Пришёл, увидел и убил. Как и почему римляне убивали бесплатное чтение

Эмма Саутон
Пришёл, увидел и убил. Как и почему римляне убивали

© Истомин К., перевод, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Хорошее и плохое не абсолютно и не относительно; оно геометрично.

Марк Куни. Плохо ли убивать?

Армия может научить нас убивать, но она не делает нас убийцами.

Casefile, эпизод 90

Моим соучастницам – Эми-Элизабет, Джесс и Кейт


Пролог

Представьте себе идиллическую картину: на безмятежном холме в Центральной Италии какие-то мужчины сидят и молча смотрят в полуденное небо. Вдалеке заметен другой холм, а на нём – другое сборище. Все эти люди – пастухи, последовавшие за близнецами, которые явились неведомо откуда, свергли царя Альба-Лонги и сами стали править, объявив себя сынами Марса. При них Альба-Лонга превратилась в убежище для скрывающихся преступников, беглых рабов и бродяг всех мастей. Наконец пришельцев стало так много, что близнецы решили основать собственный город. И в этот момент между ними впервые разгорелся неразрешимый конфликт: по неизвестной причине город нужно было назвать в честь кого-то одного из близнецов – а второй должен был подчиниться брату. Ни тому ни другому уступать не хотелось; сошлись на том, что спор решат боги, послав знамение, а именно – коршунов. И вот близнецы и их соратники сели и стали ждать, оглядывая долину. Как вы уже догадались, звали братьев Ромул и Рем.

Прошло бог знает сколько времени – и вдруг с Авентинского холма, на котором ждали Рем и его товарищи, донёсся крик. Над холмом пролетели шесть коршунов – явный знак того, что боги избрали Рема в качестве основателя города. Обрадовавшись, Рем в сопровождении соратников отправился на Палатин, где ожидал знамения хмурый Ромул. Но не успел Рем поведать брату о случившемся, как над Палатином тоже появились коршуны – целых двенадцать. Боги решили, что основателем города станет Ромул.

Каждого из братьев его сторонники провозгласили царём. Возникла проблема. Каждая из ватаг основала собственный город. Напряжение всё нарастало. В конце концов Рем, демонстрируя полное презрение к начинаниям брата, перепрыгнул через одну из стен, возводившихся на Палатине. Это вызвало у Ромула приступ неконтролируемого гнева. Он напал на Рема, заколол его и, ничуть не жалея о содеянном, объявил, что так будет с каждым, кто посмеет нарушить границу основанного им города. С этого убийства и началась история Рима.

К 510 году до н. э. Рим стал процветающим городом. Правил им в ту пору царь Тарквиний Гордый. Но, видимо, прогнило что-то в римском царстве: вскоре ещё один акт насилия повлёк за собой радикальные перемены. Сын Тарквиния, Секст Тарквиний, изнасиловал аристократку по имени Лукреция. Та созвала своих родственников, объяснила им, что случилось, а затем взяла и пронзила себе сердце кинжалом. Членам её семьи этот поступок показался благородным и достойным всяческих похвал – и, пылая праведным гневом, они принесли её тело на форум, словно она стала жертвой убийства. Скорбящие потребовали свергнуть Тарквиния и изгнать его вместе с сыном. Римский народ согласился – и поразительно единодушно и быстро упразднил монархию и провозгласил Рим республикой. При этом римляне решили не отдавать полномочия в одни руки, чтобы разделение власти, а также система сдержек и противовесом никому не позволили стать тираном. Римляне чрезвычайно гордились этим достижением – а возможным его сделала смерть ни в чём не повинной женщины.

Славная Римская республика просуществовала 450 лет – её закат тоже был ознаменован убийством. В мартовские иды 44 года до н. э. единоличный правитель Рима вступил в Театр Помпея, где сорок заговорщиков нанесли ему двадцать три колотые раны. В результате Юлий Цезарь, пожизненный диктатор и предшественник римских императоров, умер, истекая кровью, а перед его девятнадцатилетним внучатым племянником Октавианом открылась дорога к тому, чтобы стать прославленным божественным Августом.

Введение

Каждый переломный момент римской истории сопровождало убийство. Человек умирал насильственной смертью – чаще всего кровавой – и там, где он когда-то жил, возникало нечто новое. Рим был построен на крови Рема; республику породила гибель Лукреции; империя выросла из убийства Цезаря. Убийства в Риме не были редкостью – но на протяжении большей части римской истории само по себе убийство преступлением не считалось. А к убийствам, происходившим на гладиаторской арене, и вовсе относились как к спорту. Символом римского государства была фасция – пучок прутьев, в который вставляли топор. Прутья символизировали право государства бить граждан, а топор – право их убивать. Фасции носили телохранители, известные как ликторы, которые сопровождали римских магистратов всюду, куда бы те ни направились, никому не давая забыть об их полномочиях[1]. Немногие общества относились к преднамеренному и целенаправленному убийству мужчин и женщин с таким же наслаждением и благоговением. Прямо скажем, в этом отношении римляне были людьми весьма странными.

Но и наше современное западное общество относится к убийствам довольно странно. Мы их попросту обожаем. Мы питаем к ним особую потребительскую страсть. Сегодня в Великобритании каждая третья продаваемая книга – криминальный роман, в начале которого какую-нибудь красивую женщину неизбежно находят мёртвой. Последние пять лет самым продаваемым писателем в мире считается Джеймс Паттерсон. Сочиняя триллеры о жестоких убийствах (из них целых восемнадцать – о «Женском убойном клубе»), он каждый год зарабатывает такие суммы, что они не укладываются у меня в голове. А самый продаваемый англоязычный автор всех времён – Агата Кристи: всего было продано от двух до четырёх миллиардов копий её детективных романов![2] Но речь не только о беллетристике. Настоящие преступления тоже пользуются огромным спросом. В 2014 г. подкаст Serial о реальном убийстве школьницы за три месяца скачали сорок миллионов раз; с тех пор популярность посвящённых убийствам подкастов и сопутствующих медиа продолжает расти. Вы, дорогой читатель, заинтересовались книгой «Пришёл, увидел и убил. Как и почему римляне убивали» и наверняка ждёте (и не напрасно!) много описаний смертей и прочих ужасов. Я вас вовсе не осуждаю. Я ведь её сама написала – потому что я тоже люблю убийства. Я обожала Serial, я одержима Агатой Кристи, всевозможные убийства будоражат моё воображение. И я много чего убийственного вам расскажу – если вы, конечно, к этому готовы.

Наша западная одержимость убийством как захватывающей и занимательной аномалией делает нас чудовищно странными на фоне других культур. Ни одно общество не создавало медиаимперий на крови бесчисленных множеств умерщвлённых и искалеченных женщин. Но нам самим странными кажутся римляне – потому что они наслаждались убийствами не так, как мы. На нашей совести – горы трупов выдуманных девушек, а на счету римлян – горы трупов реальных мужчин. Римляне, как уже говорилось, превратили убийство в спорт. Они заставляли рабов и военнопленных сражаться друг с другом на арене до тех пор, пока один из них не умирал насильственной смертью на глазах ликующей толпы. И это происходило регулярно. Гладиаторские бои в Риме были вторым по популярности видом спорта (первым были гонки на колесницах), и это весьма своеобразно влияло на отношение римлян к убийствам в других жизненных обстоятельствах – а также к фундаментальным вопросам жизни, смерти и человеческого бытия.

А ещё у римлян существовало институционализированное рабство, проникавшее во все сферы жизни общества и с трудом укладывающееся в голове у наших современников, которые верят во всеобщее равенство. Рабов – мужчин, женщин и детей – можно было встретить в Риме повсюду. Во владениях аристократов жили сотни порабощённых римлянами людей. Даже семьям победнее зачастую прислуживал хотя бы один раб. Римское государство использовало труд рабов – и физический, и умственный, назначая некоторых из них на руководящие должности – чтобы управлять огромной империей и возводить на каждом шагу помпезные мраморные сооружения, украшенные милыми росписями. Все римляне постоянно контактировали с рабами, и никого из них существование рабства не смущало. Не было такого, чтобы римлянин взглянул на своих рабов или вольноотпущенников (которые оставались частью семейства бывшего хозяина) и подумал: «Постойте-ка, да ведь они такие же люди!» Скорее римляне относились к этим мужчинам, женщинам и детям, с которыми нередко жили под одной крышей, как к стульям, как к вещам, с которыми можно делать что вздумается и от которых можно избавиться – чаще всего без каких-либо неприятных последствий. И всем казалось, что это естественно и правильно. И это тоже влияло на их представления о добре и зле, о жизни и смерти.

Что такое убийство?

Подозреваю, что каждый думает, будто знает ответ на этот вопрос. Подозреваю, что большинство заблуждается – по крайней мере, с юридической точки зрения. Я и сама заблуждалась, пока не приступила к работе над этой книгой. Оказывается, лишение человека жизни (homicide) не всегда признаётся убийством (murder). Лишить человека жизни можно на вполне законных основаниях: речь, к примеру, о смертной казни, которая до сих пор существует в сотне стран (я думала, эта цифра меньше). Прямо сейчас в ста странах мира один человек может ввести другому смертельную вакцину, или застрелить его, или повесить – при полной поддержке государства. Солдаты, убивающие друг друга на поле боя, тоже действуют в рамках закона. Солдат может изо всех сил стараться убить как можно больше человек – и в итоге заработать только медали да тяжёлый посттравматический синдром.

Но в большинстве случаев лишение человека жизни незаконно – и эти случаи весьма разнообразны. В Великобритании и в США случаи неумышленного лишения человека жизни делят на две большие группы. В первую (involuntary manslaughter, в Шотландии – culpable homicide) входят ситуации, в которых преступник не хотел причинять жертве вред, но смерть явно наступила по его вине: к примеру, когда родители забывают маленьких детей в автомобилях в жару или когда медицинский работник даёт пациенту не то лекарство. Ко второй группе (voluntary manslaughter) относятся ситуации, в которых виновник хотел навредить, но не убивать: например, человека хотели побить, а он упал и ударился головой, или человек спровоцировал нападавшего, и тот потерял над собой контроль. Порой более мягкое наказание назначают людям, находившимся в состоянии сильного наркотического опьянения или нервного срыва.

Но в английском праве с его дотошностью тяжким убийством (murder) не считаются даже вышеописанные случаи. В Англии или Уэльсе лишение человека жизни признаётся тяжким убийством, только если «лицо (1) в здравом уме (2) незаконно причиняет смерть (3) любому разумному созданию (4), существующему (живому и дышащему при помощи собственных лёгких) и (5) находящемуся под охраной королевского мира (6), намереваясь причинить смерть или нанести тяжкие телесные повреждения». Чтобы английский суд признал лишение человека жизни тяжким убийством, должны быть соблюдены все шесть условий. В Шотландии достаточно только умысла или «порочной неосторожности». В федеральном законодательстве США убийством считается «незаконное причинение человеку смерти с заранее обдуманным преступным намерением». Вряд ли вы знали, что в законах об убийствах встречаются такие изящные формулировки.

Американцы предпочитают усложнять всё ещё сильнее, разделяя убийства на две степени, и ещё сильнее, разрешая штатам самим решать, что относится к первой степени, а что – ко второй. В большинстве случаев убийством первой степени считается умышленное убийство, которое было заранее обдумано или спланировано, а убийством второй степени – умышленное, но не планировавшееся заранее. То есть, если я выйду из дома, куплю пистолет, пойду к кому-нибудь домой и застрелю его, это будет убийство первой степени. Если я – Тед Банди[3] и делаю вид, что поранил руку, чтобы женщина согласилась помочь мне поднять каноэ, а я смог забить её до смерти молотком, это тоже убийство первой степени: ведь я всё спланировал. Но если во время ссоры я внезапно выхватываю пистолет и стреляю в оппонента, то это убийство второй степени. В некоторых штатах непредумышленные убийства относят к третьей степени. А в штате Нью-Йорк убийствами первой степени считаются только убийство полицейского, убийство двух и более лиц, убийство с применением пыток и убийство, совершённое наёмным убийцей. Так что если в Гленвилле, штат Нью-Йорк я куплю пистолет, поеду к кому-нибудь домой и убью его, это будет убийство второй степени – если, конечно, мне не платили, и если убитый не был копом. А вот сделай я то же самое в Потсвилле, штат Пенсильвания, это было бы убийство первой степени. Более того, в Пенсильвании мне грозила бы смертная казнь, которая в штате Нью-Йорк назначается лишь за тяжкие (первой степени) убийства. Таким образом, в результате убийства, совершенного в Пенсильвании, мог бы быть лишён жизни ещё один человек – но на этот раз в специальном помещении и с одобрения государства.

К чему я веду: убийство – это социальный конструкт. Предельно ясно лишь то, что один человек лишает жизни другого. Убийством считаются только некоторые способы лишения человека жизни, а какие конкретно – зависит от места и времени. Что в одном государстве признаётся убийством, то в другом может быть признано причинением смерти по неосторожности; что одним представляется законным, то другим кажется преступным. Убийство – это не само событие, а его интерпретация конкретными людьми. Это слово несёт эмоциональную окраску, которую не скрыть за обилием юридической терминологии. Это не бинарная категория. Это не простое и не однозначное определение. Убийства – сложная штука.

Когда я писала эту книгу, над столом у меня висела цитата социолога Дугласа Блэка: «Хорошее и плохое не абсолютно и не относительно; оно геометрично». Именно поэтому я использовала крайне широкое определение убийства, включающее, по сути, любое лишение человека жизни. Представления о хорошем и плохом крайне неустойчивы, они порождаются социальным пространством, в котором сдвигаются, смещаются, сходятся гендер, статус, раса, место, средства, время, богатство и бесконечное множество других переменных. По этой причине я интерпретировала понятие «убийство» очень (очень!) широко.

И я прошу вас иметь это в виду, когда мы окажемся в мире римских убийств.

I
Убийство на заседании сената

Как музыкальная группа, начинающая концерт со своего главного хита, мы начнём с истории, ради которой вы, наверное, и взялись за эту книгу. Мы начнём с громады, возвышающейся над мелочами, с одного из самых громких убийств всех времён, со смерти человека, о котором рассуждают вот уже две тысячи лет, так что его имя отпечаталось в нашем сознании: Гай Юлий Цезарь. Проблема с убийством Цезаря в том, что всем кажется, будто они всё уже знают. Может быть, они видели любительскую постановку трагедии Шекспира, или её телеверсию от BBC, или старый фильм с Марлоном Брандо в роли Марка Антония, или посмотрели все сезоны «Рима» от HBO, а может, прочли роман Роберта Харриса или Конна Иггульдена. Художественных произведений, в которых Цезарь истекает кровью на полу здания сената, более чем достаточно. Что такое мартовские иды, на Западе знают даже те, кто понятия не имеет, на какое число приходятся эти самые иды[4]. У всех в головах есть образ сорока мужчин, закалывающих Цезаря, и при этом обязательно звучит шекспировское «И ты, Брут?».

Почему мы знаем так много об убийстве Юлия Цезаря? Во-первых, о нём много писали сами римляне, оставившие нам поразительно подробные описания мартовских ид и их последствий. Во-вторых, вышло так, что со смертью Цезаря умерла и республика, а этому римляне придавали очень большое значение. И, конечно, эта история сама по себе исключительно драматична. Высокомерный военачальник, провозгласивший себя пожизненным диктатором, не слушает предсказателей, не обращает внимания на сны и уговоры жены, и решительно идёт навстречу собственной гибели. Он умирает на заседании сената, лёжа на полу у подножия статуи своего главного соперника. Перед смертью он испытывает ужас и унижение, осознав, что один из убийц – его близкий друг и что помощи ждать неоткуда. Последнее, что он успевает сделать, – закрыть голову тогой, чтобы сохранить достоинство и доиграть свою роль до конца. Юлий Цезарь – не столько человек, сколько миф. Его убийство воспринимается как захватывающая история, а не как кровавое преступление, совершенное сорока людьми в неудобной одежде, которые до того перепугались, что сумели нанести жертве лишь двадцать три колотые раны (промахнулся, если подумать, практически каждый второй). И всё же Юлий был вполне реальным человеком, который жил себе до тех пор, пока не почувствовал удар в спину, после которого ему стало холодно, мокро и очень больно. И его убийство не было чем-то из ряда вон выходящим. Оно пополнило список громких политических убийств, совершённых в последние десятилетия существования римской республики. Этот список демонстрирует, сколь специфическим явлением было политическое убийство в римском мире той эпохи, и как этот феномен менялся. Придётся признать, что я вас немного подразнила. Я сыграла первые аккорды знакомой мелодии, а теперь речь пойдёт о человеке, испустившем дух почти за век до Цезаря. Знакомьтесь: Тиберий Гракх, герой ещё более жуткой истории об убийстве.

Тиберий Гракх

Тиберий Гракх был человеком поистине выдающимся, и запомнился он прежде всего своей смертью. Она, как и смерть Цезаря, приблизила гибель Римской республики: после убийства Гракха Рим на сто лет стал ареной открытых военных действий. Это даже не метафора: почти век сенаторы с пугающей регулярностью закалывали друг друга, зачастую прямо в центре города. Богатейшие и самые могущественные люди Рима становились жертвами настоящей эпидемии вооружённых нападений. В теории, конец ей положила смерть Цезаря, или, возможно, победа Октавиана над Антонием и Клеопатрой в сражении при мысе Акций. На самом деле сенаторы никогда не прекращали попыток расправиться друг с другом; просто эти попытки со временем стали ещё коварнее. До этого мы ещё дойдём, но сперва нужно выяснить, каким образом убийства стали неотъемлемой частью политической жизни Рима. Увы, придётся много говорить о политике, в частности, об аграрных реформах. Это, конечно, ужасно, но мы с этим справимся. Я в нас верю.

С тех самых пор, как римляне изгнали из Италии[5] своего царя (заметьте, его они не убили) и создали прекрасную республику, основанную на принципе разделения властей, они постоянно воевали друг с другом. Началось всё с конфликта патрициев и плебеев, но очень быстро участники противостояния разделились на тех, кто владел землёй, и тех, у кого земли не было, и, в конечном счёте, на оптиматов и популяров. Популяры были политическими популистами и заигрывали с народными массами, надеясь получить голоса за подачки. Оптиматами, то есть буквально «лучшими людьми», называли себя знатные патриции и выскочки, верившие, что простолюдинов ни в коем случае нельзя допускать к управлению государством. Вопрос собственности на землю в Италии волновал всех, потому что в древности именно земля была основным источником дохода. В ту пору все понимали, что земля – это деньги, так же, как сейчас все понимают, что недвижимость в Лондоне, Дублине или Нью-Йорке – это большие деньги. Бедняку хотелось заполучить в собственность участок, чтобы больше не снимать крохотную комнатушку, в которой нельзя было даже нормально помыться. А богатому нужен был простор для огромных виноградников и роскошной жизни вдали от черни.

В пятом веке до н. э. римляне приступили к завоеванию Италии. Бедняки воспринимали каждую победу как возможность предъявить права на часть земли – в конце концов, именно из них состояла римская армия, покорившая соседние народы. К несчастью для бедняков, власть находилась в руках патрициев, которые просто присваивали всю захваченную землю или поступали ещё коварнее: объявляли эту землю «общественной» и сдавали её участки в аренду сами себе по неприлично низким ставкам. Безземельные римляне оставались безземельными, их ряды пополняли и несчастные италийцы, лишившиеся земли по вине этих жестоких римских мерзавцев. Новые владельцы пользовались захваченной землёй, передавали её по наследству своим детям или продавали состоятельным покупателям.

Спустя века «общественная» земля превратилась в наследственные владения патрициев. Они получали её от дедов, оставляли сыновьям и давали в приданое дочерям, для них она была наградой за тяжкие труды, которой они категорически отказывались делиться.

Мы могли бы уже перейти к Тиберию Гракху – эта книга всё-таки не о политике в римской республике – но суть в том, что вопрос собственности на эту землю поднимался в Риме раз за разом, напряжение нарастало, и возник настоящий раскол между римским народом, осуществлявшим власть путём голосования на собраниях, и римским сенатом, уполномоченным издавать постановления. Звучит скучновато, но к 133 году до н. э. напряжение, вызванное спорами о земле, переросло в серьёзные проблемы, ощущавшиеся и в Риме, и в его постоянно расширяющихся владениях. Столице грозил голод: в ней и в её окрестностях аристократы понастроили столько огромных вилл и разбили столько красивых садов, что из-за нехватки земли резко сократилось производство продовольствия. Зависимость Рима от импорта неумолимо росла, и ничего хорошего в этом не было. Под угрозой оказались и римские завоевания, не говоря уже о перспективах дальнейшей экспансии. К 33 году до н. э. Рим покорил Италию, стёр с лица земли Карфаген и основал колонии в Северной Африке. Совсем недавно к республике были присоединены Македония и остальная Греция. Рим вёл экспансионистские войны вот уже целых два века и останавливаться не собирался, а значит, римской армии постоянно требовались новые солдаты, а римскому флоту – новые корабли. Солдат нужно было много, но возникла проблема: по закону служба в армии являлась привилегией обеспеченных римских граждан, а землевладельцев, подлежащих призыву, оставалось всё меньше. Ещё одна проблема с точки зрения правящего класса и римских граждан заключалась том, что после притока рабов из покорённых земель богатые римляне предпочитали использовать для обработки своей земли рабский труд, вместо того чтобы сдавать её в аренду или нанимать свободных работников. Среди римских граждан возникли опасения – почти наверняка беспочвенные, – что рано или поздно порабощённых иноземцев станет больше, чем римлян, и под угрозой окажется римское господство как таковое. Что-то подобное я слышала от одного таксиста, который жаловался, что Великобританию «заполонили» уроженцы Восточной Европы, поэтому «Англию ждёт крах». Правда, люди, «заполонившие» окрестности Рима, были порабощены и насильно угнаны в Италию. Но безосновательные опасения влекли за собой реальные последствия.

Таким образом, римские власти столкнулись с тремя серьёзными проблемами. И лучшим способом решить их – по крайней мере, с точки зрения нашего Тиберия Гракха – была земельная реформа. Раздав римскую землю римским гражданам, готовым её обрабатывать, можно было в одночасье покончить со всеми угрозами. Дополнительная выгода – для Тиберия Гракха – состояла в том, что Тиберий Гракх навеки стал бы для римского народа героем. Конечно, он не был первым, кому пришла в голову мысль о переделе земель. Впервые об этом заговорил консул Спурий Кассий Вецеллин в далёком 486 году до н. э. Римский народ его предложение обрадовало, а сенат испугало. Его коллега по консульству и все остальные сенаторы повели себя так, будто он угрожал им физической расправой. Они обвинили Кассия в том, что он обзавёлся слишком широкой поддержкой и планировал положить конец их свободам. В конце концов его собственный отец в ходе домашнего разбирательства признал его виновным в каком-то преступлении, после чего Кассий был подвергнут бичеванию на улицах Рима и публично казнён[6]. Неудивительно, что после этого вопрос о земельной реформе довольно долго не поднимался.

Тиберий Семпроний Гракх был сыном – ну разумеется! – Тиберия Семпрония Гракха и его жены Корнелии, дочери великого военачальника Сципиона Африканского. Тиберий Гракх-старший не мог похвастаться патрицианским происхождением, но сделал головокружительную карьеру. Он дважды избирался консулом, успешно вёл войны, а во время пребывания в должности народного трибуна использовал право вето, чтобы прекратить процесс против Сципиона, которого обвинили в получении взятки от Антиоха III, правителя империи Селевкидов. Сципион так обрадовался, что сразу же пообещал выдать за Тиберия свою дочь, не посоветовавшись ни с ней самой, ни с её матерью.

Считается, что Корнелия родила Тиберию-старшему двенадцать детей, из которых до взрослого возраста дожили только трое, из них одна девочка, так что и она не считается. Остаются Тиберий-младший и его младший брат Гай. Вообще говоря, Тиберий Гракх-младший был довольно-таки заурядным римлянином. Пожалуй, его даже можно назвать самым заурядным представителем своего семейства. Его маме ставили памятники как образцовой римской матери. О его отце рассказывали такую историю: однажды он обнаружил в своём доме двух змей, самца и самку (надо полагать, он был специалистом по змеям, потому что, если верить «Гуглу», определить их пол довольно сложно, у них там какие-то «клоакальные отверстия»). Он сделал то, что сделал бы любой добропорядочный римлянин, столкнувшийся с чем-то непонятным: отправился к прорицателю. Тот сказал ему, что он должен убить одну змею и отпустить на волю другую (почему – неясно; прорицатели не удосуживались давать подробные объяснения). Если бы он отпустил самца, а самку убил, его жена умерла бы, но если бы он отпустил самку, а убил самца, умер бы он сам[7]. Тиберий так любил Корнелию, что решил убить змею, от которой зависела его собственная судьба, и вскоре умер по неизвестной причине. В общем, хорошая история. Брат Тиберия-младшего, Гай, вырос абсолютно безбашенным, говорят, что он первым из римских ораторов во время речи сорвал с плеча тогу, что одновременно бессмысленно и немного сексуально. А ещё у него был личный музыкант, который ходил за ним повсюду и играл спокойные мелодии, когда Гай злился, и бодрящие, когда он засыпал. Вот это я понимаю, незаурядная личность! Даже их с Тиберием сестра Семпрония, о которой, поскольку она была женщиной, в источниках практически ничего не говорится, нарвалась на обвинения в убийстве собственного мужа, Сципиона Эмилиана (который одновременно приходился ей двоюродным братом). О Тиберии же не ходило никаких занимательных анекдотов. Он напоминал пустое место, пока не был избран народным трибуном в 133 году до н. э.

