Двенадцать странных историй бесплатное чтение

ПРЕДИСЛОВИЕ

Одним жарким июльским днём наш Кирилловский район облетела новость: на Ивановом Бору пропала женщина. Весть была тревожная, но особенного удивления не вызывала. В середине лета, как только созревали первые ягоды, открывался сезон «потеряшек» – то тут, то там люди уходили в лес и не возвращались. Их искали спасательные службы вместе с добровольцами и, чаще всего, находили живыми-здоровыми.

Однако на этот раз никто не знал, при каких обстоятельствах исчезла жительница Иванова Бора. По правде говоря, она была уже бабушкой семидесяти пяти лет. Жившие с ней на одной улице родственники, обнаружив дом пустым, поначалу не волновались – решили, что хозяйка отправилась в лес за ягодами, как это часто бывало. Но когда время перевалило далеко за полдень, пришло страшное осознание: куда бы бабушка не ушла, домой она не возвратилась. Начались поиски, а местная газета стала пристально следить за развитием событий.

На третий день бабушку действительно нашли в лесу, едва живую от испуга. Как только её вернули домой, в кирилловской редакции было принято решение записать с пропавшей интервью – что называется, по горячим следам. Всё-таки две ночи в лесу на восьмом десятке тянули на полноценное приключение.

Так мы встретились с Зоей Анатольевной Ц.

В деревне, что смотрела с высокого берега на реку Шексну, отыскался домик. Его хозяйка была приветлива и спокойна, она ещё полностью не отошла от случившегося, но рядом находилась её дочь, и потому между всеми нами завязался непринуждённый разговор.

В то злосчастное раннее утро Зое Анатольевне не спалось и нестерпимо хотелось черницы. Никому ничего не сказав, она отправилась в ближайший лес, рассчитывая быстро вернуться. Позднее от односельчан выяснилось, что вся жизнь бабушки была связана с тем самым иваноборским лесом. Она прекрасно знала его, и по жизни считалась женщиной не робкого десятка.

Заблудилась Зоя Анатольевна почти сразу.

Стоило ей только зайти в лес, как самочувствие резко ухудшилось, пришлось даже сесть на землю. А когда она встала, то поняла, что больше не узнаёт место. Бабушка не была склонна драматизировать и принялась искать тропу, но увы – с той минуты каждый шаг уводил её всё дальше и дальше от деревни. Она искала дорогу до самой темноты, запутываясь ещё больше.

Наступила ночь – холодная, жуткая. Поняв, что выхода нет, Зоя Анатольевна устроилась на ночлег под большим деревом, хотя ни о каком сне речь, конечно, не шла. Мимо неё проскользнула рысь – опасная обитательница местных лесов. Зверь не обратил внимания на человека, но было страшно, очень страшно.

С рассветом старушка вновь отправилась в путь. Наконец, повезло – она услышала в лесу собачий лай и подала голос. На крик отозвался мужчина. И тут случилась первая странность: встретиться они не смогли. Зоя Анатольевна шла на звук, но тот – напротив – удалялся от неё, а потом всё стихло. Горевать было некогда, пришлось самой искать путь к деревне, и поиски продлились до самых сумерек.

В этом месте рассказ совершал крутой поворот.

Тем же спокойным тоном жительница Иванова Бора сообщила, что вторую ночь в лесу она провела не одна, а с незнакомыми людьми. Их было шестеро – двое мужчин и четыре женщины.

Из интервью газете «Новая жизнь»:

– Мне показалось, что они приехали на машине. Потом говорю: ну какая машина сюда пройдёт? Кругом лес и болотина! Разделились они на две партии: в одной мужчины и женщина, во второй три женщины. Я иду, а они за мной. Я оглянусь, остановлюсь – и они останавливаются, не подходят.

– А Вы пытались с ними заговорить?

– Конечно! Я говорила, а они не отвечали. Я села, и они сидят. Я им говорю: «Пойдёмте, здесь рыси бегают, выведете меня на дорогу, я вам заплачу». А они – ничего в ответ. А я-то думала, что это настоящие люди!

– А как они выглядели?

– По-обычному. Лиц так по-настоящему не разглядела, потому что они прятались, не казали лица, да я ещё вижу плохо. Вот и ночевала с ними я с понедельника на вторник. Женщины в белых платьях прямо так и лежат. Я присмотрелась – комары их не кусают.

Бабушка ещё раз попыталась разговорить незнакомцев, когда к месту общей ночёвки пришла рысь с рысёнком, но ответом ей снова была тишина. Так и ночевали все вместе, а с рассветом пропали и люди, и звери.

Немало огорчившись тому, что вновь осталась в одиночестве, Зоя Анатольевна отправилась в путь. Кричать она боялась из-за диких животных, но когда всё же решилась крикнуть, то услышала ответный крик. Это были односельчане, искавшие её вместе со спасателями МЧС. Не переставая кричать, бабушка и жители деревни шли по лесу, пока не встретились. Приключение, наконец, закончилось.

Признаться, рассказ Зои Анатольевны в тот момент вызвал лёгкую растерянность. Предстояло писать совершенно серьёзную статью о человеке, блуждавшем двое суток в лесу, но… как?

