Луна за моей дверью бесплатное чтение

Информация от издательства

Original h2:

Et la lune, là-haut

На русском языке публикуется впервые

Цюрхер, Мюриэль

Луна за моей дверью / Мюриэль Цюрхер; пер. с фр. Д. Жирновой. — Москва: Манн, Иванов и Фербер, 2022. — (Young Adult Novel. Дикие тайны).

ISBN 978-5-00169-037-5

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

For the Russian Edition, published with the arrangement of Syllabes Agency

© Editions Thierry Magnier, France, 2019

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2022

Чаще всего «отправиться на небеса» означает «спуститься под землю». Но иногда все заканчивается в бельевом ящике дивана

— А что делает этот козел, Динк?

— Он выкрутил оба крана, а пробкой дырку не заткнул.

— Вот блин! Некоторые так делают — и ничего, живут!

— У нас в ванне вообще нету никакой затычки. Она у нас во дворе стоит, а воду в нее нужно таскать ведрами из колонки.

— Тебе чего сделать-то надо, Динк?

— Выяснить, сколько времени ванна будет наполняться.

— Да никогда она не наполнится.

— Никогда?

— Он заманается стоять там на холоде и ждать[1].

Финн. Здравствуйте, мистер Бог, это Анна

И хотя я вот уже много лет наблюдаю за ночным светилом, дабы как нельзя лучше изучить его, я и по сей день не могу без трепета и радости созерцать это волшебное сияние нашего спутника, серебро его кратеров, их полукруглые тени, эти серые равнины, эти расселины и следы разрушений, попадающие в поле зрения телескопа…[2]

Камиль Фламмарион. Небесные земли: астрономическое путешествие к другим мирам (1884)

Клеманс

10

В 6:32 звонит будильник (с понедельника по пятницу за исключением праздников), но я всегда жду до тридцать четвертой минуты и только потом встаю. Не забываю опустить лунный круг стульчака. Приняв душ, одеваюсь. Мама терпеть не может треники, поэтому я ношу коричневые или черные широкие брюки карго — такие, с вентиляцией на коленях, накладными карманами и девятью процентами эластана в составе.

Я замечаю, что чего-то не хватает, когда в 7:02 иду по коридору на кухню. Кофе не пахнет.

Когда нам привезли новую кофемашину, в упаковке на дне коробки лежало ассорти из ста капсул: «Арпеджио», «Гватемала антигуа», «Хаус бленд люнго»… Я расставил их по цвету на кухонных шкафчиках, на самом верху, заканчивая «Ристретто». Было красиво.

Сейчас остались только золотистые «Воллюто», ненастоящие, купленные в продуктовом. Мама наливает первую чашку в 6:30 и оставляет ее охлаждаться на кухонном столе. Запах разносится по всей квартире — мне нравится, он приятный. Мама делает так всегда, но не сегодня.

— Мам!

Ничего. Я стучу в дверь гостиной, она не отзывается. Я захожу и вижу ее: она как-то странно полусидит-полулежит в пижаме на неразобранном диване, как забытая кем-то кукла. Ее ночник не горит, а телевизор все еще работает. На экране какой-то мужчина проходится беспроводным пароочистителем «Клин эксперт делюкс» по ковру, на который он вылил стакан апельсинового сока. С беспроводным пароочистителем «Клин эксперт делюкс» чистота с первого применения обеспечена. Мама его уже купила, он стоит в шкафу в коридоре.

— Мам?..

Я подхожу к ней и прикасаюсь к ее щеке. Она мягкая, белая и холодная. Я уже видел такое по телевизору, поэтому иду за зеркальцем, которое лежит в ванной и с помощью которого мы избавляемся от черных точек. Я долго держу его перед маминым ртом. Оно не запотевает. Мама мертва.

Мои легкие расширяются, и мне становится трудно дышать.

Смерть — это проблема, которая не имеет решения. Иисус и другие исключения только подтверждают правило. Вот что отличает ее от математики, но роднит с грамматикой. У смерти нет решения, но за ней — из-за переменных жизни — может последовать множество уравнений, которые придется решать.

Мама единственная, кто умеет пользоваться кофемашиной. И кто умеет покупать капсулы вместе со всем остальным. И кто знает, куда идти за антибиотиками. Не говоря уже о том, что именно она занимается всеми банковскими вопросами, моими документами, квартплатой и всеми остальными счетами. И котом, когда он еще был жив.

Мама безупречна, чего не скажешь обо мне. Я почти не выхожу из дома из-за слабого здоровья.

Я начинаю задыхаться. Тревога истощает тело, наверное, примерно как подъем по лестнице бегом и без остановок.

Когда я возвращаюсь к себе в комнату, на часах 7:15. Я включаю свои компьютеры и вбиваю в гугл первый запрос за день: «Что делать, если нашел свою маму мертвой в гостиной?»

Nani07 отвечает на форуме «Психологическиефишки.ком»: не парься все прайдет прост не сразу я вот на похоранах своево папы не плакала но потом плакала как ненармальная не баись все придет кагда ты будеш гатов и тем болии не заставляй сибя нада прост падаждать и все придет само.

На странице ее профиля сайт «Похоронбюро.ком» советует мне связаться с моим ритуальным агентом, который займется всем необходимым, чтобы констатировать смерть и заявить о ней в соответствующие инстанции, а также организовать погребение или кремацию в зависимости от моего бюджета. Мне останется только поставить близких в известность.

Сообщить близким будет легко. Мама поддерживает связь исключительно по телефону, и то преимущественно со службой точного времени. Меня беспокоит все остальное. Я знаю, что такое погребение: это когда кого-то кладут в гроб, то есть в деревянный ящик, обитый мягкими матрасиками, который потом опускают в вырытую в земле яму и в конце засыпают землей.

Вот только мама боится темноты и начинает паниковать, стоит ей в ней оказаться. Ночью, перед тем как выключить телевизор, она зажигает свой ночник с нарисованным мишкой. Но в гробах розеток нет.

Мама боится не только темноты. Она боится микробов, людей, открытых пространств, войны, моей смерти, ядерных взрывов, массовых беспорядков и огня. Она даже заставила управляющую компанию установить в здании систему пожарной сигнализации, хотя мадам Диас с шестого этажа отказалась за нее платить. Так что о кремации лучше забыть.

Не могу ведь я положить ее в большой ящик для цветов на балконе: там не хватит места, потому что там уже лежит кот. И еще там холодно.

Мне снова становится трудно дышать. Холод напомнил мне о круговороте летних и зимних вещей. Каждое первое сентября мама выгребает из шкафов все вещи, чтобы подготовиться к новому сезону. Она оставляет только трусы, носки и пижамы. Все остальное мы тщательно упаковываем, прежде чем осторожно спустить в подвал и поднять оттуда зимние вещи. Все то же самое, только наоборот, мы проделываем первого марта, хотя весной и осенью на дню восемь погод. Мама всегда говорит, что чехлы для одежды, шарик нафталина и немножко крысиного яда помогают сохранить все в первозданном виде.

Уже лучше, теперь я знаю, что делать. В ванной, на самой верхней полке шкафчика, лежат чехлы для одежды. В самом длинном из них — сто восемьдесят сантиметров, и это просто чудесно, потому что в маме сто шестьдесят два.

Я толкаю маму, а когда она мягко валится в кресло, расправляю расстегнутый пластиковый чехол на диване и расстилаю поверх одеяло и подушку. Снова толкнув маму, я укладываю ее так, чтобы она лежала прямо — это важно из-за спины. У нее частенько болит поясница. Я иду за пакетиками нафталина и размещаю их у нее на животе, как жилетные пуговицы. Крысиный яд класть необязательно, я не собираюсь спускать маму в подвал. Я укрываю ее двумя краями одеяла и поворачиваю ее голову в сторону. Молния застегивается с тихим приятным звуком.

Пока все хорошо.

В шкафу я отодвигаю в сторону беспроводной пароочиститель «Клин эксперт делюкс», чтобы вытащить старый пылесос без функции паровой очистки.

— Я уже иду, мам, подожди еще чуть-чуть!

Трубка пылесоса входит в паз, и, когда я его включаю, пластик вплотную прижимается к маме, делая ее похожей на лежащий в холодильнике бекон в вакуумной упаковке. Я специально оставляю перед ее глазами маленькое окошко.

Пока всё еще в порядке.

А почему диван-книжка так называется? Когда я поднимаю его зеленое велюровое сиденье, он не шелестит, а лишь тихонько скрипит. Мама купила его незадолго до моего рождения, двадцать один год тому назад. Он был надежный, совсем не дешевый — несмотря на то что она купила его на распродаже, — так что вложение должно было окупаться всю оставшуюся жизнь.

В диванном ящике для белья лежат три одеяла. Я разворачиваю их и снова складываю так, чтобы они укрыли дно мягким матрасом. Бельевой ящик дивана — это деревянный каркас, обитый черной тканью. Прежде чем положить туда маму, я наклоняюсь, чтобы убедиться, что ткань просвечивает и сквозь нее виден экран телевизора. Тем временем на экране какая-то женщина наносит горошину уходового крема «Эклер женесс» на уголок глаза. Она улыбается, пока другая женщина в блузке расписывает революционный, в два раза более мощный эффект, который отличает этот продукт от других в линейке «Эклер». Несмотря на то что крем почти черного цвета, зубы и блузка этой женщины остаются белыми. Просто потрясающе.

Убирая маму на зиму, я приговариваю:

— Не волнуйся, здесь тебе будет хорошо, вот так. Я пока ничего не выключаю, идет? Я выключу, только когда телешопинг закончится, а потом в двенадцать включу тебе «Жизнь прекрасна».

Теперь, когда мама в диване, я начинаю сомневаться в том, не сделал ли я глупость. Самую большую глупость я совершил, когда мне было пятнадцать. После десяти лет обучения на дому в Национальном центре дистанционного образования я захотел, чтобы мама отвела меня в школу, а еще захотел научиться кататься на велосипеде и собаку, чтобы ее выгуливать.

Три дня подряд по утрам я маникюрными ножницами состригал щетинки своей зубной щетки. В первый день мама пришла в ярость. На второй она была все еще недовольна. На третий стало тяжелее всего. Она рухнула на пол в ванной так, будто из ее тела вдруг исчезли все кости. Одно только воспоминание о том, что она тогда сказала, будит во мне желание пойти и заняться математикой, чтобы забыть об этом. Она кричала:

— Да что такое? Хочешь найти себе другую мать, да? Я плохая?

Я ничего не ответил, но это не помешало ей продолжить:

— Я кругом виновата! Конечно, ты меня ненавидишь! Я плохая мать, худшая из плохих матерей!

Потом она руками обхватила мои колени, и я с трудом устоял на ногах. Вдобавок ко всему она так сильно плакала, что ее слезы ручьями текли на плитку, и пол ванной превратился в каток. Я не знал, что делать.

Это не самое приятное воспоминание. Она чем-то напоминала зомби из фильмов, которые мне нельзя было смотреть. Но это и кое-чему меня научило: с мамой все нужно делать должным образом. Не стоит ни импровизировать, ни валять дурака.

Именно поэтому так важно было организовать все в связи с ее смертью как можно лучше. Погребение уже сделано — в диване. А насчет всего остального сайт «Похоронбюро.ком» выразился вполне однозначно: нужно сообщить близким о смерти покойной.

Номер говорящих часов — 3699 — записан в телефоне в режиме быстрого набора на цифре два. На цифре один еще стоит номер бабушки с дедушкой, хотя они больше не подходят к телефону с тех пор, как их похоронили. На какой глубине ловит 4G?

На всякий случай я нажимаю цифру один — мало ли.

«Набранный вами номер не обслуживается».

На цифру два тут же откликается служба точного времени.

«Добро пожаловать в нашу службу. Точное время — восемь часов, пятьдесят две минуты и пятнадцать секунд. Бип, бип, бип».

Я жду продолжения, чтобы выяснить, можно ли оставить сообщение после сигнала, но нет, нельзя. Нужно найти другой номер, чтобы сообщить людям из службы точного времени о маминой кончине. В интернете полным-полно других сайтов. Я захожу на говорящие-часы, говорящие.часы и говорящиечасы, но не нажимаю на часы-которые-говорят, я умею распознавать фейки.

Перепробовав все, приходится признать: мне так и не удалось найти контакты человека, которому я мог бы сообщить о смерти мамы. Я попробую набрать 3699 еще раз в рабочее время.

Ну что ж. Я сделал все, что мог.

Но мне почему-то по-прежнему трудно дышать. Мама думает, что мне мешают дышать клещи, которые залетают снаружи вместе с пыльцой.

Я знаю, что мои легкие сжимает тревога. К счастью, тревога не выносит математики, поэтому я заполняю ею мысли: 36 × 99 = 3564; 3654 × 36 = 128 304; 128 304 × 99 = 12 702 096.

Что бы мама хотела, чтобы я сделал? Она всегда хочет, чтобы я выполнял свою домашку, но сегодня — день ее смерти, и мне кажется, стоит сделать что-нибудь особенное, как на день рождения, чтобы хоть как-то отметить этот день. Зажечь свечку, спеть песню или рассказать какое-нибудь стихотворение. Я знаю больше теорем, чем стихов, впрочем, это в каком-то смысле одно и то же, но мама, как и тревога, не любит математику и еще больше геометрию.

Я выключаю телевизор и кашляю, чтобы прочистить горло. С высоко поднятой головой (это важно для дикции), положив руку на живот (это важно для контроля дыхания), я начинаю декламировать:

— Счастье уже на лугу, поспеши за ним вослед, счастье уже на лугу, тут как тут — и нет как нет[3].

Это глупо: пока я декламирую свое стихотворение, я думаю о Луне. Теперь, когда мамы не стало, я, наверное, могу туда отправиться.

Проблема с Луной в том, что она работает так же, как лыжи: если хочешь выжить, тебе нужна экипировка. Поэтому мы с мамой никогда там не бывали (на лыжных базах, а не на Луне). Неудобные ботинки, защищающие от холода перчатки, носы лыж, которые впиваются тебе в колени при падении. Мама всегда говорила, что нужно регулярно заниматься экстремальными видами спорта, чтобы получить свою «снежинку»[4]. И все-таки мне нравились дни, когда на нашем балконе лежал снег. Это была какая-то новая, светящаяся изнутри белизна.

Для Луны нужны как минимум скафандр, шлем и баллоны с кислородом. Без этого шансы занять место на ракете снижаются в сто, нет, в тысячу или даже больше раз.

У меня уже есть один скафандр, его мне подарила бабушка на мой десятый день рождения. Но теперь он слишком мал для меня. Я не знаю, можно ли его увеличить, как это делала мама, выпуская подгиб штанов из «Ля Редут»[5]. Вещи никогда не садятся на меня с первой примерки из-за моего роста — метр девяносто семь. На Луне будет даже еще больше, потому что гравитация там намного слабее.

Мой скафандр лежит в подвале и зимой и летом. Нужно только сходить за ним.

Я уже спускался в подвал. Это дверь рядом с дверью контейнерной площадки на цокольном этаже нашей шестиэтажки. Мы с мамой живем на пятом; прямо напротив — квартира «молодухи», как ее всегда называет мама. Я видел ее беременной через дверной глазок, и теперь у нее есть ребенок. Над нами живет пожилая мадам Диаc со своей собакой.

Я открываю входную дверь, прислушиваюсь, но на лестнице тихо. Лифт сломан. Я перепрыгиваю через несколько ступенек, как говорится, одним махом. На самом деле я просто не привык к лестницам, поэтому перепрыгиваю через две последние ступеньки каждого пролета. Лампочка в коридоре подвала мигает. Будь мама здесь, она попросила бы закрыть глаза из-за риска приступа эпилепсии. Но мне приходится держать их открытыми, чтобы я смог набрать цифры на кодовом замке.

А вот и мой космический скафандр. Свисая с потолка рядом с покачивающейся на проводе лампочкой, он похож на висельника.

Я не знаю, что чувствую, снова увидев его спустя столько лет. Со мной происходит нечто странное: мне хочется и смеяться и плакать. Я снимаю его оттуда и обхватываю обеими руками. Он пахнет одновременно пластиком, новой вещью и пылью. Он красивый. Когда я поднимусь обратно в квартиру, то пропылесошу его или даже пройдусь по нему пароочистителем «Клин эксперт делюкс».

Замок щелкает, закрываясь, и я карабкаюсь на первый этаж, прижимая к себе скафандр.

Я слишком поздно замечаю осложнение. У входа, перед почтовыми ящиками, стоит мадам Гримм. Не то чтобы она была плохим человеком, я просто не привык разговаривать с людьми извне. А мадам Гримм это хорошо умеет и частенько практикует, ведь она консьержка, хотя сама предпочитает, чтобы ее называли привратницей.

— Надо же, юный Алистер! Нечасто вас встретишь! Сколько же вам теперь годочков?

— Двадцать один.

— Славно, славно, это же просто замечательно. Двадцать один… Довольно солидный возраст. А ваша матушка как поживает? В последний раз она выглядела как-то не лучшим образом!

— В ее состоянии ей уже не спуститься в подвал.

— Ах вот оно что, как я понимаю вашу бедную маму! Все эти лестницы могут остудить пыл даже самой отважной женщины, не так ли? Я уже три раза звонила в управляющую компанию по поводу сломанного лифта! Конечно, я понимаю их нежелание тратиться на новый. Но техобслуживание теперь оставляет желать лучшего. С господином Бельду я не успевала положить трубку, как он уже был тут со своим ящиком с инструментами. И ладно бы только лифт не работал, так ведь еще и пожарная сигнализация, и датчик движения во дворе, и замок со стороны контейнерной площадки… Не хватало еще, чтобы нам отключили отопление!

Пиликает домофон, и мадам Гримм тянет ручку подъездной двери, чтобы впустить собаку и мадам Диас. Пользуясь тем, что обе женщины начинают что-то обсуждать, я поднимаюсь еще на несколько ступенек. Меня останавливает голос консьержки:

— Не правда ли, господин Алистер? Мы как раз говорили об этой ужасной лестнице! Вы ведь не откажетесь?

Когда вы чего-то не поняли, нельзя говорить «чего?», нужно говорить «простите?».

— Простите?

Мне отвечает мадам Диас:

— Это было бы так мило с вашей стороны, молодой человек. Эта забота о ближнем возвращает веру в молодое поколение, которое почти совсем уже погрязло в своих гаджетах, не правда ли, мадам Гримм? Не стоит приходить очень рано: 8:30–8:45 будет в самый раз. Для утренних часов у меня дома стоит лоток.

— Уверена, ваша мама будет очень вами гордиться! — говорит мадам Гримм. — Идите же сюда, господин Алистер.

О чем они говорят? Я спускаюсь к ним, ничего не понимая. Старая и толстая мадам Диас наклоняется, не сгибая коленей и выставляя напоказ ягодицы шестидесяти, а то и семидесяти пяти сантиметров в диаметре. Она берет свою собаку, поднимает ее, прижимая к огромной груди, и подходит ко мне.

— Держите, мы с ним уже не в том возрасте, чтобы порхать по лестницам. Идемте же!

На моих руках, прямо поверх скафандра, лежит пес. Он тоже толстый и старый, и его кожа висит дряблыми складками. Он не шевелится, похоже, его ничто не смущает. Надеюсь, он не страдает недержанием: я не уверен, что чехол скафандра водонепроницаем.

Мадам Диас хватается за перила, чтобы вскарабкаться на первую ступеньку. Почти как люди на старых видео про лыжи, когда подъемники резко приходят в движение. Через каждые семь ступенек она останавливается, чтобы отдышаться. В каждом пролете их четырнадцать. Я иду следом за ней, неся на руках собаку. До шестого этажа нам еще подниматься и подниматься. К счастью, ученые нашли другой способ добраться до Луны, кроме как по лестнице!

— Вот, поставь его на коврик.

Как только я опускаю пса на землю, она наклоняется к нему.

— Что нужно сказать доброму мальчику, а, Чипо? Что мы говорим? Мы говорим «спасибо», и мы говорим «до завтра».

Потом она выпрямляется и смотрит на меня.

— Мы с Чипо рассчитываем на тебя! Тогда в 8:30? Не опоздаешь?

Они с собакой заходят в квартиру. Хлопает дверь. Завтра мне предстоит выгуливать собаку.

Хорошо, что в 8:30. Не придется переставлять будильник.

Десять свечек на торте еще дымятся на обеденном столе. Сидя на стуле между бабушкой и дедушкой, Алистер изо всех сил старается развернуть свой подарок, не порвав бумагу. Это оказывается портативная электронная игра с мини-экраном, тремя кнопками и колесиком.

— Ты такое видел? — спрашивает его мама, бросая на него нежный взгляд. — С этим, мальчик мой, ты и сам не заметишь, как выучишь английский! Без английского в жизни теперь никуда. Это даст тебе серьезное преимущество в будущем.

Алистер улыбается матери и благодарит:

— Спасибо.

Он тут же принимается убирать коробку обратно в пеструю упаковочную бумагу, но она рвется. Мама Алистера видит, как сжимаются его кулачки, и спешит вмешаться, предлагая ему еще один кусочек йогуртового торта с вареньем из «мирабели»[6]. Алистер не успевает ни отвести взгляд от порванной бумаги, ни ответить. Бабушка обхватывает его лицо ладонями, похлопывает его по щекам и отпускает, чтобы достать подарок, который прятала под своей тарелкой.

— Десять лет! Ты уже большой! Держи, это от нас с дедушкой. С днем рождения, мой дорогой.

Она протягивает ему белый конверт, отличающийся от административных почтовых отправлений только тем, что на нем нет окошечка, сквозь которое был бы виден адрес. Алистер открывает его и достает оттуда чек.

— Ты сможешь положить его в банк! Это сбережет тебе деньги…

Алистер улыбается бабушке и благодарит:

— Спасибо.

Он продолжает улыбаться, вкладывая чек обратно. Конверт не рвется.

Теперь очередь дедушки отметить этот десятый день рождения в своей манере. Он берет бутылку красного вина, стоящую рядом с его тарелкой, и наливает ребенку на донышке.

— Давай, пацан, попробуй… Тебе понравится. Это не какое-нибудь задрипанное винцо, это «Шато Шамруж», золотая медаль в винном каталоге «Перекрестка»[7].

Мама бросается к Алистеру, отводя в сторону руку, которую он тянет к бокалу. Алистер возвращает обе руки на колени и склоняет голову, позволяя буре разразиться где-то над ним. Его мать в ярости.

— Да что на тебя нашло, папа? Это черт знает что!

— Ой, да брось… Подумаешь, налил пару капель десятилетке. Не помрет же он от них.

— Во-первых, это не пара капель, а добрая пара глотков. А во-вторых, в пересчете на его возраст, ему, между прочим, еще нет десяти. И несмотря на то что никаких осложнений еще пока не обнаружили, учитывая его недоношенность, мы должны быть очень осторожны и внимательны. Постоянно.

— Ладно, ладно, — вздыхает дедушка.

Мама Алистера выливает содержимое его бокала в дедушкин и гладит мальчика по голове, портя ему прическу.

— Ну не дуйся, малыш! Будешь пить вино, когда вырастешь. А пока как насчет яблочного сока? Я купила целый литр специально для праздника!

Алистер улыбается и качает головой.

— Нет, спасибо, я не жажден.

— Нет, спасибо, я не хочу пить или я не испытываю жажды, — журит его мама, покачивая указательным пальцем рядом с его головой. — Следи за грамматикой…

Праздник продолжается долгой партией в «Монополию» в семейном кругу. Дедушка, выбросив на кубике две шестерки подряд и воспользовавшись картой «Шанс», захватывает Елисейские Поля. Алистер застревает в тюрьме.

Когда бабушка с дедушкой уходят, Алистер идет за мамой в ванную. Она открывает кран. Сначала она всегда наливает холодную воду и только потом разбавляет ее горячей. Мера предосторожности для предотвращения бытовых травм. Не хватало, чтобы вдобавок ко всему прочему Алистер еще и обжегся.

— Кстати, чуть не забыла! — говорит она. — Другая бабушка прислала тебе посылку. Я спрятала ее в шкафу с пылесосом, чтобы не смущать бабушку и дедушку. Она немаленькая, скажу я тебе!

Алистер бросается в коридор в одних трусиках. Его папа погиб в автомобильной аварии еще до его рождения. И с его стороны у Алистера осталась только бабушка. У нее слишком слабое здоровье, чтобы приезжать в гости, но она всегда помнит о его дне рождения.

В этот раз она прислала ему просто гигантский сверток, почти с него ростом. Алистер рвет упаковку и видит космический скафандр.

Он не улыбается, не благодарит, он кричит в коридор:

— Ва-а-а-а-а-ау! Мам, ты только посмотри! Это настоящий космический скафандр!

Его мама выходит из ванной, выключив горячую воду.

Алистер уже влез в скафандр и надевает шлем. Он нажимает на красную кнопку сбоку, и она с шипением высвобождает пружину смотрового щитка.

— Это полный улет, спасибо, бабуля!

— Не говори глупостей, милый! Ты же видишь, что твоей бабушки здесь нет.

— Юстон, Юстон, ви хэв э проблем.

— О нет, только не начинай снова о своем дурацком видео про Армстронга и его козлиные прыжки по Луне.

— Не Армстронга, а «Аполлон-13»!

— Не ПРО Армстронга. А теперь… марш в ванную.

Алистер совершает привычный вечерний ритуал, моясь в порядке, установленном мамой. Сначала сверху, потом снизу, заканчивая серединой, чтобы не занести микробы куда не надо. Но на последнем этапе он отступает от распорядка, который предписывает выйти из ванной, хорошенько вытеревшись полотенцем, и оставляет пижаму сложенной на табуретке.

— Мам, можно я надену свой скафандр и слетаю на Луну? Я быстро…

— Не сейчаc, милый. Иди лучше посмотри телевизор, через пять минут будем кушать. Я все равно убрала твой скафандр в шкаф, мы ведь не хотим испортить такой красивый костюм?

Шум микроволновки накладывается на бормотание работающего телевизора, пока Алистер стоит в гостиной, прижавшись лбом к оконному стеклу. Он смотрит на луну.

Жизнь скафандра Алистера протекает без особых треволнений. Два года он висит в шкафу. В двенадцать Алистер надевает его с разрешения матери, чтобы посмотреть на карнавальное шествие из окна. Он подрос со дня своего десятилетия, и теперь ткань комбинезона неприятно давит ему промежность.

Вторая бабушка Алистера отправляется на небеса за два месяца до его тринадцатого дня рождения. Алистер уже большой и знает, что выражение «отправиться на небеса» образное, и это его немного огорчает. Смерть больше не способ попасть на Луну.

Когда Алистеру исполняется четырнадцать, его мама решает, что он уже слишком большой для этого костюма. Она спускает скафандр в чехле в подвал вместе с зимними вещами.

— На Рождество я хотел бы новый скафандр. Я хочу отправиться на Луну!

— Ты и так все время витаешь в облаках.

Вернувшись из подвала и увидев расстроенного сына, она восклицает:

— Ну не делай такое лицо! Вот когда я отправлюсь на небеса, тогда и будешь творить что вздумается. Сможешь даже полететь на Луну! Это ведь рано или поздно случится, мой бедный малыш!

Тут вам не Париж. Здесь нет металлических поручней, которые разделяли бы места для сидения и мешали бы спать на лавочках. Одни невысокие стены выложены плиткой, другие — покрыты граффити, но нигде не видно ни одной кованой оградки. Не то чтобы люди здесь были терпимее. Но несколько живущих в этом городке бездомных уже давно примелькались местным жителям. А курортники, приезжающие лечить ревматизм термальными водами, на них и не смотрят.

Тот, кто обосновался рядом с больницей, каждое утро убирает свой спальный мешок, подушку и теплые носки в два набитых под завязку баула. При помощи акушерских щипцов он проталкивает сумки сквозь решетку ограды и прячет их под изгородью, слева от входа в больничный комплекс. В течение дня его можно встретить на вокзале, где он пьет кофе. С тремя пакетиками сахара, пожалуйста.

Как и того, кто рядом с супермаркетом продает газеты с легкой улыбкой, которая не отпугивает покупателей.

Яро их видел, но сам старается не отсвечивать. Он из числа незаметных, почти невидимых иммигрантов-нелегалов.

Но котелок у него варит, и котелок — это, в общем-то, все, что у него есть, и потому он шатается по бедным кварталам и не лезет со своей черной кожей и спортивками в центр города — к буржуа, курортникам и здоровым и спортивным семьям. Даже несмотря на то, что его вряд ли загребут и запихнут в самолет. В последний раз это случилось, потому что его сдали. Здесь же фараонов, расхаживающих по рыночной площади, больше волнуют парковочные талоны.

Яро сидит снаружи, на лестничном парапете у подъездной двери. На часах 8:45. Он спал в коридоре подвала и встал два часа назад. Там не слишком удобно, но, по крайней мере, с тех пор, как он вывел из строя электрическую цепь, электронный кодовый замок перестал его подставлять. Теперь консьержка не будет выскакивать всякий раз, когда он толкает дверь контейнерной площадки!

Вонь там стоит та еще, но у него есть проблемы и посерьезнее. Например, холод. От него не спасают даже несколько пар носков, надетых одни на другие. Ему давно пора найти себе местечко потеплее, с диваном, чайником, душем и — чем черт не шутит — документами! Передышка в этом аду как выигрыш в лотерею: никто не знает, кому повезет, так почему бы самому не оказаться счастливчиком?

Волны выходящих из здания выплескиваются в привычном порядке. Сначала пунктиром частят рабочие, дробя утреннюю тишину, потом валом валят школьники. Чуть позже, когда начнет пригревать солнце, выйдут нянечки с детьми.

Замок подъездной двери снова щелкает, и на ступени выкатывается уже не волна, а так, едва заметный пенный барашек. Уткнувшись в телефон, Яро делает вид, что проверяет почту, но косится краешком глаза на прибывшего. Это очень высокий молодой парень в вельветовых штанах, которые маловаты ему настолько, что сразу понятно: полосатые носки выставлены напоказ отнюдь не по прихоти моды.

Яро с любопытством смотрит на этого типа, у которого на поводке собака старухи с шестого этажа. Чипо[8] Яро прекрасно знает — единственная жирная псина с приплюснутой мордой, короткошерстная и коротконогая, которую зовут как колбаску. Но странности на этом не заканчиваются. Когда этот чувак спускается по ступенькам, он останавливается и делает глубокий вдох. Реально глубокий: грудная клетка расширяется, голова поднимается, спина выпрямляется. Он что, увидел вершину Эвереста над соседним домом? Но запах на парковке не пробивает нос, как жвачка со вкусом перечной мяты. Не пахнет ни хвоей, ни смолой, ни снегом — вообще ничем, кроме дорожного покрытия. Чувак должен был занюхнуть что-то другое, чтобы так блаженно улыбаться.

Как только он решает куда-то двинуться, Яро идет за ним. Ему восемнадцать, и жизнь научила его доверять своей чуйке как в отношении подстав, так и в отношении представляющихся возможностей. А этот тип точно из последних, даже если Яро пока невдомек, какую именно пользу он сможет извлечь из этого знакомства.

Парень пересекает парковку и идет по пешеходной дорожке к входу из жилого комплекса. Он двигается рывками, потому что его все время тормозит собака, которая останавливается через каждые два шага, чтобы принюхаться к меткам других собак. Уходя, она каждый раз задирает лапу и выдавливает из себя пару капель. Выйдя за пределы жилого комплекса, парень вытаскивает из кармана лист формата А4. Он сверяется с ним, прежде чем пойти дальше.

«План, — думает Яро, — наверное, он турист, который не выглядит как турист и который не боится снимать жилье на Airbnb вдали от центра. Точно не курортник. А может, кто-то из родственников старухи с собакой, какой-нибудь внучатый племянник или внучатый кузен, сын крестницы, которого она видела в последний раз, когда тот был еще от горшка два вершка, или еще кто-нибудь в том роде».

Яро садится на лавочку на автобусной остановке, чтобы парень с собакой ушли немного вперед. Если он будет идти с их скоростью, его быстро засекут. Двое сворачивают на велосипедную дорожку, ведущую к дикому саду на берегу озера, где из земли торчат таблички с названиями деревьев.

Проходит пять минут. Быстрым шагом он догоняет парня с собакой, когда они приближаются к озеру. Парень присел на корточки и гладит траву. Нежно так гладит… Закрыв глаза, он проводит рукой по лужайке, задевая ладонью самые кончики травинок. Яро вздыхает. Или у чувака рак, и завтра он умрет, или он отсидел десять лет в тюрьме и выглядит моложе, чем есть на самом деле, или он сумасшедший. Когда Яро видит, как он снимает обувь и носки, чтобы зайти в воду, у него больше не остается сомнений. Третий вариант побеждает с большим отрывом. Ждать дальше бессмысленно. Яро себя знает: если он сразу не перешел в атаку, потом его заест совесть, и ему придется искать новую птичку, чтобы ее ощипать. Пока парень обувался, Яро подошел к собаке и наклонился, чтобы ее погладить:

— Какой хорошенький толстенький песик! Может, ты и переел «Хрустиков», но какой же ты славный, а!

Парень смотрит на него с выражением, которое Яро не может расшифровать.

— «Хрумкостей», а не «Хрустиков». «Хрустики» — это сухие завтраки для детей, а «Хрумкость» — это сухой корм для собак.

— Все равно и то и другое какое-то говно, разве нет? — шутит Яро.

— Мама покупает самые обычные хлопья, чтобы не переплачивать за бренд. А для кота она раньше покупала «Китикет». Но перестала с тех пор, как он в ящике для цветов.

Яро старается сохранить на своем лице улыбку — этот спасательный круг, который не раз вызволял его из разных кораблекрушений. Но реальность проделывает в нем бреши. Придется трудно. Этот парень странный, он явно насторожился. Может быть, физический контакт облегчит сближение? Яро протягивает руку парню с собакой для рукопожатия.

— Меня зовут Яро, и мне дико нравится твоя собака.

Парень несколько долгих секунд разглядывает руку, а потом протягивает свою. Он расист, который не подает вида, или просто боится микробов?

— Это не моя собака, это Чипо, собака мадам Диас, которая живет на шестом этаже, но не может выгуливать ее сама по причине злополучной поломки лифта.

Улыбаться, продолжать улыбаться и говорить, как если бы все было совершенно нормально, даже если этот чувак выражается как какой-нибудь маркиз в парике, сбежавший с приема в саду.

— А зовут тебя…

— Алистер.

— Окей, пока, Алистер. До скорого!

Яро прокручивает ошейник на шее собаки, чтобы этот парень не заметил, что он его расстегнул. Вторую руку он прижимает к пасти собаки, губы которой тут же хватают кусочек колбаски, спрятанный в ладони. Надо всегда иметь при себе кусочек колбасы, если твоя жизнь зависит от успешного задабривания собак.

Яро идет обратно к саду. Он оборачивается, чтобы махнуть рукой на прощание, но парень не машет в ответ, и Яро скрывается за деревьями. Оттуда он наблюдает за развитием событий.

Вот собака жадно жует колбасу, парень тянет за поводок, чтобы продолжить прогулку, а ошейник слетает. Подгадав именно этот момент, Яро свистит, держа колбасу за веревочку и покачивая ею. В Париже один панк с собакой рассказал ему, что у этих животин обоняние в сорок раз сильнее, чем у человека. Благодаря этому Яро и придумал свою схему с потерявшимся питомцем.

Пес срывается с места и как ураган несется к деревьям, за которыми прячется Яро. Парень недоверчиво смотрит на то, как собака убегает, и почему-то не спешит ее догонять. Он поворачивается направо, налево, вокруг своей оси — будто ищет кого-то, кто помог бы ему. На набережной два бегуна, пожилая парочка курортников и сидящая на скамейке дама, на коленях которой устроилась карликовая собачка со стильной стрижкой. Никто и шага в его сторону не делает.

Слишком легко. Яро дает Чипо проглотить награду.

— Хороший песик, ты это заслужил.

Минуту спустя шею пса на манер ошейника уже обхватывает тонкая веревка, длинный конец которой служит Яро поводком.

— Айда, старичок-толстячок, пора пошевеливаться.

Яро в последний раз оборачивается, чтобы убедиться, что его никто не заметил, и тянет за поводок. Но сделав два шага, он возвращается. Нет, ему не показалось: этот парень действительно плачет, в открытую, не сдерживая судорожных всхлипов. Яро даже издалека видно, как его плечи вздрагивают от рыданий и он утирает слезы кулаками, совсем как ребенок. Не говоря уже о том, сколько шума он производит. Старики уже встали со своей скамейки и подходят к нему, обступают его. А он все ревет. Чего этот идиот застыл там как вкопанный? Мог бы закричать, поднять хай, побежать за собакой, погрозить кулаком вслед.

Чипо протестует, задушенно лая, когда Яро резко дергает за поводок.

— Ну уж нет, еще тебя там не хватало!

Как же бесят эти лохи, играющие не по правилам. Если уж тебя облапошили, веди себя прилично! Да, окей, тебя обвели вокруг пальца, но смирись, а не сморкайся в свое самолюбие под видом носового платка. Даже бабульки, лишившись своих «собачуль», держатся достойнее!

Пес семенит, переваливаясь с лапы на лапу: ему тяжело тащить свое толстенькое тельце в том темпе, который задали широкие шаги его нового спутника. В конце концов он замедляется, упираясь лапами в землю и выгибаясь дугой на другом конце поводка. Яро дает ему отдышаться, а потом решает отнести его в рощицу, подальше от садовых аллей. С приходом зимы это место опустело и теперь служит надежным укрытием от посторонних глаз. Парень с запасом привязывает поводок к стволу одного из деревьев, чтобы собака могла размять лапы, но при этом не оплела веревкой все вокруг.

— Я скоро вернусь, толстячок, будь умницей, и я принесу тебе вкусняшку.

Он возвращается и, не найдя никого у озера, поднимается к жилому комплексу.

Там-то и обнаруживается этот парень. У него даже походка странная: как у женщины, со всех ног спешащей куда-то, взгромоздившись на шпильки. Парень идет так быстро и так широко шагая, что его тазобедренные суставы наверняка молят о пощаде. Когда он наконец бросается бежать, Яро с трудом удается удержаться от смеха. Его движения напоминают ужимки марионетки в кукольном театре. Он болтает руками во все стороны и слишком высоко задирает колени, прежде чем сделать шаг и выбросить тело вперед. По мере приближения к подъездной двери его движения становятся чуть более слаженными, и в прежнем темпе он бросается на приступ лестницы.

Яро выжидает несколько минут, прежде чем следом войти в подъезд и прислушаться. На пятом этаже в замке проворачивается ключ. Самое время сходить за собакой.

В голове Яро лихорадочно крутятся шестеренки. Значит, это сосед, а не внучатый племянник старухи. Она наверняка платит ему за выгул собаки. Парень сейчас должен быть в ужасе оттого, что потерял собаку, и дико обрадуется, когда Яро вернет ее в обмен на вознаграждение. И все останутся в выигрыше: вот собаку украли, вот собаку вернули, ну и слава богу!

Хотя, если парень решил так подзаработать, значит, в деньгах он не купается. Скромное будет вознаграждение, очень скромное. Возможно, отделается бутылкой пива, но такой наверняка хлещет какой-нибудь клюквенный сок. Яро понимает, что стоило найти кого-нибудь посолиднее.

А что, если несколько дней помариновать хозяйку собаки, давая ей навоображать себе всяких ужасов — один другого хлеще? Старуха будет так счастлива, когда ее дружок вернется, что быстренько облегчит свою сберкнижку, чтобы отблагодарить любезного спасителя. Щедрое будет вознаграждение, очень щедрое.

Вот только собаку все это время придется где-то держать. И не в коридоре подвала: жильцы узнают ее с первого взгляда.

Да еще этот пацан, заливающийся слезами, как ребенок. Никто не рыдает так без веских причин, даже если у него потерялась собака. Наверное, случилось что-то еще, что-то, что стоит иметь в виду, принимая решение. В конце концов, этот плачущий парень порядком действует на нервы.

В магазине у гавани Яро хватает коробку «Хрумкостей», но, увидев цену, ставит ее на место. Выходит он оттуда с четырьмя ломтиками ветчины и свиной кожей, завернутой в тряпицу и сунутой за пояс, но платит на кассе только за спички.

В рощице Чипо бросается ему навстречу, натянув поводок и радостно виляя обрубком хвоста. Когда Яро сует ему под нос открытую подложку с ветчиной, пес оказывается на седьмом небе.

Дорожка, идущая мимо озера, не самый короткий путь до жилого комплекса, но именно по ней Яро ступает медленным шагом, внимательно разглядывая прохожих, которые бродят от причала к причалу, меряя шагами насыпь или прогуливаясь по набережной.

Как знать, у кого-нибудь может поехать нога или какой-нибудь старик упадет в воду. Плюх. В Италии за спасение утопающего туриста дают вид на жительство на десять лет. В Париже спасение ребенка от падения с балкона пятого этажа стоит встречи с президентом. Пацан, который выиграл чемпионат Франции по шахматам, получил вдобавок гражданство для всей семьи. Для такого парня, как Яро, упавший старик — шанс выбиться в люди. Спасенная жизнь в обмен на документы не такая уж плохая сделка.

Но озерную гладь тревожит только маленькая рябь от легкого ветерка. Сегодня подвигов не предвидится.

Вернувшись к жилому комплексу, Яро бросает взгляд на окна шестого этажа, но не замечает в них старуху. На пятом опущенные за балконной решеткой зеленые шторы мешают разглядеть что бы то ни было. Если парень войдет в долю, собаку можно будет несколько дней прятать в квартире, пока ставки не повысятся. Игра стоит свеч.

Яро устремляется в подъезд, держа собаку в руках, и стрелой взлетает на пятый этаж. Никто не кричит, никто его не окликает, никто его не замечает. На лестничной клетке две двери. За первой плачет ребенок, и он звонит во вторую.

Ему открывает тот самый парень. Он стоит в космическом скафандре, который явно ему маловат: рукава и штанины доходят только до локтей и колен, шов на боку разошелся. Яро не может удержаться от смеха.

— Вау, чувак, в космосе что, мода на экстра-скинни?

9

Мне пришлось положить трубку после четвертого гудка службы точного времени, чтобы открыть входную дверь. Когда я надевал скафандр, он немного треснул по боковым швам. Но он все еще жмет мне там, где не должен, и мне больно. В дверном проеме стоит тот господин, который расстегнул собачий ошейник. Он смеется, но я не понимаю, почему он смеется, и не понимаю, что он здесь делает и почему говорит что-то о космосе. В грудной клетке тоже как будто жмет.

Мама бы его уже прогнала. Нам ничего не нужно, спасибо, до свидания. Но он смеется. Смеется так, будто не боится задохнуться. Он смеется, и я бы тоже так хотел. Мне кажется, это должно быть приятно. Может быть, приятнее даже, чем когда я бежал. Но и это было ужасно круто, мне показалось на какую-то долю секунды, что я взлечу!

Мама бы набросила цепочку, но я забыл. Он входит в квартиру.

— Я буквально на пару минут, чувак, видишь ли, это по поводу собаки.

— Да, я вижу собаку.

Трудно было не заметить, что он держит ее в руках.

После моего ответа он молча смотрит на меня, слегка нахмурившись. Я могу истолковать это выражение лица двояко: либо это зарождающийся гнев, либо попытка сконцентрироваться для решения трудной задачи или сложившейся ситуации. Хмурится он недолго.

— Окей, ладно, это хорошо, что ты видишь собаку. Потому что как раз о ней я тебе и говорил. Я нашел ее у озера и решил вернуть тебе. Но я подумал еще кое о чем.

