Дорюрикова Русь. Фрагменты забытой истории бесплатное чтение

Предисловие

Если задуматься о том, почему со временем происходит искажение истории, а конкретнее – искажение смысла определенных исторических фактов, то причины можно назвать совершенно разные. Но если отрешиться от всяких «теорий заговора», то и без того список причин и факторов будет достаточно длинным.

Степень восприятия исторического материала играет в этом далеко не последнюю роль, и чем дальше стоит от настоящего времени исследуемое событие, тем труднее беспристрастно изучать источники, либо же наоборот, когда в источниках наблюдается явное противоречие – изучать пласты наслоений в источниках и выявлять изначальный смысл адресованного будущим поколениям. Так называемая память поколений, передаваемая и хранимая в виде устной истории сообщества, склонна трансформировать события, забывать «мелочи» или дополнять их новыми элементами. При этом процессе происходит сакрализация событий, в ходе которой появляется следующая форма – мифы [Дмитриева, 2015].

К слову, именно такая сакрализация событий характерна и для Повести временных лет, основного источника о начале Руси. Однако эта сакрализация данного источника появилась не сама по себе. В зависимости от меняющейся конъюнктуры один слой исторических событий наслаивался на другой, изменяя смысл происходивших событий, либо частично, либо полностью на противоположный. Последующие исследователи, как правило, руководствовались смыслом, приближенным уже к современной им эпохе, не вникая в тонкости неточностей трактовок тех или иных событий, воспринимая их как неточности при переписке той или иной летописи. Это было не всегда оправданно, ибо как показал взвешенный анализ тех или иных событий, за внешними неточностями вполне могли проскакивать иные взгляды на те или иные события, деятельность исторических персонажей и т. д., отличающихся от официальных трактовок определённой княжеской линии.

Проблема достоверной передачи исторической памяти стоит уже давно, и существует тезис, что «историческая память характеризуется, как устойчивая система представлений о прошлом, бытующих в общественном сознании. Ей свойственна не столько рациональная, сколько эмоциональная оценка прошлого. А важнейшее различие между историей и памятью состоит в том, что историк может обнаружить то, чего нет в памяти, то, что касалось незапамятных времен, или просто забылось. Это – одна из главных функций исторического исследования» [Там же].

История начала и возникновения Руси-России поистине многострадальна, но такой она стала во многом благодаря искусственным причинам, созданным в той или иной степени, как официальной исторической наукой, так и отдельными дилетантами, взявшими на себя «труд» поведать о «тысячелетних забытых царствах славян». Значительная часть фактов о начале, вернее появлении народа «рус-рос» до так называемого «призвания варягов» довольно хорошо известна широкому кругу академиков и докторам исторических наук. Однако, несмотря на сменяющиеся эпохи (царизм, коммунизм, демократия) мифическая часть начальной русской истории странным образом остаётся неизменной. К сожалению, причины этого лишь с натяжкой можно назвать естественными, поскольку ранние упоминания о руси до варяжского «призвания», как правило, не приветствуются в учебных пособиях и научных журналах.

Но проблема искажения истоков Руси, гораздо сложнее, чем может показаться. И связано это не только с некими определёнными идеологическими установками. Уже в XI веке, киевские летописцы, создававшие и редактировавшие русские летописи, лишь отдаленно представляли себе истоки происхождения «руси», а именно киевской династии. Пытаясь отвечать на вполне определённые вопросы: «Откуда есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуда Руская земля стала есть», летописцы, тем не менее, давали странные ответы, зачастую содержавшие в себе противоречивый смысл.

Данная книга задумывалась как некое аналитическое пособие справочных материалов по истории как дорюриковой Руси, так и отчасти после «призвания варягов», а также разъяснения значения термина «Русь» в течение целых столетий его употребления. А употреблений было немало, в том числе и с кажущимися на первый взгляд весьма неожиданными значениями. Систематизация – это необходимый стержень во многих науках, однако для отечественной истории она предстает в несколько искажённом виде.

Да, но если существует научные пособия по истории, спросит читатель, какова же необходимость в данной книге? Ведь сведения в них попали не с потолка, а помимо учебников даже в наше время на полках книжных магазинов можно увидеть солидные многотомные труды историков Карамзина, Соловьёва и Ключевского, продолжит читатель и будет отчасти прав.

Автор книги еще добавит, что на полках, к сожалению, появились помимо историков и увесистые фолианты разных «писателей», в том числе профессионального НЕисторика Акунина с довольно весёлой аннотацией примерно следующего содержания: «Борис Акунин адресует свою историю Отечества широкой читательской аудитории: людям, которым интересно узнать (или вместе с автором увлеченно вычислить), как было на самом деле, и попытаться понять, что в нашем тысячелетнем государстве так и что не так».

Это «вычислить» звучит поистине бесподобно, но лишь для тех, кто действительно надеется найти истину в очередном копировании академических мифов, ибо под «своей историей» Акунин подразумевает разные выдержки и статьи давнишних историков, сведения которых либо частью устарели, либо известны еще из школьных учебников. И «как было на самом деле» из всего это понять будет очень трудно. Об обещанном «вычислении» нет речи даже и близко. Стоит каждый том этого сомнительного акунинского удовольствия больше тысячи рублей (на осень 2019 года).

Никто не подвергает сомнению определенную ценность известных собраний сочинений (например, Татищева, Карамзина, Соловьёва), но лишь отчасти и для общего понимания, потому как труды вышеперечисленных историков, солидны в целом только по объему, но никак не по содержанию. Процесс обновления, уточнения и пересмотра значительной части исторических фактов непрерывен, подобно тому, как подвергаются пересмотру факты в других науках. Если бы этого не было, человечество до сих пор передвигалось бы на лошадях, готовило еду на костре и вместо связи использовало бы только почтальонов.

Как же так, может снова спросить удивлённый читатель, ведь сравнение с физико-математическими законами кажется некорректным. Касательно истории ведь существуют различные древние летописи, хроники. Текст в них не менялся тысячу и более лет. Что нового, казалась бы, могут дать древние тексты? Невозможно ведь прочитать слова, написанные в стародавние времена и сто раз переведенные известными учёными с прямо противоположными смыслами? Казалось бы, что главный смысл не должен меняться из-за тех или иных неточностей перевода.

Выше описанное возможное недоумение, к сожалению, весьма ошибочно. Несмотря на то, что в идеале различия в интерпретации источников действительно никак не должны быть диаметрально противоположными, жизнь, тем не менее, вносит свои коррективы. И в данной книге мы будем то и дело возвращаться к особенностям интерпретаций древних текстов, а кое-где озвучивать источники, которые плохо вписываются в «варяжскую легенду», а потому они оказались вычеркнуты из широкого употребления.

Что касается упомянутых историков Карамзина и Соловьёва, то дело конкретно вот в чём. Археологии по древностям Руси фактически не было почти до середины 1850-х годов. Соответственно критического изучения письменных источников подкрепляемых, либо опровергаемых археологией не существовало также. Такое изучение появилось еще позже, чем сама археология как наука, потому как время на анализ и осмысление результатов археологических экспедиций требовалось немало.

Если кратко отследить этапы становления археологии в России, то дело обстояло следующим образом. Самым первым по времени основания археологическим обществом в России было Московское общество истории и древностей, открытое в 1804 году. До 14 декабря 1810 г., когда последовало его закрытие, общество успело обнаружить свою научную деятельность только в издании 80 страниц (листов) летописей. Вновь возродилось оно в 1811 г. с целью критического разбора летописей, их издания, собирания древностей, медалей, монет и других памятников.

«Другими словами, в деятельность нового общества должны были входить две области: прежде всего историческая и затем археологическая, как имеющая вспомогательное, служебное значение для первой, принимая здесь разыскания археологические в тесном смысле – разработки древностей путем археологического метода. За время его существования (до 1890 г.) можно легко убедиться, что оно, главным образом, обращало внимание на издание летописей и вообще исторических письменных памятников и на составление исторических исследований, разыскания же археологические носили характер случайный и затрагивали только некоторые части археологии» [Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона].

Вторым археологическим обществом, более соответствующим этому названию, было «Императорское одесское общество истории и древностей». Оно было основано 23 апреля 1839 г. Главнейшими задачами его были, по уставу: собирание, описание и хранение всех остатков древностей, открывающихся в Южной России или имеющих к ней отношение, и приготовление материалов для будущей истории края собиранием верных сведений о настоящем его состоянии в отношении к географии и статистике. Результаты труда этого общества были более впечатляющими, что способствовало образованию при нем музея в 1846 г., который на тот момент по богатству предметов, относящихся к эллино-скифскому периоду, принадлежал к числу богатейших собраний Европы [Там же].

Следующим этапом стало возникновение Императорского русского археологического общества в Санкт-Петербурге (1846 г.), имевшее целью разработку одной только археологии. Многие из отраслей археологических знаний, в особенности по части исследования вещественных памятников, оставались еще совершенно нетронутыми. Такое положение дел не обошлось без влияния следующих обстоятельств: во-первых, еще мало было известно предметов древностей чисто русских, во-вторых, почти все тогдашние находки относились к миру античному и, в-третьих, перевес научных сил в то время, по крайней мере в среде членов-основателей общества, был на стороне иностранцев (президентом стал герцог Лейхтенбергский, вице-президентами – Рейхель и Жиль). Дошло до того, что русский язык из русского ученого общества тщательно изгонялся до 1849 года. Все, даже русские члены общества, должны были представлять статьи в обществе, написанные на французском или немецком языках, не смотря на требование в одном из статутов общества, что оно «обязано заботиться, дабы те из них, которые касаются собственно до России, были всегда писаны или переводимы на природный язык» [Там же].

В 1849 г. 26 октября был высочайше утвержден новый устав общества, переименованного в «Императорское археологическое Общество». По смыслу этого нового устава круг действий общества по-прежнему должен был оставаться тот же самый, ограниченный областью археологии классической и нумизматики западной и восточной. После избрания в 1852 г. председателем общества великого князя Константина Николаевича дело в изучении «древностей преимущественно русских или тесно связанных с Россией» значительно сдвинулось. Начинают появляться первые сборники по результатам археологии русских древностей, в том числе: «Труды Восточного отделения Императорского археологического общества» (1-й том вышел в 1856 г.) и «Известия Императорского археологического общества» (1-й том вышел в 1859 г.) [Там же].

Исходя из этого краткого экскурса, ни 8 томов «Истории Государства Российского» Карамзина Н. М. (1816–1817 гг. издания), ни первые тома «Истории России с древнейших времён» Соловьёва С. М. (всего было 29 томов, а первый том появился в 1851 г.) в настоящее время для иного пользования кроме как ознакомительного использовать нельзя. Для своего времени это был без сомнения внушительный труд, но без подкрепления теми дисциплинами, которыми на сегодняшний момент располагает наука. Поэтому, когда в XXI веке в России на всю страну транслируется сериал («История государства Российского», созданный в 2007–2009 гг.), базирующийся на уровне знаний двухсотлетней давности, ничего кроме недоумения у вдумчивого зрителя это вызвать не может.

Стоит ли удивляться после этого появлению уже в наше время во вполне серьёзных изданиях таких архаичных пассажей примерно следующего содержания: «Норманны видели в аборигенах Поднепровья не столько своих подданных, сколько добычу, военные трофеи, рабов. А «древляне» в нашем представлении – это межплеменной союз славян, которые, в конце концов, объединились для отпора врагу… Можно сказать, что «древляне» – это партизаны 10 века, а их бунт, подавленный княгиней Ольгой, – освободительная борьба против захватчиков и угнетателей. Таким образом, впору говорить о скандинавском иге над славянами, которое длилось больше столетия» [Арсеньев, 2019]. Иго норманнов, иго хазар, потом треклятые монголо-татары, имеет ли смысл спрашивать после этого, а было ли хоть что-то светлое в истории России?

С историей, и тем более с историей России, а если точнее с её началом всё сложнее, однако буксование в «старых исторических колеях» на государственном уровне заметно невооружённым взглядом. Это тем более удивительно, что сам процесс исторического обновления и переосмысления отдельных положений на месте не стоит. Однако на сегодняшний день гораздо более ценную информацию об интересующем предмете можно получить из определённых научных статей и монографий, куда меньших по объёму страниц, но куда более ёмких по содержанию, чем из очередного курса лекций и фолианта альтернативного «специалиста» или даже настоящего доктора исторических наук.

Главная историческая мысль отечественной исторической доктрины, к сожалению, продолжает вращаться вокруг Повести временных лет (далее по тексту ПВЛ) и «варяжской» легенды. С одной стороны, это кажется логичным, ведь это родное так сказать, литературное творение пытается рассказать о начале славян и Руси соответственно. Но это впечатление уже давно является обманчивым для большинства специалистов. Еще в XIX в. у ряда исследователей был вполне справедливый скепсис относительно правдоподобности ПВЛ: «историческая критика и просто здравый смысл не дозволяют поздние летописи признавать достоверными источниками» [Морошкин, 1842, с. 22].

Историки давно обратили внимание на то, что средневековые письменные источники, употребляя одно и то же название Русь, зачастую относят его к совершенно разным территориям. На этом основании ряд исследователей приходил к выводу о существовании в раннем Средневековье разных государственных и территориальных образований с таким названием [Федотова, 2019]. Однако главная странность до сих пор заключается в том, что умолчание об этих фактах в ПВЛ, тем не менее, сделало её основным, а главное, практически непогрешимым источником по началу русской истории.

Тезис ряда исследователей о том, что «Повесть временных лет» представляет собой уникальный исторический источник, на основании которого можно не только реконструировать общий ход историко-политического развития средневековой Киевской Руси от этапа её появления и до эпохи феодальной раздробленности» [например, Мельников, 2018], является глубоко ошибочным и более того, сильно дезориентирующим неподготовленного читателя. ПВЛ не объясняет даже тех вещей, которые по умолчанию должна объяснять (происхождение княжеской династии, полян, варягов, конкретно не даёт сведений ни об Олеге, Аскольде, Дире, даже о Рюрике, не объясняет искусственно затянутое «малолетство» Игоря и пр.). Явная тенденциозность позднего редактора летописи заметна также и в вопросе о культурном влиянии южных и западных славян на Древнюю Русь.

Например, с первых страниц своего труда летописец дорожит исторической связью и родством Руси со славянством и не менее шести раз подчеркивает эту связь – как в отношении племенном, так и в отношении средств просвещения. Но после 898 г. влияние славянской культуры на Русь почти бесследно исчезает из древнейшего летописного свода. Такое загадочное отношение Повести временных лет нельзя рассматривать как «случайную оплошность» [Никольский, 1930].

И это только беглый взгляд. А ведь помимо этого она не разъясняет упоминания о Руси до 860 г., что, разумеется, выдает в очередной раз либо излишнюю тенденциозность, либо попросту неинформированность поздних летописцев. А полное молчание о таинственном кагане русов, живущем на острове, посольстве того же кагана русов в 839 г. к франкам, походах русов в Закавказье и нападениях на византийские Сурож (нач. IX в.) и Амастриду (до 842 г.) – подтверждает эту полную неосведомленность позднейших составителей ПВЛ о руси, как народе в IX в., а, следовательно, прояснить именно начало руси согласно ПВЛ весьма затруднительно.

Между тем, нападения руси на византийские владения до 860 г. факт настолько же известный, насколько известны сведения о нескольких центрах русов, как самостоятельных протогосударствах. А помимо этого есть ещё несколько свидетельств разных хронистов, упоминающих русь гораздо в более древние времена, которые мы обязательно рассмотрим в данной книге. И поскольку о фактах существования руси, как народа свидетельствуют слишком многие источники, прежде чем отмахиваться от этих сообщений, официальной науке необходимо освободиться от новгородско-киевских догматов, хотя бы в части непомерного раздувания территории Киевской Руси в самом начале её существования и переоценённого информативного значения легенды о призвании Рюрика.

Еще на рубеже 80–90-х годов ХХ в. Фрояновым была сформулирована идея о том, что вплоть до конца X в. то, что обычно было принято называть Древнерусским государством, представляло собой конфедерацию племен, и столица вплоть до времени Владимира Святославича не отождествлялась с Киевом [Котышев, 2011]. Киев же до середины X в. включительно, служил резиденцией для княжеского семейства [Назаренко, 2009]. А ведь круг других вопросов, возникающих при прочтении ПВЛ, возникает в геометрической прогрессии.

Чтобы у читателя не дай бог не возникло подозрения, что данная книга – это очередной вариант некой альтернативной истории в духе «Фоменко и Ко», а также «переобувающихся на ходу» в историки писателей детективов или фантастики, сразу отметем это подозрение как безосновательное. Имеются ввиду печально известные псевдоисторики, объединившиеся в группу (или группировку?) под названием «Хронотрон» по сути, вполне подходящей разговорному определению «лохотрон». Характерной чертой этого псевдонаучного сообщества (математики, писатели детективов, журналисты) является то, что на обвинения научного сообщества в публикации исторического абсурда [см., например, «Мифы «новой хронологии», 2001], они с полной решительностью отвечают публикацией ещё большего абсурда [см., например, «Носовский, Фоменко, 2007]. И надо признать такой маневр является эффективным психологическим рекламным ходом для некритичного читателя, особенно в такие смутные времена для российского государства, в каком оно прибывает последние 30 лет.

Но вместе с тем, необходимо оговорить, что такое количество историков-альтернативщиков в настоящее время и смогло появиться в основном (хотя и не только) из-за крайне путанной, противоречивой и даже лишенной всякой логики официальной версии о начале Российского государства.

Каждого исследователя или профессионального историка, задумавшего понять и изложить видение того, как начиналась Русь, или, по крайней мере, что именно предшествовало Киевской Руси, ждут на этом пути серьёзные сложности. Главные ловушки подстерегают его в области исторического и источниковедческого кругозора.

Стоит допустить в некоторых моментах своего изложения случайные, а то и намеренные умолчания тех или иных работ, в которых уже давно раскрыта суть той или иной проблемы начала Руси, но которую исследователь пытается трактовать как неразрешенную или спорную, в тот же момент всё его дальнейшее повествование можно считать практически пустой тратой времени. Также важно со значительной долей вероятности понимать, какие вопросы по-прежнему спорные, а какие не нуждаются в очередном «промывании».

Можно привести конкретный пример по взаимоотношениям Руси и Восточной римской империи (Византии), когда конкретный исследователь начинает углубляться в их начало путём вроде бы внимательного анализа тогдашнего мироустройства, показывает Константинополь, как условный центр мира, вокруг которого вращаются все варварские народы, потенциально поданные или зависимые от вселенского центра. Эти народы обращаются в Константинополь за легитимацией своих государственных образований очень часто путём вооружённого нападения, что вполне естественно. Империя всегда признавала только силу: от Пунических войн до войн с германцами уже в раннее Средневековье.

Но когда, автор этого на первый взгляд вдумчивого исследования внезапно пишет, что «первое появление русов в поле зрения Византии в 860 г. становится событием. С этого времени имперские авторы говорят не об отдельных северных племенах, но о народе «Рос» [Фогель, 2008], то возникает стойкое ощущение, что читателя сего труда, мягко говоря, дезинформируют.

Ведь общеизвестно, что посольство народа «Рос» к франкам состоялось в 839 г. Послы прибыли в город Ингильгейм, однако до этого посольство народа «Рос» побывало в Константинополе (838 г.), откуда собственно с поручительством византийского императора и прибыло в резиденцию франкского императора. Самыми вероятными причинами прибытия посольства можно считать мирный договор с Византией, и просьбы дружбы с франкским императором, чтобы вернуться через территории Франкского государства обратно домой, так как путь назад был перекрыт некими «свирепыми народами».

Касательно договора с Византией, это вполне могло быть нападение на Амастриду, время которого историки оценивают до 842 г., что как раз примерно сходится со временем посольства. Подобные мирные договора опять же после нападений русов, будут заключаться князьями Олегом, Игорем и Святославом. Поэтому незнание такого общеизвестного факта, как первое известное русское посольство, сразу переводит указанный выше труд в разряд непрофессиональных. И это только один пример, взятый навскидку.

Между тем, даже древнерусские летописи совершенно однозначно говорят о том, что Русь в Восточной Европе существовала и до призвания варягов. Об этом говорит Лаврентьевская летопись, перечисляя тех, кто обратился к варягам: «Рѣша русь, чудь, словѣни, и кривичи». Но в данном случае условные оппоненты приводят и классическую контраргументацию, сложившуюся благодаря норманизму. Поскольку, в летописи по Радзивилловскому списку эта фраза написана как: «Рѣша руси чюд(ь), и словене, и кривичи, и вси», то здесь следует видеть падежную форму: сказали кому? Ответ напрашивается сам – руси. Однако никакого падежного окончания в Радзивилловской летописи нет, а есть мн. число руси (русы) наряду со «словени» и кривичи.

Можно провести аналогию с Никоновской летописью, где сказано, например, «Роди же нарицаемие Руси, иже и Кумани». То есть название народа русь могло быть и в форме мн. числа руси или как нам более привычно – русы [Грот, 2012, с.35]. Однако, в любом случае Лаврентьевский список приоритетней Радзивилловского, просто потому, что он самый древний из сохранившихся. Вышеизложенный факт делает несерьёзными лингвистические изыскания по поводу устаревших шведо-финских словообразований Рослагена – Руотси, весьма распространённых у норманистов, тем более что ранние упоминания этнонима «Русь» локализуются гораздо южнее, а иногда восточнее, и даже не в Европе.

Из-за обилия многочисленных трудов по истории России появившихся за последние лет двести и, к сожалению, довольно часто не отражающих глубину проблемы, вдвойне сложно отделить спорные вопросы, от уже решённых и в достаточной степени освещённых наукой исторических моментов. Для любителей и новичков изучения и понимания истории как непрерывного процесса велик риск «подсесть» на мнение какого-то одного «авторитета» от истории, вне зависимости от того насколько профессиональны и объективны его взгляды. А ведь нередки случаи, когда учёные от истории с весьма серьёзными степенями и заслугами оперируют теми или иными «фактами», на деле являющихся лишь допущениями и недоказанными предположениями.

Автор данной книги, принимая во внимание все эти риски, тем не менее, решился на её написание. На первый взгляд это лишь изложение фактов, версий, цитирования первоисточников, но, тем не менее, для подавляющего большинства читателей, в том числе и профессионалов от истории, эти факты, а также их анализ в какой-то мере могут стать весьма неожиданными.

В данный момент в отечественной науке сложилась крайне парадоксальная ситуация. Хотя понятие «момент» довольно условно и охватывает как минимум несколько десятков последних лет. Несмотря на то, что норманская теория оказалась несостоятельной по всем пунктам, тем не менее, она до сих пор преподносится как вполне научная и влияние на умы ее достаточно велико. Люди с весьма серьёзными степенями наук продолжают внедрять ошибочные теории, взгляды и заблуждения, которые были опровергнуты ещё лет сто-сто пятьдесят назад, что вызывает справедливый отпор у других участников дискуссии, а по сути это являет собой старое продолжение спора между норманистами и антинорманистами.

Напомним, норманизм (норманская теория) – направление в историографии, в основу которого положена гипотеза о происхождении «варяго-русов» из Скандинавии периода экспансии викингов, именуемых в Западной Европе норманнами. Сторонники этой теории, начиная с ее истинного создателя – шведского автора П. Петрея, опубликовавшего в 1614–1615 гг. в Стокгольме «Историю о великом княжестве Московском», массово пропагандируют данный постулат и считают норманнов (скандинавов) весьма активными участниками ранней русской истории, в том числе – основателями Древнерусского государства и княжеской династии на Руси. Самым уязвимым местом этой теории по-прежнему является отсутствие серьёзных доказательств о наличии на Скандинавском полуострове народа или племени под названием русь. Ни в одном древнескандинавском источнике не упоминается этнонимы русь и варяги применительно к Скандинавскому полуострову.

