Великие болезни и болезни великих. Как заболевания влияли на ход истории бесплатное чтение

Рональд Дитмар Герсте
Великие болезни и болезни великих: как заболевания влияли на ход истории

Посвящается Жаклин, Честеру, Амелии и Виктории

© Ю.С. Кныш, перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Предисловие

Не заниматься спортом, практически каждый день пить виски и шампанское, есть все что угодно и ни в чем себе не отказывать, курить сигары – жить полной жизнью и мирно умереть в преклонном возрасте. Это мечта всех тех, кто не слишком серьезно относится к рекомендациям вести здоровый образ жизни и любит поднимать себе настроение маленькими радостями. Герой таких людей – Уинстон Черчилль, который, несмотря на вредные привычки, дожил до 91 года: одна из величайших личностей в европейской истории, известная современникам и следующим поколениям в первую очередь как решительный противник Гитлера.

Не все исторические персонажи могли похвастаться таким крепким, как у Черчилля, здоровьем, которое не подкосил даже образ жизни, способный довести до отчаяния любого врача и диетолога. Нередко ключевые фигуры в истории в решающие моменты сталкивались с болезнями. И порой это имело роковые последствия.

В решающей битве при Ватерлоо Наполеон был не на пике душевных и физических сил.

Нет сомнений в том, что болезни становятся важным историческим фактором. Например, эпидемия бубонной чумы, известной как «черная смерть», распространившаяся примерно в середине XIV века и унесшая жизни около трети европейского населения, была подробно изучена с точки зрения ее социальных и экономических последствий. Но в дополнение к этому макроэффекту существуют «последствия» в виде недомоганий, болезней и преждевременных смертей на микроуровне – влияние, оказываемое на крупных политических деятелей. Тот факт, что так называемые великие личности решительным образом влияют на ход событий, в некоторой степени отрицается отдельными университетскими историками. Большинству людей трудно представить, как развивалась бы Европа в XX веке без Гитлера. Или закончилась бы холодная война столь же мирно, если бы Михаил Горбачев не стал Генеральным секретарем ЦК КПСС в 1985 году.

Там, где большая власть сосредоточена в руках немногих, значительное воздействие на ход истории могут оказывать факторы, кажущиеся банальными, включая болезни сильных мира сего. Конечно, это особенно верно в отношении императоров и королей прошлого, но современные демократии также склонны к таким сдвигам, когда много власти оказывается в руках человека, который может внезапно заболеть. Американская демократия, пожалуй, лучший пример. В этой книге мы познакомимся с несколькими президентами США, чьи болезни стали судьбоносными.

Патобиография, объединение медицины и биографической историографии, почти автоматически приводит к умозрительному вопросу: «Что случилось бы, если…?» Но предположения от обратного неизбежны, когда мы изучаем историю. Вряд ли кто-либо, кому известно про покушение на Гитлера в июле 1944 года, не поддастся искушению предположить, как бы сложилась история, если бы граф Штауффенберг и его сообщники добились успеха. Или как бы выглядел наш мир, если бы в конце мая 1940 года немецкие танковые войска не остановились неподалеку от Дюнкерка, а окружили бы британский экспедиционный корпус и заставили Великобританию под руководством Уинстона Черчилля, только что вступившего в должность премьер-министра, заключить мир. Смертельный для Европы мир под свастикой.

В отдельных случаях заболевания становились решающими факторами для хода истории. В этой книге мы будем сопровождать некоторых известных пациентов в их тяготах. И конечно, возникнет вопрос, какой путь выбрала бы Клио, муза истории, если бы предпочла другой вариант развития событий. Это особенно верно в отношении пациентов из первых двух глав книги – людей, которые правили двумя важными для судьбы Европы странами в течение очень короткого периода. А также стоит понаблюдать за теми заболеваниями, которые в одинаковой степени угрожали как власть имущим, так и их подданным и определяли целые эпохи. Речь идет о таких болезнях, как чума, холера, сифилис.

Таким образом, есть два уровня, которые мы рассмотрим на следующих страницах: великие болезни и болезни великих людей, принимавших решения. Эта концепция похожа на ту, что я ранее использовал для изучения другого исторического фактора – погоды и климата. Я очень благодарен читателям той работы^[1] за то, что помогли ей выйти в нескольких изданиях. У этой же книги долгая история: влияние болезней на ход истории очаровывало меня еще со времен юности. После двух семестров изучения медицины я также начал изучать историю. Я окончил обе специализации, хотя и не в установленный минимальный срок обучения, но – как можно было бы сказать в Великобритании с типичной для этой страны сдержанностью – in due time^[2]. По обоим предметам мне посчастливилось заниматься с университетскими преподавателями, которые научили меня находить общее в этих увлекательных науках, то, что связывает Клио и Асклепия. Я особенно благодарен за это Клаусу Мюллеру и Дитмару Киенасту, преподавателям истории, Хансу Шадевальдту и Вольраду Денеке, преподавателям истории медицины, а также Хансу Пау, Йоханнесу Грюнцигу и Гвидо Клюксену, преподавателям выбранной мною в конечном итоге медицинской дисциплины, офтальмологии. Их энтузиазм в продвижении данного предмета в различных регионах мира оказался заразительным. В течение многих лет мне посчастливилось писать для издателя Рейнхарда Кадена, в медицинских журналах я мог публиковать статьи о некоторых известных пациентах, упомянутых ниже, и о большинстве заболеваний, определявших целые эпохи. Большая честь работать с таким эрудированным и отзывчивым редактором, как Кристоф Зельцер, и вдохновляться его идеями.

В этой книге рассмотрены великие болезни – унесшие большое количество жизней или значительно повлиявшие на общественный уклад, – а также болезни великих: правителей и политиков, чьи решения затрагивали жизни простых людей.

А когда речь идет о благодарности и уважении, конечно, следует упомянуть тех четырех человек, которые мне ближе всего, которые знакомы с причудами писателя-медика и болтливого историка и готовы их терпеть с удивительным хладнокровием: Жаклин, Честер, Амелия и Виктория. Им посвящается эта книга.

Надеюсь, эта книга станет для читателей и читательниц не простым развлечением, но и вдохновением. А там, где повествование становится слишком умозрительным, меня можно простить за мою склонность рассуждать на тему «а что, если…». История – это то, что произошло на самом деле, порой к лучшему, а порой, возможно, и нет. Внимательный читатель наверняка найдет ошибки, небольшое унижение для каждого автора. Президент США Теодор Рузвельт (он занимал этот пост с 1901 по 1909 год) утешает меня своей мудростью: «The only man who makes no mistakes is the man who never does anything»^[3].

Германия, которой никогда не было. Фридрих III

«Господа, хрипота мешает мне вам что-нибудь спеть!» Члены президиума рейхстага, присутствовавшие на приеме в Берлинском дворце, отреагировали на это шутливое заявление осторожными улыбками, возможно, дополненными такими репликами, как «Конечно, Ваше Императорское Высочество, конечно…» Никто из присутствовавших, в особенности человек, произнесший эти приветственные слова с усталой улыбкой, не подозревал, что они ознаменовали начало человеческой трагедии и также политической драмы. Это события 8 марта 1887 года, и выступавшим был наследник престола кронпринц Фридрих Вильгельм Николаус Карл Прусский, сын Вильгельма I – короля Пруссии и первого германского кайзера.

Германская империя была провозглашена всего 16 годами ранее в Зеркальной галерее Версаля, в разгар победоносной войны, которую Пруссия и другие германские государства вели против Франции. На политической арене Европы это был новичок, на которого другие великие державы косились с подозрением (а в случае с Францией – с желанием отомстить). В одно мгновение в центре континента вырос гигант: Германская империя демонстрировала колоссальный демографический и экономический рост и готовилась стать ведущей индустриальной державой в Европе. Прусская армия после трех коротких и победоносных войн – в 1864 году против Дании, в 1866 году против Австрии, в 1870–1871 годах против Франции – считалась не имеющей себе равных. Политическое устройство новой империи не могло внушать доверия двум великим демократическим державам (хотя слово «демократический» в XIX веке не имело того же значения, что в наше время; например, даже в Великобритании, которую многие считают прогрессивной, у женщин не было права голоса) – Французской республике и конституционно-монархической Англии. Во главе государства в Германии стояла прусская династия Гогенцоллернов; главной фигурой немецкой политики был консерватор, юнкер^[4] Отто фон Бисмарк, который в роли рейхсканцлера в 1880-х годах вел энергичную борьбу с «врагами Рейха». Ими в первую очередь, по его мнению, были социал-демократы и католики.

Для прогрессивных сил империи и многих ее политически активных граждан, заинтересованных в расширении основных демократических прав, человек, чья хрипота в тот весенний день была быстро забыта, был лучом надежды. Для них, а с тех пор и для многих, если не для всех историков и биографов, Фридрих Вильгельм был «либеральной надеждой Германии»^[5]. В этих кругах считалось само собой разумеющимся, что после окончания эпохи Бисмарка Фридрих Вильгельм возьмет бразды правления в свои руки и задаст новый курс, отказавшись от ограничений и авторитаризма. Едва ли какой-либо другой документ столь же явно передает ожидания оппозиционных кругов, как картина Антона фон Вернера «Кронпринц Фридрих III на придворном балу 1878 года», написанная по памяти спустя годы, где сам Фридрих и ведущие либеральные политики – люди, которым, как тогда казалось, принадлежало будущее, – образуют группу, стоящую в стороне от шума и суеты.

В отличие от большинства соотечественников и даже членов семьи, Фридрих свободно говорил по-английски.

Кронпринц был известен как сторонник британской системы жесткого парламентаризма с системой сдержек и противовесов, а также с монархом, царствующим, но не вмешивающимся в дела партий. Симпатия прусско-немецкого кронпринца к государственному устройству Британской империи возникла не только в связи с его знакомством с британскими устоями в ходе многочисленных визитов в эту страну, но и по личной причине. Его жена Виктория приехала из Англии и была дочерью английской королевы с тем же именем, в честь которой впоследствии назвали целую эпоху – Викторианскую. Фридрих Вильгельм познакомился с будущей женой во время своего визита в Англию (Виктории было восемь лет) и женился на ней, когда ей было 17. В отличие от других дочерей европейской знати, принцесса Виктория не была аполитична. Ее отец, принц Альберт Саксен-Кобург-Готский, позаботился о том, чтобы его первенцы получили первоклассное воспитание, и в долгих разговорах разъяснял ей достоинства своей второй родины – Великобритании. Незадолго до свадьбы Альберт убеждал свою дочь и будущего зятя, что политическое будущее Германии (которая еще не была объединена под руководством Пруссии) состоит исключительно в конституционной монархии по британской модели и в признании и соблюдении основных демократических прав.

После переезда в Берлин Виктория, вероятно, скучала по своей любимой родине больше, чем когда-либо: при дворе реакционных политиков, таких как Бисмарк, который оставался ее заклятым врагом на протяжении всей жизни, ее ждал холодный, даже враждебный прием. Для влиятельных кругов она навсегда осталась «иностранкой», «англичанкой» – даже для своего старшего сына, будущего кайзера Вильгельма II, которому было суждено привести Германскую империю к гибели. Виктория, которую в семейном кругу называли Вики, в Берлине имела нерушимую опору: своего мужа. Фридрих Вильгельм был настолько предан своей жене, что его мнимая покорность «женушке», как он звал Вики, стала поводом для глупых издевательств при дворе. С другой стороны, для многих парламентариев, таких как представитель либералов доктор Рудольф Вирхов, эта привязанность к английской патриотке была основанием для надежды. Примечательным аспектом надвигавшейся трагедии стало то, что Вирхов, одна из величайших личностей золотой эры медицинского прогресса, предстал особенно жалкой фигурой в драме о Фридрихе Вильгельме.

Однако охрипший человек, на которого возлагались ожидания столь многих людей, уже не был тем героем трех войн. Высокий, с густой белокурой бородой и голубыми глазами, для многих своих соотечественников он олицетворял идеал мужественного правителя той эпохи, и его сравнивали с Зигфридом и другими немецкими мифологическими персонажами. Но все еще густая борода была посеребрена сединой, а на лице кронпринца члены президиума рейхстага могли заметить некоторую усталость, даже фрустрацию. Потому что существование Фридриха Вильгельма, казалось, состояло исключительно из ожидания. Той весной кронпринцу исполнилось 56 лет, и он получил напоминание о долголетии, которое могло стать препятствием для перемен в монархии: его теща Виктория в скором времени собиралась отмечать золотой юбилей своего восхождения на престол, и – что гораздо хуже для Фридриха Вильгельма – его отец, кайзер Вильгельм I, через несколько дней должен был отпраздновать свое 90-летие. Старый кайзер, похоже, решил опровергнуть все законы биологии.

Отец Фридриха Вильгельма к 90 годам пережил пять покушений на свою жизнь.

Внешне крепкое здоровье отца вскоре начало казаться Фридриху Вильгельму горькой иронией. Потому что собственное здоровье вот уже несколько месяцев его подводило. Годом ранее, в 1886 году, он перенес корь. После этого некоторым придворным начало казаться, что он утратил прежнюю силу. В январе 1887 года он начал периодически страдать от хрипоты. Кронпринц и его окружение проконсультировались с профессором Карлом Герхардтом из клиники Шарите. Глава медицинской клиники, скорее терапевт, нежели специалист по заболеваниям горла, вероятно, заподозрил что-то серьезное: «Должно быть, недуг начался с симптомов простуды и первое время напоминал катаральную охриплость. Однако в течение следующих нескольких месяцев кашель и другие катаральные проявления не наблюдались; только сухая охриплость, причем различные лекарства и ингаляции, которые эффективно помогали против катарального воспаления, оказались совершенно бесполезными»^[6]. Кронпринц был заядлым курильщиком трубок и сигар – канцерогенное действие ядов, содержащихся в табачных изделиях, открыли только в XX веке.

6 марта, за два дня до того, как профессора Герхардта приняли в президиум рейхстага, он впервые провел Фридриху Вильгельму ларингоскопию. Этот метод в то время был еще новаторским. Герхардт описал полученные данные следующими словами: «На краю левой голосовой связки между голосовым отростком и серединой голосовой связки, ближе к первому, заметен бледный несколько неровный выступ, внешне напоминающий язычок или лоскут. Длина его составляет около 4 мм, высота – 2 мм. Был поставлен диагноз: утолщение левой голосовой связки»^[7]. В течение следующих нескольких недель врачи предприняли несколько попыток удалить предполагаемый полип с помощью проволочной петли, а затем с помощью ее аналога, который можно было раскалить. Попытки лечения стали тяжелым испытанием для пациента, несмотря на то что в то время уже существовали первые виды местной анестезии кокаином – этот метод был открыт лишь тремя годами ранее офтальмологом Карлом Коллером из Вены. В клиническом отчете Герхардта и его коллег не только отражено разочарование по поводу упрямой болезни, но и прослеживается надежда: «Вечером 14-го [марта 1887 года] впервые была использована раскаленная платиновая проволока. 16-го числа опухоль была прижжена на всем своем протяжении, особенно посередине. На этот раз процедура получилась немного болезненной. С 18‐го по 26‐е число лечение было приостановлено из-за празднования дня рождения Его Величества кайзера Вильгельма. Теперь, 26, 27, 29 марта и вплоть до 7 апреля, каждый день применялась раскаленная проволока для разрушения нового образования, все, что выступало, сжигалось, а 7-го числа край голосовой связки был сглажен плоской горелкой»^[8].

После такого изнурительного лечения Фридрих Вильгельм с женой отправились на излюбленный курорт Гогенцоллернов, Бад-Эмс^[9], где кронпринцу предположительно делали противовоспалительные ингаляции. Когда он вернулся в столицу в середине мая, выяснилось, что об исцелении не могло быть и речи: опухоль не только снова выросла, но и покраснела и не выглядела доброкачественной. 18 мая на консилиуме врачей с участием профессора Эрнста фон Бергманна, одного из ведущих немецких хирургов того времени, обсуждалась возможная природа заболевания. Воспалительный генез, вызванный, например, туберкулезом или сифилисом, можно было исключить на основании симптомов (у пациента не было ни лихорадки, ни кашля, ни увеличения лимфатических узлов). Впервые было произнесено слово «рак».

Одним из средств, обсуждаемых с кронпринцем, была чрезвычайно радикальная операция – рассечение гортани и удаление опухоли. Шансы на успех оценивались как относительно высокие, но нельзя было утверждать наверняка, что после такого вмешательства будущий немецкий кайзер сохранит голос. Не исключалось и полное удаление гортани – опасное для жизни вмешательство, которое заканчивалось успешно лишь в редких случаях. В качестве меры предосторожности Бергманн начал практиковать операции на трупах. Было решено пригласить ведущего специалиста в развивающейся области ларингологии, науке о заболеваниях гортани. Это решение нашло восторженную поддержку Виктории: ученым светилом был соотечественник наследной принцессы – английский врач Морелл Маккензи. Англичанин, написавший хорошо известное в Германии пособие по болезням гортани, среди британских врачей пользовался довольно спорной репутацией: некоторые из его коллег считали его повышенный интерес к финансовым аспектам медицинской работы, а также немалое самодовольство оскорбительными.

20 мая Маккензи провел первичное обследование и решил, что обнаружил признаки доброкачественного изменения. Это положило начало конфронтации с немецкими врачами и в итоге привело к взаимно враждебной блокаде. Немецкие врачи были убеждены в злокачественности образования; Маккензи в своих преимущественно пророческих высказываниях неизменно указывал на доброкачественность. Интересно, какой стороне больше доверяла наследная принцесса и, следовательно, пациент, который всегда прислушивался к своей жене? Маккензи воплощал надежду; фон Бергманн, Герхард и другие немецкие врачи, напротив, представали перед Вики вестниками мрачного будущего: немого и больного, а возможно, даже мертвого Фридриха Вильгельма.

Фактически методология клинической процедуры Морелла Маккензи соответствовала сегодняшним принципам диагностики, как недавно заметил австрийский патолог профессор Роланд Седиви: «Маккензи сильно опережал свое время и уже тогда представлял современную точку зрения на диагностику опухолей, потому что <…> злокачественная природа должна быть подтверждена микроскопическим исследованием…». По его мнению, Маккензи настоял на выяснении характера изменения, и 21 мая 1887 года с помощью гортанных щипцов (Forceps laryngis) провели биопсию, в результате которой было взято несколько кусочков ткани. Эти образцы были отправлены Рудольфу Вирхову (1821–1902) в Берлин^[10].

Анализом тканей из горла Фридриха занимался немецкий ученый Рудольф Вирхов, сегодня известный как один из основоположников клеточной теории.

Диагностика Вирхова и его действия в ближайшие месяцы – не самая успешная глава в биографии этого великого ученого. Трижды образцы новообразования отправляли Вирхову, трижды ему не удавалось обнаружить никаких признаков злокачественности. Даже четвертый кусочек ткани, полученный в результате отхаркивания тяжелобольного Фридриха Вильгельма, жизнь которого уже близилась к концу, под микроскопом не показал ему никаких признаков рака. В своих диагнозах Вирхов сосредоточился на бородавчатых изменениях. Было высказано предположение, что политические взгляды Вирхова – он был одним из самых ярких критиков Бисмарка, даже отдаленно не обладая его риторическими навыками, сообразительностью и харизмой, – повлияли на его мнение, поскольку он, как и Виктория, не хотел замечать, какая судьба грозила оплоту надежды либеральных сил. Однако при проведении исследований ткани часто случается, что образец – биопсия – не содержит злокачественных клеток, даже если он был взят из пораженного раком органа.

Роланд Седиви с позиции сегодняшнего эксперта защищает отца клеточной патологии: «Однако Вирхов очень своевременно и ответственно указал на потенциальные недостатки. Мы, современные патологи, также прекрасно понимаем, что на основании образцов, не репрезентативных для опухоли, можно сделать неправильный вывод. Вирхов пишет: “Оправдано ли такое утверждение в отношении всей болезни, невозможно однозначно установить по извлеченным кусочкам ткани”»^[11]. В июне 1887 года Фридрих Вильгельм отправился в Англию и принял участие в грандиозном параде в честь своей тещи королевы Виктории, вступившей на престол полвека назад в возрасте 18 лет. Некоторые присутствовавшие на параде женщины, увидев немецкого кронпринца верхом, вспомнили рыцаря Лоэнгрина, но один медик из толпы высказался довольно резко: «Лицо наследного принца выглядело бледным, почти желтовато-белым. Неподвижный, сидя на лошади, он больше походил на белую статую, чем на живого человека. Его ввалившиеся глаза вызывали у меня скорее дурное предчувствие болезненного прощания, нежели горделивое чувство восхищения – оно противоречило его облику»^[12]. В те дни Маккензи провел еще две операции с помощью проволочной петли, и Фридрих Вильгельм был так доволен уходом, что предложил своей свекрови пожаловать ему высокий титул – его душевный подъем был также связан с тем, что Маккензи, по всей вероятности, вопреки своему здравому смыслу, описал недуг пациента как излеченный. Так что пионером ларингологии стал сэр Морелл Маккензи, что едва ли способствовало его популярности среди коллег в Лондоне.

Кронпринц и его жена отправились в многомесячную реабилитационную поездку с остановками в Тироле, Венеции и, наконец, в Сан-Ремо, но безуспешно. В ноябре обнаружилось, что опухоль, которую прежде неоднократно удаляли, снова выросла, стала больше и теперь при ларингоскопии выглядела ужаснее, чем когда-либо. Вдруг Маккензи тоже изменил свой диагноз: «Now it looks like a cancer»^{[13] [14]}. Врачи не были полностью откровенны с пациентом. 11 ноября Фридрих Вильгельм написал: «Главный доктор фон Шреттер во главе <…> в присутствии женушки поделился своим мнением <…> что случай серьезный <…> Я спросил, рак ли это, на что он ответил: по крайней мере, что-то на него похожее…»^[15].

Теперь врачам стало ясно, что только опасная полная операция могла спасти пациента, но Фридрих Вильгельм от нее отказался: «… уже через несколько минут к нам пришел письменный ответ от Его Императорского Высочества, в котором он выражал несогласие на полную операцию и просил произвести только надрез трахеи»^[16]. Надрез трахеи, трахеотомия, был неизбежен, потому что опухоль выросла до такой степени, что пациенту стало трудно дышать. Это вмешательство произошло 9 февраля 1888 года, после того как «…дыхание стало настолько шумным, что на противоположных концах стола можно было услышать чуть ли не каждый вздох кронпринца»^[17].