Комментарий представителей МЧС был сух и чуточку саркастичен: переволновалась бабушка. Кто ж станет спорить? Складывалось впечатление, что лишь во время нашей беседы эта милая женщина начала осмысливать произошедшее с нею – говорила и сама себе удивлялась. В конечном итоге решение было принято, и статью о спасении жительницы Иванова Бора под названием «Таинственный лес» опубликовали со всеми её необычными деталями.

Сегодня известно, что наблюдение за мистическими явлениями в немалой степени зависит от физического и психологического состояния очевидцев. Что синдром «старой ведьмы» (знаменитое «домовой душит») – это кратковременный паралич мышц, что даже у психически здоровых людей по разным причинам могут возникать зрительные и слуховые галлюцинации, что память может здорово подводить, формируя ложные воспоминания.

Только в тот июльский день мы с иваноборской бабушкой говорили не как корреспондентка и её собеседница, а как местные жительницы. Никакие пояснения не требовались. Столетиями бок о бок с жителями наших деревень обитала сила, описать которую будет делом нелёгким, несмотря на знакомые образы.

В этом сборнике изложено двенадцать странных случаев, а, возможно, даже больше. Каждая история максимально приближена к тем обстоятельствам, при которых она была услышана, содержит отсылки к архивным документам или опирается на старые дневниковые записи. Вопрос «верить или нет» – не ставится, будем считать их кирилловским фольклором.

ЧАСТЬ I. ЗА КАЛИНОВЫМ МОСТОМ

ИСТОРИЯ № 1

ШУМНЫЙ ДУХ

(отрывки из письма художнице, написанного в святочные дни)

Если бы вы спросили меня, какими красками можно описать те дни, я бы назвала четыре цвета. Тёмно-синий, аж до черноты – как деревенское небо. Белый – как стены старой церкви, которые отчего-то совсем не сливались с седым убранством зимы. Жёлтый – как свет в окошках нашего дома. Зелёный – как столетние высокие ели на берегу реки, посаженные ещё священником.

Казалось удивительным, но все эти цвета можно было увидеть в небе. В морозные ночи, выпадавшие на начало Святок, над заброшенной церковью вдруг загоралось большое пятно. Долго-долго переливалось оно словно горсть волшебных самоцветов из сказки. «Северное сияние», – говорили старшие.

С нашим приездом в Коротец на зимние каникулы в небольшом уютном домике вдруг появлялась ёлка. Дед сам приносил её из ближайшего болотистого подлеска – того самого, откуда по словам бабушки к детям приходит «худой ум», заставляя их капризничать. Комната сразу наполнялась запахом свежей хвои и смолы, который смешивался с запахом стеклянных игрушек из коробки…

Я думаю, что больше никогда в жизни мы не были так счастливы. Несомненно, у счастья множество граней; но чувство, испытываемое в те зимние дни, могло родиться только там, среди сугробов. Там оно и осталось.

<…>

Святки начинались с рождественского Сочельника. Шестого января утром бабушка говорила: «Сегодня – строгий пост». Держали его до первой звезды, и, кажется, ничего не употребляли в пищу. Теперь мне думается, что даже на ужин мы ели лишь пресную ячневую кашу.

Зато седьмого числа ещё до свету бабушка ставила в русскую печь противни с пирогами и калачами – один за другим. Затворённые1 на домашней сметане, калачи получались ароматными и рассыпчатыми. Пекла их бабушка много-много, и не только для внуков, и не только в то утро, а почти каждый день после наступления Рождества – старинный обычай предписывал хозяевам ожидать гостей.

Они приходили вечером. Шумные и весёлые, баски́е и страшны́е – те, кого в наших краях называли таинственным словом «кудеса». Размалёванные угольями и всем, что попалось им под руку, гости изображали цыган, медведей или рогатую нечисть. Они пели, плясали, наводили невообразимый шум и гам, желали всяческого благоденствия щедрым хозяевам, складывали в холщовые мешки угощения и удалялись восвояси. Кудеса могли вернуться на другой вечер – их ждали, их привечали на протяжении всей первой недели после Рождества. На другую же неделю будто бы наступало затишье, но перед самым Крещением в дверь снова могли постучать, чтобы после пропасть на целый год.

Когда ты мал и не в силах угадать в чумазом чёрте односельчанина, а в мохнатом медведе – односельчанку, вечерние представления кажутся тебе необычайно завораживающим действом. Оттого-то с наступлением темноты каждый звук с улицы заставлял трепетать сердце от предвкушения встречи с незваными гостями.

