Мифы об идеальном человеке. Каверзные моральные дилеммы для самопознания бесплатное чтение

Майкл Шур
Мифы об идеальном человеке. Каверзные моральные дилеммы для самопознания
С въедливыми философскими комментариями профессора Тодда Мэя

Информация от издательства

Печатается по изданию: Michael Shur. How to Be Perfect. The Correct Answer to Every Moral Question. NY: Simon and Shuster, 2021

На русском языке публикуется впервые

Шур, Майкл

Мифы об идеальном человеке. Каверзные моральные дилеммы для самопознания / Майкл Шур; пер. с англ. Т. Землеруб. — Москва: Манн, Иванов и Фербер, 2023.

ISBN 978-5-00195-511-5

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Copyright © 2022 by Michael Schur

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2023

Эта проблема — дело каждого.

Альбер Камю. Чума

Делайте всё, что в ваших силах, пока не узнаете, что можно лучше. Как только вы поняли, что можно лучше, делайте лучше.

Майя Энджелоу, американская писательница

Десятки тысяч лет назад, после того как первобытные люди проделали основную работу, необходимую для развития и добычи огня, борьбы с тиграми и прочими опасностями, некоторые начали говорить о морали. Они посвящали часть своего драгоценного времени и сил размышлениям о том, почему люди поступают определенным образом, и пытались найти способы вести себя лучше, поступать честнее и справедливее. И перед тем как они умерли, сказанное ими подхватили другие люди. Последователи обсуждали их идеи, а затем передавали другим, и так далее вплоть до сегодняшнего дня. А это означает, что в последние несколько десятков тысячелетий люди всего мира постоянно говорили об этике.

Большинство людей, посвятивших свою жизнь этим разговорам, занимались этим не ради денег, славы или признания: преподавание (а точнее, философия) не лучший путь для достижения этих целей. Они делали это просто потому, что им было важно говорить о морали. Основные вопросы о том, как нам вести себя, живя на Земле, заслуживают обсуждения, они помогут нам найти самый приемлемый путь в жизни. Эту книгу с огромной благодарностью я посвящаю всем, кто участвовал в этом удивительном и глубоко гуманистическом разговоре.

Также я посвящаю ее Джей Джей, Уильяму и Айви. Важнее вас у меня никого нет.

Введение

Сегодня вы решили стать хорошим человеком.

Вы не знаете, зачем вам это нужно. Просто проснулись утром полными сил, энергии и оптимизма. Казалось бы, мир часто сводит вас с ума — но вы вскочили, одержимые желанием стать немного лучше, чем вчера.

Вряд ли это сложно, правда? Просто нужно понемногу менять свой образ жизни. Вы вышли на улицу, нашли пластиковый стаканчик, подняли его и выбросили в урну. Это хорошо! Вчера вы прошли бы мимо мусора и не заметили его, но не сегодня. Сегодня вы станете лучше. В продуктовом вы тратите чуть больше и покупаете яйца от кур, не сидящих в клетках, а молоко — от коров, с которыми обращались по-доброму. Вы с улыбкой представляете себе, как они, урча, жуют свежую траву на пастбище вместо того, чтобы томиться в четырех стенах агропромышленной фермы. Припоминая прочитанную накануне статью о том, что производство говядины (и другого мяса) наносит непоправимый вред окружающей среде, вы проходите мимо прилавка с мясом для гамбургеров и кладете в корзину овощные котлеты. Теперь коровы стали еще счастливее! Они же живы!

Да вы молодец сегодня! Новая версия вас всех сделала!

Затем вы идете на пробежку (для здоровья!), помогаете старушке перейти улицу (проявляете доброту!), смотрите документальный фильм (узнать что-то новое!), читаете новости (проявляете социальную ответственность!) и отправляетесь спать. Какой все же замечательный день.

Но вы лежите в кровати, уставившись в потолок. Что-то гложет вас. Насколько «хорошим» вы на самом деле стали? У вас есть ощущение, что вы делаете добро, но потом вам кажется, что вы точно так же чувствовали себя в прошлом году, когда надели на корпоратив полосатую шляпу — а вы помните, чем это обернулось.

А теперь представьте себе: вы обращаетесь к Специалисту по Всемирному Добру, и он дает вам детальный и точный отчет о том, что хорошего вы сделали. Он тщательно подсчитывает всё, что вы сотворили в День добрых дел, и из Счетной машинки добра выползает чек. Но там не все так прекрасно.

Помните пластиковый стаканчик, который вы выбросили? Он в итоге оказался в Тихом океане, став частью острова мусора размером с Техас, и теперь угрожает флоре и фауне (вы узнали об этом, когда читали новости перед сном, но у вас и мысли не было, что и ваш «вклад» там есть). Овощные котлеты привезли в местный продуктовый издалека, оставив преогромный углеродный след. Коровы, которых вы представляли себе, на самом деле сидят взаперти на ферме, а термины «органический» и «натурального откорма» могут трактоваться очень широко благодаря сомнительным законам, разработанным лоббистами агробизнеса. Так что коровам не повезло. Совсем не повезло. Это грустные коровы.

Но всё еще хуже. Кроссовки, в которых вы бегали, сделаны на фабрике, где рабочие получают четыре цента в час. Документалист, чей фильм вы изучили, положив ему в карман десять баксов, — извращенец, который прижимается к людям в метро, а онлайн-кинотеатр, где вы его смотрели, — часть международной корпорации, поставляющей беспилотные боевые самолеты для ВВС Северной Кореи. Да, кстати, старушка, которой вы помогли, собирает предметы с нацистской символикой. «Но она мне показалась такой милой», — скажете вы. Нетушки! Тайная нацистка. Она как раз шла купить какие-то свои штуки, а вы помогли ей перейти через дорогу.

Что ж, теперь вы несчастны. Вы пытались стать хорошим, по-своему, в мелочах, но жизнь дала вам пощечину. И вы теперь злитесь. У вас были добрые намерения, по крайней мере вы старались, неужели вам это не зачтется?! А еще вы разочарованы. Вы не могли позволить себе больше, чем сделали, потому что вы не миллиардер, у которого есть деньги на огромный благотворительный фонд. Учитывая все остальное, с чем приходится иметь дело в повседневной жизни, ответьте: у кого есть время, деньги и силы думать об этике?

Итак: быть хорошим невозможно, даже пытаться бессмысленно, и всем нам нужно спокойно есть напичканные гормонами чизбургеры, выбрасывать мусор в Тихий океан и ничего не предпринимать по этому поводу.

Это был забавный эксперимент. Что теперь?

Большинство людей считают себя «хорошими» и хотят, чтобы остальные тоже считали их такими. Соответственно, многие (при наличии выбора) предпочли бы совершить «хороший» поступок, а не «плохой». Но не всегда легко понять, что хорошо и что плохо в нашем запутанном и противоречивом мире, где на каждом шагу ловушки и капканы, где нужно принимать сложные решения и где друзья, которым вы вроде бы доверяли, дают плохие советы. Например, как глупая Венди, которая назвала шляпу премило-уродливой и убедила вас ее купить. И даже если вы худо-бедно ориентируетесь на минном поле современной жизни и вам все же удается быть хорошим, вы всего лишь один человек! На планете нас восемь миллиардов, и многие из нас, похоже, вообще не заботятся о том, чтобы стать лучше. Это и коррумпированные политики, и коварные директора компаний, и люди, которые не подбирают собачьи какашки, когда их питомцы испражняются на тротуар, и злые диктаторы, и глупая Венди (что на нее нашло? Ей нравится делать других несчастными?), поэтому трудно не задаться вопросом, имеет ли значение один «хороший» человек. Или, если сказать так, как я, когда начал читать о философии нравственности и размышлять об этом необъятном и запутанном хаосе: «И что, черт возьми, я должен делать?»

Вопрос «Как вести себя более нравственно?» мучит людей не одно тысячелетие^[1], но еще никогда не было так сложно ответить на него, как сейчас. И все благодаря сложностям, большим и не очень, которыми наполнена наша повседневность и которые заставляют нас принимать невероятно сложные решения и угрожают непредвиденными последствиями выбора. Кроме того, чтобы стать хоть сколько-нибудь нравственным человеком, необходимо задумываться о своих ежедневных решениях, анализировать свое поведение и напряженно работать. Нужно думать о том, как быть хорошими, не раз в месяц, а постоянно. Чтобы эта книга не слишком выбила вас из колеи, я сведу путаницу к четырем простым вопросам, которые мы сможем задавать себе, когда сталкиваемся с нравственной дилеммой, большой или малой.

Что мы делаем?

Зачем мы это делаем?

Есть ли то, что мы можем сделать лучше?

Почему это хорошо?

Если говорить коротко, то моральная философия и этика^[2] и есть поиск ответов на эти четыре вопроса. В Отделе Всемирного Добра для вас были в основном плохие новости, но есть и хорошие: философы уже очень долго размышляют над этими вопросами. И у них есть пара ответов или, по крайней мере, идеи, которые могут помочь нам сформулировать наши выводы. Да, многие из этих философов писали так много букв, что чтение их прозы мгновенно вызывает головную боль, но можно вооружиться их теориями, использовать их, принимая решения, и стать чуть лучше, чем вчера.

Я заинтересовался моральной философией, когда работал над сериалом «В лучшем мире». Если вы видели его, то многие идеи в книге покажутся вам знакомыми, потому что я опробовал их там. Если вы этого не видели, а) как вы смеете так меня оскорблять, б) я просто шучу и в) не волнуйтесь! Ведь смысл проекта в том, чтобы вместе с вами пройти путь, который прошел я: от парня, не знающего почти ничего об этом, до того, кто смог написать об этом книгу (или по крайней мере убедить издательство Simon & Schuster, что я смогу написать книгу на эту тему). Я влюбился в этику по простой причине: почти в любом нашем действии есть этическая составляющая, неважно, понимаем мы ее или нет. А значит, мы обязаны понять, что же такое этика и как она работает, чтобы не портить всё каждый раз! Кроме нас на планете живут и другие. И наши действия влияют на них. Если мы хоть чуть-чуть заботимся об этих людях, нам нужно научиться принимать самые грамотные решения.

А вот еще почему мне нравится этика: она бесплатная!^[3] Не нужно получать лицензию на право вести себя этично или платить ежегодный взнос за то, что мы принимаем осознанные решения. Представьте себе, что мир — музей, а правила этики — волонтеры, работающие в нем. Они тихонько стоят в зеленых длинных пиджаках, сложив руки за спиной. Мы все ходим по музею, рассматриваем картины (при таком сравнении — довольно неоднозначная ситуация с точки зрения морали). Что нарисовано на одних, мы понимаем, а на других — нет, ведь они странные, непонятные и абстрактные. И когда мы видим картину, которую не можем понять, то обращаемся к милой даме в длинном зеленом пиджаке — и она бесплатно рассказывает нам, что на ней нарисовано! Да, мы можем покивать со знанием дела и притвориться, что поняли картину; это вековая традиция, которую поддерживают не только в музеях, но и в жизни. Но в следующем зале нас ждут куда более замысловатые предметы искусства, поэтому стоит разобраться хотя бы в том, что сейчас у нас перед глазами.

Прежде чем мы начнем, хочу сообщить вам еще одну новость. Сам факт взаимодействия с этими идеями и постановки этих вопросов означает, что решающий шаг сделан: мы хотя бы задумались о том, что хорошо, а что плохо. А это значит, что мы пытаемся стать лучше.

Это уже большое дело. Даже если не приглядываться, вы увидите массу людей, решивших для себя, что им плевать на этику, и даже не пытающихся ничего с этим сделать. Я даже не виню их, ведь попытка быть достойным представителем Вселенной — причудливый способ «пытаться поступать правильно» — значит, что мы обречены на неудачу. Даже прилагая все усилия, чтобы стать хорошими, мы все равно облажаемся. Без вариантов. Мы сделаем верный, достойный выбор, но тут же поймем, что он был совсем не правильным и вообще плохим. Мы примем решение, которое, как нам кажется, никак не повлияет на остальных, но тут же окажется, что повлияло — и, о боже, мы в беде. Мы обижаем друзей, наносим вред окружающей среде, поддерживаем аморальные компании, случайно помогаем нацистке перейти улицу. Мы раз за разом терпим неудачи. Мы ежедневно сдаем этот экзамен, и, хотим мы того или нет, провал гарантирован. Более того, даже до «3+» мы не дотягиваем. Так что забота о чем бы то ни было кажется совершенно бессмысленной, нам просто плевать.

Но если мы задумываемся, то этот провал означает гораздо больше. Если нам не все равно, правильно мы поступаем или нет, то, значит, нам, скорее всего, захочется узнать, почему мы потерпели неудачу, а это даст нам больше шансов на успех в будущем. Неудача болезненна и сопровождается чувством стыда, но это все равно что учиться методом проб и ошибок. Не бывает так, что «одна идеальная попытка — и дело сделано». Плюс у нас вообще нет альтернативы тому, чтобы задумываться об этике. Мы же не можем вообще не думать о том, как поступаем? Мы не можем халтурить с точки зрения морали? Я не верю, что это правильно. Если нас заботит хоть что-то в этой жизни, мы должны задуматься о том, что хорошо, а что плохо. (Позже, в главе 11, мы познакомимся с очень мрачными французами Сартром и Камю, уверенными, что Бога нет, а мы лишь крошечные частицы небытия, плавающие в огромном немом космическом пространстве, но даже они не хотели, чтобы мы избавились от этической материи.) Эта книга — рассказ о моем пути сквозь моральную философию, а также о том, как научиться принимать неудачи — или свыкнуться с ними, воспринимая их как неизбежный и полезный побочный продукт наших усилий, направленных на то, чтобы пробовать, учиться и совершенствоваться.

Итак, мы зададимся вопросами о том, что делать в определенных ситуациях, и попытаемся ответить на них, прибегнув к идеям, одним из которых 2400 лет, а другие были предложены совсем недавно. Мы медленно тронемся и начнем познавать их: о чем они, что заставляют нас делать, как они нас улучшат, если мы им последуем. Затем мы будем наращивать темпы, применяя то, чему научились, к более сложным и запутанным проблемам, по пути внедряя новые идеи. И к тому времени, когда книга закончится, мы будем точно знать, как действовать в любой ситуации, чтобы причинить максимум добра с точки зрения морали. Мы станем идеальными. Люди будут смотреть на нас с благоговением и восхищением. Друзья обзавидуются.

Я просто шучу: мы все равно будем ошибаться и терпеть неудачи. Но опять же, это нормально! Так давайте приступим и начнем ошибаться. Или, говоря словами Сэмюэля Беккета: «Пробуй еще раз. Ошибись снова. Ошибайся всё лучше»^[4].

Вопросы, которые могут возникнуть у читателей перед тем, как мы начнем

Нужно ли мне знать что-нибудь о моральной философии до прочтения этой книги?

Нет. Я ставил цель написать книгу, которая будет понятна любому, независимо от того, насколько он в теме. Она задумывалась для непрофессионалов, таких, каким был я, когда начал знакомиться с подобными идеями.

Значит, вы не философ? И не профессор? Даже не аспирант?

Нет. Я обычный человек. Но в этом суть! Каждый, кто взял в руки эту книгу, — «обычный человек», или «тот, кто задумывается о своем поведении», или «тот, кому друзья подарили эту книгу со словами “прочти и стань лучше”, и он только сейчас подумал о том, что, возможно, это был тонкий намек»^[5].

Если я хочу узнать о моральной философии, почему я должен читать вашу книгу, а не аналитическое исследование кого-нибудь поумнее, профессора какого-нибудь?

То, что первое приходит на ум, звучит грубо. Скажу вежливее: я потратил кучу времени, чтобы изучить все это, чтобы обсудить свои мысли с очень умными, остроумными людьми, изложить материал понятно для каждого, чтобы чтение не вызывало головной боли. Моя идея не в том, чтобы открыть что-то новое в моральной философии. Я хотел просто разложить всё по полочкам, чтобы мы могли применять эти идеи в жизни.

Ладно, вы обычный человек. Тогда кто вы, чтобы судить меня?!

Я ждал этого вопроса. Я ни в коем случае не хотел пристыдить вас, независимо от того, сколько ерунды вы сделали в своей жизни. И конечно, это не означает, что я сам не сделал ничего подобного за всю жизнь. Сделал, даже не сомневайтесь, и продолжаю делать. Никто не идеален. (Прочитав главу 5, вы узнаете, что быть «совершенным с точки зрения нравственности» невозможно и одновременно неправильно.) Опять же, цель в том, чтобы смириться с неизбежными неудачами и научиться извлекать выгоду из своих ошибок, вместо того чтобы мучиться виной, чувствуя себя обреченным повторять эти ошибки снова и снова.

Я умный, образованный человек, и я в ярости. Вы упоминаете работы лишь нескольких великих философов! Как вы можете игнорировать труды стольких важных мыслителей?!

Моральная философия существует не одно тысячелетие, и любая новая теория так или иначе связана с уже существующими. Иногда, продираясь сквозь плотный текст философского трактата, вы натыкаетесь на 60-страничное лирическое отступление, где автор упоминает другой трактат, и если вы не удосужились прочесть его, вы безнадежно теряете мысль, закатываете глаза, откладываете книгу в сторону и смотрите легкий сериальчик^[6]. Если бы я попытался охватить всю моральную философию, я бы читал книги шестьдесят лет кряду, а потом бы умер; но у меня есть дети и жена, я люблю смотреть баскетбол и все такое. Не говоря уже о том, что есть работы по философии, которые я пытался прочесть, но ничего не понял. В какой-то момент я не на шутку заинтересовался метафизикой, которая восходит к древним грекам и рассматривает вопросы самой природы существования. Звучит интересно! Я открыл книгу немецкого философа Мартина Хайдеггера, которая называлась «Введение в метафизику», и первое предложение с примечаниями переводчика выглядело так.

Почему (1) вообще (2) есть (3) сущее (4)?

1. Возможно, в данном случае правильно задать вопрос не «почему», а «как» или «с какой целью».

2. Хайдеггер использует немецкое слово IchschätzedieMühediesnachzuschlagen, у которого нет буквального перевода, поэтому я применил слово «вообще», что, к сожалению, искажает посыл, вложенный Хайдеггером.

3. Мы априори предполагаем, что сущее существует, то есть действительно «есть».

4. «Сущее» лучше рассматривать как «локус бытия» или как «существующие вещи». Это понятие можно заменить каким-то неологизмом или даже словом «блёрф», которое я только что придумал. У него нет значения, но оно очень точно передает бессмысленность отсутствия смысла, чтобы разграничить небытие и бытие.

Это, конечно, преувеличение, но небольшое. Меня хватило от силы на четыре предложения. Позже я узнал, что Хайдеггер был в общем-то фашистом, поэтому считаю, что правильно сделал.

Но есть и другая причина, по которой я включил сюда то, что включил, и проигнорировал то, что проигнорировал: работы, которые я упоминаю, мне понравились, ими я проникся. Они имели для меня смысл: у меня, как в мультфильме, над головой загоралась воображаемая лампочка. И в вопросах философии такая связь особенно много значит, иначе появляется ощущение, что ты продираешься сквозь дремучий лес. Ни один исследователь джунглей не может нанести на карту все тропинки, и в итоге вы все равно отдаете предпочтение определенным мыслителям и отдаляетесь от других, основываясь только на том, насколько вы проникаетесь их идеями.

Мое понимание этики (и, следовательно, суть этой книги) основано в целом на нескольких теориях: этика добродетели, деонтология и утилитаризм. Сейчас в западной моральной философии они считаются «Большой тройкой». Этот подход оставляет в стороне некоторых из самых известных мыслителей в истории, таких как Лао-цзы, Дэвид Юм и Джон Локк, все труды которых пересекаются с одной из трех теорий «Большой тройки», но не могут считаться их неотъемлемой частью. Кроме того, я хотел, чтобы сериал «В лучшем мире» получился светским, поэтому старательно избегал религиозных мыслителей, таких как святой Фома Аквинский и Сёрен Кьеркегор. Если идеи, изложенные в этой книге, заинтересуют вас, вы возьмете компас и сами отправитесь в джунгли; вполне вероятно, что некоторые из тех, кого я оставил за бортом, станут вашими фаворитами. И тогда вы сможете написать свою книгу и рассказать, почему ваш народ лучше моего народа!

Я тоже умный, образованный человек и должен сказать, что вы в корне неверно истолковали [такую-то идею]. Как вы могли неправильно понять [то-то и то-то]?

В 1746 г. несколько британских книготорговцев обратились к доктору Сэмюэлу Джонсону с просьбой написать наиболее полный словарь английского языка^[7]. Что он и сделал за следующие восемь лет: написал полный словарь. Используя при этом только свой мозг^[8]. После окончания работы к Джонсону подошла раздраженная женщина и спросила, как можно было определить слово «пясть» как «колено лошади»^[9], хотя на самом деле это часть стопы. А Джонсон ответил: «Невежество, мадам. Чистое невежество!» Если я что-то не так понял, причина именно в этом: чистое невежество!

Может, лучше было кого-то попросить помочь вам? Какого-нибудь настоящего философа?

Именно так я и сделал. Профессор Тодд Мэй — ученый с большим стажем и автор нескольких превосходных книг о моральной философии. Мы познакомились, когда я попросил его помочь сценаристам сериала «В лучшем месте» разобраться, о чем говорили разные философы, и он согласился сотрудничать со мной и в работе над этой книгой, «направить меня» и помочь мне не испортить «научность» так, чтобы на меня не подали в суд пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-правнуки Иеремии Бентама. Так что на самом деле теперь я думаю, что если в этой книге есть какие-то проблемы с реальной философией, то это не из-за моего невежества. Это из-за Тодда. Вините его^[10].

Часть I

Из которой мы узнаем разные теории о том, как стать хорошим, основываясь на знаниях трех основных школ западной моральной философии, накопленных за 2400 лет; а также еще несколько десятков страниц всякого интересного.

Глава 1. Стоит ли мне просто так ударить друга по лицу?

Нет, не стоит. А вы что ответили? Прекрасно. Далеко пойдете.

Если бы я спросил тысячу человек, что они думают: нормально ли ударить в лицо товарища, не имея для этого оснований, — уверен, все они ответили бы «нет»^[11]. Этот человек — наш друг. Он не сделал ничего плохого, поэтому мы не должны бить его по лицу. Но если задать странный вопрос «почему?» — хотя, казалось бы, это очевидно, — могут возникнуть затруднения.

«Ну, потому что… это плохо».

Даже такая упрощенная формулировка, как ни странно, обнадеживает. Из нее следует, что мы осознаём этическую составляющую этого действия и определили, что это, ну, «плохо». Но чтобы стать лучше, нужно четче осознавать, почему нельзя этого делать, а не просто «потому что это плохо». Необходимо понимание теории этики, объясняющей, почему это плохо. Такой подход поможет нам принимать решения о том, что делать в ситуации, которая с моральной точки зрения менее очевидна, чем вопрос «Стоит ли мне просто так ударить друга по лицу?». То есть в любой другой ситуации.

