Кащенко бесплатное чтение

Анна Ветлугина, Дмитрий Максименко
Кащенко

Москва

Молодая гвардия

2021

* * *

Предисловие

«Ну это уж совсем Кащенко!» — говорят, встречаясь в жизни с чьим-то явно неадекватным поведением. Обычная фамилия волею судеб стала синонимом слова «психбольница». Сегодня она звучит достаточно нейтрально, но при советской власти, особенно во второй половине ХХ века словосочетание «упекут в Кащенко» представляло ощутимую угрозу — тогда в психушках не только лечили, но и боролись с инакомыслием. А если даже речь шла о лечении, все равно за нарицательной фамилией Кащенко стояло много страшного. Прежде всего, превращение человека в «овощ», а также подавление его воли всеми возможными способами, начиная со смирительных рубашек и заточения в мрачные палаты с зарешеченными окнами и заканчивая лошадиными дозами транквилизаторов, электрошоков и кульминацией насилия над личностью — лоботомией, описанной в знаменитом романе Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки».

К слову сказать, в СССР лоботомией больше пугали друг друга в кухонных разговорах, чем применяли в реальности. Еще в 1950 году от нее официально рекомендовали воздержаться, как от «метода, противоречащего основным принципам хирургического лечения И. П. Павлова». Но и без лоботомии фамилия Кащенко долгое время вызывала ассоциации скорее с насилием и позорным клеймом, чем с медицинской помощью. В самом конце ХХ века миф о Кащенко породил причудливое явление под названием «кащенизм». Так назывался стиль сетевого троллинга, возникший на заре соцсетей и явно имеющий в анамнезе советское диссидентство. Он отличался нарочито провокационными высказываниями, порой откровенно психопатическими, порой черноюмористическими или агрессивно-мещанскими. Все это проходило в рамках того же образа «Кащенко» — главной «дурки» огромного постсоветского пространства.

При этом про самого носителя фамилии очень мало знают. Даже его имя-отчество — Петр Петрович — абсолютно не на слуху. Кащенко — и всё. Звучит похоже на Кащея, что наверняка тоже сыграло некоторую роль в формировании ассоциативного ряда. В свете всего вышесказанного главный психиатр молодой Советской республики (Кащенко умер в 1920 году) представляется этаким «комиссаром в пыльном шлеме», героем-основателем карательной психиатрии.

Некий героизм в его личности несомненно присутствует. Кащенко, как и многие русские интеллигенты его времени, занимался революционной деятельностью, что само по себе связано с большим риском. Свой революционный порыв он в полной мере распространял и на психиатрию. Он яростно боролся, но не с психическими больными, а с общественным мнением, которое в то время предполагало очень жестокое и несправедливое отношение к таким людям. На них в XIX веке смотрели практически как на животных, причем довольно опасных, а потому нуждающихся в надежных клетках.

Кащенко же искренне сочувствовал своим больным. Больше того, он считал, что многие психические болезни можно если не излечить, то хотя бы облегчить их течение, если не угнетать больных, а, наоборот, сделать их жизнь полноценной и гармоничной. «Врач должен смотреть на смирительную рубашку как на страшилище, а на себя, если применяет ее, как на палача» — так любил повторять человек, ассоциирующийся у нескольких поколений как раз с этой страшной рубашкой.

Под его руководством на базе Нижегородской больницы возникла так называемая «колония Ляхово», где страдающие психическими заболеваниями работали в теплицах и небольших ремесленных мастерских. Сразу вспоминается трудотерапия, превозносимая в СССР, — но Кащенко вовсе не считал ее панацеей, а всего лишь одним из методов лечения и социализации больных. Были и другие методы: его стараниями для пациентов психиатрической больницы устраивались театральные постановки, литературные салоны. Больные собирались на дружеские чаепития за большим столом, а сотрудники больницы развлекали их игрой на балалайках и других музыкальных инструментах. Причем руководил этим стихийным оркестром и писал для него аранжировки все тот же Кащенко!

Да, главный советский психиатр не только любил музыку, но и сам был музыкантом, причем достаточно талантливым. После него даже осталось небольшое композиторское наследие. А как же научные труды по профессии? Они тоже имеются, но немного не в том виде, какого можно ожидать у такой известной личности. Петр Петрович написал, пожалуй, гораздо больше отчетов, статистических документов и практических соображений, чем собственно научных трудов по психиатрии. Конечно же, у него имеются статьи по основной профессии, но самая объемная из его работ скорее напоминает кулинарную книгу, чем исследование психических отклонений. Ее развернутое название говорит само за себя: «Здоровый стол: Руководство к приготовлению кушаний и диететики при здоровом и болезном состояниях. С описанием пищевых средств, их происхождения, состава, признаков, доброкачественности, способов подделки и кратким очерком физиологии питания».

После перечисления этих фактов прославленный психиатр Кащенко может показаться чуть ли не шарлатаном — тем более в сочетании со своей карьерой революционера. Ведь известно, что после 1917 года руководящие посты практически во всех областях заняли большевики и сочувствующие им. В поддержку этой версии можно вспомнить и переименование в 1994 году самого знаменитого заведения, связанного с Кащенко, — Московской психиатрической клинической больницы № 1. Тогда даже появилась шутка: «Знаешь, какая у Кащенко фамилия на самом деле? Алексеев!» Больницу действительно нарекли именем ее основателя, городского головы Н. А. Алексеева, который вложил в нее свою жизнь в буквальном смысле. Градоначальник стал жертвой душевнобольного, проникшего к нему в кабинет с револьвером, завернутым в бумагу. Мучительно умирая от ранения в живот, Алексеев нашел в себе силы не только простить своего убийцу, но и завещать 300 тысяч рублей на содержание будущей психбольницы.

Кащенко «разжаловали» в рамках декоммунизации и в числе многих политических деятелей советской эпохи, хотя отношение к Московской больнице он имел вовсе не политическое. Он три года занимал в ней пост главного врача, причем задолго до революции, с 1904 по 1907 год. И все это время старался облегчить жизнь как пациентов, так и врачей, претворяя в жизнь принцип «нестеснения» и налаживая свою любимую музыкальную самодеятельность.

Все вышесказанное делает образ нашего героя довольно положительным, даже симпатичным, но вот ощущения высокого профессионального уровня от этих фактов не возникает. Главный советский психиатр предстает этаким «народным академиком» от сохи, лечившим психические заболевания здоровой пищей и балалаечными оркестрами. Может быть, даже попавшим в психиатрию случайно. Так ли это?

Конечно же нет. Петр Петрович получил фундаментальное образование в своей профессии. Среди его учителей иногда называют ученого, основоположника рефлексологии В. М. Бехтерева, родоначальника династии, к которой принадлежит наша популярная современница, нейрофизиолог Наталия Бехтерева. Это как раз миф, вызванный лишь тем, что Бехтерев преподавал в Казани, где наш герой получил медицинский диплом. Но учился Кащенко все равно у выдающихся русских психиатров. Выбор им специализации тоже выглядит очень осознанным. Он, как уже говорилось, имел ярко выраженные гуманистические убеждения, а из всех возможных пациентов именно душевнобольные в то время представляли собой самую бесправную и ущемленную категорию. Тема душевных болезней волновала не только нашего героя, но и его близких. Родной брат Петра Петровича Всеволод остался в истории психиатрии как выдающийся дефектолог, организовавший одну из первых в России школ-интернатов для детей с интеллектуальной недостаточностью и трудностями поведения.

Братья-психиатры происходили из медицинской семьи. Их отец, выпускник Санкт-Петербургской медико-хирургической академии, служил военным врачом. Он рано умер, и нашему герою, как старшему сыну, пришлось с 16 лет заботиться о младших, которых вместе с ним у родителей было семеро. Семья Кащенко была вполне интеллигентной и притом весьма религиозной. Сам Петр Петрович был знаком со многими деятелями культуры, встречался с И. С. Тургеневым и А. М. Горьким. А его мать, Александра Павловна Черникова, вырастив детей, ушла в монастырь и приняла постриг в святом городе Иерусалиме.

Так что не получается из советского психиатра Кащенко ни садиста, размахивающего смирительной рубашкой, ни прожженного партийного функционера, ни полуграмотного шута от медицины. Да и советского-то психиатра не получается. Он ведь умер почти сразу после революции, и вся его жизнь, богатая достижениями, прошла в царской России.

А что тогда получается? То, что мы, даже задумываясь о личности Кащенко, видим не его, а некий туманный миф, созданный уже после его смерти по мотивам его революционной деятельности. Этот миф прославил Петра Петровича, но также и навредил ему в посткоммунистическую эпоху. И, как часто бывает, за мифом теряется реальная фигура, ставшая его прообразом. В этой книге мы попытаемся проследить путь настоящего доктора Кащенко в контексте истории психиатрии, а также исторической ситуации последних десятилетий существования Российской империи.

Глава первая. Мятежный дух

Каждый человек индивидуален и многогранен. Это — целый мир, причем порой кардинально меняющийся в течение жизни. Биография личности сама по себе похожа на роман или киносценарий с бэкграундом, параллельными сюжетными линиями и своей неповторимой системой образов и символов. И как любой сценарий, ее можно выразить с помощью логлайна — так в современной киноиндустрии называют максимально короткий пересказ длинного и развернутого сюжета. По мнению крупных американских продюсеров, в хорошем логлайне должно быть не более 25 слов, но зато каких! После прочтения этого крошечного абзаца в голове читателя должно остаться четкое понимание того, «о чем история».

Если попытаться создать логлайн жизни и характера Петра Кащенко, то получится примерно так: студент-медик, отчисленный из университета за непроявление официальной скорби по убиенному государю, уходит в учителя пения. Параллельно помогает революционерам. Ему удается продолжить образование; став профессиональным психиатром, он посвящает жизнь борьбе за права умалишенных и пытается улучшить их жизнь, в том числе с помощью музыки.

Музыка и революция — немного странное сочетание для выдающегося врача. Куда привычнее видеть служителя медицины скрупулезным исследователем, самоотверженным борцом или хотя бы неисправимым циником, но никак не бунтарем-революционером, пишущим партитуры для балалаечных оркестров.

Можно, конечно, просто сказать: «Вот такой он был нестандартный». Но многие необычные и на первый взгляд необъяснимые модели поведения логично вытекают из каких-то обстоятельств жизни человека или из традиций его семьи. Если бы историку задали вопрос: какое сословие в царской России отличалось повышенным свободолюбием, а также имело собственные богатые музыкальные традиции, ответ был бы быстрым и однозначным. Конечно же, казачество. До сих пор на слуху словосочетание «казачья вольница», а песни казаков составляют важнейшую часть русского музыкального фольклора. К тому же казаки традиционно позиционировали себя защитниками справедливости. Все это полностью совпадает с событиями жизни и менталитетом Кащенко. Разумеется, не случайно: он имел к казачеству самое прямое отношение. Его отец Петр Федорович был потомственным казаком, а наш герой вырос в одной из самых «казачьих» областей Российской империи, на Кубани, а точнее — в городе Ейске. Там он провел детство, впитывая демократические взгляды отца и окружающий дух вольности. А еще с раннего детства пел и играл на народных музыкальных инструментах.

Семья достаточно сильно влияет на формирование личности человека, но немаловажно и окружение, то, что раньше школьные учителя называли «улицей». И эта кубанская «улица», воспитавшая Кащенко, конечно же, сильно отличалась от аналогичного социального пространства Москвы, Санкт-Петербурга и других российских городов и сел, где казаки никогда не жили.

Казачество — явление по-своему уникальное. Это не этнос, не сословие (хотя такое наименование тоже встречается), не религиозная община. Даже сами казаки все 500 лет своей истории отвечали на этот вопрос по-разному — в зависимости от политической обстановки. Дискуссия об идентификации казачества обостряется каждый раз, когда в его истории случается очередной перелом. Ученые-этнологи определяют казаков как специфическую этносоциальную общность, сформировавшуюся в рамках особого служилого сословия. Само слово «казак» произошло от тюркского корня, обозначающего свободного, вольного человека. Эта версия в настоящее время считается основной, хотя не единственной. К общему мнению в этом вопросе исследователи так и не пришли. По версии некоторых лингвистов «казак» — переосмысленный вариант латинского слова casa (дом, хижина, лачуга) или его французского аналога case. Интересно, что вопрос казачьего этногенеза интересовал ученых уже с XVII века. Например, польский историк и поэт Иероним Веспасиан Коховский считал, что казаками (или козаками) именовались «люди, которые верхом на лошадях были быстры и легки, как козы». Есть еще версия, что «казак» — это два старомонгольских слова, «ко» — «броня» и «закх» — «рубеж».

Спорят и о том, когда этот термин перешел в другие языки и стал обозначением определенного сообщества. Первое упоминание «казак» в значении «стражник» встречается в словаре одного из половецких наречий начала XIV века. Единственный сохранившийся список этого письменного памятника хранится в библиотеке собора Святого Марка в Венеции. При этом сами казаки, скорее всего, появились значительно раньше. Возможно, именно их встретил в 1253 году на Дону посол французского короля Людовика IX Гийом де Рубрук, который направлялся к монголам с дипломатической миссией. В его сочинении «Путешествие в восточные страны» есть такие строки: «Итак, мы с великим трудом странствовали от становища к становищу, так что не за много дней до праздника блаженной Марии Магдалины достигли большой реки Танаида^[1], которая отделяет Азию от Европы, как река Египта Азию от Африки. В том месте, где мы пристали, Бату и Сартах^[2] приказали устроить на восточном берегу поселок (casale) русских, которые перевозят на лодках послов и купцов». Далее средневековый дипломат описывает непокорный нрав жителей этого поселка, привыкших жить по своим понятиям.

Некие «вольные» люди, обитающие неподалеку от крупных рек Южной Руси, были известны достаточно давно. Но первое упоминание о них в русскоязычных источниках относится к XVI веку. В грамоте, датированной 1550 годом, ногайский князь Юсуф пишет Ивану Грозному: «Холопи твои, нехто Сарыазман словет, на Дону в трех и в четырех местах городы поделали, да наших послов и людей наших, которые ходят к тебе и назад, стерегут, да забирают, иных до смерти бьют… Этого же году люди наши, исторговав в Руси, назад шли, и на Воронеже твои люди — Сары азманом зовут — разбойник твой пришел и взял их». Явно тюркское имя предводителя казаков, означающее, по одной из версий, «рыжий удалец», показывает, что среди казаков изначально были представители разных народов и вер, объединенные тягой к вольной жизни.

На вопрос, откуда появились казаки, у науки есть только догадки, причем две основные теории дают на этот счет противоположные ответы. Согласно первой, казаки — потомки людей, веками бежавших на южные и восточные окраины России из центральных областей, и присоединившихся к ним инородцев, от калмыков до поляков и немцев. Другая теория, которую не разделяют большинство академических историков, возводит казаков к коренному населению степей Южной Руси. Сторонники этой теории предками казаков называли кавказцев (черкесов), тюрков-половцев, скифов, а также смешанные этнические группы. Адольф Гитлер даже писал, что казаки происходят от германского племени — остготов.

Современные историки объясняют, что в вопросе происхождения казаков произошла лингвистическая и историческая путаница. Когда в конце XIV века Золотая Орда была разгромлена Тамерланом и распалась на несколько ханств, многие тюркские роды перешли к бродячему образу жизни; такие «бродяги», жившие грабежом и наемничеством, и назывались у тюрков казаками. На Руси их именовали «татаровя ордынские казаки». Потом это название «бродяг» было заимствовано соседними народами. Согласно Николаю Карамзину, в 1444 году в Рязани столкнулись татарские мещерские казаки царевича Мустафы с русскими рязанскими казаками (это, возможно, первое упоминание «неордынских» казаков на Руси). Для властей Московского княжества разница между «ордынскими» и «русскими» казаками сначала была небольшой: и те и другие могли быть как союзниками Москвы, так и ее врагами. У «русских» было лишь одно преимущество — они были православными.

В XXI веке была предпринята попытка проверить теории историков об этнических корнях казаков новыми методами. Представители новой науки — геногеографии — в 2016 году исследовали популяции потомков донских и запорожских казаков. Выяснилось, что генофонд казачества (по Y-хромосоме, то есть «мужской линии») очень похож на генофонд русских, украинцев и белорусов. Он сложился в основном за счет миграции из южных и центральных областей России, делают вывод исследователи. Обнаружено лишь небольшое влияние тюрков-ногайцев, а с «коренными» народами Северного Кавказа — теми же адыгами (черкесами) — совпадений почти нет. К генотипам кавказских народов оказалась близка только небольшая часть генотипов терских казаков, столетиями живших на Кавказе.

Но все же принадлежность к казачеству определяется не по этническому принципу. Скорее, это ментальная общность, не до конца поддающаяся рациональному объяснению. Вероятно, здесь имеет место многовековой отбор, когда люди определенного характера уходили от жизни размеренной и подконтрольной на вольные хлеба, подальше от любого начальства. Потом у них появлялись дети, которые с рождения воспитывались в традициях вольницы; от поколения к поколению чувство свободы укреплялось, становясь своего рода идентификационным кодом казака. Это ни в коем случае не означало вседозволенности — казачество держалось на строгих кодексах чести и верности. Достаточно вспомнить основные сюжетные перипетии хрестоматийного романа Михаила Шолохова «Тихий Дон». Одним из первых фактов биографии Аксиньи автор делает ее изнасилование в семнадцать лет пятидесятилетним отцом. Расправа была мгновенной: старший брат «ударил окованным барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора». При этом никогда дела семейные не становились общественным достоянием — «людям сказали, что пьяный упал с арбы и убился». Порочная связь Григория Мелехова с замужней Аксиньей была несовместима с репутацией честного хозяина дома и отца Григория Пантелея Мелехова, чья ответная реакция не заставила себя ждать: «Женить сукиного сына!.. Женю!.. Завтра же поеду сватать! Дожил, что сыном в глаза смеются!»

К тому же свобода нуждается в защите от посягательств, и казаки всегда оставались в первую очередь воинами. При этом они никогда не выглядели агрессивными, их гостеприимство могло бы поспорить с кавказским, которое они переняли у своих южных соседей. Также в казачьих станицах царил культ родителей и просто старших, а к женщине относились с особым уважением, правда, требуя от нее безупречной нравственности.

Самоопределению казаков сильно помогали внешние условия, а именно — поддержка государства, которое строило отношения с казаками по принципу военно-ленной системы. Если говорить попросту, государство давало казачьим семьям землю за бессрочную воинскую службу. Эти войсковые земли постепенно превращались в станицы, объединявшие сразу несколько казачьих сел. Само слово «станица» пришло из воинской лексики, оно обозначало остановку войска в пути для отдыха, временного пребывания, бивак или лагерь.

Но не только материальные ценности объединяли казаков. Важнейшим и непреложным пунктом самоидентификации казака была религия. Казачья община пополнялась не только с рождением детей — в нее вливались пришедшие со стороны, например, беглые крестьяне. Не всегда пришельцы являлись славянами, это могли быть и представители соседних тюркских народов, но от всех требовалось полное и безоговорочное принятие православия. Таким образом, некоторой этнической пестроте противостоял монолит духовности, объединяющей людей и дающей им смысл существования. Ради этого высшего смысла совершались подвиги, а удивительная сплоченность и взаимовыручка превращали общину в настоящее братство.

Все это вместе напоминает, хотя и с некоторыми поправками, западноевропейское рыцарство в его романтическом образе. У Гоголя в повести «Тарас Бульба» есть место, где он открыто проводит эту параллель: «Ступайте славы рыцарской и чести добиваться! Вы, плугари, гречкосеи, овцепасы, баболюбы! полно вам за плугом ходить, да пачкать в земле свои желтые чеботы, да подбираться к жинкам и губить силу рыцарскую!»

Поэтому неудивительно, что казаки так привлекали мастеров русской словесности. В нашей литературе казачеству посвящено немало ярких страниц. Об этом уникальном сообществе писали Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь, многие другие выдающиеся писатели. Часто, начиная описывать внешнюю яркость казачества, литераторы увлекались и начинали исследовать эту тему с научной точки зрения, как, например, Пушкин, намеревавшийся посвятить донским казакам научную работу. Знаменитое Лукоморье с дубом зеленым поэт увидел в своем воображении, путешествуя по берегам Дона.

Яркая самобытная культура казаков интересна не только русским или русскоязычным. Казачье хоровое пение востребовано у европейской публики уже не первое столетие. А уже упомянутый Михаил Шолохов получил Нобелевскую премию по литературе «За художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время».

Один из самых красивых и впечатляющих текстов о зарождении казацкого менталитета в Запорожье создан Николаем Васильевичем Гоголем в уже упоминавшейся повести «Тарас Бульба»: «…когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: „Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак“ (что маленький пригорок, там уж и козак). Это было, точно, необыкновенное явленье русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед. <…> В случае войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий являлся на коне, во всем своем вооружении, получа один только червонец платы от короля, — и в две недели набиралось такое войско, какого бы не в силах были набрать никакие рекрутские наборы. Кончился поход — воин уходил в луга и пашни, на днепровские перевозы, ловил рыбу, торговал, варил пиво и был вольный козак. Современные иноземцы дивились тогда справедливо необыкновенным способностям его. Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, — все это было ему по плечу».

