Непридуманные истории Мавридики и её друзей бесплатное чтение

А она ужом вьётся вокруг него

– А она ужом вьётся вокруг него, в глаза заглядывает, ластится, что пёс дворовый. Ну парень-то не дурак, он возьми да рвани кофту-то, на ней прям и порвал, а там…

Бабушка делает передышку и, набрав побольше воздуха в лёгкие, выпучив глаза, выдаёт:

– А там… шерсть.

– Ааааах, – шепчут ребятишки, что кружком сидят около бабушки, – шееерсть…

– Ага, шерсть.

– Она оборотень, что ли? – спрашивает самый старший из детей, Димка.

– Конечно, – соглашается бабушка, – оборотень. Василь-то, зря не верил бабке-то.

– Ой – пугаются ещё больше ребятишки, – неужто сожрёт Василя оборотень-то?

– Ну, съест – не съест, покусает – это точно, старших-то слушать надо.

А он, Васька-то, думает, что сам взрослый, сам всё кумекает.

– Ба, ну чё ты опять мелюзгу пугаешь?..

– Молчи, Васыль, – говорит бабушка, – сидишь, вон и сиди…

– Да и не боимся мы вовсе, чё там бояться, – говорит самый старший из малышей, Димка.

– Ну-ну, ночью не прибегай ко мне, когда тебе опять страшно будет, – говорит Вася.

– Да я и не из-за страха, просто Витька храпит и пинается.

– И ничё я не храплю, – обижается Витька.

Все они двоюродные братья-сёстры между собой, приехали к бабушке Варваре в гости. Васька самый старший, ему семнадцать, потом Алёнка, ей пятнадцать, и дальше мелюзга от девяти до пяти лет.

Бабушка сидит и рассказывает внучатам разные сказки и побасёнки, но Васька-то знает, в чей огород камешек.

– Бабушка, и что? Оборотень укусил Ваську?

– Нет, детка, не успел. Бабка-то у Васьки, она же смекалистая, она святой воды набрала, да каааак плеснула, прямо в харю ей, та завизжала, как собака недорезанная, и ну бежать, поджав хвост.

– Ой, – закрыла руками Оленька свой маленький ротик-вишенку, – бабуля, у неё и хвооост?

– А то, она же оборотень…

– Хорошо, что бабушка у Васьки такая смелая, – подскочил Вовка от возбуждения, а то оборотень искусал бы Ваську, рыыы-рррыыы, – накинулся он на Витьку.

Витька соскочил и, сделав зверское лицо, повернулся к Оленьке:

– Ррррыыы, он укусил меня, теперь я укушу тебя, и мы станем оборотнями… ууууу.

– Да хватит вам, – сказал Димка, – Олечка, иди сюда.

Ребятишки разбушевались, разгомонились.

– Ну, ну, черти полосатыя, чего распишшались, а то вот, ухватом, – улыбается бабушка, – Василь, а где Олёна?

У бабушки был свой особый говорок, привезла она его с собой откуда-то из «Рассеи», как говорила бабуля, и внучат своих она называла на свой манер: Митюшка, Любава, Олёна, ВасЫль или Василь, как на ум взбредёт.

А ещё были у неё внуки ВЫтькя и Володькя, и внучка Олюшка.

По правде сказать, были они не внуками бабушке, а правнуками.

Все обожали бабулю, а её сказки заставляли замирать сердца не только родных внучаток, но и соседских, и со всей деревни – прибегали к бабушке Молчановой сказки послушать.

– Алёнка к Светке Давыдовой побежала, – сказал Вася и покраснел.

– Какого лешего она к этим троглодитам попёрлась? Ты чё ли послал?

– Нет, зачем бы я-то? – сказал парень и отвернулся, он ещё не научился врать взрослым и не мог скрыть красноту, что залила его уши, лицо и шею.

– От мори, Васыль, свяжишси с ними, горя не оберёшси.

– Ба, – подаёт голос Димка, которому уже девять лет, – почему ты так не любишь этих Давыдовых?

– Я-то? Да на чёрта они мне сдались, любить их или не любить, не выдумывай…

– Пойду Машке сена дам и двери проверю, – бормочет Васька.

– Иди, – говорит бабушка, – смотри, все засовы хорошо проверь, а то ноне, говорят, волков развелось, абы овец не порезали. Матвей, вон, говорит, у Синицына лога пару встретил, хорошо, что сытые, мол, были, так для виду версты три отмахали следом, близко не подходили. Обратно уже не поехал лесом, по тракту пришлось ехать, забоялси.

– Да то, поди, собаки, ба.

– Иди ужо, собаки. А то Матвей волка от собаки не отличит.

– Дак деду Матвею уже сто лет в обед, вот и мерещится.

– Ково мелешь, ково мелешь, сто лет. Ему ишшо и восьмидесяти нет. Я в няньках у него была, он лет на семь меня моложе, ну. Он ишшо за молодухами бегат.

Нинка Ворошилова. «Иду, – говорит, – по воду, а он маячит, зовёт «Приходи, мол, Нинка, в баню, спину потереть».

А та ему отвечает, что, мол, у тебя же бабка есть.

А он ей, Нинке-то, у её, говорит, ничё уже не фурычит.

Вот кобель, у его фурычит, а у Нади, бабочки-то его, не фурычит. От как с молоду был кобель…

– Ба, то, что он кобель, не даёт ему волшебной силы не спутать волка с собакой.

– Иди уже, волшебник…

Васька идёт на улицу, морозный воздух обдаёт разгорячённое после тепла и спора с бабушкой лицо мальчишки.

Васька хоть и городской, но всё время свободное проводит в деревне, любит свою прабабушку, да они все её любят.

Но у Васьки есть ещё одна причина, которую зовёт бабушка на своё усмотрение, то ведьминой внучкой, то лешего племянницей, то чертовкой, а сегодня вот русалкой обозвала.

Причина эта – черноглазая смешливая бойкая девчонка, Светка Давыдова.

Правильно Димка подметил, не любит бабушка Давыдовых, вон всяко Светку обзывает.

Да они даже и не встречаются, Светка, егоза такая, всё делает вид, что не замечает будто Васькиных чувств.

А Васька смотреть ни на кого не хочет, как вспомнит Светку, как она на коня на скаку запрыгивает или в озеро с камня щучкой ныряет, так мороз по коже…

Васька дал Машке, козе, душистого сена, проверил запоры у трёх овец. Бабушка Варвара, несмотря на возраст, держала небольшое хозяйство.

Потрепав дворовую собаку Пальму по загривку, Васька с тоской посмотрел на светящиеся окна соседей и направился в дом.

– Вааськ, – парень обернулся на голос сестры, – погоди.

– Чё шаришься по ночам? – придавая голосу солидности, проговорил парень. – Иди домой уже.

– Ваась, – опять нараспев протянула Алёнка, – иди чё скажу.

– Ну.

Девчонка поднялась на носочки и что-то горячо зашептала в ухо брату.

Тот с сомнением покачал головой.

– Точно? Или опять она посмеяться надумала?

– Нет, она поклялась. В прошлый раз папанька не пустил, он, знаешь, какой у них строгий, папанька-то. Мне кажется, Вась, бабушка Варвара права, какие-то они странные, с нечистой силой водятся, ууууууу.

Парень отпрянул.

– Да ну тебя, Алёнка. Здоровая такая, а всё в сказки веришь.

– Ха-ха-ха, – закатилась громким смехом сестра, – ну что, кто сегодня у нас Светка? – спросила тихим голосом смеющаяся девчонка.

– Русалка была, когда на улицу уходил, – уныло сказал парень, – пойдём дров побольше захватим.

– Пойдём.

Дядя Петя, Светкин папаня, сказал, что волки стали появляться. Вроде дед Матвей двоих видел, и дядь Вася, лесничий, предупредил, что волков много в этот год, отстреливать будут.

Говорят, прошлые года не было, а ещё говорят, что ранее волки прямо к домам подходили, через забор перемахивали и собак загрызали, овец таскали и даже на людей нападали, были случаи.

– Так что ты, Васька, осторожнее, пойдёшь на встречу-то со Светкой, так берданку с собой возьми, ну или хотя бы рогатку Димкину, – хохочет мелким смехом егоза Алёнка.

Набрав охапки дров, ребята заносят их в дом, запуская с собой клубы морозной пыли. Полежав немного в тепле, дрова начинают испускать такой аромат сосны, что кажется ребятам, что сидят они на опушке в солнечный денёк, в сосновом лесу.

– Баа, а что дальше-то? – зовут ребята отвлекшуюся бабушку, – про солдата-то что?

– Так вот, – продолжает бабушка, – бледный солдатик-то весь, а командир его ругает. Как, мол, так, с чего это ты не пойдёшь в наряд? Ты в армии, а не у мамки под юбкой.

Тот просит, переведите, мол, на другой участок, граница большая.

Ну командир не совсем собака был, разрешил поставить парня на другой участок.

Вот время проходит, парень повеселел, щёки порозовели, как вдруг раз, другой солдатик вдруг стал чахнуть, что на место этого-то первого встал.

Что такое? Командир в бешенстве.

Призывает того, первого. «А ну рассказывай, что происходит». Тот мялся, мялся, да и говорит:

– Змея, товарищ командир.

– Что «змея»? – командир спрашивает.

– Как только стемнеет, змея приползает, на шею залезет, обовьёт кольцом и за пазуху, к сердцу, свернётся и лежит, а с рассветом опять уползает.

– Чушь какая-то, – сердится командир, – а ну, позовите мне второго.

И второй солдат то же самое говорит. Стали узнавать, что солдатики бают промеж собой. Оказывается, многие слышали, а кто-то видел даже и на себе испытал.

Рассердился командир, а он такой, боевой офицер был, сам, говорит, в наряд пойду и докажу, что это бабкины сказки и чушь собачья.

И пошёл.

Утром нашли его чуть живого, змея шею хвостом обкрутила, а сама на сердце улеглась, мёртвая уже. А командир весь седой.

Откачали его, да только он служить больше не стал. Сказывают, всё ходил туда и сидел долго на камушке в задумчивости, с тоской смотря вдаль, будто ждал кого-то…

А солдатики, те, с которыми змея-то вот так игралась, они же не всё рассказали тогда. Скрыли они, что появляется сначала девушка, красоты невиданной, несёт с собой кувшин с вином, сыр козий, овощи разные.

Садятся они и пируют, а потом очнётся солдатик, а у него змея на шее и груди…

Говорят, змею ту мёртвую вскрыли, а у неё сердце восемнадцатилетней девушки, о как…

– Ба, – прерывает зловещую тишину Васька, – а как поняли, что сердце-то восемнадцатилетней девушки, а не семнадцати с половиной парня, например?

– Ты, Василь, дурак, дубина стоеросовая, это же наука определила!

Наслушавшись бабушкиных страшных сказок, разбредаются ребятишки по своим местам. Всех перекрестив, укладывается и бабушка Варвара на свои перины…

Вот все засопели, слышит Васька, как топает кто-то. Аааа, ну понятно, Димка бежит.

– Вась, Вась, – шепчет.

– Чего тебе?

– Я лягу у тебя, а то…

– Ложись уже, язви тебя.

Вроде все заснули. Васька начинает тихонечко вставать.

– Вась, ты куда? – шепчет Димка.

– До ветру, спи.

– Я с тобой.

– Иди, вон, ведро в сенках стоит.

– Я чё, маленький? На ведро пущай они, я с тобой.

– Да чтобы тебе… пошли…

– Ой, ай, – шепчет бабушка, – ктой-то там, ково лешие носять?

– Ба, да это мы с Димкой, до ветру пошли.

– Вядро в сенках, идите туды, чё по холоду шариться?..

– Нее, чё мы, маленькие…

Поеживаясь, ребята ворочиваются в тепло натопленную избу, ложатся спать.

– Ваась, Вася.

– Чего тебе?

– А вот интересно, про змею это правда?

– Нет, конечно, это бабушкины сказки…

– Аааа.

– Нууу, спи.

– Ваась, Вася, а от чего баба так Давыдовых не любит?

– Мне почём знать?

– Да вроде бабка ихняя, или прабабка, у нашей жениха отбила, вот наша и не любит их всех, – подаёт голос из-за стенки Алёнка.

– Понятно, – говорит Димка.

– Ничё не понятно, – говорит бабка, – понятно ему, понятливый. Я, ежели хотите знать, Гришку того, совсем не любила, а с Нюркой мы подружками были. Просто Гришаня за мной первой ухаживать начал, ну я, конечно, ему от ворот поворот, а он вроде как не отступает. Ну я было только хотела согласиться на свиданку-то, а тут она, Нюра, подруженька моя ненаглядная прилепилась. Ну он к ей и переметнулся, гады.

Я тогда за Ваську-то, прадеда вашего, и вышла в замуж, в три дня свадьбу окрутили. Утёрла этим нос, предателям.

– Ба, – спрашивает Алёнка, – ты прадеда-то не любила, что ли?

– Ну, любила – не любила, а пятерых детей нажили, не все, правда, выжили, война, проклятая… Всё, спитя, ну вас…

Все вроде ровно сопят, Васька тихонько скидывает с себя Димкины руки-ноги, одевается и идёт на цыпочках к выходу.

– Васыыыыыль, – зовёт протяжно бабка.

– А?

– Ты чё, опять до ветру?

– Ну.

– Тулуп там надень и пимы на печке с подворотами возьми, они подшитые, тёплые.

– Зачем?

– А затем, пока бушь стоять с русалкой-то, всё отмёрзнет к чертям собачьим, нечем будет до ветру ходить.

Али иди на ведро и спать ложись, кобель чёртов. Надевает молча Васька тулуп овчинный и валенки с отворотами, подшитыми, как и сказала бабка.

У калитки стоит Светка. В дублёнке, пуховом платке и ладных валеночках, с расшитыми по бокам звёздочками и снежинками.

Они идут по спящей улице небольшого таёжного посёлка, чуть касаясь друг друга руками, о чём-то говорят. О чём? Васька потом и не вспомнит.

Близость девушки волнует парня, он краснеет, хорошо, что темно, и Светка не видит.

Прогулявшись уже сто раз туда и обратно, дошли до Светкиного дома.

– Ладно, идти надо, а то папанька заругает, – шепчет девчонка. Она привстает на носочки и целует теплыми, мягкими губами, едва касаясь, Ваську в щёку.

И кажется Ваське, что опахнуло будто тиной, как из летнего озера. Когда ныряет Светка щучкой с высокого камня в синеву, и разлетаются янтарные брызги вокруг…

Стоит Васька ошеломленный, потом, дождавшись, когда мелькнула быстро зажжённая спичка и потухла – это знак, что всё хорошо, – пошёл Васька домой.

Пробравшись тихонько на своё место, лёг парень и долго не мог уснуть.

А как уснул, снилась ему Светка в образе русалки и разная другая нечисть.

А утром пришёл сосед с новостями, говорит, что волки в деревню вошли, задрали ночью две овцы, в крайней избе к лесу, на соседней улице. Что собирают всех, кто может ружьё в руках держать, пойдут в облаву, разрешение из района уже получено.

– Дык куда же мне, сынок, это лет двадцать назад я бы не токмо с ружьём, я бы и с рогатиной пошла. А теперь нет…

– Да ты чё, бабка Варвара, внук у тебя вон…

– Какой? Васыль? Да ты чё хоть, дитё же…

– Ба, ничё не дитё, можно пойду, ну пожалуйста…

И пошёл Васька, как заправский мужик, на облаву на волков…

Но это совсем другая история.

А они в розетки

А они в розетки, говорят, подслушивающие устройства поставляют и слухают.

– Зачем, баб Дунь?

– Ну мне откель знать, Витька? То ж мериканцы, я вон давеча тоже, радиво включила погромче, а оттудава мне как заорёть на иностранном языке.

– Что орали-то, баб Дуня?

– Дык, команды какие-то.

– А ты, баб Дуня, не шпион ли часом, что тебе по радио команды кто-то раздаёт?

– Да ну тя, Витька, как был баламут, так и есть. Уж унучата у тебя, а ты всё потешаешьси.

