Узник вечной свободы бесплатное чтение

Пролог

Верите ли Вы в вечную любовь?

Искренне надеюсь, что нет. Ибо она – утопия. Столь же глупа и неблагодарна вера в нее, как в мифический золотой город, где люди живут в достатке, согласии и честной взаимной дружбе.

Испокон веков властелины листа бумаги, тканого холста или папируса внушали податливым юнцам идею о любовном тяготении, неослабевающем, будто бы только крепнущем с течением лет. Одурманенные сладким зельем юнцы влюблялись неистово и жертвенно, надеясь быть неразлучными со своими возлюбленными до конца дней. Чем глубже они погружались в пучину литературного дурмана, тем тяжелее переносили внезапную разлуку. Горькие слезы капали из их глаз, и тайные для мира грустные стихи появлялись на страницах дневников…

Испокон веков мечта о вечной любви бередит раны человеческих сердец, истерзанных ядовитым чувством. Безмолвные крики писателей с книжных страниц призывают поверить в нее, ласкают воображение безоблачными отношениями героев. Грешат этим и сочинители вампирских саг.

Бессмертная любовь вампира – не правда ли, звучит заманчиво для нежной барышни? Только представьте – обоюдная любовь длиной в столетия. Мало кто откажется от соблазна. Разве что я откажусь. Ибо точно знаю – вечной любви не существует. Наверное, странно слышать подобное от вампира, коим являюсь без малого двести лет.

Хочу показать Вам изнанку тайного мира, стать частью которого не пожелаю никому, и научить воспринимать прекрасное состояние влюбленности как скоротечное, но возвращающееся снова и снова в причудливых обличьях. Вам не следует убивать склонность к упоительному чувству. Ваша жизнь коротка и, надеюсь, не так жестока, как наша. Я же навеки разучился любить кого-то, кроме себя самого, и доверять кому-либо.

Впрочем, были времена, когда я любил глубоко и страстно, хоть и не загадывал в столь деликатном деле на века вперед. Я хотел быть счастливым с единственной избранницей, но дни, месяцы, годы летели слишком быстро, чувства остывали – одно и то же лицо, один и тот же запах начинали приедаться, раздражать. Пылкие и в меру скромные любовницы становились жертвами – не всегда моими, иногда их съедал самый прожорливый в мире хищник – время, или губили независимые от меня обстоятельства.

Юным прелестницам следует запомнить, что для вампира жена – не только отрада и утешение, но и запас продовольствия на черный день. При недостатке крови семейная ссора мгновенно перерастает в смертельную битву, где побеждает сильнейший.

Интересно, встречали ли вы в учебниках, записках прославленных деятелей искусства или в пыльных архивах хоть единичное упоминание о князе Тихоне Игнатьевиче Таранском, современнике великого Пушкина? Уверен, данная личность вам незнакома. Охотники на вампиров позаботились о том, чтобы моя жизнь была стерта со страниц истории. Они лишили меня титула, поместья, даже самой последней гордости – человеческого имени. Внимательно следили за тем, чтобы я не объявился где-нибудь под чужой личиной.

Охотникам не удалось затравить меня, как дикого зверя. Мне пришлось долго бороться за право существования, но я выжил и даже нашел неплохое пристанище. Относительно недавно моя жизнь стала спокойной, благополучной. Надолго ли, не знаю. Но пока мне вполне уютно в комфортабельном жилище. Да и голод беспокоит редко, не так сильно, чтобы отвлекать от живописного обрамления воспоминаний. А после сытного ужина, литров этак пяти свежей крови, во время отдыха на мягком широком диване мне являются эфемерные музы. Они воскрешают пейзажи и образы прошлого. Так уж хитро устроена наша память – вампиры ничего не забывают.

Малость непривычно, что под пальцами не скрипит гусиное перо, а стучат клавиши ноутбука, но я старательно укрощаю очередной дар двадцать первого столетия. С сенсорными экранами смартфонов и планшетов было сложнее, в них часто впивались выскользнувшие от напряжения когти.

Надеюсь, мое повествование не выйдет похожим на исповедь. Я не умею чистосердечно каяться и склонен к самооправданию. А в чем я прав, в чем виноват, решит читатель. Осудит он меня иль посочувствует – не суть важно. Главное, чтобы он не стал заложником книжного обмана, как я в далекое романтичное время.

Глава 1. Усадьба Лабелино

Представьте то, что вижу я всякий раз, как вспомню детство… Зеленые поля по берегам извилистой реки и скопище бревенчатых избенок, не разделенных ни забором, ни плетнем, на гладких бархатных холмах. За деревней темнеет кучерявый парк, к нему ведет широкая дорога, на ней видны следы подков и колеи от проезжающих экипажей.

Идем по парку долго – долго. Под сенью вековых деревьев время будто замедляет ход. Поют там соловьи, кружат шмели и пчелы над убеленной душистыми “бородками” черемухой, порхают бабочки: белянки и крапивницы. Но вот из занавеса расступившихся ветвей степенно выплывает отчий дом. Он двухэтажный, бледно-желтый, с резными белыми колоннами у высокой мраморной лестницы. Мы не поднимемся по ней и не зайдем в зеркальный вестибюль. Мы повернем налево, за угол, и обнаружим сокрытую в тени антоновских яблонь и сибирских вишен низенькую пристройку, отведенную под кухню.

Из печной трубы тянется дымок, готовится обед. Невидимо заглянем внутрь. По тесной кухне от стола к печи, обложенной расписными изразцами из фарфора, снует маленькая кругленькая кухарка Ульяна Никитична в сером платье, засаленном переднике и белом платочке.

– Скорее помешай стерляжью уху, – командует ее сгорбленный тощий муж – повар Антип Егорович. Прислонившись к стене, он колотит по столу деревянной ложкой. – Приправ щепотку бросить не забудь, укропа, особливо. Да что ты мешкаешь, как не с тобой толкую! – он громче стукнет по столу, держа в кулаке левую трясущуюся руку.

Сам он уже два года из-за старческой немощи не может помогать жене на кухне, и только руководит ее работой.

– Вот расстегаи заверну и нащиплю травы с пучка, – Никитична спокойно возвращается к столу и месит подоспевшее тесто. – Ужели подождать не можешь, экий шустрый?

За ее спиной висят косицы лука, чеснока, связки пряных трав. Не выдержав ворчания мужа, она отщипывает понемногу от каждой связки и добавляет приправу в котелок с ухой.

На кухню румяным колобком вкатывается пухлый мальчишка лет шести, запыхавшийся от ловли белянок.

– Чего изволите, Тихон Игнатьевич? – с лукавой улыбкой вопрошает кухарка и тряпкой протирает стол и табурет от стерляжьего жира, чтобы маленький господин мог присесть. – Конфектов или сахару?

– Комок сахару… и сказок пострашнее.

Ульяна Никитична была моим первым другом и самым дорогим человеком после родителей. Она баловала меня сладостями. А еще кухарка была мастерица до сказок. Ее байки я можно слушать без устали весь вечер. В отличие от сурового гувернера француза, она в минуты непослушания стращала меня не розгами, а таинственными историями о ведьмах, упырях, кикиморах и всякой разной нечисти. Слушая страшилки Никитичны, я иногда выбегал из кухни, словно меня преследовало чудовище. За дверью чувствовал себя в безопасности. Робко выглядывая из-за нее, я терпеливо дожидался счастливого конца, когда добро победит.

Угостив меня тремя кусочками сахара, Ульяна Никитична рассказывает историю о том, как заплутал в лесу грибник, а леший водил его кругами до рассвета и чуть было не завел в болото. Сметливый крестьянин сумел задобрить хозяина леса, оставив на пне кузовок с грибами, и вышел к соседней деревне.

Пока длится сказка, подходит время обеда. Повар с кухаркой выпроваживают меня в столовую. Я сажусь за накрытый белоснежной скатертью стол вполоборота к двери гостиной, где отдыхают родители.

Обед готов. Напудренный лакей в потертой ливрее распахивает двери, и в столовую чинно входят под ручку хозяева усадьбы, князь Игнат Матвеевич Таранский – богатейший помещик Владимирской губернии, владелец пятисот пятидесяти крепостных душ, и княгиня Агриппина Порфирьевна, наследница знатного купеческого рода. Оба они тучны, но одеваются с городским изыском – не признают халатов и просторных блуз. Отец в столовую выходит, как в гости – непременно во фраке, а мать надевает одно из лучших платьев нежной расцветки – кремовое или бледно-зеленое, расшитое шелковыми цветами и золотой тесьмой, и прячет длинные густые локоны под кружевной чепец.

Я больше похож на мать – у меня ее круглое лицо, большие серые глаза и черные как смоль волосы. Как и она, я часто улыбаюсь, иногда без видимой причины, каким-то своим мыслям, необязательно веселым.

Агриппина Порфирьевна встречает гостей, даже едва знакомых, с распахнутой душой. Она их окружит родственной любовью, прикажет подать к столу все лучшее из домашних закромов и застелить для них постели до скрипу взбитыми гагачьими перинами. Всю жизнь свою она как на духу расскажет им, без утайки. Благо нет у нас в доме той соринки, которую опасно вынести за порог.

Мой отец немного выше и крупнее своей жены. Для пышности он завивает рыжеватые бакенбарды, а темно-русые волосы зачесывает к затылку, скрывая первую проплешину. Он может выглядеть суровым, особенно если уличит приказчика Илью Кузьмича в мухлеже с выручкой от продажи муки или овса на городском базаре, может даже стегануть хлыстом по персидскому ковру для острастки и пригрозить подравшимся мужикам поркой. Но всем в округе известна его мягкотелость и быстрая отходчивость. Деревенские мужики и бабы давно знают – барин с барыней пожурят, постращают, но не обидят. Ни один крестьянин не сболтнет о них дурного за чаркой в трактире, а только Бога поблагодарит за добрых господ.

Вслед за родителями семенит моя сестра Елена в розовом с белыми цветочками платьице. Мы зовем ее по-деревенски Аленой с подачи матери, так больше нравится и нам, и ей самой. Она старше меня на два года и пока остается самой стройной в семье. Должно быть, из-за вредности и склонности к придиркам. У нее еще без корсета заметна талия.

Расположившись в широком кресле, мать жестом подманивает меня и, наклонившись, щиплет мои щеки, приговаривая: “Ах, какой же ты хорошенький, дитятко мое, какой кругленький! Щечки – что наливные яблочки на дереве”.

Бантик моих губ расплывается в нежной улыбке. Я с любовью смотрю в большие и светлые мамины глаза, пока Никитична не подает к столу горячую стерляжью уху, а к ней рыбные расстегаи. Чуть позже кухарка приносит горшок гречневой каши с морковной подливой и курицей, за кашей следуют самые важные гости – два жареных индюка и телячий бок. С незначительным опозданием поспевает осетр, приготовленный на пару в луковой одежке. Потом настает время едва помещающихся на широкой тарелке кулебяк с грибами, гусиными потрохами и налимьей печенью, за ними идут пироги с вареньем, а на десерт к чаю – сочные сливочные пирожные и марципаны.

Мы едва успеваем передохнуть после обеда, как приходит время ужина. На столе возвышается новая громада изысканных яств. Пир тянется допоздна…

С тех пор прошло немало лет, но я по-прежнему обожаю вкусно и сытно поесть. Хоть нос мне намажьте осиновой смолой из вредности, не могу постичь, как можно страдать от обжорства. Я помню, что значит терпеть ужасный голод – было время, когда неделями на язык не попадало ни кровинки, и сердце едва не останавливалось, и омертвляющий холод сковывал ослабевшее тело. Но страдать от изобилия пищи я, простите, не умею. Видимо, и не научусь никогда.

Наши соседи князья Тузины, довольно бедные и весьма скупые на угощение для гостей, были малоежками. Они и самих себя включили в список тех, на ком можно экономить. Жили они на черством хлебе, щах и соленьях, только в большой церковный праздник мог появиться у них на столе жареный гусь или молочный поросенок. На вид Митрофан Евсеевич и Агафья Федоровна Тузины всегда казались нездоровыми – худосочные, угрюмые, сутулые, с потухшим взглядом, который воспламенялся лишь тогда, когда в тарелке гостя оказывался слишком большой, по их мнению, мясной кусок.

С их сыном Павлом, долговязым белобрысым мальчишкой, родившимся позже меня на полгода, я дружил и находил его хорошим собеседником. Как и я, он любил читать и отлично умел играть в шахматы. Мы с Павлом убегали в лес, на речку, играли с деревенской ребятней в солдат, лапту и прятки. Много вместе с ними шкодили: гоняли по дворам кур, запускали в погреба котов, чтобы те отведали сметаны, пытались объезжать баранов и козлов. За это нам потом доставалось от родителей – Павлу телесно, а мне словесно. Поэтому я меньше боялся наказания и часто становился зачинщиком очередного озорства.

Детство мое было прекрасной, благодатной порой. Несмотря на то, что гувернер Журнье всячески старался его омрачить. В лучшую погоду он силком затаскивал меня за письменный стол, на котором лежала стопка учебников выше моей головы. Я много времени проводил на природе, читал любимые книги о дальних странах и увлекательных приключениях, забравшись в огромное дупло старой липы. Часами я мог просидеть на горке над рекой, любуясь рябью на воде, зелеными лугами и далеким лесом.

Недаром мой славный прадед генерал Алексей Таранский, получивший от царя эти земли за доблестную военную службу, выйдя из экипажа на вершине той самой горки, восторженно воскликнул: “La belle!”, то есть “Какая красота!”. При этом генерал так размашисто всплеснул руками, что с головы стоявшего рядом кучера слетела шапка и упала в реку.

К усадьбе название Лабелино приклеилось не сразу и не по велению прадеда, а по безграмотности кучера, незнакомого с французским языком. Лабелино – пошло гулять неведомое словечко по деревням и селам, названия которых были одно непристойнее другого: Глухая Топь, Пьяниловка, Отребьевка, Лихолюдово, Свара, Бурдяное. Их жители единодушно пожелали, чтобы объединенное поместье называлось непонятным, но благозвучным словом. Дьяк поместной церкви составил от лица народа письменное прошение новому хозяину земель “О присвоении усадьбе благородного наименования”. Мой прадед удивился необычному прошению, но артачиться не стал.

“Пьяниловок и Отребьевок на Руси полным-полно, а Лабелино в новинку будет. Да и слово хоть чужеземное, однако русский слух не режет, как родное”, – подумал генерал.

Спустя несколько дней у пригородной дороги появился указатель с надписью: “Лабелино”. Жители устроили возле него шумный праздник с плясками и хороводами.

Глава 2. Декабристы

Пора беспечности закончилась на удивление быстро. Прохладным августовским вечером отец преподнес мне плохой сюрприз. Вот уж не ожидал я от него такой жестокости. Выходит, к крепостным он был добрее, чем к любимому наследнику.

– Хочу я, чтоб ты стал достойным человеком, Тихон Игнатьевич, – призвав меня в обитый фиолетовым шелком кабинет, сказал отец, стоя у окна и поглаживая левую бакенбарду. – Особую чтоб грамоту познал – любовь к Отечеству! Родине мог послужить, подобно своему великому прадеду генералу Таранскому. Отправишься ты в Петербург, в кадеты. На завтра Ерофей готовит для тебя лучший экипаж.

– Помилуйте, батюшка! В кадетах пропаду! – я рухнул на колени. – Какая мне муштра? Какие марши? Какой мне бег на дальность? Я погибну, бездыханный упаду на плац, – я обрисовал руками обширность туловища, доказывая его непригодность ко всякого рода гонкам, прыжкам и закидыванию ног выше подбородка.

– Не падай духом. Ты подтянешься, окрепнешь, – отец был беспощаден. – Не так давно закончилась война, и нынче время неспокойно. Того и гляди, отыщется другой Наполеон и надо будет исполнять священный долг. Позор тому, кто не сумеет защитить Отчизну. Да и не будь войны, подумай-ка, сынок, везде в почете офицеры. Зовут их в лучшие дома столицы на балы. А мне тебя надо женить еще, да выгодно. Отказов я не принимаю. Будь любезен, соберись, и завтречка с рассветом – в путь.

С родительским поместьем я прощался, как с жизнью – рыдал в парке на скамейке. Всю ночь не спал, да и наяву словно мучился в кошмаре. Наутро я был вовсе сам не свой. Мать провожала меня, утирая ситцевым платочком слезы, а отец нарочито хмурился, скрывая жалость и тревогу.

В 1821 году я поступил в Первый кадетский корпус, что по сей день находится на Васильевском острове. Директором его тогда был Михаил Степанович Перский, человек, преданный своему делу, справедливый и доброжелательно относившийся к юным подопечным. Однокурсники подобрались разумные, хорошо воспитанные. Приняли они меня довольно сносно. Ожидал я худшего. Не скрою, поначалу без подтруниваний и легких упреков не обошлось, но меня выручило умение вести интересные беседы. Перед сном я мог часами заговаривать зубы ребятам, черпая темы для рассказов из прочитанных дома книг и деревенских приключений, мог смело дискутировать о высоких материях, о различном видении мироустройства и общественной жизни известными философами, писателями и поэтами. Благодаря чему я получил необидное прозвище “Деревенский философ”.

На испытаниях, которых было возмутительно много – от строевой подготовки и физкультурных занятий до подвижных игр – мне приходилось трудновато, но нельзя сказать, что невыносимо тяжело. Я рос активным и любознательным ребенком, привыкшим совать нос во все двери и кусты, а не лежебокой. Барское сибаритство меня не прельщало. Я не любил сидеть без дела. Постоянно возникающие идеи требовали немедленного воплощения в жизнь. Поэтому если Вы, любезный читатель, успели сравнить меня с литературным героем Обломовым, забудьте неуместное сопоставление навсегда.

Отец был прав, со временем я подтянулся, окреп физически. Тренироваться стало проще. Что касается духовного развития, меня увлек мятежный дух, витавший в стенах кадетского корпуса.

Случилось пообщаться мне с Кондратием Рылеевым во время его краткого визита в альма-матер. Точнее, я, как на уроке, больше слушал умные речи, нежели говорил сам. Пришел он к Перскому, но уделил внимание и нам, кадетам. Прочел короткие стихи, была среди них сатира “К временщику”. Над ней мы смеялись – напрасно. Рылеев посмотрел на нас с такой строгостью, какую только могли отобразить его необычайно крупные при миниатюрном лице глаза с поволокой, похожие на черные очи кавказской красавицы.

– Что ты думаешь о нынешнем положении крестьян, господин будущий офицер? – внезапно обратился он ко мне, приветственно подав руку. – Ты, как видится, провинциальный житель. Вскормленный блинами со сметаной.

– Так точно, государь, – подобравшись, ответил я.

– Не зови меня так, кадет. Я в государи не стремлюсь, хоть нынешним самодержцем крайне недоволен. Скажи мне, много ли крестьян в хозяйстве твоего отца?

– Порядка пятисот пятидесяти душ.

– А как они живут? Ты не ответил.

– Недурственно, я полагаю, без обид. Отец мой не поднимет руку на собаку, что говорить о человеке!

– Так твой отец считает крепостных людьми? Прекрасно! Как славно, что я заговорил с тобой.

– Кем еще прикажете считать крещеный люд?

– Как жаль, что большинство помещиков не таковы, как твой отец. Они разлучают семьи, продают детей от матери в другие губернии. Мне мерзко вспоминать о тех, кто лупит беспощадно крепостных и даже забивает до смерти.

– Слыхал я о таких, и мне сие противно, – тихонько вздохнул я.

– Согласен ли ты даровать крестьянам свободу? Готов ли бороться за отмену крепостного права? – Рылеев хитро усмехнулся, ожидая моего сомнения и долгой паузы.

– Готов! – без промедления воскликнул я.

– Молодец, кадет, – потрепав меня по плечу, одобрительно улыбнулся Рылеев. – А на замену самодержавия на республиканский строй как ты смотришь?

– Как на хорошее, нужное дело, – ответил я.

За первый учебный год я услышал и прочел столько критики в адрес царского режима, что собственноручно готов был свергнуть императора с престола. Я увлекался поэзией с раннего детства, но прежде моя лирика была посвящена природе и разным мелочам житейским, а теперь я взялся писать острую сатиру на власть.

При новой, случайной встрече с Рылеевым в зале первого этажа я дал ему прочесть несколько сатирических стихов об императоре Александре и полицейских шпионах. Кондратий Федорович внимательно изучил мои творения, разложил по полочкам все обнаруженные помарки и посоветовал до времени оставить небезопасное увлечение. Сказал, что мал я еще для того, чтоб головой рисковать.

Вскоре наступило то самое время, на которое намекал Рылеев. В тревожном 1825 году мне исполнилось пятнадцать лет, и я уже считал себя достаточно разумным и отважным для участия в государственном перевороте. Между тем годы шли, а я так и оставался пухлым мальчишкой с широко распахнутыми наивными глазами и добродушной улыбкой – немного застенчивым, а иногда и робким.

Особенно я робел при знакомстве с людьми, которых считал величайшими гениями эпохи. При виде их душа уходила в пятки. Так было при моем проникновении на собрание Северного общества, куда меня затащил Рылеев. Так было и пять лет спустя, на великосветском вечере у Пушкина, устроенного им в честь очередного выпуска “Литературной газеты”. Я туда явился по приглашению Дельвига, общение с которым давалось немного трудно. Барон слишком много говорил о своей готовности к великим свершениям, но слишком мало представлял ее доказательств, а то и вовсе при остреньком случае трусливо пятился в кусты.

Между этими двумя знаковыми встречами я едва не стал участником страшнейших событий. Декабристы относились ко мне и многим другим кадетам, поддерживавшим заговор, как к малым детям. Однако они верили в нашу преданность общему делу, понимали, что мы их не выдадим. Они увлеченно рассказывали нам о северных путешествиях, рискованных походах и сражениях на чужбине, но скромно молчали о самом главном – плане мятежа. Тем не менее время и место готовящегося восстания нам стало известно. Как говорят сейчас, информация просочилась.

Я не совсем понимал, чем император Константин будет лучше императора Николая. Не может родиться ангел в отце- и братоубийственной семье. Но под влиянием Северного общества я был согласен и на Константина. Может быть, он от испуга поостережется после императорской присяги угнетать народ. Чрезмерная жестокость, граничащая с изуверством Южного общества, предлагавшего вздернуть государя на виселице, пугала меня. Полковник Пестель был мне ненавистен. Уже тогда я прекрасно понимал, что нет ничего страшнее, чем власть в руках душегуба.

Моя воспламеняемая мятежной искрой душа безудержно рвалась на Сенатскую площадь в день восстания декабристов. Весь цвет преподавателей во главе с директором встал грудью на защиту ворот. Для них мы тоже были детьми, и они не хотели нашей гибели. “Убейте нас и ступайте на бунт через трупы!” – взывали уважаемые учителя, и мы остались в корпусе.

Вечером к нам стали приносить раненых солдат Московского полка, чудом переправившихся через Неву. Коридорное эхо гулко стонало, молилось, бранилось. Боль многих людей сливалась в единый плач, сотрясающий стены Первого кадетского. Мне никогда прежде не было так страшно и так горько. Ребята сновали вверх – вниз по извилистым лестницам, неся тазы с водой, тряпки, лекарства. Я их почти не замечал, они вдруг превратились в тени. Я видел только свой тазик, свое состряпанное из рубашек перевязочное тряпье, свой флакон с марганцовкой… и чужую кровь, обильно льющуюся из рваных дыр от картечи. Наш доктор показал ребятам, как нужно находить железные осколки в кровавом месиве с помощью стального щупа и извлекать их наружу. Вытаскивая щупом и специальными щипцами кусочки железа из живота изрешеченного картечью молодого офицера с мягкими белыми усиками, звавшего в бреду то мать, то возлюбленную, я дважды чуть не свалился в обморок. Перед глазами плыло, я часто встряхивался и непрестанно говорил – то сам с собой, то с офицером, который меня не слышал. Я продолжал копаться в живой плоти стальным прутом, словно червяк в яблочной сердцевине, ища осколки. Найдя их, тянул крючковатым концом щупа вверх, зажмурившись, и выбрасывал в медный лоток. Я старался не слушать, что говорят остававшиеся в сознании солдаты. А говорили они о том, как люди давили друг друга в толчее под обстрелом, как проваливались под лед и тонули в Неве. Их слова просачивались в меня, сдавливая сердце.

Когда я бесчувственно падал на следующего раненого солдата, которому конь раздавил ногу, меня подхватил за плечо и хорошенько встряхнул старший товарищ Алексей.

– Крепись, Тихон, – друг заглянул мне в глаза, проверяя, не закатились ли они под свод. – Дать тебе воды?

– Нет, нет… Им не хватит, – на выдохе едва проговорил я. – Управлюсь… Ступай.

Я вновь приступил к отвратительной, но необходимой для спасения людей работе. Ясность сознания больше не покидала меня. Сил придавала лютая ненависть ко всем представителям царской династии. Отныне я точно знал – самодержавие нужно упразднить, и как можно скорее, а всех царей и царьков отправить на виселицу.

Мы накормили раненых ужином и уложили их на свои постели. За наиболее тяжело пострадавшими присматривали учителя. Ночь я провел, сидя на лестнице на одной ступени с Алешкой. Мы не разговаривали. Просто не могли. Только думали, что станет с государством Российским? И что ждет нас? Каторга? Ссылка? Сонливости не было и в помине.

Наутро в корпус пожаловал император Николай. Я слышал издали, как говорил он с Перским, как ругал его и нас за помощь бунтовщикам. Директор отвечал ему спокойно, с обычным своим достоинством: “Они так воспитаны, ваше величество: драться с неприятелем, но после победы призревать раненых как своих”, и Николай убрался ни с чем восвояси, как трусливый хорь.

