящий пирог у нее уже есть. Мамин пирог был монументален: цифра два целиком состояла из вареных в мундире картофелин, а цифра пять – из восьми коврижек черного хлеба: и то, и другое Джеймс обожает. Справедливости ради стоит заметить, что картошку сварили только сегодня, она свежая, к тому же мама любезно предложила сама раздавать пирог и выразила готовность почистить картофелину и порезать хлеб каждому желающему. Ширли опасалась, что в таком случае гости примутся швыряться едой, испортят праздник и разгромят ее паб.

Ширли с мамой никогда не ладили. Еще до того, как мама сбила Джеймса с пути истинного, между ней и Ширли установился какой-то странный дух соперничества. Или ревности, не знаю. Обе они жаждали мужского внимания, и, стоя за барной стойкой, Ширли всегда получала его вдоволь. Но в душе она клуша, и ей не нравится, что мама вечера напролет подкатывает к завсегдатаям, отвлекая их от кружек. Дежурная шутка: когда в паб заглядывает мама, тот закрывается раньше времени.

Я обвела глазами толпу в поисках Билли и пристально, как гадалка, вглядывалась в лица женщин, надеясь понять, кто из них бреет только линию бикини, кто оставляет вертикальную полоску, а кто предпочитает бразильскую эпиляцию. Задержав взгляд на Аланне Бёрк, я представила, что под джинсами с высокой талией она вся как силиконовая. Она начала удалять воском волосы на руках в четвертом классе.

Интересно, догадывается ли хоть кто-то, что у меня в промежности нет волос? Осталось только что-то вроде утренней щетины, избавиться от которой мне не удалось, как бы тщательно я ни орудовала бритвой. Запусти какой-нибудь парень руку в мои хлопковые трусы, он бы решил, что гладит колючий мужской подбородок.

* * *

Господи боже, а вот и он.

Парень, который на мессе стоит позади всех.

* * *

Я прошествовала в так называемый стариковский бар. Надеясь, что он за мной наблюдает. Может, если я притворюсь, что его не существует, он меня заметит.

– Э-э-эй, Дебби!

Какой-то пьяный мальчишка, шатаясь, подошел и положил руку мне на плечо, чтобы не упасть. Кажется, кто-то из Кондронов. Лет тринадцати.

– Привет, – обратилась я к ладони на своем плече.

Уши у него горели от смущения, но выпивка развязала ему язык.

– Может, пососемся? – спросил он.

– Зайди, когда яйца отрастут, – ответила я, сняв с плеча его руку.

Его компания заржала, и я отошла подальше, чувствуя, что краснею. После стычки с тринадцатилеткой мое сердце билось чаще, чем следовало бы. Очевидно, до юного поколения дошел слух, что я целуюсь со всем, что шевелится. Стоит только попросить, или чтобы хоть приятель попросил за тебя.

Я целовалась с парнями из любопытства. Когда они целуются впервые, это заметно. Обычно так и бывает – даже теперь, когда нам по восемнадцать лет. Просто удивительно. Некоторые из них пользовались мной, как манекеном для краш-теста. Другие были уверены, что можно лапать меня за грудь или совать руки мне в трусы, пока я не выводила их из заблуждения. У меня все строго. Как-то поступила заявка воспроизвести перевернутый поцелуй Человека-паука. Другой парень прислал эсэмэску, когда на перемене пошел дождь, и позвал меня за сборные дома целоваться под дождем. Изо рта у него отвратно пахло жвачкой, и потом он рассыпался в благодарностях. Я боялась, что он позовет меня снова, а я не решусь отказать. Проблема в том, что, начав говорить «да», отказать бывает очень сложно. Я перецеловала кучу парней, которые мне не нравятся, исключительно из жалости. Я способствовала воплощению их фантазий в реальность. К сожалению, реальность всякий раз оказывалась мокрой и унылой. Я не девушка мечты, которую они себе воображали. А единственный, о котором мечтаю я, стоит на мессе позади всех.

Некоторые парни были вполне милы. Том Мерфи перед поцелуем снял очки, сложил их и пристроил на подоконнике, так что казалось, будто они за нами наблюдают. Прежде чем наклониться ко мне, он взял меня за руку и провел ладонью по моей щеке. Нам было по четырнадцать лет. Пожалуй, это был мой любимый поцелуй. Но с парнем, который бы по-настоящему мне нравился, я не целовалась никогда. Даже не представляю, каково это.

