Рерих. Подлинная история русского Индианы Джонса бесплатное чтение

Предисловие

Эта книга писалась в течение двадцати семи лет. Когда начиналась работа над ней, я не был уверен в том, что мне удастся пройти по важным линиям этой истории до конца. В 1999 году, когда вышла моя первая книга на эту тему, «Битва за Гималаи», я отдавал себе отчет, что не все документы возможно получить и в связи с этим не все обстоятельства возможно проверить и уточнить.

Однако три года назад я понял, что время написания следующей книги наступило. Тогда произошло важное событие: благодаря благородному решению министра культуры РФ Владимира Мединского большой архив документов семьи Рериха был выложен в открытый доступ и стал частью общественного достояния. За что я сердечно благодарен Владимиру Ростиславовичу.

Я также благодарю сотрудницу библиотеки Свободного университета Берлина (отдел библиотеки социальных наук и библиотеки Института Восточной Европы) Елену Болотину, чья помощь была фундаментальной.

Я благодарен Светозару Александровичу Барченко и Александру Светозаровичу Барченко за ряд документов и пояснений, важных для этой истории.

Огромное спасибо Ольге Пригожиной за возможность впервые процитировать в моей книге отдельные фрагменты из писем ее деда Александра Никаноровича Петрова к Александру Васильевичу Барченко и его ответные послания.

Существенной для меня была помощь индолога, писателя, поэта, проводника в долине Кулу и на дорогах Индии Александра Сенкевича.

Большая благодарность Александру Колпакиди, исследователю истории советских спецслужб.

Особая, пусть и посмертная, благодарность Инессе Ивановне Ломакиной (1930–2007), советскому и российскому монголоведу, важному собеседнику и советчику, всегда поддерживавшему меня.

Также посмертная благодарность чрезвычайному и полномочному послу в Индии Александру Михайловичу Кадакину (1949–2017), беседа с которым в его кабинете в здании МИД была важной и содержательной, а его дар мне нескольких книг по теме бесценен.

Еще одна memoria – я благодарю Анатолия Суреновича Агамирова (1936–2006), музыкального критика и племянника наркома просвещения СССР А. В. Луначарского.

Особая благодарность Норману Лацису за перевод с латышского.

Благодарю и Аркадия Наделя за перевод с тибетского.

Благодарю и Павла Зарифуллина, с которым мы прошли важными дорогами на таджикско-афганской границе, на Памире и в Пакистане.

Глава 1. В погоню за «Индианой»

Книжными прототипами археолога-авантюриста Индианы Джонса различные источники называют то героя Генри Райдера Хаггарда – следопыта и знатока африканских суеверий Аллана Квотермейна, то одержимого динозаврами профессора Челленджера – протагониста «Затерянного мира» Артура Конан Дойля. Это персонажи эпохи взлета английского стиля «литературы действия», люди викторианской эпохи, сильные, целеустремленные мужчины, влекомые жаждой приключений и волей к победе.

Но у Индианы были и реальные прототипы, среди которых встречаются самые феноменальные фигуры: это и нацистский археолог Отто Ран, действительно искавший Святой Грааль в пещерах Пиренеев. Или американский политик Хайрам Бингем, в самом деле открывший в Андах храмовый город инков Мачу-Пикчу В этом списке полковник и теософ Перси Фоссет – друг Конан Дойля, таинственно сгинувший в дебрях Амазонии во время поиска городов атлантов. Среди прообразов был даже шарлатан и мистификатор Фредерик Хеджес, якобы связанный с обнаружением магического хрустального черепа в руинах майянского города Лабантуна.

Разветвленная генеалогия неизбежна для кумира поп-культуры – подобные персонажи практически всегда гибрид многих мотивов, сборище авантюр, биографий, общественных мифов и преданий. Однако если мы вернемся к кинематографическому Индиане Джонсу, то найдем в его портфолио сюжет, который выдает в нем и гены русского героя…

Во втором фильме цикла, который называется «Индиана Джонс и храм судьбы», сюжетные линии неприкрыто заимствованы из легендарной ленты Фрэнка Капры «Потерянный горизонт», премьера которой состоялась в 1937 году. В той картине рассказывалось, как из прифронтового Шанхая перед самым приходом японских оккупантов вылетает группа американцев. В горах Тибета самолет терпит катастрофу, а чудом выжившие пассажиры попадают в затерянную среди скал загадочную страну Шангри-Ла.

Фильм являлся экранизацией вышедшего в 1933 году одноименного романа английского писателя Джеймса Хилтона. Сюжет книги структурно напоминал роман Жюля Верна «Таинственный остров»: столь же затерянное место, куда после авиакатастрофы случайно попадают герои, и столь же таинственный, как и индийский капитан Немо, восточный старец во главе общины. Фабула, однако, была модернизирована добавочным мотивом о стране-мечте, идеальном устройстве государства, социальной идиллии – это были темы, желанные для очень многих перед грозным штормом новой мировой войны.

Сенсационный успех книги Хилтона привел к тому, что к 1936 году она выдержала восемнадцать переизданий! Правда, романная Шангри-Ла была помещена писателем не в Тибет, а рядом, чуть севернее – среди заснеженных вершин Куньлуня. По сюжету Хилтона этот утопический мир сотни лет существовал в добровольной изоляции, достигнув гармонии и согласия. В мифической долине, имевшей около двадцати километров в длину и пяти километров в ширину, изобильно росли необходимые для пропитания жителей растения. А неиссякаемая золотоносная жила в горах давала средства для безбедного существования и приобретения предметов, в Шангри-Ла отсутствующих. Посещать счастливую территорию посторонним не разрешалось. Для сделок местные жители встречались с торговцами в установленных местах за ее пределами. Общество Шангри-Ла основывалось на коммунистических принципах, а его руководителями были мистики-пророки, жившие, подобно библейским праотцам, по несколько сотен лет.

Фрэнк Капра, снимая свой «Потерянный горизонт», пригласил автора романа и как консультанта. Когда работа над картиной была окончена, а английский писатель возвращался в Лондон через Нью-Йорк, его подкараулил обозреватель светской хроники Times. В интервью возник очевидный вопрос: «А был ли писатель в Тибете хоть раз?» На что романист честно признался, что нет. Он считал, что «воображение поможет вам продвинуться дальше, чем знание или первый опыт». Отсутствие практических сведений Хилтон заменил усердным чтением в библиотеке Британского музея.

Однако в 1929 году, за четыре года до выхода романа Хилтона, в США была опубликована книга Николая Рериха «Сердце Азии». И в одном из ее абзацев мы находим упоминание утопического государства. Сходство текста Рериха с описанной выше книгой настораживает. Вот что пишет Рерих: «В “Шанхай Таймс”, затем во многих других газетах, появилась длинная статья, подписанная “Др. Лаодзин”, о его хождении в долину Шамбалы. Др. Лаодзин рассказывает многие подробности своего замечательного путешествия в сопровождении йога из Непала через пустыни Монголии, по суровым нагорьям, в долину, где он нашел поселение замечательных йогов, изучающих высшую мудрость. Он описывает библиотеки, лаборатории, хранилища, а также знаменитую башню. Эти описания поражающе совпадают с описаниями этого замечательного места из других, малодоступных источников. Доктор Лаодзин описывал замечательные научные опыты волевых посылок, телепатии на дальних расстояниях, применения магнитных токов и различных лучей. Было поучительно видеть, какой огромный интерес произвели эти сообщения в различных странах»[1].

За семь лет до выхода книги Хилтона, вернувшись в 1929 году из поездки в Центральную Азию, Рерих утверждал, что с помощью жены-медиума он вел ежедневный диалог с таинственными и всемогущими гималайскими махатмами и даже посетил загадочную страну Шамбалу. В интервью эмигрантской газете «Возрождение», выходившей в Париже, он заявил: «Но больше всего поразила меня Шамбала: изучая ее, неожиданно проникаешься неким новым, для всех общим языком»[2].

Книга Хилтона обнаруживает поразительное сходство с рериховской Шамбалой – цивилизацией телепатов, использующих магнитные токи. И как оказалось, Рерих и сам интересовался произведением Хилтона. Художник писал: «Убогая по замыслу Шангрила не только успешно обошла мир в фильме, но даже переведена по-китайски»[3]. В эпоху Великой депрессии сказочная восточная страна Шамбала (Шангри-Ла, Шанду, Ксанаду) приобрела немыслимую популярность. Даже президент США Франклин Рузвельт в 1942 году называет свою новую резиденцию в Мэриленде, где он мог укрыться от прессы и бурь неспокойного мира, именно «Шангри-Ла». Когда американская палубная авиация нанесла по Токио бомбовый удар, Рузвельт прибег к экзотической метафоре, сообщив прессе, что самолеты «вылетели на задание из Шангри-Ла».

Раз уж зашла речь о политической жизни Америки и русском влиянии на нее, нелишним будет напомнить, что президент Рузвельт находился под сильным воздействием Николая Рериха и его ясновидящей жены Елены. Порой это влияние было гипнотическим.

Взаимоотношения же Рериха с рузвельтовским вице-президентом Генри Уоллесом были столь интимными, что, когда его переписка с Рерихом, получившая название «Писем к гуру», была обнародована, это стало крупнейшим (на тот момент) в американской истории предвыборным скандалом. Который и позволил Гарри Трумэну одержать победу в президентской гонке 1948 года. Впрочем, резонансные скандалы всегда были частью образа Николая Рериха. Именно поэтому его фигура до сих пор остается важной для популярной культуры, он не перестает быть источником суеверных сведений и «иконой» для причудливых сект, трубящих о непогрешимости гуру и целебности его творений.

Еще один скандал спустя семьдесят лет.

Он развернулся в начале декабря 2018 года из-за того, что Министерство культуры Российской Федерации выложило в открытый доступ PDF-сканы примерно сорока тысяч страниц документов семьи Рерихов из собрания Международного центра Рерихов и Музея Востока. Это оказались самые разнообразные раритеты, чьи истории происхождения звучали интригующе.

Но главным из них были дневники Елены Ивановны Рерих, которые она вела в 1920–1944 годы.

Долгое время место хранения этих дневников было окружено туманом. Например, в № 1 журнала «Вестник Ариаварты» за 2002 год сообщалось, что «местонахождение оригиналов этого дневника неизвестно»[4]. Последователи рериховского учения также утверждали, что еще в 1990 году Святослав Рерих передал оригиналы дневников матери Международному центру Рерихов. Потом оказалось, что, возможно, некоторые варианты дневников находятся в Центре русской культуры при Амхерст-колледже (США). Однако и тут оставался вопрос: те ли это дневники? Что это, авторские оригиналы, не прошедшие редакцию? Или что-то другое?

Скрытность вполне понятная: многотомный дневник Елены Рерих изобилует записями, мало совместимыми с духовным каноном высокого рериховства. Диссонанс личного текста и публичного учения оказался настолько резок, что, когда эти дневники стали доступны в Сети, у последователей учения Рерихов возникло даже подозрение: уж не подделка ли они? Не происки ли? Не очередной ли акт очернения образов кристальной чистоты? Масла в огонь подливала вера адептов в то, что Елена Ивановна Рерих якобы обозначила в некоем завещании срок публикации этих дневников – не ранее чем через сто лет. А в других вариантах легенды – даже не ранее трехсот лет со дня ее ухода.

Причины сомнений и терзаний адептов понятны: помимо ожидаемых откровений, фиксированных во время сеансов чревовещания, записи содержали и совсем другое… Это оказались разного рода ультракоммунистические и экспансионистские идеи, упоминания лиц, контакты с которыми совершенно не вписывались в трафаретные образы художника-гуру Николая Константиновича Рериха и его супруги – «русской пифии» Елены Ивановны Рерих.

Напомню о первоначальном значении слова «пифия». Так называли древнегреческих прорицателей оракула храма Аполлона в Дельфах. Как правило, предсказания пифий носили бессвязный характер, и жрецы истолковывали их спрашивающим, исходя из реальной ситуации.

Что-то подобное практиковала и Елена Ивановна.

Вернемся к ее скандальным дневникам. Если изучить их внимательно, очевидно, что они содержат два вида записей, несущих принципиально разную информацию.

Первый тип записей – это ежедневник пророчицы, ее мистические видения, отчеты о телепатическом общении с гималайскими махатмами (существами, по теософской легенде, населяющими пещеры горной страны Шамбалы, как пояснял Николай Рерих советским дипломатам, «учеными людьми, достигшими нравственного совершенства и живущими в глубине гор Гималаев»[5]).

В письме к рижскому рерихианцу Феликсу Лукину «русская пифия» сообщала: «Так я часто вижу себя во сне, а иногда в полубодрствующем состоянии посещающей с некоторыми Членами Бр.[атства] древние потопленные города, так я исследовала дно Индийского океана и видела там много интересного, плыла в астральной моторной лодке под льдинами Северного океана; летала над океанами и пустынями Египта в аппарате, виденном нами в пустыне Гоби, и без всякого аппарата летала по направлению к Венере и могла наблюдать ее светоносную атмосферу и даже окраску ее морей»[6].

Откровения Елены Рерих наполнены туманными и несбывшимися предсказаниями, нравоучительными приказами, рецептами исцелений и жизненными советами от инфернальных существ из пантеона теософии. Эти спиритические монологи – проекция личного подсознательного, тирады alter ego. Из них типичными психоаналитическими оговорками порой вырываются планы и детали событий, в которых участвовала пророчица. Поэтому они тоже являются важным свидетельством.

Оговорюсь сразу, что, по моему мнению, опубликованное в сети в 2018 году – это подлинные первые записи сеансов чревовещания и эпизодов путешествий. В дневниках содержатся и черновые варианты необычных документов – так называемых «писем гималайских махатм» членам советского правительства. Эти «сообщения», полученные Еленой Ивановной во время спиритических сеансов и зафиксированные Николаем Константиновичем, подавались супругами как особого рода политические откровения, приходившие от всемогущих телепатов из пещер Гималаев.

Вот что по поводу этих «писем махатм», привезенных Рерихом из своей Центрально-Азиатской экспедиции в Москву, сообщал нарком иностранных дел Чичерин члену ЦК ВКП (б) Молотову: «…эти буддийские общины прислали письма с приветствиями Советскому государству. В этих приветствиях они выдвигают мысль о всемирном союзе между буддизмом и коммунизмом. Рерих предлагает передать эти письма точно так же в Институт Ленина»[7]. Институт Ленина, переименованный в Центральный партийный архив (ныне РГАСПИ), был главным местом, где в одном из фондов собирались подобные документы, как правило связанные со смертью вождя мирового пролетариата. Традиция формирования коллекции некрологов-посланий от народов и организаций возникла в конце января 1924 года, после смерти Ленина.

Второй тип записей – это черновой дневник рериховской семьи и экспедиций, который велся Еленой Ивановной начиная с 24 марта 1920 года почти всю жизнь. Это разнообразные текущие заметки, сцены экспедиционного быта, наброски переписки с могущественными лицами. Документы отражают как колебания политического курса семьи Рерих, так и тайны конспиративного характера, которые актуальны даже и в наши дни. Иногда текст написан от мужского лица, что указывает на то, что автором ряда записей был сам Николай Рерих. Отмечу, что некоторые черновики из дневника также позже превратились в чистовые рассекреченные документы, находящиеся ныне в архиве МИД РФ и в архиве Музея Николая Рериха в Нью-Йорке.

В заметках второго типа часто используются условный язык, клички, намеки, таинственные сокращения. Часть имен и названий замазаны тушью, хотя порой они просвечивают и становятся читаемыми. Особенно это касается слов «Москва», «Союз Советских Республик», «коммунистическое задание», «Сталин», «Троцкий». Закрашивалась и часть личных имен, о чем речь пойдет ниже. Отметим, что некоторые записи даже выскабливались – хотя и они тоже могут быть прочтены. А самое важное, что происходит при обращении к оригиналу, – понимание подлинных устремлений рериховской экспедиции.

В записях 1924–1926 годов «дневник пифии» (как я буду его далее называть), связан с документом PNKR-166[8] – письмами Николая Рериха к его рижскому корреспонденту, «духовному сыну» Владимиру Шибаеву, который носил условное имя Яруйя (то есть «почитатель бога») и иногда даже выступал под видом «племянника» Рериха. С «дневником пифии» и письмами Шибаева связан третий блок документов – хранящиеся в нью-йоркском музее Рериха письма к советскому чиновнику Дмитрию Бородину, выступающему под псевдонимом «дядя Боря».

И «московская», и «нью-йоркская» переписка, наряду с обычными именами и личными обращениями, содержат и имена-коды. В их числе: «тетя Аня», «тетя Ганза», «родственники», «наследство», «епископ», «миссионеры» и т. д. Эти слова не имеют никакого отношения ни к родственникам, ни к наследству, ни к церкви, являясь на самом деле криптографическими обозначениями советских представительств за границей. А также конкретных лиц, которые вели конспиративную работу в интересах СССР по линии Наркомата иностранных дел, Коммунистического интернационала, ОГПУ и Разведупра Красной Армии.

Это отнюдь не личное предположение: лист, где эти кодовые имена расшифрованы и соотнесены с подлинными фамилиями и организациями, сохранился. Он составлен почерком Елены Рерих и впервые был опубликован в «Рериховском вестнике» аж тридцать лет назад[9]. Документ был озаглавлен публикаторами как «Лист из архива А. Е. Быстрова». В предисловии к статье «Я вижу, как неслыханно пылает Восток» о его происхождении говорится: «В первом выпуске “Рериховского вестника” (1989) мы знакомили читателя с текстами “Живой Этики”. Они были записаны в период Центрально-Азиатской экспедиции 1925–1928 годов и хранились в архиве А. Е. Быстрова, близкого сподвижника Рерихов, советского консула в Урумчи». В другом выпуске «Рериховского вестника» история происхождения этого списка получает важное дополнение: «Предлагаемые фрагменты текстов “Живой Этики”, записанных Е. И. Рерих, хранятся в одном из частных архивов и в настоящий момент находятся временно в распоряжении Комиссии по разработке научного и культурного наследия Н. К. Рериха АН СССР»[10].

Этот особенный автограф Елены Рерих свидетельствует, что она была в курсе всей секретной документации экспедиции мужа и всех ее весьма щекотливых и резонансных политических вопросов. И приходится удивляться, как медиум и оккультная дива, в своих видениях уносившаяся то на Венеру, то в лабиринты Шамбалы, фактически через секунду после этого трипа умела обратиться в секретаря, ведущего конспиративные документы.

Ценность публикации архива Музея Рерихов (филиал Музея Востока) еще и в том, что дубликаты опубликованных им документов находятся на особом хранении и в других национальных архивах – и, видимо, до сих пор засекречены.

Возьмем, например, письмо Рериха из Индии от 26 октября 1947 года (документ PNKR-089 из архива Музея Востока[11]), адресованное министру иностранных дел СССР, председателю Комитета информации при Совмине Вячеславу Молотову. Очень похожее, хотя и имеющее отличия, письмо Рериха высшим советским администраторам дважды процитировал в своих публикациях бывший первый секретарь ЦК компартии Таджикистана, а затем директор Института востоковедения АН СССР Бободжан Гафуров (1908–1977). Он сделал это без архивной ссылки: сначала в журнале «Дружба народов», в № 10, а затем в своем предисловии к первому советскому изданию книги «Алтая-Гималаи» за тот же 1974 год.

Можно предположить, что письмо к Молотову мог бы дать Гафурову работавший в том же Институте востоковедения сын художника Юрий Рерих. Однако разночтения в тексте указывают на то, что послание, процитированное Гафуровым, все же отличается от PNKR-089. Оно более раннее и относится к 1938 году, когда Рерих через посольство в Париже пытался связаться с вождями СССР. А его начальную часть удалось обнаружить в качестве цитаты в письме наркома Литвинова от 26 декабря 1938 года Сталину и Молотову. Но другие его части по-прежнему остаются неизвестными (и об этом мы поговорим в отдельной главе). Гафуров, опубликовав послание 1938 года, сделал его частично известным читателям, однако, по всей видимости, целиком оно остается засекреченным в неведомом нам архиве. Но теперь новый цифровой архив Музея Рерихов, в котором есть похожее письмо, позволяет нам хотя бы представить этот документ целиком.

Среди прочих раритетов, выложенных в открытый доступ, оказались и экспедиционные бумаги, купленные в 2009 и 2011 годах одним из покровителей Международного центра Рериха на аукционе Sotheby’s. Они помогают выверить важные детали, необходимые для понимания особенно сложных эпизодов путешествия в Центральную Азию.

Прекрасно знавший Рериха художник и реставратор Игорь Грабарь считал: «О Рерихе можно было бы написать увлекательный роман, куда более интересный и многогранный, чем роман Золя о Клоде Лантье, в котором выведен соединенный образ Эдуарда Мане и Сезанна 1860-x годов»[12]. Кто такой Клод Лантье? Это герой нуар-романа из эпопеи о Ругон-Макарах, персонаж с испорченной, по мнению Золя, наследственностью и особенными сексуальными привычками. На что именно намекал тут Грабарь, мы, видимо, никогда не узнаем. Комментируя этот пассаж давнего приятеля уже в своих мемуарах, создавшихся в гималайском убежище, Рерих загадочно подтверждает: «То же говорилось во Франции, в Америке и здесь, в Индии. Только все так говорившие знали лишь часть нашей жизни, а иногда малую часть»[13].

Публикация этого огромного пласта документов и мои свежие архивные разыскания в других источниках вдохновили меня на создание новой книги о Николае Рерихе. Все эти важные свидетельства, теперь собранные вместе, дорисовывают нам многослойную картину большой жизни «русского Индианы Джонса», каковым, безусловно, являлся Николай Рерих, пустившийся вместе с семьей в максимально рискованное авантюрное приключение в максимально опасное время. Свой грандиозный маршрут он оправдывал самыми разными предлогами: сопровождением ларца с таинственным Камнем Чинтамани, якобы прилетевшим с Ориона, поисками следов Иисуса Христа в Гималаях, поисками могилы Девы Марии в Китае… Или вот еще объяснение – розыски на перевалах Британской Индии и равнинах Китайского Туркестана поселений потерянных Колен Израилевых.

Через горы и моря вез Николай Константинович Рерих «московским коммунистам» волшебный сундучок из слоновой кости с тайными письменами. Что же на самом деле было в нем?..

Двадцать лет назад неожиданно всплыл архивный документ мемуарного характера, формально вроде бы не имеющий отношения к Рериху. Но к тем людям, с которыми он был знаком и от которых зависел, имеющий самое непосредственное отношение. Речь идет о персонах, которых так или иначе, то эвфемизмами, а то и напрямую, постоянно упоминают художник и его жена.

Этот нежданный архивный документ – мемуары ветерана КПСС, писательницы Маргариты Ямщиковой, издававшейся под псевдонимом Ал. Алтаев. И хотя Ямщикова не упоминает Рериха, но из ее записок мы узнаем о неожиданной интриге Спецотдела ОГПУ при ЦК ВКП (б), безусловно поддержанной Центральным Комитетом. Этот документ позволяет понять, почему в переписке с живым богом ламаистов Далай-ламой XIII русский художник неожиданно и себя называет «Далай-ламой Запада» и зачем он в этой переписке ссылается на тайные организации, которые существовали в Европе и Америке. Организации, возможно, не мифические, а реальные, пусть и не такие могущественные, как утверждал Рерих.

Совокупность всех этих новых документов и других данных, а также мои экспедиционные поездки по маршрутам «русского Индианы», позволяют попробовать восстановить в деталях, что же все-таки произошло с Рерихом и теми яркими людьми, связанными с ним: экстрасенсом и мистиком кремлевских бонз Александром Барченко, своеобразным чекистским «Леонардо» Глебом Бокием и спецагентом ОГПУ Яковом Блюмкиным. А также впервые речь пойдет и о других загадочных фигурах.

Я хотел бы возвратиться и к опыту моей первой книги по этой теме, «Битве за Гималаи» (М., 1999), многое уточнить, исправить недочеты и ошибки, которые тогда были неизбежны, так как многие важные документы появились только спустя годы.

Еще одной причиной для создания этой книги стало и осознание моей личной ответственности за то, что мои публикации еще 1990-х годов породили целую волну самых разнообразных произведений писателей-фантастов, лауреатов-плагиаторов, генералов-шамбалистов и прочих странных личностей и шарлатанов. Их разномастному творчеству будут посвящены главы во второй части моего исследования, в качестве постскриптума замыкающие эту книгу.

Кодовые списки № 1. Написано рукой Елены Рерих

Глава 2. Семья медиумов

«Во время последней войны я не был удивлен, услышав о его тайной деятельности и о его странной связи с вице-президентом Уоллесом в Тибете; он выглядел так, словно должен был быть либо мистиком, либо шпионом»[14], – говорил о Рерихе композитор Игорь Стравинский. Мнение автора «Весны священной», декорации для которой Рерих создал еще до Первой мировой войны, могло бы стать достойной эпитафией на надгробии в национальном пантеоне. Однако по воле судьбы и законов РФ прах Рериха покоится сегодня в урне, которая является частью Государственного музейного фонда и хранится в московском Музее Востока. Подобно мумиям египетских фараонов, его пепел – это предмет особого экспонирования, охраняемый заклятьями грозных теней истории России XX столетия – века, который Рерих хотел сделать веком своей оккультной эскапады. Она, впрочем, действительно состоялась, так как время катаклизмов требовало пророков, визионеров и духовидцев.

Один из них – современник Рериха, живописец из Богемии Франтишек Купка, сын бедного нотариуса. Нужда заставила юношу брать уроки мастерства у шорника, который оказался спиритистом и разглядел у ученика дар медиума. Подобный навык связи с потусторонними силами оказался чрезвычайно полезным на закате XIX столетия: большие гонорары позволили оплатить обучение в Академии изящных искусств в Вене. А знакомство с элитой открыло Купке двери мира искусства Австро-Венгрии и Германии. Тем более что медиум был вдобавок и теософом и задачу художника видел в раскрытии вселенской истины. Купка утверждал, что совершает, как тогда говорили, «астральные путешествия по Вселенной». Он считал, что паранормальные способности позволяют ему познать суть реальности. Визионерские открытия он воплотил в целой серии работ, проникнутых темой оккультного опыта, восточного эзотеризма и трансцендентальной медитации. На этих ярких полотнах вспыхивают соцветия символических лотосов и сияют ослепительными красками силуэты гопурамов – вишнуитских храмов Южной Индии.

А вот и другой именитый современник – Пит Мондриан. В 1901 году этот голландский художник, похожий на бородатого волхва, переживая духовный кризис, порывает с традиционным кальвинизмом и углубляется в чтение книги теософа Эдуарда Шюрре «Великие посвященные». Это настолько ошеломляет, что он вступает в Теософское общество, идеи которого становятся отправной точкой для авторского метода Мондриана. В своей мастерской, словно икону, художник вешает портрет Елены Блаватской: по словам Мондриана, она учила, что космическая гармония, истина и красота едины. Голландец начинает исповедовать идею «половой геометрии», где вертикальная линия, или активный и подвижный дух (обозначаемый индуистским термином «пуруша»), объявлялась мужской, а горизонтальное поле, или космическое пространство – материя («пракрити»), женским. В дальнейшем Мондриан прозревает ауру цветов высшей реальности и уносится к мирам астральных проекций.

Однако русский художник Николай Рерих в начале XX века очень осторожно ступал по шатким ступеням оккультных теорий. В канун свадьбы он даже писал из Парижа своей невесте Елене: «Вчера был со мной курьезный случай. Сочинил я эскиз “Мертвый царь” – когда скифы возят перед похоронами тело царя по городам его. Вечером же был у знакомых, и втянули меня в столоверчение, в которое, как я, помнишь, говорил Тебе, вовсе не верю. Можешь представить себе мое изумление, когда стол на мой вопрос “Который из моих сюжетов лучший?” выстукивает: “Скифы мертвого человека хоронят”. Никто из присутствующих не мог знать этого сюжета, ибо я сочинил его в тот же день и никому еще не рассказывал. Вот то чудеса? А все-таки в столы еще не верю, надо еще как-нибудь испытать»[15].

Эта узда осторожности обречена была лопнуть: уж больно сильным было искушение, слишком много мистицизма бродило в его венах. И искусствовед Александр Ростиславов пояснял почему: «Таинственный голос крови, загадочная наследственная связь с прошлым как бы обусловливают дар прозрения, ясновидения, свойственный и давно приписываемый “провидцу прошлого” Рериху»[16].

Для любого художника личное переживание – источник вдохновения и поиска. И там, где талант опирается на краеугольные камни родовой истории, возникают не только темы семейной хроники, но и эмоциональные мотивы авторского стиля: львиная часть рериховского кредо обнаружена им в фамильном склепе.

Знаток русской генеалогии барон М. А. Таубе указывал художнику, что, возможно, один из его предков, некто Фридрих фон Рерих, в 1246 году состоял комтуром (то есть комендантом замка) ордена тамплиеров в Померании. Эта информация показалась Николаю Константиновичу столь важной, что он решил поведать о ней жене: «И по сейчас есть места замка Roeriken. Затем известен Bernard de Roerich из этого же комтурства. Нет ничего страшного, что затем имя перейдет в Ютландию. Таубе находит эту находку исключительной по древности»[17]. Сам же Николай Константинович иной раз намекал, что его родословная гораздо древнее даже генеалогического древа династии Романовых. Но, в отличие от многочисленных признанных потомков Рюриковичей и Гедеминовичей, кичившихся тем же, для Рериха это было свидетельством его особого статуса.

«Рерих утверждал, что происходит от Рюрика, русско-скандинавского князя. Правда это или нет (он был похож на скандинава, но теперь уже нельзя так говорить), но он определенно был сеньором»[18], – вспоминал Стравинский.

Русский искусствовед немецкого происхождения Александр Фердинандович Мантель в статье, предваряющей литературный сборник Рериха, писал об этом «сеньоре»: «Род Рерихов древний – датско-норвежский род, появившийся в России после Петра I. Уже в глубокой древности указывается этот род в Дании, Зеландии, Ютландии и Англии, насчитывавший в себе несколько военачальников и епископов. Интересная деталь: в переводе с древнескандинавского Rich значит “богатый” и Ro или Ru – “слава”. Один из предков Н. К. Рериха был генералом шведской службы во время войны с Петром I»[19].

Не вдаваясь в тонкости этих достаточно голословных спекуляций, укажем, что фамилия Рерих действительно была распространена среди балтийских, или, как тогда говорили, остзейских, баронов в XVIII и XIX веках по всей территории Курляндии (части нынешней Латвии). Учитывая склонность Рериха к подобным изысканиям и его тягу к оккультному историзму, этот взгляд вглубь веков представляется важным для понимания выстраивания художником личной легенды.

Мантель указывал на то же самое, но более поэтично: «Древний род, окутанный дымкой поэзии, овеянный сагами, выявился в потомке своем, ушедшем в мир прошлого, героического, прекрасного своей цельностью»[20].

Отец художника Константин Фридрихович Рерих, приняв православие, стал зваться Константином Федоровичем. Он был рисовальщиком Главного общества Российских железных дорог, а затем главным счетоводом этой организации. Выйдя в отставку и став преуспевающим нотариусом, Константин Рерих женится на Марии Васильевне Калашниковой, получив в приданое дом и участок в селении Остров Псковской губернии. Двадцать седьмого сентября 1874 года в семье владельца крупной юридической конторы на Васильевском острове рождается сын, получивший при крещении имя Николай.

Потомство супругов состояло из четырех детей: Лидии, Николая, Владимира и Бориса. И все мальчики учились в привилегированной частной гимназии Карла Мая. Отец, не перестав от перекрещивания быть немцем, хотел, чтобы в этом учебном заведении, созданном соотечественником, сыновья углубленно изучали немецкий язык и правописание каллиграфическим шрифтом Зюттерлина.

По воле Константина Федоровича, видевшего в старшем сыне Николае своего наследника, тот поступает на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Казалось, логичный шаг для сына нотариуса. Однако отец прогадал с эпохой: как раз в эти года на юридическом факультете происходило бурное революционное брожение, были популярны социал-демократические идеи. Друзьями Рериха становятся политически активные однокурсники: Вячеслав Менжинский (один из создателей ВЧК, в будущем последний глава ОГПУ) и Георгий Чичерин (будущий народный комиссар иностранных дел СССР). Под их прямым влиянием Рерих с головой ушел в максималистские искания, связанные с идеей переделки мира, уловил социальные и революционные идеи.

Результат подобной дружбы фиксирует 23 октября 1894 года отделение по охране общественного порядка департамента полиции (попросту охранка):

«Секретно.

Вследствие отношения от 17 минувшего сентября за № 6483 имею честь уведомить департамент полиции, что проживающие временно в Санкт-Петербурге, состоящие под негласным надзором полиции супруги Василий и Вера Водовозовы 27 сего октября выехали из Санкт-Петербурга обратно в имение Блон Шуменского уезда и о продолжении за ними надзора. Вместе с сим сообщено начальнику Минского губернского жандармского управления, негласным наблюдением за Водовозовыми выявлены отношения их с титулярным советником Александром Кауфманом и студентами университета Мардухом Пивоваровым и Николаем Рерихом»[21].

Восьмого февраля 1896 года упомянутый в докладе охранки Водовозов[22] был приглашен на юрфак выступить для студентов – членов полулегальной кассы взаимопомощи с лекцией на тему марксизма. Организатором лекции был друг Рериха Вячеслав Менжинский.

Но хотя студенческие товарищи и оказались ультрареволюционерами, сам Рерих в итоге бунтовщиком не стал. И процитированный полицейский документ – то немногое, что сообщает о нем охранное отделение. В дальнейшем Николай – образцовый студент с перспективной юридической карьерой.

Еще учась в гимназии, Рерих увлекся рисованием, и его способности оценил друг отца Михаил Микешин – известный скульптор, работавший над правительственными, исключительно патриотическими заказами. Он был истовым монархистом, автором монументов «Тысячелетие Новгорода», «Екатерина II» и «Богдан Хмельницкий». Это были не просто памятники, а отлитые в металле верноподданнические прокламации «великоросса», воспевающего могущество Российской империи и триумфы ее владык.

Похвала Микешина стала для Рериха важным стимулом. Он посещает мастерскую скульптора, создает наброски. А с 1891 года берет первые уроки рисования у мозаичиста Ивана Кудрина – автора образов архангела Гавриила у царских врат Исаакиевского собора и образа Александра Невского в храме Спаса на Крови.

Возможно, воодушевление от такого ученичества или поиск индивидуальности, художественного идеала, характерный для юношеского возраста, приводят к тому, что студент юрфака Рерих принимает решение поступить в Императорскую Академию художеств.

Своеобразие его положения в этот момент описывает (видимо, со слов самого Рериха) американский художественный критик Кристиан Бринтон: «Его твердое намерение посвятить свою жизнь искусству тем не менее не было отодвинуто на задний план, поскольку одновременно с курсами в университете он учился также в Императорской Академии художеств, где его учителем был Куинджи, действительно вдохновенный мастер пейзажа. Влияние Куинджи, бывшего пастуха из Крыма, завоевавшего свое место в иерархии искусства, несмотря на невероятные препятствия, было самым благотворным. Поклонник Тёрнера и человек редкой эмоциональной одаренности, Куинджи проявил живой интерес к будущему художнику, который пришел к нему в синей униформе студента университета, но чей ум был сосредоточен на более приятных задачах»[23].

Куинджи можно назвать одним из самых смелых экспериментаторов в области академической живописи России начала XX века. Он создавал весьма эффектные картины, где проявлял такое мастерство в умении передать на полотне световые потоки, что неискушенная публика на выставках подчас подозревала, что он тайно подсвечивал свои картины искусственным светом. Некоторые даже пытались заглянуть за висевший на стене холст, подозревая спрятанную лампу.

В мемуарах Рерих так оценивал своего наставника: «Куинджи – импрессионист, первый русский импрессионист и учитель широкого мировоззрения»[24]. Это достойная оценка и даже похвала. Однако если взглянуть на работы Рериха, то влияние такого сильного педагога, как Куинджи, в них вряд ли можно обнаружить.

Оно чувствуется разве что в самой первой, прославившей Рериха работе, называющейся «Гонец». Мы знаем об обстоятельствах ее создания следующее: «На ученический конкурс 1897 г. Рерих выступил с картинами “В Греках”, написанной еще в 1895 году и уже оригинальной по трактовке фигуры воина, “Утро” и “Вечер богатырского Киева” и написанной летом того же года в Изваре картиной “Гонец”. Совсем новой оригинальностью и поэтичностью трактовки останавливала перед собой эта небольшая, написанная в сарае за отсутствием удобного помещения в доме картина, где от сумеречного пейзажа, от непривычных очертаний берегов веяло самобытным изучением и проникновением в старину. Картина получила высшую награду – была приобретена для своей галереи П. М. Третьяковым, сразу своей прозорливостью определившим будущее художника»[25].

К Рериху относился с симпатией и влиятельный русский критик Владимир Стасов, оказывавший ему покровительство.

Увлечение древнерусскими мотивами подсказывает, что было для Рериха ориентиром – живопись Васнецова. Склонность молодого автора к сказочному историзму воплощается в 1901 году в полотне «Зловещие», где старинная крепость замерла в ожидании битвы, а на первом плане вороны уже поджидают добычу. Но, приняв предложение Куинджи переделать композицию – убрать город и оставить одних птиц на камнях, Рерих изменяет первоначальный замысел, превращая историческую картину в мизантропический апокалиптический сюжет. Так в творчестве Рериха возникает дидактичность, тема зла и смерти, прямые мрачные ассоциации. Это были постоянные настроения царивших тогда декаданса и символизма. Но в итоге оказалось, что они органично легли и на все творчество Рериха.

Любопытно, что именно эту картину увидел и невзлюбил Валентин Серов. «Рериха он вначале тоже не переносил, особенно его картину с воронами “Зловещие”, которую считал надуманной и фальшивой», – вспоминал Грабарь[26].

Для автора, который хочет быть актуальным и востребованным, художественная мода всегда неизбежный советчик, и избежать ее влияния на вехи авторского пути способны только окрепшие таланты. Вот почему Рерих вначале испытывал особую тягу к работам французского художника-символиста Пьера Сесиля Пюви де Шаванна (1824–1898). Эта увлеченность была настолько сильной, что на время он становится прямо-таки очевидным эпигоном зарубежного мастера. Мотивы, заимствованные у француза, будут прорастать и позже, в его восточных работах. Это заметил даже Стравинский, вспоминавший: «Я очень полюбил его в те ранние годы, хотя и не любил его живописи, которая была своего рода передовым Пюви де Шаванном»[27].

Совпадение, пожалуй, знаковое: в 1898 году первый же номер нового журнала «Мир искусства», такого важного для судьбы Рериха впоследствии, завершался некрологом: «12/24 октября в 6 часов вечера в Париже скончался великий художник Пиер Пювис де Шаванн»[28]. Редактор журнала Сергей Дягилев написал об усопшем так: «Никто не смеет оскорблять той тайны, которая кроется в отношении творца к его мечте, он должен нас вести в свое царство, показать ясно, реально те образы, которые без него закрыты для нас. Неужели можно думать, что Данте не ощущал того необъятного мира духов, который он дал нам как чисто реальное представление и в который не только сам верил, но и заставлял верить нас как в нечто несомненное и видимое»[29].

Рассматривая искусство как форму интимного мистического опыта, как механизм передачи вечной красоты, Дягилев видел в нем новый вид религии. А другой «мирискусник», Леон Бакст, создавший эмблему журнала, писал Александру Бенуа: «Мир искусства выше всего земного, у звезд, там оно царит надменно, таинственно и одиноко, как орел на вершине снеговой… орел полночных стран, то есть севера, России»[30]. Эти слова могли бы стать и рериховским кредо, ведь он уже ощущал себя визионером и мистагогом с мессианскими амбициями.

Мистические стремления получили резонанс и в личной жизни художника. Знакомство с Еленой Шапошниковой, дочерью известного столичного архитектора, определило судьбу Николая Константиновича, который встретил в ней не просто любимую женщину, а ясновидящую, грезящую космическими наваждениями. В набросках воспоминаний Елена Ивановна так описала сон, который в прямом смысле заставил ее принять брачное предложение Рериха: «Сон с указанием отца о выходе замуж за Н. К. Сон этот с небольшими изменениями повторился три раза. Первый и второй приблизительно одинаковы. Открывалась дверь, входил отец, пристально смотря на нее, произносил: “Л., выходи замуж за Н. К.”, и она просыпалась. Третий раз – большое помещение, огромный накрытый стол, заставленный яствами, сидят все родственники, среди них находится и она. В открытое окно влетает белый лебедь с черным кольцом на шее, опускается ей на грудь и обвивается вокруг ее шеи. В это же время открывается дверь, появляется фигура отца и произносит: “Л. выходит за Н. К.”»[31]

Важное пояснение: знакомство невесты с Рерихом произошло в 1899 году, а отец к тому времени уже скончался (21 марта 1898 года). Так что жанр этого сна – архетипическое «готическое» посмертное видение, общение с духом почившего родителя. Нареченные оказались похожими друг на друга во всех, даже самых невероятных и мистических мелочах. Особенно приятно волнует Рериха, что его избранница – медиум, ее очи наполнены видениями экзотических восточных мудрецов, в ее ушах звучат голоса космических фантомов. О своих призраках Елена Ивановна сообщала интересные детали: «Сотрудничество с Наставником Света было утверждено с самого раннего детства…»[32] «Наставник явился сначала как Индус, но, когда сознание расширилось и научилось вмещать Прекрасный Облик учителя, начал постепенно меняться и наконец Величественный принял облик Космического Значения»[33].

Получалось, что таинственные существа общались с девушкой с самых ранних лет. И в набросках ее личного архива мы находим настораживающие любого медика откровения, в которых она пишет о себе в третьем лице: «На седьмом году видение необычайной яркости и красочности. Осенний вечер, девочка сидит с ногами на окне. На коленях французская хрестоматия Марго, нужно выучить к завтрашнему дню урок-стихи Le pinson, но девочка в книгу не смотрит, внимание ее привлечено звездным небом. В этой же комнате, столовой, сидит ее мать, стол накрыт к вечернему чаю. Вдруг девочка вскрикивает: “Мама, мама, посмотри, какая разноцветная лента в небе и как свернулась она петлей, вроде заглавного свитка на старинных гравюрах, причем особо ярки были три основных тона – синий, бело-серебряный и пурпурный”. Мать подошла к окну, но, сколько ни всматривалась, ничего увидеть не смогла. Конечно, явление было приписано болезненному состоянию, и девочку немедленно уложили в постель»[34].

Тема видений в мемуарной рукописи Елены Ивановны развивается, став сквозной. Ее воспоминания рисуют мир, в котором появление фантомов – дело обыденное, причем напрямую связанное с ее недомоганиями. Вот опять описание в третьем лице: «Во время довольно частых заболеваний девочку преследовало одно видение: при повышении температуры зрение становилось особенным, оно проникало как бы сквозь стены и она видела, как входная дверь их квартиры открывалась, входили два великана, один, намного выше, всегда шел впереди, слегка прикрывая собой второго. Эти великаны проходили коридором, входили в ее комнату, садились в ногах ее постели и начинали тянуть серебряную нить, которую они извлекали из ее бока, причем большой великан передавал нить другому, сидевшему позади и наматывавшему ее. Несмотря на то что первый великан всегда ласково улыбался, девочка боялась их, ибо ей казалось, что они за эту нить хотят притянуть ее к себе, и если им это удастся, то она умрет»[35]. В мемуарах Елены Ивановны красочно и детально описаны и другие встречи с фантомами, а также звучание в ее голове голосов анонимных и невидимых существ.

Был ли ее опыт исключительно «духовным», не от мира сего? Домашний врач семьи Рерих доктор Антон Федорович Яловенко так не думал: он считал, что особенности психики Елены Рерих проистекали из ее болезни. Вот что медик писал в своей автобиографии на получение гражданства, отправленной в советское консульство в Дели: «Что касается г-жи Рерих, то я должен сказать, что она больной человек. Она больна нервной болезнью, которая называется эпилептическая аура. Лица, страдающие этой болезнью, часто слышат какой-то невидимый голос и видят какие-то предметы»[36].

Под термином «эпилептическая аура» может скрываться или эпилепсия, или предэпилептический синдром. Однако доктор Яловенко не вдается в подробности симптоматики, поэтому трудно сказать, выходила ли болезнь в фазу припадка или выражалась исключительно в мягкой форме предэпилептического синдрома.

Правда, эти выводы доктор Яловенко записал только в 1946 году, а в индийском доме Рерихов в долине Кулу он впервые оказался в 1933 году. К сожалению, у нас нет ранних данных о том, как относились к особенностям маленькой Елены в семье Шапошниковых, наблюдали ли ее какие-нибудь врачи и оставили ли об этом записи. Зато у нас есть более позднее свидетельство.

Очевидно, что беседы с духами у Елены Ивановны случались спонтанно, причем на публике: иначе медик бы о них не узнал. Свои выводы Яловенко впоследствии доведет до советских властей. О Рерихе он сообщит следующее: «Зная его глубокую привязанность, вернее, любовь к своей жене и благодаря его мягкосердию, он часто подпадал под ее влияние и даже иногда верил в ее сверхъестественные способности. Я часто говорил ему о болезни Елены Ивановны, но он как-то холодно относился к моим познаниям в этой области, но когда я ему дал книгу, то он попросил сделать выписки, в то же время просил не говорить об этой болезни Е. И.»[37].

Благодаря рериховскому архиву мы знаем, что такая выписка доктором действительно была сделана. Это текст из книги «Руководство по внутренним болезням» (Т. 3) за авторством доктора Меринга. Рерих по каким-то причинам включил эту выписку в рукопись «Листов дневника» в период между 1 и 14 августа 1946 года. Таким образом, разговор Рериха и Яловенко подтверждается, и по дате он должен относиться к этому временному промежутку.

Приведу один из отрывков из этой выписки, чей язык нам сегодня кажется скорей эзотерическим, чем медицинским: «К чувствительной ауре необходимо отнести также различные субъективные ощущения в области внутренностей / висцеральная или органическая аура/. Сенсорная аура может обнаруживаться в сфере различных органов чувств: в виде субъективных световых ощущений / видение искр/, различных цветовых ощущений, субъективных слуховых ощущений, резких обонятельных или вкусовых ощущений. Иногда дело доходит даже до выраженных галлюцинаций / видение людей и животных, слышанье слов и фраз/»[38].

Очевидно, предостережения Яловенко в 1946 году не были внове для Николая Константиновича, женатого уже 45 лет. В его статье 1937 года читаем: «Замечательны сны Елены Ивановны. Много их. Бехтерев записал часть»[39]. В другом документе, от 1941 года, посвященном жене, он опять указывает: «Из ученых Бехтерев прислушивался, а затем несколько врачей и исследователей проходили мимо равнодушно»[40]. Показательно, что к своей жене он приглашает именно Владимира Михайловича Бехтерева, крупнейшего психиатра, невропатолога.

Эти, скажем так, «необычные качества» Елены Ивановны влияли на все ее бытие и, конечно, стали факторами, определившими жизнь человека, ставшего ее мужем.

Итак, взаимное притяжение привело к тому, что 28 октября 1901 года двадцатисемилетний Николай и двадцатидвухлетняя Елена поженились. В браке рождаются двое сыновей: Юрий (1902–1960) и Святослав (1904–1993).

Брак по любви, пусть и счастливый, однако не мог победить недуг супруги. Наоборот, эта болезнь, словно красная нить в канат, вплелась во всю судьбу Николая Рериха.

Например, недуг Елены Ивановны стал причиной знакомства семьи с человеком, который потом станет весьма важным персонажем рериховской биографии, – врачом-психиатром и гипнологом Константином Николаевичем Рябининым, авторитетным специалистом в области душевных болезней. Рябинин, ученик известного петербургского доктора восточной медицины Петра Бадмаева, так вспоминал момент знакомства: «Впервые с Н. К. Рерихом встретились в 1898 году. Уже в то время Н. К., известный художник, ученый-археолог и администратор, жил в том же столичном городе мирового значения, где и я»[41].

С этим доктором Елена Рерих связывала важную веху в своей жизни, ведь именно он стал для супругов проводником в страну теософии и оккультизма. Одна из адепток «русской пифии» Эстер Лихтман вспоминала такое ее признание: «Е. И. всегда стремилась к эзотерическому знанию. Д-р Рябинин ей однажды рассказал про Блаватскую, и Е. И. заинтересовал облик этой большой женщины…»[42]

В своем дневнике Рябинин тоже рассказывает о совместных беседах и мечтах проникнуть в священные места теософии в Индии и Тибете: «Живя в России, Петербурге, я время от времени делился с Н. К. и его супругой некоторыми своими мыслями и экспериментальными достижениями в области духа. Исключительный интерес к этим опытам и нашему обмену мыслями, проявлявшийся с их стороны, и понимание ими моих духовных запросов создали и укрепили нашу духовную близость. Помню, в то время мы много беседовали о великих духовных достижениях Индии, об Учителях Востока, глубина мыслей и учения которых свидетельствовали о величайших познаниях духа, собранных и хранящихся в тайниках отдельных Центров посвящения, главным образом в Гималайском Братстве, существующем, по преданию, с давних времен. Последний центр был для нас всегда источником непреложного знания и истины. Пути туда мы полагали тогда проложить через Индию»[43].

После завершения учебы в мастерской Куинджи художественная карьера Рериха развивается стремительно. Из всех модных художественных групп, столь многочисленных в Серебряном веке, он выбирает кружок русских художников, находившихся под сильным влиянием модерна и создавших на его базе «русский стиль» (он же «неорусский стиль»).

Близость к группе авторов, которые работали в мастерских Абрамцева, создавая там эталонные образцы модерна в русском национальном духе, а также участие в оформлении декораций для частной оперы Зимина, где он соприкоснулся с большим количеством тематического материала, подсказывают Рериху, на каких именно темах он должен сфокусировать свое внимание. С учетом своих собственных исканий, разумеется. При этом его «строгая» стилистика, сформировавшаяся под влиянием Куинджи (который тоже любил работать с большими однотонными плоскостями), порождает узнаваемый авторский стиль, который позже станет еще более декоративным из-за создания многочисленных театральных декораций.

Узнаваемость и успех позволяют Рериху войти на равных в круг современных живописцев и обрасти важными связями в других кругах.

Однако начало XX века для живописца время не только работы в мастерской, но и период полевых поисков. Вооружившись мольбертом, в 1903 году он отправляется на длительный пленэр от Пскова до Ярославля и Костромы. В одном из залов московского Музея Рерихов выставлена серия работ маслом, посвященная летнему вояжу автора в глубь России. Это был жест патриотический и монархический, причем совершенный в год празднования 290-летия Дома Романовых: все созданные панорамы изображают старинные русские города, имевшие важное значение для воцарения и правления династии. «В результате поездки и интенсивной четырехмесячной работы 75 этюдов памятников старины и до 500 фотографий, снятых женой художника»[44].

Эти семьдесят пять картин маслом автор в 1904 году выставляет в Петербурге. Их главный зритель – Николай II. Царь был впечатлен и даже выразил намерение взять все работы в Музей Александра III (ныне Государственный Русский музей). «К сожалению, день Императорского визита совпал с объявлением войны Японии, и дело не получило дальнейшего развития»[45]. Покупка не состоялась, и авторская серия в итоге отправилась на выставку в США – в Сент-Луис, после чего картины были там проданы. Часть рериховских работ ушла с аукциона за бесценок. Сорок архитектурных этюдов вместе с живописными полотнами «Строят ладьи» и «Крыльцо женского монастыря. Смоленск» были куплены Уильямом С. Портером и поступили на временное хранение в Оклендский художественный музей[46]. (Любопытно, что этот Портер был врачом Джека Лондона.)

В начале XX века национальное искусство переживает небывалый подъем. Русские оперы и балеты, в первую очередь благодаря организационному таланту Дягилева, который умел собирать вместе самых разноплановых звезд, становятся ярчайшими событиями. Возможно, поэтому встреча Рериха и Стравинского была неизбежна. Композитор вспоминал: «Я познакомился с Рерихом, белобородым человеком с глазами калмыка и курносым носом, в 1904 году. Его жена была родственницей Митусова, моей подругой и солибреттисткой “Соловья”[47], и я часто виделся с Рерихами в петербургском доме Митусова»[48].

В те весьма удачливые годы Рерих получает приглашение оформить спектакли русской труппы Дягилева в театре Шатле в Париже для первого сезона 1909 года, которому суждено стать легендарным. Художник получает заказы на оформление опер «Снегурочка» Римского-Корсакова (1908) и «Князь Игорь» Бородина (1909). Критики и зрители хвалят Рериха, отмечая оригинальные декорации и костюмы для «Половецких плясок» в «Князе Игоре». Этот триумф ему удается повторить через несколько лет с новыми вариантами эскизов для того же балета.

Но главным успехом, личной победой Рериха становится постановка «Весна священная». Это был балет Игоря Стравинского о языческом культе поклонения Земле, фантазийной доисторической Руси. Звездой этой постановки стал танцор Вацлав Нижинский, мировая премьера состоялась в 1913 году на Елисейских Полях в Париже, став триумфом, сенсацией, скандалом.

Стравинский отмечал сильные стороны сценического решения Рериха: «Да. Я восхищался его декорациями для “Князя Игоря” и воображал, что он мог бы сделать нечто подобное для Sacre[49]. Прежде всего, я знал, что он не будет перегружаться. Дягилев согласился со мной, и поэтому летом 1912 года я встретился с Рерихом в Смоленске и работал с ним там в загородном доме княгини Тенишевой, покровительницы и либералки, которая помогала Дягилеву. Я до сих пор хорошо отношусь к Le Sacre Рериха. Он создал фон из степей и неба, страну Hic sunt leones[50] из воображения древних картографов. Ряд из двенадцати белокурых девушек с квадратными плечами на фоне этого пейзажа производил очень сильное впечатление. И костюмы Рериха, как говорили, были исторически точными, а также сценически удовлетворительными»[51].

Успех для художника – это не только публикации в прессе, но и приглашение в высшее общество, а также покупки и заказы, которые следуют за такими знакомствами. В центре таких кругов в ту пору, как правило, находились состоятельные меценаты, одаренные вкусом «инвесторы» в искусство. Нередко это были жены, а лучше вдовы финансовых и промышленных воротил. Таким человеком в России начала XX века была Мария Клавдиевна Тенишева. Дворянка, понемногу увлекавшаяся всем: актриса, работавшая со Станиславским, оперная певица, которой аккомпанировали Чайковский и Рубинштейн. И конечно, вдова крупного русского промышленника и обладательница огромного состояния, что позволяло ей сделать так много для развития национального искусства.

В 1909 году Тенишева возводит под Смоленском в своей усадьбе в Талашкине «Храм Духа» – особую мемориальную усыпальницу для своего мужа. Рерих вспоминал об этом периоде так: «В последнее время ее жизни в Талашкине внутренняя мысль увлекала ее к созданию храма. Мы решили назвать этот храм Храмом Духа. Причем центральное место в нем должно было занять изображение Матери Мира»[52].

Впервые Рерих познакомился с Тенишевой во время своего среднерусского пленэра 1903 года, когда вместе с женой приехал писать Смоленск. В среде русской богемы все слышали об этой даме либеральных взглядов, которая превратила свою усадьбу в художественную общину и мастерскую в духе идей художественного комьюнити Уильяма Морриса, пытаясь не только создать новое искусство, но и возродить старые русские ремесла.

Роспись храма становится для Рериха этапом в создании собственной легенды. Этот храм – наглядное воплощение самобытного рериховского религиозного синкретизма. Тут тебе и христианство, и кельтские кресты, и фольклорные мотивы из «Голубиной книги», и намеки на древние культы Индии и Тибета. Поэтому росписи Храма Духа – это зримый манифест Рериха как будущего пророка, его мечта о тропах Востока и поисках индийских сокровищ (которыми он плотно наполнит волшебный сундучок прямо в духе не придуманного еще Индианы Джонса).

Направление мысли Рериха было настолько очевидно, что советская исследовательница, автор очерка-путеводителя «Талашкино» Л. С. Журавлева расшифровала экзотическое авторское решение так: «Увидя в 1904 году еще не завершенную талашкинскую церковь, Рерих пожелал в ее украшении воплотить синтез не только лучших достижений древнерусского зодчества, но и декоративное узорочье индийских храмов Аджанты и Лхасы»[53]. Журавлева писала даже, что в первоначальных набросках лика Матери Мира или Царицы Небесной присутствовала голова Будды[54].

Собственно, и современники – в частности, поэт Максимилиан Волошин (большой поклонник Блаватской) – находили в этой росписи элементы буддистской экзотики. Волошин писал: «Из всех вещей Рериха наиболее заинтересовал меня эскиз запрестольной стенописи для талашкинской церкви под именем “Царица Небесная на берегу Реки Жизни”. Пламенные, золотисто-алые, багряные, рдяные сонмы сил небесных, стены зданий, развертывающихся над облаками, посреди них Царица Небесная в белом платье, а внизу неяркий земной облачный день и студеные воды будничной реки жизни. Что странно поражает и, быть может, привлекает в этой композиции – это то, что, хотя все элементы в ней, по-видимому, византийские, она носит чисто буддийский, тибетский характер»[55]. А критик Ростиславов, возможно посвященный Рерихом в тайные подробности проекта, указывал: «Несмотря на византизм богатой одежды, в характере лица и фигуры “Царицы Небесной”, например, что-то индийское, восточноазиатское». В богатстве красок древней иконописи с отзвуками тонов Михаила Врубеля внесены эмалевые переливы красок Востока, Персии, Индии – столько оригинальный оттенок общего стиля»[56].

«Русская пифия» Елена Ивановна позднее так объясняла образ, созданный мужем, и его необычное происхождение: «На Востоке культ Матери Мира, богини Кали или Дурги очень распространен, а в индуизме, можно сказать, он является преобладающим. Но даже среди других сект можно встретить больше почитателей Великой Матери, нежели других Аспектов Божественных Сил. В Монголии и в Тибете очень чтут Дуккар или Белую Тару и прочих ее сестер – Тар. Во всех древнейших религиях женские божества почитались самыми сокровенными»[57].

В изданном в 1929 году первом англоязычном издании «Алтай-Гималаи», когда прятаться от Русской православной церкви уже было не нужно, Рерих прямо указывает, кто кроется за необычным образом: «Могольские[58] царицы носили почетный титул Мириам. Мириам, Мария, Матерь Мира. Уже давно древнейшие забытые храмы славословят ожидание новых эпох. В древнем городе Киш недавно найден храм Матери Мира»[59]. Объясняя смысл работы своей последовательнице Зинаиде Лихтман-Фосдик, художник был еще более прямолинеен: «Матерь Мира – издревле существующий культ Изиды или Иштар»[60].

Несмотря на формальное использование византийских канонов композиции, инородность и чужестранность образа, созданного Рерихом на стене храма, была очевидной для каждого православного. И до такой степени, что законченный храм в 1914 году церковные власти освящать не разрешили. Это был настоящий скандал.

Впрочем, в интерпретации исследователя рериховского творчества Павла Беликова это произошло якобы потому, что Царица Небесная, она же Матерь Мира, стала у художника «не смиренной родительницей божественного младенца, а творящим началом мирозданья, своего рода Пракрити индийской философии, отождествляемой часто с женским началом и материальной структурой мирозданья. Не случайно духовенство возражало против размещения “Царицы Небесной” в алтаре храма»[61]. Советская ученая Журавлева справедливо отмечала новаторство, не приветствуемое в росписях православных храмов: «Матерь Мира – образ, не существующий в древнерусской иконографии, и, несомненно, восходит к Востоку. Даже в ее изображении наглядно присутствуют эти черты. Сложенные перед грудью руки напоминают традиционный индийский жест – намасте»[62].

В очерке «Памятки» инцидент в Талашкине Рерих вспоминает своеобразно, на свой лад: «Однажды в Смоленске поспорили, зачем в алтаре “Царица Небесная”, но я настоял и обошлось»[63]. «Обошлось» означает, что священники не приняли роспись в целом. Так и стоит до сих пор храм в Талашкине, не став церковью…

Придуманный там иконоподобный образ Матери Мира будет повторен Рерихом не раз, с разным положением рук: от намасте до благословляющей длани.

В дальнейшем эта мрачноватая неканоничная Мадонна, вкупе с откровениями «русской пифии», прочертят нашему герою маршрут к красной гробнице на центральной площади Москвы. Ради этого ему суждено будет пройти опасный путь по тропам Срединной Азии и даже найти могилу той самой талашкинской «Матери Мира» в западно-китайском Кашгаре.

Весной 1906 года происходит крайне важное с социальной точки зрения событие: Рерих занимает освободившийся пост секретаря Общества поощрения художеств. Его назначение лоббировал влиятельный критик Стасов. Новый пост дает Николаю Константиновичу множество карьерных преимуществ. Он становится действительным статским советником, высокопоставленным сановником, влиятельным администратором, обращаться к которому теперь следует «Ваше Превосходительство». Это была должность, открывшая ему путь в Зимний дворец, ведь патронессами Общества поощрения художеств были ближайшие родственницы императора – великие княгини.

Не менее важным следствием возвышения стала служебная квартира в центре Петербурга, по адресу набережная Мойки, № 83, прямо в здании Императорского общества поощрения художеств. Это не просто привилегия, но и выигрышная локация: его гостиная становится местом встреч с высшими чинами государства. А значит, и оформлена она должна быть максимально статусно.

Главным украшением апартаментов должны были стать картины. Но не эпатажных современников, неважно – врагов или друзей, а уважаемых «старых мастеров».

Во многих биографических работах, связанных с судьбой Рериха, уделяется недостаточное внимание его художественной коллекции, состоявшей из работ других авторов. Обычно она возникает где-то на периферии повествования. И лишь авторы первой биографии Беликов и Князева (серия ЖЗЛ, 1972) сообщают нам некоторые подробности этого увлечения, которое в наш меркантильный век назвали бы и формой инвестиций.

Рериховская художественная коллекция, по всей видимости, берет свое начало с увлечений его отца. Вкусы Константина Рериха были предельно консервативны, хотя, будучи успешным юристом, он мог бы себе позволить и более представительное собрание. Собирать с размахом стало уже делом сына, у которого было и художественное образование, и нюх отыскивать в дореволюционном Петербурге картины, которые остаются любопытными и ценными даже сегодня, более века спустя.

Искусствовед Ростиславов, ставший прижизненным биографом Рериха, описывает вступление Николая Константиновича в ряды собирателей живописи так: «…с 1909 года начинается коллекционерство картин, благодаря случайно приобретенным в России нескольким старинным картинам голландской школы. Сейчас число этих исключительно старинных и нидерландских картин доходит до 200»[64].

Почему я подробно останавливаюсь на этой забытой коллекции? Впоследствии она окажется связана с другим событием – скандальным и во многом таинственным аукционом, который Рерих устроит в американской эмиграции. В общем-то, именно потеря этой коллекции, как я подробно покажу, подтолкнет Рериха к совершенно неожиданным действиям.

Сегодня небольшая часть, прямо-таки осколки рериховского собрания западноевропейского искусства, хранится в Эрмитаже. Там можно встретить две работы Винченцо Фоппы, Доменико Фетти, Хендрика Гольциуса и несколько анонимных нидерландских авторов.

А вот что сообщает о своем собрании того времени сам хозяин: «Не однажды нас спрашивали, отчего мы начали собирать именно старых нидерландцев? Но кто же не мечтает о ван Эйке, Мемлинге, ван дер Вейдене, ван Реймерсвале, Давиде, Массейсе? Кроме того, в каждом собирательстве есть и элемент судьбы. Почему-то одно подходит скорее и легче. Открываются возможности именно в том, а не в другом, так и было.

Порадовал Блэз, оба Питера Брейгеля, Патинир, Лука Лейденский, Кранах. За ними подошли Саверей, Бриль, Момпер, Эльсгеймер, Ломбард, Аверкамп, Гольциус, старший ван дер Вельде, Конинг – и в них было много очарования, щедрости построения и декоративности. Затем неизбежно появились Рубенс, ван Гойен, Остаде, ван дер Нэр, Ливенс, Неффс, Теньер, Рюнздаль… Друзья не удивлялись, что эти славные мастера вошли в собрание по неизбежности. Дело в том, что душа лежала к примитивам с их несравненными звучными красками и богатством сочинений. Елена Ивановна настолько прилежала к примитивам, что вхождение даже самых привлекательных картин семнадцатого века встречалось ею без особой радости.

Много незабываемых часов дало само нахождение картин. Со многими были связаны самые необычные эпизоды. Рубенс был найден в старинном переплете. Много радости доставила неожиданная находка ван Орлея – картина была с непонятной целью совершенно записана. Сверху был намазан какой-то отвратительный старик, и Е. И., которая сама любила очищать картины, была в большом восторге, когда из-под позднейшей мазни показалась голова отличной работы мастера. Также порадовал и большой ковчег Саверея, где тоже с непонятной целью был записан весь дальний план. Мы не успели восстановить Луку Лейденского, в котором осталось записанным все небо и дальний пейзаж. Вариант этой картины находится в Лувре. Питер Брейгель был найден совершенно случайно. Распродавалось некое наследство, и меня пригласили купить что-либо. Было много позднейших картин, вне нашего интереса. Продавщица была весьма разочарована. Наконец высоко над зеркалом в простенке между двумя окнами я заметил какую-то совершенно темно-рыжую картинку. Спросил о ней, но продавщица разочарованно махнула рукой: “Не стоит снимать, вы все равно тоже не купите”. Я настаивал, тогда продавщица сказала: “Хорошо, я ее сниму, но вы непременно купите и не отказывайтесь, а для верности положите двадцать пять рублей на стол”. Так и сделали. Картинка на меди оказалась настолько потемневшей, что даже нельзя было распознать сюжет. А затем из-под авгиевых слоев грязи вылупился зимний Брейгель. Много забот доставил “Гитарист” ван Дейка. Просили за него порядочную цену, о которой мы еще не успели сговориться. Но Е. И. не дождалась окончания переговоров и начала чистить картину. Можете себе представить наше волнение, когда владелец картины пришел для окончательных переговоров. По счастью, все уладилось к обоюдному удовольствию. Был спасен и Блэмарт, на котором было записано все небо с ангелами. Без конца памятных эпизодов. Много дали радости старые нидерландцы. К тому же примитивы так близки современной нашей школе»[65].

Плеяда громких имен, наполнявших коллекцию Рериха, потрясает. Впрочем, как предостерегают современные искусствоведы, верить спискам собраний XIX – начала XX века, не только частным, но и музейным, стоит с большой осторожностью. Большинство «Брейгелей», «Рафаэлей» и «Леонардо» в таких описаниях за XX век, эпоху нормального научного исследования картин, превращаются в работы членов семей, учеников, подражателей или просто копии совсем других веков.

Узнать, действительно ли рериховская коллекция была столь ценной, как считали ее владельцы, невозможно по причине ее полного рассеивания. Однако для нас важно, что этому собранию «старых мастеров» предстояло стать предметом дерзких авантюр и интриг Рериха, замешанных на политическом чревовещании…

Помнится, в юности наш герой сомневался в чудесах спиритизма. Однако он всегда шел за модой, а Петербург накануне Первой мировой войны переживал спиритический бум. Это направление было порождено книгами и выступлениями французского мистика Алана Кардека (1804–1869). Тот утверждал, что ему удалось наблюдать на сеансах особые феномены: их существование и активность исследователь приписывал бестелесному интеллекту, попросту – духам. Спиритизм не был в России явлением новым: например, в середине XIX века движение спиритов поддерживал писатель и царедворец Александр Аксаков[66]. В петербургских салонах возникла целая культура общения с потусторонними существами. Было принято устраивать сеансы связи с загробным миром, вызывать духи знаменитых деятелей истории и покойных родственников. Примитивная практика заключалась в том, что участники сеанса клали пальцы на перевернутую тарелку на столе. По кромке тарелки был написан алфавит. В зависимости от того, к какой букве поворачивалась стрелка на блюдце, получались фразы, которые, как считали спириты, поступали от духов.

Так работал оккультный телеграф. В начале XX века для спиритических сеансов стали выпускать и специальные столики «Да-да» – своеобразные потусторонние приемники.

В рериховском архиве есть целая подборка открыток серии «Морган Этель, ее сводный брат, племянник, мать и другие проводят опыты с тонкими энергиями»[67]. На 14-м снимке присутствует тень нарисованной женщины и наложенное на нее фото бородатого мужчины, одетого в свадебное платье и фату. Возможно, таким образом ему хотели придать черты восточного мудреца. В нашу эпоху подобные снимки людей в компании с очевидно пририсованными духами смотрятся наивными поделками. Однако в начале XX века они становились предметом ожесточенных споров (см., например, случай с «Феями из Коттингли»). Открытки пользовались успехом у покупателей, знавших о гастролях всемирно известных медиумов.

В Российской империи медиумы являлись уроженцами преимущественно Царства Польского. Стефан Самбор, Франек Клуцкий и Ян Гузик – таковы имена звезд спиритического движения в Петербурге начала XX века.

В 1905 году описание и биографические данные Гузика приводит петербургский оккультный журнал «Ребус»: «Ян Феликсович Гузик, брюнет среднего роста и сложения: наклонность к нервности и малокровию – бледность лица и кожи и всегда влажные холодные руки; 29 лет отроду, женат с 23 лет, имеет троих детей и сверх того содержит сестру и престарелых родителей. Сдержан, робок, скромен, терпелив до non plus ultra[68], вынослив и скрытен <…> С детства живет в Варшаве, где служит рабочим на кожевенной фабрике Пфейфер. Грамотен; по-русски пишет очень плохо, по-польски – довольно складно»[69].

Известно, что Гузик родился под Краковом в 1876 году. В возрасте пятнадцати лет вместе со своим польским антрепренером Витольдом Крестьянским он приехал в Петербург на встречу с кружком спиритистов и научных исследователей. Сеансы этого поляка отличались особой зрелищностью: там появлялись фосфоресцирующие призраки, которые не только светились, но и издавали потусторонние звуки. Влиятельным покровителем польского медиума стал Александр Аксаков, бывший член личной канцелярии Его Императорского Величества. Это стало причиной последующих частых визитов Гузика в столицу России и регулярных приглашений в императорские резиденции, где он выступал посредником на сеансах вызова духа Александра III.

Такого рода клиентура была наилучшей рекламой, и медиум стал получать многочисленные (и весьма дорогостоящие) приглашения на частные сеансы и в другие дома, помельче. Стремившийся быть вблизи к власти Рерих, который, как мы помним, сперва скептически относился к спиритизму, также решил пригласить польского медиума в свой дом. Свидетелем этого события в 1902 году стал Игорь Грабарь. Об этом он вспоминал так: «…кто-то сказал нам в редакции, что Рерих зовет нас – Дягилева, Бенуа, меня и еще кой-кого – прийти к нему вечером на Галерную (тогда он не был еще секретарем Общества поощрения), прибавив, что у него будет знаменитый медиум Янек, вызванный в Петербург, помнится, из Варшавы специально для царя и царицы, до страсти увлекавшихся спиритизмом»[70].

Сеансы такого рода не обязательно являлись простым вечерним развлечением. Нередко они становились трибуной для дискуссии о тайнах загробного мира и духах, которые, как считали адепты спиритизма, населяют эфирное пространство.

Грабарь добавляет атмосферных деталей к описанию запомнившегося сеанса: «…я условился с двумя из гостей, моими единомышленниками, кажется с Раушем фон Траубенбергом[71] и еще кемто, кого не припомню, что я “разомкну цепь” и попытаюсь в темноте пошарить и пошалить. Нас, как водится, предупредили, что “размыкание цепи опасно для жизни” и в лучшем случае может навлечь на виновников такой удар дубиной по голове со стороны вызываемого духа, от которого не поздоровится. Кроме того, нас всех Рерих оповестил, что Янек самый сильный современный медиум и в его присутствии материализация духа принимает совершенно реальные формы, вплоть до полной осязаемости. К нему благосклонен и потому постоянно является некий горный дух, воплощающийся в образе обросшего волосами человека, но “боже упаси до него дотронуться: будет беда”.

И вот огни потушены. В комнате нестерпимая духота от множества народа, составившего под столом цепь из рук. Вдруг раздаются странные звуки: не то гитары, не то балалайки, что-то в комнате задвигалось, застучало.

– Началось, – послышался шепот. Под столом было особенно неспокойно. Видимо, дух пыжился изо всех сил материализоваться. Я решил, что настало время действовать, потихоньку освободил свои руки от соседей справа и слева и, опустив их под стол, стал шарить. Через несколько минут я нащупал какую-то шкуру; провел руками по ее складкам, легко набрел на что-то твердое – не то темя, не то колено, которое шкура покрывала, и стал рвать ее к себе. Шкура не уступала, ее крепко держали, но возня была замечена, и через несколько минут я почувствовал сильный удар кулаком в спину, от которого я вскрикнул и поднялся. Еще кто-то через мгновение зажег электричество, и все кончилось. Сеанс был сорван, вернее, признан “не вполне удавшимся”»[72].

Спиритические сеансы стали прологом к дальнейшему рериховскому стремлению к познанию тайн мира, которые, как он подозревал, кроются в технике чревовещания. Приближение к познанию этих тайн Николай Константинович, как и многие его современники, связал с учением теософии – той особой религией, которую создала совсем недавно Елена Блаватская. Уже до революции художник проецирует на холст свои теософские склонности.

«“Мехески – лунный народ”. В глубине темного неба, между облаками яркая полная луна, фантастический город внизу, на стенах и кровлях обращенные к луне фигуры, как бы молящиеся. В позах их мечтательность и порыв к миру, где они как бы жили когда-то. Тема из оккультных теософских мечтаний, что-то совсем новое внесено в грезы лунных ночей и в то же время воспоминание о фантасмагорических лунных ночах учителя Куинджи»[73], – расшифровывает нам критик Ростиславов движение Рериха в сторону «иной реальности» на картине 1915 года.

Одним из темных пятен в рериховской биографии того, дореволюционного периода является участие художника в секретной организации Орден розенкрейцеров. Поскольку жизнь тайного ордена априори не предается огласке, то весьма трудно сказать, какую именно роль играл Николай Константинович в этом сообществе и какое звание имел. Однако в 1990-е годы на выставке в Музее Востока экспонировался принадлежавший Рериху орден Креста и Розы, выполненный из серебра, берилла и граната. Сегодня эта таинственная реликвия опубликована в музейном каталоге «Щедрый дар»[74]. Она была частью большой коллекции картин и предметов, которую поклонница творчества художника Кэтрин Кэмпбелл-Стиббе собрала и преподнесла Музею Востока.

Орден не имеет точной датировки. И тем не менее эта драгоценность с восемью лучами и короной производит впечатление. Скорее всего, эта вещь носилась на ныне утерянной шелковой ленте или цепи. Центральная часть, украшенная гранатом, имеет традиционную для иконографии этого ордена гравировку с изображением пеликана, который, по средневековым христианским представлениям, раздирал свою грудь, чтобы при недостатке еды накормить птенцов собственной кровью. «Лебедь или Гусь (Хамса) есть символ мужского или временного Божества, Брамы. <…> Отсюда избрание розенкрейцерами своим символом водяной птицы – лебедя или пеликана – с семью птенцами; символ, измененный и принятый в религии каждой страны»[75], – поясняет, в свою очередь, символизм этой птицы Блаватская.

Второго ноября 2009 года на аукционе Sotheby’s было представлено четырнадцать лотов, относящихся к Рериху, в том числе различные письма и каталоги. Эти вещи происходят из коллекции Луиса и Нетти Хорш (миллионеров, о которых будет много написано в дальнейшем). Среди представленных предметов нашлось «Свидетельство о членстве Николая Рериха в обществе Розенкрейцеров, от 18 ноября 1929 года, 10 к 14 1/4 дюйма, в сопровождении розенкрейцерской медали, 4 на 2 дюйма». Это доказывает, что регалия в Музее Востока – отнюдь не случайная вещь, Рерих действительно входил в Орден розенкрейцеров. Это является ясным указателем его устремлений, вектора оккультных интересов.

В документе, оказавшемся у Хоршей, удивляет только дата – 1929 год. Она противоречит данным, которые имеются у нас о дореволюционном периоде жизни Рериха. То, что он приглашал к себе в дом Гузика (высоким покровителем которого выступал глава французского ордена и мартинистов и розенкрейцеров Папюс, возивший медиума к царю), позволяет подозревать, что Рерих состоял в тайном обществе еще до 1909 года.

Первое указание на такую раннюю принадлежность Рериха к ордену розенкрейцеров и мартинистов было обнаружено диссидентом Львом Разгоном еще в 1991 году. Тогда он получил возможность ознакомиться с делом Р-8467 – историческими следственными документами из архива КГБ СССР, связанными с арестом и допросами Глеба Ивановича Бокия – бывшего начальника и тестя Разгона. Бокий был главой Специального отдела при ОГПУ, а на момент ареста – начальником 9-го отдела ГУГБ НКВД СССР. Этому следственному делу Разгон посвящает книгу «Перед раскрытыми делами», опубликованную в 1991 году.

Разгон так пишет о первых показаниях Бокия: «После постановления идет т. н. “Следственное дело”, состоящее всего-навсего из двух протоколов допросов. На первом из них обвиняемый признается, что стал масоном еще в 1909 году, вступив в ложу, где членами ордена были и академик Ольденбург[76], и художник Рерих…»[77]

Свидетельство Бокия, крупного функционера НКВД и мистика, указывает нам, до какой даты Рерих мог быть посвящен в орден розенкрейцеров, когда он узнал тайны законспирированной организации.

Упомянутый выше французский мистик Папюс был создателем оккультных лож Франции и России – ордена мартинистов и ордена розенкрейцеров. В брошюре, выпущенной в начале XX века в Петербурге, сообщалось: «Орден Креста-Розы настолько близок к мартинизму, что в него допускаются лишь члены, уже прошедшие все степени посвящения, даваемые последним. В настоящее время общим представителем и Гроссмейстером (Grand Maitre) обоих орденов является прославившийся своими многочисленными трудами по оккультизму доктор Жерар Энкосс (Gérard Encausse), более известный под эзотерическим псевдонимом Папюс (Papus)»[78].

В сущности, мартинисты и розенкрейцеры – это две ступени одной и той же структуры, созданной Папюсом. Немногочисленные ордена, охватывавшие часть представителей высшего общества, они использовали по всему миру медиумов и метод чревовещания для прямого давления на видных политиков и аристократов, то есть на власть.

Петербург не стал исключением: в начале XX века Папюс и целитель Филипп Низье Антельм Ваход получают прямой доступ к Николаю II. Их патронируют жены членов императорского дома – две черногорские принцессы Милица и Стана, принадлежавшие к кругу мартинистов. Первая была супругой великого князя Петра Николаевича, вторая – князя Георгия Максимилиановича Романовского (6-го герцога Лейхтенбергского). Обе были увлечены различными поисками в области потустороннего и паранормального. Благодаря черногорским принцессам 20 сентября 1901 года в Компьене произошла первая встреча императорской четы с Филиппом Низье Антельмом, которого черногорки представляли как фигуру, подобную Иисусу Христу.

«Их величества, – вспоминала ближайшая подруга царицы фрейлина Анна Вырубова, – говорили, что они верят, что есть люди, как и во времена Апостолов, не непременно священники, которые обладают благодатью Божьей и молитву которых Господь слышит. К числу таких людей, по их убеждениям, принадлежал Филипп, француз, который бывал у их величеств»[79].

Собственно, поэтому, пользуясь покровительством Папюса и Филиппа, Ян Гузик и вызывал тень Александра III в Царском Селе, причем эта тень давала политические советы. Именно в тот период Гузик, оказавшийся у всех на устах, и был приглашен Рерихом на Галерную. Два или три года спустя, в 1905 году, российскому Министерству внутренних дел, опасавшемуся усиления влияния Филиппа, удается с помощью скандала, связанного с пророчеством о мнимой беременности Александры Федоровны, не просто закрыть целителю путь во дворец, но даже выдворить из страны.

Вообще, розенкрейцеровские организации – это небольшие сообщества, члены которых увлечены оккультизмом и поиском легендарных сокровищ Средневековья (философского камня или Святого Грааля). Однако этот «закрытый клуб» вдобавок предполагал политическую дискуссию о будущих путях общества. И воздействие на власть – цель, актуальная и для любого другого тайного общества, скажем масонов.

В начале XX века в Петербурге из розенкрейцеровских организаций такой влиятельной группой была ложа «Мезори». Ее лидером (или достопочтимым мастером) являлся дядя царя великий князь Александр Михайлович. Из дневниковых записей последовательницы Рерихов Зинаиды Лихтман-Фосдик, относящихся к 1929–1930-м годам и периоду американской эмиграции[80], мы знаем о многочисленных контактах Рериха и этого великого князя, вдобавок являвшегося тестем Феликса Юсупова-младшего.

Такое знакомство не кажется неожиданным. Как глава Общества поощрения художеств, Рерих был приближен к властным кругам и знал о политических сотрясениях внутри них.

То, что ложу возглавлял именно Александр Михайлович, в своих мемуарах вспоминает бывший глава Временного правительства Керенский: «Циркуляр № 171902, подписанный директором Департамента полиции Брюном де Сент Ипполитом, является единственным документом, в котором упоминается масонское общество розенкрейцеров <…> общества под эгидой Великого князя Александра Михайловича, куда входили придворные аристократы»[81].

Ложа «Мезори» Ордена розенкрейцеров заявила о себе 29 сентября 1905 года, во время первой революции. Ее члены, включая родственников императора, адресовали Николаю II письмо, полное мрачных угроз, предостережений и ультиматумов. Розенкрейцеры резко критиковали его политику. Они заявляли, что сами устранят вредных, по их мнению, министров.

Обращение к императору начиналось высокопарно и официально: «Пользуясь дозволением Верховного совета ордена, предоставившего С.-Петербургской ложе свободу действий во всем, что касается России, и принимая во внимание события последнего времени, Великий магистр ложи “Мезори” счел необходимым созвать чрезвычайное собрание для обмена мнениями по текущим вопросам внешней и внутренней политики нашего отечества, с тем чтобы о некоторых заключениях сего собрания доведено было до сведения Вашего Величества»[82].

Члены тайного братства выказывали себя ультрапатриотами и призывали монарха не отступать от традиционных, по их мнению, ценностей: «Основным положением более или менее всеми присутствовавшими на собрании членами была установлена необходимость поддерживать во что бы то ни стало начала, по коим до сих пор строилось и на коих зиждилось благополучие и процветание империи, а именно господство: православия, самодержавия и народности (русской)»[83].

Радикалы открыто давили на императора, отлично зная, что, даже если это письмо первоначально попадет в руки дворцовой охраны или департамента полиции, оно все равно будет доведено до сведения Николая II. Письмо ложи «Мезори» декларировало откровенный антисемитизм: «Между тем еврейско-масонской партией, насчитывающей многих сочленов среди правящих сфер, в том числе даже особ императорской фамилии, и втайне преследующей цель ниспровержения начал монархического и христианского, для водворения повсеместно самодержавного иудейства, были измышлены, а затем Вами утверждены некоторые законоположения и мероприятия, коим нарушается изъясненный выше исторический уклад Российской империи»[84].

Таинственные и мрачные советники утверждали, что вершение дел в Государственной думе может попасть «в руки либеральной плутократии, поддерживаемой жидовскими капиталами, несмотря на кажущееся превосходство русского элемента, и особенно крестьянства в Думе»[85].

Документ написан был истинным англоманом. Видимо, поэтому главным другом России на Западе члены «Мезори» объявляли Британскую империю, советуя императору: «…сближение с ней наиболее полезно»[86]. Германия для этих подпольщиков являлась воплощением мирового зла и «исконным врагом России и всего славянства»[87].

Ложа «Мезори», подводя итог своим наставлениям, «осмеливается привести пример французской революции XVIII века, когда слепота правительства оказалась роковой как для страны, так и для царствующей династии»[88].

Так как магистром ложи «Мезори» был дядя царя и муж его сестры – великий князь Александр Михайлович, то близкое родство позволяло ему оставаться неуязвимым критиком династии.

Еще одно письмо на бланке ордена Розенкрейцеров приходит начальнику императорской походной канцелярии 17 июня 1912 года. И называется «Письмо ложи “Мезори” ордена розенкрейцеров Государю Николаю II, помеченное 17 июня 1912 года».

Автор этого послания противопоставляет орден розенкрейцеров масонам. Он с похвалой отзывается об императоре, проявляющем интерес «к оккультной науке как основе религиозно-философского миросозерцания, потому что и мы сами бескорыстно служим этому учению»[89]. В качестве духовных идеалов автор письма приводит писательницу Крыжановскую-Рочестер. Эта романистка-медиум писала свои книги в момент общения с духом умершего Джона Уилмота, 2-го графа Рочестера[90], и ее творчество было горячо любимо Еленой и Николаем Рерих…

Но возникает очевидный вопрос: так ли уж важна принадлежность художника к оккультному сообществу в предреволюционной России? Что это дает для понимания его жизненных устремлений, авторских путей? Да, важна. Принадлежность к розенкрейцерам стала одним из стимулов его восточных поисков. Она создала вокруг его фигуры ореол загадочности. А тема «оккультного Тибета» прославит Рериха в качестве автора, эксплуатирующего мифы мистического андеграунда, став частью его публичного имиджа.

Связь ордена розенкрейцеров и оккультных тайн Тибета насчитывает уже 400 лет. Правда, сперва это были другие розенкрейцеры, древнейшие. Несколько веков назад оккультная часть Европы была встревожена внезапным исчезновением из вида братства розенкрейцеров, могущественного и загадочного общества, якобы владевшего секретами всеобщего исцеления, гипноза, телепатии и нравственной реформации общества.

В 1618 году один из первых критиков тайных обществ Генрих Нейгауз указывал, что этих розенкрейцеров напрасно ищут в Германии. По его мнению, поскольку после основания общества они сразу эмигрировали в Индию, то, видимо, теперь они уже живут на высокогорных равнинах Тибета. В 1710 году Самюэль Рихтер (под псевдонимом Ренатус Синкерус) утверждает, что розенкрейцеров больше нет в Европе: они отступили в Индию, так как там легче жить в мире[91]. В 1782 году записана и легенда о розенкрейцеровских «Азиатских братьях». Их место пребывания исключительно Тибет, так как Индия после начала британской колонизации оказалась недостаточно таинственной[92]. Первый настоящий орден розенкрейцеров был создан в начале XVIII века в Праге уже упоминавшимся алхимиком Самюэлем Рихтером как иерархическое тайное общество на принципах конспирации.

Миф о мнимом отступлении древних розенкрейцеров и «неизвестных начальников» стал отправной точкой для концепции «скрытых мастеров» и «тайных учителей» создательницы теософии Елены Петровны Блаватской. В конце лета 1875 года, накануне официального рождения Теософского общества, визионерка фиксирует в записной книжке, что получила приказ создать тайное общество, похожее на ложу розенкрейцеров. Она же создает и легенду, кратко звучащую так: когда-то, уйдя в пещеры Тибета, всесильные оккультисты-розенкрейцеры раскрыли секреты долголетия, а то и бессмертия, освоили телепатию и с помощью мозговых лучей и чревовещания, сидя в подземных лабораториях, выходят на связь с избранными ими лицами и руководят судьбами мира.

Елена Блаватская утверждала, что, проведя семь лет в Тибете, она якобы имела встречи со скрытыми мастерами, которые жили в горах, но не были тибетцами. Это был прямой намек на тех самых розенкрейцеров, исчезнувших из Европы в XVII веке. Тибет, по идее Блаватской, был их законспирированным убежищем от цивилизации.

Яснее становятся причины, по которым туда хотел проникнуть «русский Индиана».

Глава 3. Конспиративные территории: Шамбала и Агарта

«В некой местности, которая не может [быть. – Примеч. ред.] указана профанам, существует расщелина, через которую перекинут легкий мостик, сплетенный из растительных волокон. Внизу поток катит свои бурные воды. Наиболее закаленные ваши альпинисты вряд ли решатся на такой переход, так как мостик подобен паутине и кажется ветхим и непреодолимым. Но тем не менее он не таков, и тот, кто осмелится его перейти и сможет это сделать, попадет в ущелье несравненной красоты, в одно из наших мест <…>, о которых ничего не известно европейским географам. На расстоянии броска камня от древнего ламаистского монастыря находится древняя башня, недра которой породили поколения Бодисаттв»[93], – пишет Эндрю Томас (1906–2001), один из эпигонов теорий Рериха.

Рассказы адептов учения состоят из претенциозных и однообразных легенд. Иногда, подобно истории с Шангри-Ла, описания облекаются в легкую форму и превращаются в романы типа «Ускользающего горизонта» Хилтона. Иногда возникают в виде побочных сюжетных линий – смутных воспоминаний «путешественников в страну Востока».

Таинственные территории, потонувшие континенты, исчезнувшие города – все это символы утерянного рая. И только прозревшие пророки, избранники богов, мистагоги, говорящие с тенями забытых предков, знают дорожную карту к этим пречистым землям, сохранившим заветы праотцов, живущих по канонам Золотого века человечества…

Существование древних утопий – краеугольный камень многих мистических теорий. Вожди учений эпохи нью-эйджа тоже использовали их для иллюстрации своих идей. Отсюда же берут начало и мифы о великанах, невероятных долгожителях, древних технологиях, которые, конечно же, всегда превосходят любые достижения современного человечества. Логично, что поэтому нет смысла мечтать о будущем и работать над прогрессом, нужно просто найти посвященных – учителей, которые укажут путь возращения к par excellence[94] атлантидам, выдадут формулы эликсира бессмертия и вечного блаженства. Вот почему в XIX и XX веках знание координат загадочных территорий – непременное условие духовного авторитета, необходимое, например, для влияния на глав государств.

У таких проводников, какими стали Николай и Елена Рерих, была своя ultima Thule[95]. Духовидцы уверяли, что слышали позывные дальних миров, ступали на недоступные земли и общались с паранормальными жителями оккультного подполья.

Член рериховской секты из Харбина, гражданин уже не существующего государства Манчжоу-Го Альфред Хейдок в 1989 году так вспоминал мимолетный диалог с Рерихом:

– Николай Константинович, я читал ваши книги, скажите, действительно ли существуют гималайские махатмы?

– Да, существуют. Я был у них[96].

В 1909 году в Петрограде появляется посольство Далай-ламы. Необычные и яркие костюмы гостей с Востока привлекают внимание прессы. Глава этой миссии, человек властный и искушенный в интригах тибетской столицы Лхасы, – русский подданный Агван Доржиев. Этот крупный религиозный и политический деятель буддизма утверждает, что приехал в столицу Российской империи с поручением от живого бога Тибета, пожертвовавшего деньги на сооружение первого буддийского храма в Петербурге. Денежное пожертвование присылает и глава буддистов Монголии, другой живой бог – Богдо-гэгэн. В действительности идея сооружения такого храма – это личная инициатива самого Доржиева.

Статус посланца Далай-ламы многогранен: Агван Доржиев – важная фигура в большой игре в Тибете между Россией и Великобританией. В прошлом наставник юного Далай-ламы, он часто посещает Петербург и другие европейские столицы. В глазах российского Министерства иностранных дел Доржиев – создатель русской группы влияния в Тибете. Он же и крупный русский агент в окружении Далай-ламы[97]. Еще до 1917 года он сумел оставить в столице Тибета в качестве негласных инструкторов трех бурят-казаков.

«Пребывание казаков в Лхасе среди тибетцев, – писал Доржиев забайкальскому губернатору, – находится под большим секретом и не подлежит огласке, а казаки-буряты владеют туземными и монгольскими языками, в костюмах туземцев совершенно нельзя отличить их от тибетцев или монголов»[98]. В глазах британских властей Индии Доржиев – глава так называемой русской партии среди тибетцев.

Вопрос о строительстве кумирни в Санкт-Петербурге столкнулся с препонами от Министерства внутренних дел, которое не одобряло сооружение храмов иных религий. К этой идее отрицательно отнесся и премьер-министр Петр Столыпин. Его подозрительность, возможно, была основана и на том, что одним из горячих сторонников проекта был Петр Бадмаев – врач, практиковавший тибетскую медицину, которая считалась занятием шарлатанов. Восточного лекаря, как и его друга Григория Распутина, либеральная пресса окрестила «темными силами», и это тревожило Столыпина, который числил себя их врагом и видел в сооружении буддийского храма их демарш.

О том, что в предреволюционные годы в России было распространено влияние различных оккультных и эзотерических обществ, общеизвестно. Впрочем, мало кто представляет, насколько оно было широким и сильным. Вот что сообщал журнал «Ребус» в 1905 году, задолго до проекта постройки Доржиева: «Весь Петербург охвачен необычайно сильным мистическим движением, и в настоящее время там образовался уже целый водоворот маленьких религий, культов и сект. Движение охватывает собою как верхние слои общества, так и нижние. В верхних слоях мы находим теософско-буддийское течение. Любители теософии соединяются вместе и уже начинают обсуждать вопрос об устройстве буддийской ламасерии (общежития) и теософско-буддийской молельни-храма. С другой стороны, наблюдается возникновение сильного интереса к масонству и возникают заглохшие формы религиозных движений прошлого столетия»[99].

После проволочек и неизбежных интриг в Зимнем дворце вопрос строительства буддийского храма решился положительно. Его неожиданно одобрил глава Министерства иностранных дел Александр Извольский, а затем уже и Столыпин. Но главное слово в этом вопросе сказал император. Он удостоил Доржиева в начале 1909 года монаршей аудиенции, на которой произнес: «Буддисты России могут чувствовать себя как под крылом могучего орла»[100]. Штат духовенства при молельне утверждает лично Николай II. Архитектором здания избирается Гавриил Барановский, ранее работавший на братьев Елисеевых. В число лиц, привлеченных в строительный комитет храма (своеобразную лоббистскую команду проекта), входят авторитетные востоковеды и даже князь Эспер Ухтомский, наставник Николая в бытность его великим князем, его спутник во время кругосветного путешествия на крейсере «Память Азова».

Благодаря посредничеству Ухтомского и Бадмаева Агван Доржиев покупает землю под строительство храма; удается получить положительную резолюцию самого Столыпина. Ход дела причастные люди окружают флером из сплетен, будто бы, когда кумирня будет построена, в Петербург приедет главный политический конкурент Далай-ламы в Тибете – Таши-лама, который примет под свое покровительство еще и пять дальневосточных стран[101].

Фактически этот храм и общежитие для буддийских монахов при нем оказывались негласным монголо-тибетским посольством. Его создание – это, бесспорно, успешный дипломатический ход, зримое политическое послание, адресованное двум львам – Британской империи и империи Цинской. И, как ни удивительно, одновременно это и полная реализация идеи, высказанной в оккультном журнале «Ребус».

Для научного руководства строительством был создан комитет, куда вошли востоковеды В. В. Радлов, С. Ф. Ольденбург, Э. Э. Ухтомский, В. Л. Котвич, А. Д. Руднев, Ф. И. Щербатской, В. П. Шнейдер и художник Н. К. Рерих.

Именно поэтому Рериху заказывают потолочные витражи центральной части крыши. Другая группа витражей помещена под перилами верхней галереи над залом. На витражах изображены восемь благих эмблем буддизма: зонт, две золотые рыбы, сосуд с напитком бессмертия, цветок лотоса, закрученная вправо раковина, узел, штандарт, колесо учения с восемью спицами. А в потоке света, проходящем через остекленное отверстие в крыше, возникают стилизованные изображения шестнадцати ваджр – пучков молний, основного символа буддизма (по значимости сравнимого с христианским крестом). В знак завершения работ над витражами Доржиев дарит Рериху традиционный ритуальный шарф. Это событие художник отмечает для себя как начало приобщения к буддизму.

Не догадывались аристократы и интеллигенты, которые хлопотали о постройке, что храм в Петербурге – единственная в Европе буддийская святыня, посвященная тайному учению Калачакры, ядром которой является легенда о Шамбале.

«Ни один теософ не был так одержим идеей тайной тибетской утопии под названием Шамбала, как русский визионер и мистик Николай Константинович Рерих»[102], – пишет современный американский автор Майкл Макри. В книге «Осада Шангри-Ла: поиски священного тайного рая Тибета» он даже утверждает, что храм в Санкт-Петербурге был «буддийско-теософским»[103]. Вроде бы это не так. Но без поддержки российских теософов и оккультистов этот комплекс вряд ли был бы построен.

В рецензии на книгу Дональда С. Лопеса «Узники Шангри-Ла» профессор американского Уильямс-колледжа Джордж Дрейфус пишет: «…Тибет долгое время был объектом западной фантазии, и именно это в значительной степени объясняет его особое влияние на современный Запад. Для Лопеса Тибет, как его понимают на Западе, – это не столько страна со своей собственной историей и социокультурными установками, сколько конструкция, мифическая гиперреальность, созданная западными людьми и для них самих»[104].

Голливудская Шангри-Ла, в честь которой называют поместья и казино, – заманчивая мечта западного человека. Но мы же помним, что это всего лишь переделанное название настоящего восточного топонима, загадочной и райской страны Шамбалы. Споры о ее географическом местоположении ведутся много столетий. Столь же долго ведутся споры о Шамбале как о философском понятии, причем имеющем несколько значений.

Первые сообщения о Шамбале принесли в Европу португальские монахи-миссионеры, побывавшие в Тибете. В 1625 году они услышали о ней во время приема у правителя Бутана, имея намерение идти в Лхасу. Расположенная будто бы где-то в Тибете или Гималаях, эта секретная территория считалась местом, откуда, по буддийской легенде, придет 25-й царь Шамбалы и очистит мир от неверных. В этот момент состоится решающая битва между силами добра, исповедующими буддизм, и силами зла – их противниками. В схватке, руководить которой будет царь Шамбалы Ригден Джампо, добро победит окончательно и бесповоротно. После этого грядет Будда Будущего – Майтрейи, концепция вполне сродни Второму пришествию христианского Мессии.

Происхождение мифа о Шамбале относится к X веку. Легенда о потаенной территории оказалась столь популярна, что в тибетских монастырях стали создавать многочисленные путеводители в загадочную благоденствующую страну.

Традиция напрямую связывает учение о Шамбале с культом живого бога Тибета Таши-ламы, вечного политического конкурента и соперника Далай-ламы, который тоже считается живым богом.

Таши-ламой I (или Панчен-ламой I) являлся родившийся в 1570 году человек по имени Ловсан-Чойчжи-Чжалцан, признанный реинкарнацией Будды Амиды (Будды милосердия). В четырнадцать лет он принял духовный сан, а уже к тридцати годам стал настоятелем монастыря Ташилунпо. С названием этого монастыря связывают и происхождение имени живого бога – Таши-лама, взятого из первых его слогов.

Таши-лама считается сердцем и высшим духовным авторитетом Тибета. С именем Таши-ламы III (1505–1568) связывают написание семитомного сочинения, в котором впервые появляется пророчество о грядущей мистической войне Шамбалы.

Немудрено, что в ситуации постоянного противопоставления Далай-лам и Таши-лам изобретенная последними Шамбала превратилась в предмет политических спекуляций. Поэтому под этим названием в разные времена подразумевались разные края. В дореволюционную эпоху по буддийским общинам Тибета и Монголии бродила легенда о белой северной Шамбале – в ее чертах несложно было угадать Российскую империю. Октябрь 1917 года пришел в Центральную Азию с вестью о красной большевистской Шамбале – Советской России. А в годы экспансии Японии в Китае Шамбала олицетворяла Страну Восходящего Солнца.

Не менее важно, что в понимании некоторых школ буддизма Шамбала – особая субстанция в мистическом пространстве. И физическое попадание в нее невозможно. Такая проекция внутренней реальности доступна лишь совершенным подвижникам и аскетам. Достижение Шамбалы – результат самоотверженной духовной практики, экзотических древних техник йоги и даже воздействия субстратов токсичных наркотических злаков и грибов.

В 1966 году советский журнал «Наука и религия» опубликовал в № 10 и 11 удивительную статью. Это была переводческая компиляция французского текста под названием «Какому богу поклонялся Гитлер?». Фактически она являлась выжимкой из книги французских авторов Луи Повеля и Жака Бержье «Утро магов». Обилие невероятных фактов ошеломляло и даже сбивало с толку. Ажиотаж подогревала и апелляция авторов книги к показаниям на Нюрнбергском процессе.

В «Утре магов» Шамбала превращается в мрачный источник человеконенавистнического вдохновения нацистских лидеров. Там утверждалось, что таинственная организация под названием «Второй путь» когда-то основала «…Шамбалу, центр могущества, который управляет стихиями, человеческими массами и ускоряет приход человечества к “шарниру времени”. Маги – водители народов могут заключать договор с Шамбалой, принося клятвы и жертвы»[105].

Публикация такой статьи в заведомо антирелигиозном журнале вызвала бурю негодования в идеологическом отделе ЦК КПСС: главный редактор «Науки религии» был со скандалом уволен, а № 10 и 11 за 1966 год были изъяты из продажи и библиотек. Казалось, партийные бонзы навсегда занавесили шторкой любую щель, куда можно было бы заглянуть в поисках Шамбалы.

Однако общественный интерес был растревожен. Возник вопрос: а стоит ли за этим мифом что-нибудь иное? Это часть буддийской метафизики, абстрактный термин, легенда поп-культуры, ходовой конспирологический сюжет?

И вот, через несколько месяцев после журнального скандала в Дели в приложении к тибетско-шангшунгскому словарю была опубликована «карта Шамбалы».

Отринув скептицизм и сомнения, этот странноватый рисунок принялись изучать сотрудники ленинградского Института восточных рукописей – Лев Гумилев и Бронислав Кузнецов. Карта была похожа на ребус, но ученым показалось знакомым название центрального города Шамбалы – Бар-по-со-ргад. Это были Пасаргады, то есть хорошо известная историкам столица Персидской империи царя Кира II Великого. Этот город стал исходной точкой для последующей локализации. На западе от него был помечен не менее известный в древности город Сузы. Тут же нашелся и Персеполь, а также Несендры (то есть Александрия). Автору древней карты было известно существование Александрии, следовательно, он жил после ее основателя Александра Македонского. С другой стороны, на карте отсутствовали римские названия, значит, она относится к эпохе эллинизма, времени до завоевания Востока армией Помпея Великого. «Таким образом, не входя в противоречие ни с одним из названий источника, можно с уверенностью сказать, что автор был современником Селевкидов и отразил на карте эпоху господства Сирии, руководимой македонскими завоевателями. Сирия по-персидски называется “Шам”, а слово “боло” означает “верх”, “поверхность”. Следовательно, Шамбала переводится как “господство Сирии”, что соответствовало действительности»[106] – таковы были выводы Гумилева и Кузнецова относительно первоначального смысла слова «Шамбала».

Возможно, тибетские аборигены узнали о существовании той Шамбалы эллинистических времен от торговцев из Древней Сирии, рассказывавших им об удивительных городах своей страны. Тогда получается, что историческая Шамбала располагалась на территории Южного Ирана. На это указывает и еще одна примета на карте – в самом ее центре нарисовано загадочное сооружение, похожее на ступенчатую пирамиду неправильной формы. Это могила Кира II Великого в Пасаргадах (Иран).

Шестого мая 2008 года я стоял у подножия этой гробницы – фактически в географическом центре той, первой Шамбалы. Это было странное ощущение, ощущение достигнутой цели. Историческая легенда сообщает, как однажды к подножию этого монумента приехал и Александр Македонский, чтобы поклониться праху одного из величайших царей древности. Казалось, что я попал на важную территорию. Однако – это была всего лишь одна из ипостасей Шамбалы. У нее бывали и иные…

Та Шамбала, в которую намеревался проникнуть Рерих, была популяризирована в салонах европейской знати благодаря стараниям Елены Петровны Блаватской. Русская путешественница действительно посетила Цейлон, Бенгалию и границу с Тибетом, поэтому ее экзотические рассказы во многом выглядели достоверно. Книга Блаватской – по сути, беллетризованный дневник ее поездки – называлась «Из пещер и дебрей Индостана». Она произвела ошеломительный эффект в Европе, Америке и России. Среди читателей Блаватской был и Лев Толстой.

Но, описывая свои экзотические путешествия, создательница учения теософии превращает Шамбалу в апокалиптическую метафору своего мистического расизма. Елена Блаватская писала: «Последние из оставшихся в живых представителей прекрасных детей Белого Острова [Первоначального Швета-Двипа] погибли века назад. Их Избранные [из Лемурии] спаслись на Священном Острове [ныне «баснословная» Шамбала в пустыне Гоби], тогда как некоторые из их проклятых рас, отделившись от главной массы, жили теперь в лесах и подземельях [ «пещерные жители»], когда золотисто-желтая Раса [Четвертая], в свою очередь, стала черной от греха»[107].

Этот кусок из теоретических трудов визионерки перевела с английского на русский язык Елена Рерих. Как мы видим, Блаватская, заимствовав Шамбалу из буддийской мифологии, поместила ее на некие фантастические территории в пустыне, а не в горы.

От чего она отталкивалась в действительности?

Пещеры Цейлона произвели большое впечатление на визионерку: описание вырубленного в скале храма Дамбуллы Блаватская даже помещает в своем «Теософском словаре». Вот что она пишет: «Северная сторона скалы вертикальная и совсем недоступна, на южной стороне, примерно 150 футов от вершины, большой выступающей гранитной глыбе придан вид платформы с рядом просторных пещерных храмов, высеченных в окружающих стенах – очевидно, с огромной затратой труда и денег»[108].

Однако это место примечательно еще и тем, что внутри пещерного храма размещено множество статуй Будды разного размера, стоящих и сидящих в позах медитации. Когда 6 декабря 2010 года я стоял в этой святыне буддизма, композиция из скульптур и настенных росписей, полная величественных людей и пристальных взглядов, породила во мне ощущение, что это не сакральный мемориал, а действительно – собрание тайного ордена или даже мирового правительства, которое сейчас принимает какое-то очень важное и ответственное решение.

То, что Шамбалу постоянно пытаются расположить в пещерах, – не случайность. Действительно, на территории Тибета, Непала и Ладакха существовали многочисленные пещерные монастыри. Как правило, они находились в труднодоступных местах, потому что возводили их в попытках сохранить буддийское учение в героические времена гонений. В XV–XVII веках проповедники и распространители религии старались создавать очаги духовности, максимально недоступные для войн и разорения. Там монахи могли укрыться от кровавых побоищ, предаться медитациям и духовному познанию.

Жизнь в лабиринтах пещер сложно было бы назвать комфортной или райской: монастырский быт предельно аскетичен. Но здесь была гарантирована безопасность.

Этих священных горных долин, мест бегства и спасения, было так много, что возникло специальное слово, специфическое тибетское название – «бейюл», то есть «скрытые земли». Попасть внутрь этих монастырей можно было, только будучи прирожденным альпинистом, и эта сложность проникновения в заповедное пространство порождала вокруг этих мест фантастические легенды и сказания. Именно их и услышала в Западной Бенгалии Блаватская.

Для Блаватской, которая занималась созданием глобальной мифологии для своей теософии, было важно поместить в таком заповедном пространстве – в пещерах или горных норах, особых существ. Речь, по ее мысли, шла о великих телепатах: мудрых учителях, водителях человечества, мистических кормчих мира – по ее прихоти они получили название «махатмы» (то есть «великие души»): название и ранее встречалось у индусов как обращение к общепризнанному политическому или духовному авторитету.

Согласно фантазии Блаватской, конспиративная община так называемых махатм якобы направляла ход развития мировой цивилизации и хранила в катакомбах древнюю науку. Блаватская утверждала, что во время ее пребывания на севере Западной Бенгалии ей даже встретились трое индийских махатм – Мория, Кутхуми и внешне похожий на Иисуса Христа Джул Кулл. Произошло это рядом с монастырем Гум, в предгорьях Гималаев. Это не так уж и далеко от границы с территорией, где начинается Тибетское нагорье. Запомним это место. Монастырь Гум всплывет и в истории с экспедицией Рериха.

Встреча Блаватской с этими тремя махатмами – один из толчков, послуживших к оформлению религиозной доктрины теософии. Это оккультное свидание, напоминающее книжную историю в духе романа Уилки Коллинза «Лунный камень», – восточные мудрецы, таинственные культы, пророчества… В дальнейшем, по ее словам, махатмы удалились в пещеры и стали связываться с Блаватской исключительно паранормально: с помощью магической деревянной шкатулки, куда происходила материализация посланий от оккультных существ. Письма махатм содержали многозначительные советы.

Эта почтовая идиллия длилась до момента, пока эти чудеса не стали известны лондонскому Обществу психических исследований.

Членами экспертной организации были кембриджские интеллектуалы, которые изучали различные телепатические и паранормальные способности европейских и американских медиумов с помощью науки. Как один из методов исследования ими был организован сбор всевозможных необъяснимых историй из области таинственного. Очевидно, что Блаватская с ее публичными заявлениями о посланиях махатм была обречена на встречу с английскими экспертами.

И вот в 1884 году член Общества психических исследований Ричард Ходжсон прибыл в Адьяр, индийскую штаб-квартиру Теософского общества в окрестностях Мадраса. Один из фанатичных теософов с благоговением показал англичанину магический ящик, в котором материализовывались письма махатм. Отвергая любые подозрения в фокусах, которые возможны при наличии скрытых полостей, чтобы убедить иностранца, адепт учения Блаватской самолично сильно ударил по шкатулке кулаком… И открылась потайная дверца. Для приехавшего эксперта хитрость из арсенала цирковых фокусников тоже оказалась неожиданностью. В своем отчете Ходжсон назвал Блаватскую «самой остроумной и интересной обманщицей»[109], и это резюме быстро стало известно мировой прессе. Но, хотя этим утверждением теософам был нанесен серьезный урон, теософия – религия «иллюзионистов» – продолжила свое существование.

Все три концепции Шамбалы – политическую, буддийскую и теософскую – Рерих использовал в своей миссии на Востоке.

В 1930 году в качестве цитаты из интервью Рериха художник и издатель Давид Бурлюк поместит в своей брошюре высказывание: «По словам исследователя, буддизм в Азии (Тибете) умирает, на его место есть попытка создать новый культ, ему имя – “Шамбала”»[110].

Дата рождения пещерной страны Шамбалы в творчестве Рериха конкретно как художника-живописца существует – это 1913 год, когда он создал задник и декорации сцены «Пещеры Доврского деда» к пьесе «Пер Гюнт» в постановке МХТ. Возможно, именно таковым и представлял художник-мистагог проход в запретные земли?

А что такое упомянутая чуть ранее Агарта? В отличие от Шамбалы с ее подлинной и древней биографией, Агарта – плод фантазии конца XIX века. Впервые ее образ, под именем Асгартха, появляется в произведении французского романиста Луи Жаколио «Сыны божьи», вышедшем в 1873 году. В книге автор рассказывает «историю Индии с ее ранних лет» и показывает ее влияние на все другие известные религии, которые для него лишь искажения единого древнего учения.

Текст Жаколио не реальная история, а его сугубо личная мифология, которую он создает как романист, иногда искажая известные факты, а иногда отпуская фантазию вообще в вольный полет. Так, описывая иерархию индийского общества, Жаколио сообщает, что во главе правящей касты брахманов стоит «брахматма (великая душа, глава всех браминов)»[111] – религиозный лидер, поставленный самими брахманами. При этом он воплощал видимое и постоянное проявление Бога на земле. Конечно, Жаколио не сдерживал своих фантазий. Его брамины – это фантастические существа, а не настоящие служители индуизма. Французский автор дает и первое описание Асгартхи, которую он называет «городом Солнца, столицей брахматмы»[112]. Это огромное подземелье под полуостровом Индостан: одновременно и убежище, и столица брахматмы. Так возникает очередное мифическое государство, якобы расположенное в Центральной Азии. Населено оно всесильными мистиками и телепатами, влияющими на судьбы мира.

В литературе подобных стран возникало бесчисленное количество, еще со времен пресвитера Иоанна. Но вот что удивительно: из развлекательного произведения Жаколио эта новоизобретенная Агарта достаточно быстро переезжает в произведение оккультно-политическое. Это была «Миссия Индии в Европе» (1886), созданная французским визионером второй половины XIX века по имени маркиз Сент-Ив д’Альвейдр (1842–1909). Теперь фантастический образ города, созданный Жаколио, трансформируется в целую организацию – «первобытную церковь», якобы унаследовавшую от мудрецов прошлого Древнюю науку. Данная «церковь» получает то же название, что и подземная пещерная страна, где она располагается.

Вот как маркиз расшифровывает это новейшее кардинальное понятие: «…“Агарта”, что значит “недоступный для насилия”, “недостижимый для анархии”. Где же она, Агарта? В каком точном месте находится она? Среди каких народов и каким путем надо идти, чтобы проникнуть в нее? На этот вопрос, который, конечно, поставят себе дипломаты и военные, мне не надлежит отвечать яснее, чем я это сделаю, пока еще не народился синархический союз или по крайней мере не оказался хотя бы намеченным.

Но, так как я знаю, что при взаимных притязаниях, распространяющихся на всю Азию, некоторые государства, сами того не подозревая, касаются этой священной территории, что в момент возможного столкновения их войск будут принуждены или перейти через эту территорию, или пройти вдоль нее, – то из человеколюбия в отношении этих европейских народов и самой Агарты я буду продолжать начатое мною обнародование»[113].

«Синархия» – неологизм, изобретенный маркизом, антоним анархии. По описанию маркиза, смысл существования Агарты заключается именно в поддержании мирового порядка, этой самой «Синархии» – в противовес естественным и разрушительным законам ничем не сдерживаемой свободы, то есть анархии.

Сент-Ив д’Альвейдр утверждал, что источниками его знаний об Агарте были мудрецы Риши Бхагвандас-Раджи-Шрина и якобы афганский принц Хаджи Шарипфа, тайно посетившие Францию.

Уже в наше время, ухватившись за эти таинственные имена, великий исследователь всего загадочного Умберто Эко попытался установить их личности – но тщетно. Хотя, впрочем, одно открытие он сделал: «Сент-Ив сообщает, что удостоился визита некоего таинственного афганца Хаджи Шарипфа (sic), который никак не мог быть афганцем, поскольку имя у него, очевидно, албанское (на единственной сохранившейся фотографии он одет в опереточный балканский костюм), и тот поведал ему секрет Агарты – тайну Ненаходимого»[114].

Очередную ниточку к знати Российской империи протягивает история женитьбы маркиза Сент-Ива. Его супругой была рожденная в Одессе графиня Мария Викторовна Келлер (в девичестве Ризнич). К моменту знакомства аристократка и миллионерша была старше супруга на пятнадцать лет: ей уже минуло пятьдесят. Мария Викторовна была дружна с итальянской императрицей Евгенией и датской королевой Луизой. Но самое важное – она являлась частью окружения императора России Александра II. Чувство француза к ней оказалось столь сильным, что в тот же год в Лондоне Сент-Ив меняет свое прежнее холостяцкое существование на брачные узы. С этого времени начинается и русская часть истории автора «Миссии Индии». Сент-Ив становится наставником ее сына масона А. Ф. Келлера, который был командиром Чеченского конного полка… Сент-Ив вместе со своей возлюбленной супругой совершает путешествие по странам Европы, и в Италии жена покупает ему поместье и аристократический титул маркиза д’Альвейдра.

После смерти жены, которую с этого момента маркиз называет «Ангел света», он начинает употреблять препараты, содержащие опиум, и часто находится в состоянии наркотических видений, которые считал духовными посланиями из иного мира. Его покойная супруга стала являться ему, открывать тайну создания «археометра» (прибора для предсказания будущего), посвящать маркиза в суть великих загадок. Описания этих видений и дополнили лакуны в его описании Агарты.

Нельзя удержаться от того, чтобы процитировать маркиза: «Моим читателям достаточно знать, что в определенных районах Гималаев, среди двадцати двух храмов, воплощающих двадцать две Гермесовых тайны и двадцать две буквы неких тайных алфавитов, Агарта образует собой таинственный Нуль, который невозможно найти… Огромная шахматная доска, распростертая под землей, достигает почти всех материков»[115].

Затем образ Агарты, уже в 1920-е годы, эксплуатирует польский автор Фердинанд Оссендовский в книге «Люди, боги и звери». Ее жанр несколько специфичен – это творческое совмещение реальных мемуаров с некоторыми невозможными в этом жанре элементами. Из этой книги мы узнаем, как во время Гражданской войны писатель оказывается в Монголии во дворце живого бога Богдо-гэгэна (духовного правителя этой страны). Там он видит в шкатулке медную тарелку с мистическим знаком Царя мира, правителя Агарты. В другой раз знак Агарты возникает в монгольской степи у селения Цаган-Лук, когда небольшой караван, остановившись, возносит молитву Царю мира, который в эти минуты находится в самом центре своей загадочной империи во дворце-катакомбе и вопрошает о судьбах земных народов.

Оссендовский впервые публикует свою книгу в 1922 году, сразу на английском языке. Книга стала бестселлером и была переведена на различные языки.

В представлении Оссендовского, Агарта – уже трансконтинентальное царство мировой справедливости, простирающееся глубоко под землей, буквально под всеми материками, и населенное миллионами людей. И ее знаки, и проявления писатель вставляет в историю своего реального похода вместе с армией барона Унгерна.

Оссендовский пускается и в описания фантастической архитектуры этой страны: «В Агарте в хрустальных дворцах живут невидимые властители над всеми набожными людьми: владыка мира, или Брахатма, говорящий с Богом, как я сейчас говорю с вами, и его два помощника – Махыма, знающий цель событий, и Махмига, постигающий их причины. Святые пандиты изучают мир и все его силы»[116].

Писатель вносит свою лепту и в образ подземного конспирологического государства, конкретизируя описание правителя и его «бункера». «Владыка мира молится некоторое время. Затем он подходит к гробу и протягивает свою руку: огни становятся ярче, огненные полосы на стенах подземелья то исчезают, то снова появляются, образуя мистические знаки алфавита Ватанан. Гроб излучает прозрачное, еле видимое сияние. Это сияние мыслей предшественника владыки мира. Вскоре сеть световых лучей окутывает последнего; огненными буквами запечатлеваются на стенах желания и приказания Бога»[117].

Изобретения Оссендовского и Жаколио заимствует и Рерих. Для того чтобы в этом убедиться, приведу начало главы «Пророчество Царя мира в 1890 году» Оссендовского: «При моем посещении монастыря Нарабанчи в начале 1921 года хутухта[118] рассказал мне интересное поверье. Когда 30 лет назад владыка мира появился в их монастыре перед благословенными Богом ламами, он предсказал на предстоящую половину столетия…»[119] Там же Оссендовский утверждает: «В Эрдени-Дзу был однажды пандит, пришедший из Агарты…»[120]

А вот что пишет в «Сердце Азии», опубликованном в 1929 году, уже Николай Рерих: «Там же в Урге из нескольких источников мы слышали о посещении великим Махатмою двух старейших монгольских монастырей. Один Эрдени-Дзо на Орхоне, и другой Нарабанчи. О посещении Махатмою монастыря Нарабанчи мы уже имели сведения в литературе[121], но было приятно узнавать совершенно те же подробности и от лам далекой Монголии»[122]. Прием состоит в том, что Рерих, заимствуя чужие фантазии, упоминает историю из чужой книги, но подкрепляет ее как будто бы своим собственным личным свидетельством.

А «владыка мира» Оссендовского самобытно переименовывается Рерихом в «великого Махатму».

Эти мистификации и автомистификации мелькают затем и в книге Рериха «Пути благословения», связанной с путешествием в Сикким. Там Николай Константинович опять решается поддержать легенду об Агарте: «Среднеазиатское предание говорит о таинственном священном подземном народе Агарти. Приближаясь ко входам в Его благое Царство, все живые существа умолкают и благоговейно прерывают путь»[123].

«Среднеазиатское предание» имеет французское происхождение, да вдобавок с элементами польской популярной литературы. Экспортный вариант, уже с «русской экзотикой» Рерих озвучит в нью-йоркском интервью Бурлюку: «Наша легенда об утонувшем Китеже существует в Центральной Азии, где говорят о подземных жителях Агарти, так схожих с легендарной Чудью»[124].

В «Утре магов» Повеля и Бержье есть такие слова: «Все это нам было нужно в конечном итоге, чтобы выйти на два слова – Шамбала и Агарти»[125]. Эти два слова станут тайным смыслом миссии Рериха.

Однако для того, чтобы она началась, прежняя успешная карьера государственного чиновника должна была быть разрушена до основания.

Глава 4. В дни отчаяния

«Только не считайте это грабежом, хотя нам тоже приходится забирать из курганов предметы» – эта фраза археолога Индианы Джонса из фильма «В поисках утраченного ковчега» звучит из его уст, когда он преподает студентам в аудитории вымышленного Тихоокеанского университета. Для киноперсонажа наличие профессорского статуса – важный элемент образа, облагораживающего «авантюрный» модус операнди. И, как мы видели, в биографии Рериха точно такой же институцией стало Императорское общество поощрения художеств.

Но после этого академического (педагогического и чиновнического) периода биографии Рериха начинается совсем другая стадия его жизни, какая-то сумбурная и странная. Стартует она в декабре 1916 года и проходит в Карелии и Финляндии. Обычно биографы художника пробегают этот период на «быстрой перемотке». В нем много темных мест, недосказанности, лабиринтов-переездов. В нормальной жизни эти провалы и завихрения вряд ли бы имели значение, но в те дни апокалиптического цунами, безголовых политических метаний и горьких разочарований подобные моменты вдруг оборачиваются совсем не мелочами, а важными вехами. Именно тогда принимаются решения, в будущем нашего героя сыгравшие фатальную роль.

Американский арт-критик Кристиан Бринтон обходит рериховские биографические рифы в этот период вот таким способом: «С его приездом в древнерусскую провинцию Карелию, где он провел два последующих лета на берегах Ладожского озера, начинается новый этап художественного развития Николая Константиновича Рериха. Глубоко затронутый трагическим разочарованием, он искал утешения в разновидности космического мистицизма, который находил выражение в пейзажных образах, где отчетливые следы антропоморфного вмешательства служат скорее усилению, чем ослаблению эстетического эффекта»[126].

Как утверждает сам художник в мемуарах, еще в 1915 году он заболел воспалением легких. И после почти года недомоганий по совету врачей решил покинуть город на Неве и переселиться с семьей в Сортавалу (тогда Сердоболь). «Шестнадцатого декабря 1916 года мы выехали в Финляндию. Карелия была хороша для нескончаемых бронхитов и пневмоний», – вспоминал Рерих[127]. В мемуарах за 1925 год он дополняет эту картину: «17 декабря исполняется десять лет нашему бездомию. Поздно ночью отходил поезд; вагон был не топлен; родственники считали наш отъезд сумасшествием. Святослав, верно, помнит, как мы обернулись всеми пледами от 25 град. мороза»[128].

Николай Константинович подчеркивает, что решение об отъезде было для родственников неожиданным, тем более что декабрь был холодным. Рерих спешно покинул столицу в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года – военного, морозного, предреволюционного года. Причины же, которые он объявил большой семье, не выглядели убедительными. В ладожских шхерах, куда Рерих отправлялся, вряд ли можно было подлечить легкие: там было столь же холодно и влажно, как и в Петрограде.

«Решили, поехали – конечно, бабушки и тетушки считали такую морозную поездку сумасшествием. Было 25° по Реомюру[129]. Вагон оказался нетопленным – испортились трубы. Все доехали отлично. “Сейрахуоне”, гостиница в Сортовале оказалась пустой»[130], – вспоминает Рерих в «Листах дневника».

Возникает резонный вопрос: ради чего человек с больными легкими в пик развития болезни спонтанно бросает все, хватает семью в охапку и проводит несколько часов в ночном неотапливаемом вагоне?

Сам Рерих предлагал поверить в то, что его унес сильный ветер странствий.

В тетради его сподвижницы Зинаиды Лихтман-Фосдик, записки которой являются богатейшим подспорьем нашего исследования, есть недатированная запись, сделанная со слов художника: «Не забыть памятное число 17 декабря 1916 года, как начало кругосветного путешествия и выезда из Р.[оссии]»[131].

На самом деле забыть это число у Рериха вряд ли получилось бы. Его до сих пор помнят очень и очень многие, несмотря на прошедший век с лишним: ночь с 16 на 17 декабря – это ночь убийства Распутина.

Был ли Рерих в курсе плана заговорщиков? Или он узнал только о последствиях? Сложно сказать. Известно только, что несколько его знакомых имели прямое отношение к преступлению, повлекшему за собой кары некоторых участников.

Во-первых, Рерих был знаком с Феликсом Юсуповым, одним из организаторов покушения. Он был знаком и с тестем Юсупова – великим князем Александром Михайловичем, главой розенкрейцеровской ложи «Мезори», который тоже был посвящен в события ночи убийства. Доктор Рябинин, врач Елены Ивановны и большой друг Рериха, о котором шла речь ранее, также был причастен к заговору. Его биограф Топчиев пишет: «Имя К. Н. Рябинина становится известно в высших аристократических кругах России. К этому времени относится знакомство К. Н. Рябинина с семьей графа Сумарокова-Эльстона и молодого Феликса Юсупова. Эти страницы жизни К. Н. Рябинина требуют детального исследования. Вместе с тем все, что окружает его образ, на протяжении жизни имеет оттенок не только врачебной тайны. К. Н. Рябинин волей судьбы всегда оказывался на острие исторических событий своего времени»[132].

У Рябининых даже существовало семейное предание, будто бы доктор, владевший гипнозом, проводил для Феликса Юсупова перед покушением особые сеансы, так как юный князь утверждал, что очень боится взгляда Распутина.

Что-то витало в воздухе и ощущалось очень сильно: художник Александр Бенуа, хороший знакомый Рериха, 13 декабря[133], за три дня до убийства, посетил подвал, где оно готовилось, и сказал своему приятелю архитектору Белобородову: «Ну и нафантазировали же вы здесь, батенька, – это какой-то Рокамболь! Вот увидите, что-нибудь да произойдет здесь»[134].

Современный исследователь В. В. Вихров попытался уточнить ситуацию с отъездом Рериха и его семьи из Петрограда. И вот какие любопытные нюансы он обнаружил: «В 1916 году остался только один поезд. Единственным “согласованным” поездом до г. Сердоболь был поезд, отправляющийся из Петрограда в 1:05 ночи. Можно было выехать в Выборг и в 12 ночи, но это был курьерский поезд, который шел до Выборга всего три часа, и пересадку нужно было ждать ночью более пяти часов. Вероятнее всего, Рерихи выбрали поезд, отправляющийся в 1:05, – ждать пересадки нужно было всего два часа. Таким образом, Рерихи выехали из Петрограда в Выборг 17 декабря (по старому стилю) в 1:05 ночи. Категория поезда, на котором Рерихи выехали в Выборг, была невысокой – это был товарно-пассажирский поезд. Неудивительно, что отопление в вагоне не работало»[135].

Если расчеты Вихрова верны, вагон «оказался нетопленым», потому что его и не собирались топить: это был товарняк, предназначенный для пассажиров низкого социального класса, а вовсе не потому, что «испортились трубы». Их там даже и не было.

И вот представьте: важный чиновник, больной пневмонией, не гонясь за первым классом купе, не останавливается перед тем, чтобы загрузиться в «теплушку», которая точно будет холодной, берет всю семью в охапку и садится в поезд именно в тот момент… Именно в тот момент, когда по материалам уголовного дела «около 1 часа ночи на 17 декабря 1916 года в г. Петрограде к дому № 64 по Гороховой улице, в коем проживал Григорий Распутин, подъехал на автомобиле, управляемом неизвестным шофером, молодой человек, прошедший в квартиру Распутина с черного хода»[136].

Будем считать это чистым совпадением…

Но была ли эта таинственная ночь действительно началом кругосветного путешествия, стартом отъезда Рериха из России? Все-таки отъезд в Сердоболь не был Рубиконом. Это лишь начало небольшой поездки «на новогодние праздники», которая благополучно завершается уже 4 января. Зачем же было предпринято это метание в темноте и холоде? В первую неделю нового года мы застаем Рериха уже вернувшимся в Петроград и участвующим в заседании хозяйственной комиссии Императорского общества поощрения художеств[137]. Да и не мог он уехать из Петрограда надолго – готовилась его персональная выставка. И было много неясностей с местом ее проведения, сроки то удалялись, то приближались. Бросать это дело без присмотра было нельзя, ведь это было очень почетное событие. Его американский биограф и современница Нина Селиванова сообщала: «В 1916 году была также предложена мемориальная выставка всех работ художника, включающая несколько тысяч полотен. Для этого был образован большой комитет, председателем которого был граф П. У. Сюзор, президент общества архитекторов, и в котором участвовали Леонид Андреев, Максим Горький, Александр Бенуа, С. П. Яремич, А. В. Щусев, В. А. Щуко, И. А. Фомин, С. К. Маковский, Сергей Эрнст, С. А. Кусевицкий, А. В. Руманов, барон Икскул фон Гильдебрандт и многие другие видные деятели художественного и литературного мира. Но этой выставке не суждено было состояться. Никаких достаточно больших помещений найти не удалось, и поэтому было решено отложить ее…»[138] Однако дружественное общество «Мир искусства» пришло на помощь и предложило отвести под сорок картин Рериха отдельный зал на своей выставке. Так что конец февраля стал для художника временем неизбежного пребывания в Петрограде и приятных хлопот. Семнадцатого февраля он уже занимается развеской, о чем пишет своему биографу Иванову: «Сегодня вешал картины. Писать легче, а вешать трудно. Приходите!»[139]

Уже через два дня, 19 февраля, в Художественном бюро Н. Е. Добычиной на Марсовом поле состоялся и вернисаж выставки художников «Мира искусства», где отдельная комната была отведена Рериху. «Несмотря на столь смутные времена, выставка имела для Рериха огромный успех как в художественном, так и в финансовом отношении, так как проданные там картины составили 90 000 рублей»[140], – сообщает в 1923 году Селиванова, без сомнения, со слов своего главного героя.

Но не забываем, что это уже февраль 1917 года! Ах, как зря «мирискусники» выбрали для экспозиции Марсово поле… Неожиданно их холодные эскапистские полотна оказались в самом центре горячего восстания.

«Выставка открылась 19 февраля и продолжалась под ружейным огнем с Марсова поля, через переживание всех ужасов и тревог кулачной революции, когда царь был свергнут»[141], – продолжает свой рассказ Селиванова.

Но в центре боев оказалась не только выставка, но и само жилище художника. «Квартира Рериха находилась в доме Общества поощрения художеств в России и находилась рядом с Государственным советом, Министерством сельского хозяйства, гостиницей “Астория” и германским посольством, то есть в районе, где стрельба была наиболее ожесточенной. Школа была заполнена солдатами, которые поселились там, ели и спали, но вели себя очень прилично, не было никаких эксцессов, никаких пожаров и грабежей. Даже первое собрание учеников, которое, по мнению многих учителей, должно было быть враждебным личному составу и на которое Рерих пошел, несмотря на предупреждения, закончилось громкими овациями»[142], – пишет Селиванова. Очевидно, забыть Рериху такой наглядный урок истории было невозможно.

Мемуары его сына Юрия добавляют еще более важных подробностей. О 27 февраля 1917 года, он пишет в воспоминаниях, относящихся к 1920–1921 годам: «Я поставил перед собой задачу описать самую первую ночь Февральской революции 1917 года в Петрограде, эту ужасную ночь, когда великая столица, покрытая темнотой холодной зимней ночи, была внезапно разбужена грохотом залпов и лязгом оружия на улицах. Броневики правили городом! <…> Наш дом был расположен совсем недалеко от военного министерства и Мариинского дворца. В этом районе столицы произошел большой ночной бой. Около двенадцати ночи меня разбудила ожесточенная стрельба броневиков на улице. Я поспешил к окну. В дрожащем свете уличного фонаря вдоль по улице бежали человеческие фигуры, стреляя время от времени в невидимого врага. Слышалась стрельба со стороны Мариинского дворца… Литовский замок был подожжен… Той ночью никто не ложился. Все устало ждали следующего утра. Бои продолжались в течение всей ночи»[143]. Сыновьям Рериха в 1917 году было 13 и 15 лет.

Тут следует отметить, что впоследствии Рерих решит стереть из своей биографии все упоминания о своем пребывании в столице во время Февральской революции, вероятно, чтобы выставить себя «политически нейтральным». Поэтому Юрию позже придется изворачиваться и следовать «официальной» (вернее, баснословной) биографии отца. В 1956 году для советского консульства в Дели, претендуя на получение паспорта и гражданства, Юрий потом эти же события опишет так: «1917–18–19 гг. провел в Финляндии (г. Сердоболь, Выборг) и Швеции»[144], полностью вычеркнув февральский Петроград 1917 года из биографии.

Подобное повторится не единожды: Юрий всегда будет сверять с отцом «общий курс», редактируя прошлое, где возможно – его подчищая, вымарывая куски, оправдывая то, что сложно было бы оправдать.

Аналогичным образом будет поступать второй сын Рериха, Святослав Николаевич. Например, в документальном фильме «Рерих» (1982) в интервью он говорит: «Николай Константинович заболел воспалением легких. Доктора посоветовали ему, так как это затянулось, переменить климат. И некоторые из них нашли, что климат Карелии, именно северного побережья Ладожского озера, будет подходящим. Поэтому, мы, значит, поехали в Карелию, в Сортовалу, в Сердоболь, и там Н. К., значит, и все мы, пробыли довольно долгий срок»[145].

Несмотря на остающиеся неясности, одно несомненно (видимо, это и старались скрыть): начало марта 1917 года – время максимальной лояльности Рериха новой власти Временного правительства. Это выразилось в участии Рериха в различных культурных событиях, которые подтверждают это предположение.

Попробуем реконструировать «ежедневник» его дел той горячей поры. Так, 4 марта Рерих был председателем встречи художественной интеллигенции, проходившей в квартире Максима Горького, которая завершилась созданием Совета по делам искусства.

Шестого марта Рерих совместно с Горьким, Бенуа и Добужинским подписывает заявление в Совет рабочих и солдатских депутатов: «Комиссия по делам искусства, занятая разработкою вопросов, связанных с развитием искусства в свободной России, единогласно постановила предложить свои силы в распоряжение Совета рабочих и солдатских депутатов для разработки вопросов об охране памятников старины, проектировании новых памятников, составлении проекта положения об органе, ведающем делами изящных искусств, устройстве народных празднеств, театров, разработке проекта гимна свободы и т. п.»[146].

Десятого марта Рерих возглавляет заседание Педагогического совета школы Общества поощрения художеств, а 11 марта он вновь на заседании комитета Общества поощрения художеств, где докладывает «по просьбе Е. Н. Волкова о сложении им обязанностей вице-председателя Общества»[147]. Кроме того, члены Комитета заслушали «заявление Н. К. Рериха об охране дома»[148]. В тот момент обсуждаемое здание Общества занимали Рисовальная школа, Художественно-промышленный музей Общества и квартиры преподавателей, в том числе и Рериха.

Рассматривая «вопросы, касающиеся положения Общества в связи с совершившимися событиями», комитет постановил: «просить Н. К. Рериха и В. А. Щавинского войти в переговоры с членом Государственной думы С. Шидловским о порядке регистрации Общества»[149].

В апреле наш герой вроде попритих, а вот май опять полон хлопот. Хранящаяся в Музее Востока квитанция от 10 мая 1917 года сообщает нам о том, что Общество поощрения художеств принимает на постоянную выставку от Н. К. Рериха десять работ известных европейских мастеров прошлого, перечисленных как Тенирс, Лейден, де Велде, Альшлот, Мейерс, Рисдаль, Ян Брейгель, Албани[150].

И только 19 мая Рерих действительно уже надолго выезжает из Петрограда. Как свидетельствует нам бесценная Селиванова, «чтобы провести лето близ города Сердоболь в имении Рейландера, с которым были заключены договоренности еще до революции, в декабре 1916 года»[151].

Неужели вот он наконец настал, тот самый момент, когда Рерих отрясает прах и самодержавной, и демократической Руси и начинает свою духовную кругосветку?

Иван Михайлович Степанов, секретарь Общества поощрения художеств в мемуарной записке «Общество поощрения художеств» (1934–1935) сообщает: «Н. К. Рерих в мае 1917 года заболел и по совету врачей выехал в Финляндию (Сердоболь)»[152].

Май, впрочем, понятие растяжимое: сам Рерих о начале своего «кругосветного путешествия» на выступлении в Лондоне в 1919 году говорит так: «Схематично я намечу нашу пеструю жизнь в Финляндии. Там мы прожили с лета 1917 года»[153].

Не менее растяжимым оказывается понятие «мы». Например, Елену Рерих мы застаем в Петрограде аж 16 октября 1917 года. «По счастливому стечению обстоятельств»[154], о чем в письме к Рериху сообщает его арт-дилер Арбенин, который передает с женой Рериху выручку за продажи картин.

Возможно, этот визит супруги в столицу был связан еще с одним важным денежным моментом. Рерих хотел побыстрее продать часть своей западноевропейской коллекции и пытался через своего коллегу, художника и историка искусства Степана Яремича (1869–1939), провести экспертизу картин и установить их авторство.

В письме от 7 декабря Яремич сообщал о своем посещении квартиры Рериха, видимо, в компании с посланницей мужа: «Картины, о которых говорила Елена Ивановна, смотрел, они не представляют ника[ко]го интереса: одна из них работы Verdier («élève de Charles Le Brun»[155], как гласит подпись на обороте), а другая копия с Сассоферрато[156]. Да, забыл сказать: картины и худож. предметы уходят главным образом в Финляндию. Передай, пожалуйста, мой привет Елене Ивановне»[157].

Это было время, когда многие вывозили из разваливающейся страны художественные ценности и антиквариат с целью их перепродажи. Собственно, и Николай Константинович имел аналогичные планы.

Почему для Рериха окажется столь важным замутить воду относительно точной даты своего отъезда из Петрограда? Потому что после ему придется иметь очень много дел с московскими коммунистами (адресатами писем махатм). И он хотел убедить высокопоставленных большевиков, что его прошлое нейтрально, что никакой политической позиции он не имел и врагом советской власти не являлся.