Он произносит слова быстро, отрывисто, как рэпер, который нашел свой флоу. Наверное, у каждого есть свой флоу, и если его найти, то люди прислушаются к тебе. Я не знаю, где его искать, и не знаю, можно ли считать гостя «порядочным» молодым человеком и насколько он, собственно, «молод». Если ему есть восемнадцать, то, скорее всего, только-только исполнилось. Я не спрашиваю у него об этом. По телевизору вот-вот начнется «Жизнь прекрасна», и я иду в гостиную, чтобы его включить. Следом за мной в комнату входит собака и принимается обнюхивать маму через обивку дивана. Я слышу, как закрывается дверь, и, возможно, совершеннолетний молодой человек появляется в гостиной.

— Да, что уж говорить, у тебя тут что-то с чем-то. Ну чисто семидесятые с этими обоями в цветочек, салфеточками и всем таким.

— Мама очень щепетильна в вопросах чистоты. Она терпеть не может беспорядок.

— Окей, ладно. Но вот что я хотел сказать тебе по поводу собаки. Может быть, нам стоит немного подождать, а не сразу возвращать ее хозяйке, понимаешь?

— Понимаю что?

— Ты не понимаешь, к чему я веду?

— К чему вы ведете?

— О, да брось, хорош мне выкать, ты явно старше меня. Ты сказал старухе снизу, что ее собака пропала?

Почти совершеннолетний злится, грудная клетка все еще сдавливает мне легкие, и воздуху больше некуда поступать. Математика, мне нужна математика. Теорема КАМ гласит, что малое возмущение интегрируемой системы необязательно приводит к эргодической системе, поскольку инвариантные торы могут существовать в областях фазового пространства конечной меры в соответствии с участками, где динамика возмущенной системы остается квазипериодической.

— Эй! Ты еще тут?

А может, это он выкачивает весь кислород из воздуха?

Согласно одной из спектральных теорем Карла Вейерштрасса, симметричные матрицы, представляющие собой квадратичные формы над конечномерными пространствами, диагонализируемы над вещественными числами, то есть диагональны в некотором ортонормированном базисе.

Мне становится все труднее дышать.

— Тише, чувак, успокойся. Сделай глубокий вдох, и станет легче, вот увидишь. Хочешь, я позвоню в скорую?

— К простым числам больше тысячи относятся 1009, 1013, 1019, 1021, 1031, 1033, 1039, 1049, 1051…

— Да, да, давай, перечисляй цифры, если тебе это помогает. И присядь, тебе станет лучше. Вот так…

Я сажусь в кресло, и мне действительно становится лучше. Он опускается на диван и держит руки перед собой на уровне пояса, показывая мне открытые ладони, будто пытаясь остановить кого-то. Он говорит медленно.

— Начнем с начала, так будет лучше, и ты будешь меньше паниковать. Так вот, меня зовут Яро, помнишь? Нет-нет, не отвечай, мне плевать, помнишь ли ты. Меня зовут Яро, и я вернул тебе собаку старухи. Пока все нормально?

— Да. Это просто паническая атака, протекающая с гипервентиляционным синдромом. Но все нормально.

И это правда. В телевизоре разворачивается сюжет «Жизнь прекрасна», собака перестала скрестись в бельевой ящик дивана, и мне уже легче дышать. Яро улыбается и наклоняется, чтобы похлопать меня по плечу.

— Класс! Только перестань раскачиваться, и будет просто супер, а то у меня от тебя уже морская болезнь начинается.

Колебания торса создают легкое головокружение, позволяющее мне оказаться в зоне комфорта и абстрагироваться от проблем. Так мама объясняла дедуле, когда он хотел привязать меня к стулу, чтобы я перестал раскачиваться.

Яро не проблема, просто он первый чужак, который вошел в нашу квартиру без разрешения мамы, — и, как и любой другой первый раз, это стрессовая ситуация. Я замираю, и он быстрым речитативом рассказывает мне, зачем явился.

— Ну что, ты в деле, чувак?

Он хочет продержать Чипо дома два дня, а потом вернуть его мадам Диас в обмен на вознаграждение. Многоэтапная стратагема, направленная на получение денег, в которых он нуждается.

— Так ты согласен, чувак? Поделим пятьдесят на пятьдесят. Так как, говоришь, тебя зовут?

— Алистер.

— Ну вот мы и партнеры, Алистер! А твоя мама нам не помешает?

— Вероятность такого события ноль процентов.

— Просто прекрасно! Давай я чуток вздремну, пока ты расслабишься, а потом мы еще раз это обсудим.

Он выключает телевизор, но я включаю его снова. Он озадаченно смотрит на меня, потом немного убавляет звук и ложится на диван. Две минуты спустя ритм его дыхания замедляется, становясь более размеренным. Яро спит. Он накрылся своей курткой, как одеялом, она блестит, как пластиковая, но, прикоснувшись к ней, я убеждаюсь, что это мягкая ткань. Чипо вытягивается на спине у него в ногах и похрапывает, выставив всем на обозрение свои причиндалы. Мне становится интересно, доводилось ли уже маме спать в несколько ярусов.

Я иду переодеваться. К счастью, перед отправкой на Луну я примерил скафандр: он липнет к коже и жутко жмет.

Яро поспал, а потом проснулся. Он похож на маму — тоже занимается всякими вещами. Он поднялся к мадам Диас и рассказал ей, что ее собака убежала во время прогулки. Он предложил ей сделать объявления с пометкой «за вознаграждение», чтобы люди внимательнее смотрели по сторонам. Она просила его не беспокоиться: собака сама вернется, когда проголодается. Но он ответил, что все-таки поищет ее.

Яро спустился обратно, и я показал ему, куда мама убрала лоток кота, когда тот умер. Он поставил его в гостиной и высыпал туда остатки наполнителя из пакета, стоявшего под мойкой.

— Чипо, не хочешь пописать сюда? Иначе я сделаю из тебя колбасу, и ты поймешь, почему тебя так назвали, усек?

Собака ничего не ответила, но Яро все равно был доволен.

Сейчас он высыпает в миску сухой кошачий корм и ставит ее на пол. Я не согласен.

— Это корм для семейства кошачьих, а не псовых. Чипо может заболеть.

— Да нет же, эта фигня для всех сгодится. Для кошек, для собак, для хомяков. Это просто маркетинговый ход, чтобы люди тратили кучу бабла. Смотри! Скотинке-то нравится!

Чипо поглощает содержимое миски, а потом принимается махать хвостом. Он все еще радуется, когда Яро идет открывать ему дверь на балкон.

Я пробую кошачий сухарик. Не так уж плохо. Напоминает не слишком сладкие шоколадные подушечки с привкусом пыли. Но обедать Яро собирается не этим. Он готовит омлет из множества яиц, добавляя туда сметану, кусочки ветчины, эмменталь[9] и даже остатки лукового супа.

Мы едим вместе на кухне, он сидит на мамином стуле, а я — на своем. Он ставит локти на стол.

— Что не так, Алистер?

— Ты ставишь локти на стол.

— Нет, я имею в виду, что с тобой не так… Ну, ты же понимаешь!

— Я родился недоношенным.

— И это как-то повлияло на твой мозг? Ты можешь скоро умереть?

— Нет, ничего такого, просто я хрупкий.

— Сколько тебе лет, чувак?

— Двадцать один год, девять месяцев и двадцать три дня.

Яро кивает, пытаясь переварить полученную информацию. А потом продолжает задавать вопросы:

— У тебя были проблемы с одноклассниками в школе и все такое?

— Я не ходил в школу. Я учился на дому, в Национальном центре дистанционного образования, а мама мне помогала. А еще я читал книги. Много книг. И смотрел видео.

— Ясно… А с друзьями у тебя все норм или они считают тебя странным?

— Нет, со всеми все хорошо, кроме Lulu52: иногда она говорит, что я чокнутый.

— Я не о друзьях из интернета, а о настоящих друзьях, каких-нибудь чуваках из соседнего дома.

Я ему не отвечаю, во-первых, потому, что это был не вопрос, а во-вторых, потому, что мне нечего на это сказать.

Он кладет вилку.

— У тебя нет друзей, да? А с кем ты тогда гуляешь на улице? Не ходил же ты все это время хвостом за мамой?

— Я не гуляю на улице.

Яро качает головой и хмурится. Это означает, что ему становится трудно усваивать получаемую информацию. Хотя в этом нет ничего сложного.

— Только не говори мне, что ты никогда не выходил из этой гребаной квартиры.

— Нет, конечно, я выходил! Я спускаюсь в подвал не меньше двух-трех раз в год и к почтовому ящику, когда мама болеет. Еще я несколько раз выходил из дома. Был у дантиста из-за кариеса, мама сказала, что надо лучше чистить зубы. И еще когда прищемил палец дверью. И когда все квартиры опрыскивали инсектицидом и сутки нельзя было возвращаться домой. В тот день мама отвела меня в гостиницу.

— Вот черт! Черт, черт, черт, черт.

— Мама говорит, что ругательства — это сорт трусости и что она этого не любит.

— Не любит она явно не только ругательства. Она держала тебя взаперти всю твою жизнь? Это чудовищно, чувак!

— Мама любит меня очень сильно. Она боится за меня и хочет быть уверена в том, что со мной никогда ничего не случится.

— Ах вот оно что. Ну, с тобой ничего особо и не случилось бы. Кроме поехавшей крыши.

Яро продолжает молча жевать. Я хотел бы сказать ему, что мама не виновата. Но не могу найти правильные слова. И прежде чем мне удается их подобрать, Яро снова кладет вилку и поднимает на меня глаза.

— Сколько ты не был на улице до тех пор, пока не вышел сегодня гулять с собакой?

Ну, на этот вопрос легко ответить.

— Год, девять месяцев и двадцать три дня. Мне понравилось. Воздух должен был быть таким же, как на балконе, потому что у него и там и там одинаковый состав, но он другой. Снаружи он больше. Мне дышится легче. За домом видно горы, они красивые. А еще я бежал! На улице было сложнее, чем по коридору, ощущения странные: потеря равновесия, скорость и все такое. Мне нравится бегать.

Яро кладет руку себе на рот, как делают злодеи в фильмах ужасов, когда хотят заставить жертву замолчать. Только он затыкает сам себя, но потом говорит:

— А твоя мама где сейчас, почему она не дома?

— Она умерла в субботу.

— Вот черт! Черт, черт, черт, черт! И что ты будешь делать теперь?

— Полечу на Луну.

— А, ну да, действительно! И все-таки ты больше ни с кем не общаешься? Ни отца, ни соседа, ни врача, ни психолога, ни контактов клиники? Никого?

Мама говорит, что люди, которые лечатся у всяких «пси», — сумасшедшие.

— Я не сумасшедший.

Еще мама считает, что дети злые и взрослые тоже, даже если это не так заметно. Яро злой. Он говорит о психологе, потому что думает, что я сумасшедший. Я не сумасшедший. По телевизору сейчас начнутся «Принцы любви», и я встаю, чтобы переключить канал. Я снова пытаюсь дозвониться в службу точного времени, но они еще не отключили автоответчик. Я возвращаюсь в свою комнату. Голос Яро доносится до меня из-за стены.

— Да не дуйся ты, я же просто так спросил…

Следующий день проходит мирно. Я придерживаюсь привычного распорядка. Яро смотрит телевизор, прерываясь на мамины передачи, потому что я не даю ему переключать каналы. Еще он занимается собакой. Упаковка кошачьего корма закончилась. Когда после обеда я убираю со стола, он спрашивает:

— Тебе не кажется, что тут странно пахнет?

Я смотрю на лоток, в который пес справил свою нужду. Он машет в воздухе указательным пальцем.

— Нет-нет, я не об этом. Это другой запах.

Я говорю «нет». Я ничего не чувствую.

Новый день мы встречаем новыми привычками — даже в отношении ванной. Он прибавляет звук, когда я иду в туалет, потому что мысль о том, что он может что-то услышать, мешает мне думать. Я перестаю раскачиваться за столом и повторять теоремы вслух.

Когда он возвращается из магазина, то кладет мамин кошелек обратно в ее сумочку и ставит на диван две банки мясных шариков для собак.

— Как же воняет! Просто невозможно… У тебя нет освежителя воздуха?

Он не ждет моего ответа. Он снова берет кошелек, выходит из дома, а по возвращении вытаскивает из упаковок все купленные елочки-ароматизаторы и вешает их на веревку, протянутую через гостиную. Похоже на вкусно пахнущую рождественскую гирлянду.

На третий день откладывать больше не представляется возможным. «Похоронбюро.ком» довольно строго относится к необходимости сообщить близким об усопшем в течение нескольких дней. Сегодня уже пошел четвертый день, а мне так и не удалось связаться с маминым другом в службе точного времени.

Я вбиваю в поиск «адрес службы точного времени». На сайте www.obspm.fr пишут: «Вы можете узнать точное парижское время, просто позвонив в службу точного времени Парижской обсерватории (по номеру 3699)».

Я вбиваю «Парижская обсерватория» и получаю: «Парижская обсерватория — это астрономическая обсерватория, филиалы которой расположены в Мёдоне и Нансе. Адрес: 75014, Париж, проспект Обсерватории, 61. Дата открытия: 1667 год. Штат: 600 человек. Архитектор: Клод Перро».

У меня нет выбора. Я должен отправиться по адресу: 75014, Париж, проспект Обсерватории, 61.

Мама выбросила чемодан после того, как в подвале прорвало канализацию. Поэтому я стаскиваю со шкафа в коридоре старый рюкзак и складываю в него все, что мне может понадобиться. Я не знаю, взять двое трусов или трое. Я лезу проверить в интернет: дорога до Парижа на поезде займет три часа четыре минуты. Одна ночь — одни трусы, должно хватить. Замок несессера заклинило. Выдают ли в гостиницах полотенца? Я уже и не помню, были ли они там в день дезинсекции. Зонтик. Ремень и так будет в брюках. Без ложки для обуви можно обойтись. Как сложить рубашку, чтобы она не помялась? На голубой недостает пуговицы. И планшет, и компьютер с обоими зарядниками.

— Эй! Эй! Это что еще за буча? Чего ты мельтешишь, Алистер?

Яро входит в мою комнату, и мне становится легче дышать.

— Я еду в Парижскую обсерваторию.

— В обсерваторию? Прямо сейчас?

— Я не могу больше откладывать.

— Что откладывать?

Я молчу, потому что не знаю, с чего начать. Наконец первым заговаривает он.

— Алистер, пойдем в гостиную, нам нужно кое-что обсудить.

Мне проще сделать то, что мне говорят, чем решать самому. Я иду за Яро в гостиную и сажусь в кресло с вязаной салфеточкой, которая защищает велюр подголовника от кожного сала с волос. Яро опускается на диван.

— Объясни мне, зачем тебе туда нужно.

— Это сложно.

— Тогда начни с начала.

Так я и делаю. Смерть мамы, поиски в интернете, советы с «Похоронбюро.ком», служба точного времени и ее автоответчик, необходимость сообщить кому-нибудь о произошедшем.

— Нужно, чтобы я делал все как следует, это важно. После этого я смогу спокойно полететь на Луну.

Яро кивает со странным выражением лица.

— А деньги у тебя на это есть?

— Я не знаю, хватит ли мне на полет туда и обратно на ракете, может быть, на шаттле выйдет дешевле, если, конечно, есть космический парашют. С развитием космического туризма это станет проще.

— Я тебе не о Луне, а о Париже.

Мамина сумочка лежит на полке радиатора у входной двери. Я достаю оттуда мамину кредитку и протягиваю ее Яро.

— Я заплачу этим.

— Имей в виду, нужно знать персональный код.

— 1604.

Яро подскакивает, бросая карточку на диван так, будто цифры его обожгли. От резкого движения елочки на гирлянде начинают крутиться сами по себе. По комнате плывет запах ванили-смородины-клубники-лимона.

— Блин, Алистер! Ты не понимаешь, что значит слово «персональный»? Персональный код держат при себе и не говорят кому попало.

— Я и не говорил кому попало, только тебе.

— Вот именно, а с чего ты взял, что я не вор, не подонок, который свистнет у тебя все твои денежки?

— Ты вор?

— Нет! Хотя, вообще-то, да! Но речь сейчас не об этом. Персональный код держат при себе, и точка.

Иногда мама вздыхает так, как только что вздохнул Яро. Я знаю, что это значит, она мне объясняла. Немного гнева, немного грусти и ощущение, что выхода нет.

Я раскачиваюсь, пытаясь делать это незаметно, потому что боюсь, что Яро разозлится. Он идет открывать дверь Чипо, который скулит на балконе. Собака бросается к дивану, принимаясь скрести бельевой ящик. Яро отпихивает ее и садится. В его голос вернулось спокойствие.

— Когда похороны твоей мамы?

Я включаю телевизор.

— Время «Жизнь прекрасна».

— Это ответ или ты издеваешься надо мной?

Чипо вернулся к дивану. Он шумно его обнюхивает и машет хвостом. Я смотрю на собаку, пытаясь не моргать. Мне нужно вспомнить какую-нибудь теорему. Ту, которая утверждает, что два определения нильпотентности, которые мы можем дать для алгебры Ли, совпадают. Или теорему Гурса, которая гласит, что для функции комплексной переменной, определенной и дифференцируемой в некоторой области, криволинейный интеграл по любому треугольному контуру равен нулю.

Мне трудно дышать.

— Алистер… Если ты на меня не смотришь, это еще не значит, что ты можешь мне не отвечать. Если ты не хочешь хоронить свою маму, ее сожгут, то есть кремируют, ну ты понял. Скажи мне, как называется это похоронное бюро, и я позвоню им, чтобы узнать дату.

Я отрицательно качаю головой.

— Похоронное бюро не в курсе. Мама не у них.

— Мама не у них. Тогда где она?

Я перевожу глаза с Чипо на Яро и опускаю их на бельевой ящик.

— Вот черт! Черт, черт, черт, черт! Только не говори, что этот запах — это… Ты не мог так со мной поступить! Ты же не мог засунуть свою маму в диван?!

Он встает, приподнимает крышку. Волна тошнотворной вони перебивает аромат елочек.

— Поверить не могу! Он это сделал! Да ты же больной, чувак! На всю голову! И ты давал мне спать вот на этом? Три ночи подряд? Пипец, я даже не знаю, что я до сих пор здесь делаю. Давай-ка ты сам разгребай свое дерьмо, я пас, это уже слишком.

Яро хватает свой рюкзак и запихивает туда одежду, которая до этого валялась на полу. Я слышу, как он собирает что-то в ванной. Хлопает дверь. Он ушел.

Пес скребется в бельевой ящик и рвет обивку. Я встаю с криком:

— Не трогай его!

Я хватаю его за загривок и тяну на балкон. Я явно злюсь, потому что мне приходится сдерживаться, чтобы не ударить его, хотя он всего лишь немного порвал обивку. В этом нет ничего страшного: подумаешь, ткань, ее можно заштопать.

Но болезненный комок, который набухает во мне, вот-вот прорвется и нанесет уже непоправимый ущерб. Я пытаюсь его усмирить. Я пытаюсь затолкать его обратно, туда, где он задохнется от нехватки кислорода. В моих легких уже нет места, я не могу вдохнуть. Если я не выпущу этот комок наружу, то задохнусь сам. Я сдаюсь, открываю рот, и из моей груди вырывается вой.

Забросив рюкзак на одно плечо, Яро мчится по ступенькам вниз. Не обращая внимания на движущийся за матовым стеклом силуэт консьержки, Яро останавливается в подъезде, трет руками лицо, отряхивает одежду ребром ладони, потирает одна о другую тканевые кроссовки в нелепой попытке избавиться от ощущения запачканности.

Ему казалось, что он попал в рай, нашел настоящий люкс — уютное местечко, где можно спокойно спать, а не вскидываться на каждый шорох. Он так давно не спал всю ночь напролет! Не говоря уже о трех приемах пищи на дню. И пусть парень был с прибабахом — все лучше, чем совсем одному. И когда он заговорил про обсерваторию, Яро вообще подумал воспользоваться этим случаем и съездить повидать Сидони. Странно все же было услышать про обсерваторию, учитывая, что именно там она и работает.

А потом случился этот диван.

Отвращение Яро окрашивается тонами гнева. Где-то глубоко внутри он чувствует страх, готовый вырваться наружу в ту же секунду, когда его настигнет осознание. Если отныне ему придется опасаться не только жестоких людей, но и добрых — кем он станет?

Тишину лестницы разрывает человеческий вой. У Яро мурашки бегут по коже. Он уже слышал подобный крик — совсем недавно, — но к такому нельзя привыкнуть. Звериная боль, которую, кажется, можно облегчить, только став волком, но она лишь усиливается, пока не сокрушит все.

Когда мадам Гримм поворачивает ручку своего постового отсека, Яро уже стоит на улице. У него явный талант. Просто дар притягивать на свою голову проблемы, быть любимчиком неприятностей. Есть те, кому на голову шлепается голубиный помет, те, кто роняет в унитазы новенькие смартфоны, и даже те, кто умудряется вписаться в автоматические двери в торговых центрах. А есть он, играючи превосходящий их всех.

Холодный воздух помогает прочистить голову. Глубокий вдох, еще один, и вот уже лучше. Яро осматривается и не замечает ничего подозрительного. У лавочек в парке мирно покоятся детские коляски, пока их пассажиры вопят на горках.

Трое женщин и один мужчина говорят о чем-то и бросают короткие взгляды в сторону детей, чтобы убедиться, что обошлось без крови, когда уровень децибелов подозрительно зашкаливает. Яро быстро удаляется широкими шагами, и никто не обращает на него внимания.

Тихий голос совести настигает его, когда он минует под почтенное хвойное дерево, которое растет у входа в жилой комплекс. Он оставил там собаку, а собака была его идеей. Учитывая, что этот парень сделал со своей матерью, один он с ней не справится. Как это называется, когда мать держит своего ребенка взаперти столько лет, чтобы уберечь его? Не любовь, нет. Но и не ненависть. Жестокое обращение. Вот что это такое.

Бедный парняга.

Яро пытается убежать от этого тоненького голоска. Вечно он просыпается, когда не надо. Он бежит, и его телу это нравится. Что он там говорил о беге, этот парень… Потеря равновесия и… что-то еще, что он не может вспомнить. Яро разворачивается и ускоряется. Не может он все-таки оставить его с собакой на руках, он чувствует за нее ответственность. У парня и без нее проблем хватает. В ушах свистит ветер, легкие горят, холод вышибает из глаз слезу.

Ладно, он возвращается, но только чтобы позаботиться о собаке, и ни для чего больше. Он вернет ее старухе и свалит, точка.

«Скорость» — вот второе слово, которое употребил этот парень, когда говорил о беге. Скорость… Похоже, чувак никогда не ездил в машине, неудивительно, что он мечтает полетать на ракете! Яро снова вспоминает о пододеяльнике с гоночными машинками, который был у него в детстве. Голосок совести затыкается.

Как только дверь открывается, Яро теснит Алистера, идет мимо него по маленькому коридорчику, снимает с вешалки поводок и заходит в гостиную.

— Я пришел забрать собаку. Куда ты ее дел?

— Она на балконе.

Алистер кажется спокойным, даже чересчур отстраненным, стоя в куцых штанишках и тесноватом свитере в ромбик с этой идиотской улыбочкой на губах.

Балконная дверь бесшумно открывается, и пес бросается к дивану. Яро ловит его, прежде чем собака успевает до него добежать.

— Пошли со мной, отведу тебя к твоей хозяйке.

Одним движением он надевает на пса ошейник, а потом, потянув за поводок, идет обратно на выход. Чипо следует за ним с энтузиазмом, с которым все собаки рвутся на прогулку. Его хвост мельтешит, как стеклоочистители в непогоду, смахивая пыль, скопившуюся на обоях в цветочек.

— Я избавлю тебя от него, — говорит Яро, — а после вернусь, чтобы поделить куш, и будем квиты. А дальше чао, чувак, бай-бай, и каждый идет своей дорогой, окей?

Алистер смотрит на него и внимательно слушает, но молчит, все еще улыбаясь, как умственно отсталый. Как узнать, что он там себе думает?! Тишина давит на Яро, и он спешит выйти из квартиры.

— До свидания, Чипо, до свидания, Яро, — говорит Алистер.

На лестнице собака упирается всеми лапами, отказываясь подниматься на первую ступеньку, ведущую к шестому этажу. Яро резко дергает за ошейник. Его бесит эта собака, его бесит этот пацан, его все здесь бесит! Он не знает, почему эти слова так его задели. «До свидания» — что может быть проще, это всего лишь вежливость, особенно если говорить это а-ля Алистер — без эмоций и без подтекста.

Раздражение только усиливается, и Яро знает почему. Затаившаяся внутри глубокая печаль предпочла притвориться гневом в нелепой надежде бесследно исчезнуть.

Он подхватывает Чипо на руки и бегом поднимается по лестнице. «Дзынь» — звенит звонок. Лицо мадам Диас в боевом раскрасе и ее старомодный теплый халат вплывают в зазор между дверью и косяком — небольшой, всего сантиметров десять, как раз на длину дверной цепочки.

— Вы по какому поводу?

— По поводу вашего пса, мадам Диас. Вы обрадуетесь, я наконец его отыскал! Вот уже три дня я только и делаю, что ищу его. Не мог остаться равнодушным и бросить вас так.

— Хорошо-хорошо, прекрасно, спасибо. Но, боюсь, уже поздно.

У мадам Диас раздосадованное лицо человека, который чувствует за собой вину, но ни о чем не сожалеет. Яро это сразу настораживает: вознаграждение тает на глазах. Если ему удастся выцыганить хотя бы двадцатку, он будет рад. Нужно найти способ увеличить сумму.

— Славный у вас песик, мне пришлось купить ему мяса, он оголодал, знаете ли.

— Это очень мило с вашей стороны, молодой человек. Но попрошу меня извинить, я беседую по скайпу с весьма импозантным господином, замечательным во всех отношениях. А это штучный товар, поверьте мне. Дело в том, что, с тех пор как я завела котенка, мой профиль стал в сто раз популярнее, чем был со старым Чипо! Вы не представляете, какой фурор производит миленький котенок на сайтах знакомств! Что ж, хорошего вам дня!

Она закрывает дверь.

Раздается щелчок замка, и наступает тишина.

Яро выжидает еще несколько секунд. Должна она хотя бы забрать собаку! Он принимается звонить снова и снова, будто плотно нанизывая звонки-бусины на леску времени.

Мадам Диас не кажет носа, и Яро садится на ступеньку.

— Вот же мерзкая жаба! Ты это видел, Чипо? Она променяла тебя на котенка, старина.

Он привязывает поводок к перилам и спускается по лестнице. И уже снизу кричит:

— В следующий раз, когда твоя бабулька выползет из своей норы, тебе лучше выкрутить свое обаяние на максимум, потому что, если нет… она запросто совершит идеальное преступление и сожрет тебя, чтобы избавиться от улик.

Чипо просовывает голову между прутьями и скулит.

Когда Яро доходит до четвертого этажа, скулеж превращается в жалобный вой. На втором от него остается громкий писк, катящийся вслед за Яро вниз по ступеням. Не успевает он добраться до первого этажа, как дверные замки щелкают, открываясь и выдавая любопытное беспокойство жильцов. Яро с досадой сжимает зубы. Для него это может плохо кончиться. Если люди начнут обсуждать, пойдут слухи. И тогда Яро станет сложнее ночевать в жилых домах. Не говоря уже о том, что его могут сдать полиции.

Вот всегда так, всегда. Даже когда совесть не приходит клевать ему мозг, вся вселенная оказывается против него.

Яро бегом поднимается обратно по лестнице, и к шестому этажу у него уже начинают гореть легкие. Чипо радостно его приветствует.

— Ну пошли, пёсель… Что-нибудь придумаем.

Они спускаются на пятый этаж, поворачиваются спиной к квартире Алистера и звонят в дверь с младенцем. После крика «Иду-иду, минуточку!» дверь открывает молодая мать с детской бутылочкой в руке.

— Да?

Яро здоровается, извиняется, улыбается и объясняет:

— У мадам Диас сердце пошаливает, но ничего серьезного, не волнуйтесь. Ей просто нужны несколько дней покоя и отдыха… И вот собака, вы слышали, как она воет? Но представьте, как огорчится мадам Диас, если я отведу пса в собачий приют.

— А я испугалась, что опять что-то с электроникой. После лифта, пожарной сигнализации и замка на двери в подвал мой дом перестал быть для меня крепостью. Не говоря уже о том, что ребенка приходится носить по лестнице.

Где-то в глубине квартиры младенец что-то лепечет, а потом начинает хныкать. Молодая мать исчезает и возвращается с ним на руках. Яро приходит в восторг.

— Ой, какой хорошенький! Вы видели, как он на меня смотрит? Ты ведь понимаешь, что я тебе говорю, да, славный малыш?

Они разговаривают, он шутит, она смеется, он тоже принимается хохотать. Мусорка возле двери пахнет грязными подгузниками.

— Ну, тогда решено, — говорит молодая мать. — Я присмотрю за собакой, а вечером мой муж отнесет ее мадам Диас. Я смогу вывести ее на прогулку после обеда. Надеюсь, она не тянет поводок?

— Вовсе нет, — возражает Яро, протягивая его ей. — Пса зовут Чипо.

Вежливое прощание, закрывающаяся дверь, и все, Яро свободен.

На другой стороне лестничной клетки открывается дверь. Алистер делает шаг вперед и замирает на половике.

— Чего? У тебя какие-то проблемы? — спрашивает Яро.

— У меня нет никаких проблем.

— Тогда чего вышел?

— Потому что с тобой я не один. Я не люблю быть один.

И вот теперь голос совести уже никак нельзя назвать тихим. Он орет, дерет глотку так, что переполошились бы все эти господа ученые, которые мечтают воссоздать вопли самого жуткого зомби. Почему он не может оставить его в покое? Хотя бы на две минуты, чтобы Яро успел спуститься по лестнице и уйти?

Но голос совести опять одерживает верх, и Яро приходится смириться.

Он отталкивает Алистера, перешагивает порог квартиры, придерживает ему дверь одной рукой и грозит указательным пальцем другой.

— Предупреждаю, у тебя в комнате буду спать я. И еще нам придется сделать что-нибудь с твоей мамой, и быстро. А пока я буду пользоваться ее деньгами и всем остальным. Я забью тебе холодильник и опустошу шкафы. И жалею я тебя не потому, что ты еще больший изгой, чем я. Заруби себе это на носу.

Алистер молчит и улыбается.

Яро проходит по коридору и бросает рюкзак на безукоризненно заправленную кровать.

— О черт, черт, черт, черт! Какой же я идиот!

Рюкзак Яро приземляется на кровать рядом со стопочкой из трех поглаженных трусов, тремя разными парами носков и последней стопкой из штанов и пары футболок. Еще там лежат пакет на молнии, переделанный в дорожный несессер, документы, нож и куча книжек, гаджетов и проводов.

Да что у этого парня в голове творится? Такое чувство, что старый холостой маньяк и нервный гик объединили свои усилия, чтобы ничего не забыть.

— То, что на кровати, — это ты вещи собрал? — кричит Яро.

Алистер идет по коридору и заходит в комнату. Он не только не стал оспаривать захват своей спальни, но и постучал, перед тем как войти. В Яро снова заговорила совесть, и он ощутил укол вины. А поскольку лучшая защита — это нападение, он не дал ему времени ничего объяснить и сразу бросился в атаку.

— Ты правда думаешь, что тебе понадобится куча трусов для поездки в обсерваторию? Ты же в Париж едешь, а не в Австралию.

— Я знаю. Служба точного времени располагается по адресу: Париж, четырнадцатый округ, проспект Обсерватории, дом номер 61, и добраться туда можно на поезде за три часа и четыре минуты, что сводит поездку к одному-двум дням. Но есть факторы, которые нельзя предугадать заранее, что затрудняет точный расчет.

Яро качает головой. Трое трусов… У него, должно быть, целый список этих факторов, которые нельзя предугадать заранее.

— Проводить тебя на вокзал? Я так понимаю, ты там ни разу не был.

— Проводи меня до дома номер 61 по проспекту Обсерватории в четырнадцатом округе Парижа, пожалуйста, спасибо.

Алистер говорит серьезно, и Яро делает глубокий вдох.

— Ну и странный же ты все-таки парень! Нельзя просить того, кто предложил прогуляться с тобой два километра, пройти все шестьсот, даже вежливо. Но ладно, тебе повезло, я знаю одну девчонку оттуда. Ну, не девчонку, женщину. В общем, кое-кого. Счастливая случайность.

— Нет, это не случайность, это теория вероятностей. Я мог бы рассчитать эту вероятность, но мне понадобится много данных. Количество людей, которые там работают. Число парижан. Время, которое ты прожил в Париже. Число…

— Забей на вероятность! — вмешивается Яро. — Если ты оплатишь мне билеты туда и обратно, то я поеду с тобой.

— Сегодня?

— Да дай ты продохнуть, что ли. Вот завтра можно. А когда вернемся, займемся твоей мамой.

Яро поднимает руку и снова вздыхает, закатывая глаза перед озадаченным Алистером.

— Это проверка, чувак, ты бьешь своей рукой по моей, и это значит, что мы договорились.

Алистер тут же бросается выполнять.

— Эй! — возмущается Яро. — Полегче, мне моя рука еще пригодится. Иди лучше возьми нам билеты на поезд.

Алистер садится перед одним из мониторов, которые стоят в ряд на столе, тянущемся вдоль стены через всю спальню.

Яро оставляет его одного, чтобы поискать что-нибудь съедобное в кухонных шкафчиках. Песочное печенье, бретонские галеты, ванильные вафли, коробки с пирожными, имитирующие раскрученные марки, — чего там только нет. По крайней мере, мать не лишала сына сладкого. Она вполне могла бы кормить его пальмовым маслом, ведь бояться ей было нечего. Может, она надеялась, что он сойдет в могилу вместе с ней? Ну, уже не вышло.

Яро берет упаковку слоеных крендельков и возвращается в комнату. Алистер с места не сдвинулся. Не отрывая глаз от монитора, он вводит какую-то последовательность букв и цифр.

— Ты уверен, что билеты так покупаются? — спрашивает Яро, протягивая ему пакет с крендельками. — Может, я, конечно, и не ездил этим поездом, но…

Алистер указательным пальцем пролистывает страницу, пробегая глазами бесконечные строчки кода. Нельзя не заметить, как легко он это делает, как мастерски владеет компьютером. Он отказывается от крендельков и опять поворачивается к экрану.

— Я сейчас закончу расчет для своего рисунка и сразу займусь деньгами. Хочешь взглянуть? Мама терпеть не может мои картины, поэтому сразу после распечатки я заворачиваю их в крафтовую бумагу и прячу под кровать. Но прежде я сохраняю их в даркнете.

— Ну давай, показывай.

В несколько кликов Алистер погружается в недра интернета. Он открывает сайт с черным фоном, где нет ничего, кроме картинки и стрелочки, на которую нужно нажать, чтобы перейти к следующему.

Яро садится, берет мышку, и слайд-шоу начинается. Картины не представляют собой ничего иного, как последовательность штрихов, кривых и прямых линий, упорядоченных по принципу, которого он уловить не может, но который создает эффект полного погружения.

Пара секунд — и вот он уже ощущает себя посреди галактического сражения, где вступают в бой странные механизмы, а вспышки на Солнце относят далеко в сторону неосторожные космические корабли.

Картины меняются, и вот он среди нейронов, потрескивающих в мозгу, летит вслед за какой-то идеей по извилистому пути, ведущему в сознание. Его рука интуитивно движется, управляя этой экскурсией, огибая угнетающие рисунки и задерживаясь на тех, что уводят его в странные дали.

В реальность он возвращается только через час. Встает, с трудом ориентируясь в пространстве. В комнате он один.

— Алистер?

Он идет по коридору и заходит в гостиную. Воздух там ледяной, но хотя бы есть чем дышать: балконная дверь широко открыта. По телевизору идет последний эпизод «Жизнь прекрасна». Алистер по-турецки сидит в кресле, печатая что-то в планшете.

— Мог бы и откликаться, когда тебя зовут.

— Что? — спрашивает Алистер, резко вскидывая голову.

— Ничего-ничего, я приготовлю нам омлет, — сообщает Яро.

На кухне, где он уже успел оставить свои следы, Яро достает стеклянный салатник и сковородку. И говорит громче, чтобы его было слышно в гостиной.

— У тебя топовые картины. Как ты это нарисовал?

— Я делал много математических вычислений.

— Золотое сечение и все такое?

— Намного, намного сложнее и больше.

— И ты написал код для своего сайта! Кто тебя этому научил?

— Видео на ютубе.

— Ты учился кодить в ютубе?

— Кодить и не только.

Яйца уже разбиты, вилка вальсирует в салатнике.

— А что еще? Философия и страноведение?

Алистер встал с кресла и теперь прислоняется к дверному косяку.

— Я изучал палеонтологию, планетологию, хроматологию, материаловедение, топографию, генетику — очень много всего, долго перечислять.

— А, ясно, — говорит Яро. — Окей, ладно, ты гений, чего уж.

— Самое трудное — это эмоции. Эмоции — это сложно.

— Само собой, это сложно, потому что этому нельзя научиться в ютубе.

— А вот и нет! В данный момент, например, поднятые крылья твоего носа говорят об отвращении, но движение твоих бровей и век выдает еще и печаль. Отвращение + печаль = жалость. Тебе меня жаль.

Яро кладет липкую от яиц и молока вилку на стол и выливает содержимое салатника в горячую сковородку. Шипение кипящего масла только оттеняет повисшую тишину. Алистер прав, Яро его жаль. Парень так одинок, что ему приходится учиться считывать эмоции в интернете. У него даже нет ни братьев, ни сестер, чтобы переключаться на кого-нибудь, кроме матери!

— Ты думаешь, всему можно научиться, глядя на экран, но ты ошибаешься, — говорит Яро. — Эмоции — это… Не наука, это чувствуют нутром. Тебе нужно выходить на улицу, чувак, нужно начать жить, чтобы узнать, что все это такое. Ну а с девчонками, с девчонками у тебя как?

— Я верю в любовь.

— Значит, ты не готов перестать смотреть «Юпорн»[10], чувак.

— Однажды я поцелую девушку.

— Класс! А потом отправь мне открытку, чтобы рассказать, как все прошло. Хотя… Если ты, конечно, сможешь найти слова, потому что, если это будет девчонка, ты способен будешь только глазами хлопать, вот увидишь!

— Мне нравится математика.

— Это я уже понял.

Яро убавляет огонь и возвращается в гостиную. Он разворачивает старый проводной телефон циферблатом к себе.

— Я позвоню своей подруге, чтобы узнать, сможет ли она встретить нас в обсерватории, а потом поедим.

— Ты звонишь не со своего? — спрашивает Алистер, протягивая ему его смартфон.

— Брось это куда-нибудь, это просто бесполезный кирпич, который я нашел в мусорке. Я хожу с ним только для того, чтобы утыкаться в него и беспалевно проходить там, где нужно. Но если хочешь, маленький гений, попробуй его починить — я буду только рад!

Когда Сидони берет трубку, Яро улыбается. Ее низкий голос он узнает где угодно: в нем смешиваются хрипотца курильщицы и какая-то свежесть или даже наивность ребенка. И все же она ни то ни другое. Радость в голосе собеседницы согрела Яро. Они не разговаривали уже больше полугода. Он думал, что всего лишь один из многих, даже если она пыталась убедить его в обратном. Когда он повесил трубку, то почувствовал себя так, будто наконец нашел свое место. Но это ощущение быстро прошло, когда он услышал голос Алистера из другой комнаты.

— Банк прислал эсэмэску с кодом, чтобы подтвердить платеж.

Омлет начал подрумяниваться, и до полной готовности осталось всего ничего. Яро встряхивает сковородку и идет рыться в сумочке усопшей. Там он находит смартфон, с разблокированием которого Алистер справляется без труда.

— Заканчивай, — говорит Яро, — и иди на кухню. Омлет надо есть чуть-чуть сыроватым.

Алистер присоединяется пару минут спустя, когда Яро уже почти накрыл на стол. Омлет соскальзывает в тарелки. Натуральный йогурт — в сахар. А остальное — в посудомойку.

— Держи, как новенький! — восклицает Алистер, доставая телефон Яро из кармана.

— Поверить не могу! У тебя получилось?

Яро берет мобильник с осторожностью, с которой обращаются с самым ценным. Бросив ошеломленный взгляд на Алистера, он пытается включить его, но у него не получается. Он вертит его в руках и нажимает кнопку до тех пор, пока Алистер с резким полузадушенным смешком не фыркает.

— Это шутка.

— Окей, я понял! Может быть, ты и гений, но научиться шутить по ютубу у тебя не вышло!

Яро улыбается. Он знает, что выглядит как идиот, но не может перестать улыбаться. Наконец этот парень начал оттаивать! Для Яро узнать, что Алистер способен шутить, сродни открытию палеоантропологом захоронения неандертальца: все человечество должно тут же пуститься в пляс! Но нельзя допустить, чтобы подобный успех вскружил этому дурачине Алистеру голову.

— Давай, помоги мне передвинуть телик к креслу, я хочу посмотреть кино.

Он выбрасывает телефон в мусорку и берет в руку мобильник мамы Алистера.

— Я оставлю себе этот, твоей маме он все равно уже не понадобится!

8

Я не знал толком, как одеваться на улицу, и теперь жалею, что не напялил безрукавку, которую мама мне всегда советовала надевать между рубашкой и курткой перед выходом на балкон. Но возвращаться за ней уже поздно. Поезда отправляются в назначенное время. Наш отходит в 10:34 и прибывает в Париж на Лионский вокзал в 13:38. К счастью, я решил надеть шерстяные носки. Они немного колются, зато ноги в тепле.

На привокзальной площади большими плитами из матового стекла, покрытыми сетью трещин, выложен круг. Наверное, когда-то тут стоял фонтан. Выглядит так себе, но вблизи похоже на растрескавшийся из-за жара хрусталь. Яро не дает мне остановиться, чтобы сделать несколько кадров с планшета.

— Почему ты не носишь рюкзак на спине? — спрашивает Яро.

— Мама отрезала лямки.

Яро качает головой. Иногда его так трудно понять, особенно когда он молчит. Качание головой может означать массу разных вещей! Я не знаю, о чем он думает, а он молчит до самого вокзала.

Автоматические двери открываются сами, чтобы пропустить нас внутрь. Никто не обращает внимания на их тихое шипение. В холле полно приезжающих и уезжающих, и все куда-то направляются. Но почему-то никто не сталкивается, будто здесь не вокзал, а репетиция балета!

Я в первый раз поеду на поезде по-настоящему, но прекрасно знаю, что и как нужно делать. Над дверями, которые ведут к платформам, висят экраны. На них есть номер платформы. На билетах указан номер вагона и номер места. А еще время и место отправления и прибытия. Это легко.

В холле Яро протягивает мне билет, который я распечатал перед выходом из дома.

— Иди садись, я куплю нам чего-нибудь пожевать.

— Ты не сядешь со мной в поезд номер 6453, отходящий в 10:34?

— Да сяду, сяду, через пару минут, но мы проголодаемся в поезде. К тому же у парня с билетом, сэндвичем и газировкой, купленными на вокзале, вряд ли станут проверять документы. А поскольку у меня этих самых документов нет, не спорь со мной. Ты понял, как найти наши места?

Я киваю. Я понял и направляюсь к поезду, крепко держа в руках свой рюкзак без лямок. Номер платформы указан на табло отправления. Номер вагона — под броской отметкой на экране платформы и на двери вагона. Место у столика.

Вагон четырнадцатый, место семнадцатое. На месте семнадцать в четырнадцатом вагоне кто-то сидит. Гомо сапиенс мужского пола в возрасте между сорока пятью и пятьюдесятью с трехдневной щетиной и в красных кроссовках. Он наклонился к девушке с длинными светлыми волосами, которой где-то между восемнадцатью и двадцатью пятью, и что-то ей говорит. Она сидит за столиком, отделяющим ее сиденье от того, что напротив, положив на него сумочку и уткнувшись в телефон, и не обращает на мужчину никакого внимания.

Я громко говорю:

— У меня семнадцатое место.

