Послушник дьявола бесплатное чтение

Эллис Питерс
Послушник дьявола

Видите того пожилого монаха в подоткнутой рясе? Сейчас утро, и брат Кадфаэль возится в своем садике: собирает лекарственные травы, ухаживает за кустами роз. Вряд ли кому придет в голову, что перед ним — бывший участник крестовых походов, повидавший полмира, бравый вояка и покоритель женских сердец. Однако брату Кадфаэлю приходится зачастую выступать не только в роли врачевателя человеческих душ и тел, но и в роли весьма удачливого, снискавшего славу детектива, ведь тревоги мирской жизни не обходят стороной тихую бенедиктинскую обитель. Не забудем, что действие «Хроник о брате Кадфаэле» происходит в Англии XII века, где бушует пожар гражданской войны. Императрица Матильда и король Стефан не могут поделить трон, а в подобной неразберихе преступление — не такая уж редкая вещь. Так что не станем обманываться мирной тишиной этого утра. В любую секунду все может измениться…

Глава первая

В середине сентября года 1140-го от Рождества Христова владельцы двух шропширских маноров — к северу и югу от Шрусбери — в один и тот же день отправили послов в аббатство святых Петра и Павла, прося согласия на вступление в орден их младших сыновей.

Одного приняли, другого отвергли. На это имелись достаточно веские причины.

— Я призвал вас на совет, прежде чем принять решение или представить дело на обсуждение капитула, — проговорил аббат Радульфус, — потому что принцип, который оно затрагивает, в настоящее время является предметом рассмотрения руководителей нашего ордена. Вы, брат приор и брат субприор, несущие каждодневные тяготы управления нашим хозяйством и нашим домом, ты, брат Павел, попечитель послушников и учеников, ты, брат Эдмунд, живущий в монастыре с самого детства и посвященный во все его заботы, — вы можете посмотреть на это дело с одной стороны; ты же, брат Кадфаэль, напротив, пришел к нам уже в зрелом возрасте, а до этого участвовал во многих опасных предприятиях, так что ты можешь взглянуть на него с другой стороны.

«Так, — подумал Кадфаэль, молча и неподвижно сидевший на скамье в углу приемной аббата, голой, пахнущей деревом комнаты, — я опять должен буду взять на себя роль защитника мирских искусов». Он снова должен будет подать свой голос, голос, ставший сдержанным, смягчившийся за пятнадцать лет, прошедшие с того дня, как он, бывший солдат, дал обет, но все же остающийся достаточно резким для монастырского уха. «Ладно, в служении каждый из нас делает то, что умеет, и так, как поручено нам свыше, и, наверное, такой образ жизни не хуже любого другого». Брата Кадфаэля изрядно клонило в сон: весь день с самого утра он провел во фруктовых садах Гайи и в своем маленьком садике внутри монастырской ограды, прерывая работу только для обязательного присутствия на службах в церкви и молитв. Он слегка опьянел от наполненного дивным ароматом трав сентябрьского воздуха и собирался лечь в постель сразу после повечерия. И все же он не настолько хотел спать, чтобы не насторожиться, когда аббат Радульфус объявил, что просит совета; вернее, он хотел бы выслушать совет, который потом без колебания отвергнет, если его, аббата, проницательность укажет ему совершенно иной путь.

— К брату Павлу обратились с просьбой, — произнес аббат, окидывая собравшихся властным взглядом, — принять к нам двух новых мальчиков, чтобы, когда придет время и если пожелает Господь, они смогли надеть рясу и выбрить тонзуру. Тот, с кем мы должны сейчас поговорить, из хорошей семьи, его отец — патрон нашей церкви. Сколько, ты сказал, лет мальчику, брат Павел?

— Он совсем дитя, ему еще нет пяти.

— В этом и состоит причина моих сомнений. Сейчас у нас живут только четыре мальчика; двое из них находятся здесь не для того, чтобы со временем дать монашеский обет, а чтобы получить образование. Правда, потом при желании они смогут остаться с нами и вступить в наше братство, но это уже их дело, — достигнув подходящего возраста, они сами сделают выбор. Двум другим двенадцать и десять лет, родители посвятили их Богу. Дети привыкли к нашей жизни и счастливы; очень не хотелось бы нарушать их покой. Поэтому я не могу с легкостью решиться принять к нам еще мальчиков, которые пока не в состоянии осознать, что даст им поступление в обитель, и, пожалуй, самое главное, чего они при этом лишатся. Великая радость, — объявил аббат Радульфус, — распахнуть двери перед тем, кто истинно хочет этого всей душой. Однако душа ребенка, только что оставившего колыбель, принадлежит игрушкам и теплу материнских колен.

Приор Роберт изогнул дугой серебристо-седые брови и с сомнением покосился на кончик своего тонкого аристократического носа:

— Обычай принимать детей послушниками существует уже века. Он освящен уставом. Любые отклонения от устава должны приниматься только после глубочайших размышлений. Есть ли у нас право отказывать отцу в том, чего он желает для своего ребенка? Есть ли у нас — есть ли у отца — право определять участь несмышленого младенца прежде, чем он обретет голос, чтобы говорить за себя? Я знаю, такая практика установилась давно и никогда не подвергалась сомнениям, но теперь подвергается. Нарушив ее, — упорствовал приор Роберт, — мы рискуем лишить какую-нибудь юную душу верного пути к блаженству. И в детские годы можно сделать неверный шаг, и путь к Божественной милости будет утерян.

— Я допускаю такую возможность, — согласился аббат, — но думаю, что может случиться и обратное, и многие дети, предназначенные для иной жизни и иного способа служения Богу, просто окажутся как бы заточенными в тюрьму. Это только мое собственное мнение. Здесь с нами и брат Эдмунд, который в монастыре с четырех лет, и брат Кадфаэль, который, напротив, пришел к нам в зрелом возрасте, прожив перед тем бурную, полную приключений жизнь. Я верю и надеюсь, что оба они не раскаиваются, дав монашеский обет. Скажи нам, брат Эдмунд, как ты смотришь на это? Ты сожалел когда-нибудь, что тебе не довелось познать мир за монастырскими стенами?

Брат Эдмунд, попечитель монастырского лазарета, был серьезным, вдумчивым человеком приятной наружности; будучи всего на восемь лет моложе шестидесятилетнего Кадфаэля, он хорошо смотрелся бы и верхом на лошади, и в качестве владельца какого-нибудь манора, хозяйским глазом приглядывающего за своими арендаторами. Он неторопливо обдумал ответ и спокойно проговорил:

— Нет, я никогда не испытывал сожалений. Но ведь мне неизвестно, о чем стоило бы жалеть. Однако я знаю тех, кто бунтовал просто от желания узнать это. Может быть, они воображали, что в мирской жизни больше возможностей, чем в нашей, а я, вероятно, лишен этого дара воображения. А может быть, мне посчастливилось найти себе работу по душе и по способностям и у меня не было времени роптать. Я бы ничего не хотел менять. И я сделал бы тот же самый выбор, если бы давал обет уже взрослым. Но у меня есть основания думать, что другие, будь их воля, сделали бы другой выбор.

— Честный ответ, — похвалил аббат Радульфус. — Брат Кадфаэль, а ты? Ты много бродил по свету, был в Святой земле, знаком и с оружием. Ты сделал выбор поздно и сделал его сам, и мне кажется, ты не тоскуешь о прошлом. Ты, повидавший так много, приобрел ли ты что-нибудь, выбрав монастырь?

Кадфаэль обнаружил, что прежде, чем ответить, ему нужно подумать, а думать после целого дня работы на солнце было очень трудно. Он прекрасно понимал, что хочет услышать от него аббат, но все же его смущала встававшая перед глазами картина, когда маленького ребенка, почти из колыбели, без его ведома обряжают в рясу — то, что он, Кадфаэль, сделал по собственной воле.

— Думаю, я приобрел многое, — проговорил он наконец. — Более того, мой дар, каким бы ничтожным и жалким он ни выглядел, значительнее того, который я смог бы принести, явившись сюда неопытным юнцом. Я откровенно говорю, что любил ту жизнь, высоко ценил воинов, которых знал, благородных людей и их великие дела, свидетелем которых был, и если в расцвете лет я решил отказаться от всего и предпочел жизнь в монастыре, то это говорит только о моем почтении и благоговении перед Церковью. И я никоим образом не считаю, что, сохранив кое-какие воспоминания, я менее пригоден исповедовать преданность Богу, — скорее, это помогает мне служить более ревностно. Если бы меня отдали в монастырь в раннем детстве, то, возмужав, я бы стал бунтовать, желая получить принадлежащее мне по праву. То, что я не провел здесь детство, помогло мне пожертвовать своими правами, когда на меня снизошла мудрость.

— Но ты ведь не будешь отрицать, — сказал аббат, и его худое лицо осветилось мимолетной улыбкой, — что есть люди, которые по своей природе и милости Божьей предназначены для того, чтобы с ранней юности начать вести жизнь, которую ты открыл для себя только в зрелые годы?

— Ни в коем случае не стану отрицать этого! Я считаю, что они — лучшие из нас. Но они делают свой выбор добровольно: каждый сам идет на свет, видимый лишь ему.

— Хорошо, хорошо, — проговорил Радульфус и задумался, обхватив ладонью подбородок и прикрыв свои глубоко сидящие глаза. — Брат Павел, ты ничего не хочешь сказать нам? Мальчики на твоем попечении, и мне известно, что они редко жалуются на тебя.

Брат Павел, человек средних лет, носившийся со своими подопечными, как беспокойная наседка с выводком цыплят, был известен тем, что всегда потворствовал малолеткам и защищал их от возможных наказаний; при этом он был хорошим учителем и вдалбливал юнцам латынь, не причиняя при этом особых огорчений ни себе, ни им.

— Для меня не будет тяжелым бременем забота о четырехлетнем мальчонке, — медленно проговорил брат Павел, — но дело ведь не в том, доставит ли это удовольствие мне или радость ему. Это не то, что предписывает устав, так мне кажется. Хороший отец может дать маленькому сыну то же самое. Лучше, если мальчик осознает, что он делает, и получит некоторое представление о том, что он оставляет позади. В пятнадцать или шестнадцать лет, получив хорошее образование…

Приор Роберт вскинул голову, сохраняя при этом суровый вид: он как бы показывал, что не хочет мешать главе аббатства прийти к какому-то решению. Субприор, брат Ричард, промолчал; это был добрый человек, хорошо управлявшийся с обыденными делами, но не любивший принимать решения.

— После того как я познакомился с соображениями архиепископа Ланфранка, я пришел к выводу, что в наше отношение к вопросу о принесении детьми обета следует внести изменения, — подвел итог аббат, — и я убежден, что сейчас лучше отказать всем, кто просит принять ребенка послушником в монастырь, пока тот сам не сможет решить, какой образ жизни ему избрать. Поэтому, брат Павел, моя точка зрения такова: на сегодня придется отклонить просьбу об этом мальчике. Пусть отец знает, что через несколько лет мы охотно примем его сына в качестве ученика нашей школы, но не в качестве послушника, собирающегося вступить в орден. Для этого он должен достичь соответствующего возраста. Так и скажи его отцу. — Радульфус перевел дыхание и слегка выпрямился в кресле, показывая, что совещание закончено. — Насколько я знаю, у нас есть еще одна просьба о приеме в монастырь.

Брат Павел уже встал и улыбался с облегчением.

— С этим затруднений не будет, отец мой. Леорик Аспли из Аспли хочет отдать нам своего младшего сына Мэриета. Юноше только что исполнилось девятнадцать лет, и он идет к нам по собственному пылкому желанию. Этот случай, отец мой, не вызывает сомнений.

— Не очень-то благоприятные времена для приема новичков, — признал брат Павел, идя через большой двор рядом с Кадфаэлем к повечерию, — так что лучше нам не брать послушников. Я доволен, что отец аббат решил именно так. Меня всегда не слишком радовало, когда к нам приводили маленьких детей. И хотя в большинстве случаев их отдают нам, руководствуясь, вероятно, исключительной любовью к ним, иногда находят сомнения… Если не хочется делить земли и уже есть один или два старших сына, то монастырь может быть хорошим способом удобно пристроить третьего.

— Такое может случиться, даже если этот третий — взрослый человек, — сухо возразил Кадфаэль.

— Но с его согласия, ведь и в обители тоже остается соблазн сделать карьеру. Но младенцы — нет, здесь слишком много возможностей для злоупотреблений.

— Как ты думаешь, придет к нам этот мальчик через несколько лет на условиях отца аббата? — поинтересовался Кадфаэль.

— Сомневаюсь. Если его поместят в нашу школу, его отцу придется платить за него. — Брат Павел, который был склонен отыскивать ангельские задатки у любого бесенка, если тот был его учеником, тем не менее скептически относился к старшим родственникам детей. — Если бы мальчика приняли в послушники, мы бы взяли на себя расходы по его содержанию и всему прочему. Я знаю отца ребенка. Вполне порядочный человек, но скупой. А вот его жена, я уверен, будет очень рада, что младшенький останется при ней.

Они подошли ко входу на галерею; в тихом, напоенном сладким ароматом воздухе плавали мягкие зеленоватые тени деревьев и кустов, тронутых первыми признаками золотой осени.

— А другой? — спросил Кадфаэль. — Аспли — это где-то к югу, на границе Долгого Леса; я слышал это имя, но не более. Ты знаешь их семью?

— Только понаслышке, но слава о них идет хорошая. С посланием сюда приходил управляющий манором — старый кряжистый сакс, если судить по его имени — Фремунд. Он сказал, что юноша умеет читать, здоров и хорошо воспитан. Во всех отношениях доброе приобретение для нас.

Заключение, с которым не было причин спорить.

Анархия в стране, раздираемой гражданской войной, сильно сократила доходы аббатства; те, кто намеревался совершить паломничество, оставались сидеть, съежившись, по домам; уменьшилось, к сожалению, число послушников, желающих вступить в монастырь, при том что сильно увеличилось число нищих беженцев, ищущих убежища в его стенах. Возможность получить взрослого члена общины, грамотного, жаждущего начать послушничество, было прекрасной новостью для аббатства.

Потом, конечно, нашлись умники, крепкие задним умом, которые, перебирая всяческие предзнаменования, намекали на приметы и нагло утверждали, что все были ими предупреждены. После любого потрясения и последующего успокоения всегда обнаруживается множество подобных запоздалых советчиков.

Два дня спустя брат Кадфаэль по чистой случайности оказался свидетелем прибытия нового члена общины. Несколько дней стояла ясная солнечная погода, будто специально, чтобы можно было собрать ранние яблоки и привезти на телегах свежесмолотую муку. Но потом разразился ужасный ливень, превративший дороги в непролазную грязь, а каждую ямку на большом дворе — в предательскую лужу. Переписчики и художники благодарили судьбу, что могут сидеть за своими столами в нишах скриптория. Мальчики оказались запертыми на время в помещении, предназначенном для игр; в лазарете немногие больные, находившиеся там, чувствовали, как все ниже и ниже падает их дух и одолевает грусть от вида тускнеющего за окном света. Гостей в это время было очень немного. В гражданской войне наступила передышка, высокопоставленные священнослужители пытались призвать обе стороны к согласию. Большая же часть Англии затаилась в своих домах и выжидала; только те, у кого не было выбора, двигались по дорогам и находили пристанище в странноприимном доме аббатства.

Время после полудня Кадфаэль провел в своем сарайчике при маленьком садике, где он выращивал травы. Ему нужно было не только проследить, как варились разные снадобья — результат осеннего сбора трав, кореньев и ягод; получив копию списка Элфрика, содержащего перечень трав и деревьев, произраставших в Англии полтора века назад, он мечтал в мире и покое изучить его. Брату Освину, чей молодой пыл иногда служил поддержкой Кадфаэлю, но чаще мешал ему наслаждаться своими личными владениями, было позволено удалиться, и он отправился изучать литургию, потому что приближалось время его пострига и он должен был знать все назубок.

Дождь был желанным для земли, но на людей действовал угнетающе, мешал думать. Темнело; буквы на листе, который лежал перед глазами Кадфаэля, стали расплываться. Он прекратил чтение; зная английский с детства, латынь Кадфаэль выучил уже в зрелом возрасте, ценой утомительных усилий, и, хотя и владел ею, она оставалась для него чужим, непривычным языком. Он проверил варившиеся смеси, помешал тут и там, бросил какие-то недостающие травы в ступку и растирал до тех пор, пока они не превратились в пыль и полностью не перемешались; потом он выскочил из сарайчика, быстро пробежал через мокрый садик и оказался в большом дворе. Под рясой он прижимал к груди драгоценный пергамент.

Кадфаэль добежал до навеса над крыльцом странноприимного дома и под его прикрытием собирался с духом, прежде чем пуститься шлепать по лужам в направлении крытой галереи монастыря, когда увидел троих всадников, въехавших со стороны предместья и остановившихся под аркой ворот у сторожки, чтобы стряхнуть капли дождя с плащей. Привратник, торопясь, вышел поприветствовать прибывших и двинулся вдоль стены под прикрытием навеса, а из конюшни выскочил конюх и побежал по лужам, накрыв голову мешком.

«Должно быть, это Леорик Аспли из Аспли и его сын, пожелавший надеть рясу и стать монахом», — подумал Кадфаэль. Он постоял какое-то время вглядываясь в приехавших, частично из любопытства, частично надеясь — увы, тщетно, — что ливень ослабнет и ему удастся пересечь двор и попасть в скрипторий, не промокнув насквозь.

Впереди ехал на крупном сером коне высокий, очень прямо державшийся пожилой человек в толстом плаще. Когда он откинул капюшон, стала видна копна густых седых волос и длинное суровое бородатое лицо. Даже на таком расстоянии оно казалось значительным, неулыбчивым, непреклонным; орлиный нос придавал ему высокомерное выражение, усугубляемое жесткими очертаниями гордого рта; однако, когда всадник сошел с коня, его обращение с привратником и конюхом было подчеркнуто вежливым. Трудный человек. Вероятно, такому отцу нелегко угодить. Одобрял ли он решение сына или согласился против воли, с досадой? Кадфаэль подумал, что Леорику, очевидно, больше пятидесяти, и по простоте душевной счел его стариком, забывая о собственном возрасте, о котором вообще никогда не думал, а ведь ему самому было за шестьдесят.

Гораздо сильнее его внимание привлек юноша, который, как того требовали приличия, почтительно следовал за отцом на расстоянии нескольких ярдов и быстро спрыгнул со своего черного пони, чтобы поддержать стремя отцу. Пожалуй, даже излишне предупредительно, но при этом в его манере держаться было что-то, напоминающее жесткую несгибаемость старшего. Когда они спешились, оказалось, что девятнадцатилетний Мэриет Аспли на голову ниже Леорика; это был хорошо сложенный, стройный, крепкий юноша, на первый взгляд ничем особенным не примечательный. Темные пряди волос прилипли к его мокрому лбу, и потоки дождя струились по гладким щекам, как потоки слез. Он стоял чуть в стороне, со смиренно склоненной головой и опущенными долу глазами, весь внимание, как слуга, ожидающий приказаний хозяина. Когда же они направились под навес сторожки, Мэриет следовал по пятам за отцом, как хорошо обученная собака. И все же в его поведении была какая-то замкнутость, что-то принадлежащее ему одному; он как будто выполнял весь этот ритуал, не участвуя в происходящем душой. Это было скрупулезное соблюдение внешних формальностей, которое не затрагивало даже частички его «я». Насколько Кадфаэль мог разглядеть на таком расстоянии, выражение лица Мэриета было столь же спокойным и суровым, как у Аспли-старшего.

«Да, — подумал Кадфаэль, — между этими двумя нет согласия, это несомненно». Единственное, чем он мог объяснить холодность и непреклонность отца, так это тем, что тот не одобряет решение сына, — мысль, сразу пришедшая Кадфаэлю в голову; возможно, отец пытался отговорить сына и очень сердит, что это ему не удалось. Упрямство с одной стороны, крушение надежд и разочарование — с другой разделили их. Не лучшее начало служения — противостоять воле отца. Однако ослепленные слишком ярким светом не видят, не хотят видеть боль, которую они причиняют. Путь, которым Кадфаэль пришел в монастырь, был иным, но ему пришлось пару раз наблюдать такие случаи, и он понимал всю тяготу подобной ситуации. Прибывшие отправились в сторожку ожидать брата Павла, а после — официального приема у аббата. Конюх, который приехал вслед за ними на косматом диком пони, отвел лошадей на конюшню, и большой двор снова опустел; дождь лил по-прежнему. Брат Кадфаэль подобрал повыше полы своей рясы и побежал к главному корпусу, там стряхнул воду с рукавов и капюшона, а потом пошел в скрипторий, устроился удобно и продолжил чтение. Через несколько минут он полностью погрузился в проблему, являлись ли «dittanders» Элфрика тем же самым, что его собственный «dittany» (ясенец белый). Кадфаэль не думал больше о Мэриете Аспли, который принял неколебимое решение стать монахом.

На следующий день юноша был представлен капитулу, чтобы формально заявить о своем желании и познакомиться с теми, кому предстояло стать его братьями. Во время послушничества молодые люди не принимали участия в дискуссиях капитула, имразрешалось лишь слушать, чтобы набираться ума, но аббат Радульфус настаивал, чтобы к ним с самого момента их вступления в монастырь относились учтиво, как принято среди братии.

Впервые надев рясу, Мэриет чувствовал себя в ней чуть-чуть стесненно, даже казался меньше ростом, как отметил внимательно наблюдавший за ним Кадфаэль. Теперь, когда рядом не было отца, вызывавшего в сыне враждебную холодность, юноша стоял опустив глаза и крепко сжав руки, испытывая, очевидно, благоговейный трепет перед происходящим. На вопросы отвечал тихим, ровным голосом, быстро и с должным смирением. Лицо, от природы бледное, под летним солнцем загорело до темно-золотого цвета, бежавшая под гладкой кожей кровь прилила к щекам с высокими скулами. Тонкий прямой нос с красиво вырезанными, нервно трепещущими ноздрями и этот гордый рот с полными губами, сурово сжатыми, когда юноша молчал, и казавшимися такими нежными, трогательными, когда он говорил. Глаза скрывались за смиренно опущенными веками, брови, чуть более темные, чем волосы, были четко изогнуты.

— Надеюсь, ты хорошо подумал, — проговорил аббат, — но теперь у тебя есть время подумать еще, не опасаясь осуждения ни с чьей стороны. Действительно ли ты хочешь вступить в монашескую жизнь, стать одним из нас? Это по-настоящему обдуманное и твердое желание? Ты можешь высказать все, что у тебя на душе.

Аббату ответил тихий голос, и в нем прозвучала скорее гордость, чем решимость.

— Таково мое желание, отец мой. — Казалось, юноша сам удивлен собственной горячностью. — Я прошу вас принять меня и обещаю быть послушным во всем.

— Такую клятву ты дашь позже, — сказал Радульфус с легкой улыбкой. — А пока брат Павел будет твоим наставником, и ты будешь подчиняться ему. Для тех, кто вступает в орден в зрелом возрасте, послушничество обычно длится год. У тебя есть время и дать обет, и выполнить его.

Когда аббат произнес эти слова, опущенная голова юноши резко вскинулась, веки поднялись и открыли большие ясные глаза, темно-карие, с зелеными точками. До сих пор Мэриет ни разу не взглянул прямо на свет, поэтому яркость его глаз удивила и встревожила аббата. А тон голоса, которым он задал вопрос, прозвучал выше и резче, чем раньше, почти испуганно:

— Отец мой, это обязательно? Нельзя ли сократить срок, если я это заслужу? Ожидание так трудно переносить.

Аббат посмотрел на него внимательно, сдвинул свои прямые брови и насупился, но это было скорее выражением удивления, чем неудовольствия.

— Срок может быть сокращен, если нам это покажется целесообразным. Если ты будешь готов раньше, это проявится само собой. Не напрягайся чрезмерно, стараясь достичь совершенства.

Легко было заметить, что юноша Мэриет очень чувствителен к скрытому смыслу и слов, и тона. Он снова прикрыл глаза веками, как будто опустил завесу, и посмотрел на свои сцепленные руки.

— Отец мой, направляйте меня. Я всем сердцем хочу принять постриг и жить в мире и покое.

Кадфаэлю показалось, что сдержанный голос на какое-то мгновение дрогнул. Это, несомненно, никак не повредило юноше в глазах Радульфуса, которому приходилось иметь дело и с пылкими энтузиастами, и с теми, кого, как ягнят, буквально волокли на плаху посвящения.

— Это можно заслужить, — произнес аббат мягко.

— Отец мой, я заслужу!

Голос юноши дрогнул, но только на секунду. Поразительные глаза оставались прикрытыми.

Радульфус, ласково взглянув, отпустил юношу и после его ухода закрыл заседание капитула. Образцовое вступление? Или на всем этом лежала тень слишком лихорадочного усердия, которое не мог не почувствовать столь проницательный человек, как аббат Радульфус, а почувствовав, не мог одобрить и в будущем собирался относиться к юноше с большой осторожностью? Темпераментный серьезный молодой человек, попав в тихое убежище, о котором он мечтал, легко может проявить излишнюю горячность и нетерпение. Кадфаэль, всегда прочно стоявший на земле своими большими ногами и спокойно принявший решение укрыться в тихой монастырской гавани на весь остаток жизни, все же испытывал чувство сильной симпатии к пылкой юности, которая все преувеличивала, которая могла взлететь в небеса от строчки стихов или обрывка музыкальной фразы. Некоторые юноши, вспыхнув, горели потом до самого своего смертного часа, освещая путь многим, и оставляли после себя сверкающий след идущим им на смену поколениям. У других же огонь гас от нехватки горючего, однако не причиняя этим зла никому. Время покажет, что принесет с собой маленький костер несчастного Мэриета.

Хью Берингар, помощник шерифа Шропшира, вернулся из своего манора Мэзбери, чтобы принять дела, поскольку его начальник, Жильбер Прескот, отправился к королю Стефану в Вестминстер со своим обычным визитом ко дню святого Михаила*¹ — дать отчет о положении дел и доходах графства. Их обоюдными усилиями округа оставалась хорошо защищенной и верной присяге, ее не затронули беспорядки, сотрясавшие большую часть страны, и у аббатства были серьезные причины благодарить их обоих, потому что многие обители, расположенные в Уэльсе вблизи дорог, оказывались распущенными, разогнанными, превращенными в военные крепости, некоторые даже не однажды, и никакого возмещения убытков при этом они не получали. Хуже, чем войска короля Стефана с одной стороны и войска его родственницы-императрицы с другой — а по совести говоря, и те, и другие причиняли достаточно зла, — хуже них оказывались расползшиеся по стране армии отдельных сеньоров, хищники большие и малые, пожирающие все в тех местах, где они могли не опасаться карающей руки закона. В Шропшире, однако, законная власть была достаточно сильна и верна королю, во всяком случае настолько, чтобы заботиться о его подданных.

Убедившись, что жена и маленький сын удобно устроились в их городском доме рядом с церковью святой Девы Марии и что в гарнизоне крепости царит полный порядок, Хью прежде всего отправился засвидетельствовать свое почтение аббату. И никогда он не уезжал из монастыря, не навестив брата Кадфаэля. Они были старые друзья, ближе, чем бывают отец и сын, и относились друг к другу со спокойной терпимостью людей разных поколений; кроме того, их сближали и общие приключения, которые стирали различия в возрасте. В беседах друг с другом и тот и другой оттачивали свой ум, чтобы лучше защищать вечные ценности, которые с каждым днем все более попирались в этой трясущейся от страха разоренной стране.

Кадфаэль спросил, как поживает Элин, и улыбнулся, радуясь просто оттого, что произнес ее имя. Он был свидетелем того, как Хью добился и жены, и своего высокого для такого молодого человека положения, и по-дедовски гордился их первенцем, крестным отцом которого стал в первые дни этого года.

— Великолепно, — с удовольствием ответил Хью. — Спрашивает о тебе. Как только отслужу свой срок, найду способ увезти тебя к нам, и ты убедишься сам, как она расцвела.

— Бутон был достаточно редкостный, — проговорил Кадфаэль. — А бесенок Жиль? Господи Боже, ему уже девять месяцев от роду, он скоро начнет носиться по полу, как щенок! Они встают на ноги прежде, чем становятся самостоятельными.

— Он передвигается на четырех не хуже, чем его рабыня Констанс на двух, — с гордостью объявил Хью. — И сжимает ее руку так же крепко, как прирожденный воин — меч. Только отдали Господь от него это время на долгие годы, мне его детство всегда покажется коротким. Даст Бог, времена раздоров окончатся раньше, чем он возмужает. Было же время, когда в Англии царили незыблемые законы, и оно должно снова вернуться.

Хью был человеком уравновешенным и неунывающим, но временами, когда он думал о своей должности и верности королю, на его лицо набегала тень.

— Какие вести с юга? — спросил Кадфаэль, заметив легкое облачко, — Похоже, совещание у епископа Генри ничего не дало?

Генри Блуа, епископ Винчестерский и папский легат, был младшим братом короля и его неколебимым сторонником, пока Стефан не напал на Церковь и не оскорбил ее в лице ряда епископов. Кому оставался верен сам епископ Генри после того, как его родственница — императрица Матильда — прибыла в Англию и вместе со своей партией прочно обосновалась на западе, выбрав в качестве базы город Глочестер, было неясно. Умный, честолюбивый и практичный священнослужитель, несомненно, мог сочувствовать и той, и другой стороне, но от их поведения приходил только во все большее отчаяние; раздираемый родственными чувствами, он провел всю весну и лето этого года, пытаясь изо всех сил уговорить врагов прийти к разумному соглашению и подготовил некоторые пункты будущего договора, которые могли если и не удовлетворить требования обеих сторон, то хотя бы умиротворить их и дать Англии заслуживающее доверия правительство и какую-то надежду на возвращение законности. Генри сделал все, что мог, и даже сумел всего лишь около месяца назад организовать близ Бата встречу представителей обеих партий. Но согласия достигнуть не удалось.

— Хотя бойню это остановило, — заметил Хью, скривившись, — по крайней мере на какое-то время. Однако плодов пока нет, собирать нечего.

— До нас дошел слух, — сказал Кадфаэль, — что императрица предлагала избрать Церковь в качестве арбитра, а Стефан не согласился.

— Неудивительно! — ухмыльнулся Хью. — У него есть владения, у нее — нет. Любое обращение к суду для него угроза потерять все, ей же ставить на карту нечего, а выиграть кое-что она может. Самый пристрастный суд поймет, что она не дура. А мой король, дай ему Господь побольше разума, оскорбил Церковь, и она не замедлит отомстить за себя. Нет, тут надеяться не на что. В данный момент епископ Генри отправился во Францию; он не теряет надежды и ищет поддержку у французского короля и графа Теобальда Нормандского. В ближайшие недели он будет придумывать мирные предложения, а потом вернется сюда с войском и снова обратится к враждующим сторонам. Сказать правду, он рассчитывал получить большую поддержку, прежде всего с севера. Но они все прикусили языки и сидят по домам.

— Честер? — рискнул высказать предположение Кадфаэль.

Граф Ранульф Честерский был независимым полукоролем на севере — он был женат на дочери графа Глочестерского, сводного брата императрицы и ее главного сторонника в этой борьбе; однако у него имелись претензии к обеим партиям, и до сих пор он осмотрительно соблюдал мир в своих владениях, не выступая с оружием в руках ни на той, ни на другой стороне.

— Он и его сводный брат, Вильям Румэйр. У Румэйра большие владения в Линкольншире, и вместе они — сила, с которой приходится считаться. Они, надо признать, удерживают там равновесие, но могли бы сделать больше. Ладно, надо быть благодарным даже за временное перемирие. А потом — будем надеяться.

Увы, надежд Англия за эти трудные годы познала в избытке. Однако Генри Блуа, надо отдать ему справедливость, изо всех сил старался навести порядок в царившем хаосе. Генри был наглядным примером того, как можно достичь больших успехов в миру, рано облачившись в сутану. Монах монастыря Клюни, аббат в Гластонбери, епископ Винчестерский, папский легат — взлет крутой и яркий, как радуга. Правда, он начинал, будучи племянником короля, и своим быстрым продвижением был обязан старому королю Генриху. Способные младшие сыновья менее знатных семейств, выбрав монашескую стезю, не могли надеяться получить епископский сан ни в их собственном аббатстве, ни в каком другом. Например, этот пылкий юноша с горящими губами и зелеными крапинками в глазах — как далеко пойдет он по дороге к власти?

— Хью, — Кадфаэль плеснул немного воды в жаровню, чтобы торф только тлел и при желании огонь можно было бы снова быстро разжечь, — что ты знаешь об Аспли из Аспли? Это манор на краю Долгого Леса не слишком, кажется, удален от города, но место достаточно уединенное.