Я мечтал превратиться по сказочному волшебству в огромного зверя, чтобы настигнуть и растерзать душегуба. Внутри меня все горело. Целый день я не мог говорить, есть и пить. К вечеру немного оправился от потрясения и первым делом взялся за запрещенную литературу – читал записки Бестужева.

Жизнь кадетов постепенно вернулась в обычное русло, и мятежное настроение стало еще сильнее, а потом “сверху” пришло указание навести в нашем корпусе порядок. То есть фактически превратить его в тюрьму. Все книги, кроме учебников, оказались под запретом, а библиотека на замке. Но я успел набраться опальных знаний. Я даже написал к тому времени свой первый философский труд под названием “Мир наоборот, или Ждет ли нас счастье впереди”, где изложил собственную концепцию переустройства русского государства.

На казни пятерых декабристов: Рылеева, Бестужева-Рюмина, Муравьева-Апостола, Каховского и Пестеля, я не присутствовал – не хватило духа, но читал о ней с сердечной дрожью. Я представлял, как в скором времени вместе с верными соратниками веду на казнь начальника жандармов Бенкендорфа. Как ставят подлого душегуба на виселицу, надевают петлю ему на шею и отпускают полетать немного. Он задыхается, хрипит и бьется на веревке, словно рыба на крючке. Веревку обрезают, и он падает плашмя, глотает жадно воздух. Его пинками поднимают, вновь накидывают петлю, и снова он висит на ней, не чувствуя спасительной тверди под ногами. Не дав мерзавцу задохнуться, его снимают с виселицы, чтоб опять затем повесить. Так происходит много-много раз. Жандарм уже отчается молить о смерти, когда она всерьез придет за ним.

Глава 3. Тайное общество

Алексей с одобрением отнесся к моему плану государственного переворота. Мы фантазировали, как будем вместе вершить справедливость, но жизнь разметала нас. Из кадетского корпуса мы вышли поручиками в 1830 году, и сразу же Алексей был послан на Балканы, в Бессарабию. Несмотря на окончание войны с Османской империей, командование ждало новых турецких набегов.

Меня от армии защитил отец, направивший письмо самому государю с просьбой не отнимать у него единственного сына. Я сильно тосковал из-за разлуки с надежным добрым другом, но мне, право слово, было не до войны на чужой земле. Так что я был весьма благодарен отцу за заступничество. Меня ждали великие свершения на государственном поприще – переустройство государственной системы. Для выполнения поставленной цели мне требовались влиятельные союзники, и я вступил в новый заговорщический кружок.

Я снял небольшую квартиру, нанял старого, но проворного лакея. Некоторое время я зарабатывал на жизнь статьями для журналов и газет на далекие от политики темы. Хорошим подспорьем были деньги, присылаемые отцом. Правда, большую их часть я тратил на спонсирование деятельности тайного общества, чуть меньшую – на поддержание светского лоска, и совсем малую на всякие насущные потребности – от обедов в столичных ресторанах до девиц из публичных домов. К слову, с теми девицами познакомил меня их верный почитатель – глава тайного общества Арсений Назарович Подметкин. Для меня он был учителем, гуру, я преклонялся перед ним и старался во всем ему подражать. Он, в свою очередь, обучал меня не только искусству плетения заговора против царя со свитой и утверждения в государстве республиканского строя, но и премудростям столичной жизни.

В великосветском кругу Подметкин был известен как сочинитель приключенческой литературы. Его многие уважали за мудреные афоризмы и знание редких языков: китайского, арабского, хинди. Неутомимый искатель приключений полжизни посвятил странствиям по загадочному Востоку. Но о том, что он основал новое тайное общество, знали единицы – стократно проверенные, увлеченные бунтовским азартом люди вроде меня.

При воспоминании об учителе моему мысленному взору предстало его завернутое в парчовый халат тонкокостное туловище и не по годам моложавое лицо с пестрыми усами. Белые щетинки усов были выжжены горячим солнцем пустыни, рыжие – окрашены жгучими специями, а черные подтверждали бодрость юношеского духа.

Съемную квартиру Подметкина на Невском проспекте вместе с ним населяли сушеные крокодилы с разинутыми пастями, тигриные шкуры, слоновьи бивни, веера и опахала из птичьих перьев. По настенным полкам были расставлены стеклянные клетки с бабочками, скорпионами и пауками. В углах стояли бездонные сундуки с гравюрами и пергаментными свитками. На комодах и тумбах выстроились в ряд, заслоняя друг друга, кальяны, курильницы благовоний, пиалы, вазы, кувшины и самые разнообразные фигурки из камня, дерева, драгоценного металла. Чаще других встречались статуэтки танцующих многоруких божеств, слонов, тигров, змей, лягушек и черепах.

В торжественные дни Подметкин надевал чалму с павлиньим пером и взбирался на обитый красным бархатом трон, какого не было у самого царя, а призванные по особым тайным приглашениям гости величали его махараджей.

Арсений Назарович любил рассказывать ученикам о своих победах над дикими зверями. Я заучил наизусть, как он ходил с рогатиной на тигра, как вытаскивал крокодилов из Ганга и как без промаха сразил единственным выстрелом разъяренного слона, в любовном бешенстве сокрушавшего вековые деревья на пути.

Подметкин много общался с Герценом, он познакомил с ним и меня, втянул в тайную переписку. Еще несколько опальных философов были частными гостями на наших сборищах.

Прекрасной отдушиной после напряженных заседаний клуба заговорщиков служили посещения балов. Я был вхож в лучшие дома Петербурга. Столичные дамы находили меня весьма привлекательным. Они буквально теряли разум, едва заглянув в мои светло-серые, как чистое серебро, и резко очерченные темными ресницами округлые глаза, лишь слегка притеняемые волной щек при улыбке. А чего стоила моя обворожительная улыбка – часто закрытая, но как будто сияющая! А черные брови, изогнутые радугой! А густые волосы насыщенного угольного оттенка, коротко стриженные и блестящие без смазки! А нос – не курносый и не совсем прямой, с чуть выделяющимся кончиком! А ровные небольшие уши, отстающие от головы ровно настолько, чтобы смотреться красиво! Описание моей наружности можно свести к одной фразе – идеальная гладкость линий.

Ночь напролет я мог танцевать без устали с миловидными напыщенными барышнями, слыша за спиной томные вздохи:

– До чего хорош молодой князь Таранский!

– Да, говорят, он еще и сказочно богат! Мне бы папенька такого жениха сосватал!

С женитьбой я не торопился, планировал обзавестись семьей годам к тридцати. Моей страстной любовью был в то время государственный переворот. Стихи писал я трепетным красавицам, но вел себя примерно, безупречно. Не увивался ни за кем, все были для меня нехороши. Одна – чересчур надменна и своевольна, другая – мышь без мнения, без знаний жизни и науки, а третья – слишком уж чувствительна, шепнешь ей утонченный комплимент в танце на балу, и сразу в обморок она с разгона – шмяк, а ты лови ее на лету посредине зала, в толпе танцующих господ и дам…

– Нет, все не то, с такой невестой мне не свить семейного гнезда, – вздыхал я, мучительно выдумывая романс, посвященный одной из светских чаровниц с античным именем Августина. Писал я его приличия ради, дабы не остаться последним холостяком в Петербурге, обделившим ее любовным признанием. – Одеваться не умеет – что за красные рюши на белом подоле? Видать, в ее роду крестьянских баб немало. А волосы – да разве завивают так, чтобы слева кудри были покороче, справа – подлиннее, а позади из шляпки нет-нет да выползали прядки, как пиявки? А вкус в литературе? Она не любит Пушкина, Байрона, Данта. Увлечена лишь немцами, французами, да разве хорошо читать их нудные книжонки, скупые на живые зарисовки лиц, фигур, пейзажей? Нет, нет, дорогой Тихон Игнатьевич, не соблазняйтесь ее милым личиком и легкою походкой! Не для вас она, для австрияки – штабного офицера Диглера. Пусть он и посвящает ей романсы, коль умишко позволит. Вы напрасно не трудитесь. Романс не пишут без высоких светлых чувств. Иначе выйдет канцелярское письмо чиновника.

Романс я все же сочинил. Назвал его “Песнь о незнакомке”. Он стал моей последней публикацией в газете “Северная пчела”. Мне давно хотелось отойти от предателя и царского шпиона Булгарина, превратившего прилежную труженицу “пчелу” в злобного слепня. Вот уже пять лет этот слепень (я имею в виду самого Фаддея Булгарина) болезненно кусал всякого обладателя литературного таланта, не пребывающего от Николаевского режима в щенячьем восторге. Случалось, и меня немножко он покусывал, что было мне только на руку и способствовало моему сближению с Дельвигом. Через барона я мечтал выйти на самого Пушкина, моего поэтического кумира. Просить о встрече было неудобно, но она состоялась. Правда, осталась единственной в моей жизни, о чем я до сих пор жалею.

Помню, как вошел я неуверенными шажками в полутемный просторный зал. Огоньки свечей выделяли из темноты хмельную улыбку на лице Пушкина. Гений словесности сидел в широком кресле, окруженный мрачными тенями ближайших друзей и выстроившихся шеренгой столичных литераторов. Начинающие поэты по очереди представляли на его суд выдержки из своих произведений.

Скованный внутренним холодком, я встал позади высокого худощавого господина. При встрече он окинул меня презрительным взглядом, приподняв золотое пенсне с горбатого носа. В боязливой растерянности я отступил за колонну, и мои едва не слезящиеся от напряжения глаза натолкнулись на огромную картину. С нее из-под насупленных бровей уничижительно взирали горбоносые римские полководцы, как братья похожие на господина в пенсне.

Мной овладел ужас. С трудом я набрался смелости выглянуть вперед, и попался на глаза кумиру, который с неудовлетворенным видом слушал очередного поэта.

– И дремлет монумент, смертельною тоской объятый,

И грезятся ему горячие пески пустынь, – молодой поэт нервно теребил фалды сюртука.

– Довольно, – Пушкин небрежно взмахнул рукой и закинул ногу на ногу. – Скучно, любезный. Тоскливо. Ваши вещицы даже консервативными не назовешь. Они мертвы. Да-да. В них нет ни капли жизненной силы. Ступайте.

– Позвольте с вами не согласиться, Александр Сергеевич, – господин в пенсне выступил на шаг. – В стихах барона Кельберга я обнаружил много высочайших нот. Они затрагивают самую сердцевину человеческой души. С вами мне все понятно. С тех пор, как публика вас вознесла на недосягаемый Олимп, вы потеряли сочувствие к чужому таланту. Вы готовы заклеймить позоров всех поэтов, дабы оставить на Олимпе себя одного.

– Не горячитесь, Мулкопов, – спокойно ответил Пушкин. – Я приветствую критику, но только справедливую. Погодите немного. Я представлю вам настоящего поэта, – он шепотом обратился к Дельвигу, указывая на меня незаметным для публики движением глаз. – А это кто, Антоша? Чудится ли мне, или я взаправду узрел человеческое лицо среди крысиных морд?

– Поручик Таранский, – шепнул Дельвиг. – Я спознался с ним на бале у графини Бахроминой и пригласил его на наше сборище. Обходительный, просвещенный малый. Носит княжеский титул. Новых веяний не чужд. Генерал Пороховский называл его масоном, но лично я сомневаюсь, что он состоит в масонской ложе. Знаю только, что он всерьез увлекается западной философией и стихами.

– Князь Таранский! – воскликнул Пушкин. – Прошу вас. Смелее. Представьтесь сами, я всегда рад новым знакомствам, и продекламируйте ваши стихи.

– Тихон Игнатьевич, ваше… – я испуганно замялся, не сообразив, как следует обращаться к великому поэту. – Милостивый государь, – на грани обморока пролепетал я, – Александр Сергеевич. Я так рад…

– Приступайте к поэзии, князь.

Едва дыша в обтягивающем черном фраке и узких белых панталонах, то бишь брюках, я зачитал по памяти длинное стихотворение. В нем представлялась жизнь глазами шпанской мухи, прилетевшей из деревни в столицу. Началось повествование с цветов на заливных лугах и сметаны в глиняной крынке, а завершилось черепаховым супом в английской фарфоровой тарелке, поданным к царскому столу.

К завершению моего выступления все гости корчились от смеха, но сам Пушкин напряженно хмурился, придерживаясь образа непреклонного судьи.

– Вот, достопочтенные господа, я нашел в свинарнике блистающий жемчуг. Истинный талант, – он встал с кресла и пожал мне руку. – Вещица молодого человека вобрала в себя все, чего недоставало вашим стихам. В ней обнаружились тонкая сатира и умелая игра слов. Красота природы предстала перед глазами! Жизненная сила заструилась неукротимым родником в горной пещере. А сколько злободневности! Вдумайтесь, до чего метко сказано про императорский суп!

В зале воцарилось молчание.

– Как вы мыслите, друг мой, – Пушкин подмигнул Дельвигу, – не поместить ли нам в следующий номер “Литературной газеты” произведение Тихона Игнатьевича?

– Непременно поместим, – отозвался Дельвиг. – Исключительный поэтический дар князя не должен остаться без публичного внимания.

– Не нахожу, как вас отблагодарить, любезный Александр Сергеевич, – воодушевленно признался я.

– Творите, дорогой князь, – на прощание улыбнулся Пушкин. – Не зарывайте ваш талант в землю.

Великий гений поблагодарил гостей за визит и шаткой походкой покинул зал.

Глава 4. Возвращение домой

Моя литературная карьера быстро покатилась в гору: разошлись большими тиражами изданные прозаические романы, сборники стихов.

Весной 1832 года мне пришлось покинуть Петербург. Общество Арсения Подметкина оказалось под угрозой разоблачения. Наш почтенный махарадж в тайных записках настоятельно рекомендовал сподвижникам для отвода жандармских глаз на время удалиться в провинцию, а то и за границу.

Я вернулся в Лабелино под предлогом поиска вдохновения для романа в стихах о древнерусском богатыре путем созерцания деревенской природы.

Добираться пришлось на перекладных. Я решил устроить сюрприз родителям. Сестра уже три года не жила в усадьбе. Ее сосватал отставной генерал Михаил Зарубинский из соседней губернии.

Приятно было, проезжая по деревенской улице в тряской бричке, узнавать милые с детства места, совсем не изменившиеся, словно уснувшие до возвращения молодого хозяина.

В Лабелино царила сонная безмятежность, обволакивающая теплой пеленой всякого приезжего. Ямщик, проехав пару верст по барским владениям, начал позевывать, прикрывая рот шапкой. В парке он и вовсе стал клевать носом. Я растолкал его, когда остановились утомленные жарой лошади.

Дверь парадного входа родительского дома была распахнута настежь, внутри слышались голоса. Я стряхнул с накрахмаленного мундира белые лепестки, которые слетели на меня с разросшейся яблони возле крыльца, едва я зацепил плечом низкую ветку. Обрезке яблоня не подвергалась с того момента, как посадил ее у своего нового дома мой знаменитый прадед. Она хранила добрую память о нем, и потому ей прощалось многое, даже приветственные объятия для людей, подходящих к дому со стороны конюшни.

Мое внезапное появление в гостиной произвело небольшой переполох. С дивана вспорхнула очаровательная белокурая пышечка в розовом платье, украшенном бантами и широкими лентами. Испуганный, ошеломленный взгляд ее нежно-голубых глаз остановил меня, отнял дар речи. Она скромно улыбнулась, губы, похожие на леденец, чуть изогнулись вверх, а пухлые щечки зарделись густым румянцем.

Отступая, барышня изобразила реверанс. Словно привязанный к ней невидимой веревкой, я шагнул навстречу.

– Поручик Таранский… Тихон Игнатьевич, – несмело представился я.

– Любовь Кирилловна, – колокольчиковым голоском пролепетала барышня. – Мой граф… отец мой, граф Полунин, купил имение Крапивино, что по соседству с вашим.

– Ну что за радость! – восхитился я, целуя ее мягкую горячую руку. – Вы прелестны, Любонька! Лучший мне подарок к возвращению из суетной, прогоркшей от дождей и слякоти столицы – наша встреча. Поверьте, я и ждать того не смел, что обрету в деревне античную богиню, нимфу, музу для моих заброшенных от недостатка нежных чувств стихов. Первые из новых моих лирических творений я вам пришлю сегодня вечером. Они уже рождаются вот здесь, – я прикоснулся к голове. – Они летят к вам журавлями, сливаясь в неразрывный клин. О, только б вы не бросили измаранный моей поэзией листок бумаги за окошко! О, только б я вас не обидел, не смутил!

– Поведаю вам тайну, дорогой поручик. Я без стихов ни дня прожить не в силах. Читаю их на сон грядущий штук по пять – по десять. Иначе не сомкну глаз до утра. Все о любви стихи я подбираю… Как они волнуют, услаждают, как разукрашивают серые провинциальные раздумья! Сны приходят после них – сплошное загляденье: все балы, да свадьбы, да народная гульба! Еще люблю читать я про животных. На прошлой неделе про Африку прочла творенье англичанина. Той же ночью, вы представьте только, снюсь себе жирафой. Везут меня в зверинец на огромном корабле, а я душою рвусь на волю. Хочу вскричать я: “Отпустите!”, да нет голоса людского. Узнать бы мне, к чему такие сны? Нет с вами сонника?

– Нижайше прошу прощения, Любонька! Увы, не увлекаюсь толкованием сновидений. Но сонник я для вас добуду, обещаю клятвенно.

– Благодарю, поручик. Вы спаситель мой, – с поклоном отступила девушка, застенчиво скрывая взгляд.

Она глупа, но главное, не лжива. В ней нет притворства, нет жеманности, кокетства, двоякого значения жестов, слов. Что думает, то говорит. Милейшая, драгоценнейшая простота, которой не сыскать в отравленном лжецами городе. Нежное трепетное создание, будто сотканное из золотистых кудрей и шелковых бантов, пахнущее резедой и жасмином. Как можно не влюбиться в этакое чудо? Как можно не мечтать о долгом семейном счастии рядом с ней?

Ища оправдание вспыхнувшей во мне любви, не прописанной в великих планах на ближайшее будущее, я не услышал, как в гостиную пришли родители с гостями.

Мать и отец мои почти не изменились, разве что в их волосы прокралась легкая седина, а на лбу и возле глаз появились морщинки. Кирилл Степанович Полунин был невысоким пожилым человеком среднего телосложения. Он носил короткую бороду, а ухоженные седые волосы длиной до плеч убирал за уши. Его жена Пульхерия Федосеевна выглядела совсем старушкой из-за неопрятного пучка на затылке, выцветшего синего в серую полоску платья, поверх которого она повязывала пуховую шаль на крестьянский манер, наперекрест груди.

Граф приветствовал меня, как старого знакомого, а точнее, как будущего зятя, крепкими объятиями и поцелуем. Полуниных, да и моих родителей, чрезвычайно воодушевила увиденная ими сцена с Любонькой. Новые соседи поспешно удалились, понимая, что им не следует мешать долгожданной встрече отца и матери с сыном.

Я чуть не был раздавлен в тесных объятиях.

– Ну наконец ты с нами, дитятко мое, – прослезилась мать. – Неужто навсегда? Какой ты взрослый стал! Мы с отцом тобой гордимся.

– Я никуда не отпущу единственного наследника, Грушенька, – заверил отец. – Кто будет нам хозяйство поднимать? Я старею, мне все тяжелей за ним следить. Да и не ведаю я тех наук, которым наш Тихон обучен в Петербурге. А ну, пройдемте, господин офицер и литератор, к столу. Мы угощать вас будем не по-царски, а по-свойски. Богаты, слава Богу, всякой снедью. Устрисов не держим, но жирные налимы покамест в Утятинке не перевелись. Как чувствовал! Баранью печень я не зря велел пожарить в твоем любимом соусе из свеклы и белых грибочков.

Ульяна Никитична сияла от счастья, накрывая для меня стол. На кухне ей помогал кучерявый щекастый поваренок – внук Егорка. Супруг ее давно скончался.

После обильнейшего обеда я едва смог встать из-за стола. За годы, проведенные в столице, отвык от угощения по-свойски.

С трудом дотащившись до конюшенного загона, куда меня настойчиво пригласил отец, я увидел сильно постаревшего кучера Ерофея. Он вывел под уздцы мощного гнедого жеребца огромного роста, прогнал его в загоне несколько кругов, а затем подвел к нам.

Жеребец нервно грыз удила, вскидывал хвост на круп и дергал головой, кося на нас покрасневшими глазами.

– Тракененской породы. Рожден от известных чемпионов в выездке Танцора и Пальмиры. Купил его тебе в подарок, – отрывисто говорил отец, от волнения часто переводя дух. – Хорош, не правда ли, а ход какой плавный? Видал, как над землей летит?

– Видал, и в самом деле, славный конь, – я подошел к жеребцу, и он недружелюбно вскинул голову, чуть не вырвавшись у кучера. – Но видно, с норовом.

– Ой, слава тебе Господи, что Ерофей не повредил ни рук, ни ног, ни головы, когда с него слетел на полном скаку, – отец осенил себя крестным знамением.

Я раздраженно отвел взгляд.

В Петербурге я стал убежденным материалистом. К верующим людям теперь относился с презрением, смотрел на них как на непросвещенных глупцов. Мне было жаль родителей, погрязших в суевериях, но я не мог позволить себе обвинить их в невежестве, снять с шеи нательный крест, швырнуть его в грязь и торжественно объявить себя безбожником. Боялся, что от такой новости их может хватить удар.

– Уж коли Ерофей не усмирил его, я и не знаю даже, кто бы мог с ним справиться. Как чую, имя виновато. Додумался же прежний хозяин назвать его Демоном. Ой, Господи прости, все беды с ним от нечистого имени! – отец вновь перекрестился.

– Пусть будет Дант, в честь Данте Алигьери, – я мгновенно нашел решение проблемы.

– Да, имя славное. Мне нравится, – одобрил отец.

– Как часто ездили на нем? – осведомился я.

– Не часто. Конюхам не позволяю, а самому уже не взгромоздиться на этакую каланчу. Отъездил я свое верхом.

– Тракены однолюбы. Недаром выводились они для рыцарей тевтонского ордена. У каждого рыцаря был свой конь, так и у Данта должен быть один хозяин, а не десяток конюхов.

– То-то! – воскликнул отец. – И хозяин этот – ты. Ну а покудова пойдем-ка мы с тобой чаи гонять и тарталетки кушать.

– Устал с дороги я. Прилечь бы не мешало.

– Ну, офицер хорош! Я чаял, ты окрепнешь в Петербурге. А ты совсем ослаб там. Нетушки, так не пойдет. Приляг на час – другой, но к ужину изволь явиться.

– Явлюсь, отец. Не беспокойтесь за меня.

Поднявшись в свою спальню, я заметил, что она осталась прежней. Все те же старинные шелковые обои, бледно-серые с едва заметными серебристыми вензелями; все та же скромная на вид обстановка – лакированный шкафчик из красного дерева с двумя дверцами, низкий комод ему под стать, а на комоде длинный серебряный канделябр с наполовину истаявшими свечами. Существенное отличие было одно – вместо маленькой кроватки в спальне помещалось просторное “царское ложе”.

Я грубовато прогнал принесшего дорожные тюки лакея Сидора, поскольку сам мог и сапоги снять, и мундир, и вообще, переодеться, привести себя, как говорится, в порядок в смежной со спальней туалетной комнате.

Обычно грубость мне несвойственна. Я и поныне стараюсь говорить предельно учтиво даже с тем, кому намерен разорвать глотку. Но в тот момент, один раз в жизни, мне было дурственно от объедения.

Глава 5. Искушение барина

Довольно быстро я приспособился к размеренной и хлебосольной деревенской жизни. Принял от отца управление хозяйством. Составил для приказчика длинный список неотложных дел. Среди них значились: постройка школы для крестьянских детей, ремонт мельницы и расчистка парка от гнилых деревьев. С хозяйской строгостью я следил за исполнением поручений.

Мое возвращение пробудило поместье от глубокого сна. Шире стали улыбаться бредущие с полей мужики навстречу проезжающему экипажу. Бабы напялили расшитые красными узорами передники и заплели лентами косы. Стали послушнее дети… Даже гуси будто бы строевым шагом спускались с холмов к реке.

С Дантом мы легко пришли к идеальному взаимопониманию и стали лучшими друзьями. Ни разу конь не попытался выкинуть меня из седла, и я не обижал его, не дергал до боли удила, не стегал хлыстом, не ранил шпорами.

Я объезжал поместные деревни верхом на нем, а иногда отправлялся на охоту в сопровождении загонщиков и собак, и часто брал с собой соседа, с которым в детстве дружил. Теперь общаться нам стало непросто. Павел совсем усох и телом, и душой. Он превратился в редкостного скрягу и упорного отрицателя любых перемен, как и новых философских суждений. Я отчаянно старался просветить его. Павел не принимал моих идейных предложений, но охотно ввязывался в политические дискуссии ради спасения от скуки.

Под вечер я гнал Данта к усадьбе другого соседа, графа Полунина. В сумерках мы с Любонькой прогуливались по липовой аллее парка, целомудренно держась за руки. Во время редких стыдливых поцелуев ее пышная грудь вздрагивала, и я замирал в нетерпеливой надежде, что тугой корсет, стягивающий ее полное тело, разорвется по швам. Взволнованным полушепотом я читал ей стихи, напевал романсы. Любонька с упоением меня слушала, заманчиво вздыхая, и прятала небесно-голубые глаза под белыми ресницами.

Воспитанную на бульварных романах глупышку восхищали мои философские рассуждения. Ничего в них не понимая, Любонька считала мое стремление изменить мироустройство признаком незаурядного ума. Я был для нее идеалом образованного человека.

Помимо платонической любви невинной барышни, имела место в моей деревенской жизни и любовь иного толка – плотская, горячая, неукротимая страсть.