Очевидно, начать нужно с того, что, скажем, хороший человек обычно так не поступает, но плохой — легко, а мы стремимся быть хорошими. Дальше надо бы поточнее определить, что значит «хороший человек», — а это не так просто, как кажется. Изначальная идея сериала «В лучшем мире» заключалась в том, что «плохая» женщина, эгоистка и вообще довольно бессердечная особа, из-за канцелярской ошибки попадает в рай. Она оказывается в идеальном вечном мире рядом с лучшими людьми, которые при жизни боролись с нищетой и обезвреживали минные поля. Она же мусорила, лгала, а также продавала фальшивые лекарства наивным старикам. Испугавшись, что ошибку обнаружат, она пытается стать «хорошей» и заслужить себе место в новой жизни. Я решил, что это смешно, но очень быстро понял: я понятия не имею, что на самом деле значит быть «хорошим» или «плохим». Я могу назвать поведение «хорошим» или «плохим», например:

делиться с другими — это хорошо,

убивать — плохо,

помогать друзьям — хорошо,

а бить их по лицу без причины — плохо.

Но что лежит в основе нашего поведения? Что это за всеобъемлющая единая теория, которая делит нас на «хороших» и «плохих»? Я потерялся, пытаясь найти причину, благодаря чему и пришел к моральной философии, которая затем привела меня к созданию сериала, а в итоге — к написанию книги, где я на 22 страницах пытаюсь объяснить, почему не круто с бухты-барахты влепить приятелю затрещину.

Философы по-разному определяют хорошее и плохое, и в этой книге мы затронем разные варианты. Одни трактуют эти понятия через действия: они утверждают, что хорошее поведение подчиняется определенным принципам, которые мы обнаруживаем, а затем следуем им. Другие говорят, что хорошее поведение приносит наибольшее удовольствие и наименьшие страдания. Одна философ даже считает, что мы ведем себя хорошо из эгоизма, насколько возможно заботясь только о себе. (Серьезно. Она так утверждает.) Но первая теория, которую мы обсудим, — старейшая в Большой тройке; она называется «этика добродетели» и пытается ответить на вопрос, который изначально поставил меня в тупик: что делает человека хорошим или плохим? Специалисты по этике добродетели называют хорошим человека с определенными качествами, или «добродетелями», которые он в себе культивирует и оттачивает со временем. У него не просто есть эти качества, они присутствуют в нужном количестве. Довольно доступно, правда?

Хотя… у нас сразу возникает сотня других вопросов: какие качества? Как мы их приобретаем? Как мы узнаем, что они у нас есть? Такое часто случается в философии: в тот момент, когда вы задаете вопрос, нужно сделать шаг назад и задать еще 50 вопросов, чтобы убедиться, что до этого вы задали верный вопрос и понимаете, почему вы его озвучили. А затем вы должны ставить вопросы в рамках этих вопросов, продолжая давать задний ход и охватывая всё больше тем, подводя всё большую базу своему исследованию, пока наконец фашист не попытается выяснить, почему вообще существует «сущее».

Кроме того, мы можем задаться вопросом, есть ли единственный способ определить «хорошего» человека. В конце концов, как однажды отметил Филип Пулман, люди слишком сложны, чтобы на них можно было навесить простые ярлыки^[12]. Все мы очень индивидуализированные продукты природы и воспитания, путаница врожденных черт личности; мы состоим из того, чему научились у учителей, родителей и друзей, нас сформировали уроки жизни, извлеченные из пьес Шекспира^[13] и фильмов «Форсаж»^[14]. Возможно ли описать набор качеств, которыми каждый из нас должен обладать в определенном, правильном количестве, чтобы считаться «хорошим»? Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно забыть все, чему мы научились. Нужно перезагрузиться, разобрать себя на части, а затем собрать заново с более четким пониманием того, что мы делаем и почему. И за помощью мы обратимся к Аристотелю.

«Река золота»

Аристотель жил с 384 по 322 г. до н. э. и писал самое важное о самом важном. Если вы хотите пожалеть себя и расстроиться по поводу своих ничтожных достижений, загляните на его страницу в «Википедии». По оценкам, сохранилось менее трети всех работ, которые он на самом деле написал, но даже они охватывают такие темы, как этика, политика, биология, физика, математика, зоология, метеорология, душа, память, сон и сны, ораторское искусство, логика, метафизика, политика, музыка, театр, психология, кулинария, экономика, бадминтон, лингвистика, политика и эстетика. Этот список настолько длинный, что я трижды вставил туда политику, а вы даже не заметили. Вы и глазом не моргнули, когда я заявил, что он писал о бадминтоне, которого явно не существовало в IV в. до н. э. (А еще, думаю, он никогда ничего не писал о кулинарии, но если бы вы сказали мне, что Аристотель однажды выбросил свиток папируса, на котором было всего четыре слова о том, как приготовить идеальную курицу под пармезаном, я бы не усомнился.) Невозможно переоценить его влияние на западную философию. Поэт Цицерон даже назвал его прозу рекой золота^[15], что довольно круто, если известный поэт скажет такое о вашем творчестве (и вот еще что: поумерь свой пыл, Цицерон. Выходи из-за стола немного голодным)^[16].

Но в данном случае нас интересует только взгляд Аристотеля на этику. Его самая важная работа на эту тему называется «Никомахова этика» — либо в честь его отца Никомаха, либо в честь его сына Никомаха, либо какого-то другого парня по имени Никомах, который ему нравился больше, чем собственные отец или сын. Чтобы объяснить, что делает человека хорошим или плохим, и при этом не сосредоточиваться на его поступках, Аристотель предпринял несколько шагов. Ему нужно определить, 1) какими качествами должен обладать хороший человек, 2) в каких количествах, 3) есть ли у всех нас способность приобрести эти качества, 4) как их приобрести и 5) как мы увидим (или почувствуем), что обладаем ими. Это длинный список, и чтобы найти все аргументы, нужно немного терпения и времени. У мыслителей, о которых мы поговорим позже, есть теории, которые можно неплохо изложить в нескольких предложениях; этика Аристотеля похожа на электричку, у которой на маршруте много остановок. Но это приятная поездка!

Когда мы прибудем на станцию «Хороший человек»?

Вам, наверное, покажется странным, что мы начинаем с последнего вопроса предыдущего абзаца, но именно так делает Аристотель. Сначала он определяет конечную цель — саму цель жизни, то, к чему мы стремимся. Точно так же молодой пловец считает золотую олимпийскую медаль главной целью, означающей максимальный успех. Аристотель говорит, что это и есть счастье. Это телос^[17], или цель, человеческого бытия. Думаю, его доводы в пользу этой идеи убедительны. Есть вещи, которые мы делаем по какой-то другой причине. Например, мы работаем, чтобы заработать деньги, или занимаемся спортом, чтобы стать сильнее. Кроме того, существуют блага, которые мы хотим получить^[18], например здоровье, честь или дружба, потому что с ними мы становимся счастливыми. Но счастье занимает первое место в списке желаемого, и оно не представляет собой никакую другую цель, кроме себя самого^[19]. Именно его мы хотим достичь, просто… быть им.

Строго говоря, в оригинале на греческом Аристотель использует расплывчатое понятие «эвдемонизм», которое иногда переводится как «счастье», а иногда как «процветание»^[20]. Я предпочитаю «процветание» — это слово мне кажется более всеобъемлющим. Мы здесь говорим о конечной цели человека, и если назвать его процветающим или успешным, кажется, что он больше удовлетворен жизнью, более цельный и производит лучшее впечатление, чем «счастливый». Я часто счастлив, но при этом не чувствую, что успешен. Например, мне трудно представить себе большее счастье, чем смотреть баскетбольный матч, уплетая пачку за пачкой печенье с арахисовым маслом, но успешен ли я, когда делаю это? Это ли мой максимальный уровень самореализации? Неужели это конечная точка моего личного потенциала? (Мой мозг постоянно пытается ответить «Да!» на эти риторические вопросы, и если это правда, то мне было бы немного грустно, поэтому я опущу этот момент.) Похоже, Аристотель предвидел такое напряжение и разрешил его, объяснив, что счастье отличается от удовольствия (связанного с гедонизмом), поскольку у людей есть мозги и способность рассуждать. Это означает, что Счастье с большой буквы «С», о котором он говорит, подразумевает рациональное мышление и добродетели^[21], а не просто, раз уж я привел этот пример, финал баскетбольного чемпионата и ведро печенья с арахисовым маслом.

Если понятие процветания по-прежнему ускользает от вас, подумайте об этом вот в каком ключе: вы знаете, как люди, сильно увлеченные бегом трусцой, говорят о «кайфе бегуна»? Это (по их мнению) состояние эйфории, которого они достигают в конце длинной гонки или пробежки, когда внезапно не чувствуют, что устали или напрягаются, потому что поравнялись со сверхлюдьми, стали бегущими богами, парящими над трассой, поддерживаемыми силой чистой радости от бега. Два важных замечания по этому поводу. Во-первых, эти люди — грязные лжецы, потому что нельзя получить от бега удовольствие более высокого уровня, поскольку от бега нельзя получить вообще никакого удовольствия, ведь в этом занятии нет ничего приятного. Бегать ужасно, и человек не должен этого делать, разве что когда за ним гонится медведь. Во-вторых, для меня процветание Аристотеля — своего рода «кайф бегуна» для всего нашего существования: это чувство завершенности, которое проходит через нас, когда мы осознаём каждый аспект человеческого бытия.

Таким образом, с точки зрения Аристотеля, сама цель жизни — в том, чтобы процветать. Точно так же, как цель флейты — создавать прекрасную музыку, а цель ножа — идеально резать. И это потрясающе, правда? #житьлучше? Справиться на все сто? Аристотель — хороший продавец, он вдохновляет нас своей идеей: теоретически все мы можем достичь статуса сверхчеловека. Но затем он выносит приговор: если мы хотим процветать, нам нужны добродетели. Много добродетелей. В определенном количестве и точных пропорциях.

Что такое добродетели?

Добродетелями можно считать черты характера человека, которыми мы восхищаемся, или те, что мы ассоциируем с высокой нравственностью. В основном они мотивируют нас хотеть подружиться с такими людьми: храбрость, сдержанность, щедрость, честность, великодушие и т. д.^[22] Аристотель определяет добродетели как то, что заставляет [их] обладателей быть в правильном состоянии и выполнять свои функции хорошо^[23]. Достоинства ножа — качества, которые делают его хорошим ножом, а достоинства лошади — ее врожденные качества, которые делают ее хорошей для скачки и других лошадиных обязанностей. Перечисленные Аристотелем человеческие добродетели — то, что делает нас хорошими людьми. На первый взгляд это слишком. Если бы на первой тренировке по теннису инструктор сказал нам, что «достоинства теннисиста — то, что позволяет хорошо играть в теннис», мы, скорее всего, кивнули бы, притворились, что нам кто-то звонит, а затем отменили оставшуюся часть занятия. Но эти аналогии понятны.

Теперь мы знаем, что нам нужно (добродетели) и что это даст нам (поможет достичь успеха и процветания). Но как нам это заполучить? Или эти добродетели у нас уже есть? Или мы с ними родились? К сожалению, простого решения нет. Стяжание добродетелей — пожизненный процесс, это очень трудно. (Облом. Когда Элеонора Шеллстроп — персонаж Кристен Белл из сериала «В лучшем месте» — спрашивает своего наставника по философии Чиди Анагонье, как стать хорошим человеком, ей интересно, есть ли таблетка, которую можно принять, или что-то еще. Но таких средств не существует.)

Как стяжать добродетели?

К сожалению, по мнению Аристотеля, никто не рождается с полным комплектом добродетелей. Нет детей со всеми сложными и лучшими версиями этих замечательных качеств^[24]. Но всем нам от рождения дана возможность приобрести их. У каждого есть то, что он называет естественными состояниями добродетели. Вероятно, любой из нас имеет свой тип характера от природы; на самом деле мы справедливы, храбры, склонны к умеренности или обладаем какими-то другими чертами с рождения^[25]. Я называю их «наборами добродетелей для начинающих», базовыми инструментами и примерными картами, с которых начинается поиск чистых добродетелей длиною в жизнь. Аристотель говорит, что такие наборы — сырые черты характера, присущие детям и животным^[26], которые, как вы знаете, если когда-нибудь водили группу десятилетних мальчиков в развлекательный центр, почти одинаковы.

Наверняка каждый может определить, какой стартовый набор был у него в детстве. С самого раннего возраста я четко следовал правилам, можно сказать «обладал добродетелью исполнительности», и сейчас это уже не назовешь подхалимством. Нужно иметь талант убеждения, чтобы заставить меня нарушить какое-то правило, каким бы ничтожным ни было потенциальное наказание, ведь в моем стартовом наборе добродетели послушания есть все необходимое. Очень много необходимого. Один из инструментов набора — тихий внутренний голос, он звучит в моей голове, сколько я себя помню. Он начинает роптать, если кто-то нарушает правило, и не останавливается, пока оно не будет соблюдено^[27]. Когда я учился на первом курсе колледжа, у нас в общежитии было правило: громкую музыку можно слушать только до часу ночи. И если я был на вечеринке в час, даже в другом общежитии, голос в моей голове приказывал мне подойти к стереосистеме и приглушить звук. Таково было правило. Можете себе представить, как популярен я был на вечеринках^[28].

Но опять же, эти стартовые наборы представляют только наш потенциал добродетельного человека, а между потенциалом и реальностью разница велика. Подумайте об этом вот как: иногда мы говорим, что некоторые «рождаются» с определенными качествами, например она «прирожденный лидер», или он «прирожденный волынщик», или что-то в этом роде. На самом деле мы имеем в виду, что у человека есть естественная склонность быть лидером или играть на волынке, и часто мы говорим это с благоговением, поскольку нам это не дано. Мы никогда даже не думали о том, чтобы попробовать поиграть на волынке, поэтому всякий раз, когда наш друг Роб вытаскивает из шкафа эту непонятную штуковину со странными трубками и начинает в нее дуть, мы приписываем его талант какой-то внутренней, недоступной нам силе, присущей ему с рождения. Затем, когда Роб получает стипендию и уезжает в штат Огайо учиться игре на волынке, мы думаем: «Роб выполнил свое предназначение, он использовал врожденный дар». Но у нас появляется и другая мысль: «В Огайо есть стипендия для волынщиков?» А потом: «Что, черт возьми, Роб собирается делать с таким образованием? Как он собирается зарабатывать на жизнь, играть на шотландских похоронах?»

Это не значит, что Роб с первых дней жизни мурлыкал себе под нос шотландские песенки, точно попадая в ноты. Он просто был склонен к игре на волынке, и это так же непостижимо, как когда некоторые обнаруживают в себе склонности к математике, рисованию или бейсболу. Очень круто, когда это происходит с вами или вашими детьми, и очень раздражает, когда это происходит с другими людьми или их детьми. А затем он взялся развивать свои способности с помощью многолетней практики, и они превратились в навык. Он нашел то, что ему нравилось, и чувствовал себя естественно, занимаясь этим, а затем репетировал миллион часов^[29], пока не стал мастером.

И точно так же, как мы развиваем любой навык, по словам Аристотеля, мы становимся добродетельными, совершая добродетельные поступки. Это часть уравнения, которая называется «процесс длиною в жизнь». По его словам, добродетель возникает не вследствие естественного процесса, а как результат привыкания. Мы становимся справедливыми, совершая справедливые поступки; сдержанными, когда сдерживаем себя; храбрыми, когда проявляем храбрость^[30]. Другими словами, мы должны отрабатывать великодушие, умеренность, мужество и другие добродетели точно так же, как несносный Роб — игру на своей несносной волынке. План Аристотеля предполагает постоянно учиться, поддерживать навык и быть внимательным. Возможно, стартовые наборы есть у нас от рождения^[31], но если мы не развиваем навыки через привыкание, расслабимся и будем вести себя как взрослые, полагаясь на то, что они у нас уже есть, то мы обречены. (Это все равно что человек скажет: «В детстве мне нравилось играть в машинки из спичечных коробков, поэтому я думаю, что теперь легко сяду за руль Ferrari в «Формуле-1» и выиграю Гран-при Великобритании».) Привыкание — почти то же, что «повторение — мать учения», фраза, вдолбленная нам в голову тренерами по баскетболу в школе или учителями музыки: мы совершенствуем навык, повторяя действие, и как только мы перестаем это делать, навык ухудшается.

Так что загвоздка как раз в этом: привыкание, практика и работа над добродетелями. Самый интересный маркетинговый ход Аристотеля заключается в том, что, по его мнению, привыканием можно развить любую добродетель, даже ту, которой, как нам кажется, не было у нас от рождения, когда наш стартовый набор представлял собой старый, ржавый ящик с инструментами, в котором не было даже отвертки. Это важно, потому что, похоже, способности распределяются между нами случайным образом. Каждому из нас что-то дается легко, а что-то получается, философски говоря, отстойно. У меня, например, ужасное чувство направления. Я никогда не знаю, где нахожусь, если только это не место, где я уже побывал десять тысяч раз. И даже тогда это рискованно: я часто терялся за те семь лет, что жил на Манхэттене, схема улиц которого выглядит как числовая расчетная сетка^[32]. Я уверен, что никакая практика не поможет мне научиться хорошо ориентироваться на местности. И с добродетелями, похоже, та же ситуация: у меня была склонность к послушанию, но не мужество (всего лишь пример). Возможно, вы помните, что были щедрым, но не умеренным или трудолюбивым, но не снисходительным. Чтобы добиться успеха, нужно развивать все эти добродетели, и Аристотель обещает нам, что мы^[33] сможем это сделать, хотя к одним из них мы более склонны, чем к другим. Если приложить усилия, можно избежать приговора никогда не стать великодушным или храбрым, развить в себе любое другое желаемое качество, а не быть, как я, обреченным теряться каждый раз на подземной парковке в поисках своей машины.

Привыкание считается самой важной частью этической системы Аристотеля, но это не всё. Чтобы научиться играть в теннис, нам нужен тренер, а чтобы играть на флейте, необходимо взять уроки у маэстро. Точно так же нужен хороший учитель, который преподаст уроки добродетели. Древние греки были отчасти одержимы идеей присутствия учителя (или мудреца) во всем: гражданское право, этика, наука и т. д. Сократ учил Платона, Платон Аристотеля, а Аристотель — Александра Македонского^[34], поэтому большое внимание уделяется роли блестящих инструкторов (и мудрых друзей), благодаря которым люди превращаются из несформировавшихся маленьких тупиц в успешных представителей общества со своей гражданской позицией и которые хотят сделать нас такими. И поскольку эти люди открывали свои академии, каждый раз, когда они говорят о необходимости мудрого учителя, трудно себе представить, что они, скромно покашливая, имеют в виду не себя^[35], [36] («Этику» часто считают рекламным проспектом академии Аристотеля).

Четко поясню: познания мудрого учителя не заменят практики. Тот чудак, что любил играть в машинки, а затем пытался участвовать в гонках на Ferrari, справился бы не лучше, если бы просто прочел книжку^[37], [38] о крутящем моменте двигателя или посмотрел выступление гонщика Дейла Эрнхардта — младшего на TED. «Природа, привычка и обучение, — говорит Аристотель, — равно необходимы»^[39]. Ведь успех и процветание, видите ли, требуют не просто чтобы мы определили и развили в себе все эти добродетели. Они необходимы нам в определенном количестве. Мы должны быть щедры, но не слишком, смелы, но не чересчур и т. д. Самая сложная задача этики добродетели — определить это количество, а затем точно рассчитать каждую из них. Аристотель называл эти сводящие с ума конкретные цели «золотой серединой».

Когда же мы «достигаем» этого состояния и становимся добродетельными?

«Золотая середина», как ее обычно называют (все, кроме самого Аристотеля^[40], [41]), — самый важный винтик в машине Аристотелевой этики. Кроме того, по-моему, самый красивый. И самый неприятный. А также самый коварный и непонятный. И он больше всего бесит.

Представьте себе все достоинства, которых мы так хотим достичь: щедрость, умеренность, что угодно, — в виде идеально сбалансированных качелей, расположенных параллельно земле. Если мы сядем точно посередине, перекладина останется стоять ровно и горизонтально, гармония сохранится. Это «золотая середина»: идеальное среднее место, где сосредоточено точное количество рассматриваемого достоинства, которое поддерживает уровень качелей. Но смещение в любую сторону нарушит баланс: одна сторона качелей упадет на землю, и мы ударимся задницей (в этой метафоре наши задницы = наши личности). Два крайних конца перекладины представляют собой 1) недостаток достоинства, с одной стороны, и 2) избыток — с другой, когда достоинства слишком мало или слишком много. Крайний недостаток или избыток чего-либо становится пороком, а такого, очевидно, мы пытаемся избежать. Философы иногда называют это «правилом Златовласки». Для каждой черты характера Аристотель убеждает нас быть не слишком горячими, не слишком холодными… в самый раз.

В качестве примера возьмем умеренность, которую Аристотель описывает как золотую середину, когда речь идет о гневливости и бесхарактерности^[42]. Люди с дефицитом гнева — это те, кто не негодует по поводу поступков, которые должны возмущать, или времени, или людей, чье поведение возмутительно. Такой человек кажется бесчувственным, тем, кто не ощущает боли. Поскольку он^[43] не гневается, он не похож на того, кто защищается; готовность принимать оскорбления в свой адрес и не обращать внимания на оскорбления в адрес своей семьи и друзей — признак рабской покорности.

Иными словами, если человек совсем не гневается, когда видит какие-то жестокости, например когда хулиган третирует невинного ребенка, он просто стоит там, разинув рот и пуская слюни, вместо того чтобы ответить должным возмущением. Но если мы слишком гневливы, то схватим хулигана и бросим его в озеро, а затем отловим всех членов его семьи и всех их тоже бросим в озеро, а потом спалим их дом дотла.

Золотая середина гневливости — которую Аристотель называет умеренностью — определенный уровень гнева, для ситуаций, где он уместен. Чтобы гнев был направлен на людей, которые этого заслуживают, например фашисты, коррумпированные политики или кто-то, связанный с бейсбольным клубом New York Yankees^[44]. Итак, гнев — качество, а умеренность — добродетель, золотая середина, к которой мы стремимся^[45].