— Не такое уж уединенное. — Хью немного удивился вопросу. — Там соседствуют три манора, которые выросли из одной вырубки. Все они были на стороне графа, а сейчас они на стороне короля. Владелец одного взял имя Аспли. Его дед был сакс до мозга костей, но надежный человек, граф Роджер покровительствовал ему и оставил ему его земли. Они все еще саксы по духу, но они ели его хлеб и были верны ему, а когда он примкнул к королю, остались с ним. Хозяин манора взял жену-нормандку, и она принесла ему в приданое манор где-то на севере, за Ноттингемом, но Аспли для него все равно главный. А что тебе Аспли? Откуда ты знаешь Аспли?

— Увидел на коне под дождем, — ответил Кадфаэль просто. — Он привез своего младшего сына, которого Небо или преисподняя склонили к монашеской жизни. Мне интересно — почему, вот и все.

— Почему? — Хью пожал плечами и улыбнулся. — Манор небольшой, есть старший сын. Младшему не достанется земли, если только у него нет воинственных наклонностей и он не добьется для себя чего-нибудь сам. А монастырь, церковь — неплохое будущее. Толковый парень может тут пойти дальше, чем если станет наемником. Что тут непонятного?

Перед мысленным взором Кадфаэля, как бы подтверждая сказанное Хью, предстала фигура еще молодого, энергичного Генри Блуа. Только вот есть ли у мальчика, державшегося так напряженно и взволнованно, те качества, которые в будущем помогут сформироваться правителю?

— А что представляет собой его отец? — Кадфаэль уселся рядом с другом на стоящую у стены широкую скамью.

— Он из семьи более древней, чем Этельред. Гордый, как сам дьявол, хотя все, что у него есть, — это два манора, записанные на него. Знаешь, как у местных князьков — каждый держит свой маленький двор. Остались еще такие, затерянные в лесах, среди холмов. Ему, должно быть, за пятьдесят, — безмятежно говорил Хью, перебирая в уме сведения, известные ему по долгу службы, о манорах и их хозяевах, за которыми он в эти нелегкие времена следил бдительным оком. — Репутация этого человека, его слово ценятся высоко. Сыновей я никогда не видел. Сколько лет этому отпрыску?

— Девятнадцать. Так было сказано.

— Что тебя беспокоит? — добродушно спросил Хью и, бросив понимающий взгляд на грубоватый профиль Кадфаэля, стал терпеливо ждать ответа.

— Его покорность, — ответил Кадфаэль и поймал себя на том, что его воображение разыгралось, а язык неосторожно развязался. — По природе он необузданный. И глаза у него дерзкие, как у сокола или фазана, брови — нависающая скала. А руки складывает и веки опускает, словно служанка, которую распекают.

— Он отрабатывает искусство смирения и изучает аббата, — проговорил Хью спокойно, — Так они и поступают, толковые ребята. Тебе же приходилось видеть их.

— Приходилось.

Действительно, некоторые из них были глуповаты, но честолюбивы — молодые парни, наделенные способностями, позволяющими достигнуть определенного предела, но не выше и не дальше, однако домогавшиеся гораздо большего, чем то, что соответствовало их талантам. Но Кадфаэль чувствовал, что юный Аспли не из их числа. Жажда быть принятым, получить избавление — казалось, для мальчика это желанный финал, последняя точка. Кадфаэль сомневался, видят ли вообще эти соколиные глаза что-нибудь за пределами монастырских стен.

— Те, что хотят закрыть за собой дверь, либо стремятся потом вернуться в мир, либо бегут от него. Между ними есть разница. Только знаешь ли ты, как их отличить друг от друга?

Глава вторая

Год выдался урожайный. В садах Гайи в октябре созрели яблоки, а поскольку погода стала переменчивой, братия поспешила воспользоваться тремя ясными днями и собрать плоды. К работе были привлечены все, кроме учеников школы, — монахи, служки, послушники. Да и работа была приятной; особенно радовались молодые, которым было разрешено залезать на деревья, подоткнув рясы до колен, — они как бы возвращались на короткое время к мальчишеским забавам.

У одного из горожан была хижина неподалеку от земель аббатства; там он держал коз, а рядом стояли ульи, и ему позволялось косить траву под деревьями сада, потому что своей земли ему было мало для выпаса коз. В тот день он работал с утра, серпом срезая последнюю в этом году высокую траву, выросшую вокруг деревьев, куда косой не подобраться. Кадфаэль с удовольствием поработал вместе с ним, и теперь они сидели, отдыхая, под одной из яблонь и обменивались подходящими случаю любезностями. Кадфаэль, знавший почти всех жителей Шрусбери, помнил, что у этого человека целый выводок детей, и следовало расспросить, как они поживают.

Потом Кадфаэль ругал себя, что отвлек внимание собеседника и тот, прислонив серп к дереву, забыл о нем, когда младший сынишка, лягушонок ростом не выше колен отца, прибежал вприпрыжку звать его на полуденную трапезу — хлеб с элем. Как бы то ни было, серп остался у ствола яблони в росшей пучками траве. Кадфаэль поднялся, с некоторым трудом разогнулся и снова стал собирать яблоки, а его собеседник поднял сына на руки и, слушая его лепет, заторопился к хижине.

Тем временем соломенные корзины весело наполнялись. Это был не самый богатый урожай, который Кадфаэлю приходилось снимать в этом саду, но все же неплохой. Теплый день, мягкий свет прикрытого дымкой солнца, река, тихо и мирно текущая между полями и городом, силуэты высоких башен, густой запах урожая — перемешанные ароматы плодов, сухой травы, осыпающихся семян и напитавшихся летним теплом деревьев, медленно погружающихся в зимнюю спячку, — сладкий осенний воздух; неудивительно, что напряжение спало у всех и на сердце стало легче. Руки работали, головы отдыхали. Кадфаэль заметил, с каким усердием трудился брат Мэриет: широкие рукава рясы закатаны, крепкие молодые руки обнажены, полы подоткнуты, видны гладкие загорелые колени, капюшон отброшен на плечи, темноволосая взлохмаченная голова, пока еще без тонзуры, подставлена солнцу. Лицо светилось, карие глаза широко открыты. Юноша улыбался. Улыбка не была обращена к кому-то конкретно, просто она свидетельствовала об удовольствии, пусть даже непрочном, кратковременном, которое доставляла Мэриету работа. Вернувшись к нелегкому для него труду, Кадфаэль выпустил юношу из виду. Возможно, за таким делом, как сбор яблок, и можно было бы мысленно погрузиться в молитвы, только и сам Кадфаэль был полностью поглощен чувственной радостью, которую дарил прекрасный день, и, как показалось монаху по лицу брата Мэриета, молодой человек ощущал то же самое. И это очень ему шло.

К несчастью, случилось так, что самый толстый и неловкий из послушников решил залезть на дерево, у которого по-прежнему стоял серп, и, хуже того, решил забраться повыше, чтобы дотянуться до соблазнительной грозди яблок. А дерево было из породы тонкоствольных, к тому же ветви его под грузом плодов ослабли. Не выдержав нагрузки, одна ветвь обломилась, и, вызвав шквал обрушившихся листьев и плодов, парень полетел вниз, прямо на торчавшее кверху острие серпа.

Падение было весьма впечатляющим, с полдюжины товарищей услышали шум и прибежали, Кадфаэль впереди всех. Бедняга лежал недвижимо, раскинув руки и ноги, ряса его задралась, на боку виднелся длинный порез, и из него ручьем текла кровь, пропитывая и рукав рясы, и траву вокруг. Все являло собой картину неожиданной насильственной смерти. Неудивительно, что не имеющие жизненного опыта молодые люди, узрев сие, были ошеломлены и закричали от ужаса.

Брат Мэриет находился несколько в отдалении и не слышал шума падения. Ничего не подозревая, он пробирался между деревьев к дорожке, которая шла по берегу реки, и прижимал к себе большую корзину яблок. Когда он подошел ближе, его взгляд, только что ясный и спокойный, упал на распростертое тело, прорезанную рясу и лужу крови. Мэриет остановился как вкопанный, затем отшатнулся и наткнулся пятками на комья торфа. Корзина выпала у него из рук. Яблоки покатились по земле.

Юноша не издал ни звука, но Кадфаэль, который стоял на коленях рядом с лежащим послушником, удивленный посыпавшимся сверху дождем яблок, поднял глаза — и увидел над собой лицо человека, будто перенесшегося из мира жизни и света в неподвижный мир тлена и праха, мир смерти. Остановившиеся глаза казались зелеными стекляшками, в их глубине не было света. Не мигая, они смотрели на человека в траве, который, похоже, был мертв. Лицо Мэриета превратилось в маску, побелело, черты заострились. Казалось, оно теперь никогда больше не оживет.

— Глупый мальчишка! — закричал Кадфаэль, ощутив прилив бешенства при виде этого немого олицетворения ужаса. Один такой непутевый уже был у него на руках. — Подбери свои яблоки и убирайся с моих глаз, если ничем больше помочь не можешь! Ты что, не видишь, этот парень просто слегка отбил себе немногие имеющиеся у него мозги, стукнувшись головой о ствол, да кожу на ребрах о серп ободрал. Хоть кровь и льет, как из зарезанной свиньи, он жив и будет жить.

Действительно, как бы в подтверждение его слов, жертва собственной неосмотрительности открыла глаза, с изумлением огляделась, будто в поисках недруга, который сыграл с ним эту шутку, и начала многословно жаловаться на свои раны и ушибы. Все вздохнули с облегчением и окружили беднягу, наперебой предлагая свою помощь, а Мэриет с тупой покорностью стал собирать рассыпанные яблоки, не произнося при этом ни слова. Ледяная маска оттаивала очень медленно, веки прикрыли зеленые глаза раньше, чем в их глубине зажегся свет.

Рана, как Кадфаэль и говорил, оказалась на поверку длинной, неровной, но неглубокой царапиной; пострадавшего туго обмотали рубашкой, пожертвованной одним из послушников, завязав сверху полоской полотна, которой раньше была обвязана сломанная ручка одной из корзин. От удара на макушке парня выросла шишка, и голова болела, однако ничего худшего не произошло. Раненого, как только он почувствовал, что может встать и держаться на ногах, отправили в аббатство в сопровождении двух его товарищей, достаточно высоких и сильных, чтобы, сделав стул из сплетенных рук, донести его до кровати, если тот вздумает упасть. О происшествии напоминала только подсыхающая лужица крови на траве да серп, за которым прибежал перепуганный мальчишка. Он вертелся вокруг, пока Кадфаэль, оставшись наконец один и погладив его по голове, не успокоил, сказав, что особой беды не случилось и никто не упрекает его отца за допущенную оплошность. Несчастные случаи бывают, и не только с забывчивыми хозяевами коз и толстыми неуклюжими юношами.

Как только Кадфаэль избавился от всех, он получил наконец возможность поразмышлять над вопросом, который его интересовал и ответа на который у него еще не было. Вон парень, одна из фигур в черных рясах, трудится не разгибаясь; он ничем не отличается от других, только все время прячет лицо и молчит, не произносит ни слова, тогда как остальные, пронзительно вопя, обсуждают происшествие и, понемногу утихая, становятся похожими на стайку воробьев. В движениях Мэриета была заметна какая-то скованность, будто двигалась деревянная кукла; а если кто-нибудь приближался, он отворачивался. Он не хотел, чтобы на него смотрели, по крайней мере пока он снова не сможет владеть своим лицом.

Они отнесли собранные яблоки в обитель и разложили на чердаке большого сарая для сена, стоящего на главном дворе; эти поздние яблоки будут храниться до Рождества. Время подходило к вечерне, когда братия возвращалась к себе. Кадфаэль поравнялся с Мэриетом и пошел рядом. Он владел искусством проникать в души заинтересовавших его людей, ничем не выдавая своей цели. Он вел себя просто и спокойно, своим видом как бы говоря, что все они похожи между собой и живут в одном мире.

— Много шума из-за нескольких дюймов кожи, — проговорил Кадфаэль извиняющимся тоном. — Я сгоряча нагрубил тебе, брат. Прости. С ним легко могло случиться то, о чем ты подумал. Мне тоже так поначалу показалось. Теперь мы оба можем вздохнуть свободнее.

Голова, только что склоненная, быстро повернулась в сторону Кадфаэля. Настороженный взгляд зелено-золотых глаз был подобен короткой вспышке молнии, тут же погашенной. Тихий голос удивленно произнес:

— Да, благодарение Богу! И спасибо тебе, брат!

Кадфаэль подумал, что обязательное обращение «брат» пришло в голову юноше в последнюю минуту и несколько запоздало, однако оценил это.

— От меня было мало толку, ты прав. Я… не привык… — Мэриет запнулся.

— Да и когда тебе было привыкнуть, мальчик? Я вдвое, и даже больше, старше тебя и поздно надел сутану, не то что ты. Я видел смерть в разных ее обличьях. Мне довелось быть и солдатом, и матросом во время крестового похода, и потом еще десять лет после того, как Иерусалим пал. Я видел убитых в бою. Если уж на то пошло, и сам в бою убивал. И никогда, насколько я помню, не испытывал от этого радости, но, дав клятву, никогда и не отступал.

Что-то произошло рядом с Кадфаэлем: монах почувствовал, как тело юноши напряглось и сам он весь обратился в слух. Может, из-за упоминания клятв, других, не монашеских, но тоже затрагивающих вопросы жизни и смерти? Кадфаэль, как рыбак, на крючке у которого бьется хитрая добыча, продолжал вести незначительный, легкий разговор, усыпляя возможные подозрения, завлекая, — то, что за последние годы он делал очень редко.

Нельзя было допустить, чтобы предписываемый орденом отказ от мира, став у него на пути, помешал твердому намерению облегчить жизнь Мэриета, — ведь речь шла о душе, до предела истерзанной самоосуждением. Словоохотливый старый брат, перебирающий пережитые в прошлом приключения, обошедший в своих скитаниях полсвета, — что могло быть более безобидным и более обезоруживающим?

— Я сражался вместе с Робертом Нормандским, кого среди нас только не было — бритты, норманны, фламандцы, шотландцы, бретонцы, — всех не перечислишь! Когда город был взят и Болдуин коронован, большинство вернулось домой; на возвращение ушло два-три года. Ну а меня к тому времени взяли служить на море, и я остался. Там вдоль берега водились пираты, у нас всегда была работа.

Молодой человек не пропустил ни слова из того, что говорил Кадфаэль; он дрожал, как необученная, но породистая охотничья собака, заслышавшая звук рога; однако ничего при этом не произнес.

— А в конце концов я вернулся домой, потому что здесь мой дом, и я чувствовал, что мне это нужно, — продолжал Кадфаэль. — Какое-то время служил наемником тут и там, а потом угомонился, пришло время зрелости. Но я хорошо побродил по свету.

— А теперь — что ты делаешь здесь? — В голосе Мэриета слышался неподдельный интерес.

— Выращиваю травы, потом сушу их и делаю лекарства для больных, которые приходят к нам. Я лечу еще многих помимо нашей братии.

— И ты доволен жизнью? — Это прозвучало как заглушенный крик протеста; выходило, что Кадфаэль не должен был быть доволен.

— Лечить людей — после того как долго наносил им раны? Что может быть лучше? Человек делает то, что ему повелевает делать долг, — осторожно произнес Кадфаэль, — сражаться, если он обязался сражаться, или уговаривать бедняг не воевать, или убивать, или умирать, или лечить. Полно людей, считающих, что имеют право указывать тебе, как жить, но пробиться сквозь толпу и найти истину можешь только ты сам, если озарение укажет тебе, куда идти. Знаешь, что мне далось труднее всего? Повиновение. Я ведь уже стар.

«И я свое отгулял, да еще как! — добавил он про себя. — Интересно, что же я пытаюсь сделать сейчас? Предостеречь парня, чтобы не торопился принести дар, которого принести не может, потому что сам еще не обрел его?»

— Верно! — вдруг воскликнул Мэриет. — Каждый должен делать то, что на него возложено, и не задавать вопросов. Это и есть повиновение? — Он повернулся к Кадфаэлю, и тому показалось, что у юноши такое выражение лица, будто он, как некогда сам Кадфаэль, только что поцеловал рукоять своего кинжала и дал обет пролить кровь за дело для него столь же святое, каким было когда-то для Кадфаэля освобождение гроба Господня.

Мэриет все время не выходил у Кадфаэля из головы, и после вечерни, припоминая случившуюся днем беду, он поделился с братом Павлом своей тревогой.

Павел оставался с детьми в монастыре, и ему рассказали только о неудачном падении брата Волстана, но о необъяснимом ужасе, охватившем Мэриета, Павел не знал ничего.

— В общем, ничего странного, что он испугался, — увидев лежащего в крови человека, они все были потрясены. Но он, несомненно, ощутил что-то необыкновенно страшное.

Брат Павел при мысли о своем трудном подопечном с сомнением покачал головой:

— Он всегда все воспринимает крайне остро. Я не нахожу в нем спокойствия и уверенности, которые свойственны истинному призванию к монашеской жизни. О, он само воплощение послушания: что бы я ему ни велел, он все делает, какую бы работу ему ни поручили, он ее выполняет, — это та телега, которая бежит впереди лошади. У меня никогда не было более старательного воспитанника. Но другие не любят его — он их избегает. От тех, кто пытается приблизиться к нему, он отворачивается и при этом бывает груб и резок. Он предпочитает одиночество. Говорю тебе, Кадфаэль, я никогда не видел послушника, который исполнял бы свое послушничество так старательно и так безрадостно. Ты хоть раз видел, чтобы он улыбнулся, с тех пор как попал сюда?

«Да, один раз видел, — подумал Кадфаэль, — днем, как раз перед тем, как упал Волстан. Тогда Мэриет собирал яблоки в саду; он первый раз вышел за пределы монастыря после того, как отец привез его».

— Как ты думаешь, может, вызвать его на капитул? — с сомнением в голосе спросил Кадфаэль.

— Мне кажется, я придумал лучше, по крайней мере я надеюсь на это. Когда имеешь дело с подобной натурой, не хочется жаловаться, тем более что прямых оснований для жалоб нет. Я поговорил о нем с отцом аббатом. «Пошли его ко мне, — сказал Радульфус, — и успокой, объясни, что я здесь для того, чтобы каждый, кто испытывает нужду во мне, от самого младшего из мальчиков до любого из монахов, мог откровенно говорить со мной». И что из этого вышло? «Да, отец мой; нет, отец мой; хорошо, отец мой!» — и ни слова, которое бы шло от сердца. Единственное, что заставляет его раскрыть рот, — это заявление, что он совершил ошибку, придя сюда; и что ему нужно снова все обдумать. Тут-то он быстренько становится на колени и молит, чтобы срок его испытания сократили, чтобы ему разрешили как можно скорее постриг. Отец аббат прочел ему целую лекцию о смирении и о том, как правильно употребить год послушничества, и мальчик принял все близко к сердцу, во всяком случае так казалось, и обещал быть терпеливым. И все же он торопит. Книги он проглатывает быстрее, чем я успеваю снабжать его ими, он стремится приблизить время пострига любой ценой. Менее расторопные обижаются на него. Те, кому удается поспеть за ним, при том, что они начали на два или более месяца раньше, говорят, что он их презирает. То, что он их избегает, я видел сам. Не буду отрицать, он беспокоит меня.

Беспокоился и Кадфаэль, хотя ничем не обнаруживал силу своего беспокойства.

— Я могу только удивляться, — продолжал брат Павел задумчиво. — «Передай ему, что он может приходить ко мне, как к своему отцу, ничего не боясь», — говорит аббат. Будет ли это поддержкой для парня, только что покинувшего родной дом? Кадфаэль, ты видел их, когда они приехали? Обоих вместе?

— Видел, — осторожно ответил Кадфаэль, — но только несколько минут, пока они спешивались, отряхивались от дождя и заходили внутрь.

— Когда это тебе требовалось больше минуты? — хмыкнул брат Павел. — Ну а его отец! Я был при этом, видел, как они прощались. Без единой слезинки, несколько сухих слов — и отец ушел, оставив сына со мной. Я и раньше видел, многие так поступали, страшась расставания не меньше, чем их дети, а может, и больше. — Судьба лишила брата Павла возможности обзавестись детьми, давать им имена, нянчить, растить, однако было в нем, в этом монахе, что-то, что обнаружил аббат Хериберт, человек не мягкий и не слишком дальновидный, а обнаружив, доверил ему воспитание мальчиков и послушников, — и этого доверия Павел ни разу не обманул. — Но я никогда раньше не видел, чтобы отец уходил, не поцеловав сына. Никогда. А старый Аспли ушел.

Ночью, часа через два после повечерия, единственным светом в дормитории оставался свет от небольшой лампы, горевшей у подножия черной лестницы, а единственными звуками — доносившийся иногда вздох кого-нибудь из спящих, который поворачивался на другой бок, или тихие осторожные шаги бодрствующего брата. В конце дормитория у приора Роберта был собственный угол, который как бы венчал, замыкая, весь длинный открытый коридор, по обе стороны которого жила остальная братия. Бывали случаи, когда кто-нибудь из молодых монахов, еще не освободившийся от греха старика Адама, радовался крепкому сну приора. Было известно, что и Кадфаэль покидал иногда ночью свое ложе и выскальзывал наружу, если для этого находились достаточно веские причины. Его первые встречи с Хью Берингаром, до того как этот молодой человек завоевал Элин и получил свою должность, происходили именно ночью, и, выходя из монастыря, Кадфаэль не спрашивал разрешения. И никогда не пожалел об этом! А то, о чем Кадфаэль не сожалел, ему очень трудно бывало припомнить на исповеди. Хью был тогда для него загадкой, непонятным молодым человеком, который мог оказаться и другом, и врагом. Постепенно, раз за разом, Кадфаэль научился доверять Хью, и тот стал его другом, самым близким и самым дорогим.

После сбора яблок Кадфаэль лежал в ночной тишине без сна, серьезно задумавшись, но не о Хью Берингаре, а о юном Мэриете, который, увидев лежащего в траве человека и решив, что тот заколот ножом, остолбенел и у которого на лице отразилось такое отчаяние. Как будто увидел призрак! Раненый послушник лежал сейчас в своей постели, неподалеку от Мэриета, и спал; может, его сон был не очень спокойным, потому что под тугой повязкой болели ребра, но он не издавал ни звука, так что, наверное, спал крепко. Спал ли Мэриет вполовину так же крепко? Почему он так живо представил себе истекающего кровью мертвого человека? Где довелось ему видеть подобное?

Тишина была полнейшей; до полуночи оставалось больше часа. Даже те, кто обычно спал тревожным сном, сегодня погрузились в мир и покой. Мальчики, которые по распоряжению аббата были отделены от старших, спали в небольшой комнате в конце коридора, а брат Павел занимал помещение, которое было как бы щитом, прикрывавшим их территорию. Аббату Радульфусу было известно, какие непредвиденные опасности могут подстерегать даже невинные души, обреченные на целомудрие.

Брат Кадфаэль спал вполглаза, как ему в свое время часто приходилось спать в военных лагерях, на полях битвы или на палубе корабля, завернувшись в матросский плащ под звездами Средиземноморья. Мыслями он возвращался на восток, в прошлое, и при этом, как и тогда, оставался начеку в ожидании опасности, даже если никакой опасности быть не могло.

Вдруг раздался ужасный крик, и темнота и тишина разлетелись в клочья, как будто две демонические руки разорвали сон всей братии да и саму ночь. Вопль взлетел высоко под крышу и, порождая дикое эхо, бился там о балки, как летучая мышь. Слышались отдельные слова, но разобрать их было невозможно, только неясное бормотание, вскрики, похожие на проклятия, прерываемые всхлипами и паузами, чтобы сделать вдох.

Прежде чем вопль достиг высшей точки, Кадфаэль вылетел из постели, ощупью добрался до прохода и бросился туда, откуда несся крик. К этому моменту, похоже, проснулись все: Кадфаэль слышал невнятный перепуганный лепет и произносимые в отчаянии слова молитвы; разглядел в темноте приора Роберта, заспанного, двигающегося очень медленно: он сердито спрашивал, кто посмел нарушить покой. Позади помещения, где спал брат Павел, слышалась какофония детских голосов; два самых маленьких мальчика проснулись и в испуге стали выть от ужаса. Ничего удивительного: никогда еще их сон не был так грубо нарушен, а малышам было всего по семь лет. Павел понесся успокаивать их. Крики между тем не прекращались, громкие, жалобные, то угрожающие, то испуганные. Святые обращаются к Богу. А к кому обращался этот неистовый, яростный голос, с кем он сражался на своем языке боли, гнева и угроз?

Кадфаэль схватил свечу и, чтобы зажечь ее, двинулся к лампе у лестницы, прокладывая себе дорогу в темноте, постоянно натыкаясь на бесцельно снующие тела, мешавшие ему. Крики, угрожающие, тоскливые и по-прежнему бессвязные, продолжали раздирать его слух, а дети жалобно выли в своих углах. Кадфаэль добрался до лампы, зажег свечу; ее фитиль вспыхнул и стал ровно гореть, освещая лица с открытыми ртами и широко распахнутыми глазами, а высоко вверху — балки крыши. Кадфаэль уже понял, где надо искать нарушителя спокойствия. Раздвинув локтями толпившихся, он понес свечу к постели Мэриета. За ним неуверенно, робко двинулись остальные; они топтались, глядя во все глаза, но подойти ближе боялись.

Брат Мэриет сидел на постели, прямой, как струна; он дрожал, что-то бормотал, вцепившись в одеяло сведенными судорогой пальцами. Голова его откинулась назад, глаза были крепко закрыты. На окружающих это подействовало успокаивающе: казалось, спящий не испытывает мук, и, если бы удалось сделать так, чтобы его сновидения перестали быть страшными, он проснулся бы невредимым. Тех, кто подошел первыми и толпился в проходе, пяля глаза на Мэриета, уже почти догнал приор Роберт, готовый без колебаний схватить юношу за плечи и гневно потрясти. Но Кадфаэль успел раньше обнять напрягшееся тело и прижать к себе. Мэриет вздрогнул, ритм его горестных воплей сбился, юноша икнул и замолк. Кадфаэль поставил на пол свечу, провел ладонью по лбу юноши и мягко заставил его опустить голову на подушку. Дикие крики перешли в жалобный детский скулеж, Мэриет, заикаясь, что-то проговорил и затих. Оцепеневшее тело поддалось, обмякло, упало в постель. К тому времени, как приор Роберт добрался до Мэриета, ослабевший юноша уже крепко спал, освободившись от мучившего его демона, в полном неведении о том, что произошло.

На следующий день брат Павел привел Мэриета на капитул. Наставник послушников хотел, чтобы ему подсказали, как вести себя с человеком, явно пребывавшем в духовном смятении. Самого Павла могло бы удовлетворить одно-двухдневное наблюдение за молодым человеком. Он постарался бы выпытать у юноши, какая беда, приключившаяся с ним, могла вызвать ночной кошмар, и вместе они вознесли бы молитвы, призывающие мир в душу Мэриета. Однако приор Роберт не хотел и слышать об отсрочке. Да, накануне послушник пережил ужасное потрясение из-за несчастного случая с его товарищем; но ведь это пережили и другие трудившиеся в саду, однако никто не разбудил дормиторий своими воплями. Приор Роберт считал, что это проявление, пусть неосознанное, своенравности, хвастовства и самомнения — результат воздействия цепко ухватившегося за Мэриета демона, и что освободить плоть от дьявола можно лишь плетью. Брат Павел восстал против немедленного использования в данном случае способа умерщвления плоти. Пусть решает аббат.

Мэриет, пока обсуждался его непреднамеренный проступок, стоял в центре собрания, опустив глаза и сцепив руки. Как и остальные, которые быстро пришли в себя и заснули, стоило тревоге улечься, он проснулся с первым ударом колокола, сзывавшего к заутрене, и, спускаясь по лестнице, не мог понять, почему все молчат — одни с опаской косятся на него, а другие и вовсе стремятся отойти подальше. Все это и сказал Мэриет, когда его просветили относительно его недостойного поведения, и Кадфаэль верил ему.

— Я привел его к вам не как сознательно преступившего правила, а как человека, нуждающегося в помощи, которую один я оказать не могу. Кадфаэль прав, — продолжал брат Павел, — меня самого не было вчера вместе со всеми в саду, — этот несчастный случай с братом Волстаном взволновал всех, а когда подошел брат Мэриет, его никто не предупредил о случившемся, и увиденное потрясло юношу. Он испугался, что бедный парень умер. Возможно, эта мучительная для него мысль превратилась в наваждение и нарушила сон, и сейчас нужны только покой и молитва. Подскажите, как мне поступить.

— Получается, он все это время спал? — Радульфус бросил задумчивый взгляд на смиренно склонившуюся перед ним фигуру. — Не просыпаясь, поднял на ноги весь дормиторий?

— Да, спал, — ответил Кадфаэль твердо. — Разбудить его в таком состоянии значило бы причинить ему большое зло. Когда я осторожно уложил его, он погрузился в самые далекие глубины сна, и это излечило его страдания. Уверен, он ничего не подозревал о поднявшемся переполохе, пока ему не рассказали утром.

— Это правда, отец мой, — произнес Мэриет, подняв на мгновение глаза. — Мне рассказали обо всем, и, видит Бог, я очень сожалею. Но клянусь, я не знал ничего о своем проступке. Если мне приснился дурной сон, я ничего не помню. Я не знаю, почему все так произошло. Для меня это такая же тайна, как и для всех остальных. Могу только надеяться, что больше этого не случится.

Аббат в раздумье нахмурил брови:

— Странно, что ты так встревожился без всякой причины. Вероятно, потрясение, вызванное видом брата Волстана, лежащего в луже крови, явилось причиной твоей взволнованности. Но то, что ты не смог управлять своим духом, не свидетельствует ли это о том, сын мой, что с принесением клятвы следует подождать?

Из всех предлагавшихся способов наказания только этот, похоже, напугал Мэриета. Он внезапно бросился на колени, причем движение его было столь грациозно, что широкая ряса взметнулась и разлеглась вокруг его тела как рыцарский плащ. Юноша поднял голову, с отчаянием взглянул на аббата и умоляюще протянул к нему руки:

— Отец мой, помоги мне, поверь! Я хочу только одного — вступить в монастырь, обрести мир и покой и выполнять все, что потребует от меня устав. Я хочу обрубить все нити, привязывавшие меня к прошлому. Если я виноват, если я согрешил, намеренно или невольно, излечи меня, накажи меня, наложи на меня епитимью, какую только сочтешь нужной, только не гони меня!

— Мы не отказываемся так легко от кандидатов в наш орден, — произнес аббат Радульфус, — и не отворачиваемся от тех, кому требуется помощь. Существуют лекарства, которые успокаивают слишком разгоряченный мозг. У брата Кадфаэля они есть. Но к их помощи следует прибегать только в случае крайней необходимости, а для тебя лучший способ исцеления — молитвы и стремление научиться владеть собой.

— Я бы скорее достиг этого, — продолжал Мэриет со всей возможной страстью, — если бы ты сократил срок моего испытания, разрешил мне дать обет и начать полностью жить монашеской жизнью. Тогда не останется ни сомнений, ни страха…

«Ни надежды», — добавил про себя Кадфаэль, взглянув на юношу, и, продолжая наблюдать за ним, подумал, а не пришла ли та же мысль в голову аббату.

— Истинно монашескую жизнь надо заслужить, — ответил аббат резко. — Ты еще не готов дать обет. И ты, и мы должны проявить терпение; пройдет время, и ты будешь достоин стать одним из нас. Чем больше спешка, тем дальше цель. Помни это и старайся обуздать свои порывы. А пока подождем. Я допускаю, что поступок твой ненамеренный, и молю Бога, чтобы впредь подобные потрясения миновали тебя. Теперь иди. Брат Павел передаст тебе наше решение.

Мэриет бросил быстрый взгляд на окружавшие его серьезные лица и вышел, оставив братьев обсуждать вопрос о своей судьбе. Приор Роберт, как всегда, немедленно распознал в смирении юноши немалую гордыню и считал, что умерщвление плоти с помощью тяжелого физического труда, диеты, состоящей из хлеба и воды, а также самобичевания, позволит сосредоточиться и очистит растревоженный дух. Некоторые члены капитула смотрели на дело просто: поскольку послушник не хотел совершить ничего дурного, его не следовало наказывать, однако в интересах всеобщего спокойствия, быть может, было бы полезно отделить его от собратьев. Брат Павел указал, что это само по себе послужит Мэриету наказанием.

— Вполне возможно, мы беспокоимся понапрасну, — сказал в заключение аббат. — Кому из нас не приходилось провести дурную ночь, когда сон прерывается кошмарами? Все бывает. Ведь ни с кем из нас, в том числе и с детьми, ничего плохого не произошло. Почему бы не посчитать, что подобное больше не повторится? Между дормиторием и комнатой мальчиков есть две двери, при необходимости их можно закрывать. А если потребуется, можно принять и другие меры.

Три ночи прошли спокойно, на четвертую все повторилось. Не так страшно, как в первый раз, но все же переполох поднялся изрядный. Диких воплей не было, однако дважды или трижды, с перерывами, Мэриет произнес какие-то слова, и то, что удалось разобрать, вызвало у его собратьев-послушников глубокое смятение. Они стали относиться к юноше с еще большей опаской.