Когда в жаркие летние дни Лабелино замирало для послеобеденного сна, я спешил к красавице Дуняше, стройной молодой крестьянке с русой косой до пояса и васильковыми глазами.

Банальная история, скажете Вы. Всевластный в своем поместье барин насильно склонил к сожительству несчастную крепостную рабыню. Я абсолютно убежден, Вы не могли представить сюжета прямо противоположного. Сюжета о несчастном барине, соблазненном рабыней.

Я долго не различал Дуняшу среди крестьянских девок, мельтешащих в деревнях и на полях. Узнав однажды при ближайшем рассмотрении, что она отлична от подружек красотой, я выделил ей пару строк в стихотворении о летнем луге, и снова позабыл о ней – надо было отвечать на письмо Герцена.

Переписка с мятежниками, ссыльными, опальными философами и литераторами не давала мне закиснуть в сельской безмятежности подобно капусте в деревянной бочке. Находясь вдали от Петербурга, я продолжал участвовать в деятельности тайного общества, выстраивать схемы великих свершений.

Дуняша разведала все мои маршруты и стала чаще попадаться на глаза. Еду на охоту – она с подружками собирает ягоды в лесу. Выхожу прогуляться по росе, свежим воздухом для вдохновения подышать – она спешит с колодца, да еще будто невзначай то ведерко посреди дороги обронит, то с ее плеч слетит платок… На церковной службе, которую я, скучая, выстаивал в угоду родителям, Дуняша встанет точно напротив меня по левую сторону аналоя, как женщине положено, и смотрит, смотрит до самого причастия. Крестится и кланяется, а все на меня косит нескромно так, греховно. Невольно обратишь внимание.

Раз я ехал полем, удирая от грозы, и увидел: среди приглаженной порывистым ветром пшеницы стоит она, как ведьма. Волосы по ветру разлетаются, платье задирается выше колен. Грохочет гром, впиваются в далекий горизонт молнии, уносит жаворонков ураган. Дуняше все нипочем, она заливается демоническим смехом и подставляет ладони первым каплям дождя.

Эффектная картина, подумали Вы. А я, признаться, испугался за нее и побежал в пшеницу, таща за собой упирающегося Данта.

– Поехали. Довезу тебя до дому, – я потянулся к Дуняше, но она ускользнула, закружилась, раскинув руки.

– Я грозы не боюсь! – озорно воскликнула девушка, – Убегу от нее, коль подойдет. И от тебя убегу, барин. На коне не догонишь.

– Безумная! – мне стоило большого труда удержать Данта, испугавшегося раската грома. Конь чуть не повалил меня в пшеницу.

– От тебя без ума, голубчик, – крепкая загорелая рука Дуняши перехватила уздечку. – Тише, скакунок, тише, – девушка погладила коня по взмыленной шее и морде, помогая мне успокоить его. – Погляжу на тебя, дорогой мой барин, и теряю головушку… Сну лишаюсь, работа валится из рук.

Развевающееся золотистое “знамя” ее мягких волос хлестнуло меня по лицу. Я шагнул назад, не отпуская уздечки.

– Космы подбери.

– Как угодно тебе, барин. Скакуна держи крепче, чтобы к волкам в лес не ушел, – Дуняша сняла с плеч косынку и повязала ее на голове.

– Ваша светлость довольна? – она присела с поклоном и, подпрыгнув, громко рассмеялась.

Я почувствовал, что редкий дождь прекратился. Сверкнула ослепительная молния, озарив вспышкой темное небо.

– Садись на коня, и поехали в деревню, – приказал я.

– А ты подсади меня, барин, чтоб мне ногу не подвернуть.

Я и моргнуть не успел, как Дуняша оказалась у меня на руках.

– Ах, какой ты хороший, барин, – улыбнулась она, скользя шершавыми пальцами по моему тщательно выбритому лицу. – Какой беленький, гладенький. Нежней лебяжьего перышка твои поцелуи. Усами не защекочешь, бородой не заколешь, синяков не посадишь. Как нужны мне твои бархатные уста, не жить мне без них. Сто раз каялась пред батюшкой Афанасием в любви к тебе, сто раз зарекалась не глядеть на тебя с вожделением, а на сто первый раз не покаюсь. На сто первый раз согрешу.

Я не выдержал искушения… Гроза прошла стороной, но в душе моей разразилась буря.

Без дикой неукротимой любви Дуняши я теперь ни дня прожить не мог. Искал с ней встречи, бегал к ней огородами, на практике применяя навыки армейской маскировки.

Все же я попался. Мозолистые руки стащили меня с сеновала, вырвали из жарких объятий Дуняши. Обернувшись, я едва не умер от страха – надо мной стоял кузнец Гаврила. Его я и прежде интуитивно побаивался. Вид его внушал ужас: он был высок, широк в плечах по-богатырски, нос и щека были изувечены ожогом. Неухоженная растрепанная борода топорщилась выцветшей соломой. Сальные русые патлы свисали до плеч. Кузнец жил бобылем на окраине деревни. Он часто становился участником мужицких потасовок. Соперникам приходилось туго от его пудовых кулаков.

Меня спас высокий статус. Кузнец не осмелился поднять руку на господина, но смотрел на меня испепеляющим взглядом, так что я всерьез начал опасаться его тайной мести.

На следующий день отец вызвал меня в свой кабинет для серьезного разговора. Он долго ругал меня, называя распутником и подлецом, недостойным ношения славных фамилий благодетельных предков. Ревел, словно разбуженный загонщиками медведь в зимней берлоге.

– Ну и позор, Боже мой, ну и стыд, – стонал отец, приложив правую ладонь к своему побагровевшему лбу, а другой рукой опираясь на спинку кресла. – Я отправил тебя в Петербург, чтобы ты настоящим дворянином стал – честным, благородным. Чтобы ты ума набрался в столице, а не разврата. Но, видать, отпустил тебя в самое пекло. Моя в том вина. Ой, Господи.

Отец схватился за сердце, опустившись в кресло, и я испуганно подбежал к нему.

– Не трогай меня, бесстыдник! – рявкнул он. – Хуже сведешь в могилу. Ты попрал вековые устои нашей славной семьи. Опозорил нас с твоей матерью. По городам и весям слухи скачут резвее почтовых лошадей. Вскорости вся губерния будет о том судачить, как непутевый сын князя Таранского совратил крепостную девку. Над нами начнут смеяться на губернаторских балах. А над тобой тем паче. Да тебе, как видно, все равно.

– Ничуть не все равно, отец. Я огорчен, что навредил вам с матушкой по неуемности чувств, – я воспользовался короткой паузой. – Не думал, что так выйдет.

– Да, думать разучился ты в столице. По счастью, я еще способен сочинить решение, как избежать нам шествия по деревням позорных сплетен.

– Как же? Право, не смекаю я.

– Женись на дочке графа Полунина, – отец решительно встал с кресла. – На завтра объяви помолвку.

– Позвольте возразить, отец. Любовь Полунина глупа, мне с нею скучно. Уж лучше я женюсь на умной пожилой вдове. С ней хорошо дни напролет вести дискуссии о высоких материях, о государственных устоях, об истории России и прочих стран. Дуняша будет у нас горничной.

– Нет! Будет так, как я сказал! В жены ты возьмешь Любовь Полунину! Без промедления, пока соседи не прознали о твоих походах на сеновал. Ежели слух до них дойдет, граф не отдаст дочь за развратника. Ослушаться не смей – не то лишу наследства.

– Что будет с Дуняшей? – я почти смирился с неизбежностью женитьбы.

– Я выдам Дуньку за кузнеца Гаврилу. Тебе отныне не видать ее.

– Кузнец жесток. Ходили слухи, прежнюю жену он до смерти забил оглоблей.

– Дуньку он не тронет. Я уверен. Вишь, как бережет ее. Давно влюблен в нее Гаврила, да скрывал до сего дня свою любовь. Не осрамил девку, как ты, не обесчестил. Он много лучше тебя, Тихон Игнатьевич. Хоть и рожден в крепостной семье, да сердцем благороднее иного дворянина. Тебе ли бочку на него катить?! Ступай–ка восвояси.

Выходя из кабинета, я встретился глазами с матерью. Она отвернулась, прикрыв заплаканное лицо веером.

Глава 6. Загадочный гость

Я прожил несколько тяжелых дней, среди которых был день торжественного обручения с Любонькой. Как следует осмыслив ситуацию, я начал понимать, что мы, наверное, друг другу подходим. Нельзя провести всю жизнь в политических спорах. Из Любоньки выйдет хорошая хозяйка, она будет заботиться о наших детях, играть мне на фортепиано, вышивать, заготавливать на зиму варенье.

Дуняшу от меня надежно спрятал кузнец Гаврила. Я без нее скучал.

Чтобы немного отвлечься от воспоминаний о тайных свиданиях, я пригласил Павла на конную прогулку по Лабелино.

– Погляди, Павлуша, какая у нас красота! – без устали хвастался я. – Избенки хоть на картине малюй. Покосившейся крыши, грязного двора иль поломанного плетня не отыскать. Наличники узорчаты словно на купеческом тереме! Ты на ставни расписные взгляни! Петухи как живые на них сидят. Вот-вот закукарекают. Оглянись, пастухи по горке стадо гонят! До чего у нас коровы тучные… Каждая корова что губернаторша. А вон пуховые козочки. Шерстинка к шерстинке. Вот что дает новый порядок, друг мой любезный. Одна только жалость меня гложет, Павлуша. Не желаешь ты мой устав для хозяйства перенять.

– Хозяйственный порядок я бы принял, может статься, – высокий осанистый Павел пришпорил серого в яблоках коня. – Кабы ты, Тихон, об одном хозяйстве толковал. Ты мне все более о другом толкуешь. О свержении государя, о роспуске на свободу крестьян. Воротился ты из Петербурга с помутненным разумом. Видать, городские прелестницы тебе его замутили.

– Темнота ты, Павел. Неотесанный чурбан, как твои мужики, у которых ни пахать, ни сеять путно не выходит, – я придержал Данта.

– Как умеют, так пускай и сеют. Ежели их распустить, кто будет возделывать поля? По твоему разумению, я должен буду орловского рысака в оглоблю запрячь и сам взяться за плуг? Нет, тому не бывать, дружище. Ты и твой Дант покрепче будете. Вам и пахать не тяжко.

Рассерженный Павел пустил коня галопом. Я мягко подогнал Данта мысками кожаных сапог и быстро поравнялся с ним:

– Послушай меня, друг. Ты закостенел в деревне. Не слышишь предсказаний умных людей. Ежели крестьянам не даровать свободы, грядет великое возмущение, ужаснее пугачевского бунта. О том сам Пушкин говорил. Недопустимо ждать, пока нас с тобой придавит страшная машина народного мятежа. Надобно переменить власть и порядок.

– Меняй, Тихон, – запнулся от обиды Павел. – Помяни мое слово, приведет тебя погоня за властью в Сибирь! – он направил рысака на дорогу к своему поместью.

Произошедшая ссора сильно меня угнетала. Для успокоения всклокоченных нервов я спустился к реке, привязал Данта к березе и уселся на берегу. Долго смотрел на гребешки крошечных волн, отражения в воде зелени деревьев, цветущие кубышки и резвящихся на песчаной отмели мальков. Спокойствие покинуло меня. Предупреждение Павла о Сибири бередило душу. Я начал представлять себя в колодках.

Скрывающееся за холмом красное солнце поторопило меня, и я поехал домой.

Дант шел плавной неторопливой рысцой. Я любовался закатным заревом, фиолетовыми полосами стелющихся над полем облаков. Старался не думать о плохом.

Впереди показалась черная на фоне огненно-красного заката фигура всадника в широкополой шляпе. Я удивился и капельку оробел – в Лабелино не часто заезжали путники. За лошадью незнакомца бежала здоровенная остроухая собака.

– Доброго вам вечера, достопочтенный господин, – подъехав ближе, незнакомец с поклоном приподнял свою потрепанную черную шляпу и резко дернул головой, зажмурившись, едва достиг его лица яркий солнечный луч.

– Рад вас приветствовать, сударь, – я ответил легким поклоном. – Не заблудились вы, случайно? Я бы мог проводить вас до ямского пути.

Проезжий показался мне странным, и более того, страшным человеком. В нем не нашел уродства, но смотрел он как-то дико. Лет я ему дал сначала тридцать, через мгновение – сорок, а потом решил, что он разменял пятый десяток. Его прищуренные глаза подозрительно поблескивали из тени. Лицо у него было белое, как у напудренной дамы. Средней длины волосы, короткие усы и чисто символическая обстриженная бородка имели русый цвет с некоторой белой пегостью.

Одет он был неряшливо и неприглядно, даже бедно, по-мещански. Черное пальто нараспашку (в изнурительную жару), под ним не то серый жилет, не то рубаха, и черные свободные штаны с пыльными кругами на коленях. Не меньше пыли держалось на его коричневых сапогах.

Еще страшней, чем сам путник, выглядела его мохнатая черно-бурая собака с проседью на морде. Она была похожа на матерого волка, только выше, массивнее и шире в груди.

– Благодарю вас за заботу, – неискренне, с натягом улыбнулся незнакомец. – Еще признателен вам буду, ежели не откажете в ночлеге. Вы здешний помещик, я не ошибаюсь? Усадьба ваша?

– Да, моя.

– Каков же ваш ответ насчет ночлега? Простите за навязчивость. Дорога отняла все силы. А ваши соседи, князья Тузины, к которым две недели я спешил по сугубо важному неотложному делу, и ужином не угостили, и не предложили заночевать. Спровадили за дверь.

– Они строги к гостям немножко.

– Я бы сказал, они скупы.

– Это есть в них. Что поделать… Я вас приглашаю, – я подогнал Данта, направляя его на усадебную дорогу впереди каурой кобылы путника.

Мне совершенно не хотелось приглашать подозрительного незнакомца домой. Как назло, родители уехали погостить в усадьбе генерала Зарубинского – проведать Елену и ее маленькую дочку. Отказ путнику в ночлеге мог впоследствии вылиться в новую ссору с отцом и матерью из-за того, что я не принял гостя по традициям семьи.

– Не Тихоном Игнатьевичем ли мне вас величать? – подведя кобылу вровень с Дантом, спросил проезжий.

– Так точно, это я и есть, – я избегал встречаться с ним взглядом.

– Павел Тузин говорил о вас… – путник сделал каверзную продолжительную паузу, заставив меня понервничать, додумывая, что именно наговорил обо мне Павел. – Мало, но тепло. Вы, верно, дружите?

Я кивнул, выезжая вперед.

– Мне как величать вас, любезный гость?

– Константином Юрьевичем. Можете также называть меня “полковник”. Но лучше – Константин. Я ратую за дружескую простоту в общении между людьми, без чинов и титулов.

– Рад знакомству, Константин Юрьич, – я ехал впереди, стараясь не оглядываться.

Скоро оглянуться мне пришлось.

– Дарья Прокофьевна, что ж вы снова задерживаетесь? Будто речки не видали! Вынужден настоятельно просить вас об ускорении. Не отставайте, Дарьюшка, – услышал я за спиной иронический голос Константина.

Оборачиваясь, я был уверен, что увижу догоняющую нас всадницу, но позади ехал один полковник.

– О мышах забудьте. Пусть бегут по своим делам. В вашем ли почтенном возрасте гоняться за мышами? Стыдно мне за вас, Дарья Прокофьевна. Право, вы меня разочаровали, дорогуша… Тут еще молодой человек на вас глядит. Хоть бы его постеснялись.

Я не поверил собственным глазам – полковник уважительно беседовал с собакой, вздумавшей мышковать на поле. Она то подпрыгивала, взмахивая хвостом, то припадала на передние лапы.

– Прошу вас, прекратите, – умолял Константин.

“Что за дурацкие шутки?” – подумал я.

Недовольно заворчав, Дарья Прокофьевна перестала скакать в траве и подбежала к хозяину.

– Вы назвали собаку в укор сварливой супруге? – я не сдержал любопытства.

– Моя милая супруга, Тихон Игнатьевич, была добрейшим и скромнейшим человеком, – глубоко оскорбился полковник. – Она трагически погибла, и я никогда никого в ее честь не назову.

Тут я удивился еще сильнее.

– Дарья Прокофьевна – моя верная спутница на протяжении многих лет. Я считаю, что она достойна уважения, – немного помолчав, добавил путник.

– Знаете, я тоже люблю собак. На моей псарне полсотни борзых и три десятка гончаков… Дарья Прокофьевна к какой относится породе? Не сибирская ли она лайка, с которой ходят на медведя?

Сибирь не выходила у меня из головы.

– Да, сибирячка. Родом с Зауралья.

– Вы стало быть, охотник?

– Верно угадали.

– Какую дичь стреляете? Тетеревов? Лосей?

– Такую дичь, на которую вы никогда не ходили и вряд ли пойдете, молодой человек.

Подумав, что Константин издевается надо мной, я перестал задавать ему вопросы.

В наш дом собакам вход был воспрещен, кошкам разрешалось временное пребывание в подполе и на кухне, где могли объявиться крысы или мыши. Шерсть, прилепившаяся к обивке шикарной мебели и въевшаяся в ковры, надолго бы испортила настроение моей матери.

Константин упорно не соглашался оставить Дарью Прокофьевну на улице или в конюшне.

– Тогда я сам в конюшне буду почивать, – заупрямился он.

Такого чудного гостя я принимал впервые. Но раз пригласил, мне придется ему уступить.

В прихожей я снял сюртук, остался в белой рубашке и узких брюках, а полковник отдал лакею шляпу и пальто, самостоятельно повесив на крючок раздутый кожаный портфель с документами. Как выяснилось, Константин носил домотканую рубаху вроде сибирской. Да, Сибирь крепко ко мне привязалась на тот вечер.

Дарья Прокофьевна вела себя не по-собачьи степенно: не бегала по залам, не обнюхивала все углы. Войдя в столовую, она с таким вниманием и чувством смотрела на букет пионов посреди сервированного стола, что я подумал, а не прогуливалась ли по столу кошка.

Кухарке гость не понравился с первого взгляда. Ульяна Никитична нарочно передо мной скривилась, когда я усадил полковника за стол.

– Отведайте сперва вот этого лакомого блюда, – предложил я гостю, – жареного карася из нашей речки со свежим луком и маринованным чесноком.

– Простите, лука и чеснока не кушаю, – беспокойно заерзал Константин. – Особенность пищеварения.

Никитична взглянула на него с лютой ненавистью.

– А что вам нравится? Как вы посмотрите на телячьи отбивные? – не обращая внимания на гримасы кухарки, поинтересовался я.

– Вполне пойдут. Благодарю за понимание, – вежливо ответил Константин. – Чуточек недожаренные, если можно. С тончайшей корочкой.

– Могу подать сырыми, – пробурчала Никитична.

– Упырь настоящий ваш гость, дорогой Тихон Игнатьевич. Гоните его в шею, – склонившись надо мной, шепнула она в левое ухо, – и облейте для затравки чесночным маринадом. Из подпола вам полную банку принесу.

Я покраснел от стыда. Напрасно я был мягок с крепостными. Обращайся я с ними строже, они не распустились бы так, не почувствовали бы себя хозяевами в барском доме.

– Псине чего подать? Свинячьих потрохов? – голосом Бабы-Яги спросила Никитична.

– Никак нет, – возразил Константин. – Для Дарьи Прокофьевны я попрошу пожарить бедрышек куриных без косточек и сделать пару отбивных, чуть недоведенных до полной спелости, как для меня. Еще Дарьюшка любит огуречный салат с лимоном.

После этих слов я перестал понимать, кто из присутствующих в столовой людей более сошел с ума – полковник, кухарка или я сам.

Сидевшая у ноги хозяина Дарья Прокофьевна беспокойно вертела головой.

– Ваше пожелание будет исполнено, – прошипела Никитична, удаляясь, и я вроде как очнулся.

Собираясь устроить стряпухе словесную взбучку, я встал, чтобы пойти за ней на кухню и там ее как следует распечь за недопустимое поведение.

– Не суетитесь, Тихон Игнатьевич. Присаживайтесь, я вас прошу, как гость, – с необычайной мягкостью заговорил со мной Константин, словно сказочный кот, умасливающий баснями мышку. – Простите бедную старушку, она, видать, наслышана о диких происшествиях, творящихся в губернии. Посему и бережет вас, пужается незнакомцев.

Вернувшись за стол, я замер в напряженном внимании.

– Я прибыл сюда из города не просто так, от праздности, а по чрезвычайно важному следственному делу, – вкрадчиво улыбнулся Константин.

Я застыл с приоткрытым ртом. Добро пожаловать в Сибирь, Тихон Игнатьевич.

– Делу об убийстве, – Константин щелкнул пальцами.

– Но я, простите, никого не убил, – бездумно выпалил я.

Заговор против императора Николая и переписка с мятежниками – одно, а убийство – совсем другое дело. Такое обвинение пахнет виселицей.

Дарья Прокофьевна подошла ко мне и уставилась в глаза. Я от страха вжался в спинку кресла.

– Так я и не виню вас, Тихон Игнатьевич. Мне известно, что вы не могли того сотворить, о чем я следствие веду, – с легкой насмешкой произнес Константин, отозвав собаку хлопком ладони по колену. – Говорил ли вам друг и сосед Павел Тузин, что нашли его крепостного мельника в овраге убитым на минувшей неделе?

– Разумеется, Павел мне говорил о том. Однако мельника не убивал никто. Шел он темной ночью во хмелю от кума, заблудился, упал в овраг. Там его волки и растерзали.

– А мне вот сдается, добрейший хозяин, что волки те ходят на двух ногах, – коварно прищурился полковник.

Я не знал, что ответить. Считал, что загадочный гость меня пугает, сбивает с толку, чтобы затем уличить в намерении устроить государственный переворот. Я старался вести себя обычно, не выдавать сокровенных страхов. Но едва украдкой заглядывал в сощуренные, отвернутые от свечного пламени глаза полковника, и сразу же противоестественный, необъяснимый ужас, которому нет сравнения, проникал в самую глубину моей души.

– Тайну следствия открыть я вам не полномочен, – извиняясь, поклонился Константин. – Могу предупредить лишь – засветло гуляйте по усадьбе и не пускайте неизвестных вам людей, хотя бы мне сродни, к себе домой… Да, и известных вам пускать не торопитесь.

Поднеся в тот момент к губам кусочек жареной рыбы на вилке, я угодил им в свой нос, обмазал его кончик маслом.

Пришедшая с широким подносом Ульяна Никитична молча разложила по тарелкам на столе чуть недоспелые отбивные, жареные куриные бедрышки и огуречный салат. Тот же набор блюд она высыпала в глубокую миску и поставила ее на паркет возле ножки стола для собаки, после чего с обеспокоенным видом вернулась на кухню.

Пока я аккуратно очищал нос салфеткой, Константин заметил мой нательный серебряный крест, украшенный драгоценным камнем, на широкой цепочке – тоже из серебра.

– Интересная вещица, – задумчиво протянул он, мановением руки привлекая мое внимание. – Старинная. Не сочтите невежливым вопрос о том, за великую ли плату вы изволили ее приобрести, и, что особо любопытно мне, где состоялась сделка?

– Мой дед по матери, покойный ныне, был купцом. Он много плавал за моря, привозил из дальних стран как драгоценности, так и разные безделушки. Крест подарил он мне, когда я был ребенком, и не сказал, где взял его.

– Что за камень в нем, известно вам? – полковника сильнее разбирало любопытство?

– Нет, я того не знаю. В книгах о самоцветах не нашел и близкого. Не мрамор, не гранит, и не рубин. Не яшма даже, – в пытливой задумчивости я посмотрел на сделанное из камня распятие, бело-розовое с красными прожилками. – Вы, я подумал, знаете, что это за камень? Так просветите меня, окажите милость.

– Как называется он точно, я вам не открою. Не знаю сам. Цена ему огромна. Прежде эта вещица принадлежала одной весьма примечательной личности.

Константин надолго оборвал нить разговора. Мы молча ужинали. Гость ел мало, без аппетита, и одним этим нагонял на меня тоску. Дарья Прокофьевна тоже на удивление медленно управлялась со своим ужином. Стараясь разделять салат и мясное, она передними зубами выуживала мелкие кусочки из миски и немного их разжевывала, прежде чем проглотить. Любая из моих собак расправилась бы с предложенной едой в разы быстрее.

– Сибирские лайки соблюдают особый этикет приема пищи, – улыбнулся я.

От вина полковник отказался, а чая попросил покрепче.

Окончив чаепитие, он решительно посмотрел на меня. Глаза его округлились.

– Прежде я не хотел вам портить аппетит, и без того немного подкислил его напоминанием о страшной кончине мельника. Ну а теперь настал черед совсем дурных для вас вестей, Тихон Игнатьевич. Не так давно я спустился с Балканских гор. В горах тех, в маленьком одном селении, довелось мне познакомиться с молодым офицером Алексеем Свириным. Вы с ним учились вместе. Помните его?

– Разве мог забыть я друга?

– С нынешней ночи забудьте его, чтобы долго не пришлось горевать. Погиб ваш друг. Убит весьма жестоко.

– Кем? Турками убит?

– Нет, турки злы, не спорю, мстительны еще, но невиновны на сей раз они… Его убил хорват… Вышкович… Валко.

Константин сообщал мне жуткую новость, запинаясь и делая остановки для глубокого вдоха.

– Валко – это имя, – на всякий случай пояснил полковник, видя мое полубессознательное от горя состояние. – Так еще зовется маленькое, но симпатичное село близ Вуковара. Названо, между прочим, в честь него, Вышковича. Именно в его руках бывал тот драгоценный камешек, что теперича вы носите на шее. Вы слышали легенду о Валко? О ней писал вам Алексей?