В Риме трибуны были наделены огромной властью. Они представляли всех римских граждан, не принадлежавших к числу патрициев, и Тиберий отнёсся к этой функции крайне серьёзно. Придя к выводу, что лучшее решение насущных проблем – передел земли, он предложил создать специальную комиссию, уполномоченную конфисковывать у богатых незаконно занятые ими земли и перераспределять их между гражданами, чтобы на каждого римского гражданина (мужского пола) приходилось не менее, а, в идеале, и не более 500 югеров (порядка 125 га). В результате установилось бы подобие равенства. Ситуацию усугубило то, что Гракх пренебрёг протоколом, которому обычно следовали трибуны, и не стал представлять свой проект на рассмотрение сената, а сразу созвал народное собрание (патриции в этих собраниях не участвовали). Выступая перед тысячами городских и сельских бедняков, собравшихся на Марсовом поле, он фактически призвал всех обездоленных Рима проголосовать, хотят ли они даром получить немного земли. Неудивительно, что как городские, так и сельские трибы горячо поддержали замечательное предложение Тиберия.

Сначала сенаторы просто пожали плечами. Попытки передела земли предпринимались и в прошлом, но всякий раз богатые либо игнорировали подобные законы, либо попросту выкупали обратно «перераспределённую» землю. К несчастью для них, Тиберий Гракх извлёк уроки из истории и предусмотрел в своём законе создание комиссии, которая должна была активно заняться конфискацией, а также ввёл запрет на перепродажу земли. Разрешалось только перераспределение. Когда богачи это осознали, они пришли в ярость. С тем же успехом Гракх мог предложить им «перераспределить» их жён или дочерей! На званых обедах они только и делали, что жаловались друг другу и давали выход своему гневу. Спустя века, когда исход этого противостояния был уже ясен, греческий историк Аппиан сравнивал сетования богачей с жалобами бедняков, словно стороны находились в одинаковом положении. Читать это довольно забавно: если верить Аппиану, богачей страшно расстраивало, что у них собираются украсть земли, в которые они вложили столько рабского труда. Им не хотелось лишаться его плодов. Некоторые подчёркивали, что честно приобрели свою землю у соседей. Правда, эти соседи когда-то украли её у римского государства и народа, но разве справедливо было наказывать нынешних владельцев? Другие унаследовали украденную у народа землю от родителей, или получили её в приданое, ещё больше было тех, кто взял займы под залог незаконно присвоенной земли. И что им теперь оставалось делать? Под угрозой оказались их престиж, их наследие, вот они и заливали слезами чаши с вином[8].

Была назначена дата голосования в народном собрании. Привлечённый этой новостью народ начал стекаться в город. Испугавшись, что они и в самом деле могут проиграть, богачи выдвинули против Тиберия излюбленное обвинение в стремлении к царской власти. К несчастью для них, на тирана Тиберий не походил – для этого он казался чересчур благородным. Он был блестящим оратором: слушая его, люди верили, что для них может наступить лучшее будущее. Плутарх цитирует одну из его речей – читая её, так и хочется вскочить и запеть «Интернационал»:

«Дикие звери, населяющие Италию, имеют норы, у каждого есть своё место и своё пристанище, а у тех, кто сражается и умирает за Италию, нет ничего, кроме воздуха и света, бездомными скитальцами бродят они по стране вместе с жёнами и детьми, а полководцы лгут, когда перед битвой призывают воинов защищать от врага родные могилы и святыни, ибо ни у кого из такого множества римлян не осталось отчего алтаря, никто не покажет, где могильный холм его предков, нет! – и воюют и умирают они за чужую роскошь и богатство, эти «владыки вселенной», как их называют, которые ни единого комка земли не могут назвать своим!»[9]

Наконец наступил день голосования. Рим кишел селянами, добравшимися до города, чтобы отдать свой голос, и гудел от гнева сотен испуганных землевладельцев. Каждый избиратель входил в одну из тридцати пяти триб, собравшихся на Марсовом поле. Трибуны и магистраты приступили к делу. Согласно Аппиану, Тиберий первым выступил с длинной речью, попытавшись угодить всем. Он подчёркивал, что новый закон пойдёт на пользу Риму – во славу римского народа! – потому что каждый сможет служить в армии, а по окончании службы обрабатывать собственный земельный надел до конца своих дней. Это ли не жизнь!? Он призвал богатых отнестись к этим наделам как к своим подаркам Риму и всем римским детям, которые родятся на прекрасной римской земле. Признаем честно, он заигрался в центризм и никого ни в чём не убедил. Доказательством послужила реакция его коллеги по трибунату, Марка Октавия. Окончив речь, Тиберий приказал секретарю огласить текст законопроекта для голосования. Октавий немедленно вынудил секретаря замолчать. Он наложил на голосование вето. Между Тиберием и Октавием началась перепалка, вследствие чего собрание было приостановлено. Избиратели отправились по домам дожидаться завтрашнего дня. О том, как на произошедшее отреагировала толпа, в источниках ничего не сказано: к тому времени, как за дело взялись историки, до народа никому уже не было дела. Но я лично сомневаюсь, что ему это понравилось.

Назавтра собрание возобновилось. Тысячи людей вновь столпились на Марсовом поле в ожидании трибунов. На этот раз Тиберий позаботился о личной охране. К счастью, он решил обойтись без речей. Секретарь начал зачитывать законопроект. Октавий криком приказал ему замолчать. Толпа зашумела. Трибуны пытались перекричать друг друга, и собрание быстро превратилось в беспорядочное сборище. Прежде чем ситуация окончательно вышла из-под контроля, Тиберий пригрозил, что созовёт собрание вновь и предложит народу прекратить полномочия Октавия, решив, «должен ли трибун, действующий не в интересах народа, продолжать оставаться в своей должности»[10]. Своё обещание Тиберий выполнил. И народ его поддержал. Октавий был смещён и незаметно скрылся. Закон о земельной реформе был принят. Вскоре комиссия должна была приступить к конфискации земли. Каждый должен был получить свою долю. Радости народов не было предела.

Сенаторов это не обрадовало, но в конечном счёте именно в их руках оказался контроль за деятельностью комиссии, и они занялись откровенным саботажем (впрочем, подробности слишком скучные, чтобы их пересказывать). Формально Тиберий победил, но в результате такой победы ни для безземельных бедняков, ни для сенаторов почти ничего не изменилось. Казалось, что, несмотря на кипевшие страсти, реформы Тиберия ждёт та же участь, которая постигла все предыдущие попытки передела земли. Их ведь тоже погубила неповоротливость комиссий. Однако внезапно Аттал Филометор, царь Пергама, умер, завещав своё царство римскому народу. Пергам был большим городом на территории нынешней Турции. Римляне вот-вот должны были приступить к завоеванию этих земель. Став свидетелем страшных войн в Греции, Аттал понимал, что Рим готов снести всё на своём пути. Царь Пергама надеялся спасти свой город и свой народ, передав римлянам контроль над царством без кровопролития. По сути, его план сработал. В самом Пергаме кровь не пролилась. Но смерть Аттала стала началом конца для Тиберия, уцепившегося за эту возможность. Рим получил много земли, которую можно было распределить между римскими гражданами, никого не обидев, и много денег, которые можно было раздать, чтобы эти граждане могли вести хозяйство. «Огромное спасибо, – как бы сказал Тиберий Атталу, – дальше я сам справлюсь, разумеется, без помощи сената».

К тому моменту Тиберий уже год исполнял обязанности трибуна, и ему снова нужно было участвовать в выборах. Богатые стремились любой ценой лишить Гракха этой должности, чтобы прикрыть его комиссию, а лучше – изгнать его самого. Тиберий стремился любой ценой сохранить за собой должность, беспокоясь о собственной безопасности и о будущем своего дела. Обе стороны действовали отчаянно. Тиберий зазывал в город избирателей из сельской местности и обходил римских плебеев, упрашивая их проголосовать за него (Аппиан сообщает об этом как о чём-то постыдном). Противники Тиберия выступали под лозунгом «кто угодно, лишь бы не Гракх» – стратегия простая, но эффективная. В день голосования в Риме царила напряжённая атмосфера. В Римской республике голосования проходили на Марсовом поле, куда все неравнодушные избиратели должны были явиться лично, чтобы, выстроившись по трибам, провести там весь день. Голосовали устно, один за другим. Процесс был крайне долгим и скучным, если, конечно, не случалось эксцессов. Именно в тот день такой и произошел. Сперва казалось, что побеждает Тиберий, но его противники прервали голосование. Поданные голоса были отменены, всё началось заново с самого начала. Теперь казалось, что Тиберий проигрывает, и тогда вмешались уже его сторонники. Голосование было отложено. Тиберий отправился домой, и под его окнами всю ночь собирались люди: одни сетовали, другие выкрикивали слова поддержки.

Следующий день начался с недобрых знаков. Сперва священные птицы отказались от завтрака – это явно предвещало плохие новости. Затем, выходя из дома, Тиберий споткнулся о порог и так сильно ушиб ногу, что сломал ноготь большого пальца и замазал сандалию кровью. Может быть, виноваты были люди, всю ночь не дававшие ему спать, но дверям и дверным проёмам римляне всегда придавали символическое значение: казалось, что боги велят Тиберию остаться дома. Он их не послушал и отправился дальше – но не успел пройти и нескольких шагов, как к его ногам упал камень, сброшенный с крыши дерущимися воронами. Впрочем, и это знамение Тиберия не остановило.

После всего, что произошло вчера, голосование перенесли на Капитолий в надежде, что там народ постарается вести себя поприличнее. Это не помогло. К моменту прибытия Тиберия трибы разделились на две яростные толпы. Обе они были недовольны отменой результатов вчерашнего голосования: одна – первого, другая – второго. Когда некоторые трибуны попытались в очередной раз прервать процесс, вспыхнул бунт. Сторонники Тиберия вырвали фасции из рук ликторов и изгнали его противников с Капитолия. Центр Рима погрузился в хаос, а Тиберий и его товарищи оказались в западне: капитолийский холм окружила жаждущая мести толпа…

Если вы дочитали до этого места, поздравляю: краткое изложение политической ситуации в Римской республике подошло к концу. Понимаю, вышло ужасно, но я очень старалась, зато сейчас начнётся самое интересное. И наконец-то источники поразительно единодушны по поводу того, что именно произошло.

В храме Верности на заседании сената разгорелся спор, который навсегда изменил сущность римской политики. Сенаторы спорили, стоит ли убивать Тиберия Гракха. Многие из представителей самого почтенного института римского государства пытались убедить консула Публия Муция Сцеволу использовать империй (высшую исполнительную власть), чтобы казнить Тиберия – без суда, за то, что он собирался отнять у богачей украденную ими землю. Муций Сцевола ответил отказом. Без суда лишать жизни римского гражданина, тем более – трибуна, было совершенно непозволительно, сколько бы бед он ни натворил. Сенаторы продолжали спорить, а Тиберий тем временем пытался придумать какой-то план. Долго так продолжаться не могло, одна из сторон неминуемо должна была перейти в наступление или же отступить. Аппиан был по происхождению греком, римские нравы республиканских времён его несколько озадачивали, и он удивлялся, почему римляне не воспользовались ситуацией, чтобы объявить чрезвычайное положение и назначить диктатора. Наверное, они до того разошлись, что просто забыли о возможности на законных основаниях заменить демократию диктатурой. Учитывая, что произошло на самом деле, это не такой уж плохой совет, но задним умом все крепки.

Неожиданно перейти в наступление решил не кто-нибудь, а великий понтифик, глава коллегии жрецов, в ведении которой находилась государственная религия. Стоит признать, что в Риме жрецы ведали отнюдь не только духовными делами, и всё-таки, когда Сципион Назика потерял терпение, это было немного похоже на то, как если бы в Британии проявил агрессию архиепископ Кентерберийский. Назика вскочил и воскликнул: «Если консул – изменник и не собирается защищать государство и законы, предоставьте это мне!» (я, конечно, пересказываю своими словами, но римские историки в своё время делали то же самое – свидетелями событий они не были). После этого он обернул тогу вокруг руки и закричал: «Кто хочет спасти отечество, пусть следует за мною!»[11] Сенаторы одобрительно заревели, и, поскольку приносить мечи на заседание сената было запрещено, спешно вооружились досками, разломав деревянные скамьи. Ситуация окончательно вышла из-под контроля.

Один из сенаторов ринулся к Капитолию, чтобы предупредить Тиберия, что его противники вооружены и очень опасны. Народ окружил Тиберия, чтобы защитить его и вывести из зоны конфликта. Но от храма Верности до вершины Капитолийского холма было рукой подать, и сенаторы уже приближались, а путей к отступлению было мало. Сторонники Тиберия пытались сдержать наступление защитников богачей, а те размахивали самодельными дубинами. Когда сами сенаторы принялись наносить удары, беспорядки переросли в нечто большее. Ломая противникам кости деревянными досками, они нанесли непоправимые увечья не только отдельным римским гражданам, но и самой республике. Запустив свой стул в головы защитников Тиберия, Назика поколебал фасад демократии и республиканизма, внушавший плебеям веру в то, что они способны влиять на государственные дела. Убитые и тяжелораненые римляне падали на землю. Некоторых просто затоптали. Воздух вокруг древних храмов наполнился криками. Тиберий бежал в сторону восточной части Капитолийского холма, когда кто-то схватил его за тогу. Длинный и тяжёлый кусок шерстяной материи – не самая удобная одежда для того, кто спасается бегством. Тиберий сбросил тогу с плеч, но споткнулся, и здесь его настигли убийцы. Если верить Плутарху, первый удар нанёс его коллега-трибун, Публий Сатурей, а второй – Луций Руф. Аппиан сообщает, что Тиберий погиб у статуй царей; Валерий Максим просто пишет, что он получил по заслугам. Его ударили доской по голове – и он умер. Богатейшие люди Запада насмерть забили трибуна, которому не исполнилось ещё и тридцати лет, а вместе с ним – несколько сотен его сторонников. Впервые в истории Рима политический спор был разрешён с помощью убийства – и дороги назад уже не было.

Если вы думаете, что на следующий день римляне мучились своего рода политическим похмельем, вспоминая о недавних событиях со смесью отвращения и стыда, вы ошибаетесь: сенат пошёл ещё дальше. Над телами Тиберия и его сторонников надругались, бросив их в реку. Нескольких его друзей изгнали из Рима, ещё нескольких казнили. Плутарх утверждает, что одного из них, Гая Биллия, наказали так, как если бы он убил родного отца: его посадили в мешок, полный ядовитых змей. Плохие парни одержали победу и не собирались идти на попятную. В том, что именно сенаторы были плохими парнями, можно не сомневаться. Как бы ни изощрялись римские историки последующих веков, доказывая, что Тиберий обезумел и предал республику, ясно, что они на самом деле имели в виду: он предал свой класс. За это сенаторы возненавидели его настолько, что решились на убийство. Чтобы остановить Тиберия, они разломали свои скамьи и забили его до смерти, а затем выбросили труп в реку. Это был возмутительный эпизод римской истории – но никто не возмущался, потому что все вдруг осознали, какие последствия ждут того, кто решит возмутиться. Все поняли, что никакого реального баланса сил между сенатом и римским народом не существует. Демократия – просто фарс. Вся власть принадлежит сенаторам, и они готовы убить любого, кто встанет у них на пути. И если они это сделают, никаких последствий для них не наступит.


С этого момента в римской политике насилие всегда оставалось обычной практикой. Потребовалось несколько десятилетий, чтобы устранение оппонентов превратилось в популярную стратегию решения политических проблем, но движение в этом направлении началось, когда статую Ромула забрызгала кровь Тиберия. Отныне не было ничего необычного в убийстве «врага республики», даже если подобное обвинение не имело юридической силы. Впрочем, поначалу никто не верил, что произошло нечто настолько важное: современники никогда не осознают, что стали свидетелями поворотного момента в истории. Людям казалось, что убийство Гракха – эпизод неприятный, но единичный. А затем история повторилась.

Брат Тиберия Гай был на девять лет его младше – и гораздо бодрее. Едва начав политическую карьеру, Гай тут же стал объектом пристального внимания народа и сената. Народ при помощи недвусмысленных призывов, окликов на улицах, надписей на стенах требовал от него продолжить дело покойного брата. Сенаторы не спускали с него глаз, как полиция в аэропорту не спускает глаз с оставленной кем-то сумки. Они были готовы устроить контролируемый взрыв при первых признаках роста его популярности. Чтобы досадить ему и лишить его сил, они завалили его судебными исками – постоянные тяжбы были для римлян образом жизни. Наконец, Гай поддался и в 123 году до н. э. выставил свою кандидатуру на выборах трибунов. Разумеется, его ждал успех – к ярости сенаторов, которые, все как один, были настроены по отношению к нему враждебно. В отличие от брата, стремившегося к компромиссу и примирению, Гай был сторонником конфронтационного, деструктивного подхода. Он немедленно внёс законопроекты, которые не могли не разозлить всех его противников. Он хотел вернуться к вопросу перераспределения земли. Он хотел изменить законы о выборах магистратов. Он хотел предоставить всем жителям Италии, так называемым латинянам, римское гражданство. Он хотел, чтобы больше средств выделялось на строительство общественных сооружений и на помощь бедным. Если верить Плутарху, он хотел построить длинные, прямые и красивые дороги с мильными столбами и специальными камнями, с помощью которых можно было бы легко забраться на лошадь или слезть с неё. Он хотел многого, и народу это нравилось, а сенаторы не собирались идти ни на какие уступки. Чтобы ему помешать, они предпринимали всевозможные политические манёвры, но всё это бесконечно скучно. Подобные склоки продолжались целых два года, прежде чем в 121 году до н. э. произошла новая вспышка насилия.

На этот раз виноват во всём был сам Гай, вновь продемонстрировавший свой задиристый характер. Когда его сторонники закололи грубоватого ликтора палочками для письма (!), Гракха больше всего волновало, что это негативно скажется на его репутации. Теперь ни у кого не оставалось сомнений, что насилие стало неотъемлемым элементом римской политики. Гай принял решение возглавить вооружённый мятеж против сената. К тому моменту он уже не был трибуном и ничем не мог оправдать свои действия. Попытка мятежников захватить Авентинский холм кончилась плохо. Консул Фульвий, поддерживавший Гая, был обнаружен в какой-то заброшенной бане и жестоко убит. Гай был вынужден бежать из города; его раб Филократ, повинуясь его приказу, пронзил его мечом.

Обнаружив тело Гая, сторонники сената отрубили ему голову, а некий Септумулей насадил её на копьё и понёс в Рим. В награду он получил столько золота, сколько весила голова. Справедливости ради, Гай сам напросился, попытавшись разобраться с сенаторами с помощью вооружённого сброда, но его гибель оказалась ещё одним ударом по республике. Этот кровавый кошмар навсегда похоронил надежды на демократические реформы в римском государстве. Гая трудно назвать хорошим парнем (как бы он ни кокетничал, обнажая плечо), но его смерть, и смерть консула, и гротескная демонстрация отрубленной головы (весила она, кстати, 17,6 римских фунта, то есть примерно 5,8 кг) свидетельствовали о том, что плохие парни побеждали и упивались своей победой. И о том, что устранение политических оппонентов быстро стало чем-то обыденным.

Публий Клодий Пульхр

О том, насколько рутинными стали политические убийства в последние годы существования республики, ярче всего свидетельствует бесславная гибель Публия Клодия Пульхра от рук его соперника Тита Анния Милона.

Публий Клодий Пульхр – пожалуй, мой самый любимый римлянин. Это была поистине колоссальная фигура. Если бы я была его современницей, я однозначно презирала бы и его, и всё, чего бы он ни коснулся, но дистанция в две тысячи лет позволяет мне относиться к нему с восхищением и благоговением. Он был одновременно высокомерным театральным злодеем, народным героем и героем бесчисленных анекдотов. Куда бы он ни направился, с ним всюду происходили поразительные истории. И все его предки (которых тоже звали Публиями Клавдиями Пульхрами) были ему под стать. Его прапрапрадед, первый Публий Клавдий, прозванный Пульхром (то есть «Красивым»), угодил в историю, которая однозначно входит в первую пятерку моих любимых анекдотов из жизни римлян. Дело было в 249 году до н. э., во время Первой Пунической войны, которую римляне вели против Карфагена. Наш герой, красавец Публий, в тот год был консулом и возглавил новорождённый римский флот, созданный специально для борьбы с карфагенянами. На рассвете Публий начал готовиться к битве. Для римлян эта подготовка включала гадание с участием священных цыплят. К этому ритуалу римляне относились очень, очень серьёзно: благодаря этим птицам можно было узнать волю богов. Решение принималось в зависимости от того, когда и как цыплята ели. В общем, Публий поинтересовался у цыплят: «Идти ли нам в бой? Одержим ли мы победу?» И стал ждать, пока цыплята съедят свой корм и дадут ему зелёный свет. К несчастью для него, оказавшись на корабле, цыплята начисто лишились аппетита. Ну, или боги посылали Публию сигнал. Так или иначе, цыплята к еде не притронулись – сколько бы консул ни ждал и как бы сильно ни хотелось ему атаковать флот карфагенян. В конце концов, поддавшись безбожному гневу, Публий бросил цыплят в воду, крича: «Раз не хотят есть, пусть пьют!» После чего вступил в бой и потерпел сокрушительное поражение, потеряв 93 из 123 кораблей. В Рим он вернулся с позором, и его судили за враждебные действия в отношении государства. В общем, вы усвоили урок: не шутите со священными цыплятами.

Из такого вот рода происходил наш Клодий. Род был древний и славный, потомкам было на кого равняться. Из шестерых детей своего отца Клодий был самым младшим, поэтому он постоянно пытался привлечь к себе внимание. Из-за этого стремления он регулярно попадал в неприятности и ужасно раздражал Цицерона. Действовать на нервы Цицерону он очень любил, и в этом я его прекрасно понимаю: Цицерон отличался раздутым и крайне чувствительным эго, устоять было невозможно. Кроме того, Цицерон заботился о римском государстве, как о святыне, а Клодий не заботился ни о чем и ни о ком[12]. Впрочем, в своё время Клодий относился к Цицерону заметно лучше – они были заодно, когда им обоим хотелось без суда лишить жизни Луция Сергия Катилину.

Катилина был очередным возмутителем спокойствия в эти беспокойные времена. К 60-м годам до н. э. республика погрузилась в глубокий кризис. Помпей, Цезарь и Красс готовились развязать настоящую гражданскую войну, в государстве царили взяточничество, насилие и неопределённость. В такой обстановке Катилина, мелкий пройдоха, хотел сделать себе имя, свергнув власть консулов и убив множество людей под предлогом заботы об обездоленных Рима. К несчастью для него, одним из консулов в это время был Цицерон, а Цицерон – это вам не Муций Сцевола. Узнав о заговоре Катилины, Цицерон тут же велел казнить его без суда[13]. Большинству римлян было как минимум не по себе от того, что консул запросто приговорил патрициев к смерти, построив обвинение на домыслах и лишив обвиняемых права на судебную защиту – но Клодий в тот момент горячо поддерживал Цицерона. По-моему, ему просто нравился хаос.

Отношения между ними испортились в результате очень типичного для Клодия скандала. В декабре 62 года до н. э. – не прошло и года с тех пор, как был убит Катилина. – Клодий проявил нездоровый интерес к религиозным таинствам, участие в которых могли принимать только женщины. Эти таинства, посвящённые италийской Благой богине (Bona Dea), устраивались по ночам в доме великого понтифика. Его жена возглавляла церемонию, а помогали ей девственные весталки. Мужчинам участвовать в этом празднике было строжайше запрещено, и Клодию, разумеется, захотелось данный запрет нарушить. На момент событий ему уже исполнилось тридцать, но он по-прежнему оставался идиотом, а потому решил, что вполне сможет сойти за молодую женщину. По всей видимости, он накрасился и надел женскую одежду, а затем проник в дом великого понтифика через окно. Великим понтификом в это время был Юлий Цезарь, дом у него был большой, и Клодий попросту заблудился. Если верить Плутарху, его обнаружила служанка, которую совершенно не убедил его маскарад, поэтому она принялась кричать. Клодию пришла в голову ещё одна блестящая идея – спрятаться в соседней комнате – но его тут же поймали и вскоре судили за святотатство. На суде Клодий продемонстрировал исключительное хладнокровие: он упёрся и твердил, что не мог проникнуть в дом Цезаря, потому что в тот день находился за пределами Рима. В этот момент Цицерон вызвался свидетельствовать и заявил, что Клодий однозначно был в тот день в Риме, в частности, навещал его, Цицерона. Однако Клодий был страшно популярен, банда его приспешников готова была разобраться с каждым, кто вздумает с ним шутить. Кроме того, он был ужасно богат и мог подкупить тех, кого не получалось запугать. В итоге обвинения с него были сняты – но его дружбе с Цицероном пришёл конец.

Уже после этого, в 59 году до н. э., Клодий, до сих пор официально звавшийся Публием Клавдием Пульхром, был усыновлён плебейской семьёй и сменил имя. Он отказался от членства в патрицианском роду Клавдиев, чтобы получить возможность участвовать в выборах народных трибунов. Это был беспрецедентный и крайне смелый шаг. Впрочем, в это время Римом открыто правил первый триумвират, незаконная клика, состоявшая из Красса, Помпея и Цезаря, и прежние правила уже не работали. Этот эпизод из жизни Клодия вспоминают реже, чем сексуальный скандал с таинствами в честь Благой богини, но, на мой взгляд, именно он стал поворотным моментом в конфликте между популярами и оптиматами. До сих пор римляне боролись за власть и престиж и одерживали победы на выборах и на поле боя, думая в первую очередь о чести своей семьи. Каждый римский аристократ хотел быть достойным своих великих предков или стать великим предком для собственных потомков. К личной славе стремились, чтобы упрочить семейную. Клодий же отказался от своей семьи и добровольно отрёкся от семейного имени, чтобы получить должность, на которую не имел права, добиться расположения римских плебеев и укрепить личный авторитет. Он готов был лишить своих потомков славного имени Клавдиев, чтобы прибрать к рукам ещё немного власти.