Лев Николаевич Толстой рисует портрет казачества без романтической восторженности, в его рассказе «Казаки» ярко и точно отображены характерные бытовые штрихи из жизни терских казаков: «Этот христианский народец, закинутый в уголок земли, окруженный полудикими магометанскими племенами и солдатами, считает себя на высокой степени развития и признает человеком только одного казака; на все же остальное смотрит с презрением. Казак большую часть времени проводит на кордонах, в походах, на охоте или рыбной ловле. Он почти никогда не работает дома. Пребывание его в станице есть исключение из правила — праздник, и тогда он гуляет. Вино у казаков у всех свое, и пьянство есть не столько общая всем склонность, сколько обряд, неисполнение которого сочлось бы за отступничество. На женщину казак смотрит как на орудие своего благосостояния; девке только позволяет гулять, бабу же заставляет с молодости и до глубокой старости работать для себя и смотрит на женщину с восточным требованием покорности и труда. Вследствие такого взгляда женщина, усиленно развиваясь и физически и нравственно, хотя и покоряясь наружно, получает, как вообще на Востоке, без сравнения большее, чем на Западе, влияние и вес в домашнем быту».

Кубанское казачество, к которому принадлежало семейство Кащенко, выделилось в самостоятельную ветвь несколько позднее. Его официальная история начинается с 1792 года, после того как 30 июня (или 11 июля по новому стилю) казаки-черноморцы получили от Екатерины II жалованную грамоту на владение Таманью и частью кубанских земель. Этот документ не являлся наградой за воинскую службу, а был ответом на прошение казаков и в большой степени вынужденным решением императрицы.

Здесь мы вплотную подходим к весьма логичному объяснению мятежного характера нашего героя и его, мягко говоря, прохладного отношения к царскому правительству. Дело в том, что при всех взаимных выгодах отношения казачества с государством вовсе нельзя назвать безоблачными. Это вполне объяснимо. Слишком самостоятельные образования, да еще и на отдаленных территориях, всегда вызывают беспокойство правителей. Это своего рода спящий вулкан, готовый извергнуться в любой момент, что время от времени и случалось.

Один из крупных эксцессов произошел как раз в правление Екатерины II. После многочисленных побед над турками Россия получила выход к Черному морю. Стало спокойнее и на западе: Речь Посполитая утратила свое влияние. Огромное войско казаков Запорожья, которое долгое время давало отпор врагам на границах, стало практически ненужным. Конечно же, это нарушило многолетнее равновесие, казаки занялись погромами и грабежами (в частности, нападали на сербских поселенцев) и начали представлять проблему для правительства. Когда же они поддержали Пугачевское восстание, императрица приказала разрушить Запорожскую Сечь. После этого около пятисот казаков бежали в устье Дуная и создали там Задунайскую Сечь под протекторатом турецкого султана. Османская империя, неожиданно получив в свое распоряжение такие значимые силы, снова начала грозить России войной, и процесс ликвидации запорожского казачества срочно приостановили. Григорий Потемкин сформировал из его остатков «Войско верных запорожцев» численностью 600 человек.

Войны с Турцией в итоге избежать не удалось, она длилась пять лет (1787–1792) и для многих людей оказалась по сути гражданской — ведь с обеих сторон бились казаки, причем из одной и той же местности. Победа досталась России, и после заключения мира верных ей запорожцев решили наградить землями, полученными в результате этой войны, после чего переименовали их в Черноморское казачье войско. Запорожцы посчитали милости правительства недостаточными, и в 1792 году их войсковой судья Антон Головатый поехал к Екатерине II с прошением о предоставлении казакам новых земель в районе Тамани и ее окрестностей. Переговоры шли непросто, Головатому сказали, что «земли много требуете», но войсковой судья оказался талантливым дипломатом и хорошим психологом. Зная любовь Екатерины к просвещению, он на аудиенции говорил с императрицей на латыни и сумел очаровать ее. А потом и убедить во всеобщей пользе такого решения.

В итоге императрица пожаловала черноморским казакам земли на Кубани «в вечное и потомственное владение», и уже через год они начали переселение, открыв новую страницу истории казачества. Вот только писалась она не с чистого листа: дело в том, что на Кубани уже проживало большое количество казаков, бежавших туда после предыдущего крупного конфликта с правительством. Речь идет о Булавинском восстании донских казаков, произошедшем при Петре I (1707–1708). Спусковым крючком тогда стала царская облава на беглых крестьян, издавна привыкших искать убежище на Дону. Это было прямым нарушением устоев — веками люди почитали за истину то, что «с Дона выдачи нет».

Мятеж вспыхнул, как сухое поле в жару. Под началом Кондратия Булавина собралось до 20 тысяч повстанцев. Против них выслали два полка из Москвы, 400 воронежских драгун от гетмана Мазепы и еще украинское войско «со всею бригадою слободских казаков из Ахтырского и Сумского полков». Восстание жестоко подавили, сам Булавин погиб (по другой версии — совершил самоубийство), но большая часть мятежников с новым лидером Игнатом Некрасовым успела бежать на Кубань, принадлежащую в то время крымским ханам. Некрасов стал родоначальником особой ветви казачества, называемой «некрасовцами» или «игнат-казаками». Также их называли «черные игнаты» за кафтаны черного цвета.

Заручившись поддержкой крымского хана, Некрасов создал государство в государстве, своего рода казачью республику, для которой он лично разработал свод законов, так называемые «Заветы Игната», которые сильно отличались от законов и обычаев, бытовавших в Российской империи. Начнем с того, что Некрасов требовал придерживаться старой веры, не признавая ни никонианского, ни греческого духовенства. Старообрядческие священники тоже не являлись для него авторитетом: он предписывал им во всем подчиняться Кругу — высшему органу казачьего самоуправления. Неподчинение каралось обвинением в ереси и изгнанием. При этом религия имела для некрасовцев колоссальное значение. За богохульство в любых проявлениях полагалась смертная казнь, но только по отношению к дееспособным людям — безумных за это никак не наказывали. Некрасовцы уже тогда, в XVIII веке, боролись с домашним насилием, защищая права женщин. Если муж обижал жену, Круг его наказывал, порой очень жестоко. За насилие могли запороть насмерть. По женской жалобе священника могли принудить развести пару, но если сама женщина изменила мужу, ее закапывали в землю заживо. За мужскую супружескую неверность полагалось 100 плетей, что тоже почти всегда оканчивалось смертью.

Важным пунктом «Заветов» было негативное отношение к царской власти, но не к России: «Царизму не покоряться. При царях в Россию не возвращаться». И в то же время — «на войне с Расеей в своих не стрелять, а палить через головы. Против крови не ходить». И очень важное для всех казаков: «Стоять за малых людей».

Бежав на Кубань, «черные игнаты» поначалу осели в ее средней части. Сейчас на месте их первого поселения находится станица Некрасовская. Позднее большинство из них вместе с Игнатом Некрасовым переселилось на Таманский полуостров. Там «игнат-казаки» основали три небольших городка — Блудиловский, Голубинский и Чирянский, оттуда они совершали набеги на приграничные русские земли. После смерти Некрасова в 1737 году поведение их стало более мирным, и царствующая в тот момент Анна Иоанновна предложила им вернуться на родину. Получив отказ, она направила на Кубань войска, и некрасовцы начали спешно переселяться в турецкие владения.

Считается, что последние кубанские «игнат-казаки» ушли в турецкую Бессарабию в 1791 году после взятия Анапы русским отрядом генерала И. В. Гудовича, но память о них сохранялась в тех краях еще очень долго, как и о их строгих законах, передаваемых из уст в уста. Скорее всего, ушли тогда не все, выросшие в этой традиции, ведь из общины время от времени изгоняли кого-нибудь. Да и на переезд в Турцию тоже, возможно, решились не все, а кто-то тихо остался жить на прежнем месте, не афишируя свои взгляды.

Так или иначе, жесткие, даже жестокие, но основанные на достоинстве и уважении правила «черных игнатов» были хорошо известны в южных краях и из-за сходства менталитета вряд ли вызывали отторжение у остальных казаков — за исключением, конечно, сотрудничества с турками. Во многих пунктах разные ветви казачества сходятся, особенно в любви к той самой «вольнице», ради которой люди когда-то бежали на берега Дона.

И, конечно же, человек, выросший в казацкой среде, будет всю жизнь нести на себе ее отпечаток и мерить происходящее по понятиям, заложенным в детстве. Именно по этой причине студент медицинского факультета Петр Кащенко отказался проявлять скорбь по убиенному государю и скидываться вместе с другими студентами на траурный венок, хотя понимал последствия своего поступка. Неудивительна и его тяга к музыке — в казачьих селениях ею занимались охотно, можно сказать, даже страстно. Иначе бы в суровых «Заветах Игната» не появилось такого запрещающего пункта: «В посты песен мирских не петь. Можно лишь старины». Из одной этой строчки можно сделать вывод, что пели казаки практически всегда.

Глава вторая. Корабль дураков

Уже говорилось, что Кащенко пришлось немало потрудиться, чтобы заставить тогдашнее общество относиться к пациентам психбольниц гуманно и хотя бы с элементарным уважением. Неудивительно, ведь очень нелегко разрушать стереотипы и бороться с предубеждениями, существующими не одно столетие. Но отношение к душевнобольным далеко не всегда и не везде было негативным. Оно менялось со сменой эпох, и это очень показательно. Ведь именно то, как воспринимает общество отклонение от нормы и что оно считает собственно нормой, лучше всего выражает философскую парадигму самого общества.

Сегодня, когда в открытом доступе находится огромное количество информации, можно проследить, как относились к сумасшедшим в разные эпохи и в разных странах. Конечно, первобытные времена не оставили нам источников на эту тему. Но зато антропологи наблюдают аналогичные ситуации у современных племен, живущих на первобытной ступени развития, таких как некоторые народы Океании. Там сумасшествие вызывает определенное уважение, что очень логично. Наша реальность ограничена законами физики и других наук. Тем из нас, кто имеет религиозное мировоззрение, доступна вера в чудо как в экстраординарную возможность нарушения этих законов. А теперь представим мир племенной общины, живущей на острове и имеющей о цивилизации смутное представление. Таких общин осталось крайне мало, но они все же существуют. Есть даже термин, обозначающий их статус: неконтактные народы. К ним относятся сентинельцы, проживающие на Северном Сентинельском острове Андаманского архипелага в Индии, племя тьит во вьетнамской провинции Куангбинь, случайно обнаруженное американцами в период вьетнамской войны, около 44 племен, населяющих территорию Новой Гвинеи, некоторые племенные группы индейского народа айорео, проживающего в Парагвае, и ряд других. Ученые спорят о их дальнейшей судьбе: стоит ли продолжать попытки интегрировать их в цивилизационный процесс? Или наш долг уважать их право на свой путь и оставить в покое?

Совсем недавно «первобытных» племен было гораздо больше, но в процессе общения с исследователями они вошли в контакт с цивилизацией и для многих это закончилось печально. Например, племя джарава с Андаманских островов, чей жизненный уклад стал в 1990-х туристической достопримечательностью, вымерло почти полностью. Туристы принесли джарава не только заработок, но и болезни, против которых у этого народа не было иммунитета, а также наркоманию и прочие «блага» цивилизации. Некоторым утешением здесь может служить, что, открыв затерянный мир первобытных народов, антропологи получили возможность перенестись на десятки, а возможно, и сотни тысяч лет назад и наблюдать человеческое общество на заре существования. В том числе понять отношение к сумасшедшим в доисторическую эпоху.

Древних людей окружала одушевленная неизвестность. Каждое явление природы имело свой сложный характер, каждое значимое событие объяснялось сверхъестественными причинами. В рамках такого мировоззрения обычная бытовая жизнь являлась лишь верхушкой айсберга по сравнению с невидимым и непостижимым миром духов. Психические больные с их галлюцинациями и несуществующими собеседниками автоматически становились жителями сразу двух миров. Никому не приходило в голову считать их ущербными — наоборот, их болезнь воспринималась как великий дар.

Где-то на грани привычной нам психической нормы находится и культ шаманов у коренных народов Севера. Обычному клиническому психиатру будет непросто найти различия между шаманской одаренностью и психическим заболеванием. По словам религиоведа Мирчи Элиаде, «безумие будущих шаманов, их психический хаос означает, что данный профанный человек идет по пути исчезновения и что новая личность вот-вот родится». Ученый ссылается на представления якутов, согласно которым будущий шаман еще в юности «становится неистовым». Это выражается в обмороках, припадках, видениях. Подросток может, например, надолго уйти в лес или наносить себе удары ножом. Обычные родители в такой ситуации бьют тревогу, а якуты, придерживающиеся традиционных верований, трактуют происходящее как ритуальную смерть, важную инициацию, предшествующую перерождению.

Подобное отношение к психическим отклонениям вообще очень характерно для первобытных культур. Русский психиатр Юрий Каннабих в своей работе «История психиатрии» пишет: «Надо думать, доисторическое население земного шара обращалось со своими душевнобольными приблизительно так же, как современные жители тропической Океании или сибирских тундр: агрессивные и опасные больные считались одержимыми злым духом, безобидные и тихие — почитались иногда любимцами богов; первых гнали и порой избивали, за вторыми ухаживали».

С развитием цивилизации отношение к психическим заболеваниям менялось. Упоминания о сумасшедших есть в текстах древнеегипетской медицины — правда, этому недугу не посвящено ни одной книги, ни одного раздела. Не существовало для подобных случаев и специального врача. Душевнобольной считался в глазах египетского общества человеком, заслуживающим сожаления, сродни слепому или карлику. Для психических болезней невозможно было найти естественную причину, оставалось считать, что произошло вмешательство богов или демонов. Поэтому душевнобольного обозначали как «человека в руке бога». Сама эта характеристика показывает, что здесь требуются не медицинские тексты, а религия с ее возможностями молитвы или магия с ее заклинаниями. В медицинских текстах встречаются необъяснимые явления, в которых речь идет о том, что «нечто вступило извне». При этом слово «извне» обозначает области за пределами нашего ощущаемого мира. По мнению египтян, сердце является вместилищем рассудка и настроения, поэтому поведение человека является следствием поведения сердца. Некоторые болезни имеют собственные имена, например «погружение», в котором предполагают эпилепсию. Вне медицинских текстов описываются случаи старческого безумия, припадки душевного расстройства и приступы потери сознания. Египетской литературе известны также пограничные случаи болезненной ностальгии, ревности и любовного страдания.

Понятия психической нормы и ненормальности впервые появляются в Античности. Безумие становится не бонусом и не отличительным знаком проводника между мирами, а карой, посланной богами, или просто результатом слепой неотвратимости рока. В древнегреческой мифологии и в произведениях античных драматургов полно сюжетов, когда герои совершают в помутнении рассудка разрушительные действия. Причем с ума сходят как простые люди, так и герои и даже боги. Но чаще боги провоцируют людское сумасшествие из чувства мести или из пристрастия к интригам. Несомненный лидер в области лишения смертных разума — богиня Гера. По ее приказу богиня Ата набрасывает повязку безумия на глаза Гераклу и он убивает собственных детей. По ее же злой воле Афамант путает своего сына с оленем и охотится на него.

Безумие в античных текстах, как правило, приводит к трагическим последствиям. Характерен пример героя Аякса: помутившись рассудком (опять же по замыслу богини, на этот раз — Афины), он принимает овец Одиссея за своих обидчиков. Обезумевший герой подвергает животных смерти и жестоким мучениям, а потом приходит в себя и совершает самоубийство, будучи не в силах принять случившееся.

С расцветом философии в Греции тема безумия начала занимать мыслителей. Античные философы пытались найти причины психических отклонений и дать этому явлению теоретическое обоснование. В поисках истины их пути разделились. Стоики считали душевные болезни результатом отклонения от божественного Логоса, к которому тянется разум. А если так, то интеллектуальная лень и потакание страстям провоцируют сумасшествие. Душевнобольные в их понимании становились невеждами, к тому же не желающими обуздывать свои страсти. Стоикам казалось, что если человек однажды смог познать разумный порядок, то это знание остается с ним на всю жизнь. Стоит отметить, что стоицизм, учивший ответственности, порядку и нравственности, был очень популярен в Греции. И, конечно, отношение философов этой школы к психическим отклонениям большинство греков разделяли.

Но в Древней Греции существовало и другое мнение, выраженное фигурой слишком крупной, чтобы его не учитывать. Речь идет о Платоне. Интересно, что психические функции Платон помещает в голове, но делает это не по научным, а по чисто метафизическим соображениям: шар, говорит он, — наиболее совершенная из всех геометрических фигур, и поэтому ясно, почему боги, «подражая форме вселенной, которая кругла, заключили два божественных кругообращения (души) в шарообразное тело — в то самое, которое мы теперь называем головою и которое, представляя в нас божественнейшую часть, господствует над всеми остальными частями»^[3]. В этом вопросе великий ученик Платона делает странным образом шаг назад по сравнению со своим учителем: Аристотель низводит мозг до степени железы, на которую возложена функция охлаждать не в меру разгоряченную кровь; всю психическую жизнь он переносит в сердце. О нервной системе Аристотель имел так же мало понятия, как и врачи-гиппократики (возможно, что и Платон, помещая душу в голове, не имел в виду мозг, а представлял себе дело как-нибудь иначе).

Великий философ дал безумцам шанс, разделив состояние «неистовства» на два вида. Одно является болезнью и проклятием, другое — посылается богами в качестве благословения. Платон задумывался об этом явлении достаточно глубоко и даже разделил «хорошее» безумие на целых четыре разновидности, которые упоминаются в одном из платоновских диалогов «Федр». Каждый из типов «божественного отклонения от того, что обычно принято» имеет своих покровителей в греческом пантеоне божеств. Пророческому экстазу покровительствует Аполлон, экстазу мистерий и ритуалов — Дионис, творческому вдохновению — музы, а любовному исступлению — Афродита и Эрот.

Как бы то ни было, именно во времена Древней Греции стали появляться попытки рационального объяснения психических отклонений. И если раньше поведение душевнобольных людей истолковывали только в религиозно-мистическом ключе (агрессивные — «одержимые злым духом», тихие — «божьи избранники»), то в античных рукописях встречаются первые психиатрические термины: меланхолия, мания, паранойя, эпилепсия. Позднее, по мере изучения анатомии, мозг был определен как центральный орган нервной системы, хотя процесс познания человеческой психики шел непросто. Например, великий Гален считал, что психическая деятельность осуществляется в головном мозге, сердце и печени. Причем мозг — это средоточие всего процесса мышления, сердце — орган, в котором зарождается и бушует гнев, обитает мужество и решительность, а в печени гнездятся добрые и недобрые порывы.

Несмотря на заблуждения, медики продолжали искать ответы на сложные вопросы телесного и душевного устройства человека, в том числе — его психики. Александрийская врачебная наука одной из главных своих задач считала познание нервной системы. Как знать, может быть, в Александрии и родилась поговорка «все болезни от нервов»?

В какой-то степени Платон со своим благословенным «неистовством» и «хорошим» безумием стал одним из духовных отцов романтиков XIX века. Но от его эпохи до возникновения романтизма прошло больше двух тысяч лет. За это время философские концепции и мировоззрения, конечно же, много раз менялись. В средневековой Европе безумие приобрело двойственный смысл. Одной из важнейших средневековых метафор стал Корабль дураков; известны картина Иеронима Босха под таким названием и сатира Себастьяна Бранта, появившаяся немного ранее. Корабль дураков существовал и в реальности, хотя в несколько модифицированном виде. Это был способ избавления от сумасшедших в прибрежных городах. Горожане просили капитана взять бедняг на борт, с тем чтобы высадить потом в каком-нибудь другом городе.

Образ Корабля дураков удивительно многослоен и противоречив. С одной стороны, статус сумасшедшего передается плаванием как символом нестабильности и пограничного положения. В европейской традиции море вообще часто символизирует хаос. С другой стороны, в христианстве вода несет в себе очищающее начало. Воды Крещения омывают душу человека от греха. В христианской традиции с кораблем также принято ассоциировать церковь в качестве ветхозаветного ковчега спасения. Тем не менее на одной из средневековых гравюр показана цель Корабля дураков. Это райское Древо добра и зла, что показывает безумцев грешниками, которые тянутся к запретному знанию. В какие-то моменты средневековой истории «сумасшедший» корабль мог выступать как предвестие апокалипсиса.

В средние века перед Великим постом иногда устраивали «праздник дураков», прообраз современного Первого апреля, с шутовскими процессиями и пародированием церковных обрядов. Здесь тоже все выглядело достаточно противоречиво. С одной стороны, люди отражали образ обезумевшего, одержимого грехами человечества, которое движется куда-то, не зная цели. С другой — они получали свободу, невозможную ни в каких других обстоятельствах. Свободу, при которой можно было выразить свои мысли, не опасаясь за последствия, ибо что взять с дурака?