Таким образом, наследный принц избежал смерти от удушья, но больше никогда не смог подать голос; отныне Фридрих Вильгельм мог общаться со своим окружением только с помощью записок. Операция прошла у врачей довольно легко и могла стать показателем переворота, произошедшего в медицине за последние десятилетия XIX века. Незадолго до того были достигнуты грандиозные успехи: применение общей анестезии с 1846 года – возможно, величайший момент человечества – и, наконец, местной анестезии; обнаружение Робертом Кохом и Луи Пастером под микроскопом возбудителей. Несмотря на упорное сопротивление, в больницах ужесточили правила соблюдения гигиены и применения антисептиков, чего удалось добиться в первую очередь благодаря шотландскому хирургу Джозефу Листеру. Люди в Германии и Европе с беспокойством читали в газетах сообщения о здоровье следующего немецкого кайзера и, следовательно, потенциально одного из самых могущественных людей в Европе. Над их повседневной жизнью, несмотря на прогресс, висел дамоклов меч в виде серьезной и внезапной угрозы неизлечимых заболеваний. И эта угроза сформировала сознание людей в XIX веке, в котором технический прогресс сыграл столь же важную роль, как чума, оспа и сифилис в более ранние эпохи.

Опухоль в гортани Фридриха Вильгельма разрослась настолько, что ему было трудно дышать.

В 1888 году, который вошел в историю Германии как год трех императоров, в Любеке жил 13-летний мальчик по имени Томас Манн. Ему было суждено увековечить две крупнейшие болезни XIX века в великолепных литературных памятниках: туберкулез в «Волшебной горе» и холеру в «Смерти в Венеции». С обеими инфекциями мы еще встретимся в ходе нашего изучения влияния болезней на историю – тех болезней, от которых пострадала большая часть населения, и тех, которые отбирали бразды правления у сильных мира сего.

Затем в Сан-Ремо пришли новости, которых Фридрих Вильгельм ждал долго, слишком долго, а теперь они пришли слишком поздно: 9 марта 1888 года его престарелого отца наконец не стало. Больной взошел на трон под именем Фридриха III. Слегка подавленное эмоциональное состояние немого кайзера уловил Франц Герре: «Отмеченный смертью, он знал, что его дни сочтены. Но он был благодарен за то, что на его долю выпало хоть немного власти и славы»^[18].

Его поезд особого назначения прокладывал свой путь в Берлин сквозь снежную бурю. Канцлер Бисмарк принял Фридриха Вильгельма вежливо и без явного сочувствия; мысли государственного деятеля о власти и политике, должно быть, переполняли противоречивые сценарии. Что было лучше – или менее катастрофично – для него, для его политики и для Германии: вероятно, короткое правление Фридриха III или гораздо более долгое – эксцентричного нового кронпринца Вильгельма, которому было всего 29 лет и на которого в придворных кругах быстро начали смотреть как на восходящее солнце? Фридрих III и императрица Виктория – таков был теперь ее титул – переехали во дворец Шарлоттенбург. Когда позволяла погода и состояние кайзера, они каждый день совершали короткие поездки в экипаже, на что жители Берлина смотрели со смесью сочувствия, любопытства и, прежде всего, жалости.

Борода монарха скрывала серебряную канюлю трахеотомии от посторонних глаз. Однако лечащие врачи видели страшные проявления болезни и очищали канюлю от дурно пахнущих выделений. В отчаянии от того, что чуть меньше года назад он сделал мрачный прогноз, но потерпел неудачу из-за стены отрицания реальности, которую Маккензи и его покровительница Виктория воздвигли вокруг пациента, Эрнст фон Бергманн незадолго до восхождения своего пациента на престол воскликнул: «Теперь каждый сможет увидеть, что изо рта кронпринца течет раковый гной!»

Фридрих III умер 15 июня 1888 года. Вскрытие, проведенное под руководством Вирхова, слишком явно показало то, чего заслуженный ученый не видел или не желал увидеть под своим микроскопом. Рак полностью разрушил гортань, части трахеи и легких; как было написано в отчете о вскрытии, они были воспалены, в них началось образование абсцесса. Маккензи, получивший за свою врачебную деятельность астрономическую сумму – почти четверть миллиона золотых марок, в том же году опубликовал книгу о болезни титулованного пациента, которого он называл Фридрихом Благородным. Он пережил кайзера всего на четыре года и умер от сердечного приступа в 1892 году в возрасте 54 лет.

Правление Фридриха III длилось ровно 99 дней.

Фридрих III унес с собой в могилу и видение совершенно другой Германии. Можно только догадываться, оправдал бы покойный надежды либералов или оказался бы в ловушке властных структур лишь ограниченно демократического, ориентированного на власть государства. Изучив дневники наследного принца, историк Фолькер Ульрих, прекрасный знаток эпохи (и автор выдающейся биографии Гитлера), усомнился, что Фридрих III имел бы возможность – и желание – осуществить действительно радикальные изменения: «Симпатии кронпринца к либеральным идеям его жены не заходили настолько далеко, чтобы подтолкнуть его, например к системным реформам в направлении парламентаризма. Хотя он поддерживал контакт с либеральными политиками, Фридрих III оставался тесно связан с милитаристской средой прусского королевского двора»^[19].

И все же мы не знаем, как могла бы выглядеть эта гипотетическая Германия. Немецкая нация жила бы под властью Фридриха III, который правил бы – при условии нормального здоровья и с учетом генов его отца, которые предрасполагают к долголетию – с 1888-го до, быть может, 1910-х годов и, если бы дожил до возраста своего отца, даже до 1920 года. Учитывая влияние его жены, дальнейшее канцлерство Бисмарка в этом сценарии маловероятно. Однако мы знаем, как выглядела реальная Германия с 1888 по 1918 год при правлении его сына Вильгельма II. Лидирующая в промышленности и науке, но возглавляемая непостоянным, часто иррационально действующим кайзером и чередой слабых и некомпетентных канцлеров, она стала очагом напряженности в концерте европейских держав^[20]. С вильгельмовской Германией мы ассоциируем милитаристскую помпезность и бряцание саблями, противостояние с Англией, переросшее в гонку морских вооружений, и, как следствие, переход Франции и России в лагерь по сути враждебных Германии сил. Вильгельм II олицетворял хвастливость и шовинизм и в конечном счете сыграл решающую роль – ведущего, а также ведомого – на пути к великой катастрофе XX века: неописуемой массовой гибели людей в Первой мировой войне. Принимая во внимание это распределение сил, можно быть почти уверенным: при Фридрихе III при любом раскладе все сложилось бы иначе. И лучше.

Англия и Испания объединились – почти… ложная беременность Марии Тюдор

Королева не была образцом жизнерадостности и хорошего настроения, но наблюдатели при дворе не могли не заметить некоторого смягчения ее суровости. Вскоре новость облетела Сент-Джеймсский дворец, а затем и Лондон: Her Majesty is with child! ^[21]Из столицы Англии дипломаты немедленно передали своим правительствам известие о беременности 38-летней королевы. Такое послание получил и император Карл V, правивший Священной Римской империей германской нации и Испанией, а также испанскими владениями в недавно открытом за западным горизонтом Новом Свете: «Королева явно беременна, потому что чувствует ребенка. Есть и другие типичные признаки, в том числе состояние ее груди»^[22]. Адресат должен был радоваться этой новости, поскольку английская королева уже несколько месяцев, с июля 1554 года, была замужем за его сыном, принцем Филиппом.

И свадьба тем летом, и теперь известие о беременности королевы, которая была уже в возрасте, быстро разлетевшееся по всем дворам Европы, вызвали радость либо беспокойство, в зависимости от политического, точнее, религиозно-политического настроя. Во втором случае это нередко было буквально беспокойство за собственную жизнь. Потому что королева Мария I поставила перед собой цель вернуть Англию в лоно Католической церкви, не гнушаясь при этом жестоких мер. Ее правление запомнилось как время пылавших костров. Таким ужасным способом она казнила еретиков, а для нее еретиками были фактически все протестанты. История впоследствии (если не при ее жизни) дала этой королеве прозвище Кровавая Мэри – суровый вердикт, который не смягчает даже существование одноименного коктейля.

Правление Тюдоров началось с кровопролития.

Давайте прервемся на мгновение и представим себе последствия, которые вырисовывались в прошлом и которые влияли бы на наш мир и по сей день, если бы история пошла так, как представляли жившие на рубеже 1554–1555 годов. Человек, который вскоре стал править самой могущественной империей в мире (император Карл V отрекся от престола в 1555 году, и таким образом муж Марии стал королем Испании Филиппом II^[23]), своим браком заключил союз с формирующейся морской державой Англией. Филипп и Мария были убежденными католиками и, учитывая религиозное рвение той эпохи, откровенно фанатичными. Отец Марии Генрих VIII освободил верующих Англии от гнета Рима и основал Англиканскую церковь во главе с самим собой (и своими преемниками). Мария хотела обратить этот процесс вспять и сделать Англию бастионом католицизма.

Как бы сложились дела у протестантизма, только что появившегося в континентальной Европе, с учетом этого расклада сил? Мартин Лютер умер чуть менее десяти лет назад, и новая вера с трудом смогла укрепиться даже там, где она в итоге пустила корни: в немецкоязычном центре континента, в находившихся под властью Испании Нидерландах (которые почти 80 лет вели войну за независимость против Филиппа и его преемников) и в Скандинавии. Единственным серьезным соперником союза Испании и Англии по династическим, нерелигиозным причинам была французская монархия дома Валуа, также католическая. Принимая во внимание этот факт и распределение сил, нетрудно представить, что это привело бы к откату – к несомненно кровавой рекатолизации мечом испанских армий, огнем (костром) и пытками инквизиции. Европа национальных государств, которая сформировалась бы в этих условиях в XVI и XVII веках, кардинально отличалась бы от существовавшей на самом деле, лежащей в основе нашей реальной истории и современного мироустройства. Свободные идейные течения и, прежде всего, Просвещение, так называемая заря нашего настоящего в XVIII веке, вряд ли смогли бы процветать либо возникли бы с большой задержкой. Можно поспорить, но современная жизнь в Европе была бы менее либеральной и менее космополитичной. А какая сверхдержава сформировалась бы в этих условиях. Ресурсы и потенциал Нового Света, далекой Америки, который для Марии, Филиппа и их современников был действительно новым, вероятно, сыграли бы ведущую роль в этом гипотетическом изменении хода истории. Возможно, Estados Unidos^[24] даже наблюдали бы за Европой, как своего рода страж Грааля, и замедляли или предотвращали реформы того порядка, который когда-то был установлен? Это совершенно другой мир, но его появление было возможно.

Нарушение функционирования человеческого тела, одного человеческого тела, патология вместо физиологии в то время заставили чаши весов судьбы качнуться в другую сторону.

Биография и, прежде всего, патобиография Марии Тюдор – один из самых ярких примеров, иллюстрирующих тему этой книги: как на исторические процессы влияют болезни. Это и коснулось широких слоев населения, и сбило королеву – человека, принимающего важнейшие решения, – с намеченного, казалось бы, курса. И изменило судьбу целых народов.

Прежде чем мы обратимся к физическому облику Марии Тюдор, имеет смысл взглянуть на ее династию. Потому что Тюдоры вызывают интерес даже спустя пять веков; вряд ли какая-либо другая правящая династия могла бы привести к появлению такого количества публикаций, фильмов, пьес и других обращений к истории их жизни. В наше время они практически стали звездами благодаря телесериалу с Джонатаном Рис-Майерсом в роли Генриха VIII и Натали Дормер в роли Анны Болейн^[25]. В Англии пользуются особой популярностью у туристов достопримечательности, связанные с эпохой Тюдоров: от Хэмптон-Корта до Тауэра. Последний играл важную роль в истории на протяжении почти тысячи лет, но для многих посетителей служит прежде всего местом, где две жены Генриха VIII были вынуждены положить головы на плаху. Особенно большой выбор развлекательных мероприятий в Лондоне, где величественные актеры в нарядах времен Генриха VIII своим представлением заставляют туристов забыть о скучной ресторанной еде. Тюдоры правили всего 118 лет, и в их династии было только пять правителей, но Джеральд Мейер, написавший книгу об их эпохе, прав в своем заявлении, что из этого рода происходят самые известные король и королева в истории не только Англии, но и Европы, а возможно, и всего мира^[26]. Это была эпоха насилия и террора, восстаний и войн, когда не только жизни простых людей, но часто и жизни тех, кто находился у власти, не имели большой ценности. Фавориты и советники, которые сначала пользовались благосклонностью правителя или правительницы, а затем попали в немилость, с пугающей регулярностью оказывались в камере пыток, на эшафоте или на костре.

Кровопролитие также знаменует начало периода правления Тюдоров. Можно указать точную дату: кровь, пролившаяся на поле битвы при Босворте 22 августа 1485 года, была кровью короля. В том сражении закончилась долгая эпоха Войны роз между враждующими домами Ланкастеров и Йорков, когда армия Генриха Тюдора, не состоявшего в прямом родстве с семьей Ланкастеров и вернувшегося из Франции после нескольких лет изгнания, разбила армию короля Ричарда III. Еще на поле боя у оскверненного трупа Ричарда Генрих был провозглашен новым королем Англии: как Генрих VII он стал основателем династии Тюдоров. 24 года его правления были отмечены осторожностью, сохранение власти было главной политической целью нового правителя. Его брак с Елизаветой Йоркской, племянницей побежденного короля, рассматривался как знак примирения. Частью удержания власти, как во все времена и во всех системах, была правительственная пропаганда. То, что происходило до Генриха, следовало изображать в как можно более негативном свете.

Ричард III, последний английский король, погибший в военном конфликте, стал главным злодеем, которого из-за плохого характера пришлось заменить более сильными правителями – Генрихом Тюдором и его потомками. Через сто лет после этих событий Уильям Шекспир в своей исторической драме тоже изобразил Ричарда одной из самых мрачных личностей в истории. Во всяком случае, Ричард был сложным персонажем, но, как показывает конец его истории, несомненно, человеком значительной храбрости. В наши дни к нему проявили некоторую справедливость. Его останки, которые считались утерянными со времен Босворта, были найдены в 2012 году под парковкой в городе Лестер в результате поисков, начатых местными историками-любителями. При большой поддержке со стороны населения (на его гроб и автомобиль, перевозивший его кости, во время шествия бросали тысячи белых роз, символизировавших Дом Йорков) спустя 530 лет после его страшной кончины Ричарду предоставили достойное последнее пристанище в Лестерском соборе, а в городе открыли очень красивый музей, посвященный его жизни и вообще археологическим открытиям. Помимо результатов анализа ДНК, на то, что кости принадлежали Ричарду, указывали явные признаки сколиоза, искривления позвоночника, из-за которого в произведении Шекспира и в других источниках Ричарда III называют горбуном.

Болезни и внезапные смерти сопровождали Тюдоров с первого поколения.

Через год после Босворта и всего через девять месяцев после свадьбы Генриха VII с Елизаветой Йоркской, в сентябре 1486 года, у пары родился сын, которого окрестили Артуром, и как принц Уэльский он автоматически стал наследником престола. Английская дипломатия сделала удачный ход: при поисках будущей супруги еще в раннем возрасте – обычная практика, бытовавшая у европейской аристократии на протяжении веков, – удалось добиться согласия растущей мировой державы Испании. Четырнадцатилетнему Артуру была обещана в жены Екатерина Арагонская, младшая дочь испанской королевской четы. Церемония бракосочетания состоялась в ноябре 1501 года. Консумировали ли эти подростки (Екатерина была на несколько месяцев старше своего жениха) брак, стало весьма спорным политическим и церковным вопросом с учетом последовавших событий. Смелое замечание Артура после предполагаемой брачной ночи о том, что он был в центре Испании, скорее всего, следует истолковывать как хвастовство привилегированного юноши мужского пола.

У них было не так много времени: Артур внезапно скончался в апреле 1502 года. Среди причин смерти называют чуму, грипп и эпидемию, которая неоднократно свирепствовала в Англии и не была до конца объяснена, – «английскую потливую горячку». Совершенно неожиданно второй сын королевской четы стал наследником престола. Его звали так же, как его отца, и после смерти последнего в 1509 году он взошел на престол как Генрих VIII. Поскольку союз с Испанией считался чрезвычайно важным, молодая вдова была без лишних церемоний передана Генриху VIII: Екатерина Арагонская стала первой из шести жен правителя. Библейский завет не желать жены брата был обойден с особого разрешения папы; неисполнение Артуром супружеского долга стало частью интересов государства. Двадцать лет спустя Генрих изменил свое прошлое решение: теперь он хотел, чтобы папа аннулировал его брак с Екатериной. Когда тот отказался, он разорвал отношения с Римом и повел Англию и ее Церковь по отдельному пути: Англиканской церкви с королем или королевой во главе.

За первые девять лет брака у Генриха и Екатерины умерли или родились мертворожденными четыре сына.

Генрих хотел расторгнуть свой брак с Екатериной не только потому, что поддался чарам более молодой и сексуально привлекательной Анны Болейн, но прежде всего потому, что его брак не привел к результату, который был необходим по династическим причинам: к рождению наследника мужского пола, а точнее, выжившего наследника. Потому что проблема заключалась не в бесплодии. У пары была недоношенная дочь, а позже, 1 января 1511 года, Екатерина родила сына, который умер через три дня. Другой сын родился в 1513 году; он либо был мертворожденным, либо сразу умер. Третий сын последовал за ним в 1514 году, его, по крайней мере, успели окрестить, прежде чем он тоже скончался. В январе 1516 года родилась Мария, а в 1518 году – еще один мертворожденный принц. Трагическая судьба этих детей наглядно демонстрирует, насколько опасным на протяжении веков было начало жизни для младенца, а часто и для матери. Детская смертность была высокой как в крестьянских бараках, так и во дворцах знати. Должно было пройти много времени, вплоть до рубежа XIX–XX веков, когда основы гигиены стали известны и начали применяться на практике, а акушерство и неонатология дали недоношенным детям хорошие шансы на выживание. В предыдущие эпохи беременность всегда была противоречивым явлением – поводом для радостного ожидания, но также и дамокловым мечом над головами матери и ребенка.

В случае с Генрихом VIII и его первой женой помимо общей опасности, которую в то время представлял процесс родов, был еще один фактор, способствовавший появлению недоношенных и мертворожденных детей. Сегодняшним патобиографам кажется вероятным, что Генрих заразился сифилисом до того, как женился на испанской принцессе. Передача венерического заболевания жене или женам правителя могла решить судьбу маленького принца. У Анны Болейн также были, по крайней мере, одни роды, когда ребенок родился недоношенным или мертвым^[27].

Генрих VIII перенес оспу, малярию, сотрясение мозга и страдал от кожных язв.

Если этот предполагаемый диагноз верен, сифилис был лишь одной из многочисленных проблем со здоровьем, которые мучили короля и способствовали превращению обаятельного и статного молодого принца в чудовищного жестокого тирана. Вот только сомнительно, выглядел ли он когда-либо так же хорошо, как Джонатан Рис-Майерс, который играл его в телесериале «Тюдоры». В молодом возрасте Генрих VIII сильно отличался от толстого монарха с овальным лицом и коварными маленькими глазками, которого Ганс Гольбейн Младший запечатлел на полотне много лет спустя и таким образом сформировал образ короля для будущих поколений. Потому что в молодости Генрих был привлекателен и производил впечатление в первую очередь благодаря своему телосложению. Он мог днями напролет есть, пить и участвовать в турнирах, так что суеверным современникам казался дьяволом во плоти. Однажды на турнире он сменил десять загнанных лошадей. В 1514 году он заболел оспой, после которой у него остались обычные для этой болезни шрамы. Семь лет спустя он заболел малярией, эпидемии которой тогда случались в некоторых частях Англии. Характерные приступы лихорадки преследовали его всю жизнь.

Однако настоящей напастью Генриха были кожные язвы на ногах. Этот недуг стал результатом несчастного случая. 24 января 1536 года во время турнира в Гринвичском дворце Генрих в полном доспехе упал с лошади, которая при падении также перекатилась через монарха. Он потерял сознание на два часа, вызвав опасение за свою жизнь. Помимо сотрясения мозга в результате этого инцидента он получил открытую рану на бедре, которая имела последствия на всю оставшуюся жизнь; она так и не зажила должным образом. Что еще хуже: вероятная хроническая инфекция распространилась на соседние ткани, и кожные язвы на ногах стали постоянными спутниками монарха^[28].

1536 год стал для короля – выражаясь словами нынешней королевы^[29] – annus horribilis^[30]. Травма головы в результате январского турнира могла иметь долгосрочные последствия. В 2016 году исследователи из Йельского университета сообщили в статье в медицинском журнале Journal of Clinical Neuroscience, что тяжелая травма головы могла привести к гормональному дефициту и, в долгосрочной перспективе, к гипогонадизму, то есть к снижению секреции половых гормонов яичками^[31]. Для правителя, которому непременно нужен наследник, а тем более для человека, который гордился своей мужественностью, это было политически фатально. В Анне он разочаровался не только потому, что она не подарила ему сына. В сентябре 1533 года она родила дочь, и никто не мог предположить, что однажды та станет величайшей королевой Англии Елизаветой I. Но это еще не все: Анна, которой завистники придумывали нелестные прозвища, такие как «королевская шлюха», из-за ее сексуальной привлекательности, по-видимому, сделала уничижительные замечания о (снижающейся) мужественности своего супруга. Терпение Генриха лопнуло: отсутствие сына, проблемы с эрекцией и плохое настроение. 19 мая 1536 года во дворе Тауэра Анне пришлось подставить свою тонкую лебединую шею под меч палача^[32].

А Генрих вновь испытал радость от достигнутого успеха и смог насладиться своей мужественностью. 30 мая 1536 года, то есть через 11 дней после казни Анны, третьей женой Генриха стала Джейн Сеймур^[33]. Генрих положил на нее глаз, когда еще был женат на Анне Болейн. И вот Генрих добился того, к чему стремился: у него родился сын, которого окрестили именем Эдуард. Через 12 дней после родов Джейн, как и многие женщины той эпохи, умерла от родильной горячки в результате плохой перинатальной гигиены. Генрих был сильно расстроен и искренне оплакивал ее.

Третья жена принесла Генриху долгожданного сына, но умерла после родов.

Здоровье короля – как физическое, так и психическое – неуклонно ухудшалось. Он был уже неспособен к физическим нагрузкам, зато, обладая чрезмерным аппетитом, растолстел до гротескных размеров. Иногда он съедал до 13 блюд в день, запивая все это 10 пинтами пива. Поскольку мясо – баранина, говядина и разная птица, включая воробьев в паштете, – было очень популярно во времена Тюдоров, неудивительно, что Генрих заболел болезнью королей: подагрой. Говорят, что на финальном этапе своей жизни он весил около 200 килограммов. При этом он становился все более непредсказуемым и жестоким. Последние годы его правления воспринимались как время террора. Его личная жизнь также постепенно превращалась в катастрофу. Ожирение, различные физические недуги и эректильная дисфункция полностью лишили Генриха радостей супружеской жизни. В случае с женой номер четыре он, очевидно, прибегал к отмазкам. Восхитившись привлекательностью Анны Клевской на портрете, для создания которого художник Ганс Гольбейн специально отправился на Нижний Рейн, король был разочарован 25-летней женщиной, приехавшей к нему в первый день нового 1540 года. Он громко сетовал на «вялость ее плоти». Шесть месяцев спустя брак был расторгнут. Анна была достаточно умна, чтобы не комментировать вялость королевского скипетра; она пережила правителя, который давно превратился в тирана, на целое десятилетие. Однако ее преемнице, 17-летней Екатерине Говард, патобиография Генриха сулила катастрофу. Поскольку король не мог удовлетворить пятую жену, она завела любовника. В пропитанной интригами придворной атмосфере это недолго оставалось секретом. Ее любовника обезглавили; бывшему любовнику, который был у нее еще до того, как Генрих стал ее мужем, повезло еще меньше: его четвертовали. Сама Екатерина была казнена в феврале 1542 года.