Антинорманизм – направление в историографии, противоположное норманизму. Сторонники антинорманизма (несмотря на широкий спектр мнений в рамках данного направления), учитывают влияние варягов и руси на процесс формирования Древнерусского государства, но не считают их норманнами [Исакова, 2018]. Двумя уязвимыми местами большинства антинорманистов являются (до сих пор!) такая же слепая вера в ПВЛ, как и их антагонистов, а также недоказанное славянство древних русов, поскольку корневая основа –рус – несоизмеримо древнее как славянских, так и скандинавских народов.

Автор данного труда постарается не приближаться ни к тем, ни к другим, поскольку главная задача книги – объективность и раскрытие как можно большего корпуса свидетельств о Древней Руси, и интерпретация их согласно фактам науки и даже простому здравому смыслу. Последнее обстоятельство, как ни странно весьма часто не выдерживается даже порой в серьёзных трудах, не говоря уже о любительской литературе.

Предлагаемая же книга являет собой обобщенную попытку (к сожалению неполную, так как это слишком наукоёмкая тема и в пределах одной книги охватить огромный период довольно сложно) показать основной массив накопленных наукой знаний о начале как дорюриковой Руси, так и отчасти Киевской, и сведений, которые лишь за редким исключением, бывают доступны рядовому читателю, вынужденному восполнять свои пробелы в истории возникновения Руси-России из общедоступных и нередко ангажированных источников, в подавляющем большинстве своём, не дающих исчерпывающей информации о предмете интереса.

Трудно открыть какой-либо новый документ или источник, относящийся к древней Руси и не охваченный изданием или переизданием, поэтому к данной работе привлечены не только в полной мере новые, но и малоизвестные и малоизученные письменные источники, которые оказались «забыты» по тем или иным причинам. Однако в совокупности, дающие возможность по-новому подойти к разрешению ряда проблем и осветить наиболее темные вопросы истории Руси, которые на основе одних лишь общеизвестных и распространенных документов разрешить не удаётся.

Так в основном получается из-за того, что, большинство работ, тем более современных, копирует общеизвестную информацию и преподносит ее под разными «соусами», отчего правдивость этой информации оказывается под угрозой. Например, если обратиться к полулегендарным правителям – Рюрик и Олег, то одни писатели, ибо на исследователей авторы подобных опусов никак не подходят, копируя и переписывая предыдущие аналогичные опусы, слепо вставляют в них фигуры Рюрика и Олега и с пеной у рта расхваливают подвиги скандинавов и на самом деле других людей.

Другие писатели смело утверждают, что это славянские вожди и далее перечисляют в целом то же самое. А именно озвученные Повестью временных лет (ПВЛ) подвиги. Таким образом, в подобном изложении различия имеются только в этносе этих первопроходцев «варягов», а та же ПВЛ сама довольно редко подвергаются критическому анализу, хотя это правило должно быть применимо к ней по умолчанию. Мифологизация начала точки отсчёта различных государств – явление вполне обычное в мировой истории.

Однако многим антинорманистам, прежде чем идентифицировать русов с древними славянами (венедами, антами и склавинами), следует понимать, что «проблема венедов все еще остается загадкой», и «несмотря на то, что информация письменных источников о склавинах и антах хронологически наиболее близка к нам, нежели сведения о венедах, археологическая идентификация этих раннеславянских народов, тем не менее, так же весьма неоднозначна» [Богачев, 2011, с. 43–44].

Аналогичной мифологизацией, подобно варяжскому происхождению русской династии, видятся стремления, например, некоторых хазарских источников связать начало государственности у хазар с обращения хазарской верхушки в иудаизм [Гадло, 1979, с.127], такими же выглядят стремления родоначальника болгар в ходе межплеменной борьбы болгарских родов, когда им была сделана попытка отнести начало правящего рода Дуло к гуннскому завоевателю Аттиле [Там же, с. 116].

Вместе с тем, сама мысль привязывающая начало Руси к призванию неких варягов, глубоко ошибочна и антинаучна, как вопреки фактам, так и логике. Взять хотя бы момент с определением нумерации первого «русского» князя. Если Рюрик первый русский князь, то когда именно он стал таковым? Если после призвания новгородскими словенами и финно-уграми (чудь, веь и др.), то почему, ведь вышеуказанные народности не назывались в источниках русью. Если же Рюрик относился к руси до призвания, тогда почему его отца, к примеру, нельзя назвать русским князем?

Касательно последнего довода отметим, что некоторые антинорманисты впадают в полнейшее противоречие. Отсчитывая истоки руси и ранее Рюрика, и ведя её истоки к балтийским славнянам, они тем не менее полностью доверяют сведениям о призвании Рюрика, опять же назначая того первым русским правителем, не осознавая своих же противоречий, и не пытаясь выстроить хотя бы логическую цепочку рассуждений с условным началом и концом.

В наше время смысл, пусть и ошибочный, привязывания к варяжской легенде начала русской истории угадывается без труда: это хоть какой-то определённый ориентир о возникновении русского государства, подсказанный летописцем. Правда, историческое сообщество в целом почему-то мало волнует другая мысль, что легенда о варягах также появилась у летописца ПВЛ во многом благодаря схожему взгляду на проблему: он, видимо, не знал ни первоначальный смысл, ни происхождения этнонима «русь», ни его географическую родину. Кстати и о варягах у летописцев, корректировавших ПВЛ, было весьма смутное представление. Об этом будет подробнее освещено в последующих главах.

И так, официальная дата начала Руси слепо привязывается к 862 году, привязывается абсолютно некритически, если не сказать бездумно. Хотя в той же ПВЛ есть весьма необычная фраза, привязанная к 852 году (по летописи 6360 год): «стала прозываться Русская Земля» [ПВЛ, 2011], и таким образом, даже в ПВЛ речь о Руси начинается гораздо раньше варяжского призвания, но об этом речь будет ниже. Поэтому, когда некоторые историки чересчур доверяют одному известию, тем более такому противоречивому и позднего происхождения, и что «любые гипотезы о том, что Игорь вовсе не был Рюриковичем, есть не более чем домыслы и отступление от источника» [Анисимов, 2013, с. 84], то такие тезисы вызывают уныние и безысходность. Особенно когда одновременно признается, что «что в цепочке Рюрик-Игорь пропущено как минимум одно звено», а сам князь Игорь «словно две жизни проживает, судя по летописным датировкам» [Там же]. Но это лишь ошибочный взгляд, связанный как раз с сакрализацией именно русских летописей.

Варяжский гипноз в научных кругах укоренился из-за того, что во всех основных летописных списках присутствует та самая легенда о призвании трёх братьев. Это производит безусловное сильное впечатление не только на неокрепшие умы, но и на логику маститых профессоров. Только один момент выбивает главный кирпич из «варяжского» здания, и этот выбитый кирпич влечёт за собой неумолимое обрушение всего остального. А момент этот связан с тем, что происхождение всех существующих летописных списков достаточное позднее (вторая половина XIV века и ещё позже), а плюс к этому существуют более древние русские источники (например, «Слово о полку Игореве») в которых Рюрик ни разу не упоминается. Стоит сразу упомянуть, что и для иностранных источников наличие Рюрика как создателя огромной империи от Новгорода до Киева осталось полностью неизвестным.

В настоящее время существуют и «особые» произведения, которые трудно квалифицировать иначе, как чудовищные гибриды норманизма с панславизмом. И надо особо отметить, что сочинения, претендующие на то, чтобы осветить всю российскую историю начиная с первых индоевропейцев и до Средневековья включительно в одной книге заведомо должны испытывать к себе скептическое отношение читателей. Проще говоря – такого не бывает, чтобы в одной книжке тем более не самого большого объёма уместилась летопись тысячелетия, и тем более с подробным анализом всех исторических проблем и вопросов за указанный период.

Теперь вернёмся к одному из этих «особых» произведений. Коротко рассмотрим книгу, вернее её начальную часть, довольно известного историко-писателя В. Е. Шамбарова. За ним числится не один десяток книг, а значит, определенный вес в читательских кругах у него есть. Увлеченно проглатываем аннотацию от издательства: «От древних ариев и киммерийцев до кровопролитных битв с Хазарским каганатом прослеживает Валерий Шамбаров в своей новой книге путь русского народа из глубин тысячелетий к своему расцвету и созданию одного из самых могучих государств Средневековья, Киевской Руси… Эта книга станет настоящей находкой для каждого желающего узнать правду об истории нашего Отечества» [Шамбаров, 2010].

Ну что ж, разберемся с этой «находкой» и «правдой», тем более что издательство, печатающее книгу, судя по этой аннотации, имеет гораздо меньшее представление, что печатает и о чем пишет сам автор книги. Читаем один из интересующих нас разделов: «Основатель великокняжеской и царской династии Руси большую часть своей жизни провел совсем не по-княжески. Впервые о нем упоминается в 826 г. В Ингельгейм, резиденцию франкского императора Людовика Благочестивого, прибыли откуда-то из-за границы два брата – Харальд и Рюрик… Росли они где-то (!) в славянских странах, оба были язычниками. Ну а Людовик, как свидетельствует его прозвище, славился благочестием. Он окрестил молодых людей, лично стал их крестным. При этом Рюрик получил имя Георгий» [Шамбаров, 2010].

Конечно, сперва режут слух весьма непрофессиональные определения «откуда-то» и «где-то», но немедленно переходим по ссылке на столь ценный труд, сообщающий о христианстве Рюрика-Георгия, а главное оставшийся незаметным для большинства профессиональных историков. Не особо заостряем внимание на весьма странном для серьёзного исследователя неопределённом сочетании «где-то в славянских странах», как будто в IX веке таких славянских стран было настолько много, что попросту не мудрено сбиться со счёта.

И так, оказывается родоначальник всех «Рюриковичей» уже был христианином «Георгием»! А зачем тогда понадобился Владимир Святой и его крещение Руси? А как же три датированных разными годами крещения «руси», над которыми ломают голову несколько поколений историков? В ссылке на источник у Шамбарова значится некий «труд» под названием «Святой витязь земли Русской» под авторством некоего «митрофного архиерея» Соколова А. Н.

В аннотации к книге «архиерея» указано: «В книге митрофорного протоиерея отца Александра Соколова изложена история Руси XIII века, связанная с нашествием монголов на Русь и жизнедеятельностью святого великого князя Александра Невского». Вот и всё. Пройдя по оглавлению, мы убеждаемся в том, что в книге действительно описываются события именно XIII века, начиная с рождения князя Александра будущего Невского. И так странный источник нисколько не проясняет озвученный ранее Шамбаровым тезис о крещении Рюрика. Но идём дальше.

Пролистаем чуть-чуть подальше «шамбаровского» труда и придем к продолжателям дела Рюрика: «В 879 г. бурная жизнь великого князя и кагана Руси Рюрика Годолюбовича подошла к концу. Он начинал ее несчастным сиротой и изгоем… Командовал горсткой варягов на борту пиратского корабля – а умирал во дворце, окруженный домочадцами, сотнями придворных и слуг. Наследником остался сын Игорь, но он был еще ребенком, и место регента занял его дядя Олег. Впрочем, надо иметь в виду, что Олег (Хельги) – не личное имя, а тронное. То есть, титул, который было принято употреблять вместо имени. Этот титул (в буквальном переводе «священный») нередко встречается в скандинавских источниках, он означал одновременно «вождь» и «жрец»…Олег происходил из норвежского королевского рода, но о национальности правителя во все времена было принято судить не по крови, а по делам…» [Шамбаров, 2010].

Читаешь и думаешь, надо же! И вождь, и жрец, так и проситься продолжить фразой известной русской поговорки – «и на дуде игрец»! Ну а что с источниками? Но в этом длинном абзаце нет ни одной ссылки на крайне неожиданные утверждения, кроме как на труд Гумилева Л. Н. «Древняя Русь и Великая Степь» в вопросе об этимологии слова «Хельги». Степь и Скандинавия, а тем более скандинавские языки – это немного разные вещи. А ещё на Гумилёва надо ссылаться очень осторожно: специалистом по истории Скандинавии он никогда не был.

Что же касается самих скандинавских антропонимов «Хельги» и «Хельга», которые пытаются навязать в качестве исходного материала для русских княжеских имен «Олег» и «Ольга», то их повсеместное распространение в Скандинавии началось уже после того, как там появилось прилагательное «den helige» в значении «святой», что не могло быть раньше окончательного утверждения христианства в скандинавских странах, которое датируется концом XI – началом XII вв.

Пытаясь обойти этот факт, ибо даже человеку, мало смыслящему в истории, трудно приложить прилагательное «святой» к язычнику, викингоманы выдумывают небылицы на ходу. Святой у них превращается в священного, а оттуда уже до «вещего Олега» – рукой подать. Однако и этого недостаточно. Прямо «на коленке» придумывается некий титул «ольг», разумеется, скандинавского происхождения [Егоров, 2012, с. 41–43]. Не обделили и княгиню Ольгу. Титул, которым Егоров, ещё один норманоправдоруб, награждает Ольгу – «каганесса» [Там же, с. 44] по праву бы заслужил своё участие в любом выпуске «Смехопанорамы», особенно если бы в зрителях сидели какие-нибудь тюркские и монгольские племена.

Откуда, с какого, или почему именно так, не объясняется нисколько, однако попутно, для вящей убедительности все здравомыслящие люди, не верящие в эту ахинею, объявляются Егоровым параноиками, дословно «неклинический диагноз вышеназванной паранойи» [Там же, с. 12]. Хотя по стилю изложения как раз это очевидно в отношении именно Егорова. Видимо для полного обретения чувства превосходства над публикой, ошеломленному читателю предлагается опровергнуть эту чушь. Но надо сказать, что всё это известно в широких кругах со времён Ломоносова и опровергнуто тогда же. А Шамбаров и Егоров, в данном случае апеллируя к старым доводам норманистов, показывают себя не с лучшей стороны. Но не только в данном вопросе и не только они.

Странно, что Шамбаров вообще причислил Олега к норвежскому королевскому роду. Это намек как раз на норвежского короля Олафа Святого, но… Он же жил на сто лет позже Олега! А как тогда понять Шамбарова, когда он говорит, что Олег был дядей Игоря? Если Рюрик Годолюбович (поясним читателю вместо Шамбарова, что отец Готлиб был отцом Рюрика и убит датскими викингами, согласно Мекленбургским генеалогиям, летописному памятнику XVII века) был ободритским (балто-славянским князем), то, как норвежец Олег мог быть ему братом, и, следовательно, дядей Игоря? А как объяснить полное молчание о «королевичах Хельгах» в скандинавских летописях? Из чего вообще делается вывод о принадлежности Олега к норвежцам? В общем, возникает одна мешанина, и у читателя естественно неизбежно возникают ассоциации с каким-то гибридом от истории…

Тут ещё надо упомянуть, что ни с того ни с сего Шамбаров прилагает к Рюрику необычный титул «каган» степного, восточного происхождения, весьма странно сочетая его с «великим князем». И надо сказать, что к части русских князей такой титул действительно применялся в некоторых источниках, а именно: в «Слове о законе и благодати» (XI в.) каганом назван Владимир Святой, в «Исповедание веры» киевского митрополита Иллариона, (сер. XI века) каганом назван Ярослав будущий «Мудрый». На граффити на стене собора св. Софии в Киеве имеется надпись: «Спаси господи кагана нашего…», рядом с надписью начертана большая буква «С», что дало основания считать, что речь идет о киевском князе Святославе Ярославиче (1076–1078 гг.).

Ошибка эта есть не только у Шамбарова, а у всех исследователей слабо понимающих отличия кагана, высшего суверена в средневековой кочевой иерархии, от конунга, главы средневековой германской общины. Что характерно, ни один источник не подтверждает ношения Рюриком-Рориком ни одного из вышеперечисленных титулов. Шамбаров же пошел ещё дальше: в личности Рюрика у него одновременно уместились сразу три иноэтничных титула! Славянский – великий князь, конунг – германский, и каган – монголо-тюркский. Вот это размах…

О кагане русов у нас будет разговор впереди, но не только Рюрик, но и Игорь, и Святослав никогда каганами не назывались, какой бы изначальный смысл не закладывали в этот титул составители литературных памятников. А Рюрика ранние летописцы вообще не знали. Как мог Рюрик, командовавший «горсткой варягов» внезапно стать степным императором-каганом? Этот степной титул – аналог европейских императоров. Его должны были признать окружающие соседи, а главное некие племена кочевников. А откуда взялся замок, надо думать в Великом Новгороде, которого в то время не было вообще? Но Шамбаров молчит, у него норвежский королевич, ободритские славяне, варяжские каганы – все в одном котле. Закономерно, что в итоге получается не слишком съедобное блюдо.

Более того, на обложке, по крайней мере, одного из вариантов его книги изображена битва инока Пересвета с Челубеем, предваряющая Куликовскую битву! Хотя в книге, носящим пафосное название «Войны языческой Руси (!), хронология заканчивается на правлении русского князя Владимира Святого [https://bookscafe.net/book/shambarov valeiy_voyny_yazycheskoy _rusi-187003.html/(дата обращения 10. 09.2020)].

В общем, это был лишь краткий обзор так называемого гибридного чтива, одного из, в которых норманистские несуразицы сочетаются с такими же небылицами про славян. И дело опять же не только в Шамбарове и его книге. Просто это был один из примеров разбора явно недоброкачественной литературы, которая льётся на неопытных читателей сплошным мутным потоком. Таких книг сейчас навалом, оттого и создаётся мнимое впечатление о переизбытке литературы по данной тематике, однако количественный фактор, к сожалению, никак не компенсирует качественный.

Князья (или конунги?) Рюрик и Олег выше были даны всего лишь в качестве примеров несуразной трактовки источников, но тоже можно сказать не только про них, а также про «неразлучных» Аскольда и Дира, и даже, казалось бы, про таких известных личностей как князь Игорь и даже князь Святослав. У последних двух в жизнеописании не меньше тайн, чем у «родоначальника династии» и которые растиражированы как «общеизвестные факты», но об этом речь впереди.

Давний спор сторонников норманнской теории и так называемых антинорманистов давно уже перетек в русло далекое от истории. Норманисты повторяют все те же аргументы, которые известны со времён Ломоносова и которые примерно с тех самых пор уже убедительно опровергнуты. Однако логика славянофилов не менее прямолинейна, отчего смысл соперничающих сторон просто потрясает: либо славянское имя, либо скандинавское (или древнегерманское). Другие национальности, почему-то в этом споре не фигурируют.

Далее подводятся итого этого «состязания». Если славянских имён больше – побеждают антинорманисты. Если германских имён больше – победный пляс отплясывает норманнская школа. Иногда правда соревнование проводится с подключением археологических раскопок. Но принцип тот же. Если скандинавских находок больше – победитель норманист. А если их всё-таки меньше, то в ход пускается ловкость рук и… нескандинавские находки в опытных руках некоторых историков-фокусников становятся скандинавскими.

Любопытно заметить, что, хотя антропология даёт однозначно отрицательный результат для норманизма в части киевских захоронений (всего один, предположительно, выходец из Скандинавии со всего Киевского некрополя) [Славяне и Русь, 1999, с.372] со стороны адептов, поддерживающих норманизм на территории России, была выдвинута ещё одна недоказуемая для норманизма версия о самом характере киевских погребений, в частности принадлежности их викингам. Спрашивается, зачем же она была выдвинута, если она заведомо недоказуема в своей правоте, выдвигающей её стороной? Однако, это всего лишь очередной приём норманистов для оппонентов в духе: мы выдвигаем, вы опровергайте. Не будете опровергать, значит – согласны с ней.

Речь идёт о так называемых срубных погребениях, аналогов которых на Руси в предыдущий период как будто бы не просматривается. Поэтому логика норманистов проста: если погребения не славянские, тогда по любому скандинавские. Однако эти условные скандинавские захоронения отсутствуют в Ладоге и Новгороде, как территории ближайшие к скандинавам, и с другой стороны аналогичные погребения присутствуют в Чехии и Германии, где викингов не было отродясь [Славяне и Русь, 1999, с. 363–365]. Получается опять искусственно ограниченный поиск решения: либо скандинавы, либо славяне. Стоит ещё раз повторить, что такой подход антинаучен по своей сути. Забегая наперёд нужно отметить, что эти погребения появляются в Киеве ко времени схожем по летописи с появлением Вещего Олега в Киеве. Правда, маршрут вырисовывается гораздо иной, нежели утверждённый в канонической версии.

Хотя с находками конечно сложнее. Некоторые археологи путаются, какие серьги, бусы и топоры безоговорочно отнести к скандинавам, какие к балтам, а какие к славянам: и те, и другие заимствовали различный инвентарь друг у друга в большом количестве. С боевыми топорами в частности, всё намного интереснее, в том числе и история их появления на Руси [Кирпичников, 1966], но это другая сторона проблемы и далеко не самая важная.

Впрочем, даже с находками мечей существуют весьма однобокие представления. В истории человечества были периоды, когда на обширнейших пространствах Евразии у различных племен и народов бытовали одни и те же вещи (оружие, украшения и пр.) В качестве такого яркого примера в рамках этой темы можно указать на мечи европейского типа, но найденные на территории Мордовии в рамках археологических памятников пьяноборской культуры [Матвеева, 1986], существовавшей во II веке до н. э. – II-IV веке н. э. в Нижнем Прикамье и по реке Вятке.

Надо также заметить, что, говоря об этнониме «славяне», нужно отдавать себе отчёт в условности этого термина, иногда определяемое как нечто однородное и хорошо изученное. Выше была озвучена проблема происхождения балтийских венедов, но есть вопросы и более прозаичные к более, казалось бы, очевидным моментам.

Например, тот состав украшений, который рассматривался археологией как этнический признак «новгородских славян», в самом деле, оказался «этническим» признаком населения, подвластного феодальному Новгороду, независимо от того, было ли это население в древности славянами, водью или ижорой. Новые экономические связи и отношения оказались в данном случае сильнее старых племенных и даже языковых связей. Племенное название – славяне – в последний раз упоминается летописью в 1018 г. В IX–XII вв. племени славян уже не существовало, но в эту эпоху была Новгородская земля, населенная разноплеменным и разноязычным населением [Третьяков, 1937].

Аргументированная критика норманистов, притягивающих «за уши» к скандинавам всё что можно [об этом, например, Авдусин, 1949], в последнее время в силу непонятных причин на официальном уровне сведена к нулю, и таким образом, им дан (опять в который раз) некоторый карт-бланш на перезапуск трудов по норманской теории, уже давно не имеющих никакой исторической ценности. Тут можно ещё вспомнить, что недавно вышел псевдодокументальный сериал «Рюриковичи» со старыми сказками о главном.

Сам археологический материал, свидетельствующий в пользу присутствия на северо-западе Руси в одно время с викингами и западнославянского контингента, норманистами трактуется о начале Руси исключительно в пользу скандинавов, и объясняют они это тем, что города Балтики создали во многом единую культуру, аккумулирующую силы различного происхождения. Создается парадокс: немногочисленные скандинавские предметы трактуются как результат переселения, а более многочисленные западнославянские элементы – как результат торговли [Молчанова, 2007, с.17].

Также к примеру можно отметить, что признание скандинавского происхождения новгородских сопочных погребений видится неправомерным и является скорее данью общим представлениям исследователей о характере взаимодействия культурных традиций населения северо-запада Восточной Европы и Скандинавии, чем прослеживаемым в археологических материалах реальным положением вещей. Отсутствие погребальных древностей сопоставимых с погребальными сопками в качестве их непосредственных предшественников заставляет признать наиболее вероятным самостоятельное происхождение сопочной традиции, в той или иной степени вобравшей в себя различные элементы синхронной погребальной обрядности населения Северной и лесной зоны Восточной Европы [Петров, 1999, с.53–54].