Анализируя «дурацкую» тему в средневековой культуре, философ Мишель Фуко отмечает: «Если глупость ввергает каждого в какое-то ослепление, когда человек теряет самого себя, то дурак, напротив, возвращает его к правде о себе самом; в комедии, где все обманывают и водят за нос сами себя, он являет собой комедию в квадрате, обманутый обман; на своем дурацком, якобы бессмысленном языке он ведет разумные речи…»

С приходом в Европу христианства в возникновении душевных болезней стали винить дьявола. Происходило это еще и потому, что медицина вступила в союз с церковью, ведь духовенство было единственным образованным сословием, к тому же обладавшим значительными материальными средствами. Начиная приблизительно с III века все припадочные, эпилептики, истерики, страдающие хореей подвергались так называемому экзорцизму — специальному обряду, призванному изгнать бесов. Это практиковалось в монастырях, образовалась даже особая категория специалистов этого рода, к которым привозили больных. При крайней разреженности населения тогдашней Европы единичный случай душевной болезни в той или иной местности не представлял еще таких проблем, как в последующие времена в крупных городах со строго регламентированной жизнью. В деревнях и поселках с отдельными больными неплохо справлялись: буйных связывали и запирали в чулане, со спокойными совершали паломничество в какую-нибудь обитель, если повезет — оставляли их там на лечение. Вообще, расхожее мнение о том, что в средние века помешательство лечили только пытками и казнями, мало соответствует действительности. Европейцы того времени считали более целесообразным изгонять беса, чем наказывать его подневольную жертву. Да и костры ведьм, ассоциирующиеся со средневековьем, запылали позже, уже в эпоху Возрождения.

Несмотря на явный мистический уклон, врачебное искусство в средневековой Европе изучали охотно. Некоторые монашеские ордены даже вменяли это в обязанность братии. Отрывки из Гиппократа и Галена тщательно переписывались и повсеместно расходились в многочисленных копиях. К IX веку достигла значительного развития и светская медицина. Например, в Каире, по сообщениям Леклерка, в 834 году была открыта больница с отделением для душевнобольных. Эмир, истративший на ее постройку и управление 60 тысяч динаров, «сам приезжал каждую пятницу ревизовать врачей, смотреть кладовые, расспрашивать больных и перестал ездить лишь после того, как один умалишенный бросил в него яблоком, которое, по просьбе того, он сам подарил ему». Одним из первых очагов медицинской науки, откуда пошло ее распространение по всей Европе, стала знаменитая Салернская школа недалеко от Неаполя. Легенда приписывает ее основание греку Понтусу, арабу Аддалаху, еврейскому рабби Елинусу и, наконец, некоему безымянному магистру Салернскому — интернациональной группе, составленной как раз из тех четырех наций, которые заботливо сохранили для потомства медицинские познания классиков.

Есть основание думать, что в Салерно привозили и душевнобольных. Вероятно, они находили пристанище в бенедиктинском монастыре VII века, а может, в каком-либо из приютов-больниц, находившихся в ведении иоаннитов или «братьев Креста». По свидетельству историков, в это известное место приезжали люди, которые не могли «забыть умерших друзей». Их определяли как меланхоликов, в качестве лечебной меры им предлагалось «съесть нафаршированное целебными травами свиное сердце». Хорошо усвоив наследие Гиппократа и Галена, Салернская школа деятельно разрабатывала учение о темпераментах. Врачом, особенно охотно посвящавшим свои силы лечению психозов, был Константин Африканский (1010–1087). Ему принадлежит трактат «О меланхолии» — старательная компиляция из римских и арабских источников. Впрочем, его определение меланхолии не лишено меткости: это такое состояние души, когда человек твердо верит в наступление одних только неблагоприятных для него событий. Причиной болезни Константин Африканский объявляет пары черной желчи, которые якобы поднимаются к мозгу больного. Вследствие этого сознание затемняется и есть даже риск, что оно совсем погаснет.

Постепенно по образцу Салернской школы во Франции открываются университеты в Монпелье и Париже, а в Англии — высшие школы Оксфорда и Кембриджа. Однако серьезных открытий в медицине все эти заведения дать человечеству не смогли. Что и понятно: научная работа в эпоху Средневековья, как правило, сводилась к компиляциям и комментариям. Основным постулатом оставалось следование давно известной истине, а не поиски нового.

Такая позиция, конечно же, не удовлетворяла настоящих ученых, но не в меру самостоятельные исследования, отступавшие от традиции церкви, навлекали на себя преследования. В то же время даже самые самостоятельные исследователи все равно оставались людьми средневековья, а значит — жили под знаком теологии и метафизики. Соответственно, не могла продвинуться вперед психиатрия, объяснявшая влиянием дьявола практические любые отклонения психики. Значительный шаг вперед сделал падуанский профессор Микеле Савонарола (1386–1466), дед будущего пламенного проповедника.

Савонарола рассказывает, что в его время душевнобольных секли розгами до кровавых рубцов с целью «дать диверсию материальной причине мании», кололи иглами, шипами, покрывали все тело горчичниками, чтобы уничтожить застой мысли, вызванный меланхолией. Такой «отвлекающий метод» встречает со стороны Савонаролы решительное осуждение. Боль ожесточает больного, доводит его до бешенства и, говорит он, «надо думать, что большинство случаев так называемой волчьей ярости являются искусственным продуктом жестокого обращения». Савонарола рекомендует осторожные кровопускания, банки к ногам, рвотные, слабительные и особенно теплые ванны. Он говорит, что прежде всего необходимо возвратить больному сон; для этого хорошо поселить его в прохладной местности около реки и раскачивать на висячей койке на манер колыбели. Свою книгу «Великая практика» он писал, чтобы отвлечь врачей от диалектических пререканий на углах улиц и площадей и дать им в руки реальные факты.

Юридические документы времен позднего средневековья могут много рассказать об отношении к душевнобольным. На фоне роста городов и увеличения городского населения ближайшим родственникам человека с расстройством психики вменялось в обязанность сохранять безопасность и покой остальных граждан, то есть попросту держать больного взаперти. При наличии достаточных средств душевнобольного можно было поместить в другую семью. Уже упоминавшийся Юрий Каннабих, один из пионеров русского психоанализа, пишет, что в 1425 году некая горожанка регулярно получала в магистрате причитающуюся ей сумму за содержание совершенно посторонней ей душевнобольной женщины. А в 1427 году приехавший во Франкфурт поверенный в делах маркграфа Бранденбургского внезапно лишился рассудка, и тогда его принципал договорился с городом о помещении больного в отдельную квартиру и о поиске сторожей. В случае, если родственники не могли сладить со своим больным, его помещали в тюрьму либо в подвал городской ратуши. Были и особые камеры, находившиеся внутри массивных городских стен, так называемые «Tollenkisten» («ящики для буйнопомешанных») или «башни дураков». Здесь больные содержались большей частью на городские средства. Сквозь решетки миниатюрных окон в кирпичной стене они протягивали руки за милостыней и гостинцами, приносимыми по праздникам сердобольными бюргерами Нюрнберга, Брауншвейга, Франкфурта, Гамбурга, а праздные зеваки и мальчишки дразнили их.

Крестовые походы принесли в Европу среди прочего пандемию лепры (проказы), для борьбы с которой стали строить лепрозории. Согласно английскому монаху-хронисту Матвею Парижскому (1200–1259), в христианском мире тогда их насчитывалось до 19 тысяч. Постепенно прекращение контактов с восточными странами и изоляция больных лепрой привели к победе над заболеванием, и тогда эти учреждения стали приходить в запустение. Королевская власть пыталась взять под контроль огромные земельные владения и недвижимость, принадлежащие лепрозориям — в них открылись лазареты для неизлечимых больных, колонии преступников, туда же стали изолировать и потерявших рассудок.

История не помнит, где и когда была создана первая психиатрическая больница, однако известны больницы в Западной Европе, в которых существовали койки для душевнобольных, — например Отель-Дье и Сальпетриер в Париже. Позже стали появляться специализированные заведения — Бедлам, Бисетр, Йоркский ретрит, но ничего качественно нового они не принесли. Единственное, для чего служили подобные заведения, как и «башни дураков», — это изоляция сумасшедших. Потому что трудно назвать лечением кровопускания, слабительные, одурманивание наркотиками, обливание холодной водой, приковывание к стенам и регулярные избиения. При этом содержались несчастные в антисанитарных условиях одиночных камер без доступа солнечного света. Они жили впроголодь, без всякой медицинской помощи — при этом в Бедлам пускали посетителей за умеренную плату.

Даже в просвещенном XVIII веке условия содержания больных в психиатрических клиниках оставляли желать лучшего. Современники оставили многочисленные свидетельства того, что люди там содержались в грязи, в оковах, в одиночных камерах, куда почти не проникал свет, либо в переполненных бараках, где царила антисанитария. «Мы запираем этих несчастных созданий словно преступников в сумасшедшие дома, в эти вымершие тюрьмы за городскими воротами, где в глухих расщелинах поселились совы, и оставляем их там загнивать в собственных нечистотах», — писал немецкий психиатр и физиолог Иоганн Христиан Рейль (1759–1813).

Зачастую главным методом лечения оставалась «дисциплина»: в ходу были практики обездвиживания, телесные наказания, использование ледяного душа, прижигание каленым железом. Школа психиков породила целую «механизированную терапию», которая широко использовалась, в частности, в Германии: маска, не позволявшая кричать, мешок, который надевался на голову, смирительные стулья и кровати, вращательное устройство. Предполагалось, что больной от таких воздействий поймет несостоятельность своих заблуждений, воспитает волю и перестанет буйствовать. К тому же представители этой школы считали, что болезнь в значительной мере является следствием распущенности или моральной неустойчивости, а значит, больной должен понести наказание.

Постепенно эта ужасная картина менялась. Общественно-политические изменения и научный прогресс XVIII века привели к переменам и в больничной психиатрии. В 1793 году главным врачом Бисетра был назначен Филипп Пинель. В результате его реформ тюремный режим с оковами, без света, свежего воздуха и без возможности общения наконец завершился. К больным стали применять более гуманные меры: осторожное привязывание к койке, смирительная рубашка, помещение в изолятор. Основным методом исследования начали считать тщательное наблюдение пациентов.

На волне гуманизма получил развитие новый взгляд на сумасшедших. В 1870-х годах шотландский психиатр Джон Тьюк, считавший принцип no restraint («никаких стеснений») полумерой, ввел систему «открытых дверей» (open door): почти полное отсутствие решеток и замков, возможность для пациентов свободно входить и выходить из учреждения, отсутствие огороженных двориков. Однако именно в это время пошел откат назад. Начиналась индустриальная эпоха, огромное количество крестьян покинуло свои деревни, превратившись в рабочих на заводах и фабриках. Быстро росли большие города с их напряженным ритмом жизни, многолюдьем, шумом. Постоянный стресс приводил многих горожан к психическим расстройствам, а больницы оказались не готовы проявлять нравственность и человечность по отношению к подобным пациентам. Финансовые ограничения и большая численность больных привели к быстрому преобразованию государственных психиатрических лечебниц Европы и США в учреждения закрытого типа. В итоге к концу XIX — началу ХХ века движение за гуманизацию психиатрии пришло в упадок.

Сегодня эта идея опять становится актуальной, но совершенно на новом уровне. Психические отклонения пытаются рассматривать не как ущербность, а как альтернативный вариант интеллектуального состояния. Это находит отражение в языке. Детей, которых раньше назвали бы ненормальными, теперь называют «особенными», для них существует множество программ адаптации, в том числе инклюзивное обучение, где «особенные» ученики соседствуют с обычными. Разумеется, такое отношение очень помогает им социализироваться и даже состояться в какой-то профессии. Такое отношение уже стало привычным в Европе и постепенно внедряется в России. Правда, происходит это порой непросто. Слишком много людей подсознательно помнят время СССР, когда «не таких» детей прятали подальше, чтобы они не портили красивую картинку счастливого советского детства. Но в то же время именно в русской культуре есть очень важный и, без сомнения, положительный образ юродивого.

В России к сумасшедшим традиционно относились с сочувствием. Психические нарушения считали неоспоримым результатом божьего наказания, потому и таких больных называли «божегневными». Правда, бывали случаи (чаще всего в деревнях), когда людей с психическими отклонениями начинали обвинять в колдовстве. На них могли возложить вину за любые беды — от болезни ребенка до неурожая. Тогда положение этих несчастных ухудшалось, они легко становились жертвами народного гнева. Например, в 1411 году в Пскове жители сожгли нескольких душевнобольных женщин, найдя в их странном поведении причину массового падежа скота. Но чаще все-таки лишенных разума жалели, называя «божьими людьми». Они находили пропитание и примитивную помощь в монастырях, где на них смотрели скорее как на невольных жертв неких злых сил, нежели как на сеятелей зла.

В описании преподобного Феодосия, относящемся к XI веку, проводится параллель между душевнобольным и пьяным, причем говорится, что «иерей придет к беснующемуся, сотворит молитву и прогонит беса, а если бы над пьяным сошлись попы со всей земли, то не прогнали бы самовольного беса пьянства»^[4]. Кроме так называемых «бесноватых» (эпилептиков, истериков и кататоников) в то время еще отличали лжеюродивых. К этой группе, по всей вероятности, относили некоторые формы душевных заболеваний, носителей которых подозревали в симуляции и злостном уклонении от работы, как, например, некоторые бредовые формы при ясном сознании, формы, болезненная природа которых подвергалась (как это бывает и теперь) сомнениям. Сюда же входило, вероятно, немало людей с истероидными расстройствами, о которых говорится, что «лживые мужики, и женки, и девки, и старые бабы бегают из села в село нагие и босые с распущенными волосами, трясутся, бьются и кричат, беспокоя смирных жителей». Приводя эту цитату, Юрий Каннабих закономерно предполагает, что огромная масса душевнобольных, не находя даже монастырской помощи, бесприютно скиталась по земле Русской, как это было и в Западной Европе, и на Востоке.

Более обеспечена была судьба душевнобольных из привилегированных классов. Они направлялись в монастыри для духовного лечения и вразумления; этот способ призрения душевнобольных, в свое время образовавшийся стихийно, был впоследствии легализирован государственными актами. Первый такой акт относится к 1551 году, когда в царствование Ивана Грозного на церковном соборе при составлении нового судебника, названного «Стоглавым», была выработана статья о необходимости попечения о нищих и больных, в числе которых упоминаются и те, «кои одержимы бесом и лишены разума». Государственная помощь им состояла в размещении по монастырям, «чтобы не быть им помехой и пугалом для здоровых», но также и для того, чтобы дать им возможность получить вразумление или «приведение на истину». Интересный документ относится ко времени Михаила Федоровича, который «указал послать Микиту Уварова в Кириллов монастырь под начало для того, что Микита Уваров уме помешался». В указе имеется и наставление о том, как его содержать: во-первых, послан «Микита Уваров провожатым, с сыном боярским Ондроном Исуповым, а велено тому сыну боярскому Микиту Уварова вести скована. И как сын боярский Ондрон Исупов Микиту Уварова в Кириллов монастырь привезет, чтоб у него Микиту Уварова взяли, и велели его держать под крепким началом, и у церковного пения и у келейного правила велели ему быть по вся дни, чтоб его на истину привести, а кормить его велели в трапеце с братнею вместе; а буде Микита Уваров в монастыре учнет дуровать, велели держать в хлебне в работе скована, чтобы Микита Уваров из монастыря не ушел»^[5].

Лечение психических расстройств в России началось несколько позже, чем в Европе, но, пожалуй, здесь можно говорить именно о лечении, а не об обрядовой культуре. Временем зарождения русской психиатрии как явления считают первую половину XVIII века. Самым старым медицинским учреждением подобного профиля называют Колмовскую больницу: в 1706 году новгородский митрополит Иов построил в Колмовском монастыре под Новгородом дом для подкидышей и инвалидную больницу, где содержались и лица с психическими расстройствами. До этого монастыри от безумных, особенно буйных, отказывались, имели место только единичные случаи вроде описанных выше.

В 1762 году Петр III подписал указ о постройке доллгаузов, от немецкого toll (безумный, сумасшедший) и haus (дом): «Безумных не в монастыри определять, но построить на то нарочитый дом, как то обыкновенно и в иностранных государствах учреждены доллгаузы, — а впрочем быть по сему». После этого историографом Ф. Мюллером был предложен первый российский проект стационарного психиатрического учреждения. В противоположность монастырской медицине Мюллер отделяет медицинское лечение от религии: «Доктор употреблял всякие средства к их излечению, а прежде, нежели придут в разум, священникам у них дела нет». Проект Мюллера не был реализован, и специальные дома для умалишенных начали создаваться позднее — после 1775 года, когда в ходе губернской реформы были учреждены приказы общественного призрения при губернских управлениях, занимавшиеся открытием отделений для лиц с психическими расстройствами при больницах и строительством специализированных «желтых домов».

В 1776 году был открыт первый на территории Российской империи специальный доллгауз «для пользования сумасшедших» в Риге. Вскоре было создано психиатрическое отделение при Екатерининской больнице в Москве, а в 1779 году — Санкт-Петербургский доллгауз (в дальнейшем Обуховская больница). К 1810 году в Российской империи было открыто уже 14 специализированных учреждений. Доллгаузы представляли собой места содержания душевнобольных, а не медицинские учреждения. До середины 1870-х годов они находились в ведении Приказа общественного призрения и управлялись чиновниками без медицинского образования. В них часто применялись меры стеснения — медицинского персонала всегда не хватало, поэтому эти меры считались неизбежными. Известный психиатр Сергей Корсаков, придя после окончания университета в Преображенскую больницу для душевнобольных в Москве, услышал от работавшего там старого и уважаемого врача: «В университете ведь вас мало учили психиатрии, вы даже, вероятно, не знаете, как связывать»^[6], — и первым его уроком был урок связывания. Однако дома умалишенных, какими бы ужасными ни были в них условия содержания, давали кров и пищу, и бедные крестьяне часто помещали туда своих родственников на время, чтобы пережить бесхлебицу.

Уже тогда психиатры задумывались об облегчении участи своих пациентов. В 1828 году московский врач Василий Саблер снял с больных цепи, ввел в обиход в больницах огородные и рукодельные работы, книги, музыкальные инструменты. Одновременно он ввел в обычай «скорбные листы»: истории болезни, рецептурные книги, ординатуру. Особый резонанс получила деятельность Корсакова на посту главного врача Преображенской больницы — он пропагандировал «пять систем»: морального влияния, нестеснения, открытых дверей, рабочего режима, постельного режима. Следование принципам гуманизма давалось врачам не так уж легко, порой за них приходилось бороться — вести трудные переговоры с властями, привлекать на свою сторону общественное мнение.

Во второй половине XIX века ситуация в России с душевнобольными изменилась, причем одновременно и в лучшую, и в худшую сторону. Началась мощная индустриализация. Вкупе с отменой крепостного права она дала крестьянам новые возможности и в то же время нарушила вековой уклад и создала стресс, что, конечно же, не могло не сказаться на психическом здоровье населения. Масса людей устремилась в города. Там, в условиях скученности, сумасшедшие уже не казались безобидным явлением, даже при отсутствии у них агрессии. Поэтому обращались с ними жестко, а чтобы оправдать такое отношение, объявляли их ущербными. В то же время у врачей появились новые возможности. В результате либеральных реформ 1860–1870-х годов были созданы органы местного самоуправления — земства, которые имели право требовать удовлетворения нужд населения в своих регионах. Заметная часть этих требований касалась медицинской помощи, в том числе для душевнобольных. Правительство пошло навстречу, и в провинции начали строить новые психиатрические больницы, а многие старые расширялись. И опять-таки это благое начинание проявлялось по-разному. С одной стороны, многие нуждающиеся получили необходимое лечение. С другой — желание охватить всех душевнобольных не всегда хорошо сказывалось на качестве этого лечения. К тому же везде остро не хватало соответствующих врачей, особенно — специалистов высокой квалификации.

Именно в такое сложное для пациентов время начал свою профессиональную деятельность доктор Кащенко.

Глава третья. Первые шаги

Наш герой родился 28 декабря 1858 года (9 января 1859 года по новому стилю) в городе Тамбове, но прожил там совсем недолго. Вскоре после его рождения начались переезды с места на место в связи с работой отца, который был врачом. Немного пожили во Владимире, затем в Пензе. Потом глава семьи Петр Федорович принял решение переселиться на Кубань, поближе к месту казачьей службы своего дяди Якова, имевшего на племянника большое влияние. Именно Яков Кащенко посоветовал Петру Федоровичу после Санкт-Петербургской семинарии не продолжать духовную карьеру, а поступать в Медико-хирургическую академию Санкт-Петербурга, что тот и сделал. Получив образование, Петр Кащенко-старший женился на дочери коллежского асессора Александре Павловне Черниковой, после чего начались переезды. В итоге в 1863 году семья Кащенко с двумя детьми — пятилетним Петром и двухлетней Марией — осела в Ейске. Этот город стал малой родиной для нашего героя, там он окончил гимназию, проявил музыкальное дарование, стал взрослым. Там родились его остальные братья и сестры — Александра (1863), Ольга (1866), Борис (1867), Всеволод (1870), Сергей (1871) и Владимир (1873).