Став трибуном, Клодий вступил в конфронтацию с сенатом: он провёл закон о регулярных раздачах хлеба всем жителям Рима, а также – специально, чтобы отомстить Цицерону – закон, по которому можно было судить консулов, казнивших граждан без суда. Цицерон вынужден был отправиться в ссылку. После этого Клодий сжёг его дом. В 58 году до н. э. для защиты своих интересов Клодий создал вооружённую банду, в состав которой вошли как свободные люди, так и рабы. После этого началось форменное безумие: каждому хотелось вслед за Клодием обзавестись частной армией, готовой расправиться с оппонентами. Организованные преступные группировки вошли в моду. В частности, Тит Анний Милон организовал банду из своих рабов и гладиаторов. Политические собрания быстро перерастали в кровавые стычки. Каждые выборы заканчивались сражением. Рим погрузился в хаос. К 52 году до н. э. нападения банд стали столь же привычным элементом политической жизни, как взяточничество и взаимные обвинения в организации нападений банд. Выражаясь словами Диона Кассия, убийства стали повседневным явлением – причём речь об убийствах, совершавшихся прямо на улицах, у всех на виду. Выборы неизбежно превращались в бойню, поэтому их вообще перестали проводить. К счастью, мне не приходилось становиться свидетелем массовых беспорядков, и я не могу представить себе, что чувствуют люди, когда политика из скучного и размеренного процесса превращается в бесконечную уличную драку, когда выборы представляют угрозу для жизни, а насилие становится нормой. Когда история о том, как Марк Антоний с мечом в руках бегал по форуму за Клодием, вынудив его запереться в книжной лавке, воспринимается не как вопиющая драма – потому что вообще-то это ненормально, когда бывший консул угрожает трибуну расправой – а как незначительная анекдотическая подробность[14]. Мне трудно представить себе толпы, вдохновлённые речами Клодия, потому что римские источники склонны обесчеловечивать представителей среднего и рабочего классов. Римские источники отражают взгляды элит, относившихся к простым горожанам, как к отвратительной черни, хотя на самом деле это были такие же люди, как мы с вами. Лавочники, строители, пекари, кожевники и так далее. Этих людей могли побить, если они не так проголосовали на выборах, в ходе каждой уличной стычки наносился ущерб их домам и лавкам, постепенно они отстранялись от участия в управлении государством. Клодий же, при всей его одиозности, предложил им хоть что-то. Его хлебные раздачи описаны в римских источниках как циничная уловка. Возможно, они и были уловкой, но благодаря им простым римлянам больше не приходилось голодать целыми днями. Клодий обеспечил всем римским гражданам базовое пропитание, и за это они были ему вечно благодарны. Потому-то его убийство и стало проблемой.

Дело было 18 января 52 года до н. э. Клодий путешествовал в сопровождении гладиаторов и рабов – в общей сложности, по сообщению Аскония, за ним следовало три десятка вооруженных людей. У Бовилл он неожиданно столкнулся со своим заклятым врагом Милоном. Эти двое годами устраивали бандитские разборки из-за разногласий по поводу того, стоит ли разрешить Цицерону вернуться в Рим, и попыток засудить друг друга за организацию вышеупомянутых разборок. Неприязнь Клодия к Милону была взаимной, поэтому встреча на Аппиевой дороге не могла не перерасти в очередную ожесточённую схватку. Однако на этот раз один из гладиаторов Милона зашёл слишком далеко.

Будучи сенаторами, Клодий и Милон не принимали участия в кровопролитии лично. Для того они и платили своим приспешникам, чтобы не марать руки. Они играли роль генералов, а не солдат, и не думали о том, что их могут ранить в уличной стычке. Поэтому, когда в тот день один из рабов Милона вонзил Клодию в спину кинжал, это потрясло всех. В разных источниках случившееся описывается по-разному. Цицерон в своей речи в защиту Милона пытался преуменьшить тяжесть убийства и представить дело так, будто Клодий нарочно бросился на кинжал, а Милон в это время вообще смотрел в другую сторону. Аппиан допускает, что раб действовал по прямому приказу Милона, и предполагает, что тот велел добить умирающего. Дион Кассий утверждает, что Клодия ранили случайно, а добили намеренно: якобы Милон счёл, что уйти от ответственности за убийство будет легче, чем за нападение. Марк Антоний, если верить Цицерону, пустил слух, что убийство Клодия Милон совершил по просьбе Цицерона[15]. Мне эта версия импонирует: некоторые свои письма Цицерон датировал «на такой-то день после битвы при Бовилле»[16] – значит, день смерти Клодия был особенно мил его сердцу.

Асконий, живший во времена Нерона и составивший комментарии к опубликованным речам Цицерона в качестве ужасного, но по-своему милого подарка своим сыновьям («Ой, спасибо, папочка, ты написал для нас учебник!»), предлагает самое подробное описание произошедшего. В его версии событий Милон – безжалостный убийца. Гладиатор Биррия напал на Клодия за то, что тот слишком сурово на него посмотрел, но приспешники раненого успели отнести его в ближайшую харчевню. Там он и лежал, истекая кровью, пока на улице продолжалась драка с участием шестидесяти рабов (которую римляне упорно именовали битвой). Милон же, узнав, что Клодий ранен, приказал своим людям отыскать его и прикончить. Если верить Асконию, люди Милона выволокли раненого Клодия из харчевни, швырнули его на дорогу и наносили удары до тех пор, пока тело не перестало подавать признаки жизни. После этого они расправились с сопровождавшими трибуна рабами и оставили тела на обочине Аппиевой дороги. В тот же день другой сенатор, Секст Тедий, обнаружил следы резни и привёз тело Клодия в Рим[17].

Как бы то ни было, Клодий испустил дух, лёжа на обочине Аппиевой дороги с кинжалом в спине, и римский народ это возмутило. Это было уже чересчур. Приспешники Клодия отнесли тело на форум и возложили его на ростру. Для плебеев он тут же стал мучеником. Пусть он был развратником, святотатцем, жестоким патрицием, позарившимся на власть народного трибуна, но он был их развратником, святотатцем, патрицием и трибуном, и плебеи не собирались мириться с тем, что другие патриции взяли и убили его. «О покойных вспоминают только хорошее» – это банальность, но она совершенно справедлива в отношении Клодия. В одночасье все его отвратительные выходки были забыты, его оплакивали как народного любимца, раздававшего простым людям хлеб и наказывавшего сенаторов. Прямо на форуме почитатели соорудили для своего героя погребальный костёр. Вместо дров они использовали скамьи и столы сенаторов, а потом подожгли его вместе со зданием сената и устроили поминки в свете зарева. Здание, возведённое ещё царём Туллом Гостилием, простояло пятьсот лет и сгорело вместе с телом очередного убитого трибуна. Основания республики пошатнулись ещё сильнее, и сенат в панике передал всю власть над государством Помпею.

Для рассмотрения дела об убийстве Клодия Помпей создал чрезвычайный суд: он сам выбрал судей, лично присутствовал на заседании, а у здания суда выставил вооружённую охрану. Милона защищал Цицерон. Выступая, он вынужден был считаться с заполонившими зал сторонниками Клодия и следившим за процессом Помпеем – единственным консулом и единоличным правителем Рима. Пристальное внимание Помпея к этому делу свидетельствует о том, что решение было принято задолго до суда, и все всё прекрасно понимали: Милон должен был пойти ко дну. Для Цицерона это представляло серьёзную проблему. Впрочем, он не привык так легко сдаваться и сделал всё, что от него зависело: выступил с мощной и краткой речью, которая в сравнении, к примеру, с его же выступлением в защиту Клуенция, растянувшимся на целый день, была практически эпиграммой. Забавно, что он даже не пытался убедить суд в невиновности Милона. Вместо этого он утверждал, что за убийство Клодия убийцу наказывать не нужно. Его позиция опиралась на три довода: во-первых, это была самооборона; во-вторых, город фактически находился на военном положении, а на войне законы не действуют (здесь была произнесена печально известная фраза: silent enim leges inter arma[18]); в-третьих Клодий был злодей, и, если бы Милон умышленно его убил (чего он, конечно же, не делал), он бы тем самым спас Рим от очередного вождя плебса, угрожавшего сенату.

Чрезвычайный суд парализовал весь город, а Цицерон был единственным представителем защиты. И Плутарх, и Дион пишут, что вооружённая охрана вокруг здания суда и пристальный взор Помпея испугали Цицерона. Ещё страшнее были угрозы, которые выкрикивали многочисленные друзья и родственники Клодия. Если верить Диону, Цицерон едва мог говорить, а когда ему это всё-таки удавалось, его голос дрожал от страха. Источники, созданные через несколько веков после описанных в них событий, не слишком надёжны, но все согласны, что для Цицерона это был один из самых сложных дней. В итоге Милона признали виновным и изгнали из Рима. Он отправился в Массилию, нынешний Марсель: не самое суровое наказание для убийцы.

Милона признали виновным в убийстве в апреле 52 года до н. э. В тот год в Галлии Цезарь начал знаменитую войну против Верцингеторикса. Годом ранее предпринятая Римом попытка вторжения в Парфию закончилась сокрушительным поражением. В Парфии очень некстати погиб Красс, в результате чего распался первый триумвират. Напряжение между двумя оставшимися его участниками, Цезарем и Помпеем, окончательно вышло из-под контроля. Не прошло и трёх лет со дня убийства Клодия, как 10 января 49 года до н. э. Цезарь перешёл Рубикон и повёл свои войска на Рим. Гибель Клодия кажется всего лишь заметкой на полях истории грандиозных событий. Она, в отличие от Рубикона и триумвирата, не оставила следа в культуре. Даже авторы современных биографий Клодия признают, что в историю Рима он вошёл как жадный до власти щёголь, не более[19]. Но Клодий пополнил длинный список магистратов, выступавших на стороне римского народа, пользовавшихся любовью римского народа, обративших внимание на его нужды и пытавшихся бороться с бедностью – и убитых людьми, которые именно за это их ненавидели. Клодий – связующее звено между Тиберием Гракхом и Юлием Цезарем, популярами, погибшими насильственной смертью от рук представителей республиканской элиты, пытавшихся «спасти» свою республику и защитить интересы немногочисленных богачей. Убийство Клодия, как убийство Гракха до него и убийство Цезаря после него, спровоцировало такое негодование, что история пошла другим путём. При жизни Клодий был отвратительным болваном, который заботился только о себе и, пожалуй, попытался бы залезть вам под юбку. Но после смерти он стал очередным мучеником, пострадавшим за древнеримскую демократию.

Юлий Цезарь

Таков контекст убийства Юлия Цезаря: целый век одни сенаторы убивали других, как в рамках закона, так и вне всяких рамок. Десятилетиями сенаторы выступали от имени римского государства и своими руками убивали тех, кто пытался поколебать статус-кво. До сих пор из каждой схватки эти олигархи выходили победителями; они не выпускали из рук власть и богатство и сами писали истории своих побед. Раз за разом сенаторы провозглашали себя спасителями республики, героями Рима. Благородные и достойные мужи, готовые убить во имя отечества. Примерно в это время в источниках впервые встречается легенда о смерти великого и обожествлённого Ромула. Традиционно считалось, что Ромул был вознесён на небо в очень плотном грозовом облаке, которое, ко всеобщему удивлению, окутало его одного, когда он проводил смотр войск за стенами Рима. Но существовала и иная версия, изложенная у Ливия в «Истории от основания города» и у Аппиана в «Гражданских войнах». Согласно этой версии, к концу своего правления Ромул превратился в тирана, а облако, окутавшее его в день смотра, было отнюдь не божественным облаком пыли, которую подняли сенаторы, набросившиеся на него с кинжалами. Версия с вознесением на небо пользовалась большей популярностью, чем история об убийстве – в действительности, конечно, не происходило ни того, ни другого – но тот факт, что рассказ о расправе над тираном дожил до императорских времён, демонстрирует трепетное отношение римской аристократической культуры к убийствам во имя Рима – даже если жертвой был божественный Ромул, сын Марса.


В нашем распоряжении столько материалов о Юлии Цезаре (включая его собственные военные сочинения, которые он писал от третьего лица, и это ужасно раздражает), что изучить их все практически невозможно. При этом источников, повествующих о его смерти, всего пять, и все они созданы существенно позднее. Значительная часть сведений о политической карьере и диктатуре Цезаря дошла до нас благодаря речам и письмам Цицерона. Их он написал достаточно. Откройте любую книгу по истории поздней республики, биографию Марка Антония или того же Цезаря, и вы убедитесь: многое из того, что в ней описывается, известно почти исключительно со слов Цицерона. Цицерон – мечта любого историка. Вернее, был бы мечтой, если бы его словам можно было доверять. Так или иначе, об убийстве Цезаря у Цицерона ничего нет. Он описывал предшествующие события и последующие действия Марка Антония, но произошедшего в мартовские иды 44 года до н. э. никогда не касался. Интересно, не так ли?

В любом случае в нашем распоряжении есть пять текстов, созданных уже во времена империи: фрагмент биографии Августа, написанной сирийским философом Николаем Дамасским через два-три десятилетия после смерти Цезаря; биография самого Цезаря, изложенная Светонием, представителем всаднического класса и приближённым императора Адриана, около 100 года н. э., то есть через полтора века после убийства; ещё одна биография Цезаря, написанная примерно в это же время греческим философом и моралистом Плутархом; история гражданских войн Аппиана, работавшего в Александрии Египетской примерно через 180 лет после гибели Цезаря; и, наконец, история Рима с древнейших времён, над которой грекоязычный римский сенатор Дион Кассий трудился в 230 годах, когда Цезарь был уже почти три века как мёртв. Хоть мы и привыкли называть весь период с 753 до 476 годов н. э. (когда был свергнут последний император Запада) римским, иногда приходится обращать внимание на то, что за двенадцать веков очень многое менялось. Это как раз такой случай. За исключением Николая, все эти писатели родились в мире, где императорская власть была нормой, а Юлия Цезаря почитали как бога – в буквальном смысле: ему приносили в жертву маленьких (и не очень) животных, у него были жрецы, само имя «Цезарь» стало именем нарицательным, обозначением священной императорской власти. В этом мире убийство Цезаря воспринималось как событие исключительное, а императоров убивали только для того, чтобы заменить их другими императорами. К 69 году н. э., когда пала династия Юлия, республика стала казаться чем-то мнимым, почти мифическим. А для современников Диона Кассия республиканский период уже был глубокой древностью. Важно также отметить, что почти все грекоязычные авторы (кроме Диона, обожавшего через каждые три строчки напоминать о том, что он – римский сенатор) писали о римлянах как о «чужих», а не как о «своих». В этих источниках подчёркивается, что римляне, по крайней мере, римляне прежних времён – не «мы», а «они», люди очень странные во многих отношениях.

Первый источник, текст Николая – пожалуй, самый интересный из всех. Описание убийства здесь является частью крайне льстивой биографии Августа, написанной словно бы для того, чтобы император расплылся в улыбке. Вышло так, что всю жизнь Николай был приближённым тех людей, которые особенно раздражали Августа. Он занимался воспитанием детей Антония и Клеопатры – надо полагать, отличная работа, вот только затем эти двое поссорились с Августом. Николаю удалось выйти сухим из воды, и он поступил на службу к Ироду Великому – тому самому Ироду, упомянутому в Библии, убийце младенцев. Избиение младенцев Августа не смутило, а вот решение Ирода начать войну с арабским царём, не получив на то разрешения – очень даже. Пришлось Ироду отправить в Рим Николая, чтобы через него вымолить у императора прощение. На этом фоне Николай и описывал смерть недавно причисленного к богам приёмного отца Августа. Не стоит забывать, что именно с этой смерти началась политическая карьера будущего императора: он решил, что следует отомстить убийцам, и начал гражданскую войну. Зная это, Николай охотно перевирал и перелицовывал факты. Юлий Цезарь, один из самых успешных и самых коррумпированных политиков в истории Запада, у него описан как человек «бесхитростный по характеру и малоопытный в искусстве политики, поскольку преимущественно вёл войны на чужбине»[20]. Смех да и только!

Политическая карьера Цезаря была длинной и жуткой. Он был одержим жаждой власти и наделен несколькими талантами. Во-первых, он умел располагать к себе людей благодаря потрясающей харизме. В этом смысле он был Биллом Клинтоном или Бараком Обамой своего времени. Общение с ним приводило большинство людей в восторг: каждый из его собеседников чувствовал себя в этот момент самым важным человеком во вселенной. В частности, ему удавалось внушить своим солдатам, что он их любит и ценит. Римские легионеры редко сталкивались с подобным отношением: их, как британских солдат времён Веллингтона, считали отребьем, которое нужно вымуштровать, бросить в бой и предать забвению. Но Цезарь был выдающимся военачальником: он одержал множество побед в Галлии[21], вторгся в Британию, а после всего этого не забыл о своих воинах. Своим возвышением Цезарь был обязан популизму, как и все популяры до него: он тоже обещал раздать землю римским солдатам и беднякам. Он щедро вознаграждал своих легионеров, не мешая им присваивать имущество несчастных галлов, и обещал им ещё больше славы и ещё больше денег. Он обещал, что они вернутся в Рим богачами и будут всем хвастаться, что сражались под командованием Цезаря. И эта стратегия оказалась пугающе эффективной. Ко всему прочему, Цезарь был трудолюбивым управленцем, внимательным к деталям и способным делать несколько дел одновременно. И это пугало не меньше, чем его военные таланты – потому что Цезарь вмешивался буквально во всё.

Как и всем популистам, Цезарю давали полярные оценки. На каждого его поклонника приходился кто-то, кто его терпеть не мог, презирая его популизм и выдумки о том, что он якобы был потомком Венеры. Оптиматы ненавидели и боялись его за стремление к славе и переменам. Их особенно ужасало его крайне неуважительное отношение к условностям, собственности и закону. Цезарь просто погряз в коррупции. Первую свою должность он получил благодаря взяткам – и никогда не сходил с этого пути. Не забывайте, что и Рубикон он перешёл не для того, чтобы спасти Рим, а потому, что отказался слагать полномочия проконсула Галлии: эта должность защищала его от судебного преследования за совершенные им преступления. Представьте себе, что один из мировых лидеров – тот, который вам меньше всех нравится – отказывается покидать свой пост по истечении срока, и при этом в его распоряжении огромная армия. Когда сенат – небезосновательно – признал Цезаря виновным в неповиновении и измене, тот захватил Рим и несколько лет воевал с Помпеем. В общем, он был, мягко говоря, неоднозначной фигурой.

Покончив с Помпеем, Цезарь объявил себя диктатором и принялся перестраивать всю систему, начиная с календаря. Оторопевшим приспешникам он милостиво позволял оказывать себе новые и новые почести. Почести, которых он удостоился, ошеломляют, даже если забыть о звании пожизненного диктатора. Дион Кассий перечисляет их все, но это довольно утомительный список, так что вот самые важные. Цезаря провозгласили консулом, пожизненным диктатором, цензором сената, императором и отцом отечества. Его золотые статуи установили среди статуй древних царей и богов. В честь него воздвигались алтари и храмы, была создана особая коллегия жрецов, обязанных присматривать за этими храмами и молиться за Цезаря. Реформируя календарь, он переименовал в честь себя пятый месяц. Он получил право всюду восседать на золотом троне, носить красные сапоги, традиционно ассоциировавшиеся с древними царями, а также пурпурное одеяние, которое военачальники надевали во время триумфа. К нему приставили особых ликторов. Он мог въезжать на коне туда, куда въезжать на коне не позволялось. Каждый год устраивались молебствия о его здравии и благополучии – и так далее, и тому подобное. Эти почести ему присваивали по отдельности на протяжении достаточно долгого времени, но к моменту смерти в 44 году до н. э. от какого-нибудь Людовика XIV он отличался только тем, что формально не был монархом. Его превосходство над всеми остальными аристократами подчёркивалось всеми явными и неявными способами. Оптиматов это ужасало. Цезарь испортил всё.

Страх, который испытывали оптиматы, видя, как сенат и народ Рима преклоняются перед Цезарем, как множатся его титулы и крепнет его власть, в 44 году до н. э. усилился в связи с тремя инцидентами, описанными во всех пяти наших источниках.

Первый инцидент был, пожалуй, самым возмутительным для оптиматов: он был самым неожиданным и обернулся активной демонстрацией неуважения. В тот день Цезарь не присутствовал на заседании сената. Он был слишком занят, восседая на своём троне посреди стройплощадки и внимательно следя за возведением будущего Форума Цезаря. Он сам всегда стремился во всё вникать и всё контролировать, постоянно был полон энергии и готовности решать возникающие проблемы. Из него получился бы отличный ведущий шоу «Истории дизайна». Если верить Аппиану и Плутарху, он сидел перед рострой, которую незадолго до того велел перенести на свой форум; если верить Светонию и Диону – перед храмом Венеры-Прародительницы. Где бы он ни восседал, он был погружён в свои бумаги и планы и вообще очень занят. Между тем сенаторы решили воспользоваться отсутствием Цезаря, чтобы вывести подхалимство на новый уровень и без всякой причины – за исключением стремления понравиться диктатору – присвоили ему ещё несколько исключительных почестей. Чрезвычайно довольные собой, они пожелали лично сообщить ему о том, что теперь у него будет ещё более роскошный трон, или право раздавать пинки направо и налево, в общем, что-нибудь в этом роде. Они надеялись, что за это он наградит их. Сенаторы надели свои лучшие тоги – во всех источниках подчёркивается, что они принарядились – и отправились к диктатору на стройплощадку. Увидев Цезаря, окружённого рабами и клиентами и заваленного бумагами, они приблизились к нему, сохраняя столько достоинства, сколько может сохранить кучка олухов в шерстяных одеялах. А Цезарь не обратил на них никакого внимания. Вообще-то в присутствии сенаторов он должен был стоять, но он даже не шелохнулся. Друг Цезаря Гай Требаций, которому явно было очень стыдно за сенаторов, вежливо предложил ему поговорить с этими уважаемыми людьми, проделавшими такой путь пешком. У Николая Требаций говорит Цезарю: «Посмотри на подходящих к тебе с другой стороны!»[22] Я прямо ощущаю неловкость в этой фразе. А Цезарь просто презрительно посмотрел на них и, как мне представляется, вздохнул. В итоге он всё же их выслушал, но так и не встал. Когда они закончили читать список новых почестей, всем было ясно, что Цезарь не впечатлён. Он ответил, что от некоторых из этих даров отказывается, но остальные принимает, и поспешил вернуться к своим делам. Он унизил сенаторов, а эти люди очень не любили, когда их унижали. Они считались лучшими людьми во всём римском государстве. Перед ними должны были заискивать все, они даже должны были заискивать друг перед другом. Очень советую почитать что-нибудь из переписки римских сенаторов – половину письма они тратили на то, чтобы хорошенько похвалить адресата, и от этого просто тошнит. Цезарь должен был выразить им благодарность и сделать вид, что он всего лишь один из них. А он повёл себя так, что с тем же успехом мог плюнуть каждому из пришедших в лицо.

Этот незначительный эпизод потряс многих сенаторов и смущал даже авторов текстов, написанных гораздо позднее. Оправдывая Цезаря, они выдумывали причины, по которым он якобы не мог встать. Плутарх сваливает вину на другого друга Цезаря, Корнелия Бальба: якобы тот помешал Цезарю подняться, сказав ему, что сенаторы рады перед ним пресмыкаться, и буквально положив руку ему на плечо. Снова смех да и только. Но мне больше всего нравится версия Кассия Диона – самого преданного почитателя Цезаря. Он даже не пытается это скрыть и в самом начале заявляет, что Кассий и Брут из зависти и по глупости уничтожили единственную стабильную власть в истории Рима. Но даже Диона приводит в замешательство тот факт, что Цезарь не встал, когда к нему подошли сенаторы. В конце концов, Дион ведь и сам – как он уже, кажется, пару раз упоминал – настоящий римский сенатор. А потому он пишет, будто «ходили слухи», что в тот день Цезарь страдал от поноса и предпочёл не вставать при виде сенаторов, чтобы не допустить конфуза. Вы явно совершили нечто ужасное, если даже ваш главный фанат, пытаясь вас оправдать, не может придумать ничего лучше, чем предположить, что вы боялись обделаться. И даже Диону приходится признать, что чуть позже Цезарь всё-таки встал и отправился домой. Дион, однако, не признаёт, что подобный инцидент мог стать причиной убийства. Всё дело в том, что Дион жил во времена, когда императоры в присутствии сенаторов не вставали, а сами сенаторы давно смирились с превосходством цезарей. В 44 году до н. э. сенаторы ещё не успели привыкнуть к этому. В неловкой тишине, воцарившейся после их торжественного прибытия и прерванной лишь покашливанием Требация, к некоторым из них впервые пришло осознание: они больше не правят Римом. Римом теперь правит Цезарь.

Плюсы источников, не являющихся типично римскими и созданных гораздо позднее описанных в них событий, в том, что их авторы, рассказывая о конфликте Цезаря и сената в 44 году до н. э., проявляют завидную проницательность, даже если само убийство приводит их в замешательство или глубоко возмущает. Плутарх, например, отмечает, что сенаторы приветствовали провозглашение Цезаря диктатором, потому что им надоели длившиеся десятилетиями войны, в которых погибло немало их родственников и друзей. Легко дистанцироваться от прошлого, написать что-то вроде «гражданская война длилась четыре года» и не думать о том, какими невыносимыми были эти четыре года для римского народа, половина которого стремилась уничтожить другую половину, и никто не знал, когда это всё закончится. Четыре года – это большой срок для человека. Попробуйте вспомнить, что вы делали четыре года назад, и вы это почувствуете. Оттого, что Цезарь безоговорочно победил, что он благородно помиловал сторонников Помпея, что его правление обещало сколько-то лет мира и залечивания ран, римляне испытывали настоящее облегчение. Однако, пишет Плутарх, когда никому не подотчётный автократ крепко держится за власть, и все свыкаются с его властью, это называется тиранией. С тиранией можно мириться, если она хорошо замаскирована; однако Цезарь упорно отказывался маскироваться.