Кстати, возможность отнесений сведений тех или иных захоронений как к этносу появилась бы лишь в том случае, если бы удалось выявить в сфере культурных явлений, с которыми работают археологи, такие признаки, которые соответствуют только этносам, или же обнаружить в ряду культурных явлений такие закономерности, которые опять-таки исполняют исключительно этнические функции, и доказать возможность их обнаружения археологическими методами. В действительности в отношении определяющей роли викингов в отношении начала Русского государства ни того, ни другого сделать не удалось.

Обращаясь же к анализу содержания летописного термина словене (ильменские) необходимо отметить чрезвычайно ценное заключение, согласно которому использование термина словене в летописных сообщениях о событиях IX-X вв. свидетельствует о том, что подобное использование является лишь неким книжно-литературным приемом: словене в данных текстах – отнюдь не самоназвание той или иной этнической общности [Там же, с.34].

Но, не смотря на всё выше озвученное, нелепости проталкивания скандинавов-варягов, как движущей силы Древней Руси тем более удивительны, что ею страдают даже, как уже было упомянуто, люди с докторским и учёными степенями (но к счастью не все), показывая тем самым, что проблема датировки и возникновения древнерусского государства и даже возникновения самого этнонима «рус-рос» требует (до сих пор!) привлечения огромного количества интеллектуальных сил и энергии.

К основным компонентам изучения этноса относятся данные археологии, этнографии (включая фольклористику) и физической антропологии (к которой на сегодняшний день следует добавить генетику). К концу XX в. увеличилась значимость языковедческих исследований. Историческое знание пополнилось целой группой принципиально новых типов источников, позволяющих представить мир дописьменного (и не только) прошлого в недоступной прежде полноте [Алексеев, 2015, с.14]. Тем не менее, сложности могут возникать буквально на ровном месте.

Огромный объем разрабатываемого материала вкупе с использованием узкоспециальных методов его обработки приводит к тому, что, например, «антропологический» источник доступен, как правило, лишь через посредство интерпретации другим специалистом. Филолог, привлекая для сравнения археологический материал, едва ли будет сам лабораторно перепроверять данные радиоуглеродных или дендрохронологических датировок. В свою очередь, историк-археолог, учитывая итоги работ по датированию языковых явлений, вместе с тем едва ли станет заново воспроизводить всю логику рассуждений, начиная с самого словесного «сырья». Исследователь истории культуры, даже владея в целом инструментарием коллег из разных областей, во многих случаях вынужден верить им [Там же]. Таким образом, часто может возникать (и возникает) некая зависимость между учёными разных направлений: один беря за непреложный факт утверждение другого, свои рассуждения начинает строить от возможно неверного тезиса, и таким образом общий смысл конечного утверждения будет серьёзно поколеблен.

К слову надо сказать, что отдельные научные (или опять псевдонаучные?) статьи с уклоном в норманизм ничего нового для решения проблемы возникновения Русского государства не дают. Например, статья Носова Е. Н. под серьёзным названием «Современные данные по варяжской проблеме на фоне традиций русской историографии» предполагает при обращении к ней какие-то новые открытия в области археологии или источниковедения, но…

Под общими рассуждениями об истоках «варяжского» спора автор как это ни странно перешёл к теме 30-ых годов ХХ века, что «насильственным внедрением примитивного марксизма» идеал как историка Ключевского советскими учёными (Тихомировым, Юшковым и Грековым) был забыт и «варяги» оказались не удел [Носов, 1999]. Это обстоятельство так расстроило автора, что он далее выдумал ещё одну причину деградации советской науки, а именно «борьба с космополитизмом». Что, вроде как чувство самосохранения советских академиков (надо думать, что опасались чёрных автомобилей НКВД-МГБ, приезжающими по ночам, якобы за всеми подряд), заставляло их во всех своих работах грешить против истины.

И хотя Ключевский уже давно ни в коей мере (и в наше время тем более) не является выдающимся авторитетом русской исторической мысли, в конце концов, Носов в статье приходит к своим выводам согласно неким «новым материалам», но выводы эти были сделаны учёными ещё даже до возникновения СССР.

А именно: наличие определенной прослойки скандинавов в Древней Руси (с чем собственно никто особо не спорил, оспаривалась лишь роль этой самой прослойки), определённое количество их захоронений, наличие водного торгового пути (а вот этот факт был известен уже тысячу лет!). Далее Носов призывает следовать только строго фактам, хотя сам в статье приводит лишь отрывочные сведения археологических свидетельств, без процентного соотношения тех или иных находок от общего количества, под конец опять пиная 30-е и начало 50-х годов ХХ века.

Тут можно кратко охарактеризовать данную статью как заведомо тенденциозную, как к общественному строю государства, так и к труду советских учёных. Плюс кроме этого явно просматривается некая обида к пренебрежению «варяжской сказки». Вообще же, при большом желании в трудах любого учёного можно найти явную предвзятость, поэтому смотреть нужно в первую очередь на доводы и аргументацию того или иного положения.

Носов упоминает Тихомирова, однако молчит о не менее известном историке Артамонове. В 40-ом году, например, Артамонов опровергал один из доводов норманистов, что «руотси, термином, из которого образоваться название «русь» быть не могло» [Артамонов, 1940]. Однако, в своей книги «История хазар» через двадцать лет он заявил нечто противоположное: «современное языкознание доказывает, что название «русь» представляет собой закономерное видоизменение финского термина (руотси – прим. С. Д.) и его распространение следует связывать с продвижением норманнов в славянскую среду» [Артамонов, 1962, с. 290]. Вот вам и пример самосохранения в академической науке! И когда же был искренен уважаемый археолог? А прав он был как раз в первом случае, и именно во времена «насильственного внедрения примитивного марксизма», потому как выдающийся филолог Назаренко уже в XXI веке доказал, что слово «русь» из «руотси» образоваться не могло.

Что, впрочем, не помешало, например, небезызвестному представителю ленинградского неонорманизма практически до самой смерти утверждать, что «происхождение социоэтнонима русь от rōþ/ruþ, rōþer, rōþsmæn либо через посредство приб-фин. *rōtsi ‘шведы’, *Rōtsi ‘Швеция’, либо непосредственно от ruþ – несомненно» [Мачинский, 2009]. Однако, чтобы это стало действительно несомненным, он должен был сначала доказать это положение своим коллегам от истории, в том числе и своему знакомому по науке Назаренко, а не окрепшим умам среднестатистических читателей, не обладающим должным запасом исторического багажа. В реальности же странные утверждения в первую очередь вдалбливаются в головы обывателей.

Идеолог ленинградских неонорманистов известный учёный Клейн Л. С., настраивая своих единомышленников, говорил вполне приближенные к реалиям вещи: «Ученый мир – не дружные ребята из детской песенки. Всякое открытие – это для кого-то закрытие. И этот кто-то чаще всего маститый и власть имущий. Поэтому, сделав открытие, не надейся на всеобщий восторг. Будь готов к упорному сопротивлению, внезапным нападкам и затяжной изнурительной войне. Ученому нужен талант, во-вторых, и мужество – во-первых» [Томсинский, 2014].

С этими словами трудно не согласиться, как и с тем, что эти слова применимы к любым попыткам пересмотра любых утвержденных исторических догм (на деле иногда весьма произвольных допущений), за которыми стоят многие учёные степени и госнаграды. Но это был всего лишь небольшой экскурс по академическим закоулкам.

Продолжая вступление, ещё раз отметим, что не менее удивительным фактом является конечная официальная трактовка образования древнерусского государства. Трактовка, напрямую игнорирующая большинство известных источников, и в некотором роде противоречащая даже источникам древнерусского происхождения. Это удивительно, но факт.

Как пояснял советский академик Тихомиров: «в настоящее время (конец 70-х годов ХХ века – прим. С. Д.) наиболее принята компромиссная теория … о северном и южном происхождении слова «Русь». Но эта теория … по существу ничего не объясняет, потому что оставляет в силе и теорию, возводящую «Русь» к варягам-скандинавам, так и взгляды о южном происхождении Руси» [Тихомиров, 1979, с.23].

Сходный взгляд на проблему, выразил один из крупнейших отечественных филологов, доктор исторических наук Назаренко А. В.: «…вопрос о происхождении имени «Русь» в настоящее время, кажется, столь же далёк от разрешения, как и в эпоху Ломоносова… накопление историографии никак не приводит к качественным переменам в знаниях о предмете» [Назаренко, 2001, с.11]. Можно лишь дополнить эти удручающие выводы менее профессиональными, но не менее пытливыми современными исследователями: «Вопросы о том, кто же такие русы, кто такой Рюрик и почему его призвали, зачем русь ходила на Царьград и множество других остаются без ответа. Зацепиться не за что: Новгород возник на столетие позже, русы никак не соответствуют норманнам, других источников нет…» [Беляков, 2010, c.12].

Поясним на примере, почему два крупных учёных, Тихомиров и Назаренко в разное время пришли к таким неутешительным выводам. В 2015 году в Старой Ладоге был торжественно открыт 5-метровый памятник, изображающий «фигуры князей Рюрика и Олега, опирающихся на щит и олицетворяющих мощь и силу русского народа».

«В Старой Ладоге, древней столице Руси, у реки Волхов появилась пятиметровая статуя князей Рюрика и Олега» [https://via-midgard.com/news/pamyatnik-velikimknyazyam-ryuriku-i-olegu.htm]. Этот памятник лишь подтвердил опасения вышеупомянутых учёных в отсутствии качественных перемен о рассматриваемом в этой книге предмете. Потому как, во-первых, памятник первой, якобы столице Руси, уже был открыт в Великом Новгороде в 1862 году, и ниже мы подробнее коснемся того, что и он не менее абсурден. Во-вторых, Ладога априори не могла быть никакой столицей, даже если на секунду допустить, что Рюрик, да ещё и с Олегом (!), одним прекрасным днём приплыли туда и высадились.

Да, разумеется, Минкульт не с потолка взял данное утверждение. Ведь можно вполне сослаться на учёный труд того же самого д. и. н. Кирпичникова, который написал статью в аккурат перед закладкой памятника в Ладоге. Но он пошел ещё дальше, объявляя Ладогу ни много ни мало столицей Русского каганата (!) [Кирпичников, 2013]. Поясним всё же, что такое каганат. Они будут мелькать в нашей книге постоянно вперемешку с каганами. Кратко: каганат – это вид государственного устройства, который возглавляется каганом «ханом ханов». Этот тип государств известен только у кочевников, либо у народов, бывших в тесной связи с кочевой средой.

Теперь необходимо немного осветить ситуацию чуть подробнее, даже если это касается нашей книги лишь косвенно. Дело не в том, чтобы принизить знания того или иного учёного, в данном случае доктора исторических наук А. Н. Кирпичникова. Его труды по археологии, и в частности по археологическим артефактам средневекового оружия общеизвестны и авторитетны.

Данная ситуация намного сложнее, прежде всего политически. В год написания вышеупомянутой статьи о «столице» Руси Ладоге, Кирпичников весьма неожиданно стал почётным гражданином Ленинградской области (на 84-ом году жизни!). Казалось, с чего бы? Такие совпадения всегда подозрительны, особенно в свете явно ангажированных действий, которые с самого верха пытаются подогнать под разные сомнительные юбилеи. Хотя надо отметить, что сомнительная честь первооткрывателя Ладоги как «столицы» Руси принадлежит, конечно, Мачинскому Д. А. Что касается ладогоцентризма, то в основных своих положениях он вступил в противоречие уже не только с материалами раскопок самой Ладоги и других памятников, но и с элементарным здравым смыслом на рубеже 90-х и 2000-х [Томсинский, 2014]. К слову сказать, в Советском Союзе в аналогичном сомнительном действии «прославился» академик Рыбаков, когда «сверху» срочно потребовалось праздновать 1500-летие Киева. Правда, Рыбаков чувствовал себя менее удобно, прекрасно осознавая всю нелепость ситуации. Но вернёмся к Ладоге.

Статус столицы подразумевает под собой набор определенных функций (княжеская резиденция, приём представителей из подвластных земель, послов сопредельных государств и т.д.). Ничего подобного о Ладоге, расположенной на самом севере славянских земель, нигде не говорится. Да и славянские ли это были земли в первой половине IX века – большой вопрос. Состав населения там был смешанный, но никаких указаний в источниках на исключительность этого города для указанного периода нет. Ладога в данном случае выбрана лишь потому, что она действительно древнее Новгорода на Волхове, и Кирпичников даже при раскопках нашел какое-то бревно какого-то строения, датируемое 753 годом. Но это хоть что-то. В случае с Новгородом не было даже бревен, и камней, датируемых IX-ым веком.

Далее, некоторые летописи действительно сообщали, что Рюрик сначала высадился именно в Ладоге, но на этом «ценная» информация о князе-конунге, подтвержденная фактически и археологически заканчивается. А в свете того, что данный факт в русских летописях является более поздним упоминанием, чем связь Рюрика с Новгородом, то более убедительной представляется версия, что «с точки зрения историческим реалиям середины IX-го века предпочтение должно быть отдано «новгородской» версии событий. Ладога, бывшая в то время полиэтничной неукрепленной факторией, находившейся под политическим контролем славянской Любшанской крепости, никак не могла быть «столицей» земли словен и их соседей [Жих, 2018].

В настоящее же время сделано некое подобие уступки того, что варягами вполне могли быть и балтийские славяне (венды, ободриты), а не скандинавы (шведы, норвежцы, датчане), однако это, как считается, остается трудно доказуемым. Хотя аналогичная версия про варягов-скандинавов оказывается ещё более трудно доказуемой по прошествии более двухсот лет (если не больше), и уже потеряла практически все свои доказательства в принципе (включая большую часть археологических находок), но конвейер печатания низкопробной норманистской литературы не ослабевает ни на миг. Более того, недавно была выпущена при поддержке Минкульта очередная псевдоисторическая документалка «Рюриковичи», с теми же старыми «песнями о главном», после просмотра которой, начало Русской истории не прояснится ни на грамм. Версия же с отождествлением балтийских славян и русов тоже не выдерживает критики по ряду параметров, о которых будет сказано в своём месте.

Как уже было отмечено, так называемые норманисты, довольно часто избавляют себя от изложения, каких бы то ни было доказательств вообще. Особенно это касается современных работ. Один из современных норманистов Р. Г. Скрынников утверждает, что якобы во второй половине IX – начале X в. на Восточно-Европейской равнине утвердились десятки конунгов [Скрынников, 1997]. Правда, автор не может их назвать, но, тем не менее, уверен, что именно так оно и было. Этот как бы факт «несметных скандинавских полчищ», подкреплён солидной «корочкой» доктора исторических наук, однако к счастью ни в коей мере не подкреплён археологией. Даже скандинавские летописи не в силах помочь Скрынникову в этом, так как викинги в массовом количестве не посещали Русь до середины X века.

Но далее Скрынников делает сенсационное признание (впрочем, вполне обычное для «норманоделов», когда имеющиеся фактические доказательства исчерпаны): «следы скандинавской материальной культуры в Восточной Европе немногочисленны и неглубоки. Русы не строили укреплений и пользовались услугами ремесленников, жителей стоявших поблизости славянских поселений. Неудивительно, что предметы норманнской культуры на Руси со временем исчезли под мощным слоем славянской культуры [Скрынников, 1997]. То есть «предметы норманнской культуры… исчезли», но концепция норманизма нет? Как говорится: «Занавес!»

Во-первых, термин «норманнская культура» весьма произволен. Сам по себе он подразумевает множество допущений (в который раз!). То есть: норманны (перев. как «северные люди»), это обязательно скандинавы, это первое допущение. Скандинавы – это термин более позднего происхождения, нежели время существования викингов, это второе допущение. А далее допущения Скрынниковым делаются на возможных уже упомянутых предположениях, в конце концов, порождая совершенно невообразимую и не доказанную в археологическом плане гипотезу. Да и о городах русов восточные хронисты оставили многочисленные упоминания, поэтому утверждения Скрынникова втройне сомнительны.

Методика пространственно-временной локализации этнических коллективов в археологических материалах может быть охарактеризована следующим образом. «Термин письменного источника, обозначающий этническую общность и прошедший критический содержательный анализ, максимально точно «зафиксированный» во времени и пространстве, а также в рамках той или иной этносоциальной иерархии, «налагается» на соответствующий территориально-хронологический «блок» археологических материалов.

Особое значение для рассматриваемого круга проблем имеет соответствующая времени и месту существования данного этноса поселенческая структура, выявляемая археологическими исследованиями. Нижний таксономический уровень такой структуры – уровень конкретных поселений, связанных с определенными комплексами погребальных памятников, – является «исходной единицей исследования»; «комплектом памятников», «принадлежащих одному коллективу древних людей и характеризующих различные стороны деятельности этого коллектива» [Петров, 1999, с.34]. Ничего подобного, разумеется, захоронения викингов на территории будущей Руси представить не могут, что косвенно и подтверждает вышеупомянутый Скрынников, говоря о некоей растворимости следов скандинавов в славянской культуре.

Далее будет подробно рассказано, в чём абсурдность привязки возникновения русского государства, как к викингам, так и к славянам. И единственное смягчающее обстоятельство для отечественной официальной науки, в том, что значительная часть источников (арабских, византийских, западноевропейских) на первый взгляд, как будто противоречит друг другу. Это как будто бы усложняет анализ, а иногда порождает ощущение явно недостаточного объёма имеющихся источников.

Однако это впечатление (разноголосицы источников), во-первых, ошибочное, и как раз подчеркивает недостаток или нежелание официальной исторической науки вырабатывать более гибкие и приемлемые версии. А во-вторых, подчёркнутое игнорирование множества источников не может не вызывать недоумения у вдумчивых и образованных людей, справедливо требующих каких-либо уточнённых комментариев от той же науки, щедро распространяющей учёные степени без порой ощутимого результата для общества. И поскольку наука в большинстве случаев молчит, появляется настоящее раздолье для так называемых альтернативных историков, на опровержение трудов которых, можно написать отдельное собрание сочинений.

Между тем, вполне простая мысль о непостоянстве этнического состава одного и того же народа в течение столетий, не раз озвучивалась в научных трудах. Например: «Проводя связь от ранних упоминаний руси как народа (IV-VI вв.) до более поздних, непосредственно предшествующих образованию политического центра в Киеве, с одной стороны имея в виду явную преемственность названия «Русь», с другой стороны целесообразно говорить о постепенном насыщении древнего этнонима новым этническим содержанием» [Трубачёв, 1981].

Поэтому бесполезно искать славян и викингов в этнониме «рус», когда обеих народностей ещё не было в природе, и в тоже время искать старые общности на так называемой архаической стадии, когда у членов какого-либо этноса в употреблении о себе были только самые общие термины: «потомки», «люди», «народ». Потом же само общество стало другим, как за счёт организации, так и в результате ассимиляции с новыми народами.

Несмотря на ряд спорных выводов высказанных исследователями ещё несколько десятилетий назад [см. например, Мавродин, 1945, с.221–223] на основе более чем недостоверных и противоречивых «фактов» ПВЛ (призрачность Рюрика, несовпадение времени основания Новгорода с призванием «варягов», размытость и двойственность действий и образа Олега, непонятная связь Киева, как с балтийскими славянами, так и с причерноморскими русами, о которых есть упоминание в Никоновской летописи, множественность версий происхождения этнонима «русь» и т.д.) – эти противоречивые предположения (например, первичность Новгорода и Киева, как первых столиц Руси) не только не разрешились со временем, но и приобрели вид прочно законсервированных догм, отступление от которых и в наше время рассматривается как «ересь», сопровождающаяся обвинениями в попытке переписать «задокументированные факты». Хотя большинство из этих якобы «фактов» при ближайшем рассмотрении не выдерживают даже самой простой проверки.

Что касается полемики норманистов и антинорманистов, которая приняла крайне острые формы, то вероятно, она доставляет немалое удовольствие обоим, ибо поддерживает участников поединка в тонусе, но со стороны производит откровенно удручающее впечатление. «Пора перестать утешать себя надеждами на плодотворный диалог между «лучшими представителями» (интересно, кто там «лучший» и, кто – «так себе», и по каким критериям?) норманистов и антинорманистов «в поисках истины», ибо новый всплеск полемики убеждает только в одном: обе стороны ищут истину в строго и заранее определенной системе координат; следовательно, и те, и другие уже давно убедили себя в том, что есть истина [Томсинский, 2014].

И еще одна негативная сторона славяно-норманнского спора в том, что многие действительно интересные моменты начала Русского государства, к сожалению, и по сей день остаются в тени для широкой публики. Среди таких тем для примера можно назвать древнейшие связи Моравии (территории входящей в нынешнюю Чехию) и Древней Руси, связи, которые раскрываются в знакомстве Руси с известными просветителями Кириллом и Мефодием, происхождением славянского племени вятичей, княжеским именословом, заимствованным во многом именно из Моравии [Майоров, 2016].

За кадром остаются важнейшие связи Киевской Руси с Причерноморьем (загадочная Тьмутаракань, город «Росия-Русийя», упоминаемый восточными и византийскими авторами, расположенный на Азовском море неподалеку от левого берега Дона [Васильевский, 1912, с.380; Кирсанов, 2018] и явное несоответствие официальной историографии реалиям статусов предводителей причерноморской Руси (в лице князя Игоря) и Киевской, а на самом деле Дунайской (в фигуре князя Олега) [Цветков, 2016].

Стоит также отметить безусловную связь русов и Дунайской Болгарии, на примере происхождения загадочного происхождения князя Олега Вещего, и «фирменной» прически князя Святослава, по мнению доктора исторических наук Артамонова, заимствованной у болгар, «князья с остриженными головами» [Артамонов, 1962, с.155–156]. Кстати специфическая внешность Святослава была вполне обычной для всех первых князей-русов Киевской династии (безбородое лицо, вислые усы имели и Владимир Святой, и Ярослав Мудрый), но по странным причинам в исторических трудах только Святослава изображают именно таким, каким описали его византийские очевидцы. Хотя связь «модной причёски» Святослава связана, скорее всего, с другими народностями, о которых мы обязательно упомянем.

Ещё одним мало освещаемом (но уже давно изученным!) является вопрос о народонаселении Восточной и Центральной Европы. Миграции народов, напластование культур, смена доминирующих групп, исчезновение старых этнических образований, появление новых движущих сил – не понимая в общих чертах всего этого, невозможно понять, как появились обширные государства, в том числе и Россия, поскольку остаются невидимые связи, оставшиеся через столетия, когда одни народы канули в бездну истории и уступили место другим.

Ведь, пожалуй, самой трудноразрешимой загадкой происхождения русов является их множественная локализация в различных источниках. И это действительно факт: русы, то подвергаются полному или практически полному уничтожению в Закавказье, то принимают ислам, то несколько раз обращаются в христианство (например, в 867 г., 915 г. и 988 г.). То вдруг они оказываются родом «из племени франков», то «народом тюрок», носящими мечи сулеймановы и широкие шаровары, бреющими бороду и головы, сжигающими своих покойников, то отращивающими бороды и хоронящими мертвых вместе с оружием и женами/рабынями. Между тем сама география даёт немало подсказок для возможного поиска некоторых ответов на мёртвые, казалось бы, вопросы. И нескольких географических локализаций русов мы также коснёмся в этой книге.