Самый тонкий момент в этих отношениях – это именно начало диалога Рериха с большевиками. Начало контактов имеет прямое отношение к школе Общества поощрения художеств, где он был одним из руководителей. Но непосредственный диалог с коммунистами начинается сразу же после Октябрьской революции. Самое важное, что это происходит уже в карельском убежище. (Последовательница Рериха Зинаида Лихтман-Фосдик записывает: «К Н. К. подъезжали большевики в первый раз в Лифляндии…»[158] Здесь она, скорее всего, ослышалась. Рерих не бывал в Лифляндии в этот период, а вот в Финляндии пожил достаточно.)

Этот первый диалог (со слов Селивановой, важность ранних, нецензурированных данных которой мы уже оценили вполне) выглядел так: «Осенью 1917 года несколько человек пришли в Сердоболь просить Рериха вернуться в Петербург. Его друзья говорили, что он нужен школе, что он может участвовать в правительстве, так как они с Бенуа были кандидатами на пост министра изящных искусств, что его картины были в большой моде, и делали ему много других предложений. Более того, комитет Общества поощрения художеств в России просил художника детально разработать проект свободной Академии художеств, который он надеялся даже осуществить через школу, директором которой он был»[159].

Судя по сохранившемуся автографу письма Рериха от 14 октября 1917 года, в тот момент он действительно явно не думает об окончательном отъезде: «Начал проект нашей Свободной академии. Всегда готов написать и сообщить все полезное нашему общему делу»[160].

Из переписки 1917 года видно, что, несмотря на болезнь (и даже завещание, датированное 1 мая того же года), Рерих до последнего держался за свою должность директора школы Общества поощрения художеств и свой пост покидать не хотел. От Селивановой мы узнаем об опасном решении вернуться в Петроград в канун 1918 года: «Однако на Рождество 1917 года он снова вернулся в Петербург вместе с госпожой Рерих»[161]. Это сообщение кажется уж совсем невероятным, ведь это уже и не февраль, а декабрь. Уже началось время, самое рискованное для переездов, поезда начинали брать штурмом, пассажиров грабить… Однако вот перед нами письмо от Рериха к Бенуа, и его дата просто вопиюща – 30 декабря 1917 года (по новому стилю 11 января 1918 года): «Итак, я приехал! Хотя и не совсем еще поправился, но надо настроить дела школы»[162].

Посулы Рериху от большевиков, видимо, были весьма заманчивы, иначе бы он не решился на такой рискованный шаг. И всезнающая Селиванова подтверждает эти подозрения: «Ученики школы и некоторые художественные кружки делали Рериху определенные предложения от Луначарского, говоря, что если бы он только увидел его лично – Луначарский дал бы художнику неограниченный кредит на финансирование всех его прекрасных начинаний»[163].

Анатолий Васильевич Луначарский – одни из ближайших сподвижников Ленина, большевик-эстет, образованный интеллектуал. Он похож на человека, который бы заинтересовался данным аспектом деятельности Рериха. Но важно подчеркнуть: Луначарский мог бы сделать такое серьезное предложение лишь после 25 октября (7 ноября) 1917 года, когда решением Второго Всероссийского съезда Советов был назначен на должность наркома просвещения.

Кроме сообщения Селивановой, которая написала свою книгу со слов художника, у нас нет никаких свидетельств о подобном обращении к Рериху от Луначарского. Возможно, бумажные документы с таким предложением и существовали. С другой стороны, в момент революционной неразберихи многое делалось на словах, без протокола и на коленке.

Так какую же должность могли сулить Рериху посланцы большевиков? Скорее всего, речь шла о посте первоначально называвшемся правительствующий комиссар по делам искусств и заведующий отделом изобразительного искусства Наркомпроса. «Он не принял предложенную ему большевиками высокую должность, поэтому судьба его ценной коллекции старинной живописи, оставшейся в Петрограде, остается неизвестной»[164], – пишет об этом поворотном моменте в жизни Рериха достаточно по горячим следам, в 1920 году, его английский биограф Надежда Жаринцова[165].

Если верить свидетельству Жаринцовой, то все имущество семьи Рерихов стало заложником, с помощью которого могли пытаться обеспечить лояльность Рериха к советской власти.

Обсуждаемая же должность в декабре 1917 года отошла к художнику Давиду Штеренбергу, близкому к Луначарскому, его знакомому по парижской эмиграции. Это решение выглядит логичным с точки зрения передовой идеологии новорожденной советской власти: Штеренберг представлял авангард! А Рерих все-таки относился к старомодному уже символизму, мистицизму и прочим духам и туманам Серебряного века.

Но, как мы увидим далее, заманивание Рериха карьерой вовсе не прекратилось. Большевики еще вернутся к этому соблазну: даже в момент максимального конфликта с художником посулы оставались в силе.

Итак, мы уже почти добрались до начала 1918 года. И в очередной раз задаемся вопросом: неужели хотя бы сейчас настал наконец тот самый момент, когда Рерих отправится в свои скитания?

Похоже, что да!

Чем же было вызвано окончательное решение Рериха об отъезде? Действительно ли отказом от предложения наркома, а может, эмоциональной реакцией на назначение соперника? Ответа на этот вопрос мы не узнаем. Но дата нового отъезда Рериха из Петрограда показывает, что он прекрасно понимал, как складывается политическая ситуация.

«Художник и его жена уехали накануне Учредительного собрания, сев на один из последних поездов и воспользовавшись обратным пропуском, который всегда требовался для поездок в Финляндию и бумаг из Генерального штаба, которые еще действовали»,[166] – подытоживает Селиванова.

Учредительное собрание было открыто всего один день 5 (18) января 1918 года. Следовательно, «накануне» – 4 января.

«Хотя они чувствовали, что не вернутся еще очень долго, все осталось почти как было: квартира со всей ценной мебелью и еще более ценными картинами на стенах, и даже деньги и текущие счета в банках»[167], – Селиванова опять фиксирует неотступные мысли Рериха об оставленном доме и имуществе. Эти мысли останутся для Рериха болезненными и актуальными на всю жизнь. Ведь уезжал не легкий на подъем юноша, а состоявшийся и успешный человек сорока трех лет.

Художник никогда не забывал о своей петербургской квартире. Ее тема появляется в его переписке как тень желанного, навязчивого призрака растаявшего прошлого. Николай Константинович очень надеялся вернуться в свой профессорский дом.

Тревожное же время требовало денег, с которыми можно было бы перебраться в Европу. Поэтому совет о продаже антиквариата через Финляндию (независимую с 6 декабря 1917 года), данный Яремичем еще в декабре, художник воспринял серьезно. Грабарь утверждал, что многие коллекционеры вывозили свою обстановку прямо вагонами. Рерих тоже принялся перевозить часть полотен в Сердоболь. Но эта затея провалилась при самых драматических обстоятельствах.

«По какой-то странной причине Рерихи не смогли взять с собой даже то немногое, что хотели. Смотрители [Общества поощрения художеств], которые очень любили художника и очень верили в его власть над школой, боялись, что с его отъездом все пойдет прахом, и под разными предлогами отказывались отвозить упакованные ящики на станцию. В результате было отправлено всего лишь несколько ящиков, причем в такое неподходящее время, что они были захвачены Финским красным восстанием и разграблены»[168], – поясняет Селиванова провал эвакуации коллекции.

Революционное восстание в Финляндии вспыхнуло 27 января 1918 года. Это значит, что пропажа ящиков относится к самому концу января, когда сам Рерих уже был в Финляндии в поисках спокойствия. Письмо художника из Сердоболя от 28 января 1918 года подтверждает, что и там он оказался посреди опасностей: «И мы в сфере боев, выстрелов, патрулей и ожидания нападений. Отрезаны три недели. Присутствуем при героической борьбе финнов за свободу. Их пытаются раздавить солдатами и всякими грабежами и насилиями, но они мужественно организуются и бьются. Городок наполнился пушками, пулеметами. Остановлены и распущены школы – помещения заняты военными силами. Пророчат какие-то большие действия в нашем районе в скором времени. Каждый день неожиданности. То угрожает поджог города, то появляются с неожиданной стороны вражеские патрули. Бои идут ежедневно…»[169]

«Сердоболь наводнили беженцы из Петербурга, среди которых были и друзья Рерихов»[170]. Обстоятельства забросили сюда и Иосифа Гессена, члена партии кадетов, ставшего впоследствии известным благодаря изданию многотомного «Архива русской революции» и редакторству в берлинской эмигрантской газете «Руль».

Гессен оставил мрачное описание того, что происходило тогда в этом небольшом финском городке: «В конце концов мы очутились в Сердоболе, крошечном городке у Ладожского озера, высадившись на вокзале в числе нескольких десятков свезенных из разных финских курортов мужчин, женщин и детей и огромной массы разного багажа, – вспоминал Гессен, уже много лет живя в эмиграции. – Встречены мы были совсем негостеприимно: нам говорили, что оставаться здесь нельзя, что ни продовольствия, ни помещений свободных нет, предлагали немедленно ехать на лошадях в Петрозаводск и угрожали выслать принудительно. В старых записях моих весьма подробно изложены наши мытарства, но, когда впоследствии я познакомился с невероятными ужасами эвакуации Крыма и Кавказа, стало ясно, что мы были баловнями судьбы. Мне, в частности, она очень мило улыбнулась сразу, на вокзале. В Сердоболе уже несколько месяцев проживал известный художник Рерих»[171]. Для Гессена знакомое лицо было приметой спасения, якорем в хаосе Гражданской войны. Каждый день жизни Рериха в то время был наполнен ожиданиями катастроф. После разграбления ящиков с коллекцией его отношение к красногвардейцам резко испортилось. Вдобавок каждый новый день, проведенный в Сердоболе, добавлял жуткие детали, взвинчивая психику. Реальное положение художника и его семьи в тот момент описывается у Селивановой: «Рерих и его семья провели зиму 1917–1918 годов в Сердоболе. Этот город, как и два других – Николас-Штадт и Васса, – находились в руках “белых”, хотя “красные” подошли очень близко, так близко, что слухи о приближении “Варфоломеевской ночи” наполнили воздух»[172].

Ситуация в какой-то момент, видимо, выглядела так: город уже покинули белофинны, а вот красные финны – еще не вошли. Положение «меж двух огней» и было причиной неопределенности судьбы жителей и приезжих. Сам Рерих рассказывает об ожиданиях в этот период так: «Правда, и в Сердоболе все мы должны были быть вырезаны. Затевалась Варфоломеевская ночь. Затевали ее наши солдаты в январе 1917 года [явная описка, 1918-го]. Но благодаря вмешательству валаамских монахов все было раскрыто и сто тридцать восемь семей обреченных не пострадали»[173].

Период грабежей и ожиданий массовых убийств оканчивается: опять приходят белофинны. Теперь в Сердоболе уже их террор, направленный против сторонников большевиков. В эти дни Рерих испытывает очевидную благодарность солдатам барона Маннергейма. Он даже сообщает в письмах о героических белофиннах. Наверное, именно в эти дни «русский Индиана» и делает политический выбор – который потом постарается вымарать из биографии, прикрыв его, словно фиговыми листочками, сообщениями о «начале кругосветного путешествия». Несмотря на желание обрисовать в мемуарах свою позицию как политически нейтральную, его негативное отношение к революции и к большевикам в тот момент не оставалось тайной. В 1937 году Игорь Грабарь написал о Рерихе в своей автобиографии, опубликованной в СССР тиражом пять тысяч двести экземпляров: «В начале революции он бежал за границу…»[174]

Время, проведенное Рерихом в Карелии, – это не только бытие на грани смерти, это еще и художественное творчество, тот дневник, который пишется не словами, а кистью.

В этот период, памятуя о роли православной Валаамской обители в его судьбе и судьбе беженцев в Сердоболе, Рерих пишет «Святой остров». Он создает изображение религиозной твердыни, камня, на котором Спаситель основывает свою Церковь. Его работы того времени напоминают холодноватое скандинавское искусство, и, наверное, это закономерно из-за природных красок тех широт, тусклого солнца, суровых, проникнутых силой древних преданий земель.

«Летом художник отправился на Тутолу – остров единства, расположенный между Сердоболем и Валаамским монастырем. Там, закончив ряд картин, Рерих работал над очерком “Пламя”, в котором описание острова отчасти соответствует Тутоле»[175], – фиксирует хронику жизни мастера Селиванова.

Но период после сорвавшейся, но столь близкой «Варфоломеевской ночи» оказывается поворотным. Художнику внезапно становится ясно, что его жизнь зависит от злых намерений неизвестных ему людей, на которых он вряд ли сможет повлиять. У него бытийная растерянность.

Именно тогда возникает и его первое серьезное намерение не просто изменить жизнь, но и поменять пространство. А вслед за ним – и духовные ориентиры. Причина тому – физический страх, который всегда подогревает суеверия, веру силы удачи, упование на судьбу, на волю чуда. Это умонастроение уместно легло на весь тот мистический опыт, который накопился за время жизни Рериха в Петербурге.

В первую очередь, пригодились всесильные теософские учителя, сотворенные Блаватской. «Делаю земной поклон учителям. Они внесли в жизнь нашу новую опору. Без отрицаний, без ненавистных разрушений они внесли мирное строительство. Они открывали путь будущего. Они облегчали встречи на пути. Встречи со злыми, встречи с глупыми и с безумными…» – признается Рерих в очерке «Пламя» в сентябре 1918 года[176].

Двадцать седьмого сентября (9 октября) 1918 года ему исполняется сорок четыре года, возраст Христа давно пройден. Ощущение полного краха всей прошлой жизни… Такая острейшая боль требует почти наркотических средств. И подходящий «препарат», как догадывается Рерих, заключен в духовных практиках Востока. Впервые он задумывается об эмиграции не в Европу, а в Азию, о членстве в Индийском теософском обществе и жизни в эзотерическом сообществе в Адьяре под Мадрасом. Поездка именно туда была предметом мечтаний многих русских теософов и мистиков. Вот что вспоминает Гессен: «Эти темы глубоко волновали моего собеседника, а когда мы ближе познакомились, он все чаще стал заговаривать о таинственных силах, неосновательно отвергаемых цивилизацией, о многих достижениях древних культур, бесследно исчезнувших, о телепатии, случаи которой, как нарочно, обнаружились и в наших отношениях, и наконец признался в своей глубокой привязанности к теософии и заявил, что, если бы не дети, он с женой охотно переехал бы в Индию, в Теософскую общину»[177].

И оказывается, что первое серьезное желание уехать в Индию, первый импульс уйти на Восток – это не желание искателя истины найти Шамбалу или Агарту, а всего лишь горькая, эскапистская реакция психики на спасение от массовой резни. Паломничество в мир экзотики в тот период не было исканием приключений – а лишь мечтой о жизни в Адьяре в качестве оккультного затворника.

Селиванова сообщает: «В конце лета стало ясно, что пребывание в Сердоболе ни к чему не приведет, и Рерихи решили перебраться в Выборг. Кроме того, заканчивались и их деньги, привезенные из России и обмененные с большим убытком на финские марки»[178]. В этот момент Рерихи осознают то, что должны были понять раньше, – по отношению к русским без всякого политического разбора ведутся репрессии и этнические чистки. Передвижение по стране запрещено. Рериховское умиление героическими белофиннами сменяется тревогой, когда оказывается, что новые финские власти приступают к политике этнических чисток территорий от русского населения. Ксенофобия финнов стала государственной политикой, которая могла закончиться не просто выселением, но даже и резней или расстрелами.

В отчаянии 29 августа 1918 года Рерих пишет письмо своему знакомому, знаменитому финскому художнику Акселю Галлен-Каллела (1865–1931). Обращение не случайно: Галлен-Калелла не только живописец, он еще и адъютант финского диктатора, барона Маннергейма.

«Мой милый друг Аксель! – обращается Рерих к коллеге и недавнему соотечественнику на дипломатичном французском языке. – Надеюсь, что это письмо еще застанет тебя в Каяни. Нужно, чтобы ты срочно рекомендовал меня губернатору Выборга господину Хекселю. В противном случае очень возможно, что мне придется покинуть Финляндию. Меня информировали, что с 1 сентября снова начнется выселение русских, проживающих в Финляндии. На этот раз никто не сможет остаться. Потому что оставят только тех, у кого есть работа или жилье. Не имея ни того ни другого, я окажусь среди высланных. Вот, пожалуйста: известная личность, известное имя и общественное положение – и высылка из Финляндии только по причине национальности. Такого не случалось никогда ни в одной стране. Когда мне сообщили эту новость, я засмеялся. Но только что я получил письмо от человека, которому доверяю. Этот человек советует мне запастись рекомендательными письмами от исключительно известного и ценимого в Финляндии человека. Я сразу же подумал о тебе. Твое имя мне поможет. Мне очень неловко тебя вновь беспокоить, но что делать. Я утешаюсь тем, что, может быть, позже смогу тебе помочь. Как бы я хотел видеть тебя, поговорить с тобой, знать, о чем ты думаешь, о том хаосе, который нас окружает. Если бы нас не преследовали, мы бы остались здесь еще на три недели, а на зиму бы остались в Выборге (у нас уже там намечено жилье). С благодарностью и дружбой. Твой Н. Рерих. 29 августа, Тулолансаари, Сортавала»[179].

Тон письма наводит на мысль об унижении перед влиятельным знакомым. Но дело было не только лично в Рерихе, но и в его семье. И от Галлен-Каллела приходит важное подтверждение и поручительство. Финский мастер не чурался своих русских друзей. Застрявший в Пенатах (Куоккале) Илья Репин также был его другом, писал его портрет. Связи бывших соотечественников оставались тесными: Репин даже написал коллективный портрет первых лиц этой страны – «Знаменитости Финляндии» (1927), где фигурировали и Галлен-Каллела, и Маннергейм. Работать над полотном пожилой живописец начал в опасном 1919 году…

Характерно, что в докладе «Русский вопрос в Швеции и Финляндии», прочитанном в Лондоне спустя три месяца, Рерих героическим финнам поклонов делать не станет. Его доклад гласит: «Сердоболь – это городок на севере Ладоги, который уже в 1325 году входил в состав Водской пятины Великого Новгорода. Об этом свидетельствуют русские деревянные церкви XVII–XVIII веков, раскинутые по всему краю. Я люблю старых новгородцев, живущих по всему Ладожскому побережью. Пусть они часто уже забыли русский язык, но их повадка, рост, их череп – все это напоминает их происхождение»[180].

И надо отдать должное нашему арт-бизнесмену, что в этой предельно, а иной раз и беспредельно чудовищной обстановке надвигающегося террора Рерих не теряет самообладания и продолжает вести переговоры о продаже своих произведений и организации выставок в Стокгольме, Копенгагене и Гельсингфорсе (Хельсинки).

Так, 29 марта 1919 года, в день вернисажа работ Рериха в салоне Стриндберга в Гельсингфорсе, в местной газете «Русская жизнь» опубликована статья писателя Леонида Андреева «Держава Рериха», разглядевшего в творчестве мастера мир, с которым люди обычно связывают свою мечту. Русский писатель, так же как и Репин, остался на территории, которая отошла к белофиннам, просто проживая на своей даче в поселке Веймола[181]. В финской прессе Андреев выступал с антибольшевистскими статьями.

Все получилось. Финский диктатор барон Маннергейм прислал Рериху свое личное приветствие, а его адъютант, живописец Галлен-Каллела, выступивший поручителем, обратился к приглашенным на вернисаж с приветствием от финского правительства.

Рерих уезжает из Скандинавии фанатичным врагом большевизма и сторонником белого адмирала Колчака. Двадцать второго июня 1919 года на заседании «Русско-Британского 1917 года Братства» Николай Константинович даже вставляет в свое выступление слова из обращения «Союза трудовой интеллигенции в Стокгольме»: «Из формулы: Колчак или Ленин – никто третий, мы сознательно, во имя строительства, сказали: Колчак»[182]. Там же он сообщает: «Скандинавский Комитет, еще в декабре месяце, присоединившись к организациям адмирала Колчака и поставив перед собой ясно очерченную задачу поддержки боеспособного элемента в борьбе с большевиками, поступил определенно и ясно, и эта ясность возбудила к работе Комитета уважение и внимание, которым органы его пользовались даже и со стороны финляндских властей»[183].

Но Рерих не хочет быть всего лишь печатным или художественным рупором Белого движения. Теперь он становится и его политиком. Так, 19 мая 1919 года он, как секретарь Особого комитета по делам русских в Финляндии, подписывает постановление этой организации «ассигновать из последних остатков 15 т[ысяч] ф[инских] м[арок] и перевести их для раздачи в распоряжение генерала Юденича, в руках которого сосредоточены все денежные выдачи Скандинавского о[бществ]ва в Финляндии. Копию отношения Особого комитета препроводить при переводе денег генералу Юденичу»[184]. И это, между прочим, первые большие деньги, которые поступают в кассу Северо-Западной армии белых, наступающей на Петроград.

Но и в Великобритании, куда Рерих собирался выехать, иностранцев не особенно ждали. Для получения виз его друзьям и юристу-эмигранту А. В. Руманову пришлось дать письменное обещание британскому Министерству труда, что своим пребыванием в стране Рерих не причинит вреда профсоюзным деятелям.

«Конечно, я не обидел их, – говорит Рерих, – если не считать в обиду, что некоторые мои картины остались в Англии в двух музеях и некоторых частных коллекциях»[185]. (Тут художник имеет в виду последующую продажу англичанам некоторых своих работ.)

Визы подтверждают, что Рерихи выехали через Норвегию, посетили Христианию (Осло), подышали самым бодрящим воздухом на Фиенце – самом высоком горном перевале между Христианией и Бергеном – и наконец сели на бот «Король Хаакон», на котором им предстоял бурный переход в Англию.

Когда корабль выходил из норвежского Бергена, Рерих мог бы заметить военные и транспортные суда британского флота, которые шли вдоль берегов в сторону Мурманска – там продолжалась интервенция.

Но вряд ли он думал о том, что оставлял за спиной. Лондон казался многообещающей столицей: здесь ждало и приглашение от Дягилева, и обещанная работа в Ковент-Гардене, и, наконец, план по организации собственных выставок, суливших продажи.

Но главного, что его ждало в этой столице, Рерих предвидеть не мог. Это был человек, который станет его тенью, верным оруженосцем и секретарем…

Его появление на линии жизни нашего героя было по-настоящему таинственным.

Глава 5. Секретарь с темным прошлым

Тайна Владимира Анатольевича Шибаева (1899, Рига – 1975, Кардифф) напрямую связана с миссией Рериха. Он – важная фигура в биографии «русского Индианы Джонса». Странный человек, не стремившийся привлекать к себе внимание, оказался хранителем многих секретов семьи мистиков. И был секретом сам по себе.

Алексей Есаулов, близко знавший его русский эмигрант, говорил мне, что Шибаев был горбуном. Это действительно заметно на фотографиях. В мемуарах сам Шибаев описывает причину недуга: «Мальчиком, около шести лет, когда родители были на концерте Самсона-Гиммельштерна[186] в Дубулти[187], я вылез поздно вечером на балкон и упал через перила на булыжник мостовой. Только потом заметили, что у меня началось искривление позвоночника»[188].

«Яруя» (то есть «почитатель Бога») – под таким псевдонимом Шибаев возникает в переписке Рерихов. О своей первой встрече с художником в 1970-е годы Шибаев рассказывал так: «Впервые я познакомился с Николаем Константиновичем и его семьей в Лондоне в 1919 году. Тогда я еще не знал, что эта встреча изменит весь ход моей жизни! Н. К. зашел в издательство на Флийт-стрит (авторская орфография. – О. Ш.), где я работал, справиться, не знают ли они кого-нибудь, кто мог бы срочно перепечатать на русской машинке его новую книгу “Цветы Мории”. Я был рад это сделать, познакомившись при этом с глубоко своеобразными идеями этих стихов, а особенно с циклом “Мальчику” и “Ловцу, входящему в лес”. Я сразу был привлечен к Рериху как к писателю-мыслителю»[189].

Описанная сцена знакомства полна романтическим флером, порожденным поклонением рассказчика. При этом отсылка к стихотворению «Ловцу, входящему в лес», на которое опирается мемуарист для датировки, недостоверна: в сборнике «Цветы Сада Мории», который был впервые опубликован в эмигрантском издательстве «Слово» в Берлине, у стихотворения есть точная авторская дата и даже локация – «15 апреля 1921 года. Чикаго, США». И далее уточняется: «Н. К. уезжал в Чикаго на открытие выставки. В вагоне была дана поэма “Наставление ловцу, входящему в лес”»[190]. Так что Рерих с этим стихотворением в Лондон к Шибаеву прийти не мог. И вряд ли это случайная ошибка.

Устные воспоминания Шибаева мне пересказывал его бывший коллега по преподаванию в Университете Дели русский эмигрант Есаулов[191]. И они отличались от того, что Шибаев писал в мемуарах. Вот что пересказывал с его слов Есаулов: «Началась революция, он очутился в Риге, и там он познакомился с Рерихом»[192]. Или, в другом месте нашей беседы, прослушав историю, связанную с перепечатыванием стихотворений, Есаулов заметил: «Он мне иначе сказал, что в Риге он познакомился с Рерихами и они его вывезли…»[193] При этом в 1919 году Рерихов в Риге не было вообще.

Многочисленные разночтения в воспоминаниях Шибаева, связанные со знакомством с Рерихом, – отнюдь не аберрация памяти. Тут кроется нечто большее. Но ключом к подлинной биографии Шибаева является экстраординарный случай, произошедший в Дели восемь лет спустя после смерти Николая Рериха.

Это случилось в уже независимой Индии. Победа СССР во Второй мировой войне сделала русский язык чрезвычайно популярным у индийцев. Монография «Москва – Дели» сообщает: «В 1946 году Делийский университет ввел двухгодичный курс русского языка». Один из первых выпускников этих курсов профессор Ч. Н. Чакраварти вспоминал: «Объявление о приеме на курсы вызвало огромный отклик. Желающие поступить приходили в течение многих дней… Никто из индийцев тогда не знал русского языка, поэтому все преподаватели были только русские. Первым руководителем отделения русского языка стал В. А. Шибаев»[194]. (Рерих скончался вскоре после этого нововведения, 13 декабря 1947 года.)

В середине 1950-х годов русскими языковыми курсами руководил все тот же Шибаев. Тогда под его руководством служил только один преподаватель, уже упомянутый выше мой конфидент Алексей Владимирович Есаулов. Других учителей русского в Делийском университете на тот момент не было.

И вот Есаулов, вернувшийся из эмиграции в восьмидесятидвухлетнем возрасте, в 1994 году рассказал мне на диктофон в Москве, в квартире недалеко от Речного вокзала, об одном странном событии. Оно произошло во время визита в Индию советской делегации во главе с Н. С. Хрущевым.

Тогда все ожидали приезда главы СССР в Делийский университет. Но оказалось, что накануне высокого визита, который, заметим, так и не состоялся, туда заехал… глава КГБ СССР Иван Серов!

Вот как, со слов Есаулова, это было описано в моей публикации в газете «Сегодня» от 29 октября 1994 года: «Спустя годы, во время визита Хрущева в Индию (как вспоминает А. В. Есаулов), Делийский университет, где Шибаев преподавал русский и немецкий языки, посетит скромный человек с открытым наивным взглядом с несколькими телохранителями – один из членов советской правительственной делегации, руководитель КГБ СССР Иван Александрович Серов.

Его встреча с Шибаевым будет длиться всего несколько секунд. Он войдет в кабинет горбуна, пожмет руку Владимиру Анатольевичу и тут же выйдет».

После той газетной публикации я еще дважды встречался с Есауловым, и он, опять-таки на диктофонную запись, рассказал о Серове еще подробней:

– Я увидел – он в коридоре шел. Ко мне попал. Моя комната была первая. Ко мне зашел, поговорил, я вызвал Шибаева, который был там старший. Немножко остался с Шибаевым…[195]

Я переспросил Есаулова:

– Он был недолго в университете?

– Недолго. И, по-моему, он один был. Вы написали, что его сопровождали[196]. Он совсем один.

– Один был?

– Один.

– Без сопровождения?[197]

Вы поймете мое удивление, ведь ранг этого члена советской делегации был предельно высоким. Вот почему в другой магнитофонной записи я заново вернулся к этой странной детали.

Вот что пояснил Есаулов:

– Факультет был большой, огромное здание. Вот он прошел. Ко мне вошел. Я его отвел к Шибаеву. Потом он ко мне вернулся. И у меня как раз был кофе и сэндвичи. Я его угостил кофе и сэндвичем. Это было нетрудно – спросить, где находится факультет русского языка. Он прямо пошел к нам. В простом сером костюме был.

– К вам с ним никто больше не зашел?

– Никто. Один[198].

В своих повторных пересказах этой сцены Есаулов оставался непреклонным – глава КГБ бродил по университету в одиночестве.

Я помню, как меня тогда впечатлило то, что Серов оставил свою охрану при входе в университет. Если при этом он отлично знал, куда идти, то получалось, что к такой встрече он готовился. Все указывало на желание главы КГБ оставить в тайне свой визит к Владимиру Шибаеву – такому маленькому и незаметному человечку и такому важному лицу рериховской летописи… Никто и не узнал бы о встрече, если бы не случайный свидетель.

Эпизод, конечно, можно было бы поставить и под сомнение, сославшись на память старого человека: Есаулову в момент интервью было уже восемьдесят два года… Но во всем имеющем отношение к Рериху случаются вещи действительно фантастические. Подтверждение этой встречи и даже некоторые ее подробности пришли с самой неожиданной стороны, и это было совпадение на грани мистики.

Две тысячи двенадцатый год. Во время ремонта на бывшей даче того самого индийского гостя, Ивана Серова – бывшего главы КГБ, умершего еще в 1990 году, рабочие обнаруживают в стене старого гаража тайник. А в нем два чемодана с дневниковыми и мемуарными записями.

Именно эти тайные мемуары в виде увесистой книги в 2017 году выходят в издательстве «Просвещение» под названием «Записки из чемодана».

Сразу после публикации эта книга вызвала много споров. Был ли корректен подход к публикации? Все ли в порядке с аутентичностью? Высказывалось и откровенное недоверие к публикатору документов журналисту Александру Хинштейну…

А зря.

Это оказались не просто истории становления советских спецслужб и доверенного лица Хрущева. Тут, как в нормальном дневнике, есть порой вполне внешне нейтральные эпизоды, которые должны быть понятны лишь лицам осведомленным, участникам событий и при этом свидетельствуют о его причастности ко многим тайнам.

Другая важная деталь: Иван Серов пострадал из-за близости к полковнику ГРУ Олегу Пеньковскому, завербованному британской разведкой. Серова лишили наград. Созданием этого текста, пусть и тайным, он, вероятно, хотел реабилитироваться и напомнить о том, что по-прежнему много чего знает.

Вот что пишет Серов об интересующем нас визите советской делегации в главный вуз Индии: «Утром после завтрака поехали[199] в Делийский университет, расположенный за городом. Классы и аудитории – все не по-нашему. В ряде случаев высятся четыре каменные стены без крыши, в середине такого колодца стол для преподавателя, вокруг которого скамейки и столики для студентов.

Видели[200] там преподавателя[201] русского языка, сам он “из Петербурга”[202] выехал в Индию после революции[203]. Живет здесь небогато и все время мечтает вернуться на родину[204]. Хрущев спросил[205]: “Так в чем же дело?” – “Не дают визы на въезд”. Хрущев сказал мне записать фамилию, и надо помочь выехать. Я вечером дал телеграмму Ивашутину, чтобы впустили в СССР»[206].

«Записать фамилию…» – получается, что глава КГБ Серов совершил целый визит в Делийский университет лишь для беседы с неким неназванным преподавателем русского языка? Причем Серов явно рисковал – за его машиной обязана была следовать машина индийской охраны. Видимо, полностью скрыть этот визит было просто невозможно, поэтому для индийской стороны должны были быть предложены какие-то объяснения поездки.

То, что разговор с Хрущевым шел только о Шибаеве, не вызывает никаких сомнений. Преподавателей русского языка в тот момент было всего двое – он и Есаулов. Серов считает важным доложить об этом эмигранте и его желании вернуться главе страны!

Уточню, что, согласно мемуарам Серова, данное событие происходит «на следующий», то есть второй, день визита советской делегации в Индию – конкретно 19 ноября 1955 года. Казалось бы, незначительный эпизод. Какой-то страдающий преподаватель, видимо, с ностальгией… Зачем же глава КГБ Серов встречается с ним, передает его просьбу генсеку, а тот тут же откликается и решает вопрос положительно?

Конечно же, я не предполагал, что тайна замурованного чемодана отзовется в истории с секретарем Рериха. Но так и случилось!

Поразительна последовательность действий главы КГБ: разговор с Шибаевым Серов передает Хрущеву. Тот не предлагает решить вопрос с паспортом в консульском отделе посольства СССР в Дели – а ведь это было бы проще, логичнее и законней. Вместо этого дело передается аж первому заместителю главы КГБ – Петру Ивановичу Ивашутину, приказ которому шлется в виде правительственной (и, несомненно, секретной) телеграммы. Почему-то Шибаева теперь должны были просто «впустить» в СССР.

Вот так, одной фразой Хрущева решена судьба человека, который служил секретарем Рериха, когда тот жил в долине Кулу, человека, который был одним из посыльных Рериха в дипломатические миссии СССР в Берлине и Риге.

В Делийский университет Хрущев так и не доехал. И вручение ему степени «почетного доктора» по традиции англоязычных стран так и не состоялось. Однако, если бы такой визит все же произошел, главе СССР, безусловно, показали бы аудиторию, где проводятся занятия по русскому языку, – и руководителя этих курсов Шибаева. В этом случае Хрущев должен был бы ради приличия задать тому вопрос: «Как вы здесь оказались?» И тогда волей-неволей Шибаев должен был бы рассказать хоть что-то, например свою невнятную и сбивчивую историю, как он уезжал «из Петербурга»… В любом случае, обязательно присутствовавшая бы при этом пресса зафиксировала бы еще один вариант его недостоверного рассказа.

По протоколу съездить на проверку в университет перед визитом генсека должен был начальник личной охраны Хрущева Иван Михайлович Столяров. Осмотрев помещение, он должен был обсудить детали с индийскими коллегами, встретиться с Шибаевым, руководителем курсов русского языка.

Но все-таки Хрущев поручил эту поездку Серову. И разгадка вопроса «почему» – это один из тех ответов, которые мы ищем.

Весь эпизод, описанный Серовым, может показаться бессмысленным, пустым событием, мимолетной встречей, о которой уж точно не стоило бы упоминать в мемуарах главы КГБ. Это если не знать того, что рассказал нам о Шибаеве его младший коллега. Однако Серов писал явно для тех, кто знал это и многое другое.

В колониальной Индии Шибаев долго работал секретарем Николая Рериха, поселившегося в Кулу в 1930 году. Нельзя сказать, что Шибаев не попадал в поле зрения британской контрразведки. Так, в 1974 году в Калькутте был опубликован ранее засекреченный доклад «Коммунизм в Индии: 1924–1927». Автором его был Дэвид Петри (1879–1961) – патриарх британской контрразведки МИ-5, руководитель IB (британской разведслужбы колониальной Индии). В книге есть несколько строк, посвященных Шибаеву. Петри ограничивается лишь подозрениями на его счет, главную роль отводя, конечно же, Рериху.

Именно поэтому так важно понять, когда же произошла встреча нашего главного героя и этого второстепенного, загадочного горбуна.

Автобиография Шибаева звучит так: «В Риге давал уроки, потом (из-за войны в памяти все как-то спуталось) на английском крейсере “Принцесса Мэри”, через посредство сестры друга (сына английского консула) попал в Лондон, изучал беспроволочный телеграф[207], кончил с дипломом»[208].

Почему же главе КГБ он рассказывает, что в Индию (а значит, в Лондон, где он должен был получить визу в Индию) выехал «из Петербурга»?[209] Неужто просто ради краткости и упрощения?

К автобиографическому рассказу Шибаева нужно сделать несколько важных уточнений. Во-первых, консулом, политическим советником и единственным британским дипломатом в Риге в интересующий нас период с 1918 по начало 1919 года служил Вивиан Генри Бозанкет (1872–1943).

Во-вторых, единственный корабль британского (как военного, так и гражданского) флота, носивший название «Принцесса Мэри» на тот момент, – это крейсер. Однако он был потоплен в 1916 году, во время Ютландской битвы.

Но предположим искажение памяти. Мало ли на свете британских принцесс? Вдруг речь на самом деле идет о британском судне, изначально гражданском, названном «Принцесса Маргарет»? Такой корабль действительно вывозил часть жителей Риги в 1919 году перед приходом Красной армии.

Это судно было частью начального британского развертывания в Прибалтике во время английской интервенции и Гражданской войны в России. В декабре 1918 года «Принцесса Маргарет» вместе с крейсером «Церера» и двумя дредноутами была направлена в Латвию. Суда достигли Риги 19 декабря, накануне вступления туда Красной армии.

Ситуация ухудшалась, и 28 декабря «Принцесса Маргарет» загрузила триста пятьдесят беженцев (главным образом британских, союзнических и нейтральных гражданских лиц – русских аристократов), а затем 3 января 1919 года отчалила, незадолго до того, как город был захвачен Красной армией. Десятого января 1919 года «Принцесса Маргарет» вернулась в Великобританию, приплыв в Росайт. На ее борту отплыл в Англию и вышеупомянутый консул Бозанкет. Отмечу, что у судна был и второй рейс, но уже после 14 июня 1919 года, когда корабль вернулся в Прибалтику.

Однако в архиве Латвийского общества Рериха в числе прочих документов, попавших туда после его возвращения из эмиграции, сохранился членский билет Теософского общества на имя В. А. Шибаева, который был подписан ему в Лондоне президентом этого общества Анни Безант и датирован 5 июня 1919 года. Значит, отплытие Шибаева в Лондон могло случиться (если, конечно, оно действительно случилось) только до вступления в общество, в первый рейс корабля в Ригу. Сомнительно выглядят и дальнейшие детали: «…через посредство сестры друга (сына английского консула) попал в Лондон…»

«Сестра сына английского консула» – по всем законам при роды это дочь или падчерица английского консула. То есть Бозанкета. Однако в мемуарах семьи Бозанкет, хранящихся в университетской библиотеке в Лидсе, сообщается, что их дочь Мэри родилась 30 августа 1913 года в Кембридже[210]. Естественно, пятилетняя девочка в декабре 1918 года навряд ли помогла бы Шибаеву с устройством его на корабле. И даже не из-за возраста, а потому, что она вообще никогда не бывала в Риге, о чем свидетельствуют документы семьи.

Вот что сообщается в семейной хронике о супруге консула: «Она была полна решимости родить ребенка в Англии, и Мэри, ее первенец, появилась на свет в Кембридже 30 августа 1913 года. Вскоре ее отдали на попечение бабушки с дедушкой и няни, так как Дороти должна была вернуться к мужу в Латвию»[211].

С «другом (сыном английского консула)» дела обстоят еще хуже. Сын Питер у Бозанкета родился только в ноябре 1919 года[212] (крещен 30 января 1920 года[213]). Других детей у консула не было. Так что подобная дружба была для Шибаева даже физически невозможна. Все эти усложненные пассажи с запутыванием родственных связей выглядят недостоверными. Шибаев хотел, чтобы подлинные обстоятельства его знакомства с Рерихами остались неизвестны. Фигура анонимного «английского консула» в этом рассказе Шибаева используется исключительно для подтверждения легальности переезда в Англию. Возможно, какой-то сотрудник британской миссии мог ему как-то помочь (или его пресловутый сын, или сестра этого сына), но совершенно точно, что им не был сам консул.

В общем, обстоятельства того, как Владимир Анатольевич Шибаев действительно въехал в Англию, остаются тайной.

С моей точки зрения, реалистическим видится только тот путь, который и озвучил Хрущеву глава КГБ СССР Серов со слов самого Шибаева: «из Петербурга».

О себе Владимир Анатольевич печатно сообщал немногое: «Родился 15-го (27-го по-теперешнему) ноября 1898 г. в Риге. Отец был сначала счетоводом большой клееночной фабрики, и как сейчас предо мною на глазах, вижу, как она сгорела – колоссальное пламя вмиг пролетело с одного конца длиннейшего отдела – сушильни и вся крыша взлетела кверху. Меня, маленького мальчика с сестрой, закутали и на извозчике отправили далеко оттуда, к тете. Потом отец был управляющим единственного в Риге Русского банка. Он хотел, чтобы я стал “коммерсантом”, и потому я посетил сначала Рижское коммерческое училище Биржевого общества, а к началу войны (первой), когда эвакуировались в Питер, [поступил] в Коммерческое училище Петра Первого (с эполетами золотом на зеленом П. П. (Петр Первый))[214]. Кончил я с серебряной медалью (две четверки из общего числа девяносто шесть предметов) – и за это, помню, отец меня сильно выбранил, ибо ожидал золотую. Было это на Фонтанке, где-то недалеко от Мариинского театра. Там, на мраморной доске, была моя фамилия, но не знаю, что там сейчас, вероятно, школа, но, конечно, не коммерческая. В Риге в том здании сейчас Городской музей. Помню еще, что окончание с медалью давало “личное почетное гражданство Петербурга” и “кандидата коммерции” (конечно, не канд[идата] комм[ерческих] наук – это университетское отличие). Но меня клонило к наукам, языкам и к изобретениям. Записался в Политехнический институт в Лесном на механ[ическое] отделение и за год прошел два курса в отделе двигателей внутр[еннего] сгорания»[215].

Судя по этому отчету об учебе, в 1917 году юный Шибаев находился в Петрограде.

Идентификационная книжка свидетельствует, что Рерих и его семья прибывают в Англию 14 июля 1919 года.

Планов было много. Дети – Юрий и Святослав – поступили в высшие учебные заведения. Юрий становится востоковедом, а Святослав художником. Дом № 25 по Queens Gathe Terrace в Кенсингтоне, где селится семья, становится инкубатором идей и местом регулярных спиритических сеансов. Время метаний покамест закончилось, спокойно устроившись, семья теперь может расслабиться и предаться духовным исканиям.

Двадцать четвертого марта 1920 года недалеко от их дома, как рассказывала Елена Рерих, происходит экстраординарное событие: у входа в Гайд-парк толпа вдруг расступилась, и она увидела двух рослых индийцев, которые таинственно улыбались ей[216]. Это были верховные боги теософии: махатмы Кутхуми и Мория.

Встреча состоялась там же, где 12 августа 1851 года этих инфернальных существ встретила и Елена Блаватская[217]: у входа в Гайдпарк со стороны Кенсингтон-роуд, в двух шагах от монумента принцу Альберту.

Этот мемориал – сложносоставной памятник владычества Британской империи на четырех континентах. Нас интересует его скульптурная группа «Азия», наиболее близкая к тому входу в Гайд-парк, где, по утверждению Елены Рерих, произошла историческая встреча. Два вооруженных аборигена, являющиеся частью «Азии», – индиец и афганец – вполне могут оказаться теми тенями, явившимися «русской пифии» в сумрачный лондонский вечер. Тем более что встречи с каменными гостями в жизни Рерихов случались и позже…

В тот же вечер 24 марта состоялся и сеанс чревовещания с теми же махатмами из Гайд-парка. Елена Рерих впервые запишет в дневник махатмические слова: «Я твое благо, я твоя улыбка. Я твоя радость, я твой покой, я твоя кротость, я твоя смелость, я твое знание!»[218] Не многословно для потусторонних гостей.

Показательно, что три года спустя, 23 июля 1923 года, на спиритическом сеансе с помощью чревовещания Елена Рерих получит подтверждение своим подозрениям относительно той первой встречи. Вот диалог «пифии» и гималайского махатмы М. М., записанный ею в 1923 году по свежим следам: «Приезжал ли М. М. для нас в Лондон? – Да. – Какое было воздействие? – Готовил ауры. Наполнял нервные центры субстанцией атака пурушевая, или чистый мост. Главное – направить лучи, чтобы не ломались, но лучше входили друг в друга…»[219] Лондонский период – это время, когда окончательно оформляется рериховская тяга к идеям Теософского общества, возникшая в дни тревог на берегах Ладоги. Теперь теория Блаватской для Николая Константиновича не только личный ориентир, но и мотив творчества, наполнение художественного пространства голосами потустороннего мира, истовая вера в мифологию всесилия махатм, которые являются его жене и порабощают ее сознание.

К середине 1919 года относится встреча Рериха с Владимиром Шибаевым, который получает удостоверение члена Теософского общества как раз 5 июня. Молодой человек даже живет рядом со штаб-квартирой духовидцев. Тяга к теософии – новой религии нового века, возможно, сблизила этих весьма разных людей.

Однако именно в это время Рериху о себе напоминает мир других, политических теней. Его реакция на этот раз воплощается в эмоциональный текст. Двенадцатого августа 1919 года из-под его пера выходит статья с названием «Насильники искусства». Она печатается в Лондоне месяц спустя как листовка «Русского освободительного комитета». А затем, под названием «Разрушители культуры», ее перепечатывают по-немецки и в берлинской брошюре Friede und Arbeit.

В статье художник не оставляет сомнений относительно своих политических пристрастий. Размышляя о положении в Советской России, Рерих воспаряет даже к прокурорским инвективам: «Вульгарность и лицемерие. Предательство и продажность. Извращение святых идей человечества. Вот что такое большевизм. Это наглый монстр, который врет человечеству. Монстр, владеющий россыпями драгоценных камней. Но подойди ближе. Не бойся взглянуть! Камни – это подделки. Только слабый глаз не видит фальши блеска. В этом блеске гибнет мир, в этом блеске гибнет настоящая духовная культура. Знай, наконец, больше, чем ты знал»[220].

Но проходят месяцы. На родине все тянется Гражданская война, большевистская революция не гаснет. На смену боевому настрою приходят грусть и уныние. Ведь Рерих думал, что эмиграция – это краткий миг, за которым последует возвращение в Петербург, например, в обозе Юденича. Но армии белых рассеиваются, а возращение домой откладывается. Во вторую годовщину Октября Рерих признается живущей в Париже княгине Тенишевой: «Общие наши русские дела приводят в уныние. Здесь прямо волна внимания к большевизму. А из Кембриджа и Оксфорда мне сообщают, что среди студенчества и радость и разрушение. Откуда эта глупость? Откуда стремление к самоуничтожению? Из Италии писали мне, что над ними тоже возможность большевизма. Куда же направляется культура? Или правда, как говорят теософы, что сейчас смена веков. Калиюга (черный век) сменяется белым – культурою духа. Но ведь одна минута Брахмы – это 200 000 земных лет. <…> Нет ли у вас новых вестей с юга России? Оба моих брата потерялись: Борис был в Киеве, а Владимир при Колчаке в Омске, но теперь оба исчезли[221]. Вообще с прошлого декабря[222], за время моей работы в колчаковских организациях, столько драм прошло перед глазами! Столько благородных офицеров исчезло навсегда. А дело еще так далеко. А все-таки Русь будет!»[223]

В последующем письме к Тенишевой от 25 января 1920 года Рерих сообщает об обращении к нему московских коммунистов: «Деятельность большевиков и их агентов усилилась. Мне предлагали крупную сумму, чтобы войти в интернациональный журнал. Все на почве искусства и знания. С этими козырями они не расстаются»[224]. Но после некоторых раздумий о предложении и суммах Рерих в конце письма все же добавил: «Однако есть надежда, что что-нибудь совершенно неожиданное может повернуть наши события. Думаю, что будет что-то совсем новое»[225]. Напомню, что именно княгиня Тенишева до революции давала суммы на издание журнала «Мир искусства», такого важного для Рериха. И в эмиграции ей удалось сохранить некоторое состояние. Так что рассказ о подобном предложении «конкурентов» прославленной меценатше мог носить в письме Рериха и характер робкого намека.

Ничего нового, однако, так и не случается. На коне в ту пору из эмигрантов только неутомимый, везде успевающий Дягилев и его триумфальная команда «Русских сезонов». Но Рерих давно выпал из его орбиты – для балетов Дягилева теперь рисует Пикассо, воистину настал «новый век».

У Рериха думы о другом. Ощущение краха Белого движения не покидает его. Единственная надежда на будущее – благополучное устройство судьбы сыновей. Хотя бы тут – светлые проблески, прямая дорога. Сын Юрий потом напишет в краткой биографии: «Осенью 1919 г. переехал в Лондон (Англия), где занимался в Школе восточных языков при Лондонском университете (персидское и санскритское отделе ние)»[226]. Выбор Юрием карьеры востоковеда – явно родительский. Его знания будут необходимы в том плане, который начинает формироваться в голове Рерихов. Без Юрия ни будущая экспедиция, ни ее самые опасные и авантюрные вылазки не состоялись бы.

Святослав же поступает в Королевскую академию искусств.

Но, в принципе, дела-то не так уж и плохи. Дягилев все-таки пригодился: он устраивает в Goupil Gallery в Лондоне 29 апреля 1920 года выставку картин Рериха «Очарование России». Спонсорами события стали Герберт Уэллс, Фрэнк Брэнгвин, лорд Гленконнор, сэр Сэмюель и леди Модехоар.

Две работы, представленные на выставку почетным комитетом Музея Виктории и Альберта, – это эскизы для тех самых, еще довоенных «Русских сезонов», то есть для «Весны священной» («На севере» и «Половецкий стан»).

Вернисаж приносит Рериху новое полезное знакомство: Альберт Коутс, который долго был дирижером петербургской Императорской оперы, представляет Рериху Томаса Бичема. Этот музыкант и одновременно фармацевтический магнат заказывает декорации для постановки в Ковент-Гардене. Он поручил Рериху восстановить декорации «Князя Игоря», купленные сэром Томасом у Дягилева, а также сделать эскизы к «Снегурочке», «Царю Салтану» и «Садко».

По всей видимости, англичанин собирался устроить что-то типа mixed-bill, то есть программы, где смешиваются представления оперы и балета, как это было в 1913 году в рамках дягилевских программ в театре Друри-Лейн. Бичем планировал вновь повторить успех этих постановок. Работы, поручаемые художнику, должны были быть щедро оплачены.

Рерих очень рассчитывал на этот большой проект, который принес бы ему средства, позволяющие отправиться в паломничество к святыням Индии и берегам Ганга. «К сожалению, сэр Томас обанкротился, и это сказалось на Рерихе, как и на многих других художниках», – рассказывает Селиванова[227].

На выставке Рерих снова встречает Шибаева. Об этом моменте Шибаев вспоминал так: «Конечно, с величайшим удовольствием принял любезное приглашение посетить его выставку в Goupil Gallery в мае 1920 года»[228]. Обратите внимание, что это приглашение не на апрельский вернисаж, а отдельное приглашение на встречу entre nous![229] Позже их знакомство, очевидно, продолжится на спиритических сеансах в Лондоне, в доме Рерихов.

Шибаев приходит на выставку в мае. И в том же мае в Лондон прибыл человек, который в дальнейшем в тайной переписке Рериха и Шибаева будет фигурировать под кличкой «епископ». Это был сам народный комиссар путей сообщения Леонид Борисович Красин.

Этот Красин давно мозолил глаза Рериху. Еще в Швеции, делая 22 июля 1919 года доклад на заседании «Русско-Британского 1917 года Братства» Рерих говорил: «Около Стокгольма живет семья пресловутого комиссара Красина, получая от него из Питера драгоценности и деньги»[230].

В московском Настасьинском переулке дом 3 привлекает взгляд смесью «древнерусских» мотивов, готических шпилей и барочной рустовки. Здание, построенное в 1913–1916 годы, является эклектичной смесью мотивов историзма и модерна. Когда-то в нем располагалась Ссудная палата. А сегодня центральное хранилище Центробанка РФ. Долгое время это место принадлежало его предшественнику – Государственному хранилищу СССР.

В начале 1920-х годов дом получил весьма карикатурное прозвище – «Кладовка Ленина». И это не случайно – хотя изначально кладовая секретной партийной кассы помещалась в подвале Сенатского дворца в Кремле, где находилась и квартира Ленина, но затем это хранилище переехало в здание в Настасьинском переулке.

Путь в ленинский «фантастический грот с сокровищами» описал курьер Коммунистического интернационала под кодовым именем «товарищ Томас»: «Шли разными запутанными переходами, с фонарем в темноте. Тяжелая дверь, которую Ганецкий отпирал несколькими ключами. Попали в большую подвальную комнату – без окон, плохо освещенную. Рассмотрел не сразу по стенам какие-то стеллажи, чем-то заполненные, на полу всякие ящики и чемоданы. Повсюду золото и драгоценности: драгоценные камни, вынутые из оправы, лежали кучками на полках – кто-то явно пытался сортировать и бросил. В ящиках около пола полно колец. В других золотая оправа, из которой уже вынуты камни. Ганецкий обвел фонарем вокруг и, улыбаясь, говорит: “Выбирайте!” Потом он объяснил, что это все драгоценности, отобранные ЧК у частных лиц – по указанию Ленина, Дзержинский сдал их сюда на секретные нужды партии. “Все это – добыто капиталистическим путем ограбления народа – теперь должно быть употреблено на дело экспроприации экспроприаторов”, – так будто бы сказал Ленин.

Мне было очень неловко отбирать: как производить оценку? Ведь я в камнях ничего не понимаю. “А я, думаете, понимаю больше? – ответил Ганецкий. – Сюда попадают только те, кому Ильич доверяет. Отбирайте на глаз сколько считаете нужным. Ильич написал, чтобы взяли побольше”»[231].

Гохран создавался для особых целей и ассоциировался с особыми методами. Сюда свозились ценности разного рода: золото, иные драгметаллы и, конечно, драгоценные камни, конфискованные чекистскими органами у представителей русской аристократии, буржуазии и духовенства. У «пещеры Аладдина» Гохрана была единственная задача – скрытое финансирование Мировой Революции.

Председателем Гохрана был Яков Ганецкий. В 1917 году он организовал переезд Ленина из Швейцарии через Германию и Швецию в Россию.

Ганецкий считался асом конспирации, хотя при этом был известен спецслужбам Германии и Швеции, с которыми, видимо, контактировал. Это был агент для темных операций, который вращался в кругах шведских социал-демократов и левых. Новая идея Ленина, касавшаяся поддержки революций в Европе, была ему понятна: коммунистические группы в Германии и других странах в преддверии восстаний должны были получить средства на агитацию и оружие.

Из «кладовки Ленина» экспроприированные бриллианты и украшения иногда попадали прямо в руки доверенным ленинским курьерам. При этом они актировались через расписки Бюджетной комиссии Коминтерна.

Первый конгресс Коммунистического интернационала (Коминтерна) прошел в марте 1919 года в Москве. Он поставил своей задачей создание всемирной федерации с мировым пролетарским правительством во главе. Вот почему Бюджетная комиссия распределяла камни и золото между курьерами, отправлявшимися в Европу.

Но золотые монеты, выпущенные в Российской империи, а также отчеканенные в Советской России в 1921 году, находились в Европе под международным запретом: ведь идет борьба с большевизмом. Поэтому в Москве монеты тайно переплавляли и продавали в Европе как золотой лом. Драгоценности были предпочтительнее: их легко спрятать в одежде или багаже – в полости в дне чемодана. Для примера: в 1919 году Бюджетная комиссия Коминтерна вручает товарищу Забрежневу для французской компартии два бриллианта по 12,17 карата каждый, два бриллианта по 11 каратов, четыре бриллианта по 5,48 карата и один бриллиант 4 карата. Еще одному курьеру – Левину, уже для Англии, было передано девять бриллиантов по 39,4 карата и два бриллианта по 14,35 карата[232]. Эти фантастические богатства передавались комиссией курьеру, как показывает опись, «заделанными в дно чемодана».

Тысяча девятьсот девятнадцатый год – пик бриллиантовой лихорадки. Карательные органы большевиков, проводящие экспроприации день и ночь, забивают сейфы конфискованными ценностями. Но мировая революция не может ждать, ведь рабочее движение вот-вот может пойти на спад.

Двадцать восьмого июля 1919 года секретарь исполкома Коминтерна Ян Берзин посылает срочное письмо Григорию Зиновьеву. «Переговорив с Владимиром Ильичом, мы пришли к заключению, что пяти миллионов мало, что нужно увеличить отправляемую сумму до двадцати миллионов франков (приблизительно один миллион фунтов-стерлингов). Соберут ли сразу такую сумму, неизвестно. Сегодня была Дмитриева, поедет в Питер и привезет нам деньги и ценности. Необходимо написать Hoglund’у[233], как они должны распределять полученные деньги. Известную часть (скажем, половину) просто сохранить как запасной фонд, остальное надлежит распределить между коммунистическими и левосоциал-демократическими группами Западной Европы и Америки, причем спартаковцам нужно дать сразу ту крупную сумму (несколько миллионов), они давно просят, мы не могли отослать главным образом из-за волокиты, с которой связано получение кредитов из ЦК». И далее: «Во всяком случае, написал письмо Hoglund’у с целым рядом практических указаний. Они же люди наивные, странно, например, поучать их, чтобы ценности реализовывали в различных странах, а не в своей только столице, чтобы фонд хранили в разных местах, причем у благонадежных лиц, а не у себя…»[234]

Управляющий делами исполкома Коминтерна товарищ Клингер в письме главе исполкома Коминтерна Зиновьеву рисует дальнейший маршрут для драгоценностей: «Во вчерашнем заседании Бюро послал доклад т. Круминой, приславшей из Берлина и обрисовавшей углами положение заключенных спартаковцев в Германии, было решено ассигновать один миллион рублей в распоряжение т. Фукса и Леви для облегчения страдания этих несчастных. Миллион этот должен быть вычтен из суммы, отправляемой пароходом, и направлен через Стокгольм в Берлин»[235].

У «кладовки Ленина» было два важных филиала – в Таллине и в Риге. Со слов ювелира-свидетеля парижские «Последние новости» от 19 мая 1922 года сообщали: «Там можно было видеть целые горы бриллиантов, жемчугов, изумрудов, рубинов, сапфиров и других камней… это зрелище напоминало сад Аладдина из “Тысячи и одной ночи”…».

Для отправки пролетарской помощи в Европу было только два пути. Один из них пролегал по территории Эстонии, через так называемый вайдогский этаппункт, где курьеры становились пассажирами моторного бота «Роза». Для скандинавских стран существовал и специальный конспиративный путь до Мурманска, а оттуда уже через Норвегию в столицу Швеции[236]. Кроме того, в Стокгольме сосуществовали два русских посольства: советское и то, которое представляло власть уже почившего Временного правительства. Советское выдавало визы в Германию, с которой был заключен Брестский мир, а посольство Временного правительства штамповало визы в Англию и Францию, куда большевикам был путь закрыт. Однако, имея нормальные подложные документы, визу Временного правительства можно было легко получить.

Столица Швеции, как главный пункт транзита всех тайных курьеров большевиков, в тот период была очень опасным местом. Здесь действовала «Лига убийц», банда, состоявшая из белых эмигрантов. Она вела охоту прицельно на гонцов из «кладовки Ленина», грабя и намеренно убивая приезжих. Об этих событиях подробно написал в своей книге «В мире мерзости и запустения»[237] советский посол в Швеции Вацлав Воровский. И хотя организация «Лига убийц» все-таки была разгромлена властями страны, террор против коммунистических гонцов не закончился.

Еще за год до своей поездки в Лондон, состоявшейся в 1919 году, Леонид Красин получил от Бюджетной комиссии Коминтерна драгоценных камней и ювелирных изделий на общую сумму семь миллионов сорок тысяч золотых рублей[238]. Эти фантастические деньги должны были пойти на субсидии компартии Великобритании и организацию пропагандистских коммунистических изданий. И Рерих, видимо, был прав, когда, упоминая родственников Красина, говорил, что они жили «получая от него из Питера драгоценности и деньги». В Стокгольме находилась супруга Красина Любовь Васильевна и дочери Людмила и Екатерина. Вот только откуда Рерих мог это знать?

Сбывать драгоценности в Лондоне не представляло труда: ведь тут находилась международная алмазно-бриллиантовая биржа, крупные аукционные дома Sotheby’s и Christie’s, а также множество «черных» дилеров, привычно скупавших мелкие партии, правда, по минимальной цене.

В канун отъезда из России в марте 1920 года Красин получил особый мандат от Совета Народных Комиссаров – как особо уполномоченный Советской Республики «принимать решения от лица Советской Республики»[239].

Когда 27 мая 1920 года Красин прибывает в Лондон как высокопоставленный эмиссар Кремля, он, разумеется, встречается с самыми разными и важными людьми, начиная от премьер-министра Великобритании.

Но вот что удивительно: Красина заинтересовал и художник Рерих. Факт своего знакомства с Красиным тот подтвердит в Америке 27 ноября 1924 года в частном разговоре со своей духовной ученицей Зинаидой Лихтман-Фосдик. Она запишет сказанное мастером: «Также научил нас, если будут спрашивать, почему Н. К. знаком с большевиками (Красиным и др.) и имеет с ними сношения, – то просто ответить, что он запрашивал по поводу своей коллекции картин в Петрограде»[240].

Значит, предметом встречи была та самая рериховская коллекция старых мастеров?

Теоретически личный запрос о своих картинах Рерих мог сделать Красину в Лондоне в 1920 году в короткий промежуток времени – с 27 мая (когда Красин прибыл в британскую столицу) до 7 июля (когда на английском эсминце он отбыл в Таллин).

«…Потом определенно обратились к нему в Лондоне с просьбой, чтобы он приехал и сделался главой художественного образования…»,[241] – вспоминала Лихтман-Фосдик со слов Рериха об очередном заходе большевиков.

«Заведующий Отделом изобразительных искусств Наркомата просвещения» – так называлась должность, на которую опять намекает Рерих в разговоре с Лихтман-Фосдик. Это та самая должность от Луначарского, которую увел у него Давид Штеренберг (отставленный с нее 26 февраля 1921 года).

Отношения наркома просвещения Луначарского со Штеренбергом в должности заведующего ИЗО складывались конфликтно, планы сменить его на старую кандидатуру, то есть на Рериха, вполне могли всплыть.

Учитывая дружбу Луначарского и Красина (в 1924 году они вдвоем даже создали совместный «Проект доклада комиссии о постройке вечного мавзолея В. И. Ленина»[242]), такое предложение выглядит реальным. И, значит, первая встреча Рериха и Красина была действительно в Лондоне.

Между прочим, Луначарский – это еще один фигурант тайной переписки Рериха с Шибаевым, где он проходит под псевдонимами Лорме и Лунов.

Луначарский действительно мог попросить Красина пригласить старого кандидата вновь подумать об уже обсуждавшейся заманчивой должности. А как еще истолковать это записанное ученицей безличное «…обратились к нему в Лондоне с просьбой…». Кто еще мог быть этим безликим просящим? Красин подходит. И когда Рерих мог с ним познакомиться, если не в Лондоне?

Интересно, что в то же самое время Николай Константинович продолжал оставаться корреспондентом и колумнистом колчаковской прессы в Англии, а также был членом «Русско-Британского Братства», задача которого состояла в поддержке британской интервенции в Россию[243].

Однако в «русском Индиане» бушевал конфликт интересов: с одной стороны, он был сторонником Белого движения и «освободительной миссии» английской интервенции, а с другой – он стал теософом, приняв особую форму религии и поведения. Кроме того, Рерих никогда не пренебрегал материальными благами, а теперь они особенно были ему нужны, поскольку способствовали осуществлению его миссии, воплощению мечты.

Если Рерих намеревался юридически, официально вступить в то самое, главное Теософское общество, к которому он уже давно принадлежал идеологически, то он не мог не понимать, что крупным членом этой организации является Индийский национальный конгресс, возглавляемый Ганди и борющийся за независимость Индии от Британской империи. Главой Теософского общества была Анни Безант – ирландка, выступающая за независимость Ирландии от той же империи. Не мог он не знать, что нобелевский лауреат Рабиндранат Тагор, с которым Рерих хотел познакомиться, отказался от рыцарства Британской короны в знак протеста после расстрела в Джаллианвала-Багх четырехсот безоружных индийцев в апреле 1919 года.

Всем этим собратьям по духу и исканию свободы было бы непонятно, как человек, решивший вступить в Теософское общество, состоит одновременно в «Русско-Британском Братстве» и добивается интервенции в свою страну войск Британской империи.

Шибаев утверждает, что 2 июня 1920 года он был приглашен к Рерихам и тогда впервые встал вопрос о его работе секретарем. Удачное совпадение (совпадение?): Шибаев оказался знаком и с Рабиндранатом Тагором.

Тагор живет недалеко, в одной из лондонских гостиниц. Его старший сын 17 июня 1920 года записывает в дневнике: «…после обеда Сунити Чаттерджи[244] привел Николая Рериха, русского художника, и его двух сыновей. Рерих показал нам альбом репродукций своих картин. Картины действительно замечательны. В западном искусстве нет ничего подобного. На отца они произвели очень большое впечатление… Вся семья собирается в Индию в сентябре. Их искренняя простота и естественные манеры очаровывают, они так свежи, так отличаются от чопорных англичан. Мы хотели бы узнать их поближе»[245].

Двадцать четвертого июня Рабиндранат Тагор побывал у Рерихов в Кенсингтоне с ответным визитом. Николай Константинович открывает для индийского поэта двери своей мастерской, и нобелевский лауреат высоко оценивает его картины. В беседе оказывается, что Рериха волнуют те же поэтические и философские темы, которые важны и для Тагора.

Великий поэт Индии – это не только художественная, но и политическая величина. Его дом в Калькутте – место, где обсуждаются пути освобождения от колониальной зависимости. И зреют в том числе и коммунистические идеи, что мы увидим позже.

Шестого июля Рерих получает удостоверение члена Теософского общества, и его желание увидеть Адьяр, столицу теософии в окрестностях Мадраса, легендарное место, связанное с Еленой Блаватской, выглядит вполне естественно. Что оставалось ему делать в Европе, если надежды на победу белых и падение Петрограда развеялись? Наверное, только Индия могла вылечить его раны, связанные с потерей уютного дома, любыми мыслями вернуться и пропавшими братьями?

Англичане очень осторожно относились к желаниям иностранцев посетить британскую колонию. В неспокойных городах Индостана постоянно происходили волнения, заканчивавшиеся кровопролитными столкновениями королевской армии и местного населения. Все чаще звучали требования независимости и вывода британских войск.

Тем не менее Рериху удается получить визы в этот политически бурный, но наполненный яркой экзотикой мир.

Вот что сообщала об этом британская разведка в 1927 году: «В мае 1920 года профессор Рерих, вооруженный рекомендательными письмами от сэра Денисона Росса и мистера Липера из Министерства иностранных дел, получил визу в Индию в Лондоне. Он хотел посетить эту страну с художественными целями и взять с собой жену и двух сыновей, старший из которых учился в Школе востоковедения и хотел совершенствоваться в восточных языках. Виза в Индию была также выдана Владимиру Шибаеву, которого профессор пожелал взять в качестве своего секретаря. МИ-5 ничего не имела против Шибаева, гражданина Латвии (русского происхождения), родившегося в Риге 28 ноября 1898 года; после революции он занимался антибольшевистской работой и был прикреплен к миссии Нансена в Риге. Его отец – респектабельный гражданин Риги, и он, и сын – очень религиозны, сын – теософ»[246].

Оба английских поручителя – личности экстраординарные. Сэр Эдвард Денисон Росс (1871–1940) – величайший английский востоковед, лингвист, филолог, специализировавшийся на языках Дальнего Востока. Он был первым директором Школы востоковедения Лондонского университета, где как раз учился персидскому языку Юрий Рерих. Росс читал на сорока девяти языках и говорил на тридцати. В годы Первой мировой войны он служил в военной разведке, а позже был директором Британского информационного бюро по Ближнему Востоку.

Второй англичанин – сэр Реджинальд Уайлдиг Аллен Липер (1888–1968) – сегодня известен как основатель Британского совета. Во время Первой мировой войны он начал свою карьеру в Разведывательном бюро Департамента информации и затем служил в Департаменте политической разведки. Занимая должность начальника отдела новостей Министерства иностранных дел, через Британский совет, Британскую информационную библиотеку, Ассоциацию путешествий и иновещание BBC он стремился повлиять на общественное мнение за рубежом.

Получалось, что оба рериховских поручителя были высокопоставленными руководителями британских спецслужб.

Британская разведка отмечала: «Несмотря на то что визы были выданы, семья Рерихов в 1920 году в Индию не поехала»[247].

Став членом клана мифотворцев, Шибаев плетет легенду о своем высоком предназначении стать рериховским секретарем. Так, вспоминая о получении индийских виз, он дальше сетует: «Радость была великая, но, как часто бывает в жизни, человек полагает, а судьба располагает. Так и тут! Николай Константинович получил приглашение директора Чикагского института искусств посетить Америку и устроить выставки в тридцати городах Соединенных Штатов»[248].

Селиванова, к книге которой я уже не раз прибегал как к раннему источнику, записанному еще до создания многих рериховских легенд, дает нам другую панораму происходившего в семейном предприятии Рерихов. Реальное положение семьи в тот момент оказывается драматичным. «В связи с растущим интересом к искусству Востока мысль о поездке в Индию прямо из Англии пришлась по душе художнику и его жене. Поначалу все, казалось, одобряло такой план. Визы были быстро поставлены, билеты куплены, но время еще не пришло. В течение одной недели планы пошли прахом, вложенные деньги были потеряны в результате банкротства…»[249] Помните Томаса Бичема, музыканта и фармацевтического магната, который заказал Рериху повторы декораций?

Банкротство Бичема расстроило все планы Рериха. Но удар оказался не единственным, за ним сразу последовал второй. На этот раз под угрозой оказалось предложение об украшении апартаментов жившего в Лондоне крупного русского промышленника Скидельского. «По заказу Л. М. Скидельского, находясь в Лондоне, Рерих также выполнил серию панно “Сны мудрости”, которые должны были украсить загородный дом господина Скидельского. Однако этот дом так и не был построен, и орден (цикл картин. – О. Ш.), будучи очень большим, постепенно сократился до нескольких панелей»[250].

Собственно, это и предопределило то, что Рерих передумал ехать в Индию и вынужден проститься с Шибаевым, которому теперь предстоит дорога домой – в независимую Латвию и отчий дом в Риге.

Этот крутой поворот маршрута в изложении Селивановой выглядит так: «…возникли всевозможные трудности, в то время как намечается поездка в Соединенные Штаты. Билеты в Индию были обменяны на билеты в Нью-Йорк, и 23 сентября 1920 года Рерих, его жена и двое сыновей отправились на “Зеландии” в Америку»[251]. Переезд был радикальным – Николай Константинович даже пошел на то, чтобы пре рвать обучение сыновей в университетах.

Любопытно, что это движение в сторону Нью-Йорка происходит в тот момент, когда Рерих еще не сказал Советской власти ни «да», ни «нет».

Он по-прежнему поддерживает Белое движение. Но при этом заявлений в полицию по поводу «монстров с драгоценными камнями», как он называл большевиков в статье Violators of Art, встречавшихся с ним, он не пишет. А это в любом случае Красин, о встрече в Лондоне с которым Рерих все-таки упомянул. Впоследствии в секретной переписке художника этот высокий советский чиновник будет фигурировать как «епископ», а его сеть – как «епископальная церковь». Но в тот момент, покидая Британию, Рерих оставил последнее слово за собой и дверь в мир фантастических конспиративных возможностей большевизма придержал открытой.

В этом была особая тонкость его нового положения.

Регистрационный бланк члена ВКП(б) В. И. Забрежнева-Федорова. Публикуется впервые

Глава 6. Дух третьего плана

«В лондонских аукционных домах картины Николая Рериха часто становятся предметом торговых войн между российскими олигархами. Один из них принес туда в прошлом году более двенадцати миллионов долларов», – сообщала газета New York Times 3 апреля 2014 года. Учитывая, что только крупных работ вида «холст/масло» Рерих написал более пяти тысяч, его холсты могли бы стать нормальным платежным средством на внутреннем рынке России.

Нынешние рекорды на его картины очень бы пригодились тогдашнему Рериху, когда 3 октября 1920 года пароход «Зеландия» входил в гавань Нью-Йорка. И пассажиры первого класса – немолодая чета Рерихов – обозревали набережную, готовясь к высадке. Банкротство лорда Бичема, который намеревался профинансировать дягилевские предприятия в Лондоне, лишило Рериха обещанного большого гонорара, на который художник очень рассчитывал. Вопрос денег встал максимально остро.

Перед поездкой Рерих попытался подготовить почву: он вступил в переписку с Адольфом Больмом – солистом Мариинки и дягилевских антреприз, осевшим в Америке и знавшим мир местной арт-прессы. Были и другие, как мечталось, прибыльные идеи.

Проблемы же начинались уже с мелочей. «Путешествие из страны, где обменный курс валюты очень низок, в страну, где он очень высок, неизбежно влечет за собой ряд трудностей, особенно если человек совершенно не знаком с обычаями этой страны. Так случилось и с Рерихом в Америке, куда он прибыл 3 октября 1920 года»[252], – сочувственно пишет всезнающая Селиванова.

При этом подготовительная переписка принесла плоды: уже в порту Рериха встречал Больм, сопровождаемый сотрудницей журнала «Музыкальная жизнь» Фрэнсис Грант. Она приехала специально, чтобы взять интервью у создателя декораций «Половецкого стана», художника-постановщика дягилевских хитов, известных и американским меломанам. Более того, американка нанесла визит Рериху и уже после того, как его семья заселилась в богемный Hotel Artist, и даже стала участником спиритического сеанса. Грант вспоминала: «Все это было поистине чудесно, они говорили со мной так, как будто я была их дочерью, и рассказывали мне все. С тех пор все это стало частью моей жизни»[253]. Журналистка действительно превратилась для Рерихов в проводника в мир американской еврейской общины и музыкальное сообщество Нью-Йорка.

И как будто бы все было неплохо. «Роберт Харше приехал с приглашением музейного тура по Америке»[254], – вспоминал впоследствии Рерих. Этот проект, предложенный директором Чикагского художественного института, сулил художнику путешествие по США. Турне должно было стать не только полномасштабным представлением русского автора американской публике, но и финансовой удачей. В каталоге, выпущенном к турне, один из видных американских критиков Кристиан Бринтон написал максимально лестные слова: «Искусство Николая Рериха и его коллег также во многом обязано чистотой тона и линейной целостностью традициям ранних византийцев. Его таинственность, его страстность, его сияющий хроматический нимб можно найти в миниатюрах анонимных мастеров Киева, Новгорода, Москвы и Владимира, а также на фресках, которые сияют со стен многих украшенных зелеными или голубыми куполами лавр»[255]. Бринтон был выбран Рерихом не случайно – он был критиком, специализировавшимся на художниках-эмигрантах из славянских стран. Также Бринтон имел и репутацию успешного продавца русского искусства в Штатах. Не имея собственной галереи, Бринтон фактически выступал коммивояжером, работающим за счет комиссионных (для выставок-продаж советского искусства), под 10 % от продажи[256].

Первая выставка Рериха должна была открыться в Кингор-галерее на блестящей Пятой авеню Нью-Йорка. Это выглядело началом триумфального шествия. Слова Селивановой: «Почти в каждом городе картины покупались для частных коллекций и музеев»[257], написанные всего три года спустя после высадки на американский берег, кажутся такими успокаивающими.

Но, несмотря на любопытство посетителей, выставка принесла не те результаты, о которых мечталось. Потому-то Елена Ивановна пишет сыну 12 января 1921 года: «Выставка продолжает привлекать толпы. В субботу было около тысячи пятисот человек. Но продаж больше не слышно. Застой продолжается. Никто ничего не продает. Все удивляются, что у нас продано две вещи. Куплено: “Дворец Голицына. Хованщина” и “Терем Садко с видом на Псков”»[258].

Скромные продажи едва покрывали текущие расходы. А потом совсем прекратились. Американский адвокат художника Генри Слободин стал посылать ему тревожные записки: «Дорогой профессор, у меня был телефонный разговор с мистером Россом из “Отеля художников”. Он говорит, что вы должны ему до 1 октября $500,00 арендной платы и $52,12 за некоторые сборы за сентябрь. В общем, вы должны ему до 1 октября $552,12. Пожалуйста, пришлите мне чек на $500,00 и еще один чек на $52,12 (если вы должны его), и я улажу этот вопрос, получив от мистера Росса квитанцию в полном объеме на ваш счет»[259].

Долг за гостиницу накопился, потому что имевшиеся деньги были потрачены на учебу сыновей в американских университетах. В этом чрезвычайном положении Рерих отдает в банковский залог свои картины, но такая сделка тоже могла быть лишь отсрочкой.

Почему же американский «бизнес-план» провалился?

Причина проста – Рерих рассматривал Америку лишь как транзитную точку перед путешествием на Восток по Тихому океану. В воображении он нарисовал себе чересчур идеальную картину. В ней его полотна продавались задорого и помногу, на эти деньги оплачивалось бы и обучение сыновей в Гарвардском и Колумбийском университетах, и трансконтинентальное путешествие с женой в Мадрас (и его пригород Адьяр).

Мечта не становилась явью. Путешествие оказывалось весьма затратным. И даже самый скромный вариант, о котором он раздумывал еще в Сердоболе, – поездка в штаб-квартиру Теософского общества в Мадрасе в качестве рядовых членов братства, сейчас казался почти неосуществимым. Ну и самое важное – Америка первой четверти XX века сильно отличалась от Европы. Культа искусства здесь не существовало.

Американский исследователь Роберт Уильямс драматично описывает положение Рериха в тот момент: «…он был просто еще одним нищим русским художником-эмигрантом, вынужденным заложить свои картины в банк на Пятой авеню; он был по уши в долгах перед банком, домовладельцем, юристами и типографом, составлявшим каталог для выставки в галерее Кингор. Продажи его произведений едва покрывали расходы на жизнь. Кроме того, банк угрожал выставить его картины на продажу, и сын Рериха, Юрий, написал из Гарвардского колледжа, что у него остался последний доллар»[260].

Чтобы русскому эмигранту достичь успеха среди богатой американской клиентуры «эпохи джаза», надо было быть, пожалуй, Николаем Фешиным, который обрел нишу в написании парадных портретов представительниц высшего американского общества. Но отнюдь не таким сложным визионером, каким был Рерих, не отличавшийся гибкостью в выборе тем своих картин.

Для надежд места, кажется, уже совсем не оставалось: но тут появились новые знакомые – семейная пара Морис и Зинаида Лихтман-Фосдик. Оба они говорили по-русски и уже вполне удачно адаптировались в США. Так же как и Рерихи, эта чета была «новыми эмигрантами», без знакомств и богатых выгодных связей.

Для нас особенно будет важна Зинаида, урожденная Шафран, во втором браке Фосдик, оставившая обширные записи о Рерихах. Она родилась в еврейской семье в Каменец-Подольске. С детства проявив таланты к музыке, с двенадцати лет она училась фортепьяно в Лейпциге, Берлине и в Вене у известного пианиста Леопольда Годовского. Позже Зинаида гастролировала с концертами по Европе. В 1912 году она эмигрировала в Америку вместе с матерью и мужем Морисом Лихтманом (учившимся, как и она, в музыкальной школе Годовского). Их общий учитель тоже перебрался в Нью-Йорк и здесь вместе с супругами открыл музыкальный институт.

Восемнадцатого декабря 1920 года супруги оказались на вернисаже Николая Рериха в Кингор-галерее. «…Толпа отхлынула, затихла. Я стояла лицом к лицу с Бесконечностью – с первым человеком, строящим себе жилище, поклоняющимся божественным образам и приобщающимся к Богу. Великие просторы космического масштаба, горы, водные потоки, массивные скалы, земные и небесные вестники, смиренные святые и герои населяли мир Рериха, который он, в свою очередь, отдавал людям с той щедростью, которая отличает истинно великих в искусстве. У меня перехватило дыхание, слезы подступили к глазам, мысли и чувства переполняли сердце. Мой до того момента замкнутый мир уступал место другому – миру неземной Красоты и Мудрости»[261], – пишет в своих воспоминаниях Зинаида.

Но визуальный удар от картин Рериха был всего лишь увертюрой, за которой последовала личная встреча с творцом.

«И вот он сам – среднего роста, с полными света голубыми глазами, остроконечной бородкой, благородной головой, излучающей какую-то невидимую благожелательную мощь, с необыкновенно проникновенным взглядом; казалось, он мог увидеть глубину человеческой души и найти самую ее суть. Рядом стояла его жена, Е. И. Рерих, – настолько красивая, что захватывало дух»[262].

Эпитеты и яркие детали в мемуарах Зинаиды будто рисуют встречу с божеством. И трудно сказать, что в них первично: подлинное чувство или родившаяся задним числом ослепительная картина? Что действовало сильней: искусство живописца или те самые токи Марса – харизматичность и воля духовидцев, целеустремленный дар Учителя? Одно было несомненно – Зинаида Литхман-Фосдик и ее муж встретили своих духовных проводников и были ими загипнотизированы.

Лихтманы становятся постоянным гостями Рерихов в Hotel Artists, где их учителя рассказывают им о своей высокой миссии. Вместе с ними принимается решение – создать объединенную школу различных искусств, художественную организацию, похожую на школу при петербургском Обществе поощрения художеств.

Несмотря на пышное название «объединенная школа», вышла то весьма скромная однокомнатная студия над Греческой православной церковью (на Западной 54-й улице, № 314). Длительное время она существовала исключительно за счет энтузиазма Рериха и Лихтманов. Помещение разделили перегородками на несколько ячеек, с двумя концертными роялями Steinway, скромной мебелью. Но на стены повесили коллекцию редких итальянских и голландских работ, одолженных у соседней галереи.

Заработок художника оказывался очень скромным. А траты Рериха на холст, краски, бумагу, жизнь и плату за жилье – существенными. Долги продолжали расти. Время постоянных бытовых проблем становится для семьи Рерих периодом возобновления ежечасной работы их спиритического «телеграфа», первые сеансы которого произошли еще в Лондоне.

Седьмого июня 1921 года таинственный гималайский махатма дарует Елене Ивановне эзотерическое имя. Происходит это тогда, когда она кладет розы к теософской «иконе» махатмы. «Урусвати – свет утра. До старых отдай чистую молитву. Молись и люби»[263]– звучит у нее в сознании. В оригинале своих мемуаров «Листы дневника» Николай Рерих так расшифровывает эзотерический псевдоним жены: «Уру и Свати – древние имена, встречаемые в Агни Пуранах»[264].

Пускаясь в рассказы о реинкарнациях Рериха устами «русской пифии», махатма приводит подробности прошлой жизни ее мужа. Для преображения Рериха в нового мирового пророка эта продиктованная спиритическим гласом древняя цепочка прошлых перерождений является принципиальной. Тридцать первого января 1921 года гималайский дух сообщает об одном из таких перерождений Рериха в прошлых жизнях, причем весьма первосортном: «Далай-лама 1642–1731. Воплощения Н. Р. Мория посетил Далай-ламу для обсуждения дел Нашего Дома-Ашрама»[265].

Расшифровывается это так: живущий на протяжении многих столетий махатма Мория вспомнил, что еще в XVII веке посетил тогдашнего Далай-ламу, а теперь он сообщает, что узнал в Рерихе реинкарнацию этого покойного главы Тибета.

Но вот проблема – несмотря на ошеломительные заявления, свое духовное инкогнито этот голос в голове Елены Ивановны не раскрывал. Регулярно устраивая спиритические сеансы, Рерихи мучительно ищут в астральном пространстве, какой астральный чин конкретно ведет с ними мудрую беседу. И только 4 марта 1921 года методом допроса Елена Ивановна получает ответ на то, кто же из потустороннего мира ведет с ними беседы. «Кто Аллал-Минг? – Отв. Он духов третьего плана водитель»[266]. В сеансе от 18 марта Аллал-Минг уже обозначен как «руководитель Н. К.»[267]. То, что дух избрал именно Рериха – особый дар судьбы, тем более что потустороннее пространство благословления раздает скупо, а тайны свои раскрывает только особым лицам.

Двадцать пятого июля 1921 года, накануне своих американских начинаний, Рерих пишет Владимиру Шибаеву, уехавшему из Лондона в Ригу: «Вы уже знаете, что Аллал-Минг – это Master Moria. Он руководит мною и моей семьей…»[268] Одиннадцатого октября 1922 года он добавляет пояснение: «Конечно, имя Минг не мусульманское, а скорее китайское, ибо употреблялось далеко ранее мусульманства. Аллал-Минг был духовный Учитель Памира (Тибет)»[269].

Откуда Рерих знает о том, что чревовещательное создание Аллал-Минг именно с Памира (Тибета)? Впрочем, совместная жизнь с медиумом увеличивает проницательность супруга.

Именно тогда, в момент острой финансовой нужды, Рерих стал себя ощущать уже не просто духовидцем, но и множественной реинкарнацией великих древних личностей – царей, королей, императоров, пророков и учителей. Причиной тому – новые откровения махатмы. Девятого мая 1921 года, во время спиритического сеанса, Елена Ивановна сообщает мужу о целой гирлянде его прошлых перевоплощений: «Перевоплощения Н. К. Р. Царь уллусов – Азия, XIV в. до Р. Хр. Китаец Шандун – Х в. до Р. Хр. Ясуф, очень честный человек, чтец в храме Шорумана (Усмиритель стихий). Китаец-священник, император Китайский Фу-яма, Тзин дао – III в. до Р. Хр., китайский священник – I в. до Р. Хр., Речуя, славянин – VI в. по Р. Хр. Поморянин жрец Световит (Головорг. Пустынник-ясновидец). Роман Лавор, серб – XIII в. по Р. Хр. Далай-лама – XVII и XVIII в., Амос – пророк библейский»[270].

К этим откровениям позднее шариковой ручкой было приписано – «Леонардо да Винчи»[271].

Затем добавлена цепочка имен поскромнее: «Асвагоша[272] – Державин – Иштубал[273]». Потом еще несколько громких исторических персонажей. Очевидно, махатма Мория вспоминал и добавлял Рериху все новые и новые реинкарнации. Николай Константинович, по мнению гималайского телепата, стал хранилищем чужих прошлых жизней.

Да и Елену Ивановну вещий голос не обделяет прошлыми жизнями. Она получает такой список своих перерождений: она и «Ябугтцу – царица Мексики, Иялуру – царица Иудеи, египетская принцесса времен царя Давида, Нефрит – жрица богини Изиды, жена Соломона – дочь фараона, Кешиндра – жрица Карфагена, Ниянара – жрица Сицилии. Ямына – владетельница (Тибет), ученица Аллал-Минга Олула – жена Шейха ибн Рагима – сирийка, Мириам из Килен – подруга Диоклетиана. Жена Шагия – монг. Хана. Царица из рода Чингизхана, Кашмирская Махарани – XI в., Ядвига Цольберндармштадская – феодалка, XIII и XIV в., Гедвига Хёде – музыкантша. Жозефина Сент Иллер – XIV в. Елена Голенищева-Кутузова – царица Казанская, XVI в., жена Акбара – царица Индии, XVI в., сестра раджи Черноя – XVIII в. Наталья Рокотова – рязанская помещица, XVIII век…»[274]

Так как махатмы являлись хранителями информации на целые тысячелетия, то они знали о судьбах людей, которые никак не проявились в истории, роль которых заключалась лишь в том, чтобы быть звеньями реинкарнаций для более удачных случаев. Какими и являлся Николай Константинович с родней.

Вещий глас и тут пускается в дополнение своих первоначальных откровений. Все той же синей шариковой ручкой Елене Ивановне добавляют и «Жанну д’Арк», и «мадам Мантенон»[275], и «ученицу Аполония Тианского – Лаколину»[276]. А потом еще и «Аспазию, Эвридику, Нефертити». При взгляде на листочек видно, что у писавшего еще возникло искушение приписать и «жену императора Фридриха Барбароссы – императора Священной Римской империи»[277], но махатма неточно помнил ее имя, поэтому эта реинкарнация перечеркнута.

Надо сказать, что обитатель пещер забывчив бывал – например, еще он не помнил, как звали одну из тридцати шести жен Акбара Великого, а когда вспомнил, то шариковыми чернилами было добавлено «Джодхбай»[278].

Второго июня 1921 года на новом сеансе махатмы решили пойти еще дальше. Они сообщили о даре, который с этого момента должен пробудиться у Николая Константиновича: «Рерих, у тебя явится мощь читать чужие мысли»[279]. А вечером того же дня вдогонку они расшифровывают смысл жизненной миссии Елены Ивановны «Урусвати»: «Урусвати – мужу Учителю ученицей стала ты. Точно у него нет своей жизни. Моя жена – Урусвати»[280].

Рериховские сеансы связи с потусторонними силами сопровождались и регулярными явлениями полтергейста. Так было и 6 марта 1921 года, когда на сеансе присутствовал скульптор Глеб Дерюжинский – эмигрант и когда-то ученик Рериха по петроградской школе Общества поощрения художеств. «Обычные три удара на этот раз сопровождались еще тремя слабыми и очень короткими. На вопрос, что означают добавочные маленькие удары – отв.: Шурочка. Недавно умершая 4 1/2 племянница Гл. Дерюжинского»[281].

Пытаясь помочь семье с деньгами, махатмы подсказывают, как им кажется, подходящий бизнес-план. Двадцатого мая 1921 года чревовещательный телеграф устами «пифии» сообщает послание с далеких Гималаев: «Торопись с Рокфеллером. Считаю нужным Я одно обстоятельство учесть на жизнь – устройство школы имени Рокфеллера. Суммою не свыше 5 т. дол. Просить уступить дом. Лучше поручить устроить тучному человеку. Рокфеллер лучше поможет в родной стране. Как имя тучного человека? Имя его дам завтра. Позвони Лихтманам и скажи им мои слова. Сум той[282] найти меня сердцем»[283].

Но в тот же день отчаяние махатмы выплескивается наружу: «Исход близок. Люблю тебя. Точно пытка плохая музыка. Этажом выше кто-то отвратит.[ельно] играл на рояле. Считаю лучше кончить»[284].

Спиритические сеансы стали частью рериховской легенды – они указывали на его особый статус и были своеобразными «перформансами» русского эмигранта, рассчитывавшего на внешний эффект. Проблема была в самом главном – богатые американские дельцы на такие мероприятия не приходили.

И вот журналистка Фрэнсис Грант, та самая, что встречала художника в порту Нью-Йорка, а потом стала руководителем скромной Мастер-школы Рерихов, приводит в гости свою школьную подругу, супругу нью-йоркского брокера Нетти Хорш[285]. Приводит не чаи гонять – это было приглашение на крупный спиритический сеанс с разработанной программой, состоявшей из пророчеств, лекции о великой миссии Рерихов, рассказе об их связи с загадочной организацией «Великое белое братство». И, наконец, приглашение принять материальное участие в развитии Мастер-школы, создаваемой семьей.

Атмосфера спиритического сеанса, на котором Елена Ивановна превращалась в пифию, а преданный муж пророчицы записывал откровения махатм, произвела сильное впечатление на нью-йоркских дам. Однако у Фрэнсис Грант и Нетти Хорш возник резонный вопрос: а почему гималайские махатмы чревовещают исключительно на русском языке? Действительно, неудобно как-то. Поэтому с появлением американских адептов (во втором томе дневника чревовещаний EIR-002) махатма Мория элегантно переходит и на английский. Повышение качества продукта за счет введения универсального языка привело к тому, что Нетти Хорш решает познакомить чету русских спиритистов со своим мужем – крупным брокером нью-йоркской биржи Луисом Хоршем (1889–1979).

Это становится спасением.

Первое прямое упоминание о Хоршах в дневниках возникает только 7 июня 1921 года. Но вот кодовое имя миллионера «Логван» зафиксировано в дневнике «пифии» еще 24 мая 1921 года. Этот человек имел высокий статус и был связан с крупными банкирами Нью-Йорка. «Луис Л. Хорш, президент, является банкиром и валютным брокером по профессии, а также членом фирмы Horch, Rosenthal & Co., 27 Пайн-стрит, Нью-Йорк»[286], – сообщает об этом человеке агент государственного департамента Шарп. Заполучить личность с такими связями и финансовыми возможностями было для медиумов и махатм весьма заманчивым.

И трофей казался так близок, что духи стали обнадеживать. Двадцать четвертого мая 1921 года мудрецы востока сообщали Рерихам о Хорше-«Логване»: «Суну сумму Логвана для тебя. Логван считает нужным помогать вам. Рынок широк, перестань тревожиться»[287]. Двадцать пятого мая: «Я вам нужную сумму пошлю»[288]. Двадцать восьмого мая: «Дам сумму на счастливую страну у Лог.[ванна]. Могу устроить Я лучшую новую страну около вас. Я укажу мощную опору. Чужой человек учуял нужную, простую, ручную сумму Рериха»[289]. Седьмого июня: «Подождите, читайте лучше мои мысли. Телеграфируйте Логвану. Рерих сам напишет. Повторите мое поручение через Хорша»[290].

«Поручение» махатм – это «дать ту самую сумму». Но обещания денежных дождей от гималайских мудрецов оказываются неоправданными. Учителя не всесильны. Хорш ни телепатически, ни через жену никаких «ручных», то есть, видимо, небольших, сумм Рерихам в тот момент не дал. И они же продолжали ждать кредиторов, угрожавших распродать картины с бросового аукциона…

Махатмы продолжают посылать менторские поучения своему избраннику, находящемуся в беспросветном положении: «Рерих, не бойся долгов. Учитель заботится о тебе. Дух тревожится уявить Рериху счастливую жизнь»[291]. Но дальше слов махатмы не шли.

Мы можем себе представить, в каком отчаянии находились гималайские мудрецы, когда их избранник, прошедший через более чем десяток серьезных реинкарнаций (среди которых были многие китайские императоры и даже Леонардо да Винчи), не мог найти денег, чтобы уехать из Нью-Йорка в Сан-Франциско!

Шаткость положения семьи в эти дни – один из эпизодов биографии художника, которые остаются темными пятнами. Для его современных биографов (зачастую выбранных им лично) Рерих всегда был триумфатором, которому со свистом открывались врата земные и оккультные. Поэтому эпизоды, связанные с материальной неопределенностью, часто замыливаются этими авторами как малозначительные. Исследователи отделываются словами, что хронология жизни Рериха изучена и в ней нет темных мест.

Так, к примеру, в ряде работ сообщается о том, что якобы 5 сентября 1921 года Рерих уехал в Сан-Франциско и Санта-Фе. Там жили родители журналистки Фрэнсис Грант, и семья Рерихов безвозмездно пожила у них в преддверии открытия авторской выставки, намечавшейся на 12 сентября. Однако на самом деле при сопоставлении документов выясняются драматические и даже таинственные подробности этого эпизода скитаний.

Елена Ивановна и ее альтер эго – махатма Мория сообщают нам единым почерком в ее дневнике: «5 сентября 1921 г. – День отъезда Н. Р. в Сан-Франциско обнаружено исчезновение цепочки и образа Богоматери из Лурда. Найдите утешение в любви ко Мне. Чистым сердцем не надо останавливать внимание на вещи. Ручаюсь за успех выставки. Урусвати – Ручному ворчуну[292] дай денег на лошадь $15. Люмоу[293] дай 10. Урусвати, яви монету Рериху. Учитель сохранит. Но время вам идти»[294].

Выдача долларов мужу и сыновьям, как мы видим, оказывается привязана к исчезновению серебряной ладанки. Ну что же, для Рерихов это было время кредиторов и судорожных поисков средств для выживания.

И все же что произошло с Рерихом в тот момент? Отправился ли он в Сан-Франциско, на выставку, открывавшуюся 9 сентября?

Нет – 5 сентября, вопреки свидетельствам некоторых рериховских агиографий, он туда не поехал. Причин было две. Первая – денежная. Вторая – тоже убедительная: 7 сентября он был на свадьбе в Нью-Йорке.

Началась эта свадебная история с того, что летом 1921 года Рерих хватался за любую работу. Именно тогда ему поступило предложение принять участие в выставке America’s Making («Созидание Америки»). Это было ежегодное мероприятие, воспевавшее преимущества эмиграции в США. Секции экспозиции были посвящены общинам разных национальностей.

«Ставшие гражданами благодаря рождению или избравшие общую страну – эта страна по праву сконцентрировала вашу любовь. Имя Америки, принадлежащее вам и вашему национальному потенциалу, должно всегда возвышать справедливую гордость патриотизма. С небольшими оттенками различия у вас одни и те же религия, манеры, привычки и политические принципы. Вы вместе сражались и победили в общем деле. Независимость и свобода, которыми вы обладаете, – дело совместных советов и совместных усилий, общих опасностей, страданий и успехов»[295], – высокопарно разъясняет каталог идею выставки.

Имя Рериха мы встречаем в буклете в разделе «Комитеты, представляющие расовые группы в процессе становления Америки» в той части экспозиции, которая называлась «Американцы русского происхождения». Конкретно в ее небольшом сегменте «Искусство и украшения».

Показательно то, что сообщается в буклете о соплеменниках: «Русские начали переселяться в Америку в начале XIX века, но значительной иммиграции не было до 1880 года. В это время большое число людей, подвергшихся религиозным преследованиям, искали здесь убежища. Сегодня у нас более 3 000 000 американцев русского происхождения. Они сосредоточены в Среднеатлантических Штатах и небольшими группами разбросаны по всей стране.

Искусство и сельское хозяйство – это главное российское достояние Америки…

Выставка американцев русского происхождения демонстрирует главный вклад этой группы в нашу нацию. Огромная карта Соединенных Штатов показывает поселения русских иммигрантов. Экспонаты семян и растений демонстрируют их сельскохозяйственную работу. Искусство русского балета и сценического декора прекрасно с художественной точки зрения. Русские меха, русское декоративно-прикладное искусство, русский самовар – вот свидетельства конкретных коммерческих даров, привезенных этой группой в Америку»[296].

Хотелось бы представить, что думал в тот момент Николай Константинович Рерих? Тот, кто еще четыре года назад был чиновником, одним из известных живописцев России, директором Императорского общества поощрения художеств, художником-постановщиком всемирно известной Дягилевской антрепризы, владельцем роскошной коллекции европейских живописцев и статусной квартиры в центре Петербурга?

На этой выставке Рерих являлся лишь оформителем и одновременно экспонатом, потерянным беженцем, без будущего, без уверенности даже в судьбе сыновей, представителем русского племени в американском этнографическом зоопарке.

И тем не менее последствия участия в эмигрантской выставке оказались неожиданными. Во время подготовки павильона, оформляемого Рерихом, его сотрудница, тоже русская эмигрантка – аспирантка Колумбийского университета Алла Кречман, знакомится с Николаем Макаровым, председателем комиссии русской секции выставки, эмигрантом из Москвы, экономистом, еще не так давно профессором МГУ и Московского кооперативного института.

Алла Кречман вспоминала: «Нас познакомил Н. К. Рерих – знаменитый русский художник. Летом 1920 г. открылась его выставка в Нью-Йорке. Я работала в то время референтом в Американском музее естественной истории. Кроме работы в Американском музее естественной истории, я занималась в вечерней аспирантуре Колумбийского университета. Рерих пригласил меня на выставку. От него я узнала, что в Нью-Йорке сейчас организуется выставка под названием “Созидание Америки”. Председатель комиссии по устройству русской секции выставки – молодой профессор Макаров, недавно приехавший из Москвы. <…> Я приняла участие в работе по устройству выставки как член комиссии. Наш павильон хорошо знакомил посетителей с русским искусством. Неудивительно – ведь в работе по подготовке выставки принимал деятельное участие Н. К. Рерих!» (семейный архив Н. П. Макарова)[297].

Впечатления от установившейся большевистской власти у Макарова были резко негативными. Еще находясь в России, он печатал в прессе: «Нельзя только признавать большевистских самозванцев. Нельзя сдавать им “дела и ключи”, как нельзя уголовным преступникам, захватившим Ваш дом, сдавать Ваше домохозяйство»[298].

После длинного и опасного пути из Петрограда сквозь кольцо фронтов и пласты разных властей в Сибири, после остановки в Харбине и выезда из Владивостока в США антибольшевистские ощущения Макарова только упрочились. И его мысли были чрезвычайно созвучны Рериху. Однако, что будет дальше, обоим оставалось неизвестным. А всезнающий махатма Мория сообщал «русской пифии» неутешительный прогноз: «Романовы не вернутся к власти»[299]. На этот раз точность гималайского пророчества оказалась стопроцентной.

Отношения рериховской сотрудницы Аллы Кречман и Николая Макарова развивались столь стремительно, что задолго до открытия экспозиции – 7 сентября 1921 года – они решают сыграть свадьбу, на которую приглашают Рериха. Выставка должна была открыться 29 октября, и до нее оставалось чуть больше месяца.

Скромное торжество помощницы превращается в поворотный пункт в судьбе «русского Индианы Джонса».

Не исключено, что Рерих еще во время монтажа выставки был свидетелем того, как жениха стали беспокоить таинственные телефонные звонки через выставочное бюро. Это звонил брат его первой жены, скончавшейся в 1914 году, знаменитый генетик Николай Вавилов.

Вавилов только что приехал в Америку по поручению советского правительства. В Москве ученому на покупку семян для «планетарной коллекции» растений выдается беспрецедентная сумма. Вот что указывается в постановлении Совета труда и обороны от 30 июля 1921 года: «1. Командировать членов Ученого сельскохозяйственного комитета профессора А. А. Ячевского[300] и Н. И. Вавилова в Северную Америку и Западную Европу сроком на четыре месяца. 2. Предложить НКФину и Внешторгу выдать им золотой валютой двести одиннадцать тысяч семьсот пятьдесят рублей из 20-миллионного фонда, ассигнованного по п. 7 постановления Совета Народных Комиссаров от 31/V на надобности некоторых наркоматов и учреждений, на расходы по приобретению новейшей сельскохозяйственной литературы, научных приборов и расходы по командировке»[301].

Шестого июля одному из своих корреспондентов Вавилов писал: «Все разрешения на руках, но золота пока нет. Должны получить его в Риге»[302].

В Риге, ставшей уже столицей независимого государства, в Постпредстве СССР, находился один из заграничных филиалов «кладовки Ленина» – комната-сейф с драгоценностями, платиной и золотом (как в новых советских рублях, так и в виде переплавленного в лом). Эти огромные средства Вавилов и должен был положить в чемодан и поехать с ними в США. Девятого августа 1921 года он прибывает в Нью-Йорк.

На свадьбе Кречман и Макарова происходит его знакомство с Рерихом.

Конечно, дата бракосочетания – 7 сентября 1921 года, – которая упомянута в мемуарах Кречман, может быть оспорена, как и присутствие на свадьбе Николая Константиновича. Однако Рерих тоже подтверждает, что гулял на том празднике. В письме одному из друзей он пишет: «Во второй посылке с набросками есть один для тебя, на память. Другой, с надписью E. & N. Makaroff[303], будь так любезен, отправь их в Мичиган. Они (изображены. – О. Ш.) на своей свадьбе»[304].

Макаров – эмигрант, настроенный столь убежденно антисоветски, заглянув в чемодан бывшего шурина, оборачивается на сто восемьдесят градусов. Он принимает предложение Вавилова, становится сотрудником его нью-йоркского бюро и даже пишет научную работу по заказу советского правительства, которую будет рецензировать не кто иной, как сам… Ленин[305]. Возможно, как и для многих эмигрантов, для него оказалась заманчивой мысль о восстановлении родины, пусть и на службе у коммунистов.

А вот после этой свадьбы Рерих действительно уезжает в Сан-Франциско на свою выставку.

Помог ли ему как-то Вавилов деньгами? Откуда знать. Но вот совпадение – в те же дни Вавилов тоже оказывается в Сан-Франциско. Правда, свидетельств, что он заходил на рериховскую выставку в местный Дворец изящных искусств (Palace of Fine Art), у нас нет.

Рерих достоверно находился на Западном побережье как минимум 17 сентября, потому что в этот день он отправляет письмо из Сан-Франциско[306]. Девятнадцатого сентября в Калифорнийском университете (Беркли, в пригороде Сан-Франциско) он читает лекцию The Joy of Art. А 20 сентября в том же Беркли мы находим Вавилова! Он приехал, чтобы встретиться еще с одним антисоветчиком, даже с активным борцом с советской властью.

Это был Дмитрий Николаевич Бородин – растениевод и энтомолог, бывший офицер Белой армии и сотрудник Министерства земледелия деникинского правительства. Всего год назад, получив раны в боях с большевиками, он покинул Россию. В показаниях, данных в 1940 году, Вавилов сообщал о нем: «С Бородиным Д. Н. – впервые я встретился в октябре 1921 года в Калифорнийском университете, где он работал по энтомологии. Узнав о моем пребывании в университете, явился ко мне с заявлением о своем намерении вернуться в СССР и выразил при этом свое лояльное отношение к Союзу»[307].

Несмотря на то что Вавилов на допросе датирует эту встречу октябрем 1921 года, сам Бородин в публикации от 1925 года в «Обозрении американского сельского хозяйства» называет точную дату их общения в Беркли – 20 сентября 1921 года[308]. Та же дата фигурирует и в книге «Николай Иванович Вавилов: Научное наследие в письмах (Международная переписка)» Т. 1[309].

Эта встреча была проведена Вавиловым столь блестяще, что бывший деникинец Бородин становится главой так называемого Русского сельскохозяйственного бюро (оно же – Нью-Йоркское отделение отдела прикладной ботаники и селекции Государственного института опытной агрономии Народного комиссариата земледелия РСФСР). Месяц спустя, 21 октября 1921 года, Вавилов пишет одному из своих американских адресатов: «Все образцы направляйте наложенным платежом м-ру Д. Н. Бородину, который остается в вашей стране для продолжения моей работы (комн. 1009, 709, Шестая авеню, Нью-Йорк»)[310].

Инструкции Бородину от Вавилова поступали регулярно, и они позволяют нам заглянуть в систему «кровоснабжения» советским золотом: «Прежде всего относительно финансовой стороны дела. Переслать 26 000 р. золотом можно только через Берлин, иначе было совершенно невозможно. Как Вам известно уже по письмам из Германии, там, где имеется представительство Внешторга, все финансовые операции производятся через него, и мы связаны с расходованием сумм»[311]. «Как я уже писал Вам, распределение кредитов идет исключительно через Наркомвнешторг»[312].

А вот что отвечал Вавилову Дмитрий Бородин: «Деньги я сегодня получил от Russian Trade Delegation, спасибо Красину»[313].

Опубликованная в 1994 году международная переписка Вавилова не оставляет сомнения, что генетик постоянно сверял свои финансовые шаги с наркомом внешней торговли Леонидом Красиным или же с его передвижным «офисом», в тот момент курсировавшим между Лондоном, Стокгольмом и Берлином. А в тайной переписке Рериха нарком Красин будет фигурировать, как уже говорилось, под кодовым именем «епископ», его корреспонденты – как «миссионеры», а его сеть – как «епископальная церковь».

Итак, сведем даты. Судя по письмам Рериха, он находился в Сан-Франциско 17 сентября и 25 сентября 1921 года[314], а встреча Вавилова и Бородина происходит 20 сентября вечером в Беркли. Кроме того, 23 сентября Вавилов отправляет из Сан-Франциско в Москву письмо Евгении Синской, сотруднице отдела прикладной ботаники и селекции Сельскохозяйственного ученого комитета: «На берегу Тихого океана. Посылаю вам фотографии самых старых деревьев на земном шаре»[315].

И хотя мы не знаем, когда произошла первая встреча Рериха с Бородиным, логично предположить, что она состоялась в Беркли или Сан-Франциско именно в те дни и что друг другу их представил Вавилов.

С момента «вербовки» Вавиловым Бородин становится не просто человеком, который пересылает в Москву семена, инструменты и канцелярские принадлежности. В отсутствие дипломатических отношений между США и Советской Россией, возглавляемое им Русское сельскохозяйственного бюро превращается в неофициальное представительство Народного комиссариата иностранных дел СССР.

Цепочка «Вавилов, Макаров и Бородин» становится для Рериха каналом связи с Советской Россией. И прежде всего с Красиным – тем самым Красиным, которого в своих выступлениях в Лондоне Рерих публично поносил и предложения которого о высоком посте он тогда не принял. Она же служит для Рериха способом общения с советскими постпредствами и посольствами в Канаде, Франции и Германии, откуда мистик рассчитывал получить помощь особого рода.

Однако вот что любопытно: махатма Мория, который полностью замолчал 5 сентября, после пропажи серебряной ладанки из Лурда, 24 сентября проснулся и вдруг напророчил: «Рерих, не волнуйся – деньги будут»[316]. А 30 сентября появилось еще одно пророчество: «Рерих, успех растет в S. Francisco. Любят твое искусство и верят счастливой судьбе твоего учения»[317].

Работа настоящего мистагога по сплетению вокруг себя эпоса начинается с туманных посланий, прилетающих из пещер Тибета. Но благодаря активным действиям всех участников, чреде полезных знакомств и просто совпадений разматывается в завораживающий приключенческий квест с регулярными подробными подсказками, исходящими от живущего глубоко под землей гималайского телепата.

Спиритические откровения оккультного существа имеют форму довольно жестких инструкций. Рерих в письме к Шибаеву в Ригу раскрывает смысл своей миссии, продиктованной махатмой Аллал-Мингом (он же М. М., он же Мория): «Теперь его message мне – ввести духовность в искусстве Америки, основать школу искусства имени Мастеров и основать общество Cor Ardens. Общество уже основано. Школа, Бог даст, будет открыта осенью. А духовность моего искусства здесь глубоко понята, и намечается много учеников и последователей»[318]. Ситуация дошла до стадии, в которой махатма возлагает на Рериха всеамериканскую миссию и превращает его в оккультного «понтифика» с самыми широкими полномочиями.

Действительно, в какой-то неустановленный день апреля 1921 года Рерих вместе с американским художником Раймондом Джонсоном (1891–1982) учреждает в Чикаго духовно-художественное братство Cor Ardens («Горящее сердце»). Построенное по примеру тайного общества, с точки зрения живописи оно стало трибуной модернистских исканий, так как, несмотря на симпатии Джонсона к Рериху, своим художественным идеалом американец считал Василия Кандинского.

Одиннадцатого июля 1922 года Рерих основывает еще одну организацию, названную Corona Mundi («Корона мира»). Джонсон становится и ее секретарем. Это учреждение должно было заниматься покупкой и продажей картин и выставочной деятельностью. Буклет международного объединения художников открывается словами, достойными и Индианы, и Дункана Маклауда, и Калиостро, и Алистера Кроули: «Рерих должен быть причислен к тем немногим, кто на протяжении исторических эпох выделялся как высший пророк своего времени»[319].

В начале 1922 года гималайские махатмы приступают ко второй эзотерической атаке на семью брокера Хорша. И подробности этой затеи весьма интересны. Дневник «пифии» 29 апреля сообщает нам: «Молитва поможет N[ettie] Hohrc…»[320] Затем, 23 июня, обнаруживаем еще один случай: фамилии Хоршей и Фрэнсис Грант[321] написаны красным цветом, а потом старательно подтерты. Буквально через десять дней, 3 июля, красные чернила возникают вновь, и на этот раз начертано: «Не сказать ли М. М. чего-либо Хоршу»[322]. Махатма Мория не случайно интересовался желаниями брокера, он, как мы знаем, имел для него важные сообщения, связанные размерами денежных сумм, которые были необходимы Рериху.

Но решающая встреча с Луисом Хоршем состоялась лишь 24 июля того же 1922 года на живописном скалистом острове Монхеган, ставшем для Рериха излюбленной локацией для пленэра. Фраза из дневника Зинаиды Лихтман от 23 июля указывает на дату важного визита: «Завтра приезжают Хорши и Грант…»[323]

Двадцать четвертого июля – поворотный момент, который в течение года настойчиво пророчил махатма Мория всей семье. «Приехали Хорши, и мы сегодня провели пять часов, обсуждая дела. Хорши дают деньги на рекламу и на перегородки для Школы. Очень хорошие люди и Школа дорога их сердцу. Нас теперь семь человек. М. М. уже давно сказал нам про семерых»[324], – запись Зинаиды подтверждает пророчества. Семь теперь – это супруги Рерих, супруги Лихтман, Фрэнсис Грант, а также супруги Хорш. Те, кого потом в переписке художник назовет «кругом».

Лихтман-Фосдик раскрывает и подробности первых инвестиций брокера в рериховские затеи: «Хорш дает семь с половиной тысяч для Школы и несколько тысяч для “Корона Мунди”. Поразительно, как активно они и Грант взялись за дело, удивительна их любовь к Школе. Во всем рука М., его любовь и забота о Школе. Как трогательно отношение Рерихов к этой поддержке. Это они принимают как дар, посланный М. на Его дело. Это не радость пришедшим деньгам, а умиление перед силой М., приведшего новых людей для Своей Школы»[325].

Кроме того, Хорш помог закрыть все долги и успокоить волнения в семье по поводу финансового кризиса. Брокер даже выделял деньги на обучение сыновей Рериха – старшему из которых было двадцать, а младшему восемнадцать лет. Он оплачивает занятия Юрия в Гарварде на отделении индийской филологии – это оказались инвестиции в судьбу будущего советского востоковеда. Хорш делает и отчисления на учебу второго сына Рерихов – Святослава, сначала на архитектурном отделении Колумбийского университета, а затем на скульптурном – университета Массачусетса. Хорш финансирует и переезд школы из однокомнатной студии в специально купленный им особняк. На этом месте позже будет построено здание, ставшее штаб-квартирой рериховских учреждений в Америке, – «Мастер Билдинг» (то есть «Дом Мастера»).

Одной из причин такого рериховского успеха было яркое впечатление, которое произвела на брокера «русская пифия». В своих мемуарах Хорш вспоминал об этом так: «Она была красивой женщиной, очень хорошо одетой и очень хорошо разбирающейся в восточной философии. <…> Возможно, она была одной из самых умных женщин, когда-либо посещавших эти берега, [женщина] межнационального типа – она говорила по-французски и по-английски с очаровательным акцентом»[326].

И самое знаковое событие – Луис Хорш стал первым крупным американским покупателем: он приобрел две картины Рериха за две тысячи семьсот долларов. Приобретение полотен, можно предположить, было не только инвестицией, но и результатом веры в исцеляющую силу произведений – и не в художественном, а именно в знахарском смысле. Ведь 6 сентября 1922 года во время очередного сеанса с гималайскими махатмами Елена Ивановна чревовещает принципиальное сообщение: «Хочу дать картинам Рериха дар исцеления явления болезни. Кроме рисунка костюма и декораций. Осторожно уложите картины, написанные сегодня. Чуда не открой, кроме Моего Круга. Урусвати, можешь спокойно ехать в N. York. Довольно»[327]. И тут же от махатм получается «технологическое» объяснение воздействия: «Присутствие картины подобно дезинфекции. В случае опасной болезни пристально и долго погрузить глаза в картину. Спроси о каждой»[328].

Более того, махатма сообщает, какие именно картины обладают исцеляющим эффектом: «Серия Sancta, “Сам встретил”, “Вестник”, “Сыны Неба”, “Экстаз”, “Белый Монастырь”, “Сказка”, “Cor Ardens”, “Ростов Великий”, серия “Океан”»[329].

С точки зрения маркетинга идея о том, что картины Рериха имеют не только художественную ценность, но и терапевтическую, оказалась очень перспективной. Вера в это среди адептов сохраняется до сих пор, пример тому статья рериховца В. М. Элькина «Рерих нашего подсознания»[330].

Шестого сентября, в тот же день, когда были получены сообщения об исцелении картинами, всем членам так называемого «круга» Николай Рерих рассылает письма следующего содержания: «Сейчас у нас был message чрезвычайной важности: “Хочу дать картинам Рериха дар исцеления болезней”. И были преподаны некоторые условия пользования. Указано сохранить эту тайну в пределах нашего кружка»[331].

Именно в этот момент «Индиана» и «пифия» переходят этическую черту. Их план, пусть и оправданный критическим материальным положением, уже не просто мошенничество, он может привести к реальным жертвам. Рерихи знали, что семья Хорш искала панацею для своей трехлетней дочери, страдавшей астмой и воздушными инфекциями, – и американцы поверили в лекарственные свойства картин, рекламированных махатмами. Это были родители, которые ради излечения своего ребенка готовы были на все.

Впрочем, мошенники обычно не верят в свои выдумки, а круг «русской пифии», вероятно, действительно искренне верил и поэтому казался особенно убедительным для покупателей.

Вера Рериха в исцеляющую силу своих картин (с трогательной оговоркой «кроме костюмов и декораций») возникла не на пустом месте.

Селиванова указывает на первый эпизод, связанный с этой «целебностью», который произошел в Лондоне. Тогда «некий доктор Янг пришел к художнику после выставки и сказал ему, что его картины особенно хороши для цветотерапии пациентов. И выразил надежду, что позже сможет приобрести их для своей больницы»[332]. Это произошло еще в 1920 году на вернисаже в лондонской галерее Гупиля. Имя этого врача несколько в иной транскрипции упоминает и сам Рерих: «Д-р Ионг предлагал мне остаться в Лондоне для совместных работ»[333].

Художник и раньше писал об особых свойствах своего колорита. В буклете, посвященном одной из рериховских институций Corona Mundi, звучат утверждения в духе нью-эйджа: «И для дальнейшего прославления этого аспекта Рерих черпает из окружающего его полного сияния; его произведения вибрируют высшей гармонией и пульсируют тем сиянием красок, которое заставляет человека поклоняться природе. Где в истории человек использовал такой массив чистых цветов с такой подавляющей силой? Неудивительно, что “Цвет Рериха” стал притчей во языцех»[334].

Цветотерапия не была новацией доктора Янга или Рериха. Оккультные рассуждения о целебности цвета встречаются у теософских вождей Анни Безант и Чарльза У. Ледбитера. В XIX веке появились целители, которые утверждали, что цветные стеклянные фильтры на очках способны лечить многие заболевания, включая запор и менингит.

А теософ Айва Берг Уиттен, в 1907 году пережив шок после тяжелой смерти мужа, стала слышать голоса: с ней связался человек, о котором она позже говорила как о старшем брате, члене таинственного «Великого белого братства». Он предложил ей выбор: смерть или жизнь в качестве светоносца мира. Она избрала второе и стала лектором Теософского общества на тему оккультного значения цвета. В результате ее путешествий и лекций в конце 1920-х годов была создана организация AMICA (The Amica Master Institute of Color Awareness), с которой начала свое развитие особая паранаука – хромотерапия, к которой серьезно относились так называемый «спящий пророк» Эдгар Кейси и основатель антропософии Рудольф Штайнер.

Во время болезни трехлетней дочери Хоршей Рериху удалось внушить родителям веру в спасительную силу своего искусства. «Профессор сказал, что, раз его картина висит в ее комнате, ей не нужна врачебная помощь и она будет исцелена»[335]. В своем дневнике Зинаида Лихтман рисует драматичное течение болезни девочки, в нюансы которой оказался вовлечен «цветотерапевт» Рерих: «7.II.23. Мы все провели очень тревожный день: Джин опасно больна, ей была сделана операция и вставлена в горло трубка для облегчения дыхания. Н. К., который уехал позавчера в Бостон, был вызван телеграммой для того, чтобы получить с Е. И. указание от М. Он и сам там настолько беспокоился, что взял заранее билет и решил уехать до получения телеграммы отсюда. У нас был сеанс, и было сказано направить нам все мысли на выздоровление ребенка. Поздно вечером по приезде Н. К. у них был сеанс, и Велено всем твердить: “Выживет”. Мама[336] видела днем видение – большого белого ангела с протянутой рукой, а по левую сторону от него черную тень»[337].

Прозрения «пифии» были оптимистичны. Она утверждала, что видит, как «ММ [махатма Мория] стоит у изголовья девочки с протянутой рукой над головой»[338]. Казалось, что уж теперь-то покровительство гималайского махатмы гарантирует выздоровление ребенка. Но от Хоршей приходили только печальные вести. И вот наступил момент, когда стало очевидно – картины не спасли ребенка. Всемогущий махатма Мория и его чревовещательница продемонстрировали свое полное бессилие перед Судьбой: это произошло, когда задыхавшейся девочке была уже сделана трахеотомия.

Вот что сообщает Зина Лихтман в записи от 12 февраля 1923 года: «Хотя у Джин падает температура, Е. И. предчувствует неблагополучный результат. Мастер сказал утром, что “сохранит Шораку в новом теле для Порумы”. Но это можно понять, что дух Шораки воплотится в следующего ребенка Порумы»[339]. Это безразличие махатмы всплывает уже в дневниковой записи Елены Рерих: «На мой вопрос, когда вынут трубку из горла девочки? Считаю, не надо Учителя тщетно тревожить»[340]. Наконец, 13 февраля наступила трагическая развязка. Лихтман-Фосдик рассказывает, как это было: «Все сидели у Рерихов в 8 часов, велено было сидеть до 11 часов вечера. Во время сеанса несколько раз звонил телефон от Хорша. Первый раз он звонил перед тем, как девочке должны были вынимать трубку из горла. Второй раз сказать, что трубку вынули, но Джин задыхается и хотят вставить опять. А последний раз, что Джин умерла. Е. И. и Н. К. немедленно поехали к Хоршам»[341].

«Смерть девочки последовала в 10 1/2 вечера 13 февраля»[342], – подтверждает и «пифия» в своих записях. На шесть дней после этого махатмы умолкли, видимо понимая, что их советы будут бестактны.

Конечно, возникает вопрос: а видели ли Елена Ивановна и Николай Константинович свою ответственность за смерть маленькой девочки? Ответ будет отрицательным, так как уже 19 февраля на новом спиритическом сеансе махатмы стали давать советы, что деталь с телом ребенка: «Сохраню Шораку в колыбели сто дней». Шорака – это эзотерическое имя, данное дочери Хоршей. Обвинение в смерти ребенка будет преследовать Рериха много лет. Он сам приводит такой случай в одной из своих мемуарных статей, говоря о диалоге двух своих знакомых: «Стерн сказал: “А что вы скажете на тот факт, что Хорши потеряли девочку, которая умерла оттого, что профессор сказал, что, раз его картина висит в ее комнате, ей не нужна врачебная помощь и она будет исцелена”»[343]. Стерн был адвокатом, который защищал интересы Рериха, однако Николай Константинович не сдержался и еще привел цитату, где того именуют «ничтожный Стерн»[344].

Трагический инцидент не развеял магических чар Рерихов, а лишь усилил их гипнотическое воздействие на чету опечаленных миллионеров. Впрочем, громкие исторические реинкарнации Рерихов, озвученные махатмой, оказывали теперь недостаточно сильное воздействие. Поэтому гималайские учителя дополнительно пробуждают в самой «пифии» особый оккультный дар. Они дают об этом такое пояснение: «Явил лики бывшей жизни вашей. Можете видеть лики других, если найдете минуту покоя»[345].

Елена Ивановна сообщает, что теперь способна физически видеть лики прошлых реинкарнаций Рериха прямо на лице мужа. Эти великие разглядывания происходят, например, 6 и 7 марта 1922 года. Главный источник этих утверждений – все те же спиритические послания Мории и его скрупулезные разъяснения.

Пророчества об экстраординарных прошлых жизнях Рериха и разглядывания (то есть узнавания) ликов прежних жизней в его лице – часть обновленной легенды пророка.

Вот как в дневнике «пифии» от 6 марта 1922 года раскрывается процедура опознания ликов и их согласование с пророчествами о реинкарнациях супруга: «По окончании беседы с М. М. мы остались сидеть в гостиной и, обсудив сказанное, на несколько секунд замолчали. Мы сидим друг против друга. Внезапно комната начала наполняться золотым туманом, скрывая все предметы, оставляя видимым лишь лицо Н. К. Но это лицо стало меняться, принимая совершенно иное выражение и изменяясь до полной неузнаваемости. Успела рассмотреть лишь три лика, как была выведена из этого странного созерцания словами Н. К: “Что этот Полушкин думает?”. Видения исчезли, туман рассеялся. Я была страшно огорчена, и, рассказав мужу, решили попробовать еще раз привести себя в состояние покоя. Нам это удалось. Комната опять стала наполняться туманом; опять появились те же лики, и один из них особенно ярко и долго держался. Лик молодого монгола с довольно широким и коротким лицом, большими, но монгольскими глазами, черными волосами и черной бородой, пробивающейся на щеках и отсутствующей на подбородке. Вся фигура на золотом троне, в золотом одеянии и производила впечатление мощи и силы. Этот лик сменился добродушным и большим толстым носом, красно-лиловыми щеками и длинною бородою, ликом славянина»[346].

Седьмого марта чревовещательно махатма Мория объясняет, кто был этот «монгол»: «Чую Урусвати умеет читать Нашу Волю, перечитывая наши сообщения, поминает характер Нашего творчества. Там, где могу предупредить, там намекаю. Кем был явлен монгол? Фуяма – китайский император III в. Второй лик тоже монгол? Далай-лама, жрец Храма Световита»[347]. Мы уже видели эти имена в списке реинкарнаций художника, теперь же к ним присоединились и видения внешности прежних рождений.

Тридцатого апреля Рерих расшифровывает Шибаеву подробности своего обновленного статуса: «Жена моя видит перевоплощения. На мне она видела до 10 ликов. Особенно яркий китайский – III в. до Р. Х. и тибетский около 200 лет назад. Особенно поразительно, что эти предсказания подтверждены ясновидящей из Чикаго и гороскопом Джи Де Веу – очень замечательная голландка, доктор по профессии»[348].

Двадцать седьмого августа Луис Хорш тоже удостаивается откровения махатмы. Вердикт оккультного существа неожиданный: «Кем был Хорш? Нужен ныне первый сын императора. Умер 10 лет»[349]. Получалось, что между Хоршем и Рерихом были близкородственные отношения в Древнем Китае, причем обратите внимание на то, кто был подчиненным. Следствием таких сообщений становится и необычное поведение Николая Константиновича. «Сам Рерих теперь стал облачаться в тибетские молитвенные одежды, утверждал, что он – реинкарнация древнего китайского императора, а Хорш – его сын»[350], – пишет Роберт Уильямс, автор книги «Русское искусство и американские деньги», посвященной ситуации в межвоенной Америке. Этот исследователь из США брал интервью у Хорша и получил от него документы и мемуары, некоторые из которых опубликованы на сайте Музея Востока, посвященном семье Рерих.

Великие разглядывания стали очередным шагом по охмурению богатого брокера: так как в прошлой жизни он был сыном Рериха, то теперь помочь «отцу» с организацией экспедиции в Тибет, туда, где живут махатмы, – его прямая задача. Цель этого путешествия была паранаучной: художник и его жена проверят существование мастеров, которые посылают ему оккультные послания. «По пути он обещал нарисовать картины того далекого и высоко поднятого мира Гималаев, где все еще жили мастера, перевоплощения мудрецов всех веков»[351], – разъясняет Уильямс.

Эти обстоятельства доказывают, что для Рериха создание в Америке многочисленных художественных инициатив первоначально не было ключевой целью. То был лишь метод выжить в американских условиях. Его idée fiхe – именно экспедиция в Центральную Азию.

Хоршу же сама затея показалась коммерчески интересной.

«Услужливый Хорш вскоре собрал необходимых подписчиков, и сам Хорш получил 300 000 долларов в виде подарков, займов и припасов. Это была, по сути, американская покупка русского искусства. Хорш покупал практически все картины Рериха, созданные во время его поездки, и помещал их в Музей Рериха»[352].

Показательно, что цель своего путешествия Рерих прямолинейно объявил в интервью Давиду Бурлюку, русскому художнику и публицисту, обосновавшемуся в Нью-Йорке: «…проникнуть в таинственные области Азии, в тайны философии и культуры безмерного материка, что возможно найти неприкосновенным лишь в Тибете, ревниво оберегающем свои сокровища древних эпох от любопытных европейцев непроходимыми пропастями, горными ревущими потоками и перевалами, где лежат вечные льды, воют снежные бури…»[353]

И тут мы подходим к важному скрытому мотиву всех действий Рериха, который часто ускользал от исследователей его судьбы.

«Экспедиция прикрылась разными названиями, – признавался впоследствии Хорш во время расследования по делу Рериха о налоговом мошенничестве в 1938 году, – покупкой произведений за границей. Например, научной экспедицией, теософским паломничеством и способом добраться до Москвы несколько окольным путем»[354].

Да, как это ни покажется странным, все эти нагромождения фантазий и странных речей с телепатией, махатмами, реинкарнациями означали только «путь домой» и, видимо, даже не в Москву. А в ту академическую квартиру в Петрограде на Мойке 83, где осталась не только часть жизни, но и ценности, которые очень хотелось сохранить…

Квартира Рериха на Мойке – мечта любого художника. На одной из фотографий, созданных в 1915 году, Николай Константинович отрешенно позирует, задумчиво сжимая палитру и кисть. На больших мольбертах стоят «Мехески – лунный народ» и «Дом духа». Во время этой фотосессии был сделан и еще один снимок: почти в том же ракурсе, но на этот раз уже в кабинете, на фоне письменного стола, депозитария и бюро, – Рерих вглядывается в объектив камеры.

Высокие потолки, голландская печь, трехметровые двери плюс рабочее место сразу за стеной – аудитории и мастерские Общества поощрения художеств, куда можно попасть, просто открыв дверь своей академической квартиры. Каким потерянным раем представился этот дом в далекой и чуждой Америке? Мысли о нем никогда не покидали эмигранта. И это личное пространство было заполнено картинами старых мастеров прошлого, коллекцией, которую он создавал, трепеща над каждой вещью как над величайшей драгоценностью. Революция смешала планы Рериха. Он остался без накоплений, без своего дорогого хобби и, самое важное, без уютного дома.

В эмиграции он не забывал о драгоценных полотнах. В июне 1921 года в The American Magazine of Art так со слов Рериха описывали ситуацию с его собранием: «Помимо того что Рерих был знатоком искусства, он также был страстным коллекционером старых полотен. В Петрограде у него была ценная коллекция, судьба которой неизвестна, потому что он не принял высокий пост, предложенный ему большевиками»[355]. Очевидно, это рериховская версия событий, в ней потеря картин выглядела как тяжелая жертва ради принципов, как важная утрата, о которой Рерих горько жалеет.

План возвращения этих картин у Рериха имелся. В отличие от многих эмигрантов, рассчитывавших вернуть свои коллекции в момент падения власти большевиков и реставрации царизма, рериховский план был экстраординарным. И тем не менее самому хозяину казался реалистичным и осуществимым. Возможно, эта идея и стала главным стимулом, побудившим Рериха начать контакты с большевиками – прежде всего с Николаем Вавиловым.

Но когда художник изливал душу The American Magazine of Art и горевал об оставленных в Петрограде ценностях, в колыбели революции стали происходить те радикальные события, которых следовало ожидать. Приближалась осень 1921 года – начало отопительного сезона. Советская страна не могла обеспечить всех жителей города на Неве теплом. Тем более что Петроград в момент окончания Гражданской войны был городом пустых богатых квартир, принадлежавших преимущественно врагам советской власти: бывшим царским чиновникам, капиталистам, деятелям Государственной думы и купцам, тем, к кому новый строй относился репрессивно.

Уже с 5 ноября 1918 года в молодой стране действовал Декрет о запрещении вывоза за границу предметов искусства и старины. В отчете Художественно-исторической комиссии по охране памятников старины утверждалось: «Занятие ряда частных домов-особняков для нужд различных правительственных и общественных учреждений вызвало необходимость по охране неприкосновенности тех из них, которые по своему архитектурному значению и по ценности собранных в них художественных сокровищ, заслуживающих сохранения, как культурное народное достояние. На эти особняки правительственная власть нашла возможным выдать по представлению Комиссии “Охранительные листы”»[356].

Но самым важным документом, регулировавшим все эти процессы, был Декрет СНК о составлении государственного фонда ценностей для внешней торговли от 7 февраля 1921 года. Вот его пункты: «1. В целях составления государственного запаса художественных ценностей и предметов роскоши и старины, могущих служить предметами вывоза за границу, Народному комиссариату внешней торговли предоставляется право образовать в местах, где он найдет нужным, экспертные комиссии, действующие на основании положений, утверждаемых Народным комиссариатом внешней торговли по соглашению с Народным комиссариатом просвещения и Народным комиссариатом финансов. 2. На экспертные комиссии возлагается отбор, классификация, оценка и учет могущих служить для экспорта предметов художественных и антикварно-исторических, а также предметов роскоши. В состав экспертной комиссии входят представители соответствующих отделов Народного комиссариата просвещения (Главного комитета по делам музеев и изобразительных искусств). 3. Всякая разгрузка складов, магазинов и вообще каких бы то ни было хранилищ, где могут быть обнаружены указанные предметы, производится на местах, где учреждены экспертные комиссии, лишь при условии обязательного предварительного оповещения местной экспертной комиссии о предполагаемой разгрузке. 4. Все учреждения и лица, в ведении коих находятся склады, магазины, помещения и вообще какие бы то ни было хранилища, за исключением музеев республики и хранилищ государственного музейного фонда, состоящих в ведении Главного комитета по делам музеев, обязаны беспрепятственно допускать представителей комиссии к осмотру, отбору, учету всех вещей, относящихся к предмету ведения последней. 5. Предоставить Народному комиссариату внешней торговли право изъятия и хранения для целей внешней торговли предметов, отбираемых экспертными комиссиями»[357]. И подпись – «Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)».

Разве можно было изменить то, что было подписано вождем мирового пролетариата? Но самое печальное в неразберихе, царившей во времена Гражданской войны в Петрограде, что многое могло просто погибнуть, сгинуть во время банального грабежа.

В мемуарах Рерих очень эмоционально пишет о своем собрании: «Были и итальянцы, и французы, а главное, тянуло Е. И. и меня к примитивам. Это собрание дало нам много радости и перевалило за пятьсот. Где оно? Грабарь уверяет, что в Эрмитаже, но некие американцы покупали картины нашего собрания в Вене у антиквара. Бывало и в Париже – чего только не бывало!»[358]

Что же в действительности произошло с рериховской коллекцией западноевропейского искусства после его отъезда в эмиграцию? Об этом нам свидетельствуют выписки из так называемого «Дела Н. К. Рериха», которое оформлялось в момент конфискации и передачи коллекции в Эрмитаж и Русский музей всех его картин для последующего решения их судьбы. Так мы узнаем, что 27 июля 1920 года опечатана квартира Н. К. Рериха по Морской 38[359]. Оказывается, что 12 ноября того же 1920 года поступает обращение от одного из друзей Рериха, Петра Ивановича Нерадовского, действительного члена Императорской академии художеств. Он просит снять с картин печати, так как они нуждаются в наблюдении. Также Нерадовский предлагает передать в Русский музей картины за авторством самого Рериха, а в Эрмитаж – его коллекцию.

Первого февраля 1921 года уполномоченный музейного отдела Василий Александрович Щавинский, крупный коллекционер и, что важно, знакомый Рериха, производит опись картин в квартире. Он пишет: «Все предъявленные мне картины преимущественно старинных нидерландских и голландских мастеров. А также картины самого владельца – художника Н. К. Рериха, находящиеся в его мастерской, по своему художественному достоинству, несомненно, заслуживают охраны музейным отделом»[360].

Документ из Музея Востока содержит только один лист с выписками об этом, сделанный рукой Юрия Рериха. Остальные важные выписки, касающиеся судьбы картин, были сделаны кем-то неизвестным из дела 824, хранящегося в фонде 1 в архиве Эрмитажа, посвященного коллекции Н. К. Рериха.

Известно, что после революции Рерих считал Щавинского одним из своих врагов и 15 декабря 1941 года в мемуарах «Листы дневника» вносит его в список своих личных «вредителей»[361]. Возможно, причиной этому было участие Щавинского в вывозе коллекции Рериха из его квартиры.

И вот что писала в 1923 году всезнающая Селиванова, фиксируя соображения Рерихов и их мысли о том, что происходит в северной столице: «Хотя они чувствовали, что не вернутся еще очень долго, все осталось почти как было: квартира со всей ценной мебелью и еще более ценными картинами на стенах, и даже деньги и текущие счета в банках. Из более поздних сведений стало известно, что многие картины были доставлены в Эрмитаж – бывший Императорский музей»[362].

Опись западноевропейской коллекции картин из собрания Рериха была составлена только 25 августа 1921 года. При этом картины были максимально обезличены. Большинство работ, внесенных тогда в список для вывоза, не имело названий, и в перечне обозначались лишь внешним описанием сюжета изображения. Обычно такие обстоятельства объясняются тем, что картины в частной коллекции, в отличие от музеев, не имеют этикетажа, и только владелец, проводя экскурсию для гостей дома, по памяти может назвать автора и точное название работ. Составители списка либо не стали искать автографы авторов в углах и пояснительные надписи на задниках картин, либо там их не имелось.

Первого сентября поступает ордер на вывоз, и наконец 22 сентября 1921 года происходит передача голландских картин и всей западноевропейской коллекции в составе 65 предметов в Эрмитаж. Надо ли говорить, что получить такое богатство назад, да еще и эмигранту, печатавшемуся в колчаковской прессе, жертвователю на нужды Юденича, было совершенно невозможно?

Конец 1922 года Рерих считал для себя временем мучительной, но все-таки состоявшейся победы. Прежде всего в деловом смысле. Теперь он мог себе позволить успокоиться и начать думать о путешествии на Восток, которое однажды, возможно, приведет его к порогу родного дома. Одиннадцатого октября 1922 года он писал Владимиру Шибаеву в Ригу: «Наша поездка на Дальний Восток уже решена – все делается в положенные сроки. Даже и план всей будущей работы в России – сообщу Вам тоже в указанное время. Вы спросите, как же явилась возможность ехать в дальний путь с семьей? Когда является поручение, тогда приходят и люди (посланные) и приносящие средства. Я уже писал Вам, что в июне в Музее Метрополитен ко мне подошел высокий с проседью человек и передал мне очень важный для нас message – потом сказал… goodluck! И ушел – скрылся. В конце же июля к нам явились посланные и принесли все, что нужно. Так исполнится все, что должно произойти, если оно направлено к Великому Служению»[363].