Не менее проницательное наблюдение сделал Аппиан, который наверняка долго и упорно пытался осмыслить всё, что творилось в ту пору в Риме. Он силился понять, почему сенаторы добровольно преподнесли Цезарю столько почестей, от всевозможных привилегий до особенной обуви, восхищались им, почитали его, а потом решили убить его за то, что он пользовался их дарами. Аппиан не привык к царившим в сенате двоемыслию и лицемерию, но он, по крайней мере, попытался понять сенаторов. В конце концов, он пришёл к выводу, что проблема для них заключалась в одном-единственном слове. Золотой трон, красные сапоги и молитвы за Цезаря их не смущали. Их смущало слово rex – «царь». Аппиана это всё-таки сбивало с толку. Между пожизненным диктатором и царём, писал он, нет никакой разницы. Просто один титул заменён на другой. Как говорится в другой пьесе Шекспира, «роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет»[23]. Для Аппиана, как и для абсолютного большинства писателей эпохи империи, между царём, диктатором и императором принципиальной разницы не было. Но для римлян в 44 году н. э. название имело значение, и очень большое. Вся идентичность сенаторов была построена на том, что они свергли царя и создали идеальную республику. Ну да, прямо сейчас она переживала не лучшие времена, но это не значит, что они ошиблись, избавившись от царя. В их культуре это было самое главное достижение. Даже более важное, чем завоевание всех городов, до которых они могли дотянуться. Римлянам, выросшим во времена республики, монархия казалась чем-то абсолютно неприемлемым, а слово «царь» – практически бранным. Поэтому-то все оптиматы и значительная часть популяров занервничали, когда появились признаки того, что Цезарь может присвоить себе этот титул.

Во-первых, Цезарь собирался снова выступить в поход и попробовать всё-таки завоевать Парфию[24]. Решение атаковать Парфию не раз становилось сигналом того, что римский полководец или император окончательно зазнался, но в данном случае имелся вполне конкретный повод для беспокойства. У римлян был особо чтимый сборник пророчеств, известный как «Сивиллины книги». Последний римский царь Тарквиний Гордый купил его у некой греческой предсказательницы[25]. Считалось, что эти пророчества – истинные и предельно ясные слова самих богов. Но они хранились под сводом великого храма Юпитера Капитолийского, их строго стерегли и обращались к ним только в исключительно тяжёлых обстоятельствах. В 44 году до н. э. кто-то пустил слух, будто в Сивиллиных книгах написано, что парфян может победить только римский царь, а Цезарь собирается воспользоваться этой информацией – проверить достоверность которой никто из римлян не мог – чтобы убедить сенат присвоить ему царский титул, например, сделать его царём одной из провинций. Цезарь не раз извлекал выгоду из религиозности римлян, поэтому слух напугал народ.

После этого народные трибуны Марулл и Цезетий принялись создавать проблемы. Однажды статую Цезаря – большую золотую статую Цезаря – кто-то увенчал диадемой. Под диадемой имеется в виду традиционная римская корона – белая лента, украшенная лавровым венком. Это был главный символ царской власти. Вы скажете, что речь всего лишь о статуе. Кого это волнует? Римлян это волновало, и очень сильно. Жители Рима относились к статуям как к публичному пространству для выражения своего мнения о политических деятелях. В ответ на действия политиков, известных людей и даже императоров неизвестные покрывали статуи надписями. Грубые стишки на золотых статуях значили тогда то же, что сегодня – волна негатива в «Твиттере». Во всех источниках упомянуты оскорбительные граффити, появившиеся на статуях Брута: аноним подталкивал его присоединиться к заговору, намекая, что Брут позорит свой род, позволяя Цезарю править. Надписи отражали общественное мнение о человеке или проблеме. Таким образом, диадема на статуе Цезаря была тревожным знаком того, что в Риме были люди, которые искренне хотели, чтобы Цезарь стал царём. Цезетия и Марулла это очень расстроило. Они нашли человека, увенчавшего статую диадемой – увы, его имя ни в одном из источников не упомянуто – и бросили его в тюрьму. Так сильно римляне ненавидели царскую власть. Выкрикивать слово «царь» было запрещено законом, как в сегодняшней Германии запрещено использовать нацистское приветствие. Инцидент с диадемой мог лишь незначительно усилить подозрения насчёт намерений Цезаря, но вслед за ним произошёл другой, очень похожий. На сей раз Цезарь ехал верхом, когда кто-то из его фанатов – к политикам тогда относились, как нынче к звёздам – закричал ему «рекс». По-латински rex значит «царь», но существовало и такое римское родовое имя. Поэтому Цезарь моментально отреагировал, в очередной раз продемонстрировав впечатляющую находчивость. Он засмеялся и ответил толпе: «Я не Рекс, я Цезарь!», словно кричавшие просто умудрились забыть, как его зовут. И эта проблема была решена, но о произошедшем узнали Марулл и Цезетий, которые принялись разыскивать кричавших, чтобы наказать и их. На сей раз Цезарь потерял терпение и допустил оплошность.

Созвав сенаторов, Цезарь велел привести трибунов. Как вы помните из истории убийства Тиберия Гракха, трибуны пользовались правом неприкосновенности. По закону, их полномочия были сопоставимы с полномочиями консула – высшего должностного лица в Римской республике – и другие магистраты не имели права посягать на их права. Но Цезарь обвинил двух трибунов в заговоре против него. Он объявил, что они подстроили оба инцидента, чтобы его подставить. По его версии, трибуны, его враги, подстрекали его сторонников объявить его царём, чтобы все решили, что он в самом деле хочет быть царём. Сложная и странная схема, но римские сенаторы были способны и не на такое. Дион, к примеру, считает, что именно они за всем и стояли. Авторы других источников перестраховываются. В любом случае Цезаря не красило то, что он закричал на трибунов. А потом он зашёл слишком далеко. Он лишил их трибуната и всех полномочий и запретил им появляться в здании сената. Это уже была тирания. Цезарь продемонстрировал явное неуважение к институтам римского государства и правовым нормам Сената. Он показал, что может отправить неугодных ему людей в отставку, какие бы высокие и священные должности они ни занимали. Если после инцидента на стройплощадке у кого-то и оставались сомнения, они развеялись.

После этого был ещё знаменитый инцидент на Луперкалиях. О нём что-то слышал каждый: в тот день Марк Антоний, лучший друг Цезаря и его главный соучастник (в буквальном смысле), преклонил перед ним колено и предложил ему корону. Есть две версии этой истории: версия Николая и версия, которую излагают все остальные авторы. Впрочем, в главном источники сходятся. Луперкалии праздновались 15 февраля, и кульминацией этого праздника было впечатляющее зрелище: все самые знаменитые мужчины города раздевались догола, забивали козу, намазывались маслом и бежали через весь Рим, нанося женщинам удары кусками шкур. Разумеется, для плодовитости. Людям это нравилось. Все стекались на улицы, чтобы поглазеть и получить удар шкурой от голого сенатора на удачу. Чудный семейный праздник. И разумеется, Юлий Цезарь тоже на нём присутствовал. Он сидел на форуме, где должен был завершиться забег, на своём троне из золота и слоновой кости, водруженном на особое возвышение. Пурпурная тога и ярко-красные сапоги отличали его от сенаторов, одетых, как всегда, в белое. Ясно было, что он превосходит их всех. В этом месте показания источников незначительно расходятся. У Николая диадему Цезарю подносит не Антоний, а другой его друг, Лициний (правда, по мнению Николая, диадема и лавровый венок – две совершенно разные вещи, так что, может, он просто путался в этих римских делах). Заметив это, Цезарь подозвал некоего Лепида, чтобы тот помешал Лицинию. Тогда третий парень, Лонгин, забрал диадему у Лициния (уж простите, что у них такие похожие имена) и положил её Цезарю на колени. Цезарь её оттолкнул, и вот тут подскочил Антоний – голый и намазанный маслом – и возложил диадему Цезарю на голову. Испугавшись, Цезарь сорвал её со своей головы и бросил в толпу. По-моему, эта версия очень забавная: по сути, Цезарь отбивался от своих друзей, которые пытались насильно его короновать! А один из них ещё и членом тряс. По версии Николая, толпа упрашивала Цезаря принять корону. То есть у Николая Цезарь совершенно не при делах, зато все его знакомые и римский народ отчаянно пытаются навязать ему царскую власть.

В остальных источниках участников этой сцены значительно меньше: только Марк Антоний и сам Цезарь. Антоний несётся через весь город, добегает до форума и откуда-то достаёт диадему (учитывая, что он был голый, лучше не думать, откуда). Затем он подходит к Цезарю и кладёт диадему ему на голову. У Диона, в самом позднем источнике, Антоний говорит: «Народ предлагает тебе это через меня», а Цезарь ему отвечает: «У римлян только один царь – Юпитер». Таким образом, у Диона Цезарь тоже невиновен и ведёт себя безупречно. У Плутарха и Аппиана, которые настроены к Цезарю враждебнее остальных, Антоний предлагает, а Цезарь отстраняет корону несколько раз, потому что Цезарь ждёт, как отреагирует народ на их действия. У Плутарха толпа молчит, когда диадему оказывается на голове у Цезаря, и ликует, когда он её отвергает; это происходит дважды, просто чтобы удостовериться, что народ точно не хочет царя. У Аппиана народ освистывает Цезаря, получающего корону, и аплодирует ему, когда он от неё отказывается. Тоже дважды. В этих версиях Цезарь и Антоний тестировали реакцию римского народа. Схожим образом современные государства устраивают «утечки», чтобы узнать, как народ отнесётся к новой политике, и при этом сохранить лицо. Цезарь проверял, как поведут себя люди, если он станет царём.

К какой бы версии вы ни склонялись, инцидент имел место, и он окончательно разозлил оптиматов. Цезарь отказался от диадемы, но они собственными глазами видели человека – друга и врага – восседающего на золотом троне и увенчанного царской короной. Это их крайне встревожило. Всего через несколько недель Цезарь должен был покинуть город, чтобы снова отправиться на войну. Он уже решил, кто будет консулами и магистратами на время его отсутствия. Он рассчитывал сохранить контроль над ситуацией в городе, несмотря на расстояние. Казалось, его не остановить. Он уже был царём, ему не хватало только титула, он даже уже получал этот титул, пусть всего на несколько мгновений. Оптиматы были в отчаянии.

Здесь важно остановиться и подумать о том, что, собственно, собирались сделать оптиматы, когда они приступили к составлению своего плана. Тремя главными заговорщиками были Марк Юний Брут, Гай Кассий Лонгин и Децим Юний Брут Альбин, также известные как Брут, Кассий и другой Брут, о котором вечно забывают. За десять месяцев до убийства, 8 июня 45 года до н. э., Цицерон написал письмо своему лучшему другу Аттику (так мило, что у них у всех были лучшие друзья) из загородного дома Марка Брута в Анции. Ясно, что заговор уже назревал: Брут уже беспокоился о своей безопасности, то же чувствовал и Кассий. Заговорщики и их жёны (о которых, заметим в скобках, тоже всегда забывают) обсуждают, стоит ли Бруту и Кассию возвращаться в Рим. В конце письма Цицерон радуется, что получил работу на следующие пять лет, но тут же вздыхает: «Впрочем, зачем мне думать о пятилетии? Для меня срок, видимо, сокращается»[26] Уже тогда настроение в сенате царило мрачное. Сенаторы всё время чувствовали опасность, поскольку теперь их карьера зависела не от их собственных действий, а от настроения и прихотей Цезаря. К февралю, когда произошёл инцидент на Луперкалиях, они уже отчаялись и потеряли бдительность. Заговорщикам остро требовалось вернуть себе положение в республике и потерянную свободу, и для этого они готовы были пойти буквально на всё.

Но свобода римских аристократов – совсем не то, что наша свобода. Наша свобода – это свобода для всех, свобода от угнетения и жёстких ограничений в повседневной жизни. Свобода римских аристократов подразумевала возможность участвовать в борьбе за политическую власть, ведущейся по определённым правилам. У этих людей в собственности были другие люди – множество порабощённых людей; женщины в их обществе были неполноправны, а права патрициев отличались от прав плебеев. Римским аристократам нужна была не свобода, а право самим становиться Цезарями. Как заметила замечательная Гретхен Виннерс[27]: «Брут ведь ничем не хуже Цезаря, правда? Брут такой же умный, как Цезарь, люди любят Брута так же, как Цезаря… И вообще, с какой стати одному человеку теперь можно всеми командовать? Это вообще не по-римски!»

Так и родился заговор. Заговорщики, которых всего было шестьдесят (или восемьдесят, если вам больше нравится версия Николая), некогда не собирались все вместе. Вместо этого они, как настоящие революционеры, организовали небольшие ячейки. Далеко не все участники одной ячейки знали участников других. Собрания устраивались дома у кого-нибудь из заговорщиков и напоминали обычные дружеские встречи, только обсуждались на них способы устранения Цезаря. Все понимали, что нужно спешить: 20 марта Цезарь отправится в поход на Парфию, и на несколько лет окажется вне зоны досягаемости. Они не хотели связываться с телохранителями Цезаря и вообще отвергали планы, в которых существовал риск, что диктатора защитит кто-то вооружённый. Умирать никому их них не хотелось, после гибели Цезаря они собирались жить дальше и строить карьеру. Поэтому они отказались от идеи сбросить его с моста во время голосования, или напасть на него на Священной дороге около форума, или застать его врасплох у входа в театр: это было слишком опасно.

Удача улыбнулась заговорщикам, когда Цезарь сам решил созвать сенат и назначил заседание на вечер 15 марта. Это был идеальный вариант: можно приблизиться к Цезарю, не вызвав у него подозрений; можно не опасаться других сенаторов, поскольку приносить на заседания оружие запрещено; и у него даже не будет телохранителя.

Кроме того, как отмечает Аппиан, заговорщики верили, что, если убийство будет совершено в сенате, священном для римлян месте, никто не усомнится, что они действовали от имени римского государства, а не из личной мести. По той же причине они предпочли не убивать Антония. Они надеялись, что народ воспримет убийство тирана как попытку восстановления республики, а не уничтожения враждебной политической партии. Позднее Цицерон горько сожалел об этом решении и писал, что они действовали «с отвагой мужей, с разумом детей»[28] Так оно и было. Заговорщики отчаянно и тщетно пытались обставить убийство популярного политического лидера как что-то приемлемое, чтобы спасти свою репутацию. На самом деле оба Брута и Кассий хотели, чтобы после убийства их признали героями, достойными консульства или хотя бы управления приличной провинцией. Это вышло им боком, но можно понять, каким образом они убедили себя, что это сработает.

Наступили мартовские иды. Медленно приближался час, когда должно было начаться заседание сената. Знамения для Цезаря были не лучше, чем в своё время для Тиберия Гракха. В каждом источнике описаны какие-то знамения, потому что римляне были просто помешаны на них. Светоний приводит длинный рассказ о том, как в Капуе раскопали древнюю гробницу и нашли в ней предостерегающую надпись: когда гробница будет потревожена, потомок троянцев «погибнет от руки сородичей, и будет отмщен великим по всей Италии кровопролитием»[29]. Подозрительно подробное пророчество: ведь Цезарь всем говорил, что он – потомок богини Венеры, а римляне верили, что происходят от Энея, спасшегося из захваченной Трои. При этом больше ни в одном из источников это предсказание не упоминается. Плутарх предпочёл историю о том, как Цезарь совершал жертвоприношение, и у убитого животного не было обнаружено сердца. Он уточняет, что это ненормально, на случай, если у читателей возникнут сомнения. О подобном предзнаменовании пишет и Светоний, но у него Цезарь презрительно заявляет, что если бы он хотел, чтобы у животного было сердце, то оно бы у него было. Довольно дерзкая реакция на чудовищное знамение! Но самая известная история – та, которую приводит в своей пьесе Шекспир: о предсказателе, советовавшем Цезарю опасаться мартовских ид. Шекспир позаимствовал эту сцену у Плутарха, но о ней сообщают и Аппиан, и Светоний, и Дион Кассий. Предсказателя звали Спуринна. В большинстве версий Цезарь вновь встречает его по пути в сенат и посмеивается над ним, замечая, что иды уже наступили, а у него, Цезаря, всё хорошо. На что Спуринна отвечает, что иды хоть и наступили, но ещё не прошли.

Все источники нагнетают напряжение, сообщая, что в тот день Цезарь неохотно отправился в сенат. Он неважно себя чувствовал, видел плохой сон, его жена Кальпурния тоже плохо спала и нервничала из-за всех этих предзнаменований. Тем временем заговорщики нервничали в здании сената, ожидая прихода Цезаря. В конце концов они послали Децима Брута, чтобы тот нашёл диктатора и уговорил его посетить заседание. Дециму удалось убедить Цезаря в том, что он им очень нужен, и диктатор вышел из дома. В версии Плутарха один раб пытался предупредить Цезаря о заговоре, но не смог приблизиться к нему из-за собравшейся у его дома толпы – замечательная кинематографическая деталь. Наконец на закате дня Децим, Цезарь и Антоний добрались до здания, в котором заседал сенат. До начала заседания Цезарь (как его инициатор) должен был совершить жертвоприношение, чтобы узнать, угодно ли заседание богам. Такова была традиция. Жертвоприношение, однако, принесло дурные вести: боги велели сенаторам разойтись. Они принесли в жертву ещё одно животное и взглянули на его внутренности. Тот же ответ. Забили и третью жертву, но благоприятных знамений так и не дождались. По версии Аппиана, Цезарь не хотел раздражать сенаторов и решил пренебречь знамениями. У Николая Цезарь собирался вернуться домой, но Брут упрекнул его в трусости. Видимо, у Цезаря, прямо как у Марти Макфлая[30], это было слабое место, потому что упрёк сработал. Цезарь вошёл в здание сената, а Антония Децим Брут отвёл в сторону, предложив ему обсудить какое-то срочное дело наедине. Когда Цезарь поднимался по ступеням, его, как обычно, окружила толпа просителей. Один из них сунул ему в руку какую-то записку, умоляя немедленно прочесть её, чтобы спасти свою жизнь. Цезарь пошёл дальше.

Здание, в котором заседал сенат, было пристроено к театру Помпея. Более того, его тоже построил Помпей, пока Цезарь покорял Галлию. Это было величественное сооружение, символ власти римского сената – и в центре этого святилища возвышалась статуя Помпея. Внутри Цезаря давно уже ждали три сотни сенаторов. Когда он вошёл, все они немедленно встали, а некоторые из них сразу же приблизились к диктатору. Зал заседаний сената не был похож на его телеверсии, где среди белоснежных тог и колонн царит молчаливое достоинство. Это было оживлённое, шумное место. Цезарь шёл к своему роскошному трону, не подозревая, что Антоний задержался у входа, а заговорщики уже приступили к исполнению своего плана. Один из них, по имени Тиллий Цимбр (имя довольно дурацкое), бросился перед Цезарем на колени, умоляя диктатора вернуть из изгнания его брата. Цезарь отклонил его просьбу; тогда Цимбр схватил диктатора за край тоги. Тем временем остальные заговорщики приблизились к трону. Цимбр сдёрнул с Цезаря тогу, обнажив его шею и подав сигнал остальным.

Если верить Светонию, Цезарь был оскорблён действиями Цимбра и закричал: «Это уже насилие!»[31] А у Аппиана сам Цимбр кричит: «Что вы медлите, друзья?»[32] Во всех остальных версиях первый удар наносится без предупреждения. Первый удар нанёс Каска; он подошёл к Цезарю со спины и целился в шею, но промахнулся и вонзил свой кинжал диктатору в плечо. Так началось убийство.

В разных источниках Цезарь по-разному реагирует на нападение. Если верить Николаю, Цезарь молча вскочил и тут же был пронзён мечом брата Каски. У Светония Цезарь схватил Каску за руку, в которой тот всё ещё держал окровавленный кинжал, и воткнул в неё палочку для письма, но тут его ударил кто-то ещё. В версии Плутарха Цезарь не просто хватает Каску за руку, он геройски останавливает лезвие меча, выкрикивая проклятия в адрес Каски, и только после этого его атакует второй брат. У Аппиана Цезарь стоя трясёт Каску, швыряя его по комнате, и тем самым подставляет под удар свой бок. Наконец, в версии Диона Цезарь наименее агрессивен и наиболее жалок: он не успевает отреагировать и сразу же оказывается под градом ударов.

В большинстве источников гибнущий Цезарь описан как дикий зверь, атакуемый со всех сторон, потрясённый, истекающий кровью и в конце концов поскальзывающийся и падающий к ногам статуи своего врага Помпея. У Светония, Диона, Плутарха и Аппиана последнее, что успевает сделать диктатор – закрыться собственной тогой. Только Светоний и Дион приводят его последние слова, произнесённые не по-латински, а по-гречески: καὶ σὺ, τέκνον. В переводе это значит «И ты, дитя». Уже Шекспир вложил в его уста латинское (по-видимому, зрители времён Тюдоров древнегреческим владели неважно) et tu, Brute? – знаменитое «И ты, Брут?». Гай Юлий Цезарь умер, получив двадцать три колотые раны, лёжа в луже крови – своей и чужой – на полу здания, где заседал сенат.

После убийства начался хаос: сперва прощение, затем гнев, затем прибытие Октавиана и его решение отомстить Кассию и Бруту. Римские аристократы разошлись в своих оценках случившегося. Цицерон, к примеру, открыто поддержал убийц. В трактате «Об обязанностях», написанном гораздо позднее, он приравнивал убийство тирана к ампутации конечности, поражённой гангреной. По мнению Цицерона, убийство Цезаря не было убийством, потому что, становясь тираном, человек отказывается от человеческого естества. Событие печальное и неприятное, но – не убийство. Разумеется, нужно помнить, что сам Цицерон убил Катилину, объявив его врагом государства, без суда и вопреки доводам Цезаря: так что защищал он не только убийц последнего, но и себя самого. Один из друзей Цицерона, Гай Маций, придерживался иного мнения. Маций полагал, что Цезарь был последней надеждой республики, и вопрошал: «если он, при таком уме, не находил выхода, кто теперь найдёт?»[33] Мацию было не до цицероновского философствования. Может быть, с точки зрения этики тирана в самом деле следовало убить, но в сложившейся ситуации убийство Юлия Цезаря было скверной идеей. А Брут тем самым ещё и предал друга – это Мацию казалось неприемлемым. И подобные споры велись повсюду, в каждом доме и на каждой улице.

Восприятие случившегося быстро менялось. В первые дни после убийства казалось, что всё будет так, как и хотели убийцы: сенат во главе с Антонием даровал им прощение. На короткий период их мотивы сочли благородными. Убийцы не подлежали наказанию, потому что не совершили ничего наказуемого. Но мир длился недолго. Вопреки желаниям убийц и вразрез с их целями, Сенат удостоил Цезаря публичных похорон. На похоронах друзья убитого выставили его восковую фигуру на ложе из слоновой кости, украшенном золотом и задрапированном пурпуром. На статуе была одежда, в которой Цезарь умер – запачканная кровью туника в центре торжественного святилища. Посыл был ясен: у нас отняли нашего священного и любимого Цезаря. Антоний воспользовался правом произнесения надгробной речи, чтобы зачитать список высших почестей, дарованных Цезарю постановлением сената, и данную сенаторами клятву защищать Цезаря. В этот момент общественное мнение о смерти диктатора изменилось: в глазах римского народа она стала настоящим убийством. И народ пришёл в ярость.

Кассий и Брут не осознавали или по наивности не принимали во внимание то, что в результате убийств сенаторов, уличных расправ, одобрявшихся властями, незаконных смертных приговоров и гражданских войн мир вокруг них изменился. Они думали, что станут героями, как древний Брут, свергший последнего царя, но забыли, что тот Брут сверг царя с одобрения и при помощи (почти) всех остальных сенаторов, обратившись к народу на форуме. Тот Брут не строил тайные планы в тихих комнатах, перешёптываясь со столь же напуганными друзьями. Большая часть сената объединилась, чтобы убить Тиберия Гракха; ещё больше было тех, кто довёл до самоубийства его брата. За сто лет, в течение которых сенаторы собственными руками убивали людей и гордились этим, многое поменялось. Даже Милону пришлось отвечать за убийство Клодия в суде, а ведь Клодий при жизни не пользовался популярностью. Среди сенаторов не было прежнего единства, а народ уже не чувствовал себя столь униженным и обездоленным. Два века убийств создали новый мир, и убийцы Цезаря, кажется, поняли это последними.

II
Убийство в римском праве

Давным-давно, в середине II века н. э., десятилетняя девочка по имени Юлия Рестута шла по улице Салоны, столицы римской провинции Далмация (нынешняя Хорватия). Вот уже несколько столетий Салона была римским городом, богатым и мирным. По-видимому, её жителям казалось, что в таком месте богатые десятилетние девочки могут разгуливать сами по себе до самого вечера. Мы знаем, что Юлия Рестута была богатой, потому что эта прогулка оказалась для неё последней. В тот день на улице на Юлию напали неизвестные. Они схватили её, сорвали украшения с её шеи, запястий и пальчиков и скрылись, оставив позади искалеченное окровавленное тельце. Юлия Рестута погибла от рук неизвестных грабителей. Её убитые горем родители-богачи сделали единственное, что было в их силах: воздвигли огромный надгробный камень[34], изложив на нём эту трагическую историю. Надпись под крохотным скульптурным портретом девочки гласит: «Божественным душам умерших и несчастнейшей Юлии Рестуте, десяти лет от роду, убитой ради украшений родители Юлий Рестут и Статия Пудентилла [посвятили]»[35].