Говорю тебе, команды каки-то по радиво говорять, и ты это, Марья, розетки-то проверяй. Мало ли… Ну пойду я…

В чащу бежит, примерно такой был. Хотя может это и коза…

Баба Дуня, взяв свой батог и узелок, что приготовила её внучатая троюродная племянница, отправилась домой.

Старенькая бабушка и не знала, какое смятение она поселила в неокрепших детских душах троих внучат Виктора Павловича.

– Деда, а о чём это бабушка Дуня говорила?

– Да старая она, мелет что попало, – вместо деда отозвалась бабушка Маша.

Но любопытство чертенятами прыгало в глазах маленьких пострелят, их молодые и пытливые умы уже разобрали на запчасти розетку и добрались до радио. В мечтах, конечно, пока в мечтах.

Дед Витька это понял и решил пресечь.

– А ну, пострелята, идите сюда, что покажу. И начал рассказывать про ток и про радиоволны. Ребята внимательно слушали, всё им было интересно.

– Таким образом, мы видим, – закончил дед, – что никто через розетку никого подслушивать не будет, тем более бабку Дуню.

И приказы ей по радио тоже никто раздавать не собирается. Уяснили?

– Даааа.

– Поняли, что к розетке и вообще к электрическим приборам без спроса лезть нельзя?

– Поняли, поняли, – сказали внучата.

Вроде забыли малые про рассказы бабушки Дуни, но вечером, поужинав, опять насели на деда.

– Деда, а ты шпионов видел? А ты в армии служил? А ловил шпионов?

– Служил, ребятки. Да только спокойно у нас всё, никаких шпионов нет.

А вот старшие, когда я ещё пацаном был и бабушку вашу не знал, так они рассказывали, что шпионы так шныряли.

Вот каждый день их ловили пачками, при мне не было, врать не буду. Было, но я маленький был.

– Расскажи, деда.

– Да что вам рассказать?

– Ну про тех, которые шныряли… Расскажи, деда.

– Да я и не помню уже толком, вот одну историю помню.

Это Левко Михайлов рассказывал, а Левко знатный сочинитель был, так что, то ли правда, то ли сбрехал, – не знаю.

Но вам расскажу.

Что помню.

Было это жаркое лето, сухое и горячее. У нас же здесь недалеко граница проходит – все же знаете, что такое граница?

– Да! Да, деда!

– Так вот, было это после войны, аккурат поприходили оставшиеся в живых мужики с фронта, подросли пацаны, я-то маленький ещё был, вот, как Стёпка, лет шести.

– Я не маленький, – обиделся самый младший внучик, – сам говорил, что я уже большой, чтобы до ветру сам вечером бегал.

– Да не, Стёп, я не то сказать хотел. Ну так вот.

Старшие ребята, во главе с Левко Михайловым, бегали к солдатам, и те давали им разные поручения.

То за папиросами сбегать, то траву какую подёргать, дров нарубить, да мало ли.

То орехов в лесу нарвут, солдатикам отнесут, а те их кашей накормят. В общем, постоянно недалеко крутились.

И частенько, Левко говорил, встречалась им в лесу бабка, до того древняя, что скрючило её старую, лбом чуть ли не земли касается, идёт-бредёт бедная еле ноги передвигает.

Замотана по самые глаза, и козёл у неё придурковатый какой-то, только увидит людей, как рванёт бежать, а бежит странно, как-то будто собака, что ли, или медведь какой, потешаются ребята.

– Бабушка, давай твою животную поймаем да к тебе притащим, – смеются парни.

– Ой, детки, не надоть, пужливый у мене Боря-то, – скрипит старуха. Борей значит его назвала.

А козёл будто понимает, спрячется в чаще и сидит, пока ребята не уйдут. Смотрят издали, пришёл к бабке, тычется к ней, вкусное, видно сахар или что просит. Та даст ему что-то на ладошке, и пойдут спокойно, всё вдоль солдатского лагеря ходили.

Трава, мол, сочная там, больше Боря нигде не ест.

А как-то ребята грибов набрали и принесли повару, а у солдат проверка какая-то была, ну там генерал или кто, не знаю, тот как давай кричать, что это гражданские на объекте военном делают.

Ему и объясняют, что, мол, почти свои, солдаты будущие.

Помогают вон по-хозяйству.

Генерал посмотрел так и говорит им:

– А что, ребяты, пойдёте служить на границу?

Те в голос кричат согласие и в шеренгу строятся: босые пятки вместе, а носки врозь, значит, делают.

Посмотрел генерал, похвалил и орлами назвал.

– А не видали ли вы орёлики, не происходит ли чего вокруг такого, необычного?

– Да а что тут у нас необычного может быть, – говорит смелый Левко, – мы тут все друг друга знаем, у нас только Боря, бабкин козёл, интересный может быть.

И хохочут.

– А что за такой интересный козёл? – спрашивает генерал.

А ребята хохочут да рассказывают, какой он смешной: увидит людей и бежит в чащу непролазную, прячется, блеет оттуда, а бежит так уморительно, не как козлы, а вот будто собака или человек, что на корточки встал.

Ну умора!

– А ещё, – говорят, – будто видели, как бабка папиросы курила сама и козлу давала, но это уж совсем брехня какая-то. А парнишки, что видели, клянутся, что как есть правда.

Вроде бабка сидела очень даже ровно. И курила сама, и Борьке давала.

– Ну это уж совсем брехня, – говорит Левко, – все знают, что бабка столетняя, она прямо сидеть не может, да и куда ей курить… Виданное ли дело, чтобы баба курила.

– Да, – задумчиво говорит генерал, – то и правда умора.

– А вы знаете что, ребятки, возьмите нас с собой на козла посмотреть, такого смешного. Только так, чтобы он нас не увидал, можно это сделать? А то к вам-то уже привык. А нас, поди, забоится, поди, не захочет свои фокусы показывать.

Сговорились на второй день.

Пришли ребята, а генерал со своими уже в какой-то простой одежде одетые. Вот пошли, спрятались и сидят, в самой чаще.

А Левко с ребятами пошли смотреть бабку с Борей, они в одно время ходили – ел козёл будто по расписанию.

Ну ребята и вышли им навстречу, на тропинку-то. Козёл как заблеет, как рванёт в чащу бежать, бабка на парней замахнулась.

В этот момент крики, вопли и будто стреляют, что ли, в самой чаще.

Бабка повернулась, да каааак побежит по тропинке скачками, юбки задрала, а ноги-то у неё в ботинках мужских.

Ребята встали и рты открыли, а Левко как рванёт следом за бабкой, и ещё двое с ним.

Бабка на ходу юбки скидывает, бежит, ребята ей наперерез.

Левко исхитрился, да как прыгнет на ту бабку-то, а она кааак даст ему ногой в пах, тут откуда-то солдатики повыскакивали и успели скрутить старуху.

И вовсе это не старуха была.

– А кто же, деда?

– А был это самый настоящий шпион, что собирал секретную информацию около военной части и передавал на ту сторону через своего козла.

Только это не козёл был, а человек – сверху шкура козлиная надета была, а он, говорят, весь был обмотан проводами и передатчиками.

Вот и убегал тот козёл от людей, чтобы не увидели, что не настоящий он.

– Вот это даааа, деда! Неужто это правда?

– А кто его знает, ребятки, правда или нет, но тогда и правда много шпионов ловили.

Целый вечер ходили ребята под впечатлением от дедова рассказа.

– Деда, а ведь правы оказались те ребята, которые видели, будто бабка курила и козлу давала курить!

– Ну выходит так.

– Деда, а теперь есть шпионы?

– Нее, теперь нету их.

– Эх жаль…

– Деда, а ты нам покажешь, где эти шпионы ходили? А куда их дели потом? А Левко наградили?

– Ну их увезли, да. А что показывать? Вон там, за дубровой и ходили.

Левко-то? Наградили, кашей от пуза накормили и сапоги подарили…

* * *

– Виктор, твои пострелята?

– Мои, дед Егор, а что такое? Ты где их взял? Мы с бабкой уже всё обходили, ищем их.

– Да козла моего мучили, за дубровой я его вон привязал, а они его, засранцы, курить учили.

– Чего?

– Деда! Деда! Мы просто проверяли, настоящий козёл или шпионский!

– А махорку где взяли, заразы такие?

– Баба Дуня дала, она настоящая бабушка, не шпион. Она нам дала махорки, чтобы мы проверили козла, потому что кто-то шпион, – и ребята многозначительно посмотрели на деда Егора.

– Я вам дам шпиона, пострельцы такие, ну надо же. Виктор, прекращай байки рассказывать, третье поколение детей козлов моих курить учит…

Алё

– Алё, алё, говорите, – Ольга сняла трубку со старого телефонного аппарата.

Она сняла эту квартиру недавно, за смешные деньги, хорошие соседи, чистый подъезд, тихий двор…

На тумбочке в прихожей стоит допотопный телефонный аппарат.

Хозяин уверил, что платит за него сам. А ей, Ольге, если надо, то пусть звонит, не стесняется, у него льготы…

Телефон зазвонил неожиданно, Ольга вздрогнула. Она и не знает, как обращаться с таким чудом техники, просто сняла трубку и сказала алё…

Оля снимает трубку, но там только треск и шум и ничего не слышно.

Девушке показалось, что на той стороне кто-то пытается докричаться.

Она слышит, как там воет метель, Ольге так кажется. И кричат, кричат, кричат алё.

– Алё, алёёёё, говорите, я вас слышу.

Вдруг все трески, стуки, шорохи прекратились, и чёткий мужской голос, будто из соседней комнаты, сказал ей в трубку:

– Алё, девушка, девушка, вы меня слышите?

– Да, я вас отлично слышу…

– Девушка, позовите Галю.

– Алё, извините, я снимаю квартиру недавно. Про какую Галю вы говорите?

– Галю Никонову позовите пожалуйста, – мужской, чуть усталый голос.

– Простите, я снимаю квартиру, я не знаю Никонову Галю, простите…

– А вы кто?

– Я? Я Ольга, Оля Емельянова.

– Оля Емельянова… А не могли бы вы, Оля, позвать Галю Никонову?

– Я же вам говорю, я не знаю никакую Галю, возможно, эта девушка до меня снимала квартиру, я не знаю. Завтра как раз придёт Григорий Максимович, и я спрошу у него, перезвоните завтра или оставьте номер телефона. Я всё узнаю про вашу Галю и позвоню вам. Слышите?

– Завтра? Я не могу ждать завтра, у меня его может не быть, понимаете, это вопрос жизни и смерти…

– Да что же такое-то, а? Ну не знаю, позвоните в полицию, что ли, или спасателям, ну я правда не знаю, как вам помочь!

– Мне бы услышать Галю… Девушка, а вы можете передать ей… Возьмите листочек и карандаш и запишите, слышите, запишите, идите.

Оля метнулась к сумке, достала записную книжку и ручку. Надо записать, может тогда человек успокоится и не произойдёт чего-то непоправимого, – думает Ольга.

– Алё, говорите, алё, вы здесь?

– Да… Пишите, – голос слабел и раздавался будто издалека, – пишите… Галя, это я, Гриша, я не ушёл от тебя, я не бросил тебя, слышишь, пурга… метель… сильная, Галя, мы сбились с дороги, мы пошли другим путём, слышишь?

Никто не знает, что мы здесь, нас трое – Мишка Якимов, Саша Пустовалов и я.

Это секретное задание, Галя. Прости, я не мог тебе сказать, куда я еду. Я люблю тебя, слышишь… Я так хотел, чтобы ты родила мне сына, Галя… Всё, за нами пришли… Наверное, я больше не смогу тебе позвонить, каким-то чудом заработала рация, и я просто набрал твой номер, прости…

Ольга записала всё это, ей стало не по себе. Она вырвала листок из записной книжки и долго смотрела на слова, написанные её рукой и надиктованные чужим, мужским голосом.

А вдруг это сумасшедший, псих? А вдруг он придёт сюда…

До утра Ольга проворочалась, на работе хотела спать, пришла домой разбитая, готовила себе ужин, когда позвонили в дверь.

Ольга посмотрела в глазок – Григорий Максимович.

– Здравствуйте, Григорий Максимыч…

– Здравствуйте, Олечка, вы чем-то озабочены?

Ольга пригласила хозяина квартиры на кухню, предложила чай. Мужчина, тяжело дыша, согласился присесть.

– Вам плохо?

– За маму беспокоюсь, из больницы приехал, понимаю, что возраст, но всё же, ей восемьдесят с небольшим…

Ольга рассказала о странном вечернем звонке на стационарный телефон.

Мужчина напрягся.

– Кого, вы говорите, спрашивали?

– Никонову Галю, а ещё вот…

Григорий Максимович перечитал несколько раз.

– Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая? Или что я придумала?

Мужчина посмотрел на неё задумчиво.

– Оля, я вам верю, – сказал мягко, – Никонова Галя – это моя мама, а Григорий – её первый муж… Мой отец, куда-то пропавший…

– Но… Вы…

– Отчим усыновил меня, дал своё отчество. Мама рассказала мне много лет назад, я любил отца, того, который воспитал меня, и не знал другого. Но откуда это всё? Откуда… Звонок… слова…

– Простите меня, я правда не знаю.

– Не побоишься одна? Может внучку прислать?

– Да не.

– Если вдруг позвонят… Набери меня…

– Хорошо.

Больше не позвонили, а через месяц Григорий Максимович рассказал Ольге, что какая-то поисковая группа, намеренно или нет, отыскала в горах замёрзших троих человек с небольшой рацией.

Три молодых парня, одетых в хорошую, добротную одежду – такую, как выдавали только для спецзаданий.

Что они там делали, куда направлялись, что за задание было, никто не распространялся. А вот то, что нашли её первого мужа, матери пришло официальное письмо.

– Олечка, их нашли в тот день, когда вам позвонили…

– Ваша мама… Как она это восприняла?

– Она хочет вас увидеть. Вы последняя, кто говорил с её мужем, как бы это дико ни звучало.

Ольга съездила в больницу, они поговорили с мамой Григория Максимовича. Бабушка была уже седая, старенькая, но в здравом уме.

– Вы мне кого-то напоминаете, Олечка, кого-то родного и близкого, я знаю, так бывает.

А потом Олечке позвонила мама и рассказала такую историю, что вчера им сообщили про найденного родственника.

– Представляешь, это брат моей бабушки, младший – говорила мама, – она всю жизнь его искала, и вот… Ты представляешь, он где-то служил, что ли, я не поняла. В общем, выполнял какое-то спецзадание, и они потерялись высоко в горах, и через шестьдесят лет их нашли!

Олька, это такое чудо…

– Мама, как звали этого бабушкиного брата? – тихо спросила Оля.

– Григорий, Оль. Да я же тебе рассказывала и фотки показывала, помнишь?

Ольга чётко вспомнила молодого парня, который обнимает маленькую худенькую девушку с уложенными вокруг головы косами, в полосатом платье с белым воротничком.

Ольга вспомнила, что видела в тумбочке старый фотоальбом. Она, слушая маму, прижав телефон плечом к уху, достала этот альбом и стала перебирать чужие, старые фотографии, пока не нашла то, что искала.

Точно такое же фото, как в старом бабушкином альбоме, на обратной стороне карандашом было написано:

«Гриша и Галя» и год, когда сделано фото…

Ольга позвонила Григорию Максимовичу, и они долго не могли поверить, что судьба свела близких родственников таким образом.

– Вот кого ты мне напоминала, девочка, – сказала мама Григория Максимовича, – свою бабушку, она была такая же красивая и с добрыми глазами, сестра моего Гриши, тётка моего сына Гриши. Я назвала в честь отца, он так и не успел узнать, что у него есть сын…

Как так могло произойти, удивлялись потом две семьи, объединившись в одну, большую и дружную, что за мистика. Это же надо было так случиться, что Оля сняла именно эту квартиру, а ещё этот звонок…

Про звонок решили никому не говорить, мало кто может поверить… Ведь это мистика какая-то…

– Мама не разрешала убирать телефон, будто чувствовала, – говорит Григорий Максимович.