Цели Рерихов в первой части экспедиции сформулированы давно: они хотели посетить места, где когда-то произошла встреча Блаватской с махатмами. И таким образом стать преемниками создательницы теософии. Николай и Елена предполагали, что meeting с запредельными существами был бы успешным, если бы их гималайские Учителя встретились с ними не в спиритическом, а в физическом пространстве.

В письме Шибаеву под эвфемизмом «посланные» скрывалась семья Хоршей, 24 июля явившаяся на Монхиган. Но самым загадочным в этом письме звучат напоминания Шибаеву о России: «…предстоит большая работа в России (план уже дан)»[364].

Возможно, под этими словами следует понимать необычные знакомства Рериха с золотоносными агрономами и его желание, теперь уже в совершенно иной политической плоскости, послужить России? Как бы то ни было, пользуясь своим мощным влиянием на Хорша, он устраивает в его квартире политическое рандеву.

«В 1922 году, – вспоминала Лихтман-Фосдик, – я присутствовала на встрече Рериха с одним из возможных кандидатов на пост президента от республиканской партии. Это был человек выдающегося ума, лишенный обычного для того времени предубеждения против советского строя. Помню, с каким сочувствием он отнесся к программе, которая, по мнению Рериха, могла бы иметь самые благие последствия для мира. А пункты этой программы были: признание Советской страны, сотрудничество с нею, тесный экономический и политический союз. Осуществись эта программа – и многое в нашей жизни пошло бы по-другому»[365].

Речь идет о сенаторе Уильяме Боре, который считался либералом, водил дружбу с американским коммунистом Джоном Ридом и активно выступал за признание Советской России. В мае 1922 года он даже зачитал в сенате «Резолюцию о признании Советского правительства». Интересно, кто же попросил Рериха пообщаться с таким прогрессивным сенатором?

В это время не только Рерихи, но и махатмы меняют свои политические предпочтения. Один из этих ключевых моментов запечатлен в дневнике чревовещаний. Вот одно из их пророчеств: «20.II.1922. С 19-го на 20-е. Слышала слова: 31 октября день смерти Ленина»[366]. Заметим, что в оригинале слово «смерти» было жирно зачеркнуто. Правда не до конца: буква «с» осталась видна отчетливо. Но в какой-то момент махатмы спохватились и решили отменить пророчество – очевидно, уже 31 октября, когда Ильич так и не умер.

Встреча с Вавиловым влияет на политические ориентиры Рериха. И вот бывший автор колчаковской прессы, член Освободительного комитета, призывавшего к интервенции, теперь уже – друг Советской России.

В момент, когда Рерих уже планировал поездку в Индию, в США усилиями местных коммунистов с особым размахом разворачивался сбор средств для голодающей России. Зинаида Лихтман заносит в дневник: «11.II.23. Сегодня днем Н. К. прочел в церкви Св. Марка на (улице) Бауэри лекцию на тему “Новая Эпоха”, говорил о России и об искусстве. Прекрасная лекция, и прекрасно ее прочел, так спокойно и мудро. Замечательно также, что после Н. К. следующим оратором был Карл Рехт, известный большевик, который, видимо, приготовил другую речь, но после Н. К. всю ее изменил и в общих чертах коснулся положения в России, а закончил призывом к спасению трех миллионов детей, умирающих от голода и эпидемий»[367].

Это же событие, но в несколько иных словах описывала и Селиванова: «Рерих также несколько раз выступал в Нью-Йорке, последний раз в феврале 1923 года в соборе Святого Марка в Бауэри на тему “Великая нота в русском искусстве”. Он говорил, что искусство, будучи единым, универсально и что лучшим пропуском в русскую деревню будет песня или картина. Совершенно неожиданно для художника и публики за ним последовал представитель Советской России в Соединенных Штатах, который заметил, что лучшими верительными грамотами для въезда в Россию были бы картины профессора Рериха»[368].

Чарльз (Карл) Рехт был консультантом юридического отдела так называемого Советского бюро, организации, которая долгое время была неофициальным посольством в Америке. Когда его глава Людвиг Мартенс был выдворен властями США, интересы РСФСР стал представлять Карл Рехт. Американец, сын чешских эмигрантов, в 1922 году он работал советником советской делегации на Генуэзской конференции под непосредственным контролем наркома иностранных дел Чичерина. То есть Рехт – сотрудник советского Народного комиссариата иностранных дел. В апреле 1922 года в Москве Рехт удостоился встречи с Лениным, который просит его отвезти в Америку конфиденциальное послание[369].

Одиннадцатого декабря 1922 года Рерих присылает Шибаеву из Америки примерный маршрут своего теософского паломничества: «Отсюда мы выедем 5–6 мая – будем 15-го в Париже. Пятнадцатого ноября выедем из Марселя в Бомбей. Проедем Кашмир, Агра, Дели, Бенарес, Шантиникетан, Адьяр. Первое время пробудем в Голубых горах…»[370] Первоначальный вариант путешествия более напоминал туристический тур.

После перечисления основных популярных мест в Индии Рерих останавливается на Голубых горах, возможно, как месте отдыха и пленэра. Их местное название – Голубые Нилгири. Это небольшой хребет, отделяющий джунгли Кералы от саванн Тамилнада. В отличие от жарких равнин здесь мягкий горный климат, и поэтому тут издавна располагались курорты колониальной администрации Британской Индии. Здесь процветало английское садоводство, выращивались цветники, розарии, а на западных склонах в окружении чайных плантаций Липтона стояли романтические бунгало.

Однако в любом случае главным в рериховском странствии должны были стать предгорья Гималаев и локации из индийской части биографии создательницы Теософского общества. Поэтому на Шибаева возлагались надежды: он должен был помочь Рерихам попасть в столицу теософов Адьяр. Для этого он должен был подготовить их встречу там.

Духовное паломничество должно было стать максимально триумфальным шествием пророка и целителя, сделав его славу громкой и всемирной.

Казалось бы, Рериху осталось сделать один-единственный шаг – и невероятное путешествие начнется. Теперь о нем знали многие важные лица в Америке. Он стал частью не только оккультных, но и политических процессов.

Поэтому Луис Хорш, теперь – президент Института объединенных искусств в Нью-Йорке, и его исполнительный директор Фрэнсис Грант сообщали Государственному секретарю США (третьему лицу в государстве) о рериховских структурах: «В мае 1923 г. эти учреждения под руководством и при поддержке движимых заботой об интересах общества американских меценатов подготовили Художественную экспедицию в Индию и Тибет, полностью финансируемую американским капиталом и возглавляемую Николаем Рерихом, всемирно известным художником, чьи работы представлены во всех величайших музеях мира. Экспедиция носит исключительно художественный и культурный характер и была направлена с целью написания большой панорамной серии работ этой страны, никогда ранее не написанных западным художником, а также для перевода оригинальных рукописей, фольклора и художественного материала этих стран»[371].

Глава 7. Гипербореец

Спиритические сеансы, голоса махатм, реинкарнации, лики древних царей… и «кладовка Ленина».

Не странно ли?

Да, более чем странно!

Но не для «русского Индианы», вылепившего свой образ из мифов, легенд и сказок нью-эйджа, поп-культуры, чья жизнь каждодневно была наполнена чревовещаниями жены и рассказами про свою высокую миссию.

Судьбе, однако, было угодно, чтобы в этой предельно экзотической истории появился еще один экстраординарный человек, без которого все странности и происходящее в дальнейшем понять будет невозможно. И хотя официально Рерих и этот персонаж как будто даже никогда и не встречались, но многие рериховские шаги и загадочные поступки без этой фигуры необъяснимы.

Неординарного человека звали Александр Васильевич Барченко. Впервые я услышал о нем только в 1995 году. Тогда летом один историк, знавший о моих рериховских поисках и о статье, уже подготовленной мной для «Огонька», сказал мне: «В 1991 году была опубликована литературная книга Александра Барченко “Из мрака”. Но в предисловии к ней его сын опубликовал много интересных подробностей. А почему ты не съездишь к родственникам Александра Барченко? Это был весьма интересный человек и, как мне кажется, связанный с тем, что ты ищешь».

Предложение было интригующим. Я знал только то, что загадочный Барченко был первым советским экстрасенсом. Сегодня в моем архиве хранится копия факса, отправленного 4 марта 1991 года диссидентом Львом Разгоном (1908–1999) одному из родственников Барченко – Николаю Траньону. Краткий текст касается судьбы членов советского тайного общества «Единое трудовое братство», о котором речь еще впереди. Разгон пишет: «Действительно, я имел возможность познакомиться с делами Г. И. Бокия и И. М. Москвина. В числе обвинений было и то, что они были связаны с А. В. Барченко, который был, выражаясь современным языком, нечто вроде экстрасенса… А о способностях А. В. Барченко как экстрасенса я слышал от самого Москвина»[372].

Москвин был начальником Орграспредотдела ЦК ВПК(б), и мнение влиятельного аппаратчика со Старой площади, пусть и переданное Львом Разгоном, звучало впечатляюще.

В середине 1990-х годов адрес, по которому проживал сын экстрасенса Светозар Барченко, я знал только приблизительно, лишь по описаниям: за Истрой, поселок Алехново, дача Союза писателей. Московский телефон Светозара Барченко не отвечал, а мобильных тогда не было. Поскольку расстояние было порядочным, я долго откладывал поездку. Но летом 1995 года я все-таки отправился искать это место. На мою удачу, за одним из заборов дома, который на моем схематичном плане был обозначен как «последний», на грядках копался какой-то человек. Я спросил его, не знает ли он, где дом Барченко. Он сказал: «Это здесь». От растерянности я даже назвал хозяина Александром Васильевичем, словно это был его отец, – он на это удивился, но не обиделся.

Светозар имел вид былинного русского человека, с длинными седыми волосами, собранными лентой или веревочкой. У него был низкий романтический голос и умение весьма интересно рассказывать о своем отце – первом советском парапсихологе, активно искавшем загадочные телепатические N-лучи. Своими воспоминаниями он поделился со мной прямо на пороге своей дачной столярной мастерской:

«С моей точки зрения, насколько я помню детство, и потом отзывы других людей, они воспринимали его как чудака. Он, например, был категорическим противником собственности. Любой. Он считал, что человек не имеет права на собственность. Будь то земля, все что угодно. Все должно принадлежать всем. И у него, в квартире, где мы жили, практически не было ничего лишнего…»[373]

То, что я дальше услышал от Светозара Александровича, а также его семейные документы плюс документы Центрального архива ФСБ, имевшиеся у него и касавшиеся судьбы его отца, – все это ошеломляло. И это ошеломление стало еще больше, когда позднее я получил подтверждение многим из этих почти фантастических рассказов, но уже от другого живого в тот момент свидетеля – Льва Разгона, советского диссидента, но при этом и бывшего сотрудника Спецотдела ОГПУ.

Как это ни удивительно, это оказался очень важный момент в исследовании рериховской эпопеи: в дальнейшем вы поймете почему – и какие необычные и многообразные взаимосвязи были у этих двоих людей.

Возможно, потому, что сама жизнь покойного экстрасенса тоже начиналась как роман.

«Барченко – присяжный поверенный Елецкого окружного суда, а затем владелец нотариальной конторы; жил во дворе этой конторы в двухэтажном бревенчатом доме. У Барченко Бунин, приезжая в Елец, попадал в общество местной интеллигенции…»

К этим строкам из комментария Пушечникова к дневнику Бунина Светозар Барченко добавляет в предисловии к книге своего отца: «Присяжного поверенного звали Василием Ксенофонтовичем. А в том двухэтажном доме, в котором когда-то по вечерам звучал рояль, собиралась местная интеллигенция и где обычно останавливался, бывая в Ельце, знаменитый русский писатель, родился и провел детские годы старший сын Василия Ксенофонтовича Александр Васильевич Барченко»[374].

Уроженец Ельца, Александр тем не менее учился в петербургской классической гимназии. Как это удалось его отцу, Василию Ксенофонтовичу? Возможно, на образование сына пошли доходы с имения в селе Стегаловка, ведь и родитель окончил юрфак Петербургского университета и, видимо, решил, что столичное образование будет предпочтительнее. Выучившись, сын не обманул его надежд.

Не являясь ни членом партии большевиков, ни участником революции, ни народным трибуном, Александр Васильевич Барченко тем не менее стал известен в Петрограде. Правда, слава его была связана с сенсационными лекциями про мистику, но называл он себя ученым-биологом. Барченко имел на это право: он учился на медицинских факультетах Казанского и Дерптского университетов (хоть нигде так до конца и не доучился). И, склонный к поискам и экспериментам, долго путешествовал по Центральной России. В это же время, наряду с медициной, Барченко увлекся различными практиками предсказания будущего: астрологией, картами Таро и хиромантией. С 1909 по 1911 год он с официального разрешения полиции занимался гаданием по руке в Боровичах в Новгородской губернии.

Оккультные дисциплины, восточную фармакопею и гипноз Барченко объединял термином «древняя наука» и был твердо уверен, что эти знания появились еще на заре человечества в качестве наследия мифических и полумифических цивилизаций.

В недавно обнаруженной переписке с членом тайного общества «Единое трудовое братство» А. Н. Петровым Александр Васильевич признается: «На протяжении примерно двадцати пяти лет основным объектом моих научных исследований и моих жизненных интересов было сравнительное изучение древнейшего естествознания, имевшее целью разрешить положительным путем вопрос о реальности или иллюзорности в древности на Востоке своеобразного познавательного универсального метода, на базе которого будто бы развивался в свое время ряд ныне угасших великих цивилизаций Центральной Азии»[375].

Барченко считал, что не только в текстах древних книг, но даже и в орнаментах соборов и святынь, даже в похожих на руны наскальных трещинах языческих капищ запечатлены драгоценные осколки наследия исчезнувших цивилизаций. Материальное эхо оккультных учений, погибших в планетарных катаклизмах царств – ныне и есть восточный мистицизм, а его жрецы, наследники традиции, до наших дней стерегут оплот паранормального могущества и называют себя махатмами.

Он признавался: «Стимулом к такому изучению для меня была беседа моя еще студентом в 1904 году с моим земляком покойным профессором римск.[ого] права А. С. Кривцовым, лично знавшим известного Парижского “мистика” Сент-Ив д’Альвейдра и встречавшегося в его доме с туземцами Северной Индии, преподававшими тому санскрит, пали и синду»[376].

Кривцов когда-то, пользуясь расположением и протекцией графа П. А. Капниста, совершил поездку в Германию, где обучался в 1891–1894 годах в русской семинарии римского права при Берлинском университете. Видимо, в эти годы он побывал и в Париже. Почему именно законник Кривцов попал в круг общения влиятельного французского мистика, наставника многих розенкрейцеров и мартинистов – загадка. Возможно, это было связано со службой Сент-Ив д’Альвейдра в Министерстве внутренних дел Франции. Возможно, потому, что Кривцов был знаком с влиятельными русскими аристократами, которые общались с французскими учениками маркиза, такими как мэтр Филипп и Папюс. Еще вероятно, что в семье его покровителя – сына декабриста, члена Союза благоденствия Алексея Васильевича Капниста, сохранялись конспиративные, неафишируемые связи с масонами и тайными обществами Франции, которые и сыграли роль в этом сближении.

Как бы то ни было, но Кривцов, получивший посвящение от самого д’Альвейдра, оказался фигурой, определившей жизнь Барченко и пути его дальнейших поисков. Барченко решил докопаться до истины и открыть тайну страны на Востоке, которую, как он считал, Жаколио, Блаватская и д’Альвейдр называли Шамбалой/Агартой.

Возможно, что Барченко подчас мыслил некритично, а романтический подход ослеплял его. Но определенная логика в постановке волновавших его вопросов была. Так, размышляя о том, почему цитадели древнего знания расположены в Высокогорье, доктор предположил, что миграции древних мудрецов в тайную страну стали следствием апокалиптических катастроф, подобных той, что пережил библейский патриарх Ной. И только в закрытых резервациях на вершинах великих гор и можно было сохранить древнюю науку. В памятке для членов тайного общества «Единое трудовое братство» Барченко уже выступает как настоящий оракул апокалипсиса:

«а) очередной потоп уничтожит последние следы черной цивилизации в упадочной ее форме – то есть больше всего пострадает, вероятно, Африка;

б) белая раса применит социологический идеал Универсального знания в его высшем “солнечном” виде, то есть в виде Мировой федерации народов, на основе чистого, гармонизированного с природой коммунизма, а не в форме хотя бы и высокорафинированной теократии Рамидов[377], скрывавшей высоту знания, все-таки в сословии резко ограниченном и допускавшем представительство в форме царей и императоров;

в) после потопа, надобно думать, белая же раса заключит восьмитысячелетний Золотой век большого Золотого века[378], и под ее знанием культура будет колебаться в своем развитии в границах междупотопного периода, ибо к ближайшему (через 1200 лет) потопу белая раса расселится по всему свету, и после поднятия дна Атлантического океана погибнут вместе с Африкой все низменности Европы, Америки и Азии, где ныне сосредоточена так называемая “культура”, и степи Китая и Монголии. Горные же плато и кряжи Евразии, сплошь заселенные белой (Авган, Кафиры, Горные Таджики, Курдистан, Белуджистан, Персия, Азербайджан, Закавказье, и Гималаи с Шамбалой, и Саджа), должны уцелеть. Таким образом, белая раса после ближайшего потопа остается в большинстве. А так как перечисленные выше народности организованны и фактически управляются объединениями (в глазах европейских ослов это “жалкие секты дикарей”) владеющих “солнечной” наукой (секта Ахл-и-Хакк, «Люди истины», Зер-дешти, иезиды, суфи, джайни, якобиты и пр.), то провести в жизнь социологический идеал этой науки и воспитывать новые поколения в полном объеме на основах этой науки особых затруднений тогда не представит»[379].

Взгляды Барченко не были чисто книжными или умозрительными. Он имел некоторый опыт путешествий на Восток, когда в течение четырех лет с 1905 по 1909 год скитался как по азиатской части Российской империи, так, видимо, и за границей. Публикации в журнале «Русское богатство» его очерков и рассказов, содержавших живые впечатления и непосредственный опыт путешественника, привели и к изданию им отдельной книги «Волны жизни»[380]. Действие нескольких историй из сборника развивается даже в Канаде и США, в частности на Миссисипи, что говорит о богатой фантазии автора.

Эти ли скитания, чтение ли трудов Блаватской и д’Альвейдра, или просто собственный ход мыслей окончательно убедили Барченко в реальности существования пещерной области Шамбалы-Агарты, населенной всемогущими телепатами? Оттуда, по его мнению, время от времени махатмы рассылают во все концы мира (как с путниками, так и в виде телепатических откровений) духовное и политическое наставничество царям и вождям народов.

«Синтетический метод» или «древняя наука» – в послании к бурятскому востоковеду Гомбожабу Цыбикову[381] Барченко называет ее «Дюнхор», обозначает значком и даже связывает с секретными оргиастическими практиками тантристов.

«Самым сильным, самым неоспоримым и убедительным орудием в этом может послужить подтверждение, что Восток до сих пор владеет в неприкосновенности не только случайно уцелевшими практическими формулами тантрической науки, но и всей разумно обосновывавшей ее теорией [382], – пишет он.

Уверенный в практической ценности «древней науки», Барченко проводит в 1911 году опыты по выяснению природы телепатии, или, как тогда говорили «мозговых лучей». В статье 1911 года «Передача мысли на расстояние» Барченко писал: «Не так давно наука совершенно отвергала возможность воздействия на расстоянии одного человека на другого, в форме угадывания мыслей, воспроизведения задуманных образов, звуков и т. п., относя все это к области суеверия или фокусов. Однако обилие случаев подобного характера, зарегестрированных отдельными наблюдателями заставило с течением времени отнестись к этим явлениям серьезно»[383]. Освещая историю изучения телепатии, Барченко считал важным сослаться на французский опыт: «В марте 1904 г. проф. Шарпантье делал доклад Парижской Академии наук о распространении N лучей по нервным путям, причем сообщил, что если N направить на часть черепа против мозгового центра слуха, обоняния, зрения и т. п., то восприимчивость органа соответствующего чувства к самым тонким раздражениям сильно возрастёт. То же происходит при падении N непосредственно на самый орган чувств»[384]. Что удивительно, на страницах популярного журнала «Природа и люди» Александр Васильевич описывает оригинальный шлем собственной конструкции, используемый им для телепатических опытов. «В качестве приемника и прожектора физиологических N (лучей– О. Ш.), я пользовался медной пластиной «а» (рис. 8), соответствующей положению зрительного центра в обеих затылочных долях мозга, и пластинкой «в», покрывающей центры запоминания смысла слов, произнесенных и написанных. Вся остальная часть черепа защищена алюминием в 0,5 mm толщиной. Края пластинок и алюминия снабжены проколами, по которым обшиты шелковой лентой по такому же шнуру, так что края металла обведены шелковым валиком. Этими валиками края плотно приметываются друг к другу, составляя полный «шлем», охватывающий голову»[385].

В 1913 году в журнале «Природа и люди» вышел и роман Барченко «Доктор Черный». Написанный талантливо и увлекательно, по интриге и стилю он был вполне сравним с переводами Конан Дойля и Джозефа Конрада. Протагонист повести доктор Черный исследует N-лучи, которые испускает человеческий мозг. Обстановка таинственности и сочный язык сулили автору успешную литературную карьеру. А сюжет касался тем, которые потом автор будет исследовать в своей последующей жизни – в общем-то, чрезвычайно закрытой.

Один из героев повести Барченко «Из мрака», вспоминая о дорогах Азии, восклицает: «Вы увидите совсем новую жизнь! Будете сталкиваться с племенами, история и происхождение которых до сих пор остается для науки загадкой. Вы увидите своими глазами настоящих факиров. За одно это можно отдать десять лет жизни!»[386] – в целом это и было кредо доктора Барченко. И в дальнейшем он не раз пускался на поиски чудесного. Однако, не вдаваясь в тонкости сюжета, укажу еще на один мотив, который в будущем разовьется и станет для искателя принципиальным. Вот что писал Барченко в своей повести: «“Близок день, – взволнованно ответил он наконец, – близок день, когда наука вместе с отдельными ее представителями, уже поднявшими голос, должна будет признать, что эти жалкие племена – не что иное, как выродившиеся потомки чудовищно давно отживших одряхлевших рас, сошедших с земной арены, на которой они играли когда-то нашу роль, как в смысле численности, так и в смысле… – доктор умолк на минуту, – степени развития”»[387].

Прототипом доктора считали русского мистика Петра Успенского, путешествовавшего по Индии искателя «древней истины», члена адьярского Теософского общества, создателя оригинальной мистической теории. Само начало повести связано с тем, что ее герой стремится уйти от слежки охранки и ему оказывает спасительное покровительство доктор Черный, экзотический персонаж, чем-то напоминающий капитана Немо.

«Мои поиски о мистических учениях нашли выражение в “Докторе Черном”. В этом романе я выдвигал идею о существовании в замкнутых общинах Тибета остатков доисторической культуры и ее хранителей, глубоко посвященных в знания древней науки, и наивно проводил параллели между этими остатками и новейшими изысканиями европейской науки»[388], – вспоминал Барченко.

Темы мистики и революции в сочинении «Доктор Черный» были чрезвычайно переплетены – как и в жизни самого автора. Время для подобных переплетений было подходящим. Тем более что часть его рассказов была опубликована в журнале Владимира Галактионовича Короленко «Русское богатство». Жена Короленко, Евдокия Семеновна Ивановская, была террористкой-народоволкой, хорошо известной охранному отделению. Впрочем, в «Народную волю» входили буквально все ее братья и сестры, дети тульского священника. Само издание ее мужа занимало при этом позиции либерального народничества. Отдел философии в «Русском богатстве» возглавлял известный петербургский доктор Павел Васильевич Мокиевский. Помимо этой должности, он еще был членом комиссии по проверке способностей медиума Яна Гузика, того самого, которого приглашал к себе на квартиру Николай Рерих.

Мокиевского знал весь писательский Петербург, и его часто называли «литературным доктором», так как к нему и обращались за врачебной помощью в первую очередь литераторы, и в том числе авторы «Русского богатства».

Кроме таланта терапевта, у Мокиевского имелись способности гипнотизера. «Научное исследование гипнотизма началось недавно, так что по этим вопросам не установилось еще прочно выработанной терминологии; выражения “животный магнетизм”, “вызванный сомнамбулизм” и “гипнотизм” употребляются различными авторами для обозначения одного и того же явления; соответственно с этим и выражения “сомнамбулический сон”, “магический сон” и “гипнотический сон” тоже употребляются как тождественные»[389], – писал Мокиевский в примечании к труду профессора Бони «Гипнотизм». С другой стороны, влиятельный Мокиевский был известен и своей филантропической деятельностью. Он часто приходил на помощь тем запутавшимся в революционном угаре студентам, которым грозили тюрьма и ссылка.

Одним из них был Глеб Бокий. В дореволюционной России этот большевик не раз подвергался арестам, из-за чего так и не смог окончить Горный институт. Он проявлял чудеса конспирации, выдумывал коды для секретной переписки большевиков, создавал подпольные явки под видом столовой для малоимущих студентов. Однажды, когда ему в очередной раз грозил срок, его старший покровитель помог студенту. Мокиевский внес за него три тысячи рублей, под залог которых Бокий был выпущен на свободу.

Но дело только этим не закончилось. В 1909 году Мокиевский рекомендовал Бокия членам ордена розенкрейцеров – для вступления в ложу. Это не требовало личного присутствия новичка. Но по протоколу для вступления его кандидатура должна была быть тайно одобрена. Среди тех, кто поддержал его вступление, был Барченко. «И, хотя мне Барченко известен не был, он обо мне, как об одном из учеников Мокиевского, знал»[390], – уточнял Бокий в 1937 году на допросе, из протокола которого мы и узнаем, что Барченко был членом этого тайного ордена. Да, было бы странно, если бы, исследуя паранормальное и стремясь открыть тайну будущего с помощью гадания, Барченко не принадлежал к тайным сообществам Петербурга. Более того, он был авторитетным в этих обществах лицом. До революции он также посещал тайное общество «Сфинкс», а с некоторых пор подумывал и о создании собственной ложи из числа единомышленников и близких по духу людей.

Интерес советских вождей не только к экзотическим взглядам Барченко, но и к его идее о всемогуществе телепатии, гипноза и тайных учений объясняется их надеждами осуществить революцию на Востоке. Это было время надежд науки, связывавшихся с открытием в человеческом мозге особых способностей, раскрытием тайн телепатии и каких-то неведомых ресурсов. А Александр Барченко являлся в тот момент в России, наверное, самым авторитетным и увлеченным автором и исследователем. Он вспоминал: «В своей мистической самонадеянности я полагал, что ключ к решению социальных проблем находится в Шамбале-Агарте, в этом конспиративном восточном очаге, где сохраняются остатки знания и опыта того общества, которое находилось на более высокой стадии социального и материально-технического развития, чем общество современное.

А поскольку это так, необходимо выяснить пути в Шамбалу и установить с нею связь. Главным для этого могли быть люди, свободные от привязанности к вещам, собственности, личного обогащения, свободные от эгоизма, то есть достигшие высокого нравственного совершенства»[391].

Заметим, в ранние революционные годы лекционные выступления Барченко для матросов Балтфлота были столь зажигательны, что группа революционных моряков даже выразила желание вместе с ученым пробиваться с боями в Тибет и, достигнув Шамбалы, установить связь с великими вождями мира. Моряки направили письма в ряд инстанций, в том числе и в Народный комиссариат иностранных дел. Но ответа так и не получили[392].

Так же как и его герой доктор Черный, доктор Барченко стремился открыть таинственные N-лучи. Эти опыты и привлекли к нему внимание профессора Бехтерева. В 1920 году Барченко был приглашен в Петроградский институт изучения мозга и психической деятельности для выступления на Ученой конференции, а его доклад «Дух древних учений» в поле зрения современного естествознания был признан достойным опубликования в «Известиях института». Эта трибуна была когда-то придумана Бехтеревым, считавшим, что обмен мнениями, которые сегодня показались бы научному миру еретическими, может быть продуктивен.

Психолог и психиатр член-корреспондент АМН СССР Леонид Васильев[393], впоследствии выпустивший в СССР две книги, посвященные паранормальным явлениям[394], писал о Бехтеревских собраниях так: «Главная особенность этой комиссии состояла в том, что в ее состав входили как представители от науки, так и адепты оккультизма – спириты (Нилов, Лобода, врач Яблонский), теософы (Лихов, он же комендант здания института, в квартире которого комиссия и собиралась), реже бывали и еще другие оккультисты (Погорельский, тоже врач, Антоновский, биолог и журналист Барченко)…»[395]

Однако в 1921 году Барченко резко обрывает всё. И уезжает в Мурманск. Возможной житейской причиной было то, что Петроград в 1921 году мерз и голодал. А в Мурманске ученому обещали важную и хорошо оплачиваемую административную должность. Но, зная идеи, волновавшие Барченко, можно сказать, что поездка на Север России стала результатом не только бытовых трудностей. Это было продолжением поисков, всегда занимавших его мысли.

Наряду с Шамбалой и Агартой, существовала и еще одна территория, которая на протяжении столетий гипнотизировала европейских мистиков. Идейным компасом для них служил маркиз д’Альвейдр, указывавший северное направление как наиважнейшее в мистической географии. Так, рассуждая о находящихся в «подземных кельях таинственного народа двиджасов», д’Альвейдр сообщал об интеллектуальной мощи их наставников: «Все ими открыто, даже универсальная гармония, производящая земные времена года, и восходящие миграции душ через Северный полюс, эту ненаходимую гору “Меру”, этот неразгаданный “Эльбордж”[396] ведаических книг»[397].

Вера, что на Севере есть особый мистический центр мира, заповедный оккультный Эдем человечества, стала для крайне правых политических деятелей Европы и Америки своеобразным краеугольным камнем. Наиболее емко позиции этой специфической веры изложил ректор Бостонского университета профессор сравнительного богословия Уильям Ф. Уоррен в труде «Найденный рай на Северном полюсе», опубликованном в 1885 году. Этот американский автор помещал на Северном полюсе и Райский сад, и Гиперборею, и Атлантиду. Он полагал, что под именами разных мифических земель в народных легендах сокрыта память о некогда населенном далеком северном континенте или острове, где первоначально и был создан человек.

«Старые богословы были приучены называть Адама и Еву “протопластами”, возможно, что на их древней полярной прародине наука сможет все же обнаружить священную тайну всей “протоплазмы”. Наш новый интерес к одной из земных полярных областей придает новое значение противоположности между обеими полярными областями»[398], – писал Уоррен.

Наиболее емко его идеи комментирует Умберто Эко: «Как воинствующий антидарвинист, он объяснял, что никакой эволюции от низших существ к ныне живущему человеку не было, а происходило как раз обратное: первые обитатели полюса были прекрасны и жили долго, и только после потопа, с наступлением Ледникового периода они переселились в Азию, где и превратились в несовершенных людей нашего времени. Полярные земли в доисторическую эпоху отличались солнечным и умеренным климатом, а инволюция вида произошла под воздействием холода азиатских степей»[399].

Даже индийский националист Бал Гангадхар Тилак опубликовал в 1903 году в Пуне книгу «Арктический дом в ведах». Он активно цитировал Уоррена, утверждая, что Северный полюс был первоначальным домом ариев в предледниковый период, который они и должны были покинуть из-за ледяного потопа около 8000 года до н. э., чтобы эмигрировать в северные части Европы и Азии. В качестве аргументов Тилак ссылался на отрывки из персидской Авесты, ведическую хронологию, ведические гимны.

Гипнотическое влияние этих теорий и указаний Сент-Ив д’Альвейдра привело к тому, что Барченко стал одержим идеей о том, что именно с севера (якобы прародины белой расы) происходило расселение ариев в Европу. Но почему же именно недостижимый север казался той самой территорией, где когда-то находился утерянный рай мистиков?

Еще со времен древнегреческого морехода Пифея, в IV веке до н. э. отправившегося на поиски северного острова или страны на севере Древней Европы, эти ледяные пространства были окружены ореолом таинственности. Называли их «ультима Туле», то есть «крайняя, последняя Туле (Фуле, Фула)». В 1536 году на знаменитой карте Charta Marina картограф и архиепископ Упсалы Олоф Магнус изобразил Туле как остров, с трех сторон охраняемый химерами. Немецкий филолог И. К. Аделунг (1732–1806) считал, что это название происходит от местного «Ту-Ал» («Северная земля»). Умберто Эко пишет, что «миф об острове Фула со временем слился с мифом о гипербореях»[400].

Имя гипербореев, этих северных аборигенов, происходило от греческой Гипербореи – страны на крайнем севере, буквально – «дальше северного ветра Борея», иначе называемой Арктидой и Арктогеей. Впервые упоминание об этой северной стране мы находим в «Географии» Страбона.

Различные авторы отождествляли Туле то с Исландией, то с Фарерскими островами, то даже с районом Тронхейма в Норвегии, Гренландией и Лапландией.

При этом Лапландию европейские мистики считали прибежищем медиумов нордических народов и, следовательно, древних посвятительных традиций доисторического времени. В этом смысле любопытен пассаж из книги Даниэля Юэ «Новые записки по истории картезианства», который приводит французский исследователь Поль Арно. Там опровергается дата смерти французского философа Декарта, скончавшегося в 1650 году в Стокгольме. Ссылаясь на сообщение французского посла в Швеции, Юэ сообщает нам, что в действительности «…Декарт не умер, что он удалился в одиночестве в Лапландию, чтобы познакомить естествоиспытателей страны с магическими науками и посвятить себя руководству Братством Розы и Креста»[401].

Такого рода сообщения питали предположение Барченко, что, возможно, в Лапландии действительно сохранились следы древней цивилизации Заполярья. Эта причина и заставила его отправиться в 1920 году в Мурманск, где он работал в должности профессора Института краеведения, его заведующего и организатора просветительского дела[402].

Мурманск стал его опорной точкой на пути и к тайнам Севера, и к кабинетам первых лиц в Москве. Ведь поездка на Кольский полуостров сделала Александра Барченко сотрудником Всесоюзного совета народного хозяйства, главой которого был Феликс Дзержинский, «коему я был подчинен по линии моей последней службы на Севере (я был председателем Научного совета Мурманского Совнархоза)»[403], как подчеркивал Барченко в своей переписке.

Одновременно с научным администрированием Барченко устремляется и на практические поиски древней северной цивилизации. Так, он сообщает, что был «командирован на побережье Ледовитого океана и в Лапландию для обследования явления, известного под именем “меряченье”»[404]. Это была форма психоза, или так называемой арктической истерии, впервые описанная еще в царское время ссыльным врачом и большевиком Мицкевичем: «Болеют какой-то странною болезнью в Нижне-Колымской части до 70 человек. Это их бедственное страдание бывает более к ночи, некоторые с напевом разных языков, неудобопонятных; вот как я каждодневно вижу 5 братьев Чертковых и сестру их с 9 часов вечера до полуночи и далее; если один запел, то все запевают разными юкагирскими, ламаутскими и якутскими языками, так что один другого не знает; за ними их домашние имеют большой присмотр»[405].

Эти психические состояния характерны для жителей Русского Заполярья: они, кстати, встречаются и сейчас. Из документов Барченко не вполне ясно, что же ему удалось выяснить на сей счет, хотя он и выступал потом с докладом именно об этом на Ученой конференции Бехтеревского института. Доклад не сохранился.

Гораздо более известно о поездке Барченко и членов его группы в район Ловозера-Сейдозера в конце лета 1922 года.

В архиве Светозара Барченко есть письмо от 3 января 1961 года от Элеоноры Месмахер. В этом документе супруга астронома Александра Кондиайна – сподвижника Барченко, сообщает важные подробности экспедиции вглубь Кольского полуострова. Элеонора приводит отрывок из дневника своего мужа: «Четвертое продолжение дневника (таких книжечек было несколько. Сохранилась только одна).

10/IX “Старик” на белом, как бы расчищенном фоне, напоминающем расчищенное место, на скале в Мотовской губе выделяется гигантская фигура, напоминающая темными своими контурами человека. Мотовская губа[406] поразительно грациозна, красива. Надо себе представить узкий коридор версты 2–3 ширины, ограниченный справа и слева гигантскими отвесными скалами до 1 версты высоты. Перешеек между этими горами, которыми оканчивается губа, порос чудесным лесом – елью – роскошной елью, стройной, высотой до 5–6 сажень губой, типа таежной ели. Кругом горы очень разукрасили склоны, вперемешку с матовым пятном серо-зеленого ягеля, яркими кущами берез, осин, ольх. Вдали сказочный [неразборчиво, вроде, может быть, ландшафт], отроги, раскинуты ущелья, среди которых находится Сейдозеро. В одном из ущелий мы увидели загадочную вещь. Рядом со снегом, там и сям пятнами, лежащими на склонах ущелья, желтоватая белая колона, вроде гигантской свечи, а рядом с ней кубический камень. На другой стороне горы с N [с севера] виднеется гигантская пещера на высоте сажень 200, а рядом нечто вроде склепа замурованного. Солнце освещало яркую картину северной осени. На берегу стояли две вежи, в которых живут лопари, выселяющиеся на промысел у Погоста. Их всего на Ловозере так же, как и на Сейдозере около 15 человек. Нас, как всегда, радушно приняли, угостили сухой и вареной рыбой. После еды завязали интересный разговор. По всем признакам мы попали в самую живую среду седой жизни. Лопари вполне дети природы, давно соединяют в себе христианскую веру и поверья старины, слышанные нами легенды среди них живут яркой жизнью. “Старика” они боятся и почитают, об “оленьих рогах” боятся и говорить. Женщинам нельзя даже выходить на остров: не любят рога! Вообще они боятся выдавать свои тайны и говорят с большой неохотой о своих святынях, отговариваясь незнанием. Но со всех сторон просачивается седая старина. Тут живет старая колдунья – жена колдуна, умершего лет 15 тому назад, брат которого до сих пор еще – глубокий старик – поет и шаманствует где-то на Умбозере. Об умершем старике – Данилове – говорят с почтением и страхом, что он мог лечить болезни, снимать порчу, отпускать погоду, но сам однажды взял задаток у “шведов” (вернее, у чуди) за оленей, надул покупателей; те оказались, по-видимому, более сильными колдунами и наслали на него сумасшествие.

Нынешние лопари имеют несколько другой тип. Один из них имеет несколько черт ацтеков, другой монгол, женщины с выделяющимися скулами, слегка приплюснутыми носами и широко расставленными глазами, дети мало отличаются от русского типа.

Живут здешние лопари много беднее умбинских. Много их обижают и русские, и ижемцы[407]. Мягкость характера, большая честность, гостеприимство, чисто детская душа – вот что отличает лопарей.

Вечером после краткого отдыха идем на Сейдозеро. К сожалению, мы пришли туда уже после захода. Гигантские ущелья уже были закрыты синей мглой. Очертания “Старика” смутно выделялись на белом плафоне горы. К озеру через Тайболу ведет роскошная тропа, вернее, широкая проезжая дорога, кажется даже, что она мощеная. В конце дороги находится возвышение. Все говорит за то, что в глубокую древность роща была заповедной и возвышение в конце дороги служило как бы алтарем жертвенника – перед “Стариком” (Тамиил[408] рассказывал, что возвышение и “Старик” с одной стороны и Роговый остров с другой стороны находятся на одной прямой).

Погода менялась, ветер усиливался, облака собирались. Надо было ожидать бури. Часов в 11 я вернулся на берег. Шум ветра и порогов речки сливались в общий шум среди надвигающейся тьмы ночи. Луна поднималась над озером. Горы оделись чарующей дымкой ночи. Подходя к веже, я испугал нашу хозяйку, она приняла меня за “Старика” и испустила ужасный вопль и остановилась как вкопанная, насилу ее успокоил.

Поужинали обычным порядком, залегли спать. Роскошное северное сияние освещало горы, соперничая с Луной»[409].

Местные лопари называли свои священные места «сейдами». И таинственный «Старик» (по-лапландски «Куйва») был таким культовым памятником. В честь его и была названа скала Куйвчорр, на которой, привлекая внимание путников, и виднелся его силуэт, возникший как следствие природных процессов. Этот «Старик» на скале стал одним из открытий экспедиции Барченко, который вполне здраво отметил, что этот силуэт и часть пространства рядом с ним были культовым центром, где происходили обряды лопарей, в том числе современных ему.

Подробности об этом сообщает в письме Элеонора Месмахер: «Тамиил говорит, что человеческую фигуру на скале лопари называют “Стариком”. У меня почему-то твердо помнится, что речь шла все время о двух фигурах, двух стариках. Но у меня сохранилась записная книжка Тамиила “Астрономический дневник экспедиции 1922 года”, где он упоминает одну фигуру. Ниже я приведу целиком выписку из этого дневника, касающуюся Сейдозера.

Сначала приведу легенду, которую рассказывала Тамиилу лопарка Анна Васильевна (если я не ошибаюсь в ее имени и отчестве). Анна Васильевна была проводником, кажется, от Умбозера до Ловозерского погоста. Во время пути она рассказывала Тамиилу лопарские сказки. Одну легенду он записал, и я ее хорошо помню.

“Давным-давно саами воевали с чудью. Саами победили и обратили чудь в бегство. Чудь ушла под землю, а два ее предводителя или полководца, доскакав до Сейдозера, на своих конях перепрыгнули через озеро и ударились о скалу противоположного берега. Да так на веки и остались на скале”.

– Только, – добавила Анна Васильевна, – вы туда не доберетесь, русский не должен смотреть на Сейдозеро»[410].

В странных комплексах на Сейдозере были обнаружены и подземные ходы, укрепленные каменными плитами. Эти сооружения казались экстраординарными и как-то не вязались с очень простым бытом лопарей.

Возможно, это и навело Барченко на мысль, что перед ним та самая Гиперборея, или Аркткида[411], о которой когда-то писал Уоррен.

Религиозные культы лопарей были чрезвычайно специфическими. Русский этнограф В. Харузина еще до революции в своей статье отмечала: «Большое значение в жизни лопарей имели их колдуны-шаманы – нойды. Они пользовались большим уважением. К ним обращались в трудных случаях жизни. Лопари верили, что нойды могут посылать бурю и непогоду, могут лечить от болезней, узнавать о пропажах, отгадывать будущее и т. д. Они верили, что у каждого нойды есть ему подвластные духи, которые принимают вид птицы, рыбы, оленя. При помощи их нойды могли будто бы странствовать всюду, спускаться даже в подземную страну. Это путешествие лопари представляли себе очень страшным: спускаться приходилось через трещины земли и глубокие озера, в подземной стране жили старухи-людоедки, иногда нойду не хотели отпускать назад на землю и т. д. Во время своих путешествий нойда будто бы видел и расспрашивал различных богов, духов и мертвецов»[412].

Причудливая мифология и таинственные каменные сооружения, смысл которых и сегодня не очень-то понятен, притягивали Барченко, заслуженно ощущавшего себя первооткрывателем этой ultima Tule.

Элеонора Месмахер упоминала, что «легенда и привела наших путешественников на Сейдозеро». Она рассказала, что «на Ловозере есть священный остров. Роговый остров. На нем сложены оленьи рога. Только колдуны могут ступать на этот остров. Если они пошевелят рога, то на острове поднимется буря. Этот остров никого не пропускает на Сейдозеро, буря его погубит.

В Ловозерске никто не соглашался на лодке перевести экспедицию через Ловозеро, переплыть надо было его по длине, а озеро очень длинное. Только через несколько дней один 17-летний парнишка, сын местного попа, согласился на парусе их перевезти. Они благополучно миновали Роговый остров и причалили к южной оконечности Ловозера»[413].

Каждый новый шаг в этом озерном краю мог удивить находкой. Но дело было к зиме, и времени для дальнейшего исследования не оставалось. Э. Месмахер замечает: «В тайге они наткнулись на большой прямоугольный камень»[414]. Сегодня в Мурманском областном краеведческом музее хранятся «Материалы к карте археологических находок и открытий на Кольском полуострове» (1940). Они содержат запись о находке Барченко на озерах Лапландии. В документе сообщается: «3. Скульптурная подставка. Найдена у входа одной из пещер Сейдозера в 1922 г. А. В. Барченко. Хранится у него же»[415].

Девятнадцатого февраля 1923 года в выходившей в Петрограде вечерней «Красной газете» появилась сенсационная статья «Лапландия – колыбель цивилизации». В ней говорилось следующее: «В Петроград возвратился профессор А. В. Барченко, начальник экспедиции на Крайний Север русской Лапландии, состоявшейся прошлой осенью. В настоящее время экспедиция заканчивает обработку добытых материалов. Экспедиция произвела открытие первостепенной научной важности. Есть основания предполагать, что найденные в Лапландии остатки древнейших культур относятся к периоду древнейшему, чем эпоха зарождения египетской цивилизации. Икс»[416].

Десять дней спустя «Красная газета» помещает экспедиционный отчет Барченко «У колыбели». В этой публикации есть и такие слова: «До сих пор лопари русской Лапландии чтут остатки доисторических религиозных центров и памятников, уцелевших в недоступных для проникновения культуры уголках края. Например, в полутораста верстах от железной дороги и в пятидесяти от Ловозерского погоста экспедиции удалось обнаружить остатки одного из таких религиозных центров – священное озеро Сейд – озеро с остатками колоссальных священных изображений, доисторическими просеками в девственной тайболе (чаще), с полуобвалившимися подземными ходами-траншеями, защищавшими подступы к священному озеру. Местные лопари крайне недружелюбно относятся к попыткам более тщательно обследовать интересные памятники. Отказали экспедиции в лодке, предостерегли, что приближение к изваяниям повлечет всевозможные несчастья на наши и их головы и пр.

У ряда авторитетных этнографов и антропологов имеются указания, что лопари являются старейшими предками народностей, покинувших впоследствии северные широты. В последнее время упрочивается также теория, согласно которой лопари, параллельно с карликовыми племенами всех частей света, представляются древнейшими прародителями ныне значительно более высокорослой белой расы. Вот почему изучение и исследование этой колыбели человечества, затерянной в непроходимых чащах и дебрях нашего Севера, представляет собой в высшей степени высокий научный интерес»[417].

Найти античные следы в Заполярье было бы подлинным научным прорывом и действительной сенсацией. Но заявления Барченко встретили со скепсисом не только ученые. Доктор Михаил Вячеслов, ветеран РСДРП, «искровец» и член розенкрейцеровской ложи «Эмиш редививус»[418] по поводу действий Барченко тогда сказал: «…открывает фантастические истины. Примером может служить одна история: когда-то Барченко утверждал, что у нас на Кольском полуострове пролегала великая Римская дорога, и в доказательство представил фотоснимок. Фотоснимок, но не негатив, говоря, что он потерян…»[419]

Но только мнениями дело не ограничилось. Против Барченко начался целый крестовый поход, не только в Петрограде, но и в Мурманске, где местный ученый Арнольд Колбановский разыскал проводника Барченко Михаила Распутина и пригласил в свое путешествие председателя Ловозерского волисполкома с его секретарем и волостным милиционером. Они отправились к культовым центрам Ловозера – Сейдозера. Выводы Колбановского оказались еще жестче. Фигура так называемого «Старика», по его мнению, – это «не что иное, как выветренные темные прослойки в отвесной скале, издали напоминающие своей формой подобие человеческой фигуры»[420]. А многое из того, что увидел Барченко, исследователь из Мурманска охарактеризовал как «…галлюцинации, занесенные под видом новой Атлантиды в умы легковерных граждан гор. Петрограда»[421].

Объективности ради надо сказать, что хотя находки Барченко и не свидетельствовали о том, что найденный им комплекс принадлежит некой арктической античной цивилизации, и, конечно, они не были сооружениями мифических гиперборейцев, но очевидно, что лопари действительно использовали «Старика» как объект культа. А некие сооружения из массивных камней на перешейке между Сейдозером и Ловозером напоминали мегалиты, которые встречаются по всей территории этнической Лапландии – в России, Финляндии, Швеции и Норвегии.

Сетуя на конфликты в научной среде, где он подвергся острой критике, Александр Барченко решил отказаться от этих неочевидных открытий и писал своему корреспонденту: «В конце концов моя углубленная солидарность с большевизмом окончательно разорвала мои связи с академическим миром. Заставила меня “уйти в подполье”, отказаться от присужденного моей диссертации права увидеть свет в казенном издании. Превратила меня в анонимного научного консультанта. И поставила меня в фокус постоянного политического шантажа со стороны политических группировок, боящихся углубления культурной связи большевизма с Центральной Азией.

Иллюстрацией одного из методов и “диапазонов” такого шантажа служит, к примеру, навязывание мне в свое время в нашей и заграничной печати якобы “открытия египетских пирамид и следов Атлантиды в Лапландии”, которую я в 1922 году прошел поперек в качестве начальника научно-экономической экспедиции. Передающий Вам это письмо товарищ, между прочим, имеет возможность объективно обнаружить перед Вами шантажный характер присваивания моему имени такого открытия»[422].

Эти исследования и, конечно, авторитет Барченко, его энциклопедические познания в области мистики, оккультизма и так называемой «древней науки» создали ему особую репутацию и привлекли к искателю внимание сотрудников ГПУ. В дальнейшем, как мы увидим, его лапландские темы даже отразились в переписке рейхсфюрера СС Гиммлера и его оккультных консультантов.

Священная тропа Барченко к Гиперборее приведет его к Шамбале и Агарте. А также даст ему покровителей среди самых влиятельных лиц большевистского Олимпа. И свяжет его с «русским Индианой», который уже и сам готовился к открытиям таинственных территорий.

Глава 8. Сокровища «Индианы». Камень судьбы

Перенесемся на несколько десятилетий вперед: 22 февраля 1975 года «Нью-Йорк таймс» опубликовала заметку о преступлении в небоскребе на Риверсайд-драйв: «В мистера Хорша, сорока пяти лет, стреляли трижды. Его тело было обнаружено незадолго до полудня ремонтником, который спустился вниз, чтобы выключить отопление. Детективы из отдела по расследованию убийств заявили, что бумажник мистера Хорша пропал, и они не исключили ограбление в качестве мотива, хотя потерпевший “никогда не носил больших сумм” денег».

Погибший Фрэнк Хорш был сыном Луиса Хорша, владельца 27-этажного небоскреба «Мастер Билдинг» в стиле ар-деко на Риверсайд-драйв, триста десять, в Верхнем Вест-Сайде Манхэттена, штат Нью-Йорк. Убитый проживал здесь же, на семнадцатом этаже, с женой и двумя детьми. Пресса вспомнила, что его отец Луис Хорш попадал на ее страницы с 1920-х годов, когда он был главным финансовым покровителем Николая Рериха.

«Нью-Йорк Таймс» так дорисовывала подробности загадочного убийства: «Доктор Сильвия Компарини, помощник судмедэксперта, сказала, что ее предварительный осмотр показал, что мистер Хорш умер от пулевых ранений в голову, грудь и шею. Его нашли лицом вниз в луже крови между двумя котлами»[423]. А то, что преступление произошло не в квартире или коридоре, а почему-то в цоколе, где находилась котельная, внезапно породило в нью-йркской прессе нездоровый ажиотаж, всплеск конспирологических теорий и подозрений в том, что Фрэнк Хорш, возможно, хотел проникнуть к так называемому «краеугольному камню», да кто-то ему помешал…

Ведь много лет назад, 24 марта 1929 года, при начале строительства небоскреба «Мастер Билдинг» именно на уровне, где теперь произошло убийство, состоялась закладка символического «краеугольного камня» здания. Перед тем как тот был замурован, под фундамент в подготовленную бетонную полость был помещен раджпутский ларец XVI века, содержавший фотографии таинственных мест, по которым экспедиция Рериха прошла в 1925–1928 годах. А еще – так называемый «Камень Чинтамани». Молва, которая не стихает и доныне, утверждала, что на самом деле «Камень Чинтамани» – это не что иное, как легендарный «Камень Судьбы» – фрагмент «подушки» библейского праотца Иакова.

Согласно рассказу, приведенному в Книге Бытия, Иаков бежал от своего старшего брата-близнеца Исава после того, как обманом выманил благословение их отца Исаака. Во время бегства Иаков отдыхал в месте под названием Луз (Вефиль), подложив под голову вместо подушки камень. Во время сна на этом камне Иаков имел божественное видение: «и приснилось ему, и вот лестница, поставленная на земле, и вершина ее доходит до неба; и вот Ангелы Божии восходят и нисходят по ней»[424]. Поэтому Иаков и посвятил камень Богу в качестве памятника.

Со временем упоминание камня в библейском тексте обросло средневековыми легендами, а ему самому приписали магические способности. Одна из британских легенд гласит, что в глубокой древности пророк Иеремия перенес «подушку Иакова» в Ирландию, откуда потом она попала в Шотландию и под названием «Скунский камень» стала частью трона, на котором коронуют королей Шотландии. После восшествия на английский престол шотландской династии Стюартов он был перевезен в Лондон и в последний раз использовался в 1953 году во время коронации Елизаветы II. (В 1996 году правительство возвратило его в Шотландию, в Эдинбургский замок, с оговоркой, что на следующую коронацию его одолжат.)

Часть сторонников независимости Шотландии считает, что эта официальная версия бытования «Скунского камня» – ложь, а настоящий артефакт скрыт. Некоторые конспирологи дошли до мысли, что, возможно, именно он и является «краеугольным камнем» небоскреба Хорша. Ценность же этого предмета в их мыслях такова, что и сегодня существует целая группа «верующих», которая полагает, что завладение замурованным «Камнем Судьбы» даже стоит разрушения небоскреба «Мастер Билдинг».

Когда в биографии Рериха возникают спекуляции космического уровня и такие предметы, как «Камень Судьбы», ассоциация с профессором Индианой Джонсом кажется еще более очевидной. И это не просто текстуальная и сюжетная перекличка… Но важное отличие от голливудских историй заключается в том, что рериховский камень – это не авторская фантазия: он был на самом деле.

Вот только что это был за камень?

Как утверждал Николай Константинович, камень, ставший важной частью мифа о том, что семья Рерих была избрана высшей силой махатм, упал с Ориона. И имя этого созвездия возникает не случайно. Ежегодно со 2 октября по 7 ноября на ночном небе Европы загораются яркие искры, и множество людей стремится загадать желание при виде «падающей звезды». Конечно, падают не звезды, а метеориты. Это происходит, когда Земля проходит через метеорный поток, оставленный хвостом кометы Галлея. В древности было замечено, что этот рой метеоритов на осеннем небе располагается в границах созвездия Ориона. Поэтому он получил название «ориониды». Своего пика поток орионидов достигает к 21 октября.

Возможно, что именно с этим потоком связано важное событие истории христианства: накануне битвы при Мульвийском мосту 28 октября 321 года император Константин Великий увидел в небе «горящий крест». Это была христограмма – инициалы Иисуса Христа (скрещенные Х и Р). С этим чудом стали связывать пророческую фразу «Сим победиши» и принятие Константином христианства. Существуют предположения, что знак небес Константину был метеором и, скорее всего, из потока орионидов. Утверждение Рерихов о том, что их камень «упал с Ориона», может быть искажением исходной (и возможной в реальности) истории о его происхождении из потока орионид.

В окружении Рерихов это мистическое сокровище предлагалось воспринимать как дар небес или «божье послание». Камень оброс причудливыми легендами, созданными для подтверждения уникальности семьи и самого Николая Константиновича. Пока вокруг него сплетались семейные мифы, предмет сначала называли просто «Камень», а затем «Камень Чинтамани».

Объект впервые возникает в откровениях «русской пифии» в записях от 1 июня 1923 года. «Следите за Монголией. Урянхай[425] и Уксун[426] понимают луч Черного Камня, который пришлю вам»[427].

А уже 20 июня махатмы в типичной для них стилистике магистра Йоды рассказывают, что ждет Рерихов в ближайшее время: «Чистый Мории подарок получите в Париже. Урусвати и Фуяма получат один из талисманов. Увидите у себя – у вещей будет записка. Да-да-да. Умейте Мой дар повезти на родину. Дориносимо[428], с дерзостью возьмите в руки ваш щит. Одно прошу – не ослабьте силу золотом. Учение Мое не любит золото, пусть серебро. Пошлите кольцо Удрае[429] на образец. Легче можно сделать. Учи до восхода Моего год через подобающих людей достойно встретить Урянхая знак. В октябре поймете. Тот Дом рунн (sic) Камень пошлют, тогда можно ехать ко Мне»[430].

Потом махатмы изрекли пророчество, которое записано так: «Фуяма может представлять те орды монголов, которые пойдут его рукой, камень держащей… Долго молчал камень, пора появиться… Урусвати указан чудесный день пробуждения камня»[431].

Материализация «Черного Камня» произошла в Париже в начале октября 1923 года. Он был обретен в гостиничном номере отеля «Байрон», где остановилась семья Рерих, направлявшаяся в Индию на встречу с махатмами. О том, что махатмы уже назначили свидание, Елена Ивановна написала сыну Юрию в Париж еще 10 апреля 1923 года: «Родной Юханчик, поставленные тобой вопросы – поедем ли мы искать Учителя или же поедем туристами – изумили нас, более того, ошеломили. Мы знаем, где встретим, мы знаем, что надлежит выполнить, посему эти вопросы неуместны»[432].

Просто так, без чудес, свидание с махатмами состояться, конечно же, не могло. Была необходима мощная увертюра, как в «Парсифале» Вагнера. И вот, в качестве такой прелюдии и свершилась акция с камнем. Момент появления предмета Елена Ивановна в своем дневнике описывает так: «В субботу 6 октября в 11 утра Удрая принял посылку. Птицы приносят, не надо много говорить, ибо много гончих на следу. На вопрос, кто принял посылку. Приносят, дайте гостю к дому»[433].

На крышке принятой Удраем (Юрием Рерихом) посылки имелась адресация «М. et Mme Roerich» и адрес отправителя – «de la Trust Banque Paris, 5 Rue Vendome» с припиской «de la part de MM», то есть «от ММ».

В деревянном ящике находился ларец. Получатели долго не решались открыть его, но сразу догадались, что внутри него помещался тот самый таинственный камень из пророчеств махатм. Вот что пишет о нем Рерих в книге «Сердце Азии»: «Много внимания уделялось чудесному камню, упавшему с далекой звезды, который появляется в различных странах перед большими событиями.

Великий Тимур, говорится, владел этим камнем. Камень обычно приносится совершенно неизвестными неожиданными людьми. Тем же неожиданным путем в должное время камень исчезает. Чтобы опять появиться в сужденный срок в совершенно другой стране. Главная часть этого камня находится в Шамбале. Лишь небольшой кусок его выдан и блуждает по всей земле, сохраняя магнитную связь с главным камнем»[434].

Седьмого октября, на следующий день после появления посылки, Рерих считает важным известить об этом своего духовного сына Владимира Шибаева: «Родной Яруя, сообщаю Вам радостную, но глубокую тайну. Только Круг в Нью-Йорке, и Вы будете знать ее. Всякое разглашение повлечет неисчислимые бедствия всему плану. Вчера, 6 октября, в 11 ч утра через Bankers Trust в пакете получен Камень. Он заключен в ковчеге, и три недели ковчег не будет открыт. Ковчег обернут в старый пурпуровый бархат с изображением Знака, как на Плате, Вам данном, но с буквою М. От ковчега идет особый аромат, усилившийся за день. Снимем фото и пришлем Вам. На ларце изображения <…> буквы М и <…>. Прилагаем описание по-английски и схематический рисунок. Все это настолько важно, что не могу писать ни о чем другом. Крепко сохраните тайну (будут пытаться ее достать) и радуйтесь духом во имя Грядущего»[435].

На ларце действительно имелись изображения причудливых фигур – силуэты мужчины и женщины, зимородки, а на одной из сторон рельефы в виде буквы «М». В шкатулке находилась специфическая ткань: католический покров на Святые дары, в центре которого была вытканная эмблема святого Бернардина Сиенского. Это достаточно популярный католический символ: в центральном круге располагается триграмма – обозначение Христа (IHS), начертанная стилизованным шрифтом, из круга исходят двенадцать пылающих лучей, аллегорически изображающие последовательность двенадцати молитвенных прошений. Этот покров изображен на картине Святослава Рериха «Священный ларец» (1928) и на другой его работе – «Николай Рерих со священным ларцом» (1928).

Трехнедельный духовный «карантин» ларца закончился новым ошеломлением, о котором мы узнаем из очередного послания к Шибаеву от 31 октября 1923 года: «Родной мой Яруя, каждый день полон событий. 28-го мы открыли ковчег и, подняв ткани, видели Камень и сняли его. Скоро отпечатаем и пошлем Вам – храните в полной тайне. При открытии Камня у нас особенно билось сердце и как бы мелкими иголками кололо лицо и пальцы. Атмосфера была так густа, что Е. И. после должна была лечь. Со всех сторон сейчас идут новые данные о Камне. Авирах[436] нашел в книгах о Мессии. Юрик нашел о храме Ориона в Средней Азии. Тарухан говорит, что Алтай называется Камень. И мы так рады, что Вам уже можно доверить эту тайну»[437].

Внутри, как и подозревалось, оказался загадочный камень. Метеорит? Возможно.

И наконец, 20 апреля 1924 года Рерих посылает Шибаеву еще один разъясняющий комментарий о смысле Камня, который был предложен Морисом Лихтманом: «“Соломон соответствует Знаку Льва”. Глубокая долина отделяла в древние времена город Давида от Горы Мориа. Во время Соломона ее пересекал “Священный Мост”. “Камень хранился в подземном своде Горы Мориа”. “Мы читаем в Sidra Rabba[438] – черный цвет в глазах Микропосопуса[439] подобен цвету Камня”. “Задачу поднять Камень Бог возложил на Соломона”»[440].

После праотца Иакова появление царя Соломона в этом списке библейских тяжеловесов кажется уже неизбежным. В своем дневнике Зинаида Лихтман-Фосдик пишет даже, что Камень обладал способностью самостоятельно передвигаться по поверхности стола и излучать тепло.

Много строк Камню посвящает и «пифия». Наиболее внятно Елена Ивановна излагает новорожденную легенду в письме от 1 октября 1935 года Рихарду Рудзитису, главе рижского рериховского общества. И вот что она поясняет: «Легенда о Камне. Так на снимке к. покоится в ковчеге на древней ткани, на которой вышита в сиянии лучей древняя надпись “сим победиши” (HIS)[441]»[442]. Та самая надпись, явившаяся равноапостольному императору Константину.

Здесь важно упомянуть, что «Сим победиши» назывался и роман любимой Еленой Рерих писательницы-медиума Крыжановской-Рочестер, сочинявшей свои произведения, по ее словам, в момент спиритического общения с покойным английским аристократом Рочестером (отсюда и вторая часть ее псевдонима). Замечу, что на Крыжановскую-Рочестер, как на особый эталон духовной литературы, указывал в письме императору Николаю II и великий князь Александр Михайлович, глава розенкрейцеровского ордена «Мезори», кузен и зять царя.

Но кто же в действительности был отправителем ларца с метеоритом? Кто скрывался за банковским адресом?

Отмечу факт: на протяжении июня 1923 года, когда Елена и Николай Рерих останавливались в Париже и Виши, художник неоднократно советовал своему рижскому корреспонденту Шибаеву писать не на адрес их отелей, а именно на тот самый адрес «C/o Banquers Trust Company, 5 Place Vendô me, Paris»[443]. То есть посылку в отель к Рерихам переслали с того «абонентского ящика», который они считали абсолютно надежным для своих частных писем или бандеролей.

Несмотря на анонимность отправителя, тем не менее на шкатулке присутствует на него намек. Он весьма оригинален и представлен в виде шарады, понятной только посвященным. На картине Святослава Рериха «Николай Рерих со священным ларцом» (1928) видно, что на боковине этого предмета изображен зимородок. На французском языке зимородок звучит как martin-pêcheur, а на итальянском martin pescatore – то есть «Мартин-рыбак». Имя «Мартин» во Франции и Италии стало использоваться для обозначения членов секретного общества мартинистов. Впрочем, и в России времен Радищева, который и сам принадлежал к мартинистам, членов этой организации называли так же, только на русский манер – «мартынами».

На мартинистов вроде бы указывает и надпись на посылке – «от ММ». Дело в том, что основателями ордена мартинистов выступали два мистика, в чьих именах есть начальные «М» – Мартинес де Паскуалис и Луи Клод де Сен-Мартен.

Единственный комментарий, который по поводу посылки оставил Давид Энтин, ныне покойный директор Музея Рериха в Нью-Йорке, вроде бы подтверждает подозрения о мартинистах: «Французское тайное общество сначала не решалось передать камень, потому что Рерихи были им неизвестны, но приказ о передаче камня исходил из другого анонимного источника, которому они не могли отказать. Эта информация была предоставлена Даниэлю Энтину членом, который утверждал, что то общество является его единственным американским филиалом. Тайное общество было мартинистским или розенкрейцерским»[444].

Эти сведения Энтин получил от американца, который не захотел назвать свое имя, но дважды приходил в музей в начале XXI века. Он утверждал, что принадлежит к тайному ордену во Франции, который поколениями хранил чудесный камень, а в 1923 году отдал его в Париже Рериху.

Таким образом, речь должна идти о послевоенном Синархическом ордене мартинистов, продолжавшем традицию, когда-то утвержденную Папюсом и маркизом д‘Альвейдром. Он был основан в Париже 3 января 1921 года Виктором Бланшаром. Именно это тайное общество, наверное, и следовало бы подозревать как истинного отправителя реликвии в отель «Байрон». Тем более что в среде французских мартинистов (а затем и в «Обществе полярных», которое пришло им на смену в 1929 году) для общения с потусторонними силами использовали так называемый метод «Оракула астральной силы», который в целом был похож на то, что совершали во время спиритического сеанса Елена и Николай Рерих.

Техника этого спиритического метода была получена в 1908 году. Согласно легенде, молодой человек по имени Марио Филле встретил под Римом старого отшельника, звавшегося отец Жюльен, который доверил ему рукопись с описанием процесса чревовещания и какими-то формулами. Несколько лет спустя, примерно в 1920 году, Филле и его друг Чезаре Аккомани изучили рукопись и обнаружили, что в ней описан основанный на математике метод обращения к Оракулу астральной силы, который вводил непосредственно в контакт с розенкрейцерским «центром эмиссии», расположенным в Гималаях. Этот центр возглавляли три мудреца, жившие в подземном центре Агарты, впервые «открытом» Луи Жаколио и маркизом д’Альвейдром[445]. Сходство адресата и техники спиритической связи, характерное для методов мартинистов и Елены Рерих, говорит об их общем происхождении.

Возникает разумный вопрос: если мы предполагаем, что посылка была послана французскими мартинистами, должно было существовать некое передаточное звено (астральное послание французам от махатм не считается). Некий реальный человек должен был сначала узнать о том, что Рерихам сообщено: «Мории подарок получите в Париже», а затем отдать приказ французам, чтобы мартинисты успели подготовить посылку. Если, как стало известно позже, «приказ о передаче Камня исходил из другого анонимного источника, которому они не могли отказать», то кто именно отдал этот приказ?

Однако история с обратным адресом оказывается намного проще.

Как любому предмету с зашкаливающей сакральностью, «Черному Камню» нужна была большая обстоятельная легенда, со множеством деталей и доказательств.

Восьмого марта 1924 года Елена Рерих записывает, что ей привиделось во время спонтанного сеанса чревовещания: «Слышала слова ММ[446] о камне. В нем заключена частица Великого дыхания – частица души Ориона. Днем видна радужная аура и руки ММ, подносящие мне темный предмет. Вечер явил смысл камня, указал на сокровище Великого Духа Урусвати – надо приобщить камень к вашей сущности. Находясь ночью между вами, камень ассимилируется с вашим ритмом и через созвездие Ориона закрепит связь со своим сужденным путем. Узнайте, что камень послан был Наполеону. Камень был отнят, когда отклонился от единения с женой»[447]. Этот сексуальный подтекст, видимо, волновал махатму Морию, который указал, что камень усиливал эротические чакры с помощью энергии Ориона.

В письмах к рижскому рерихианцу Рихарду Рудзитису Елена Рерих сообщает дополнительные интригующие подробности: «Между прочим, некоторые исследователи символизма, связанного с Чашей Грааля, видят в Чаше – Камень, который сейчас находится в миру, сопутствуя историческим событиям, после чего он должен вернуться домой в Сердце Азии. Такое толкование тоже близко истине»[448]. «После смерти Будды Чаша эта находилась одно время в Храме в Карашаре, откуда она исчезла и с тех пор она хранилась в Шамбале. Согласно всем преданиям, перед Новой Эпохой Майтрейи эта Чаша вновь появится /м. б. она уже появилась/»[449]. Сближение Чаши Будды и Чаши Грааля Елена Рерих развивает в письме Рудзитису от 18 ноября 1935 года с пометкой «конфиденциально». Там она делает прямое признание насчет их тождественности: «Дорогой Рихард Яковлевич, очень тронуло меня Ваше тонкое понимание легенды о Сокровище Мира. Конечно, каждый знак имеет много значений. Дар этот есть осколок главного тела, хранящегося в Твердыне Света. Присылка этого дара с незапамятных времен знаменует собою наступающий срок сужденного объединения и мощи той страны, где он появляется. Именно все великие объединители и основатели владели им. Конечно, Восток особенно полон легенд об этом даре Ориона, и народы всюду ищут его. Оссендовский слышал эти легенды. Много их в различных версиях более или менее правдивых. Так, и тибетский, и монгольский белый конь Эрдени-Мори, несущий Чинтамани (Сокровище Мира), тоже связан с этим появлением»[450].

В анонимной статье 1924 года в журнале The Foreword, которая иллюстрируется рериховской работой «Чинтамани. Сокровище Мира», снова возникает ссылка на уже упоминавшийся мистический бестселлер: «В книге Оссендовского “Люди, боги, звери” (1922) часто упоминается легенда о Черном камне, согласно монгольским источникам, а в англо-тибетском словаре Х. А. Йешке (Лондон, 1881) мы находим слово Нор-бу-рин-по-се, “сказочный драгоценный камень, обладание которым доставляет неисчерпаемые богатства. Он имеет форму овального плода”. Повсюду известны масонские символы и астрономические указания на это. В сентябрьском Бюллетене Астрономического общества 1923 года, изданном в Париже, написано о явлении розовых лучей, появляющихся в созвездии Ориона. А согласно статье профессора Анэсаки (Viedes Peuples, октябрь 1923 года) японская катастрофа связана с проявлением новой эры человечества»[451].

Справедливости ради скажу, что сведения о «Камне Чинтамани» впервые встречаются в Х веке н. э. в индуистском философском труде йога Васиштха, который пишет о драгоценном камне под названием «Шьяманта», дарующем процветание своему владельцу. Это действительно хорошо известный индологам мифический артефакт.

В буддизме Чинтамани считается одной из четырех реликвий, которые были найдены в сундуке, упавшем с неба во время правления тибетского царя Лха Тотори Ньянцена. Но пусть эти подробности не уводят от важной проговорки Елены Рерих: «Оссендовский слышал эти легенды».

В третьей главе, где шла речь о Шамбале и Агарте, я уже упоминал этого польского автора. Но, оказывается, его литературные образы повлияли не только на главный сюжет рериховской мифологии – Шамбалу, но и на более мелкую легенду их жития – «Камень Чинтамани». Этому сюжету, кстати, художник посвящает целых три картины: «Сокровище Мира – Чинтамани» (1924) из серии «Его Страна»; «Белый камень» (1933) «Чинтамани» (1935).

Рерих возвращался к этому артефакту в мыслях вновь и вновь. В «Путях благословения» Рерих пишет: «Чинтамани – Конь Белый, несущий на спине чудесный камень Сокровище Мира»[452].

Как и жена, он приравнивает свой Камень к Священному Граалю, который, согласно одной из средневековых версий, озвученных в поэме Вольфрама фон Эшенбаха, представлял собой камень и свет, однажды упавший на землю с небес.

Рерих идет еще дальше и помещает свой конкретный камень и в «монгольские предания». Он пишет: «Песнь Вольфрама фон Эшенбаха о Граале, о страннике-камне, приобретает научное значение. Вот еще выдержка из монгольских преданий: “Когда Гуши-хан, глава всех олётов[453], закончил борьбу с “нимава”, он принес с собой волшебный черный камень, подаренный Далай-ламе “владыкой мира”. Гуши-хан хотел построить главный город желтого учения в западной Монголии. Но олёты, воевавшие в то время с царем маньчжуров из-за китайского престола, терпели поражение за поражением. Последний хан олётов, Амурсана, бежал в Россию, но перед своим бегством переслал “черный камень” в Ургу. Пока камень находился в Урге и “Живой Будда” мог им благословлять народ, монголы и их скот были избавлены от болезней и несчастья. Но сто лет назад камень был украден; буддисты напрасно искали его по всему свету. С момента его пропажи монгольский народ начал вымирать”. Замечательно видеть, как самые разнообразные люди тянутся к этой мировой легенде»[454].

Странное дело, отрывок со слов «когда Гуши-хан…» до фразы «с момента его пропажи монгольский народ начал вымирать» является вовсе не истинной монгольской легендой, а дословной цитатой из книги Оссендовского «Люди, боги, звери»[455]! Это просто литературная фантазия польского автора. По сути, рериховский «Камень Чинтамани» становится последовательной реализацией в жизнь отрывка из книги поляка. Поэтому стоит остановиться на этой фантазии подробно.

События романа «Люди, боги, звери», отчасти основанные на реальных событиях, разворачиваются с начала 1920 года до мая 1921 года, когда Оссендовский, простившись с бароном Унгерном, покидает его армию в Монголии и летом 1921 года оказывается в Пекине.

Уже не в романе, а в жизни Оссендовский через Манчжурию добирается до Владивостока, а оттуда уплывает в Токио. В японской гостинице Оссендовский встретил американского журналиста Льюиса Стэнтома Пейлина. Тот сносно говорил по-русски, что упростило общение. Яркие рассказы Оссендовского о его эпопее в Монголии загипнотизировали американца. Он нашел их не просто занимательными, но и потенциально коммерчески успешными – если они обретут форму книги.

Пейлин предложил Оссендовскому описать загадочный и жестокий мир Азии, а в качестве переводчика увидел себя. Захваченные этой идеей, два компаньона пересекли океан и оказались в Нью-Йорке. Здесь, в отеле «Мак-Альпин» на Геральд-сквер, на углу Бродвея и 34-й улицы в Манхэттене (не так уж и далеко от здания Рериховского музея), Оссендовский заканчивает свои сенсационные фантастические мемуары «Люди, боги, звери».

К тому времени в США уже были изданы разнообразные воспоминания участников русской революции и Гражданской войны, написанные буквально по горячим следам событий, всколыхнувших Россию. Однако Пейлин, не только переводчик, но и менеджер издания, написал в предисловии: «Когда один из ведущих критиков Америки доктор Альберт Шоу из Review of Reviews после прочтения первой части тома рукописи охарактеризовал ее автора как “Робинзона Крузо XX века”, то он указал на ту особенность повествования, которая одновременно наиболее привлекательна и наиболее опасна: описание последовательности испытаний и захватывающих переживаний кажется местами слишком эмоциональным, чтобы быть реальными или даже вероятными во времена нашего поколения.

Я хотел бы поэтому заверить читателя, что д-р Оссендовский является человеком большого и разнообразного жизненного опыта, он ученый, исследователь и писатель с тренированной и тщательной наблюдательностью, которая оставила печать аккуратности и надежности на этой хронике. Только исключительные обстоятельства этих исключительных дней могли вернуть человека стольких талантов назад, в окружение “пещерного человека” и, таким образом, дать нам необычный отчет о личных приключениях, великих человеческих загадках и религиозных мотивах, которые питают энергией “Сердце Азии”. Мое участие в этой работе сводилось к побуждению д-ра Оссендовского записать свой рассказ в нынешнее время и помочь ему передать его историю по-английски»[456].

И вот в августе 1922 года в издательстве E. P. Dutton & Company выходит книга Beasts, Men and Gods («Звери, люди и боги»). Прогнозы Пейлина оказались правильными. Успех был ошеломительным. С августа по декабрь 1922 года книга стала переиздаваться ежемесячно, а в декабре 1922 года была переиздана три раза! В январе 1923 года – дважды, в феврале – четырежды и даже в июне – четырежды!

Вот почему главным «мотором» легенды о «Черном Камне» становится сенсационный читательский успех книги Оссендовского в 1922–1923-х годах. Первое упоминание о «Черном Камне» в чревовещательном телеграфе «пифии» появляется меньше чем через год после злободневной читательской новинки, 1 июня 1923 года. Видимо, в период до 20 июня 1923 года (когда второе чревовещание дало краткую инструкцию по Камню) Рерихи приняли решение о физическом воплощении своей (и, конечно, Оссендовского) легендарной и очень древней реликвии.

Текст книги Оссендовского действительно наполнен мастерскими описаниями кровопролитных событий и отличается захватывающими дух приключениями, которые только и возможны были в апокалиптические дни Гражданской войны. И он имел особенности, выделявшие его среди других мемуаров. Наряду с достоверными описаниями барона Унгерна, его окружения, противостояния этого вождя Красной и даже китайской армиям, в тексте книги имелись упоминания о некоем Владыке Мира, живущем в особой стране Агарте, и, конечно же, о некоем магическом камне, который стал бы спасением для монголов. Книга содержала и другие, выходящие за рамки достоверности описания предметов и событий. Фантастические детали не только раскрутили тираж издания, но и вызвали настоящую бурю среди востоковедов и даже политиков: автора упрекали в мистификации и подлоге.

Эмигрант Дмитрий Першин, написавший мемуары «Барон Унгерн, Урга и Алтан-Булак» в 1933 году, сообщал: «От барона веяло средневековьем, и в нем чувствовался атавизм, наследованный им от далеких предков рыцарей-крестоносцев: та же жажда, как и у них, боевой жизни и, пожалуй, та же вера в сверхъестественное, потустороннее… Он был суеверен, ему всегда сопутствовали даже в походе ламы-ворожеи, гадальщики. И на этой слабой струнке играли многие, в том числе называли некоего Оссендовского, написавшего книгу, “небылицу в лицах”, или “Звери, люди и боги”»[457].

А швед Свен Гёдин, великий исследователь Центральной Азии, с которым находился в переписке Юрий Рерих, был настолько взбешен книгой Оссендовского, что в 1925 году выпустил в Германии критическое исследование «Оссендовский и истина».

Претензии Гёдина к польскому автору вполне обоснованны. Он выдвигает целую армию убийственных подробностей, опровергнуть которые вряд ли возможно. Скрупулезно и внимательно рассматриваются все случаи плагиата из книги уже столь хорошо знакомого нам «теософского автора» маркиза д’Альвейдра – автора «Миссии Индии в Европе». Гёдин пишет: «История, рассказанная Фердинандом Оссендовским, достигает драматической кульминации в пятой главе “Тайна Тайн”, и я рад, что без дальнейших церемоний могу сказать, что весь материал “Мистерии Мистерий” принадлежит к области теософических спекуляций, попросту украденный у французского мистика»[458]. «Сравнив текст, я могу заявить, что плагиат был полным, от начала и до конца текст был украден, с разницей, что место действия было перенесено из Индии в Монголию. Полное название книги: Mission de L’Indeen Europe, Mission de L’Europeen Asie. Laquestion du Mahatma et sa solution (Librarie Dorbon-aine, Paris).

Le marquis de Saint. Yves d’Alveydre»[459]. «Господа Сент-Ив и Оссендовский черпали материал из одного и того же источника. Откуда Сент-Ив взял эти странные басни, о которых он рассказывает в своей книге, мне неизвестно, и у меня нет времени углубляться в этот вопрос. Но если у кого-то возникнет интерес, можно обратиться по адресу французского издательства…» «Сент-Ив списал у Оссендовского? Этот случай невозможен, так как Mission de L’Indeen Europe вышла в свет в 1910 году, после смерти писателя, а господин Оссендовский приобрел свою монгольскую мудрость в 1920–21 годах…» «Мне неизвестно, и я сомневаюсь, что книга когда-либо будет переведена на монгольский язык. Без сомнения, среди монголов есть и те, кто обладает в той или иной степени знанием французского языка. Но старый пастух и охотник, ламы из монастырей не могли ни слова сказать по-французски. Книга Оссендовского относится к категории “пивных романов”, для которых у немцев есть безошибочный термин “мусорная литература”»[460].

Эта негативная оценка Гёдином книги Оссендовского, впрочем, сегодня кажется слишком эмоциональной для литературы такого развлекательного жанра.

Однако в связи с Рерихами для нас важно то, на что Гёдин не указывает. Если сравнивать работу Оссендовского с книгой д’Альвейдра, от которой поляк почему-то отталкивался в своих фантазиях, связанных с доктриной мартинизма, то очевидно существенное для текущей темы различие. Дело в том, что единственный камень, который в своем тексте упоминает маркиз (причем лишь однажды), более чем необычен.

И это отнюдь не «Камень Чинтамани».

Вот что пишет французский идеолог мартинизма: «Итак, Синархия может быть установлена ex cathedra[461], под эгидой европейского Верховного Понтификата, доступ к которому будет открыт всем иудеохристианам без различия вероисповедания, образования и национальности. Такое сверхнациональное преобразование явится ключом от будущего здания всего европейского социального строя. Оно – тот краеугольный камень, который, говорит Евангелие, был отброшен с того времени, когда политическая монархия в Иудейском царстве заместила моисеевскую Синархию»[462].

Важно, что в тот момент, когда Рерих размечал свой маршрут по тропам Азии, существовало только одно политическое «сверхнациональное преобразование»! Только эта организация действительно открыто стремилась стать мировым правительством. И называлась она «Исполнительный комитет Коммунистического интернационала». Он провозглашал наступление эпохи Мировой революции и ее неизбежного финала – Всемирной федерации.

Поэтому «краеугольный камень Синархии» (пусть и в переносном смысле) и «краеугольный камень» небоскреба «Мастер Билдинг» – это вовсе не случайные совпадения.

Теперь о реальных предметах в посылке. Так как камень Рерихов оказался воплощением в жизнь фантазии Оссендовского, не так уже и важно его происхождение, безразлична и мастерская (современная французская?), в которой была изготовлена шкатулка. Замечу, что шрифт букв «М», который был использован в оформлении этого предмета, Рерих использует еще раз – в 1926 году в оформлении книги «Roerich. Himalaya. Amonograph». Силуэты этих инициалов похожи на буквицы в европейских средневековых миниатюрах XIV–XV веков, что указывает на местную мастерскую, работавшую в стиле «историзма», «псевдоготики». Впрочем, любопытно было бы получить от специалистов по декоративно-прикладному искусству мнение о том, что именно видят в дизайне шкатулки профессионалы, возможно, у нее имеется какой-то совершенно конкретный средневековый прототип из соборов Франции.

Дар Ориона, священный «Камень Чинтамани», Николай Константинович подарил себе сам. Рерих очень хотел создать убедительную легенду о благословлении его и членов его семьи Высшей силой. Поэтому он воплотил в жизнь миф из популярного в Америке и Европе литературного бестселлера, который был известен миллионам, снабдил появление «волшебного камня» театральными подробностями, а в переписке с адептами напустил оккультного тумана. Но грех обвинять Рериха: ведь это же махатмы хотели подарить ему заветный метеорит. Если бы не они – разве поехал бы чудесный ларец с даром Ориона в Москву на встречу с Лениным?

Из письма Н. Рериха В. Шибаеву. АЛОР, ПШ, письмо 70 (фрагмент). Публикуется впервые

Глава 9. Встреча с Лениным и Сен-Жерменом

Шестого июня 1923 года, уже находясь в Париже, Рерихи получают британскую визу для посещения колониальной Индии. Все вроде идет по плану, но, несмотря на спонсорство Хорша и полученное разрешение на путешествие к Гималаям, рериховская экспедиция могла закончиться, едва начавшись. Опасность для нее исходила оттуда, откуда ее ждали меньше всего, – от Юрия Рериха.

Его учеба в США шла очень успешно. В Гарвардском университете Юрий изучал санскрит и пали, брал частные уроки классического китайского языка у профессора Чжао, в ответ обучая его персидскому, который освоил еще в Лондоне. Работая по восемнадцать часов в день, весной 1922 года старший сын получает степень бакалавра по отделению индийской филологии. Весь этот объемный филологический багаж продолжил пополняться в Европе, о чем сообщает архивная справка: «В августе 1922 года вернулся в Европу. В 1922–1923 годах работал в Парижском университете. Специально работал на среднеазиатском и тибето-монгольском отделениях Колледжа де Франс и Школы высших исследований при Парижском университете у профессора Пелио, знаменитого историка и исследователя Средней Азии и Дальнего Востока, и профессора Баке, известного тибетолога. Одновременно занимался на военном и юридическо-экономическом отделениях университета и слушал курс китайского и персидского языков в Школе восточных языков»[463].

Блестящие учителя и блестящее образование. Судьба Юрия складывалась отлично, а его переезд из Нью-Йорка в Париж оказался максимально комфортен. Здесь он поселился в доме на Рю Вожирар, 270, в квартире друга семьи Рерих – юриста Георгия Шклявера. Молодой ученый стал вращаться и в русских эмигрантских кругах, связанных с теософией. А в этом мирке выделялась семья Манциарли. Все ее члены, включая трех очень красивых дочерей (Марсель, Марию и Иоланту), были весьма образованны и начитанны. И, что немаловажно, загипнотизированы эзотерической славой Рерихов: Николая они считали живым пророком, а его жену – святой.

Увлечение восточной мистикой было у Манциарли таким сильным, что мать семейства, Ирма Владимировна Манциарли, стала переводчицей «Бхагавад-гиты». А ее дочери входили в круг, близкий к Джидду Кришнамурти, которого лидеры теософии объявили новым мессией. Этот новоявленный пророк был покорен и красотой Марсель Манциарли, и ее композиторским талантом. Но вот беда – именно эта красавица и стала предметом воздыханий двадцатилетнего Юрия Рериха.

Его чувства к Марсель оказались взаимными, а отношения развивались настолько быстро, что Юрий серьезно планировал брак. Уведомление о помолвке даже появилось в печати. В случае женитьбы Юрий вряд ли бы оставил молодую супругу ради долгого путешествия по медвежьим углам Азии.

А без сына-толмача экспедиция Рериха была на грани провала.

И, как часто это случалось, в трудную минуту на помощь семье Рерих пришли таланты Елены Ивановны по прочитыванию по лицам прошлых перевоплощений. В своем дневнике чревовещаний 28 января 1923 года она сообщила об Ирме (матери невесты) самое неприглядное, что может узнать настоящая теософка о прошлом перерождении: «Фрау Хохт продавщица продуктов, овощей в XIX веке. Перевоплощение Ирмы Владимировны Манциарли, виденное мною во время ее визита»[464]. А реинкарнации у Юрия ведь были гораздо выше. В одной из своих прошлых жизней, например, он был самим Тамерланом. Какой астральный мезальянс!

Но одними разглядываниями лиц дело ограничиться не могло.

Все это время махатмы, конечно же, осуждающе наблюдали за развитием отношений Юрия и Марсель. И вот что они решили: «20 мая. Урусвати права, надо сказать Манциарли лишь о дружбе»[465]. А день спустя из тибетских пещер поступила новая жесткая инвектива. И «пифия» чревовещает влюбленному сыну: «Брака не видим, кроме исключительных поручений. Удрая преступил Указ, навлек волны бывшей кармы. Можно облегчить последствия, но, себя любя, открывает новые бреши, и тогда лучшие послания читаются наоборот. Сильный урок для Тамерлана»[466].

Во Франции возрастное ограничение на брак определялось законом, и до двадцати одного года Юрий не мог создать семью без разрешения родителей. Отец и мать сослались на авторитет махатм, недовольных ранним браком. Жестокие слова чревовещания сломали волю Юрия. Он был вынужден подчиниться диктату гималайских махатм.

Родители добились своего: они разрушили отношения сына с Марсель и, как оказалось впоследствии, разрушили вообще его будущие личные отношения – о браке он больше не задумается нико гда и ни с кем.

Но зато Рерихи спасли экспедицию. Юрий не просто должен был стать их бытовым переводчиком. Также немаловажно, что ему предстояло переводить чревовещательные послания на тибетский язык и санскрит и таким способом придавать легитимность всему, что будет творить от имени гималайских махатм дуэт его родителей. Отдавал ли Юрий себе отчет как ученый, в чем он участвует? Думаю, что да. Но участие в мистификации было следствием его гипнотической веры в авторитет родителей, что бы они ни делали, чего бы ни совершали.

Позже Елена Ивановна рассказала, как она воспринимала отношения сына и Марсель Манциарли. Вот что сообщает в своем дневнике от 2 октября 1928 года Зинаида Лихтман-Фосдик: «…что у него было с Манциарли в Париже, Е. И. правильно объясняет. Он мог или флиртовать с мадемуазель Манциарли, или войти в среду русской золотой молодежи, аристократии, куда его пытались втянуть. Из двух зол первое оказалось меньшим, и Учитель позволил первому совершиться»[467]. То есть Елена Ивановна допускала временное «развлечение» для Юрия с юной теософкой как альтернативу полному распаду личности, который бы с ним случился в мире светского общества. (Любопытно, что младшему сыну Святославу пуритане-махатмы скандалов не устраивали и он жил как хотел.)

Эта небольшая драма в семье Рерих предшествовала другому, более необъяснимому и странному событию. Которое стало легендой, шепотом пересказывавшейся исключительно среди самых близких членов эзотерического сообщества Николая Константиновича.

Речь идет о так называемой «встрече с Лениным».

В черновиках тайных писем к наркому иностранных дел Чичерину и другим лицам, приведенных в дневнике «пифии» в виде чревовещаний, Елена Рерих загадочно сообщает о поручениях, якобы данных мужу Лениным. Так, 1 июля 1925 года появляется такая запись: «Спросят: “Почему связываете вы религии с коммунизмом?” Фуяма скажет: “Исполняю желание Ильича, или Ленина”. Правда будет сохранена, ибо Ильич мучительно искал человека, который мог бы связать религии с коммунизмом. Было ясно, что духовные лица непригодны для этой задачи. В то же время – псевдонаучный язык интеллигенции навсегда отрывал ее от духовных понятий. Народники в силу безобразных предрассудков утеряли даже возможность мыслить о конъюнктуре духовности. Между тем без вопросов религии невозможно превратить мир спекуляции в мир понимания. Ленин это знал, потому можно назвать его, чтоб связать вашу работу с течением дел в Р[оссии]. Уместно и убедительно сказать, что махатмы Востока держатся такого же мнения, и вы положили все ваши средства на приближение к этим вопросам, без правильного решения которых коммунизм вечно будет пугалом. Враги коммунизма будут лишены почвы, когда две самые многочисленные религии станут на защиту Общего блага»[468].

Этот же мотив находит свое продолжение в письме от 11 июля 1925 года к Дмитрию Бородину, заведующему советским сельхозбюро в Нью-Йорке: «Вы спрашиваете, что заставляет нас сомневаться в религиях? Это старая история. Исполняя старое стремление Ильича к упрямству жизненных способностей религий»[469]. Через тринадцать дней, 24 июля, Рерих напишет еще один черновик письма к наркому Чичерину. В связи с ленинским «поручением» там обозначается и год рериховского дрейфа в политическое «лево»: «Вы, вероятно, уже знаете, что ряд лет по поручению Ильича занимаюсь применением религий к коммунизму. После работ в Америке, с 23-го года, полагаю все возможности на Восток»[470].

Первым на этот смущающий момент обратил внимание Владимир Росов. В книге «Николай Рерих: вестник Звенигорода», вышедшей в Москве в 2002 году, он писал: «Кстати, о встрече Рериха с Лениным в Швейцарии упоминает в своем монгольском дневнике З. Г. Фосдик (Лихтман). Оставим этот факт без комментариев»[471].

Действительно, в записи от 10 апреля 1927 года у Зинаиды Лихтман есть такое упоминание, сделанное со слов Елены Ивановны Рерих: «А также – не исключено, что Отец[472] встречался с Л. (В. И. Лениным) в Швейцарии, и после этого тот сильно заинтересовался Востоком»[473].

Звучит по меньшей мере загадочно. В биографической хронике, подробно фиксировавшей каждое ленинское перемещение по планете и любые его встречи, мы не найдем упоминания о таком свидании. Можно со всей уверенностью сказать, что после 2 апреля 1917 года, когда поезд с Лениным прибыл на Финляндский вокзал Петрограда, границ России (в которую входила и Финляндия) он более не покидал. Да и вряд ли это было возможно в связи с его чрезвычайной занятостью руководством партией и создававшимся Советским государством.

Могла ли состояться встреча Ленина с Рерихом до 1917 года? До революции Рерих действительно побывал в Швейцарии – в 1906 году. Но зато Ленин с лета 1904 года проживал под Петербургом, в поселке Саблино, пока в августе 1906 года, скрываясь от преследований полиции, не уехал в финское местечко Куоккала (ныне Репино), где перешел на конспиративное положение. Только в конце 1907 года Ленин выезжает в Швейцарию, в Женеву.

В мемуарах Николая Константиновича есть такие строки: «Швейцария. Лето 1906 года. Приехала ясновидящая. Многие хотят побеседовать с нею»[474].

Зная причуды Рерихов, можно было бы допустить, что ясновидящая тогда могла стать транслятором ленинских мыслей, посланных почему-то именно этой высокодуховной семье с большевистской конспиративной квартиры в Репино. Однако в 1906 году ничто не предвещало ленинского всемогущества, и для Рерихов его фигура навряд ли была привлекательна. Скорее всего, дело обстояло иначе: контекст сообщения, записанного Лихтман-Фосдик со слов Елены Ивановны, указывает на то, что событие это якобы случилось уже после 1917 года.

Интерес к Индии и Центральной Азии, а в связи с ними и к буддизму у вождя действительно имелся. Летом 1919 года на письме калмыцкого коммуниста А. Чапчаева вождь мирового пролетариата старательно вывел в верхнем углу конверта резолюцию: «По-моему, направить Чичерину для подгот.[овки] мер. 16/VIII. Ленин». Текст послания Чапчаева был таков: «Конечно, мы пока отрезаны от Центральной Азии и лишены возможности активных там действий, но нужно заблаговременно подготовиться к тому, чтобы в тот момент, когда будет вновь проложен путь в Сибирь и Туркестан, вызвать осложнения на спокойных ныне участках границы Индии. Для начала много не потребуется, и достаточно сильный эффект можно произвести малыми средствами.

Вот, например, возможная схема мероприятий.

1. Снарядить и отправить через Монголию в Тибет хотя бы небольшую вооруженную силу. Неожиданное появление ее не вызовет особых недоразумений с туземцами Центральной Азии, так как и англичане, и царские представители приучили их к разного рода военным конвоям, сопровождающим и русских консулов, и именитых путешественников из числа военных. Но для проникновения в Тибет и для избежания осложнений с китайскими попутными гарнизонами совершенно необходимо, чтобы этот отряд состоял исключительно из буддистов и мог в каждый нужный момент принять вид мирного каравана пилигримов, идущих лишь с охраной от местных разбойников.

2. С этим отрядом следует послать известное количество оружия – револьверов, винтовок и пулеметов – и разных военных припасов для раздачи среди пограничного с Индией населения. В дальнейшем должно быть организовано, согласно указаниям опыта, правильное снабжение этого населения военным снаряжением, так как теперь оно мерами англичан лишено всякой иной возможности добывать себе современное оружие.

3. Впечатление от двух предыдущих мер сильно возрастет, если одновременно с вооруженным отрядом в Тибете появилась бы хотя бы мирная экспедиция, состоящая из европейцев и преследующая, например, чисто научные цели. Подобную экспедицию еще в минувшем году предполагалось отправить в Тибет заботами Народного комиссара по иностранным делам, причем в ней должны были принять участие выдающиеся ученые из числа ориенталистов, но предложение это не осуществилось…»[475]

В этом письме, как мы видим, буддизм и политика крепко связаны. И требование Ленина к наркому Чичерину о «подготовке мер» не было формальной припиской: оно выступает здесь в виде директивы.

Однако болезнь Ленина стала главным тормозом его политических намерений в области буддизма. Тринадцатого декабря 1922 года у вождя начинаются приступы. Шестого марта 1923 года наступает резкое ухудшение состояния, после которого вождь теряет речь и происходит парализация правой руки. Править страной он больше не в состоянии. Двадцать первого января следующего года наступает конец. Это накладывается на имеющиеся у нас даты второго пребывания Рериха в Швейцарии – летом и осенью 1923 года.

В конце июня Рерихи выезжают из Парижа через Виши и Лион в Рим, посещают города Италии. Но целью путешествия для них была только Австрия, а отнюдь не Швейцария.

Австрийская виза была поставлена в почетный французский паспорт, выданный Рериху президентом Франции Думергом. Этот документ, в отличие от общепринятого гражданского, имел ограничения, которые, возможно, и смутили австрийских чиновников, сначала выдавших визу, а потом передумавших.

Четвертого июня Рерих пишет Шибаеву в Ригу: «Родной Яруя, сегодня дошло письмо Ваше. Вчера же послал депешу Вам, что будем в Вене от 3 до 10 августа в Hotel Bristol (комната на имя Horch). Там и найдете меня. Перед отъездом на Восток мне надо передать Вам все, что не вмещается в письмо. Ведь после этой встречи, вероятно, увидимся в России после всего сужденного. Поэтому меня и жену мою особенно радует возможность лично дать Вам поручения. К тому времени и русская книга уже будет в наборе, и мы решим, как ее передать Вам и все пути ее движения. Английская книга известна лишь немногим, но уже знаю случаи ее благого воздействия. В Вене передам Вам еще экземпляры ее»[476].

Упомянутый «Бристоль» – исторический отель с очень дорогими апартаментами. Он расположен в самом центре города: напротив Венской оперы. В конце июля – начале августа 1923 года в этой гостинице должен был проходить конгресс ордена «Звезда на Востоке» – теософского движения. Конгресс обещал посетить уже упоминавшийся сам новый мессия Джидду Кришнамурти. Это странное письмо с планами на встречу в России написано человеком, который еще пять лет назад был сторонником Юденича и Колчака. И вот теперь он хочет увидеться со своим корреспондентом в Советской России?

В дневнике «пифии» мы встречаем упоминания о желательности поездки именно в Вену. Так, в записи от 26 мая на сеансе чревовещания махатмами произносится: «Но Вена существенна»[477]. Десятого июня гималайские махатмы объясняют почему: «Думайте, где лучше. Ближе к России. У Дукатов – дукаты в Вене»[478]. Действительно, в 1920–1936 годы Австрия чеканила золотые инвестиционные монеты номиналом один и четыре дуката с датой задним числом «1915». Значит, разговор шел об этих надежных деньгах.

Но мечтам об Австрии не суждено было сбыться. Девятнадцатого июня Рерих пишет: «Родной Яруя, сегодня нам отказано в австрийской визе. Непостижимо, но это так. Все страны хотят меня, но Австрия – не хочет. Посылаю Вам $20, если поедете в Вену»[479].

Двадцать шестого июня Рерих сообщает Шибаеву в Ригу уже уточненные планы: «Родной Яруя, как чудно, если Вы приедете в Швейцарию. От 5-го августа и до конца мы будем: Suvretta House. St. Moritz. Engadine. Swisse. Не думаете ли проехать через Вену?»[480]

Двадцатого июля Рерихи находятся на знаменитом швейцарском курорте Санкт-Мориц. Двадцать четвертого июля Шибаеву уходит письмо: «Пожалуйста, из Вены направляйтесь непосредственно в Энгадин, Сан-Мориц. Отель “Сувретта хауз”. Уже находимся здесь»[481].

Шибаев приезжает в полночь 27 июля, о чем упоминает в своем дневнике Елена Ивановна[482]. Она сообщает о настроениях Владимира Анатольевича: «Я чую желание новое его духа, его тела закончить до врага, до губительного движения в России, так же, как и в Германии, донести чашу нужды новой знания единой религии. Указываю на новое движение духа в России, ему губительно служит Германия, ибо учение фальшивого коммунизма там сильнее – очень важно не иметь сношения с Германией»[483]. «Фальшивый коммунизм» – это намек на то, что есть и коммунизм настоящий. Это важно для понимания того, что Рерих называл «встречей с Лениным».

Смысл высказывания художника об этом свидании раскрывает снимок номер 400 629, помещенный на сайте Музея Рериха в Нью-Йорке. На фото изображен неизвестный, опирающийся на трость для горных прогулок. За его спиной стоит брокер Луис Хорш, приехавший в Швейцарию для встречи с Рерихом. В левом верхнем углу можно заметить верхнюю часть лица самого Николая Константиновича, спрятавшегося за камнем, и выглядывающую голову Елены Ивановны. Совсем рядом с ними, но отвернувшись от камеры, спиной, в полуоборот, стоит Владимир Шибаев.

Первое, что приковывает внимание в облике неизвестного со стеком – его одежда. Если вглядеться, то это отнюдь не альпинистский костюм, а униформа. И она выдает в нем члена… Шуцбунда (Союза обороны) – австрийской организации левых боевиков. Это френч, гетры и так называемая «шапка Ленина» – фуражка, вошедшая в моду среди коммунистов Центральной Европы после Октябрьской революции. Вот что писали в одном советском исследовании об этом австрийском обществе: «Весной 1923 г. был создан Республиканский шуцбунд, первая боевая организация австрийского рабочего класса»[484]. В 1934 году австрийские боевики участвовали в неудавшейся революции (Февральском вооруженном выступлении) в Австрии. После ее поражения члены организации эмигрировали в СССР, где 1 мая 1934 года прошли колонной по Красной площади.

К этой же серии снимков принадлежит кадр 400 624: Рерих сфотографирован вместе с Хоршем. Загадочный человек тоже присутствовал на этом кадре, однако позже его отрезали, и лишь с краю фотографии остались детали его костюма.

Двадцать девятого июля во время сеанса чревовещания «пифия» имела видение, в котором Релбунд, то есть Республиканский шуцбунд, как иногда называли эту военную лигу, был назван махатмами «очень сильной организацией»[485].

Кто же тот таинственный гость, который появляется в Санкт-Морице одновременно с Владимиром Шибаевым, явившимся с венского съезда теософов? Намеки о его личности находятся в более поздних текстах Елены Ивановны. В записи от 22 августа 1925 года она писала: «После очень оцените слова Моего друга Рa[коши]: “Это путь, Нами всеми принятый, ибо коммунизм можно вводить лишь красотою”. (Подумала днем, по какой линии устремляется сейчас М. Rak[oczi]? – услышала: “Специально по красоте”)»[486].

Коммунизм и красота? Не странно ли?

Расшифровку имени уже в опубликованных дневниках Елены Рерих Владимир Росов дал как Ракоци[487]. У других авторов и рериховцев встречается прочтение Ракоси и Ракоши.

Под именем М. Ракоши, как сообщают многие издания о Рерихе, скрывается махатма Ракоши из трансильванской княжеской семьи Ракоци. Он же – граф Сен-Жермен, современник Калиостро и Казановы, в XIX веке ставший культовой фигурой для оккультистов, персонажем таких сочинений, как «Граф Сен-Жермен. Тайны королей» Изабель Купер-Оукли или «Граф Сен-Жермен – хранитель всех тайн» Поля Шорака. Фигура Сен-Жермена была очень важна для Блаватской и Рерихов, и они яростно отрицали мнение историков, что он – один из авантюристов эпохи Просвещения, настаивая на длинном списке его высоких реинкарнаций.

Но фамилия Ракоши принадлежала и совсем другому человеку… В 1994 году один из сотрудников Музея Рериха в Нью-Йорке подарил мне копию одного из вариантов «кодовых списков» имен. В столбике номер четыре слову Embassy (то есть «посольство») соответствует grace – «изящество», «грациозность» и, в зависимости от контекста, «красота». Что будет, если вставить это значение в запись Елены Ивановны, приведенную выше? «…Коммунизм можно вводить лишь посольством». «(Подумала днем, по какой линии устремляется сейчас М. Rak[oczi]? – услышала: “Специально по посольству”)». Теперь эти фразы осмысленны, разве что мешает образ графа Сен-Жермена. Давайте же поищем, кто еще может скрываться под именем Ракоши.

И такой человек находится мгновенно: венгр Матьяш Ракоши (1892–1971). Он был важной фигурой в мировом коммунистическом движении. И, возвращаясь к загадке о встрече Рериха с Лениным, этого венгра действительно можно было бы назвать «Лениным»… правда, «Лениным венгерским». Наряду с Белой Куном Ракоши стал одним из вождей венгерской революции, он был создателем компартии Венгрии и главнокомандующим Красной армии Венгерской советской республики, павшей в 1919 году.

Версия о свидании Рериха в Швейцарии с этим революционером выглядит сенсационной. Поэтому мною была заказана экспертиза имеющихся доказательств.

Криминалистический анализ, проведенный в 2021 году по фотографии 400 629, показывает, что человек с тростью – действительно Матьяш Ракоши[488]. (В качестве эталонных образцов были взяты два изображения – кадр из венгерской кинохроники 1919 года, где Ракоши одет в похожий френч и фуражку, а также фотография, относящаяся к началу 1919 года).

Что могло связывать Ракоши, который позже назовет себя «лучшим учеником Сталина», с нашими кочующими эзотериками? Из его официальной биографии мы знаем, что в указанном 1923 году полиглот и гений конспирации Ракоши предпринимал тайные поездки по Европе, участвуя в формировании компартии Италии под кличками «Джакомо» и «Пингвино», в том числе как один из важных ревизоров Коммунистического интернационала. Однако еще до венгерской революции 1919 года он был в Будапеште членом тайного общества «Круг Галилея», которое объединяло левых радикалов. Вот еще один заслуженный революционер, который, как оказывается, был тесно связан с темами оккультного коммунизма!

По моему мнению, именно встреча с одним из вождей Коминтерна стала для Рериха той символической «встречей с Лениным», о которой он будет рассказывать позже. Ракоши говорил с ним устами вождя. И имел на это право – с вождем мировой революции он был лично знаком.

Неизвестно, о чем разговаривали они тогда, но положительный исход такого свидания явно означал бы переход Рериха на сторону СССР и Коммунистического интернационала. С другой стороны, коммунистический функционер тоже осмотрел его, оценил лояльность и, очевидно, одобрил.

После этого события изменяется даже лексика гималайских махатм: теперь в дневнике «пифии» в их посланиях идет речь о деталях «коммунистического задания»[489], в котором Рерихом «получится назначение на пост начальника экспедиционного отряда для защиты интересов Союза Советских Социалистических Республик»[490].

У швейцарской «встречи с Лениным» было еще одно необычное сопутствующее обстоятельство, объяснить которое вмешательством махатм вряд ли получится: в большевистской Москве в том же году выходит монография о Рерихе. И какая!

«Н. К. Рерих – явление единственное в русском искусстве. Едва ли повторимое, так как для него требуется стечение обстоятельств, невозможных для преднамеренного соединения, и сочетание элементов часто противоречивых. Русский художник иностранного происхождения, влюбленный в языческую Русь, как может быть влюблен только “чужой, не свой”, собирающий весь блеск, все мелочи, мимо которых домашний человек прошел бы равнодушно, историк с известной тенденцией, выражающий ее чисто декоративным образом, мастер, вкусивший самых последних отрав Запада для воспроизведения первобытных настроений и красот, русский, воспринимающий русское как заморскую диковину и потому, может быть, чужеземцам кажущийся наиболее русским»[491] – эти слова были написаны поэтом Михаилом Кузминым.

Публикация такой хвалебной книги об эмигранте выглядит весьма неожиданно…

На небольшой книжице, озаглавленной «Рерих», было указано: «Издательство Всероссийского комитета помощи инвалидам войны при ВЦИК Советов. 1923». Полное название этой организации было «Всероссийский комитет помощи инвалидам войны, больным, раненым и демобилизованным красноармейцам и семьям лиц, погибших на войне (Всерокомпом) при Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете». Публикацию осуществляло подразделение ВЦИК – верховного законодательного, распорядительного, исполнительного и контролирующего органа Советской власти.

Возможно, подсказку даст личность автора книги? Кузмин – это не только один из ярких поэтов Серебряного века, но и интимный друг наркома Георгия Васильевича Чичерина, даже не скрывавшего в те вольные годы своих склонностей.

Не просто наркома Чичерина, а того самого Чичерина, с кем Рерих активно общался, еще учась на юридическом факультете Петербургского университета. Того самого Чичерина, которому Ленин поручил подготовку мер в связи с Тибетом…

Даже если пренебречь всеми этими совпадениями, публикация монографии была ощутимым сигналом для Рериха. Кажется, шлагбаум на советской границе для семьи Рерихов теперь поднят. И после швейцарской встречи с махатмой Ракоши можно снаряжаться в желанную поездку домой.

Пока что остается только начальный из промежуточных пунктов: приехать в Марсель, где в порту уже стоит пароход «Македония», готовый к отплытию в Бомбей.

Представлены для исследования: фото 1 – неизвестный мужчина (фрагмент фото, RMN – 400629); фото 2 – Ракоши Матьяш; фото 3 – Ракоши Матьяш (кадр из кинохроники). Проведенным визуальным сравнением установлены следующие совпадающие признаки.

1. Размер и форма правой брови (на фото слева).

2. Внешние уголки глаз опущены по отношению к внутренним.

3. Форма, размер и наклон ушной раковины.

4. Форма (округлая) ноздрей носа.

5. Размер и расположение носогубной складки.

6. Ширина и высота носогубного фильтра.

7. Размер и форма линии смыкания губ.

8. Размер и форма нижней губы.

9. Расстояние от нижней губы до центральной нижней точки подбородка.

Вместе с совпадающими признаками внешности установлены несовпадающие признаки, которые объясняются низким качеством представленных фотоизображений, разностью ракурсов, разным освещением. Отличия объяснимы и на общий вывод не влияют.

Вывод: проведенным исследованием установлено, что на представленных фото 1, 2 и 3 изображен один и тот же мужчина (Ракоши Матьяш).

Глава 10. Царь мира

Наверное, это был самый лучший выход – в момент всемирной политической паранойи и социальной агрессии очутиться в предгорьях Южных Гималаев. Там, где среди уходящих изумрудными волнами чайных плантаций можно задохнуться от восторга! Там, где из-за арок пальмовых ветвей на серпантины шоссе пробиваются снопы солнечного света! Там, где вечерами поют мириады тропических насекомых и птиц. Именно здесь, в ошеломляющем, полном ароматов трав и цветов раю, большем, чем любая фантазийная Шамбала или Агарта, и должны были начаться приключения «русского Индианы». Наверное, он прозревал нечто подобное и, думаю, не ошибся.

Второго декабря 1923 года корабль с семьей Рерих причалил в порту Бомбея. В Северной Индии, куда они направлялись, уже наступила пора туманов. И цитадель древней Агры, прославленная Конан Дойлем в детективе «Знак четырех», предстала перед ними в своей зимней красоте – в белом влажном мареве, из которого карандашным контуром вставал Тадж-Махал. Но в картинах Рериха не встречается образа Тадж-Махала – быть может, потому, что он был уже создан другом его отца – художником Верещагиным и сказочная погребальная мечеть осталась без внимания.

После череды впечатляющих легендарных красот Индостана, 27 января семья остановилась на севере Западной Бенгалии – в тихом Дарджилинге.

Этот небольшой городок столетиями принадлежал династии буддийских королей Сиккима. Но вторгшиеся из Непала воинственные гурки в 1780 году захватили поселение и большую часть княжества. Оккупация прекратилась лишь в 1816 году, когда могущественная британская Ост-Индская компания вернула Сиккиму земли, взамен попросив лишь признание британского контроля над любыми будущими пограничными спорами.

И вот однажды такая спорная ситуация возникла, поэтому в Восточные Гималаи были отправлены два британских офицера. Их очаровали горные леса и мягкий климат здешних мест. Военные послали в Калькутту предложение сделать благодатный край британским санаторием. Идею сочли разумной: в жаркие и влажные сезоны колониальная администрация с удовольствием бы переехала в более прохладные регионы Индии. Поэтому англичане и попросили короля Сиккима передать этот участок в аренду, в обмен на ежегодные выплаты, с чем правитель согласился.

Так в 1837 году появляется горная путевая остановка Дарджилинг. Четыре года спустя здесь высаживают первые чайные кусты, и через некоторое время местный чай станет всемирно известной маркой, сохранившей свою славу до наших дней. В 1881 году к плантациям прокладывают железную дорогу. Здесь строятся бунгало и создается курорт для состоятельных людей. Статус Дарджилинга как главной британской горной станции в здешних горах становится очевидным. Вот почему попадание в это вроде бы удаленное место было желательным. И еще: здесь в предгорьях начиналась колесная дорога в Тибет, о котором мечтал не только Рерих, но и некоторые его особенно настойчивые реинкарнации.

Главной же целью первой поездки в Индию была физическая встреча с теми самыми махатмами, чьи голоса регулярно звучали в голове Елены Ивановны и которых она уже как будто видела в 1920 году перед входом в лондонский Гайд-парк.

Эта вторая встреча с Учителями должна была расставить все по своим местам. Тем более что такое свидание было частью проекта, обещанного Луису Хоршу. Американский исследователь Уильямс, бравший интервью у Хорша, пишет, обращая внимание на идею встречи с гималайскими мудрецами: «В 1922 году Рерих предложил Хоршу, чтобы он, Рерих, возглавил экспедицию в Центральную Азию, чтобы проверить мастеров, которые посылали ему оккультные послания. По пути он обещал написать картины того далекого и высоко возвышенного мира Гималаев, где все еще жили мастера, перевоплощения мудрецов всех веков»[492].

Если мерить туристическими мерками, сиккимский променад Рериха и его семьи не выглядит обременительным. Романтическое времяпрепровождение в духе белых сахибов, которые колесили в автомобилях по горным шоссе, наслаждаясь панорамами Гималаев. Первой заметной вехой в этом тревел-трипе стал выбор места проживания, которым оказалась вилла «Далай Пхо Бранг» (или «Талай Пхо Бранг»). У дома имелась особенная политическая репутация – с 21 февраля по 10 марта 1910 года (за четырнадцать лет до визита Рерихов) здесь останавливался Далай-лама. Тогда, преследуемый китайскими чиновниками, живой бог Тибета с ближайшими царедворцами бежал из Лхасы. Вилла «Далай Пхо Бранг» была предоставлена владыке британской колониальной администрацией Индии в качестве временной резиденции. Из этого же дома Далай-лама даже выезжал к русскому консулу в Калькутту, прося у него поддержки возвращения в Лхасу.

Исторический контекст придавал месту рериховского постоя величественный ореол. Художник отмечал: «Из этого окна посылал верховный священник моления обеспокоенному китайцами Тибету. Три года перед стеной Гималаев. Бодрствовал. Спать Далай-лама не ложится. На отдых остается сидя, в молитвенном движении. Для освобожденного духа нет ни стен, ни войны»[493]. Эти фразы были напечатаны в рериховской книге «Пути благословения», рассказывающей о путешествии 1924 года, где почетность жилья Рерихов еще раз подчеркнута добавленной сноской: «Художник живет в доме, где пребывал Далай-лама»[494].

Каждое утро в особенном доме начиналось событиями с особым смыслом и атмосферой. Являлись нежданные гости, почти как посланники чьей-то дивной воли.

«Скоро затем в белой галерее нашего дома на желтом коврике сидел ларива – лама-художник. На особо приготовленном холсте он чертил сложную композицию. В середине изображался мощный Владыка Шамбалы, во всей славе своих владычных палат. Внизу шла жестокая битва. Беспощадно поражались темные враги праведного Владыки. Знамя было украшено следующим посвящением: “Славному Ригдену, Владыке Северной Шамбалы”. Трогательно было наблюдать, с каким глубоким уважением и почитанием писал изображение лама. Когда же он произносил имя Владыки Шамбалы, он молитвенно складывал руки»[495], – пишет Рерих в «Сердце Азии».

В середине февраля семья решает совершить небольшое турне по монастырям соседнего княжества. И вот «пифия» сообщает: «15 февраля рано утром двинули в Сикким»[496].

Это духовное паломничество и стало началом встречи с тем Востоком, который Рерих только начинал по-настоящему открывать. Наверное, здесь был момент благоговейной оторопи, священного шока и узна вания буддизма. Но не как личной религии, а как обстоятельства будущих действий.

«Самые причудливые холмы и скалы образуют как бы Священную Чашу – обширную долину. Посередине долины неприступно стоит, опоясанная двумя реками, гора Белый камень, увенчанная монастырем Ташидинг, что означает “Долина, открытая небу”»[497], – описывал художник причудливую буддийскую постройку.

Рерихи отправились понаблюдать нехитрый монастырский ритуал, связанный с гаданием в магической чаше на количестве воды. Со стороны британских колониальных властей Рерихам был оказан самый радушный прием. В их честь в монастыре Ташидинг устроили целый этнографический фестиваль. В письме членам своего «круга» Елена Ивановна сообщала: «По рекомендации полковника Бейли, политического офицера и магараджи Сиккима “нам был оказан самый почетный прием”. По всем границам провинций страны были поставлены палатки из многоцветной ткани и украшены цветами. Внутри стояли столы с фруктами и напитками – последние напоминали русское домашнее пиво (брагу) – в сосудах из бамбукового стебля. Землевладельцы предлагали нам фрукты, яйца, курицу и даже кормовую траву для лошадей. В знак почтения они вешают нам на шею хадаки (белые шелковые платки), которые мы должны были носить целый день, не снимая их, так как это были знаки долголетия. В монастырях приемы были еще помпезнее. Ламы в полных регалиях, в мантиях и высоких шляпах выходили к воротам навстречу нам, и с расстояния в четверть мили слышались звуки барабанов и барабанов, на которых они играли»[498].

Но этим дело не ограничилось. И как особенную новость Елена Рерих сообщает ньюйоркцам о том, что ее высокое мнение о себе получило подтверждение. Во время прощания с монахами в главном храме Ташидинга, если верить ее словам, ламы вдруг вспомнили, что видели на Елене «те же знаки», которые они ранее видели на королеве Виктории. После чего они сообщили Елене Ивановне, что она – «реинкарнация Богини Тары», самой популярной женщины-бодхисатвы в тибетском буддизме. «Это означает, как мне потом объяснили, что во мне перевоплотились некоторые качества богини. Согласно учению, способности великих учителей частично воплощаются в избранных людях»[499].

Еще перед выездом в монастырь «пифия» голосом махатмы наставляла мужа и сына: «Советую получить записку от Пемаяндзе об оказании вам содействия от буддистов. То же получите осенью от Гума»[500]. Эти важные монастырские обители были связаны с политическими интригами и в Сиккиме, и в Тибете, и даже в западном мире.

Забегая вперед, скажу, что именно такие две грамоты Рерих действительно получил в 1924 и 1925 годах. Приведу текст первой: «Дордже. Ом Сати. Ламам и власть имущим должностным лицам, находящимся в стране снежных гор, просьба о содействии во имя Святого Учения. Просьба оказать содействие трем явившимся в Тибет из Монголо-Русской страны, к северу от снежного Тибета, ради совершения паломничества и пребывающих в Учении, отцу, супруге и сыну и всем их спутникам. Эти лица пребывали в Дарджилинге во Дворце (Далай – ламы) и оказали содействие Учению Будды. Драгоценному Учителю из Чумбы они преподнесли приношение, а также совершили паломничество по монастырям Сиккима, оказывая всюду чрезвычайное содействие Учению и внося дары. Потому просим всех лам оказать им всякое содействие. Ведай те, ведай те, ведай те. Дано настоятелем Гумского монастыря. (Печать)»[501].

Второе письмо тоже стоит привести: «Письмо Николаю Рериху из Сиккимского монастыря Сангчен Пема Янгце (школа Нингма тибесткого буддизма). Приветствую Высокочтимого ринпоче! Почтенный г-н Николай Рерих Сахеб. Обращаюсь к Вам с этим письмом в знак искреннего уважения и почитания от нас. Мы получили 100 рупий (?) на масло для подношения светильников. Мы с постоянными благими помыслами желаем вам мира и счастья. Вы, прибывшие гости [к нам сюда], проявили заботу и великую веру в Учение Будды, а также проявили прекрасный буддийский подход. Осознание этого преисполнило всех нас чувством великой радости. Это [Ваше деяние] внесет свою лепту в распространение Учения Будды на Земле. И, таким образом, наши надежды связаны с тем, что [учения] пришедшего в наш мир Учителя (– досл. “тот, кто не говорит”, “молчащий”) и его духовного сына, Нагарджуны (), принесшего в мир учение мадхьямики, будут распространяться.

Благого 14 числа 1-го лунного месяца года дерева-мыши 16 рабджунга. С приветствием от монашеской общины монастыря Сангчен Пема Янгце. T. Kyfama, 19/2/24. (Печать)»[502].

Обе грамоты – не что иное, как пропуска в отдельные пограничные районы Британской Индии. Хотя это было как бы одно и то же колониальное государство, однако отдельные его территории жили своим порядком. Особенно это касалось различных княжеств, населенных тибетцами. Именно для этих приграничных территорий и нужны были такие грамоты – в качестве подготовки для большого предстоящего путешествия.

Несмотря на то что два документа похожи, имеется одно важное различие: в грамоте из Сангчен Пема Янгце Рерих уже именуется титулом ринпоче. Ринпоче (тиб. , «драгоценный») – обращение в Тибете и Монголии к перевоплощению святого, то есть реинкарнации.

Обращение обитателей Сангчен Пема Янгце к Рериху как к римпоче, в общем-то, находится в согласии с утверждением рериховеда Валентина Сидорова, который сообщал, ссылаясь на чье-то анонимное мнение, что ламы из монастыря Мору-линг в Дарджилинге опознали в Николае Константиновиче перевоплощение, причем высокое – Далай-ламы V, великого реформатора Тибета. Эту идентификацию они сделали по родинкам на правой щеке художника, которые имели рисунок созвездия Большой Медведицы[503].

Быть может, монахи действительно узрели в художнике реинкарнацию Далай-ламы V, правившего Тибетом в XVII веке, и Рерих как бы приравнялся к иерархии высших святых Тибета?

Значит, и Рерих, и его жена уже официально реинкарнировались: она – из богини Тары, он – из покойного Далай-ламы V. Теперь, пребывая в состоянии тибетских полубогов, они поехали на встречу, запланированную на 24 февраля в монастыре Гум.

«24/II/1924. День возвращения из поездки по монастырям»[504], – сообщает Елена Ивановна. В этот же день они собирались посетить стоящий на скале монастырь Гум. К этому моменту обители исполнилось всего семьдесят пять лет и в ней жили лишь пятьдесят монахов.

Сегодня монастырь Гум пребывает в запустении. Большая часть жилых помещений пустует. И, хотя Гум расположен в двух шагах от самой высокогорной в мире железнодорожной станции и обращен к эпической панораме равнин Северной Бенгалии, здесь мало паломников.

Основателем Гума был Шераб Гьяцо – русский подданный и уроженец Бурятии. До своего появления в Западной Бенгалии таинственный монах служил астрологом у Панчен-ламы VIII (1855–1882) в монастыре Таши Лхунпо. Затем, путешествуя по Тибету, он прославился разнообразной ученостью – не только как астролог, но и как филолог и картограф. Во времена, когда не существовало навигаторов, а многие районы буддийской Азии были просто белыми пятнами, такой человек был весьма ценен. Поэтому к основателю монастыря стали стекаться люди самых разных, как правило авантюрных, профессий. Вскоре Шераб Гьяцо стал персонажем оперативных сводок британской колониальной полиции и других учреждений. Однако его рассказы (и, видимо, схемы, которыми он пользовался в дни паломничества по Тибету) привлекали и британских картографов. С его слов был сделан первый наиболее полный набросок карты Южного Тибета.

В своем монастыре Шераб открывает тибетскую школу, причем учит там не только монахов, но и самых разных людей. Британский филолог сэр Альфред Крофт, составляя свой отчет за 1895 год о ходе работы над словарями и переводами, писал о Шерабе Гьяцо, что этот «лама вряд ли имеет равных в тибетской учености по эту сторону Гималаев; а так как он приближается к восьмидесяти годам, хотя все еще является человеком замечательной энергии, то желательно использовать его большую эрудицию, пока она еще находится в нашем распоряжении»[505].

Любя филологию, Шераб составил свой вариант тибетского словаря. Соавтором ему в этом был Дас – индиец, который сыграл роль не только в лингвистике, но и в секретной миссии в Тибет, поскольку, будучи британским агентом, тайно составил карты запретного царства.

Понимал ли Шераб Гьяцо, что, возможно, его знания станут одной из составляющих успеха британского вторжения в Тибет? На этот вопрос ответа нет.

С другой стороны, британцам было известно, что Шераб состоял в переписке с уже упоминавшимся Агваном Доржиевым – самым влиятельным представителем русского императора в окружении Далай-ламы, строителем петербургской обители. Кроме того, монастырь Гум тайно под видом монаха навестил русский подданный, калмык Овше Норзунов, в действительности царский чиновник по делам Тибета при Министерстве иностранных дел Российской империи и разведчик. За ним английские спецслужбы наблюдали и даже несколько раз допрашивали и отпустили через пять с половиной месяцев. «Гости из России» тревожили англичан, которые тем не менее не препятствовали существованию этой точки русского влияния на севере Западной Бенгалии[506].

Пост настоятеля монастыря Гум сделал Шераба влиятельной персоной. Кельи его обители служили пристанищем как для сообщества настоящих духовных паломников, так и для монахов-разведчиков, исследователей политических лабиринтов.

Теперь, зная все это о монастыре Гум, вы совсем по-другому отнесетесь к сведениям, что Елена Петровна Блаватская в 1882 году приезжала именно сюда, еще при жизни Шераба. Эта была ее вторая поездка по Западной Бенгалии. Она закончилась мистическим озарением: не где-нибудь, а именно здесь ей являются те самые пресловутые махатмы Мория и Кут Хуми. Своих призраков Елена Петровна объявляет таинственными мастерами и центральными божествами создаваемой ею религии теософии.

«Миф о мастерах принял свою первоначальную форму в 1880-х годах. Он стал неотъемлемой частью зарождающейся теософической доктрины, которая, как полагают, была передана Блаватской ее мастерами телепатически. Как она сама утверждала, многие страницы ее фундаментальных трудов “Разоблаченная Исида” и “Тайная доктрина” были ей фактически “продиктованы” некоторыми из них. Проявив таким образом свое “присутствие”, махатмы возбудили настоящее безумие, превратившись для теософа в объекты почитания и идолопоклонства»[507], – описывает начало оккультной карьеры Блаватской американский исследователь Пол Джонсон.

Поездка в монастырь Гум – это ритуальный акт Рерихов, почтительная дань памяти Блаватской, скончавшейся в 1891 году. Но это вроде бы мемориальное паломничество имеет и практическую цель: именно здесь Рерихи рассчитывают на экстраординарное.

И рассчитывают неспроста. По словам Елены Ивановны, число 24 было у махатм любимым. Ведь именно 24 февраля 1920 года в лондонском Гайд-парке она впервые физически встретила гималайских махатм. С того момента эта дата стала отмечаться в семье Рерихов как «День мастеров». И вот теперь, уже 24 февраля именно 1924 года, в окрестностях знаменитого монастыря не может не произойти чудо. Махатма или даже несколько махатм должны появиться. Они ведь тоже помнят о встрече в Гайд-парке?

За несколько месяцев до приезда Рерихов в Сикким в соседнем Тибете произошло событие, важное для буддийской окраины колониальной Индии. На протяжении столетий в Тибете сосуществовали два правителя – Далай-лама и Панчен-лама. Эта двойственность приводила к неизбежному политическому соперничеству. Различные группировки и иностранные государства использовали эту ситуацию в своих интересах. Двадцать шестого декабря 1923 года побег из Тибета из-за политических интриг под видом поездки к горячим источникам совершает Панчен-лама (Таши-лама).

Рерих тоже фиксирует это событие: «Наш приезд в Сикким как раз совпал с бегством Таши-ламы из Ташилунпо в Китай. Все были поражены этим беспримерным действием духовного владыки Тибета. Правительство Лхасы в смятении всюду разыскивало высокого беглеца. Ползли слухи, что Таши-лама, будто переодетый, бежал в Китай через Калькутту»[508].

Так что момент для визита Рерихов был выбран удачно. Гум имел очень тесные связи с монастырем Ташилунпо – резиденцией Панчен-ламы. И конечно, Гум также был втянут в интригу с двумя правителями Тибета.

Полное название монастыря, который собирались посетить Рерихи, звучит как Самтен Чолинг (Гомпа) в Гумме. Он принадлежал к главной и самой многочисленной секте тибетского буддизма – желтой. Центральным объектом поклонения в этой обители была огромная статуя будущего Будды Майтрейи.

Рерих писал: «В Гумском монастыре, на границе Индии и Непала, вы узнаете вместо центрального изображения Будды гигантское изображение Майтрейи, Грядущего Будды. Это изображение сделано подобно изображению в Ташилунпо, святилище Таши-ламы, духовного вождя Тибета. Владыка Майтрейя сидит на троне, ноги Его не скрещены по восточному обычаю, но опущены на землю. Это знак скорого пришествия Владыки. Монастырь Гум построен около двадцати лет назад одним ученым монгольским ламою[509]. Лама пришел из Монголии, остался в Тибете и затем пересек Гималаи и Сикким, чтобы основать монастырь, посвященный новой эре Владыки Майтрейи»[510].

Собственно, именно у подножия Майтрейи происходит важный разговор Рерихов с одним из монахов: «В 1924 году ученый лама, достойный ученик основателя монастыря, получивший от него полное учение и много пророчеств, говорил нам о будущем, стоя перед впечатляющим изображением грядущего Владыки: “Истинно, приблизилось время Великого Пришествия. По нашим пророчествам, эпоха Шамбалы уже началась. Ригден-Джапо, Владыка Шамбалы, уже готовит свое непобедимое войско для последнего боя. Все его сотрудники и вожди уже воплотились”»[511].

Упомянутый выше «ученик основателя монастыря» – это Лобсанг Доржи Мингиюр, тибетец, весьма услужливый человек, знаток многих восточных языков, старший лама правительственной средней школы Дарджилинга. Он имел широкий круг влиятельных знакомых.

В прошлом при составлении Тибетско-английского словаря, изданного в Калькутте в 1902 году, этот ученый тибетец консультировал известного путешественника Сарата Чандру Даса, который был государственным переводчиком правительства Бенгалии и жил в Дарджилинге. А в 1879 и 1881 годах Сарат Чандра Дас по заданию британской разведки тайно посетил Тибет, составил его топографическую карту и занимался сбором информации о находящихся в горном царстве русских и китайских агентах.

Другим важным знакомым Мингиюра был Ладен Ла – начальник полиции Сиккима, участник английской оккупации Тибета. Тем не менее этот Ладен Ла был человеком, чрезвычайно близким к Далай-ламе. По его предложению в Лхасе были созданы первые полицейские отряды английского типа.

Сам Мингиюр имел широкие связи с университетом Калькутты, куда регулярно выезжал и даже получил там пост инструктора по тибетскому языку. Кроме того, он был знаком с высокочтимыми ламами и перерожденцами, вместе с которыми совершал паломничества в Тибет и Непал. Он же участвовал и в переводе важных тибетских текстов, осуществлявшемся в рамках проекта американского востоковеда Уолтера Эванса-Венца (1878–1965). И есть все основания полагать, что с этим мудрым и весьма таинственным «тибетцем» Рерих мог быть знаком еще до визита в Индию, однако речь об этом пойдет отдельно.

И вот, в компании с этим максимально авторитетным экскурсоводом Лобсангом Доржи Мингиюром Рерихи едут на встречу с махатмами. Автомобиль уносит мистиков в окрестности Дарджилинга, где, по очередной рериховской легенде, внезапно происходит нечто неординарное…

«Другой незабываемый случай около Гума. Мы четверо после полудня ехали на моторе по горной дороге. Вдруг наш шофер замедлил ход. Мы увидели на узком месте портшез, несомый четырьмя людьми в серых одеждах. В носилках сидел лама с длинными черными волосами и необычной для лам черной бородкой. На голове была корона, и красное с желтым одеяние было необыкновенно чисто.

Портшез поравнялся с нами, и лама, улыбаясь, несколько раз кивнул нам головою. Мы проехали и долго вспоминали прекрасного ламу. Затем мы пытались встретить его. Но каково же было наше изумление, когда местные ламы сообщили нам, что во всем краю такого ламы не существует. Что в портшезе носят лишь Далай-ламу, Таши-ламу и высоких покойников. Что корона надевается лишь в храме. При этом мы шептали: “Верно, мы видели ламу из Шамбалы”»[512].

В 1924 году в эссе «Струны земли» Рерих для придания достоверности соединяет описание своей встречи с загадочным человеком в короне с историей побега Таши-ламы. Он пишет: «Таши-лама через Сикким и Калькутту путями Китая проехал в Монголию. Никогда такого не бывало. Тайна»[513].

Рерих прекрасно знает, что Таши-лама не мог ехать через Сикким – маршрут его бегства лежал на север в Китай и Монголию. Но это оказалось удобным для мистификации, которую Рерих позже будет развивать. В 1924 году в письме Шибаеву, редактировавшему издаваемую в Риге книгу «Пути благословения», Рерих приказывает: «Прошу вставить в статью “Струны земли” в конце, где говорится о проезде Таши-ламы через Сикким: “впрочем, может быть, через Сикким проехал лишь отводной отряд, а сам лама двинулся на Монголию”»[514].

То есть крючок уже заброшен – и постепенно рождается история о том, что 24 февраля некто не меньший рангом, чем Панчен-лама или Далай-лама, проехал через Сикким под видом главы «отводного отряда» на виду у Николая и Елены Рерих.

Понимая желание Рериха, во время спиритического сеанса 27 августа 1924 года махатма делает устами Елены Ивановны вполне рациональное редакторское предложение, которое фиксируется в дневнике «пифии»: «Хорошо напечатать 24 марта[515] как редкий сюжет Востока. Король Шамбалы, подтверждающее книгу Оссендовского»[516].

Этот совет и приводит в исполнение Рерих в упомянутом выше письме к Шибаеву. Тут важно отметить, что запись-то возникает 27 августа, а отнюдь не 24 февраля – в предполагаемую дату встречи с портшезом. До этого упоминаний о встрече в дневнике вообще нет. Значит, только в августе (полгода спустя), после долгих раздумий и перечитывания книги Оссендовского, рождается сюжет встречи с Великим Махатмой (он же Царь Мира). Даты записей, безусловно, свидетельствуют: этот мифический эпизод в деталях придумывается Рерихом в период с 27 августа до 26 сентября, когда он уже выезжает из порта Калькутты в Европу.

У Оссендовского этот же персонаж выведен так: «Владыка Мира молится некоторое время. Затем он подходит к гробу и протягивает свою руку: огни становятся ярче, огненные полосы на стенах подземелья то исчезают, то снова появляются, образуя мистические знаки алфавита Ватанан. Гроб излучает прозрачное, еле видимое сияние. Это сияние мыслей предшественника Владыки Мира. Вскоре сеть световых лучей окутывает последнего; огненными буквами запечатлеваются на стенах желания и приказания Бога»[517]. Царь Мира Оссендовского – это символ планетарного могущества, существо с качествами супергероя.

Рерих заимствует Царя – Владыку Мира Оссендовского и творчески помещает в ткань уже собственного путешествия, как бы подкрепляя этим и ценность свидетельства своего предшественника, а заодно и свою собственную значимость. Заимствованный из худлита сюжет Рерих очередной раз превращает в факт собственной биографии, подтверждающий свои личные связи с Агартой-Шамбалой.

На самом деле если всмотреться в детали, то странный лама «в короне» – это «каменный гость» Рериха, ожившая статуя Майтрейи из Гума. Это именно она едет в паланкине и своим присутствием благословляет чету Рерих.

В буддийских храмах, где установлены статуи Майтрейи, он всегда предстает в короне – потому что он Царь нового, грядущего мира. Упоминание этого атрибута в рассказе – еще один прием, которым Рерих убеждает посвященных в том, что он встречался даже не с Далай-ламой или Панчен-ламой, а с самим Царем Мира, о котором ранее доложил Оссендовский.

Вдобавок, очевидно, это – Великий Махатма. Значит, произошла еще одна встреча Рерихов с махатмой на букву «М». Пусть и мимолетно, но в том же месте, что у Блаватской. Рерихи хотят быть такими же, как Блаватская, для которой Гум стал порталом в тайный мир инфернальных существ Шамбалы. Теперь одно из этих баснословных привидений торжественно проплывает уже мимо них.

Следовательно, теперь и они избранные (что и являлось целью экспедиции).

В письме к дотошному латвийскому рерихианцу Тарасову Елена Ивановна подводит черту любым спорам, написав развернутый ответ на этот принципиальный вопрос: «Неужели вы не догадываетесь, что Владыка М, Владыка Шамб. и Владыка Майтрейя – единая Индивидуальность?»[518]

Возвратимся немного назад и поговорим о человеке, который устроил Рерихам фестиваль в Ташидинге. Он еще не раз появится на наших страницах в самые неожиданные моменты.

Речь идет о надзирающем резиденте британского правительства английском полковнике Фредерике Маршмане Бейли. Елена Рерих уже упоминала его в переписке с нью-йоркским кругом рериховцев. Но эта должность была лишь мимолетным фактом его биографии. Судьба британца была полна самыми разнообразными событиями, а его имя было буквально проклято властями СССР.

Англичанин Бейли родился в индийском Лахоре в 1882 году в офицерской семье. С детства он знал обычаи и языки Британской Индии. Офицерская карьера Бейли началась учебой в Эдинбургской академии, Веллингтон-колледже (1895–1899) и Королевском военном колледже в Сандхерсте. В 1901 году он был прикреплен к 17-му Бенгальскому уланскому полку, а спустя год произведен в лейтенанты. Как человека с приличным образованием, разносторонними интересами и знанием тибетского языка, Бейли определяют в штаб к подполковнику Фрэнсису Янгхасбенду (1863–1942) во время вторжения в Тибет в 1904 году.