Мужчина отвечает:

— Ах да, прошу прощения, не затруднит вас пересесть на двадцать шестое? Я предпочитаю ехать по ходу движения, а так как в приложении эти пожелания учитываются только для первого класса… Двадцать шестое, в этом же вагоне.

Он ждет, не двигаясь с места. Я не знаю, что делать, поэтому тоже жду, не двигаясь с места. Мужчина пытается меня не замечать, но в конце концов решает заговорить:

— Какие-то проблемы?

— У меня билет на семнадцатое место. Вы сидите на месте номер семнадцать.

Он хмурится. Это свидетельствует о том, что он размышляет. Или что у него трудности с пониманием. Или что у него болезнь Альцгеймера. Или сенильная деменция другого типа. Но он не выглядит таким старым, значит, дегенерация очень ранняя.

— Я понял, что у вас семнадцатое место, и говорю вам, что мое место — двадцать шесть, и прошу вас: будьте добры, поменяйтесь со мной местами.

— У меня билет на семнадцатое место.

— Минуточку.

Он поднимается и теснит меня в угол с чемоданами, прямо к двери на платформу. И говорит шепотом:

— Не заводись, брателло… Это все цыпочка на соседнем месте — по-моему, это мой счастливый билет. Будет просто отпадно остаться сидеть рядом с ней, попытать удачу, ну, ты понимаешь.

Этот мужчина разговаривает как в фильмах восьмидесятых. Но я все еще его не понимаю.

— У меня тоже билет. На семнадцатое место.

— Ах вот оно что, окей, я допетрил. Хочешь оставить ее себе, да? Все равно она лесбиянка, зуб даю, иначе бы у меня уже был ее номерок. Давай, вали на свое семнадцатое место, мелкий жук, оттянись там!

Он уходит, забирает свою куртку с моего места и идет к месту номер двадцать шесть.

Я сажусь у прохода. Девушка сидит у окна. Я не могу ее рассмотреть, потому что мне мешают все эти волосы, спадающие ей на лицо и похожие на шелк.

Я поставил рюкзак себе на колени и теперь не знаю, что делать со своей правой рукой, потому что на подлокотнике уже лежит рука девушки. На запястье у нее татуировка с собакой-пружинкой из «Истории игрушек»[11]. Может быть, подлокотник занимают по очереди, минут по пятнадцать на каждого? Она наклоняется ко мне, и я чувствую яблочный аромат ее специального шампуня от перхоти. Мама покупала его, когда поседела.

— Спасибо вам, что настояли, чтобы занять свое место. Три часа пути — это долго… Мы еще даже не тронулись, а с ним уже было очень тяжело.

— Я вешу восемьдесят два килограмма.

Она тихо смеется и качает головой в облаке аромата зеленых яблок. Ее волосы почти достают до меня, и мне хочется запустить в них руку.

— Вы можете поставить свой рюкзак на пол между нашими ногами, если хотите. Мне он не помешает. А остальные за нашим квадратным столиком уж как-нибудь да усядутся!

— Квадрат — это параллелепипед, все четыре стороны которого равны и пересекаются под прямым углом.

Она снова смеется.

— Мне кажется, я впервые пересекаюсь с кем-то вот так, под прямым углом.

— Извините, могу я сфотографировать вашу татуировку?

— Для соцсетей?

— Нет, для себя.

Она смеется и протягивает запястье. Я навожу камеру планшета и делаю снимок, на котором видно и ее руку тоже. Лак на ногтях немного облупился, а на заднем плане слегка размыто виднеются ее туфли на каблуках.

Яро входит в вагон и ставит на стол передо мной какой-то пакет.

— Я взял тебе сэндвич с курицей и овощами, подойдет? И колу. Здравствуйте, мадемуазель.

В этот раз она не смеется. Он протягивает мне мамин кошелек. Я убираю его в рюкзак и наклоняюсь, чтобы поставить рюкзак на пол.

— Убери его лучше к чемоданам, он будет мешать твоей соседке. Прошу вас, мадемуазель, извинить нас за беспокойство.

— Он нисколько мне не мешает! Это я предложила вашему другу поставить рюкзак сюда.

— Спасибо вам от моего друга. Ну как друга… Это громко сказано, конечно, мы просто приятели.

Девушка улыбается во все тридцать два зуба. Она проводит руками по волосам, приподнимая их у корней, как если бы мыла их, а потом отбрасывает светлую гриву за левое плечо. Запах немного меняется, становясь больше похожим на жвачку со вкусом яблока, чем на шампунь с ароматом зеленых яблок. Она кладет свое предплечье рядом с моим, и у меня бегут мурашки по коже. Я впервые прикасаюсь к татуировке. И к девушке тоже. Я поднимаю руку и пропускаю прядку ее волос между своими пальцами. Они очень мягкие и очень твердые одновременно.

— Что вы делаете?

Я понимаю, что сделал что-то, чего делать не следовало. Она хмурится, а Яро резко бросает мне:

— Перестань, Алистер! Простите его, ему еще не доводилось ни путешествовать, ни… Он немного… Словом, извините его.

Я выпустил из руки волосы и прижался к подлокотнику со стороны прохода. Меня бросило в жар, я странно себя чувствую. К счастью, она убирает свою руку с подлокотника, и мне становится легче. Яро тоже начинает слегка натянуто улыбаться.

— Выйдем на пару минут, Алистер, мне нужно кое-что тебе показать!

Я иду за ним на платформу. Но он ничего мне не показывает, а легко ударяет кулаком в плечо.

— Поверить не могу, чувак! Ты никогда в жизни не видел девчонок вблизи, я на минуту оставил тебя одного, а ты уже подцепил самую красивую девушку в поезде. Ты еще и гипнозу в ютубе учился, что ли?

— Она кажется мне красивой, хотя и улыбается губами, а не глазами.

— Да всем плевать на это! Ты с ней разговариваешь, ты вежливый и славный. Только не начинай трогать ее раньше времени. Такие девушки на дороге не валяются, поверь мне. Так везет только один раз в жизни, чувак.

— Она не девушка моей мечты.

— Да и ты не ее принц на белом коне!

Я пожимаю плечами. Яро может знать множество вещей, но его легко ослепить. Лучше сменить тему.

— Я собираюсь завести аккаунты в соцсетях.

— Ты меня бесишь.

Мы возвращаемся и садимся на свои места, больше не сказав друг другу ни слова.

В дороге я перечитываю «Критику чистой математики». Я ем сэндвич, пью колу и изо всех сил стараюсь делать вид, что не замечаю ни как моя соседка обращается ко мне, ни как она ко мне прикасается. А потом спрашиваю Яро, почему у него нет документов. До моего вопроса Яро говорит и улыбается за двоих. А потом отвечает, что мне лучше заняться своими делами. Я прочел немало научно-популярных книг. Когда-то они были единственным мостиком между мной и внешним миром, пока мама не купила телевизор и не провела интернет. «Критика чистой математики» занимает особое место в моей жизни. И хотя я знаю ее наизусть, я всякий раз смеюсь, перечитывая ее.

Поэтому я смеюсь.

Я должен ответить Яро, когда он спрашивает, что здесь смешного, но мне нужно время, чтобы отдышаться.

— Просто речь идет о параболическом уравнении и…

Яро не смеется. Он смотрит на меня, как Шампольон[12] на Розеттский камень[13], будто пытаясь отыскать ключ к разгадке тайны. Я пожимаю плечами.

— Юмор математиков.

Девушка снова улыбается во все тридцать два.

— Вот так послушаешь, как вы смеетесь, и почти хочется вернуться в детство, к урокам математики.

— Они есть в интернете, адаптированные для всех возрастов.

— Правда? Как здорово!

Я вижу, что она размышляет, что бы еще такого сказать. Может быть, она помнит что-то из математики — Фалеса или Пифагора, — но она только улыбается, показывая свои белоснежные, ровные, блестящие зубы. А потом снова утыкается в телефон.

Однако «Критика чистой математики» вдохновила меня на рисунок. Я вытаскиваю свою черновую тетрадь и калькулятор и начинаю строить схему, скрещивая две функции. Она косится на листок.

— Как красиво! Это напоминает мне о спирографе, который мне подарили на восьмой день рождения. Я его просто обожала!

Яро отвечает ей, она рассказывает о том, что ее родители сохранили игрушку на чердаке, а я заканчиваю набросок. Десять минут спустя она просит меня выпустить ее и уходит. Возвращается она за девять минут до прибытия.

Пока поезд тормозит, подъезжая к вокзалу, она поднимается и наклоняет голову ко мне. Ее волосы струятся, задевая кончиками мои колени. Спрятавшись за этим волосяным занавесом, она шепчет:

— Я уже очень давно ищу эскиз для татуировки в духе того, что вы рисуете. Если вы будете не против показать мне несколько ваших рисунков — позвоните.

Она показывает мне билет на метро, на котором что-то неразборчиво написано, и опускает его в карман моей рубашки.

Наши лица так близко, что я вижу ее нечетко. Мои глаза скошены к переносице. Бросает в жар. Сердце колотится. Я не знаю, как реагировать, но мама всегда говорит, что вежливость помогает найти выход из любой щекотливой ситуации.

— Спасибо, мадам.

Она смеется и машет мне рукой на прощание. Напоминая чем-то прощающихся Телепузиков, вот только ее лапка намного изящнее и тоньше. И она куда симпатичнее Тинки-Винки.

В Париже на Лионском вокзале царит суматоха, к которой так привыкли его завсегдатаи. Суетятся мини-составы с напитками для баров скоростных электропоездов, в киоски с фастфудом выстраиваются очереди, слепят неоном огромные вывески магазинов, к табло отправления поднимаются лица, и мечутся взгляды в поисках свободных мест в зале ожидания. На платформе двадцать два поезд изрыгает своих пассажиров. Те, кто спешит, лавируют между чемоданами на колесиках, а самые добродушные помогают пожилым с их вещами. Путешественники из четырнадцатого вагона умиленно наблюдают, как Алистер прижимает к груди рюкзак, будто несет в нем ребенка.

— Расслабься, — говорит Яро. — Никто не позарится на старый дерьмовый рюкзак без лямок.

— Я очень дорожу своей книгой.

Яро не отвечает, но его шаг становится шире. За чтением Алистер несколько раз начинал хохотать. Громко, заразительно, не боясь задохнуться. Это были мгновения чистой радости, бившей ключом непонятно откуда и охватывающей весь вагон. Яро поражен. Как Алистеру это удается? Самый асоциальный парень, которого он когда-либо знал, всю дорогу провел за чтением книги, избегая любого физического контакта со своей божественной соседкой, и, несмотря на это, практически объединил остальных пассажиров. При этом даже не заметил ни понимающие взгляды, которыми обменивались попутчики, когда он смеялся, ни улыбки, которые расцветали на их лицах.

Яро завидует его способности создавать моменты благости с этой нечаянной и невинной радостью, которая исчезает, когда детство заканчивается. Если бы он мог хотя бы вполовину очаровывать людей так, как это делает Алистер, он бы уже не был нелегалом. И пускай Алистер делает это не специально, его талант раздражает.

— Да что ты творишь? — кипятится Яро, оборачиваясь к Алистеру, который идет за ним. — Нельзя так тормозить!

Алистер неуклюже нагоняет его.

— Я фотографировал рельсы под поездом. Они блестят, и на них сидела птица. Как ты думаешь, существуют чистильщики рельсов? Может быть, даже мыши. Или крысы, как Реми из «Рататуя».

Яро снова ускоряет шаг. И зачем он только поехал с ним в Париж? Попробуй здесь не отсвечивать!

— Ну все, ты доволен? Закончил свой анималистический репортаж, можем ехать в обсерваторию?

— Я посмотрел в интернете. Туда идет девяносто первый автобус, или можно поехать на метро с пересадкой на станции «Шатле — Ле-Аль» на линию…

— Вот только не надо мне наизусть рассказывать схему метро. Ты кое о чем забыл.

— Кое о чем?

— Да, об одном параметре твоего уравнения: я нелегал. А знаешь, где полиция охотится на нелегалов? В общественном транспорте. Поэтому мы на общественном транспорте не поедем. Будем ездить на «Убере» или ходить пешком. Есть возражения?

— Да, само собой, у меня есть возражения. У стандартного уравнения не может быть параметров. В уравнениях есть постоянные и переменные.

— Алистер?

— Да?

Ну что ему сказать? Всякий раз, когда Алистер открывает рот, он застает Яро врасплох. Если бы существовала классификация мозгов, его отнесли бы к разряду произведений искусства. Одни нейроны глючат, а другие — пашут на математике.

— Заткнись и шагай.

Подумаешь! Постоянные, переменные, косинусы и Пифагоры — что угодно, лишь бы он дал расплатиться деньгами своей матери за такси. Яро направляется к выходу на площадь.

— Идем, нам сюда.

В машине пахнет мокрой псиной и накатывающим тошнотворно сладкими волнами ароматом пачули. Алистер, свернувшийся на сиденье клубком вокруг своего рюкзака, не отлипает от окна. Своими повадками он напоминает Яро алкоголика. Он сидит с открытым ртом и пьет Париж маленькими глоточками, с жадностью впитывая все новое. Магазины, толпы на тротуарах, дома из тесаного камня, велосипеды, обгоняющие машину и слева и справа, — он разглядывает все. Яро вспоминает о своем возвращении сюда, о том драгоценном миге, когда он снова вдохнул парижский воздух.

Он приехал во Францию, когда ему было два, и был выслан, когда готовился отпраздновать шестнадцатый день рождения. И все, что его занимало тогда, — это сдача выпускного экзамена по французскому. Полиция надела на них наручники — на него, его кузена и дядю, оставив руки свободными только жене дяди и маленькому ребенку. Они летели на самолете до той страны, «его» страны, о которой он ничего не знал. Измучившись от жары, на выходе из аэропорта Яро думал только об одном: сбежать как можно скорее, вернуться во Францию, вернуться к себе, в Париж. Остальные члены семьи предпочли на какое-то время затаиться в деревне.

На реализацию задумки у него ушел год. Чтобы раздобыть денег и выжить, ему пришлось пойти на поступки, которыми он не гордился, он неделями шел, долго и упорно, неделями пытался забраться в поезда, путешествовал автостопом, возвращался назад, снова пытался, ругался, дрался, крал и мстил, проводил бесчисленные часы в лодках, а перевозчики вовсю пользовались трудным положением людей вокруг. Последнюю часть пути он проделал на автобусе.

Ему было семнадцать, когда двери автобуса распахнулись и он наконец ступил на землю. Всей грудью он тогда вдохнул мельчайшие частицы, и от этого запаха большого города, этого вкуса Парижа вдруг ощутил умиротворение. Он был у себя дома. Париж не изменился, а вот он — да. В Париже его никто не ждал.

— Простите, мсье, не могли бы вы не прижиматься так к стеклу? — говорит водитель. — От этого остаются следы. Это не очень гигиенично и неуважительно по отношению к клиенту, понимаете?

Алистер послушно отворачивается и принимается смотреть прямо перед собой. Теперь большую часть его поля зрения занимает подголовник в форме маски. Боковое зрение выхватывает кусочек уличного фонаря, автобусную остановку, мерцающий зеленый крест.

— Я как-то странно себя чувствую.

Тон Алистера заставляет Яро насторожиться. Он видит, как его лицо сереет, а торс принимается раскачиваться еще быстрее. Уж не собирается ли этот придурок блевать прямо в машине?

— Не могли бы вы остановиться здесь? Мы дойдем пешком.

Бросив взгляд в зеркало заднего вида, водитель передумал протестовать. От рвоты отчистить салон сложнее всего. Запах въедается. Даже пачули не всегда удается его замаскировать.

Пока Яро расплачивался, Алистер выходит из машины. Вдвоем они шагают по тротуару. Алистер беззаботно подставляет лицо ветру, а Яро движется быстро и сосредоточенно, как парижанин, знающий, куда идет. В первую очередь следует не привлекать к себе внимание, Алистер и так делает это за двоих.

Он громко озвучивает все, что приходит ему в голову, с непосредственностью ребенка на школьной экскурсии. Что странно, его нисколько не привлекают ни архитектура, ни рисунок улиц, ни даже магазины, которые какое-то время регулярно встречаются им на пути.

Доставать свой планшет его заставляют мелочи вроде одинокой травинки, растущей из трещины в дорожном покрытии, граффити мышки, которая будто карабкается по водосточной трубе, собачья какашка, которую борцы за чистоту нарисовали золотой краской. Всякий раз, несмотря на попытки Яро ему помешать, Алистер воодушевляется, фотографирует, останавливает прохожих, чтобы показать им то, что он обнаружил. Еще удивительнее, что многие из тех, кого он окликает, останавливаются, чтобы его выслушать, и по-своему комментируют то, что он им показывает.

Яро не верится. Если бы он вел себя так же, люди оборачивались бы, бросая на него злобные взгляды, или делали вид, что не замечают его, думая, что имеют дело с вором или и того хуже. И причина не только в цвете кожи.

С Алистером ничего такого не происходит. Объяснение наверняка кроется в науке, например каком-нибудь феромоне, который Алистер вырабатывает, как пчелы, привлекая себе подобных. Ко всему прочему он рассказывает им о своей жизни. О часах, которые ему подарил дедушка на Рождество незадолго до своей смерти. О планшете, который мама купила себе, но присвоил его в итоге Алистер.

В конце их пути, стоя перед обсерваторией, Алистер восклицает:

— Вот те на! Как умно! Ты видел ставни? Они открываются и закрываются изнутри!

Кто еще, кроме Алистера, может сказать «вот те на»? Они стоят перед великолепным зданием с двумя башенками, обрамляющими фасад с прорезями высоких окон, — местом, где явно можно поживиться парой-тройкой вещичек, чтобы потом их перепродать. Но все, на что обращает внимание этот пацан, — это ставни. Яро вздыхает.

— С внутренними ставнями, — продолжает Алистер, — в комнату не попадет холодный воздух, потому что не приходится распахивать окно, чтобы их закрыть. А еще это должно быть эффективной защитой от ограблений. Не говоря уже о том, что благодаря отсутствию неблагоприятных погодных условий краска облупится не так быстро. И почему их не ставят везде? Тем более что…

— Стоп! — вмешивается Яро. — Если бы тебя слышал архитектор, он бы прямо сейчас пошел и застрелился. Он, должно быть, убил немало часов на проектирование купола, а тебя интересуют только ставни, хотя это даже не рольставни.

— Иногда красота кроется в простоте мелочей.

— А, ну да… Я так понимаю, ты или на ютубе заделался еще и диванным философом, или перечитал «Афоризмы великих людей». Давай, пошли, не вечно же нам снаружи торчать.

В фойе несколько опередивших их туристов толпятся за экскурсоводом, проходя в одну из двух дверей в глубине зала. Девушка-администратор с улыбкой встречает Алистера и Яро и выслушивает просьбу последнего, не переставая улыбаться. Она все еще улыбается, поднимая трубку телефона.

— К Сидони пришли двое молодых людей, которых зовут Алистер и Яро…Нет, я одна…Окей, так и поступим.

Она кладет трубку.

— Если вы не против подождать, мадам Ганоша придет и лично вас заберет.

Яро так же широко улыбается ей в ответ.

— Благодарю вас, мадемуазель, это очень мило с вашей стороны.

Он завязывает разговор. У девушки такой мелодичный голос, что он поневоле задается вопросом, не певица ли она. В самом деле? Она поет? Она должна пойти в программу «Голос» и победит, он в этом уверен. Даже когда он закрывает глаза, у него мурашки по коже.

Яро говорит, говорит и говорит. Красотка из поезда с татуировкой из «Истории игрушек» не поняла, чего лишилась. Тем хуже для нее, и этим может воспользоваться милашка из обсерватории. Понемногу Яро чувствует, как становится выше и расправляются плечи, он старается напрячь свои бицепсы, не выдав усилий лицом. Мускулистые мужчины нравятся всем.

Алистер в это время осаждает сувенирную лавку. Три поворота рукоятки, и все музыкальные шкатулки разом начинают играть свою металлическую музыку. Он перебирает брелки для ключей, встряхивает коробки с пазлами. Яро бросает на него взгляд. Да он все полки скоро пооткручивает!

— Алистер, нам нельзя ничего трогать.

Алистер возвращается и вытягивается рядом с Яро по стойке смирно. Как бы тот ни отпихивал его ногой, Алистер стоит неподвижно, и оживленная беседа с девушкой-администратором начинает принимать дурной оборот. Этот недоумок все испортит!

— Не стесняйтесь ходить по магазину, господин Алистер, — говорит девушка. — Из вашего друга плохой советчик. Многое из того, что там выставлено, предназначено как раз, чтобы это трогали.

— Спасибо вам, мадам, за ваше любезное разрешение.

Яро помалкивает, хотя фраза Алистера звучит странно. Наверняка это еще одна вещь, которой его научила мать или он сам выучил по видеоурокам об этикете XIX века. Он смотрит, как Алистер возвращается к тому, что в его представлении, должно быть, напоминает пещеру Али-Бабы. Но главное достигнуто: он самоустранился и оставил ему полную свободу действий в отношении хорошенькой девушки.

Яро нависает над стойкой администратора и уже почти шепчет:

— Спасибо, мадемуазель, вы действительно очень любезны, и если бы вы разрешили мне…

Дверь, проигнорированная туристами, распахивается и выпускает женщину, которая восклицает:

— Нино, не дай этому любезнику заговорить себе зубы, он серийный сердцеед! А тебя, Яро, никогда не предупреждали не охотиться на стажерок?

Яро с радостным лицом идет ей навстречу.

— Сидони! Ты совсем не изменилась…

В глубине души его это успокаивает. Сидони здесь, прежняя, и она рядом с ним, когда ему это нужно. Это она встретила его, когда он толкнул дверь Ассоциации помощи беженцам год тому назад. Путешествие Яро оставило на нем шрамы и только усугубило его подозрительность — настолько, что на своих преподавателей и бывших друзей он предпочел смотреть издалека. Получив свои дипломы, они разошлись по разным институтам и университетам. Яро поначалу лелеял мысль возобновить с ними отношения, но потом передумал. Ему было слишком стыдно. Во что превратилась бы их дружба, если бы он стал попрошайкой?

Сидони раскрыла ему свои объятия, наплевав на правила Ассоциации: «Мы помогаем, но не привязываемся. Мы сопровождаем, но остерегаемся. Мы поддерживаем, но соблюдаем дистанцию». Она приблизилась и обняла его, похлопывая по спине. Она такая полная, что длины рук Яро не хватает, чтобы сделать то же самое.

— Рада тебя видеть, Яро. Должно быть, я забыла попросить тебя не пропадать, раз уж так и не получила от тебя ни единой весточки…

Она смеется, и тепло ее смеха превращает упрек в шутку, которая сближает их еще больше. К глазам Яро вдруг подступают слезы. В руках Сидони он в кои-то веки снова чувствует себя в безопасности.

У реальных магазинов есть преимущество перед онлайн-собратьями. Вещи можно трогать, а не только приближать картинку. Здесь хорошо. Я не знаю, кто работает в магазинчике при обсерватории, но уверен, что он любит сувениры так же, как я математику. Кубик Рубика с разными изображениями звездного неба на каждой грани, стеклянные колокольчики с выгравированными на них знаками зодиака, радужный зонтик… Жаль, что мама мертва, иначе бы я обновил свой список с идеями для подарков. Самая красивая вещь во всем магазинчике — это футболка с белой Луной и кратерами на синем фоне, на которой написано: «Витал в облаках и заблудился, зайдите позднее». Я понял, что это шутка, и рассмеялся. Я примерил S,ку на куртку, но она мне мала; M,ка жмет, L,ка коротка. XL сидит идеально. И не нужно ждать повода, мамы больше нет, и никто мне ничего не скажет.

Банковская карта осталась у Яро. Я подхожу к нему, но не беспокою. Он обнимается с какой-то женщиной, а я знаю, что нельзя беспокоить тех, кто с кем-то обнимается. Потому что нужно уважать чужое право на личную жизнь. Даже если кто-то, похоже, вот-вот задушит того, кого обнимает.

Когда эта дама ослабляет свою хватку, Яро немного отстраняется и взмахом руки просит меня подойти.

— Сидони, это Алистер. Алистер, это моя подруга, о которой я тебе говорил, Сидони Ганоша.

Сидони протягивает мне руку, но тотчас отдергивает, как только понимает, что я колеблюсь. Я ничего не знаю о ее гигиенических привычках, а микробы, переносимые на руках, вредны для здоровья. Если бы я знал, что поеду в Парижскую обсерваторию, то попросил бы маму перед смертью купить мне водно-спиртовой гель, чтобы таких затруднений не возникало. В магазинчике при обсерватории такое не продается.

Сидони наклоняется вперед, здороваясь как индийцы (не индейцы). Только она не соединяет ладони обеих рук, а просто говорит:

— Рада познакомиться с тобой, Алистер.

— Рад познакомиться с тобой, Сидони.

Мне наклониться труднее: футболка, надетая на куртку, сковывает движения и я все еще держу в руках рюкзак. Но у меня все же получается, мама бы гордилась тем, как я ответил по всем правилам этикета.

Сидони с Яро обмениваются взглядами, которые я не могу расшифровать. Я знаю, что способность обмениваться информацией, глядя друг на друга, — свидетельство близости, но, надо признать, я не удивлен. Близость рождается из тесного контакта и проведенного вместе времени. Вот взять, к примеру, пожилого человека и его собаку. Или пожилого человека и его жену. Или даже пожилого человека и его холодильник, немного шумный, но все еще исправно работающий. Мы привыкаем к другим и уже не помним, как жили без них. Мне интересно узнать, как сблизились Яро и Сидони.

Сидони примерно столько же лет, сколько маме, весит она раза в два больше, а улыбаясь, выглядит почти так же красиво. Не думаю, что она была спутницей жизни Яро. Или они работали вместе?

Она жестом просит следовать за ней, поэтому я не отстаю. Но девушка-администратор окликает меня, прежде чем я вхожу в дверь.

— Извините, но за футболку нужно заплатить!

Яро протягивает мне мамин бумажник.

— Тебе кто-нибудь говорил, что футболки на куртки не надевают?

— Если я надену ее под куртку, ее никто не увидит.

Я расплачиваюсь и догоняю их на лестнице. На Сидони высокие трекинговые ботинки с надписью Gore-Tex, вышитой вокруг люверсов. Ее штаны очень похожи на альпинистскую экипировку с девятью процентами эластана и накладными карманами, хотя ею и не являются; на локтях клетчатой рубашки — заплатки. Кофта, которую она повязала вокруг талии, как и шапка, которую мне купила мама, сделана из переработанных пластиковых бутылок. Это наряд альпиниста, так что вместе с Сидони мы наверняка вознесемся до небес.

Лестницы, длинный коридор, и в самом его конце — кабинет Сидони.

Яро оглядывается. Он так часто видел Сидони в серых ветхих зданиях Ассоциации помощи беженцам, уставленных списанной мебелью, что и представить себе не мог ее в другой рабочей обстановке. В здешних коридорах тоже все старое, но это красивая и престижная старина Старого Света с лепниной и высокими окнами.

Сидони первой входит в свой кабинет. Это не очень большая комната с огромным рабочим столом, поверхность которого скрывается под сплошным слоем бумаг. Помимо него в комнате еще несколько тумб с ящиками на колесиках, вдоль стены расположился шкаф-купе, а прямо у входа стоит круглый столик с четырьмя стульями. Весь ансамбль, за исключением одной белой доски, выбивающейся из ряда картин, — воплощенная функциональность.

Несмотря на то что Сидони выглядит как альпинистка из девяностых, она не кажется чужеродной в этом кабинете. Яро чувствует ее спокойствие, уверенность и то, что она здесь на своем месте.

— Это твой личный кабинет? Кем именно ты работаешь, кстати? Ты никогда мне не говорила.

— Я инженер. Координирую работу бригад, занимаюсь проектами и еще всяким по мелочи, вот.

Взмахом руки она приглашает Яро и Алистера занять места за круглым столом. Разговор очень быстро возобновляется.

— Ты слышала что-нибудь об остальных?

Она перечисляет имена товарищей по несчастью, которые вместе с Яро собирали досье для ходатайства о предоставлении убежища, тех, кому все удалось, и тех, кто исчез, тех, кого вернули обратно к границе, и тех, кто все еще ждет и время от времени заходит поболтать. Это чем-то похоже на встречу выпускников. Как она помнит всех этих людей? Яро уже забыл большинство. Ей он этого, конечно, не скажет. Сидони его уважает, и он хочет, чтобы так и оставалось. Но все эти исчезнувшие — разве их образы не превратились в сердце Сидони в огромное кладбище? Они проносятся мимо и растворяются в никуда.

— Знаешь, я пожалела о том, что ты уехал. Мы могли бы подать новое досье, и на этот раз уже на совершеннолетнего. Должна сказать, я очень удивилась, когда ты позвонил, я думала, что никогда больше тебя не увижу… Полгода прошло, в конце-то концов! Ты собрал документы или в чем дело?

— А смысл? Ты прекрасно видела медицинское заключение по рентгену костей: врач сказал, что мне не меньше девятнадцати, хотя мне было всего семнадцать. Что было делать?

— Да, странная это была история, — соглашается Сидони. — Как будто костяк у черных прочнее и формируется раньше, чем у белых. Неудивительно, что стоит в Африке разок копнуть землю, как там обнаруживаются доисторические человеческие скелеты!

— Посмотрите на нее, да это же чистый расизм. Берегись, Сидони, я буду просто обязан сообщить куда следует о том, что ты не считаешься с черными!

— Не тебе меня учить, мальчик мой!

Оба начинают смеяться, и в ту же секунду Яро чувствует себя так, будто и не было этого полугода и он просто пришел поесть в столовую Ассоциации. Сидони была любимицей мигрантов, потому что смешила их.

— Ну так… ты собрал документы или нет? Ты вырос во Франции, а значит, у тебя есть шанс. Микроскопический, но шанс.

— Нет, никаких документов.

— Куда ты подался, когда уехал? Может, там тоже есть филиал Ассоциации!

— Я поселился неподалеку от озера Бурже. Когда я был маленький, мы ездили туда на экскурсию со школой. Там было здорово. И не хочу я подавать досье. Я решил, что если мне повезет, то я спасу какого-нибудь утопающего и мне за это сделают документы.

Яро замечает остановившийся на нем вопросительный взгляд Алистера. Во время всего разговора он смотрел на них как на игроков в теннис. Бедняга явно ничего не понимает, но Яро не хочет об этом говорить. Не сейчас. Прошлое осталось в прошлом, оно позади, и там ему самое место.

Но Алистер снова удивляет его, спросив:

— Вы считаетесь с людьми? Но по какой формуле?

Этот вопрос вызывает у Яро новый приступ смеха.

— Ах, если бы я знал…

Сидони вопросительно смотрит на Яро, но тот только беспомощно разводит руками. Он абсолютно спокоен. С тем количеством людей, с которым ей приходится иметь дело, этого она поймет в два счета. Почувствует, что Алистера нужно принимать таким, какой он есть, не мучаясь вопросами и не нервничая понапрасну.

Яро вытягивает руки и тычет указательным пальцем в Сидони.

— Ну хватит обо мне, объясни лучше, что ты здесь делаешь. Окей, ты инженер, но инженер чего? О каких проектах ты говорила?

— Например, о проекте FRIPON.

— Проект «Фрипон»[14]? — смеется Яро. — Звучит не очень-то научно.

— А между тем все серьезнее некуда! Помнишь, как в 2013-м на Россию упал огромный метеорит?

— Э-э-э…

— Пятнадцатого февраля, — встревает Алистер, — Челябинск.

Двое друзей с удивленным видом поворачиваются к нему.

— Да, — подхватывает Сидони, — именно. И мы поняли, что метеорит может упасть когда угодно и куда угодно прямо у нас под носом, а мы даже не сможем его отследить. FRIPON — это сеть постов наблюдения за воздушным пространством Франции, созданная для отслеживания метеоритов. Мы устанавливаем камеры и радиоприемники на крышах некоторых общественных зданий и анализируем получаемые данные, учитывая массу прочей информации.

— Это расчет орбиты?

После вопроса Алистера в разговоре снова повисает пауза. Сидони с любопытством разглядывает его и палец, которым тот указывает на незаконченный расчет на белой доске.

— Да, именно. Мы уже выполнили большую часть расчетов, но на этом забуксовали. Плюс нам не хватает способа расчета величины негативных последствий, чтобы ее оценить, и этот… В общем, как-то так. Скажи мне, Яро, что, помимо невероятной радости от встречи со мной, привело тебя сюда?

— Этот вопрос нужно задать Алистеру.

Сидони поворачивает голову к Алистеру за ответом.

— Мы прибыли сюда, чтобы воспользоваться вашей бесконечной любезностью с целью представить меня физически антропоморфным персонам, отвечающим за службу точного времени, чтобы я смог передать им сообщение чрезвычайной важности.

На этот раз Сидони начинает смеяться.

— Ну и шутник же ты! Мне не терпится узнать, как вы познакомились!

— Благодаря собаке по имени Чипо. Мы с Алистером живем в одной квартире.

— Прелюбопытная, должно быть, история!

— Но на сказку мало похожа, — хмыкает Яро.

— Сказки — это вздор, но я все же хочу сыграть роль феи-крестной, — возражает Сидони.

— Тогда реши проблему Алистера.

Взмахом руки она просит их покинуть кабинет и следовать за ней. Снова коридоры и лестницы.

Все трое входят в отдел под названием «Институт небесной механики и эфемерид». Сидони стучится в дверь, из-за которой тут же слышится: «Войдите!»

Мужчина в очках, круглых как Луна, жестом просит их войти в длинный зал с выложенным синей плиткой полом. Вдоль стен, как в старых научно-фантастических фильмах, стоят компьютеры в шкафах за стеклянными дверцами.

— Привет, Сидо, здравствуйте, господа!

Мужчина продолжает всматриваться в бегущие числа на жидкокристаллическом экране, даже не оглядываясь на посетителей.

— Привет, Бернар, присутствующий здесь юный Алистер хочет сказать что-то важное тому, кто отвечает за службу точного времени.

Мужчина поднимает голову.

— Я вас слушаю.

— Я приехал, чтобы сообщить вам о том, что моя мама умерла, — говорит Алистер.

— Я… Мне очень жаль, не знаю даже, что и сказать… Прошу вас принять мои соболезнования. Я ее знал?

— Она часто звонила в службу точного времени.

— Да?..

— Из чего следует, что вы были довольно близки.

— Кхм?

— Я не знаю, во сколько точно она умерла, это было поздно вечером или ночью. С тех пор она, разумеется, вам не звонила.

Мужчина колеблется, разрываясь между желанием вернуться к успокаивающему ряду чисел, которые мерцают на экране, и вежливостью, которая принуждает его отвечать странному человеку.

— Очень хорошо, — говорит он, — просто прекрасно… То есть я хочу сказать, что это ужасно. И мы это учтем. Сейчас это не так важно. И еще раз примите мои соболезнования.

Алистер выпрямляется, будто сбросив с плеч огромный груз.

— Теперь я чувствую себя намного лучше.

— Тем лучше, да, тем лучше.

— До свидания.

Алистер разворачивается и выходит из комнаты. Мужчина спрашивает, нарочито артикулируя, чтобы Сидони его поняла, но при этом не произносит ни звука: «Это кто?»

— Один славный малый, — отвечает Яро вместо Сидони. — С придурью, но незлой. И спасибо! Вы отлично справились. Он слишком близко к сердцу принял то, что якобы надо предупредить людей из службы точного времени.

Мужчина качает головой и указательным пальцем показывает на Сидони.

— Между прочим ты должна мне эспрессо.

— Я даже расщедрюсь на капучино!

Когда Сидони и Яро выходят в коридор, Алистера нигде не видно. Яро предполагает, что он ушел вперед, и по дороге до кабинета рассказывает Сидони о жизни затворника, которую вел Алистер.

— Вот бедняга, это должно быть ужасно, — откликается Сидони. — Расти в четырех стенах — тут у любого поедет крыша! Ты должен предупредить социальных работников, не сможешь же ты вечно о нем заботиться.

— Не могу. Из-за его матери.

— Она не умерла?

— Умерла, но он убрал ее в бельевой ящик дивана.

Сидони замирает и взмахом руки останавливает Яро.

— Ты что, с ума сошел? Ты живешь с этим парнем в квартире, где лежит тело его матери? Это бесчеловечно.

— Нет, напротив, в этом-то и проблема — это как раз человечнее некуда.

— Ты не можешь просто оставить все как есть, Яро. Почему он оставил ее в доме? Чтобы получать пенсию?

— Все не так просто.

— Так объясни мне.

Яро кривит лицо, не зная, стоит ли говорить. Сидони ни капли не изменилась, и по ее серьезному лицу и властному тону он прекрасно понимает, что она в корне не согласна со сложившейся ситуацией.

— Хотя от того, объяснишь ты мне это или нет, ничего не изменится, — продолжает Сидони. — Я и сейчас могу тебе сказать, какие выводы сделает любой судья, если тебя найдут у него. Мошенничество в сфере страхования. А если Алистера еще и признают «совершеннолетним недееспособным гражданином» под опекой, то на тебя повесят злоупотребление доверием. Это может очень дорого обойтись — не видать тебе документов, само собой, да и не только. Тут речь пойдет уже о тюрьме.

— Знаю, знаю. Но это же он. Он… он…

— Странный?

— Не только, он еще… Не знаю, как объяснить. Слишком человечный, понимаешь? Если я махну на него рукой, произойдет все то, о чем ты говоришь: суд, опека, никакого дохода. Знаешь, где он окажется?

Сидони вздыхает, соглашаясь.

— На улице. Но это не повод. Нельзя помочь всем.

— И это говоришь ты? — отвечает Яро. — Неужто небо на землю рухнуло?

Они проходят по коридору до конца, и Сидони открывает дверь.

Алистер с маркером в руке стоит перед белой доской. Почти всю ее поверхность он покрыл знаками и вычислениями. Судя по всему, он не слышал, как они вошли, потому что порхание его маркера не остановилось ни на секунду. Дойдя до нижнего края доски, он продолжает писать на стене.

— Эй, чувак! — вмешивается Яро. — Писать на стенах — это не дело, весь интерьер испоганишь!

Невозмутимый Алистер и не думает останавливаться. Пока Сидони пробегает строчки глазами, ее лицо меняется, глаза начинают сверкать, челюсти сжимаются. Она бросается к Алистеру и принимается освобождать место, срывая со стен репродукции дешевых полотен и один оригинал Уртре, на который раскошелилась. Алистер по-прежнему не останавливается. Она следит за его рукой, пока он пишет, выводя числа и символы.

— А черновиками не хотите воспользоваться? — спрашивает Яро.

Ни Сидони, ни Алистер ему не отвечают. Если бы он не знал, что это невозможно, он бы решил, что они общаются телепатически.

— Оставлю-ка я вас. У вас тут, по ходу, трип, не стану вас обламывать. А если вы вдруг озаботитесь тем, куда я подевался, имейте в виду, что я пошел к автомату с напитками. Хотите чего-нибудь? Кофе? Горячий шоколад? Томатный суп?

Но и в этот раз на его слова никто не реагирует, как, впрочем, и на его уход.

Когда он возвращается минут пятнадцать спустя, в кабинете царит другая атмосфера. Алистер стоит посреди комнаты и раскачивается. Сидони, взяв стул от круглого столика, сидит лицом к исписанной стене. Упершись локтями в колени и опустив голову на переплетенные пальцы, она молча всматривается в расчеты. В кабинете висит странная тишина.

— Все нормально? — спрашивает Яро.

Сидони оборачивается к нему.

— Твой друг — гений.

— Десять минут назад ты думала, что он сумасшедший.

— Нет, он не сумасшедший. Он гений масштабов Эйнштейна, если не круче. Гребаный гений.

Яро впервые слышит от Сидони ругательство. И этим все сказано.

7

Иногда, чтобы решить трудную задачу, нужно просто посмотреть на нее под другим углом, отойти в сторону, сменить точку зрения. Вот что такое математика. Река, в которую можно соскользнуть и дать себя увлечь, наслаждаясь ее мерцающей красотой, силой течения. Река, к прохладному истоку которой можно припасть. Эйнштейн создал теорию относительности, когда перестал стучаться в закрытую дверь, пытаясь уместить пространство и время в одном измерении. Математика — это возможность на краткий миг побыть Эйнштейном, и вот почему мне так нужно ее рисовать. Всю ее красоту нельзя описать словами.

Трудности начинаются, когда отказываешься отпускать ситуацию.

Сидони не хотела отпускать контроль. Мама тоже не может существовать в неопределенности. Но другого способа найти решение интуитивно не существует.

Я чувствую усталость.

Сидони отвечает Яро, не отводя глаз от доски. Она даже забывает моргать, а это вредно для здоровья. Она встает передо мной, и мне приходится немного уменьшить амплитуду раскачиваний.

— Алистер, я не стану тебя обнимать, потому что не хочу доставлять тебе неудобств, но знай, что я тебе очень признательна. Правда. Я бы никогда не додумалась, никогда, и уж точно не так. Ты избавил меня от огромной головной боли!

Не знаю, нужно ли мне как-то отвечать. Просто хочется съесть шоколадку, потому что мой мозг сжег слишком много углеводов.

— Я забыл захватить с собой шоколад.

— В автомате его полным-полно, — успокаивает Сидони. — С арахисом, кокосом, карамелью, хрустящим печеньем — я в этом специалистка!

— Мне нравится шоколад с арахисом.

Сидони разворачивается к Яро, который все еще стоит в дверях.

— Да я только что оттуда! Даже отнес капучино Жерару из службы точного времени.

Я вглядываюсь в лицо Яро и не замечаю ни следа шутки. Странно, что он уже забыл имя маминого друга.

— Его зовут Бернар.

Теперь уже Яро вопросительно смотрит на меня, но молчит.

— Окей, ладно, я схожу туда еще раз. Шоколад с арахисом. Но предупреждаю, это последний раз. Тебе взять чего-нибудь, Сидони?

— Я пойду с тобой.

Прежде чем они уходят, я спрашиваю:

— Я могу воспользоваться твоим компьютером, Сидони?

— Валяй, друг, пользуйся чем хочешь.

Они закрывают за собой дверь. Я остаюсь один, и теперь, после того как Бернар узнал о смерти мамы, в моей голове наконец находится место мыслям о полете на Луну.

Мой скафандр не подойдет. У него короткие рукава и штанины, и он давит мне на яички. Даже при меньшей гравитации мне будет неудобно ходить по поверхности Луны, что может сорвать мое пилотное исследование. К тому же он порвался, его придется зашивать. Мне нужен новый скафандр, по размеру.

Я открываю поисковик и ввожу «космический скафандр». «Лёбонкуа.ком»[15] предлагает мне страницу «Советский космический скафандр “Сокол КВ-2” за семь тысяч евро». Я кликаю на нее, и на экране появляется фото скафандра, лежащего на деревянном полу. На втором фото — снятый крупным планом шлем. Мое сердце начинает биться чаще, пока я читаю короткое описание:

Модификация КВ космических скафандров «Сокол» подключена к системе вентиляции открытого типа на борту и предназначена для обеспечения космонавта стандартными гигиеническими условиями во время полета в кабине под давлением и для поддержки жизненных функций космонавта в случае разгерметизации кабины.

В объявлении недостает слов, и скафандр не самый новый, но для моих нужд он вполне подойдет. Я применяю правило нахождения неизвестного члена пропорции к ширине шлема и длине скафандра, чтобы убедиться, что его размеры соответствуют моим. Во мне от одного метра девяноста сантиметров до двух метров, значит, запаса не будет, но это не страшно.

Я кликаю на «Написать сообщение Джаззи Виттик» и в открывшемся окне набираю:

Здравствуйте, Джаззи Виттик. Я хочу купить советский космический скафандр «Сокол КВ-2». Прошу вас ответить мне как можно скорее, спасибо. [email protected]

Потом я открываю почту [email protected]. Это наша с мамой почта. Мама говорит, что у нас дома один почтовый ящик, и его вполне достаточно, а значит, нет необходимости и в двух электронках.