— Он несколько раз выкрикнул: «Нет, нет, нет!» — докладывал брату Павлу на следующее утро ближайший сосед Мэриета. — А потом проговорил: «Хорошо, хорошо!» — и что-то о покорности и долге… Потом снова завопил: «Кровь!» Я проснулся и заглянул к нему — брат Мэриет сидел в кровати, ломая руки. Потом он опять лег, и больше ничего. Только с кем он разговаривал? Боюсь, им овладел дьявол. А что может быть еще?

Брат Павел отверг столь безумное предположение, но тем не менее не мог отрицать, что сам слышал эти слова, вызвавшие и у него беспокойство. Мэриет снова был поражен, узнав, что он вторично оказался причиной переполоха, и утверждал, что не помнит, чтобы ему привиделось во сне что-то дурное, и живот ночью тоже не болел.

— На этот раз никто сильно не перепугался, — сказал брат Павел Кадфаэлю после литургии. — Он кричал негромко, и дверь к детям мы закрыли. Я, как мог, прекратил всякие пересуды, но они боятся Мэриета. Им нужен душевный покой, а он — угроза этому покою. Они говорят, что во время сна в него вселяется дьявол и что это дьявол привел его сюда и неизвестно, в кого еще он вздумает вселиться. Я слышал, как они называли Мэриета послушником дьявола. Это-то, по крайней мере, я пресек, вслух они такого больше не произносят. Но думать не запретишь.

Сам Кадфаэль тоже слышал страдальческие вскрики, на этот раз приглушенные, слышал боль и отчаяние в голосе Мэриета и пришел к заключению, что причина происходящего, несомненно, была земной. Однако неудивительно, что неопытные юнцы, доверчивые и суеверные, боялись и думать иначе.

Все это происходило в середине октября, в тот же день, когда каноник Элюар из Винчестера, сопровождаемый секретарем и конюхом, на пути из Честера на юг остановился отдохнуть пару дней в Шрусбери. Решение его было продиктовано отнюдь не религиозной политикой или простой учтивостью, а тем фактом, что в стенах обители святых Петра и Павла находился послушник Мэриет Аспли.

Глава третья

Каноник Элюар был известен как человек очень образованный, имел несколько ученых степеней, причем часть их была получена во Франции. Благодаря своей учености и широкому кругозору Элюар снискал расположение епископа Генри Блуа, и тот сделал каноника самым приближенным изо всех священнослужителей, окружавших его. Перед отъездом во Францию влиятельный прелат доверил Элюару большую часть своих сложных дел.

Брат Кадфаэль стоял слишком низко на иерархической лестнице, чтобы быть приглашенным к столу аббата, когда тот принимал гостей ранга каноника Элюара. Кадфаэль воспринимал это спокойно, тем более, что информацию обо всем происходящем в мире он все равно получал из первых рук: в отсутствие шерифа Хью Берингар, само собой разумеется, должен был присутствовать на всех встречах, где обсуждались вопросы политики, ну а затем он в точности передавал все, что ему показалось важным, Кадфаэлю, своему второму «я».

Проводив каноника в отведенные ему покои монастырского странноприимного дома, Хью, зевая, отправился в сарайчик Кадфаэля.

— Замечательный человек! Неудивительно, что епископ Генри ценит такого. Ты видел его, Кадфаэль?

— Видел. Я случайно оказался во дворе, когда он прибыл. — Перед мысленным взором Кадфаэля возник крупный, представительный мужчина, который, несмотря на свою дородность, ездил верхом не хуже любого егеря, причем с самого детства; в зрелые годы стал воином; тонзура в густых волосах на круглой тяжелой голове, щеки выбриты до синевы. Шитая по последней моде, но строгая одежда; единственные драгоценности — крест и кольцо, но зато это были подлинные произведения искусства. Внушительная челюсть и властный взгляд, проницательный, исполненный достоинства. — А что он делает в наших краях, теперь, когда его епископ уехал на континент?

— То же, ради чего его епископ отправился в Нормандию, — добивается помощи у каждого, кто может ее оказать, пытается найти путь спасти Англию от окончательного раздробления. Пока Генри во Франции ищет поддержки короля и герцога, ему непременно следует знать намерения графа Ранульфа и его брата. Они ведь не скрывают, что встречались летом, и, наверное, именно поэтому епископ Генри перед самым отъездом во Францию послал своего человека на север выразить почтение обоим и уверить их в своем расположении. Посланцем был один молодой многообещающий священник из ближайшего окружения епископа, Питер Клеменс. И Питер Клеменс не вернулся. Это могло означать что угодно, но время шло, ни слова от него, ни слова от тех двух на севере, и каноник Элюар начал беспокоиться. На юге и на западе наступило небольшое затишье, обе стороны выжидают и следят друг за другом, вот Элюар и решил лично отправиться в Честер и выяснить, что там делается и что стало с посланцем епископа.

— И что же с ним стало? — хмыкнул Кадфаэль. — Сейчас, похоже, его милость опять направляется на юг, к королю Стефану. Так как же его встретили в Честере?

— Очень тепло и с таким почтением, какое только может душа пожелать. Если я не ошибаюсь, каноник Элюар, как бы лояльно он ни относился к стараниям епископа Генри установить мир, скорее склоняется на сторону короля, нежели императрицы, и сейчас он возвращается в Вестминстер, чтобы уговорить Стефана ковать железо, пока горячо, лично поехать на север да предложить Честеру и Румэйру что-нибудь лакомое, подкрепить тем самым их расположение. Один-два манора и красивый титул — Румэйр уже сейчас фактически граф Линкольна, так почему бы ему не называться так официально, — и позиция короля может укрепиться. Во всяком случае, Элюар, кажется, считает так. Эти двое доказывали свою преданность много раз. Жена Ранульфа — дочь Роберта Глочестерского, однако сам Ранульф тихо сидел дома, когда год или два назад Роберт привез сюда свою царственную сестрицу и собирался начать войну. Так что, похоже, каноник вряд ли мог быть более удовлетворен тем, что там увидел, это ясно. Но почему это стало ясно только сейчас, почему об этом не поведал месяц назад не вернувшийся из поездки Питер Клеменс… Все очень просто! Этот парень туда не доехал, и в Честере так и не узнали, с какой миссией послал его епископ Генри.

— Пожалуй, отсутствие ответа от них можно объяснить и так, — серьезно проговорил Кадфаэль, внимательно глядя на мрачное лицо своего друга. — И куда же Клеменс сумел добраться?

В раздробленной Англии было достаточно ставших совсем дикими мест, где человека могли убить ради одежды или ради лошади. В лесах оставались заброшенные маноры, люди под страхом опасности бежали, и целые деревни опустели. Но в общем север пострадал меньше, чем юг или запад, и лордам вроде Ранульфа Честерского пока удавалось сохранить в своих землях относительный порядок.

— Это-то и пытался выяснить Элюар, повторяя путь Клеменса в обратном направлении, шаг за шагом следуя по дороге, которую вероятнее всего тот мог выбрать. Что он не доехал до Честера — это несомненно. Дальше наш каноник шаг за шагом убеждался, что Клеменса не было и тут, и тут — и так до Шропшира. Никаких следов ни Клеменса, ни его лошади — во всем Чешире.

— Ничего до самого Шрусбери?

Хью явно собирался рассказать еще кое-что. Он задумчиво вертел в своих худых красивых руках кубок, как будто разглядывая его.

— Почти до Шрусбери, Кадфаэль. Элюар повернул назад очень близко от города, не доехав до нас всего несколько миль, и на это у него была веская причина. Последнее, что он смог выяснить о Клеменсе, — это то, что ночь с восьмого на девятое сентября тот провел в доме, хозяину которого приходился дальним родственником со стороны жены. И где, как ты думаешь? В маноре Леорика Аспли, у края Долгого Леса.

— Да что ты! — Кадфаэль, весь внимание, уставился на Хью. Восьмое сентября — а через неделю или около того приехал управляющий Фремунд и передал просьбу своего лорда о том, чтобы его младшего сына, по собственному горячему желанию последнего, приняли в монастырь. «Post hoc»*² , однако не означает «propter hoc»*³. И какая связь может существовать между тем, что один человек неожиданно почувствовал призвание к монашеской жизни, а другой провел ночь в его доме и утром уехал?

— Каноник Элюар знал, что Клеменс собирался остановиться здесь? Знал про их родство?

— Да, об их родстве и о намерении Клеменса остановиться у Аспли знали и епископ Генри, и Элюар. Весь манор видел, как Клеменс приехал, и все с удовольствием рассказывали, как его приняли. А на следующее утро все обитатели манора, или почти все, провожали его в дорогу. Аспли и управляющий верхом на лошадях проехали с гостем первую милю, и все домочадцы и половина соседей видели, как они отъезжали. Никаких сомнений, Клеменс отправился в путь целым и невредимым и на хорошей лошади.

— А где он собирался провести следующую ночь? Его где-нибудь ждали?

— По словам Аспли, Клеменс собирался сделать еще одну остановку в Витчерче, это добрых полпути до места его назначения, но, зная, что легко найдет там ночлег, он заранее никого не предупреждал. В Витчерче не нашли никаких его следов, никто не видел его и не слышал о нем.

— Значит, человек потерялся между нами и Витчерчем?

— Если только у него не изменились планы и он не поехал по другой дороге, для чего, видит Бог, могли быть причины даже здесь, на моей территории, — проговорил Хью удрученно. — Но я надеюсь, что это не так. Тут мы поддерживаем должный порядок, это заявляю я, и пусть кто-нибудь попробует возразить мне; но даже я не уверен, что на безопасность можно рассчитывать всюду. Клеменс мог столкнуться с чем-нибудь таким, что заставило его свернуть в сторону. Только дело-то в том, что он исчез. Причем уж очень надолго.

— И каноник Элюар хочет, чтобы его нашли?

— Живого или мертвого, — сурово проговорил Хью. — Генри тоже захочет, чтобы его нашли и чтобы кто-нибудь ответил за его смерть, ведь он очень ценил Клеменса.

— И поиски целиком возложили на тебя?

— Ну не совсем так, нет-нет. Элюар — человек справедливый, он без всякого раздражения принимает часть ноши на себя. Но наше графство — это мое дело, дело шерифа, и я должен выполнять свои обязанности и нести свою долю груза. Священник пропал на моей территории. И мне это не нравится, — заключил Хью деланно-мягким голосом, в котором прозвучали металлические нотки, как будто блеснула остро отточенная сталь.

Тут Кадфаэль задал вопрос, который с самого начала занимал его больше всего, хотя ответ он знал заранее.

— Почему же, имея в своем распоряжении свидетельства Аспли и всех его домочадцев, каноник Элюар счел необходимым свернуть на несколько миль в сторону и заехать в Шрусбери?

— Потому, мой друг, что у вас здесь совсем недавно появился и живет в послушниках младший отпрыск этой семьи. Он дотошный, этот каноник Элюар. Он хочет поговорить со всеми, кто принадлежит к этому роду, даже с теми, кто сбился с пути. Кто знает, вдруг один-единственный человек из всего манора заметил какую-нибудь мелочь, которая окажется полезной?

Это была хорошая мысль, она пронзила мозг Кадфаэля и дрожала там, как попавший в цель дротик. И правда, кто знает?

— Элюар еще не расспрашивал мальчика?

— Нет, из-за такого дела он не станет нарушать вечерние службы — и свой добрый ужин тоже, — добавил Хью, коротко ухмыльнувшись. — А завтра парня приведут к Элюару, и тот сможет обо всем с ним поговорить; а потом он отправится на юг к королю, в Вестминстер, и станет уговаривать Стефана поехать укреплять отношения с Честером и Румэйром, пока есть такая возможность.

— И ты будешь присутствовать при этом разговоре, — скорее не столько спрашивая, сколько утверждая, сказал Кадфаэль.

— Буду. Если в доверенном мне округе пропал человек, я должен знать все, что только кому-либо известно. Теперь это настолько же мое дело, насколько и Элюара.

— А ты расскажешь мне, что говорил паренек и как он себя вел? — попросил Кадфаэль умильным тоном.

— Расскажу, — пообещал Хью и, собираясь уходить, поднялся.

Во время этой беседы, которая велась в зале странноприимного дома в присутствии аббата Радульфуса, каноника Элюара и Хью Берингара — представителей власти церковной и государственной, — Мэриет вел себя со стоическим спокойствием. Он отвечал на вопросы просто и прямо, не колеблясь.

Да, он был при том, как мастер Клеменс, прервав свое путешествие, заехал в Аспли. Нет, его не ждали, он приехал без предупреждения, однако дом его родственников открыт для него всегда. Нет, до этого он гостил здесь только один раз, несколько лет назад; теперь, став занятым человеком, он постоянно находился при персоне своего хозяина. Да, Мэриет сам отвел на конюшню коня гостя, вычистил, напоил и накормил его, а женщины тем временем ухаживали за мастером Клеменсом. Клеменс был сыном родственника умершей матери Мэриета — нормандская сторона семьи. Как его принимали? Все лучшее, что было, поставили на стол, а после ужина слушали музыку; за столом сидела еще одна гостья, дочь хозяина соседнего манора, которая обручена со старшим братом Мэриета Найджелом. Мэриет говорил, широко раскрыв глаза, с ясным, спокойным выражением на лице.

— Рассказывал ли мастер Клеменс, в чем заключается его миссия? — неожиданно спросил Хью. — Куда он направляется и зачем?

— Он сказал, что едет по делам епископа Винчестерского. Не помню, по-моему, он больше ничего не добавил, пока я был в зале. Но я рано ушел, а потом играла музыка, и они задержались. Я пошел посмотреть, чтобы все было как следует сделано в конюшне. Может, он еще что-нибудь рассказал моему отцу.

— А утром? — спросил каноник Элюар.

— У нас уже все было готово, когда он встал, потому что он предупредил, что должен рано быть в седле. Мой отец с Фремундом, нашим управляющим, и двумя конюхами сопровождали его первую милю, а я, слуги и Айсуда…

— Айсуда? — произнес Хью, насторожившись.

Раньше, когда Мэриет говорил о нареченной брата, он не называл ее имени.

— Мне она не сестра, она дочь покойного владельца манора Фориет, который граничит с нашим с южной стороны. Мой отец — ее опекун и управляет ее землями, а она живет с нами. — Тон его стал на минуту беспечным, — мол, младшая сестра, ничего особо значительного. — Она вместе с нами провожала мастера Клеменса до дверей, а мы, как положено, выказывали ему глубокое почтение.

— И больше ты его не видел?

— Я не поехал с ними. А отец из вежливости проехал чуть дальше, чем следовало, и оставил его уже на хорошей дороге.

У Хью был еще один вопрос.

— Ты занимался его лошадью. И какова же она?

— Прекрасный конь, примерно трехлеток, очень горячий. — В голосе Мэриета зазвучал восторг. — Крупный, темно-гнедой с белой полосой на морде, от лба до носа, и белыми чулками на передних ногах.

Значит, достаточно приметный, его легко будет узнать, если найдут, и такой мог стать лакомой добычей для вора.

— Если кто-то по какой-либо причине убрал человека с этого света, — говорил потом Хью Кадфаэлю в садике, — он бы не бросил такую лошадь. И искать ее надо где-нибудь недалеко, между нами и Витчерчем; а оттуда, где найдется лошадь, потянется и ниточка, которую легко будет проследить. Если уж предполагать худшее, то труп человека можно спрятать, а живая лошадь рано или поздно обязательно попадется на глаза какому-нибудь любопытному, и рано или поздно это дойдет до меня.

Кадфаэль развешивал под крышей своего сарайчика шуршащие пучки трав, высушенных совсем недавно, в конце лета, и в то же время внимательно слушал все, что говорил Хью. Из рассказа Хью следовало, что Мэриета отпустили и он ушел, не добавив ничего к тому, что каноник Элюар уже узнал от других обитателей дома Аспли. Питер Клеменс приехал и уехал в полном здравии, на своей прекрасной лошади, под охраной грозного имени епископа Винчестерского. Его учтиво проводили, проехав с ним первую милю предстоящего пути. А потом он исчез.

— Повтори, если можешь, ответы парня, слово в слово, — попросил Кадфаэль. — Там, где не найти ничего интересного в содержании, имеет смысл прислушаться к интонации.

Великолепная память Хью сохранила и слова, и интонации Мэриета, и он в точности передал их Кадфаэлю.

— Только тут ничего нет, если не считать прекрасного описания лошади. Он ответил на все вопросы и все же ничего нового нам не сообщил, потому что ничего не знает.

— Так-то так, но ведь он ответил не на все вопросы, — возразил Кадфаэль. — И я полагаю, что мальчик мог бы рассказать нам кое-что примечательное, хотя сомнительно, чтобы это имело отношение к исчезновению мастера Клеменса. Вспомни, каноник Элюар спросил: «И ты больше его не видел?» А парень ответил: «Я не поехал с ними». Однако он не сказал, что больше не видел уехавшего гостя. И еще, когда он говорил о слугах и этой девице Фориет, которые собрались утром, когда Клеменс торопился уехать, — он сказал: «И мой брат». И не сказал, что брат отправился вместе с отцом провожать Клеменса.

— Верно, — согласился Хью, на которого слова Кадфаэля не произвели особого впечатления. — Но все это абсолютно ничего не означает. Мы ведь тоже не следим за всеми своими словами так, чтобы нельзя было усомниться ни в одном из них.

— Согласен. И все же заметить такие мелочи и подумать о них не вредно. Человек, не привыкший лгать, но вынужденный это делать, будет стараться увернуться, насколько возможно. Ладно, если ты найдешь эту лошадь в чьей-нибудь конюшне милях в тридцати или больше отсюда, ни тебе, ни мне не нужно будет тщательно думать над каждым словом юного Мэриета, потому что охота выйдет за пределы, включающие и его, и его семью. И они смогут забыть о Питере Клеменсе — останется разве что заказать мессу за упокой души родственника.

Каноник Элюар отбыл в Лондон вместе с секретарем, конюхом, багажом и всем прочим, намереваясь уговорить короля Стефана нанести на Рождество дипломатический визит двум могущественным братьям, владевшим на севере землями от берегов одного моря почти до берегов другого, и склонить их на свою сторону. Ранульф Честерский и Вильям Румэйр собирались провести праздники вместе со своими женами в Линкольне, и легкая, в разумных пределах, лесть плюс один-два скромных подарка могли принести добрые плоды. Каноник уже подготовил почву для этого и рассчитывал отправиться в путешествие вместе с королем и его свитой.

— А на обратном пути, — сказал он, прощаясь с Хью на большом дворе аббатства, — я покину двор его величества и заверну сюда; надеюсь, у тебя найдутся для меня какие-нибудь новости. Епископ будет очень тревожиться.

Он уехал, а Хью остался, чтобы продолжать поиски Питера Клеменса, которые теперь практически стали поисками его гнедой лошади. И он вел их энергично, разослав по наиболее проезжим дорогам своих людей — столько, сколько мог собрать, — нанося визиты хозяевам маноров, врываясь в конюшни, расспрашивая путников. Когда обследование самых вероятных мест ночевки Клеменса никаких плодов не принесло, углубились в менее обжитые районы. На севере графства местность была более плоской, лесов меньше, вместо них — широкие вересковые пустоши, топи, кустарниковые заросли и разбросанные между ними торфяные болота, заброшенные, не пригодные к разработке; только местные жители, хорошо знающие безопасные участки, резали там торф и складывали его как топливо на зиму.

На краю этой пустыни, с ее болотной трясиной, темно-коричневыми промоинами и спутанным кустарником, под серым невыразительным небом лежал манор Алкингтон. Он находился в ужасном запустении, распаханных земель было мало, и не приходилось ожидать, что в подобном месте на выгуле у какого-нибудь арендатора обнаружится крупный чистопородный конь, достойный того, чтобы на нем ездил принц. Но именно там Хью нашел его, с его белой мордой и белыми чулками на передних ногах; грива и хвост были спутаны и грязны, но в остальном его состояние было вполне приличным.

Арендатор отнюдь не собирался скрывать коня, как, впрочем, не скрывал он и того, что надеялся получить за него награду. Это был свободный человек, арендовавший землю у лорда Вема; он с готовностью поведал Хью, как у него в конюшне появился неожиданный гость.

— Милорд, он сейчас выглядит гораздо лучше, чем когда пришел сюда: тогда по всему было видно, что он совсем одичал, и дьявол нас забери, если хоть кто-нибудь догадывался, откуда он. У одного из моих людей есть расчищенный под пашню кусок леса к востоку отсюда, островок в болоте, он там режет торф для себя и на продажу. Он и резал его, когда увидел коня, бродившего на воле, с седлом, уздечкой и всем прочим, а всадника не было. Мой человек попытался поймать его, но этот зверюга ни за что не давался. Парень старался изловить его несколько дней, а потом стал оставлять еду; коняга оказался достаточно умным и приходил к обеду, но таким хитрым, что поймать себя не давал. Прежде чем подпустить нас к себе, он весь вымазался в грязи, большая часть упряжи оборвалась и потерялась, а седло съехало и болталось где-то у него под брюхом. В конце концов я взял свою кобылу, мы привели ее туда и таким образом приманили его. Оказавшись у нас в руках, он повел себя достаточно спокойно, казалось, обрадовался, когда с него сняли то, что оставалось от его сбруи, и был не прочь снова почувствовать всадника у себя на спине. Но мы и понятия не имели, чей он. Я послал сказать о нем милорду в Вем, а пока мы держим его здесь и ждем приказаний, что с ним делать.

Сомневаться в его словах не было нужды, он говорил правду. И происходило это в одной-двух милях от дороги на Витчерч и на таком же расстоянии от города.

— Вы сохранили сбрую? То, что еще было на нем?

— В конюшне. Возьмите, если надо.

— А человек? Вы потом искали человека?

Болото — это место, где чужак ночью пройти не может, оно опасно для опрометчивого путника даже днем. В торфяных ямах, очень глубоких, лежало немало костей.

— Искали, милорд. У нас есть парни, которые знают здесь каждую болотину, каждую тропинку, каждый островок, к которому можно добраться. Мы решили, что человек слетел с лошади или они свалились вместе, а выбраться смог только конь. Такие случаи бывали. Только никаких следов. Да и сомневаюсь, чтобы этот зверюга, как бы он ни был перепачкан, увязал в грязи глубже, чем по колени, а раз так, у человека больше шансов удержаться в седле.

— Ты считаешь, — проговорил Хью, пристально глядя на крестьянина, — конь пришел в болота уже без всадника?

— Думаю, так. В нескольких милях к югу лежит лес. Если там есть разбойники, а они обычно пешие, то, положим, человека они могли схватить, но им не удержать этого зверя. Мне кажется, конь сам нашел дорогу сюда.

— Ты покажешь сержанту дорогу к тому человеку, что режет торф на болоте? Может быть, он расскажет нам еще что-нибудь и покажет место, где бродил конь. Исчез один из секретарей епископа Винчестерского, — пояснил Хью, решив довериться этому несомненно честному человеку. — Может, он убит. Это его конь. Если узнаешь что-нибудь еще, пошли за мной, Хью Берингаром, в замок Шрусбери, и ты не просчитаешься.

— Значит, вы его заберете. Бог знает, как его зовут. Я звал его Рыжий.

Он наклонился над плетеной изгородью и щелкнул пальцами; гнедой подошел и доверчиво ткнулся мордой в протянутую ладонь.

— Знаете, привязался я к нему, буду скучать. Шкура у него пока еще не блестит как следует, но это придет. Мы хоть счистили с него колючки, репья и вереск.

— Тебе заплатят за него, — улыбнулся Хью. — Ты честно заработал награду. А теперь я хотел бы посмотреть остатки его упряжи, только сомневаюсь, даст ли это нам что-нибудь.

Послушники шли через большой двор монастыря на послеполуденные занятия, и по чистой случайности в это самое время Хью Берингар подъехал к сторожке аббатства, ведя в поводу коня, которого для удобства стали звать Рыжий. Хью направился к конюшне, чтобы передать коня в руки конюхов. Он решил, что лучше держать его здесь, а не в замке, потому что конь принадлежал епископу Винчестерскому и впоследствии его надлежало передать владельцу.

Кадфаэль как раз выходил из галереи, собираясь в свой садик, и потому оказался лицом к лицу с входящими в нее послушниками. Брат Мэриет шел последним и успел заметить, как красавец гнедой мелкой рысью горделиво вступил во двор, выгнул свою бронзово-красную шею, оглядев незнакомое место, угрожающе мотнул головой с большим белым пятном на лбу и затем, осторожно подымая передние ноги в белых чулочках, пошел по булыжнику.

Кадфаэль хорошо видел их неожиданную встречу. Конь вскинул узкую красивую голову, вытянул шею, напряг ноздри и тихо заржал. Юноша побледнел, стал такого же цвета, как белый лоб коня, остановился, дернулся назад, и солнце высветило зеленые точки в его глазах. Потом он опомнился и поспешил вслед за своими товарищами в галерею.

Ночью, за час до заутрени, дормиторий потряс дикий крик «Барбари!.. Барбари!..» и длинный пронзительный свист. Брат Кадфаэль бросился к Мэриету, быстро положил руку на лоб спящего, погладил щеки, коснулся сжатых губ юноши и мягко опустил его голову на подушку. Мэриет так и не проснулся. То болезненное, режущее, что мучило его во сне, если это было сновидение, отступило, звуки растаяли, наступила тишина. Грозный вид Кадфаэля не позволил пораженным братьям раскрыть рты, и даже приор Роберт не решился прервать страшный сон, особенно если учесть, какие неудобства он причинил бы тем самым всем, включая себя. В воцарившейся тишине, когда свечи всюду погасли, Кадфаэль еще долго сидел у постели Мэриета. Монах был рад, что готов встретить все, что бы ни случилось, хотя и не мог бы объяснить, чего он ждет. А завтрашний день все равно наступит, на радость или на горе.

Глава четвертая

Мэриет встал к заутрене хмурый, с мешками под глазами, но явно ничего не подозревающий о том, что произошло ночью. От братьев, готовых излить на него немедля свое недовольство, тревогу и страх, его спасло лишь то, что, как только служба кончилась, помощник шерифа прислал сказать, чтобы Мэриет пришел в конюшню. Хью разложил на скамье порванную, повидавшую виды сбрую, а конюх прогуливал по двору Рыжего (это имя оставили коню), так, чтобы его можно было хорошо рассмотреть в мягком свете утра.

— Кажется, вопросы излишни, — сказал Хью с улыбкой, глядя, как взметнулась белолобая голова и раздулись широкие ноздри коня, завидевшего приближающегося Мэриета, хотя на юноше было непривычное облачение. — Он, без сомнения, узнал тебя, да и ты, наверное, узнал его. — И поскольку Мэриет продолжал молчать, ожидая расспросов, продолжал: — Это лошадь, на которой Питер Клеменс уехал из вашего дома?

— Да, милорд, та самая. — Юноша бросил лишь один быстрый взгляд на коня, облизал губы и стоял по-прежнему опустив глаза и ни о чем не спрашивая.

— Ты возился с ним всего один раз? Он охотно идет к тебе. Погладь его, если хочешь, смотри, он ждет твоей ласки.

— В тот вечер я отвел его в конюшню; вычистил, накормил, — проговорил Мэриет тихо и нерешительно. — А утром оседлал. До этого он никогда не показывал, что ему нравится, когда я за ним ухаживаю. Я… я люблю лошадей.

— Понимаю. Значит, ты возился и с его сбруей.

Это была богатая, красивая сбруя: седло отделано цветной кожей, а уздечка украшена серебряными бляшками, которые теперь были помяты и заляпаны грязью.

— Узнаешь?

— Да. Это все его, — ответил Мэриет, а потом спросил, почти испуганно: — Где вы нашли Барбари?

— Так его зовут? Это сказал тебе его хозяин? Милях в двадцати или чуть больше к северу отсюда, в торфяниках возле Витчерча. Очень хорошо, молодой господин, вот и все, что мне было нужно от тебя. Теперь возвращайся к своим обязанностям .

Товарищи Мэриета, собравшиеся вокруг лоханок с водой для утреннего умывания, поспешили воспользоваться его отсутствием. И те, кто боялся его, считая одержимым, и те, кому не нравилась его необщительность, и те, кто считал, что его молчаливость вызвана его презрением к ним, — все кричали во весь голос, выражая свое недовольство. Приора Роберта не было поблизости, но его помощник, его тень, брат Жером, был здесь и вертел головой, стараясь ничего не упустить .

— Брат, ты сам слышал! Он опять кричал ночью, он разбудил нас всех…

— Он выл и звал кого-то знакомого. Я расслышал имя демона, он назвал его «Барбари»! И дьявол ответил ему свистом… мы же знаем, что это дьявол шипит и свистит!

— Он привел к нам злого духа, наши жизни в опасности. У нас нет покоя по ночам… Брат, правда, мы боимся!

Кадфаэль, с трудом расчесывая густую копну своих седых волос, обрамлявших загорелую макушку, размышлял, не стоит ли вмешаться, но счел за лучшее промолчать. Пусть выложат все, что у них накопилось против парня, и тогда сами увидят, какая это ерунда. Конечно, они испытывают суеверный страх, это естественно, переполох по ночам подействовал на их головы. Если теперь заставить их замолчать, возмущение будет только втайне копиться и расти. Пусть выскажутся, может, в мозгах и просветлеет. Поэтому Кадфаэль молчал, но был настороже.

— Мы опять все вынесем на капитул, — пообещал брат Жером, всегда расцветавший, когда ему приходилось выступать в роли ступени на пути к ушам приора. — Наверняка примут меры, и ночью можно будет спокойно спать. При необходимости нарушителя покоя отселят.

— Но, брат, — тоненько проблеял мальчик, кровать которого находилась через перегородку от кровати Мэриета, — если его переведут в отдельное место, где никто его не будет видеть, кто знает, что он еще придумает? Ему там будет свободнее, и я боюсь, вдруг дьявол окрепнет и овладеет душами и других тоже. Он может обрушить на нас крышу или поджечь подвал…

— Все во власти Провидения, — прервал его брат Жером, осеняя себя крестом. — Брат Мэриет причинил много беспокойства, согласен, но сказать, что он одержим дьяволом…

— Но, брат, это так! У него есть талисман, который дал ему демон, он прячет его в своей постели. Я знаю! Однажды я заглянул к нему и увидел, как он сунул какую-то маленькую штуку под одеяло. Я только хотел спросить у него про одну строчку в псалме, потому что, знаете, он ученый, а он держал что-то в руке и очень быстро убрал это и встал между мной и кроватью и не хотел впускать меня. Он был мрачный, как туча. Брат, я испугался! А потом я следил за ним. Правда-правда, клянусь, у него спрятан амулет, ночью он берет его с собой в постель. Конечно, это символ его знакомца, и это призовет зло на всех нас!

— Я не могу поверить… — начал брат Жером и умолк, как бы пересматривая пределы своей доверчивости. — Ты видел это? В его постели, говоришь? Спрятана какая-то посторонняя вещь? Это не по уставу.

Что должно быть в распоряжении послушника или монаха, кроме койки, стула, маленького столика, за которым можно читать, и книг, по которым надо учиться? Только это, да еще уединение и покой, которые могли существовать лишь при условии взаимного уважения, как подобает добродетельным братьям, потому что постели отделялись одна от другой лишь символической перегородкой.

— Вступив в монастырь и став послушником, человек должен расстаться со всем мирским имуществом, — произнес Жером, расправив свои худые плечи, как только почуял, что здесь, может, и правда нарушен общепринятый порядок. Это была вода на его мельницу! Ничему он так не радовался, как поводу сделать внушение. — Я поговорю с братом Мэриетом.

Голоса полудюжины мальчишек, необычайно воодушевившихся, призвали его к немедленным действиям.

— Брат, иди сейчас, пока его нет, и посмотри, сказал ли я правду! Если ты заберешь его амулет, у дьявола не будет больше власти над ним.

— И у нас опять станет спокойно…

— Идемте со мной! — решившись, геройски скомандовал брат Жером.

И прежде чем Кадфаэль смог помешать ему, Жером вышел из умывальной и двинулся к лестнице, ведущей в дормиторий, а за ним по пятам кучкой следовали послушники.

Кадфаэль двинулся за ними. Мысль об обыске внушала ему инстинктивное отвращение, но ничего слишком уж плохого он не предвидел. Мэриет, к счастью, отсутствовал, он был с Хью в конюшне. Они, конечно, не найдут ничего, за что можно было бы ухватиться. Ведь злоба заставляет разыграться воображение, а полное разочарование вынудит их опуститься на землю. Так он надеялся! Однако, несмотря на все эти соображения, он торопливо поднимался по лестнице.

Но кто-то торопился еще сильнее. Позади Кадфаэля легкие ноги выбили резкую барабанную дробь по деревянным ступеням. Кто-то догнал его и, оттолкнув, стремительно пронесся мимо по выложенному плиткой скользкому полу длинного коридора.