Когда 26 июля того же года армейские части Британии вступили в долину реки Брахмапутры, их блицкриг мог заглохнуть у источника Хрустальный Глаз, где англичан поджидал многочисленный отряд тибетцев. Когда стало ясно, что бой будет кровопролитным, командовавший операцией генерал Джеймс Макдональд выслал парламентеров, которые предложили тибетцам затушить фитили их допотопных кремневых ружей и начать переговоры. Горцы легкомысленно приняли предложение, и тогда трехтысячный английский отряд при поддержке артиллерии открыл огонь, полностью истребив тибетскую армию. Верующие-буддисты не прятались от выстрелов: они считали, что от английских пуль их защитят ладанки со священными шнурами, повязанные самим Далай-ламой. Произошла жестокая бойня. В финале битвы английский солдат вырвал из уха мертвого тибетского полководца огромную жемчужную серьгу, местный символ высокого звания.

Янгхасбенд, участник этого похода и глава Тибетской пограничной комиссии, признавался, что такая победа ошеломила его, став причиной моральных колебаний. Фредерик Бейли тоже был участником этого события. Он сопровождал Янгхасбенда во время оккупации Лхасы, капитуляции тибетской армии и составления договора о контрибуции. Яркий и драматический эпизод стал важным моментом в его судьбе.

Восемь лет спустя, в 1912 году, играя на противоречиях Британии, России и Китая, путем переговоров Тибет возвращает себе независимость, но становится территорией, полностью закрытой для иностранцев. Тогда же Бейли заканчивает свою армейскую карьеру и переводится в Министерство иностранных дел и политики Британской Индии.

В августе 1918 года англичанин пускается в опасное путешествие по охваченной Гражданской войной советской Средней Азии. Он оказывается в Ташкенте. Там официальная дипломатическая миссия Британии заверяет местную советскую администрацию в своем нейтралитете, но при этом тайно устанавливает связи с подпольными группами. Это становится известно, и в Москве приказывают арестовать англичанина.

Перейдя на нелегальное положение, Бейли ловко уходит от погони, используя документы бывшего австрийского военнопленного, возвращающегося домой. В этот момент, поскольку судьба Бейли была неизвестна британским властям, английский экспедиционный отряд в Баку арестовывает все руководство закавказской большевистской организации – эта группа заложников известна как «двадцать шесть бакинских комиссаров». Англичане планировали совершить обмен[519]. Но, поскольку Бейли ускользнул от чекистов и покинул Среднюю Азию, обмен не состоялся. А британцы, узнав, что офицер в безопасности, расстреливают двадцать шесть бакинских комиссаров в песках Каракумов.

Вот как Бейли описывал опасный эпизод этой своей эскапады с переодеваниями и поддельными удостоверениями: «В Ташкенте я смог запросить документы из архива Генерального штаба и книги из их библиотеки. Среди этих бумаг я получил копию книги лорда Роналдши “Спорт и политика под Восточным небом”, из которой я вырвал карту, послужившую мне в моем путешествии из Бухары в Мешхед»[520].

Прямую связь Бейли с расстрелом комиссаров, которые стали частью героического культа большевистских мучеников, в ЦК ВКП(б) не забывали.

Поэтому образ полковника Бейли в советской прессе и книгах был демонизирован. А советский писатель Бруно Ясенский в романе «Человек меняет кожу» в лирическом отступлении напрямую обращается к английскому офицеру: «Автор настоящего романа, специально интересовавшийся вашей дальнейшей карьерой, хотя и не смог проследить ее на всем ее протяжении (пути сотрудников “Интеллидженс Сервис” неисповедимы!), установил все же, что в период развертывания событий, описываемых в этом романе, вы исполняли с честью свои обязанности политического агента британского имперского правительства в Сиккиме»[521].

Как это часто бывало у британцев, Бейли оказался человеком многих талантов: орнитолог, энтомолог, ботаник, антрополог, лингвист, филолог, он исследовал глубинные районы Южного Тибета, получил золотую медаль Лондонского географического общества и золотую медаль Левингстона Шотландского географического общества. В честь Бейли был назван и вид тибетской змеи – «Термофис Бейли». В 1921 году Бейли вместе с легендарным альпинистом Джорджем Мэллори участвовал в первой британской военной экспедиции на Эверест. Во время этих опасных странствий на одном из горных лугов Бейли обнаружил высокогорный голубой мак и записал его в свой блокнот как Meconopsis baileyi.

Как будто этого мало, далее мы увидим, что Бейли будет иметь прямое отношение и к судьбе экспедиции Рериха, и к дальнейшим событиям в жизни художника – даже к крушению доверия к Рериху лично у Сталина. Итак, в период, когда Рерихи приезжают в Сикким, Бейли уже как три года служит политическим офицером Сиккима и Тибета, совершая ежегодные визиты в Лхасу. Параллельно на базах в Кашмире он трудится как специалист по подготовке басмачей для борьбы с Советами, а также участвует в тайной поставке вооружения и амуниции мятежникам.

Пребывание Рерихов в Сиккиме совпадает еще с одним, весьма необычным событием: очередной британской экспедицией на Эверест, на сей раз трагичной. Друг и товарищ Бейли по первой попытке покорения Эвереста Джордж Мэллори и еще один альпинист, Сэнди Ирвин, пропадают в горах.

Последний раз их видели 8 июня 1924 года, когда они, выйдя из лагеря № 3, по восточной стороне ледника Ронгбук поднимались по первому уступу северо-восточного склона Эвереста.

Только в 1999 году американский альпинист Конрад Анкер сумел найти тело Мэллори на северном, максимально опасном склоне Эвереста. Тело Ирвина до сих пор остается ненайденным. В 1924 году неясность судьбы этих альпинистов заставила Рериха подозревать, что их поход, возможно, был британской рекогносцировкой местности и что англичане скрытно проникли в запретный Тибет и Непал.

Свои подозрения Рерих сформулирует в послании в посольство СССР в марте 1925 года, которое в тот же год Шибаев тайно передаст в Берлин полпреду Николаю Крестинскому и ответственному референту по Восточным странам сотруднику ОГПУ Георгию Астахову: «Оккупация Тибета англичанами продолжается непрерывно и систематически. Английские войска просачиваются небольшими кучками, отделяясь под каким-нибудь предлогом от проходящих вблизи границы частей, например от экспедиционных отрядов, идущих на Эверест»[522].

Надо отдать должное Рериху – это оказались не пустые предположения. Еще накануне трагического исчезновения Мэллори и Ирвина руководитель состоявшей из двенадцати человек экспедиции полковник Нортон принимает решение, что те альпинисты, которые проведут десять дней адаптации после спуска в долине Ронгшар, должны вернуться максимально быстро, до наступления муссона. А для этого из Тибета имелся только один путь – через непальскую границу. Маршрут не был заранее оговорен с властями этой страны, поэтому, пересекая здесь границу, английские альпинисты (преимущественно военные), вступили на запретную территорию. Их действия были расценены как вторжение. Это не осталось незамеченным ни в Катманду, ни в Лхасе, откуда в администрацию Британской Индии главы горных монархий сообщили о своем возмущении[523].

В дневнике «Алтай – Гималаи» Рерих связывает приход британской экспедиции альпинистов в Дарджилинг с визитом майора Бейли. Неизвестно, знал об этом художник или нет, но Бейли 16 июля уезжает в Лхасу для тайной беседы с Далай-ламой. Первая тема разговора англичанина с главой Тибета была посвящена тому самому внезапному побегу Панчен-ламы, который Рерих счел особым знаком для своей экспедиции. Тайный отъезд чтимого святого тибетцы и англичане связывали с интригами советских спецслужб.

В Лхасе военный министр и хранитель государственной казны Царонг Шапе убеждал Бейли использовать свое влияние. Он просил склонить правительство Индии выступить в качестве посредника и убедить Панчен-ламу вернуться в Тибет, тем самым ликвидировав для большевиков рычаг интриг[524]. Британцы рассматривали прямую помощь Панчен-ламе со стороны Советской России как возможную опасность.

Были ли эти опасения надуманными? Точно нет. Вот что сообщается в «Очерках истории российской внешней разведки»: «В это сложное и тревожное время советская и монгольская разведки широко применяли такой острый прием борьбы с противниками, как оперативные игры. Так, в окружение Панчен-богдо[525] был внедрен опытный монгольский разведчик, по социальному положению лама, которого лично знал и высоко ценил еще сам Сухэ-Батор, не раз направлявший его с разведывательными заданиями в ставку барона Унгерна. Этот отважный человек смог добиться того, что Панчен-богдо назначил его руководителем центра по осуществлению связи с эмиссарами, нелегально работавшими на территории Монголии. В результате было налажено регулярное получение ценнейшей достоверной информации, позволившей разработать и осуществить целую серию острых оперативных мероприятий по развалу и ликвидации выпестованной японцами организации панчен-богдо»[526]. Имя этого ламы – советского или монгольского разведчика – нам до сих пор неизвестно. Установление его личности – дело будущего.

Второй темой беседы Бейли с Далай-ламой, видимо, было смягчение конфликта вокруг британских военных альпинистов.

В своем дневнике Рерих делится подозрениями и сомнениями относительно роли опасного англичанина: «Приезжал полковник Бейли. Потом пришла вся экспедиция с Эвереста. Все-таки непонятно, что они оставили двух погибших товарищей без длительных розысков»[527].

Год спустя Рерих перескажет свою беседу с альпинистами и полковником Бейли упомянутым выше сотрудникам советского посольства Астахову и Крестинскому. Вот что говорил художник: «…Рерих охарактеризовал Далай-ламу как “лицо если и не дружественное англичанам, то, во всяком случае, находящееся под их исключительным влиянием, в противоположность бежавшему Таши-ламе, вокруг которого сосредотачиваются национально-освободительные элементы Тибета”. Н. К. Рерих указал, что Далай-лама находится всецело в руках военного деятеля Ладена Ла, уроженца Сиккима, считающегося английским агентом. Влияние его на Далай-ламу объяснялось, по словам Рериха, тем, что когда-то Далай-лама был спасен Ладеном Ла от смерти. “Ладен Ла спас Далай-ламу для Англии”, – сказала Н. К. Рериху жена английского губернатора»,[528] – сообщается в частично рассекреченном документе.

«Жена губернатора» – это Ирма Бейли, жена подполковника Бейли. Рерих именует его «губернатором», поскольку он был британским наместником Сиккима и имел резиденцию в столице этого княжества.

Двадцать шестого сентября 1924 года в каюте океанского лайнера, уходящего из порта Бомбея в Марсель, Николай Константинович рваным почерком строчил послание жене, оставшейся со старшим сыном в сиккимском имении «Далай Пхо Бранг». Теперь художник должен был проехать половину земного шара, чтобы убедить Луиса Хорша в том, что встреча с Царем Мира состоялась, и опубликовать об этом книгу. К тому же его музей в Нью-Йорке ждали обещанные картины. А самое главное – предстояло подготовить большое путешествие в Кашмир, которое станет пленэром длиной в год. Размышляя об этом, художник пишет Елене Ивановне: «Если поездка будет так же удачна как начало, – это истинно дар на пользу будущего. Neel еще говорила, что, по предсказанию, перед приходом Таши-лама уедет из своего монастыря, чтобы вернуться с Gyysar’ом»[529].

Neel – это Александра Дэвид-Неель, оперная певица и путешественница, которая в феврале 1924 года тайно посетила Лхасу. Рерих придает большое значение ее пониманию смысла пророчеств. Gyysar же – это Гэсэр, монгольский и тибетский бог войны и Царь-Мессия.

Но гораздо важнее пророческих замечаний оперной певицы удачное начало индийского путешествия, которому «русский Индиана» так радуется. Ведь встреча с Индией началась как туристическое путешествие, продолжилась как мистическая легенда, а закончилась как шпионская сага.

Глава 11. В зоне тлена

В письме к одному из лидеров американских анархистов Джеймсу Мортону писатель-фантаст Говард Лавкрафт признавался: «Лучше сюрреалистов – старый Ник Рерих, его заведение на перекрестке Риверсайд-драйв и 103-й улицы[530] является одним из моих храмов посреди зоны тлена. Есть нечто в том, как он видит перспективу и атмосферу, нечто, что наводит меня на мысль об иных измерениях и других порядках бытия, – или по крайней мере о вратах, ведущих туда. Эти фантастические резные камни на безлюдных пустынных нагорьях – эти зловещие, почти разумные линии зубчатых вершин – и прежде всего эти любопытные кубические здания, цепляющиеся за крутые склоны и продвигающиеся вверх к запретным иглоподобным пикам!»[531]

Создатель чудовища Ктулху, Говард Лавкрафт узрел суть многих рериховских работ: в зоне тлена, в мире чистогана и прочих весьма грубых материй русский визионер представлялся носителем ошеломительных тибетских тайн.

Правда, в 1924 году, когда Рерих на несколько месяцев возвратился в Нью-Йорк из Индии отчитываться перед меценатом Хоршем, о многих своих тайнах художник еще и не подозревал. Их ему предстояло придумать. И чем быстрее, тем лучше.

Первые недели после возвращения, однако, были посвящены подготовке к печати книги «Пути благословения», которая стала своеобразным художественным отчетом о первой гималайской поездке и, разумеется, о встрече с баснословными махатмами. Видимо, эта публикация вполне устроила американских покровителей, решивших идти с Рерихом и дальше – к вратам Шамбалы, куда неизбежно должен был направиться избранник горных телепатов. Хоршу удалось создать группу подписчиков так называемой Американской художественной экспедиции в Индию и Тибет. Самый большой вклад делал он – пятьсот тысяч долларов. Валютный брокер из Лос-Анджелеса Курт Розенталь вносил сто пятьдесят тысяч. Брокер по операциям с иностранной валютой Сидни Ньюбергер из Нью-Йорка – сто тысяч. Далее шли вкладчики и суммы поменьше, в целом с тремя главными меценатами набиралось девятьсот пятьдесят тысяч долларов[532].

Проводивший в начале 1925 года скрытую финансовую проверку этой истории по поручению госдепа США агент Р. Шарп замечает: «Мне сообщили, что все жертвователи, упомянутые в моем предыдущем отчете на эту дату, являются коренными гражданами Америки, за исключением Мориса Лихтмана, который является уроженцем Англии и натурализованным американцем. Информаторы в Музее также заявили, что учреждения Рериха являются насквозь американскими, поскольку управляются и поддерживаются американцами, за исключением, конечно же, самого Рериха. Говорят, что цель экспедиции в Тибет состоит исключительно в том, чтобы собрать предметы искусства и дать возможность профессору Рериху создавать картины с удивительными и необычными природными пейзажами и редкой и красивой архитектурой, которых не найти ни в одной другой части света и рисунков или картин которых в США в настоящее время имеется очень мало. Они хотят дать американцам возможность насладиться чудесными видами и произведениями искусства, которые можно найти в Тибете»[533].

В своем начальном виде рериховское путешествие – пленэр, по типу вояжа Анри Матисса в Марокко. Собственно, так оно и выглядело в представлениях американских благодетелей. А это устраивало и Рериха.

Но американский журналист Роберт Уильямс среди важных причин недолгого возвращения Рериха в США, связанных с финансами, организацией и определением маршрута, называет еще две: «Осенью он вернулся в Нью-Йорк якобы для того, чтобы помочь открыть крыло музея, посвященное Елене Рерих, но главным образом для того, чтобы попытаться получить паспорт Соединенных Штатов для поездки в Россию»[534].

Паспорт получен не был, а вот крыло открылось: оно было посвящено духовидице и чревовещательнице, вдохновительнице в поиске тайн и главной героине рериховского эпоса, который с каждым днем обогащался новыми сенсационными деталями.

Скажем честно, хотя бы на старости лет Рериху следовало признать – его история о том, что Иисус Христос провел свою юность в Гималаях, в мифологию «русского Индианы» все-таки не вписывается. Однако в тот момент данная легенда пришлась как нельзя кстати.

Ведь не мог же он – духовидец и муж «пифии», просто заявить, как это было сказано в письме, отправленном из его музея государственному секретарю США: «…Экспедиция носит чисто художественный и культурный характер и была отправлена с целью создания большой панорамной серии работ этой страны, никогда ранее не написанных западным художником…»[535] Для избранника махатм изображение туземных панорам было бы весьма легковесной причиной путешествия. Но и прямо заявить уже не узкому кругу, а всему миру, о том, что истинной причиной его новой поездки являлись встречи с пещерными властителями, он тоже не мог.

Благодаря дневнику Зинаиды Лихтман-Фосдик мы имеем представление о том поворотном моменте в жизни Рериха, когда он, находясь в Нью-Йорке, узнает легенду о гималайском периоде жизни Иисуса Христа. Вот эта запись от 25 октября 1924 года: «Поразился Н. К., когда я ему показала книгу о неизвестной жизни Христа, там есть тибетская карта, и на ней – путь к монастырю Хемис, как раз куда в будущем году летом направляются Е. И. и Н. К. В этом монастыре находятся рукописи, с которых и переведена эта книга»[536].

Древний тибетский монастырь Хемис был основан в 1602 году, он известен своей библиотекой, традиционно хранящей буддийские тексты: философские, религиозные, астрологические и медицинские. Но в 1887 году русский путешественник и исследователь Николай Нотович (1856–1916) обнаружил здесь так называемое «Тибетское евангелие/Жизнь святого Иссы, наилучшего из сынов человеческих». По словам открывателя текста, он застрял в этой буддийской обители из-за травмы ноги, что и позволило ему ознакомиться с библиотекой Хемиса, где он и нашел этот «документ».

Об этих обстоятельствах сам Нотович писал так: «Неудачное падение с лошади, вследствие которого я сломал ногу, дало мне совершенно неожиданный повод вернуться в монастырь, где мне была оказана первая помощь. Я воспользовался своим коротким пребыванием в обществе лам, чтобы получить согласие их главы показать мне рукописи, име ющие отношение к жизни Иисуса Христа. Таким образом, с помощью моего толмача, который переводил с тибетского, я смог скрупулезно записать в блокнот то, что читал мне лама.

Ни на минуту не сомневаясь в подлинности этих летописей, с большим тщанием написанных брахманскими, а большей частью буддийскими историками Непала и Индии, я принял решение опубликовать их перевод по возвращении в Европу. С этим намерением я обратился к нескольким известным богословам, попросив их проверить мои записи и высказать свое мнение о них»[537].

Темой мистификации Нотовича стал тот период жизни Христа, обстоятельства которого действительно неясны, – с двенадцати лет (когда он беседовал с учителями иудейскими в храме) до момента его крещения Иоанном Крестителем в Иордане. Где провел Иисус эти годы, богословами не решено до сих пор.

Как тогда, так и сегодня история, рассказанная открывателем рукописи, и публикация им этого якобы древнего произведения вызывает много вопросов. Текст, надиктованный Нотовичу ламой-переводчиком, описывает, как Христос с купцами отправляется на реку Инд, в Кашмир, и там, изучив основы индуизма, начинает свои проповеди. Нет смысла говорить о достоверности произведения, «найденного» Нотовичем, оно интересно нам только как отправная точка новых ошеломительных рериховских идей.

Но, помимо создания художественных произведений, которые кажутся будто иллюстрациями книги Нотовича, Рерих творчески пойдет еще дальше, дополнив этот апокриф своими фантазмами. Он создаст картину «Исса и голова великана», сюжет которой основан на якобы народной легенде Азии, бытующей среди народов Турфана. Эта легенда будто бы рассказывает об обнаружении Христом головы гигантских размеров и даже о ее воскрешении.

Рерих пишет: «Получается своеобразный опытный университет. Этим объясняется подвижность турфанцев. Собрания и празднества обычно заканчиваются песней про Иссу (Иисуса): “Как шел Исса по странствиям. Увидел Исса голову великую. Лежит у дороги мертвая голова человеческая. Думает Исса: великая голова принадлежит великому человеку. И решает Исса сделать доброе и воскресить эту голову великую. Вот обрастает голова кожею. И наполнились глаза. Вот растет тело великое. И потекла кровь. И наполнилось сердце. И встал сильный богатырь. И благодарил Иссу за воскрешение на пользу роду людскому”»[538]. Не вызывает сомнения, что этот эпизод имеет истоки не в народной поэзии турфанцев, а в поэме Пушкина «Руслан и Людмила» и связан с головой брата Черномора. Более того, в 1906 году Рерих уже делал иллюстрации именно к этому пушкинскому фрагменту. Впрочем, Пушкин почерпнул мотив действительно из фольклора – из сказки о Еруслане Лазаревиче. Встречаются похожие сюжеты и в легендах других народов, например в скандинавских.

Двадцать седьмого ноября 1924 года Зинаида Лихтман-Фосдик записывает важные рериховские инструкции, связанные с предстоящим посещением им Леха (столицы Восточного Кашмира): «…Н. К. сказал, что если нас будут спрашивать, почему он поехал именно в Лех, то ответить, что имеются факты о пребывании там Христа и ему через “Корона Мунди”[539] кем-то поручено написать на эту тему 50 картин по 10 000 каждая, и благодаря этому заказу он должен был поехать именно туда»[540].

Характерной чертой Рериха является очень большая скорость переработки и присваивания им чужого материала. Едва прошел месяц после того, как Рерих узнал об апокрифе Нотовича, как 30 ноября 1924 года на экскурсии для русских рабочих Нью-Йорка он уже демонстрирует готовую картину, сегодня известную как «Знаки Христа». Рерих даже пускается в пространное объяснение своей работы: «…исторически известный факт, что Христос был в Лехе и сказал там: “Ногами и руками человеческими достигнем” – и начертил на песке знаки»[541].

Характерно, что повторяется ситуация с использованием выдумок Оссендовского: Рерих опять прибегает к псевдоавторитету, на сей раз – Нотовича, фантазию которого он оперативно решает использовать как одну из причин своего путешествия на север Гималаев.

Двадцать седьмого ноября 1924 года Зинаида Лихтман-Фосдик фиксирует еще один важный пункт инструкций Рериха: «Также научил нас, если будут спрашивать, почему Н. К. знаком с большевиками (Красин и др.) и имеет с ними сношения, то просто ответить, что он запрашивает по поводу своей коллекции картин в Петрограде»[542].

Красин действительно имел отношение к важным (с точки зрения Рериха) имущественным решениям Советской власти.

Тринадцатого февраля 1921 года в центральной печати было опубликовано правительственное постановление о новом учреждении под названием «Экспертная комиссия». Оно гласило, что комиссия «является единственным органом, ведущим учет вещей музейного, исторического, художественного, антикварного характера, а также предметов роскоши на складах государственных, складах городских ломбардов, центральных и районных складах Петрогубкоммуны, в жилых помещениях, магазинах, сейфах и прочих хранилищах бесхозяйного движимого имущества…»[543] Разъяснение указывало и на главного вершителя судеб частных коллекций: «Выдача вещей со склада-выставки музеям, а также возвращение вещей владельцам (в случае постановления реквизиционной тройки Петрогубкоммуны) производится лишь с письменного на то распоряжения Наркомвнешторга, согласно постановлению Л. Б. Красина от 18 февраля текущего года»[544].

Это и объясняет интерес Рериха к Красину – любые вопросы, связанные с возвращением конфискованных европейских картин из коллекции эмигранта, тот мог решить буквально росчерком пера.

Однако только вопросом насчет коллекции живописи связи Рериха с Красиным не исчерпывались.

История их отношений, как мы помним, началась еще в Стокгольме, когда Рерих в печати сообщил о благоденствии семьи советского наркома в столице Швеции и его страсти к драгоценностям. Затем Рерих случайно встретился с ним в Лондоне, а затем художник присутствовал на свадьбе Макарова (куда пришел Вавилов, источником средств для которого был исключительно сейф Красина). Поэтому баснословные средства этого высокопоставленного советского функционера, ближайшего друга Ленина – важный пункт нашего повествования. Ведь они были важны для хода мыслей Рериха.

Положение Леонида Борисовича Красина действительно было уникальным. Он не был похож на карикатурный образ большевиков, появлявшийся в европейской прессе. Его жена Любовь Красина вспоминала: «Летом 1920 года мы с мужем плыли через Норвегию и Ньюкасл в английскую столицу. Я оставила дочерей в Стокгольме, так как в то время ничего не знала о планах на будущее. Большая толпа собралась посмотреть на эти образцы Болотной России – боюсь, Л. Б. совсем не походил на творения их воображения! – и мы с большим трудом пробрались к ожидавшей нас машине и поехали в наш отель в Холборне»[545].

Манеры Красина, родившегося в семье сибирского полицейского надзирателя, были свойственны скорее аристократам, а не революционерам. И он действительно был дипломатом высокого полета. Это оценил премьер Великобритании Ллойд Джордж: его короткая реплика о том, что Красин был «замечательным человеком»[546], опубликована в качестве мнения в книге вдовы советского деятеля.

В дореволюционной России Красин был «успешным менеджером». Он работал на директорских должностях в компаниях Саввы Морозова и «Симменс и Шуккерт». Получал девяносто тысяч в год и был весьма обеспечен. При этом Красин с юности – член революционного движения, возглавлял Боевую техническую группу при ЦК РСДРП, занимался подпольной печатью, отрядами боевиков и поставками оружия подпольщикам из-за границы.

После Октябрьской революции 1917 года Красин находился на особом счету у Ленина. Он стал главным пользователем его «кладовки», постоянно получая золото на разнообразные темные или очень темные истории. Будучи наркомом внешней торговли, Леонид Борисович путешествовал по Европе с окружением из подчиненных, имевших прямое отношение к Разведупру, ОГПУ или тайным дипломатам НКИДа.

В Европе часть ленинских сокровищ Красин складывал в банковских ячейках в Копенгагене. Ценности находились в его оперативном пользовании. Постепенно невероятные средства и сокровища, полученные от Ленина, перемешались с личными средствами Красина и стали неразличимы, что после его смерти стало причиной нескольких крупных скандалов, отмеченных в русскоязычных эмигрантских газетах[547], в которые оказалось втянуто и советское полпредство в Париже[548].

Одна из его семей жила в Стокгольме: жена Любовь Васильевна Красина и дети от этого брака. Поэтому там, в сейфе, оформленном на имя жены, он хранил одну часть ленинских сокровищ. В банковском боксе на момент смерти советского дипломата 24 ноября 1926 года находились: «а) два жемчужные ожерелья[549], б) три “сумочки” с золотыми пятирублевками, в) одна “сумочка” с драгоценностями (кольца, серьги), г) 3000 финских марок, договор по эксплуатации какого-то патента «Гофмана», заказы от которого идут на пользу семьи Красина, е) документы о собственности в [в отношении] каких-то сланцевых земель»[550].

Другую часть оперативных средств Красин сберегал в Париже у гражданской жены Марии Климентьевны Цюнкевич. Она, помогая Красину, участвовала и в покупке «большой партии оружия из Лондона через Норвегию»[551]. Третья семья, созданная с художницей из объединения «Мир искусства» Тамарой Владимировной Миклашевской, родившей ему дочь, ждала Красина в Москве. Кроме этого, Красин имел и преданных ему любовниц. Между домами этих женщин и было распределено хранение части пресловутого «золота партии».

В письме в ЦК создатель ИНО ВЧК Яков Давтян со слов одной из жен Красина сообщал о его сокровищах: «…у Л. Б. в Стокгольме имелся сейф, куда когда-то Красин положил кое-что (она не сказала, что и сколько), сказав ей, чтобы она вскрыла сейф после его смерти, для детей. Чункевич (то есть Мария Цюнкевич. – Примеч. ред.) знала о сейфе тоже и уверяла Л. Б., что там имеется чуть ли не 300 тыс. долларов»[552].

В переписке Красина и в рассекреченных поручениях, данных ему Лениным, мы не найдем упоминания Индии или Востока. Но связь между советскими сокровищами и революционерами в английской колонии Индии была доказана британскими спецслужбами. Так, еще во время первого визита Красина в Лондон в 1920 году англичанам удалось связать с ним источник финансирования английских коммунистических изданий и самой компартии Великобритании.

Вот что пишет историк британской разведки Кристофер Эндрю: «Выплаты стали возможны благодаря продаже царских драгоценностей, которые делегация тайно ввезла в Англию. “Слух об этих крупных распродажах привел евреев-торговцев со всей Европы”, – сообщал сэр Бэзил Томсон, глава Специального отдела Управления разведки. Он раздобыл фотографию “двух самых крупных драгоценных камней” и записал номера банкнот большей части выручки от продажи драгоценностей. Красин с ужасом обнаружил, что – как он сообщил Литвинову в телеграмме, расшифрованной GC&CS[553], – “все наши платежи в банкнотах контролируются Скотленд-Ярдом”»[554].

Найджел Вест, другой историк британской разведки, дает к этому и важное пояснение: «Отслеживание истории отдельных банкнот может быть полезным навыком расследования, и МИ-5 тесно сотрудничала с Банком Англии, чтобы следить за движением наличных. Это находчивое решение было раскрыто в 1920 году, когда министр иностранных дел лорд Керзон сообщил, что банкноты, найденные у сикхского агитатора, задержанного на индийской границе, были прослежены до совместного счета в Лондоне на имя Леонида Красина и секретаря Советской торговой делегации Николая Клышко»[555].

Красин был центром паутины самых тайных и невероятных большевистских интриг. Сибарит, ловелас и красный «олигарх», в рериховской переписке он получает прозвание «епископ», его организация – «епископальной церкви», а его сотрудники называются «миссионерами». Некоторые из них, выделяясь из общей массы, становятся «дядями» и «тетями».

Отправляясь в путешествие, в переписке с «епископальной церковью» Красина Рерих пользуется условными кличками, понятными ему и «родственникам» и «друзьям». Часть этих писем можно прочесть на сайте нью-йоркского Музея Рериха[556]. Подробный разбор некоторых из них появится в следующих главах.

В этой кодовой переписке, впрочем, нет ничего особо сложного для понимания. Приведу пример одного из таких написанных по-английски посланий от 11 июля 1925 года: «Дорогой дядя Боря, я очень рад, что, видимо, в Кашгаре есть миссионеры Епископальной церкви, но они должны хорошо меня принять. Белый им тоже должен быть известен. Китайский посол в Париже передал нам специальное письмо губернатору округа, в котором рекомендовал нас наилучшим образом. Может ли перевести нам деньги через миссионеров? Ты спрашиваешь, что подталкивает меня к вопросу религий? Это старая история. Осуществляю старое желание Ильича изучать жизнеспособность религий. Когда мы наконец встретимся в Балтиморе? Прочитай мои записи, это тебя заинтересует. В данный момент я не только наспех пишу картины, но мы еще и готовим караван. Покажи Епископу фотографии картин. Хотелось бы знать, готов ли Чемберс со мной работать. Сейчас пишу вид Москвы, чтобы преподнести его амбаню[557] Хотана. Мы часто думаем о тебе»[558].

А вот и «перевод» этого послания: «Дорогой Дмитрий Николаевич Бородин, я очень рад, что, видимо, в Кашгаре есть сотрудники организации Красина, но они должны хорошо меня принять. Мой кодовый псевдоним “Белый” им тоже должен быть известен. Китайский посол в Париже передал нам специальное письмо губернатору округа, в котором рекомендовал нас наилучшим образом. Можно ли переводить нам деньги через сотрудников организации Красина? Ты спрашиваешь, что подталкивает меня к вопросу религий? Это старая история. Осуществляю старое желание Ленина изучать жизнеспособность религий. Когда мы наконец встретимся на Советском Алтае у горы Белуха?[559] Прочитай мои записи, это тебя заинтересует. В данный момент я не только наспех пишу картины, но мы еще и готовим караван. Перешли Красину мои фотографии местности. Хотелось бы знать, готов ли народный комиссар Чичерин со мной работать. Сейчас пишу вид Москвы, чтобы преподнести его амбаню Хотана. Мы часто думаем о тебе».

Проделать такую расшифровку элементарно, поскольку списки соответствия кодовых имен сохранились в архиве Рериха и опубликованы. Это те списки, о которых я говорил в самой первой главе и привожу в факсимиле[560].

Тон писем Рериха, в которых используются эти кодовые имена, резко отличается от текстов обыденных посланий, для конспирации кодовая информация там перемешана с нейтральными фразами. Неизвестно, получил ли Рерих эту форму кодирования переписки от Красина или его «миссионеров» или же предложил ее им сам.

Дело в том, что наряду с рериховской «епископальной церковью» мы знаем о существовании и другой – «методистской церкви», связанной с похожими операциями. Причем знаем из материалов судебного разбирательства в колониальной Индии – так называемого Мерутского процесса. В 1927 году в индийском городе Мерут начался суд над местными коммунистами и курьерами Коминтерна. Одним из его фигурантов был Филип Спрэтт (1902–1971) – английский писатель и интеллектуал, посланный британским отделением Коммунистического Интернационала в Индию. Причиной его ареста стали несколько загадочных писем, написанных ему и им самим.

Английский историк Питер Хопкирк, описывая этот судебный процесс, считает комичным, что в секретной переписке, конфискованной полицией, подпольная организация проходила именно как «методистская церковь». Вот что сообщает английский автор: «Между тем суд в Меруте не обошелся без веселых моментов. К огорчению Филипа Спрэтта, например, выяснилось, что секретный код, который ему дали перед отъездом из Лондона, оказался довольно очевидным для детектива, который разгадал его с первого взгляда. Сообщения, написанные невидимыми чернилами, не всегда оставались невидимыми. Но заговорщики использовали и другие коды, на разработку которых у отдела уголовного розыска ушло больше времени. Было замечено, например, что ряд писем, которые, как известно, пришли от Спрэтта, начинались словами “Дорогой брат в Боге”. Они оказались (цитирую высокопоставленного сотрудника Службы безопасности) “чем-то вроде гротескной переписки, как будто между священнослужителями”. Ссылка на YMCA[561] в действительности означала индийскую коммунистическую партию, в то время как Рабоче-Крестьянская партия стала “методистами”. Кроме того, всем ведущим заговорщикам были даны псевдонимы. Спрэтт стал “Алмазом”, а Брэдли – “Другом”, в то время как некоторые ключевые слова, такие как “отправить” и “получить”, были заменены. Другие имена были замаскированы путем замены гласных, которые они содержали, непосредственно предшествующими им в алфавите (A вместо Е, У вместо А и т. д). В конечном итоге суд оказался чуть менее чем катастрофическим для индийского коммунистического движения и его спонсоров из Коминтерна»[562]. Спрэтту было предъявлено обвинение по статье 121А: сговор с целью лишить короля-императора власти над Британской Индией. Организаторами заговора были признаны Коминтерн и связанная с ним индийская партия. Обвиняемый англичанин получил двенадцать лет тюремного заключения, но по апелляции оно было сокращено до двух лет.

Можно даже и не сомневаться, что «епископ» из Москвы щедро жертвовал ленинские бесценные сокровища на развитие «приходов» не только рериховской «епископальной», но и спрэттовской «методистской церкви».

Обладание огромными финансовыми возможностями и вовлеченность в международные интриги высшего уровня сделали Красина не только влиятельным дипломатом в должности наркома внешней торговли, но и главой особой тайной организации.

Но что же это за организация? Возможно, именно о ней и ее характере мы случайно узнаем из мемуаров, хранящихся в архиве Георгия Александровича Соломона-Исецкого (1868–1942), одного из близких друзей Красина, а некоторое время и его заместителя.

В 1923 году Соломон-Исецкий отказался возвращаться в СССР из заграничной поездки. Это, однако, не разрушило его отношений с Красиным, который всегда держался независимо. И вот в начале 1925 года, во времена, когда Красин уже испытывал недомогания и часто лечился в парижских клиниках от белокровия, Соломон-Исецкий получает от него письмо с экстраординарным предложением: «…единственное мое спасение, если ты примешь это назначение и станешь во главе» «чекистских организаций за рубежом», «наши сферы усиленно приглашают тебя (Ф. Дз. [ержинский] в том числе, и особенно он) взять на себя этот ответств[енный] пост, веря, что ты внесешь в него все то, что отличает тебя, то есть глубокую честность, столь необходимый в этом деле высокий гуманизм и справедливость…» «Ты получишь высокое назначение – пока еще название не придумано – генерального консула на всю Европу и др. страны… тебе будут подчинены все консулы… и, кроме того, ты будешь шефом всех учреждений ЧК, разведупра… словом, всей сетью замаскированных…»[563]

Весьма странное соединение многих спецслужб под единым руководством иногда создавалось высшим руководством ЦК РКП(б) – ЦК ВКП(б) для решения горячих задач (например, организации убийства Троцкого). Видимо, и перед Красиным была поставлена некая важная задача, связанная с революцией в Европе и Азии.

Соломон-Исецкий не принял предложения, но само доверительное обращение к нему Красина, который скончается всего через год, обнажает перед нами крупную организацию, к которой нарком имел прямое отношение.

Развитие отношений с агентами Красина невольно приводит к активизации рериховских контактов с «дядей Борей» – Дмитрием Николаевичем Бородиным, который, напомню, являлся в США представителем Наркомзема РСФСР и корреспондентом Николая Вавилова. Благодаря ему начинает разрабатываться экстраординарный и очень туманный рериховский проект под названием «Белуха». Его суть сводится к созданию на советском Алтае горной концессии и одновременно строительству нового города – Звенигорода, которому будет суждено стать религиозным центром рериховства.

Если представить все условия тогдашнего (да и сегодняшнего) Горного Алтая в приграничной части, примыкающей к Китаю и Монголии, то идею с «Белухой» можно назвать настоящим безумием. Но для Рериха и его сотрудников этот проект создал причину для появления в приграничном районе.

Так, 25 ноября 1924 года Зинаида Лихтман записывает: «Сегодня в 12 ч. Н. К. вернулся от Бородина, который дал ему много нужных советов, какие письма приготовить и кого увидеть в Париже и Берлине. Сказал, что Гувер интересуется Алтаем. Ввиду чрезвычайной важности всего, в связи с визитами [к] нужным людям в Европе, Н. К. решил, что Авирах[564] должен поехать с ним в Париж и Берлин, чтобы лично привезти сюда сведения и все планы. Так что 10 декабря они едут вместе. Для нас всех [это] поразительная новость, и мы все рады этому. Конечно, 10 января Нуця[565] будет обратно. Все взволнованы, ибо чувствуем начало больших событий. Днем было собрание, читали и одобрили бюджеты на 1925 и 1926 годы, затем обсуждали монографию – Himalayas, на которую теперь решили объявить подписку. Затем адвокат принес бумаги “Белухи” для подписи…»[566]

Любопытно, что уже через три дня, 28 ноября, художник отправляется на ужин с известным нью-йоркским публицистом Завелем Зимандом (1891–1967). Библиограф рабочего движения, муж американской правозащитницы Гертруды Фолкс, в 1920–1924-е годы Зиманд путешествовал по Европе и Азии в качестве спецкора New York Times, The New York Evening Post и других видных изданий. В 1922 году он посетил даже Советскую Россию и, возвратившись в США, опубликовал ряд позитивных статей о Новой экономической политике Ленина. В 1924 году Зиманд отправился в Индию, затем в июне опубликовал серию важных сочувственных статей о Махатме Ганди и индийском национальном движении. Встреча с Рерихом происходила через пять месяцев после возвращения журналиста в Нью-Йорк.

Вот что сообщает Зинаида Лихтман-Фосдик о той встрече: «Вечером у него был на ужине Зиманд и сказал Н. К., что ему теперь нужно быть острожным при поездке в Лех, ибо англичане следят [за ним], и вообще, чтобы он ничего русского с собой не брал: книг, журналов»[567]. Осмотрительные советы Зиманда – это не только доброе напутствие Рериху в дороге, но и указание на очевидные преграды и жесткий репрессивный режим колониальных властей, с которым Рерих неизбежно должен столкнуться.

Перед новым отъездом влияние Бородина на жизнь Рериха непомерно возрастает. Причем Бородин каждый свой шаг сверяет с советскими дипломатами в Канаде (так как в США официальных представительств СССР до сих пор нет). Решающий разговор с «дядей Борей» происходит буквально за три дня до отплытия в Европу, так как в Берлине намечен полезный визит в полномочное представительство СССР.

Седьмого декабря Зинаида Лихтман сообщает: «Пришел Бородин, долго разговаривал с Н. К., вызвал по телефону Монреаль и устроил так, что Н. К. не надо туда ехать, ибо оттуда пошлют телеграмму в Париж. Б[ородин] сказал Н. К., что главное для них – это объединение Азии, а дело, о котором они теперь говорят, второстепенно. Н. К. его спрашивает: а знает ли он, что объединение Азии может идти через религию? Он ответил, что знает. А знает ли он, что это можно осуществить именем Будды? Он согласился. А будут ли с этим согласны и в Париже? Б.[ородин] ответил, что там они не глупы. И так пришли к полному взаимопониманию, что сделало сегодняшний день очень важным…»[568]

Проект «Белуха» должен был связать Рериха и с главой Концессионного комитета, работавшего с заграничными клиентами Советской России. Эта советская организация предоставляла иностранцам концессии для торговли и промышленных проектов на территории СССР. А таковым в конце концов с 26 мая 1925 года станет Лев Троцкий, имя которого мы также найдем и в дневнике «пифии».

Этот важный контакт обещал не только решения вопросов, но и возникновение новых.

Дневник Зинаиды Лихтман-Фосдик показывает нам, что в этот момент план путешествия на Восток, во второй его части, окончательно еще не сложился. Двадцать седьмого октября 1924 года со слов Рериха она, например, сообщает и задачу, поставленную на будущее перед старшим сыном художника: «Юрий в 1926 году едет в Берлин, чтобы получить полномочия и концессии, а оттуда под именем монгольского полковника Нурухана едет через Россию в Монголию. Дела должны быть с большевиками»[569].

Места хранилищ «сокровищ Индианы» (а это и Евангелие самого Иисуса Христа, и огромных размеров череп, и земля, по которой ступал Будда) – все важные точки заветных находок были помечены на карте, и между ними был проложен маршрут в загадочную страну. А говорливые махатмы уже напророчили целый каскад чудес и умопомрачительных триумфов, способных вскружить голову даже тому, кто был русской реинкарнацией Леонардо да Винчи…

И вот, вооруженный «уставом» «епископальной церкви», ко довыми списками и документами загадочной «Белухи», Рерих должен был возвратиться в Индию, воссоединиться с женой и старшим сыном.

И приступить там к священнодействию, связанному с проникновением в Шамбалу…

Но если судить по публикациям директора Института востоковедения АН СССР Бободжана Гафурова и письму Рериха к Молотову (о чем говорилось в первой главе), то главной целью второй части рериховской центрально-азиатской экспедиции было отнюдь не разыскание «сокровищ Индианы». А полное примирение с советской властью, вождями коммунизма и окончательное возвращение в Россию, быть может, даже в старый дом. Такой план назвать простым трудно.

И на этом невероятно сложном пути миновать Красина и его сети Рерих бы не смог.

Кстати, почему же в переписке Красин становится именно «епископом»?

Ответ на этот вопрос дает фраза из статьи Красина «Архитектурное увековечивание Ленина», опубликованной в «Известиях ВЦИК» от 7 февраля 1924 года. Касаясь значения будущего ленинского мавзолея, уже не временного деревянного, а каменного, он писал: «Первой задачей является сооружение постоянной гробницы на том месте, где сейчас покоится тело Владимира Ильича. Трудность задачи поистине необыкновенна. Ведь это будет место, которое по своему значению для человечества превзойдет Мекку и Иерусалим». А спустя несколько месяцев уже вместе со своим другом – наркомом просвещения Луначарским Красин отправляет в Политбюро «Проект доклада комиссии о постройке вечного мавзолея В. И. Ленина», где образ Красного Иерусалима обретает свое архитектурное завершение. Они предлагают план будущей великой гробницы, соразмерный масштабности личности Ленина, и дают ему почти религиозное обоснование.

«Пролетариат сам монументальный класс, – писали авторы, – монументальны его идеи, его планы. Он жаждет в творимых им зданиях узнавать прежде всего свой многомиллионный лик. Будучи сам колоссальным даже численно, он, естественно, требует колоссальных зданий. Его вожди, как выражение огромных потоков коллективной пролетарской воли, естественно выражают в личности сверхчеловеческое, являя собой не единицы, а, так сказать, знамена и символы тех гигантских социальных сил, которые через них действуют»[570].

И идея бальзамирования Ленина, и образ особой ленинской гробницы, а также многих откровенно религиозных действий вокруг тела вождя мировой революции исходили от Красина. А вот что писал о его роли в своих мемуарах архитектор Алексей Викторович Щусев: «Наблюдение за перестройкой мавзолея было передано правительством покойному Л. Б. Красину, которому я непосредственно был подчинен»[571].

«Епископ» же с греческого и переводится как «надсматривающий, надзирающий»…

Рериховские махатмы, очевидно, читали «Известия» и другие советские газеты? Скоро мы увидим, как начитанные гималайские мудрецы подскажут своим избранникам привезти в Москву к ленинскому Мавзолею священную землю Будды и стенограммы чревовещаний «пифии».

Глава 12. Завещание Дзержинского

До революции в четырехэтажном доме № 2 на Гороховой находилась резиденция градоначальника Санкт-Петербурга. Построенное когда-то архитектором Джакомо Кваренги для лейб-медика Екатерины II, оно было приобретено казной в XIX веке, став местом, с которым ассоциировались полиция и городская администрация.

После 7 (20) декабря 1917 года – дня, когда Совет народных комиссаров принимает решение о создании Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК), в доме на Гороховой разместили структуру большевистского аппарата насилия, направленного против представителей бывших господствующих классов.

Создатель ВЧК Феликс Дзержинский писал: «В будущем историки обратятся к нашим архивам, но материалов, имеющихся в них, конечно, совершенно недостаточно, так как все они сводятся в громадном большинстве к показаниям лиц, привлекавшихся к ответственности, а потому зачастую весьма односторонне освещают как отдельные штрихи деятельности ВЧК-ОГПУ, так и события, относящиеся к истории революции. В то же время кадры старых чекистов все больше распыляются, и они уносят с собой богатейший материал воспоминаний об отдельных моментах, не имеющих зачастую своего письменного отражения»[572].

Собственно, о подобных нестандартных чекистах и пойдет речь в этой главе. ВЧК «ленинского призыва», изначально родившаяся в Петрограде, создавалась для борьбы с саботажем и контрреволюцией. А также как источник пополнения «кладовки Ленина» драгоценными металлами и камнями, полученными в результате экспроприации экспроприаторов – обысков, конфискаций и расстрелов. Однако только этим деятельность ВЧК не ограничивается. Ее специализация расширяется, а на службу в ее ряды приходят самые разные люди самых разных профессий и представлений о жизни. Не всегда совместимых с идеалами высокого большевизма.

Одним из таких сотрудников стал Константин Константинович Владимиров. Уроженец Пярну, до революции он стал членом РСДРП(б), однако покинул партию в 1905 году.

В царское время Владимиров отличался многообразными интересами, одним из которых была графология. Ее он воспринимал не столько как практическую науку, сколько как инструмент предсказания судьбы. Два самых известных в России автора книг о графологии – поляк Чеслав фон Чинский и прибалтийский немец Григорий Мебес – возглавляли орден мартинистов. Их произведения Владимиров читал и, видимо, испытывал определенную тягу и к самому учению мартинистов.

В области графологии Владимиров достиг серьезных результатов, приобрел популярность, к нему стали обращаться клиенты, искавшие ответы на вопросы, связанные с предстоящими событиями. Неизбежно увлечения Владимирова приводят к тому, что еще до революции он вступает в розенкрейцеровскую ложу первого капитула, созданную его однокашником по гимназии мистиком Борисом Зубакиным, и получает эзотерический псевдоним «Ро»[573]. Ничто не предвещало, что именно графология приведет его в органы.

В октябре 1917 года, оценив происходящее в Петрограде, Владимиров принимает решение о восстановлении в РСДРП(б). И попадает на работу в ВЧК на Гороховой в качестве следователя. Первая стадия его чекистской карьеры завершается в 1919 году, когда он вел дело британских агентов Гарольда Рейнера и Джеффри Гарри Тернера, проходивших по обвинению в заговоре и покушении на главу ПетроЧК Урицкого. Двадцать шестого января 1919 года оба задержанных иностранца были приговорены к расстрелу. Но тут Рейнер умер в тюремной больнице от тифа, а Тернер совершил побег.

В дни следствия по их делу Владимиров неожиданно знакомится с женой бежавшего Тернера – эстонкой Фридой Лесман. Между ними вспыхивает роман. Роковое увлечение заканчивается для следователя максимально мрачно: любовница бежит из Петрограда в Финляндию, в то время как из архива ПетроЧК пропадает собственно само дело. Похищение подобного документа – серьезное событие. Но, как ни странно, в тот момент инцидент удается замять.

Возможно, это произошло, потому что вокруг Владимирова образовался особый круг лиц, разделявших его оккультные искания в области гадательной графологии и других форм оккультных и эзотерических практик. Все это были очень известные петроградские чекисты: Федор Карлович Лейсмер-Шварц[574], Александр Юрьевич Рикс[575], Эдуард Морицевич Отто[576]. И, хотя сам Владимиров из ПетроЧК ушел, в скором времени он уже сотрудник чрезвычайно законспирированного Специального отдела при ОГПУ Центрального аппарата в Москве.

Это был важный момент не только в карьере Владимирова, но и в судьбе Александра Барченко. Поэтому – и в истории «русского Индианы».

Судьба часто зависит от обстоятельств, которые в начале пути могут быть невидимы, но чьи очертания со временем становятся зримы. Подобное происходило и с рериховскими экспедиционными начинаниям и с биографией Александра Васильевича Барченко, о котором шла речь в седьмой главе.

Его возвращение из Мурманской области в конце 1922 года и скандал, разразившийся в связи с заполярной «Атлантидой», ни в коей мере не привели к личной катастрофе. Эксцесс сделал фигуру Барченко таинственней, добавил ему особого магнетизма, став трамплином для последующих невероятных событий.

В послереволюционном Петрограде Барченко избрал для себя неожиданное место жительства – дом при буддийском храме, который одновременно выполнял и роль общежития для бурятских монахов петербургской кумирни, и своеобразного монголо-тибетского посольства (которое, как я писал, возникло еще в царские времена, когда Россия оказывала покровительство этим центральноазиатским народам).

Сегодня на здании № 93 по Приморскому проспекту висит несколько мемориальных досок. Одна из них сообщает, что «жилой дом при буддийском храме для лам и паломников построен в 1909–1910. Архи тектор Г. Барановский». Это тот же архитектор, с которым во время строительства буддийского дацана работал и Рерих. На другой доске, посвященной уже жильцам и гостям этого дома (дея телям науки и культуры), упоминаются и Барченко, и ламы, бывшие участниками экспедиции Рериха.

Интерес к тибетским монахам у Барченко был связан с буддийским мистицизмом и особой оккультной географией: он искал носителей традиции, знавших о таинственных территориях на Востоке или побывавших там. Мистик вспоминал: «Однако за время пребывания в Тибетском дацане при Ленинградской колонии[577] мне пришлось ненадолго столкнуться с ученым Северо-Западного Тибета, случайно прошедшим через колонию в процессе возвращения в Тибет.

Ознакомившись с моей научной подготовкой, этот ученый осведомил меня о подлинном положении универсальной традиции на Востоке и об отношении к этой традиции определенных географических районов Северо-Западного Тибета, так называемого Малого Тибета[578] (Балтистан), Памира и Кафиристана. Эта ориентация обеспечила мне возможность в 1923 и 1926 гг. уже богато использовать мои встречи с учеными Северо-Западного Тибета»[579].

Как потом выяснится, этим наставником был монгол-эсперантист Намжил Хаянхирва. Полиглот, энциклопедист и путешественник, этот человек, кроме того, даже выступал разведчиком Богдо-гэгэна – живого бога Монголии. Хаянхирва действительно многое знал о жизни в Тибете и в Центральной Азии, но в Петроград он приехал из Константинополя, где вел дружбу с одним из самых известных русских мистиков Петром Успенским – прототипом одного из главных героев романа Барченко «Доктор Черный».

Барченко писал про него мистику Александру Петрову: «По поводу Успенского. Устанавливать с ним предлагаемую вами, да и вообще, какую бы то ни было связь я едва ли сочту продуктивным. Правда, весьма немелкий монголо-тибетский ученый, столкнувшийся с Успенским в 1919–1920 гг. в Константинополе, сообщил нам с женой в 1924 году в Москве, что Успенский единственный европеец, в руках коего своими глазами он видел подлинные формулы и идеограммы “Дюн-Хор”»[580].

«Дюн-Хор» – это особая тибетская гадательная система, связанная с вбрасыванием костей на так называемое «колесо времени» (таблицу с эзотерическими и астрологическими символами). Этот метод предсказания был связан с учением о Шамбале и, видимо, поэтому интриговал мистика.

Барченко уверился в том, что загадочная Шамбала не только существует, но и активно влияет на историю мира. Его желание попасть туда не было умозрительным или романтическим: оно приобрело почти маниакальную форму. В этот момент Шамбала мыслилась Барченко как территория, где проживала община тибетских йогов, могущественных телепатов и всемирных хранителей тайной мудрости тысячелетий.

Знакомому он писал: «В результате всех шагов я, кроме знакомства с коренным теоретическим содержанием универсальной науки Центральной Азии, получил в свое распоряжение объективные доказательства того, что скрытая универсальная натурфилософия Северо-Западного Тибета “Дюн-Хор” (“Семь Кругов”), индусский “йогизм”, мусульманская “Илим батини” (“Тайная наука”), еврейская “Меркаба” (“Колесница”), русская легендарная “Праведная ветхозаветная солнечная мужицкая рассуда” и “Золотое руно” греческой мифологии суть различные ветви одной и той же по содержанию положительной научной традиции Востока…»[581]

На фотографиях первомайских и октябрьских праздников на Красной площади в 1923 году Ленина уже нет. Он болен, его мозг деградирует, и вождь решением ЦК навсегда укрыт от посторонних лиц в Горках. На трибунах Ленина заменил Троцкий – многие партийцы расценивали его как естественного преемника вождя, которому будет передан и СССР, и завет мировой революции, о неизбежности которой говорил Ильич. Еще при жизни вождя мирового пролетариата «Правда» публикует его политическое пророчество: «Исход борьбы зависит в конечном счете от того, что Россия, Индия, Китай и т. п. составят гигантское большинство населения. А именно это большинство населения и втягивается с необычайной быстротой в последние годы в борьбу за свое освобождение, так что в этом смысле не может быть ни тени сомнения в том, каково будет окончательное решение мировой борьбы»[582].

После провала революций в Германии и Венгрии, после напрасных надежд на «мировой пожар» в Европе вожди Коммунистического Интернационала обратили взгляд на Восток. Троцкий предрекал, что путь к Парижу и Лондону теперь лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии. А другой вождь Николай Бухарин провозглашал: «В условиях, когда народные массы встали на “дыбы” против иностранных империалистов и иностранных насильников, с железом в руках преследующих свои цели, надо иметь в виду, что в Китае 430 миллионов человек населения, плюс наш Советский Союз с населением более 130 миллионов, плюс в случае дальнейшего развития событий в Индии, которая насчитывает 200 с лишним миллионов»[583].

Однако Восток казался «сфинксом», прибежищем древних цивилизаций, непостижимых традиций, магических культов и ритуалов. Жизнь глубинной Азии шла по законам седого Средневековья.

И, видимо, поэтому у верхушки большевиков возник интерес к его особенностям, не всегда очевидным, но весьма действенным.

Генеральный секретарь «Генеральной ложи Астрея» автономного русского масонства Борис Кириченко-Астромов в 1926 году писал в прямом обращении к Сталину: «…пропаганда ленинизма благодаря масонской конспирации и дисциплине могла бы вестись успешнее, особенно в странах Востока, где так склонны ко всему таинственному»[584].

В один из осенних дней 1924 года к Александру Барченко, жившему теперь уже на квартире у Александра Кондиайна, своего друга и спутника по путешествию в Лапландию, нагрянули сразу несколько бывших сотрудников и ветеранов ПетроЧК. Это были те, кто пришел когда-то вместе с Дзержинским и стоял у начала этой организации, – уже упоминавшиеся ранее Федор Лейсмер-Шварц, Александр Рикс, Эдуард Отто. А также Константин Константинович Владимиров.

К моменту этой встречи все гости уже работали в гражданских учреждениях. Трое из них еще весной 1923 года уволились из органов ОГПУ. Рикс перешел на работу в Наркомат финансов на должность руководителя сектора валюты и внешней торговли. Отто занимал должность управляющего делами Русского музея. А Лейсмер-Шварц стал корреспондентом в «Союзфото». И только Константин Владимиров теперь работал в Москве – в Спецотделе ОГПУ, особом учреждении, где применял свой талант графолога и почерковеда.

Барченко вспоминал: «Товарищи заявили мне, что моя работа имеет настолько большое значение, что я должен доложить о ней правительству, председателю ВСНХ[585] товарищу Дзержинскому. По их совету я написал Дзержинскому о своей работе»[586].

Столь прямая адресация к самому Дзержинскому была возможна: Барченко утверждал, что они были знакомы еще с момента его работы в Мурманске: правда, только по служебной переписке по линии ВСНХ.

Однако интрига оказалась более причудливой, чем просто обращение к всемогущему главе ОГПУ. Это и понятно – в среде высокопоставленных чекистов должны были найтись люди, которые могли довести экзотическую идею до серьезного обсуждения. И даже воплощения. Возникло предложение: еще до того, как Барченко появится в здании Центрального аппарата, он должен встретиться с двумя принципиальными фигурами, старыми партийцами, бывшими секретарями Ленина – Глебом Бокием[587] и Яковом Аграновым[588]. Гостям Барченко они были лично известны еще по работе в Петрограде на заре истории ВЧК.

Бокий вдобавок был начальником отдела, в котором работал графолог Владимиров. И Барченко написал письмо, которое было передано им влиятельному чекисту.

Через несколько дней после визита ветеранов ВЧК Барченко был приглашен на явочную квартиру ОГПУ на улице Красных Зорь. Там его уже ждал прибывший из Москвы Яков Агранов – замначальника Секретного отдела ОГПУ и глава Особого бюро Центрального аппарата по административной высылке антисоветских элементов. Агранов курировал связанную с агентурой оперативную деятельность в среде петроградской интеллигенции. В том числе с тайными обществами.

«В беседе с Аграновым я подробно изложил ему теорию о существовании замкнутого научного коллектива в Центральной Азии и проект установления контактов с обладателями его тайн. Агранов отнесся к моим сообщениям положительно…» – позже давал показания Барченко[589].

Разговор оказался продуктивным. Но Константин Владимиров не удовлетворился этим результатом и попросил Барченко еще и написать обращение к коллегии ОГПУ (еженедельному собранию верхушки чекистского аппарата).

«Вернувшись через несколько дней в Ленинград, – вспоминал Барченко, – Владимиров сообщил мне, что дела наши идут успешно, что мне следует выехать в Москву для того, чтобы изложить наш проект руководящим работникам ОГПУ. В Москве Владимиров снова свел меня с Аграновым, которого мы посетили у него на квартире, расположенной вблизи зданий ОГПУ. Точного адреса я в памяти не сохранил»[590].

Речь идет о доме № 9 в Милютинском переулке. Его построила хозяйственная часть административно-организационного отделения ОГПУ исключительно для самых высоких начальников органов. Особняк хорошо охранялся и находился под контролем наружного наблюдения. Оно осуществлялось из соседних домов чекистского «микрорайона». Квартира Агранова располагалась на втором этаже. Напротив его дверей были апартаменты начальника разведки Трилиссера. На третьем этаже в тот момент проживал и глава контрразведки Генрих Ягода. Приглашение Барченко прямо домой к Агранову было очень большим доверием и честью.

Вот что вспоминал Барченко об этом разговоре: «При этой встрече Агранов сказал мне, что мое сообщение о замкнутом научном коллективе предполагается поставить на заседание коллегии ОГПУ. Мое это предложение об установлении контактов с носителями тайн Шамбалы на Востоке имеет шанс быть принятым, и в дальнейшем мне, по-видимому, придется держать в этом отношении деловую связь с членом коллегии ОГПУ Бокием»[591].

Послание к Бокию, подготовленное Барченко, содержало конспект мистического учения Дюйнхор-Калачакра, центральной темой которого и является Шамбала. Кроме того, уже имелся и проект экспедиции в Шамбалу. Лейсмер-Шварц вспоминал: «Я дал свое согласие, и вскоре Барченко мне передал для доставки Бокию пакет, что я и сделал. В Москву я ездил один. Владимиров в Москву уехал на день раньше. Я с ним встретился на другой день, а потом вместе зашли к Бокию, и Владимиров дополнил мою информацию о Барченко»[592].

Знакомству Барченко с Бокием предшествовала подготовительная работа петроградских чекистов. Задуманная экспедиция была не просто мероприятием в Центральной Азии с понятной целью – революционной или разведывательной. Она имела и максимально экзотическую цель. Которую могли не понять в ЦК и на коллегии ОГПУ.

И тем не менее Бокий принимает решение: он готов поддержать идею Барченко.

«В тот же или на другой день Владимиров свозил меня к Бокию, который затем поставил мой доклад на коллегию ОГПУ. Заседание коллегии состоялось поздно ночью. Все были сильно утомлены, слушали меня невнимательно. Торопились поскорее кончить с вопросами. В результате при поддержке Бокия и Агранова нам удалось добиться, в общем-то, благосклонного решения о том, чтобы поручить Бокию ознакомиться детально с содержанием моего проекта и, если из него действительно можно извлечь какую-либо пользу, сделать это»[593].

Почему Владимирова заинтересовал проект Барченко, связанный с экспедицией в Шамбалу? Ответ есть в относящемся к 1950-м годам письме к вдове Барченко Юрия Шишелова – одного из учеников Барченко, избежавшего репрессий, члена тайного общества «Единое трудовое братство». Он утверждал, что в состав предполагаемой экспедиции в Шамбалу предложено было ввести Владимирова[594].

Зная о планируемой чекистами экспедиции в Шамбалу и причастности к ней Владимирова, совершенно иначе читаешь информацию в письме от 20 мая 1925 года к уже знакомому нам Кириченко-Астромову, генеральному секретарю «Генеральной ложи Астрея», от масона Сергея Полисадова. Вот что там сообщается: «В воскресенье, очевидно, в день Вашего отъезда, меня посетил Владимиров. Он виделся с Забрежневым, который сообщил ему, что Вы в Москве, потому что он надеялся застать Вас у меня. В течение этого месяца, он говорит, уезжает за границу на три года»[595].

Выходит, что с самого начала экспедиция Барченко, в которой предполагалось и участие Владимирова, было масштабное и затратное мероприятие Спецотдела при ОГПУ.

Любопытно и упоминание в документе Забрежнева, одного из доверенных лиц Ленина, курьера Коминтерна и пользователя кремлевской «кладовки».

Заседание коллегии, принявшее принципиальное решение об отправке экспедиции, проходило под председательством Дзержинского в конце декабря 1924 года. Во многих документах, даже в допросах НКВД, Барченко не раскрывает реакцию главного чекиста на его экзотическую инициативу. Однако в уцелевшей чудом переписке со своим другом Александром Петровым он все же сообщает об этом моменте предельно откровенно: «Мне была предложена материально скромная, но постоянная поддержка моих научных исследований в области центральноазиатской культуры при условии контроля со стороны ОГПУ, гарантирующего партию от мистических мистификаций. Я формально числился по ВСНХ, возглавлявшемся Дзержинским, до смерти последнего»[596].

В переписке с Петровым Барченко довольно много внимания уделяет своему знакомству с Дзержинским, ведь партийный авторитет создателя ВЧК становится важным рычагом в движении к познанию заветной тайны Шамбалы.

Барченко пишет: «Исторической ответственностью… я обязан подчеркнуть здесь, что если когда-либо проделанная мною анонимно работа найдет широкое общественное применение, то в этом история будет в самой значительной доле обязана участию Дзержинского… Только достаточной ширине его кругозора и исключительной личной и политической честности этого мецената моей научной работы и обязан ее защитой от разрушения и защитой меня самого от политического шантажа, компрометации и преследования за занятия “мистикой”»[597].

Мне кажется, в этих словах Барченко даже слышатся интонации Дзержинского. Пускаясь в дальнейшие воспоминания, мистик и экстрасенс признается: «Дзержинский передал еще при жизни и завещал поддержку и контроль моих исследований своему и Ленина ближайшему товарищу, одному из членов Коллегии ОГПУ, ученому, члену широко известной в Ленинграде профессорской семьи»[598].

Этот «ближайший товарищ» был Глеб Бокий.

Но важнее, что здесь описан один из поворотных моментов истории: новым фигурантом этих весьма экзотических событий становится глава Спецотдела при ОГПУ. Он несет ответственность за судьбу Александра Васильевича Барченко, а в дальнейшем фатально предопределит и судьбу Николая Рериха.

Нигде в Фонде Дзержинского в РГАСПИ (или в каких-либо других государственных документах, относящихся к спецслужбам) мы не найдем упоминаний Александра Васильевича Барченко. Однако в его переписке с инженером-мистиком Александром Петровым и в письмах благополучно ушедшего от преследований НКВД Юрия Васильевича Шишелова к вдове ученого Ольге Петровне Барченко ссылки на Дзержинского имеются. И эти подробности вызывают абсолютное доверие.

Для нашего повествования любопытно то, что утверждение проекта экспедиции ОГПУ в Шамбалу происходит накануне первого возвращения Рериха в Индию. И, что не менее важно, имея в виду слова Владимирова о трехлетнем сроке его будущего путешествия, по хронометражу оно полностью совпадает со вторым эпизодом рериховского путешествия в Центральную Азию.

Глава 13. Тети из Берлина

«Мы словно паломники в земле нечестивцев!» – восклицает профессор Генри Джонс, отец Индианы, в берлинском эпизоде фильма «Индиана Джонс и последний Крестовый поход», предчувствуя неизбежную встречу сына с Гитлером. Но берлинское приключение нашего «русского Индианы» обошлось без свидания с фюрером. Кодекс «епископальной церкви» не позволил бы ему участвовать в рандеву с безответственным политическим авантюристом.

Однако Берлин в биографии Николая Константиновича все-таки стал особой точкой, когда он с волшебным сундучком Индианы появился в самом начале Унтер-ден-Линден, у здания в двух шагах от Бранденбургских ворот – отеля «Адлон». Это была одна из центральных и самых роскошных гостиниц немецкой столицы. В 1920-е годы германский МИД использовал ее номера люкс для иностранных гостей. Тут останавливались мировые звезды, магнаты, политики, проходили презентации на американский манер, ужины представителей высшего общества.

Но в 1920-е годы «Адлон» был еще и наблюдательным центром германской контрразведки: стена к стене отель примыкал к британскому посольству на Вильгельмштрассе, а в ста метрах находилось советское полномочное представительство. Обслуживающий персонал «Адлона» использовался в слежке как за постояльцами, так и за соседними дипломатическими миссиями. Кроме того, многие номера гостиницы были снабжены прослушкой и тайными фотокамерами. Те иностранные агенты, которые знали об этом, чувствовали себя в «Адлоне» как на иголках.

Тем не менее именно в этом отеле остановился Николай Рерих, вернувшийся из первой поездки в Индию. Возможно, причиной была его спешка перед началом нового дальнего путешествия на Восток. Здесь в ресторане происходит встреча художника с его адептами. Среди них заметно и новое лицо. Это Николай Викторович Кордашевский (1878–1945). Роль этого отставного полковника царской, а затем Белой армии в рериховской экспедиции до конца не ясна. Он был другом Владимира Шибаева, который и устроил им встречу в ресторане отеля. Этот бывший офицер позже писал: «Вспоминается ужин в Берлине. Обеденная зала в гостинице “Адлон”. Элегантная публика, смокинги; в зале, конечно, больше всего “нуворишей”. Это 1923 год (очевидная описка – речь может идти только о 1924 годе. – Примеч. О. Ш.). И контраст – фигура Н. К. Р. в простом синем пиджаке. Но поклоны ему гораздо глубже, чем дельцам, лениво цедящим сквозь зубы шампанское, вкус которого они еще так недавно узнали. В Н. К. Р. чувствуется что-то властное, высшее. За нашим столом, где сидим с Н. К. Р., мы, съехавшиеся из четырех разных стран, – только минеральные воды. Меню выбираем мы – Н. К. Р. этим не интересуется»[599]. В другой дневниковой записи Кордашевский все-таки называет год правильно: «В 1924 году в Берлине Н. К. Р. сказал: “Фабричная труба и самомнение заменили в Европе душевную мудрость и закрыли пути к строению истинной жизни”»[600].

О ком пишет полковник? «Съехавшиеся из четырех разных стран» – это Шибаев из Латвии, Кордашевский из Литвы, Морис Лихтман из США. Рерих, видимо, из России?

Кордашевский, в прошлом кавалергард, был человеком очень высокого роста (почти два метра), мускулистого телосложения. Офицер аристократического полка, после революции он оказался в белом движении в Сибири и какое-то время сопровождал миссию британского генерала Нокса, представителя Великобритании в походном штабе адмирала Колчака. После окончания Гражданской войны Кордашевский эмигрировал в Литву, где находилось его имение. Рерих, видимо, планировал использовать этого эмигранта в первой части экспедиции, но потом решил отказаться от этой идеи, продолжая рассматривать его как потенциального кандидата в будущих путешествиях.

Застолье в фешенебельном ресторане и чествование адептами своего гуру не заслоняет для Рериха главной задачи его поездки в Берлин, ведь немецкую визу на этот весьма узкий период времени, 15–31 декабря 1924 года, Рерих организует заранее за три месяца. Очевидно, поездка в Берлин была отнюдь не случайной импровизацией. Он явно ехал на заранее назначенные встречи, самая важная из которых была запланирована в советском полпредстве. На ней Рерих собирался рассказать сотрудникам НКИД, Коминтерна и советских спецслужб о том, что видел в Сиккиме и Даржилинге.

Советское полпредство в Берлине, помимо всего прочего, служило европейским штабом грядущей мировой революции. Здесь находились принципиальные структуры, связанные с Москвой: со зданием Наркомата иностранных дел на Кузнецком мосту и со зданием на Воздвиженке, где сидело будущее мировое правительство (каким, несомненно, считал себя исполком Коммунистического Интернационала).

Было ли такое двойное предназначение полпредства новаторством для дипломатии? Возможно. Но не для теории и практики коммунизма, который прокладывал себе путь к мировому господству. В стенах посольства СССР создаются и функционируют серьезные коминтерновские организации (Бюро Варги, Антиимпериалистическая лига, пункт связи Отдела международных связей Коминтерна и др.). А 6 января 1923 года в дипломатической миссии СССР начинает работать еще одна коминтерновская новинка – Индоевропейское информационное бюро.

И когда декабрьским вечером 1924 года Рерих оказывается в советской миссии, его принимают две «тети»: «тетя Аня» и «тетя Ганза». Под такими именами эти «миссионеры» проходят в кодовых списках Рериха, использовавшихся в секретной переписке с «епископальной церковью». Речь идет как о списке-автографе, о котором говорилось в первой главе, так и о втором списке, полученном мною в середине 1990-х от одного из сотрудников Музея Рериха в Нью-Йорке.

«Тетя Аня», она же «тетя Анна», – это Николай Николаевич Крестинский, полномочный представитель СССР в Германии. Как будто бы дипломат. Но осенью 1923 года он вошел в так называемую «четверку»[601] – особую группу, созданную Коминтерном в рамках секретной операции «Германский Октябрь». Это был план весьма авантюрного революционного восстания в Берлине, намечавшегося на весьма близкий срок – октябрь-ноябрь 1923 года (и оказавшийся провальным).

Крестинский отвечал за сейф миссии, где хранились поступавшие из «кладовки Ленина» деньги и драгоценные камни (преимущественно алмазы), которые для реализации привозили в Германию сотрудники Наркомата финансов и ОГПУ. Крестинский был в курсе местонахождения явочных квартир германской компартии, складов оружия и боеприпасов, которые находились в городе и, видимо, даже в полпредстве.

«На него были возложены чисто технические функции, – пишет о Крестинском историк британской разведки Брук-Шеферд, – получение из Москвы и распределение огромных денежных средств, которые потребуются для проведения подготовительной кампании, в частности агитационной (кстати, и агитаторы тоже засылались из Москвы)»[602].

Поэтому не лишена смысла версия о том, что «тетя Анна» расшифровывается просто побуквенно – «агитация, наличные и алмазы».

«Германский Октябрь» провалился, но тайная миссии Крестинского продолжалась. Вот что сообщает о его новом задании британский контрразведчик Дэвид Петри: «Ближе к концу марта 1924 года Рой[603] написал из Москвы своей жене, заявив, что Третий Интернационал решил вложить большую часть своих средств в свою Ближневосточную секцию, уделив особое внимание Индии, добавив, что в результате “почти неописуемые средства стали доступны”. Около середины апреля Крестинский, советский представитель в Берлине, заверил ведущего индийского революционера в желании русских всячески содействовать индийскому революционному движению»[604].

В 1930-е годы в ВКП(б) в связи с чистками троцкистов в первичных организациях, а также из-за многолетней работы по выявлению провокаторов охранки среди большевиков увлеклись заполнением регистрационных бланков и подробных анкет на всех членов партии.

В сущности, такие анкеты представляли собой краткие биографии. Их заполнение, однако, не означало, что член партии должен был всегда и везде точно писать, что именно с ним происходило в тот или иной момент. Когда дело касалось секретной работы в интересах СССР, этот пункт можно было обходить с помощью разного рода общих слов и эвфемизмов.

В регистрационных бланках сотрудников советских дипломатических учреждений, с которыми Рерих сталкивался на протяжении всей своей эскапады (Быстров, Думпис и Астахов), такие формулировки встречаются.

Из них особенно выделяется Георгий Александрович Астахов, обладатель партбилета № 3347345. В отличие от упомянутых выше коллег Астахов был автором нескольких востоковедческих книг, что и позволяет увидеть странности и служебные недомолвки в его анкетах: в регистрационном бланке члена ВКП(б) и написанной незадолго до ареста автобиографии, хранящейся в личном архиве родственницы Астахова Елены Кочарян. Человек многогранный, Астахов был другом Михаила Шолохова и оппонентом Михаила Булгакова, призывал забыть о существовании Пушкина – в общем, этот дипломат на протяжении пятнадцати лет, безусловно, был одной из ярких фигур политической жизни Европы и Азии.

Его имя упоминает в своих мемуарах один из советских руководителей разведки времен Берии Павел Судоплатов. Он пишет: «К. Уманский, В. Семенов и М. Ветров – видные советские дипломаты, не будучи кадровыми работниками и офицерами разведки, выполняли тем не менее исключительно ответственные поручения наших разведывательных органов, имея самостоятельный выход на руководство НКВД-НКГБ. Это относится и к Г. Астахову, который был временным поверенным в Берлине»[605]. Посвященный во многие тайны, Астахов завершил свою карьеру подготовкой к подписанию такого резонансного документа, как Пакт Молотова – Риббентропа, после чего был отозван в Москву на пост заведующего сектором Кавказа в Музее народов СССР (ныне Музей Востока), затем арестован, осужден и умер в лагере от дистрофии.

Но в декабре 1924 года в полпредстве СССР в Берлине он только начинал свой путь по карьерной лестнице дипломата и вряд ли помышлял о фатальном финале. В кодовых списках рериховской группы Астахов проходит под кодовым именем «тетя Ганза».

Поскольку впоследствии «тетей Ганзой» станет Семен Аралов, правая рука Троцкого в Реввоенсовете, создатель разведки Красной армии и вдобавок дипломат, то логично предположить, что это название означает не имя, а должность в сети «епископальная церковь».

В двух списках кодовых имен – первом (из архива Быстрова) и втором, Большом (моем списке), – есть совпадения и разночтения. Так, в Большом списке в столбике № 3 имеется расшифровка «тетя Ганза – Аралов». Это позволяет датировать Большой список более поздним временем, поскольку в первом списке этому обозначению соответствует Астахов (то есть «тетя Ганза» – это обозначение должности). С Астаховым Рерих и Шибаев встречались в Берлине в декабре 1924 года, а в марте 1925 года его переводят в Токио. После этого в дневнике Елены Рерих появляется запись без адресации (очевидно, предназначенная Шибаеву): «1925, 6 февраля. Лучше не видеть Астахова. Лучше написать и просить письмом известить представителя в Риге». Именно Аралов был в тот момент единственным полномочным представителем СССР в Риге. Он оставался в этой должности до 21 марта, до перевода в Москву в коллегию Наркоминдела. Эти кадровые перестановки позволяют датировать оба списка: первый был создан и действовал в период с марта 1924-го до 21 февраля 1925 года, второй, Большой, – с 21 февраля по 21 марта 1925 года.

А что же, в сущности, тогда значит «Ганза»? Историки знают, что так назывался средневековый торговый союз на Балтике, состоявший преимущественно из немецких городов. Но во времена Астахова это название имело и актуальное значение, причем неожиданное, связанное с Индией.

Немецкая пароходная компания Hansa (DDG Hansa), или «линия Hansa», была основана в Бремене в 1881 году. На протяжении почти ста лет, до своего банкротства в 1980 году, она являлась одной из самых значительных судоходных компаний в мире. В июле 1920 года Hansa возобновила свои довоенные линейные маршруты в Индию с чартерным тоннажем. А в феврале 1923 года компания смогла даже разделить свою индийскую линию на отдельные линии – в Бомбей и Калькутту. Причем первая на обратном пути обслуживала также порт Карачи и, кроме того, порты в Персидском заливе. Этот маршрут в Персидский залив, первоначально управляемый только как придаток линейной службы, вскоре превратился в одну из основных линий DDG Hansa. Все восточные рейсы, начиная с Египта, проходили с остановками в портах британских колоний.

Однако для нас в связи с миссией Астахова важно то, что практически на всех восточных маршрутах именно немецкой компании «Ганза» (хотя и не только на ней) действовал подпольный левый профсоюз «Интернационал портов и доков», входивший в Профинтерн и Коммунистический Интернационал. Это была очень эффективная организация, изначально немецкая, занимавшаяся тайной перевозкой коммунистической и антиколониальной печати, переправкой денежных средств для коммунистических групп и даже диверсиями на кораблях. «Интернационал портов и доков» был настолько серьезной организацией, что одно время ее возглавлял Эрнст Волльвебер (1898–1967) – будущий министр государственной безопасности ГДР и создатель «Штази».

Вот поэтому-то должность Астахова и называлась «тетя Ганза».

То, как происходила конспиративная работа на пароходных линиях, описывается в послании видного индийского коминтерновца Манабендры Натха Роя, перехваченном английской контрразведкой. В июле 1922 года он объяснял одной из небольших прокоммунистических групп: «Мы можем отправить эту газету, а также другую литературу с европейскими моряками. Но они не могут снять их с корабля в индийских портах. Наши люди должны это устроить. Мы можем уведомить вас о названии судна и лицах, которые забирают вещи, а также о соответствующем времени прибытия, если вы сможете договориться о том, чтобы забрать вещи отсюда. Вы можете сообщить нам о таких людях – название корабля, куда он направляется и в какое время прибудет к месту назначения. Тесный контакт с профсоюзом моряков является непременным условием в этой работе»[606].

Близкую связь курьеров Коминтерна с моряками иллюстрирует и такой случай: «Например, в 1929 году коммунистическая литература на хиндустани, напечатанная в Берлине, была обнаружена капитаном “Эренфельса”, немецкого корабля Ганзейской линии, плывшего из Гамбурга в Бомбей»[607].

Но у дипломата Астахова бывали и поручения посерьезнее доставки нелегальной литературы. Иной раз его использовали как тайного курьера и инкассатора. Бежавший на запад советский дипломат Григорий Беседовский так описывал миссию Астахова на Ближнем Востоке: «…в скором времени в Йемен отправилась торговая экспедиция “Воствага”[608], фиктивного германского общества, игравшего, по сути дела, роль одного из передаточных звеньев для надобности работы Коминтерна и других специальных советских органов на Ближнем Востоке.

Во главе этой экспедиции был поставлен Астахов, бывший первый секретарь советского посольства в Японии. Астахову было поручено не только проехать через Ходейду в столицу Йеменского королевства Санаа, но и заехать по дороге в Геджас для встречи с некоторыми шейхами арабских племен Заиорданья, а также усилить и оживить связь с Абиссинией, осуществляющуюся через советского Генерального консула в Геджасе Хакимова.

Астахов очень умело провел свою поездку. В Геджасе он договорился о расширении деятельности советских торговых органов и передал шейхам некоторых заиорданских племен двадцать тысяч долларов. Эта дополнительная субсидия была связана с усилием деятельности палестинской коммунистической партии, с представителями которой Астахов встречался по дороге в Йемен. Этим представителям Астахов передал директиву Коминтерна, предлагавшую заострить борьбу против английской оккупации и еврейского агентства в Палестине, как орудия английского империализма»[609].

Но если мы проверим запись в регистрационном бланке члена ВКП(б), относящуюся к периоду этой поездки (с декабря 1927 года по ноябрь 1930-го), то увидим, что по ней Астахов всего лишь занимал должность замзавотделом иностранного отдела Известий ЦИК СССР в Москве.

Для нашего дальнейшего рассказа важно и то, что «помимо встречи с арабскими шейхами, Астахов отправил двух специальных агентов в Абиссинию для собирания информации о положении этой страны и для встречи с некоторыми абиссинскими государственными деятелями, настроенными за возобновление политических отношений с советским правительством»[610]. Таков был размах деятельности этого человека.

Евгений Гнедин так описывал своего коллегу: «Мы с Астаховым познакомились в 1924 году в особняке на Кронпринценуфер[611]…»[612] «У меня установились дружественные отношения с двумя молодыми работниками отдела дипломатической информации – Георгием Александровичем Астаховым и Алексеем Федоровичем Нейманом. Астахов – по происхождению казак – занимался в отделе проблемами Ближнего Востока. Он с энтузиазмом относился ко всем формам национально-освободительной борьбы, к ее руководителям»[613].

Кроме того, в Фонде документов Компартии Китая в бывшем Центральном партийном архиве имеются политические сводки, подписанные Астаховым за 1924 год – тот самый год, когда Рерих, собиравшийся и в Китай, решил посетить советскую миссию в Берлине.

Что означает тандем этих двух «теть»? Это означает, что деньги из Москвы сначала поступали в сейф Крестинскому, он передавал их Астахову, а тот уже раздавал их курьерам, отплывавшим из портов Европы в Индию и Китай.

Как сообщается в справке «О встречах Н. К. Рериха с советскими дипломатическими представителями», составленной Архивом внешней политики СССР, видимо, в начале 1970-х, «первые встречи Н. К. Рериха с советскими представителями состоялись в двадцатых числах декабря 1924 г. в Берлине. Находясь там проездом, Н. К. Рерих посетил советское полпредство, где был тепло принят полпредом СССР в Германии Н. Н. Крестинским и сотрудником полпредства Г. А. Астаховым. В частной беседе с Г. А. Астаховым он поделился своими впечатлениями о последней поездке и сообщил, что “Тибет насыщен пророчествами о грядущих в ближайшие годы великих событиях, обещающих произвести коренной перелом в его жизни”. Он особо подчеркнул ту роль, которую, по его мнению, Советская Россия призвана сыграть в национально-освободительной борьбе народов Востока. При этом Рерих выступил в поддержку идей “о тождестве коммунизма с учением Будды”. Отметив, что ламы в Тибете являются основными проводниками религиозного и экономического влияния, Н. К. Рерих охарактеризовал Далай-ламу как “лицо если не дружественное англичанам, то, во всяком случае, находящееся под их исключительным влиянием, в противоположность бежавшему Таши-ламе, вокруг которого сосредотачиваются национально-освободительные элементы Тибета”»[614].

В гранках очерка Зарницкого и Трофимовой «Путь к родине»[615] сообщаются и другие подробности беседы с Астаховым, опущенные в справке из архива МИДа. Не упоминая фамилии Астахова, авторы сообщают: «По просьбе Н. К. Рериха присутствовавший на беседе сотрудник советского полпредства почти дословно записал его рассказ о методах проникновения английских колонизаторов в Тибет. Оккупация англичанами Тибета продолжается непрерывно и систематически. Английские войска просачиваются небольшими кучками, отделяясь под каким-нибудь предлогом от проходящих вблизи границы частей, например от экспедиционных отрядов, идущих на Эверест. Весь процесс оккупации производится с максимальной тактичностью и при учете настроения населения. В Тибете англичане ведут усиленную пропаганду против СССР, эксплуатируя невежество и раздувая нелепые слухи об антирелигиозной деятельности большевиков, о якобы жестоком преследовании ими национальных меньшинств в Туркестане…»[616]

Как было рассказано в десятой главе, также Рерих в тот момент доложил Астахову и Крестинскому детали своей беседы с женой британского разведчика Бейли, касающиеся деятельности в Тибете Ладен Ла – полицейского и военного реформатора, посланного в Лхасу Англией. Этот доклад передается в справке Архива внешней политики СССР «О встречах Н. К. Рериха с советскими дипломатическими представителями» фрагментарно и до конца не рассекречен[617].

Обратим внимание и на этот важный абзац из мидовского пояснения: «Позже до Г. А. Астахова доходили сведения о новой экспедиции Н. К. Рериха по маршруту Лех-Хотан, о новых фактах его гуманной просветительской деятельности и искреннем желании возвысить престиж Советской России на Востоке»[618].

Но Крестинский подробно описал разговор с Рерихом в своем послании наркому Чичерину: «Настроен он совершенно советски и както буддийско-коммунистически. С индусами, и особенно с тибетцами, с которыми объясняется при помощи сына, знающего 28 азиатских наречий, у него, по его словам, очень хорошие отношения. Он осторожно агитирует там за Совроссию и обещает через своих американских корреспондентов (Лихтмана и Бородина) присылать нам оттуда информацию. Более подробно говорил с ним по моей просьбе тов. Астахов, так как мне было, конечно, очень трудно судить, насколько ценны и верны его азиатские впечатления»[619].

Примечательно, что Крестинский как само собой разумеющееся сообщает Чичерину о наличии в отряде «Индианы» корреспондентов Лихт мана («Логвана») и Бородина («дяди Бори»). Ну что же, сундучок героя был нелегкой ношей – и верные помощники на разных материках помогали ему доставлять потрясающие сокровища в эпицентры азиатской политической бури.

Кодовые списки № 2. Машинопись. Архив автора. Публикуется впервые

Глава 14. Старт таинственному

В каюте японского судна среди самых важных предметов был уложен и сундучок с мистическим сокровищем. Завернутый в церковный полог, «Камень Чинтамани», конечно, был не только игрушкой «тибетских» богов, но и талисманом смертельно опасного маршрута через британские кордоны, через долины ведьм и чародеев, через хребты безумия: в Москву, к главной святыне Кремля – к гробнице Ленина. Величайшей мумии коммунизма суждена была встреча с метеоритом из созвездия Орион. Что же может быть фантастичнее такой экспедиционной идеи?! Поиск древнего следа Христа в Гималаях? Обнаружение лабораторий махатм в тибетских штольнях? Все это меркло перед встречей с маленькой точкой на карте СССР, к которой должен был направиться караван трех розенкрейцеровских волхвов: Николая, Елены и Юрия. И, предчувствуя приход оккультной рати, тени в буденовских шлемах уже седлали коней на заставах Памирского по гранотряда ОГПУ.

Но сейчас на борту японского судна «Катори Мару», стоявшего в порту Марселя, отплывавший обратно в Индию Рерих сверял часы и планы с провожавшим его Морисом Лихтманом, отдавал ему последние распоряжения для американских единомышленников и готовился к пересечению Средиземного моря в компании с Владимиром Шибаевым.

Путешествие Рериха на японском корабле, начавшееся 28 декабря 1924 года, сопровождалось слежкой за ним японской же разведки. Спустя десять лет из публикаций в русскоязычной газете «Харбинское время» станет известно, что письма Рериха, отправлявшиеся им с борта «Катори Мару», проходили перлюстрацию японских спецслужб, а некоторые послания, видимо, даже просто изымались. Русская газета, принадлежавшая японскому консульству, не разглашала источник своей информации. Более того, оказывается, письма художника начали интересовать японские спецслужбы еще с 16 сентября 1923 года[620] (через полтора месяца после символической «встречи с Лениным» в Швейцарии).

На самом деле в японской разведке досье на Рериха обязаны были завести еще в 1912 году. Тогда он выступил посредником в очень деликатном вопросе – в медицинских консультациях психиатра и невропатолога Константина Рябинина, знакомого ему как доктор Елены Ивановны, проведенных по просьбе японского правительства. Причиной была серьезная болезнь императора Ёшихито (1879–1926), возможно воспаление мозга. Считалось, что это было последствие инфекционного менингита, повлиявшего на психику императора[621].

Друг Рериха и семейный домашний врач Рябинин так вспоминал о той истории: «Однажды, если мне память не изменяет, в 1912 году, Рерих привел ко мне в поликлинику второго секретаря посольства Японии Мацуоку Ёсуке[622]. Дипломат выполнял в Петербурге весьма деликатное поручение – подыскивал врача-консультанта для японского императора Ё шихито»[623].

Болезнь монарха тогда скрывали, и Рерих конфиденциально предложил японскому дипломату познакомиться с врачом Рябининым, считавшимся специалистом по лечению эпилепсии и различных неврологических болезней. Как и где Рерих познакомился со вторым секретарем посольства Японии, остается загадкой. Однако, как секретарь Общества поощрения художеств и чиновник, общавшийся с великими княгинями, Николай Константинович мог это сделать на одном из многочисленных приемов, проходивших в императорских дворцах Петербурга.

Потребность в лечении императора оставалась настолько существенной, что в 1917 году Рябинин даже отправился в Страну восходящего солнца. Там русский врач получил от японского правительства памятную награду. В такой ситуации японские спецслужбы неизбежно должны были составить на Рериха и его окружение установочные материалы, собрать обширную личную информацию. И, кроме того, с ним неизбежно должны были заключить взаимоответственный договор о молчании по поводу тайны болезни императора (даже сегодня вопрос здоровья Ёшихито остается в его стране вопросом деликатным).

Позднее, в 1937 году, когда доктора Рябинина репрессировали, всплыли и некоторые детали его успехов в Японии: «Свидетель по “Докторскому делу” П. П. Жураковский на допросе дал показания, что за успешное лечение японского императора К. Н. Рябинин был удостоен награды – драгоценного несессера в виде черепахи. Позже этот предмет был украден из квартиры, о чем доктор очень сожалел и предпринял меры для укрепления двери, оборудования сигнализацией и дополнительными запорами. Сохранилась виза, выданная доктору Рябинину для проезда через территорию Китая в Японию. Большое количество отметок, штампов, текстов на китайском и японском языках требуют прочтения специалистом-историком, знакомым с таможенным законодательством начала XX века, владеющим восточными языками. Эту задачу еще предстоит решить. Большую трудность представляют поиски отчета доктора Рябинина, откомандированного Главным врачебным управлением при правительстве царской России»[624]. Последняя фраза говорит о том, что русское правительство приняло участие в командировке врача – она не была его самостоятельной поездкой.

Такая близость к стыдной тайне императорской семьи оправдывает интерес спецслужб Японии, продолжавших «сопровождение» Рериха и годы спустя.

Сегодня рериховский фотоархив поделен между Москвой и Нью-Йорком. Многие снимки из этих собраний не имеют комментариев и сопровождаются лишь указаниями года и места. При этом некоторые серии фотографий, сделанные во время рериховской эпопеи, обладают необычной судьбой и рассказывают о тайнах, в которые сам Николай Константинович, будь он жив, побоялся бы посвящать кого-либо и уж тем более выкладывать на всеобщее обозрение. В частности, это относится и к снимку, сделанному у Великих пирамид, видимо, 1 января 1925 года[625]. Казалось бы, традиционная фотография у Сфинкса в Гизе: на ней присутствуют египетский погонщик верблюдов, шесть пассажиров «Катори Мару» с антропологическими признаками монголоидов (скорее всего, японцы), рядом, оседлав двух дромадеров, сидящих на песке, узнаваемы Шибаев и Рерих в пробковых шлемах.

Между ними – некто в шляпе и пальто.

Предысторию этого снимка раскрывает Владимир Шибаев. Он пишет: «Плавание по Средиземному, Красному и Аравийскому морям длилось более двух недель, с одной лишь остановкой в Порт-Саиде, откуда мы сначала доехали на машине до Гизы, а затем на традиционных верблюдах к пирамидам. Там была снята интересная фотография верхом на верблюдах на фоне пирамид, посланная фотографом нам вдогонку и полученная в Индии много позже, но, где она осталась, к сожалению, за все эти годы мне не удалось выяснить. Далее опять на такси в Суэц, где нас и всех остальных участников этой гизехской экспедиции (большей частью японцев) уже ожидал “Катору Мару”»[626].

Традиция делать такие снимки связана с тем, как корабли в те времена проходили Суэцкий канал. Они двигались так медленно, что пассажиры предпочитали сходить на берег в начале перехода, чтобы, проехав по суше, встретить судно на другом конце канала. Это обыкновение было тем более привлекательно, что по пути можно было посетить Великие пирамиды.

Но кто же неизвестный европеец на этом снимке? Случайный попутчик? Ключ к его личности дал сам Рерих в документе, не предназначенном для публикации. Речь идет о черновых записях Зинаиды Лихтман-Фосдик, в которых она фиксировала инструкции гуру. В отличие от многих других записей адептки в печатные книги этот текст не вошел.

Для этого забежим вперед – летом 1926 года, год спустя после снимка у пирамид, Рерих пытался скрыть от некоторых сотрудников своего музея в Нью-Йорке свое недавнее пребывание в советской Москве (о котором речь пойдет ниже). Чтобы оправдаться за «потерянное время», Рерих придумал чрезвычайно остроумную идею: якобы в тот период он находится в Абиссинии, то есть в Эфиопии.

Свою фантазию Рерих, как это часто бывает, подкрепляет реальными фактами, относящимися совсем к другим событиям. И вот что с его слов записывает Зинаида Лихтман-Фосдик: «Экспедиция была в Абиссинии, где была встречена Вавиловым, другом Бор. в П. У. Забыли вам привезти карточку около Пирамид»[627]. Расшифруем сокращения: «Николаем Вавиловым, другом Дмитрия Бородина в П. У. (Петербургском университете?)».

Обещанная ньюйоркцам «карточка около Пирамид» на тот момент могла существовать только одна – с японцами, Шибаевым и неким неизвестным человеком на первом плане. Так, может, тут Рерих не придумывает и неизвестный действительно Вавилов?

В биографиях Вавилова ранее 1927 года сложно отыскать время для его пребывания в Абиссинии. Поэтому было важно подвергнуть изображение предполагаемого Вавилова криминалистической экспертизе, которая оказалась столь полезным инструментом при написании данного расследования.

И действительно, криминалистическая экспертиза подтвердила соответствие неизвестного с русским ученым Вавиловым с высокой долей вероятности.

Не менее интересен и японец в очках, который на снимке сидит на верблюде в щегольских балморалах[628] сразу же за фигурой Вавилова. Я предполагал, что это и есть Ёсуке Мацуока – тот самый, кого Рерих познакомил с врачом Рябининым. Эксперт-криминалист на словах сообщил мне, что условно это Ёсуке Мацуока – качество снимка не позволяет это сказать на сто процентов. В официальной биографии японского дипломата в этот период времени мы видим некоторую лакуну: в 1921 году он уволился из МИДа, а в 1927 году был назначен на должность вице-президента Южно-Маньчжурской железной дороги. Позже он вернется в политику, а затем станет министром иностранных дел.

Замечу, что все пассажиры на снимке приехали на верблюдах, только Вавилов пеший. Его появление среди пирамид, как, впрочем, и его исчезновение после фотосессии, придает происходящему характер международной интриги. Чему была посвящена встреча Вавилова с Мацуокой, с японцем, привезенным в США в тринадцатилетнем возрасте, окончившим американский университет, считавшим английский язык вторым родным, но при этом никогда не терявшим интерес к русским делам, таким важным для Японии?

Вероятно, встреча касалась улучшения отношений Японии с СССР: кстати, именно Мацуока, уже как министр, в апреле 1941 года подпишет вместе с Молотовым Пакт о нейтралитете между СССР и Японией.

Вот почему вся переписка Рериха проходила перлюстрацию японских спецслужб. Он воспринимался как крупный международный посредник.

В отличие от первого плавания в Индию, когда Рерих с семьей сошел на берег в Бомбее, на этот раз он решил высадиться на Цейлоне. И вот 13 января 1925 года полиция гавани Коломбо ставит штамп в документах Рериха (на британском сертификате на поездку)[629] и Шибаева (в латвийском паспорте)[630], отмечая начало посещения ими колониального владения.

Визит на Цейлон был для Рериха очередным памятным ритуалом, ведь именно по этой земле ступала Елена Петровна Блаватская, путь которой он во многом повторял.

Художник побывал в древней столице Шри-Ланки Канди. Там в храме Зуба Будды, который связан с паранирваной[631] основателя учения, Рерих, как тысячи паломников, ждал момента прохождения перед алтарем со святыней, упрятанной в семи ларцах. По преданию, священный зуб был взят из погребального костра основателя буддизма. На Шри-Ланке он стал одним из королевских символов. Но храм также является и библиотекой сакральных текстов. Рериховские впечатления от этого места изложены с позиции мессианского проповедника: «…чудесное хранилище священных книг в чеканных серебряных покрышках-переплетах. “А что же там, в маленьком запертом храме?” – “Там Храм Майтрейи, Владыки будущего”. – “Можно войти?” Проводник, улыбаясь, отрицательно качает головой. “В этот храм никто, кроме главного священнослужителя, не входит”. Так не должно быть осквернено светлое будущее. Знаем, живо оно. Знаем, символ его Майтрейя, Меттейя, Майтри – любовь, сострадание. Над этим светлым знаком всепонимания, всевмещения строится великое будущее»[632].

Рерих проезжал и другую святыню Цейлона – пик Адама, гору нескольких религий, но подняться на нее, несмотря на свою очевидную любовь к горам, не захотел. Видимо, для «русского Индианы» гораздо важнее было то, что Шри-Ланка в соответствии с оккультной географией Блаватской являлась частью гипотетического лемурийского континента, этакой азиатской Атлантиды, которую он и познавал, путешествуя по острову.

Девятнадцатого января Рерих приплыл на восточное побережье Индостана и оказался в Адьяре – теософовском Ватикане, где произошло его знакомство с Джидду Кришнамурти, объявленным новым мессией. Впечатления от этой встречи художник пересказывал как нечто комическое. Однако надо иметь в виду: Рерих воспринимал Кришнамурти как конкурента в борьбе за духовный трон Блаватской, чем, собственно, и мог быть оправдан ироничный тон. Сам Николай Константинович готовил нечто важное для цитадели теософии, куда он явился в сопровождении своей «тени» – неотступно следовавшего за ним Владимира Шибаева.

Английская разведка сопровождала художника и его спутника и в стенах Теософского общества. В сводках сообщалось: «Находясь в Индии, они вместе посетили Мадрас, когда профессор Рерих представил картину Теософскому обществу для музея Адьяра»[633].

Картина называлась «Вестник» и была написана еще в Дарджилинге во время первого путешествия по Индии, в дни ожидания встречи с махатмами. Работа не маленькая: холст, темпера. 106,6 × 91,4 см. Сюжет дидактичен и является иллюстрацией к биографии Блаватской: на внутреннем пороге здания, похожего на буддийский храм, создательница теософии открывает дверь некоему вестнику, видимо сошедшему с гор. Картина «Вестник» – символический дар Теософскому обществу, знак того, что семья Рерих приобщилась к лицезрению гималайских махатм и стала преемницей русской духовидицы.

Из Мадраса путь Рериха и Шибаева лежал в Калькутту, старую столицу Британской Индии, где стали происходить удивительные события. Анализируя поведение секретаря, британская разведка сообщала: «Шибаева никто не подозревает. Напротив, следствие установило, что он был вовлечен в антибольшевистскую работу. Его связь с профессором Рерихом была обусловлена прежней дружбой и взаимным интересом к теософии»[634]. Такая уверенность со стороны британцев – трогательное неведение. Они почему-то доверяли Владимиру Анатольевичу Шибаеву.

Авторские литературные зарисовки Рериха о посещении Калькутты в «Алтае – Гималаях» пронизаны разочарованием из-за того, что не удалось встретиться с Рабиндранатом Тагором. Но немного утешиться все-таки удалось: «Мы встретили родственников нашего друга Тагора. Абаниндранат Тагор, брат Рабиндраната, – художник, глава бенгальской школы. Гоганендранат Тагор, племянник поэта, – тоже художник, секретарь бенгальского общества художников. Теперь он подражает модернистам»[635].

Рерих перечислил отнюдь не всех Тагоров, которых он посетил в поисках знаменитого духовного лидера. Почему-то он не упоминает о Сумендранатхе Тагоре. Встреча с ним могла бы остаться для нас тайной, но о ней узнал глава колониальных спецслужб сэр Дэвид Петри, который позже записал: «…было обнаружено, что именно сам Рерих остался в доме Сумендры Тагора, известного коммуниста»[636].

Сумендранатх Тагор был не просто коммунистом – он был самым невероятным фанатиком ленинской идеи. Он единственный из Тагоров настолько близко к сердцу принял понятие социального равенства, что дал обет безбрачия до полной победы Мировой революции.

Выше мы уже встречались с «дядей Борей», «тетей Аней» и «тетей Ганзой», теперь настала очередь и их «племянника». Вот что сообщает разведывательное бюро в Симле со слов анонимного агента и, видимо, сотрудника наружного наблюдения: «Тем временем возникли подозрения относительно передвижений Рериха во время пребывания в Индии в 1925 году. В феврале 1926 года два бенгальских революционера пытались разыскать русского художника, который якобы приехал в Индию с племянником и с крупной суммой денег для большевистской пропаганды. Утверждалось, что художник останавливался у Сумендранатха Тагора в Калькутте и изучал картины различных знаменитых индийских художников. Утверждалось, что его сопровождал второй русский с сильными коммунистическими взглядами, который посвятил себя Сумендранатху Тагору и преподаванию последнему своих доктрин»[637].

Архивы британских спецслужб немного разъясняют смысл встречи Рериха с фанатичным родственником Тагора: «Кроме того, во время пребывания в Индии в 1925 году он, как утверждалось, жил у Сумендранатха Тагора, известного коммуниста и революционера, и поддерживал контакт с русскими революционерами, которым он якобы привозил деньги из Америки»[638].

Еще одно британское сообщение дорисовывает роль «племянника»: «В феврале 1926 года из секретного источника в Индии была получена информация о том, что племянник русского художника приехал в Индию для распределения денег на большевистскую пропаганду; расследование показало, что племянником, о котором идет речь, должен быть либо один из двух сыновей Рериха, либо Шибаев»[639]. Так как младший сын Святослав остался в США, а старший жил в этот момент в Дарджилинге, «племянником» с золотой мошной мог быть только Владимир Анатольевич Шибаев. «Племянник» привозит деньги от «тети Ани» и «тети Ганзы» – все логично. «Племянник» – это тоже должность.

А в предгорьях Гималаев Рериха уже дожидались настоящие родственники: жена и старший сын. И это ожидание тоже было наполнено различными необычными событиями. Так, в письме от 5 января 1925 года Елена Ивановна описывает сыну Святославу визит к ним Геше Римпоче из Чумби, перерожденца и святого, пришедшего в их обиталище (напомню, по своему прежнему обитателю называвшееся Домом Далай-ламы).

«Вчера у нас был Big day (Великий день) – посещение Хиллсайда ламою Геше Римпоче, одним из наиболее чтимых лам Тибета. Прибыл в сопровождении трех учеников и настоятеля монастыря Гум. Ламу Римпоче подымали в разукрашенной рикше. Вся встречная процессия простиралась ниц при его приближении»[640], – описывала «русская пифия» священный визит.

После обмена буддийскими ритуальными шарфами, во время чаепития произошел разговор, который будет иметь значение в будущем, когда Рерихи попытаются въехать в тибетскую столицу Лхасу. Вот что пишет Елена Ивановна: «Римпоче на своем пути встречал много американцев, и некоторые леди выдавали себя за буддийских монахинь. Интересовался, сколько монастырей и храмов буддийских в Америке. На что мы должны были сказать, что не слыхали о таковых, хотя некоторые американцы и называют себя буддистами. Думаю, что он встречался с теософами. Конечно, сказал мне, что я уже была буддисткой и много способствовала распространению этой религии, так же как и Пасик[641], портрет которого я ему показала. Передал мне фигуру Будды – была бы недурная, но они, желая сделать лик покрасивее, заново позолотили голову и покрасили глаза – впечатление приставленной головы»[642].

Приравнивание теософов к буддистам было, конечно же, ошибкой, но сама эта путаница понятна: учение Блаватской произрастало из восточных религий, хотя и было далеко от них как доктрина.

Рерих и Шибаев, прибыв в Дарджилинг, конечно же, сразу снова стали участниками регулярных спиритических сеансов связи с махатмами. Тот сеанс, что произошел 18 февраля 1925 года, незадолго до старта экспедиции, оказался необычным и на этот раз подкрепился появлением материального предмета. Вот что сообщает дневник «пифии»: «Прикройте свет окна. Повторяйте в молчании мантрам. После вращательного движения между мною и Яруей упало письмо [выделено красным], вот он передал мне»[643].

Упавшее (очевидно, с небес) послание махатм было начертано на бересте гималайской березы. Этот материал не был таким уж странным для этих краев. Уже в I веке н. э. в государстве Гандхара (на территории нынешнего Афганистана) на бересте записывали разнообразные буддийские тексты. Древнейшие сохранившиеся санскритские рукописи на коре гималайской березы относятся к III веку н. э. Обычай написания священных мантр на бересте сохранился и до наших дней на севере Индии.

Традиция берестяных посланий должна была быть хорошо известна Юрию Николаевичу Рериху. Пришедшее от махатм берестяное послание было начертано на санскрите – родном языке гималайских мудрецов. Юрий не только прочел его родителям, но, вероятно, сам же и написал. Отмечу, что материализация писем махатм у Рерихов приобрела именно такую форму, какая бывала на знаменитых шкатулочных сеансах Блаватской. Имелось только одно маленькое отличие: для этого конкретного письма потребовалось особое вращательное движение между Еленой Ивановной и Яруей-Шибаевым.

Гималайский телеграф принес важное благословение: «Положи под камень. Также в Зв[енигороде] оно ляжет в ковчег. Не бойтесь китайцев, полчища их не опасны. Полезно не являть письма никому, кроме Круга. Можно через полгода сказать Чахем-Буле. Письмо принадлежит Урусвати, ибо она свяжет нить с Матерью Мира и с Отцом своим. Удрая, помоги прочесть письмо. Для храма нужно иметь язык Азии. Вы знаете, что корни должны быть охранены. Было бы несправедливо начать с последнего и отбросить первое. Правильно собрать в ковчеге все языки Азии. Писание на приличных материалах. Пусть кора примет древний язык. Коже прилично принять русское начертание. На досках скажет японец. Мантрам по серебру напишет Звенигород, когда назовется сердцем Азии. Сегодня торжественный день, когда начато собрание клятвенных договоров. К делу строения дан лист основания. Сегодня личное обращение сочеталось с мировым строением. Сам Будда радуется, ибо пришло время, когда Его Учение будет наконец открыто»[644].

Наверное, самым сложным для Рериха был подбор в свой необычный отряд людей, которые бы стали сопровождать его на дорогах Азии. Одним из таких толмачей оказался живший недалеко от их дома в «Далай Пхо Бранге» старый китайский генерал Цай Хань-Чен. Вот что 31 мая 1925 года сообщает о нем Елена Ивановна в письме к младшему сыну Святославу: «Юрик тоже усиленно занят, а по утрам ездит со своим китайским дядькою, которого мы подобрали в Дарджилинге, где он буквально умирал с голода. Старик около 70 лет, бывший офицер еще монархического Китая – тихое, добродушное существо, смотрит за лошадьми и очень предан Юрию. В Дарджилинге жил тем, что продавал на базаре им сделанных бумажных двигающихся зверьков, но когда саабы[645] уехали, дела пошли скверно и пришлось ему хуже собаки»[646].

В феврале 1925 года Рерих отправил в Берлин новое письмо Астахову, в котором писал: «Прошу сообщить об имени Дордже полпреду Карахану, а также на Памирский пост (если там верные люди). Прошу в случае перевода Вашего или полпреда Н. Н. Крестинского в другое место уведомить новых соответствующих лиц о существе дела и об имени и прошу сообщить в Ригу или Америку о всяких изменениях. Копию прошу сообщить наркому Чичерину и полпреду Красину. Работа идет. Буду рад иметь вести»[647].

«Дорже» – это новое кодовое имя Рериха, которое заменяет старое по законам конспирации. Он хочет, чтобы об этом новом имени было известно послу СССР в Китае Льву Карахану, а также наркоминделу, «епископу». А еще и на «Памирском посту» – так еще до революции называли головную базу Памирского пограничного отряда, теперь уже отряда ОГПУ.

Благодаря отчету разведывательного бюро в Симле мы имеем представление и о первоначальных планах Рериха в связи с его экспедицией на севере Индии. Сразу бросается в глаза, что они отнюдь не носили масштабный характер и в целом соответствовали договоренности с американскими спонсорами, считавшими, что цель этого путешествия – только создание коллекции пейзажей.

Вот что сообщало разведывательное бюро в Симле: «В марте 1925 года Рерих переехал со своей семьей в Кашмир и вскоре после этого подал заявление о разрешении отправиться в Лех в сентябре 1925 года и остаться там на один год»[648].

На фото 1 изображен неизвестный мужчина (фрагмент фотографии из: Decter, Jacqueline. Nicholas Roerich: The Life and Art of a Russian Master. – London, 1989. P. 148. Полный снимок на вклейке); на фото 2 – Николай Иванович Вавилов. Проведенным сравнительным исследованием установлены следующие совпадающие признаки внешности.

1. Размер и форма головки брови (на фото справа).

2. Характерная форма излома брови.

3. Угол нависания верхнего века.

4. Размер и форма мочки уха (на фото справа).

5. Размер и форма носогубной складки.

6. Размер и форма основания носа.

7. Форма линии смыкания губ.

8. Характерная складка (под нижней губой) подбородка.

9. Форма и размеры нижней челюсти.

Вместе с совпадающими признаками установлены и несовпадающие признаки внешности, которые объясняются различными условиями съемки, различным ракурсом, разным фокусным расстоянием и качеством представленных материалов.

Вывод: проведенным исследованием установлено, что на фото 1 и 2 изображен один и тот же мужчина с высокой степенью вероятности, то есть Н. И. Вавилов

Глава 15. Бросок на Нанга-Парбат

Нанга-Парбат переводится как «Голая гора». Высота этого пика – восемь тысяч сто двадцать пять метров. Народ шина, живущий в этих краях, называет эту громаду «Девамира», что означает «Гора богов». Она считается божественной горой Меру, священной точкой санскритской космогонии.

Заснеженная высота состоит из двух эпических вершин, соединенных хребтом-перемычкой. Днем пик окружен воздушной вуалью, но утром или вечером в контрастном свете солнца «Голая гора» сияет снегами и кажется двуглавым сфинксом, призванным хранить покой Северных Гималаев. Сегодня восьмитысячник – одна из главных пакистанских достопримечательностей Каракорумского шоссе. Покорение Нанга-Парбата было желанной победой для амбициозных альпинистов мира. Неприступные склоны, переменчивая погода на высотах и частый сход лавин стали причиной другого названия этой вершины – «Гора-убийца». В 1937 году здесь погибли сразу двенадцать альпинистов и восемнадцать шерпов.

Третьего июля 1953 года опасная высота была все же покорена, когда на нее без использования кислородного баллона поднялся австриец Герман Буль.

В полном рериховском каталоге работ мы также можем увидеть эту вершину. Тем более что к этому впечатляющему образу художник возвращался несколько раз. Однако нас интересует только работа 1925 года, которая стала одним из ключей к тайне рериховской миссии.

Склонный к легендированию своих маршрутов, Николай Константинович порой старался не привлекать внимания к тем действиям, которые совершал в период начального пребывания экспедиции на Кашмире. Если обратиться к книге «Алтай – Гималаи», к третьей главе, названной «Пир-Панджал. Знамена Востока», весьма короткой и описывающей весну 1925 года, то мы увидим, что автор ограничивается здесь лишь экзотическими романтическими зарисовками красот озер Кашмира с элементами туристического восхищения.

Создается впечатление, что в период, которому посвящена данная глава, кроме моментов созерцаний живописцем ландшафтов, а также обыденной подготовки экспедиции, ничего особенного не происходило. Переговоры с караванщиками, зарисовки идиллических окрестностей, долгая переписка с британской администрацией о получении разрешения на путешествие в Ладакх, в сторону Китая… Обратите внимание: в книге «Алтай – Гималаи» мы даже не встретим упоминания о вершине Нанга-Парбат.

Но появление Рерихов на озерах Кашмира все-таки имеет свою интригу. Оно сопровождалось важными замечаниями в дневниках, связанными с местом первоначальной базы экспедиции.

«Мы остановились в Бандипуре, маленькой деревушке с несколькими казармами комиссариата, лежащей в начале Гилгитской дороги, которая ведет через Гилгит, Хунзу и Сарыколь в Кашгар и Таримский бассейн»[649], – сообщает Юрий Рерих в собственном описании того же путешествия.

Отец его в своем дневнике пишет об этом географическом пункте более развернуто: «Само селение Бандипур уже имеет какой-то особый характер. Когда подходите к почтовому отделению, вы поймете значительность места… Гилгит и Читрал берегутся особо. Если трудно идти на Ладакх, то Гилгит и Читрал всегда под особым запретом. Лиловые и пурпурные скалы. Синева снежных вершин. Каждый всадник в чалме привлекает внимание: не с севера ли? Каждая вереница груженых лошадок тянет глаз за собою. Значительный угол [подъема]!»[650]

В Бандипуре начиналась так называемая «муловая дорога»[651] к северной части Кашмира: она же вела и к центру колониальной администрации – к Гилгиту.

Запретное княжество Читрал, о котором упоминает Рерих, было британским протекторатом. Оно находилось недалеко от границы с СССР: от советской земли его отделяла лишь узкая полоса афганской территории. В советском пограничном городке Ишкашим, отделенном от Индии только одиннадцатикилометровой полосой афганского Гиндукуша, каждый день намеренно вывешивали на здании огромное красное знамя, которое видели англичане.

Запреты на передвижение по приграничным дорогам, о которых пишет Рерих, отнюдь не картонные: регламент британских колониальных властей, связанный с пребыванием иностранцев в Северном Кашмире, был предельно жёсток. В разрешительных документах любые экспедиционные маршруты подробно оговаривались, выдвигались ограничения, которых необходимо было строго придерживаться. Поэтому о пропуске в запретные Гилгит или Читрал, о которых упомянул Николай Рерих, в переговорах с британцами речи вообще идти не могло.

Итак, что же написано в документе «Разрешение на поездку в Ладакх»?

«Профессор Рерих, мадам Рерих и мистер Джордж Рерих допускаются в Ладакхский район в соответствии с условиями, изложенными в Правилах от параграфа 114 до 117 “Правил посещения Кашмира”, приводимых на обратной стороне»[652].

Пункт 3 этого параграфа 114 гласил: «Ни одному посетителю не разрешается пересекать какую-либо границу территории Кашмира, за исключением тех случаев, когда она прилегает к Британской Индии, без специального разрешения правительства Индии или въезжать в Агентство Гилгит, включая Чилас, без разрешения резидента»[653].

Более того, администрация выдает рериховской экспедиции специальный маршрутный лист Revised Rates[654], где строго указаны все пункты следования от Шринагара до Леха, столицы Малого Тибета, который тоже входит в состав Британской Индии.

Но почему же тогда именно в Бандипуре экспедиция ждет разрешения британской администрации для движения в совсем другую сторону – по восточному маршруту через Ладакх к Китаю? Ведь путь на север – к Гилгиту, как подчеркивалось в пропуске, был «под особым запретом».

Двадцать седьмого апреля 1925 года, буквально в тот самый момент, когда экспедиция вроде бы готовилась к выходу в Ладакх и ждала разрешения британских властей, далеко в Лондоне, в Королевском географическом обществе, происходила встреча ученых с английским консулом Клэрмонтом Персивалем Скрином (1888–1974). Дипломат описывал им свой путь из Британской Индии по Китайскому Туркестану, через малоизученные пограничные горные районы. И конкретно через Гилгит. Доклад вызвал живой интерес. И вот уже в 1926 году Скрин выпускает книгу, которая в 1930 году публикуется в СССР под названием «Китайский Туркестан».

В ней он сообщает: «Через мощные хребты Гиндукуша и Каракорума, отделяющие Китайский Туркестан от индийских владений, ведут три дороги: на Читрал, Гилгит и Лех. В большей своей части они поддерживаются в полном порядке и исправности, но доступны только для вьючного транспорта. Ширина их колеблется в пределах от 90 см до 1,8 м. Первая из этих дорог, через Читрал, для обычного движения закрыта»[655]. И далее: «Но мне, как ехавшему по служебной надобности, был открыт еще и третий, более короткий, удобный и интересный – через Гилгит, перевал Мин-Теке и Китайский Памир. В силу целого ряда причин дорогой этой для обычных торговых сообщений не пользуются»[656].

Почему же ей не пользуются? Почему существует запрет на передвижение по дороге, ведущей от Гилгита до границы с Китаем?

Причин было две, и они были важны для колониальной администрации Кашмира.

Первая: из Читрала до Гилгита происходило снабжение гарнизонов британских крепостей вооружением. Эти крепости считались первыми оборонными и наступательными пунктами Британской Индии в случае вторжения Красной армии через территорию Китайского Туркестана или Афганистана.

Ограничительные меры британской администрации действовали в этом районе с 1920 года, когда на маршруте Кашмир – Гилгит – Кашгар была введена новая паспортная система. А уже с 1924 года на дороге располагаются специальные посты по задержанию «большевистских агентов, следующих через русский Памир»[657]. Предписывается следить за ввозом этими «подозрительными личностями» драгоценностей. В это же время вводится и запрет на обращение в Британской Индии рублей, в том числе и золотых, выпущенных любым правительством на территории России.

Все это элементы политического контроля, борьбы против агентов Коминтерна, ИНО ОГПУ и Разведупра Красной армии. В секретном докладе глава колониальной контрразведки сэр Дэвид Петри несколько месяцев спустя пишет: «Управление действий и пропаганды, находившееся в Баку, разработало программу (октябрь-ноябрь 1925 года), в которой предлагалось использовать новые коммунистические ячейки в Пешаваре, Аттоке, Равалпинди и Лахоре в качестве центров внутренней деятельности в “Северной Индии”. Было ли это свертывание предыдущего проекта по разжиганию забастовок, неизвестно, но была получена информация, что к 1925 году тридцать агентов под фиктивными именами были посланы в Индию через Ташкент. Это сопоставлялось с другими сведениями, полученными в феврале 1926 года, что бухарские торговцы шелковыми товарами и коврами – все это потенциальные большевистские агенты, и, кроме того, несколько бухарцев, подозреваемых в большевизме, уже посетили Индию без паспортов, пересекая рубеж Афганистана в караванах и среди халаджи[658]»[659].

Вторая причина ограничения движения на Гилгитской дороге состояла в том, что отсюда шло снабжение винтовками и артиллерийскими орудиями отрядов басмачей, действующих на территории советской Средней Азии.

Советская власть считала генератором всех интриг с басмачами уже подробно описанного ранее британского разведчика, полковника Фредерика Бейли, с которым семья Рерих познакомилась еще во время своего первого визита в Дарджилинг. Действительно, британцы финансировали контрреволюционных заговорщиков на территории советской Средней Азии. А Бейли прекрасно знал этот район. В своем сообщении, посланном в Дели в центральный офис Индийского политического и иностранного департамента[660], он, например, рекомендовал своего агента Мухаммеда Амина в качестве занозы в боку большевиков на длительное время. Для этого, по расчетам офицера, требовалось всего пятьдесят тысяч рупий[661].

Опасения колониальной администрации в отношении трассы на Гилгит были обоснованны.

Вот что в те годы сообщала разведка РККА в Штаб Туркестанского фронта Красной армии о тех же запретных районах Гилгита и Читрала: «По этому вопросу некоторые данные может дать и отмеченное сведениями ГПУ (относится к маю с. г.) сосредоточение англо-индийских войск на китайской границе. По этим сведениям, в апреле-мае англичанами проводилась переброска своих войск из Пешавара в Мастудж и далее на Гилгит. Предполагалось, кроме того, сосредоточение войск туземных вассальных княжеств севера Индии на границе; читральской милиции – в направлении перевала Сахсарават (перевал Ионова), гилгитской – у Маскара (50 километров севернее Гилгита). В Мамар и Гилгит направляется большое количество продовольствия и запасы обмундирования, для хранения которых здесь выстроены особые склады. Параллельно с перебросками будто бы проводится усиленный ремонт дорог и некоторая разработка перевалов (очистка их от снега) – силами местного населения по приказу туземной администрации. Туземным владетелям якобы отдан приказ об усилении охраны перевалов, часть которых предложено совершенно закрыть для движения»[662].

Проектный план работ разведотдела Штаба Туркестанского фронта на 1926 год, очерчивая план последней четверти года, сообщает: «Припамирский район англо-индийских владений. Развертывание работ по освещению Читрало-Гилгитского района»[663].

Итак, Гилгитский путь был важной частью стратегического направления в британской обороне индийских владений и дальнейшей экспансии на восток.

В своих мемуарах британский консул Скрин раскрывает и то, для чего обычно использовались барки на том озере Вулар, где остановились Рерихи: «Вопрос о транспортных средствах был решен таким образом, что мы наняли двадцать пять вьючных лошадей, которые должны были ждать нас в Бандипуре, куда мы намеревались добраться из Шринагара водой на барке»[664]. То есть путь по озеру был наиболее комфортен перед дальней Гилгитской дорогой.

Повторив образ действий Скрина, 22 марта 1925 года Рерихи тоже выехали в Бандипур по воде. Они отплыли на большой ладье-доме «Монарх». Юрий Рерих мимоходом упоминает, что они причалили к берегу на несколько дней. А вот дневник «пифии» датирует это «причаливание» с 22 марта[665] по 16 апреля[666]. Это чуть больше трех недель!

С собой они взяли китайца-переводчика, старого генерала Цай Хань-Чена. Владимир Шибаев расстался с Рерихами еще в феврале, как только приехал в Дарджилинг. Ему предстояла дорога в Бомбей, а оттуда обратный путь – в Италию, Австрию и Германию. Любопытная деталь: 1 апреля 1925 года Рерих посылает Шибаеву, вернувшемуся в Европу, такой текст: «Родной Яруя! Привет с озер Кашмира. Холодно, лежит снег. Вчера нашу лодку чуть не разбило бурей. Но (как все гда) вдруг наступила тишина, и мы успели до нового шквала укрыться в речку. Перед нами лежит путь на Гилгит. Не была ли на этой дороге тетя Анни? Как Вы доехали? И как все Ваши дела? Вам и Чахембуле[667] привет. Духом с Вами. Боремся за разрешение идти в Ладакх. Масса препятствий. Сражаемся. Перешлите приложение по адресу»[668].

Фразы «Как Вы доехали? И как все Ваши дела?» – не простое беспокойство о секретаре. Пограничный штамп фиксирует, что 19 марта 1925 года Владимир Шибаев въезжает в Германию[669], о его европейском маршруте Рерих наверняка знал.

Двадцать третьего марта Шибаев пишет в посольство СССР в Берлине Астахову (он же «тетя Ганза»): «Посылаю Вам сообщения от Дордже. За время моего пребывания в Гималаях мне пришлось быть свидетелем исключительного положения Дордже, жены и его сына среди лам и буддистов. Часто я слышал от Дордже: “Где мы прошли, там русские интересы высоко почитаются”. И на деле я видел, какое огромное влияние и уважение является следствием пребывания Дордже в доме, где раньше жил Далай – лама. Конечно, работать надо чрезвычайно осмотрительно, потому что подозрительность с двух сторон очень велика…»[670]

Интересно, что исследователь творчества Рериха Владимир Росов пишет: «Шибаев прибыл в Берлин во второй половине марта 1925-го и провел там неделю. Двадцать седьмого марта он сообщил М. М. Лихтману, который вел дела в США, что “поручения все выполнил”. А именно – передал Астахову письма и перевод тибетской грамоты из монастыря Гум, расположенного поблизости от Дарджилинга»[671].

Поскольку Астахов, как пояснял Павел Судоплатов, выполнял поручения советской разведки, то благословение из монастыря Гум, который до революции английская разведка считала конспиративной квартирой русской разведки, неизбежно было бы отослано на Лубянку.

«Перешлите приложение по адресу» – еще одна строка из письма Николая Константиновича, адресованного Астахову: важная для понимания, что будет происходить дальше. Ведь в письме к Астахову, переданном Шибаевым, Рерих сообщает: «Скоро пришлю снимки, которые прошу передать наркому Чичерину, полпреду Красину и для себя»[672]. Речь идет о снимках из Кашмира, которые напрямую передаются таким высокопоставленным и могущественным деятелям разведки и политики, как Астахов, Чичерин и Красин. Запомним этот момент.

В Кашмире же нарастает беспокойство Елены Рерих. Теперь ее не устраивает даже Астахов: видимо, махатмы знают о скором переводе дипломата из Берлина в Токио. Поэтому 18 февраля во время спиритического сеанса «пифия» «пророчествует»: «Яруя, подготовь беседу с полпредом. Считаю, явление снимков полезно. Русский глаз должен привыкать к Моим посланным. Дайте и в Р (в Риге. – Примеч. О. Ш.) для Москвы. Пусть Яруя подойдет к Аралову»[673].

Осведомленность гималайских махатм и Елены Ивановны просто поразительна. А их апелляция к Аралову позволяет легко установить протертое в дневнике название города, начинающееся на «Р».

«Не была ли на этой дороге тетя Аня?» – а это что за странный вопрос в переписке? Исследователь Владимир Росов считает, что под кодовым именем «тети Анни» в переписке Рериха с Шибаевым скрывается уже упоминавшийся нами советский полномочный представитель в Берлине Николай Крестинский[674]. Но вряд ли этот профессиональный юрист, привыкший к комфорту советский дипломат и вельможа мог когда-либо, даже чисто теоретически, оказаться в этом суровом краю. Видимо, «тетя Анни» – это не конкретный человек, а еще одно обозначение должности, которую занимали разные люди. Вероятно, речь идет о конспиративном советском функционере, красинском «миссионере» – представителе отдела международных связей Коммунистического Интернационала. На дороге в Гилгит он тоже мог оказаться только нелегально. Собственно, против таких тайных посланцев и были установлены британские санитарные кордоны.

Чего же такого хочет Рерих от «тети Анни», что упоминает о ней в каждом письме Шибаеву?

«Значит, не упустите наследства тети Ани. Если первая легкая возможность упущена, найдите вторую и решите ее хотя бы и трудно, но безотложно»[675]. То есть от гилгитского нелегала очень ждали материальных средств. И ждали почти напрасно. Тридцать первого мая 1925 года Рерих буквально взывает к Шибаеву телеграммой: «Два месяца без писем. Телеграфируйте здоровье тетушки Анны. Рерих»[676]. Это повторяется 25 июля в письме к Шибаеву, где настойчиво звучит: «Используйте, как указано, родственников тети Ани»[677]. И в конце письма снова: «Как встреча с родственниками тети Ани?»[678]

Там же, на озерах Кашмира, начинается неожиданный эпизод биографии Рериха, который всегда обходится молчанием. Вот что он считает возможным с некоторыми деталями описать в путевом дневнике «Алтай – Гималаи»: «На северо-востоке озера Вулар горы сходятся. В этом проходе какая-то зовущая убедительность. Само селение Бандапур уже имеет какой-то особый характер. Когда подходите к почтовому отделению, вы поймете значительность места. Здесь подымается в горы дорога на Гилгит. Вы проходите до первого подъема и следите за извилинами восходящего пути. На вершине перевала первый ночлег. Потом путь сперва идет по высокому гребню, где еще белеет снег полоскою, а затем окунается в новое преддверие»[679].

Но ведь путь на Гилгит оставался закрытым для экспедиции английскими предписаниями? Как же так вышло, что здесь с деталями описывается дорога от «первого подъема» до «нового преддверия»? Что означает это описание и для чего на самом деле предпринималась столь долгая поездка по озеру Вулар? Для чего вообще брался китайский переводчик?

Неожиданный и ошеломляющий ответ на этот вопрос мы находим в иллюстрации к книге Roerich. Himalaia (New York. 1926). На странице 137 здесь помещена работа Рериха «Нанга-Парбат» (холст, темпера). Затем эта же работа публикуется на двенадцатой странице в брошюре Давида Бурлюка «Рерих», вышедшей в Нью-Йорке в 1930 году. С указание даты – 1925 год.

Гора Нанга-Парбат возвышается в самом финале запретного Гилгитского пути! То есть этот маршрут Рерих все-таки прошел! Иначе как появилась эта картина?

Казалось бы, разъяснение по этому вопросу дает Юрий Рерих, который упоминает об этой вершине в дневнике 14 марта: «После Ури мы миновали разрушенный храм Бранкутри, похожий на другие храмы Кашмира, построенные еще в индийском средневековье. Около полудня мы проехали через небольшой городок Барамулла[680]. День был удивительно ясным, и мы получили прекрасный вид на Нанга-Парбат, вздымающийся на высоту 26 900 футов»[681].

Этот отрывок Юрий Рерих вставил в свой дневник лишь для того, чтобы в своей книге «По тропам Срединной Азии» (1931) хоть как-то оправдать появление репродукции «Нанга-Парбат» месяцами ранее в брошюре Бурлюка. Мы уже видели этот метод постредактирования судьбы в четвертой главе с вычеркиванием из 1917 года революционного Петрограда. Теперь Юрий пытается как-то заретушировать явный промах отца, почему-то отдавшего на публикацию Бурлюку, по сути, провокационную (с точки зрения английских колониальных администраторов) работу.

Доказательства неопровержимы: с упомянутого Юрием места – из Барамуллы – эту гору можно увидеть только как далекий, едва различимый пик. А отнюдь не такую громаду, которую изобразил Николай Рерих.

Вот что сообщает консул Скрин о расстоянии от Бандипура до Гилгита, рядом с которым и находится Нанга-Парбат: «Гилгит является важным узловым центром для целого ряда дорог, расходящихся от него во все стороны по направлению к Кашмиру, Балтистану, Канджуту (Хунзе), Читралу и т. д. Всего за 12 дней от Бандипура мы прошли и проехали 365 километров»[682].

Но Барамулла, о которой пишет Юрий Рерих, – еще на сорок километров восточнее Бандипура, а Нанга-Парбат – в семидесяти пяти километрах уже от Гилгита. Тогда получается, что расстояние от Барамуллы до этой горы чуть больше четырехсот восьмидесяти километров!

Самое важное: собственно ракурс, с которого сделана эта рериховская работа 1925 года, мне лично хорошо понятен. Судя по абрису горы, это точка в конкретном пункте на Каракорумском шоссе, в том самом месте, где русло Инда делает резкий поворот на юг[683]. Двадцать шестого сентября 2019 года я стоял здесь, и мне удалось сделать несколько снимков: они не оставляют никаких сомнений, что именно на этом месте Рерих поставил свой мольберт (или достал альбом). На том самом полностью запрещенном для экспедиции Гилгитском пути.

Наверняка Рерих здесь сделал не только зарисовку, но и полезные для советской власти фотографии.

Но допустим, что датирование картины «Нанга-Парбат» из серии «Знамена востока» 1925 годом – это описка. Однако вот в третьем, четвертом, пятом и шестом каталогах Рериховского музея (1927, 1928, 1929, 1930 годы), среди работ, созданных в период с 1885 по 1929 год, «НангаПарбат» идет под номером 611, и во всех случаях настойчиво повторяется датировка – 1925!

Или предположим, что эта работа была сделана с открыточной фотографии. Мне действительно удалось найти близкие по ракурсу (но не идентичные) снимки вершины 1934 и 1935 годов. Но только все они находятся в общем-то секретных на тот момент документах колониальной администрации India Offi ce Record, связанных с полетами королевских ВВС Британии конкретно над этим пиком[684]. Откуда при таком допущении у Рериха могли оказаться фотографии запретного места?

Впрочем, в документе из архива Рериха, озаглавленном Memo и написанном Луисом Хоршем, меценат собственноручно подтверждает: «В 1925 году, непосредственно перед переправой через Каракорум, проходя почти непроходимые части Средней Азии, проф. Рерих отослал обратно семьдесят две картины, передав с 541-й по 613-ю»[685].

Что же делали возле этой горы проникшие туда тайно (а как же иначе?) Николай Рерих, очевидно, его сын востоковед-полиглот Юрий, а также, видимо, тот самый таинственный китаец-переводчик? Была ли с ними Елена Рерих? Оставим этот вопрос открытым. Хотя, кажется, мужчины могли бы оставить ее в плавучем доме «Монарх» в комфортном дрейфе по озеру Вулар.

Напомню еще одну важную деталь, которую описывает Рерих в «Алтае – Гималаях»: «Если трудно идти на Ладакх, то Гилгит и Читрал всегда под особым запретом. Лиловые и пурпурные скалы».

Лиловые, пурпурные и даже фиолетового цвета скалы – это не выдумка художника. Речь идет о примечательном и действительно невероятном по живописности месте западнее Нанга-Парбата. Там цветные скалы, обрамляя северный отрезок межгорья, придают величавость этой части Старого шелкового пути. Пурпурные и цвета запекшейся крови скалы начинаются от развилки Каракорумского шоссе на Чилас и Старый шелковый путь и длятся до высокогорного перевала Бабусар (который – важная часть дороги, соединяющей Равалпинди с Гилгитом). Появление здесь Рериха означает, что поездка его группы по запретному Гилгитскому пути продлилась далеко на юго-запад, минуя Гилгит!

Для чего же мог потребоваться китайский переводчик?

И сегодня главное предназначение Каракорумского шоссе северо-восточнее от Гилгита – служить дорогой к китайской границе. Значит, существовал план пройти и в том направлении?

Двенадцать дней, как писал британский дипломат Скрин, потребовалось ему, чтобы пройти путь от озера Вулар до Гилгита. Но небольшая конная группа без особой поклажи могла преодолеть это расстояние намного быстрее.

Теперь спросим: можно ли было отправиться в такой путь незаметно для англичан? Да, такая возможность существовала. Если бы на озере ночью группа из нескольких человек покинула плавающий дом «Монарх», а потом эта огромная лодка с Еленой Рерих на борту на несколько дней отчалила бы от берега, чтобы вернуться к нему лишь в заранее услов ленное ночное время.

Так неужели эта дерзкая вылазка под носом у британской контрразведки была совершена исключительно из-за любви к упражнениям на пленэре? В тщеславном туристическом желании увидеть цветастые горы и роковую гору Нанга-Парбат?

Вспомним фразу Рериха из письма, доставленного в советскую дипмиссию в Берлине в конце марта 1925 года: «Скоро пришлю снимки, которые прошу передать наркому Чичерину, полпреду Красину и для себя». А письмо от 18 мая 1925 года к Шибаеву он заканчивает уже новой фразой: «Какова судьба наших фото?»[686]

Как показывают документы британского разведывательного бюро в Симле, планы рериховской экспедиции окончательно складываются только в начале лета 1925 года. В этот момент заявленный ранее в документах пленэр разворачивается в масштабную акцию в Центральной Азии. Вот что пишет британский агент: «В июне Рерих заявил о своем намерении отправиться в Китайский Туркестан из Леха в конце октября 1925 года и вернуться оттуда в Соединенные Штаты через Китай и Японию. Правительство Индии разрешило профессору Рериху пересечь границу через штат Кашмир»[687].

Глава 16. Экзотика ОГПУ

В своих мемуарах супруга Красина Любовь Васильевна описывает неловкую ситуацию, в которую попал ее муж в 1920 году в Лондоне, ожидая приема у британского премьер-министра Ллойда Джорджа: «Перед встречей он случайно услышал, что премьер-министру было сообщено содержание шифрованной телеграммы, полученной им (Красиным. – О. Ш.) из Москвы. В этой телеграмме Ленин просто сказал: “Ллойд Джордж дурачит вас, так что вам придется одурачить его дважды”»[688].

То, что инструкции от главы большевиков стали известны английской стороне, сделало уязвимой позицию Красина на переговорах. Этот провал заставил Совет народных комиссаров задуматься о секретности в своей шифропереписке.

Двадцать пятого ноября 1920 года Ленин писал наркому иностранных дел: «Тов. Чичерин! Вопросу о более строгом контроле за шифрами (и внешнем, и внутреннем) нельзя давать заснуть. Обязательно черкните мне, когда все меры будут приняты. Необходима еще одна: с каждым важным послом (Красин, Литвинов, Шейнман, Иоффе и т. п.) обязательно установить особо строгий шифр, только для личной расшифровки, то есть здесь будет шифровать особо надежный товарищ, коммунист (может быть, лучше при ЦК), а там должен шифровать и расшифровывать лично посол (или “агент”) сам, не имея права давать секретарям или шифровальщикам. Это обязательно (для особо важных сообщений, 1–2 раза в месяц по 2–3 строки, не больше)»[689]. Меры были приняты только 28 января 1921 года, когда заведующим Специальным шифровальным отделением при ВЧК был назначен Глеб Бокий.

Избранник Ленина не был трафаретным большевиком. Для советской партийной и чекистской номенклатуры он выглядел необычно. Александр Барченко верно замечает, что Бокий происходил из академической среды: его родственники были частью большой русской и советской науки. Возможно, что и жизненный путь Бокия лег бы в том же направлении, но, учась в Горном институте, он связался с революционным подпольем и был одним из тех, кто присутствовал на первом заседании Союза борьбы за освобождение рабочего класса. Много позже в анкетной графе, связанной со стажем в партии, Бокий всегда подчеркивал, что был среди тех, кто создал организацию, с которой началась русская социал-демократия, а в конечном счете и большевизм.