Но всё-таки зимняя сказка начиналась чуть раньше святочного представления кудес. Она начиналась с морозных узоров на окнах, с деревянных санок-чунок, летевших с горы, с жарко натопленной под вечер «чёрной» бани на берегу реки, с ярких звёзд на небе, глядевших в застывающую полынью. Словно из ниоткуда возникал месяц, тоскливо скрипела старая ель у бывшего дома священника, а из тёмных перелесков слышался гул ветра. Ночью он любил забираться в печную трубу и выть, выть…

После бани мы обычно сидели за чашкой чая, играли в «козла» или собирались на деревенское гулянье, слушая бесконечные рассказы о том, как весело было в Шалге. Вероятно, сейчас вы задумались над тем, что такое «Шалга», и теперь я должна буду сделать кое-какие пояснения. О, этим диковинным словом называли одну местность, где прежде стояло никак не меньше двадцати деревень, сгинувших в беспощадном колесе времени. Жителям пришлось оставить Шалгу, потому что никто не связывал с нею никаких надежд. Человек уже побывал в космосе, а к тем деревням ещё только вели электричество, но приличной дороги так и не выстроили.

Многие бросили дом и переехали в соседний Коротец, где имелось всё: и работа, и магазин, и почта, и клуб, и медпункт. Отныне шалжаки звались коротчанами, плясали на мосту в Екатерину2 и собирались на кладбище в Троицу3, но незаметно для других продолжали жить традициями покинутого края. Был ли хоть один день, когда они не вспоминали свою бедную Шалгу?

Вот и мы длинными вечерами слушали рассказы о том, как в ранешное время ходили на беседы молоденькие девушки, как гадали они на Святки, как шутили над ними парни, и как одного чудного человека носили голышом от деревни к деревне в образе кудеса-покойника. Без мистики, конечно, не обходилось.

<…>

Из всех зимних историй больше всего мне запомнилась та, в которой говорилось о шумном духе, обитавшем лет сто назад в одном шальском доме. У этого явления не было никакого названия – то ли не находилось ему объяснения, то ли не хотелось произносить его имя. Только намёки.

Сам рассказ был чрезвычайно коротким, не считался святочным, не имел ни начала, ни конца. Но пока он неспешно лился, мы успевали вообразить, как быстро догорал зимний день в чужой деревне, и красное холодное солнце валилось за дальний лес. К утонувшим в снегах избам подбиралась густая, как черничный кисель темнота.

В той незнакомой нам деревне, названной Сокольем, жила девушка по имени Любава. Её крестьянское семейство по местным меркам считалось середняцким – не зажиточным, но и не нищим. Это значило, что у родителей Любавы имелся хороший дом с зимовкой и небольшое хозяйство, а будни их проходили в усердном труде.

Находилось Соколье в полуверсте от церкви, насчитывало около двадцати домов и больше шести десятков жителей – по крайней мере, так было до начала «германской»4. Селенье выросло из трёх дворов, и потому часть его жителей приходились друг другу не просто соседями, а близкими родственниками.

Мороз – не мороз, бежала Любава к своей двоюродной сестре Ольге, жившей тут же, в Соколье. У той в семье случилось страшное горе: в один год умер отец, а на другой не стало матери. На попечении девушки остались братья и сёстры, мал-мала-меньше – всех вместе семь человек; и только брат Илья был старше других. Из крепких середняков в одночасье они обратились в последних бедняков.

Жили сироты в своей избе одни, и в ту пору часто случалось бывать Любаве у Ольги. Зимой что – темно да скучно, оттого и собирались деревенские девушки на беседы то у одной, то у другой в избе, а то и отдельную избу поряжали, в складчину благодаря хозяев за хлопоты. С собой они приносили прялки, и целыми вечерами пряли под свои девичьи разговоры – от Михайлова дня до Николина дня отмеряли себе сорок пасм. Захаживали на беседы и парни. Но если осенью ещё плясала да играла молодяжка, то с Филиппова поста всё веселье воспрещалось до самых Святок.

А вот в Святки!.. В Святки наоборот: прясть нельзя, озорничать – можно. Можно нарядиться страшным кудесом, разворошить чужую поленницу, тайком погадать на судьбу, и ничего тебе за это не будет.

Как и всякие другие девушки, шальские придумывали себе нехитрые развлечения. То загадывали встречу с суженым во сне, положив замок с ключом под подушку, а то и на перекрёсток в полночь бегали. Слушали: не звенит ли где колокольчик? Откуда прозвенит, туда и замуж идти. Лишь бы успеть убежать с перекрёстка, чтобы бесы не схватили и не уволокли с собой! Слушали и просто под окнами изб, взяв с собой загодя испечённый прясной пирог5. Коль подслушанный разговор был добрым, значит, и год обещал быть хорошим. Ну, а коль о худом говорили или ругались, то и год ожидали худой.

Сыпали девушки в глубокие блюдья разные занятные вещицы – колечки, булавки и прочее. Пели подблюдные песни, судьбу себе выбирали. Гадали в банях с зеркалами и свечой: «Суженый-ряженый, постой передо мной…». Шептались в Шалге, что суженые впрямь являлись; правда, кому-то он раз показался не в зеркале, а отражением в воде, налитой в ведро.

На посиделки сёстры из Соколья ходили вместе, а после бесед оставалась Любава у Ольги на ночь и видела по-настоящему странные вещи. Когда и почему в доме сирот стал озорничать шумный дух, никто и тогда сказать не мог, а теперь уж и вовсе говорить некому. Плутовал помаленьку, на глаза не показывался, но только лягут все спать – дверь в сени возьми и раскройся сама… Ну, мало ли что бывает, девушки встанут, закроют, а дверь, как нарочно, обратно распахивается. Клубится пар в промерзших сенях, снаружи мороз лютый! Вот они опять закроют, крепко – на крючок, так крючок с петли срывается, и дверь снова стоит открытая настежь. Мучались, пока тому не надоест.