В папке входящих мне в глаза бросается письмо из Пенсионного института взаимного страхования. В теме значится: «Планирование контрольного посещения».

Мадам, Вы не выбрали ни одну из предложенных дат для обязательного для всех наших пенсионеров медицинского обследования. К тому же ни одна из наших попыток связаться с Вами не увенчалась успехом: наши звонки и сообщения на автоответчике остались без ответа. Этим письмом мы предупреждаем Вас о визите, который мы нанесем Вам в четверг восьмого числа этого месяца, чтобы встретиться с Вами лично и обсудить условия проведения предстоящего Вам обследования.

С нетерпением ждем встречи.

С наилучшими пожеланиями,

отдел по работе с пенсионерами Пенсионного института взаимного страхования.

В случае, если предложенная дата Вам не подходит, просим Вас назначить другую дату, связавшись с нами по телефону 08-56-37-85-47 (по тарифу 0,56 евро за минуту разговора).

Я не знаю, что им ответить. Если я скажу, что мама умерла, они приедут и вытащат ее из дивана, и она никогда не узнает, чем закончился последний эпизод «Жизнь прекрасна». Но если я им этого не скажу, они приедут, чтобы встретиться с ней, и будут разочарованы, зря проделав весь этот путь. И продолжат искать другие способы связаться с ней.

Не успеваю я принять решение, как на почту приходит еще одно письмо. Джаззи Виттик. Я задерживаю дыхание, открывая его, и читаю:

Скафандр уже продан. Всего доброго.

Вдруг из легких внезапной разгерметизацией выбивает весь воздух, и я начинаю задыхаться. Инстинкт самосохранения заставляет меня глотать кислород, распахивая рот, словно рыба. Но, заполнившись до отказа, легкие не могут опустошиться. Сделать новый вдох не получается.

В этот самый момент в кабинете появляются Сидони и Яро. Сидони бросается ко мне, трет мне спину, и я слышу панику в ее голосе.

— Все будет хорошо, ну, ну, ну, тише, все будет хорошо.

Я борюсь, но тону в этом. Перед глазами кружатся черные пятна. Мозг тихо качается где-то по ту сторону сознания.

Яро бросает шоколадки и свой стаканчик с кофе и тоже склоняется надо мной.

— Рассказывай что-нибудь из математики.

— Чего? — изумляется Сидони.

— Рассказывай что-нибудь из математики, неважно что, вспоминай теоремы, таблицу умножения, перечисляй геометрические фигуры — что угодно.

Повелительный тон, очевидная неотложность требований. Сидони колеблется не больше секунды — вероятно, собираясь с мыслями, — и комнату заполняет бесперебойный речитатив.

От звучания ее приятного, низкого голоса мне становится лучше, знакомые слова складываются в молитву, давая мне ухватиться за них. Я медленно поднимаюсь по скользкому склону обратно в реальность: (a + b)² = a² + 2ab + b², Фалес и Пифагор помогают мне снова нормально задышать. Мои легкие наконец расстаются с воздухом и возвращаются к своей основной функции. Мне уже лучше, намного лучше.

— Вот черт, черт, черт, черт, — повторяет Яро, сжимая кулаки. — Как же ты напугал нас, чувак! Не делай так больше, а то нас инфаркт хватит!

— Что случилось, Алистер? — спрашивает у меня Сидони.

Я показываю пальцем на экран, и они оба нависают у меня над плечом, чтобы прочесть открытые письма.

— Инспекторы из пенсионной организации? — вслух читает Яро. — Нашел из-за чего переживать. Это аж послезавтра, у нас еще полно времени. Скажем, что нашли твою маму мертвой, когда вернулись из путешествия. Блин, нет, нас видела старуха с собакой. Или проветрим квартиру и скажем, что твоя мама куда-нибудь ушла. Или я в нее переоденусь. Я прекрасно изображаю старушечий голос. (Он начинает говорить дребезжащим тоном.) А если я еще и влезу в одно из платьев в стиле семидесятых… Добрый день, господа, не хотите ли отведать по чашечке моего домашнего травяного сбора?

— Прекрати, — обрывает его Сидони. — Никто тебе не поверит.

— Да поверят, я еще надену парик, фартук в цветочки и меховые тапочки!

Сидони качает головой, пощипывая губы. Обычно это признак разочарования, но мне почему-то кажется, что в этот раз это что-то другое.

— Ты, между прочим, черный.

Яро хлопает себя по лбу.

— Вот черт, и впрямь, как я мог забыть!

— Но я белая. И тоже старая. Не прямо старая, но ты понял.

Яро смотрит на Сидони со странным выражением лица, сведя брови к переносице. Теперь, когда я наконец могу нормально дышать, я спешу объяснить им, что они ошиблись письмом. Это слова Джаззи Виттика спровоцировали приступ асфиксии.

Яро хмурится. Совсем как мама, когда на меня сердится. В этот раз он, растопырив пальцы, машет руками у головы.

— Поверить не могу. Ты тут устраиваешь нам острый приступ удушья из-за проданного на «Лёбонкуа» космического скафандра? Ты еще хуже, чем я о тебе думал!

— Этот скафандр нужен мне, чтобы полететь на Луну.

— О, да брось, Алистер. Ты же знаешь, что фокус «Я буду не дышать»[16] прокатывает только с Обеликсом, но не в реальной жизни.

Яро все еще злится, и меня это беспокоит. Я не понимаю, почему он так бесится, и мне снова становится тяжело дышать.

Сидони встает между Яро и мной.

— Тихо. Яро, оставь его в покое. Алистер, отойди от этого компьютера. Зачем тебе вообще этот скафандр?

— Я хочу полететь на Луну. Но туда нельзя полететь без скафандра. У меня был, но он мне уже мал: он рассчитан на двенадцатилетку.

— Да, это и впрямь незадача. Но, может быть, тогда съездить в пустыню? Знаешь, она очень похожа на Луну. Там даже ставят научные опыты, чтобы узнать, можно ли жить на Марсе. Ты мог бы примерить костюм вулканолога.

Почему Сидони рассказывает мне о пустыне и Марсе? Она же прекрасно знает, что у Марса и Луны совершенно разные атмосферы. И состав почвы. И температурные условия. И вообще все! Чтобы прояснить ситуацию, я твердо уточняю:

— Мне нужно на Луну.

— Окей, Алистер, я поняла… Могу я оставить вас буквально на секундочку? Пойду поищу бумажные полотенца, чтобы вытереть кофе. А вы спокойно подождете меня тут, договорились?

И хотя она врет (чтобы принести бумажные полотенца за одну секунду, нужно развить скорость больше скорости света), из-за вмешательства Сидони я чувствую себя лучше. Она взяла все на себя.

Едва она закрывает за собой дверь, как я говорю:

— Сидони соврала.

— Да нет же, чего ты все усложняешь?

— Ничего я не усложняю, я просто сказал, что Сидони соврала, даже если это неважно.

Я подъезжаю на кресле к шкафу с рольставнями и начинаю читать названия, написанные на корешках папок несмываемым маркером. Многие начинаются с FRIPON, после которого идет другое слово. FRIPON — разрешения; FRIPON — установка; FRIPON — объекты; FRIPON — госзакупки видеотехники. Я читаю их вслух, как стихи.

Яро смотрит на меня. Он больше не морщит лоб и не сжимает челюсти: он уже не злится. Кажется, у него на губах играет легкая улыбка.

— Это странно, — говорит он. — Я понятия не имею, что делаю рядом с тобой, и в то же время ощущаю, что я на своем месте. С тобой не соскучишься.

— Вот видишь, в ютубе можно научиться шутить!

Яро смеется.

— А заседания правительства, показанные по телику, сделали тебя просто уморительным! Кстати, что за билет на метро лежит у тебя в кармане рубашки?

Я кладу руку на твердый картон билетика.

— Не то чтобы я следил за тобой, — говорит Яро. — Я заметил его, только когда наклонился через твое плечо к экрану. И просто предположил, что это может быть как-то связано с девушкой из поезда.

Я достаю билетик из кармана и протягиваю ему. Он читает написанное и снова сжимает кулаки.

— Бинго! Я так и знал! Ты ведь не будешь возражать, если я с ней свяжусь, да? Насколько я понимаю, ты все равно не собирался никуда ее приглашать. Она тебе нравится?

— Нет, она улыбается одними губами.

— Ну и прекрасно, а я вот уже без ума от ее губ. При виде ее зубок я чувствую себя зубной феей.

Он достает мамин телефон и набирает номер девушки и какое-то сообщение. Я продолжаю вслух читать надписи на корешках папок. Все снова встало на свои места. Осталось найти космический скафандр.

Какое-то время Яро пристально смотрит на экран телефона, прежде чем решается снова убрать его в карман джинсов. Либо девушка из поезда занята, либо не хочет ему отвечать. Алистер погружен в созерцание папок на рабочем столе, и Яро задумывается над тем, что он только что сказал. «Она врет». Алистер хорошенько изучил физические проявления эмоций, и Яро доверяет ему в этом вопросе. Если он говорит, что она врет, значит, вероятно, так оно и есть. Но насчет чего она врет?

— Посиди тут, Алистер, я пойду к Сидони.

Он встает и выходит, не дожидаясь ответа. Она уже дошла до конца коридора.

— Сидони! Погоди, я с тобой.

Она замедляет шаг, пока он ее догоняет, и они вместе спускаются по лестнице на этаж ниже.

— Ты уверена, что идешь за бумажными полотенцами? — спрашивает Яро.

Она прижимает указательный палец к губам, стучится в дверь с табличкой «Лаборатория», открывает ее, не дожидаясь ответа, и сразу спрашивает:

— Когда там состоится этот аукцион Тома Песке[17], о котором ты недавно рассказывала мне в кафе?

Заглянув в комнату поверх плеча Сидони, Яро замечает стоящий на коврике компьютер, а перед ним — женщину в блузке. Та оборачивается и улыбается Сидони.

— Привет, Сидо. Он, наверно, уже прошел. А что?

— Проверь для меня, пожалуйста.

Женщина закатывает глаза, вздыхая так, будто ей не привыкать к странным прихотям Сидони. Но она молча снимает перчатки и вбивает запрос в компьютер.

— Завтра в шесть вечера в тулузском Космическом городке. Там помимо оборудования Песке будет еще куча штук с космической станции и фрагменты старой ракеты «Ариан». Ты что-то конкретное ищешь?

— Космический скафандр.

— Есть один. Скафандр Песке для тренировок в бассейне. Стартовая цена — две тысячи евро.

— Пришлешь мне ссылку?

Два клика — и готово.

Сидони бросает «спасибо-с-меня-причитается» и снова направляется к лестнице. Она идет так быстро, что Яро приходится перейти на трусцу, чтобы поспевать за ней.

— Ты же понимаешь, что ему об этом говорить не стоит?

— Почему нет? Это неожиданная удача. Правда, стартовая цена две тысячи евро… Значит, на торгах она взлетит быстро и высоко. Не уверена, что у парня хватит денег!

— Должна же ты понимать, что это неразумно.

— Вся эта история от и до — череда не самых разумных поступков, — замечает Сидони.

Яро чувствует, как она постепенно замедляется, поднимаясь по лестнице.

— Самым разумным, на минуточку, было бы сообщить куда следует о смерти его матери, — говорит она. — Я могла бы сделать вид, что Алистер приехал в обсерваторию один. Его взяли бы под опеку. А мы бы занялись твоим досье для получения статуса беженца. Вот что отвечало бы общественным интересам и правилам поведения в обществе.

— Класс! Давай так и поступим!

Яро чуть не влетает в резко остановившуюся Сидони.

— Мы с тобой не из тех, кто закрывает глаза на подобные вещи, — отвечает она. — Это самое разумное, что можно сделать, но и самое ужасное тоже. Абсолютное тождество. Не бросим же мы этого беднягу?

Яро пожимает плечами. Если его внутренний голос теперь начинает проникать еще и в чужие головы, дело совсем плохо! Но он знает, что она права. Таких, как Алистер, не бросают.

Они идут по коридору к двери ее кабинета. Входят и, наткнувшись на взгляд Алистера, начинают думать, что он слышал весь разговор и теперь ждет их решения. Чего стоит детская мечта?

— Где бумажные полотенца? — спрашивает он.

— Прости, я забыла, — отвечает Сидони. — Мы спешили сообщить тебе хорошую новость. Мы нашли, где взять скафандр. Завтра вечером в Тулузе продают скафандр Тома Песке.

— Почему он продает свой скафандр? — удивляется Алистер.

— Да плевать! — вмешивается Яро. — Может, он прибрался дома, а гаражную распродажу ему было лень устраивать?

— Думаешь, он мне подойдет? Мой рост выше среднего.

— Да и Песке не карлик, — говорит Сидони. — А при лунной гравитации станет еще больше — это как стирка шерсти при девяноста градусах, только с противоположным эффектом.

— Я хочу купить скафандр Тома Песке.

За этим утверждением тут же следует тяжелый вздох Яро.

— Вот черт, черт, черт, черт, началось…

— Скажи, Яро, тебе никогда не говорили, что «черт» — плохое слово? Ты мог бы заменить его чем-нибудь.

— Прости, но что ты хочешь услышать, чтобы понять, что я был против слива всей инфы Алистеру? Жеваный крот в вашу египетскую богомышь?

— Да, это уже лучше. Чувствуется некоторая незавершенность, но что-то в этом есть.

— Мне нужна мамина кредитка, — вмешивается Алистер.

Воспользовавшись их перепалкой, он не терял времени даром, а вернулся за компьютер и начать что-то печатать.

— Что ты там делаешь? — спрашивает Яро.

— Покупаю два билета на поезд до Тулузы. Отправление через два часа. И еще карточка нужна мне, чтобы забронировать номер в гостинице. К счастью, я взял с собой трое трусов.

Яро тяжело вздыхает.

— Сидони, ты можешь объяснить мне, почему я все еще тут, хотя уже должен был сделать ноги?

— Знаешь, я не удивлена. Большинство людей даже не разбираются: им хватает того, что они видят. Они смотрят на меня и видят толстуху, смотрят на тебя и видят черного, и долго думать они не станут, прежде чем запишут Алистера в умственно отсталые. Но есть редкие люди, которые смотрят на вещи по-другому. Более того, это некое странное явление, которое помогает одному человеку лучше чувствовать другого. И это не связано с образованностью, воспитанием, уровнем жизни или любым другим объективным критерием. Просто они вот такие. Если таким даром обладают подонки, то они становятся непревзойденными манипуляторами, думающими только о себе. А добрякам вроде тебя приходится разгребать неприятные последствия такого отношения к жизни.

— Эм… Спасибо, но мой вопрос был риторический.

— Вы можете переночевать у меня, если хотите. Уедете утренним поездом и включитесь в аукцион со свежими силами. И я даже успею провести вам экскурсию по обсерватории. Тебе должно понравиться, Алистер!

Он встает и начинает говорить, загибая пальцы на каждом глаголе.

— Мы идем на экскурсию, едим, спим, завтра утром уезжаем на поезде в Тулузу. И я покупаю космический скафандр.

— Всё так, — подтверждает Яро, протягивая ему банковскую карту. — Так что поищи пока нам билеты, а мы сейчас вернемся.

И жестом просит Сидони выйти с ним в коридор.

— Тебе не кажется, что нам стоило бы сказать ему правду? — спрашивает он, оказавшись на безопасном расстоянии от ушей Алистера. — Он же никогда не сможет полететь на Луну, никогда.

— Может быть, он никогда и не полетит на Луну, но у нас нет права мешать ему идти к своей мечте. Алистер не ты и не я, он куда более выдающийся молодой человек, чем мы с тобой.

— Я правильно понял, что ты сейчас не о его росте говоришь?

— Нет, о его математических способностях. Не будучи математиком, ты не имеешь ни малейшего представления о том, как трудно говорить на языке математики. Если один математик заговорит с сотней других математиков, из них его поймет только какой-нибудь жалкий десяток тех, кто уже шел по этому пути и приблизился к понятиям, которыми он оперирует. Мы можем общаться между собой только при помощи образов и метафор. Алистер понял, что я писала у себя на доске, и продолжил ход рассуждений на моем математическом языке. Он как писатель, книги которого может прочесть любой вне зависимости от того, на каком языке он пишет. Я знаю, это трудно понять, но он прошел по пути моих размышлений и трактовал каждое слово в том значении, которое я имела в виду. Это феноменально! Он заслуживает, чтобы другие поломали голову над тем, как ему осуществить свою мечту.

— Может, ты и права, но, насколько я знаю, математики стадами не ходят, а значит, это твое умение разговаривать с другими при помощи уравнений не очень-то ему пригодится.

— Если умеешь находить общий язык в математике, сумеешь и во всем остальном.

— Ничего не понимаю, — признается Яро. — И ведь ты не собираешься делать все за него в Тулузе.

— Мы должны помочь ему, Яро, без нас он не справится. Подумай, что может сделать его счастливым?

Яро качает головой, поджав губы.

— Кроме полета на Луну? Понятия не имею.

— Вот видишь, осталось только отвезти его туда!

— Очень смешно.

— Я серьезно, Яро, нельзя лишать его мечты, потому что это, пожалуй, единственное, что держит его в этом мире. И ты это понимаешь, иначе бы тебя тут не было.

— Я очень люблю тебя, Сидони, но ты действуешь мне на нервы. И он тоже действует мне на нервы. Ты даже не представляешь, насколько вы оба меня достали.

Как только обсерватория закрывается и девушка-администратор уходит домой, несмотря на попытки Яро заставить ее задержаться, Сидони устраивает частную экскурсию по зданию для своих гостей.

Они проходят по длинному залу Кассини. Там, в южном фасаде, на самом верху, есть маленькая дырочка, сквозь которую падает луч света, отмечая время на выгравированном в полу циферблате солнечных часов. Алистер бросается на колени и накрывает ладонью пятно света. Он широко проводит рукой по камню — так слепые ощупывают поверхности в поисках шероховатостей.

— Здесь люди в обуви ходят, — хмыкает Сидони. — Я бы не сказала, что тут чисто.

— Ты трогала камень? — спрашивает Алистер.

— В каком смысле «трогала камень»? — поднимает брови Яро.

Алистер не отвечает и ложится на живот, раскинув руки в стороны.

— Сидони же сказала тебе, что пол грязный, — напоминает Яро. — Встань, ты весь в пыли.

Алистер будто не слышит, что ему говорят. Он продолжает развивать свою мысль.

— Я ощущаю это. На камне. Много раз проходивший по нему солнечный луч оставил на нем след.

— Это просто так кажется, — возражает Сидони. — Это всего лишь свет, а свет не может повредить камень, максимум — разрушить пигменты.

— Нет, он его не повредил, он его напитал. Солнце чем-то напитало камень — то ли светом, то ли теплом, — потрогай, сама увидишь!

Сидони опускается на колени и ведет рукой по полу, пересекая путь следования солнечного луча.

— Ничего тут нет. Просто ты так хочешь что-нибудь почувствовать, что твое воображение подкидывает тебе ложное ощущение.

— Нет, тут что-то есть, это твой мозг думает, что ты еще не готова.

— Можем продолжить экскурсию, когда вы закончите подметать пол? — предлагает Яро.

Он представляет, как Сидони и Алистер выглядели бы в глазах туристов, если бы обсерватория была все еще открыта для посещения, и смеется. Потом Сидони встает и возвращается к своей роли гида. Вместе они проходят по выставочным залам, останавливаясь возле старых приборов и развешанных на стенах карт Луны. Алистер достает свой планшет.

— Лучше сфотографировать — не уверен, что смогу найти лунную GPS.

Яро тоже достает телефон, но делает селфи, которое тут же отправляет девушке из поезда с подписью: «С тех пор как увидел тебя, я на седьмом небе от счастья».

Они поднимаются и входят под купол. Остановившись перед телескопом впечатляющих размеров, Яро восклицает:

— Жаль, что он не работает как пушка, можно было бы засунуть Алистера внутрь — и бум! — прямиком до Луны, без всяких ракет!

Алистер и Сидони идут по улице бок о бок, а Яро плетется за ними. Он достает из кармана мобильник. Два пропущенных звонка из Пенсионного института взаимного страхования и одно голосовое сообщение. Эта история дурно пахнет. Знает он этих административных работников, видел их в деле, когда Сидони пыталась доказать им, что он несовершеннолетний. У них бульдожья хватка — рано или поздно они выяснят, что происходит.

Кстати, о сообщениях, ответ на его эсэмэски так и не пришел. Похоже, девчонка из поезда решила его игнорировать.

Будто весь мир сегодня ополчился на него. Сидони, которую понесло в дебри математико-философской метафизики, Алистер, забывший, как пользоваться легкими. Их совместное подметание пола руками. А ведь это они должны о нем беспокоиться. Он тут единственный, кто рискует своей жизнью, если у этой троицы вдруг решат проверить документы!

Сидони живет в пятнадцати минутах ходьбы от обсерватории. В доме без лифта, на пятый этаж которого она взбирается, словно на гору, — медленно, но верно.

Железная дверь ведет в двухкомнатную квартиру, дизайн которой можно в основном охарактеризовать полным его отсутствием. Сугубо полезные предметы быта крепятся к потолку, чтобы освободить больше места, а стены усыпаны листовками, флаерами и другими афишами. Единственная картина — полотно без рамы, на котором в стиле граффити изображен революционер с платком на лице и букетом в руках, которым он замахнулся так, будто собирается бросить гранату. Яро с порога начинает чувствовать себя как дома в этом месте, где ненормальное — норма. Что-то вроде холостяцкой берлоги старой девы.

— Странно видеть граффити на полотне, — замечает Яро.

Сидони отвечает из кухни, где она только что поставила на огонь огромную кастрюлю с водой для макарон:

— Я купила ее, когда первый и последний раз была в Нью-Йорке. Ее продавал какой-то старик на тротуаре. Потрясный был старикан. Он сидел на походном стульчике и зевал — это надо было видеть! Да и картина была классная. Я ее купила, а на следующий день узнала, что это был хеппенинг.

— Что такое хеппенинг? — спрашивает Алистер, не переставая раскачиваться в кресле-качалке, которое он сразу занял.

— Что-то вроде импровизированного представления. Этим стариком оказался Бэнкси, который замаскировался, чтобы продать парочку своих работ на тротуаре. Вы же знаете, кто такой Бэнкси? Граффитист, нарисовавший грустного человека на двери запасного выхода из «Батаклана»[18].

— Ага, — кивает Яро. — Он еще встроил шредер в раму одного из своих полотен, чтобы порезать ее на лоскутки сразу после аукциона. Такая шумиха тогда поднялась. Твоя картина должна стоить целое состояние!

— Да-а, сотни тысяч евро. Может быть, даже больше…

— Почему ты ее не продала?

— Она мне нравится. И потом, что бы я стала делать с такими деньжищами?

И почему такое случается с кем угодно, кроме него? Яро бездумно читает названия на корешках книг, стоящих в шкафу. Все, что ему требовалось, — немного удачи, чтобы перестать быть нелегалом. Но ему достался этот фрик Алистер! Тут никто не пришел бы в восторг.

— Пирог с сыром или семгой? — спрашивает Сидони.

— С сыром, — отвечает Алистер.

Яро вздыхает. Так фигово устроена жизнь. Он выбрал бы с семгой.

Вибрирующий в кармане телефон возвращает ему надежду. Он читает ответ на свое сообщение. Последние искры надежды гаснут под ведром ледяной воды, потому что девушку из поезда, мягко говоря, не поразила любовь с первого взгляда. Он рассерженно задает ей вопрос и несколько секунд спустя получает ответ.

— Что не так, Яро?

Сидони вышла из кухни и теперь протягивает ему бокал на ножке с чем-то медово-золотистым внутри.

— Да так, встретили в поезде одну девушку. Безумно красивая, на руке — татуировка из мультика. Она дала свой номер Алистеру. Но я на всякий написал ей.

— И она тебя отшила!

— Сказала, что я не в ее вкусе.

— А что она нашла в Алистере?

— Не знаю… Наверняка твою математическую муть! Может, думает, что он станет знаменитым, как тот чувак, который занимается математикой и еще носит брошь в виде паука и огромные банты вместо галстука.

— Это называется галстук Лавальер, — уточняет Сидони. — Ну а тебе, Алистер, нравится та девушка?

Взгляд Алистера, устремленный к горизонту, лежащему где-то далеко за пределами стен квартиры, останавливается на лице Сидони.

— Она улыбается одними губами.

— Это не делает ее чудовищем! Вы идете за стол?

Ужин проходит спокойно и ненадолго омрачается лишь вопросами Сидони о том, как Алистер намеревается вести себя во время визита инспекторов из Пенсионного института. Ускорившееся дыхание Алистера прогоняет сомнения, и за столом снова воцаряется приятная атмосфера.

Когда Яро моет посуду, вытирающий тарелку за тарелкой Алистер вдруг задает неожиданный вопрос:

— А какие документы тебе нужны?

— Документы, удостоверяющие личность.

— Ты не знаешь, кто ты такой?

К раковине подходит Сидони, чтобы промыть губку, которой она вытирала со стола.

— Ты ничего ему не рассказывал? Он не знает твою историю?

— Я говорил ему, что у меня нет документов.

— Возможно, сейчас самое время просветить его насчет некоторых деталей.

— Да тут и говорить-то особо нечего.

— Я очень хочу быть просвещенным, — отвечает Алистер.

Яро вздыхает и начинает рассказывать:

— Это будет краткое резюме. Я приехал во Францию, когда мне было два года. Я этого не помню, но мой дядя рассказывал, что жители моей деревни верили, будто это я был виноват в смерти моих родителей и бабушки. Они хотели изгнать злого духа, бросив меня в огонь просто потому, что им было проще жить во власти своих дебильных суеверий, чем разуть глаза и понять, что дрянью, которая медленно их убивала, был СПИД.

Сидони поворачивает кран, и струйка воды перестает течь на посуду. Яро смотрит в миску, полную грязной воды с пенными барашками моющего средства, и продолжает рассказывать:

— Мой дядя уехал вместе со мной, и мы стали жить в Париже. Он впахивал, проворачивал какие-то свои делишки. А я, как и все дети, ходил в школу. Когда мне исполнилось восемь, мы постелили в комнате еще один матрас, потому что к нам присоединился его двадцатитрехлетний сын. Несколько месяцев спустя, когда они скопили достаточно денег, чтобы взять в аренду настоящие паспорта, к его сыну приехали жена и дочь. Девочку звали Розой. Ей был годик, и она была славной малышкой.

Яро снова включает воду, сжимает в кулаке посудную щетку и начинает тереть тарелку.

— После этого они дали нам восемь лет, а потом погрузили в самолет. Мне к тому времени почти исполнилось шестнадцать. Понадобился год, чтобы я смог вернуться. Вот.

Закончив с мытьем посуды, они садятся в гостиной и меняют тему разговора. Алистер берет с полки книгу о кругах на полях и с головой погружается в созерцание геометрических фигур, нарисованных на злаковых просторах. Когда приходит время ложиться спать, он встает и, пока Яро раскладывает диван, уточняет:

— А «они» — это кто?

— Ты о чем? Какие «они»?

— Ты сказал: «После этого они дали нам восемь лет». «Они» — это кто?

— Ах это… Это была полиция. Их было много.

Сидони протягивает Яро простыню-наматрасник и начинает заправлять одеяло в пододеяльник.

Алистер нагибается, чтобы расправить простыню на матрасе.

— Да, у меня тоже было много полиции.

Ночь на раскладном диване начинается с долгой битвы за одеяло. Яро, ворча, тянет его на себя, Алистер делает то же самое. В какой-то момент Яро сдается, берет с ближайшего пуфа плед и заворачивается в него. Сон не спешит приходить. И все-таки ему повезло. Год жизни на улице учит расставлять приоритеты. Окей, да, Алистер немного странный, но, по крайней мере, рядом с ним Яро чувствует себя полезным. Наконец он засыпает. Из объятий Морфея его посреди ночи вырывает крик. Первым делом он сжимает кулаки, приготовившись драться. А потом разжимает их, осознав, что Алистеру просто снится кошмар.

— Только не полиция!

Яро трясет его за плечо, пытаясь разбудить. Тщетно. Алистер продолжает вопить:

— Только не полиция, нет! Только не полиция!

Яро включает свет, говорит с ним, похлопывает по щеке. Но Алистер все еще блуждает в мире того кошмара, в который провалился.

— Только не полиция, нет!

Он съежился на краю матраса, мышцы его лица застыли в гримасе, с которой пятилетний ребенок смотрит на монстра.

Яро чувствует, как в Алистере поднимается паника, которая заставляет его дрожать, и приходит в отчаяние оттого, что он такой маленький, такой безоружный, такой бессильный. Яро не в первый раз ужасается оттого, что не может утешить ребенка.

Роза, самая добрая маленькая девочка в мире, Роза, рисовавшая красные сердечки на полях своей тетради по французскому за четвертый класс, плакала.

Возле школы вместе с родителями других детей ее ждала женщина в нарукавной повязке с висящей на шее рацией. Она держала в руках фотографию Розы, чтобы узнать ее. Когда мадам Юстас, учительница начальных классов, выведшая своих подопечных на прогулку, попыталась возмутиться, она предъявила свои документы и потянула Розу за руку, чтобы заставить ее пойти за собой.

Роза плакала, плакала, плакала. Как и в любой другой вторник, выйдя из своей школы, Яро решил сделать крюк и зайти за Розой. Он любил возвращаться домой вместе с ней. Когда Яро увидел, что происходит, он спрятался, чтобы понаблюдать. И очень скоро почувствовал, как его грудь болит оттого, что наружу рвется дикий крик. Яро заткнул себе рот. Сотрудница полиции дала Розе пакетик карамелек.

Роза не переставала плакать, только теперь она не могла утирать слезы, потому что обе ее руки были заняты.

Яро знал, что должен был оставаться в укрытии. Что его вмешательство ничего не изменило бы, что родители и дедушка Розы уже были у них в руках. Он видел припаркованную неподалеку полицейскую машину.

Но отчаяние ребенка заставило его пойти на поводу у сердца.

Он подошел к ним, опустился на колени перед Розой и, прежде чем сотрудница полиции успела отреагировать, обнял девочку. Он прошептал ей на ухо, что все хорошо, что мама ждет ее совсем рядом и он ее не бросит.

Пакетик с карамельками упал на землю, и Роза обвила обеими руками шею Яро.

Женщина передала по рации:

— Тот пацан, которого так и не нашли, тут, с девчонкой.

— Только не полиция, нет! Только не полиция! — продолжает кричать Алистер, но уже чуть тише. Сидони проснулась. Она кладет ему на лоб мокрое полотенце, пока Яро сжимает его в своих сильных руках. Крики стихают, превращаясь в шепот.

— Только не полиция…

Потом Алистер замолкает, его тело расслабляется, и он снова становится взрослым собой. Он так и не проснулся.

Сидони наполняет чайник. Яро прихлебывает обжигающий травяной чай, который она налила в две щербатые кружки. От двух больших ложек меда у них обоих немного першит в горле.

— Почему ты ничего не сказал мне? — спрашивает Сидони. — Твоя спина. Кто сделал это с тобой?

Яро вдруг осознает, что сидит с голым торсом и она видит складывающиеся в очертания мишени шрамы, которые оставили его палачи, туша о его спину сигареты в этом богом проклятом уголке Африки, откуда он с таким трудом сбежал. Он пожимает плечами.

— За дорогу до Франции нужно платить. Мне было шестнадцать. Как, по-твоему, я должен был выкручиваться? Некоторые вещи дорого обходятся, вот и все.

— Если бы ты их показал, то смог бы подтвердить, что ты в опасности, и тебя признали бы беженцем, — говорит Сидони.

Яро сжимает зубы на краю чашки и отвечает так, будто вообще отказывается говорить:

— Это в прошлом. Все, чего я хочу, — забыть.

Будильник звонит рано утром. Ни Сидони, ни Яро не упоминают о событиях прошедшей ночи. После вежливого прощания Алистер и Яро добираются до вокзала и садятся в поезд. На этот раз в бумажном пакетике два стаканчика с кофе, апельсиновый сок, круассан и булочка с шоколадом. Полицейские не звери. Им не придет в голову проверять документы у того, кто еще не позавтракал.

Пассажиров мало, Алистер и Яро оказываются одни за квадратным столиком на четверых. Поблизости не наблюдается ни девушек, ни татуировок. Алистер крепко прижимает к себе свой рюкзак. Потратив добрые пятнадцать минут на попытки убедить его в том, что он вправе положить свои вещи на соседнее место, даже если не покупал на него билет, Яро сдается. Когда Алистер спрашивает разрешения у контролера, тот почти не выказывает удивления. Успокоенный положительным ответом, Алистер наконец кладет свой рюкзак на соседнее сиденье и расслабляется.

Яро с комком в горле поворачивается к окну. Ах, если бы призраки прошлого исчезали из виду так же быстро, как пасущиеся на лугах коровы.

Квартира благоухает шоколадом. Мама тихонько перемешивает кусочки плитки, тающие в маленькой кастрюльке на газу. Рядом на кухонном столе дожидается своего часа салатница со смесью из яиц, сахара, масла и муки, которая, после того как в нее добавят щепотку дрожжей и поставят в духовку, примет форму полдничного кекса.

— Малыш, не бегай! Ушибешься.

Алистер бросается под стол, к скрывшемуся там коту.

— Эт не я, эт кот!

— ЭТО не я.

Кот уворачивается от цепких детских рук и сбегает в гостиную. Алистер тут же бросается вдогонку.

— Ну хватит, малыш, это и правда ничем хорошим не закончится. Сходи-ка лучше за защитой!

Алистер с сожалением оставляет свою жертву в покое. Он знает, что ему нельзя вставать на стулья, но мягкий кожаный шлем, специальный созданный для боксирования, лежит на самом верху шкафа. Он пододвигает табуретку, взбирается на нее, берет в руки шлем — и тут же срывается оттуда, приземляясь попой на пол.

Его оглушает боль.

— Все хорошо, сынок? Что это был за шум?

Алистер прикусывает краешек шлема. Он сильно сжимает зубы, чтобы не закричать. Под сомкнутыми веками собираются слезы. Не плакать, не кричать. Алистеру пять, и он уже достаточно большой, чтобы понимать, что произойдет после падения. У него нет никакого желания проводить остаток дня у себя в комнате, в кровати с бортиками.

Мама выливает шоколад в тесто и идет в гостиную к сыну.

— Ты упал? Но зачем ты туда полез, ты же прекрасно знаешь, что тебе нельзя так делать!

Когда тебе пять, даже в голову не приходит отодвинуть табуретку, чтобы замести следы своего преступления.

— Это не я, это кот.

— А, кот.

Их прерывает звонок в дверь. Мама и сын бросаются на звук. Посмотрев в глазок, она отшатывается, а потом приседает на корточки перед Алистером и шепчет ему в ухо: «Это полиция. Они хотят забрать тебя. Они хотят увести тебя далеко-далеко от меня. Они хотят, чтобы ты был совсем один».

Алистера тут же охватывает паника. Мама — центр его вселенной, без нее он бы пропал.

— Добрый день, мадам, мы хотели бы задать вам пару вопросов. Можно войти?

— Конечно, прошу вас.

Мама уступает дорогу двум полицейским, которые входят в квартиру. Алистер прячется под кухонным столом. Из-за страха перед монстрами, которые пришли, чтобы забрать его, он начинает учащенно дышать.

— Нам сообщили, что в вашей квартире живет маленький ребенок, который никогда отсюда не выходит. Не могли бы вы дать нам взглянуть на него?

— Да, разумеется, проходите в гостиную и присаживайтесь. Я приведу его к вам, но только ненадолго.

Мама идет на кухню и тянет Алистера за руку.

— Эти плохие люди хотят на тебя посмотреть.

В гостиную ей приходится его нести. Он загнанно дышит, как измученная жарой собака.

— Это Алистер, мой сын. У него тяжелая форма множественной аллергии, и экзогенные аллергены вызывают серьезные приступы астмы.

— Вот как, — откликается полицейский. — В таком случае прошу нас извинить.

— Не стоит беспокоиться, все будет в порядке, если я все продезинфицирую после вашего ухода. Алистер — храбрый мальчик, очень живой и энергичный!

Она улыбается полицейским, гладит Алистера по голове и целует его в щеку. Ребенок не может отвести глаз от чужаков. Он задыхается.

— Вы не станете возражать, если я отлучусь на минутку? — спрашивает мама. — Нужно дать ему лекарство, чтобы стало полегче.

— Да, конечно, идите.

Минут десять спустя она возвращается к ним без Алистера.

— Я его уложила, приступ забрал у него все силы. Ему станет лучше, когда он проснется. Знаете, он славный малыш. Его отвага поражает меня до глубины души. Но прошу меня извинить, я совсем забыла о правилах гостеприимства. Не хотите ли чего-нибудь выпить, чашечку кофе, может быть?

— Спасибо, но нет, мы не станем больше вас задерживать.

— Простите, но я не совсем поняла причину вашего прихода… Вы упомянули Алистера, у вас был к нему какой-то вопрос?

— Нет, просто одна ваша соседка забеспокоилась о судьбе ребенка, который никогда не выходит из дома.

— А! Теперь понятно. Новая соседка с третьего этажа! Она въехала совсем недавно. Очень мило с ее стороны так переживать за чужого ребенка. Остальные соседи, разумеется, давным-давно в курсе, и я должна была сходить к ней, чтобы поздравить с новосельем и посвятить ее в наши семейные обстоятельства, но с работой и Алистером я совсем замоталась! Я обязательно зайду успокоить ее.

Полицейские встают и выходят в маленький коридорчик. Первый открывает дверь и оборачивается, чтобы извиниться за беспокойство, а второй идет за ним и прощается с той, кто кажется ему образцовой матерью.

Мама в глазок следит за тем, как они удаляются.

Вспомнив о соседке с третьего этажа, она кривит губы. Пора отучить эту фифу совать свой нос в чужие дела! Ей уже не впервой изгонять нежеланных жильцов из дома. Самый упертый продержался восемь месяцев и даже не понял, кому проиграл в подковерной войне. Эта пробудет здесь не дольше четырех.

6

Зрачки Яро перебегают из стороны в сторону, пока у него перед носом проплывает пейзаж. В вагоне тихо и спокойно. С тех пор как они покинули квартиру, прошли сутки, всего одни сутки, но в его жизни случилось больше событий, чем за последний месяц, когда он курсировал от берега озера до контейнерной площадки и от магазина до бассейна, чтобы принять душ. Во что превратилась его жизнь? Единственное, что ему удалось, — вернуться во Францию. А потом… Он думал, что интернет позволит ему выучиться и экстерном сдать выпускные экзамены. Но выживание требует сил и времени. И несмотря на все старания и помощь работников библиотеки, куда он ходил подключаться к Сети и заниматься, экзамены он завалил. Яро смотрит на Алистера, который не поднимает головы от планшета. С ним ему хорошо.

Правда, это ненадолго. Хорошее всегда быстро заканчивается. Не стоит думать, будто в этот раз будет иначе.

Поездка в Тулузу уже кажется ошибкой. Он залез в смартфон и проверил банковский счет матери Алистера. Осталось каких-то семь тысяч евро. Это больше, чем у него когда-либо было, но этого недостаточно, чтобы осуществить задуманное. Яро готов поспорить, что на аукционе окажется какой-нибудь богач, который поднимет ставки ради сюрприза своему великовозрастному сынуле или любимой дочурке.

А завтра приедут инспекторы из Пенсионного института взаимного страхования и сунут свой нос в ту квартиру. Яро вздыхает. Как быть? О том, чтобы перетащить тело, не может быть и речи, одна мысль об этом… Нет, определенно лучше даже не представлять. Признаться? И двух часов не пройдет, как пара здоровяков сопроводит его в центр задержания. Самым логичным решением было бы удрать. В конце концов, это жизнь Алистера, а он такими сюжетными поворотами сыт по горло. И ведь сидит, ни о чем не парится и листает фото в планшете с лицом гурмана, который пришел в мишленовский ресторан!

Яро закрывает глаза, негромкий шум убаюкивает его, и он погружается в дремоту без сновидений.

В Тулузе Яро отвергает вариант с городским транспортом, но соглашается на туристический автобус «Сити Тур», который полчаса спустя высаживает их у парковки Космического городка.

Яро наблюдает, как Алистер идет к полоскам газона, отделяющим один причал от другого.

Он срывает бутон одуванчика и сует в него свой нос. Он что, никогда не слышал о загрязнении? О нем и из интернета можно узнать. Но вот он уже срывает второй, будто решил собрать букет.

— Алистер, ты что делаешь?

Алистер поднимает в воздух два одуванчика.

— Это цветы! Они внутри такие желтые, что кажутся ярче солнца. Красиво же!

Люди на парковке начинают оборачиваться в его сторону. То, что делает милым трехлетнего малыша, смущает в двадцатиоднолетнем парне.

Яро подходит к нему, чтобы не говорить громко.

— Одуванчики скорее сорняки, чем цветы.

— Но что в них плохого?

— То, что они прорастают там, где их никто не сажал.

— Как маки?

— Да, но это другое.

— Почему другое?

— Потому что маки красивые, а одуванчики… Ох! Ты бесишь меня своими вопросами. Это так, и точка. А теперь соберись, нам пора.

Яро закатывает глаза и широкими шагами идет ко входу в городок. На какую-то долю секунды он снова задается вопросом, что он здесь делает. Обычно такие разговоры приходится выдерживать всяким нянькам.

— Одуванчики еще называют «львиным зубом», — сообщает Алистер.

Яро не отвечает. Главное — не поощрять его, иначе Алистер рискует зачитать весь свой доклад для научной конференции. Хотя он и не нуждается в ответе, чтобы закончить свою мысль.

— Уверен, если бы их чаще так называли, то одуванчики любили бы намного больше. «Львиный зуб» — звучит!

Стеклянные двери на входе разъезжаются, и Яро оборачивается к Алистеру.

— Ты помнишь, что должен спросить?

Отстояв в очереди пятнадцать минут, Алистер спрашивает у кассирши Космического городка о месте проведения аукциона. Она отвечает суммой. Депозит на три сотни евро чеком — это минимум, который нужно заплатить за право участия.

— Иначе туда явится слишком много народу, понимаете?

Яро протягивает Алистеру чековую книжку, которую взял еще в квартире из дамской сумочки, и тот отрывает от корешка квадратный листок, чтобы передать его кассирше.

— Предпочтительнее чек, выписанный на ваше имя.

— Моя мама больше не может свободно передвигаться.

— Могу я увидеть ваши документы?

По телу Яро пробегает дрожь. Даже прозвучав из уст безобидной кассирши, эта фраза приводит его в ужас.

После внимательного изучения документов Алистера женщина принимает чек в качестве депозита за аукцион и взамен выдает им маленькую оранжевую афишку, два пропуска и план городка с нарисованным на нем крестиком.

— До начала аукциона еще два часа. Не хотите осмотреться? Билеты на двоих взрослых будут стоить сорок два евро. Чек?

— Карта, — отвечает Яро.

— Вот ваши билеты, господа. Отсюда направо — «Луноход», самый популярный аттракцион. Его скоро запустят, и я рекомендую вам начать с него, чтобы все успеть. Хорошего дня!

Оказалось, Алистер уже ринулся вперед своей странной походкой, напоминающей быстрый аллюр, который никак не станет галопом. Яро нагоняет его только в очереди к «Луноходу». Как странно здесь быть! Когда он был маленьким, то не раз ездил на школьные экскурсии. Версаль, Лувр, дикие звери в зоопарке Туари были в каком-то смысле его Луной: другая атмосфера, множество открытий и даже на какое-то мгновение ощущение, что ты такой же, как все.

Алистер, словно губка, впитывает слова аниматора, стоя с открытым ртом и широко распахнутыми глазами, потеряв над собой контроль. Только у детей вокруг такой же радостный вид.