Видите, как красива эта идея? Все дело в гармонии, равновесии и грации. Это просто гимнастка — звезда идей, изящно спускающаяся с бревна. Но если задуматься об этом хотя бы на секунду, возникает скользкий момент. Откуда мы знаем, что такое «чрезмерно» или «недостаточно»? Как мы поймем, что злимся достаточно, по причинам, по которым стоит злиться, или на людей, заслуживающих гнева? Это самая распространенная причина, по которой критикуют этику добродетели: нам нужно работать, учиться, стремиться и развивать в себе какое-то качество, чтобы волшебным образом получить теоретическое «идеальное» его количество, которое невозможно определить или измерить? Отличный план. Даже Аристотелю иногда трудно точно описать среднее значение. По поводу умеренности он пишет: «Трудно определить, как, против кого, по поводу чего и как долго мы должны сердиться, до какого момента мы действуем правильно или ошибочно»^[46]. А затем пожимает плечами: «По крайней мере, ясно одно: промежуточное состояние заслуживает похвалы, и… во всем виноваты излишества и недостатки»^[47]. Вся система может показаться немного похожей на знаменитый комментарий судьи Поттера Стюарта о жесткой порнографии: хотя он и не смог дать ей определение, «я узнаю ее, когда вижу»^[48].

Это может показаться непрочной основой для целой этической системы. И всё же: мы вроде как понимаем всё, верно? Наверняка мы даже можем вспомнить момент, когда злились на кого-то или что-то, а позже думали: «Да-а-а, наверное, я перегнул палку». Или миг, когда мы постфактум почувствовали, что стоило бы сильнее повысить голос. Если подумать о том, что мы сделали, как нужно изучить и свои действия, и действия окружающих, в итоге мы поймем, что такое «слишком мало», что такое «слишком много» и что такое «достаточно». Нам нужно узнавать это, когда мы это видим, и мы узнаем это, только когда увидим, если всегда будем к этому стремиться.

Поиски добродетели помогут нам и в других смыслах. Когда мы начнем воспринимать людей как совокупность качеств, мы лучше поймем, что нам в них нравится, а что нет. Иногда мы говорим: «Луис — милейший парень» или «Диана — самый прекрасный человек в мире». Но на самом деле мы не хотим видеть в своих друзьях крайние проявления каких-то качеств (самый милый человек в мире был бы ужасно скучным). Вспомните тех, с кем вы когда-то проводили много времени: бывшего парня или подружку. То, что вам в них нравилось, было близко к добродетели, качества сбалансированы («Деймон всегда оказывался рядом со мной, но он понимал, когда мне нужно провести время с собой»). То, что сводило вас с ума — и, вероятно, поэтому они стали бывшими, — качества, которых им недоставало или которых было чересчур и которые они, как нам казалось, не стремились изменить, чтобы приблизиться к желаемому балансу («Деймон никогда не пользовался дезодорантом, стриг ногти, положив ноги на стол, и вытирал руки после чипсов о кошку»^[49]). Мы найдем золотую середину, только если будем постоянно тренироваться ее искать, оттачивая мастерство, пытаясь снова и снова, терпя неудачи, снова пытаясь и снова терпя неудачи, а также оценивая свои успехи и неудачи.

«Золотая середина»: способ меньше раздражать!

Теперь мы можем вернуться к нашему первоначальному вопросу и дать более четкий ответ на него. Возможно, инстинктивно мы осознавали, что бить друга по лицу без причины плохо, но теперь понимаем, почему так: мы проявляем не среднюю степень добродетели (умеренность), а чрезмерный гнев. Это было бы нарушением равновесия.

Кроме того, теперь мы знаем, как вести себя в будущем: возможно, мы были склонны к умеренности, интуитивно понимая (благодаря «набору для начинающих практиковать умеренность»), что умеренность — это правильно. Но если мы не будем тренироваться, не научимся ее настраивать и не будем регулярно проверять себя, можно ли считать то, что мы делаем, проявлением умеренности, то однажды мы начнем пускать слюни, пока кто-то третирует детей и бьет по лицу наших друзей. Этика добродетели дает нам полную картину: как мы справляемся, как можем стать лучше, чего нам стоит избегать.

Вернемся к примеру с добродетелью исполнительности (которая, опять же, не входит в число перечисленных Аристотелем). Можно сказать, что ее недостаток считается беззаконием — нарушением правил и социальных договоров. Чрезмерная исполнительность была бы бессмысленным повиновением; такое демонстрируют солдаты, совершающие зверства, потому что они «всего лишь выполняли приказ». Мое личное отношение к исполнению долга временами доходит до крайности. Спросите хотя бы мою жену, друзей или любого, кто бывал со мной на вечеринке в момент, когда начинался комендантский час. Я полощу рот специальной жидкостью в течение полных тридцати секунд, потому что так написано на этикетке. Я веду машину, держа руки на руле в положении «на двух и на десяти», потому что так велел инструктор по вождению. Я всегда считал такое поведение добродетельным, а раздражение в ответ на него — необоснованным. Но, после того как я прочел Аристотеля, я понял, что избыток исполнительности может вызывать негативные реакции у окружающих: я постоянно убиваю всем кайф (взгляд моей жены, когда она пытается поговорить со мной и понимает, что ей нужно подождать полминуты, пока я закончу полоскать рот, способен расплавить сталь). В последние несколько лет я старался нейтрализовать свою чрезмерную исполнительность, но это нелегко! Мне сорок пять, я прожил так всю жизнь. Я не искал золотой середины и поэтому могу кого-то немного раздражать.

Но я не безнадежен. Я родился с хорошим стартовым набором добродетели исполнительности, который не давал мне нарушать правила. По сути, я делал всё, что мне говорили родители и учителя, ведь они были главными. Но теперь, если бы кто-то, обладающий властью, приказал мне сделать что-то сомнительное, я бы не стал слепо подчиняться, даже если бы этот человек был одет в униформу с табличкой с именем и фразой: «Официальный специалист по правилам»^[50]. Возможно, я не пытался найти золотую середину так усердно, как стоило бы, но теперь я глубже понимаю мир, знаю о социальных взаимодействиях, у меня развито чувство приличия и есть мудрость, которой со мной делились мудрые люди. Все это помогает мне регулировать склонность следовать правилам. Если бы я всю жизнь полагался только на свой стартовый набор, все было бы очень плохо. Учитывая мою склонность делать то, что мне говорят, мне повезло, что благодаря воспитанию у меня был небольшой избыток исполнительности и я стал немножко противным. Будь у меня чрезмерный избыток этого качества, я стал бы, ну, вы знаете, военным преступником.

По-моему, в этом состоит истинная ценность этики добродетели Аристотеля. Она была написана давно, но по-прежнему актуальна, когда речь заходит об этом аспекте человеческого состояния. Если не подходить к вопросу внимательно, наша личность и привычки со временем медленно и неизбежно закостенеют. До тридцати лет я был заядлым меломаном и слушал музыку разных жанров. Потом я женился, родились дети, и на какое-то время я отдалился от культуры. Теперь я слушаю одни и те же альбомы инди-рока и хип-хопа конца 1990-х по кругу. Это знакомая музыка, она меня успокаивает, я уже механически ставлю эти альбомы в машине. Наше поведение оставляет неизгладимые следы на личности, как тяжелый стул — отпечатки на мохнатом ковре, и становится все труднее избежать их. Истинная ценность «постоянного обучения, постоянных попыток, постоянного поиска» Аристотеля — в том, что из этого выходит: зрелый, но все еще гибкий человек, переполненный старыми и новыми впечатлениями, который не будет полагаться исключительно на знакомые действия или устаревшую информацию о том, как устроен мир.

Профессор Аризонского университета и исследователь Аристотеля Джулия Аннас написала книгу «Интеллектуальная добродетель», в которой рассказывает о разнице между механическим реагированием на ситуацию, в которой нам нужно проявить некую добродетель, и более глубоким, более «интеллектуальным»: «Результат [практики чего-либо] — скорость и прямолинейность реакции, сопоставимые с обычной привычкой; но отличие ее в том, что благодаря извлеченным урокам мы проявляем гибкость и идем в ногу со временем»^[51]. Замечательная идея: когда мы снова и снова оттачиваем добродетель, то овладеваем ею в совершенстве, и наши реакции обусловлены тем, как глубоко мы ее понимаем. Так что вместо того, чтобы идти по колее, накатанной предыдущими действиями, у нас есть шанс принять верное решение, независимо от причуд ситуации. Поскольку, опять же, на большинство этических вопросов не так легко ответить, как на вопрос «Могу ли я ударить друга по лицу без причины?». Они куда более сложные и тонкие, поэтому само собой разумеется, что чем усерднее мы учимся, тем лучше справимся, когда возникнет новая ситуация, где понадобится включить моральные рефлексы.

Эта «гибкость» реакции на самом деле немного похожа на игру комиков. В мире много опытных комиков, они забавны, остроумны и не отстают от времени. Но другие — часто выходцы из импровизационной комедии — кажутся более забавными. Они шутят без труда, по любому поводу и все время. Они никогда не напрягаются, не дергаются и не паникуют, даже когда у них нет сценария для работы или номер не отрепетирован. Подозреваю, причина в том, что импровизация требует интенсивной и постоянной подготовки. Небольшими группами они выступают вместе изо дня в день, придумывая сцены. Это учит их быть внимательными, свободными, уверенными, невозмутимыми. Они могут спокойно сосредоточиться на всех быстро движущихся частях сцены одновременно, предвидеть действия друг друга и избегать повторов. Я помню, что думал о Стиве Карелле и Эми Полер^[52]: они так хорошо знали своих персонажей, что сценаристы сериалов «Офис» или «Парки и зоны отдыха» могли поместить их в любой сюжет и они мгновенно придумали бы, как пошутить, поскольку свободно владели персонажами. Они так много, часто и долго практиковались в искусстве комедии, что их реакция на любой сценарий была гибкой и новой.

Всё это сахарные речи об этике добродетели: если мы по-настоящему работаем над поиском золотой середины любой добродетели — изучаем все входы и выходы, превратности и подводные камни, плюсы и минусы, — мы становимся гибкими, любознательными, лучше адаптируемся и вообще становимся лучше. Поиск золотой середины обладает кумулятивным эффектом: чем ближе мы к ней, тем больше это помогает нам в дальнейшем поиске. Приближение к золотой середине доброты помогает нам приблизиться к золотой середине щедрости, что, в свою очередь, приближает нас к золотой середине лояльности, что приближает нас к золотой середине скромности и т. д. В конце концов мы добьемся успехов, достигнем настоящего мастерства, придя к точному балансу сотен различных добродетелей. Мы вооружимся великой способностью понимать и приспосабливаться к любой новой ситуации, видеть и расшифровывать основополагающий код человеческого существования, как Нео в конце фильма «Матрица».

Видите, быть хорошим не так уж и сложно. Вам просто нужно понять мир в полной мере, как Нео из «Матрицы».

Ненужная жестокость: то, чего следует избегать

Теперь мы понимаем, почему нехорошо бить друга по лицу без причины: человек, который делает это, не приближается к золотой середине сразу нескольких добродетелей (или игнорирует их). Но мы намеренно начали с простого вопроса, поэтому немного модифицируем его: «Нужно ли ударить друга по лицу, если он сделает то, что нам не очень нравится?» Может, друг немного вас задел, посмеявшись над вашими новыми шортами цвета хаки, и нужно определить, стоит ли ударить его. Специалист по этике добродетели сказал бы, что удар в лицо после такой чепухи — признак избытка гнева, как если бы мы сделали это без причины. Но благодаря Джудит Шкляр (1928–1992), латвийскому философу, которая много писала о личной свободе и свободе общества, мы можем взглянуть на проблему под другим углом. Темы, которые она затрагивала в своих исследованиях, близки и дороги ей, учитывая историю ее еврейской семьи. Шклярам пришлось бежать из Латвии, чтобы спастись от Сталина, а затем еще дальше — уже от Гитлера^[53]. Добравшись в конце концов до Америки, Джудит получила докторскую степень в Гарварде и стала первой женщиной, когда-либо трудившейся в правительственном департаменте Гарварда. В своей главной работе «Обычные пороки» она приводит убедительный аргумент в пользу того, что жестокость — а не гордыня, зависть, гнев или любой другой классический «смертный грех» — худший человеческий порок и должна быть первой в списке того, чего нужно избегать.

Поставить жестокость на первое место означает пренебречь идеей греха, как она понимается в богооткровенной религии. Грехи — нарушения божественных правил и преступления против Бога… Однако жестокость — умышленное причинение физической боли более слабому существу с целью вызвать страдание и страх — это зло по отношению к другому существу^[54].

Когда мы считаем религиозные грехи самым кошмарным из того, чего не хотим совершать, мы придумываем оправдания ужасным злодеяниям. Пример Шкляр: европейские завоеватели, приехавшие в Новый Свет, встретившие коренные народы и устроившие там геноцид как волю христианского Бога. Если же мы поднимем жестокость — преступления против других людей — на первое место в списке худших человеческих преступлений, мы больше не сможем находить и использовать подобные лазейки.

Но у Шкляр есть еще одна претензия к жестокости, которая поможет нам понять, почему нельзя бить друга за то, что он высмеивает шорты. Жестокость, по ее словам, часто несоразмерна действиям, которые побудили к ней^[55]. Человек совершает мелкое преступление (как в романе «Отверженные», где герой украл буханку хлеба, поскольку голодал) и отправляется в тюрьму, где относятся к нему невероятно жестоко. Это неправильно: суровость наказания сильно перевешивает преступление. Убедительный аргумент, правда? Современная система уголовного правосудия посадила многих людей в тюрьму за незначительные правонарушения, включая, например, хранение марихуаны, что сейчас в некоторых странах легально. Но эта проблема проявляется не только в преступлениях. Почти все основные ситуации взаимодействия людей изобилуют неоправданной жестокостью. Если вы мне не верите, выложите на YouTube видео, в котором скажите что-то безобидное, например «Вкусный сыр!» или «Я люблю Мичиган!», а затем изучите комментарии. («Возвращайся в свой Мухосранск, дурной урод, любитель молочки» — вот лишь один из примеров.)

Поскольку наша цель сейчас — стать лучше в обычной жизни, неплохо бы поставить жестокость на первое место в списке того, чего нужно избегать. К сожалению, за это приходится платить немало: вокруг нас слишком много жестокости, и когда мы считаем ее худшим пороком человечества, это тяжело сказывается на психике. «Если жестокость нас пугает, — пишет Шкляр, — мы должны, учитывая факты повседневной жизни, всегда негодовать»^[56]. И она права! Если пробежать взглядом по заголовкам новостей, мы увидим много примеров жестокости: расизм, сексизм, подавление избирателей, законы, держащие людей в нищете, мерзкие комментарии на YouTube. Она, по словам Шкляр, угрожает превратить нас в мизантропов. Именно поэтому у нас есть соблазн не заострять на ней внимание. Но существует способ избежать бедствий из-за жестокости: знание (в частности, знание культурных традиций, отличных от нашей). Цитируя великого философа эпохи Просвещения Монтескье, она говорит нам, что знание делает людей добрее^[57], а невежество ожесточает нас. Думаю, идея понравилась бы Аристотелю: чем больше мы пытаемся узнать и понять жизнь других, чем больше ищем золотую середину сопереживания, тем менее вероятно сочтем допустимым обращаться с ними жестоко.

Мы уже прошли большой путь! Мы не только понимаем, что не должны бить друга по лицу без причины (или по неподходящей причине), у нас уже есть более глубокое понимание того, почему это так. Мы знаем, к чему стремимся (золотая середина разных качеств) и что это нам дает (глубокое понимание наших действий, делающее нас «гибкими и современными» по отношению к другим, в более сложных условиях). Мы также понимаем, почему жестокое действие (бессмысленное причинение боли другому) должно быть первым в списке того, чего не следует совершать.

Но опять же — стоит ли бить друга по лицу без причины? Это была просто остановка. Мир, как мы уже говорили, сложен, и большинство решений не так просты. А если мы в ситуации, когда наш выбор состоит не в том, чтобы

а) ударить человека по лицу

или

б) не делать этого,

а скорее

а) ударить человека по лицу

или

б) в живот?

…И что нам делать дальше?

Глава 2. Если у вагонетки, которой я управляю, отказали тормоза, что делать: ничего и задавить пятерых или резко повернуть и убить одного (не из этих пятерых)?

Странный вопрос, правда? Мы маялись дурью, болтали об «Отверженных», обсуждали комментарии на YouTube и вдруг оказались в мрачной психодраме на рельсах. Естественно, вы, скорее всего, никогда не были в такой ситуации и вряд ли окажетесь. Но поверьте: чтобы осознанно принимать решения в современном мире, ориентируясь на этику, нужно как следует подумать, что бы вы сделали, если бы столкнулись с необходимостью выбирать, и, главное, почему бы вы это сделали.

Итак, вы едете на вагонетке, тормоза отказывают. На рельсах перед вами пятеро строителей, которых она непременно задавит. Но вы можете дернуть рычаг, который переведет стрелку, и вагонетка уедет на другой путь, на котором один строитель. Вопрос понятен: оставить всё как есть и убить пять человек? Или дернуть рычаг и убить одного? И вообще, почему эти люди на действующих рельсах в разгар рабочего дня? Кто это допустил? Джерри из отдела планирования? Это же невежество. Но вы же знаете: он работает здесь только потому, что его двоюродный брат — владелец компании.

Этот мысленный эксперимент и его многочисленные вариации (к которым мы скоро перейдем) называются «Проблемой вагонетки». Первой такие вопросы задала себе британка Филиппа Фут в 1967 г.^[58], [59] Теперь я знаю, о чем вы думаете. «Филиппа Фут» похоже на имя сказочной мыши, которая живет внутри фиолетового гриба в заколдованном лесу. Но она была отнюдь не мышью из сказки, а уважаемым философом, и, возможно, «Проблема вагонетки» — самый известный мысленный эксперимент современной философии. Она настолько известна и так часто обсуждается, что многие ученые уже ненавидят ее: закатывают глаза и раздражаются, когда кто-то о ней упоминает, ведь это все уже перетиралось полвека. Эта проблема — своего рода «Лестница в рай», или «Крестный отец» философии, или что-то в этом роде: признанная классика, слишком заезженная. Но смиритесь с этим, профессиональные философы: мы все равно поговорим о ней. Обсуждение сложных моментов дает потрясающий эффект для понимания того, почему «поступать правильно» так сложно. Так что поехали!

Большинство из нас согласятся, что в первоначальной интерпретации, изложенной выше, мы должны дернуть рычаг. Мы рефлекторно даем ответ, потому что… просто нам кажется, что так правильно. Мы ничего не знаем об этих людях, это какие-то строители, которые почему-то не считают необходимым обращать внимание на, казалось бы, жизненно важный момент: на рельсах может оказаться вагонетка. Может, поэтому мы должны спасти как можно больше? У нас есть возможность сделать очень простое движение и спасти четыре человеческие жизни. Просто дерни за рычаг, детка, и мы станем героями!

Но как только первоначальный сценарий немного меняется, возникает много ловушек, невидимых глазу, или мин, спрятанных в этой проблеме. Например, что, если вы не машинист, а просто наблюдатель^[60], стоящий рядом с рельсами, там, где (в этой версии) расположен рычаг перевода стрелки? Теперь мы не обязаны принимать решения, как в случае, если бы мы работали в вагонной компании. Мы по-прежнему решим дернуть рычаг? А что, если потенциальная каша на путях не чужие нам люди? Что, если через лобовое стекло мы узнали подругу Сьюзан, стоящую на втором пути? И мы не хотим убивать Сьюзан: она же милая и заботливая, а однажды даже отдала нам билеты на концерт Бейонсе, когда не могла пойти сама, — поэтому принимаем твердое решение не переводить стрелку. Допустимо ли с точки зрения морали позволить вагонетке убить пятерых, чтобы спасти жизнь подруги? А если на втором пути та Сьюзен, которая нам не просто не друг — мы ее ненавидим? Она высокомерная, подлая, а однажды даже отказалась отдать нам свои билеты на концерт Бейонсе, хотя сама не собиралась на него идти. Более того, только вчера вы говорили сестре, что вам иногда хочется, чтобы Сьюзен переехал вагон. И если сейчас вы дернете рычаг, вы сделаете это, потому что хотите спасти пять жизней… или потому, что неприятная Сьюзен, зажавшая билеты на Бейонсе, сама напросилась?

А вот особенно интересный вариант: что, если мы стоим на мосту над железнодорожными путями^[61], смотрим, как внизу мчится вагонетка без тормозов, а рядом с нами стоит грузный тяжелоатлет с толстой шеей^[62] по имени Дон, и он си-и-ильно свесился за перила моста. Мы отлично знаем физику и посчитали, что Дон достаточно массивен, чтобы замедлить и даже остановить вагонетку своим телом до того, как она раздавит пятерых. А значит, достаточно слегка подтолкнуть Дона, чтобы он упал на рельсы и его раздавило во имя пяти жизней. Вы бы его толкнули? Большинство четко отвечают «нет». В какой-то момент тот, кто проводит мысленный эксперимент, справедливо указывает на то, что действие и результат по сути идентичны: в одном сценарии мы дергаем рычаг, в другом сбрасываем Дона с моста, но в обоих случаях осознанно провоцируем смерть одного невинного человека, чтобы спасти пятерых. Но при этом ситуация выглядит иначе, верно? Есть разница между тем, чтобы дернуть рычаг внутри вагонетки и физически столкнуть человека с моста. И еще: будь осторожнее, Дон. Не надо так сильно свешиваться за перила мостов (ни один из участников «Проблемы вагонетки» не имеет представления о потенциальных опасностях. Это бесит).

Кстати, мы еще обсудили не все варианты «Проблемы вагонетки». Что, если мы врачи^[63] и пять человек, попавшие в отделение неотложной помощи, нуждаются в пересадке пяти разных органов, иначе все они умрут: одному нужно сердце, второму — печень, третьему — легкое, четвертому — желудок, а пятому — допустим, селезенка? Необходима ли селезенка для выживания? Это неважно. Дело в том, что всем им нужны органы. Мы, измученные врачи, дежурим сегодня вечером и на пути к торговому автомату за газировкой встречаем милого санитара, беззаботно моющего полы. Может, он поет себе под нос песенку о том, какой он здоровый и как это круто, что все его органы функционируют идеально. И это зрелище наводит нас на чудесную мысль: мы убьем санитара, вынем у него органы и разделим их между пострадавшими. Его сердце достанется парню, которому нужно сердце, селезенка — женщине, которой нужна селезенка, и т. д. Все получат свое! (За исключением санитара.)

Опять же, звучит отвратительно, но по сути ничем не отличается от первоначального эксперимента: мы делали выбор, и один невинный умирал, а пять оставались жить. Но с этой версией вряд ли кто-то согласится. Одно дело — дернуть рычаг, а совсем другое — подкрасться сзади к поющему санитару и удавить его рояльной струной, чтобы вырезать селезенку. Вот почему проблему вагонетки так широко и часто обсуждают: наши ответы на вопрос «Можно ли так поступить?» сильно разнятся в зависимости от версии, хотя основной акт (выбор убить одного человека) и его конечный результат (спасти жизнь пятерым) всегда одинаковы.