Помимо этого, существует вполне научная мысль, что «, во-первых, сходство названий может быть чисто случайным совпадением, а во-вторых, история языков показывает, что одинаковые этнические названия нередко прилагаются соседями и к неродственным по языку племенам, обладающим похожей культурой» [Дьяконов, 1968, с. 4]. Понимание данных тезисов сильно бы облегчили жизнь ряду антинорманистов, стремящихся, во что бы то ни стало «сгрести» кельтских рутенов, германских ругов и крымских росов в один народ, исходя из некоторой схожести этих этнонимов [например, Меркулов, 2006]. А ведь это обстоятельство (наличие схожих этнонимов у разных народов), возможно, напрямую имеет отношение к проблеме описания трех центров русов арабскими географами, которые отечественная историография пытается привязать непременно к Киеву и Новгороду.

Далее постараемся в данной книге пролить свет на более подробные взаимоотношения Руси и Хазарского каганата, которые за довольно короткий исторический период предстают в весьма причудливом свете. Сначала, как, безусловно, даннические, потом скорее, как союзнические, затем внезапно становятся прямо враждебными, с финальным разгромом хазарской столицы Итиля якобы Святославом, который на самом деле находился в тот момент на Дунае. Особое значение в этом направлении будет уделено восточным (арабским и персидским) источникам о Руси, которые как никакие другие сообщают ряд ценных сведений, неоценённых в большинстве своём официальной наукой. К сожалению, до сих пор актуально мнение, что «длительные споры с норманистами, в которых страстность и темперамент заменяли аргументы, приводили нередко к одностороннему, недостаточно продуманному использованию бесценных показаний восточной литературы» [Заходер, 1967, с. 77].

Рассмотрим странности локализации и привязки князей Игоря Старого и Олега Вещего к Великому Новгороду, в тот момент, когда его ещё не существовало, проблему других «Новгородов» и даже «Киевов». Ну и наконец, самое главное: покажем, что сам термин «Русь» в зависимости от конкретной эпохи мог применяться не к одной, а к нескольким разным территориям, населёнными, возможно, различными народами с похожими названиями. Параллельно, разумеется, будет кратко освещаться политическая обстановка в том или ином регионе, в зависимости от эпохи.

У автора книги задача непростая: попытаться систематизировать основные накопленные наукой знаний по конкретным вопросам существования дорюриковой Руси, которые иной раз выражены как в единичных экземплярах научных трудов, так и в авторитетных изданиях. И далее хотя бы фрагментарно (ибо объём исследуемых тем достаточно велик) показать малоизвестные моменты древнерусской истории, как до призвания варягов, так и после их появления на страницах летописей. Разъяснить суть этих моментов, ошибочно освещённых некоторыми авторитетными историками, чтобы, наконец, опереться на некие твёрдые ориентиры начала русской истории, у которой с опорой на варяжскую легенду это плохо получается. Устранить по возможности многие мифологемы начала русской истории, нащупав определенные точки отсчета. Коснёмся и критики норманской теории, однако она будет освещаться постольку поскольку, так как цель книги другая. К тому же чрезмерное заострение внимания на этой критике явно отвлечёт читателя от более интересных тем, связанных с началом русской истории.

Данная книга скорее очерк, нежели исследование, однако хотя бы частичное освещение вышеперечисленных вопросов, в большинстве своём остающихся за кулисой исторических трудов, которые также немаловажны для широкой публики, будет интересной информацией для любознательных читателей. Предполагаемая теоретическая и практическая значимость данной книги состоит в изучении опыта, накопленного отечественной и зарубежной историографией по проблеме интерпретации важнейших вопросов древней истории Руси. Собранный источниковедческий и историографический материал, а также сформулированные в работе выводы уточняют, дополняют и конкретизируют ряд положений в области истории Руси V-XII вв.

Все сведения и информативные данные взяты из существующих источников, и будет наглядно показано, что отдельные специализированные научные труды весьма часто остаются в стороне от общей картины начала русской истории, которую очень часто неубедительно пытается выстроить учёное сообщество, неизбежно промахиваясь при этом мимо своей конечной цели, не используя всей полноты накопленных знаний. Положения и выводы данной работы вполне могут быть использованы для дальнейшего изучения истории Древнерусского государства, как при написании работ по истории Древней Руси, так и историографии отечественной истории.

Но главное в данной книге, показать не то, как всё в точности было применительно к IX-X векам русской истории, а показать на наглядных фактах, как точно не могло быть, невзирая на многовековые ошибочные концепции, кочующие из книги в книгу, давно устаревшие и лишь плодящие исторические недоразумения в широких читательских массах. Особое внимание уделено трактовке первоисточников и анализа их комментариев в уже вышедших изданиях.

Изложение в книге построено в виде отдельных исторических очерков, связанных общих смыслом, но имеющих разделение по хронологии. В целом, эта особенность указана в названии книги в том смысле, что это именно фрагменты забытой истории, предшествующей возникновению варяжской легенды. Разумеется, полной интерпретации всех известных упоминаний о руси не позволили бы формат и объём книги, но те, что освещены в данной работе наверняка многим читателям были неизвестны ранее.

Несмотря на озвученные выше положения, автор данной книги искренне надеется, что после прочтения у читателей сложится достаточное понимание общей этнической картины по рассматриваемому вопросу, будет вырабатываться здоровый критический взгляд и более осмысленное восприятие на содержание имеющейся в научном архиве литературы и различных концепций по варяго-русской тематике, имеющих хождение в науке на данный момент.

Авдусин Д. А. Варяжский вопрос по археологическим данным/Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях института истории материальной культуры. Вып. ХХХ, М-Л., 1949.

Алексеев С. В. Праславяне. Опыт историко-культурной реконструкции. – М., 2015.

Анисимов К. А. В поисках Олеговой Руси, М., 2013.

Арсеньев В. И. Эпоха первых русских князей: правда и вымысел Несторовой летописи/Достижения науки и образования Оренбургский государственный педагогический университет (ОГПУ), Оренбург, 2019.

Артамонов М. И. История хазар. Л., 1962.

Артамонов М. И. Спорные вопросы древнейшей истории славян и Руси/Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях института истории материальной культуры. Изд-во АН СССР, Вып. VI. М-Л., 1940.

Беляков А. В. Подлинная история Древней Руси, 2010.

Богачев А. В. Славяне, германцы, гунны, болгары на Средней Волге в I тыс. н.э. – Saarbrücken: LAP LAMBERT Academic Publishing GmbN&Co.KG, 2011.

Васильевский В. Г. Житие Иоанна Готского/Труды. Том 2, СПб., 1912.

Гадло А. В. Этническая история Северного Кавказа IV-X вв., Л., 1979.

Грот Л. П. Призвание варягов. Норманнская лжетеория и правда о князе Рюрике, М., 2012.

Дмитриева О. О. Историческая память и механизмы её формирования: анализ историографических концепций в отечественной науке/Вестник Челябинского государственного университета. 2015. № 6.

Дьяконов И. М. Предыстория армянского народа. История Армянского нагорья с 1500 по 500 г. до н.э. Хетты, лувийцы, протоармяне, Ереван,1968.

Егоров В. Б. Каганы рода русского, или Подлинная история киевских князей, М., 2012.

Жих М. И. О соотношении «Новгородской» и «Ладожской» версий сказания о призвании варягов в начальном русском летописании/Вестник Альянс-Архео, выпуск 24, 2018.

Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. Том II. Булгары, мадьяры, народы Севера, печенеги, русы, славяне – М., 1967 г.

Исакова Л. В. Густав Эверс и его концепция начальной истории Руси. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук, Арзамас, 2018.

Кирпичников А. Н. Боевые топоры/Древнерусское оружие. Выпуск второй: копья, сулицы, боевые топоры, булавы, кистени IX-XIII вв. М.-Л., 1966.

Кирпичников А. Н. Первая столица Руси Старая Ладога/Журнал «Наше наследие», №106, 2013.

Кирсанов Е. В. Город Руссия в отечественной историографии/Вестник Брянского государственного университета, 2018 (1).

Котышев Д. М. «Се буди матерь градомъ руськимъ»: проблема столичного статуса Киева середины XI – начала XII века/Русские древности, 2011.

Мавродин В. В. Образование древнерусского государства, Л., 1945.

Майоров А. А. Историческая память о Великой Моравии и верховская историко-географическая провинция/Вестник Брянского государственного университета, 2016.

Матвеева Г. И. Этнокультурные процессы в Среднем Поволжье в I тысячелетии нашей эры // Культуры Восточной Европы I тысячелетия н.э. Межвузовский сборник статей. Куйбышев, 1986.

Мачинский Д. А. Некоторые предпосылки, движущие силы и исторический контекст сложения русского государства в середине VIII–середине XI в./Труды Государственного Эрмитажа, Т.49, СПб., 2009.

Мельников В. Л. Первоначальные историко-географи-ческие представления древнерусских книжников о странах и народах Запада по данным «Повести временных лет»/Via in tempore. История. Политология, 2018.

Меркулов В. B. Об одном из названий Руси и русских в источниках / Русин, 2006, номер 4 (6).

Мифы «новой хронологии». Материалы конференции на историческом факультете МГУ им. М. В. Ломоносова 21 декабря 1999 г. / Под ред. В. Л. Янина. – М., 2001.

Молчанова А. А. Балтийские славяне и северо-западная Русь в раннем Средневековье. Диссертация на соискание учёной степени кандидата исторических наук. М., 2007.

Морошкин Ф. Л. Историко-критические исследования о руссах и славянах. СПб.,1842.

Назаренко А. В. Была ли столица в Древней Руси? Некоторые сравнительно-исторические и терминологические наблюдения/ Древняя Русь и славяне, 2009.

Назаренко А. В. Имя «Русь» в древнейшей западноевропейской языковой традиции (IX-XII века)/ Древняя Русь на международных путях: Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей IX-XII вв. – М., 2001.

Никольский Н. К. Повесть временных лет, как источник для истории начального периода русской письменности и культуры: К вопросу о древнейшем русском летописании / Н. К. Никольский. – Л., 1930.

Носов Е. Н. Современные данные по варяжской проблеме/Stratum plus. Археология и культурная антропология, СПб., 1999.

Носовский Г. В. Фоменко А. Т. Царь славян, СПб., 2007.

Петров Н. И. Могилы превысокие: языческие курганы племенной аристократии Северо-Западной Руси VIII-XI – Budapest: Open Society Institute; Praha:1999.

Повесть временных лет. М.; 2011.

Скрынников Р. Г. Образование норманнских княжеств на территории России в IX в./История Российская. IX-XVII вв. – М., 1997.

Славяне и Русь: Проблемы и идеи: Концепции, рождённые трёхвековой полемикой, в христоматийном изложении/Сост. А. Г. Кузьмин. – М., 1999.

Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979.

Томсинский С. В. Ленинградский неонорманизм: истоки и итоги / Stratum plus. Археология и культурная антропология. Вып. 5, 2014.

Третьяков П. Н. Расселение древнерусских племён по археологическим данным. СА (№ 4), 1937.

Трубачёв О. Н. INDOARICA в Северном Причерноморье. Источники. Интерпретация. Реконструкция/ Вопросы языкознания, Вып. 2, М., 1981.

Федотова П. И. Где находилась Русь Аскольда и Дира/Свободная мысль, №3 (1675), 2019.

Фогель А. С. Статус Древней Руси в системе представлений византийской империи и его эволюция в IX-X вв./ Вестник Самарского государственного университета, 2008.

Цветков С. Э. Две Руси, две династии/Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до его сына Святослава. М., 2016.

Шамбаров В. Е. Войны языческой Руси. М., 2010. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, СПб., 1890–1907.

Повесть временных лет как первоисточник начальной истории Руси

О проблеме достоверности русских (и не только) летописей известно давно, и не писал о ней только ленивый. А первопроходцем, подвергнувшим тщательному критическому анализу древние русские летописи, считается академик Шахматов.

Повесть временных лет, сокращённо ПВЛ, является основным древнейшим памятником русского летописания, наиболее ранний из дошедших до настоящего времени древнерусских летописных сводов начала XII века. Она известна по нескольким редакциям и спискам с отклонениями в текстах, внесёнными переписчиками.

Как писал А. А. Шахматов, «Повестью временных лет» принято называть древнейшую часть летописных сводов, дошедших до нас в списках Лаврентьевском, Радзивиловском, Московско-Академическом, утраченном Троицком, Ипатьевском, Хлебниковском и еще трех позднейших, восходящих к Хлебниковскому списку [Шахматов, 2001].

По мнению А. А. Шахматова, из трех списков, сохранивших запись игумена Сильвестра, Лаврентьевский список должен быть признан наиболее близким к первоначальному виду и вместе с тем и наиболее исправным. Поэтому исследование текста ПВЛ должно исходить из Лаврентьевского списка. Кроме того, А. А. Шахматов отмечает, что Ипатьевский список во многих случаях представляет лучшее и более древнее чтение, но, во-первых, он является, несомненно, списком Киево-Печерской редакции, а во-вторых, уступает Лаврентьевской и в древности (по времени написания это последняя четверть XIV века), и в исправности [Там же].

Несмотря на то, что некоторые его выводы призваны ошибочными, царский академик сделал большой вклад в систематизацию анализа древнерусских летописей. Однако опубликованный текст Повести временных лет, который сейчас может прочитать любой желающий с доступом в интернет, может вызвать одни лишь вопросы. То же самое справедливо для практически другой летописи, однако, подробные работы, посвященные разбору, критике, вскрытию иного смысла в древних текстах выходили очень ограниченным тиражом и остались полностью неизвестными широкому кругу читателей.

Помимо смыслового анализа летописей, по-прежнему актуальна в той или иной степени проблема летописной хронологии. И если основные достижения в области древнерусской хронологии зафиксированы в учебных пособиях, обобщены в некоторых историографических обзорах, то гораздо меньше внимания уделяется нерешенным проблемам науки об истории систем летоисчисления на Руси.

Поэтому иногда создается впечатление, что она уже полностью или почти полностью решила стоявшие перед ней задачи. Это довольно опасное заблуждение. На современном уровне развития древнерусской хронологии перед ней стоит, пожалуй, больше задач и вопросов, чем было решено на всех предшествующих стадиях развития, не смотря на работы выдающихся советских ученых, например, эталонных трудов Бережкова [Бережков, 1963] и Черепнина [Черепнин, 1944].

До них также выходил ряд исследований [например, Срезневский, 1903; Степанов, 1909] которые не привлекают в наше время должного внимания. При всей важности своей работы Бережков, однако, «не коснулся Повести временных лет, полагая, что в ней представлен один мартовский стиль. Не затронул автор и вопроса о разных космических эрах. Его чрезвычайно ценные наблюдения, касающиеся хронологии, необходимо согласовать с историей текста, как она прослеживается по другим данным. Такое согласование поможет уточнить и хронологические выводы. Не всегда автор в должной мере учитывал и то обстоятельство, что в одной статье могут быть соединены известия разных стилей, а распределение по стилям чаще всего связано с местом работы летописца или его «школой» [Кузьмин, 1977, с. 223].

Между тем, этот аспект также важен в части подтверждения тех или иных фактов и событий, а помимо этого «давно замечено, что текст Повести временных лет за последние годы XI и начало XII столетий перебивается вставками и дублированием одних и тех же известий. Однако этот факт не нашел пока удовлетворительного объяснения, а указания на разные источники недостаточны» [Там же, с. 228]. А ведь указанный период напрямую относится ко времени возникновения знаменитой «варяжской легенды».

Весьма мала вероятность того, что в распоряжении исследователей когда-нибудь окажутся источники, позволяющие установить точные даты рождения и смерти русских князей, предшественников Святослава и его самого. «Те же, что предложены создателем Повести временных лет, не вызывают сомнений разве что у составителей справочников по хронологии и генеалогии, которые охотно пользуются ими без всяких указаний на условность летописных датировок. Научно доказанное применение летописцами разных стилей и систем летоисчисления создает иллюзию почти безошибочного датирования событий в Повести.

Даже в тех редких случаях, когда отмеченные летописью факты начальной истории Руси имеют параллели в иноземных источниках, где датировки совсем иные, чем в Повести, обоснования достоверности «нашей» хронологии всегда находятся, и сводятся они, разумеется, к тому, что летописец именно в этом случае использовал не константинопольскую, а другую эру. На Руси же использовалось шесть календарных стилей, в зависимости, от применения которых получить современную датировку можно, отнимая от летописной даты 5500, 5505, 5508, 5509, 5510 или 5511 лет соответственно» [Лушин, 2012].

Однако хронология это одно, а интерпретация тех или иных событий совсем другое. Иногда то или иное событие, интерпретировать гораздо труднее, нежели определить время его действия, парадоксально, но факт: иногда выводы специалистов напрямую противоречат показаниям первоисточников. Это в первую очередь вызывает подозрения идеологического характера.

Совершенно очевидно, что в подавляющем большинстве случаев историк или литературовед исходит в своей работе из неявной предпосылки, будто психологические механизмы остаются неизменными на протяжении веков. Иногда презумпция тождества мышления летописца и исследователя высказывается открыто. Так, говоря о стимулах возникновения новых жанров древнерусской литературы, Д. С. Лихачев прямо отмечает, что их не следует связывать с особенностями мышления создателей этих жанров. «Мне представляется, – пишет он по этому поводу, – что постановка вопроса об особом характере средневекового мышления вообще неправомерна: мышление у человека во все века было в целом тем же» [Данилевский, 1998].

Подобная точка зрения «устарела» почти на столетие. Еще в первые десятилетия XX в. психологи, этнографы и антропологи пришли к выводу, что психологические механизмы человека исторически изменчивы. Причем их изменения не сводятся к количественному накоплению единиц мышления. Речь идет о качественном преобразовании самих мыслительных процессов. В частности, установлено, что индивидуальное мышление, так называемый здравый смысл, по мере развития общества постепенно освобождается от коллективных представлений, другими словами, мышление индивидуализируется. При этом коллективные представления на ранних этапах развития общества существенно отличаются от современных идей и понятий и не могут отождествляться с ними.

Для предшествующих обществ характерно совсем иное мышление: «Оно совершенно иначе ориентировано. Его процессы протекают абсолютно иным путем. Там, где мы ищем вторичные причины, пытаемся найти устойчивые предшествующие моменты (антецеденты), первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких затруднений допускает, что одно и то же существо может одновременно пребывать в двух или нескольких местах. Оно подчинено закону сопричастности, оно в этих случаях обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум» [Там же].

Характерно, что, хотя большинство исследователей русской истории согласно с тем, что Повесть временных лет крайне неоднородное произведение с различным разновременным напластованием сведений, в умах того же большинства ПВЛ остаётся основным источником знаний о древней Руси. А раз так, то неизбежно появление каких-либо концепций, по сути выдуманных, для очередного подтверждения псевдофактов, написанных и самовольно дополненных переписчиками русских летописей в позднее Средневековье русской истории. Бегло рассмотрим структуру ПВЛ и время её создания.

ПВЛ состоит из различных пластов текста, которые вносились и редактировались на разных этапах. Первый слой, лежащий в основе «Повести временных лет», условно назван Шахматовым Древнейшим сводом. Составление Древнейшего свода было предпринято при митрополичьей кафедре, основанной в 1037 г. в Киеве. Его первоначальный текст полностью восстановить не удалось. Установлено, что первая приписка к основному тексту была сделана в 1043 г. («О неудачном походе русских на Византию»). А первая правка текста древнейшего свода проводилась в 1073 г. [Приселков, 1996].

Однако в настоящее время довольно сильно распространен довод, что работу над хроникой ПВЛ можно представить в виде нескольких стадий или параллельных операций. Сначала составлялся общий план труда. Там, где было возможно, размечалась хронологическая сетка. Причем, в части за XI – начало XII в. каркасом служило погодное киевское летописание (по сути – киевские анналы), а в части от 852 г. до конца X в. – хронология конструировалась на основании различных источников и соображений.

Затем или одновременно с составлением каркаса писались тексты-заготовки различных частей хроники. Не исключено, по ходу этой работы корректировался и общий план, что могло отразиться в некоторых противоречиях и шероховатостях изложения. Наконец, писался единый труд в виде кодекса – «книгы Лѣтописець». По всей видимости, при «сшивании» черновиков добавлялся «склеивающий» текст – переходы между заготовленными блоками (в частности, ремарки типа «мы же на преднее възвратимъся») и дополнительные сообщения [Аристов, 2013].

Все русские летописи представляют собой списки вторичных летописных сводов, поэтому их первоначальный состав можно лишь реконструировать (в оригинале можно было бы без особого труда вычленить фрагменты, принадлежащие разным авторам).

В научной литературе имеется следующий вариант реконструкции сложения текста ПВЛ, начиная с 90-х гг. XI в.:

1) создание в Киево-Печерском монастыре Начального свода (около 1091 г.);

2) создание «Повести временных лет» путем основательной переработки Начального свода и его анналистического продолжения (Печерской летописи) (1114–1115 гг.);

3) одновременно с созданием ПВЛ создание в Новгороде летописного свода Мстислава Владимировича, отразившегося в НПЛ (новгородской первой летописи) обоих изводов;

4) переписка киево-печерского оригинала ПВЛ игуменом Выдубицкого монастыря Сильвестром (1116 г.);

5) изготовление еще одного экземпляра ПВЛ на основе рукописи Сильвестра после перевода Мстислава из Новгорода в Белгород («княжеский» или «мстиславов» экземпляр ПВЛ, который является общим протографом Ипатьевской летописи и южнорусского источника летописного свода 1479 г.);

6) перенесение наиболее значительных дополнений «княжеского» экземпляра (путем замены и вставки листов) в рукопись Сильвестра. С утраченным новым окончанием, кодекс Сильвестра лег в основу местного летописного свода, к которому (через ряд промежуточных звеньев) восходит архетип лаврентьевской группы, и к которому в свою очередь полностью восходит текст ПВЛ в Лаврентьевской и Троицкой летописях и частично в Радзивиловской летописи, использовавшей также источник ипатьевского типа [Килина, 2010].

Составитель ПВЛ имел возможность сопоставлять свои источники и должен был оценивать их сравнительные достоинства с точки зрения задач, которые он перед собой ставил. Перед ним лежали две летописи, существенно расходившиеся между собой в их начальных частях. Одна из них имела вид, хорошо знакомый исследователям по НПЛ. Соответствующая часть второй летописи представляла собой не разделенное на годы повествование, открывавшееся космографическим введением, подобным читаемому в ПВЛ, но, вероятно, намного более кратким. От рассказа о разделе земли сыновьями Ноя эта летопись переходила к расселению их потомков в своих «жребиях» после разрушения башни, находила славян среди потомков Иафета и, описывая их расселение в Центральной и Восточной Европе, подводила к основанию Киева тремя братьями-полянами – сюжету, с которого начинался первый летописный памятник.

Ни одна из этих летописей не могла удовлетворить составителя ПВЛ, располагавшего, помимо них, широким кругом дополнительных источников и намеревавшегося представить собственную, расширенную версию начала русской истории. Для такого расширения анналистическая структура Начального свода представляла намного более удобную основу, чем монотематическое повествование свода 1072 г. Отождествление «начала Русской земли» с первым появлением руси у стен Константинополя в царствование Михаила III также не могло не импонировать составителю ПВЛ, для которого отношения Руси с Византией составляли стержень ее ранней истории (вспомним о вставленных им в летопись договорах с греками) [Гиппиус, 2006].

Отрывок ПВЛ рисующих русь как жестоких варваров, убивающих и грабящих христиан, вполне отчетливо обозначает новую идеологическую перспективу, в которой составитель Начального свода строит свою версию начала русской истории, – это византийская, имперская перспектива. В ней определяется и дата «начала земли Русской» – вычисленный (неверно) на основе Хронографа год воцарения Михаила III, при котором русь совершает свой первый поход на Царьград, начиная, таким образом, отсчет своего исторического бытия. Современные исследователи ПВЛ справедливо подчеркивают символический аспект выбора такого «начала», предполагая, что на Руси историческая фигура Михаила III ассоциировалась с последним царем «Откровения Мефодия Патарского», имеющим явиться и установить свое праведное царство в преддверии конца света.