Он очень рад, что семья его выросла, что он знает теперь своих родственников по папе. И знает, что отец его не бросал. Просто так получилось.

Что там было на самом деле, куда шла группа, – никто не знает, это секретные материалы.

Как никто и не узнает про странный звонок, прозвучавший сквозь время, нарушивший все законы и объединивший две семьи.

Без памяти

– Вася, а вот доченька твоя, Вика. Викусю помнишь? Васенька?

Мужчина смотрит в стол и качает отрицательно головой.

– Ооой, – плачет женщина, – ооой, Васенька…

– Папа, папка, – плачет девчонка с косичками, – папка, это же я, Викуся, ты чего.

– Не помню, – равнодушным голосом говорит Василий, – не помню…

Побежали?

– Ооой, – в голос заплакали женщина и девчонка, – оёёёй.

Василий сидел за столом, застегнув рубашку на все пуговицы и положив руки на колени.

– Вааась, Вася, а ну посмотри, это я, Галя, жена твоя, ну?

– Не помню, – говорит Вася, – не помню.

– Кума, кума, – в коридоре затопали, приоткрылась дверь и заглянул мужик в кепке, – кума, здорово.

– Ой, здравствуй, кум.

– Ну чего, не пришёл в себя, – шёпотом спрашивает мужчина.

Галя качает головой, зажимая рот носовым платком.

– Ой, кум, не знаю, не знаю, – мотает она головой, – не знаю… Молчит, в точку смотрит, только и талдычит одно и то же, не помню и всё…

– Я, это, Галь, – поглядывая на Василия, говорит кум, – долото у меня Василий брал, и это, вилы с тремя рожками, ага…

– Ой, бери там, – махнула Галя рукой и пошла обратно к мужу. – Вася, Васенька, а может это…?

– Я не знаю, – сказал Василий и вздохнул.

– А вот я сейчас окрошечки, ага-ага, холодненькой, на кваску, сейчас-сейчас, мой хороший. Ну что же ты? Сейчас.

Галина бегает, суетится, в дом опять заглянул кум.

– Кума, я это, дрель там у Василия свою заберу, и рубанок… и… лопату…

– Да забирай ты, не до тебя…

– Кума, и это… я бензопилу… новую, мне кум обещал отдать…

– Кто это? – поднимает глаза Василий.

– Вася, Васенька, – это же кум… Толик.

– Не помню, – и, вздохнув опять, уставился в стол.

Кум на цыпочках развернулся и пошёл…

– Стой… Женщина, которая говорит, что жена моя… Кто это?

– Да кум же, кум Толик Петров, ну…

Кум стоял, втянув голову в плечи.

– Не помню, – вздохнул Василий, – пусть положит на место…

– Что положит, Васенька?

– Всё, что взял, положит… Вдруг я не разрешал ничего… пусть положит.

– Васенька! Васенька!

– Мамка, – плачет Викуся, – а вдруг папка правду говорит, не верю я, чтобы он пилу новую разрешил брать.

– Да как же… ты, цыть, мелкая…

– Папочка, – плачет Вика…

– Положи, сказал, принеси всё, я вспомню. Если твоё – тогда заберёшь.

– Тьфу ты, не помнит ничего, а всё равно, от жлобяра. Ну зачем ему теперь всё это, а? Ну ведь не помнит ничего… Вот жук…

Василий же опять сидит и смотрит в стол.

Пришёл врач, Игорь Сергеевич.

– Ну что? Галина Павловна, есть изменения?

– Нет, – плачет Галя, – сегодня хоть заговорил.

– Заговорил? Интересненько, и что он сказал? Вспомнил, что с ним произошло?

– Нет, – и Галя рассказала про кума, инструменты и бензопилу…

– Да? Интереееесно. Так и сказал прям, что вдруг не разрешал?

– Да!

– Ну что я вам скажу, обычно при травме головы или сотрясении память должна вернутся быстро.

– Травмы нет? – спросил доктор, – Нет, – ответил сам себе. – Ну вот, будем, значит, ждать. Вернётся память, и сам всё расскажет нам Василий Михайлович.

Вечером плачущая Галя переодевала Василия, безвольно опускающего и поднимающего руки.

– А я где сплю? – спрашивает Василий.

– Как где, Вася, – Галя вдруг натыкается на умоляющий взгляд Викуси, – как где, Вася, – говорит она более бодрым голосом, – так в комнате, со мной, я же твоя жена…

На второй день Василий немного повеселел, но ещё ничего не помнил. Он ходил по двору с Викой за ручку и, показывая на некоторые вещи, спрашивал:

– А это что?

– Папочка, это же мотоцикл!

– Мо-то-цииикл, – говорит Василий, растягивая слова.

– А это?

– А это трактор, папочка…

– А это кто?

– Это Пашка, папочка, твой сын, мой старший брат.

– Здорово, бать, что, не легче?

– Сыыын.

– Ага, я сын твой, любимый, ты мне всегда бензин по пятницам давал, по пять… по десять литров… А по субботам мотоцикл свой… обещал дать…

– Не верь ему, папочка, врёт он. Ничего ты ему не давал. Ух, Пашка.

– Не помню, – говорит Василий, – ничего не помню…

Галя заметила, что полочка прибита, половица на крыльце, что поднималась всегда, вдруг оказалась приколоченной. А тут приходит, а Василий с ребятишками забор чинят.

– Галя, а почему у меня беспорядок такой во дворе?

– Не знаю, Вася… ты работал всё… Некогда было…

А теперь предыстория

– Галя, ну что ты кричишь, как сумасшедшая! Ну кто тебе опять чего наговорил?

Василий бегал по двору от разъярённой Галины, которой рассказали, что видели мужчину, подозрительно похожего на Василия, во дворе у Алки Дудкиной, которой космы уже Галина трепала, было дело.

– Галя, да я… Да что ты, милая? Я только тебя люблю, Галя!

– Мамочка, – плачет Викуся, папина любимица, последушек, – мамочка, не бей папку, он хороший!

– Хороший? Хоррроший! Заступница выискалась, вот и катись со своим папкой хорошим, – кричит рассвирепевшая Галя, – катись, к новой мамке-то, посмотрю, как с мачехой живётся, пусть она тебе косички-то и плетёт, платья шьёт.

– Мамочка, – плачет Вика, – мамочка не выгоняй меня, уууу.

– Мамка, ты чё тут устроила, – выходит из дома Пашка, – что совсем уже? Викуся, иди сюда, бать, а ты тоже хорош. Под сраку лет, а всё по… кустам бегаешь, позоришь нас.

– Что? Что ты сказал, ах ты засранец, я вот сейчас ремень…

– Сиди, ремень он возьмёт, тоже мне, Паш, забери Викусю.

Плачет Вика, ругается мамка, божится батя.

– Вика, а пойдём до бабули, – говорит Пашка.

– Не пойдуууу, уууу.

– Да отчего же?

– Пока будем ходить, мамка папку выгонит и меня заодно… Ууууу…

– Да скажешь тоже, идём, Викусь, мамка с папкой быстрее без нас помирятся. И тебя она никуда не выгонит, ты чего? Это мамка, просто, в запале сказала. Как же она без своей доцы, ты чего?

– А папку? – спрашивает Викуся, вытирая слёзы. – Папку выгонит, уууу…

– И папку не выгонит, так, погоняет для вида.

Когда дети вернулись от бабушки, дома стояла тишина.

По ограде валялись кружки, стаканы, сковородки, были разбросаны ещё какие-то вещи, дома никого не было.

Потом пришла злая мамка, спросила про того паразита.

Дети ответили, что папки не было, когда они пришли.

– Сейчас приду, – сказала мамка и ушла куда-то.

– Тётку Алку пошла бить, видно, – сказал Пашка.

– За что? – удивилась Викуся.

– Да так, вырастешь, узнаешь.

Мать вскорости пришла, а вот отца не было всю ночь, что очень на него было не похоже.

То есть совсем не похоже, никогда такого не было, кто бы что там ни говорил, ночевал Василий всегда дома, тут даже придраться не к чему. Дома, и точка!

Но эту ночь Василий ночевал где-то.

Галина с утра перед работой сбегала куда-то, потом ещё в обед, забежав домой и убедившись, что супруг не появлялся, сбегала к нему на работу, Василия нигде не было.

Галя побежала по друзьям, по кумовьям, не было. Никто не видел, как сквозь землю провалился Василий, нет нигде – и всё тут.

Галя для верности сбегала ещё раз к Алке, поговорила с ней по-хорошему, мол, если держишь моего мужика силком или же он идти боится домой, то лучше отпусти, либо пусть выходит и не боится.

Алка же слёзно клянётся, что давно уже Васю не видела, забыла даже, как он выглядит, и вообще у неё есть мужчина, чего она до нее, женщины честной и с чистыми помыслами, доколебалась со своим облезлым Василием!

– Ах, облезлым, – кричит Галина и с разбегу вцепляется в волосы разлучницы, гадины и про… йдохи, скажем так.

Завязалась небольшая потасовка. Женщины кубарем скатились в овраг, затем, помогая друг другу, вылезли оттуда.

Потом обе сидели на веранде у Алки, пили чай с мятой и ромашкой, для успокоения выпили настойки и, выбирая друг у друга репьи из волос, гадали, куда мог подеваться Василий.

– Надо к участковому идти, – говорит Алка, – это не шутки, как сквозь землю человек провалился…

– Оёёёёй, – заплакала, заголосила Галя, – оёёёй, Алка, это я виновата, я Василия под землю упекла…

– Убила? – сиплым голосом спросила Алка и закрыла рот ладошками, на всякий случай отодвигаясь подальше от гостьи.

Матушки, что же будет, Василия прикопала и к ней пришла…

Алка только пошире открыла рот, чтобы заорать, как Галя, перестав плакать, уставилась на неё.

– Алк, ты чё, дура? Ково я убила? Я курицу-то зарубать не могу, а ты…

– Я, когда ругались с ним, крикнула, чтобы он под землю провалился, и чёртом обозвала.

– И?

– Что «и»? Сама же говоришь, как сквозь землю провалился, ууууу.

– Галя, – выдохнула наконец-то Алка воздух, набранный в лёгкие, чтобы заорать «спасите, помогите», – Галя. Ну ты и дура, прости господи.

А сама думает – так давно хотела сказать ей это – дура, дура, дура. Вот тебе.

– Так, хватит сырость разводить, идём к участковому писать заявление, я свидетель.

– Ка… ка… какой свидетель?

– Такой. Скажем, что ты у меня весь вечер вчера сидела, так как многие видели, что ты бегала ко мне, я твоё это, как его, а-ли-би! Вот!

– Ууууууу.

– Не плачь. Так, давай ещё по стопочке для храбрости, и пойдём!

В это время к ограде Аллы подъехал автомобиль.

– Жорик мой приехал, – расплылась в улыбке женщина.

– Какой Жорик, Алла?

– Женииих мой. Жооора!

В калитку вошёл большой, просто-таки огромный мужчина с добродушной детской улыбкой и кудрями, с румянцем во всю щёку.

Алка повисла у него на шее, болтая ногами, она враз забыла идти писать заявление.

Поздоровавшись с Галей, Жора присел на два стула сразу и рассказал, что с ним приключилось по дороге к любимой Аллочке.

Не доезжая трёх километров до деревни Дубки, где всё это происходило, кстати.

На дорогу откуда-то из оврага выполз мужик и, покачиваясь, пошёл прямо на машину, не видя ничего.

Жора остановился, спросил мужчину, куда ему надо.

Тот был весь поцарапанный, в репьях и с отсутствующим взглядом.

– Мужик, ты откуда? – спросил Жора.

– Оттуда, – кивнул куда-то назад мужик.

– А куда тебе надо?

– Туда, – опять кивок в неизвестность.

На все вопросы мужчина отвечал «не помню» и «не знаю».

Усадил в машину и отвёз в больницу его, – говорит Жора.

– В какую?

– Да в вашу. Там его признали. А он ещё такой приметный, мужик-то. У него один глаз карий, а другой – голубой, никогда таких не видел…

– Василий, – в один голос вскрикнули женщины.

– Ага, так его врач и обозвал.

А дальше Галя привела ничего не помнящего Василия домой, всё пытаясь помочь обрести ему память.

Прошёл месяц, у Василия закончился больничный.

Он вспомнил, что работает, где работает, как работает, Галю вспомнил, что жена его любимая, детей… И так, по мелочи.

Остальное напрочь забыл.

Стал Василий спокойный, покладистый. С мужиками не пьёт, всё по дому что-то делает.

Пристроил ещё полдома, книжки читать стал, совсем другой человек…

– Вася, – спрашивает Галя, – а где ты был всё это время? Не помнишь?

– Отчего же, помню, Галя. Это я что другое не помню, а это помню…

– Ну?

– Я сквозь землю провалился, как ты мне и сказала, тысячу лет на мне рогатые ездили…

– Ой, Васенька! Как тысячу лет?

– А вот так, воду возили, дрова там…

– Да тебя не было только одну ночь…

– Ага, это, по-вашему, по-земному, одну ночь, там тысяча лет прошла.

– Ооой. Прости ты меня, Васенька, ой прости…

– Ладно, чё уж. С родственниками зато встретился…

– С какими, Вася?

– Да тёща в соседней упряжке была…

– Тьфу на тебя, мама живая.

– Ну это мне будущее показали… Швыдко так бежала, задом подкидывала, что твоя лошадь… Но черти сказали, что долго её не будут держать там, так, лет с сотню тысяч.

– А потом, Вася?

– А потом в рай, всё как положено…

– Ооой.

– Угу.

Утром к Василию подошёл Пашка.

– Бать, я вчера нечаянно слышал, как ты мамке про чертей рассказывал. Может это… в больницу съездим? – зашептал он отцу на ухо.

– Цыц, Пашка, – шепчет Василий в ответ, – цыц, я что матери скажу? Что надрался я самогонки да уснул в логу, а проснулся – понять ничё не могу, пошёл куда глаза глядят…

– Стыдно было признаться, что вот как алкоголик. Да и надоело что-то мне, Пашка, всё… Вот решил новую жизнь начать… Только смотри, Пашка… молчи…

– Ладно, бать. Но точно ко врачу не надо?..

– Иди уже, а то самому врач понадобится.

А вечером тёща прискакала, уж кругами-кругами вокруг Василия ходила, пирогами да блинами потчевала.

С Галей переглядывалась. А Василий пироги ест да газетку читает.

А потом в ноги Васе бухнулась.

– Замолви за меня там словечко, зятёк милый.

– Где? – подавился Вася пирогом.

– Ну, у своих там, не хочу воду с дровами возить, угу.

– А, не, не могу.

– Отчего же, Вася?

– Ну что заслужили, то и получите.

– Поговори.

– Неее, не могу. Ведёте себя плохо. Тестя притесняете… Меня…

– А если не буду?

– Вот тогда и поговорю…

И опять за газету взялся.

Тёща перекрестилась, отвесила зятю поклон и пошла учиться новой жизни.

В этом новом коттеджном посёлке

В этом новом коттеджном посёлке, недавно отстроенном на берегу искусственного пруда, стали, не сговариваясь, селиться люди одного возраста и примерно одного достатка.

Одинаковые домики, одинаковые постройки, одинаковые посадки, только разные судьбы.

Яков Георгиевич Коптунов слыл человеком умным, добрым, сердечным. Все это знали, и все, не сговариваясь, выбрали Якова Георгиевича своим предводителем.

Так, чисто номинально, конечно, ни в каких документах это не значится, да и какие документы, просто так решили.

Себя жители посёлка Изумрудный лес, (Название-то какое, а?) называли «новые дворяне».

Это был не весь посёлок, а, так сказать, первые поселенцы. Шесть семей.

Остальные, поселившиеся в более позднее время, в этот избранный круг не входили.

Новые дворяне вели трудовую деятельность в большом городе, уезжали рано, возвращались поздно, важно сигналя, если вдруг не открываются ворота ограждения, что высилось по всему периметру посёлка, захватывая кусок изумительно зелёного леса, прозванного в близлежащих посёлках Изумрудным и давшего название месту проживания новых дворян.