В другую ночь принимался он возиться на чердаке. Такой шум поднимал, что казалось, будто по потолку кто-то сундук кованый таскает. Девушкам и не страшно вовсе, их больше любопытство разбирает. Без страха залезут они на чердак, посмотрят – нет никого, тишина. Вернутся в избу, а на чердаке опять возня и грохот стоит.

Говорила Любава ещё об одной вредной выходке сокольского духа. Устав от дверей и чердака, нечто начинало донимать младших братьев и сестёр Ольги. Из-под спящих детей принималось оно тащить полатницы – доски, из которых в деревнях мастерили и полати, и кровати. И вроде явного вреда от этих фокусов не ощущалось, во всяком случае полатницей никого не молотило, но и ничего приятного не скажешь тоже. Впрочем, остались Любавины слова о том, что страха никто не чувствовал, ничего особенного…

Если бы писать не письмо, а книжку – ту, что так почитают за искусное сочинительство, у истории вышел бы чудный финал с фантастической сценой изгнания шумного духа. Только в жизни такому случаться необязательно.

Жили крошечные сироты под присмотром сестры совсем недолго. Самых младших забрали в приют в уездный тогда ещё город Кириллов, чтоб спасти от голодной смерти. Правда, спастись удалось одному только мальчику, а сестричек его не стало. Он вернулся в Соколье спустя пять лет, но почти что не жил в родительском доме – так он сам о себе написал, а спустя сотню лет та бумажка нашлась в архиве. Поначалу мальчишку забрали родственники, а потом его увёз «на города» старший брат Илья. Ольга тоже покинула Шалгу – вышла замуж. Дом с шумным духом продали, перевезли на новое место, где всё и затихло.

<…>

Думается, вы снова и снова задаётесь вопросами: неужели и вправду никто не боялся того явления в доме? Или же это игра далёких, истлевших воспоминаний, где уже нет места страхам? Вынуждена приоткрыть вам тайну: в старой Шалге домашний дух – шумный или тихий – был частью местных верований. Скажу больше: его считали членом семьи. Или… он таковым и являлся?

Отчасти секрета коснулись музейщики. В конце тридцатых они появились в шальских деревнях, и в одном из домов на Горке им показали деревянную куклу, наречённую тётей Аней. Говорили, что тётя Аня – при всей своей внешней простоте – очень уж походила лицом на одну из покойных родственниц хозяев дома. Одетая в сарафан и платок, кукла хранилась на чердаке. Прежде она бывала важной гостьей на святочных беседах, куда её приносили кудеса. Тётю Аню, наряженную в одежды покойницы, подносили к девушкам во время особого действа: обряда целования. Те девицы, которые горячо желали выйти замуж, целовали куклу, бессознательно обращаясь к ней за помощью в столь важном деле6.

Отдавали музейщикам тётю Аню с большой неохотой. На её суровом деревянном лице навсегда застыло отражение тайной веры северян в духа предков, охраняющего дом и его обитателей. Будьте уверены, жители тех деревень со своими духами общались даже во времена советского безверья. А, может, общаются и поныне, если сохранили ключи, коими – как известно – являются заветные слова. Только не ждите, что кто-то вам в этом сознается! И уж слов никаких не скажет, потому и зовутся они заветными, что принадлежат семье, передаваясь из поколения в поколение.

Тётя Аня жива и поныне, с ней можно даже встретиться, если очень захочется. Старый дом её чудом уцелел в страшном пожаре на Горке – тогда сгорела вся деревня, кроме двух домов тёти Аниных родственников.

Не кажется ли вам, что тот шумный дух из Соколья вовсе не пакостил, а лишь неумело общался с жителями своего дома? Возвещал о тёмных временах, новых бедах или пытался хоть кого-то сберечь, прогнав из голодной деревни в городской приют? Кто ж теперь скажет, когда ключи потеряны?

ИСТОРИЯ № 2

СТАРАЯ ШКОЛА

На заросшем берегу Ухтомицы стоит одинокий дом. Он пустует много лет, и никому не интересен. Рядом с ним проходит большая дорога, по которой время от времени несутся машины и идут люди, но дом скромно держится в тени деревьев. Забором ему служат густая трава летом и непролазные сугробы зимой. Ухтомица была бы счастлива затопить его по весне, если бы только могла подняться на низенький холм.

Кажется, у дома даже есть хозяйка, но о ней мало кто помнит. Решётки на окнах говорят о казённом прошлом. Так и есть: когда-то сруб перетащили в Коротец из Шалги, чтобы обустроить пекарню, но всякая надобность в ней отпала ещё до открытия. Потом дом стал промтоварным магазином – на короткое время, пока не возвели кирпичное здание сельмага взамен сгоревшего деревянного. Наконец, третья попытка вдохнуть в него жизнь окончилась неудачей.