Мэриет летел вперед, ряса его развевалась, весь он был воплощение негодования.

— Я слышал! Я слышал! Не трогайте мои вещи!

Куда девались покорность в голосе, скромно опущенные глаза и сложенные руки? Сейчас это был разгневанный молодой лорд, властно приказывающий не прикасаться к его имуществу. Он налетел на своих обидчиков со сжатыми кулаками и горящими глазами. Кадфаэль, на какой-то момент потерявший равновесие, ухватился за взметнувшийся рядом рукав рясы Мэриета, но тот не остановился и только потащил монаха за собой.

Выводок трепещущих от страха и любопытства мальчишек-послушников сгрудился в дормитории; они осторожно тянули головы вперед, туда, где стояла кровать Мэриэта, а наружу торчали их тощие зады в свисавших беспорядочными складками черных рясах. Услышав шаги Мэриета и его грозные крики, мальчишки в ужасе обернулись и при появлении юноши отскочили с громким кудахтаньем, как стайка перепуганных цыплят. На пороге закутка, который Мэриет считал, как следовало из его поведения, своим крошечным личным владением, он нос к носу столкнулся с выходившим оттуда братом Жеромом.

Силы были слишком неравны: кандидат в послушники, проживший в аббатстве лишь около месяца, но уже успевший причинить беспокойство и получить предупреждение, — и человек, наделенный властью, правая рука приора, духовное лицо, исповедник, один из двух наставников послушников. Возникшее в лице брата Жерома препятствие заставило Мэриета на мгновение замешкаться; Кадфаэль наклонился к его уху и прошептал, задыхаясь (он совсем запыхался):

— Остановись, глупец! Он все равно найдет то, что ты прячешь!

Но Кадфаэль мог бы поберечь силы — Мэриет его даже не услышал. Момент, когда юноша еще был в состоянии опомниться, остался позади, так как его взгляд уже упал на маленькую яркую вещицу, которую Жером держал перед собой в вытянутых пальцах, как будто она была грязной, и в возмущении помахивал ею. Мэриет побелел, но это была бледность, рожденная не страхом, а неудержимой яростью; казалось, каждая черточка выразительного лица юноши оледенела.

— Это мое! — сказал он тихим, но властным голосом и протянул руку: — Отдай!

Брат Жером, не привыкший, чтобы к нему обращались подобным тоном, привстал на цыпочки и раздулся, как индюк. Его тонкий нос гневно дрожал от оскорбленных чувств.

— И ты открыто признаешь это? Да знаешь ли ты, дерзкий безумец, что, когда ты просил, чтобы тебя приняли сюда, ты клятвенно отказался от всего «своего» и теперь не можешь владеть никаким имуществом? Принести сюда личную вещь без разрешения отца аббата — значит нарушить устав. Это грех! А намеренно держать это у себя — это! — значит оскорбить те обеты, которые, как ты говоришь, ты желаешь принести. А уж хранить в своей постели — это род блуда! И ты посмел? Ты посмел? Ты ответишь за это!

Все, кроме Мэриета, устремили глаза на невинный предмет, причину страшного преступления, — Мэриет же по-прежнему не сводил горящих глаз с лица своего обидчика. А тайный талисман оказался всего лишь узенькой полотняной ленточкой, расшитой голубыми, золотыми и красными нитками, — ленточкой, которой девушки завязывают волосы; кстати, именно прядь рыже-золотых волос и была завязана одним концом ленточки.

— Тебе хоть известен смысл слов обета, которые, как ты утверждаешь, ты жаждешь произнести? — бушевал Жером. — Безбрачие, бедность, повиновение, твердость, — есть ли в тебе хоть что-либо подобное? Опомнись, пока можно, отвергни мысли о безумствах и скверне, заключенные в этой суетной вещи, иначе тебя не примут в монастырь. Наказания за то, что ты предался пороку, тебе не избежать, но у тебя будет время исправиться, коли дарована тебе хоть капля милости Божьей.

— Мне даровано ее столько, что хватает, по крайней мере, на то, чтобы не копаться в простынях другого и не красть его вещей, — ответил Мэриет, нисколько не смутившись и продолжая сверкать глазами. И добавил тихо, сквозь зубы: — Отдай, это мое!

— Посмотрим, что скажет отец аббат о твоем поведении, наглец! Хранить такую суетную вещь ты не имеешь права. Что же касается твоего непослушания, о нем будет доложено в точности. А теперь дай мне пройти! — потребовал Жером, по-прежнему уверенный в своей власти и своей непогрешимости.

Кадфаэль сомневался в том, что Мэриет правильно понял намерения брата Жерома. Очевидно, юноша счел, что тот просто собирается вынести дело на собрание капитула и услышать мнение отца аббата. Может быть, придя в себя, Мэриет согласился с таким решением, даже если оно и означало потерю его маленького сокровища, — ведь, в конце концов, он пришел в монастырь по собственной воле и при всяком удобном случае повторял, что всей душой хочет, чтобы ему позволили остаться и поскорее дать обет. Как бы то ни было, Мэриет отступил и позволил брату Жерому выйти в коридор. Брат Жером повернул в сторону черной лестницы, где горела свеча, и его безмолвная свита почтительно последовала за ним. Свеча в низкой чаше стояла на прибитой к стене полочке и догорала, оплывая. Брат Жером поравнялся с ней и, прежде чем Кадфаэль или Мэриет сообразили, что он собирается сделать, провел тоненькой ленточкой над пламенем. Прядь волос с легким треском зашипела и исчезла в яркой вспышке золотистого огня, лента распалась надвое, обе ее части обуглились и упали в чашу. Не издав ни звука, Мэриет, как цепной пес, бросился вперед и схватил руками брата Жерома за горло. Кадфаэль кинулся за Мэриетом, ухватил юношу за капюшон и попытался оттащить, но тщетно.

Никакого сомнения — Мэриет хотел убить брата Жерома. Это не было шумной дракой — сплошь лай и ни одного укуса. Мэриет обхватил пальцами тощую шею брата Жерома, опрокинул его на выложенный плитками пол, подмял под себя и продолжал душить, невзирая на то, что полдюжины перепуганных, обалдевших послушников вцепились в него и беспорядочно колотили по спине, загораживая дорогу Кадфаэлю. Побагровевший брат Жером, беспомощно колотя руками по плиткам пола, бился, как рыба, вытащенная из воды. Кадфаэль протиснулся наконец к Мэриету настолько, что смог прокричать в ухо, казалось, ничего не воспринимающего юноши слова, которые первыми пришли ему на ум:

— Стыдись, мой сын! Это старик!

В действительности брат Жером был на двадцать лет моложе шестидесятилетнего Кадфаэля, но преувеличение было оправдано ситуацией. Пальцы Мэриета разжались, брат Жером несколько раз с шумом глотнул воздуха и из багрового стал кирпично-красным; дюжина рук помогла жертве подняться на ноги и поддерживала его, а он все еще с трудом дышал и не произносил ни слова; к этому времени приор Роберт, кипя праведным гневом, уже плыл по вымощенному плиткой коридору, высокий и величественный, как будто у него на голове была митра.

В чаше, испуская легкий дымок, медленно дотлевали два кусочка расшитой ленточки, да в воздухе еще ощущался запах гари от сожженного локона.

По приказу приора Роберта двое служек принесли наручники, которые обычно пускались в ход крайне редко, защелкнули их на запястьях Мэриета и повели его в карцер, расположенный отдельно от жилых помещений. Мэриет шел по-прежнему не произнося ни слова; у него был вид человека, которому высокое положение не позволяет снизойти и оказать сопротивление или заставить своих конвоиров опасаться, как бы он чего не выкинул. Кадфаэль смотрел вслед Мэриету очень заинтересованно; ему казалось, что он видит юношу впервые. Ряса, похоже, перестала того стеснять. Молодой человек шагал надменно приподняв голову, ноздри его продолжали раздуваться, губы кривились, и если это не было откровенной ухмылкой, то во всяком случае очень близко напоминало ее. Капитул позаботится о том, чтобы преступнику досталось, и очень скоро, но ему, Мэриету, это безразлично. Пусть не в полной мере, но он получил сатисфакцию.

Что же касается брата Жерома, то его отвели в постель, уложили, вокруг него хлопотали, принесли успокаивающее питье, которое приготовил Кадфаэль, наложили на раненое горло повязку со смягчающей мазью, почтительно прислушивался к слабым хрипам, которые он издавал; вскоре, однако, он перестал через силу выдавливать из себя слова, потому что это причиняло ему боль. Ничего страшного с ним не случилось, думал Кадфаэль, какое-то время он будет говорить осипшим голосом, а может, станет вести себя вежливее и осторожнее с сыновьями дворян, которые выразили желание надеть сутану, но дух которых еще не сломлен. Ошибка? Кадфаэль размышлял и над тем, в чем причина необъяснимой склонности Мэриета Аспли к монашеству. Если был когда-нибудь молодой человек, рожденный, чтобы управлять манором или верхом на коне, с мечом в руке биться на поле чести, то это был Мэриет.

«Стыдись, сын мой! Это старик» — и он разжал руки и отпустил своего врага, а сам ушел с поля боя пленником, однако честь свою не уронил.

Наказание плетью было неизбежно, ничего с этим не поделать. Нападение на священника и исповедника могло стоить Мэриету сутаны, но, проявив милосердие, капитул не стал прибегать к столь суровой мере. Однако было нанесено страшное оскорбление, и иной расплаты за это не существовало, только порка. К такому наказанию прибегали лишь в крайних случаях, но Мэриета решили подвергнуть ему. Кадфаэль и не ждал ничего другого. Преступник, когда ему разрешили говорить, удовольствовался заявлением, что не отрицает ничего из того, в чем его обвиняли. Когда же ему предложили молить о смягчении наказания, он с достоинством отказался. Плеть Мэриет выдержал, не издав ни звука.

Перед повечерием Кадфаэль отправился в покои аббата просить разрешения навестить заключенного, посаженного на десять дней в одиночное заключение.

— Поскольку брат Мэриет не захотел защищать себя, а приор Роберт появился, когда вся сцена уже заканчивалась, мне кажется, отец мой, тебе следует знать, как все случилось на самом деле, потому что это может объяснить причину появления мальчика у нас, — сказал Кадфаэль и поведал аббату печальную историю о ленточке, которую, как память, хранил Мэриет в своей постели и, оставшись один, по ночам, смотрел на нее и, может, прижимал к своим пылающим щекам. — Отец мой, я, конечно, не уверен в своих предположениях. Но старший брат нашего уж очень трудного кандидата обручен и, как я понял, скоро женится.

— Понимаю тебя, — хмуро произнес Радульфус, опуская на стол сцепленные кисти рук. — Мне тоже приходила в голову эта мысль. Его отец — патрон нашей обители, и свадьба состоится здесь, в декабре. Возможно, желание младшего сына уйти из мирской жизни… Это может служить объяснением. — И аббат саркастически улыбнулся, думая обо всех несчастных юных душах, которые, считая крушение любовных надежд концом света, полагают, что им ничего не остается, как уйти в монастырь. — Вот уже неделю или чуть больше я раздумываю, — добавил он, — может быть, нужно послать какого-нибудь мудрого, опытного человека поговорить с его отцом и попробовать выяснить, не оказываем ли мы этому юноше дурную услугу, позволяя ему, подчинившись настроению, дать обет, столь плохо подходящий его природе.

— Отец мой, это было бы совершенно правильно, — горячо отозвался Кадфаэль.

— Мальчик обладает качествами, которые превосходны сами по себе, но, увы, здесь он не на месте, — произнес Радульфус, полусожалея. — Он созреет для монастыря не раньше, чем лет через тридцать. После того, как насытится мирской жизнью, женится, родит детей, воспитает их, научит их гордиться своим именем и родом. У нас здесь свой круг понятий и обычаев, а они — им приходится жить и теми представлениями, которые им внушали с детства, и теми, которым учим их мы. Эти вещи ты понимаешь лучше многих из нас, укрывшихся от бурь в этой гавани. Ты поедешь к Аспли от моего имени?

— Со всей душой, — ответил Кадфаэль.

— Завтра?

— С радостью, если ты того хочешь. Только позволь мне теперь пойти к Мэриету. Может, мне удастся хоть немного облегчить его душевные и телесные страдания, а заодно посмотрю, вдруг я смогу что-нибудь у него выведать.

— Иди, и да поможет тебе Господь.

В крошечном узком карцере были только жесткая кровать, табурет, крест на стене и обязательный каменный сосуд для отправления телесных нужд заключенного, но брат Мэриет, как ни странно, выглядел таким спокойным и довольным, каким его Кадфаэль никогда раньше не видел. Его оставили одного в темноте, его никто не видел, ему наконец-то не нужно было следить за каждым своим словом и каждым жестом, отстраняя от себя всех кто пытался подойти слишком близко.

Мэриет лежал на соломенном тюфяке лицом вниз, уронив голову на руки. Когда дверь внезапно отперли и кто-то вошел с крошечным светильником в руке, юноша от неожиданности оцепенел, потом поднял голову и посмотрел, кто это; узнав вошедшего, он непроизвольно вздохнул и снова опустил голову, только теперь уже на щеку, так чтобы видеть посетителя. Кадфаэль счел это знаком приветствия и одобрения. Мэриет был без рубахи, ряса спущена до пояса, чтобы рубцы оставались открытыми. Внешне юноша казался спокойным, но это в нем говорила гордыня, так как кровь в Мэриете все еще бурлила. Хоть он и покаялся во всем, в чем его обвиняли, в душе он не сожалел ни о чем.

— Что им еще надо от меня? — буркнул он, не проявив, однако, ни малейшего признака страха.

— Ничего. Лежи тихо, а я поищу, куда поставить светильник, чтобы он не упал. Ну, слышишь? Теперь мы заперты с тобой вместе. Мне придется крепко постучать в дверь, прежде чем ты избавишься от меня. — Кадфаэль поставил светильник на выступ под крестом так, чтобы свет падал на кровать, — Я принес кое-что, оно поможет тебе заснуть и проспать ночь. Если ты решишься довериться моим снадобьям. Это питье заставит боль утихнуть, и ты уснешь. Хочешь?

— Нет, — коротко ответил Мэриет. Он лежал в той же позе, уткнув подбородок в сложенные руки, по-прежнему оставаясь настороже. Синеватые рубцы не уродовали так уж сильно его загорелое, гибкое, сильное тело. Служка, очевидно, придержал руку, — быть может, он и сам не испытывал особой любви к брату Жерому. — Я хочу бодрствовать. Здесь спокойно.

— Тогда по крайней мере не дергайся и дай мне полечить твою шкуру. Говорил я тебе, что ты этого добьешься? — Кадфаэль сел на край узкого тюфяка и стал смазывать и разминать широкие плечи юноши, а они вздрагивали под его руками.

— А, это! — произнес Мэриет безразличным тоном, тем не менее продолжая лежать неподвижно и позволяя пальцам Кадфаэля успокаивать боль. — Мне доставалось и хуже, — добавил он, вытянув руки и расслабив мышцы. — Мой отец, если его разозлить, мог бы научить здешних кое-чему.

— Во всяком случае, научить тебя уму-разуму ему не удалось. Правда, не буду отрицать, у меня у самого появлялось иногда желание задушить брата Жерома. С другой стороны, пусть грубо, но человек лишь выполнял свой долг. Он исповедник послушников, а ты, как я слышал, — можно ли в это поверить, — один из них, А если ты так стремишься стать монахом, то тебе следует отказаться и от всего, что имеет отношение к женщинам, и от всякого личного имущества. Будь справедлив, у брата Жерома были основания для недовольства тобой.

— Но у него не было оснований красть мою вещь, — вспыхнул Мэриет.

— Он имел право забрать то, что здесь не разрешено держать.

— Все равно я называю это кражей. И он не имел права уничтожать эту вещь у меня на глазах и говорить о женщинах как о нечистых созданиях.

— Ладно, если ты заплатил за то, что натворил, то и он тоже, — сказал Кадфаэль примирительно. — Брат Жером потерял голос и должен будет молчать, наверное, целую неделю. Это он-то, который так любит слушать собственные проповеди! Неплохое отмщение. Ну а тебе, парень, предстоит длинный-длинный путь, прежде чем ты станешь монахом, и о том, как пройти его, хорошенько поразмышляй здесь во время епитимьи.

— Еще одна проповедь? — пробурчал Мэриет, уткнувшись в скрещенные руки, и в первый раз за все время Кадфаэлю показалось по тону его голоса, что юноша улыбнулся, пусть даже вымученной улыбкой.

— Нет, слово, обращенное к разуму.

Мэриет насторожился, на минуту задержал дыхание, потом повернул голову, и в лицо Кадфаэлю уставился сверкающий тревогой взгляд. Темно-каштановые волосы красиво курчавились на загоревшем под летним солнцем затылке, а сам затылок был еще мальчишески худеньким и нежным. Очевидно, сам Мэриет считал себя взрослым, готовым выдержать все что угодно, в том числе и любую боль, а другие, вероятно, считали его ребенком и слишком уж горячим. Девушка с рыже-золотыми волосами?

— Они ничего не говорили? — спросил Мэриет, напрягшись от испуга. — Они не собираются выкинуть меня? Он ведь не сделает этого! Аббат? Он бы сказал мне в открытую! — Резким, но грациозным движением Мэриет выпрямил ноги, повернувшись набок, приподнялся, крепкими пальцами сжал запястье Кадфаэля и требовательно взглянул монаху в глаза: — Что тебе известно? Что он собирается делать со мной? Я не могу, я не хочу сейчас уходить.

— Ты сам поставил под сомнение свой постриг, — ответил Кадфаэль грубовато. — Ты и никто больше. Будь моя воля, я бы вернул тебе твою маленькую драгоценность и велел бы убираться отсюда и поискать хозяйку ленточки или другую похожую на нее девчонку, такую же юную и хорошенькую, ведь все девушки похожи одна на другую! Да, велел бы убираться и перестать мучить нас, которые жаждут только спокойной жизни. Но если ты по-прежнему хочешь оставить за дверью то, к чему тебя предназначила природа, у тебя еще есть выбор. Склони свою упрямую голову — или подними ее и убирайся!

Дело было далеко не только в расшитой ленточке, и Кадфаэль понимал это. Юноша сидел выпрямившись, забыв о том, что он полуголый, а в карцере холодно, и настойчиво сжимал своими сильными пальцами руку Кадфаэля, серьезно заглядывал тому в глаза, словно стараясь проникнуть в его мысли; похоже, страха он не испытывал, однако настороженность сохранялась.

— Я склоню голову, — проговорил он. — Ты сомневаешься, смогу ли я, но я смогу и склоню. Брат Кадфаэль, если аббат слушает тебя, скажи ему — я не изменился, я хочу, чтобы меня приняли. Скажи — если нужно, я подожду, я буду учиться, я буду терпелив, я заслужу! В конце концов он будет доволен мной. Скажи это ему! Пусть он не отвергает меня!

— А эта рыже-золотая девица? — нарочито грубо спросил Кадфаэль.

Мэриет отвернулся и опять бросился ничком на кровать.

— Она сговорена, — ответил он не менее резко и больше не произнес ни слова.

— Есть кроме нее и другие, — заметил Кадфаэль. — Подумай. Сейчас или никогда. Слушай, мальчик мой, я достаточно стар, моему сыну могло бы быть больше лет, чем тебе. И если бы я начал предаваться размышлениям о прожитом, то ни о чем бы не стал сожалеть. Так вот, существует многое, чего молодой человек желает горячо, всей душой, но проходит время — и он проклинает тот день и час, когда в нем зародились эти желания. Благодари доброту нашего отца аббата — он дает тебе время, чтобы ты мог утвердиться в своем решении, прежде чем свяжешь себя и никогда уже не сможешь освободиться. Проведи с пользой отпущенные тебе дни, потому что, если ты примешь постриг, они не вернутся.

Жаль, конечно, запугивать юное создание, душа которого и так разрывается на части, но у парня впереди десять дней и десять ночей одиночества, скудная пища и много времени для размышлений и молитв. Одиночество не столь тягостно, сколь чуждые по духу окружающие его люди. Здесь он будет спать без сновидений, не станет кричать по ночам. А если и станет, никто не услышит его криков и не добавит ему неприятностей.

— Утром я приду и принесу мазь, — сказал Кадфаэль, снимая со стены светильник. — Нет, погоди! — Он опять поставил его. — Если ты останешься так лежать, ты ночью замерзнешь. Надень рубашку, от нее больно не будет, а сверху сможешь набросить подрясник.

— Мне хорошо, — ответил Мэриет, но подчинился. Кадфаэлю показалось, будто юноша стыдится своей слабости. Потом Мэриет опять опустил голову на руки и добавил смущенно:

— И… спасибо тебе, брат!

Запоздалые слова благодарности! Да и форма обращения к Кадфаэлю, похоже, совершенно не отражала истинных чувств юноши, но так было принято в монастыре, и Мэриет это знал.

— Ты произнес это как-то неуверенно, — заметил Кадфаэль. — Словно задел больной зуб. Ведь ты мне в сыновья годишься. Ты все еще настаиваешь на том, чтобы стать братом?

— Я должен, — мрачно отрезал Мэриет и отвернулся к стене.

«Ну почему, — думал Кадфаэль, стуча в дверь, чтобы сторож выпустил его, — почему единственные имеющие значение слова мальчик произнес только под самый конец, когда поутих и успокоился и счел, что я не стану больше мучить его разговорами? Не „да“ или „настаиваю“, а „должен!“ „Должен“ означает принуждение, продиктованное либо волей другого человека, либо безусловной необходимостью. Кто же хочет, чтобы этот юноша ушел в монастырь, или сила каких обстоятельств заставила его выбрать этот путь как единственно возможный, как лучший?»

Выйдя после повечерия, Кадфаэль обнаружил, что Хью ждет его у сторожки.

— Проводи меня до моста, я иду домой. Мне сказал привратник, что завтра ты отправляешься по поручению отца аббата, так что мы не увидимся целый день. Ты слышал про лошадь?

— Что ты поймал ее — слышал, а больше ничего. Мы сегодня были слишком заняты собственным нарушителем спокойствия, собственным преступником, так что у нас не было времени думать о чем-то постороннем, — признался Кадфаэль. — Не сомневаюсь, тебе рассказали. — (Брат Альбин, привратник, был самым большим сплетником в обители). — Твои и наши беды, похоже, идут рядом, нога в ногу, но не соприкасаются. Это само по себе странно. В общем, я слышал, ты нашел коня в нескольких милях к северу.

Они вместе вышли из ворот и повернули налево, в сторону города. По холодному тусклому небу бежали тучи, но внизу ощущался только легкий ветерок, который не мог разогнать влажные, сладкие, с легкой примесью тления, ароматы осени. Темные деревья справа от дороги, металлический отблеск на поверхности мельничного пруда, запах и шум реки впереди.

— Да. Всего пару миль не доезжая Витчерча, где он собирался переночевать, чтобы на следующий день легко доехать до Честера, — сказал Хью. Он рассказал Кадфаэлю все; соображения Кадфаэля обычно освещали события под другим углом и потому были интересны. Однако на сей раз мысли друзей двигались в одном направлении.

— Дикие леса, жилья мало, — хмуро проговорил Кадфаэль, — и болота близко, рукой подать. Если путника прикончили там, а конь, молодой, горячий, вырвался и поймать его не смогли, тогда человек, наверное, лежит очень глубоко. Так, что не найти. Его и похоронить-то не удастся.

— Я и сам так думаю, — мрачно согласился Хью. — Но если в лесах моего графства водятся разбойники, как могло случиться, что я до сих пор не слышал о них?

— Налет с юга, из Чешира? Ты ведь знаешь, как быстро они появляются и исчезают. И даже там, Хью, где действуют твои установления, время вносит перемены. Но если это люди, бежавшие от хозяина, они не умеют обращаться с лошадьми. Любой разбойник, стоящий соли, которую он съедает, скорее даст оторвать себе руку, чем упустит такого зверя, как этот. Я улучил минутку и пошел в конюшню посмотреть на него, — сознался Кадфаэль. — И серебро на сбруе… Только чудо могло спасти этого коня, если уж разбойники его увидели. Все, что было на всаднике, вряд ли стоило больше, чем конь и сбруя вместе.

Они дошли до моста. В сумерках совсем близко от них безмолвно неслись быстрые воды Северна, похожего на огромную змею, то извивающуюся, то сворачивающуюся в кольца, чешуя которой поблескивала при свете звезд, вспыхивая серебром. Время от времени одно какое-нибудь кольцо проскальзывало вниз по течению, и догнать его было невозможно. Друзья остановились, чтобы попрощаться. Хью сказал:

— А ты отправляешься в Аспли. Туда, где человек благополучно переночевал у своей родни накануне собственной смерти. Если он действительно мертв! Я забываю, что все это просто наши догадки. А что если у него были серьезные причины исчезнуть и числиться в мертвецах? В наши дни люди меняют свои взгляды, как рубашку, и на каждую продажную душу находится покупатель. Ладно, смотри в Аспли во все глаза и используй свою сообразительность наблаго своего паренька — я сразу вижу, когда ты расправляешь крылья и стараешься прикрыть неоперившегося птенца, — но привези мне все, что сможешь собрать о Питере Клеменсе и о том, что он собирался делать, когда уехал из Аспли и двинулся на север. Вдруг какая-нибудь простая душа слышала что-то, что нам может помочь, но молчит, не подозревая об этом.

— Ладно, — ответил Кадфаэль и повернул к монастырским воротам, торопясь скорее добраться до своей постели.

Глава пятая

Облеченный доверием аббата, брат Кадфаэль вывел мула из конюшни, предпочтя на нем проделать путь до Аспли, чуть более четырех миль, вместо того, чтобы идти пешком. Прошли времена, когда он постыдился бы садиться в седло ради такого расстояния; ему было уже больше шестидесяти лет, и на сей раз он решил поберечь силы. Кроме того, теперь ему редко выпадал случай проехать верхом, а некогда это было для него самым большим удовольствием, и сейчас он не мог пренебречь такой возможностью.

Он уехал после заутрени, перекусив на скорую руку. Утро было туманным и тихим, наполненным тяжкой сладковатой влагой меланхолической осени; прятавшееся за облаками солнце иногда просвечивало сквозь дымку и казалось очень большим и теплым. Путь, во всяком случае его первый отрезок — до проезжей дороги, был приятным.

Долгий Лес, тянувшийся к югу и юго-западу от Шрусбери, испортили, к счастью, меньше, чем другие леса. Вырубки были редки, чащи, где можно охотиться, густые и дикие, а открытые пустоши давали пристанище самым разным созданиям, живущим на земле и в воздухе. Шериф Прескот строго следил за любыми переменами, однако не вмешивался, если они служили укреплению порядка, а не нарушению его, и пограничным манорам разрешалось расширять земли и расчищать их при условии, что хозяева твердой рукой охраняли мир в своих владениях. По краю леса было разбросано несколько очень старых хозяйств; некогда это были небольшие участки, вырубленные в глухой чаще, а теперь их окружали хорошо возделанные поля, обнесенные изгородями. Три соседствующих друг с другом древних манора — Линде, Аспли и Фориет — располагались на восточной границе этих земель, в полулесной, полуоткрытой местности. Человеку, отправлявшемуся отсюда в Честер, не нужно было проезжать через Шрусбери, он мог миновать его, оставив город на западе. Питер Клеменс так и сделал, предпочтя, раз уж представилась такая возможность, заехать к родне, а не искать пристанища в аббатстве Шрусбери. Как бы сложилась его судьба, выбери он местом ночлега обитель святых Петра и Павла? Тогда по пути в Честер он мог бы миновать Витчерч и проехать западнее, где нет болот. Поздно гадать!

Увидев аккуратные поля со следами давно собранного урожая и жнивье, на котором паслись овцы, Кадфаэль понял, что выехал на земли манора Линде. К этому времени небо немного очистилось, мягкое молочно-белое солнце согрело воздух, но туман полностью не рассеялся. По нераспаханному краю поля шагал молодой человек, за ним по пятам бежала собака, а на руке у него сидел сокол со связанными ремнем лапками; сапоги юноши потемнели от росы, шапки на голове не было, и на светло-каштановых волосах блестели капли воды, упавшей с листьев, когда он проходил по подлеску. Этот молодой дворянин с очень легкой походкой явно был в превосходном настроении: разматывая ремень и поглаживая взъерошенную птицу, он весело насвистывал. Ему было, наверное, чуть более двадцати лет. Увидев Кадфаэля, молодой человек спрыгнул на тропу и, поскольку на нем не было шляпы, приветствовал монаха изящным наклоном своей светловолосой головы и веселым восклицанием:

— Добрый день, брат! Ты направляешься к нам?

— Если тебя зовут Найджел, то да, к вам, — останавливаясь, ответил на приветствие Кадфаэль. Только вряд ли это старший сын Аспли, тот должен быть на пять или шесть лет старше брата, а этот слишком юн и слишком не похож на Мэриета ни цветом волос, ни сложением; этот молодой человек был высок, строен и голубоглаз, круглолиц и улыбчив. Чуть больше рыжины в его светлых волосах — а они были того неуловимого зеленовато-желтого оттенка, который присущ листьям дуба, когда они еще не совсем распустились весной или готовы опасть осенью, — и можно бы сказать, что локон, который хранил у себя Мэриет, срезан с головы этого юноши.

— Тогда нам не повезло, — вежливо проговорил молодой человек, состроив милую гримасу разочарования, — но все равно мы будем рады, если у тебя найдется время заехать к нам отдохнуть и выпить чего-нибудь. Потому что я всего лишь Линде, а не Аспли, и зовут меня Джейнин.

Кадфаэль вспомнил, что рассказывал Хью о том, как отвечал Мэриет на вопросы каноника Элюара. Старший брат Мэриета был обручен с дочерью хозяина соседнего манора. И это могли быть только Линде, потому что среди обитателей родного дома Мэриет упомянул, не проявив особой заинтересованности, и свою молочную сестру, которая была наследницей манора Фориет, прилегающего к Аспли с южной стороны. Тогда этот жизнерадостный молодой человек — брат невесты Найджела.

— Очень любезно с твоей стороны, — приветливо проговорил Кадфаэль, — благодарю за приглашение, но я еду по делу и должен выполнить данное мне поручение. Осталось, наверное, проехать всего милю?

— Даже меньше, если ты поедешь низом, по левой дорожке от развилки. Через лесок — и ты в их полях, тропа выведет тебя прямо к воротам Аспли. Если не торопишься, я провожу тебя.

Кадфаэль с удовольствием согласился. Даже если он мало что узнает от своего попутчика об этих трех манорах, у хозяев которых были дети — сыновья и дочери — почти одного возраста, и росли они, очевидно, как одна семья, компания юноши была приятна сама по себе. А несколько крупиц услышанного могли упасть как семена в почву и потом дать ростки. Монах тронул мула, и тот двинулся вперед медленной иноходью, а Джейнин Линде пошел рядом легкими длинными шагами.

— Ты из Шрусбери, брат? — Юноша явно не был лишен свойственного всем людям любопытства. — Не случилось ли чего-нибудь с Мэриетом? Честно говоря, мы были потрясены, когда он решил надеть сутану, но если подумать — он всегда поступал по-своему, а уж выбрав путь, шел им до конца. Как он? Надеюсь, у него все хорошо?

— Более или менее, — ответил Кадфаэль осторожно. — Ты, должно быть, знаешь его гораздо лучше, чем мы, вы ведь соседи и почти однолетки.

— О, мы росли вместе с пеленок — Найджел, Мэриет, моя сестра и я, особенно после того, как наши матери умерли; и Айсуда росла с нами, когда осталась сиротой, хотя она и моложе. Мэриет — первая потеря в нашем клане, мы скучаем без него.

— Я слышал, скоро состоится свадьба, и все изменится еще больше, — тихонечко забросил удочку Кадфаэль.

— Розвита и Найджел? — Джейнин легко и беззаботно пожал плечами. — Наши отцы условились заключить этот брак давным-давно, а если бы они не сговорились тогда, им все равно пришлось бы сделать это позже, потому что сама парочка решила пожениться, еще когда мы были детьми. Раз ты направляешься в Аспли, то и сестру мою увидишь. Она бывает там чаще, чем дома. Они по уши влюблены друг в друга! — Он сказал это со снисходительной улыбкой, с какой братья, еще не раненные стрелами Амура, говорят о странностях влюбленных сестер. По уши влюблены! Тогда если рыже-золотая прядь действительно принадлежала Розвите, значит, это не было подарком Мэриету, потерявшему голову младшему брату ее жениха? Скорее эта прядка была тайно отстрижена, а ленточка украдена. Или же все это, в конце концов, принадлежало совсем другой девушке.

— Да, Мэриет выбрал другую стезю, — продолжал Кадфаэль гнуть свою линию. — А как отнесся отец к его решению уйти в монастырь? Мне кажется, будь я отцом двух сыновей, я бы не испытывал радости, отдавая одного — любого — из них.