Шестая супруга и третья Екатерина в этой компании, Екатерина Парр, благодаря двум предыдущим бракам имела опыт общения с мужчинами и была более умелой. Она пережила Генриха, хотя и с трудом: когда в 1546 году за ней пришли солдаты, ставший слабоумным Генрих их прогнал – он забыл, что сам же отдал приказ о ее заключении в тюрьму^[34]. Тиран умер 28 января 1547 года в возрасте 55 лет. Последние восемь дней он провел, окруженный невыносимым зловонием своих язв и выделений. Ни один из придворных врачей не решился сообщить ему неблагоприятный прогноз. Предрекать королю смерть считалось государственной изменой, и докторов ждала бы участь Анны Болейн и Екатерины Говард.

Новый король, девятилетний мальчик, страдал от приступов лихорадки.

Страна вздохнула с облегчением, многочисленные тюремные двери открылись, и будущее казалось светлым. Новым королем стал Эдуард VI. Когда он взошел на престол, ему было всего девять лет. Однако Эдуард был очень умным мальчиком, от имени которого государством управляли советники. Человеком у власти был дядя короля, Эдуард Сеймур, герцог Сомерсет; он был братом королевы Джейн Сеймур, которая умерла совсем молодой. Семейные узы не обязательно означали единство и гармонию: младший брат Сомерсета, Томас Сеймур, пытался свергнуть его. Однако план провалился, и Томас Сеймур был казнен (а вскоре и сам Сомерсет разделил с ним эту участь). Молодой король был строгим протестантом, и католиков отстранили от высоких государственных постов. Но у бледного юноши не было будущего. Эдуард, вероятно, заразился туберкулезом. Он страдал от приступов кашля, лихорадки и потливости. Мальчик, подававший большие надежды, скончался в агонии. Посол императора так описал последние дни короля: «У него больше нет сил двигаться, и он с трудом дышит. Его тело уже не может работать должным образом, у него выпадают ногти и волосы, он покрыт струпьями»^[35]. Эдуард VI умер 6 июля 1553 года, ему было всего 15 лет.

Одним из его последних распоряжений, которому, возможно, Эдуард придавал особое значение, был выбор наследника. Он ни под каким видом не желал, чтобы трон заняла его сводная сестра Мария. Для него католицизм был главным врагом. Поэтому он назначил своей преемницей дальнюю родственницу, внучку младшей сестры Генриха VIII. Девушку звали Джейн Грей, ей было всего 17 лет^[36], и она, подобно Эдуарду VI, считается одной из самых трагических фигур в английской истории. Джейн стала «Королевой девяти дней». По прошествии этого недолгого времени Мария, у которой были более влиятельные сторонники и которая, как дочь короля, пользовалась сильной народной поддержкой, приехала в Лондон. Домом для Джейн стал Тауэр^[37]. Мария, по-видимому, сначала собиралась помиловать девушку, но после восстания протестантов под предводительством Томаса Уайатта стала воспринимать ее как угрозу. Итак, королева «с тяжелым сердцем» (как всегда говорят в таких случаях вне зависимости от того, соответствует это действительности или нет) подписала смертный приговор, который был приведен в исполнение 12 февраля 1554 года в Тауэре. Французский художник Поль Деларош в 1833 году написал впечатляющую картину «Казнь Джейн Грей», которая сегодня является одной из величайших достопримечательностей Лондонской Национальной галереи.

Мария незамедлительно начала крутить колесо истории. При Генрихе VIII и Эдуарде VI католики подвергались репрессиям и гонениям, теперь же протестантов насильно обращали в веру или казнили. Возможно, самым известным среди них был архиепископ Томас Кранмер, которого Мария так и не простила за его роль в аннулировании брака ее родителей (Рим это аннулирование не признал). Он был сожжен заживо, как и другие до и после него. Сводная сестра Марии, Елизавета, учитывая общую убийственную нетерпимость той эпохи и особенно суровость новой королевы и ее окружения, подвергалась смертельной опасности. Как плод отношений Генриха VIII и Анны Болейн, ее давно объявили незаконнорожденной. Мария знала: несмотря на нерешительные заверения Елизаветы в том, что она готова участвовать в мессе^[38], сводная сестра-протестантка оставалась потенциальной соперницей. Легенда гласит, что именно супруг Марии, Филипп, поспособствовал тому, чтобы Елизавету оставили в покое. Если эта история правдива, то, вероятно, это был гуманный поступок, о котором спустя 30 лет испанцу пришлось горько пожалеть. В 1588 году Елизавета и ее боевые корабли нанесли Филиппу самое серьезное поражение за все его долгое правление: его Непобедимая армада была разбита.

Ожидание наследника престола, которого, как Марии казалось, она носила, также могло смягчить ее нрав. Среди ее подданных, если, конечно, они были католиками, тоже царил позитивный настрой. В церквях, которые теперь снова были украшены изображениями Девы Марии и золотыми отделками, пели христианский гимн Te Deum^[39]. В апреле 1555 года посланник Филиппа объявил о предстоящем событии: «Королева уединилась, как это принято в Англии по старинному обычаю. Ожидается, что она родит до девятого числа следующего месяца»^[40]. В Хэмптон-Корте, дворце, построенном ее отцом за пределами Лондона, доктора держали наготове свои акушерские инструменты. Мария приказала написать императору Священной Римской империи, королю Франции и папе письма, в которых сообщала о рождении принца. Дату пока не поставили.

Письма так и не были отправлены, но попали в Государственный архив. Еще в июне очевидцы сообщили об округлившемся королевском животе и выделении молока из благословенной груди. Самое позднее к сентябрю стало ясно, что королева не носит ребенка. Была ли это чисто психологическая ложная беременность, возможно, вызванная или усугубленная скоплением жидкости из-за кисты яичника? Вопросу суждено остаться без ответа.

Случай не был единичным. В начале 1558 года Мария написала Филиппу, что беременна. Он ответил вежливо, но без особого энтузиазма, вероятно, памятуя о ее предыдущей ложной беременности, но, возможно, еще и потому, что последний раз был в Лондоне шесть месяцев назад. В то время непопулярную королеву описывали как бледную, страдающую от приступов лихорадки и все чаще от проблем со зрением, скорее всего, из-за дефектов поля зрения, вызванных нарушением работы центральной нервной системы. В мае 1558 года Мария написала завещание. За лето ее состояние ухудшилось. Кроме того, в Англии началась эпидемия гриппа. Причиной смерти королевы принято считать грипп, но смерти от этой инфекции обычно не предшествуют пять или шесть месяцев болезни, что свидетельствует против такой теории. Однако какое-то серьезное заболевание так сильно подорвало здоровье королевы, что 17 ноября 1558 года пробил ее последний час.

Наиболее вероятный диагноз – пролактинома, опухоль гипофиза, который вырабатывает гормон пролактин. Симптомы, от которых страдала Мария – аменорея (отсутствие менструаций), галакторея (выделение молока из молочных желез), головная боль и нарушение зрения, – подтверждают этот диагноз.

Заметим, что диагнозы, которые поставлены спустя несколько веков, почти всегда отличаются неточностью.

Что касается исторического значения страданий и ложных беременностей Марии Тюдор, здесь едва ли приходится сомневаться. Ее смерть после пяти лет на престоле стала поворотным моментом в истории Англии и Европы. Дальше в течение долгих 45 лет правила ее сводная сестра Елизавета, при которой наступил золотой век английской литературы, а язык, доведенный до совершенства поэтами и драматургами, распространился в Новый Свет и в итоге по всему миру.

Смерть в Вавилоне. Ранняя кончина Александра Великого

Мимо ложа умирающего медленно проходили люди, покорившие целый мир. Ради этого человека они пережили невообразимые невзгоды, прошли через пустыни и покорили высокие горы, о существовании которых никто на их далекой родине даже не догадывался. Ради него они страдали и голодали, но, прежде всего, сражались. В течение 11 лет они почти непрерывно воевали против множества врагов и всегда побеждали благодаря его руководству и своей глубокой вере в то, что он не только заключил союз с богами, но, очевидно, сам был сыном верховного бога Зевса. Они были теми немногими, кто выжил. Они похоронили тысячи своих товарищей: в пустынях Междуречья, на берегах Средиземного моря, в джунглях Индии и на склонах Гиндукуша. Они видели все: рай и ад, неизмеримые богатства, а также – снова и снова – смерть и страдания. Они были жестокими, возможно, самыми жестокими воинами из всех когда-либо существовавших. Но теперь, когда заходящее солнце заливало своим мягким светом долину Евфрата, а дневная жара сменилась прохладным вечерним ветерком, в этом средоточии неизмеримо древней культуры, в Вавилоне, вряд ли кто-либо из них мог сдержать слезы. Они прошли мимо ложа своего умирающего предводителя, и только усталый взмах руки и легкий кивок головы указывали на то, что он узнал их и что это прощание навеки.

Не успев начаться, эпоха подошла к концу, а вместе с ней и надежда на то, что люди с Востока и Запада смогут жить вместе в одном государстве, в одной империи, объединенные силой и волей одного правителя. Этот человек нес идею о том, что люди всего (известного на тот момент) мира могут чувствовать свою принадлежность к единой многогранной культуре, в которой наука и искусство, поэзия и философия занимают высокое положение. Такого больше никогда не будет. Никогда не будет такого, как он. Они звали его Александрос^[41].

Это произошло в первые дни июня 323 года до н. э., когда закатилось солнце над жизнью человека, которого мы называем Александром Великим, и над его огромной империей, которую он завоевал за короткий промежуток времени. Эпоха эллинизма расцвела, на несколько поколений пережив своего основателя, прежде чем уступить место другим течениям, империи римлян, исламу, христианству. Если бы потребовалось доказательство того, что история пишется людьми – да, великими личностями, зачастую великими как в хорошем, так и в плохом смысле этого слова, – эта история из такого далекого прошлого, возможно, стала бы лучшим доказательством. Подвиги этого молодого правителя из Македонии и его боевых товарищей очаровывают и вдохновляют и в наши дни, а в рядах его почитателей был даже Наполеон.

Нет никаких сомнений в том, что Александр – один из самых необычных правителей в истории. Даже в древности, которая для нас, европейцев, ассоциируется с Грецией и Римской империей, ничего подобного не было. Историк Плутарх, живший во II веке нашей эры, создал «Сравнительные жизнеописания» – биографии людей, чьи судьбы и достижения были похожи друг на друга. С Александром он не мог сопоставить никого, кроме Цезаря. Но даже этот полководец, стратег и диктатор не создал совершенно новую империю, а расширил существующую республику, которая после его насильственной смерти в 44 году до н. э. превратилась в принципат, в монархию.

Александр умер в возрасте 33 лет.

Личность Александра Великого двойственна, словно лик древнего божества Януса. За образом дальновидного завоевателя, который не только покорил самую крупную империю, известную европейцам того времени, – империю персов, но и попытался превратить ее в нечто новое, проявив уважение к культуре большинства объединенных народов, за образом выдающегося военного гения, который со своими македонцами мог сокрушать целые армии, стояла другая, гораздо менее привлекательная личность. Как часто бывает с харизматическими лидерами, новаторами и революционерами, гений Александра был неотделим от темных бездн его души. Его биография – это также история, полная насилия – как в отношении целых народов, так и в отношении отдельных людей. Когда портовый город Тир (на территории современного Ливана) выступил против него и капитулировал только после многомесячной осады, Александр жестоко отомстил. Согласно древним историкам, писавшим столетия спустя и сообщающим довольно мало достоверных сведений о жизни этого выдающегося человека, он немедленно казнил 8000 мужчин; 2000 человек были распяты, а 13 000 женщин и детей были проданы в рабство^[42]. Это особенно жестокое проявление гнева завоевателя, но не единственное.

В личной жизни он тоже считался непредсказуемым и часто бывал жестоким из-за импульсивности и склонности к злоупотреблению алкоголем, обычной для греческой культуры. Едва ли какое-либо другое событие из его жизни шокирует столь же сильно, как убийство давнего соратника Клита, которое он совершил во время пира летом 328 года до н. э., заколов того копьем в состоянии аффекта под действием алкоголя. Как и многие другие его боевые товарищи, Клит осмелился выразить удивление по поводу того, что Александр все больше и больше перенимает персидские и азиатские обычаи и манеры – для македонцев, как и для многих других греков (однако афиняне, фиванцы и спартанцы смотрели на самих македонцев свысока), азиаты были презренными варварами. Протрезвев, он несколько недель переживал из-за этого поступка и предавался самобичеванию.

Ранняя смерть Александра стала шоком для большинства его современников, но для некоторых – облегчением. Принимая во внимание почти никогда не иссякающую энергию этого человека, возникает вопрос, какой была бы история Старого Света на стыке Востока и Запада, если бы Александру было уготовано прожить еще несколько лет или даже десятилетий. С точки зрения нашего понимания времени и исторических процессов, его эпоха так невыразимо далека – почти 25 веков назад, – и все же: события и люди древности сформировали культуры Европы и значительной части азиатского региона, а также идентичность народов далеко за пределами Средиземного моря. Произошел бы подъем Рима в эллинистической империи, оставленной Александром, или город остался бы одной из многочисленных метрополий в культурном регионе, охватывающим греческие, римские и западноазиатские земли? Не остался бы он в тени центра этого мира, города Александрии в Египте, которая была основана на западном рукаве Нила? Если бы многочисленные римские гарнизоны не стояли в провинциях от Британии до Малой Азии, возникла бы в одной из этих провинций, Иудее, религия, основанная сыном плотника, и произошел бы расцвет христианства? И была бы шесть веков спустя столь же успешна миссия пророка Мухаммеда? Смерть в Вавилоне задала курс и имела последствия, превосходящие наши самые смелые предположения.

Античность, создавшая прекрасные произведения философии, литературы и искусства, а в особенности архитектуры, всегда была эпохой насилия. Высокие культуры, свидетельства которых оказываются одними из величайших достопримечательностей и центрами притяжения для современных туристов – на Ниле и Акрополе, на Римском форуме и в многочисленных провинциальных городах империи, таких как Кёльн, Вена и Трир, вплоть до англо-шотландской границы – неоднократно становились ареной затяжных и зачастую ожесточенных военных действий. Даже на небольшой территории современной Греции произошла необъяснимая для обывателей и для историков череда конфликтов между городами, которые в отдельных случаях остались лишь в памяти, как, например, Спарта, великий соперник Афин. Насилие и новаторство, смерть и творчество шли рука об руку.

Многие источники информации об Александре появились спустя долгое время после его смерти.

То же самое касается и Александра. В самом начале правления завоевателя произошло убийство его отца, Филиппа II Македонского. Сразу же пошли слухи о том, что к насильственной смерти Филиппа на свадебной церемонии были причастны молодой царевич и его мать Олимпиада: из-за следующего брака Филиппа оба могли все потерять. Убийца Павсаний, телохранитель и бывший любовник царя (в Древней Греции бисексуальность не считалась чем-то необычным), был сразу убит другими телохранителями. Это чем-то напоминает судьбу Ли Харви Освальда в ноябре 1963 года в Далласе, штат Техас^[43]. Мертвые убийцы надежно хранят секреты.

Александр сразу же начал войну, сначала против соседних народов, таких как фракийцы, проживавшие в районе Дуная, затем с помощью военной силы он перетянул на свою сторону большую часть греческих государств. Его безжалостность проявилась в отношениях с Фивами, кара для которых должна была стать устрашающим примером другим греческим городам-государствам. Поскольку город воспротивился призыву сдаться, Александр приказал разрушить его после завоевания, при котором, как говорят, погибло более 6000 фиванцев, – пощадили только дом поэта, которого он ценил. Впоследствии многочисленные греческие города-государства предоставили солдат для запланированной Александром кампании против Персии, которую он в целях пропаганды оправдывал как возмездие за опустошение значительной территории Греции во время Персидских войн. Эти войны произошли полтора столетия назад.

Кампания началась весной 334 года до н. э. Армия Александра первоначально насчитывала чуть менее 40 000 человек. Уже первая битва против готовых к нападению персов на реке Гранике закончилась чистой победой македонцев над численно превосходящим противником, на стороне которого сражались несколько тысяч греческих наемников, отвергавших панэллинистическую идеологию Александра. Александр всегда был на передовой и в этом, и в последующих сражениях. У него было крепкое, но не слишком выносливое тело; тяготы десятилетней кампании потребовали от него больших усилий. Летом 333 года до н. э. ему пришлось на несколько недель прервать свое наступление в Киликии (на территории современной Турции) из-за болезни; по всей вероятности, это было опасное для жизни воспаление легких. Скорее всего, на его физическое состояние также повлияли укоренившиеся в греческой культуре того времени симпозиумы – пиршества с верными соратниками и единомышленниками, на которых в больших количествах пили вино.

Разрушить персидскую столицу Персеполь в мае 330 года до н. э. Александр велел после чрезмерного возлияния – если, конечно, верить источникам. Они появились намного позже времен Александра и основаны на давно утерянных документах, таких как «Эфемериды» – предположительно, своего рода дворцовый журнал, существование и подлинность которого вызывает споры среди историков. Еще более сомнительна правдивость биографических подробностей, упомянутых в так называемом «Романе об Александре». В Средние века «Роман об Александре» был самой распространенной книгой после Библии, а его латинская версия восходит к редакции IV века нашей эры.

Для Александра и его ближайшего окружения чрезмерное употребление алкоголя было неотъемлемой частью жизни в лагере, а нередко и временного проживания на захваченных территориях.

Чрезмерное употребление алкоголя, несомненно, может быть опасным для жизни. Гефестион, один из ближайших друзей Александра, умер в 324 году до н. э. после чрезмерного употребления вина в праздничные дни, посвященные Дионису. Скорбящий Александр объявил покойного полубогом, а лечащего врача (если верить Плутарху) приказал распять^[44].

У Александра не было рациональной заинтересованности в разрушении Персеполя и других завоеванных культурных объектов, таких как Сузы, Вавилон и Экбатана. Он давно утвердился как преемник персидских правителей и отказался от роли иностранного завоевателя. Великому царю Дарию III он нанес решающие поражение в битвах при Иссе (333 год до н. э.) и при Гавгамелах (331 год до н. э.). Тот факт, что Дарий сбегал с поля боя во время обоих сражений – к слову, сражение при Гавгамелах, в котором участвовало более четверти миллиона бойцов, может считаться величайшей битвой в истории Древнего мира^[45], – существенно способствовал падению его популярности у персидских подданных. Находясь в бегах, он был убит одним из своих сатрапов – наместников провинций.

Насколько восприимчив Александр был к чужим культурам, он продемонстрировал в Египте, который включил в свою постоянно растущую империю между двумя вышеназванными битвами. Он не только основал здесь Александрию, самый важный из его многочисленных городов, но и переехал в оазис Сива, где известный оракул подтвердил, что Александр был сыном Зевса. Александр умело объединил эту идею с египетским культом Амона и представился как Зевс-Амон, симбиоз обоих божеств – бараньи рога Амона, венчающие кудрявую голову Александра, можно увидеть как на нумизматических портретах, так и на скульптурах.

Завоевав Персидскую империю, он двинулся дальше на окраину известного в то время людям средиземноморской культуры мира. Его армия перешла через самый высокий горный хребет, который когда-либо видели греки, Гиндукуш, и попала в Индию во время сильных муссонных дождей. Даже местный правитель Пор не смог остановить македонцев, которых не напугало неизвестное и устрашающее оружие противостоящей им армии: боевые слоны. Когда вооруженных противников больше не осталось, Александр попытался покорить природу. Рассказы о том, что никто прежде не пересекал знойную пустыню Гедросию (на юго-востоке сегодняшнего Ирана), стали для Александра достаточным поводом отправиться в эти пустынные районы с частями своей армии. В ходе этой борьбы за выживание погибла четверть из его 15 тысяч солдат, но Александру было не свойственно думать о потерях на пути к бессмертной славе.

После более чем десяти лет военных походов и завоеваний Александр вернулся в Междуречье, чтобы реорганизовать свою империю. Символическим актом была массовая свадьба в Сузах в 324 году, когда элита его армии и руководства женилась на женщинах из персидского высшего сословия. Сам Александр в этот раз взял еще двух персидских жен – помимо Роксаны, на которой он женился семью годами ранее. Но, конечно, не в его натуре было мирно править и наслаждаться отдыхом. После нескольких спокойных месяцев он уже планировал следующий поход. Аравийский полуостров должен был быть завоеван. Но тут внезапно вмешалась судьба.

Распространена теория, что Александра отравили, но у историков много и других гипотез о причине его болезни и смерти.

Немногочисленные и, к сожалению, не совсем надежные источники описывают различные симптомы болезни, проявившейся у Александра в конце мая – начале июня 323 года до н. э. Согласно «Эфемеридам», у него держалась высокая температура, и здоровье постепенно ухудшалось. «Роман об Александре» (еще менее надежный источник) толковал болезнь еще драматичнее, чем поздние биографы, такие как Плутарх, Диодор Сицилийский, Курций Руф и Арриан^[46]. Согласно их работам, Александр во время застолья внезапно почувствовал резкую боль в правой верхней части живота, как будто его пронзили копьем. «Роман об Александре» повествует об отравлении.

Яд – одна из популярных теорий о последней и смертельной болезни Александра. В объяснениях нет недостатка, особенно в современной медицинской литературе. Многие врачи сделали выводы в соответствии со своими специальностями и назвали предполагаемые диагнозы, а также представили более или менее значимые аргументы. Помимо отравления возможной причиной смерти называли малярию, брюшной тиф или другую желудочно-кишечную инфекцию, а также лихорадку Западного Нила. Также к смерти могли привести травма, полученная во время индийской кампании, или искривление позвоночника, которое было у него с рождения (несколько бюстов и статуй, изображающих Александра, демонстрируют кривошею, вынужденное положение головы). Нельзя исключать даже требующее неотложной помощи острое состояние, которое в наше время находится в ведении хирургов, например перфорацию двенадцатиперстной кишки, желудка или другого органа, поврежденного в результате хронического употребления алкоголя. Что общего у всех этих предполагаемых диагнозов: они объясняют некоторые из дошедших до нас предполагаемых симптомов, но не все. Малярия и брюшной тиф были эндемичными для этого региона, и эти варианты очень вероятны. Внезапная колющая боль, напоминающая удар копьем, если она была, конечно, нетипична для такой инфекции. Объяснением этому симптому, помимо перфорации, могло бы стать внезапное воспаление поджелудочной железы, острый панкреатит. Даже сегодня у этого заболевания по-прежнему довольно высокий уровень смертности (до 20 процентов), и одним из его основных факторов считается чрезмерное употребление алкоголя.