«С Ейска начинается Кубань» — так говорят о своем городе ейчане. Это самый северный город Краснодарского края, на его месте когда-то кочевые племена ногайцев охотно ставили свои шатры. Позже место облюбовали крымские ханы, у последнего из них, Шахин-Гирея, там располагалась резиденция, называемая в народе Ханский городок. Когда войска Екатерины II заняли Крым, Шахин-Гирей отрекся от престола и переехал жить в Калугу, а потом — в Османскую империю, где вскоре был убит. Ханский городок опустел, но ненадолго. После войны с Наполеоном здесь появились летние дома военачальников и других известных и влиятельных людей. Но красивый, безукоризненно ровный треугольник земли у основания Ейской косы между Таганрогским заливом и Ейским лиманом Азовского моря явно годился для большего.

Идея создать у основания Ейской косы новый порт носилась в воздухе, а облек ее в слова в 1847 году атаман Черноморского казачьего войска Григорий Рашпиль. Инициативу поддержал наместник Кавказа и новороссийский генерал-губернатор Михаил Семенович Воронцов, и 6 марта 1848 года все закончилось императорским указом следующего содержания: «В целях преподать жителям Ставропольской губернии и войска Черноморского новые средства к успешному и выгодному сбыту за границу произведений из сельского хозяйства и тем самым способствовать развитию всех отраслей промышленности в этом крае, на Азовском море, у так называемой Ейской косы, открыть порт и учредить город, который именовать портовый город Ейск».

Город построили довольно быстро, причем в отличие от многих более старых городов, возникающих стихийно, строился он по единому плану. Поэтому ейские кварталы — чаще всего пересекающиеся под прямым углом улицы. Жители появились очень быстро, в основном это оказались ремесленники. Переезжали из Ставропольской и Екатеринославской губерний те, кто страдал от тесноты и бедности. Приезжали из иных мест, просто стремясь к морю. Но ехали с охотой и купцы — ведь новый город замышлялся как порт, весьма выгодный для торговли.

Князь Воронцов, крестный отец Ейска, продолжал руководить городским благоустройством. Уже через год после официального основания построили почту и церковь, через два — возвели долгожданную пристань. В Ейске насчитывалось уже 22 улицы и открылось первое учебное заведение — мужское двухлетнее училище, когда началась Крымская война. За три года новый город достаточно пострадал: его неоднократно атаковали англичане, а сил на защиту не хватало, их выделяли на более стратегически важные населенные пункты. Между тем Ейск смог послужить отечеству, став одним из фронтовых госпитальных центров. Для раненых тогда заняли целых 14 жилых домов и четыре складских помещения.

После войны Ейск продолжал развиваться. В 1860-х, к моменту переезда семьи Кащенко, порт уже вовсю работал, придавая городской жизни смысл и насыщенность. Внешне новый город тоже стал выглядеть довольно солидно из-за гранита, которым облицовывали дома и мостили дороги. Привозили этот благородный камень из разных стран, порой даже далеких: из Греции, Италии, Турции и Франции. Выбор его был обусловлен не художественным вкусом архитекторов, а торговой ситуацией. Дело в том, что иностранцы в то время охотно покупали российское зерно и грузовые суда шли в Ейск преимущественно пустыми. Им требовался балласт, а ейскому порту — плата за стоянку и погрузку. В какой-то момент гранит стал в Ейске твердой валютой в прямом и переносном смысле. Сегодня остатки «заморского» камня можно увидеть на пересечении улицы Бердянской и Воронцовского проспекта, возле бывшей мужской гимназии, а еще возле Никольского парка и на улице Карла Маркса.

Есть в Ейске культурный объект, сохранившийся с первых десятилетий основания города, — это лютеранская кирха. Дело в том, что во второй половине XIX века на Кубани обитало достаточно много немцев, историки насчитали их свыше десяти тысяч, на тот момент около трети населения всего Ейска. В Ейский уезд они начали перебираться перед Крымской войной. В самом городе их проживало немного, но протестантская община оказалась очень активной и добилась постройки молитвенного дома. Что же касается заведений светской культуры, то в Ейске находился купеческий клуб со сценой, на которой время от времени даже ставили оперы, правда, силами гастролирующих трупп. Артисты жаловались на тесноту и бедность реквизита, но приезжали охотно. Всем нравилась ейская публика — благодарная, любящая музыку и понимающая это искусство. Ейск мог похвастаться и своими культурными деятелями. В нем жили и творили украинские поэты Иван Подушка и Василь Мова, казачий историограф Прокопий Короленко.

И опять мы возвращаемся к казачеству, духовному стержню Кубани. Казачье житье в царской России традиционно ассоциируется с военными походами и сельским бытом, но это было далеко не повсеместно. А уж родственники казаков, даже самые близкие, и вовсе могли вести сугубо городской образ жизни. Правда, небольшие города в то время не так сильно отличались от деревень, как сегодня. В то же время в этих небольших городках (как и в деревнях) могли проживать весьма зажиточные люди.

Семья Кащенко к баснословным богачам, конечно, не относилась, но достаток имела выше среднего благодаря отцу. Его статус «военный лекарь» звучит довольно скромно и может ввести в заблуждение, если не вдаваться в подробности. Да, начинал он свою карьеру действительно практически с нуля, не имея ни солидного капитала, ни связей в высокопоставленных кругах. Зато отличался служебным рвением, что и привело его к успеху. От младшего лекаря в драгунском полку великого князя Николая Николаевича через многочисленные военные госпитали (Ораниенбаумский, Перекопский, Екатеринославский) Петр Федорович прошел Крымскую войну. Участвовал он и в покорении Западного Кавказа, в составе русских войск побывал в Румынии.

Как уже говорилось, медициной Петр Федорович занялся внезапно, отказавшись от священнического служения. Совет дяди, казака Якова Кащенко, оказался очень кстати. Как раз в момент поступления отца нашего героя (рубеж 1840–1850-х) Санкт-Петербургская медико-хирургическая академия находилась в периоде своего расцвета. В 1840 году к ней присоединили 2-й военно-сухопутный госпиталь, что дало новые широчайшие возможности для студенческой практики. Через шесть лет открыли анатомический институт, во главе которого встал известный анатом Венцеслав Леопольдович Грубер.

В 1850-х при президенте Петре Александровиче Дубовицком студентов охотно отправляли на стажировку за границу. Как оказалось, не зря. Из них выросла целая плеяда светил отечественной медицины — создатель учения об организме Сергей Петрович Боткин, физиолог и просветитель Иван Михайлович Сеченов, гистолог Филипп Васильевич Овсянников, основатель Коктебеля окулист Эдуард Андреевич Юнге и многие другие.

Петр Федорович Кащенко выдающимся врачом не стал, но его профессионализм правительство заметило и оценило. В 1873 году отец нашего героя занял должность старшего лекаря 73-го пехотного Крымского полка великого князя Александра Николаевича. К этому времени он успел дослужиться до коллежского советника и гражданского чина шестого класса. По Табели о рангах это соответствовало военному чину полковника. Петр Кащенко-старший имел много наград, в том числе ордена Святой Анны 3-й степени, Станислава 2-й степени, Станислава 3-й степени; был награжден крестом за службу на Кавказе, серебряной медалью за покорение Западного Кавказа и бронзовой медалью «В память Восточной (Крымской) войны 1853–1856 годов».

Такой уважаемый человек, конечно же, имел достойный уровень дохода, получая от правительства 1300 рублей в год. Для сравнения — в 1874 году в Петербурге месячное жалованье прислуги составляло порядка 9–10 рублей с харчевыми деньгами, то есть если работник отказывался столоваться у нанимателя. Если же нет, то на руки давали около шести рублей в месяц. В Ейске, конечно же, платили меньше, чем в столице. Так что городская беднота вполне могла бы назвать Петра Федоровича Кащенко буржуем, только слово это тогда еще не употреблялось — его ввел в обиход писатель Иван Сергеевич Тургенев в своем романе «Новь», изданном в 1877 году. Мы еще вернемся к этой книге и великому русскому писателю.

О детских годах нашего героя не осталось его собственных воспоминаний, но рассказы Петра Петровича о детстве сохранила в памяти его племянница Анна Всеволодовна Кащенко, дочь выдающегося дефектолога Всеволода Кащенко и сама достаточно известный дефектолог. Она прожила удивительно долгую жизнь, скончавшись в 2016 году в возрасте 108 лет и сохранив ясность рассудка до последних дней. По ее словам, детство Пети Кащенко без сомнения можно назвать счастливым. Большой уютный дом, милый городок, окруженный садами и виноградниками. Кругом росли дыни и арбузы, а неподалеку был лиман с чудесным песчаным пляжем. Как все мальчики из приморских городов, наш герой научился плавать очень рано. Увлекался он и рыбалкой, куда его часто брал отец. Интересно, что с ранних лет ему уже хотелось заботиться о своей семье, быть добытчиком. Летом он собирал с матерью грибы и ягоды и порой устраивал настоящие ежевичные «подвиги», приходя домой исцарапанным, но гордым, с полным лукошком ягод.

Родители не жалели средств на детей. В дом постоянно приглашали учителей по разным предметам, причем образовывали одинаково старательно и сыновей, и дочерей. Обучали языкам — немецкому, французскому, латинскому, арифметике и чистописанию, а также музыке, пению и танцам. Мать, будучи очень религиозной, следила за чтением молитв и знанием Закона Божьего. Неудивительно, что, поступив в гимназию, восьмилетний Петя тут же оказался в числе лучших учеников.

Итак, семья Кащенко процветала. Тем сильнее оказался удар, когда глава ее внезапно умер в возрасте 42 лет. Существует понятие «пенсия по утере кормильца». В России эта форма заботы государства о своих гражданах появилась в XIX веке. История ее начинается с 6 декабря 1827 года, когда император Николай I утвердил устав о пенсиях и единовременных пособиях государственным (военным и гражданским) служащим. В том же уставе царское правительство обозначило и другие виды пенсий — за выслугу лет и по инвалидности (в случае получения увечья). Члены семьи умершего чиновника имели право на пенсию по потере кормильца в случае, если он умер на службе или пребывал в отставке и получал пенсию либо не получал, но имел на нее право. Пенсия никак не зависела от дохода чиновника и до 1870-х была «нераздельной» — то есть сумма выдавалась общая на мать и детей, часто уже довольно взрослых, а делили ее сами, что не способствовало миру в доме. Интересный момент: необходимым условием для получения пенсии являлось хорошее «беспорочное» поведение вдовы и наследников. Лишались пособия «лица, собственными поступками подвергнувшие себя суду и наказанию; вдовы, которые хотя и не были под судом, но, по удостоверению губернаторов, по нетрезвому и развратному своему поведению заслужившие лишение такого пособия; совершеннолетние сироты развратного поведения».

Конечно же, поведение набожной Александры Павловны Кащенко и ее восьмерых детей, воспитанных в вере и строгости, считалось «беспорочным». Но скромная пенсия не могла удовлетворить нужд большой семьи, к тому же привыкшей к высокому уровню жизни. Шестнадцатилетнему Петру пришлось взять на себя заботу о матери и младших братьях и сестрах. Возможно, именно это печальное обстоятельство явилось для юноши стимулом к самосовершенствованию. Неизвестно, как он проводил время до смерти отца — возможно, не слишком утруждался учебой. Приморский город с его прекрасным климатом и свободными нравами действовал на многих расслабляюще. Политик, глава Кубанской военной рады, позже ставший министром просвещения Кубани, Владимир Васильевич Скидан учился в Ейской гимназии одновременно с нашим героем и оставил неоднозначное воспоминание об этом учебном заведении: «Старшие ученики нашей гимназии мало учились, почти ничего не читали, резвились вечером и ночью на бульваре и в городском саду, по субботам (чаще всего) выпивали (пили водку, „сантуринское“, „донское“), играли в карты и компанией посещали дом с девицами, где нередко встречались со своим преподавателем».

Несмотря на нелестный отзыв Скидана, это учебное заведение имело неплохую репутацию. Среди его выпускников числились такие выдающиеся политики, как генерал-майор П. И. Кукунько, деятель Кубанского белого правительства, эмигрировавший после победы большевиков. Также Ейскую гимназию окончил потомственный казачий офицер К. Л. Бардиж, депутат Государственной думы всех четырех созывов, а впоследствии — комиссар Временного правительства на Кубани.

В биографической работе О. В. Лиманкина и А. Г. Чудиновских, изданной к 150-летию нашего героя^[7], говорится, что «гимназия предназначалась для детей войскового сословия, но при ней были специальные классы, где могли учиться выдержавшие экзамен и имеющие возможность платить за учебу дети граждан, к казакам не принадлежавших. Это было крупное учебное заведение. Костяк преподавательского коллектива (22 учителя) составляли в основном выпускники Харьковского университета. В гимназии обучались 63 коштных воспитанника, 162 вольноприходящих и 22 своекоштных, а кроме того, 48 учеников из Екатеринодара».

Вот таким достаточно солидным предстает учебное заведение, взрастившее нашего героя. А «трудные» ученики встречаются практически в любых школах — чаще всего они харизматичны и активны. Неудивительно, что вокруг них собираются компании подражателей и похождения таких компаний становятся предметом постоянного обсуждения, особенно в маленьком городе, тогда как тихие зубрилы внимания к себе как раз не привлекают.

Наш герой к зубрилам точно не относился, он обладал живым нравом, который выражался, среди прочего, в ярком музыкальном даровании. С раннего возраста мальчик прекрасно пел и знал множество казачьих песен. Кубанская музыкальная традиция — это прежде всего хоровое пение без инструментального сопровождения. Особое значение казаки придавали военному фольклору: строевым, военно-бытовым и историческим песням, в которых освещались важнейшие походы и подвиги, поэтически осмыслялись биографии полководцев и героев. Второй важной ветвью репертуара были духовные песнопения, в которых кубанцы достигли немалой искусности. Есть сведения, что войсковые вокальные коллективы исполняли партитуры Бортнянского и Моцарта. Есаул И. И. Кияшко в книге «Войсковые и музыкантские хоры Кубанского казачьего войска» пишет: «Первое время по переселении на Кубань хлопоты по устройству на новых местах… не давали возможности проявить любовь к музыке, но, устроившись и осмотревшись, запорожцы уже в 1811 г. организуют себе певческий и музыкантский хоры»^[8].

Музыкальные инструменты существовали параллельно, как более легкая, развлекательная часть культуры. Их часто использовали на свадьбах и праздниках. Играли на гармошке (иногда оснащенной специальными колокольчиками), на различных дудочках. Бытовали на Кубани и таламбасы — турецкие литавры. Но чаще на веселых застольях роль ударных играли хозяйственные предметы, от музыки далекие. Например, рубель — приспособление для глажения белья, а также ложки, ваганы (корыта), гребенки для волос. Пожалуй, такая свобода, креативность и даже некоторый юмор по отношению к музыкальному инструментарию свойственны далеко не каждой народной традиции, и это тоже по-своему отражает казацкий менталитет.

Юный Кащенко играл на народных инструментах с детства и делал это с удовольствием, а не из-под палки, как, к сожалению, часто случается с учениками современных музыкальных школ. Всю жизнь для нашего героя занятия музыкой значили не только приятное времяпрепровождение, но еще и дополнительный способ коммуникации с людьми. Музыка была важной частью его жизни, фактически второй профессией, ее он использовал как средство заработка, к ней он прибегал, когда требовалось организовать досуг для пациентов или укрепить командный дух среди врачей. Возможно, именно музыка спасала его в моменты духовных кризисов.

При этом считать его этаким весельчаком-двоечником с единственной пятеркой по пению было бы крайне неверно. Учился он хорошо по всем предметам, а особенно любил логику, математику и историю. При этом с раннего детства часто в свободное время разглядывал анатомические атласы, хранившиеся в отцовском кабинете. Возможно, интерес этот не ограничивался только теорией. Есть сведения, что Петя иногда помогал отцу и в 14 лет уже мог довольно профессионально оказать первую помощь больному, оттого никто не сомневался насчет будущности молодого человека. И выбрал он в итоге медицину, скорее всего, под влиянием отца. Пример Кащенко-старшего действительно вдохновлял. Помимо солидного жалованья, врач такого высокого уровня пользовался непререкаемым авторитетом. Петр Федорович успел поработать лекарем и в той самой Ейской войсковой гимназии, где учились его сыновья. Естественно, дети, видя уважение окружающих к отцу, хотели повторить его путь. Как уже говорилось, врачом стал не только Петр, но и его младший брат Всеволод.

Отец успел привить детям интерес к своей профессии, но, к сожалению, смерть помешала ему поддерживать их на дальнейшем пути. Тем ярче видится героизм матери, которая смогла в одиночку воспитать продолжателей врачебной династии. Александра Павловна имела сильный характер. Будучи глубоко верующей, она не скрывалась в молитвах от реальности, а постоянно хлопотала, добиваясь достойной жизни для своих детей. Все они получили хорошее образование, а некоторые даже известность в своей профессии. Например, Всеволод Петрович (1870–1943) вошел в историю как основоположник коррекционной педагогики и дефектологии в России. В 1909 году в московском доходном доме при его личном участии открылась школа-санаторий для детей с нарушениями центральной нервной системы и задержкой в развитии. «Дефективных», как принято было тогда их называть, лечили, обучали и исследовали. Подобное учреждение стало первым не только в России, но и в мире. Другой брат, Борис Петрович, писал серьезные методические труды, по которым работали педагоги младших классов.

Когда наш герой после окончания гимназии в 1876 году поступил на медицинский факультет Киевского университета, мать сразу начала хлопотать о стипендии для него. Средства в итоге выделил не Киев, а Кавказский учебный округ, в то же время они выплачивались и Московским университетом; благодаря этой сложной схеме для Петра открылась возможность перевестись в Москву. Матери удалось добиться успеха, правда, и сын не подкачал — учился он блестяще. Собственно, и подавать властям грамотные прошения он уже умел, несмотря на достаточно юный возраст. В архиве Московского университета есть его письмо ректору от 21 сентября 1876 года следующего содержания: «Честь имею покорнейше просить ваше превосходительство сделать распоряжение о зачислении меня студентом медицинского факультета Императорского Московского университета. Даю подписку в том, что во все время пребывания моего в университете буду подчиняться правилам университета»^[9].

Время показало, что слова своего Кащенко не сдержал: правила им нарушались неоднократно и серьезно, что привело к неприятным последствиям. Однако осенью 1876 года восемнадцатилетний Петр ехал в Первопрестольную с твердым намерением получить образование. Для этого у него имелось все необходимое. Ему назначили ежемесячную стипендию в размере 25 рублей. На семь из них он тут же снял себе комнату в Леонтьевском переулке, рядом с университетом, прочее оставалось на студенческую жизнь — небогатую, но крайне интересную, особенно после тихого провинциального Ейска. В Москве тогда работало огромное количество заведений общепита на самый разный кошелек, а улицы уже начали заливать асфальтом. Развивалась сеть общественного транспорта, представленная двухэтажными конками, управляемыми форейтором.

Москва 1870-х была богата культурными событиями. На это время пришелся расцвет деятельности Товарищества художников-передвижников, на сцене блистали Леонид Собинов и Мария Ермолова, в недавно открывшейся Московской консерватории давались симфонические концерты, в которых звучали произведения современных композиторов, например П. И. Чайковского, чья музыка очень нравилась нашему герою. Несмотря на скромное материальное положение, он все-таки находил возможность ходить на концерты, изыскивая самые дешевые билеты. Казалось бы, Петру Петровичу оставалось только радоваться удачному стечению обстоятельств, приведших его в сердце Российской империи и в один из ее лучших университетов. Но вскоре обстоятельства повернулись иначе.

Глава четвертая. Земля и воля

К моменту поступления нашего героя Московский университет только что отпраздновал свое столетие (1775). Учебное заведение считалось одним из лучших в стране, а его медицинский факультет принадлежал к трем ведущим, созданным самим Ломоносовым. При этом образование врачей вплоть до конца 1860-х оставляло желать лучшего. Ежегодно университет выпускал около ста специалистов, но их уровень подготовки заметно уступал выпускникам медицинских школ Западной Европы. Неудивительно, что глобальные реформы царя-освободителя Александра II коснулись и высшего медицинского образования. В ходе реформ был создан единый отечественный образовательный стандарт для будущих врачей. Он базировался на совершенно новом учебном плане, включавшем три этапа подготовки. Для каждого из них предназначалось три типа клиник — пропедевтические^[10], факультетские и госпитальные. Модель опробовали в Московском университете, после чего распространили на всю страну. Структура, созданная при Александре II, сохраняется в системе отечественного медицинского образования по сей день.

Всегда очень важно, кто именно воплощает в жизнь реформы правительства на местах. Формирование нового лица московской медицины происходило под непосредственным влиянием Григория Антоновича Захарьина, человека выдающегося и удивительно харизматичного. Он был блестящим диагностом и безграничным эксцентриком. При лечении императора Александра III вердикт свой высказывал императрице без всяких придворных реверансов, почти грубо: «Я знаю, что говорю». Далеко не все коллеги соглашались с Захарьиным, однако после смерти императора вскрытие подтвердило его правоту. Захарьин прекрасно читал лекции, правда, их порой освистывали из-за того же чрезмерного эксцентризма лектора.