Джейнин коротко и весело рассмеялся:

— Отцу Мэриета очень редко нравилось то, что делал тот, а Мэриет не прилагал никаких усилий, чтобы порадовать отца. Но все равно, готов поклясться, они любили друг друга, как любят большинство отцов и сыновей. Только время от времени схватывались, как непримиримые враги, как огонь и вода, и ничего не могли с этим поделать.

Они дошли до места, где край поля переходил в подлесок и широкая тропа поворачивала под небольшим углом, уходя в глубь деревьев.

— Это самая короткая дорога, прямо к манору Аспли, — сказал Джейнин. — А если на обратном пути у тебя найдется время заехать к нам, мой отец будет рад принять тебя.

Кадфаэль сердечно поблагодарил молодого человека и повернул на лесную дорожку. У поворота он оглянулся. Джейнин весело шагал обратно, в сторону открытого поля, где он мог отпустить полетать своего сокола, не боясь, что ремень запутается в деревьях и птица покалечится. Юноша опять насвистывал на ходу, очень мелодично, а его светлые волосы отсвечивали тем самым редким оттенком дубовой листвы. Сверстник Мэриета, но совсем другой! Этому не составило бы труда угодить самому придирчивому из родителей, и он, конечно, не огорошит отца решением уйти от мирской жизни, которая, похоже, ему очень нравится.

Подлесок был довольно редким, пронизанным воздухом; деревья уже наполовину сбросили листву и пропускали свет на землю, на которой местами еще оставалась трава. На стволах виднелись голубоватые грибы-поганки. Тропа вывела Кадфаэля, как и обещал Джейнин, к широко раскинувшимся полям манора Аспли, давно отвоеванным у леса и с тех пор постепенно расширявшимся на запад, в сторону леса, и на восток, туда, где были богатые обжитые земли. Здесь на жнивье тоже паслось много овец, они подбирали все, что находили после второго укоса, и оставляли свои орешки, удобряя почву для следующего посева. Дорожка меж полей пошла вверх, и вот глазам Кадфаэля открылась усадьба, окруженная стеной, но стоящая достаточно высоко, чтобы быть видной. Длинный, сложенный из камня дом с окнами в нижнем жилом этаже; под ним угадывался подвал; несколько комнат, выходивших на солнечную сторону, было, вероятно, и на чердаке, под крышей. Крепко построенный, в отличном состоянии, достойный того, чтобы быть переданным по наследству, как и земли, окружавшие его. Низкие широкие двери, приспособленные для того, чтобы в них могли въезжать телеги и повозки, вели в подвал, а к жилому этажу поднималась крутая лестница. Во дворе, с внутренней стороны стены, по обе стороны тянулись конюшни и хлева для скота.

Когда Кадфаэль въезжал в ворота, два-три человека трудились около одного из хлевов. Из конюшни, увидев бенедиктинца, быстро вышел конюх и помог монаху сойти с мула. Из открытой двери дома вышел пожилой коренастый бородатый человек, оказавшийся, как правильно предположил Кадфаэль, управляющим Фремундом, который в свое время привез просьбу отца Мэриета принять сына в монастырь. Прекрасно налаженное хозяйство. Должно быть, когда Питер Клеменс неожиданно приехал, его встретили на пороге с полагающимися почестями. Таких слуг нелегко застать врасплох.

Кадфаэль сказал, что хотел бы видеть лорда Леорика, и ему объяснили, что тот ушел в дальние поля наблюдать, как будут выкорчевывать дерево, упавшее в ручей с оползающего берега и запрудившее течение, но за ним тотчас же пошлют, если брат Кадфаэль согласится подождать с четверть часа в зале и выпить кружку вина или эля, чтобы скоротать время. Приглашение, которое Кадфаэль, проделавший неблизкий путь, охотно принял. Мула его уже увели, и тот, несомненно, получил причитающуюся ему долю гостеприимства. Аспли соблюдали обычаи предков. Гость здесь был священным лицом.

Входя, Леорик Аспли полностью загородил собой дверной проем; густая копна его тронутых сединой волос касалась притолоки. В молодости они, наверное, были светло-каштановыми. Мэриет не унаследовал ни роста, ни сложения отца, но в их лицах было большое сходство. Может быть, именно в силу своей невероятной схожести отец и сын воевали друг с другом и, как сказал Джейнин, не могли прийти к согласию?

Аспли приветствовал гостя, собственноручно налил ему вина и закрыл дверь, подчеркивая этим, что не хочет, чтобы домочадцы им мешали.

Когда они уселись друг против друга в глубокой нише у окна, поставив кружки на каменную скамью рядом с собой, Кадфаэль начал:

— Меня послал аббат Радульфус, чтобы посоветоваться с тобой. Речь идет о твоем сыне Мэриете.

— А что мой сын Мэриет? Он по собственной воле теперь более близкая родня вам, брат, чем мне. Он выбрал себе другого отца в лице лорда аббата. Какая же необходимость советоваться со мной?

Аспли говорил рассудительно и спокойно, так что холодные слова звучали скорее мягко и взвешенно, чем непримиримо, но Кадфаэль понял, что помощи здесь ждать нечего. И все же попытаться стоило.

— Но все-таки он твой сын. Думаю, тебе невольно приходится вспоминать об этом, когда ты смотришь в зеркало, — проговорил Кадфаэль, пробуя найти трещину в непроницаемой броне. — Родители, которые отдают своих детей в монастырь, не перестают от этого любить их. И ты, я уверен, тоже.

— Ты хочешь сообщить мне, что он уже раскаивается в своем выборе? — спросил Аспли, презрительно кривя губы, — Он пытается избежать вступления в орден? Так быстро? Тебя послали предупредить, что он, поджав хвост, возвращается домой?

— Отнюдь нет! Он и вздохнуть не может, чтобы не напомнить, что его сокровенное желание — стать монахом. Он делает все, чтобы ускорить постриг, проявляет даже слишком большую горячность. Каждый час своего бодрствования он посвящает достижению этой цели. Однако во сне дело обстоит иначе. Тогда, как мне кажется, его разум и дух корчатся от ужаса. Все, чего он желает при свете дня, он с криком отвергает ночью. Мы хотим, чтобы ты знал это.

Аспли молчал и хмуро смотрел на брата Кадфаэля, пребывая, как можно было заключить из его неподвижности, в некотором раздумье. Кадфаэль решил развить первый успех и рассказал о переполохе в дормитории, но по какой-то непонятной ему самому причине умолчал о нападении на брата Жерома — и о самом происшествии, и о последовавшем наказании. Если отца и сына разделял огонь взаимной обиды, зачем подливать масло?

— Когда он просыпается, — продолжал Кадфаэль, — он ничего не помнит о том, что происходило ночью. В случившемся его нельзя винить. Однако существуют серьезные сомнения в его призвании. Отец аббат просит, чтобы ты подумал, не причиняем ли мы все, вольно или невольно, большое зло Мэриету, позволяя ему продолжать послушничество, как бы он ни желал этого сейчас.

— То, что аббат хочет избавиться от него, я хорошо могу понять, — сказал Аспли, обретая после минутного колебания каменно-непроницаемый вид. — Он всегда был упрямым, несносным мальчишкой.

— Ни аббат Радульфус, ни я не считаем его таковым, — резко возразил Кадфаэль.

— Значит, какие бы трудности ни возникли, он ведет себя с вами лучше, чем со мной, потому что я с самого его детства считал, что он именно такой. И разве не следует из этого, что мы совершим большую ошибку, отвращая его от благой цели, раз уж он стремится к ней? Он сделал выбор сам и только сам может изменить его. Для него будет лучше, если, претерпев вначале эти муки, он не откажется от своего намерения.

Ничего другого нельзя было ждать от человека твердого и неумолимого, который, дав однажды слово, держит его и идет по избранному пути до конца, из упрямства ли, или по велению чести. Тем не менее Кадфаэль не оставлял попыток найти уязвимое место в броне старшего Аспли, потому что только причиненная некогда горькая обида могла заставить отца отказать отчаявшемуся сыну в малейшем знаке привязанности.

— Я не стану понуждать его избрать тот или иной путь, — подвел черту Аспли, — и не буду смущать его ум, приезжая к нему или разрешая другим членам моей семьи навещать его. Пусть он живет у вас в ожидании, что на него снизойдет прозрение. Думаю, свое решение он не изменит. Он начал пахать свою борозду — он должен ее докончить. Я не приму его, если он пожелает вернуться обратно.

Аспли поднялся, показывая, что этот разговор окончен и что больше от него ничего не удастся добиться; потом, вернувшись к роли гостеприимного хозяина, с подчеркнутой любезностью предложил Кадфаэлю перекусить, что тот не менее вежливо отверг, и проводил гостя во двор.

— Прекрасный день для прогулки верхом, — заметил Аспли, — хотя мне было бы приятнее, если бы ты разделил с нами трапезу.

— Благодарю, я тоже был бы рад, — ответил Кадфаэль, — но долг велит мне вернуться поскорее, чтобы сообщить твой ответ аббату. Не беспокойся, я доеду.

Конюх привел мула. Кадфаэль сел на него, вежливо распростился с хозяином и выехал через ворота в невысокой каменной стене.

Он проехал не больше двухсот шагов, как раз столько, чтобы скрыться из глаз оставшихся за оградой, когда заметил две фигуры, неторопливо бредущие ему навстречу, в сторону этих самых ворот. Двое шли держась за руки и не заметили всадника, приближающегося к ним, потому что смотрели только друг на друга. До Кадфаэля доносились их голоса — густой мужской и серебристый женский. Переговаривались они лишь изредка, урывками, как будто видели один общий сон, в котором точные выражения не были нужны. Когда раздавались короткие взрывы смеха, казалось, будто звенят колокольчики на уздечке. Только парочка шла пешком. Две хорошо обученные собаки спокойно бежали следом, принюхиваясь к доносящимся со всех сторон запахам, но не отвлекаясь на них.

Это, несомненно, влюбленные возвращались к обеду. Ведь влюбленные тоже должны есть. Медленно двигаясь вперед, Кадфаэль с интересом стал приглядываться к ним. А посмотреть на них стоило. Когда молодые люди подошли поближе, но все еще были достаточно далеко, чтобы продолжать пребывать как бы в забытьи, он смог яснее разглядеть их. Оба высокие. У юноши благородная осанка, как и у его отца, но по молодости он был гибче и походка его была легче; светло-каштановые волосы и румяное лицо выдавали сакса. Таким сыном можно гордиться. Крепкий от рождения, он, вероятно, рос и расцветал как здоровое растение, обещая хороший урожай. Приземистый смуглый и темноволосый младший, зачем-то появившийся с отставанием на несколько лет, не мог быть, совершенно очевидно, предметом такой же гордости. Одного рыцаря достаточно, да и сравниться с ним трудно. А если он движется к зрелости, не имея никаких изъянов и не зная никаких препятствий, зачем нужен второй?

И девушка была ему под стать. Чуть выше его плеча, такая же прямая и стройная, как он, похожая как две капли воды на своего брата; только все, что в том было просто миловидным и привлекательным, в ней было доведено до совершенства и стало красотой. У нее было то же мягкое овальное лицо, но столь утонченное, что казалось почти прозрачным, те же ясные голубые, только чуть более густого оттенка, глаза, окруженные бахромой темных ресниц. И те самые рыже-золотистые волосы — тяжелый узел и выбившиеся из него пряди на висках.

Значит, вот оно, объяснение поступка Мэриета? Обезумел от безнадежной любви и решил бежать в мир, где нет женщин; может быть, не хотел, чтобы на счастье брата пала хоть малейшая тень горя или упрека — таков был его расчет? Однако он взял с собой в монастырь символ своих мучений, — разумный ли это поступок?

Тихий цокот подков мула по мелким камешкам дорожки и пробивавшимся сквозь них остаткам мягкой травы достиг наконец ушей девушки. Она подняла глаза, увидела приближающегося всадника и что-то прошептала на ухо своему спутнику. Молодой человек задержал на мгновение шаг, посмотрел вперед и увидел монаха-бенедиктинца, отъехавшего от ворот Аспли. Очень быстро он связал одно с другим. Легкая улыбка тут же сбежала с его лица, он вытащил свою руку из руки девушки и заторопился вперед, явно намереваясь заговорить с монахом.

Они сошлись на дорожке и, точно сговорившись, остановились. Вблизи старший сын Аспли оказался ростом выше отца; юноша был невероятно хорош собой, воплощенное совершенство. Большой, хорошей формы рукой он взял мула за повод, посмотрел на Кадфаэля ясными карими глазами, округлившимися от тревоги, и поспешно коротко поздоровался.

— Из Шрусбери, брат? Извини, что я осмеливаюсь спрашивать, но ты был у моего отца? Есть новости? Мой брат — он не… — Он прервал себя, произнес запоздалое почтительное приветствие и назвал свое имя. — Прости, что я так невежливо поздоровался, ведь ты даже не знаешь меня, я Найджел Аспли, брат Мэриета. С ним что-нибудь случилось? Он не сделал… какой-нибудь глупости?

Что можно было ответить на это? Кадфаэль вовсе не был уверен, считает ли он сам действия Мэриета глупостью или нет. По крайней мере, кажется, перед ним стоял человек, которому было не безразлично, что случилось с Мэриетом, и который, судя по читавшимся на лице беспокойству и озабоченности, испытывал за него страх, пока еще ничем не обоснованный.

— И он все еще… он не изменил своего решения?

— Нет, не изменил. Он все так же намерен принести обет.

— Но ведь ты приезжал к моему отцу? О чем ты говорил с ним? Ты уверен, что Мэриет… — Он замолчал, с сомнением всматриваясь в лицо Кадфаэля.

Девушка тем временем не спеша подошла поближе и остановилась чуть в стороне, наблюдая за обоими мужчинами с безмятежным спокойствием; ее поза была настолько естественной и грациозной, что Кадфаэль не мог отвести глаз и любовался ею.

— Когда я оставлял твоего брата, он был преисполнен стойкости, — сказал монах, стараясь держаться как можно ближе к правде, — и настроен столь же решительно, как и прежде. Аббат послал меня, только чтобы поговорить с твоим отцом относительно определенных сомнений, которые зародились в голове господина аббата, а не брата Мэриета. Он еще слишком юн для такого серьезного шага, и его пыл тем, кто много старше его, кажется чрезмерным. Ты ближе ему по возрасту, чем ваш отец или любой из нас, — добавил Кадфаэль, — не можешь ли ты объяснить мне, почему Мэриет так поступил? Почему — а причина должна быть очень основательной — он решил так рано распроститься с мирской жизнью?

— Не знаю, — с сомнением ответил Найджел и грустно покачал головой. — Почему вообще так поступают? Я никогда этого не понимал. — Да и как ему было понять стремление уйти в монастырь? Ведь у старшего брата Мэриета были все основания оставаться в самой гуще мирской жизни. — Он заявил, что хочет пострижения, — сказал Найджел.

— Он и сейчас так говорит. При каждом удобном случае он настаивает на этом.

— Ты поддержишь его? Ты поможешь ему осуществить его желание? Если это и правда то, чего он хочет?

— Мы все стараемся помочь ему исполнить его желание, — произнес Кадфаэль наставительно. — У молодых людей могут быть разные судьбы, как ты, наверное, знаешь. — При этом Кадфаэль не спускал глаз с девушки, — она знала это, и он знал, что она знает. Еще один рыже-золотой локон выбился из-под ленты и спустился на гладкую щеку, отбрасывая на кожу золотистый отсвет.

— Ты передашь ему мой самый сердечный привет, брат? Скажи, что я всегда молюсь за него и люблю его. — Найджел убрал руку с поводьев и отступил, пропуская всадника.

— И мои уверения в любви тоже, — проговорила девушка тягучим и сладким, как мед, голосом. Ее голубые глаза посмотрели в лицо Кадфаэля. — Мы росли и играли вместе, все мы, — добавила она, говоря, несомненно, правду. — Я могу говорить о любви, потому что скоро стану его сестрой.

— Мы с Розвитой должны в декабре обвенчаться, — пояснил Найджел и снова взял девушку за руку.

— Я с радостью передам ваше поручение, — сказал Кадфаэль. — Да пребудет с вами Божье благословение в день вашей свадьбы.

В ответ на легкое подергивание поводьев мул послушно двинулся вперед. Кадфаэль поехал мимо влюбленных, все еще не сводя взгляда с Розвиты, которая пристально смотрела на него своими голубыми, как летнее небо, бездонными глазами. Самая легчайшая из улыбок тронула ее губы, когда монах поравнялся с ней, и крошечный огонек довольства собой сверкнул в очах. Она знала, что он восхищается ею, и даже восхищение пожилого монаха доставляло ей удовольствие. Несомненно, все еедвижения, такие легкие и такие обдуманные, она проделывала, сознавая, что Кадфаэль замечает их, — паутина, сотканная для того, чтобы изловить еще одну необычную муху.

Кадфаэль заставил себя не оборачиваться, так как ему пришло в голову, что именно этого она со свойственной ей самоуверенностью ждет.

На самой опушке лесочка, там, где начинались поля, совсем близко от тропы стоял сложенный из грубых камней загон для овец, и на его стенке кто-то сидел, скрестив маленькие босые ноги и болтая ими в воздухе. На коленях у сидевшего лежала горстка, очевидно, лесных орехов, которые он грыз; скорлупки то и дело летели вниз, в высокую траву. На расстоянии Кадфаэль не мог разобрать, мальчик это или девочка: волосы были острижены коротко, а подол килта из домотканой коричневой материи, обычной для деревенских жителей, подобран до колен. Однако, подъехав ближе, монах понял, что это девушка, более того — девушка в том возрасте, когда она превращается в женщину.

Тугой корсаж подчеркивал высокую крепкую грудь, и при тонкой талии у нее были довольно широкие бедра, которые обещали в свое время превратить роды в естественное и легкое дело. Лет шестнадцать, подумал Кадфаэль. Самое любопытное — оказалось, что ждет она его, и когда он направил мула в ее сторону, она повернулась на своем насесте, посмотрела на монаха с доверчивой улыбкой, как бы приветствуя его, а когда тот приблизился, соскользнула со стены, сбросив с колен остатки ореховой скорлупы, и резко отряхнула юбку жестом человека, приготовившегося действовать.

— Брат, мне нужно поговорить с тобой, — сказала она решительно и положила маленькую дочерна загорелую руку на шею мула. — Ты можешь сойти и посидеть со мной?

Ее лицо еще сохраняло детскость, но сквозь нее уже начала проглядывать женщина: младенческая пухлость исчезла, уступая место утонченным очертаниям скул и подбородка. Под коричневым, такого же оттенка, как скорлупа орехов, загаром проглядывала румяная кожа, губы были красными и похожими на лепестки полураскрывшейся розы. Густая копна коротких волос отливала каштаново-рыжим цветом, такого же цвета были глаза, но чуть темнее и опушены черными ресницами. Никак не крестьянская девушка, хоть и предпочитающая ходить босиком и явно пренебрегающая украшениями. Во всем ее облике сквозило сознание того, что она богатая наследница и что с ней нельзя не считаться.

— Охотно, — немедленно отозвался Кадфаэль на предложение девушки и спешился. Девушка, не ожидавшая, очевидно, такого безоговорочного согласия, когда объяснений не требуют и не предлагают, отступила на шаг, а увидев, что монах, когда слез с мула, оказался всего на полголовы выше ее, вдруг решилась и улыбнулась ему широко и лучезарно.

— Наверное, мы хорошо поговорим. Что же ты молчишь и даже не спрашиваешь, кто я?

— Думаю, я знаю, кто ты, — возразил Кадфаэль, привязывал поводья к скобе в стене. — Ты скорее всего Айсуда Фориет. Остальных я уже видел, и мне говорили, что ты самая младшая в этой компании.

— Он говорил обо мне? — немедленно отозвалась девушка с горячим интересом, однако без видимой тревоги.

— Он упомянул о тебе в разговоре с другими, но это дошло и до моих ушей.

— И что же он говорил обо мне? — спросила она прямо, выпятив крепкий подбородок. — Это тоже дошло до твоих ушей?

— Я понял так, что ты вроде младшей сестренки. — Кадфаэль почувствовал, что не только не может солгать этой девочке, но и что, говоря с ней, не стоит смягчать правду.

Она улыбнулась и задумалась, как взвешивающий свои шансы на поле битвы уверенный в победе командир.

— Он не очень-то обращал на меня внимание. Ничего! Обратит.

— Если бы он слушался меня, я посоветовал бы ему сделать это теперь же, — с должным почтением произнес Кадфаэль. — Ну вот, Айсуда, я здесь, как ты хотела. Пойдем сядем и расскажи, зачем я тебе нужен.

— Считается, что вы, братья, не должны иметь дела с женщинами, — начала Айсуда. Она опять уселась на стенке и оттуда тепло улыбнулась Кадфаэлю. — По крайней мере, ему не будет грозить опасность от нее . Да и все равно это безумие долго не продлится. Могу я узнать твое имя, раз уж мое ты знаешь?

— Меня зовут Кадфаэль, я валлиец из Трефрива.

— Моя первая няня была валлийка, — сказала Айсуда, наклонилась, сорвала тоненькую травинку и прикусила ее своими белыми, крепкими зубами. — Наверное, ты, Кадфаэль, не всегда был монахом, уж слишком много ты знаешь.

— Я встречал монахов, живших в монастыре с детства, с восьми лет, — ответил Кадфаэль серьезно, — и они знали больше, чем я смог бы узнать за всю свою жизнь, и только одному Господу Богу ведомо, как им это удавалось. А я — я до сорока лет жил в миру и только потом пришел в монастырь. Мои знания ограничены. Но всем, что я знаю, я поделюсь с тобой. Полагаю, ты хочешь услышать о Мэриете.

— Не о «брате Мэриете»? — проговорила она, быстро, по-кошачьи ловко уцепившись за его слова.

— Пока еще нет. Пройдет еще время, прежде чем его можно будет так назвать.

— Никогда! — заявила девушка твердо и уверенно. — До этого не дойдет. Он не должен. — Она повернула голову и посмотрела в лицо Кадфаэлю надменным и властным взглядом. — Он мой, — коротко сказала она. — Мэриет мой, известно ему об этом или нет. И никому, кроме меня, принадлежать он не будет.

Глава шестая

Спрашивай обо всем, о чем хочешь узнать, — сказал Кадфаэль, ерзая на стенке в поисках места, где камни были бы не такими острыми. — А потом и я спрошу тебя кое о чем.

— И ты расскажешь мне честно все, что мне нужно знать? Все-все? — с вызовом спросила девушка. Ее голос был высоким и чистым, говорила она по-детски прямо, но и по-хозяйски властно.

— Да. — Кадфаэль понимал, что она справится с тем, что услышит, она готова к этому. Кто лучше ее знал Мэриета, причину стольких беспокойств?

— Что он предпринимает, чтобы ему разрешили дать обет? Каких врагов нажил? Какие глупости натворил в этом своем стремлении к мученичеству? Расскажи все, что с ним случилось после того, как он уехал от меня. — Она так и сказала — «от меня», а не «от нас».

Кадфаэль рассказал. И хотя он осторожно выбирал слова, изложил всю правду. Айсуда слушала, не проронив ни звука, сдержанно, оставаясь все время начеку. Временами она кивала, соглашаясь, трясла головой, протестуя против безрассудств Мэриета, внезапно на ее лице на мгновение мелькала улыбка, когда ей было понятно, чем продиктованы поступки ее избранника, — то, чего Кадфаэль полностью понять не мог. В конце он рассказал о наказании, которому подвергся Мэриет, и даже, что вообще-то было не очень благоразумно, о сожженном локоне, причине того, что юноша впал в грех. Кадфаэль заметил, что и это не удивило Айсуду и не очень огорчило. Лишь на секунду она задумалась.

— Если бы ты знал, какие порки ему приходилось сносить раньше! Этим его не проймешь. А твой брат Жером сжег то, что напоминало о ней, и хорошо сделал. Значит, скоро бросит валять дурака, раз не осталось приманки.

Кадфаэль догадался, что девушка, очевидно, уловила мелькнувшее у него подозрение, что все дело в женской ревности. Айсуда повернулась к нему и улыбнулась. Что-то явно забавляло ее.

— О, я видела, ты встретил их! Я все видела, а вы и не подозревали об этом. Ты считаешь ее хорошенькой? Конечно считаешь. А уж она-то наверняка постаралась приглянуться тебе, быть милой и ласковой, — да-да, тебе, можешь быть в этом уверен. Зачем ей охотиться за Найджелом, он и так у нее на крючке, это единственная рыбка, которую на самом деле она хочет иметь. Но она ничего не может с собой поделать и при всяком случае забрасывает удочку. Конечно, это она дала Мэриету прядь волос! Она ни одного мужчину не может пропустить.

Это в точности совпадало с тем, о чем подумал Кадфаэль, увидев Розвиту. Он промолчал.

— Я не боюсь ее, — произнесла Айсуда примирительно. — Я слишком хорошо ее знаю. Он вообразил, что влюблен, только потому, что она принадлежит Найджелу. Ему нужно все, что есть у Найджела, а у него нет. Но можешь мне поверить, он никого так не любит, как Найджела. Никого! Пока — нет!

— Кажется, ты знаешь об этом мальчике, гораздо больше, чем я. Он и беспокоит меня, и одновременно нравится мне. Расскажи то, что сам он, может, и не расскажет, — о его доме, о том, как он рос в нем. Мэриет нуждается в нашей помощи, твоей и моей, и если ты желаешь ему добра, я стану в этом деле блюстителем твоих интересов, потому что и я желаю ему добра.

Айсуда подтянула колени повыше, обхватила их своими тонкими руками и стала рассказывать.

— Я хозяйка манора и рано осталась сиротой, мой опекун — сосед моего отца, дядя Леорик, хотя он мне не дядя. Это честный человек, и я знаю, что моим манором он управляет хорошо, лучше, чем кто-либо другой сделает это в Англии, и дядя не берет себе ничего. Ты должен понять — он человек старого склада, непреклонно прямой. Жить с ним нелегко, если ты член его семьи, к тому же мальчик; но я девочка, и он всегда был терпелив и добр ко мне. Мадам Эйвота, которая умерла два года назад, — так вот, для нее на первом месте был муж и только потом сын, Мэриет. Ты видел Найджела — какого еще наследника может желать человек? Мэриет им не был нужен, они и не интересовались им. Они выполняли родительский долг, но не могли отвести глаз от Найджела и не замечали второго. А он был совсем другим.

Она помолчала, думая о двух братьях, а может, мысленно и сама участвуя в делах, к которым она и родители Мэриета подходили по-разному.

— Как ты думаешь, — спросила Айсуда с сомнением, — понимают ли дети, когда к ним относятся как к второсортным? Мне кажется, Мэриет понял это очень рано. Он даже внешне отличался от них, но не это главное. Он всегда выбирал путь, противоположный тому, что от него ждали. Если отец говорил «белое», Мэриет говорил «черное»; когда его хотели заставить, он упирался изо всех сил — и ни с места. Он не мог не научиться грамоте, потому что у него острый и любознательный ум, но, когда он узнал, что его хотят определить на королевскую службу, он начал водить компанию с разными неотесанными людьми и всячески издевался над своим отцам. Он всегда ревновал к Найджелу, — добавила девушка задумчиво, уткнувшись подбородком в колени, — и при этом всегда боготворил его. Он сознательно насмехался над отцом, зная, что тот любит его меньше, чем старшего, и очень горько переживал это, но не мог ненавидеть Найджела за то, что того любят больше. Как он мог ненавидеть, если сам любил его?

— А Найджел отвечал ему любовью? — Кадфаэль вспомнил обеспокоенное лицо старшего брата.

— О да, Найджел привязан к Мэриету. Он всегда защищал его и много раз спасал от наказания. И когда они все вместе играли, Найджел старался, чтобы Мэриет всегда был рядом.

— »Они» играли? — переспросил Кадфаэль. — Не «мы»?

Айсуда выплюнула изжеванную травинку, повернула к нему удивленное лицо и улыбнулась:

— Я — самая младшая, даже на три года моложе Мэриета, я была ребенком и с трудом поспевала за ними. По крайней мере какое-то время. Но замечала я многое. Ты нас всех знаешь? Два брата, с разницей в шесть лет, и двое Линде посредине. И я, появившаяся в доме поздновато и слишком маленькая. Розвиту ты видел. Не знаю, видел ли ты Джейнина?

— Видел, — сказал Кадфаэль. — На пути сюда. Он показал мне дорогу.

— Они близнецы. Ты не заметил? Хотя, по-моему, ему достался весь ум, предназначавшийся двоим. У сестры способность только к одному — привораживать мужчин и удерживать их при себе, — проговорила Айсуда наставительно. — Хитрюга ждала, что ты обернешься и посмотришь на нее, а она вознаградит тебя быстрым взглядом. Ну теперь ты думаешь: вот глупая девчонка, которая ревнует к более хорошенькой, — произнесла она смущенно и засмеялась, заметив возмущение монаха. — Я бы хотела быть красивой, почему нет? Но я не завидую Розвите. И несмотря на частые ссоры, мы все здесь были очень близкими людьми. Очень близкими! Эти годы чего-то да стоят.

— Сдается мне, что ты лучше других знаешь этого молодого человека, — сказал Кадфаэль. — Тогда, если можешь, объясни мне, чего это ему взбрело на ум уйти в монастырь? Я вижу, как теперь он изо всех сил стремится к этому, но, клянусь жизнью, не могу понять почему. Может, тебе это известно?

Яростно помотав головой, она ответила:

— Не знаю. Это так на него не похоже!

— Тогда расскажи мне о тех днях, когда он принял это решение. И начни с визита в Аспли епископского посла, этого Питера Клеменса. Ты ведь все равно узнаешь — да и все узнают, — что он так и не доехал до места своего следующего ночлега, и больше с той поры его никто не видел.

Резко повернувшись, девушка посмотрела на Кадфаэля.

— А лошадь его нашли, так я слышала. Нашли у границы с Чеширом. Ты что, думаешь, причуда Мэриета как-то с этим связана? Почему? И все же…

Айсуда соображала быстро, ее решительный ум заработал, и она стала тревожно сопоставлять одно с другим:

— Он провел в Аспли ночь на восьмое сентября. Не случилось ничего необычного, ничего, что бы запомнилось. Он приехал один, ранним вечером. Дядя Леорик вышел его встретить, я внесла в дом его плаш, и велела служанкам приготовить ему постель, а Мэриет возился с лошадьми. Мы приготовили хорошее угощение для гостя. После ужина все сидели в зале и слушали игру музыкантов, а я пошла спать. Утром следующего дня гость сразу уехал, и дядя Леорик, Фремунд и два конюха поехали немного проводить его.

— Как он выглядел, этот Питер Клеменс?

Айсуда улыбнулась полуснисходительно, полупрезрительно:

— Он очень красив, и знает это. Наверное, чуть-чуть старше Найджела, но уже много повидал и очень самоуверенный. Он мил, любезен и остроумен, совсем не похож на секретаря епископа. На вкус Найджела, слишком любезен! Ты видел Розвиту, видел, какая она. А этот молодой человек убежден, что всех женщин влечет к нему. Они под стать друг другу, и Найджелу это было не очень приятно. Но он помалкивал и вел себя прилично, по крайней мере пока я была там. Мэриету тоже не нравилось их перемигивание, он рано поднялся и ушел в конюшню, конь ему нравился больше, чем его хозяин.

— Розвита тоже осталась ночевать?

— О нет, когда стало темнеть, Найджел проводил ее домой. Я видела, как они ушли.

— Значит, ее брата не было с вами в тот вечер?

— Джейнина? Нет, не было. Джейнину неинтересно с влюбленными. Он смеется над ними. Нет, он оставался дома.

— А на следующий день… Найджел не поехал провожать гостя? И Мэриет тоже? Что они собирались делать в то утро?

Нахмурив брови, Айсуда задумалась.

— Кажется, Найджел рано отправился в Линде. Он ревнует Розвиту, но не замечает в ее характере ничего дурного. По-моему, его не было почти весь день, не помню, пришел ли он к ужину. А Мэриет — когда уезжал мастер Клеменс, он был с нами, но потом я не видела его до самого вечера. Дядя Леорик уехал из дома, взяв с собой собак; и Фремунд, и капеллан, и псарь уехали с ним. Помню, что Мэриет вернулся вместе с ними, хотя отправлялись они порознь. У Мэриета был с собой лук — он часто уходил один, особенно когда бывал не в ладу со всеми ними. Не знаю почему, только это был очень спокойный вечер, — наверное, потому, что гость уехал и не нужно было придерживаться церемоний. По-моему, в тот день Мэриет не пришел ужинать в зал. Кажется, я не видела его весь вечер.

— А потом? Когда ты первый раз услышала, что он хочет вступить в нашу обитель?