Так… какого ж черта?

Утилитаризм — бизнес, ориентированный на результат!

Мы подошли ко второй из трех основных западных философских школ: утилитаризму. Наиболее широко этот подход обсуждали два очень странных товарища, британские философы Иеремия Бентам (1748–1832) и Джон Стюарт Милль (1806–1873).

У Бентама было много замечательных качеств: он отстаивал права геев, меньшинств, женщин и животных, за которые в Англии в XVIII в. выступало не так много людей^[64]. Кроме того, он был… скажем так, «эксцентричным», что ли? Он заявил, что, когда умрет, его тело должны передать его другу, доктору Томасу Саутвуду Смиту, для использования в медицинских исследованиях^[65]. Смит сохранил скелет Бентама^[66], надел на него один из костюмов Бентама (как он, наверное, просил) и заказал восковую копию головы, поскольку сохранение настоящей — цитирую — «не дало приемлемых результатов»^[67]. Видимо, на самом деле «что-то пошло катастрофически неправильно, и голова лишилась естественного выражения лица, что сделало ее крайне непривлекательной»^[68]. (Я решил не включать в книгу фотографий. Не благодарите.) Скелет Бентама с восковой головой называется его «автоиконой». Это название нравится мне больше, чем «кошмарная кукла смерти», и в 1850 г. Смит пожертвовал автоикону Лондонскому университетскому колледжу^[69], где Бентам был своего рода духовным основателем (хотя на самом деле колледж основал не он), поэтому они ее приняли. Забавно, что, согласно блогу Университетского колледжа Лондона, «Колледж, к большому неудовольствию Смита, не сразу выставил автоикону на всеобщее обозрение»^[70]. И винить, похоже, было некого. Многие годы Лондонский университетский колледж хранил это чучело в деревянном шкафу, но в феврале 2020 г. его поместили в чертов стеклянный шкаф в чертовом студенческом центре, который, думаю, в Университетском колледже Лондона все обожают и от которого совсем ни у кого не возникает тошноты^[71], [72].

Последователь Бентама Джон Стюарт Милль также был одним из первых защитников прав женщин и автором новаторской работы, опубликованной в 1869 г. и посвященной вопросам феминизма — «Зависимое положение женщин»^[73], [74]. В возрасте восьми лет он выучил греческий и латынь, и к тому времени, когда стал подростком, он уже поражал своими знаниями евклидовой математики, политики, философии и всего остального. И все благодаря властному отцу, у которого были крайне серьезные мысли о детском образовании^[75]. Когда Миллю исполнилось двадцать, у него началась ужасная депрессия. Довольно предсказуемо, когда отец заставляет вас учить греческий и латынь в детском саду. Милль справился с депрессией отчасти благодаря чтению романтической поэзии (гениальный способ, найденный британцами в XIX в.) и стал одним из самых влиятельных философов своего поколения, хотя никогда не преподавал в университете и даже не посещал его. Милль умер в 1873 г. от антонова огня — редкой рожистой инфекции, при которой кожа становится сплошным ярко-красным воспалением^[76]. Но прежде, чем его кожа воспалилась, он продолжил работу Бентама в сфере утилитаризма и вывел ее на передний план западной философской мысли.

Утилитаризм — одна из ветвей школы этической философии, широко именуемой консеквенциализмом, которую волнуют только результаты или последствия наших действий. Лучшее, что можно сделать, по словам консеквенциалиста, — то, что дает самый хороший и наименее плохой результат. В частности, первоначальная формулировка утилитаризма Бентама заключалась в том, что лучшее поведение — такое, благодаря которому большинство будут счастливы^[77]. Он назвал это «принципом величайшего счастья», что звучит одновременно просто привлекательно и отчасти глупо^[78]. Прежде всего нам бы захотелось задать вопрос: «Кто решает, что такое счастье?» — учитывая, что некоторые люди вроде меня нормальные и хорошо воспитанные, а другие кладут ананас в пиццу и с удовольствием слушают группу Red Hot Chili Peppers.

Но консеквенциализм, бесспорно, привлекает. Когда я впервые прочел о нем в колледже, то подумал: «Круто! Это мое!» Это вполне досягаемая этическая теория, ведь все, что важно с точки зрения любого действия, — результат: больше радости для всех = лучше; больше печали = хуже. Именно поэтому достаточно создать больше удовольствия/счастья, чем боли/печали, и тогда мы выиграем конкурс этики! В теории консеквенциалистов есть своего рода утешение от осознания того, что всё, что мы сделали, можно определить как хорошее или плохое, ведь ответ заключается в результатах, которые можно проверить. Это попытка вывести мораль из поля абстракции и сделать ее более похожей на математику или химию. Вспомните сцену в конце фильма «Список Шиндлера», когда Оскар Шиндлер (которого играет Лиам Нисон) сетует, что сделал недостаточно, что золотую булавку можно было обменять или продать, а затем пустить эти деньги на спасение еще двух человек. Шиндлер нашел способ помочь преследуемым, воспользовавшись своим состоянием и влиянием, поэтому каждый потраченный им пфенниг равнялся какому-то проценту человеческой жизни. Его моральный расчет был кристально ясен. И именно поэтому «Список Шиндлера» можно смотреть без напряжения.

Ладно, значит, важны только результаты. Но как мы оцениваем их? Если вы Оскар Шиндлер и обмениваете золотую нацистскую булавку, которая вам на самом деле безразлична, на двух человек, легко понять, что вы так преумножили счастье/удовольствие (спасли две жизни), чем боли/печали (у вас больше нет классной булавки). Но большинство решений не так однозначны. Если мы будем судить обо всех своих действиях на этом основании, нам понадобится калькулятор, который поможет определить, сколько «очков счастья» или «штрафных баллов печали» получает каждое действие. Бентам изобрел один из них. Он предложил семь шкал, которые нужно использовать для измерения удовольствия от всего, что мы делаем^[79].

• Интенсивность (насколько сильно удовольствие)

• Продолжительность (как долго длится удовольствие)

• Уверенность (насколько вы уверены в том, что так и будет)

• Близость (как скоро вы его получите)

• Продуктивность (насколько оно «действенно», как много удовольствия вы получите)

• Чистота (как мало боли по сравнению с удовольствием создаст эта ситуация)

• Степень (скольким людям это выгодно)

Очевидны два момента. Во-первых, невозможно смотреть на этот список и не шутить о том, что утилитаризм подобен сексу. Ну, вы поняли, вперед. «Интенсивность», «как долго длится удовольствие», «сколько еще удовольствия вы получите» — если вы прочли этот раздел и не сразу пошутили о том, что Иеремия Бентам — самый похотливый философ в истории, вы гораздо лучше меня. Но, во-вторых, калькулятор с душком. Как в жизни применить эти шкалы к тому, что мы делаем? Как рассчитать «плодотворность» действия, когда вы одалживаете коллеге двадцать баксов, или «чистоту» ситуации, в которой вы съедаете жареную индюшачью ногу на ярмарке? Бентам даже предложил новые термины для наших показателей: «гедоны» для единиц удовольствия и «долоры» для единиц боли. Он хотел, чтобы мы рассуждали примерно так: «По моим подсчетам, покупка продуктов на местном фермерском рынке, а не в крупной сети супермаркетов создает 3,7 гедона и всего 1,6 долора, поэтому это хорошо». Вряд ли такое возможно. Но Бентам, чей скелет прикручен к стулу и выставлен на всеобщее обозрение в знаменитом университете, явно верил в свою систему и писал о ней очень убедительно. Он даже сочинил небольшой стишок, чтобы помочь нам ориентироваться (перевод вольный):

Для удовольствий, как и для страданий,

Характерно быть интенсивными, длительными,

полными и чистыми;

Но не жди таких удовольствий, если думаешь

только о личном.

Если же думаешь ты обо всех, пусть их будет больше.

И что бы вы ни думали, старайтесь причинить

как можно меньше боли^[80].

Но если боль неотвратима, пусть пострадает как можно

меньше людей.

И знаете что? Несмотря на проблемы, которые мы уже отмечали при обсуждении принципа величайшего счастья, этот отвратительный эксперимент с таксидермией можно понять. Если бы вы ничего не знали о морали и делали только то, что написано в стишке Бентама, вы были бы порядочным человеком. Когда наши действия приводят к радости или боли, говорит он, эти ощущения можно определить по тому, насколько они интенсивны, продолжительны, верны, быстро проявляются, продуктивны и чисты. Если ваши действия приносят результаты только вам, ищите удовольствие и поступайте как хотите, но если они сказываются еще на ком-то, стремитесь распространять как можно больше радости вокруг^[81]. Не причиняйте страдания, когда возможно, но если их не избежать, то сделайте всё, чтобы уменьшить боль, которую испытывают люди. Это не так уж плохо. Главное, что есть у Бентама и других утилитаристов, — первостепенная забота о других и вера в то, что счастье всех людей одинаково важно. Мое счастье ничем не отличается от счастья другого, что, по сути, исключает понятие элитарности. На утилитарном круизном судне нет кают первого класса для самых богатых пассажиров, все помещения одинакового размера, все едят в одном ресторане.

Итак… утилитаризм — ответ на наш вопрос?

Нет. Утилитаризм — не «ответ» (во многих случаях)

К сожалению, при любой проверке на прочность выявляются существенные недостатки основных принципов утилитаризма. Если важно только преумножение счастья и сокращение страданий, мы быстро приходим к грубому выводу, скажем, что врач мог задушить невинного санитара и раздать его органы пятерым нуждающимся. Принцип величайшего счастья Бентама также предполагает, что если у свиньи достаточно помоев и грязи, чтобы валяться в них, то она «счастливее» (и, следовательно, более «успешна»), чем, скажем, Сократ, который, хоть и был блестящим мыслителем, раздражал всех в Афинах настолько, что правительство бросило его в тюрьму и довело его до того, что он выпил цикуту и умер. Любая этическая теория, допускающая, что жизнь грязной свиньи счастливее и лучше, чем одного из величайших мыслителей человечества, немедленно списывается со счетов^[82], [83].

И действительно, с тех пор как Бентам представил миру утилитаризм, философы с удовольствием придумывали мысленные эксперименты, чтобы показать, насколько он хрупок. Вот один из них, мой любимый^[84], [85]: представьте себе, что электрик (назовем его Стивом) работает на трансформаторе на телеканале ESPN во время футбольного матча чемпионата мира. Стив поскальзывается и падает за трансформатор, вклиниваясь между стеной и электрооборудованием, и его начинает трясти под током. Мы можем освободить Стива, но для этого нам нужно на несколько минут отключить трансформатор и прервать трансляцию. Для строгого консеквенциалиста вывод однозначен: десятки миллионов людей ужасно расстроятся, если трансляция прервется, поэтому извини, Стив, тебе придется еще немного потрястись, пока твои кости не будут просвечивать сквозь кожу, как в мультфильмах. Но нас этот ответ не устраивает. Нам кажется неправильным позволить бедному невинному Стиву страдать, пока другие радуются жизни. Вот к чему на самом деле сводятся проблемы консеквенциализма: иногда нам просто кажется, что вывод, к которому мы пришли, подсчитав общее «удовольствие» и «страдания», вызванные решением, не может быть правильным.

При этом у утилитаристов есть разумный ответ: если мы пришли к выводу, что от какого-то действия хорошего больше, чем плохого, но нам кажется, что поступать так было недопустимо с точки зрения морали, то… это означает, что мы неправильно рассчитали. Когда мы подводим итог, то должны рассмотреть картину целиком: сколько страданий я доставлю не только одному невинному человеку, но и всем, кто теперь знает, что произошло и почему общество сочло это допустимым. Теоретически это означает, что с ними может произойти то же. Знание, что Стив получил удар током, как грабитель в фильме «Один дома 2», когда прикоснулся к обложенной ловушками раковине Кевина, к которой был подключен электрический ток, просто чтобы мы могли посмотреть футбольный матч, опечалило бы многих, хотя бы чуть-чуть. По причине этого мы должны добавить их психологическую и эмоциональную боль к реальной физической боли Стива, и общее количество «плохого» становится больше, чем мы предполагали изначально. Это одновременно блестящая защита и отличная отмазка, поскольку всякий раз, когда утилитарный расчет приводит к неприятному результату, утилитарист скажет нам, что расчеты неверны.

И даже если учесть неопределенное количество боли/печали, причиненных миру в целом, консеквенциалист все равно может допустить убийство Стива. Конечно, теоретически, поскольку сейчас каждый понимает: раз общество допускает такие вещи, то нужно осознавать, что однажды это может произойти с любым из нас. Но, честно говоря, каковы шансы, что это случится с нами? Мы не электрики, не работаем на канале ESPN, и можно было бы (справедливо) списать это на несчастный случай. Кроме того, Стив наверняка понимал риски, когда шел работать «ремонтником трансформаторов». Любая работа сопряжена с определенным риском. Строгий консеквенциалист тщательно подсчитает гедоны и долоры и все-таки решит, что можно оставить Стива биться под током, чтобы мы все могли посмотреть последние восемь минут полуфинала Бразилия — Франция. А просчитать более широкие и вторичные последствия удовольствия/боли — наука очень неточная.

Другая проблема: чтобы определить результаты наших действий, нужно понимать связь между ними и их результатами: мы на самом деле сделали то, что, как нам кажется, мы сделали. Часто это совсем не так. Уж что у людей получается плохо, так это делать верные выводы, имея какой-то результат^[86]. Нередко мы совершаем поступки, последствия которых долго не можем определить. Иногда нам не удается понять разницу между причинно-следственной связью (мы сделали вот это, что привело к такому результату) и корреляцией (мы сделали вот это, но потом произошло что-то другое, и эти действия не связаны). (Любители спорта, например, часто надевают определенную футболку или сидят в определенном месте в гостиной, когда смотрят матч, поскольку в какой-то степени уверены, что это поможет их команде победить, хотя, конечно, это не так^{[87], [88], [89]}.) Ужасно трудно определить, сколько хорошего или плохого мы сделали, если мы даже по-настоящему не понимаем, что мы на самом деле «сделали».

Вот пример. Допустим, мы пытаемся добиться чего-то хорошего: мы педагоги и хотим, чтобы наши ученики получили хорошие оценки за контрольные. Чтобы повысить их мотивацию, мы говорим им, что если средняя оценка за следующую контрольную работу по математике будет выше четырех, то мы каждому дадим приз: вкуснющий зефир! Одни дети любят его и начинают лучше учиться. Но другие ненавидят и учатся хуже. А есть и такие, кому наплевать на зефир, поэтому они учатся так же, как раньше. Некоторые думают, что идея с зефиром глупа, считают учителей неисправимыми тупицами и решают перевестись в другую школу, поэтому учатся лучше прежнего и все пишут контрольную хорошо. В конце дня средний балл составляет 4,5, мы жмем друг другу руки, думая, что решили проблему мотивации учащихся: всем зефир! Наши результаты опубликованы в журнале «Превосходный учитель» в статье с фотографией, на которой мы держим пакет зефира, под заголовком: «Кому сладкий допинг? Учителя знают, как добиться большего от учеников!»

Мы только что извлекли плохой урок при хорошем результате: мы думаем, что предложение наградить всех зефиром помогло достичь хороших результатов, но на самом деле ученики во многом добились цели, несмотря на наши действия. Однако теперь мы склонны продолжать делать то, что на самом деле делает нас хуже как учителей. Подавляющее большинство человеческих действий связано с неполной информацией либо вначале (до того, как мы что-то сделали), либо потом (когда наблюдаем результаты), поэтому определение моральной ценности действия на основе результатов рискованно. (И что еще хуже, истинного консеквенциалиста не волнует, что результат был достигнут непреднамеренно: мы получили его; кого волнует, как именно?) Если мы объявляем действие «хорошим» или «плохим», основываясь на его результатах, а результаты часто невозможно полностью понять… что это нам дает? И не кажется ли вам, что «дернуть рычаг» вагонетки теперь немного рискованнее?

Еще две проблемы утилитаризма: гедонисты и кровожадные шерифы

Вернемся к «Проблеме вагонетки», чтобы лучше понять, почему мы чувствуем себя по-разному, когда рассматриваем вариации, даже если общий утилитарный расчет дает одни и те же инструкции. Помните, что когда мы подходим к первоначальному вопросу, то неосознанно отвечаем как утилитаристы: спасение большего числа людей = благо. Но стоит ли нам сталкивать Дона с моста, чтобы остановить поезд? Большинство ответит, что нет. «Почему бы и нет? — задаются вопросом начинающие профессора философии, попадая в ловушку, — вы по-прежнему убиваете одного, чтобы спасти пятерых». «Просто кажется, что есть какая-то разница», — мямлим мы. Как насчет убийства одного здорового человека ради органов для пяти нуждающихся? «Ни за что», — говорим мы. Такое поведение даже не свойственно нам. Нам бы казалось, что это вообще не мы, а какие-то плохие парни в фильме с участием Дона Чидла и Рэйчел Макадамс в роли детективов в поисках печально известного «Утилитаристского убийцы»^[90]. Я подозреваю, что причина несоответствия отчасти похожа на ситуацию с учителями и экспериментом с зефиром; утилитаристский ответ в классическом варианте «Проблемы вагонетки» может оказаться правильным по неверной причине. Может, с моральной точки зрения правильно дернуть рычаг и спасти пятерых… но не только потому, что «пять больше, чем один».

Как я уже упоминал, когда Милль и Бентам представили утилитаризм миру в XVIII и XX вв., он свел философов с ума: большинство академиков гневно отвергли идею о том, что этика может быть ориентирована только на результаты. Их критику читать забавно, потому что она настолько близка к пустой болтовне, насколько это возможно у философов^[91]. В 1945 г. Бертран Рассел^[92], [93], который, как оказалось, был крестником Джона Милля, опубликовал «Историю западной философии» — удивительный обзор всего, от греков-досократиков до логиков XX в. Рассел любил своего крестного отца и восхищался его интеллектом и глубоко нравственной жизнью, однако раздел, написанный Расселом об утилитаристах, полон презрения. «В этой доктрине нет ничего нового»^[94], — фыркает он, а позже добавляет, что «влияние последователей Бентама на британское законодательство и политику удивительно велико, учитывая полное отсутствие эмоциональной привлекательности». Вот что еще он говорит:

В системе Бентама есть очевидный пробел^[95].

и

Возможно, его оптимизм простителен, но сейчас, когда иллюзий не осталось, он кажется несколько наивным^[96].

и

Джон Стюарт Милль в работе «Утилитаризм» предлагает аргумент, который настолько ошибочен, что непонятно, как его можно считать обоснованным^[97].

и

Иеремия Бентам был невежественным дураком, и если я когда-нибудь буду в Лондонском университетском колледже, то я оторву ему восковую голову и брошу ее в Темзу.

Ладно, последнего предложения он не писал, но вы поняли, о чем я. Ему не нравился утилитаризм. Он резюмирует свое недовольство так.

Что угодно может быть объектом желания; мазохист желает собственной боли… Человек может хотеть того, что не затрагивает его лично, просто он чего-то очень хочет, например победы одной стороны в войне, в которой его страна нейтральна. Он может желать увеличения общего счастья или смягчения общих страданий… И как меняются его желания, так меняются и его удовольствия^[98].

Рассел — представляю себе, как он пишет этот раздел, сжимая ручку так, что в конце концов она ломается пополам, — затрагивает здесь важный момент. Утилитарный акцент на общем количестве удовольствия или страдания заставляет задуматься о потенциальных огромных различиях между людьми, испытывающими эти ощущения. Помните, я говорил, что некоторые люди, такие как я, нормальные и хорошо воспитанные, а другие любят гавайскую пиццу (если не знаете, эта та, где ананас и ветчина)? А что, если я, владелец пиццерии, столкнулся с вами, чудаковатым любителем гавайской пиццы, и вы любите ее так сильно и преданно, что количество получаемого от нее удовольствия зашкаливает? Один кусочек доводит вас до оргазма, гедоны ведрами стекают с вашего лба, так что «общее удовольствие» от того, что вы съели один кусочек, больше, чем общее удовольствие от того, что все остальные едят обычную пиццу. Если бы я был хорошим маленьким утилитаристом, не перестал ли бы я готовить нормальную (хорошую) пиццу, чтобы посвятить свою жизнь приготовлению гавайской (преступление против природы), только чтобы принести вам пользу и доставить больше удовольствия?^[99]

Утилитаризм часто сталкивается с подобными проблемами, потому что люди — странные существа и поиск действий, результатом которых будет «полное счастье», доводит иногда до причудливых ситуаций. Кажется несправедливым, если один социопат, любящий гавайскую пиццу, получит тонну удовольствия, а на долю здравомыслящих людей, считающих, что самое подходящее место для ветчины и ананасов, соответственно, в бутербродах и фруктовом салате, останется меньше удовольствия. В иных случаях утилитаристы делают обратное: устанавливают правила, согласно которым особенности каждого не учитываются, а всеобщее человеческое счастье или страдание складываются в гигантские глыбы. Это тоже трудно принять, учитывая, что различия в том, что именно делает людей счастливыми, прекрасны и интересны. Именно благодаря им мы становимся собой. Для некоторых критиков утилитаризм — скорее даже не этика, а математика. И если кто-то жалуется на результат, утилитарист указывает на то, что счастливо больше людей, чем нет, и кричит, как пьяный футбольный болельщик, чья команда побеждает: «Посмотрите на табло!»

Один из моих любимых антиутилитаристских мысленных экспериментов, который помогает объяснить сложность «Проблемы вагонетки», предложил Бернард Уильямс (1929–2003), еще один британский^{[100], [101]} философ, который разработал такой сценарий (его я тоже перефразировал). Это близкий родственник как Стива с ESPN, так и «Проблемы вагонетки», но его анализ ставит еще более жирную точку в критике Рассела: Джим отдыхает в маленьком городке в глубинке и случайно встречает местного шерифа Пита, который держит под дулом пистолета десятерых жителей^[102]. Пит говорит Джиму, что здесь, в этом городе, они делают невероятно забавную штуку для поддержания закона и порядка: время от времени убивают десять человек, выбранных наугад, просто чтобы напомнить всем, кто здесь главный. И поскольку сейчас здесь Джим, это особый случай, и если он согласится, то может застрелить только одного местного, и это станет еженедельным «уроком»^[103]. (Прежде чем вы спросите, скажу, что Джим, конечно, не может взять пистолет, показать несколько крутых приемов Джейсона Борна против Пита и отпустить всех на свободу.) Для утилитариста решение очевидно: Джим должен убить одного местного и спасти девятерых. Но проблема для Уильямса в том, что этот вариант не учитывает желаний Джима. Что произойдет с человеком, который вышел на приятную прогулку, а попал в ситуацию, когда нужно хладнокровно убить невинного человека, просто чтобы достичь максимального соотношения гедон/долор? Как Джиму вернуться после этого к своей обычной жизни?