Такие убийства не встречаются на страницах анналов и книг, из которых мы черпаем большую часть сведений о том, что сегодня именуется историей Древнего Рима. Если бы не богатство родителей Юлии, позволившее им купить кусок камня и заплатить резчику, её смерть затерялась бы во тьме веков. То же самое можно сказать и о Приме Флорентине, которой было шестнадцать, когда её муж Орфей утопил её в Тибре, и о Домицилле, которой было четырнадцать (и которая всего четыре месяца как вышла замуж), когда её похитили и убили некие «уроженцы Понта», и о Граттии, убитом разбойниками на Соляной дороге между Римом и Труентином[36]. Эти люди не были ни сенаторами, ни детьми сенаторов, они не играли заметной роли в римской политике, не являлись потомками древних аристократических родов, не владели огромными поместьями в Америи и не дружили с консулами. Они принадлежали к числу тех, кто, по выражению писательницы Джордж Элиот, «честно прожил незаметную жизнь и упокоился в забытых могилах»[37]. Их родителям всего лишь хватило средств, чтобы установить монумент в честь покойных детей – и тем самым вписать их имена в историю. Причём в некоторых из этих надписей увековечены обстоятельства их смерти – а порой и её виновники – что нам, людям другой эпохи, может показаться немного странным. Мы ничего не знаем о Приме Флорентине, кроме того, что её убил собственный муж. Мы ничего не знаем о Юлии Рестуте, кроме того, что она стала жертвой грабителей. Кажется, что эти эпитафии создавались только для того, чтобы привлечь внимание к ужасным обстоятельствам их гибели. Возможно, так оно и было.

Не исключено, что родственники Юлии, Примы и Граттия не получили никакого удовлетворения, кроме этих эпитафий. Только так они могли заставить бесчувственную вселенную услышать их горестные стоны. Родители Примы смогли назвать и покрыть позором того, кто её убил, но вполне вероятно, что наказан он не был. Люди, убившие Юлию Рестуту, и разбойники, расправившиеся с Граттием, наверняка скрылись от правосудия. В римском мире не существовало ни государственной полиции, которая вела бы расследования, ни прокурорской службы, которая предъявляла бы обвинения по уголовным делам. Не было ни тюрем для длительного содержания осуждённых, ни государственных адвокатов. Имелась лишь система самопомощи, вынуждавшая семьи жертв расследовать дела и преследовать виновных, а в некоторых случаях – даже наказывать их. Упомянутые выше убийства проливают свет на две юридические проблемы, существовавшие в Древнем Риме. Во-первых, на протяжении удивительно долгого времени в римской правовой системе убийство преступлением не считалось. Я имею в виду, что римскому государству не было никакого дела до того, когда, как и почему его граждане убивали друг друга. Во всяком случае, оно демонстрировало безразличие к этим вопросам. Потребовалось несколько веков общественного, культурного и правового развития, чтобы оно постепенно начало проявлять интерес к данной теме. Во-вторых, римляне так и не разработали понятие убийства, сопряжённого с другим преступлением. Таким образом, даже если бы убийц Юлии Рестуты поймали, их, скорее всего, не судили бы за убийство, если в их намерения не входило её убивать. Чтобы разобраться в этих проблемах, нам придётся совершить краткий экскурс в историю римского права.

Двенадцать таблиц

В полумифические для Рима времена, на протяжении первых трёх столетий его истории, писаных законов у римлян не было. Что дозволено, а что – нет, решал царь, а после того, как царя изгнали – жрецы. Однако в 451 году до н. э. римляне почему-то сочли, что дальше так продолжаться не может. Будучи людьми прагматичными, они решили учредить специальную комиссию для создания свода законов. Эта комиссия, состоявшая из десяти человек, наделённых консульским империем, подготовила десять таблиц с законами, а через год добавила к ним ещё две. Эти двенадцать таблиц были сделаны из бронзы или из слоновой кости и вывешены на Римском форуме, чтобы каждый гражданин знал свои права и обязанности. Это были своего рода римские Десять заповедей, и речь в них шла в основном о долгах и о судопроизводстве. Насколько нам известно, первый закон, записанный римлянами на первой таблице эпохального свода, который лёг в основу их цивилизации и всего западного права, гласил: «Если вызывают [кого-нибудь] на судоговорение, пусть [вызванный] идёт»[38]. Как я уже говорила, римляне были прагматиками до мозга костей.

До нас дошли лишь отдельные фрагменты законов двенадцати таблиц, разбросанные по памятникам латинской литературы пяти столетий. Интернет предлагает несколько переводов этого свода, которые кажутся полными, но на самом деле в нашем распоряжении только лишённые контекста отрывки и отсылки к двенадцати таблицам, в большинстве своём чересчур расплывчатые. Судя по доступным нам выдержкам, в первом своде римских законов отсутствовали абстрактные понятия, а регулировались в основном отношения и взаимодействие между отдельными лицами с акцентом на собственности, а не на морали или этике. Это довольно приземлённые нормы: долги нужно выплачивать в течение 30 дней, судьи должны принимать решения до захода солнца, женщинам нельзя расцарапывать себе щеки на похоронах, за незаконную срубку дерева полагается штраф в 25 ассов[39], и тому подобное. Интуитивно кажется, что убийство – это тоже взаимодействие между отдельными лицами, требующее законодательного регулирования. Однако, судя по дошедшим до нас фрагментам законов двенадцати таблиц, их авторы предпочитали описывать ситуации, в которых лишать людей жизни позволялось, а не обстоятельства, при которых делать это было запрещено. К примеру, в одном из самых понятных отрывков убийство вора, пойманного с поличным, признаётся правомерным. Кроме этого, подчёркивалось, что отцы обладают правом жизни и смерти в отношении законных сыновей (об этом позже) и правом убить ребёнка, родившегося с уродством (и об этом тоже). Описаны различные способы, с помощью которых римский суд от имени города-государства мог лишать жизни граждан: их могли сбросить с отвесной скалы, подвергнуть бичеванию, зашить в мешок и утопить в Тибре, как-то умертвить при помощи ремня и чаши (впрочем, может, в этом фрагменте речь вообще не о казни), сжечь заживо, принести в жертву Церере или забить палками (это, кстати, было наказание за сочинение стишков, которые кого-нибудь порочили). За лжесвидетельство сбрасывали с Тарпейской скалы (это вышеупомянутая отвесная скала – утёс с южной стороны Капитолийского холма). А вот если кто-то выбил свободному человеку зубы, достаточно было просто заплатить триста ассов.

То, что мы сегодня могли бы назвать убийством, упоминается в дошедших до нас фрагментах свода лишь дважды, но и в этих случаях речь идёт о неумышленном и умышленном причинении смерти. Разница между умышленным причинением смерти и убийством, разумеется, в моральной оценке деяния. Убийство – это нечто крайне предосудительное; умышленное причинение смерти – нечто приемлемое и вполне законное. Смертная казнь – умышленное причинение смерти, но ведь не убийство. На основании этих двух свидетельств можно достаточно уверенно утверждать, что двенадцать таблиц не содержали отдельного закона об убийстве.

Первое складывается из двух косвенных упоминаний в текстах Цицерона. В своей речи в защиту человека по имени Туллий он утверждал: «Кто заслуживает помилования в большей мере <…> чем человек, нечаянно убивший другого? <…> закон двенадцати таблиц гласит: если оружие скорее выскользнуло из твоих рук…»[40]. Здесь цитата обрывается. Когда источник доходит до нас в таком виде, мне кажется, что история нас просто троллит. К счастью, до нас дошёл и скучнейший трактат «Топика» того же Цицерона, где он долго разглагольствует об Аристотеле, а потом вдруг заявляет: «Бросить копье – это действие воли, а попасть в кого хочешь – действие судьбы. <…> Что если копьё выскользнуло из рук, а не было брошено?») На основании этого можно заключить, что в двенадцати таблицах убийством признавалось только умышленное лишение человека жизни, почти как сегодня, хотя специальных терминов тогда ещё не было. Впрочем, это, конечно, не вполне ясно, потому что римских авторов более поздних времён эта тема интересовала меньше, чем законы о долгах и о вырывании волос.

Второе свидетельство обнаруживается во фрагменте комментария к законам двенадцати таблиц, написанного во II веке до н. э. – через целых шесть столетий после их создания – практически анонимным экспертом, которого мы знаем только как Гая. Гай сообщает, что в восьмой таблице из двенадцати что-то говорилось о ядах. Отсюда большинство исследователей делают вывод, что там запрещалось травить ядами людей. Возможно, это даже каралось смертью[41].

Республика

Вот и всё, что говорилось об убийствах в древнейшем своде римских законов. Десять заповедей состоят из десяти предложений, но даже в них об убийстве сказано больше[42]. Из-за Десяти заповедей современным читателям кажется, что писаные законы с древнейших времён содержали нравственные категории, такие как убийство или прелюбодеяние. На самом деле это касается лишь религиозных законов. Римские законодатели поначалу не проявляли особенного интереса к борьбе за нравственность.

Всё изменилось в III веке до н. э., точнее, около 286 года до н. э., когда народный трибун из рода Аквилиев добился принятия путём плебисцита (то есть референдума) закона, названного в его честь Аквилиевым (lex Aquilia)[43]. Мы знаем об этом законе, потому что он цитируется в позднеантичном тексте – Дигестах Юстиниана. Юстинианом звали византийского императора, правившего в 527–562 годах н. э. Он известен тем, что построил Собор Святой Софии в нынешнем Стамбуле, а также тем, что один из современных ему историков считал его настоящим демоном, и тем, что по его поручению был составлен корпус римского гражданского права. Одним словом, неоднозначное наследие. Важно то, что Юстиниану надоела правовая система, основанная на разрозненных, не всегда удачно сформулированных и зачастую противоречивших друг другу законах, судебных решениях и императорских эдиктах, копившихся со времён Двенадцати таблиц. Поэтому он поручил нескольким правоведам поработать с этим тысячелетним наследием и привести его в порядок. Одним из результатов этого исключительно успешного проекта – демонстрирующего, что ничем не ограниченная власть порой оказывается крайне эффективной – как раз и стали Дигесты – сборник из нескольких тысяч комментариев древних юристов, свидетельствующий о правоприменительной практике в поздней Римской империи. Благодаря ему мы знаем, как применялись и трактовались многие из законов, тексты которых до нас не дошли. Аквилиев закон – один из них, и речь в нём идёт о порче имущества: о том, в каких случаях человек, нанёсший вред имуществу другого человека, должен был заплатить потерпевшему компенсацию. Может показаться, что это не имеет никакого отношения к убийствам – однако в первой же главе данного закона содержалось такое постановление:

«Если кто-либо противоправно убьёт чужого раба, или чужую рабыню, или четвероногое, или скот, то да будет он присуждён дать собственнику столько меди, сколько являлось наивысшей стоимостью этого в данном году».[44]

Как видите, этот закон также касался рабов, которых благородные римские законодатели приравнивали к четвероногим и скоту. Аквилиев закон касался овец, коров, коз и порабощённых людей. Таким образом, с точки зрения современного читателя, привыкшего относиться к каждому человеку как к человеку, этот закон имеет к убийствам самое прямое отношение. В комментариях к данной цитате, общая длина которых превышает семь тысяч слов, римские правоведы перечисляли всевозможные способы убийства рабов, включая детей, и спорили о том, должен или не должен убийца выплачивать компенсацию рабовладельцу в каждом конкретном случае (а также о том, относятся ли к скоту слоны. Пришли к выводу, что нет, не относятся). Вот один из этих гипотетических сценариев:

«Обучавшийся у сапожника мальчик, свободнорождённый сын семейства, плохо выполнял то, что показывал ему сапожник, и за это сапожник ударил мальчика колодкой по голове и выбил ему глаз. Юлиан говорит, что здесь не может быть предъявлен иск об обиде, так как сапожник ударил не для того, чтобы нанести обиду, а в целях напоминания (об обязанностях ученика) и в целях обучения…»[45].

Учитель выбил ученику глаз обувной колодкой: возмутительный поступок, но Аквилиева закона он, заметьте, не нарушает.

«Если кто-либо, нагруженный сверх меры, сбросил тяжесть и убил раба, то применяется Аквилиев закон: от него самого зависело не возлагать на себя такого груза»[46].

Мне нравится этот комментарий – судя по нему, римские законодатели хотели, чтобы каждый всякий раз задавался вопросом: «А если я упаду на раба или на корову, убьёт ли это их?» Но мой любимый гипотетический сценарий – следующий:

«Если во время метания дротиков кто-либо бросил дротик слишком сильно и дротик попал в руку цирюльника, вследствие чего бритва разрезала горло раба, которого брил цирюльник, то отвечает по Аквилиеву закону тот, на ком лежит вина. Прокул говорит, что вина имеется на стороне цирюльника, и, конечно, если он брил там, где обычно происходят игры или ходит много народа, то это нужно вменить ему в вину; хотя неплохо говорится, что если кто-либо вверил себя цирюльнику, поставившему свой стул в опасном месте, то он должен сам на себя жаловаться»[47].

Потрясающая цепочка воображаемых событий – и над этой проблемой ломали голову множество учёных-юристов!

Комментарии к Аквилиеву закону – это описания отвратительных и жестоких происшествий, в результате которых мужчины, женщины и дети, оказавшиеся в рабстве у римлян, могли быть убиты или покалечены – случайно или намеренно. В этих описаниях порабощённых людей бьют, сбрасывают с мостов, травят, закалывают и сжигают. Их растаптывают мулы и пожирают собаки. Это чтиво наподобие дневников Патрика Бэйтмена[48] – омерзительный и унылый перечень повседневных насильственных действий. Неудивительно, что Аквилиев закон воспринимается сегодня как закон об убийстве. Комментаторы даже определили, что лишить кого-либо жизни можно «мечом, или палкой, или другим орудием, или руками, если лицо задушило другого, или ударом ноги или головы, либо каким угодно образом»[49].

Для римлян, однако, комментарии к Аквилиеву закону были чем-то вроде списка способов, с помощью которых можно сломать стол. Римляне относились к порабощённым людям не как к людям, а как к коровам или овцам. Умышленное лишение раба жизни попадало под этот закон, потому что Рим существовал за счёт рабского труда, рабы были повсюду, иногда их умышленно убивали ни за что ни про что – и на этот случай нужно было обеспечить возмещение ущерба рабовладельцу. Лишение раба жизни не считалось убийством. Убивший раба – мужчину, женщину или ребёнка – должен был всего лишь заплатить владельцу столько, сколько стоил убитый. Потерпевшим считался владелец, именно его потери должны были быть компенсированы. Жизнь раба ценности не имела – в отличие от его труда.

В последующие две сотни лет новых законов о лишении людей жизни не издавали, пока в 81 году н. э. диктатор Сулла не изменил ситуацию раз и навсегда. Сулла вышел победителем из десятилетнего противостояния с Гаем Марием, в результате чего и стал диктатором. В Римской республике так называлось должностное лицо, избиравшееся на короткий срок при чрезвычайных обстоятельствах. Диктатура была чем-то вроде военного положения: целый год[50] в руках диктатора находилась абсолютная власть, и он мог принимать любые законы, какие ему заблагорассудится. Сулла поставил перед собой три главные цели: ограничить демократию, сосредоточить власть в руках сената и устранить как можно больше оппонентов. Для этого он казнил 400 сенаторов и 1600 всадников и одновременно издал первый настоящий закон об убийстве. По-латински он называется lex Cornelia de sicariis et veneficiis, что можно примерно перевести как «Корнелиев закон о людях, которые носят мечи, и о чародеях». В результате затеянной Суллой централизации власти отношения между римским государством и римским народом коренным образом изменились. Римское государство впервые решило вмешаться в то, что прежде считалось частным делом отдельных семей. У римлян впервые появился закон о жизни и смерти свободных граждан. В Риме изобрели убийство.

Я немного преувеличиваю (уж извините). Строго говоря, постоянный суд по делам о нападениях вышеупомянутых людей с мечами был учреждён еще в 122–124 года н. э., во времена Гая Гракха. Постоянные суды появились в Риме в 149 году до н. э., потому что большое количество людей из провинций стекались в город с жалобами на наместников, которые зачастую оказывались не обещанными безупречными управленцами, а банальными ворами, душегубами и вымогателями, не упускавшими ни малейшей возможности поживиться за счёт жителей завоёванных земель. Из-за обилия жалоб создавать временные судебные комиссии для рассмотрения каждого конкретного дела стало решительно невозможно. Провинциалов, обвинявших наместников в том, что те разграбляли их храмы и насиловали их дочерей, было столько, что пришлось учредить новый орган судебной власти. Позднее трибуны пользовались этим прецедентом для организации постоянных судов, рассматривавших другие особо важные категории дел. И Гай Гракх, по-видимому, счёл дела о нападениях вооружённых головорезов достаточно важными и неотложными.

Учёные много спорят о том, рассматривались ли в этих судах дела убийц-«любителей» или в них судили только «профессионалов». Но это сугубо профессиональный и ужасно скучный спор, и возник он только потому, что описания процессов, проводившихся в этих судах, до нас не дошли, так что мы понятия не имеем, что они собой представляли. А потому в нашем кратком обзоре мы их просто проигнорируем. Если верить главному юридическому источнику – Дигестам Юстиниана – убийство изобрёл Сулла. И речь о довольно специфическом убийстве.

Во введении мы знакомились с формулировками законов об убийстве, действующих в англоязычных странах. Их авторов, если вы помните, больше интересует, каковы были намерения убийцы и находился ли он в здравом уме, а не детали самого преступления. Сулла же считал, что важнее всего как можно подробнее описать действия, которые он решил запретить, и объявил вне закона убийство путём умышленного поджога, путём лжесвидетельства, путём подталкивания других к лжесвидетельству, путём вынесения заведомо несправедливого смертного приговора в суде, в том числе за взятку, и при помощи яда. Это не очень похоже на знакомые нам законы об убийстве. Данный закон был направлен против римских аристократов, которые по завершении кровавой войны сводили счёты друг с другом при помощи судов и вооружённых группировок. И Сулла хотел прекратить это, чтобы расправляться с врагами при помощи судебной системы мог только он сам.

Корнелиев закон рисует картину противостояния напуганных и мстительных представителей знати, десять лет убивавших друг друга на полях сражений, но так и не забывших старые обиды. Он свидетельствует о многочисленных пороках судебной системы, о наводнивших Рим отравителях и бандах. Сулла собирался со всем этим покончить. Его закон – это не абстрактный правовой акт, который можно использовать в различных ситуациях, чтобы отличать убийства от случаев причинения смерти по неосторожности. Это весьма специфический закон, разработанный с учётом особенностей весьма специфического периода римской истории. Вышло так, что его продолжали применять даже после того, как республика рухнула, а на её месте возникла имперская система. Ведь именно в законах Суллы впервые была сформулирована идея государственного вмешательства в дела частных лиц.

Империя

До Адриана (правил в 117–138 годах н. э.) ни один из императоров не издавал юридических актов, касающихся убийства. Ни Август, ни Веспасиан, ни Траян не удосужились сказать римлянам: «не убивайте людей намеренно!» Просто это не входило в их компетенцию. Эдикт Адриана представляет собой довольно небрежное, но весьма заметное вторжение римского государства в жизнь и деятельность частных лиц. Вот его текст:

«…того, кто убил человека, можно оправдать, если он совершил это не с намерением убить, и должен быть осуждён как человекоубийца тот, кто не убил человека, но ранил, чтобы убить»[51].

Таким образом, Адриан впервые в римской истории признал преступлением покушение на убийство – это его достижение явно недооценено.

Рассмотренные нами законы действовали на протяжении нескольких столетий римской истории – пожалуй, я перечислила всё самое важное, и почти всё, что касается тех убийств, о который пойдёт речь в оставшейся части этой книги. Разница в том, что до Адриана в римском праве жертвой жестокого преступления против личности считалось частное лицо, а не государство. Я живо представляю себе, дорогой читатель, как вы закатываете глаза при виде этого до боли очевидного утверждения: ведь в повседневном общении мы и сегодня называем жертвой того, кто был убит, а родственниками жертвы – членов его семьи. Но государство смотрит на произошедшее иначе – по крайней мере, если речь о любом из современных западных государств. С их точки зрения, в каждом деле об убийстве есть как минимум две жертвы: сам человек, лишённый жизни, и достоинство государства. Человек, которого пронзают ножом, становится жертвой насилия, а государство – жертвой посягательства на его право контролировать поведение своих граждан. Поэтому уголовное дело возбуждается именно государством. Жертва убийства или покушения на убийство не может отказаться от выдвижения обвинения против преступника, потому что, будучи одной из его жертв, не является единственной жертвой. Ну, ещё и потому, что обычно к этому моменту жертва уже мертва. В любом случае решение о возбуждении уголовного дела принимает государство, и в суде по такому делу выступает государственный обвинитель – потому что уголовные преступления наносят государству ущерб.

В Риме, однако, убийство не считалось преступлением – в том смысле, что государство не было заинтересовано ни в его расследовании, ни в преследовании виновных. Римские сенаторы не занимались сыском. Римскому государству не нужны были прокуроры; оно не считало – по крайней мере, пока им не начали править императоры – что человек, задушивший жену или заколовший личного врага, нанёс ему, государству, ущерб, бросил ему, государству, вызов. Убийство считалось личным делом убитого и убийцы. А восстановление справедливости было личным делом родственников жертвы, которые могли сами провести с виновником серьёзную беседу или нанять адвоката и вызвать виновника в суд. Таким образом, в римском мире привлечение убийцы к ответственности напоминало не детективные сериалы вроде «Таггерта» и ‘C.S.I’, а разбирательство с водителем незастрахованной машины, который врезался в вашу, и которого вам приходится тащить в суд мелких тяжб, чтобы он оплатил вам установку нового бампера. Расследование убийства и привлечение к ответственности виновного ложилось на плечи родственников и друзей убитого.

Сохранившиеся законы свидетельствуют, что развитие представлений об убийстве как о преступлении, наносящем ущерб государству, шло параллельно превращению римского государства в централизованную абсолютную монархию, опирающуюся на армию. Это не совпадение. По мере того как вся власть в государстве сосредотачивалась в руках одного-единственного человека, императора, государство ограничивало права семьи и отдельной личности. Насилие – за исключением насилия, осуществлявшегося самим императором и его представителями – стало представлять угрозу эффективному управлению империей. Это, конечно, не значит, что прежде римляне спокойно относились к убийствам. Они просто не считали, что государство обязано преследовать убийц – разве что в особых случаях, например, когда дело касалось кого-то очень богатого и знаменитого, или когда одновременно гибло много людей. В иных обстоятельствах эта ответственность возлагалась на родственников жертвы, и всё зависело от их желаний и возможностей.

Из этого правила есть только любопытное исключение – паррицид. Его часто путают с патрицидом, то есть отцеубийством; паррицидом, однако, считается убийство любого предка – любого члена семьи, принадлежавшего к старшему (по отношению к убийце) поколению. Более того, в римском праве паррицидом считалось убийство любого члена семьи, включая патронов. Паррицид – это единственный вид убийства, который однозначно упоминался в двенадцати таблицах. Римляне верили, что первый закон о нём принял ещё второй царь Рима, Нума. Римляне, в отличие от представителей почти всех современных обществ, крайней редко преследовали по закону убийц незнакомцев – и при этом испытывали особый, глубоко укоренившийся в культуре страх перед убийством одного члена семьи другим.

III
Убийство в семье

Росций

О том, как римляне боялись, что их убьют собственные дети – под римлянами здесь имеются в виду римские аристократы мужского пола – историки писали так много, что эта тема кажется страшно банальной. В 1999 г. известнейший французский историк Поль Вен назвал паррицид объектом римского «национального невроза»[52]. Весьма удачное определение. В Дигестах цитируется закон, изданный, когда Римом правил Помпей – в нём даётся определение гораздо более точное и невероятно нудное:

«…если кто-нибудь убьёт отца, мать, деда, бабку, брата, сестру, двоюродного брата по отцу, двоюродного брата по матери, брата отца, брата матери, сестру отца, двоюродного брата по сестре матери, двоюродную сестру по сестре матери, жену, мужа, зятя, тестя, отчима, пасынка, падчерицу, патрона, патрону… Но и мать, которая убьёт сына или дочь, терпит наказание по этому закону, и дед, который убьёт внука, и кроме этого тот, кто купил яд, чтобы дать отцу, хотя бы и не смог дать»[53].

Исключительно подробный перечень! А главное, гораздо более подробный, чем бесполезные законы об убийстве людей, не относящихся к членам семьи. За пределами этого закона, однако, мы не встретим упоминания убийств двоюродных братьев по матери или бабушк. Уверена, и такое случалось, но подобные дела не входили в число самых громких. По-видимому, в обычной речи под паррицидом всё же понималось отцеубийство – подобно тому, как мы называем убийством любое лишение человека жизни. Когда-нибудь историки будут путаться, сравнивая точные формулировки наших законов с текстами, в которых мы разными терминами обозначали одно и то же. Во всяком случае, почти во всех римских текстах, где встречается термин «паррицид», речь идёт об убийстве отца – в прямом или переносном смысле. Ничего отвратительнее отцеубийства римляне не могли и вообразить, поэтому – чтобы ещё больше запутать историков – они иногда называли этим словом измену родине. В этой книге мы, однако, сделаем вид, что паррицид – это то же, что патрицид, то есть убийство родителей, или, на худой конец, братьев, сестёр и патронов. И не будем вчитываться в законы слишком внимательно. В противном случае придётся потратить примерно двадцать тысяч слов на объяснение всех этих латинских терминов, а это, честно признаюсь, очень тяжело и скучно. Примерно как ставить пломбу. Так что не будем об этом. Пойдём дальше.