* * *

Музыка смолкла, и диджей вызвал Джеймса на двадцать пять поцелуев[4]. Свой двадцать первый день рождения Джеймс провел в отпуске в Америке, и мама всегда горевала о том, что он не отметил праздник как следует. Наверное, он стал первым человеком в истории, кто отметил свои двадцать пять так, как принято праздновать совершеннолетие. Девушки выстроились в очередь, и я подумывала присоединиться, но целовать Джеймса было бы слишком странно – даже в щечку. Двое парней из команды по херлингу удерживали его на стуле. Двадцать третий поцелуй, двадцать четвертый… Джеймс встал и на двадцать пятый поцелуй вызвал маму.

Сладкие ощущения

Я в очередной раз зашла в Фейсбук, чтобы тайком изучить страничку Ксанты. Ксанта Вудс (2345 друзей). У меня их было семьдесят один. И то я из кожи вон лезла. Принимала запросы от людей, с которыми не разговаривала с начальной школы. От парикмахерш. От личных тренеров. На днях даже приняла в друзья какую-то организацию под названием «Сила Господня», лишь бы накрутить число френдов. Тяжело видеть эти цифры в скобках непосредственно после собственного имени.

Похоже, для Ксанты создание сетевого образа не составляло особого труда. На аватарке у нее стоял не какой-нибудь растянутый на пиксели снимок ее счастливой физиономии. Ксанта не до такой степени заурядна. Она выбрала черно-белый портрет взлетающей птицы. Я просмотрела ее предыдущие юзерпики. Вот затылок Ксанты на фоне голубого неба. А вот Ксанта, снятая с верхнего ракурса, с маргариткой за ухом, сидит на траве по-турецки и читает «Мидлмарч».

Наверное, она делает то же самое – встретится с кем-нибудь пару раз вживую, а потом выслеживает его в сети и буквально умоляет ее зафрендить. Так и вижу, как она пытается невзначай выведать у людей фамилии сразу же после знакомства.

Пришло уведомление о новом сообщении, и сердце выскочило из груди. Надо быть поспокойнее. Это Ксанта:

Дебби, привет! Вечером идем выпить, если хочешь – присоединяйся. Если стремаешься поздно возвращаться, ночуй у меня. Если не хочешь, я не обижусь! До связи Х.

Что означает этот крестик? «Целую» или «полюбуйся на мой зашибенный греческий инициал»? Я печатаю ответ:

Отлично! Где ты живешь?

* * *

Ксанта жила на Джеймс-стрит, в квартире над секс-шопом под названием «Сладкие ощущения». В рекламе секс-шоп именовал себя «магазином и кинотеатром для взрослых». Я старалась не думать о том, что представляет собой этот кинотеатр. По пути я получила от Ксанты предупреждение, что возле входа в дом обосновался бомж. К моему облегчению, когда я приехала, его уже не было. Домофоном я пользоваться не умела, поэтому просто написала Ксанте: «Я тут!» Через пару минут тяжелая зеленая дверь распахнулась. Ксанта была в халате, с еще мокрыми после душа волосами.

– Привет! Я так рада, что ты выбралась!

Кажется, нам следовало обняться, и она улыбнулась, сглаживая неловкость.

– Спасибо, что пригласила! Ты точно не против, чтобы я осталась?

– Конечно! Надеюсь, ты не возражаешь, если я положу тебя на диване? Он очень удобный.

– Конечно! Громадное спасибо. – Я обвела взглядом грязные кремовые стены подъезда и потертый коричневый ковролин. – Я почему-то думала, что ты живешь в общаге.

– Если бы! Нет, папа купил эту квартиру, когда под ней еще не было секс-шопа. Думал, будет выгодная инвестиция.

– Твой папа лендлорд?

– Ха-ха, он бы с удовольствием. Звучит как средневековый злодей. Но нет, это его единственная недвижимость, не считая нашего семейного дома. Он врач. Кстати, сегодня вечером он работает в неотложке через дорогу.

– Круто. – Я вежливо улыбнулась.

– Ага. Извини, что приходится подниматься по лестнице. Лифт сломан.

– Ничего страшного, мне как раз не хватает тренировок. Нагрузка совсем не повредит.

Мы оказались в коридоре со множеством дверей. По шуму сразу было ясно, которая из них ее. Дверь подпирала туфля на шпильке. Я отметила это с облегчением. Потому что не знала, надевать ли каблуки.