Выходные они проводили замечательно.

Могли собраться у кого-то одного в доме, размышлять о музыке, искусстве, литературе, все были среднего возраста, у всех остались кое-какие знания из той ещё, уже несуществующей страны школы.

Предводитель нового дворянства был чертовски привлекателен, он напоминал чем-то молодого Михалкова – умные глаза, немного ироничная улыбка, голос, ах этот голос…

Многие дамы этого нового общества были бы не прочь послушать этот бархатный, завораживающий голос.

Он никогда никого не осуждал, был достойным семьянином, да и разве мог бы человек с такими внешними данными, с такой чистой, незапятнанной репутацией, с таким отношением к своей семье, к своей супруге и окружающему миру, разве мог бы он быть подлецом, лжецом или невеждой? Нет, конечно. Иначе не стать бы ему предводителем нового дворянства.

Итак, был обычный субботний день.

Мужчины, одетые по случаю, курили сигары и потягивали виски.

Яков Георгиевич сидел в кресле, немного развалившись, и рассказывал какую-то занимательную историю, которую он привёз из очередного путешествия, куда он ездил со своей семьёй, – не то в Танзанию, не то ещё в какую экзотическую страну.

Верные товарищи Якова Георгиевича слушали и кивали головами, звучала тихая музыка, всё располагало к культурному отдыху новых дворян, к этакому светскому вечеру.

Лето, тепло, поют цикады, в открытые окна ветерок доносит запах шашлыка и музыку, что слушает простой люд.

Предводитель морщится, и один из представителей сих достойных граждан встаёт и просто закрывает окно, мир и порядок вновь воцаряются в комнате, дальше опять журчит прекрасный голос прекрасного предводителя.

Вдруг раздаётся какой-то шум, недовольные голоса, кто-то пытается прорваться в комнату отдыха избранных мужчин.

И кому-то это удаётся. На пороге стоит женщина, на вид селянка: суровый взгляд, трико, закатанное до колен, обтягивает стройные ножки, полосатые носочки и блестящие галошики, сверху белая футболка, обтягивающая немаленькую натуральную грудь, на голове повязан белый платок, едва держащийся на макушке. Женщина довольно-таки мила, даже красива – той, натуральной красотой без вывернутых губ и нарощенных ресниц.

Суровым взглядом окинув сих достойных господ, женщина останавливает взгляд на одном из них, как раз на том, что закрыл окно, тем самым не дав запахам шашлыка и звукам музыки ворваться в этот тихий рассадник учтивости, воспитанности, культурности и прочая…

Женщина с силой отклоняется назад и достаёт, как фокусник, откуда-то из-за спины девчонку – ну как, девчонку – девушку, видимо, тоже селянку, имеющую явное отношение к женщине, потому что девушка – точная копия той, постарше.

– Этот? – тыкает она пальцем.

– Да, – шепчет девчонка.

Тот, на кого показали, вдруг съёжился, глазки забегали, он начал что-то мычать.

– Вася, – раздался испуганный возглас какой-то женщины, скорее всего жены одного из новых дворян, – Вася? – раненой птицей кричит дама, – Что это значит? Вася?

Все дамы, мирно беседующие за бокальчиком просекко, ринулись в комнату.

Вася сидит весь сжавшись, под гневным взглядом разбушевавшейся селянки, её заплаканная дочь всхлипывает и шмыгает носом, жена Васи, некрасиво открыв рот, смотрит на него, а также остальные, плюс предводитель дворянства, чистейший, кристальнейшей души человек, Яков Георгиевич Коптунов.

Все они смотрят на Васю: кто с вопросом, кто с ожиданием, кто с презрением (мама молодой селянки), а кто с немым укором – это, конечно, Яков Георгиевич, имеет, знаете ли право.

– Яяяя, – блеет Вася, – яяяя, Люсечка, ты всё не так поняла… Господа, я сейчас всё объясню.

Лоб Васи покрыт испариной, лицо раскраснелось, он весь трясётся, голос дрожит, так страшно ему было последний раз, когда забияка и хулиган Кулаков пообещал утопить его в сортире несколько лет назад. Хорошо, что этот Кулаков уволился… И вот опять…

– Люся…

– Вася…

– Тьфу ты, – смачно сплюнула селянка, – Катька, дура ты, это вот из-за этого ничтожества ты топиться собиралась?

Это вот из-за этого индюка трясущегося ты себя и дитё жизни лишить хотела?

Да плюнь ты на него, плюнь и размажь, а с тебя, шкура, я ещё спрошу, я все твои слова, что ты девке на уши навешал, в суде против тебя оберну, ах ты говнюк…

– Женщина, – взвизгнула вдруг Васина жена Люся, – как вы смели сюда ворваться, кто вас пустил? Как вы смеете оскорблять честных людей?

– Кто же меня не пустит, дамочка? Если я здесь проживаю? А? Может ты? Или твой Вася мне запретит? Ах, ты ж зараза, натворил дел и к бабе к своей под юбку?

– Как это проживаете? – не унимается Люся.

– А так это, на полном основании, отзынь, дура, пока я тебе не навешала. Катька, смотри, смотри и думай в следующий раз башкой, с кем связываешься.

Старый, облезлый, голытьба…

– Что? Что? – задохнулась Люся, – Вася, эта… эта… она… она нас… голытьбой, Вася…

– А ты куда лез, пёс смердячий? – отмахнувшись, как от назойливой мухи, от визжащей Люси, продолжала селянка, – ты куда, собачий потрох, лез, я спрашиваю? Неужели не дорога жизнь тебе твоя козлячия, что ты к моему дитю полез, а? Свежатинки захотел, уродец, мало тебе Люськи твоей костлявой, силиконовой? На девку молодую запал, я тебе сейчас паршивец…

Предводитель нового дворянства долго всматривался в красивое лицо женщины, а потом тихо встал и направился к выходу, видимо, позвать охрану или вызвать подкрепление для усмирения крестьянского бунта.

– Стоять, – рявкнула женщина, – вот, Катерина, знакомься, папашка твой, собственной персоной, это тот самый, что бросил нас с тобой, когда тебе трёх месяцев не было, без копейки денег, с долгами… Укатил лучшей жизни искать, а попросту променял нас с тобой на Наташку, дочь директора завода, толстую и прыщавую, а ещё еле восемь классов закончившую.

Вон она стоит, глазюки свои водянистые выпучила. Что? Не ожидала, жабушка?

Её многие любили, а как ж, папа-то у Наташки – директор завода, не то, что мой был, смазчик-наладчик, вот и Яша, на тот момент ещё мой, счастья попытал.

Помнишь, Наталья, как я тебя за волосёшки-то оттас-кала, а? Помнишь? Вот теперь спасибо хочу сказать – спасибо за то, что избавила тогда меня от этого, – женщина кивнула в сторону предводителя нового дворянства, вдруг сникшего и опустившего голову.

Я поныла, конечно, для приличия, а потом поняла, что у меня два пути: один как у всех – разведёнок и не только – найти такого же, как мой папаша-покойничек, и мучиться всю жизнь, а второй… Второй трудный, но досягаемый.

Вот я по второму и пошла: рыдала, плакала, Катерину оставила с бабкой, матерью моей, оттого она у меня и выросла такая, полоротая, что на слова этого индюка плешивого клюнула.

В общем, выучилась я, в люди выбилась – это же всё благодаря вам, Яша с Наташей, – с издёвкой говорит женщина, – я вон там, за лесом, с той стороны живу. Как этот прохиндей Катьку мою выглядел – ничего не понимаю. Ну, охрану я, допустим, уволю…

– Вы… вы… Любовь Старыгина, точно, – говорит один из новых дворян, – это же Любовь Старыгина, известный девелопер, акула в строительстве, с вами же мужчины не связываются, – восторженно начал говорить один из дворян, да тут же и осёкся под тяжёлым взглядом супруги.

– В общем, так, господа хорошие, надоели вы мне, ещё раз кто-нибудь пожалуется – я всё ваше гнездо разворошу, устроили мне тут.

С вами в суде встретимся, а ты… папаша, я ведь знаю твою подлую натуру, не вздумай даже на пушечный выстрел к Катерине приближаться, слышишь?

Схватив за руку хлюпающую девчонку, женщина, в которой все признали ту самую Любовь Старыгину, ещё раз зорко всех оглядев, шагнула за порог…

Все молчали.

Испуганно жался в кресле Вася, всхлипывала Люся, смотрел задумчиво в окно потерявший лоск предводитель нового дворянства.

Стоит ли говорить, что такое знатное общество распалось?

Вася с Люсей уехали, другие тоже перестали играть в дворян, начали ездить на шашлыки, приглашать к себе друзей, посёлок заискрился, зазвенел радостными голосами детей и взрослых.

Насколько нам известно, у Кати родился мальчик, как бы Любовь ни строжилась, отказать деду она не смогла – тот буквально растворялся во внуке. Две дочки, что родила ему вторая жена, тоже полюбили старшую сестрицу и племянника.

Со временем обиды забылись, Люба даже в гости к бывшему предводителю нового дворянства приезжает, а что им делить.

А ещё, в свободное от работы время любит в земле возиться, живёт недалеко от усадьбы предводителя, вот и в прошлый раз отдыхала себе душой, как помощница по хозяйству крик подняла, что Катерина дурное задумала…

Всё пережили.

Катя замуж вышла, жизнь покатилась дальше.

Иногда на Якова Георгиевича нападает тоска по прошлому, голос его приобретает бархатистость, он закатывает глаза и становится ещё больше похожим на Никиту Сергеевича, но его дамы, как называет он жену, дочерей и бывшую супругу, когда они оказываются все вместе, мигом осаживают хозяина.

– Вот так, Георгий, – говорит он внуку, – доминируют дамы над нами, ну и ладно, пойдём гулять, дедушка тебе что-то расскажет.

И с большим удовольствием берёт маленький Георгий большую, мягкую ладошку дедушки, идёт с ним слушать бесконечные рассказы о путешествиях и встречах с интересными людьми, о которых Георгию только предстоит узнать, когда он вырастет и пойдёт в школу.

Возможно, тогда мальчик вспомнит, что заочно знаком с этим человеком, потому что дедушка рассказывал.

Василёнок был маленький

Василёнок был маленький, худенький, голубоглазый и светловолосый.

Он изо всех сил пытался казаться выше.

Ел морковку вёдрами, висел на турнике по совету, услышанному в Пионерской зорьке, но так и не вырос ни на сантиметр.

Журавлики, помните их?

Все эти страдания были из-за Вероники.

Он, Василёнок, увидел её во Дворце молодёжи, куда пришёл записываться в радиокружок.

Василёнок не видал таких красивых девочек.

В классе все были маленькие, половина девочек были толстенькие, вторая половина, наоборот, худышки, все в одинаковых коричневых платьицах, чёрных фартучках и одинаково завязанных коричневыми или чёрными бантами в косичках каральками.

Девочки ходили на переменах, взявшись под ручку, толстенькие постоянно жевали, тоненькие постоянно хихикали и сосали барбариски, которые держали в переднем карманчике фартука.

А Вероника…

Вероника, она другая, она…

Он увидел её и упал, в прямом смысле слова.

Они столкнулись в дверях, и Василёнок не удержался и упал, принял, так сказать, удар на себя.

Она наклонилась над ним и смотрела ласково и напуганно.

Волосы завязаны в хвост, синие брючки, белая кофточка и белые туфли – вся такая красивая, такая неземная.

– Мальчик, вам больно?

– Нннет, – прошептал Василёнок.

– Простите меня, – она протянула ему руку, – я такая неуклюжая, простите.

– Вы уклюжая, – сказал Василёнок, – вы совсем не неуклюжая, – поправился он.

Василёнок встал, поправил кепку.

– Меня Вероника зовут, мне и тренер говорит, что я неуклюжая.

– А меня Василёнок, ой, – мальчик покраснел, – Василий, Вася. А почему тренер о вас так говорит?

Василёнок совсем забыл, для чего он пришёл во Дворец молодёжи, он развернулся и как завороженный пошёл за девочкой с таким красивым именем – Вероника.

– А он, знаете, какой сердитый, этот тренер, то руки выше, то ноги в бок.

А я и так стараюсь – и ноги выше, и руки в бок, или наоборот, я уже запуталась.

– Это чем же вы таким занимаетесь?

– Художественная гимнастика, – сказала девочка, – я хотела на фигурное катание, но мама отдала меня в гимнастику, и вот… А вы, Василий, чем занимаетесь?

– А я шёл записываться… на художественную гимнастику, – вдруг соврал Василёнок и покраснел.

– Серьёзно? Вы знаете, у нас не хватает мальчиков, совсем-совсем не хватает. И тренер будет рад, а вы приходите завтра, я за вас с тренером поговорю…

Вам в какую сторону, мне сюда, – и Вероника показала совершенно в другую сторону от дома Василёнка.

– И мне туда…

– Да вы что? Мы ещё и на одном трамвае поедем? Вон восьмёрка идёт, бежим.

И взявшись за руки, ребята побежали, они вскочили в последний вагон, купили билетики и начали искать счастливые цифры.

– Ой, я проехала свою остановку.

– И я.

– А выйдем здесь?

– Давай.

И они выходят, болтают, смеются.

– Ну я пришла, а тебе далеко ещё?

– А я… я к другу пришёл, вон он идёт. Слава, привет. И Василёнок помахал незнакомому мальчику. – Ну, я пошёл!

– До свидания, Вася. Приходи завтра к одиннадцати, я буду ждать, Вася.

– Эй, пацан, ты мне махал?

– Ну я.

– Чё хотел?

– Ничего, просто обознался.

– Ааа, ну ладно, – примирительно сказал мальчишка, – а ты в каком доме живёшь?

– В сорок восьмом.

– А где это?

– Там, – махнул Василёнок рукой.

– Подожди, мне кажется, я тебя знаю. Ты в какой школе учишься?

– В седьмой.

– А Ваню Ермолкина знаешь?

– Да, он в параллельном классе учится.

– Точно, ты же этот, как его, Василёк!

– Василёнок, – поправил его Василёнок.

– Да, точно! Ты не узнал меня? Помнишь, мы планер собирали. Я Ванин брат двоюродный, Витя.

– Вспомнил!

И мальчишки, весело болтая, отправились в сторону речки.

Нагулявшись, Василёнок спросил у Вити, как ему отсюда выбраться, Витя проводил его до остановки и, условившись встретиться, ребята разбежались.

Всю ночь Василёнок ворочался, а утром, умывшись и тщательно почистив зубы и промыв уши, отправился на просмотр, к страшному тренеру, который заставляет Веронику, самую лучшую девочку на свете, тянуть ноги и руки и выпячивать их вбок и вверх.

Тренер и действительно был строгий и сердитый.

Он посмотрел на Василёнка и предложил сесть на шпагат. Потом хотел растянуть его, как того удава, – тянул за руки, ноги и даже за уши. В итоге сказал, что Василёнок бревно, и потерял к нему интерес.

Поймав Вероникин взгляд, Василёнок поднял плечи и развёл руки.

Та грустно покачала головой и, когда тренер отвернулся, прошептала ему, чтобы подождал её на улице.

Василёнок записался в радиокружок, куда его с удовольствием приняли, дождался Веронику, и они пошли гулять.

Он пешком проводил её до дома, ребята много болтали, смеялись, столько общих тем нашли и, договорившись завтра встретиться и сходить в кино, пошли по домам.

Когда Василёнок шёл домой, ему встретился Витя, тот, вчерашний, двоюродный брат Вани.

– Ты чего, забыл?

– О чём забыл?

– Ну мы же с тобой собирались пойти в радиокружок записываться.

– Прости, забыл. Я записался уже, идём, я с тобой схожу.

И ребята отправились во Дворец молодёжи.

Когда Витя записался, ребята решили пойти в магазин радиодеталей, что на углу Фрунзе и Парковой.

– Вот он, – услышали ребята, – вон, тот белобрысый. Эй ты, белый, стой.

Василёнок с Витей остановились в недоумении и повернулись к тем, кто им кричал.

Подбежала ватага мальчишек и остановилась неподалёку от ребят.