И невзрачный домишко закутался в листву, притих у моста. Никто не догадывается о том, насколько он стар, и кем был до своего печального переезда. То бывшая Шалго-Бодуновская школа.

***

– Припоминаю я один странный случай, – говорит старик. Ему давно перевалило за девяносто, но разум и память при нём. Он с лёгкостью возвращается в далёкие воспоминания.

В этих воспоминаниях нет никакого старика, есть только юноша лет шестнадцати. Днём он вместе с товарищами работает в старой церкви, делая колёса для нужд фронта, и получает за это шестьсот граммов хлеба в день. Вечера на деревне полностью принадлежат молодёжи. Горькая голодная жизнь скрашена ожиданием этих вечеров. Вместо сытного ужина – кирилловская гармошка, выменянная у безногого кустаря Феди с Яршева за новые бочки, дёготь и несколько монет.

Юноша не знает, что пройдёт год-другой, и кончится война, не станет отца, а сам он навсегда покинет Шалгу. Служба в Красной Армии – повинность и шанс для мальчиков из бедных семей; дальше как повезёт. Но пока юноша дома, он страстно влюблён, и это чувство взаимно. Его возлюбленная живёт в соседней деревне, они видятся на гуляньях.

…Звонок прерывается. После нескольких торопливых гудков в трубке старик продолжает:

– Честное слово, я и сам не знаю, что это было. Только довелось нам с ней однажды столкнуться с чем-то таким… Как говорят – необъяснимым. Случилось это в школе, в Попове.

Он говорит об одной октябрьской безлунной ночи, чья чернота куда тягостней зимней. Всё сливается воедино – избы и амбары, обнажившиеся перелески и увядшие поля, нитки склизких тропинок и грязь тележных дорог. В самый поздний час не светятся огни на деревне: крепко спят селяне, большие и малые, измученные непосильным трудом. Но свиданье назначено, подстроено доброй подругой, и влюблённые отпирают нехитрый замок, пробираясь в старую школу, где когда-то и сами сидели за партами. Большой дом с четырёхскатной крышей, коей в тех краях отмечались избы уважаемых людей, стоит напротив закрытой церкви.

Они осторожно шагают по коридору. Ни керосиновой лампы, ни спички в руках, а электричество и вовсе придёт в Шалгу лет через двадцать. Кроме двух классных комнат с уборной в школе есть ещё и каморка – то ли для учительниц, то ли для сторожихи, часто ночующей тут же, чтобы не брести поутру во мраке и холоде. В будние дни печь должна быть истоплена рано-рано, до начала занятий, а сами классы прибраны. Но нынче сторожиха Текуса спит дома, не догадываясь о том, где её ключи.

В каморке царит такая же кромешная тьма. Влюблённые рады и благодарны ей: темнота хранит их секрет, прячет счастье от любопытного глаза и злого языка. При всей простоте деревенской жизни тайные встречи немыслимы и порицаются. Шальские матери знают: если дочь не вернулась с гулянья до свету, стало быть, упорхнула птичка – самоходкой вышла замуж, и с утра надо ждать сватовьёв7, что придут в дом невесты на мировую. Наши влюблённые до поры до времени обходят негласный закон деревни.

В эту ночь они снова всех обманули, и – кажется – получилось хорошо да ладно. Но в волнительной темноте им прекрасно слышно, как со скрипом открывается дверь в каморку, запертая на крючок.

– В ту же секунду, – спешит рассказать старик, – на чердаке поднялся ужасный шум. Я прожил длинную жизнь, но до сих пор не могу сказать, на что он был похож. Грохот стоял такой, будто кто-то… – тут он задумывается, – ехал по чердаку на телеге? Помню, как в коридоре вдруг стало холодно. Она закричала в испуге: «Бежим, бежим!». Мы не стали ничего выяснять и просто убежали.

Старик смеётся над самим собой и своими страхами. Несмотря на тот странный случай, влюблённые продолжали встречаться в старой школе, правда, не задерживались там до полуночи. Одно за другим исключаются все объяснения. Нет, никого не могло быть в школе, и свиданье случилось внезапно. Нет, на чердак даже лестницы не было.

– Похожие вещи происходили то тут, то там по Шалге, этому никто не удивлялся. Говорили, что в Суворове у соседа нашего, Ивана Андреевича, в доме тоже ночами глумило на чердаке. Шумело, гремело, не давало спать. Но сам я столкнулся с чем-то таким лишь той ночью… Слышал, будто бы школа раньше была домом священника, и что стоял он на месте старого кладбища, – задумчиво заключает юноша через восемь десятков лет.

Свою мысль он не досказывает и никакого ответа для себя не находит. Та любовная история, невзирая на скорый брак, кончилась драматично – смертью младенца.

***

Существуют дома, обречённые на безвременье. Можно забрать их с собой из глуши, но они не хотят приживаться на новом месте. Знать, и старая школа, откуда однажды сбежали влюблённые, оказалась таким же домом. Отчего бы не здравствовать было ему в Коротце, и о ком тосковать, если по бумагам школой его и задумывали?8

Но народная молва упирается: дом из Поповы прежде принадлежал священнику. Не последнему – этот жил до тридцать седьмого в Панове, а какому-то другому. Уж не тому ли, чей надгробный камень то исчезал, то появлялся на разорённом церковном погосте?