— Знаете, на сколько нужно разделить наш вес, чтобы вычислить лунную гравитацию?

Поднимаются руки, сыплются ответы. Двадцать, тридцать, два. Алистер поднимает обе руки и надсадно орет, чтобы перекричать всех:

— Шесть!

Отдает он себе отчет, как нелепо выглядит? Взрослые смеются, дети тоже. А аниматор вытягивает в его сторону указательный палец и кричит так же громко, как он:

— А вот и наш победитель! Значит, именно этот молодой человек получит право пойти первым!

Дрожа от радости, Алистер взбирается на эстраду со стартовой площадкой «Лунохода». Он надевает один из двух большущих рюкзаков, которые свисают с потолка на двух огромных резинках, утягивает широкий ремень и чувствует, как его поднимает под шум работы какого-то механизма.

— Яро! Ты идешь?

Яро краснеет от стыда. Но дети не дают ему долго ломаться. На аттракционе два места. Чем быстрее он его пройдет, тем быстрее наступит очередь остальных.

Яро тоже взбирается на эстраду, где аниматор помогает ему с экипировкой. На полу, параллельно направляющим на черном потолке, размечена дорожка, имитирующая лунную поверхность. Алистер с радостными воплями уже скачет по ней. Он легко подпрыгивает и взмывает в воздух, как в замедленной съемке. Едва дотянувшись до пола носками ботинок, он отталкивается, взлетает и поворачивается вокруг своей оси, зависнув в воздухе, прежде чем снова коснуться земли.

Его восторженное лицо и неподдельная радость быстро передаются детям. Им не терпится оказаться на его месте. Когда он снова обретает твердую почву под ногами, то кажется счастливейшим из людей.

— Теперь ваша очередь, готовы? — спрашивает аниматор.

Яро кивает и делает первый шаг. Незнакомое ощущение застает его врасплох: он летит! На батут и близко непохоже: он поднимается в воздух медленно и почти парит. Наверное, танцоры чувствуют то же самое, когда достигают наивысшей точки своего прыжка и готовы вот-вот прервать восхождение на небо, чтобы вернуться на землю? Яро не успевает толком ничего осознать, как ему уже приходится развернуться, чтобы пуститься в обратный путь. Но со слабой гравитацией совладать нелегко: его колени подгибаются, он покачивается. Захлебываясь восторгом от этой воздушной свободы, он наконец расслабляется. Чуть поодаль смеется Алистер, видя, как счастлив Яро.

На старте аниматор с широкой улыбкой помогает Яро ослабить ремень.

Освободившись от экипировки, Яро поднимает ладонь, по которой тут же хлопает аниматор. Алистер уже спустился с эстрады и теперь, запрокинув голову, неотрывно смотрит на нарисованную на потолке Вселенную, поворачиваясь вокруг своей оси. Яро хватает его за локоть и уводит подальше от толпы.

— Давай, дервиш[19], прекращай, не то упадешь на детскую коляску, как метеорит.

— Дервиш — это кто?

— Забей, один мой приятель.

В зале, где будет проходить аукцион, уже есть несколько человек. Едва шагнув за порог, Алистер бросается к первому ряду и садится в самый центр. Яро опускается на соседний стул и наклоняется к его уху.

— Нам лучше сесть сзади, там будет видно, кто поднимает ставки.

— Не стоит, — отвечает Алистер. — Все равно выиграю я.

Яро медлит с ответом. Он знает, каково это — быть уверенным в себе, чувствовать себя неуязвимым. И знает, что именно в эти моменты жизнь всегда решает перейти в атаку. Она заставит тебя споткнуться на уроке физкультуры, заставит подавиться в столовой, когда прямо напротив сидит ТА САМАЯ девчонка, заставит чихнуть, когда ты вот-вот ее поцелуешь, заставит копов прийти за твоей семьей, когда ты уже почти забыл, что такое может случиться. Эти ее выпады самые болезненные, они оставляют отметины на сердце и, наносимые раз за разом, превращаются в глубокие раны. У Алистера сердце — как у новорожденного — нетронутое, он этого не выдержит.

— Ты помнишь сумму, за пределы которой тебе выходить нельзя?

— Пять тысяч пятьсот евро, чтобы осталось на уплату налогов и месяц аренды и омлетов.

— Верно. И ты знаешь, что этого, возможно, не хватит. Есть люди, которые могут заплатить за скафандр больше, чем ты. Понял, Алистер?

— Я не дурак.

— Поэтому вряд ли тебе повезет настолько, что ты уйдешь отсюда со скафандром.

— Это не вопрос удачи, это вопрос вероятности.

— Хорошо, тогда эта вероятность очень мала.

— Ты не можешь знать наверняка. У тебя нет данных, чтобы ее вычислить. А вот я знаю, что скафандр останется за мной и скоро я полечу на Луну!

Яро отступается и смотрит, как женщина-аукционист занимает свое место за трибуной на возвышении. Может быть, у Алистера и гениальный мозг, но от реальности он бесконечно далек. Алистер грезит наяву.

Воцаряется тишина. Начинается аукцион. Женщина-аукционист следует привычному маленькому церемониалу, главной составляющей которого является ее голос. Она говорит, говорит, и одно очень быстро следует за другим. Презентация лотов, торги, удар молотка. Динамичность ее речитатива заряжает публику. А шуточки поощряются приглушенными смешками. Первое время Яро трудно понять, что вообще происходит. Несколько лотов успевают продать с молотка, прежде чем он осознает, что торги ведутся еще и дистанционно: онлайн и по телефону. Покупатели повышают цену вне зависимости от того, реально их присутствие, виртуально или ограничивается звучанием голоса.

Сидящий во втором ряду мужчина приглушенно вскрикивает, ликуя, когда ему отходит лот двести сорок три — внутренняя шлюзовая дверь с иллюминатором с ракеты «Ариан-1».

— Исключительная космическая редкость! — говорит женщина с молотком.

Мужчина вторично издает тот же звук, когда получает фасад прототипа панели управления уровнем температуры, влажности и содержания кислорода в воздухе.

— Просто замечательный лот, — добавляет женщина, ставя точку судьбоносным ударом молотка. — Но и следующий ничуть не хуже. Космический скафандр, который носил Тома Песке, когда проходил тесты в условиях невесомости в бассейне перед своим полетом к звездам. Он абсолютно идентичен скафандрам, которые носят на Международной космической станции. Его шлем…

Алистер чуть не падает со стула. Он наклонился вперед и не отрывает глаз от губ женщины, с которых слетает восторженное описание. Он сидит на самом краешке стула. Как только начинаются торги, Алистер вскакивает, поднимая к небу свою оранжевую афишку.

Как остановить лошадь, которая понесла? Алистер сейчас был прекрасным вороным скакуном, летевшим сквозь ночь с Зорро на спине. Чтобы остановить его, понадобились бы силы какого-нибудь супергероя.

Женщина-аукционист вытягивает свой молоток в его направлении.

— Две тысячи двести.

Молоток продолжает взлетать в воздух по мере ценового роста.

— Две тысячи триста. Две тысячи пятьсот.

Алистер подпрыгивает, чтобы поднять свою афишку еще выше.

— Три тысячи от молодого человека, который может сесть, я прекрасно вас вижу, не волнуйтесь. Три тысячи пятьсот, четыре тысячи в глубине зала, четыре тысячи пятьсот от молодого человека, пять тысяч по телефону, пять тысяч триста от молодого человека, пять тысяч пятьсот в глубине зала, шесть тысяч по телефону, шесть тысяч триста, шесть тысяч пятьсот, семь тысяч онлайн. Найдется ли покупатель за семь тысяч двести? Прекрасный космический скафандр для подводных тестов. Семь тысяч пятьсот от господина во втором ряду…

Пока торг продолжается, Яро борется. Когда объявляют сумму в пять тысяч пятьсот евро, он хватает Алистера за руку, чтобы помешать ему поднять афишку. Алистер дает отпор, пытаясь вырваться. Оранжевая трубочка ломается, пальцы Алистера сжимаются на хватке Яро.

Уф, вот и все! Молоток только что опустился на кафедру. Невероятное облегчение лишает Яро последних сил. Он падает обратно на стул, и ему все равно, что от этого вздрагивают соседи по ряду.

— Продано за двенадцать тысяч пятьсот господину во втором ряду.

Ее слова прерываются триумфальным стоном. Алистер вдруг обмякает и выскальзывает из рук Яро, опускаясь к подножию своего стула.

Ну нет, он не может так подставить его! Он не может грохнуться в обморок из-за гребаного скафандра, даже будь он таким же классным, как в «Звездных войнах».

— Вашему другу плохо? Может быть, принести стакан воды?

Женщина-аукционист переживает скорее за свой аукцион, чем за Алистера. У торгов своя драматургия — это повествование, в котором решающее значение имеют заданная динамика, нарастающее крещендо лотов, вынуждающее делать покупки. Инвесторам приписывают рациональность, но они тоже идут на поводу у своих эмоций, как и все остальные люди. Они любят, когда им рассказывают истории. А чужое недомогание не способствует сохранению поэтической атмосферы. Более того, оно может сломать хрупкий пунктир ритма. Женщина шепчет что-то на ухо ассистентке, и несколько секунд спустя перед Яро появляются двое крепких мужчин, которым не привыкать носить комоды эпохи Людовика XIV и нормандские шкафы.

— Мы поможем ему перебраться в соседний зал, там есть банкетка, он сможет прилечь.

Они встают по разные стороны от Алистера, подныривают ему под руки и идут к выходу. Его скользящие по паркету ступни напоминают о военных фильмах, в которых палачи оттаскивают своих потерявших сознание жертв в их камеры.

Но мужчины осторожно опускают Алистера на банкетку и ставят стакан с водой на расположенный рядом столик.

Яро благодарит их, опустошает стакан с водой и возвращает на место упавшую с банкетки ногу Алистера. Оба верзилы выходят из комнаты.

Яро подтаскивает кресло и садится рядом с Алистером. Ему не удается поймать его взгляд. И что он видит, уставившись в никуда? Исчезающее на глазах будущее? Тающую мечту?

— Мне жаль, чувак, — говорит Яро. — Мы пытались, но такова жизнь: выигрываешь далеко не всегда.

Алистер не отвечает и даже не вздрагивает.

— Может, придумаем что-нибудь еще? Уверен, Сидони так просто не сдастся… Если где-нибудь продается другой скафандр, она об этом узнает, ты можешь на нее рассчитывать.

По-прежнему ничего. Алистер лежит с открытыми глазами, ни на что не реагируя.

— Ну, по крайней мере, ты нормально дышишь, лучше уж так…

Но на самом деле Яро так не думает. Когда Алистер задыхается, всегда можно начать рассказывать теоремы, и все пройдет. Да и панические атаки — признак того, что он жив. А вот это новое состояние Алистера пугает его не на шутку. Он похож на живого мертвеца. Даже хуже тех бедолаг, что бухают до коматозного состояния. Потому что они хотя бы закрывают глаза.

— Давай же, Алистер, борись, ты не можешь просто лежать вот так, это совсем на тебя непохоже!

Утекают минуты, отмеряемые далеким шумом аукциона, который сейчас в самом разгаре. Слов различить нельзя, но тон, модуляции голоса и скорость речи доносят его атмосферу в этот пустынный зал, в котором сидит Яро.

Час спустя аукцион заканчивается, но Алистер все еще неподвижен. Яро трясет его за плечо, но тщетно. В уголках глаз Алистера начинают собираться слезы. Это обычное раздражение, потому что его веки не сомкнулись ни разу с тех пор, как ему стало плохо. Это уже не хандра и не жуткое уныние — Яро на своем веку повидал людей, горюющих по куда более серьезным причинам, чем этот идиотизм с космическим скафандром!

Как быть? Стоит отвести его в магазин маскарадных костюмов, и все наладится. Да и как он вообще собирается полететь на Луну? Вряд ли на ютубе есть туториалы по строительству ракет и стартовых площадок! Или этот юный гений откромсает кусок половика и превратит его в космический ковер-самолет?

Яро не должен был слушать Сидони. Что, если Алистер останется таким до конца своих дней?

— Так и будешь валяться? Я оставлю тебя на пару минут, схожу спросить у кассирши, могут ли они объявить по громкой связи, что нам нужен врач.

В космосе нет птиц. Только камни, газовые и ледяные шары, которые вращаются с огромной скоростью.

Но мы на Земле. Женщина-аукционист подходит к банкетке, на которую меня уложили два добрых господина, с ледяной улыбкой на устах.

— Ну, как дела у нашего больного? С вас, знаете ли, должок за мой прерванный аукцион!

На мой двадцатый день рождения мама испекла шоколадно-банановый торт с арахисовым маслом. Я обожаю арахис, особенно если он в сахаре. Работай я в лаборатории, я бы нашел способ положить конец аллергии на арахис. И заодно довольно легко открыл бы человечеству путь к счастью: жизнь и без того ужасно несправедлива, чтобы еще страдать от аллергии.

— Да бросьте… Нельзя так переживать из-за какого-то аукциона. Вы не первый, кто уходит отсюда с пустыми руками. Это ведь игра, просто игра. И если вас это утешит, то он пойдет на благое дело. Насколько я поняла, покупатель хочет редекорировать свой ресторан. Напроситесь к нему на открытие в качестве утешительного лота!

Еще на мой двадцатый день рождения мама подарила мне фотокнигу со снимками телескопа «Хаббл». Она весит два кило, потому что в ней много страниц. Я забыл точное число. Больше всего в этих фотографиях меня поразила не красота форм, а красота цвета. Все цвета кричаще-яркие. Было бы трудно рассортировать их, как капсулы для кофе, и все же они гармонично сочетаются.

— К тому же с освоением космоса покончено! — продолжает дама. — Теперь все происходит под водой. Морские глубины, «черные курильщики»[20]. Похоже, жизнь зародилась именно там! Разве это не поразительно?

Меня успокаивает понимание, что сидерические цвета существуют. Если бы я работал в лаборатории, то занялся бы поиском математического закона, который помог бы воспроизвести цветовую гармонию космоса.

— Между прочим, на следующей неделе я буду проводить аукцион с подводной тематикой, и, насколько я помню, там тоже будет продаваться скафандр. Возможно, вам подойдет чудесный экспонат, герметичнее воздушного шара, который окунули в тефлон? Да и без лейбла Песке цена будет ниже.

Я бы работал вместе с коллегой-физиком, потому что цвета — это волны разной длины. А может быть, еще и с дальтоником, чтобы рассмотреть их со всех точек зрения. Нас бы прозвали тремя мушкетерами. И пускай в истории «Трех мушкетеров» было четверо, нас будет всего трое. Четвертым станет пес, которого я назову Мергез[21], я буду ходить с ним на работу, но не пускать его в стерильную часть лаборатории. Из-за него нам придется время от времени выходить наружу, чтобы не потерять связь с реальностью.

— Я оставлю вам свою визитку. И обратитесь к врачу, вам явно нездоровится.

Махнув мне на прощание рукой, она уходит. На часах 17:38, глаза щиплет. У серебра всего один цвет — серый. А еще слегка подташнивает.

— Алистер? Черт, черт, черт, черт, очнись, чувак, давай же. Это срочно! Я достал скафандр.

Я тотчас подскакиваю, но ощущения совсем иные, чем на «Луноходе», — голова начинает болеть. Я спал, был где-то далеко-далеко, правда, не на Луне. Я не уверен, что правильно понял последние слова, которые Яро прошептал мне на ухо. Я выпрямляюсь, и он радостно похлопывает меня по щеке.

— О, ты пришел в себя, хвала богам! Пора сваливать, хватай свои шмотки.

Глаза Яро блестят, он дышит неровно и говорит отрывисто. Диагноз — смесь возбуждения и страха. Я замечаю огромный портплед, висящий на вешалке, за петлю которой Яро держит его одним пальцем. Портплед на молнии сильно напоминает мамины чехлы для хранения зимней одежды. Только в самом верху топорщится какой-то бугор, который вполне может оказаться шлемом космонавта.

Вот теперь я уверен, что все правильно понял. Он достал скафандр. Я встаю и бегу, мне хочется смеяться, но дыхания не хватает. Я никогда такого не чувствовал! Такого жуткого страха, такой огромной радости, которые сейчас схлестнулись во мне. Мои нейроны, должно быть, нагревают свои синапсы, а надпочечники вот-вот не выдержат — так силен выброс адреналина. Яро прокладывает дорогу. Дверь, еще одна, холл, он оборачивается.

— Беги!

Эспланада[22], места для инвалидов на парковке, он держит руку с вешалкой высоко над головой, не давая портпледу волочиться по земле. И оборачивается.

— Беги!

Мы уже почти пробежали первую парковку, когда к остановке подъехал автобус «Сити Тур».

— Беги, Форрест, беги!

Я не бегу, я лечу, отталкиваясь от земли ногами. К черту земную гравитацию! Обещание висит на вешалке у меня перед глазами. Я бегу, запрыгиваю на ступени автобуса и падаю на сиденье рядом с Яро. Я смеюсь, смеюсь, смеюсь, и мои легкие начинают болеть оттого, что в них больше не осталось воздуха. Но я никогда еще не был так далек от того, чтобы задохнуться, потому что сегодня я наконец узнал, что такое по-настоящему лишиться воздуха. Я жив, и я в восторге от этого!

Яро тоже смеется.

Автобус трогается.

— Кто такой Форрест?

Смех Яро становится громче — будто его умножили на три, а то и на четыре. Он не может выговорить ни слова. У него уходит немало времени, чтобы успокоиться и ответить.

— Да так, один мой приятель.

Я ставлю рюкзак в ноги и тяну чехол к себе на колени. Я чувствую тонкий хлопок, скользящий по тканой текстуре скафандра. Нащупываю швы и ответвление шланга, связывающего скафандр с аппаратурой корабля. Твердый круг на запястьях на стыке перчатки и рукава. И шлем. Яро не дает мне расстегнуть молнию, чтобы посмотреть, на что похоже забрало.

— Не сейчас, мы купим на вокзале большую дорожную сумку и спрячем туда эту штуку. Сядем на первый же поезд, и, как только окажемся дома, ты сможешь открыть ее и глазеть сколько влезет.

Если бы это была сцена из фильма, я бы обнял Яро и похлопал его по спине, плача и благодаря. И все люди в автобусе аплодировали бы нам. Эффектная, очень эмоциональная сцена, над которой можно было бы всплакнуть.

Но я непохож на киногероя, поэтому пытаюсь найти наилучший способ выразить Яро то, как он заменил мне маму. И когда нахожу, говорю ему:

— С тобой 2 + 2 всегда равно 4.

— Круто! 2 + 2 я могу сложить. Тут, по крайней мере, я тебя понимаю.

Он улыбается. Я знаю, что он сказал правду. Он меня понял.

Два часа спустя мы сидим на местах сорок два и сорок четыре в шестом вагоне поезда номер 7754 Тулуза — Лилль (прибытие в Лион в 19:43). В бумажном пакете — кофе для Яро, горячий шоколад для меня, два пакетика сахара и набор из трех печенек с арахисом, одну из которых мы получили бесплатно. Яро не хочет, чтобы я держал спортивную сумку у себя на коленях, он говорит, что так можно привлечь к себе ненужное внимание. Я подвинул два чемодана на колесиках, которые какие-то путешественники положили на полку у нас над головами, и поставил на их место сумку. Она лежит в пятнадцати сантиметрах от края и не должна упасть. Мой рюкзак без лямок стоит у меня в ногах. Я достаю «Критику чистой математики», но впервые слова не увлекают меня за собой. Они оставляют меня снаружи, в поезде. И я задумываюсь.

Пожалуй, минус в том, что у жизни нет предсказуемого конца.

Яро отправляет сообщения с маминого телефона. Поезд, вероятно, напомнил ему о пахнущей зелеными яблоками девушке, с которой мы ехали тогда. Я достаю свой планшет. Восемьдесят девять фотографий за сегодня. Выкладываю в соцсети кадры с отражением в шлеме и ногами висящего в воздухе Яро на «Луноходе».

— Яро?

— Чего?

— Ты был прав.

— Я всегда прав.

Мы молчим.

— А насчет чего я был прав?

— Насчет эмоций. В интернете можно научиться распознавать их на лицах других, но ощущать их внутри себя это… это… это достойно математической теоремы, чтобы выразить всю их силу!

— Добро пожаловать в реальную жизнь, приятель.

Я улыбаюсь. Он назвал меня своим приятелем. Я его приятель, как Дервиш и Форрест. Мне это нравится.

— Если вдруг за твоей блаженной улыбкой скрывается беспокойство, сообщаю тебе, что я забрал из кассы чек на имя твоей мамы, перед тем как пришел за тобой. Они не должны выйти на наш след.

— Как тебе удалось достать скафандр?

Я будто задал какой-то волшебный вопрос. Яро кладет мамин телефон на столик и поворачивается ко мне. Не успев раскрыть рот, он уже начинает жестикулировать — видно, как ему не терпится рассказать.

— Ну наконец-то! Я думал, ты никогда не спросишь! Но клянусь тебе, это того стоит. Я все продумал! Я был как Брэд Питт в «Миссия невыполнима», чувак.

— Том Круз.

— Ты меня слушаешь или играешь в «Теленеделю»? В общем, когда я пошел искать тебе врача, в большом зале, приспособленном под обеденный перерыв для посетителей парка, я заметил, как те два здоровяка отвозят лоты с аукциона на тележках с колесами к выходу на погрузку. Ты бы видел: воздушно-пузырьковая пленка, мотки двухстороннего скотча, чехлы, коробки — просто море упаковки. Как будто они перевозили уцелевшие на «Титанике» хрустальные бокалы! Я прошел мимо как ни в чем не бывало, схватил эту штуку и тут же повесил ее на вешалку в глубине зала, на которой и так болтались чьи-то шмотки. Если бы они меня заметили, то прибили бы, точно тебе говорю! Но я был тише и быстрее Спиди Гонзалеса[23], круче любого воришки. Вот тогда-то я и подумал о чеке. И — оп! — отправился ко входу. И мне еще не хотели его отдавать! Пришлось сходить за одним из двух здоровяков, чтобы он объяснил ей, что это срочно, потому что моему другу плохо. Ты только представь себе эту картину! Чувак прошел в метре от вешалки, в метре от скафандра. Подойди он на десять сантиметров ближе — и нас бы поймали на горячем!

— В метре сто сантиметров.

— Блин, Алистер, какой же ты иногда кайфолом. Это самый прекрасный скафандр, о котором ты только мог мечтать?

— Почти. Самый прекрасный — это скафандр Филиппа Перрена[24].

— А это что за чувак?

— Один из инженеров-конструкторов Международной космической станции. Его фото на девятнадцатой странице сто шестьдесят восьмого выпуска «Имаж Док»[25], двенадцатого за 2002 год. Когда я был маленьким, я хотел стать Филиппом Перреном.

Яро снова берет в руки свой телефон и, поджав губы, поворачивается ко мне спиной под углом примерно тридцать два градуса. Я понимаю, что это значит: я совершил что-то, чего делать не следовало, — но что? Я открыл рот, только чтобы добавить его рассказу точности и ответить на его вопрос. Это стоит рассматривать скорее как помощь, чем как повод надуться!

«Я открыл рот, только чтобы…» — может, в этом все дело? Яро хотел услышать не только это, может быть, он хотел услышать радостное возбуждение, оды в свой адрес, энтузиазм. Надеюсь, я еще смогу все исправить.

— Но ты настоящий герой! Это невероятно! Я чувствовал себя героем фильма, пока ты рассказывал!

— Вот! Вот! Видишь!

Яро больше не сидит спиной ко мне и перестает пить свой кофе, чтобы улыбнуться.

Я так рад, что он рад, что пытаюсь зайти еще дальше. Я щурю глаза, пытаясь выжать слезы, сокращаю диафрагму в судороге рыданий, достаю носовой платок и от души приправляю тон своего голоса восклицательной интонацией.

— Вот те на, даже слезы на глаза наворачиваются!

— Алистер, это уже чересчур, ты переигрываешь, это портит все впечатление.

Яро вздыхает, и от этого в его кофе вздуваются пузыри.

Я вдруг начинаю смеяться.

И он тоже смеется.

Я не знаю, что происходит, смех усиливается, он охватывает все тело, становится неуправляемым. У меня болит живот и дерет горло, мне хочется в туалет, хочется, чтобы это прекратилось и в то же время не останавливалось никогда.

Я тысячи раз слышал выражение «смеяться как сумасшедший», но только теперь, сидя в поезде, понимаю, что оно значит. Но это безумие, заставляющее смеяться, идет только на пользу, даже если приходится восстанавливать дыхание дольше, чем после панической атаки.

Яро снова берет в руки свой телефон, а я — свою книгу.

— Теперь осталось только найти ракету.

— А тебе не кажется, что самое время покончить с этой твоей манией?

Временами Яро бывает странным. Я не понимаю его вопроса.

— Какой манией?

— Ну, знаешь, стоит придумать план Б. На случай, если Луны не окажется на табло отправления. У тебя нет других целей? Ну, не знаю там, выучить японский, складывать оригами. Взобраться на вулкан и жарить на лаве маршмеллоу!

— Это глупо. Вместе с лавой вулканы выделяют двуокись серы и сероводород, от этого был бы ужасный привкус.

— Ладно, забей… С таким подходом тебя реально проще отправить на Луну.

Я пытаюсь придумать что-нибудь, кроме полета на Луну. Но на ум не приходит никакое другое событие планетарного масштаба. Хотя есть кое-что, от чего я мог бы получить удовольствие.

— Хотелось бы научиться кататься на велосипеде. Хочешь научить меня кататься на велосипеде, Яро?

— Прости, чувак, но мы, должно быть, два уникальных человека на километры вокруг, которые не умеют кататься на велике.

— Могли бы…

Яро перебивает меня, поднимая указательный палец в грозном предостережении.

— Мне даже четырехколесный втюхивать бесполезно, чувак. Дохлый номер.

А ведь Яро прав, четырехколесный велосипед — это выход. Я включаю планшет. Две полоски сигнала. Дополнительные колесики на взрослые велосипеды называются стабилизаторами. Сто шестьдесят девять евро за пару не так уж дорого. Мне больше не нужно просить банковскую карту, я выучил все цифры наизусть. Осталось найти велосипед.

Остальная часть пути проходит без происшествий.

Теперь, когда мечта Алистера сбылась, можно заняться исполнением своей: написать девчонке из поезда. Опустошив стаканчик, Яро опускает его в прикрепленную к перегородке мусорку. Всем известно, перед чем не устоит ни одна особа женского пола. Чувство юмора.

Ему сегодня явно везет: она ответила на первую же эсэмэску, которую он отправил из поезда. Главное — не горячиться, хорошенько подумать и действовать тонко.

Следующие пять минут Яро размышляет над своим ответом, прежде чем его отправить, — это четко выверенная смесь юмора и дистанцирования. Понемногу ему удается направить обмен сообщениями в более интимное русло.

Вот оно — хоть она и не признает, но она сдалась. Сообщения не врут, и ему не нужно даже видеть эмодзи, чтобы понять, что очко в его пользу. Подписав свое сообщение «Чудовище», он получает ответ, заканчивающийся «Красавицей».

Потанцевать в проходе, заорать на платформе, высунуть голову в окно и дать ветру надуть свои щеки, чтобы выглядеть как идиот, — от радости он способен на все. Он не только нашел подход к ней, но еще и убедился в том, что Красавица настолько же умна, насколько красива.

Под руку с мускулистым, загорелым (но белым от природы) красавцем с ослепительной улыбкой сияние Красавицы потускнело бы, как тускнеет жизнь по сравнению с тем, что показывают в телевизоре. Это принцип контраста, действующий даже в запрете на сочетание однотонной одежды. Красавица знает, что никогда не будет так хороша, как в руках Чудовища, никогда не будет так любима, как любит ее Чудовище, которое из шкуры вон лезло, чтобы ей понравиться.

Положение уже не кажется таким безнадежным, как прежде. Даже если до победы еще шагать и шагать.

Яро с силой сжимает кулаки, чтобы отметить свое достижение. На кураже он даже сообщает Сидони о продвижении в «деле Песке».

И получает ушат холодной воды. Ответ диаметрально противоположен тому, на который он рассчитывал. Суровый выговор, суперосвежающая головомойка, отборная брань. Надо полагать, кража скафандра не показалась Сидони хорошей идеей.

Ну украл он его — и что? Насколько ему известно, это Сидони читала ему мораль о том, как важно счастье Алистера! Кто отправил их на аукцион, а? Кто?

Да еще эта сеть, которая ловит через раз, — это что вообще такое?

Сидони пишет, что приедет завтра. Пересадка в Лионе на вокзале Пар-Дьё почти впритык, всего восемь минут. Но она надеется успеть вовремя, чтобы встретить инспекторов.

«Захватишь парик и платье в цветочек?» — отстукивает Яро.

«Захвачу свою гол ову и свои пркрасные идеи. Эти лди не чудвища, мы найдем способ объяснить им все, пока не стло слишком поздно», — строчит Сидони.

«Включи сначала свой Т9».

Поезд несется сквозь свет угасающего дня, проглатывая километр за километром. Несмотря на короткую пересадку в Лионе, Алистер и Яро садятся в свой поезд немного заранее. Руки беременной матери не обхватывают живот с той же нежностью, с какой Алистер гладит спортивную сумку, в которой лежит скафандр. Он не может оторвать от нее рук, чтобы хотя бы одной понести свой лишенный лямок рюкзак, и Яро, видя, как тот застыл в нерешительности, с ворчанием подхватывает рюкзак под мышку.

За грязными окнами снова скользит пейзаж, мимо проплывают поля, подножия горных массивов. Затем поезд будто зависает над водами озера, и это волшебное зрелище возвещает о скором прибытии.

Они сходят с поезда. Алистер несет скафандр, а Яро — все остальное. И сколько там этого всего остального!

С рюкзаком Алистера под мышкой, со своим рюкзаком в одной руке и кофе в другой он достоин олимпийской медали путешественника. Все уловки оказываются излишними. По дороге им не встречаются ни полицейские, ни жандармы, только пестрый поток туристов, семенящий к дворцам гостиниц.

Прогулка до дома позволяет Яро и Алистеру размять ноги и проветриться. Тем сильнее оказывается их шок, когда они открывают дверь квартиры.

— О черт, черт, черт, черт, немедленно закрой ее!

Дверь хлопает, оставляя их на лестничной клетке, которая пахнет теперь как выгребная яма.

— Там плохо пахнет, — говорит Алистер.

— Браво, Шерлок. И я тебя сразу предупреждаю, что первым туда открывать окна я не пойду. Воняет так, что блевать хочется.

Алистер делает глубокий вдох и скрывается в квартире. Яро ждет. Проходит две минуты, пять, десять — да что он там делает? Пятью этажами ниже слышится шум домофона. Лифт так и не починили, поэтому кто-то поднимается по лестнице пешком.

Яро подхватывает оба рюкзака, чтобы скрыться за дверью. Вот только ключа у него нет и он не может войти. Четыре минуты. Когда из квартиры появляется Алистер, прятаться уже поздно.

— Все готово! Я проветрил и встряхнул елочки.

Соседка из квартиры напротив с ребенком на руках поднимается на лестничную клетку.

— О, как хорошо, что я вас встретила, — говорит она. — Я хотела поговорить с вами о собаке.

Яро слышит, как запыхавшийся Чипо медленно тащится этажом ниже. Управься Алистер хотя бы на пару минут быстрее, они не пересеклись бы с соседкой, а она не стала бы собираться упрекнуть его в том, что он скинул на нее животину, не сказав всей правды, и они смогли бы спокойно провести вечер, заткнув себе чем-нибудь носы.

Молодая мамочка шарит в кармане в поисках ключей, но так и не находит их. Она бросает взгляд на Алистера, поднимает ребенка и протягивает ему. Алистер машинально берет его на руки.

— Подержите, пожалуйста, буквально минутку. Я, должно быть, убрала связку не в тот карман. Здесь как-то странно пахнет, вам не кажется?

Яро едва не прыскает со смеху. Алистер, этот неуклюжий дылда, замирает, не осмеливаясь сдвинуться. Он держит ребенка на вытянутых руках, за подмышки, и явно страшно боится его уронить. Самое смешное в этом то, что малыш застыл еще неподвижнее Алистера, будто не зная, потерпеть ему немного или разреветься.

Не обращая никакого внимания на их замешательство, мать ребенка уже присела на корточки и теперь копается в большой сумке, в которой Яро замечает бутылочку с соской, подгузники, планшет и огромную упаковку жвачки.

— Как зовут малыша? — спрашивает он.

— Алексиан.

— О! — восклицает Алистер. — Звучит почти как Алистер. Алексиан, Алистер, Алексиан, Алистер.

— Окей, — обрывает его Яро. — Мы поняли.

Но Алистер не умолкает. Алексиан болтает ногами, как при ходьбе, и вдруг лепечет что-то ему в ответ. Алистер пытается выдать что-то похожее, а потом утрированно повторяет. Алексиан улыбается, и, когда Алистер заканчивает фразу «буль-бух-плюх», малыш так искренне хохочет, что запрокидывает голову.

— Похоже, вы ему нравитесь, — замечает мамочка, выпрямляясь.

Не выказав ни малейшего желания забрать ребенка, она открывает дверь и подгоняет поднимающегося по последним ступенькам пса.

— И года не прошло. Как же дурно пахнет на этой лестничной клетке!

Чипо виляет обрубком хвоста. Глядя на растянутые вокруг высунутого языка губы, можно даже предположить, что он улыбается. Пес спокойно проскальзывает в квартиру мимо мамы Алексиана.

— Эта собака — настоящее сокровище, — говорит она. — Вы в курсе, что эта — она поводит подбородком в сторону верхнего этажа — не захотела забрать его обратно? Но это меня не расстроило, совсем наоборот. Чипо для Алексиана — настоящий ангел-хранитель. Мне не стоит так делать, но когда малыш спит, а мне нужно сбегать за хлебом, я оставляю его в кроватке и иду, зная, что Чипо на посту. Однажды он залаял в окно гостиной, когда я выходила из подъезда. Я поднялась обратно и увидела, что так он сообщил мне, что Алексиан проснулся. Говорю вам, это сущий ангел.

Яро кивает, соглашаясь. Она любит этого пса. Кто бы мог подумать? Она любит этого жирного, похожего на сардельку увальня, который тащится по лестницам со скоростью улитки. У Яро будто гора падает с плеч. Он бы и гроша ломаного не поставил на успех операции «Подкинь старую собаку молодой мамочке» — и тем не менее все обернулось как нельзя лучше!

Мамочка благодарит Алистера, забирая у него ребенка.

— У меня к вам вопрос: сможете ли вы завтра присмотреть за ним? Меня не будет дома весь день, и я не хотела бы оставлять его одного.

— Были бы рады вам помочь, — смущенно отвечает Яро, — но мы понятия не имеем, как обращаться с детьми!

Когда ее лицо озаряет улыбка, она становится похожа на маленькую девочку.

— Я говорю не об Алексиане, а о собаке. Чипо вас уже знает, ему так будет проще.

— Ну конечно о собаке! — восклицает Яро, выдохнув с облегчением. — Мы с удовольствием присмотрим за ним. Позвоните завтра утром, когда будете уходить, и все!

— Спасибо, вы очень добры. Я занесу вам его корм.

— Не стоит, у нас еще остался!

Мамочка скрывается за дверью своей квартиры, махнув им на прощание рукой. Алистер и Яро, в свою очередь, заходят в дверь на другой стороне лестничной клетки, откуда дует ледяной ветер.

— Кто такой Шерлок? — интересуется Алистер.

— Забей, один мой приятель.

Я мог бы спать в нем, он очень удобный, но боюсь его повредить. С таким скафандром нужно быть аккуратным и, уж конечно, ни в коем случае не поцарапать нанесенное на стекло шлема золотое напыление, иначе мои глаза лишатся защиты от солнечных лучей.

К тому же в моей комнате нет системы вентиляции. А это вам не мотоциклетный шлем, у которого поднимается визор. Есть риск отравиться углекислым газом, который сам выдыхаешь.

8:30. Я приготовил кофе «Воллюто», чтобы его аромат наполнил квартиру (я уже проветрил, но от неприятного запаха не так-то просто избавиться), и вернулся в спальню надеть скафандр.

Яро ворчит. Он хочет спать. Он говорит, что я шумлю и не даю ему выспаться. Когда в дверь звонят, он открывает левый глаз (правый не видно за уголком одеяла).

— Не стой столбом, открой дверь!

Увидев меня, соседка делает шаг назад. Собака сидит у ее ног.

— Вау! Как в кино! Ваш скафандр совсем как настоящий.

— Он настоящий.

Она хмурится. Звуковая волна моих слов разбивается о прозрачное стекло шлема, и вибрации до нее не долетают. Я двумя руками берусь за шлем и снимаю его, потому что не прикрепил его к скафандру.

— Он настоящий.

Она кивает, и это, вероятно, должно значить, что она поняла. А потом протягивает мне поводок Чипо.

— Я заберу его самое позднее после обеда, хорошо?

Большой и указательный пальцы плохо гнутся в космических перчатках. Чипо бежит в гостиную, волоча за собой поводок. Дело не терпит отлагательств! Я закрываю дверь, ничего не ответив, и бросаюсь к маме.

Вчера вечером я выключил телевизор после того, как на канале «Франс 3» закончился сериал «Жизнь прекрасна». Уезжая в Париж, я оставил его включенным. Должно быть, мама провела замечательную ночь. Но я знаю: даже в прекрасном настроении ей не понравилось бы, если бы нос Чипо оказался в двадцати сантиметрах, да еще и обнюхивал ее, как другую собаку. Нет, маме это страшно не понравится.

— Чипо? Иди к своей кормушке.

Я снимаю свои перчатки и кладу их перед телевизором рядом со шлемом. А потом отвожу пса на кухню за ошейник и высыпаю ему полпакетика корма в миску. Он поворачивается ко мне спиной и приникает носом к щели под дверью в гостиную. Похоже, ему очень-очень нравится мама, жаль, что они познакомились только после ее смерти.

Чтобы еда не пропала, я поднимаю миску с пола, наливаю туда молока и начинаю есть. Кошачий корм намного вкуснее.

Вскоре на кухню входит Яро. У него странный вид; возможно, потому, что он зевает, потягивается и говорит одновременно.

— Зачем ты таскаешь на себе эту штуку? Ты же знаешь, что сегодня не взлетает ни одна ракета, зато через два часа, между прочим, к нам явятся инспекторы из Пенсионного института?

— Да, я знаю.

— Поэтому давай, убери это и оденься во что-нибудь нормальное… Ну, скажем, в то, в чем ты обычно ходишь. Потому что сейчас не самое подходящее время думать о твоей маме.

— Через час на канале «Гейм уан» начнется повтор старых эпизодов «Жизнь прекрасна». И если я пройдусь пароочистителем «Клин эксперт делюкс» сразу после этого, то, возможно, она не будет против, чтобы Чипо сидел рядом.

— Алистер, скажи-ка, а то я вдруг засомневался, ты вообще представляешь, что значит «быть мертвым»?

Конечно знаю. Иногда мне даже интересно становится, что Яро вообще обо мне думает. Он считает меня идиотом? Я отвечаю на вопрос, чтобы успокоить его:

— Это значит больше не быть живым.

— Вот именно. И люди, которые больше не живы, не смотрят «Жизнь прекрасна».

— Но «Смерть прекрасна» не существует!

— Вот только не надо умничать, чувак.

— Как ты можешь быть уверен в том, что моя мама больше не хочет смотреть «Жизнь прекрасна»? Это ее любимый сериал!

Яро тяжело вздыхает, и с таким вздохом люди обычно отступают. Мама вздыхала так же, когда я спрашивал у нее, зачем заправлять постель по утрам, если вечером ее опять расправлять.

— Пожалуй, мне нужно выпить свой кофе в тишине и покое.

Он садится за стол и бросает взгляд на лежащего носом в сторону гостиной Чипо. Потом пододвигает к себе мою миску и отправляет в рот полную ложку.

— Что это за хлопья? Какие-нибудь экологически чистые безглютеновые и все такое? Странный какой-то привкус.

— Собачий корм.

Он вскакивает со своего стула, как попрыгунчик, и выплевывает в раковину все, что жевал.

— Это отвратительно!

Я не говорю ничего, но думаю, что отвратителен тут скорее Яро. Приличные люди все-таки не плюют в кухонную раковину, даже если у них, как у Яро, нет мамы.

В дверь звонят.

— Сходи посмотри, наверное, соседка что-то забыла.

Я иду открывать, но это не соседка. Перед моей дверью стоят женщина в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти (с таким макияжем трудно определить точнее) и мужчина в возрасте от пятидесяти до шестидесяти (тут проще — у него морщины и седые усы). После небольшой заминки женщина начинает:

— Добрый день, мы уполномоченные представители Пенсионного института взаимного страхования, и мы здесь, чтобы встретиться с мадам Беард. Скажите, все верно, она проживает по этому адресу?

Я не знаю ни этой женщины, ни этого мужчины и не знаю, стоит ли отвечать на вопрос, потому что всегда нужно быть осторожным, сообщая незнакомцам личную информацию.

— Могу я увидеть ваше удостоверение?

Мужчина улыбается, а женщина ставит свой кейс на пол, чтобы зарыться в дамскую сумочку.

— Разумеется. У нас его редко спрашивают, но для таких педантичных людей, как вы, оно всегда с собой.

Она хмурится и поджимает губы, что означает недовольство. Но бумажник в сумочке наконец находится, она достает из него карточку и протягивает ее мне, зажав вертикально между большим и указательным пальцами. Беренис Парси, удостоверение № 4829434, выдано 1 ноября 2018 года, действительно в течение пяти лет с момента получения.

— Жорж? Достань свое удостоверение, пожалуйста, — говорит она мужчине.

Усатый Жорж ничего не двигается. Он спокойно спрашивает:

— Вы, должно быть, сын мадам Беард? Простите, мы рано. Предыдущая встреча окончилась быстрее, чем ожидалось. Не говоря о том, что прошла она на берегу озера без сучка и задоринки, а это, скажу вам, редкость. И все же нам повезло: благодаря нашей расторопности мы имеем честь встретить космонавта не в кино, а в жизни. По-моему, это здорово! Можно войти?

— «Космонавт» говорят про русских, «спасионавт» — про европейцев, «тайконавт» — про китайцев, а «астронавт» — когда не знают наверняка.

Внеся необходимую ясность, я отошел на шаг и дал им войти.

Кто бы ни приходил к нам домой, мама всех отправляла в гостиную, даже если это полицейские. А это не полицейские. Я показываю им дорогу.

Ритмично выцокивая каблуками по полу, женщина морщит нос и закрывает шарфом нижнюю половину лица.

Гости у нас дома были уже трижды. Когда мне было шестнадцать, старички с четвертого этажа пригласили маму на аперитив. Два месяца спустя мама вернула им любезность, потому что вежливые люди всегда так делают. Это было за два года до того, как старик умер, а старушка отправилась в дом престарелых «Маки» (он находится в центре города, где, правда, не растет ни единого мака, но зато в ящиках для цветов на тротуаре проросло несколько одуванчиков).

Мадам Гримм приходила пить чай, когда мне было девять. А вторая моя бабушка приезжала, когда мне было пять и когда она еще могла водить машину. Она надеялась на встречную любезность, но мама так ни разу и не согласилась к ней поехать. Хотя я был бы рад.

Среди прочих были и не гости. Приходил сантехник устранять засор в туалете. Полицейские. Врач, когда я болел ангиной. И еще из Министерства национального образования Франции — проверяющий учеников на домашнем обучении. Контролер по снятию показаний водосчетчиков. Последним негостем был глава управляющей компании, который пришел объяснить, почему мелкий ремонт затягивается, и пообещать, что очень скоро лифт, система пожарной сигнализации, электронный кодовый замок на двери контейнерной площадки и система автополива зеленых насаждений во дворе снова заработают.