– Полгода целых я не получал от него письма, – я сложил на коленях дрожащие руки.

– Принесите, пожалуйста, письмо для господина Таранского. Оно в моем портфеле выше всех бумаг, – обратился полковник к собаке.

Сбегав в вестибюль, Дарья Прокофьевна принесла в зубах мятый пыльный конверт и отдала хозяину.

– Держите последнее его письмо, вам адресованное. Я счел долгом привезти его в Россию, чтобы передать вам лично в руки.

Константин отдал мне запечатанное письмо. Читать его сразу же, в присутствии полковника, я не решился, оставил конверт на столе.

– Душегуб пойман, ему воздано по заслугам? – дрожащим голосом осведомился я.

– По сей день он свободен, – уныло ответил полковник. – Поверьте, я не меньше вас о том жалею.

– Что же вы приехали? Почто бы вам с солдатами не поискать его в горах?

– Нас срочно отозвали. Я не мог ослушаться приказа.

Дарья Прокофьевна подбежала ко мне, дружелюбно помахивая хвостом. Она хотела было положить морду мне на колено, но я испуганно вздрогнул, и собака отступила.

– Давайте закругляться, отходить ко сну, Тихон Игнатьевич. Не буду больше бередить вам нервы, – выйдя вслед за мной из-за стола, сказал полковник. – Мне надо очень рано встать, с первым петухом. Будьте любезны, проводите меня в комнату для гостей.

Выполнив его просьбу, я вернулся в столовую, вскрыл конверт и, не присаживаясь от волнения, на одном дыхании прочитал письмо.

Поначалу оно не было тревожным. Алексей описывал, как его взвод остановился на постой в сербском горном селении. Отмечал радушие хозяев, красоту пейзажей. Турки не предпринимали набегов, их было не видно и не слышно. В конце послания Алексей написал нечто странное.

“На десять дней мы уходили в горы: смотрели сверху, не видать ли турок на подходе, лазутчиков искали по ущельям. Когда мы возвратились, будто помешалось все село. Сказали нам: девчонку поутру нашли убитую, и труп ее спалили на костре. Жители судачили об упырях, о колдунах. Мне стоило неимоверного труда удержать отряд от суеверия. Так убедительны безрассудные речи полудиких непросвещенных людей, что боюсь я за солдат. Как бы не пустился кто из них в дезертирство от страха. Селяне по ночам не спят, молятся. Одна семья, как сказывал мне унтер-офицер, совершала непонятные обряды. Все домочадцы то бегали по хате вприпрыжку иль на корточках скакали, то становились вверх ногами, то плясали перед зеркалом. Той семье конец пришел в одну же ночь. Все сгинули”.

Крепко сжав над головой подушку, я лежал на кровати в темноте. Не может быть, чтобы страшные сказки стали реальностью. Разумный, просвещенный человек не должен верить в россказни деревенской бабки и выдумки суеверных сербов, уставших от турецкого гнета.

Уснул я неожиданно для себя. Сон был глубоким, темным как бездна. Внезапно из темноты появилась фигура человека – очень высокого, хорошо сложенного. Он двигался ровной скользящей походкой. Его широкоскулое лицо резко сужалось к подбородку. Нос был с горбинкой. В черных глазах зияла бездонная пропасть. Взгляд его таил всепоглощающую ярость и тайную власть. Слабо вьющиеся волосы, спереди обрезанные до мочек ушей, а сзади отпущенные немного длиннее, были растрепаны.

Одет он был весьма странно, во все черное. Ни в европейских, ни в восточных альбомах я не встречал похожего костюма – нечто среднее между жилетом и рубашкой прилипло к его телу, выделяя округлые мускулы. Кожаный ремень его узких брюк, сшитых из грубого материала, напоминавшего мешковину, пересекали надписи на неопределимом языке. Ноги его были босы.

– Ты решил бросить мне вызов. Почему? Чтобы погибнуть героем? Или наивно надеешься, что сможешь победить? Мечтаешь править моим народом? Так, Тихон? – насмешливо говорил он с сильным южнославянским акцентом.

– Это и мой народ, Валко, – смело ответил я. – Не забывай, что ты самозванец. Они не пойдут за самопровозглашенным царьком, который не дорожит их жизнями.

– Ты хочешь драться со мной из-за них? – Валко Вышкович подошел ближе.

Мой напряженный взгляд упал на его золотой медальон с круглым бело-розовым камнем, по которому будто бы текли кровавые струйки.

– Нет. Я просто хочу убить тебя.

Валко оскалился, как дикий зверь. В его глазах вспыхнуло оранжевое пламя…

Я пригнулся, готовясь к броску…

Задыхаясь, я вскочил с кровати и приложил правую ладонь к горячему лбу. Меня трясло, как в лихорадке, но скоро все прошло, жар угас, и я ощутил себя вполне здоровым.

Чтобы раз и навсегда выяснить, что на самом деле происходит, я на цыпочках спустился в вестибюль. Заветный портфель лежал на обувном комоде, полуоткрытый. Я заглянул в него и наугад вытащил бумагу с царской гербовой печатью. В моих руках оказался путевой лист.

Читать его я начал с предпоследней строчки.

“Полковник Тринадцатого отдела Собственной Его Императорского Величества канцелярии Константин Юрьевич Толмин”.

Все стало ясно. Царский шпион заморочил мне голову, дал подложное письмо, написанное им самим. Хотел усыпить бдительность, заставить поверить в сказки, а сам, наверное, пока я спал, перевернул вверх дном мою библиотеку в поисках запрещенной литературы и писем от заговорщиков.

Возвращая бумагу на место, я заметил в портфеле несколько склянок с прозрачной жидкостью. “Яд!” – ужаснулся я, но любопытство вынудило меня получше рассмотреть маленькую склянку, которую легко было спрятать в руке.

По вестибюлю эхом прокатилось гневное рычание. Краем глаза я заметил позади себя подкрадывающуюся Дарью Прокофьевну. От испуга нечаянно раздавил склянку, к счастью не порезался. Я моментально взлетел по лестнице, прыгая через две ступеньки. Запершись в туалетной комнате, тщательно вымыл руки, но слабый запах с оттенком древесины надолго въелся в кожу.

До первого петуха я ждал ареста. Не дождавшись, завернулся в халат, чтобы не идти под суд в исподнем, и спустился в вестибюль. Лакей помогал Константину одеться. Дарья Прокофьевна стояла рядом, держа портфель в зубах. За окном Ерофей вел по дороге из конюшни оседланную каурую кобылу.

– Доброго вам утречка, Тихон Игнатьевич, – полковник кивнул мне, придерживая край шляпы, – и до свидания. Нам с Дарьюшкой пора в путь. Продолжать следственное дело и охоту на душегубов.

– Счастливого пути, – громко сказал я, ответно притворяясь, что ночного происшествия вовсе не было.

– Доброго здоровья вам, огромного достатка, – напоказ пожелал царский шпион, – и берегите себя, – зловеще шепнул он напоследок, выходя за дверь.

Я проверил тайные письма, которые у меня обычно лежали на самых видных местах: письменном столе, книжных полках. Они выглядели нетронутыми. Хоть одно утешение!

Глава 7. Страшные сказки наяву

Несколько дней я вел себя особенно осторожно, практически стал затворником. Изнывающий от хронического безделья Павел соскучился по диспутам с просвещенным другом, но мой отказ от прогулок он воспринял как нежелание помириться.

17 июня 1832 года друг детства не пришел на семейный праздник в честь моего двадцать второго дня рождения.

Я появился на свет в десять часов вечера. В ожидании момента вручения подарков собравшиеся в столовой мои родители, Любонька и супруги Тузины часто посматривали на большие напольные часы с гремучим маятником. Отсутствие лучшего друга меня сильно обидело, с расстройства я охотнее налегал на выпивку, чем на закуску.

Под бой часов двери столовой открылись. Первым вошел Павел с тяжелой книгой в руках. За ним, приплясывая, ввалились шумные нарядные цыгане с гитарами, трещотками и бубнами. Их было шестеро, поровну мужчин и женщин.

– Прошу извинить, что задержался в пути, – Павел вручил мне книгу. – С праздником, друг. Прими в уплату за оскорбление новый сборник стихов Пушкина. Я ездил за ним в город, и по дороге встретил шебутной народец. Надеюсь, они украсят твое торжество, развеселят тебя песнями и плясками.

– Благодарю, Павлуша, – я усадил друга на почетное место рядом с собой.

Праздник начался. Высокие статные цыгане заиграли веселую мелодию. Грациозные цыганки пустились в пляс, размахивая веерами и платками, шелестя разноцветными многоцветными юбками. Самая красивая цыганка танцевала в кругу. Она высовывала из-под юбки то одну, то другую точеную ножку и манила плавными движениями белых рук.

Я не отводил счастливого взгляда от темноглазой жгучей брюнетки. Заметив мое пристальное внимание, она вытянула меня в круг под аплодисменты гостей.

– Назови свое имя, ангел, – взволнованно прошептал я.

Кружась с прекрасной незнакомкой в шальном танце, я забыл о назначенной на июль свадьбе с Любонькой и не замечал сердитого взгляда невесты.

– Людмила, – цыганка кокетливо поправила шелковый цветок в черных волосах. – Увы. Я отнюдь не ангел, дорогой барин. Мне милее тьма, нежели свет.

– Будь ты хоть демоном! Я за тобой в самое пекло пойду! Опущусь на дно ада. Позволь мне стать твоим Русланом, прекрасная Людмила, – я покрыл грудь и шею девушки страстными поцелуями и, опустившись на колени, поймал ногу, чтобы поцеловать и ее.

– Сладки, барин, твои речи. Любы они мне. Да хмель в тебе играет. Не от сердца говоришь.

– От сердца!.. От благородного сердца, пронзенного амуровой стрелой. Желаю я, чтоб и твое сердечко пронзила та стрела.

– Типун тебе на язык, барин, – цыганка шлепнула меня по губам тряпичным веером. – Неровен час, накаркаешь нам осиновых стрел… Эй, Фома! – она окликнула гитариста. – Не ведаешь, в каком краю амуровое дерево растет? Не губительно ли оно для нас?

Парень недоуменно тряхнул медно-каштановыми кудрями.

– Вели пир начинать, атаманша, – странно утяжеляя слова, произнес угрюмый верзила с бубном. – Мы умаялись ждать.

Меня напугал злобный прищур его мелких раскосых глаз. Я повис на плече Людмилы.

Верзила наклонился ко мне, но его тут же оттолкнула сильная рука Фомы.

– Не зарься на чужой кус, Ахтымбан, – сдержанно процедил Фома. – Со мной поделишься, Лютик? – он ласково обратился к Людмиле, – Полно нам скоморошиться, барчонка тешить. Пора и повечерять.

– Тихон с нами пойдет, – Людмила прижала меня к груди, – станет одним из нас.

– Не бывать тому, – отрезал Фома. – Я не попущу самодурства.

– Негоже нарушать заветы, атаманша, – подхватил Ахтымбан. – Беду накличешь.

– Вы мне не указ, – сухо возразила Людмила. Она приподняла мою голову и взволнованно шепнула. – Плюнь на моих невежд. Чуют они в тебе великую силу. Будешь ты над ними атаманом, – она склонилась к моей шее. – Скажи мне, родненький, согласен ли ты променять вольготную жизнь на бродячее скитание ради нашей любви? Хочешь примкнуть к табору?

– Хочу, любимая, – пробормотал я. – На край света с тобой уйду. Все брошу.

– Поклянешься ли, барин, любить меня вечно, до самого конца времен?

– Клянусь, – я чмокнул холодную ладонь Людмилы. – Я буду любить тебя вечно.

– И я тебе клянусь, – цыганка ударила меня по щекам, пробуждая от пьяной дремоты. – Гляди на нас. Перенимай наши повадки. Они пригодятся тебе, – она шире раскрыла рот, показывая выросшие клыки, и вонзила их в мою шею.

Я потерял сознание от боли. В чувство меня привел новый ее виток, расползающийся от горла по всему телу.

Тут я вспомнил и сказки Никитичны, и предупреждение полковника императорской канцелярии, и страшный сон. Вспомнил и о том, что в старину наше имение считалось заколдованным местом. Деревенские бабы и мужики издавна с увлечением рассказывали страшные байки о нападениях упырей и встречах с русалками, не считая их чистой выдумкой.

Людмила извлекла зубы из моей шеи и потащила меня за руки к столу. Я не мог пошевелиться. Глаза не закрывались. Неподвижным трезвым взором я смотрел на разыгравшуюся в столовой трагедию. Я видел дрожь раскинутых рук матери, в шею которой впился Ахтымбан; видел, как светловолосая вампирша бешеной собакой вгрызалась в грудь отца; видел, как пара вампиров: грязно-русый мужчина и женщина с короткими черными кудряшками, пожирали старших Тузиных. Ужасные предсмертные крики пробирали до костей мое скованное болью тело.

– Оставь барышню мне, Фома, – спокойно распорядилась Людмила, усаживая меня на стул.

Она связала мои руки толстой льняной бечевкой, потом, болезненно морщась, прокусила запястье своей правой руки и направила струйку хлынувшей из вены крови в мой приоткрытый рот. Я не пытался выплюнуть просочившуюся в желудок соленую жидкость. Временно потерял власть над потребовавшим крови телом. Контроль над разумом вернулся после того, как Людмила вырвала руку из моих зубов.

– Мертвая хватка. Погляди, – атаманша посмотрела налево.

Вампирская кровь вернула мне способность двигаться. Я повернулся и увидел Фому. Он приподнялся от лежащего на столе бездыханного Павла.

– Пустое дело, – Фома насмешливо улыбнулся. – Образумься, Лютик. Не по плечу нам такое поприще – барчонка пестовать. Давай его съедим.

“Ешьте меня! Грызите! Лучше вы меня съедите, чем я уподоблюсь вам”, – рвалось из моей несчастной души.

– Не замай! – Людмила угрожающе приподняла губу. – Дай ему срок до зимы. Коли Тихон не сделается путным добытчиком, мы вместе съедим его.

Фома не ответил. Его отвлекли прибежавшие на шум люди – Никитична и Ерофей. Летящим прыжком Фома пересек столовую и повалил кучера на паркет. Ахтымбан прыгнул с другой стороны от камина и приземлился на четвереньки рядом с ним. Фома яростно оскалился.

Ахтымбан тряхнул косичками черных волос, издал хриплое рявканье и огрызнулся. Секунду помедлив, он раздумал сражаться за намеченную добычу и настиг улепетывавшую с визгом кухарку.

Я закрыл глаза, опустил голову. Слеза медленно покатилась по щеке.

– Кушать подано, Тихон, – Людмила отвесила мне легкую пощечину.

Она втащила Любоньку на стол и, схватив меня за голову, прижала губами к кровоточащей ране на шее девушки.

– Нет… нет… Не могу, – сплюнув человеческую кровь, я отвернулся от шеи Любоньки и попытался вырваться.

Я задыхался от рыданий. Горячие слезы капали на розовую кожу девушки, пропитанную ароматами резеды и жасмина.

– Знать, рановато тебе, – сделала безжалостный вывод Людмила.

Любонька вздрогнула, когда вампирша впилась в ее рану. Ее глаза широко распахнулись. Моя невеста понимала, в кого мне суждено превратиться, но в ее последнем взгляде я видел нежность. Любонька не испытывала ко мне отвращения. Когда она умерла, в ее остекленевших глазах продолжала светиться любовь.

– Глянь, Лютик, чего мне под руку попалось, – измазанный кровью от носа до подбородка Фома помахал книгой в зеленом переплете. – Не чурайся, барчонок, – он улыбнулся мне. – Я крепко набил брюхо. Вошь можно придавить. Аж в огонь от жаркой кровушки бросает.

Разорвав когтями залепленную красными пятнами рубаху, он скинул ее и усмехнулся, любуясь своим рельефным торсом, будто выточенным из бело-розового мрамора.

– Что ты не хочешь умыть меня? – Фома понюхался с Людмилой, подставляя для вылизывания подбородок.

– Видишь, не до тебя мне, – вампирша отвернулась. – Умойся в корыте.

– В корытах свиньи банничают, – когти Фомы прочертили глубокие борозды на ореховой столешнице. – Ужель ты отныне почитаешь меня за свинью?

– Уйди, – разъяренно зашипела Людмила.

Левой рукой прижимая меня к стулу, она сделала резкий выпад. Ее челюсти сомкнулись в опасной близости от приплюснутого на кончике носа Фомы.

Слева раздалось тонкое хихиканье.

– Знать, не мил тебе я боле, – отступивший Фома барабанил когтями по кожаному поясу гусарских штанов. – Что ж, с барчонком возись, коли он полюбился тебе. Я докучать не стану. Зимы обожду.

– Примерь ш-шежь… незанош-шену одежу, коршунок, – зашипела светловолосая вампирша, увешанная одеждой, снятой с жертв. Она подскочила к Фоме и, бросив на меня беглый взгляд, лизнула его подбородок. – Ш-шо же тебе красоту под кровавой коркою таить? Дай же-ж, я тебя ображу.

Фома с напускным отвращением позволил блондинке вылизать его лицо, а после сам очистил языком от крови ее щеки и губы. Людмила едва сдерживала гнев.

– Хороша заноза! – Фома вдавил пальцы под ребра блондинки, заставив ее вздрогнуть от боли.

Насмешливо поглядывая на Людмилу, он надел белую косоворотку и зеленый верблюжий сюртук приказчика Ильи Кузьмича, надвинул на затылок его бордовый бархатный картуз.

– Как на тебя сш-шито, – обрадовалась блондинка.

– Вишь, до чего ты довела меня, Лютик. Как славно в былые годы я ляхов резал, а ныне с ляховским отродьем якшаюсь! И ведь, ядрена вошь, хороша Янка! Недаром Ахтым за нее горой! – Фома сгреб Яну в объятия и потащил ее к двери.

Людмила молча скрипела зубами. Почувствовав тошноту, я со стоном наклонился, повис на ее руке. Она позволила мне опереться на стол. Меня стошнило в широкое блюдо для десерта. Переводя дыхание, я приподнял голову и увидел туманные силуэты удаляющихся вампиров.

– Прошу, пани, в барские покои, – ворковал Фома. – Хочешь, я прочту тебе стихи атаманшина барчонка? Он, кажись, ее стихами одурманил.

Фома открыл книгу с записями и стал читать почти по слогам:

– Загляни в паучий дом –

Пауки одни кругом.

Бегают довольные,

Веселятся вольные.

Ты откроешь в доме дверь –

Сразу разбегутся.

Это было самое раннее мое произведение, написанное в детстве. Теперь я сам чувствовал себя мухой в паучьем доме, а не в черепаховом супе императора. Проходя в обнимку с хихикающей Яной мимо камина, Фома бросил сборник стихов в огонь. Волны пламени охватили раскрытую книгу. С тающих черных страниц взлетели красные искорки и затухли в непроглядной тьме. Погружаясь в темноту, я подумал, что очнусь жаждущим крови чудовищем, живущим только для того, чтобы убивать…

Глава 8. Опрокинутый мир

Я проснулся от голода. Резкий вдох принес букет неприятных запахов: гари, плесени, пота, сырой глины и кислых щей. “На кухне уборку затеяли”, – не открывая глаз, я потянулся на мягкой перине и замер в ожидании приглашения к столу.

В уши врезались громкие звуки. Сверху доносился треск, переходящий в гул. “Самовар поспел, – подумал я. – Ишь, как уголья шкварчат”. Слева слышалось постукивание, как будто маленькие ножки выбивали дробь. “Деревенские ребята играют в солдат. По саду маршируют”. Справа лилось мелодичное шуршание пряжи и позвякивание спиц. “Жена приказчика села под окном вязать шаль из козьего пуха”.

Самоварный гул стремительно приближался. Не понимая, что происходит, я открыл глаза и сел. Взору предстала широкая пещера, темно-коричневая с красными глинистыми разводами. Кипящий самовар оказался толстым рогатым жуком. Устрашающе гудели в полете его крылья свекольного цвета. Вместо мальчишек по полу маршировали черные муравьи. Роль жены приказчика исполнила серая в белых крапинках паучиха, она штопала прободанную жуком дыру в покрытой водяными капельками сети, раскинутой под потемневшим от влаги сводом пещеры.

Я вздрогнул и попятился к сложенному в уголке вороху одежды. Сердце ухнуло тяжело и гулко, словно главный колокол Сретенской церкви, расписным теремом высившейся на деревенском пригорке. Оно, будто порываясь выскочить из костяной клетки, заметалось в груди, а потом немного успокоилось, стало отстукивать непривычный замедленный ритм, производивший меньше шума, чем муравьиный марш.

Мои глаза тщетно разыскивали источник света под облепленным короткими ледышками сводом. Не сразу я связал способность видеть в полной темноте яркую цветную панораму, где можно было рассмотреть мельчайшие жемчужные крапинки на брюшке паучихи, и многократное усиление слуха с собственным перерождением.

В надежде пробудиться от кошмарного сна я ущипнул себя за уши. Голову пронзила нестерпимая боль. Я прыгнул на стену, с визгом описал круговое сальто, пройдясь по сталактитам высокого свода. Приземлился я на четвереньки, располосовал заскользившую под руками лисью шубу и прикусил язык.

Испуганно затаив дыхание, я слизал с удлинившихся клыков и проглотил капли крови. Новый виток голода смял пустой желудок. Похожие танталовы муки мне приходилось терпеть в рождественский сочельник. Мать запрещала притрагиваться к праздничным кушаньям до первой звезды, но я изловчался украдкой подцепить на палец кремовую розочку с торта или отщипнуть кусочек жареной гусятины.

Теперь моему изменившемуся телу была необходима иная пища – кровь.

– Я – упырь, – стоя на коленях, я вдыхал резкий запах выделанных шкур и рассматривал длинные светлые когти. В голове лихим галопом проскакали обрывки воспоминаний о случившейся трагедии.

– Это не сон.

Поднимаясь с шубы, я порвал когтями ночную рубашку и панталоны из тончайшего белого батиста.

– Упырь, – повторил я громче, будто вступая с самим собой в небезопасный спор, и посмотрел на висевшую перед глазами паучью сеть в раздумье, наберется ли хоть капля крови с ее шестилапой владелицы.

Будто угадав недоброе течение моих мыслей, паучиха спешно попятилась по спущенной с кокона нитке, поскрипывая суставами натруженных лапок.

– Но я – все еще я, – в моем разуме не нашлось признаков озверения.

Вспоминая последние минуты жизни самых дорогих людей, я нисколько не ощущал желания оказаться на месте их убийц. Напротив, испытывал сильнейшую ненависть к вампирам. Тут я уличил себя в желании утолить голод упырьей кровью, и мне стало еще страшнее.

– Пробудился дорогой мой барин. Спокойно ли почивалось тебе? – в пещерный закуток вошла Людмила, одетая в зеленую амазонку и серые шаровары.

Я инстинктивно пригнулся, отступая. Движения отличались непривычной резкостью.

– Что ты волком на меня смотришь? – вампирша насмешливо прищурилась. – Неужто разлюбил? Иль с голодухи поплохело? Не терпится добыть живой крови? То дело поправимое.

– Я убью тебя! – с диким воплем я бросился на Людмилу, но она оказалась намного сильнее меня.

Перехватив мои руки, вампирша прижала меня к холодной сырой стене и процедила сквозь зубы:

– Не убьешь. А ежели и сумеешь, мои удальцы тебя выследят и растерзают. Они доселе точат на тебя зубы. Не будь дурнем, Тихон. Опомнись, коли тебе дорога жизнь. Слушайся меня во всем.

– Не стану я тебя слушаться, – устав сопротивляться, я отвернулся к стене. – Ты отняла жизнь у моих родных и сотворила из меня проклятую кровоядную тварь. Я тебя ненавижу!

– Мне знакома твоя кручина, родненький, – Людмила тяжело вздохнула. – Моих родителей убили люди.

– Вот и разыскивала бы тех злодеев, а не убивала безвинных.

– Все люди – наши враги и наше питание. Попадись ты им в руки, они уж тебя пожалеют! На кол посадят, да сожгут. Ты также позабудь жалость. Делай, как мы, дорогой. Настанет время, отблагодаришь меня за подаренную вечность.

– Противно мне упыриное житье! Не хочу заниматься разбоем. Смилуйся надо мной! Отправь меня к родителям и невесте. Загрызи меня, как Любоньку.

– Не верю, что тебе опостылела жизнь, – Людмила нежно обняла меня за плечи. – Поразмысли хорошенько, Тихон. Жизнь единожды дается. На тот свет всегда успеешь. Не руби с плеча. Не проси тебя убить.

– Зачем я тебе? Ты обратила меня шутки ради? Такое у вас, упырей, веселье?

– Пожалела я тебя, глупая. Полюбила. Наперекор старым заветам пошла. Гнев своих удалых накликала. Ежели они сговорятся тебя погубить, то меня первой изничтожат. Без твоей помощи не остаться мне атаманшей. Не совладать с ними, ежели ты отступишься.

Мы сели рядом на ворох одежды, и Людмила рассказала мне о себе и своей упыриной шайке. Из ее долгого повествования я выяснил следующее:

Людмила родилась вампиршей. Ее лесное воспитание было непомерно жестоким. Родители приносили в нору ее человеческих сверстников для игр и приказывали убить их до рассвета. Если она отказывалась это сделать, ее избивали и на несколько суток оставляли без еды. Образованный отец научил Людмилу грамоте, а ее мать придумала выступать под видом цыган.

Людмиле было десять лет, когда родители не вернулись с охоты. Цепочка их следов оборвалась на деревенской улице. Их кровь впитала придорожная грязь.