За несколько дней до смерти Александр продолжал планировать военную кампанию.

Реконструкция последних 11 дней жизни Александра указывает на лихорадку как на основной симптом помимо спорной колющей боли в верхней части живота. На третий день Александр почувствовал себя достаточно бодрым, чтобы развлечься и поиграть в кости со своим другом Медием; он также попросил, чтобы его перенесли к Евфрату, потому что надеялся на облегчение от свежего речного воздуха. Рассказывали, что еще 8 июня Александр отдал приказ флоту готовиться к предстоящей кампании. После он ослабел и не смог говорить. По всей вероятности, он умер вечером 10 июня 323 года до н. э. В эпоху Просвещения Иоганн Готфрид Гердер сетовал: «И вот, победитель умирает в самом прекрасном расцвете своей жизни, а с ним умирает вся эта надежда, вновь созданный греческий мир!» Александр создал многое, но не назначил преемника. Согласно преданию, когда его спросили, кому он доверит свою империю, Александр ответил: «Наилучшему».

Было предсказано, что обладание его бренными останками придаст авторитет и законность притязаниям его преемника на власть. Из всех полководцев Александра, которые, как диадохи^[47], разделили империю между собой, именно его военачальник Птолемей забрал труп в свою сатрапию Египет. Было ли совпадением то, что из всех царств диадохов именно царство Птолемеев просуществовало дольше всех? Оно окончательно пало почти через 300 лет после смерти Александра, когда последняя представительница династии Птолемеев, Клеопатра VII, и ее возлюбленный, Марк Антоний, в морском сражении при мысе Акций в 31 году до н. э. были побеждены восходящей звездой Римской империи – Октавианом, который вскоре после этих событий стал именовать себя Августом.

Говорили, что Август (как и его приемный отец, Цезарь, а после него такие римские императоры, как Септимий Север и Каракалла) во время своего посещения Египта пришел поклониться «Сема» – мавзолею великого Македонянина в Александрии. Гробница стала центром массового паломничества в Римской империи, но где-то в IV в. н. э., после чумы и цунами, след последнего места упокоения Александра Великого был утерян.

Римская империя. Император и кесарево безумие^[48]

В возрасте 24 лет необычайно молодой новый правитель крупнейшей империи, которую когда-либо (по сей день) видел европейский мир, был чрезвычайно популярен среди населения и, что более важно, был на хорошем счету у институтов власти, Сената, легионов и Преторианской гвардии. Именно эти элитные войска (выполнявшие как военную, так и полицейскую функцию в Риме, центре империи), а отнюдь не легионы, находящиеся далеко от столицы, могли стать решающим фактором силы. Был март 37 года нашей эры, и казалось, что наступала новая блестящая эпоха. Новый человек во главе хорошо организованного государства понизил налоги, позволил политическим ссыльным вернуться в Рим и дал народу то, что он просил: panem et circenses, хлеб и зрелища. Правителя звали Гай Юлий Цезарь Август Германик. Мы знаем его по имени, которое легионеры дали ему в детстве, потому что он любил носить солдатские сапоги с низким голенищем – отсюда и прозвище Калигула, что означает «башмачок».

Светоний, античный писатель и биограф римских правителей, для описания перехода от великих дел к злодеяниям выбрал такие слова: «До сих пор шла речь о правителе, далее придется говорить о чудовище»^[49][50]. Потому что у молодого правителя были свои, мягко говоря, особенности, которые сделали его имя синонимом разврата, извращения и психических отклонений. Как и в случае с Александром Македонским, существует лишь несколько источников информации о Калигуле и других императорах, и их подлинность порой вызывает сомнения. Светоний – главный источник. Однако он родился почти через поколение после времен Калигулы и, как любой историк, определенно имел свои собственные представления и критерии оценки, и мы не знаем, оправданны ли они. Кроме того, Светоний имел склонность прислушиваться к сплетням и слухам – чем грубее подробности, тем охотнее он вплетал их в свое пережившее тысячелетие литературное творчество, до сих пор чрезвычайно занимательное чтение для тех, кто интересуется историей.

Независимо от того, насколько правдива биография Калигулы, составленная Светонием, нет никаких сомнений в том, что состояние психики этого правителя отличалось от нормального. Примерно через шесть месяцев после вступления в должность он перенес серьезную болезнь, полностью изменившую его. Весьма вероятно, что у него были припадки, возможно, эпилепсия, от которой страдали несколько человек из его семьи, династии Юлиев-Клавдиев. Среди них был и сам родоначальник династии, основатель римской системы диктаторского правления, которая под руководством его приемного сына Октавиана (позже императора Августа) превратилась в империю: Гай Юлий Цезарь. В любом случае, Калигула избегал плавания, столь популярного времяпрепровождения среди римской элиты: припадок, случившийся в воде, мог быть фатальным^[51].

Работы древнеримского писателя и историка Светония считаются одним из важнейших дошедших до нас источников. Они изобилуют красочными, но далеко не всегда правдивыми подробностями.

Серьезным заболеванием Калигулы, поразившим его осенью 37 года нашей эры, мог быть энцефалит, воспаление головного мозга, обычно вызываемое вирусами, усиливающими существующие патологические или асоциальные черты характера. Потому что картина, которую представлял собой Калигула, – опять же при осторожном рассмотрении источников – не очень привлекательна. Он начал убивать потенциальных соперников, в том числе из числа членов его собственной семьи. Манера исполнения казней, на которых он сам любил присутствовать, становилась все более жестокой. Должно быть, у него были кровосмесительные сексуальные отношения со своей сестрой Друзиллой. Когда она умерла летом 38 года нашей эры, он приказал устроить государственный траур, какого еще никогда не объявляли в Риме ни по одной женщине. Говорят, что он отрубил руки рабу, который был пойман на краже, и повесил их себе на шею. Во время ужина во дворце Калигулы наказанного человека показали гостям в качестве устрашения, чтобы никто не надумал присвоить себе столовое серебро. Однажды, когда во время игр закончились гладиаторы, он приказал вытащить зрителей на арену, где несчастных поджидали львы и тигры. Вдобавок он предавался сексуальным распутствам, которые шокировали даже высшее сословие Рима. Калигула одарил своего любимого коня драгоценностями и сделал его сенатором, в то время как настоящие сенаторы все больше опасались за свою власть, а также за свою жизнь.

Калигула страдал от воспаления мозга, и некоторые исследователи предполагают, что именно оно влияло на его поступки.

Вероятно, за убийством императора преторианцами стоял Сенат, этот некогда могущественный государственный орган. 24 января 41 года нашей эры, менее чем через четыре года после восхождения Калигулы на престол, его закололи в театре, нанеся множество ударов мечом. Светоний описывает последнюю минуту тирана и последовавший за этим хаос с присущей ему любовью к подробностям: «Он упал, в судорогах крича: “Я жив!” – и тогда остальные прикончили его тридцатью ударами – у всех был один клич: “Бей еще!” Некоторые даже били его клинком в пах. По первому шуму на помощь прибежали носильщики с шестами, потом германцы-телохранители; некоторые из заговорщиков были убиты, а с ними и несколько неповинных сенаторов»^[52].

Вопрос, был ли Калигула действительно безумным по определению современной психиатрии или «всего лишь» наделенным властью циником с садистскими наклонностями, остается без ответа на протяжении вот уже почти двух тысяч лет. За это время его имя стало символом называемого кесарева безумия, свойственного эпохе Римской империи. К другим представителям этого времени с признаками паранойи, психоза или шизофрении относятся в первую очередь Нерон, Элагабал и Каракалла. Тем не менее в пользу существования в Римской империи определенных защитных механизмов и процессов самоочищения говорит тот факт, что из этих четырех императоров, выделяющихся своими психическими отклонениями, трое правили очень недолго, прежде чем были насильственно отстранены от исполнения обязанностей. Калигула правил всего три года и десять месяцев. Каракалла, один из первых правителей Европы, с которым ассоциируется понятие «террор», несет ответственность за убийство нескольких тысяч человек. Однажды, когда ему показалось, что публика на арене насмехается над ним, он устроил беспорядочную резню среди зрителей. Каракаллу свергли с императорского престола через шесть лет (он правил с 211 по 217 год нашей эры) в результате заговора во время кампании в Междуречье. Но после него в Риме остались великолепные термы Каракаллы.

Элагабал, бывший, по слухам, незаконнорожденным сыном Калигулы, продержался почти столько же – три года и десять месяцев, с мая 218 по март 222 года. Его личная жизнь также окрашена развратом, но это не значит, что молодой правитель (он умер всего в 18 лет) непременно был сумасшедшим. Он просто не соответствовал – в основном из-за попытки перенести на римскую почву культурные традиции Востока – и без того размытым нормам морали той эпохи.

Единственным императором с психологическими отклонениями, задержавшимся у власти надолго, был Нерон, правивший Римом и своей империей с 54 по 68 годы нашей эры. История о том, как он поджег Рим и при этом играл на лире и пел, считается одной из самых долгоживущих легенд Древнего Рима, но при этом нет практически никаких доказательств ее правдивости. Когда в июле 64 года вспыхнул пожар, Нерона вообще не было в Риме; катастрофа произошла скорее из-за засушливого лета и обилия строительных огрехов в перенаселенном мегаполисе. Плохая репутация Нерона обусловлена скорее его обращением с некоторыми членами семьи – он приказал убить свою мать – и с первым серьезным преследованием христиан, начавшимся по его указу.

Но Римская империя никоим образом не находилась под властью кесарева безумия. Состояния психики нескольких правителей (включая Домициана^[53], правившего с 81 по 96 год нашей эры) считаются отклонениями от нормы, сформировавшей одну из самых долгоживущих форм правления в европейской истории. Принципат, правление индивида в сотрудничестве, а иногда и в конфронтации с правящими элитами, такими как Сенат и вооруженные силы, – это история успеха. Этот режим просуществовал со времен его основателя Октавиана Августа (с 27 года до н. э. Августа называли princeps) до свержения последнего (западного) римского императора не менее чем 500 лет спустя. Восточная Римская империя (Византия) просуществовала еще несколько столетий.

Такая успешная модель была бы невозможна без череды очень умных правителей, обладающих талантами государственных деятелей. Они достигли отличных результатов, хотя некоторые из них боролись с физическими недугами, от которых во времена Античности не существовало лечения. Их предшественник Цезарь, при котором Римская республика в конце концов стала диктатурой, скорее всего, страдал эпилепсией, которая раньше называлась падучей болезнью. В античные времена, как, впрочем, и в наше время, мужчины среднего возраста, испытывающие постоянный стресс (например, при управлении огромной империей), были подвержены сосудистым заболеваниям, таким как сердечные приступы и инсульты. Одним из императоров, умерших в результате такого сосудистого заболевания, был Траян^[54]. После его внезапной кончины в 117 году нашей эры Римская империя достигла пика своего расцвета. Траян вместе с Адрианом (117–138 гг.), Антонином Пием (138–161 гг.), Луцием Вером (161–169 гг.) и Марком Аврелием (161–180 гг.) составляют список так называемых «хороших императоров». Они были государственными лидерами, о которых большинство народов, проживавших в последующие столетия на территории Европы, могло только мечтать.

От имени «Цезарь» произошли титулы «царь» и «кайзер».

Римская империя оставила глубокий след в культуре, языках и традициях значительной части Европы, а также в ее политической традиции. Еще сто лет назад, до конца Первой мировой войны, притязание на статус цезарей проскальзывало в титулах властителей нескольких крупных европейских держав. Эпоха царей и кайзеров в России, Германии и Австрии безвозвратно завершилась катастрофой XX века.

С медико-исторической точки зрения в культуре Рима впечатляет общественное здравоохранение, которое устанавливало новые стандарты. Его достижения смело можно называть новаторскими, хотя по сравнению с текущим состоянием медицинских знаний они и кажутся нам неадекватными или даже контрпродуктивными. Так, например, римские общественные туалеты, в которых иногда имелся даже слабый смыв воды, вне всяких сомнений, были шагом вперед по сравнению с широко распространенной дурной привычкой справлять нужду где придется. Однако способ поддержания личной гигиены оставлял желать лучшего: для этого использовалась прикрепленная к палке губка, общая для всех посетителей^[55]. Римская тенденция посещать общественные купальни – свидетельство стремления людей к чистоте и, в самом широком смысле, к соблюдению гигиены, даже если вода в термах определенно не отвечала сегодняшним гигиеническим требованиям. С ростом мегаполиса росли и проблемы. Тибр был окончательно загрязнен и стал рассадником бактерий; в окрестностях города часто случались вспышки малярии. Тем не менее соблюдение правил гигиены, профилактическая медицина и работа образованных целителей, которые доверяли своему опыту и наблюдениям (а не руководствовались религиозными догмами, как в Средние века) в Древнем Риме и его провинциях ценили превыше всего. Ничего подобного до тех пор в Европе не существовало. Кое-где такого уровня не удавалось достичь вплоть до XIX–XX веков.

В период расцвета в Риме проживало около 1,2 миллиона человек.

Трансформация римского мира в пятом столетии в результате растущей внутренней ослабленности, снижения компетентности правителей и массовой иммиграции чужеземных народов через оставшиеся без надзора границы, по словам английского историка и археолога Брайана Уорд-Перкинса, привела к «катастрофическому падению уровня жизни, [грядущие] “темные времена” были поистине удручающими». Он завершает свою замечательную книгу о падении Римской империи предупреждением: «Римляне до падения Империи, как и мы сегодня, тоже были уверены, что их мир будет существовать вечно без фундаментальных изменений. Они заблуждались. Мы поступим мудро, если не будем уподобляться их самодовольству»^[56].

«Черная смерть» в Европе. Чума

Величайшая демографическая катастрофа в истории нашего континента берет свое начало на периферии Европы. Именно там началась эпидемия, жертвами которой относительно общей численности населения пало больше мужчин, женщин и детей в процентном отношении, чем от всех естественных, случайных или намеренно начатых катастроф за последние два тысячелетия (включая Вторую мировую войну). Всего за пять лет от четверти до трети европейцев (с большими региональными различиями) встретили преждевременную смерть, большинство из них были похоронены в братских могилах.

Город Каффа (сегодня Феодосия) на восточной оконечности Крыма был важным торговым постом Генуи, итальянского города-республики, который в XIV веке был одной из самых важных экономических держав Европы. С лета 1346 года Каффу осаждали татары, но им не удалось взять город, потому что в лагере свирепствовала болезнь, которая сильно сократила их численность и в 1347 году наконец вынудила прекратить осаду. Однако, как утверждают летописцы тех лет, прежде чем оставить город, раздосадованные татары прибегли к биологическому оружию: используя катапульты, они перебросили трупы умерших от эпидемии через стены Каффы. Как это часто бывает с историями из давно минувшей эпохи, этот инцидент мог быть приукрашен или, по крайней мере, не был единственной причиной того, что последовало далее. Также можно предположить, что в Каффу проникли крысы, сопровождавшие татарскую армию, а вместе с ними и паразит, живший в их шерсти: крысиная блоха Xenopsylla cheopis. Она, в свою очередь, была заражена бактерией, которую назвали в честь открывшего ее в 1894 году швейцарского врача Александра Йерсена: Yersinia pestis. Если упрощенно описать сложный путь передачи заболевания, бактерии нарушают работу пищеварительного тракта блохи, которая больше не может принимать пищу и испытывает все усиливающийся голод. Она отчаянно ищет себе жертв, сосет у них кровь, и при этом зараженное бактериями содержимое ее желудка попадает в рану. Блоха прыгает с крысы на крысу, а также на других животных и людей, принося смерть своим жертвам. Сначала гибнут крысы, затем люди.

Смерть свирепствовала в Каффе, и генуэзцы в спешке бежали из города. На кораблях началось вымирание, но недостаточно быстрое, чтобы эпидемия успела затухнуть в открытом море. Осенью 1347 года корабли доставили чуму на Сицилию, откуда она быстро распространилась. Слухи о том, что генуэзские корабли везут в своих трюмах смерть и погибель, опередили галеры, поэтому родной город отказался пускать моряков и торговцев в порт Генуи. Таким образом, в последние дни 1347 года Марсель стал конечным пунктом смертоносного исхода из Каффы. Прежде чем закончилась суровая зима того года, половина его жителей погибла^[57].

Болезнь не была для Европы чем-то новым, но о ней давно забыли. И никогда еще она не бушевала с таким размахом, как в 1347–1352 годах. Не в последнюю очередь потому, что в XIV веке болезнь столкнулась с совершенно другими демографическими, социальными и эпидемиологическими условиями, чем в более ранние эпохи.

За пять лет чума унесла жизни около четверти европейцев.

В Восточной Азии чума, вероятно, существовала задолго до начала нашей эры. Что касается европейского региона, то наиболее раннее предполагаемое ее появление, которое можно считать достоверным, упоминается греческим историком Фукидидом. Так называемая Афинская чума поразила город в начале долгой Пелопоннесской войны, которая продолжалась с 431 по 404 год до н. э. и привела Афины от пика могущества к упадку. Фукидид как очевидец описывает историю этого конфликта в одном из классических произведений греческой Античности, а также рассказывает об отмеченных у себя симптомах недуга, который с 430 года распространился в городе, переполненном многочисленными беженцами. Иногда эту эпидемию еще называют чумой Фукидида. Заболевание неспецифично началось с лихорадки, головной боли, кашля и чихания, прежде чем добавлялись желудочно-кишечные симптомы: «Больные большею частью умирали от внутреннего жара на седьмой или на девятый день, все еще несколько сохраняя силы. Если больной переживал эти дни, болезнь спускалась на живот, там образовывалось сильное нагноение, сопровождавшееся жестоким поносом, и большинство больных, истощенные им, затем умирали. Зародившись прежде всего в голове, болезнь проходила по всему телу, начиная сверху; а если кто переживал самое тяжелое состояние, то болезнь давала себя знать поражением конечностей. Поражению этому подвергались детородные части, пальцы рук и ног, и многие с выздоровлением теряли эти члены, а некоторые лишались и зрения. Были и такие, которые тотчас по выздоровлении забывали решительно обо всем и не узнавали ни самих себя, ни своих близких»^[58][59].

Звучит довольно зловеще, но не очень похоже на чуму! Фукидид упомянул, что птицы тоже внезапно умирали, но в его тексте нет упоминания о вымирании крыс или массовой гибели грызунов в целом. Так что по сей день остается загадкой, что представляла собой чума Фукидида, или аттическая чума (названная в честь полуострова Аттика, на котором расположены Афины). Кандидатами считаются вирусы и сальмонелла, а также есть подозрения, что эпидемия могла быть вызвана несколькими возбудителями или что речь идет о неизвестном или исчезнувшем в наше время инфекционном заболевании.

Другая чума античности, по всей видимости, тоже не соответствует своему наименованию. Так называемая Антонинова чума, скорее всего, была эпидемией оспы, что также подтверждает оставленное очевидцем описание симптомов: «…у многих она поразила все лицо, только глаза оставались свободными, она распространилась также на шею, грудь и руки, покрывая кожу отвратительными струпьями»^[60].

Чума Фукидида, начавшаяся в 430 году до н. э., и Антонинова чума, разразившаяся в 165–167 годах н. э., не были собственно чумой.

Болезнь, которую мы сегодня понимаем под чумой, получила распространение в Средиземноморье только в поздней Античности. Для нее была подготовлена почва, как и позднее, когда она появилась в 1347 году после климатической катастрофы. В результате случившегося около 535 года извержения вулкана в Восточной Азии в атмосферу был выброшен пепел, что, по-видимому, привело к уменьшению солнечного света и, следовательно, к снижению температуры во многих частях света. Проведенное финским университетом дендрохронологическое исследование (анализ годовых колец, который может предоставить информацию о погодных условиях во время роста деревьев) на 536 год показало неожиданное похолодание. За ним последовали еще два снижения средних значений температуры, причем самые низкие за последние полторы тысячи лет показатели пришлись на 542 год. Такая климатическая аномалия с небольшим количеством солнца, продолжительными снегопадами и дождями или, наоборот, с периодами засухи, когда скудный остаток урожая порой уничтожал град (вследствие чего в некоторых провинциях Китая в 536 году наступил голод), была чрезвычайно опасной для аграрных культур, подобных позднеантичным. Плохие урожаи и, как следствие, нехватка продовольствия привели к тяжелой нужде.

Подавляющему большинству людей в VI веке, как и во все предыдущие и многие последующие века, приходилось упорно бороться за свой хлеб и рис; многие люди недоедали, но даже если они и ели досыта, пища была далеко не самой сбалансированной. После обусловленного изменением климата неурожая – а точнее, нескольких неурожаев, потому что узкие годовые кольца дендрохронологических образцов того времени указывают на кризис, продолжавшийся несколько лет, – общее состояние здоровья людей резко ухудшилось. А это, прежде всего, означало, что иммунная система, собственная защита организма, была ослаблена.

Чума пришла из Африки, и, как и в 1347 году, виной тому стали торговые отношения: серьезная торговля способствовала распространению заболевания. В 542 году чума достигла города Пелузия на Ниле, важного перевалочного пункта для вывозимых из Африки товаров (а теперь и для возбудителей болезни), где они хранились перед отправкой через Средиземное море. За несколько дней триумвират крыс, блох и иерсиний со скоростью груженого парусного корабля добрался до Рима и Марселя, побережья Испании, но, прежде всего, центра европейской цивилизации – Константинополя. По суше они передвигались медленнее. Тем не менее в том же году чума поразила Иерусалим и Антиохию, оплот раннего христианства (сегодня это турецкий город Антакья). Там жил и работал историк Прокопий Кесарийский, который подробно описал вспышку заболевания: «В то время случилась эпидемия, способная уничтожить весь человеческий род. Всем другим бедствиям, которые ниспосылают Небеса, мудрые люди могут найти объяснение. Но для этой напасти невозможно подобрать в словах или мыслях какое-либо объяснение, кроме как Божья кара. Большинство людей оказались охвачены болезнью и даже представить не могли ни наяву, ни во сне, что их ждет»^[61]. У пострадавших внезапно поднималась температура, но «тело не меняло прежний цвет <…>, и оно не было горячим, как можно было ожидать. Температура была такой слабой, что ни сам больной, ни врач, который его осматривал, не могли заподозрить опасность. Поэтому, естественно, никто из пораженных болезнью не ожидал, что может умереть от нее. Однако в отдельных случаях в тот же день, у некоторых на следующий день, а у кого-то несколько дней спустя появлялись опухоли в виде шишек, и это наблюдалось не только внизу живота, но и в подмышечных впадинах, в некоторых случаях за ушами, а также на бедрах. У одних смерть наступала немедленно, у других – через несколько дней; а у некоторых на теле появлялись черные гнойнички размером с чечевичные зерна, и эти несчастные не проживали больше ни дня, а сразу умирали. Многих также без видимой причины рвало кровью, что сразу приводило к смерти»^[62].