Вперёд вышел крупный, красивый мальчик с зачёсанным чёрным чубом.

– Эй ты, белобрысый, это ты ходишь за Никой следом?

– За какой Никой?

– За Вероникой, Белопольцевой.

– Тебе-то что?

– Ещё раз увижу – смотри.

– И что ты мне сделаешь?

– Тогда увидишь, – мальчик сплюнул на землю.

– Да плюнь на него, Гера, – сказал кто-то из мальчишек, – он клоп, смотри, мелкий, а Вероника высокая. Зачем он ей?

И мальчишки засмеялись.

– Пойдём, Вась, – сказал Витя, и мальчики, развернувшись, пошли спокойно, в спину им летели неприятные слова и угрозы.

– Не слушай их.

Я знаю Нику, она моей сестры подружка, она хорошая девочка, занимается спортом и никогда не свяжется с таким, как Гера.

Гера строит из себя взрослого. Но Ника не такая.

Она тебе нравится, да, Василёнок?

– Да, – сжав зубы, сказал Вася, он ожидал, что Витя начнёт смеяться, но мальчик кивнул и вздохнул печально.

– Мне тоже одна девочка нравится – Нина, она из нашего класса. Я наберусь, наверное, смелости и позову её гулять.

– Конечно, – говорит Василёнок, – обязательно позови.

– Да, так и сделаю.

– Витя, я сильно маленький ростом?

– Нннет, ты что? Ну, может, чуть-чуть, но ты выше меня. А мне же тоже тринадцать, так что нет. Ты не маленький.

Так успокоил своего нового друга Витя.

Назавтра Василёнок был во Дворце молодёжи, он дождался, когда Вероника закончит заниматься, и они пошли гулять.

Позже его выловили мальчишки и побили.

На следующий день Василёнок опять стоял у Дворца молодёжи, и его опять били.

Василёнок висел на турнике, ел морковь, чтобы вырасти.

Они с Витей делали модели, он каждый день гулял с Никой, и почти каждый день его били.

Что у тебя за ссадины опять на лице? – заботливо спрашивала Вероника.

– Упал, поцарапался, споткнулся, – так обычно отговаривался Василёнок.

Однажды, погуляв с Вероникой и Витей, мальчик пошёл на остановку, чтобы ехать домой.

Они опять его подкараулили, но тут откуда-то с криком выскочил Витя и побежал с палкой на обидчиков друга, ещё появилась Вероника и тоже бросилась на помощь.

Потом они мылись под колонкой и смеялись друг над другом и над тем, как драпали недруги и как обалдел Гера, когда Вероника поцарапала ему его красивую физиономию.

Он всегда стоял в сторонке и не принимал участие в драке, брезгливо посматривая на дерущихся, а тут и ему прилетело. Витя сказал, что вроде Гера даже заплакал.

Они долго смеялись, прикладывая намоченный холодной водой кусочек рукава от рубашки Василёнка.

А потом Витя корректно отвернулся, а Вероника, чуть наклонившись, поцеловала Василёнка в лоб, с огромной, красной шишкой.

Василёнок был самым счастливым мальчиком на земле.

Зимой они реже виделись с Вероникой, но они придумали писать друг другу письма.

У них были домашние телефоны, но письма – это было интереснее.

Они описывали, что делали, как прошёл день, писали про природу, про погоду. Когда открываешь конверт, всегда выпадал бумажный журавлик. Василёнок научил ещё летом Веронику складывать журавликов.

Это была самая волшебная зима, Василёнок мечтал о встрече с девочкой.

То он спасал её от хулиганов, то вытаскивал из горящего здания, то они летели вместе к далёким планетам, то скакали на конях в прериях Амазонки, то он сражался за неё на рыцарском турнире…

Наконец-то настало лето, Василёнок немного подрос за зиму, даже отец сказал, что такими темпами он к пятнадцати годам и его догонит…

Василёнок хотел поскорее увидеть свою подружку.

С самого утра мальчишка крутился у зеркала, одевался, прихорашивался, наконец-то отправился на встречу.

Он с волнением подошёл к назначенному месту.

У Дворца молодёжи стояла стройная, высокая, красивая девушка, Василёнок задохнулся от любви, нежности и… разочарования.

Он не подошёл к Веронике, не показался.

Не осмелился.

Она долго стояла и крутилась в недоумении, а он же, спрятавшись в кустах сирени, кусал кулаки и плакал горькими слезами первой любви, чистой, как вода в роднике.

Даже не подходя близко, Василёнок понял, что девушка, к сожалению, выше его, намного. На целую голову, а то и больше.

Он больше не писал ей, не отвечал на её письма. Она долго писала, а он не отвечал.

Он звонил, там снимали трубку.

– Никуша, это, видимо, тебя, – говорили на том конце.

– Алё, – нежным и чистым голосом говорила девочка, – алё…

Но Василёнок молчал, а потом падал на подушку и бил, бил кулаками от ярости и безысходности положения.

Потом родители переехали в другой район, Василёнок повзрослел и уже стал просто Васей…

Иногда он вспоминал о своей первой и чистой любви, смеялся и ругал себя того, четырнадцатилетнего, называл дураком и трусом.

Он встретил её лет двадцать спустя, она всё так же была красива, а он уже не был маленьким Василёнком.

Он уже давно вырос и теперь был сам на голову, а то и больше, выше Вероники.

Он не подал вида, что узнал её, и не подошёл.

Потому что был давно и счастливо женат, потому что она могла оказаться замужем, забыть его…

Она увидела его, нахмурила красивый, чистый лоб, будто что-то вспоминая, потом, пожав плечами, вышла из кафе, куда Василий Васильевич зашёл с коллегой выпить чашечку кофе.

Через минуту к их столику подошёл официант и положил перед Васильком скрученного из салфетки журавлика.

– Что это? – спросил он, уже догадываясь.

– Передали вам, одна девушка, она сидела воон за тем столиком, – сказал официант и показал рукой туда, где сидела Вероника.

Василий Васильевич выбежал из кафе, но Вероники нигде не было видно, лишь за углом мелькнул хвостик оранжевого, газового шарфика, который был на Веронике, там… в кафе…

– Ну вот… я опять струсил, – сказал он вслух.

Коллега сидел и непонимающе смотрел.

– Принести вам ещё кофе? – спросил официант.

– Да, пожалуй, да. Принесите мне ещё кофе…

– Василь Васильич? – спросил осторожно коллега.

– Встреча с юностью, – ответил Василёнок, – оказывается, ничего не поменялось, я всё тот же болван и трус, только высокий, выше на две головы…

Волк

Он вышел на улицу, лениво потянулся.

Зима в этом году была суровая, морозы стояли такие, что всё трещало, с едой было более-менее нормально, пока.

Но подрастали дети, а они хотели есть. Материнского молока уже не хватало, да и Мать начала огрызаться, потому что у детей уже зубы, хорошие такие, и они кусают Мать.

Он стоял и смотрел вверх, жёлтый свет лился оттуда, это то большое, круглое, оно горит, освещая всё вокруг.

И когда оно очень большое, ему хочется выть.

– Аууууууу, авввуууууу, ойвуууууу.

– Ууууууу, вауууууу, – отозвался его брат.

Где-то ещё ответили.

Нужно идти, братья зовут, они тоже не могут справиться с этим желанием выть.

* * *

– Бать, там это… волки воют…

– Слышу, – мужчина сидит у печки, курит самокрутку и плетёт сеть, наклонив голову набок, – надо, наверное, мужиков собирать.

Вроде пока далеко, пригон закрыл?

– Да, закрыл.

– Тайгу с Дружком в сени заведи.

– Ладно.

– Ворота надо все проверить, сам пойду.

– Не доверяешь?

Отец строго посмотрел и усмехнулся в усы.

– Дров подкинь, мороз будет, и на утро в сенки натаскай.

– Дак натаскали же, бать.

– Ну всё тогда, скидывай пимы и полезай на печь, ну или книжку возьми почитай.

– Бать, я это… сходить хотел.

– Нет, нет, Ваньша.

Иван знал, с отцом спорить бесполезно.

Зашёл в хату, скинул пимы, насупившись, полез на печь.

– Ванюша, сынок, ты что? Приболел?

– Нет, мама. Батя вон. Я, мама, погулять хотел… А он…

– Ты что, сынок, – мать испуганно посмотрела, – не слышал? Воют.

– И что, мама? Всё детство ребята на салазках катаются, а я, как стемнеет, и домой, ну сколько можно…

– Ты же знаешь, Ваня…

– Да мама, никто в эти сказки не верит! Прямо волк много лет…

– Замолчи! – мать маленькая, худенькая, подпрыгнула на стуле, подбежала к уже высокому Ивану и замахала у него кулачками перед лицом, – Замолчи!

В сенях ухнуло, отец захватил после обхода ещё охапку дров, кинул на уже имеющиеся дрова.

Приласкал Тайгу с Дружком, потрепал их, щёлкнул тяжёлый засов, зашёл в избу, разулся, посмотрел на хмурого Ивана.

– Мать, чайку сделаешь?

– Сейчас, сейчас.

– Ты что, Ваньша, по-большому, што ле, хочешь?

– Да, бать.

– Ну а чё стоишь, глаза пучишь?

* * *

– Ууууу, ууууувввауу, – отвыл последние аккорды своей песни Он, выглянула Мать.

Спросила взглядом:

– Куда?

– Туда, – ответил.

– Не ходи, – просит Мать.

– Не могу, – машет Он головой, – не могу.

Он понюхал воздух и затрусил в сторону деревни, по бокам бежали присоединившиеся к нему Брат, Сын, ещё один Сын, и еще, ещё, еще.

Они не были голодны, но пришли к деревне.

Он знал, где живёт враг, знал…

Тогда Он был молодой, и враг был моложе, Он не простил и не забыл, Он отомстит, Он тоже заберёт щенка. Он ничего не забыл.

Они встали полукругом, на камне недалеко от деревни, подняли головы и завыли…

Они не были голодными – просто пугали, Он и его стая предупреждали: «Бойся, враг. Я иду, враг, бойся. Я заберу твоего щенка, как когда-то ты забрал моего». Аааавввуууу.

* * *

– Авввууу, – завыл Дружок.

– А ну цыц, молчи, – отец рассердился, – а ну… молчи, Друнька, молчи… Заходи, ну.

Отец завёл собак в дом, белая с пушистым хвостом Тайга сразу подошла к хозяйке, хвост колечком, просит со стола.

– На, на, лизоблюдка, – смеётся хозяйка, – бери.

Тайга осторожно и аккуратно взяла из рук хозяйки кусочек чего-то вкусного и с хитрой лисьей мордочкой отошла к печке, улеглась и принялась осторожно кусать.

– Дружок, Друня, иди, иди, на.

Пёс, осторожно посмотрев на хозяина и получив от него одобряющий кивок, подошёл, волоча хвост по полу и чуть пригнув голову.

Ощерил зубы, взял кусок в рот, ушёл и лёг около порога.

Попив чай, выключили свет и легли спать.

* * *

Они больше не пугали, вернулись в лес и пошли на охоту.

Мать дремала, щенки спали, она подняла голову, принюхалась.

– Цел?

– Цел.

– Все живы?

– Все.

– Голоден?

– Нет, тебе принёс и щенкам.

Мать встала и, потянувшись, принюхалась, легла около входа и начала грызть мясо, вяло урча.

Он задремал, положив голову на лапы, устал…

* * *

Надо людей собирать, волки к деревне подходят, не боятся уже ничего.

Собрались, взяли разрешение на отстрел.

– Бать, возьми с собой, – ни на что не надеясь, проговорил Ваня.

– Нет.

– Ну батя.

– Я сказал нет, Ваньша. Сиди дома. Он меня на бой вызвал.

– Аааа, батя, да прекрати ты, это же волк – животное, а не человек.

Отец глянул из-под насупленных бровей.

– Цыть, Ваньша. Не смей. Сиди, сказал, убью Серого, тогда будешь ходить.

Отец был немногословен. Закинув на плечо ружьё, взяв широкие лыжи, пошёл к дому лесника Сидорова, куда собирались мужики и молодые парни, будет облава.

– Ваньша, ты куды?

– Мам, да я сена кину Жданке да овец посмотрю, там одна должна окотиться.

Мать посмотрела пристально на сына.

– Ваньша, смотри, не смей ослушаться отца.

– Да мама, я же сказал.

Проверив овец, посмотрел на сукотную, лежит, спокойно жуёт жвачку, моргая круглыми газами, прикрывая их чёрными веками.

– Бе, – коротко бекнула.

– Лежи, лежи, я здесь, если что…

Заглянул к Жданке, закрыл, проверил все запоры, зачем-то вышел в огород.

Где-то завыли волки.

Ваня вздрогнул, вздохнул, повернулся идти домой, мелькнула серая тень.

– Дружка, Дружок, ты чего? Тебя батя тоже не взял? Тайгу взял, а тебя нет?

Дружок сел в нескольких метрах от него.

– Дружок, ты чего? – мелькнула ещё одна тень, мигом оказалась у ног мальчика. – Дружок.

А там кто? Впереди.

Ваня уже догадался, кто там, но не хотел верить.

Холодок пробежал по спине, свело зубы, Ваня понял: это волк, тот самый Серый, с которым у отца многолетняя война…

Дружок ощерился, тихонько зарычал.

Волк сидел спокойно, вышла из-за тучки луна, большой. Он порвёт их обоих: и Дружка, и Ваню.

Ване страшно, почему он не прыгает, чего ждёт, может, хочет поиграть с ним, не сразу вцепиться в горло, а помучить?

– Чего тебе надо? – Ваня вспомнил, что отец уважал Серого за ум и за отвагу.

Он держал в страхе деревню, обходил капканы, приходил зимой, ходил около двора, выл, но ничего не трогал.

Он уходил из каждой облавы, наращивал свою стаю.

Волки держали в страхе все деревни в округе, он не трогал только их дом, но показывал, что знает, где живёт враг, и скоро он к нему придёт.

– Что тебе нужно, – кажется ему, что он кричит, Ваня, – что тебе нужно?

На самом деле, мальчик открывает и закрывает рот, оттуда не доносится ни звука.

Дружок припадает к земле, оскаливая зубы.

Волк не шевелится, Дружок не выдерживает и кидается на волка, тот лапой отшвыривает Дружка, прыгает вперед.

Ваня стоит. Ване всё безразлично, Ваня понимает, что его никто и ничто не спасёт. «Лишь бы не мучиться», думает Ваня, «лишь бы не было больно…»

Волк потянул носом и, прыгнув за спину Дружку, попытался схватить его за холку.

Волк был большой, больше Дружка.

* * *

Он оставил брата за себя, показал старшим сыновьям, куда бежать, чтобы увести людей подальше, а сам потрусил в сторону деревни.

Он знает, где живёт враг, Он придёт сегодня, зайдёт в его логово и унесёт его щенка.

Перепрыгнув через невысокий забор – Он делал это много раз до этого – услышал запах… Человек, маленький человек.

«Да, это щенок врага, вырос.»

Он был в замешательстве, что ему делать? Щенок уже большой…

«Кто это? Кто…

Сын? Почему ты здесь? И чем от тебя воняет? Ты что, был у человека в логове? Сын? Почему ты не отвечаешь? Ты…»

Он прыгнул на волка. «Это же волк, сын, но почему он такой? Почему не понимает?..»

«Ты тот щенок… Ты живёшь с людьми? Ты мой сын, понимаешь меня?»

«Подожди, я не причиню тебе вреда, я не трону щенка человека, он тебе дорог? Ты, ты мой сын, из первого помёта, тогда ранили Мать, плохие, злые, они добивали щенят».

«Они громко смеялись и били прикладами щенят, Мать истекала кровью, их спугнули другие люди».

Его, Отца, не было, но Он уже был близко.

«Те, другие люди, напугали этих. Они посмотрели на Мать – она лежала на снегу, вокруг всё было залито кровью, ты лежал под матерью, она приползла раненая и легла на тебя».

«Враг услышал твой писк и забрал тебя. Я не успел. Я вылечил мать, но я не спас тебя, я думал, что тебя тоже убили».