Зимой осиротевшая девочка примкнула к поселившимся в лесу вампирам. Ей приходилось наравне со взрослыми участвовать в облавах на крупную дичь, чтобы самой не стать их жертвой. Набравшись опыта и повзрослев, Людмила покинула ту банду и занялась поисками одиноких сородичей, чьи имена приводили в трепет охотников на вампиров. Ее поиски увенчались успехом.

Подданных Людмилы я представлю в соответствии с их иерархическим положением:

1. Фома. Обращен в 28 лет. Он служил военачальником при Иване Грозном, принимал участие в сражениях с татарами, поляками и литовцами. Атаман вампирской шайки нашел его умирающим на поле боя и решил обратить, чтобы приобрести опытного воина. Фома сбежал от сородичей. Вернувшись к Ивану Грозному, он возглавил отряд опричников. В течение нескольких лет он устраивал набеги на усадьбы воевод, бояр и разночинного опального люда, часто руководил пытками и казнями неугодных царю людей. После разгона опричнины он ушел в Костромские леса. Молва о его службе при царском дворе обрекла Фому на опасное положение изгоя. Нет большего позора для вампира, чем служение человеку.

2. Ахтымбан. Обращен в 32 года. За выдающиеся боевые заслуги хан Батый назначил его наместником Золотой Орды в Рязанском княжестве. Впрочем, Ахтымбан недолго носил почетный титул. Пришедшие с Поволжья вампиры утащили его в лес, надеясь сделать своим главарем, только его не прельстила почетная должность. Он безжалостно расправился с сородичами, уничтожил всех. Долгую жизнь Ахтымбан хотел провести в одиночестве, но случайная встреча в лесу с Людмилой изменила его планы на будущее.

3. Яна. Обращена в 21 год. Польская красавица трудилась шпионкой в смутное время. Она считалась высококлассной специалисткой по ядам. Используя привлекательную внешность в качестве оружия, Яна завоевывала доверие приезжавших в Варшаву иностранных вельмож, узнавала у них необходимую информацию, а затем убивала их. Яна была направлена в Москву по личному распоряжению короля с целью отравить Бориса Годунова. Встрече с Борисом помешал неграмотный вампир из Сокольнического леса. Бедолага влюбился в Яну с первого взгляда. За ее похищение и обращение он поплатился жизнью, приняв с кровью куропатки смертельную дозу осиновой смолы.

4. Грицко. Обращен в 34 года. Украинский разбойник. Дважды сбегал с виселицы. Примкнув к восстанию Пугачева, он дослужился до ближайшего подручного атамана. Среди соратников выделялся особой жестокостью и деспотизмом. Следовавшие за повстанческой армией вампиры спасли Грицко от казни в третий раз.

5. Моня. Обращена в 18 лет. Воровка еврейского происхождения. Прошлой осенью Ахтымбан встретил ее на ярмарке, и ему понравилась удивительная ловкость девушки. В шайке Моня была первой кандидаткой на выбывание. Она успешно ловила мелких зверушек, за что удостоилась звания бельчатницы, но в охоте на крупную дичь ей везло редко.

До моего обращения в вампирском коллективе господствовал порядок. Людмила и Фома считались правящей парой. Борьба за лучшее место в иерархии ограничивалась незначительными стычками на низшем уровне. С личной жизнью также не возникало проблем. Фома и Людмила хранили верность друг другу. Ахтымбан по статусу имел право выбрать Яну или Моню, но предпочитал Яну, а Грицко довольствовался Моней, что вполне его устраивало.

Теперь ситуация коренным образом изменилась. Отвергнутый Фома из защитника Людмилы превратился в ее главного конкурента. Ахтымбан стал испытывать на прочность терпение Фомы. В любой момент он мог бросить вызов Людмиле. Соблазнительница Яна пыталась обойти Ахтымбана безопасным способом – вступив в коалицию с Фомой, но опричник соблюдал нейтралитет. Грицко выбрал мишенями для атаки Ахтымбана и Яну. Слабенькая забитая Моня нежнее ластилась к Ахтымбану, предполагая, что при недоступности Яны он обеспечит ей защиту от Грицко.

Людмила предчувствовала потерю контроля над сородичами. В период моего обучения ей оставалось надеяться на летнее изобилие пищи. Только оно могло притупить обострившиеся конфликты.

Признания Людмилы убедили меня подчиниться ей. Пускай она научит меня быть вампиром. Я просто обязан выжить, стать настоящим воином этого разбойничьего народа, чтобы отомстить… Убить их всех, до единого. Расправиться с ними жестоко, без снисхождения, как они расправились с моими близкими. Потом найти и убить Валко Вышковича. Он должен ответить за Алешку. Когда с врагами будет покончено, я смогу вволю поразмышлять о жизненных приоритетах, о совести, если она сохранится. А если последние ее отголоски умолкнут, легче будет коротать вечность одному. Или же совесть не позволит мне жить дальше, и я найду свою осину.

Терять мне больше нечего, моя жизнь и так потеряна. К людям мне никогда не вернуться.

– Я хочу жить вечно, – я просительно приподнял брови. – Научи меня упыриным премудростям и защити от лютой казни.

– Пойдем! – Людмила сильным рывком поставила меня на ноги. – Обуйся! С непривычки босиком до зари не проскачешь, – разбросав по пещере шубы, сюртуки и шинели, она достала пару кожаных сапог. Сама натянула их на мои ноги, чтобы я не порвал их когтями.

– Как мне с ними управляться? – я щелкал когтями, как трещотками.

– Поесть тебе надобно, – ответила Людмила. – Они сами уйдут. Убирать их научишься позже. Иди за мной.

Атаманша повела меня по длинным и узким коридорам пещеры, сворачивая то налево, то направо.

– Наши рыщут по лесу. Скоро они тебя накормят. Долю свою бери смело. Ни в чем страха не выражай, но в распри не лезь. Я постараюсь оградить тебя от беды. Сугубо прошу тебя, Тихон, не связывайся с Фомой. Сердце у него дюже ретивое. Коли он крепко озлобится, не удержать мне его. Ты больше помалкивай, покуда не постигнешь нашей науки. К зиме, дабы заполучить его место, придется тебе помериться с ним силой.

– Я не справлюсь с Фомой, – я сбавил шаг. – Мне никого из твоих воинов не победить.

– По осень я вольна тебе помогать. Дальше сам выкручивайся. Таковы наши порядки, Тихон. Да что ты оторопел? – Людмила потянула меня за воротничок рубашки, – До зимы сделаешься славным добытчиком. Помяни мое слово.

Глава 9. Ненаучные открытия

Ночной лес предстал передо мной окрашенным в синие, зеленые и серовато-коричневые тона. Шум листвы, скрип засохших ветвей и унылые стоны сов неясытей сливались в единый гул.

Я опустился на четвереньки. Дыхание сбилось от резких запахов. Самым определимым из них был аромат спелой земляники. Ее кудрявые кустики устилали полянку у входа в пещеру. Душистые ягоды не повлияли на присохшее к желудку чувство голода. Его усилил запах крови Людмилы, с визгом вытащившей руку из маленькой, продолбленной в каменной плите норки.

– Поганые лесовики! Дубраву взбаламутили, – вампирша зализала ранку на ладони, нанесенную крошечным наконечником копья. – Погодите. Я до вас доберусь!

Она ударила когтями по камню, но плита остался невредимой.

– Не возьмешь! Не поймаешь! Слаба стала, зубастая. Увяла от злости, – в норе захохотали маленькие человечки.

– Камни тут заговоренные, – проворчала Людмила. – Давнишние чародеи наворожили.

Я огорченно вздохнул. Для меня распахнул двери прекрасный мир, населенный удивительными существами, но я должен был стать врагом его жителей. Мне предстояло на них охотиться.

По дубраве разнесся протяжный визг, сотрясший перепонки в моих чувствительных ушах и погрузивший в молчание лесовичков.

Людмила отозвалась похожим криком и радостно улыбнулась:

– Наши добыли сохатого. Повезло тебе.

Атаманша поманила меня в непролазную чащу. Я последовал за ней, немного успокоенный тем, что моим первым вампирским ужином станет лось, а не человек. Лосятина и прежде входила в мое меню.

Возникнув из густых зарослей в призрачно-белом нижнем белье, я высек в черствых разбойничьих душах искорку дружественной иронии.

Фома поставил ногу на рога убитого молодого лося и сдавленно усмехнулся. Яна прыснула в кулак, придерживаясь за его плечо. Ахтымбан, сидя на корточках у передних ног лося, удивленно повел неровными бровями. Грицко, стоящий в стороне от добычи, хохотнул и потеребил кожу над губой, будто закручивая ус. Моня вынырнула из-за его спины и громко рассмеялась.

Меня не обрадовал веселый прием. Утаивая страх, я бродил взглядом по недругам. В безопасных условиях их странные наряды тоже насмешили бы меня.

Фома в дырявом сером тулупе, голубых казачьих шароварах, стрелецких бархатных сапожках, окаймленных золотой тесьмой, и скрученном на голове жгутом цветастом платке напоминал пьяную бабу из числа перехожих попрошаек. На Яне был мундир полковника, высокие белые сапоги и тряпичная красная шапка с собольей оторочкой. Одежда и обувь Ахтымбана была настолько рваной, лохматой и черной, что не угадывалось, представителю какого сословия и столетия она изначально принадлежала. Длинные волосы степного дикаря сдерживал рукав полосатого халата. Другим рукавом он был подпоясан. На тощих плечах Грицко висела простыней длинная холщовая рубаха, под ней набедренной повязкой просвечивал обрывок пестрой юбки, а ноги были босы. Моня щеголяла в зеленом фраке канцелярского писаря, белом фартуке с вышитыми красными цветами, розовых дамских панталонах и белых туфлях.

– Гляньте на ученого медведя, – закатился издевательским смехом Фома. – Почто бы ему не сплясать?

– Доброго вам вечера, – промямлил я смущенно.

Вампиры воинственно напряглись. Их яркие глаза вспыхнули в сумраке зелеными, желтыми и оранжевыми огоньками. Гневное шипение атаманши заставило их уступить добычу новичку. Я припал к земле возле шеи еще теплого лося. Охотники немного отдалились, но я чувствовал за спиной их дыхание и мерное постукивание сердец. Людмила присела рядом, защищая меня от Ахтымбана и Фомы.

Влажная шкура лося источала сильный мускусный запах. Вместо отвращения он вызвал голодные колики в животе. Я инстинктивно выбрал на сломанной шее убитого зверя крупную артерию и вонзил в нее зубы. С первой струйкой крови, попавшей в рот, я забыл обо всем на свете. Для меня перестали существовать и стоявшие над душой ненавистные разбойники, и воспоминания о человеческой жизни. Я не сравнивал поглощаемую кровь с вареной лосятиной, которую Никитична подавала к столу в салате из дубовых листьев. Я был способен лишь осознавать то, что мне нравится новая еда. Мысли и чувства сосредоточились на утолении голода. Время остановилось…

Оно потекло снова, когда я извлек зубы из разорванной иссушенной плоти и спокойно посмотрел на стаю. Взгляд прояснился, стал улавливать тончайшие цветовые оттенки.

Я облизал губы. Голод перестал беспокоить. Впрочем, я не ощущал и сытости, не отказался бы от добавки в виде молочного поросенка или пары рябчиков. В то же время странное умиротворение согревало душу. Я вдруг поймал себя на мысли, что отчасти понимаю сородичей. Только они меня не поняли.

Людмила сидела на траве с ошеломленным видом. Фома держал обеими руками снятый с головы платок, как девица держит венок для любовного гадания, прежде чем опустить его в реку. Ахтымбан обошел Людмилу, прыгнул на тушу и погрузил клыки в мохнатое плечо.

– Кровинки не оставил, шельма! – он сплюнул и встал на ноги.

– Добычи нам троим хватило бы с лихвой, – Фома бегло взглянул на ордынца и повернулся к Людмиле. – Нам не прокормить обжористого барчонка.

– А не съисть ли его нам, хлопцы? – вкрадчиво предложил Грицко, почесывая орлиный нос.

– Уж-ж, пож-жалуй, ш-шъедим, – прожужжала Яна. – Ш-шож добру пропадать?

– До чего сочный гусь. Таки и капает жир, – облизнулась Моня.

Я безмолвно дрожал, сидя на остывшей туше.

– Тихон пригодится нам, – Людмила неуверенно выступила в мою защиту.

Она шлепнула меня по спине ладонью – мол, не сиди как пень с глазами.

– Почтенные господа и милейшие дамы, – сбивчиво залепетал я, – позвольте с теоретического, так сказать, подхода доказать вам свою исключительную полезность в нашем… э-м-м… ремесле. Поскольку упыриное племя ведет нескончаемую борьбу с людьми, а человечество движется вперед в научном развитии, нам нельзя порастать пылью веков. Мы обязаны знать достижения великих ученых и иметь представления о философских доктринах, возмущающих брожения людского ума. В противном случае мы угодим в расставленные людьми ловушки… Я выучился в Петербурге! Имел дружеские отношения с прославленными писателями, учеными и философами. Сам государь император кланялся мне при встрече, а государыня императрица тайно присылала мне со своим камердинером письма любовного содержания. Я силен в естественных науках. К воинской службе приготовлен. Диспуты о тонких материях способен вести.

Тут фантазия и смелость иссякли. Напрасно я рассчитывал на то, что малограмотные вампиры почувствуют себя дураками рядом со мной. Дураком они сочли меня. На мое счастье, они были не очень голодны и настроение у них сохранялось вполне лирическое.

Вдоволь насмеявшись, вампиры продолжили суд.

– К чему нам в лесах городские материи, барчонок? – ухмыльнулся Фома. – Разве для хохмы.

– Ежели наш-шей королеве нуж-жен ш-шут, пущай мается с ним, – Яна сдвинула шапку на затылок.

– Экий чудной, – Грицко присел на колено. – Я не против, Панночка. Пусть барчонок веселит нас до голодной поры. А ти ж, иной раз на луну як перевертному волку хочется выть со скуки.

– Чалый с Панночкой верно толкуют, – Ахтымбан подстрекательно глянул на Фому. – С барчонком веселей. Хоть и жрет он как аргамакская коняга, а польза от него видима. Давненько меня не пробирало до рези в кишках.

– Басни будешь нам сказывать, шут, и на гуслях играть, – брезгливо дергая носом, Фома обнюхал мое лицо. – Тебе, Лютик, надобно потрудиться, чтобы охранить барчонка и себя саму, – он взял зашипевшую Людмилу за скулы и выпустил клыки. – Случись тяжкое время по твоей милости, мы с Ахтымбаном супротив тебя станем. Чалый с Панночкой за нами пойдут, а Сороку, так и быть, оставим тебе. Ох, несдобровать тебе, Лютик. Напрасно ты так со мной… Ой, напрасно!

– Сгинь с глаз моих долой, – фыркнула Людмила.

Фома мгновенно развернулся и увел вампиров в лес.

Людмила уронила растрепанную голову на мое плечо, вздрагивая в бесслезных всхлипываниях.

– Дуреха я стала бестолковая, – запричитала она. – Гибель свою приближаю. Разума ты меня, барин, лишил. Одурманил учеными хматериями. Век бы их не знать, хматериев твоих.

– Не горюй, красавица, – я обнял Людмилу, пригладил ее волосы. – Фома хочет вернуть твою любовь. Посему и наводит на тебя страх. Не сделает он нам ничего плохого. Вот погоди. Все уладится. Знавал я одного поручика. Он, когда его невеста сбежала со штабс-офицером в уездный городишко Матеевск, весь город тот грозился спалить. Так что же, бесценная моя дикарка, стоит тот городок. По сей день целехонек.

Запах Людмилы становился горче. Я понюхал ее плечо и шею. Она боязливо насторожилась и выскочила из моих объятий.

– Пошли на реку, Тихон, – позвала она.

Мы пошли по звериной тропе к водопою. Людмила учила меня различать звуки и запахи, читать следы. Особенный интерес у меня вызвали четкие отпечатки широких и плоских ступней. Семейство леших: мужчина, женщина и трое детей пересекло тропу прошедшим днем.

Пока я зарывался носом в глину, Людмила стояла рядом, не подгоняя и не отвлекая меня.

К середине ночи в лесу воцарилась странная тишина. Умолкли кузнечики и птицы, оборвалась перекличка лесовичков. Блеклые мотыльки и черные мошки бесшумно лавировали между натянутыми повсюду паучьими сетями. В этой приятной, меланхолической тишине раздался хриплый гортанный крик. За ним – еще один, тембром пониже, и еще, и еще… Затрещало надломленное дерево, взлетела стая розовых соек.

Тревожные звуки доносились будто бы издалека, но я не поверил иллюзии древесного эха. Мне захотелось посмотреть, что происходит. Пригнув голову, я устремился в бересклетовую гущу.

– Будет с тебя, – Людмила вытащила меня из кустов и вернула на тропу. – Дай удальцам поесть спокойно. В другой раз лешаков погрызешь. Не по зубам они тебе покамест.

Мои внутренности дрогнули. Я сохранил неподвижность лица и покорно кивнул.

Глава 10. Речное чудовище

Вернувшихся вампиров мы встретили на свободном от деревьев и кустов берегу реки. До их появления из леса Людмила не подходила к воде сама и не выпускала меня на отмель. Недолго я думал, что кровь полностью заменяет вампирам пищу и питье. Едва ноздри поймали влажную прохладу речного тумана, я понял, как сильно хочу промочить горло.

Искупаться меня не тянуло. Плавал я немногим лучше топора. Последний опыт плескания в речке Утятинке случился в пору мальчишеской неразумности. Тогда крестьянские сорванцы обманом вовлекли меня в опасное приключение.

Во главе отряда шествовал Ахтымбан. От него струился запах крови: лешачьей и его собственной. Кровь застыла на коже и хлопьях одежды или продолжала вытекать из глубоких ран на груди и правой ноге. Ахтымбан не прихрамывал, но двигался без обычной резкости и стремительности.

Фома шел слева от него, отставая на несколько шагов. В бою он потерял платок и рукав тулупа. Грицко, Яна и Моня тесной кучкой тащились позади.

Людмила поручила мне встречать вернувшихся с охоты вампиров. Я приветственно сделал шаг вперед, усиленно принюхиваясь, прислушиваясь и всматриваясь в их силуэты.

Ахтымбан и Фома наелись до отвала. Они были относительно спокойны, дышали размеренно и неглубоко – вбирать большие порции воздуха им не позволяли переполненные желудки. Несмотря на полученные ранения, Ахтымбан чувствовал себя лучше Фомы. Грицко и Яне досталось меньшее количество пищи. В них не угас охотничий азарт. Они дышали глубоко и часто, как рвущиеся в погоню борзые. Их глаза излучали яркий свет. Моня была голодна, обижена и напугана. Ее глаза не светились. Она смотрела под ноги и держалась поближе к Яне, сторонясь Грицко.

– Тихон, – Ахтымбан окликнул меня по имени.

Я удивился, потому что ожидал услышать прозвище.

– Поди, – суровым тоном повелел ордынец, его губы шевелились едва заметно.

Вампиры застыли.

Я долго изучал культуру Древней Руси для написания романа в стихах “Баллада о богатыре Никифоре Хлеборобове”, поэтому свободно ориентировался в старинной речи. Из-за сильного акцента Ахтымбана вместо “Поди” мне послышалось “Пади”. Я рухнул на колени, превозмогая гордость и представляя, как подвергнутые унижениям и насмешкам русские князья вползали на коленях в шатер наместника Золотой Орды и возлагали к его ногам привезенную дань: самоцветные камни, пушнину, золото и серебро.

– Становись на ноги, и подь сюды, – без смеха разъяснил Ахтымбан.

Я встал, не отряхивая прицепившихся к панталонам травинок, и подошел к нему.

В “Балладе о богатыре”, я изобразил степных кочевников сутулыми уродцами с черными глазами-щелками, носами-пуговками и глупыми ухмылками, будто прилепленными к немытым темным лицам. По страницам моего произведения полоумные дикари скакали на нескладных жирных и колченогих лошаденках с гиканьем и улюлюканьем.

Дружелюбно и льстиво я заглянул в некрупные, но отнюдь не похожие на узкие щелки, зеленовато-серые глаза Ахтымбана, надеясь заслужить его снисходительное отношение. Высокорослый, на редкость безупречно сложенный воин не имел ни малейшего сходства со злодеями из моей книги. Продолговатый овал лица с широким подбородком, прямой нос, умный спокойный взгляд, игра мускулов под гладкой кожей… Изучая Ахтымбана, я проникся сочувствием к далеким пращурам, схлестнувшимся с ним в последней битве. Он представлял собой воплощение ярости и силы. Его чудовище пока мирно дремало, но могло очнуться в любой момент.

“Должно быть, Ахтыма носил по степи богатырский конь вроде моего Данта”, – подумал я.

– Навостри нос, Тихон, – вторичное произнесение моего имени взрастило уверенность в положительном итоге общения.

Ахтымбан разделся до пояса. На шее он носил нанизанные на воловью жилу каменные рожицы своих жестоких богов, искривленные в отвратительных гримасах. Я приблизил нос к двум саблевидным ранам на его груди, покрытых желтоватыми занозами. Запах древнего вампира отличался коньячной терпкостью. Быстро помечтав о том, что мой нежный молодой запах приятнее для Людмилы, я осмотрел его раны. Самая длинная и глубокая из них начиналась чуть выше сердца. Меньшая зияла над выпуклым от переедания животом. Сочившаяся из ран кровь меняла цвет с ярко-алого на светло-коричневый, словно попадая в кипящую воду.

– Почему твои раны не зарастают, Ахтым? – спросил я.

– Осина, – слабо улыбнулся он.

Я не сомневался, что ему больно. Меня удивляло его мужество. Ахтымбан терпел боль, ни одним жестом не выдавая ее.

Скользкие лапы страха обхватили мои плечи. Выходит, я ошибочно считал, что для вампира опасен осиновый кол только если им пронзено сердце. Ахтымбан был на волоске от гибели. Меня немало удивила его готовность рисковать жизнью ради добывания пищи. Он знал, что может проиграть в смертельном бою, но все равно напал на леших. Я бы на его месте лучше поголодал денек – другой, чем ввязался в такую драку.

– Могу я помочь? – я принюхался и уловил терпкий древесный аромат, тут же вызвавший першение в горле.

– Не надумай лизать, – предупредил Ахтымбан. – Издохнешь как чумная собачонка.

Я судорожно хватил ртом воздуха, задрав голову подальше от осиновых щеп.

– Управлюсь сам, – Ахтымбан беззлобно приоткрыл зубы. – А ты учись… – проходя мимо, он подмел жесткими волосами мое левое плечо и оглянулся. – Бросай свою трясунку. Сегодня тебя никто не съест.

Славненькое утешение. Я последовал за ним к реке.

Людмила остановила Ахтымбана просительным нежным взглядом. Он равнодушно понюхался с ней и отклонил голову от ее лица, намереваясь идти дальше. Людмила придержала его за руку, улыбнулась, скользнув языком по зубам, и погладила его длинную шею выгнутой ладонью.

Сгорая от ревности, я не заметил приближения врага со спины. Взгляд подошедшего и вставшего рядом со мной Фомы приклеился к парочке на краю берега.

Ахтымбан склонился к Людмиле, соединил свои губы с ее губами в неподвижном поцелуе. Из уголков его рта потекли тонкие струйки крови. Он ее кормит, понял я.

– Досадно? – ударил по больному месту Фома.

– А тебе?

– После тебя – нисколе, – Фома с издевкой заглянул мне в лицо и отошел.

Степной рыцарь оказался возмутительно скупым. Он передал даме ничтожную часть покоившейся в животе пищи, небрежно облизал ее щеки и губы и не дал ей облизать себя. Как благородного джентльмена, меня разозлила его жадность, но как соперника за место фаворита атаманши, утешила.

Мое внимание потерялось на долю секунды. Возникшим замешательством попыталась воспользоваться Моня. Она бесшумно подлетела ко мне взъерошенным галчонком. Невысокая, тоненькая и хрупкая на вид, она жалостливо распахнула широкие оранжево-карие глаза и, чтобы я правильно понял, что именно ей от меня надо, облизала пухлые розовые губы.

Мне было стыдно отказать ей в помощи, но я опасался гнева Людмилы. Ревнивые женщины коварны. Они выдумывают столь изощренные способы мести изменникам, каких не вообразит ни один мужчина.

– Пожалуйста, ваша светлость, – Моня пошевелила милым курносым носиком. – Я таки голодная. Никтошеньки со мной не делится. Никтошеньки меня не любит.

Моня затаила дыхание, скрываясь от вездесущего запаха крови. Я удивился ее худобе. Над верхней застежкой писарского фрака почти не выделялась женская грудь. Издали Моню можно было принять за мальчика-подростка.

Я замешкался, соображая, смогу ли аккуратно выдавить из себя немного проглоченной пищи и влить в рот девушки.

– Пшла вон, мерзавка! – взревела разъяренная Людмила.

Она подскочила к нам, схватила Моню за шею и бросила ее на землю. Моня пискнула, как мышонок, и пулей метнулась в лес.

– Куды! – рявкнула Людмила. – Я т-те побегаю! Воду погляди!

Пугливо озираясь, Моня прошмыгнула к реке. Никто не заступился за нее. Я оцепенел.

– Молодец, Тихон, – Людмила потерлась щекой о мою щеку. – Увьется за тобой – оттяпай ей уши.

Дрожащая Моня полуползком выбралась по колючей осоке на край берега и замерла, пристально всматриваясь в глубину.

– Не торопись, Сорока. Дай Барчонку полюбоваться, как тебя чудище речное ухватит, – окликнул ее Фома.

Придерживаясь за кочки прибрежной травы, Моня вытянулась в струнку. Она сделала маленький глоток, не производя волнения на воде, и подняла голову, всматриваясь в далекое дно. Затем она молниеносно погрузила руку в воду и вскинула ее с пойманной красноперой щукой.