Москвичи называли его «знаменитый Захарьин», чаще всего имея в виду вовсе не высочайшую врачебную квалификацию, а его многочисленные чудачества, ставшие расхожими анекдотами. Например, приходя к больным, он требовал остановить все часы и даже пытался запрещать петь канарейкам. Мог разгромить кухню, если она казалась ему недостаточно чистой, или вспороть подушки, если пух слежался или наволочка сырая. И все это сходило ему с рук, а коллеги завидовали, ведь от клиентов у чудаковатого профессора не было отбоя. Эндокринолог Василий Шервинский писал о нем: «Что Григорий Антонович ругался в купеческих домах, так это не диво, так как подчас никакого терпения недоставало, чтобы переносить все те нелепости, которыми была полна домашняя обстановка замоскворецких купцов». Как бы то ни было, именно Захарьин оказался первым из российских профессоров-медиков, кто осознанно включал в сферу профессиональной подготовки вопросы врачебной этики, он учил студентов уважению к своей профессии и самоуважению. Возможно, его странности в какой-то степени были проявлением внутренней свободы, которая позволяла ему оказывать медицинскую помощь так, как он считал нужным, даже самому императору.

Благодаря активности этого «чудака» при Московском университете открылись первые специализированные клиники — нервных болезней; гинекологическая; общей диагностики и терапии; палаты для больных «накожными болезнями», отделение «болезней мочевых и половых органов», а также детская больница. Помимо «знаменитого Захарьина» на медицинском факультете преподавали другие замечательные педагоги — хирурги В. А. Басов, Н. В. Склифосовский и В. Ф. Снегирев, педиатр И. В. Бабухин, патофизиолог А. Б. Фохт, физиолог Ф. П. Шереметьевский.

К сожалению, как раз в области психиатрии, особенно интересовавшей Петра Кащенко, Московский университет отставал от Санкт-Петербургского и даже от Казанского, где уже имелись свои психиатрические клиники. Правда, в материалах о Кащенко часто указывают его прославленного московского учителя Сергея Сергеевича Корсакова. Точнее даже наоборот — в материалах о Корсакове Кащенко называют его учеником. Эта традиция началась с фундаментального труда Ю. В. Каннабиха, но насколько она верна? Согласно новейшему исследованию О. В. Лиманкина и А. Г. Чудиновских, «Петр Петрович и Сергей Сергеевич, действительно, были знакомы, соприкасались по многим профессиональным вопросам и придерживались схожих взглядов, но все это было гораздо позже, когда Кащенко был уже сложившимся психиатром. А что касается студенческого периода его жизни, то нет никаких данных о том, что он в это время общался с С. С. Корсаковым или проявлял какой-либо интерес к психиатрии. Психиатрическая клиника при медицинском факультете Московского университета была открыта лишь в 1887 году, во время первого съезда отечественных психиатров, на котором врач П. П. Кащенко присутствовал в составе делегации от Бурашевской колонии (а приват-доцент С. С. Корсаков стал читать лекции и вести практические занятия по психиатрии еще позже — в 1888 году)».

Получается, в годы московского студенчества наш герой еще только находился в поиске своей специализации. Может быть, именно поэтому он не довольствовался одной учебой и тратил немало энергии на революционную деятельность? Это привело к весьма печальным последствиям — Кащенко отчислили из университета и сослали в Ставропольский уезд Кавказской губернии. Подумать только: с таким трудом добиваться возможности учиться в Москве, да еще и получая стипендию, и потерять все в один момент! А ведь он очень старался — не только блестяще учился, но и давал уроки, а деньги отсылал семье. Но недовольство существующим строем в какой-то момент оказалось сильнее доводов разума.

Москва стала для Кащенко «колыбелью революции», здесь он бросил свой личный вызов власти и пострадал за это, но протестные настроения появились у него не в Первопрестольной, а значительно раньше: он привез их со своей родины. Южнорусские земли были очень привлекательны для революционных идеологов. Кандидат исторических наук Владимир Владимирович Мелехин в своей статье «Региональные особенности распространения народнических идей в Кубанской области и Черноморском округе (60–80-е гг. XIX в.)» пишет: «В глазах идеологов народничества казачество обладало уникальными социальными качествами: „природным“ демократизмом, инициативностью, свободолюбием, а также связанным с ним бунтарским духом и анти-государственными началами, которые сочетались с особым чувством „общей земли“ — Отчизны».

Помимо уже описанного ранее казачьего менталитета, революционерам-народникам импонировало то, что Кубань находилась практически на окраине империи и довольно слабо контролировалась властями. Ничего не мешало пропагандистам внедряться в казачьи общины под видом поденных рабочих. В донесениях жандармов 1860-х годов есть информация об этом: «Отправляются из Ростова то ли в Ейск, то ли в Екатеринодар, Кубанской области и устраиваются там чабанами». Также жандармы сообщают, что местные горцы, продававшие дрова, «не раз возили» запрещенные издания, раскупаемые казаками с «чрезмерною охотою».

Подобную ситуацию подтверждали и сами участники «хождения в народ». По их свидетельствам, «в полицейском отношении времена на Кубани были еще патриархальные; жандармского управления не было; стражники, урядники еще не существовали, а казачье начальство не замечало нас»^[11]. Помимо общей либеральной атмосферы, на Кубани существовали особые рассадники вольнодумства, среди которых, кстати, выделялась та самая Ейская гимназия, где учился наш герой.

При этом в Москве градус протеста был несомненно выше, что и понятно: там кипела интеллектуальная жизнь, и студенчество являлось самой активной частью этого процесса. Студенты самоорганизовывались, объединяясь в землячества по месту рождения и обучения в гимназиях и семинариях. При этих землячествах возникали кружки самообразования с библиотеками. Понятно, что литература там оказывалась самая разная, в том числе запрещенная. И все это происходило под носом московских жандармов, которые работали куда профессиональнее и жестче своих коллег из провинциального Ейска. Запретить землячества они все же не могли, а студенчество, имея свою организованную структуру, получало возможность быстро собираться на какую-либо демонстрацию. Так, в 1868–1869 годах состоялись масштабные выступления против введения устава 1863 года и проводимых правительством мер по усилению надзора над студентами.

К моменту поступления Кащенко в Московский университет студенческая Москва напоминала пороховую бочку, установленную в курилке, хотя главная причина волнений находилась в Петербурге. Речь идет о «процессе 193-х», судебном деле революционеров-народников, имевшем официальное название «Дело о пропаганде в Империи». Этот долгий и трагический судебный процесс, оборвавший многие молодые жизни, показывает не только тогдашнюю политическую ситуацию в России, но и несовершенство правовой системы тех времен. Начнем по порядку.

Одной из главных примет эпохи Александра II принято считать так называемое «хождение в народ». Расцветом этого явления стал 1874 год, когда тысячи молодых людей пошли по деревням нести истину и свет революционного учения. В советской литературе есть много романтических описаний их деятельности и благодарного отношения к ним со стороны крестьян. Подлинная историческая действительность сильно отличалась от ее советского прочтения. Народники действительно горели желанием помочь, но крестьяне в большинстве своем встречали их порывы весьма холодно и охотно выдавали «ходебщиков в народ» жандармам. Именно благодаря крестьянским доносам количество задержанных оказалось колоссальным — более четырех тысяч человек в 26 губерниях.

Адепты революционного движения объясняли неудачу забитостью и безграмотностью российского крестьянства, которое всю жизнь прозябает в своих деревнях, не видя иной жизни и не имея своего мнения. Вскоре — 3 апреля 1878 года — в Москве произошло столкновение крестьян с революционно настроенными студентами, оно привело к человеческим жертвам и показало, что крестьяне имеют достаточно четкое мнение по данному вопросу. Событие это получило название «охотнорядского побоища».

Что же конкретно произошло 3 апреля? Студенты Московского университета решили провести очередную политическую акцию, конечно же несанкционированную. Они собрались встретить с цветами, как героев, своих бывших коллег из Киевского университета, а ныне — осужденных по подозрению в покушении на киевского прокурора Котляревского. Узников везли в закрытых каретах с вокзала на Волхонку, где тогда находилась пересыльная тюрьма. Путь проходил через улицу Охотный Ряд, известную своими мясными торговыми рядами и соседством с университетом. Именно там поджидали арестантскую процессию участники акции. Они бросились с цветами к проезжавшим каретам, и в этот самый момент на них напали охотнорядские продавцы, они же рогачевские крестьяне, вооруженные дубинами и крючьями для мясных туш. Били студентов жестоко, некоторых забили насмерть. Народоволец Петр Поливанов оставил воспоминания о том ужасном дне: «Пусть лучше меня повесят, лишь бы так не били»^[12].

В советской историографии официальной стала версия о том, что мясников натравило на студентов царское правительство. В то же время сохранились документы, в которых власть порицает полицию, допустившую это столкновение. В частности, пристав местного полицейского участка Бернев был уволен со службы за «непринятие мер». Какова же истина? Историк Александр Азизович Музафаров в своей книге «По следам исчезнувшей России» пишет: «„Охотнорядское побоище“, как называли его газеты, повергло некоторых представителей либерального лагеря в замешательство. Как же так — размышлял молодой студент, будущий глава партии кадетов и министр иностранных дел Временного правительства Павел Милюков — студенты боролись за народную волю и получили побои от самого народа? Вместе с некоторыми другими студентами он даже написал письмо одному из тогдашних „властителей дум“ — Федору Михайловичу Достоевскому. Последний ответил в том духе, что нельзя бороться за интересы народа, не понимая того, что народ из себя представляет, относясь с презрением к его обычаям, мировоззрению и т. д. И резюмировал — ведь мясником был и Кузьма Минин-Сухорук. Увы, предостережение великого классика осталось непонятым. А ведь он совершенно справедливо указывал, что против так называемого освободительного движения поднялись не темные массы, а народ, вполне осознающий свои интересы»^[13].

Действительно, рогачевские крестьяне, торгующие мясом на Охотном Ряду, как и многие другие представители крестьянского сословия, вовсе не считали себя угнетенными, они неплохо зарабатывали своим трудом и дорожили сложившимся порядком. Студенты со своими традиционными гулянками и попойками вызывали у них раздражение. А постоянное участие грамотной молодежи в революционной деятельности лепило из студента в народном массовом сознании образ врага. По словам того же А. А. Музафарова, «цели революционной борьбы были совершенно чужды простонародью. Среди него сложилось простое и логичное объяснение — эти бедные барчуки потому пытаются убить царя, что он дал волю крестьянам и много хорошего сделал для России».

Но вернемся к «процессу 193-х». Он очень быстро начал буксовать из-за слишком большого количества задержанных. Оказалось технически невозможным судить несколько тысяч человек одновременно. Сложившаяся ситуация вызывала недовольство у самих царских сановников. Член Государственного совета и будущий идеолог контрреформ Константин Победоносцев писал: «Захватили по невежеству, самовластию, по низкому усердию множество людей совершенно даром».

Количество потенциальных обвиняемых решили сократить, выделив из четырех тысяч 770 человек. Вскоре выяснилось, что такое число тоже слишком велико для одновременного суда. Тогда часть арестованных срочно переквалифицировали в свидетелей, но и это не помогло. Судебная волокита шла три года, за это время в суровых условиях заключения многие обвиняемые потеряли здоровье. 43 человека умерли, 12 покончили с собой, 38 потеряли рассудок. В конечном итоге из всех задержанных выбрали 193 подсудимых, которых обвиняли в создании тайного общества, ставящего целью свержение царя.

Процесс шел совершенно открыто, поскольку правительство планировало показать всему населению, к чему приводят революционные идеи. В высоких кругах жила уверенность в том, что народ в своей массе не пойдет за революционерами, и негативная реакция крестьян на «ходебщиков» поддерживала это заблуждение.

Тем удивительнее выглядит оправдательный приговор Вере Засулич, которая совершила покушение на петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова, придя к нему на прием и тяжело ранив его двумя выстрелами в живот. Председательствовал на ее процессе известный юрист А. Ф. Кони, который постарался вникнуть в дело. А оно заключалось в том, что за полгода до покушения в июле 1877 года Трепов отдал приказ о сечении розгами политзаключенного А. С. Боголюбова, хотя еще в 1863 году вышел закон о запрете телесных наказаний. Самовольство градоначальника вызвало бурное возмущение общественности, поступок Засулич сочли справедливой карой и встретили ее освобождение ликованием.

Оправданной знаменитая революционерка прожила менее суток: император разгневался, и уже на следующий день решение суда опротестовали. Однако Кони не изменил своего решения даже под страхом опалы, которая не замедлила случиться. Пострадал даже министр юстиции — его сняли «за небрежное ведение дела Засулич». Полиция объявила о поимке революционерки, но та скрылась на конспиративной квартире, а затем бежала в Швейцарию, став романтической легендой не только в России, но и в Европе.

Иван Сергеевич Тургенев был глубоко тронут историей Веры Засулич. Сохранилось его письмо редактору «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу, в котором говорилось: «История с Треповым — новая иллюстрация старой поговорки: „Как аукнется, так и откликнется“». С образом революционерки связывают тургеневское стихотворение в прозе «Порог», оканчивающееся строками:

«Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.

— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.

— Святая! — принеслось откуда-то в ответ».

Стихотворение это нельзя назвать спонтанной реакцией писателя на громкую новость. Тема революции волновала Тургенева долго и глубоко. В отличие от Достоевского Тургенев относился с симпатией к революционно настроенным студентам. Его последний, самый крупный роман «Новь», о котором уже говорилось выше, посвящен молодому человеку, «который вступает в тайное народническое общество с целями не вполне ему ясными, но отчетливо благородными и жертвенными».

Несмотря на то что деятельность народников в «Нови» вовсе не предстает в розовом свете, этот роман Тургенева в немалой степени полемизирует с «Бесами» Достоевского, где революционные настроения подаются как народная трагедия и следствие утраты веры. «Бесы» появились несколькими годами раньше (1871–1872) и, возможно, стали одной из мотиваций для создания «Нови». Во всяком случае, Тургенев писал этот роман не просто так, а с целью поддержать молодое поколение. Об этом прямо сказано в его письме Стасюлевичу от 22 декабря 1876 года:

«Молодое поколение было до сих пор представлено в нашей литературе либо как сброд жуликов и мошенников — что, во-первых, несправедливо, — а во-вторых, могло только оскорбить читателей-юношей как клевета и ложь; либо это поколение было, по мере возможности, возведено в идеал, что опять несправедливо — и сверх того, вредно. Я решился выбрать среднюю дорогу — стать ближе к правде; взять молодых людей, большей частью хороших и честных — и показать, что, несмотря на их честность, самое дело их так ложно и не жизненно, что не может не привести их к полному фиаско. Насколько мне это удалось — не мне судить; но вот моя мысль… Во всяком случае, молодые люди не могут сказать, что за изображение их взялся враг; они, напротив, должны чувствовать ту симпатию, которая живет во мне — если не к их целям, то к их личностям. И только таким образом может роман, написанный для них и о них, принести им пользу».

Тургенев не только обращался к молодым людям в своих произведениях, но и встречался с ними. На одной из таких встреч, организованной 18 февраля 1879 года для студентов и преподавателей Московского университета, почти наверняка присутствовал Петр Кащенко.

Почему мы говорим «почти наверняка»? Дело в том, что на этой встрече после выступления профессоров и преподавателей инициативу перехватил студент медицинского факультета Петр Викторов. Он осмелился высказать Тургеневу свои замечания по поводу как раз того самого романа «Новь». Зинаида Михайловна Агеева в своей книге «Доктор Кащенко» цитирует выступление Викторова: «Вы очертили молодежь не такими красками, как следовало. Вероятно, вам бросились в глаза лишь некоторые образцы нового поколения». Такая уверенная позиция заинтересовала Тургенева, и он пригласил дерзкого студента для продолжения беседы в квартиру своего знакомого И. И. Маслова на Пречистенском (Гоголевском) бульваре.

Викторов подробно описывает эту встречу и среди прочего упоминает, что пришел не один, а с приятелем. Фамилия приятеля не указана, но вряд ли это мог быть кто-то, кроме Кащенко. Во-первых, Викторов близко дружил именно с нашим героем, а во-вторых, сам Петр Петрович интересовался в то время народничеством и революционной проблематикой чуть ли не больше, чем своей будущей профессией.

Случайностью для него это, разумеется, не было. Как уже говорилось, революционный дух (а заодно и соответствующие знакомства) он заимел еще с кубанских времен и, конечно же, не изменил стиля жизни и в Москве. Он входил в круг «вольнодумцев», как и его близкие знакомые из числа врачей. Среди них был Сергей Яковлевич Елпатьевский (1854–1933), один из основателей партии народных социалистов, арестованный и сосланный в Сибирь в 1882 году. После революции он стал врачом кремлевской больницы и прославился, в числе прочего, как автор мемуаров о народниках. С Кащенко он дружил в университетские годы, а позже, в 1890-е, они пересекались в Париже, куда Елпатьевский уехал после ссылки.

Другой приятель нашего героя по медицинскому факультету — уже упомянутый Петр Петрович Викторов (1853—?), корреспондент журнала «Земля и воля». За политическую активность его дважды отчисляли из университета и ссылали. В итоге он вместе с Кащенко завершил свое образование в Казанском университете. Помимо сбора материала для неблагонадежного журнала Викторов также организовал одну из читален для студенческого самообразования.

О. В. Лиманкин и А. Г. Чудиновских приводят в своей книге его воспоминание о первой встрече с нашим героем: «Вот в этой-то читальне я и познакомился с П. П. Кащенко… Как сейчас помню, это было под вечер уже осенью, когда мы впервые пожали друг другу руку, причем вошедший молодой человек назвал свою фамилию. Это был совсем еще юноша… неяркий блондин, высокий и стройный, с красивым лицом и прекрасной, горделиво приподнятой головой, обрамленной густой шевелюрой, как орел. Для своих 19–20 лет (а на самом деле ему было 18 лет…) он показался мне достаточно развитым и начитанным и был не чужд научных стремлений. Но, что в особенности мне бросилось в глаза в моем новом знакомом, это та сдержанность и тактичность, с которой он беседовал, что позволяло ему, с одной стороны, не обнаруживать своих незнаний там, где действительно чего-либо не знаешь, с другой стороны, незаметно поучаться от другого, не подавая виду. Эта черта со временем развилась у него в другую родственную ей, благодаря которой, занимая в спорах известную позицию, он давал противнику своей сдержанностью известный простор, а когда тот достаточно сбивался с пути, неожиданно запирал ему выход. Это была своего рода диалектическая стратегия, в которой он сделался впоследствии великим мастером»^[14].

Вот таким, в какой-то степени сложившимся человеком Петр Кащенко попал на встречу с Тургеневым. Мы не знаем, какую роль тот сыграл в истории протеста нашего героя, но, вполне вероятно, эта роль была значимой. Артистическая натура Кащенко скорее всего отозвалась на воздействие личности великого писателя. Возможно, именно после общения с Тургеневым наш герой перешел от слов к действию. Вместе с Елпатьевским и Викторовым он собирает средства для политзаключенных, распространяет запрещенную литературу. А после «охотнорядского побоища» начинает пробовать себя в роли оратора на студенческих сходках.

Руководство университета, конечно, заметило подрастающего революционного вожака, но некоторое время его не трогали. Тем временем вокруг будущего психиатра сложился настоящий кружок по революционным интересам. Студенты не только организовывали сходки своими силами, но и встречались с более опытными оппозиционерами, известными народниками Н. А. Морозовым и А. Ф. Михайловым.

Вольная жизнь продолжалась до 5 марта 1879 года, когда в московской гостинице «Мильгрен» обнаружили труп Н. Н. Рейнштейна, фальшивого революционера, состоявшего в Северном союзе русских рабочих, а на деле работавшего полицейским агентом. Убийцы оставили на теле записку: «Николай Васильевич Рейнштейн, изменник, шпион, осужден и казнен русскими социалистами-революционерами. Смерть иудам-предателям!» Полиция бросилась арестовывать всех, кто казался неблагонадежным. Разумеется, в их число попал и наш герой, хотя ему удалось к этому моменту избавиться от запрещенной литературы и прочего компромата. Единственным подозрительным предметом в его личных вещах оказались портреты Чернышевского и Пугачева.

Кащенко отпустили, но с негласным полицейским надзором, а его друга Петра Викторова сослали в Вологодскую губернию. Вскоре после этого был принят новый университетский устав, сильно ограничивший студенческую вольницу. Теперь студентам запрещались любые коллективные действия, будь то посиделки, собрания или публичные чтения. Правда, нашего героя это не остановило: в самом конце того же 1879 года он пытался снова организовать протест в защиту исключенных из университета студентов, которые участвовали в беспорядках.

При этом учиться Кащенко продолжал старательно, а на последнем курсе еще и женился, что тоже в какой-то степени можно считать актом неповиновения властям. Дело в том, что студенты, начиная с давних времен, не имели права на брак до конца учебы. Постепенно на эту проблему начали смотреть сквозь пальцы, но все равно требовалось специальное разрешение начальства. Свадьба Петра Петровича произошла в январе 1881 года, его невеста, Вера Александровна, происходила из семьи коллежского секретаря Александра Горенкина и отличалась крайней строгостью нравов. Даже к своим домашним она всегда выходила только при полном параде.