Заимствование из Хронографа описаний двух походов руси на Царьград, вставка пассажа о язычестве полян, разбиение повествования по княжениям, вычисление даты «начала земли Русской» и введение самого этого понятия – характеризуют идеологическую программу его составителя довольно отчетливо. Эта программа, обоснование которой дано в Предисловии, ориентирована на модели византийской хронографии и апокалиптики и рассматривает историю Русской земли в перспективе, которую можно определить, как «имперско-эсхатологическую».

В некоем роде это сценарий, делавший акцент не на «начале», а на происхождении, истоках Русской земли, древности ее этнической истории, восходящей к библейскому разделению языков. Однако этногенетический интерес составителю Начального свода был чужд, история избранной Богом в «последние времена» Русской земли для него не нуждалась в предыстории – ее естественнее было начать «с чистого листа», в момент первого появления руси у стен Константинополя. Главное «открытие» составителя Начального свода – «начало земли Русской» – стоило того, чтобы сделать его абсолютным началом летописи. В этой ситуации – и, как представляется, только в ней – отказ от космографического введения был вполне оправданным композиционным решением.

Нужно заметить, что в принципе два подхода совсем не исключали один другого: в Хронографе по великому изложению, послужившем, по-видимому, источником обоих сводов, имперская перспектива соединялась с библейской, служила ее естественным продолжением [Гиппиус, 2006].

Приведённые мнения названных исследователей, проделавших интересную теоретическую работу над ПВЛ, тем не менее, нисколько не приблизили разгадку главных вопросов начал русской истории, которую ставит Повесть перед своими читателями. Современному массовому и даже учёному читателю, такой стиль изложения является в целом крайне непонятным.

Прежде всего, сразу бросается в глаза момент явно искусственного принижения языческих времен, по сравнению с периодом, следовавшим после принятия христианства и явное незнание летописца ответов на те вопросы, на которые он вроде бы собирается дать ответ: «откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть».

Не смотря на тщательные попытки советских учёных (Черепнин, Рыбаков, Лихачёв и т. д.), идти по стопам академика Шахматова и вычленить из текста ПВЛ строки более древних летописных сводов, результат оказался более чем скромный. А главное: достоверности в жизнедеятельности первых русских князей не прибавилось от этого нисколько.

Более того, «А. А. Шахматов, а вслед за ним М. Д. Приселков возводят большинство известий о событиях IX–X вв. к так называемому «Древнейшему летописному своду», однако самое существование Древнейшего свода 1037 г. представляется недостаточно доказанным. Сводчик, работавший в 1037 г., должен был бы с особой подробностью рассказывать о своем времени, в частности о княжении Ярослава. Между тем оказывается, что летописец говорит об его времени кратко и неточно. Наиболее подробно рассказана борьба Ярослава со Святополком Окаянным, но этот рассказ взят из особого сочинения – «Сказания о Борисе и Глебе». Особым повествованием являлся и рассказ о Мстиславе Черниговском, к тому же явно более благоприятном по отношению к Мстиславу, чем к Ярославу («не смяше Ярослав ити в Киев, дондеже смиристася»). Остальные известия о событиях времени Ярослава так кратки, что напоминают записи, сделанные на основании позднейших припоминаний или выдержек из синодиков» [Тихомиров, 1979].

Да, разумеется, в ПВЛ есть набор общих исходных сведений. Например, мы узнаем, что основателем Киева являлся некий Кий, причем Киева не на Днепре, а на Дунае. Для самого летописца это было легендой, причем настолько древней, что он не смог сказать даже намека кем, были родители Кия, кто был его детьми и что с ними стало.

Само имя Кий имело явно неславянское происхождение, поэтому историками предпринимались попытки разыскать реального исторического прототипа в неславянской среде (например, вожди антов и склавинов Хильбудий, Мусокий). Явно созвучие с Кием имеется и у тюркских народов, например, Ала ад-Дин Кей-Кубад I – сельджукский правитель Конийского султаната (1219/1220–1236/1237 гг.). А исследователь Прицак прямо связывал летописного Кия с отцом хазарского вазира (главы вооруженных сил Хазарского каганата) Ахмеда бен Куйа, упомянутого ал-Масуди в рассказе о постоянной наемной армии хазарских правителей: «Ахмад бен Куйа (Киуа) был хазарским вазиром, … что именно Куйа укрепил крепость в Берестове и разместил там оногурский гарнизон» [Данилевский, 1998]. Помимо этого, в поисках можно уйти в гораздо более южные регионы и обнаружить иранскую династию Кеянидов (напр. Кей-Кавус, Кей-Хосров и др.), где основа kay или kauui означала «царь».

Кроме ПВЛ, разумеется, в некоторых летописях встречаются отличные от ПВЛ события, не зафиксированные в ней, оригинальные известия летописных сводов XVI–XVII веков (например, в Никоновской летописи, XVI век), вызывающий огромный интерес [Королёв 2002, с. 5]. Но количество современных работ, анализирующие те или иные разночтения летописных сводов, исчисляются единицами.

Но даже специалисты вынуждены довольствоваться частью лишь таких работ, оставляя в стороне (по незнанию) труды неизвестные им, а ведь любой неизвестный источник, может поставить под сомнения все определенные выводы того или иного специалиста, пытающегося развить определенную концепцию.

Сама ПВЛ состоит из недатированного «введения» и годовых статей разного объема, содержания и происхождения. Эти статьи имеют характер: кратких фактографических заметок о том или ином событии; самостоятельной новеллы; части единого повествования, разнесенного по разным годам при хронометрировании первоначального текста, не имевшего погодной сетки; «годовых» статей сложного состава; повести, присоединенной к краткой заметке и статьи и присоединенных к ней сообщений о событиях.

Такая структура ПВЛ осложнена ее многослойностью, поскольку в ней достаточно явственно выступают более поздние сюжетные интерполяции («Повесть об убиении Бориса и Глеба», «Повесть об ослеплении Василька», «Повесть о походе 1111 г.»), разрывающие имевшийся текст, или внутритекстовые вставки, дополнения и пояснения (экспозиция Киева 70–80-х гг. XI в. в новеллах о мести Ольги или захвате Киева Олегом) и просто рассказы о ранних событиях, написанные два с половиной века спустя [Никитин 2001, с.349–350].

Соответственно, и абсолютное большинство статей ПВЛ оказывается написано десятки лет спустя после событий, а по употреблению оборотов речи и словосочетаний, связанными с датами повествования «в се же лето» и «в то же лето» можно с уверенностью говорить о том, что протосвод, заключавший в себе текст, именуемый сейчас ПВЛ, был создан не ранее конца 40-х или в первой половине 50-х гг. XII в. [Там же, c.356–357].

Таким образом, «в XI веке и, во всяком случае, не ранее конца X в., завязывается узел тех племенно-политических и государственных отношений на Руси, которые были ясны и доступны для понимания начального летописца. Они повлияли на весь ход его представлений о начальной жизни Руси и были отражены им в летописи, а через него заполонили и наше внимание, но которые по существу представляют собою уже вторую эпоху в истории восточного славянства, второй этап в развитии государственности у него» [Пархоменко, 1924, с.66].

Новейшие исследования, исследующие достоверность русских летописей в нынешнее время, также выходят, но находятся, что называется наобум и поэтому не вызывает удивления, что даже дипломированные специалисты от истории оперируют время от времени устаревшими данными, а довольно часто и вовсе игнорируют довольно ценные исследования, забытые в гуще десятилетий.

Обратимся опять к самому тексту Повести временных лет в качестве источника истории Руси до прихода Рюрика. Кроме легендарных Кия, Щека и Хорива, а также полулегендарных Аскольда и Дира мы не узнаем больше ни о ком. Но даже при появлении Рюрика странности только усиливаются. В этом ничего удивительного нет, так как «сводчик, опираясь на комплекс своих политических, религиозных и житейских представлений, заносил в летопись не все известные ему события, а только подходившие к его убеждениям и требованиям заказчика, остальные же безжалостно отбрасывал.

Не случайно во всех дошедших до нас летописях повествование о Руси IX–XII веков ведется на основе, составленной в Киевской земле Повести временных лет, как будто в других землях не было своего летописания. А ведь в XI–XII веках существовало много центров летописания. «Промономаховская» Повесть временных лет и ее продолжения были распространены в тех центрах, где правили потомки Мономаха. Бесспорно, существовали летописи, отражавшие интересы не только князей и монахов, но и разных городских слоев. Но произведения этих летописных традиций не дожили до наших дней, а фонд иностранных источников, содержащих зачастую сообщения о Руси современников (авторов X–XI веков), действительно может дать интереснейшую информацию» [Королёв 2002, с. 5].

Например, у хрониста Иоанна Скилицы в труде «Обозрение историй», есть упоминания о сподвижниках князя Святослава, о которых молчат русские источники. У Льва Диакона эти лица тоже фигурируют, поэтому считать их выдуманными не приходится. Помимо этого, русские летописи молчат о походах русов в Закавказье, о причинах настойчивого интереса русских дружин на Дунае, и даже о происхождении знаменитого князя Олега.

Так явной тенденциозностью отдает создание ПВЛ на первый взгляд чёткой (а на деле невероятно надуманной) генеалогии Рюриковичей, целью которой, являлось максимально возможное удревление истории этого рода с целью подчеркнуть ту исключительную роль, которую сыграли Рюриковичи в русской истории, и защита мысли об изначальной монополии этого рода на княжескую власть в Киевской Руси. Это вполне обычное дело не только в русских генеалогиях.

Известно, что «варяжская легенда» была включена в Повесть временных лет не ранее начала XII века, а возможно и позже. Еще в XI веке князья «Рюриковичи» не считались на Руси потомками Рюрика. О нём просто ничего не знали или не придавали особого значения этому эпизоду из истории Приильменья. Например, живший в XI веке митрополит Иларион в «Слове о законе и благодати» не вел генеалогию киевских князей далее «старого Игоря» (Подробнее см. главу «По следам Рюрика: рождение фантома»).

Однозначно фантастической является попытка привязать Игоря к Рюрику. Якобы последний перед смертью «смог сделать» сына и тут же умер. Ту же самую странность видим и по линии Игорь-Святослав. К той же серии необъяснимого относится внезапное появление Олега, как якобы регента, таинственно трансформировавшегося во вполне самостоятельного князя при совершеннолетнем Игоре.

Причём в описании движения Олега с севера на юг (из Новгорода в Киев), автор и последующие редакторы ПВЛ уже сами настолько плохо помнили, в какой последовательности славянские племена входили в состав новообразованного русского государства, что всерьёз эту информацию нынешние исследователи не воспринимают [Королёв 2002, с. 15].

Сведения об Олеге весьма расплывчаты, а иногда его образ даже раздваивается или даже троиться: один Олег умер в первой четверти X века то ли «за морем», то ли все-таки в Киеве, другой «Хлгу» потерпел поражение от хазар во второй четверти X в. Есть даже сведения о третьем Олеге, который бежал в Чехию из Киева и стал там князем.

Польский историк XVIII века Х. Ф. Фризе выдвигал версию, что чешский Олег был сыном Вещего Олега и после смерти последнего был вынужден покинуть Русь из-за преследования князем Игорем. Теоретически могли быть как два Олега, так и три, и даже четыре, слишком размыта эта историческая личность в свидетельствах современников. Однако Игорь в X в. был один, и это уже хорошо. Так же сыном его являлся Святослав, однако мраком покрыты остальные дети князя Игоря, впрочем, как и Святослава.

Византийские источники упоминают некоего брата Владимира Святого – Сфенга. О нём в свои очередь молчат русские летописи, но ничего удивительного в этом нет. Официальная историография тогдашнего периода выстраивала четкую генеалогию, минимизируя шансы на престол других отпрысков того или иного князя. Тем более, что князей, от имени которых подписывал тот же договор Игорь было ещё в середине X века больше двух десятков (см. Главу «Загадочный» народ Рос).

Более того, крайне нечёткая и ошибочная информация ПВЛ в очередной раз пытается сшить разрозненные куски русской истории непрочными нитями. Так весьма загадочным сообщением выглядят слова византийского хрониста Льва Диакона о том, что постоянным местонахождением «Ингора (Игоря), отца Сфендослава (Святослава)» был «Боспор Киммерийский» (Керченский пролив). То есть ПВЛ не только связала вместе некоторых исторических лиц, скорее всего незнакомых друг с другом (например, Рюрика и Игоря) и их роли в историческом процессе, но и, возможно, поменяла всю систему географических ориентиров.

Произойти это могло по вполне понятным причинам: в конце IX в. киевские земли испытали наплыв пришлого населения из чешских или шире дунайских земель, о чём свидетельствует археология. Косвенно об этом свидетельствует то обстоятельство, что князь Олег, придя к Киеву, назвался «гостем подугорским», то есть соседствующим с венграми (уграми). К тому же появление его для Аскольда и Дира в Киеве было весьма неожиданным, и не совпадает с описанием того грандиозного похода, которое рисует ПВЛ, проводя линию передвижения Олега от Новгорода к Киеву. Исходя из обстоятельства смены населения в Киеве впоследствии возможного завоевания и возросшего статуса его как города, становится понятным, почему сведения для последующих летописцев о предшествующей истории Киевской земли сохранились так плохо.

«Искусственность многих дат Повести временных лет давно стала очевидной исследователям ранней киевской истории. Например, если мы видим, что все три князя: Олег, Игорь и Святослав, заключившие с Византией договоры, умирают на следующий год после этого события, мы вправе сделать вывод, что такая регулярность едва ли могла наблюдаться в реальной жизни. Смерти князей, разумеется, не зависели от дипломатической практики, а их жизни прерывались по воле летописца. Так же скептически мы отнесемся и к другой серии: оказывается, все три князя начинали свою войну с Византией ровно за четыре года до подписания договора (и за пять лет до смерти). Очевидно, что «центром» этих хронологических последовательностей были даты договоров, от которых (дат) летописец отсчитывал назад даты походов на Византию и вперед – даты смерти князей» [Толочко, 2015, с.49].

Очередным подтверждением малой достоверности ПВЛ в части начальной русской истории служит отсутствие достоверных дат рождения первых русских правителей: Рюрика, Игоря, Ольги, Святослава и даже Владимира. Относительно первых трёх князей получилась вообще довольно комичная ситуация. Как уже отмечалось ранее, если верить ПВЛ Рюрик лишь незадолго до смерти стал отцом Игоря, а тот в свою очередь также в преклонном возрасте стал отцом Святослава. Лишь Святославу удалось в гораздо более репродуктивном возрасте стать отцом. И это понятно. Времена Владимира и сведения о нём были ближе к летописцу, однако и о Крестителе Руси нет точной даты рождения. Очень странным моментом оказывается то, что последующих редакторов ПВЛ не смутили такие явные натяжки и нестыковки в официальной княжеской родословной.

«Дата же 852 г. «и стала прозываться Русская земля» выглядит довольно странно, и мотивы выбора именно ее в качестве начала русской истории не очевидны. Она не сообщает ни о каком конкретном событии из истории Руси, только что Русь «стала известна» приблизительно в это время. Занятые поиском происхождения цифры, исследователи не раз отмечали, насколько странен смысл поясняющего ее текста. Он отсылает к совершенно другой дате – похода Аскольда и Дира на Константинополь (помещенного под «ошибочным» 6374/866 годом). Более того, и дата 852 г., привязанная к императору Михаилу, фактически неверна: император Михаил начал править не в 852-м, а в 842 году» [Толочко, 2015, с.57].

Тем не менее, несмотря ни на что, Повесть временных лет постоянно присутствует в рассуждениях исследователей. «Они обсуждают юридические детали «ряда», заключенного Рюриком с призвавшими варягов племенами, или исторические обстоятельства похода Олега из Новгорода на Киев и объединение «южной» и «северной» Руси, или сообщения о многочисленных победах этого князя над «окольными» славянскими племенами и даже их даты, ищут «историческое зерно» в предании об уплате полянами дани хазарам или об убийстве Аскольда и Дира. Постоянное обсуждение этих и подобных сюжетов привело к тому, что в современных изложениях ранней истории Киевского государства мы имеем дело, по сути, с рассказанной «научным языком» летописной легендой. Историческая реконструкция должна основываться на источниках другого рода: современных событиям и не повествовательных» [Там же, с.19].

Самый же главный сомнительный момент варяжской легенды, описанной ПВЛ следующий. Каким образом, призванные варяги назывались Русью, если сама Русь обращалась к этим варягам наравне со словенами, чудью и кривичами? Разумеется, ничего иного кроме изменения первоначального текста, а значит и смысла призвания предположить трудно.

Этот вопрос поднимался в науке с давних времён [например, Завитневич, 1892], однако в результате официальной наукой для объяснения была выбрана отредактированная концепция поздних летописей, которая грубо подменяя варягами этноним «русь», тем не менее, не смогла объяснить ни происхождения Рюрика, ни варягов, ни Руси, породив очередной исторический фантом под названием «варяжская русь» [Федотова, 2018]. Поэтому появление в науке новых гипотез по старым вопросам почти всегда является признаком того, что прежде предложенные решения этого вопроса не удовлетворяют требованиям строго-научной критики [Завитневич, 1892].

Однако, как говорится, у России свой путь. И в данном случае это печально. Хроникам современников был по непонятным причинам присвоен второстепенный характер, а созданной почти на двести лет позже ПВЛ был присвоен статус неповторимого и уникального первоисточника по истории Руси. Да, некоторые исследователи действительно оговаривают, что некоторые моменты русской летописи неясны, запутанны и крайне противоречивы, но не более того.

Сведения же первоисточников, имеющих отличный характер с точки зрения общепринятых представлений о Руси, стали подгоняться под жёсткие рамки ПВЛ, которое стало для всех остальных известий неким «прокрустовым ложем». Напомним, что знаменитый разбойник Прокруст из древнегреческих мифов клал людей на свое ложе, и если они были длиннее его, то он отрубал мечом выступающую часть, а если короче – то вытягивал их на недостающую длину. Те же самые манипуляции произошли с первоисточниками относительно ПВЛ.

Достаточно рассмотреть всего лишь несколько примеров совершенно «диких» с точки зрения исторического анализа подтасовок. И честно говоря, автор данной книги даже и не подозревал о них, пока сам не ознакомился с первоисточниками. Впечатление конечно ошеломляющее.

Так называемая хроника Продолжателя Феофана (временем создания хроники считается период самостоятельного правления византийского императора Константина 945–959 гг.) содержит уникальное известие о происхождении росов: «на десяти тысячах судов приплыли к Константинополю росы, коих именуют также дромитами, происходят же они из племени франков…» [Древняя Русь, Том II, с. 179]. В данном случае сразу же поясним, что в переводе с греческого «дромос – бег» и это описание можно трактовать по смыслу, как «бегущие» или «беглецы».

Но вот с франками не так всё просто, поэтому посмотрим, какой комментарий дают нам составители сборника «Древняя Русь в свете зарубежных источников», и сильно удивимся: «Свидетельство о норманнском происхождении росов»! – говорят они, заставляя читателя довольно ощутимо напрягать своё воображение и искать логику того, почему уважаемые авторы, не последние люди в исторической науке, почему-то решили поставить знак равенства между франками и норманнами!

Придется и нам слегка разобраться. Викинги или по-другому норманны (хотя слово «норманны» опять же в зависимости от хрониста могло означать просто людей, живущих севернее конкретного места написания данной хроники) обзавелись собственными землями в королевстве франков лишь незадолго до описанного выше нападения росов на Константинополь. И собственно никаких причин у византийского хрониста писать о франках, держа в уме викингов, не было. Более того, он писал именно о «племени франков», то есть о народе, участвовавшем в формировании Франкского королевства как минимум не позднее эпохи Карла Великого. В таком случае, викинги не подходят никак.

Наиболее подходящим этносом здесь видятся готы, вестготы, поселившиеся в Аквитании на правах федератов Римской империи с центром в Тулузе в 418 г. Однако, настойчивость военного натиска франков привела к тому, что Аквитания в VIII веке так или иначе закрепилась за франками, не смотря на отчаянные попытки вестготов отстоять независимость. Византийцы, сами до последнего не оставлявшие надежд закрепиться за остатки владений Римской империи на Иберийском полуострове, были прекрасно осведомлены об этническом раскладе в регионе, что возможно, и послужило причиной отождествления части росов с племенем франков. Почему именно части? Потому, что один и тот же хронист называет росов и тавроскифами и родом из племени франков. Почему именно готы, а не кто-то другой? Потому, что в Крыму, Тавроскифии на византийский манер, с давних времён тоже обитали готы, см. главу «Загадочный народ «Рос».

Однако есть ещё один народ, появившийся гораздо раньше готов на исторической сцене, и оставивший свидетельства своего присутствия в разных частях мира. Этот народ – кельты. «Первым известным нам автором, употребившим форму Ruthen- для обозначения Руси, был хронист французского происхождения, так называемый Галл Аноним.

Примечательным в судьбе этого первого автора польской хроники (он писал около 1112–1116 гг.) было то, что он был монахом бенедиктинцем монастыря св. Жиля (в Провансе, Южная Франция). Галл, имея в виду Русь, пишет Ruthenorum rex, Ruthenis, Rutheno, т.е., пользуясь новой орфографией, отождествляет кельтских Ruteni Григория Турского (автора «Истории франков») с современной ему восточноевропейской Русью. В пассаже, касающемся Галиции/Галации, т. е. Западной Украины (De Gallacia), Варфоломей, опираясь на авторитет более древнего энциклопедиста, Исидора Севильского (ок. 560–636 гг.), отождествляет обитателей этой страны с древними галлами. Он заключает этот пассаж следующим утверждением: «Эта страна (Галиция) – наиболее протяженная и плодоносная; она занимает в Европе большую часть, которую многие называют Рутенией (Rutenea)» [Прицак, 1991].

В целом кельтское переселение имело место быть, оставив в самых разных странах свои следы: Галлия во Франции (изначально), Галисия в Испании, Галиция в Западной Украине, Земгалия (Семигаллия) в Прибалтике, Галата в Малой Азии. В договоре Игоря присутствовало несколько кельтских имен, самым знаменитым из которых было имя Тудор (Тюдоры, знаменитая династия Британии не имела никакого отношения к норманнам, а была британо-валлийской, кельтской).

Менее известные кельтские имена этого договора, связанные с корнем берн: посол Прастен Бернов, то есть Прастен посол Берна, и посол Шихберн Сфандр от жены Улеба. Берн, как известно столица Швейцарии. Как сообщает нам Википедия: «наиболее же вероятным в настоящее время считается происхождение названия Берн от кельтского bren («гора») или brena («расщелина») с последующей перестановкой в Bern, Berne». Кстати, даже третий брат в варяжской легенде по имени Трувор имеет подозрительное созвучие с кельтским именем Тревор и с кельтским племенем треверов. Со знаменитым Рюриком-Рориком то же самое. Это не скандинавское имя.

Имя Рорик/Рурик впервые зафиксировано у галло-римской знати на рубеже III–IV вв. Одна из его форм (скорее всего, исходная) Родерик/Рудерик встречается впервые у готов в VI в. в зоне контактов с кельтами и затем фиксируется на протяжении многих столетий, как среди германского, так и кельтского населения. У кельтского островного населения констатируется отождествление имен Родри, Родерик и Рорик [Олейниченко, 2017].