Опыт подсказывает мне, что нужно пригласить гостям «прошу, присаживайтесь», потому что иначе они останутся стоять и всем будет неловко.

— Прошу, присаживайтесь.

Женщина садится на маму и тянет за подол своей юбки, чтобы опустить ее пониже. Ее колени крепко прижаты друг к другу, потому что нельзя показывать окружающим свои трусики. Это еще одно правило приличия, и для мужчин оно еще строже, особенно для шотландцев, ведь они не носят трусов под своими килтами. Ее коллега опускается в кресло у телевизора.

Теперь нужно завести разговор. И я его начинаю с вопроса:

— Давно вы работаете инспекторами пожилых людей?

— Да, уже несколько лет, — отвечает женщина сквозь свой шарф. — Ваша мать сейчас здесь?

— Я ее уложил.

— Мы можем ее увидеть?

— Она лежит в своем одеяле, ей там спокойно. И сейчас начнется «Жизнь прекрасна».

Я включаю телевизор, на экране уже идут титры.

Дверь на кухню открывается, и Чипо бросается к дивану. Женщина, испугавшись за свои ноги, вскрикивает, поднимает их и прячет каблуки под диванной подушкой. Следом входит Яро и вступает в разговор.

— Не беспокойтесь, мадам, это совершенно безобидная псина. Просто из-за болезни он стал немного нервным. Я сейчас проветрю комнату, простите за этот запах. Мы боремся с этим как можем, но увы. (Он показывает на гирлянду из елочек-ароматизаторов.) Метеоризм, рак кишечника, понимаете? Алистер и его мама слишком любят пса, чтобы усыпить его. Ветеринар посоветовал кормить его птичьим кормом, но сами видите…

Все то время, что Яро говорит, Беренис Парси кивает. Она опустила ноги на землю и хлопает Чипо по голове.

— Ну конечно, я понимаю. Об эвтаназии людей много говорят, но молчат об эвтаназии животных. У меня самой, когда я была маленькой, был хомячок и…

Свою фразу она так и не заканчивает.

Яро с усилием растягивает губы в улыбке и щурит глаза, чтобы придать ей особую теплоту. Ему это вполне удается.

— Могу я предложить вам что-нибудь? Чай, кофе?

— Воды, пожалуйста. Без газа.

— А вам?

— О, не беспокойтесь, молодой человек, мне ничего не нужно.

— Алистер, ты не нальешь даме стакан воды?

Как же мне повезло встретить Яро! Он так похож на чью-нибудь маму! Умеет говорить и делать всякое, совсем как должны уметь мамы. Мне хочется показать ему, что я тоже могу сделать так, чтобы эта встреча прошла хорошо. Поэтому я захожу на кухню, наливаю стакан воды и иду за своим ксилофоном.

Мама всегда просила меня поиграть на ксилофоне, когда у нас были гости.

Он лежит в большом футляре под маминой кроватью. Я прихватываю заодно и складную подставку ксилофона. Потом иду в свою комнату, чтобы переодеться. Нельзя играть на ксилофоне в космическом скафандре. В гостиную я возвращаюсь через кухню.

Когда я захожу, мужчина держит в руках последнюю телепрограмму, которую мама купила у бакалейщика, и листает ее с конца. Мама делает точно так же, чтобы сначала прочитать гороскоп. Герои «Жизнь прекрасна» продолжают жить в своем параллельном мире. Яро о чем-то говорит с женщиной. Он забирает у меня из рук стакан и передает ей. Она благодарит и продолжает:

— Может быть, вы могли бы ее разбудить? Хотелось бы поговорить с ней, это займет всего пару минут.

— Боюсь, не все так просто. Вчерашний день выдался для нее особенно тяжелым. Вечером она не могла уснуть и приняла снотворное. Ей не нужно вставать по утрам и ходить на работу.

— С ней произошло что-то, о чем нам стоит знать, чтобы мы могли помочь?

Яро отвечает не сразу. Он опускает голову, вздыхает, а когда снова поднимает ее, его лицо будто сморщивается. Это очевидно: он хочет убедить женщину в том, что ему грустно, но для полной достоверности ему не хватает опущенных век.

— С ней произошел… я. Вчера вечером Алистер представил меня своей маме, но она была к этому не готова… У нее более традиционный взгляд на семейные ценности. Не так-то просто вдруг переосмыслить все, знаете. Всем нам известно, как трудно бывает пожилым людям поспевать за такими переменами в окружающем мире.

Я не понимаю, к чему клонит Яро, и женщина тоже. Она хмурится.

— За «такими переменами»? Не уверена, что понимаю вас.

Мужчина бросает телепрограмму и выпрямляется в своем кресле. Он объясняет:

— Этот молодой человек — партнер сына мадам Беард, и она познакомилась с ним вчера вечером. Хотя предпочла бы познакомиться с невесткой.

— Вы гомосексуалы? — спрашивает мадам Парси. — Как это досадно. То есть… Я хочу сказать, это очень хорошо, вы совершенно правы. Я только надеюсь, что это не отразится плохо на состоянии здоровья мадам Беард.

— Я был вынужден бежать из своей страны из-за сексуальной ориентации. Мне пришлось очень трудно, знаете ли, но если бы я этого не сделал, меня, возможно, уже не было бы на этой земле. И потом, я бы никогда не встретил Алистера.

Яро странно на меня смотрит. Я чувствую себя персонажем фильма. Мама, должно быть, уже плачет, если не отвлеклась на «Жизнь прекрасна». Она обожает истории любви.

Женщина наклоняется к Яро и кладет руку ему на плечо.

— Ну конечно, это замечательно! Пожалуйста, не думайте, будто я вас осуждаю. Я не гомофобка или кто-нибудь в этом роде. Вообще-то я думаю, что вы прекрасная пара. Просто…

— Беренис? Полагаю, они уже поняли. Возможно, проще будет назначить новую встречу.

Я не могу дать им просто так уйти.

— Посидите еще немного! Я сделаю то, что нужно делать с гостями, даже если вы ненастоящие гости. Я сыграю вам на ксилофоне. Мадам Гримм очень понравилось мое выступление, когда мне было девять.

Я подкручиваю колесико, чтобы зафиксировать подставку ксилофона и приношу футляр с инструментом. Убавляю звук телевизора.

Яро бросает на меня недобрый взгляд.

— У этих господ наверняка есть дела поважнее.

Концы усов инспектора слегка приподнимаются, и он отвечает:

— Нет-нет, нам будет очень интересно вас послушать!

Женщина тоже хочет меня подбодрить.

— Прекрасная идея. У меня тоже был ксилофон, когда я была маленькой. У него была голова крокодила и колесики, чтобы его можно было катить за веревочку.

— Алистер, ты разбудишь маму.

— Она обожает ксилофон!

Я прекрасно понимаю, что Яро не на шутку рассержен, но это несправедливо, ведь он абсолютно вежлив с гостями, а я — только наполовину. Быть вежливым очень важно, особенно с такими посетителями. Мама здесь, и она это оценит.

Я устанавливаю одну часть ксилофона над другой наподобие органной клавиатуры и достаю свои палочки.

5

Ну что за дебил! Он себе все нейроны повыжег, что ли? Что на него нашло? Еще минута — и эти проверяющие ушли бы со своим кейсом, и не нужно было бы мучиться с этим запахом и всем остальным. Но долбаному Алистеру взбрело в голову устроить шоу!

Вмешиваться теперь будет подозрительно: он уже притащил в гостиную свое барахло. И подставку-то ему надо зафиксировать, и футляр с мягкой обивкой открыть, и поставить две эти фиговины с металлическими пластинками. Ну и жуткий же у него вид с этими гигантскими ватными палочками в руках. Не хватало еще, чтобы он предложил им пообедать и посмотреть вместе какой-нибудь фильм.

Нахохлившись и скрестив руки на груди, Яро решает молчать.

Не успевает Алистер опустить палочки на инструмент, как в дверь снова звонят. Только бы это была не соседка, вернувшаяся за собакой. Инспекторы начнут подозревать, где собака зарыта… или, вернее, мамаша зарыта! Эти двое уже обменялись заинтересованными взглядами. Но лучше пока не трепыхаться.

Алистер смотрит на безучастного Яро. Приободрившись, он поднимает палочки, но в ту же секунду, как опускает их на инструмент, звонок повторяется. Певучий голос Сидони долетает до них, когда она толкает плохо закрытую дверь.

— Ау, друзья? Вы уже улетели на Луну или как? У меня потрясающая новость для тебя, Алистер!

Она уже идет по коридору, и Яро встает, чтобы встретить ее.

— Боже, ну и запах… Надо было привезти сюда каких-нибудь благовоний. Здесь же дышать не…

Она замолкает на полуслове, заметив Яро, показывающего пальцем на инспекторов в гостиной.

— Входи, — говорит он. — Это инспекторы из пенсионной организации мамы Алистера. Он как раз собирался выступить перед ними с игрой на ксилофоне.

— На ксилофоне? — изумленно повторяет она.

— На ксилофоне, — подтверждает Яро.

Сидони смотрит на инсталляцию Алистера и вдруг начинает хохотать. Она пытается еще раз произнести слово «ксилофон», но никак не может перейти от одного слога к другому. Похоже, ее смех вырвался из-под контроля.

Инспектор тоже начинает смеяться. К ним присоединяется Алистер, всем телом трясясь от хохота. Яро перестает бороться с собой и тоже складывается пополам. Даже Чипо, виляя хвостом, как стеклоочистителем, подпрыгивает на месте и радостно тявкает. Лишь Беренис Парси остается сидеть с плотно сжатыми губами на серьезном лице, сложив руки на такие же плотно сжатые колени.

— Не понимаю, что тут смешного?

Ее чопорное замечание вызывает новый взрыв хохота у коллеги.

И только успокоившись, инспектор вытягивает руку, указывая на кресло, в котором только что сидел.

— Присаживайтесь, мадам, — обращается он к Сидони. — Не можете ведь вы стоять.

Она благодарит его и опускается в кресло.

— Могу я присесть на подлокотник? — интересуется он. — Впрочем, я не представился. Я инспектор ПИВС[26].

Он пожимает ей руку.

— Приятно, господин Инспектор Пивс. Сидони Ганоша, — отвечает она в свою очередь.

— Простите, разумеется, меня зовут не Инспектор. Я Жорж. А вот ваше имя мне очень нравится… Сидони, как в «Аглая и Сидони»[27]?

— Она самая. Только избавьте меня от необходимости отвечать на вопрос, кто из них гусыня, а кто свинка.

Инспектор пожимает ей руку.

— Для меня большая честь познакомиться с вами. Вы здесь по работе?

— Нет, что вы, моя работа — это FRIPON.

— Я очень люблю картошку фри, — говорит Жорж.

— FRIPON не имеет ничего общего с картошкой фри, это программа по разворачиванию сети постов наблюдения за небом. Кстати, я терпеть не могу картошку фри.

— Значит, мы просто созданы друг для друга, — заключает инспектор.

Он садится на подлокотник, и в комнате снова воцаряется тишина. Все взгляды обращены к Алистеру.

Палочки опускаются на инструмент, и два светлых, чистых звука предваряют целую лавину блестяще исполненных нот. Все становится похожим на немой фильм, в котором музыка сопровождает бурлеск ломаным ритмом, радостным гвалтом и игривыми взлетами, прежде чем вдруг на мгновение волнующе зависнуть в нерешительности, уступающей место бойкому ликованию. Веселая мелодия эхом вторит смеху, которым наполнялась комната всего несколько минут назад. Она создает особую атмосферу близости, в которой чувствуешь себя замечательно.

Алистер переносит свой вес с ноги на ногу, покачиваясь в такт настроению партии. Руки его порхают в стремительном, но упорядоченном танце, а взгляд перебегает с инструмента на слушателей и обратно.

Его лицо сияет от осознания, что для всех эта прекрасная интермедия стала глотком свежего воздуха.

Мелодия заканчивается нежным восходящим глиссандо по всем тонким металлическим пластинкам. Выдержав короткую паузу, четверо зрителей принимаются аплодировать.

Алистер кланяется.

Беренис Парси встает и снова тянет вниз подол своей юбки.

— Хорошо, прекрасно, спасибо за это милое выступление, но, думаю, нам пора. Мадам Беард вскоре получит от нас письмо с новой датой встречи. Вы не могли бы передать ей, чтобы на этот раз она постаралась на ней присутствовать?

— Да, конечно, мы все ей передадим, — отвечает Яро.

Беренис Парси пожимает руки всем, кроме своего коллеги, и направляется к выходу, чтобы надеть пальто.

— Жорж?

— Я тебя догоню.

Яро видит, как он достает из кармана своей рубашки карточку и спешит накорябать на ней какие-то цифры. Он не дурак. Сидони ему понравилась, и он хочет оставить ей свой номер телефона. Но к немалому удивлению, этот картонный квадратик протягивают Яро, который машинально берет его в руки.

— Это номер руководителя нашей театральной труппы. Мы ставим «Сирано де Бержерака», но у нас нет Сирано. Это в Шамбери, неподалеку отсюда. Вы знаете, что из вас выйдет чудесный Сирано? Честно говоря, вы уже вылитый Сирано, за вычетом носа.

Потом он поворачивается к Сидони и протягивает ей вторую карточку.

— Хотите и мне предложить роль? — спрашивает она, беря карточку. — Что-то я сомневаюсь, что я вылитая Роксана!

— Нет, вам я даю свой номер. Я уже целую вечность таскаю с собой один камешек, потому что кто-то когда-то сказал мне, что это осколок метеорита. Мне бы очень хотелось получить от вас подтверждение. Ну что ж, мне пора, моя коллега, должно быть, меня заждалась!

После ухода инспектора в квартире повисает странная тишина. Яро дважды хлопает в ладоши, чтобы прогнать ее.

— Итак, с какими новостями ты к нам сегодня пожаловала?

Лицо Сидони озаряет улыбка.

— Сначала я схожу в туалет, а потом хочу узреть чудо… Так где этот ваш скафандр?

Спрятавшись за балконной занавеской, Алистер ждет, когда мамина машина выедет за ворота жилого комплекса. Она работает в доме престарелых, убираясь там шесть часов в день. Убедившись, что горизонт чист, он достает свое оружие: два полых корпуса шариковых ручек и целый арсенал маленьких бумажных шариков. Благодаря слюне, которой он не жалел, пока лепил их, они почти такие же идеально круглые, как и желтые пластиковые пульки в стартовых пистолетах. Мама не согласилась купить ему такой.

Он долго сидит в засаде, прежде чем замечает свою первую жертву. Старая соседка с пятого этажа со своей собакой. С годами его стрельба стала точнее, и теперь он редко промахивается. Пес подпрыгивает, когда шарик попадает ему прямо в зад. Его хозяйка наклоняется, чтобы отстегнуть поводок, и животное тут же трусит к ограде, чтобы обнюхать оставленные другими псами метки. Попадание следующего шарика сопровождается громким хлопком соседки с пятого по своему затылку. Она, вероятно, решила, что ее укусило какое-нибудь насекомое. После третьего попадания она оборачивается и начинает пристально разглядывать фасад дома. Но Алистер сидит на корточках, надежно спрятавшись за занавеской. Две маленькие дырочки, проделанные в ней кончиком ножа, позволяют ему одновременно все видеть и целиться.

Пес присаживается, чтобы справить нужду. Старая соседка ждет, пока он закончит, а потом свистит, чтобы позвать его в дом.

Любимая цель Алистера — дети на велосипедах. Иногда они ездят по двое. На установленных на ступице заднего колеса поперечинах стоит второй пассажир, держась за плечи первого. Иногда они делают всякие трюки, подпрыгивая на импровизированных трамплинах. Когда Алистер наблюдает за ними, ему кажется, что он сам вот-вот упадет.

Этим утром на площадке перед жилым домом безлюдно.

Может быть, поэтому он замечает соединяющий небо и землю водосточный желоб в метре от балкона? Конечно, он его уже видел, но впервые смотрит на него не просто как на трубу. Это путь на крышу.

Бросив взгляд вниз, он понимает, что во дворе все еще никого нет. Алистер перекидывает ногу через балконную ограду и, сидя на ней, тянется к желобу. Он хватается за него и отталкивается от балкона.

Уцепившись руками и ногами за пластик трубы, он чувствует, как начинает паниковать. Дыхание учащается, на лице бисеринками проступает пот, во рту сухо. Над ним кружит чайка, пронзительно выкрикивая что-то в небо. Паника на мгновение отступает, но, вернувшись, трансформируется во что-то другое. Его сердце захлебывается от восторга, и он находит в себе силы и мужество вскарабкаться вверх сначала на один этаж, потом на два. Бездна, разверзшаяся у него под ногами, одновременно манит и отталкивает. Страх смешивается с желанием оставить ее ни с чем.

Взобравшись на крышу, он выпрямляется, вытягивает руки в стороны и чувствует, как легкий ветерок превращает его пот в холодную пленку. Он еще никогда не чувствовал себя таким живым.

С этого дня Алистер всегда, стоило его маме уехать на работу, взбирался на крышу. Он отказался от водосточного желоба, на котором его могли заметить и разоблачить, в пользу лестницы, ведущей к двери прямо на крышу. Там он проверял себя на ловкость и умение держать равновесие, прогуливаясь по узким карнизам и перепрыгивая с одного на другой. А еще выдумывал акробатические трюки и тотчас исполнял их. Всегда на краю пропасти, на грани падения, в шаге от гибели.

Не раз и не два он чуть не падал и навсегда запомнил непередаваемые ощущения, которые испытывал в те мгновения. Бушующие, мощные волны, не оставлявшие его ни днем ни ночью, настолько приятные, что все остальное на их фоне меркло и бледнело.

Однажды, после года таких вылазок, его мама вернулась домой на три часа раньше. Она поскользнулась на мокром полу, поранила мизинец — в целом не случилось ничего страшного. Но ее начальник сказал ей ехать домой и отдыхать.

Так мать узнала, чем сын занимается в ее отсутствие.

— Мой малыш, мой бедный малыш, это я виновата, что не заметила, как ты вырос.

— Я очень осторожен, мам, не беспокойся.

— Алистер, я говорю не о беспокойстве. Меня может убить то, чем ты занимаешься. Если с тобой что-нибудь случится, я никогда себе этого не прощу. У меня слишком слабое здоровье, чтобы я могла это вынести, понимаешь?

— Да, понимаю. Прости меня, мама.

— Нет, не извиняйся, это моя вина. В твоем возрасте всем хочется острых ощущений, это абсолютно нормально. Я должна была это предвидеть. Не переживай, я приму все необходимые меры, чтобы защитить нас.

Она уходит на два часа. И возвращается со стационарным компьютером, ноутбуком, дюжиной видеоигр, копией какого-то фильма на дивиди-диске, роутером и наножниками[28].

Тем же вечером все это устанавливается и настраивается. В комнате Алистера теперь появился доступ к интернету. В качестве исключения мама даже согласилась отложить ужин, чтобы ее сын мог пройти первые уровни видеоигры, за которую принялся. Отныне она предлагала ему испытывать на себе воздействие адреналина не в жизни, а в виртуальной реальности.

За несколько минут до отбоя, когда мама попросила его выключить компьютер, Алистер вбил в строку поиска: «Сколько дней я еще проживу?» Он кликнул на вторую предложенную ссылку, и на весь экран развернулась обложка «Критики чистой математики». Мама согласилась оформить заказ.

Следующим утром она застегнула наножники на его лодыжках. Цепь была всего сантиметров сорок в длину и позволяла перемещаться по квартире очень маленькими шажками. У него ушло меньше четырех часов, чтобы открыть замок и освободиться. Но цепи были не только на его ногах, но и в голове, и больше он из этой квартиры не вышел.

Вечером дверь в квартиру отворилась, и послышался полный энтузиазма голос матери:

— Все хорошо, мой малыш? Я принесла тебе кое-что вкусненькое, уверена, тебе очень понравится! Ты рад?

— Очень рад.

Она нежно и умиротворенно улыбнулась ему в ответ.

Из кухни, где включена кофемашина, Яро выглядывает в коридор. Алистер, опять втиснувшийся в свой скафандр, да еще и в шлеме, стоит возле двери в туалет и ждет, когда оттуда выйдет Сидони. Открыв дверь, та подпрыгивает, прижимая руку к колотящемуся сердцу.

— Зачем торчать в коридоре? Ты меня до смерти перепугал!

Она ворчит, и все же Яро прекрасно понимает, что это только видимость.

— Я не хотел тебя напугать! — кричит Алистер сквозь шлем. — Ты сама попросила показать тебе мой скафандр.

— Это могло подождать! Ладно, давай, показывай, — говорит она и жестом просит его повернуться вокруг своей оси. — Вы же знаете, что я думаю о вашем «приобретении». Это преступление, тем более ужасное, если учесть последствия, которые могут иметь место для тебя, Яро. Хотя вынуждена признать, Алистер, он тебе очень идет. Ты читал «Маленького принца»? У вас с ним ничего общего, и все же ты — вылитый он. Алистер, принц звезд!

Запотевшее забрало шлема не дает разглядеть лицо Алистера, но Яро и так знает, как он сейчас выглядит. Как маленький мальчик, чье стихотворение только что похвалила учительница. Яро чувствует, насколько его счастье заразительно. Сидони не может не рассмеяться, прежде чем снова вдруг делает серьезное лицо.

— Слушайте, парни, так нельзя. Мы не можем держать маму Алистера здесь. Во-первых, это неуважение. Даже кроманьонцы хоронили своих мертвых. А во-вторых, запах будет становиться только хуже. Мы должны позвонить в похоронное бюро.

Алистер по одному загибает пальцы, сжимая руки в кулаки, несмотря на сопротивление перчаток. Парень явно нервничает, и очень сильно. Только бы не выкинул опять свой фокус «Обеликс» с задержкой дыхания.

Яро подходит к нему и кладет руку на плечо, успокаивая.

— Что ты об этом думаешь, Алистер?

Алистер начинает говорить, но Яро знаками просит его сначала снять шлем.

— Если бы она лежала в гробу, было бы по-другому, пахло бы не так плохо?

— Нет, было бы все то же самое, но под землей, подальше от нас.

— Не уверен, что мама хочет быть подальше от нас. Она не любит быть вдали от меня, ей нравится, когда мы рядышком друг с другом.

Сидони растерянно смотрит на Яро, а тот в ответ пожимает плечами. Она эту кашу заварила, ей и расхлебывать.

— Алистер, не знаю, что сказать, — начинает она. — Но ты ведь сам понимаешь, что не можешь держать ее здесь всю свою жизнь. Твоя мама умерла, а когда человек умирает, его провожают в последний путь и дают ему покинуть мир живых.

— Не думаю, что маме понравилось бы, если бы ее закрыли в ящике или сожгли. Она ведь не сможет смотреть «Жизнь прекрасна»! Должен быть какой-то другой выход.

Сидони проводит рукой по старому телевизору и смотрит на оставшуюся на пальцах пыль. Она морщит нос в гримасе отвращения.

— Морозильник тоже отпадает, — замечает Яро. — Тут только маленький.

— Нет, я думаю о другом, но это еще хуже.

— Что «это»? — спрашивает Яро.

— В Персии давным-давно существовала религия зороастризм.

— Зорро как в «Зорро»?

— Они считали, что мертвая плоть оскверняет и землю, и огонь, и воду.

— И как тогда они поступали? Писали на трупах кончиком шпаги букву Z, что значило…

— Прекрати, Яро, сейчас не время для шуток.

Замечание оказывает на Яро моментальный отрезвляющий эффект. Он снова хлопает Алистера по плечу. Бедняга, они все же говорят о его матери. Матери, которую и врагу не пожелаешь, но все же матери. Другой у Алистера не было.

— И как они поступали?

Сидони берет с телевизора салфетку и начинает нервно вертеть в руках. А потом наконец отвечает на вопрос Алистера.

— Они относили своих мертвых на вершину башни, где тех съедали птицы.

— Да ты прикалываешься! — выходит из себя Яро. — Мы не вынесем мать Алистера на балкон, чтобы ее там ели чайки и голуби, это полный бред!

По комнате пробегает сквозняк, заставляя колыхаться елочки-ароматизаторы. Все трое переводят глаза на гирлянду.

— В идеале нам подошла бы мумификация. Тогда у Алистера было бы полно времени, чтобы подготовиться, а его маму похоронили бы чуть попозже.

Алистер кивает.

— А как происходит мумификация?

— Не знаю. Насколько я могу судить, их вроде как высушивают. Нужно заглянуть в египетское крыло Лувра, там должны очень хорошо объяснять.

— Ага, и что мы скажем, когда нас задержат?

Яро приходит в бешенство. Сидони совсем спятила. Как она себе это представляет? Что можно запросто позвонить в похоронное бюро и быстренько упаковать мать Алистера в гроб? Состояние тела, каким бы оно ни было, неизбежно вызовет вопросы, начнется расследование, станут опрашивать соседей, проводить анализы ДНК. Не нужно быть фанатом американских сериалов, чтобы знать: наука позволяет найти след чего угодно где угодно. Яро и без того грозит депортация на его проклятую родину. Теперь он рискует еще и свободой.

Застыв в своем скафандре, Алистер вдруг интересуется неожиданно тонким голосом:

— Если мамы больше не будет рядом, вы останетесь со мной?

Нет, нет и нет — вот здравый и рациональный ответ на этот вопрос. Нет, нет и нет, он не останется. Яро не нянька, и уж тем более не для ребенка, который старше него самого. Но его рот остается на замке, потому что глубоко внутри снова принимается голосить совесть. Алистер прав, настоящую трудность представляет не его мать, а он сам. Если о смерти его матери узнают, то два, а пожалуй, и три дня передовицы газет будут пестреть сенсационными заголовками вроде «Был заперт в собственном доме 21 год», «Ребенок-затворник» и тому подобными. А потом снова о нем все забудут. И что тогда?

Сидони тоже молчит. Алистер опускает глаза, начиная напоминать робота-астронавта, у которого сел аккумулятор. Но потом к нему вдруг возвращается энергия. Не говоря ни слова, он скрывается в своей комнате. Яро и Сидони обмениваются раздосадованными взглядами. Они не знают, стоит ли идти его утешать. Быть может, одиночество пойдет ему на пользу? Не успевают они прийти к соглашению, как из комнаты выходит переодетый Алистер. Он надевает свое пальто, хватает тележку на колесиках, с которой его мать ходила в магазин, и выбегает из квартиры.

Яро бросается за ним на лестничную клетку.

Куда его понесло? Учитывая те идеи, которые обычно появляются у Алистера в голове, от него можно ожидать что угодно.

— Алистер! Эй! Алистер!

Яро замолкает. Он может хоть весь день надрываться — Алистера это не остановит. Парень явно что-то задумал. Но что?

Следующие полтора часа Яро и Сидони сидят на кухне. Сидони грызет ногти. Яро пытается заглушить голос собственной совести, вопящий о том, что это он во всем виноват, что Алистер, возможно, ушел навсегда или еще что похуже. От их чашек с кофе на столе остаются коричневые круги. Сидони к своей так и не притронулась, а Яро проглатывает пятую. Он так нервничает, что дрожат пальцы, которыми он барабанит по столу.

Когда наконец раздается трель дверного звонка, оба бросаются к двери. К их огромному облегчению, за дверью стоит улыбающийся Алистер.

— Где тебя носило? — возмущается Яро. — Мы чуть с ума от страха не посходили!

Алистер идет вместе с тележкой в гостиную и только там поднимает вощеный клапан, доставая из сумки что-то вроде белого валика в сетке.

— Я ходил за угольными дезодорантами. Они не перебивают запахи, как гирлянда из елочек, зато абсорбируют их. Задержался, потому что в первом магазине оставалось лишь несколько последних упаковок. А мне нужно было много. Поэтому я пошел в другой. Мама их оценит! А еще мы можем добавить обычные ароматизаторы. Я выбрал с запахом «Летняя свежесть».

— Но как ты узнал, куда идти? — спрашивает Яро.

— Добрый мужчина в автобусе мне объяснил.

Алистер наклоняется, чтобы ухватиться за металлическую ножку дивана.

— Стой! — кричит Сидони. — Прости, но я бы предпочла на это не смотреть, подожди, пока я уйду на кухню.

— Мама завернута в свое одеяло, там не на что смотреть.

— Да, может быть, — соглашается Яро. — Но мы не будем стоять у тебя над душой. И потом, собаку тоже лучше забрать.

Яро хватает Чипо за ошейник и идет за Сидони в кухню, оставляя Алистера одного в гостиной. Они слышат, как он насвистывает, а потом радостно что-то лепечет матери. Они это не обсуждают, только поглядывают друг на друга украдкой, не зная, что и думать. Хранить тело матери в доме — дикость, но если смотреть на ситуацию глазами Алистера, это начинает казаться почти естественным.

— Что нам делать? — спрашивает Сидони.

— А что мы можем сделать? — отвечает Яро. — Это же его мать. Она держала его взаперти всю свою жизнь, он имеет право немного подержать ее в диване. Как насчет финикового печенья?

Сидони кивает.

— Ты прав. Сладкое помогает избавиться от плохих мыслей. Черт с ней, с фигурой.

Пока Алистер суетится и выкладывает на пластиковый чехол в диване воздушные фильтры, сопровождая этот процесс нескончаемым монологом, больше похожим на полноценный диалог, Сидони и Яро потихоньку грызут сухое печенье.

Алистер приходит на кухню с широкой улыбкой на губах.

— Я закончил! Теперь это похоже на маленькое гнездо, выложенное саше. Мама…

— Печеньку хочешь? — перебивает его Сидони, протягивая ему упаковку.

Алистер достает себе печенье и откусывает от него кусочек.

— Мама…

— Не рассказывай, — снова перебивает его Сидони. — Нам стоит обсудить кое-что другое. Садись и слушай внимательно. Я нашла способ поучаствовать в запуске ракеты.

Алистер садится за стол, а Яро встает, чтобы пересесть на столешницу кухонного гарнитура.

— Поучаствовать — это совсем не то же самое, что подняться на борт, — замечает Яро.

— Я прекрасно понимаю, что ты прагматик, Яро, но посмотри на вещи шире, надень свои круглые, как Луна, розовые очки, — отвечает Сидони.

— Ты что думаешь? Что можно запросто идти мимо и как ни в чем не бывало — оп! — залезть в ракету? Контрабандисты на Луну не летают. Пробраться на ракету зайцем — значит оказаться посреди космоса в компании опустевших топливных баков. Это даже не про неумение плавать, это про невозможность дышать.

— Я не это хотела сказать, Яро. Мечты не всегда сбываются, зато они указывают путь. Поучаствовать в запуске ракеты уже очень много.

Умолкнув, Сидони смотрит на него с жалостью — нахмурив брови и опустив уголки губ.

Яро с досадой фыркает.

Он хотел бы забыть. Забыть о лодке, которая раскачивалась под весом набившихся туда людей, пока перевозчики продолжали сгонять в нее новых и новых кандидатов на высылку, рискуя перевернуть борт. Забыть о полученном перед отплытием совете: «Теперь ходите под себя, если придется, но с места не сдвигайтесь. Те, кто думают, что смогут спасти свои шкуры, потому что умеют плавать, смертельно ошибаются. Они просто сдохнут не сразу».

Никогда, никогда, никогда не говорить о перевозчиках — о таком лучше молчать. Сколько раз дядя повторял ему это? Уж лучше вызывать зависть, чем жалость.

— Яро, ты же знаешь, что всегда можешь поговорить со мной, если будет нужно. Выговоришься — и станет легче.

Как это похоже на Сидони! Она добрая, но так и не поняла, что будущее — это единственное, что важно. Прошлое должно оставаться в прошлом, оно забывается, несмотря на шрамы.

— Ты видела пса? — спрашивает он.

Чипо сидит у ног Сидони, уставившись на нее с вываленным наружу языком. Огрызок его хвоста мечется как припадочный, и, когда она устраивается на стуле поудобнее, ей даже не приходится хлопать себя по коленям, чтобы Чипо на них запрыгнул. Потоптавшись, он кладет голову на живот Сидони. Похоже, ему удобно.

Алистер нарушает молчание со свойственной ему грубостью.

— Я хочу знать, как можно поучаствовать в запуске ракеты.

Оживившись, Сидони прекращает делать скорбное лицо и объясняет:

— НАСА организует конкурс, называется он Space Poop Challenge[29]. Суть в том, чтобы найти способ справлять нужду в космосе в условиях невесомости. Чтобы на протяжении шести дней выделения не контактировали с кожей. Если выиграем, получим ВИП-приглашение на запуск с оплатой всех расходов. Ну, что вы на это скажете?

— Что я далек от создания подгузников, даже если они космические, — отвечает Яро.

— Нужно будет вычислить процент общего содержания влаги в моче, — говорит Алистер. — Тогда ее можно будет дегидрировать и превратить испражнения в пыль. Зависит от температуры. Уровень кислотности тоже важен. Как думаете, воздух в скафандрах нагревается?

— Воздух в ракете, наверное, тоже, — замечает Сидони.

— Мне нужно вычислить, возможно ли это. И объем отходов. И отношение их веса к гравитации. И важно учитывать, для чего это будет применяться: для высадки на планету или нахождения на космической станции.

Яро молча переводит глаза с одной на другого. Ну и кадры эти двое!

Сидони достала записную книжку и положила на спину Чипо. Она неразборчиво строчит ручкой все, что приходит на ум Алистеру.

А уж он-то хорош! Парень не просто говорит, он размахивает руками, его грудь ходит ходуном. Они уже обсуждают расчеты, силы, величины. Разреши детям еще немножко погулять в парке аттракционов — и даже они не будут взбудоражены так, как эти двое.

Через несколько минут оживленного диалога Сидони вдруг обращается к Яро:

— Ты в порядке?

Он соскальзывает со столешницы, выпрямляется и скрещивает руки на груди.

— Нет, я не в порядке. Я начинаю подозревать, что на каком-то моменте моя жизнь заглючила, раз уж я оказался в компании людей, которые восторженно обсуждают, как сушить ссанье… Вот только когда все пошло не так? Неясно. Насчет Алистера и раньше было понятно, что он чокнутый. Но ты-то, ты должна была раскричаться и заставить его разобраться с похоронами собственной матери, вместо того чтобы предлагать участие в ссаных конкурсах.

— Ссаные конкурсы ничем не хуже любых других, — отвечает Сидони. — Не понимаю, что тебя так шокирует.

— Меня это не шокирует, я просто говорю, что вы больные на всю голову. Но ладно, у вас полно работы, а ты тратишь время на разговоры со мной. В конкурсе побеждает тот, у кого лучшая идея, так что напрягите свои извилины. Только имейте в виду, лучше бы вам этот главный приз выиграть, ясно? А пока что я вас покидаю, пойду выгуляю собаку и оставлю у соседки на обратном пути.

Сидони и Алистер ему не отвечают, уже с головой зарывшись в хитросплетения расчетов оптимального варианта. Как только Чипо слышит, что Яро взял в руки поводок, он спрыгивает с колен Сидони, чтобы броситься к нему. Вскоре хлопает входная дверь.

Тепло лестничной клетки резко контрастирует с холодом квартиры, и это застает Яро врасплох. Он делает глубокий вдох, и этот ничем не пахнущий воздух вдруг кажется ему немыслимой роскошью. Как же приятно полной грудью дышать чистым воздухом!

Чипо натягивает поводок, торопясь спуститься по лестнице. Он перескакивает со ступеньки на ступеньку и похож на собаку-пружинку из «Истории игрушек», которую набила себе Дженни. Может, короткое видео ее развеселит? Яро достает из кармана телефон. Хотя стоп: она может упрекнуть его в том, что он издевается над беззащитным животным. Этих девчонок никогда не поймешь! А Дженни тем более. Нда, он не ищет легких путей. Надо подумать. Обязательно должно быть что-то, от чего растает ее сердце.

Яро отстегивает поводок Чипо, сбегает по лестнице раньше него и оборачивается со смартфоном в руке. Не отрывая глаз от экрана, он ловит момент, когда Чипо с дряблыми обвисшими щеками слегка наклоняет голову, будто задаваясь вопросом, что Яро собирается сделать. Получается прекрасный кадр. Яро тут же отправляет его сообщением. Если ему повезет, фото заставит ее улыбнуться. Если ему повезет, оно даже поднимет ей настроение, и она захочет ему ответить. Если ему повезет… В конце концов, должна же когда-нибудь удача оказаться на его стороне.

Как только они выходят из подъезда, радость пса становится очевидной. Он бежит к газону, принимается кататься по траве, снова встает на лапы, обнюхивает землю вокруг и метит свою территорию, обронив по пути несколько желтых капель. Их никто не дегидрировал.

Яро садится на скамейку лицом к солнцу, наслаждаясь покоем. Жизнь с Алистером освобождает его от массы проблем. Еда и все удобства в открытом доступе — и вот у тебя уже куча свободного времени. Его новый ритм жизни куда безопаснее: полицейские не обращают внимания на стадо.

Яро хорошо себя чувствует и ни на секунду не задумывается о том, чтобы бросить все это. Но у него есть кредитка, ПИН-код от нее и цифры с обратной стороны карты, так что Алистер ему больше не нужен. И как асоциальному гению удалось так его к себе привязать? Загадка по имени Алистер ему интересна. У Яро, непревзойденного манипулятора, все должно быть под контролем, и все же в этом танце ведет Алистер. Понимает ли он, что ему никогда не полететь на Луну? Делает ли он вид, что верит в обратное?

Неподалеку играют дети. Чипо весело подбегает к ним, взволнованно виляя обрубком хвоста при мысли о том, чтобы к ним присоединиться. Он возвращается рысцой, свесив язык набок и тряся головой в обреченных на провал попытках избавиться от чепчика, который на него напялили дети.

— Ты в курсе, что ты слишком добрый? — восклицает Яро, помогая ему.

Едва освободившись, пес тявкает в сторону дома. По ступенькам подъезда спускается его бывшая хозяйка. Мадам Диас, взгромоздившись на слишком высокие для себя каблуки, направляется прямо к ним и садится рядом с Яро. И тут же снимает свои лодочки. Чипо их обнюхивает и поднимает мордочку на хозяйку. Он виляет хвостом, выпрашивая ласку, которой так и не получает.

— Этот пес неплохо сохранился для своего возраста, вы не находите? — спрашивает она.

— Не знаю, — отвечает Яро. — А сколько ему лет?

— Сто пять по человеческим меркам. Должен бы уже умереть. Вы не возражаете, если я закурю?

Из ее сумочки появляется сигарета, загорается огонек зажигалки. Женщина курит молча.

Яро обращает внимание на ее исцарапанное запястье.

— Вы выращиваете розы? — спрашивает он.

Она подтягивает рукав, открывая взгляду целую сеть царапин.

— Мой кот — маленький пройдоха, который только и делает, что жрет корм килограммами, гадит в лоток и спит. Теперь он даже отказывается смирно сидеть у меня на руках во время моих видеосвиданий. Ни признательности, ни благодарности, ничего.

— Ну, кошки — это вам не собаки.

— Ваша правда. Может, стоит взять его обратно.

Она похлопывает пса по голове, который радуется этим крохам нежности.

— У Чипо теперь новая семья, мадам.

— Вы и сынок мадам Беард?

— Нет, семья с пятого этажа с ребенком.

— Глупости! Зачем собака, когда есть ребенок. Все без ума от детей. Вот бы и у меня под рукой был какой-нибудь малыш…

Она продолжает курить молча. Когда сигарета почти прогорает до фильтра, она надевает свои лодочки, встает, гасит окурок носком туфли и уходит.

— Ладно, оставлю вас, у меня свидание.

Яро рефлекторно выдавливает из себя «до свидания». Он фотографирует окурок и отправляет снимок девушке из поезда с подписью: «Одинокий, втоптанный в грязь, раздавленный… Окурок. Уж не про меня ли это?»

Телефон вибрирует почти сразу же. Ответ заставляет его улыбнуться. «Ты не только Чудовище? Ты еще и талантище?»

Кто бы мог подумать еще несколько дней назад, что Яро на руках понесет старую вонючую собаку по лестнице? Уж точно не он! И все же нерешительность пса перед ведущими к подъездной двери ступенями взяла верх над его терпением.

С Чипо на руках Яро спотыкается о коврик возле подъездной двери и обнаруживает скрывавшееся под ним целое кладбище окурков мадам Диас. Он поправляет коврик ногой и устремляется вверх по лестнице.

Передав пса вернувшейся домой молодой мамочке с пятого этажа, Яро вставляет ключ в замочную скважину, чтобы войти в квартиру.

Ни Сидони, ни Алистер не обращают на него внимания.

— Что, никто не готовил обед? — возмущается он. — Почему все в этом дурдоме должен делать я!

Сидони поднимает голову.

— Мы подумали, что стоит разместить тонкие мембраны типа презервативов в зонах, откуда будет осуществляться отвод нечистот. Нужен временный контейнер краткосрочного хранения, из которого все будет уходить в другой контейнер, уже среднесрочного хранения. Через клапан, чтобы избежать оттока обратно в первый. Это чем-то похоже на систему клапанов плавательных кругов, которая мешает им сдуваться, даже если затычка выскочит. А потом останется только сделать так, чтобы и жидкие и твердые отходы очень быстро перемещались из одного контейнера в другой. Мы решили, что тут пригодился бы всасывающий насос, что-то вроде микропылесоса. Ну, что думаешь?

Сидони смотрит на Яро, который мотает головой так, будто с ним только что заговорили на незнакомом языке.

— Да без понятия. Что ты хочешь, чтобы я ответил? Я понял только, что это не очень в плане волос на теле. Если только астронавты не эпилируют себе все на свете перед полетом…

— Ты прав! — восклицает Сидони, указывая на него пальцем. — Мы совсем забыли про клейкий слой! Тут нужен многоразовый, как на бумажных стикерах, только для кожи, чтобы все было герметично.

— В общем, я правильно понял, что готовить придется мне?

Яро достает из холодильника яйца и взбивает их в салатнике вилкой, слушая, как эти двое собираются выиграть Space Poop Challenge при помощи латекса.

Лужица масла на сковороде, которую он поставил на плиту, начинает нагреваться. Яро водопадом выливает взбитые яйца в извергающийся вулкан обжигающих брызг. Шкворчание и поплывший по кухне запах подстегивают его аппетит. Несколько минут спустя он с грохотом ставит тарелки на стол.

— Перерыв, изобретатели! Пора обедать!

— Сначала я переоденусь.

Вскоре Алистер возвращается. И как только тарелки наполняются, над ними взлетают вилки.

— Итак, скажи нам, Алистер, почему ты так хочешь полететь на Луну? — спрашивает Сидони.

— Чтобы вывезти мусор.

— Какой мусор?

— Тот, который Нил Армстронг вынес из лунного модуля сразу после прилунения. Когда они улетали, то оставили его там. Он в довольно прочном мешке, но все же оставлять свои отходы на Луне некрасиво.

Яро резко перестает есть.

— Ты никогда не рассказывал мне ни о каком мусоре!

— Ты никогда не спрашивал, почему я хочу полететь на Луну.

— Поверить не могу! Парень, ты реально больной… Никто не летает на Луну, чтобы просто вывезти мусор!

— А зачем тогда?

— Да не знаю я! — взрывается Яро. — Чтобы приблизиться к звездам, ощутить в полной мере пустоту космоса, чтобы похвастаться потом в интернете, чтобы узнать, хватит ли тебе на это яиц, чтобы стать героем и получить гражданство — есть куча причин, но не ради того, черт возьми, чтобы вывезти мусор.

Яро засовывает в рот вилку с омлетом, проглатывает его и повторяет уже спокойнее:

— Никто не летает на Луну, чтобы просто вывезти мусор.

— Эта причина не нелепее любой другой, — говорит Сидони.

— Нет, — отвечает Яро. — Прости, но на Луну за этим не летают. Полет в космос — это же что-то невероятное! И повод тоже должен быть весомым.