В этой девушке Кащенко нашел свою полную единомышленницу как в профессиональном плане, так и в духовной жизни. Она увлекалась музыкой и танцами, успела послужить земской фельдшерицей в городе Ново-Оскольске Курской губернии и разделяла революционные взгляды своего избранника до такой степени, что за год до свадьбы оказалась под следствием. Дело ее прекратили лишь по соглашению министров внутренних дел и юстиции. В вину ей ставилось близкое знакомство с курсисткой московского Общества воспитательниц и учительниц Лидией Витальевной Васильевой, дамой, судя по всему, неблагонадежной. К счастью, тяжелая каторжная участь минула обеих женщин, а дружба осталась. Во всяком случае, существуют методические труды Лидии Васильевой «Руководство для преподавания природоведения» (М., 1912) и «О постановке неорганического природоведения в 4-годичной гор. начальной школе» (М., 1912), написанные в соавторстве с сыном нашего героя, Борисом Петровичем Кащенко.

Известно, что в период ухаживания Петр Петрович водил свою избранницу в Большой театр на недавно появившееся «Лебединое озеро», и шедевр Чайковского произвел огромное впечатление на обоих молодых людей, надолго став темой для разговоров. Вскоре Кащенко сделал Вере Александровне предложение, которое она приняла с восторгом. Оставалось только спросить разрешение у ректора, ведь, несмотря на послабления, студенческие браки еще оставались делом не вполне законным или, во всяком случае, не вполне привычным. 14 февраля от ректора пришло письмо: «Студенту 5 курса медицинского факультета Петру Кащенко дано свидетельство в том, что к вступлению его в законный брак со стороны университета препятствий не встречается».

Казалось, бы, женившись, наш герой мог бы успокоиться, оставив политическую борьбу холостым товарищам. Поначалу так и казалось: он полностью погрузился в учебу. Сохранился табель с оценками, по которым можно увидеть круг интересов будущего светила медицины. Например, «отлично» за учение о минеральных водах наводит на мысли о его будущем фундаментальном труде «Здоровый стол». Эта книга включает в себя множество изысканных кулинарных рецептов, каждый из которых тщательно проанализирован с точки зрения воздействия на организм пациента. Также высший балл Кащенко получил за диагностику и общую терапию.

Итак, Петр Петрович аккуратно сдал все зачеты и готовился к выпускным экзаменам. Однако жизнь внесла свои коррективы. Спустя два месяца после свадьбы, в марте 1881 года, народовольцы совершили очередное покушение на императора Александра II и на этот раз оно оказалось успешным. Событие это всколыхнуло всю Россию. Большинство населения пребывало в ужасе и сочувствовало убиенному государю, но находилось немалое количество и тех, кто радовался, празднуя победу революционных идей. Раскололся на два лагеря и студенческий коллектив Московского университета. Пока студенты юридического факультета собирали деньги на траурный венок погибшему царю, на медицинском началась сходка, которая быстро переросла в настоящий митинг против власти.

Интересен тот факт, что изначально сходку разрешил ректорат, несмотря на общий запрет студенческих сборищ. Но заявленная тема была сверхлояльна: студенты-медики сошлись «для избрания лиц, имевших сопровождать в Петербург венок на гроб почившего в Бозе Государя Императора». Изначально председательствовал на этом мероприятии молодой профессор С. А. Муромцев, но ситуация вышла из-под контроля и на трибуне оказался не кто иной, как Петр Кащенко. В своей речи — пламенной и убедительной — он осудил и покойного Александра II, и всех, кто скорбел по нему. Разумеется, расплата за такую дерзость не заставила себя ждать. Ночью Кащенко забрали; правда, уже на следующий день он вышел на свободу до окончательного решения его судьбы ректором.

Удивительно, но и это не заставило нашего героя проявить осторожность. Всего через две недели при его деятельном участии случилось еще более громкое событие. В университете проходила защита докторской диссертации И. И. Иванюкова по вопросам политической экономии. Как раз к этому моменту из ссылки вернулся друг Кащенко Петр Викторов. По предварительной договоренности ему дали слово, но едва выйдя на кафедру, он изменил заявленную тему на логическое и грамотное обоснование необходимости свержения царизма. В зале начался шум, Викторову велели замолчать, но на помощь ему тут же пришел Кащенко. Его силами научное мероприятие мгновенно переросло в митинг. Впоследствии этот день вошел в историю как первое в России открытое выступление, на котором излагалась философия марксизма. Неудивительно, что большинство участников поплатились за свою смелость. Викторова снова отправили в ссылку, на этот раз вместе с его неугомонным другом, которого отчислили из университета прямо накануне выпускных экзаменов.

Подытоживая период московского студенчества в жизни Кащенко, можно сказать, что революционная деятельность стала ярким проявлением его менталитета, характера и темперамента. Петр Петрович был не кабинетным ученым, а харизматичным лидером, он обладал незаурядным ораторским даром и умением воздействовать на людей. Именно эти качества помогали ему в дальнейшем успешно руководить психиатрическими больницами.

Глава пятая. Балалайку в руки возьму…

Итак, наш герой пострадал за дело революции, лишившись возможности окончить Московский университет. Здесь стоит отметить, что «кровавый» царский режим в конце XIX века наказывал своих противников довольно гуманно. Петру Кащенко и его друзьям при всей их хронической «неблагонадежности» удавалось раз за разом организовывать массовые протестные выступления, да еще и в стенах университета. И даже когда терпение властей лопнуло, бунтовщиков судили лишь университетским судом. Он состоялся 9 апреля 1881 года, по его решению Петра Викторова сослали в Ставрополь-Самарский, а нашего героя отчислили без права продолжения учебы в течение двух лет и сослали под гласный надзор полиции в Ставрополь-Кавказский. Почему именно туда? Причина проста: недавно в этот город из Ейска переехала мать Петра Петровича Александра Павловна Кащенко со всеми детьми.

Почему она выбрала этот город? Возможно, это было как-то связано с известной династией купцов, носящих ту же фамилию Кащенко. Они сделали состояние на торговле зерном и прославились как благотворители. Долгое время ставропольцы, услышав фамилию Кащенко, говорили: «Щедрые были люди — сколько добра сделали!» Один из представителей семьи Александр Кащенко переехал в Ставрополь как раз одновременно с матерью нашего героя и построил в предместье города, Воронцово-Александровской слободе, ремесленное училище и прогимназию для крестьянских детей. На содержание учебных заведений он выделил особый капитал, а по церковным праздникам всегда приезжал к ученикам с угощением.

Во время революции Александра Кащенко защитили от расправы красных комиссаров собственные рабочие, которые вступились за «эксплуататора». В ставропольском Спасо-Преображенском храме на старинной мраморной доске с именами жертвователей есть и фамилия Кащенко. Такие вот достойные люди носили эту фамилию. Трудно сказать, состояла ли семья нашего героя с ними в родстве, хотя бы и отдаленном. Но вполне возможно, что именно смутные (и скорее всего несбывшиеся) надежды на купеческую помощь сподвигли мать Петра Петровича переехать именно в Ставрополь-Кавказский.

Здесь стоит прояснить ситуацию с двумя Ставрополями, поскольку она постепенно забывается за давностью лет и уже не столь общеизвестна, как в середине ХХ века, когда Ставрополь-Самарский, он же Ставрополь-Волжский или Ставрополь-на-Волге был только что переименован в Тольятти. Генеральный секретарь итальянской компартии Пальмиро Тольятти никакого отношения к этому городу не имел, но некоторый смысл в факте переименования найти можно: второй, кавказский Ставрополь, куда уехал в ссылку Петр Кащенко, больше не путался со своим тезкой и стал просто Ставрополем без всяких приставок.

Слово «Ставрополь» переводится с греческого как «крест-город», но с Античностью это никак не связано. Просто в России конца XVIII века бытовала традиция называть города на греческий лад. Откуда в названии «кавказского» Ставрополя взялся крест, историки спорят до сих пор, причем версии одна другой литературнее. По одной из них фундамент крепости, с которой начался город, имел форму креста. По другой — древний каменный крест якобы нашли, когда рыли траншею для закладки крепостного фундамента. Есть и совсем смешная версия: будто бы Ставропольская крепость, от которой ведет свою историю город, была отмечена на какой-то старинной карте не точкой, а крестиком.

Кавказский Ставрополь тоже не избежал советского переименования. В 1935 году он стал Ворошиловском в честь советского военачальника Климента Ворошилова. Однако после освобождения от немецкой оккупации в 1943 году городу вернули старое название с обоснованием «различие в наименовании краевого центра и края вызывает затруднения для учреждений и граждан». Хотя кого и когда эти затруднения останавливали? Скорее, переименование свидетельствовало о временном охлаждении Сталина к своему другу Ворошилову, не отличившемуся полководческими талантами в ходе Великой Отечественной войны.

Но вернемся в конец XIX века, к облику тогдашнего Ставрополя-Кавказского. Был ли он унылой провинцией и беспросветной глушью для ссыльных? А ведь ссылали туда еще со времен декабристского восстания. В списке ставропольских ссыльных значились А. А. Бестужев-Марлинский, А. И. Одоевский, А. Е. Розен, М. А. Назимов и другие декабристы. Заезжал туда во время одной из кавказских ссылок и великий русский поэт М. Ю. Лермонтов. Кроме того, там часто доживали свой век провинившиеся гвардейские офицеры, которым запрещалось появляться в обеих столицах.

Яркий портрет этого места оставил нам генерал Н. Н. Раевский: «Ставрополь — уездный город, на высоком и приятном месте и лучшем для здоровья жителей всей Кавказской губернии. В нем нашел я каменные казенные и купеческие дома, сады плодовитые и немалое число обывателей, словом, преобразованный край, в который едущего ничего, кроме отдаленности, страшить не должно».

В городе периодически показывал премьеры местный театр, работали различные научные общества, выходили собственные периодические издания — «Ставропольские губернские ведомости» и другие, более мелкие. Каждый год открывали двери для новых учеников классические гимназии, как мужская, так и женская, именуемая училищем Святой Александры. Торжественно открытое в 1849 году в присутствии кавказского наместника святейшего князя М. С. Воронцова, это заведение вошло в историю, став первой ласточкой официального женского образования на Кавказе. В 1862 году местный купец Л. Е. Павлов построил для учениц прекрасное трехэтажное здание, которое сохранилось до наших дней. За год до приезда Кащенко, в 1880 году, училище переименовали в Ставропольскую женскую гимназию.

Помимо классических гимназий в городе было множество других школ и училищ, например Армянское. Отдельно существовало Общество для содействия распространению народного образования. Охотно занимались в Ставрополе искусством в специальном «Кружке любителей изящных искусств» и местном отделении Русского музыкального общества. Неудивительно, что город в разные годы охотно посещали известные люди, среди которых А. В. Суворов, А. С. Грибоедов, А. С. Пушкин, Н. Н. Раевский, Н. И. Пирогов.

Интерес к Ставрополю немного поутих после строительства Ростовско-Владикавказской железной дороги, которую пустили в обход этих мест, но город продолжал оставаться притягательным для многих благодаря своему красивому ландшафту и мягкому климату. Для многих, но не для нашего героя. Первыми, с чем он столкнулся по приезде на этот «курорт», стали серьезные материальные проблемы. Никак не получалось найти работу. Все хорошие оценки и знания, полученные за годы обучения в Московском университете, ничего не стоили без диплома. Кащенко вообще не имел права заниматься врачебной деятельностью, а зарабатывать нужно было много и срочно, поскольку молодая жена находилась в интересном положении. Первый сын супругов Борис родился в декабре того же несчастливого 1881 года. Можно только представить, какие душевные муки и угрызения совести испытывал Петр Петрович, вынужденный просить деньги на еду у матери, получающей скудное вдовье пособие.

Стоит отметить, что небольшое пособие полагалось и ему самому. Как ни странно, в дореволюционной России ссыльным платили. В книге А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» говорится: «Кроме того, платило царское государство своему политическому врагу в ссылке: 12 рублей в месяц кормежных и 22 рубля в год одежных». Лепешинский пишет, что и Ленин в шушинской ссылке получал (не отказывался) 12 рублей в месяц, а сам Лепешинский — 16 рублей, ибо был не просто ссыльный, но ссыльный чиновник. Ф. Кон уверяет нас теперь, что этих денег было крайне мало. Однако известно, что сибирские цены были в 2–3 раза ниже российских, и потому казенное содержание ссыльного было даже избыточным. Мартов же пишет, что он «за 5 рублей в месяц получал от хозяина квартиру с полным столом, а остальные деньги тратил на книги и откладывал на побег».

Правда, в документе «Устав о ссыльных» 1909 года цифры гораздо ниже, чем у Солженицына, но все равно речь о выплатах идет, причем независимо от статьи. Также все ссыльные на некоторое время освобождались от налогов: «Относительно обложения ссыльнопоселенцев податями и повинностями соблюдаются следующие правила: поселенцы в первые три года по водворении освобождаются от всяких податей, а затем облагаются сбором по пятнадцати копеек с души в год собственно для составления экономическаго капитала ссыльных; в течение первых десяти лет по водворении ссыльно-поселенцы освобождаются также от земских и общественных повинностей».

Сохранилась точная сумма ссыльного пособия нашего героя — 5 рублей 70 копеек. Это было крайне мало, меньше даже мизерного жалованья прислуги. Кормить на такие деньги семью не представлялось возможным, особенно учитывая беременную жену и будущего ребенка. Ситуация действительно оказалась тяжелой, и усугубляло ее то, что Кащенко попал в нее исключительно собственными стараниями.

Единственной моральной поддержкой Петра Петровича в тот момент стала жена Вера, сочувствующая революционным идеям. Она безусловно поддерживала мужа. У матери, которая вкладывала все силы в образование своих детей, его поступки, приведшие к краху, вряд ли нашли бы понимание. Тем более что она сама рассчитывала на помощь сына.

Кащенко метался в поисках хоть какого-то заработка. Пригодились музыкальное дарование и мастерство: он давал уроки пения, настраивал фортепиано, но средств все равно катастрофически не хватало. Выжить будущему психиатру помог случай: он узнал о вакансии учителя пения в уже упоминавшейся Ставропольской женской гимназии и схватился за эту возможность. Из-за полуарестантского статуса дело выгорело не сразу. Известно, что для разрешения на трудоустройство Кащенко потребовалось ходатайство самого ставропольского губернатора. Но как мы помним, он умел просить сильных мира сего. В итоге Департамент полиции пошел навстречу, и в октябре 1881 года новоиспеченный учитель пения приступил к своим обязанностям.

Кстати, в наше время для занятия подобной должности непременно потребовался бы диплом. Но тогда музыкальное образование в России находилось в зачаточном состоянии, система его еще только складывалась. До 1860-х годов российская музыкальная педагогика представляла собой лишь домашнее обучение, в основном пению и игре на фортепиано, иногда — на струнных инструментах. Любительское музицирование считалось хорошим тоном в богатых домах, именно оно подготовило почву для будущего профессионального исполнительства. Из формата частных уроков музыкальное образование выходило постепенно. Поначалу преподавание музыки внедрилось в программы немузыкальных учебных заведений. К середине XIX века «клавикордные» классы открылись в Московском и Петербургском университетах, а также в Смольном институте, но до настоящей профессиональной системы это, конечно же, недотягивало даже близко.

Когда речь идет о системе, давно и продуктивно работающей, часто кажется, что она сложилась сама собой, как говорится, исторически. Однако в большинстве случаев появление глобальных структур всегда связано с именами конкретных людей, без которых все получилось бы не так или не получилось бы вовсе. Отцами-основателями русского музыкального образования стали братья Рубинштейны — Антон и Николай. Они могли бы ограничиться яркой музыкальной карьерой — таланта на это хватило бы обоим. Но миссия просветителей вела их дальше, и они стали Кириллом и Мефодием русской музыкальной культуры, заложив основы профессиональной музыкальной системы, которая до сих пор котируется во всем мире.

Первым шагом стала инициатива Антона Рубинштейна, создавшего в 1859 году в Петербурге Русское музыкальное общество. В него вошли единомышленники братьев, также стремившиеся к музыкальному просвещению своего отечества. Антон Григорьевич не успокоился на этом и через год организовал общедоступные музыкальные классы. Образование там проходило бесплатно, силами энтузиастов, за два года работы «классов» в них сформировался будущий костяк профессуры первой русской консерватории, которая открылась в Петербурге в 1862 году. Николай Рубинштейн последовал примеру брата и предпринял точно такие же шаги в Москве. Он открыл московское отделение Русского музыкального общества, а чуть позже и музыкальные классы, также вырастив в них педагогический коллектив будущей Московской консерватории. Она открылась в 1866 году, среди ее педагогов был Петр Ильич Чайковский.

Консерватории открыли новую страницу в истории русской музыки. Теперь музыкантов учили не только играть или петь, из них делали настоящую творческую элиту, людей культурных и мыслящих. Помимо музыкальных дисциплин в консерваториях преподавались общие гуманитарные знания. Выпускникам, при условии успешной сдачи экзаменов, выдавали диплом «свободного художника». Курс обучения предполагал девять лет, позднее его разделили на собственно консерваторию и предваряющее ее музыкальное училище. Понятно, что к 1881 году людей с консерваторским образованием в России можно было буквально пересчитать по пальцам. И вряд ли бы они вдруг все оказались в Ставрополе.

Так что на отсутствие диплома у Кащенко никто не посмотрел, а вот его психологический портрет весьма заинтересовал ставропольскую полицию. Наблюдая за тем, как лихо он преподает музыку девочкам, жандармы пришли к выводу, что означенный тип весьма опасен. Тем более что насчет него из Московского полицейского департамента пришла тайная бумага, содержание которой гласило: «Личность крайне вредного направления образа мыслей и, благодаря своему красноречию, имеет огромное влияние на своих товарищей, что в особенности заметно на сходках, бывших в университете, на которых он почти всегда бывал главным руководителем и вожаком, что дает ему возможность высказывать свои антиправительственные идеи и тем производить влияние».

Понятно, что в Москве наш герой имел дерзость призывать студентов к свержению царского режима, но что опасного могли усмотреть ставропольские служители порядка в девичьих занятиях музыкой?

Дело в том, что помимо сильной харизмы и умения влиять на людей Петр Петрович обладал еще незаурядным талантом педагога-методиста. Как уже говорилось, в начале 1880-х профессиональное музыкальное образование только начинало формироваться, учебный процесс происходил в режиме тестирования, никаких официальных учебных программ не существовало. А Кащенко с его блестящими успехами в учебе, конечно же, был перфекционистом, кроме того, он горячо любил музыку, поэтому не мог преподавать ее, что называется, «для галочки». Поэтому он не нашел ничего лучшего, как создать свою, совершенно уникальную методику игры на музыкальных инструментах. Смысл ее в том, что партии сначала твердо выучивались голосом, а потом подбирались по слуху на всяческих гармошках и балалайках. Таким образом нечто вразумительное получалось очень быстро даже у самых неопытных учениц. Удача в свою очередь вдохновляла юных исполнительниц, и они хотели учиться дальше с тем горячим энтузиазмом, которого так часто не хватает ученикам современных детских музыкальных школ.

Возможно, если бы наш герой не вернулся в медицину, то стал бы русским Карлом Орфом или Золтаном Кодаем^[15], повлияв на всю систему обучения детей музыке. Но и то, чего он добился в Ставрополе, достойно восхищения. Позанимавшись с новым учителем меньше года, простые девочки из небогатых семей вдруг превратились в хор и оркестр народных инструментов такого уровня, что их стали звать на общегородские официальные мероприятия, а их руководитель стал местной знаменитостью, что, разумеется, очень не понравилось жандармам.

Кащенко же, окрыленный успехом, словно забыл о своем сомнительном статусе и принялся за старое. О. Лиманкин и А. Чудиновских цитируют донесение ставропольских полицейских. Их подопечный «общался с членами кружка, состоявшего из приезжавших на каникулы петербургских студентов и имевшего цель распространение революционных учений среди учащейся молодежи». И это при гласном надзоре полиции, с беременной женой и кучей неработающих младших братьев и сестер, за которых он всегда чувствовал ответственность! Как оценить подобное? Что это — благородное мученичество за идею или кураж безответственного смельчака?

Конечно, Петру Петровичу было тогда всего 22 года, и подобное поведение можно объяснить неопытностью и тем, что в юности люди очень часто живут эмоциями, а не разумом. Но наш герой получал высокие оценки в университете, а значит, с самодисциплиной у него все было в порядке. К тому же подпольная революционная деятельность требовала много сил и изворотливости ума. Судя по всему, в тот момент молодому Кащенко было присуще некое чувство сродни религиозному, свойственное многим революционерам его времени. Именно из-за этого чувства террористы-народники, совершающие жестокие убийства, получали не только широкую поддержку, но иногда практически ореол святости.

Есть специальный термин — психология революционера. Это явление начали изучать вскоре после того, как психология стала научной дисциплиной, то есть в XIX веке. В 1896 году появился фундаментальный труд французского психолога и антрополога Гюстава Лебона «Психология социализма». Лебон составил психологический портрет русских идейных террористов и пришел к выводу, что упорное и насильное навязывание обществу нового социального идеала вызвано аномалиями психики. В своей книге Лебон условно разделил революционеров на три типа. К первому он отнес случайных людей, примкнувших к террористам под влиянием внешних обстоятельств. Став членами тайных обществ, они никогда не участвовали в собственно акциях террора, а лишь соглашались исполнять «мирные» рутинные обязанности, например, обустройство быта в коммунах. Как правило, это были подруги революционеров. Найдя себе более «безопасных» кавалеров, они мгновенно возвращались к нормальной жизни и становились хорошими хозяйками, начисто забыв революционные идеалы.