Это раннее и очень точное описание симптомов заболевания. Клинические проявления чумы инфекционисты подразделяют на три варианта. Символом эпидемии служит бубонная чума, для клинической картины которой характерны сильные опухания лимфатических узлов, особенно в паху и подмышечных впадинах, а также на других участках тела. Эти шишки могут быть огромными, почти с теннисный мяч, и темнеют от кровоизлияний. Гравюры и аналогичные изображения эпохи позднего Средневековья показывают, как разные целители вскрывают такие шишки, также называемые бубонами, режущим инструментом, напоминающим скальпель. При отсутствии лечения около 60 процентов инфицированных умирают. От легочной чумы, которая поражает главным образом органы дыхания, смертность выше, чем от бубонной чумы: более 90 процентов пациентов умирают при отсутствии лечения. Легочная чума прерывает классическую цепочку заражения от блох через крыс к человеку: она может передаваться напрямую от человека к человеку воздушно-капельным путем. Возбудители отправляются на поиски новых жертв, когда у инфицированного выделяется жидкость из дыхательных путей при кашле, чихании или говорении. Особые опасения вызывает чумной сепсис, заражение крови возбудителями с поражением множества органов, которое в прошлом неизбежно приводило к смерти.

Из-за темного цвета больших участков тела и бубонов, которые порой были окрашены в черный цвет, самой страшной эпидемии 1347–1352 годов дали название «черная смерть».

Эпидемия чумы VI века нашей эры связана с именем императора Юстиниана I, правившего в то время Восточной Римской империей. Император, проживавший в Константинополе, сам заболел, но выжил. На время управление взяла на себя его жена Феодора. «Юстинианова чума» была одной из величайших эпидемий в истории, число погибших оценивается в несколько миллионов. Чума накатывала на Европу волнами: в течение следующих двух столетий снова и снова вспыхивали очаги инфекции, и в 664–666 годах эпидемия поразила Британские острова. Потом чума утихла. Важное условие быстрого распространения болезни – тесное совместное проживание большого количества людей, а с ними и большого количества крыс, в ограниченном пространстве: в городе. Однако раннее Средневековье, которое часто не совсем уместно называют Темными веками, не было временем расцвета урбанизации, как раз наоборот. Во многих регионах города, процветавшие во времена Римской империи, обезлюдели. На упадок инфраструктуры и снижение уровня цивилизации указывают многие другие признаки. Ситуация изменилась лишь тогда, когда в период Высокого Средневековья также началось развитие городов и городской культуры.

Расцвет сменился фазой кризиса, который достиг своего ужасного апогея с появлением «черной смерти». Добрыми 30 годами ранее появилась важная предпосылка для распространения чумы – снова свою роль сыграло изменение климата. С 1315 года началось время «Великого дождя», за которым после многочисленных неурожаев последовал «Великий голод». Люди видели в дождях, которые постепенно привели к невиданному прежде кризису снабжения, Божью кару, новый вариант библейского потопа. Аналогичным образом чума рассматривалась как бич Божий, якобы наказывавший людей за грехи. Бесконечные дожди стали катастрофой для общества, демографический рост которого не сопровождался улучшением инфраструктуры, способной худо-бедно защитить средневековую Европу от подобных кризисов. Первыми умирали бедные, но вскоре голод поразил и более состоятельных людей. Как заметил Жиль Ле Мюизи, настоятель аббатства Сен-Мартен-де-Турне, живший на территории современной Бельгии: «как мужчины, так и женщины, и влиятельные, и занимающие среднее положение, и заурядные, старые и молодые, богатые и бедные умирали каждый день в таком большом количестве, что воздух почти везде был испорчен [зловонием трупов]»^[63]. Даже если после великого голода в течение 1320-х и 1330-х годов сельское хозяйство почти пришло в норму, население было не только истреблено, но и ослаблено. Кроме того, с точки зрения современного человека в средневековых городах сложилась катастрофическая гигиеническая ситуация: тесное сосуществование людей и домашнего скота (во многих городах овцы и коровы также содержались в пределах городских стен); вездесущие нечистоты, поскольку избавление от отходов и экскрементов практически никак не контролировалось. Для вернувшихся в Европу Yersinia pestis и носителя этой блохи, крысы, это были идеальные условия.

В тканях блохи могли жить днями, а иногда и неделями, но комфортнее всего они чувствовали себя в шерсти крыс, обитавших в трюмах почти каждого корабля.

Чума распространялась среди торговцев, беженцев, путешественников и перемещалась с их багажом. Фильмы «Носферату» Фридриха Вильгельма Мурнау (1922) и Вернера Херцога (1979) – впечатляющие кинематографические изображения распространения чумы. Различные портовые города закрылись для прибывающих судов или ввели карантин; город Рагуза на Адриатике, нынешний Дубровник, считается первым городом, который начал придерживаться такой профилактики инфекции. Но в защите стабильно обнаруживались все новые бреши. На новость о распространении чумы во Франции в Англии отреагировали не без злорадства, поскольку Столетняя война сделала из этих двух стран заклятых врагов. Надвигающаяся опасность была признана, и епископ Бата и Уэллса предупредил: «Катастрофическая эпидемия с востока достигла соседнего королевства [Франции], и следует опасаться, что, если мы не будем продолжать благочестиво молиться, чума раскинет свои ядовитые ветви и над этой землей»^[64]. Тем не менее она попала в Англию через небольшой портовый город Мелкомб^[65], откуда опустошительным смерчем пронеслась по островному королевству, где погибло от 40 до 50 процентов населения^[66].

Исследования смертности от чумы в Англии показывают, что никто не был полностью защищен от эпидемии, но, как всегда, принадлежность к высшему классу была преимуществом. Аристократия жила в каменных домах, а не в деревянных и глиняных лачугах, как крестьяне, и поместья были не таким рассадником крыс, как переполненные кварталы в трещащем по швам Лондоне. Уровень смертности среди представителей аристократии составлял 27 процентов. Напротив, смертность среди сельского населения и наемных работников составляла от 45 до 70 процентов в зависимости от региона^[67]. Как нередко случается во времена эпидемий и кризисов, один из политических соперников попытался воспользоваться тяжелым положением своего противника. В Шотландии «смеялись над врагом и отвратительной грязной смертью Англии». Летом 1350 года шотландцы собрали армию на границе с Англией, чтобы нанести тяжелый удар по обычно гораздо более сильному соседу. Но «Божья рука мщения», как назвал ситуацию хронист того времени, настигла армию, и чума распространилась и на королевство на севере Британских островов^[68].

Двумя социальными последствиями «черной смерти» стали поиск козлов отпущения и появление флагеллантов. Хотя чуму в первую очередь объясняли разгневанностью Бога на грешников, считалось, что виновных можно найти и среди смертных. В результате пострадала группа населения, которая и в прошлом, и в последующем неоднократно становилась жертвой фанатичных, часто целенаправленно действующих толп: еврейские общины во многих частях Европы. На этот раз их заподозрили в отравлении колодцев. Летом 1348 года начались убийства евреев в некоторых городах на юге Франции и в Испании. Они переросли в погромы, с которыми власти боролись без особого энтузиазма. И снова рассказ о еврейском заговоре не давал людям покоя; городам, в которых имели место массовые расправы, нет числа. Генрих Трухзес, священнослужитель из Констанца, сухо отметил: «В период между Днем всех святых в 1348 году [1 ноября] и днем святого Михаила в 1349 году [29 сентября] все евреи между Кёльном и Австрией были сожжены и убиты»^[69]. Происходили «убийства, масштабы которых были настолько велики, что историки говорят о самой страшной катастрофе для евреев Центральной Европы, не считая “окончательного решения”^[70] в годы национал-социализма»^[71]. Ужасающие события, имевшие место во многих городах, были тщательно изучены историками. В Базеле евреев собрали в деревянном здании на одном из островов на Рейне, после чего здание заперли и подожгли. В Страсбурге 14 февраля 1349 года горожане-евреи, не успевшие сбежать, были согнаны обнаженными на кладбище и там убиты. В этой бойне в День Святого Валентина погибли приблизительно 900 человек из общины, насчитывавшей около 1800 членов^[72]. Флагеллантами называли сообщества путешествовавших по стране фанатичных верующих, которые на глазах у изумленной и шокированной публики бичевали себя плетками, часто с вшитыми в концы небольшими металлическими стружками. Умерщвлением плоти они пытались искупить грехи людей. Флагелланты, к которым светские и церковные власти часто относились с подозрением, в годы эпидемии нередко оказывались замешаны в кровавом антисемитизме. В нескольких местах, например во Франкфурте-на-Майне, флагелланты принимали участие в погромах или подстрекали к ним.

«Черная смерть» имела два важных последствия для социума: появилось движение флагеллантов, а в поисках виновных в грехе вспыхнула волна антисемитизма, унесшая множество человеческих жизней.

Летом 1352 года чума в своем разрушительном шествии по континенту достигла последнего крупного европейского города. Москва находится в доброй тысяче километров к северу от Крыма. Начав свое путешествие от Каффы, чума проделала путь, который на карте чем-то напоминает петлю палача. Чума проникла глубоко в сознание европейцев. На протяжении долгих столетий название этой болезни оставалось синонимом апокалипсиса, типичного видения конца света. Одним из величайших произведений искусства того периода, неизбежно вызывающим ужас при взгляде на него, считается гравюра на дереве «Четыре всадника Апокалипсиса», созданная Альбрехтом Дюрером в 1498 году. Известный историк медицины Ханс Шадевальдт так описывает четырех предвестников грядущих напастей: «На красном коне сидел всадник по имени Война с большим мечом. Ему было предначертано “взять мир с земли, и [сделать так,] чтобы убивали друг друга^[73]”. Всадник напротив, сидевший на черном коне, держал в руке весы, что символизировало рост цен: “хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий^[74]”. А на бледном коне сидел тот, чье имя было Смерть, за которым следовал Ад. На белом коне сидел всадник с луком, и он был символом того, что в то время и много веков спустя называли чумой, имея в виду болезнь. Лук и стрелы были инструментами, с помощью которых Аполлон, древний бог здоровья и болезней, насылал эпидемии, подобные той, что у Гомера поразила армию захватчиков-греков во время осады Трои. И на протяжении веков, почти до наших дней, смертоносная стрела оставалась символом эпидемии»^[75].

Чума задержалась у европейцев на долгие столетия. В XVII веке наблюдались особенно частые эпидемии, нередко связанные с многочисленными войнами той эпохи, к примеру, Тридцатилетней войной – в то время четыре всадника апокалипсиса собирались вместе особенно часто. Медицина была по большей части бессильна; чумные доктора, скитающиеся по улицам в защитных костюмах, не имели ни малейшего представления о причинах эпидемии, не говоря уже о том, как лечить болезнь. Лишь на рубеже следующего столетия, в эпоху Просвещения, эпидемия чумы постепенно утихла, и после последней вспышки в Европе в 1722 году это бедствие человечества встречалось редко. Этому способствовало то, что люди перестали делить кров с животными, а некоторые слои населения стали постепенно овладевать основами гигиены.

Последняя великая эпидемия чумы на европейской земле разразилась в Марселе в 1720–1722 годах.

Несмотря на все региональные различия, историки предполагают, что между 1347 и 1352 годами от чумы погибло около 30 процентов европейского населения, что, вероятно, соответствует в общей сложности примерно 18 миллионам человек^[76]. Папа римский знал точно: исследование, заказанное папой Климентом VI, выявило ровно 42 836 486 смертей^[77], что кажется фантастическим показателем, явно завышенным. Какой бы жестокой ни была «черная смерть», многим выжившим она принесла улучшение социального и экономического положения. Возникла нехватка рабочей силы, поэтому подмастерье-ремесленник и особенно сельскохозяйственный рабочий при переговорах с лавочником или домовладельцем оказывались в необычайно выгодном положении. В большей части Европы, особенно на западе и севере, у крепостного права теперь не было будущего. После временного повышения цены на продукты питания упали, а урожай должен был прокормить гораздо меньше голодных ртов, чем до 1347 года. Самым многочисленным слоем населения было крестьянство. До того как пришла «черная смерть», большинство участков земли, принадлежавших крестьянам, были настолько маленькими, что после смерти родители могли передать их только старшим сыновьям. Около 1450 года во многих местах участки стали настолько большими, что их можно было раздать всем детям, в том числе – что было новшеством – дочерям.

Это одно из самых странных последствий катастрофы: до эпидемии голод, бедность и порой перенаселение преобладали в большей части Европы; не существовало возможностей для социальной мобильности. Сократившееся после 1352 года население могло позволить себе более разумно распоряжаться некогда ограниченными ресурсами. Менее плодородные почвы можно было использовать в качестве пастбищ, недостаток рабочих рук был компенсирован технологическими инновациями, а количество мельниц увеличилось. По-видимому, нужно обладать оптимизмом Нового Света, чтобы сделать вывод: «Каким бы ужасным ни был век непрекращающихся смертей, Европа вышла из склепа, очистившаяся от эпидемий и обновленная, словно солнце после дождя»^[78].

Stupor mundi. Изумление мира и конец Гогенштауфенов

История очаровывает многих людей из разных слоев общества. Исторические документальные фильмы занимают постоянное место в телевизионной программе, а в некоторых странах существуют даже специальные телеканалы, такие как History Channel. В книжных магазинах есть специальные столики с новинками (в магазине Waterstone на Пикадилли в Лондоне для тех, кто интересуется историей, отвели почти целый этаж) как документальных, так и исторических романов. Благодаря блестящему повествованию авторов этот жанр стал по-настоящему прибыльным. Наиболее явным признаком повышенного интереса к истории и уверенности в том, что это направление выгодно для бизнеса, выступают посвященные истории дочерние издания уважаемых СМИ, таких как Zeit, Spiegel или Geo – и это далеко не полный список. Известный журнал Damals – старейший из существующих журналов подобного рода, который читают уже 50 лет. И поскольку вы читаете эту книгу, вы один из тех людей, которые питают особую симпатию к Клио, греческой музе истории.

История не всегда была такой популярной в Германии. Любой современный немецкий историк, возможно, назовет спонтанным рост популярности этой области, вызванный одним конкретным событием. Это была государственная выставка, проходившая в 1977 году в Баден-Вюртемберге и носившая название «Штауфены» («Die Staufer»)^[79]. Она длилась немногим более двух месяцев, но привлекла в несколько раз больше посетителей, чем ожидалось: свыше 650 000 человек. Это было настоящее нашествие, в результате которого перед старым замком в Штутгарте образовались длинные очереди. Собственно, как потом подсчитали, в часы работы на каждом квадратном метре доступной площади всегда должен был находиться посетитель. Выставка, посвященная Гогенштауфенам, стала событием, которое дало старт множеству других подобных проектов. Например, ставшей легендарной Прусской выставке, открывшейся в 1981 году прямо на Берлинской стене в тогда еще разделенном Берлине. Сегодня многочисленные музеи, среди которых в первую очередь следует упомянуть Дом истории в Бонне и Лейпциге, а также Немецкий исторический музей в Берлине, предлагают разнообразные исторические экспонаты и меняющиеся выставки.

Здесь давайте отдадим должное Гогенштауфенам как первопроходцам, положившим начало современному немецкому увлечению историей с патобиографической точки зрения. Повышенный интерес к этой швабской правящей династии может быть связан с тем, что она не только олицетворяет далекую и увлекательную эпоху, но также представляет собой одну из самых блестящих сторон Средневековья, которое несведущие люди долгое время представляли как «Темные века», пока прекрасные научно-популярные книги не изменили этот образ^[80]. Такую характеристику можно с некоторым правом отнести к раннему Средневековью, периоду после Великого переселения народов. С другой стороны, позднее Средневековье связано с многочисленными кризисами, такими как изменение климата примерно в 1315 году, но прежде всего с Черной смертью 1348 года, о которой мы говорили в предыдущей главе. Эпоха Гогенштауфенов XII и XIII веков, напротив, оставила нам многочисленные культурные сокровища, такие как поэзия Вальтера фон дер Фогельвейде и великолепные здания. Одно из самых известных – Кёльнский собор, который был завершен только через 600 лет после начала строительства. Поймите меня правильно: блеск и культурный расцвет были лишь частью реальности. В эпоху Гогенштауфенов также существовали войны, насилие, убийства и пытки; даже в этот период экономического роста и процветания люди голодали, хотя и не в такой степени, как в предыдущие эпохи и в некоторые последующие. А еще люди умирали от болезней, от которых у целителей того времени не было никаких лекарств.

Согласно легенде, Фридрих I Барбаросса спит в горе Кифхойзер, но однажды должен проснуться, чтобы избавить немцев от их страданий (какими бы они ни были).

Эта же проблема коснулась, пожалуй, самого известного Гогенштауфена, Фридриха II, и двух его предков. Его дед, Фридрих I, известный как Барбаросса, умер необычной для короля смертью, вокруг которой ходит множество легенд. Фридрих вел армию крестоносцев на Ближний Восток, когда 10 июня 1190 года решил остановиться лагерем на реке Селиф, что на территории современной Турции, чтобы немного освежиться. Стоял знойный летний день, и вода в реке, идущей с гор, была заманчиво прохладной. Император, которому на тот момент было, вероятно, 68 лет (точная дата рождения неизвестна), для той эпохи казался стариком, почти Мафусаилом. Он не послушал просьбы товарищей не входить в воду – в отличие от большинства современников, он умел плавать. Однако резкий перепад температур между холодной водой и горячим воздухом оказался фатальным: вряд ли Фридрих утонул, как часто говорят, однако с большой вероятностью у него случился сердечный приступ. Обращение с его бренными останками может потрясти сегодняшнего читателя: чтобы отделить мышцы и ткани от скелета и тем самым избежать быстрого разложения на жаре, его тело сварили. Неизвестно, где останки правителя, приготовленные таким образом, нашли свое последнее пристанище. После его смерти крестовый поход (третий по счету) продолжили король Франции Филипп II и король Англии Ричард Львиное Сердце.

Если Барбаросса покинул бренный мир, будучи пожилым человеком, то его сын Генрих VI ушел из жизни безвременно, в возрасте 31 года. Правитель умер в Мессине от напасти, которая веками забирала человеческие жизни, в частности, в Средиземноморском регионе, но во времена теплого климата также свирепствовала в Англии и на Рейне – малярии. Как и в случае почти каждой внезапной смерти правителя, ходили слухи об отравлении, к которому якобы была причастна его супруга Констанция.

Ранняя смерть Генриха VI не обошлась без последствий, о которых можно долго рассуждать. Римско-германский король и император Священной Римской империи намеревался сделать империю наследственной монархией и, таким образом, независимой от выбора и влияния княжеских домов. Первая такая попытка незадолго до его смерти провалилась из-за сопротивления последних. Если бы у того, кто привел род Гогенштауфенов к вершине их могущества, было больше времени, история Германии могла бы пойти совершенно другим курсом: с централизованной властью и без раздробленности на мелкие государства, преобладавшей до 1870 года^[81]. Тогда империя пошла бы по тому же пути, что и Франция, Англия, Испания и Швеция, – по пути, стандартному для Европы.

В конце концов, Фридрих II считался настолько разносторонним правителем, чрезвычайно обаятельной и яркой личностью, что вскоре его стали называть stupor mundi – изумление мира. Такой слишком позитивный образ императора в основном связан с более поздними сочинениями историков. Биография Фридриха II, написанная историком Эрнстом Канторовичем и опубликованная в 1927 году, представляет его как идеального правителя. Сейчас, что, возможно, типично для нашего времени, его пытаются демифологизировать, взглянуть на его личность более трезво. Впечатляющей личностью Фридриха II делает его хотя и относительная и противоречивая, но близкая к современной толерантность. При его дворе часто находились еврейские и исламские ученые, а его телохранителями были мусульмане и солдаты из Эфиопии. Тот факт, что несколько пап были его злейшими врагами, его несколько раз отлучали от Церкви, а Ватикан со злобной радостью комментировал известие о его смерти – совсем не в духе христианского милосердия, – совсем не обязательно говорит против этого человека. Нет сомнений в том, что его двор – а большую часть своего правления (1220–1250 гг.) император провел на Сицилии – был центром искусства, культуры и свободной от запретов науки. А слухи, что из-за своей тяги к знаниям он заставлял детей расти в изоляции, чтобы они услышали предполагаемый праязык, или вскрывал людям животы, чтобы выяснить, как происходит процесс пищеварения, – это лишь злонамеренная клевета со стороны его многочисленных врагов. Однако бесспорно его выдающееся литературное наследие. Заядлый поклонник соколиной охоты, Фридрих II написал книгу De arte venandi cum avibus – «Об искусстве охоты с птицами». Эту классику литературы, пережившую множество изданий и переводов, и по сей день можно встретить в книжных магазинах – бестселлер, которому более 750 лет.

В годы правления Фридриха II при дворе, ставшем центром искусства и культуры, жили и трудились ученые – представители разных национальностей и вероисповеданий.

Последний час разностороннего правителя пробил 13 декабря 1250 года в его замке Фьорентино в Апулии. По всей вероятности, Фридрих II тоже умер от одного из свирепствовавших в те времена инфекционных заболеваний, поражавших пищеварительный тракт, – скорее всего, от брюшного тифа или паратифа. По этому году историки позже проведут грань между Высоким Средневековьем и поздним Средневековьем. Папская пропаганда тут же поспешила сделать достоянием общественности несколько не очень аппетитных подробностей, изобразив Фридриха на смертном одре в агонии и рвоте, как грешника и отступника от истинной веры. Более справедливым был некролог летописца Матвея Парижского, который, несмотря на его имя, был англичанином и жил в Сент-Олбансе, к северу от Лондона. Именно он в 1251 году описал императора как величайшего из правителей и как изумление мира: stupor mundi.

Смертельная тень над любовью. Сифилис

Солдаты не могли поверить своему счастью. Пока они осаждали столицу противника, там была предпринята явно отчаянная мера. Свидетель-современник сообщает, что защитники «насильно выгнали из цитадели блудниц и своих жен, особенно самых красивых, потому что еда была на исходе. И французы, охваченные страстью и очарованные красотой, приняли их»^[82]. Свидетеля звали Фаллоппио, и он даже не подозревал, что его еще не родившийся сын Габриэле однажды станет одним из самых известных анатомов и врачей эпохи Возрождения ^[83]и на протяжении почти всей своей жизни и профессиональной деятельности будет заниматься эпидемиологическими последствиями тех событий. Ведь то, что наблюдал Фаллоппио-старший, было не чем иным, как ранним примером биологического оружия.