Он прижал щенка к земле.

– Почему ты не понимаешь меня, сын? Ты стал человеком? Потому что ты жил с ними, ты тоже теперь человек?

Пойдём со мной, сын. Ты волк, ты будешь бегать с братьями по земле. Охота, ты знаешь, что такое охота? Ты волк, ты свободный волк.

Сын, пойдём, твоя Мать, она будет рада. Не проходит ни одной ночи, чтобы не говорили про тебя сын.

– Уходи, – разобрал он слабый, плохо различимый сигнал, – я живу с человек, мой человек меня кормить, я охранять человек.

– Ты, ты, ты… ты волк – мой сын, идём, знаешь, как мы будем гонять с тобой зайцев по лесу, а лося? Хочешь лося? Я научу тебя, сын. Ты почувствуешь запах крови, запах мяса, мы будем гонять его, и, когда этот гигант захочет уже упасть, ты прыгнешь, сын, и вцепишься ему в глотку.

– Я не убивать, я охранять человек. Человек меня любить, человек мой друг, тебе надо уходить… Я не помнить тебя, я не знать… Мой есть имя… мой имя Друг, я друг человек… Ты уходить…

Мой мать там… мой мать собака…

– Нет, ты волк, сын. Твоя мать волк!

* * *

Ваня стоял и смотрел на Дружка и того волка, большого. Они нюхали друг друга, и мальчику казалось, что животные говорят.

«Мой Дружок волк, волк», – пронеслось в голове у мальчика. Есть поговорка, про волка, они в школе учили… Значит Дружок его может… убить…

– Друня, – тихонько позвал мальчик, – Дружочек.

* * *

– Идём, сын, давай перережем щенку горло и… Хочешь, мы не тронем его, идём.

– Мой жить здесь… ты иди… Уходи… Отец.

– Сын.

– Иди, твой уходи… Волк… отец…

* * *

Волк поднял голову к небу и страшно завыл.

Вой тоски и отчаяния, плач отца, нашедшего и опять потерявшего сына…

Волк опустил голову и, повернувшись последний раз в сторону своего первенца, который едва мог передавать свои мысли, прыгнул в два скачка через забор и исчез в темноте.

Раздался выстрел.

– Ваня… Ваня, сынок.

Подбежала мать, она держала старенькое отцовское ружьё и плакала.

– Ваня, Ванюша…

Ваня молчал и лишь спустя время, дома, он заплакал и рассказал матери, как храбро защищал его Дружок перед волком, а потом ещё и пришедшему отцу.

– Отец, мне показалось, что они разговаривают, наверное, это от страха.

Отец помолчал.

– Он думал, что я убил его щенка, он ходил мстить, хотел убить тебя, пугал.

Дружок, он волк, и он Его сын. Это из-за ребёнка он ходил сюда.

Теперь уйдёт.

– Отец, он не заберёт Дружка?

Отец покачал головой.

– Теперь нет.

* * *

– Где ты был? Почему стреляли?

– Мы уйдём.

– Куда?

– Дальше.

– Почему? Ты опять ходил туда?

– Да. Наш сын, он живёт у людей. Он не умеет передать мысль, может плохо, слабый сигнал.

– Он жив?

– Да…

– Я хочу его увидеть.

– Опасно.

– Я хочу видеть моего сына.

– Хорошо. Но потом мы уйдём.

* * *

Тайга лижет ранку на спине своего приёмного сына, лижет и ворчит.

– Ну что ты где попало ходишь?

– Не ругай, я охранял человека.

– Я волновалась.

– Я знаю, мама.

Тайга лижет своего сыночка.

Он почувствовал дикое желание… завыть.

– ОооооуууууууОооооуууууууу.

Они появились незаметно, стоят оба, большие, сытые, красивые.

Волки, Дружок ощерился, прикрывая собой собаку – мать.

– Сын… Услышь… Не бойся… Мы пришли не драться…

Волк поменьше в нетерпении перебирал ногами.

В голове у Дружка раздался мелодичный звук.

– Мой мальчик, мой сынок. Из первого помёта, ты такой большой и красивый, я пришла посмотреть на тебя, не бойся… Подойди… Я твоя мать…

Дружок сделал неуверенный шаг, потом ещё и ещё.

– Мой сын, я прикрывала тебя своим телом, я знала, я чувствовала, что ты жив.

Тот человек, он спас тебя.

Мать потёрлась носом о своего мальчика, воняет человеком и собакой.

– Мать… Ты мой мать. Я тебя помнить… Он мой мать… Она кормить…

– Пойдёшь с нами, сын?

Он помолчал, а потом послал сигнал.

– Нет! Я друг человек, мой мать… кормить молоком.

– Скажи своей матери, что никто и никогда не обидит её. Она сберегла моего сына.

Прощай сын, помни, ты волк…

* * *

Странно, но волки ушли. Говорят, видели, как целая стая во главе с матёрым вожаком и рядом большой серой волчицей шли вглубь, в тайгу.

Ваню стали отпускать на гуляния вечером.

Дружок? Что Дружок? Раз в месяц он вспоминает, что волк, и поёт свою песню.

– Оооооуууу. Оууууууууу.

– АууууАввуувуву, – отзывается где-то далеко в тайге голос, иногда к нему присоединяется тот, мелодичный.

– Я вооолк. Я воолк, – поёт свою песню Дружок, – отец, мать, я помню, что я волк, но я люблю своего человека.

– Сыыын. Иди к нам. Мы тебя тоже любим.

– Будь там, где твоё сердце, мой сын.

Это я, твоя мать, тебе говорю…

Вставай, барин

– Вставай, барин, чё разлёгси, солнце-то, считай, высокооо.

Никита подскочил как ошпаренный. «Что за?..»

Он ехал с дачи, от матери с отцом, вёз кабачки, помидоры. Ему приспичило по-маленькому – морсика надулся, брусничного, а брусника, между прочим, мочегонная, а он, не подумавши, и нахлебался в дорогу. А потом его будто сморило.

Сел в машину, прикрыл глаза, и вот…

Стоит посредине какого-то луга: трава по колено, птички поют, бабочки со стрекозами в салки играют, запах мёда и ещё чего-то, – напротив стоит мужик.

Никита поморгал, потряс головой, мужик не пропадал – он стоял и, улыбаясь во весь рот, держал косу на плече. И всё бы ничего, да одет мужик был странно.

Лапти, самые настоящие лапти!

Ноги до колена обмотаны тряпкой какой-то и перетянуты верёвкой, штаны, сверху безрукавка, под ней рубаха, с косым воротом, бородка аккуратная – ну этим-то как раз никого не удивишь – сейчас все с бородой, а он, Никита, не любит и не хочет бороду, – картуз.

«Ещё цветок за ухо, гармонь под мышку, и образ был бы закончен», – подумал Никита.

– Ну, цвяток могу, положим, сорвать, а вот с гармонью, брат, тут посложнее будя.

– Чего? – Никита подпрыгнул. «Он, что, вслух это сказал? Видимо, от удивления, да уж».

– Ну что, барин, идём.

– Куда?

– Как куда, косить. А то трава росу скинет, как посуху косить-то, ты чаво?

– Я не умею.

– Научу, ты иди, главное, за мной. Меня Евдоким зовут.

Евдоким произносил слова со странным окающим акцентом, делал ударение на О.

– А меня Никита.

– А я знаю, барин.

– А если знаешь, отчего барином зовёшь?

– Ну дык ты – барин, вот отчего.

– Евдоким, – Никита шёл по роскошному лугу, такие он видел только в детстве, по телевизору, когда смотрел с родителями какой-нибудь фильм.

– Оя?

– А где я, Евдоким?

– Ты-то? Ты здесь! Ты чего, барин, здеся ты, ну… Посмотри вокруг.

Смотрит Никита, трава стоит, колышится, птички поют, небо синее-синее, и тишина… А воздух, хоть ложкой ешь…

– А место как называется?

– Место? А это, барин, у каждого своё…

Никита очнулся от громкого стука, в окно машины смотрело какое-то лицо.

– Ух, господи, – дядь Саша, сосед родителей, заядлый грибник-ягодник, – напугал, дядь Саня.

– Никитка, ты, что ли? Случилось что?

– Нет, дядь Сань, сморило что-то…

– Ааа, ну давай, езжай с богом.

– Ага, спасибо.

«Уууух ты, ну и сон, до сих пор ощущается запах из того сна, вот бы туда попасть.»

– Попадеееешь.

Никита оглянулся – никого, один в машине, один на лесной дороге, по коже пошли мурашки, он явно слышал голос.

Никита выехал на трассу и поехал домой. На душе пели птицы, по-другому не скажешь, – такое у парня было настроение.

Приехав домой, веселья поубавилось.

Дома его встретила вечно всем недовольная Карина.

– Кариш, привет, заяц.

– Привет, – состроила кислую мину, – чё так долго, ты сказал вечером приедешь.

– Не получилось, с отцом крышу же на бане перекрывали.

– И чё?

– Дотемна, Кариш.

– Ну и…

– Выпил стопочку с устатку.

– С кем выпил? С какой такой устаткой?

– Каринаааа, с устатку – устал, значит.

– Говори по-человечьи, а не блей как…, – фыркнула девушка, – мог бы и позвонить. Я, между прочим, из-за тебя все выходные дома просидела как дура. Девки в клуб звали, а я, блин, как же, «Никита приедет, надо ужин ему приготовить», – капец.

– Но сегодня же воскресенье, можем в кино сходить.

– Знаешь что? Кино, – посмотрела, прям убила взглядом, – Есть будешь?

– Можно.

– Там, на плите, – сказала и, повернувшись, пошла в сторону спальни, – я спать.

На плите стояла сковородка с двумя сиротливо сжавшимися, подгоревшими яйцами.

– Да уж. Карин, ты Фёдора кормила?

– Он сам жрёт, чё его кормить.

– Прям сам корм насыпает, – попытался пошутить Никита.

– Отвали, я сплю.

– Фёдор, кис-кис-кис, а ты чего меня не встречаешь?

Откуда-то раздалось жалобное мяуканье.

– Федя, ты где? Ты что здесь делаешь? Эй, братан, ты чего? Зачем в шкаф залез?

В голове прозвучал голос:

– Каринка запнула, змея.

Фёдор выскочил и, тряся меховыми штанишками, скачками понёсся в сторону кухни, сначала жадно пил, потом потребовал еды коротким и требовательным «мяу».

– Жрать-то как охота, и пить. Ну ничего, я этой стерве платье подрал и в тапки навалил, которые, помнишь, она тебе набрехала, что пять тысяч стоят, а сама за тыщу у Ксении купила, а остальное протусила с курицами щипаным своими. Крутит тебя, дурака. Феденьку целый день взаперти держала, пить-есть не давала, гадина.

Никита сел на стул. Потряс головой.

– Муррр, мурр, муррррр, уууу, – мурчал-подвывал, ел с аппетитом кот.

Никита потряс головой, посмотрел на кота, тот ел себе спокойно, правда, подвывая от удовольствия.

– Лапы затекли, я как вцепился в её платье, это блестючее, так и висел, кое-как отодрал, когти-то.

Она тебя крутить будет на платье новое, не поддавайся. И вообще, гони её, разве это хозяйка? Это блоха какая-то, тьфу на неё. Выгони, хозяин, мы себе лучше найдём.

– Федь, Федя, ты со мной разговариваешь, что ли?

– Я, кто ещё-то… Ой, хозяин, ты что, меня слышишь?

Кот прижал уши и, повернувшись в сторону Никиты, печально поведал:

– Ты это, извини, брат, я не хотел, платье-то. Каринка первая начала войну, ненавидит меня…

Никита упал в обморок.

– О, барин, долго спал-почивал.

Он опять стоял на том же самом лугу, только уже стояли скошенные стожки.

– Евдоким?

– Оя, я, я, барин.

Аль не признал. Ну что барин, идём потрапезничаем, Марьяна снеди принесла. Матушка сегодня хлеба пекла, ты же знаешь, какие ковриги хлеба печёт матушка…

Евдоким кивнул в сторону сена.

– Идём, там, под копёшкой, поваляемся, пополдничаем, да мож, думаю, скупнуться, а, барин?

Никита только кивнул головой.

«Видимо я сошёл с ума, у меня раздвоение личности. Ну всё. Это всё объясняет. А как иначе, луг этот, Евдоким, говорящий Фёдор, это всё, конец…»

– Ну чё, барин, идёшь?

– Угу.

Никита подошёл к копёшке, как назвал её Евдоким, к нему спиной сидела… девушка. В нарядном сарафане, в белой рубашке, по рукавам вышивка, коса толстая, по всей спине, как змея вьётся.

Повернулась, и Никита пропал. Это ж надо, такую красоту матушка-природа сотворила, а, вернее, его подсознание.

Глаза вот что небо, – синие, бездонные; ресницы пушистые, длинные, до бровей достают, брови тёмные, ровные, кожа чистая, губы-ягодки.

– Здравствуй, барин, – соскочила. Босые крепкие ножки мелькнули и скрылись под сарафаном. Стоит, в землю смотрит, краснеет, кончик косы тоненькими пальчиками теребит, как с картины.

– Здравствуй… Марьяша.

Вскинула голову, улыбнулась, белые зубки-жемчужинки показала.

Стоит Никита, млеет от красоты такой.

Евдоким подошёл.

– Ну что, прими, Господи, молитву нашу за хлеб, за соль, за пищу нашу, Аминь.

– Аминь.

– Аминь…

Принялись за еду. Такого вкусного хлеба и молока с картошкой не ел Никита никогда.

– Искупаемся?

– А то.

Собрала Марьяна остатки трапезы, завязала в узелок, подхватила подол сарафана и ну бежать, показывая свои ножки до самой икры.

– Беги, барин, мне за ей не угнаться, пуще лисицы бежит…

Бежит Никита, что есть силы бежит, а проказница манит, хохочет, коса туда-сюда, прибежала к воде, узелок кинула, сарафан через голову стянула и в воду в рубахе белой длинной сиганула.

Никита бежит, футболку через голову стянул, шорты джинсовые, растёгивает, замок заел. «Ааай, да ну его, так прыгну», – только в воду прыгнул, с бережка, подогнув колени. Как очнулся, сидит на кухне у стены, Карина льёт на него воду.

– Никит, Никиточка, ты чего?

– Где я?

– Дома, дома, Никит.

– А Евдоким где? И Марьяна?

– Никита, не пугай меня, я тебе скорую вызвала, тебе в больницу надо…

– Себя в больницу отдай, дура патлатая, хозяину бабу надо хорошую, чтобы кормила-поила. А не такую, как ты. Мама с дачи кабачки-помидоры передала, а ты их в ведро хочешь выкинуть, неумёха.

Пойду тебе в сумку нассу, может свалишь побыстрее.

Никита сидел, стараясь не показать вида, как ему страшно. Он смотрел пристально на Фёдора, который сидел около него и умывался. Затем кот встал и отправился в сторону спальни, где вечно валялись раскиданные вещи Карины, убираться девушка тоже не умела, как и готовить.

– Федя, кис, кис, – слабым голосом позвал Никита, – Федя, ты куда?

– Сказал же, в сумку этой заразе пойду нассу, может, думаю, в тапки ей навалить, – задумчиво произнёс кот, сомнений не было, Никита слышит мысли своего кота, кот ему отвечает, – представляешь, она свои, как там они, мюююллли надевает, а там сюрприииз, вот вам и мюли, а мы в них гомна наложили и надули, ххххх, мууур, – заколыхался кот от смеха.

А Никита опять провалился в туман.

– О, барин, как спали-почивали?

– Евдоким.

– Оюшки?

– Ты живой?

– О, Господи Боже, милостивый батюшка, ты чего, барин. Ну-ка, дай руку, на, мори, тёплая. Кого городишь, живой, конечно.

– А я?

– Тьфу ты, ну тебя, идём, мамка баньку стопила, Марьяшка уже все глаза проглядела.

– Стой, Евдоким, да стой ты, где я?

– Ты-то? Дак здеся, барин… Идём.