Встречается это имя и в Ирландии. В Галлии с переходом с кельтских языков на народную латынь имена Родерик и Рорик становятся разными именами. Этимология этого двухосновного имени в кельтских языках означала «красный/рыжий король», возможно, в переносном значении – «могучий король». В германизированной форме Hrodric/Chrodric оно наблюдается в документах, начиная с 675 г., а в начале VIII в. в форме Хредрик (Hreðric) попадает в эпос «Беовульф». Первым носителем галло-римского имени Рорик среди скандинавов был датский конунг середины IX в. Рорик Ютландский. Имя Хререк (Hraerekr), по всей видимости, есть искаженное заимствование имени Хредрик (Hreðric) под влиянием контактов норманнов с Британией и Ирландией. Само это имя так и осталось довольно редким и нехарактерным для скандинавов.

«Имя Рорик/Рурик присутствует среди имен галло-римской и франкской знати на протяжении почти восьми столетий. В списках епископов Галлии встречаются и другие Рорики/Рурики. В каталоге епископов находим: 1) епископ ЛеПюи-ан-Веле Рурик (Ruricius) (ум. до 451); 2) епископ ЛеПюи-ан-Веле Рорик (Roricus или Roricius) (между 778 и 840); 3) епископ Бурже Рорик (Roricus) (512–518); 4) епископ Юзеса Рорик (Roricius) (ум. 537/8); 5) епископ Амьена Рорик (Rorico) (1080–1085). Хольдер приводит еще имя пресвитера Рорика/Рурика, которое встречается в документах, относящихся к соборам в Автиссиодуре (современный Осер) в период 573–603 гг. Грот указывает на Рорика (Rorico) в документах аббатства св. Петра в Зальцбурге под 822 г., на Rorigius – аббатства Клюни в Верхней Бургундии (946 г.); на Рорика/Рурика – аббатства св. Максенция в Пуатье (939 г.) и монастыря св. Киприани в Пуатье (954–986 гг.)» [Там же]. В свете этого стоит ли так сильно удивляться, что росы действительно имели отношение к франкам, или, по крайней мере, были выходцами с их земель?

В связи с этим можно вспомнить и князя Олега, а также таинственного героя русских былин Волха-Вольгу Всеславовича. С середины I тыс. до н. э. для праславян, как и для других племен, живших в Дунайской котловине, возникла тяжёлая ситуация в связи с экспансией кельтов. На территорию Чехии и Подунавья проникли бои и вольки-тектосаги. Последние, выйдя из Галлии и двигаясь на восток вдоль южных границ тогдашнего германского ареала, приобрели известность в русских летописях под германизированным именем волохи (герм. *Walhōz < галльск. Volcae) [Трубачёв, 1982].

Помимо культурного влияния кельтов в условиях мирного симбиоза, дело не обошлось и без военного нажима, в результате чего значительная часть славян была потеснена на север. Этот важнейший фрагмент славянской и европейской истории запомнила славянская народная традиция и отразила спустя больше тысячи лет в русской летописи, точнее Лаврентьевская летопись. Повесть временных лет гласит: «Волхомъ бо нашедшемъ на Словѣни на Дунайскиiа, [и] сѣдшемъ в них. и насилѧщемъ им» [Там же].

Отсюда, по всей видимости, происходят истоки былин об этом загадочном Волхе-Вольге Всеславиче. Одно время было принято отождествлять Вольгу Святославича с Вещим князем Олегом. Отождествление основывается на сходстве имен, соответствии летописного эпитета Олега «Вещий» (указывающим на его хитрость и мудрость) с качествами Вольги. Волх-Вольга могучий богатырь, обладающий не только искусством бороться с врагами, но и читать по книгам и оборачиваться разными животными. Этот рассказ сохраняет древнейшие представления о животных как о предках человека и о возможности рождения великого охотника и волхва непосредственно от отца-животного, относиться к гораздо более далёким временам, чем годы жизни Вещего Олега.

Историзм обращения Волха в волка, скорее всего в том, что в дальнейшем вольки прямо уже не прослеживаются. Вместо них, видимо, выступают невры, племя под другим названием. А Геродот рассказывает о неврах: «Скифы и эллины, живущие в Скифии, говорят, что раз в год каждый из невров превращается в волка на несколько дней и снова обратно становится тем, чем был» [Там же]. Обозначим тот факт, что Олег-Олг-Волх мог прийти в Киев из города с кельтским названием Новиетун (переводится с кельтского как «новый город»), о котором мы более подробно упомянем далее. Разумеется, самое трудное определить время действия Олега-Волха и другого персонажа, известного в середине X в. под именем Хлгу, который воевал с хазарами в Причерноморье. Вполне вероятно, что обе исторические личности существовали, только в разные периоды. ПВЛ уже не раз давала пример, как переноса время действия, так и проставления произвольных дат, связанных с теми или иными событиями.

Что касается замены эпох в летописях, то, например, Набиев полагал, что за Вещим Олегом скрывается сам аварский каган первой трети VII в., осуществивший схожее нападение на Константинополь. Версия эта любопытна, но трудно поверить, что русский летописец соединил киевского Олега с аварским каганом, спустя два с половиной столетия. Если, только предположить, что, описывая поход кагана на Византию, позднейший переписчик соединил его со вторым Олегом-Хлгу, в воображении переписчика Улуг, т.е. по-тюркски «великий» каган, слился на страницах летописи с Хлгу, воевавшим с хазарами. Кстати, у тюрок волк также выступал в роли одного из прародителей народа.

Таким образом, заявления о единственно возможной германской этимологии имен варягов не выдерживают никакой критики. Некий общегерманский именослов – плод исключительно умозрительных научных реконструкций. Никаких непосредственных фиксаций личных имен у германцев этого, по сути, еще дописьменного периода не имеется. Все реконструкции общегерманского именослова строятся исключительно на древнегерманских, древнеанглийских и скандинавских литературных памятниках. Реконструируемый на таких памятниках, как к примеру «Старшая Эдда», общегерманский именослов создает иллюзию о некой общегерманской среде, где в глубокой древности сформировались имена.

Затем германские народы разошлись, как бы унося имена, которые затем трансформировались по определенным языковым закономерностям в различных германских языках. В реальности данная концепция является просто фикцией, лишенной каких-либо доказательств. Все эти памятники имеют довольно позднюю фиксацию и прошли не одну стадию литературной обработки, с переработкой и заимствованием сюжетов, изменением родословий и заменой имен [Олейниченко, 2017]. К необычно звучащим древнерусским именам мы еще частично вернёмся в главе «Загадочный» народ Рос», а пока остановимся на этом.

И так, кельтское переселение с одной стороны может объяснять разброс этнонимов –рус- или –рос-, но с другой стороны, по-прежнему, складывается впечатление, что речь может всё же идти о разных народах, потому как арабские авторы, рассказывая о русах, описывают в некоторых местах явно неевропейский народ (бритые головы, широкие штаны-шаровары, мечи сулеймановы, термин Русия-тюрк), следовательно, некоторые вопросы идентификации росов-русов остаются.

Теперь обратимся к ещё одному любопытному свидетельству. Если в прошлом свидетельстве современные комментаторы пытались заменить происхождение руси-росов скандинавским фантомом, то здесь немного другой случай. Император Константин Багрянородный в трактате «Об управлении империей» в описании народов приводит такие неожиданные свидетельства: «[Знай], что и росы озабочены тем, чтобы иметь мир с пачинакитами (печенегами – прим. С. Д.). Ведь они покупают у них коров, коней, овец и от этого живут легче и сытнее, поскольку ни одного из упомянутых выше животных в Росии не водилось…» [Древняя Русь, 2010, с. 152–153].

Безусловно, это известие конечно неожиданно. Сразу приходят мысли: как это возможно, чтобы в русских деревнях не водилось ни одного домашнего животного! Очевидно, также думали и составители сборника, которые выдали комментарий, не уступающий в «находчивости» предыдущему о «франках»: «Следует отметить ошибочность информации Константина об отсутствии скота у росов, информации, полученной вероятно, от византийского купца, а не от болгарина или печенега, знавших реальную ситуацию лучше. Археологические исследования показали, что скотоводство было важной отраслью сельского хозяйства Древней Руси».

С одной стороны, их комментарий кажется логичным, так как трудно представить Киевскую Русь без лошадей и коров. Но с другой стороны император ромеев был информированным человеком, а также современником росов, и представить, чтобы он довольствовался сведениями одного лишь купца о росах, своих врагах, ещё труднее. Тем более, далее император в своём трактате проявляет глубокую осведомлённость о других особенностях росов, а также в деталях описывает их путь сбора дани. Так что в этом случае всё-таки логичнее поверить современнику, нежели комментатору спустя тысячу лет.

Но тогда почему у этих «росов» не было домашних животных? И Киевскую ли Русь император имел в виду? Ответы более очевидны, чем кажутся. Видимо, образ их жизни в совокупности с условиями местности просто не позволяли росам заниматься скотоводством, и речь здесь вовсе не о Киеве. А главное, подтверждение этому как раз имеется. Из сочинения Ибн Русте «ал-А 'лак ан-нафиса» приведём отрывок: «Что же касается ар-Русийи, то она находится на острове, окруженном озером. Остров, на котором они (русы) живут, протяженностью в три дня пути, покрыт лесами и болотами, нездоров и сыр до того, что стоит только человеку ступить ногой на землю, как последняя трясется из-за обилия в ней влаги. У них есть царь, называемый хакан русов…Они не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян… И нет у них недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен. Единственное их занятие – торговля соболями, белками и прочими мехами, которые они продают покупателям» [Древняя Русь, Том III, c. 48].

После ознакомления с этим, ещё одним, свидетельством о странных русах, которое помимо подтверждения слов императора Константина говорит и об отсутствии деревень у русов, а также упоминает о болотистой местности, в которой невозможно ведение сельского хозяйства, мы убеждаемся, что современники правы, а составители сборников в силу непонятных целей вводят читателей своими комментариями в заблуждение.

И, разумеется, в этих отрывках речь идёт не о Киевской земле. О каких именно русах идёт речь – будет подробно рассказано в следующих главах. Что особенно удивительно, так это то, что для данного отрывка восточного хрониста составители сборника не оставили вообще никакого комментария, а ведь этот отрывок, ещё раз повторимся, подтверждает слова византийского императора о том, что ни скота, ни пашен, ни деревень у этих русов не было.

Здесь же в сухом остатке на примере цитированных первоисточников, мы видим, что в первом случае, имеется явная попытка официальной науки выдать «франков» за «норманнов-викингов», во втором же случае – неких русов за жителей Киевщины с развитым сельским хозяйством, но ещё раз повторимся: первоисточники нам говорят совсем о другом местоположении и происхождении этноса. Современные комментаторы этих первоисточников предпочли втиснуть имеющиеся сообщения в рамки сведений ПВЛ, но ничего кроме недоумения этим они вызвать не могли. Данный экскурс был нужен для наглядного примера читателю, как с точностью до наоборот можно интерпретировать сведения первоисточников.

Что же понимал составитель ПВЛ под «Русью» и её происхождением? Летописец считал, что Русь – это поляне, а последние – одно из славянских племен, пришедшее в отдаленные времена с Верхнего Дуная. Обращает на себя внимание настойчивость, с какой летописец проводит тезис о тождестве славянского и русского языков. Эта настойчивость может указывать на желание опровергнуть какие-то иные взгляды на природу Руси.

В «Повести временных лет» варяжская концепция происхождения Руси наслаивается на поляно-славянскую – дунайскую. Основной текст «Сказания о варягах», занимающий в летописи статьи 6367, 6370, 6387 и 6390 гг., легко из нее извлекается. В первоначальном виде эти статьи, видимо, составляли особое сказание, не разделенное годами. Если летописец, представивший основную часть этнографического введения, был убежден, что «Руская земля» «пошла», как и все славяне, из Иллирии, если он отождествлял Русь с полянами, а первое упоминание о ней находил в «летописании греческом» в эпоху Михаила (856–867), то какой-то позднейший автор стремился доказать, что «Русь» – это варяги, народ, пришедший из-за моря, и не в Киев, а в северо-западные земли. С этими «находниками» связывал автор и происхождение династии русских князей, на чем он особенно настаивал.

Варяжское сказание имеет, очевидно, северное происхождение. Оно отразилось и в новгородских летописях, и в ряде других новгородских произведений. Тем не менее, связанные с ним тексты наиболее полно представлены в Повести временных лет. Этнографическое введение Повести фиксирует положение, существовавшее на Руси в разные периоды с конца IX по середину XI в. В «Сказании» о варягах описывается особая ситуация: сосуществование на Руси двух союзов – северного и южного. В состав северного союза входят племена словен и кривичей, а также чудь, меря, весь. Все они платят дань варягам.

По сказанию получается, что «русь» приходит на северо-запад, а название закрепляется за Приднепровьем. Новгородцы выводятся «от рода варяжска» также как будто вопреки тому, что они являются словенами. Разъяснение ПВЛ мало что объясняет: если новгородцы «от рода варяжьска» то, как они могли быть прежде «словенами»? Тем не менее, летописцы и в Киеве, и в Новгороде переписывали сказание. Очевидно, какие-то его элементы казались современникам вполне истинными [Кузьмин 2003, с. 58–61]. В связи с этим напрашивается мысль: так может быть это и есть свидетельства наименования разных народов этнонимом «русь»?

Такие разноречивые версии происхождения Руси, порождают новые вопросы, а именно: каково происхождение легендарных «полян», но их археологические следы отследить не удаётся, так как они имеют смешанное происхождение, (подробнее об этом в главе «Русь незнаема: каганат «ар-Русийа»), в отличие от тех же древлян и вятичей. «Поляне также первыми покидают летопись, а в сообщениях византийского императора в перечне славянских племен мы их тоже не найдем» [Толочко, 2015, с.82–84].

Возвращаясь к содержанию ПВЛ касательно IX-X вв., мы можем уверенно констатировать следующее:

– хронологическая путаница в ПВЛ явилась следствием, как соединения разных источников, так и редактирования летописцев, пользовавшихся разными стилями. В ПВЛ соединены записи с разными летоисчислениями, но среди них есть статьи, в которых нарушена последовательность самих датировок;

– содержание ПВЛ о первых русских князьях (и не только) крайне расплывчато и фрагментарно, что не позволяет достоверно выстроить ни степень их родства (Рюрик-Олег-Игорь), ни реальную продолжительность правления вплоть до Владимира Святого. С указанием точных дат киевское летописание стало вестись лишь с 60-х годов XI века. Даты предшествующих этому времени событий были поставлены уже задним числом, что привело к путанице в хронологии;

– судя по ряду признаков, создатель и переписчики ПВЛ в XII веке сами плохо понимали, откуда взялся термин «Русь», по отрывочным известиям, дошедшим до них из разных источников, локализуя его то в Приднепровье, то на побережье Балтийского моря (варяги). Изначально сообщения о «руси» носит у летописца характер стороннего наблюдателя, то есть набеги «руси» на Византию в 842 и 860 годах никак не ассоциируются им с активностью Киева, от имени которого он ведет своё повествование, на который впоследствии (десятилетия спустя!) распространится название «Русь». А, следовательно, эта «русь» никак не может быть связана ни «варягами» (этнонимом более позднего происхождения), ни с полянами, этнонимом, не встречающимся нигде более;

– летописец не знает истинной связи Приднепровья и Киева в частности с Причерноморьем, что естественно: в его времена связь с Крымским полуостровом была окончательно потеряна, занявшими пространство межу Киевом и Крымом, племенами половцев. Упоминание об этом есть только в Никоновской летописи: «роды же нарицаемые Руси, живяху в Евкснопонте (Чёрном море – прим. С. Д.)». Князь Игорь для летописца ПВЛ неразрывно связан с Рюриком, легенда о котором появилась только в XII в. Почему-то даже содержание более ранних сведений о князьях, не знавших о Рюрике вовсе, не смутило авторов и редакторов ПВЛ, что в очередной раз говорит о тенденциозности свода;

– подводя же итоги анализа Повести временных лет, то можно резюмировать следующее: текст Повести временных лет с XII по XVII век был растиражирован во множестве летописных компиляций и стал единственной версией происхождения Руси, а с возникновением в XVIII веке светской историографии был естественно положен в основу изложения древнейшей истории Восточной Европы. В структурно неизменном виде его унаследовала научная историография XIX века, уточнявшая детали, но по сути воспроизводившая все тот же рассказ о призвании варягов и т. д.

Однако сведения ПВЛ касательно начального периода Русского государства всё же представляют определённый интерес, как использующие сведения византийских источников, прежде всего, несмотря на то, что сама ПВЛ составлена из разновременных кусков произведений разных жанров (фольклорные предания, церковная публицистика, правовые документы). При изучении истории Древней Руси необходимо главное: при анализе содержания ПВЛ сопоставлять даты и события летописи со свидетельствами современников, поскольку именно последние имеют приоритет по степени достоверности в сравнении с ПВЛ.

Аристов В. М. Свод, сборник или хроника? (О характере древнерусских летописных памятников XI-XIII вв.)/Studia Slavica et Balcanica Petropolitana, №1, 2013.

Бережков Н. Г. Хронология русского летописания. М., 1963.

Гиппиус А. А. «Два начала Начальной летописи: к истории композиции Повести временных лет/ Вереница литер. К 60-летию В. М. Живова, Москва, 2006.

Данилевский И. Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.); Курс лекций, М., 1998.

Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия/Под ред. Т. Н. Джаксон, И. Г. Коноваловой и А. В. Подосинова. Том II: Византийские источники. Сост. М. В. Бибиков. – М., 2010.

Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия/Под ред. Т. Н. Джаксон, И. Г. Коноваловой и А. В. Подосинова, Том III. Восточные источники. Сост. ч. 1 – Т. М. Калинина. И. Г. Коновалова; ч. II – В. Я. Петрухин. – М.: 2009.

Завитневич В. З., Труды Киевской духовной академии, вып. 12, 1892.

Килина Л. Ф. Лингвотекстологическое исследование русских летописей: к постановке проблемы/Вестник удмуртского университета. Вып. 2, 2010.

Королёв А. С. Загадки первых русских князей. М., 2002.

Кузьмин А. Г. Начало Руси, М., 2003.

Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977.

Лушин В. Г. О князьях-малолетках/Историко-археологические записки, кн. II, 2012.

Никитин А. Л. Основания русской истории: Мифологемы и факты. М., 2001.

Олейниченко А. В. О происхождении имени Рюрик/Рурик/Рорик//Гуманитарные исследования Центральной России № 2 (3), 2017.

Пархоменко В. А. У истоков русской государственности (VIII-XI вв.), М., 1924.

Приселков М. Д. История русского летописания XI-XV вв. СПб., 1996.

Прицак О. И. «Происхождение названия RŪS/RUSʼ/ Вопросы языкознания, №6, М., 1991.

Срезневский И. И. Статьи о древних русских летописях. (1853–1866). СПб., 1903.

Степанов. Единицы счета времени (до XIII века) по Лаврентьевской летописи. ЧОИДР, 1909, кн. IV.

Тихомиров М. Н. Происхождение названий «Русь» и «Русская земля»/Русское летописание. – М., 1979.

Толочко А. П. Очерки начальной истории Руси. Киев, СПб., 2015.

Трубачёв О. Н. Языкознание и этногенез славян. Древние славяне по данным этимологии и ономастики / Вопросы языкознания. – М., 1982. – № 5.

Федотова П. И. «Варяжская русь» как псевдопроблема российской историографии// Свободная мысль, 2018, №3.

Черепнин Л. В. Русская хронология. М., 1944.

Шахматов А. А. Разыскания о русских летописях. М., 2001.

По следам Рюрика: рождение фантома

Изучение любого исторического события, тем более спорного, должно начинаться с выявления и анализа его источниковедческой базы – круга письменных сообщений, в которых содержатся сведения или хотя бы упоминания о нем. Аналогичным образом должна разбираться и легенда о призвании варягов, ставшая ключевой в становлении генеалогии правителей Русского государства.

Однако помимо варяжского фантома, касательно появления варягов в IX веке в Новгороде, которого тогда ещё не было, нужно хотя бы кратко рассмотреть сопутствующий «варягам» ещё один исторический фантом, а именно термин «Северная Русь». Эти упомянутые фантомы отнюдь не являются единственными, но данная глава книги освещает именно варяжскую тематику.

Не смотря на всю условность термина «Северная Русь», в публицистической литературе, а с падением истории как науки в последнее время, этот миф всё чаще встречается и в исторических трудах, особенно норманистов, но не только. Этот термин «Северная Русь» по умолчанию самым непонятным образом присваивается и всему Приильменью, и Великому Новгороду, и Ладоге в частности. Впрочем, можно заметить даже некоторое единство антинорманистов и приверженцев викингов в данном ключе: для тех и других Рюрик ключевая фигура в русской истории с той небольшой лишь разницей, что для первых он балтийский славянин, для вторых – скандинавский конунг.

Разумеется, одно тянет за собой другое. Фантазии разрастаются как снежный ком, катящийся с горы. Невозможно абсолютно всерьез воспринимать слова Кирпичникова, что: «Ладога развилась настолько, что кратковременно становится столицей образующейся империи Рюриковичей. Она превращается в княжеский город, в ней строятся первые укрепления» [Серяков, 2016]. Всё это сыпется на голову изумлённого читателя в подтверждение столичного статуса Ладоги как Северной Руси (фантомного никогда не существовавшего образования), так и «Русского каганата» на той же территории от Ладоги до Новгорода с викингом-каганом (!) во главе. Характерно, что даже норманистка Мельникова, понимая всю бредовость существования такого правителя, как у викингов, так и у приильменских словен, в комментариях предпочла всё же переложить каганство на правителя хазар, правда, запутав читателя ещё больше [Мельникова, 2015].

Эта незримая «империя Рюрика» на севере осталась полностью незримой как для археологии, так и для исторических хроник. Несмотря на это, исследователь Серяков предпринимает безуспешную попытку подвести наличие кладов арабских монет на Волжско-Балтийском пути под сведения ПВЛ о раздаче Рюриком городов своим дружинникам [Серяков, 2016], что являет собой, безусловно, странный приём подвести желаемое за действительное. Дирхемы могли зарываться в разных местах кем угодно, на них ведь не было клейма-тамги «Рюриковичей»: от викингов и словен на северо-западе, до хазар и булгар на юго-востоке этого пути. Получается такая вот странная империя: без своих войск и валюты.

И всё это действительно недоразумение, потому что в ранних скандинавских источниках север БУДУЩЕЙ Владимиро-Суздальской Руси в IX-XI вв. никогда не назывался ни Северной Русью, ни просто Русью. Это общеизвестный момент, однако, замалчивающийся норманистами, которым нужно намертво связать Приильменье и Скандинавию, и игнорирующийся большинством антинорманистов, стремящихся представить всех восточных славян уже в IX веке единым славяно-русским народом.

«Гадать о возможности более раннего появления на севере имени Русь, конечно, возможно, но для этого нет никаких определенных данных источников. Между тем, фактическое появление в источниках относительно севера этого имени только во второй половине XII века легко может быть поставлено в связь с соответствующими фактами той эпохи – с падением в это время политическо-экономического значения Киева и Поднепровья и одновременно с возвышением Новгорода и вызванным этими обстоятельствами колонизационным, хотя бы и весьма частичным, движением по варягогреческому пути торгового элемента с юга на север в эту эпоху» [Пархоменко, 1924, с.56].

Русью эта территория называется только в более поздних источниках, например, даже в «Истории Норвегии», в карте-приложении этого источника Новгородская земля именуется «Holmgardia», а территория Руси называется «Ruscia» и расположена гораздо южнее. Что неудивительно, и далее будут приведены конкретные доводы южного происхождения слова «Русь».