— На другой вечер мне сказал об этом Фремунд. Днем я не видела Мэриета и не говорила с ним. Поговорила только назавтра. Он занимался чем-то на дворе и выглядел как обычно, ничего особенного я не заметила. Он пошел со мной в поля за домом помочь управиться с гусями, — проговорила Айсуда, крепко обхватив колени руками, — и я сказала ему про то, что слышала и что, мне кажется, он сошел с ума, и спросила, почему он хочет обречь себя на такую бесплодную жизнь… — Она протянула руку, коснулась плеча Кадфаэля и улыбнулась, по невозмутимому виду монаха поняв, что тот правильно понял ее. — С тобой все иначе, ты уже прошел половину пути и прожил одну жизнь, когда начал новую, которую принял как благодать, а что было у Мэриета? Но он посмотрел мне прямо в глаза, как будто бросил копье, и заявил: он понимает, что делает, и хочет этого. Он старше меня, у него свои дела, и ему незачем было притворяться или стесняться ответить на мои вопросы. Да я и не сом

Ellis Peters

The Devil's Novice

© Storyside. 2021

© Грушанская Ж. Я., перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021

* * *

Видите того пожилого монаха

в подоткнутой рясе? Сейчас утро, и брат Кадфаэль

возится в своем садике:

собирает лекарственные травы,

ухаживает за кустами роз.

Вряд ли кому придет в голову,

что перед ним – бывший участник

крестовых походов, повидавший полмира

бравый вояка и покоритель женских сердец.

Однако брату Кадфаэлю приходится зачастую

выступать не только в роли врачевателя

человеческих душ и тел, но и в роли

весьма удачливого, снискавшего славу детектива, —

ведь тревоги мирской жизни не обходят стороной

тихую бенедиктинскую обитель.

Не забудем, что действие «Хроник брата Кадфаэля»

происходит в Англии XII века,

где бушует пожар междоусобной войны.

Императрица Матильда и король Стефан

не могут поделить трон, а в подобной неразберихе

преступление – не такая уж редкая вещь.

Так что не станем обманываться

мирной тишиной этого утра.

В любую секунду все может измениться…

Глава первая

В середине сентября лета Господня 1140 владельцы двух шропширских маноров – к северу и югу от Шрусбери – в один и тот же день отправили послов в аббатство Святых Петра и Павла, прося согласия на вступление в Орден их младших сыновей.

Одного приняли, другого отвергли. На это имелись достаточно веские причины.

– Я призвал вас на совет, прежде чем принять решение или представить дело на обсуждение капитула, – проговорил аббат Радульфус, – потому что принцип, который оно затрагивает, в настоящее время является предметом рассмотрения руководителей нашего Ордена. Вы, брат приор и брат субприор, несущие каждодневные тяготы управления нашим хозяйством и нашим домом, ты, брат Павел, попечитель послушников и учеников, ты, брат Эдмунд, живущий в монастыре с самого детства и посвященный во все его заботы, – вы можете посмотреть на это дело с одной стороны; ты же, брат Кадфаэль, напротив, пришел к нам уже в зрелом возрасте, а до этого участвовал во многих опасных предприятиях, так что ты можешь взглянуть на него с другой стороны.

«Так, – подумал Кадфаэль, молча и неподвижно сидевший на скамье в углу приемной аббата, голой, пахнущей деревом комнаты, – я опять должен буду взять на себя роль защитника мирских искусов». Он снова должен будет подать свой голос, голос, ставший сдержанным, смягчившийся за семнадцать лет, прошедших с того дня, как он, бывший солдат, дал обет, но все же остающийся достаточно резким для монастырского уха. «Ладно, в служении каждый из нас делает то, что умеет, и так, как поручено нам свыше, и, наверное, такой образ жизни не хуже любого другого». Брата Кадфаэля изрядно клонило в сон: весь день с самого утра он провел во фруктовых садах Гайи и в своем маленьком садике внутри монастырской ограды, прерывая работу только для обязательного присутствия на службах в церкви и молитв. Он слегка опьянел от наполненного дивным ароматом трав сентябрьского воздуха и собирался лечь в постель сразу после повечерия. И все же он не настолько хотел спать, чтобы не насторожиться, когда аббат Радульфус объявил, что просит совета; вернее, он хотел бы выслушать совет, который потом без колебания отвергнет, если его, аббата, проницательность укажет ему совершенно иной путь.

– К брату Павлу обратились с просьбой, – произнес аббат, окидывая собравшихся властным взглядом, – принять к нам двух новых мальчиков, чтобы, когда придет время и если пожелает Господь, они смогли надеть рясу и выбрить тонзуру. Тот, с кем мы должны сейчас поговорить, из хорошей семьи, его отец – патрон нашей церкви. Сколько, ты сказал, лет мальчику, брат Павел?

– Он совсем дитя, ему еще нет пяти.

– В этом и состоит причина моих сомнений. Сейчас у нас живут только четыре мальчика; двое из них находятся здесь не для того, чтобы со временем дать монашеский обет, а чтобы получить образование. Правда, потом при желании они смогут остаться с нами и вступить в наше братство, но это уже их дело, – достигнув подходящего возраста, они сами сделают выбор. Двум другим двенадцать и десять лет, родители посвятили их Богу. Дети привыкли к нашей жизни и счастливы; очень не хотелось бы нарушать их покой. Поэтому я не могу с легкостью решиться принять к нам еще мальчиков, которые пока не в состоянии осознать, что́ даст им поступление в обитель и, пожалуй, самое главное, чего они при этом лишатся. Великая радость, – объявил аббат Радульфус, – распахнуть двери перед тем, кто истинно хочет этого всей душой. Однако душа ребенка, только что оставившего колыбель, принадлежит игрушкам и теплу материнских колен.

Приор Роберт изогнул дугой серебристо-седые брови и с сомнением покосился на кончик своего тонкого аристократического носа:

– Обычай принимать детей послушниками существует уже века. Он освящен Уставом. Любые отклонения от Устава должны приниматься только после глубочайших размышлений. Есть ли у нас право отказывать отцу в том, чего он желает для своего ребенка?

– Есть ли у нас – есть ли у отца – право определять участь несмышленого младенца прежде, чем он обретет голос, чтобы говорить за себя? Я знаю, такая практика установилась давно и никогда не подвергалась сомнениям, но теперь подвергается.

– Нарушив ее, – упорствовал приор Роберт, – мы рискуем лишить какую-нибудь юную душу верного пути к блаженству. И в детские годы можно сделать неверный шаг, и путь к Божественной милости будет утерян.

– Я допускаю такую возможность, – согласился аббат, – но думаю, что может случиться и обратное, и многие дети, предназначенные для иной жизни и иного способа служения Богу, просто окажутся как бы заточенными в тюрьму. Это только мое собственное мнение. Здесь с нами и брат Эдмунд, который в монастыре с четырех лет, и брат Кадфаэль, который, напротив, пришел к нам в зрелом возрасте, прожив перед тем бурную, полную приключений жизнь. Я верю и надеюсь, что оба они не раскаиваются, дав монашеский обет. Скажи нам, брат Эдмунд, как ты смотришь на это? Ты сожалел когда-нибудь, что тебе не довелось познать мир за монастырскими стенами?

Брат Эдмунд, попечитель монастырского лазарета, был серьезным, вдумчивым человеком приятной наружности; будучи всего на восемь лет моложе шестидесятилетнего Кадфаэля, он хорошо смотрелся бы и верхом на лошади, и в качестве владельца какого-нибудь манора, хозяйским глазом приглядывающего за своими арендаторами. Он неторопливо обдумал ответ и спокойно проговорил:

– Нет, я никогда не испытывал сожалений. Но ведь мне неизвестно, о чем стоило бы жалеть. Однако я знаю тех, кто бунтовал просто от желания узнать это. Может быть, они воображали, что в мирской жизни больше возможностей, чем в нашей, а я, вероятно, лишен этого дара воображения. А может быть, мне посчастливилось найти себе работу по душе и по способностям и у меня не было времени роптать. Я бы ничего не хотел менять. И я сделал бы тот же самый выбор, если бы давал обет уже взрослым. Но у меня есть основания думать, что другие, будь их воля, сделали бы другой выбор.

– Честный ответ, – похвалил аббат Радульфус. – Брат Кадфаэль, а ты? Ты много бродил по свету, был в Святой земле, знаком и с оружием. Ты сделал выбор поздно, и сделал его сам, и мне кажется, ты не тоскуешь о прошлом. Ты, повидавший так много, приобрел ли что-нибудь, выбрав монастырь?

Кадфаэль обнаружил, что, прежде чем ответить, ему нужно подумать, а думать после целого дня работы на солнце было очень трудно. Он прекрасно понимал, что́ хочет услышать от него аббат, но все же его смущала встававшая перед глазами картина, когда маленького ребенка, почти из колыбели, без его ведома обряжают в рясу – то, что он, Кадфаэль, сделал по собственной воле.

– Думаю, я приобрел многое, – проговорил он наконец. – Более того, мой дар, каким бы ничтожным и жалким он ни выглядел, значительнее того, который я смог бы принести, явившись сюда неопытным юнцом. Я откровенно говорю, что любил ту жизнь, высоко ценил воинов, которых знал, благородных людей и их великие дела, свидетелем которых был, и если в расцвете лет я решил отказаться от всего и предпочел жизнь в монастыре, то это говорит только о моем почтении и благоговении перед Церковью. И я никоим образом не считаю, что, сохранив кое-какие воспоминания, я менее пригоден исповедовать преданность Богу, – скорее, это помогает мне служить более ревностно. Если бы меня отдали в монастырь в раннем детстве, то, возмужав, я бы стал бунтовать, желая получить принадлежащее мне по праву. То, что я не провел здесь детство, помогло мне пожертвовать своими правами, когда на меня снизошла мудрость.

– Но ты ведь не будешь отрицать, – сказал аббат, и его худое лицо осветилось мимолетной улыбкой, – что есть люди, которые по своей природе и милости Божьей предназначены для того, чтобы с ранней юности начать вести жизнь, которую ты открыл для себя только в зрелые годы?

– Ни в коем случае не стану отрицать этого! Я считаю, что они – лучшие из нас. Но они делают свой выбор добровольно: каждый сам идет на свет, видимый лишь ему.

– Хорошо, хорошо, – проговорил Радульфус и задумался, обхватив ладонью подбородок и прикрыв свои глубоко сидящие глаза. – Брат Павел, ты ничего не хочешь сказать нам? Мальчики на твоем попечении, и мне известно, что они редко жалуются на тебя.

Брат Павел, человек средних лет, носившийся со своими подопечными, как беспокойная наседка с выводком цыплят, был известен тем, что всегда потворствовал малолеткам и защищал их от возможных наказаний; при этом он был хорошим учителем и вдалбливал юнцам латынь, не причиняя при этом особых огорчений ни себе, ни им.

– Для меня не будет тяжелым бременем забота о четырехлетнем мальчонке, – медленно проговорил брат Павел, – но дело ведь не в том, доставит ли это удовольствие мне или радость ему. Это не то, что предписывает Устав, так мне кажется. Хороший отец может дать маленькому сыну то же самое. Лучше, если мальчик осознает, что́ он делает, и получит некоторое представление о том, что́ он оставляет позади. В пятнадцать или шестнадцать лет, получив хорошее образование…

Приор Роберт вскинул голову, сохраняя при этом суровый вид: он как бы показывал, что не хочет мешать главе аббатства прийти к какому-то решению. Субприор, брат Ричард, промолчал; это был добрый человек, хорошо управлявшийся с обыденными делами, но не любивший принимать решения.

– После того как я познакомился с соображениями архиепископа Ланфранка, я пришел к выводу, что в наше отношение к вопросу о принесении детьми обета следует внести изменения, – подвел итог аббат, – и я убежден, что сейчас лучше отказать всем, кто просит принять ребенка послушником в монастырь, пока тот сам не сможет решить, какой образ жизни ему избрать. Поэтому, брат Павел, моя точка зрения такова: на сегодня придется отклонить просьбу об этом мальчике. Пусть отец знает, что через несколько лет мы охотно примем его сына в качестве ученика нашей школы, но не в качестве послушника, собирающегося вступить в Орден. Для этого мальчик должен достичь соответствующего возраста. Так и скажи его отцу. – Радульфус перевел дыхание и слегка выпрямился в кресле, показывая, что совещание закончено. – Насколько я знаю, у нас есть еще одна просьба о приеме в монастырь.

Брат Павел уже встал и улыбался с облегчением.

– С этим затруднений не будет, отец мой. Леорик Аспли из Аспли хочет отдать нам своего младшего сына Мэриета. Юноше только что исполнилось девятнадцать лет, и он идет к нам по собственному пылкому желанию. Этот случай, отец мой, не вызывает сомнений.

– Не очень-то благоприятные времена для приема новичков, – признал брат Павел, идя через большой двор рядом с Кадфаэлем к повечерию, – так что лучше нам не брать послушников. Я доволен, что отец аббат решил именно так. Меня всегда не слишком радовало, когда к нам приводили маленьких детей. И хотя в большинстве случаев их отдают нам, руководствуясь, вероятно, исключительной любовью к ним, иногда находят сомнения… Если не хочется делить земли и уже есть один или два старших сына, то монастырь может быть хорошим местом, куда удобно пристроить третьего.

– Такое может случиться, даже если этот третий – взрослый человек, – сухо возразил Кадфаэль.

– Но с его согласия, ведь и в обители тоже остается соблазн достичь власти и чинов. Но младенцы – нет, здесь слишком много возможностей для злоупотреблений.

– Как ты думаешь, придет к нам этот мальчик через несколько лет на условиях отца аббата? – поинтересовался Кадфаэль.

– Сомневаюсь. Если его поместят в нашу школу, отцу придется платить за него. – Брат Павел, который был склонен отыскивать ангельские задатки у любого бесенка, если тот был его учеником, тем не менее скептически относился к старшим родственникам детей. – Если бы мальчика приняли в послушники, мы бы взяли на себя расходы по его содержанию и всему прочему. Я знаю отца ребенка. Вполне порядочный человек, но скупой. А вот его жена, я уверен, будет очень рада, что младшенький останется при ней.

Они подошли ко входу на галерею; в тихом, напоенном сладким ароматом воздухе плавали мягкие зеленоватые тени деревьев и кустов, тронутых первыми признаками золотой осени.

– А другой? – спросил Кадфаэль. – Аспли – это где-то к югу, на границе Долгого Леса; я слышал это имя, но не более. Ты знаешь их семью?

– Только понаслышке, но слава о них идет хорошая. С посланием сюда приходил управляющий манором – старый кряжистый сакс, если судить по его имени – Фремунд. Он сказал, что юноша умеет читать, здоров и хорошо воспитан. Во всех отношениях доброе приобретение для нас.

Заключение, с которым не было причин спорить.

Анархия в стране, раздираемой междоусобной войной, сильно сократила доходы аббатства; те, кто намеревался совершить паломничество, оставались сидеть по домам; уменьшилось, к сожалению, число послушников, желающих вступить в монастырь, при том что сильно увеличилось число нищих беженцев, ищущих убежища в его стенах. Возможность получить взрослого члена общины, грамотного, жаждущего начать послушничество, было прекрасной новостью для аббатства.

Потом, конечно, нашлись умники, крепкие задним умом, которые, перебирая всяческие предзнаменования, намекали на приметы и нагло утверждали, что все были ими предупреждены. После любого потрясения и дальнейшего успокоения всегда обнаруживается множество подобных запоздалых советчиков.

Два дня спустя брат Кадфаэль по чистой случайности оказался свидетелем прибытия нового члена общины. Несколько дней стояла ясная солнечная погода, будто нарочно, чтобы можно было собрать ранние яблоки и привезти на телегах свежесмолотую муку. Но потом разразился ужасный ливень, превративший дороги в непролазную грязь, а каждую ямку на большом дворе – в предательскую лужу. Переписчики и художники благодарили судьбу, что могут сидеть за своими столами в нишах скриптория. Мальчики оказались запертыми на время в помещении, предназначенном для игр; в лазарете немногие больные, находившиеся там, чувствовали, как все ниже и ниже падает их дух и одолевает грусть от вида тускнеющего за окном света. Гостей в это время было очень немного. В междоусобной войне наступила передышка, высокопоставленные священнослужители пытались призвать обе стороны к согласию. Бо́льшая же часть Англии затаилась в своих домах и выжидала; только те, у кого не было выбора, двигались по дорогам и находили пристанище в странноприимном доме аббатства.

Время после полудня Кадфаэль провел в своем сарайчике при маленьком садике, где он выращивал травы. Ему нужно было не только проследить, как варились разные снадобья – результат осеннего сбора трав, кореньев и ягод; получив копию списка Элфрика, содержащего перечень трав и деревьев, произраставших в Англии полтора века назад, он мечтал в мире и покое изучить его. Брату Освину, чей молодой пыл иногда служил поддержкой Кадфаэлю, но чаще мешал ему наслаждаться своими личными владениями, было позволено удалиться, и тот отправился изучать литургию, потому что приближалось время его пострига и Освин должен был знать все назубок.

Дождь был желанным для земли, но на людей действовал угнетающе, мешал думать. Темнело; буквы на листе, который лежал перед глазами Кадфаэля, стали расплываться. Он прекратил чтение; зная английский с детства, латынь Кадфаэль выучил уже в зрелом возрасте, ценой утомительных усилий, и, хотя и владел ею, она оставалась для него чужим, непривычным языком. Он проверил варившиеся смеси, помешал тут и там, бросил какие-то недостающие травы в ступку и растирал до тех пор, пока они не превратились в пыль и полностью не перемешались; потом он выскочил из сарайчика, быстро пробежал через мокрый садик и оказался в большом дворе. Под рясой он прижимал к груди драгоценный пергамент.

Кадфаэль добежал до навеса над крыльцом странноприимного дома и под его прикрытием собирался с духом, прежде чем пуститься шлепать по лужам в направлении крытой галереи монастыря, когда увидел троих всадников, въехавших со стороны предместья и остановившихся под аркой ворот у сторожки, чтобы стряхнуть капли дождя с плащей. Привратник, торопясь, вышел поприветствовать прибывших и двинулся вдоль стены под прикрытием навеса, а из конюшни выскочил конюх и побежал по лужам, накрыв голову мешком.

«Должно быть, это Леорик Аспли из Аспли и его сын, пожелавший надеть рясу и стать монахом», – подумал Кадфаэль. Он постоял какое-то время, вглядываясь в приехавших, частично из любопытства, частично надеясь – увы, тщетно, – что ливень ослабнет и ему удастся пересечь двор и попасть в скрипторий, не промокнув насквозь.

Впереди ехал на крупном сером коне высокий, очень прямо державшийся пожилой человек в толстом плаще. Когда он откинул капюшон, стала видна копна густых седых волос и длинное суровое бородатое лицо. Даже на таком расстоянии оно казалось значительным, неулыбчивым, непреклонным; орлиный нос придавал ему высокомерное выражение, усугубляемое жесткими очертаниями гордого рта; однако, когда всадник сошел с коня, его обращение с привратником и конюхом было подчеркнуто вежливым. Трудный человек. Вероятно, такому отцу нелегко угодить. Одобрял ли он решение сына или согласился против воли, с досадой? Кадфаэль подумал, что Леорику, очевидно, больше пятидесяти, и по простоте душевной счел его стариком, забывая о собственном возрасте, о котором вообще никогда не думал, а ведь ему самому было шестьдесят.

Гораздо сильнее его внимание привлек юноша, который, как того требовали приличия, почтительно следовал за отцом на расстоянии нескольких ярдов и быстро спрыгнул со своего черного пони, чтобы поддержать родителю стремя. Пожалуй, даже излишне быстро, но при этом в его манере держаться было что-то напоминающее жесткую несгибаемость старшего. Когда они спешились, оказалось, что девятнадцатилетний Мэриет Аспли на голову ниже Леорика; это был хорошо сложенный, стройный, крепкий юноша, на первый взгляд ничем особенно не примечательный. Темные пряди волос прилипли к его мокрому лбу, и потоки дождя струились по гладким щекам, как потоки слез. Он стоял чуть в стороне, со смиренно склоненной головой и опущенными долу глазами, весь внимание, как слуга, ожидающий приказаний хозяина. Когда же Аспли направились под навес сторожки, Мэриет следовал по пятам за отцом, как хорошо обученная собака. И все же в его поведении была какая-то замкнутость, что-то принадлежащее ему одному; он как будто выполнял весь этот ритуал, не участвуя в происходящем душой. Это было скрупулезное соблюдение внешних формальностей, которое не затрагивало даже частички его «я». Насколько Кадфаэль мог разглядеть на таком расстоянии, выражение лица Мэриета было столь же спокойным и суровым, как у Аспли-старшего.

«Да, – подумал Кадфаэль, – между этими двумя нет согласия, это несомненно». Единственное, чем он мог объяснить холодность и непреклонность отца, так это тем, что тот не одобряет решение сына, – мысль, сразу пришедшая Кадфаэлю в голову; возможно, отец пытался отговорить сына и очень сердит, что это ему не удалось. Упрямство, с одной стороны, крушение надежд и разочарование – с другой – разделили их. Не лучшее начало служения – противостоять воле отца. Однако ослепленные слишком ярким светом не видят, не хотят видеть боли, которую они причиняют. Путь, которым Кадфаэль пришел в монастырь, был иным, но ему пришлось пару раз наблюдать такие случаи, и он понимал всю тяжесть подобной размолвки. Прибывшие отправились в сторожку ожидать брата Павла, а после – официального приема у аббата. Конюх, который приехал вслед за ними на косматом диком пони, отвел лошадей на конюшню, и большой двор снова опустел; дождь лил по-прежнему. Брат Кадфаэль подобрал повыше полы своей рясы и побежал к главному корпусу, там стряхнул воду с рукавов и капюшона, а потом пошел в скрипторий, устроился удобно и продолжил чтение. Через несколько минут он полностью погрузился в раздумья о том, являлись ли dittanders Элфрика тем же самым, что его собственный dittany (ясенец белый). Кадфаэль не думал больше о Мэриете Аспли, который принял неколебимое решение стать монахом.

На следующий день юноша предстал перед капитулом, чтобы формально заявить о своем желании и познакомиться с теми, кому предстояло стать его братьями. Во время послушничества молодые люди не принимали участия в дискуссиях капитула, им разрешалось лишь слушать, чтобы набираться ума, но аббат Радульфус настаивал, чтобы к ним с самого момента их вступления в монастырь относились учтиво, как принято среди братии.

Впервые надев рясу, Мэриет чувствовал себя в ней чуть-чуть стесненно, даже казался меньше ростом, как отметил внимательно наблюдавший за ним Кадфаэль. Теперь, когда рядом не было отца, вызывавшего в сыне враждебную холодность, юноша стоял, опустив глаза и крепко сжав руки, испытывая, очевидно, благоговейный трепет перед происходящим. На вопросы отвечал тихим, ровным голосом, быстро и с должным смирением. Лицо, от природы бледное, под летним солнцем загорело до темно-золотого цвета, бежавшая под гладкой кожей кровь прилила к щекам. Высокие скулы, тонкий прямой нос с красиво вырезанными, нервно трепещущими ноздрями, и этот гордый рот с полными губами, сурово сжатыми, когда юноша молчал, и казавшимися такими нежными, трогательными, когда он говорил. Глаза скрывались за смиренно опущенными веками, брови, чуть более темные, чем волосы, были четко изогнуты.

– Надеюсь, ты хорошо подумал, – проговорил аббат, – но теперь у тебя есть время подумать еще, не опасаясь осуждения ни с чьей стороны. Действительно ли ты хочешь вступить в монашескую жизнь, стать одним из нас? Это по-настоящему обдуманное и твердое желание? Ты можешь высказать все, что у тебя на душе.

Аббату ответил тихий голос, и в нем прозвучала скорее гордость, чем решимость.

– Таково мое желание, отец мой. – Казалось, юноша сам удивлен собственной горячностью. – Я прошу вас принять меня и обещаю быть послушным во всем.

– Такую клятву ты дашь позже, – сказал Радульфус с легкой улыбкой. – А пока брат Павел будет твоим наставником, и ты будешь подчиняться ему. Для тех, кто вступает в Орден в зрелом возрасте, послушничество обычно длится год. У тебя есть время и дать обет, и выполнить его.

Когда аббат произнес эти слова, опущенная голова юноши резко вскинулась, веки поднялись и открыли большие ясные глаза, темно-карие, с зелеными точками. До сих пор Мэриет ни разу не взглянул прямо на свет, поэтому яркость его глаз удивила и встревожила аббата. А голос зазвучал выше и резче, чем раньше, почти испуганно:

– Отец мой, это обязательно? Нельзя ли сократить срок, если я заслужу? Ожидание так трудно переносить.

Аббат посмотрел на него внимательно, сдвинул свои прямые брови и насупился, но это было скорее выражением удивления, чем неудовольствия.

– Срок может быть сокращен, если нам это покажется целесообразным. Если ты будешь готов раньше, это проявится само собой. Не напрягайся чрезмерно, стараясь достичь совершенства.

Легко было заметить, что юноша Мэриет очень чувствителен к скрытому смыслу и слов, и тона. Он снова прикрыл глаза веками, как будто опустил завесу, и посмотрел на свои сцепленные руки.

– Отец мой, направляйте меня. Я всем сердцем хочу принять постриг и жить в мире и покое.

Кадфаэлю показалось, что сдержанный голос на какое-то мгновение дрогнул. Это, несомненно, никак не повредило юноше в глазах Радульфуса, которому приходилось иметь дело и с пылкими энтузиастами, и с теми, кого, как жертвенных агнцев, буквально волокли на алтарь посвящения.

– Это можно заслужить, – произнес аббат мягко.

– Отец мой, я заслужу!

Голос юноши дрогнул, но только на секунду. Поразительные глаза оставались прикрытыми.

Радульфус, ласково взглянув, отпустил юношу и после его ухода закрыл заседание капитула. Образцовое вступление? Или на всем этом лежала тень слишком лихорадочного усердия, которое не мог не почувствовать столь проницательный человек, как аббат Радульфус, а почувствовав, не мог одобрить и в будущем собирался относиться к юноше с большой осторожностью? Обуреваемый страстями серьезный молодой человек, попав в тихое убежище, о котором он мечтал, легко может проявить излишнюю горячность и нетерпение. Кадфаэль, всегда прочно стоявший на земле своими большими ногами и спокойно принявший решение укрыться в тихой монастырской гавани на весь остаток жизни, все же испытывал чувство сильной симпатии к пылкой юности, которая все преувеличивала, которая могла взлететь в небеса от строчки стихов или обрывка музыкальной фразы. Некоторые юноши, вспыхнув, горели потом до самого своего смертного часа, освещая путь многим, и оставляли после себя сверкающий след идущим им на смену поколениям. У других же огонь гас от нехватки горючего, однако не причиняя этим зла никому. Время покажет, что́ принесет с собой маленький костер несчастного Мэриета.

Хью Берингар, помощник шерифа Шропшира, вернулся из своего манора Мэзбери, чтобы принять дела, поскольку его начальник, Жильбер Прескот, отправился к королю Стефану в Вестминстер со своим обычным визитом, приуроченным ко дню святого Михаила[1], – дать отчет о положении дел и доходах графства. Их обоюдными усилиями окру́га оставалась хорошо защищенной и верной присяге, ее не затронули беспорядки, сотрясавшие бо́льшую часть страны, и у аббатства были серьезные причины благодарить их обоих, потому что многие обители, расположенные в Уэльсе вблизи дорог, оказывались распущенными, разогнанными, превращенными в военные крепости, некоторые даже не однажды, и никакого возмещения убытков при этом они не получали. Хуже, чем войска короля Стефана, с одной стороны, и войска его родственницы-императрицы, с другой, – а по совести говоря, и те и другие причиняли достаточно зла, – хуже них оказывались расползшиеся по стране армии отдельных сеньоров, хищники большие и малые, пожирающие все в тех местах, где они могли не опасаться карающей руки закона. В Шропшире, однако, законная власть была достаточно сильна и верна королю, во всяком случае настолько, чтобы заботиться о его подданных.

Убедившись, что жена и маленький сын удобно устроились в их городском доме рядом с церковью Святой Девы Марии и что в гарнизоне крепости царит полный порядок, Хью прежде всего отправился засвидетельствовать свое почтение аббату. И никогда он не уезжал из монастыря, не навестив брата Кадфаэля. Они были старые друзья, ближе, чем бывают отец и сын, и относились друг к другу со спокойной терпимостью людей разных поколений; кроме того, их сближали и общие приключения, которые стирали различия в возрасте. В беседах друг с другом и тот и другой оттачивали свой ум, чтобы лучше защищать вечные ценности, которые с каждым днем все более попирались в трясущейся от страха разоренной стране.

Кадфаэль спросил, как поживает Элин, и улыбнулся, радуясь просто оттого, что произнес ее имя. Он был свидетелем того, как Хью добился и жены, и своего высокого для такого молодого человека положения, и по-дедовски гордился их первенцем, крестным отцом которого стал в первые дни этого года.

– Великолепно, – с удовольствием ответил Хью. – Спрашивает о тебе. Как только отслужу свой срок, найду способ увезти тебя к нам, и ты убедишься сам, как она расцвела.

– Бутон был достаточно редкостный, – проговорил Кадфаэль. – А бесенок Жиль? Господи Боже, ему уже девять месяцев от роду, он скоро начнет носиться по полу, как щенок! Они встают на ноги прежде, чем становятся самостоятельными.

– Он передвигается на четырех не хуже, чем его рабыня Констанс на двух, – с гордостью объявил Хью. – И сжимает ее руку так же крепко, как прирожденный воин – меч. Только отдали́ Господь от него это время на долгие годы! Мне его детство покажется коротким. Даст Бог, времена раздоров окончатся раньше, чем он возмужает. Было же время, когда в Англии царили незыблемые законы, и оно должно снова вернуться.

Хью был человеком уравновешенным и неунывающим, но временами, когда он думал о своей должности и верности королю, на его лицо набегала тень.

– Какие вести с юга? – спросил Кадфаэль, заметив легкое облачко. – Похоже, совещание у епископа Генри ничего не дало.

Генри Блуа, епископ Винчестерский и папский легат, был младшим братом короля и его неколебимым сторонником, пока Стефан не напал на Церковь и не оскорбил ее в лице ряда епископов. Кому оставался верен сам епископ Генри после того, как его родственница – императрица Матильда прибыла в Англию и вместе со своей партией прочно обосновалась на западе, избрав своей твердыней город Глостер, было неясно. Умный, честолюбивый и практичный священнослужитель, несомненно, мог сочувствовать и той, и другой стороне, но от их поведения приходил только во все большее отчаяние; раздираемый родственными чувствами, он всю весну и лето этого года пытался изо всех сил уговорить врагов прийти к разумному соглашению и подготовил некоторые пункты будущего договора, которые могли если и не удовлетворить требования обеих сторон, то хотя бы умиротворить их и дать Англии заслуживающее доверия правительство и какую-то надежду на возвращение законности. Генри сделал все, что мог, и даже сумел всего лишь около месяца назад организовать вблизи Бата встречу представителей обеих партий. Но согласия достигнуть не удалось.

– Хотя бойню это остановило, – заметил Хью, скривившись, – по крайней мере на какое-то время. Однако плодов пока нет, собирать нечего.

– До нас дошел слух, – сказал Кадфаэль, – что императрица предлагала избрать Церковь в качестве арбитра, а Стефан не согласился.

– Неудивительно! – ухмыльнулся Хью. – У него есть владения, у нее – нет. Любое обращение к суду для него угроза потерять все, ей же ставить на карту нечего, а выиграть кое-что она может. Самый пристрастный суд поймет, что она не дура. А мой король, дай ему Господь побольше разума, оскорбил Церковь, и она не замедлит отомстить за себя. Нет, тут надеяться не на что. В данный момент епископ Генри отправился во Францию; он не теряет надежды и ищет поддержки у французского короля и графа Теобальда Нормандского. Ближайшие недели он будет придумывать мирные предложения, а потом вернется сюда с войском и снова обратится к враждующим сторонам. Сказать правду, он рассчитывал получить бо́льшую поддержку, прежде всего с севера. Но они все прикусили языки и сидят по домам.

– Честер? – рискнул высказать предположение Кадфаэль.

Граф Ранульф Честерский был независимым полукоролем на севере – он был женат на дочери графа Глостерского, сводного брата императрицы и ее главного сторонника в этой борьбе; однако у него имелись претензии к обеим партиям, и до сих пор он осмотрительно соблюдал мир в своих владениях, не выступая с оружием в руках ни на той, ни на другой стороне.

– Он и его сводный брат, Вильям Румэйр. У Румэйра большие владения в Линкольншире, и вместе они – сила, с которой приходится считаться. Они, надо признать, удерживают там равновесие, но могли бы сделать больше. Ладно, надо быть благодарным даже за временное перемирие. А потом – будем надеяться.