Грицко отрезал Моне путь отступления к лесу. Сильным размашистым ударом он выбил добычу из ее руки. Моня взвизгнула, трусливо огрызнулась, припадая к земле. Длинная увесистая щука в два прыжка достигла реки и громко шлепнулась в воду.

– До чего дурны бабы, – Грицко покосился на Людмилу. – Всю воду разбаламутила.

Некоторое время мы стояли на берегу. Первым отважился на риск Ахтымбан, поскольку он начал слабеть от проникшей в раны осиновой смолы. Раздевшись догола, он разорвал штаны на тряпки и по середину груди погрузился в воду. На него смотрели как на самоубийцу. Не обращая на нас внимания, он мокрой тряпкой вымыл щепки из ран и нарвал листьев осоки. Ахтымбан не сморщил нос, не шевельнул бровью, вырезая листом осоки потемневшее мясо.

Медицинскую операцию он продолжал до тех пор, пока обагрившиеся свежей кровью раны не начали зарастать. Когда очищенные раны бесследно исчезли, он искупался и попил чистой воды. На берег Ахтымбан не вернулся. Он заплел на три узелка мокрые волосы и остался стоять полупогруженным в реку, наслаждаясь прохладой.

Под присмотром Людмилы я опустился на четвереньки и попытался зачерпнуть воды руками. Я панически боялся свалиться с берега. Ладони доставляли ко рту лишь скользкую тину. Немного осмелев, я уцепился когтями за край берега, нагнулся и поймал губами легкую волну. Пресная вода показалась мне сладкой после соленой крови. Я вдоволь напился и умылся. Впервые никто не поднял меня на смех, сородичи пили одновременно со мной. Этот тактический прием предупреждал нападение опасных речных жителей.

Промедление водного чудовища развеяло всеобщий страх перед ним. Яна и Фома сбросили одежду и попрыгали в реку, рассыпая фонтаны брызг.

Истерически визжа, Яна захлопала руками по воде и принялась скакать перед невозмутимым Ахтымбаном. Поднятый со дна ил придал ее белоснежной коже зеленоватый оттенок. Она была прекрасна в своей дикой шалости. Я невольно засмотрелся на нее, хотя ее худосочные формы и мужицкая резкость жестов вступали в противоречие с моим притязательным вкусом.

Яна отвернулась от Ахтымбана и призывно уставилась на меня, полупригнувшись к водяным лилиям. Ее сухие волосы разлетались волнистой гривой, на белых щеках появился румянец возбуждения, губы налились манящим теплом. Фома подскочил к ней сзади и попытался подмять ее под себя, как кобель зажимает суку. Яна вывернулась и опрокинула его на дно. Они скрылись из вида под созданными ими волнами и вынырнули рядом с берегом, тесно прижавшись друг к другу. Их наготу прикрывали тоги из роголистника. Яна осыпала Фому быстрыми кусающими поцелуями и снова ускользнула от него.

– Под твой ш-щит прибегла, Ахтым, – подплыв к ордынцу, Яна встала на ноги и расплела его косу. – Утомил меня Фомка. Нас-скучил он мне. К тебе потянуло.

– Не возьмет он тебя, – Фома выскочил в шаге позади нее. – Осина его одолела.

Ахтымбан взглянул на него с яростью.

– Да ш-штоже ты молчиш-шь? – Яна изобразила реверанс. – Уж-ж коль ясновельможная пани раскланивается пред тобой, негож-же молчание хранить. Али взаправду ос-синовая с-смола замес-сто кр-рови в ж-жилах твоих течет?

Яна плеснула ему в лицо мутной воды. Зайдя сбоку, она подпрыгнула, нацеливаясь прикусить ему ухо. Ахтымбан перехватил ее левой рукой за шею и опустил под воду. Пойманная вампирша царапалась и брыкалась. Над водой виднелись только ее ноги. Фома с обыкновенной для него ехидной усмешкой наблюдал со стороны, щурясь от летящих на него брызг.

– Милостивые государи, – неожиданно для себя самого выпалил я. – Негоже обижать барышню. Она есть хрупкое творение природы, подобное весеннему цветку. К девицам надо относиться с благоговейным трепетом, стараться не обижать их ни словом, ни взглядом, ни прикосновением.

– Чего лопочешь, Тихон? – зашипела в ухо Людмила, – Поганка она ядовитая, а не весенний цветок.

Фома от хохота завалился на спину и поплыл, лениво подгребая то одной, то другой рукой.

Ахтымбан отпустил Яну глотнуть воздуха, не позволяя ей выбраться на берег. Он поймал ее за ноги и упал вместе с ней на дно реки. На покрывале водорослей он доказал Яне, что смола нисколько не попортила его организм, а после без ревности передал ее Фоме.

Опричнику не удалось насладиться близостью ясновельможной пани. Людмила запустила в парочку тяжелый валун, от которого Фома и Яна едва успели увернуться.

– Учинили похабщину, лиходеи! – Людмила пригрозила им следующим камнем. – А ну, прикройтесь, охальники, – она побросала в реку рваную одежду. – Благородному господину тошно на вас глядеть.

– А нам невмоготу зреть сочного барина твоего, атаманша, – вздохнул Грицко, поскребывая когтями щеку. – Слюни бегут ручьем.

– Вот брошу я вас. Уйду с Тихоном в заветные края, куда одной мне путь известен, а вы тут чините похабство перед охотниками и перевертышами. Уж они вас пощипают. Отныне повелеваю вести себя пристойно.

– Мы в пансионах не воспитывались. Хорошим манерам не обучены, – скорчил забавную рожу Фома, прощупывая дно под ногами.

– Тихон вас научит, – Людмила бегло посмотрела на меня.

– Шо ж за безобразие творится? – заворчал Грицко – Неужто скоморох нам станет отдавать приказы? Так шо же, мы отныне по-евоному в расписных зипунах будем ходить и поклоны друг дружке отвешивать? – разбойник пригрозил мне жилистым кулаком, сведя к переносице бесцветные брови. – Я ж ти тумаков отвешу, барчонок, а не поклонов.

Я испуганно зажмурился.

– Погоди маленько, Чалый. Сам получишь тумаков от Тихона, – грозно заявила Людмила.

– Жаль, не дождаться мне того. Съедят его наперед, а тебя, глупая баба, с атаманства разжалуют, – глумливо скривился Грицко.

Людмила налетела на него вихрем и повалила в осоку. Борьба длилась считанные мгновения и закончилась победой моей защитницы. Атаманша прикусила шею мятежника, оставила несколько отметин клыков на его ушах. Грицко взвыл от боли и досады. Людмила отпустила его.

– Иди к нам, Тихон, – плескавшаяся в реке Яна раскрыла объятия.

– Докажи, что ты из нас первейший, – подхватил Фома. – Не страшись речного чудища. Ежели ты отважишься прыгнуть, мы дадим слово тебя не есть.

Ахтымбан посмотрел на меня с сомнением, но промолчал.

– Не верь им, – Людмила взяла меня за руку. – Они хотят твоей погибели. Чудище речное близко.

– Обождите с неделю, – я возвысил голос. – Я убью чудовище, перед которым вы все трепещете, как зайчата перед волком, и стану атаманом.

На сей раз я не пытался обмануть вампиров. Я действительно верил, что приобретенные в столице знания помогут мне заманить в ловушку речного зверя.

Из мечтаний меня вытряхнул прыжок Фомы. Он заскочил на берег и сбил меня с ног. Не успел я приподняться, как мимо пронеслись Ахтымбан и Яна в замотанных на манер туземных повязок одеждах.

Высокая волна захлестнула берег и промочила меня насквозь. Я поднялся с помощью цепких когтей и взглянул на колыхавшуюся маятником волну, которая выбрасывала на прибрежную траву кружочки водяных лилий, копья стрелолиста и кружевную вуаль водорослей.

Под бурлящей водой расплылась тень гигантского существа. Выставив из воды длинную морду с узкими желтыми глазами и торчащими из пасти перекрещенными зубами, чудовище накатилось с волной на берег. Пальцы его коротких лап соединяли кожистые перепонки. Чувствуя, как Людмила тащит меня к лесу, я не шевелился и зачарованно смотрел на речного зверя. Его серую шкуру украшали зеленые и коричневые полосы. Распахнутая пасть оказалась настолько вместительной, что я исчез бы в ней целиком.

Упустив добычу, зверь недовольно лязгнул зубами, ударил разделенным натрое хвостом и уполз в родную стихию. С досады он принялся выкорчевывать из прибрежного ила гнилые коряги и кидать их на берег. Если его морда встречалась с плавающими обрывками одежды, он пробовал их на зуб и брезгливо выплевывал.

– Все равно я тебя перехитрю, – я вступил в неравный бой со страхом. – Погодите, господа. Я применю свои научные познания и разделаюсь с речным чудищем, а вас угощу его кровью.

– Помолчал бы, дуралей, – одернула меня Людмила.

– Какой я тебе дуралей, атаманша? – деликатно возразил я. – У меня наивысшая ученая степень. Я – просвещенная личность, участник заговора по свержению царя… Ой!

От пинка Людмилы у меня вылезли клыки, и язык весьма неудобно и болезненно между ними застрял.

Глава 11. Сон

По дороге домой я молчал слушал предостерегающие рассказы Людмилы об ужасных чудовищах, пагубном воздействии солнечного света и осиновой смолы, об идущих по нашему следу охотниках на вампиров… Загадочный господин из тайной полиции оказался известным охотником Константином Толминым, а его черная собака Дарья Прокофьевна – перевертной волчицей. Людмила предупредила меня, что охотники не уступают нам в силе и скорости. Для сражений с врагами у нас было несколько заговоренных мечей, сабель и кинжалов (обыкновенное холодное оружие не выдержало бы вампирской силы), и пара пистолетов, заряженных смертельными для оборотней серебряными пулями.

Список опасностей удлинялся с каждой минутой. Тонкий голосок искусителя звенел в голове назойливым комариком, советуя повеситься на первой горькой осине. Я упрямо его не слушал. Мне хотелось жить ради мести. По мере философского поиска смысла существования вампира, я убеждался в том, что он обязан быть. Я не понимал, что означает произошедшая в жизни перемена. Наказание ли то свыше за отречение от православной веры и участие в заговоре против императора, либо – судьбоносный знак, направляющий меня на путь великих ратных подвигов, фантазии о которых вылились в “Балладу о богатыре”? Я точно не мог сформулировать, кто же я – отверженное Богом чудовище, или всемогущее существо, наделенное особой властью распоряжаться судьбами людей и сказочных тварей. Утверждать мог одно – теперь я персонаж страшной истории, которой не суждено быть рассказанной Ульяной Никитичной.

Снять с шеи старинный крест я отказался, несмотря на его приметность для охотников. Испугался дополнительной оплеухи от чиновника небесной канцелярии. Научный материализм на удивление быстро выветрился из памяти.

– Вы отняли у меня семью. Оставьте хотя бы подарок матушки в память о ее любви, – упрашивал я Людмилу, и она вняла моей мольбе.

На рассвете меня ждало новое испытание.

Дамский угодник Арсений Назарович разведал на Востоке тайны любовного искусства, они помогали ему ублажать капризных светских прелестниц. Учитель поделился со мной деликатными секретами, но я не мог знать наверняка, произведут ли они должное впечатление на лесную императрицу, которая веками находила утешение в объятиях грубых варваров. Удастся ли мне стать ее фаворитом навеки, или она съест меня как паучиха по завершении соития, не доставившего ей удовольствия?

Право первого укуса помогало Людмиле сохранять женственную красоту. Но ее будто бы смазанное маслом, как у одалиски, лоно не пленило меня. Обжигающих жаром и болью поцелуев я не чувствовал. Безукоризненных линий ее тела, обволакивающих и кружащих меня в неистовой пляске смерти, я не замечал.

Я просто умер изнутри. Недаром средневековые невежды считали вампиров восставшими из могил покойниками. Мое тело было живо. Оно даже стало живее, неутомимее и чувствительнее, чем прежде. Но душа была мертва. Я не испытывал ни любви, ни ненависти.

Куда подевались сильные страсти, которые осами гнездились в душе поэта и непрестанно бередили ее? Куда упорхнула муза, что вынуждала производить на свет высокопарные рифмы и разыскивать слушателей: критиков, с коими я был не прочь поспорить, и поклонников?

В моей душе поселилась безмолвная пустота.

Утомившись и перегревшись в пламени моего молодого тела, напитанного изрядным количеством свежей крови, Людмила выскользнула к ледяной стене пещеры. С протяжным вздохом она откинулась на гладкий камень и привлекла меня к себе.

– Я хочу любить тебя вечно, Тихон, – прошептала она.

– И я всей душой желаю ни на мгновение не разлучаться с тобой, возлюбленная моя бестия, – я поцеловал ее ладонь. – Покуда солнце не рассыплется огненным туманом и не попалит землю, покуда хляби земные не разверзнутся кипящим варевом, я буду с тобой.

Людмила свернулась калачиком на холодном полу. Я попробовал устроиться рядом с ней. Она огрызнулась и чуть меня не покусала. Так я получил очередной урок: вампиры отмеряют личное пространство для сна. Нарушение его границ приравнивается к покушению на убийство.

Подобрав ноги к животу и сложив руки под щекой, я разместился на медвежьей шубе и занялся переосмыслением философских доктрин. На размышлении, посвященном творчеству Канта, меня сморил сон.

Во сне я бродил с Арсением Подметкиным по индийским джунглям, высматривая в густой растительности крокодилов, тигров и слонов. Красномордые мартышки дразнили нас с увешанных лианами ветвей. Кусачая мошкара кружила черными тучками.

– Признайтесь, достопочтенный махарадж, наплели вы сущих враков про добытые трофеи, – подтрунил я над учителем. – Сдается мне, вы изволили купить их в портовой лавчонке.

– Да как ты смеешь наносить мне столь возмутительное оскорбление, неблагодарный юнец?! – гневно задергал усами Арсений Назарович, наставляя на меня рогатину из красного дерева. – Я вызываю тебя на дуэль.

Он призвал в секунданты гогочущих мартышек и пырнул меня рогатиной в бок…

Я вскрикнул от боли, подскочил и долбанулся теменем о ледяной камень. Оттолкнувшаяся от меня острыми копытцами косуля прыгнула на стену и рванулась к выходу. Путь ей преградили старшие вампиры стаи.

Я спрятался под медвежьей шубой, оставив щелку для обозрения пещеры. Несчастная косуля притормозила перед моими собратьями и, развернувшись, ударила передними копытами в стену, словно пытаясь пробить себе путь к свободе.

Фома громко и противно захохотал. Косуля металась от стены к стене с жалобными воплями. Я понимал, что должен прекратить ее мучения, но боязнь получить копытом по голове запрещала мне высовываться из мехового укрытия. Отключив инстинкт самосохранения вместе с отголосками совести, я выскочил из-под шубы. Пролетев расстояние до выхода на одной скорости с косулей, я обрушился на нее всей тяжестью, выпуская когти и клыки. Я придавил кричащее вырывающееся животное к полу и вонзил зубы в яремную вену, впрыскивая парализующий яд. Косуля затихла, но ее сердце продолжало биться, пока почти вся ее кровь не перетекла в мой желудок.

Покончив с ужином, я уткнулся лицом в мохнатую коричневую шкуру и замер. Мне сделалось так плохо, что я утратил связь с собственным телом, не чувствовал разливающегося по нему тепла жизни. Мне хотелось неподвижно лежать, оплакивать жертву крокодиловыми слезами. Я проклинал себя нынешнего и себя прежнего, вспоминая дичь, сраженную выстрелом из моего охотничьего ружья.

– Молодчина, Барчонок, – похвалил Фома. – Быстренько управился с косулей. Удивил нас.

Его голос вывел меня из транса раскаяния. Я встал, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Мышцы неестественно напряглись, верхняя губа дернулась. Фома с наигранным равнодушием склонил голову и быстрыми рывками втянул воздух.

– Премного благодарен за подношение, – процедил я. – Вечер выдался лихой, как чуется.

От промокших лохмотьев и кожи Фомы пахло шкурой и кровью речного чудовища. Он был сыт, как и прочие вампиры, не исключая Моню. Людмила рискнула повести своих подданных на бой со страшным зверем, чтобы спасти меня от неразумного поступка. Победа над чудовищем вернула ей уважение стаи.

– Да, погуляли на славу, – Фома вздернул подбородок.

– Могли бы и поделиться со мной. Я не пробовал речных чудищ, – насильственное избавление от угрызений совести дало мне понять, что кровь косули только разожгла аппетит.

– Собирайся в дорогу, – Фома тронул нижнюю губу ровными белыми зубами, скрывая улыбку. – Неблизкий лежит путь.

Я представил закованных в кандалы бородатых узников. Бедолаги томились в кремлевских застенках по несправедливой прихоти царя, обезумевшего от ненависти ко всему миру. Раззадоривая прибаутками свое изуверское удальство, Фома подвергал их мучительным пыткам.

Удерживаясь от оскала, я смотрел в его наглые глаза. Меня не остановило недавнее предупреждение: нельзя заглядывать в глаза сородичу, превосходящему тебя силой.

Фома проигнорировал вызов. Я был для него не соперником и не жертвой, а шутом. Мое неоднозначное поведение привлекло внимание его настоящего соперника. Ахтымбан встал справа от Фомы и перехватил мой взгляд.

Людмила оставила меня наедине с лучшими воинами стаи.

– По какой причине мы покидаем изобилующие дичью края? – поинтересовался я.

– Охотники напали на след, – двигаясь боком, Ахтымбан зашел за мою спину.

Фома тоже придвинулся ко мне. Я оказался в ловушке, но объевшиеся после утомительной битвы вампиры не замышляли ничего плохого. Они предупредили на будущее, чтобы я не забывал своего места. Как только я опустил глаза и боязливо скукожился, они ушли.

Сборами руководил Грицко. Воинская слава обошла его стороной, зато он слыл хорошим хозяйственником. Награбленные пожитки он упаковал в просторные купеческие сумы и навьючил на мою спину. Я стал похож на муравья, едва заметного под громадой несомой им щепки. Моне досталась меньшая часть походных тюков. Фома и Ахтымбан отправились в путь налегке. Они то исчезали в лесу, забегая далеко вперед, то возвращались подогнать нас и заодно повеселиться. Людмила неторопливо выступала впереди, указывая носильщикам путь.

Насмешки сыпались на меня со всех сторон.

– Ш-шибче, ш-шибче, – чирикала Яна,

– Тяни, ишак, не лентяйничай, – Ахтымбан хлестнул меня ивовым прутом.

Фома и Грицко наперебой отпускали злые шутки. Несколькими днями раньше я вызвал бы на дуэль любого дворянина, посмевшего отпустить в мой адрес подобную насмешку, но теперь был вынужден с рабской покорностью сносить оскорбления.

Поклажу тащить было не тяжело. Во мне притеснялось столько сил, что, казалось, я могу свернуть горный хребет. Быстро продвигаться вперед мешали кустарники и низкие ветви деревьев. Молодые осинки одним своим видом внушали мистический ужас. Время от времени я опускался на четвереньки и проползал сквозь чащу как настоящий ослик. Путешествие скрашивала болтовня Мони. Девушка без устали описывала в мельчайших подробностях сражение с речным чудовищем.

Глава 12. Курс молодого вампира

Переселение заняло около двух недель. Все это время я исправно трудился носильщиком по ночам, а на рассвете становился рабом любви. На дневку мы как дикая стая устраивались в медвежьих берлогах, волчьих логовах или лешачьих землянках. Спать приходилось вповалку, чуть ли не друг на друге. Чтобы не нарушить чье-либо безопасное пространство, я связывал перед сном руки и ноги прочной бечевой и внушал силой мысли запрет шевелиться во сне, даже если по мне будут ползать сотни насекомых. Особенно я нравился муравьям, уховерткам и сороконожкам. Они не прокусывали ставшую прочнее кожу, но скользящей щекоткой прерывали чудесные сны, возвращавшие меня в беззаботное время человеческой юности и устраивавшие короткие свидания с родственниками и друзьями.

Почти каждую ночь вампиры охотились на диких животных или волшебных существ. Добытый ужин делили согласно иерархии. Меня не устраивала скудная доля. Героический пример лечебных голоданий Подметкина, подражающего индийским йогам, не стал для меня источником вдохновения. Я не нуждался в оздоровительных процедурах. Но мои скромные возмущения остались без внимания старших, никто не собирался охотиться специально для меня.

Мы поселились в дремучем лесу неподалеку от большого озера. Новой “квартирой” стала вырытая лешими разветвленная нора с тесными, но сухими и теплыми “комнатами”. Чудовища в озере не водились. Мы могли спокойно плескаться в теплой воде и стирать испачканную во время охоты и последующего ужина одежду. Купание в озере недолго пробыло моим любимым занятием. Вскоре Людмила основательно взялась за мое обучение, и жизнь вновь стала испытанием на прочность нервов и сил.

Мне долго не удавалось подружиться с вампирской скоростью. Я панически боялся при разбеге врезаться в дерево, а особенно налететь на ядовитую осину. Выполнение сложных маневров на бегу представлялось непосильной задачей. Я устал вести счет, сколько раз падал в ямы, цеплялся за коряги, запутывался в колючих кустах, набивал шишки о деревья или сшибал молодую поросль.

На общих охотах как будто нечистая сила подбрасывала под ноги самые трескучие ветки, и я спугивал чуткую добычу. При попытке взобраться на дерево страх высоты расслаблял мускулы, а масса тела тянула к земле. Со скрипом обдирая когтями смолистую кору, я съезжал на мягкие кудри папоротников.

В человеческую бытность на охоте от меня требовалось только сразить метким выстрелом дичь, найденную и выгнанную ко мне загонщиками и собаками. В вампирской жизни я играл роль борзого пса. Находить, гнать, ловить добычу надлежало мне самому. Прежнего удовольствия от охоты я, разумеется, не получал. Она была для меня сродни каторжному труду в угольной шахте.

Я немало позабавил стаю охотничьими неудачами. Дольше всего вампиры потешались надо мной после того, как, отправившись за бобрами на узенькую загроможденную плотинами речушку, я разломал плотины, но поймать не сумел и неосторожного бобренка. На берег вернулся весь утыканный болезненными осиновыми щепками.

Мне нравилось тереться спиной о влажный мох, оставляя свой запах как метку. Природный массаж успокаивал. Порой я подолгу лежал в траве, наблюдая за плывущими по небу облаками и танцующей за их ширмой луной. Правда, отдыхать было бы приятнее на сытый желудок, а я все время был голоден. Так и не научился довольствоваться малым количеством крови.

Нередко мы выбирались в степь и там гоняли зайцев, дроф и чибисов, выкапывали из нор сусликов, а еще играли в салки. В вампирских салках вместо касания рукой настигнутого игрока надо побороться с ним, как с противником или жертвой. Игры помогали отрабатывать приемы борьбы и сплачивали наш коллектив. Иногда вместо салок устраивались бои стенка на стенку, иногда – гонки на скорость.

Фома, Ахтымбан и Грицко с неохотой подставлялись под мои клыки. Обучение новенького входило в их должностные обязанности, потому они меня терпели. Яна и Моня с удовольствием возились со мной, другой возможности приблизиться к фавориту атаманши у них не было. Отношение сородичей постепенно улучшилось. Съесть меня больше никто не грозился, но и проявлений дружеской теплоты я не замечал.

На открытом пространстве я не ограничивал скорость. Мне удавалось догнать быстроногого зайца, но я часто промахивался при броске на добычу. По инерции меня отбрасывало в противоположную от нее сторону. Долгое преследование жертвы не входило в перечень моих возможностей. Я быстро выдыхался и падал на иссушенный жарким солнцем ковыль. Дыхание перекрывало наглухо. Воздух переставал поступать в легкие как через нос, так и через рот.

Внимательнее присмотревшись к бегущим собратьям, я заметил, что они держат рот приоткрытым, а голову наклоненной к земле. Такое положение позволяло снизить нагрузку встречного потока воздуха на дыхательные пути. Мне быстро удалось отрегулировать дыхание при скоростном беге, но следить за приближающимися преградами и успевать обогнуть их стало труднее. Прикрывая для защиты от пыли глаза, я забывал проверять наличие препятствий на пути.

Как только я немного освоился в упырьей банде и поверил в то, что съедение мне не грозит, судьба подкинула неприятную новость. Людмила запретила мне охотиться вместе с соплеменниками и участвовать в разделе их добычи до тех пор, пока я не поймаю свою первую дичь: крупное животное или волшебное существо. Если этого не произойдет в течение недели, я сам стану ее жертвой.

Первой экзаменационной ночью воздушный след привел меня к кабаньему стаду. Я бесшумно подкрался с подветренной стороны и притаился за гнилым поваленным деревом, скользким от мелкого серого мха. В неглубоком болоте принимали грязевую ванну три уважительного размера кабанихи. Одну из них окружали подросшие поросята.

Я решил начать охоту с ближайшего поросенка, а в случае удачи догнать любую из бездетных кабаних. Свирепые лесные свиньи – нелегкая добыча для вампира. Подкожный жир мешает проникновению яда в их кровь. Для умерщвления кабана требовалось порядочное время покататься на его спине, вгрызаясь в заплывшую жиром шею, с риском быть повергнутым наземь, затоптанным копытами и распотрошенным клыками. Чтобы пойти на такой риск, следовало прервать логическое течение мыслей. Этого я не сделал.

Выбранный поросенок приподнялся, вращая крючком хвоста, и заманчиво хрюкнул. Я легко перемахнул через гнилое дерево и ухватил его задние ноги. Тут на выручку подоспела рассерженная мамаша. Она поддела меня пятачком под самые ценные для любовника части тела и подбросила вверх.