В источниках скандинавского происхождения часто встречается слово «Гардарика» – страна городов, но комментаторы сборника исторических скандинавских свидетельств о Руси указывают, что якобы это «специальное обозначение Руси» [Древняя Русь, Том V, с. 37]. Это очень странное заявление, учитывая то, что в некоторых приведённых литературных памятниках говорится явно не о славянской земле, а о норвежской. «Сага о Хрольве Гаутрекссоне» вещает: «Тогда в Гардарики правил тот конунг, которого зовут Хальвдан». Составители говорят нам, что Хальвдан это вымышленный персонаж [Там же, с. 254], однако истории известен Хальвдан Чёрный (др.-сканд. Hálfdan svarti; ок. 820 – ок. 860 гг.) – сын Гудрёда Охотника, конунг Агдира (современный Агдер) и Вестфольда (современный норвежский Вестфолл) из династии Инглингов, правил областями в Норвегии. Иногда, уже во времена Ярослава (Мудрого) Гардарикой действительно называется Новгородская земля, однако сам термин несет в себе не этническое, а «урбанистическое» – «страна городов» значение.

Из этого видно, что составители сборника осуществили слишком много допущений, которые местами очень сомнительны. Вот ещё некоторые из них, якобы относящиеся к Древней Руси: «Альви велела установить этот камень по Арнфасту, своему сыну. Он ездил на восток в Гарды (austr i Garða)» [Там же, c.37] или «Торгерд и Свейн, они велели установить камень по Орму и Ормульву, и Фрейгейру. Он умер (isilu) на севере (norr), а они умерли в греках (ut i Grikjum). Бог да поможет [их] духу и душе» [Там же, с.35]. Вопрос, а греки тут при чём?

Заметим, что все эти сомнительные надписи, не содержащие никаких конкретных сведений о «специальной Руси» датированы аж Х-XI веками. Единственная ещё более неопределённая надпись IX века гласит: «Стигг сделал этот памятник по Эйвинду, своему сыну. Он пал на востоке (austr) с Эйвислом. Викинг (Vikingr) вырезал и Гримульв» [Там же, с. 26]. То есть пал на каком-то востоке, которым относительно Скандинавии могли быть и финские земли, и земли эстов, этим востоком даже могла быть территория мордвы, куда доходил речной путь из Прибалтики.

Вместе с тем, скандинавские источники красноречиво свидетельствуют, что викинги ранее середины X века на Руси (и в Новгородской земле-Гардарики) в массовом количестве не проявляются никак, о том же свидетельствует археология, а сам сборник скандинавских источников абсолютно не проясняет вопроса: а где же упоминания о разных «Хельгах-Олегах», «Ингварях-Игорях», «Свейнельдрах-Свендельдах», то есть о знаменитых скандинавах, создавших такое обширное государство Русь?

Таких свидетельств нет и быть не может, не смотря на грубые подтасовки и произвольные допущения авторов сборника. И как раз в молчаливом подтверждении отсутствия сведений о псевдо-государственниках из Скандинавии и есть главная ценность пятого тома древних известий о Руси. Но продолжим дальше.

В свою очередь антинорманисты по умолчанию называют новгородские земли «Северной Русью», как отражение более позднего факта, но никак не имеющего подтверждения в IX-Х вв., ибо территорией Руси, в узком и первоначальном смысле в летописях называлась только Киевская земля и часть Поднепровья; существовал ещё более обобщающий термин «Русская земля», которые действительно охватывал большинство княжеств, однако этот термин вторичен по отношению к изначальной «Руси» и также более поздний.

«Для новгородца под Русью понималась Киевская земля. Можно привести ряд выражений, характерных для новгородского понимания слова «Русь», но ограничимся двумя примерами. В 1135 г. «иде в Русь архиепископ Нифонт с лучьшими мужи». В 1142 г. сообщается, что новгородцев не выпускали из Руси, пока они не приняли князя Святополка. В отличие от жителей южной Руси, которых называли русинами, новгородцы называли себя словенами. Это противопоставление русина словенину с наибольшей четкостью бросается в глаза в краткой редакции Русской Правды, которая, судя по всему, возникла в Новгороде. В свою очередь, киевляне называли свою землю Русью в отличие от Новгородской земли («бежащю же Святославу из Новагорода идущю в Русь к брату»).

Не причисляли себя к русинам и жители Смоленской земли, что явно вытекает из рассказа о походе Изяслава Мстиславича на Волгу в 1148 г. На устье Медведицы он соединился с новгородцами, а потом пришел его брат Ростислав «с всими рускыми силами, полкы, и с Смоленьскими» [Тихомиров, 1979]. Разумеется, кривичи себя никогда исконными русами и не считали, а именно кривичское происхождение имеет население древнейшего поселения, предшествующего Смоленску.

Еще в начале XV в. совершенно четко разделялись понятия «Русь» (древнейшая часть) и «Русская земля» (позднее формирование), возникшее вследствие колонизационных завоевательных походов русских князей. Из-за произвольного смешения «Руси» и «Русской земли» очевидно и пошли все неясности в определение их действительных границ. Начали этот процесс смешения поздние (по сравнению с IX-Х вв.) летописцы, а углубили некоторые историко-исследователи. Усугубилось это явление в наше время с обострением российско-украинских противоречий. Поэтому, когда украинцы кричат, что древняя Русь – это Киев, то великороссам ничего не остается, как ответить, что ничего подобного – начало Руси положил Новгород. Между тем, многим специалистам прекрасно известно, что оба вывода ошибочные.

В IX веке Новгород ещё не существовал, а именно к этому веку и даже к его первой половине относятся стопроцентно надёжные сведения о внешнеполитической активности некоей «Руси»: нападение на византийскую Амастриду до 842 г., русские послы появляются у императора франков (839 г.), сведения Баварского географа о Руси в Восточной Европе (между 830 и 850 гг.).

Что касается Киева, то в начале IX века он, разумеется, существовал, но был обычным средним поселением славян, скорее всего, на тот момент платившим дань Хазарскому каганату. Вернее, в этот период зафиксированы целых три поселения на месте будущего Киева, только в X веке слившимися в один город. Жизнедеятельность Киева того периода не подтверждает бурную внешнеполитическую активность, требующую высокую развитость как города, так и многочисленность его населения. Отдельные поселения на Замковой горе, Подоле и Старокиевской горе слились только в X веке в единое поселение городского характера. В конце IX века резко увеличивается численность населения Киева, но скандинавские древности появляется только в первой половине X века и носят единичный характер [Комар, 2012].

Далее перейдем непосредственно к Рюрику. При чтении содержания летописей о варяжской легенде, первое что поражает, разумеется, информированного читателя, что легенда является неким инородным телом (или одним из инородных тел) в общем повествовании летописца. Академик Шахматов, внимательно изучивший летописные своды выделял несколько версий о призвании варягов, в том числе и версии, которые были первичны по отношению к другим [Шахматов, 1904]. Что же мы видим по результатам проверки различных хроник, касательно употребления слова «варяг»?

Первые письменно зафиксированные сообщения в источниках о славянах относятся к VI в., а о русах – к VIII-IX вв., то о варягах на протяжении IX и X вв. – то есть якобы в разгар их государственной и градостроительной деятельности – нет ни одного упоминания, ни в иностранных, ни в древнерусских источниках. Первые – краткие и неопределенные – сведения о них относятся к 30-м годам XI в. Причем появляются они практически одновременно в разных по происхождению источниках: восточных, византийских и древнерусских.

Первое известное на сегодняшний день иностранное свидетельство о варягах принадлежит хорезмийскому ученому Абу Райхану ал-Бируни. В «Книге вразумления начаткам науки о звездах» (1029/1030 гг.) он упоминает о варягах как народе «варанк», живущем на берегу «бахр Варанк» (моря Варанков) и как народе, обитающем за «седьмым климатом» (т. е. севернее земли русов, славян и булгар) [Федотова, 2016].

Еще одно сообщение о варягах в восточных источниках XI в. содержится в грузинской летописи Картли. В ней говорится об участии отряда в семьсот варягов в Сасиретской битве между войском грузинского царя Баграта IV и его мятежным вассалом Липаритом Багваши. Точная дата этого сражения неизвестна, историки определяют ее в интервале 1040–1047 гг. [Там же].

Разумеется, Федотова ошибается насчёт первых упоминаний о русах. Они известны если по убыванию и в VII, VI веках и даже до н.э., но об этом будет разговор впереди. Из византийских же авторов первое сообщение о варягах (под 1034 г.) содержится в «Обозрении истории» византийского хрониста XI в. Иоанна Скилицы. И не менее веским и убедительным фактом является полное отсутствие этнонима «варяги» у арабоязычных авторов IX и X вв.: Ибн Хордадбеха, Ибн Русте, ал-Джарми, Ибн Фадлана, Масуди, довольно много писавших о народах Восточной Европы, в том числе о славянах и русах.

Не находит подтверждения летописный рассказ о призвании варяжских князей и в древнерусских источниках, прежде всего в тех, которые наиболее близки по времени к IX в. Важнейшие и самые ранние из них – тексты русско-византийских договоров X в.: торговый договор Олега с греками 911 г., аналогичный договор Игоря 944 г. и мирный договор Святослава 971 г. Ни в одном из них слово «варяг» не встречается, что было бы невозможным, если бы верхушка древнерусского общества имела варяжское происхождение. Зато слова «русь» и «русский» имеются в избытке.

Отсутствует варяжская тема и в древнерусских сочинениях XI в. Один из главнейших памятников древнерусской письменности этого столетия – «Слово о Законе и Благодати» Илариона (1039 г.) – никаких упоминаний о варягах не содержит. Хотя в конце своей проповеди, где Иларион славит княжеский род, ему представляется удобный случай напомнить славное варяжское происхождение великокняжеского рода, если бы таковое имелось. В качестве предков киевского князя Георгия (Ярослава Мудрого) он называет крестителя Руси князя Владимира – внука старого Игоря, сына славного Святослава. Дважды в «Слове» назван «наш народ русский» и один раз «земля Русская» в знаменитой фразе: «Ибо не в худой и неведомой земле владычествовали, но в Русской, что ведома и слышима всеми четырьмя концами земли».

Таким образом, в «Слове» (официальной, публичной проповеди будущего киевского митрополита) нет ни намека на варяжское происхождение правящей в Киеве княжеской династии. А исследователи сталкиваются с фактом отсутствия какого-либо подтверждения летописной «варяжской легенды» со стороны независимых и предшествовавших летописи источников, как древнерусских, так и иностранных. Ни в одном из дошедших до нас письменных свидетельств IX–X вв. (т. е. современных или хронологически близких к самому событию) нет упоминания ни о варягах, ни о призвании варяжских князей ильменскими словенами. Равным образом ничего не знает о призвании варягов ни одна хроника или сочинение XI в. [Там же].

Поэтому-то академик Шахматов сделал вполне логичный вывод, что первоначальный вариант сказания о призвании, содержал информацию о том, что варяги назвались русью не до призвания, а после, когда попали в Русь, точнее в Киевскую землю [Шахматов, 1904]. Собственно, варягов и русь разделяют и некоторые древнерусские летописи, которые видимо, избежали редактирования проваряжской княжеской партией.

Помимо этого, крайне интересным фактом представляется то, что «сказание о призвании варягов» имеет любопытные исторические параллели. В частности, с рассказом Видукинда Корвейского о приглашении бриттами в Британию саксов. Также этот общий смысл повествования имеет немалое сходство с библейским текстом Книги Царств [Данилевский, 1998].

Тем не менее, не смотря на сомнительное содержание, явную фантастичность ряда деталей, тенденциозный характер и позднее возникновение «варяжской легенды» – все эти факты не помешали «оперативно-розыскным» работам официальных историков подогнать под варяжскую легенду все остальные сведения о Руси.

«Легендарные утверждения, крайне часто воспроизводимые в академических трудах, становятся, однако, основаниями для разветвленных позднейших спекуляций. Споры, к примеру, о Рюрике (и шире – варяжской проблеме) в последние годы оказали самое существенное влияние на публичные дискурсы региональных элит / медийных персон Северо-Запада. Споры о том, где находилась первая столица Руси, будут продолжаться долго» [Селин, 2016].

Если рассмотреть теоретических кандидатов в родоначальники «условно первой» русской династии, то потенциальными Рюриками мог быть только один из двух следующих персонажей. Рорик Ютландский (Фрисландский) и Рорик (Рюрик) Вендский.

«Фрисландская версия имеет ряд серьезных «пробоин», что уже неоднократно отмечалось в отечественной науке. Во-первых, в легенде о Рорике ничего не говорится о его деятельности в Северо-Западной Руси и, в частности, в Новгороде. Сомнительно, чтобы древние хронисты не обратили внимания на возникновение древнерусской династии. По крайней мере, вопрос о Рорике «Датском», как об «основателе русского великокняжеского дома», был бы поднят в более поздних средневековых источниках. Тем более в конкретной внешнеполитической обстановке, когда определенные силы стремились связать Рюрика со Скандинавией.

Рорик был убит в ходе нападения на один из франкских городов в конце 873 года. О нем же говорится в Бертинских анналах под 867, 871 и 873 годами как о правителе Рустрингии (области на границе нынешних Нидерландов и Германии – прим. С. Д.).

Во-вторых, в летописной версии о призвании варягов-руси ведущую роль играет Гостомысл, которого не учитывают сторонники версии о Рорике Фрисландском. Гостомысл неразрывно связан с Рюриком, как в летописной традиции, так и в немецких генеалогиях, что нельзя игнорировать. Он упоминается как реальный предок чешского правящего дома, противник Людовика Немецкого» [Меркулов, 2005, с.94–95].

Гостомысл (Гостимусл франкских хроник) это король вендов, погиб в битве с франками в 844 г.: «В том же году король Людовик выступил с войском против вендов. И там погиб один из их королей по имени Гостимусл, остальные же [короли] пришли к нему и принесли клятву верности. Когда он ушел, они тотчас нарушили ее».

Относительно Рюрика также известен отрывок из «Ксантеннских анналов» следующего содержания: «В том же году (имеется в виду 845 год – прим. С. Д.) во многих местах язычники наступали на христиан, но из них было сражено фризами более 12 тысяч… Несмотря на это, были разрушены очень многие святые монастыри, и они увели в плен многих христиан… После же этого на разбойников нашла чудовищная смерть, … Тогда, посоветовавшись, они бросили жребии, которыми их боги должны были указать им средство к спасению, но жребии упали без пользы. Когда же некий пленный христианин посоветовал им бросить жребий перед христианским богом, они это сделали и их жребий упал удачно. Тогда их король по имени Рорик вместе со всем народом язычников в течение 40 дней воздерживался от мяса и медового напитка, и смерть отступила, и они отпустили в родные края всех пленных христиан, которых имели».

И тут выясняется интересная и парадоксальная вещь. Область, связанная с русами, вроде бы относится к датскому Рорику (Рустринген). И даже в Дании до сих пор существует город Роскильде. Венды же русами не называются, даже если признать «Мекленбургские генеалогии», выводящие Рюрика из западнославянских земель подлинными. Проблема Балтийской Руси будет рассмотрена в другой главе, где будет показано, что следы русов на Балтике не имеют отношения ни к датчанам, ни к шведам и славянам-вендам. Однако обоих Рюриков (Рориков), рассмотренных выше, невозможно отнести к Новгороду на Волхове вследствие более позднего возникновения этого города.

Странностей много. «Летописный Рюрик, за отмеренные ему в «Повести» 17 лет правления не отмечен никакими событиями, летописцу, похоже, нечего было сказать об этом княжении. В итоге получился портрет князя-пацифиста, единственного из русских раннесредневековых правителей, который вовсе не ведет войн. Чтобы занять иностранный престол по приглашению (= призванию) требуется, помимо прочего, наличие важнейшего условия – самого престола.

Где уверовавшим в приглашение варягов на княжение удается обнаружить этот самый престол, то есть совокупность признаков, обозначающих существование в Приильменье и в бассейне Волхова в 60-е годы IX века династической или выборной надплеменной власти, остается большой тайной, ибо никаких веских исторических и археологических обоснований, кроме ссылок на наличие так называемых скандинавских древностей, не приводится. Последние могут маркировать присутствие иноэтнического компонента или наличие торговых связей с другими регионами Северной Европы, но никак не черты некоего протогосударственного образования (= престола), возглавить которое суждено было призванному Рюрику.

Ответ на вопрос, почему летописец остановил свой выбор на 862 годе, а не каком-то другом, может быть получен при взгляде на эту дату в записи по летоисчислению «от сотворения мира» – 6370. Это круглое число. Такими же обозначены и другие «даты начал»: 852/6360 «прозвание» русской земли, 882/6390 провозглашение Киева «матерью городов русских» [Лушин, 2016].

Явная «непопулярность» имени Рюрик плохо согласуется с его статусом как родоначальника династии. Е. В. Пчелов отводит этот довод на том основании, что имена родоначальников вообще не часто использовались в династическом имянаречении, однако это не так. Имя Игоря – действительного родоначальника киевской династии – было весьма популярным в княжеской среде. В династии Калитовичей имя родоначальника – Иван – носили многие представители этой княжеской семьи: три великих князя московских, в том числе Иван II Красный, Иван III Великий и Иван IV Грозный, а также княжеские сыновья, которым не посчастливилось занять престол: сын Ивана III Иван Молодой и старший сын Ивана IV – тоже Иван. Даже сменившие московских «Рюриковичей» Романовы не забыли это имя. Всего было шесть Иванов на русском престоле: от Ивана I Даниловича до Ивана VI Антоновича. И если Игорь и Владимир до сих пор являются распространенными мужскими именами, встречаются и Святославы, то Рюрики – явление до крайности редкое [Федотова, 2016].

Что касается датского Рорика-Рюрика, а вернее полного отсутствия упоминаний в западных хрониках его знаменитых братьев, то была предложена абсолютно несуразная идея, что имена Синеус и Трувор это всего лишь неправильный перевод со скандинавского словосочетаний sine hus «свой род» и «thru varing» – верная дружина! Якобы новгородский летописец был до того неадекватен, что вообще не знал о чём пишет. Удивительно, но эту скандинавскую лингвистическую нелепицу поддержал главный послевоенный славянофил советский академик Рыбаков!

А что сейчас думают о данной теории? «Идея об именах Синеуса и Трувора как переосмысленных выражениях «верная дружина» и «с роды своими» – полнейший абсурд с точки зрения контекста всего летописного повествования, обращал внимание историк Ю. Д. Акашев. Если согласиться с этой идеей, писал он, то получается, что Рюрик обосновался в Новгороде, «его род» – в Белоозере, а его «верная дружина» – в Изборске.

В. В. Фомин развил эту мысль и показал, что если принять данную концепцию норманистов, то еще более нелепым выглядит известие «Сказания о призвании варягов»: «По двою же лету Синеус умре и братъ его Трувор; и прия власть Рюрик», которое должно было бы означать: «Два года спустя умерли «его род» и брат его «верная дружина». Рюрик, таким образом, остался как перст один, буквально разом потеряв всех, с кем он пришел на Русь, – и «свой род», и свою «верную дружину», и непонятно, каким «мужем своим» он начал затем раздавать «грады». Расчленение же имени летописного Синеуса на «sine hus» норвежский исследователь X. Станг решительно отвергает, как грамматически, так и в смысловом отношении. Он напоминает о том, что возвратно-притяжательное местоимение sin/sitt перед существительным – это современный язык. Грамматически множественное число от «дом» с этим местоимением в др. – сканд. должно было быть með husum sinum [Грот, 2012].

А кто же такие варяги? Этот вопрос увязывается русским летописцем с некоей «русью», однако надо помнить, что взгляды летописцев, создававших ПВЛ, были актуальны для XI-XII веков. То есть, безусловно, имело место наложение вторичного смысла на утерянный первоисточник. Что характерно эту мысль подтверждают иностранные источники, указанные выше, что «варяги» термин более позднего происхождения, чем «русь». Австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, в начале XVI в. дважды побывавший в России (в 1517 и 1526 гг.), в своих знаменитых «Записках о Московии» (1549 г.) с удивлением отмечал, что, сколько он ни расспрашивал русских о том, кто такие варяги, «никто не мог сообщить мне ничего определенного, помимо их имени». Это и неудивительно.

Исходя из однозначного утверждения, что термин «варяги» более позднего происхождения, чем «русь», он имеет не этническое, а скорее профессиональное значение. Варианты его происхождения, следующие: варяги, это то же самое, что викинги, например, в известном сериале «Викинги» обыгран без тени сомнений именно этот вариант (6 сезон, первая серия). То, что, такое определение не выдерживает критики из-за позднего появления, этнической размытости термина, и конкретной принадлежности варангов-варягов именно к службе императора Византии – должно быть понятно без особых затруднений. Кстати, самое ранее упоминание варангов-варягов в скандинавских источниках относится к X-XI вв., что весьма странно, если поверить на слово сторонникам тождественности этого термина викингам.

Справедливости ради надо отметить, что даже в вышеупомянутом сериале цепочка викинги-варяги-русы претерпевает странные метаморфозы, в конце концов, останавливаясь на том, что русы IX в. это особый народ, живущий только (!) в Киеве и Новгороде, ездящий на лошадях, облачённый в странные китайские доспехи и русские кафтаны позднего Средневековья.

К слову даже термин «викинг» не всегда означал исключительно скандинавов. Например, в саге «Об Олаве сыне Трюггви» говорится: «Когда они выехали на восток в море, на них напали викинги. Это были эсты», или в «Саге о Харальде Суровом» упоминаются как викинги балтийские народы курши и венды: «Хакон стал ведать защитой страны от викингов, которые сильно разоряли Датскую Державу, вендов и других людей Восточного Пути, а также куров».

Оторвавшись от норманистких концепций, потому как древнескандинавские источники ни в коей мере не проясняют ни происхождение «руси», ни варягов, рассмотрим кратко основные антинорманисткие концепции обоснования термина «варяг». Здесь все просто и прямолинейно. «Вагры: славянское племя, которое дало начало русской государственности», такой заголовок весьма многообещающ, далее ссылка на сайт https://cyrillitsa.ru/narody/125128-vagry-gdezhilo-slavyanskoeplemya-kotor.html.

На этом сайте в целом обоснована следующая версия: «сходство звучания слов «вары», «вагры» и «вагиры» с более известным определением «варяги». «На западе от ободритов сидели вагры и полабяне. Вагры (Wagri, Wagiri) занимали большую часть Голштинии: занимаемая ими территория простиралась от моря и Травны вплоть до Эдгоры (Eider), к Неймюнстеру и к Сегебергу. Далее шли лишь отдельные поселения, тянувшиеся вплоть до линии Рендсбург – Эльсмгорн. Остров Фемарн (Fehmarn) также занимали вагры. Однако главным укрепленным пунктом вагров был Старгард-Алденбург, нынешний Ольденбург в Голштинии».

Собственно, уже упомянутая и, безусловно, уважаемая Лидия Грот также поддерживает эту теорию: «этот вопрос прекрасно обеспечен источниками, из которых следует, что Рюрик призывался в силу наследных прав по линии своей матери, словенской княжны, отданной замуж в Вагрию, входившую в княжество ободритов. Из тех же мест и многим позже призывались и другие кандидаты в российские правители, также имевшие наследные права по материнской линии: Иван Антонович, внучатый племянник Анны Иоанновны и внук ее старшей сестры герцогини мекленбургской Екатерины; герцог шлезвиг-гольштейнский Карл-Петер-Ульрих, или Петр III Федорович, внук Петра I от старшей дочери Анны» [Грот, 2012].