Увы, надежд Англия за эти трудные годы познала в избытке. Однако Генри Блуа, надо отдать ему справедливость, изо всех сил старался навести порядок в царившем хаосе. Генри был наглядным примером того, как можно достичь больших успехов в миру́, рано облачившись в сутану. Монах монастыря Клюни, аббат в Гластонбери, епископ Винчестерский, папский легат – взлет крутой и яркий, как радуга. Правда, он начинал, будучи племянником монарха, и своим быстрым продвижением был обязан старому королю Генриху. Способные младшие сыновья менее знатных семейств, выбрав монашескую стезю, не могли надеяться получить епископский сан ни в их собственном аббатстве, ни в каком другом. Например, этот пылкий юноша с зелеными крапинками в глазах – как далеко пойдет он по дороге к власти?

– Хью, – Кадфаэль плеснул немного воды в жаровню, чтобы торф только тлел и при желании огонь можно было бы снова быстро разжечь, – что ты знаешь об Аспли из Аспли? Этот манор на краю Долгого Леса не слишком, кажется, удален от города, но место достаточно уединенное.

– Не такое уж уединенное. – Хью немного удивился вопросу. – Там соседствуют три манора, которые выросли из одной вырубки. Все они были на стороне графа, а сейчас они на стороне короля. Владелец одного взял имя Аспли. Его дед был сакс до мозга костей, но надежный человек, граф Роджер покровительствовал ему и оставил ему его земли. Они все еще саксы по духу, но ели его хлеб и были верны ему, а когда он примкнул к королю, остались с ним. Хозяин манора взял жену-нормандку, и она принесла ему в приданое манор где-то на севере, за Ноттингемом, но Аспли для него все равно главное владение. А что тебе Аспли? Откуда ты знаешь Аспли?

– Увидел на коне под дождем, – ответил Кадфаэль просто. – Он привез своего младшего сына, которого Небо или преисподняя склонили к монашеской жизни. Мне интересно почему, вот и все.

– Почему? – Хью пожал плечами и улыбнулся. – Манор небольшой, есть старший сын. Младшему не достанется земли, если только у него нет воинственных наклонностей и он не добьется для себя чего-нибудь сам. А монастырь, церковь – неплохое будущее. Толковый парень может тут пойти дальше, чем на стезе наемника. Что тут непонятного?

Перед мысленным взором Кадфаэля, как бы подтверждая сказанное Хью, предстала фигура еще молодого, энергичного Генри Блуа. Только вот есть ли у мальчика, державшегося так напряженно и взволнованно, те качества, которые в будущем помогут сформироваться правителю?

– А что представляет собой его отец? – Кадфаэль уселся рядом с другом на стоящую у стены широкую скамью.

– Он из семьи более древней, чем Этельред. Гордый, как сам дьявол, хотя все, что у него есть, – это два манора, записанные на него. Знаешь, как у местных баронов – каждый держит свой маленький двор. Остались еще такие, затерянные в лесах, среди холмов. Ему, должно быть, за пятьдесят, – безмятежно говорил Хью, перебирая в уме сведения, известные ему по долгу службы, о манорах и их хозяевах, за которыми он в эти нелегкие времена следил бдительным оком. – Репутация этого человека, его слово ценятся высоко. Сыновей я никогда не видел. Сколько лет этому отпрыску?

– Девятнадцать. Так было сказано.

– Что тебя беспокоит? – добродушно спросил Хью и, бросив понимающий взгляд на грубоватый профиль Кадфаэля, стал терпеливо ждать ответа.

– Его покорность, – ответил Кадфаэль и поймал себя на том, что его воображение разыгралось, а язык неосторожно развязался. – По природе он необузданный. И глаза у него дерзкие, как у сокола или фазана, брови – нависающая скала. А руки складывает и веки опускает, словно служанка, которую распекают.

– Он отрабатывает искусство смирения и изучает аббата, – проговорил Хью спокойно. – Так они и поступают, толковые ребята. Тебе же приходилось видеть их.

– Приходилось.

Действительно, некоторые из них были глуповаты, но честолюбивы – молодые парни, наделенные способностями, позволяющими достигнуть определенного предела, но не выше и не дальше, однако домогавшиеся гораздо большего, чем то, что соответствовало их талантам. Но Кадфаэль чувствовал, что юный Аспли не из их числа. Жажда быть принятым, получить избавление – казалось, для мальчика это желанный финал, последняя точка. Кадфаэль сомневался, видят ли вообще эти соколиные глаза что-нибудь за пределами монастырских стен. – Те, что хотят закрыть за собой дверь, либо стремятся потом вернуться в мир, либо бегут от него. Между ними есть разница. Только знаешь ли ты, как их отличить друг от друга?

Глава вторая

Год выдался урожайный. В садах Гайи в октябре созрели яблоки, а поскольку погода стала переменчивой, братия поспешила воспользоваться тремя ясными днями и собрать плоды. К работе были привлечены все, кроме учеников школы, – монахи, служки, послушники. Да и работа была приятной; особенно радовались молодые, которым было разрешено залезать на деревья, подоткнув рясы до колен, – они как бы возвращались на короткое время к мальчишеским забавам.

У одного из горожан была хижина неподалеку от земель аббатства; там он держал коз, а рядом стояли ульи, и ему позволялось косить траву под деревьями сада, потому что своей земли ему было мало для выпаса коз. В тот день он работал с утра, серпом срезая последнюю в этом году высокую траву, выросшую вокруг деревьев, куда косой не подобраться. Кадфаэль с удовольствием поработал вместе с ним, и теперь они сидели, отдыхая, под одной из яблонь и обменивались подходящими случаю любезностями. Кадфаэль, знавший почти всех жителей Шрусбери, помнил, что у этого человека целый выводок детей, и следовало расспросить, как они поживают.

Потом Кадфаэль ругал себя, что отвлек внимание собеседника и тот, прислонив серп к дереву, забыл о нем, когда младший сынишка, лягушонок ростом не выше колен отца, прибежал вприпрыжку звать его на полуденную трапезу – хлеб с элем. Как бы то ни было, серп остался у ствола яблони в росшей пучками траве. Кадфаэль поднялся, с некоторым трудом разогнулся и снова стал собирать яблоки, а его собеседник поднял сына на руки и, слушая его лепет, заторопился к хижине.

Тем временем соломенные корзины весело наполнялись. Это был не самый богатый урожай, который Кадфаэлю приходилось снимать в этом саду, но все же неплохой. Теплый день, мягкий свет прикрытого дымкой солнца, река, тихо и мирно текущая между полями и городом, силуэты высоких башен, густой запах урожая – перемешанные ароматы плодов, сухой травы, осыпающихся семян и напитавшихся летним теплом деревьев, медленно погружающихся в зимнюю спячку, – сладкий осенний воздух; неудивительно, что напряжение спало у всех и на сердце стало легче. Руки работали, головы отдыхали. Кадфаэль заметил, с каким усердием трудился брат Мэриет: широкие рукава рясы закатаны, крепкие молодые руки обнажены, полы подоткнуты, видны гладкие загорелые колени, капюшон отброшен на плечи, темноволосая взлохмаченная голова, пока еще без тонзуры, подставлена солнцу. Лицо светилось, карие глаза широко открыты. Юноша улыбался. Улыбка не была обращена к кому-то в отдельности, просто она свидетельствовала об удовольствии, пусть даже непрочном, кратковременном, которое доставляла Мэриету работа. Вернувшись к нелегкому для него труду, Кадфаэль выпустил юношу из виду. Возможно, за таким делом, как сбор яблок, и можно было бы мысленно погрузиться в молитвы, только и сам Кадфаэль был полностью поглощен чувственной радостью, которую дарил прекрасный день, и, как показалось монаху по лицу брата Мэриета, молодой человек ощущал то же самое. И это очень ему шло.

К несчастью, случилось так, что самый толстый и неловкий из послушников решил залезть на дерево, у которого по-прежнему стоял серп, и, хуже того, надумал забраться повыше, чтобы дотянуться до соблазнительной грозди яблок. А дерево было из породы тонкоствольных, к тому же ветви его под грузом плодов ослабли. Не выдержав нагрузки, одна ветвь обломилась, и, вызвав шквал обрушившихся листьев и плодов, парень полетел вниз, прямо на торчавшее кверху острие серпа.

Падение было весьма впечатляющим, с полдюжины товарищей услышали шум и прибежали, Кадфаэль впереди всех. Бедняга лежал недвижимо, раскинув руки и ноги, ряса его задралась, на боку виднелся длинный порез, и из него ручьем текла кровь, пропитывая и рукав рясы, и траву вокруг. Все являло собой картину неожиданной насильственной смерти. Неудивительно, что не имеющие жизненного опыта молодые люди, узрев сие, были ошеломлены и закричали от ужаса.

Брат Мэриет находился несколько в отдалении и не слышал шума падения. Ничего не подозревая, он пробирался между деревьев к дорожке, которая шла по берегу реки, и прижимал к себе большую корзину яблок. Когда он подошел ближе, его взгляд, только что ясный и спокойный, упал на распростертое тело, прорезанную рясу и лужу крови. Мэриет остановился как вкопанный, затем отшатнулся и наткнулся пятками на комья торфа. Корзина выпала у него из рук. Яблоки покатились по земле.

Юноша не издал ни звука, но Кадфаэль, который стоял на коленях рядом с лежащим послушником, удивленный посыпавшимся сверху дождем яблок, поднял глаза – и увидел над собой лицо человека, будто перенесшегося из мира жизни и света в неподвижный мир тлена и праха, мир смерти. Остановившиеся глаза казались зелеными стекляшками, в их глубине не было света. Не мигая, они смотрели на человека в траве, который, похоже, был мертв. Лицо Мэриета превратилось в маску, побелело, черты заострились. Казалось, оно теперь никогда больше не оживет.

– Глупый мальчишка! – закричал Кадфаэль, ощутив прилив бешенства при виде этого немого олицетворения ужаса. Один такой непутевый уже был у него на руках. – Подбери свои яблоки и убирайся с моих глаз, если ничем больше помочь не можешь! Ты что, не видишь, этот парень просто слегка отшиб немногие имеющиеся у него мозги, стукнувшись головой о ствол, да кожу на ребрах о серп ободрал. Хоть кровь и льет, как из зарезанной свиньи, он жив и будет жить.

Действительно, как бы в подтверждение его слов, жертва собственной неосмотрительности открыла глаза, с изумлением огляделась, будто в поисках недруга, который сыграл с ним эту шутку, и начала многословно жаловаться на свои раны и ушибы. Все вздохнули с облегчением и окружили беднягу, наперебой предлагая свою помощь, а Мэриет с тупой покорностью стал собирать рассыпанные яблоки, не произнося при этом ни слова. Ледяная маска оттаивала очень медленно, веки прикрыли зеленые глаза раньше, чем в их глубине зажегся свет.

Рана, как Кадфаэль и говорил, оказалась на поверку длинной, неровной, но неглубокой царапиной; пострадавшего туго обмотали рубашкой, пожертвованной одним из послушников, завязав сверху полоской полотна, которой раньше была обвязана сломанная ручка одной из корзин. От удара на макушке парня выросла шишка, и голова болела, однако ничего худшего не произошло. Раненого, как только он почувствовал, что может встать и держаться на ногах, отправили в аббатство в сопровождении двух его товарищей, достаточно высоких и сильных, чтобы, сделав стул из сплетенных рук, донести его до кровати, если тот вздумает упасть. О происшествии напоминала только подсыхающая лужица крови на траве да серп, за которым прибежал перепуганный мальчишка. Он вертелся вокруг, пока Кадфаэль, оставшись наконец один и погладив его по голове, не успокоил, сказав, что особой беды не случилось и никто не упрекает его отца за допущенную оплошность. Несчастные случаи бывают, и не только с забывчивыми хозяевами коз и толстыми неуклюжими отроками.

Как только Кадфаэль избавился от всех, он получил наконец возможность поразмышлять над вопросом, который его интересовал и ответа на который у него еще не было. Вон парень, одна из фигур в черных рясах, трудится не разгибаясь; он ничем не отличается от других, только все время прячет лицо и молчит, не произносит ни слова, тогда как остальные, пронзительно вопя, обсуждают происшествие и, понемногу утихая, становятся похожими на стайку воробьев. В движениях Мэриета была заметна какая-то скованность, будто двигалась деревянная кукла; а если кто-нибудь приближался, он отворачивался. Он не хотел, чтобы на него смотрели, по крайней мере пока он снова не сможет владеть своим лицом.

Они отнесли собранные яблоки в обитель и разложили на чердаке большого сарая для сена, стоящего на главном дворе; эти поздние яблоки будут храниться до Рождества. Время подходило к вечерне, когда братия возвращалась к себе. Кадфаэль поравнялся с Мэриетом и пошел рядом. Он владел искусством проникать в души заинтересовавших его людей, ничем не выдавая своей цели. Он вел себя просто и спокойно, своим видом как бы говоря, что все они похожи между собой и живут в одном мире.

– Много шума из-за нескольких дюймов кожи, – проговорил Кадфаэль извиняющимся тоном. – Я сгоряча нагрубил тебе, брат. Прости. С ним легко могло случиться то, о чем ты подумал. Мне тоже так поначалу показалось. Теперь мы оба можем вздохнуть свободнее.

Голова, только что склоненная, быстро повернулась в сторону Кадфаэля. Настороженный взгляд зелено-золотых глаз был подобен короткой вспышке молнии, тут же погашенной. Тихий голос удивленно произнес:

– Да, благодарение Богу! И спасибо тебе, брат!

Кадфаэль подумал, что обязательное обращение «брат» пришло в голову юноше в последнюю минуту и несколько запоздало, однако оценил это.

– От меня было мало толку, ты прав. Я… не привык… – Мэриет запнулся.

– Да и когда тебе было привыкнуть, мальчик? Я вдвое, и даже больше, старше тебя и поздно надел сутану, не то что ты. Я видел смерть в разных ее обличьях. Мне довелось быть и солдатом, и матросом во время крестового похода, и потом еще десять лет после того, как Иерусалим пал. Я видел убитых в бою. Если уж на то пошло, и сам в бою убивал. И никогда, насколько я помню, не испытывал от этого радости, но, дав клятву, никогда и не отступал.

Что-то произошло рядом с Кадфаэлем: монах почувствовал, как тело юноши напряглось и сам он весь обратился в слух. Может, из-за упоминания клятв, других, не монашеских, но тоже затрагивающих вопросы жизни и смерти? Кадфаэль, как рыбак, на крючке у которого бьется хитрая добыча, продолжал вести незначительный, легкий разговор, усыпляя возможные подозрения, завлекая, – то, что за последние годы он делал очень редко. Нельзя было допустить, чтобы предписываемый Орденом отказ от мира, став у него на пути, помешал твердому намерению облегчить жизнь Мэриета, – ведь речь шла о душе, до предела истерзанной самоосуждением. Словоохотливый старый брат, перебирающий пережитые в прошлом приключения, обошедший в своих скитаниях полсвета, – что могло быть более безобидным и более обезоруживающим?

– Я сражался вместе с Робертом Нормандским. Кого среди нас только не было: бритты, нормандцы, фламандцы, шотландцы, бретонцы – всех не перечислишь! Когда город был взят и Болдуин коронован, большинство вернулись домой; на возвращение ушло два-три года. Ну а меня к тому времени взяли служить на море, и я остался. Там вдоль берега водились пираты, у нас всегда была работа.

Молодой человек не пропустил ни слова из того, что говорил Кадфаэль; он дрожал, как необученная, но породистая охотничья собака, заслышавшая звук рога; однако ничего при этом не произнес.

– А в конце концов я вернулся домой, потому что здесь мой дом и я чувствовал, что мне это нужно, – продолжал Кадфаэль. – Какое-то время служил наемником тут и там, а потом угомонился, пришло время зрелости. Но я хорошо побродил по свету.

– А теперь – что ты делаешь здесь? – В голосе Мэриета слышался неподдельный интерес.

– Выращиваю травы, потом сушу их и готовлю лекарства для больных, которые приходят к нам. Я лечу еще многих помимо нашей братии.

– И ты доволен жизнью? – Это прозвучало как заглушенный крик протеста; выходило, что Кадфаэль не должен быть доволен.

– Лечить людей – после того как долго наносил им раны? Что может быть лучше? Человек делает то, что ему повелевает делать долг, – осторожно произнес Кадфаэль, – сражаться, если он обязался сражаться, или уговаривать бедняг не воевать, или убивать, или умирать, или лечить. Полно́ людей, считающих, что имеют право указывать тебе, как жить, но пробиться сквозь толпу и найти истину можешь только ты сам, если озарение укажет тебе, куда идти. Знаешь, что мне далось труднее всего? Повиновение. Я ведь уже стар.

«И я свое отгулял, да еще как! – добавил он про себя. – Интересно, что же я пытаюсь сделать сейчас? Предостеречь парня, чтобы не торопился принести дар, которого принести не может, потому что сам еще не обрел его?»

– Верно! – вдруг воскликнул Мэриет. – Каждый должен делать то, что на него возложено, и не задавать вопросов. Это и есть повиновение? – Он повернулся к Кадфаэлю, и тому показалось, что у юноши такое выражение лица, будто он, как некогда сам Кадфаэль, только что поцеловал рукоять своего кинжала и дал обет пролить кровь за дело для него столь же святое, каким было когда-то для Кадфаэля освобождение гроба Господня.

Мэриет все время не выходил у Кадфаэля из головы, и после вечерни, припоминая случившуюся днем беду, он поделился с братом Павлом своей тревогой. Павел оставался с детьми в монастыре, и ему рассказали только о неудачном падении брата Волстана, но о необъяснимом ужасе, охватившем Мэриета, Павел не знал ничего. – В общем, ничего странного, что он испугался, – увидев лежащего в крови человека, они все были потрясены. Но он, несомненно, ощутил что-то необыкновенно страшное.

Брат Павел при мысли о своем трудном подопечном с сомнением покачал головой:

– Он всегда все воспринимает крайне остро. Я не нахожу в нем спокойствия и уверенности, которые свойственны истинному призванию к монашеской жизни. О, он само воплощение послушания: что́ бы я ему ни велел, он все делает, какую бы работу ему ни поручили, он ее выполняет, – это та телега, которая бежит впереди лошади. У меня никогда не было более старательного воспитанника. Но другие не любят его – он их избегает. От тех, кто пытается приблизиться к нему, он отворачивается и при этом бывает груб и резок. Он предпочитает одиночество. Говорю тебе, Кадфаэль, я никогда не видел послушника, который исполнял бы свое послушничество так старательно и так безрадостно. Ты хоть раз видел, чтобы он улыбнулся, с тех пор как попал сюда?

«Да, один раз видел, – подумал Кадфаэль, – днем, как раз перед тем, как упал Волстан. Тогда Мэриет собирал яблоки в саду; он первый раз вышел за пределы монастыря после того, как отец привез его».

– Как ты думаешь, может, вызвать его на капитул? – с сомнением в голосе спросил Кадфаэль.

– Мне кажется, я придумал лучше, по крайней мере, я надеюсь на это. Когда имеешь дело с подобной натурой, не хочется жаловаться, тем более что прямых оснований для жалоб нет. Я поговорил о нем с отцом аббатом. «Пошли его ко мне, – сказал Радульфус, – и успокой, объясни, что я здесь для того, чтобы каждый, кто испытывает нужду во мне, от самого младшего из мальчиков до любого из монахов, мог откровенно говорить со мной». И что из этого вышло? «Да, отец мой; нет, отец мой; хорошо, отец мой!» – и ни слова, которое бы шло от сердца. Единственное, что заставляет его раскрыть рот, – это заявление, что он совершил ошибку, придя сюда, и что ему нужно снова все обдумать. Тут-то он быстренько становится на колени и молит, чтобы срок его испытания сократили, чтобы ему разрешили как можно скорее постриг. Отец аббат прочел ему длинное наставление о смирении и о том, как правильно употребить год послушничества, и мальчик принял все близко к сердцу, во всяком случае так казалось, и обещал быть терпеливым. И все же он торопит. Книги он проглатывает быстрее, чем я успеваю снабжать его ими, он стремится приблизить время пострига любой ценой. Менее расторопные обижаются на него. Те, кому удается поспеть за ним, при том что они начали на два или более месяца раньше, говорят, что он их презирает. То, что он их избегает, я видел сам. Не буду отрицать, он беспокоит меня.

Беспокоился и Кадфаэль, хотя ничем не обнаруживал силу своего беспокойства.

– Я могу только удивляться, – продолжал брат Павел задумчиво. – «Передай ему, что он может приходить ко мне, как к своему отцу, ничего не боясь», – говорит аббат. Будет ли это поддержкой для парня, только что покинувшего родной дом? Кадфаэлъ, ты видел их, когда они приехали? Обоих вместе?

– Видел, – осторожно ответил Кадфаэль, – но только несколько минут, пока они спешивались, отряхивались от дождя и заходили внутрь.

– Когда это тебе требовалось больше минуты? – хмыкнул брат Павел. – Ну а его отец! Я был при этом, видел, как они прощались. Без единой слезинки, несколько сухих слов – и отец ушел, оставив сына со мной. Я и раньше видел, многие так поступали, страшась расставания не меньше, чем их дети, а может, и больше. – Судьба лишила брата Павла возможности обзавестись детьми, давать им имена, нянчить, растить, однако было в нем, этом монахе, что-то, что обнаружил аббат Хериберт, человек мягкий и не слишком дальновидный, а обнаружив, доверил ему воспитание мальчиков и послушников, – и этого доверия Павел ни разу не обманул. – Но я никогда раньше не видел, чтобы отец уходил, не поцеловав сына. Никогда. А старый Аспли ушел.

Ночью, часа через два после повечерия, единственным светом в дормитории оставался свет от небольшой лампы, горевшей у подножия черной лестницы, а единственными звуками – доносившийся иногда вздох кого-нибудь из спящих, который поворачивался на другой бок, или тихие осторожные шаги бодрствующего брата. В конце дормитория у приора Роберта был собственный угол, который как бы венчал, замыкая, весь длинный открытый коридор, по обе стороны которого жила остальная братия. Бывали случаи, когда кто-нибудь из молодых монахов, еще не освободившихся от греха старика Адама, радовался крепкому сну приора. Было известно, что и Кадфаэль покидал иногда ночью свое ложе и выскальзывал наружу, если для этого находились достаточно веские причины. Его первые встречи с Хью Берингаром, до того как этот молодой человек завоевал Элин и получил свою должность, происходили именно ночью, и, выходя из монастыря, Кадфаэль не спрашивал разрешения. И никогда не пожалел об этом! А то, о чем Кадфаэль не сожалел, ему очень трудно бывало припомнить на исповеди. Хью был тогда для него загадкой, непонятным молодым человеком, который мог оказаться и другом, и врагом. Постепенно, раз за разом, Кадфаэль научился доверять Хью, и тот стал его другом, самым близким и самым дорогим.

После сбора яблок Кадфаэль лежал в ночной тишине без сна, серьезно задумавшись, но не о Хью Берингаре, а о юном Мэриете, который, увидев лежащего в траве человека и решив, что тот заколот ножом, остолбенел и у которого на лице отразилось такое отчаяние. Как будто увидел призрак! Раненый послушник лежал сейчас в своей постели, неподалеку от Мэриета, и спал; может, его сон был не очень спокойным, потому что под тугой повязкой болели ребра, но он не издавал ни звука, так что, наверное, спал крепко. Спал ли Мэриет вполовину так же крепко? Почему он так живо представил себе истекающего кровью мертвого человека? Где довелось ему видеть подобное?

Тишина была полнейшей; до полуночи оставалось больше часа. Даже те, кто обычно спал тревожным сном, сегодня погрузились в мир и покой. Мальчики, которые по распоряжению аббата были отделены от старших, спали в небольшой комнате в конце коридора, а брат Павел занимал помещение, которое было как бы щитом, прикрывавшим их территорию. Аббату Радульфусу было известно, какие непредвиденные опасности могут подстерегать даже невинные души, обреченные на целомудрие.

Брат Кадфаэль спал вполглаза, как ему в свое время часто приходилось спать в военных лагерях, на полях битвы или на палубе корабля, завернувшись в матросский плащ под звездами Средиземноморья. Мыслями он возвращался на восток, в прошлое, и при этом, как и тогда, оставался начеку в ожидании опасности, даже если никакой опасности быть не могло.

Вдруг раздался ужасный крик, и темнота и тишина разлетелись в клочья, как будто две демонические руки разорвали сон всей братии да и саму ночь. Вопль взлетел высоко под крышу и, порождая дикое эхо, бился там о балки, как летучая мышь. Слышались отдельные слова, но разобрать их было невозможно, только неясное бормотание, вскрики, похожие на проклятия, прерываемые всхлипами и паузами, чтобы сделать вдох.

Прежде чем вопль достиг высшей точки, Кадфаэль вылетел из постели, ощупью добрался до прохода и бросился туда, откуда несся крик. К этому моменту, похоже, проснулись все: Кадфаэль слышал невнятный перепуганный лепет и произносимые в отчаянии слова молитвы; разглядел в темноте приора Роберта, заспанного, двигающегося очень медленно: тот сердито спрашивал, кто посмел нарушить покой. Позади помещения, где спал брат Павел, слышалась какофония детских голосов; два самых маленьких мальчика проснулись и в испуге стали выть от ужаса. Ничего удивительного: никогда еще их сон не был так грубо нарушен, а малышам было всего по семь лет. Павел понесся успокаивать их. Крики между тем не прекращались, громкие, жалобные, то угрожающие, то испуганные. Святые обращаются к Богу. А к кому обращался этот неистовый, яростный голос, с кем он изъяснялся на своем языке боли, гнева и угроз?

Кадфаэль схватил свечу и, чтобы зажечь ее, двинулся к лампе у лестницы, прокладывая себе дорогу в темноте, постоянно натыкаясь на бесцельно снующие тела, мешавшие ему. Крики, угрожающие, тоскливые и по-прежнему бессвязные, продолжали раздирать его слух, а дети жалобно выли в своих углах. Кадфаэль добрался до лампы, зажег свечу; ее фитиль вспыхнул и стал ровно гореть, освещая лица с открытыми ртами и широко распахнутыми глазами, а высоко вверху – балки крыши. Кадфаэль уже понял, где надо искать нарушителя спокойствия. Раздвинув локтями толпившихся, он понес свечу к постели Мэриета. За ним неуверенно, робко двинулись остальные; они топтались, глядя во все глаза, но подойти ближе боялись.

Брат Мэриет сидел на постели, прямой, как струна; он дрожал, что-то бормотал, вцепившись в одеяло сведенными судорогой пальцами. Голова его откинулась назад, глаза были крепко закрыты. На окружающих это подействовало успокаивающе: казалось, спящий не испытывает мук, и, если бы удалось изгнать ужас из его сновидений, он проснулся бы невредимым. Тех, кто подошел первыми и толпился в проходе, пяля глаза на Мэриета, уже почти догнал приор Роберт, готовый без колебаний схватить юношу за плечи и гневно потрясти. Но Кадфаэль успел раньше обнять напрягшееся тело и прижать к себе. Мэриет вздрогнул, ритм его горестных воплей сбился, юноша икнул и замолк. Кадфаэль поставил на пол свечу, провел ладонью по лбу юноши и мягко заставил его опустить голову на подушку. Дикие крики перешли в жалобный детский скулеж, Мэриет, заикаясь, что-то проговорил и затих. Оцепеневшее тело поддалось, обмякло, упало в постель. К тому времени как приор Роберт добрался до Мэриета, ослабевший юноша уже крепко спал, освободившись от мучившего его демона, в полном неведении о том, что произошло.

На следующий день брат Павел привел Мэриета на капитул. Наставник послушников хотел, чтобы ему подсказали, как вести себя с человеком, явно пребывавшем в духовном смятении. Самого Павла могло бы удовлетворить одно-двухдневное наблюдение за молодым человеком. Он постарался бы выпытать у юноши, какая беда, приключившаяся с ним, могла вызвать ночной кошмар, и вместе они вознесли бы молитвы, призывающие мир в душу Мэриета. Однако приор Роберт не хотел и слышать об отсрочке. Да, накануне послушник пережил ужасное потрясение из-за несчастного случая с его товарищем; но ведь то же пережили и другие трудившиеся в саду, однако никто не разбудил дормиторий своими воплями. Приор Роберт считал, что это проявление, пусть неосознанное, своенравности, хвастовства и самомнения вызвано кознями вселившегося в Мэриета демона и что изгнать дьявола можно лишь плетью. Брат Павел восстал против немедленного умерщвления плоти. Пусть решает аббат.

Мэриет, пока обсуждался его непреднамеренный проступок, стоял в центре собрания, опустив глаза и сцепив руки. Как и остальные, которые быстро пришли в себя и заснули, стоило тревоге улечься, он проснулся с первым ударом колокола, сзывавшего к заутрене, и, спускаясь по лестнице, не мог понять, почему все молчат – одни с опаской косятся на него, а другие и вовсе стремятся отойти подальше. Все это и сказал Мэриет, когда его просветили относительно его недостойного поведения, и Кадфаэль верил ему.

– Я привел его к вам не как сознательно преступившего правила, а как человека, нуждающегося в помощи, которую один я оказать не могу. Кадфаэль прав, – продолжал брат Павел, – меня самого не было вчера вместе со всеми в саду, – этот несчастный случай с братом Волстаном взволновал всех, а когда подошел брат Мэриет, его никто не предупредил о случившемся и увиденное потрясло юношу. Он испугался, что бедный парень умер. Возможно, эта мучительная для него мысль превратилась в наваждение и нарушила сон, и сейчас нужны только покой и молитва. Подскажите, как мне поступить.

– Получается, он все это время спал? – Радульфус бросил задумчивый взгляд на смиренно склонившуюся перед ним фигуру. – Не просыпаясь, поднял на ноги весь дормиторий?

– Да, спал, – ответил Кадфаэль твердо. – Разбудить его в таком состоянии значило бы причинить ему большое зло. Когда я осторожно уложил его, он погрузился в самые далекие глубины сна, и это излечило его страдания. Уверен, он ничего не подозревал о поднявшемся переполохе, пока ему не рассказали утром.

– Это правда, отец мой, – произнес Мэриет, подняв на мгновение глаза. – Мне рассказали обо всем, и, видит Бог, я очень сожалею. Но клянусь, я не знал ничего о своем проступке. Если мне приснился дурной сон, я ничего не помню. Я не знаю, почему все так произошло. Для меня это такая же тайна, как и для всех остальных. Могу только надеяться, что больше этого не случится.

Аббат в раздумье нахмурил брови:

– Странно, что ты так встревожился без всякой причины. Вероятно, потрясение, вызванное видом брата Волстана, лежащего в луже крови, явилось причиной твоей взволнованности. Но то, что ты не смог управлять своим духом – не свидетельствует ли это о том, сын мой, что с принесением клятвы следует подождать?

Из всех предлагавшихся способов наказания только этот, похоже, напугал Мэриета. Он внезапно бросился на колени, причем движение его было столь грациозно, что широкая ряса взметнулась и разлеглась вокруг его тела как рыцарский плащ. Юноша поднял голову, с отчаянием взглянул на аббата и умоляюще протянул к нему руки:

– Отец мой, помоги мне, поверь! Я хочу только одного – вступить в монастырь, обрести мир и покой и выполнять все, что потребует от меня Устав. Я хочу обрубить все нити, привязывавшие меня к прошлому. Если я виноват, если я согрешил, намеренно или невольно, излечи меня, накажи меня, наложи на меня епитимью, какую только сочтешь нужной, только не гони меня!

– Мы не отказываемся так легко от кандидатов в наш Орден, – произнес аббат Радульфус, – и не отворачиваемся от тех, кому требуется помощь. Существуют лекарства, которые успокаивают слишком разгоряченный мозг. У брата Кадфаэля они есть. Но к их помощи следует прибегать только в случае крайней необходимости, а для тебя лучший способ исцеления – молитвы и стремление научиться владеть собой.

– Я бы скорее достиг этого, – продолжал Мэриет со всей возможной страстью, – если бы ты сократил срок моего испытания, разрешил мне дать обет и начать полностью жить монашеской жизнью. Тогда не останется ни сомнений, ни страха…

«Ни надежды», – добавил про себя Кадфаэль, взглянув на юношу, и, продолжая наблюдать за ним, подумал, а не пришла ли та же мысль в голову аббату.

– Истинно монашескую жизнь надо заслужить, – ответил аббат резко. – Ты еще не готов дать обет. И ты, и мы должны проявить терпение; пройдет время, и ты будешь достоин стать одним из нас. Чем больше спешка, тем дальше цель. Помни это и старайся обуздать свои порывы. А пока подождем. Я допускаю, что поступок твой ненамеренный, и молю Бога, чтобы впредь подобные потрясения миновали тебя. Теперь иди. Брат Павел передаст тебе наше решение.

Мэриет бросил быстрый взгляд на окружавшие его серьезные лица и вышел, предоставив братьям обсуждать его судьбу. Приор Роберт, как всегда, немедленно распознал в смирении юноши немалую гордыню и считал, что умерщвление плоти с помощью тяжелого физического труда, сурового поста, а также самобичевания позволит сосредоточиться и очистит растревоженный дух. Некоторые члены капитула смотрели на дело просто: поскольку послушник не хотел совершить ничего дурного, его не следовало наказывать, однако в интересах всеобщего спокойствия, быть может, было бы полезно отделить его от собратьев. Брат Павел указал, что это само по себе послужит Мэриету наказанием.