Чтобы атаковать утилитаристов, Уильямс использует слово репутация. Не в смысле честности или моральной справедливости, а в смысле «верности своим принципам». Он говорит, что мировоззрение утилитаристов заставляет трещать по швам фундаментальные основы человеческого бытия: чувство, что «на каждом из нас лежит особая ответственность за то, что он делает, а не за то, что делают другие»^[104]. Десять человек могут умереть, поскольку шериф Пит считает массовое убийство хорошим способом поддерживать закон и порядок, но это зависит от Пита. Если Джим убьет парня, это будет ответственность Джима, пусть даже он делает это ради какого-то «высшего блага». В какой-то мере здесь имеет значение репутация Джима, как и его чувство целостности, и он не обязан компрометировать себя, действуя так. Он потеряет ту часть, которая делает его собой. Джим должен решить, что для него — а не только для «кого-то» — допустимо стрелять в невинного человека, если это спасет девять других, или столкнуть тяжелоатлета с моста, если он остановит вагонетку без тормозов. Возможно, с моральной точки зрения правильнее всего убить одного местного жителя. Но, с точки зрения утилитариста, это просто игра в числа, а для Уильямса они не могут быть единственным фактором.

Мы вернемся к «Проблеме вагонетки» в следующей главе (и получим больше объяснений наших противоречивых ответов), но сейчас удовлетворимся таким определением: когда мы сталкиваемся с моральными дилеммами, особенно теми, где результатом наших действий становятся боль и страдания, полагаться только на утилитарный подход нельзя, это приведет к серьезным проблемам. Нужно учитывать и другие факторы, не в последнюю очередь нашу репутацию. И, если игнорировать эти факторы, мы будем делать то, что на самом деле не считаем верным. И, даже если наша формулировка правильного поведения совпадает с мировоззрением утилитаристов, необязательно утилитарное мировоззрение становится причиной того, что это правильное поведение.

Хватит придираться; сосредоточимся на положительных сторонах!

Большинство мысленных экспериментов, придуманных для борьбы с консеквенциализмом, предполагают необходимость сделать что-то ужасное, чтобы предотвратить нечто еще более ужасное. Чтобы максимально использовать недостатки теории «игры в числа», надо разработать сценарии, где люди страдают независимо от вашего решения. Но, чтобы немного снять подозрения с утилитаристов, нужно отметить, что их теория часто работает намного лучше, когда мы преумножаем добро. Отложите на секунду в сторону вагонетки без тормозов и шерифов-убийц и рассмотрите более распространенную в реальной жизни ситуацию: город сильно пострадал от урагана, и представители продовольственного фонда должны придумать, как разделить тысячу имеющихся пайков. Утилитарист стремился бы раздать еду как можно большему числу людей, начиная с тех, кто больше всего пострадал от стихии, или тех, кто нуждался больше остальных. Ведь мы совершили бы больше добра, дав этим людям еду, чем если бы мы дали ее тем, кто пострадал немного. Это хорошая система! Сложности возникают, когда вы сталкиваетесь со странными и даже чудовищными просьбами. Например, может быть, есть парень Ларс, который утверждает, что должен получить сотню пайков, потому что сочиняет эмо-рок-оперу по мотивам фильма «Аватар», на завершение которой уйдут месяцы, и ему нужно много еды, чтобы его творческие соки не иссякли. Что ж, это отлично: теперь утилитаристу нужно рассчитать, сколько удовольствия получит Ларс от завершения своей эмо-рок-оперы, а сколько — другие, услышав ее^[105]. Внезапно то, что казалось простой моделью распределения, рушится. Маловероятно (при отсутствии других факторов)^[106], что с этической точки зрения предпочтительнее отдать десятую часть всей имеющейся еды какому-нибудь поклоннику Джеймса Кэмерона и суперфанату группы Fall Out Boy, но если мы будем хорошими маленькими утилитаристами, то нам придется как следует обдумать и пересчитать все еще раз, а это сложно и бесит.

Недавно консеквенциализм пережил возрождение в мире моральной философии. Возможно, это связано с чем-то системным, свойственным современному миру. Например, с тем, что неравенство в доходах достигло небывалых высот и это переориентировало внимание ученых на незаконное присвоение капитала. А может, мировые проблемы стали настолько масштабными, население так выросло, а вопросы о том, как мы относимся друг к другу, настолько актуальны, что философия, задача которой — помочь как можно большему числу нуждающихся, насколько это возможно, — имеет больше смысла с моральной точки зрения, чем в более простые времена, когда народу было не так много. Буквально сейчас, пока я пишу эти строки, правительства всего мира решают, как применять различные вакцины против COVID-19, которые (по крайней мере, на первых порах) доступны в ограниченных количествах. Расчеты, бесспорно, утилитарны: здесь приоритет отдается тем, кто с наибольшей вероятностью сильно заболеет или умрет, а также людям, чья работа подвергает их более высокому риску. Получается, «польза» каждой дозы максимальна, поскольку каждая из них облегчает самую сильную потенциальную боль и несчастье. Сложно найти другую философскую школу, которая придумала бы лучший способ вакцинации населения против этой болезни. Хотя философия, ориентированная только на результат, создает много проблем, существуют ситуации, в которых очень полезно заботиться только о том, как много добра мы можем причинить^[107] и как мало страданий.

Но мы убедились, что определение моральной ценности наших действий, основанное только на их результатах, невозможно, или вводит в заблуждение, или трудно поддается вычислению. Или же все три варианта. Итак… что, если мы проигнорируем результаты? Что, если определим моральную ценность того, что мы делаем, прежде чем мы это сделаем? Это даст нам уверенность в том, что мы действовали правильно, что бы ни случилось. Что, если бы, столкнувшись с выбором между убийством одного или пятерых, мы последовали бы правилу, которое гарантировало бы правильность действий, независимо от результата? И что, если бы мы могли обратиться в Отдел всемирного добра из «Введения», который бранил нас за плохие результаты и сказал: «Эй, леди, нам все равно, если профукан наш День добрых дел, потому что мы хотели творить добро, а моральную ценность определяют только наши намерения»? Разве не здорово слегка проучить сказавшего такое?

А теперь пристегнитесь, ребята. Настало время Канта.

Глава 3. Нужно ли мне соврать подруге, что мне нравится ее ужасная блузка?

Вы пользовались подобными отговорками, чтобы не выполнять социальные обязательства, которые вас раздражают?

«Прости, не видел твоего сообщения. У меня в последнее время глючит телефон».

«Я сегодня не смогу приготовить ужин, няня в последнюю минуту отказалась сидеть с ребенком».

«Я бы очень хотел пойти на школьный концерт к твоей дочке, но моя ящерица очень грустит. Она не залезает на свой любимый камень, не ест салат, мне нужно побыть с ней»^[108].

Один из самых распространенных этических вопросов, на которые нам приходится отвечать: «Стоит ли говорить правду?» Многим неприятны обманщики, но механизмы общества работают слаженнее, если их смазывать безобидной ложью. Конечно, проще на первый взгляд (и, может, даже вежливее) наврать человеку, что тебе нужно позаботиться о своей больной ящерке, вместо того чтобы сказать: «Я не хочу идти на концерт твоего ребенка, потому что там будет скучно и вообще отстойно» или, что еще хуже, несмотря на это все-таки пойти на концерт. Но нужно понимать, что когда мы врем, то поступаем неэтично. Мы знаем, что так делать не стоит, и каждый раз, когда так делаем, мы испытываем неприятное ощущение… Мы понимаем, что это плохо, по крайней мере сомнительно. Однако это чувство быстро проходит, жизнь продолжается, и в большинстве случаев не стоит долго переживать. Но так ли это на самом деле плохо?

Когда мы впервые сталкиваемся с одной из подобных ситуаций — скажем, подруга надела ужасную блузку на собеседование и спрашивает наше мнение, — мы можем как следует поразмыслить.

Что хорошего в том, чтобы солгать, и сказать, что блузка нам нравится

1. Мы не хотим оскорблять чувства подруги.

2. По сути, мы радуем ее.

3. Нас не считают поганцем.

4. Нашей дружбе нет конца.

Что плохого в том, чтобы сказать правду: блузка чудовищна

1. В первую очередь мы расстраиваем подругу.

2. У нас намечается неприятный разговор и спор о том, должен ли настоящий друг всегда говорить правду. А обсуждать подобные темы сложно, когда кто-то расстроен из-за того, что вы сказали правду.

3. Нас считают поганцами.

4. Подруга может отреагировать болезненно, настаивать на своем, чтобы доказать нам, что мы неправы, надеть уродливую блузку на собеседование, не получить работу, поскольку представитель компании усомнится в ее способности принимать решения, раз человек может купить такую ужасную вещь, впасть в глубокую депрессию, порвать все связи с друзьями и семьей, стать преступницей, совершить тяжкое правонарушение, провести двадцать пять лет в тюрьме строгого режима^[109].

Если мы станем хорошими маленькими консеквенциалистами, мы попытаемся предвидеть более широкий спектр последствий: каково жить в мире, где самые близкие друзья не всегда говорят нам правду? Затем мы верно рассудим, что такой мир уже существует и это не так уж плохо на самом деле, так что нам скорее стоит избегать конфликтов и объявить, что кружевные воротнички сейчас в моде, а огромные неоновые зеленые пуговицы — отличная тема для начала разговора.

Как мы уже убедились, консеквенциалистский расчет пространный и неточный. Не говоря уже о том, что эксперимент немного подкачал, потому что выявленные нами преимущества становятся таковыми только для нас: мы либо избежим страданий (жесткого разговора с подругой, задевающего ее чувства), если будем лгать, либо почувствуем всю боль, если скажем правду. И поскольку люди обычно стараются избегать страданий, когда это возможно, наши суждения искажены. С этической точки зрения лучше всего не идти легким путем, руководствуясь личными интересами. Было бы здорово, если бы это было так! Но, скорее всего, это не так.

Мы также вынуждены признать, что, проводя консеквенциалистские расчеты, прошли только половину пути: мы думали о хорошем/удовольствии, которое идет от лжи, и плохом/страданиях от того, что мы говорим правду. При этом мы не попытались рассчитать хорошее/удовольствие от правды или плохое/страдание от лжи. Мы не слишком принимаем в расчет эти переменные уравнения, поскольку они еще более расплывчаты. Как вычислить общественную пользу правды или общественное зло лжи во спасение? Кажется, это возможно, только если в результате этих действий произойдет что-то осязаемое: скажем, если мы соврем, что нам нравится уродливая блузка, а подруга, вдохновившись комплиментом, наденет ее на собеседование, не получит работу из-за того, что пришла ужасно одетой, впадет в глубокую депрессию, совершит тяжкое преступление и проведет двадцать пять лет в тюрьме строгого режима^[110].

Есть много «а что, если», связанных с этическими размышлениями, что отчасти заставляет пошатнуться аргументы утилитаристов. Так что, возможно, есть и другая этическая система, которую можно использовать. Дающая жесткие и четкие правила, которым просто следовать, чтобы гарантированно достичь успеха с точки зрения морали. Возможно, нам нужен настоящий зануда. Суровый аккуратист, который будет неодобрительно скрещивать руки на груди, когда мы уклоняемся от ответа. Лишенный сантиментов немецкий отец, который посмотрит на наши оценки за поведение, увидит пять пятерок и одну пятерку с минусом и спросит: «За что минус?»

Нам нужны Иммануил Кант и философская теория, известная как деонтология.

Категорический императив: самая немецкая идея в истории

Деонтология — наука об обязанностях или обязательствах. Если вы слышали этот термин раньше, либо а) вы изучали философию, либо б) у вас был очень неприятный разговор на вечеринке с аспирантом по имени, допустим, Джонас, который пил японский виски и слишком много говорил о Дэвиде Уоллесе^[111]. Иммануил Кант (1724–1804), которому мы в первую очередь благодарны за распространение деонтологии, считал, что необходимо рассматривать правила этичного поведения, используя лишь свою способность четко рассуждать, а затем уверенно следовать правилам. Возникает какая-то ситуация, мы подбираем конкретную «максиму», которой должны следовать, следуем ей, и дело в шляпе. Поскольку важна только наша приверженность любому придуманному нами правилу, результаты действий не имеют значения. Следовать верным правилам = поступать нравственно. Не следовать им = не действовать в рамках морали. Вот и всё. Никакой свободы действий, лазеек, оправданий.

Это довольно жесткая система. Вы, наверное, догадались, что Кант был довольно жестким товарищем. По легенде, его распорядок дня был настолько точным и предсказуемым, что владельцы магазинов в Восточной Пруссии сверяли часы по нему, когда он проходил мимо их магазинов в округе^[112]. Скорее всего, это выдумка, но мы можем сделать вывод о том, какие мифы ходили о нем, учитывая его жесткие взгляды на мораль и его ученость в целом. Раз человек построил целую этическую теорию на основе «чистого разума», он должен быть очень ученым. До того как углубиться в философию морали, Кант был любителем истории и науки, о чем мы узнаём от Бертрана Рассела: после Лиссабонского землетрясения он писал о теории землетрясений; он создал трактат о ветре и небольшое эссе о том, влажный ли западный ветер в Европе, потому что пересек Атлантический океан^[113].

Труды философов XVIII в. написаны не то чтобы с юмором, но, честно говоря, я умираю со смеха, когда думаю о «трактате о ветре» Канта. Представьте себе самый скучный текст на свете, например список компаний Колдвелла в штате Айдахо за 1976 г. или историю садового шланга на 900 страниц. Я гарантирую вам, что трактат Иммануила Канта о ветре в десять раз скучнее. Но как только он перестает восхищаться… движением воздуха, его мощным разумом полностью овладевает мораль. Его и по сей день очень уважают западные философы, вероятно потому, что никому из них никогда не приходило в голову прочесть трактат о ветре.

Кантовское объяснение деонтологии, как известно, трудно читать. Думаю, он гораздо сложнее, чем утилитаризм или Аристотелева этика добродетели^[114]. Иеремию Бентама, может, и преследовали жуткие фантазии о посмертном пугале, но он по крайней мере включал в свои сочинения об этике забавные стишки. Кант никогда не писал веселых стихотворений. Его работы — полная противоположность забавным стишкам. Они выглядят так:

…Но такая совершенно изолированная метафизика нравственности… есть не только необходимый субстрат всего теоретического, точно определенного познания обязанностей. Это и дезидераты величайшей важности для действительного исполнения их предписаний^[115].

Это случайный фрагмент произведения Канта, но они все такие. Вряд ли вы возьмете его книгу с собой на пляж. Однако самая важная идея кантовской этики довольно проста. Это так называемый категорический императив, понятие, которое он вводит в своей работе с очень притягательным названием: «Основы метафизики морали»:

Действуйте только в соответствии с той максимой, согласно которой вы одновременно можете пожелать, чтобы она стала универсальным законом^[116].

Мы обязаны согласиться с этим, поскольку это, возможно, самое известное утверждение в западной философии. Разве что парочка дотягивают до его уровня: фраза Cogito, ergo sum Рене Декарта («Я мыслю, следовательно, я существую»), высказывание Томаса Гоббса «Жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна» и, конечно, строчки из песни хип-хоп-дуэта Insane Clown Posse «Вода, огонь, воздух и грязь, но как же, черт возьми, устроены магниты?»^[117]. Согласно категорическому императиву, нельзя просто найти правила, которые говорят нам, как мы должны себя вести. Нам необходимо найти правила, которым, по нашему представлению, следуют и все остальные. Прежде чем что-то сделать, нужно определить, что произойдет, если все поступят именно так. И если мир, в котором все так поступают, неприятен нам, значит, нам так поступать нельзя. Можно ли солгать подруге? Нет. Потому что сначала мы должны представить себе мир, в котором все лгут, и там, как мы понимаем, никто никогда не будет доверять друг другу, человеческое общение станет просто функцией, все будут друг друга подозревать и даже ложь (то, что мы собираемся сказать) потеряет смысл. Итак: нельзя лгать никому, никогда, ни по какой причине. (Видите? Этот чувак крут.)

И говорить правду нам следует не «потому что мы заботимся о подруге», или «боимся, что нас уличат во лжи», или что-то в этом роде. Мы должны говорить правду только из чувства долга следовать универсальной максиме, которую мы сформулировали. Давать деньги на благотворительность, потому что, скажем, «печально видеть мир таким, какой он есть», может, и хорошо, но это действие не имеет моральной ценности. Она появляется, только если мы придерживаемся максимы — например, «если у нас есть возможность, нужно помогать тем, кому повезло меньше», — и можем представить, что все в мире следуют ей. Чтобы стать хорошими маленькими кантианцами, все наши действия должны быть мотивированы идеей «Действовать из чувства долга следовать универсальной максиме». И ни шагу в сторону, никаких исключений!

По сути, Кант хотел указать на различия между людьми, использующими чистый разум (подтверждая, что мы особенные, единственные существа, которые могут это делать), и остальными представителями низшего, животного мира, где безраздельно правят эмоции и чувства, а события подчиняются этим низменным страстям. Вот почему такие вещи, как счастье и страх, нужно исключить из уравнения, когда мы рассматриваем мотивы. Я имею в виду, что коровы и дикобразы могут испытывать счастье или страх и мы должны быть лучше, чем тупой жующий черешок дикобраз. Именно поэтому Кант считает, что благотворительность из сочувствия или печали заслуживает похвалы, но не соответствует принципам морали. Почтение Канта к человеческой способности использовать мозг делает его немного снобом, и благодаря этому он в хорошей компании. Большинство философских школ, как древних, так и современных, тратят невероятное количество времени, превознося самых блестящих и образованных из нас, а также утверждая, что люди лучше других существ, потому что мы можем думать, рассуждать и философствовать. Эти аргументы имеют смысл до тех пор, пока вы не увидите во время весенних каникул детей, потягивающих водку из пистолета, вырезанного изо льда, и тогда вы решите, что выдры и бабочки даже поумнее нас.

Но строгая система Канта дает нам определенный комфорт. Поскольку «успех» с точки зрения морали приходит только из чувства долга следовать универсальной максиме, если в результате наших действий происходит что-то «плохое», то это не наша вина, мы-то вели себя хорошо! В этом смысле кантовская деонтология — полная противоположность утилитаризму^[118]; до этого момента, хотя вся утилитаристская этика основывалась на максимизации счастья, Кант считал, что «счастье» не имеет значения.

…В отношении счастья невозможен никакой императив, который в строжайшем смысле слова предписывал бы совершать то, что делает человека счастливым, так как счастье есть идеал не разума, а воображения. Он покоится только на эмпирических основах, от которых напрасно ожидают, что они должны определить поступок, который привел к бесконечному ряду последствий…^[119]

Вот как Кант объясняет мою проблему с гавайской пиццей и группой Red Hot Chili Peppers. Не существует максимы, которой нужно следовать, включающей создание «счастья». Ведь «счастье» субъективно, мы определяем это понятие только для себя. Ничто в мире, каким бы простым оно ни было, не сделает всех счастливыми. Моя дочь Айви не любит пирожные, а сын Уильям не любит мороженое, поэтому мы не можем придумать правило, согласно которому «все станут счастливыми» и которому все бы следовали. То, что делает меня счастливым, кого-то другого глубоко расстроит или оставит равнодушным либо, может, тоже счастливым, но по-другому или в другой степени. Итак, если бы Кант написал забавный стишок, чтобы пояснить свои взгляды, как это делал Бентам, он был бы таким:

Действуйте из чувства долга, максиме универсальной следуя,

Максимы придумайте сами, разум дан вам для того,

Счастье не имеет смысла,

Всё, конец стихотворения.

Не так уж и заковыристо.

Категорический императив — 2: редкий случай, когда продолжение лучше оригинала

Так что Канту все равно, что вы (или я) думаете о мире. Он хочет исключить из уравнения чувства и сантименты. Это визитная карточка Канта: настойчивое утверждение, что мораль — то, к чему мы приходим, освободившись от субъективных чувств и суждений. Никаких аристотелевских проб и ошибок, никаких консеквенционалистских вымыслов о счастье/печали. Мы должны использовать свой рациональный мозг, только его, чтобы создавать рациональные правила, которые приводят к рациональным выводам о рациональных действиях. Согласны вы с этим или нет, но жесткая теория Канта, в основе которой лежит мозг, стала сенсацией в мире западной философии. Его монументальное влияние можно оценить только тогда, когда вы увидите, сколько современных философов работали с его исходным материалом. Он чем-то похож на Хичкока в кино или Run-D.M.C. в хип-хопе: он оказал огромное влияние на тех, кто пришел после него.

Однако деонтология создает нам новые проблемы. Главная из них: когда мы заменяем чувства и индивидуальные суждения строгими универсальными законами, которые мы должны сначала осознать, затем следовать им, может потребоваться очень много времени, чтобы понять, что делать. Иногда этичное поведение предполагает упражнения на интуицию, и Кант здесь для того, чтобы сказать нам, что наш внутренний голос глуп и его не нужно слушать. Теорию Канта часто критикуют: попытка действовать согласно ей — чисто интеллектуальный опыт, а это действительно чертовски трудно. Персонаж Чиди Анагонье в сериале «В лучшем месте» — строгий последователь Канта, и он так озабочен формулированием точных кантовских максим, что, по сути, парализует себя, становясь нерешительным, ему приходится бороться даже в самых простых обстоятельствах. В какой-то момент он так отчаянно пытается не врать, чтобы не нарушать категорический императив, что ему приходится приложить немало усилий, чтобы обмануть настоящих демонов, которые хотят уничтожить их с друзьями. (После мучительных внутренних дебатов Чиди Майкл, персонаж Теда Дэнсона, в миллионный раз спрашивает его: «Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, какой ты зануда?» На что тот отвечает: «Все. Постоянно».) Но есть и много других критических замечаний. Одно из них, которое нравится лично мне, принадлежит немецкому ворчуну XIX в. Фридриху Ницше, считавшему Канта чрезмерным моралистом, почти как школьная училка:

Один моралист хотел бы испытать на человечестве мощь и творческие причуды; какой-нибудь другой, быть может, именно Кант, дает понять своей моралью следующее: «Во мне достойно уважения то, что я могу повиноваться, — и у вас должно быть не иначе, чем у меня!»^[120]

Или, если перефразировать: «Тьфу. Спустись на землю, Кант»^[121].

Но есть и вторая формулировка категорического императива, иногда в переводе называемая практическим императивом. Это добавляет к философии Канта правило, которому не так сложно следовать:

Действуйте так, чтобы относиться к человечеству — в своем лице или в лице другого — как к цели, а не только как к средству^[122].