Стоит сказать, что всё это действительно звучит весьма убедительно, а также факт того, что новгородцы имели предков на другом берегу Балтийского моря давно доказан (ср. фразу «новгородцы от рода варяжска»). Все это подтверждено и лингвистически, и археологически, только… в воздухе всё равно остаётся висеть упрямый вопрос: ну а Русь и русы тут при чем? Вагры, венды и ободриты – славяне – это хорошо. Новгородцы – это переселенцы и их потомки, прекрасно. Но ведь ни один источник не называет ни ободритов, ни вагров, ни вендов русами!

Вернее, один источник называет, это ПВЛ, рассмотренная в предыдущей главе, написанная и дописанная в XII-XIII вв. И сохранившаяся только в списке XIV века. Да, мы помним ту фразу, которая до сих пор корёжит умы историков (к счастью не всех): «И от тЂх Варягъ, находникъ тЂхъ, прозвашася Русь».

Ещё раз, это единственный источник, при том позднего происхождения, который говорит о том, что от варягов прозвалась Русь. Современные по отношению к IX веку источники варягов, т.е. вендов, ободритов, и т. д. русами не называют. Более того, даже византийские источники XI века «варангов» – гвардию императора с тавроскифами-киевлянами не отождествляют, тем более источники, в том числе и византийские, упоминают варягов сравнительно поздно [Васильевский, 1908, с.178], нежели время освоения ваграми обширных территорий на Балтийском побережье. Мы опять видим, как поздний источник ставится в приоритет по отношению к раннему, почти очевидцам событий. Событий, описанных поздней русской летописью, но почему-то незамеченных современниками.

Что касается скандинавов, то и они разграничиваются с варягами-варангами, как и любой другой этнос с термином сугубо профессиональным. «Для того чтобы сделаться варангом, мало было приехать в Грецию, нужно было поступить в военную службу, или даже… в число телохранителей императора, в состав его лейб-гвардии». В подтверждение можно привести слова из саги: «Когда Болле провёл одну зиму в Дании, он решил отправиться в более отдалённые страны… прибыл в Миклагард (Византию); он провёл там короткое время, как вступил в общество Вэрингов (=Варангов)» [Там же, с.185]. Однако до прибытия первых скандинавов в рядах византийского корпуса варангов состояли тавроскифы, русы, посланные князем Владимиром византийскому императору, согласно союзным обязательствам [Там же, с.199–203].

Далее дружина варангов также пополняется франками [Там же, с.319], итальянцами [Там же, c.327], а далее этнический состав заменился англосаксами и датчанами [Там же, с.355, 370], что подводит нас к выводу, что варанги-варяги являлись иностранным корпусом на службе у византийских императоров [Там же, с.345], участвовавшим в сражениях с болгарами, турками, междоусобных конфликтах в самой Византии, благодаря чему получили определённую известность в конкретный момент времени. Однако после бунта варангов корпус, преимущественно русский, был временно распущен из-за непостоянства настроений этого воинства [Там же, с.354].

В свою очередь киевский летописец именно в византийских хрониках в связи с деятельностью Владимира Святого и Ярослава Мудрого и мог обнаружить сведения о русах, связывающих их с варангами-варягами. Причём, время существования русско-варяжского корпуса практически совпадает с началом официального киевского летописания (вторая треть XI в.).

В свою очередь некритичное изучение отечественных летописей по разграничению первичных и вторичных сведений, породило в отечественной науке целую псевдопроблему об этнической принадлежности так называемой «варяжской» руси. И это при том, что весь комплекс источников такой руси не знают в принципе, за исключением поздних русских летописей. Именно поздних, тогда как даже в списке Начальной летописи, где имеются попытки представить два различных термина варяги и русь в качестве одного народа, для них не находится общего слова. «Варяжская русь» – термин сугубо кабинетный, возникший под пером историков в результате ложного убеждения в тождестве варягов и руси [Федотова, 2018].

Причём опять же – весь спектр сведений о тех и других делает невозможным их отождествление, однако, в данном случае, у официальной истории России свой особый путь. Ни хронологический (более двухсот лет) разрыв сведений, ни разная локализация варягов и руси (море Варанков – Балтийское море, Русское море – это Чёрное море и Азовское), ни наличие, в том числе и в русских источниках разграничения сведений о варягах и руси, а на сегодня известны как минимум четыре текста конца XIII-XIV вв., где посланцы приходят не к варягам-руси, а русь сама обращается к варягам. Это Краткий летописец в составе Новгородской Кормчей (1280 г.), Краткий летописец в составе Варсонофьевского списка Кормчей (конец XIII – начало XIV вв.); Краткий летописец в составе Толкования на Слова Григория Богослова (XIV в.) и Лаврентьевская Летопись (1377 г.) [Там же], старейшая из сохранившихся летописей – ни что не помогло российской науке прийти ко вполне однозначным выводам. Конечно, это результат скорее идеологической закомплексованности, чем результат кропотливого анализа источников.

Ещё в XIX веке «изобретением» летописца называл «небывалую варяжскую русь» и С. А. Гедеонов. А в XXI веке к такому же выводу пришел известный исследователь Никитин, проанализировавший упоминания о варягах в 6390/882, 6415/907, 6452/944, 6488/980, 6523/1015, 6526/1018, 6532/1024, 6544/1036 гг., что варяги представляются только в качестве наемников, приходящих из-за «моря», однако «безусловно, чуждых как «руси» в целом, так и тем князьям (Владимир, Ярослав), которые по минованию надобности спешат от них освободиться» [Федотова, 2018].

Что касается первоначальной этнической составляющей варягов, то некоторые вопросы имеются. Однако ответы на них ведут вовсе не к балтийским славянам и не к скандинавам. Заявления о скандинавстве варягов в работах норманистов и неонорманистов, а также людей сильно подверженных их идеологии, предлагаются как бесспорная истина, давно доказанная и обоснованная. Однако, когда начинаешь проводить более дотошные разыскания в их работах, то обнаруживаешь, что никаких убедительных доказательств тому нет. А продолжая разыскания, выясняешь, что их и быть не может, поскольку оказывается, что все постулаты норманизма проистекают из фантазийного ненаучного источника [Грот, 2012, с. 41].

Например, Кузьмин, обоснованно видит в них кельтские корни. Язык прибалтийских кельтов уже носил на себе следы романизации. Здесь, на севере, он подвергся германизации, и некоторые германизмы проникают в славянский мир через посредство кельтов. Кельты стали передатчиком также ряда иранизмов [Кузьмин, 1974]. Вопрос о связях кельтов и славян, и прибалтийских славян в частности, поднимался очень давно [Шахматов, 1912], что, однако не помешало ему затонуть в академических трудах как норманистов, так и славянофилов.

Первоначально кельты в летописях назывались «волохами», а затем славяне так именовали франков и все романские народы, входившие в состав франко-романской империи. С другой стороны, решение вопроса об этнической принадлежности варягов неизбежно прольет свет и на проблему «волохов» и «Волошской земли». ПВЛ повествует о нашествии Волохов: «Волхомъ бо нашедшемъ на Словени на Дунайския, [и] седшемъ в них, и насилящемъ имъ, Словени же ови пришедше седоша на Висле, и прозвашася Ляхове, а отъ техъ Ляховъ прозвашася Поляне Лехове, друзии Лутичи, ини Мазовшане, ини Поморяне» [ПСРЛ, I, 496].

Это объяснение «кельтского следа» представляется убедительным, но поскольку оно вызвало возражения, можно привести красноречивый факт. Известная исследовательница Л. Грот, ссылаясь на книгу исследователя Т. Шора, приводит подтверждающие предыдущий тезис данные: «Народ англов был впервые упомянут Тацитом в паре с другим народом – варинами (the Varini). Говоря о варинах, ученый Т. Шор всегда приводит написание этнонима «варины» с вариантом «вэринги» (Varini or Warings), обнаруживая перед нами ту простую истину, что Warings/вэринги совершенно очевидно являются англоязычным вариантом слова Varini. Т. Шор высказывает убеждение, что англы должны были находиться с вэрингами (the Warings) или варинами (the Varini) Тацита в тесных союзнических отношениях в течение длительных периодов. Он напоминает, что во время Карла Великого (742–814) был известен утвержденный королем кодекс законов под названием «Leges Anglorum et Werinorum» – «Законы Англов и Варинов». Слова византийца Кедрина (XII в.), который, воспроизводя Иоанна Скилицу, писал о варангах как о кельтах, а Иоанн Киннам пояснял, что варанги «это Британский народ, издревле служащий императорам греческим» подводят нас к тем же выводам.

Согласуется с этими сведениями и приведенное им замечание норманнского хрониста XI в. Готфрида Малатерры: «англяне, которых мы называем варангами», а также – сообщение византийского писателя Георгия Кодина о том, что варанги прославляли византийского императора на отечественном языке, которым был английский. Имеются в Англии также и топонимы Weringehorda и Wereingeurda в Девоншире, которые остались, по мнению Т. Шора, от варинов/вэрингов [Грот, 2012, с. 45]. Правда, в хрисовуле (византийской императорской грамоте) Алексея Комнина 1088 г. «варанги» отличаются от «англян», равно как от франков и немцев [Кузьмин, 1974]. Это обстоятельство также делает существенным предложение на принадлежность варягов к кельтам, поскольку под «англянами» впоследствии упоминаются уже даны (датские викинги). Либо как исконные жители полуострова Ангельн в восточной части Ютландии, либо уже как викинги-завоеватели Англии.

Однако затем, вопреки работе англичанина и приведённым железобетонным фактам, Грот продолжает «гнуть» свою линию по поводу славянства Рюрика и «компании», правда, предваряя её замысловатым изречением, что не рассматривает венетов, предков славян-венедов ни как кельтов, ни как галлов, в традициях античной лексики, а только как венетов. «Имя венетов, согласно многим источникам, явно древнее имени кельтов. Венеты/венеды (енеты/генеты у Геродота) относились к одному из реликтовых индоевропейских этносов и в ходе тысячелетних миграций отдавали свое имя многим полиэтническим объединениям [Грот, 2012, с. 48].

Далее, Л. Грот просто превращает индоевропейцев венетов в балтийских славян почти мгновенно [Там же]. При этом в рассуждениях, разумеется, теряются промежуточные этнические звенья, положенные по умолчанию. От этого вся цепь доводов выглядит не так убедительно. Ведь кельтский элемент был не единственным на Балтике. Но в данном случае прежнее самоназвание сохранилось почти в первоначальном виде, не смотря на мощные потоки германских народностей, прошедших через ту же территорию.

Что же касается древности индоевропейцев венетов-энетов, то оно требует некоего логического продолжения, так как может пролить свет на некоторые исходные индоевропейские пути с юга на запад Европы. Например, ирландцы в Средневековье ещё помнили, что их предки раньше проживали у Чёрного моря. Но таких продолжений в изложении Л. Грот не следует и всё повествование об индоевропейских корнях вышеуказанных народов обрывается как бы на полуслове.

Между тем и Рюрик, и особенно Трувор (Тревор) и переиначенный на славянский лад Синеус (Sinicus), что ясно показал Кузьмин в своей работе почти 40 лет назад [Кузьмин, 1974] являются в большей степени именно кельтскими именами, чем какими-то ни было ещё. Во времена Юлия Цезаря в кельтской Галлии по соседству с гельветами обитало племя рауриков (Raurici), позднее куда-то переселившееся. Впоследствии здесь был город Augusta Rauricorum (близ Базеля). Название племени, вероятно, имеет географическое происхождение: племя обитало в районе реки Paypa (Рур). Имеется параллель для кельтской Рауры: приток Одера носил название Rurica, Rorece. «Рориками» (Rauricus) прямо называли выходцев из района Рауры.

В кельтских языках обнаруживаются достаточно ясные и естественные параллели. В них, в частности, встречается большое количество имен, восходящих к sinu – «старший»: Messenius Sinaeus, Sinus, Sinicus, Sincius. Первоначальное кельтское звучание этого важного для эпохи перехода от общинного строя к государству понятия – sinjos – практически совпадает с написанием имени брата Рюрика. Для имени Трувор указывается скандинавский аналог Torvardr. Аналогия не слишком близкая и совсем не ясная.

Гораздо более широкие возможности открывают снова кельтские параллели. Так, имя может быть сопоставлено с многочисленными производными от племени треверов. В древне-французском языке имелось прямо совпадающее с именем слово trouveur, означавшее «поэт», «трубадур», а также, видимо, «предприимчивый человек», «находник». Trevor – одно из наиболее распространенных имен в старой кельтской области Британии – Корнуэлле. Встречается оно также в Уэльсе и Бретани [Там же].

«Кельтическая» примесь прослеживается в Прибалтике специалистами и на основе антропологических данных. Известный советский этнограф Н. Н. Чебоксаров, анализируя становление германского антропологического типа, установил, что в VIII-X вв. как славянское, так и германское население северной Германии было весьма неоднородно. Преобладали местные антропологические типы, сходные с теми, которые отмечаются для данной эпохи у фризов и саксов. Но наряду с ними у полабов и ободритов Мекленбурга, а также в отдельных районах Померании и Западной Пруссии нередко представлены формы, «очень близкие к типу латенских кельтов».

В литературе обращалось внимание на то, что у славян Поморья сохраняются этнические названия предшествующей поры: варины и варны, мугилоны и могиляне, лугии и лужане, ракауты и ракоусы, ругии и руги и др. Видимо, неславянское население слилось со славянским, передав ему свои топонимы и этнонимы и восприняв его язык. Процесс слияния проходил, очевидно, в условиях длительного и широкого взаимодействия, в результате чего осуществлялось взаимопроникновение культур и быта [Там же].

В Норвегии зафиксирован топоним Varangerfjord. Однако значение этого факта совсем не то, которое им придают норманисты. Он свидетельствует о наличии в Прибалтике этнической группы, именовавшейся «варягами», выходцы из которой во всех названных областях были посторонним, пришлым элементом. Примерно такой же топоним есть и в Крыму (Varangolimen) и рассмотренные выше в Англии. Даже в нынешнем ирландском языке море обозначается как «farraige».

Варяги» оставили ряд топонимов на территории от Мекленбурга до Пруссии (на том или ином удалении от моря). В русских летописях (Ермолаевский список) есть фраза: «от помория Варязкаго от Стараго града за Кгданском (нынешним польским Гданьском)». Это точная локализация варягов, отличная от настойчивого навязывания норманистами местоположения варягов на Скандинавском полуострове.

Присутствие некоего стороннего этноса или общности в определении варягов напрашивается само собой, учитывая тот момент, что даже русские летописи выделяют варягов среди и славян, и среди скандинавов, и даже руси. Разумеется, сложно идентифицировать кельтский элемент среди новых этносов по прошествии стольких веков. Ведь активность кельтов относится ещё к векам до н. э. А тут читателю как бы предлагается поверить в то, что в VIII-IX в., то есть почти через тысячу лет некая кельтская общность вполне здравствует и даже ведёт активную политическую деятельность.

Однако косвенные признаки этой деятельности есть. Независимо от того насколько варяги являлись к этому времени кельтами, но английский след в истории Руси известен достаточно хорошо. Гита Уэссекская (Гида) – принцесса английская, дочь последнего правившего англосаксонского короля Гарольда II и Эдиты, первая жена великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха и соответственно мать Мстислава Великого. Напомним, что именно его правлению некоторыми исследователями приписывается возникновение данной легенды. Будучи князем Новгородским очень длительное время (1088–1094 и 1095–1117 гг.) он в это время женился на шведской принцессе Христине Ингесдоттер, три дочери от которой (Ингеборга, Мальсфрида и Евпраксия) нашли себе высокопоставленных зарубежных женихов соответственно – датского князя Кнуда Лаварда, короля Норвегии Сигурда I-го и Алексея Комнина, соправителя византийского императора.

После смерти шведской жены, Мстислав, кстати, женился на дочери новгородского посадника Дмитрия Завидича, что особо подчёркивает тесные связи Мстислава, как с Новгородом, так и с Западом. Варяжская легенда сама по себе всегда удивляла исследователей как своей несуразностью в превосходстве Новгорода как старейшего над Киевом, так и явной уничижительной характеристикой по отношению к коренному населению Древней Руси. Это обстоятельство было использовано ещё первыми норманистами, расписывавшими во всех красках якобы неспособность древнерусских жителей управлять собой без помощи иноземных князей.

Касаясь так называемого варяжского лобби, исследовательница Федотова даже выделила некую группировку «ростово-суздальского варяжского клана и ростовского духовенства варяжского происхождения» [Федотова, 2020] во внедрении варяжской легенды в русские летописи. Отрицая при этом влияние Мстислава Великого на возникновение варяжской легенды, она свела её начало к деятельности Дмитрия Александровича (сына Невского) и митрополита Кирилла II, с новгородским архиепископом Климентом, и епископами Игнатием Ростовским и Феодором Владимирским [Там же].

Однако признав этих лиц к обоснованию и окончательному включению в летописи варяжской легенды, мы нисколько не будем противоречить в варяжском следе Мстислава. Его мать Гита, сбежав из Британии после катастрофических последствий для англосаксов после битвы при Гастингсе (1066 г.), прибыла в Европу не одна, а вместе с двумя братьями. Едва ли этим исчерпывалась её свита, особенно при бракосочетании с Мстиславом. Более чем вероятно, что британские беглецы после свадьбы могли устроиться на престижных местах в свите будущего князя.

Таким образом, варяги-вэринги возможно первоначально являясь древним населением (со времён Цезаря) Балтийского побережья, впоследствии были вынуждены (под натиском франков и германцев) искать себе другие земли для обитания, всё более рассеиваясь как народ, и оставаясь в памяти народов как профессиональные воины-наёмники.

Возвращаясь к родоначальнику династии. Аналогичное отсутствие источников мы наблюдаем и в отношении «родоначальника» варяжской династии – Рюрика. Еще дореволюционные историки, в частности, Д. И. Иловайский указывали, что ни один независимый от летописи письменный источник домонгольского периода не содержит никаких упоминаний о Рюрике как основателе русской княжеской династии. Древнерусские княжеские генеалогии, как они представлены в «Слове о Законе и Благодати» Илариона, «Похвале Владимиру» монаха Иакова и «Слове о полку Игореве», вообще не знают такого персонажа. Неизвестен им и Олег.

Доводы Е. В. Пчелова, автора одной из последних рюриковедческих работ, что в генеалогиях принято было указывать имя отца и деда, а вовсе не всех предков до основателя династии, не могут затушевать факта полного умолчания о Рюрике во всей домонгольской литературе. Что касается самой Начальной летописи, то она дошла до нас в поздних записях, самая ранняя из которых датируется 1377 г. Как она выглядела в XII в., и был ли там Рюрик, мы не знаем. Скорее всего, Сильвестрова летопись Рюрика еще не знала – в противном случае это должно было как-то отразиться во внелетописных сочинениях XII – начала XIII вв.

Даже если имя основателя династии могло не указываться в генеалогии конкретного лица, у правящих семей всегда было общее родовое имя: Пястов, Пржемысловичей, Арпадов или Чингизидов. Однако Рюриковичи совершенно неизвестны Древней Руси: только Ярославичи, Ольговичи, Мономашичи, Всеславичи и т. п. Русские князья не могли не знать родоначальника собственной династии, особенно учитывая тот пиетет, которым всегда окружались фигуры родоначальников и основоположников. Полное умолчание о Рюрике во всех внелетописных источниках домонгольского периода невозможно объяснить иначе, как вымышленным характером этого персонажа.

Следует учитывать и такую общераспространенную у всех народов практику, как наследование династических имен. Например, Иваны и Василии на Руси XIV–XVI вв., Алексеи и Пётры в XVII–XVIII вв., Александры и Николаи в XIX–XX вв. Исходя из этого правила, следовало бы ожидать широкого распространения имени Рюрик среди русских князей. Однако мы наблюдаем обратное: Рюрик – одно из самых редких княжеских имен. По летописям известны только два Рюрика. Один – Рюрик Ростиславич (умер в 1092 г.), князь Перемышльский, правнук Ярослава Мудрого, второй – тоже Рюрик Ростиславич (умер в начале XIII в., между 1210–1218 гг.), князь новгородский и великий князь киевский, внук Мстислава Великого. Третий – Рюрик-Константин Ольгович, черниговский князь, живший в первой половине XIII в., упомянут только у В. Н. Татищева, в силу чего реальность его существования ставится под сомнение.

Теперь надо рассмотреть предпосылки и причины обоснования варяжской легенды, как официальной генеалогии правящего рода. Исторический труд, призванный «выдвинуть на возможно более заметное место в русской истории Новгород», – это «Остромирова летопись», или шахматовский новгородский свод 1050 года, где впервые и было предположительно записано Сказание о призвании варягов.

Принимая мысль Рыбакова, что «новгородское посадничье летописание» повествованием о призвании князей утверждало паритет Новгорода с Киевом в создании русской государственности, следует подчеркнуть и практическое значение этого, на первый взгляд сугубо исторического экскурса. Думается, оно заключалось в идеологическом обосновании борьбы Новгорода за независимость от киевских князей, распоряжавшихся новгородским столом и властно вмешивавшихся во внутреннюю жизнь местной общины. Из «Остромировой летописи» легенда о призвании варягов перешла в «общерусское летописание», получив в XII в. «совершенно иное толкование».

В Повести временных лет третьей редакции, осуществленной по инициативе Мстислава Владимировича, она «приобретала теперь новый смысл, более общий, как историческое объяснение происхождения княжеской власти вообще. Мстислав был вторично выбран новгородцами в 1102 г. Владимир был выбран в нарушение отчинного принципа Любечского съезда в 1113 г. Не исконность княжеской власти с незапамятных времен, как это было у Нестора, а всенародное избрание, приглашение князя со стороны – вот что выдвигалось на первое место. А что место действия переносилось из древнего Киева в окраинный Новый город, любезный сердцу Мстислава, это было не так уж важно. Книжная фантазия превращала их в родоначальников племен и народов, то есть творила этногенетические предания. Надо лишь помнить об особенностях мышления древних народов, наделявшего правителей сверхъестественной, божественной силой.

В качестве отечественного примера можно назвать предание о Кие, Щеке и Хориве, сохранившееся в Повести временных лет. По всей видимости, оно, как полагает Д. С. Лихачев, «имело культовое значение и сохранялось в Киеве в связи с почитанием киевлянами своих пращуров». Именно духом преданий о пращурах веет от слов киевлян, говоривших Аскольду и Диру: «Была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градоко сь, изгибоша, и мы седим род их платяче дань козаром». Как видим, «кияне» считали себя потомками Кия, Щека и Хорива, а именитых братьев – своими родоначальниками. Для новгородцев таковыми были варяги Рюрик, Синеус и Трувор, положившие начало их политического бытия с его особенностями, основанными на свободе призвания и изгнания правителей. Заметим, что здесь имеется еще одно противопоставление новгородцев киевлянам: первые – потомки Рюрика с братьями, вторые – Кия с братьями. Наряду с этим новгородские патриоты, выдумав трех братьев-родоначальников, уравняли Новгород с Киевом, чтившим память Кия, Щека и Хорива.

«Появление легенды в Киевском своде, по нашему убеждению, обусловливалось переменами в характере княжеской власти. Менялось положение князя в обществе, он превращался в орган общинной власти, пиком выражения которой являлось народное собрание – вече, то есть сходка всех свободных жителей Киева и его окрестностей. В основе этих изменений лежал процесс образования волостей-земель, или городов-государств, где князю хотя и отводилась весьма существенная роль верховного правителя, но подотчетного вечевому собранию. Перемены происходили постепенно, исподволь. Однако их результаты зримо уже обозначились в киевских событиях 1068–1069 гг., когда горожане изгнали князя Изяслава, а на его место избрали Всеслава Полоцкого.