Главная проблема с парри-/патрицидом заключается в том, что большинство повествующих о нём источников относятся ко временам заката республики, то есть к достаточно короткому историческому периоду, в ходе которого в римской культуре и политике происходили большие перемены, пока люди, называвшие себя отцами отечества, закалывали друг друга на улицах. Ещё одна проблема связана с тем, что почти все тексты, в которых упоминается паррицид, представляют собой образцы риторики или вовсе описывают гипотетические ситуации. Такие источники по определению далеки от какой бы то ни было реальности. Это ставит под сомнение наше представление о том что римляне как культурная группа боялись паррицида, подобно тому, как мы боимся коллег Теда Банди и «убийц из Золотого штата»[54].

Доказательством того, что паррицид был для римлян «национальным неврозом», служит наказание, которое они придумали для отцеубийц. Это, возможно, одно из самых зловещих римских изобретений. По-латински оно называлось culleus или poena cullei. В наши дни ему регулярно посвящают статьи-кликбейты с заголовками в стиле «От этой римской казни вас затошнит!». Знанием о нём можно блеснуть в разговоре с незнакомцами в пабе, так что записывайте. Если верить Дигестам, человека, обвинённого в отцеубийстве, сначала били розгами цвета крови (наверное, они их красили, я не знаю), а затем зашивали в мешок. Вместе с ним в мешок зашивали собаку, петуха, змею и обезьяну, а потом мешок бросали в море[55]. Представьте себе ужас человека, оказавшегося в мешке с напуганной собакой и добавьте к этому чудовищный клубок из петуха, обезьяны и змеи, не говоря уже об утоплении. У римских писателей эта картина вызывала ни с чем не сравнимый страх – а если римлян что-то пугало, значит, это действительно страшно. Сенека Старший писал, что живо представляет себе и мешок, и змею, и бездну[56], но я не рекомендую вам следовать его примеру, а то вы потом не сможете уснуть. До конца не ясно, использовались ли животные на самом деле, или наказание заключалось всего лишь («всего лишь») в зашивании в мешок и утоплении. Некоторые вообще сомневаются, что оно существовало, но это сомнения престарелых поклонников Цицерона, выдающих желаемое за действительное. Лично мне достаточно этих строк Сенеки и слов брата самого Цицерона, утверждавшего, что он таким образом казнил двух человек (даже не римлян), будучи проконсулом в Смирне. Велика вероятность, что эту казнь приводили в исполнение как минимум несколько раз. Кстати, римляне каждый год приносили в жертву собак, так что от них можно ожидать любой мерзости[57]. Жуткие люди.

Честно говоря, мы понятия не имеем, какой смысл несли животные. Кто знает, о чём думали эти римляне! Смысл использования мешка раскрыл Цицерон в одной из своих судебных речей. Дело было не в садизме, а в стремлении оградить сами стихии – землю, небо и воду – от соприкосновения с презренным телом отцеубийцы. Вместе с тем и преступник лишался самого основного – свежего воздуха, животворной земли и очистительной воды, символизировавших свободу и непорочность. Даже его кости, писал Цицерон, не найдут себе покоя, когда их выбросит на берег. И, конечно, отцеубийца не мог рассчитывать на почести, которые римляне оказывали покойным[58]. Его навеки изолировали от всего хорошего и естественного – столь ужасным казалось совершённое им злодеяние.

По-видимому, римляне придумали такое отвратительное наказание за паррицид просто потому, что испытывали отвращение к самому паррициду. Это преступление пугало их так сильно, что казалось им непостижимым – и при этом они не могли перестать о нём рассуждать. Римляне относились к отцеубийцам, как мы относимся к Джону Венеблсу и Мэри Белл[59]. С точки зрения Цицерона, отцеубийство было нарушением фундаментальных норм человеческой жизни на всех уровнях – личном, культурном, религиозном. Паррицид не просто расстраивал римлян, он их оскорблял; убийство родителей считалось практически святотатством. Во многих римских исторических трудах, написанных в конце республиканского и в начале императорского периода, среди бесконечных описаний войн и политических процессов неожиданно упоминается первый человек, казнённый «в мешке». Дело было в 101 году до н. э. Звали его Публиций Маллеол, и единственное, что мы о нём знаем, – то, что он с помощью нескольких рабов убил родную мать. Это преступление потрясло римлян настолько, что они писали о нём снова и снова, хотя в деталях разные источники, как обычно, расходятся. Ливий называет Маллеола первым человеком, которого подвергли особой казни «в мешке». А у христианского историка Орозия можно встретить милое, но довольно неубедительное утверждение о том, что до Маллеола никто в Риме никогда не убивал родную мать[60]. За столько веков – ни одного матереубийства! Видимо, весь город был потрясён случившимся, да так и не оправился от потрясения.

Однако (всегда приходится говорить «однако») римляне редко приводили подробности жизни людей, убивших своих родителей. Может быть, подобные преступления и впрямь совершались нечасто – или в действительности не вызывали большого резонанса. Один из самых известных случаев паррицида – история братьев Клелиев, обвинявшихся в том, что они убили отца в его постели. Как именно его убили, неясно, однако Валерий Максим, пересказавший эту историю в своей замечательной книжке знаменитых изречений и деяний, сообщает, что на теле нашли ужасные раны, а вокруг было много крови, так что вряд ли несчастного просто задушили подушкой. Тело Клелия-старшего обнаружили, когда кто-то вошёл в его спальню и увидел на одной её половине кровавое месиво, а на другой – обоих братьев, мирно спавших в своих кроватях. Удивительно, конечно, что два взрослых и богатых человека делили спальню с отцом, но римлян смутило вовсе не это. Кроме трёх мужчин, в спальню больше никто не входил, и никаких посторонних подозреваемых не обнаружили. Может показаться, что исход дела очевиден, вот только с римским правосудием ни в чём нельзя быть уверенным. Судья решил полностью оправдать братьев на том основании, «что в естестве быть то не может»[61], чтобы убившие отца дети после этого спокойно уснули. Кажется, никому и в голову не пришло, что единственная альтернативная версия событий заключается в том, что двое мужчин спали как убитые, когда кто-то пробрался в комнату, напал на их отца всего в нескольких метрах от их постелей, забил его насмерть и скрылся. Может, я слишком цинична, но мне кажется, это несколько менее вероятно, чем то, что они решили вздремнуть после отвратительной расправы над отцом. Но я не римлянка, а римлянам казалось, что отцеубийство – это так жутко и неестественно, что уснуть после него физически невозможно.

Однако самый известный «отцеубийца» из тех, сведения о которых дошли до нас, вообще никого не убивал. Его звали Секст Росций, и его отца звали точно так же, поэтому, чтобы не путаться, будем называть его просто Росцием, а его отца – просто Секстом (на самом деле, как водится у римлян, всё ещё сложнее – в деле были замешаны ещё два Росция, причём и того, и другого звали Тит Росций, за что я заранее извиняюсь). В нашем распоряжении так много информации о Росции и о его отце, потому что Росций нанял Цицерона в качестве защитника в суде, а Цицерон был так доволен собственной речью, что отшлифовал её и опубликовал. Сейчас вы поймёте почему.

Секст был уважаемым землевладельцем из Америи, города в Умбрии, который теперь называется Амелия. Типичный большой человек в маленьком городе: у него было достаточно денег, чтобы доминировать в округе, его поместье оценивалось в шесть миллионов сестерциев, и он располагал кое-какими связями в Риме – но по меркам римских аристократов Секст был нищим свинопасом, не более. Для сравнения, поместья самого Цицерона, относительно скромные с учётом его положения в обществе, стоили целых десять миллионов сестерциев. В своём родном городе Секст по неизвестной причине постоянно враждовал с одним из соседей, отставным гладиатором Титом Росцием Капитоном, и с его учеником, Титом Росцием Магном (клянусь, римские имена посланы мне в испытание). Единственный сын Секста, Росций, был – если верить его адвокату – скромным и трудолюбивым молодым человеком, эффективно управлявшим америйскими поместьями и ценившим простые радости сельской жизни.

Консулами 80 года до н. э. были Луций Корнелий Сулла и Квинт Цецилий Метелл Пий. Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как Сулла «отказался» от диктатуры. Рим ещё пребывал в шоке от войны, а поведение Суллы после победы породило жуткую паранойю. Он придумал так называемые проскрипции – это был эвфемизм для обозначения списков людей, которые Суллу раздражали, поэтому он конфисковывал их имущество, а их самих убивал. Солдаты Суллы охотились за проскрибированными по всей Италии. Угроза нависла над всеми, кто когда-либо враждовал с Суллой, но вдобавок он использовал проскрипции как источник дохода, так что даже те, кто всегда его поддерживал, не чувствовали себя в безопасности. Атмосфера в Риме царила напряжённая и гнетущая. Все подозревали всех, поэтому Секст поехал в Рим, чтобы напомнить всем, каким преданным сторонником Суллы он был с самого начала. Всё шло хорошо, пока одним прекрасным вечером Секст не оказался рядом с банями, возвращаясь со званого обеда у друга. Может, он просто пренебрёг элементарными мерами безопасности, решив прогуляться по тёмным улицам, а может, он перебрал на обеде фалернского вина. Вечер был ещё не поздний – всего час как стемнело – может быть, ему хотелось воздухом подышать. Как бы то ни было, его увеселительную прогулку по разорённому войной городу прервал убийца, вонзивший кинжал в его мягкий и полный живот.

Кто-то нашёл его тело, забил тревогу и послал в Амелию гонца, вольноотпущенника по имени Маллий Главция – по-моему, идеальное имя для злодея! По идее, Главция должен был немедленно сообщить о смерти Секста его сыну, Росцию, но всё вышло иначе. Главция оказался приспешником Тита Магна и отправился к Титу Капитону, заклятому врагу убитого. Каждый подающий надежды Коломбо и даже обычный сонный коп сразу бы подметил здесь две вещи: во-первых, в момент убийства Росций находился в Америи, почти в 100 км от Рима, а во-вторых, первыми об убийстве узнали враги Секста. Третья улика, которая нашим современникам показалась бы неопровержимой – окровавленный кинжал, бывший при Главции, когда он добрался до Америи.

Если вы теперь удивляетесь, как это элементарное дело оказалось в главе о паррициде, значит, вы невнимательно прочли предыдущую историю.

Не успел Секст умереть, как он был таинственным образом задним числом внесён в проскрипционный список Суллы. В результате всю его собственность конфисковали у наследников и выставили на торги. Приобрёл её – по бросовой цене в 2000 сестерциев – один из вольноотпущенников Суллы, Хрисогон, который – по удивительному совпадению – отвечал за составление проскрипционных списков. И, чтобы всё выглядело совсем уж подозрительно, половину этой собственности он отдал двум нашим Титам. Всё произошло так быстро, что – опять-таки, если верить Цицерону – Тит Магн явился в дом Росция в день похорон его отца и выгнал Росция прежде, чем тот успел одеться. За несколько дней из сына богатого землевладельца Росций превратился в осиротевшего бездомного нищего. Если верить Цицерону. Честно говоря, я сомневаюсь, что он убежал из дома голым. Как бы то ни было, в конце концов он оказался в доме Цецилии Метеллы, напыщенной родственницы коллеги Суллы по консульству.

Жителям Америи всё это не понравилось. Секст был местной знаменитостью, их господином де Винтером[62], а его убили на улице, как собаку. Но особенно их расстроило то, как обошлись с Росцием. Поэтому они отправили делегацию к Сулле и попросили его вмешаться. Сулла выслушал их, и как настоящий диктатор, отказавшийся от диктатуры, признал их правоту, вычеркнул Секста из списка своих врагов и пообещал вернуть всю собственность Росцию. Время ликовать? Как бы не так. Титы очень, очень хотели оставить эти дома себе. Но, поскольку Росций теперь жил у одной из самых знаменитых семей Рима, находился под охраной и наверняка не был таким уж толстым, они не могли взять и заколоть его, как отца. Тогда-то им и пришёл в голову замысел, который Цицерон называет безумием[63]: обвинить самого Росция в убийстве отца, чтобы его, в свою очередь, убило государство.

Могу лишь предположить, что обвинение в отцеубийстве казалось им таким ужасным, что, по их расчётам, от Росция должны были отвернуться все друзья, от его дела должны были отказаться все адвокаты, и его, деревенщину в большом городе, должны были казнить на основании голословного обвинения. Звучит смехотворно, но лично я верю, что римский магистрат, председательствовавший в суде – звали его, кстати, Марк Фанний – вполне мог признать Росция виновным, сославшись на то, что никто бы не осмелился выдумать такое чудовищное обвинение. В реальности, однако, эта затея вышла им боком, потому что они не приняли в расчёт Цицерона, чья любовь к собственным речам и к толпам слушателей перевешивала все остальные чувства[64]. Включая отвращение к паррициду.

Для молодого Цицерона это был шанс произвести настоящий фурор в Риме. В 80-м году до н. э. ему было всего 27 лет, он был «новым человеком» в сенате, новичком из провинции, очень умным, крайне самолюбивым и исключительно амбициозным. В узких кругах он был известен как талантливый начинающий оратор. Он взялся за дело Росция, чтобы все важные люди Рима узнали имя Марка Туллия Цицерона. И в этом он преуспел. В своей речи – хоть и ясно, что он переписал её позднее – Цицерон блестяще и безжалостно громит позицию обвинения со всех возможных сторон. Несмотря на многочисленные недостатки своего характера, Цицерон действительно был впечатляющим оратором. Даже просто читая текст этой речи спустя 2099 лет после выступления двадцатисемилетнего Марка, можно почувствовать едкость его колких нападок и представить себе реакцию толпы на каждый из ударов, после которых от доводов его оппонента осталось сплошное грязное месиво. Выступал он часа два, не меньше, но для слушателей это наверняка было сплошное удовольствие: они думали, что увидят, как какого-то провинциала зашьют в мешок – отличное развлечение для римлян – а вместо этого на их глазах родилась звезда римской политики, которой суждено было гореть очень долго.

Как я уже говорила, это очень длинная речь. Многочасовая. Цицерон ничего не оставляет от выдвинутого Титами обвинения, изобличая отсутствие у обвиняемого средств, мотива и возможности для совершения преступления. Он излагает собственную версию о преступном сговоре с целью завладеть домом Росция – в таких подробностях, что его оппонентам явно стало не по себе. Но в основном он говорит о том, что отцеубийство – чудовищная вещь, поэтому люди, разбрасывающиеся такими обвинениями, пятнают сами себя.

Отцеубийство, говорит он, столь ужасно, что содержит в себе все виды вины. Это такое отвратительное и такое исключительное преступление, что его совершение подобно зловещему предзнаменованию. Только одичавший, обезумевший, вконец опустившийся человек может совершить что-то подобное. Даже Ореста, который убил родную мать, чтобы отомстить за отца, до конца жизни преследовали фурии. Убийство отца – это буквально самое худшее, в чём Тит с Титом могли обвинить Росция. Цицерон заставляет их самих и всех слушателей осознать весь ужас их слов и весь ужас наказания, на которое они хотели обречь Росция.

Ясно, что Цицерон выиграл процесс, что он сделал себе и имя, и карьеру. При этом, несмотря на все намёки на зашивание в мешки неназванных преступников, несмотря на все упрёки в их адрес, придуманные позднереспубликанскими риторами, больше ни один реальный римский отцеубийца нигде по имени не упоминается. У нас есть только множество контроверсий – риторических упражнений, в которых разыгрываются гипотетические судебные процессы. Все они написаны преподавателями юриспруденции или всевозможными зазнайками в конце республиканского или в начале императорского периода. И все они, кроме речи Цицерона в защиту Росция, основаны на выдумках. Показательно, что во всех этих выдумках отцеубийство подаётся как самое страшное преступление, а наказание за него – как самое страшное наказание.

Вот замечательный гипотетический сценарий, предложенный Сенекой Старшим: мне очень хочется верить, что он основан на реальных событиях, потому что это настоящая мыльная опера. Сюжет такой: на домашнем суде мужчина признал своего сына виновным в попытке отцеубийства и велел другому сыну исполнить наказание. Второй сын – назовём его для простоты Секундом – должен был зашить своего брата – назовём его Примом – в мешок. Но Секунд не смог себя заставить это сделать. Вместо этого он связал Прима, бросил его в лодку без вёсел и спустил её на воду. Закроем глаза на то, что отец послал одного своего сына убить другого и даже не проследил за ними. В конце концов, это выдумка. Прошло несколько лет, отец отправился в путешествие, и его захватили пираты. К своему удивлению, в капитане пиратов отец узнал своего сына Прима. Отец при�

© Истомин К., перевод, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Хорошее и плохое не абсолютно и не относительно; оно геометрично.

Марк Куни. Плохо ли убивать?

Армия может научить нас убивать, но она не делает нас убийцами.

Casefile, эпизод 90

Моим соучастницам – Эми-Элизабет, Джесс и Кейт

Пролог

Представьте себе идиллическую картину: на безмятежном холме в Центральной Италии какие-то мужчины сидят и молча смотрят в полуденное небо. Вдалеке заметен другой холм, а на нём – другое сборище. Все эти люди – пастухи, последовавшие за близнецами, которые явились неведомо откуда, свергли царя Альба-Лонги и сами стали править, объявив себя сынами Марса. При них Альба-Лонга превратилась в убежище для скрывающихся преступников, беглых рабов и бродяг всех мастей. Наконец пришельцев стало так много, что близнецы решили основать собственный город. И в этот момент между ними впервые разгорелся неразрешимый конфликт: по неизвестной причине город нужно было назвать в честь кого-то одного из близнецов – а второй должен был подчиниться брату. Ни тому ни другому уступать не хотелось; сошлись на том, что спор решат боги, послав знамение, а именно – коршунов. И вот близнецы и их соратники сели и стали ждать, оглядывая долину. Как вы уже догадались, звали братьев Ромул и Рем.

Прошло бог знает сколько времени – и вдруг с Авентинского холма, на котором ждали Рем и его товарищи, донёсся крик. Над холмом пролетели шесть коршунов – явный знак того, что боги избрали Рема в качестве основателя города. Обрадовавшись, Рем в сопровождении соратников отправился на Палатин, где ожидал знамения хмурый Ромул. Но не успел Рем поведать брату о случившемся, как над Палатином тоже появились коршуны – целых двенадцать. Боги решили, что основателем города станет Ромул.

Каждого из братьев его сторонники провозгласили царём. Возникла проблема. Каждая из ватаг основала собственный город. Напряжение всё нарастало. В конце концов Рем, демонстрируя полное презрение к начинаниям брата, перепрыгнул через одну из стен, возводившихся на Палатине. Это вызвало у Ромула приступ неконтролируемого гнева. Он напал на Рема, заколол его и, ничуть не жалея о содеянном, объявил, что так будет с каждым, кто посмеет нарушить границу основанного им города. С этого убийства и началась история Рима.

К 510 году до н. э. Рим стал процветающим городом. Правил им в ту пору царь Тарквиний Гордый. Но, видимо, прогнило что-то в римском царстве: вскоре ещё один акт насилия повлёк за собой радикальные перемены. Сын Тарквиния, Секст Тарквиний, изнасиловал аристократку по имени Лукреция. Та созвала своих родственников, объяснила им, что случилось, а затем взяла и пронзила себе сердце кинжалом. Членам её семьи этот поступок показался благородным и достойным всяческих похвал – и, пылая праведным гневом, они принесли её тело на форум, словно она стала жертвой убийства. Скорбящие потребовали свергнуть Тарквиния и изгнать его вместе с сыном. Римский народ согласился – и поразительно единодушно и быстро упразднил монархию и провозгласил Рим республикой. При этом римляне решили не отдавать полномочия в одни руки, чтобы разделение власти, а также система сдержек и противовесом никому не позволили стать тираном. Римляне чрезвычайно гордились этим достижением – а возможным его сделала смерть ни в чём не повинной женщины.

Славная Римская республика просуществовала 450 лет – её закат тоже был ознаменован убийством. В мартовские иды 44 года до н. э. единоличный правитель Рима вступил в Театр Помпея, где сорок заговорщиков нанесли ему двадцать три колотые раны. В результате Юлий Цезарь, пожизненный диктатор и предшественник римских императоров, умер, истекая кровью, а перед его девятнадцатилетним внучатым племянником Октавианом открылась дорога к тому, чтобы стать прославленным божественным Августом.

Введение

Каждый переломный момент римской истории сопровождало убийство. Человек умирал насильственной смертью – чаще всего кровавой – и там, где он когда-то жил, возникало нечто новое. Рим был построен на крови Рема; республику породила гибель Лукреции; империя выросла из убийства Цезаря. Убийства в Риме не были редкостью – но на протяжении большей части римской истории само по себе убийство преступлением не считалось. А к убийствам, происходившим на гладиаторской арене, и вовсе относились как к спорту. Символом римского государства была фасция – пучок прутьев, в который вставляли топор. Прутья символизировали право государства бить граждан, а топор – право их убивать. Фасции носили телохранители, известные как ликторы, которые сопровождали римских магистратов всюду, куда бы те ни направились, никому не давая забыть об их полномочиях[1]. Немногие общества относились к преднамеренному и целенаправленному убийству мужчин и женщин с таким же наслаждением и благоговением. Прямо скажем, в этом отношении римляне были людьми весьма странными.

Но и наше современное западное общество относится к убийствам довольно странно. Мы их попросту обожаем. Мы питаем к ним особую потребительскую страсть. Сегодня в Великобритании каждая третья продаваемая книга – криминальный роман, в начале которого какую-нибудь красивую женщину неизбежно находят мёртвой. Последние пять лет самым продаваемым писателем в мире считается Джеймс Паттерсон. Сочиняя триллеры о жестоких убийствах (из них целых восемнадцать – о «Женском убойном клубе»), он каждый год зарабатывает такие суммы, что они не укладываются у меня в голове. А самый продаваемый англоязычный автор всех времён – Агата Кристи: всего было продано от двух до четырёх миллиардов копий её детективных романов![2] Но речь не только о беллетристике. Настоящие преступления тоже пользуются огромным спросом. В 2014 г. подкаст Serial о реальном убийстве школьницы за три месяца скачали сорок миллионов раз; с тех пор популярность посвящённых убийствам подкастов и сопутствующих медиа продолжает расти. Вы, дорогой читатель, заинтересовались книгой «Пришёл, увидел и убил. Как и почему римляне убивали» и наверняка ждёте (и не напрасно!) много описаний смертей и прочих ужасов. Я вас вовсе не осуждаю. Я ведь её сама написала – потому что я тоже люблю убийства. Я обожала Serial, я одержима Агатой Кристи, всевозможные убийства будоражат моё воображение. И я много чего убийственного вам расскажу – если вы, конечно, к этому готовы.

Наша западная одержимость убийством как захватывающей и занимательной аномалией делает нас чудовищно странными на фоне других культур. Ни одно общество не создавало медиаимперий на крови бесчисленных множеств умерщвлённых и искалеченных женщин. Но нам самим странными кажутся римляне – потому что они наслаждались убийствами не так, как мы. На нашей совести – горы трупов выдуманных девушек, а на счету римлян – горы трупов реальных мужчин. Римляне, как уже говорилось, превратили убийство в спорт. Они заставляли рабов и военнопленных сражаться друг с другом на арене до тех пор, пока один из них не умирал насильственной смертью на глазах ликующей толпы. И это происходило регулярно. Гладиаторские бои в Риме были вторым по популярности видом спорта (первым были гонки на колесницах), и это весьма своеобразно влияло на отношение римлян к убийствам в других жизненных обстоятельствах – а также к фундаментальным вопросам жизни, смерти и человеческого бытия.

А ещё у римлян существовало институционализированное рабство, проникавшее во все сферы жизни общества и с трудом укладывающееся в голове у наших современников, которые верят во всеобщее равенство. Рабов – мужчин, женщин и детей – можно было встретить в Риме повсюду. Во владениях аристократов жили сотни порабощённых римлянами людей. Даже семьям победнее зачастую прислуживал хотя бы один раб. Римское государство использовало труд рабов – и физический, и умственный, назначая некоторых из них на руководящие должности – чтобы управлять огромной империей и возводить на каждом шагу помпезные мраморные сооружения, украшенные милыми росписями. Все римляне постоянно контактировали с рабами, и никого из них существование рабства не смущало. Не было такого, чтобы римлянин взглянул на своих рабов или вольноотпущенников (которые оставались частью семейства бывшего хозяина) и подумал: «Постойте-ка, да ведь они такие же люди!» Скорее римляне относились к этим мужчинам, женщинам и детям, с которыми нередко жили под одной крышей, как к стульям, как к вещам, с которыми можно делать что вздумается и от которых можно избавиться – чаще всего без каких-либо неприятных последствий. И всем казалось, что это естественно и правильно. И это тоже влияло на их представления о добре и зле, о жизни и смерти.

Что такое убийство?

Подозреваю, что каждый думает, будто знает ответ на этот вопрос. Подозреваю, что большинство заблуждается – по крайней мере, с юридической точки зрения. Я и сама заблуждалась, пока не приступила к работе над этой книгой. Оказывается, лишение человека жизни (homicide) не всегда признаётся убийством (murder). Лишить человека жизни можно на вполне законных основаниях: речь, к примеру, о смертной казни, которая до сих пор существует в сотне стран (я думала, эта цифра меньше). Прямо сейчас в ста странах мира один человек может ввести другому смертельную вакцину, или застрелить его, или повесить – при полной поддержке государства. Солдаты, убивающие друг друга на поле боя, тоже действуют в рамках закона. Солдат может изо всех сил стараться убить как можно больше человек – и в итоге заработать только медали да тяжёлый посттравматический синдром.