Неизвестно, кто визжал громче: отпущенный мной кабанчик или я сам. Я с головой скрылся в болоте и чудом оттуда выкарабкался, хватаясь скользкими пальцами за разваливающиеся в руках гнилушки. Кабаны за это время покинули пределы охотничьих угодий.

До утра мне удалось поймать пару непуганых мышат, снять с ветки спящую пеночку и вытащить из-под дубового корня злобного барсука с огромными когтями.

Несмотря на то, что я тщательно вымылся в реке перед возвращением в нору, от меня разило свиным навозом. Собратья брезгливо воротили носы, а Людмила и вовсе переселилась из нашей спальни в общую комнату.

Две ночи подряд я питался мелкими зверьками и птенцами. Третьей ночью наткнулся на кровавый след лося. Аппетитный запах довел меня до нужной степени безрассудства. Я напрочь забыл об осторожности, считая, что добыче от меня не уйти.

Лось проплывал неторопливой иноходью среди осин, берез и вековых дубов. Я обогнул его с севера по ветру, забрался на высокий дубовый сук над звериной тропой и замер в ожидании.

Сохатый великан высунул из листвы плешивую голову, коронованную развесистыми рогами. Он подергал мясистой верхней губой, проверяя воздух, и зашагал дальше. Неподалеку от меня лось остановился у молодой осины и навалился на нее грудью, пригибая к земле. С хрустом и чавканьем он стал обкусывать нежную листву с гибких веток. Беспокойно ерзая в предвкушении собственного ужина, я подсчитывал ароматные кровоточащие язвы на ногах зверя, в которых копошились личинки овода. Ободрав верхушку одной осины, лось занялся соседней и подвинулся ближе ко мне. От испарения ненавистной смолы я едва не расчихался. Беглой мыслишкой я предположил возможность отравления кровью животного, злоупотребляющего ядовитой снедью. Растущий голод не принял моего сомнения, напомнив, что прежде мне не становилось дурно от лосиной крови.

Готовясь к прыжку, я затаил дыхание. Дубовый сук тихонько скрипнул, прогибаясь под моим весом. Лось навострил уши, обернулся, глядя ниже моей высоты, и попятился к засаде.

Прыгнул я немного раньше, чем надлежало, и свалился ему на круп. Когти скользнули по гладкой шерсти. Падая, я ухватился правой рукой за хвост лося и повис на нем. Перепуганный зверь с ревом подскочил и лягнул меня в живот. Сбросив нежелательный груз, он умчался в чащу, проторяя дорогу широкими рогами.

Я отлетел в колючие лапы раскидистой ели. Повезло, что не напоролся на осину. Обшитая собольим мехом фуфайка, снятая с загрызенной Ахтымбаном купчихи, смягчила удар. Я отделался легким испугом.

Этой ночью мне не удалось добыть ничего, не считая шерстинок из лосиного хвоста.

Следующая ночь была еще хуже. Увлекшись погоней за косулей по тесному ивняку, я угодил в медвежью яму. Купчихина фуфайка снова меня спасла, да только выбраться без посторонней помощи из глубокой ловушки оказалось нелегко. Промучился до полуденной жары, стараясь выпрыгнуть наружу. После изнурительных попыток я смог зацепиться когтями за корень дерева и подтянуться вверх.

В нору я примчался с опаленными солнцем щеками и, свернувшись клубком, жалобно скулил до их исцеления. Заживать мои раны стали намного медленнее, чем прежде. Сказывался постоянный голод. Соплеменников душещипательные стоны не разжалобили. Никто не покормил. Главная защитница смотрела на меня как на недостойного вечной жизни растяпу и отказалась от моих ласк.

Глава 13. Шушак

В последнюю ночь испытательного срока я бесцельно слонялся по лесу, не пытаясь выследить неуловимую дичь. В печальных раздумьях старался понять, что хуже: сбежать от стаи навстречу голодной смерти или стать ужином сородичей. Оба варианта предстоящих событий мне одинаково не нравились.

Вершины сосен озарило просветление небес. Я не знал, куда бежать, да и не мог обессиленный далеко уйти до восхода солнца. Начали просыпаться певчие птички и разрабатывать осипшие за прохладную ночь голоса неуверенным посвистыванием и треньканьем. Они покачивались, дергая яркими хвостиками, на высоких тонких ветках, недосягаемые для моих когтей.

В недавнем прошлом я любил гулять в лесу, подпевать птахам тоненьким свистом, но сейчас меня разозлили их радостные трели. В порыве гнева я высоко задрал голову и провизжал вампирский боевой клич.

Птицы улетели. Сосновая роща наполнилась тишиной.

В кратковременном лесном безмолвии я распознал отличный от скрипа ветвей звук. Крупное существо царапало когтями ствол дерева. За считанные секунды я пересек половину удобной для разбега рощи. Приблизительно определив место, откуда доносился скрежет, я завертелся вокруг своей оси, прощупывая носом ветерок, а глазами исследуя кирпично-красные стволы.

В дупле обточенной короедом полуголой сосны застрял головой шушак. Эти скрытные лесные хищники издавна пугали грибников и охотников. У шушаков долговязое туловище, покрытое длинной темно-серой шерстью, тонкие лапы, похожие на человеческие руки и ноги, длинные морды с широкими ноздрями, маленькие желтые глаза и небольшие загнутые вовнутрь уши. Неудивительно, что при встрече с ними люди принимали их за чертей.

Редкий смельчак забредал в чащу, где были замечены шушаки, и напрасно! Лохматые молчуны не представляли опасности для человека. Днем звери спали в свитых высоко на деревьях шалашиках, а с наступлением темноты выходили охотиться на мелкую живность. Засовывая узкие вытянутые морды в дупла, они вытаскивали белок и куниц, разоряли птичьи гнезда.

Найденный шушак был таким же неудачливым охотником, как и я, только фортуна отдала предпочтение мне. Мой лохматый товарищ по несчастью испустил дух прежде, чем я взобрался на сосну. Он до изнеможения скреб когтями кору, пытаясь освободиться из тесной петли, и когда его лапы ослабленно соскользнули со ствола, дупло стало для него удавкой.

Сдерживая голод, я уселся на прочный сук, расковырял когтями дупло и вытащил голову удавленника. Шушак считался почетной добычей. Непросто было поймать сильного проворного зверя. Еще труднее было справиться с ним.

Я спустился на землю с закинутым на спину шушаком, немного превышавшим меня в росте. Из его лохматой шкуры я вытряс крошки коры, солому и птичьи перья. Убедившись в чистоте меха, отнес зверя поближе к вампирской норе. Выбрал прогалину с мягкой травой и покатался на ней в обнимку с шушаком, вспахивая своими и его когтями дернину. Не без сожаления я разорвал в клочья фуфайку и неглубоко поцарапал шкуру зверя. После затащил шушака на высокую сосновую ветку, оцарапал и частично сломал ее. Удерживая перекинутую через ветку добычу с подправленным выражением перекошенной от удушья морды, я издал призывный клич победителя.

Строгое жюри явилось незамедлительно. Первой на сосну взлетела Моня. Не приближаясь к шушаку, она развернулась и повисла вниз головой на ветке. За ней поднялись Фома, Ахтымбан и Людмила. Увлеченно почесывавшийся Грицко остался на прогалине. Яна заняла наблюдательную позицию на ветке соседней сосны.

– Не мог Барчонок его задавить, – усомнился Фома, обнюхивая мертвого зверя. – Видать, мор его скосил.

– Не иначе, поветрие, – шмыгнул носом Ахтымбан, приподнимая лапу шушака.

Людмила испытующе взглянула на меня.

– Помилуйте, отважные ратники, – спокойно возразил я. – Сия свирепая зверюга здоровей городового. Ух, она и потрепала меня, извольте знать, – я похлопал изодранной фуфайкой. – Вы бы наперво отведали моего трофея, а после вершили бы суд.

– Отчего ж не отведать? – Фома принял заманчивое предложение. – Наша братия завсегда готова к трапезе. Ну, берегись, Барчонок. Коль обмануть нас удумал, без суда кровушки лишишься.

Он потянулся к шее шушака, и, сделав без малого полный разворот, отпугнул Моню страшным оскалом.

– Почему бы ей не попробовать? – я притворно удивился. – Я угощаю всех вас, любезные соплеменники.

– Сорока не заслужила угощений, – возразила Людмила. – Она оставила нас без ужина. Большущий кабан на нее попер, а она, дуреха, – шасть в кусты.

– Да возьмите вы в толк, – запричитала Моня. – Не можно мне кусать нечистых свиней. Шушак все покошернее будет. А свиней не могу. Свиней Чалому прилично грызть. Я же храню последние заветы предков.

– Я бы и покусал, – с досадой откликнулся Грицко, – да кого кусать-то. Ти ж упустила экого знатного кабана. Мы на тибя его выгнали, а ти… Як земля тилько носит дурную бабу.

– Скуш-шать ее пора, – Яна пригнулась в развилке ветвей. – Ж-жаль, ж-жира в ней не то ш-што в кабане аль в Барчонке, и крови две капелюш-шки.

Пока Яна и Грицко спорили, как выбить из головы Мони остатки кошрута, Фома и Ахтымбан крепко присосались к моему трофею. Фома впился в шею шушака, Ахтымбан выбрал вену на лапе. Подстрекательный взгляд Людмилы помог мне набраться смелости. Львиным рыком я напомнил увлекшимся дегустаторам, кому принадлежит вкусная добыча.

– Признаю, здоровущий был зверина, – смачно облизнулся Фома. – Неведомо, какие грамоты помогли тебе одолеть его, Барчонок, но по нашим заветам ты нам ровня.

Ахтымбан соскреб зубами с языка длинную шерсть, сплюнул ее на сальную голову Грицко и растянуто проговорил:

– Мы даем слово тебя не есть, ежели токмо ты сам не отступишься от нас. Время твоих испытаний еще не вышло, Тихон. Зима будет суровой по лесным приметам. Она выставит перед нами, достойный ли ты упырь. Отныне мы тебе не судьи. Охотники за упырями – вот кто судьи тебе.

Я толком не вник в суть его странной речи, но отложил в уме, что меня ждет куда больше испытаний, чем ранее предполагал. Мне предстояло охотиться наравне со всеми. Не хуже Мони. Она хотя бы умела ловить на деревьях белок, глухарей и тетеревов, а мне доставались мыши, крысы и несмышленые желторотые птенчики. Разница очевидна.

Впрочем, гнетущие меня опасения не помешали сполна насладиться подарком фортуны.

– А ну-ка погодите, хлопчики, – около меня возник Грицко, завершивший перепалку с Яной и Моней. – Неужто вы, дурашки, на евоную уловку поддались? – усевшись рядом со мной на ветку, он жестом поманил стоявших внизу и занятых мирным разговором Фому и Ахтымбана. – Все четыре клыка отдам на выдирание, коль признаете мою ошибку. Но я не ошибусь. Вас уверяю с клятвою, не мог барчонок зловить шушуна! Сам околел шушун от дряхлости, иль удавился ненароком, – он попытался вырвать совсем уже сухую добычу из моих зубов.

Я зарычал и оцарапал ему руку. Страх разоблачения прибавил мне смелости.

Грицко отпрянул и прижался к развилке засохшего сука, давая дорогу воинам, но те предпочли остаться внизу, не лазать без важного повода по деревьям.

– Сколь замечательна, иль напротив, позорна, была шушакова кончина, без разницы нам, – степенно ответил Фома. – А испытаньев Барчонку прибавить бы надобно. Не то заскучаем без его потех. Пущай городскую девку он высушит, точно воблу. Да выберет девицу поблагородней, понежней… Уж мы за ним присмотрим. Как вам моя затея, братцы?

– Затея хороша, Фома, – одобрил Ахтымбан. – Пускай идет Барчонок в город. Но прежде надо бы ему поголодать с недельку, чтоб точно девку высушил, из жалости не отпустил.

– Да, надо бы его проверить, как он к людям. Не горит ли к ним еще его душа чистейшею любовью. Так будет видно, с нами он, иль против нас, – рассудительно произнесла Людмила.

Сбросив высушенного шушака с сосны, я неторопливо, осторожно спустился на лужайку.

– Мне будет тяжело, – подумал я вслух, отойдя в сторонку от вампиров.

– Мне, как ты мыслишь, легко было убивать любимого коня? – доверительно шепнул догнавший меня Ахтымбан. – Конь был мне и другом, и братом, и соратником в бою. Я уваженьем хана так не дорожил, как его жизнью! Но мне пришлось…

Ордынец искоса заглянул в мои глаза и опустил голову, больше не поворачиваясь ко мне. Размытые ветром пряди волос играли на его лице, скрывая взгляд. Пройдя рядом несколько шагов, он резко повернул направо и ушел в лес.

“Человека, что же, ему совсем не жалко? – с легким недоумением я смотрел на сомкнувшиеся за ним кусты. – Да, что с него взять? Ахтымбан был и остается степным коршуном, налетающим и убивающим всякое созданье, что попадется в когти. А я? Смогу ли я загрызть девицу? Конечно, нет. А значит, настало время уничтожить негодяев. Близится час отмщения”.

Глава 14. Охота в городе N

В легких полупрозрачных сумерках, чуть желтоватых от просвечивающего сквозь облачный полог вечернего солнца, я шел по бульвару города N – уютного, тихого уездного городка, скрывавшего от меня свое имя с упрямством случайно встреченной на улице прекрасной скромницы. Я не пропускал ни одной вывески на длинных двухэтажных домах из красного кирпича, выкрашенных в желтый цвет с белыми наличниками. Но если на рекламном плакате вашего времени под жирной кричащей надписью: “Вселенная штукатурки!” можно увидеть название не только улицы, где находится лавчонка, в которую втиснута оная вселенная, но и города, то в мое время на вывесках часто не указывали даже улиц. Благо находились вывески не за “15 км”, а над той самой лавкой, куда они приглашали покупателей.

Сахарные пончики Федора Бирюли. Приятные мелочи для милых дам. Салон букетов… Я останавливался у красиво оформленных витрин лишь для того, чтобы укрыться от любопытных взглядов прохожих и от резких непривычных запахов – естественных и искусственных, раздражавших чуткий нос.

В собственное тусклое отражение на стекле я старался не всматриваться. Для моих глаз еще было слишком светло, и всякое мерцание в тени ударяло по ним словно плеть. Маленькие поля фетрового цилиндра посредственно защищали глаза от света. Я был голоден до одури, вот еще одна причина не смотреть на живую составляющую городского пейзажа, но не слышать ее я не мог.

Спешащие по домам чиновники проскакивали мимо с адским топотом, будто вместо скособоченных башмаков у них на ногах были свиные копытца. Прогуливающиеся под ручку дамы и господа, шелестя платьями и скрипя новенькими кожаными туфлями, семенили, притормаживая напротив ярких витрин. Звонко клацали при ходьбе подметками сапогов военные и постовые. С кряхтением ковыляли старички, опираясь на трости. Видавшие виды экипажи, запряженные усталыми извозчичьими лошадьми, с грохотом неслись по гулкой мостовой.

Я двигался бесшумно, будто скользил по неровному тротуару, и старался немного притопывать, если мимо проходил человек.

Один из любимейших моих нарядов, немного ушитый Моней, сидел отлично, только сюртук был слегка великоват, поэтому я не застегивал его, словно изнывал от жары. На самом деле меня пробивал озноб. Холодные руки не согревались даже в плотных перчатках.

Взятый след вывел меня на простор. Я прошел мимо величественного конного памятника непонятно кому – ярко отсвечивала табличка на гранитном постаменте, но судя по мундиру, это был человек военный.

Воздушный след, по которому я шел, принадлежал, как мне думалось, перевертному волку. Он был нежнее, тоньше следов дворняжек, и потому я особо выделил его. Точно не зная, как пахнут оборотни, я понимал, что хоть один из них в большом городе непременно должен быть. Как должна где-то здесь находиться и охотничья контора.

Я твердо решил сдаться сам, а заодно и сдать сородичей. Надеялся, что охотники меня выслушают, и может, даже немного попытают для получения важных сведений, прежде чем убьют. Устал я находиться рядом с разбойниками. Мне с ними не по пути. Не для меня это – всегда ступать по чьему-то следу, выискивать добычу. Я хотел использовать последний шанс воссоединиться со своими близкими – пусть даже на том свете.

С бульвара я свернул в тесную улочку. Там мне встретилась медленно семенящая старушка в коричневом салопе. Обгоняя ее, я услышал злобный лай и повернулся, оскалившись. Глаза вспыхнули в тени, из горла вырвалось рычание. Белая лохматая болонка на руках у старушки взвизгнула и умолкла. Ее хозяйка с испуганным стоном вжалась в облупленную стену, вытаращив глаза, и стала креститься, беззвучно шевеля губами.

Я отпрянул и выбежал на соседнюю улицу. Силясь вернуть контроль над собой, сжал кулаки и поранил когтями ладони.

Укрывшись в безлюдном темном тупике, я стоял, захлебываясь воздухом и наблюдая, как медленно капает на тротуар моя кровь, терзая аппетитным запахом все мое ненавистное естество. Только бы никто не забрел сюда, не приблизился ко мне, – я почти молился. Раны зарастали долго: минуты две или три.

Я вытер руки дырявыми перчатками, бросил их в угол, отошел подальше и постарался привести дыхание в норму, убрать клыки и когти, умерить свет глаз.

Внезапно среди гудящих на бульваре людских голосов я различил знакомый голос – мелодичный, но до боли в сердце отвратительный. Принадлежал он Елене Павловне Бибиковой, падчерице Бенкендорфа.

Шеф жандармов заботился о падчерицах, как о собственных дочерях, и очень дорожил ими. Представляя, как Александр Христофорович весь в слезах причитает, заламывая руки, над бездыханной Еленой, на шее которой зияет ужасная рваная рана, я дьявольски заулыбался и негромко зашипел, стиснув мощные челюсти. Час отмщения настал.

Для исполнения коварного плана мне следовало вернуть самообладание, вести себя ничуть ни подозрительно, как при нашей последней встрече на балу, когда я пригласил Елену Бибикову на вальс.

Елена считалась светской красоткой. Вы назвали бы ее львицей. Помимо красоты она ничем хорошим не была наделена. Живя в Петербурге, я узнал, что в ней теснится скопище пороков – алчности, блуда, злословия и сплетен. Елена была под стать отчиму – палачу. Жестокая, привыкшая играть, как пешками, влюбленными в нее мужчинами, она получала наслаждение от чужой скорби. Год назад она вышла замуж за князя Белосельского-Белозерского и принялась клеймить позором несчастного мужа во всех салонах и богатых домах, изменять ему с кем попало. Ее мне было меньше жаль, чем лесного птенчика или полевую мышь.

Прислушиваясь к кокетливому разговору Елены с молодым мужчиной, я понял, что нашел добычу. Осталось только заманить женщину в укромное местечко и выпить ее кровь.

– Простите за вторжение в ваш разговор, но мимо Елены Прекрасной не смог я пройти, не уделив ей внимания, – льстиво защебетал я, приблизившись к крыльцу серого особняка.

Стоя на нижней ступени узкой лестницы, Елена, по случаю провинциального бала нарядившаяся в пышное голубое платье с тонким шарфом из жатого шелка, флиртовала с очередным поклонником – застенчивым черноусым юношей в зеленой шинели титулярного секретаря.

Опасаясь того, что мой голос изменился после обращения, я старался говорить нежно и быстро, чтобы разницу, если она есть, трудно было заметить.

– Надеюсь, вы позволите, сударь, украсть у вас красавицу и проводить ее до дому? – я вперил в юношу серьезный и настойчивый, почти угрожающий взгляд.

Робкий секретарь, как я и рассчитывал, покорно уступил даму.

– Признаться, вот уж где не ожидал вас встретить, так это здесь, – я снова пожалел о том, что не знаю, как называется город.

– Я тут по мужниным делам. Эспер меня забросил в глушь скучать без ежедневных праздников, – мгновение Елена колебалась, прежде чем взяться за предложенный ей локоть и пойти со мной под руку. – А вас какой судьбою занесло сюда? Скажите, Тихон.

– Приехал погостить у дядюшки.

– Как удивительно совпала наша встреча! Вижу в том я провидения знак.

Елена внимательно на меня посмотрела. Легкая, таинственная улыбка промелькнула на ее тонких губах, а густые, почти как у юноши, только что беседовавшего с ней, коричневые брови чуть сместились к широкой переносице, придавая ее маленькому личику настороженный вид.

– Да, видно по всему, крылатые амуры замыслили соединить наши сердца не в средоточии суеты мирской, а здесь, на малолюдной площади, под строгим взором всадника из меди. Надеюсь, он не оживет внезапно, не похитит вас. О, как страшит меня разлука! Я сильно по вам скучал. Помните, прислал вам пару писем со стихами?

Держался я отлично, но рот широко не раскрывал, чтобы добыча не обнаружила клыки.

– Все ваши письма, Тихон, я храню в шкатулке, – прелестница на миг потупила взгляд и, сделав паузу, нацелила на меня миндалевидные карие глаза с еще большим вниманием. – Люблю ваши стихи. Они близки к жизни, не отравлены красивой сказочной ложью.

На взгляд “глаза в глаза” с недавних пор я ненормально реагировал (для человека), он будил во мне звериную ярость. Пришлось посмотреть себе под ноги, будто от смущения, дабы не совершить задуманной расправы раньше времени и в неподходящем месте.

Я вел Елену к темному парку, ориентируясь на шелест волн. Безлюдный берег реки я считал лучшим местом для убийства.

– Прочесть вам новое из лирики? – предложил я.

– Чуть позже, а пока позвольте вам устроить маленький и дружеский допрос. Я слышала, вы перестали отвечать на письма. Зачем внезапно из Питера сбежали? Почему в деревне спрятались? Устали от толпы людской? Или была на то любовная причина?

– Искал я вдохновенья для стихов. Погнался за красотами природы.

– И что же, Тихон, увенчались ли успехом поиски?

– Природа меркнет по сравнению с вашей красотой, прекрасная Елена. Питаю я надежду, вы простите мне сию измену. Я посвятил всего лишь крошечку стихов лесам, полям, речушке и березам на лугу.

Ветер утопил меня в запахе ее духов, основой для которых парфюмер выбрал ароматические масла розы и камелии. Я задержал дыхание.

– Вы странно изменились, Тихон, – заметила Елена.

Ее слова меня встревожили.

– Вы много курите? – предположила она.

Мы вошли в безветренную аллею парка, и мне стало легче дышать.

– Я, как и прежде, вовсе не курю, – я кашлянул, сбивая грубость голоса. – Простыл маленько. В дороге просквозило.

– Думала, что вы вернетесь из деревни смуглым как арап. Но вы, мне кажется, еще бледнее стали, чем были в городе дождей, – Елена удивленно всматривалась в мое лицо.

– Дни напролет сидел в усадьбе, в кабинете, в добровольном заточении, не видя света белого. Три тома настрочил по философии. Потянет на полпуда каждый том, – нашел я отговорку.

– Геройство ваше поразительно, Тихон, – намеченная жертва призадумалась.

Я тоже задумался – над тем, как побыстрее и поудобнее (для меня, конечно, а не для нее) укусить Елену. В отличие от шеи косули или оленихи, шея человеческой женщины была средоточием жесточайших ароматов. От них у меня перехватывало дыхание, сводило зубы, в горле возникал неудобный для питания ком. К тому же эту нежную уязвимую шею надежно защищал от моих клыков голубой шелковый шарфик, надушенный еще беспощаднее, чем ее кожа.

– Прошу вас, подарите мне на память ваш воздушный шарф, – убедившись, что на аллее мы одни, я встал перед жертвой, протянув к ней руки и чуть пригнув колено. – Он поможет мне придумать восхитительные стихи, убережет от скуки.

– Я бы с радостью, но шарф подарен мужем, – Елена подергала шарфик за бахрому, и я громко чихнул дважды.

– Будьте здоровы, Тихон.

– Как надоела мне простуда! Скорей бы от нее избавиться, – проскрипел я.

От невыносимой жажды крови мой голос стал еще грубее.

Река плескалась совсем близко, и я поманил Елену на спускавшуюся к берегу дорожку.

– Эспер и так считает, что обделен моей любовью, – рассуждала вслух неприступная добыча, спускаясь к реке. – Шарф он привез из Франции, в подарок к первой годовщине свадьбы. Обижен будет страшно, ежели скажу, что потеряла шарф… Пожалуй, ради вас переживу еще одну его обиду. Держите. Вам дарю на память.

Подскочив сзади, Елена накинула шарф мне на шею. Я сорвал его непочтительным броском руки, не дыша.

Мы вышли к достаточно широкой для судоходства речке, через которую был построен каменный мост венецианской архитектуры. Глухая тень под опорами моста представилась мне уютным трактиром.

– Простите мне единственный и ни к чему вас не обязывающий поцелуй? – спросил я, уводя Елену в тень моста по скользким камням.

Перчатки не позволяли ей почувствовать холод моей руки. Остановив доверчивую женщину, я повернулся к ней.

Приятного аппетита, дорогой Тихон Игнатьевич.

– Ну, разумеется, прощу. Он даже будет мне приятен, – Елена смущенно улыбнулась под моим алчным взглядом.

“Я в этом не уверен, но зато приятно будет мне”, – подумал я.

Последний вздох – ее и мой, последние сомнения, искры совести… В моем воображении зловещий виселичный скрип, печальное лицо Рылеева, коварная ухмылка Бенкендорфа и долгожданная вкусная кровь, сочащаяся в горло – все смешалось.

“Она не виновата!” – будто бы воскликнул кто-то невидимый.

“Но страдать-то будет ее отчим, палач”, – я нашел что возразить.

Я склонился к Елене, готовый зажать ее рот рукой и впиться в пульсирующую жилку на шее.