– Вполне возможно, мы беспокоимся понапрасну, – сказал в заключение аббат. – Кому из нас не приходилось провести дурную ночь, когда сон прерывается кошмарами? Все бывает. Ведь ни с кем из нас, в том числе и с детьми, ничего плохого не произошло. Почему бы не посчитать, что подобное больше не повторится? Между дормиторием и комнатой мальчиков есть две двери, при необходимости их можно закрывать. А если потребуется, можно принять и другие меры.

Три ночи прошли спокойно, на четвертую все повторилось. Не так страшно, как в первый раз, но все же переполох поднялся изрядный. Диких воплей не было, однако дважды или трижды, с перерывами, Мэриет произнес какие-то слова, и то, что удалось разобрать, вызвало у его собратьев-послушников глубокое смятение. Они стали относиться к юноше с еще большей опаской.

– Он несколько раз выкрикнул: «Нет, нет, нет!» – докладывал брату Павлу на следующее утро ближайший сосед Мэриета. – А потом проговорил: «Хорошо, хорошо!» – и что-то о покорности и долге… Потом снова завопил: «Кровь!» Я проснулся и заглянул к нему – брат Мэриет сидел в кровати, ломая руки. Потом он опять лег, и больше ничего. Только с кем он разговаривал? Боюсь, им овладел дьявол. А что может быть еще?

Брат Павел отверг столь безумное предположение, но тем не менее не мог отрицать, что сам слышал эти слова, вызвавшие и у него беспокойство. Мэриет снова был поражен, узнав, что он вторично оказался причиной переполоха, и утверждал, что не помнит, чтобы ему привиделось во сне что-то дурное, и живот ночью тоже не болел.

– На этот раз никто сильно не перепугался, – сказал брат Павел Кадфаэлю после литургии. – Он кричал негромко, и дверь к детям мы закрыли. Я, как мог, прекратил всякие пересуды, но они боятся Мэриета. Им нужен душевный покой, а он – угроза этому покою. Они говорят, что во время сна в него вселяется дьявол, что это дьявол привел его сюда и неизвестно, в кого еще он вздумает вселиться. Я слышал, как они называли Мэриета послушником дьявола. Это-то, по крайней мере, я пресек, вслух они такого больше не произносят. Но думать не запретишь.

Сам Кадфаэль тоже слышал страдальческие вскрики, на этот раз приглушенные, слышал боль и отчаяние в голосе Мэриета и пришел к заключению, что причина происходящего, несомненно, была земной. Однако неудивительно, что неопытные юнцы, доверчивые и суеверные, боялись и думали иначе.

Все это происходило в середине октября, в тот же день, когда каноник Элюар из Винчестера, сопровождаемый писцом и конюхом, на пути из Честера на юг остановился отдохнуть пару дней в Шрусбери. Решение его было продиктовано отнюдь не религиозной политикой или простой учтивостью, а тем фактом, что в стенах обители Святых Петра и Павла находился послушник Мэриет Аспли.

Глава третья

Каноник Элюар был известен как человек очень образованный, имел несколько ученых степеней, причем часть их была получена во Франции. Благодаря своей учености и широкому кругозору Элюар снискал расположение епископа Генри Блуа, и тот сделал каноника самым приближенным из всех священнослужителей, окружавших его. Перед отъездом во Францию влиятельный прелат доверил Элюару бо́льшую часть своих сложных дел.

Брат Кадфаэль стоял слишком низко на иерархической лестнице, чтобы быть приглашенным к столу аббата, когда тот принимал гостей ранга каноника Элюара. Кадфаэль воспринимал это спокойно, тем более что сведения обо всем происходящем в мире он все равно получал из первых рук: в отсутствие шерифа Хью Берингар, само собой разумеется, должен был присутствовать на всех встречах, где обсуждались вопросы политики, ну а затем он в точности передавал все, что ему показалось важным, Кадфаэлю, своему второму «я».

Проводив каноника в отведенные ему покои монастырского странноприимного дома, Хью, зевая, отправился в сарайчик Кадфаэля.

– Замечательный человек! Неудивительно, что епископ Генри ценит такого. Ты видел его, Кадфаэль?

– Видел. Я случайно оказался во дворе, когда он прибыл. – Перед мысленным взором Кадфаэля возник крупный, представительный мужчина, который, несмотря на свою дородность, ездил верхом не хуже любого егеря, причем с самого детства. Тонзура в густых волосах на круглой тяжелой голове, щеки выбриты до синевы. Шитая по последней моде, но строгая одежда; единственные драгоценности – крест и кольцо, но зато это подлинные произведения искусства. Внушительная челюсть и властный взгляд, проницательный, исполненный достоинства. – А что он делает в наших краях, теперь, когда его епископ уехал?

– То же, ради чего его епископ отправился в Нормандию, – добивается помощи у каждого, кто может ее оказать, пытается спасти Англию от окончательного раздробления. Пока Генри во Франции ищет поддержки короля и герцога, ему непременно следует вызнать намерения графа Ранульфа и его брата. Они ведь не скрывают, что встречались летом, и, наверное, именно поэтому епископ Генри перед самым отъездом во Францию послал своего человека на север выразить почтение обоим и уверить их в своем расположении. Посланцем был один молодой многообещающий священник из ближайшего окружения епископа, Питер Клеменс. И Питер Клеменс не вернулся. Это могло означать что угодно, но время шло, а известий не приходило ни от него, ни от тех двух на севере, и каноник Элюар начал беспокоиться. На юге и на западе наступило небольшое затишье, обе стороны выжидают и следят друг за другом, вот Элюар и решил лично отправиться в Честер и выяснить, что там делается и что стало с посланцем епископа.

– И что же с ним стало? – хмыкнул Кадфаэль. – Сейчас, похоже, его милость опять направляется на юг, к королю Стефану. Так как же его встретили в Честере?

– Очень тепло и с таким почтением, какое только может душа пожелать. Если я не ошибаюсь, каноник Элюар, как бы лояльно он ни относился к стараниям епископа Генри установить мир, скорее склоняется на сторону короля, нежели императрицы, и сейчас он возвращается в Вестминстер, чтобы уговорить Стефана ковать железо, пока горячо, лично поехать на север да предложить Честеру и Румэйру что-нибудь лакомое, подкрепить тем самым их расположение. Один-два манора и красивый титул – Румэйр уже сейчас фактически граф Линкольна, так почему бы ему не называться так официально? – и позиция короля может укрепиться. Во всяком случае, Элюар, кажется, считает так. Эти двое доказывали свою преданность много раз. Жена Ранульфа – дочь Роберта Глостерского, однако сам Ранульф тихо сидел дома, когда год или два назад Роберт привез сюда свою царственную сестрицу и собирался начать войну. Так что, похоже, каноник вряд ли мог быть более удовлетворен тем, что там увидел, это ясно. Но почему это стало ясно только сейчас, почему об этом не поведал месяц назад вернувшийся из поездки Питер Клеменс… Все очень просто! Этот парень туда не доехал, и в Честере так и не узнали, с какой миссией послал его епископ Генри.

– Пожалуй, отсутствие ответа от них можно объяснить и так, – серьезно проговорил Кадфаэль, внимательно глядя на мрачное лицо своего друга. – И куда же Клеменс сумел добраться?

В раздробленной Англии было достаточно ставших совсем дикими мест, где человека могли убить ради одежды или ради лошади. В лесах оставались заброшенные маноры, люди под страхом опасности бежали, и целые деревни опустели. Но в общем север пострадал меньше, чем юг или запад, и лордам вроде Ранульфа Честерского пока удавалось сохранять в своих землях относительный порядок.

– Это-то и пытался выяснить Элюар, повторяя путь Клеменса в обратном направлении, шаг за шагом следуя по дороге, которую вероятнее всего тот мог выбрать. Что он не доехал до Честера – это несомненно. Дальше наш каноник шаг за шагом убеждался, что Клеменса не было и тут, и тут – и так до Шропшира. Никаких следов ни Клеменса, ни его лошади – во всем Чешире.

– Ничего до самого Шрусбери?

Хью явно собирался рассказать еще кое-что. Он задумчиво вертел в своих худых красивых руках кубок, как будто разглядывая его.

– Почти до Шрусбери, Кадфаэль. Элюар повернул назад очень близко от города, не доехав до нас всего несколько миль, и на это у него была веская причина. Последнее, что он смог выяснить о Клеменсе, – это то, что ночь с восьмого на девятое сентября тот провел в доме, хозяину которого приходился дальним родственником со стороны жены. И где, как ты думаешь? В маноре Леорика Аспли, у края Долгого Леса.

– Да что ты! – Кадфаэль, весь внимание, уставился на Хью. Восьмое сентября – а через неделю или около того приехал управляющий Фремунд и передал просьбу своего лорда о том, чтобы его младшего сына, по собственному горячему желанию последнего, приняли в монастырь. Post hoc[2], однако, не означает propter hoc[3]. И какая связь может существовать между тем, что один человек неожиданно почувствовал призвание к монашеской жизни, а другой провел ночь в его доме и утром уехал?

– Каноник Элюар знал, что Клеменс собирался остановиться здесь? Знал про их родство?

– Да, об их родстве и о намерении Клеменса остановиться у Аспли знали и епископ Генри, и Элюар. Весь манор видел, как Клеменс приехал, и все с удовольствием рассказывали, как его приняли. А на следующее утро все обитатели манора, или почти все, провожали его в дорогу. Аспли и управляющий верхом на лошадях проехали с гостем первую милю, и все домочадцы и половина соседей видели, как они отъезжали. Никаких сомнений, Клеменс отправился в путь целым и невредимым и на хорошей лошади.

– А где он собирался провести следующую ночь? Его где-нибудь ждали?

– По словам Аспли, Клеменс собирался сделать еще одну остановку в Витчерче, это добрых полпути до места его назначения, но, зная, что легко найдет там ночлег, он заранее никого не предупреждал. В Витчерче не нашли никаких его следов, никто не видел его и не слышал о нем.

– Значит, человек потерялся между нами и Витчерчем?

– Если только у него не изменились планы и он не поехал по другой дороге, для чего, видит Бог, могли быть причины даже здесь, на моей земле, – проговорил Хью удрученно. – Но я надеюсь, что это не так. Тут мы поддерживаем должный порядок, это заявляю я, и пусть кто-нибудь попробует возразить мне; но даже я не уверен, что на безопасность можно рассчитывать всюду. Клеменс мог столкнуться с чем-нибудь таким, что заставило его свернуть в сторону. Только дело-то в том, что он исчез. Причем уж очень надолго.

– И каноник Элюар хочет, чтобы его нашли?

– Живого или мертвого, – сурово проговорил Хью. – Генри тоже захочет, чтобы его нашли и чтобы кто-нибудь ответил за его смерть, ведь он очень ценил Клеменса.

– И поиски целиком возложили на тебя?

– Ну не совсем так, нет-нет. Элюар – человек справедливый, он без всякого раздражения принимает часть ноши на себя. Но наше графство – это мое дело, дело шерифа, и я должен выполнять свои обязанности и нести свою долю груза. Священник пропал на моей земле. И мне это не нравится, – заключил Хью деланно-мягким голосом, в котором прозвучали металлические нотки, как будто блеснула остро отточенная сталь.

Тут Кадфаэль задал вопрос, который с самого начала занимал его больше всего, хотя ответ он знал заранее:

– Почему же, имея в своем распоряжении свидетельства Аспли и всех его домочадцев, каноник Элюар счел необходимым свернуть на несколько миль в сторону и заехать в Шрусбери?

– Потому, мой друг, что у вас здесь совсем недавно появился и живет в послушниках младший отпрыск этой семьи. Он дотошный, этот каноник Элюар. Он хочет поговорить со всеми, кто принадлежит к этому роду, даже с теми, кто сбился с пути. Кто знает, вдруг один-единственный человек из всего манора заметил какую-нибудь мелочь, которая окажется полезной?

Это была хорошая мысль, она пронзила мозг Кадфаэля и дрожала там, как попавший в цель дротик. И правда, кто знает?

– Элюар еще не расспрашивал мальчика?

– Нет, из-за такого дела он не станет нарушать вечерние службы – и свой добрый ужин тоже, – добавил Хью, коротко ухмыльнувшись. – А завтра парня приведут к Элюару, и тот сможет обо всем с ним поговорить; а потом каноник отправится на юг к королю, в Вестминстер, и станет уговаривать Стефана поехать укреплять отношения с Честером и Румэйром, пока есть такая возможность.

– И ты будешь присутствовать при разговоре каноника с парнишкой, – не столько спрашивая, сколько утверждая, сказал Кадфаэль.

– Буду. Если в доверенном мне округе пропал человек, я должен знать все, что только кому-либо известно. Теперь это настолько же мое дело, насколько и Элюара.

– А ты расскажешь мне, что говорил паренек и как он себя вел? – попросил Кадфаэль умильным тоном.

– Расскажу, – пообещал Хью и, собираясь уходить, поднялся.

Во время беседы, которая велась в зале странноприимного дома в присутствии аббата Радульфуса, каноника Элюара и Хью Берингара – представителей власти церковной и светской, – Мэриет вел себя со стоическим спокойствием. Он отвечал на вопросы просто и прямо, не колеблясь.

Да, он был при том, как мастер Клеменс, прервав свое путешествие, заехал в Аспли. Нет, его не ждали, он приехал без предупреждения, однако дом его родственников открыт для него всегда. Нет, до этого он гостил в Аспли только один раз, несколько лет назад; теперь, став занятым человеком, он постоянно находился при персоне своего хозяина. Да, Мэриет сам отвел на конюшню коня гостя, вычистил, напоил и накормил его, а женщины тем временем ухаживали за мастером Клеменсом. Клеменс был сыном родственника умершей матери Мэриета – нормандская ветвь семьи. Как его принимали? Все лучшее, что было, поставили на стол, а после ужина слушали музыку; за столом сидела еще одна гостья, дочь хозяина соседнего манора, которая обручена со старшим братом Мэриета Найджелом. Мэриет говорил, широко раскрыв глаза, с ясным, спокойным выражением лица.

– Рассказывал ли мастер Клеменс, в чем заключается его миссия? – неожиданно спросил Хью. – Куда он направляется и зачем?

– Он сказал, что едет по делам епископа Винчестерского. Не помню, по-моему, он больше ничего не добавил, пока я был в зале, но я рано ушел, а потом играла музыка, и они задержались. Я пошел присмотреть за тем, чтобы все было как следует сделано в конюшне. Может, он еще что-нибудь рассказал моему отцу.

– А утром? – спросил каноник Элюар.

– У нас уже все было готово, когда он встал, потому что он предупредил, что должен рано быть в седле. Мой отец с Фремундом, нашим управляющим, и двумя конюхами сопровождали его первую милю, а я, слуги и Айсуда…

– Айсуда? – произнес Хью, насторожившись.

Раньше, когда Мэриет говорил о нареченной брата, он не называл ее имени.

– Мне она не сестра, она дочь покойного владельца манора Фориет, который граничит с нашим с южной стороны. Мой отец – ее опекун и управляет ее землями, а она живет с нами. – Тон его стал на минуту беспечным, – мол, младшая сестра, ничего особо значительного. – Она вместе с нами провожала мастера Клеменса до дверей, а мы, как положено, выказывали ему глубокое почтение.

– И больше ты его не видел?

– Я не поехал с ними. А отец из вежливости проехал чуть дальше, чем следовало, и оставил его уже на хорошей дороге.

У Хью был еще один вопрос:

– Ты занимался его лошадью. И какова же она?

– Прекрасный конь, примерно трехлеток, очень горячий. – В голосе Мэриета зазвучал восторг. – Крупный, темно-гнедой с белой полосой на морде, от лба до носа, и белыми чулками на передних ногах.

Значит, достаточно приметный, его легко будет узнать, если найдут, и такой мог стать лакомой добычей для вора.

– Если кто-то по какой-либо причине убрал человека с этого света, – говорил потом Хью Кадфаэлю в садике, – он бы не бросил такую лошадь. И искать ее надо где-нибудь недалеко, между нами и Витчерчем; а оттуда, где найдется лошадь, потянется и ниточка, которую легко будет проследить. Если уж предполагать худшее, то труп человека можно спрятать, а живая лошадь рано или поздно обязательно попадется на глаза какому-нибудь любопытному, и рано или поздно это дойдет до меня.

Кадфаэль развешивал под крышей своего сарайчика шуршащие пучки трав, высушенных совсем недавно, в конце лета, и в то же время внимательно слушал все, что говорил Хью. Из рассказа Хью следовало, что Мэриета отпустили и юноша ушел, не добавив ничего к тому, что каноник Элюар уже узнал от других обитателей дома Аспли. Питер Клеменс приехал и уехал в полном здравии, на своей прекрасной лошади, под охраной грозного имени епископа Винчестерского. Его учтиво проводили, проехав с ним первую милю предстоящего пути. А потом он исчез.

– Повтори, если можешь, ответы парня, слово в слово, – попросил Кадфаэль. – Там, где не найти ничего интересного в содержании, имеет смысл прислушаться к интонации.

Великолепная память Хью сохранила и слова, и интонации Мэриета, и он в точности передал их Кадфаэлю.

– Только тут ничего нет, если не считать прекрасного описания лошади. Он ответил на все вопросы и все же ничего нового нам не сообщил, потому что ничего не знает.

– Так-то так, но ведь он ответил не на все вопросы, – возразил Кадфаэль. – И я полагаю, что мальчик мог бы рассказать нам кое-что примечательное, хотя сомнительно, чтобы это имело отношение к исчезновению мастера Клеменса. Вспомни, каноник Элюар спросил: «И ты больше его не видел?» А парень ответил: «Я не поехал с ними». Однако он не сказал, что больше не видел уехавшего гостя. И еще, когда он говорил о слугах и этой девице Фориет, которые собрались утром, когда Клеменс торопился уехать, он не упомянул среди них своего брата. И не сказал, что брат отправился вместе с отцом провожать Клеменса.

– Верно, – согласился Хью, на которого слова Кадфаэля не произвели особого впечатления. – Но все это абсолютно ничего не означает. Мы ведь тоже не следим за всеми своими словами так, чтобы нельзя было усомниться ни в одном из них.

– Согласен. И все же заметить такие мелочи и подумать о них не вредно. Человек, не привыкший лгать, но вынужденный это делать, будет стараться увернуться, насколько возможно. Ладно, если ты найдешь эту лошадь в чьей-нибудь конюшне милях в тридцати или больше отсюда, ни тебе, ни мне не нужно будет тщательно думать над каждым словом юного Мэриета, потому что охота выйдет за пределы, включающие и его, и его семью. И они смогут забыть о Питере Клеменсе – останется разве что заказать мессу за упокой души родственника.

Каноник Элюар отбыл в Лондон вместе с писцом, конюхом, багажом и всем прочим, намереваясь уговорить короля Стефана нанести на Рождество дипломатический визит двум могущественным братьям, владевшим на севере землями от берегов одного моря почти до берегов другого, и склонить их на свою сторону. Ранульф Честерский и Вильям Румэйр собирались провести праздники вместе со своими женами в Линкольне, и легкая, в разумных пределах, лесть плюс один-два скромных подарка могли принести добрые плоды. Каноник уже подготовил почву для этого и рассчитывал отправиться в путешествие вместе с королем и его свитой.

– А на обратном пути, – сказал он, прощаясь с Хью на большом дворе аббатства, – я покину двор его величества и заверну сюда; надеюсь, у тебя найдутся для меня какие-нибудь новости. Епископ будет очень тревожиться.

Он уехал, а Хью остался, чтобы продолжать поиски Питера Клеменса, которые теперь практически стали поисками его гнедой лошади. И он вел их энергично, разослав по главным дорогам своих людей – столько, сколько мог собрать, – нанося визиты хозяевам маноров, врываясь в конюшни, расспрашивая путников. Когда обследование самых вероятных мест ночевки Клеменса никаких плодов не принесло, углубились в менее обжитые районы. На севере графства местность была ровной, леса здесь переходили в широкие вересковые пустоши, топи, кустарниковые заросли и разбросанные между ними торфяные болота, заброшенные, не пригодные к разработке; только местные жители, хорошо знающие безопасные участки, резали там торф и складывали его как топливо на зиму.

На краю этой пустыни, с ее болотной трясиной, темнокоричневыми промоинами и спутанным кустарником, под серым невыразительным небом лежал манор Алкингтон. Он находился в ужасном запустении, распаханных земель было мало, и не приходилось ожидать, что в подобном месте на выгуле у какого-нибудь арендатора обнаружится крупный чистопородный конь, достойный того, чтобы на нем ездил принц. Но именно там Хью нашел скакуна с белой мордой и белыми чулками на передних ногах; грива и хвост были спутаны и грязны, но в остальном его состояние было вполне приличным.

Арендатор отнюдь не собирался скрывать коня, как, впрочем, и того, что надеялся получить за него награду. Это был свободный человек, арендовавший землю у лорда Вема; он с готовностью поведал Хью, как у него в конюшне появился неожиданный гость.

– Милорд, он сейчас выглядит гораздо лучше, чем когда пришел сюда: тогда по всему было видно, что он совсем одичал, и дьявол нас забери, если хоть кто-нибудь догадывался, откуда он. У одного из моих людей есть расчищенный под пашню кусок леса к востоку отсюда, островок в болоте, он там режет торф для себя и на продажу. Он и резал его, когда увидел коня, бродившего на воле, с седлом, уздечкой и всем прочим, а всадника не было. Мой человек попытался поймать коня, но этот зверюга ни за что не давался. Парень старался изловить его несколько дней, а потом стал оставлять еду; коняга оказался достаточно умным и приходил к обеду, но таким хитрым, что поймать себя не давал. Прежде чем подпустить нас к себе, он весь вымазался в грязи, бо́льшая часть упряжи оборвалась и потерялась, а седло съехало и болталось где-то у него под брюхом. В конце концов я взял свою кобылу, мы привели ее туда и таким образом приманили его. Оказавшись у нас в руках, он повел себя достаточно спокойно, казалось, обрадовался, когда с него сняли то, что оставалось от сбруи, и был не прочь снова почувствовать всадника у себя на спине. Но мы и понятия не имели, чей он. Я послал сказать о нем милорду в Вем, а пока мы держим его здесь и ждем приказаний, что с ним делать.

Сомневаться в его словах не было нужды, он говорил правду. И происходило это в одной-двух милях от дороги на Витчерч и на таком же расстоянии от города.

– Вы сохранили сбрую? То, что еще было на нем?

– В конюшне. Возьмите, если надо.

– А человек? Вы потом искали человека?

Болото – это место, где чужак ночью пройти не может, оно опасно для опрометчивого путника даже днем. В торфяных ямах, очень глубоких, лежало немало костей.

– Искали, милорд. У нас есть парни, которые знают здесь каждую болотину, каждую тропинку, каждый островок, к которому можно добраться. Мы решили, что человек слетел с лошади или они свалились вместе, а выбраться смог только конь. Такие случаи бывали. Только никаких следов. Да и сомневаюсь, чтобы этот зверюга, как бы он ни был перепачкан, увязал в грязи глубже, чем по колени, а раз так, у человека было больше шансов удержаться в седле.

– Ты считаешь, – проговорил Хью, пристально глядя на крестьянина, – конь пришел в болота уже без всадника?

– Думаю, так. В нескольких милях к югу лежит лес. Если там есть разбойники, а они обычно пешие, то, положим, человека они могли схватить, но им не удалось удержать этого зверя. Мне кажется, конь сам нашел дорогу сюда.

– Ты покажешь сержанту дорогу к тому человеку, что режет торф на болоте? Может быть, он расскажет нам еще что-нибудь и покажет место, где бродил конь. Исчез один из секретарей епископа Винчестерского, – пояснил Хью, решив довериться этому несомненно честному человеку. – Может, он убит. Это его конь. Если узнаешь что-нибудь еще, пошли за мной, Хью Берингаром, в замок Шрусбери, и ты не просчитаешься.

– Значит, вы его заберете. Бог знает, как его зовут. Я звал его Рыжий.

Он наклонился над плетеной изгородью и щелкнул пальцами; гнедой подошел и доверчиво ткнулся мордой в протянутую ладонь.

– Знаете, привязался я к нему, буду скучать. Шкура у него пока еще не блестит как следует, но это придет. Мы хоть счистили с него колючки, репьи и вереск.

– Тебе заплатят за него, – улыбнулся Хью. – Ты честно заработал награду. А теперь я хотел бы посмотреть остатки его упряжи, только сомневаюсь, даст ли это нам что-нибудь.

Послушники шли через большой двор монастыря на послеполуденные занятия, и по чистой случайности в это самое время Хью Берингар подъехал к сторожке аббатства, ведя в поводу коня, которого для удобства стали звать Рыжим. Хью направился к конюшне, чтобы передать коня в руки конюхов. Он решил, что лучше держать его здесь, а не в замке, потому что конь принадлежал епископу Винчестерскому и впоследствии его надлежало передать владельцу.

Кадфаэль как раз выходил из галереи, собираясь в свой садик, и потому оказался лицом к лицу с входящими в нее послушниками. Брат Мэриет шел последним и успел заметить, как красавец гнедой мелкой рысью горделиво вступил во двор, выгнул свою бронзово-красную шею, оглядев незнакомое место, угрожающе мотнул головой с большим белым пятном на лбу и затем, осторожно подымая передние ноги в белых чулочках, пошел по булыжнику.

Кадфаэль хорошо видел их неожиданную встречу. Конь вскинул узкую красивую голову, вытянул шею, напряг ноздри и тихо заржал. Юноша побледнел, стал такого же цвета, как белый лоб коня, остановился, дернулся назад, и солнце высветило зеленые точки в его глазах. Потом он опомнился и поспешил вслед за своими товарищами в галерею.

Ночью, за час до заутрени, дормиторий потряс дикий крик «Барбари!.. Барбари!..» и длинный пронзительный свист. Брат Кадфаэль бросился к Мэриету, быстро положил руку на лоб спящего, погладил щеки, коснулся сжатых губ юноши и мягко опустил его голову на подушку. Мэриет так и не проснулся. То болезненное, режущее, что мучило его во сне, если это было сновидение, отступило, звуки растаяли, наступила тишина. Грозный вид Кадфаэля не позволил пораженным братьям раскрыть рты, и даже приор Роберт не решился прервать страшный сон, особенно если учесть, какие неудобства он причинил бы тем самым всем, включая себя. В воцарившейся тишине, когда свечи всюду погасли, Кадфаэль еще долго сидел у постели Мэриета. Монах был рад, что готов встретить все, что бы ни случилось, хотя и не мог бы объяснить, чего он ждет. А завтрашний день все равно наступит, на радость или на горе.

Глава четвертая

Мэриет встал к заутрене хмурый, с мешками под глазами, но явно ничего не подозревающий о том, что произошло ночью. От братьев, готовых излить на него немедля свое недовольство, тревогу и страх, его спасло лишь то, что, как только служба кончилась, помощник шерифа прислал сказать, чтобы Мэриет пришел в конюшню. Хью разложил на скамье порванную, видавшую виды сбрую, а конюх прогуливал по двору Рыжего (это имя оставили коню), так, чтобы его можно было хорошо рассмотреть в мягком свете утра.

– Кажется, вопросы излишни, – сказал Хью с улыбкой, глядя, как взметнулась белолобая голова и раздулись широкие ноздри коня, завидевшего приближающегося Мэриета, хотя на юноше было непривычное облачение. – Он, без сомнения, узнал тебя, да и ты, наверное, узнал его. – И поскольку Мэриет продолжал молчать, ожидая расспросов, продолжал: – Это лошадь, на которой Питер Клеменс уехал из вашего дома?

– Да, милорд, та самая. – Юноша бросил лишь один быстрый взгляд на коня, облизал губы и стоял, по-прежнему опустив глаза и ни о чем не спрашивая.

– Ты возился с ним всего один раз? Он охотно идет к тебе. Погладь его, если хочешь, смотри, он ждет твоей ласки.

– В тот вечер я отвел его в конюшню, вычистил, накормил, – проговорил Мэриет тихо и нерешительно. – А утром оседлал. До этого он никогда не показывал, что ему нравится, когда я за ним ухаживаю. Я… я люблю лошадей.

– Понимаю. Значит, ты возился и с его сбруей.

Это была богатая, красивая сбруя: седло отделано цветной кожей, а уздечка украшена серебряными бляшками, которые теперь были помяты и заляпаны грязью.

– Узнаешь?

– Да. Это все его, – ответил Мэриет, а потом спросил, почти испуганно: – Где вы нашли Барбари?

– Так его зовут? Это сказал тебе его хозяин? Милях в двадцати или чуть больше к северу отсюда, в торфяниках возле Витчерча. Очень хорошо, молодой господин, вот и все, что мне было нужно от тебя. Теперь возвращайся к своим обязанностям.

Товарищи Мэриета, собравшиеся вокруг лоханок с водой для утреннего умывания, поспешили воспользоваться его отсутствием. И те, кто боялся его, считая одержимым, и те, кому не нравилась его необщительность, и те, кто считал, что его молчаливость вызвана его презрением к ним, – все кричали во весь голос, выражая свое недовольство. Приора Роберта не было поблизости, но его помощник, его тень, брат Жером, был здесь и вертел головой, стараясь ничего не упустить.

– Брат, ты сам слышал! Он опять кричал ночью, он разбудил нас всех…

– Он выл и звал кого-то знакомого. Я расслышал имя демона, он назвал его «Барбари»! И дьявол ответил ему свистом… мы же знаем, что это дьявол шипит и свистит!

– Он привел к нам злого духа, наши жизни в опасности. У нас нет покоя по ночам… Брат, правда, мы боимся!

Кадфаэль, с трудом расчесывая густую копну своих седых волос, обрамлявших загорелую макушку, размышлял, не стоит ли вмешаться, но счел за лучшее промолчать. Пусть выложат все, что у них накопилось против парня, и тогда сами увидят, какая это ерунда. Конечно, они испытывают суеверный страх, это естественно, переполохи по ночам подействовали на их головы. Если теперь заставить их замолчать, возмущение будет только втайне копиться и расти. Пусть выскажутся, может, в мозгах и просветлеет. Поэтому Кадфаэль молчал, но был настороже.

– Мы опять все вынесем на капитул, – пообещал брат Жером, всегда расцветавший, когда ему приходилось выступать в роли ушей приора. – Наверняка примут меры, и ночью можно будет спокойно спать. При необходимости нарушителя покоя отселят.

– Но, брат, – тоненько проблеял мальчик, кровать которого находилась через перегородку от кровати Мэриета, – если его переведут в отдельное место, где никто его не будет видеть, кто знает, что он еще придумает? Ему там будет свободнее, и я боюсь, вдруг дьявол окрепнет и овладеет душами и других тоже. Он может обрушить на нас крышу или поджечь подвал…

– Все во власти Провидения, – прервал его брат Жером, осеняя себя крестом. – Брат Мэриет причинил много беспокойства, согласен, но сказать, что он одержим дьяволом…

– Но, брат, это так! У него есть талисман, который дал ему демон, он прячет его в своей постели. Я знаю! Однажды я заглянул к нему и увидел, как он сунул какую-то маленькую штуку под одеяло. Я только хотел спросить у него про одну строчку в псалме, потому что, знаете, он ученый, а он держал что-то в руке и очень быстро убрал это и встал между мной и кроватью и не хотел впускать меня. Он был мрачный, как туча. Брат, я испугался! А потом я следил за ним. Правда-правда, клянусь, у него спрятан амулет, ночью он берет его с собой в постель. Конечно, это символ его знакомца, и это призовет зло на всех нас!

– Я не могу поверить… – начал брат Жером и умолк, как бы пересматривая пределы своей доверчивости. – Ты видел это? В его постели, говоришь? Спрятана какая-то посторонняя вещь? Это не по Уставу.

Что должно быть в распоряжении послушника или монаха, кроме койки, стула, маленького столика, за которым можно читать, и книг, по которым надо учиться? Ничего, исключая уединение и покой, которые могли существовать лишь при условии взаимного уважения, какое подобает добродетельным братьям, потому что постели отделялись одна от другой лишь символической перегородкой.

– Вступив в монастырь и став послушником, человек должен расстаться со всем мирским имуществом, – произнес Жером, расправив свои худые плечи, как только почуял, что здесь, может, и правда нарушен общепринятый порядок. Вода лилась на его мельницу! Ничему он так не радовался, как поводу сделать внушение. – Я поговорю с братом Мэриетом.

Голоса полудюжины мальчишек, необычайно воодушевившихся, призвали его к немедленным действиям.

– Брат, иди сейчас, пока его нет, и посмотри, сказал ли я правду! Если ты заберешь его амулет, у дьявола не будет больше власти над ним.