Но в большинстве случаев лишение человека жизни незаконно – и эти случаи весьма разнообразны. В Великобритании и в США случаи неумышленного лишения человека жизни делят на две большие группы. В первую (involuntary manslaughter, в Шотландии – culpable homicide) входят ситуации, в которых преступник не хотел причинять жертве вред, но смерть явно наступила по его вине: к примеру, когда родители забывают маленьких детей в автомобилях в жару или когда медицинский работник даёт пациенту не то лекарство. Ко второй группе (voluntary manslaughter) относятся ситуации, в которых виновник хотел навредить, но не убивать: например, человека хотели побить, а он упал и ударился головой, или человек спровоцировал нападавшего, и тот потерял над собой контроль. Порой более мягкое наказание назначают людям, находившимся в состоянии сильного наркотического опьянения или нервного срыва.

Но в английском праве с его дотошностью тяжким убийством (murder) не считаются даже вышеописанные случаи. В Англии или Уэльсе лишение человека жизни признаётся тяжким убийством, только если «лицо (1) в здравом уме (2) незаконно причиняет смерть (3) любому разумному созданию (4), существующему (живому и дышащему при помощи собственных лёгких) и (5) находящемуся под охраной королевского мира (6), намереваясь причинить смерть или нанести тяжкие телесные повреждения». Чтобы английский суд признал лишение человека жизни тяжким убийством, должны быть соблюдены все шесть условий. В Шотландии достаточно только умысла или «порочной неосторожности». В федеральном законодательстве США убийством считается «незаконное причинение человеку смерти с заранее обдуманным преступным намерением». Вряд ли вы знали, что в законах об убийствах встречаются такие изящные формулировки.

Американцы предпочитают усложнять всё ещё сильнее, разделяя убийства на две степени, и ещё сильнее, разрешая штатам самим решать, что относится к первой степени, а что – ко второй. В большинстве случаев убийством первой степени считается умышленное убийство, которое было заранее обдумано или спланировано, а убийством второй степени – умышленное, но не планировавшееся заранее. То есть, если я выйду из дома, куплю пистолет, пойду к кому-нибудь домой и застрелю его, это будет убийство первой степени. Если я – Тед Банди[3] и делаю вид, что поранил руку, чтобы женщина согласилась помочь мне поднять каноэ, а я смог забить её до смерти молотком, это тоже убийство первой степени: ведь я всё спланировал. Но если во время ссоры я внезапно выхватываю пистолет и стреляю в оппонента, то это убийство второй степени. В некоторых штатах непредумышленные убийства относят к третьей степени. А в штате Нью-Йорк убийствами первой степени считаются только убийство полицейского, убийство двух и более лиц, убийство с применением пыток и убийство, совершённое наёмным убийцей. Так что если в Гленвилле, штат Нью-Йорк я куплю пистолет, поеду к кому-нибудь домой и убью его, это будет убийство второй степени – если, конечно, мне не платили, и если убитый не был копом. А вот сделай я то же самое в Потсвилле, штат Пенсильвания, это было бы убийство первой степени. Более того, в Пенсильвании мне грозила бы смертная казнь, которая в штате Нью-Йорк назначается лишь за тяжкие (первой степени) убийства. Таким образом, в результате убийства, совершенного в Пенсильвании, мог бы быть лишён жизни ещё один человек – но на этот раз в специальном помещении и с одобрения государства.

К чему я веду: убийство – это социальный конструкт. Предельно ясно лишь то, что один человек лишает жизни другого. Убийством считаются только некоторые способы лишения человека жизни, а какие конкретно – зависит от места и времени. Что в одном государстве признаётся убийством, то в другом может быть признано причинением смерти по неосторожности; что одним представляется законным, то другим кажется преступным. Убийство – это не само событие, а его интерпретация конкретными людьми. Это слово несёт эмоциональную окраску, которую не скрыть за обилием юридической терминологии. Это не бинарная категория. Это не простое и не однозначное определение. Убийства – сложная штука.

Когда я писала эту книгу, над столом у меня висела цитата социолога Дугласа Блэка: «Хорошее и плохое не абсолютно и не относительно; оно геометрично». Именно поэтому я использовала крайне широкое определение убийства, включающее, по сути, любое лишение человека жизни. Представления о хорошем и плохом крайне неустойчивы, они порождаются социальным пространством, в котором сдвигаются, смещаются, сходятся гендер, статус, раса, место, средства, время, богатство и бесконечное множество других переменных. По этой причине я интерпретировала понятие «убийство» очень (очень!) широко.

И я прошу вас иметь это в виду, когда мы окажемся в мире римских убийств.

I

Убийство на заседании сената

Как музыкальная группа, начинающая концерт со своего главного хита, мы начнём с истории, ради которой вы, наверное, и взялись за эту книгу. Мы начнём с громады, возвышающейся над мелочами, с одного из самых громких убийств всех времён, со смерти человека, о котором рассуждают вот уже две тысячи лет, так что его имя отпечаталось в нашем сознании: Гай Юлий Цезарь. Проблема с убийством Цезаря в том, что всем кажется, будто они всё уже знают. Может быть, они видели любительскую постановку трагедии Шекспира, или её телеверсию от BBC, или старый фильм с Марлоном Брандо в роли Марка Антония, или посмотрели все сезоны «Рима» от HBO, а может, прочли роман Роберта Харриса или Конна Иггульдена. Художественных произведений, в которых Цезарь истекает кровью на полу здания сената, более чем достаточно. Что такое мартовские иды, на Западе знают даже те, кто понятия не имеет, на какое число приходятся эти самые иды[4]. У всех в головах есть образ сорока мужчин, закалывающих Цезаря, и при этом обязательно звучит шекспировское «И ты, Брут?».

Почему мы знаем так много об убийстве Юлия Цезаря? Во-первых, о нём много писали сами римляне, оставившие нам поразительно подробные описания мартовских ид и их последствий. Во-вторых, вышло так, что со смертью Цезаря умерла и республика, а этому римляне придавали очень большое значение. И, конечно, эта история сама по себе исключительно драматична. Высокомерный военачальник, провозгласивший себя пожизненным диктатором, не слушает предсказателей, не обращает внимания на сны и уговоры жены, и решительно идёт навстречу собственной гибели. Он умирает на заседании сената, лёжа на полу у подножия статуи своего главного соперника. Перед смертью он испытывает ужас и унижение, осознав, что один из убийц – его близкий друг и что помощи ждать неоткуда. Последнее, что он успевает сделать, – закрыть голову тогой, чтобы сохранить достоинство и доиграть свою роль до конца. Юлий Цезарь – не столько человек, сколько миф. Его убийство воспринимается как захватывающая история, а не как кровавое преступление, совершенное сорока людьми в неудобной одежде, которые до того перепугались, что сумели нанести жертве лишь двадцать три колотые раны (промахнулся, если подумать, практически каждый второй). И всё же Юлий был вполне реальным человеком, который жил себе до тех пор, пока не почувствовал удар в спину, после которого ему стало холодно, мокро и очень больно. И его убийство не было чем-то из ряда вон выходящим. Оно пополнило список громких политических убийств, совершённых в последние десятилетия существования римской республики. Этот список демонстрирует, сколь специфическим явлением было политическое убийство в римском мире той эпохи, и как этот феномен менялся. Придётся признать, что я вас немного подразнила. Я сыграла первые аккорды знакомой мелодии, а теперь речь пойдёт о человеке, испустившем дух почти за век до Цезаря. Знакомьтесь: Тиберий Гракх, герой ещё более жуткой истории об убийстве.

Тиберий Гракх

Тиберий Гракх был человеком поистине выдающимся, и запомнился он прежде всего своей смертью. Она, как и смерть Цезаря, приблизила гибель Римской республики: после убийства Гракха Рим на сто лет стал ареной открытых военных действий. Это даже не метафора: почти век сенаторы с пугающей регулярностью закалывали друг друга, зачастую прямо в центре города. Богатейшие и самые могущественные люди Рима становились жертвами настоящей эпидемии вооружённых нападений. В теории, конец ей положила смерть Цезаря, или, возможно, победа Октавиана над Антонием и Клеопатрой в сражении при мысе Акций. На самом деле сенаторы никогда не прекращали попыток расправиться друг с другом; просто эти попытки со временем стали ещё коварнее. До этого мы ещё дойдём, но сперва нужно выяснить, каким образом убийства стали неотъемлемой частью политической жизни Рима. Увы, придётся много говорить о политике, в частности, об аграрных реформах. Это, конечно, ужасно, но мы с этим справимся. Я в нас верю.

С тех самых пор, как римляне изгнали из Италии[5] своего царя (заметьте, его они не убили) и создали прекрасную республику, основанную на принципе разделения властей, они постоянно воевали друг с другом. Началось всё с конфликта патрициев и плебеев, но очень быстро участники противостояния разделились на тех, кто владел землёй, и тех, у кого земли не было, и, в конечном счёте, на оптиматов и популяров. Популяры были политическими популистами и заигрывали с народными массами, надеясь получить голоса за подачки. Оптиматами, то есть буквально «лучшими людьми», называли себя знатные патриции и выскочки, верившие, что простолюдинов ни в коем случае нельзя допускать к управлению государством. Вопрос собственности на землю в Италии волновал всех, потому что в древности именно земля была основным источником дохода. В ту пору все понимали, что земля – это деньги, так же, как сейчас все понимают, что недвижимость в Лондоне, Дублине или Нью-Йорке – это большие деньги. Бедняку хотелось заполучить в собственность участок, чтобы больше не снимать крохотную комнатушку, в которой нельзя было даже нормально помыться. А богатому нужен был простор для огромных виноградников и роскошной жизни вдали от черни.

В пятом веке до н. э. римляне приступили к завоеванию Италии. Бедняки воспринимали каждую победу как возможность предъявить права на часть земли – в конце концов, именно из них состояла римская армия, покорившая соседние народы. К несчастью для бедняков, власть находилась в руках патрициев, которые просто присваивали всю захваченную землю или поступали ещё коварнее: объявляли эту землю «общественной» и сдавали её участки в аренду сами себе по неприлично низким ставкам. Безземельные римляне оставались безземельными, их ряды пополняли и несчастные италийцы, лишившиеся земли по вине этих жестоких римских мерзавцев. Новые владельцы пользовались захваченной землёй, передавали её по наследству своим детям или продавали состоятельным покупателям.

Спустя века «общественная» земля превратилась в наследственные владения патрициев. Они получали её от дедов, оставляли сыновьям и давали в приданое дочерям, для них она была наградой за тяжкие труды, которой они категорически отказывались делиться.

Мы могли бы уже перейти к Тиберию Гракху – эта книга всё-таки не о политике в римской республике – но суть в том, что вопрос собственности на эту землю поднимался в Риме раз за разом, напряжение нарастало, и возник настоящий раскол между римским народом, осуществлявшим власть путём голосования на собраниях, и римским сенатом, уполномоченным издавать постановления. Звучит скучновато, но к 133 году до н. э. напряжение, вызванное спорами о земле, переросло в серьёзные проблемы, ощущавшиеся и в Риме, и в его постоянно расширяющихся владениях. Столице грозил голод: в ней и в её окрестностях аристократы понастроили столько огромных вилл и разбили столько красивых садов, что из-за нехватки земли резко сократилось производство продовольствия. Зависимость Рима от импорта неумолимо росла, и ничего хорошего в этом не было. Под угрозой оказались и римские завоевания, не говоря уже о перспективах дальнейшей экспансии. К 33 году до н. э. Рим покорил Италию, стёр с лица земли Карфаген и основал колонии в Северной Африке. Совсем недавно к республике были присоединены Македония и остальная Греция. Рим вёл экспансионистские войны вот уже целых два века и останавливаться не собирался, а значит, римской армии постоянно требовались новые солдаты, а римскому флоту – новые корабли. Солдат нужно было много, но возникла проблема: по закону служба в армии являлась привилегией обеспеченных римских граждан, а землевладельцев, подлежащих призыву, оставалось всё меньше. Ещё одна проблема с точки зрения правящего класса и римских граждан заключалась том, что после притока рабов из покорённых земель богатые римляне предпочитали использовать для обработки своей земли рабский труд, вместо того чтобы сдавать её в аренду или нанимать свободных работников. Среди римских граждан возникли опасения – почти наверняка беспочвенные, – что рано или поздно порабощённых иноземцев станет больше, чем римлян, и под угрозой окажется римское господство как таковое. Что-то подобное я слышала от одного таксиста, который жаловался, что Великобританию «заполонили» уроженцы Восточной Европы, поэтому «Англию ждёт крах». Правда, люди, «заполонившие» окрестности Рима, были порабощены и насильно угнаны в Италию. Но безосновательные опасения влекли за собой реальные последствия.

Таким образом, римские власти столкнулись с тремя серьёзными проблемами. И лучшим способом решить их – по крайней мере, с точки зрения нашего Тиберия Гракха – была земельная реформа. Раздав римскую землю римским гражданам, готовым её обрабатывать, можно было в одночасье покончить со всеми угрозами. Дополнительная выгода – для Тиберия Гракха – состояла в том, что Тиберий Гракх навеки стал бы для римского народа героем. Конечно, он не был первым, кому пришла в голову мысль о переделе земель. Впервые об этом заговорил консул Спурий Кассий Вецеллин в далёком 486 году до н. э. Римский народ его предложение обрадовало, а сенат испугало. Его коллега по консульству и все остальные сенаторы повели себя так, будто он угрожал им физической расправой. Они обвинили Кассия в том, что он обзавёлся слишком широкой поддержкой и планировал положить конец их свободам. В конце концов его собственный отец в ходе домашнего разбирательства признал его виновным в каком-то преступлении, после чего Кассий был подвергнут бичеванию на улицах Рима и публично казнён[6]. Неудивительно, что после этого вопрос о земельной реформе довольно долго не поднимался.

Тиберий Семпроний Гракх был сыном – ну разумеется! – Тиберия Семпрония Гракха и его жены Корнелии, дочери великого военачальника Сципиона Африканского. Тиберий Гракх-старший не мог похвастаться патрицианским происхождением, но сделал головокружительную карьеру. Он дважды избирался консулом, успешно вёл войны, а во время пребывания в должности народного трибуна использовал право вето, чтобы прекратить процесс против Сципиона, которого обвинили в получении взятки от Антиоха III, правителя империи Селевкидов. Сципион так обрадовался, что сразу же пообещал выдать за Тиберия свою дочь, не посоветовавшись ни с ней самой, ни с её матерью.

Считается, что Корнелия родила Тиберию-старшему двенадцать детей, из которых до взрослого возраста дожили только трое, из них одна девочка, так что и она не считается. Остаются Тиберий-младший и его младший брат Гай. Вообще говоря, Тиберий Гракх-младший был довольно-таки заурядным римлянином. Пожалуй, его даже можно назвать самым заурядным представителем своего семейства. Его маме ставили памятники как образцовой римской матери. О его отце рассказывали такую историю: однажды он обнаружил в своём доме двух змей, самца и самку (надо полагать, он был специалистом по змеям, потому что, если верить «Гуглу», определить их пол довольно сложно, у них там какие-то «клоакальные отверстия»). Он сделал то, что сделал бы любой добропорядочный римлянин, столкнувшийся с чем-то непонятным: отправился к прорицателю. Тот сказал ему, что он должен убить одну змею и отпустить на волю другую (почему – неясно; прорицатели не удосуживались давать подробные объяснения). Если бы он отпустил самца, а самку убил, его жена умерла бы, но если бы он отпустил самку, а убил самца, умер бы он сам[7]. Тиберий так любил Корнелию, что решил убить змею, от которой зависела его собственная судьба, и вскоре умер по неизвестной причине. В общем, хорошая история. Брат Тиберия-младшего, Гай, вырос абсолютно безбашенным, говорят, что он первым из римских ораторов во время речи сорвал с плеча тогу, что одновременно бессмысленно и немного сексуально. А ещё у него был личный музыкант, который ходил за ним повсюду и играл спокойные мелодии, когда Гай злился, и бодрящие, когда он засыпал. Вот это я понимаю, незаурядная личность! Даже их с Тиберием сестра Семпрония, о которой, поскольку она была женщиной, в источниках практически ничего не говорится, нарвалась на обвинения в убийстве собственного мужа, Сципиона Эмилиана (который одновременно приходился ей двоюродным братом). О Тиберии же не ходило никаких занимательных анекдотов. Он напоминал пустое место, пока не был избран народным трибуном в 133 году до н. э.

В Риме трибуны были наделены огромной властью. Они представляли всех римских граждан, не принадлежавших к числу патрициев, и Тиберий отнёсся к этой функции крайне серьёзно. Придя к выводу, что лучшее решение насущных проблем – передел земли, он предложил создать специальную комиссию, уполномоченную конфисковывать у богатых незаконно занятые ими земли и перераспределять их между гражданами, чтобы на каждого римского гражданина (мужского пола) приходилось не менее, а, в идеале, и не более 500 югеров (порядка 125 га). В результате установилось бы подобие равенства. Ситуацию усугубило то, что Гракх пренебрёг протоколом, которому обычно следовали трибуны, и не стал представлять свой проект на рассмотрение сената, а сразу созвал народное собрание (патриции в этих собраниях не участвовали). Выступая перед тысячами городских и сельских бедняков, собравшихся на Марсовом поле, он фактически призвал всех обездоленных Рима проголосовать, хотят ли они даром получить немного земли. Неудивительно, что как городские, так и сельские трибы горячо поддержали замечательное предложение Тиберия.

Сначала сенаторы просто пожали плечами. Попытки передела земли предпринимались и в прошлом, но всякий раз богатые либо игнорировали подобные законы, либо попросту выкупали обратно «перераспределённую» землю. К несчастью для них, Тиберий Гракх извлёк уроки из истории и предусмотрел в своём законе создание комиссии, которая должна была активно заняться конфискацией, а также ввёл запрет на перепродажу земли. Разрешалось только перераспределение. Когда богачи это осознали, они пришли в ярость. С тем же успехом Гракх мог предложить им «перераспределить» их жён или дочерей! На званых обедах они только и делали, что жаловались друг другу и давали выход своему гневу. Спустя века, когда исход этого противостояния был уже ясен, греческий историк Аппиан сравнивал сетования богачей с жалобами бедняков, словно стороны находились в одинаковом положении. Читать это довольно забавно: если верить Аппиану, богачей страшно расстраивало, что у них собираются украсть земли, в которые они вложили столько рабского труда. Им не хотелось лишаться его плодов. Некоторые подчёркивали, что честно приобрели свою землю у соседей. Правда, эти соседи когда-то украли её у римского государства и народа, но разве справедливо было наказывать нынешних владельцев? Другие унаследовали украденную у народа землю от родителей, или получили её в приданое, ещё больше было тех, кто взял займы под залог незаконно присвоенной земли. И что им теперь оставалось делать? Под угрозой оказались их престиж, их наследие, вот они и заливали слезами чаши с вином[8].

Была назначена дата голосования в народном собрании. Привлечённый этой новостью народ начал стекаться в город. Испугавшись, что они и в самом деле могут проиграть, богачи выдвинули против Тиберия излюбленное обвинение в стремлении к царской власти. К несчастью для них, на тирана Тиберий не походил – для этого он казался чересчур благородным. Он был блестящим оратором: слушая его, люди верили, что для них может наступить лучшее будущее. Плутарх цитирует одну из его речей – читая её, так и хочется вскочить и запеть «Интернационал»:

«Дикие звери, населяющие Италию, имеют норы, у каждого есть своё место и своё пристанище, а у тех, кто сражается и умирает за Италию, нет ничего, кроме воздуха и света, бездомными скитальцами бродят они по стране вместе с жёнами и детьми, а полководцы лгут, когда перед битвой призывают воинов защищать от врага родные могилы и святыни, ибо ни у кого из такого множества римлян не осталось отчего алтаря, никто не покажет, где могильный холм его предков, нет! – и воюют и умирают они за чужую роскошь и богатство, эти «владыки вселенной», как их называют, которые ни единого комка земли не могут назвать своим!»[9]

Наконец наступил день голосования. Рим кишел селянами, добравшимися до города, чтобы отдать свой голос, и гудел от гнева сотен испуганных землевладельцев. Каждый избиратель входил в одну из тридцати пяти триб, собравшихся на Марсовом поле. Трибуны и магистраты приступили к делу. Согласно Аппиану, Тиберий первым выступил с длинной речью, попытавшись угодить всем. Он подчёркивал, что новый закон пойдёт на пользу Риму – во славу римского народа! – потому что каждый сможет служить в армии, а по окончании службы обрабатывать собственный земельный надел до конца своих дней. Это ли не жизнь!? Он призвал богатых отнестись к этим наделам как к своим подаркам Риму и всем римским детям, которые родятся на прекрасной римской земле. Признаем честно, он заигрался в центризм и никого ни в чём не убедил. Доказательством послужила реакция его коллеги по трибунату, Марка Октавия. Окончив речь, Тиберий приказал секретарю огласить текст законопроекта для голосования. Октавий немедленно вынудил секретаря замолчать. Он наложил на голосование вето. Между Тиберием и Октавием началась перепалка, вследствие чего собрание было приостановлено. Избиратели отправились по домам дожидаться завтрашнего дня. О том, как на произошедшее отреагировала толпа, в источниках ничего не сказано: к тому времени, как за дело взялись историки, до народа никому уже не было дела. Но я лично сомневаюсь, что ему это понравилось.

Назавтра собрание возобновилось. Тысячи людей вновь столпились на Марсовом поле в ожидании трибунов. На этот раз Тиберий позаботился о личной охране. К счастью, он решил обойтись без речей. Секретарь начал зачитывать законопроект. Октавий криком приказал ему замолчать. Толпа зашумела. Трибуны пытались перекричать друг друга, и собрание быстро превратилось в беспорядочное сборище. Прежде чем ситуация окончательно вышла из-под контроля, Тиберий пригрозил, что созовёт собрание вновь и предложит народу прекратить полномочия Октавия, решив, «должен ли трибун, действующий не в интересах народа, продолжать оставаться в своей должности»[10]. Своё обещание Тиберий выполнил. И народ его поддержал. Октавий был смещён и незаметно скрылся. Закон о земельной реформе был принят. Вскоре комиссия должна была приступить к конфискации земли. Каждый должен был получить свою долю. Радости народов не было предела.

Сенаторов это не обрадовало, но в конечном счёте именно в их руках оказался контроль за деятельностью комиссии, и они занялись откровенным саботажем (впрочем, подробности слишком скучные, чтобы их пересказывать). Формально Тиберий победил, но в результате такой победы ни для безземельных бедняков, ни для сенаторов почти ничего не изменилось. Казалось, что, несмотря на кипевшие страсти, реформы Тиберия ждёт та же участь, которая постигла все предыдущие попытки передела земли. Их ведь тоже погубила неповоротливость комиссий. Однако внезапно Аттал Филометор, царь Пергама, умер, завещав своё царство римскому народу. Пергам был большим городом на территории нынешней Турции. Римляне вот-вот должны были приступить к завоеванию этих земель. Став свидетелем страшных войн в Греции, Аттал понимал, что Рим готов снести всё на своём пути. Царь Пергама надеялся спасти свой город и свой народ, передав римлянам контроль над царством без кровопролития. По сути, его план сработал. В самом Пергаме кровь не пролилась. Но смерть Аттала стала началом конца для Тиберия, уцепившегося за эту возможность. Рим получил много земли, которую можно было распределить между римскими гражданами, никого не обидев, и много денег, которые можно было раздать, чтобы эти граждане могли вести хозяйство. «Огромное спасибо, – как бы сказал Тиберий Атталу, – дальше я сам справлюсь, разумеется, без помощи сената».

К тому моменту Тиберий уже год исполнял обязанности трибуна, и ему снова нужно было участвовать в выборах. Богатые стремились любой ценой лишить Гракха этой должности, чтобы прикрыть его комиссию, а лучше – изгнать его самого. Тиберий стремился любой ценой сохранить за собой должность, беспокоясь о собственной безопасности и о будущем своего дела. Обе стороны действовали отчаянно. Тиберий зазывал в город избирателей из сельской местности и обходил римских плебеев, упрашивая их проголосовать за него (Аппиан сообщает об этом как о чём-то постыдном). Противники Тиберия выступали под лозунгом «кто угодно, лишь бы не Гракх» – стратегия простая, но эффективная. В день голосования в Риме царила напряжённая атмосфера. В Римской республике голосования проходили на Марсовом поле, куда все неравнодушные избиратели должны были явиться лично, чтобы, выстроившись по трибам, провести там весь день. Голосовали устно, один за другим. Процесс был крайне долгим и скучным, если, конечно, не случалось эксцессов. Именно в тот день такой и произошел. Сперва казалось, что побеждает Тиберий, но его противники прервали голосование. Поданные голоса были отменены, всё началось заново с самого начала. Теперь казалось, что Тиберий проигрывает, и тогда вмешались уже его сторонники. Голосование было отложено. Тиберий отправился домой, и под его окнами всю ночь собирались люди: одни сетовали, другие выкрикивали слова поддержки.

Следующий день начался с недобрых знаков. Сперва священные птицы отказались от завтрака – это явно предвещало плохие новости. Затем, выходя из дома, Тиберий споткнулся о порог и так сильно ушиб ногу, что сломал ноготь большого пальца и замазал сандалию кровью. Может быть, виноваты были люди, всю ночь не дававшие ему спать, но дверям и дверным проёмам римляне всегда придавали символическое значение: казалось, что боги велят Тиберию остаться дома. Он их не послушал и отправился дальше – но не успел пройти и нескольких шагов, как к его ногам упал камень, сброшенный с крыши дерущимися воронами. Впрочем, и это знамение Тиберия не остановило.