— Весомым как что? — уточняет Алистер.

Яро качает головой, будто сам не верит в то, что говорит.

— Не знаю… Как любовь!

4

Я не знаю, сколько весит любовь. Ее трудно измерить, потому что к миллилитрам гормонов не прибавишь вольты работающих нейронов.

Мама всегда говорит, что с гормонами нельзя бороться, но, пока все остается в рамках полового влечения, то есть пока вырабатывается тестостерон, это неопасно. Трудности начинаются, когда вырабатывается окситоцин. Из-за гормона привязанности люди тянутся друг к другу. Вот что называют любовью, и это плохо заканчивается.

Яро не доел свой омлет. Я беру его тарелку и наклоняю ее так, чтобы ее содержимое соскользнуло в мою. Я вижу, что он раздосадован. У него наморщен нос и уголки губ опущены вниз. Он держит в руке мамин телефон, но его пальцы быстро барабанят по столу. Сидони не может его утешить, она ушла прогуляться по берегу озера, чтобы пофотографировать, прежде чем вернуться домой.

— Ты не хочешь, чтобы я вывез мусор с Луны?

— Нет, чувак, ты можешь вывозить весь мусор, какой только захочешь. Это я из-за Дженни. Не знаю, что такого умного ответить на ее последнее сообщение. Я к такому не привык, я не футболист, понимаешь? У меня нет столько денег, чтобы я не знал, куда их девать, и девушки не падают на меня с небес, как капли дождя в грозу.

— Так и нужно ей ответить.

— Так — это как?

— Как ты только что говорил — поэтично.

— А ты, уж конечно, разбираешься в поэзии?

— Я много читал.

Среди книг, которые мама брала в библиотеке, встречались романы. Вот почему я кое-что смыслю в любовных историях. Все техники соблазнения чем-то похожи. Да и техники примирения тоже.

— Ты прав, чувак, она говорила что-то про поэзию. У тебя случайно нет под рукой какого-нибудь стихотворения?

— «И с рукою в руке, наплевав на молву, / Мы живем, мы умрем, прославляя любовь, / Но любовь поправляет: не ты и не я, / Только мы впредь, отныне, во веки веков!» Анри-Фредерик Амьель[30].

— Ого, неплохо, то что надо. А теперь повтори, только медленно, чтобы я успел напечатать.

Я повторяю строфу. Мне не привыкать. Когда я учу стихотворение, я читаю его луне по десять, двадцать, сто раз, пока оно не станет частью меня. Я видел такое в фильме, и это работает. Яро вбивает букву за буквой.

— «Впредь» через «д» пишется?

Он ставит в конце восклицательный знак.

— Спасибо, чувак. Ладно, я пойду к озеру, заберу Сидони. Никуда не уходи, мы зайдем попрощаться, а потом я провожу ее до вокзала. Окей?

— Ты влюблен в Дженни или это половое влечение?

— Что за дурацкий вопрос, кому какое дело!

— Если ты влюблен, ты уедешь с ней?

Яро странно на меня смотрит, и я не могу разобрать его эмоцию. Он старается что-то понять (голова наклонена), возможно, слегка встревожен (брови нахмурены), а еще он удивлен (такое движение, будто хочет втянуть голову в плечи) и обеспокоен (губы слегка поджаты). Какое причудливое сочетание.

— А ты как думал, чувак? Я тебе не мамочка! Ты и сам все знаешь. Само собой, я уеду и даже отправлю тебе открытку. Что-то вроде: «Привет, дружище, тут отличная погода, и я купаюсь каждый день».

— Это я должен отправить тебе открытку.

— Чего?

— Ты же сам меня об этом попросил. Помнишь? Когда я поцелую девушку, я должен буду отправить тебе открытку и рассказать, как все было. Но если ты не останешься, я не буду знать, куда ее отправлять.

Он не отвечает, мне кажется, он ждет, что я добавлю еще что-нибудь, но я не знаю что и потому молчу.

— Серьезно, чувак, я не могу провести с тобой всю свою жизнь. Ты мне нравишься, окей? Но мы приятели, ничего больше. Я знаю, ты никогда не выходил из дома, но ты еще молод. Живи своей жизнью, дружище.

Я больше не хочу на него смотреть. Поэтому опускаю свою вилку в холодный омлет и отделяю кусочек, чтобы положить его в рот. Но не делаю этого, мне трудно дышать, я не голоден. Отказниками называют детей — а как называют взрослых? В книгах дружба всегда на всю жизнь, до гроба. Я думал, в реальной жизни так же.

Яро ничего не замечает. Он уходит в мою комнату и надевает там поверх своего еще и мой свитшот с Уолтером Уайтом и Джесси Пинкманом из «Во все тяжкие», нарисованных в стиле героев «Стального алхимика»[31]. А вернувшись, сразу идет на балкон, чтобы выпустить Чипо. Уже стоя у входной двери, он говорит:

— Не хочешь пойти со мной? Мне нужно купить яйца в магазине у гавани.

Я отвечаю «нет», он выходит, закрывая за собой дверь, и мне сразу становится легче дышать. «Мне нужно купить яйца в магазине у гавани», — он сам это сказал, и я понимаю, что это значит. Он вернется. Сегодня от меня не откажутся. Я вдыхаю полной грудью. В квартире перестает плохо пахнуть — и как же от этого хорошо!

Я смотрю в дверной глазок. Дверь квартиры напротив открывается, и оттуда выходит молодая мамочка. В кои-то веки без ребенка. Чипо смирно сидит в коридоре квартиры. Мамочка закрывает дверь, кладет ключ под коврик и сбегает вниз по лестнице. Если бы моя мама была здесь, она попросила бы ее быть поосторожнее.

Я иду в гостиную. Включаю телевизор. «Жизнь прекрасна» еще не начался, но показывают повтор «Друзей». Маме они нравятся. Свернувшись в клубочек на кресле под шерстяным пледом, я думаю, что Рэйчел — красавица, а Росс — везунчик. Я тоже везунчик. Яро и Сидони скоро вернутся. Яро приготовит омлет. Сидони уедет, но продолжит заниматься Space Poop Challenge, а я буду звонить ей по скайпу. Да и Чипо, в отличие от кота, живой, хоть и поселился в квартире напротив.

Я открываю «Критику чистой математики» на самой лучшей, двести тридцать шестой странице.

Может быть, это именно оно — ощущение счастья.

Я просыпаюсь не в своей кровати. В гостиной темно. Мамой больше не пахнет, но глаза выедает другой запах. Экран телевизора не горит, и люстра тоже.

Я слышу, как Чипо не переставая лает в соседней квартире. В детективах это всегда означает, что что-то не так. В квартире убийца. Обычно, когда пропадает электричество, мама выходит проверить, у нас это или во всем районе.

— Не волнуйся, мам, я посмотрю, что происходит.

Я приближаюсь к глазку входной двери, но в него ничего не видно, кроме серой тьмы. Отвратительно пахнет, мне трудно дышать, но не так, как во время панической атаки, скорее, как в тот раз, когда мама заставила меня выкурить целую сигарету, чтобы я понял, как от них становится плохо. Фигура А — прямоугольник, в котором соотношение большей и меньшей сторон равно золотому числу. Его также называют золотым прямоугольником. Золотое число равно сумме квадратного корня из пяти и единицы, поделенной на два, что составляет 1,618 (если округлить до третьего знака после запятой). Золотое число также равно порядковому номеру года в девятнадцатилетнем лунном цикле.

Мне все еще трудно дышать. Математика тут не поможет, это из-за дыма. А как говорила мама, дыма без огня не бывает. В доме пожар.

Я открываю дверь, и серое облако едва не сшибает меня с ног. Я захлопываю дверь, чтобы запереть ее, и иду на кухню — нужно намочить тряпку, которую я прикладываю к лицу и завязываю узлом на затылке. Наверное, я похож на гангстера из какого-нибудь вестерна, если не обращать внимания, что на ткани рисунок из уточек. Но даже гангстеры могут быть спасателями, и я готов спасти свой скафандр. Для этого мне нужна холодная голова. Мама так говорит, когда ей нужно решить какую-то проблему, но она не знает, с какой стороны к ней подступиться.

Мой скафандр лежит в целости и сохранности у меня на кровати. Я отношу его в ванную и поливаю водой из душа. Может быть, он и огнеупорный, но, поскольку уверенности в этом нет, вода — лучший способ спасти его от пламени.

Вернувшись к двери, я колеблюсь, слыша, как лает Чипо. Рассердилась бы на меня мама, если бы я оставил собаку здесь? Едва я успеваю задаться этим вопросом, как уже знаю ответ.

Мама так любила кота, что не захотела с ним расставаться. Похороненный в ящике для цветов, он ничем не рискует, но Чипо сумел завязать крепкие узы дружбы с мамой с тех пор, как она умерла и он стал ее обнюхивать. Собаки так знакомятся и выражают симпатию. Чипо обожает маму, и это, несомненно, взаимно. Я делаю глубокий вдох, прежде чем открыть дверь и как ураган пронестись по лестничной клетке, чтобы выпустить его на свободу. Если бы Яро был здесь, он бы наверняка сказал «черт, черт, черт, черт». Дверь соседней квартиры заперта, и найти ключ под ковриком, держа под мышкой шлем, а в руках — скафандр, не так-то просто.

Есть, я достал ключ! Я сгибаюсь пополам, чтобы вдохнуть снизу чуть более чистого воздуха, и свободной рукой на ощупь отпираю дверь — полный оборот одного ключа и пол-оборота другого.

Чипо мечется, но, когда я наклоняюсь, чтобы взять его на руки и выпустить, он пятится. Может быть, эмоции у животных работают так же, как у людей?

Страх заставляет либо нападать, либо бежать. Чипо, очевидно, выбрал побег, но я должен быть осторожен: он способен перейти в нападение в любой момент.

Я подхожу ближе, он снова отступает. Мой скафандр зацепился за мебель в коридоре, и я останавливаюсь. К счастью, он прочный и его не так-то просто порвать, но я не знаю, как быть. Чипо, тяжело дыша, смотрит на меня.

Может быть, он пытается мне что-то сказать, но я не учился говорить по-собачьи, такому даже в ютубе не учат.

От дыма щиплет глаза, пересыхает во рту, и я кашляю. Если Чипо хочет остаться здесь, он имеет на это полное право. А мне нужно спасать скафандр, поэтому я ухожу.

— Эй! Пусти!

О нет, он его порвет! Почему он это делает? Чипо вцепился зубами в штанину моего скафандра и тянет изо всех сил, продолжая пятиться. У меня даже нет скотча, чтобы починить скафандр, если он порвется.

Я отталкиваю Чипо ногой, но из-за дыма уследить за ним сложнее. Маска ковбоя больше не защищает, и мои легкие начинают гореть.

Решать нужно быстро. 2 × 9 = 18, 3 × 9 = 27, 4 × 9 = 36. Я иду вперед, чтобы ткань скафандра не повредилась под клыками Чипо. Он пятится по мере того, как я наступаю, и заводит меня в спальню.

Там в своей кроватке спит младенец.

Скафандр, собака, младенец, а рук всего две. Дым с каждой секундой становится гуще, мне нужно выбирать, «и не мешкая», как сказала бы мама.

Чтобы принять объективное решение, при анализе ситуации нужно руководствоваться рациональными критериями. Какова разница между процентной вероятностью отыскать такой же скафандр и такого же ребенка? ДНК склоняет выбор в пользу ребенка. Но это может быть не тем критерием, по которому стоит делать выбор. В «Рамми»[32] сбрасывают карту, которая не пригодится в дальнейшем развитии игры. А что толку от ребенка?

Отвести взгляд от озера его заставляют раздающиеся вдалеке крики. Валит дым, сверкают мигалки пожарных машин. Странно. Наверное, он о чем-то задумался — о девушке из поезда, может быть, раз не слышал сирены.

Яро обеспокоенно встает с лавочки на самом краю пирса. Старушка, сидевшая рядом с ним и кормившая чаек, сдержанно ему улыбается. Два часа, вместе проведенные на одной лавочке, уже позволяют вежливо попрощаться друг с другом.

Редкие туристы прогуливаются по пирсу; курортники на время покинули свои термальные ванны, чтобы увидеть знаменитое озеро, со дна которого далеко-далеко-далеко отсюда выкачивают горячую термальную воду. Все уступают дорогу Яро, будто чувствуя, что он очень спешит. Медиумы они, что ли.

Яро прекрасно известно, что у страха свой запах, и не только потому, что ты обделался в штаны, так как лодка рискует перевернуться, сдуться или сломаться посреди океана. Дым поднимается над деревьями там, где стоит их дом. К черту правило «оставаться незаметным» — Яро бежит со всех ног.

Жители дома, обитатели квартала и просто зеваки стоят на улице, отделенные от горящего здания приличным расстоянием и полосатой красно-белой лентой, наспех натянутой полицейскими, чтобы пожарным не мешали работать. В фильмах языки пламени лижут стены, штурмуют этажи. Но сейчас из разбившихся окон по большей части валят клубы черного дыма. На стоянке в руках двух пожарных бьется и кричит женщина, а они пытаются совладать с ней. Похоже, это соседка.

Черт, черт, черт, черт, только не это, это невозможно, там же все полыхает. Где Алистер? Не остался ведь он взаперти повторять теоремы, задыхаясь в дыму? Нет, он не мог так поступить, он, конечно, идиот, но не до такой же степени.

Яро оглядывается. Алистера нет ни среди жителей дома, ни среди толпы зевак. Его нет ни на стоянке, ни на детской площадке. Его здесь нет, его нет нигде. Что за дебил, ну что за дебил!

Длинные рукава, протянутые от пожарного гидранта, выплевывают струи воды, совершенно нелепые по сравнению с размерами дома. Это как наполнять бассейн из водяного пистолета. Каждую змею рукава держат по трое пожарников, и давление изнутри заставляет их упираться ногами в землю, чтобы устоять на месте. Но огонь, вошедший в силу, не так-то просто укротить.

Незаметно, как это может сделать только Яро, он огибает дом и проскальзывает под полосатой красно-белой лентой. Входит через контейнерную площадку и чуть не задыхается. Он снимает свитшот, оборачивает его вокруг головы, пряча рот и нос и оставляя щелочку для глаз. Стены подъезда уже почернели от пламени, коврик расплавился, и огонь поднимается по стенам, хотя бетонная лестница пока еще держится молодцом.

В подъезде жарко, как в печке. И идиот в этой истории вовсе не тот, о ком так думают. Нужно быть вконец отбитым, чтобы войти в горящее здание. Еще чудеснее будет, если окажется, что Алистер уже давно снаружи, прогуливается по берегу озера и смотрит на уточек!

Если бы Яро знал наперед, он выбрал бы кеды на толстой подошве, а не эту туфту с тонким и плоским, как блин, основанием. Он взбирается по ступенькам, не перепрыгивая через одну, как намеревался, а наступает на каждую, интуитивно щадя свои легкие, которые и так сжались до предела. Он ни о чем не думает, в голове пусто — перед глазами только образ Алистера, запертого наверху.

Жар становится невыносимым, и Яро чувствует, как сердце сдавливают первые ростки паники. Он встречает Алистера на лестничной клетке второго этажа.

Черт, черт, черт, черт, он здесь, со свертком одеял в одной руке и Чипо в другой. Яро чувствует неимоверное облегчение, но выражать его сейчас некогда.

— Давай сюда собаку, так мы спустимся быстрее! — говорит он.

Яро cклоняется над животным, дряблое тельце которого скользит в его потные руки.

— Да он мертв, чувак! Почему ты спасаешь мертвого пса?

Его вопрос стоит ему приступа кашля. Яро поправляет соскользнувшую с лица кофту.

Он берет собаку, опускает ее на раскаленный, покрытый сажей пол и едва успевает взять у Алистера одеяльный сверток, который тот ему протягивает. На пододеяльнике водят хороводы разноцветные слоники. Он тут же вспоминает о женщине, которая кричала у подножия здания. Ему не нужно раскутывать ребенка, чтобы понять, что это малыш из квартиры напротив.

Алистер снова начинает подниматься по лестнице в пекло. Яро хватает его за футболку, чтобы остановить.

— Выход в другой стороне!

— Мой скафандр.

— Мы уходим.

Яро сгибается пополам в сильном приступе кашля. Дышать трудно не только из-за дыма, но и из-за жара. Алистер говорит сквозь тряпку с уточками:

— Я пойду за ним.

— На это нет времени, — отвечает Яро.

— Я пойду за ним.

— Да ничего с ним не случится, — настаивает Яро, задыхаясь. — Пожарные льют тонны воды, твой скафандр только слегка промокнет. Потом его заберешь.

Алистер пытается высвободить свою футболку из хватки Яро, но его тоже сотрясает кашель. Яро держится молодцом, сжимая одну руку на хлопковой футболке, а другую — на коконе со слониками. Со лба пот стекает прямо в глаза, их выедает дым, и он с трудом держит их открытыми. Вытирая лицо свитшотом и закрывая им рот, Яро прекрасно осознает, что это вряд ли защитит его от витающих в воздухе вредных химических испарений.

— Пожарные одолжат тебе свою лестницу, — говорит он.

Какое облегчение он чувствует, когда Алистер наконец соглашается последовать за ним! Оба слетают по ступенькам. Яро прижимает к себе ребенка, пока Алистер, обернув руку футболкой, тянет за металлическую ручку подъездной двери, прожигающей ткань.

Пожарные бросаются к ним и отводят на безопасное расстояние. Яро поднимает одеяльный сверток и, вдохнув чистый воздух полной грудью, кричит молодой мамочке:

— Ребенок, ваш ребенок! Он тут!

К нему подходят две женщины в белом — врачи скорой помощи. Но молодая мамочка бесцеремонно расталкивает их, хватает сверток, который Яро ей протягивает, и опускается на колени, открывая невредимое личико своего малыша. Младенец тут же принимается плакать. Яро падает рядом. Он тоже чувствует, как его переполняют эмоции.

Кто-то в толпе начинает медленно хлопать в ладоши. И всего несколько секунд спустя аплодисменты звучат отовсюду. Все взгляды и камеры смартфонов направлены на Яро, ребенка и его мать.

Но Яро следит за Алистером, не обращая на них внимания.

Парень отходит от женщин в белом, которые хотели отвести его к машине скорой помощи. Вместо этого он направляется к красному грузовику, чтобы поговорить с начальником пожарной бригады. Тот выслушивает его и качает головой в таком решительном отказе, что Алистер замирает, как пыльным мешком ударенный. Нет, он не отдаст приказ разложить лестницу. И не станет рисковать жизнями пожарных ради какого-то скафандра. И да, теперь, когда Алистер вышел из пекла целым и невредимым, ему запрещено туда возвращаться.

Алистер отходит от него мелкими шажками, как ребенок, столкнувшийся с ужасным монстром.

Яро не сводит с него глаз.

Что он теперь предпримет? От этого парня можно ожидать чего угодно!

Оставив ребенка с матерью, Яро бросается к нему. Двое пожарных тоже приближаются, чтобы взять его в клещи и помешать ему вернуться в горящее здание, если он все-таки на это решится.

— Все будет хорошо, чувак, не парься, мы что-нибудь придумаем.

Яро успокаивающе похлопывает Алистера по плечу, но тот оборачивается к нему с таким ужасом и паникой в глазах, что Яро вздрагивает.

— Мой скафандр.

— Ничего страшного, найдем другой. Давай-ка присядем.

Яро тянет его к пожарной машине, в кузове которой сквозь открытые двери видны носилки. Алистер упирается, и они в конце концов садятся на обрамляющий стоянку низкий парапет. Алистер молча поднимает руку на уровень глаз и шевелит пальцами.

— Болит? — спрашивает Яро.

— Нет, просто проверяю, не пригрезилось ли мне это. Я смотрю на свои руки два раза. Если во второй раз что-то поменялось, значит, мне это снится.

— Ну, мне не нужны руки, чтобы знать, что это нам не пригрезилось. Скорее, уж прикошмарилось.

Яро достает из кармана вибрирующий телефон.

Мобильник не пострадал, и на экране высвечивается эсэмэска от красотки из поезда.

«Я видела тебя на видео в интернете. Ты с ума сошел — так рисковать своей жизнью! Браво, герой».

— А может, все-таки не прикошмарилось, — говорит он, махнув свободной рукой перед собой. — Девушка из поезда прислала мне эмодзи — сердечко! Это знак. Такими вещами не шутят. Она без ума от меня. Погоди, а о каком видео речь?

Его пальцы порхают над экраном смартфона, пока он пролистывает ленты в социальных сетях. Во Всемирной паутине вовсю обсуждают видео, на котором он с заплаканным лицом, с головы до ног покрытый копотью, кричит матери малыша, что ее ребенок у него.

Не может быть! Он не верит своим глазам. В этот раз он и впрямь кого-то спас!

Яро плачет, но уже не из-за дыма. Он плачет от радости.

— Они думают, что я спас ребенка. О черт, Алистер, ты только послушай: они думают, что я спас ре-бен-ка! Да за такое полагается не только гражданство, а сразу орден Почетного легиона!

Он резко возвращается в реальность, когда Алистер соскальзывает с парапета, чтобы по-турецки усесться на землю. Он продолжает шевелить пальцами перед лицом, но его взгляд проходит сквозь них и упирается в горящий дом. Яро опускается рядом, чтобы похлопать его по спине.

— Ну же, выше нос. В мире полно других скафандров. Тот чувак, который был на фото в твоем журнале. Может, у него где-нибудь в гараже завалялся еще один?

— Филипп Перрен, — уточняет Алистер.

— Да, Филипп Перрен, — повторяет Яро. — Напишем ему письмо. И Песке тоже.

Алистер качает головой. Теперь обе его руки в воздухе, и он смотрит на них так, будто не может поверить глазам. Он медленно опускает их на бедра и замирает. На его похожем на восковую маску лице двигаются только губы.

— Надеюсь, мама хотя бы смогла досмотреть «Жизнь прекрасна».

3

В спортзале почти никого не осталось. Мадам Гримм плачет, прижимая к лицу носовой платок; мадам Диас разговаривает с кем-то, уткнувшись в телефон; стоят несколько соседей, которых я не знаю. Молодая мать куда-то унесла своего ребенка. Мадам Диас оставила своего кота при себе. Пожарный спрашивает, нет ли у меня друзей, к которым я мог бы отправиться. Яро отвечает, что нам и в спортзале будет неплохо.

Здесь много места. Потолок очень высоко, потому что к нему нередко улетают мячи. На полу множество разноцветных линий. Кровати тут тоже забавные: на каркас из металлических труб в качестве матраса натянута ткань. Но завтра все закончится, придется уйти. Не хочу уходить.

— Ты же знаешь, что значит «временный».

— Да, но мы могли бы продлить это еще немного.

Яро пожимает плечами и запихивает оставшиеся вещи в свою спортивную сумку. Одежду принесли жители близлежащих домов. А спортивные сумки — женщина из «Народной помощи». Мне досталась черно-оранжевая с обернутым вокруг нее походным ковриком, который можно развернуть и положить на землю, чтобы не пачкать ноги, когда выходишь из душа. Еще они принесли душевые шторки, потому что в раздевалках нет перегородок.

Завтра мне придется уйти, и Яро со мной не пойдет.

— Почему ты не пойдешь со мной?

— Сколько раз ты еще у меня это спросишь и сколько раз мне тебе объяснять? Меня, знаешь ли, это тоже не прикалывает.

Яро достает вещи из своей сумки. Он откладывает в сторону одну футболку, а потом опять утрамбовывает все обратно.

— Тебе бы тоже собраться. Освобождать помещение завтра придется рано.

Дело не только в скафандре. Все мои вещи сгорели вместе с мамой. Компьютеры, ксилофон, трусы, мои книги. О рисунках под кроватью лучше даже не вспоминать, потому что от этих мыслей на грудь будто опускается бетонная плита. Жители близлежащих домов принесли не только одежду, но и книги. Правда, ни у кого из них не было «Критики чистой математики». Один усатый мужчина сказал, что сможет раздобыть для меня профильный учебник по математике за десятый класс. Он так и не вернулся.

— Алистер? Ты слышал, что я тебе сказал?

— Почему ты не пойдешь со мной?

— Прекращай, а…

Завтра люди из медицинского учреждения придут за мной, чтобы отвезти меня в место, где я буду спать и есть, а они смогут меня лечить, потому что я слишком много лет просидел дома взаперти и от этого чокнулся.

— Алистер?

И поэтому мне будет трудно жить в обществе, если не будет этого переходного периода для решения всех проблем с головой и маминой смертью, потому что сгореть в диване — это ужасно, хотя и сгоревший скафандр — это тоже ужасно, но это разные вещи, хотя…

— Алистер!

Не вижу разницы между тем, чтобы сгореть в диване, и тем, чтобы сгореть в похоронном бюро.

— Алистер, перестань делать вид, что не слышишь меня.

— Если соединить середины сторон четырехугольника, получится параллелограмм. Диофантовы множества, состоящие из множеств целых положительных или нулевых решений диофантова уравнения, — это рекурсивно перечислимые множества…

— Алистер, посмотри на меня!

Я смотрю на Яро, он берет меня за руки, сжимает их, и мне становится лучше.

— Я не уезжаю далеко, я буду навещать тебя. Там тебе будет хорошо.

Он врет. Его брови приподняты, а веки слегка опущены, и он трет свой нос. Он врет, чтобы успокоить меня, и мне страшно.

Я не хочу туда.

— И потом, у тебя будет твой новый телефон, мы сможем переписываться.

Мэр уверенно идет к нам, пожимает мне руку. Он потеет — его ладонь немного липкая. Потом пожимает руку Яро.

— Итак, юный обладатель медали города Парижа, похоже, вы родились под счастливой звездой! По поводу вашего вида на жительство: я побывал в префектуре, они свяжутся с вами уже в молодежном общежитии. Комната освободится сегодня вечером. Что касается подработки, то приступаете завтра. Ваш начальник только рад: ему не помешает реклама! Может быть, люди зайдут за покупками в магазин, просто чтобы посмотреть на вас в роли охранника. И все в выигрыше! Директор лицея, кстати, согласился взять вас на следующий учебный год. А с учителями просто договоритесь о том, как будете нагонять программу.

Яро тоже улыбается одними губами, глядя на мэра, но вдруг его глаза начинают искриться. В спортзал только что вошла Дженни и машет ему рукой.

Она наведывалась уже дважды. Она добрая.

Мэр с полуулыбкой кивает мне и уходит. Я прекрасно вижу, как неуютно ему быть рядом со мной, но не знаю почему. Дженни вытягивает шею, чтобы я поцеловал ее в щеку. Девушки всегда так делают, мужчины — чуть реже.

Она что-то говорит, Яро смеется, а потом они уходят.

На потолке огромные металлические несущие балки. Надеюсь, у рабочих, которые их устанавливали, не кружилась голова. У меня она идет кругом.

Сидя на велюровом сиденье автобуса с аквариумом на коленях, Яро смотрит, как за окном проплывают улицы.

Он должен был приехать раньше, уже неделю тому назад. Алистеру, должно быть, одиноко. Телефон — это все-таки не то. Если бы он вообще отвечал на сообщения!

С персоналом тоже непросто. Что еще за доверенное лицо? Яро не может отвести Алистера на берег озера, если его имя не указано в карточке. Бумажки, все время нужны какие-то бумажки. Неужели мало того, что его обещали официально зарегистрировать? Даже просьбу Сидони отклонили! Что им еще нужно, чтобы разрешить вывести пациента из их больнички? Орден Почетного легиона?

Она здесь. Черт возьми, она здесь. Каждый раз для него это приятный сюрприз.

Яро выходит из автобуса, не спуская глаз с аквариума, который держит в руках. Если ему удастся не уронить его, приключения Немо в озере вместо океана можно будет отложить до другого раза. К тому же на улице ветрено.

Он поворачивается к девушке, которая ждет его в нескольких шагах от автобусной остановки.

Какая же она красавица! Татуировка с собакой-пружинкой блестит на голой коже ее предплечья. Это просто невероятная удача. Вид на жительство, работа, медаль города Парижа, лицей и Дженни. У славы, даже временной, есть свои плюсы. Но Дженни перекрывает собой все!

— Почему ты так смотришь на меня, я что, плохо выгляжу сегодня?

Он смеется, беря ее за руку, и начинает идти по тротуару, локтем прижав аквариум к боку. Дженни такая, она искренняя.

— Ты единорог, а единороги не могут плохо выглядеть, это любой дурак знает.

— Только я не из тех розовых единорогов с радужной гривой, которые питаются небесными маршмеллоу, честно предупреждаю.

— Я знаю, мой любимый сладкий пирожочек.

— Смотри у меня… Не шути так со мной… Далеко нам отсюда до твоего приятеля?

— Пять минут пешком.

— А чтобы к нему попасть, нужно какое-то специальное разрешение?

— Нет, как ты себе это представляешь? Это просто пансионат с медицинским уходом.

— Пансионат для психов. А психов держат взаперти, насколько я знаю.

— Ты же видела Алистера, он не псих, ему просто нужно время, чтобы адаптироваться.

Приблизившись к зданию, Яро осматривается. На стоянке еще нет машины Жоржа, значит, Сидони запаздывает. Совесть снова начинает нашептывать. Он просто обязан был прийти раньше. Неделя может показаться очень долгой. Да, с работой дни пролетели быстро, а еще нужно было встречаться с Дженни и хоть как-то обустроиться в своей комнате.

И все же следовало выкроить время и хотя бы забежать поздороваться.

Входя в здание, Яро крепче сжимает руку Дженни. С ней он чувствует себя сильнее.

Кто-то из персонала показывает им дорогу к столовой, в которой сейчас собрались пансионеры. Яро замечает Алистера, стоящего рядом с одним из столов. Он подходит к нему и кладет руку на плечо.

— Как же я рад тебя видеть!

Алистер не сводит глаз с обклеенной обоями в цветочек стены, усыпанной дырками от кнопок.

— Ты как? — спрашивает Яро.

— В 15:30 начинается полдник, но я всегда жду, когда наступит 15:31, чтобы сесть за стол.

Он опускается на один из безликих стульев с деревянными спинками и сиденьями, держа спину и голову прямо.

Яро выдвигает из-за стола еще один стул для Дженни, а потом сам садится за стол.

— Я всегда знал, что ты бунтарь, чувак. Поэтому и принес тебе кое-что особенное.

Яро подталкивает золотую рыбку к Алистеру. Аквариум со скрипом скользит по обеденному столу. Все пансионеры вокруг них оборачиваются, чтобы посмотреть, что происходит. Один Алистер никак на это не реагирует.

— Дженни назвала его Немо. Это золотая рыбка, но типа акулы, понимаешь? Как думаешь, ему будет хорошо в твоей комнате?

— Здесь люди. Слишком много людей. Мне одиноко.

Яро смотрит на Алистера, не зная, что сказать.

Его друг так и сидит неподвижно, зажав ладони между коленями. Он слегка сгорбился, пока отвечал. У него появились круги под глазами, заострились черты лица. Алистер кажется таким хрупким, что за него страх берет. Страдание неотступно витает в воздухе, как навязчивый запах.

Что он может сказать? Даже у совести, которая так спешит обычно засыпать его упреками, не находится слов, и ее рыдания стихают.

Яро достает из рюкзака книгу, завернутую в подарочную бумагу в цветочек.

— Держи! У меня для тебя есть еще кое-что. Это тебе понравится, обещаю.

Он протягивает подарок Алистеру, но тот не спешит брать его в руки, и Яро приходится положить книгу на стол.

— Спасибо вам, вы очень милы.

Обращение на «вы» бьет по сердцу Яро больнее, чем худшее из оскорблений. Алистер не двигается, подарок остается лежать на столе.

— Так ты откроешь его или это придется сделать мне? — восклицает Яро с притворным энтузиазмом.

Алистер начинает аккуратно отклеивать скотч, чтобы не порвать бумагу, а Яро снова берет Дженни за руку. Иногда нам нужна гавань, чтобы нас не унесло волнами в открытое море.

Повисает тишина, удручающая тишина, которая окружает беспомощные семьи в домах престарелых. Тишина, которая заставляет тех, кто ее слышит, желать, чтобы все поскорее закончилось.

Последняя полоска скотча отклеивается, бумага разворачивается, и Алистер шепотом читает название книги.

— «Критика чистой математики».

Он не улыбается, не плачет, не добавляет ни слова к прочитанному. И кладет книгу обратно на стол.

— Раньше у меня была похожая.

— Не говори глупостей. Это та самая, слово в слово! Почитай, сам увидишь.

Яро бросается открывать книгу на первой странице, но тут появляется Сидони. На несколько мгновений ее глубокий, теплый голос погружает столовую в странную чувственную атмосферу.

— Привет, друзья!

Она подходит и в самый последний момент вспоминает, что обнимать Алистера не следует.

— Ах да, ты же не любишь всякие душевные излияния! Ну, как тебе твой новый дом? Ты уже завел друзей? По-моему, здесь неплохо!

Она обводит глазами столовую, и под ее взглядом все вдруг начинает казаться не таким мрачным.

— Ну, дизайном тут, конечно, не пахнет, но у себя дома я тоже прекрасно без него обхожусь. Так о чем вы тут говорили? Ты в курсе насчет пьесы, Алистер? Или Яро заскромничал? Мы репетируем «Сирано», и, надо признать, у него талант. Не такой, как у Жоржа, конечно…

— Меня обсуждают у меня за спиной?

Теперь уже Жорж пересекает столовую и подходит к остальным.

— Простите за опоздание, не смог близко припарковаться! Ты, наверное, хочешь знать, что я здесь делаю, Алистер… Я здесь не как инспектор из Пенсионного института, а как влюбленный юноша. Ты ведь знаешь, говорят, любовь с первого взгляда как гром среди ясного неба. Но для меня Сидони — это солнце.

Он наклоняется над плечом Сидони и шепчет ей на ухо:

— Ведь так, солнышко?

Она смеется, но продолжает говорить:

— Ты должен прийти на премьеру, Алистер. Уверена, тебе понравится.

Дежурная подкатывает свою тележку к их столику и перебивает Сидони:

— Ну, что наш крепыш будет пить со своими гренками? Горячий шоколад или клубничный сок?

Взгляд Алистера устремляется сквозь женщину с тележкой, которой ее блузка пятьдесят шестого размера явно мала. И упирается в одно из окон столовой, расположенных слишком высоко, чтобы в них было видно что-нибудь, кроме неба.

— Горячий шоколад, — не дожидаясь ответа, решает дежурная и наливает коричневую жидкость в стеклянную кружку. — Это его согреет. Дело, конечно, к весне, но сейчас погода уже не та, что раньше. Он не согласен?

— Почему вы разговариваете с ним как со слабоумным? — спрашивает Яро. — Прекратите изображать тут ассистентку Алена Делона!

Никак не показав, что услышала его замечание, женщина обращается к Дженни:

— Полдники рассчитаны только на пациентов, но, если проголодаетесь, на входе, возле администрации, есть автоматы с напитками и сладостями.

Тележка едет дальше, увлекая за собой дежурную. Яро провожает ее взглядом и подпрыгивает, встретившись глазами с Алистером.

— Я хочу домой.

— Ты же знаешь, что это невозможно, дом сгорел.

— Тогда я хочу к тебе домой.

— Это нереально, чувак. Это студия: кухня, спальня, гостиная — все в одной комнате. И потом, я же тебе не отец и не брат, понимаешь?

— Понимаю. Тебе хватает своих друзей, тебе не нужен еще и я.

— Ты о ком?

— Дервиш, Форрест, Шерлок… Может, есть и другие.

Яро разглядывает Алистера, не зная, шутит он или нет. Но его понурый вид не оставляет места сомнениям. Прежде чем Яро успевает открыть рот, чтобы все объяснить, Алистер встает, оставляя аквариум, книгу и гренки на столе, и уходит в свою комнату.

Бедняга, сердце разрывается смотреть, как он уходит вот так. Да что они делают с людьми в этом пансионате, кроме того, что запирают их и пичкают шоколадом?

— Так продолжаться больше не может. Он здесь несчастен! Надо пойти и поговорить с главным.

— И что ты скажешь? — спрашивает Сидони. — Мы ничего не можем сделать.

— Идите, придумайте что-нибудь, — говорит Дженни. — А я пока отнесу Немо Алистеру.

Дженни пошла за мной в комнату номер сто четырнадцать, в которой я теперь сплю. Пока она ставит рыбку на столик на колесиках, я опускаюсь на кровать с регулировкой высоты.

После переезда я всегда сижу тут. Беру пульт. Подняться, опуститься, подняться, опуститься, подняться, опуститься. Мне нравится. Толстая санитарка отметила, что лошадки на карусели делают это быстрее, чем кровать, но суть та же.

Я хочу домой, но Яро сказал, что у меня больше нет дома. Трудно осознавать, что у меня больше нет дома, потому что когда я о нем думаю, то вижу его как наяву! Сломанный замок в ванной, постер с Чарли Чаплином в маминой комнате, чайник на кухне. Стоит мне закрыть глаза, как я вспоминаю все до мельчайших деталей.

Мой дом теперь существует только у меня в голове.

— Можно я сяду рядом с тобой?

Дженни не ждет моего ответа. Она запрыгивает на кровать, и ее ноги начинают болтаться рядом с моими. Она снимает свою обувь и, не глядя, пинком отправляет ее в полет по комнате.

Она так тяжело вздыхает, будто хочет выдохнуть весь воздух из легких. Потом она осматривается.

— Чем ты тут занимаешься целыми днями? Как же здесь стремно!

— Завтрак с 6:45 до 7:00, потом приведение себя в порядок. Затем здесь убираются женщины со странными швабрами, которые непохожи на пароочиститель «Клин эксперт делюкс». В 11:30 обед, который начинается с приема лекарств. Омлета тут не бывает никогда, потому что у них нет сковородки, а яйца привозят в десятилитровых бидонах. Санитарки кладут лекарство мне на ладонь, чтобы я положил его в рот, а потом протягивают мне стакан воды и ждут, пока я проглочу. Но я наношу на ладонь клей, чтобы лекарство к ней приклеивалось. После обеда можно поспать или посмотреть телевизор, а иногда меня отводят к врачу. Врач качает головой, когда я говорю. В 15:00…

— Стоп! Плевать мне на это все, я спрашиваю, чем ТЫ занимаешься. Есть что-то, что тебе интересно?

— Я хотел бы писать на стенах, но на стенах писать запрещено.

— Они тебе прямо так и сказали?

— Да. Они сказали мне: «На стенах писать запрещено».

— Подожди меня тут, я скоро вернусь.

Она уходит в коридор босиком.

Вернувшись, Дженни приказывает:

— У тебя есть пульт от кровати? Давай, опускай ее.

Я выполняю то, что она сказала, и она высыпает на кровать все, что держала в руках: листы бумаги и катушки пластыря.

Потом Дженни берет инициативу в свои руки. Она говорит мне, что делать. Мы пододвигаем кровать к стене и поднимаем ее, как строительные леса. Когда мы встаем на нее, то можем достать до самого потолка. Я креплю бумажные листы к стене с помощью пластыря. Она делает то же самое снизу.

Когда мы заканчиваем, Дженни заставляет меня сделать несколько шагов назад. Вся стена покрыта белыми листами.

— Ты только посмотри, у нас явно талант!

Она поднимает руку, и я бью по ней, но не слишком сильно, как меня учил Яро.

Я беру валяющуюся на тумбочке ручку санитарки и, стоя лицом к стене, приступаю к делу. Очень быстро я перестаю замечать все остальное. Математика для меня — как резец для скульптора, я выцарапываю, скоблю, убираю лишнее. В моей голове выстраиваются линии, я их проговариваю, и понемногу проступает контур того, к чему я стремлюсь. Скоро я смогу сделать из этого картину.

2

Прошло вот уже порядка четырех часов с тех пор, как они покинули пансионат, а Алистер пропустил мимо ушей их прощание.

Усевшись вместе с остальными в пиццерии на берегу озера, Яро почувствовал, как Дженни взяла его за руку. Он знает, что должен поговорить с ней, и понятия не имеет, что она думает о его молчании. Вот бы ему еще удалось заткнуть голос совести.

Вместо этого он сжимает ее руку. Если он обязан своей удачей всем тем кошмарам, которые он пережил, значит, оно того стоило. Эта девушка — жемчужина, каких не найдешь, ныряя на дно океана. Теперь он даже не подозревает, как жил до встречи с ней.

Слова вырываются у него резко, без предупреждения:

— Мы должны вытащить его оттуда. У нас нет выбора.

— Ты же знаешь, что нам сказала заведующая, — говорит Сидони. — То, что он немного несчастен, — это нормально, ему нужно погоревать о своей прежней жизни, о своей матери, лекарства ему помогут, но нужно время.

— Время на что? На то, чтобы впасть в депрессию? Раньше у него, по крайней мере, была мечта. О ней он тоже должен горевать? Ты слышала, чтобы он говорил о Луне? Нет, он ничего такого не говорил, даже не упоминал о ней. Жизнь без мечты — это не жизнь.

За столом повисает пауза, которая с каждой секундой становится все более тягостной. Наконец ее прерывает Яро, не осмеливающийся поднять глаза на остальных.

— Это все из-за меня.

— Ну хватит, ты прекрасно знаешь, что это не так, — говорит Сидони.

— Нет. Слава, документы, работа, лицей, жилье — все это должно было достаться Алистеру. Это он настоящий герой. Во время пожара я встретил его на втором этаже с ребенком на руках. Это он его спас, а не я.

— Хватит говорить глупости! — отвечает Дженни.

— Но это правда. Наверное, ты даже не влюбилась бы в меня, не будь я героем.

Дженни берет Яро за подбородок и заставляет посмотреть ей прямо в глаза.

— Почему ты вошел в горящее здание?

— Из-за Алистера. Он вполне мог сидеть в гостиной и ждать, пока пожар не закончится.

— Значит, ты вошел в горящее здание, собираясь подняться в квартиру на пятом этаже и спуститься с ним?

— Да.

— Чтобы спасти ему жизнь, я правильно понимаю?

Она не дает ему ответить и продолжает:

— Люди, которые рискуют своей жизнью, чтобы спасти кого-то, — герои. Всем плевать, кого ты хотел спасти. Ты герой, хочешь ты этого или нет. Но мне плевать на героев. Ты видел мою татуировку?

— А она тут при чем?

— Я набила себе не космического рейнджера Базза Лайтера и не шерифа Вуди[33], а Спиральку, собаку-пружинку. Героем может стать каждый, даже если этого не ожидаешь. Ты стал героем задолго до пожара.

Она наклонилась, чтобы соприкоснуться с ним лбами.

— Не хочешь поцеловать героя? — спрашивает Яро с легкой улыбкой.

— Нет, мне больше нравятся прекрасные принцы.

И она медленно, чувственно накрывает его губы своими.

Вау! У него аж мурашки бегут по коже! Если бы к его телу был подключен электрический кабель, пробки в кафе наверняка выбило бы.

Жорж и Сидони тоже пользуются этим моментом, чтобы поцеловаться. Посетители за соседними столиками обмениваются понимающими взглядами и улыбками. Есть в этой сцене что-то слегка приторное, что обычно встречается в плохих романтических комедиях, но эта сцена разворачивается в реальной жизни. Идущий к ним официант слегка меняет курс и ставит бутылку острого масла, которую нес в руках, на соседний столик. Правила хорошего тона запрещают беспокоить клиентов в таких обстоятельствах.

Пицца стынет.

Наконец Жорж первым приходит в себя. Он режет пиццу напополам, Сидони повторяет за ним, а потом они меняются.

— Есть у меня одна мыслишка насчет Алистера, — говорит Жорж. — Я на днях смотрел документальный фильм по телевизору.

В нескольких словах он пересказывает им то, что узнал о мусорных свалках, оставляемых альпинистами в передовых лагерях знаменитых горных вершин на высоте более восьми тысяч метров — и в первую очередь на Эвересте.