Они пришли в чистую и как нарисованную деревеньку: по улицам бегали озабоченные чем-то курицы, горланили петухи, блеяли овцы, иногда мычали коровы. Кое-где во дворах брехали лениво собаки.

Избы были все чисто выбеленные, люди, встречающиеся им, были спокойны и умиротворены, они кланялись, но не в пояс, а так, чуть-чуть, произнося при этом приветствие и называя Никиту барином.

Вышла матушка Евдокима и Марьяны, поклонилась, взяла за руку, провела в дом.

Марьяшка раскраснелась, выскочила на улицу.

Ели, квас пили, в баню ходили, ох и попарил Евдоким, опять ели, медовуху пили. А после уже, когда зажглись на небе звёзды с кулак, луна, как огромный жёлтый фонарь, показала своё рябое лицо. Когда потянуло дымом костров с дальних пастбищ, сказал тогда Евдоким:

– Иди, чай, заждалась красавица твоя…

Сладко, ох как сладко… Сидят, она голову положила на плечо, он приобнял, – сидят.

– Барин, – шепчет, – барин мой.

– Марьяша… скажи, скажи, как меня звать.

– Бааарин, – улыбается, – бариииннннннииииикииитттааа.

– Никита, Никита, да очнись ты. Да что такое-то, скорая не едет, алё, алёё.

– Себе вызови, дура ощипанная. Я, пока ты в отключке лежал, колготки ей итальянские порвал.

Вставай, барин, чё разлёгся? Хочешь, чтобы тебя в психушку упекли? Ты же им сейчас начнёшь про Евдокима, Марьяшку, да то самое место трындеть – они тебя мигом заберут. Я уже не смогу помочь, давай быстрее, собирайся, ключи от машины не забудь, дуру надо закрыть дома, помешать может, ворона драная, да меня не забудь, без меня ты не найдёшь… то самое место… А тебе туда надо, здесь не помогут тебе, давай, вставай, барин.

Никита встал, пошатываясь. Фёдор побежал, тряся хвостом, куда-то в комнату.

– Ах ты маленький засранец, мало ты в шкафу просидел, а ну брысь, брысь, гадёныш. Ты что, ты что делаешь? Никитааааа, убери своего мехового придурка.

– Самодура, – заорал в полный голос кот, – хабалка чёртова, бежим, хозяин, пока эта овца в отключке валяется.

– Может, ей помочь надо? – спросил Никита у… кота.

– Да не надо, сейчас она отойдёт, я ей просто фак показал и лапой по бубенчикам провёл, типа балалайку тебе, зараза.

Хозяин, хозяин, ты, гляди, только держись. Смотри мне, нам до того самого места доехать надо, тебе придется за руль-то сесть, если я сяду, нас сразу поймают, у меня прав-то нет…

Погоди, постой, я посмотрю, чего там.

И кот спустился вниз.

– Всё чисто, барин, спускайся.

Никита, чувствуя слабость и головокружение, как в тумане спустился вслед за котом.

– Мяяввву, – взвизгнул кот, запрыгивая на руки хозяину.

– Молодой человек, вы осторожнее. Мы чуть не задавили вашего питомца.

В подъезд вошли четверо здоровых, крепких парней с носилками и один мужчина с чемоданчиком, они начали подниматься наверх, Никита с котом выскользнули из подъезда.

– Вызвала санитаров всё-таки, вот гадюка.

– Кто, Федь?

– Да Карина твоя. Ну пусть сейчас сама им объясняет, как кот с ней на человеческом языке разговаривал да средний палец показывал, кхе-кхе-кхе, – засмеялся, закерхал Кот.

До леса добрались нормально, правда, несколько раз в голове у Никиты вспыхивали видения из «того самого места», как назвал его Кот. Но Никита старался держать себя в руках.

– Куда ехать-то, Федь? – парень уже не сомневался в своём сумасшествии и разговаривал с Котом, нуу, как будто так и надо… Он думал, что лежит сейчас, привязанный к кровати ремнями, в психушке, а это всё – его видения…

– Где барин? Барин здеся? Ну давай, давай родненький, уууууспелиии.

* * *

– А я, короче, ей в тапки напрудил, всю краску раскидал, в мешок, куда она мазилки суёт, навалил под завязку.

Она ко мне повернется, а я вот так вот щёки надую и языком трррууууу, ахаха. Она как заорёт – думает, что ей кажется.

Таблетки пьёт, подружке звонит, жалуется, мол, от голодухи крыша едет.

А я ей говорю, ты, говорю, глистов выведи, хошь, травку посоветую, она крестится, я ржу.

Она не говорила никому, а тут раз, и барин услышал меня, ну я и понял, что побывал он в том самом месте…

– Что, Марьяша, как он?

– Лежит.

– Ну-ну, не плачь. Что ты его раньше времени хоронишь? Выкарабкается, он сильный. Теперь ещё эта перестанет у него силы сосать, и всё, парень как парень будет.

– Где он её подцепил, вампирку эту?

– Да где, они же свободно теперь ходят, облик человечий принимают и даже сами забывают, кто они, только ремесло своё поганое не забывают – сосут энергию у людей.

Никита лежал, тихонько прислушиваясь к неторопливому разговору Евдокима, своего Кота и Марьяны. Не самая плохая компания, чтобы совсем двинуться и провести остаток жизни… здесь.

– Спаааать, спи… барииин, спиииии.

* * *

– Никита, чё, случилось чего?

– Нет, дядь Сань, сморило что-то…

– Ааа, ну давай, езжай с богом.

– Ага, спасибо.

Выехав из леса на дорогу, Никита потряс головой, – «Ну и сон». Посмотрел на часы – «Минут семь, не больше, спал, а кажется, что времени чуть ли не год прошёл, фуух.»

– Кариш, привет, я крышу с отцом делал, вот, выпили…

– Позвонить не судьба? – девушка недовольно стояла в пеньюаре, подтачивая ногти.

– Что поесть?

– Там, на плите.

– Только не говори мне, что там вчерашние сгоревшие яйца.

Девушка фыркнула и пошла в спальню.

– Куда? Стоять! Где Фёдор?

– Я откуда знаю, где твой дурацкий кот.

– Если сейчас мой кот выпадет из этого шкафа, когда я его открою, тогда…

– Что? – смотрит насмешливо. – Что ты мне сделаешь тогда?

– Ты вылетишь отсюда, как пробка, поняла? Фёдор, – открыв дверь, Никита поймал обезумевшее от страха животное и повернулся к Карине:

– Пошла вон отсюда.

– Что? Ты в своём уме? Я твоя жена!

– Пошла… вон… отсюда…

– Мама, – взвизгнула Карина.

Они всё вымыли, Никита с Фёдором. Никита боязливо поглядывал на своего питомца прислушиваясь к себе, не слышит ли он голос Кота?

Но кот спокойно лежал на диване и, задрав одну ногу, разглядывал и ухаживал за своим хозяйством.

– Отрезать обещала, зарррразза.

Никита явно услышал в голове голос Фёдора, он резко глянул на кота, тот безмятежно лизал свои причиндалы розовым шершавым язычком.

– И ещё подрезаем два раза, вот так, – «Фу ты, нечаянно включил на компьютере какой-то канал с кройкой и шитьём.»

– Фу ты чёрт, чуть не спалился.

Никита опять повернулся к коту.

– И куда же он завалился? А, вот где, – продолжает вещать компьютер.

В понедельник, полный новых сил, Никита пошёл на работу.

– Никита Алексеевич, – позвал его генеральный.

– Да, Максим Фадеевич.

– Вот знакомьтесь, новый специалист вам, Марьяна Никифоровна.

Никита стоял и, как дурак, улыбался, глядя на свою любимую Марьяшку.

Чем очень смутил девушку. Она краснела и теребила кончик жакетика.

Она ещё не знает, что там, в том месте, они поженились.

* * *

– Иди давай! Ну что за непослушная скотиняка? Иди, говорю, Карька.

– Где я? Что это? Ааааа, где мои ноги и руки, что за к… копыта. Я сейчас упаду в обморок.

– Иди. Иди, ково ты мне ржёшь, давай, н-но, пошла, пахать надо, пошла, Карька.

– Что, Евдоким, норовистая попалась лошадёнка?

– Н-но! Ничаво, я её быстро усмирю, будет у меня как шёлковая. Н-но, н-но, пошла, милая.

* * *

– Доктор, доктор, помогите! Мне сказали, что вы мне можете помочь!

– Слушаю вас, – не поднимая головы от бумаг, доктор показал Карине на стул.

– Понимаете, доктор, мне снятся сны…

– И что же в этом такого? Они всем снятся, почти.

– Нет. Мне не так, как сон, мне снится, что я… лошадь, и мне надо пахать, меня заставляют таскать за собой тяжёлый этот… плуг…

– Соху.

– Что?

– Я говорю, соха это, соха. Плуга там нет…

– Где? – со страхом спрашивает Карина.

– В том самом месте, – поднимает голову доктор.

– Евдокиииим, игогогоооо!

– Давай, давай, Карька, пошла, пошла, милая. У каждого оно, ить, своё, это место, вот, у тебя такое…

* * *

– Согласна.

– Согласен.

– Объявляю вас мужем и женой!

Целуйтесь уже, мяу.

Гена, надень шапку!

– Гена, Гена, а ты, что, домой не собираешься?

– Софья Максимовна! А вы что здесь делаете?

– Геннадий, я не буду повторять два раза. Девушка, а вы кто?

Вы в курсе, что Геннадий женатый мужчина? Не знаю уж, что он вам сказал, но он муж и зять, на минуточку! Гена! Домой!!!

– Софья Максимовна, подите вон! Вы задались целью сломать напрочь мою жизнь?

Вы двенадцать лет меня пилили, не давали спокойно жить, и вот сейчас, когда я наконец-то освободился от вашего, так сказать, ига, вы опять.

Вы, что, следите за мной? Софья Максимовна!!!

– Ишь ты, освободился он, ты не освободился, ты идёшь к пропасти, Геннадий! Семимильными шагами!

– Да вы!.. Да как вы смеете?

– Ой, глядите-ка, раб божий Геннадий. Тьфу на тебя!

– Да не божий, Софья Максимовна, совсем не божий, а ваш! Ваш раб-то, что вам нужно от меня? Вот что? Лена, постой, Лена, ну погоди, Софья Максимовна просто шла мимо, и она… шутит. Шутница она, ха-ха-ха. Она моя… тётя, погоди, Лена. Ну выслушай меня!

– И ничё я не тётя, я тёща Геннадия! И вообще, Гена, надень шапку!

– Лена, Леночка, я прошу тебя, тётя шутит! Софья Максимовна, отстаньте, ну что такое, а?

– Ушла, да, Ген? Ушла… Не любит, значит. Любила бы – не ушла.

– Уйдите, я прошу вас, уйдите, просто уйдите. Вы моё проклятие, карающий меч! Вот что?.. Что я вам сделал?

– Да ничего, Ген, что кричать-то?

– А чего вы ко мне прицепились, а? Это не я, это ваша дочка подала на развод, да-да! Я ни разу, ни разу не посмотрел в сторону другой женщины! А вы, вернее, ваша, с позволения сказать, дочь, она!.. Она!.. Эх…

Руки у Геннадия тряслись, как и нижняя губа. Было такое ощущение, что он сейчас вот-вот разревётся.

– Ген… Гена…

– Отстаньте.

– Геннадий, пошли домой.

– Да что вы ко мне пристали!

Гена бросил на стол деньги и вышел из кафе.

Была ранняя осень, промозглая погода навевала тоску. Мелкий моросящий дождик вызывал ненужные воспоминания.

Вот он, Геннадий, бежит в институт в такую же погоду, кутаясь в пальтишко с короткими рукавами.

Он живёт у тётки, точнее, они живут с тёткой, старой девой, проработавшей всю жизнь секретаршей и заработавшей мизерную пенсию.

На проводах на пенсию ей подарили бюст Ленина и тридцать рублей в красочном конверте, а ещё позволили забрать старую пишущую машинку, на которой она работала столько лет и которую всё равно хотели списать.

Списать так же, как и её, Вилену Ивановну.

Она растила Геночку одна после гибели своей сестры-двойняшки – та от несчастной любви к Геночкиному папе выпила уксуса, бедняжка.

Жили Гена с тёткой бедно, но счастливо. Она читала ему на ночь вместо сказок переписку Ленина с Луначарским, а по праздникам «Капитал».

Он за это рос тихим и воспитанным ребёнком, без троек закончил школу и без труда поступил в институт.

Гена никогда ни с кем не встречался, он не знал, о чём говорить с девушками, они казались ему существами с другой планеты.

В институте сдружился Гена только с товарищем Гайдук.

Е. Гайдук, так значился товарищ во всех списках и представлялся всем товарищем Е. Гайдуком. Ходил он в мешковатых штанах, каких-то невообразимых толстовках, кедах.

Имел голову кудрявую и никогда не причёсанную. Говорил странным писклявым голосом и при встрече крепко жал руку.

И только на каком-то междусобойчике, куда Гена попал совершенно случайно, по настоянию же товарища Е. Гайдука, узнал Гена страшную для себя правду.

Узнал совершенно изуверским способом.

Товарищ Е. Гайдук, выпив подряд два стакана портвейна – на спор, между прочим, – вмиг окосел и начал признаваться Гене в своих чувствах.

Все кругом смеялись, Гена тоже, опробовав жжёной жидкости, немного окосел. Он никак не мог понять, чего хочет от него товарищ Е. Гайдук?

А когда товарищ, хлебанув прямо из горла, полез целоваться к Геннадию, тот от страха двинул кулаком между глаз Гайдуку, да так, что тот сел на пол и заревел.

Потом в доказательство, что он по праву претендует на Гену, поднял товарищ Гайдук толстовку и показал, извините, молочные железы, самые настоящие, мадамские.

Те, кто был не слишком пьян, вмиг протрезвели.

– Гайдук, – орали они, – ты, что, девка?

На что Гайдук, пьяно рыдая, сказал – или вернее сказала, что, конечно, и звать её Елизавета Гайдук. Лизка она!

Ни до, ни потом, какое-то время спустя, не видел Геннадий женских интимных частей тела, да ещё в такой близости. Бежал он с того междусобойчика на заплетающихся ногах, с шапкой в руках. По дороге ему было плохо, его рвало и поднялась температура.

Гена даже проболел три дня.

С товарищем Е. Гайдуком они объяснились: Гена честно сказал, что интимные подробности тела товарища его не интересуют, и вообще, он весь в учёбе.

Гена хотел стать великим учёным. До тех самых пор, пока не увидел ЕЁ.

Они были первокурсницы – весёлые, красивые, как стайка разноцветных колибри, в своих плащиках, с зонтиками. А он, Гена, бежал в дырявых ботинках и в пальто с короткими рукавами, из которого выглядывали мослы больших рабочих рук.

Чтобы как-то прокормиться им с тёткой, Гена разгружал вагоны: с мукой, с углём, с консервой, рыбой – да с чем придётся, по вечерам…

Она окликнула его, и весь мир пропал, только она стоит и смеётся.

Так Геннадий познал любовь.

Он читал Ей стихи, и собственного сочинения тоже. Она им восхищалась и хлопала большими ресницами, а он не замечал, что была Она непроходима глупа, как пробка.

Зато замечала это товарищ Е. Гайдук и высмеивала при каждом удобном случае. Но Ей было плевать, ведь Она не понимала тонкого и злого юмора товарища Е. Гайдук.

Она познакомила Гену с мамой, своей мамой.

– Мамочка, знакомься, это Зелёный!

– Здравствуйте, товарищ Зелёный, – Софья Максимовна крепко сжала руку Геннадия.

– Ха-ха-ха, мамочка, ха-ха-ха.

– Лёля! Что здесь смешного?

– А то мамочка, то!!! Ха-ха-ха, его Геннадий зовут! Геннадий!

– Геннадий? А Зелёный что, фамилия? Лёля! Ведь это неприлично!

– Мамочка, это я так Геночку зову, Зелёный, ну он же Гееена…

– И что?