В феврале 1495 года победоносная армия французского короля Карла VIII вступила в Неаполь, который они ранее осаждали. Защитники города отдали врагу своих самых красивых женщин. Однако это было сделано не только из опасений по поводу истощения запасов продовольствия, но и с намерением нанести непоправимый урон армии французского короля. Это был дьявольский план, результат которого превзошел все ожидания. Женщины были не совсем здоровы. Солдаты французской армии, которые развлекались с ними, заплатили ужасную цену. Когда несколько месяцев спустя, в июле 1495 года, произошло сражение при Форново, полевые хирурги^[84], оказывавшие помощь раненым, сделали ужасное открытие: тела многих французских солдат были покрыты гнойничками и другими кожными образованиями, некоторые отчасти напоминали проказу. Одних болезнь привела к смерти, других же ожидали годы мучений. Армия французского короля была уничтожена недугом быстрее, чем с ней смогли бы расправиться войска противостоящих ей итальянских князей, и была вынуждена отступить. Хирурги наблюдали быстрое ухудшение физического и психического состояния больных солдат. Тем не менее было одно отличие от известных эпидемий, таких как чума, проказа или оспа: путь заражения. Нельзя было не заметить, где происходили первые изменения, а именно – на пенисе инфицированного. У их партнерш, если их обследовали, изменения обнаруживались на вульве. Это заболевание, вне всяких сомнений, передавалось через половой акт.

Новая болезнь казалась современникам не меньшей напастью, чем «черная смерть» полтора века назад.

Между тем у новой эпидемии, которую по-немецки вскоре стали называть злой оспой – bösen Blattern, а по-английски – malicious pox, было кое-что общее с чумой: чрезвычайно быстрое распространение по европейскому континенту. Она распространялась со средней скоростью сообщения – со скоростью марширующей армии. В данном случае это была армия Карла VIII. В их родной Франции новая эпидемия была названа неаполитанской болезнью в честь места первого заражения (с точки зрения французов), а в Италии, немецкоязычных странах и в Англии это была «французская болезнь». В Нидерландах ее называли испанской болезнью, в Польше – немецкой болезнью, а в России – польской болезнью. Названия отражают путь инфицирования и в то же время возлагают вину на географического соседа^[85]. Армии на итальянском театре военных действий состояли, как это было принято в то время, из наемных солдат, набранных из разных стран. Поэтому наемники из Испании сражались как на итальянской, так и на французской стороне. В результате было найдено объяснение происхождения нового недуга, которое, несмотря на споры, в значительной степени актуально и сегодня. Ужасная эпидемия потрясла Европу вскоре после исторического события всемирного значения: в марте 1493 года Христофор Колумб и два его уцелевших корабля^[86], «Нинья» и «Пинта», вернулись из Нового Света. Он открыл или, лучше сказать, заново открыл этот мир для своих современников-европейцев, искавших морской путь в Индию. Потому что почти 500 лет назад североевропейские мореплаватели (викинги) высадились в Северной Америке, однако их поселения просуществовали там не так долго, по сравнению с волной колонизации и завоеваний, которую запустил Колумб. Два врача, Фернандес де Овьедо и Руй Диас де Исла, осматривавшие моряков, когда те прибыли в Испанию или вскоре после этого, сообщили о странных болезнях. По-видимому, моряки заразились ими, когда имели дело – можно догадаться, какого рода, – с уроженцами Нового Света. По мнению докторов, болезнь «еще не наблюдали и не описывали»; однако вернувшиеся домой сообщили, что индейцы были знакомы с этой болезнью и умели ее лечить^[87]. Среди пострадавших был один из самых важных участников экспедиции, Мартин Алонсо Пинсон, происходивший из влиятельной семьи из города Палос-де-ла-Фронтера. Он был капитаном «Пинты» и отправился в это историческое путешествие с двумя братьями. Согласно сообщениям очевидцев, Пинсон по возвращении домой был настолько слаб, что его пришлось вытаскивать с корабля на носилках; он умер всего две недели спустя.

Гипотеза о том, что возбудитель сифилиса Treponema pallidum^[88] был занесен в Старый Свет членами экипажа экспедиции Колумба в 1492–1493 годах и, возможно, в результате трех последующих путешествий генуэзцев (и других завоевателей после него), не только убедила современников, но и продолжает существовать, несмотря на альтернативные точки зрения. Ей противопоставляют «доколумбовую» гипотезу, согласно которой сифилис присутствовал в Европе еще в 1492 году. Пока что эта гипотеза не вполне убедительна. Она в первую очередь опирается на находки костей, которые, как утверждается, имеют типичные сифилитические изменения. Однако были обнаружены недочеты как в этих диагностических критериях, так и в датировке, в то время как свидетельства присутствия сифилитических изменений в Новом Свете до прибытия Колумба довольно однозначны. На территории нынешней Доминиканской Республики их обнаруживали еще в захоронениях VIII века. Частота сифилитических поражений костей в регионе составляет от 6 до 14 процентов, а это, учитывая тот факт, что не у каждого инфицированного человека происходит поражение костей, свидетельствует о значительном уровне инфицирования^[89]. Интересно, что впоследствии коренные американцы стали жертвами «геноцида» со стороны белых завоевателей: те завезли болезни, которым иммунная система коренных народов не могла противостоять.

Новизна венерической болезни в середине 1490-х годов, ее быстрое распространение и, в первую очередь, вызванный ею повсеместный ужас, говорят сами за себя. По-видимому, ни с чем подобным люди ранее не сталкивались, что очень сильно противоречит «доколумбовой» гипотезе. Ужасная эпидемия быстро нашла выражение в общественном сознании, в журналистике, а также в искусстве. Уже в 1496 году Альбрехт Дюрер создал гравюру с изображением больного сифилисом наемного солдата, усеянного язвами. На гравюре Себастьяна Брандта того же года изображена Дева Мария со святым младенцем. Он испускает лучи света на больных сифилисом, покрытых язвами. Вопрос о том, является ли это наказанием или исцелением, остается открытым. Мария держит ребенка правой рукой, а левой рукой одновременно возлагает корону на короля Максимилиана I в награду за его указ 1495 года. В нем говорится про «недавно возникшую новую ужасную болезнь, которую обычно называют французским злом и о которой, насколько можно вспомнить, люди прежде никогда не слышали»^[90], как про наказание за грехи и богохульство.

Это также задало тон, которого власти, особенно религиозные, придерживались в последующие века по отношению к сифилитикам. Болезнь, вызванная жаждой плоти, может быть только наказанием, так говорили проповедники с кафедр и писали в брошюрах. При этом у католической церкви в первую очередь была причина самой посмотреть в зеркало или, лучше сказать, на верхушку своей иерархии. Потому что несколько пап заразились сифилисом и, можно предположить, еще сильнее распространили его во время своих эротических похождений, о чем, конечно же, не следовало знать верующим. Помимо небезызвестного папы Борджиа Александра VI, Юлий II и Лев X, во всей вероятности, тоже были больны. Личный врач писал о Юлии II: «Стыдно говорить, но ни одна часть его тела не осталась без отметин, свидетельствующих о чудовищном и отвратительном сладострастии»^[91].

Французского короля Карла VIII прозвали «Любезным». Можно предположить, что ему были не чужды удовольствия как на пиршествах, так и в постели.

Однако духовные наставники были не одиноки в своих страданиях; мирян столь же быстро поражала болезнь похоти. Сифилис настолько широко распространился среди европейской аристократии, что в английском языке появился термин royal pox^[92], или придворная болезнь. Французский король Карл VIII, как и его солдаты, скорее всего, тоже заразился сифилисом после осады Неаполя. Однако причина его ранней смерти довольно необычна для коронованной особы: по пути на теннисный матч он ударился головой о дверной косяк, за чем последовало кровоизлияние в мозг, от которого он скончался, немного не дожив до 28 лет. Правивший после него Франциск I тоже болел сифилисом, как и его политический противник на мировой сцене, император Священной Римской империи Карл V. Однако с диагнозами исторических личностей следует проявлять осторожность. Поскольку в диагнозе «сифилис» есть нечто стигматизирующее и унизительное, его часто указывали политические или династические противники (или историки, которые не слишком благосклонно относились к объекту своих исследований). Существуют предположения, что сифилис также был у Генриха VIII Английского, русского царя Ивана Грозного и французских королей Людовика XIV и Людовика XV.

Эпидемия, которая на рубеже эпохи Нового времени распространялась быстрее и с более выраженными симптомами, чем сегодня (и для которой сейчас, естественно, существует эффективное лечение антибиотиками), оказала глубокое влияние на устройство населенных пунктов. Практически все столь популярные в Средние века бани и купальни, где «банщицы» выполняли определенные обязанности, за короткое время исчезли из европейских городов. В то же время началось осуждение – снова с подачи Церкви – внебрачных или добрачных сексуальных связей или даже любой формы половых сношений, происходивших не с целью обзавестись потомством. На большей части территории Европы враждебное отношение к сексу стало нормой, которая подавалась широкой общественности как моральный императив, в то время как светские и клерикальные высшие слои вели далеко не целомудренный образ жизни. Ответственность за эпидемию в первую очередь несли проститутки, которые, в зависимости от отдельной страны и общественного уклада, подвергались различным жестоким репрессиям, таким как принудительное лечение и клеймение. И даже один из самых просвещенных умов той эпохи, гуманист Эразм Роттердамский^[93], призывал к чрезвычайно решительным и совершенно негуманным профилактическим мерам. «Перед свадьбой оба супруга должны пройти обследование на сифилис. Если у жениха или невесты обнаруживали признаки болезни, этого было достаточно, чтобы отказаться от решения вступить в брак. По мнению Эразма, лучше всего начинать с корня проблемы: “Здоровье всего мира удалось бы сохранить, если бы первых больных сифилисом сжигали”. Больных мужчин лучше всего кастрировать»^[94].

Термин «сифилис» ввел итальянский врач и астроном Джироламо Фракасторо в 1530 году. Термин получил распространение только спустя целых два столетия.

Вышеупомянутый Габриэле Фаллопий в 1564 году опубликовал научное исследование сифилиса под названием De morbo gallico^[95]. Фаллопий не только описал симптомы и доступные в то время способы лечения, но и подал гениальную идею предотвращения передачи инфекции. Будучи профессором анатомии, преподававшим в Падуе, он провел одно из первых крупных научных исследований, которое согласно современной терминологии называют групповым исследованием. Он обязал не менее 1100 испытуемых во время полового акта надевать маленький колпачок из льняной ткани, который привязывали снизу к стволу полового члена розовой ленточкой и предварительно для обеспечения необходимой смазки смачивали слюной. Кроме того, перед нанесением смазки его окунали в смесь соли и трав, а в другой серии экспериментов – также в молоко. Как сообщал Фаллопий в своем классическом труде, ни одного случая инфицирования зафиксировано не было. Это означает, что именно Фаллопия, несмотря на всевозможные альтернативные легенды, можно считать изобретателем презерватива, или кондома. Нельзя сказать наверняка, получил ли он такое название благодаря одноименному французскому городку, или, возможно, здесь замешана история о докторе Кондоме, который, как говорят, рекомендовал королю Англии Чарльзу II надевать чехол из бараньей кишки.

Во времена Фаллопия уже существовали методы лечения, причем некоторые были чуть ли не хуже самой болезни. Поначалу большие надежды возлагались на древесину гваякового дерева, которое, как и сама болезнь, происходило из Америки. Из этого дерева, росшего в Южной Америке и на Карибских островах, в процессе грубой обработки древесины получали экстракт, который потом собирали и применяли. Известный гуманист и рыцарь Ульрих фон Гуттен восхвалял такое лечение: «По моим наблюдениям, лекарство [гваяковое дерево] действует медленно и равномерно, а не быстро или бурно. Его лечебный эффект ощущается далеко не сразу, и боль оно полностью не устраняет, наоборот, в начале лечения и в течение первых четырнадцати дней болезнь обостряется в высшей степени: мучения усиливаются, язвы увеличиваются, и пациенту кажется, что ему стало хуже, чем когда-либо»^[96]. На последнем этапе своей жизни Гуттен, вероятно, заподозрил, что древесина совершенно неэффективна против возбудителей сифилиса. Он умер от этой болезни в 1523 году в возрасте 35 лет.

Самым долгоживущим лечебным средством от сифилиса стала ртуть. Обычно ее применяли наружно, например, в виде мази, которой покрывали большие участки тела. Часто этот метод дополнялся применением тепла, например, сидением в горячей закрытой ванне – настоящее испытание, которое часто заканчивалось истощением кровеносной системы и смертью пациента. Прием таблеток или пастилок, содержащих ртуть, и вдыхание паров ртути также были частью лечебного процесса на протяжении веков. Ртутная терапия применялась до начала XX века. Токсичность ртути ранее была неизвестна, либо ее недооценивали. Те, кто проходил такое лечение в течение нескольких лет, страдали от таких симптомов, как выпадение волос и зубов, вплоть до полного разрушения центральной нервной системы и внутренних органов. В английском языке есть пословица, которая очень точно описывает роковую связь между сифилисом и его терапией, когда трудно было сказать, что хуже, болезнь или ее лечение: «A night with Venus, a lifetime with Mercury»^[97].

Появления по-настоящему эффективного лекарства от сифилиса человечеству пришлось ждать до 1909 года, когда немецкий иммунолог Пауль Эрлих и японский микробиолог Сахачиро Хата разработали сальварсан, химической основой которого также был яд: мышьяк.

Портрет блестящего исследователя Пауля Эрлиха разместили на банкноте в 200 немецких марок.

Более четырехсот лет сифилис был не только бедствием для населения по всему миру, он также поразительным образом сопровождал историю европейской культуры. Число поэтов, писателей и художников, которые, несомненно, либо страдали от этого заболевания, либо имели симптомы, указывающие на сифилис, огромно. Следовало бы отдать предпочтение классическому термину «французская болезнь», ведь среди больных сифилисом и среди тех, у кого он, возможно, был, поразительное количество деятелей культуры великой французской нации. Среди них Шарль Бодлер, Гюстав Флобер, Ги де Мопассан, Эдуард Мане, Поль Гоген и Анри де Тулуз-Лотрек. У Людвига ван Бетховена также были признаки этой болезни, и один известный музыкальный словарь приписывал ему сифилис, приобретенный еще в молодые годы. Биограф великого композитора предупреждал, что «на каждых десять исследователей, утверждающих, что Бетховен не болел сифилисом, приходится десять, которые уверены, что сифилис у него был»^[98].

Трагична судьба Франца Шуберта, но в его биографии нет ничего необычного для молодого гения из среднего класса, жившего в прошлую эпоху. После Наполеоновских войн молодой композитор с друзьями наслаждался так называемыми шубертиадами^[99] в Вене, славившейся оживленной ночной жизнью, отправлялся на экскурсии по окрестностям. При этом было в прямом смысле много вина, женщин и песен^[100]. Вена, где после длившихся четверть века войн в 1814–1815 годах проводился Венский конгресс по реорганизации Европы, была, возможно, главной мировой «столицей порока»; по оценкам на 300 000 жителей приходилось 20 000 проституток. Скорее всего, Шуберт заразился около 1822 года, примерно в возрасте 25 лет. Бывали периоды, когда он избегал публики, вероятно, из-за язв и обезображивающих изменений кожи. Ко всему этому добавилось пристрастие к алкоголю. Композитора мучили головные боли и настолько серьезные проблемы с желудком, что он с трудом мог удержать в себе пищу. Шуберту был всего 31 год, когда он умер 19 ноября 1828 года^[101].

Порой болезни оказывалось не под силу лишить настоящего гения желания творить и воли к жизни. Завершим эту главу кратким обзором патобиографии одного из величайших поэтов и одного из самых блестящих эссеистов и сатириков немецкого языка – Генриха Гейне, родившегося в Дюссельдорфе в декабре 1797 года^[102]. В его ранних трудах встречается намек на использование изобретения Габриэле Фаллопия – одно из редких упоминаний этого средства профилактики венерических заболеваний и беременности в классической немецкой литературе. В холодный февральский день 1824 года он написал своему другу: «Вчера вечером с новой горничной примерили полдюжины гондонов из фиолетово-синего шелка»^[103]. В том же письме Гейне, в то время студент в Геттингене, признается, насколько он переменчив в сердечных делах: «Любовь меня тоже мучает. Это уже не старая, односторонняя любовь к одному человеку. Я больше не монотеист в любви, но, склоняясь к двойному пиву, я также склоняюсь к двойной любви»^[104]. Гейне считал, что шелковые кондомы были единственным средством защиты от эпидемии, которой он опасался во время своего пребывания в Германии и особенно позже, в долгие годы жизни в сладострастном Париже. Если верить его собственному диагнозу, сифилис все же поразил его, даже если современные биографы из благих побуждений приписывают ему менее стигматизирующий и более политкорректный боковой амиотрофический склероз (БАС). Но у Гейне сомнений не было. Давайте позволим пионеру рабочего движения Фердинанду Лассалю, который посетил Гейне в его парижской квартире незадолго до его смерти в 1856 году, высказаться в своей грубоватой манере: «Он был очень рад меня видеть и после первого приветствия сразу воскликнул (показывая на свой член): “Смотри, какая неблагодарность! Этот орган, ради которого я столько сделал, до такого меня довел!”»^[105].

Гибель при Лютцене. Густав II Адольф теряет ориентацию в пространстве

С начала XXI века близорукость стала встречаться настолько часто, что офтальмологи называют ее эпидемией. Согласно опросам и оценкам, в большинстве промышленно развитых стран Запада около 40 процентов взрослого населения близоруки. Примечательно, что это нарушение еще более распространено в Юго-Восточной Азии, особенно среди молодежи. Среди учащихся средних школ и университетов Сингапура, Гонконга, Тайваня и других регионов свыше 80 процентов страдают близорукостью. Такая рефракционная аномалия глаза означает, что человек нечетко видит на большой дистанции, при небольшой близорукости в одну диоптрию – с расстояния одного метра. Близоруким нужны очки или контактные линзы, чтобы скорректировать нарушение зрения (и особенно для того, чтобы водить машину). Как только аметропия стабилизируется и зрение перестанет падать (обычно после 20 лет), ее можно устранить с помощью операции на глазах, так называемого рефракционного вмешательства, такого как LASIK (лазерный кератомилез).

Предполагается, что помимо других факторов, таких как наследственная предрасположенность, к причинам все более широкого распространения близорукости относятся современные привычки и условия жизни, работы и учебы. Предрасположенность имеют дети и подростки, которые во время роста (а следовательно, и развития глаз) выполняют много «близкой работы». К «близкой работе» относится чтение, видеоигры, в том числе компьютерные, а также использование смартфонов – занятия, которые занимают большую часть свободного времени многих подростков. В Юго-Восточной Азии, в регионах, которые часто называют динамично развивающимися, особенно ценятся приобретение знаний, учеба и карьера, в результате чего так много амбициозных и умных молодых людей близоруки. И наоборот, исследования показали, что дети и подростки, которые проводят много времени на свежем воздухе и играют на улице, с меньшей вероятностью будут близорукими. Можно добавить: дети, которые так проводят хотя бы часть своего свободного времени, похожи на детей прошлых веков.

Близорукость встречалась и раньше, но была не так распространена, как сегодня. Еще 200 лет назад британский врач сэр Джеймс Уэр сделал замечательное открытие: очевидно, существует связь между близорукостью и уровнем образования. В военном училище в Челси, где упор делался на муштру^[106], а не на знания, Уэр обнаружил близорукость только у троих из 1300 кадетов. Его наблюдения в двух известных университетах Британской империи были совершенно иными: «Затем я продолжил свои исследования в различных колледжах в Оксфорде и Кембридже, и, хотя число студентов, носящих очки, сильно колебалось, в целом оно составляло бо`льшую долю от общего количества студентов в обоих университетах. В одном колледже Оксфорда, где с 1803 по 1807 год общая численность учащихся достигала 127 человек, я составил список из не менее 32 имен студентов, которые носили очки или лорнет. Не исключено, что среди них были такие, кто просто следовал веянью моды. Но я считаю, что их число ничтожно мало по сравнению с теми, кому они [очки] действительно помогали». Джеймс Уэр отметил, что, чем больше молодые люди читают, тем выше вероятность того, что они станут близорукими^[107].

По причине такой взаимосвязи между образованием и дефектом зрения^[108] во времена, когда большая часть населения была неграмотной, относительно небольшое количество близоруких людей, вероятно, принадлежало в основном к высшим слоям общества. Про римского императора Нерона рассказывали, что он держал перед глазом цветной камень, чтобы следить, например, за происходящим на арене, когда было важно хорошо видеть на большие расстояния. Легенда гласит, что это был берилл, от которого, согласно красивой, но, очевидно, несостоятельной этимологической теории, произошло немецкое слово Brille^[109]. В немецкоязычном регионе в Средние века существовали устройства для улучшения зрения, соответствующие нашему определению очков. Самые ранние описания их изготовления датируются примерно 1270 годом. Однако в основном это были очки, которые позволяли пожилым людям ясно видеть вблизи, когда после 40 или 45 лет ранее здоровые глаза начинали терять способность фокусироваться на близко расположенных объектах. С появлением книгопечатания около 1450 года и последующим взрывоподобным распространением знаний благодаря внезапной доступности большого количества текстов появился огромный рынок очков для чтения, что привело к расцвету новой профессии – изготовителя очков. Настоящей цитаделью этого искусства стал богатый торговый город Нюрнберг^[110].

Близоруким людям нужны были линзы, выточенные совершенно иным образом, нежели те, что использовались в очках для чтения; им пришлось ждать несколько столетий, пока не была придумана соответствующая технология изготовления.

Такое несколько затянутое вступление было необходимо, поскольку нам предстоит обратить свой взор на мальчика, который много читал при тусклом свете свечей, уже в возрасте восьми лет посещал заседания Государственного совета и изучал представленные там документы. Он свободно говорил на двух языках – немецком и шведском – и, судя по воспоминаниям одного из его современников, в возрасте 12 лет мог говорить на латыни, итальянском, французском и голландском языках. Имя этого молодого человека – Густав Адольф. Он был сыном шведского регента, с 1604 года известного как Карл IX, король Швеции, и его жены Кристины фон Шлезвиг-Гольштейн-Готторпской. Родившийся 9 декабря 1594 года в Стокгольмском дворце, Густав Адольф с легкой руки отца с самого детства был вовлечен в государственные дела и выезжал вместе с королем на театры военных действий, где Швеция, которая еще при его деде Густаве Васа в 1523 году вышла из-под датского владычества, разрешала свои конфликты с соседом. Густав Адольф поражал современников своей одаренностью. Благодаря отличному образованию, полученному у учителя Юхана Шютте, он не только читал Ливия и Цицерона в оригинале, но и блестяще играл на флейте. Тем не менее он был не книжным червем, а очень спортивным и порой безрассудно смелым человеком, что позже привело его к погибели. Энтузиазм, как назвал его поведение историк Нильс Анлунд, был для него в порядке вещей.

В молодости Густав Адольф был высоким и крепким, со светлыми волосами и такой же светлой бородкой. На удлиненном лице со слегка скошенным лбом сияли два голубых глаза, которые описывали как необычайно большие. Специалист может с первого взгляда распознать аметропию у человека с высокой степенью близорукости. Несмотря на такое описание глаз Густава Адольфа и замечания современников и биографов, степень его близорукости невозможно определить: в то время не существовало таких методов исследования, как те, с помощью которых сегодня офтальмолог определяет аметропию с точностью до четверти диоптрии.