Второй тип составляли ораторы разной степени амбициозности и таланта. Самым важным в революционной деятельности для них оказывалось влияние на массы. Психологической потребности в насилии они не испытывали и бомб не взрывали, ограничиваясь идеологическим просвещением. Кащенко, несомненно, относился к этому типу. Его влекла возможность выступить с трибуны, зажечь людей, повести их за собой, неважно, в какие формы облекались его позитивные идеи — в политические, музыкальные или научно-медицинские. Поэтому со временем он все-таки отошел от революционной деятельности, найдя своим ораторским и организационным талантам другое применение.

Третий, самый опасный тип революционера явно не имел с нашим героем ничего общего. Лебон определил этот тип как страдающий хроническим девиантным (то есть сильно отличающимся от принятых социальных норм) психологическим состоянием. Таких людей называют фанатиками. Они становились террористами и проливали кровь своих сограждан часто не из-за идейности, а из-за латентной психопатии, толкающей их к насилию. К такому типу принадлежал Игнатий Гриневицкий, признававший лишь кровавые формы террора, — именно он бросил роковую бомбу под ноги Александра II.

Итак, протестная деятельность продолжала манить Кащенко возможностью самовыражения, но обстоятельства сильно сдерживали его революционный порыв. Он все-таки был ответственным человеком и не мог бесконечно подставлять своих близких, являясь для них в общем-то единственной опорой. В какой-то момент Петр Петрович задумался о том, чтобы наладить отношения с властями и даже попросить у них помощи. Для начала он написал ходатайство о снятии гласного надзора, однако Совещание по особым делам сочло его просьбу преждевременной, что неудивительно. Он подождал около года, а потом с истинно казачьей храбростью написал письмо самому министру внутренних дел Д. А. Толстому.

В этом документе Кащенко вполне реализовался как оратор. Он просит прощения красноречиво, даже артистично: «В прошлом месяце исполнилось 2 года с того времени, когда я был исключен из Московского университета за два месяца до окончания курса и отдан под надзор полиции… Если бы эта кара постигла меня только одного и не коснулась моей собственной семьи, состоящей из жены, маленького сына и многочисленной семьи моей матери-вдовы, нуждающейся в значительной поддержке и возлагавшей на меня, единственного старшего своего сына, все надежды, — я не осмелился бы и беспокоить Ваше Сиятельство моей просьбой и отбыл бы назначенный мне срок 9-е сентября 1884 г. безропотно. Но, Ваше Сиятельство, тягость семейного положения и продолжительное пребывание здесь (я не смею полагать это достаточным искуплением моей вины) дают мне надежду на Ваше милостивое согласие сократить мне срок моего нахождения под надзором и дозволить мне привести к концу мое прямое назначение: получить диплом врача и посильно служить обществу теми знаниями, которые дает профессиональное университетское образование… т. е. дело, ради которого я и мои родители принесли столько материальных и нравственных жертв»^[16].

Удивительно, но министр проявил сочувствие к будущему выдающемуся психиатру. Если честно, речь шла всего о нескольких месяцах, но для Кащенко этот срок имел очень большое значение. Петр Петрович отчаянно стремился все-таки получить диплом врача, упущенный так безрассудно. А оставаясь в Ставрополе до начала сентября, он не успевал на экзамены и терял целый год.

Что касается университета, то выбора у нашего героя не было. После ссылки он еще некоторое время не имел права проживать в обеих столицах, а также в Киеве. Но неплохой вариант для завершения образования все же имелся — Казанский университет. Он шел третьим по рейтингу после Петербургского и Московского, и его медицинский факультет считался весьма сильным. Туда Кащенко и подал документы на пятый курс. А встретил его в Казани не кто иной, как товарищ по революционной борьбе Петр Викторов. Вскоре закадычные друзья стали еще и однокурсниками. На этот раз наш герой погрузился в медицину основательно, не отвлекаясь на другие виды деятельности. Конечно, кроме музыки, которая сопровождала его всю жизнь, являясь мощной отдушиной и фактически второй профессией.

Глава шестая. Третья столица, Бехтерев и поиск себя

Сегодня Казань иногда называют третьей столицей России. Действительно, этот город полностью соответствует общероссийскому образу столичности, связанному с достатком, кипучей культурной жизнью и обширными международными связями. Нужно заметить, что столичность эта проявилась не вдруг и не сразу. Но уже с начала XVIII века, когда Казань сделали столицей огромной Казанской губернии, город начал развиваться крайне быстро и вскоре стал образовательным и культурным центром Поволжья. Между прочим, первая в России провинциальная гимназия открылась именно в Казани. Это случилось в 1758 году, а в 1791-м в городе появился постоянный городской театр. Казанский университет, открывшийся в 1804 году, стал третьим в России, подарив городу высокий рейтинг в ученых кругах. Успешно развивалась и городская инфраструктура. К моменту приезда Петра Кащенко в 1884 году в Казани уже имелись газовое освещение, телефон, телеграф и общественный транспорт, представленный конкой. Всего через десятилетие с небольшим уличные газовые рожки заменят на электрические фонари и по казанским улицам поедут настоящие трамваи.

Однако их появление, а также другие этапы благоустройства этого замечательного города прошли мимо нашего героя, так как в Казани он провел меньше года, причем совершенно не пытаясь укорениться и принципиально оставив семью в Ставрополе. Тем не менее у ряда биографов существует «идеологически правильная» версия, что этот небольшой период времени ознаменовался интересным знакомством с Алексеем Пешковым, гораздо более известным по своему литературному псевдониму «Максим Горький». Соблазн представить себе, как это происходило, довольно велик, ведь в то время будущему писателю было только семнадцать лет, он приехал в Казань на заработки и торговал булочками возле университета. Там с ним и разговорились Кащенко и Викторов. Они узнали, что юноша тоже мечтает учиться в университете, но путь туда ему закрыт из-за низкого происхождения. Алеша Пешков со своей корзинкой часто проходил в университетское здание, затесавшись в толпе студентов. В аудиторию его не пускали, он садился под дверью и слушал лекторов через замочную скважину, что очень возмущало нашего героя, всегда боровшегося за справедливость.

Конечно, категорично утверждать, что дела обстояли именно так, без прямых документальных свидетельств, невозможно. Но романтичность этой версии делает ее больше похожей на миф, созданный советскими биографами с целью прописать более выпукло революционный облик выдающегося психиатра. Как бы там ни было, с Горьким Кащенко общался совершенно точно, тому есть исторические подтверждения. Вот только произошло это значительно позже, во время работы Петра Петровича в Нижнем Новгороде.

Итак, Казань и университет этого замечательного города интересовали нашего героя только как возможность получить, наконец, вожделенный диплом врача. А в итоге именно там он нашел себя, выбрав специализацию психиатра. Этого бы не случилось, останься он в Москве — ведь как уже говорилось, Московский университет не имел в то время кафедры психиатрии, да и сам Кащенко поначалу не особенно интересовался этой областью медицины. Почему же вдруг душевные недуги так увлекли его по приезде в Казань?

Долгое время было принято объяснять этот факт влиянием Владимира Михайловича Бехтерева, который работал в Казанском университете и имя которого сегодня носит Казанская республиканская клиническая психиатрическая больница. Действительно, врач такого масштаба и такой харизмы, как Бехтерев, мог бы вдохновить любого начинающего специалиста и даже изменить его жизненный путь за одну встречу. И совершенная правда то, что наш герой плодотворно общался со своим великим коллегой. Вот только произошло это спустя много лет после обучения, а в 1885 году они даже не познакомились, разминувшись на четыре месяца. Петр Петрович, окончив университет в июне, уже в июле вернулся в Ставрополь к любимой жене и сыну. А молодой профессор Бехтерев появился в Казани лишь в октябре, так что о его влиянии на выбор специализации нашего героя говорить не приходится. Миф же возник на обычной для всех мифов почве неглубокого восприятия и случайного соседства фактов: Казань связана с деятельностью Бехтерева, который является знаковой фигурой в области изучения деятельности мозга, а Кащенко выбрал свою специализацию именно там.

Но почему же на самом деле он сделал этот выбор именно в последний год обучения? Дело скорее всего в том, что психиатрия как наука оказалась в Казани на неожиданно высоком уровне, поэтому Кащенко и его друг Викторов увлеклись новым для них и весьма интересным делом. Казанская кафедра психиатрии была второй в России после Петербургской. Ее основал русский немец Август Устинович Фрезе, один из первых в России людей, попытавшийся сделать из многочисленной информации о душевных болезнях курс для обучения студентов. Сам он такого образования, разумеется, не получил, будучи выпускником Московского университета, зато ему досталось огромное количество бесценной практики.

Проработав год ординатором в Преображенской больнице под руководством известного русского психиатра Василия Федоровича Саблера, Фрезе открыл в Москве частную лечебницу для душевнобольных и в течение семи лет содержал ее. Параллельно он ездил в Германию, Голландию и Англию — осматривать и изучать аналогичные учреждения. По итогам своих наблюдений он защитил в 1857 году диссертацию под названием «De paralysi generali sive dementia paralytica» («О прогрессивном параличе или паралитическом безумии»). По времени это как раз совпало с началом крупных реформ в русской медицине. Следующая крупная научная работа Фрезе «Об устройстве домов умалишенных» была замечена правительством, и автора — уже официально — командировали в Европу для обмена опытом. По возвращении Август Устинович участвовал в разработке проекта сумасшедших домов нового типа и в итоге стал директором подобного заведения в Казани. Оставшуюся часть жизни он совмещал эту ответственную должность с заведованием кафедрой психиатрии, для которой создал первый русский учебник, называемый «Краткий курс психиатрии». Все свое немалое жалованье Фрезе тратил на благотворительность. К сожалению, Кащенко разминулся и с этим выдающимся человеком: тот скончался в феврале 1884 года.

Однако организованное Фрезе дело работало четко и, кроме того, у него имелся достойный преемник — Лев Федорович Рагозин. Он и стал гуру психиатрии для нашего героя и его друга Петра Викторова. Возможно, молодых людей зацепили его лекции, связанные с судебной медициной. Известно, что их первое знакомство с психиатрией произошло не через практику. Хотя с самим Рагозиным они, скорее всего, познакомились гораздо раньше, ведь Лев Федорович не только учился в Московском университете, но и активно занимался революционной деятельностью, в частности, некоторое время исполнял обязанности кассира в знаменитом обществе «Земля и воля». Правда, к моменту приезда Кащенко в Казань Рагозин уже настолько отошел от революционеров, что в дальнейшем даже вызвало неудовольствие у советских историков, назвавших его «реакционером и противником общественной самодеятельности».

Увлекшись теоретической психиатрией, молодые люди стали помогать своему шефу в лечебнице и участвовать в обходе больных. Профессор, заметив их интерес, позволил им находиться в психбольнице вне графика студенческой практики и охотно привлекал их к самым разным обязанностям. Они успели побывать и сиделками, и помощниками надзирателей. Если поразмыслить, то из всех врачебных наук именно психиатрия (изначально — учение о душе) лучше всего подходила к артистическому темпераменту нашего героя и к его желанию воздействовать на людей. Ведь именно в этой медицинской специализации врач может успокоить пациента или даже помочь ему силой внушения.

Итак, Кащенко и Викторов старательно изучали теорию и практику психических заболеваний. А параллельно — саму организацию психиатрической помощи, выстроенную Фрезе, а также изменения, претворяемые в жизнь их профессором. О. В. Лиманкин и А. Г. Чудиновских пишут, что «Рагозин был последовательным сторонником государственной системы организации психиатрической помощи и считал, что забота о лечении и призрении душевнобольных должна полностью быть задачей государственной. Он настаивал на строительстве крупных окружных психиатрических больниц, полагая, что земства не в состоянии организовать полноценную психиатрическую помощь, так как не располагали для этого достаточными средствами и не могли договориться между собой о содержании единой системы помощи».

В Казани в тот момент существовало два психиатрических заведения, относящихся к совершенно разным типам. Первое был открыто в 1817 году и принадлежало Приказу общественного призрения. Этот «желтый дом» представлял собой не медицинское учреждение, а приют для сумасшедших. Если его обитатели, находясь там, страдали другими, не психиатрическими болезнями, они практически не получали медицинской помощи. Лиманкин и Чудиновских пишут, что «положение больных было тяжелым, они умирали от чахотки, цинги, кровавого поноса».

Второе заведение, основанное Фрезе в 1869 году и называющееся «Казанская окружная лечебница во имя Божией Матери всех скорбящих», как раз являлось медицинским учреждением. Туда направляли больных с начальными и острыми формами заболеваний, также там исследовались сомнительные случаи помешательства и проводились практические занятия для студентов. К моменту приезда в Казань Кащенко и Викторова правительство пыталось отделаться от содержания этой лечебницы, мотивируя это слишком большими затратами. Рагозин же, наоборот, добивался расширения финансирования и открытия новых подобных лечебниц. Он считал, что психиатрическая помощь населению — полностью государственная задача, которую нельзя перекладывать на земства потому, что те, во-первых, не располагают достаточными средствами, а во-вторых, не могут договориться друг с другом, чтобы создать единую, хорошо работающую систему.

При этом далеко не все психиатры поддерживали это стремление к централизации. Многим врачам казалось, что полный перевод психиатрии в руки государства повысит бюрократизм и формализм, что плохо скажется на конкретных пациентах. А земства относились к рагозинской инициативе еще более негативно по сугубо материальной причине. Они опасались, что под новые окружные больницы правительство заберет земли, уже предназначенные для строительства земских психиатрических больниц. Но Лев Федорович обладал достаточно сильным характером, чтобы отстаивать свою позицию. Тем более что ему удалось высоко продвинуться по служебной лестнице — от директора Казанской окружной лечебницы до руководителя Медицинского департамента.

Рагозин имел четкие собственные представления не только о форме русской психиатрии, но и о ее содержании. С подачи директора жизнь пациентов Казанской окружной психиатрической лечебницы в корне изменилась: он отменил смирительные рубашки, внедрил систему нестеснения и начал активно использовать трудотерапию. В итоге атмосфера психбольницы стала совершенно иной. Если раньше она походила на тюрьму, то теперь напоминала нечто среднее между лечебным санаторием и трудовым лагерем.

Находилась рагозинская больница за городом, в четырех верстах от Казани. Как пишет Зинаида Михайловна Агеева в своей книге «Доктор Кащенко», «в отделениях чистота, много воздуха и света, больные опрятно одеты. У каждой кровати столики. В спокойном отделении — настольные игры, бильярд… Лечение больных проводилось разумно и целенаправленно — трудовая терапия сочеталась с развлечениями и прогулками. <…> Все усилия врачей были направлены на создание максимальных удобств и свободы для больных». Надо сказать, что фраза, которую часто повторял Кащенко: «Врач должен смотреть на смирительную рубашку как на страшилище, а на себя как на палача, если он ее применяет», — изначально принадлежала Льву Федоровичу. Он произнес эти слова в 1887 году на Первом съезде российских психиатров.

Как и все новое, метод работы Рагозина поначалу встретил большое сопротивление со стороны коллег, но успешный опыт заставил скептиков замолчать. Вскоре возникло еще пять окружных лечебниц подобного типа: Варшавская (Творки) — в 1891 году; Винницкая — в 1896 году; Виленская (Вилейки) — в 1902 году; Московская (село Троицкое) — в 1907 году; Томская — в 1908 году.

За победителями хочется идти. Яркая личность Льва Федоровича привлекала его студентов и оказывала на них большое влияние. Кащенко и Викторов не оказались исключением. Особое впечатление на них произвело революционное прошлое их учителя. В отличие от советских историографов близкие не считали, что он сделался «мрачным реакционером», предав светлые идеалы революции. До конца своих дней Рагозин оставался гуманистом, о чем свидетельствует характер его больничных нововведений. Также Лев Федорович никогда не отказывал в помощи своим студентам, даже если те попадали в затруднительные ситуации. Подобный случай произошел и с нашим героем.

Устав Казанского университета оказался более строгим, чем в Первопрестольной. Помимо строгого запрета на любые студенческие сходки и собрания полагалось наличие специальной университетской полиции, а студентов не допускали к занятиям без форменной одежды. Также Казанский университет отличался повышенным антисемитизмом: прием студентов еврейской национальности был ограничен тремя процентами от общего числа поступивших.

Петр Петрович, наученный горьким опытом, старался вести себя тихо. К сожалению, репутацию себе он уже успел сильно испортить и восстановить ее в один момент не представлялось возможным. Существует ведь даже народная пословица «Добрая слава лежит, а худая бежит», и нет ничего удивительного в том, что в один прекрасный день его неожиданно арестовали и посадили под стражу в жандармское управление.

Ситуация оказалась абсурдной, но от этого не менее драматичной. В очередной раз арестовали известного революционера Г. А. Лопатина, у которого при обыске обнаружили красноречивое письмо антиправительственного содержания. Никаких явных улик, указывающих на авторство Кащенко, не нашлось, но ораторский дар будущего выдающегося психиатра жандармы помнили, поэтому заподозрили в сочинении крамольного документа именно нашего героя. Да, скорее всего, его непричастность подтвердилась бы с течением времени, но пока он сидел в полиции, в Казанском университете встал вопрос о его отчислении. Это означало приговор: в третий раз возможность получить медицинский диплом ему бы уже не дали, и мир бы не узнал о психиатре Кащенко. Его друг Петр Викторов, понимая серьезность ситуации, обратился за помощью к Рагозину. Лев Федорович задействовал все свои связи и добился самой тщательной графологической экспертизы. Проведенная с вниманием, она помогла установить истину. Автором преступного письма оказался студент Киевского университета и убежденный террорист Авраам Бах, Петр Кащенко же не имел к этому делу никакого отношения. Его освободили из-под стражи и разрешили вернуться к занятиям.

Это событие вкупе с московским провалом стало очень серьезным уроком для нашего героя, научив его сдержанности и осторожности. Советские биографы приписывают Кащенко продолжение революционной деятельности и чуть ли не активное участие в революции 1905 года. На самом деле, Петр Петрович очень внимательно следил за тем, чтобы не попадаться более на глаза полиции, открыто оказывая помощь «неблагонадежным элементам» только в качестве врача.

Вернемся к казанскому периоду. До защиты диплома осталось чуть больше месяца, но наш герой не был бы собой, если бы занял все время одной лишь зубрежкой. В своих силах на экзамене он не сомневался, а его артистическая натура требовала отметить долгожданное завершение образования с истинно казацким размахом. Он решил дать грандиозный концерт. И здесь полностью проявились оба его таланта — музыкальный и организаторский. Петр Петрович создал настоящий хор. Сил студентов университета ему не хватило, и он подключил к делу учащихся Духовной академии, в которой пению традиционно уделяли большое внимание.

В июне 1885 года наш герой, наконец, получил право заниматься медициной. Решением экзаменационной комиссии ему дали звание земского врача. Как раз к этому времени созрела и музыкальная программа. Концерт прошел в присутствии официальных лиц, в том числе городского головы, и оказался столь хорош, что присутствующий в зале антрепренер казанской оперы П. М. Медведев начал звать Кащенко к себе в штат хормейстером.

Об этом событии сохранилось красочное воспоминание Петра Викторова, которое обычно цитируют в разных материалах о Кащенко. Сделаем это и мы, поскольку оно действительно интересно: «В течение нескольких недель репетиций, повторяющихся, конечно, не каждый день, хор был готов, и о дне концерта, составленного исключительно из малороссийских песен, были вывешены анонсы. Вот настал прекрасный вечер, когда мы, студенты, а с нами и „вся Казань“ явились в театральный, ярко освещенный зал. Открытая сцена стала мало-помалу заполняться хористами. Когда все было готово, на сцене появился с легким поклоном в публику Петр Петрович и занял место за пюпитром против хористов, расположившихся в известном порядке по голосам. Петр Петрович был во фраке, в белых перчатках, с дирижерской палочкой в руках и производил великолепное впечатление своей представительской фигурой, слегка приподнятой головой и аполлоновской шевелюрой. В программе первым номером стояла старинная малороссийская песня „Закувала та сива зозуля“, где рисовалась картина казаков в тюремной неволе, в турецком плену. По данному Петром Петровичем знаку тут наступила особенная тишина,

Предисловие

«Ну это уж совсем Кащенко!» – говорят, встречаясь в жизни с чьим-то явно неадекватным поведением. Обычная фамилия волею судеб стала синонимом слова «психбольница». Сегодня она звучит достаточно нейтрально, но при советской власти, особенно во второй половине ХХ века словосочетание «упекут в Кащенко» представляло ощутимую угрозу – тогда в психушках не только лечили, но и боролись с инакомыслием. А если даже речь шла о лечении, все равно за нарицательной фамилией Кащенко стояло много страшного. Прежде всего, превращение человека в «овощ», а также подавление его воли всеми возможными способами, начиная со смирительных рубашек и заточения в мрачные палаты с зарешеченными окнами и заканчивая лошадиными дозами транквилизаторов, электрошоков и кульминацией насилия над личностью – лоботомией, описанной в знаменитом романе Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки».