Другими словами: не используйте людей, чтобы добиться своего. Именно так происходит, когда мы обманываем друга: мы делаем это, чтобы избежать трудного разговора или чтобы не выглядеть дураком. Мы делаем это не ради друга, он лишь средство достижения цели. Эта формулировка категорического императива ретроактивно объясняет, почему нас так тошнило от ситуации с бедным Стивом, инженером ESPN. Если бы мы допустили, чтобы его ударило током, а мы бы посмотрели чемпионат мира, то мы бы (буквально) использовали его как объект, который берет на себя боль, чтобы мы могли испытывать удовольствие. Какой бы заумной и занудной кантовская теория ни была, во второй формулировке, я считаю, есть что-то сладко-гуманистическое. Кант относится к людям с величайшим уважением и отвергает любые действия, которые унижают их или превращают в инструменты, используемые для достижения цели. Уверен, вы бы не хотели, чтобы Кант был вашим отцом и утешал вас после провала вашей команды в бейсбольном матче, но такая итерация категорического императива означает, что за всем этим чистым разумом бьется сердце.

Найти правильную максиму: почти невозможно!

Теперь посмотрим на «Проблему вагонетки» глазами Канта. Он явно отвергает грубый утилитаристский расчет, основанный на результатах: убейте 1, потому что 1 < 5. Поскольку результаты действия не имеют значения, слова «Мы спасли четверых!» как мячик отскакивают от стены внушительной немецкой крепости деонтологической теории. Кант задает лишь один вопрос: если рассматривать наши варианты, какую максиму можно сформулировать, чтобы ее можно было считать универсальной, и какое действие будет соответствовать долгу следовать ей? Возможно, она гласила бы: «Мы всегда должны стараться сохранить жизнь нашим собратьям», и ее можно было бы понять более универсально: мир, в котором все следуют этому правилу, кажется неплохим местом. Так, значит, стоит дернуть рычаг? Мы спасли бы жизни… но при этом стали бы причиной смерти другого работника, а это нарушает принцип… так что, погодите, может быть, нужно придумать другую максиму, которая гласит: «Мы не должны намеренно стать причиной смерти невинного человека»^{[123], [124]} (опять же, ее легко сделать более универсальной), и поскольку само наше действие — потянуть рычаг — приводит к смерти, может, не стоит этого делать? Если бы мы ничего не сделали, мы бы не были причиной гибели пяти человек. Причина — отказавшие тормоза вагонетки, так ведь? Хотя, возможно, в ту секунду, когда тормоза отказали, «случилось что-то, что стало причиной чего-то еще» — в центре внимания уже не тормоза, а мы, поскольку только мы можем повлиять на вагонетку. Это означает, что, «ничего не делая», на самом деле мы убиваем пятерых. Но погодите: дернув за рычаг, мы совершенно точно убьем другого парня, который не умер бы, если бы мы не дернули за рычаг. Это нормально?!

Видите, как это трудно? Кант обещает четкие ответы на этические вопросы, но когда вы применяете его рассуждения к проблеме вагонетки, то оказывается, что у вас проблемы. (У нас всегда проблемы с Кантом. Он стоит прямо за нами, щелкает языком, сетуя на то, как мы всё профукали.) Опять же, в большинстве ситуаций не так… много смертей, как в «Проблеме вагонетки». Они более обыденные: например, можно ли солгать другу, что нам нравится его уродливая рубашка? Так проще следовать правильной теории Канта. Но проблема вагонетки раскрывает многое из того, что нам кажется непонятным в деонтологической теории: нужно время, чтобы сформулировать максиму, и действия из чувства долга следовать ей иногда кажутся неправильными. Тогда нам приходится начинать все сначала и придумывать новую максиму. Строгий утилитарист сразу скажет: «Пять — больше, чем один!» — и дернет за рычаг. Последователи теории Канта должны применять принцип чистого разума, выработать универсальное правило и действовать только из чувства долга следовать этому правилу. И тут им придется делать это, сидя в вагонетке, мчащейся по рельсам, потому что у нее отказали тормоза, внутри визжат пассажиры и испуганные старушки, а на кону стоят жизни шести рабочих, не осознающих надвигающуюся гибель. Как они собираются провернуть это в реальном времени?! Мы размышляли об этом на протяжении не одного десятка страниц и всё еще не нашли четкий ответ, что делать.

Но давайте на секунду оставим практичность. Должен быть какой-то способ придумать максиму, которой мы сможем следовать, чтобы а) она была универсальна и б) она помогла бы нам спасти пять жизней (что, как нам подсказывало наше чутье, считалось бы наилучшим результатом). Помните, что главное здесь — наше намерение. Нам просто нужна максима, которая означает, что мы намерены спасти пятерых человек, которых раздавит в лепешку, если мы ничего не сделаем. Если бы мы раздавили одного парня, это бы меньше давило на нашу совесть, ведь мы не собирались его сбивать. Итак, вернемся к максиме «Мы должны щадить невинных, когда это возможно», но немного изменим ее: «Мы должны щадить как можно больше невинных, когда это возможно». (И это, видимо, возвращает нас к утилитаристской математике. Сделайте тут закладку, вернемся через секунду.) Поскольку пять невинных вот-вот умрут, мы приходим к выводу, что действие, которое поможет нам выполнить долг и следовать максиме, — «Дерни за рычаг». Мы уверены, что дернули бы, если бы на втором пути никого не было, поэтому, если результатом нашей приверженности максиме будет «один сбитый парень» — прискорбно, но мы не хотели.

В изначальном варианте статьи Филиппа Фут рассматривала именно этот момент, связанный с доктриной двойного эффекта, философской идеей, которая восходит к святому Фоме Аквинскому, жившему в XIII в. Вкратце это означает, что результат может быть более или менее морально допустимым в зависимости от того, было ли у вас намерение совершить действие: например, когда мы убиваем кого-то в целях самообороны, мы намереваемся только спасти свою невинную жизнь, а в результате погибает кто-то другой. Если мы дернем за рычаг, чтобы намеренно сбить парня… это не очень хорошо. Но если парень оказался сбит, потому что у нас было намерение спасти жизни пятерых, мы вне подозрений. Все это кажется разглагольствованием или, что еще хуже, лазейкой, но поскольку намерения — всё, что важно для Канта, то, дернув за рычаг, мы одновременно сможем и рыбку съесть (спасти больше жизней), и вообще оказаться в дамках (не разочаровать Иммануила Канта).

Благодаря одному аспекту кантовских рассуждений «Проблема вагонетки» становится прозрачнее. Он помогает объяснить — причем даже лучше, чем аргумент Бернарда Уильямса о «репутации», — почему мы так по-разному интуитивно реагируем на разные варианты проблемы. Помните, большинству кажется, что дергать за рычаг нормально, а сталкивать тяжеловеса с моста — нет? До сих пор мы объясняли это только фразами «Мне кажется, что это неправильно» или, скажем, «Важна моя репутация». Это достойные объяснения, но кантовская деонтология дает нам более длинную вилку; ею легче наматывать лапшу, висящую на наших ушах. Секунду назад я сказал, что мы возвращаемся к утилитаристскому подсчету, добавляя в максиму фразу «как можно больше невинных». Мы как будто подмешиваем немного утилитаризма в деонтологический винегрет. Можно задаться вопросом: если утилитаризм и кантианство как будто сливаются в этом месте, зачем нам нужен занудный кантовский свод правил, которые так сложно выполнять? Разве нельзя использовать более простой и понятный принцип величайшего счастья?! Все это восходит к идее о том, что иногда, пользуясь утилитарными методами, мы приходим к правильному моральному ответу, но по неверным причинам.

Рассматривая первоначальную «Проблему вагонетки» с деонтологической точки зрения, мы решили следовать максиме о том, что «Мы должны спасать как можно больше невинных, когда это возможно», и действие, которое мы предприняли исходя из обязанности подчиняться этой максиме, было «дернуть за рычаг». Это нейтральное действие, само по себе оно не может считаться «неправильным» или «плохим». В версии, где нужно «столкнуть тяжеловеса с моста», наши действия, безусловно, не нейтральны: мы убиваем парня. Именно поэтому, хотя обязанность следовать максиме «Мы должны спасать как можно больше невинных, когда это возможно» кажется вариантом утилитаристского подхода «Пять больше, чем один!», сходство исчезает, когда мы добавляем во вторую формулировку императив: мы не должны использовать людей как средство достижения цели; люди сами по себе должны быть целью. Если столкнуть тяжелоатлета Дона с моста, безусловно, мы используем его как средство достижения цели: он перестает быть человеком и буквально становится инструментом («человеческим тормозом для вагонетки»), с помощью которого мы достигаем другой цели. В классическом варианте «Проблемы вагонетки» утилитаристский расчет и деонтологические обязанности накладываются друг на друга: что бы мы ни использовали, мы, скорее всего, придем к одному и тому же выводу (дернуть за рычаг, спасти пять человек). Но утилитаристский расчет не так точен, как рассуждения Канта. По мере того как меняются условия задачи, строгий утилитаризм продолжает настаивать на необходимости «убить одного и спасти пятерых»^{[125], [126]}, даже когда нас тошнит от идеи, что «убить одного» нам придется своими руками. При этом деонтология различает приемлемые и неприемлемые действия, которые нужно осуществить, чтобы «убить одного». Утилитаристы могут утверждать, что мы ошибаемся в расчетах, что жизнь в мире, где можно столкнуть с моста любого, чтобы остановить вагонетку без тормозов, довела бы нас до агонии и «боль» от этого перевесила бы «удовольствие» от спасения большего числа жизней. Но более тщательный план действий Канта показывает нам более вескую причину не сталкивать Дона с моста.

Нельзя врать даже… убийцам?

Мне кажется, что отчасти Кант так популярен, поскольку дает надежное руководство, как жить нравственно. Он говорит нам, что мы можем сдать этот экзамен на пятерку, если будем придерживаться его программы. Но, как и в случае с мысленными экспериментами, демонстрирующими пределы утилитаризма, можно найти гипотезы, которые покажут нестыковки и в деонтологии. Вот забавный пример^[127],^[128]: допустим, убийца собирается уничтожить вашего брата Джеффа, который прячется в вашем доме наверху. Он стучит в дверь (вежливый человек, не врывается просто так) и говорит: «Здравствуйте, я убийца. Я хочу убить вашего брата Джеффа. Он дома?» Нашим естественным порывом будет сказать ему: «Извините, вежливый убийца, его здесь нет». Но, как мы помним, Кант говорит, что нельзя лгать, потому что нельзя универсализировать ложь. Если бы все вокруг лгали, человеческое общение потеряло бы всякий смысл и т. д. И поэтому, как ни абсурдно, согласно Канту, нельзя лгать убийце, даже если он категорично заявил, что намерен убить брата. Если мы приверженцы Канта, то Джеффу крышка. Прости, Джефф. Надеюсь, ты понимаешь: мы не можем нарушать универсальную максиму. Спасибо, что позаботился обо мне, когда мама и папа развелись. Извини, но тебя сейчас убьют.

Но, может, в этой ситуации можно подобрать другую максиму (как в случае с проблемой вагонетки) и найти запасной выход, который, в свою очередь, поможет нам решить проблему с другом и его уродливой рубашкой. Что, если ответить правдивым утверждением, не врать, но сделать так, чтобы информация не помогла убийце найти Джеффа? Что, если сказать: «Знаешь, Вежливый убийца, я видел брата сегодня утром в продуктовом магазине… и я знаю, что по вторникам он любит ходить в парк и кормить уток». Если эти утверждения верны, а мы достаточно хорошо играем, чтобы скрыть волнение, то убийца не задает дополнительных вопросов, а Джефф в это время не наступает на скрипучую доску на полу, проходя по второму этажу дома в неподходящее время, как в фильме ужасов. Убийца может уйти на пруд, вместо того чтобы, ну, подняться наверх и убить брата. Это своего рода страховка, которая позволяет нам избежать неподчинения категорическому императиву и при этом спасает жизнь Джеффу. Иногда теория Канта похожа на игру, в которой нужно либо найти правильную формулировку максимы, которой мы будем следовать, либо способ избежать ее несоблюдения, чтобы достичь желаемого результата, не нарушая правил.

Такие вещи, честно говоря, заставляют меня отказаться от кантианства. Если убийца стоит у двери, пытаясь убить брата, у нас не так много времени на соблюдение универсальных принципов, кроме «Не позволяй никому убивать брата». Конечно, в этом и заключается смысл теории Канта: если вы можете выбрать нужную максиму и решить, когда ей следовать, это не универсальная максима. (Они же не называются «обычно универсальные максимы, перестающие быть универсальными, если вы попадаете в сложную ситуацию».) Но я злюсь на Канта за то, что он не позволяет нам рассуждать. Это просто не очень… по-человечески. Аристотель же призывает нас искать добродетель более эмпирическим способом — по сути, методом проб и ошибок, — что кажется мне более гуманным. Такое чувство, что он доверяет нам и более терпимо относится к ошибкам, которые мы неизбежно совершим. Предписанные нам обязанности хороши в теории, но мне интересно, как бы чувствовал себя Кант, если бы он прятался на нашем чердаке, а вежливый убийца пришел за ним. Может, он надеялся, что мы проигнорировали его труды и больше читали Аристотеля? (Хотя, наверное, он был так уверен в своей правоте, что предпочел бы умереть, лишь бы мы следовали категорическому императиву.)

В ситуации с подругой и уродливой рубашкой мы бы нашли способ остаться хорошими маленькими кантианцами и не причинять страданий, заявив: «Эта рубашка страшная». В идеале, конечно, если мы закадычные друзья, можно сказать: «Честно говоря, это не лучший твой образ», и подруга невозмутимо примет это. Но если она натура чувствительная или очень нервничает из-за собеседования, возможно, стоит сказать: «Знаешь, тебе стоит надеть голубую рубашку, она мне правда нравится». Или что собеседование очень важное и нам стоит пройтись по магазинам вместе и выбрать рубашку, которая сидит получше. Или, если мы видим, что подруге очень нравится именно эта рубашка, в ней она чувствует себя увереннее на собеседовании, при этом у нас возникнет ощущение, что если она ее наденет, то не разрушит свою жизнь и не причинит никому горя и страданий, можно сказать, что обычно нам нравится, как она одевается. Если у представителей компании, которая проводит собеседование, нормально работает мозг, то подруга получит работу независимо от того, в какой рубашке придет.

Из первых глав мы узнали о трех основных направлениях светской этической мысли в западном мире за последние 2400 лет: Аристотелевой этике добродетели, консеквенциализме и деонтологии. Но в быту мы иногда сталкиваемся с вопросом о том, что сделать в привычной ситуации, не привлекая всеобъемлющую теорию морали, чтобы понять, как правильно. Мы хотим, чтобы кто-нибудь быстро ответил нам, что делать. Нам нужны правила, подобные тем, что предлагает Кант, но попроще. Мы хотим, чтобы кто-нибудь объяснил нам, например, стоит ли вернуть тележку супермаркета ко входу или оставить ее на парковке. Может ли кто-то просто дать нам совет, не прибегая к сложной универсальной максиме, основанной на чистом разуме, или многоуровневому утилитаристскому расчету гедона/долора?

Неужели я хочу слишком многого?

Глава 4. Должен ли я вернуть тележку на место в супермаркете? Ну, отвезти ее ко входу, где она была

Что хорошего вы делаете для других? Когда я говорю «для других», я не имею в виду вашего лучше�

Эта проблема – дело каждого.

Альбер Камю. Чума

Делайте всё, что в ваших силах, пока не узнаете, что можно лучше. Как только вы поняли, что можно лучше, делайте лучше.

Майя Энджелоу, американская писательница

Десятки тысяч лет назад, после того как первобытные люди проделали основную работу, необходимую для развития и добычи огня, борьбы с тиграми и прочими опасностями, некоторые начали говорить о морали. Они посвящали часть своего драгоценного времени и сил размышлениям о том, почему люди поступают определенным образом, и пытались найти способы вести себя лучше, поступать честнее и справедливее. И перед тем как они умерли, сказанное ими подхватили другие люди. Последователи обсуждали их идеи, а затем передавали другим, и так далее вплоть до сегодняшнего дня. А это означает, что в последние несколько десятков тысячелетий люди всего мира постоянно говорили об этике.

Большинство людей, посвятивших свою жизнь этим разговорам, занимались этим не ради денег, славы или признания: преподавание (а точнее, философия) не лучший путь для достижения этих целей. Они делали это просто потому, что им было важно говорить о морали. Основные вопросы о том, как нам вести себя, живя на Земле, заслуживают обсуждения, они помогут нам найти самый приемлемый путь в жизни. Эту книгу с огромной благодарностью я посвящаю всем, кто участвовал в этом удивительном и глубоко гуманистическом разговоре.

Также я посвящаю ее Джей Джей, Уильяму и Айви. Важнее вас у меня никого нет.

Введение

Сегодня вы решили стать хорошим человеком.

Вы не знаете, зачем вам это нужно. Просто проснулись утром полными сил, энергии и оптимизма. Казалось бы, мир часто сводит вас с ума – но вы вскочили, одержимые желанием стать немного лучше, чем вчера.

Вряд ли это сложно, правда? Просто нужно понемногу менять свой образ жизни. Вы вышли на улицу, нашли пластиковый стаканчик, подняли его и выбросили в урну. Это хорошо! Вчера вы прошли бы мимо мусора и не заметили его, но не сегодня. Сегодня вы станете лучше. В продуктовом вы тратите чуть больше и покупаете яйца от кур, не сидящих в клетках, а молоко – от коров, с которыми обращались по-доброму. Вы с улыбкой представляете себе, как они, урча, жуют свежую траву на пастбище вместо того, чтобы томиться в четырех стенах агропромышленной фермы. Припоминая прочитанную накануне статью о том, что производство говядины (и другого мяса) наносит непоправимый вред окружающей среде, вы проходите мимо прилавка с мясом для гамбургеров и кладете в корзину овощные котлеты. Теперь коровы стали еще счастливее! Они же живы!

Да вы молодец сегодня! Новая версия вас всех сделала!

Затем вы идете на пробежку (для здоровья!), помогаете старушке перейти улицу (проявляете доброту!), смотрите документальный фильм (узнать что-то новое!), читаете новости (проявляете социальную ответственность!) и отправляетесь спать. Какой все же замечательный день.

Но вы лежите в кровати, уставившись в потолок. Что-то гложет вас. Насколько «хорошим» вы на самом деле стали? У вас есть ощущение, что вы делаете добро, но потом вам кажется, что вы точно так же чувствовали себя в прошлом году, когда надели на корпоратив полосатую шляпу – а вы помните, чем это обернулось.

А теперь представьте себе: вы обращаетесь к Специалисту по Всемирному Добру, и он дает вам детальный и точный отчет о том, что хорошего вы сделали. Он тщательно подсчитывает всё, что вы сотворили в День добрых дел, и из Счетной машинки добра выползает чек. Но там не все так прекрасно.

Помните пластиковый стаканчик, который вы выбросили? Он в итоге оказался в Тихом океане, став частью острова мусора размером с Техас, и теперь угрожает флоре и фауне (вы узнали об этом, когда читали новости перед сном, но у вас и мысли не было, что и ваш «вклад» там есть). Овощные котлеты привезли в местный продуктовый издалека, оставив преогромный углеродный след. Коровы, которых вы представляли себе, на самом деле сидят взаперти на ферме, а термины «органический» и «натурального откорма» могут трактоваться очень широко благодаря сомнительным законам, разработанным лоббистами агробизнеса. Так что коровам не повезло. Совсем не повезло. Это грустные коровы.

Но всё еще хуже. Кроссовки, в которых вы бегали, сделаны на фабрике, где рабочие получают четыре цента в час. Документалист, чей фильм вы изучили, положив ему в карман десять баксов, – извращенец, который прижимается к людям в метро, а онлайн-кинотеатр, где вы его смотрели, – часть международной корпорации, поставляющей беспилотные боевые самолеты для ВВС Северной Кореи. Да, кстати, старушка, которой вы помогли, собирает предметы с нацистской символикой. «Но она мне показалась такой милой», – скажете вы. Нетушки! Тайная нацистка. Она как раз шла купить какие-то свои штуки, а вы помогли ей перейти через дорогу.

Что ж, теперь вы несчастны. Вы пытались стать хорошим, по-своему, в мелочах, но жизнь дала вам пощечину. И вы теперь злитесь. У вас были добрые намерения, по крайней мере вы старались, неужели вам это не зачтется?! А еще вы разочарованы. Вы не могли позволить себе больше, чем сделали, потому что вы не миллиардер, у которого есть деньги на огромный благотворительный фонд. Учитывая все остальное, с чем приходится иметь дело в повседневной жизни, ответьте: у кого есть время, деньги и силы думать об этике?

Итак: быть хорошим невозможно, даже пытаться бессмысленно, и всем нам нужно спокойно есть напичканные гормонами чизбургеры, выбрасывать мусор в Тихий океан и ничего не предпринимать по этому поводу.

Это был забавный эксперимент. Что теперь?

Большинство людей считают себя «хорошими» и хотят, чтобы остальные тоже считали их такими. Соответственно, многие (при наличии выбора) предпочли бы совершить «хороший» поступок, а не «плохой». Но не всегда легко понять, что хорошо и что плохо в нашем запутанном и противоречивом мире, где на каждом шагу ловушки и капканы, где нужно принимать сложные решения и где друзья, которым вы вроде бы доверяли, дают плохие советы. Например, как глупая Венди, которая назвала шляпу премило-уродливой и убедила вас ее купить. И даже если вы худо-бедно ориентируетесь на минном поле современной жизни и вам все же удается быть хорошим, вы всего лишь один человек! На планете нас восемь миллиардов, и многие из нас, похоже, вообще не заботятся о том, чтобы стать лучше. Это и коррумпированные политики, и коварные директора компаний, и люди, которые не подбирают собачьи какашки, когда их питомцы испражняются на тротуар, и злые диктаторы, и глупая Венди (что на нее нашло? Ей нравится делать других несчастными?), поэтому трудно не задаться вопросом, имеет ли значение один «хороший» человек. Или, если сказать так, как я, когда начал читать о философии нравственности и размышлять об этом необъятном и запутанном хаосе: «И что, черт возьми, я должен делать?»

Вопрос «Как вести себя более нравственно?» мучит людей не одно тысячелетие[1], но еще никогда не было так сложно ответить на него, как сейчас. И все благодаря сложностям, большим и не очень, которыми наполнена наша повседневность и которые заставляют нас принимать невероятно сложные решения и угрожают непредвиденными последствиями выбора. Кроме того, чтобы стать хоть сколько-нибудь нравственным человеком, необходимо задумываться о своих ежедневных решениях, анализировать свое поведение и напряженно работать. Нужно думать о том, как быть хорошими, не раз в месяц, а постоянно. Чтобы эта книга не слишком выбила вас из колеи, я сведу путаницу к четырем простым вопросам, которые мы сможем задавать себе, когда сталкиваемся с нравственной дилеммой, большой или малой.