Бокия в институте многократно арестовывали, несколько раз ссылали, в итоге он стал «вечным студентом» и диплома не получил. Именно в революционном подполье он стал прибегать к практике шифрованных записок. Этот опыт и стал причиной его назначения главой Спецотдела.

Бокий предложил временно вообще прервать радиосообщения и перейти к пусть и более медленной, но надежной курьерской почте. Параллельно со своим подразделением он брался за разумный срок создать надежные шифрокоды для советских учреждений.

Под его руководством возникает методика шифрования государственной переписки, которая стала называться «Русским кодом». Система объединяла пятьдесят четыре шифра различных советских учреждений. Ее создание заняло три года. Основная заслуга в появлении «Русского кода» принадлежала Григорию Крамфусу[690]. Поступив в Спецотдел лишь в начале 1923 года, в течение нескольких месяцев он «расколол» ряд вражеских шифровок, присланных по линии разведки, написал учебник по криптографии, а вскоре разработал и «Русский код», который позволял оперативно и безопасно отправлять правительственные и служебные телеграммы. Событие оказалось настолько важным, что секретарь ЦИК Авель Енукидзе написал по этому случаю послание для начспецотдела: «Поздравляю тов. Г. И. Бокия с окончанием составления “Русского кода” – этого громадного и сложного труда. “Бытие определяет сознание”. Бытие и необходимость современных сношений, быстрая связь и экономия во времени толкнули людей к созданию этого нового языка “Кода”, языка не похожего ни на один человеческий язык. Как маленький кусочек радия при разложении испускает колоссальное количество энергии, так и слова “Кода” короткие, непонятные и неудобно произносимые для нашего языка, при расшифровке развертывают перед нами целый ряд фраз и мыслей, посылаемых и получаемых нами издалека. Я со своей стороны призываю все учреждения ввести у себя при сношениях по телеграфу и радио язык “Кода”»[691].

Призыв Енукидзе был мгновенно услышан. Советский перебежчик Георгий Агабеков позже писал: «Шифровальщики всех учреждений подчинялись непосредственно Специальному отделу. Работу по расшифровке иностранных шифров Спецотдел выполняет прекрасно и еженедельно составлял сводку расшифрованных телеграмм для рассылки начальникам отделов ГПУ и членам ЦК»[692].

Отдел являлся самой секретной из структур при ОГПУ. «Он подчиняется непосредственно Центральному Комитету партии»[693], – подчеркивал Агабеков. Но перебежчик не стал подробно раскрывать значение уточнения «при ОГПУ», а именно это и было особенно важным.

В действительности Специальный отдел при ОГПУ был инструментом так называемого Секретно-оперативного отдела ЦК РКП(б), позже переименованного в Секретный отдел, Особый отдел, а после смерти Сталина получившего название Общий отдел ЦК КПСС. Тут готовились материалы к заседаниям Политбюро, предназначенные для максимально узкого круга партийных вождей. Кроме того, здесь сосредотачивались наиболее секретные документы, связанные с решениями непростых вопросов, оперативной работой советских спецслужб, моральным обликом элиты и всякого рода странными, но интересными темами.

Поэтому отдел Бокия ведал допуском лиц к документам и информации различного уровня секретности, причем сам же эти уровни и устанавливал. Такая работа требовала проверки всех, кто получал возможность пользоваться тайной информацией. Это приводило к тому, что в Спецотдел обильно стекалась самая личная информация – в виде установочных материалов, наблюдений, разработок и персональных обращений.

Показательно, например, что при переходе власти от Сталина к Хрущеву последний уполномочил первого главу КГБ Ивана Серова «почистить» именно материалы Общего отдела[694].

Поэтому фигура человека, который стоял у «шлюза» информации, уходившей в ЦК, и распределял эти потоки по «адресам инстанции», была критически важна. Глава Спецотдела оказывался посвященным во все максимально важные и щепетильные вопросы и должен был по указанию первого лица в некоторых случаях проводить свои скрытые расследования, а иногда даже активные операции. Глава Спецотдела также мог предлагать новые направления исследований, операций и действий. На протяжении всего времени существования советской власти (а также много позже) то, что было сделано Глебом Ивановичем Бокием, оставалось актуальным. Он был настоящим чекистским Леонардо и во многом соответствовал тому идеалу, который Дзержинский проповедовал в органах. Если бы не скандал, разразившийся в последний год его жизни, о котором речь будет позже.

В учреждении Бокия существовала и так называемая химическая лаборатория ОГПУ, которую возглавлял Евгений Гоппиус. Лев Разгон говорил мне, что знакомые даже обвиняли Бокия в том, что, приглашая талантливого ученого на работу в закрытое учреждение, он лишал его будущей научной карьеры. Действительно, в 1916 году Гоппиус поступил на химический факультет Санкт-Петербургского университета. В чекистские органы он пришел в момент организации Спецотдела в качестве сотрудника экспертной лаборатории, а затем, уже работая, окончил два курса физмата МГУ.

Химическая лаборатория выполняла заказы других отделов. Они были связаны не только с токсичными и иными веществами, но также могли вообще относиться не к химии, а совсем к другим отраслям. В частности, в переписке уже хорошо знакомого нам Барченко от 31 марта 1934 года он впервые говорит о себе как о «сотруднике одной из химических лабораторий ОГПУ»[695].

То, что такое необычное предприятие, как экзотическая экспедиция Барченко, было доверено Дзержинским именно этому отделу, свидетельствует о том, что у службы Бокия имелась и особая миссия.

Когда из документов Светозара Барченко я узнал о загадочной экспедиции в Шамбалу, то был заинтригован. Получалось, что путешественники ОГПУ пускались по следам неких загадочных братств, доверившись исключительно мнению Барченко? Что же это была за таинственная искомая территория, где она могла находиться и можно ли было вообще ее достичь? Не являлась ли эта территория мистификацией или самообманом увлеченного мистика? Намеченный срок три года явно имел своей целью какой-то конечный пункт, путешествие в формате «туда и обратно».

Как оказалось, все выглядело не так уж и иррационально.

Районы, намеченные для посещения экспедицией Барченко, – Памир, Гиндукуш, Каракорум – по большей части когда-то были убежищами секты исмаилитов. Для такого путешествия было необходимо одобрение от шейхов исмаилитских общин и живого бога исмаилитов султана Ага-хана III. Отмечу, что в материалах дел Барченко и Бокия от 1937 года о нем тоже идет речь.

В показаниях, данных на следствии, Барченко довольно просто излагает предысторию идеи экспедиции и увязывает ее с периодом своей жизни в общежитии при буддийском храме в Петрограде. Тогда он общался с загадочным человеком, неким Нага Навеном, который, по собственным словам, прибыл из Западного Тибета. Этот человек завладел воображением Барченко и сделал его рупором своих странных политических поручений. Вот что сообщает Александр Васильевич: «Из совещаний с Нага Навеном я получил от последнего санкцию на сообщение большевикам моих мистических изысканий в области “Древней науки” через специально созданную группу коммунистов и на установление контактов советского правительства с Шамбалой. От Нага Навена я получил также указания на желательность созыва в Москве съезда представителей мистических объединений Востока и на возможность этим путем координировать шаги Коминтерна с тактикой и выступлениями всех мистических объединений Востока, которыми, в частности, являются гандаизм в Индии, шейхизм в Азии и Африке. Продвижение вопроса большевикам, по словам Нага Навена, будет способствовать самому глубокому изменению отношений между СССР и Востоком. Именно на такое изменение отношений со всем Востоком в результате сближения СССР и Западного Тибета он, Нага Навен, готовится обратить внимание Чичерина и если удастся, то и Коминтерна»[696].

Явно и политической, и мистической целью экспедиции должен был стать Западный Тибет… Но – Шамбала?.. Если экспедиция Барченко направлялась в это загадочное место, значит, кто-то знал его конкретные географические координаты. Можно ли сегодня реконструировать предполагаемый маршрут экспедиции Барченко? Я думаю, можно.

Если внимательно прочесть переписку Барченко с выдающимся бурятским ученым Гомбожабом Цыбиковым[697] и уже упоминавшимся Александром Петровым (учеником мистика Георгия Гурджиева), а также показания по делу 1937–1938 годов, то вырисовывается маршрут в страну, которую мы будем именовать «Шамбала Барченко» – ибо это его личная локация легендарного места. Она отличается от «Шамбалы Рериха», координаты которой более или менее совпадают с указаниями Блаватской и описаниями Хилтона в «Потерянном горизонте»[698].

В переписке с Петровым Барченко утверждает: «В настоящее время “Агарта-Шамбала” недалека от наших Памиров»[699]. То есть его экспедиция бы пересекла этот хребет? Барченко так и говорил: «В целях установления связей с исмаилитами, а через них путей в Шамбалу я подготовлял при ближайшем участии Бокия экспедицию в Шугнан[700], а затем в Афганистан»[701].

В Афганистане его интересовал единственный район – Кафиристан, преимущественно населенный калашами, действительно весьма древней народностью. Этот регион находится на северо-западном склоне Гиндукуша, прямо напротив Памира. Вот что пишет Барченко: «Это, естественно, повысило мой интерес к Гюрджиеву (Гурджиеву. – Примеч. ред.), как и сообщение о связях Гюрджиева с Кафиристаном Афганским»[702].

Причина именно такого маршрута Барченко связана с тем, что он доверял словам Гурджиева о его пребывании в этих краях. «Из печатного проспекта Ритмического института Гюрджиева в Константинополе я почерпнул сведения о том, что Гюрджиев длительно жил в Балтистане, то есть в той части Северо-Западного Тибета, который у европейцев известен под именем “Малого Тибета”»[703]. «Научные связи с мусульманскими дервишами особенно обогатили мои сведения о культурно-исторической роли Кафиристана и населяющих его “загадочных” племен»[704]. Вообще же Барченко уделяет много внимания в своей эпистолярной связи теме этого труднодоступного места, которое считал очагом желанной для него «Древней науки», сохранившейся там в силу удаленности этих мест. Далее путь экспедиции пролег бы в направлении Балтистана, который находился на северо-востоке Британской Индии.

«Малым Тибетом» называлась когда-то область, сегодня носящая название Балтистан, она находится на северо-востоке Пакистана. Гилгит – столица этой территории тоже среди интересов Барченко. Он писал: «…“голгофа” по-арабски и по-восточноеврейски (“по-сефардски”) читается как “Гилгит”, каковое имя носит соответствующая область Чит раля, то есть сев. – восточной части Кафиристана. Теперь Вам будут яснее истоки моего повышенного интереса к прошлому г-ва на Востоке…»[705].

Еще одним местом, важным для мистических поисков Барченко, был перевал Саджа. Вот объяснение мистика в послании к Цыбикову от 12 декабря 1927 года: «Так же как и Вы, я глубоко и аргументированно убежден в неизбежности великого столкновения культур – западной и глубокого Востока, возглавляемого Саджа и Шамбала»[706]. Саджа или Саджу – это перевал, лежащий на знаменитом в древности «Пути скелетов», который ведет от Гилгита к Леху – столице Ладакха. Очевидно, что далее путь красного каравана пролегал бы к Западному Тибету, который граничит с Ладакхом.

Вообще же, начиная с Памира, территории, по которым предполагалось пройти экспедиции, являлись частью древнего тибетского царства Гуге. Несмотря на то что это средневековое государство давно пало под ударами захватчиков, на его землях до самого последнего времени существовал ритуальный центр Кьюнглунг, где столетиями проводились разного рода встречи чародеев и оракулов, съезжавшихся туда из долин и городов Тибета. Под воздействием наркотических дымов они совершали пророчества, чревовещали, впадали в транс. В 1935 году экспедиция итальянского востоковеда Джузеппе Туччи запечатлела развалины пещерных монастырей, окружающих древний центр коллективных мистерий тибетских пророков. Это место в Западном Тибете вполне могло бы соответствовать образу Шамбалы в воображении Барченко.

«Сейчас, когда мы находимся в безопасности, можно любоваться во всей его суровой красоте ущельем Кьюнглунга, настоящим прибежищем ведьм и чародеев»[707], – писал Туччи в своем дневнике.

Замечу, что сам Туччи склонялся к локализации Шамбалы, близкой к координатам Блаватской (и Рериха): «…в Шамбале, помещенной традицией у реки Сити (а именно, Тарим), многие поколения царей сменяли друг друга и правили мудро, передавая тайное учение Калачакры, пока их власть не была ослаблена набегом Кла-Кло, пришедшим из Мекки, то есть мусульманским вторжением»[708].

В своих показаниях Глеб Бокий довольно абстрактно объясняет свои намерения в связи с экспедицией к Шамбале. Он говорит: «Занимаясь сам в период встречи с Барченко познанием абсолютной истины (абсолютного понятия добра и зла), я заинтересовался его рассказами о существовании и синтезе абсолютных научных знаний и пытался организовать Барченко в том же 1925 году поездку в Афганистан с тем, чтобы войти оттуда в контакт с хранителями этой древней науки»[709].

Объяснения Барченко, в которых Шамбала связана с Коммунистическим Интернационалом, выглядят более убедительно для того, кто ищет ответ на вопрос, зачем же Советская власть выделила на такое странное мероприятие впечатляющие средства.

«Мне при содействии Бокия удалось добиться организации экспедиции в Афганистан. Экспедиция должна была побывать также в Индии, Синьцзяне, Тибете, и на расходы экспедиции Бокию удалось получить около 100 тысяч рублей»[710], – признавался Барченко.

Переписка Юрия Владимировича Шишелова (спасшегося ученика Барченко) с вдовой учителя и его сыном Светозаром открывает нам кулисы тайной истории, которые обычно плотно задернуты. Вот как описывает Шишелов источники финансирования экспедиции: «Средства эти формально были перечислены как будто на ВСНХ и должны были использоваться А. В. для подготовки экспедиции под контролем некоторых руководителей ГПУ того времени – Г.И.Б. (полное имя вы знаете, конечно) и Е.E.Г. (о других я не слышал)»[711]. Первые инициалы обозначают Глеба Ивановича Бокия, вторые – Евгения Евгеньевича Гоппиуса.

В число членов экспедиции включили выпускника Института живых восточных языков, ответственного референта НКИД Владимира Королева, человека, близкого Барченко. Тот считал Королева своим учеником в области, связанной с различными мистическими теориями и оккультными науками. «…Мне было предложено пройти курс верховой езды, что я и сделал на курсах усовершенствования в Ленинграде, куда получил доступ при помощи Бокия. Мне было также предложено Барченко усиленно заняться английским языком. Сам Барченко изучал английский язык и урду (индусский)…»[712] – описывал Королев процесс подготовки к путешествию.

Шишелов сообщает важную подробность о месте: «Подготовка к экспедиции в Афганистан проходила на даче в деревне поблизости от одной из подмосковных станций (ст. Верея, ст. Быково)…»[713] Усадьба же Быково служила в то время санаторием для семей руководящего аппарата ОГПУ. Здесь группа будущих путешественников осваивала английский язык и урду, слушала необходимые лекции и получала практические наставления. Каждый день в тенистых аллеях старого парка все участники намеченного каравана в Шамбалу занимались верховой ездой.

Когда к концу июля 1925 года все приготовления, связанные с экспедицией (а в это время Рерих на севере Индии изменял заявленный маршрут каравана на кашмирско-китайский трансграничный), в целом уже завершились, наступил наиболее ответственный момент. Было необходимо провести ее документы через ряд бюрократических советских учреждений. Однако, как часто это бывает в столь сложных организмах, как советский аппарат, у экспедиции имелись и противники. Барченко, зная об этом, весьма инициативно решил привлечь на свою сторону уже знакомого нам алмазного курьера Владимира Забрежнева.

Склонный к мистическим поискам, тот в 1911 году в Париже не только вступил в одну из масонских лож La Grand Orient, но и был избран секретарем центрального комитета франкмасонских лож Парижского округа[714]. Забрежнев также был членом алхимической масонской ложи «Освильди вирта Торонто»[715]. Неуемная жажда знаний и действий приводит к тому, что во Франции Забрежнев выучился на анатома и вдобавок на гипнотизера.

Его большевистская анкета могла бы лечь в основу авантюрного романа: один крутой поворот следует за другим. Так, «с 1 января по июль 1923 г. Забрежнев является заведующим отдела печати Наркоминдела, откуда был командирован в распоряжение ОГПУ»[716]. Более того, он «рабочая лошадка» тайных миссий коммунистического руководства СССР, о чем также сделает признание, когда придет его время: «С 1921 года по 1927-й выполнял ряд конспиративных заданий ЦК ВКП(б) (т. Куйбышев, секр.[етарь]. ЦК)»[717]. Внешне поведение Забрежнева отличалось экстравагантностью: будучи членом французской масонской ложи «Великий Восток», он открыто щеголял в элементах масонского облачения. Это тем более удивительно, если знать, что он был прописан по адресу: Кузнецкий Мост, дом 5/15, квартира 13 (площадь Т. Воровского). То есть он проживал в том же доме, где размещался Наркомат иностранных дел и Спецотдел Глеба Бокия. Один из крупных советских масонов Борис Кириченко-Астромов сообщал о нем: «Он жил в общежитии НКИД на площади[718] угол Кузнецкий Мост, и в это время он работал в отделе печати НКИД, был членом ВКП(б) и реферировал вырезки иностранных газет по масонству, оккультизму, теософии и пр.»[719]. Замечу, темы его подборок прессы были близки интересам Бокия и Барченко.

Именно у этого человека Барченко по поручению Бокия должен был попросить рекомендательное письмо для наркома иностранных дел Чичерина[720]. Ведь тот и сам когда-то принадлежал к вольным каменщикам, и Бокий знал, каким авторитетом для него обладали «братья», в число которых все еще входил Забрежнев. План удался. Барченко вспоминал: «Чичерин вначале отнесся к моим планам доброжелательно…»[721] Речь идет о личной встрече Барченко и Бокия с Чичериным 31 июля 1925 года, когда члены экспедиции уже даже получили визы в московском посольстве Афганистана.

Чичерин в своей записке того же периода излагает замысел советского мистика довольно просто: «Некто Барченко уже 19 лет изучает вопрос о нахождении остатков доисторической культуры. Его теория заключается в том, что в доисторические времена человечество развило необыкновенно богатую культуру, далеко превосходящую в своих научных достижениях переживаемый нами период. Далее он считает, что в средневековых центрах умственной культуры, в Лхасе, в тайных братствах, существующих в Афганистане и т. п. сохранились остатки научных познаний этой богатой доисторической культуры. <…> Ко мне пришли два товарища из ОГПУ и сам Барченко, для того чтобы заручиться моим содействием для поездки в Афганистан с целью связаться там с тайными братствами»[722].

Миф, когда-то описанный маркизом д’Альвейдром в «Миссии Индии в Европе», превратился в реальность. Он стал пунктиром на карте, положенной на столы Бокия и Дзержинского. И вот теперь в него было вовлечено и Политбюро ЦК ВКП(б).

Но вот проходят сутки, и могущественный нарком иностранных дел Чичерин меняет свое решение. Он уже со скепсисом и опаской смотрит на поездку в Афганистан, заявляя об этом Политбюро: «Мы наживем себе неприятность без всякой пользы, ибо, конечно, ни к каким секретным братствам наши чекисты допущены не будут»[723].

Это выглядело весьма странно. Ведь главным стержнем этого проекта была не мистика, а «прорыв революции на Восток». Чекисты из каравана вполне могли бы обойтись без высказывания просьб о допуске к секретным братствам, если бы то порекомендовало руководство.

И тем не менее новое резюме Чичерина выглядело теперь так: «Совершенно иначе я отнесся к поездке в Лхасу. Если меценаты, поддерживающие Барченко, имеют достаточно денег, чтобы снарядить экспедицию в Лхасу, то я даже приветствовал бы новый шаг по созданию связей с Тибетом при непременном условии, однако, чтобы, во-первых, относительно личности Барченко были собраны более точные сведения, чтобы, во-вторых, его сопровождали достаточно опытные контролеры из числа серьезных партийных товарищей…»[724]

Но Чичерин не отменил экспедицию, как я думал раньше. Он предложил перенаправить ее из Афганистана в Тибет. Это в целом соответствовало задачам Барченко. Правда, в любом случае экспедиция должна была бы пересечь афганскую территорию. Это все равно была бы тайная акция по маршруту Гиндукуш – Каракорум – Западный Тибет.

Важным пунктом предложений Чичерина было прикомандирование партийного контролера. Его фигура в этом контексте приобретает особое значение. Очевидно, имелся в виду определенный человек. Благодаря письмам Шишелова удалось узнать имя этого доверенного лица Чичерина, по сути комиссара.

Вот что тот сообщает: «А ведь эти люди, Б.[окий] и Г.[оппиус], в состав предполагавшейся экспедиции Александра Васильевича предлагали включить таких лиц, как Блюмкин (упомянут в «Истории партии», с. 213)…»[725] Речь идет об «Истории Всесоюзной коммунистической партии большевиков. Краткий курс» – в письме, написанном Шишеловым в 1956 году, уже потребовалось уточнить, кто это, так много забылось.

Так кто же такой Яков Блюмкин? Какое место он занимает в этой истории и почему его характер привел к конфликту с Барченко?

Чичерин, конечно, давно и хорошо знал Якова Блюмкина. Так, убежденный троцкист и деятель Коминтерна Виктор Серж (1890–1947) вспоминает: «Я знал и любил Якова Григорьевича Блюмкина с 1919 года. Высокий, костистый, с энергичным лицом, обрамленным густой черной бородой, решительными темными глазами, Блюмкин занимал то гда соседний с Чичериным ледяной номер гостиницы “Метрополь”»[726].

Лично я впервые узнал о Блюмкине из четвертого номера журнала «Журналист» за 1992 год. Правда, это произошло лишь спустя два года после публикации. Это была чрезвычайно увлекательная статья Алексея Велидова, посвященная деятельности советского суперагента Блюмкина на Востоке. Она называлась «Персидский купец Яков Блюмкин» и настолько меня взволновала, что я, используя газету «Сегодня», в которой тогда работал, обратился с запросом об этом человеке в пресс-бюро Службы внешней разведки (СВР).

Замечу, что в запросе, направленном по факсу, говорилось лишь о получении исторических материалов, связанных с миссией Блюмкина на Востоке. Мне казалось – да и сейчас так кажется, – что его авантюрная биография, напоминающая роман, могла быть интересна читателям, которые тогда, в начале 1990-х, открывали для себя целые «исторические континенты». Через день в отдел искусства моей газеты позвонили и попросили меня связаться с пресс-бюро. Мой телефонный разговор с СВР был весьма краток, но содержателен: сотрудник сообщил, что интересующие меня документы о деятельности Я. Г. Блюмкина в Центральной Азии еще в конце 1993 года были переданы в Международный центр Рерихов (МЦР). Он посоветовал обратиться в архив этого центра. Это было неожиданно, но так я узнал, что художник Николай Рерих и суперагент Яков Блюмкин каким-то образом оказались героями некой единой истории.

В тот же день я связался по телефону с архивариусом МЦР и сообщил свою просьбу. Мне ответили: «Эти документы проходят сейчас опись». Голос отвечающей был полон злобы: хотя мы не были знакомы, но, казалось, человек испытывал ко мне что-то личное. Затем на том конце добавили: «Конечно, вы можете обратиться к вице-президенту центра Людмиле Васильевне Шапошниковой, но я хочу сказать вам откровенно: у вас нет никаких шансов! Вы никогда не получите этих документов!»

Выслушав такую сногсшибательную тираду, я решил обратиться за разъяснениями к руководителю пресс-бюро СВР Юрию Георгиевичу Коболадзе и сотруднику бюро Борису Николаевичу Лабусову. На словах они пообещали мне показать какие-то документы генерального консула в Урумчи Александра Ефимовича Быстрова и некие бумаги, касавшиеся Блюмкина. Дело, однако, не сдвинулось с места. Обещанного я не увидел. Но через какое-то время благодаря поддержке Общества «Россия – Индия» (в лице Александра Николаевича Сенкевича) мне удалось получить опись документов, переданных МЦР из архива СВР, а также завещание Рериха, составленное в Урумчи.

В общем перечне этих бумаг имя Блюмкина нигде не упоминалось. Почему же в СВР заявили, что «блюмкинские документы» отданы в МЦР? Как эти переданные документы, список которых у меня теперь имелся, были связаны с Яковом Блюмкиным?

Сегодня ответ на этот вопрос найден. Его добыл Евгений Матонин в беседе с Александром Стеценко, вице-президентом Международного центра Рерихов: «По данным Александра Стеценко, в Музее им. Н. К. Рериха на некоторых документах из Монголии имеется следующая надпись: “Копия. Оригинал у Я. Г. Б.”, что, безусловно, означает “Яков Григорьевич Блюмкин”. Другими словами, выполняя свои “резидентские задания” по Тибету, он собирал о нем всю возможную информацию и передавал ее в Москву»[727].

Но история с Блюмкиным только начала разворачиваться. В конце 1994 года в газете «Сегодня» вышло три моих публикации, посвященные эскападам Николая Рериха, которыми я заинтересовался, наткнувшись на стену молчания в МЦР. Однажды, придя в комнату культурной службы радио «Эхо Москвы», я застал там музыкального обозревателя Анатолия Агамирова[728].

Услышав от меня о Блюмкине и моих свежих статьях, Агамиров неожиданно сказал: «Боже мой, неужели кому-то еще интересна эта фигура?» Я ответил, что мне, и поведал Анатолию Суреновичу, с каким сопротивлением в розысках я столкнулся. Этот поворот в обычной беседе коллег, убивающих время, вдруг дал в мои руки сенсацию. К счастью, со мной был пленочный диктофон. Агамиров вдруг рассказал, что его мать Татьяна Сац[729], балерина и представительница знаменитой театральной семьи Сац, в числе своих возлюбленных числила Якова Блюмкина.

Блюмкин тогда публично находился в отношениях с другой женщиной – Татьяной Файнерман, которая даже родила ему сына. Но он продолжал ухаживать за Татьяной Сац, и, как сказал Агамиров, в его семейном архиве «есть письмо из Парижа» к ней от Блюмкина. Сац писала ему ответные письма – это мне уже подтвердил Алексей Велидов, историк спецслужб и автор той самой первой, заинтересовавшей меня статьи о Блюмкине. Он сказал, что читал письма матери Агамирова к Блюмкину в архиве КГБ СССР[730]. Видимо, они были конфискованы при аресте последнего в 1929 году.

Очень важным фактом было то, что сестрой Татьяны Сац была актриса немого кино Наталья Александровна Розенель-Луначарская – жена наркома просвещения Анатолия Луначарского. С 1922 года Татьяна проживала в их семье.

Агамиров начал свой рассказ с описания находящейся в доме в Денежном переулке, 9/5 квартиры № 1, принадлежавшей Луначарскому (который, замечу, проходит в рериховских кодовых списках как «Лорме»): «Вот вы выходите – квартира Луначарского в центре площадки пятого этажа. Сразу направо. Там нет центральной квартиры, потому что там, значит, так – вот вход в квартиру Луначарского. Вот так я стою – считайте, что здесь был вход – слева квартира, где жил Блюмкин. Справа еще одна дверь, но это не квартира – это вход для домработницы. Дело в том, что квартира Луначарского, она когда-то была построена академиком Весниным[731] для себя, она двухэтажная. Там на первом этаже почти семь комнат. И на втором – шесть. И громадный зал, из которого на второй этаж ведет винтовая лестница. И есть лестница отдельная для домработницы: поскольку [там] служебное помещение наверху. На этой же площадке три двери: две из них принадлежат квартире Луначарского и одна, если смотреть на дверь Луначарского, левее – это квартира Блюмкина. А правее просто вход для дома. Там две квартиры всего лишь»[732].

Квартира Луначарского была № 1, а квартира, в которой жил Блюмкин, была № 2.

Про свою тетку, жену наркома, Агамиров рассказывал: «Розенель – это фамилия ее первого мужа, погибшего белогвардейца, поручика Льва Альфредовича Розенеля, он был австрийский барон[733]. Он погиб в 1918 году. Поскольку он был артиллерист и одновременно летчик-наблюдатель, летал на самолете, а самолет сбили над расположением Первой конной армии Буденного. Последствия вы сами понимаете. Его привезли в Киев в виде изуродованного трупа. Розенель было 18 лет в этот момент, и она была беременна. Вышла замуж в последнем классе гимназии за Розенеля. Они были, в общем, гимназисты, примерно одногодки. <…> Наталья Александровна, которую я звал просто Наташа, когда арестовали мою мать и расстреляли моего отца – я у нее в доме воспитывался. Как-то у меня было не принято, чтобы я называл ее тетя, или Наталья Александровна, или тетя Наташа, я звал ее просто Наташа. Все это ее рассказы в основном. Она говорила, что они приехали в Москву всей семьей. Тут еще умер ее отец, мой дедушка, и она познакомилась в ложе детского театра тоже у моей родственницы Натальи Ильиничны Сац с Луначарским. Через полгода они поженились <…> в 22-м, жили на Мясницкой[734], на Кировской в коммуналке, потом в 22-м году[735] Луначарскому дали вот эту квартиру, которая сейчас квартира-музей на улице Веснина, тогда это был Денежный переулок. Но уже рядом в квартире с 1921 года жил Блюмкин. Он женат не был практически. Был очень большой дамский угодник»[736].

Всего сто метров отделяли подъезд дома, где Блюмкин жил в 1925 году, от дома № 5 по тому же Денежному переулку, где в 1918 году он совершил знаменитое убийство немецкого посла. Агамиров, кстати, рассказал, что вспоминали его родственницы об этом преступлении: «Он (Блюмкин. – Примеч. О. Ш.) сказал моей маме, что о том, что он будет стрелять в Мирбаха, абсолютно [точно] знал Ленин. Лично он с Лениным на эту тему не разговаривал. Но говорил с Дзержинским. Это то, что говорила с возмущением Розенель: что большевики, как всегда, использовали эсеров как убийц, как людей, террористически воплощающих их идеи в жизнь. Вот же что было. И Ленин абсолютно [точно] знал, и этот знаменитый ленинский приказ устный: искать и не найти! А Блюмкин убил Мирбаха – он вроде бы скрывался. А Ленин отдал приказ: искать и не найти. И его не нашли. Хотя у него была сломана или подвернута нога, он лежал в квартире рядом и его не могли найти»[737].

Осенью 1918 года Блюмкина видели в Петрограде, затем он отправился на Украину и принял участие в организации нового теракта против поддержанного немцами гетмана Скоропадского. На этот раз безрезультатно. После вступления в Киев частей Красной армии и установления в городе власти Советов Блюмкин явился с «повинной» к своему старому знакомому, начальнику местной ЧК Мартину Лацису. Не прошло и нескольких месяцев, как Президиум ВЦИК принял решение об амнистии Блюмкина, тот по рекомендации Феликса Дзержинского вступил в РКП(б), и не через первичную партийную организацию, как полагалось, а прямо через Орготдел ЦК.

Важным моментом карьеры Блюмкина стало его знакомство с создателем Красной армии председателем Реввоенсовета республики Львом Троцким. Он даже работает в секретариате Наркомвоенмора, готовит один из томов его трехтомного издания и организует выставку «Пять лет Красной армии», славящую Льва Давыдовича. В это время Троцкий становится для Блюмкина иконой.

Однако жизнь Блюмкина была наполнена не только политикой: он бонвиван, жадный до амурных похождений. И одна из его возлюбленных – свояченица наркома. Вот что поясняет Агамиров: «В 1922 году, к концу 1922 года, Блюмкин посватался к моей маме. Поскольку моя мама была золовкой Луначарского, Луначарский категорически запретил ей разговаривать даже про это. Причем, конечно, она, естественно, этому запрету не последовала. Но замуж? Просто Луначарский сказал: “Хорошо, я тебя предупреждаю: этот человек очень плохо кончит, это авантюрист и убийца…” Я не уверен, что у Анатолия Васильевича так уж чисты были руки, хотя сам он на гашетку не нажимал, это я знаю…»[738] «Дело все в том, что потом отношения Луначарского и Блюмкина регулировал, насколько я понимаю, Менжинский. И он очень предупреждал Луначарского, чтобы он Блюмкина не пускал на порог. Причем еще Блюм кин не был в опале. Наоборот, он был агентом и все было тип-топ, как говорится. Но Менжинский после Дзержинского возглавил данную прелестную организацию и всем говорил, что этот человек плохо кончит»[739].

При всем при этом именно Блюмкин и стал кандидатурой Чичерина на роль комиссара в экспедиции Барченко. Почему? Потому что Блюмкин обучался на Восточном отделении Академии Штаба РККА, где проявились его фантастические способности к языкам. А также ранее, в 1920 году, был откомандирован наркомом иностранных дел в Иран, где был главным организатором социалистической революции, которая привела к существованию в 1920–1921 годах Гилянской Советской Социалистической Республики. То есть Восток был для него полигоном не новым.

В мемуарах писательницы Маргариты Ямщиковой (1872–1959), публиковавшейся под псевдонимом «Ал. Алтаев», история масонских предпочтений Бокия впервые напрямую связывается с экспедицией в Тибет. А еще, как это ни удивительно, – с созданием среди буддистских монахов масонского ордена.

Вот что вспоминала Ямщикова о словах, сказанных Бокием в адрес Блюмкина: «Вы все знаете, как тщательно и долго ГПУ готовило Блюмкина к этой миссии. Мы всячески прощупывали его, взвешивали, экзаменовали и нашли, что лучше не сыскать персонажа для обработки лам масонской мудростью. И Блюмкин охотно изучал все эти тайны, проникаясь масонской философией, а что касается языка, то он мог бы преподавать его в Институте восточных языков. Он был подкован в совершенстве для этой поездки»[740].

Ямщикова датирует эту характеристику Блюмкина 1929 годом, однако в этом можно с полным основанием усомниться. Ведь благодаря Шишелову мы знаем, что идея экспедиции в Шамбалу, предложенная Барченко, относится к 1925 году, как, впрочем, и участие в ней Блюмкина. Значит, и слова Бокия должны были прозвучать именно тогда.

Но вернемся к судьбе экспедиции в Шамбалу. Если правда, что далее сообщал Шишелов вдове Барченко (а лгать ему не было смысла), то именно личный конфликт руководителя экспедиции Барченко и ее комиссара Блюмкина затем привел к парализации этого проекта.

Барченко и Блюмкин были совершенно разными людьми. До сих пор мистик общался с уравновешенными и образованными, как Бокий и Гоппиус, чекистами, работал в пусть и закрытом, но научном учреждении, а теперь он должен найти общий язык с чекистским вельможей, человеком, одержимым своей исторической миссией, психопатом и драчуном. Именно это и погубило проект. К середине августа 1925 года затея Барченко была отменена, не начавшись. У меня нет точных данных, что же именно случилось, известно лишь, что на допросе Александр Васильевич сообщал, что экспедиция была отменена в самый последний момент, а в ее провале он обвинял исключительно наркома Чичерина. Тем не менее сама карьера экстрасенса и мистика на этом не закончилась. Он стал сотрудником той самой Химической лаборатории, а в сущности, получил от Спецотдела финансирование на проведение экстраординарных опытов, связанных с паранормальными способностями человека, и на локальные экспедиции по территории СССР.

Однако сверим даты: этот конфликт случился именно в тот момент, когда находившийся в Кашмире Рерих через «племянника» Шибаева и «тетю Аню» из Гилгита уже спешил связаться с Чичериным и послать важные фотографии. Возможно, нарком решил-таки ответить старому университетскому другу Николаю – и его экспедиция, которая была уже в разгаре, показалась Чичерину более надежным проектом и источником информации?

Записка А. В. Барченко. Из архива О. Петровой-Пригожиной. Извлечение из письма А. В. Барченко к А. Н. Петрову от 31/III/34. Л. 0. Публикуется впервые

Глава 17. Два ламы

Само слово «Кашмир» рождает тысячи романтических образов, но дорога от Шринарага до Леха, по которой проложила свой путь на восток экспедиция Рериха, выглядит ярче любых фантазий – она одна из самых живописных на планете. Тут за каждым поворотом вздымаются горные пики с древними монастырями на вершинах, разворачиваются эпические панорамы долин и идолы тысячелетий смотрят в синие небеса Северных Гималаев.

Места, овеянные легендами индуизма, одновременно являются прибежищем буддийского учения. И суеверий. Тут по-прежнему живут колдуны и астрологи, знахари и ведьмы. Средневековье Восточного Кашмира напоминает о себе живыми обычаями, приметами, ежегодными пророчествами оракулов чтимых монастырей. Опасаясь привидений, здесь в домах закрашивают красной охрой углы и щели жилищ. Тут и сейчас верят, что водруженные над входом в жилище черепа баранов, собак и человека отгоняют призраков, что копья, сложенные на крыше, пугают злых духов. А всем нам угрожают двадцать четыре опасности от ста тысяч свирепых демонов и тибетских живых мертвецов – ролангов. Духи везде, духи во всем, весь мир пронизан невидимыми злобными существами, которые властвуют над эпическими просторами Ладакха. Поэтому назвать полностью идиллическим рериховское путешествие по Кашмирской трассе нельзя.

Разрешение на проезд из Северной Индии в Китай дал британский резидент в Кашмире Джон Барри Вуд (1870–1933). Его структура внимательно следила за всеми важными пунктами на севере колонии. В подчинении Вуда находился политический агент в Гилгите – майор Лоример, и консул в Кашгаре (Западный Китай) – майор Гиллан, исполнявший роль чиновника по китайским делам при кашмирском резиденте.

Девятого августа на Лехской международной трассе у местечка Тангмар на рериховский караван напали. Группой неизвестных, вооруженных монтировкой, руководил шофер кашмирского резидента Вуда. Рерих узнал его. В своем дневнике художник сделал запись: «Можно забыть нападение вооруженных провокаторов на наш караван с целью задержать нас. Пришлось шесть часов пробыть с поднятым револьвером. А в довершение всего полиция составила от нашего имени телеграмму, что мы ошиблись и нападения не было. Кто же тогда ранил семь наших слуг?»[741] Часть караванщиков получила серьезные ранения, хотя атаку удалось отразить без стрельбы. Но напряжение на следующий день сохранялось, и оружие уже с утра было вынуто из специальных ящиков.

Кашмирский резидент вновь напомнил о себе в пункте Балтит. Там на стоянку экспедиции явился местный полицейский, утверждавший, что люди из каравана уничтожили санитарный пост и оскорбили врача. Никаких свидетелей этого инцидента не предъявили. Полицейский сослался на сторожа почты, но тот при расспросах не подтвердил свои показания.

Провокации Вуда не имели тяжелых последствий, целью их, видимо, было просто все время напоминать Рериху – в Кашмире и Ладакхе за ними будут наблюдать пристально, в покое не оставят. В те дни художник отправил телеграмму на имя вице-короля Британской Индии, где сообщал о провокациях и просил оградить от них экспедицию. Глава колониальной администрации связался с Вудом и предложил провести служебное расследование. Кашмирский резидент ответил начальнику немногословной телеграммой, в которой указывал, что к случившемуся не стоит относиться серьезно.

Юрий Рерих в своей книге так описывает один из участков маршрута: «Дорога из Кангана в Балтал, проходящая у подножия Зоджийского перевала, описывалась часто, и я ограничусь только некоторыми замечаниями. Лехская международная трасса, ставшая доступной для караванов после 1891 года, находится под контролем кашмирского правительства»[742]. Этот маленький отрывок можно небрежно пробежать глазами, если не знать, что на самом деле упоминаемый тут Зоджи – это Саджа или Саджу. Тот самый перевал, куда стремился попасть и Александр Барченко, предполагая, что именно тут и находится метрополия восточных братств. Его воображение поместило сюда один из эпицентров оккультного планетарного влияния. Удивительное совпадение: по нереализованному маршруту Барченко, отмененному в Москве буквально месяц назад, теперь идут другие люди. Хотя и с ровно теми же целями.

На пути пилигримов в Шамбалу неизбежно должен был встретиться монастырь Спитуг. Там находится древний трон, созданный когда-то для одного из Далай-лам, а мы ведь помним, что среди реинкарнаций Рериха был Далай-лама V. В чревовещаниях Елены Ивановны эта почитаемая буддийская обитель становится лидером среди пророчеств. Там ожидалось появление одного из особых лам. Вот что сообщали духи, предлагавшие раздавать записки с пророчествами о наступлении времени Шамбалы и его царя Ригден Джапо: «Уявите поездки за ламой, через него лучше раздавать пророчества. <…> Да можно дать сто (штук пророчеств. – О. Ш.) в Спитуг»[743].

Голоса в голове «пифии» ежедневно подогревали желание посетить святыню.

«Удумаю, как почтить Майтрейю здесь. Можно, когда повидаете настоятеля Spitug’а, удумать, как лучше ознаменовать эту службу»[744].

Николай Рерих сообщает: «В приходе монастыря Спитуг в Лехе в специальном отсеке стоит великое изображение Дуккар, Матери Мира, с бесчисленными глазами всеведения и со стрелой справедливости. Справа от нее стоит Майтрейя – Грядущий. Слева от нее – многорукий образ Авалокитешвары, этого конклава Братства Великой Коммуны»[745].

Рерих занялся и поисками гималайских следов Христа. В столице Кашмира Шринагаре действительно имелась, да и сейчас есть, гробница Роза-бал, связанная с легендами об Иисусе. Утверждалось, что в ней похоронен известный еврейский святой Юз Асаф, который на самом деле якобы не кто иной, как Иисус из Назарета, выживший после Распятия, уехавший на Восток и скончавшийся стариком. Главным распространителем этих легенд был глава мусульманской секты ахмадия Мирза Гулам Ахмад (1835–1908).

Диковинная гробница оказалась для Рериха весьма интригующим местом. Он действительно направлялся на поиски подробностей о гималайской жизни Христа, известных из рукописи, виденной Нотовичем в буддийском монастыре (а также на поиски самой рукописи). Однако та, первая версия гласила, что Иисус жил в Гималаях в молодости, до начала проповедей, возвращения в Иерусалим и Страстей. Лидер же секты ахмадиев говорил совершенно о другом периоде (попутно отвергая постулат христианской веры о Распятии и Воскрешении Христовом).

Мусульмане-ахмадии продолжают верить в эту легенду. В 1978 году третий халиф ахмадийского движения Мирза Насир Ахмад на весьма странной Международной конференции на тему «Избавление Иисуса от креста» в лондонском Институте Содружества рассказывал о верованиях своей паствы в переезд спасшегося Иисуса на Восток. А в 2010 году индийские власти закрыли доступ к скандальному мавзолею, опасаясь, что он может стать причиной столкновений. Статья об этом под названием «Расхитительница гробниц: Иисус похоронен в Шринагаре» была напечатана 8 мая 2010 года в самой тиражной индийской газете The Timеs of India. Причина закрытия гробницы была в высшей степени оригинальна: американская писательница Сюзанн Олссон попыталась захватить могилу, чтобы раскопать ее. Женщина утверждала[746], что она является потомком Иисуса в пятьдесят девятом колене и должна провести генетический анализ останков. Ее выводы о своем высоком происхождении базировались на книге Лоуренса Гардиана «Родословная святого Грааля»[747] – одном из источников вдохновения «Кода Да Винчи» Дэна Брауна.

Николай Рерих, как и автор упомянутого бестселлера, вполне рационально использовал расхожие мифы массовой культуры. Но странны некоторые цели, на которые он их применял. Например, в дневнике, отправленном в Наркомат иностранных дел СССР, художник посчитал важным сообщить об этой оригинальной гималайской легенде.

Он писал: «Разительные сообщения приходят в последний час. Так мы узнали о подлинности рукописи о Христе. В Hemis[748] лежит древний тибетский перевод с манускрипта, написанного на Pali[749], находящегося в известном монастыре недалеко от Лхасы. Наконец узнали преемственность очевидцев. Сказки о подделке разрушены. Есть особый смысл в том, чтобы рукопись сохранно лежала в Hemis (или Hemsi). Есть особый смысл и значение в том, что ламы так тщательно скрывают ее. Этой рукописи уместно лежать в Leh, где была проповедь Иисуса об общине мира, еще до проповеди в Палестине. Важно лишь знать содержание этого документа. Ведь рассказанная в нем проповедь об общине, о значении женщины и все указания на буддизм так поразительно нам современны»[750].

Вот в каких высоких эмпиреях парил Николай Константинович, обдумывая свой дальнейший путь в Центральную Азию.

Среди рериховских живописных работ этого периода, посвященных в массе своей либо горным пейзажам, либо мифам восточных народов и легендам теософов, имеются нехарактерные для Николая Константиновича – и тем для нас особенно интересные – портреты. Современный исследователь творчества художника Евгений Маточкин (1942–2013) пишет: «Есть у Рериха и портреты вполне земных и реальных людей. Это “Лама” (1941) и “Молодой лама” (1945). Два загадочных образа с опущенным взглядом и еле уловимой улыбкой»[751]. Монах-старик и монах-юноша. Согласимся с автором этих строк – образы и впрямь загадочные! Очевидно, что это диптих. Он должен был украшать стену в семейном бунгало и имел какое-то важное для Рерихов значение.

В сагах об Индиане супергерою на помощь часто приходят неожиданные друзья, которые облегчают ему путь к заветным сокровищам. Они обладают бесценными качествами, спасительным чутьем и – самое важное – устремлены к победе. «Волшебными помощниками» Рериха действительно стали два ламы. О полевой канцелярии, сформировавшейся вокруг художника, впервые упомянул доктор Рябинин: «…мне приходилось читать в газетах какие-то странные сообщения о штате индусских секретарей, его сопровождающих…»[752]

Так уж было предопределено (или, как любила говорить Елена Ивановна, указано), что в истории рериховской экспедиции два ламы сыграли важную роль на отрезке пути Лех – Урумчи. Поэтому и впрямь интересно: кем же были эти пришельцы, в Малом Тибете явившиеся в экспедиционный лагерь и ставшие членами исследовательского каравана, уходящего в Синьцзян? Особенно если учесть непростой маршрут рериховской группы по запрещенному англичанами Гилгитскому пути до Нанга-Парбата. Возможно, и на отрезке маршрута Кашмир – Западный Китай нас ожидает нечто необычное?

По книге «Алтай – Гималаи» трудно понять, что речь в этом беллетризованном дневнике экспедиции идет именно о тех самых «двух ламах». Да Рерих и не обременяет себя разъяснениями. Мы находим подсказки и проговорки в других местах, а часто даже уже в других книгах Рериха, так или иначе касающихся экспедиции в Кашмир – Китай – Монголию – Тибет. В 1970–80-е годы в книгах художника, выходивших в СССР, а также в книгах о нем других авторов эти неизвестные именовались как «молодой лама» и «старый лама».

В связи с недавней оцифровкой рериховского архива и появлением документа DE-007[753] наступил момент их формального опознания. Бланки от 15 июня 1926 года, заверенные печатями Московского административного отдела рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, утверждают, что «гр. Рериху с семьей» и двум иностранцам, едущим в Америку по транзитной визе, разрешено временное пребывание в Москве на срок четырнадцать дней (до 29 июня 1926 года) без права выезда в другие города Союза ССР. Оттуда же можем извлечь их скупые анкетные данные – это некто Ромзана[754] Кошаль и некто просто Лобзан, без фамилии. Наверное, те, кто выписывал этот документ в советской канцелярии, получили соответствующие указания сверху и их вопросы были исчерпаны. Однако у обычных людей в таких ситуациях вопросы только возникают.

«Два ламы» были весьма важны для рериховского маршрута. Ведь он, учитывая все политические опасности, требовал самых невероятных сопровождающих, знающих местность, нравы, религиозные особенности народов. И, видимо, азы рукопашного боя, тем более что путь каравана лежал в том числе и в Шамбалу.

Можно удивляться прозорливости гималайских махатм, которые еще 21 ноября 1924 года в Дарджилинге объявили на спиритическом сеансе устами «пифии»: «Лама ждет вас в Малом Тибете»[755]. Во время стоянки в Кашмире в местечке Гагрибал 5 мая 1925 года беспокойство махатм по поводу поездки в Китай напрямую связывается с появлением буддийского монаха, о чем голоса говорят «пифии»: «Заметьте ламу в Ладакхе»[756].

А 27 мая махатмы начинают передавать инструкцию уже детально: «Учитель решил назначить вам помощь от Шамбалы. Учитель думает, что надо увеличить состав ваших сотрудников. Учитель чует, надо Учение распространить в России. Учитель указывает, что надо быть осторожными на пути. Учитель находит необходимым хорошо поместить Мое Учение. Учитель руки врага держит. Учитель думает справедливо ручаться за удачу. Учитель чистое место видит в Хотане[757]. Учитель находит полезным вести указанного ламу в Москву»[758].

Поразительно! О грядущей поездке в Москву еще никто не знает ни в Музее Рериха в Нью-Йорке, ни в британской администрации Кашмира, ни даже в столице СССР. Но гималайские мудрецы уже наметили этот пункт в своей дорожной карте и приказывают увезти туда анонимного буддийского монаха, героя многих подробных чревовещаний!

И вот в пункте Нурла во время путешествия в Лех, где караван будет формироваться, голос махатм сообщает подробности встречи с ламой. Голос увязывает это свидание с посещением монастыря Хемис, того, где, по сообщению Нотовича, в библиотеке находится рукопись о гималайских странствиях Иисуса Христа.

Вот часть этого сенсационного потустороннего диалога: «Можно Hemis посетить до Леха. Дом, конечно, частный. – Дать пророчество в Hemi(s)? – Вам сказал, как нужно. Можно найти ламу»[759].

В потусторонней канцелярии, видимо, не все шло благополучно, так как 25 августа загробные голоса переносят встречу из Хемиса в другой монастырь на пути в Лех. И, кроме того, именно с этого момента становится ясным, что в Москву поедут уже два ламы! Вот что говорят махатмы: «Более опасно найти ламу в Лехе, но необходимо найти двух. Могут выйти раньше вас и присоединиться в последнем монастыре. Для Москвы это необходимо»[760].

Пророчество дается за день до вступления экспедиции в Лех. Двадцать девятого августа в столице Ладакха махатма властно требует: «Найдите ламу»[761].

Экспедиция находилась в столице Ладакха с 26 августа по 19 сентября 1925 года[762]. Между этими числами два загадочных ламы к ней наконец и присоединились.

Раскрытие тайны двух этих персон является одним из принципиальных моментов данной книги. Первый прорыв на пути к их идентификации произошел в 1972 году. Тогда в июльском номере журнала Soviet Land, выходившем на английском языке, была опубликована статья Леонида Митрохина (1934–2002), на тот момент – бывшего заместителя заведующего бюро Агентства печати и новостей в Дели. В качестве иллюстрации была опубликована фотография рериховского экспедиционного паспорта, выданного в Западном Китае. На нем в виде склейки присутствовали пять фронтальных фотопортретов: Николай, Елена и Юрий Рерихи, а также двое неизвестных.

Двадцать два года спустя после этой публикации Митрохин рассказал мне, что этот документ на время ему давала Ираида Богданова (1914–2004), экономка и наследница покойного Юрия Рериха, сопровождавшая семью в путешествии в Тибет.

И вот зимой 1994 года я захожу в первый подъезд дома № 62 по Ленинскому проспекту. Через несколько минут в квартире № 35 меня принимают Ираида Богданова и ее муж Виктор Васильчик (1942–2012). О нем мне накануне рассказывал Илья Глазунов, как о своем ученике, с которым они рассорились, и выразивший свое негативное мнение по поводу его человеческих качеств.

Дом № 62 по Ленинскому проспекту украшен мемориальной доской, сообщавшей, что здесь жил и в 1960 году скончался Юрий Рерих. Казалось, тут должна быть и его мемориальная квартира. Однако «мемориальным» это обиталище можно было бы назвать лишь условно.

Я помню, что в квартире ощущалась «готическая» атмосфера. Меня привели в спальню. В ней стояла кровать Юрия Рериха. Она была покрыта венозным темно-малиновым бархатом. Поверх него лежала слегка примятая простыня. Выглядело это так, как будто Юрий Николаевич скончался тут всего час назад и его тело только что увезла карета скорой помощи. Я помню, как Богданова и Васильчик уселись по обе стороны кровати и стали держать долгую паузу. На их лицах было написано: «Это здесь». Они предполагали, что я буду писать материал к тридцать пятой годовщине смерти Юрия Рериха – известного советского востоковеда.

Но, когда я завел разговор о том, ради чего пришел, – про снимок из Soviet Land, Богданова упомянула особенность паспорта, к которому была прикреплена фотография: по ее словам, это был «документ в человеческий рост». Николай Рерих дважды упоминал о таком не совсем обычном документе, выданном китайским генерал-губернатором Синьцзяна Ян Цзэнсином.

Вот запись из книги-дневника «Алтай – Гималаи» от 14 мая 1926 года: «Дали паспорт до Пекина, длиной в мой рост». Или запись от 27 мая: «Трехаршинный паспорт и печати генерал-губернатора мало помогли».

Тогда я уже был абсолютно уверен, что один из неизвестных, «молодой лама», – это Яков Блюмкин, являвшийся предметом моего особенного интереса. Я хотел разглядеть и «старого ламу», чтобы понять: а это кто? Я просто желал взглянуть на оригинал фотографии в паспорте. Вместо этого Васильчик погрузился в туманные размышления о рецептах успешного сельского хозяйства и общинного опыта израильских кибуцев, который, несомненно, одобрили бы Николай Рерих и его друзья, советские агрономы. Ираида держалась иначе. Она рассказывала мне о жизни с Рерихами в долине Кулу. А на мой вопрос о том, следила ли за ними британская разведка, ответила с улыбкой: «Да что они там могли найти, эти англичане. Они были настоящие олухи».

Все мои вопросы остались без ответа.

Я уходил из этой мертвенной квартиры с тяжелыми ощущениями и мрачными предчувствиями. Они меня не обманули – квартира стала местом преступления. В 2008 году (Ираида к этому моменту уже скончалась), ночью, по двенадцатиметровой лестнице, приставленной к окну, сюда залезли двое грабителей. Пробравшись в помещение, люди в масках напали на спящего Васильчика, несколько раз сильно ударили его по голове и в область живота, после чего связали. Тогда из квартиры вынесли картины Рериха «Сергий Строитель», «Бум-Эрдени», «Тень учителя», «Весть Шамбалы», а также икону «Будда Майтрейя».

Виктор Васильчик тогда выжил. Он скончался в 2012 году там же, в одиночестве, и его мертвое тело пролежало в закрытой квартире больше месяца. Процедура составления посмертной описи имущества, если и была тогда сделана, никак не зафиксировала той важной фотографии с ламами. Где теперь этот снимок и тот китайский паспорт, к которому он относился, увы – неясно.

Поэтому после 2012 года та старая публикация в Soviet Land стала особенно ценной, превратившись в единственный источник. И в величайшую подсказку, которая буквально сводила меня с ума.

Несмотря на публикацию в журнале Soviet Land экспедиционного паспорта, который давал ключ к установлению личности участников рериховского каравана, долгое время было неясно, как и где этот ключ может быть применен. Но эта преграда была устранена, когда Музей Рериха в Нью-Йорке выложил на своей странице часть экспедиционных фотографий, на которых присутствуют оба загадочных спутника Рерихов! Эти два ламы – поистине важные фигуры не только в судьбе семьи мистиков, но и в большой игре спецслужб на Востоке.

Долгое время я считал «молодого ламу», европеоида в белой рубашке с галстуком с экспедиционного паспорта, который в документах экспедиции проходит как «Рамзана Кошаль», знаменитым сотрудником ОГПУ Яковом Блюмкиным. Признаю, я находился в плену у своего убеждения и мне было очень трудно от него отказаться. Однако проведенная специально для этой книги криминалистическая экспертиза фотографий опровергла это предположение, позволив точно установить, что все-таки это не он.

Да, Блюмкин имел отношение к экспедиции – и документально подтверждено, что Яков Григорьевич и в этой истории был важной фигурой. Будучи резидентом ОГПУ в столице Монголии, с октября 1926 года по ноябрь 1927-го, весь срок командировки, он различными средствами осуществлял прямую поддержку каравана Рериха, активно общался с художником и членами его команды (о чем будет рассказано далее). Но в ранней индийской и западно-китайской частях маршрута Блюмкин караван не сопровождал и помощи ему не оказывал. По крайней мере он здесь не заметен.

Кто же тогда тот самый молодой человек, «тибетец Рамзана»? Вспомним, что писал о незнакомце Юрий Рерих: «Во время стоянки в Лехе мы познакомились с сыном ладакхского аксакала из Лхасы, очень проницательным молодым человеком, прибывшим в город на лето. Он привез с собой плитку чая, тибетскую одежду-пуру, ламаистские сапоги, сшитые в Дрепунге, и другие тибетские культовые предметы. Ему принадлежало несколько тибетских ксилографий, среди которых особенно привлекало жизнеописание, или нам-тхар, Джецзюна Миларепы[763], великого тибетского святого отшельника и поэта XI века»[764].

А вот что сообщает о нем Николай Рерих: «Ему 18 лет; из него может выйти полезный человек. Отец его мусульманин, мать – буддистка. По каким-то приметам ламы признали его перевоплощением умершего настоятеля монастыря, но отец, как ярый мусульманин, помешал его монастырской карьере»[765].

Выходит, Рамзана был юн. И при этом, учитывая историю про «сына мусульманина и тибетки из Ладакха», должен был знать персидский-дари и тибетский языки. Он должен был обладать знанием горных ущелий Гиндукуша и Каракорума или же дружить с исмаилитами, которые этими ущельями ходили и могли его провести. «Молодой лама» есть на фотографиях в книгах Юрия Рериха «Trails to Inmost Asia» (London, 1931) и в «Sur les Pistes de l’Asie Centrale» (Paris, 1933).

Имя этого человека я впервые услышал от ученой-иранистки, писательницы и библиографа Софьи Давыдовны Милибанд (1922–2017), когда в 1995 году пришел в Институт востоковедения РАН. В научном кабинете Юрия Рериха у нас состоялся обстоятельный разговор, касавшийся самых разных персоналий, всплывших в процессе моего поиска. К тому времени уже вышла моя статья с фотографиями из экспедиционного паспорта. В какой-то момент разговора Софья Давыдовна сказала: «Я знаю кого вы ищете! Вы что-то слышали об Азизе Ниалло? Он же Андрей Станишевский. Мне кажется, он именно тот, кто вам и нужен».

Фраза звучала загадочно. Имя было для меня новым. И я не поверил Мелибанд! А зря. Теперь ее слова выглядят как один из мистических поворотов рериховского детектива. Действительно Андрей Владимирович Станишевский (1904–1993), он же Азиз Ниалло, был одной из самых ярких фигур в Большой игре на Востоке.

В 1925 году ему минул двадцать один год. Рамзане, по словам Рериха, было восемнадцать – не столь уж большая разница для легенды.

Несмотря на юный возраст, Станишевский уже отучился два года в Институте внешних сношений в Киеве по разряду Среднего Востока, был знатоком персидского языка и его диалектов. Возможно, знал и тибетский, так как Тибет точно входил в сферу его интересов. В советскую Среднюю Азию Станишевский попал по линии РККА в 1922 году. «По решению Реввоенсовета Киевского военного округа группа командиров разных специальностей была направлена в Туркестан. В этой группе были Ардабьев и Станишевский»[766].

Оказавшись на Памире, Станишевский интенсивно общался с членами секты исмаилитов. А в «Библиографическом словаре отечественных востоковедов» Мелибанд указала, что с 1924 по 1933 год Станишевский был и сотрудником ОГПУ[767].

Фамилия «Кошаль», которую носит «молодой лама», образована от названия перевала Кашал-Аяк («Гора нависающих льдов») на дороге к Памирскому погранотряду, с которым Станишевский был связан с первого своего появления на Памире, а затем уже и всю жизнь. Главным врагом Станишевского, замечу, с момента его приезда на Памир выступал уже знакомый нам английский разведчик Бейли.

Происхождение же восточного псевдонима объясняет писатель и архивист Айдын Гударзи Наджафов: «Азиз Ниалло – арабское имя Азиз значит “тот, которым дорожат”, а Ниалло на фарси – “не бог”. Псевдоним достаточно универсальный, но не всегда комфортный в среде ревниво относящихся друг к другу тюркоязычных суннитов и фарсоязычных шиитов-иранцев или афганских и таджикских исмаилитов Памира»[768].

Некоторую трудность при внешней идентификации составляло то, что на сегодняшний момент имелись фотографии Станишевского пре имущество позднего времени, когда он уже носил длинную бороду. А «Кошаль» на фото с паспорта и экспедиционных снимках бороды не имеет. Однако в документальном фильме «Истоки» (1985) таджикского режиссера Давлата Худоназарова показана и фотография Андрея Станишевского – безбородого, в военной форме. Даже одного взгляда достаточно, чтобы сказать: это один и тот же человек. Научная криминалистическая экспертиза полностью подтвердила мое подозрение и пророческие слова Мелибанд. Теперь вот озадачен: знала ли она правду, или это была ее интуиция?

Со второй фигурой из паспорта история выглядела посложнее: это был пожилой человек, уж точно монголоид. На фото он одет в халат дэли, традиционный для тибетцев, монголов и калмыков.

С этой идентификации началось разгадывание наиболее трудных рериховских ребусов. «Старый лама» преподнес феноменальные сюрпризы!

Как в итоге оказалось, в отличие от «молодого ламы», второй загадочный спутник обладал целым набором разных личностей, или, точнее, личин: некоторые из них были проходными, как «пастух-алтаец» или «китайский караванщик», другие, как «Гэгэн Лобсан», обладали собственной судьбой, которые оказывались для этого таинственного человека важными «укрытиями» в сложных ситуациях.

Но в начале моего поиска подходящей кандидатуры на определенную личность указали не фотографии, а строки из книг самого Рериха и записи из дневника советского консула в Урумчи Александра Быстрова-Запольского.

Что же было точно известно о «старом ламе»?

Национальность. На страницах книги «Сердце Азии» Рерих называет его калмыком. Глава экспедиции сообщает: «Перед Зайсаном наш калмыцкий лама указывает на юго-восток, где серебрится снегами хребет: “Вот там священная наша гора Саур…”»[769]

Конечно, эпитет «калмыцкий» мог относиться к первому, «молодому ламе». Однако этот же эпизод, но уже из другой книги – «Алтай – Гималаи», звучит так: «Сегодня видна святыня калмыцкая – гора Сабур, или, вернее, Саур. “Лобков”[770] оказался совсем уж не так плох, как о нем говорили. Ламу и Рамзану устроили на верхней палубе»[771]. То есть Рерих различает обоих «лам». В других рассказах о них тоже можно заметить, что юношу Рерих предпочитает именовать по личному имени, а старика – по титулу.

Имя. Рерих упоминает личное имя этого калмыцкого «ламы»: «В дальнейшем пути с нами шел <…> калмыцкий лама Лобсанг»[772]. В транзитных советских документах, полученных в Москве в июне 1926 года, он – «Лобзан»[773], это вариация тибетского имени по-монгольски.

Филолог из Калмыкии Евгений Бембеев так объяснил мне разность в написании имени Лобсан: «Лоб санг» – переводится как «хороший ум». Дело в том, что в тибетском несколько диалектов, а письменность наддиалектная. И разные люди читают одно и то же слово по-разному. Поэтому и в монгольских языках оно звучит по-разному в вариациях Лувсан, Лобзан, Ловсан, Лобзанг. «Б» и «В» в письменном чередуются. В конце монгольских и ойратских текстов писалась буква, которая на русский транслитерируется как «нг», вот поэтому есть варианты Лубсан и Лубсанг и другие».

Статус. Вот что о странном втором «ламе» сообщает нам консул Быстров-Запольский: «Сын Рериха знает тибетский и монгольский язык. С ним приехал из Тибета[774] лама, говорящий по-русски и заявляющий, что он ученик Агвана Доржиева, и еще приехал 18-летний тибетец»[775].

Это очень интересно! Еще небольшая кроха информации из записей Рериха: «Приходит монгольский лама и с ним новая волна вестей.

В Лхасе ждут наш приезд. В монастырях толкуют о пророчествах. Отличный лама, уже побывал от Урги до Цейлона…»[776] Хотя в этом отрывке Рерих именует его «монгольским ламой», но это все тот же калмык Лобсанг. Только теперь нам известна география его поистине фантастических путешествий.

Возраст. Благодаря поисковой деятельности настоящих рериховских подвижников мы можем установить и его приблизительный возраст. Вот что записал о нем в 1974 году исследователь из Барнаула Леопольд Цесюлевич со слов жительницы Алтая Агафьи Зубакиной, видевшей «старого ламу»: «По-русски плохо говорил, лет пятьдесят ему было»[777].

Подведем итог: у крупного бурятского буддистского деятеля Агвана Доржиева, который неоднократно встречался нам на этих страницах, известен лишь один-единственный ученик калмыцкой национальности, которому в те годы было за пятьдесят лет и который действительно бывал и на Цейлоне. Тот, кого мы ищем, писал: «По поручению хамбо Доржиева был три раза в Тибете (священном городе Лхаса для всех буддистов). В одном из своих путешествий был в Калькутте задержан англичанами в плену 5 ½ месяцев и выпущен обратно через Цейлон»[778].

Этого человека звали Овше Мучкинович Норзунов (1873–1938)[779].

Норзунов был сыном калмыцкого дзайсанга (то есть князя) Ики Дербеда из Ставропольской губернии. Поскольку он родился в 1873 году, в 1925-м ему было как раз пятьдесят два. Норзунов имел большой опыт путешествий в Тибет, он сопровождал Агвана Доржиева в Лхасу в 1898–1899 годах. Историки знают его хорошо благодаря тому, что Норзунов умел обращаться с портативными фотокамерами The Self Worker парижской фирмы «Пипон». С помощью такой модели он тайно фотографировал Тибет и Лхасу.

В своей автобиографии Норзунов пишет: «Я первый из русских путешественников, который смог достать фотографическую съемку священного города Лхаса для Русского географического общества / под личный страх/»[780].

Русское географическое общество в 1901 году за эти качественные снимки наградило Норзунова большой серебряной медалью отдела этнографии[781].

Его фотографии впервые появились в «Известиях РГО» за 1903 год – как приложение к статье Гомбожаба Цыбикова «Лхаса и главнейшие монастыри Тибета в фотографиях»[782].

Снимки Норзунова имели ценность и как разведданные, и императорская еще разведка не могла пренебречь личностью их автора. Таким образом, Овше Мучкинович имел большой опыт конспиративной работы на Востоке. И к 1925 году он составлял почти тридцать лет.

Норзунов, как видно из описаний его дореволюционных экспедиций, действительно бывал и в Урге (Улан-Баторе), и в столице Цейлона Коломбо – еще во время своего путешествия 1901 года. И в монастыре Гум, о чем говорилось в главе 10. Более того, когда-то в Лхасе Норзунов был представлен самому Далай-ламе и даже получил от него церемониальный ковер из тигровой шкуры, на котором ему позволялось сидеть в присутствии главы Тибета – это была особая честь и знак высокой благосклонности монарха. Известен он был и сопернику Далай-ламы, Панчен-ламе. «Я провел два дня в Таши-Лумпо, и мне посчастливилось быть представленным Панчен-богдо-гэгэну (Панчен-ринпоче)»[783], – записывал Норзунов в своем дореволюционном дневнике.

Известность, приобретенная еще до революции, объясняла дальнейшие путешествия Норзунова под чужим именем и склонность к многочисленным изменениям личности.

За очевидные заслуги калмык получил звание чиновника по делам Тибета при императорском министерстве иностранных дел. В 1911 году Норзунов был поставлен Доржиевым наблюдать за строительством буддийского храма в Петербурге. Так что с Рерихом, создавшим витражи для этой кумирни, он неизбежно был знаком еще с дореволюционных времен.

Норзунов, конечно, не мог сам по себе, совершенно случайно, встретить семью Рерихов в Лехе. Ведь он должен был бы находиться в своей родной Калмыкии.

«Как глубоко проникающа эта организация лам!»[784] – восклицает Рерих на страницах «Алтая – Гималаев», отмечая его приход.

А вот что писала о событиях в жизни Норзунова калмыцкая исследовательница Галина Доржиева: «В докладной записке сотрудников ОКО ОГПУ Т. Тениса, Ш. Илистанова, В. Далингера о ходе подготовки к проведению съезда калмыцкого духовенства и мирян говорилось о том, что завербованы осведомители <…> В четырех хурулах уже имеются шесть осведомителей, в том числе был завербован и Овше Норзунов»[785].

Исследовательница ссылается на архив ФСБ по Республике Калмыкия[786]. Наверное, слово «завербован» применительно к этому событию неточно: скорее всего, Норзунов дал подписку о сотрудничестве и неразглашении. Сегодня, как говорят, существуют и нерассекреченные мемуары Норзунова «Почему я перешел на сторону большевиков».

Едва зародились мои подозрения относительно подлинной личности «старого ламы», я предпринял поиски фотографий для сравнения паспортного китайского образца со снимками членов экспедиционной группы Рериха из Музея Рериха в Нью-Йорке. На трех из снимков оказался неизвестный монголоид, без всякого сомнения похожий на лицо в китайском паспорте. Теперь их нужно было сравнить с достоверными дореволюционными и другими фотографиями Норзунова. Для этого я прибег к помощи профессионального криминалиста[787].

Материалом для сравнения с перечисленными выше экспедиционными фотодокументами стали фотография молодого Овше Норзунова из книги Цыбикова «Буддист-паломник у святынь Тибета» и его фотографии, опубликованные в русской дореволюционной прессе. Кроме того, были взяты изображения неизвестного на фотографии первого буддийского собора в Москве в 1927 году и неизвестного на кадрах кинохроники того же собора из архива кинофотодокументов в Красногорске, так как было достоверно известно, что Норзунов там был[788]. Дополнительно были использованы снимки тибетского филолога Лобсанга Доржи Мингиюр из архива Рерихов, хранящегося в Музее Востока. Кроме того, в экспертизе участвовали и образцы почерка Норзунова из Национального архива Республики Калмыкия. Их сравнение с одним документом рериховского архива дало совершенно неожиданный и поистине ошеломляющий результат, позволив установить еще одну его личность, о чем речь пойдет отдельно.

И Станишевский, и Норзунов, которые принадлежали к кадрам ОГПУ, встретились с караваном в Лехе, само собой, не случайно. Они стали проводниками в предприятии, цель которого довольно емко сформировали неизбежные махатмы во время одного из чревовещаний Елены Ивановны: «Не надо забывать, что назначение от России. По возвращении из Тибета, завершив коммунистическое задание, получится назначение на пост начальника экспедиционного отряда для защиты интересов Со юза Советских Республик в Средней Азии»[789]. Это высшее назначение касалось Рериха.

Таким образом, выходит, что неофициальное предназначение этой экспедиции (по крайней мере, на отрезке Кашмир – Синьцзян) с самого начала имело антибасмаческий характер. Оно было связано с прямым противостоянием британской разведке и лично полковнику Бейли, главному куратору басмачей и подполья Советской Средней Азии.

С этого момента историю рериховской экспедиции следует рассматривать, исходя из новых фактов.

В назначенный день ранним утром караван семьи Рерих вышел из Леха. Вереница животных растянулась на полкилометра. Экспедицию провожала процессия местных женщин. При утреннем прощальном обряде, еще при свете костра, они смазывали на прощание лбы животных и людей освященным молоком яков. Процедура была проста и таинственна. Так желали удачной дороги жители средневековых крепостей.

Экспедиция с трудом поднималась в гору, наперекор ветру и хмурому ненастному утру, свинцовыми облаками вползавшему в то самое межгорье, куда направлялись путешественники.

Подъем на высокогорный перевал Кардонг вызвал носовое кровотечение у людей и вьючных животных. Спуск по крутому склону оказался не менее трудным. Только внизу, в долине реки Шайок, экспедиция нагнала главных караванщиков Омар-хана и Назар-бая, которые ушли вперед, чтобы подготовить привал. Это были нанятые в Лехе проводники, совершающие проводы караванов в Китай.

Спустя трое суток путники добрались до монастыря Сандолинг, расположенного в стороне от главной трассы. Николай Константинович с сыном вошли под своды буддийской кумирни. Здесь находился большой алтарь Майтрейи – Будды будущего, Мессии ламаизма.

Теперь, зная, кем были эти «ламы», совершенно иначе читаешь страницы рериховского дневника, тайно переданного в Наркомат иностранных дел (рассекречен по акту № 1092 от 23 ноября 1990 года). Собственно, даже становится яснее, зачем именно этот дневник передавался, если знать, что в экспедиции было два сопровождающих сотрудника.

Вот что сообщает Рерих о своем посещении монастыря Сандолинг и поисках ушедшего вперед «молодого ламы»: «Настоятель монастыря при нас отсутствовал. Опять не нашли нашего ламу. Еще рано утром ушел – к границе. Будем спешить нагнать его»[790].

Двадцать второго сентября экспедиция заночевала в селении Панамик, находившемся на берегу реки Нурба. Для многих караванов это был последний населенный пункт перед китайской границей. Утром, как только экспедиция снялась с места, Рерих заметил, как под наблюдением английского агента начался ремонт моста.

«23 сентября. Пограничное место Panamik. Здесь кончается сфера английского влияния. Конечно, на картах граница показана через Каракорум, но на высотах никто границ не устанавливал. Слуги Англии кончаются за Panamik’ом. За Panamik’ом, как и следует ожидать, для нашего прохода “развалился” мост и английский агент “совершенно случайно” удостоверился в проходе нашего каравана. Таинственная починка пути встречалась нам и в других пограничных частях Индии. При этом полицейский отдавал честь и “случайно” спрашивал паспорта для просмотра»[791].

Затем воссоединение: «Наконец пришел наш лама. Чтобы миновать мост, его провели где-то через поток»[792]. Осторожность «ламы» вполне объяснима, ведь на мосту стоят британские часовые. Однако «молодой лама» оставался в лагере всего несколько часов. Он вооружился для новой вылазки самым тихим орудием: «на перевал лама пойдет ночью, ему справляют фонарь и топор»[793].

Двадцать четвертого сентября «лама» вновь объявляется на стоянке. На этот раз в костюме уроженца Китайского Туркестана, мусульманина-купца из уйгурского Яркенда. Переодевание и стремительное преображение – еще одна примета его истинной профессии! «Ночью лама перебрался через перевал и забрался за камень ждать нас»,[794] – записывает Рерих. За перевалом остается британская территория, куда по ночам возвращается на разведку «лама».

Этой же ночью художник заносит в тетрадь ошеломляющую подробность: «Оказывается, лама отлично говорит по-русски. Знает многих наших друзей»[795]. Надо ли пояснять, что в этом случае разговор идет вовсе не о «старом ламе» Овше Норзунове, лауреате Русского географического общества? О том, что калмык прекрасно говорит по-русски, Рериху должно было быть известно уже пятнадцать лет назад, со времен участия в оформлении буддийского храма в Петербурге.

Почему «уроженец индийского Ладакха», «18-летний лама Рамзана Кошаль» только сейчас раскрыл свой маскарад перед Рерихом? Может, его слишком умелое преображение в китайского купца-мусульманина вызвало излишнее удивление и потребовало дальнейших объяснений? И талантливый актер, который столько дней вводил Рериха в заблуждение относительно своей национальности, был вынужден еще больше пустить пыль в глаза? А может быть теперь он та самая «тетя Аня» из Гилгита, о которой Рерих так часто спрашивал в переписке? Либо же Рерих в этой дневниковой записи, предназначенной для особого читателя, откровенно иронизирует.

Что касается «старого ламы», то в текстах экспедиции он получает прозвание «гэгэн» – то есть «чтимый перерожденец». Но никаким «гэгэном» и даже «ламой» (высокочтимым монахом) Овше Норзунов в своей официальной жизни не был. К тому же, в отличие от «молодого ламы», у пожилого калмыка было плохо со здоровьем, никуда по ночам он бегать не мог. Вот что 26 сентября записывает о нем Рерих: «У гэгэна кровотечение. Он упал с лошади»[796].

Перевал Кардонг находится на экстремальной высоте шесть тысяч метров. Подъем туда для человека старше сорока лет неминуемо приводит к горной болезни: к обморокам, сердцебиению. Недомогание может длиться несколько дней. Как пережили его немолодые супруги Рерих, особенно Елена Ивановна, – одному богу известно. В любом случае это было серьезное испытание.

Двадцать седьмого сентября Рерих спешит записать: «Лама сообщает разные многозначительные вещи. Многие из этих вестей нам уже знакомы, но поучительно видеть, как в разных странах преломляется одно и то же обстоятельство. Разные страны как бы под стеклами разных цветов. Еще раз поражаемся мощности и неуловимости организации лам. Вся Азия, как корнями, пронизана этой странствующей организацией»[797]. Имеются в виду не простые ламы, а, как говорят махатмы, «ламы, связываемые по смыслу с коммунизмом»[798].

По мере того как Рерих продвигается к Китаю, растет и его самомнение. Второго октября 1925 года он заносит в дневник: «В морозном солнце утра перед стоянкой четко вырисовывалась снеговая гора Ленина. Так назвал высший пик хребта Патос Махатма Ак-Дордже, проходя здесь из Тибета. Гора Ленина стоит над разветвлением дороги на Карагалык – Яркенд и Каракаш – Хотан… Гора Ленина высится конусом между двух крыльев белого хребта. Лама шепчет: “Ленин не был против истинного буддизма”»[799].

«Махатмой Ак-Дордже» с некоторого времени Рерих почтительно называет самого себя[800]. И его не смущает, что разговоры о себе в третьем лице выливаются на страницы дневника, предназначенного в Наркомат иностранных дел, главе советской международной политики Чичерину.

Представлены на исследование: фото 1 – неизвестный мужчина с паспорта экспедиции Рериха; фото 2 – Яков Блюмкин.

Проведенным визуальным и сравнительным исследованием установлены следующие несовпадающие признаки внешности.

1. Линия роста волос.

2. Размер и форма бровей.

3. Расстояние между зрачками глаз.

4. Размер, форма, угол наклона ушных раковин.

5. Размер носа (длина от точки между бровей до кончика носа).

6. Размер основания носа.

7. Линия смыкания губ.

8. Размер и форма нижней губы.

9. Расстояние от центральной точки смыкания губ до центральной точки нижней челюсти.

Также с использованием специального программного обеспечения фото 1 и 2 были приведены к единому масштабу. На фото 1 были прорисованы кости черепа, после чего, воспользовавшись способом совмещения изображений (совмещение по вертикали и горизонтали, измерение основных пропорций лица) и сопоставив полученные результаты, можно сделать следующий вывод.

Вывод: на фото 1 и фото 2 изображены два разных мужчины. На фото 1 – не Яков Блюмкин.

Вопрос: на представленных фото изображен один и тот же человек или нет? Методом визуального сопоставления установлены следующие совпадающие общие признаки внешности:

> высота и ширина лица в целом;

> пропорции лица (высота лба + длина носа + расстояние от нижней точки носа до нижней точки подбородка).

Установлены следующие частные признаки (см. отметки на фото 1 и фото 2):

> размер и форма лба;

> размер и форма бровей;

> межбровное расстояние;

> форма и размер ушной раковины;

> размер и форма основания носа (форма спинки носа);

> размер и форма носогубного фильтра;

> размер и форма верхней губы;

> размер и форма нижней губы;

> размер и форма подбородка.

Установленные совпадающие признаки внешности индивидуальны и устойчивы и образуют комплекс признаков, позволяющий заявить, что на фото 1 и 2 изображен один и тот же человек, то есть А. В. Станишевский.

Вместе с тем установлены незначительные различия (фото 1 – отек на губах и нижней челюсти), которые объясняются травматизацией (побои[801]) и подтверждаются документально, на вывод различия не влияют.

Вывод: на фото 1 и 2 изображен А. В. Станишевский.

Для проведения сравнительного исследования были предоставлены фотографии: фото 1 – фото из книги: Roerich G. N. Trails to Inmost Asia. Five Years of Exploration with the Roerichs’ Central Asian Expedition. – New Haven – London, 1931. Вклейка между с. 46 и 47, фото 2 – scan_045-01_photos_v2_faces_x8.

Вопрос: есть ли среди изображенных на фото 1 человек с фото 2?

Полученные фото были приведены к единому масштабу.

После было проведено визуальное сравнительное исследование, которым были установлены следующие совпадающие признаки.

1. Размер и форма надбровных дуг и бровей.

2. Размер и форма спинки носа.

3. Размер и форма ушной раковины.

4. Ширина и длина спинки носа.

5. Размер и форма основания носа (форма ноздрей).

6. Размер и форма носогубного фильтра.

7. Форма и размер верхней губы (расстояние между уголками рта).

8. Размер и форма нижней губы.

9. Расстояние от нижней губы до нижней центральной точки подбородка (размер подбородка).

Также полученные фото были совмещены по вертикали (илл. 1)

Так же было сделано совмещение по ломанной вертикальной линии, сложной конфигурации (илл. 2).

В результате получено полное совпадение внешности изображенного на фотографии молодого мужчины. Несовпадение линии подбородка (отметка на ил. 2 синим цветом) объясняется полученной травмой накануне (отек мягких тканей нижней челюсти).

Вывод: на полученных фото 3 и 4 изображен один и тот же молодой мужчина, возможно, монголоидного антропологического типа, на вид возраст – 20–25 лет.

Фото 5. Roerich G. N. Trails to Inmost Asia. Five Years of Exploration with the Roerichs’ Central Asian Expedition. – NewHaven – London, 1931. Вклейка между с. 66–67. На фото 5 также изображен описанный выше молодой мужчина.

Представлены на исследование: фото 1 – неизвестный мужчина с паспорта экспедиции Рериха; фото 2 – неизвестный мужчина (фрагмент фото RMN 403 528, october 192 – january 1926, Khotan, Chinese Turkestan); фото 3 – неизвестный мужчина (фрагмент фото RMN 404 023, august 1926, Altai); фото 4 – Овше Норзунов (фотогравюра из статьи Жозефа Дэникера, опубликованная как иллюстрация к статье в Le Tour du Monde. Journal des Voyages et Voyagers.– Paris: Library Hachette et Cie, 1904. Nouvelle Serie. – Vol. X. No. 19, 20. – 7–14 may 1904).

Вопрос: один и тот же мужчина изображен на фото 1–4?

Методом визуального сопоставления установлены следующие признаки внешности.

1. Форма линии роста волос на височной части головы (фото 1 и 2).

2. Размер и форма излома правой брови (фото 1, 2, 4).

3. Мимическая складка головки брови (межбровная морщина) (фото 1, 2, 3).

4. Нависание верхнего века (фото 1–3).

5. Размер и форма основания носа, форма ноздрей (фото 1–4).

6. Размер (длина) и форма спинки носа (фото 1–4).

7. Размер и форма нижней губы (фото 1–4).

8. Размер и форма верхней скуловой дуги (фото 1–4).

9. Размер и форма мочки правого уха (фото 1–4).

10. Размер и форма подбородка (фото 1, 2, 4).

11. Размер и форма носогубной складки (фото 1, 2, 4).

Установленные совпадающие признаки внешности достаточно устойчивы и индивидуальны, но вместе с ними установлены и несовпадающие признаки, которые объясняются низким качеством фотоизображений, различным ракурсом, освещением и возрастными изменениями внешности. Различия на общий вывод не влияют.

Вывод: установленные совпадающие признаки внешности на фото 1–4 достаточно устойчивы и индивидуальны, что позволяет сделать вывод о том, что на представленных фото изображен один и тот же мужчина, то есть Овше Норзунов.

Страница из книги «Лхаса и главнейшие монастыри Тибета в фотографиях». СПб., 1903». Без указания страниц

Страница из дипломатического дневника консула СССР в Урумчи Быстрова-Запольского А. Е. АВПР.Ф. 0304. Оп. 1. Д. 30. Ст. 4. Л. 70. Публикуется впервые

Глава 18. Сокровища «Индианы»: ленинский ларец

Рерих с самого начала знал, что его экспедиция не ограничится кашмирским пленэром длиною в год, как об этом договаривались в Нью-Йорке, а продолжит свой путь на территорию Китая. Поэтому, еще находясь в Кашмире, он инициировал получение визы в Поднебесную в парижском посольстве этой страны.

Документ, выданный дипломатом Чен Ло, гласил: «Мы, чрезвычайный посланник и полномочный министр Китая во Франции. Милостивые гражданские и военные власти Китайской республики пожелали свободно пропустить господина Николая Рериха в сопровождении жены, сына Жоржа и прислуги, направляющихся из английской Индии в Китай через Китайский Туркестан. Дано в Париже, 10 июня 1925 года»[802].

Такая виза, считал Рерих, откроет свободный проход по китайской территории. Поэтому, когда 14 октября 1925 года экспедиция въехала в ворота Хотана, Николай Константинович не испытывал беспокойства и предполагал скоро проследовать далее на восток.

Глава округа амбань Ма Дажэнь пригласил гостей в свою резиденцию на приветственный прием. Стол поражал диковинными яствами. Торжество со сменой сорока блюд называлось «завтраком». Акт радушия длился шесть часов. Хозяин задавал гостям традиционные вопросы, смеялся и раздавал свои визитные карточки – квадратики желтого и красного цвета, испещренные иероглифами, обозначавшими имя и звание Ма Дажэня.

Но сразу же после завтрака амбань наложил запрет на ряд действий членов каравана. Он не разрешил производить зарисовки местности, живописью же дозволялось заниматься только в помещении, снимавшемся Рерихами у аксакала – старшины купцов из Афганистана. Также Ма Дажэнь объявил, что не признает паспорта, выданные Рериху и его сотрудникам китайским посольством в Париже. К экспедиции приставлялся официальный надзиратель – Керим-бек.

Рерих описывает эти действия как проявление особой политической паранойи по своему адресу. Однако следует учесть, что, в отличие от более или менее спокойной колониальной Индии, на территории Поднебесной в разгаре была «эра милитаристов» (1916–1928), когда девять группировок, сосредоточенных в крупных городах, вели между собой кровопролитную войну. В этом котле подлинной ярости происходили ужасающие по жестокости события, ежедневно случалась резня и устраивались невероятные казни, например «33 кусочка». В китайскую гражданскую войну были вовлечены все окружающие государства, снабжавшие оружием и военными советниками ее «наполеонов». СССР поддерживал группировку народной партии Гоминдан в лице Чан Кайши и, конечно, коммунистов. На границах фронтов промышляли банды хунхузов, процветали наркотрафик и торговля людьми.

Единственным островом спокойствия оставался Западный Китай – самая дальняя провинция у границ Британской Индии и СССР. Даже после Китайской демократической революции 1911 года, свергшей монархию, здесь ничего не изменилось. Спокойствие было следствием бдительности местных губернаторов и их запретительных действий.

Вот почему страницы дневника путешествий «Алтай – Гималаи», посвященные пребыванию в Хотане, полны рериховских жалоб на действия амбаня.

«Наш доброжелатель Худай Берди-бай и афганский аксакал много помогли в получении дома, но амбань разрешил сделать условие лишь на месяц. Дал этим понять, что жильцы мы нежелательные, но и уехать не разрешил. Разрешение писать этюды не дано. Приставлен отвратительный бек. Наконец приехал новый амбань, и дело пошло еще сложнее»[803]. «Наконец 29 декабря и был произведен обыск. Наше оружие – три ружья и три револьвера – было опечатано и увезено. Сказали, что в Кашгаре мы можем его получить. Свидетельства на право ношения оружия от британских властей не были приняты во внимание»[804].

Смысл репрессий по отношению к иностранным экспедициям объясняет американский путешественник Оуэн Латтимор, побывавший в Синьцзяне в 1926 году. Вот что он писал: «Китайский Туркестан – провинция, наглухо закрытая от иностранцев… Следовательно, каждый прибывший из этих политических враждебных и опасных краев на границе оказывался под стражей до тех пор, пока не изучат самым тщательным образом и проверят все его документы и пока о нем, если сочтут это необходимым, не доложат губернатору»[805]. То есть Рерих и его группа попали под действие стандартной процедуры, распространявшейся на всех иностранцев.

В минуты отчаяния, когда кажется, что все возможности исчерпаны, а преодолеть врагов невозможно, на помощь Рерихам приходили их верные друзья – гималайские махатмы. С вершин величайших хребтов они прозревали ситуацию вокруг своих духовных рупоров и посылали им свои бесценные советы, связанные с магическими сокровищами.

Волшебные артефакты по-разному попадали в руки Рериха: то падали с Ориона, то их приносили безмолвные незнакомцы. Ларец же, которому предстояло стать «ленинским», махатмы углядели в рериховском багаже, в числе восточных сувениров. И предложили использовать красивую емкость на важное дело.

Вот что посоветовали гималайские мудрецы: «Ваш мост на Россию называется Ленинским. Книги его мы меньше любим – они слишком длинны… Он сам не любил свои книги. Ленин – это действие, а не теория. Конечно, следует ему свезти хотя бы коробочку с землею Бурхан-Булата. Стоит у вас коробочка из слоновой кости времен Акбара[806]. Свезите ее от меня на могилу. Скажите, земля, где ступал Будда, думая об Общине Мира. Напишите по-тибетски: махатмы на могилу русского махатмы»[807].

Ларец в этом сеансе чревовещания появляется неспроста. Это родной брат шкатулки с «Камнем Чинтамани». В отличие от нее коробочка из слоновой кости явилась без оккультных эффектов – ее просто купили в Индии. Однако теперь случайной покупке была уготована великая судьба: коробочка должна была стать упаковкой для «ленинского подарка» от всемогущих и всезнающих гималайских мудрецов.

Чета Рерихов пыталась показать всему теософскому миру, что именно они являются наследниками Елены Блаватской. А актом признания была встреча с гималайским махатмой на дороге у Гума. Но вот беда: хотя в Сиккиме Рерихи вроде бы и встретили Владыку Мира (он же Майтрейя, он же махатма), но сама информация об этом подавалась Николаем Рерихом как-то нетвердо, в беллетристической книге «Струны земли». И витиеватое описание этого свидания допускало предположения: то ли это махатма проехал, то ли не он? А от четы маститых спиритов ждали чего-то более существенного: они должны были предъявить важные документы, которые не только уравняли бы их в претензиях с самой Еленой Блаватской, но и сделали бы их очевидными посланцами махатм. А то и самими махатмами – чем черт не шутит?

Возможно, наличие такого требования и покажется странным – но для создательницы теософии ее легендарные «письма из шкатулки» были свидетельствами величайшей избранности, прямого признания гималайскими мудрецами, материальной основой авторского духовного учения. Точно такое же событие должно было случиться и с Рерихами. Но в отличие от Блаватской свой документ они предъявят не салонным жрецам из Адьяра, а самому советскому правительству, коммунистам высокого звания.

И вот 30 ноября 1925 года во время вынужденной стоянки в Бурхан-Булате – пригороде Хотана посредством чревовещания было получено наполнение для коробочки из слоновой кости. Спиритическое сообщение предназначалось для передачи наркому иностранных дел Г. В. Чичерину. Сами Рерихи его называли «письмо к московским коммунистам», и оно стало, по мнению духовидцев, пропуском в оккультную стратосферу.

Чревовещание гласило: «На Гималаях Мы знаем совершаемое вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверия. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы сожгли войско рабов. Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных. Вы признали, что религия есть учение всеобъемлемости материи. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед красотой. Вы принесли детям всю мощь звуков Космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения новых домов Общего Блага. Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным. Также мы признаем своевременность вашего движения и посылаем вам всю Нашу помощь, утверждая единение Азии.

Знаем, многие построения совершатся в годах 28–31-м и 36-м. Привет всем ищущим Общего Блага!»[808]

Былинный стиль, высокопарные эпитеты, митинговая риторика не позволяли усомниться московским получателям, что это и есть подлинный голос гималайских мудрецов.

И словно это передача с помощью телефонной станции тех лет, а не мистическая церемония, а Елена Ивановна не пифия, а телефонистка на коммутаторе – чревовещание заканчивается деловитой инструкцией: «Дано в Бурхан-Булате. Это письмо, написанное рукою Урусвати, передай Чичерину. Лучше на тибетском»[809].

Перевод этого документа на тибетский язык был способен сделать только Юрий Рерих. Ему и был поручен этот ответственный труд.

Мы знаем, что Рерих заранее готовил письма для воздействия на Чичерина и своего въезда в Москву. Но поражает, насколько заранее: так, еще за полгода до поездки в недружелюбный китайский Хотан, 4 июля 1925 года, еще в Кашмире, во время спиритического сеанса под диктовку махатм пишется письмо наркому иностранных дел. Из него создается впечатление, будто Рерихи уже в Хотане! В оригинале дневника «пифии» от имени Николая Константиновича сохранился его текст: «Пока остаюсь в узловом пункте наблюдения в Хотане, сохраняя сношения с Ладакхом и махатмами. Прошу Вас принять сына моего. Прошу выслушать все ему доверенное и назначить его состоящим при Таши-ламе. Как Вы увидите из его доклада, это назначение и чин монгольский совершенно необходимы. Если найдете нужным придать ему лицо, опытное в вопросах современного коммунизма, прошу дать кого-либо с широким пониманием, вроде Астахова, которого направил ко мне в Берлине Крестинский. Если бы Вам захотелось иметь еще сведения о моей работе, то Красин и Бородин могут снабдить Вас»[810].

Какую именно судьбу они готовили Юрию? Тайного курьера? Европейца в свите Панчен-ламы, бежавшего из Тибета в Китай, который будет выполнять поручения Москвы? И почему Юрий должен иметь куратора в лице одного из перечисленных асов советской разведки?

Послание наркому Чичерину написано в жанре отеческого прошения о протекции. Николай Константинович видит Юрия сотрудником НКИД. Послание завершается таким резюме: «Все ваши указания будем применять бережно, ибо в нашей семье ваше имя живет окруженное искренним почитанием. Вы поймете сущность посылаемого Плана и всестороннее образование моего сына по Востоку – говорящий бегло по-тибетски, знающий санскрит, персидский и китайский и другие языки Единой Азии. Мой сын будет принят вами как незаменимый работник»[811].

В конце – инструкция махатм уже Рерихам: «Это письмо пошлите из Хотана…»[812]

Замечу, что в Хотане оккультный телеграф работал четко и без сбоев, а вот связь с советскими дипломатами была затруднена.

Официальное издание МИД СССР «Международная жизнь» сообщает, что из Хотана Рерих с трудом, но сумел связаться с Максом Думписом, советским консулом в Кашгаре. Города разделяли пятьсот километров. Вот как в статье описывается начало рериховской переписки: «И все-таки, несмотря на все колебания, 6 декабря 1925 года он пишет в Кашгар советскому консулу следующее письмо: “Уважаемый господин консул! Из прилагаемых телеграмм Вы увидите, что наша экспедиция, о которой Вы уже могли слышать, терпит притеснения со стороны китайских властей Хотана. Экспедиция организована американскими художественными учреждениями с целью зафиксирования художественных сокровищ Азии, а между тем власти Хотана воспрепятствовали мне писать этюды. Мы уверены, что во имя культурной цели экспедиции Вы не откажете в своем просвещенном содействии. Не найдете ли возможным сообщить соответственно и власти Урумчи, а также послать прилагаемые телеграммы по назначению через Москву. Буду рад получить от Вас извещение и немедленно возместить стоимость телеграммы. Недавно Америка дружелюбно устраивала выставку художников СССР, и я знаю, что всякое культурное начинание, как наша экспедиция, вызовет Ваше дружеское участие. Такая защита международных культурных интересов дает нам возможность выразить Вам благодарность от лица американских учреждений. С искренним приветом, Н. Рерих”»[813].

Письмо абсолютно нейтрально. Это всего лишь крик о помощи, адресованный всем, кому только возможно. Комментируя проблемы рериховской экспедиции в Хотане, советские журналисты писали: «Вся эта провокационная возня кончается тем, что 1 января, накануне отправления экспедиции в дальнейший путь, хотанские власти арестовывают всех членов экспедиции»[814].

Крутой поворот в судьбе каравана. Другого выхода нет, необходимо получить поддержку других китайских чиновников и дипломатов других стран. Для этого вестник с призывом о помощи должен добраться до Кашгара. Это был ближайший город, где имелись иностранные консульства.

«Международная жизнь» так описывает развязку с рериховским посланием: «Потянулись мучительные для участников экспедиции дни ожидания. Не было никакой уверенности, что письма дойдут по назначению. Но, к счастью, через несколько дней посланец Рериха благополучно добрался до Кашгара и вручил советскому консулу все три копии письма»[815].

Советский консул – это Макс Думпис (1893–1938), сотрудник ОГПУ. Одиннадцатого февраля 1926 года в СССР от него пришло лишь скупое упоминание о художнике: «В ближайшие дни ожидается приезд в Кашгар экспедиции Рериха»[816]. Официально по отношению к каравану советский дипломат занял нейтральную позицию.

То, что «ламы» использовались в качестве курьеров в советские диппредставительства в Синьцзяне, известно из записей чревовещаний «пифии». В одном из них она говорит: «…раньше всего на почту и пошлите человека к конс[улу], можно ламу»[817]. Таким образом, между советским консульством и Рерихом был установлен контакт, который служил скрытной передаче документов и оперативных известий в Москву. Помимо упомянутого выше призыва о помощи, в число переданных документов входит фрагмент полевого дневника экспедиции, писавшийся с 18 сентября по 24 октября 1925 года.

Судьбу этой посылки возможно проследить. Очевидно, этот документ был передан в СССР 10 января, когда в Кашгар для встречи с консулом Думписом прибыл военный комиссар постов Восточнопамирского погранотряда Алехин «для инструктажа»[818].

Удивительно, но загадка «молодого ламы» с китайского паспорта экспедиции могла быть раскрыта еще в 1995 году, когда я шел по следу Азиза Ниалло. Тогда, после разговора с Софьей Милибанд, я побывал в бывшем партархиве. Там я нашел доклад, посвященный топографии Восточного Памира, подписанный «Азиз Ниалло». Поэтому прав узбекский публицист Айдыр Гударзи, который предположил, что «Азиз Ниалло» – оперативный псевдоним Станишевского[819].

Теперь, перечитывая этот доклад, я вижу столько подсказок! «Восточную границу составляет Сарыкольский хребет, за которым на китайской территории лежит Тагдумбаш-Памир, Ташкурганская долина и Тагарма. Однако горы не являются непреодолимым препятствием: на протяжении 110 километров они пересекаются семью удобными перевалами, допускающими в большинстве даже колесное движение»[820].

Изучение этого маршрута и было одной из задач Станишевского, которую он сумел выполнить, когда в течение двух месяцев тайно курсировал между группой Рериха, задержанной в Хотане, и советским консульством в Кашгаре. Если вы посмотрите на карту, то увидите, о чем, собственно, говорит Станишевский. Он указывает на то, что путь из СССР (от границы нынешней Киргизии) вдоль Восточного Памира через территорию Китая к границе Британской Индии свободен для передвижения Красной армии. А путь по трассе из Хотана в Кашгар, по которой перемещался автор доклада, параллелен возможному пути советских отрядов по горам Восточного Памира.

Героизм Андрея Станишевского ранее оставался за скобками рериховского жития. Вот как в традиции высокого советского нарратива выглядит дальнейшая история о помощи страдающему рериховскому каравану: «Искренне стремясь оказать помощь художнику, консул незамедлительно сообщил в НКИД СССР о злоключениях экспедиции, о ее безрезультатных обращениях в Нью-Йорк, Пекин, Париж и Лондон. Консул переслал в Москву и все письма, полученные им от Н. К. Рериха»[821].

Однако в кодированных посланиях Николая Константиновича, отправленных через «дядю» Бородина, картина предстает совсем иной. В сообщении от 10 января 1926 года художник нервно упрекал адресатов: «Мы написали миссионерам в Кашгар, но получили очень официальный ответ. Они прислали нам ваши письма с очень официальным уведомлением об этом. Возможно ли, что дядя не смог получить никакой информации?»[822]

Волнения Рериха были напрасны. Меры советского консула имели последствия, уже 31 января 1926 года в Москве фрагмент полевого дневника рериховской экспедиции актируется и засекречивается с пометкой «з» в архиве Народного комиссариата иностранных дел на Кузнецком Мосту[823]. Рассекречивание этого документа произойдет только 23 ноября 1990 года по акту № 1092.

Художнику не терпелось попасть в СССР. Он даже рассматривает возможность нелегального въезда в страну, о чем сообщает и «Международная жизнь»: «Н. К. Рерих просил советского консула добиться для него разрешения на поездку в Коканд. Его план был следующим: не вызывая излишнего любопытства, добраться до Кульджи, расположенной вблизи советской границы, чтобы за Кульджой внезапно исчезнуть, то есть выехать в СССР»[824].

«Внезапно исчезнуть» – значит нелегально перейти границу. Этот вопрос Рерих поднимал еще загодя, в тайной переписке с советским полпредством в Берлине, когда передавал туда письмо с Шибаевым. Художник указывал свое новое тайное имя и требовал: «Прошу сообщить об имени Дордже полпреду Карахану[825], а также на Памирский пост (если там верные люди)»[826].

Скажем наконец честно: вопреки утверждениям Зарницкого и Трофимовой, что «советский консул все же принял самое горячее участие в делах Рерихов, руководствуясь в данном случае исключительно соображениями гуманности»[827], поддержку Рериху оказал не советский дипломат Думпис, а британский – Гиллан.

Почему это произошло? Ответить на этот вопрос трудно. Возможно, это была чистая случайность, возможно – часть коварного британского плана, который в итоге никак не осуществился. 11 февраля 1926 года советский консул Думпис докладывал в разведотдел штаба Среднеазиатского военного округа: «О пропуске Рериха в Кашгар ходатайствовал Гиллан»[828].

Надо сказать, что Рерих оценил радушие британского консула, который даже приглашал его к себе в гости. Об этом визите художник в дневнике пишет: «Пьем чай у Гилланов…»[829]

Двадцать третьего февраля 1926 года, после благополучного завершения мытарств в Хотане, Елена Ивановна пишет американским адептам послание в торжествующем стиле: «Дорогие и любимые. Я пишу вам накануне нашего отъезда. У нас впереди долгий путь. Я думаю, что мы достигнем Урумчи через пятьдесят дней. Вы уже знаете, что мы будем в Мичигане[830] в конце мая. Радостной будет ваша встреча с ним, потому что все идет чудесно. Из всех ловушек мы хотим выбраться завоевателями. Английский консул подобострастен по доброте душевной. По-видимому, были получены какие-то приказы сгладить провокационную ловушку, которая не удалась в Кашмире. Помимо этой такой ужасной доброты, это лучший и самый простой шпионаж. Мы идем со всей осторожностью. Мы с восторгом читали мичиганские новости – строительство там замечательное, и нас особенно тронуло поклонение, с которым они окружили имя Учителя Ленина.

Спросите дядю: у него должны быть эти газеты. Прочтите их. Это очень поучительно после глупости и вульгарности Запада. Воистину, это новая страна. И чуть горит заря Учителя над ним. Спешите проникнуться всем духом к данным заповедям об Общине, потому что в этом гарантия спасения нашей планеты. Поймите эти слова буквально. Белый[831] на встрече объяснит вам многое из того, что было показано и указано нам махатмами Востока. Многое, очень многое из проявленного приводило нас в ужас и трепет, но была и радость космического момента…

С каким восторгом и благоговением преклонится спасенное человечество перед этими великими душами, веками стоящими на страже эволюции планеты. Они поручили нам отвезти в Москву на могилу Ленина коробочку, наполненную землею, где ступала нога Будды (этого великого Учителя и провозвестника Общины), с надписями на тибетском и русском языках: “Махатмы Востока на могилу русскому махатме”»[832].

Рерихи каждое свое действие увязывают с сакральными местами, поэтому и новая точка на маршруте привязана к посещению святыни. Вот что сообщает дневник «пифии»: «Причина поездки в Кашгар – написание могилы Марии»[833]. Образ Девы Марии, она же для них и Матерь Мира, – это старый рериховский мотив, которому были посвящены росписи храма– усыпальницы в Талашкино.

В дневнике «Алтай – Гималаи» в записи от 18 февраля эта цель маршрута подтверждается: «В пятнадцати верстах на восток, среди кладбища, показывают могилу Марии, матери Иссы. Подробности легенды ускользают. Почему именно Мария, в Кашгаре никто не может рассказать. Так же как и об Иссе в Шринагаре»[834].

Для чего же Рерих направлялся к могиле Матери Мира? Что собирался предпринять в этом глухом месте? «Из слов Рериха можно понять, что их поездки по Индии, Тибету и Зап. Китаю – выполнение задач махатм и для выполнения задания махатм они должны направиться в СССР, а потом якобы в Монголию, где они должны связаться с бежавшим из Тибета в Китай Таши-ламой (помощником Далай-ламы по духовной части) и вытащить его в Монголию, а уже оттуда двинуться духовным шествием для освобождения Тибета от ига англичан»[835], – пишет советский консул Быстров-Запольский.

Необходимость сношений с Таши-ламой (он же Панчен-лама) навязчиво возникает и в чревовещаниях «пифии». Она фиксируется в дневнике оккультных откровений под разными датами: «Явление новое чует Таши-лама» (19 июля 1924 года); «Удрая (Юрий Рерих) мог спокойно ехать к Таши-ламе» (23 августа 1925 года); «Таши-лама становится главою буддистов без Далай – ламы» (13 апреля 1926 года); «Можно ручаться относительно успеха Таши-ламы» (5 июля 1926 года).

К кочевьям синьцзянских калмыков в Карашаре, осмелюсь предположить, экспедицию приводит отнюдь не поиск Матери Мира. Недаром в караване ехал «старый лама» – калмык Овше Норзунов, знаток истории интриг в Центральной Азии.

«Приходят калмыки, толкуют с нашим ламой. Калмыки спрашивают, нет ли у нас кусков магнита? Спрашивают о Тибете, о Монголии, все это осторожно, пока узнают доподлинно, кто мы»[836], – сообщает Рерих. Анонимный тут «наш лама», очевидно, был их соплеменник калмык Норзунов. Впрочем, похожую беседу мог бы поддержать и «молодой лама» Андрей Станишевский. В его стихотворении «Ойратское»[837], датированном ровно тем же 1926 годом, есть строки:

«Забытое чудо», которое не называет Станишевский, действительно в краю ойратов случилось. О нем подробно рассказал Хеннинг Хаслунд (1896–1948), датский путешественник и антрополог, в 1927 году побывавший в Шара-Сумэ в гостях у Санген-ламы, пятой реинкарнации бога Тигра и правителя всех калмыков Синьцзяна. Путешественник утверждал, что во встречах с этим духовным и политическим лидером «регулярно принимали участие два делегата Панчена…»[840] И это не случайно.

Панчен-лама и Санген-лама были связаны давней драмой. Она произошла в 1881 году, когда британский разведчик и филолог индус Сарат Чандра Дас нелегально проник в Тибет, о чем шла речь в десятой главе. Помощь шпиону оказал тогдашний Санген-лама – буддийский святой, настоятель монастыря Шигатзе. Сарат Чандра Дас успешно покинул горное королевство, но власти Лхасы узнали, кто оказал ему поддержку. Тибетский суд посчитал поступок Санген-ламы изменой, и после долгих разбирательств в 1887 году приговорил его к утоплению в реке… а также и запрету на переселение души в новое тело. Перед казнью святой, однако, напророчил, что, несмотря на запрет, он все же переродится. И произойдет это в «стране войлочных палаток», то есть у калмыков[841] Западного Китая, кочевавших в горах Карашара. Верным знаком нового перерождения, предрек приговоренный, станет деформированная коленная чашечка, которую обязательно обнаружат у возродившегося святого.

Казнь Санген-ламы остро переживал второй иерарх Тибета Панчен-лама VIII – погибший когда-то был его учителем. Он не мог забыть о его смерти, а Далай-ламу XIII считал виновником жестокого приговора. Обида не забылась и много лет спустя: когда в 1904 году англичане захватили столицу Тибета, одним из пунктов ультиматума британский полковник О’Коннор назвал снятие запрета на перерождение Санген-ламы I. Это было связано с тем, что запрет воспринимался в числе из антибританских санкций.

Как часто это бывает в чудесных историях, человек, в которого должна была переселиться душа казненного, родился еще за три года до смерти святого. Вот что записал Хеннинг Хаслунд со слов самого Санген-ламы II, находясь в ставке китайских калмыков:

«Одна из скрытых долин Небесных гор, называемая Олон Чогорсо Хагочин Торедолок, является частым местом паломничества, поскольку там можно найти следы чудес, произошедших в “год древесной обезьяны” (1884). В тот год, когда Торгут-хан поставил свой белый шатер в этой невероятно красивой долине, среди кочевников царила радость, потому что в шатре вождя племени ожидалось рождение наследника. В ту же ночь, когда маленький принц появился на свет, охотники в окрестных горах встретились с гордыми оленями неземной красоты. И когда на рассвете стали исследовать крутые склоны гор, где видели сверхъестественных животных, они обнаружили отпечатки их копыт, четко отпечатавшиеся на твердой скале.

Ламы княжеского шатра составили блестящий гороскоп для маленького принца. В честь тех качеств, которые должны были отличать его, он получил имя Тобн Церенд-Йембиль (“тот, кто обладает безграничной верой и вечно раскрывающейся праведностью, чьи труды в жизни не прекратятся с его смертью”).

Телесное совершенство маленького принца было омрачено деформацией одной из его коленных чашечек, но его первые шаги в жизни были настолько твердыми, что он оставил глубокие следы в твердой скале, с которой он впервые увидел, как солнце поднимается над восточным горным краем. Эти следы на скале, а также следы копыт небесного оленя, которые появились в ночь перед его рождением, видны и по сей день»[842].

Чудесные качества выдавали в ребенке святого. Подозрение об этом было подтверждено, когда в 1887 году в Тибете перед казнью Сангенлама I указал на свое новое перерождение, связав его с деформацией коленной чашечки и страной войлочных кибиток. Вот тогда в далеком краю калмыков ламы княжеского шатра опознали в трехлетнем ребенке реинкарнацию святого. Таково было чудесное происхождение Санген-ламы II, которого посетили Рерихи, Норзунов и Станишевский.

В 1921 году этот перерожденец совершил паломничество в Лхасу, но встретил там сдержанный прием. Только Панчен-лама в благодарность за услуги, оказанные ему в прошлой жизни, выразил калмыку свои симпатии, чем, однако, вызвал недовольство в окружении Далай-ламы.

Санген-лама за время своего управления калмыками сумел с помощью русских инструкторов из отряда белого атамана Бакича обучить и вооружить три кавалерийских эскадрона. Для Западного Китая это была серьезная боевая единица. Ведь калмыки Карашара подумывали об отделении от Китая, как это уже сделали монголы МНР.

Резиденция святого Санген-ламы находилась в Шара-Сумэ («Желтой кумирне»). Как только китайские чиновники узнали, что Рерихи хотят посетить столицу местных калмыков и встретиться с Санген-ламой, они поспешили предупредить Николая Константиновича о том, что такой визит запрещен. С предписанием срочно изменить маршрут к стоянке каравана прибыли начальник карашарского почтового отделения и секретарь члена городского правления.

В ответ Рерих на следующий же день перенес лагерь в зимнюю резиденцию святого – поселок Хотон-Сумбул. Но и это вызвало гнев китайских властей. Решив силой вернуть дерзких чужестранцев из стойбищ «ненадежных» калмыков, китайцы послали для выдворения экспедиции солдат. Участники каравана предупредили начальника китайского отряда, что в случае силовых действий они возьмутся за оружие, которое везли с собой, пусть и в опечатанном виде. «Мы уже собирались снять печати с ящиков с оружием, чтобы раздать его нашим людям», – писал Юрий Рерих в книге «По тропам Срединной Азии»[843]. Встретив решительный отпор со стороны экспедиции, китайские чиновники отступили.

Преодолев противодействие китайских властей, Рерих сумел встретиться с Санген-ламой (он же Таин-лама). Художник довольно подробно описывает детали встречи: «В Карашаре мы встретили Таин-ламу, вождя карашарских калмыков. Он также окружен легендой, что он является перевоплощением знаменитого Санген-ламы из ІІІигатзе, первого министра Таши-ламы, который был замучен лхасским правительством по обвинению в измене за сношения с известным путешественником Чандрой Дасом. Интересно вспомнить, что старый Санген-лама предсказал свой конец и даже заказал изобразить в стенописи то озеро, в котором он затем был утоплен. Также он предсказал, что он скоро опять воплотится в Калмыцкой стране, и на колене Таин-ламы имеется тот самый характерный дефект, которым отличался покойный Санген-лама. В великом изумлении глава калмыков Таин-лама услыхал от нас о Шамбале. Он воскликнул: “Истинно, великое время пришло, вот вы приходите с запада, и вы знаете величайшую мудрость. Мы все готовы пожертвовать все наше имущество, решительно все, что может служить на пользу Шамбале. Все всадники будут на конях, когда благословенный Ригден Джапо пожелает иметь их”»[844].

Ригден Джапо? Это всадник тибетского апокалипсиса. Запомним это имя.

В пророчествах «пифии» часто возникает тема похода на Лхасу и духовного освобождения Тибета от англичан. Позже мы увидим, что это не просто видение. Рерихов действительно волновала тема тибетского переворота. Проходя по калмыцким угодьям, они даже получали пророчества о том, что «Луч показал Т[аши]-лама становиться главою буддистов без Д[алай]-ламы»[845]. В связи с таким поворотом событий и предсказанным переворотом в Тибете Рерихов интересовали вооруженные формирования. У калмыков Синьцзяна воины имелись. И кроме того, степняки знали и тайные тропы, выводившие на Лхасу. Это подтверждается и в разведсообщении, направленном советским консулом в Кульдже Зиновием Печатниковым (1882 – после 1935) в СССР:

«Местные калмыки через своих малых лам имеют связь с Тибетом обычно через паломников, которые проходят в Тибет двумя дорогами – первая через Юлдузы в область Кукунор и далее и вторая через Монголию на Ургу и там обычным путем в Тибет, – точно, через кого имеется связь, выяснить не удалось»[846].

Пятого апреля 1926 года, после поездки к калмыкам и связанных с этим политических интриг, пока караван находился в селении Кумыш, махатмы предложили новый экстраординарный план. Чревовещание, обращенное к московским коммунистам, традиционно баснословно: «Теперь Друг Мой дает свое письмо Ч[ичерину]: “Только глубокое осознание коммунизма даст полное благосостояние народам. Нам известно, что некоторые слои крестьянства не могут вместить идею коммунизма, необходимо новое обстоятельство, которое введет их в русло истинной общины. Таким всемирным обстоятельством будет принятие коммунизма буддийским сознанием. Если Союз Советов признает буддизм учением коммунизма, то Наши общины могут подать деятельную помощь и сотни миллионов буддистов, рассыпанных по миру, дадут необходимую мощь неожиданности. Доверяем посланному Нашему Ак[дордже] передать подробности Нашего предложения. Можем утверждать, что неотложно нужны меры для введения мирового коммунизма, как ступени неотложной эволюции. Посылаем землю на могилу брата Нашего Махатмы Ленина – примите совет и привет наш” – так пусть Урусвати напишет на тиб[етской] бумаге. Теперь нужно запомнить наши имена для писем – Гулаб Лалл Сингх и Дор…»[847].

Очередная порция экзотических имен… Кто эти образы из сознания Елены Ивановны – не так уж и важно. Важнее, что окрыленная инструкцией махатм, она, словно в волшебном зеркальце, зрит предельно сентиментальную сцену: «Луч показал, как Фуяма[848] полагает ларчик на могилу Ленина»[849].

В тот же день советский консул Думпис написал заведующему Отделом Среднего Востока НКИД В. М. Цукерману: «Рерих выехал в Урумчи 5 февраля 1926 г. В его экспедиции участвуют также и его сын, и жена. Сын, судя по тем разговорам, которые я имел с ним, – образованный парень: он владеет многими восточными языками (китайским, монгольским, тибетским, фарси, индустани и санскритским) и тремя европейскими как практически, так и литературно. По его словам, практически он владеет хуже, чем письменно, исключая тибетский язык, которым он владеет прекрасно, что составляет большую редкость. Во время экспедиции он вел весьма обширные наблюдения в Индии и собирал всевозможные сведения о Тибете. Разрешение на поездку в Урумчи Рериху удалось получить при содействии английского консула. В Кашгаре Рерих был недолго – около недели. Здесь ему не было разрешено что-либо делать. По его словам, в Кашгаре он был окружен двойным шпионажем, с одной стороны – китайским, а с другой стороны – английским»[850].

Глава 19. События в Урумчи

Путь из Кашгара к Советскому генеральному консульству в Урумчи стал кульминацией первой части азиатского путешествия Рериха. По замыслу художника, результатом китайской части маршрута виделось получение разрешения на выезд из Китая в СССР. А приход в советское дипломатическое представительство должен был превратиться в презентацию писем махатм из баснословной Шамбалы к московским коммунистам. Но как предугадать, как отнесутся большевистские функционеры к документу, надиктованному с помощью чревовещания? Не заподозрят ли недоброе? Не высмеют ли?

Позади были поиски следов Иисуса Христа в Гималаях и могилы Девы Марии в песках Западного Китая, получение пророчества о «ленинском ларце» и прочие важные легенды эзотерического странствия. Теперь нужно было выложить сокровища на стол.

И вот в Урумчи 12 апреля 1926 года советский консул Александр Быстров-Запольский записывает в дневнике: «Рерих явился ко мне с визитом и для конфиденциальной беседы, заявил, что он с сыном и женой вот уже три года путешествует. Объездили Индию, Тибет (Малый) и часть Китая и сейчас хотят проехать через Советскую Россию. Что у него имеется много материалов, собранных во время своей поездки, которые, он полагает, пригодятся для СССР. Заявил также, что он везет ларец с землей с могил великих людей Индии на могилу В. И. Ленина – это подарок махатм (махатмы – ученые люди, достигшие нравственного совершенства и живущие в глубине гор Гималаев)»[851].

Заметьте, как оперативно Рерих меняет смысл некоторых затей махатм со священной землей. Ведь первоначально это была земля из Бурхан-Булата, где ступал Будда, теперь же она превратилась в почву с могил неких других «великих людей Индии». Возможно, даже тех самых махатм, которым смерть вовсе не преграда для спиритического общения и сеансов чревовещания.

Эти странные темы, видимо, разволновали и консула, так как 17 апреля он ночью приходит в русскую факторию, где остановились члены семьи художника, и стучит в дверь гостевого домика Русско-Азиатского банка. Об этой вылазке в своем официальном дневнике Быстров-Запольский не напишет, мы знаем о ней от Рериха: «17 апреля. Среди долгих путешествий ускользают целые события. Только что мечтали о поездке на остров Пасхи, а здесь говорят о гибели [этого острова] три года тому назад. Неужели гиганты Атлантиды уже навсегда погрузились в пучину и поток космоса, эта сантана[852] буддизма, совершает свое непреложное течение? За время наших хождений по горам и пустыням какие-то звезды из мелких сделались первоклассными величинами. Еще опустился в море какой-то остров с десятитысячным населением. Усохли озера, и прорвались неожиданные потоки. Космическая энергия закрепляет шаги эволюции человечества. Вчерашняя “недопустимая” сказка уже исследуется знанием. Испепеляется отброс, и зола питает побеги новых завоеваний. В тишине фактории Урумчи консул Быстров широкоохватно беседует о заданиях общины человечества, о движении народов, о знании, о значении цвета и звука… Дорого слушать эти широкие суждения. Одни острова погрузились в пучину, и вознеслись из нее другие, мощные»[853].

Полуночный визит Быстрова-Запольского к русскому эмигранту, которого он видит второй раз в своей жизни, выглядит экстравагантно. Но все становится на свои места, если знать, что глава дипмиссии – сын егеря Ефима Быстрова, который упоминается в юношеских дневниках Рериха[854].

Визит консула не был только данью ностальгическим воспоминаниям. Результат – конфиденциальная информация о Рерихе в разведсообщениях Быстрова-Запольского, поступавших по линии КРО ОГПУ в штаб Туркестанского фронта. Консул писал: «В мае месяце в Урумчи был также художник Рерих, который называет себя американцем и посетил так Индию и Малый Тибет. Он имеет какое-то отношение к буддийскому миру и якобы имеет поручение установить связь между буддистами Советской России и Индии. Его разговоры постоянно сводились к этому, причем он указывал, что среди буддистов идет большая работа по объединению монголов от Забайкалья до Хотана и Тибета в одну Великую Монголию. Осторожные шаги были предприняты им к установлению связи с синьцзянскими монголами[855], но те вели себя крайне осторожно, опасаясь китайского шпионажа»[856].

Идея о большом союзе монгольских племен, этакой Великой Монголии, исходила не от Рериха. Она уже давно вынашивалась руководством Коммунистического Интернационала. Одним из ее поклонников был японский коммунист и видный деятель Коминтерна Сэн Катаяма[857]: «Идея воссоединения всех монгольских племен в одну самостоятельную федеративную республику с ближайшим курсом на советизацию и с отдаленной перспективой вхождения в СССР, идея эта кажется товарищу Катаяме прекрасной идеей»[858].

В дневнике «пифии» одно из пророчеств, обращенных напрямую к вождю калмыков Санген-ламе (Тоин-ламе), имеет ряд интригу ющих деталей: «Начнем речь к Тоин-ламе: Дух высокого ламы воплотился в тебе, князь, – и ты можешь принять Указ Благословенного Владыки Шамбалы – мы приходим с гор, освещенных огнем Шамбалы. Тебе, князь, дается счастье вознести улусы калмыцкие. Можешь принять и возвести высоко народ твой. Можешь отвергнуть и низринуться в рабство. Помни о славе Монголии и Тибета и о сокровищнице камня учения. Помни третье шествие монголов под знаменем Шамбалы. Когда приглашен – будь готов. Когда пришлет человека с кольцом, поручи учить своих воинов. От тебя придут пятьсот всадников. Прими пророчество и скажи твою волю – тебе послано счастье – пусть лама подготовит, как сказать данное. Лучше пусть лама запишет себе. Русские должны знать, как вы обращались с калмыками. Завтра повторим положения для Мос.[квы]. Утверждаю, как нужно вам, идите как слоны через бамбук – довольно. Конечно, нужно сказать по-русски, и лама переведет»[859].

Хотя это чревовещание и написано в очевидном подражании былинным текстам, но при этом оно читается как здравая инструкция Санген-ламе. «Лама переведет…» – это уже, без сомнения, об Овше Норзунове, который действительно может это сделать наилучшим образом. И что важно – не только принесет послание вождю калмыков, но еще и прокомментирует его.

Дни пребывания Рерихов в Урумчи заполнены хождениями в советскую миссию. Девятнадцатого апреля Быстров-Запольский описывает в дневнике визит семьи мистиков: «Сегодня приходил ко мне Рерих с женой и сыном. Рассказывал много интересного из своих путешествий. По их рассказам, они изучают буддизм, связаны с махатмами, очень часто получают от махатм директивы, что нужно делать. Между прочим, они заявили, что везут письма махатм на имя тт. Чичерина и Сталина. Задачей махатм будто бы является объединение буддизма с коммунизмом и создание великого восточного союза республик. Среди тибетцев и индусов-буддистов ходит поверье (пророчество) о том, что освобождение их от иностранного ига придет из России от красных (Северная красная шамбала). Рерихи везут в Москву несколько пророчеств такого рода»[860].

Приезд Рериха в Урумчи именно в этот момент оказался как нельзя кстати. В советской дипмиссии готовились к первомайским торжествам, предполагая установить памятник вождю мирового пролетариата. Двадцать первого апреля, накануне дня рождения Ленина, в консульство пришла важная посылка из СССР.

Быстров-Запольский так описывает этот момент: «Прибыл из Москвы заказанный на средства сотрудников Генконсульства бюст-памятник Ленину. Решено поставить его на площадке перед зданием консульства. Жаль, не пришло одновременно и проектов. Так как в момент получения бюста у меня был художник Рерих, я просил его составить несколько эскизов проектов для пьедестала. Рерих с удовольствием отозвался на это и обещал на завтра изготовить несколько проектов»[861].

Наверное, это было первое соприкосновение Рериха-художника с ленинской темой. И он пошел по стопам своего хорошего знакомого архитектора Щусева, два года назад создавшего Мавзолей. Быстров отмечает: «Сегодня на выбранном месте против здания Генконсульства произвел закладку памятника В. И. Ленину. По проекту Рериха пьедесталом будет служить усеченная пирамида, что будет выглядеть гораздо массивнее и красивее»[862].

Однако китайские власти запретили установку бюста даже на территории консульства. В итоге дело ограничилось исключительно открытием «пирамиды» Рериха, так как против постамента возражений не поступило. Усеченная пирамида, оставшаяся неувенчанной, породила чувство горечи в душе художника. Вот что пишет Николай Константинович: «Так обидно, что имя Ленина не успели написать на подножии запрещенного памятника. Ведь к этому имени тянется весь мыслящий Восток, и самые различные люди встречаются на этом имени»[863].

Действительно, без головы и надписи возведение пирамиды выглядело максимально абсурдно.

Зинаида Лихтман-Фосдик писала об отъезде Рерихов из Синьцзяна: «Когда они вначале договаривались о приезде в Москву, пришла телеграмма от Чичерина о выдаче трехдневной транзитной визы, а затем вторая телеграмма – о гражданстве»[864]. Это сообщение находит подтверждение в дневнике консула Быстрова-Запольского от 6 мая: «На днях Рерих согласно телеграмме т. Чичерина получает транзитную визу и выезжает в Москву. Считаю, что ему необходимо быть в НКИД, где его следовало бы обсосать со всех сторон»[865].

Такой странный термин, как «обсосать», Быстров-Запольский употребляет, намекая на рериховскую осведомленность и погруженность в азиатские интриги. Ведь даже в Урумчи Рерих продолжал контакты с синьцзянскими калмыками. В записи от 8 мая читаем об Овше Норзунове, переименованном теперь в «Геше» (по-тибетски означает монашескую ученую степень): «Скоро наш Геше уйдет в свои горы. Сегодня он рассказал, что настоятель медицинской школы в Лхасе говорил ему об “азарах”, как они называют махатм, живущих в горах и применяющих свое глубокое знание на пользу человечества. Слово “азара” никогда еще нами не встречалось. Это не санскрит. Не сензар ли? Но как трудно заставить Геше рассказать такие подробности! Скоро уйдет он. Скажет Таин-ламе все им упущенное»[866]. В данном контексте «свои горы ламы» – это горы калмыков Карашара, а Таин-лама – все тот же Санген-лама, к которому вновь отправляется Норзунов.

Воспоминания о Лхасе, очевидно, относятся к путешествию в Тибет двадцать лет назад.

Быстров-Запольский в сообщении в разведотдел Среднеазиатского военного округа докладывает, что Рерих выехал 8 мая. День предполагаемого отъезда был полон событий, главным из которых оказывается история с завещанием художника.

О существовании завещания 1926 года длительное время ничего не было известно. Впервые его упоминают Трофимова и Зарницкий в статье для «Международной жизни». Вот что утверждали авторы: «Восьмого мая состоялась последняя встреча у советского консула. В паспортах Рериха, его жены и сына были поставлены советские визы. Путешественники искренне благодарили консула за дружеское отношение, за все, что советские люди сделали для них в трудные дни пребывания в Хотане. Предвидя возможные опасности предстоящего перехода, Н. К. Рерих оставил советскому консулу завещание, согласно которому все имущество экспедиции, включая его картины, в случае гибели художника переходило в собственность русского народа»[867].

Дословно повторяет последнее предложение абзаца и советский публикатор Л. В. Митрохин в вышедшей в 1987 году книге «Индия: вступая в век XXI»[868]. Но уже в 1993 году в газете «Известия» появилась новая версия этого же завещания. Вместо «русского народа» здесь предлагается новая идея. В статье «Николай Рерих не был агентом ОГПУ. Свидетельствуют документы из секретных архивов разведки», посвященной передаче документов из пресс-бюро СВР в МЦР, А. А. Шальнев сообщает: «…И последнее. Среди других материалов, рассекреченных разведкой, есть документ очень короткий, всего несколько предложений, но имеющий ценность огромную. В любых смыслах. Это – завещание, написанное Рерихом 8 мая 1926 года в Урумчи, в столице провинции Синьцзян. Этим завещанием Рерих, не уверенный, как полагают исследователи, в том, удастся ли ему вернуться из опаснейшей экспедиции, просил все свои картины, литературные права и акции в американских компаниях передать жене, Елене Ивановне, “а после же ея – Советскому государству. Единственная просьба – чтобы предметам искусства было дано должное место…” – писал Рерих…»[869].

Однако в обоих случаях цитирования, как мы увидим ниже, произошло искажение реального текста урумчинского завещания. Очевидно, Шальнев подлинного текста завещания не видел.

Тут стоит напомнить и еще один важный момент – написание документа (как, впрочем, и многое в рериховской жизни) происходило под неусыпным контролем махатм. Третьего мая во время чревовещания они бесцеремонно выдвигают свое предложение: «Советую Фуяме переделать завещание, нужно, чтоб конечное назначение шло на Мировую Общину. Можно здесь у консула сделать. Русские не должны знать кроме консула. Консул пошлет копию Сталину[870]. Да – я советую. Руки Мои лежат на магните мира. Могу повернуть голову Ч[ичерину], но тогда она отвалится. Урусвати, укажи консулу читать явленную книгу медленно и повторно»[871].

Конечно, такой совет не мог быть проигнорирован. Поэтому главным душеприказчиком своей семьи Рерих объявляет «мировую общину» – коммунистическую партию. И вот как выглядит подлинный текст, копия которого была передана из пресс-бюро СВР: «Настоящим завещаю все мое имущество, картины, литературные права, как и шеры американских корпораций, в пожизненное пользование жене моей Елене Ивановне Рерих. После же ея все указанное имущество завещаю Всесоюзной коммунистической партии. Единственная просьба, чтобы предметам искусства было дано должное место, соответствующее высоким задачам коммунизма. Этим завещанием отменяются все ранее написанные. Прошу товарища Г. В. Чичерина, И. В. Сталина и А. Е. Быстрова, или кого они укажут, распорядиться настоящим завещанием. Художник Николай Рерих.

Собственноручная подпись художника Николая Рериха совершена в нашем присутствии.

Драгоман Генерального консульства СССР в Урумчи А. Зинькевич.

Делопроизводитель генерального консульства в Урумчи З. Яковлева.

Настоящее завещание художника Николая Рериха явлено в Генеральном консульстве СССР в Урумчи 8 мая 1926 года и записано в книгу духовных завещаний под № 1.

Консульский сбор по ст. 13 в сумме 17 лан 64 фына и 10 проц., то есть 1 лан 76 фын в пользу РОКК, а всего девятнадцать лан 40 фын (19 лан 40 фын) взысканы по квитанции № 108. Секретарь Генерального консульства СССР в Урумчи П. Плотников».

Феноменально, но в выпущенной 1990 году книге Рериха «Зажигайте сердца»[872] опубликован (без упоминания источника) подлинный полный текст основной части этого рериховского завещания! Но ведь этот документ, как мы знаем из акта, будет рассекречен и передан МЦР только 9 сентября 1993 года. Как же так вышло, что автор предисловия Александр Алехин мог цитировать в 1990 году недоступный в тот период материал закрытого архива ПГУ КГБ? Трудно поверить, что с документа снимались копии до его рассекречивания. В таком случае пришлось бы указывать его происхождение.

Книга «Зажигайте сердца» была сдана в набор 27 марта 1989 года. Если здесь не идет речь о какой-то чудом сохранившейся копии, то, значит, некто ознакомил Алехина с документом из архива Первого главного управления (то есть из разведки КГБ СССР). Укажу, что ровно за два месяца до подписания в печать, 24 января 1989 года, главой ПГУ стал Леонид Владимирович Шебаршин. Навряд ли Шебаршин в первые два месяца на посту главы ПГУ мог принять решение о таком, пусть и неофициальном, опубликовании завещания. Скорее всего, вопрос возник давно и решение о публикации было принято не Шебаршиным, а его предшественником на этом посту – Владимиром Александровичем Крючковым, который с 1 октября 1988 года стал уже председателем всего КГБ СССР. Не исключаю, что им же готовился и больший объем документов Рериха для рассекречивания, а это завещание стало своеобразным превью предполагаемой акции.

Установление подлинности этого завещания и его деталей важно, во-первых, с точки зрения развития политической лояльности Рериха по отношению к высшему руководству СССР. Во-вторых, завещание имеет значение и для претензий Рериха на возвращение картин собственной западноевропейской коллекции из хранилища Эрмитажа. Мною пока эта тема была опущена, но скоро, как мы увидим, Рерих вернется к ней.

Когда 8 мая консул записывал в дипломатическом дневнике: «Выехал в Москву художник Рерих с женой, сыном, тибетским ламой и мальчиком-тибетцем»[873], в действительности это был легкий обман. Рерих по-прежнему оставался в Урумчи и пытался получить еще один – на этот раз уже китайский – проездной документ до Пекина, который он также называл «паспортом», тот самый свиток, столь пригодившийся нам в этом расследовании.

Инициатором всех проблем экспедиции в Хотане, Кашгаре и Карашаре был губернатор Западного Китая Ян Цзэнсин, который верно рассуждал, что, даже при наличии китайского паспорта, единственный для Рериха путь в Пекин (если он туда действительно хочет попасть) лежит в обход опасных районов Китая. То есть – по территории СССР, а именно по Транссибу и далее по КВЖД до китайской столицы. А допустить проезд Рериха по собственной территории на восток губернатор не хотел, подозревая Рериха в секретной миссии.

Лишь 13 мая, во время званого обеда в своей резиденции, китайский генерал-губернатор Западного Китая Ян Цзенсин наконец заявляет Рериху, что все же решил дать ему необходимый проездной паспорт, но в однодневный срок и ему надо успеть оформить документы в течение одних суток. Для этого документа и была сделана фотография с лицами всех пяти основных членов экспедиции: Николая, Елены, Юрия, Рамзаны Кошаля (Станишевского) и Лобсанга (Норзунова).

В тот же день с переговоров с калмыками вернулся Овше Норзунов, сообщивший важные подробности, которые Рерих заносит в дневник: «Утром приходит монгольский лама. Вот радость! То, что мы знаем с юга, – то самое он знает с севера. Рассказывает, что именно наполняет сознание народов, что они ждут. И при рассказе глаза его наполняются неподдельными слезами. Наш друг Таин-лама[874] шесть месяцев был около Ланьчжоу и ежедневно говорил о значении будущего. “Знали мы давно, – говорит лама, – но не знали, как оно будет, и вот время пришло. Но не каждому монголу и калмыку можем сказать мы, а только тем, кто может понять и действовать”. И говорит лама о разных “признаках”, и никто не заподозрит таких знаний в этом скромном человеке»[875].

Тогда же случается нападение на второго «ламу» – Станишевского, которое выглядит уже как месть: «К вечеру происходит уже знакомая нам провокация. Какой-то дунганин[876] отвратительного вида набросился и избил Рамзану. Схваченный, он уверял, что принял Рамзану за китайца и потому избил его. Странное объяснение. Опять странно, что провокация происходит именно в день завтрака у генерала»[877].

Быть может, власти Синьцзяна мстили за визиты к калмыкам, решив таким образом проучить Станишевского, сопровождавшего Овше Норзунова в его визитах в Карашар и обратно? Для нас этот момент интересен и еще одним обстоятельством – на экспедиционном паспорте, к которому мы часто обращаемся, «Рамзана» сфотографирован с уже пораненной челюстью (что и отметила экспертиза).

Четырнадцатого мая китайское ведомство комиссара по иностранным делам вручило Рериху огромный свиток размером в рост человека. В нем описывались все снаряжение экспедиции, регламент действий персонала, излагались художественные и научные задачи каравана. В тот же день Рерих вновь появился в советском консульстве, обратившись к советскому консулу с просьбой поставить на пекинском паспорте советскую визу. Он нуждался в этом, поскольку тогда он еще не имел ни американского, ни советского гражданского паспорта (а жил и передвигался он до этого на основании нансеновского паспорта, предназначенного для беженцев без гражданства). Конечно, Быстров-Запольский мог с легкостью сделать ему советский документ (одной из его задач в Урумчи была репатриация эмигрантов), однако Рерих об этом не просил. А если б китайские или английские власти нашли у путешественников советские паспорта или как-то зафиксировали обладание ими, это могло бы привести к самым роковым последствиям и скандалу.

Консул не отмечает этот визит Рериха в своем дипломатическом дневнике, поскольку уже «проводил» его прочь 8 мая. Рерих же в книге «Алтай – Гималаи» пишет, что получил «китайский паспорт, выданный для следования в Пекин, на котором русская виза»[878]. Это означает, что визит к Быстрову состоялся в день получения паспорта.

Только 16 мая караван наконец покинул Урумчи, устремившись к границе СССР.

Страница из дипломатического дневника консула СССР в Урумчи Быстрова-Запольского А. Е. АВПР.Ф. 0304. Оп. 1. Д. 30. Ст. 4. Л. 73. Публикуется впервые

Глава 20. Виза в Москву

Большой караван был расформирован еще перед выходом к границе: людей распустили, лишние вещи распродали. Теперь, не считая возниц, группа состояла из пяти человек, отягощенных только личной поклажей и художественными работами Рериха. Двадцать девятого мая 1926 года экспедиция прибывает на пограничный пункт Кузеунь. Пересечение границы явилось особым событием: художник возвращался в родную страну, но это было новое государство, которое еще только предстояло узнать. Несмотря на то что махатмы заранее благоговели перед СССР, многое оставалось для Рерихов неизвестным. Что это было за государство? Каковы его граждане? И как они, красные, отнесутся к ним – людям с белым политическим прошлым? Однако Рерихом уже овладел дух восторженности, и вот что он пишет о встрече на пропускном пункте: «Пограничники толкуют о буддизме, понимают, что это не религия, а учение, оценивают, что Будда – человек, явно историческая личность, интересуются рукописью об Иссе, толкуют о Великой Матери. Откуда это ценное, ясное мышление? Ибо все это внутреннее содержание духа коммунизма – его стремление к красоте»[879].