Звали того священника Гавриилом Фёдоровичем Фрязиновым. Он прожил простую и в то же время необыкновенную жизнь. Оставленные им записи – даже самые сухие строки – проливают свет на жизнь глухого прихода и позволяют всерьёз размышлять о настоящей предыстории поповского дома.

Гавриил Фрязинов служил священником в Шалгободуновской9 Преображенской церкви почти шестьдесят лет. В свой приход он прибыл, отучившись в новгородской семинарии и прослужив года два в небезызвестной Чаронде. Появление молодого священника в Шалге можно было счесть не чем иным, как ответом на молитвы самых усердных прихожан. Отношения предшественников Фрязинова и жителей шальских деревень время от времени накалялись, а затем дотошно разбирались в судах. Справедливо заметить, что хороши были обе стороны, и что в соседних приходах вспыхивали куда более скандальные дела. Однако новый священник сумел наладить отношения с прихожанами, и череда судебных разбирательств прекратилась.

Как представитель духовенства Гавриил Фёдорович вместе с женой Елизаветой поселился около Преображенской церкви. Десятью годами позже в своих записях Фрязинов отмечал, что семья его живёт в собственном доме в той же деревне. Селенья при церкви, где жил причт, традиционно называли Поповами да Поповками, не всегда писали с большой буквы и часто не отмечали на карте.

Почти сорок лет Гавриил Фрязинов был благочинным своего округа, держал ответ перед епархией не только за свою церковь, но и за десять-одиннадцать других. Священник имел серьёзные награды за службу. Одна из них – орден святого Владимира четвёртой степени – позволила пожаловать его семье дворянство, а самого Фрязинова к тому же возвели в сан протоиерея.

Появлением школы в приходе жители Шалги были тоже обязаны Гавриилу Фёдоровичу. Прежде местных детей выборочно отправляли в удельное училище, что находилось в двадцати пяти верстах от дома в селе Петропавловском, но священник открыл одноклассную церковно-приходскую школу. Епархия благосклонно отмечала на страницах своего вестника: «Священник Фрязинов ведёт всё дело обучения один и даёт школе всё необходимое».

Классная комната размещалась в тесной келье при церкви. Поначалу учились одни мальчики, но довольно скоро обучать стали и девочек. Появился второй учитель. В конце концов, школе потребовалось просторное помещение, и есть основания полагать, что переехала она в дом Фрязинова в 1901-м году. Дети священника к тому времени выросли и разъехались, а была ли жива его супруга – об этом ничего не известно. Сам Гавриил Фёдорович находился в преклонном возрасте, до последнего вёл дела и скончался в начале лета 1902-го. Своей церкви старый священник завещал некоторую сумму денег, о которой упоминалось уже после его кончины.

Если допустить, что оставил он не только деньги, то народная легенда внезапно сходится с советскими бумагами: Шалго-Бодуновская школа была школой ещё при царе, но сам дом когда-то принадлежал священнику10. Что касается второй части легенды – той, что про старое кладбище, видимо, придётся рассказать ещё одну историю, и пусть она не покажется вам лишней. В ней есть и тот самый священник, и погост, и сама она вызывает некоторое изумление. Впрочем, странности эти даже сто тридцать лет спустя знакомы всякому обывателю, столкнувшемуся по воле судьбы и очередной реформы с земельным вопросом.

***

Та история началась одним мартовским днём 1890 года в уездном городе Кириллове, когда до окружного надзирателя Вельской удельной конторы, коллежского асессора Владимира Фёдоровича Николя дошла весть о возмутительном самоуправстве. Сделав некоторые распоряжения, Владимир Фёдорович составил рапорт начальству в Вельск.

Нарушителем надзирательского покоя оказался старый священник Шалгободуновского прихода Ромашевской волости Гавриил Фрязинов. Двумя годами ранее он обратился в Новгородское губернское правление за разрешением на расширение территории приходского кладбища. Ситуация в Шалге складывалась поистине плачевная.

Кладбище находилось в полуверсте от церкви между деревнями Фоминской и Ларионовской в урочище Шумиха на удельной земле, и считалось старым лет за тридцать до этого. «Ныне кладбище наше дошло до того, что прихожане, ставя гроб на гроб, не имеют возможности закрывать землей умерших, как следует», – жаловался священник. Через полтора года губернское правление прочло его обращение и дало добро, отправив нужные письма в уездные ведомства.

По прошествии четырёх месяцев становой пристав, выражаясь бюрократически, в присутствии шальских жителей открыл новый участок кладбища, являющийся продолжением старого. Но случилась заминка: на новом участке росли деревья, от которых необходимо было избавиться. Почётная обязанность по расчистке кладбища выпала тому, кто писал просьбы в губернское правление – семидесятилетнему священнику.