После всего, что произошло вчера, голосование перенесли на Капитолий в надежде, что там народ постарается вести себя поприличнее. Это не помогло. К моменту прибытия Тиберия трибы разделились на две яростные толпы. Обе они были недовольны отменой результатов вчерашнего голосования: одна – первого, другая – второго. Когда некоторые трибуны попытались в очередной раз прервать процесс, вспыхнул бунт. Сторонники Тиберия вырвали фасции из рук ликторов и изгнали его противников с Капитолия. Центр Рима погрузился в хаос, а Тиберий и его товарищи оказались в западне: капитолийский холм окружила жаждущая мести толпа…

Если вы дочитали до этого места, поздравляю: краткое изложение политической ситуации в Римской республике подошло к концу. Понимаю, вышло ужасно, но я очень старалась, зато сейчас начнётся самое интересное. И наконец-то источники поразительно единодушны по поводу того, что именно произошло.

В храме Верности на заседании сената разгорелся спор, который навсегда изменил сущность римской политики. Сенаторы спорили, стоит ли убивать Тиберия Гракха. Многие из представителей самого почтенного института римского государства пытались убедить консула Публия Муция Сцеволу использовать империй (высшую исполнительную власть), чтобы казнить Тиберия – без суда, за то, что он собирался отнять у богачей украденную ими землю. Муций Сцевола ответил отказом. Без суда лишать жизни римского гражданина, тем более – трибуна, было совершенно непозволительно, сколько бы бед он ни натворил. Сенаторы продолжали спорить, а Тиберий тем временем пытался придумать какой-то план. Долго так продолжаться не могло, одна из сторон неминуемо должна была перейти в наступление или же отступить. Аппиан был по происхождению греком, римские нравы республиканских времён его несколько озадачивали, и он удивлялся, почему римляне не воспользовались ситуацией, чтобы объявить чрезвычайное положение и назначить диктатора. Наверное, они до того разошлись, что просто забыли о возможности на законных основаниях заменить демократию диктатурой. Учитывая, что произошло на самом деле, это не такой уж плохой совет, но задним умом все крепки.

Неожиданно перейти в наступление решил не кто-нибудь, а великий понтифик, глава коллегии жрецов, в ведении которой находилась государственная религия. Стоит признать, что в Риме жрецы ведали отнюдь не только духовными делами, и всё-таки, когда Сципион Назика потерял терпение, это было немного похоже на то, как если бы в Британии проявил агрессию архиепископ Кентерберийский. Назика вскочил и воскликнул: «Если консул – изменник и не собирается защищать государство и законы, предоставьте это мне!» (я, конечно, пересказываю своими словами, но римские историки в своё время делали то же самое – свидетелями событий они не были). После этого он обернул тогу вокруг руки и закричал: «Кто хочет спасти отечество, пусть следует за мною!»[11] Сенаторы одобрительно заревели, и, поскольку приносить мечи на заседание сената было запрещено, спешно вооружились досками, разломав деревянные скамьи. Ситуация окончательно вышла из-под контроля.

Один из сенаторов ринулся к Капитолию, чтобы предупредить Тиберия, что его противники вооружены и очень опасны. Народ окружил Тиберия, чтобы защитить его и вывести из зоны конфликта. Но от храма Верности до вершины Капитолийского холма было рукой подать, и сенаторы уже приближались, а путей к отступлению было мало. Сторонники Тиберия пытались сдержать наступление защитников богачей, а те размахивали самодельными дубинами. Когда сами сенаторы принялись наносить удары, беспорядки переросли в нечто большее. Ломая противникам кости деревянными досками, они нанесли непоправимые увечья не только отдельным римским гражданам, но и самой республике. Запустив свой стул в головы защитников Тиберия, Назика поколебал фасад демократии и республиканизма, внушавший плебеям веру в то, что они способны влиять на государственные дела. Убитые и тяжелораненые римляне падали на землю. Некоторых просто затоптали. Воздух вокруг древних храмов наполнился криками. Тиберий бежал в сторону восточной части Капитолийского холма, когда кто-то схватил его за тогу. Длинный и тяжёлый кусок шерстяной материи – не самая удобная одежда для того, кто спасается бегством. Тиберий сбросил тогу с плеч, но споткнулся, и здесь его настигли убийцы. Если верить Плутарху, первый удар нанёс его коллега-трибун, Публий Сатурей, а второй – Луций Руф. Аппиан сообщает, что Тиберий погиб у статуй царей; Валерий Максим просто пишет, что он получил по заслугам. Его ударили доской по голове – и он умер. Богатейшие люди Запада насмерть забили трибуна, которому не исполнилось ещё и тридцати лет, а вместе с ним – несколько сотен его сторонников. Впервые в истории Рима политический спор был разрешён с помощью убийства – и дороги назад уже не было.

Если вы думаете, что на следующий день римляне мучились своего рода политическим похмельем, вспоминая о недавних событиях со смесью отвращения и стыда, вы ошибаетесь: сенат пошёл ещё дальше. Над телами Тиберия и его сторонников надругались, бросив их в реку. Нескольких его друзей изгнали из Рима, ещё нескольких казнили. Плутарх утверждает, что одного из них, Гая Биллия, наказали так, как если бы он убил родного отца: его посадили в мешок, полный ядовитых змей. Плохие парни одержали победу и не собирались идти на попятную. В том, что именно сенаторы были плохими парнями, можно не сомневаться. Как бы ни изощрялись римские историки последующих веков, доказывая, что Тиберий обезумел и предал республику, ясно, что они на самом деле имели в виду: он предал свой класс. За это сенаторы возненавидели его настолько, что решились на убийство. Чтобы остановить Тиберия, они разломали свои скамьи и забили его до смерти, а затем выбросили труп в реку. Это был возмутительный эпизод римской истории – но никто не возмущался, потому что все вдруг осознали, какие последствия ждут того, кто решит возмутиться. Все поняли, что никакого реального баланса сил между сенатом и римским народом не существует. Демократия – просто фарс. Вся власть принадлежит сенаторам, и они готовы убить любого, кто встанет у них на пути. И если они это сделают, никаких последствий для них не наступит.

С этого момента в римской политике насилие всегда оставалось обычной практикой. Потребовалось несколько десятилетий, чтобы устранение оппонентов превратилось в популярную стратегию решения политических проблем, но движение в этом направлении началось, когда статую Ромула забрызгала кровь Тиберия. Отныне не было ничего необычного в убийстве «врага республики», даже если подобное обвинение не имело юридической силы. Впрочем, поначалу никто не верил, что произошло нечто настолько важное: современники никогда не осознают, что стали свидетелями поворотного момента в истории. Людям казалось, что убийство Гракха – эпизод неприятный, но единичный. А затем история повторилась.

Брат Тиберия Гай был на девять лет его младше – и гораздо бодрее. Едва начав политическую карьеру, Гай тут же стал объектом пристального внимания народа и сената. Народ при помощи недвусмысленных призывов, окликов на улицах, надписей на стенах требовал от него продолжить дело покойного брата. Сенаторы не спускали с него глаз, как полиция в аэропорту не спускает глаз с оставленной кем-то сумки. Они были готовы устроить контролируемый взрыв при первых признаках роста его популярности. Чтобы досадить ему и лишить его сил, они завалили его судебными исками – постоянные тяжбы были для римлян образом жизни. Наконец, Гай поддался и в 123 году до н. э. выставил свою кандидатуру на выборах трибунов. Разумеется, его ждал успех – к ярости сенаторов, которые, все как один, были настроены по отношению к нему враждебно. В отличие от брата, стремившегося к компромиссу и примирению, Гай был сторонником конфронтационного, деструктивного подхода. Он немедленно внёс законопроекты, которые не могли не разозлить всех его противников. Он хотел вернуться к вопросу перераспределения земли. Он хотел изменить законы о выборах магистратов. Он хотел предоставить всем жителям Италии, так называемым латинянам, римское гражданство. Он хотел, чтобы больше средств выделялось на строительство общественных сооружений и на помощь бедным. Если верить Плутарху, он хотел построить длинные, прямые и красивые дороги с мильными столбами и специальными камнями, с помощью которых можно было бы легко забраться на лошадь или слезть с неё. Он хотел многого, и народу это нравилось, а сенаторы не собирались идти ни на какие уступки. Чтобы ему помешать, они предпринимали всевозможные политические манёвры, но всё это бесконечно скучно. Подобные склоки продолжались целых два года, прежде чем в 121 году до н. э. произошла новая вспышка насилия.

На этот раз виноват во всём был сам Гай, вновь продемонстрировавший свой задиристый характер. Когда его сторонники закололи грубоватого ликтора палочками для письма (!), Гракха больше всего волновало, что это негативно скажется на его репутации. Теперь ни у кого не оставалось сомнений, что насилие стало неотъемлемым элементом римской политики. Гай принял решение возглавить вооружённый мятеж против сената. К тому моменту он уже не был трибуном и ничем не мог оправдать свои действия. Попытка мятежников захватить Авентинский холм кончилась плохо. Консул Фульвий, поддерживавший Гая, был обнаружен в какой-то заброшенной бане и жестоко убит. Гай был вынужден бежать из города; его раб Филократ, повинуясь его приказу, пронзил его мечом.

Обнаружив тело Гая, сторонники сената отрубили ему голову, а некий Септумулей насадил её на копьё и понёс в Рим. В награду он получил столько золота, сколько весила голова. Справедливости ради, Гай сам напросился, попытавшись разобраться с сенаторами с помощью вооружённого сброда, но его гибель оказалась ещё одним ударом по республике. Этот кровавый кошмар навсегда похоронил надежды на демократические реформы в римском государстве. Гая трудно назвать хорошим парнем (как бы он ни кокетничал, обнажая плечо), но его смерть, и смерть консула, и гротескная демонстрация отрубленной головы (весила она, кстати, 17,6 римских фунта, то есть примерно 5,8 кг) свидетельствовали о том, что плохие парни побеждали и упивались своей победой. И о том, что устранение политических оппонентов быстро стало чем-то обыденным.

Публий Клодий Пульхр

О том, насколько рутинными стали политические убийства в последние годы существования республики, ярче всего свидетельствует бесславная гибель Публия Клодия Пульхра от рук его соперника Тита Анния Милона.

Публий Клодий Пульхр – пожалуй, мой самый любимый римлянин. Это была поистине колоссальная фигура. Если бы я была его современницей, я однозначно презирала бы и его, и всё, чего бы он ни коснулся, но дистанция в две тысячи лет позволяет мне относиться к нему с восхищением и благоговением. Он был одновременно высокомерным театральным злодеем, народным героем и героем бесчисленных анекдотов. Куда бы он ни направился, с ним всюду происходили поразительные истории. И все его предки (которых тоже звали Публиями Клавдиями Пульхрами) были ему под стать. Его прапрапрадед, первый Публий Клавдий, прозванный Пульхром (то есть «Красивым»), угодил в историю, которая однозначно входит в первую пятерку моих любимых анекдотов из жизни римлян. Дело было в 249 году до н. э., во время Первой Пунической войны, которую римляне вели против Карфагена. Наш герой, красавец Публий, в тот год был консулом и возглавил новорождённый римский флот, созданный специально для борьбы с карфагенянами. На рассвете Публий начал готовиться к битве. Для римлян эта подготовка включала гадание с участием священных цыплят. К этому ритуалу римляне относились очень, очень серьёзно: благодаря этим птицам можно было узнать волю богов. Решение принималось в зависимости от того, когда и как цыплята ели. В общем, Публий поинтересовался у цыплят: «Идти ли нам в бой? Одержим ли мы победу?» И стал ждать, пока цыплята съедят свой корм и дадут ему зелёный свет. К несчастью для него, оказавшись на корабле, цыплята начисто лишились аппетита. Ну, или боги посылали Публию сигнал. Так или иначе, цыплята к еде не притронулись – сколько бы консул ни ждал и как бы сильно ни хотелось ему атаковать флот карфагенян. В конце концов, поддавшись безбожному гневу, Публий бросил цыплят в воду, крича: «Раз не хотят есть, пусть пьют!» После чего вступил в бой и потерпел сокрушительное поражение, потеряв 93 из 123 кораблей. В Рим он вернулся с позором, и его судили за враждебные действия в отношении государства. В общем, вы усвоили урок: не шутите со священными цыплятами.

Из такого вот рода происходил наш Клодий. Род был древний и славный, потомкам было на кого равняться. Из шестерых детей своего отца Клодий был самым младшим, поэтому он постоянно пытался привлечь к себе внимание. Из-за этого стремления он регулярно попадал в неприятности и ужасно раздражал Цицерона. Действовать на нервы Цицерону он очень любил, и в этом я его прекрасно понимаю: Цицерон отличался раздутым и крайне чувствительным эго, устоять было невозможно. Кроме того, Цицерон заботился о римском государстве, как о святыне, а Клодий не заботился ни о чем и ни о ком[12]. Впрочем, в своё время Клодий относился к Цицерону заметно лучше – они были заодно, когда им обоим хотелось без суда лишить жизни Луция Сергия Катилину.

Катилина был очередным возмутителем спокойствия в эти беспокойные времена. К 60-м годам до н. э. республика погрузилась в глубокий кризис. Помпей, Цезарь и Красс готовились развязать настоящую гражданскую войну, в государстве царили взяточничество, насилие и неопределённость. В такой обстановке Катилина, мелкий пройдоха, хотел сделать себе имя, свергнув власть консулов и убив множество людей под предлогом заботы об обездоленных Рима. К несчастью для него, одним из консулов в это время был Цицерон, а Цицерон – это вам не Муций Сцевола. Узнав о заговоре Катилины, Цицерон тут же велел казнить его без суда[13]. Большинству римлян было как минимум не по себе от того, что консул запросто приговорил патрициев к смерти, построив обвинение на домыслах и лишив обвиняемых права на судебную защиту – но Клодий в тот момент горячо поддерживал Цицерона. По-моему, ему просто нравился хаос.

Отношения между ними испортились в результате очень типичного для Клодия скандала. В декабре 62 года до н. э. – не прошло и года с тех пор, как был убит Катилина. – Клодий проявил нездоровый интерес к религиозным таинствам, участие в которых могли принимать только женщины. Эти таинства, посвящённые италийской Благой богине (Bona Dea), устраивались по ночам в доме великого понтифика. Его жена возглавляла церемонию, а помогали ей девственные весталки. Мужчинам участвовать в этом празднике было строжайше запрещено, и Клодию, разумеется, захотелось данный запрет нарушить. На момент событий ему уже исполнилось тридцать, но он по-прежнему оставался идиотом, а потому решил, что вполне сможет сойти за молодую женщину. По всей видимости, он накрасился и надел женскую одежду, а затем проник в дом великого понтифика через окно. Великим понтификом в это время был Юлий Цезарь, дом у него был большой, и Клодий попросту заблудился. Если верить Плутарху, его обнаружила служанка, которую совершенно не убедил его маскарад, поэтому она принялась кричать. Клодию пришла в голову ещё одна блестящая идея – спрятаться в соседней комнате – но его тут же поймали и вскоре судили за святотатство. На суде Клодий продемонстрировал исключительное хладнокровие: он упёрся и твердил, что не мог проникнуть в дом Цезаря, потому что в тот день находился за пределами Рима. В этот момент Цицерон вызвался свидетельствовать и заявил, что Клодий однозначно был в тот день в Риме, в частности, навещал его, Цицерона. Однако Клодий был страшно популярен, банда его приспешников готова была разобраться с каждым, кто вздумает с ним шутить. Кроме того, он был ужасно богат и мог подкупить тех, кого не получалось запугать. В итоге обвинения с него были сняты – но его дружбе с Цицероном пришёл конец.

Уже после этого, в 59 году до н. э., Клодий, до сих пор официально звавшийся Публием Клавдием Пульхром, был усыновлён плебейской семьёй и сменил имя. Он отказался от членства в патрицианском роду Клавдиев, чтобы получить возможность участвовать в выборах народных трибунов. Это был беспрецедентный и крайне смелый шаг. Впрочем, в это время Римом открыто правил первый триумвират, незаконная клика, состоявшая из Красса, Помпея и Цезаря, и прежние правила уже не работали. Этот эпизод из жизни Клодия вспоминают реже, чем сексуальный скандал с таинствами в честь Благой богини, но, на мой взгляд, именно он стал поворотным моментом в конфликте между популярами и оптиматами. До сих пор римляне боролись за власть и престиж и одерживали победы на выборах и на поле боя, думая в первую очередь о чести своей семьи. Каждый римский аристократ хотел быть достойным своих великих предков или стать великим предком для собственных потомков. К личной славе стремились, чтобы упрочить семейную. Клодий же отказался от своей семьи и добровольно отрёкся от семейного имени, чтобы получить должность, на которую не имел права, добиться расположения римских плебеев и укрепить личный авторитет. Он готов был лишить своих потомков славного имени Клавдиев, чтобы прибрать к рукам ещё немного власти.

Став трибуном, Клодий вступил в конфронтацию с сенатом: он провёл закон о регулярных раздачах хлеба всем жителям Рима, а также – специально, чтобы отомстить Цицерону – закон, по которому можно было судить консулов, казнивших граждан без суда. Цицерон вынужден был отправиться в ссылку. После этого Клодий сжёг его дом. В 58 году до н. э. для защиты своих интересов Клодий создал вооружённую банду, в состав которой вошли как свободные люди, так и рабы. После этого началось форменное безумие: каждому хотелось вслед за Клодием обзавестись частной армией, готовой расправиться с оппонентами. Организованные преступные группировки вошли в моду. В частности, Тит Анний Милон организовал банду из своих рабов и гладиаторов. Политические собрания быстро перерастали в кровавые стычки. Каждые выборы заканчивались сражением. Рим погрузился в хаос. К 52 году до н. э. нападения банд стали столь же привычным элементом политической жизни, как взяточничество и взаимные обвинения в организации нападений банд. Выражаясь словами Диона Кассия, убийства стали повседневным явлением – причём речь об убийствах, совершавшихся прямо на улицах, у всех на виду. Выборы неизбежно превращались в бойню, поэтому их вообще перестали проводить. К счастью, мне не приходилось становиться свидетелем массовых беспорядков, и я не могу представить себе, что чувствуют люди, когда политика из скучного и размеренного процесса превращается в бесконечную уличную драку, когда выборы представляют угрозу для жизни, а насилие становится нормой. Когда история о том, как Марк Антоний с мечом в руках бегал по форуму за Клодием, вынудив его запереться в книжной лавке, воспринимается не как вопиющая драма – потому что вообще-то это ненормально, когда бывший консул угрожает трибуну расправой – а как незначительная анекдотическая подробность[14]. Мне трудно представить себе толпы, вдохновлённые речами Клодия, потому что римские источники склонны обесчеловечивать представителей среднего и рабочего классов. Римские источники отражают взгляды элит, относившихся к простым горожанам, как к отвратительной черни, хотя на самом деле это были такие же люди, как мы с вами. Лавочники, строители, пекари, кожевники и так далее. Этих людей могли побить, если они не так проголосовали на выборах, в ходе каждой уличной стычки наносился ущерб их домам и лавкам, постепенно они отстранялись от участия в управлении государством. Клодий же, при всей его одиозности, предложил им хоть что-то. Его хлебные раздачи описаны в римских источниках как циничная уловка. Возможно, они и были уловкой, но благодаря им простым римлянам больше не приходилось голодать целыми днями. Клодий обеспечил всем римским гражданам базовое пропитание, и за это они были ему вечно благодарны. Потому-то его убийство и стало проблемой.

Дело было 18 января 52 года до н. э. Клодий путешествовал в сопровождении гладиаторов и рабов – в общей сложности, по сообщению Аскония, за ним следовало три десятка вооруженных людей. У Бовилл он неожиданно столкнулся со своим заклятым врагом Милоном. Эти двое годами устраивали бандитские разборки из-за разногласий по поводу того, стоит ли разрешить Цицерону вернуться в Рим, и попыток засудить друг друга за организацию вышеупомянутых разборок. Неприязнь Клодия к Милону была взаимной, поэтому встреча на Аппиевой дороге не могла не перерасти в очередную ожесточённую схватку. Однако на этот раз один из гладиаторов Милона зашёл слишком далеко.

Будучи сенаторами, Клодий и Милон не принимали участия в кровопролитии лично. Для того они и платили своим приспешникам, чтобы не марать руки. Они играли роль генералов, а не солдат, и не думали о том, что их могут ранить в уличной стычке. Поэтому, когда в тот день один из рабов Милона вонзил Клодию в спину кинжал, это потрясло всех. В разных источниках случившееся описывается по-разному. Цицерон в своей речи в защиту Милона пытался преуменьшить тяжесть убийства и представить дело так, будто Клодий нарочно бросился на кинжал, а Милон в это время вообще смотрел в другую сторону. Аппиан допускает, что раб действовал по прямому приказу Милона, и предполагает, что тот велел добить умирающего. Дион Кассий утверждает, что Клодия ранили случайно, а добили намеренно: якобы Милон счёл, что уйти от ответственности за убийство будет легче, чем за нападение. Марк Антоний, если верить Цицерону, пустил слух, что убийство Клодия Милон совершил по просьбе Цицерона[15]. Мне эта версия импонирует: некоторые свои письма Цицерон датировал «на такой-то день после битвы при Бовилле»[16] – значит, день смерти Клодия был особенно мил его сердцу.

Асконий, живший во времена Нерона и составивший комментарии к опубликованным речам Цицерона в качестве ужасного, но по-своему милого подарка своим сыновьям («Ой, спасибо, папочка, ты написал для нас учебник!»), предлагает самое подробное описание произошедшего. В его версии событий Милон – безжалостный убийца. Гладиатор Биррия напал на Клодия за то, что тот слишком сурово на него посмотрел, но приспешники раненого успели отнести его в ближайшую харчевню. Там он и лежал, истекая кровью, пока на улице продолжалась драка с участием шестидесяти рабов (которую римляне упорно именовали битвой). Милон же, узнав, что Клодий ранен, приказал своим людям отыскать его и прикончить. Если верить Асконию, люди Милона выволокли раненого Клодия из харчевни, швырнули его на дорогу и наносили удары до тех пор, пока тело не перестало подавать признаки жизни. После этого они расправились с сопровождавшими трибуна рабами и оставили тела на обочине Аппиевой дороги. В тот же день другой сенатор, Секст Тедий, обнаружил следы резни и привёз тело Клодия в Рим[17].

Как бы то ни было, Клодий испустил дух, лёжа на обочине Аппиевой дороги с кинжалом в спине, и римский народ это возмутило. Это было уже чересчур. Приспешники Клодия отнесли тело на форум и возложили его на ростру. Для плебеев он тут же стал мучеником. Пусть он был развратником, святотатцем, жестоким патрицием, позарившимся на власть народного трибуна, но он был их развратником, святотатцем, патрицием и трибуном, и плебеи не собирались мириться с тем, что другие патриции взяли и убили его. «О покойных вспоминают только хорошее» – это банальность, но она совершенно справедлива в отношении Клодия. В одночасье все его отвратительные выходки были забыты, его оплакивали как народного любимца, раздававшего простым людям хлеб и наказывавшего сенаторов. Прямо на форуме почитатели соорудили для своего героя погребальный костёр. Вместо дров они использовали скамьи и столы сенаторов, а потом подожгли его вместе со зданием сената и устроили поминки в свете зарева. Здание, возведённое ещё царём Туллом Гостилием, простояло пятьсот лет и сгорело вместе с телом очередного убитого трибуна. Основания республики пошатнулись ещё сильнее, и сенат в панике передал всю власть над государством Помпею.

1 В книге используется много латинских терминов. Значение большинства можно узнать, заглянув в Глоссарий.
2 Признаюсь, это цифры из «Википедии», которые, по всей видимости, основаны на выдумках газетчиков, – но сойдёт и так. Почётное первое место она делит с Уильямом Шекспиром, который и сам нередко использовал убийство в качестве сюжетного хода.
3 Американский серийный убийца. – Примеч. пер.
4 На 15 марта.
5 Легендарный римский царь Тарквиний Гордый, как считается, был вынужден бежать сперва из Рима, а потом из Лация, но Италии не покидал и провёл остаток дней в городе Кумы, который в ту пору был греческой колонией. – Примеч. пер.
6 По крайней мере, так звучит одна из версий. По замечанию Ливия, в других источниках говорилось, что Кассий был осуждён народным судом. См. Тит Ливий. «История Рима от основания города», 2.41.
7 По правде говоря, в том, что касается деталей пророчества, источники расходятся. Если верить Плутарху, судьба жены была связана с самкой, а судьба самого Тиберия – с самцом, если верить Валерию Максиму – наоборот. Остаётся только гадать.
8 См. Аппиан. «Гражданские войны», 1.10.38–42.
9 Плутарх. «Тиберий Гракх», 9. Перевод С. П. Маркиша. Цит. по: Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. 2. М.: Наука, 1994.
10 Аппиан. «Гражданские войны», 1.12.51. Перевод С. А. Жебелёва. Цит. по: Аппиан Александрийский. Римская история. М.: Ладомир, 2002.
11 Там же, 1.12.68.
12 За исключением разве что своей сестры Клодии, от которой в 66 году до н. э. муж потребовал развода – по слухам, после того, как поймал её в постели с её братом.
13 Казнены были отдельные сообщники Катилины, а сам он возглавил армию повстанцев и погиб в битве при Пистории. – Примеч. пер.
14 См. Цицерон. «Филиппики», 2.21.
15 См. Цицерон. «Речь в защиту Тита Анния Милона»; Аппиан, «Гражданские войны», 2.21; Дион Кассий. «Римская история», 40.48; Цицерон, «Филиппики», 2.21.
16 См. Цицерон. «Письма к Аттику», V.13. – Примеч. пер.
17 См. Асконий. «Комментарий к речи Цицерона в защиту Милона», 6.
Продолжение книги