Более интересен другой момент: уже на территории СССР, в селе Покровское, Рерихи и их ламы на трое суток встают на постой не где-нибудь, а на территории пограничной комендатуры ОГПУ. Николай Константинович заносит в дневник: «Вот и Покровское. Больше белых домиков. Выходит навстречу комендант. Вот и начальник стражи. Вот и помощник коменданта. Наперерыв размещают нас по своим скромным квартирам. Еще больше вопросов. Еще настоятельнее ждут поучительных ответов. Понимаете ли, хотят знать. Хотят проверить свои сведения с нашими. Рамзана, не понимая языка, замечает: “Русские хорошие люди. Душа у них хорошая”. Спрашиваем, как он догадался до этого. “А по глазам видно”»[880].

Конечно же, Рамзана, «не понимая языка», продолжает свой конспиративный театр.

Комендатура «Покровское» – один из опорных пунктов Зайсанского погранотряда, на территории которого в 1926–1928 годах происходят ожесточенные столкновения с контрабандистами и басмачами. Здесь регулярно совершаются попытки нелегально покинуть страну[881]. Поэтому секрет гостеприимства коменданта имеет совсем другое объяснение, чем считал Рерих. Оно связано с личностями его «лам», ведь один из них – Андрей Станишевский – «с 1924-го по январь 1934 года непрерывно работал в органах ОГПУ на оперативной работе»[882]. Были ли раскрыты личности буддийских пилигримов, или пограничники заранее получили приказ об оказании гостеприимства – не так уж важно. Главное, что непосредственная опасность теперь осталась позади.

Возвращение в Советскую Россию внушало Рериху надежду на окончание скитаний. Дорога через перевалы Гималаев и Каракорума оказалась чрезвычайно трудна. На этом пути случались нападения, аресты, конфискация оружия, завтрашний день грозил неопределенностью. Теперь всему этому мог быть положен конец. Переправа через озеро Зайсан и приезд в Омск порождали самые идиллические ожидания. Художнику и его всезнающей жене-пророчице кажется, что прозрения махатм о Ленине правдивы, а прекрасный новый советский мир даже превосходит их ожидания.

Но неожиданно в Омске, где Рерихи готовятся к поездке в Москву, посещение городского музея напоминает об утрате. В экспозиции Николай Константинович вдруг обнаруживает две свои картины из числа конфискованных в петроградской квартире (очевидно, попавших туда «по распределению» из центральных музеев). Вот что отмечает художник: «К удивлению, находим и две мои вещи. Обе из неоконченных запасов, стоявших у стен мастерской. Одна “Ладья”, 1903 г. (из сюиты “Город строят”), другая – “Древо преблагое”, эскиз. Надо написать, что обе они не окончены»[883].

Старая рана, которая так нежданно открылась, связана не только с картинами, но и с памятью о той самой коллекции старых мастеров, оставленной перед выездом в Сортавалу.

В Омске начинается и сопровождение Рериха сотрудниками ОГПУ. Об этих действиях чекистов ему известно, он записывает: «Едем в ОГПУ сдавать на хранение оружие. Опять та же предупредительность. “Чем можем помочь?” Управляющий Совторгфлотом сам едет на далекий вокзал, чтобы по недоразумению мы не переплатили за багаж»[884]. «Поезд отходит в полночь. ОГПУ дало ордер помочь при посадке»[885].

Оперативные сотрудники из сопровождения присутствуют и на платформе во время посадки. В чем же выражается их помощь? Вот что пишет Рерих: «В полночь приходит поезд. Агент ОГПУ проходит мимо, глазом дает нам понять, что все в порядке»[886]. Но самая важная фраза в этом фрагменте об отъезде – предпоследняя: «Едем под знаком розы, под знаком праздника посева»[887].

Думает ли Рерих о сабантуе – татарском празднике посева, который в этот день отмечали в Омске? Возможно. Важнее другое: 10 июня 1926 года – это Вознесение Господне. Вознесение того, который, поясняя притчу о сеятеле, говорит: «Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего…» (Мф. 13:19–23). Что же означает тогда рериховская игра слов про розу и посев? Означает она, что в Москву Николай Константинович едет под знаком розы и креста. Символа розенкрейцеров и мартинистов, представители которых уже ждут его в столице СССР.

Тринадцатого июня в одиннадцать часов утра Лихтманы, приехав в Москву, останавливаются в гостинице «Савой» в начале Рождественки и сразу же спешат к друзьям. Путь до «Большой московской гостиницы»[888], где поселяются Рерихи, занимает девять минут пешком. Эта встреча с милым седобородым волшебником наполняет их сердца радостью. Но учителя уже ждут те, кто стоит у кормила Советской власти.

Все встречи в воскресенье, 13 июня, кроме посещения ОГПУ, происходят в гостях, а не на службе. Это позволяет проследить московский маршрут Рериха и его окружения. Правда, Чичерин жил на работе, так как в здании НКИД на Кузнецком Мосту находилась его служебная квартира, соединенная с приемной и кабинетом[889]. Но встречи с Луначарским, Каменевым, Крупской и женой Троцкого Седовой, о которых мы знаем из дневника Зинаиды Лихтман, могли происходить только в домашней обстановке. Трое из тех, кому наносились визиты (Каменев, Крупская и Седова), проживали в Кремле. И что немаловажно: во время визита к Надежде Константиновне в историческую квартиру вождя революции в здании Сенатского дворца художник был в двух шагах от того места, где первоначально располагалась главная сокровищница революции – «кладовка Ленина».

Из всех перечисленных для Рерихов на первом месте был Чичерин, которому были адресованы черновики писем, надиктованных махатмами. «Он приехал – в первый же день чудесный прием у Чичерина…»[890] – сообщает Зинаида Лихтман-Фосдик со слов «своих учителей» о первом дне пребывания Николая Константиновича в Москве.

Наркому этот визит показался важным, недаром он подробно опишет встречу секретарю ЦК ВКП(б) Вячеславу Молотову. И вдобавок копии отчета будут отосланы всем без исключения членам руководства СССР (в количестве двадцати восьми человек). В списке лиц, которым отправляется документ, – члены Политбюро и Коллегии НКИД, член Реввоенсовета И. С. Уншлихт, глава ИНО ОГПУ М. А. Трилиссер, член Исполкома Коминтерна К. Б. Радек. Письмо содержит гриф «Чрезвычайно секретно», хотя, конечно, при таком количестве экземпляров полная секретность невозможна.

В документе, составленном Чичериным сразу после беседы, Рерих описывается с комплиментарными интонациями. По сути, он презентует знаменитого путешественника коллегам из ЦК ВКП(б) во всей его красе и славе:

«Тов. Молотову. 13 июня 1926 года.

Уважаемый Товарищ, приехавший в Москву художник Рерих, большой знаток буддизма, только что объехал значительную часть Тибета и Китайского Туркестана. Он проник также в некоторые области Северной Индии. Там имеются буддийские общины, отвергающие официальный ламаизм и стоящие на точке зрения первоначального учения Будды с его примитивным потребительским коммунизмом. Это способствует их симпатии к коммунистической программе и к СССР. Это обстоятельство связывается с их борьбой против поддерживающих ламаизм официальных верхов буддийских государств»[891].

А мы ведь помним, что еще год назад в письме в ЦК по поводу путешествия к тайным братствам и Шамбале Бокия и Барченко Чичерин выражал свое отрицательное отношение. И вдруг все изменилось на сто восемьдесят градусов! Абсолютно та же затея, но в исполнении Рериха, признается удачной мыслью.

Чичерин сообщает: «Эти буддийские общины поручили Рериху возложить на гробницу Владимира Ильича небольшой ящик с землей с того места, откуда происходил Будда. Рерих привез этот ящик и спрашивает, что с ним делать. Он предлагает передать его в Институт Ленина. Кроме того, эти буддийские общины прислали письма с приветствиями Советскому государству. В этих приветствиях они выдвигают мысль о всемирном союзе между буддизмом и коммунизмом. Рерих предлагает передать эти письма точно так же в Институт Ленина. Прилагаю переводы этих двух писем. Если бы с нашей точки зрения было признано допустимым опубликование этих писем, то нужно будет еще выяснить у Рериха, возможно ли это с конспиративной точки зрения, ввиду крайне деспотических методов английских властей в этих местах. С коммунистическим приветом, Чичерин»[892].

Интригующий момент этой встречи – передача Рерихом писем махатм к вождям коммунизма. Дело в том, что, хотя спиритические послания и дошли до высоких адресатов, те скрыли свои реакции на благословение инфернальных существ. Судьба же ларца с «землей на могилу брата нашего Ленина», которую так хотели передать махатмы в коробочке из слоновой кости, и вовсе покрыта мраком, а ведь Елена Ивановна предвидела, как муж полагает шкатулку на ступени ленинской гробницы…

В здании на Кузнецком Мосту, где тогда располагался Народный комиссариат иностранных дел и находился кабинет Чичерина, два верхних этажа занимал Спецотдел ОГПУ, возглавляемый Бокием. И в кабинете начальника ИНО ОГПУ Меера Трилиссера, уже на Лубянке, Рерих тоже побывал.

Вот что еще сообщает Лихтман-Фосдик со слов своего духовного учителя: «Но самая замечательная встреча была в ОГПУ, где произнесены имена Майтрейи и Шамбалы и куда прошли с именем М.[893]

Предложения о сотрудничестве были встречены с энтузиазмом»[894]. Эта запись Лихт ман-Фосдик может показаться предельно странной и фантастической: ведь эти слова адресовались руководству боевого караула пролетарской диктатуры, как часто называли чекистов в советской прессе. Но и они были склонны к подлинному мистицизму: вот как передает Маргарита Ямщикова (Ал. Алтаев) свой диалог с главой Спецотдела ОГПУ Глебом Бокием, относящийся к середине 1920-х годов:

«…– Шамбала ускользает от меня, как мираж…

– Шамбала? Какая шамбала?

– Ах, ты не знаешь… Это слово мудрости древней, от которой остались корни в масонстве. И если тебе когда-нибудь попадется где-либо это название горы, реки, деревни, поляны, знай, что здесь в древности исповедовали эту великую мудрость»[895].

Шамбала для Бокия была идеальной утопией и не только: еще и символом революции в Азии. Его наставник Александр Барченко считал: «Агарта-Шамбала является идейной вдохновительницей всех великих центральноазиатских восстаний против колониального империализма Европы. Вплоть до восстания сикхов, сипаев и тайпинов»[896].

Патетический тон в речах о буддийской и теософской утопии в устах высокопоставленного чекиста и большевика-идеалиста уже не вызывает у нас удивления, ведь мы помним, что именно Бокий и был инициатором советского путешествия в Шамбалу. Вспоминая свои отношения с Барченко, он говорил: «Вновь к деятельности масонской организации меня привлек в 1925 году Барченко при обстоятельствах, о которых я уже показывал на предшествовавшем допросе»[897].

К моменту приезда Рериха в Москву созданное Барченко тайное общество «Единое трудовое братство» пополняется особыми членами: ими становятся сотрудники Спецотдела ОГПУ, а также ряд высокопоставленных советских чиновников. Среди них и Борис Стомоняков – весьма близкий как Красину, так и Бокию заместитель наркома иностранных дел, а также Иван Москвин, женатый на первой жене Бокия его друг и старый товарищ по Горному институту, глава Орграспредотдела ЦК ВКП(б).

Уставом братства становится требник общества «Единое трудовое содружество», написанный во время Гражданской войны мистиком Георгием Гурджиевым (1880–1949), в 1920 году эмигрировавшим в Европу. В некоторых современных публикациях встречаются сомнения: существовало ли действительно такое общество, не инсинуация ли оно НКВД 1937 года? Однако в переписке с вдовой Барченко Юрий Шишелов опровергает это: «Упомянутые выше Б.[окий] и Г.[оппиус], как видно, заинтересовались научными взглядами Александра Васильевича, они организовали в учреждении, в котором они работали и с которым был связан Александр Васильевич, чтение им научных лекций. <…> Александр Васильевич тщательно готовился к этим лекциям, подготовляя, кроме конспектов лекций, и дополнительный материал в виде чертежей, диаграмм и т. п.»[898].

Собственно, показаниями Бокия все это подтверждается. Бывший глава Спецотдела говорил: «…я, не отказываясь от намерения войти в контакт с обладателями “Древней науки”, организовал из числа сотрудников Спецотдела кружок по ознакомлению с “Древней наукой”. Кружок этот работал под руководством посвященного в тайны “Древней науки” Барченко и явился зародышем нашего масонского общества»[899].

Вообще же сегодня можно утверждать, что Бокий верил в коммунистическую утопию, связывая ее с древними учениями, возникшими в Египте и на Востоке. Он принял на веру позицию Барченко и считал его своим консультантом в эзотерических вопросах.

Для Барченко же проводником в страну загадок и мировых тайн стал тибетец по имени Нага Навен (то есть «человек из страны змей»). Иногда кажется, что этот буддист и уроженец Западного Тибета, с которым Барченко познакомился в дацане в Ленинграде, читал те же книги, что и Рерих. Они думали на редкость одинаково и даже говорили почти одно и то же!

Пример речей Наги Навена, как пересказывал их на допросе Барченко, звучит так: «…духовный глава Тибета Панчен-богдо также обнаруживает оппозицию Далай-ламе, и что в связи с этим создаются исключительно возможности для установления самых тесных отношений, как политических, так и культурных, между СССР и Западным Тибетом через Южную Монголию. Нага Навен указал, что политическую сторону этого вопроса он надеется осветить советскому правительству и Коминтерну через Чичерина. Далее Нага Навен сообщил мне ряд сведений о Шамбале как хранилище опыта доисторической культуры и центре “Великого братства Азии”, объединившего теснейшим образом связанные между собой мистические течения Азии. Нага Навен обнаруживал широкую осведомленность во всех вопросах мистических учений, меня интересовавших. Он вырос в моих глазах в совершенно исключительный авторитет “Великого братства Азии”. С этой встречи с Нага Навеном созданное мною “Единое трудовое братство” включилось в связь с “Великим братством Азии”»[900].

Прямых указаний, что Рерих и Барченко встречались, нет. Но в двадцать первой главе мы увидим, что, скорее всего, эти встречи все-таки были.

Став научным сотрудником химической лаборатории Спецотдела ОГПУ[901], экстрасенс и мистик Барченко поселяется с семьей в московском городском конклаве, предназначенном для привилегированных товарищей, – в поселке «Сокол», в коттедже № 5/10 по улице Врубеля. Там он готовится к лекциям и… к исследованиям паранормальных явлений, которые проводил в рамках проектов Спецотдела ОГПУ. С ним поселяются и некоторые его последовательницы.

Кроме жены и родственников, Барченко в своем новом доме приютил Лидию Маркову – дочь Николая Евгеньевича Маркова (1866–1945), депутата Государственной думы, председателя главного совета Союза русского народа, эмигрировавшего в Германию антисемита. Вторым его называли в связи с тем, что в Государственной Думе был и другой депутат Марков. В Берлине отец Лидии поддерживал связи с нацистской партией и позже даже находился под личным покровительством Гитлера. Чтобы помочь отмежеваться от опасного родственника, Барченко познакомил девушку с одним из своих верных последователей Ю. В. Шишеловым, за которого она выходит замуж, возможно, фиктивно.

Барченко о ней сообщал: «С Шишеловой я познакомился в 1918 году. В это время я проживал в Ленинграде, выступая время от времени с публичными лекциями по истории естествознания, философии и мистики. Моими лекциями заинтересовался доктор Бобровский (родственник Маркова Второго), пригласивший меня бывать у него. У Бобровского в это время проживала дочь Маркова Второго. Лидия, с которой я однажды встретился там. Примерно через год жена доктора Бобровского обратилась ко мне с просьбой посещать собиравшийся у меня кружок, на котором читались различные научные рефераты. Таким образом я познакомился с Лидией ближе. Примерно в конце 1919 года Лидия ушла от Бобровского, где ее тяготила обстановка (Лидия рассказывала, в частности, что к Бобровским приезжал из Лигово какой-то загримированный офицер), и стала жить отдельно. Затем она заболела, осталась без топлива. Пожалев ее, я взял ее к себе. С тех пор она живет у меня. Я неоднократно старался избавиться от нее. Но она уходить одна желания не выражала. И когда вставал этот вопрос, заявляла, что наложит в этом случае на себя руки, так как должна была вернуться в старую обстановку своих антисоветских родственников. Учитывая ее неприспособленность к жизни, мы с женой жалели ее и предложили оставаться у нас»[902].

Шишелова-Маркова разделяла мистические взгляды Барченко. Но для нас она важна судьбой своего фиктивного мужа, который, будучи приближенным Барченко, сумел выжить и стать источником важных сведений о его тайном обществе, исследованиях и высоких покровителях.

Собственно, из советских транзитных виз мы наконец-то официально и узнаем о сопровождающих Рериха «Ромзане Кошале»[903], как его записали в документе, и «Лобзане», вписанном даже без фамилии. В Москве выдача транзитных виз семье Рерихов с «ламами» могла быть поручена портье гостиницы и не требовала их непосредственного присутствия. По существующему положению Рерихи и их спутники должны были в течение двадцати четырех часов подать заявление на временное пребывание с правом въезда и выезда. Виза налагалась путем приложения мастичного штампа на документ, служащий видом на жительство (паспорт) едущего лица, на визе указывались и следующие при нем лица. Въездная виза любого вида действовала в течение четырнадцати дней. Очевидно, что с помощью сургучной печати виза (документ DE-007) прикреплялась к тому самому китайскому паспорту, в котором находились фотографии пяти человек. Никаких иных документов, кроме экспедиционного коллективного паспорта, у Рерихов нет – предъявить в СССР паспорт Временного правительства или нансеновские документы было невозможно.

А что же происходит в Москве с «молодым ламой» и «старым ламой»? То же самое, что в сказке о Золушке. Забитый тибетский мальчик превращается в русского советского писателя, поэта и филолога-ираниста, который говорит о себе: «Знаком со среднеазиатскими языками и языком индустани (письменностью им владею свободно), пользуюсь западноевропейскими языками для научной работы»[904]. Рамзана Кошаль превращается в Андрея Станишевского.

У «старого ламы» Овше Норзунова путь посложнее. Из буддийского геше, гэгэна и монаха он превращается в того, кого калмыцкая Большедербетовская улусная комиссия по выселению бывших помещиков называет: «быв. зайсанг[905], землевладелец, имеющий до революции участок земли в 200 дес., бывший царский чиновник при министерстве иностранных дел по делам Тибета, сохранив до сего времени зайсанговский авторитет и будучи как раньше, так и в настоящее время активным главой верующей части населения, используя религиозный фанатизм темной массы, противодействует проведению мероприятий советской власти, мешает советскому строительству, является членом ревизионной комиссии Областного духовного совета»[906].

В дневнике «пифии» демобилизация «молодого ламы» отразится только десять дней спустя после приезда в Москву – 23 июня. Тогда Елена Ивановна Рерих записывает указ махатм: «Надо пустить явление Рамзаны домой»[907].

Но если Станишевский теперь получает возможность поехать в другую азиатскую командировку вполне официально, с удостоверением ОГПУ, то Овше Норзунов может отправиться в родной калмыцкий улус только на собственное раскулачивание. В документах о социальном поражении в правах 10 июня 1926 года ему дается максимально негативная характеристика: «Признать, что выселение из своих имений перечисленных в п.[ункте] первом сего постановления восьми зай сангов с их семействами диктуется настоятельной необходимостью, с воспрещением всем им проживать в коренных аймаках Большедербетовского улуса, за исключением Норзунова, которому, как наиболее вредному и опасному элементу, воспретить проживание в пределах всей Калмыцкой области»[908]. В Калмыкии по-прежнему жила его жена Ева Мусеновна[909], которая и вела его постоянно сокращавшееся хозяйство, подвергавшееся конфискациям. А среди советских буддистов из окружения Агвана Доржиева Норзунов по-прежнему остается заметной фигурой с большим авторитетом. Может возникнуть вопрос: а почему ОГПУ не прикрыло своего тайного сотрудника? Потому что в этом случае была бы раскрыта его секретная миссия. Таким странным образом настоящая жизнь Овше Норзунова становится агентурной легендой. Замечу, что бумажная жизнь «старого ламы» текла своим чередом, даже не требуя его постоянного присутствия.

Публично гонимый и проклинаемый советскими провинциальными властями, жупел для воинствующих безбожников, Овше Норзунов в любой момент был готов переместиться из собственной действительности в совершенно другую, придуманную им и его кураторами жизнь. Переместиться, чтобы остаться там раз и навсегда, не объясняя свое исчезновение никому. Даже собственной жене.

Документируя важные московские визиты Рериха, после упоминания Наркомата иностранных дел Зинаида Лихтман-Фосдик записывает:

«…затем – дома у Луначарского…»[910]

И вот только здесь в историю действительно входит Яков Блюмкин. Тут опять пригодилось свидетельство моего «референта» Анатолия Суреновича Агамирова. Вот что вспоминал племянник Луначарского из рассказов своей тети Наташи об этой истории. Имя Блюмкина он называл прямым текстом: «Более того, он приводил Рериха к Луначарскому. Он, он!

– Это говорила?..

– Это говорила Розенель-Луначарская. И она вообще очень много мне рассказывала про Рериха. Описывала внешне. Описывала, как с ним было интересно и одновременно жутко. Потому что, в общем, сидел какой-то такой… недобрый колдун. С длинной седой бородой такой реденькой. Говорила: он был похож на неподвижного китайского мандарина. Он же действительно был несколько раскосый. И вот егото привел Блюмкин. Просто-напросто»[911].

Заботам Якова Григорьевича Блюмкина художника, скорее всего, поручили в Центральном аппарате. Уже было ясно новое назначение Якова – его собирались переводить в Монголию в качестве инструктора в местном ГВО и одновременно как резидента ОГПУ, в сфере деятельности которого попадал Северный и Западный Китай. А также Тибет. В перспективе Блюмкина готовили для особой миссии, которую отчасти рассекретила Маргарита Ямщикова со слов Бокия. Вот что вспоминала писательница: «…ГПУ готовило Блюмкина к этой миссии. Мы всячески прощупывали его, взвешивали, экзаменовали и нашли, что лучше не сыскать персонажа для обработки лам масонской мудростью. И Блюмкин охотно изучал все эти тайны, проникаясь масонской философией, а что касается языка, то он мог бы преподавать его в Институте восточных языков. Он был подкован в совершенстве для этой поездки»[912].

Эта фраза Глеба Ивановича не раскрывает полного смысла миссии Блюмкина. Но она показывает, что его путь явно был связан с тайными обществами в буддийской среде.

Конечно, рекомендация такого человека, как Глеб Бокий, была авторитетна, а его мнение являлось лучшей экспертизой. Однако прежде, чем осуществить задуманное, Блюмкина решают отправить в Монголию – максимально близко к району его возможных действий в будущем. Вдобавок он оказывается втянут в масонскую интригу, которая собирается стать гвоздем новой операции ОГПУ. Замечу, что глава монгольской спецслужбы Хаянхирва, при котором Блюмкин и будет состоять советским инструктором, упоминается в допросах Барченко и Бокия как член масонского тайного общества «Великое братство Азии».

Потому знакомство Блюмкина с Рерихом, который близок ко многим тайным обществам и состоит в ложе розенкрейцеров, выглядит логично. На квартире своего соседа Луначарского Блюмкин становится и свидетелем художественной акции Николая Константиновича, который дарит СССР (а по факту передает во временное пользование наркому просвещения) свою сюиту «Майтрейя», состоящую из семи картин: «Шамбала идет», «Конь счастья», «Твердыни стен», «Знамя грядущего», «Мощь пещер», «Шепоты пустыни», «Майтрейя Победитель». Серия посвящалась художником тому самому «махатме М.», он же Майтрейя, голос которого постоянно посещает Елену Ивановну во время спиритических сеансов. Сегодня вся эта серия находится в коллекции Нижегородского государственного художественного музея.

Квартира Луначарского была художественным салоном. Сюда приходили Бернард Шоу, Анри Барбюс, Маяковский. Стены гостиной украшали рисунки-наброски Сурикова к картине «Покорение Ермаком Сибири» (1895). Так что дар Рериха вполне мог разместиться в этой просторной двухэтажной квартире наркома. Контакты с Луначарским очень важны: художник не теряет надежды возвратить свою коллекцию картин западноевропейских мастеров.

Советские авторы Зарницкий и Трофимова писали в 1965 году о локационных и стратегических проблемах Рериха: «Но нужно было спешить. Ведь эта поездка была совершена втайне. Для всего остального мира он “исчез” где-то в Урумчи. “Исчезновение” на два месяца было слишком заметно»[913].

Странно, что, будучи допущенными до многих важных источников, авторы «Международной жизни» не просмотрели статьи в центральных советских газетах, относящихся к датам пребывания Рериха в советской Москве. Уже через неделю после приезда публикации о возвращении художника появляются и в Москве, и в Ленинграде. Сохранить конспирацию в таких условиях невозможно. Да и Рерих в какой-то момент перестал считать ее нужной: он ведь планировал остаться в Советской России, перепоручив экспедицию сыну.

Статья в «Известиях» от 20 июня сообщает о возвращении Рериха как об окончательном решении: «В Москву после почти десятилетнего пребывания за границей вернулся известный живописец Н. К. Рерих»[914]. Ленинградская «Красная газета» 25 июня озаглавливает материал о художнике «Возвращение Рериха».

Автор «Красной панорамы» подписавшийся инициалами Д. А., отмечает: «Возвратившийся после почти десятилетнего пребывания за границей художник Н. К. Рерих задумал свое кругосветное путешествие еще в 1914 году и приступил к его непосредственному осуществлению еще до революции»[915].

Здесь же приводится предоставленная Рерихом фотография с сыном, где они позируют в тибетских костюмах. А в тексте автор даже замечает: «Н. Рерих, пользуясь своим знанием местных языков, совершает своё путешествие в национальном костюме, скрывая таким образом свое европейское происхождение»[916].

Главная причина для завершения экспедиции была не только в солидном возрасте ее главы (которому тогда было уже пятьдесят два года, а супруге – сорок семь лет), но и в очевидных тяготах, с нею связанных. Вот как описывает Зинаида Лихтман-Фодсик впечатления от маршрута, услышанные от Елены Ивановны: «Путешествие было ужасным, судя по их описанию – невообразимые лишения. Мать 26 дней ехала верхом на лошади, все испытывали трудности при переходе через высочайшие перевалы, риск быть убитым каждую минуту. Претерпевали страшный холод, люди замерзали насмерть. Невероятная грязь, их предупредили, что они пойдут по помету верблюдов»[917].

Вспомним генезис рериховской экспедиции: вначале она должна была стать годичным пленэром в Кашмире. Потом превратилась в путешествие из Кашмира в Западный Китай, затем могла закончиться тайным побегом в СССР. И наконец, въезд в Страну Советов произошел официально. На все это ушло почти три года. Тут бы и прекратиться путешествию: Рерих и его супруга на это надеялись. Они порядком утомились от дорог Центральной Азии и по-настоящему хотели остаться, но…

Вот что выясняется о деталях тайных переговоров в Москве из письма художника, адресованного в 1938 году в Наркомат иностранных дел. Этот текст приводит Бободжон Гафуров: «В 1926 году в Москве мы, то есть я, моя жена и сын Юрий, имели долгие беседы с Чичериным, Луначарским, Бокием. Мы хотели тогда же остаться на Родине, приобщиться к строительству. Но мы должны были ехать в Тибетскую экспедицию, и Бокий советовал не упускать этой редкой возможности»[918].

А вот как выглядит чуть иная версия тех же событий в письме от Рериха к Молотову в 1947 году: «В 1926 году летом мы – я, жена моя Елена Ивановна и сын Юрий – были в Москве и ближайше возобновили прежние дружеские связи. Мы предполагали тогда же остаться на Родине, отставив идею Азиатской экспедиции. При этом наркоминдел Чичерин, наркомпрос Луначарский и Бокий посоветовали не отказываться от экспедиции – так мы и сделали, работая целый ряд лет в Монголии, Тибете, Индии и накопляя большой материал»[919].

Получается, что советчики изменяют решение Рерихов об окончательном переезде в СССР. В обоих случаях – речь о прямом давлении на Рериха и членов его семьи со стороны высших чиновников советского правительства и главы Спецотдела ОГПУ.

Эпизод с отъездом Рерихов из Москвы и сегодня окружен легендами. Якобы художнику угрожала опасность от каких-то неведомых чекистов и его едва не посадили в тюрьму. Со слов Шибаева одну из таких легенд мне пересказал наш бесценный делийский профессор Есаулов: «Был как будто бы в Москве. Потом его предупредили, что надо уехать. Что его собираются арестовать. И что он уехал. Ехал по Сибири, потом уехал»[920]. Эту же сюжетную конструкцию пересказывал Валентин Сидоров: «Пользуясь смертью Дзержинского и всеобщей неразберихой, Рерих спешно покидает Москву, каждую минуту ожидая преследования и ареста»[921].

А вот полная версия «побега из Москвы», изложенная Натальей Самохиной в статье «Предупреждение Москвы» на культурно-просветительском сайте «Адамант»: «Между прочим, дипломатическое по своей форме послание махатм не спасло Рерихов от преследования со стороны НКВД. После бесед Н. К. Рериха с Чичериным и Луначарским Дзержинский отдал приказ об аресте художника, его семьи и других сотрудников, приехавших с ним в Москву. Но буквально на следующий день шеф Лубянки внезапно умер, не успев осуществить задуманное. (Последователи Рерихов склонны приписывать этому факту некие провиденциальные причины.) В наступившей сумятице Рерихи, предупрежденные своим загадочным Учителем о необходимости срочного отъезда, спешно покинули Москву»[922].

В вариациях этого чудесного спасения в доброй легенде место Дзержинского иногда занимают его заместитель Менжинский, Сталин, просто злобные чекисты.

Все эти версии игнорируют грандиозное обстоятельство: 22 июля 1926 года, день отъезда семьи из Москвы, также был днем похорон Феликса Дзержинского. Прощальная процессия сопровождалась конными колоннами дивизии Осназа[923], оцеплениями красноармейцев и чекистов.

Сразу после траурного почетного караула у гроба в Колонном зале Дома Союзов процессия двинулась на площадь Революции. Члены ЦК и коллегии ОГПУ попеременно несли гроб с телом Дзержинского. В тот момент все, кого легенды объявляют тайными друзьями или врагами Рериха, находились прямо перед главным входом «Большой гостиницы», откуда собирался выезжать Рерих. Здесь было все руководство СССР, Центрального и Московского аппарата ОГПУ, Реввоенсовета, Наркомвоенмора и Прокуратуры Верховного суда СССР.

Накануне такой церемонии по инструкции оперативники должны были проверить всех жильцов гостиницы, ведь под их окнами будут проходить первые лица государства.

На кадрах кинохроники видно, что все жильцы высыпали на балконы или стояли у окон номеров. На входах гостиницы – часовые, блокировавшие проход. Вдоль бордюра перед зданием – шеренги оцепления из сотрудников ОГПУ.

Лихтман-Фодсик пишет в дневнике: «Покидаем Москву. Знаменательный день – похороны [Ф. Э. Дзержинского]. Толпы народа, музыка, пушки, выдающиеся деятели проходят в строю. Мы на балконе»[924].

Эти балконы тоже сняты кинохроникой: возможно, Рерих есть на этих кадрах.

Театральная площадь была в тот момент запружена прессой, операторами, высокими чиновниками. А члены ЦК Сталин и Троцкий несли гроб главы ОГПУ. В толпе стоял и Вячеслав Менжинский, в тот момент временно исполняющий обязанности усопшего. Кто, кроме него, мог отдать приказ об аресте? Таких людей не существовало.

Почти годом ранее визита Рериха в Москву, 5 мая 1925 года, в рамках чекистской операции «Трест» в столице был ликвидирован английский агент Сидней Рейли. Еще ранее арестован известный террорист Борис Савинков. Все эти операции были успешны. Если бы у ОГПУ имелись какие-либо сомнения относительно Рериха и его коллег, никуда бы он сбежать не смог. И, даже уехав в Монголию, художник вряд ли находился бы в безопасности. Но в этот раз он «бежал» на Советский Алтай.

Зачем?

Вот это вопрос!

Транзитная виза Рериха Н., Рерих Е., Рериха Ю., Ромзаны Кошаля и Лобзана. МВ АМР, DE-007. Публикуется впервые

Глава 21. Призраки Беловодья

Тридцатого июля 1926 года экспедиция прибывает в алтайский город Бийск. Рерих намеревается двинуть караван по Чуйскому тракту в сторону Алтайских гор и границы с Монголией. Этот момент достоверно описывается в дневнике Зинаиды Лихтман-Фосдик, которая присоединилась к каравану: «Маленький город. Очень тихий. Наняли возниц, четыре повозки, упаковали все вещи, вымылись, и у нас был целый день, чтобы провести его вместе и получить сообщение»[925].

«Сообщение» – это от них. Контроль махатм был неотступен, даже банный день не мог остановить беспокойный телетайп гималайских пророчеств и указаний. Приходится только восхищаться выдержкой Елены Ивановны, способной в любых обстоятельствах чревовещать голосами учителей. Информация, оглашенная в тот день медиумом, выглядит хитроумной подсказкой: «Мать сказала, когда в Америке будут упреки в связях с коричневыми (русскими), ответить – великий человек выше политики, по любой стране он проходит, впитывая лишь прекрасное»[926].

И вот небольшой караван, состоящий из нескольких подвод, дождливым летним днем поднимается по щербатым выбоинам Чуйского тракта, вьющегося серпантином.

Бросок на Алтай выглядит на редкость скромно рядом с грандиозными событиями и чудесами предыдущей экспедиции. Это был самый короткий из рериховских духовных десантов, по сравнению с другими его путешествиями (в том числе и с Сиккимской эпопеей). После посещения Лубянки и здания Наркомата иностранных дел на Кузнецком Мосту рериховские разговоры о «Черном камне Чинтамани» прекращаются: волшебный сундучок с письмами махатм на могилу Ленина доставлен по адресу, потусторонняя миссия исполнена.

Но что же дальше? В чем теперь новая миссия? Куда, выполнив столь высокие задачи, следует отправиться семье мистагогов?

И ответ «на Алтай» не кажется очевидным!

В этих советских горах, увы, нет ни следов Иисуса Христа, ни могилы Девы Марии. Дикий, далекий край, с редкими деревеньками староверов, аилами алтайцев и труднопроходимыми дорогами.

Так что же было причиной поездки туда?

Почему почти целый месяц был потрачен на этот медвежий угол?

Из всего Горного Алтая Рерихов интересовало лишь одно место – Уймонская долина, конкретно – село Верхней Уймон, куда они решили добраться во что бы то ни стало. Причиной поездки оказалась легенда о Беловодье. Мы уже говорили о Шамбале, Агарте, Туле: наступила очередь еще одной рериховской утопии.

Что же такое Беловодье? Есть ли у него отличительные признаки? Для чего туда необходимо попасть? И почему после визита в Москву именно Беловодье начинает (с июня 1926 года) фигурировать в рериховских поисках? Почему поблекла Шамбала?

«Еще до сих пор держится старообрядческая легенда о Беловодье – райской стране, где нет и не может быть антихриста, где живут православные христиане и нет никаких гонений за веру. Такая мифическая страна, сохранившая в чистоте веру, казалось, должна была быть где-то на востоке»[927], – писал Рерих в статье «Беловодье. Листы дневника» в 1936 году.

Наиболее полно легенда о Беловодье приводится в одноименной повести дореволюционного сибирского писателя А. Е. Новоселова: «Беловодье, оно ото всех стран отличительно… Найдешь, небось… Вдоволь там воды, вдоволь черной земли, и леса, и зверя, и птицы, и злаков всяческих, и овощу… Трудись только во славу Божью, как прародитель наш Адам трудился. Не смотри, что хорошо сама земля родит. Потом поливай ее… Угодья разные там высмотри, да не забудь и душу – не должно там быть власти, от людей поставленной. Тем и свято оно, Беловодье. Ни пашпорта тебе там, ни печати антихристовой – ничего… Правой вере простор… Живи как хочешь…»[928]

А вот как это понятие определяется в статье Сибирской энциклопедии 1929 года: «Беловодье – легендарная страна, население которой, по представлению старообрядцев, сохранило “старую веру” без искажений»[929]. В общем, это популярный в народной среде миф о праведной и щедрой земле, попасть куда может лишь знающий дорогу.

Обратим внимание еще на один момент из указанной статьи Рериха – приводимую им цитату из произведения харбинского писателя Вс. Н. Иванова (1888–1971) «Огни в тумане»: «…Где-то на востоке сохранилась до сей поры нерушимо сказочная страна, именуемая Беловодией; по другой версии, называется она Камбайское царство; в ней царствует истинная, православная вера, насаженная там непосредственно еще апостолом Фомой. Там есть патриарх, епископы, церкви; там царит справедливый царь. Правда, церкви там все больше ассирийские, но есть и русские, числом 40. Там нет ни убийства, ни татьбы (воровства), там царит истинное благочестие»[930].

В общем-то, старообрядцы, о которых пишет Иванов, не ошибались. Такая древняя Церковь действительно существует: по преданию, апостол Фома в 52 году н. э. учредил Маланкарскую (Малабарскую) сирийскую церковь, которая действует и сегодня, в основном на Малабарском побережье Индии (в штатах Керала, Карнатака и Гоа). В ней действительно в ходу догматика древневосточной Церкви. В целом описание тропической и райской природы и обильности этих мест (а тут, к слову, снимают три урожая риса в год, чему посвящен праздник Понголи) вполне соответствует и легендам, и представлениям староверов о лучшей жизни. Те из них, кто, как утверждается в некоторых источниках, доходили до Калькутты[931], действительно могли стать ее прихожанами. Единственное заведомое лукавство – существование сорока русских церквей. А все остальные параметры такого Беловодья отлично подходят к описанию индийской христианской общины.

Но из многих других источников становится ясно, что Беловодье все же располагалось ближе – в местах вполне доступных.

Дело в том, что Беловодьем в конце XVIII века в течение нескольких десятилетий называли юг современного Горного Алтая.

Одна из причин такого названия этих мест в том, что воды местной реки Катуни в ее верховьях действительно кажутся белыми. Другая же причина – политическая: в 1759 году, после падения Джунгарского ханства, алтайские территории стали свободными землями, без государственной принадлежности. Поэтому сюда, за военные линии русских, потянулись бегуны-беспоповцы – сектанты. В этот момент Горный Алтай и начинает именоваться Беловодьем. Вот что писал русский офицер и географ Андрей Принтц: «До появления Колыванской и Кузнецкой линии вышеозначенные местности носили название Беловодья»[932]. В этих местах в отсутствие русских властей селились староверы, не испытывавшие проблем с совершением своих обрядов. «Беловодье» обозначало особый религиозный и вольный, по сути, анархический округ.

Легенда о Беловодье впервые возникает на страницах «Путешественника», своеобразного староверческого рукописного секретного путеводителя, распространенного в XIX веке и объяснявшего, как туда попасть. Но тайная схема давалась не всем подряд, а только членам общины секты бегунов.

Советский исследователь Кирилл Чистов писал: «Распространение легенды о Беловодье было связано со специфической конспиративной деятельностью чрезвычайно своеобразной крестьянской анархической или религиозно-общественной организации – сектой “бегунов”, или “странников”»[933]. Движение бегунов противостояло стремлению Российской империи регламентировать религиозную жизнь. История секты с конца XVIII века была связана со странничеством и уходом от давления центральной власти. По всей территории России бегуны имели сеть пристанищ с разнообразными элементами конспирации: с тайными комнатами внутри домов, схронами под лестницами и даже подземными ходами, помогавшими избежать ареста. География распространения бегунских пристанищ была широка.

В интервью с академиком Академии художеств А. М. Лидовым для радио «Радонеж» старейший из бегунов Уймонской долины Галактион Матвеевич Черепанов признавался, что первые религиозные поселенцы прибыли на Алтай из Подмосковья[934]. А в книге жительницы Верх-Уймона Раисы Кучугановой приводится легендарный рассказ об основании староверческих сел на этой земле: «Шли все дальше и дошли до неприступных гор. Дальше пути не было, горы преградили путь неприступной стеной. Это был Аргут[935]. Что делать? Куда идти? Кругом лес да стена гор. Решили так: несколько человек поднялись на высокую гору и с нее стали смотреть во все стороны. Долго рассматривали местность вокруг. Наконец, увидели очень обширные просторы вверх по Катуни. Это было видно Уймонскую долину. Когда добрались до места, где сейчас стоит Верхний Уймон, им это место очень понравилось. Здесь было много строевого леса, несметное количество зверья, дичи, рыбы… Первые два года люди питались мясом и рыбой, хлеба не было…»[936]

Но после присоединения земель к России вольный статус Беловодья аннулировали, жители стали платить ясак центральной власти. Поэтому склонные к максимализму бегуны перенесли свои «Беловодья» уже в Китай и Монголию, а на территории Алтая остались проводники и общины, ожидающие переселения.

В недавно найденном варианте текста «Путешественника», который доступен сегодня в копии в Краеведческом музее села Солонешное Алтайского края, сказано, что «за сими горами есть деревня Уйменка, в ней построена часовенка, в которой уставщик инок схимник Иосиф. В них есть проход Китаиц[937] имеет государством»[938].

Этим тайным путем и проводниками к нему и определялся смысл существования села Верх-Уймон. «Уймон – последний пункт российского этапа путешествия, место, где сведущие люди должны показать проходы в горах и путь в китайское государство» – так пишет авторитетный исследователь староверчества и беловодцев Чистов[939].

Уходя за границу, бегуны основывали свои поселения-«беловодья», сохраняя в секрете их расположение, так как боялись преследований. Несмотря на скептицизм, который высказывали по этому поводу в советских и российских исследованиях, религиозные побеги удавались часто, и поэтому росли новые Беловодья, сохранявшие связь с Уймонской долиной.

Полностью непроницаемой границы в горах Алтая быть не могло. Раздел шел через снежники, ледники, глетчеры, водопады, ущелья стремительных горных речек. И к тому же в горах с нестабильным климатом вряд ли была возможна полная закрытость границ. В устных воспоминаниях староверов сохранились рассказы, что после 1917 года проводники из их числа занимались тайной переправой политических беженцев из СССР в Китай[940].

И вполне вероятным кажется и рассказ Татьяны Беликовой – директора Краеведческого музея Солонешинского района – о том, что в 1972 году к ним в село за невестами тайно приходили из Китая бегуны, потом тайными же тропами и ушедшие обратно.

Советский исследователь Сергей Савоскул утверждал: «Правда, прямых свидетельств о знакомстве Н. К Рериха с этой легендой до поездки на Алтай у нас нет»[941]. Однако очевидно, что появление Рерихов в далеком алтайском староверческом селе Верх-Уймон не было случайностью. Как, впрочем, и их практический интерес к легенде о Беловодье.

Это подтверждает интервью, данное Савоскулу жительницей ВерхУймона: «Ф. С. Бочкарева, уверяя, что недостойный, неправедный человек не попадет в Беловодье, заметила: “А вот Рерих попал туда. Один тамошний мужик дал ему адрес – будешь, мол, в Уймоне, заходи к Вахрамею Семеновичу Атаманову. Он как приехал, так сразу – к Вахрамею Семеновичу, у него и остановился”»[942].

Беловодец, что «дал ему адрес к Вахрамею», действительно существовал. Сообщения о нем появляются в виде шарады в документах Елены Ивановны и публикациях Николая Константиновича уже много позже завершения экспедиции. Так, на страницах книги Рериха «Сердце Азии» читаем: «Странную повесть слышали мы. Совсем недавно в Костроме умер старый монах, который, как оказывается, давно ходил в Индию, на Гималаи. Среди его имущества была найдена рукопись со многими указаниями об учении махатм. Это показало, что монах был знаком с этими обычно охраняемыми в тайне вопросами. Так неожиданно разбросаны личные наблюдения и доверительные указания»[943]. Слово в слово эта история повторяется и в английском тексте этой же книги, изданной в Нью-Йорке[944].

В книге «Твердыня пламенная» 1932 года Рерих добавляет другие детали, уже напрямую связывая таинственного костромича с Беловодьем. Он пишет: «А вот сведение о том, что в 1925 году на Волге, в городе Костроме, скончался старец, в бумагах которого нашли путь к святыням светлых Обителей Гимавата. И староверы сибирские по-прежнему идут в священное Беловодье; стремятся к высшему общению с Богом»[945]. Видимо, о нем же и запись от 20 ноября 1945 года: «Монах оставил свои записи о Гималаях, но таких хождений было много, и немало странников устремлялись в Беловодье»[946].

В дневнике Елены Ивановны упоминание об этой загадочной личности возникает в записи от 9 ноября 1928 года. «Пифия» сообщает даже имя старца: «Также помним имя монаха Исаакия, который прибыл из Иерусалима в Индию. Услышав о махатмах, он собрал несколько формул и знаков. Он оставил запись своему ученику, после него запись попала из Костромы в Москву. Ф.[947] поручит Быстр.[ову] скопировать эту запись и прислать в Америку»[948]. Эта же упоминание, но в сокращенном виде, возникает ровно через восемь лет в письме от 9 ноября 1936 года, адресованном Евгению Александровичу Зильберсдорфу, инженеру, члену Латвийского общества Рериха, но без упоминаний Ф. (Фуямы) и Быстрова[949].

Разгадку мы находим в документах Барченко, который, оказывается, тоже знал таинственного костромича. Барченко позже показывал: «В 1924 году я работал ученым консультантом в Главнауке в Москве. В Музейном отделе Главнауки я однажды обнаружил стелу, покрытую монголо-тибетскими идеограммами. Про происхождение этой стелы мне рассказали, что ее принес в музей неизвестный крестьянин из Костромы, утверждавший, что в идеограммах стелы заключен призыв к научному миру созвать научный собор. Через некоторое время он появился в Москве вновь и снова принес в Главнауку несколько идеограмм»[950]. Очевидно, что под стелой Барченко понимал деревянную доску, на манер скрижали.

Были ли таинственные идеограммы «монголо-тибетскими» – большой вопрос. Как, впрочем, и язык, на котором они были написаны.

Но появление загадочного предмета не могло не взволновать Барченко, который посвятил свою жизнь поискам того, что он считал древними практиками и мистическими учениями. И ответ на его вопросы мог дать только тот человек, что принес «стелу» в Москву.

Барченко вспоминал: «Заинтересовавшись идеограммами, я связался с этим гражданином (имя его Михаил Трофимович Круглов) и в разговоре с ним выяснил, что идеограммы эти были переданы ему жителем Костромы, неким Михаилом Никитичем Никитиным»[951].

Элеонора Месмахер, одна из женщин, входивших в круг Барченко, добавляет несколько важных деталей к личности этого Круглова: «Один древний старик в Костроме научил его изготовлять эти свои изделия, а быть может, он их у него похитил. Вид у вещей был старый. И велел-де ему старец носить эти вещи и показывать людям и всегда ходить пешком»[952].

Что же за человек был костромич Никитин и что еще о нем говорил Барченко? В показаниях 1937 года он вспоминал: «В Костроме я пробыл месяца три. Выехал из нее в Ленинград, в связи с тем что хотя мне и удалось установить, что Никитин действительно существовал и владел идеограммами Круглова, но найти кого-либо, кому он передавал свои знания, я не смог»[953].

На следствии Барченко не сказал важной информации о своем ученике Шишелове и обстоятельствах их знакомства. Но от сына Барченко Святозара я получил устное объяснение: оказывается, в один из дней пребывания Барченко в Костроме, когда он искал старика Никитина, к нему явился сотрудник местной милиции Юрий Владимирович Шишелов[954]. Он и отвел приезжего ученого к Никитину – монаху, страннику, главе организации беловодцев, который как аскет-странник жил в одном из домов в специальном укрытии. Это был именно тот человек, которого Барченко рекомендовал Круглов.

Разговор со старцем Никитиным произвел на Барченко столь сильное впечатление, что он забрал своего проводника-милиционера, тайного старовера Шишелова, с собой в Петроград и затем устроил ему протекцию на поступление в Институт живых восточных языков. Это за него вышла замуж Лидия Маркова.

В письме к бурятскому ученому Гомбожабу Цыбикову, относящемся к 1927 году, Барченко сообщает и другие подробности: «Это убеждение мое нашло себе подтверждение, когда я встретился с русскими, тайно хранившими в Костромской губернии традицию . Эти люди значительно старше меня по возрасту и, насколько я могу оценить, более меня компетентные в самой универсальной науке и в оценке современного международного положения»[955].

Более того, в переписке Барченко имеются и прямые указания на связь костромичей с алтайским маршрутом. Он впоследствии утверждал: «В 1925-26 гг. я вместе с моей женой, ныне в течение двенадцати лет уже неразлучной помощницей моей во всех жизненных и научных моих продвижениях, получил возможность проделывать экспедицию в самые глухие районы пограничного с Монголией Алтая. И имел возможность проверить в персональной форме традиционные связи костромичей с Центральной Азией, установив, между прочим, реальность 115-летнего старика, лично ходившего 50 лет назад по традиционным маршрутам в Северо-Западный Тибет»[956].

Наверное, уроженец Костромы, долгожитель монах Исаакий, о котором пишут Рерихи, в миру Михаил Никитин, выглядел как самый настоящий законспирированный махатма. То, что предельно странный костромич-беловодец появляется и в переписке Барченко, и в мемуарах Рерихов, показывает, что Барченко и Рерих неизбежно встречались. Более того, Рерих, возможно, встречался в Москве и с тем самым Кругловым, носителем скрижалей.

В тайну странных костромичей и их наставника Михаила Никитина был посвящен даже глава Спецотдела ОГПУ Бокий. Вот что говорил о вожде бегунов ветеран ВЧК: «В России еще в древние времена существовали корни коммунизма, и они гармонично, хотя и странно, переплетались с масонством. Я недавно узнал, что в одной деревне в Костромской губернии жил крестьянин по имени Михаил, имевший огромное влияние на окружающих»[957]. «А я сделал опыт над ним, прощупываю его масонство. Мы арестовали Круглова, чтобы исследовать его мышление. Я искал в нем мудрости костромского Михаила…»[958]

Поездка Барченко на Алтай в 1925 году позволила установить неожиданные связи, о которых он упоминает в самых разных источниках: «Мной была установлена связь… с алтайскими старообрядцами-кержаками и русской сектой голбешников[959]. Для установления этих связей я выезжал… на Алтай»[960]. Эти визиты Барченко иногда называл «встречами с беловодцами»[961]. Одного из своих знакомых бегунов в переписке он опишет так: «…один из крестьян, связанных маршрутом костромичей, сообщивших мне ключи русской ветви западно-тибетской традиции…»[962]

Бокий в своих показания, данных в 1937 году, подтверждает слова Барченко: «У меня в памяти следующие случаи. В 1925 г. мной была организована Барченко поездка на Алтай, где Барченко должен был установить связь с сектами “Беловодья” – религиозно-мистические круги в Центральной Азии, представляющие по мистическому учению ближайшее окружение нашего центра “Шамбала”. В результате поездки Барченко среди местных сектантов были установлены лица, совершавшие регулярные паломничества в находящийся за кордоном мистический центр»[963].

А что это были за странные идеограммы и «стелы», которые Круглов по просьбе Никитина приносил в Москву? Со слов странника о них рассказывает Барченко: «Круглов утверждал, что в глубокой древности существовал незнакомый современной науке общедоступный для трудящихся научный метод, базирующийся на физической деятельности солнца. Метод этот впоследствии был сокрыт от трудящихся эксплуататорскими классами и сохранился только у редких хранителей традиции.

В тех идеограммах, которые он передал Главнауке, заключается изложение (синтетических) основ этого метода. Передал он идеограммы в Главнауку, потому что теперь, после революции, наступил момент для того, чтобы вернуть этот метод трудящимся, и он призывает ученый мир и правительство создать ученый съезд, на котором обсудить этот вопрос»[964].

Возможно, символы на «стелах» Круглова были похожи на значки, которые имелись в приложении к копии Грамоты лжеархиепископа Беловодской секты Аркадия (Антония Пикульского), задержанного полицией 7 ноября 1899 года в Пермском крае. Миссионер, основатель Белогорского Свято-Николаевского монастыря Стефан Луканин писал об этом: «К этой копии, как уже сказано, написанной полууставом, приложен якобы подлинник грамоты. Это лист, написанный какими-то крючками, которые, по отзыву экспертов, не заключают в себе никакого содержания, кроме набора зигзагов»[965]. Не заключали или не были расшифрованы? Этот вопрос оставим открытым.

В 1903 году в Петербурге в журнале «Русское богатство» Короленко публикует работу Г. Т. Хохлова «Путешествие уральских казаков в “Беловодское царство”». Там описывается поход уральских старообрядцев в 1898 году в поисках Беловодья и мифического патриарха Мелетия, будто бы поставившего некоего Аркадия на российскую архиепископскую кафедру. Этот Хохлов называл себя одним из участников путешествия. Собственно, упомянутый им «архиепископ» Аркадий и был первым, кто доставил в Санкт-Петербург грамоту со значками. Кстати, в этом же журнале «Русское богатство», издаваемом Короленко, печатался и Барченко. А отделом философии руководил доктор Мокиевский – наставник Бокия, его просветитель в области оккультных наук и розенкрейцерства, ученик Мечникова, излечивший Бокия от туберкулеза и даже дававший за него залог после ареста полицией[966].

В книге жительницы Верх-Уймона Раисы Кучугановой сообщается: «Старобрядческое предание говорит о представителях трех семей “бегучих” староверов, положивших основание первой уймонской деревне – Верх-Уймону. Первый забежал дед Василий из Атама новых…»[967]

Вахрамей Атаманов, на подворье у которого почему-то решили остановиться Рерихи, был прямым потомком этого деда Василия. И не просто потомком – он был наследственным наставником бегунов, старостой религиозной общины беловодцев. Как раз поэтому Рерихи у него, в весьма специфическом месте, и останавливаются. Вот что пишет Николай Константинович: «Стоим в бывшей староверской моленной[968]. По стенам еще видны четырехугольники бывших икон»[969]. В английском тексте первого издания книги «Алтай – Гималаи» Рерих даже пишет точнее: «Мы останавливаемся в бывшей часовне старообрядцев»[970]. То есть в Верх-Уймоне, где сегодня музей Рериха, был не просто дом Вахрамея Атаманова, а староверческая церковь.

А из путеводителя «Путешественник» мы знаем, что эта часовенка – еще и конспиративный пункт для тех, кто направляется в Беловодье в Китай. Здесь сектантов ждут проводники и наставления. Вахрамей Атманов и должен стать проводником Рерихам на как будто бы до сих пор неясном маршруте с весьма туманной целью. Одно очевидно: маршрут в любом случае лежит в сторону границы, по крайней мере к тому месту, откуда можно «уйти в Ладакх»…

Из предыдущей главы мы помним, что в Москву Рерихи приехали в сопровождении двух «лам» – «старого» и «молодого». Оба буддиста имели транзитную визу на китайском экспедиционном паспорте – в Америку, но не в Азию. Виза была выдана Административным отделом Московского совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. Эти визы наводят на мысль: может, Рерихи действительно собирались отправить этих двух «представителей буддизма» в Нью-Йорк? Однако в итоге путь экспедиции лежал совершенно в другую сторону – на Алтай. И в этом кроется подвох.

Владимир Росов в предисловии к дневнику Зинаиды Фосдик пишет: «Рерих с женой и сыном, двое тибетцев, супруги Лихтманы – всего семь человек – отправились к Белухе»[971]. Эту же точку зрения разделяет и автор биографии Рериха[972] в серии ЖЗЛ Максим Дубаев.

А у алтайского краеведа Леопольда Цесюлевича, заставшего в Верх-Уймоне живую свидетельницу рериховского приезда – Агафью Вахрамеевну Зубакину, дочь рериховского проводника Вахрамея Атаманова, читаем запись с ее слов: «У Куприянова по соседству остановилась молодая чета, сопровождавшая Рерихов, – которых Агафья считала дочерью Рерихов с зятем, а в избе, что стояла в ограде отцовского дома, поселился “индус”, работавший по хозяйству у путешественников и прозванный скоро уймонцами “монахом”, так как чаще всего видели его сидящим с накидкой на плечах и раскачивающимся. Не знали уймонские остряки, что ладакец Рамзана просто не мог приспособиться к местному непривычному для него климату»[973].

Тут возникает определенная коллизия: в традиционных биографиях, написанных и историками, и рериховцами, рассказывается о том, что на Алтай с Рерихами и Лихтманами приехали уже знакомые нам два «ламы».

Однако в интервью Агафьи Зубакиной, живой свидетельницы визита художника на Алтай, сообщается лишь об одном восточном человеке: «Иной раз индус им стряпал. По-русски плохо говорил, лет пятьдесят ему было»[974]. Краевед Цесюлевич вполне логично (но неверно) считает, что это Рамзана из книги Рериха «Алтай – Гималаи». А там художник пишет об уходе юного ладакхца с Алтая прямо в Индию: «Рамзана ушел в Ладакх. Не вынес северных низин. “Или уйду, или умру”. Конечно, вся жизнь ладакхцев проходит на высотах не ниже двенадцати тысяч футов (≈ 3,5 км). Жаль Рамзану»[975]. Вообще-то, Николай Рерих говорил про Рамзану, что «ему 18 лет»[976].

Но ни про какого индийского или тибетского экзотического юношу Цесюлевичу в 1972 году никто из староверов ничего не говорил. А по описанию, бесспорно, это был не молодой Рамзана, а пожилой Лобсан.

Пожилого гэгэна Лобсана упоминает в своем алтайском дневнике и Зинаида Лихтман. В записи от 6 августа она сообщает: «В Юстике повозка, в которой ехал гэгэн, перевернулась»[977]. А в записи от 7 августа: «Наш гэгэн сказал, что правильно иметь препятствие на пути в Шамбалу»[978].

Причина разночтений понятна – биографы полностью доверяют Николаю Рериху, который пишет в «Алтае – Гималаях»: «Рамзана ушел в Ладакх».

У этой рериховской фразы есть только одно назначение – сообщить нам, что история одного из «лам», появившихся в составе экспедиции в августе 1925 года в индийском Ладакхе, закончена в августе 1926 года. Он покинул СССР, перейдя государственную границу там, где захотел.

Вахрамей Атаманов не был проводником по всем дорогам Южного Алтая, или, скажем, по окрестностям горы Белухи. Он был проводником конкретно по тайным старообрядческим тропам к китайской или монгольской границе.

Цесюлевич со слов внучки старовера пишет: «…Вахрамей Атаманов был выдающимся человеком, известным проводником. Знал все тропы. Уже с 1905 года стал водить людей. Водил ученых, художников. Часто сопровождал по Алтаю к Белухе профессора Томского университета Сапожникова»[979]. В 1905, 1906, 1908 и 1909 годах географ Василий Сапожников (1861–1924) совершал путешествия, которые начинались на пограничных алтайских территориях России, а затем всегда пересекали границу и переходили на территорию Китая или Монголии. Об этих экспедициях Сапожников издал в 1911 году книгу «Монгольский Алтай в истоках Иртыша и Кобдо».

А Рерих говорит о том, что и дед Атаманов[980] ходил искать Беловодье, то есть места для заграничного поселения бегунов. Художник даже сообщает некоторые подробности их дорог: «Через Кокуши-горы, через Богогорше, через Ергор – по особой тропе. А кто пути не знает, то пропадет в озерах или в голодной степи. Бывает, что и беловодские люди выходят верхом на конях по особым ходам по Ергору»[981]. Эти важные приметы тайной тропы Рерих повторяет в «Алтае – Гималаях» дважды, воспроизводя фразу почти одинаково: «Путь между Аргунью и Иртышом ведет к тому же Тибету»[982]. И в финале главы: «Между Иртышом и Аргунью. Через Кокушели. Через Богогорше. По самому Ергору едет всадник»[983].

В книге «Сердце Азии», вышедшей в 1929 году в Нью-Йорке, Рерих дает вариант расшифровки этих названий: «Когда вы сообразите названные географические имена, вы легко поймете их смысл. Иртыш и Аргунь произнесены правильно. Соленые озера, конечно, – это озера Цайдама с их опасными переходами. Богогорше, или Богогорье, конечно же, горный хребет Бурхан-Будда. Кокуши, каждому понятно, является хребтом Кокушили. А Ергор, то есть самое высокое нагорье, конечно же, Чангтанг у Транс-Гималаев…»[984]

Расстояние от Иртыша до Аргуни, притока Амура, – несколько тысяч километров. В этом широчайшем пространстве можно найти много разных проходов. Однако согласимся с советским этнографом Савоскулом в том, что Рерих, «расшифровывая по-своему эти названия»[985], придавал им другой географический смысл.

Озеро Зайсан является истоком равнинного Иртыша, но в это же озеро впадает и горная река под названием Черный Иртыш. И вот 12 июля 1936 года в эссе «Беловодье. Листы дневника» Рерих разъясняет, который из Иртышей в действительности имеет отношение к Беловодью. И делает это с помощью цитаты из этнографической работы: «Так, нами были записаны некоторые, правда, весьма спутанные сведения от Г. Н. Коновалова, одного из наиболее передовых кержаков д. Печей, о хождении его деда на Беловодье вместе с другими двумя братьями в числе большой группы беловодцев. По этим сведениям, беловодцы ходили в Китай, направляясь через Зайсан на Черный Иртыш, оттуда в глубину Китая…»[986] Приведенный Рерихом отрывок взят на самом деле не из речей поселенцев, а из авторитетной научной работы Е. Э. Бломквиста и Н. П. Гринкова «Кто такие бухтарминские старообрядцы»[987].

Истоки Черного Иртыша находятся на границе Монголии и Китая, на восточных склонах хребта Монгольский Алтай. И это указание позволяет нам понять, что же скрывается и за словом «Аргунь». На Алтае есть река с созвучным названием – это Аргут. Она действительно течет не так уж и далеко от истоков Черного Иртыша. Аргут огибает Катунский хребет, и в 50 километрах от Верх-Уймона сливается с Катунью. Если летом двигаться вдоль Аргута вспять его течению, то можно очень быстро выйти к степи Самаха, которая граничит с плато Укок. А с Укока можно уже уйти и в Монголию, и в Китай – а оттуда хоть в Ладакх. Пятого октября 2021 года я стоял на границе Самахи и Укока.

В книге Сапожникова «Монгольский Алтай в истоках Иртыша и Кобдо» сообщается, что весь полевой сезон 1908 года был посвящен исследованиям верховий Черного Иртыша. А одним из истоков его является небольшой ручей Елт-гол. Проводником в этих путешествиях был и упоминавшийся Атаманов.

Именно этот Елт-гол и скрывается за «Ергором». И если «всадник едет по самому Ергору» – значит, он уже едет по территории нынешней Монголии. Это тоже был простой и понятный ориентир – исток Черного Иртыша выводил тайного путника на территорию современной Монголии или Китая. Вот почему и нужно было двигаться между Иртышом/Черным Иртышом и Аргунью/Аргутом.

Тут может возникнуть вопрос: а что же действительно скрывается за «уходом Рамзаны в Ладакх», как это событие называет в «Алтае – Гималаях» Рерих? И есть ли доказательства, что хоть какой-то «лама», простившись с мистиками, действительно пересек советско-монгольскую границу в августе 1926 года?

И такое доказательство есть! Как ни удивительно, но его опять предоставляет сайт Музея Рериха в Нью-Йорке. На этот раз это фотографии неизвестного мужчины под номерами 404 021, 404 022, 404 023. Эти три фотографии я отдал на криминалистическую экспертизу. В этом случае применялись два вида экспертных заключений: по лицу и по фигуре. И в обоих случаях было установлено, что неизвестный – все тот же «старый лама» Овше Норзунов. Правда, он сбрил усы. Надел традиционный головной убор алтайцев бёрук из мерлушки. Закурил трубку, как это делают местные жители. И уже даже подготовил белого коня для дальней дороги.

Таким образом, мы получили полный фотоотчет о том, как на глазах Рериха (МВ АМР, фото FA-606. Л. 1) и четы Лихтманов (фото 403 922, RMN) агент советской разведки Овше Норзунов превращается из знакомого староверам «индуса» (он же «старый лама») в еще одну личность – алтайского охотника. С этого нового перевоплощения Овше и начинается «уход в Ладакх», то есть за кордон. На первом этапе проводник Вахрамей Атаманов отводит «алтайца» на плато Укок на границу с Монголией.

На фотографиях 404 021 с Норзуновым, 403 922 с Лихтманами, МВ АМР, FA-606 с Рерихом падающая тень от крыши деревянного домика одна и та же, что указывает: событие происходит одновременно и с участием всех присутствующих.

Проводив «старого ламу» (он же «гэгэн», он же псевдо-Рамзана) через границу, Рерихи и сами засобирались в столицу Монголии. Предстояла большая дорога к Лхасе, и этот путь обещал быть предельно опасным.

Что же далее случилось со «старым ламой», «Лобсаном», «алтайским охотником», а точнее, Овше Норзуновым, после того как он конспиративно пересек государственную границу СССР на участке Ойротского погранотряда ОГПУ? С территории Монгольской Народной Республики он вновь направляется в Западный Китай.

Почему потребовался такой максимально тайный переход? Мы уже видели, как в Урумчи было совершено нападение на Станишевского. Опасность была. И ведь новый маршрут Овше Норзунова, скорее всего, тоже лежит к синьцзянским калмыкам.

Далее наступает просто невероятный поворот событий! Овше Норзунов направляется в Кашгар, но не только к синьцзянским калмыкам. Но вдобавок и на встречу с консулом и резидентом британской разведки в Синьцзяне майором Гилланом – тем самым дипломатом, который, как мы помним, в восемнадцатой главе так удачно помог Рериху выбраться из Хотана во время задержания китайцами.

О встрече Гиллана и Норзунова в 1926 году (правда, без указания конкретной даты) мы знаем сразу из двух донесений, посланных английским офицером в штаб-квартиру британского разведывательного и политического бюро в Симле. Вот что сообщает резидент: «Имею честь заявить, что мой доклад от 1 сентября, который был основан на информации, предоставленной в ходе или во время совместного посещения (а) секретаря Советского Генерального консульства и (б) секретаря по делам Даотая, совершенно определенно подтвердил один из слуг профессора Рериха, вернувшийся в Кашгар из Москвы. Этот человек сопровождал профессора Рериха в его путешествии через Синьцзян в Урумчи, проследовал с ним из Урумчи в Москву и был репатриирован профессором в Кашгар через Андижан. Его хозяин был уже несколько недель в Москве, когда он покинул его и, по-видимому, был в хороших отношениях с Советами»[988].

А вот и второе донесение: «Из британской миссии в Москве был сделан запрос относительно предполагаемого визита Рериха в Москву, и сообщение было удовлетворительно подтверждено из двух источников. Генеральный консул в Кашгаре получил прямую информацию от секретаря советского генерального консула и от министра иностранных дел Даотая в Кашгаре. Информация, содержащаяся в письме, была определенно подтверждена одним из слуг профессора Рериха, который сопровождал его в Москву и (вернулся) обратно в Кашгар»[989].

В чем смысл таких доверительных бесед «старого ламы» с британцем? Он ведь одновременно и скрывает свой обратный путь в Кашгар через горы Алтая и Монголию (вычисленный нами), однако вполне реалистично описывает несколько недель, проведенных с Рерихом в Москве, и отношения художника с советскими функционерами. В материалах файла «Nicholas Roerich, American professor» Гиллан не раскрывает других подробностей встречи с калмыком, хотя очевидно, что разворачивается невероятная интрига. Норзунов неизбежно был посвящен во все детали, связанные с контактами Рериха с руководством НКИД и Центрального аппарата ОГПУ: от них зависело и продолжение поездки на Алтай с целью нелегального перехода границы «старым ламой». Хотя интерпретировать беседы Овше с Гилланом можно и в обратную сторону – вспомним, что именно Гиллан, в отличие от остальных враждебных Рериху английских резидентов, проявил удивительную благосклонность к семье художника и его нажим на китайских властей позволил экспедиции вырваться из Хотана. Возможно, именно тогда «один из слуг профессора Рериха» завербовал англичанина или он уже был завербован?

Далее Норзунов так же конспиративно возвращается в СССР. Девятого октября 1926 года он уже в Элисте, так как пишет заявление в президиум Калмыцкого областного исполнительного комитета и в тот же день получает на него ответное распоряжение[990]. Из открытых источников мы знаем, что в промежуток между 20 и 29 января 1927 года в Москве Норзунов встречается с Агваном Доржиевым и присутствует на 1-м Всесоюзном соборе буддистов СССР, проходившем в Москве в Институте востоковедения. Об этом свидетельствуют и фотографии из Архива Андрея Терентьева[991], и кинохроника собора из архива в Красногорске, где есть кадры с Норзуновым.

Используя специальные познания в пластической анатомии, антропологии, антропометрии человека, проведя сопоставление предоставленных фотоизображений, установили следующее.

1. Размер и форма (строение) правой кисти (на фото слева) (фото 1 и 2).

2. Размер, форма, строение в целом большого пальца левой руки (на фото справа). Характерный признак – выделяется ногтевая фаланга большого пальца (фото 1 и 2).

3. Характерное положение левой ступни (носок расположен наружу по отношению к пятке, на фото справа) (фото 1 и 3).

4. Размер плечевого пояса (фото 1–3).

5. Рост по пропорциям совпадает на всех представленных фото.

Вывод: на представленных фото изображен один и тот же мужчина (Овше Норзунов), несовпадающие признаки объясняются разницей в условиях съемки, в освещении и в ракурсе.

Глава 22. Заговор обреченных

Третьего сентября 1926 года в Новосибирске пути Рерихов и четы Лихтманов разошлись. Морис и Зинаида возвращались в Нью-Йорк, чтобы продолжать работу в культурных организациях, созданных Николаем Константиновичем, а «русский Индиана» вместе с женой и сыном Юрием направились в Верхнеудинск, откуда въехали в Монголию.

Кстати, а по каким паспортам въезжают в Монголию Рерихи? Неужели по паспортам Временного правительства, выданным в Стокгольме? Или по подорожной Российской империи? Нет, это может быть только тот же самый экспедиционный паспорт, выданный китайским губернатором. Советского паспорта у Рериха пока нет.

Но, какова бы ни была процедура пересечения границы, Рерих уезжал из Советской России с в общем-то хорошими результатами. Еще 23 июля 1926 года, когда Николай Константинович и его группа были в Москве, советский «Информационный бюллетень Всесоюзного общества культурных связей с заграницей» (выходивший по-русски, по-немецки, по-английски и по-французски) опубликовал на своих страницах небольшую заметку, где упоминается и художник: «С 1922 г. в Америке существует международный артистический центр Corona Mundi. Общество это создано в 1922 г. по инициативе русского художника Н. Рериха, являющегося его почетным президентом. Цель Общества – культурное сближение и взаимопонимание народов при посредстве искусства, которое из кабинетов богатых покровителей и меценатов должно вый ти на общедоступные выставки. Общество имеет богатые коллекции современных американских и французских художников, произведения датских и фламандских мастеров, итальянские примитивы и русскую иконопись. В настоящее время в Москву приехали деятели этого О-ва М. Лихтман и его жена З. Лихтман. Целью приезда гг. Лихтман в Москву является установление связей с советскими художественными кругами. Здесь они предполагают пробыть некоторое время, в течение которого познакомятся с постановкой работы в наших художественных музеях»[992]. Неопределенное в русском времени «некоторое время» в немецком переводе имеет контекст – «задержаться надолго»[993]. Интригой сообщения в бюллетене является упоминание «произведений датских и фламандских мастеров, итальянских примитивов…». Именно они и были целью поиска американской четы, исполнявшей рериховские инструкции.

Именно в этот период советское общество «Антиквариат» из запасников Эрмитажа, других музеев и складов с конфискованными ценностями готовит музейные распродажи, в частности, в Германии и Австрии. Главным контролером этих продаж являлся член ЦК ВКП(б) Георгий Пятаков. В одной из рериховских инструкций, переданной Лихтманам, находим: «Спросить, почему Пятаков не едет к нам…»[994] «К нам» – это значит в Улан-Батор. Встреча с этим высокопоставленным советским функционером, который, будто Кощей, сидел на сокровищах искусства, была для Николая Константиновича весьма желанной. И почему-то художник считал, что встреча с ним оправдывала бы для Пятакова долгую поездку в Улан-Батор.

Отмечу, что 10 апреля 1927 года Рерих по результатам своего московского вояжа составляет в столице Монголии очередное завещание. Новая редакция документа выглядит так: «Настоящим моим завещанием во избежание недоразумений по прошлым завещаниям устанавливаю последнюю мою волю. Прошу правление Музея Рериха в Нью-Йорке обойтись самым достойным образом со всем тем, что при жизни моей передано в фонд или на постоянную выставку Музея Рериха. Картины мои – серия “Майтрейя”, находящаяся в Москве, а также все мои произведения, находящиеся на хранении в Госфонде, завещаю Всесоюзной коммунистической партии, которую прошу обойтись с художественными произведениями как истинные просвещенные коммунисты по завету Ленина. Собрание старинных мастеров, находящееся на хранении в Эрмитаже (Ленинград), а также принадлежащие мне предметы, числящиеся по описи на хранении музея Общества поощрения художеств в Ленинграде, завещаю жене моей Е. Рерих, а в случае ее смерти моим сыновьям Юрию и Святославу Рериху в равных частях»[995].

А ведь в предыдущем завещании от 8 мая 1926 года, написанном накануне въезда в СССР, оформленного в советском консульстве в Урумчи, нет ни слова о картинах и коллекции! Это означает, что, побывав в Москве (а возможно, и в Ленинграде), Рерих узнал, что его коллекция не погибла, что она находится «на хранении». Причем узнал, где именно: одна часть в Эрмитаже, а другая – в Государственном музейном фонде, по описи хранения Общества поощрения художеств.

Рерих по-прежнему серьезно рассчитывает возвратить свою коллекцию старых мастеров: в своей последней воле он распоряжается картинами, хранящимися в советских госмузеях, с удивительной свободой, как будто они и не конфискованы большевиками! Такие надежды у него могли возникнуть исключительно после разговора с Луначарским, который, видимо, дал ему какие-то гарантии – иначе такой оптимизм в стиле Кисы Воробьянинова объяснить невозможно.

Отмечая опасность завершающего этапа своего путешествия, Рерих в завещании указывает и вот на что: «Ввиду возможности возникновения ложных слухов о гибели моей во время длительных путешествий прошу вышесказанную волю исполнить после 1936 года. Прошу за исполнением сказанного наблюсти от Музея Рериха в Нью-Йорке Мистер (а) Люис Хорш(а) (Louis Horch) и Мистер(а) М. М. Лихтман (а) и от Всесоюзной коммунистической партии Александра Ефимовича Быстрова-Запольского и наркома А. В. Луначарского»[996]. Из душеприказчиков, по сравнению с предыдущим документом, исчезает Сталин. А намеченный 1936 год – дата предполагаемого окончательного возвращения в СССР.

Новое завещание также является бесспорным свидетельством того, что на момент его составления Рерих стал гражданином Советского Союза. Это подтверждает и хорошо информированный доктор Рябинин, известный нам как врач его супруги и японского императора. Он говорит: «При въезде профессор сказал мне, что в Москве он выхлопотал наконец благодаря любезности нашего правительства советский паспорт…»[997]

В строках завещания находим: «Тысяча девятьсот двадцать седьмого года апреля двенадцатого дня. Город Улан-Батор-Хото (Монголия). Консульский отдел Полномочного представительства СССР в Монголии удостоверяет, что подпись академика Николая Константиновича Рериха на настоящем документе учинена собственноручно в присутствии свидетеля Петра Васильевича Всесвятского, лично известных Консульскому отделу и представивших паспорта первым выданный Полпредством СССР в Монголии за № 2716 20/IX-1926 года…»[998]

Итак, в конце 1926 года Рерих уже гражданин СССР. Он, конечно, может сжечь бумажный паспорт, но не может уничтожить самого гражданства, зафиксированного во многих советских документах.

В Улан-Баторе Рерих первоначально поселился в доме юриста и советника правительства Монголии Петра Всесвятского, жена которого Елена Петровна была сестрой управляющего делами Совнаркома Николая Горбунова. Ее сын Айдар Горбунов вспоминал: «Например, мама недоумевала, кто Рерихам указал наш дом и каким образом им известна фамилия Всесвятских. Елена Ивановна Рерих отвечала, что они следовали совету Учителя и он посоветовал им здесь искать временный приют»[999]. Учитель – это все тот же махатма М. Его совет был законом для семьи Рерих. Но, скорее всего, художник получил адрес не от высших сил, а от управделами Совнаркома Горбунова или близких ему лиц. Сдавшая на первое время Рерихам комнаты Елена Горбунова и посоветовала взять в прислуги сестер Богдановых – Людмилу, работавшую ранее у советского консула Алексея Васильева (1880–1941), и Ираиду, которая впоследствии стала гражданской женой Юрия Рериха.

Во время подготовки экспедиции в тибетскую столицу Рерих должен был соблюдать максимальную конспирацию. Но все эти предосторожности стали рушиться на глазах. Зинаида Лихтман-Фосдик пишет: «Трудная у них была зима, никакой помощи от тех, кто ее обещал, только препятствия, мелкие неприятности, глупые советы, вроде того, который дал Никифоров[1000], – подарить монгольскому правительству картину, на чем он настаивал. Отец неохотно, но сделал это, раскрыв, таким образом, свое местопребывание. Но монголы были весьма учтивы и оценили его величие и значение»[1001].

Действительно, 11 марта 1927 года, перед открытием заседания правительства Монголии, Рерих вручил руководству этой страны подарок – картину «Великий всадник». «Известия» (Улан-Батор-Хото) опубликовали об этом отчет, в котором сообщали: «Председатель Правительства, Цырен Дорджи, принимая картину, закончил свою речь следующими словами: “Пусть идея нашего общего учителя Ленина распространится по всему миру, подобно пламени, изображенному на картине…”»[1002].

Получив в дар картину Рериха, по словам рериховских жизнеописателей, монгольское правительство решает устроить особый храм, который станет местом ее экспонирования. Работа была написана Рерихом в нехарактерной для него манере, как подражание традиционной монгольской живописи и буддийским иконам. Она изображала устрашающего вида всадника с монгольским бунчуком в руке, летящим над землей кочевников. В сущности, это была иллюстрация к древнему пророчеству о приходе царя-мессии Ригден Джапо. Вот что записывает Лихтман-Фосдик в черновике дневника: «К отношению глубокого впечатления на монголов картины “Великий всадник” следует добавить, что члены Монг. прав. обратились к Н. К. с просьбой составить проект Храма-Хранилища, где наряду с наиболее почитаемыми предметами будет храниться эта картина. Также интересно отметить, что члены правительства обратились к Рериху с просьбой о разрешении права перевода на монгольский некоторых книг»[1003]. К слову сказать, в статье «Известий» писалось, что «этот дар станет лучшим украшением вновь создаваемого Национального музея при Ученом комитете Монголии». Однако в интерпретации художника «музей» превращается в уникальный Храм-Хранилище одной работы Рериха.

Конспирация вообще-то была необходимым требованием к экспедиции, следующей через зоны, контролируемые разными политическими группами, организациями и государствами. И опасения Рериха о том, что дарение картины монгольским властям выдаст его, оказываются оправданными. Вырезка о событии быстро попадает в папочку, которую давно завела на Рериха британская разведка. Вот как сотрудники английской спецслужбы пишут о художнике: «Из Ленинграда Рерих проследовал в Монголию и прибыл в Ургу в конце марта 1927 года, неся в подарок местным властям картину, написанную в их честь, на которой изображен красный всадник на лошади, несущий свободу – символ красной звезды – монгольскому народу. Отчет о появлении Рериха в Урге и презентации этой картины был опубликован в Peking and Tientsin Times 29 апреля 1927 года. Было заявлено, что Рерих возглавлял экспедицию в Тибет, которой помогала Академия наук Ленинграда»[1004].

Из дома Всесвятских позже Рерихи переселяются в дом Петрова, который сегодня стал их музеем в Улан-Баторе. Именно тут Рерихам становится очевидным, что они живут отнюдь не в безопасном городе. В столице Монголии можно было встретить и вчерашних белогвардейцев, и большевиков, которые почему-то невзлюбили семью интеллигентов-мистиков, заявившихся в Монголию с неясной целью.

В дневнике, не уточняя даты, Рерих отмечает: «Выстрел. Пуля пробила окно. Хорошо, что Юрий как раз в эту минуту отошел от окна. Кто стрелял? Намеренно? Или озорство?»[1005] История не была расследована, кто стрелял – осталось тайной.

А 16 октября 1926 года один из их анонимных недоброжелателей пишет письмо в советскую миссию: «Тов. Обратите внимание, этот художник наделает делов. Релих (sic) это – самый настоящий белобандит. В среду у него было собрание из 10 чел. белогвардейцев в 1 час ночи, живет он в доме Петрова, он это с целью и снял там квартиру вдали от курена, я знаю его давно белобандита. Бурдуковский Василий Петрович оказывает ему всякое содействие, убрать не мешало бы этого Релиха из консульского поселка, а то он наделает делов, потом нерасхлебаеш … У него цель завлечь красноармейцев. Некоторые к нему ходят, я это знаю, примите срочные меры … У них намерение взорвать Полпредство, там твори Бог волю, никто ничего не знает, а Бурдуковский такая сволочь … у Релиха прислуга есть, она все знает…»[1006]

Тем же почерком писано анонимное послание самому Рериху. «Тов. Релих, – говорится в нем, – убираиса подобру похорошему из Консульского поселка то мы тебя сами старикашка перетащим…»

Продолжая находиться под жестким контролем махатм, Рерихи покорно следуют каждому их совету. Девятого декабря 1926 года «пифия» заносит в дневник важное чревовещание на два голоса: «Не напрасно думаете о специалистах Т[ибета]. Прежде всего, доктор и электротехник. Не забудьте врача Рябинина.

– Вынесет ли он перевалы?

– Не будет слишком высоких перевалов. Скажите, нужны прививки, хирургические малости и зубы. Пишите в Ленинград…

Пишите Р[ябинину], не упустите, как Портн[ягина]. К чему ему паспорт, Кордашевский идет с вами? Кто с вами пойдет, тот пройдет все. Можно сказать Р[ябинину], что его ждет богатая практика»[1007].

Именно тут возникают два новых члена экспедиции, безусловно важных для будущего пути: старый друг и врач Константин Рябинин и молодой эзотерик Павел Константинович Портнягин (1903–1977). Вспоминают махатмы и об оставленном ранее в Литве полковнике Кордашевском. Все они – важная часть новой экспедиционной команды. В тот же день, сразу после получения указаний махатм, Рерих решает обратиться к своему младшему брату, живущему теперь в его петербургской квартире на Мойке, 83. Борис Константинович поселился там, видимо, сразу после вывоза оттуда картин. Но в апартаментах остались важные документы, которые Николай Рерих старался сберечь. Остались и художественные ценности, которые во время конфискации не заметили. В 1922 году художник устанавливает с братом переписку, в которой интересуется некоторыми своими вещами. В частности, он писал: «Где масонские знаки? Где примитивы? Где хорошие японцы и китайцы?»[1008] Показательно, что в момент восстановления связи Рерих интересовался не только масонскими знаками, но и не увезенными в Эрмитаж примитивами (то есть итальянскими картинами позднего Средневековья и раннего Возрождения), а также работами «хороших японцев» – в его коллекции был и Хокусай. Переписка продолжалась очень активно.

Девятого декабря 1926 года Рерих втягивает брата в свои монгольские заботы: «Также запроси врача Рябинина, желает ли будущим летом присоединиться к нашей экспедиции. Паспорта и визы устроим. Дорога и все готовое. Если согласен, сойдемся в денежных условиях. Считаем участие очень желательным»[1009].

Приглашение с собой в дорогу врача не прихоть: наученный опытом прошлого маршрута, Рерих берет с собой в дорогу доктора, который в случае экстренной ситуации сможет помочь, тем более что путь обещает быть и трудным, и опасным, а сами супруги моложе не становятся.

Второй кандидат в члены экспедиции – Павел Портнягин, живший в тот момент в столице Монголии, – так вспоминал начало своего знакомства с семейством в письме к Юрию Рериху: «В том возрасте, когда наши пути скрестились в Улан-Баторе, я увлекался йогизмом. Предложение Е. И. сопровождать вас в Тибет вследствие этого увлечения было встречено мною с таким энтузиазмом, что я не задумался даже над тем, чтобы оставить Родину и окунуться в неизвестное. Согласно условиям с Н. К. и Е. И. я должен был сопровождать экспедицию в течение двух лет с тем, чтобы по истечении этого срока вернуться домой»[1010].

Четвертого января 1927 года «пифия» получает в чревовещаниях не только одобрение кандидатуры Портнягина, но и указание дополнительной должности для доктора Рябинина. Вот что приносит ей паранормальный телеграф: «Явление Порт[нягина], конечно, полезно. Думаю, явить явление Ряб[инина] как секретаря. Можно дать двести пятьдесят рублей с указанием на две должности. Учитель заботится о деньгах»[1011].

Автобиография молодого йога и электрика Портнягина, которую он поместил в своем экспедиционном дневнике, выглядит как история юношеского духовного поиска: «Два года я провел в путешествиях по Китаю и в октябре 1926 года волей судьбы попал в Ургу, где неожиданно встретил Н. К. Рериха уже в его физическом теле. Встреча эта произошла следующим образом: я жил в то время в Урге со своим другом Б., последователем Вивекананды и большим поклонником всего, что исходило из Индии. Однажды я случайно узнал, что в этом же городе проживает некто недавно приехавший из Индии. Я сообщил об этом Б., и тот на другой же день поспешил с визитом к неизвестному приезжему. Вернувшись домой, он показал мне листок бумаги, где был написан постоянный адрес путешественника и его имя. К моему великому удивлению, я прочел: “N. Roerich”, написанное по-английски. Я был настолько поражен, что не мог решить, идти мне к нему или нет, когда на другой день получил приглашение Н. К. пожаловать к нему. Оказывается, Б. уже рассказал там обо мне. На следующий день мы с Б. были у Рериха. Нас приняли сам Николай Константинович, его жена Елена Ивановна и сын Юрий Николаевич. Разговор шел об искусстве, Н. К. показывал репродукции своих картин, написанных в Индии. Вся семья Рерихов производила удивительно благоприятное впечатление; сидя у них, я испытывал чисто физическое ощущение полного покоя и какой-то внутренней теплоты. Визит затянулся до позднего вечера и закончился легким ужином, после которого мы распростились с изумительными хозяевами и ушли к себе. На другой день я опять посетил Н. К., получив персональное приглашение. Здесь Н. К. неожиданно предложил мне идти с ними в Тибет в предполагаемое на будущий год путешествие. Подобное предложение было для меня счастьем, и я немедленно согласился»[1012].

Ну а в показаниях, которые в 1949 году Портнягин давал в Чите после депортации из Китая властями КНР и ареста УМГБ[1013], знакомство выглядело совсем иначе. Он родился во Владивостоке в 1903 году. В 1923 году по экономическим причинам выехал в Харбин, а его сестра – в Новосибирск, где устроилась машинисткой в органы ОГПУ. Работы за границей Портнягин не нашел и решил вернуться в СССР. И вот что происходило далее: «В советском посольстве в Пекине ему сказали, что это право надо заслужить, и порекомендовали записаться в отряд полковника Гущина в помощь маршалу Фын Юйсяну, который командовал 1-й народно-революционной армией. Более года Павел сражался за интересы китайской революции. После поражения армии отряд Гущина отступил на территорию Монголии. Там добровольцам разрешили вернуться на родину. Здесь-то, в Урге, в октябре 1926 года состоялось знакомство Портнягина с семейством Рериха. Началось с того, что Юрий (Ю. Н. Рерих. – О. Ш.) приехал в отряд купить лошадей для экспедиции и встретил Павла. Они были ровесниками. Юрий пригласил Портнягина в гости, познакомил с родителями. Несмотря на разницу в возрасте – Рериху исполнилось 52 года, а Портнягину 23, у них быстро установился контакт благодаря общности взглядов на Космос, психическую энергию и развитие мира. Рериху понравился молодой человек, а в экспедиции ему был необходим сотрудник, обстрелянный и закаленный в боях и походах»[1014].

Получалось, что Юрий приехал в отряд Гущина в поисках будущих сотрудников с боевым опытом и там присмотрел Портнягина, а идиллическая история, рассказанная молодым йогом о «друге Б.», и все остальное описание знакомства с Рерихами заведомо недостоверны.

Портнягин договорился пойти с экспедицией, но вот спонтанно ринуться в это предприятие у него не получилось. Причина была проста: Портнягин действительно хотел получить советский паспорт. Кроме того, его служба в отряде Александра Гущина (1881–1950) – бывшего белого полковника, когда-то сподвижника генерала Краснова, а теперь выполнявшего в Китае прямые поручения РККА, показывает вовлеченность Портнягина в политические и военные события. Если проверять их по официальным документам, они выглядят еще более удивительно: согласившись занять вакансию в рериховском караване, Портнягин уезжает в СССР (а не остается с Рерихами, как описывал ранее). Он едет в Москву, в самое серьезное учреждение Красной армии: «через Реввоенсовет ему выдали красноармейскую книжку за участие в гражданской войне в Китае, а для получения паспорта требовалось время. Рерих не мог ждать. Портнягин приехал в Улан-Удэ, там на постоялом дворе его ожидала телеграмма от Рериха с зачислением в состав экспедиции»[1015].

В бурятском городе Улан-Удэ, осознавая, что на другой стороне границы его ждет экспедиция, «Павел обратился к начальнику ОГПУ Бурятии, показал ему телеграмму и красноармейскую книжку. В ОГПУ знали об экспедиции. Рерих имел рекомендательное письмо руководителя советской разведки Трилиссера. Портнягину оказали содействие и по красноармейской книжке выпустили за границу»[1016]. То есть въезд Портнягина из СССР был согласован между спецслужбами ОГПУ и ГВО Монголии. Такая забота об удобстве передвижений вчерашнего эмигранта между границами со стороны советской власти выглядит как-то неожиданно. Впрочем, взглянем на ситуацию так: «молодой лама» от ОГПУ покинул экспедицию, а молодой йог с боевым опытом и военной книжкой от Реввоенсовета – к ней присоединился.

Должность Портнягина была технической и называлась «заведующий транспортной частью экспедиции»: ему поручалось заниматься самым разнообразным оборудованием для каравана.

Двадцать девятого марта 1927 года вместе с Лихтманами, успевшими уже съездить в Нью-Йорк, из Ленинграда в Улан-Батор приезжает доктор Рябинин. В своем дневнике он сообщает интригующие подробности путешествия: «Благодаря любезному содействию Центрального правительства своей страны, не поставившего передо мною преград, я в несколько дней собрался и выехал в Ургу[1017], через всю Сибирь до Верхнеудинска, а затем на автомобиле через Троицко-Савск, Кяхту и пограничный пункт Алтан-Булак в Монголию. По пути, еще в Москве, я присоединился к американцам, друзьям и сотрудникам Н. К. Рериха, спешившим из далекой Америки с прощальным приветом в Ургу»[1018].

Первая часть фразы, сообщающая о «любезном содействии Центрального правительства», в оригинале дневника Рябинина была кемто вычеркнута. Но она легко читается. Как явствует из дневника, едва встретившись с семьей медиумов, Рябинин подтверждает, что всегда был восторженным рериховцем. Он окунается в мир работ Николая Константиновича, его литературных и духовных опытов. Читая собранные в его дневнике мнения о «новом Леонардо да Винчи» (каким Константину Николаевичу видится Николай Константинович), понимаешь, что в годы перед этой экспедицией Рябинин напряженно следил за всеми без исключения успехами художника, собирал все статьи о нем. В дневнике он перечисляет многие иностранные, явно недоступные для него в советский период жизни статьи. Рябинин в курсе любого мнения о Рерихе, он знает в деталях всю его биографию и в деталях же – творческий путь в США.

Рябинин слышит от супругов о невероятных планах, связанных с походом на Лхасу. «Приехали мы в Ургу в двадцатых числах того же марта»[1019]. «Тут я впервые более определенно услышал, что придется быть в Лхасе у Далай-ламы…»[1020] «…Уже высказывалось ясное намерение семьи профессора поселиться в Лхасе на неопределенное время, предполагалось даже и далее, по указанию слуги-тибетца Кончока, и моя там медицинская практика»[1021]. Доктор Рябинин самоотверженно объезжает аптеки Улан-Батора в поисках медикаментов и материа лов, необходимых в дороге. Рерих рассчитывает, что проблемы со здоровьем, беспокоившие во время путешествия из Кашмира в Западный Китай, больше не повторятся. Однако здоровье Елены Ивановны подорвано. Зинаида Лихтман-Фосдик замечает: «Всю зиму она болела: горло, насморк. Атмосфера здесь ужасная, пыль, ветер, в воздухе так много микробов. Сердце ее также ослабло»[1022]. Это, конечно, тревожит Рериха, но преградой для поездки в Лхасу стать не может.

Врач Рябинин проходит жесткий инструктаж по теме конспирации: «…советского паспорта нельзя показывать – были выданы от Монгольского ГВО удостоверения»[1023].

В то время главой монгольской ГВО – Государственной вооруженной охраны (местного аналога ОГПУ) был Намжил Хаянхирва. Человек многих талантов, знавший несколько языков, в том числе эсперанто, некоторое время он учился в России – в Калмыкии, затем длительное время жил в Константинополе. Во времена, когда Монголией управлял живой бог Богдо-гэгэн VIII (1869–1924), Хаянхирва выполнял его конфиденциальные поручения в качестве разведчика. Вернувшись из Ленинграда в октябре 1926 года уже в новую, республиканскую Монголию, он становится главой ГВО.

В Монголии Хаянхирва получил в инструкторы от ОГПУ Якова Блюмкина. Историк советских спецслужб и преподаватель Высшей школы КГБ Алексей Велидов писал о миссии Якова: «Он получил назначение на должность главного инструктора Государственной внутренней охраны (ГВО) Монгольской Республики. Одновременно ему поручалось руководство деятельностью советской разведки в Тибете, во Внутренней Монголии и северных районах Китая»[1024]. Блюмкин имел агентуру в огромном регионе Центральной Азии. И одним из его врагов был полковник Бейли.

Атмосфера, которая в те дни царила среди находящихся в Улан-Баторе участников рериховского проекта и причастных к нему, была далека от идеальной. Напряжение росло и из-за нарушений пресловутой секретности, которая была связана не только с караваном Рериха, а с другой секретной советской экспедицией в Тибет, находящейся в этот момент в столице Монголии.

Вот что пишет 11 апреля 1927 года в своем дневнике Зинаида Лихтман-Фосдик: «Говорили о безобразиях Блюмкина и Чапчаева и о том, что они все портят. Великое высказывание Блюмкина, что нет такой большой работы или дела, которые нельзя было бы отложить. О непристойном поведении второго здесь с женщинами. Проместные дела – говорить только о Цепаг Доржи (C. D.[1025]), он здесь так долго, конечно же, ничего не сделал, а только болтает»[1026].

«Цепаг Доржи» из дневника Лихтман – это очередной оперативный псевдоним, использовавшийся советским гражданином для безопасного путешествия по Азии. Им пользовался калмык, коммунист, председатель КалмЦИК Араши Чапчаев (1890–1938), который тогда же находился в Улан-Баторе. Он, как и Рерих, готовил экспедицию в Тибет, но его караван должен был отправиться в Лхасу раньше рериховского, причем под видом монгольского религиозного посольства. Поэтому Чапчаев и именовался «Цепанг Доржи» и его псевдоним был уже известен полковнику Бейли[1027].

Как видно из записи Лихтман-Фосдик, личина Цепага Доржи не была тайной и для Рерихов. Тем более что он уж точно находился в постоянных контактах с Блюмкиным. (А вот другой наш знакомый калмык, Овше Норзунов, в этот момент под личиной китайца, погонщика верблюдов, находился в Центральном Китае – в Тяньцзине, и, как мы увидим далее, он будет иметь отношение и к тибетской части экспедиции Рериха.)

В это время Блюмкин, официальный резидент ОГПУ в Монголии, который обслуживает экспедицию Рериха и хлопочет о ее благополучии, вдруг неожиданно исчезает из Улан-Батора. Яков так описывал свою одиссею в Северном Китае: «Ведя себя безупречно в сложной и гнилой обстановке монгольской работы, отстаивая подлинную, оправданную жизнью советскую линию, проводил большую чекистскую и партийную работу, не раз сознательно физически рискуя собой. Взять хотя бы добровольную поездку в январе 1927 г. к отступающей фэновской[1028] армии, поездку, совершенную с боями и исключительными трудностями, когда я случайно остался жив»[1029].

Среди участников рериховского каравана тем временем растет волнение. Зинаида Лихтман записывает: «Восьмого апреля, в пятницу, встали, как обычно, рано утром и пошли к Родителям. Завтрак в 8:20. Затем Морис и Отец отправились в город по различным делам, которые надо было уладить до отъезда. По возвращении домой они рассказали, что ходили в Торгпредство и полпред Никифоров убеждал их уехать как можно скорее. Он готов подготовить все машины к самому раннему сроку, ибо на некоторых участках дороги вскоре ожидаются движущиеся пески, что сделает отъезд невозможным. Удивительно, что этот совет последовал после вчерашней беседы с одним человеком, посланным Блюмкиным, который настаивал, чтобы они задержались и дождались возвращения Блюмкина»[1030].

Те, кто хоть когда-нибудь попадал в пылевые бури в Монголии, представляет, что это за бедствие. Стена песка от земли до неба в буквальном смысле движется вам навстречу, и тут самое важное – не попасть в эту желтую замять. Это опасное для здоровья испытание. В китайской армии, например, в качестве защиты применяли специальные очки. Песок в этом случае попадал в уши, нос, на кожу, за шиворот.

Однако прав был именно человек, посланный Блюмкиным с призывом задержаться.

Лихтман-Фосдик не раскрывает, где находится Блюмкин и почему его следует ждать. А ждать его надо было потому, что он должен был привезти из своей поездки документы, разрешающие рериховской экспедиции проезд по территории, контролировавшейся китайскими войсками.

Во время пребывания в Улан-Баторе Рерихи издают книгу под названием «Основы буддизма», в которой излагают взгляды о модернизации буддизма с помощью доктрины коммунизма. Они, видимо, считали, что пришло время обновления учения Будды, и излагали свои взгляды на то, как это следовало сделать.

Консультант Барченко – бурятский ученый Гомбожаб Цыбиков, когда-то ездивший в Тибет одновременно с Овше Норзуновым, увидел книгу «Основы буддизма» в столице Монголии, где был тогда проездом. Вот его краткое резюме: «…прочитал “Основы буддизма”. Написано в апологетическом тоне, сопоставляет учение Будды с новым мировоззрением. Художник Н. Рерих напечатал и выпустил здесь несколько книжек в этом духе. Сопоставляя такое новое течение с содержанием письма Барченко, приходится заметить, что, должно быть, появится новое веяние – основать социализм на принципах древнего буддизма»[1031].

Почему Рерих вообще озаботился обновлением буддизма? Он ведь буддистом не был, об учении этом узнал только в 1911 году, во время строительства дацана в Петербурге. Но удивительно, что Николай Константинович уже подумывал о подобном религиозном обновлении еще во время первой экспедиции в Сикким в 1923 году. Он писал тогда о некоем анонимном буддисте: «Владыка Тибета решил призвать из Индии, из мест жизни Благословенного, ученого ламу, чтобы очистить основы учения»[1032]. (Имя этого анонимного ламы мы скоро узнаем.) Спустя два года, уже во время путешествия из Кашмира в Китай, Рерих снова мучим этой архиважной для него темой: «Много раз очищали учение Будды, и все-таки оно быстро засыпалось копотью предрассудков»[1033].

Источником интереса Рериха к «обновленчеству» буддизма следует считать Овше Норзунова. Он был активным участником обновленческого 1-го Буддийского собора, прошедшего в Москве 20–28 января 1927 года. Овше оказался посвящен во все нюансы этой сложной темы, с помощью которой бурятский буддийский просветитель и цанид-хамбо-лама Агван Доржиев, не потерявший свою активность, пытался договориться с Советской властью.

Идеи Доржиева и Норзунова были переварены Рерихами. Если кратко, экстракт его буддокоммунизма выглядит так: «Великий Готама дал миру законченное учение коммунизма». «Знаем, как ценил Ленин истинный буддизм. Построим основы буддизма в его явленных заветах»[1034]. Эти менторские присказки и стали основной темой рериховского издания.

Публикация не осталась незамеченной, но не все в СССР поняли ее задачу послужить идеям коммунизма. Такой, например, была на нее реакция советского партийца Якова Окунева: «Недавно в Улан-Баторе была напечатана книжка, излагающая те новые мысли о религии, которые ламы в настоящее время стараются распространять в народе.

– Между Буддой и Лениным нет никакой разницы, – говорят ламы. – Ленин ценил учение Будды. Построим же и мы новую жизнь на основе истинного буддизма.

Эта попытка лам подменить Ленина Буддой напоминает попытку наших попов приспособиться к революции при помощи так называемой “живой церкви”. Ламы стараются убедить монгольские массы, что не Ленин, а Будда был основателем коммунизма, и этим удержать народ в сетях религии»[1035].

С. А. Нацов, известный деятель Коминтерна, занимавший различные посты в партийном руководстве Монголии и Тувы, сотрудник журнала «Жизнь Бурятии», в 1928 году опубликовал статью «Национальная революция монголов», в которой, упоминая «Основы буддизма», заявил: «Эти ошибки заключаются в тенденциозной популяризации буддийских догматов, сравнении буддизма с марксизмом и отождествлении Будды с Лениным»[1036].

Вернемся немного назад, припомнив историю со вторым по значимости тибетским лидером – Панчен-ламой (Таши-ламой). Он бежал из Тибета именно в тот момент, когда Рерихи приехали в Сикким и только начали свою эпопею. Этот побег оказался началом большой международной игры, в которую была втянута семья художника. Интрига вокруг этого соперника Далай-ламы стала тайным стрежнем большого рериховского паломничества по местам Христа в Гималаях и Матери Мира в Китае. В восемнадцатой главе шел разговор об отеческой протекции, которую оказывал сыну Рерих, пытаясь в письме к Чичерину рекомендовать Юрия в качестве тайного эмиссара Советской власти в окружении Панчен-ламы.

Несмотря на весь оккультный антураж рериховских чревовещаний, работа советских спецслужб с бежавшим в Китай высшим иерархом Тибета происходила во вполне материальном мире. В разные китайские монастыри, где останавливался Панчен-лама, тайно и явно под видом монахов и не монахов приезжали разного рода посланцы из СССР и Монголии, предлагая ему всякие действия, связанные с возвращением в Тибет.

Восьмого декабря 1926 года полномочный представитель СССР в Монголии Петр Никифоров сообщает: «По линии соседей[1037] некоторые моменты подтверждают мои опасения, и этот вопрос я сейчас ставлю. Я полагаю, что настало время устанавливать по отношению к Богдо (Панчен-ламе. – Примеч. ред.) активное отношение с нашей стороны. Считаю, что его необходимо возможно скорее изъять из обихода японской и английской политики совершенно.

По некоторым справкам, уже настало время Панчен-богдо вернуться в Тибет, и Далай-лама весьма этого хочет. Нужно полагать, что вынужденная изоляция Богдо от Тибета вызывает политическую тревогу Далай-ламы. Негласный представитель Далай-ламы в Улан-Баторе намекнул мне, что очень плохо, если Панчен-богдо не сумеет скоро вернуться в Тибет, что ему в Китае очень тяжело и что он сам хочет вернуться, но ему в этом мешают китайцы. Я полагаю, что, может быть, нам пора вмешаться в это дело в смысле содействия возвращению Панчен-богдо в Тибет и если нужно, то помочь ему бежать из Китая»[1038].

Вроде бы Никифоров хочет того же, что и Рерих, – возвращения тибетского иерарха на родину. Однако 11 апреля 1927 года, почти накануне отъезда из Монголии, Рерих наставляет Зинаиду Лихтман-Фосдик, которой предстояла в Москве встреча с главой Иностранного отдела ОГПУ Меером Трилиссером, что именно следует сообщить руководителю советской разведки. «Также рассказать ему, что Т. Л. (Таши-лама) жаждет приехать сюда, поскольку он должен исполнить пророчество и прийти благословить Новую эру. Но ему не дают визу, хотя тибетцы готовы поручиться, что если бы он приехал, то благословил бы здесь новое. Но поскольку Ник. (П. М. Никифоров) ничего не сделал, а только все испортил, он (Таши-лама) уехал во Внутреннюю Монголию, так как должен был сделать это»[1039].

Провал усилий, связанных с тибетских иерархом, не считался Рерихом окончательным. Несмотря на то что Панчен-лама уехал в труднодостижимый регион, поход на Лхасу должен был состояться.

Когда в 1904 году Далай-лама навестил Улан-Батор (тогда еще Ургу), в монастырях этого города остались большие вклады, сделанные местным населением по случаю его визита. Для управления этим имуществом был поставлен доньер[1040], который невольно стал и дипломатическим представителем тибетского правительства. Он же сообщал в Лхасу о приобретении товаров для тибетской элиты, наблюдал за национальной торговлей и был уполномочен выдавать пропуска паломникам. Однако европейцы такое разрешение получить не могли. Поэтому ни советская экспедиция Петра Козлова, ни шведская Свена Хедина в столицу горного царства не попали. Однако там побывали японский монах Кавагути Экая (1900–1902 и 1913–1915 годы), американский ученый Уильям Монтгомери Макговерн (1922–1923), а также знакомая Рериха, уже упоминавшаяся в 10 главе оперная певица-теософка Александра Давид-Ноэль (1924). Все они переодевшись, незаконно, без документов проникали в Лхасу, выдавая себя за тибетцев.

Рериха вряд ли можно было бы назвать паломником в буддистском смысле слова, потому что он сам был главой религиозного культа, который создал. Это была точно такая же религия, как и теософия, только с картинками. Тем не менее, даже ощущая себя божеством, Рерих стремился получить именно религиозное, паломническое разрешение на посещение Лхасы. Идея такого чисто европейского паломничества отмечена в дневнике «пифии» 19 января: «Указ международных буддистов. Пусть Круг соберет совещания о буддистах в Ам[ерике], в Герм[мании], во Фр[анции] и в Анг[лии]»[1041]. В дневнике доктора Рябинина Рерих уже прямо называется «Послом Собора Западных буддистов»[1042].

Рерихи решили, что такой подход позволяет им обратиться за разрешением на въезд в качестве буддийских паломников. Они же помнили, что тибетцы теософов часто путали с буддистами. Но месяцы, потраченные на переговоры, не принесли результатов. И вот 5 апреля 1927 года, за неделю до намеченного отъезда в Тибет из Улан-Батора, вопрос о религиозной визе «пифия» от имени махатм ставит ребром: «Считаю текущий момент роковым для К[итая]. Считаю, Удр[ая] [Юрий Рерих] может сказать тиб[етскому] полпреду о паспортах. Нужно держать все наготове. Лететь можно 17-го»[1043].

Однако тибетский доньер Лобсанг Чолден, исполнявший роль дипломатического представителя, оказался глух к этому желанию махатм и Рерихов. Поэтому гималайские старцы еще раз 7 апреля обращают внимание Юрия на положение вещей, которое фиксируется и в дневнике «пифии»: «Удрая может торопить т[ибетского] полпреда»[1044]. С этого момента начинается весьма необычная процедура по получению проездного документа. Ее секрет неожиданно нам раскрывает сообщение тайного английского агента, направленное разведчику полковнику Бейли: «Он (Рерих. – О. Ш.) и его сын Джордж в своих книгах очень жалуются на это, так как у них было разрешение, выданное им тибетским агентом на границе монгольского Цайдама. Я встретил этого человека, по имени Лобсанг, в Тибете. Он рассказал мне такую историю: у Лобсанга [агента] был слуга, который был арестован советскими монгольскими властями за то, что у него был пистолет без разрешения, и брошен в тюрьму. Рерих вытащил его оттуда в обмен на разрешение поехать в Лхасу, которое дал ему Лобсанг. Лобсанг, конечно, не имел права давать ему такое разрешение. Однако, чтобы избежать неприятностей по этому поводу, он послал в Лхасу секретное письмо от одного из членов экспедиционной партии Рериха, предупреждая их, что Рерих дружен с советскими властями… чтобы доказать это, он и написал о том, как освободил своего слугу. Человек, обладающий силой, способной спасти кого угодно из советской тюрьмы, был не из тех, кого следует приветствовать в Лхасе»[1045].

Расшифруем эту историю: у тибетского представителя Лобсанга Чолдена был слуга, который имел незарегистрированное оружие. К нему нагрянула Монгольская вооруженная охрана и нашла спрятанное оружие. Арест этого слуги предложили аннулировать при условии, что тибетский дипломат даст Рериху визу в Тибет. И тот согласился.

У этой истории есть четыре важных пункта:

1) это то, что виза была получена с помощью шантажа, через органы контрразведки;

2) как только письмо с описанием деталей этой операции ГВО попадает к полковнику Бейли, рериховская экспедиция перестает быть секретом для англичан;

3) Рерихи еще не покинули Улан-Батор, а их приезд в Лхасу уже нежелателен;

4) есть какой-то неизвестный британский агент в самой экспедиции, который и передает сведения полковнику Бейли.

В день отъезда из столицы Монголии 13 апреля доктор Рябинин в дневнике описывает завершение интриги с получением тибетской визы: «Вчера тибетский доньер принес паспорта, какие он обычно выдает паломникам, и особое письмо Далай-ламе, которые и передал Н. К. в присутствии американцев, а также свои символические благопожелания. Будем надеяться, что они глубоко искренни»[1046].

Рерих в книге «Алтай – Гималаи» не только идиллически описывает получение тибетского паспорта, но еще и снабжает эту историю подчеркиванием своего религиозного авторитета: «Приходит тибетский доньер (консул), приносит тибетский паспорт и письмо к Далай-ламе. Доньер выдает подобные паспорта паломникам. Наше знание буддизма дает нам право пользоваться тем же вниманием»[1047].

Другой элемент мифотворчества, который, кажется, становится для Рерихов уже стандартным: и Москву он будто бы покинул, едва успев спастись от лап демонического ОГПУ, и из Улан-Батора он якобы успевает скрыться от тех же коварных большевиков. Вот как в изложении Анатолия Топчиева, родственника доктора Рябинина, выглядит легенда о спасении Рериха от чекистов в Монголии: «К. Н. Рябинин рассказывал своим братьям после возвращения из экспедиции, что в тот момент спасением члены экспедиции обязаны жене полпреда в Монголии Елене Петровне Воскресенской[1048] – сестре управляющего делами СНК СССР Н. П. Горбунова. Именно ее ходатайство и возможные разногласия в политическом руководстве СССР по “тибетскому вопросу” стали причиной спасительного поспешного отъезда»[1049].

Примерно такой же миф приводит и рериховский исследователь Валентин Сидоров: «Полтора месяца спустя в Монголию, где в это время находилась экспедиция Рерихов, пришла правительственная телеграмма из Москвы с требованием Сталина немедленно вернуть художника Рериха в СССР, а в случае отказа с его стороны подчиниться – применить все меры вплоть до ареста и насильственного препровождения через границу. Только благодаря личной симпатии и содействию советского консула ареста удалось избежать»[1050].

Но как это возможно?

Руководство НКИД СССР даже ходатайствовало о том, чтобы пропустить Рериха без таможенных проверок. Никаких причин не доверять Николаю Константиновичу не существовало. А если бы они были, то аппарат советника ГВО Блюмкина, являвшегося в Урге еще и резидентом ОГПУ, мог бы легко задержать всех без исключения участников экспедиции. Аресты силами ОГПУ на территории Монгольской Народной Республики производились не раз и не представляли сложности.

К примеру, их производили даже в монгольской армии, где, кроме советников из СССР, служили и бывшие белогвардейцы. Одним из них был секретарь издательского отдела Военсовета Иван Петрович Нестеров (1886–1960), бывший левый эсер и полковник Армии Колчака, подозревавшийся в организации военного переворота в СССР. Через несколько месяцев после выезда Рериха из Монголии его задержали без малейших проволочек, как будто дело было не в чужом государстве. Пятнадцатого октября 1927 года Блюмкин получает шифрограмму из Центра от Трилиссера, в которой приказывалось арестовать бывшего офицера, поскольку подозревалось, что он связан с японской разведкой, и препроводить его в СССР. В ночь с 15 на 16 октября Блюмкин и новый начальник штаба советский инструктор Шеко явились на квартиру к монгольскому главкому Чойбалсану и заявили о получении приказа из Москвы от руководства ИНО ОГПУ отконвоировать Нестерова на советскую территорию. Чойбалсан был против. Он сослался на то, что Нестеров находился в подчинении Военного совета республики и только этот орган может санкционировать его арест. Эти возражения советские советники проигнорировали, Нестеров был арестован Блюмкиным и Шеко, связан и насильно отправлен самолетом в Верхнеудинск[1051].

На примере дела Нестерова виден несложный механизм принятия решения об аресте. Приказ об этом резидент ОГПУ получает от начальника ИНО ОГПУ Трилиссера, а следом производит арест. Если б даже Сталин, который в 1926 году еще не твердо стоял у власти, и отдал приказ о задержании Рериха, то сначала его требование поступило бы Трилиссеру, а затем уже Блюмкину. Советских же дипломатов, которые в рериховском мифе выступают покровителями и ходатаями, проинформировали бы уже сильно постфактум. Да и какой советский консул, пусть даже и поклонник творчества художника, «из симпатии» к Рериху решился бы пойти против приказа из Москвы?

Сам Блюмкин вспоминает, что в Монголии произвел много арестов и отправок в Москву: «Как я уже выше говорил, мой отъезд из Монголии был вызван тем, что среди целого ряда белогвардейцев, вывезенных мной оттуда, был и Нестеров»[1052]. А вот другой арест белогвардейца, произведенный Блюмкиным: «Что же касается Степанова[1053], то я его арестовал механически, выполняя немотивированное распоряжение ОГПУ…»[1054] Из этих слов явствует, что аппарат резидента ОГПУ работал четко и исполнял любой приказ, приходивший из центра, «механически», даже считая его «немотивированным».

А в апреле Блюмкин уже вернулся из Китая. В своих показаниях он упоминает, что отправлялся «в апреле месяце 1927 года в командировку в Москву из Монголии»[1055]. Его отъезд оказался плановым, и он был абсолютно спокоен по поводу экспедиции. Видимо, тут он и снабдил Рериха охранными грамотами для китайских войск.

Наконец в день выезда экспедиции из Улан-Батора советская дипломатическая миссия отправляет в МИД Монголии документ, в котором еще раз подтверждает свою полную поддержку действиям Рериха:

«Вербальная нота

Полномочное представительство Союза ССР просит Почтенное Министерство иностранных дел не отказать в любезности в выдаче охранной грамоты академику Рериху Николаю Константиновичу с супругой и сыном Юрием Николаевичем Рерихом на право беспрепятственного перехода границы Монгольской Народной Республики в пограничном пункте Юм-Бейсе и провоза без досмотра всего имущества художественно-археологической экспедиции Н. К. Рериха, в том числе экспедиционного оружия и валюты в размере 25 000 мексиканских долларов[1056], необходимых для продолжения работы экспедиции за пределами Монгольской Народной Республики.

Отдел Дальнего Востока НКИД, 13/4-1927»[1057].

И «пифия» отмечает в дневнике эту же важную дату: «Отъезд в Т.(ибет. – О. Ш.)»[1058].

Так завершается напряженная жизнь в Улан-Баторе и начинается путь в Лхасу.

Глава 23. Всадник чужого апокалипсиса

Отношение Рериха к Николаю Викторовичу Кордашевскому после встречи в конце декабря 1924 года в берлинском «Адлоне» (о которой шла речь в главе 13), было настороженным. Однако в конце 1926 года он все же предложил в переписке ему присоединиться к экспедиции. Речь шла о месте начальника конвоя. Кордашевский должен был встретиться с Рерихами уже в тот момент, когда их караван покинет Монголию и придет на территории Китая в указанное Рерихом урочище Шарагольчи.

Исполняя инструкции Рериха, Кордашевский 27 февраля 1927 года выехал из Риги и затем через Геную отправился на пароходе в Китай. Находясь уже в китайском Тяньцзине, Кордашевский записывает: «Нашелся и переводчик, некий Г., служащий фирмы, уже несколько раз бывавший в Ганьсу»[1059]. Наняв этого бывалого Г., полковник Кордашевский взял несколько вьючных животных и двинулся в условленное место на соединение с экспедицией Рериха.

Двадцать первого мая полковник записал: «Мой караван состоит из меня, переводчика Г., двух китайцев-поводырей, пятнадцати верблюдов и пса Ко»[1060]. В этом небольшом отряде из четырех человек европейцами были только двое. Фамилия Г. – спутника полковника, раскрывается в дневнике доктора Рябинина. Двадцать девятого июля тот пишет: «Около 9 ч утра приехал Г., спутник вчера прибывшего Н. В.»[1061]. Внизу страницы он дает расшифровку «Г»: «Голубин, заведующий хозяйством миссии»[1062].

В 1999 году в книге «Битва за Гималаи» я написал, что на самом деле под именем «Голубин» скрывался известный советский востоковед Борис Иванович Панкратов, выполнявший секретную миссию. Тогда с моей стороны это было смелым утверждением. В большей мере оно опиралось на воспоминания востоковеда Юрия Львовича Кроля – ученика Панкратова, опубликованные в научном сборнике «Страны и народы Востока»[1063]. Кроль вспоминал: «Менее известны отношения, связывающие его с Н. К. Рерихом. Познакомились они в 1927–1928 гг. Николай Константинович Рерих прибыл в Пекин с границ Тибета, куда попал, проехав по Монголии через Ургу. Художник хотел въехать в Тибет как 25-й царь Шамбалы, о котором говорили, что он придет с севера, принесет спасение всему миру и станет царем света. Носил он по этому случаю парадное ламское одеяние»[1064]. «Борис Иванович говорил о Николае Константиновиче как об интересном собеседнике, много видавшем и знающем человеке, но со склонностью к мистике, когда речь заходила о буддизме. Не без юмора вспоминал он, как останавливался караван по пути в Тибет, когда у жены Рериха, еще более мистически настроенной, чем сам художник, появлялось желание вступить в общение с духами. Для нее ставили столик, а по окончании общения караван снова трогался в путь. Об этом я знаю от Бориса Ивановича…»[1065]

Из этих воспоминаний очевидно, что Панкратов с Рерихом действительно путешествовал. Но, рассказывая о своем знакомстве с Рерихом, он не говорил Кролю, кем и под каким именем он в экспедиции трудился. Человека по фамилии Панкратов в списках экспедиции нет, очевидно, он участвовал там тайно, под другим именем. Но под каким?

Возможность узнать о роли Панкратова в судьбе экспедиции появилась незадолго до публикации моей первой книги на эту тему благодаря неожиданной находке. В январе 1992 года российский посол в Индии Александр Кадакин и философ Борис Старостин отправились в Кулу в то самое здание, когда-то бывшее домом Рерихов и Институтом Урусвати. Это была акция по спасению разрушающейся необитаемой усадьбы. Они провели ремонт и консервацию предметов и документов, оставшихся после Рерихов. Вот что сообщали в совместной статье Борис и Юлия Старостины о роли своей дочери в обнаружении исторических дневников: «Самым юным участником поездки в Наггар была Женя Старостина, которой тогда было 10 лет. Именно она вместе со взрослыми расчищала здание бывшего Института Урусвати, раскопала под полуистлевшими журналами, где лежали высохшие мертвые змеи, в одном из ящиков покрытую плесенью стопку старых общих тетрадей, аккуратно перевязанную бечевкой. В гостинице мы очистили тетради от шестидесятилетней пыли, обработали антисептиком, спасающим бумагу от грибковых болезней и от бумагоядных насекомых. Последующее изучение находки показало, что это – полный текст подлинных дневников доктора К. Н. Рябинина за драматичный период его участия в экспедиции Н. К. Рериха»[1066]. Это была значительная и важная находка, дневники ранее не публиковались.

После этого в 1995 году в журнал «Огонек», с которым я тогда сотрудничал, поступила статья «Кулу – зовущий Благовест» за авторством В. Н. Анисимова, вице-президента Российско-индийского клуба искусств им. Н. К. Рериха. В итоге статья опубликована не была, но копия работы Анисимова осталась у меня. В ней автор сообщал, что группой энтузиастов, которые в 1992 году отправились в долину Кулу, были найдены и другие документы. Вот что там говорилось: «Мы обнаружили дневники членов гималайской экспедиции – врача Рябинина (десять тетрадей), Панкратова – присоединившегося к экспедиции в Китае, Портнягина»[1067].

Упоминание фамилии Панкратова в таком контексте подтверждало мою версию о том, что именно он скрывался под псевдонимом «Голубин». В начале 2000-х годов во время встречи с участником той самой реставрационной экспедиции чрезвычайным и полномочным послом Александром Михайловичем Кадакиным в его кабинете в МИДе я задал ему вопрос о дневнике Панкратова. Он мне ответил, что это упоминание ошибочно – найдены были только дневники Рябинина и Портнягина.

И вот недавно я обнаруживаю в Архиве Рериха на сайте Музея Востока фотографию FA-612.

На снимке изображен китайский погонщик, рядом с ним – мужчина европейской внешности, сидящий на верблюде. Подпись утверждала, что это якобы «Кордашевский Николай Викторович и неустановленное лицо (тибетец) во время Центрально-Азиатской экспедиции. 1 фотография». Но с первого взгляда было ясно, что это не полковник Кордашевский, внешность которого хорошо известна по снимкам на сайте Музея Рериха в Нью-Йорке. Быть может, это и есть тот самый «Голубин»? Поскольку лицо различимо, есть шанс убедиться, что на самом деле это и есть Борис Иванович Панкратов, выдающийся советский востоковед, синолог, переводчик советского посольства в Пекине и сотрудник советской разведки.

По моей просьбе фото было отправлено Аделаиде Федоровне Троцевич – корееведу, доктору филологических наук, а также жене уже упоминавшегося ученика Панкратова Юрия Кроля. И вот какой ответ она дала: «Посмотрела присланную вами фотографию. Пожалуй, на верблюде и на самом деле сидит Борис Иванович. Конечно, еще очень молодой. Я с ним познакомилась в 60-х годах. Он был учителем Юр. Льв., но, к сожалению, Ю. Л. перенес два инсульта… Но у него есть фотография Бориса Ивановича, которая была сделана приблизительно в те же 60-е годы. “Опознание” я и произвела при помощи этой фотографии, воспользовавшись методом идентификации, принятой в банках. Теперь, когда я прихожу в банк и даю им свой паспорт, они всегда просят меня снять маску. Понятно – нижняя часть лица меньше всего поддается возрастным изменениям. У молодого человека верхом на верблюде тот же подбородок с ямочкой, то же строение губ, и даже усики Борис Иванович сохранил до конца своих дней. И знакомая лукавинка в глазах осталась, но только все “посветлело”»[1068].

Чтобы подтвердить это свидетельство личной знакомой, мне пришлось прибегнуть к опознанию методом научной криминалистической экспертизы, столь много раз уже пригодившейся в этом исследовании. Она также подтвердила идентичность антропологических черт на фотографии неизвестного на верблюде и на снимке Б. И. Панкратова, относящемся к 1960-м годам из Архива востоковедов Института восточных рукописей РАН (текст экспертизы прилагается в конце главы).

Зачем же Панкратову под псевдонимом «Голубин» потребовалось в Тяньцзине присоединиться к Кордашевскому в его путешествии? Дело в том, что положение этого востоковеда в Китае накануне его встречи с полковником оказалось драматичным. Панкратов работал переводчиком в советском посольстве в Пекине. Но 8 апреля 1927 года китайская полиция враждебного СССР генерала Чжан Цзолиня осуществила налет на дипмиссию СССР. Часть сотрудников была арестована и посажена в тюрьму. Там же был схвачен и один из основателей компартии Китая Ли Дачжао (1888–1927). Панкратов был в дружеских отношениях с этим китайцем. Ли Дачжао был приговорен к высшей мере и очень быстро, уже 28 апреля, повешен. В руки китайской полиции попала и переписка секретного характера, находившаяся в миссии. Часть ее даже была опубликована.

Обращение к почерковедческой экспертизе может принести неожиданные результаты. Среди документов рериховской экспедиции, имевших отношение к тому времени, когда Кордашевский и Голубин двигались на соединение с группой путешественников, был файл KKS-111. Это сборник деловых отчетов, которые вели эти двое. Тут есть подписанный Голубиным перечень «Разные покупки»[1069], документ «Расходы»[1070], выполненный тем же почерком, а также запись «Задаток за масло»[1071] с подписью неизвестного латиницей.

Все эти документы я отдал эксперту, предложив сравнить их с письмом Панкратова к Юрию Рериху от 25 декабря 1959 года, хранящимся в Архиве Рериха из Музея Востока[1072], а также с копиями архивных документов из Архива востоковедов Института восточных рукописей РАН (СПб) из личного фонда Панкратова.

Оказалось, что надпись латиницей P. Porter в документе «Задаток за масло» от 27 июля 1927 года, сделанная за день до соединения с караваном Рериха, принадлежит Панкратову. Его же рукой написан и неподписанный документ «Отчет»[1073], связанный с покупкой тридцати трех верблюдов и снаряжения.

А вот документ, подписанный Голубиным как перечень «Разные покупки», а также «с 13 мая по 24 мая Расход», похожий по почерку, но без фамилии в конце, наоборот, руке Панкратова не принадлежал. Однако во время проведения сравнения почерков эксперт обратил внимание на сходство почерка автора этих двух документов с почерком Овше Норзунова (образцы взяты из Национального архива Калмыкии). Получалось, что Овше, фотоизображений которого в тибетской части экспедиции Рериха обнаружить не удалось, все-таки ехал в караване, причем по каким-то причинам подписывал некоторые документы фамилией Голубин, хотя этот пожилой калмык, очевидно, не мог быть принятым доктором Рябининым за европейца, «служащего фирмы, заведующего хозяйством миссии». Мы знаем, что с Кордашевским и «Г.» ехали двое китайцев, нанятых в качестве караванщиков, выходит, один из них и был Норзунов! Почему калмыцкий гений конспирации подписывал документы фамилией Голубина? Возможно, настоящий Голубин (Панкратов) повредил руку, но скорее всего, речь идет о соображениях конспирации, так как русский переводчик, возможно, был объявлен в розыск китайскими властями, разгромившими посольство и получившими доступ к его автографам. И в какой-то момент появилась идея мистифицировать подпись.

Но сенсации на этом не закончились! Эксперт обратил внимание на сходство почерка Овше Норзунова, двух описанных выше «голубинских» документов по снабжению и… дарственной надписи на фотографии FA-879 тибетского ученого Лобсанга Доржи Мингиюра, который когда-то встречал Рериха в Сиккиме. О нем шла речь в десятой главе, где описывалась встреча семьи Рерих и этого маститого ламы, тибетского филолога. Фото хранится в Музее Востока в архиве Музея Рериха. Подозрения только усилились, когда было проведено сравнение почерков Норзунова и более поздней сохранившейся переписки Мингиюра с Рерихами. Последнее слово сказала сравнительная экспертиза лиц Норзунова и ламы Мингиюра… И вот ее вердикт: уроженец Дарджилинга Лобсанг Доржи Мингиюр, консультант американского филолога Эванса Венца и британо-индусского ученого и шпиона Сарата Чандры Даса, в действительности – агент русской, а затем советской разведки Овше Норзунов! И что еще удивительнее – он хоть и «лама», но на фото он с женщиной и ребенком! Это жена и сын?!

В своем дневнике Кордашевский описывает встречу с «Голубиным» как абсолютную случайность. Он подчеркивает благодеяние компании, связанное с русским проводником: «Фирма любезно уступила его мне на время путешествия»[1074].

Документы из архива Рерихов рассказывают, что контакт Кордашевского с «Голубиным» произошел в Тяньцзине. Вот как выглядел их первоначальный контракт: «…мы, нижеподписавшиеся Николай Викторович Кордашевский и Алексей Алексеевич Голубин, заключили между собой следующий договор: А. А. Голубин сопровождает Н. В. Кордашевского до Сучжау, Каньсу. Н. В. Кордашевский выплачивает А. А. Голубину мексиканскими долларами: если путешествие продлится до двух месяцев – по сто долларов в месяц, а по прибытии в Сучжау, при окончательном расчете, – двести долларов премии, сто долларов увольнительных, двести долларов на обратный путь и сто долларов на продовольствие – всего восемьсот долларов. Если путешествие продлится более двух месяцев, то к вышеуказанной сумме прибавляется по сто долларов за каждый новый месяц службы. Если каравану по независящим причинам не удастся выйти из пункта формирования, то А. А. Голубин получает месячное содержание, на фактический проезд в Тяньцзин и по одному доллару суточных. В пути Голубин довольствуется за счет экспедиции. Настоящий договор вступает в силу с 15 мая 1927 г. Тяньцзин. …Мая 1927»[1075].

Встреча маленького отряда этих двоих европейцев с большим караваном Рерихов произошла 31 июля в урочище Шарагольчи. Тут полковник Кордашевский наконец увидел тот конвой, который он был приглашен возглавить: это был небольшой отряд, набранный из монголов, причем в экипировке, напоминающей форму Красной армии (это было обмундирование армии МНР). Охрана, безусловно, была необходима экспедиции, так как на пути к столице Тибета можно было встретить банды и воинственные местные племена.

Опасная атмосфера, однако, не мешала голосам махатм входить в контакт с членами семьи Рерих. Сеансы были многочисленными. Но один из них, произошедший за несколько дней до прибытия Кордашевского и «Голубина», стоит отдельного упоминания. По мере продвижения к Лхасе махатмы наделяли Рериха все новыми титулами, соответствовавшими завышенным ожиданиям Николая Константиновича. Но чревовещание от 27 июля 1927 года выходит за любые рамки. На этот раз «пифия» сообщает, что махамты наделяют Николая Константиновича самым высоким званием в буддизме.

Вот что произнесла медиум: «К имени Ритаригден разрешаю прибавить Чомденде. Укажите в списке посольства – Великий посол Западных буддистов…»[1076] Это чревовещание зафиксировано в одиннадцатом томе ее оккультного ежедневника. Каких «западных буддистов» представлял Николай Рерих – и сегодня трудно сказать. Теософов? Рериховцев? И почему посол этой организации должен был называться именно «Ритаригден» с прибавлением «Чомденде»?

Чомденде – это ведь один из титулов Будды, означающий «просветленный победитель».

А что значит другое имя? Немецкая исследовательница Ирсун Энгельгард, пытаясь найти в этом пышном именословии смысл, пишет: «“Рета Ригден” (Rāl grags rigs ldan), следовательно, может означать “знаменитый или прославленный Рерих, 25-й (или грядущий) царь Шамбалы”. Если Рерих надеялся произвести впечатление на тибетцев, приняв это великолепное имя, его очень сильно обманули. На самом деле как раз наоборот; название намного превосходило воображение тибетцев. Они никогда бы не подумали, что житель Запада будет настолько самонадеян, чтобы взять такое имя и назвать себя Царем Шамбалы – они интерпретировали тибетское “Ригден” просто как личное имя»[1077].

Двадцать пятый царь Шамбалы – это главный образ буддийского апокалипсиса. Поэтому сложно понять волю гималайских махатм, озвучивших устами «пифии» самый претенциозный титул Рериха. Но вот что интересно – именно этим титулом он решил подписываться в своих посланиях, отправленных тибетским властям. И лично Далай-ламе!

Ирсун Энгельгард сожалеет, что не смогла найти оригиналы писем, на которых Рерих начертал такой автограф. Но теперь такая возможность есть – эта переписка сосредоточена в документе KKS-135 на сайте Музея Востока. Мне удалось найти свидетельство этого высочайшего самомнения. На листах № 13, 16, 22 мы видим это чудесное наискромнейшее «most reverently[1078] Reta. Rigden. Roerich».

Такой высочайшей титулатуры, наверное, ведь вполне достаточно, чтобы въехать в Лхасу без всяких официальных виз? Получается, что именно об этих мечтаниях Рериха вспоминал (в пересказе Кроля) Борис Панкратов, когда говорил: «…художник хотел въехать в Тибет как 25-й царь Шамбалы»[1079].

Дождавшись встречи с пополнением, экспедиция вышла из Шарагольчи 19 августа и направилась по дороге тибетских паломников. Однако, полагая, что за ними следят, караван Рериха попытался скрыть свои передвижения. Высокогорные болота Цайдама они пересекли с севера на юг, что было смелым решением: обычно караваны это опасное место обходили. Пятого сентября доктор Рябинин даже сделал запись: «Мы были первыми европейцами, которым хватило смелости пересечь грязную и соленую страну Цайдама»[1080]. Впрочем, все эти ухищрения вряд ли имели смысл. В Лхасе и Сиккиме заранее знали о приближении экспедиции Рериха. Кроме того, караван на подступах к Лхасе неизбежно должен был пройти несколько крепостей. Именно в них и должна была решиться дальнейшая судьба этого предприятия.

Что, собственно, и происходит 7 октября в местечке Шингди, где экспедиция останавливается надолго. На несколько месяцев.

К слову сказать, Борис Панкратов даже в этих сложных условиях сумел поддерживать переписку со своими адресатами в СССР. Так, 5 сентября ему удалось отправить в Ленинград послание известному востоковеду Василию Михайловичу Алексееву, сообщавшее: «Пользуюсь случаем, чтобы сообщить Вам, что я еще жив… Мой адрес теперь посольство»[1081]. По-видимому, имелось в виду посольство СССР в Пекине, куда следовало писать до востребования.

И вот наступает важный день – 8 октября. Вооруженные тибетцы окружают караван, дальнейшее продвижение невозможно. Рерих начинает переговоры с двадцатичетырехлетним генералом Кушо Капшопа – верховным комиссаром тибетской области Хор и области Кхам, главнокомандующим всеми тибетскими вооруженными силами на востоке. Меховую шапку комиссара покрывали золотые бляшки с мистическими знаками, говорившие о принадлежности к высшей знати. Об этом же свидетельствовал и перстень с огромным изумрудом на правой руке. Для задержания каравана Рериха он перебросил военные силы с далекого восточного плато Чунарген.

Рерих посылает вестника к духовному и гражданскому губернаторам крепости Нагчу, предлагая разрешить дальнейшее движение каравана в Лхасу. Ответа не последовало. Рерих и его спутники требовали еще раз отправить вестовых в крепость, снабдив их уже другой депешей. Текст ее, известный нам из дневника доктора Рябинина, начинался с повелительных предложений: «Великий Посол Западных буддистов Рета Ригден изъявил согласие обождать еще сутки, потому что обоим губернаторам предлагается немедленно прибыть в ставку главнокомандующего Востоком Тибета»[1082].

«Грядущий царь Рета Ригден» – это герой сказок и легенд тибетского и монгольского фольклора.

Главным инициатором блокады мессианского каравана выступает наш давний знакомый – Бейли, все так же сидевший британским резидентом в индийском Сиккиме. Шестнадцатого ноября он отмечал: «…сведения из Лхасы (31 октября 1927 года) из надежного источника сообщают, что из Нагчуки (10 дней к северу от Лхасы) поступили новости о том, что туда прибыла группа американцев. Сообщается, что партия состоит из мистера и миссис “Рикден”, одного военного офицера, одного врача и одного секретаря»[1083]. Восьмого декабря Бейли информирует Форин-офис в Дели относительно установления личности таинственного «мистера Рикдена»: «Экспедиционная партия подтвердила, что Рикден – действительно партия Рериха. Рерих называет себя Его Превосходительством. Пожалуйста, дайте мне знать, могу ли я телеграфировать тибетскому правительству, указав, что это тот самый человек, против которого они уже были предупреждены письмом»[1084].

Отчеты Бейли не оставляют сомнений в том, что именно он был источником проблем каравана. Двадцать третьего декабря англичанин описывает свои действия против экспедиции: «Десятого декабря я телеграфировал министрам в Лхасе, что слышал, что партия Рериха достигла Нагчука, и сослался на предыдущее письмо, в котором я предостерегал их от Рериха. Сегодня я получил телеграмму от министров, которые говорят, что, хотя имена не совпадают (предположительно, имея в виду путаницу между Рерихом и Рикденом), они препятствуют его приему в Тибет»[1085]. Удивительно, но мания величия двадцать пятого царя Шамбалы принесла ему тут пользу, запутав недоброжелателя сменой имен!

Бейли хотел воспрепятствовать экспедиции, потому что уже знал о том, как была добыта паломническая виза для Рериха, и к тому же он опасался, что этот караван может быть связан с опасностью переворота в Лхасе. И он был отчасти прав: как мы помним, Рерих действительно планировал, что Панчен-лама вернется в Тибет и отнимет власть у Далай-ламы, и отводил себе в этом плане роль вершителя судеб. Правда, Панчен-лама не приехал. Но таковы были мысли Рериха в 1925 году, теперь же он просто шествовал с развернутыми знаменами, как двадцать пятый царь Шамбалы, готовясь принять почести и поклонение.

А вот и ответы тибетского правительства от 15 марта 1928 года с подтверждением исполнения инструкций Бейли: «Получили ваше письмо 17 февраля 1928 года, датированное 5 февраля 1928 года. Американский человек по имени Рел-таг Ригден прибыл на границу Шингти. Хотя эти люди настаивали на том, чтобы мы разрешили им поехать в Лхасу, в соответствии с вашими предыдущими и последующими частными письмами мы не разрешили иностранным гражданам ехать в Лхасу»[1086].