Гавриил Фёдорович, однако, не растерялся и успел вырубить двенадцать ёлок, прежде чем его остановили. Из служебной переписки было не совсем ясно, кто это сделал, потому что штраф за незаконную порубку ему выписали двумя месяцами позже – когда окружной надзиратель получил ответ на свой рапорт. Стволы вырубленных деревьев священник отдал на сохранение лесному сторожу, а ненужную хвою вывез.

Надо сказать, что Вельская удельная контора отреагировала на мартовский рапорт чувствительно, и рассерженные письма пришли всем – Владимиру Фёдоровичу Николя, Кирилловскому уездному полицейскому управлению и даже Новгородскому губернскому правлению. «На основании какого закона сделан отвод удельного участка земли без согласия на то удельного ведомства?» – гневно вопрошал управляющий конторой Николаев, попутно напоминая адресатам, для чего они находятся на своих местах.

Окружной надзиратель поспешил оправдаться за себя и за полицейское управление: дескать, противоправные действия были пресечены, а виновные наказаны. Вот вам чертёж кладбища, вот вам копия разрешения на открытие нового участка от губернского правления на имя Фрязинова, а вот вам акт о незаконной порубке леса тем же Фрязиновым с суммой выписанного ему штрафа.

Губернское правление отнеслось к письму конторы весьма равнодушно. Обратно в Вельск ушло послание, в котором чёрным по серому разъяснялось: священнику было дано только право на открытие кладбища – ни больше, ни меньше. О конкретном участке разговора никакого не велось, и вообще, разбирайтесь между собой сами.

Старого священника тоже вынудили писать ходатайство на адрес удельной конторы. Гавриил Фёдорович снова не растерялся и написал как есть: мест на деревенском погосте давно нет, покойников не знаешь, как закрыть этой несчастной удельной землёй, открыть новое кладбище в другом месте возможности никакой не имеется, потому что кругом одни болота, зато старое кладбище очень даже можно расширить, поскольку оно стоит от деревень на хорошем расстоянии.

К июню 1890-го управляющий конторой Николаев то ли остыл от гнева, то ли внимательно прочёл письма и осознал всю безысходность происходящего. Теперь в Министерство императорского двора и уделов полетел уже его рапорт. В своём рапорте управляющий довольно грустным тоном пересказал обо всём случившемся в Шалгободуновском приходе и сослался на то, что злого умысла в том происшествии не было. Мол, кладбище старое-престарое, а потому он – Николаев – просит выделить шальским прихожанам участок земли со всеми его ёлками на безвозмездной основе. Случилось поистине удивительное дело: рапорт дошёл сначала до министра, а затем и до императора.

В августе того же года управляющий Вельской удельной конторой получил из Петербурга ответ: «…в 13 день сего Августа последовало Высочайшее Его Императорского Величества соизволение на бесплатный отвод <…> прихожанам Шалгободуновского прихода Кирилловского уезда Новгородской губернии необходимого им для расширения приходского кладбища участка удельной земли, мерою 600 квадратных саженей, вместе с произрастающим на том участке лесом».

Ответ министерства управляющий направил в Кириллов. Осенью 1890 года окружной надзиратель Николя самолично пожаловал в Шалгу и, наконец, сделал отвод участка удельной земли в присутствии благочинного отца Гавриила Фрязинова, церковного старосты и местных прихожан. Остаётся догадываться, каково им было хоронить покойников два с половиной года без императорского на то соизволения.

Эта волшебная во всех отношениях история невольно свидетельствует о том, что шальское кладбище десятками лет находилось на расстоянии от церкви и совсем в другой стороне, нежели дома священнослужителей. Но, конечно, даже она не может вытеснить предание о каком-то совсем уж старинном кладбище, о котором, впрочем, нигде нет ни слова.

***

На заросшем берегу Ухтомицы стоит одинокий дом. Он пустует много лет и готов вот-вот развалиться. Если бы стены могли говорить, они рассказали бы, откуда взялась их непреходящая печаль. Оттого ли, что навсегда покинули родную Шалгу? Оттого ли, что брёвна легли иначе, а укрыли их двумя скатами вместо четырёх?

Жить бы и жить тебе много лет, старый дом, как столетним соседям с другого берега! Но открыл свои двери ты только для шальской школы, словно бы кто-то так завещал.

ИСТОРИЯ № 3

КАЛИНОВ МОСТ

Раньше в Шалгу добирались разными дорогами, а теперь, считай, путь один: с Коротца сквозь Калинов мост. Ни пройдёшь по нему, ни увидишь его, но задумаешь навестить ту сторону – не минуешь места.

«Был ли мост-то, бабушка?»

«Был, андел, был. Перекинули брёвнышки через топь да сырость, вот и весь мосток. Не осталось топерь от него никакого следу, одно прозвишшо».

«Почему же тот мост – Калинов?»

«Кто его знай, почему».

Сохранилось, однако, слово. Не  то поговорка, не  то пророчество, не то обрывок старинной сказки. Когда бабушки наши плели ещё девичьи косы, толковали старые люди, что моста Калинова ни один гад не проползёт. Да откуда им было взяться? Змеиного семейства в тех местах отродясь не водилось, ядовитых их гнездовищ в глаза не видали. Таились гады на глухих болотах на Модлоне, где короткими летами вызревала морошка и цвёл багульник.