Необычайно хорошие задатки молодого человека, �

© Ю.С. Кныш, перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Предисловие

Не заниматься спортом, практически каждый день пить виски и шампанское, есть все что угодно и ни в чем себе не отказывать, курить сигары – жить полной жизнью и мирно умереть в преклонном возрасте. Это мечта всех тех, кто не слишком серьезно относится к рекомендациям вести здоровый образ жизни и любит поднимать себе настроение маленькими радостями. Герой таких людей – Уинстон Черчилль, который, несмотря на вредные привычки, дожил до 91 года: одна из величайших личностей в европейской истории, известная современникам и следующим поколениям в первую очередь как решительный противник Гитлера.

Не все исторические персонажи могли похвастаться таким крепким, как у Черчилля, здоровьем, которое не подкосил даже образ жизни, способный довести до отчаяния любого врача и диетолога. Нередко ключевые фигуры в истории в решающие моменты сталкивались с болезнями. И порой это имело роковые последствия.

В решающей битве при Ватерлоо Наполеон был не на пике душевных и физических сил.

Нет сомнений в том, что болезни становятся важным историческим фактором. Например, эпидемия бубонной чумы, известной как «черная смерть», распространившаяся примерно в середине XIV века и унесшая жизни около трети европейского населения, была подробно изучена с точки зрения ее социальных и экономических последствий. Но в дополнение к этому макроэффекту существуют «последствия» в виде недомоганий, болезней и преждевременных смертей на микроуровне – влияние, оказываемое на крупных политических деятелей. Тот факт, что так называемые великие личности решительным образом влияют на ход событий, в некоторой степени отрицается отдельными университетскими историками. Большинству людей трудно представить, как развивалась бы Европа в XX веке без Гитлера. Или закончилась бы холодная война столь же мирно, если бы Михаил Горбачев не стал Генеральным секретарем ЦК КПСС в 1985 году.

Там, где большая власть сосредоточена в руках немногих, значительное воздействие на ход истории могут оказывать факторы, кажущиеся банальными, включая болезни сильных мира сего. Конечно, это особенно верно в отношении императоров и королей прошлого, но современные демократии также склонны к таким сдвигам, когда много власти оказывается в руках человека, который может внезапно заболеть. Американская демократия, пожалуй, лучший пример. В этой книге мы познакомимся с несколькими президентами США, чьи болезни стали судьбоносными.

Патобиография, объединение медицины и биографической историографии, почти автоматически приводит к умозрительному вопросу: «Что случилось бы, если…?» Но предположения от обратного неизбежны, когда мы изучаем историю. Вряд ли кто-либо, кому известно про покушение на Гитлера в июле 1944 года, не поддастся искушению предположить, как бы сложилась история, если бы граф Штауффенберг и его сообщники добились успеха. Или как бы выглядел наш мир, если бы в конце мая 1940 года немецкие танковые войска не остановились неподалеку от Дюнкерка, а окружили бы британский экспедиционный корпус и заставили Великобританию под руководством Уинстона Черчилля, только что вступившего в должность премьер-министра, заключить мир. Смертельный для Европы мир под свастикой.

В отдельных случаях заболевания становились решающими факторами для хода истории. В этой книге мы будем сопровождать некоторых известных пациентов в их тяготах. И конечно, возникнет вопрос, какой путь выбрала бы Клио, муза истории, если бы предпочла другой вариант развития событий. Это особенно верно в отношении пациентов из первых двух глав книги – людей, которые правили двумя важными для судьбы Европы странами в течение очень короткого периода. А также стоит понаблюдать за теми заболеваниями, которые в одинаковой степени угрожали как власть имущим, так и их подданным и определяли целые эпохи. Речь идет о таких болезнях, как чума, холера, сифилис.

Таким образом, есть два уровня, которые мы рассмотрим на следующих страницах: великие болезни и болезни великих людей, принимавших решения. Эта концепция похожа на ту, что я ранее использовал для изучения другого исторического фактора – погоды и климата. Я очень благодарен читателям той работы[1] за то, что помогли ей выйти в нескольких изданиях. У этой же книги долгая история: влияние болезней на ход истории очаровывало меня еще со времен юности. После двух семестров изучения медицины я также начал изучать историю. Я окончил обе специализации, хотя и не в установленный минимальный срок обучения, но – как можно было бы сказать в Великобритании с типичной для этой страны сдержанностью – in due time[2]. По обоим предметам мне посчастливилось заниматься с университетскими преподавателями, которые научили меня находить общее в этих увлекательных науках, то, что связывает Клио и Асклепия. Я особенно благодарен за это Клаусу Мюллеру и Дитмару Киенасту, преподавателям истории, Хансу Шадевальдту и Вольраду Денеке, преподавателям истории медицины, а также Хансу Пау, Йоханнесу Грюнцигу и Гвидо Клюксену, преподавателям выбранной мною в конечном итоге медицинской дисциплины, офтальмологии. Их энтузиазм в продвижении данного предмета в различных регионах мира оказался заразительным. В течение многих лет мне посчастливилось писать для издателя Рейнхарда Кадена, в медицинских журналах я мог публиковать статьи о некоторых известных пациентах, упомянутых ниже, и о большинстве заболеваний, определявших целые эпохи. Большая честь работать с таким эрудированным и отзывчивым редактором, как Кристоф Зельцер, и вдохновляться его идеями.

В этой книге рассмотрены великие болезни – унесшие большое количество жизней или значительно повлиявшие на общественный уклад, – а также болезни великих: правителей и политиков, чьи решения затрагивали жизни простых людей.

А когда речь идет о благодарности и уважении, конечно, следует упомянуть тех четырех человек, которые мне ближе всего, которые знакомы с причудами писателя-медика и болтливого историка и готовы их терпеть с удивительным хладнокровием: Жаклин, Честер, Амелия и Виктория. Им посвящается эта книга.

Надеюсь, эта книга станет для читателей и читательниц не простым развлечением, но и вдохновением. А там, где повествование становится слишком умозрительным, меня можно простить за мою склонность рассуждать на тему «а что, если…». История – это то, что произошло на самом деле, порой к лучшему, а порой, возможно, и нет. Внимательный читатель наверняка найдет ошибки, небольшое унижение для каждого автора. Президент США Теодор Рузвельт (он занимал этот пост с 1901 по 1909 год) утешает меня своей мудростью: «The only man who makes no mistakes is the man who never does anything»[3].

Германия, которой никогда не было. Фридрих III

«Господа, хрипота мешает мне вам что-нибудь спеть!» Члены президиума рейхстага, присутствовавшие на приеме в Берлинском дворце, отреагировали на это шутливое заявление осторожными улыбками, возможно, дополненными такими репликами, как «Конечно, Ваше Императорское Высочество, конечно…» Никто из присутствовавших, в особенности человек, произнесший эти приветственные слова с усталой улыбкой, не подозревал, что они ознаменовали начало человеческой трагедии и также политической драмы. Это события 8 марта 1887 года, и выступавшим был наследник престола кронпринц Фридрих Вильгельм Николаус Карл Прусский, сын Вильгельма I – короля Пруссии и первого германского кайзера.

Германская империя была провозглашена всего 16 годами ранее в Зеркальной галерее Версаля, в разгар победоносной войны, которую Пруссия и другие германские государства вели против Франции. На политической арене Европы это был новичок, на которого другие великие державы косились с подозрением (а в случае с Францией – с желанием отомстить). В одно мгновение в центре континента вырос гигант: Германская империя демонстрировала колоссальный демографический и экономический рост и готовилась стать ведущей индустриальной державой в Европе. Прусская армия после трех коротких и победоносных войн – в 1864 году против Дании, в 1866 году против Австрии, в 1870–1871 годах против Франции – считалась не имеющей себе равных. Политическое устройство новой империи не могло внушать доверия двум великим демократическим державам (хотя слово «демократический» в XIX веке не имело того же значения, что в наше время; например, даже в Великобритании, которую многие считают прогрессивной, у женщин не было права голоса) – Французской республике и конституционно-монархической Англии. Во главе государства в Германии стояла прусская династия Гогенцоллернов; главной фигурой немецкой политики был консерватор, юнкер[4] Отто фон Бисмарк, который в роли рейхсканцлера в 1880-х годах вел энергичную борьбу с «врагами Рейха». Ими в первую очередь, по его мнению, были социал-демократы и католики.

Для прогрессивных сил империи и многих ее политически активных граждан, заинтересованных в расширении основных демократических прав, человек, чья хрипота в тот весенний день была быстро забыта, был лучом надежды. Для них, а с тех пор и для многих, если не для всех историков и биографов, Фридрих Вильгельм был «либеральной надеждой Германии»[5]. В этих кругах считалось само собой разумеющимся, что после окончания эпохи Бисмарка Фридрих Вильгельм возьмет бразды правления в свои руки и задаст новый курс, отказавшись от ограничений и авторитаризма. Едва ли какой-либо другой документ столь же явно передает ожидания оппозиционных кругов, как картина Антона фон Вернера «Кронпринц Фридрих III на придворном балу 1878 года», написанная по памяти спустя годы, где сам Фридрих и ведущие либеральные политики – люди, которым, как тогда казалось, принадлежало будущее, – образуют группу, стоящую в стороне от шума и суеты.

В отличие от большинства соотечественников и даже членов семьи, Фридрих свободно говорил по-английски.

Кронпринц был известен как сторонник британской системы жесткого парламентаризма с системой сдержек и противовесов, а также с монархом, царствующим, но не вмешивающимся в дела партий. Симпатия прусско-немецкого кронпринца к государственному устройству Британской империи возникла не только в связи с его знакомством с британскими устоями в ходе многочисленных визитов в эту страну, но и по личной причине. Его жена Виктория приехала из Англии и была дочерью английской королевы с тем же именем, в честь которой впоследствии назвали целую эпоху – Викторианскую. Фридрих Вильгельм познакомился с будущей женой во время своего визита в Англию (Виктории было восемь лет) и женился на ней, когда ей было 17. В отличие от других дочерей европейской знати, принцесса Виктория не была аполитична. Ее отец, принц Альберт Саксен-Кобург-Готский, позаботился о том, чтобы его первенцы получили первоклассное воспитание, и в долгих разговорах разъяснял ей достоинства своей второй родины – Великобритании. Незадолго до свадьбы Альберт убеждал свою дочь и будущего зятя, что политическое будущее Германии (которая еще не была объединена под руководством Пруссии) состоит исключительно в конституционной монархии по британской модели и в признании и соблюдении основных демократических прав.

После переезда в Берлин Виктория, вероятно, скучала по своей любимой родине больше, чем когда-либо: при дворе реакционных политиков, таких как Бисмарк, который оставался ее заклятым врагом на протяжении всей жизни, ее ждал холодный, даже враждебный прием. Для влиятельных кругов она навсегда осталась «иностранкой», «англичанкой» – даже для своего старшего сына, будущего кайзера Вильгельма II, которому было суждено привести Германскую империю к гибели. Виктория, которую в семейном кругу называли Вики, в Берлине имела нерушимую опору: своего мужа. Фридрих Вильгельм был настолько предан своей жене, что его мнимая покорность «женушке», как он звал Вики, стала поводом для глупых издевательств при дворе. С другой стороны, для многих парламентариев, таких как представитель либералов доктор Рудольф Вирхов, эта привязанность к английской патриотке была основанием для надежды. Примечательным аспектом надвигавшейся трагедии стало то, что Вирхов, одна из величайших личностей золотой эры медицинского прогресса, предстал особенно жалкой фигурой в драме о Фридрихе Вильгельме.

Однако охрипший человек, на которого возлагались ожидания столь многих людей, уже не был тем героем трех войн. Высокий, с густой белокурой бородой и голубыми глазами, для многих своих соотечественников он олицетворял идеал мужественного правителя той эпохи, и его сравнивали с Зигфридом и другими немецкими мифологическими персонажами. Но все еще густая борода была посеребрена сединой, а на лице кронпринца члены президиума рейхстага могли заметить некоторую усталость, даже фрустрацию. Потому что существование Фридриха Вильгельма, казалось, состояло исключительно из ожидания. Той весной кронпринцу исполнилось 56 лет, и он получил напоминание о долголетии, которое могло стать препятствием для перемен в монархии: его теща Виктория в скором времени собиралась отмечать золотой юбилей своего восхождения на престол, и – что гораздо хуже для Фридриха Вильгельма – его отец, кайзер Вильгельм I, через несколько дней должен был отпраздновать свое 90-летие. Старый кайзер, похоже, решил опровергнуть все законы биологии.

Отец Фридриха Вильгельма к 90 годам пережил пять покушений на свою жизнь.

Внешне крепкое здоровье отца вскоре начало казаться Фридриху Вильгельму горькой иронией. Потому что собственное здоровье вот уже несколько месяцев его подводило. Годом ранее, в 1886 году, он перенес корь. После этого некоторым придворным начало казаться, что он утратил прежнюю силу. В январе 1887 года он начал периодически страдать от хрипоты. Кронпринц и его окружение проконсультировались с профессором Карлом Герхардтом из клиники Шарите. Глава медицинской клиники, скорее терапевт, нежели специалист по заболеваниям горла, вероятно, заподозрил что-то серьезное: «Должно быть, недуг начался с симптомов простуды и первое время напоминал катаральную охриплость. Однако в течение следующих нескольких месяцев кашель и другие катаральные проявления не наблюдались; только сухая охриплость, причем различные лекарства и ингаляции, которые эффективно помогали против катарального воспаления, оказались совершенно бесполезными»[6]. Кронпринц был заядлым курильщиком трубок и сигар – канцерогенное действие ядов, содержащихся в табачных изделиях, открыли только в XX веке.

6 марта, за два дня до того, как профессора Герхардта приняли в президиум рейхстага, он впервые провел Фридриху Вильгельму ларингоскопию. Этот метод в то время был еще новаторским. Герхардт описал полученные данные следующими словами: «На краю левой голосовой связки между голосовым отростком и серединой голосовой связки, ближе к первому, заметен бледный несколько неровный выступ, внешне напоминающий язычок или лоскут. Длина его составляет около 4 мм, высота – 2 мм. Был поставлен диагноз: утолщение левой голосовой связки»[7]. В течение следующих нескольких недель врачи предприняли несколько попыток удалить предполагаемый полип с помощью проволочной петли, а затем с помощью ее аналога, который можно было раскалить. Попытки лечения стали тяжелым испытанием для пациента, несмотря на то что в то время уже существовали первые виды местной анестезии кокаином – этот метод был открыт лишь тремя годами ранее офтальмологом Карлом Коллером из Вены. В клиническом отчете Герхардта и его коллег не только отражено разочарование по поводу упрямой болезни, но и прослеживается надежда: «Вечером 14-го [марта 1887 года] впервые была использована раскаленная платиновая проволока. 16-го числа опухоль была прижжена на всем своем протяжении, особенно посередине. На этот раз процедура получилась немного болезненной. С 18‐го по 26‐е число лечение было приостановлено из-за празднования дня рождения Его Величества кайзера Вильгельма. Теперь, 26, 27, 29 марта и вплоть до 7 апреля, каждый день применялась раскаленная проволока для разрушения нового образования, все, что выступало, сжигалось, а 7-го числа край голосовой связки был сглажен плоской горелкой»[8].

После такого изнурительного лечения Фридрих Вильгельм с женой отправились на излюбленный курорт Гогенцоллернов, Бад-Эмс[9], где кронпринцу предположительно делали противовоспалительные ингаляции. Когда он вернулся в столицу в середине мая, выяснилось, что об исцелении не могло быть и речи: опухоль не только снова выросла, но и покраснела и не выглядела доброкачественной. 18 мая на консилиуме врачей с участием профессора Эрнста фон Бергманна, одного из ведущих немецких хирургов того времени, обсуждалась возможная природа заболевания. Воспалительный генез, вызванный, например, туберкулезом или сифилисом, можно было исключить на основании симптомов (у пациента не было ни лихорадки, ни кашля, ни увеличения лимфатических узлов). Впервые было произнесено слово «рак».

Одним из средств, обсуждаемых с кронпринцем, была чрезвычайно радикальная операция – рассечение гортани и удаление опухоли. Шансы на успех оценивались как относительно высокие, но нельзя было утверждать наверняка, что после такого вмешательства будущий немецкий кайзер сохранит голос. Не исключалось и полное удаление гортани – опасное для жизни вмешательство, которое заканчивалось успешно лишь в редких случаях. В качестве меры предосторожности Бергманн начал практиковать операции на трупах. Было решено пригласить ведущего специалиста в развивающейся области ларингологии, науке о заболеваниях гортани. Это решение нашло восторженную поддержку Виктории: ученым светилом был соотечественник наследной принцессы – английский врач Морелл Маккензи. Англичанин, написавший хорошо известное в Германии пособие по болезням гортани, среди британских врачей пользовался довольно спорной репутацией: некоторые из его коллег считали его повышенный интерес к финансовым аспектам медицинской работы, а также немалое самодовольство оскорбительными.

20 мая Маккензи провел первичное обследование и решил, что обнаружил признаки доброкачественного изменения. Это положило начало конфронтации с немецкими врачами и в итоге привело к взаимно враждебной блокаде. Немецкие врачи были убеждены в злокачественности образования; Маккензи в своих преимущественно пророческих высказываниях неизменно указывал на доброкачественность. Интересно, какой стороне больше доверяла наследная принцесса и, следовательно, пациент, который всегда прислушивался к своей жене? Маккензи воплощал надежду; фон Бергманн, Герхард и другие немецкие врачи, напротив, представали перед Вики вестниками мрачного будущего: немого и больного, а возможно, даже мертвого Фридриха Вильгельма.

Фактически методология клинической процедуры Морелла Маккензи соответствовала сегодняшним принципам диагностики, как недавно заметил австрийский патолог профессор Роланд Седиви: «Маккензи сильно опережал свое время и уже тогда представлял современную точку зрения на диагностику опухолей, потому что <…> злокачественная природа должна быть подтверждена микроскопическим исследованием…». По его мнению, Маккензи настоял на выяснении характера изменения, и 21 мая 1887 года с помощью гортанных щипцов (Forceps laryngis) провели биопсию, в результате которой было взято несколько кусочков ткани. Эти образцы были отправлены Рудольфу Вирхову (1821–1902) в Берлин[10].

Анализом тканей из горла Фридриха занимался немецкий ученый Рудольф Вирхов, сегодня известный как один из основоположников клеточной теории.

Диагностика Вирхова и его действия в ближайшие месяцы – не самая успешная глава в биографии этого великого ученого. Трижды образцы новообразования отправляли Вирхову, трижды ему не удавалось обнаружить никаких признаков злокачественности. Даже четвертый кусочек ткани, полученный в результате отхаркивания тяжелобольного Фридриха Вильгельма, жизнь которого уже близилась к концу, под микроскопом не показал ему никаких признаков рака. В своих диагнозах Вирхов сосредоточился на бородавчатых изменениях. Было высказано предположение, что политические взгляды Вирхова – он был одним из самых ярких критиков Бисмарка, даже отдаленно не обладая его риторическими навыками, сообразительностью и харизмой, – повлияли на его мнение, поскольку он, как и Виктория, не хотел замечать, какая судьба грозила оплоту надежды либеральных сил. Однако при проведении исследований ткани часто случается, что образец – биопсия – не содержит злокачественных клеток, даже если он был взят из пораженного раком органа.

Роланд Седиви с позиции сегодняшнего эксперта защищает отца клеточной патологии: «Однако Вирхов очень своевременно и ответственно указал на потенциальные недостатки. Мы, современные патологи, также прекрасно понимаем, что на основании образцов, не репрезентативных для опухоли, можно сделать неправильный вывод. Вирхов пишет: “Оправдано ли такое утверждение в отношении всей болезни, невозможно однозначно установить по извлеченным кусочкам ткани”»[11]. В июне 1887 года Фридрих Вильгельм отправился в Англию и принял участие в грандиозном параде в честь своей тещи королевы Виктории, вступившей на престол полвека назад в возрасте 18 лет. Некоторые присутствовавшие на параде женщины, увидев немецкого кронпринца верхом, вспомнили рыцаря Лоэнгрина, но один медик из толпы высказался довольно резко: «Лицо наследного принца выглядело бледным, почти желтовато-белым. Неподвижный, сидя на лошади, он больше походил на белую статую, чем на живого человека. Его ввалившиеся глаза вызывали у меня скорее дурное предчувствие болезненного прощания, нежели горделивое чувство восхищения – оно противоречило его облику»[12]. В те дни Маккензи провел еще две операции с помощью проволочной петли, и Фридрих Вильгельм был так доволен уходом, что предложил своей свекрови пожаловать ему высокий титул – его душевный подъем был также связан с тем, что Маккензи, по всей вероятности, вопреки своему здравому смыслу, описал недуг пациента как излеченный. Так что пионером ларингологии стал сэр Морелл Маккензи, что едва ли способствовало его популярности среди коллег в Лондоне.

Кронпринц и его жена отправились в многомесячную реабилитационную поездку с остановками в Тироле, Венеции и, наконец, в Сан-Ремо, но безуспешно. В ноябре обнаружилось, что опухоль, которую прежде неоднократно удаляли, снова выросла, стала больше и теперь при ларингоскопии выглядела ужаснее, чем когда-либо. Вдруг Маккензи тоже изменил свой диагноз: «Now it looks like a cancer»[13] [14]. Врачи не были полностью откровенны с пациентом. 11 ноября Фридрих Вильгельм написал: «Главный доктор фон Шреттер во главе <…> в присутствии женушки поделился своим мнением <…> что случай серьезный <…> Я спросил, рак ли это, на что он ответил: по крайней мере, что-то на него похожее…»[15].

Теперь врачам стало ясно, что только опасная полная операция могла спасти пациента, но Фридрих Вильгельм от нее отказался: «… уже через несколько минут к нам пришел письменный ответ от Его Императорского Высочества, в котором он выражал несогласие на полную операцию и просил произвести только надрез трахеи»[16]. Надрез трахеи, трахеотомия, был неизбежен, потому что опухоль выросла до такой степени, что пациенту стало трудно дышать. Это вмешательство произошло 9 февраля 1888 года, после того как «…дыхание стало настолько шумным, что на противоположных концах стола можно было услышать чуть ли не каждый вздох кронпринца»[17].

Таким образом, наследный принц избежал смерти от удушья, но больше никогда не смог подать голос; отныне Фридрих Вильгельм мог общаться со своим окружением только с помощью записок. Операция прошла у врачей довольно легко и могла стать показателем переворота, произошедшего в медицине за последние десятилетия XIX века. Незадолго до того были достигнуты грандиозные успехи: применение общей анестезии с 1846 года – возможно, величайший момент человечества – и, наконец, местной анестезии; обнаружение Робертом Кохом и Луи Пастером под микроскопом возбудителей. Несмотря на упорное сопротивление, в больницах ужесточили правила соблюдения гигиены и применения антисептиков, чего удалось добиться в первую очередь благодаря шотландскому хирургу Джозефу Листеру. Люди в Германии и Европе с беспокойством читали в газетах сообщения о здоровье следующего немецкого кайзера и, следовательно, потенциально одного из самых могущественных людей в Европе. Над их повседневной жизнью, несмотря на прогресс, висел дамоклов меч в виде серьезной и внезапной угрозы неизлечимых заболеваний. И эта угроза сформировала сознание людей в XIX веке, в котором технический прогресс сыграл столь же важную роль, как чума, оспа и сифилис в более ранние эпохи.