Что мы делаем?

Зачем мы это делаем?

Есть ли то, что мы можем сделать лучше?

Почему это хорошо?

Если говорить коротко, то моральная философия и этика[2] и есть поиск ответов на эти четыре вопроса. В Отделе Всемирного Добра для вас были в основном плохие новости, но есть и хорошие: философы уже очень долго размышляют над этими вопросами. И у них есть пара ответов или, по крайней мере, идеи, которые могут помочь нам сформулировать наши выводы. Да, многие из этих философов писали так много букв, что чтение их прозы мгновенно вызывает головную боль, но можно вооружиться их теориями, использовать их, принимая решения, и стать чуть лучше, чем вчера.

Я заинтересовался моральной философией, когда работал над сериалом «В лучшем мире». Если вы видели его, то многие идеи в книге покажутся вам знакомыми, потому что я опробовал их там. Если вы этого не видели, а) как вы смеете так меня оскорблять, б) я просто шучу и в) не волнуйтесь! Ведь смысл проекта в том, чтобы вместе с вами пройти путь, который прошел я: от парня, не знающего почти ничего об этом, до того, кто смог написать об этом книгу (или по крайней мере убедить издательство Simon & Schuster, что я смогу написать книгу на эту тему). Я влюбился в этику по простой причине: почти в любом нашем действии есть этическая составляющая, неважно, понимаем мы ее или нет. А значит, мы обязаны понять, что же такое этика и как она работает, чтобы не портить всё каждый раз! Кроме нас на планете живут и другие. И наши действия влияют на них. Если мы хоть чуть-чуть заботимся об этих людях, нам нужно научиться принимать самые грамотные решения.

А вот еще почему мне нравится этика: она бесплатная![3] Не нужно получать лицензию на право вести себя этично или платить ежегодный взнос за то, что мы принимаем осознанные решения. Представьте себе, что мир – музей, а правила этики – волонтеры, работающие в нем. Они тихонько стоят в зеленых длинных пиджаках, сложив руки за спиной. Мы все ходим по музею, рассматриваем картины (при таком сравнении – довольно неоднозначная ситуация с точки зрения морали). Что нарисовано на одних, мы понимаем, а на других – нет, ведь они странные, непонятные и абстрактные. И когда мы видим картину, которую не можем понять, то обращаемся к милой даме в длинном зеленом пиджаке – и она бесплатно рассказывает нам, что на ней нарисовано! Да, мы можем покивать со знанием дела и притвориться, что поняли картину; это вековая традиция, которую поддерживают не только в музеях, но и в жизни. Но в следующем зале нас ждут куда более замысловатые предметы искусства, поэтому стоит разобраться хотя бы в том, что сейчас у нас перед глазами.

Прежде чем мы начнем, хочу сообщить вам еще одну новость. Сам факт взаимодействия с этими идеями и постановки этих вопросов означает, что решающий шаг сделан: мы хотя бы задумались о том, что хорошо, а что плохо. А это значит, что мы пытаемся стать лучше.

Это уже большое дело. Даже если не приглядываться, вы увидите массу людей, решивших для себя, что им плевать на этику, и даже не пытающихся ничего с этим сделать. Я даже не виню их, ведь попытка быть достойным представителем Вселенной – причудливый способ «пытаться поступать правильно» – значит, что мы обречены на неудачу. Даже прилагая все усилия, чтобы стать хорошими, мы все равно облажаемся. Без вариантов. Мы сделаем верный, достойный выбор, но тут же поймем, что он был совсем не правильным и вообще плохим. Мы примем решение, которое, как нам кажется, никак не повлияет на остальных, но тут же окажется, что повлияло – и, о боже, мы в беде. Мы обижаем друзей, наносим вред окружающей среде, поддерживаем аморальные компании, случайно помогаем нацистке перейти улицу. Мы раз за разом терпим неудачи. Мы ежедневно сдаем этот экзамен, и, хотим мы того или нет, провал гарантирован. Более того, даже до «3+» мы не дотягиваем. Так что забота о чем бы то ни было кажется совершенно бессмысленной, нам просто плевать.

Но если мы задумываемся, то этот провал означает гораздо больше. Если нам не все равно, правильно мы поступаем или нет, то, значит, нам, скорее всего, захочется узнать, почему мы потерпели неудачу, а это даст нам больше шансов на успех в будущем. Неудача болезненна и сопровождается чувством стыда, но это все равно что учиться методом проб и ошибок. Не бывает так, что «одна идеальная попытка – и дело сделано». Плюс у нас вообще нет альтернативы тому, чтобы задумываться об этике. Мы же не можем вообще не думать о том, как поступаем? Мы не можем халтурить с точки зрения морали? Я не верю, что это правильно. Если нас заботит хоть что-то в этой жизни, мы должны задуматься о том, что хорошо, а что плохо. (Позже, в главе 11, мы познакомимся с очень мрачными французами Сартром и Камю, уверенными, что Бога нет, а мы лишь крошечные частицы небытия, плавающие в огромном немом космическом пространстве, но даже они не хотели, чтобы мы избавились от этической материи.) Эта книга – рассказ о моем пути сквозь моральную философию, а также о том, как научиться принимать неудачи – или свыкнуться с ними, воспринимая их как неизбежный и полезный побочный продукт наших усилий, направленных на то, чтобы пробовать, учиться и совершенствоваться.

Итак, мы зададимся вопросами о том, что делать в определенных ситуациях, и попытаемся ответить на них, прибегнув к идеям, одним из которых 2400 лет, а другие были предложены совсем недавно. Мы медленно тронемся и начнем познавать их: о чем они, что заставляют нас делать, как они нас улучшат, если мы им последуем. Затем мы будем наращивать темпы, применяя то, чему научились, к более сложным и запутанным проблемам, по пути внедряя новые идеи. И к тому времени, когда книга закончится, мы будем точно знать, как действовать в любой ситуации, чтобы причинить максимум добра с точки зрения морали. Мы станем идеальными. Люди будут смотреть на нас с благоговением и восхищением. Друзья обзавидуются.

Я просто шучу: мы все равно будем ошибаться и терпеть неудачи. Но опять же, это нормально! Так давайте приступим и начнем ошибаться. Или, говоря словами Сэмюэля Беккета: «Пробуй еще раз. Ошибись снова. Ошибайся всё лучше»[4].

Вопросы, которые могут возникнуть у читателей перед тем, как мы начнем

Нужно ли мне знать что-нибудь о моральной философии до прочтения этой книги?

Нет. Я ставил цель написать книгу, которая будет понятна любому, независимо от того, насколько он в теме. Она задумывалась для непрофессионалов, таких, каким был я, когда начал знакомиться с подобными идеями.

Значит, вы не философ? И не профессор? Даже не аспирант?

Нет. Я обычный человек. Но в этом суть! Каждый, кто взял в руки эту книгу, – «обычный человек», или «тот, кто задумывается о своем поведении», или «тот, кому друзья подарили эту книгу со словами “прочти и стань лучше”, и он только сейчас подумал о том, что, возможно, это был тонкий намек»[5].

Если я хочу узнать о моральной философии, почему я должен читать вашу книгу, а не аналитическое исследование кого-нибудь поумнее, профессора какого-нибудь?

То, что первое приходит на ум, звучит грубо. Скажу вежливее: я потратил кучу времени, чтобы изучить все это, чтобы обсудить свои мысли с очень умными, остроумными людьми, изложить материал понятно для каждого, чтобы чтение не вызывало головной боли. Моя идея не в том, чтобы открыть что-то новое в моральной философии. Я хотел просто разложить всё по полочкам, чтобы мы могли применять эти идеи в жизни.

Ладно, вы обычный человек. Тогда кто вы, чтобы судить меня?!

Я ждал этого вопроса. Я ни в коем случае не хотел пристыдить вас, независимо от того, сколько ерунды вы сделали в своей жизни. И конечно, это не означает, что я сам не сделал ничего подобного за всю жизнь. Сделал, даже не сомневайтесь, и продолжаю делать. Никто не идеален. (Прочитав главу 5, вы узнаете, что быть «совершенным с точки зрения нравственности» невозможно и одновременно неправильно.) Опять же, цель в том, чтобы смириться с неизбежными неудачами и научиться извлекать выгоду из своих ошибок, вместо того чтобы мучиться виной, чувствуя себя обреченным повторять эти ошибки снова и снова.

Я умный, образованный человек, и я в ярости. Вы упоминаете работы лишь нескольких великих философов! Как вы можете игнорировать труды стольких важных мыслителей?!

Моральная философия существует не одно тысячелетие, и любая новая теория так или иначе связана с уже существующими. Иногда, продираясь сквозь плотный текст философского трактата, вы натыкаетесь на 60-страничное лирическое отступление, где автор упоминает другой трактат, и если вы не удосужились прочесть его, вы безнадежно теряете мысль, закатываете глаза, откладываете книгу в сторону и смотрите легкий сериальчик[6]. Если бы я попытался охватить всю моральную философию, я бы читал книги шестьдесят лет кряду, а потом бы умер; но у меня есть дети и жена, я люблю смотреть баскетбол и все такое. Не говоря уже о том, что есть работы по философии, которые я пытался прочесть, но ничего не понял. В какой-то момент я не на шутку заинтересовался метафизикой, которая восходит к древним грекам и рассматривает вопросы самой природы существования. Звучит интересно! Я открыл книгу немецкого философа Мартина Хайдеггера, которая называлась «Введение в метафизику», и первое предложение с примечаниями переводчика выглядело так.

Почему (1) вообще (2) есть (3) сущее (4)?

1. Возможно, в данном случае правильно задать вопрос не «почему», а «как» или «с какой целью».

2. Хайдеггер использует немецкое слово IchschätzedieMühediesnachzuschlagen, у которого нет буквального перевода, поэтому я применил слово «вообще», что, к сожалению, искажает посыл, вложенный Хайдеггером.

3. Мы априори предполагаем, что сущее существует, то есть действительно «есть».

4. «Сущее» лучше рассматривать как «локус бытия» или как «существующие вещи». Это понятие можно заменить каким-то неологизмом или даже словом «блёрф», которое я только что придумал. У него нет значения, но оно очень точно передает бессмысленность отсутствия смысла, чтобы разграничить небытие и бытие.

Это, конечно, преувеличение, но небольшое. Меня хватило от силы на четыре предложения. Позже я узнал, что Хайдеггер был в общем-то фашистом, поэтому считаю, что правильно сделал.

Но есть и другая причина, по которой я включил сюда то, что включил, и проигнорировал то, что проигнорировал: работы, которые я упоминаю, мне понравились, ими я проникся. Они имели для меня смысл: у меня, как в мультфильме, над головой загоралась воображаемая лампочка. И в вопросах философии такая связь особенно много значит, иначе появляется ощущение, что ты продираешься сквозь дремучий лес. Ни один исследователь джунглей не может нанести на карту все тропинки, и в итоге вы все равно отдаете предпочтение определенным мыслителям и отдаляетесь от других, основываясь только на том, насколько вы проникаетесь их идеями.

Мое понимание этики (и, следовательно, суть этой книги) основано в целом на нескольких теориях: этика добродетели, деонтология и утилитаризм. Сейчас в западной моральной философии они считаются «Большой тройкой». Этот подход оставляет в стороне некоторых из самых известных мыслителей в истории, таких как Лао-цзы, Дэвид Юм и Джон Локк, все труды которых пересекаются с одной из трех теорий «Большой тройки», но не могут считаться их неотъемлемой частью. Кроме того, я хотел, чтобы сериал «В лучшем мире» получился светским, поэтому старательно избегал религиозных мыслителей, таких как святой Фома Аквинский и Сёрен Кьеркегор. Если идеи, изложенные в этой книге, заинтересуют вас, вы возьмете компас и сами отправитесь в джунгли; вполне вероятно, что некоторые из тех, кого я оставил за бортом, станут вашими фаворитами. И тогда вы сможете написать свою книгу и рассказать, почему ваш народ лучше моего народа!

Я тоже умный, образованный человек и должен сказать, что вы в корне неверно истолковали [такую-то идею]. Как вы могли неправильно понять [то-то и то-то]?

В 1746 г. несколько британских книготорговцев обратились к доктору Сэмюэлу Джонсону с просьбой написать наиболее полный словарь английского языка[7]. Что он и сделал за следующие восемь лет: написал полный словарь. Используя при этом только свой мозг[8]. После окончания работы к Джонсону подошла раздраженная женщина и спросила, как можно было определить слово «пясть» как «колено лошади»[9], хотя на самом деле это часть стопы. А Джонсон ответил: «Невежество, мадам. Чистое невежество!» Если я что-то не так понял, причина именно в этом: чистое невежество!

Может, лучше было кого-то попросить помочь вам? Какого-нибудь настоящего философа?

Именно так я и сделал. Профессор Тодд Мэй – ученый с большим стажем и автор нескольких превосходных книг о моральной философии. Мы познакомились, когда я попросил его помочь сценаристам сериала «В лучшем месте» разобраться, о чем говорили разные философы, и он согласился сотрудничать со мной и в работе над этой книгой, «направить меня» и помочь мне не испортить «научность» так, чтобы на меня не подали в суд пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-правнуки Иеремии Бентама. Так что на самом деле теперь я думаю, что если в этой книге есть какие-то проблемы с реальной философией, то это не из-за моего невежества. Это из-за Тодда. Вините его[10].

Часть I

Из которой мы узнаем разные теории о том, как стать хорошим, основываясь на знаниях трех основных школ западной моральной философии, накопленных за 2400 лет; а также еще несколько десятков страниц всякого интересного.

Глава 1. Стоит ли мне просто так ударить друга по лицу?

Нет, не стоит. А вы что ответили? Прекрасно. Далеко пойдете.

Если бы я спросил тысячу человек, что они думают: нормально ли ударить в лицо товарища, не имея для этого оснований, – уверен, все они ответили бы «нет»[11]. Этот человек – наш друг. Он не сделал ничего плохого, поэтому мы не должны бить его по лицу. Но если задать странный вопрос «почему?» – хотя, казалось бы, это очевидно, – могут возникнуть затруднения.

«Ну, потому что… это плохо».

Даже такая упрощенная формулировка, как ни странно, обнадеживает. Из нее следует, что мы осознаём этическую составляющую этого действия и определили, что это, ну, «плохо». Но чтобы стать лучше, нужно четче осознавать, почему нельзя этого делать, а не просто «потому что это плохо». Необходимо понимание теории этики, объясняющей, почему это плохо. Такой подход поможет нам принимать решения о том, что делать в ситуации, которая с моральной точки зрения менее очевидна, чем вопрос «Стоит ли мне просто так ударить друга по лицу?». То есть в любой другой ситуации.

Очевидно, начать нужно с того, что, скажем, хороший человек обычно так не поступает, но плохой – легко, а мы стремимся быть хорошими. Дальше надо бы поточнее определить, что значит «хороший человек», – а это не так просто, как кажется. Изначальная идея сериала «В лучшем мире» заключалась в том, что «плохая» женщина, эгоистка и вообще довольно бессердечная особа, из-за канцелярской ошибки попадает в рай. Она оказывается в идеальном вечном мире рядом с лучшими людьми, которые при жизни боролись с нищетой и обезвреживали минные поля. Она же мусорила, лгала, а также продавала фальшивые лекарства наивным старикам. Испугавшись, что ошибку обнаружат, она пытается стать «хорошей» и заслужить себе место в новой жизни. Я решил, что это смешно, но очень быстро понял: я понятия не имею, что на самом деле значит быть «хорошим» или «плохим». Я могу назвать поведение «хорошим» или «плохим», например:

делиться с другими – это хорошо,

убивать – плохо,

помогать друзьям – хорошо,

а бить их по лицу без причины – плохо.

Но что лежит в основе нашего поведения? Что это за всеобъемлющая единая теория, которая делит нас на «хороших» и «плохих»? Я потерялся, пытаясь найти причину, благодаря чему и пришел к моральной философии, которая затем привела меня к созданию сериала, а в итоге – к написанию книги, где я на 22 страницах пытаюсь объяснить, почему не круто с бухты-барахты влепить приятелю затрещину.

Философы по-разному определяют хорошее и плохое, и в этой книге мы затронем разные варианты. Одни трактуют эти понятия через действия: они утверждают, что хорошее поведение подчиняется определенным принципам, которые мы обнаруживаем, а затем следуем им. Другие говорят, что хорошее поведение приносит наибольшее удовольствие и наименьшие страдания. Одна философ даже считает, что мы ведем себя хорошо из эгоизма, насколько возможно заботясь только о себе. (Серьезно. Она так утверждает.) Но первая теория, которую мы обсудим, – старейшая в Большой тройке; она называется «этика добродетели» и пытается ответить на вопрос, который изначально поставил меня в тупик: что делает человека хорошим или плохим? Специалисты по этике добродетели называют хорошим человека с определенными качествами, или «добродетелями», которые он в себе культивирует и оттачивает со временем. У него не просто есть эти качества, они присутствуют в нужном количестве. Довольно доступно, правда?

Хотя… у нас сразу возникает сотня других вопросов: какие качества? Как мы их приобретаем? Как мы узнаем, что они у нас есть? Такое часто случается в философии: в тот момент, когда вы задаете вопрос, нужно сделать шаг назад и задать еще 50 вопросов, чтобы убедиться, что до этого вы задали верный вопрос и понимаете, почему вы его озвучили. А затем вы должны ставить вопросы в рамках этих вопросов, продолжая давать задний ход и охватывая всё больше тем, подводя всё большую базу своему исследованию, пока наконец фашист не попытается выяснить, почему вообще существует «сущее».

Кроме того, мы можем задаться вопросом, есть ли единственный способ определить «хорошего» человека. В конце концов, как однажды отметил Филип Пулман, люди слишком сложны, чтобы на них можно было навесить простые ярлыки[12]. Все мы очень индивидуализированные продукты природы и воспитания, путаница врожденных черт личности; мы состоим из того, чему научились у учителей, родителей и друзей, нас сформировали уроки жизни, извлеченные из пьес Шекспира[13] и фильмов «Форсаж»[14]. Возможно ли описать набор качеств, которыми каждый из нас должен обладать в определенном, правильном количестве, чтобы считаться «хорошим»? Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно забыть все, чему мы научились. Нужно перезагрузиться, разобрать себя на части, а затем собрать заново с более четким пониманием того, что мы делаем и почему. И за помощью мы обратимся к Аристотелю.

«Река золота»

Аристотель жил с 384 по 322 г. до н. э. и писал самое важное о самом важном. Если вы хотите пожалеть себя и расстроиться по поводу своих ничтожных достижений, загляните на его страницу в «Википедии». По оценкам, сохранилось менее трети всех работ, которые он на самом деле написал, но даже они охватывают такие темы, как этика, политика, биология, физика, математика, зоология, метеорология, душа, память, сон и сны, ораторское искусство, логика, метафизика, политика, музыка, театр, психология, кулинария, экономика, бадминтон, лингвистика, политика и эстетика. Этот список настолько длинный, что я трижды вставил туда политику, а вы даже не заметили. Вы и глазом не моргнули, когда я заявил, что он писал о бадминтоне, которого явно не существовало в IV в. до н. э. (А еще, думаю, он никогда ничего не писал о кулинарии, но если бы вы сказали мне, что Аристотель однажды выбросил свиток папируса, на котором было всего четыре слова о том, как приготовить идеальную курицу под пармезаном, я бы не усомнился.) Невозможно переоценить его влияние на западную философию. Поэт Цицерон даже назвал его прозу рекой золота[15], что довольно круто, если известный поэт скажет такое о вашем творчестве (и вот еще что: поумерь свой пыл, Цицерон. Выходи из-за стола немного голодным)[16].

Но в данном случае нас интересует только взгляд Аристотеля на этику. Его самая важная работа на эту тему называется «Никомахова этика» – либо в честь его отца Никомаха, либо в честь его сына Никомаха, либо какого-то другого парня по имени Никомах, который ему нравился больше, чем собственные отец или сын. Чтобы объяснить, что делает человека хорошим или плохим, и при этом не сосредоточиваться на его поступках, Аристотель предпринял несколько шагов. Ему нужно определить, 1) какими качествами должен обладать хороший человек, 2) в каких количествах, 3) есть ли у всех нас способность приобрести эти качества, 4) как их приобрести и 5) как мы увидим (или почувствуем), что обладаем ими. Это длинный список, и чтобы найти все аргументы, нужно немного терпения и времени. У мыслителей, о которых мы поговорим позже, есть теории, которые можно неплохо изложить в нескольких предложениях; этика Аристотеля похожа на электричку, у которой на маршруте много остановок. Но это приятная поездка!

Когда мы прибудем на станцию «Хороший человек»?

Вам, наверное, покажется странным, что мы начинаем с последнего вопроса предыдущего абзаца, но именно так делает Аристотель. Сначала он определяет конечную цель – саму цель жизни, то, к чему мы стремимся. Точно так же молодой пловец считает золотую олимпийскую медаль главной целью, означающей максимальный успех. Аристотель говорит, что это и есть счастье. Это телос[17], или цель, человеческого бытия. Думаю, его доводы в пользу этой идеи убедительны. Есть вещи, которые мы делаем по какой-то другой причине. Например, мы работаем, чтобы заработать деньги, или занимаемся спортом, чтобы стать сильнее. Кроме того, существуют блага, которые мы хотим получить[18], например здоровье, честь или дружба, потому что с ними мы становимся счастливыми. Но счастье занимает первое место в списке желаемого, и оно не представляет собой никакую другую цель, кроме себя самого[19]. Именно его мы хотим достичь, просто… быть им.

Строго говоря, в оригинале на греческом Аристотель использует расплывчатое понятие «эвдемонизм», которое иногда переводится как «счастье», а иногда как «процветание»[20]. Я предпочитаю «процветание» – это слово мне кажется более всеобъемлющим. Мы здесь говорим о конечной цели человека, и если назвать его процветающим или успешным, кажется, что он больше удовлетворен жизнью, более цельный и производит лучшее впечатление, чем «счастливый». Я часто счастлив, но при этом не чувствую, что успешен. Например, мне трудно представить себе большее счастье, чем смотреть баскетбольный матч, уплетая пачку за пачкой печенье с арахисовым маслом, но успешен ли я, когда делаю это? Это ли мой максимальный уровень самореализации? Неужели это конечная точка моего личного потенциала? (Мой мозг постоянно пытается ответить «Да!» на эти риторические вопросы, и если это правда, то мне было бы немного грустно, поэтому я опущу этот момент.) Похоже, Аристотель предвидел такое напряжение и разрешил его, объяснив, что счастье отличается от удовольствия (связанного с гедонизмом), поскольку у людей есть мозги и способность рассуждать. Это означает, что Счастье с большой буквы «С», о котором он говорит, подразумевает рациональное мышление и добродетели[21], а не просто, раз уж я привел этот пример, финал баскетбольного чемпионата и ведро печенья с арахисовым маслом.