Но сменилось время, пропала Шалга, поползли с болот змеёныши, и дошли они уже до коротецких деревень. Так сбылось то, о чём и не думалось: начали змеи выходить к людям. Воля вольная настала гадам на пустых полях и в густых лесах, об одном только шальском лесе не слышно змеиных историй, будто впрямь не пройти им моста Калинова.

Кто не верит, тому смешным покажется. «Может, сыщется в ваших краях и река Смородина11?». А чего искать – есть Смородина, но не в Шалге уже, на Уломе12, меж Разбой-рекой и рекой Славянкой. Только нынче течёт она по глубокому дну: как Разбой-река, как Прокунино, как Великий Двор, как Фомушино растворилась Смородина в большой воде13.

А Калинов мост и не мост, названье. Он тот самый лес у черты невидимой, он тот самый лес, что пошаливает, и заходят в тот лес на кривом перекрёстке. Не сказать, что о месте дурная слава идёт, но нет-нет да и вспомнят селяне давнишние случаи – сразу после того, как набродятся сами.

«Было: мать схоронила в том месте сына. А потом и людей привела до моста – показала».

«Что такого случилось с ним, дедушка?»

«Перед тем, как пойти им в лес, положила мать камни в корзину…».

«Но зачем? Почему?»

«Говорят, помутилась рассудком».

Бог помиловал, больше страстей таких не было. Но бывало зато другое, да не в самом густом лесу, а по краю моста Калинова; и с моста аж до самой Седёлки с приключеньями люди ходили. Кого кругами таскало  – насилу выбрались, у кого компас исправный шалил и часы где-то время теряли, кто с товарищами найтись не мог – отвечал товарищ будто бы в одном месте, только сам в другом стоял.

И теперь можно всяко сходить! Иной раз осмелеет тот лес и покажется – по своим, видно, сильно тоскует. Так случилось одним года три назад навещать те места по осени. Созвала жена мужа в лес пойти. Люди сами-то были приезжие, но  жена  – та корнями шальская, и места ей давно знакомые. Звали родников вместе с соседями, но грибов было мало в ту пору, и никто зазря ноги топтать не хотел. Так вдвоём и отправились.

Как приехали  – никого не  видали. Пошептали слова обережные, в  лес с  дороги зашли, и пошли они самым крайчиком. Вот идут себе, грибы меж деревьями высматривают, но и по сторонам поглядывать не забывают – и  машину им видно, и  просвет какой-никакой имеется.

Только гриб за  грибом увёл таки лес от дороги и  давай их кружить. Как смекнули, что дело неладно, встали на месте, принялись решать, куда им дальше идти. Жена в одну сторону показывает, муж – в другую. Растерялись даже. Вдруг будто что-то толкнуло их, обернулись они  – глядь, старичок перед ними стоит. Росту обычного, борода окладистая, рубашечка на  нём в  клеточку, поверх неё  – жилеточка. На голове шляпка-котелок, в руках – торбочка или, как говорят у нас, пестёрка. Хоть и оторопели грибники, а дорогу спросить решились.

– Так вот дорога-то,  – сказал старичок и показал направление.

Ещё больше удивились грибники, той стороной они даже идти не думали. Муж на всякий случай спросил:

– Как вы знаете, куда нам идти?

– А я здесь всё время хожу, – странно отвечал ему старичок. Поблагодарили муж с женой доброго встречного, и пошли в указанную сторону. По пути обернулись, а того и нет нигде, как сквозь землю провалился. На  худое думать не  стали  – мало ли, лес ведь! Но как начали выходить к дороге, решили заприметить, на чём же добрался сюда старичок. Ничего на глаза не попалось – ни машины, ни мопеда, ни самого обычного велосипеда, а пешком-то далековато идти ради места такого неприметного.

Приехали грибники домой, стали родственников о старичке спрашивать, те только плечами пожимают: «Да нет у нас такого». Стариков-то в  округе не то, что наперечёт, а и совсем не осталось. Хоть сказал им встречный, что частенько бывает в том лесу, только больше его не видели.

Может, оно и к лучшему?

ИСТОРИЯ № 4

ДОМ С ЖЁЛТЫМИ ОКНАМИ

• СТАРАЯ ЛЕГЕНДА •

Когда летнее солнце взбирается на самую вершину неба, и становится невыносимо дышать, нет никакого иного способа спастись, кроме как хорошенько искупаться. Наша деревенская речка Ухтомка мелеет с каждым годом, затягиваясь песком и травой. По весне она ещё показывает свой бойкий характер, раздаваясь в боках, но уже к июлю в некоторых местах её курица вброд перейдёт.

В одном месте Ухтомка шумно перекатывается через большие камни, несётся вперёд, словно боясь опоздать; в другом – еле слышно журчит, напевает свою речную мелодию да посвистывает меж высоких травинок; в третьем словно и вовсе замирает, останавливается, и золотистая вода вдруг превращается в чёрную. Это – омут, на дне которого бьют холодные ключи.