Опухоль в гортани Фридриха Вильгельма разрослась настолько, что ему было трудно дышать.

В 1888 году, который вошел в историю Германии как год трех императоров, в Любеке жил 13-летний мальчик по имени Томас Манн. Ему было суждено увековечить две крупнейшие болезни XIX века в великолепных литературных памятниках: туберкулез в «Волшебной горе» и холеру в «Смерти в Венеции». С обеими инфекциями мы еще встретимся в ходе нашего изучения влияния болезней на историю – тех болезней, от которых пострадала большая часть населения, и тех, которые отбирали бразды правления у сильных мира сего.

Затем в Сан-Ремо пришли новости, которых Фридрих Вильгельм ждал долго, слишком долго, а теперь они пришли слишком поздно: 9 марта 1888 года его престарелого отца наконец не стало. Больной взошел на трон под именем Фридриха III. Слегка подавленное эмоциональное состояние немого кайзера уловил Франц Герре: «Отмеченный смертью, он знал, что его дни сочтены. Но он был благодарен за то, что на его долю выпало хоть немного власти и славы»[18].

Его поезд особого назначения прокладывал свой путь в Берлин сквозь снежную бурю. Канцлер Бисмарк принял Фридриха Вильгельма вежливо и без явного сочувствия; мысли государственного деятеля о власти и политике, должно быть, переполняли противоречивые сценарии. Что было лучше – или менее катастрофично – для него, для его политики и для Германии: вероятно, короткое правление Фридриха III или гораздо более долгое – эксцентричного нового кронпринца Вильгельма, которому было всего 29 лет и на которого в придворных кругах быстро начали смотреть как на восходящее солнце? Фридрих III и императрица Виктория – таков был теперь ее титул – переехали во дворец Шарлоттенбург. Когда позволяла погода и состояние кайзера, они каждый день совершали короткие поездки в экипаже, на что жители Берлина смотрели со смесью сочувствия, любопытства и, прежде всего, жалости.

Борода монарха скрывала серебряную канюлю трахеотомии от посторонних глаз. Однако лечащие врачи видели страшные проявления болезни и очищали канюлю от дурно пахнущих выделений. В отчаянии от того, что чуть меньше года назад он сделал мрачный прогноз, но потерпел неудачу из-за стены отрицания реальности, которую Маккензи и его покровительница Виктория воздвигли вокруг пациента, Эрнст фон Бергманн незадолго до восхождения своего пациента на престол воскликнул: «Теперь каждый сможет увидеть, что изо рта кронпринца течет раковый гной!»

Фридрих III умер 15 июня 1888 года. Вскрытие, проведенное под руководством Вирхова, слишком явно показало то, чего заслуженный ученый не видел или не желал увидеть под своим микроскопом. Рак полностью разрушил гортань, части трахеи и легких; как было написано в отчете о вскрытии, они были воспалены, в них началось образование абсцесса. Маккензи, получивший за свою врачебную деятельность астрономическую сумму – почти четверть миллиона золотых марок, в том же году опубликовал книгу о болезни титулованного пациента, которого он называл Фридрихом Благородным. Он пережил кайзера всего на четыре года и умер от сердечного приступа в 1892 году в возрасте 54 лет.

Правление Фридриха III длилось ровно 99 дней.

Фридрих III унес с собой в могилу и видение совершенно другой Германии. Можно только догадываться, оправдал бы покойный надежды либералов или оказался бы в ловушке властных структур лишь ограниченно демократического, ориентированного на власть государства. Изучив дневники наследного принца, историк Фолькер Ульрих, прекрасный знаток эпохи (и автор выдающейся биографии Гитлера), усомнился, что Фридрих III имел бы возможность – и желание – осуществить действительно радикальные изменения: «Симпатии кронпринца к либеральным идеям его жены не заходили настолько далеко, чтобы подтолкнуть его, например к системным реформам в направлении парламентаризма. Хотя он поддерживал контакт с либеральными политиками, Фридрих III оставался тесно связан с милитаристской средой прусского королевского двора»[19].

И все же мы не знаем, как могла бы выглядеть эта гипотетическая Германия. Немецкая нация жила бы под властью Фридриха III, который правил бы – при условии нормального здоровья и с учетом генов его отца, которые предрасполагают к долголетию – с 1888-го до, быть может, 1910-х годов и, если бы дожил до возраста своего отца, даже до 1920 года. Учитывая влияние его жены, дальнейшее канцлерство Бисмарка в этом сценарии маловероятно. Однако мы знаем, как выглядела реальная Германия с 1888 по 1918 год при правлении его сына Вильгельма II. Лидирующая в промышленности и науке, но возглавляемая непостоянным, часто иррационально действующим кайзером и чередой слабых и некомпетентных канцлеров, она стала очагом напряженности в концерте европейских держав[20]. С вильгельмовской Германией мы ассоциируем милитаристскую помпезность и бряцание саблями, противостояние с Англией, переросшее в гонку морских вооружений, и, как следствие, переход Франции и России в лагерь по сути враждебных Германии сил. Вильгельм II олицетворял хвастливость и шовинизм и в конечном счете сыграл решающую роль – ведущего, а также ведомого – на пути к великой катастрофе XX века: неописуемой массовой гибели людей в Первой мировой войне. Принимая во внимание это распределение сил, можно быть почти уверенным: при Фридрихе III при любом раскладе все сложилось бы иначе. И лучше.

Англия и Испания объединились – почти… ложная беременность Марии Тюдор

Королева не была образцом жизнерадостности и хорошего настроения, но наблюдатели при дворе не могли не заметить некоторого смягчения ее суровости. Вскоре новость облетела Сент-Джеймсский дворец, а затем и Лондон: Her Majesty is with child! [21]Из столицы Англии дипломаты немедленно передали своим правительствам известие о беременности 38-летней королевы. Такое послание получил и император Карл V, правивший Священной Римской империей германской нации и Испанией, а также испанскими владениями в недавно открытом за западным горизонтом Новом Свете: «Королева явно беременна, потому что чувствует ребенка. Есть и другие типичные признаки, в том числе состояние ее груди»[22]. Адресат должен был радоваться этой новости, поскольку английская королева уже несколько месяцев, с июля 1554 года, была замужем за его сыном, принцем Филиппом.

И свадьба тем летом, и теперь известие о беременности королевы, которая была уже в возрасте, быстро разлетевшееся по всем дворам Европы, вызвали радость либо беспокойство, в зависимости от политического, точнее, религиозно-политического настроя. Во втором случае это нередко было буквально беспокойство за собственную жизнь. Потому что королева Мария I поставила перед собой цель вернуть Англию в лоно Католической церкви, не гнушаясь при этом жестоких мер. Ее правление запомнилось как время пылавших костров. Таким ужасным способом она казнила еретиков, а для нее еретиками были фактически все протестанты. История впоследствии (если не при ее жизни) дала этой королеве прозвище Кровавая Мэри – суровый вердикт, который не смягчает даже существование одноименного коктейля.

Правление Тюдоров началось с кровопролития.

Давайте прервемся на мгновение и представим себе последствия, которые вырисовывались в прошлом и которые влияли бы на наш мир и по сей день, если бы история пошла так, как представляли жившие на рубеже 1554–1555 годов. Человек, который вскоре стал править самой могущественной империей в мире (император Карл V отрекся от престола в 1555 году, и таким образом муж Марии стал королем Испании Филиппом II[23]), своим браком заключил союз с формирующейся морской державой Англией. Филипп и Мария были убежденными католиками и, учитывая религиозное рвение той эпохи, откровенно фанатичными. Отец Марии Генрих VIII освободил верующих Англии от гнета Рима и основал Англиканскую церковь во главе с самим собой (и своими преемниками). Мария хотела обратить этот процесс вспять и сделать Англию бастионом католицизма.

Как бы сложились дела у протестантизма, только что появившегося в континентальной Европе, с учетом этого расклада сил? Мартин Лютер умер чуть менее десяти лет назад, и новая вера с трудом смогла укрепиться даже там, где она в итоге пустила корни: в немецкоязычном центре континента, в находившихся под властью Испании Нидерландах (которые почти 80 лет вели войну за независимость против Филиппа и его преемников) и в Скандинавии. Единственным серьезным соперником союза Испании и Англии по династическим, нерелигиозным причинам была французская монархия дома Валуа, также католическая. Принимая во внимание этот факт и распределение сил, нетрудно представить, что это привело бы к откату – к несомненно кровавой рекатолизации мечом испанских армий, огнем (костром) и пытками инквизиции. Европа национальных государств, которая сформировалась бы в этих условиях в XVI и XVII веках, кардинально отличалась бы от существовавшей на самом деле, лежащей в основе нашей реальной истории и современного мироустройства. Свободные идейные течения и, прежде всего, Просвещение, так называемая заря нашего настоящего в XVIII веке, вряд ли смогли бы процветать либо возникли бы с большой задержкой. Можно поспорить, но современная жизнь в Европе была бы менее либеральной и менее космополитичной. А какая сверхдержава сформировалась бы в этих условиях. Ресурсы и потенциал Нового Света, далекой Америки, который для Марии, Филиппа и их современников был действительно новым, вероятно, сыграли бы ведущую роль в этом гипотетическом изменении хода истории. Возможно, Estados Unidos[24] даже наблюдали бы за Европой, как своего рода страж Грааля, и замедляли или предотвращали реформы того порядка, который когда-то был установлен? Это совершенно другой мир, но его появление было возможно.

Нарушение функционирования человеческого тела, одного человеческого тела, патология вместо физиологии в то время заставили чаши весов судьбы качнуться в другую сторону.

Биография и, прежде всего, патобиография Марии Тюдор – один из самых ярких примеров, иллюстрирующих тему этой книги: как на исторические процессы влияют болезни. Это и коснулось широких слоев населения, и сбило королеву – человека, принимающего важнейшие решения, – с намеченного, казалось бы, курса. И изменило судьбу целых народов.

Прежде чем мы обратимся к физическому облику Марии Тюдор, имеет смысл взглянуть на ее династию. Потому что Тюдоры вызывают интерес даже спустя пять веков; вряд ли какая-либо другая правящая династия могла бы привести к появлению такого количества публикаций, фильмов, пьес и других обращений к истории их жизни. В наше время они практически стали звездами благодаря телесериалу с Джонатаном Рис-Майерсом в роли Генриха VIII и Натали Дормер в роли Анны Болейн[25]. В Англии пользуются особой популярностью у туристов достопримечательности, связанные с эпохой Тюдоров: от Хэмптон-Корта до Тауэра. Последний играл важную роль в истории на протяжении почти тысячи лет, но для многих посетителей служит прежде всего местом, где две жены Генриха VIII были вынуждены положить головы на плаху. Особенно большой выбор развлекательных мероприятий в Лондоне, где величественные актеры в нарядах времен Генриха VIII своим представлением заставляют туристов забыть о скучной ресторанной еде. Тюдоры правили всего 118 лет, и в их династии было только пять правителей, но Джеральд Мейер, написавший книгу об их эпохе, прав в своем заявлении, что из этого рода происходят самые известные король и королева в истории не только Англии, но и Европы, а возможно, и всего мира[26]. Это была эпоха насилия и террора, восстаний и войн, когда не только жизни простых людей, но часто и жизни тех, кто находился у власти, не имели большой ценности. Фавориты и советники, которые сначала пользовались благосклонностью правителя или правительницы, а затем попали в немилость, с пугающей регулярностью оказывались в камере пыток, на эшафоте или на костре.

Кровопролитие также знаменует начало периода правления Тюдоров. Можно указать точную дату: кровь, пролившаяся на поле битвы при Босворте 22 августа 1485 года, была кровью короля. В том сражении закончилась долгая эпоха Войны роз между враждующими домами Ланкастеров и Йорков, когда армия Генриха Тюдора, не состоявшего в прямом родстве с семьей Ланкастеров и вернувшегося из Франции после нескольких лет изгнания, разбила армию короля Ричарда III. Еще на поле боя у оскверненного трупа Ричарда Генрих был провозглашен новым королем Англии: как Генрих VII он стал основателем династии Тюдоров. 24 года его правления были отмечены осторожностью, сохранение власти было главной политической целью нового правителя. Его брак с Елизаветой Йоркской, племянницей побежденного короля, рассматривался как знак примирения. Частью удержания власти, как во все времена и во всех системах, была правительственная пропаганда. То, что происходило до Генриха, следовало изображать в как можно более негативном свете.

Ричард III, последний английский король, погибший в военном конфликте, стал главным злодеем, которого из-за плохого характера пришлось заменить более сильными правителями – Генрихом Тюдором и его потомками. Через сто лет после этих событий Уильям Шекспир в своей исторической драме тоже изобразил Ричарда одной из самых мрачных личностей в истории. Во всяком случае, Ричард был сложным персонажем, но, как показывает конец его истории, несомненно, человеком значительной храбрости. В наши дни к нему проявили некоторую справедливость. Его останки, которые считались утерянными со времен Босворта, были найдены в 2012 году под парковкой в городе Лестер в результате поисков, начатых местными историками-любителями. При большой поддержке со стороны населения (на его гроб и автомобиль, перевозивший его кости, во время шествия бросали тысячи белых роз, символизировавших Дом Йорков) спустя 530 лет после его страшной кончины Ричарду предоставили достойное последнее пристанище в Лестерском соборе, а в городе открыли очень красивый музей, посвященный его жизни и вообще археологическим открытиям. Помимо результатов анализа ДНК, на то, что кости принадлежали Ричарду, указывали явные признаки сколиоза, искривления позвоночника, из-за которого в произведении Шекспира и в других источниках Ричарда III называют горбуном.

Болезни и внезапные смерти сопровождали Тюдоров с первого поколения.

Через год после Босворта и всего через девять месяцев после свадьбы Генриха VII с Елизаветой Йоркской, в сентябре 1486 года, у пары родился сын, которого окрестили Артуром, и как принц Уэльский он автоматически стал наследником престола. Английская дипломатия сделала удачный ход: при поисках будущей супруги еще в раннем возрасте – обычная практика, бытовавшая у европейской аристократии на протяжении веков, – удалось добиться согласия растущей мировой державы Испании. Четырнадцатилетнему Артуру была обещана в жены Екатерина Арагонская, младшая дочь испанской королевской четы. Церемония бракосочетания состоялась в ноябре 1501 года. Консумировали ли эти подростки (Екатерина была на несколько месяцев старше своего жениха) брак, стало весьма спорным политическим и церковным вопросом с учетом последовавших событий. Смелое замечание Артура после предполагаемой брачной ночи о том, что он был в центре Испании, скорее всего, следует истолковывать как хвастовство привилегированного юноши мужского пола.

У них было не так много времени: Артур внезапно скончался в апреле 1502 года. Среди причин смерти называют чуму, грипп и эпидемию, которая неоднократно свирепствовала в Англии и не была до конца объяснена, – «английскую потливую горячку». Совершенно неожиданно второй сын королевской четы стал наследником престола. Его звали так же, как его отца, и после смерти последнего в 1509 году он взошел на престол как Генрих VIII. Поскольку союз с Испанией считался чрезвычайно важным, молодая вдова была без лишних церемоний передана Генриху VIII: Екатерина Арагонская стала первой из шести жен правителя. Библейский завет не желать жены брата был обойден с особого разрешения папы; неисполнение Артуром супружеского долга стало частью интересов государства. Двадцать лет спустя Генрих изменил свое прошлое решение: теперь он хотел, чтобы папа аннулировал его брак с Екатериной. Когда тот отказался, он разорвал отношения с Римом и повел Англию и ее Церковь по отдельному пути: Англиканской церкви с королем или королевой во главе.

За первые девять лет брака у Генриха и Екатерины умерли или родились мертворожденными четыре сына.

Генрих хотел расторгнуть свой брак с Екатериной не только потому, что поддался чарам более молодой и сексуально привлекательной Анны Болейн, но прежде всего потому, что его брак не привел к результату, который был необходим по династическим причинам: к рождению наследника мужского пола, а точнее, выжившего наследника. Потому что проблема заключалась не в бесплодии. У пары была недоношенная дочь, а позже, 1 января 1511 года, Екатерина родила сына, который умер через три дня. Другой сын родился в 1513 году; он либо был мертворожденным, либо сразу умер. Третий сын последовал за ним в 1514 году, его, по крайней мере, успели окрестить, прежде чем он тоже скончался. В январе 1516 года родилась Мария, а в 1518 году – еще один мертворожденный принц. Трагическая судьба этих детей наглядно демонстрирует, насколько опасным на протяжении веков было начало жизни для младенца, а часто и для матери. Детская смертность была высокой как в крестьянских бараках, так и во дворцах знати. Должно было пройти много времени, вплоть до рубежа XIX–XX веков, когда основы гигиены стали известны и начали применяться на практике, а акушерство и неонатология дали недоношенным детям хорошие шансы на выживание. В предыдущие эпохи беременность всегда была противоречивым явлением – поводом для радостного ожидания, но также и дамокловым мечом над головами матери и ребенка.

В случае с Генрихом VIII и его первой женой помимо общей опасности, которую в то время представлял процесс родов, был еще один фактор, способствовавший появлению недоношенных и мертворожденных детей. Сегодняшним патобиографам кажется вероятным, что Генрих заразился сифилисом до того, как женился на испанской принцессе. Передача венерического заболевания жене или женам правителя могла решить судьбу маленького принца. У Анны Болейн также были, по крайней мере, одни роды, когда ребенок родился недоношенным или мертвым[27].

Генрих VIII перенес оспу, малярию, сотрясение мозга и страдал от кожных язв.

Если этот предполагаемый диагноз верен, сифилис был лишь одной из многочисленных проблем со здоровьем, которые мучили короля и способствовали превращению обаятельного и статного молодого принца в чудовищного жестокого тирана. Вот только сомнительно, выглядел ли он когда-либо так же хорошо, как Джонатан Рис-Майерс, который играл его в телесериале «Тюдоры». В молодом возрасте Генрих VIII сильно отличался от толстого монарха с овальным лицом и коварными маленькими глазками, которого Ганс Гольбейн Младший запечатлел на полотне много лет спустя и таким образом сформировал образ короля для будущих поколений. Потому что в молодости Генрих был привлекателен и производил впечатление в первую очередь благодаря своему телосложению. Он мог днями напролет есть, пить и участвовать в турнирах, так что суеверным современникам казался дьяволом во плоти. Однажды на турнире он сменил десять загнанных лошадей. В 1514 году он заболел оспой, после которой у него остались обычные для этой болезни шрамы. Семь лет спустя он заболел малярией, эпидемии которой тогда случались в некоторых частях Англии. Характерные приступы лихорадки преследовали его всю жизнь.

Однако настоящей напастью Генриха были кожные язвы на ногах. Этот недуг стал результатом несчастного случая. 24 января 1536 года во время турнира в Гринвичском дворце Генрих в полном доспехе упал с лошади, которая при падении также перекатилась через монарха. Он потерял сознание на два часа, вызвав опасение за свою жизнь. Помимо сотрясения мозга в результате этого инцидента он получил открытую рану на бедре, которая имела последствия на всю оставшуюся жизнь; она так и не зажила должным образом. Что еще хуже: вероятная хроническая инфекция распространилась на соседние ткани, и кожные язвы на ногах стали постоянными спутниками монарха[28].

1536 год стал для короля – выражаясь словами нынешней королевы[29] – annus horribilis[30]. Травма головы в результате январского турнира могла иметь долгосрочные последствия. В 2016 году исследователи из Йельского университета сообщили в статье в медицинском журнале Journal of Clinical Neuroscience, что тяжелая травма головы могла привести к гормональному дефициту и, в долгосрочной перспективе, к гипогонадизму, то есть к снижению секреции половых гормонов яичками[31]. Для правителя, которому непременно нужен наследник, а тем более для человека, который гордился своей мужественностью, это было политически фатально. В Анне он разочаровался не только потому, что она не подарила ему сына. В сентябре 1533 года она родила дочь, и никто не мог предположить, что однажды та станет величайшей королевой Англии Елизаветой I. Но это еще не все: Анна, которой завистники придумывали нелестные прозвища, такие как «королевская шлюха», из-за ее сексуальной привлекательности, по-видимому, сделала уничижительные замечания о (снижающейся) мужественности своего супруга. Терпение Генриха лопнуло: отсутствие сына, проблемы с эрекцией и плохое настроение. 19 мая 1536 года во дворе Тауэра Анне пришлось подставить свою тонкую лебединую шею под меч палача[32].

А Генрих вновь испытал радость от достигнутого успеха и смог насладиться своей мужественностью. 30 мая 1536 года, то есть через 11 дней после казни Анны, третьей женой Генриха стала Джейн Сеймур[33]. Генрих положил на нее глаз, когда еще был женат на Анне Болейн. И вот Генрих добился того, к чему стремился: у него родился сын, которого окрестили именем Эдуард. Через 12 дней после родов Джейн, как и многие женщины той эпохи, умерла от родильной горячки в результате плохой перинатальной гигиены. Генрих был сильно расстроен и искренне оплакивал ее.

Третья жена принесла Генриху долгожданного сына, но умерла после родов.

Здоровье короля – как физическое, так и психическое – неуклонно ухудшалось. Он был уже неспособен к физическим нагрузкам, зато, обладая чрезмерным аппетитом, растолстел до гротескных размеров. Иногда он съедал до 13 блюд в день, запивая все это 10 пинтами пива. Поскольку мясо – баранина, говядина и разная птица, включая воробьев в паштете, – было очень популярно во времена Тюдоров, неудивительно, что Генрих заболел болезнью королей: подагрой. Говорят, что на финальном этапе своей жизни он весил около 200 килограммов. При этом он становился все более непредсказуемым и жестоким. Последние годы его правления воспринимались как время террора. Его личная жизнь также постепенно превращалась в катастрофу. Ожирение, различные физические недуги и эректильная дисфункция полностью лишили Генриха радостей супружеской жизни. В случае с женой номер четыре он, очевидно, прибегал к отмазкам. Восхитившись привлекательностью Анны Клевской на портрете, для создания которого художник Ганс Гольбейн специально отправился на Нижний Рейн, король был разочарован 25-летней женщиной, приехавшей к нему в первый день нового 1540 года. Он громко сетовал на «вялость ее плоти». Шесть месяцев спустя брак был расторгнут. Анна была достаточно умна, чтобы не комментировать вялость королевского скипетра; она пережила правителя, который давно превратился в тирана, на целое десятилетие. Однако ее преемнице, 17-летней Екатерине Говард, патобиография Генриха сулила катастрофу. Поскольку король не мог удовлетворить пятую жену, она завела любовника. В пропитанной интригами придворной атмосфере это недолго оставалось секретом. Ее любовника обезглавили; бывшему любовнику, который был у нее еще до того, как Генрих стал ее мужем, повезло еще меньше: его четвертовали. Сама Екатерина была казнена в феврале 1542 года.