В послании к Бейли представители тибетского правительства предельно откровенно объясняют причины удержания экспедиции: «В своем прошлогоднем письме от 10 ноября 1927 года вы сообщили нам, что один русский профессор по имени Николай Рерих, художник, намеревался посетить Тибет: что он был большевиком; что он, как говорили, одно время находился в Урге; что мы хорошо знали о состоянии страны, где был распространен большевизм; и что вы надеялись, что новости дойдут до нас в достаточном количестве времени. Тем временем мы сообщили вам, что группа американцев во главе с Ралдрагом прибыла на границу Шангри. На это мы получили от вас ответ, датированный 5 февраля 1928 года, извещавший, что он (профессор Рерих) жил в Америке в течение нескольких лет и что он был Красным русским»[1087].

Блокада экспедиции тибетскими войсками, однообразное многомесячное пребывание в Чунаргене, где дули изнурительные ветра, по-разному подействовали на членов каравана. Интересен пример апатии Кордашевского. Среди, казалось бы, деловых документов экспедиции мы находим этот отрывок: «1928 года, января 18-го дня мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт в том, что приглашенный в экспедицию Рериха на должность заведующего охраной экспедиции полковник в отставке Кордашевский, будучи физически здоровым без всяких к тому показаний как со стороны температуры, так и пульвет[1088], в протяжении трех месяцев, устранившись от всех обязательств, проводил время, лежа в меховом мешке, в постели. За последнее время участились случаи, когда, не выходя к чаю и к еде, пребывание в застегнутой брезентовой палатке в спертом воздухе совершенно без движения повело к ослаблению физических и нервных сил его. Несмотря на многократные на все усилия как с медицинской, так и со служебной стороны, образ жизни и действий полковника Кордашевского не изменился, нам не удалось даже убедить его делать ежедневно хотя бы в течение получаса кратковременную прогулку на воздухе. Наши общие убеждения вставать и хотя бы немного двигаться, чтобы не ослабеть окончательно от лежания, не привели ни к каким результатам»[1089].

Неожиданно условия «карантина» резко изменились. В начале миссии «Всемирного союза западных буддистов», как теперь официально называла себя экспедиция, разрешили переехать в дом в одном из ближайших монастырей, а затем и вовсе – в крепость Нагчу, один из ближайших укрепленных форпостов Лхасы. Все это время Рерих не оставлял попыток послать различные телеграммы – то тому же Бейли в Сикким с требованием о содействии движению каравана, то консулу США в Калькутту, то, наконец, в американский сенат. Постоянные апелляции к Америке сделали свое дело, что отметил зоркий глаз Кордашевского, очевидно все-таки пришедшего в себя: «Правительство Далай-ламы никак не хочет признавать в НКР (то есть в Рерихе. – Примеч. ред.) посла западных буддистов и цитирует (то есть воспринимает. – Примеч. ред.) его как великого посла почему-то американского парламента»[1090], – гласит его дневник.

Наконец 7 февраля 1928 года экспедиция получила уведомление о том, что правительство Тибета все же разрешает каравану проследовать через свою территорию в индийский Сикким и даже предоставит для этого вьючных животных – яков взамен тех, что пали от изнурительного похода. Под воздействием непреодолимых обстоятельств Рерих согласился с тем, что путь в столицу Тибета был невозможен.

Ну а мог ли Далай-лама XIII разрешить приезд в Лхасу человеку, который подписывал свои письма как «Рета Ригден», то есть двадцать пятый царь Шамбалы? Летом 1995 года, когда уже были найдены дневники доктора Рябинина, где цитируются эти письма к главе Тибета, я оказался в бывшей резиденции министра иностранных дел СССР Эдуарда Шеварднадзе в поселке Колчуга на Рублево-Успенском шоссе. Там мне выпала честь взять интервью у Его Святейшества Далай-ламы XIV.

Тогда я сообщил главе буддистов о ярком факте из биографии художника и спросил его мнение о титулатуре, которой подписывался Рерих. Его Святейшество ответил мне вопросом: «Олег, а как вы думаете, Рерих не был сумасшедшим?»

Необходимо подчеркнуть: Рерихи оставили множество сочинений и рассказов об этом путешествии. Но афронт с титулованием двадцать пятым царем Шамбалы оставался тайной. И, несмотря на упоминание у Кроля со слов Панкратова, до появления дневников Рябинина (позже подтвержденных обнаружением писем с такой подписью в архиве) эта история была абсолютно неизвестна. Махатмы увенчали Рериха этим титулом 27 июля 1927 года, но и оригинал дневника «пифии», связанный с этой датой, оставался недоступным до публикации Министерством культуры. Тайной оказалась и выдумка о таинственном съезде буддистов Запада, который якобы избрал Рериха альтернативным Далай-ламой Запада.

Уже одно то, что Рериху и его экспедиции вообще удалось уцелеть сначала в окружении недружелюбных тибетских войск, а потом на высокогорном плато Чантанг при сильных морозах, нужно считать удачей. При всех завышенных представлениях о своей миссии Николай Константинович все же сохранял контроль над происходящим и чувствовал свою ответственность за судьбы членов экспедиции. Так, еще во время вынужденной стоянки часть монголов, шедших с караваном, решила его покинуть и выбираться самостоятельно. Три человека отправились на юг Тибета. Судьба ушедших оказалась драматичной. Вот что пишет о них Рерих британскому резиденту: «Полковнику Бейли, Гьянгцзе. До нас дошли слухи, что трое наших монгольских слуг, лично известных вам, подверглись нападению тибетцев в сорока милях от Гьянгцзе, двое убиты, один ранен. Хотел бы расспросить о его судьбе, любезно помочь раненому и передать вам привет»[1091].

Возвращение в Сикким минуя Лхасу становилось принципиальным событием тибетской рериховской экспедиции. Де-факто это был ее полный провал. Драматично, что Рерих, несмотря на всю игру разведок, за реальной помощью мог обратиться только к старому знакомцу Бейли. Он нес ответственность за всех членов экспедиции, а все они находились в плачевном, если не сказать удручающем состоянии. Речь шла не только о настрое, но и банально об одежде.

В своем отчете, названном «Меморандумом», Рерих признает факты, которые много позже станут в Москве для него и его окружения поводом для серьезных подозрений. Художник писал: «Лишь по приезде в Дарджилинг в письме от 4 июня 1928 года г. Хорш известил меня о том, что на моем экспедиционном счету имеется около ста тысяч долларов. Это сведение было для нас спасительным, ибо нужно было расплачиваться как с тибетским правительством за весь караван и их людей, так и с полковником Бейли (у которого нам пришлось одолжиться в Гантонке). Нужно было немедленно расплачиваться со служащими экспедиции и экипировать их на возвратный путь и заканчивать все прочие работы экспедиции. Не забудем, какие необычные эпизоды при этом проходили в Дарджилинге, когда служащие экспедиции не могли примерять платья и сапоги в магазине готовых вещей, ибо на них не было нижнего белья и носков»[1092].

Письма из дирекции рериховских учреждений Америки только подтверждают неожиданный поворот во взаимоотношениях художника с Бейли. Вот какое послание англичанин получает от американцев 17 августа 1928 года:

«Полковник Ф. М. Бейли, Кэмп Гьянгцзе, Тибет.

Уважаемый сэр! Как представители Американского института искусств, Музея Рериха, Главного института объединенных искусств и “Корона Мунди”, Международного центра искусств, мы недавно прибыли в Индию и с удовольствием еще раз приветствуем Вас на более близком расстоянии. Профессор Рерих рассказал нам о той помощи и поддержке, которую Вы оказали нашей экспедиции, и мы пользуемся случаем, чтобы еще раз поблагодарить Вас за Вашу помощь и внимание. Примите нашу признательность еще раз. Поскольку Вы предложили профессору напрямую связаться с тибетским правительством, я беру на себя смелость направить вам копию письма, переданного нами с сегодняшней почтой. Мы надеемся, что во время нашего пребывания у нас будет возможность встретиться с вами лично»[1093].

«Мы пишем Вам, чтобы сообщить, что по вашей доброте мы получили подтверждение от тибетского правительства о получении 1826 рупий, покрывающих расходы на караван Американской экспедиции Рериха и на возврат денег за товары, приобретенные тибетскими властями у Американской экспедиции Рериха»[1094].

Сегодня в архиве Музея Рериха представлена обширная переписка Рериха с полковником Бейли. Это общение было неизбежным. Волей судьбы Бейли стал выполнять роль особо надзирающего за художником со стороны британской колониальной администрации и английских спецслужб – работая по обеим своим должностям, публичной и тайной. Причем именно официальная должность резидента тут была определяющей: как «консул», он был обязан помочь «белому человеку» в беде.

Напомню, что Рерих явно обманул англичан, информируя о цели своей первой поездки в 1925 году. В 1926 году он отправился в Москву вопреки заявленным в документах экспедиционным целям. Тогда художник и не думал о возможных проблемах с обманутыми англичанами, ведь возвращаться из СССР он не собирался. Но, подчинившись давлению советских вождей, он снова оказался в сфере влияния Бейли, хоть и понимал, что о его путешествии к большевикам британцы уже знают.

Тем не менее встреча Рериха и резидента в Сиккиме была неминуема, особенно после оказанных благодеяний. Надо отдать должное Бейли, он постарался придать событию элементы народного праздника. Вот что пишет доктор Рябинин: «По приглашению резидента (был выслан навстречу при въезде человек из непальской стражи в национальной одежде, то есть довольно странной цилиндрической шапке с павлиньим пером, босой и с ножом у пояса) профессор, его супруга и сын поехали прямо в резиденцию, где им были отведены особые комнаты, я же поехал с караваном в дом для остановки – бунгало, где я жил до другого дня, когда мы выехали в Дарджилинг. С резидентом Бейли, как сообщил мне профессор, он был знаком по предыдущему его путешествию по Индии и Сиккиму»[1095].

Экспедиционный электрик Портнягин об этом походе позже писал Юрию Рериху: «…я, между прочим, совершенно случайно узнал лишь в этом году, читая воспоминания какого-то местного автора о событиях английской интервенции в Средней Азии в 20-х годах. Для меня Бейли всегда был, согласно Вашим словам, просто английский резидент при магарадже Сиккима, и все мое знакомство с ним заключалось в коротком официальном разговоре в Дарджилинге по поводу моих сомнительных документов»[1096]. То, что Рерих не стал рассказывать своим спутникам о репутации Бейли у советских властей, выглядит примечательным умолчанием. А мог ли он не знать о деталях судьбы двадцати шести бакинских комиссаров?

Несмотря на очевидный провал, остатки репутации гуру надо было спасать, поэтому правила конспирации продолжали действовать. Юрий Рерих проинструктировал участников по поводу их «легенд». Например, он объяснил Рябинину общую схему его будущего рассказа английской администрации, которая, разумеется, будет его опрашивать. Доктор вспоминал: «Юрий Николаевич предупредил меня, что обо мне он сказал, что я приглашен из какого-то местечка или пункта в Монголии, где был профессор, что я русский беженец после революции, давно живу в Монголии, показывал монгольский паспорт и что тут проездом, возвращаясь к себе в Китай»[1097].

Среди тех, кто встречал путешественников в Сиккиме, был и настоятель из монастыря Гума. «Кроме репортера и всяких кули и поставщиков, заходил только давно знакомый профессору лама – настоятель Гумского монастыря»[1098], – записал Рябинин. И тут большой вопрос: кого в действительности встречал этот человек? Своего донатора Рериха или одну из ипостасей Овше Норзунова, явившегося в Сикким в качестве китайского караванщика?

Конспирация, на которой настаивал Рерих, в итоге принесла членам экспедиции проблемы. Портнягин вспоминал: «При переходе индийской границы я, выполняя требования Н. К., уничтожил свои советские документы и оказался т. обр. беспаспортным»[1099]. «Вместо Родины он дал мне денег на проезд до “ближайшего центра”»[1100].

Портнягин, конечно, уничтожил военный билет, а не паспорт. Но документ РККА был его возможностью паспорт получить. А теперь и его не было.

Караван распался. Семья Рерихов остановилась в Дарджилинге, их помощники отправились своими трудными и опасными дорогами. Авторы дневников (очевидно, оставив их главе каравана) Рябинин и Портнягин вместе поехали в Китай в сопровождении «Голубина»-Панкратова. Путешествие проходило среди фронтов и экстремальных ситуаций, но, в общем-то, завершилось штатно. Уже 29 июня Портнягин писал Рериху: «В Шанхай прибыли вполне благополучно все мы трое. Я остался здесь, так как в Тяньцзине еще не вполне спокойно и еще потому, что мне нужно было устроить здесь кое-какие дела. Плавание было спокойное, и доктор часто вспоминал Вас с благодарностью, что Вы отправили его в Китай, а не в Европу, отнеся это к Вашему мудрому провидению»[1101].

Дороги путников расходятся по странной схеме: Портнягин, без советского паспорта, застревает в Китае и сетует на судьбу. А вот Рябинин, тоже оставшийся без советского паспорта, все-таки попадает в СССР. Рерихи же в декабре 1928 года из Дарджилинга уезжают в долину Кулу. Там они снимают у местного раджи двухэтажный дом с большими террасами. Этот одиноко стоящий особняк был защищен от суеты и треволнений. В уединенном месте Рерихи открывают «Институт Урусвати», который должен исследовать горные злаки, различные лекарственные культуры Гималаев и искать панацею от рака.

Здесь начинается жизнь, наполненная ожиданием гостей с новыми идеями, которые были порождаемы новыми обстоятельствами. И именно тогда в погребе усадьбы, среди высохших мертвых змей кто-то зарыл два (или все-таки три?) дневника «ратников Рета Ригдена», уехавших в Китай.

Четвертый дневник, написанный полковником Кордашевским, уезжает с ним. Это достоверно, так как последняя запись в его дневнике относится к 30 мая: «Бомбей. Всю ночь сижу над дневником и наконец ставлю последнюю точку. Летопись нашего путешествия закончена»[1102]. Путь дневника полковника закончится в Музее Рериха в Нью-Йорке.

Но неужели смысл экспедиции состоял исключительно в том, чтобы подтвердить в Лхасе запредельное величие Николая Рериха? Неужели ради этого триумфа непомерного нарциссизма резидент ОГПУ Блюмкин отправлялся в рискованные путешествия в Китай, а законспирированные Панкратов и Норзунов мерзли в нагорьях Тибета?

У экспедиции должна была иметься и иная, прагматическая цель, связанная с тайными сторонниками секретной миссии в Тибете и Лхасе. Скорее всего, провалился тот самый план, который Рерих схематично пересказал консулу Быстрову-Запольскому в Урумчи 19 апреля 1926 года: «…связаться с бежавшим из Тибета в Китай Таши-ламой (помощником Далай-ламы по духовной части) и вытащить его в Монголию, а уже оттуда двинуться духовным шествием для освобождения Тибета от ига англичан»[1103].

Рерих все-таки должен был иметь каких-то тайных сторонников в Тибете и его столице Лхасе. Причина для таких подозрений имеется.

Книга-дневник Юрия Рериха «По тропам Срединной Азии», в отличие от дневника его отца (и уж тем более матери), – это действительно научное описание событий и открытий по пути движения каравана. Однако в самом конце и в нем неожиданно возникает эпизод, который выходит за рамки исследовательского отчета.

Давая описание области Тингри на юго-западе Тибета, Юрий посвящает несколько слов йогу Миларепе – легендарному буддийскому подвижнику XII века, которого он даже называет «Святой Франциск Страны снегов», сравнивая его с Франциском Ассизским.

Далее ученый неожиданно сообщает о других местных аскетах: «Там, в тех далеких горах, до сих пор можно встретить отшельников, членов тайного братства последователей Миларепы, называемых “Братьями и друзьями Сокрытого”. Также на покрытых льдом склонах можно увидеть проходящую фигуру монаха, одетого в белое одеяние адептов тайной практики “Внутреннего Огня”, или Лунг-тум-мо (Лунг-гтум-мо). Молва об этой области распространилась далеко по всей буддистской Центральной Азии, и ученые ламы Монголии часто рассказывают о духовных учителях и отшельниках горной страны юго-западнее Шигадзе. По пути в Тингри мы встретили несколько лам – последователей Миларепы, совершающих паломничество в долину Лапчи и ее храм. Некоторые из них несли большой дамару, трезубец и канг-линг, или трубу, сделанную из человеческой кости, подвешенную к поясу. Их одежда состояла только из белого домотканого халата, ставшего серым от постоянной носки и непогоды; волосы были собраны в узел на макушке»[1104].

Что за странное тайное общество «Братья и друзья Тайного» последователей покойного святого Миларепы, известное исключительно по книге Юрия Рериха? И что связывает его адептов с семьей Рерих? Логично предположить, что главой этой организации должен был быть какой-нибудь буддийский святой, признанный реинкарнацией Миларепы. Подходящего кандидата найти можно. Этот святой имеет прямое отношение и к семье Рерих. И к нашему многоликому Лобсангу Доржи Мингиюру.

Этого тибетца звали Калу Ринпоче (1905–1989). Это был уроженец Восточного Тибета, который был признан реинкарнацией Миларепы главой красной буддийской секты Кармапой XVI. В тринадцать лет Калу Римпоче удостоился церемонии стрижки волос от самого Далай-ламы. В 1927 году ему было двадцать два года.

А вот что 21 февраля 1935 года писала Елена Ивановна мужу и сыну: «25-го уезжает Мингиюр. Он дал письменное утверждение, что Юрий является лучшим знатоком тибетского языка. Также написал подробно все видения знаменитого воплощенца Миларепы, с которым они путешествовали по Непалу, – Юрию пригодится для его научной работы»[1105]. В письме к Морису Лихтману надолго исчезнувший из нашего повествования младший сын Святослав Рерих сообщает об этом Калу Римпоче невероятные подробности, относящиеся к тому периоду, когда Святослав жил в Кулу, 28 мая 1936 года: «Лама, которого считают воплощением этого святого (Миларепы), дважды приходил повидаться с нами и сейчас удалился в уединение на 10 лет. Я записал его пророчества и [удостоверил] здесь на предмет исторических дат. Я не могу рассказать Вам обо всех, ибо, во-первых, пространство письма не позволяет, и осмотрительность – это хороший [щит].

Лама был послан сюда его Руководителем, чтобы посетить нас, и ему было сказано, что мама является воплощением Тары и он должен выказать ей почтение. Он сказал нашему ламе Мингиюру, что мама обладает чудесными силами и может рассказать о его прошлых воплощениях. Я должен честно сказать, что он единственный истинный святой человек, которого мы видели…»[1106]

На фото 1 изображен неизвестный молодой мужчина, 25–30 лет, место хранения: МВ АМР. FA-612; на фото 2 изображен Б. И. Панкратов (фото из Архива востоковедов Института восточных рукописей СПб).

Проведенным сравнительным исследованием установлены следующие совпадающие признаки внешности.

1. Расстояние между зрачками глаз.

2. Форма и размер верхнего века (характерное нависание).

3. Форма спинки носа.

4. Форма и размер основания носа.

5. Форма и размер линии смыкания рта.

6. Размер от центра линии смыкания рта до центра нижней точки подбородка.

7. Размер и форма носогубной складки.

8. Расстояние между головками бровей.

9. Форма и размер правой (на фото слева) брови.

10. Размер и форма центральной части подбородка.

Наряду с совпадающими признаками внешности были установлены несовпадающие признаки, которые объясняются качеством предоставленных на исследование фотоизображений, возрастными изменениями во внешности изображенного на фото мужчины. Различия незначительные и большого влияния на вывод не оказывают.

Вывод: исследованием установлено, что на фото 1 и 2 изображен один и тот же мужчина в разном возрасте. Можно утверждать, что на фото 1 изображен Б. И. Панкратов.

НАРК. Ф. р-3. Оп-10с. Д. 498. Л. 166–166 (об.).

НАРК. Ф. р-3. Оп-10с. Д. 498. Л. 165–165 (об.).

МВ АМР, RD-571. Л. 1. Мингиюр Шибаеву.

МВ АМР, PNKR-406. Л. 1–3, 7–9.

МВ АМР, KKS-111. Л. 5.

МВ АМР, KKS-111. Л. 17–17 (об.).

МВ АМР, KKS-111. Л. 24.

МВ АМР, FA-879. Подписи на фотографии Лобсанга Доржи Мингиюра.

Поступившие на исследование следующие цифровые копии рукописных записей:

1) свободные образцы почерка Овше Норзунова (ил. 1–3);

2) свободные образцы почерка Лобсанга Доржи Мингиюра (ил. 4–10);

3) фотография Лобсанга Доржи Мингиюра (ил. 11) с рукописной записью на английском языке;

4) свободные образцы почерка, выполненные в виде буквенно-цифровых записей на четырех листах (подпись «А. Голубин»), выполненные графитным карандашом (ил. 12–15).

Сравнительным исследованием установлены совпадения по общим признакам: преобладающая форма движений дугообразно-петлевая, преобладающее направление движений левоокружное. Наклон преобладающий правый. Размер неустойчивый, колеблется от малого до среднего, разгон неустойчивый, колеблется от среднего до большого. Степень связности средняя (ил. 1, 2, 3).

Письма написаны почерком высокой степени выработанности (темп быстрый, координация высокая). Конструктивное строение знаков простое, с элементами упрощения и усложнения. Характерно удлинение штриха по вертикали, в окончании слова – рефлекторные штрихи, которые могут соединяться с началом следующего слова (ил. 1–10).

На следующих иллюстрациях прослеживается совпадение общих признаков и следующих частных:

– конструктивное выполнение букв;

– характерное выполнение заглавных букв (начало и окончание движения);

– начальный вертикальный штрих, конструктивное строение, движение при выполнении заглавных букв «А», «Д», «П»;

– конструктивное строение в написании букв «в», «у», «х»;

– увеличение подстрочного петлевого элемента в «у», «g»;

– буква «х» – первый элемент вертикальный, второй выполняется горизонтально, дугообразным штрихом;

Глава 23. Всадник

– завершающий штрих элемента в заглавных буквах «Т», «П»;

Было проведено сравнительное исследование цифровых записей (обозначений дат и обозначений количества, которые выполнены арабскими цифрами). На иллюстрациях видно совпадение в направлениях движения, в конструктивном строении, совпадение общих и частных признаков.

Наряду с совпадающими признаками установлено различие в связанности и упрощение в написании некоторых цифр, что объясняется в различии в условиях выполнения (в темноте или тусклом освещении), различиями в пишущих приборах (перьевая ручка и карандаш), то есть вариационностью.

Проведено сравнительное исследование подписи «А. Голубин» с представленными рукописными записями (см. ил. ниже)

– точка начала движения и его окончания (преобладающая форма движений петлевая);

– форма букв дуговая;

– точка начала движения и его окончания (преобладающая форма движений дугообразно-петлевая);

– характерное исполнение заглавной буквы «Г», совпадает с исполнением латинской буквы «S»;

– конструктивное строение первого элемента в заглавной букве «А»;

– рефлекторный штрих в начале движения в букве «А»;

– увеличение подстрочного элемента в букве «у».

Совпадающие признаки при отсутствии существенных различий образуют индивидуальный комплекс, характерный для почерка одного лица и достаточный для идентификации исполнителя исследуемого письма. Подпись «А. Голубин» выполнена Овше Норзуновым (он же Лобсанг Мингиюр).

Проведенным исследованием рукописных записей (ил. 12–15) установлено следующее: преобладающая форма движений дугообразно-петлевая, преобладающее направление движений левоокружное. Наклон правый. Размер неустойчивый, колеблется от малого до среднего, разгон неустойчивый, колеблется от среднего до большого. Степень связности средняя. Даты выполнены арабскими цифрами. Присутствуют слова-спутники в обозначении сумм и количества.

Конструктивная сложность простая, с элементами упрощения (прописи) и некоторого усложнения. Преобладающая форма движений дугообразная.

Выработанность почерка, которым выполнены буквенно-цифровые записи, низкая (темп медленный, координация низкая). Размер букв неустойчивый, колеблется от малого до среднего. Разгон малый. Наклон правый, неустойчивый. Координация движения низкая. Связность при выполнении букв увеличена. Признаки пространственной ориентации: размеров интервалов между строками, направления и формы линии письма, что позволяет сделать вывод, что данные тексты выполнены при недостаточном освещении или в темноте, в непривычных условиях.

Рукописная запись на фотографии (МВ АМР, FA-879 Лобсанг Доржи Мингиюр).

Сравнительным исследованием с другими рукописными записями были установлены следующие признаки.

1. Неоднократная угловатость и извилистая форма движений при выполнении и соединении букв и их элементов.

2. Угловатая или смешанная форма движений в почерке в целом.

3. Наличие тупых начал движений в виде точки или широкого штриха.

4. Размещение точек начала и окончания движений в средней или нижней части буквы.

5. Размещение точек пересечения движений в верхней части буквы.

6. Простое или упрощенное строение букв в целом.

7. Недифференцированный нажим.

8. Неустойчивые наклон и разгон почерка, а также форма и направление линии письма.

9. Наличие в тексте фрагментов, различающихся по общим признакам. В совокупности данные признаки дают право предположить, что данная запись выполнена человеком пожилого возраста.

Вывод: в представленных на сравнительное исследование рукописных записях установлен достаточный комплекс совпадающих признаков, что позволяет сделать вывод о том, что все рукописные записи сделаны одним и тем же лицом, то есть Овше Норзуновым (он же А. Голубин, он же Лобсанг Мингиюр). Установленные различающиеся признаки объясняются тем, что рукописи выполнены различными пишущими приборами, в разных условиях (при плохом освещении) и в разные промежутки времени.

МВ АМР, KKS-111. Л. 18, 18 (об.).

МВ АМР, KKS-111. Л. 18, 18 (об.). Л. 21.

Представлен для проведения сравнительного исследования рукописный текст, начинающийся словами «Отчет…» и оканчивающийся подписью латинскими буквами «P. Porten» (ил. 1, 2). В рукописном тексте имеются как текстовые, так и цифровые записи. Для сравнения предоставлены свободные образцы почерка (письмо Б. И. Панкратова, PGNR-273 + письмо Панкратова. pdf, ил. 3).

МВ АМР. PGNR-273. Л. 1–2 (об.).

Вопрос: выполнена ли подпись «P. Porten» Б. И. Панкратовым?

Письма написаны почерком высокой степени выработанности (темп быстрый, координация высокая). Конструктивное строение знаков простое, с элементами упрощения и усложнения. Преобладающая форма движений угловато-петлевая, преобладающее направление движений левоокружное. Наклон отсутствует. Преобладают вертикальные штрихи, особенно в заглавных буквах текста. Характерно удлинение штриха по горизонтали, в окончании слова.

На следующих иллюстрациях прослеживается совпадение общих признаков и следующих частных:

– конструктивное выполнение букв;

– характерное выполнение заглавных букв;

– начальный вертикальный штрих, конструктивное строение, движение при выполнении заглавных букв «Б», «Н», «В»;

– конструктивное строение в написании заглавной буквы «Д»;

– удлинения вертикального штриха в цифре 7, окончание штриха ниже нижней строки.

Наряду с совпадающими признаками установлено различие в связанности и упрощение в написании некоторых букв текста, что объясняется большим разрывом во времени написания текста, то есть вариационностью.

Проведя сравнительный анализ подписи «P. Porten» с текстом письма, выполненным латинскими буквами, установили совпадение по ряду общих и частных признаков (ил. 4):

– скорость;

– конструктивное строение знаков простое, с элементами упрощения;

– точка начала движения и его окончания (преобладающая форма движений угловато-петлевая);

– форма букв прямолинейно-дуговая;

– нажим на пишущий прибор.

Совпадающие признаки при отсутствии существенных различий образуют индивидуальный комплекс, характерный для почерка одного лица и достаточный для идентификации исполнителя исследуемого письма, то есть подпись «P. Porten» выполнена Б. И. Панкратовым.

Представлены на исследование: фото 1 – подписано на французском языке «Zaissan Ovche Narzounof» (фотогравюра из статьи Жозефа Дэникера, опубликованная как иллюстрация к статье в Le Tour du Monde. Journal des Voyages et Voyagers. – Paris: Library Hachette et Cie, 1904. Nouvelle Serie. – Vol. X. No. 19, 20. – 7–14 may 1904); фото 2 – фрагмент, на обороте рукописная запись на английском языке: «Prof. N. Roerich & Lama Mingiurat Kulu», МВАМР, FA-058; фото 3 – фрагмент группового фото I Всесоюзного духовного буддийского собора, январь 1927 года, Москва, архив А. А. Терентьева, 024; фото 4 – деталь кадра из кинохроники I Всесоюзного духовного буддийского собора, январь 1927 года, Москва, Эпизод 01.mp4 (58592470), РГАКФД (Красногорск).

Вопрос: на представленных фотографиях (1–3) и на детали кадра (4) изображен Овше Норзунов или разные люди?

Методом визуального сопоставления установлены следующие совпадающие общие и частные признаки внешности.

1. Форма и размер надбровных дуг, а также бровей (фото 1–4).

2. Размер и форма носа в целом (фото 1–4).

3. Размер и форма основания носа (фото 1–4).

4. Размер и форма верхней губы (фото 1, 2, 4) на других фото данный признак не визуализируется из-за усов.

5. Размер и форма нижней губы (фото 1–4).

6. Размер и форма подбородка (фото 1–4).

Установленные совпадающие признаки внешности достаточно устойчивы и индивидуальны, но вместе с ними установлены и несовпадающие признаки, которые объясняются низким качеством фотоизображений, различным ракурсом, освещением и возрастными изменениями внешности. Различия на общий вывод не влияют.

Вывод: на представленных фото 1, 2, 3, 4 изображен один и тот же человек – Овше Норзунов.

Также на фото 4 отобразилась кисть правой руки, на которой видны изменения суставов фаланг пальцев (отм. 7), предположительно, у Овше Норзунова возможно наличие такого заболевания суставов, как артрит или артроз.

Глава 24. Тайны аукциона

В начале 1930 года авторитетная нью-йоркская галерея «Андерсон» выпустила каталог аукциона, намеченного на 27–28 марта. На этот раз торги были посвящены классическому западноевропейскому искусству, а каталог содержал ряд интересных лотов. Искусствовед Фрэнк Джуэт Мазер во вступительной статье так объяснял причины этой представительной распродажи: «Вдохновленный эстетическими принципами и художественной деятельностью Николая Рериха, гения мировой славы, Музей Рериха, расположенный по адресу Риверсайд-драйв, 310, Нью-Йорк, вместе со своими филиалами начал большую культурную программу, которая охватывает все искусства и связанные с ними науки. В числе своих многочисленных мероприятий Музей Рериха начал создавать Галерею старых мастеров. Обширное расширение образовательных планов музея привело к тому, что он распродает часть своей коллекции для поддержки образовательного фонда. Это дает возможность прибрести в распоряжение музеев, частных коллекционеров и дилеров замечательную коллекцию из почти двухсот предметов. Эти картины были куплены знатоками и художниками для удовольствия и изучения профессиональных студентов-искусствоведов, и это происхождение отражается в необычайно высоком качестве, которое распространяется даже на сравнительно неприметные лоты»[1107].

Чуть ранее, 29 октября 1929 года, случился биржевой крах фондового рынка США. Наступала Великая депрессия, и в такие дни вкладывать обесценивающиеся доллары в «старых мастеров» выглядело хорошей инвестицией. Имена заявленных авторов и сегодня впечатлили бы арт-рынок: Рубенс, Альтдорфер, Тенирс… Искусствовед Мазер даже восклицает: «Хотелось бы знать, кто внес в этот список такие необычайно сильные и выразительные фигуры?»[1108] И действительно, мы присоединяемся к этому волнующему вопросу: кто он, главный устроитель этого аукциона?

Часть продавцов, предоставивших лоты на эти торги, были известными иностранными коллекционерами, очевидно, в трудное время они решились на распродажу своих приметных собраний. Но в каталоге встречалось и несколько незнакомых имен. Вызывали подозрение и некоторые лоты: например, возникал вопрос, как они вообще очутились в Нью-Йорке?

Никому ничего не говорили в этом каталоге имена минимум трех коллекционеров. Вообще, в практике аукционов искусств часто случается, что картины выставляют на торги анонимно – тут вопрос и этики, и безопасности. Псевдонимы встречаются гораздо реже. Тем интересней эти три фамилии в этом каталоге, практически не встречающиеся в других печатных источниках своего времени, даже в телефонных книгах.

Дело в том, что их обладатели могли иметь отношение к одному из ключевых игроков на рынке искусств того времени. К подразделению Наркомата внешней торговли СССР – советской организации под названием «Антиквариат». Она выходит на сцену после того, как в январе 1928 года правительство Советского Союза принимает постановление о продаже на заграничном рынке предметов искусства из российских музейных собраний. С этого момента начинаются поставки фирмой «Антиквариат» на аукционы Германии (фирма «Рудольф Лепке» и т. д.), Австрии и других стран предметов из Эрмитажа, императорских и дворянских дворцов и усадеб, церквей и монастырей.

Подозрения, что контора «Антиквариат» приложила руку к обсуждаемому американскому аукциону, возникают, поскольку в каталоге присутствовало несколько вещей, открыто заявленных как привезенные из Петербурга и даже Киева. Хозяином двух лотов был назван граф Кушелев-Безбородко, скончавшийся в Петербурге еще в 1855 году. Для чего была выбрана такая стратегия открытости – сказать трудно. Возможно, устроители пытались подогреть интерес клиентов намеками на высокое происхождение работ. Или в Америке более спокойно воспринимали законность «конфиската» из Советской России?

Впрочем, беспокойство о чистоте происхождения предметов все-таки могло быть. После аукционов, проводившихся в Европе при участии «Антиквариата», прошло несколько громких, сопровождавшихся скандалами судебных процессов: бывшие владельцы-эмигранты опознали свое имущество среди советских лотов и потребовали через суд возвращения собственности. Так, 7 ноября 1928 года издание «Берлинер Тагеблат» написало: «В ходе аукциона искусствовед дома Лепке Ханс Карл Крюгер сообщил, что ряд картин, включая холст Николаса Маса, два Греза и другие маленькие работы, среди которых две пастели Буше, были сняты с распродажи. Поводом к тому послужило решение о временном удовлетворении иска, принятое 5-й гражданской палатой земельного суда в ответ на запрос адвоката Вангеманна, представляющего интересы 14 русских эмигрантов, так как те заявили свои претензии на названные произведения как на свою собственность. В названную группу эмигрантов входит и известный по делу Распутина князь Юсупов»[1109].

Другой любопытный нюанс: никакой Галереи старых мастеров, хотя Мазер о ней и пишет в предисловии к каталогу, в нью-йоркском Музее Рериха на момент проведения американского аукциона не существовало. Хотя отдельные сделки случались. Например, «Добрый Пастырь» Питера Брейгеля Младшего. Как утверждается в каталоге «Младшие Брейгели и их эпоха» (М., 2020. – С. 67), он был продан Музеем Рериха Принстонскому университету в том же 1930 году, видимо, уже после аукциона.

Автор резонансной работы Russian Art and American Money Роберт Уильямс, ссылаясь на директора Музея Рериха, пишет о представленных лотах: «Многие из них Хорш купил в Европе по совету Рериха»[1110]. Однако этими «многими» оказались лишь девять работ. В каталоге они проходят как «коллекция Ньюбергера» – члена совета директоров Музея Рериха, племянника Хорша, который и представлял под своим именем художественную собственность дяди. Другая часть работ действительно была привезена своими европейскими и американскими владельцами, реальными людьми.

Но вот те три имени, которые вызывают вопросы… Основную лепту в каталог внес некто «Александр Аренсберг, эсквайр из Лондона». Он привез в Нью-Йорк сорок четыре работы! Следующий человек не имеет даже нормальной фамилии: «князь Александр из Грузии, Петербург» (две работы). Третий – «Р. Сабельский из Петербурга» (пять работ).

Кто же скрывался за этими именованиями?

К этому моменту тяготы долгой экспедиции в Тибет остались позади. «Русский Индиана» возвратился в Нью-Йорк 18 июня 1929 года на волне сенсационных заявлений прессы. Он ступил на американскую землю в ореоле славы путешественника по странам Востока, почетного гостя тибетских махатм, чуть ли не владельца манускрипта с описанием жизни Иисуса Христа в Гималаях. Его имя сопровождали причудливые истории про волшебные ларцы, магические метеориты, голоса загробного мира, козни Далай-ламы и происки британской разведки. Ореол славы, раздутый вокруг него журналистами, создавал ему харизму всевластия и удачи.

«Русский Индиана» возвратился в Нью-Йорк 18 июня 1929 года. Как раз заканчивались последние строительные работы в двадцатидевятиэтажном небоскребе «Мастер Билдинг» – «Доме Мастера» на Риверсайд-драйв, спроектированном в честь художника-мудреца архитектором Харви Уайли Корбеттом (1873–1954). В нижних этажах этого здания должен был разместиться нью-йоркский Музей Рериха и Институт объединенных искусств.

Первоначально, возможно по предложению Рериха, верхняя площадка дома должна была оканчиваться четырехгранной буддистской ступой. Но вот что интересно – в осуществленном проекте верхний шпиль здания напоминает козырек Великой пирамиды, или Храма II, – майанского сооружения в древнем Тикале в Гватемале. По сути, это площадка жертвенника. Сооружение древних майя было предложено в качестве образца для строительства не Корбеттом, а другом Музея Рериха и преподавателем Объединенной школы искусств архитектором Альфредом Боссомом (1881–1965) и имеется в документах архива[1111]. Козырек пирамиды читается в силуэте осуществленного проекта.

Желая придать сенсационности своему возвращению на Гудзон, Николай Константинович заявлял и о намерении найти лекарство от рака. И о том, как с помощью своих картин он будет в прямом смысле исцелять представителей американского истеблишмента, да и прочего мира, чего уж там. Европейские, американские и даже советские газеты сообщили о его вояже в самые невозможные места нашего мира, связанные с Шамбалой.

Однако в этот раз Рерих представал совсем в другом амплуа. Теперь он выступил в роли владельца коллекции картин старых мастеров, которую и планировали реализовать на аукционе. А что такого? Помнится, в дореволюционном Санкт-Петербурге именно такой коллекцией он действительно и владел.

В своих мемуарах Рерих описывал момент возвращения в США в мрачных тонах: «Америка осенью 1929 года явила страшное зрелище. После ряда лет благополучия, когда цены возросли и толпы потянулись к Молоху-бирже, грянул развал, падение, разрушение. Люди в день теряли миллионы. Святослав потерял семьсот тысяч. Шаляпин много потерял. Изуродовался весь план наших учреждений. Программа была на нормальную жизнь, а тут все встало вверх дном. Начались самоубийства и от потери денег, и вообще от отчаяния – все обезумели. Наше учреждение должно было получить миллионные пожертвования. После бедствия приходит расстроенная жертвовательница: “От всего моего состояния осталось лишь сто пятьдесят тысяч…” Где уж тут говорить об обещанных жертвах. Исчисляют, что такие беды бывают в Америке периодически, примерно через шесть-семь лет. Но как они должны влиять на характер всего народа. Странно, что такие примеры не предостерегают игроков. Не успеет танец смерти утихнуть, как уже готовятся новые жертвы Молоху.

Пришлось расстаться с собранием старинных мастеров. А ведь оно предназначалось для музея. Были отличные примитивы; один ушел в Чикагский музей. Был и Рубенс, и Ван Дейк, и Брейгель Старший. Много чего было. Всегда жаль видеть распад»[1112].

Обратите внимание, с какой интонацией описывает «собрание Рериха» историк Роберт Уильямс: «С тех пор как он приехал в Америку, Рерих утверждал, что у него есть собственная ценная коллекция произведений искусства в Ленинграде, около трехсот картин, позже конфискованных большевиками и помещенных в Эрмитаж»[1113]. «…В 1930 году Музей Рериха утверждал, что коллекция из 172 картин, выставленная на аукцион через галерею Андерсона, представляет собой “работу всей жизни профессора Рериха”»[1114].

Неужели Рериху, как сообщал Уильямс, действительно удалось вывезти в США из Ленинграда свою коллекцию? Это было бы сенсацией, которая крайне бы поразила историков и искусствоведов, изучающих музейные конфискаты и продажи после 1917 года. Впрочем, мы ведь помним, что уже в завещании, составленном в Улан-Баторе в 1927 году, Николай Константинович без всякой рефлексии считает себя владельцем коллекции западноевропейской живописи и совершенно свободно распоряжается картинами в Эрмитаже, указывая, что их нужно в случае его кончины отдать вдове. А вот еще его преданные сотрудники, супруги Лихтманы: зачем они 8 и 11 мая 1927 года ездили в этот самый Эрмитаж? И каждый раз встречались с директором Эрмитажа Сергеем Тройницким, который водил их в фонды[1115]?

Можно ли найти подтверждение этому беспрецедентному возвращению из советского музея предметов дореволюционному хозяину? Прочтем описание лота номер двадцать семь: «Питер Пауль Рубенс. Эскиз к “Битве амазонок” из Мюнхенской пинакотеки. Выполненное сепией изображение конных и пеших солдат в рукопашном бою. Дерево: высота 11 1/2 дюйма; ширина 11 1/2 дюйма»[1116]. А в каталоге выставки «Искусство союзных народов» (Петроград, 1914 год) под номером сто двадцать восемь фигурирует «Питер Пауль Рубенс (Peter Paul Rubens) (1577–1640). Битва Амазонок (эскиз). Д[ерево], м[асло], (гризайль). 29 × 29. Собст. Н. К. Рериха»[1117].

Переведем сантиметры в дюймы, и тогда получается, что название работы, ее размеры и техника совпадают, как и не очень типичное описание – гризайль или сепия (то есть картина не цветная, а однотонная).

Неужто вот оно, доказательство реституции Рериху из Эрмитажа? Но почему тогда собственником «Битвы амазонок» в нью-йоркском каталоге числится Александр Аренсберг, эсквайр из Лондона?

Нью-йоркский лот номер четыре (первый день аукциона): «Хендрик Гольциус, голландец: 1558–1616. “Нептун и Тритоны”. Божество изображено обнаженным, правящим морской колесницей, запряженной двумя гарцующими лошадьми. С обеих сторон Тритоны трубят в рожки. Овальная доска: высота 7 дюймов; длина 9 дюймов»[1118]. В упомянутом петроградском каталоге 1914 года вновь есть совпадение под номером семьдесят восемь: «Хендрик Гольциус. “Триумф Посейдона”. Овал (на дер[еве]. 19 × 24). Собст. Н. К. Рериха»[1119]. Нептун – тот же Посейдон, хвостатые тритоны – непременный атрибут его триумфа; техническое описание опять совпадает. Владелец – все тот же Александр Аренсберг.

Продолжаем сравнивать. Нью-йоркский лот номер девяносто пять: «Питер Неффс, малый фламандец: 1620–1675. “Интерьер церкви”. Вид сверху на неф, поддерживаемый круглыми колоннами и готическими арками; солнце светит сквозь решетку на мозаичный пол. Панно: Высота 13 1/2 дюйма; длина 17 дюймов, коллекция князя Александра Грузинского, Санкт-Петер бург»[1120]. Будем ли мы удивлены, найдя в каталоге «Искусство союзных народов» за номером сто двадцать три работу того же Неффса «Внутренность церкви»? Данных о размере, правда, нет, так что можно и посомневаться. Правда, опять указано: «Собст. Н. К. Рериха»[1121]. В Нью-Йорке ею торгуют от лица Prince Alexander of Georgia (такого титула в Российской империи не было).

Под номером сто девятнадцать нам предлагают: «Денис ван Алслот (Denisvan Alsloot), фламандец: 1599–1628. “Зимняя сцена в Голландии”. Толпа крестьян катается на коньках и веселится на замерзшем пруду, другие работают на заснеженных полях, окружающих озеро; пейзаж с высокими остроконечными особняками и коттеджами поднимается к низким холмам в середине панорамы. Доска: высота 13 дюймов; длина 19 1/2 дюйма»[1122]. Поищем того же автора среди собственности Рериха в каталоге «Искусство союзных народов». Здесь он представлен как номер двенадцать: «Денис ван Алслот (Denis van Alsloot) (1570–1626). “Зимний пейзаж”. Д[оска]. М[асло]. 33 × 50»[1123]. На нью-йоркском аукционе продавец произведения не указан. Как и во всех перечисленных случаях, сегодняшнее местонахождение этой работы неизвестно[1124].

Еще один интересный лот, который ушел за пятьсот сорок долларов, – номер одиннадцать: «Абрахам Миньон, немец: 1640–1679. Парные живописные натюрморты. А) Жардиньерка, украшенная натуралистическими садовыми цветами, птица, сидящая справа. Б) Цветы и фрукты, разложенные на консоли, бабочка, парящая справа. Оба подписаны внизу слева. А. миньон, и датированы 1660 годом. Акварель: высота 15 дюймов, ширина 12 дюймов. Коллекция графа Кушелева-Безбородко, Санкт-Петербург»[1125]. Эта работа вроде не имеет прямого отношения к Рериху, она, как указано, происходит из коллекции Кушелева-Безбородко. Вещи из собрания графа Рериху уж точно никто бы возвращать не стал. Проблема лишь в том, что эта крупная коллекция в 1862 году по завещанию была передана в Академию художеств. В 1922 году коллекция Кушелева-Безбородко была переведена из РАХ в Эрмитаж. Об этих работах пишет Вероника Богдан: «Но и Эрмитажу не суждено было полностью сохранить все полученные шедевры кушелевского собрания: из 317 картин некоторые произведения были переданы в другие российские музеи, а 110 изъяты из музея и распроданы Советским государством за границей»[1126]. Интересно, на каких именно аукционах?

Уши общества «Антиквариат» начинают торчать в этой истории все сильнее и сильнее.

Десять работ в каталоге имеют адресом Петербург – город, к 1930 году давно не существующий. Наибольшее число «петербургских» вещей происходит из коллекции Р. Сабельского, чье полное имя неизвестно. Аналогов им в дореволюционных каталогах собрания Рериха найти пока не удалось.

Алгоритм передачи экспонатов на продажу из советских музеев хорошо известен и подробно описан в книге «Проданные сокровища России: история распродажи национальных художественных сокровищ»[1127]. В крупные музеи свозились конфискованные частные собрания, из которых формировался продажный фонд, также музеи заставляли «выгребать» из своих запасников как можно больше. Несколько лет подряд Эрмитаж заставляли расставаться с шедеврами первого ряда. Нью-йоркский аукцион в «Андерсоне» поначалу не выглядит чем-то особенно выдающимся: предположим, «Антиквариат» спустил распоряжение выдать определенное количество картин старых мастеров на продажу ради валюты; люди, отвечавшие за склад картин, отгрузили нужное количество предметов под вымышленными фамилиями продавцов.

Обнаруженная дореволюционная связь лотов с Рерихом все усложняет. Мы знаем, что его коллекция старых мастеров поступила в Эрмитаж. Там она за прошедшие годы должна была быть описанной и распределенной по соответствующим разделам либо, наоборот, остаться лежать в ящиках на складе. То, что несколько вещей, принадлежавших Рериху до 1917 года, внезапно оказались на торгах, устроенных его же американским музеем, кажется почти невероятным делом.

Известно, как выглядел список ста двенадцати работ западноевропейских мастеров, вывезенных из его дома в 1921 году[1128]. Лишь в пяти-шести случаях были указаны авторы, остальные картины фигурируют просто под внешним описанием сюжетов, без названий. Перечень картин, реквизированных в квартире Рериха, не позволяет достоверно подтвердить, что «Триумф Посейдона» и прочие перечисленные в числе лотов картины действительно были тогда описаны и увезены в Эрмитаж. Он небрежен, подчас состоит из одних фамилий авторов или кратких описаний. Но в пункте «Столовая» четвертой строкой стоит некий «Рубенс», на странице, озаглавленной «Опись, составленная 25 августа 1921 года», – номер семь: «Вид внутренний храма. Между колонн несколько (нрбз.) фигур» (возможно, речь идет о картине Неффе), а номер сорок девять: «Вид города зимой на реке. Катание на санях и коньках» (возможно, Алслот). В списке «Картины нидерландской школы» из похожего на Неффе есть номер сто шестьдесят: «Interior храма. На клиросе певчие».

Однако авторство и названия работ идентичны дореволюционным, из каталога выставки «Искусство союзных народов». Они могли вернуться лишь при личном опознании Рерихом и его женой либо при сличении с предоставленным им списком и фотографиями. Произошло ли это во время поиска предметов в фондах Эрмитажа или уже при подготовке к аукциону в США?

Затем бюрократический момент: чтобы работы были переданы бывшему владельцу и затем отправились в США, власти должны были принять многочисленные секретные решения. Выводу предметов из Эрмитажа, помимо их банального поиска в фондах, предшествовала бы большая бумажная работа: запрос конторы «Антиквариат», заседание экспертно-оценочной комиссии, обсуждение возможности процедуры. Окончательно все эти решения проводились бы через председателя Госбанка СССР Георгия Пятакова. Он одобрял операцию на внешнем рынке. Именно так, с помощью прямых письменных обращений к Пятакову, нефтяной магнат Галуст Гюльбенкян скупил часть работ первого ряда из собрания Эрмитажа. Он писал Пятакову: «Я абсолютно убежден, что все суммы, уплаченные мной, в точности соответствуют коммерческой стоимости моих покупок…»[1129]

Кстати, Пятаков упоминается в одном из «кодовых списков» Рериха. Он фигурирует под кличкой «Карл»[1130].

Еще одно, просто невероятное совпадение – с февраля 1929 года по апрель 1930-го (то есть перед аукционом) исполняющим обязанности директора Эрмитажа работал Владимир Иванович Забрежнев-Федоров[1131]. Вы встречались с ним в пятой и шестнадцатой главах. Это бывший ленинский алмазный курьер, гипнотизер ОГПУ, масон, написавший по просьбе Барченко письмо наркому иностранных дел Чичерину, ну и теперь еще и директор Эрмитажа, подписывающий соглашения с обществом «Антиквариат». Какой-то красный Мефистофель.

Результаты аукциона оказались неутешительными: он дал слишком мало денег. Хорш и круг Рериха хотели получить в три раза больше. Общее упадочническое настроение описала Зинаида Лихтман-Фосдик: «Неважно шло, в общем – получили обратно Райдера, Мартини, Веронезе, Давида, в общем, чистый результат у нас 55 000, а у Светика[1132] 12 000 (его Эль Греко пошел за 9500, малый Фрагонар за 1600, а Ренуар за 1000). Конечно, это вычислив все расходы. Ожидали мы 300 000, а потом уже минимум 100 000. Луис очень подавлен, говорил, что нам недостает еще около 100 000. Светик очень недоволен и все время говорил, что лучше играть на бирже, нежели покупать картины. Н. К. ничего не говорит, но видно, что огорчен. Послали результаты аукциона Е. И. сегодня ночью телеграфом»[1133]. Исходя из заявления Лихтман-Фосдик, сличая результаты с каталогом, можно заключить, что Святослав Рерих выступал на аукционе под тремя псевдонимами: для Эль Греко – «сеньор Рухе из Мадрида», для Фрагонара – «М. М. Людо из Экс-ан-Прованса» и для Ренуара – «Л. С. Кроль из Женевы». Так что участники торгов могли иметь по несколько имен.

Вряд ли телеграмма, ушедшая Елене Ивановне в Индию, утешила «пифию». Но, в отличие от своего мужа и сыновей, она находилась вдали от Великой депрессии, в одном из самых комфортных мест долины Кулу. Вместо нее мы внезапно встречаем в Нью-Йорке полковника Бейли с супругой, приехавших из Сиккима с ответным визитом. Ведь Рерих, в сущности, был их должник. Именно благодаря доброй воле и денежному займу английского офицера он выпутался из сложной ситуации.

После всего, что случилось в Тибете, Николаю Константиновичу не стоило и думать о возвращении в Британскую Индию. Но в Кулу осталась его жена Елена Ивановна, которая восстанавливалась после изнурительной экспедиции. К ней Рерих намеревался вернуться совместно с сыном Юрием, пусть и вопреки воле колониальной администрации. Было очевидно, что такая задача окажется большой проблемой, учитывая и новые проблемы с финансами.

Тридцатого июля 1930 года Зинаида Лихтман-Фосдик записывает в своем дневнике: «Сегодня разразилась бомба, тяготу которой мы чувствовали все время. Пришла телеграмма из Кулу, извещающая, что правительство не позволяет им купить землю и хотят вернуть уже уплаченные ими деньги. Это самое серьезное, что можно было ожидать. Николай Константинович, Юрий, Фрэнсис[1134], Луис немедленно по ехали в Вашингтон на встречу с сенатором Джонсоном и пойдут к английскому послу. Это уже объявление войны, и придется бороться. Конечно, Николай Константинович внутренне очень обеспокоен, боясь за здоровье Елены Ивановны, но все же проявил изумительную силу и мудрость и, конечно, победит. Увидим, какие новости будут завтра. Жаль, что он не послал сразу отсюда всю сумму сполна, как он хотел, ибо, ожидая свидания с Ловенстейном[1135], он потерял много дней. Сегодня у Н. К. были на завтраке полковник Бейли с женой и старик Крейн. Потом пошли смотреть картины. Н. К. подарил им и Крейну по картине. Бейли оба – неприятны, высматривают, как и все англичане, ищут все глазами и ушами»[1136].

Как воспринимал Рерих ситуацию, в которой главный противник его возвращения в Индию – и одновременно его спаситель – сидел с ним за одним столом? Как интригу? Или мудрец был выше этого?

Зинаида Лихтман-Фосдик, сообщая о нежелании английской администрации продавать Рерихам дом в Индии и попытке возвращение аванса, не упоминает о важном нюансе. В 1929 году здание в Кулу покупалось отнюдь не самой четой Рерих, а американской организацией – Музеем Рериха в Нью-Йорке. Поэтому на стороне Николая Константиновича выступили американские власти, предупрежденные о противодействии колониального правительства. Они заявили, что Музей Рериха в Нью-Йорке и Гималайский исследовательский институт Урусвати, зарегистрированный в Наггаре в марте 1930 года, являются двумя национальными учреждениями США.

То, что сразу же было названо сотрудниками Музея Рериха в Нью-Йорке «первым признаком официального вмешательства правительства США от имени Рериховского музея», принесло результат. Сделка наконец была одобрена. Зато попасть в этот дом Николай Рерих телесно не мог: британское консульство в Нью-Йорке наотрез отказало в индийской визе и ему, и сыну.

Тогда оба отправляются в Лондон, но службы управления Британской Индии аналогичным образом отказывают им во въезде. Очевидно, доклады Бейли с коллегами были чрезвычайно подробными и негативными. Великобритания видеть Рерихов в Индии опять не хотела.

Не помогли даже жалобы на плохое самочувствие Елены Ивановны и апелляции к желанию семьи воссоединиться. В апреле 1930 года Музей Рериха в Нью-Йорке вновь обратился за поддержкой к американскому правительству, и оно просит посольство в Лондоне вмешаться в ситуацию. Мотивация: так как Музей Рериха был учреждением, «управляемым и финансируемым гражданами США», «находящимся под юрисдикцией образования штата Нью-Йорк», Рерихи же являются представителями музея. Такой довод оправдывал вмешательство в ситуацию Госдепа США.

Кроме того, Рерихи мобилизовали членов Парижской ассоциации друзей Музея Рериха в Нью-Йорке. Тем удалось выйти на бывшего президента Франции Раймона Пуанкаре. Потом оказалось, что у покровителя Рериха американского миллионера Чарльза Крейна дочь замужем за чешским послом в Лондоне Яном Масариком[1137] – сыном президента Чехословакии Томаша Масарика. Наконец, проживавшая в Англии и общавшаяся с королевской семьей сестра покойного Николая II великая княгиня Ксения Александровна (жена великого князя Александра Михайловича – главы русского ордена розенкрейцеров) обратилась к родичам с ходатайством.

Рерих продолжал заявлять, что правительство Британской Индии не только препятствует художественным проектам Музея Рериха, но и мешает воссоединению семьи, не обращая внимания на то, что самочувствие Елены Ивановны ухудшается.

Посольство Соединенных Штатов в Лондоне по распоряжению Государственного департамента трижды совершало полуофициальные действия (беседы и выражения своей позиции по этому вопросу) с целью оказать давление на Форин-офис. Архиепископ Кентерберийский в поддержку Рериха писал туда же. К 19 сентября 1930 года в европейской прессе уже бушевала буря. Супруга художника, оставшаяся в Индии, стала хорошим козырем.

Уже 5 октября 1930 года визы были обещаны, причем прямо на текущий месяц.

На следующий день Рерих сообщает друзьям о своем скором отъезде в Пондишери, французскую колонию в Индостане. В переписке он с благодарностью отозвался о предстоятеле Англиканской церкви: «Его Превосходительство архиепископ Кентерберийский и другие почтенные люди сообщили нам, что вопрос о визах рассматривается положительно. Чтобы не потерять две недели и как можно скорее оказаться рядом со своей страдающей супругой, я отправляюсь в Пондишери. Я надеюсь, что, как только я окажусь на месте, это дело будет урегулировано, поскольку я считаю, что мое присутствие в Британской Ост-Индии не может создать каких-либо осложнений»[1138].

Бюрократическая система колониальной Индии, даже вооруженная документами британской разведки, оказалась бессильной перед рериховским напором. Казалось бы, англичане имели множество причин не пускать Рериха в Индию, выслать из страны его жену и т. д. Однако они потерпели фиаско.

Одиннадцатого декабря 1930 года Николай и Юрий Рерихи прибыли в Кулу.

Глава 25. Куда уходят ламы?

В 1929 году все рериховские «ламы» действительно покинули их. Это случилось не из-за их горных путешествий и не из-за незавершенного транзита в 1926 году из Москвы в американскую неизвестность. По документам «ламы» из СССР так и не выезжали. Они растворились в огромном бюрократическом море, которое подхватило их и понесло в весьма опасные водовороты!

Но художник оставался в незримой власти своих провожатых. В это время он работал над картиной «Молодой лама в горах». Вещь скромная: 15,5 × 15,5 см, картон, темпера. Николай Константинович делал ее как памятный подарок старшему сыну. Композиция проста – лицо молодого буддистского монаха на фоне тибетского пейзажа. Это напоминание совсем недавно исчезло из квартиры Юрия Рериха, Ираиды Богдановой и Виктора Васильчика и теперь находится в неизвестной частной коллекции.

А что же действительно случилось с самими «ламами»?

В конце 1920-х «молодой лама» Андрей Владимирович Станишевский вроде бы облачился в цивильные одежды крупного востоковеда и филолога. И вот что о нем пишет в биографической статье его ученица ташкентский востоковед Тамара Абаева: «Летом 1928 г. стала очевидной необходимость пресечь деятельность английской разведки на Памирском участке, и в Хорог для усиления работы по охране государственной границы был отправлен один из старейших чекистов, участник Штурма Зимнего дворца в Октябрьские дни 1917 года – А. И. Степанов[1139]. Его заместителем был назначен Станишевский»[1140].

Волей судеб «молодой лама», теперь заместитель начальника Особого отдела ОГПУ на Памире, оказывается связан еще с одним нашим давним знакомым: «По просьбе Н. И. Вавилова А. В. Станишевский помог в сборе коллекций семенного материала из районов Северо-Западной Индии»[1141]. У тех мест, где, по представлениям Рериха, можно было отыскать следы Иисуса Христа и Матери Мира, теперь еще появилась и ценность с точки зрения ботаников.

Не менее интересное и другое сообщение: «Осенью 1931 г. А. В. Станишевский со своим большим другом А. И. Степановым возвращался с Памира в Ташкент. Вблизи озера Каракуль сделали дневку каравана, разбив на берегу горного ручья палатку. Под вечер показались всадники. Впереди ехал знакомый по прежним встречам, известный кинорежиссер В. А. Шнейдеров. Спешившись, он огляделся вокруг и спросил разрешения разбить свою палатку по соседству. Тут подъехал второй всадник, и Шнейдеров представил его: “Управделами Совнаркома СССР и глава экспедиции, изучающей Памир, Николай Петрович Горбунов”. За чаем в палатке возникла беседа, затянувшаяся до самого утра. Горбунов расспрашивал “памирцев” – А. И. Степанова и А. В. Станишевского о Памире, рассказывал сам много любопытного и особенно запомнившуюся А. В. Станишевскому историю личных встреч с крупнейшим русским художником Н. К. Рерихом. В дневниках В. А. Шнейдерова сохранилась запись об этой встрече под шутливым названием: “Ночь в Особом отделе”»[1142].

Оказывается, Горбунов – управделами Совнаркома, в 1931 году – член Госплана, который предположительно в 1926 году рекомендовал дом своей сестры в Улан-Баторе семье художника, и Рерих действительно были знакомы. И что самое интригующее: почему-то управделами обсуждает со Станишевским историю личных встреч с Рерихом. Наверное, потому что тот тоже особо интересуется этой темой?

Дальнейшая судьба Станишевского была крайне благополучной: он в 1937 году вступил в партию, сделал отличную карьеру как по линии разведки, так и по научной, воспитал множество учеников и скончался в 1993 году в возрасте восьмидесяти девяти лет.

Более удивительные события произошли со «старым ламой» Овше Норзуновым. Современная калмыцкая исследовательница Прасковья Алексеева пишет: «К 1929 г. в стране начались массовые репрессии по отношению к духовенству, представителям зажиточных слоев населения: нойонам, зайсангам, кулакам… За свое зайсангское происхождение О. M. Норзунов был сослан из Калмыкии в Нижневолжский край, в Саратовскую область. Ему в то время было 52 года»[1143]. Действительно, в 1929 году имело место массовое выселение зайсангов и их семей. На новом месте они оказались без средств к существованию, очень многие погибли. Однако о судьбе Норзунова достоверного было известно мало.

В документах из НАРК сообщается: «На основании постановления ОИКа[1144] № 73 от 16 октября 1929 г. выселить из пределов области нижеследующих крупных скотоводов и зайсангов Б.-Дербетовского улуса»[1145]. Под номером четыре там указан и «Норзу нов О. М.».

Сам же Норзунов называет конкретную дату выселения и место ссылки: «16/XI 1929 года по постановлению особой Комиссии при Калмоблисполкома выслан из пределов Калмобласти в Камышинский округ, Николаевский район село Упрямовка, как сын крупного скотовода…»[1146]

На сегодня последний документ, подписанный Норзуновым, относится к 2 мая 1930 года. Это «Автобиография», которая оканчивается ссылкой на авторитеты видных калмыцких коммунистов Чапчаева и Амур-санана, а также буддистского лидера Агвана Доржиева[1147].

Один из позднесоветских авторов Юлий Оглаев писал: «Для наглядности можно привести характеристику социальной “физиономии” выселяемого, данную улусной комиссией: Овше Мучкинович Норзунов – бывший зайсанг и землевладелец (до революции – 200 десятин земли), бывший царский чиновник по делам Тибета при министерстве иностранных дел. Являясь в настоящее время членом ревизионной комиссии Областного духовного совета и активным главой верующих калмыков, использует религиозный фанатизм темной массы во вред Советской власти. Известно также, что он все же был выслан в 1929 году в город Камышин Нижневолжского края, откуда сбежал. Далее сведений о нем не сохранилось»[1148].

После этого, по опубликованной версии его биографии, нам предлагается поверить, что Норзунов в 1930 году просто исчез[1149]. Добровольно ли согласился на выселение? Сбежал ли? Умер ли? Пропал ли без вести?

Далее, как мне удалось установить с помощью криминалистической экспертизы, с Норзуновым произошло то, что возможно только в приключенческих романах. Он возникает вновь, на этот раз очень далеко от Советской Калмыкии – в Западной Бенгалии. Конкретно – в Дарджилинге. Здесь, вернувшись к одной из хорошо обжитых своих личин, знакомых многим местным достопочтенным гражданам, он становится филологом, знатоком тибетского языка и санскрита, ученым ламой Лобсангом Доржи Мингиюром. Мужем другой женщины и даже отцом…

Но и для «старого ламы», и для «молодого», и для Рериха – для всех них в тот момент была важна судьба человека, с которым каждый из них так или иначе соприкоснулся. И этот общий знакомый находился на грани жизненной катастрофы.

В 1927 году мы оставили Якова Блюмкина резидентом ОГПУ в холодном Улан-Баторе, когда он, сделав все возможное и невозможное для каравана Рериха, погрузился в мрачное настроение. Виноват ли был далекий скучный угол, или Блюмкин переживал кризис, который можно назвать «этапным», но той зимой в столице Монголии он стал предаваться разнузданному пьянству и устраивать постоянные скандалы. Двадцать седьмого февраля 1927 года на заседании бюро местной партячейки выступающие открыто заклеймили поведение Блюмкина, вынеся решение отправить протокол собрания в Москву.

Дело дошло до того, что глава Разведупра РККА Ян Берзин был вынужден написать заявление: «Тов. Блюмкин <…> по приезде в Ургу затеял склоку против наших инструкторов и т. Кангелари[1150] (начштаба Монгольской народной армии), не останавливаясь ни перед чем, вплоть до дискредитации отдельных работников-партийцев перед монголами и даже терроризирования. <…> На собрании партактива ячейки выдвигал идею создания в Урге Народного университета имени Блюмкина. <…> Поведение Блюмкина весьма разлагающим образом действует на всех инструкторов и в дальнейшем может отразиться на боеспособности Монгольской армии. <…> Считаю, что в ближайшее время его нужно отозвать из Монгольской армии»[1151].

В кулуарах советской дипломатической миссии не менее резко высказывался о своем коллеге – начштаба МНР советский инструктор Валентин Кангелари. Пятнадцатого апреля 1927 года он писал ветерану партии Адольфу Иоффе: «У нас сейчас тишина и спокойствие, в значительной степени из-за того, что Блюмкин сейчас в Москве в командировке, все: и бюро ячеек, и замполпреда, и я – ждем его возвращения в панике – такой трепло, склочник и балда в работе, что сказать трудно»[1152].

Тысяча девятьсот двадцать седьмой год оказался для Блюмкина негативным со всех сторон. Помимо прочего, он поссорился со многими сотрудниками советских дипломатических учреждений и с монгольским руководством, когда по прямому приказу из Москвы похитил бывшего белогвардейца, служившего инструктором Монгольской армии, Ивана Нестерова и отослал его в СССР. Еще одним пятном этого периода стало загадочное убийство 30 сентября 1927 года героя Гражданской войны в Забайкалье Петра Щетинкина, который, как и Блюмкин, служил инструктором Государственной военной охраны Монголии. Щетинкин был и секретарем упомянутой выше партячейки, жаловавшейся на Блюмкина. Сумма неприятных событий привела к тому, что в конце 1927 года Блюмкин был отозван в Москву.

Возвращение в столицу оказалось для Блюмкина не только передышкой, но и работой по созданию нового шпионского проекта, связанного с учреждением резидентуры на Ближнем Востоке и борьбой против Англии и Франции. Самым удобным городом для начала такого рода действий являлся Стамбул. Далее точки возможных приложений сил располагались в Палестине, на Аравийском полуострове и в Индии.

Для того чтобы объезжать эти территории, не вызывая подозрений, Блюмкин, владевший фарси, придумал себе легенду о персидском еврее, торговце древними рукописями. Это открывало возможности для широкого круга знакомств. На проведение такой операции Блюмкин получает одобрение от главы ИНО ОГПУ Меера Трилиссера.

И все идет хорошо… Но 18 января 1928 года кумир Блюмкина, бывший вождь и стратег Октябрьской революции Лев Троцкий был насильно доставлен на Ярославский вокзал и под конвоем отправлен в ссылку в Алма-Ату. Теперь он красный раскольник и враг Сталина. Ровно год спустя, 18 января 1929 года, внесудебный орган – Особое совещание при коллегии ОГПУ предъявляет ему обвинение на основании статьи 58.10 УК в организации нелегальной антисоветской партии, провоцировании антисоветских выступлений, подготовке вооруженной борьбы против Советской власти. Его решают выслать из СССР в Турцию. И 12 февраля 1929 года он прибывает в Стамбул с женой, сыном, дочерью и несколькими сторонниками. После нескольких переездов Троцкий обосновался на вилле на Принцевых островах в Мраморном море. Была у него и квартира в Стамбуле.

Позже Блюмкин признавался: «…12 апреля, проходя по улице Пера, у туннеля я случайно встретился с сыном Троцкого Львом Седовым, которого знал раньше в СССР. Я поздоровался с ним и попросил у него информацию о событиях, приведших к высылке Троцкого, причем заявил, что я друг и он мне может верить»[1153]. У туннеля – это значит у станции фуникулера Бейоглу. Весьма оживленное место, где в случае опасности легко затеряться, впрыгнув в вагон.

Еще, со слов Блюмкина: «16 апреля у меня было первое и единственное свидание с Троцким. Оно произошло в его квартире на улице Исет-паша[1154] и продолжалось свыше четырех часов»[1155]. В письме, адресованном Трилиссеру, Блюмкин делает упор не на хронометраж, а на скрытность: «16 апреля, разумеется, с соблюдением строжайшей конспирации, чтобы не провалить себя, я имел продолжительное свидание с Троцким»[1156].

Неизвестно, была ли квартира на Хаджи-Иззет-Паша именно жилищем Троцкого: скорее всего, это была просто конспиративная явка, выбранная потому, что эта улица ведет прямо к пристани Кабаташ, удобной для отчаливания к Принцевым островам.

Правительство Турции весьма серьезно помогало Троцкому. Например, премьер-министр Турции Исмет Иненю разрешил ему использовать для переписки свой почтовый ящик на собственной вилле по соседству, на третьем из Принцевых островов. Корреспонденция приходила на имя французской троцкистки Жанны Молинье. Среди писем были и послания от тайного троцкиста, шифровальщика советского посольства в Осло Петра Куроедова[1157]. Этот человек находился в подчинении Спецотдела Бокия. Обнаружение такой переписки нанесло бы Бокию сокрушительный удар.

Жена Троцкого в своих поздних воспоминаниях сообщила о многом, что Блюмкин на следствии не сказал. Вот что она говорила: «Однажды Леон Седов прогуливался по Константинополю, когда кто-то сзади зацепил его тростью за шею, расхохотался и обнял его. Это был Яков Блюмкин, один из величайших солдат Красной армии и один из самых замечательных советских агентов контрразведки на Востоке. Он был террористом-социалистом-революционером, убил посла Германии в Москве графа Мирбаха в 1918 году, а позже вступил в партию большевиков. Он был предприимчивым и умным человеком, чем-то вроде поэта, и написал несколько исследований о великих французских стратегах. Его работа в качестве секретного агента помешала ему принять участие в политической борьбе в России, но он разделял взгляды оппозиции. Он дважды приходил к нам и сказал, что для обеспечения безопасности нам понадобится около двадцати надежных людей на острове. Он предупредил, что на нас планируются нападения, и предложил передать письма тем немногим друзьям, которые у нас еще оставались в Москве»[1158].

Блюмкин не отрицал, что рекомендовал Троцкому увеличить охрану, но его цифры разнятся с числами из воспоминаний вдовы. Блюмкин припоминал: «Неоднократно Седов высказывал мнение о покушении на Троцкого и однажды попросил у меня подробных указаний о том, чтобы организовать охрану. Я это сделал. Сказал, что для охраны нужно иметь не менее 8 человек»[1159]. Так он говорил это сыну Троцкого в городе или самому Троцкому на вилле? Скрывать второе было разумным. В показаниях, связанных с советами по организации охраны, Блюмкин неожиданно вспоминает и такое: «К этому времени Троцкий переехал (дело происходило в июле месяце) на Принцевы острова, на остров Принкипо»[1160].

Упоминание переезда сдвигает дату возможной второй встречи на три месяца спустя после первой. Ведь Блюмкин не смог бы давать советы по охране, будучи на конспиративной квартире в Стамбуле: он должен был осмотреть виллу на острове, которую предполагалось охранять. Двадцать телохранителей должны были иметь свои секторы обзора, что невозможно запланировать умозрительно. Поскольку Блюмкин, по словам Седовой, сам предупредил о том, что идет подготовка покушения на Троцкого, стоит предположить, что вторая встреча была полностью посвящена организации охраны.

Поражает легкомысленность Блюмкина, рискнувшего на такие контакты. Ведь он должен был точно знать, что обо всем происходящем в этом доме и рядом сообщается в сводках местных агентов ОГПУ в Москву. Однако ни о достоверной первой встрече, ни о гипотетической второй агентами ОГПУ в Москву доложено не было. Пять свиданий с сыном Троцкого Львом Седовым тоже остались вне внимания оперативников ОГПУ, действовавших в Стамбуле. Со времен первой революции 1905 года Троцкий слыл отличным конспиратором. И в изгнании он сохранил разнообразные каналы тайной связи с Москвой и Ленинградом, антисталинской оппозицией в ВКП(б). Он наладил контакты даже с теми, кто находился в заключении. Все это наводит на мысль о долгой подготовке встреч Блюмкина и Троцкого.

Отмечу, что эти встречи де-юре подразумевали рассекречивание легенды Блюмкина, ведь в Турции он находился на нелегальном положении, под чужим именем и с документами на другое лицо. Это было преступлением и само по себе.

В следующие полгода, прошедшие после достоверной встречи с Троцким 16 апреля, Блюмкин по оперативным надобностям съездил в Палестину, Александрию, Каир, Бейрут и Дамаск. Девятого августа он опять в Стамбуле, там он снова встречается с сыном Троцкого и получает от него «Директивное письмо» Троцкого. Оно написано химическими чернилами на полях книги Алданова «Современники».

Затем Блюмкин тайно садится на советский корабль и отплывает в СССР. Двенадцатого октября мы видим его в Москве, где, по сообщению сотрудницы ОГПУ Елизаветы Горской – другой его невесты, Блюмкин выглядел подавленным. Дальнейшее его поведение самоубийственно: в Москве он неожиданно признался во встречах с Троцким своей любовнице Горской и Карлу Радеку. Оба собеседника немедленно сообщили об этом органам ОГПУ. Вдобавок невеста доложила и о его планах бежать из СССР. Пятнадцатого октября Блюмкин был арестован, после короткого следствия стенограммы его допросов были направлены Сталину. Затем внесудебный орган – Коллегия ОГПУ, в которую входил и Глеб Бокий, приговаривает Блюмкина к расстрелу. Третьего ноября 1929 года это решение поддерживает ЦК ВКП(б). Точная дата ликвидации Блюмкина, произошедшей во внутренней тюрьме, до сих пор неизвестна. Однако это произошло до 7 ноября – очередной годовщины революции. Безудержный революционер и авантюрист не дожил даже до своего тридцатилетия.

Близость к Блюмкину и работа с ним теперь считаются компрометирующим фактом. Все, кто так или иначе был связан с расстрелянным, автоматически попадают под подозрение, которое может закончиться для них самым печальным образом.

Это распространяется и на тех, кто имел отношение к рериховской экспедиции.

Тридцатого марта 1930 года арестовывают доктора Рябинина – сразу же после его возвращения из-за границы[1161]. При аресте и обыске на следующий день у Рябинина находят тайник в спинке кровати, содержащий пластину золота, золотые монеты царской чеканки, награды царского времени. И – как неоспоримая причина для задержания – незарегистрированный револьвер с патронами[1162]. Зная все перипетии судьбы Рябинина, представляется, что отнюдь не эта находка была действительной причиной его ареста: врач находился в центре внимания спецслужб, так как был потенциальным источником сведений о загадочной экспедиции Рериха. Он провел пять лет в Соловецких лагерях, и затем, 27 сентября 1937 года, он был арестован повторно и на этот раз провел в лагере еще десять лет. В 1947 году он вышел и еще прожил до 1955 года в Муроме.

Нечто подобное произошло и с алтайским проводником. В 1928 году Вахрамей Семенович Атаманов – староста старообрядческой общины деревни Верхний Уймон, тот, кто перевел «ламу» Овше Норзунова через границу СССР и Монголии, лишается избирательных прав как перекупщик. В 1929 году старовера высылают в Нарым[1163]. Затем, в 1931 году, его дом был конфискован и передан местным коммунарам. Атаманов умер в Нарыме. Его близкие решили бежать из ссылки – они успешно прибыли обратно в Верхний Уймон. Как ни странно, их больше никто не тронул.

В 1928 году происходит и арест человека, который сыграл главную роль в знакомстве Барченко и Бокия, приведшем к началу оккультной экспедиции. Доброжелатель Александра Барченко сотрудник Спецотдела ОГПУ Константин Константинович Владимиров, как сообщает справка к архивно-следственному делу П-21 098 уже «с 09 1927 находился в ссылке в Барнауле за преступление, предусмотренное статьей 121 УК РСФСР»[1164]. Это разглашение, сообщение, передача или собирание в целях передачи должностным лицом сведений, не подлежащих оглашению; лишение свободы на срок до трех лет. То есть Владимирову припомнили и роман с женой английского подследственного, приведший к пропаже документов (о чем говорилось в двенадцатой главе). Через пять месяцев ссылки ему уже инкриминируется статья 193-24 – передача иностранным правительствам, неприятельским армиям и контрреволюционным организациям, а равно похищение или собирание с целью передачи сведений о вооруженных силах и об обороноспособности Союза ССР влекут за собой лишение свободы на срок не ниже пяти лет с конфискацией имущества или без таковой, а в тех случаях, когда шпионаж вызвал или мог вызвать особо тяжелые последствия для интересов Союза ССР, – высшую меру социальной защиты с конфискацией имущества. Его арест состоялся 30 мая 1928 года на основании постановления коллегии ОГПУ от 5 февраля 1928 года, за совершение преступления по статье 193-24, пункт 17 УК РСФСР Владимиров был осужден к расстрелу»[1165].

Однако судьба других участников этих событий не столь драматична. Их пути хоть и были опасными, однако к узилищам и эшафотам не привели. Борис Панкратов, представший перед нами в роли таинственного «Голубина», имел квартиру в центре Пекина. За то время, пока он находился в экспедиции с Рерихом, она стала убежищем для Фаины Бородиной (1892–1967), жены главного советского советника, которую разыскивала китайская полиция[1166]. Китайский генерал Чжан Цзолинь обещал ей отрубить голову. Женщина была благополучно переправлена в СССР, но угроза разоблачения Панкратова оставалась. В 1928 году Панкратов возвратился в Пекин, к своей официальной деятельности – переводчик с монгольского, тибетского и китайского консульского отдела советского посольства, где он и работает до 1929 года. Это, однако, не значило, что он стал обычным посольским клерком. В воспоминаниях его ученика Кроля собраны разного рода свидетельства конспиративной жизни Панкратова. «Вдруг в своих мемуарах, – пишет Кроль, – индийский дипломат Кришна Менон[1167] вспомнит о встрече с Борисом Ивановичем Панкратовым в буддийском монастыре, где тот пел монгольские песни»[1168]. В 1935 году он возвратится в СССР, станет видным ученым и скончается в 1979 году в возрасте восьмидесяти семи лет.

Другой герой тибетской эпопеи – полковник Николай Викторович Кордашевский – подумывал о судьбе католического монаха в Риме и Иерусалиме. Насколько он был посвящен в конспиративные тайны рериховского каравана? Быть может, не зря именно вместе с ним из Тяньцзина выступили на соединение с караваном знавшие столь много Панкратов и Норзунов? Оставим эти вопросы открытыми. Но вот что интересно – едва полковник расстается с экспедицией и устремляется в Европу, его мыслями завладевает личность не менее экстравагантная, чем Рерих. Речь идет о Фрэнсисе Байроне Викторе Хуне де Пророке (Byron Khun de Prorok, 1896–1954), называвшем себя еще и графом. Это был человек, которого с полным правом можно было бы назвать расхитителем гробниц. На протяжении десятилетий американский археолог, веривший, что северо-запад Африки – это часть неутонувшей Атлантиды, совершал набеги на древние некрополи туарегов. Имея польско-венгерское происхождение, он, как и Рерих, был склонен к преувеличениям и сенсациям. В пустынях Африки авантюрист искал копи царя Соломона и потерянную могилу Александра Македонского.

Английская разведка отследила и новый поворот в судьбе рериховского компаньона: «…некий полковник Н. Кордашевский из Иерусалима связался с графом, которому тогда было 32 года[1169], и он проживал в Каире на улице Шариа Антихана, относительно предполагаемой поездки, чтобы открыть для себя скрытый город в Аравии, очевидно Шеба[1170]. Согласно имеющейся информации из Палестины, этот Кордашевский утверждает, что участвовал в ряде авантюрных экспедиций, в том числе в экспедиции Рериха в Тибет в 1927/28 году. Сводная разведывательная информация Генерального штаба Индии за неделю, относящаяся к 29 мая 1928 года, показывает, что полковник Кордашевский действительно сопровождал экспедицию Рериха. Он привез письма от генерала Нокса о том, что его симпатии были пробританскими…»[1171] Дальнейшие обстоятельства привели полковника в Иерусалим, в православный скит у Мамврийского дуба: там, по преданию, Бог явился праотцу Аврааму. Здесь Кордашевского ожидала достаточно тривиальная судьба сторожа у туристического объекта. И здесь же в 1945 году он встретил смерть.

О судьбе же электрика экспедиции Портнягина я расскажу отдельно – она выяснится сильно позже и повлияет на настроение одного из наших героев.

Монахи явные и мнимые в своем явном и неявном обличии рассеялись по миру и стали частью рериховского мифа, его приснопамятными проводниками в Шамбалу, Агарту и Беловодье, к потаенным, конспиративным катакомбам, где до срока спрятан тот – настоящий, первородный Рерих, хранитель секретов красных махатм. Но путь его отнюдь не прервался – теперь ему было суждено пройти тропами Дальнего Востока.

Документы британской разведки о личности полковника Кордашевского. IOR_L_PS_12_135. Р. 44. Публикуется впервые

Глава 26. Злаки Халхин-Гола

Времена неопределенности порождают искушение заглянуть за занавес завтрашнего дня. Это могут быть самые разные способы: от прогнозов футурологов до откровений медиумов и пифий, которые собираются у тронов мировых вождей в переломные часы истории. Предвидение может спасти от опасностей, которые не всегда ясны. Но издавна известно, что пророчества пифий невнятны и полны туманных намеков, а толкователи их слов подчас имеют эгоистичные цели.

Уединенный дом в индийском Наггаре, где поселилась семья Рерихов после воссоединения, оказался местом, где можно было перевести дух после большого испытания. Здесь тоже заработала спиритическая станция по связи с Тибетом и Гималаями, доносящая голоса махатм. Но, разумеется, после всемирной известности, постигшей Рериха, гималайские духи уже не могут ограничиваться посланиями только ему или даже советскому правительству. Теперь их интересуют и вожди других народов.

Первым в качестве адресата из таких отцов нации на их горизонте возникает Бенито Муссолини. Восьмого ноября 1929 года в Нью-Йорке Зинаида Лихтман-Фосдик записала в дневнике: «Вечером был Рапикаволи, провел вечер, простился с нами (завтра едет в Италию, домой), премилый человек. Везет письмо Муссолини от Н. К. и книги»[1172]. Кармелло Рапикаволи – писатель, майор итальянской армии. Он получает от художника несколько книг, тибетскую танку и некое таинственное письмо.

Люди, имевшие доступ к фашистским организациям Италии и даже к самому Муссолини, встречались среди гостей дома в Наггаре. Французская контрразведка, следившая за контактами Рериха, когда он во французской колонии Пондишери ждал от англичан разрешения на проезд, документировала: «В Пондишери они имели связь с компаньоном по путешествию Лужиницким по прозвищу Лузена. Последний был обладателем итальянского паспорта и называл себя членом (организации) Fascie de Roma (римских фашистов)»[1173].

Французы ошиблись с написанием двойной фамилии, приняв ее часть за кличку: тут имеется в виду Константин Константинович Лозина-Лозинский (1894–1986). По профессии врач, в 1920 году он с армией белого генерала Миллера эвакуировался из Архангельска в Норвегию, затем в Италии окончил медицинский факультет Флорентийского университета, работал по всей Европе, в Канаде и Колумбии. От Рериха он получил предложение уехать в Индию, в Институт Урусвати, чтобы изучить метод традиционной тибетской медицины и практики йоги.

Предложение было принято: 11 декабря 1930 года Лозина-Лозинский и Юрий Рерих на лошадях, выданных на местной почтовой станции, сопровождают Николая Рериха, въезжавшего в поместье на белом коне.

Возможно, что миссия вестника к фашистской партии была Лозине-Лозинскому по плечу. Но мог ли он полноценно выступить перед дуче в качестве легата рериховства? Быть истинным рупором горнего братства махатм?

Более подходящий человек также бывал на вилле в Наггаре. С 18 по 20 июня 1933 года дом Рерихов посетил итальянский востоковед Джузеппе Туччи. Он прибыл в Индию с одной из своих экспедиций и, следуя в Западный Тибет, заехал в Кулу. Блестящий ученый, Туччи был увлеченным сторонником итальянского фашизма, допущенным в ближний круг Муссолини. Будучи крупным востоковедом, он тем не менее писал пропагандистские статьи с позиций фашистского государства, осуждая рационализм индустриальной Европы. Туччи проповедовал существование в гармонии с природой, которое, по его утверждению, можно было найти исключительно в Азии. С какой вестью он покинул дом «пифии», мы не знаем. Но уж точно не с пустыми руками: такой отличный шанс Рерихи бы не упустили.

Четырнадцатого октября 1934 года Елена Ивановна озвучивает очередную волю магических сущностей. На этот раз ее чревовещание звучит как газетная передовица: «Мы видим черную руку, протянутую к Югославии. И утверждение наместника их дает осложнения на Балканах. Имейте в виду, что и Германия окрепнет через падение Югославии, и Франция ослабеет. Нужно очень охранить границы России. Хищники-немцы ждут повода захватить южный край России. Хитлер доведет до крайнего предела свое варварство и погибнет от своих порождений. Нужно будет мне указать. Так вся карта переустраивается. Они ослабнут (сербы), но революционный дух явит справедливость закона Кармы. Мы зорко следим за развитием событий»[1174].

Третьего ноября того же года махатмы продолжили освещать внутриполитическую обстановку в Европе, отвечая на кардинальный вопрос времени:

«– Будет ли война?

– Да. Но Мы употребляем все усилия, чтобы предотвратить пожар, но когда усилия лучей не будут приняты, то карты действий будут открыты… Явление алчности в Англии, в Германии, в Италии и в Японии»[1175].

Письма, отправленные с итальянцами, не принесли желанного результата, и в 1935 году Елена Ивановна записывает: «28 ноября, четверг. Почтим память покойного проконсула Рима – Муссолини. Мы решили его конец. Нельзя нарушать законы человеческие. Немало уже ходит по земле конченых людей. Муссолини получил нашу помощь, но оказался неблагодарным»[1176]. Эта запись, содержащая мрачное пророчество о судьбе дуче, свидетельствует, что итальянский диктатор все-таки получил послание от махатм, но оказался неблагодарным. Сам Рерих также не отрицал контактов с диктатором и уверял в своих мемуарах «Листы дневника»: «Из Италии призрак советовал всецело передать наш Пакт об охране культурных сокровищ в руки Муссолини, который проведет и утвердит его»[1177].

Итальянская линия оказалась неудачной. В отличие от американской.

Американский проект по дешифровке «Венона» в 1943–1980 годах раскодировал часть советских посланий и даже установил некоторых агентов, действовавших в 1930–1940-х годах в Англии и США. В его отчетах приводится и имя Николая Вавилова. Комментарий к нему, правда, весьма нейтральный и связан исключительно с научной деятельностью. Такой мог бы появиться и в энциклопедическом словаре.

«Вавилов, Николай. Ведущий советский генетик. Арестован и умер в тюрьме за то, что не поддержал лысенковщину»[1178].

Однако, как мы помним, в действительности роль Вавилова выходила за рамки чисто научных исследований. Благодаря тому, что он обратил белого эмигранта Бородина в красного агронома, тот стал человеком, способным изменить движение мировой истории. Речь вот о чем: в середине 1920-х годов Бородин в рамках поручений Вавилова посещает центральные американские сельскохозяйственные штаты. В Айове он познакомился с агрономом и селекционером, крупным фермером Генри Уоллесом. У американца имелись две темы, которыми он был одержим, – гибридизация растений и животных, а также мистицизм.

Фермер и редактор еженедельника Wallaces’ Farmer, основанного еще его отцом (министром сельского хозяйства в кабинете президента Герберта Гувера), Уоллес был глубоко вовлечен в эксперименты по скрещиванию растений и разработке моделей прогнозирования урожайности сельскохозяйственных культур. Кроме того, Уоллес являлся президентом семейной фирмы Hibred, занимавшейся гибридизацией кукурузы. Доходы позволяли ему не бедствовать в течение активной пятнадцатилетней политической карьеры. Еще Уоллес создал и гуманитарный продовольственный банк с целью экспорта излишков фермерских хозяйств в голодающие страны: идея, которую его недоброжелатели называли «молоком для готтентотов».

Другим увлечением Уоллеса был мистицизм. В 1913 году он прочел главную работу Блаватской «Тайная доктрина» и труды таких мистиков, как Анни Безант и Рудольф Штайнер. Шестого июня 1925 года Уоллес вступил в Теософское общество. Находясь в состоянии оккультной ажитации, он чутко внимает любым веяниям, связанным с нездешним миром. И тут его новый знакомый Бородин рассказывает американцу о русском путешественнике, художнике и духовидце Николае Рерихе. Вице-президент Музея Рериха в Нью-Йорке Фрэнсис Грант так описывала свое знакомство с Уоллесом: «Однажды он спросил Боро[дина], где можно выяснить что-либо о Майтрейе, и тот посоветовал ему зайти в Музей Рериха»[1179]. Уоллес явился туда 3 апреля 1927 года – это было воскресенье, но Грант почему-то оказалась на работе и гостеприимно встретила миллионера.

Этот визит становится для Уоллеса воротами в мистицизм его мечты. Узрев рериховские панорамы Центральной Азии, он оказался под сильным влиянием его творчества. Уже 8 апреля Фрэнсис Грант отправляет Уоллесу письмо от имени сотрудников музея и поддерживает с ним переписку в дальнейшем. Образ загадочного гималайского отшельника и русского махамты приобретает гипнотическое влияние на американца.

Так Фрэнсис Грант становится «почтовым ящиком» для переписки Уоллеса и Рериха. Послания художника к очередному агроному, теперь американскому, были весьма красочны. Николай Константинович писал: «…все культурные силы мира должны сердечно объединиться в доверии, терпении, искренней теплоте и сотрудничестве. Перед моими глазами заснеженные Гималаи, колыбель человечества, земля Шамбалы, и я глубоко сожалею, что не могу шептать вам в этот момент какой-нибудь Зов Будущего! В трудах ваших неустанных не забывайте чай из валерианы и мускус. Эти дарящие жизнь средства настоящей йогической медициной имеют чудесный эффект, если их принимать регулярно»[1180].

Все это происходит в тот период, когда политические рейтинги Генри Уоллеса резко взлетают вверх. В 1932 году во время президентской кампании в своем еженедельнике, чрезвычайно популярном у фермеров штата Ай ова, он активно поддерживал Франклина Делано Рузвельта. Либеральные взгляды кандидата, несомненно, импонировали Уоллесу, который стал демократом, невзирая на то что вся его семья была республиканцами и не одобряла его выбор.

После победы Рузвельта Уоллес получает пост министра сельского хозяйства. Он же становится и автором нескольких политических лозунгов рузвельтовского «Нового курса», самый известный из которых – «век простого человека» – даже вошел в разговорный английский язык по обе стороны Атлантики.

Подъема Уоллеса к вершинам власти Рерих не мог пропустить. В конце февраля 1933 года Морис Лихтман посещает министра в Белом доме и передает ему поздравление от учителя по случаю вступления на пост. А еще – особый подарок: буддийский бронзовый дордже с анаграммой тайного имени Рериха – «Ак-Дордже». Когда, в свою очередь, нового министра навестил «дядя Боря», то он сразу заметил рериховский знак. И признался, что владеет аналогичным предметом. Это еще больше укрепило их отношения.

Уоллес был зачарован Рерихом. В состоянии экзальтации он пишет 12 марта 1934 года своему духовному наставнику послание-преклонение: «Дорогой Гуру, Мне часто вспоминается, как Вы держите ларец – самый драгоценный и священный ларец. Я много думал о Новой Стране, идущей вперед, чтобы встретить “семь звезд под знаком трех звезд”. И я думал о предзнаменовании “Ждите Камень!”. Мы ожидаем Камень и снова приветствуем Вас на этой славной земле обетованной, хоть она и покрыта туманом неведомых страхов. Кто заставит прозреть тех, которые бредут в темноте?.. Вы – ответ на этот вопрос, и мы приветствуем Вас. Вы выведете нас из депрессии. Прогоните наши страхи. Мы думаем о Людях Северной Шамбалы и о том, как нас озарят вспышки Молний, начало Нового Дня. Ибо к нам спешит Тот, кто наследовал Будде. Итак, я ожидаю, когда Вы укажете мне совершить то, ради чего я здесь. Да пребудет с Вами вечно Мир, Радость и Огонь. Как всегда, с почтением – Г., находящийся в вихре водоворота, названного Вашингтоном»[1181]. (Буква «Г.» обозначает условное имя Уоллеса «Галахад»: один из хранителей чаши Грааля).

Уоллес и Рерих встретились в Нью-Йорке в апреле 1934 года. Теперь гуру и ученик соприкоснулись в реальном пространстве. Но далее рериховский путь лежал еще выше – в кабинет президента США.

Одной из важных причин прочного положения Рериха в Индии было то, что британские власти считали его другом президента США Франклина Делано Рузвельта. Но информация англичан была не совсем точна – Рузвельт виделся с Николаем Константиновичем лишь единожды, хотя и состоял с ним в переписке. Вообще, с супругами Рерих общалась его жена – Элеонора Рузвельт. Получаемые ей письма состояли не только из цитат чревовещаний с пророчествами махатм. Встречались там некоторые загадочные намеки. Например, 15 ноября 1934 года: «…за всеми бедами Страны, за всеми врагами Страны стоят те, чьи имена назовет мой доверенный. Но их падение предрешено, грядущее десятилетие будет свидетелем этого великого падения»[1182]. «Пусть Старый дом [Белый дом] прекратит политику, отравленную страной за морем[1183], ибо их яд проник на почву соседних стран. Все Космические условия благоприятны для секретных переговоров Президента, которые не должны разглашаться прессой и теми, кто его окружает. Поэтому Пр. (езидент. – О. Ш.) должен действовать через тех, кто посвящен и искренне предан ему»[1184]. «Так же надо помнить, что Глава Белого дома представляет гораздо больший интерес для Страны за морем, нежели для своей собственной Отчизны»![1185] «Я смогу послать Вам специального вестника с Посланием»[1186].

Письмо от 4 февраля 1935 года гласит: «Говоря о Востоке, Мы имеем в виду также Россию»[1187]. «Так называемая России является равнобалансом Америки, и только при такой конструкции Мир во всем Мире станет решенной проблемой»[1188]. «Относительно некоторых деталей великого Плана Вы можете говорить с моей доверенной посланницей, так как ей будут переданы инструкции. Я прошу Вас, г-н Президент, доверять моей посланнице, ибо ее преданность основана на знании и проверена не во времена счастья, но в самые трудные моменты в течение многих лет»[1189]. «Я посылаю Вам древнее символическое Изображение Владыки Шамбалы, и я прошу Вас, г-н Президент, принять это дорогое и священное для меня Изображение и помнить, что Луч Великого Владыки будет сопровождать Вас во всех Ваших действиях на благо Вашей Страны и установления равновесия в Мире. Подобным же образом, вырезанная из дерева фигура покровителя Тибета Бодхисаттвы Чэнрези является символом синтеза Космического Разума, который воплощается в различных расах человечества. Моя посланница возвратится в Гималаи, следовательно, г-н Президент, Ваши вопросы и Ваши слова могут быть переданы мне в полной безопасности»[1190].

Как видим, оккультный телеграф имел вполне материальных «доверенных», «вестников» и «посланниц» – это были Фрэнсис Грант и чета Лихтманов. Несмотря на очень осторожное отношение Рузвельта к Рерихам, он, однако, решился на важные государственные решения, предложенные ему министром Уоллесом. Во время их воплощения и должны были проявиться лидерские качества Рериха и его умение находить общий язык с самыми разными и весьма опасными людьми. И причиной такого хода событий стало бедствие, охватившее Америку.

В 1930 году на территориях от великих равнин США до границы с Канады блуждало природное явление, названное «Пыльный котел». Невиданных размеров пыльные бури принялись опустошать хлебные поля Америки. Интенсивность этого гнева стихий была такова, что временами пыль покрывала автомобили по крышу!

Бедствие было вызвано экстенсивным ведением сельского хозяйства, нарушившим экологический баланс. Чтобы противостоять этой угрозе, Уоллес ввел контурную вспашку и глубоко укорененные травы. Но министру сельского хозяйства также стало ясно, что в ближайшее время понадобятся новые злаковые культуры.

Так возникла идея экспедиции в степи Центральной Азии на поиски растений с новыми качествами, способными противостоять суровым ветрам и ураганам. В ноябре 1933 года Бюро растениеводства министерства сельского хозяйства США принимает решение организовать экспедицию в Китай для поиска глубоко укореняющихся засухоустойчивых трав, процветающих в засушливых условиях. Уоллес настоял на том, чтобы Рузвельт назначил руководителем экспедиции Рериха. Следуя указаниям учителя, американец утверждал, что положение Николая Константиновича среди политических и военных лидеров, вовлеченных в китайский конфликт с разных сторон, уникально, что он сможет найти общий язык со всеми. Бюро растениеводства было недовольно назначением «любителя» и настаивало, чтобы в экспедицию были включены один или несколько авторитетных ботаников. Уоллес, получив одобрение Рериха, согласился на это условие. После слушаний в конгрессе в начале марта 1934 года был утвержден бюджет научной миссии. К экспедиции были прикомандированы авторитетные ученые: главный патологоморфолог департамента ботаники Калифорнийского университета Говард Макмиллан (1890–1974) и его ассистент Джеймс Стефенс, ботаник министерства сельского хозяйства США.

Пока решались вопросы с новой экспедицией, Рерих увлекся идеей продвижения своего гуманитарного проекта. Еще в 1929 году он создал документ «Пакт мира», разработал его эмблему и даже знамя. Названное «Знаменем Мира», оно изображает три малиновых круга внутри большей окружности.

Фрэнсис Грант попросила Уоллеса помочь ей обнародовать программу учителя по защите культурных ценностей и содействию миру во всем мире. Уоллес и здесь выступил в поддержку рериховской идеи. Практическая ее сторона состояла в том, чтобы знамя во время боевых действий вывешивалось на музеях, исторических сооружениях, госпиталях с целью их маркировки и защиты.

Однако некоторое сопротивление рериховский покровитель встретил в лице государственного секретаря США Корделла Халла. Тот утверждал, что цели, очерченные Рерихом, уже достигнуты Второй Гаагской конвенцией (1907) и Пактом Бриана – Келлога (1928). Идея действительно была не нова: впервые с подобным предложением о защите культурных и прочих ценностей выступил еще Николай II.

Но Рерих считал, что новые военные катаклизмы могут оказаться гораздо разрушительнее, чем Первая мировая война. Уоллес организовал обсуждение этого плана Лигой Наций. Его усилия привели к тому, что в апреле 1935 года Пакт Рериха был подписан в Белом доме представителями двадцати двух стран. Под этим документом поставил свою подпись и Рузвельт.

Как часто это бывает, благая идея имела и еще один важный компонент – Николай Константинович рассчитывал на Нобелевскую премию. Еще 1 ноября 1923 года Рерих писал сотрудникам своего музея: «Уже давно было указано, что Людвиг Нобель полезен для Нобелевской премии. Конечно, так и оказалось. Ludvick Nobel живет 10 ruede Dame (Clichy) Paris. Он лучший канал для передачи в Комитет. Комитет в Stockholm’s и Брюсселе. Он очень ценит меня как художника. Но в этом случае не называйте меня художником (премии по искусству нет). Называйте world-famous-деятель по пропаганде мира. Через красоту, поэзию идет создание культуры. В 21 страну прошла моя пропаганда. Основание объединяющих учреждений. Пишите от групп интеллигенции. Каждый год подписывайте иными именами. Спрашивайте его в письмах, какие дополнительные сведения ему нужны»[1191].

Уоллес тем временем активно помогал Музею Рериха в Нью-Йорке, участвовал во всевозможных конференциях и форумах защитников мира, организуемых в США Рерихом и его соратниками. Также он ходатайствовал в Нобелевский комитет о награждении Рериха премией мира.

В начале мая 1934 года Рерих со старшим сыном отплыли из Сиэтла в Йокогаму. Прибыв в Токио, через бюро культурных работ министерства иностранных дел Японии он попросил японское правительство выступить в качестве посредника для его экспедиции. Посредник был необходим для контактов с правительством Маньчжоу-Го. Это зависимое от Японии государство было образовано в марте 1932 года, когда Квантунская армия объявила о создании суверенной страны и восстановила на троне китайского императора Пу-и, свергнутого во время китайской революции 1911 года. Архитектором нового государства, созданного Японией на обломках северных китайских земель и бывшей русской территории Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД), стал давний знакомый Рериха Ёсуке Мацуока. Этот крупный администратор (будущий министр иностранных дел) планировал и создание других марионеточных государств, причем как раз на территории, которую и хотел посетить Рерих.

Николай Константинович предоставил японскому ведомству письмо от Генри Уоллеса с предложением возглавить экспедицию. На основании этого документа было выдано уже аккредитационное письмо японского МИДа к властям Маньчжоу-Го.

Затем 23 мая Рерих посещает военное министерство Японии, где встречается с его главой Хаяси Сендзюро. Публикация об этом визите вышла на следующий день в токийской газете «Асахи синбун» с фотографией участников. Судя по тексту, министр объяснил гостю, что Япония в этом краю воплощает цивилизационную миссию и способствует умиротворению местного населения – что сам Рерих и сможет пронаблюдать в течение пяти или шести экспедиционных месяцев. Визит Николая Константиновича к японскому министру вряд ли бы понравился в Белом доме, но для успеха экспедиции он был необходим. Без одобрения фактических властителей этих азиатских земель американский научный караван не сдвинулся бы с места.

Приезд Рериха в Харбин, где проживала большая колония русских эмигрантов, прошел весьма эффектно. Пока экспедиция готовилась к отправлению в район Хайлара, Рерих, встретившись со своим старшим братом Владимиром, проживавшим в Харбине, получил приглашение выступить на своем торжественном чествовании в рамках Дней русской культуры. Перед этим событием в беседе с харбинским корреспондентом газеты «Рупор» Рерих делает громкое заявление: «Большевизм – темная разрушительная сила»[1192]. Казалось бы, вернулись те самые дни 1919 года, когда Рерих вносил деньги в фонд Армии Юденича и публично называл себя сторонником Колчака, когда говорил жесткие и более чем критические слова по отношению к «епископу» и многим лицам из его окружения.

Этой же линии Рерих придерживается и во время своего чествования на сцене харбинского здания Христианского союза молодых людей. Главным событием этого вечера должно было стать его выступление, озаглавленное как «Несение света». В сущности, это был доклад, посвященный не только путешествию в Азию, но и тем гуманитарным целям, которые Рерих теперь начертал на своем «Знамени Мира». Вот что он говорил: «Путешествуя по Азии, мы не раз видели развалины прекрасных и величественных зданий. Мысленно мы радовались, что время слепого разрушения прошло. Но жизнь показывает обратное, и человечество обязано создать нечто вроде Красного Креста для охраны культурных ценностей»[1193].

Жанр выступления – по сути, презентация проекта «Знамя Мира» русской аудитории. Если судить по газетным публикациям, монолог Рериха был отрепетирован и рассчитан на внешний эффект, созданный с помощью выверенных фраз. Возможно, такая пламенность была данью времени, что отражается и в финале речи художника. «Продолжайте смело идти вперед, – говорил Н. К. Рерих, – зажигайте множество культурных огней на пути своего движения. Помните, что всякое такое начинание, всякое культурное содружество людей – шаг вперед на пути несения Света»[1194].

Выступление гостя сопровождалось речами местных авторитетных лиц. Также на собрании выступил представитель газеты «Харбинское время» Михаил Талызин-Суганов, который заявил: «Россия не только пылала территориальными вожделениями, но совершала некое подвижничество, неся свет своей культуры в неведанные дотоле страны и узнавая там все новое, что можно было использовать в тех же культурных целях. Занимая войсками Сибирь, угрожая Монголии, ринувшись в Среднюю Азию, пройдя чуть ли не к воротам Индии, Россия бросала туда полчища исследователей. Колонизируя и культивируя местности, Россия посылала в Азию больше икон, книг, плугов и денег, чем мечей и штыков. Именно в этой культурной миссии России все оправдание, весь блеск ее территориальных замыслов. В этом пытливом стремлении все увидеть и все узнать и в то же время раздарить свои знания другим сказывается истинная сущность души русского человека. Прекрасно отразил эту характерную русскую черту Н. К. Рерих в своих картинах “Звездочет” и ”Ладья варягов”»[1195].

Участие Талызина-Суганова в этом мероприятии – это особый знак поддержки Рериха Японией, поскольку журналист являлся штатным автором «Харбинского времени». Это была непростая газета, она выпускалась на русском языке с целью разъяснения эмигрантам политики Японии в отношении маньчжурских событий и жизни нового государства Маньчжоу-Го. Хотя все сотрудники газеты были русскими, но главный редактор издания был японцем, причем напрямую подчиненным генеральному консулу Японии в Харбине. Все, что говорили авторы «Харбинского времени», соответствовало магистральной линии политики Страны восходящего солнца.

В течение двух месяцев в Харбин прибыла остальная часть экспедиции министерства сельского хозяйства США. В составе группы были как американские ученые, так и китайские – волонтеры-ботаники. Последние были посланы правительством Гоминдана из Нанкина.

Первого августа 1934 года рериховская экспедиция на поезде выезжает на север, в Хайлар. Она посещает Баргу и Хинганские горы, однако тут их ждет задержка из-за разлива рек. Лишь в сентябре 1934 года научный караван в сопровождении восьми русских охранников отправляется в район Хингана, к Хандагаю и Цагануру. Здесь собираются семена, проводится сбор гербариев, делаются описания.

Однако американские ученые Макмиллан и Стефенс предлагают свои маршруты для исследования степи в окрестностях Хайлара. Это в итоге выливается в весьма резкий конфликт, который приводит к тому, что американцы остаются в Хайларе и работают самостоятельно. Более того, далее они общаются с Николаем Константиновичем исключительно по переписке и за всю экспедицию ни разу с ним не встретились.

Причина такого поведения заключалась в раздражении Макмиллана. Он обнаружил, что в Харбине и Хайларе руководитель ботанической экспедиции разъезжал с нанятым военным эскортом из казаков и распространял о себе листовки с необычным содержанием. В них сообщалось – на монгольском, – что Рерих не только «один из величайших лидеров мировой культуры», но и «один из величайших лидеров истории», человек, обладающий «чудесными качествами, чтобы быть лидером международного движения», и который «воплотил все свои мечты в действие»[1196].

В монгольской листовке есть такое откровение: «Недавно великий Учитель Рерих, наделенный доверием правительства Северной Америки, приехал к нам в Монголию, чтобы изучать растительный мир в пустыне Гоби»[1197]. Или: «Приведем слова о великом Учителе Рерихе сотрудников большого государственного музея этнографии, расположенного в столице Срединного государства Пекине: “Мы преклоняемся перед его (Рериха) знанием западных и восточных наук. Слава его высока, как небо и горы, как звезды Большой Медведицы”»[1198].

Разумеется, со временем об этих листовках было доложено американскому начальству.

Районы же, которые исследует группа Рериха, – это места будущих дислокаций войск Квантунской армии перед нападением на Монгольскую Народную Республику у реки Халхин-Гол. Места, где Красная армия уже совсем скоро будет сражаться с японцами.

Как только Рерих возвращается в Харбин, происходит экстраординарное событие. Семнадцатого ноября газета «Харбинское время» печатает статью «Тайна академика Н. К. Рериха». Самым неожиданным фрагментом этой публикации являются письма Рериха, отправлявшиеся им с борта японского судна «Катори Мару» почти десять лет назад.

«Катори Мару, 12 января 1925 года. Родные мои, приближаемся к Цей лону. Опустим это письмо на борту – пусть оно на том же корабле плывет к Вам. В последнем письме П. А. [Чистяков] жалуется на материальное положение. Пока мы не признаем, что материальные испытания на благо, до тех пор нам трудно идти вперед. А между тем сейчас в мире происходит такая перемена, что и мы не должны отставать в понимании. Не могу доверить бумаге многое происходящее, но одно можно сказать, что мы на границе совершенно новых достижений…»[1199]

Возникает вопрос, как сначала это письмо, а потом и другие послания того же ряда оказались на страницах харбинской прессы? Ответ прост – письма сюда, а также в другие эмигрантские газеты, попали из МИДа Японии, то есть от японской контрразведки.

В публикациях «Харбинского времени», а затем во многих других харбинских изданиях Рерих предстает таинственной фигурой с подозрительной миссией. Ему предъявляются обвинения, что он легат розенкрейцеров, а в Харбин прибыл с тайной целью создания независимого сибирского государства, якобы связанного с американскими интересами.

С какой целью был сделан «слив» похищенной корреспонденции? Японскую администрацию раздражало то, что Рерих приехал в Маньчжурию как глава научной экспедиции, а между тем он постоянно проводил политические встречи и делал политические заявления. Поэтому японская сторона напоминала Николаю Константиновичу, что она будет внимательно следить за ним и эмоционально реагировать на любые его действия. Предупреждение было получено и напрямую от директора по информационной связи с общественностью правительства Маньчжоу-Го Кавасаки: «Для собственного блага профессора Рериха ему придется прекратить публичную деятельность, поскольку неизвестно, что из этого может выйти»[1200].

Однако, как мы помним, у Рериха и японских властей были взаимные тайны.

А Николай Константинович чужих секретов не разглашал. Он не делал антияпонских заявлений, не устраивал истерик, хранил тайну доктора Рябинина и уже покойного императора Ёшихито, даже взял в состав исследовательской группы двух японских переводчиков – Хошину и Китагаву[1201].

Кроме того, Рерих опубликовал статью «Строение», в которой положительно отозвался о японской оккупации Северного Китая. Он писал: «Друзья, вы можете представить мою сердечную радость, когда в новой столице Маньчжоу-Ди-Го нам пришлось воочию убедиться в реальности обширного строительства»[1202]. «Радуюсь о строительстве новой Империи Маньчжоу-Ди-Го»[1203]. В статье автором вспоминается и «славный самурай». Общий тон произведения создает впечатление, что оккупация японскими властями – это благо для народа Китая… И все это пишет человек, претендующий на присуждение Нобелевской премии мира.

Эмигрантский Российский общевоинский союз (РОВС) был белогвардейской организацией, которая находилась в боевом противостоянии с Советской властью. РОВС был создан сразу после исхода Белой армии одним из вождей Белого движения бароном Врангелем. Штаб организации находился в Париже, но боевые отряды на территории КВЖД и Маньчжурии. Члены РОВСа забрасывались через Амур на советский Дальний Восток (правда, успешно перейти границу удавалось немногим). ОГПУ боролось с ними, используя самые разные средства – вплоть до похищения и ликвидации ее вождей, как это произошло в 1930 году в Париже с генералом Александром Кутеповым.

Французская разведка сообщала о действиях Рериха в разведданных за 1934 год: «Николай Константинович Рерих, русский художник, имеющий очень важные связи с Америкой (у него есть американское подданство) прибыл на Дальний Восток. Он создал Объединенный фронт всех русских национальных партий (отрядов)[1204] под управлением генерала Вержбицкого»[1205]. Так, сильно преувеличивая, французы расценили события, в которых Рерих принял участие в Харбине.

На самом деле случилось следующее: 7 ноября 1934 года, когда в СССР вспоминали Октябрьскую революцию, русская эмиграция отмечала «День непримиримости». Он сопровождался молебнами и мемориальными траурными заседаниями, на которых по-прежнему речь шла об освобождении России от большевизма. На заседании в Русском клубе Рерих внезапно оказался личностью, объединяющей разномастные и поредевшие политические силы эмиграции. В зал пришли представители РОВСа, Трудовой крестьянской партии, Союза младороссов. Свое согласие с резолюцией заседания выразили более мелкие эмигрантские группы: Военно-монархический союз, легитимисты и Союз нового поколения.

Для того чтобы опубликовать свои идеи, РОВС перекупил целый номер харбинской газеты «Русское слово». Рерих внес в кассу организации тысячу долларов, поэтому он и был избран почетным членом редакции. По рекомендации Николая Константиновича у издания появляется три новых корреспондента – один из них Владимир Шибаев.

И вот 8 ноября газета «Русское слово» выходит с передовицей: «День Непримиримости объединил всю эмиграцию». В ней публикуется полный текст речи высокого покровителя РОВСа академика Рериха. Его выступление начиналось словами: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!» Речь художника-мистика посвящалась религиозным основам сотрудничества и содержала призыв к борьбе «под знаменем Духа Святого» с богоборческими силами.

Рерих вещал: «Не однажды человечество, обуянное тьмою, выступало на богоборчество… Не однажды народы обрекали себя на одичание и утеснение. Гидра безбожия пыталась поднимать свою ядовитую голову, но каждый раз подтверждалась истина, что Свет побеждает тьму. После темноты еще ярче Свет. В сиянии солнца солнц невозможно спать, и встает человек в бодрствовании к новому труду, к созиданию. И теперь расточатся все враги Бога. Народы поймут светлую ответственность созидания. Созидание требует сотрудничества. Сотрудничество требует доверия… Не будет повторением твердить о единении. Даже пчелы и муравьи малые знают эту основу… Оружие Света, заповеданное Апостолом, куется в сотрудничестве. Идущие за Бога не могут рассеяться. Воинство светлое может проверять доспехи свои, но движение добра и строительства замирать не может. Не всегда заметны обычному глазу сроки и внутренние движения… В час сужденный, в час близкий зазвучат бранные трубы в светлом приказе: “Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!”»[1206].

«Врази его» – это, без сомнения, СССР и ВКП(б).

Каким образом рериховские воинственные заявления (искренние или не очень) совмещаются с желанием Рериха получить Нобелевскую премию мира и с декларацией «Пакта мира»? А как же священная земля, та самая земля, которую он совсем недавно вез на могилу Ленина? Как же его посещение квартир вождей в Кремле? Как же письма московским коммунистам? Теперь они что – «врази его»?

И при этом, если мы заглянем на пару лет вперед, в 1936 году Рерих все так же намерен возвратиться в Москву с семьей!

Судя по дальнейшим событиям, после публикации этой антисоветской речи Рериха, а также, возможно, после разговоров в кулуарах японские официальные лица решили раскаяться в том, что они воровали чужие письма и публиковали их без ведома автора. И это не метафора: японцы опубликуют текст, который нельзя расценивать иначе, как извинение. Идея такого покаянного письма, возможно, исходила от давнего знакомого Рериха, Ёсуке Мацуоки, в этот момент – «архитектора» Маньчжоу-Го и президента Южно-Маньчжурской железной дороги (по сути, неофициального диктатора марионеточного государства). В любом случае очевидно, что кто-то потянул за ниточки, причем текст свидетельствует – после того, как Рерих воззвал о помощи.

Четырнадцатого марта 1935 года газета «Наша заря» (Тяньцзин) публикует заметку: «Токио об академике Рерихе. Важный документ японского министерства иностранных дел. Вчера “Нашей зарей” были получены фотографические копии двух важных документов, выпущенных токийским министерством иностранных дел и японским посольством в Пекине, касающихся недавней клеветнической кампании, поднятой против маститого русского академика проф. Рериха на страницах некоторых харбинских газет и одной местной. Фотографические копии документов на английском языке на соответствующих бланках хранятся в нашей редакции. Содержание данных документов настолько красноречиво говорит за себя, что делает совершенно излишними какие-либо к ним комментарии.

Первый документ является препроводительным письмом японского посольства в Пекин. Содержание его следующее: японское посольство, посылая свои лучшие пожелания д-ру Николаю Рериху прилагает при сем письмо, полученное посольством из министерства иностранных дел для передачи д-ру Рериху. Пекин, 8 марта 1935 г.

Второе письмо на официальном бланке токийского министерства иностранных дел, адресованное д-ру Николаю Рериху, через японское посольство в Пекине и датированное 14 февраля 1935 г., гласит: “Дорогой д-р Рерих. После замедления, которое неизбежно было вызвано производством расследования, я сообщаю Вам о получении Вашего письма от 14 декабря минувшего года относительно неприятных для Вас сообщений, появившихся в некоторых издаваемых в Харбине газетах. Когда я по поводу данного дела обратился к подлежащим властям и Маньчжоу-Го, мы получили доклады о нем от нашего генерального консула в Харбине г. Моришима и нашего посла в Синьцзяне ген. Манами, которые, очевидно, произвели расспросы по получении Ваших писем.

Они уведомили нас, что инциденты произошли по причине полного невежества (Sheer Ignorance) и непонимания Вашей благородной миссии (Noble Mission) и работы со стороны тех людей, о которых Вы упомянули в письме и сталкивающихся между собой групп белых русских в Харбине. Г. Моришима далее уведомляет нас, что им приняты меры, чтобы разъяснить это незнание и непонимание со стороны этих дурно осведомленных людей. Сообщение же посла ген. Манами указывает, что им даны инструкции Маньчжурскому телеграфному агентству в Синьцзяне распространить статью, объясняющую действительный характер Вашей заслуженной работы во имя прогресса мировой культуры и цивилизации и Ваше доброе сотрудничество на культурной ниве. Данная статья была напечатана почти во всех газетах Маньчжоу-Го, включая в том числе и харбинские. Имея под рукой все эти данные, я счастлив быть в состоянии заверить Вас, что инциденты такого рода не повторятся, и я искренне надеюсь, что Вы более не будете иметь неприятности от таких дел. Надеюсь, что будущая Ваша поездка окажется более приятной и полезной. Остаюсь искренне Вам преданный (Подпись)”»[1207].

С публикацией этого письма художник получает карт-бланш. Заметка в провинциальной газете приобретала характер охранной грамоты экспедиции. «Кто вы, академик Рерих?» – могли бы спросить теперь русские читатели «Нашей зари». И ответ на этот вопрос знали только пирамиды в Гизе.

В марте 1935 года рериховская экспедиция, которая официально руководствовалась все теми же американскими задачами, пошла на второй заход. На этот раз она отправилась из Пекина на Калган (Чжанцзякоу). Откуда научный караван выезжает на плато Ордос и в Чахар.

Изыскания длятся до сентября 1935 года. Состав сопровождающей Рериха группы существенно обновляется. Именно этот период является крайне важным для понимания «военных интересов» Николая и Юрия Рерихов в этой части Азии. Географически это был один из тех потенциально опасных регионов, откуда ожидалось японское вторжение в Монгольскую Народную Республику, союзника СССР.

Благодаря давлению Рериха американские ботаники Макмиллан и Стефенс, раздражавшие художника, были уволены Уоллесом и отозваны в США. Теперь экспедиция обходилась без их докучливых советов. Тем более что, помимо ботанической задачи, Николай Константинович намеревался найти чудодейственное лекарство от рака. Этому вопросу еще в январе 1935 года в пекинском Ротари-клубе посвятил свое выступление Юрий Рерих. По его словам, в районах исследования произрастали целебные растения, которые в Монголии и Тибете древняя традиционная фармакопея использовала для лечения рака на ранней стадии. И именно поиск таких трав Юрий считал для себя важной задачей[1208]. Цели экспедиции модифицировались на глазах.

За Николаем Рерихом и его группой продолжают пристально наблюдать сотрудники британской разведки. Двадцать шестого июня 1935 года Фредерику Вильямсону, новому политическому офицеру все в том же Сиккиме, уходит следующее сообщение из летней штаб-квартиры британской администрации в Симле: «В продолжение письма Правительству Индии в Международный и политический департамент № D. 2356-X/35 от 4 июня 1935 года мне поручено заявить, что другой русский по имени А. Я. Моисеев (настоящее имя Шорохов, который является агентом Реввоенсовета) сопровождает профессора Николая Рериха, который уже уехал во Внутреннюю Монголию. Также определенно указано, что профессор Рерих посетил советское посольство в Пекине перед тем, как отправиться в свою поездку»[1209].

Скупое английское сообщение разворачивает целый веер ошеломительных обстоятельств. Моисеев (Шорохов) – это Афанасий Михайлович Шорохов (1907–1991), он же Пролетарский, он же Владимир Михайлович Петров, он же Свен Эллисон. Откуда-то англичанам в 1935 году была известна его настоящая фамилия. Возможно, Шорохов попал в их поле зрения, когда служил шифровальщиком на одном из судов Балтфлота? Поэтому англичане и называют его агентом Реввоенсовета, особой коллегии, существовавшей в Красной армии с 2 сентября 1918 года по 20 июля 1934 года. Судя по тексту, они считают, что он представляет Разведупр Красной армии.

В документах Рериха экспедиционная профессия «Моисеева» определяется как «ботаник, составитель гербария»[1210]. В его анкете наблюдается удивительная небрежность в датах, которая выдает нетвердость легенды. Ботаник записывает, что он родился в 1911 году, однако тут же в графе указывает возраст «25 лет»[1211], притом что дата заполнения им анкеты – 24 ноября 1934 года.

В реальности по профессии Шорохов шифровальщик и, видимо, радист. Более того, с 1933 года он сотрудник Центрального аппарата ОГПУ, конкретно – Спецотдела Глеба Бокия. Зная о секретной миссии «Моисеева», совсем иначе читаешь запись о нем, сделанную шофером экспедиции Рериха харбинцем Николаем Грамматчиковым: «Моисеев А. Я. Один из моих лучших друзей, попал в экспедицию по моей и моего отца рекомендации. Образование высшее. В совершенстве владел английским языком и стенографией. Охотник, великолепный стрелок, человек высоких моральных устоев, очень хладнокровный, храбрый, физически великолепно тренированный»[1212]. И в который раз создается впечатление, что ОГПУ предпочитало не докладывать «одержимому профессору» обо всех своих сотрудниках, отправляющихся с его караваном, вместо этого внедряя их в персонал с по мощью достаточно сложных оперативных действий, манипуляций и лукавых рекомендаций.

Остановимся немного на дальнейшей судьбе Моисеева-Шорохова. Известно, что в 1938 и 1939 годах он также работал в Китае начальником шифровального подразделения, обслуживавшего Красную армию. И был награжден орденом Красной Звезды, возможно, даже и за участие в экспедиции. Историк английской разведки Гордон Брук-Шеферд пишет, что в 1938 году Шорохов вернулся в Москву из китайской провинции Синьцзян[1213]. В Центральном аппарате Шорохов познакомился с коллегой по шифровальному отделу Евдокией Карцевой, которая стала его женой. После репрессий 1937 года, сокративших число профессиональных сотрудников, Шорохов пользовался личным покровительством Лаврентия Берии. Затем последовали две командировки – одна в Швецию в 1942 году, другая в Австралию в 1951 году, где в 1954 году руководитель советской резидентуры Шорохов и его жена под фамилией Петровы стали перебежчиками и источником информации для австралийских и английских спецслужб. Брук-Шеферд указывает и на высокий уровень информированности советского предателя: «Петров за годы работы в Москве узнал сведения и более широкого плана. Он утверждал, например, что советская разведка заранее предупреждала о решимости маршала Тито порвать с Советским Союзом, но к ней не прислушались. Он утверждал также, что видел в архиве дело об убийстве Троцкого, и рассказал о его тщательной подготовке»[1214]. Петров-Шорохов сообщил британской контрразведке и детали действий советской разведывательной группы «Кембрижская пятерка». Его данные вывели на неизвестных в тот момент других членов этой организации, в частности на легендарного Кима Филби.

На то, что «Моисеев» 1934 года и «Петров» 1954 года – один и тот же человек, указывает специфический шрам на губе, а также другие детали, более подробно рассмотренные в криминалистической экспертизе, приложенной к данной главе. Наличие московского шифровальщика говорит о статусе экспедиции Рериха.

Предательство Шорохова никак не могло навредить Николаю Рериху, умершему в 1947 году. А вот для Юрия Рериха оно могло стать источником некоторых проблем и дополнительных подозрений со стороны вождей СССР. Но в 1935 году наличие шифровальщика указывает на оперативную отправку информации и особую задачу группы.

На это же намекает и особый дневник Юрия Рериха, где он фиксирует трафик Квантунской армии и оборонительные сооружения, встречаемые по пути. Вот небольшой отрывок из этого документа: «31 марта. Дорожная застава Хоруг-Суму. Выехали на Калганский тракт двумя милями западнее Улан-Нурской заставы. Возле Улан-Нура встретили два японских автомобиля, ехавшие из Долон-Нура.

2 апреля. Значительные перемены у местных монголов. Рост милитаризма.

9 апреля. [Князь] Ван ожидал приезда губернатора Калгана, генерала Сунь-чи-ина, который, по слухам, находится в пути, с 800-ми солдатами.

12 апреля. 11-го через Хатан-Суму проехало два японских грузовика по направлению в ставку.

13 апреля. Вечером пришло известие, что калганский генерал-губернатор вернулся в Калган, простояв в ставке неполный день. Всего с ним шло 11 машин, из них 6 грузовых с солдатами конвоя»[1215].

В целом же укажу на другое совпадение – в 1934–1935 годах экспедиция Рериха скрупулезно исследовала будущие «поля Халхин-Гола». Возможно, это и помогло Георгию Жукову и частям Красной армии и армии МНР нанести японским агрессорам весомый удар? Тут нет особых прозрений – ведь кусок территории Монгольской Народной Республики на востоке вдается клином в территорию нынешнего Китая. Но в 1934 году клин разделял лежавшую севернее территорию Маньчжоу-Го и лежавшую южнее территорию другого марионеточного государства, созданного японцами, – Мэнцзян. Именно в район Хайлара, севернее выступа, экспедиция Рериха выезжала в первый раз в 1934 году для исследований, а второй – в 1935 году на плато Ордос (Мэнцзян), это южнее. Обе территории – это варианты позиций для атаки Квантунской армии по территории МНР как с севера, так и с юга. В 1939 году японцы предпочли ударить с севера – в районе небольшой реки Халхин-Гол.

Тем временем в Нью-Йорке над рериховскими вотчинами начали собираться тучи. Какие-то осложнения «русский Индиана» наверняка предвидел, ведь, если бы в 1936 году он, как изначально с ним договаривались Чичерин, Луначарский и Бокий, уехал в СССР, это привело бы к грандиозному скандалу в Штатах. Не стоило забывать об огромном вкладе, который внесли в его миссию американские меценаты, в первую очередь Луис Хорш.

Американец с самого начала, то есть с 1925 года, был в курсе рериховского плана вернуться в Россию. Он говорил об этом в 1938 году во время судебного процесса против Рериха, упоминая, что даже первая экспедиция рассматривалась художником как «способ добраться до Москвы несколько окольным путем»[1216]. Помимо идеологических расхождений, Хорш имел и вполне меркантильные причины для того, чтобы полностью вернуть контроль над дорожающей недвижимостью в Нью-Йорке. Возможно, имело место разочарование в чревовещаниях «пифии», а вслед за ним и разочарование в самом гуру. Разрыв брокера с Рерихом стал неизбежен.

Итак, пока Рерих спасал американскую экологию и посевную, собирая гербарии в Маньчжурии, весной 1935 года Хорш обратился в суд, чтобы получить контроль над Музеем Рериха. В этот момент он оставался в хороших отношениях с Генри Уоллесом, тот даже ввел его в администрацию Рузвельта.

Уоллес был важной фигурой: в конфликте вокруг музея он мог сыграть серьезную роль. Лихтманы и Фрэнсис Грант, оставшиеся верными Рериху, пытались привлечь его на свою сторону как арбитра, способного решить исход дела на высоком уровне. Но Уоллес решил пойти на разрыв с учителем. Причин отрезвления было много, и они были связаны с его карьерой, которая начала страдать от экстравагантности Рериха. Поводом для расстройства стало хвалебное отношение Рериха к японским оккупационным властям в Маньчжурии, которое не осталось незамеченным. Другая проблема возникла из-за того, что как глава экспедиции Рерих вел себя слишком независимо, конфликтуя с американскими ботаниками, которые досрочно покинули его научный караван и доложили на родине о проблемах с миссией, чей бюджет, вообще-то, был одобрен конгрессом. Вероятно, поэтому Уоллес и сообщил Елене Рерих, остававшейся в Кулу, что более не желает никакой прямой или косвенной связи с семьей пророчицы.

Пользуясь элементом внезапности и поддержкой переметнувшегося высокого покровителя, Хорш выгнал обитателей Музея Рериха из башни «Мастер Билдинг», а картины художника поместил в хранилище. Он также подал в суд на Николая Константиновича, чтобы взыскать с него около двухсот тысяч долларов в старых векселях 1920-х годов.

Обвинения против Рериха были обширны. Обороняющийся решил ответить на них из своего гималайского убежища, куда уже успел вернуться после окончания ботанической экспедиции. Не решившись покинуть Индию во избежание новых проблем со въездом, Рерих письменно обращался к инстанции, откуда на него обрушилась мощная атака:

«Начальнику Налоговой службы. Министерство финансов. Вашингтон. Округ Колумбия. США.

Уважаемый сэр.

Отвечая на копию вашего письма IT: E-Aj-HWS-276O9-90D от 2-го числа прошлого месяца, полученного с почтой этой недели, я должен констатировать, что суммы, указанные в вашем заявлении, представляют собой средства американской Центрально-Азиатской экспедиции Рериха, Главой которой я являлся и которая была организована американским институтом и финансировалась американским капиталом, каковые средства были потрачены исключительно на экспедицию. Я не получал ни личной прибыли, ни зарплаты из этих средств экспедиции. Если какие-либо суммы были теперь показаны вам как мой личный доход, то это недостоверные сведения. Я передал дело в руки моих адвокатов»[1217].

Пытаясь найти яркие доводы в свою защиту, Рерих прибегает к сравнениям из недавней истории американских экспедиций. Он писал: «Ситуация была бы в некотором роде аналогичной, если бы адмирал Бэрд[1218] через 9 лет после завершения своей Антарктической экспедиции попросил участников экспедиции вернуть свои деньги под предлогом того, что их вклад в действительности следует рассматривать как заем. Или же можно рассмотреть случай Роя Чепмена Эндрюса[1219], который после завершения своей Центрально-Азиатской экспедиции узнал бы от Музея естественной истории, что в конечном итоге все несколько сотен тысяч долларов, потраченные на экспедицию, следует рассматривать как частную покупку у него яиц динозавров и потому эта сумма облагалась бы налогом»[1220].

Несмотря на яркость и образность рериховской аргументации, положение дел художника в США ухудшалось. Судебный процесс грозил серьезными потерями. В 1936 году налоговое управление США обвиняет Николая Константиновича уже и в том, что он не подал налоговую декларацию за 1926 и 1927 годы. Рерих также подозревается и в налоговом мошенничестве, поскольку в 1934 году, получая зарплату от департамента сельского хозяйства, вообще не сообщал о каких-либо доходах. Николаю Константиновичу правительством выставляется счет в размере 48 758 долларов 50 центов в качестве возврата налогов, причитающихся с продажи русского искусства в Америке. Это прежде всего гималайские картины, купленные Хоршем для Музея Рериха.

Художник проигрывает дело. Судебный процесс и цели сторон в тяжбе вызывают много вопросов, но для нашего повествования этот конфликт важен только тем, что Луис Хорш и Генри Уоллес становятся врагами Рерихов. Гуру расценил такой маневр министра как открытое предательство и не простил его. Он думал теперь лишь о том, как нанести Уоллесу серьезный ответный удар.

Вернемся еще к одному невероятному персонажу нашей истории. Овше Норзунов – репрессированный, выселенный и исчезнувший в степях под Сталинградом, как мы помним, затем материализовался в благословенной Индии в 1930 году – уже как уважаемый ученый, хорошо известный здесь лама Лобсанг Доржи Мингиюр. С 1931 по 1935 год он работал в качестве сотрудника Института Урусвати – специфического рериховского учреждения.

Экзотическое название это научное заведение получило от эзотерического имени Елены Ивановны. Институт должен был обобщить результаты экспедиции в самых разных областях – от археологии, филологии и антропологии до ботаники, зоологии и метеорологии. Одним из важных направлений института стали изучение восточных снадобий и поиск лекарства от рака. Откуда у Рериха интерес к восточным фармакопеям? Скорее всего, мысль о подобном направлении исследований исходила от доктора Рябинина. Врач был поклонником восточных методов и даже называл себя учеником доктора Петра Бадмаева – известного петербургского врача и близкого друга Григория Распутина.

Бадмаев – изначально бурят Жамсаран, приняв православие, удостоился чести стать крестником Александра III. В Петербурге он успешно практиковал тибетскую медицину, хорошо разбирался в восточной фармакопее. Среди документов Юрия Рериха есть и краткая прижизненная биография доктора: «П. А. Бадмаев изучает тибетскую медицину под руководством своего брата А. А. Бадмаева[1221] и бурятских медицинских лам и стал хорошо известен как практикующий врач. Во время учебы в университете А. А. Бадмаев посещал лекции в Медицинской академии в Санкт-Петербурге. Знание монгольского и тибетского языков позволило Бадмаеву перевести на русский язык основной учебник “Медицинская наука” (Гюд-Джи)[1222], в котором он попытался сравнить тибетскую медицинскую науку с западной медициной. Бадмаев был известен как практикующий врач в Санкт-Петербурге. В 1875 году его амбулатории. в Санкт-Петербурге посетили 163 пациента, в 1897 году его посетили 10 844 пациента»[1223].

Петр Александрович Бадмаев скончался в заключении в Чесменском лагере в 1920 году. Однако, несмотря на негативное отношение части большевистского руководства к практике тибетской медицины, в СССР этот метод лечения продолжил практиковать его племянник Николай Николаевич Бадмаев. Причина его успеха заключалась в том, что в восточную фармакопею верил его пациент Максим Горький, а его мнение не обсуждалось. Николай Николаевич лечил и невестку Горького Надежду Алексеевну, и главу НКВД Генриха Ягоду, который часто бывал в доме писателя.

Овше Норзунов, ныне лама Лобсанг Доржи Мингиюр, кажется, долго не мог сидеть на одном месте. В январе 1935 года, в тот самый момент, когда Николай и Юрий Рерихи путешествовали по степям Китая, этот человек с несколькими личностями решил покинуть благословенную долину Кулу и распроститься с рериховским домом в Наггаре. Его отъезд поставил под угрозу труд Юрия Рериха, находившийся в работе – «Тибетско-санскритско-английский словарь». Мингиюр решил доработать лексикон самостоятельно, хотя изначально и делал его совместно с Юрием. Лама рассчитывал издать его в Калькутте, где в местном университете надеялся получить пост инструктора по тибетскому языку.

Узнав об этом поступке, Николай Константинович сокрушался: «Перечитывали письмо Е. И. Отметили все сообщенное Светиком[1224]. Неужели у ламы [Мингиюра] могла зародиться идея сделать свой словарь благодаря оплаченной ему работы Институтом [Урусвати]? Хорошо, что это предположение открылось и все вправилось на место. Взятые им книги, кажется, принадлежали Институту. Впрочем, вероятно, он считается в долгосрочном отпуску, и тогда многие соображения облегчаются»[1225].

Однако Юрий не видел повода для беспокойства: «Казус со словарем немного неожидан. Конечно, многого он один сделать не сможет»[1226]. В предисловии к вышедшему в СССР варианту словаря Юрия Николаевича сообщается: «Работа над рукописью была завершена автором в 1932–1933 гг., но в то время издана не была»[1227]. А «Основу рукописи Ю. Н. Рериха составляет лексика “Тибетско-английского словаря” С. Ч. Даса…»[1228]

Мингиюр сообщил позднее Елене Рерих, что самостоятельно он начал работать над словарем в марте 1935 года. Наверное, для него это тоже было делом жизни: его навыки в тибетском языке были неоспоримы, а практика превышала любые знания Юрия. С другой стороны, возможно, личина Мингиюра восторжествовала над личностью разведчика Овше Норзунова? Он ведь был не только конспиративным фотографом и советским «агентом 007». Он должен был завершить свой жизненный путь так же, как и его коллега в области филологии Сарат Чандра Дас, – «Тибетско-английским словарем».

Две личности – это удобно. В образе ламы Овше мог себе позволить совершенно другие характер, стратегии и цели. Научные достижения Мингиюра в итоге отчасти сравнимы с лаврами ученого и разведчика Гомбожаба Цыбикова, а вот Овше Норзунов на фоне академических достижений Цыбикова всегда блек. Но это если не знать, что речь идет об одном и том же человеке.

Чем в действительности занимался в Дарджилинге и Калькутте этот загадочный обладатель множества личин? Допустимо, что тем же, что и раньше, – разведкой и добыванием тайн британской администрации Индии. А может быть, он уже ощущал себя «пенсионером» и курортный Дарджилинг как нельзя лучше подходил для его долгой хвори…

Причина для спешки у Мингиюра имелась – прогрессирующий артрит. Он мог работать не более трех часов. Когда в 1938 году «Тибетско-английский словарь» был уже сверстан, Мингиюр скончался.

Точная дата нам неизвестна. На обложке издания было указано: «Лама Лобсанг Мингиюр Дорже, покойный глава правительственной высшей школы в Дарджилинге, тибетский инструктор Калькуттского университета»[1229]. Где находятся останки Мингиюра-Норзунова? Это установить не удалось. Скорее всего, его тело было кремировано и прах развеян.

Экспедиция за злаками завершилась не в Китае. Из Шанхая отец и сын Рерихи отплыли в Калькутту, а в Индии, едва вернувшись в долину Кулу, Юрий и Николай совершают еще один бросок – на этот раз в высокогорную индийскую долину Спити, где собираются продолжить собирать систематический гербарий. Все профессиональные ботаники к этому моменту покинули их. Но дело ведь не только в хлебных злаках. Они по-прежнему ищут лекарство от рака.