— В Гималаях высоко, белым-бело, в атмосфере пониженное содержание кислорода, да и полно мусора, который можно ходить и собирать… Ничего вам не напоминает?

— Луну! Вот черт, чер…

Дженни затыкает рот Яро ладонью.

— Согласна с Яро, это отличная идея, — говорит она. — Отправим Алистера в высокогорную экспедицию.

— Нужно будет найти ему одежду, похожую на скафандр со шлемом, — добавляет Сидони.

И вдруг атмосфера вокруг становится совершенно другой: из неестественно серьезной она превращается в веселую, за столом снова царит оживление. Каждый предлагает что-то свое. Дженни просматривает в телефоне цены на высокогорные походы. В потоке идей понемногу вырисовывается распределение ролей. За десертом каждый уже знает, что ему предстоит.

Закончив расчет, я услышал, что по коридору идет какая-то женщина. Местный персонал носит резиновые тапочки, а ее каблуки ритмично стучали по полу. Она остановилась перед дверью в мою комнату и вошла, выдыхая облако сигаретного дыма. Это была мадам Диас.

— Этого-то я и боялась, ты тут совсем один!

Она снова затянулась сигаретой, падая в кресло из искусственной кожи. Она толстая, поэтому оно издало забавный звук, когда из него разом вышел весь воздух.

— Ах, мальчик мой, твоя бедная мама. Если бы я только нашла того, кто сунул свой непотушенный бычок под коврик у входа… Но не будем об этом, я принесла кое-что для тебя и только для тебя.

Она склоняется над своей сетчатой сумкой, которую поставила себе в ноги, и достает оттуда кота.

— Он составит тебе хорошую компанию. У него не самый покладистый характер, но, уверена, вы прекрасно поладите, не так ли?

Я раздумываю над ее вопросом и отвечаю:

— Не знаю.

— Его зовут Фрукт.

Кот вырывается у нее из рук, и это явно не впервые, потому что все руки мадам Диас расцарапаны. Она отпускает его, и кот прячется под тумбочку. Мадам Диас кивает мне и уходит, выдохнув в воздух еще один клуб табачного дыма. Ее каблуки стучат по коридору.

Я опускаюсь на колени, чтобы заглянуть под тумбочку. Он там.

— Привет, Фрукт. Меня зовут Алистер.

Теперь, когда мы представлены друг другу, каждый сидит на своем месте до самого ужина, на который я ухожу в столовую.

Когда я возвращаюсь, санитар, младшая медсестра и дежурный стоят в моей комнате и разглядывают лежащую на полу половину рыбки. Кот забился под кровать. Они разом поворачиваются ко мне.

— Это твой кот?

— Мне отдала его мадам Диас.

— А знаешь ли ты, что в комнатах нельзя держать домашних животных?

— Но у меня уже есть рыбка.

— Рыбки — это другое.

Младшая медсестра идет в ванную и выходит оттуда с туалетной бумагой. Она заворачивает в нее половину рыбки и направляется в туалет, чтобы ее смыть.

— Почему вы хотите выбросить мою рыбку в унитаз?

— О, да брось, Алистер, — говорит санитар. — Ты же видел, что она уже умерла.

— Но куда она отправится теперь?

— Она умерла. Это значит, что ее сердце перестало биться и она больше не жива, она никуда не отправится и никогда не вернется. Ее душа отлетела. Ну… если, конечно, можно говорить о душе у рыб. Теперь ты понял?

— Теперь я понял.

Мне нравится разговаривать с санитаром, потому что не приходится придумывать, что сказать в ответ. Достаточно просто повторять за ним.

— Рыбка умерла, как мама.

— Правильно. А завтра мы найдем коту какой-нибудь новый дом или новую семью. Давай ты начнешь готовиться ко сну? Скоро нужно будет ложиться спать, окей?

— Окей.

Я не готовлюсь ко сну. Я достаю из кармана салфетку с куском мяса, которое нам давали за ужином. Нам нельзя держать ножи в комнатах, поэтому я зубами разрываю его на более мелкие кусочки. Кот сидит на полу и смотрит на меня. Глядя на него сейчас, я понимаю, что его зовут не Фрукт. Его зовут Кот.

Я кладу салфетку со всеми кусочками на пол.

— Приятного аппетита.

Из ванной, в которой я раздеваюсь, мне ничего не слышно. Но когда я возвращаюсь в комнату, на салфетке уже ничего нет. Кот сидит на краешке кровати и умывается, вытянув лапу и высунув шершавый язык. Когда я ложусь, он сворачивается клубком. Кот мне нравится.

Я просыпаюсь в 6:30 с этой мыслью в голове. Мама умерла. В коридоре гремит тележка, кофе не пахнет. Маминым кофе больше никогда не запахнет — ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Мама умерла.

Странно. При мысли о кофе мне хочется заплакать.

Дежурная входит в мою комнату и ставит поднос на столик на колесиках.

— Что такое стряслось с этим крепышом, что он так плачет?

Дежурная садится на кровать рядом со мной. Матрас слегка проседает, я наклоняюсь, и мое плечо теперь касается ее плеча, но меня это не беспокоит. Она берет меня за руку. Это не очень приятно, потому что ее кожа загрубела и пахнет моющим средством, но она сжимает мою руку, и я чувствую, как понемногу прихожу в себя.

— Что мне теперь делать?

— Крепыш выдержит. Все мы так, у нас нет выбора. Нам приходится держаться в трудные времена и говорить себе, что однажды и на нашей улице будет праздник.

— Они хотят забрать Кота.

— Я знаю.

— Это Кот, он им не принадлежит.

— Я знаю.

— Если бы мы были на космической станции, я мог бы выйти наружу. Скафандр всегда крепится к шаттлу страховочным фалом в целях безопасности.

Она отпускает мою руку и встает, чтобы налить горячий шоколад в чашку на моем подносе.

— Но мы не на космической станции. Здесь нет «пуповины».

Она уходит.

Шоколад теплый и сладкий, его можно проглотить без усилий. Я наливаю немножко на чайное блюдечко, из которого угощается Кот. Потом я снимаю со стены все листы, на которых писал. Сложенное в стопку лоскутное одеяло из листов А4 превращается в кирпичик толщиной в 5,3 сантиметра. Я кладу его в свою рыже-черную спортивную сумку вместе с четырьмя парами чистых трусов (они неглаженые, здесь трусы не гладят), своими футболками и остальной одеждой, которую мне выдали в спортзале.

Когда я пускаюсь в путь, Кот идет за мной. В процедурной никого. Я беру лежащий на тележке ноутбук и убираю его в свою сумку. Еще я беру ключ, которым отпирается лифт. Я готов. Кот колеблется какое-то мгновение, прежде чем войти в кабину лифта. Он прячется за моими ногами.

Снаружи пахнет улицей. Наконец-то я полной грудью вдыхаю свежий воздух, в котором чувствуется сырость, будто землю только что отмыли. Я выхожу к дороге и вытягиваю руку, подняв большой палец. Кот сидит у моих ног, а я жду, когда возле нас остановится машина.

Едва выйдя из автобуса и не обращая внимания на вес рюкзака за спиной, Яро поворачивается к пансионату и ускоряет шаг.

До встречи с остальными еще полчаса, и Яро как раз успеет подготовить все в комнате: подключить электрическую плитку, достать сковородку, взбить яйца в салатнике. Он захватил картонные тарелки, чтобы сервировать столик на колесиках. Отъезд в Гималаи надо отметить!

Не встретив никого внизу, Яро поднимается на лифте и идет по коридору к комнате номер сто четырнадцать.

— Привет, чувак! Ты…

В комнате пусто.

И убрано. Белье с постели аккуратно снято, жалюзи опущены. Комната ждет своего следующего постояльца. О том, что Алистер был здесь, говорят только оставшиеся на стене следы клейкого слоя от пластыря.

Тревога сковывает Яро и так же быстро отпускает. Он возвращается обратно в коридор, поворачивает за угол и заходит в процедурную, где никого нет.

Может быть, его просто переселили в другую комнату, потому что он захотел смотреть в окно с видом на парк?

Наконец он слышит голоса в комнате отдыха.

Возможно, Алистер подружился с кем-то и переехал в комнату на двоих, на другой этаж.

Он толкает дверь.

Только бы дело было не в другом: не в мрачных мыслях, которые подтачивают желание жить, не в лекарствах, которые мешают рассуждать трезво.

За столом санитары пьют кофе. Все взгляды обращаются к нему.

— Алистера нет в его комнате, где он? — спрашивает Яро.

Женщина в белом встает, оттесняет его в коридор и закрывает за собой дверь в комнату отдыха.

— Вы член семьи? — спрашивает она.

— Нет, я его друг, скажите мне, что происходит.

— Об этом нужно говорить с его врачом.

Яро начинает возмущаться, но замечает, как к ним быстро приближается Сидони.

— В комнате Алистера пусто! — обеспокоенно восклицает она.

— Знаю, — отвечает Яро, раздраженно взмахнув рукой в сторону санитарки. — Но они ничего мне не говорят.

Сидони улыбается женщине в белом халате.

— Простите его, мадам. Мы просто хотели узнать, не случилось ли чего с нашим другом.

Спокойный тон и вежливость Сидони смягчают санитарку, и она отвечает:

— Алистер покинул наше учреждение вчера утром. Мы пытались связаться с доверенным лицом, мадам Беерд, и обыскали весь парк и окрестности. Даже сообщили о его уходе в полицию. Но Алистер — совершеннолетний, и ничто в его исчезновении не указывает на то, что нам стоило бы беспокоиться.

— О, браво, браво! Какие вы молодцы! Вы пытались позвонить не мадам Беерд, а мадам Беард, матери Алистера. И я не знаю, как она смогла бы взять трубку с учетом того, что она умерла, а ее телефон сгорел.

— Яро, успокойся, пожалуйста, — перебивает его Сидони.

— Вы переживаете за своего друга, это нормально, — отвечает санитарка. — Но у него нет никаких расстройств, при которых требовалась бы дальнейшая госпитализация. Ему не хватало только социального взаимодействия, чтобы научиться вести себя в обществе. В жизни он неизбежно столкнется с тем, как люди строят человеческие взаимоотношения, и понемногу научится этому.

— Жизнь? — уже кричит Яро. — Вы думаете, что его ждет жизнь? Он окажется на улице, и все эти стервятники, которые продают всякое дерьмо и жаждут свежей крови, набросятся на него, капая слюной! Алистер не сможет себя защитить.

Еле сдерживаемый гнев Яро пугает. Санитарка инстинктивно отступает на шаг назад. Из процедурной выходит медсестра и встает рядом с ними, сложив руки на груди.

— Мы сделали все, что смогли. Посмотрите правде в глаза. Множество наших пациентов живут на улице, знаете ли. Мест у нас ограниченное количество, и пациентов куда больше, чем выделенных на них средств. Бюджет урезан. Социальные работники направляют к нам людей только в самых тяжелых случаях, но ваш друг совершеннолетний, у него нет детей, он не болен. Хотела бы вас обнадежить, но реальность такова, что мы почти ничего не можем для него сделать. А теперь я вас покину, мне нужно работать. Алистер оставил здесь свой смартфон, можете зайти в администрацию и спросить, не отдадут ли вам его.

Медсестра уходит, и Яро беспомощно провожает ее взглядом. Он опускает свой тяжелый рюкзак на пол. Пропал омлет. И все остальное тоже пропало. Он не понаслышке знает, что такое улица. Это джунгли, где опасность на каждом шагу. Одно неверное движение — и эта жизнь сломает тебя. А когда не знаешь правил, каждый твой шаг — неверный.

1

Лес мне нравится. Сначала было немного страшно, потому что в нем нет дороги. Ветки торчат во все стороны, и приходится от них уклоняться. А есть еще и другие растения — те, что стелются по земле и растут кустами. Я делаю как Кот: высоко поднимаю ноги, иду медленно, замираю, чтобы осмотреться, и иду дальше.

В лесу совсем не так, как в машине. Сначала я не понял, как открывается дверца, когда женщина остановилась на дороге. Дверцы парижского такси открываются автоматически, а тут надо было поднять рычажок.

Потом мне стало трудно дышать из-за ремня безопасности. Когда дорога поворачивает, ты наклоняешься; а еще машина едет быстро. К счастью, Кот все это время лежал, свернувшись клубком у меня на коленях, и держал меня, как якорь, не давая запаниковать.

Вечером, когда я вышел из машины и пошел в лес, я достал сэндвич, который мне дала та женщина. Сначала я поделился ветчиной с Котом, а потом съел хлеб с сыром. Создатели «Последнего героя» правы: когда ты голоден, тебе что угодно покажется объедением. Это был лучший сэндвич в моей жизни, может быть, потому, что в нем был какой-то другой майонез — не такой, как у мамы.

В лесу мы с Котом и уснули — у корней старого дерева с расколотым стволом. Я хотел положить свою голову в этот раскол, как в шалаш, но там были муравьи, поэтому просто лег рядом. Кот спал, прижавшись к моему животу.

Здесь совсем другие звуки. Слышно животных и ветер. Ночь тоже совсем другая. Она темнее и живее. А еще вокруг полно запахов. Земля пахнет совсем не так, как в ящике для цветов.

Я замерз, но уснул без страха не проснуться.

К утру мои вещи отсырели, а бумага плохо переносит сырость. Я не мог оставаться в лесу, мне нужно было отправить одно письмо.

Сегодня машины проезжают по дороге, не останавливаясь и даже не замедляясь. Я по-прежнему поднимаю большой палец, а Кот скачет в зарослях неподалеку. Может быть, там есть мыши? Он возвращается ко мне, когда перед нами тормозит большой внедорожник. Мужчина за рулем перегнулся через пассажирское сиденье, чтобы высунуться в окно.

— Я еду в Куршевель[34], сядешь?

Я беру Кота на руки, прежде чем открыть дверцу. Как только мужчина видит Кота, он хмурит брови.

— У тебя нет переноски для твоей животины?

— Нет.

Уже не знаю, можно мне сесть в машину или нет. Мужчина колеблется, но машет рукой, чтобы я залезал.

— Если он хоть усами пошевелит, я его вышвырну, и тебя вместе с ним, понял?

— Понял.

Я сажусь на сиденье, Кот устраивается у меня на коленях, и машина трогается. Она шумит меньше, чем машина женщины, едет мягче, и мне в ней легче дышится.

— Тебе повезло, что я добрый, потому что мне так-то некогда было подбирать автостоперов. Позарез требовалось в Курш. Шесть бассейнов надо обслужить до вечера, шесть!

— Шесть!

— Ага, и не этих вот портативных, которые можно купить в «Перекрестке», если ты понимаешь, о чем я. Нормальных бассейнов. Проблема с богачами в том, что они не очень-то сговорчивы. Им дела нет до того, что твой работник сваливает без предупреждения.

— Без предупреждения.

— Но с молодняком всегда так… Все они тунеядцы.

— Все они тунеядцы.

Я рад, что так часто беседовал с санитаром в пансионате. Теперь я прекрасно могу поддержать разговор.

— А у тебя есть работа?

После вопроса нельзя повторять конец фразы, приходится придумывать ответ.

— Нет.

— В бассейнах разбираешься?

— Нет.

Мужчина кажется разочарованным. Он вздыхает, поджимая губы, и крепче сжимает руль обеими руками. Мне становится неуютно, потому что разочаровывать людей нехорошо. Я раздумываю над тем, что могло бы его утешить.

— Зато разбираюсь в хлоре и уровне pH.

Разочарования как не бывало! Мужчина поворачивается ко мне с глубоким удовлетворением на лице.

— Ну вот! Ты обладаешь всеми необходимыми компетенциями, как говорят в Центре занятости. Подработать не хочешь? Предупреждаю, работенка отличная! Зарплата по МРОТ и бесплатное жилье. В кемпинге неподалеку есть домишко, я уже оплатил его на сезон вперед. А еще могу откопать для тебя скутер, чтобы ты катался на работу. Что скажешь?

— Я не могу, я должен отправить одно письмо, это срочно.

— Ну, если дело только в этом… Путь неблизкий. Заскочим на почту, а потом поедем туда. Договорились?

— Договорились.

— Выглядишь ты порядочно, не болтливый, значит, для этой работы подойдешь. Только не зевай. В роскоши ни одной оплошности не прощают. Тебе хоть восемнадцать есть?

— Есть.

— Покажешь мне свои документы. И предупреждаю: у этих людей столько бабла, что они не знают, куда его девать. Они не мы, они никого не жалеют. Поэтому быть паинькой и смотреть в оба в твоих же интересах, усек?

— Усек.

Мужчина говорит и говорит, пока не съезжает с дороги, чтобы свернуть в Мутье[35] и остановиться.

— Прошу! Почта прямо перед тобой. Не тяни, я тебя жду.

Я беру стоящую у меня в ногах сумку и достаю оттуда свою стопку листов. Он читает адрес, который я на ней написал.

— Ты пишешь в Национальный центр космических исследований? И чего ты хочешь? Смотаться в космос на халяву?

Он смеется, а я выхожу из машины, Кот следует за мной по пятам. Я взял деньги, которые Сидони дала мне в спортзале после пожара. Там семьдесят евро. Надеюсь, этого хватит, чтобы купить конверт и отправить гигантский листок, сложенный в стопку в 5,3 сантиметра толщиной.

Работница почты показывает мне, что нужно делать: выбрать специальный конверт, положить туда свою стопку бумаги, вписать адреса получателя и отправителя в нужные поля. Платят по весу, а не по толщине. Она показывает мне, как работает аппарат, который высчитывает стоимость отправления. Она печатает бланк, отрывает от него часть и протягивает мне.

— С вас пять евро двадцать три цента.

Я возвращаюсь к машине. Мужчина заводит мотор, как только замечает меня. Я даю Коту первым забраться внутрь и пристегиваюсь ремнем безопасности. Кот ждет, когда я устроюсь в кресле и похлопаю по ноге, чтобы запрыгнуть мне на колени.

— Странный у тебя кот, больше на собаку похож.

Чтобы ехать на машине по горной дороге, требуется высокий уровень концентрации. Нужно смотреть вдаль, на горизонт, а когда машина поворачивает, слегка наклоняться, делая глубокий вдох. Тело противится такому движению, у меня начинает болеть сердце. Когда Лоик (так зовут мужчину) увидел, как я побелел, он открыл окно. Нужно предупредить его, чтобы он остановился, иначе меня стошнит в машине и будет вонять.

Кот встал на задние лапы и оперся передними о приборную доску. Он похож на корабельного вперёдсмотрящего, только что не кричит: «Земля на горизонте».

В свете проблескового маячка медленно открываются зеленые металлические ворота, за которыми вырастают владения первого миллиардера. Лоик паркуется сбоку от огромного шале из дерева и камня, рядом с гаражом размером с самолетный ангар.

— Иди за мной и не забывай: я говорю с хозяином, а ты стараешься ни во что не вляпаться. Будь вежлив с господином Ривьерой. Поздороваешься, и на этом все.

Дует легкий ветерок, я снова дышу полной грудью, хотя голова все еще немного кружится. Лоик огибает дом, чтобы позвонить в боковую дверь. Ее открывает мужчина, такой высокий и мускулистый, что загораживает собой весь дверной проем.

— Привет, Дже! Это новый парень, который будет обслуживать бассейн. Алистер, это Дже, один из охранников.

Дже кивает, я отвечаю тем же. Может быть, он немой. Мы выстраиваемся в линию: Лоик за Дже, я за Лоиком, Кот за мной — и гуськом углубляемся в дом.

Здесь все лучше. Больше и красивее. Мы идем по очень широким коридорам, на стенах которых развешаны настоящие картины огромного размера. Тишина. Ворс коврового покрытия бросает вызов силе гравитации. У меня такое чувство, будто я иду по воздуху. Здесь чисто — нужен целый батальон пароочистителей «Клин эксперт делюкс» для уборки. На белых диванах в гостиной нет ни пятнышка, а мама всегда говорила, что белое быстро пачкается.

Панорамные окна в глубине комнаты выходят на деревянную террасу. Я поначалу даже не заметил бассейн, потому что он не такой голубой, как в кино. Длинный и глубокий, он оканчивается ручьем с растущими в нем кувшинками и тростником, над которыми поют птицы.

Раскинувшийся чуть поодаль залитый светом парк с зеленой травой, цветами и деревьями похож на призамковые парки из мультфильмов. Не хватает только кваканья лягушек для полного впечатления.

Дже оставляет нас и возвращается внутрь, а Лоик идет к мужчине, лежащему в шезлонге под перголой[36]. Он улыбается и протягивает ему руку, говоря громко, не скупясь на особую интонацию.

— Добрый вечер, господин Ривьера, не утруждайтесь, прошу вас, я бы никогда не позволил себе побеспокоить вас во время отдыха.

Мужчина, не вставая, достает из-под греющего его толстого мехового одеяла одну руку и с парой слов пожимает руку Лоику. Я подхожу, чтобы поздороваться, но вдруг забываю, что должен был сделать.

Это она. Я чувствую, как мое сердце пускается в счастливый галоп, а в ребра изнутри будто бьется тысяча копыт разом. Мне хочется пропеть теорему Фалеса и называть простые числа, пока не закружится голова. Яро был прав, в ютубе нельзя научиться всему.

Она стоит на краю террасы, под навесом, спиной ко мне и лицом к огромной паутине — не меньше шести метров в ширину. Подойдя ближе, я понимаю, что она сделала ее из скотча. Рядом стоит стремянка.

Я спрашиваю:

— Кто паук?

Она оборачивается.

Какая же она красавица! У нее суровое лицо, она не из тех, кто врет. У нее красные волосы, ее нос, брови, уши и уголок рта проколоты. Рваные штанины шорт, переделанных из старых джинсов, разной длины. Она стоит на полу босиком. А на улице прохладно.

Она тянет за края сразу несколько черных маек.

— А ты кто?

— Алистер.

Кот подходит и садится у ее ног. Кожа ее левой стопы кажется изрезанной, три длинных царапины оканчиваются пушистыми шариками одуванчиков. Взъерошенные головки их эгреток реют вокруг ее лодыжки. Кот выжидающе смотрит на них, но они не двигаются, — это татуировка. Под кожей девушки паутина и пушинки «львиных зубов», которые вот-вот разлетятся.

Она указывает подбородком на кота.

— А это кто?

— Это Кот.

Она не отвечает и поворачивается ко мне спиной. Она права, я задал неправильный вопрос. И тогда я задаю правильный.

— Это для ловли чего?

Она снова оборачивается и поднимает на меня глаза.

— Душ.

Я вздрагиваю, меня бросает то в жар, то в холод, но у меня нет выбора. Я должен сказать ей правду. Душам нужна свобода. Души не летают под перголой.

— Тогда стоит перенести паутину под деревья. Души не прилетят сюда, им будет слишком тесно.

Ее лицо принимает странное выражение: будто одна его половина улыбается мне и губами, и глазами, а вторая все еще смотрит на меня слегка насмешливо.

— Может, ты и прав. А вы с Котом мне поможете?

Конечно, я помогу ей! Я подхожу к стремянке, но тут Лоик оттаскивает меня за руку.

— Алистер, скройся с глаз. Мадемуазель Азель-Айя, прошу, извините нас, мы вас больше не побеспокоим.

Азель-Айя, ее зовут Азель-Айя. Так могли бы звать бабочку или какую-нибудь маленькую рыбку. Лоик тянет меня сильнее, он хочет, чтобы я отошел от нее. Почему он это делает? Я должен подняться на стремянку, должен перевесить паутину, мне нужно быть с ней.

— Оставьте их, оставьте, — говорит подошедший к нам господин Ривьера. — Моя дочь редко так приветлива с незнакомцами. Пусть он поможет ей, раз уж она его попросила.

Лоик разинул рот и вытаращил глаза, глядя на Мужчину с Большой буквы. На его лице застыли все признаки глубокого изумления.

— А как же бассейн?

— Не беспокойся, Лоик, я заплачу за сверхурочную работу.

Ответ господина Ривьеры производит мгновенный эффект. Лоик хлопает меня по плечу. Пытается подбодрить или поблагодарить — не имеет значения, мне все равно. Меня ждет она.

Я взбираюсь на стремянку и отцепляю первую нить паутины.

В большом театре к самому потолку взлетают аплодисменты, пока актеры труппы кланяются, взявшись за руки. Сидони и Жорж сияют. А Яро не хватает для полного счастья только Алистера, сидящего в зале рядом с Дженни.

С тех пор как он исчез, прошло уже несколько недель. Они успели обзвонить все больницы, полицейские участки, центры помощи бездомным всех городов и деревенек в радиусе трехсот километров — другими словами, всю Францию. Позади часы телефонных разговоров с нулевым результатом. Они расклеивали листовки, размещали его фото в социальных сетях, ехали на машине туда, куда им подсказывало сердце.

Алистер исчез. И каждый раз, когда Яро об этом думает, он чувствует себя таким беспомощным, что в его груди будто проворачивают нож. Ему остается только одно: забыть о нем.

Забыть и стараться не думать о плохом.

Они возвращаются за кулисы.

К группке, в которую сбились Жорж, Сидони, Яро и Дженни, подходит женщина. Они знают, что уже видели ее где-то, но не могут вспомнить где.

— Вы меня помните? — обращается она к ним. — Я дежурная из пансионата с медицинским обслуживанием.

— Да! — восклицает Яро. — Вы ассистентка Алена Делона.

Она радостно кивает.

— Что и говорить, мой шеф был бы от этого не в восторге, но когда я прочитала в газете, что вы играете в этой пьесе, я решила принести их сюда.

— Да кого «их»-то? — спрашивает Сидони.

— Почта, которая приходит на старый адрес, в сгоревший дом, перенаправляется к нам. Вот вся кипа, я выбросила рекламу, но тут есть одно весьма примечательное письмо. Из Космического центра.

— Вынужден признаться, я не понимаю, — говорит Жорж.

— Алистеру пришло письмо из Космического центра, — резюмирует Сидони.

Женщина протягивает им пачку корреспонденции, поверх которой лежит большой, пухлый белый конверт, испещренный штемпелями.

— Если вы встретите его, то сможете передать ему конверт, так ведь? Это может быть важно.

Яро хватает всю стопку.

— Конечно. Мы отдадим ему, как только его увидим.

Женщина кивает и добавляет, прежде чем уйти:

— И браво! Чудесная пьеса! Это было грустно, но очень здорово!

Яро берет в руки конверт и прячет остальное под мышку. Он надрывает его сбоку, молча пробегает глазами и разочарованно вздыхает.

— Это не от него. Просто какое-то предложение о работе.

— «Просто»? — удивляется Жорж. — Космический центр хочет нанять Алистера? Это уже ого-го.

— Они говорят что-то о документе, который он им отправил.

— Стена, — произносит Дженни. — Он забрал все с собой.

— Но какой в этом смысл, если он так никогда и не получит от них ответа?

— Этот тип — гений, — говорит Сидони. — Если бы мы довели до ума Space Poop Challenge, его захотело бы нанять НАСА!

Четверо друзей погружаются в свои мысли, но потом Сидони встряхивается.

— Пойдем поедим? Лично я умираю с голоду!

Ночная прохлада застает их врасплох, когда они выходят из театра. Яро вытаскивает из своего рюкзака свитер и убирает туда бумажную кипу.

— У тебя что-то упало, — говорит Дженни, пока он застегивает рюкзак.

Яро подбирает с земли открытку. На ней какой-то нелепый коллаж из четырех туристических видов на фоне эдельвейса.

— Куршевель… Это еще что такое?

Он переворачивает открытку, читает, что на ней написано, и его глаза застилает пелена.

— Ты плачешь? Что там такое? — спрашивает Дженни, забирая открытку.

Она тоже читает, потом перечитывает — на этот раз вслух:

Привет, Яро, и Сидони, и Дженни, и Жорж.

Тут отличная погода и я купаюсь каждый день.

Кот тоже.

Целую.

Алистер

P. S. Я поцеловал девушку, и ты был прав, Яро, это нельзя описать словами.

Сидони засовывает ноготь в рот и в несколько укусов сгрызает его под ноль.

— Он оставил обратный адрес? — спрашивает она.

— Он оставил обратный адрес, — отвечает Яро.

Победный вопль привлекает к ним встревоженные взгляды прохожих, которые тут же смягчаются, когда за воплем следует дикий хохот. Бывают в жизни моменты, когда счастья так много, что оно не умещается в груди.

Пуск

Я чувствую себя живым, и это приятно.

Не так приятно, как когда я заканчиваю чистить бассейн и на поверхности воды не остается ни листочков, ни даже насекомых. И не так приятно, как когда я включаю свой компьютер и спешу в Облако, чтобы посмотреть, какую задачку мне на этот раз подкинули мои коллеги из Космического центра. И даже не так, как когда я погружаюсь в мир чисел, символов и математики и вдруг замечаю неподалеку какую-нибудь новую тропку.

Нет, это еще лучше. Мне кажется, я счастлив. Они здесь — Яро и его Дженни, Сидони и ее Жорж, Дженни и ее Яро, Жорж и его Сидони. Они здесь, в большом зале галереи, где Азель выставляет свои работы и где так много посторонних людей собралось на ее вернисаж.

Все четверо толкаются локтями перед фотографией, на которой ветви старого дуба уходят в землю, а корни тянутся в небеса. Они смеются над кадром со стволами деревьев, уложенными друг на друга, остро заточенными с одного конца и выкрашенными в разные цвета, как набор гигантских карандашей. Одна только Сидони не участвует в их пикировке, она и с места почти не двигается, только отходит на несколько шагов назад.

Азель только что вошла в зал и смотрит на них, дожидаясь, когда они ее заметят. Теперь я довольно хорошо умею читать по ее лицу, чтобы понимать: ей нравится то, что она видит. Она видит людей, которые реагируют на ее искусство, слышит, как они фонтанируют идеями, глядя на произведения, которые она разместила в горах, на кромке поля, у камина. Она любит те искры, которые перепрыгивают с гигантских фотографий, вывешенных на стене, в маленькие головки тех, кто не остается к ним равнодушным. Искры, которых достаточно, чтобы разжечь целый фейерверк в нейронных сетях мозга.

Они успокаиваются, когда останавливаются перед моей любимой фотографией. На ней мужчина из сухого кустарника изображен на фоне зеленых лоз. Даже сидя он не меньше трех метров в высоту. Это гигант, но гигант хрупкий: по его согбенной спине видно, что он несет на своих плечах что-то очень тяжелое для него. Ему хочется помочь и снять с него этот невидимый груз, который вот-вот его сломает.

Мое сердце пересекает трещина, и по ней из самых глубин на поверхность поднимается раскаленная магма. Там, внизу, приходит в движение все то, что моя голова старательно держала под замком. Это и значит «любить»? Наверное. Тогда я понимаю, что такое любить, хотя до сих пор не знаю, как это происходит.

— Твоя подружка делает просто чумовые штуки! — восклицает Яро, присоединяясь ко мне. — Я в восторге! Купить, что ли, себе какой-нибудь кадр. В нашей студии как раз есть свободная стена.

— Надо будет попросить Азель сделать тебе скидку.

— Нет-нет, зачем, нужно поддерживать голодных художников. А еще меня повысили, так что я могу позволить себе немного потратиться.

— Самый маленький снимок стоит восемьдесят тысяч.

Челюсть Яро падает, а глаза удивленно округляются.

— Восемьдесят тысяч евро?

— Во Франции — да. В Японии и США немного дороже из-за обменного курса.

— О черт, черт, черт, черт, да это же прекрасная идея! Не такая прекрасная, как карьера профессионального футболиста, но тоже ничего. Пришло время сменить профессию! Когда ты представишь нам свою Азель?

Сидони, Жорж и Дженни подходят к нам, и Сидони добавляет:

— И правда, нам не терпится с ней познакомиться. Когда она появится?

— Она уже здесь, возле входной двери.

Они разом оборачиваются. Только сидящий у моих ног Кот не поворачивает головы.

— Которая? Блондинка в сланцах или та, что с сумочкой в форме яблока? — спрашивает Жорж.

— Та, что с красными волосами.

Азель смотрит на нас с застывшим лицом. Она всегда поначалу выглядит скованно. Она так защищается. Я раскрываю ладонь, будто могу взять ее за руку, несмотря на разделяющее нас расстояние. Она идет к нам. Дженни тянется к ней с широкой улыбкой.

— Если бы мне сказали, что Алистер влюбится в панка, я бы никогда в жизни не поверила! Азель-Айя, я ужасно-ужасно-ужасно рада с тобой познакомиться! Я Дженни.

— Ты можешь звать меня Азель.

Яро, Сидони и Жорж в свою очередь здороваются с ней, но я прекрасно вижу, что они чувствуют настороженность Азель в обществе стольких незнакомцев.

— Вам понравилось? — спрашивает она.

И поднимает Кота на руки, как если бы хотела защититься от ответа.

— Не знаю, понравилось ли мне, но я знаю, что почувствовала, — говорит Сидони. — Однажды, давным-давно, мы с моими родителями побывали в доисторической пещере. Я не знаю, в какой стране это было, но помню, что не понимала ни слова из языка, на котором говорил гид, не понимала ничего из того, что он рассказывал. Когда мы вошли туда, мне в глаза сразу бросились картинки. Жизнь на них, в отличие от моей, била ключом! Это задело меня за живое, у меня почти голова закружилась, понимаешь? Вот что я почувствовала перед твоим перевернутым деревом. Это так просто, что слишком сильно. Оно потрясло меня до мозга костей.

Азель-Айя дает Коту спрыгнуть на пол и обхватывает ладонями лицо Сидони. Ее жест настолько внезапен и неуместен, что все замолкают. Она опускает голову, прижимаясь своим лбом ко лбу Сидони, и стоит так какое-то время, а потом делает шаг назад и убирает руки.

Обе не сводят глаз друг с друга, между ними только что что-то произошло. Азель перестала побаиваться и замыкаться и теперь чувствует себя свободно.

— Знаете что? — спрашивает она. — Я приготовила кое-что особенное для тебя, Алистер, и для тебя. Ты ведь Яро, правильно?

Она показывает на Яро пальцем. Он недоверчиво хмурится.

— Ну да. «Кое-что особенное» — это что?

— Идем, сами увидите.

— Ты не останешься на собственном вернисаже? — удивляется Яро.

— Я вернусь позже, уже совсем скоро стемнеет.

На стоянке припаркован желтый внедорожник. Мы залезаем внутрь и рассаживаемся на двух деревянных скамьях, привинченных к полу в задней части кузова. После петляния по паре извилистых дорожек Азель-Айя сворачивает на дорогу, поднимающуюся в горы. Свернутый брезентовый верх лежит у нас в ногах, и мы, трясясь как бочонки в лотерейном мешке, хохоча, хватаемся за металлические стойки. Она паркуется возле начала тропинки, ведущей к ровной и прямой дороге, которая проходит через весь альпийский луг. Выйдя из машины, мы замечаем на земле два велосипеда.

Азель кладет руку мне на спину и поворачивается к Яро.

— Алистер сказал, что ты тоже не умеешь кататься на велике, так?

— Да, но мне и так нормально, не то чтобы я…

— Сдаешься? — спрашивает Дженни.

— Да ни за что, — отвечает Яро.

— Ну тогда чего ты ждешь?

Яро ничего не остается, кроме как поднять с земли один из велосипедов, а я беру второй, и застежки на наших шлемах защелкиваются одновременно. Мы залезаем на велики, жмем на педали, несколько раз неудачно стартуем. Как только мы немного привыкаем к нашим железным коням, Азель окликает нас:

— Вы готовы? Это не трудно: чем быстрее вы едете, тем легче держать равновесие. Чтобы затормозить, мягко нажимайте на обе тормозные ручки. Яро, ты первый.

Азель держит велосипед за седло и не дает ему завалиться на сторону, пока Яро крутит педали. Велосипед опасно раскачивается, но, по мере того как Яро набирает скорость, выравнивается. Азель бежит за ним до тех пор, пока может, а потом отпускает седло.

Горы оглашает восторженный вопль Яро:

— Черт, черт, черт, черт! Я не падаю! Это просто чума!

Наступает моя очередь. Сидони показывает на мою футболку, которую прислала мне в подарок, когда узнала, где я живу. Это точная копия той, которую я купил в магазинчике при обсерватории с Луной и подписью: «Витал в облаках и заблудился, зайдите позднее».

— Потом расскажешь нам, это так же здорово, как слетать на Луну, или нет!

Запыхавшаяся Азель помогает мне удерживать равновесие. Я надавливаю на педаль, и колеса начинают мягко крутиться. На земле много камешков. Если сосчитать их на квадратном участке со стороной в десять сантиметров и умножить это количество на площадь луга с учетом коэффициента плотности растительного покрова, можно…

— Алистер, ты со мной? — прерывает мои размышления Азель.

Я перестаю думать и возвращаюсь в собственное тело.

— Я с тобой.

— Тогда смотри вперед, — говорит она.

И отпускает меня.

Я взлетаю.

Новоявленная мать, пошатываясь, стоит в коридоре отделения реанимации новорожденных. Ее заляпанная ночная рубашка слегка расходится на груди, а руки намертво вцепились в растрепанные волосы.

— Каковы шансы, доктор? Если бы вам надо было назвать точные цифры, что это было бы? Один к двум? Три к четырем? Восемьдесят процентов? С таким количеством детей, которые проходят через ваши руки, вы должны иметь хоть какое-то представление!

Педиатр подавляет желание вздохнуть. Все родители недоношенных детей задают одинаковый вопрос. Все без исключения. Вопрос, на который ни она, ни любой другой врач не могут ответить. Жизни детей мало соотносятся со статистикой.

— Пока еще ничего нельзя сказать наверняка.

— Дайте мне хотя бы приблизительные цифры. В пределах от скольки до скольки?

— Послушайте, вам лучше присесть.

Педиатр указывает на один из пластиковых стульев, выстроившихся со своими товарищами вдоль стены. Маленький уголок ожидания возле лифтов, расположенный здесь за неимением места для семейной комнаты. Самые серьезные вопросы, как это часто бывает, задаются не в кабинете во время консультаций, а здесь, при случайной встрече в коридоре.

Мать предпочитает не садиться. Она трет тыльной стороной руки верхнюю губу, потом шмыгает носом. Нервный жест прямиком из детства, когда от больших горестей лицо покрывалось слезами и соплями вперемешку.

— Думаете, он умрет, да? Вы просто не хотите мне говорить!

— Нет, я действительно не знаю. Все дети разные, все развиваются по-разному. Я не знаю, что будет с вашим мальчиком.

Мать вдруг злится и начинает кричать:

— Не говорите так! Не смейте говорить «ваш мальчик». Это не «мой мальчик», понимаете вы? Как он может быть «моим мальчиком», если я не знаю, выживет он или нет?

Из процедурной дальше по коридору на крики выходят санитарка и медсестра. Педиатр успокаивает их незаметным взмахом руки. Пока ситуация под контролем.

Врач кладет руку на локоть матери. Физический контакт нередко помогает ослабить напряжение. Она подводит женщину к стулу, на который та просто обрушивается и прячет лицо в ладонях.

— Если я начну любить его, а он… он… Если я начну любить его зря. Я не могу так рисковать. Мне нужно знать точно. Вы должны это понимать, раз уж надели белый халат. У вас есть дети?

— Вопрос не в этом.

— Нет, вопрос в этом. Если вы мать, то должны знать, почему я не могу сразу полюбить его. Я обязана запретить себе начинать любить. Иначе какой смысл любить ребенка, который меня оставит? Это меня убьет.

Врач похлопывает женщину по руке. Несмотря на весь ее опыт, иногда трудно не позволять эмоциям брать верх.

— Я не могу назвать вам никаких цифр, и это ничего не решило бы. Важнее всего то, что сейчас вашему сыну нужны вы, ваша поддержка, ваша любовь. Я провожу вас в вашу палату и попрошу, чтобы к вам пригласили психолога, хорошо?

Мать ничего не отвечает и встает, чтобы пойти вместе с ней. Она кажется ошеломленной, переставляет ноги автоматически и скользит в свою постель, как послушный ребенок.

Доктор улыбается ей той теплой улыбкой, в которую научилась не вкладывать особого чувства. Эмпатия — это ловушка. В этой профессии без защитных механизмов долго не протянешь.

— Попытайтесь отдохнуть, это поможет вам немного иначе взглянуть на ситуацию.

— Отдохнуть? Отдыхать я должна была во время беременности. Это я виновата, что он родился раньше срока. Я слишком много на себя взвалила. И я слишком старая. Какая глупость — рожать после сорока, а! Уж вы-то, вы-то прекрасно знаете, как это опасно! А теперь говорите мне, что если он умрет, то только потому, что я недостаточно в него верила. Это и значит быть родителем? Когда жизнь твоего ребенка в твоих руках? Именно это счастье нам все расхваливают? Это не счастье, это мучение.

— Отдохните, мадам, — повторяет врач, выключая свет.

— Я боюсь темноты. Я боюсь того, что произойдет.

— Страх вам не помощник. Никто не может сказать, что принесет завтрашний день.

— Если он выживет, доктор, я буду защищать его изо всех сил, положу на это всю свою жизнь и любовь. Клянусь. Если он выживет, с ним больше никогда не случится ничего плохого.

Врач поднимает жалюзи, открывая темный квадрат с видом на ночную тьму, пронзенную белизной ночного светила.

— Психолог скоро зайдет к вам.

— Не стоит, я реалист и твердо стою на земле. Психологи нужны таким, как вы, — людям, у которых есть деньги, чтобы верить в такие глупости и витать в облаках, вздыхая при луне.

— Но вы только посмотрите, как прекрасна эта луна в вышине.

Благодарности

Есть множество людей, которые, сами того не ведая, внесли свой вклад в эту историю. Поэтично вещающий о математике на радио «Франс Интер» Седрик Виллани; говоривший о мусоре на Луне во время литературного фестиваля в Виллербане Эрик Пессан; занявшееся аукционами Европейское космическое агентство; рассказывающая за кружечкой пива о курильщиках гашиша и зороастризме Натали Самади; продемонстрировавший нам верх человечности Мамуду Гассама и другие, разбрасывавшие свои камни, которые я потом собрала. Их много.

Аньес Лярош, Натали Сомер и Стефан Николе, читатели первой версии моего романа, состоявшего тогда из лоскутков, которые развеяли своей обратной связью все страхи и сомнения, без которых не обходится написание ни одной моей работы.

Хлоя, помогавшая сокращать, кромсать и перекраивать, пока книга не стала стройной и гармоничной. Тьерри с его пылким рвением, Шарлин с ее рысьими глазами, вся ударная группа редакторов, которые приняли эту историю с распростертыми объятиями.

Все члены большой семьи, несущей людям слово: книготорговцы, профессора, библиотекари, буктьюберы и блогеры, журналисты, организаторы книжных салонов и премий… благодаря которым книги обретают жизнь.

И ты, мой читатель.

Всем вам, тебе и моим близким я говорю спасибо.

Об авторе

Мюриэль Цюрхер родилась в 1971 году и представляет собой ископаемый образчик гомо сапиенса XX века. Она училась в очень престижном университете, а потом работала на очень серьезной должности. Однажды она написала одну пустяковую вещицу. И — вжух! — слова, фразы, книги… все как-то закрутилось! С тех пор она придумывает истории, живя в своем Экс-ле-Бане. Еще она занимается документалистикой и составлением развивающих пособий. И получает от этого удовольствие.

МИФ Проза

Вся проза на одной странице: https://mif.to/proza

Подписывайтесь на полезные книжные письма со скидками и подарками: https://mif.to/proza-letter

#mifproza 

Над книгой работали

Руководитель редакционной группы Анна Неплюева

Ответственный редактор Анна Золотухина

Литературный редактор Елена Гурьева

Арт-директор Вера Голосова

Иллюстрация обложки Елизавета Шеремет

Корректоры Елена Гурьева, Лилия Семухина

ООО «Манн, Иванов и Фербер»

mann-ivanov-ferber.ru

Электронная версия книги подготовлена компанией Webkniga.ru, 2022