Если понятие процветания по-прежнему ускользает от вас, подумайте об этом вот в каком ключе: вы знаете, как люди, сильно увлеченные бегом трусцой, говорят о «кайфе бегуна»? Это (по их мнению) состояние эйфории, которого они достигают в конце длинной гонки или пробежки, когда внезапно не чувствуют, что устали или напрягаются, потому что поравнялись со сверхлюдьми, стали бегущими богами, парящими над трассой, поддерживаемыми силой чистой радости от бега. Два важных замечания по этому поводу. Во-первых, эти люди – грязные лжецы, потому что нельзя получить от бега удовольствие более высокого уровня, поскольку от бега нельзя получить вообще никакого удовольствия, ведь в этом занятии нет ничего приятного. Бегать ужасно, и человек не должен этого делать, разве что когда за ним гонится медведь. Во-вторых, для меня процветание Аристотеля – своего рода «кайф бегуна» для всего нашего существования: это чувство завершенности, которое проходит через нас, когда мы осознаём каждый аспект человеческого бытия.

Таким образом, с точки зрения Аристотеля, сама цель жизни – в том, чтобы процветать. Точно так же, как цель флейты – создавать прекрасную музыку, а цель ножа – идеально резать. И это потрясающе, правда? #житьлучше? Справиться на все сто? Аристотель – хороший продавец, он вдохновляет нас своей идеей: теоретически все мы можем достичь статуса сверхчеловека. Но затем он выносит приговор: если мы хотим процветать, нам нужны добродетели. Много добродетелей. В определенном количестве и точных пропорциях.

Что такое добродетели?

Добродетелями можно считать черты характера человека, которыми мы восхищаемся, или те, что мы ассоциируем с высокой нравственностью. В основном они мотивируют нас хотеть подружиться с такими людьми: храбрость, сдержанность, щедрость, честность, великодушие и т. д.[22] Аристотель определяет добродетели как то, что заставляет [их] обладателей быть в правильном состоянии и выполнять свои функции хорошо[23]. Достоинства ножа – качества, которые делают его хорошим ножом, а достоинства лошади – ее врожденные качества, которые делают ее хорошей для скачки и других лошадиных обязанностей. Перечисленные Аристотелем человеческие добродетели – то, что делает нас хорошими людьми. На первый взгляд это слишком. Если бы на первой тренировке по теннису инструктор сказал нам, что «достоинства теннисиста – то, что позволяет хорошо играть в теннис», мы, скорее всего, кивнули бы, притворились, что нам кто-то звонит, а затем отменили оставшуюся часть занятия. Но эти аналогии понятны.

Теперь мы знаем, что нам нужно (добродетели) и что это даст нам (поможет достичь успеха и процветания). Но как нам это заполучить? Или эти добродетели у нас уже есть? Или мы с ними родились? К сожалению, простого решения нет. Стяжание добродетелей – пожизненный процесс, это очень трудно. (Облом. Когда Элеонора Шеллстроп – персонаж Кристен Белл из сериала «В лучшем месте» – спрашивает своего наставника по философии Чиди Анагонье, как стать хорошим человеком, ей интересно, есть ли таблетка, которую можно принять, или что-то еще. Но таких средств не существует.)

Как стяжать добродетели?

К сожалению, по мнению Аристотеля, никто не рождается с полным комплектом добродетелей. Нет детей со всеми сложными и лучшими версиями этих замечательных качеств[24]. Но всем нам от рождения дана возможность приобрести их. У каждого есть то, что он называет естественными состояниями добродетели. Вероятно, любой из нас имеет свой тип характера от природы; на самом деле мы справедливы, храбры, склонны к умеренности или обладаем какими-то другими чертами с рождения[25]. Я называю их «наборами добродетелей для начинающих», базовыми инструментами и примерными картами, с которых начинается поиск чистых добродетелей длиною в жизнь. Аристотель говорит, что такие наборы – сырые черты характера, присущие детям и животным[26], которые, как вы знаете, если когда-нибудь водили группу десятилетних мальчиков в развлекательный центр, почти одинаковы.

Наверняка каждый может определить, какой стартовый набор был у него в детстве. С самого раннего возраста я четко следовал правилам, можно сказать «обладал добродетелью исполнительности», и сейчас это уже не назовешь подхалимством. Нужно иметь талант убеждения, чтобы заставить меня нарушить какое-то правило, каким бы ничтожным ни было потенциальное наказание, ведь в моем стартовом наборе добродетели послушания есть все необходимое. Очень много необходимого. Один из инструментов набора – тихий внутренний голос, он звучит в моей голове, сколько я себя помню. Он начинает роптать, если кто-то нарушает правило, и не останавливается, пока оно не будет соблюдено[27]. Когда я учился на первом курсе колледжа, у нас в общежитии было правило: громкую музыку можно слушать только до часу ночи. И если я был на вечеринке в час, даже в другом общежитии, голос в моей голове приказывал мне подойти к стереосистеме и приглушить звук. Таково было правило. Можете себе представить, как популярен я был на вечеринках[28].

Но опять же, эти стартовые наборы представляют только наш потенциал добродетельного человека, а между потенциалом и реальностью разница велика. Подумайте об этом вот как: иногда мы говорим, что некоторые «рождаются» с определенными качествами, например она «прирожденный лидер», или он «прирожденный волынщик», или что-то в этом роде. На самом деле мы имеем в виду, что у человека есть естественная склонность быть лидером или играть на волынке, и часто мы говорим это с благоговением, поскольку нам это не дано. Мы никогда даже не думали о том, чтобы попробовать поиграть на волынке, поэтому всякий раз, когда наш друг Роб вытаскивает из шкафа эту непонятную штуковину со странными трубками и начинает в нее дуть, мы приписываем его талант какой-то внутренней, недоступной нам силе, присущей ему с рождения. Затем, когда Роб получает стипендию и уезжает в штат Огайо учиться игре на волынке, мы думаем: «Роб выполнил свое предназначение, он использовал врожденный дар». Но у нас появляется и другая мысль: «В Огайо есть стипендия для волынщиков?» А потом: «Что, черт возьми, Роб собирается делать с таким образованием? Как он собирается зарабатывать на жизнь, играть на шотландских похоронах?»

Это не значит, что Роб с первых дней жизни мурлыкал себе под нос шотландские песенки, точно попадая в ноты. Он просто был склонен к игре на волынке, и это так же непостижимо, как когда некоторые обнаруживают в себе склонности к математике, рисованию или бейсболу. Очень круто, когда это происходит с вами или вашими детьми, и очень раздражает, когда это происходит с другими людьми или их детьми. А затем он взялся развивать свои способности с помощью многолетней практики, и они превратились в навык. Он нашел то, что ему нравилось, и чувствовал себя естественно, занимаясь этим, а затем репетировал миллион часов[29], пока не стал мастером.

И точно так же, как мы развиваем любой навык, по словам Аристотеля, мы становимся добродетельными, совершая добродетельные поступки. Это часть уравнения, которая называется «процесс длиною в жизнь». По его словам, добродетель возникает не вследствие естественного процесса, а как результат привыкания. Мы становимся справедливыми, совершая справедливые поступки; сдержанными, когда сдерживаем себя; храбрыми, когда проявляем храбрость[30]. Другими словами, мы должны отрабатывать великодушие, умеренность, мужество и другие добродетели точно так же, как несносный Роб – игру на своей несносной волынке. План Аристотеля предполагает постоянно учиться, поддерживать навык и быть внимательным. Возможно, стартовые наборы есть у нас от рождения[31], но если мы не развиваем навыки через привыкание, расслабимся и будем вести себя как взрослые, полагаясь на то, что они у нас уже есть, то мы обречены. (Это все равно что человек скажет: «В детстве мне нравилось играть в машинки из спичечных коробков, поэтому я думаю, что теперь легко сяду за руль Ferrari в «Формуле-1» и выиграю Гран-при Великобритании».) Привыкание – почти то же, что «повторение – мать учения», фраза, вдолбленная нам в голову тренерами по баскетболу в школе или учителями музыки: мы совершенствуем навык, повторяя действие, и как только мы перестаем это делать, навык ухудшается.

Так что загвоздка как раз в этом: привыкание, практика и работа над добродетелями. Самый интересный маркетинговый ход Аристотеля заключается в том, что, по его мнению, привыканием можно развить любую добродетель, даже ту, которой, как нам кажется, не было у нас от рождения, когда наш стартовый набор представлял собой старый, ржавый ящик с инструментами, в котором не было даже отвертки. Это важно, потому что, похоже, способности распределяются между нами случайным образом. Каждому из нас что-то дается легко, а что-то получается, философски говоря, отстойно. У меня, например, ужасное чувство направления. Я никогда не знаю, где нахожусь, если только это не место, где я уже побывал десять тысяч раз. И даже тогда это рискованно: я часто терялся за те семь лет, что жил на Манхэттене, схема улиц которого выглядит как числовая расчетная сетка[32]. Я уверен, что никакая практика не поможет мне научиться хорошо ориентироваться на местности. И с добродетелями, похоже, та же ситуация: у меня была склонность к послушанию, но не мужество (всего лишь пример). Возможно, вы помните, что были щедрым, но не умеренным или трудолюбивым, но не снисходительным. Чтобы добиться успеха, нужно развивать все эти добродетели, и Аристотель обещает нам, что мы[33] сможем это сделать, хотя к одним из них мы более склонны, чем к другим. Если приложить усилия, можно избежать приговора никогда не стать великодушным или храбрым, развить в себе любое другое желаемое качество, а не быть, как я, обреченным теряться каждый раз на подземной парковке в поисках своей машины.

Привыкание считается самой важной частью этической системы Аристотеля, но это не всё. Чтобы научиться играть в теннис, нам нужен тренер, а чтобы играть на флейте, необходимо взять уроки у маэстро. Точно так же нужен хороший учитель, который преподаст уроки добродетели. Древние греки были отчасти одержимы идеей присутствия учителя (или мудреца) во всем: гражданское право, этика, наука и т. д. Сократ учил Платона, Платон Аристотеля, а Аристотель – Александра Македонского[34], поэтому большое внимание уделяется роли блестящих инструкторов (и мудрых друзей), благодаря которым люди превращаются из несформировавшихся маленьких тупиц в успешных представителей общества со своей гражданской позицией и которые хотят сделать нас такими. И поскольку эти люди открывали свои академии, каждый раз, когда они говорят о необходимости мудрого учителя, трудно себе представить, что они, скромно покашливая, имеют в виду не себя[35], [36] («Этику» часто считают рекламным проспектом академии Аристотеля).

Четко поясню: познания мудрого учителя не заменят практики. Тот чудак, что любил играть в машинки, а затем пытался участвовать в гонках на Ferrari, справился бы не лучше, если бы просто прочел книжку[37], [38] о крутящем моменте двигателя или посмотрел выступление гонщика Дейла Эрнхардта – младшего на TED. «Природа, привычка и обучение, – говорит Аристотель, – равно необходимы»[39]. Ведь успех и процветание, видите ли, требуют не просто чтобы мы определили и развили в себе все эти добродетели. Они необходимы нам в определенном количестве. Мы должны быть щедры, но не слишком, смелы, но не чересчур и т. д. Самая сложная задача этики добродетели – определить это количество, а затем точно рассчитать каждую из них. Аристотель называл эти сводящие с ума конкретные цели «золотой серединой».

Когда же мы «достигаем» этого состояния и становимся добродетельными?

«Золотая середина», как ее обычно называют (все, кроме самого Аристотеля[40], [41]), – самый важный винтик в машине Аристотелевой этики. Кроме того, по-моему, самый красивый. И самый неприятный. А также самый коварный и непонятный. И он больше всего бесит.

Представьте себе все достоинства, которых мы так хотим достичь: щедрость, умеренность, что угодно, – в виде идеально сбалансированных качелей, расположенных параллельно земле. Если мы сядем точно посередине, перекладина останется стоять ровно и горизонтально, гармония сохранится. Это «золотая середина»: идеальное среднее место, где сосредоточено точное количество рассматриваемого достоинства, которое поддерживает уровень качелей. Но смещение в любую сторону нарушит баланс: одна сторона качелей упадет на землю, и мы ударимся задницей (в этой метафоре наши задницы = наши личности). Два крайних конца перекладины представляют собой 1) недостаток достоинства, с одной стороны, и 2) избыток – с другой, когда достоинства слишком мало или слишком много. Крайний недостаток или избыток чего-либо становится пороком, а такого, очевидно, мы пытаемся избежать. Философы иногда называют это «правилом Златовласки». Для каждой черты характера Аристотель убеждает нас быть не слишком горячими, не слишком холодными… в самый раз.

В качестве примера возьмем умеренность, которую Аристотель описывает как золотую середину, когда речь идет о гневливости и бесхарактерности[42]. Люди с дефицитом гнева – это те, кто не негодует по поводу поступков, которые должны возмущать, или времени, или людей, чье поведение возмутительно. Такой человек кажется бесчувственным, тем, кто не ощущает боли. Поскольку он[43] не гневается, он не похож на того, кто защищается; готовность принимать оскорбления в свой адрес и не обращать внимания на оскорбления в адрес своей семьи и друзей – признак рабской покорности.

Иными словами, если человек совсем не гневается, когда видит какие-то жестокости, например когда хулиган третирует невинного ребенка, он просто стоит там, разинув рот и пуская слюни, вместо того чтобы ответить должным возмущением. Но если мы слишком гневливы, то схватим хулигана и бросим его в озеро, а затем отловим всех членов его семьи и всех их тоже бросим в озеро, а потом спалим их дом дотла.

Золотая середина гневливости – которую Аристотель называет умеренностью – определенный уровень гнева, для ситуаций, где он уместен. Чтобы гнев был направлен на людей, которые этого заслуживают, например фашисты, коррумпированные политики или кто-то, связанный с бейсбольным клубом New York Yankees[44]. Итак, гнев – качество, а умеренность – добродетель, золотая середина, к которой мы стремимся[45].

Видите, как красива эта идея? Все дело в гармонии, равновесии и грации. Это просто гимнастка – звезда идей, изящно спускающаяся с бревна. Но если задуматься об этом хотя бы на секунду, возникает скользкий момент. Откуда мы знаем, что такое «чрезмерно» или «недостаточно»? Как мы поймем, что злимся достаточно, по причинам, по которым стоит злиться, или на людей, заслуживающих гнева? Это самая распространенная причина, по которой критикуют этику добродетели: нам нужно работать, учиться, стремиться и развивать в себе какое-то качество, чтобы волшебным образом получить теоретическое «идеальное» его количество, которое невозможно определить или измерить? Отличный план. Даже Аристотелю иногда трудно точно описать среднее значение. По поводу умеренности он пишет: «Трудно определить, как, против кого, по поводу чего и как долго мы должны сердиться, до какого момента мы действуем правильно или ошибочно»[46]. А затем пожимает плечами: «По крайней мере, ясно одно: промежуточное состояние заслуживает похвалы, и… во всем виноваты излишества и недостатки»[47]. Вся система может показаться немного похожей на знаменитый комментарий судьи Поттера Стюарта о жесткой порнографии: хотя он и не смог дать ей определение, «я узнаю ее, когда вижу»[48].

Это может показаться непрочной основой для целой этической системы. И всё же: мы вроде как понимаем всё, верно? Наверняка мы даже можем вспомнить момент, когда злились на кого-то или что-то, а позже думали: «Да-а-а, наверное, я перегнул палку». Или миг, когда мы постфактум почувствовали, что стоило бы сильнее повысить голос. Если подумать о том, что мы сделали, как нужно изучить и свои действия, и действия окружающих, в итоге мы поймем, что такое «слишком мало», что такое «слишком много» и что такое «достаточно». Нам нужно узнавать это, когда мы это видим, и мы узнаем это, только когда увидим, если всегда будем к этому стремиться.

Поиски добродетели помогут нам и в других смыслах. Когда мы начнем воспринимать людей как совокупность качеств, мы лучше поймем, что нам в них нравится, а что нет. Иногда мы говорим: «Луис – милейший парень» или «Диана – самый прекрасный человек в мире». Но на самом деле мы не хотим видеть в своих друзьях крайние проявления каких-то качеств (самый милый человек в мире был бы ужасно скучным). Вспомните тех, с кем вы когда-то проводили много времени: бывшего парня или подружку. То, что вам в них нравилось, было близко к добродетели, качества сбалансированы («Деймон всегда оказывался рядом со мной, но он понимал, когда мне нужно провести время с собой»). То, что сводило вас с ума – и, вероятно, поэтому они стали бывшими, – качества, которых им недоставало или которых было чересчур и которые они, как нам казалось, не стремились изменить, чтобы приблизиться к желаемому балансу («Деймон никогда не пользовался дезодорантом, стриг ногти, положив ноги на стол, и вытирал руки после чипсов о кошку»[49]). Мы найдем золотую середину, только если будем постоянно тренироваться ее искать, оттачивая мастерство, пытаясь снова и снова, терпя неудачи, снова пытаясь и снова терпя неудачи, а также оценивая свои успехи и неудачи.

«Золотая середина»: способ меньше раздражать!

Теперь мы можем вернуться к нашему первоначальному вопросу и дать более четкий ответ на него. Возможно, инстинктивно мы осознавали, что бить друга по лицу без причины плохо, но теперь понимаем, почему так: мы проявляем не среднюю степень добродетели (умеренность), а чрезмерный гнев. Это было бы нарушением равновесия.

Кроме того, теперь мы знаем, как вести себя в будущем: возможно, мы были склонны к умеренности, интуитивно понимая (благодаря «набору для начинающих практиковать умеренность»), что умеренность – это правильно. Но если мы не будем тренироваться, не научимся ее настраивать и не будем регулярно проверять себя, можно ли считать то, что мы делаем, проявлением умеренности, то однажды мы начнем пускать слюни, пока кто-то третирует детей и бьет по лицу наших друзей. Этика добродетели дает нам полную картину: как мы справляемся, как можем стать лучше, чего нам стоит избегать.

Вернемся к примеру с добродетелью исполнительности (которая, опять же, не входит в число перечисленных Аристотелем). Можно сказать, что ее недостаток считается беззаконием – нарушением правил и социальных договоров. Чрезмерная исполнительность была бы бессмысленным повиновением; такое демонстрируют солдаты, совершающие зверства, потому что они «всего лишь выполняли приказ». Мое личное отношение к исполнению долга временами доходит до крайности. Спросите хотя бы мою жену, друзей или любого, кто бывал со мной на вечеринке в момент, когда начинался комендантский час. Я полощу рот специальной жидкостью в течение полных тридцати секунд, потому что так написано на этикетке. Я веду машину, держа руки на руле в положении «на двух и на десяти», потому что так велел инструктор по вождению. Я всегда считал такое поведение добродетельным, а раздражение в ответ на него – необоснованным. Но, после того как я прочел Аристотеля, я понял, что избыток исполнительности может вызывать негативные реакции у окружающих: я постоянно убиваю всем кайф (взгляд моей жены, когда она пытается поговорить со мной и понимает, что ей нужно подождать полминуты, пока я закончу полоскать рот, способен расплавить сталь). В последние несколько лет я старался нейтрализовать свою чрезмерную исполнительность, но это нелегко! Мне сорок пять, я прожил так всю жизнь. Я не искал золотой середины и поэтому могу кого-то немного раздражать.

Но я не безнадежен. Я родился с хорошим стартовым набором добродетели исполнительности, который не давал мне нарушать правила. По сути, я делал всё, что мне говорили родители и учителя, ведь они были главными. Но теперь, если бы кто-то, обладающий властью, приказал мне сделать что-то сомнительное, я бы не стал слепо подчиняться, даже если бы этот человек был одет в униформу с табличкой с именем и фразой: «Официальный специалист по правилам»[50]. Возможно, я не пытался найти золотую середину так усердно, как стоило бы, но теперь я глубже понимаю мир, знаю о социальных взаимодействиях, у меня развито чувство приличия и есть мудрость, которой со мной делились мудрые люди. Все это помогает мне регулировать склонность следовать правилам. Если бы я всю жизнь полагался только на свой стартовый набор, все было бы очень плохо. Учитывая мою склонность делать то, что мне говорят, мне повезло, что благодаря воспитанию у меня был небольшой избыток исполнительности и я стал немножко противным. Будь у меня чрезмерный избыток этого качества, я стал бы, ну, вы знаете, военным преступником.

По-моему, в этом состоит истинная ценность этики добродетели Аристотеля. Она была написана давно, но по-прежнему актуальна, когда речь заходит об этом аспекте человеческого состояния. Если не подходить к вопросу внимательно, наша личность и привычки со временем медленно и неизбежно закостенеют. До тридцати лет я был заядлым меломаном и слушал музыку разных жанров. Потом я женился, родились дети, и на какое-то время я отдалился от культуры. Теперь я слушаю одни и те же альбомы инди-рока и хип-хопа конца 1990-х по кругу. Это знакомая музыка, она меня успокаивает, я уже механически ставлю эти альбомы в машине. Наше поведение оставляет неизгладимые следы на личности, как тяжелый стул – отпечатки на мохнатом ковре, и становится все труднее избежать их. Истинная ценность «постоянного обучения, постоянных попыток, постоянного поиска» Аристотеля – в том, что из этого выходит: зрелый, но все еще гибкий человек, переполненный старыми и новыми впечатлениями, который не будет полагаться исключительно на знакомые действия или устаревшую информацию о том, как устроен мир.

Профессор Аризонского университета и исследователь Аристотеля Джулия Аннас написала книгу «Интеллектуальная добродетель», в которой рассказывает о разнице между механическим реагированием на ситуацию, в которой нам нужно проявить некую добродетель, и более глубоким, более «интеллектуальным»: «Результат [практики чего-либо] – скорость и прямолинейность реакции, сопоставимые с обычной привычкой; но отличие ее в том, что благодаря извлеченным урокам мы проявляем гибкость и идем в ногу со временем»[51]. Замечательная идея: когда мы снова и снова оттачиваем добродетель, то овладеваем ею в совершенстве, и наши реакции обусловлены тем, как глубоко мы ее понимаем. Так что вместо того, чтобы идти по колее, накатанной предыдущими действиями, у нас есть шанс принять верное решение, независимо от причуд ситуации. Поскольку, опять же, на большинство этических вопросов не так легко ответить, как на вопрос «Могу ли я ударить друга по лицу без причины?». Они куда более сложные и тонкие, поэтому само собой разумеется, что чем усерднее мы учимся, тем лучше справимся, когда возникнет новая ситуация, где понадобится включить моральные рефлексы.