Долина Спити расположена на высоте пять тысяч двести метров над уровнем моря. Пустынные голые склоны Гималаев создают здесь невероятные глубокие ущелья, а сама атмосфера кажется враждебной всему живому. Однако и тут живут тибетцы, пасут стада яков на горных плато. Здесь жизнь цепляется за каждый кусочек почвы, за каждую расщелину. Путешествуя тут в середине 2000-х, я был восхищен этим грандиозным пространством и опасными серпантинами, с которых, казалось, легко можно было соскользнуть в пропасть.

Именно тут расположен монастырь Ки Гомпа. Это средневековый замок на горе, возвышающейся над дорогой. Рерихи неизбежно должны были его проезжать. Эта древняя обитель видела много путников и путешественников. Наверное, здесь стоило бы остановиться, осмотреть величественную постройку и подумать о финале большого пути на Восток, который вел не только к историческим камням, но и к злакам, спасительным для человечества и для СССР. Нашли ли Рерихи наконец ту заветную траву? Собрали ли свой американский гербарий?

На их пути возникли большие проблемы, и даже погруженная в вечный покой долина Спити не могла их спасти от неизбежных потрясений. Тем более что из Америки пришло указание о прекращении финансирования экспедиции.

Представлена фотография (фото 1, МВ АМР, FA-665) с рукописной записью на оборотной стороне (фото 2). Изображение молодого мужчины, который соответствует подписи «Александр Яковлевич Моисеев, ботаник, составитель гербариев».

Также были предоставлены для сравнительного исследования фотографии (фото 4 – фрагмент, сток Getty Images «Vladamir Petrov arriving at the High Court, Melbourne, July 5th, to resume his evidence in the Espionage Royal Commission», фото 5 – Петров-Шорохов). Для удобства исследования фото 4 было увеличено в масштабе и для совпадения ракурса зеркально развернуто, поэтому признаки отображены справа.

Визуальным исследованием были установлены следующие совпадающие признаки внешности.

1. Линия роста волос (фото 3, 5).

2. Размер и форма бровей (фото 3–5).

3. Размер, форма и анатомическое строение глаз (фото 3, 4).

4. Форма ушной раковины (фото 3, 5).

5. Размер и форма спинки носа (фото 3–5).

6. Размер и форма основания носа (фото 3–5).

7. Особая примета: шрам на верхней губе справа, рядом с носогубным фильтром, на снимках отображается слева (фото 3–5)[1230].

8. Форма линии смыкания рта (фото 3–5).

9. Форма нижней губы (фото 3–5).

10. Размер и форма подбородка (фото 3–5).

Установленные совпадающие признаки, наличие особой приметы – шрама – позволяет категорически утверждать, что на полученных фото изображен один и тот же мужчина. Некоторые возрастные изменения во внешности, такие как увеличение веса, возрастное уменьшение полноты губ, на вывод не влияют.

Документы британской разведки о личности Моисеева-Шорохова. IOR_L_PS_12_154. Р. 74. Публикуется впервые

Глава 27. Крушение мистиков

Наверное, при других обстоятельствах – чуть раньше или чуть позже – раскрытие тайного общества «Единое трудовое братство» в чекистских органах и Наркомате иностранных дел привело бы к грандиозному скандалу и судебному процессу с большими последствиями.

Однако в 1937 году, когда по Центральному аппарату одновременно проходило множество дел с привлечением тысяч жителей Москвы и даже членов руководства иностранных государств (как это было с Монголией), история организации Барченко – Бокия выглядела как рядовой факт.

При этом (что доказывают автографы Сталина и его ближнего круга на так называемых расстрельных списках в «Альбоме»[1231]) глава партии помнил всё и всех. И дело «Единого трудового братства» до середины 1990-х годов не только носило гриф «Секретно», но и проходило как «касающееся первых лиц государства».

События жизни Бокия давно превратились в легенду, что следует ожидать от фигуры его масштаба: на момент ареста Глеб Иванович Бокий – начальник 9-го (секретно-шифровального) отдела ГУГБ НКВД СССР, комиссар госбезопасности третьего ранга. Я сталкивался с мнением, что его падение произошло из-за того, что Бокий утерял чувство политической реальности, проспал момент, а реорганизации в системе ОГПУ-НКВД лишили его Спецотдел при ОГПУ того важного дополнения – «при ЦК ВКП(б)», что и определило неизбежное падение чекистского аппаратчика.

Да, действительно, дополнения больше не было. Но само учреждение Бокия по-прежнему контролировало всю шифропереписку и ведало допуском к секретной информации. Следовательно, Бокий располагал сведениями о первых лицах СССР, в том числе и о Сталине, и теоретически мог использовать их в политической борьбе.

Лев Разгон рассказал мне об эпизоде, демонстрирующем силу и вовлеченность его тестя Бокия в интриги высшей власти. Однажды пеленгационные аппараты засекли на территории Москвы передатчик, который посылал сообщения, зашифрованные не «Русским кодом». Необычным было то, что передатчик двигался. Сами шифры были ученическими и являлись заказами продуктов и алкоголя, которые делал Генрих Ягода с одного из теплоходов на Москве-реке, катаясь там с обворожительной Тимошей (Натальей Пешковой, невесткой Горького). Бокий легко догадался, кто посылает эти сообщения. Но по инструкции предписывалось в случае обнаружения неизвестного, скорее всего, шпионского передатчика с неизвестным кодом сообщить о нем в оперативный отдел, который отправит в запеленгованную точку группу захвата. Так произошло и в этом случае. Стычка едва не закончились перестрелкой между оперативниками и охра ной высокопоставленного чекиста. Так Бокий напоминал о своем статусе начальнику Секретно-оперативного управления ОГПУ Генриху Ягоде.

И вот всесильный Бокий, хранитель партийных тайн, должен быть низвергнут. Падение гиганта окружено таинственностью. В некоторых исследованиях утверждается, что Бокий «16 мая арестован в приемной наркома при исполнении служебных обязанностей, без ордера, по устному распоряжению Ежова “за предательскую и контрреволюционную деятельность”»[1232].

В книге Льва Разгона, подаренной мне с автографом, он иначе описывает момент заключения тестя: «7 июня 1937 года Бокий был вызван к Ежову и оттуда уже не вернулся. Обыск в его кабинете производился в присутствии самого Ежова. Обыскивался, естественно, и дом. А постановление и ордер на арест не от 7 июня 1937 года, а от 16-го…»[1233] Существует и красивая легенда: якобы в кабинете Ежова, в ответ на его требование сдать дела с компроматом, поскольку это приказ товарища Сталина, Бокий сказал: «А что мне Сталин? Меня Ленин на это место поставил». Я спросил об этой легенде Разгона: он не слышал о таком, но вполне допускает, что Бокий мог так ответить.

Однако ордер, хранящийся в деле Бокия, опровергает эти утверждения[1234]. Документ был подписан именно 16 мая замом наркома Фриновским. Арест и обыск предписывалось провести в ведомственном доме ГУГБ-НКВД по адресу Малая Лубянка, 5/12, в служебной квартире № 60. Ордер был выдан некоему сотруднику Трифонову без указания звания.

Разгона обманула сшивка архивных документов: просьба о санкции на арест на первом листе датирована 7 июля, а ордер на арест 16 мая находится на третьем. В 1937 году такое было возможно, поскольку после задержания статус человека могли устанавливать до трех месяцев: кто он – «задержанный» или «подследственный»? К тому же допрос Бокия 17–18 мая не дает усомниться в том, что Бокий уже был под стражей после 16 мая.

В момент первого допроса (а он длился двое суток!) в шапке документа Бокию еще не предъявляются обвинения. Он выступает как подозреваемый или даже как важный свидетель. И странно сегодня звучат слова Разгона о бесстрастности тестя, твердой рукой подписывающего протоколы. Глеб Бокий, очевидно, испытал нажим следствия и стал давать весьма странные показания, связанные со своей «аморальностью». Только позже возникла тема неочевидного политического разочарования задержанного, завершившегося уходом в мистику.

В Центральном аппарате НКВД происходят тектонические процессы, идет замена высшего руководящего состава. Новый нарком Ежов для проведения следственных действий переводит в Москву состав кызылординского уголовного розыска и национальные казахские кадры. Они активно используются и в деле «Единого трудового братства», как, например, следователь Эдхем Али-Кутебаров.

За арестом Бокия последовала и череда задержаний других лиц, связанных с делом тайного общества «Единое трудовое братство». И первым в этом списке оказался Александр Барченко.

Вот что вспоминал его сын Светозар: «Арест я бы не сказал, что я хорошо помню. Это же было ночью. Ребята приходили обычно в темноте. И я помню, что нас разбудило что-то с сестрой. Но в комнате нашей стоял какой-то человек»[1235].

Барченко был заключен под стражу 21 мая[1236], через пять дней после Бокия, его арест выглядит как следствие падения его покровителя и друга. И это действительно так – первый допрос Бокия происходит 17–18 мая 1937 года, а первый допрос Барченко – только 23 мая. Первый допрос Глеба Ивановича Бокия сегодня хранится в деле Александра Кондиайна – друга Барченко, члена «Единого трудового братства» – в Санкт-Петербурге.

Допрос попал в Ленинград в связи с тем, что в следственных органах НКВД шел поиск возможных обвинений в адрес арестованных лиц. Поэтому для «черновика» использовались первичные показания других подозреваемых, где можно было бы за что-то зацепиться. Обвинение настаивало, что Кондиайн «…являлся участником контрреволюционной шпионско-террористической организации “Шамбала-Дюнхор”…»[1237]. Собственно, как и Глеб Иванович.

В первом допросе Бокия речь неожиданно заходит о каком-то собрании «Дачной коммуны» в Болшеве и очень вольных нравах, царивших там.

«“Коммуна” была организована мной под влиянием начавших охватывать меня мистических настроений – чувства одиночества и стремления найти выход из него. Мне казалось, что в людях, в отношениях между товарищами происходит очерствение чувств. Хотелось видеть в людях больше теплоты и участия друг к другу, организацией “Коммуны” я думал достичь создания такого спаянного товариществом коллектива.

Аморальных целей при самой организации “Коммуны” я себе не ставил. Постепенно, однако, в силу морально-бытового разложения членов и, в частности, усилившихся у меня мистических настроений “Коммуна” наша выродилась в антиобщественное образование с аморальными мистическими оргиями, приведшими нас к ряду трагических эксцессов на сексуальной и др. почве»[1238].

Но даже если бы все так и было, то причиной смертного приговора Глебу Бокию это не могло стать. Аморальность поведения осуждалась обществом, прорабатывалось партбюро на заседании первичной партийной организации. Но не влекла за собой пятьдесят восьмую расстрельную статью. Поэтому следствие очень оперативно меняет тактику и переносит свои вопросы из области морали в область измены Родине.

И важной фигурой в деле обвинения становится Николай Рерих. В допросах Бокия художник фигурирует как английский шпион. Цитата из дела:

«ВОПРОС: Каким образом осуществлял Барченко связь с английской разведкой? Кому именно он направлял те сведения, которые вы передавали ему, и от кого конкретно получал указания?

ОТВЕТ: Мне известно, что связь с заграницей свел через Латвию, где находилась одна из баз нашего “Единого трудового братства”, возглавлявшаяся личным другом Барченко Треем Эрнстом Карловичем. Кроме этого, в Москву иногда приезжали специальные агенты английской разведки, привозившие с собой указания по работе. В частности, в 1926 году, в тот период, когда мы пытались связать нашу разведработу с Ага-ханом[1239], из Индии в Москву приезжал английский шпион, связанный также с Ага-ханом известный художник Рерих. Рерих посещал во время своего пребывания в Москве Ягоду, Трилиссера, который даже консультировался у Рериха по поводу выдвигавшейся Барченко теории Шамбалы и его планов в связи с религиозно-политическим центром…»[1240]

Утверждение про «английского шпиона Рериха» в допросе возникает со слов Бокия. Скорее всего, этот поворот был предложен ему следствием. Само по себе имя Рериха у следствия возникнуть не могло – кто-то должен был предоставить эту информацию следователю, причем информацию чрезвычайно секретную. Ей решили пожертвовать ради конструирования обвинения против Бокия и других подследственных.

Комментируя дело Бокия, Разгон писал: «…он стал масоном еще в 1909 году: вступил в ложу, где членами ордена были и академик Ольденбург, и художник Рерих (который везде именуется “английский шпион Рерих”), и скульптор Меркуров… Ложа продолжала активно существовать, от нее ответвилось “Великое братство Азии”, где уже начинается нечто из романов Луи Буссенара: таинственная секта исмаилитов, их легендарный и зловещий глава Ага-хан, бродячие дервиши-шпионы…»[1241]

В интервью, которое я у него брал, Разгон уже не был столь ироничен, сообщив: «Может быть, у Бокия были какие-то связи с дервишами. Я ведь не знаю точно, чем он занимался. Профессия бродячего дервиша использовалась всеми разведчиками мира. Без исключения»[1242].

Это так: например, Андрей Станишевский, наш «молодой лама», действительно был знатоком учения исмаилитов. И возможно, одним из лучших в мире. Он писал книги об их учении, специальные доклады в ЦК ВКП(б) и был знаком с религиозными авторитетами, жившими в зоне ответственности Памирского погранотряда ОГПУ в столице Горного Бадахшана Хороге. Но Станишевского процесс обошел стороной.

Дела «Единого трудового братства» и Бокия принадлежали к тем, которые Сталин контролировал лично. И хотя прямого подтверждения этому вроде и нет, но сам статус арестованного и подпись вождя, связанная с двумя датами расстрелов Бокия, от 1 ноября 1937 года – отмененного[1243] и от 13 ноября 1937 года – одобренного[1244], подтверждает полную вовлеченность Сталина в события. В том числе – и в объявление Рериха английским шпи оном.

А были ли у главы СССР настоящие основания так считать? Об этом говорили события в Сиккиме в 1928 году и прямое обращение художника за деньгами к британскому консулу Бейли – действительно заклятому врагу СССР. И этот факт Рерих тоже признал в документах: «Нужно было расплачиваться… и с полковником Бейли, у которого нам пришлось одолжиться в Гантоке».[1245]

Имелись ли другие поводы для подозрений, помимо контактов Рериха с Бейли? Да, имелись.

Вот что сообщала британская разведка о данных, полученных от английского консула Гиллана в Западном Китае: «До генерального консула Кашгара дошла информация, что Профессор и его спутники отправились прямо из Урумчи в Москву. Это путешествие на первый взгляд любопытно, учитывая хорошие верительные грамоты, с которыми профессор Рерих первоначально обратился за разрешением посетить Индию»[1246].

Упомянутые «хорошие верительные грамоты» описаны в начале того же документа: «В мае 1920 года профессор Рерих, вооруженный рекомендательными письмами от сэра Денисона Росса и мистера Липера из министерства иностранных дел, получил визу в Индию в Лондоне»[1247]. Эти два человека были важными фигурами в британских спецслужбах. Одно это могло послужить причиной подозрения спецслужб советских. Однако мы помним, какие неимоверные усилия приложил тогда Рерих, чтобы вернуться в Индию, где его ждала жена, – вплоть до писем архиепископа Кентерберийского и великой княгини Ксении Александровны Романовой.

Другой подозрительный фактор в глазах тех, кто привык подозревать всех подряд: то, что, несмотря на кажущееся сопротивление английских властей, имевших всю информацию о его пребывании в Москве и Улан-Батор и о его желании въехать в Лхасу с особой миссией, Рерих после тибетского пленения все-таки возвращается в индийскую долину Кулу. Он не был схвачен, не попал под следствие, не был выслан из британской колонии. Если не считать процедурных препятствий от Форин-офис и МИ-5, у него не было никаких проблем в Индии. Даже более того – он совершил поездку в Японию, Китай, Маньчжоу-Го и снова благополучно вернулся в Индию.

Лев Разгон пишет про ознакомление с материалами расследования на своего тестя Бокия: «Все эти грифы “сов. секретно” и пр. – ничего не стоят. Из этих дел ничего нельзя узнать. Правда, они дают то, что называется “толчком к размышлению”»[1248]. И тем не менее сегодня канва дела «Единого трудового братства» ясна, как и роль Рериха в этой невероятной эпопее.

Дело «Единого трудового братства», фигурантом которого по касательной стал Рерих, на первый взгляд не такое уж и простое. Главными его лицами являлись Глеб Бокий и Александр Барченко. С ними велась странная и очень необычная работа, связанная с выяснением «желательной» вины и редактурой финального обвинения. Прошение на арест Бокия было направлено 7 июля 1937 года. В этот день были поставлены визы: «По распоряжению наркома арестовать», – написано карандашом рукой замнаркома внутренних дел СССР, комиссара госбезопасности второго ранга Льва Бельского. А сутки спустя: «Согласен. Фриновский[1249]»[1250].

Текст прошения о санкции на арест впечатляет: «Тов. Ежову. Прошу санкционировать арест гр-на Бокия Глеба Ивановича. Бокий Г. И. член ВКП(б), начальник ГУГБ, состоял членом к-р (контрреволюционной – ОШ) масонской организации “Единое трудовое братство”, занимавшейся шпионажем в пользу Англии. Кроме этого, Бокий Г. И. являлся организатором антисоветского спиритического кружка, устраивавшим тайные сеансы “предсказаний событий”»[1251].

Поиски обвинений для Бокия, как мы помним, начинались с «аморалки» и заканчивались уже «изменой Родине» и «созданием контрреволюционной террористической организации». В делах этих осужденных много самой разнообразной экзотики, как то: предсказания, связь с масонами, дервиши и т. д. Однако иногда в этом следственном мороке 1937 года всплывали и истории, способные действительно напугать высшую власть.

Один из таких моментов возникает на допросе Александра Барченко. Вот что он рассказал следователю: «После того как я вернулся из алтайской экспедиции, ко мне в Ленинград, куда я переехал после провала афганской экспедиции, явились Рикс, Отто и Владимиров и устроили мне скандал. Угрожая мне (отправить меня в мясорубку), они требовали, чтобы я без их ведома не предпринимал никаких шагов для поездок на Восток и подчинялся их контролю в своей работе (исследовательской).

ВОПРОС: На чем они основывали свои угрозы? Чем они могли бы повредить вам?

ОТВЕТ: Отто, Рикс и, кажется, Владимиров еще раньше говорили мне, что у них есть какая-то “черная книга”, собрание документов, где собраны компрометирующие материалы на многих ответственных работников, что дает им в руки неограниченное оружие. Ко гда они скандалили со мной, они говорили, что им ничего не стоит уничтожить меня (отправить в мясорубку). Об этом обстоятельстве и, в частности, о “черной книге” писал и говорил т. Бокий»[1252].

Что это за «черная книга» с компроматом? Ответ на вопрос я нашел в труде Геннадия Соколова, историка советских спецслужб, знавшего первого главу КГБ Ивана Серова, уже появлявшегося на этих страницах. Правда, «черная книга» тут превратилась в «черную тетрадь»: «На мой прямой вопрос Серову, что стало с “черной тетрадью”, он сказал, что отдал ее Хрущеву. Подробности содержания тетради он мне не раскрывал, да я и не настаивал на этом. Надеялся, что все еще впереди. Думал, закончу две свои книжки, возьмусь писать третью: о самом Серове и “черной тетради”. Генерал был согласен. Связывал с нашим сотрудничеством определенные надежды»[1253].

Я думаю, что слова «книга» или «тетрадь» вводят нас в заблуждение. Они абсолютно условны. В реальности это должен был быть массив дел, папок. И, если говорить об их передаче Серовым Хрущеву в 1954 году, некоторые из них, без всякого сомнения, формировались еще в ту эпоху, когда Бокий и Барченко были живы. В сущности, это должны быть материалы Общего отдела ЦК, при котором-то и существовал Спецотдел ОГПУ Бокия. Созданный Лениным как фильтр для темной и негативной информации о сотрудниках высшего аппарата, к 1937 году он превратился в личную канцелярию Сталина. Как выясняется, в июле 1954 года Серов по распоряжению Хрущева приступил к уничтожению того, что называлось «документы, содержавшие провокационные и клеветнические данные»[1254]. Но уничтожались дела выборочно, по просьбе нового первого лица. Двести шестьдесят одна страница переписки о самом Н. С. Хрущеве были уничтожены сразу. Часть материалов, касавшихся лиц, с которыми Хрущев предполагал контактировать были первоначально отсмотрены – это, например, агентурные разработки на Александра Фадеева, Константина Симонова, Александра Твардовского, Семена Буденного, маршала Малиновского.

Любопытно, что в 1937 году дрейф следствия по Барченко в сторону «черной книги» был прекращен. По отношению к самому Барченко следствие тоже поменяло тактику. Теперь главными его грехами объявлялись контрреволюционная деятельность, связь с британской разведкой и масонами.

В окончательном виде приговор, оформленный в закрытом судебном заседании от 25 апреля 1938 года, выглядел так: «Барченко Александра Васильевича, 1881 г. р., бывшего Зав. Лабораторией ВИЭМ, – в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-6, 58-8, 58 УК РСФСР. Предварительным и судебным следствием установлено, что Барченко, будучи завербован английской разведкой для шпионской и террористической работы, создал к-р (контрреволюционную – ОШ) масонскую, террористическую и шпионскую организацию “Единое трудовое братство” и занимался шпионской деятельностью в пользу Англии. С целью парализации разведывательной работы советских органов и выдачи английской разведке связей Коминтерна на Востоке он, Барченко, проник в аппарат ОГПУ в 1925 году. В своей к-р и шпионской деятельности Барченко был организационно связан с Бокием, Москвиным и др. Признавая виновным Барченко в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-6, 58-8, 58 УК РСФСР, и руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР, Военная коллегия Верхсуда СССР приговорила Барченко Александра Васильевича к высшей мере уголовного наказания – расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный и в силу постановления ЦИК СССР от 1 декабря 1934 г. приводится в исполнение немедленно»[1255].

Одновременно с Барченко по делу проходила уже упоминавшаяся нами жена его ученика и подвижника Лидия Николаевна Шишелова, дочь бывшего депутата Государственной думы Маркова, которая была арестована 26 мая 1937 года. Она работала лаборанткой нейроэнергетической лаборатории ВИЭМ, руководимой Барченко.

Однако ее мужу Юрию Шишелову удалось бежать от органов и вообще навсегда уйти от преследований карающего меча. Схема его побега доказывает, что, возможно, и у самого Барченко все-таки имелся план тайной эвакуации из Москвы для семьи и даже некоторых членов своей организации. На эти мысли наводит то, что Шишелов бежал из столицы в город Боровичи Новгородской области, где успешно скрылся от преследователей, которые так и не нашли его следов. А ведь этот город и надежный адрес в нем могли быть указаны Шишелову только Барченко, который в 1909–1911 годах жил в Боровичах, когда по полицейскому разрешению давал там частные консультации как врач и занимался хиромантией. То есть имел в городе широкий круг знакомых, в дальнейшем поддерживал с ними связь, так что они были готовы предоставить ему и его людям убежище.

Возможно, другим элементом успеха Шишелова было то, что сам он в прошлом был милиционером, знал оперативную работу. И наконец, третий фактор его успеха: по дороге в Боровичи он мог воспользоваться и конспиративными квартирами беловодцев, к секте которых принадлежал. Это тем более удивительно, что он, наряду еще с одним членом «Единого трудового братства», дипломатом Владимиром Королевым[1256], был наиболее близок с Барченко и, судя по письмам, которые он посылал Светозару Барченко в хрущевские времена, осведомлен о многом, что делалось в Спецотделе в 1920–1930-е годы и составляло государственную тайну СССР.

Рерих являлся одним из главных фигурантов большого и резонансного дела «Единого трудового братства», подававшегося следствием как крупный заговор в верхах, который предполагал не только участие в спиритических сеансах и предсказаниях будущего, что для Николая Константиновича было делом привычным, но и взрыв в Кремле. На обвинениях в связи с художником были построены расстрельные приговоры. А само расследование, как мы увидим, отнюдь не закончилось 1937–1938 годами.

И тем более удивительно, что Николай Рерих собирался вернуться в СССР.

Прошение об аресте Бокия Г. И. от зам. наркома внутренних дел СССР Бельского Л. ЦА ФСБ. Р-8467. Л. 1. Публикуется впервые

Ордер на арест Бокия Г. И. ЦА ФСБ. Р-8467. Л. 3. Публикуется впервые

Прошение санкции на арест Барченко А. В. от зам. наркома внутренних дел СССР Бельского Л. ЦА ФСБ. Р-23405. Л. 1. Публикуется впервые

Глава 28. Опрокинутый Грааль

Двадцать шестого декабря 1938 года в Политбюро поступает письмо, адресованное «Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) т. Сталину копии – т. Молотову т. Берии».

Нарком иностранных дел Литвинов сообщает об этом: «В НКИД обратился известный художник Н. К. Рерих с просьбой о разрешении ему вместе с семьей вернуться в СССР. Он пишет: “В дни небывалых потрясений, когда вражеские попытки грозят мирному строительству народов Союза, я полагаю, что все приобщенные к новому созидательству культурные силы безотлагательно должны собраться в пределах Родины для дружного созидательного и оборонительного труда. Я и члены моей семьи стремимся теперь же принести свои познания и творчество в пределы Родины…”»[1257]

Письмо заканчивалось резюме наркома иностранных дел Литвинова: «Надо решить вопрос о разрешении приезда Рериха со всей семьей, состоящей из жены (60 лет), двух вышеназванных сыновей и двух воспитанниц (36 и 34 лет)»[1258].

Это уже не первое официальное письмо Рериха, при этом неофициальная переписка была еще интенсивнее. С середины 1930-х годов Николай Константинович активно переписывался с посольством СССР в Париже. Правда, раньше он посылал документы гуманитарного характера, например, 10 марта 1938 года Литвинов сообщал Калинину об обращении Рериха в связи со своим «Пактом мира» о сохранении памятников культуры во время боевых действий.

Сам же Рерих вспоминал: «В 1926 году было уговорено, что через десять лет и художественные, и научные работы будут закончены.

С 1936 года начались письма, запросы. Г. Г. Ш.[1259] извещал, что Суриц[1260] предложил пожертвовать для музеев четыре картины. Наше французское общество писало Верховному Совету о Пакте. Писали в Комитет по делам искусства. Посылали книги. Ждали вестей»[1261]. Это не поза и не спекуляция. Рерих действительно по-прежнему хотел вернуться на Родину и надеялся, что на этот раз после многих отсрочек возвращение будет ему гарантировано.

В архиве художника в Музее Востока раскрывается и время, и адресат первоначального обращения. Это Молотов. В письме 1947 года Рерих писал: «Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович. От Гималаев приносим искреннее приветствие Вам и всем народам всесоюзным. Уже в 1938 году через Посольство в Париже я писал Вам об окончании работ нашей Азиатской экспедиции и о нашем стремлении приобщиться к всенародному строительству на любимой Родине»[1262]. Молотов был в тот момент председателем Совнаркома (то есть, как бы сейчас сказали, премьер-министром). Занимая такой пост, он мог и единолично решить вопрос о переезде семьи Рериха в СССР. Поэтому понятно, почему Рерих обращался к нему. Далее художник писал: «При этом наркоминдел Чичерин, наркомпрос Луначарский и Бокий посоветовали не отказываться от экспедиции – так мы и сделали, работая целый ряд лет в Монголии, Тибете, Индии и накопляя большой материал»[1263].

Сравним отрывок из этого послания с тем рериховским письмом, которое нам известно по цитате в предисловии 1974 года к книге «Алтай – Гималаи». Это предисловие написал бывший первый секретарь компартии Таджикистана Гафуров, на тот момент директор Института востоковедения РАН СССР, очевидно получивший тогда доступ еще к каким-то документам: «В 1926 году в Москве мы, то есть я, моя жена и сын Юрий, имели долгие добрые беседы с Чичериным, Луначарским, Бокием. Мы хотели тогда же остаться на Родине, приобщиться к строительству. Но мы должны были ехать в Тибетскую экспедицию, и Бокий советовал не упускать этой редкой возможности»[1264]. Этот же отрывок Гафуров полностью повторил в новом предисловии к журнальной публикации, добавив в него лишь один фрагмент. После слов «этой редкой возможности» Рерих, оказывается, написал: «Как известно, экспедиция оказалась многолетней и дала богатые разнообразные материалы, которые мы обрабатывали в Индии при сотрудничестве ценных специалистов»[1265].

При сличении этих отрывков с письмом к Молотову видно, что при общей конструкции текстов отрывок, приведенный Гафуровым, все же из другого письма. Преамбула из этого первого письма Рериха в Наркомат иностранных дел процитирована 26 декабря 1938 года в письме наркома Литвинова, так что рериховское письмо 1938 года нам известно в трех фрагментах.

Важно, что в обоих письмах, и 1938, и 1947 года, упоминается Глеб Бокий. На момент первого обращения Рериха он уже расстрелян. О чем Николай Константинович в 1938 году мог и не знать. И все это придает интригу самому тексту рериховского письма. В первом послании неизбежно имелись какие-то важные подробности и вопросы, связанные с процедурой возвращения художника в Страну Советов. Текст, которым пользовался Гафуров, так как послание Рериха явно дошло в СССР, до сих пор полностью не доступен.

На обращении Рериха к наркому Литвинову Сталин ставит резолюцию: «Не отвечать»[1266].

Но почему – «Не отвечать»? Ведь можно было бы и ответить. Сталин вел игру с различными своими врагами по-разному. А ведь среди людей, с которыми контактировал Рерих во время приезда и даже за границей, были и товарищи, чрезвычайно близкие Льву Троцкому. Это не только расстрелянный в 1929 году Блюмкин – его бывший ординарец, но и полпред в Риге, через которого действовал Шибаев, создатель разведки РККА Семен Аралов – правая рука Троцкого.

Ощущая новые политические реалии, Рерих в конце 1930-х побаивался троцкистов. В 1937 году он пишет одному корреспонденту в Ригу относительно знакомой, владевшей одной из его картин, – Амелии Дефрис: «…но троцкистское словоизвержение Дефрис, конечно, выбросьте совсем, имени ее не поминайте и вообще прекратите с ней всякие сношения. Эта личность сродни нью-йоркским троцкистам, и мы дали ее адрес, лишь чтобы убедиться в троцкистских мировоззрениях. Вообще мы давали некоторые адреса лишь с желанием убедиться в результатах. Мы отлично понимаем, что Вы отнесетесь к получениям с большим разбором и сие поведет лишь к большому осведомлению. Если бы троцкистка опять стала к Вам приставать, то Вы ответьте ей, что ее письмо вообще запоздало, чтобы на этом и кончить всякие сношения»[1267].

Рерих старался действовать в русле генеральной линии ВКП(б), за которой он следил по публикациям в эмигрантской прессе. А Дефрис, хоть и была автором, писавшим о Рабиндранате Тагоре, явно симпатизировала Троцкому.

Была у Сталина и другая причина не отвечать Рериху: он не доверял уже и самому Литвинову. Готовилась не только его отставка, которая и произошла 3 мая 1939 года, но даже рассматривалась возможность его тайного физического устранения[1268].

Письмо Литвинова с изложением просьбы Рериха о возвращении поступает к Сталину через одиннадцать дней после ареста Бориса Стомонякова. Это был заместитель Литвинова, последний высокопоставленный член тайного общества «Единое трудовое братство», человек из «темного окружения» Красина, причастный к тайнам «кладовки Ленина». Арест планировался ранее, однако, предчувствуя репрессии, в полпервого ночи 8 августа 1938 года он «пытался покончить жизнь самоубийством в своем служебном кабинете в НКИД. Стомоняков Б. С. произвел два выстрела из пистолета “Маузер” в область сердца. В настоящее время Стомоняков Б. С. находится на излечении в стационаре поликлиники НКВД. По заключению врачей, ранение тяжелое, но состояние Стомонякова сейчас не безнадежное. Произведенным на месте дознанием установлено, что примерно в 0 ч 10 мин – 0 ч 15 мин 8 августа Стомоняков позвонил по телефону секретарю Литвинова Назарову и дежурному по Секретно-шифровальному отделу НКИД, которых попросил зайти в свой кабинет через 5 минут. После этого Стомоняков позвонил жене, заявив ей: “Больше жить не могу”, и произвел в себя два выстрела»[1269].

Попытка самоубийства отодвинула арест дипломата: он состоялся только 17 декабря 1938 года в тюремном госпитале.

Атмосфера в советских верхах была невероятно тяжелой. И сложно понять, что стимулировало сталинские подозрения: болезненная мнительность или все же реальный заговор, связанный с реваншем большевистской оппозиции? Вот какие слова Сталина 11 ноября 1937 года фиксирует в своем дневнике глава Коммунистического Интернационала Георгий Димитров: «Отпадали от партии разные слабые элементы. Отступая перед силами партии, они внутренне не принимали линии партии, не переварили в особенности коллективизацию (когда надо было резать по живому телу кулака), перешли в подполье. Бессильные сами, они связались с внешними врагами, обещали немцам Украину, полякам Белоруссию, японцам Приморье. Ожидали войну и особо настаивали, чтобы герман[ские] фашисты скорее начали вой ну против СССР.

Мы знали-то кое-что еще в прошлом году и готовились расправиться с ними, но ждали захватить побольше нитей. Они собирались в начале этого года предпринять акцию. Не решились. Готовились в июле напасть на Политбюро в Кремле. Но побоялись – говорили: “Стал[ин] начнет стрелять, и будет скандал”. Я говорил нашим: они не решатся приступить к действиям – и смеялся над их планами. В отношении некоторых в нашем окружении мы действительно прохлопали. Это важный урок для нас и для всех коммунистических партий»[1270].

Сложно ручаться за объективность сталинских выводов относительно возможности переворота. Но состояние вождя это свидетельство передает точно.

Как уже упоминалось, в документах резонансного дела о «Едином трудовом братстве» фигурирует и Рерих. Вначале – как масон одной из розенкрейцеровских лож, куда в 1909 году вступил Глеб Бокий. Далее везде он упоминается уже как «английский шпион Рерих». Формальный повод для таких подозрений у НКВД, как мы говорили в предыдущей главе, имеется.

И все же резолюция «Не отвечать» – для Сталина это очень оригинально! Если следовать его обычной логике поведения, он должен был бы разрешить возвращение Рериха и таким образом заманить в Москву ключевого фигуранта дела «Единого трудового братства», того самого человека, на связи с которым строятся обвинения многих лиц из Центрального аппарата НКВД. А это сам Бокий и его сотрудники: Евгений Гоппиус – сотрудник химической лаборатории НКВД, ранее начальник этой же лаборатории, Владимир Цибизов – на момент ареста начальник 8-го отдела (криптография) Генштаба РККА, бывший сотрудник Спецотдела, Александр Гусев – на момент ареста помощник начальника 9-го отдела ГУГБ НКВД СССР и многие другие с допуском к высшим государственным тайнам, слушатели лекций Барченко и члены «Единого трудового братства».

Заманить – проверенная тактика, сработавшая не раз. Заманить Сталин предлагал функционера Коммунистического Интернационала Вилли Мюнценберга. О нем генсек сказал Георгию Димитрову: «Мюнценберг – троцкист. Если он приедет сюда, мы его непременно арестуем. Попробуй заманить его сюда»[1271].

Однако Рериху, который известен как враг не только Сталина, расследовавшим дело Бокия сотрудникам НКВД и прокуратуры почему-то приказано «не отвечать»…

После 1938 года и вплоть до начала Второй мировой войны новости от Рериха и о Рерихе в Наркоминдел СССР продолжают поступать регулярно. В частности, это известия о его гуманитарном «Пакте мира» о защите произведений искусства во время военных действий. Дипломатическая служба Советского Союза пытается разобраться с новыми запросами, теперь уже приходящими по линии Лиги Наций и правительства Нидерландов.

В справке от 2 августа 1939 года, направленной Генеральному секретарю НКИД Александру Богомолову от ответственного консультанта правового отдела Анатолия Колесникова по поводу документа «“Пакт Рериха” и проект лиганациональной конвенции об охране памятников старины и искусства во время войны», читаем: «В декабре 1937 г. известный художник Рерих (в прошлом российский академик, а затем белоэмигрант, проживающий постоянно в США и принявший американское гражданство) послал через полпредство СССР в Париже письмо на имя Председателя Верховного Совета СССР с предложением советскому правительству присоединиться к составленному им (Рерихом) пакту об охране во время войны культурных ценностей. Письмо это, написанное в выспренних, псевдопатриотических тонах, было оставлено без ответа, тем более что по наведенным НКИД справкам политическая физиономия Рериха не внушала доверия»[1272]. Любопытно, что о получении Рерихами советских паспортов никто не помнит. Или боится вспоминать. Причиной появления этой справки явилась утеря первоначально присланного из-за границы «Пакта мира».

Советский ответ был таким: «Запрошенный НКИД по поводу “пакта” тов. Ворошилов 21 декабря 1937 г. письменно сообщил, что “пакт Рериха” никакого значения иметь не может, но что если окажется неудобным отказаться от присоединения к нему, то НКО[1273] возражать не будет»[1274].

Одним из сокровищ мировой культуры, охранять которых должен был «Пакт мира», для Рериха был вечно ускользающий Грааль. И для Николая Константиновича это не символ, а материальный объект.

В фильме «Индиана Джонс и последний Крестовый поход» 1989 года конкуренцию герою в поисках чаши Грааля составляют безум ные и карикатурные нацисты. Персонаж-американец в Грааль совсем не верил. Для Рериха же, как и упавший с небес его «Камень Чинтамани» (который он также называл Граалем), исторический, вернее, легендарный Грааль был важным источником вдохновения. В путешествии в Тибет художник возил с собой портативный проигрыватель с набором пластинок. И наиболее часто прослушиваемой из них была опера Рихарда Вагнера «Парсифаль». Либретто к ней написал сам композитор, положив в основу одноименную поэму средневекового немецкого поэта Вольфрама фон Эшенбаха – пересказ легенды о Граале.

Вообще для христиан Грааль – легендарная чаша, в которую, по преданию, святой Иосиф Аримафейский собрал кровь Иисуса во время Его распятия. Однако в поэме Эшенбаха «Парсифаль», вдохновившей Вагнера, автор исходил из менее распространенной версии о том, что Грааль именно камень, упавший с небес.

Даже после экспедиции, находясь в своем поместье в долине Кулу, Рерих постоянно возвращался к теме священного камня. В эссе «Скрыня» из «Листов дневника», датированном 16 января 1940 года, Николай Константинович пишет: «И еще одна легенда превратилась в явь. Считали, что сказания о Парсивале, о Граале есть чистейший вымысел. Но чешский ученый недавно нашел в иранской литературе пятого века книгу Парси Валь Намэ, где рассказана в Манихейском понимании легенда о Парсивале, о Граале. Юрий в своей истории Средней Азии предполагал, что Грааль связан с Манихейством. Предположение было правильно, и находка чешского ученого его вполне подтвердила.

Но больше того, молодой швейцарский ученный в Пиренеях около Монсегюра нашел пещеры с изображениями, относящимися к Граалю и тамплиерам: это тот самый Монсальват, который часто поминается в связи со сказаниями о Граале.

Нужно быть признательным швейцарцу. Нелегко было проникать в глубокие пещеры. Даже по немногим снимкам можно убеждаться, что требовалась и горная сноровка, и смелость. Наверное, в тех же местах могут быть найдены еще и изображения, и предметы ритуала. Катары, альбигойцы и разные еще не вполне осмысленные секты могли вращаться у мощных стен Монсегюра»[1276].

Эти слова писались в дни Второй мировой войны, когда шли бои во Франции. Возможно, этим оправдывается то, что Рерих не произносит имя этого ученого и даже прибегает к заведомой неточности, называя его «молодым швейцарским ученым» или «швейцарцем». В действительности только предки этого исследователя происходили из франкоязычной Швейцарии, сам же он был немцем, хотя лишь приказ главы СС Гиммлера заставил его заняться генеалогией, чтобы доказать свое арийское происхождение[1277].

Аноним, о котором сообщает Рерих, – не кто иной, как нацистский ученый – историк и археолог Отто Ран. Замечу, что Рерих еще раз, сохраняя анонимность упоминаемого, возвращается к его фигуре 1 марта 1943 года в эссе «Шамбала». Вот это место: «Тамплиеры знали эти предания от манихеян, с которыми встретились во время крестовых походов. Альбигойцы прикасались к тем же источникам. Легендарный доселе Монсерат, Монсальват[1278] стал теперь очевидным в недавних исследованиях молодого швейцарского ученого. Песнь Вольфрама фон Эшенбаха о Граале, о страннике-камне, приобретает научное значение»[1279].

«Недавние исследования» – это книги Отто Рана «Крестовый поход против Грааля» (1933, Фрайбург) и «Двор Люцифера. Путешествие к добрым духам Европы» (1937, Лейпциг – Берлин). Николай Константинович, судя по его интересу к теме Грааля, читал эти книги. Замечу, что Рерих прекрасно знал немецкий: это был язык его отца и второй родной язык Рериха: на нем шло обучение в гимназии Карла Мая.

Любопытно, что первоначально инвесторами пиренейских исследований Рана 1931 и 1932 годов выступали члены общества «Полярных» – те, кто ранее входил в французское братство мартинистов. Многие из «Полярных» были людьми крайне правых взглядов. Собственно, и «Полярными» они назывались, так как в основе их учения лежала уверенность, что белая арийская раса сформировалась на Северном полюсе, там и окрепла и лишь затем расселилась по Европе (о чем я писал в третьей главе).

Отто Ран, чьи исследования и сегодня вызывают много вопросов, был талантлив. Он и вправду предпринял путешествие к горе Монсальват – в действительности к монастырю Сан-Сальвадор-де-Лейре, где исследовал пещеры в поисках Грааля, будто бы спрятанного сектой катаров во время похода против них крестоносцев. Глобально он искал доказательства и артефакты утерянных древнегерманских традиций, которые якобы запрещала католическая церковь, а также тайный ключ к языческой культуре.

Согласно Эшенбаху, Грааль представлял собой камень и свет, однажды упавший с небес, что явно напоминает рериховский «Чинтамани». Поэтому художника интересовали находки Рана в Пиренеях. А вдруг немец заявил бы еще об одном найденном Граале? И что, тогда историю «Чинтамани», замурованного в фундаменте отобранного «Мастер Билдинга», пришлось бы переписывать?

В 1934 году Ран вступает в Allgemeine-SS – общественную организацию, из которой формировались кадры уже собственно той самой СС. С самого начала Ран находится под покровительством рейхсфюрера СС Гиммлера и его чревовещателя и наставника по мифологическим дисциплинам Карла Марии Вилигута, который руководил отделом СС, занимавшимся доисторическими и эзотерическими исследованиями.

Этот старик объявил себя последним потомком древнегерманского клана посвященных Вилиготов[1280]. А затем признался, что обладает наследственной памятью и путем освобождения уровней памяти, скрытых подсознанием, якобы получает от своих предков древние знания. Причем посредством чревовещания. Его техника напоминала пророчества Елены Ивановны. И так же, как и она, Вилигут вел дневник – в него записывались чревовещания, связанные с родовой памятью. Вилигут был и автором дизайна кольца СС с изображением мертвой головы и плана по созданию орденского замка СС Вевельсбург.

В мае 1935 года Ран становится гражданским сотрудником отдела Вилигута, год спустя вступает в СС и втягивается в разнообразные процессы, протекающие в этой организации. Свободно говорящий по-французски, он рассматривается Вилигутом как посредник-толмач в диалоге с другим странноватым человеком – Гастоном де Менгелем. Этот парижанин и… англичанин, член ордена «Полярных», проводит исследования, интересующие верхушку СС. Вилигут привлекает Рана к общению между Гиммлером и де Менгелем. Обершарфюрер Отто Ран должен был не только подтвердить правильность исследований де Менгеля, но и перевести его произведения на немецкий язык. Де Менгель был уверен, что контроль всех политических процессов на земле исходит из таких духовных центров, как Агарта и Шамбала, а также от мессии по имени Майтрейя.

Эти идеи практически идентичны тому, что исповедовали Александр Васильевич Барченко и Рерих. В одном из писем Де Мегеля в архиве нацистского научного общества Аненербе[1281] бригадефюрер Вилигут разглядел нечто настолько важное, что решил сообщить о некоторых сведениях англичанина рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру.

В качестве предисловия эсэсовский оракул заявляет: «В высшей степени таинственном письме, отправленном мне из Хельсинки 23 июня 1937 года, господин Гастон де Менгель делает странное уведомление. Он пишет примерно следующее: “Ось, расположенная к северо-востоку от Парижа, оказывает сильнейшее влияние. Но ось не проходит ни через Берлин, ни через Хельсинки. Я смог определить исходную точку сил из сечения по оси. Она расположена в Мурме (Лапландия), около 35 градусов восточной долготы и 68 градусов северной широты, в обратном направлении у Ловозера в России. Я также определил место большого черного центра. Он находится внутри большого треугольника, который образуется от Кобдо, Урумчи и Бакул, в Синьцзяне в Западной Монголии”. Я привожу это письмо к сведению потому, что Гастон де Менгель спрашивает меня, что я об этом думаю. Я все-таки считаю эту информацию достойной внимания и прошу уделить ей соответствующее внимание. По-моему, там русскими по соглашению с Францией и Англией строятся авиабазы. Верна ли эта догадка, СД может попытаться понять»[1282].

Удивительно, но сообщение де Менгеля перечисляет хорошо знакомые нам локации. Именно путешествие из Мурманска на Ловозеро принесло первую славу оккультным изысканиям Александра Барченко, а в окрестностях этого же озера располагает «начальную точку сил по среднему значению оси» сам Вилигут!

Не менее интересна и вторая часть сообщения: «…в большом треугольнике, образованном Кобдо, Урумчи и Бакулом, недалеко от Синьцзяна в Западной Монголии». Кобдо – это столица монгольской провинции Ховд. А что такое Бакул? Это, скорее всего, перевранное «Баркель» – название хребта, города и озера рядом с ними. Внутри этого треугольника и находится реальное Беловодье со староверческими поселениями, куда, по легенде, мог попасть Рерих, а не по легенде посещал Барченко во время своих визитов в пограничные районы Алтая в 1925 и 1926 годах. Основное пространство этого треугольника занимает китайский округ Алтай, где в 20–30-е годы XX века было много «беловодий» – староверческих поселений.

Странными путями «открытия», сделанные Барченко на Кольском полуострове в 1921 году, и алтайская утопия с уходящими в Беловодье староверами возрождались в переписке нацистских ученых, приобретая неожиданные детали. Это не могло быть совпадением. Должен был существовать некто, кто находился между Барченко и Рерихом с одной стороны и английским корреспондентом Анненрбе Менгелем с другой. И действительно в одном из сообщений, посланных в нацистский научный институт, англичанин сообщает, что такой человек был. В письме от 2 июля 1937 года Менгель поясняет: «Я отправил аналогичный отчет моему русскому другу в Париже. И получил от него в ответ некоторую информацию, которую я хотел перевести с английского и поделится с вами. Будьте так добры перевести этот текст на немецкий и передать дальше бригаденфюреру Вайхстору, которому я пишу в том же письме, заменив отдельные буквы в именах без объяснения причин. Год назад мой русский друг (он помог нам в 1933 году в борьбе против ОУНГ МОНГ и осмелился написать нам под ложным предлогом), получил из Кубы пакет с документами ОУНГ МОНГ, которые следует использовать для основания так называемых “Буддийских центров” в разных странах»[1283]. В дальнейшем тексте Менгель говорит и об Агарти, и о Майтреей, но не разъясняет, кто такой Оунг Монг и о каком русском из Парижа идет речь. Хотя весь антураж явно напоминает рериховские былины. Этот таинственный «источник» питал своими мистическими идеями одновременно Рериха, ОГПУ, английских мистиков из Парижа и знахарей СС. И этот канал связи должен был по инерции продолжать существовать и распространять идеи, несмотря на то что его адепты в Москве погибали, а времена становились все темнее и темнее».

Документы нацистского научного общества Аненербе. Из переписки Виллигута с рейхфюрером Генрихом Гиммлером. Bundesarchiv, Berlin. NS 19 3974. Bl. 45

Документы нацистского научного общества Аненербе, освещающие деятельность Г. Менгеля. Bundesarchiv, Berlin. NS 19 3974. Bl. 48. Публикуется впервые

Глава 29. Время разоблачает все

«Камень Чинтамани», как гласит рериховская легенда, по-прежнему замурован в старинном ларце эпохи Великих Моголов в самом центре Нью-Йорка, в полости одного из бетонных устоев «Мастер Билдинга». Когда-то, когда Рерих еще живал в Нью-Йорке, он любил приходить на крышу этого небоскреба и обозревать панорамы Гудзона. Теперь эта площадка – всего лишь памятное место зыбкого призрака «русского Индианы», потонувшего в волнах истории.

Другая часть последователей Рериха утверждает иное: «Камень Чинтамани» Святослав Рерих передал в загадочном сундучке в парижское Общество агни-йоги. Но есть и третья, более грустная версия легенды: «Сокровище Ориона», охраняемое волшебными монограммами, было распилено и роздано близким самой Еленой Ивановной Рерих. Себе она оставила небольшой осколок того самого метеорита и носила его как талисман на груди. Пропутешествовав по нагорьям Азии, побывав у святынь угасших цивилизаций и даже, возможно, на ступенях мавзолея Ленина, разрушенный «Камень Чинтамани» стал символом неудавшегося желания Рериха вернуться в Россию. Недоверие советских властей, в первую очередь – лично Сталина, помешало вернуться и стать частью большой страны, о чем Николай Константинович мечтал.

Его ровеснику, скульптору Сергею Коненкову (1874–1971), упоминание о котором возникает на последних страницах мемуаров «Листы дневника», подобное удалось. Для Николая Константиновича судьба Коненкова – эталон финала странничества, пример завершения одиссеи творца. Вот какое признание Рерих делает в письме Игорю Грабарю от 20 июня 1946 года: «Радовались мы твоему описанию торжественной встречи Коненкова. Радостно слышать, что могучий ваятель был так почтен правительством»[1284]. К этой же теме Рерих не без зависти возвращается и 1 января 1947 года в эссе «Новое»: «Сперва сообщалось об огромных заказах, о построении мастерской и об устройстве квартиры, а теперь и о музее Коненкова. Получается триумфальная правительственная демонстрация. Можно порадоваться, что правительство так почтило талант невозвращенца, пробывшего за границей двадцать лет. Так и должно быть. Такой показательный факт разбивает многие выдумки о нашей Родине»[1285].

Судьбы Рериха и Коненкова имеют много параллелей. Советский триумф скульптора и его приезд из США на родину выглядел беспрецедентно – государство оплатило расходы по перевозке на двухпалубном теплоходе «Смольный» через Тихий океан всех его личных вещей, мастерской и – самое главное – скульптурных работ. Этот корабль был известен тем, что еще в апреле 1945 года прибыл в США как специальное судно связи Наркомата иностранных дел для обслуживания советских участников первой конференции ООН в Сан-Франциско. Затем «Смольный» участвовал в десантных операциях против Японии. Очевидно, что он имел прямое отношение к советским спецслужбам.

После приезда Коненковых во Владивосток советские власти оплатили и расходы, связанные с их переездом в Москву. Причина такой щедрости была в особой благодарности за выполненное задание. Тайну объясняет небольшой абзац из книги главы 4-го Главного управления НКВД СССР Павла Судоплатова, посвященный супруге скульптора Маргарите Ивановне: «Жена известного скульптора Коненкова, наш проверенный агент, действовавшая под руководством Лизы Зарубиной, сблизилась с крупнейшими физиками Оппенгеймером и Эйнштейном в Принстоне. Она сумела очаровать ближайшее окружение Оппенгеймера. После того как Оппенгеймер прервал связи с американской компартией, Коненкова под руководством Лизы Зарубиной и сотрудника нашей резидентуры Пастельняка (“Лука”) постоянно влияла на Оппенгеймера и еще ранее уговорила его взять на работу специалистов, известных своими левыми убеждениями…»[1286] Прекрасная женщина работала очень эффективно – сохранились стихотворения, которые писал ей влюбленный Эйнштейн… А сам Коненков не менее эффективно посылал Сталину письма с апокалиптическими пророчествами[1287] и так же, как и Рерих, был вождем религиозной секты. Она называлась «Ученики Христа».

После Второй мировой войны и уже даже после получения Индией независимости, когда все те британские тени, что следили за его домом в Кулу, навсегда развеялись, Рерих стал получать новые письма от Грабаря. Тот уверял: «Все мы пристально следим за Твоими успехами на чужбине, веря, что когда-то Ты снова вернешься в нашу среду»[1288].

Теперь Рериха действительно хотят видеть в Москве. Но тревогу порождают подозрения. Они связаны с судьбой его прежних сотрудников и друзей, канувших в неизвестность там, внутри границ СССР.

Видимо, именно от одного из них непонятно какими путями приходит таинственное письмо из Нарыма, города в Томской области, одного из центров советской политической ссылки. Текста этого письма у нас нет, но примерное представление о его содержании можно получить по реакции художника. Вот что пишет Рерих: «А тут пришло письмо из Нарымского края. Шло оно четыре месяца и прошло русскую, иранскую, британскую цензуру. Грустное письмо. Если оно могло протолкнуться через все препоны, то почему всякие другие письма исчезают?»[1289]

Рерих не раскрывает, кто отправитель этого письма, чей причудливый маршрут поражает. Возможно, это было послание, которое удалось отправить тайно, пусть и обычной почтой, но через третьи адреса. Получение подобного предупреждения в идиллическом доме в Кулу в гималайских предгорьях, где поют цикады, цветут яблони и благоухают чайные плантации, вселяло тревогу.

Нужно ли было Рериху, его жене и сыну Юрию на самом деле возвращаться в Россию? Этот вопрос волновал художника, но ответить на него он не мог. Ему даже казалось, что важное письмо 1938 года, адресованное вождям СССР, так и не попало в Москву. Вот почему он так заинтересованно выспрашивает у своих сотрудников АРКА[1290]:

«Получил ли Молотов в свое время мое письмо, посланное через Парижское полпредство? Шклявер передал его. У Вас могут спрашивать, и потому не мешает освежить память»[1291].

В этом состоянии, уже понимая, что его дни, возможно, сочтены, что болезнь уже не победить, 26 октября 1947 года Рерих пишет письмо на имя Молотова. Это – попытка объясниться, желание получить хоть какой-то вразумительный ответ. Поэтому это еще и предсмертное откровение, лишенное подсказок махатм, оккультных рюшей и патетических чревовещаний у врат мавзолея…

«Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович.

От Гималаев приносим искреннее приветствие Вам и всем народам всесоюзным. Уже в 1938 году через Посольство в Париже я писал Вам об окончании работ нашей Азиатской экспедиции и о нашем стремлении приобщиться к всенародному строительству на нашей любимой Родине. Конечно, тогда почтовые сношения еще не были вполне установлены, и не знаю, дошло ли письмо.

Кратко скажу даты за последнее тридцатилетие. В декабре 1916 года вследствие моей болезни мы выехали в Финляндию, не прерывая сотрудничества с А. М. Горьким и бывая в Ленинграде. Затем в силу перерыва сообщений с Родиной создавалась идея выставок во Славу Русскую – в Финляндии, Швеции, Англии, Америке»[1292].

В преамбуле письма, как мы видим, Рерих окончательно формирует семейную легенду, с выездом в Финляндию еще до революции, представляя свою жизнь как исключительно художественную карьеру, опуская сотрудничество с колчаковской прессой и учреждениями армии генерала Юденича. Этой легенды в дальнейшем будут придерживаться его сыновья Юрий и Святослав. Далее Рерих переходит к основной интриге возвращения на Родину.

«В 1926 году летом мы – я, жена моя Елена Ивановна и сын Юрий – были в Москве и ближайше возобновили дружеские связи. Мы предполагали тогда же остаться на Родине, отставив идею Азиатской экспедиции. При этом наркоминдел Чичерин, наркомпрос Луначарский и Бокий посоветовали не отказываться от экспедиции – так мы и сделали, работая целый ряд лет в Монголии, Тибете, Индии и накопляя большой материал.

При начале войны мы немедленно телеграфировали Послу – И. М. Майскому, выражая готовность принести Родине наши силы и знание. Полпред ответил, что наше предложение будет принято во внимание. При возникновении войны с Японией мы также немедленно телеграфировали в Кремль.

Таким образом, наша готовность приобщиться к всенародному строительству всегда была искренно выражена. Теперь, когда работы по экспедиции окончены, мы стремимся немедленно принести посильную работу во Славу Родины. Искренне надеемся, что Вы примете во внимание многолетние труды наши и не откажетесь содействовать в перевозке картин, библиотеки, архива, манускриптов и домашних вещей, как это делалось в других случаях. Будет ли это морской путь на Одессу или на Ленинград – вероятно, мы своевременно узнаем. Нас будет шесть человек. Наша семья состоит из меня, жены моей Елены Ивановны, сына Юрия и двух воспитанниц сирот Людмилы и Ираиды Богдановых. При мне состоит врач ввиду моей болезни.

Много раньше я полагал обратиться к Вам, но этому мешали два обстоятельства. В силу перерыва почтовых сношений местная почта более трех месяцев не действует, кроме того, я был серьезно болен в течение четырех месяцев. Хочется не отлагая посоветоваться с выдающимися медиками Советского Союза»[1293].

Сына Святослава в послании Рерих не упоминает, так как тот вряд ли бы желал возвратиться на давным-давно, в возрасте четырнадцати лет, покинутую родину. В 1944 году он женился на Девике Рани, звезде индийского кино, внучатой племяннице Рабиндраната Тагора. Это был ее второй брак. Первым мужем был Химашну Рай, один из зачинателей индийского кино. Продюсер, режиссер и актер, он сделал из девушки, окончившей Лондонскую королевскую академию драматического искусства, примадонну индийского экрана. В 1940 году Девика овдовела. Спустя несколько лет она познакомилась со Святославом, создававшим кинодекорации, и они решили пожениться. Этот брак открыл для младшего из сыновей Рерихов врата высшего общества Индии и сделал его богачом: новобрачная владела чайными плантациями в Бангалоре – городе индийского истеблишмента. Хотя детей в семье не появилось, ехать в СССР для Святослава и тем более его супруги смысла не было.

В 1947 году, предчувствуя приход смерти, Рерих ожидал решения всемогущего повелителя СССР Вячеслава Молотова. Этот вождь, наверное, должен был что-то ответить на послание художника? Ну хоть что-то! Прислать ему однажды в конверте пусть даже не текст с объяснением воли величайших небожителей кремлевской цитадели, а хотя бы какую-то формальную отписку.

Но нет – Молотов, получив его прошение, смотрит документы, в которых Рерих предстает как «враг»: «По сведениям, требующим проверки, Рерих оказывал финансовую помощь харбинским белоэмигрантским организациям. Известно также, что представители этих организаций пытались получить от него материальную помощь на организацию переброски в СССР группы разведчиков»[1294]. А фамилия Бокия в тексте рериховского обращения опять возвращает власти к самым темным подозрениям 1937 и 1938 годов.

На что остаются последние надежды Николая Константиновича? На что он уповает накануне встречи с вечностью? Возможно, на то, что все его трудные пути к пещерам Шамбалы завершатся хоть каким-то, но добром. И на Старой площади красные прокуроры откроют врата СССР хотя бы сыну Юрию…

«И напоследок ни одной дерзости, профессор?» – восклицает полковник КГБ Ирина Спалько в фильме «Индиана Джонс и Королевство хрустального черепа». Дерзости все-таки состоялись. И они резко выходили за рамки отлаженной и очень осторожной рериховской стратегии.

Первая дерзость произошла еще в 1940 году. Рерих, не простивший министру сельского хозяйства и бывшему духовному ученику Генри Уоллесу переход на сторону Луиса Хорша, поступил в высшей степени коварно. Он попросил вице-президента Музея Рериха в Нью-Йорке Фрэнсис Грант, у которой хранились оригиналы переписки, сделать фотокопии с посланий, где Уоллес обращался к нему как к гуру и говорит о своих мистических настроениях. По прямому приказу мистика Фрэнсис Грант передала фотокопии этих оригиналов в руки врагов Уоллеса.

И до сего дня существовали сомнения, что именно так все и произошло. Авторитетный американский историк Теодор А. Уилсон в статье «Парсифаль в политике. Генри Эгард Уоллес. Мистицизм и новый курс» писал: относительно роли Фрэнсис Грант, наиболее преданной Рериху сотрудницы: «Мисс Грант, хранившая молчание об Уоллесе и Николае Рерихе в течение сорока лет (с ее слов) “из-за боли, которую мне причинило бы воспоминание об этих событиях и о предательстве госсекретаря Уоллеса по отношению к Рерихам”, заявила, что “письма гуру” были написаны Уоллесом. Далее она сообщила мне, что у нее есть оригиналы всей переписки. С тех пор я видел эти документы и убедился в их подлинности (Фрэнсис Р. Грант автору, 26 октября 1976 года)»[1295].

И вот «Письма Гуру» среди сенсационных сокровищ Архива Рериха под номером KKS-090. К примеру, послание американца к мистику от 16 апреля 1934 года: «Дорогой Гуру, Мир отражается в моем сознании – “Пространство должно быть зацементировано”. Картина “Розовые Гималаи” привела мою жену в восторг. И на краткий миг этим утром, когда лучи раннего утреннего солнца проникли в окно, я подумал, что предпочитаю иное. Но вы правы – они дополняют друг друга. Глубокое размышление о едином – это что-то очень близкое и личное для меня – посадка в предопределенном месте – во сне моего сердца. Размышляю в конце Кали-юги[1296] о предзнаменованиях грядущих дней. И иное розовое сияние наводит на мысль о славе грядущих дней…»[1297]

В других посланиях Уоллес обращается к Рериху так же как «My dear Chief» (то есть «Мой дорогой начальник», там же Л. 35) и к Елене Рерих как «Dear Mother of the Druids» (то есть «Дорогая Мать Друидов», там же Л. 20).

Лидеры Республиканской партии США получают компрометирующие снимки переписки незадолго до выборов 1940 года. Так как Уоллес писал на канцелярской бумаге министерства сельского хозяйства, подлинность почерка министра доказали с помощью криминалистической экспертизы. Не колеблясь, республиканцы решили сделать документы достоянием общественности. Но Гарри Хопкинс (1890–1946), руководивший избирательным штабом демократов Рузвельта/Уоллеса, довел до кандидата от Республиканской партии, что если переписка Уоллеса станет достоянием гласности, то сразу же всплывет интимная информация о личной жизни кандидата от республиканцев. В 1940 году партиям удалось договориться по поводу взаимозачета компроматов.

Тогда скандал удалось погасить. Но опасные письма опять всплыли, на сей раз во время президентской гонки 1948 года. Тогда Уоллес решил претендовать на высший пост, его соперником был Гарри Трумэн. Он и предложил сопернику прокомментировать свои старые письма к Рериху. А там нашлись настоящие перлы. Уоллес обращался к Рериху «мой дорогой гуру», Рузвельта называли «Пламенным», Уинстона Черчилля – «ревущим Львом», госсекретаря Корделла Халла – «Угрюмым», а Россию – «тигром». Стиль текста потенциального президента можно оценить, например, по этой фразе: «Да, поиски, будь то затерянный мир масонства, или священная чаша, или потенциальные возможности грядущей эпохи, – это в высшей степени достойная цель. Все остальное – это кармический долг. Вот она, жизнь». В письмах содержались и такие откровения: «Пусть свет Северной Шамбалы поведет вас, гуру, и истинную экспедицию к вечной славе нового века. Пусть сила, могущество и праведность окружают вас. У меня нет определенных причин для беспокойства, но некоторые чрезвычайные предупреждения очевидны». В другом письме Уоллес ссылался на какого-то ученика Рериха и говорил: «Я испытываю, как вы знаете, огромное уважение к Ф., все существо которого было сосредоточено на служении учителям. Это также центр моего существа…»

Президентская кампания Уоллеса провалилась. А ведь это был тот самый политический деятель, которого в СССР считали другом и рассматривали как будущего президента США. В 1944 году Генри Уоллес даже посетил предприятия Дальстроя НКВД СССР в Магадане, был в восторге от увиденного, посылал с берегов Колымы приветственные телеграммы Иосифу Виссарионовичу, о чем сообщает «Особая папка Сталина»[1298]. Простить Рериху крушение такого кандидата не смогли. И это была одна из весомых причин почему не состоялось возвращение семьи Рерих в СССР по «коненковской» схеме.

Вторая же дерзость Рериха вызревала долго. Осенью 1942 года, когда Николай Константинович понял, что вернуться в СССР не получится, он стал предаваться воспоминаниям. И вот в датированном 7 сентября эссе «Осколки» Рерих неожиданно реагирует на давнишнее событие, произошедшее еще в 1930-х годах. Тогда ряд выдающихся шедевров Эрмитажа (Ван Эйк, Рафаэль, Тициан, Веронезе, Ван Дейк и др.) были проданы советским правительством министру финансов США Эндрю Меллону. Художник сокрушается: «Все-таки невозможно примириться с мыслью, что превосходная группа народного достояния из Эрмитажа перекочевала в Америку. Это были отборные шедевры, незаменимые. Грустно отмечать в старом каталоге Эрмитажа таких ушедших»[1299]. Эти сетования, возникающие в авторском эссе, кажутся всего лишь печальным взглядом в прошлое, горькой проекцией на былое… И о публикации речи этого текста тогда, конечно же, речи не шло.

Но вот 24 апреля 1945 года Рерих снова возвращается к своим коллекционным темам в эссе «Собрание». Он, видимо, действительно хотел выяснить судьбу всех работ из своего собрания старых мастеров, а не только тех, что оказались у него в Нью-Йорке. И вот что пишет художник: «Наконец старинные картины. Грабарь напрасно журит за собирание только голландского. Были и итальянцы, и французы, а главное, тянуло Е. И. и меня к примитивам. Это собрание дало нам много радости и перевалило за пятьсот. Где оно? Грабарь уверяет, что в Эрмитаже, но некие американцы покупали картины нашего собрания в Вене у антиквара»[1300].

Образ старого знакомого Игоря Грабаря из Императорской Академии художеств, создателя музейного отдела Наркомпроса, теперь советского вельможи от искусства, становится для Рериха раздражителем. В интонациях написанного в конце апреля письма в Москву уже звучат угрозы, которые Грабарь должен был почувствовать. Николай Константинович пишет ему: «Меня здесь спрашивали: куда поступили художественные собрания ленинградских и московских коллекционеров? Отвечаю – Эрмитаж. Ведь теперь он распространился на весь Зимний дворец – огромнейшее помещение. Если Ты мне напишешь о судьбах частных собраний здесь, такое сведение из верных рук будет очень полезно. Ведь люди не знают правду, а тут всякие злошептатели сеют клевету. Где только возможно, разбиваем это вранье. Через ТАСС проникают сведения, но друзья хотят знать больше. Очень полезны Твои письма – им поверят»[1301].

Надо отдать должное Рериху, перечень «меня здесь спрашивают», адресованный Грабарю, он расшифровывает уже 1 мая 1946 года в эссе «Вперед»: «Пишут, спрашивают: “Какова судьба собраний Юсупова, Боткина, Шуваловой, Кочубея, Шидловского, Рериха, Щавинского[1302], Рейтерна, Тевятова, Лейхтенбергского, Браза и других собирателей”. Ответим: вероятно, собрания поступили в Эрмитаж – к нему присоединился и весь Зимний дворец – так что получилось огромнейшее помещение»[1303].

Рерих вписывает свою фамилию как одного из пострадавших коллекционеров, но ведь он принимал участие в операциях с частными коллекциями на аукционе Андерсона.

Девятого октября 1947 года в последнем письме Грабарю он все еще ведет свою интригу, начиная послание максимально таинственно: «Золотыми словами кончаешь Ты свое последнее письмо. Твое последнее письмо, дошедшее к нам в сентябре. Как прекрасно сказал Сталин, что “академики должны жить не хуже маршалов”. Поистине историческое решение! И заканчиваешь Ты свое письмо многозначительным “ДО СВИДАНИЯ”. Этими же словами начну и кончу и я мое письмо»[1304]. Вот этот девиз «академики должны жить не хуже маршалов» явно прельщал Рериха. Но что означало набранное большими буквами «До свидания»? Надежду на возвращение в СССР? Или предсмертное прощание?

Николай Константинович Рерих скончался в Кулу 13 декабря 1947 года, а 15 декабря тело было предано огню и прах собран в урну для последующего захоронения в России. В тяжбе Рериха и Хорша остался в стороне вопрос о доме в Кулу – ведь за него было заплачено Музеем Рериха в Нью-Йорке. Но убежище художника оказалось за рамками судебных решений.

Судьба картин Рериха оказалась своеобразной, ведь Хорш владел огромным массивом, созданным художником, – как старых, дореволюционных работ, так и самыми последними на момент конфликта. Советский и российский дипломат Владимир Федорович Петровский (1933–2014) рассказал мне, что в самом начале его работы в Нью-Йорке, в секретариате ООН, он оказался свидетелем распродажи Хоршем работ Рериха. Причем работы дореволюционные он продавал по пятьдесят долларов за штуку, как наиболее ценные. А более поздние – по двадцать долларов. Все вырученные деньги Хорш хотел отдать на поддержание нового течения в искусстве – оп-арта[1305]. Наверное, это было в 1965 году, когда в Нью-Йорке прошла выставка представителей этого течения «Чувствительный глаз».

Эстафету, связанную с хлопотами о приезде в СССР, из рук ушедшего отца подхватил Юрий Рерих. Он стал рассылать письма в советские инстанции. Однако все было тщетно.

Когда Молотова сменяет новый министр иностранных дел Андрей Вышинский, Елена Ивановна Рерих решает повторить попытку покойного мужа. Девятого декабря 1949 года отправляет послание Павлу Ерзину, первому секретарю посольства СССР в Индии: «Уважаемый Павел Дмитриевич, просим Вас переслать на имя А. Я. Вышинского, министра иностранных дел Союза ССР, вложенную при сем телеграмму и не отказать переслать нам по вышеуказанному адресу ответ»[1306].

Елена Ивановна напоминает о давнем желании и новых обстоятельствах индийской жизни: «После смерти мужа нам стало тяжело оставаться на чужбине. Очень просим Вас дать мне, моему сыну и двум воспитанницам возможность вернуться и послужить Родине. Заявление о возвращении нами было подано в феврале 1949 года. Елена Рерих»[1307].

В это время советское посольство затеяло с семьей Рерих странную игру, и какое-то время казалось, что их отъезд из Индии произойдет по такой же схеме, как у Коненковых. Только корабль за их вещами прибудет в Калькутту, а вернутся они через Одессу. В ожидании такого исхода Рерихи и сестры Богдановы переехали в Калимпонг и там в предгорьях стали ждать.

Однако и Елене Ивановне не суждено было дождаться возвращения. Власти СССР вели с семьей Рерих свою таинственную игру, видимо учитывавшую противоречивые мнения всех мудрецов ЦК. И вот 5 октября 1955 года после сердечного приступа Елена Рерих скончалась в предгорьях Восточных Гималаев – в Калимпонге, где ее тело также было кремировано, а прах собран в урну.

Тем не менее вся эта засекреченная, перезасекреченная и рассекреченная советская волокита оказалась спасительной для последнего из членов семьи. Возвращение в СССР при жизни Сталина закончилось бы для Юрия Рериха самым плачевным образом. Ведь его отец был главным фигурантом многих дел, прежде всего дела «Единого трудового братства». Куда бы в итоге приехал сын художника? В Ленинград? В Москву? Или все-таки в Нарым?

Возвращение нашего повествования к разговору главы КГБ Серова с Шибаевым на факультете русского языка в Делийском университете 19 ноября 1955 года, о котором я писал в пятой главе, – неизбежно. Ведь часть их беседы наверняка была посвящена и Николаю Рериху, и его сыновьям Юрию и Святославу, которые оба жили тогда в Индии. Глава КГБ Серов должен был получить самую точную и проверенную информацию, поскольку в графике советской делегации на 26 ноября (то есть уже через неделю) намечалась встреча со Святославом Рерихом.

Дело в том, что индийское правительство попросило Святослава и его блистательную супругу устроить прием для Никиты Хрущева и Николая Булганина в богатых городах юга Индостана Майсуре и Бангалоре – там, где было их поместье. Братья решили использовать ситуацию для того, чтобы помочь Юрию получить советское гражданство.

Святослав Рерих лично сопровождал Булганина и Хрущева в Бангалоре 26 ноября. В письме к Юрию он передал подробности разговора с вождями: «Н. А. Булганин мне сказал, что они будут очень и очень рады вас всех приветствовать на родине. И приглашал тоже очень и меня… Они очень хотят возродить востоковедение, и люди им так нужны. Он мне говорил, что все эти предрассудки, что кто, куда и когда уехал из России, – это все давно ушло, и говорил, что из Китая вывезли тысячи русских»[1308].

Утром 27 ноября Святослав Рерих провожал обоих вождей, улетавших в Бирму. Обратно они возвращались через Индию – на этот раз через Калькутту. Там Юрию Рериху удалось с ними встретиться, наверняка не без одобрения генерала Серова, и окончательно решить вопрос о предоставлении советского гражданства ему и сестрам Богдановым, сопровождавшим их семью еще с Улан-Батора.

Спустя полтора года, в 1957 году, Верховный совет СССР выносит положительное решение о приеме всех троих в советское гражданство. В августе 1957 года пятидесятипятилетний Юрий Рерих приезжает в СССР и зачисляется рядовым научным сотрудником в штат Института востоковедения АН СССР.

Это возвращение в Россию с обретением советского адреса и было осуществлением заветной мечты, о которой говорили его родители. Теперь, уже в Институте востоковедения, Юрий Рерих мог бы предаться научным изысканиям на отечественной почве.

Но плотные и очень живые тени прошлого не могли оставить в покое сына «гуру» и «пифии». Двенадцатого июля 1959 года Юрий Рерих получает из Самарканда письмо от одного из участников последней экспедиции – Павла Константиновича Портнягина, молодого йога, заведующего транспортной частью каравана. Это станет началом драматической переписки.

«Юрий Николаевич! Вас, может быть, удивит, что мы с Вами теперь находимся под “одной крышей”? Увы, пути кармы неисповедимы, и я льщу себя надеждой, что возможная отныне личная встреча с Вами позволит мне забыть те страдания, что привнесло в мой и без того тернистый жизненный путь мое участие в памятной тибетской экспедиции, участие, повлекшее на меня гнев темных сил и одновременно принесшее радость от предстоящего свидания с Вами, от которого Вы, конечно, не откажетесь, хотя бы во имя прошлого»[1309].

В дальнейших посланиях Портнягина выясняется, что к судьбе простого, в общем-то, человека Павла Портнягина в 1949 году проявил интерес сам глава СМЕРШа Виктор Абакумов[1310]. Еще одно свидетельство «проклятия» Рерихов: соприкасаясь с разными лицами в своих попытках достичь Родины или хотя бы выполнить задания ее вождей, Рерихи из раза в раз обрекают своих попутчиков по тайным миссиям на попадание в установочные документы, а затем и в узилища.

Вот что поведал Портнягин: «Итак, после разлуки с вами в Индии я окончил философский факультет Григорианского университета в Индии, потом окончил Духовную академию в Чехословакии, был поставлен в приход Римско-католической церкви и отправлен на Дальний Восток в качестве миссионера восточного обряда для духовной работы среди русской эмиграции. В Харбине я работал в Русской католической миссии, в основном преподавал русскую литературу в средней школе, субсидируемой Ватиканом. <…> В Харбине жил тогда и Ваш уважаемый дядя – Владимир Константинович. После освобождения Маньчжурии в 1945 году Советской армией я был восстановлен в правах советского гражданина и продолжал свою работу в Католической миссии в Харбине. В декабре 1948 года после ухудшения отношений между СССР и Америкой в связи с успехами китайских коммунистов в деле объединения страны я был выслан из Китая как нежелательный иностранец и переотправлен под конвоем в Читу. В Чите мне предъявили ордер об аресте, подписанный помощником Берии Абакумовым»[1311].

Это означало, что на протяжении десяти с лишним лет Портнягин отслеживался органами государственной безопасности СССР, оставался в прицеле контрразведки. И интерес к нему в итоге проявил Абакумов, самый высокопоставленный чиновник в этом министерстве.

И тут мы снова возвращаемся к полковнику Бейли и миру сталинской подозрительности. Портнягин пишет: «Следствие по моему делу длилось одиннадцать месяцев, причем большую часть из этих одиннадцати месяцев я провел в “одиночке”, в очень тяжелых условиях. Суда надо мной не было. Просто пришло решение Особого совещания, согласно которому мне определилось отбыть за мои “преступления” ни много ни мало – двадцать пять лет каторги! По нашим заграничным масштабам подобное решение просто выходило за пределы моего понимания.

Следствием предъявили мне в основном обвинение в сотрудничестве с иностранцами, а в частности, и мою работу у Вас в “американской” Тибетской экспедиции. Напрасно я доказывал, что моя работа у Вас носила технический характер. Следователи утверждали, что лично Вы, Юрий Николаевич, являетесь агентом английской Intelligence Service, что Вас принял на эту работу полковник Бейли…»[1312]

Фантом английского полковника (он умрет только в 1967 году в возрасте восьмидесяти пяти лет) бросал тень не только на Рериха, но и на всех, с кем он сталкивался. Советская власть была ослеплена дикой местью виновнику гибели двадцати шести бакинских комиссаров. Все, с кем общался британец, становились словно зачумленными. И Портнягин испытал на себе всю мощь этих подозрений: «Но как бы там ни было, мне предъявили обвинение в шпионаже в пользу Англии. Подобное обвинение было, согласно утверждению следователей, предъявлено и доктору Рябинину.

Восемь лет я отбыл на каторге, преимущественно в Восточной Сибири, на лесозаготовках. В 1956 году политических заключенных стали массами отпускать “на волю”. Освободили и меня. Но хотя я уже 3 года как на свободе, к моей ноге по-прежнему приковано невидимое, но весьма ощутимое “ядро каторжника”. Я был освобожден без снятия судимости, и в моем паспорте есть слова “положение о паспортах”, которое запрещает мне проживать в столичных и крупных промышленных городах и которое лишает меня возможности нормально работать: на работу меня принимать нельзя; на должности, связанные с материальной ответственностью, не принимают – нельзя; в преподаватели (я, кроме русского, владею также английским) не пускают – нельзя; не приняли даже кочегаром в пионерский лагерь, настолько я страшен.

Кое-как устроился я (контрабандой, скрыв свою биографию) завхозом одного учреждения, работающего на хозрасчете по местному бюджету, на оклад 385 рублей в месяц. Судите сами! Разве на это проживешь? Да и не хочу я “проживать”! Я хочу жить, как свойственно жить человеку, работать там, где лежит мое сердце, чтобы жизнь давала мне рост, и силу, и интерес! Я хочу расширять свое сознание, а не загонять его в темный угол.

И мне кажется, Ваша совесть говорит Вам также, что мне надо помочь. У Вас и материальные возможности неизмеримо больше моих, и связи в верхах имеются. Если бы я мог избавиться хотя об от “судимости”, мне было бы намного легче и во всех других отношениях. Мой прокурор (Забайкальского военного округа) говорит, что по ходатайству общественных организаций мне могут снять судимость досрочно (срок, кажется, 22 июля 1964 года), но у меня здесь нет для этого никаких возможностей»[1313].

Этот отчаянный крик был все-таки услышан Юрием Николаевичем. Но решился он ответить только после пятого письма: «Многоуважаемый Павел Константинович, Ваши письма от 28 сент., 18 окт. с. г. и открытку от 1-го см[1314] получил. Неожиданное для меня содержание Вашего письма от 28 сентября с. г., а также большая нагрузка по институту в связи с командировкой не позволили мне сразу же ответить на Ваше письмо. Обстоятельства Вашей жизни после Вашего отъезда не были мне известны, и я сожалею, что судьба Ваша сложилась столь трагично. Было несколько неожиданно узнать, что Вы были в Риме и решили посвятить себя этой деятельности. Ведь прежде, как мне помнится, Вы были скорее “восточником”. Я бы хотел Вам помочь, но это, видимо, потребует времени. Я постараюсь выяснить, насколько я могу быть Вам полезен в Вашем деле»[1315].

Неужели, получая пронзительные послания от Портнягина, Юрий Николаевич Рерих сохранял буддийскую невозмутимость? Или, может быть, академические заботы заслоняли для него подлинный смысл происходящего?

Судьбу жертв рериховской экспедиции могла бы решить государственная награда, которую Николай Константинович точно заслужил посмертно. В случае ее получения эти люди были бы выведены из состояния лишения в правах. А может быть, еще и получили бы хоть какую-то компенсацию.

Но ничего этого не произошло и никакой благодарности не последовало. Музей Рериха остается малой данью. Ну а то, что и прах Николая Константиновича и Елены Ивановны не погребен и находится в урнах, входящих в музейный фонд Российской Федерации, выходит за рамки любого понимания и продолжает оставаться совсем уже невероятным финалом их жизни, который не смогли бы предсказать даже весьма догадливые махатмы, посылавшие горстку священной земли такому же безмогильному вождю мирового пролетариата.

Даже и сейчас Николай Рерих продолжает оставаться узником Шамбалы. Над ним тяготеют пыльные тайны и мрачные, покрытые вековым мхом заветы давних властителей и временщиков СССР.

Письмо Н. Рериха В. Молотову. МВ АМР, PNKR-089. Л. 1. Публикуется впервые

Дополнение

Несмотря на то что история в целом рассказана, я решил написать еще две специальные главы, косвенно связанные с темами книги.

Глава 30. Незнайка в «стране богов»

Возможно, об этом и не следовало вести речь вообще, настолько маргинальными кажутся последюущие истории. Однако часть энтузиастов-шамбалистов пустилась в откровенные мистификации и создание «исторических» документов, которые способны ввести в заблуждение исследователей, направив их по ложному следу.

Так, в научной статье соавторов Л. В. Кураса и Н. Хишигта «Яков Блюмкин в Монголии», опубликованной в 2020 году в «Вестнике Томского государственного университета», сообщается: «…в сентябре 1925 г. в соответствии с распоряжением председателя ОГПУ Ф. Э. Дзержинского Я. Блюмкин был (назначен. – Примеч. ред.) руководителем экспедиции в Тибет, в Лхасу, задача которой состояла в уточнении географических маршрутов, поиске “города богов” с целью получения технологии ранее неизвестного оружия, а также революционной агитации и пропаганды»[1316].

История с поиском так называемого «города богов» взята соавторами из книг Алексея Комогорцева и Николая Непомнящего «Аненербе и высокие технологии Третьего рейха» (2014), а также из книги Леонида Ивашова «Опрокинутый мир» (2017).

Книга Комогорцева и Непомнящего – это своеобразная смесь разнородных материалов и слухов, курсировавших вокруг темы атомной бомбы и неких достижений нацистской науки. Книга же Ивашова, бывшего дежурного офицера приемной министра обороны СССР Устинова, написана в более сложном жанре – это некий теософско-политический трактат с элементами моральных увещеваний.

Оба эти произведения цитируют некие «документы», связанные с так называемой «страной богов» и миссией Якова Блюмкина.

Следующий же эпизод я опишу как непосредственный свидетель. Летом 2014 года, по просьбе моего коллеги в связи с подготовкой одного сценария я посетил организацию под названием «Благотворительный фонд Якова Блюмкина». Учредителем его является адвокат Анатолий Борисович Аронов, президент одной юридической компании. Его офис тогда находился в Москве на Селезневской улице.

Во время встречи с Ароновым мне представили петербургского писателя Юрия Гаврюченкова – в качестве человека, нашедшего подлинное архивное «дело Блюмкина». Про этого автора я был наслышан, знал, что он сидел в тюрьме «Кресты» в Петербурге и одним из следователей, ведших его дело, был другой писатель – Андрей Кивинов, автор сценария сериалов «Улица разбитых фонарей» и «Убойная сила».

Я помню, какое поначалу сильное впечатление на меня произвел документ Гаврюченкова. Сперва я почти что поверил в то, что там написано. Однако эмоции прошли, и я увидел, что фамилия следователя, якобы ведшего это дело, – Черток. А не Яков Агранов, как должно быть на самом деле.

Потом заметил, что в графе «Род занятий (последнее место службы и должность)» Блюмкина указано «ст. уполномоченный иностранного отдела ОГПУ, капитан ГБ». Вот только дело-то у нас происходит в 1929 году. Введение же офицерских званий в НКВД произойдет только в 1935 году (а в ОГПУ их не было вообще). Уже одно это разрушило всю эту мистификацию.

Мой скептицизм только укрепился, когда, видимо, в качестве визитной карточки Анатолий Аронов подарил мне однодолларовую купюру с тремя печатями его компании с обеих сторон.

Собственно, в тот момент я посчитал для себя это дело законченным. И я не представлял, что у модераторов этой истории – далеко идущие планы.

Спустя совсем немного времени, 6 июля того же года (то есть в день годовщины убийства Блюмкиным германского посла Мирбаха), мне на электронную почту пришло послание от Николая Субботина – члена Союза журналистов, создателя Русской уфологической исследовательской станции RUFORS, а кроме того, президента «Благотворительного фонда Якова Блюмкина»: «Приглашаю в гости. Документов или фальшивок (я сам не могу пока разобраться) около 60 страниц. Давай вместе смотреть. Заодно поговорим о том, что интересно нам вне рамок фонда».

На это я ему достаточно подробно ответил: «Николай, к сожалению, уже первая страница присланных тобой документов убеждает, что перед нами откровенная фальшивка. Там есть серьезные и очевидные ошибки человека, который составлял эти документы: 1) на листе 15 присланного документа упоминается звание Блюмкина в органах ОГПУ – капитан г/б. Такие звания были введены всего лишь через 6 лет после его расстрела, постановлением ЦИК и СНК Союза ССР от 7 октября 1935 года № 20/2256 в органах госбезопасности НКВД для начальствующего состава вводятся персональные специальные звания с приставкой “…госбезопасности”.

Далее, на том же листе 15 он сообщает, что не имеет детей – в опубликованных документах, в том числе и в книге А. Велидова “Похождения террориста” (М., 1998. – С. 72), приводится завещание Блюмкина от 15 сентября 1928 года в связи с его опасной командировкой в Стамбул, где он упоминает своего сына Мартина. Это завещание было в тот же день, 15 сентября, передано главе ИНО ОГПУ Трилиссеру, так что сообщать, что он “детей не имеет”, было совсем уж глупо.

Далее, допрос на 15-м листе датируется 29 сентября 1929 года, но в подлинном деле Блюмкина № 86 441 имеется ордер за № 744 от 31 октября 1929 года, выданный сотруднику оперативного отдела ОГПУ т. Соловьеву на производство ареста т. Блюмкина Якова Григорьевича[1317]. В этом же реальном деле, выдержки из которого опубликованы Борисом Леоновым в книге “Последняя авантюра Якова Блюмкина” (М., 1993. – С. 5), арестованный Блюмкин сообщает свой год рождения – 1900-й».

Разговор на этом был окончен. Но на сайте Rufors.ru эти «документы» представлены и на сегодняшний день, спустя много лет.

В том же 2014 году выходит уже упоминавшаяся выше книга А. Ю. Комогорцева и Н. Н. Непонящего «Аненербе и высокие технологии Третьего рейха». В ней цитируются эти же самые заведомые фальшивки, но уже как часть доказательной базы. Вот один из таких примеров: «Обратимся к выдержке из протокола допроса Блюмкина от 29 сентября 1929 года (следственное дело № 99 762). “Вопрос: Существуют ли письменные рапорта от вас о встрече с Троцким и планах, связанных с транзитом денежных средств за кордон?

ОТВЕТ: Нет, я докладывал устно. Это я могу подтвердить на очных ставках. Письменно я об этом не докладывал.

ВОПРОС: О каких данных идет речь в части того, что вы получили в Тибете (кратко)?

ОТВЕТ: В Тибете я получил сведения о гипертехнологиях, которые сокрыты подо льдами Антарктиды в подземных городах, оставшихся от прежних цивилизаций, которым сотни тысяч лет. Эти технологии недоступны нам в обыкновенном понимании. Там есть летательные аппараты, которые беззвучно передвигаются по небу с огромной скоростью, и оружие, способное за считаные секунды разрушить большие города»[1318].

Там же находим и другие удивительные истории, якобы рассказанные Блюмкиным на допросе: «Вопрос: Какие характеристики оружия вами были выданы немцам? Что это за оружие, где вы его видели, каков метод его действия?

Ответ: Как я уже говорил своему следователю, в командировке в Тибет 1925 года мне по распоряж. главы Тибетского гос-ва Далай-ламы (13-й) в подземелье были показаны некоторые так называемые артефакты – оружие богов, оставшееся на Земле с 15–20 тыс. до нашей эры. Это оружие хранится в отдельных зонах. Я подробно описывал это в своих отчетах. Всего я написал четыре отчета о поездке, один отчет – рукописный, три на пишущей машине, примерно по 20–25 листов каждый. Где они сейчас, я не знаю…»[1319] – эта информация содержится на 30-м и 31-м листах документов Гаврюченкова – Субботина.

В книге «Аненербе и высокие технологии Третьего рейха», которая цитирует «документы» Гаврюченкова – Субботина, имеются даже фотографии целых томов их фейк-архива, сооруженные, видимо, для убедительности.

Данная выдумка при этом не является их собственной, а почерпнута из другого источника. Описания содержимого пещер сильно напоминают описания из книги «Пещеры древних», чьим автором является Лобсанг Рампа. К примеру, вот какой диалог ведет мудрый старец и герой этого произведения: «“Усаживайся поудобней, и я расскажу тебе немного о Знании, которое мы открыли в Пещере древних”. – “Пещера древних! – восторженно вскрикнул я. – Вы собирались рассказать мне о ней и об экспедиции”. – “Не волнуйся, мы дойдем и до этого. Но сейчас я поведаю тебе о Жизни и о Человеке то, что знали о них древние во времена Атлантиды”»[1320].

Далее, как следует из текста, мы узнаем, что Лобсангу Рампе удалось проникнуть в это загадочное место: «Так и получилось, что мне, самому маленькому и наименее важному в группе, было суждено первым войти в Пещеру древних. Я протиснулся вперед и завернул за угол. Я слышал, как позади меня через расселину протискивались взрослые ламы. Вдруг впереди меня блеснул свет, и некоторое время я не мог прийти в себя от страха. Я стоял неподвижно у каменной стены, не в силах отвести взгляда от фантастического зрелища, открывшегося моим глазам. Пещера казалась раза в два больше, чем внутреннее пространство Великого собора в Лхасе»[1321].

Есть в пещерах Рампы и чудо-оружие древних: «Перед нами промелькнули ученые, трудившиеся в лабораториях над еще более смертоносным оружием, создавая все более мощные бомбы, чтобы сбросить их на головы врагов»[1322].

Но кто же этот лама Лобсанг Рампа, посетивший пещеры в юном возрасте? Оказалось, что автор книги «Пещеры древних», называвший себя Лобсангом Рампой, вел образ жизни тибетского буддиста, при этом умело скрываясь от журналистов. Первое его сочинение «Третий глаз» появилось на книжных прилавках Англии и США в 1956 году. Книга начиналась со слов: «Мой отец был одним из лидеров в тибетском правительстве. Его семья, как и семья моей матери, принадлежала к девяти самым аристократическим и влиятельным семьям Тибета…»[1323]

По словам Лобсанга Рампы, в возрасте семи лет всеведущие монахи избрали его для одной из самых секретных медицинских операций – во время трепанации черепа ему хирургически открыли третий глаз. Затем, описывая свою жизнь, монах-ясновидец рассказывал о своих странствиях по горным монастырям и описывал, как в глубоких пещерах под дворцом Далай-ламы Поталой он пережил мистерию «Живой смерти».

Вокруг книг Лобсанга Рампы, выходивших в эпоху расцвета нью-эйджа, была поднята невероятная шумиха. Эти бредни возмутили немецкого ученого-востоковеда Генриха Харрера (1912–2006), автора книги «Семь лет в Тибете», альпиниста и действительно участника экспедиции СС в Тибет, близко знавшего Далай-ламу.

Для того чтобы вскрыть тайну личности «трехглазого монаха» Харрер нанял частного детектива из Ливерпуля Клиффорда Берджесса. Результаты этого расследования Харрер предоставил британской газете «Дейли Мейл» в феврале 1958 года. Статья сообщила, что автором «Третьего глаза» был некто Сирил Генри Хоскинс, потомственный слесарь, родившийся в городке Плимтон в Девоне в 1910 году в семье сантехника и бросивший среднюю школу. Он никогда не был в Тибете и не говорил на тибетском языке. В 1948 году он официально сменил свое имя на Карл Куон Суо и стал издаваться под псевдонимом «Лобсанг Рампа».

Разоблачение заставило Хоскинса покинуть Великобританию, но журналисты таблоидов отправились на его поиски и вскоре обнаружили псевдоламу в небольшом ирландском городке Ноут. Пытаясь уйти от неприятных вопросов, Хоскинс уверял, что в его тело переселилась душа Лобсанга Рампы, который и надиктовал ему текст книги. В своей третьей по счету книге «Рассказ Рампы» (1960) Хоскинс сообщил, как произошло переселение души: оказывается, автор при попытке сфотографировать сову свалился с пихты в своем саду в Темз-Дитон, что в Суррее. Падая, он потерял сознание, а ко гда пришел в себя после контузии, первым, кого он увидел, был буддийский монах в шафрановой тоге. Он стал уговаривать Хоскинса принять его в свое тело, так как не удовлетворен нынешней оболочкой. Так произошло переселение души.

Собственно, именно сочинения Сирила Генри Хоскинса распространили истории о «пещерном оружии богов».

В принципе, использующая «документы» книга Комогорцева – Непомнящего «Аненербе и высокие технологии Третьего рейха» – обычная компиляция разного рода общественных слухов и мифов, она не претендует на серьезность и является чистым развлечением. Однако 18 марта 2017 года ситуация с распространением фальшивок переходит на другой уровень. Тогда автор «Комсомольской правды» Евгений Черных опубликовал интервью с генералом Леонидом Ивашовым, посвященное выходу книги этого военного «Опрокинутый мир». Там повторялись уже знакомые мне легенды и приводились факсимиле тех же самых «документов», что я видел в «Фонде Блюмкина». Прочитав эту публикацию, я посчитал своим долгом предупредить журналиста о том, что эти документы – очевидная подделка.

Двадцать четвертого марта мне пришло письмо и от Черных: «Олег, добрый день! Пришли, пожалуйста, по этому адресу то письмо о “тибетской подделке” документов о Блюмкине с конкретными замечаниями типа “тогда не было звания капитана ГБ”, которое вы когда-то подготовили. Спасибо! Удачи! Евгений Черных».

А вот часть интервью Е. Черных с Ивашовым:

«– Вы сами-то верите в историю с Блюмкиным, товарищ генерал? – спрашиваю автора книги, президента Академии геополитических проблем Ивашова.

– Да, это материалы из Особого архива КГБ СССР»[1324].

О каком же «особом» архиве Ивашов мог говорить? Таковыми можно назвать только два.

Первый из них когда-то действительно был отдельным Центральным государственным особым архивом СССР (ЦГОА). С 1992 года по 1999-й он назывался ЦХИДК (Центр хранения и изучения историко-документальных коллекций). Он был создан на основе военных архивных трофеев и содержал материалы в том числе и спецслужб – Германии, Франции, Польши и т. д. Я в этом архиве работал. Там действительно хранилась и часть архива «Аненербе», попавшего в СССР. Правда, это довольно наивные документы, связанные с весьма путаными представлениями нацистов, к примеру, о преподавании в школе, и т. д. Сегодня этот архив слит с РГВА.

Второй «Особый архив» – это архив дел, которые велись ОГПУНКВД-ГУГБ. Он является следственным архивом Центрального аппарата ФСБ России. Какой из них имел в виду генерал Ивашов – неизвестно.

Леонид Григорьевич Ивашов – человек с серьезной биографией: генерал-полковник, дежурный офицер приемной министра обороны СССР Дмитрия Устинова (1908–1984), кандидат исторических наук, в 1992–1996 годах – секретарь Совета министров обороны СНГ, в 1996–2001 годах – начальник Главного управления международного военного сотрудничества Министерства обороны России.

Что же столь солидный вроде бы автор сообщает об этих документах в презентовавшейся книге? Говоря об их происхождении, он якобы вспоминает осень 1991 года: «А в то же самое время внутри здания главной спецслужбы страны происходят довольно странные вещи.

Перед растерянными и во многом деморализованными остатками руководства КГБ СССР появляется группа лиц, во главе с не известной никому женщиной ниже среднего роста, нерусской внешности, с тенью малозаметных усиков над верхней губой. Она предъявляет чекистам документ, подписанный Б. Ельциным, с печатью Президента РФ и дающий право этой даме —“предъявителю сего документа” иметь доступ к самым сокровенным архивным материалам Советского государства. Предъявляется перечень дел, хранящихся в самых засекреченных помещениях архива КГБ»[1325].

И далее он пишет: «Группа с полномочиями от Б. Ельцина действовала решительно: все документы, несмотря на высокие грифы секретности, изымались и увозились в штаб-квартиру иудео-масонского ордена “Бнай Брит”, расположенную по решению Горбачева на юго-западе Москвы, часть – в американское посольство. У честных чекистов оставалась одна ночь, чтобы хоть что-нибудь из самого сокровенного спасти. В числе сохраненных для России – дело Блюмкина и другие документы, связанные с Шамбалой»[1326].

Замечу, что в этой книге приводится все тот же заведомо фальшивый документ с указанием звания Блюмкина как «капитана ГБ»[1327], что, конечно, сразу придает заявлению Ивашова особый ракурс.

«Документы страны Богов, связанные с Шамбалой» в книге Ивашова, несомненно, стали следствием публикаций на нескольких интернет-сайтах, имевших прямое отношение к Субботину и «Фонду Блюмкина».

Самое удивительное, что достоверные материалы, связанные с финалом жизни Якова Блюмкина, имеются, и были опубликованы задолго до этих шамбалистских сенсаций.

Они были напечатаны еще в 1991 году в книге Бориса Леонова «Последняя авантюра Якова Блюмкина». И фактически рассекретили (большей частью) его деятельность в период с 1918 по 1929 год.

Следом в 1998 году вышла публикация моего знакомого Алексея Велидова, названная «Похождения террориста».

И наконец, Олег Мазохин в книге «Политбюро и органы государственной безопасности» (2017) опубликовал показания Блюмкина, хранившиеся в бывшем Центральном партийном архиве (ныне РГАСПИ).

Те же страницы из этого дела, которые остались неопубликованными, в том случае, если они были связаны с оперативной деятельностью Блюмкина как сотрудника ИНО и Спецотдела ОГПУ на Востоке, приблизительно можно восстановить. Их, пусть и не детально, но все же внятно рассекречивают хранящиеся в Псковском архиве мемуары «Алтаева»-Ямщиковой. Именно ее мемуары действительно выводят нас на тему мистики и тайных обществ, но совсем не в той плоскости, чем та, о которой говорит Леонид Ивашов и цитируемый им грубый фейк.

Точку в «архивных открытиях» Ивашова и Непомнящего, на мой взгляд, ставит честное заявление основателя фонда Анатолия Аронова, данное им в интервью одной информационной компании: «Мы сейчас делаем новости фейковые. <…> чтобы делать проверку, нужно потратить время. У них (у СМИ. – Примеч. ред.) нет этого времени. Потому что кто первый написал, того и цитируют»[1328].

Лист 11. Из фейк-документов, присланных Н. Субботиным автору, 23 марта 2017 года

Глава 31. Нацистский Вайшравана

В 2000 году в Москве была издана книга Грегори Дугласа «Шеф гестапо Генрих Мюллер. Вербовочные беседы». Само издание подавалось как полученные от американской разведки стенограммы бесед с самым главным человеком в гестапо и немецкой контрразведке. На страницах этой книги есть несколько ярких заявлений: «Наш Лама был человеком по имени Рерих. Его называли человеком Мирного Флага. Такой же чокнутый, как и Уоллес, но я держал его в своих руках». «…Рерих где-то в 1934 году связался с немцами, чтобы узнать, не заинтересуются ли они, так что это предложение попало ко мне…»[1329]

Провокационная и преподнесенная как подлинный документ, книга оказалась всего лишь художественным произведением. Однако тема «Рериха и нацистов» существует. Она, хотя и особым образом, связана с судьбой некоторых, действительно таинственных «шамбалинских» артефактов, касающихся войны 1939–1945 годов.

Даже сегодня судьба многих произведений искусства, пропавших в огне Второй мировой войны, остается неясной. Вожди нацизма были алчными коллекционерами художественных ценностей. Вой на давала им шанс окружить себя яркими трофеями, реликвиями легендарных эпох, увезенными в победном обозе. Тема нацистских сокровищ всегда вызывала ажиотаж, да и сейчас является одной их волнующих. Не только рынок антиквариата, но и мир популярной культуры и массмедиа бурно реагирует на появление предметов, имеющих подобное демоническое прошлое.

Вот одна из таких историй, известная по материалам немецкоязычной прессы. В сентябре 2001 года водолаз, спустившийся на дно баварского озера Кимзее, увидел большой предмет. Он показался ему абажуром, и дайвер решил вытащить его на берег. Находка оказалась десятикилограммовым золотым котлом, украшенным загадочным рельефом, напоминающим произведения ювелирного искусства древних кельтов. Похожий предмет известен: еще в 1891 году в торфяном болоте у деревни Гундеструп в датской Ютландии был найден серебряный котел эпохи позднего дороманского железного века.

Первоначально эксперты считали, что свежей находке, выловленной из озера Кимзее, две тысячи лет. У кого-то даже возникло сенсационное предположение, что найдена легендарная чаша Грааля. А мы помним, как эта чаша была важна для рериховских романтических легенд! Озеро Кимзее вошло в историю не только дворцом баварского короля Людвига II, расположенном на одном из островов. В начале мая 1945 года именно на этих берегах вела последние оборонительные бои тридцать восьмая дивизия СС «Нибелунги». В ее сводный состав входили и остатки SS-Begleitkommando des Führers[1330], то есть личной охраны Гитлера. Так неужели Отто Ран, о котором писал Николай Константинович, все-таки нашел святой Грааль в Пиренеях? Чтобы потом спрятать его в этом озере? Даже одно такое предположение ошеломляло.

Баварское государство и ныряльщик, нашедший котел, по закону должны были поровну разделить цену предмета. Поэтому они согласились продать находку на открытом аукционе. (Показательно, что государство не стало выкупать предмет у «совладельца», как это бывает обычно). Золотой котел ушел за триста тысяч евро, что в то время примерно вдвое превышало рыночную стоимость золота. Посредником в этой покупке выступал швейцарский инвестиционный консультант из кантона Цюрих. Он намеревался выгодно перепродать котел и нашел состоятельных покупателей в лице некой Светланы К. и Владимира Т. из Казахстана. Швейцарец утверждал, что котел является истинной древностью. В документах говорилось: «Столь выдающийся по всем критериям объект, вероятно, никогда не был выставлен на свободный рынок искусства»[1331]. Озвучивалось, что рыночная стоимость артефакта может колебаться от двухсот пятидесяти миллионов до одного миллиарда евро. Покупатели оказались убежденными, и вскоре в Швейцарию был осуществлен перевод на один миллион сто тысяч евро из одного московского банка от указанных Светланы и Владимира.

Однако эксперт Баварской государственной археологической коллекции усомнился в древности котла и назвал его работой начала XX века. Проведенный химический анализ установил, что материал, из которого сделана находка, – так называемое техническое золото семьсот пятидесятой пробы, которое стали применять в промышленности только в начале XX столетия.

Инвесторы из Казахстана, купившие сокровище, в 2006 году подали иск против швейцарского бизнесмена. Котел в 2007 году был конфискован властями Цюриха. Двадцать седьмого октября 2010 года начался процесс о мошенничестве. Но обвиняемый заявил, что нашел нового покупателя, который готов заплатить семь миллионов швейцарских франков, что позволило бы ему удовлетворить все претензии к своей фирме. Причиной новой успешной сделки стало установление подлинного провенанса предмета (происхождения, истории бытования).

Происхождение артефакта хоть и было не кельтским, но оказалось не менее сенсационным.

В 2011 году на чердаке одного из домов была найдена опись тридцати пяти предметов, которые глава СС Генрих Гиммлер считал своими «реликвиями». Среди них был упомянут и «золотой котел кельтский», автором был указан Отто Гар, а местом создания – Мюнхен.

Оказалось, что предложение о создании котла исходило от Альберта Пьецша – директора крупной компании Elektrochemische Verke, занимавшейся гидролизом металлов. С 1920 года этот человек был одним из фанатичных нацистов и важным денежным донором НСДП. Он общался с Гитлером почти с самого начала основания партии. Золотой котел, возможно, был его подарком и выполнял роль нацистской реликвии, использовавшейся в оккультных инициациях в замке Вевельсбург, превращенном главой СС Генрихом Гиммлером в нацистский мемориал.

Ювелир Отто Гар не случайно был выбран автором котла – он же создал и серебряные наградные перстни «Мертвая голова», предназначавшиеся элите СС.

Может быть, этот нацистский котел был утоплен в водах озера одной из групп телохранителей Гиммлера во время хаотичного отступления в начале мая 1945 года. Увы, подлинные обстоятельства этого события не будут установлены никогда[1332].

В 2007 году в Германии и Австрии развернулся ажиотаж вокруг другого таинственного предмета, который связывали как с эсэсовской экспедицией в Тибет, так и с рериховским талисманом-метеоритом.

Началось с того, что некий русский, как будто бы приехавший из Австралии, привез в Германию внушительную древнюю статуэтку тибетского божества из неизвестного металла весом десять килограммов.

Фигурка получила название «Железный человек». Утверждалось, что ее когда-то нашла нацистская экспедиция Эрнста Шефера в Тибете. По легенде, которой сопровождал продавец историю этой скульптурки, ее возраст составлял примерно тысячу лет. Утверждалось исходя из ее деталей и позы, что это Вайшравана – буддийский бог богатства, хранитель скрытых в земле сокровищ и покровитель Севера. На его кирасе была нанесена свастика – древний символ удачи. Некоторые исследователи считали, что статуэтка – атрибут добуддийской религии бон, которая была широко распространена в Тибете в глубокой древности, представляя собой вид шаманизма. Намекалось на трофейное происхождение «Железного человека», и его вывоз из Германии в обозе Красной армии.

В 2007 году поводом для шума вокруг «Железного человека» стала проведенная в Штутгартском университете химическая экспертиза. Тогда на основании анализа мельчайших частиц с поверхности статуи с абсолютной точностью было установлено, что фигурка была сделана из цельного куска метеорита Чинге[1333].

Этот метеорит упал на землю 15 000–20 000 лет назад на территории современной Республики Тувы, в долине горного ручья Чинге. В России он стал известен еще в начале XX века: на реке Чинге располагались золотые прииски. Тогда старатели во время просеивания самородного золота стали находить металлические осколки метеорита разной формы и размера. Русский инженер Николай Михайлович Черневич в те годы собрал тридцать фрагментов этого объекта, весом от восьмидесяти пяти граммов до двадцати с половиной килограммов и передал их на экспертизу в метеоритную коллекцию Академии наук в Санкт– Петербурге. Сам прииск ученый назвал «Метеоритным». Тогда столичные светила посчитали присланные материалы самородным железом. Но в результате экспертизы, проведенной уже в СССР, было доказано, что это – редкий тип метеоритов, богатых никелем и называемых атакситами. Тогда же был установлен и особый, ни с чем не сравнимый состав метеорита Чинге и его осколков.

Прииск на ручье Чинге действовал около тридцати лет. И все это время в русле продолжали находить фрагменты метеорита. С 1963 по 1986 год свои исследования здесь проводили экспедиции Комитета по метеоритам АН СССР. Им удалось обнаружить сотни осколков метеорита: от самых мелких до шестикилограммовых.

Когда в авторитетном научном журнале Meteoritics & Planetary Science были опубликованы результаты штутгартской экспертизы частиц с поверхности «Железного человека», сомнений в происхождении его сырья не осталось.

Древность материала была установлена. Но какова была древность самой фигурки? Утверждение, что предмет когда-то был привезен нацистской экспедицией Шефера, имело вес и даже цену: мы уже видели, как нацистский провенанс увеличил цену новодельного котла из Кимзее. А насколько правдива эта история?

В 2007 году BBC опубликовал мнение сотрудника Штутгартского университета Элемара Бюхнера, принимавшего участие в химической экспертизе предмета. Он сказал: «Если мы правы в том, что она была создана бонской культурой в XI веке, то она абсолютно бесценна и абсолютно уникальна»[1334].

Во время экспедиции СС в Тибет и Сикким, одной из целей которой были поиски арийских корней немецкой расы, второй по расходам статьей немецкой экспедиции была покупка важных артефактов. Тогда было приобретено более двух тысяч предметов на общую сумму двенадцать тысяч сто девятнадцать марок. Все эти артефакты были скрупулезно описаны и каталогизированы. Часть этой коллекции составили подарки тибетских важных лиц. Среди предметов имелось и несколько буддийских статуй. Однако, как утверждает немецкая исследовательница Ирсун Энгельгард, занимавшаяся конкретно экспедицией Шефера и его коллекцией, «Железного человека» среди них не было.

Но ведь возможно, что статуэтка была не экспедиционным, а личным приобретением или даже подарком для одного из немецких путешественников? И поэтому не попала в списки? Ирсун Энгельгард попыталась установить данные и первого европейского владельца «Железного человека». В своей статье, опубликованной в Revue d’Etudes Tibtaines, немецкая исследовательница пишет: «Первоначально было невозможно определить происхождение статуи; продавец, обратившийся к Бюхнеру в 2007 году за экспертной оценкой, оговорил анонимность в качестве условия продажи. Однако осенью 2014 года я случайно наткнулась на сайт, управляемый неким мистером Калединым, который содержал именно те фотографии статуи, которые в то время сделал Элемар Бюхнер. Первый анализ материала, датированный 13 июня 2007 года, был также опубликован известным экспертом по археометрии профессором Эрнстом Перником. К сожалению, сайт был отключен вскоре после того, как я его обнаружила, но не раньше, чем я сделала скриншоты. Продавец, пожелавший остаться неизвестным, действительно оказался русским – Игорем Калединым, он гостил у русского друга в Штутгарте и разместил фотографии Бюхнера без предварительного согласования. Каледин не говорил по-немецки, и, хотя он утверждал, что живет в Австралии, его английский был достаточно беден, чтобы его другу пришлось поработать переводчиком. Двое мужчин попытались заставить Бюхнера купить статуэтку; в противном случае статуя “вернется” не в Австралию, предполагаемую страну проживания Каледина, а отправится “обратно в Россию”.

Каледин и его друг также обратились к Анжелике Борхерт, эксперту по азиатским искусствам, которая в то время работала в Кельнском аукционном доме, специализирующемся на азиатских искусствах, и снова предприняли неудачные попытки надавить на нее, чтобы она купила фигурку; Борхерт, однако, отвергла статую как не тибетского происхождения.

В конце концов, в 2009 году статуя частным образом была приобретена Геро Куратом, геологом венского Музея естественной истории, потому что она была слишком дорогой для музея. Он купил ее в надежде, что музей сможет приобрести статую в будущем, когда его финансовое положение улучшится. К этому времени Каледина уже нельзя было застать по указанному им адресу в Австралии.

Проверка каталогов всех художественных аукционов, проведенных в Мюнхене в период с 2005 по 2007 год, показала, что статуя была выставлена на торги только весной 2007 года; ни один аукционный дом не принял бы ее без заключения эксперта по искусству. Это единственные достоверные факты, которые имеются в настоящее время. Вместе взятые, они указывали на Россию»[1335].

Сомнения в древнем происхождении скульптуры одолевали не только Ирсун Энгельгард. Буддолог из Гамбургского и Сеульского университетов Дунгука Ахим Байер определил работу как явную имитацию, созданную в период между 1910 и 1970 годами. Он писал: «Мои собственные исследования не дали ни одного даже отдаленно похожего объекта, что позволило мне сделать вывод, что статуя на самом деле является европейской подделкой, и несколько коллег, с которыми я связался, побудили меня сделать этот вывод»[1336].

Байер привел в подтверждение несколько критериев, которые, по его мнению, опровергают тысячелетнее азиатское происхождение артефакта. В перечислении этих признаков немецкий буддолог указывает и на европейскую обувь фигурки, и на манеру завязывания плаща. Байер считает, что «Железный человек» был создан для прибыльного рынка нацистских артефактов или даже как курьез.

Указывалось и еще на одно важное обстоятельство: «Кроме того, так как метеорит, из которого была сделана статуя, чрезвычайно твердый и совершенно не подходит для изготовления скульптур, было высказано предположение, что вместо того, чтобы быть вырезанной, статуя на самом деле была отлита путем заливки жидкого метеоритного железа в форму»[1337]. А это важное обстоятельство, потому что оно ставит под сомнение древность предмета.

Надо сказать, что в России нашлись авторы, поддержавшие древнее происхождение «Железного человека». «…Если правы исследователи скульптуры “Железного человека” и их многочисленные консультанты и эта фигурка действительно создана в VIII–X веках, то первые находки фрагментов метеорита Чинге были сделаны не в начале XX века, а гораздо раньше – 1000–1200 лет назад»[1338], – пишет научный сотрудник Музея землеведения МГУ Константин Скрипко.

Возникали и весьма неожиданные и оригинальные предположения о происхождении этой вещи. Например, решили, что головной убор статуэтки напоминает скифские, которые можно увидеть на золотых пекторалях в Эрмитаже. Но, впрочем, «Железный человек» напоминает и близкие к скифам статуэтки древних тохаров – народа, населявшего Центральную Азию в III–VIII веках нашей эры.

В этой истории с самого начала были темные моменты. Но, желая докопаться до истины, буддолог Ахим Байер замечает: «Наиболее ошеломляющим явлением в этом процессе является молчание тибетологов и буддологов. Хотя Бюхнер и другие связывались с музеями и частными лицами, ни один тибетолог, работающий на академическом факультете, в статье не упоминается. В разделе статьи “Этнологические аспекты” авторы заявляют: “Настоящим мы хотели бы призвать наших коллег (в частности, археологов и этнологов) сообщать нам любые сведения или идеи относительно идентичности, возраста, происхождения и религиозного значения скульптуры “Железного человека””. Поразительно, что в этой просьбе не упоминаются области тибетологии или буддийских исследований. Но ведь один из авторов на самом деле работает в Венском университете, где существует сильная традиция тибетологии… Тем не менее похоже, что до тех пор, пока я не связался с доктором Бюхнером, кафедры тибетологии или буддологии не играли никакой роли в этом вопросе, а возможность подделки оставалась вне вопроса»[1339].

Находясь в определенном смысле в тисках обстоятельств и не имея возможности опираться на провинанс предмета, Ирсун Энгельгард тем не менее выдвигает неожиданную, но правдоподобную версию происхождения «Железного человека». Она признается: «Друзья и коллеги давали смутные намеки относительно эзотерических и теософских областей. Вскоре имя Николая Рериха всплыло как потенциальная отправная точка для дальнейших исследований»[1340].

И далее Энгельгард пишет: «Когда я начал изучать огромное количество картин, написанных Рерихом, доступных в Интернете, я нашла набросок или эскиз 1926 года, “Приказ Ригден-Джапо”. Без сомнения, он был основой для картины, написанной в 1927 году. Сравнение этого эскиза с перечисленными Ахимом Байером особенностями сразу же обнаруживает ряд близостей:

• брюки и разрезы на конце брюк;

• руки, вдетые в трубчатые рукава;

• необычная одиночная серьга, хотя на другом ухе – остроконечный шлем;

• накидка с довольно толстым узлом;

• двойной нимб.

Поразительно, но борода отсутствует, и жесткая поза метеоритной статуи также отличается от позы Ригден-Джапо в исследовании. Однако эта жесткая поза поразительно похожа на ту, которую принимал сам Рерих, что видно практически на всех его фотографиях и изображениях»[1341].

Еще более интересные находки Ирсун Энгельгард делает, опираясь на указания российского востоковеда. Она пишет: «По словам Александра Андреева, “Рерих, по-видимому, давным-давно принял идею обладания и ношения священного камня” и испытывал “необычное влечение ко всему каменному”. “Рерихи придавали этому метеоритному камню огромное значение”»[1342].

Связь неоднократно упоминавшегося нами рериховского метеорита и фигурки «Железного человека» представляется немецкой исследовательнице очевидной. И вот к чему она приходит: «Таким образом, статуя метеорита, по всей вероятности, показывает Рериха как будущего царя Шамбалы»[1343]. «…Можно предположить, что метеоритная статуя изображает Николая Рериха как Ригден-Джапо или Рету-Ригден, и, таким образом, главная загадка, по-видимому, решена»[1344].

Но поисковая и архивная практика показывает, что есть пути и покороче. Необходимо было просто установить личность Игоря Каледина.

Подсказку о личности продавца дала выходящая в Новосибирске газета Сибирского отделения Российской Академии наук «Наука в Сибири» от 27 сентября 2007 года – того самого года, когда в Германии впервые появилась фигурка «Железного человека» из метеорита Чинге. Статья «От друз до космических пришельцев» посвящена пятидесятилетию Центрального сибирского геологического музея и Сибирского отделения Академии наук России. В ней сообщается: «Особой гордостью музея является коллекция космических пришельцев – метеоритов и тектитов». И далее: «Юбилейный для Сибирского отделения год стал особенно удачным для нас в смысле пополнения метеоритной музейной коллекции. Мы стали обладателями еще трех образцов. Два железистых метеорита нам были подарены – Чинге, найденный в Тыве (индивидуальный экземпляр массой 3,9 кг, автор И. Г. Каледин с коллегами)…»[1345]

Итак, Каледин оказался известным в Сибири охотником за метеоритами. Он часто приглашал с собой в поездку, в том числе и долину ручья Чинге, предприимчивых попутчиков. Продажа метеоритов – дело прибыльное, но древние артефакты могут оказаться еще более доходными. Кому пришла в голову мысль сделать подобную «древность»? Почему в качестве образцов были выбраны работы Рериха? Знал ли автор скульптурки «Железного человека», что это весьма неавторитетный источник по восточному искусству?

Все остальные вопросы, которые задавал буддолог Ахим Байер, выглядят уместными в разговоре о курьезе, оказавшемся на немецком и австрийском рынке. Странной кажется лишь сама ситуация, в которую совершенно на пустом месте были привлечены серьезные деньги, внимание BBC и немецких востоковедов, так и не сумевших решить эту, в сущности, несложную загадку.

Список использованных архивов

АВПР – Архив внешней политики России.

АГИ – Архив Гуверовского института войны, революции и мира Стэнфордского университета.

АЛОР, ПШ – Архив Латвийского общества Н. Рериха, Письма В. Шибаеву и Кордашевскому.

АПРФ – Архив президента Российской Федерации.

Архив востоковедов Института восточных рукописей.

Архив ГЭ – Архив Государственного Эрмитажа.

АУФСБ СПб и ЛО – Архив Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области.

ГАРБ – Государственный архив Республики Бурятии.

ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации.

МВ АМР – Музей Востока, Архив музея Рерихов – место хранения документов.

НАРК – Национальный архив республики Калмыкия.

ОР ГРМ – Отдел рукописей Государственного Русского музея.

ОР ГТГ – Отдел рукописей Государственной Третьяковской галереи.

РГАЛИ – Российский Государственный архив литературы и искусства.

РГАСПИ – Российский государственный архив социально-политической истории.

РГВА – Российский государственный военный архив.

РГИА – Российский государственный исторический архив.

СПФ АРАН – Санкт-Петербургский филиал Архива Российской Академии наук.

ЦА ФСБ РФ – Центральный архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации.

ЦГАЛИ (СПб) – Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга.

ЦГИА (СПб) – Центральный государственный исторический архив.

ЦХИДК – Центр хранения историко-документальных коллекций. Существовал до 1999 г. Ныне слит с РГВА.

Bundesarchiv Berlin – Федеральный архив Германии. Берлин.

IOR – The India Office Records, British Library, London – архив, относящийся к британскому управлению Индией в период с 1858 по 1947 годы.

IPI-1: Indian Political Intelligence Organisation and Personnel – Организация индийской политической разведки и персонала.

LNA-LVVA – Latvijas Nacionālais arhīvs, Latvijas Valsts vēstures arhīvs – Латвийский Национальный архив, Латвийский Государственный исторический архив.

LRA – Leeds Russian Archive (LRA). University of Leeds. Great Britain – Русский архив Лидса.

NAI – Foreign and Political Department Proceedings, Indian National Archives – материалы Департамента иностранных дел и политики, Национальный архив Индии.

OIOC – The Oriental and India Office Collections of the British Library – коллекции Восточного и Индийского отделений Британской библиотеки.

RMN – Музей Рериха, Нью-Йорк.

Вклейка 1

Индия. Дели. 20 ноября 1955 г. Слева направо: вице-президент Индии Сарвепалли Радхакри шнан, первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев, премьер-министр Индии Джавахарлал Неру, и председатель Совета министров СССР Николай Александрович Булганин во время банкета в официальной резиденции премьер-министра Индии в Раштрапати Бхавани. На заднем плане между Неру и Булганиным выглядывает Иван Александрович Серов, первый руководитель КГБ СССР. (Автор: Василий Егоров/ТАСС). Накануне, 19 ноября Серов посетил Университет Дели и встретился с секретарем Рериха Владимиром Шибаевым, о чем в тот же день доложил Никите Хрущеву.

В первом латышском паспорте Владимира Шибаева, хранящемся в Латвийском национальном архиве, указано, что он получил его в Лондоне только 23 августа 1920 года (LNA-Schibajev_Vladimir_Latvian_ passport_1). Документом на получение паспорта стало загадочное удостоверение 7681. И это был единственный документ, по которому он как-то оказался в Британии. Но со слов главы КГБ Серова мы знаем, что Шибаев выехал из «Петрограда». Публикуется впервые.

Скульптурная группа «Азия» из мемориала принца Альберта в Кенсинг-тонском саду Гайдпарка в Лондоне. Скульптор Джон Генри Фоли. 1875 г. Индиец и афганец вполне подходят на роль таинственных махатм, тем более что встречи с ожившими статуями стали традицией для пифии и русского Индианы. Что повторилось потом и в Сиккиме.

Запись спиритического сеанса в Дневнике Пифии от 6 сентября 1922 г. (МВ АМР. EIR-002. Л. 63 (об.)) сообщает о решении махатм придать творениям Рериха лечебный эффект. «Присутствие картин подобно дезинфекции. В случае опасной болезни пристально и долго погрузить глаза в картину…». Далее идет список целебных полотен Рериха. И письмо Николая Константиновича, адресованное сотрудникам рериховских учреждений, отправленное в тот же день, подтверждает смысл этой затеи: «Сейчас нам был message чрезвычайной важности: хочу дать картинам Рериха дар исцеления болезни». RMN, letter 203888_01. И в тот момент Рериху еще не приходит в голову, что жертвой фальшивого «исцеля ющего дара» может стать четырехлетняя дочь Хоршей. Публикуется впервые.

Забрежнев-Федоров В. И. Снимок из картотеки Охранного отделения. Наряду с князем Кропоткиным один из пятерки лидеров русского анархизма. Вступив в партию большевиков, Забрежнев предложил партии использовать меня для каких-либо рискованных предприятий, связанных с личным риском. Публикуется впервые.

В пределах 25 или 28 июля. Москва. На фото: В. И. Ленин (лицо-профиль) среди представителей Народов Востока на II конгрессе Коминтерна беседует по вопросу о созыве конгресса трудящихся Востока. В. И. в Красном (Екатерининском) зале Большого Кремлевского дворца. Фотограф: В. К. Булла.

На групповом снимке второй слева – Леонид Красин. В рерихов-ской тайной переписке он фигурировал как «Епископ». В центре: Николай Крестинский, в той же переписке он именовался как «Тетя Аня».

На фото Георгий Астахов, крупный агент советской разведки, о котором высоко отзывался начальник 9-го (разведывательно-диверсионного) отдела МВД СССР Павел Судоплатов. В рериховской переписке – «Тетя Ганза».

К баснословным сокровищам русского Индианы относится волшебный раджпутский ларец (МВ АМР, FA-1094. Л. 1). Он был куплен в Индии. Именно с ним оказалось связано послание махатм «на могилку Ленину». Публикуется впервые.

Сокровищем русского Индианы стал и не менее таинственный металлический ларец. По легенде волшебный сундучок. (МВ АМР, FA-1088). Публикуется впервые.

Волшебный ларец, который содержал укутанный в католический покров на Святые дары, с эмблемой святого Бернардина Сиенского, «камень Чинтомани» (МВ АМР, FA-1087. Л. 9), он же «Черный камень». Загадочный предмет возникает как цитата из книги… не Рериха, а Фердинанда Оссендовского «Звери, люди и боги» (1922, Нью-Йорк). Публикуется впервые.

Сокровища русского Индианы были на удивление разнообразны. И среди них поистине невероятная реликвия: Орден Креста и Розы. Серебро, берилл, гранат. Датировка Музея Востока относит время создания этого яркого экспоната к концу XIX – началу XX века. Это совпадает со временем действия в Санкт-Петербурге учрежденного Па-пюсом Ордена Розы и Креста. Музей Востока. Публикуется впервые.

Московская область. Рублево-Успенское шоссе. Колчуга. Бывшая резиденция министра иностранных дел СССР Э. Шеварднадзе. Встреча автора (слева) с Его Святейшеством Далай-ламой XIV (справа). Фото: Дмитрий Борко.

2001 год. Индия, Нагар. На пороге Института Урусвати. Автор (справа) в гостях у хранительницы Рериховского дома в Кулу Урсулы Айхштадт (в центре). Слева: поэт и индолог Александр Сенкевич. Из архива автора.

Царица небесная. Набросок к варианту росписи в имении княгини Тенишевой в Талашкино. Репродукция для открытки. Начало 1930-х годов. Вариант этой работы, относящийся к 1931 году и обозначенный как «Репродукция картины “Царица небесная”», хранится в Сергиевском историко-краеведческом музее. Однако имеется и существенное отличие: глаза у сергиевской царицы закрыты.

Рядом еще одна работа Рериха «Матерь Турфана», в которой он вновь возвращается к своей интерпретации христианского образа. Этот вариант работы впервые был опубликован в книге Roerich-Himalaya (New York, 1926).

Монголия. Монастырь Эрдени Дзу. Он построен на развалинах Каракорума – столицы Чингисхана. Фердинанд Оссендовский пишет: «В прежние времена в монастыре Эрдени-Дзу жил пандита-хутухта, пришедший на землю из Агарти». Здесь собственно и находится исток заимствованных у польского автора рериховских легенд о камне Чинто-мани (Эрдени-Мори и т. д.) и могущественных владыках подземелий.

Французский мистик и медиум маркиз Ив Сент д’Альвейдр (слева), автор книги «Миссия Индии в Европе» и польский писатель Фердинанд Оссендовский (справа), сподвижник барона Унгерна, опубликовавший бестселлер «Звери, люди и боги», сами того не зная стали соавторами многих важных рериховских идей.

Польский медиум Ян Гузик.

Двадцатого декабря 1924 года польский журнал Swiatowid публикует фотографии и репортаж, посвященный разоблачению Яна Гу-зика, медиума, которого в Петербурге принимала царская семья и семья Рериха. С сеансов этого шарлатана началось погружение Николая и Елены Рерих в спиритическую культуру столоверчения.

Агван Доржиев. Отношения Овше Норзунова с Агваном Доржиевым были непросты. Об этом можно судить по автобиографии фотографа и разведчика. Второго мая 1930 года он писал: «С 1898 года, т. е. с 25-летнего возраста поступил на службу к бывшему посланцу Далай-ламы, к нынешнему Хамбо Доржиеву в качестве лакея, где прослужил до 1913 года с перерывом». (НАРК. Ф. 3. Оп. 10б. Д. 518. Л. 20–20 (об.).

На схеме изображена предполагаемая трасса, проделанная группой Рериха от Бандипура (1) в Кашмире, до развилки на Гилгит (2), откуда открывается вид, идентичный панораме на картине «Нанга-Парбат», 1925, (611), и от нее до развилки на Чилас. На схеме наглядно видно и расстояние от точки (2) до вершины Нанга Парбат, и от Нанга Пар-бат до Барамулы, откуда, как утверждал Юрий Рерих, он разглядел этот высокий пик Северных Гималаев.

Иллюстрации к главе 15. Работа Н. Рериха «Нанга-Парбат» (холст, темпера), 1925 год. Настоящее местонахождение картины неизвестно.

Фото. Поворот на Гилгит на Каракорумском шоссе (Пакистан), откуда и был сделан этюд, а возможно и снимки этого места на стратегической трассе. Фото автора.

Первое января 1925 года. Гиза. На групповом фото: Владимир Шибаев (1), Николай Вавилов (2), Николай Рерих (3), Ёсукэ Мацуо-ка (4) и группа японцев. Фото взято из книги Decter, Jacqueline. Nicholas Roerich: The life and art of a Russian master. London. 1989. P. 148.

Автограф стенограммы Лихтман-Фосдик со слов Рериха: «Экспедиция была в Абиссинии, где была встречена Вавиловым, другом Бор. в П. У. Забыли вам привести карточку около пирамид». Публикуется впервые.

Вклейка 2

В 1972 году в июльском номере журнала Soviet Land, выходившем в Москве на английском языке, была опубликована статья Леонида Митрохина, в которой была напечатана фотография из так называемого «китайского паспорта», где наряду с Рерихами – Юрием (фото 1), Еленой (фото 2), Николаем (фото 3) – были еще два участника экспедиции (фото 4 и 5). Это была серьезная поисковая подсказка. Определение имен этих людей являлось принципиальным моментом этой книги. Теперь неизвестные окончательно установлены.

Имена двух неизвестных удалось установить с помощью кропотливой архивной работы и криминалистической экспертизы. Андрей Станишевский (фото 1) – романтический юноша, филолог-полиглот был мне указан еще в 1995 году сходу Софьей Милибанд. Он был мастером перевоплощений. (Фото из фильма Давлата Худоназарова «Истоки», 1985 г.). Рядом с ними не менее феноменальная личность Овше Норзунов (фото 2), русский и советский разведчик. Его фотогравюра взята из статьи Жозефа Дэникера. Она была опубликована как иллюстрация к статье в Le Tour du Monde magazine, Vol. X, Nouvelle Serie, ## 19, 20: 7–14 Mai, 1904. – P. 217–249. Овше Норзунов был не только важным агентом Российской империи, а затем и СССР в Тибете и Индии. Он также был талантливым фотографом, лауреатом серебряной медали Русского географического общества. Внизу представлена одна из его работ, привезенных из экспедиции 1901 года.

Все идеи об обновлении буддизма Николай и Елена Рерих заимствуют у Овше Норзунова, который в январе 1927 года принимал активное участие в 1-м Всесоюзном Духовном Буддийском Соборе в Москве и поддерживал Агвана Доржиева. На фото Овше Норзунов (третий ряд, пятый слева). Перед ним справа Агван Доржиев (второй ряд, шестой слева).

Консул СССР в Кашгаре, Макс Францевич Думпис. «Дорогой дядя Боря, я очень рад, что, видимо, в Кашгаре есть миссионеры Епископальной церкви, но они должны меня принять хорошо». Это фраза из письма Рериха к Дмитрию Бородину («Дяде Боре» от 11.VII.1925. Номер 202 403. Возможно, речь идет именно о «миссионерской» деятельности Думписа.

В недавно найденном варианте текста «Путешественника» (на фото), который доступен сегодня в копии в Краеведческом музее села Соло-нешное Алтайского края, сказано, что «Засими горами есть деревня Уй-менка, в ней построена часовенка, в которой уставщик инок схимник Иосиф. В них есть проход Китаиц имеет государством».

Этим тайным путем и проводниками к нему и определялся смысл существования села Верх-Уймон. «Уймон – последний пункт российского этапа путешествия, место, где сведущие люди должны показать проходы в горах и путь в китайское государство», – так пишет авторитетный исследователь староверчества и беловодцев Чистов.

На схеме обозначен предполагаемый путь Овше Норзунова и Вахрамея Атаманова из Верх-Уймона вдоль ущелья и русла Аргута, через плато Укок к Елт голу (Ергору) на территории Монголии.

Вид с Южно-Чуйского хребта на Катунский хребет и ущелье реки Аргут. Значительно севернее Аргут сливает с Катунью. Слияние находится в 60 километрах от Верх-Уймона. Русло Аргута является удобным ориентиром. Если двигаться по нему вспять течению реки, то оно приведет к слиянию с другой рекой – Коксу.

Та же точка. Впереди открывается вид на долину Коксу и заснеженный хребет Укок. За ним, на границе с Монголией и Китаем, Плато Укок, куда и направлялся Овше Норзунов.

А так выглядит Музей Рериха в Верхнем Уймоне сегодня – тот самый дом, о котором идет речь в путеводителе беловодцев-бегунов. В действительности староверческая часовня. «Стоим в бывшей староверской моленной[1346]. По стенам еще видны четырехугольники бывших икон» – писал Рерих в «Алтае– Гималаи». В английском тексте первого издания книги «Алтай-Гималаи» Рерих даже пишет точнее: «Мы останавливаемся в бывшей часовне старообрядцев». То есть в Верх-Уймоне, где сегодня музей Рериха, был не просто дом Вахрамея Атаманова, а староверческая церковь. А из путеводителя «Путешественник» мы знаем, что эта часовенка – еще и конспиративный пункт для тех, кто направляется в «Беловодья», то есть в общины бегунов в Китае и Монголии.

Улан-Батор. Аппарат Государственной военной охраны Монголии. Слева советский инструктор Петр Щетинкин, в центре глава ГВО Намжил Хаянхирва, справа советский инструктор Яков Блюмкин.

Фотография А. В. Барченко из следственного дела.

Заключенный внутренней тюрьмы Центрального аппарата ОГПУ Я. Г. Блюмкин. 1929 г.

Похороны Ф. Дзержинского. Слева направо: Л. Троцкий (1), начальник ИНО ОГПУ М. Трилиссер (2), секретарь ЦИК Енукидзе (3), Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И. Сталин (4), председатель Исполкома Коминтерна Г. Зиновьев (5), крайний справа старший помощник прокурора СССР Н. Крыленко (6). В этот момент члены похоронной процессии движутся вдоль фасада «Большой гостиницы», откуда за ними наблюдают Рерих и его сотрудники. Возможно, Николай Константинович смотрит даже с балкона, что на снимке.

На церемонии было представлено все руководство ОГПУ Центрального аппарата и Прокуратуры РСФСР. «Легенда» об удачном побеге из Москвы от этих решительных людей является неуклюжей.

Галерея портретов Г. И. Бокия.

1. Студент Горного института. (1896?)

2. Член Политического центра большевиков по руководству Октябрьским восстанием, член Военно-революционного комитета Петроградского совета. (1917)

3. Глава ВЧК Союза коммун Северной области и Петроградской ЧК. (1918)

4. Глеб Бокий, начальник 9-го отдела ГУГБ НКВД СССР на фотографии из служебного удостоверения накануне ареста в 1937 году. Вот человек, который отменил окончательное возвращение Рериха в Советскую Россию в 1926 году. Глеб Иванович Бокий, на тот момент глава Спецотдела ОГПУ, вместе с наркомом иностранных дел Чичериным и наркомом просвещения Луначарским уговорил художника продолжить экспедицию – на этот раз на Алтай, в Монголию и Тибет.

«Дорогой Гуру, Мир отражается в моем сознании – “Пространство должно быть зацементировано”. Картина “Розовые Гималаи” привела мою жену в восторг. И на краткий миг этим утром, когда лучи раннего утреннего солнца проникли в окно, я подумал, что предпочитаю иное. Но вы правы – они дополняют друг друга. Глубокое размышление о едином – это что-то очень близкое и личное для меня – посадка в предопределенном месте – во сне моего сердца. Размышляю в конце Кали-юги о предзнаменованиях грядущих дней. И иное розовое сияние наводит на мысль о славе грядущих дней…» Это одно из сенсационных сокровищ Архива Рериха. На фото так называемое «Письмо Гуру» Г. Э. Уоллеса, отправленное им из Департамента сельского хозяйства Н. Рериху. МВ АМР. KKS-090. Л. 36 (по порядку PDF). Публикуется впервые.

Портрет Генри Уоллеса, министра сельского хозяйства США, затем вице-президента в администрации Рузвельта.

МВ АМР. KKS-135. Л. 13. Публикуется впервые. Еще один документ коллекции, где на 13-м листе Рерих в послании к Далай-ламе XIII именует себя Рета Ригденом, то есть буддийским мессией, 25-м царем Шамбалы. Его приход в этой религии равнозначен второму пришествию Иисуса Христа. Что это – свидетельство мании величия или тайный знак соратникам в Лхасе и Тибете?

Фото проекта Roerich Museum. Первоначально верхняя площадка дома должна была оканчиваться четырехгранной буддистской ступой. Именно такой проект и был опубликован в газете Banner Nashville, Tenn, 5 августа 1928 года.

Реализованный вариант здания в верхней части напоминает козырек Великой пирамиды, или Храма II, – майанского сооружения в древнем Тикале в Гватемале, где находилась площадка жертвенника. Сооружение древних майя было предложено в качестве образца для строительства не проектировщиком Корбеттом, а другом Музея Рериха и преподавателем Объединенной школы искусств архитектором Альфредом Боссомом.

Репродукция работы Н. Рериха «Приказ Ригден Джапо», 1926 г. Почтовая открытка, 30-е годы XX века.

Снимок фигурки «Железного человека» из метеорита Чинга. Предоставлен Э. Бюхнером. Внешнее сравнение двух образов выявляет очевидную похожесть. Скорее всего, источником вдохновения для современного автора из Новосибирска послужила картина Рериха.

Иллюстрации к главе 31.