– Неловко отвлекать от жизненно важного занятия, господин, но я вас разлучу с предметом страсти.

Обернувшись на голос, я обомлел. Под мостом шагах в пяти от меня стоял холеный вампир, одетый как Евгений Онегин, только без шляпы.

Выглядел он примерно на двадцать лет и по запаху был еще молод. От неожиданности я выпустил жертву из рук.

Елена поднялась по склону и оказалась в зоне видимости проходивших по мосту людей.

– Уходите, сударь. Она – не ваша добыча, – сдавленно прошептал я, сверля незнакомца неприветливым взглядом.

– Но и не ваша, – дерзко усмехнулся вампир, незаметно для взволнованной женщины показывая мне правый клык.

Его рука скользнула под расстегнутый сюртук и легла на пистолет, прикрепленный к поясу.

Чем он стрелять собрался? Щепками осины? Однако безоружным быть еще хуже.

– В чем дело, Владимир? Что вы себе позволяете? – возмутилась Елена. – Тихон – мой столичный знакомый.

Владимир… Так у здешних упырей принято знакомиться с добычей заранее, умасливать ее баснями несколько вечеров подряд, прежде чем съесть? Странный обычай!

В мгновение ока местный вампир подскочил к Елене. Я непременно попытался бы вернуть свою жертву, если бы пожилая пара не решила посмотреть, плавают ли в реке утки. На людях вампирам нужно вести себя прилично.

– Елена Павловна, он – опасный мятежник, присланный сюда, чтобы убить вас, – зашептал Владимир в ухо женщины. – Прошу вас, бегите отсюда. Наймите извозчика и уезжайте.

– Без вас я не поеду, Володя, – испуганно вздохнула Елена.

Старички удалились, не заметив уток. На нас они не обратили внимания.

– Бегите, Елена! – настаивал мой соперник в борьбе за ужин.

– А вы?

– За меня не волнуйтесь. Я приеду позже. Идите, прошу.

Выбежав на дорогу к мосту, Елена остановила бричку. Уезжая, она тревожно оглядывалась на нас.

Глава 15. Дуэль

Мы с соперником остались один на один. Я был готов смириться с потерей добычи, только бы он позволил мне спокойно уйти. Извиняться, кланяться в ноги, умоляя о пощаде, не позволяла гордость.

Я узнал, откуда взялось у меня в этом городе ощущение, что кто-то наблюдает за мной, идет по пятам. Я думал, что чувствую сородичей из нашей шайки, старался запутать след, а оказалось, не они преследовали меня.

Да, я нарушил правило вампирского этикета. Вторгаться в чужие охотничьи угодья, и тем более претендовать на чужую добычу – нехорошо. Вел я себя при встрече тоже некультурно. Но разве я виноват в том, что хозяин угодий не удосужился оставить метки? Если бы я знал, что нельзя ходить в город, разве бы пошел?

Поскольку дело сделано, остается одно – достойно выйти из противостояния, желательно без кровопотери.

Мы молча изучали друг друга, прохаживаясь под мостом вдоль берега, как дикие коты перед стычкой.

Владимир был примерно одного роста со мной. Очертания его треугольного лица несколько сгладила хорошая жизнь. Нос был маленький, неприметный, губы узкие и тусклые. Светлые волосы подстрижены коротко, оставлена незначительная челка, сильно отличавшаяся по цвету от коричневых бровей… Так себе видок. Вроде как привередливому дамскому взгляду и прилепиться не к чему. Правда, его здорово украшали близко посаженные голубые глаза.

Я не ошибся насчет возраста соперника. Обратили его от силы год назад. Владимир не был великим воином, огни и воды прошедшим в суровые времена. Следовательно, его глупо бояться, пусть лучше он меня боится. Он ведь не знает, насколько я силен и опасен. Может, я съел за свою вампирскую бытность немало таких зазнаек, как он.

Владимир изучал меня с явным недоумением на бледном, но все же не таком безжизненном, как у меня, лице. Он часто усмехался, пытаясь разрушить мое терпение. Я не хотел говорить первым. Он – тоже.

Все-таки первым заговорил я.

– Послушайте, любезный собрат, – я начал диалог вежливо до безупречности, – что нам делить? Народу в городе обоим хватит. Согласен, я вел себя возмутительно, но если вы хорошо знакомы с Еленой Павловной, то известно вам, какая она вертихвостка и как много зла может причинить влюбленному простофиле.

– Вы не тянете на простофилю, месье. На влюбленного тем паче, – Владимир широко улыбнулся, показывая убранные клыки.

Я счел его улыбку знаком перемирия.

– Хотите скажу, кто вы? – предложил он, перестав маячить перед глазами.

– Внимательно вас слушаю.

Мне было интересно говорить с ним, захотелось даже примкнуть к его компании, если она у него есть, а если ее нет, просто пойти за ним. Просвещенный, хорошо воспитанный сородич – редкость сродни розовому алмазу.

– Вы умный, расчетливый охотник, до романтики бесчувственный, как срубленная осина.

– Осина? Почему не дуб, не ясень? – изумленно поинтересовался я.

– Люблю осину, – возвышенно ответил Владимир.

– Странная любовь.

– Она мне жизнь не раз спасала… Да и не только мне.

– Что ж, понимаю ваши чувства и не выступаю против них. Хочу я только знать, чем закончится наш разговор.

– Осиной в вашем сердце.

– А нельзя иначе?

– Нельзя.

– Мы словно кумовья друг другу. Кто ж грозит осиной куму? – я осуждающе покачал головой, разведя руками.

– У вас нет оснований называться моим кумом, – сердито заявил Владимир.

– Нет оснований? – едко передразнил я. – А порода?

– Я вам не спаниель какой-нибудь! Нет у меня породы.

– А дворянство? Вы же дворянин!

– Положим так, но все равно вы мне не кум, нахальный пришелец.

– Голодных странников любезно надо принимать… А вы? Сами наелись до отвала, и давай обхаживать светских дам. Разве так прилично?

С начала разговора я подозревал, что Владимир не голоден. Добычу он отнял у меня просто из вредности. Хорошенько к нему присмотревшись, я сделал вывод: враг недавно подкрепился. Розовые полоски под его ногтями и спокойствие, с которым он прижимал пальцы к ладони или скрещивал – все указывало на то, что руки были теплыми.

– Не о чем мне с вами говорить, – Владимир отвернулся, зажмурившись от последнего закатного луча, проникшего в тень.

– Так отстаньте от меня. Пора мне в лес, домой.

– Я вас не отпущу. Сойдемся, – безжалостно скинув на землю сюртук, Владимир мгновенно выскользнул из туфель и носков и встал босыми ногами на серый гранитный камень.

С одного бока на его поясе висел пистолет, с другого – нечто вроде осиного кола с серебряной рукоятью.

– Не приближайтесь. Вас предупреждаю, – оскалился я. – Дайте мне уйти.

От цилиндра и сюртука я избавился легко, а в попытке снять без помощи рук ботинки чуть не упал на ровном месте.

– Драться люблю по-честному, – сказал Владимир. – Выбирайте оружие.

Он кивнул на прибрежную осину. Я неуверенно выбрал сук пожестче и отломил его, стараясь не ободрать рук.

Владимир, пятясь, вошел в воду по щиколотки. Я удивился его мастерству передвигаться по скользким камням, не осматривая пути.

– Теперь сходимся, – Владимир обозначил начало дуэли за Елену Павловну, так никем и не съеденную.

Выхватив осиновый кинжал с серебряной рукоятью, он прыгнул на меня. Я увернуться не успел, но сумел задержать его руку. Для этого пришлось выронить свое жалкое оружие. Поднатужившись, я почти безболезненно отцепил от своего плеча его левую руку и отбросил его шага на три.

Не успел я встать на ноги, как Владимир зачем-то взлетел на опору моста и повис надо мной, цепляясь всеми четырьмя конечностями за выемки в полукруге свода. Я понимал, что при самом неудержимом желании не смогу туда закорячиться, да мне, если честно, этого и не хотелось. На тот момент я не мог решить, как себя вести дальше. Побегу прочь – он мне на спину сиганет и вопьется в шею. На месте останусь – он, чего доброго, свалится на голову.

Когда Владимир догадался, что даже за обещание полцарства и женитьбы на прекрасной царевне я не полезу на мост, он спрыгнул вниз – не на меня, на камни. Он снова полетел ко мне, но я готов был к нападению. Завалившись на спину, я лягнул его обеими ногами. Куда попал – не видел, но летел он высоко и далеко. С раскидистым фонтаном водных брызг Владимир шлепнулся на середину реки. Обыкновенных для такого представления возгласов зевак я не услышал. Праздные гуляки разошлись по домам с наступлением темноты.

Изо всех сил я помчался вверх, к дороге. Мокрый, облепленный тиной Владимир догнал меня на опустевшей аллее. Я сбил его с толку резким разворотом, свалил его ударом локтя в бок и выбежал на мост. На другом берегу виднелся спасительный лес. Я коротко взвизгнул, призывая на помощь свою банду.

Трусившая навстречу ямская рыжая лошадь испугалась моего визга и понесла. Не меньше испугавшийся ямщик принял нас с соперником за разбойников. Когда я попытался забраться в его бричку, он стал охаживать меня хлыстом. Владимиру, прицепившемуся к повозке сбоку, тоже хорошо досталось. Потом возница бесцеремонно спихнул меня с брички, а Владимир спрыгнул сам.

Так мы оказались лежащими в пыли на дороге. Можно было на том и закончить дуэль, только моего неугомонного сородича не устраивала ничья. Мне пришлось снова удирать от него. Владимир бегал быстрее и поймал меня за ноги, когда я пытался спрыгнуть с моста в реку. Мы боролись, царапались и кусались, повиснув на кованом ограждении, изображающем китов и грифонов. Сильнее вцепившись друг в друга, чем в ограду моста, мы улетели вниз. У Владимира хватило ума не атаковать меня в воде, или он плохо плавал. Дуэль продолжилась на суше. Мы прыгали на четвереньках, пытаясь найти брешь в обороне. Владимир скакал шустрой лягушкой, а я слегка подпрыгивал и полз как неуклюжая жаба.

Когда соперник повалил меня на отмель, приложив до крови головой о камень, я начал прощаться с жизнью, но азарт подавил страх, вселил в меня желание сопротивляться до последнего вздоха. Вложив всю оставшуюся силу в этот удар, я выбил осиновый кол из руки Владимира, столкнул его с себя и придавил к каменистому берегу всей своей тяжестью. Он попытался воспользоваться пистолетом, но не успел спустить курок. Подхватив упавший на песчаную прогалину кол, я механически вогнал его по самую рукоять в грудь противника, пронзил его бешено колотившееся сердце. Стук жизни внутри него оборвался. Молодой вампир застыл в последнем испуге – с широко распахнутыми глазами и приоткрытым ртом.

Некоторое время я смотрел на него, осмысливая произошедшее. Не мог равнодушно встать и уйти. Мне было жаль, что наша встреча закончилась именно так. Все могло пойти иначе, если бы я придерживался вампирских правил. Нет… Если бы я не поддался слепой жажде мести.

Я мог бы пойти с ним. Почему не уступил ему сразу? Зачем перечил?

Стыд – жгучий, отрезвляющий, как огуречный рассол при похмелье, поглотил все мои размышления.

Заметив бумажку, торчащую из кармана брюк Владимира, я вытащил ее и попытался разобрать размытые водой каракули. На бумаге отчетливо просматривалась гербовая печать Тринадцатого отдела императорской канцелярии. Я прочел имя и фамилию сотрудника “Владимир Мелихов”, а отчества и воинского звания не разобрал.

– Упырь служил в конторе охотников. Возможно ли такое? Матушка дорогая, – я попятился на четвереньках от остывающего трупа. – Он был приставлен для охраны к падчерице Бенкендорфа!

– С-с-скорей, с-скорей, Тихон, пос-спеш-ши, – с реки донеслось знакомое шипение.

За мной приплыла Яна. Для вылазки она оделась нищенкой, убрала золотистые локоны под черный рваный платок. Не выходя на берег, она позвала меня жестом, и я вошел за ней в воду.

– Барчонок пс-са убил, пс-са убил, пс-са убил, – визжала Яна, прыгая вокруг костра перед удивленной бандой. – Я видала все с-сама, и о том с-свидетельствую.

– Я прихлопнул не перевертного волка, а упыря, такого же, как мы, – возразил я, согревая руки у огня.

– Мы зовем пс-сами не перевертыш-шей, а предателей, – объяснила Яна. – К людиш-шкам переметнувш-шихся, за бочки с-скотской крови продавш-шихся.

“Бочки?! – позавидовал я. – Видно, и на губернаторские балы их приглашают. Эх, кабы не обязанность убивать соплеменников и шпионить за противниками царской власти, я бы согласился на славное житье”.

– Псу наломать тяжело. Не всякий из нас живым воротится с такого свиданья. Они все откормленные, силы у них хоть отбавляй, и обучены разной заморской борьбе. Без уловки пса не одолеть, – просветил меня Фома.

– Как ты справился с ним? – недоверчиво ухмыльнулся Ахтымбан.

– Не без хитрости, – ответил я, – но и ваше ученье на пользу пошло. Девицу, простите, по вине его, песьей, я упустил.

– Девица была. Он ее к речке привел, ш-штобы скуш-шать, я с-с-с другого берега видела, – подтвердила Яна. – Барчонок прош-шел ис-спытанье.

Грицко вышел из круга и поплелся в нору, повесив длинный нос. Моня смотрела на меня с восхищением.

– Почему вы не сказали мне раньше о предателях из нашего рода? – возмутился я, обращаясь к сидящему напротив Фоме.

– Думали, ежели узнаешь, так сразу помчишься к ним, ног своих не чуя, – усмехнулся опричник, почесывая зеленоватую от мха ступню своей закинутой на левое колено правой ноги. – Нам спокойней было держать тебя в неведеньи, – он вытянул обе ноги к костру, откинулся на ствол дуба, заложив руки за голову, и широко зевнул.

– Псы коварны и льстивы, – добавила Людмила. – Не впервой новичков завлекать им в ловушку сладкими баснями.

– Паче мерзкая им присуща повадка. Заползет этакая тварь, как покойничек Володенька, в стан людской, обживется, жирку нагуляет, да возьмет в полюбовницы человечью бабу, – Фома разинул рот в глумливой скоморошеской улыбке, показывая все зубы, – и пойдут по белу свету мотаться ублюдки вроде Кости Толмина. Поглядишь на них и скажешь – так, незнамо что. Чучело белено с усами-бородой. А ведь силушка-то у них наша. Вот тебе и весь мой сказ. Понятен ли?

– Все достоверно я уразумел. Благодарю за разъяснение, – вспоминая долгий и жуткий разговор с Константином, я чуть не зарычал от злости и обиды. Проклятый полукровка мог спасти мою семью, но предпочел оставить нас на произвол судьбы, не утруждать себя опасной работой. – Как нам одолеть тех выродков? Осина их берет?

– Смотря как вогнать. Коль глубоко, возьмет, пожалуй, – Фома наморщил переносицу. – Ой, не верю я твоему рвению, Барчонок. Смятение одолевает. Предвосхищаю я по старой памяти с царем Ивашкой нашей дружбы на крови, твою измену.

– Окстись, Фома, – вступилась за меня сидевшая рядом с ним Людмила. – На каждом шагу ты измену видишь, точно царь твой. Подумать так, небось, она тебе всегда во всех поутру снится. Ты себя и нас изводишь подозреньями. Нельзя так.

– Разве я напрасно вижу? Ты ж мне изменила. Хоть не ждал я от тебя плевка в самое лицо.

– Ну, не ревнуй, – Людмила сдавила пальцами его напряженное запястье.

– Барчонок ревности моей не стоит, а тебя мне жаль, – Фома резко выдернул руку, избавившись от ее ласк. – Он доведет тебя! Сама себя жалеть ты станешь, коль не съешь его.

– Теперь Барчонок равен нам по старому поверью. Не к месту его есть, покуда он не провинился, – осадил его Ахтымбан.

– Он рыцарь, он герой. Не тронь его, Фома, – на мою защиту встала Яна.

– И я за Тихона, – внезапно осмелела Моня.

– Я – также. Много ль положил ты псов, насмешник? – в сердце вернувшегося Грицко всколыхнулась давняя обида. – Все бегали мы под твоим началом от охотников, сколь помню я тебя. Гоняют они нас, як русаков. А ты молчишь.

– Устал вести им счет, – отверг его претензию Фома. – Я убиваю псов не для показа и ем на месте, с вами не делюсь. Вкусны они, сочны, – он задумчиво облизнулся. – Барчонка я пока приму. Его признаю подвиг. Ради интереса. Хочу поглядеть, что дальше будет с ним.

– Герой ты мой славный, – Людмила крепко обняла меня и расцеловала. – Как я тобой горжусь!

– Наградите меня за геройство, – я щелкнул зубами. – Чем-нибудь вкусненьким.

– Уж прости, родной, награду твою мы вчера съели, – извинилась Людмила. – Сегодня нам не до ловли. Переселяться надо в соседний уезд. Обожди завтрашнего вечера.

В моей голове окончательно все перемешалось. От мира, прежде разбитого пополам, откололась еще треть. Манили бочки крови и, признаюсь, сильно. Влекло и светское общество, еще открытое, тоскующее… Воображать себя предателем, преследующим и убивающим мятущихся скитальцев, было отвратительно. Наверное, это еще хуже, чем убивать людей.

Наверное – вот ключевое слово. Я все принимал на веру, не находя истины, и вампиры так же приняли меня.

Могу ли я разрушить хрупкое доверие, установившееся между нами? Имею ли право растоптать редчайшую для вампирского бытия жемчужину? Не лучше ли остаться с ними и сохранить совесть хоть на треть чистой?

Устав множить в уме вопросительные знаки, я принял решение остаться частью дикой природы.

Глава 16. Свидания с совестью

Наступил конец августа.

На водной глади широкого озера, превращенного волшебницей луной в громадное зеркало, среди мириад звездных точек безоблачного неба отражался редкостный красавец с кипенно-белой кожей. В его необыкновенных крупных глазах мерцало чистое серебро. Он замер на берегу, полуприсев и склонившись к воде.

С восторженным любопытством я знакомился с ним, приостанавливая внимание на каждой линии его безукоризненного лица и стройного атлетического тела.

О прежнем Тихоне Игнатьевиче напоминали разве что округлость в очертании лица и добродушная улыбка бледно-розовых губ. Эта слащавая до приторности улыбка приличествовала мелкому чиновнику, румяному повару, хозяину трактира или мошеннику, но нисколечко не соответствовала кровожадному убийце.

Я жалел о том, что мои черты не приобрели мужественной резкости лиц моих собратьев. Их суровые лица будто вытесаны из камня, а мое точно вылеплено из мягкого гладкого фарфора. Сколько бы веков я ни прожил, оно не вызовет уважительного содрогания человеческой души. Навсегда сохранит глуповатую несерьезность. Предшествующий нападению оскал будет смотреться на нем неуклюже и скорее напомнит гримасу умалишенного, чем разверзнутую пасть хищника.

Вы вправе возразить: “Какое тебе, вампиру, дело до общественного мнения?”, на что я предоставлю исчерпывающий ответ. Творческим натурам присуще честолюбие. От совести, от воспоминаний о прошлом мне удалось сбежать, но стремление к славе осталось со мной. Подпитывалось назойливое чувство осторожностью лесных жителей, встречавших меня не по дырявой одежке и не по смазливой физиономии, а по запаху и по звукам дыхания, движения, едва слышного биения сердца…

В преддверии осени настало мирное время. Притерлись разногласия. Перевелись насмешки. Сгинула в небытие казавшаяся бесконечной грызня. С наступлением сумерек нам доставалось так много жертв, что до следующего вечера нашими основными занятиями попеременно становились поглощение пищи и ее переваривание. Все живое нагуливало жир к суровой зиме, и мы исключением не были. Стремление раздобыть ужин с наименьшими затратами сил побуждало нас вторгаться на территорию людей. На овсяных полях пировали кабаны и медведи. Крестьяне перегоняли на городские ярмарки откормленный скот.

Пока мы не охотились на людей и старались остаться незамеченными при воровских вылазках, или рядились цыганами, чтобы в пропажах скота крестьяне обвиняли их. Это позволяло не привлекать внимание охотников на вампиров к окруженному лесами и степями маленькому уезду.

Я был самым осторожным среди своих. На охоте сводил риски к минимуму: нападал на жертву сбоку или сверху. Считал безумством выскочить наперерез разъяренному кабану или лосю, как делали Фома и Ахтымбан. По той же причине я избегал волшебных существ. Их чаще слышал и чуял, а если и видел, то мельком. Пару раз Фома вылавливал русалок из глубокого озера. Мне от его добычи не оставалось ни капли крови.

Я научился доверять собратьям жизнь, хоть и продолжал их побаиваться. За проведенное с ними время я лучше узнал каждого из них.

Людмиле меньше нравилось мое обновленное тело. Она скучала по его прежней мягкости и пухлым щекам, которые ей нравилось прикусывать и пощипывать. Недоставало ей и малопонятных продолжительных фраз, все реже они проскальзывали в моей речи. Атаманша не хотела, чтобы я потерял уникальность, стал похожим на прочих ее мужчин, но я не мог остаться прежним. Князь Таранский умер. Вместо него на свете жил вампир Тихон, для которого всякий шажок в прошлое был сопряжен с болью утраты.

Людмила мечтала увидеть мою победу над Фомой. Я не оправдал ее надежд. Фома был настоящим отморозком. Иначе не скажешь. Он любил пожирать своих жертв заживо, наслаждаясь их страхом. Его настроение беспричинно менялось на противоположное с резкостью раската грома. В плохом расположении духа он избегал общения, а в хорошем устраивал нам всякие мелкие пакости. В самом замечательном настроении Фома забирался с балалайкой в развилку низкого корявого вяза и орал во все горло пошлые частушки.

Ахтымбан был спокойнее Фомы. Угрюмый ордынец любил проводить время в одиночестве. После охоты он часто приходил к огромному серому валуну, скрытому под опахалами еловых ветвей. Ахтымбан садился на этот камень, поджав под себя ноги, и начинал выводить гудяще-булькающие трели на длинной камышовой дудке или тихо напевать на родном языке. Заунывные песни он посвящал разбросанным по степи могилам павших в боях предков, слезам матери, отправившей маленьких сыновей в ханский стан постигать военную науку, и скитаниям неприкаянной души, подобно степному переменчивому ветру рвущейся то в один, то в другой неведомый край. Ему я частично доверял. Ахтымбан был хорошим учителем, но в процессе обучения я чаще наблюдал за ним со стороны, чем расспрашивал о секретах выживания в лесу.

Грицко недавно попал в беду. Его так сильно помял и ободрал громадный медведь, что он оказался на волоске от гибели – не естественным путем. В вампирском сообществе бытует жуткий обычай пожирать серьезно раненных собратьев, дабы не обременять шайку обузой.

Я вовремя заметил, как вампиры окружают едва живого Грицко, и подскочил к нему. Развернувшись к Людмиле, я утробным рыком оповестил ее о намерении драться за его жизнь. Мой подвиг сочли забавной выходкой придворного шута, но Грицко оставили в живых. Я перетащил его в кладовой отсек норы. Пять ночей я охотился для него, приносил ему зайцев и косуль до его полного выздоровления.

Спасенный разбойник не стал моим другом. Моя “глупая выходка” сильнее пошатнула его и без того непрочное положение. Грицко замкнулся в себе. Он стал избегать общения как с мужчинами, так и с женщинами. Я считал его ярым женоненавистником, но время открыло мне, что он питает равную ненависть к представителям обоих полов. Грицко выглядел потерявшимся в чужом мире странником. Некогда веселый балагур, выходец из запорожского казачества, превратился в хмурого ворчуна, разуверившегося в смысле жизни.

Характер Яны оставался для меня неразгаданной загадкой. Она старалась жить весело и беззаботно, но в глубине души носила некую тяжесть. Яна была очень красивой женщиной. С наступлением сытой жизни ее красота расцвела пышнее. Лучше других вампирш она следила за собой. Яна часто меняла наряды и сооружала высокие прически, накручивая волосы на еловые шишки и обвязывая их соломой.

На репетициях “цыганского ансамбля” у костра Яна выходила в круг под аккорды гитары Фомы, подворачивала повыше юбку и самозабвенно исполняла польские танцы. Невысоко подпрыгивая, кружась и размахивая ярким платком или саблей карабелой, она не чувствовала укусов пламени. Прикрыв ядовито-зеленые глаза в экстазе бешеного кружения, она представляла себя в обществе знатных шляхтичей. Каждый из них не пожалел бы для нее серег и ожерелий баснословной цены…

Стоило Яне открыть глаза, она видела перед собой русского опричника и татарского военачальника, ожидавших ее внимания, и с тоской вспоминала, что по окончании сольного танца ее не пригласит в каменный замок благородный рыцарь под предлогом испробовать превосходного вина… Нет! Ее утянет в кусты один из неотесанных дикарей, чтобы подарить ей краткую любовь не на шелковых простынях, усыпанных лепестками роз, а на колючей соломе. Быть может, они в пылу страсти и вовсе свалятся с пригорка на муравейник, имеющий мало сходства с горностаевым ковром.

Яна замирала на середине пируэта. Яд ее потухших глаз вытекал с невидимыми слезами. Она вытаскивала меня теплым взглядом из круга с надеждой, что я пойму намек, но репутация коварной соблазнительницы удерживала между нами непрозрачный барьер. За ним я не видел ее красоты, не слышал безмолвного зова. Не дождавшись ответа, Яна опускала взгляд. На ее кукольное личико траурной вуалью ложилась тень. Она проходила сквозь костер с немым вздохом и удалялась в компании почитателей в неизбежные кусты.