– Крокодил! Мамочка! Зелёный крокодил! Гена – крокодил! Ну мамочка, ну как ты не поймёшь! Я же не буду звать Генночку крокодилом, ха-ха-ха.

– Лёля! Ты, простите, молодой человек, дура!

– Ну мамочка!

Так же Гена познакомил свою Лёлю с тётей. Тётя была более снисходительна к девушке. Она спросила только, не тяжело ли Лёле учиться в институте и как она туда поступила?

– Не тяжело, – сказал девушка, – там такие все миленькие, а ещё мне Зелёненький помогает, что дяденька удивляется, как я такие задачечки могу решать. А это не я, ахахахаха, это Зелёненький.

– Какой дяденька, детка?

– Мамин брат. Он же этим, как его, редектором там работает, он самый главный редектор.

– Ректор?

– А, да, редектор.

Вечером Гена с горящими глазами ждал, что скажет тётка про его милую Лёлю.

– Тётушка, правда Лёля прелесть?

– Прелесть, прелесть. Геночка, она же как пробка, она тупая, Гена! Может лучше Е. Гайдук?

– Никогда! – обиженно вскинулся Гена, – ни за что!!!

Мама же Лёлина, Софья Максимовна, вцепилась в Гену мёртвой хваткой. О лучшей партии для своей Лёли она и не мечтала.

Вскоре молодые женились и начали жить с тёщей.

Она командовала ими, будто они были оба её маленькими детьми.

Вскоре тёти не стало, тёща не дала продавать квартиру, а, отмыв и очистив её, пустила туда квартирантов. Деньги от аренды складывала на счёт.

– Пригодятся, – говорила она.

Тёща решала, когда им ездить в отпуск, что им надевать и какие трусы покупать.

Так прошло двенадцать лет.

Гена работал в хорошем месте, он выправился, стал довольно-таки интересным мужчиной, но всё так же с обожанием смотрел на свою Лёлю. Тёща требовала внуков, но Лёля категорически не хотела обременять себя ничем и никем. Лёля так и осталась колибри.

А три месяца назад наглым и деловым тоном их Лёля, их глупышка, вдруг заявила, что она уезжает к морю…

– К какому морю? – генеральским голосом спросила тёща.

– К Чёрному, мама! Что за вопросы?

– Отпуск через месяц!

– А я не в отпуск, дорогие мои, я выхожу замуж!

– Лёля! Опомнись, ты двенадцать лет как замужем!

– Я развожусь с Геночкой, мамочка! И выхожу замуж за Бричкина! Он талантливый художник, он любит меня.

– Лёля! Ты дура!!!

– Нет, мама! Я не дура! Бричкин – талант! Ранимая душа, он пропадёт без меня!

– Лёля! Это какой Бричкин? Который рисует глаз на жопе и ногу, торчащую из головы?

– Мама! Не позорься, если ты не понимаешь в современном искусстве…

И Лёля, пожелав всем удачи, умчалась со своим Бричкиным, рисующим странные картины, жить к морю.

А Гена остался с тёщей вдвоём, в его квартире пока жили квартиранты.

Гена в очередной раз попытался устроить свою судьбу, но тёща опять появилась и всё испортила.

– Геннадий! Геннадий, не молчи! Геннадий, ты простынешь, не ходи по лужам. Надень шапку, я тебе говорю. Гена! Надень шапку!

– А я буду! Буду ходить по лужам! И шапку сниму! Вот! Вот! Вот!

Мимо проходящие люди обходили стороной странную парочку: в луже прыгал хорошо одетый мужчина и кричал о том, что он назло будет прыгать и ходить без шапки.

А на тротуаре стояла маленькая, сухонькая старушка и уговаривала его выйти, а то он промочит ноги, а у него слабое горло…

Опустошённый, прокричавшийся Геннадий покорно пошёл домой.

Утром он не смог встать, была сильная температура и болело горло.

Тёща отпаивала и лечила своего бывшего зятя.

А через две недели у тёщи, Софьи Максимовны, был юбилей – семьдесят лет.

Лёля заказала переговоры, они пошли оба. Она быстро поздравила мать и попросила дать трубку Геннадию.

У него она без стеснения попросила денег, сказала, что у них нечего есть. Геннадию стало жаль пожилую женщину.

– София Максимовна, а пойдемте в ресторан…

– В ресторан?

Гена ожидал, что тёща начнёт отчитывать его за разбазаривание средств, но она вдруг по-озорному улыбнулась и согласилась.

Геннадий сидел с тещей не в самом дорогом, конечно, но в довольно-таки приличном ресторане.

Заказали бутылочку винца и устроили себе, а вернее тёще, праздник.

Душевно посидели.

Официанты на кухне даже умилялись и рассказывали, какой хороший мужчина и как ухаживает за мамой.

Жизнь пошла своим чередом.

Примерно через месяц тёща попросила Гену отвезти на дачу внучку своей приятельницы.

Так Гена познакомился с Полиной. Хорошая, милая, воспитанная девушка.

Гена бреется в ванной и напевает.

– Гена.

– Да, Софья Максимовна?

– А почему бы тебе не пригласить Полину в кино?

– Но я, ммм… да…

– Ну что ты замычал? Геннадий!

Вечером, после фильма, Геннадий, проводив Полину, долго стоял и смотрел в небо.

– Геннадий, – позвала тёща с балкона, – иди домой, простынешь…

Они жили в соседних домах с Полиной.

Они пили чай на кухне. Сухонькая старушка и мужчина в самом расцвете сил.

– Она мне не дочь.

– Ну зачем вы так, Софья Максимовна.

Женщина покачала головой.

– Выслушай. Оля мне не дочь. Она внебрачный ребёнок моего супруга, Вениамина Егоровича.

Мне она досталась уже семилетней, Вени уже не было. У нас не было детей, мы жили друг для друга, а потом он заболел и…

Она дочка одной его аспирантки, я помню этот адюльтер, но я не знала, что у него могли быть последствия.

Веня помогал девочке и её бабушке, да-да, мать бросила малышку сначала на подружку, потом ещё куда-то. В общем, её воспитывала бабушка, потом уже она досталась мне.

Лёля не настолько глупа, как кажется. Она хитрая, ей так удобно. Мне кажется, она никогда и никого не любила по-настоящему.

– Но вас, мне кажется…

– Тебе кажется, мальчик. Я всегда хотела иметь детей, сына! Умного, красивого, похожего на моего Веню. Но у нас не получилось.

Когда я увидела тебя, я поняла, вот мальчик, вот сын, которого у меня не было!

Прости меня, Гена, прости старую, глупую, эгоистичную тётку.

– Да что вы такое говорите? Софья Максимовна! Да за мной так тётя родная не ухаживала, а маму я не помню. Я вам спасибо должен сказать. А Лёлю… я ведь её любил, по-настоящему.

– Я знаю, мальчик, знаю. Отпусти её, она как яркая бабочка, маленькая птичка…

Полина хорошая девушка, присмотрись к ней. Хочется внуков, – сказала она покрасневшему Геннадию.

* * *

– Веня, Венечка. Ты куда? Иди сюда, иди, мальчик… Бабушка слишком стара, чтобы бегать за тобой, ну или хотя бы не так быстро убегай, – кричала сухонькая бодрая старушка вслед мальчику лет двух, который бежал навстречу мужчине и женщине, видимо, родителям малыша…

– Мама! Вы слишком многое позволяете этому сорванцу, – подкидывая и ловя хохочущего мальчика, сказал мужчина, – ну куда вот так бежать?

– Геннадий! Ты слишком рано списываешь меня со счетов, правда, Полиночка? – подмигнула старушка улыбающейся молодой женщине. – Я, между прочим, сегодня иду на танцы! В парке будет работать эстрада, и Вячеслав Георгиевич меня пригласил, а я согласилась!

* * *

– Мама, вы посидите с Веней? Полина хочет сходить на выставку модного художника, вся столица о нём только и говорит.

– Конечно, в чем вопрос.

Вечером, забирая малыша, Гена был немного рассеян и задумчив.

На второй день он увидел бывшую тёщу выйдя с работы. Они пошли, не спеша, по аллее.

– Это он? Тот художник? Глаз на попе и нога из головы?

Геннадий кивнул головой.

– А она?

– Он зовёт её музой. Мне кажется, она счастлива… во всяком случае улыбалась и весело болтала…

– Да? Ну хорошо, рада за неё… Геночка, к нотариусу надо сходить, завещание оформить, и не сопротивляйся! И вообще, не ходи по лужам и надень шапку! Надень шапку, Гена!

– Но на улице лето…

– Тогда расстегни куртку, а то вспотеешь…

До чего же хороший Тузик у Васи Кривошеева!

До чего же хороший Тузик у Васи Кривошеева – лапку даёт, служит за конфетку, голос подаёт, умеет ползать, прыгает за мячом.

Ах, ну что за прелесть этот Тузик!

А как он преданно заглядывает в глаза своими умными глазками, мячиком играет.

«Эх, повезло всё-таки Васе Кривошееву», – думает Костя, когда плетётся домой, волоча по земле тяжёлый портфель.

«Ещё мамка сейчас ругать будет, может, даже драться начнёт».

«Эх, ну что за жизнь такая?» – думает Костя, еле передвигая ногами.

Ещё Вася этот, со своим умным Тузиком.

Костя идёт мимо греющегося на солнышке Тимофея.

Соседский кот, лениво приоткрыв глаз, шевельнул хвостом и опять улёгся греться под лучами весеннего солнышка.

– Тимошка, Тииим, дай лапу, – мальчик присел на завалинку около кота, – лежишь себе, на солнышке греешься, а я вот иду со школы, ты даже не знаешь, что такое школа.

Помнишь, как зимой, когда мамка поймала меня, что я не в школу хожу, а на каток? Помнишь? Знаешь, как она меня тогда отлупила, эх.

Я собаку хочу, а мамка не разрешает и даже кошку не разрешает, эххх.

Домой Костик вошёл с осторожностью.

Он знал, что мамка дома сегодня, она отгул взяла, Костя слышал, как вчера на кухне бабе Сане говорила, что отгул возьмёт.

Мамка в красивом платье, нарядная, весёлая, от неё вкусно пахнет духами и ещё чем-то незнакомым.

– Костенька, сыночек пришёл, – голос у мамки весёлый и какой-то чересчур звенящий, она целует его в макушку, подталкивает к двери.

Костя видит накрытый круглый стол, на котором стоят разные яства, бросает взгляд на незаправленную постель, закинутую наспех покрывалом, за столом… Костя замер, сидит человек.

Кто же это? Он раньше таких и не видел. Военный какой-то.

Военный встал, одёрнул гимнастёрку, поправил воротничок, откашлялся.

Костя прижался к мамке, отступив на шаг, почему-то промелькнула мысль, что дома чужой человек, а у них даже кровать не заправлена…

– Ну мужик… будем знакомы… Меня дядя Веня зовут, Вениамин я Иванович, значит.

Давний знакомый твоей мамы.

Костя молчал, он смотрел в пол.

Это что? Мамка не может справиться сама с ним, с Костькой, и дядьку этого притащила?

«Допрыгался», – уныло подумал Костя, а мамка обещала, она говорила, что если Костя не возьмётся за ум, то она наймёт кого-нибудь, кто его – Костю – ремнём драть будет.

Потому что у неё, у мамки, рука не поднимается на родное дитя.

– Мам, я не буду больше, правда. А двойку сегодня… она несправедливо поставила!..

– Костя, сыночек, ты чего? – глаза у мамки забегали, щёки запунцовели, – ты чего, Костенька? Я… вот… познакомить хотела с Вениамином Ивановичем… Вот… Мы знакомы давно, ещё до твоего рождения… И… вот…

– Ааа, он меня не бить пришёл?

– Ты чего? Ты чего, сыночек, кого бить? Ты чего?

– Ну ты говорила, – продолжает упрямо Костя, – ты говорила, что наймёшь кого, чтобы меня ремнём, значит, бил…

– Да что ты? Что ты? Сынок, ха-ха, вот юморист, а! Вот шутник.

Ну иди, иди руки мой и кушать садись.

Дядя Веня стал часто появляться в их маленькой с мамкой комнатке, мамка ходила счастливая.

Она даже не обращала внимания, что Костя двоек нахватал…

А он нахватал, будто специально.

В этот день мамка была невесёлая и даже злая.

Проверила дневник, наорала на Костю, дала подзатыльник, потом долго о чём-то жаловалась бабе Шуре на кухне, не пуская туда Костьку.

А Костька сидел и думал о том, как повезло всё-таки Васе Кривошееву: у него и папа есть, и собака, и сестра Маринка, вредина и забияка.

А у него, Кости, никого нет, кроме мамки.

Как-то поймал он раз мышонка, маленького такого, мамка орала как дурная, в обмороки падала, велела убрать его немедленно.

А он, Костя, в сарае, что за домом, клетку ему сколотил, посадил туда, Федей назвал. Неделю кормил, Федя жирный стал, уже команды выучил.

Как-то приходит со школы, смотрит, дверь в сарай приоткрыта, он бегом к клетке, валяется перевёрнутая, и Федя исчез.

Всю сарайку Костя на коленках исползал, звал Федю – нет его.

Увидел, верёвочка какая-то валяется, смотрит, Тимофей крадётся, глаза масленые, хитрые. Пригляделся Костя, а это вовсе не верёвочка никакая, это же хвост… Федькин.

Так ревел, с Тимофеем поругался, не разговаривал с ним.

Да пришлось помириться потом, а с кем ему общаться?

Он же не Вася Кривошеев, это у него есть и мама, и папа, и сестра с собакой. И живут они одни в целой квартире, а не в комнате.

Кухня у них только им принадлежит, и ванная с туалетом.

Ванна белая такая, вся блестит, и баночки какие-то стоят, пахнет вкусно.

На кухне в вазе конфеты лежат, Васька угощал, и яблоки.

У них тоже на столе конфетки стоят, но не такие.

Но не яблоки и конфетки для Кости важны, не баночки и сверкающая белизной ванна, не то, что у Васи есть своя комната, а то, что у Васи есть Тузик, в первую очередь.

А ещё, мама, папа и сестра.

Ещё Костя слышал много раз, как Васина мама говорит ему, что любит его… Странно так. Зачем об этом говорить, ведь и так понятно… Или непонятно… У Кости есть только мама.

Мамка сердитая ходит уже какой день, с заплаканными глазами.

– Мааам, мама…

– Чего тебе? – сказала неприветливо, складывая вещи в шкафу.

– Мама, а ты меня любишь? – выпалил отчаянно и закрыл глаза, зажмурился.

– Чего? – спросила мамка.

– Понятно…

– Чего тебе понятно?

– Да не, ничего, – сползая со стула, пошёл, повесив голову.

– Постой, ты куда? – мамка вдруг резко встала, подошла к Костику, мальчик вжал голову в плечи.

– Сынок, ты чего?

– Ничего, – прошептал.

– Сыночек, – мамка присела перед ним на корточки, – ты чего? Я тебя люблю, конечно! Ты моя жизнь! Ты даже не думай, эй, ты чего? А хочешь… Хочешь я тебе пирожков с морковкой сделаю?

– Как сделаешь? А тесто?

– А я пойду и прямо сейчас заведу тесто и морковку варить поставлю, я мигом, подожди.

Мама подорвалась и побежала ставить, как она говорит, тесто, а потом вернулась, обняла Костю и поцеловала его.

«Любит меня», – подумал мальчик, – «любит…»

Вечером, наевшись пирожков с морковкой, осмелился Костя задать мамке самый главный вопрос в его жизни, даже главнее просьбы купить собаку…

– Маам, мама…

– А?

– Мам, а где мой… папа? У всех есть папа, а у меня нет почему-то. Нет-нет, ты не подумай… я тебя люблю очень, нам и двоим хорош, ещё бы собаку…

– Папа? – мама немного помолчала. – Сбежал он, Костька, от нас… Сбежал, подлец.

– Почему, мама?

– Видимо, ответственности испугался… вот так и верь людям… Ну ничего, ничего, сынок… А собаку… Ну куда мы её с тобой? Хочешь… Хочешь, черепаху купим? А? Хочешь?

Продолжение книги