К слову сказать, в СССР лоботомией больше пугали друг друга в кухонных разговорах, чем применяли в реальности. Еще в 1950 году от нее официально рекомендовали воздержаться, как от «метода, противоречащего основным принципам хирургического лечения И. П. Павлова». Но и без лоботомии фамилия Кащенко долгое время вызывала ассоциации скорее с насилием и позорным клеймом, чем с медицинской помощью. В самом конце ХХ века миф о Кащенко породил причудливое явление под названием «кащенизм». Так назывался стиль сетевого троллинга, возникший на заре соцсетей и явно имеющий в анамнезе советское диссидентство. Он отличался нарочито провокационными высказываниями, порой откровенно психопатическими, порой черноюмористическими или агрессивно-мещанскими. Все это проходило в рамках того же образа «Кащенко» – главной «дурки» огромного постсоветского пространства.

При этом про самого носителя фамилии очень мало знают. Даже его имя-отчество – Петр Петрович – абсолютно не на слуху. Кащенко – и всё. Звучит похоже на Кащея, что наверняка тоже сыграло некоторую роль в формировании ассоциативного ряда. В свете всего вышесказанного главный психиатр молодой Советской республики (Кащенко умер в 1920 году) представляется этаким «комиссаром в пыльном шлеме», героем-основателем карательной психиатрии.

Кащенко же искренне сочувствовал своим больным. Больше того, он считал, что многие психические болезни можно если не излечить, то хотя бы облегчить их течение, если не угнетать больных, а, наоборот, сделать их жизнь полноценной и гармоничной. «Врач должен смотреть на смирительную рубашку как на страшилище, а на себя, если применяет ее, как на палача» – так любил повторять человек, ассоциирующийся у нескольких поколений как раз с этой страшной рубашкой.

Под его руководством на базе Нижегородской больницы возникла так называемая «колония Ляхово», где страдающие психическими заболеваниями работали в теплицах и небольших ремесленных мастерских. Сразу вспоминается трудотерапия, превозносимая в СССР, – но Кащенко вовсе не считал ее панацеей, а всего лишь одним из методов лечения и социализации больных. Были и другие методы: его стараниями для пациентов психиатрической больницы устраивались театральные постановки, литературные салоны. Больные собирались на дружеские чаепития за большим столом, а сотрудники больницы развлекали их игрой на балалайках и других музыкальных инструментах. Причем руководил этим стихийным оркестром и писал для него аранжировки все тот же Кащенко!

После перечисления этих фактов прославленный психиатр Кащенко может показаться чуть ли не шарлатаном – тем более в сочетании со своей карьерой революционера. Ведь известно, что после 1917 года руководящие посты практически во всех областях заняли большевики и сочувствующие им. В поддержку этой версии можно вспомнить и переименование в 1994 году самого знаменитого заведения, связанного с Кащенко, – Московской психиатрической клинической больницы № 1. Тогда даже появилась шутка: «Знаешь, какая у Кащенко фамилия на самом деле? Алексеев!» Больницу действительно нарекли именем ее основателя, городского головы Н. А. Алексеева, который вложил в нее свою жизнь в буквальном смысле. Градоначальник стал жертвой душевнобольного, проникшего к нему в кабинет с револьвером, завернутым в бумагу. Мучительно умирая от ранения в живот, Алексеев нашел в себе силы не только простить своего убийцу, но и завещать 300 тысяч рублей на содержание будущей психбольницы.

Глава первая
МЯТЕЖНЫЙ ДУХ

Каждый человек индивидуален и многогранен. Это – целый мир, причем порой кардинально меняющийся в течение жизни. Биография личности сама по себе похожа на роман или киносценарий с бэкграундом, параллельными сюжетными линиями и своей неповторимой системой образов и символов. И как любой сценарий, ее можно выразить с помощью логлайна – так в современной киноиндустрии называют максимально короткий пересказ длинного и развернутого сюжета. По мнению крупных американских продюсеров, в хорошем логлайне должно быть не более 25 слов, но зато каких! После прочтения этого крошечного абзаца в голове читателя должно остаться четкое понимание того, «о чем история».

Музыка и революция – немного странное сочетание для выдающегося врача. Куда привычнее видеть служителя медицины скрупулезным исследователем, самоотверженным борцом или хотя бы неисправимым циником, но никак не бунтарем-революционером, пишущим партитуры для балалаечных оркестров.

Можно, конечно, просто сказать: «Вот такой он был нестандартный». Но многие необычные и на первый взгляд необъяснимые модели поведения логично вытекают из каких-то обстоятельств жизни человека или из традиций его семьи. Если бы историку задали вопрос: какое сословие в царской России отличалось повышенным свободолюбием, а также имело собственные богатые музыкальные традиции, ответ был бы быстрым и однозначным. Конечно же, казачество. До сих пор на слуху словосочетание «казачья вольница», а песни казаков составляют важнейшую часть русского музыкального фольклора. К тому же казаки традиционно позиционировали себя защитниками справедливости. Все это полностью совпадает с событиями жизни и менталитетом Кащенко. Разумеется, не случайно: он имел к казачеству самое прямое отношение. Его отец Петр Федорович был потомственным казаком, а наш герой вырос в одной из самых «казачьих» областей Российской империи, на Кубани, а точнее – в городе Ейске. Там он провел детство, впитывая демократические взгляды отца и окружающий дух вольности. А еще с раннего детства пел и играл на народных музыкальных инструментах.

Казачество – явление по-своему уникальное. Это не этнос, не сословие (хотя такое наименование тоже встречается), не религиозная община. Даже сами казаки все 500 лет своей истории отвечали на этот вопрос по-разному – в зависимости от политической обстановки. Дискуссия об идентификации казачества обостряется каждый раз, когда в его истории случается очередной перелом. Ученые-этнологи определяют казаков как специфическую этносоциальную общность, сформировавшуюся в рамках особого служилого сословия. Само слово «казак» произошло от тюркского корня, обозначающего свободного, вольного человека. Эта версия в настоящее время считается основной, хотя не единственной. К общему мнению в этом вопросе исследователи так и не пришли. По версии некоторых лингвистов «казак» – переосмысленный вариант латинского слова casa (дом, хижина, лачуга) или его французского аналога case. Интересно, что вопрос казачьего этногенеза интересовал ученых уже с XVII века. Например, польский историк и поэт Иероним Веспасиан Коховский считал, что казаками (или козаками) именовались «люди, которые верхом на лошадях были быстры и легки, как козы». Есть еще версия, что «казак» – это два старомонгольских слова, «ко» – «броня» и «закх» – «рубеж».

Спорят и о том, когда этот термин перешел в другие языки и стал обозначением определенного сообщества. Первое упоминание «казак» в значении «стражник» встречается в словаре одного из половецких наречий начала XIV века. Единственный сохранившийся список этого письменного памятника хранится в библиотеке собора Святого Марка в Венеции. При этом сами казаки, скорее всего, появились значительно раньше. Возможно, именно их встретил в 1253 году на Дону посол французского короля Людовика IX Гийом де Рубрук, который направлялся к монголам с дипломатической миссией. В его сочинении «Путешествие в восточные страны» есть такие строки: «Итак, мы с великим трудом странствовали от становища к становищу, так что не за много дней до праздника блаженной Марии Магдалины достигли большой реки Танаида¹, которая отделяет Азию от Европы, как река Египта Азию от Африки. В том месте, где мы пристали, Бату и Сартах² приказали устроить на восточном берегу поселок (casale) русских, которые перевозят на лодках послов и купцов». Далее средневековый дипломат описывает непокорный нрав жителей этого поселка, привыкших жить по своим понятиям.

Некие «вольные» люди, обитающие неподалеку от крупных рек Южной Руси, были известны достаточно давно. Но первое упоминание о них в русскоязычных источниках относится к XVI веку. В грамоте, датированной 1550 годом, ногайский князь Юсуф пишет Ивану Грозному: «Холопи твои, нехто Сарыазман словет, на Дону в трех и в четырех местах городы поделали, да наших послов и людей наших, которые ходят к тебе и назад, стерегут, да забирают, иных до смерти бьют… Этого же году люди наши, исторговав в Руси, назад шли, и на Воронеже твои люди – Сары азманом зовут – разбойник твой пришел и взял их». Явно тюркское имя предводителя казаков, означающее, по одной из версий, «рыжий удалец», показывает, что среди казаков изначально были представители разных народов и вер, объединенные тягой к вольной жизни.

На вопрос, откуда появились казаки, у науки есть только догадки, причем две основные теории дают на этот счет противоположные ответы. Согласно первой, казаки – потомки людей, веками бежавших на южные и восточные окраины России из центральных областей, и присоединившихся к ним инородцев, от калмыков до поляков и немцев. Другая теория, которую не разделяют большинство академических историков, возводит казаков к коренному населению степей Южной Руси. Сторонники этой теории предками казаков называли кавказцев (черкесов), тюрков-половцев, скифов, а также смешанные этнические группы. Адольф Гитлер даже писал, что казаки происходят от германского племени – остготов.

В XXI веке была предпринята попытка проверить теории историков об этнических корнях казаков новыми методами. Представители новой науки – геногеографии – в 2016 году исследовали популяции потомков донских и запорожских казаков. Выяснилось, что генофонд казачества (по Y-хромосоме, то есть «мужской линии») очень похож на генофонд русских, украинцев и белорусов. Он сложился в основном за счет миграции из южных и центральных областей России, делают вывод исследователи. Обнаружено лишь небольшое влияние тюрков-ногайцев, а с «коренными» народами Северного Кавказа – теми же адыгами (черкесами) – совпадений почти нет. К генотипам кавказских народов оказалась близка только небольшая часть генотипов терских казаков, столетиями живших на Кавказе.

Но все же принадлежность к казачеству определяется не по этническому принципу. Скорее, это ментальная общность, не до конца поддающаяся рациональному объяснению. Вероятно, здесь имеет место многовековой отбор, когда люди определенного характера уходили от жизни размеренной и подконтрольной на вольные хлеба, подальше от любого начальства. Потом у них появлялись дети, которые с рождения воспитывались в традициях вольницы; от поколения к поколению чувство свободы укреплялось, становясь своего рода идентификационным кодом казака. Это ни в коем случае не означало вседозволенности – казачество держалось на строгих кодексах чести и верности. Достаточно вспомнить основные сюжетные перипетии хрестоматийного романа Михаила Шолохова «Тихий Дон». Одним из первых фактов биографии Аксиньи автор делает ее изнасилование в семнадцать лет пятидесятилетним отцом. Расправа была мгновенной: старший брат «ударил окованным барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора». При этом никогда дела семейные не становились общественным достоянием – «людям сказали, что пьяный упал с арбы и убился». Порочная связь Григория Мелехова с замужней Аксиньей была несовместима с репутацией честного хозяина дома и отца Григория Пантелея Мелехова, чья ответная реакция не заставила себя ждать: «Женить сукиного сына!.. Женю!.. Завтра же поеду сватать! Дожил, что сыном в глаза смеются!»

Самоопределению казаков сильно помогали внешние условия, а именно – поддержка государства, которое строило отношения с казаками по принципу военно-ленной системы. Если говорить попросту, государство давало казачьим семьям землю за бессрочную воинскую службу. Эти войсковые земли постепенно превращались в станицы, объединявшие сразу несколько казачьих сел. Само слово «станица» пришло из воинской лексики, оно обозначало остановку войска в пути для отдыха, временного пребывания, бивак или лагерь.

Но не только материальные ценности объединяли казаков. Важнейшим и непреложным пунктом самоидентификации казака была религия. Казачья община пополнялась не только с рождением детей – в нее вливались пришедшие со стороны, например, беглые крестьяне. Не всегда пришельцы являлись славянами, это могли быть и представители соседних тюркских народов, но от всех требовалось полное и безоговорочное принятие православия. Таким образом, некоторой этнической пестроте противостоял монолит духовности, объединяющей людей и дающей им смысл существования. Ради этого высшего смысла совершались подвиги, а удивительная сплоченность и взаимовыручка превращали общину в настоящее братство.

Один из самых красивых и впечатляющих текстов о зарождении казацкого менталитета в Запорожье создан Николаем Васильевичем Гоголем в уже упоминавшейся повести «Тарас Бульба»: «…когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество – широкая, разгульная замашка русской природы, – и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: “Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак” (что маленький пригорок, там уж и козак). Это было, точно, необыкновенное явленье русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед. <…> В случае войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий являлся на коне, во всем своем вооружении, получа один только червонец платы от короля, – и в две недели набиралось такое войско, какого бы не в силах были набрать никакие рекрутские наборы. Кончился поход – воин уходил в луга и пашни, на днепровские перевозы, ловил рыбу, торговал, варил пиво и был вольный козак. Современные иноземцы дивились тогда справедливо необыкновенным способностям его. Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, – все это было ему по плечу».

Лев Николаевич Толстой рисует портрет казачества без романтической восторженности, в его рассказе «Казаки» ярко и точно отображены характерные бытовые штрихи из жизни терских казаков: «Этот христианский народец, закинутый в уголок земли, окруженный полудикими магометанскими племенами и солдатами, считает себя на высокой степени развития и признает человеком только одного казака; на все же остальное смотрит с презрением. Казак большую часть времени проводит на кордонах, в походах, на охоте или рыбной ловле. Он почти никогда не работает дома. Пребывание его в станице есть исключение из правила – праздник, и тогда он гуляет. Вино у казаков у всех свое, и пьянство есть не столько общая всем склонность, сколько обряд, неисполнение которого сочлось бы за отступничество. На женщину казак смотрит как на орудие своего благосостояния; девке только позволяет гулять, бабу же заставляет с молодости и до глубокой старости работать для себя и смотрит на женщину с восточным требованием покорности и труда. Вследствие такого взгляда женщина, усиленно развиваясь и физически и нравственно, хотя и покоряясь наружно, получает, как вообще на Востоке, без сравнения большее, чем на Западе, влияние и вес в домашнем быту».

Войны с Турцией в итоге избежать не удалось, она длилась пять лет (1787–1792) и для многих людей оказалась по сути гражданской – ведь с обеих сторон бились казаки, причем из одной и той же местности. Победа досталась России, и после заключения мира верных ей запорожцев решили наградить землями, полученными в результате этой войны, после чего переименовали их в Черноморское казачье войско. Запорожцы посчитали милости правительства недостаточными, и в 1792 году их войсковой судья Антон Головатый поехал к Екатерине II с прошением о предоставлении казакам новых земель в районе Тамани и ее окрестностей. Переговоры шли непросто, Головатому сказали, что «земли много требуете», но войсковой судья оказался талантливым дипломатом и хорошим психологом. Зная любовь Екатерины к просвещению, он на аудиенции говорил с императрицей на латыни и сумел очаровать ее. А потом и убедить во всеобщей пользе такого решения.

В итоге императрица пожаловала черноморским казакам земли на Кубани «в вечное и потомственное владение», и уже через год они начали переселение, открыв новую страницу истории казачества. Вот только писалась она не с чистого листа: дело в том, что на Кубани уже проживало большое количество казаков, бежавших туда после предыдущего крупного конфликта с правительством. Речь идет о Булавинском восстании донских казаков, произошедшем при Петре I (1707–1708). Спусковым крючком тогда стала царская облава на беглых крестьян, издавна привыкших искать убежище на Дону. Это было прямым нарушением устоев – веками люди почитали за истину то, что «с Дона выдачи нет».

Мятеж вспыхнул, как сухое поле в жару. Под началом Кондратия Булавина собралось до 20 тысяч повстанцев. Против них выслали два полка из Москвы, 400 воронежских драгун от гетмана Мазепы и еще украинское войско «со всею бригадою слободских казаков из Ахтырского и Сумского полков». Восстание жестоко подавили, сам Булавин погиб (по другой версии – совершил самоубийство), но большая часть мятежников с новым лидером Игнатом Некрасовым успела бежать на Кубань, принадлежащую в то время крымским ханам. Некрасов стал родоначальником особой ветви казачества, называемой «некрасовцами» или «игнат-казаками». Также их называли «черные игнаты» за кафтаны черного цвета.

Заручившись поддержкой крымского хана, Некрасов создал государство в государстве, своего рода казачью республику, для которой он лично разработал свод законов, так называемые «Заветы Игната», которые сильно отличались от законов и обычаев, бытовавших в Российской империи. Начнем с того, что Некрасов требовал придерживаться старой веры, не признавая ни никонианского, ни греческого духовенства. Старообрядческие священники тоже не являлись для него авторитетом: он предписывал им во всем подчиняться Кругу – высшему органу казачьего самоуправления. Неподчинение каралось обвинением в ереси и изгнанием. При этом религия имела для некрасовцев колоссальное значение. За богохульство в любых проявлениях полагалась смертная казнь, но только по отношению к дееспособным людям – безумных за это никак не наказывали. Некрасовцы уже тогда, в XVIII веке, боролись с домашним насилием, защищая права женщин. Если муж обижал жену, Круг его наказывал, порой очень жестоко. За насилие могли запороть насмерть. По женской жалобе священника могли принудить развести пару, но если сама женщина изменила мужу, ее закапывали в землю заживо. За мужскую супружескую неверность полагалось 100 плетей, что тоже почти всегда оканчивалось смертью.

Важным пунктом «Заветов» было негативное отношение к царской власти, но не к России: «Царизму не покоряться. При царях в Россию не возвращаться». И в то же время – «на войне с Расеей в своих не стрелять, а палить через головы. Против крови не ходить». И очень важное для всех казаков: «Стоять за малых людей».

Бежав на Кубань, «черные игнаты» поначалу осели в ее средней части. Сейчас на месте их первого поселения находится станица Некрасовская. Позднее большинство из них вместе с Игнатом Некрасовым переселилось на Таманский полуостров. Там «игнат-казаки» основали три небольших городка – Блудиловский, Голубинский и Чирянский, оттуда они совершали набеги на приграничные русские земли. После смерти Некрасова в 1737 году поведение их стало более мирным, и царствующая в тот момент Анна Иоанновна предложила им вернуться на родину. Получив отказ, она направила на Кубань войска, и некрасовцы начали спешно переселяться в турецкие владения.

Так или иначе, жесткие, даже жестокие, но основанные на достоинстве и уважении правила «черных игнатов» были хорошо известны в южных краях и из-за сходства менталитета вряд ли вызывали отторжение у остальных казаков – за исключением, конечно, сотрудничества с турками. Во многих пунктах разные ветви казачества сходятся, особенно в любви к той самой «вольнице», ради которой люди когда-то бежали на берега Дона.

И, конечно же, человек, выросший в казацкой среде, будет всю жизнь нести на себе ее отпечаток и мерить происходящее по понятиям, заложенным в детстве. Именно по этой причине студент медицинского факультета Петр Кащенко отказался проявлять скорбь по убиенному государю и скидываться вместе с другими студентами на траурный венок, хотя понимал последствия своего поступка. Неудивительна и его тяга к музыке – в казачьих селениях ею занимались охотно, можно сказать, даже страстно. Иначе бы в суровых «Заветах Игната» не появилось такого запрещающего пункта: «В посты песен мирских не петь. Можно лишь старины». Из одной этой строчки можно сделать вывод, что пели казаки практически всегда.

Глава вторая
КОРАБЛЬ ДУРАКОВ

Древних людей окружала одушевленная неизвестность. Каждое явление природы имело свой сложный характер, каждое значимое событие объяснялось сверхъестественными причинами. В рамках такого мировоззрения обычная бытовая жизнь являлась лишь верхушкой айсберга по сравнению с невидимым и непостижимым миром духов. Психические больные с их галлюцинациями и несуществующими собеседниками автоматически становились жителями сразу двух миров. Никому не приходило в голову считать их ущербными – наоборот, их болезнь воспринималась как великий дар.

Подобное отношение к психическим отклонениям вообще очень характерно для первобытных культур. Русский психиатр Юрий Каннабих в своей работе «История психиатрии» пишет: «Надо думать, доисторическое население земного шара обращалось со своими душевнобольными приблизительно так же, как современные жители тропической Океании или сибирских тундр: агрессивные и опасные больные считались одержимыми злым духом, безобидные и тихие – почитались иногда любимцами богов; первых гнали и порой избивали, за вторыми ухаживали».

С развитием цивилизации отношение к психическим заболеваниям менялось. Упоминания о сумасшедших есть в текстах древнеегипетской медицины – правда, этому недугу не посвящено ни одной книги, ни одного раздела. Не существовало для подобных случаев и специального врача. Душевнобольной считался в глазах египетского общества человеком, заслуживающим сожаления, сродни слепому или карлику. Для психических болезней невозможно было найти естественную причину, оставалось считать, что произошло вмешательство богов или демонов. Поэтому душевнобольного обозначали как «человека в руке бога». Сама эта характеристика показывает, что здесь требуются не медицинские тексты, а религия с ее возможностями молитвы или магия с ее заклинаниями. В медицинских текстах встречаются необъяснимые явления, в которых речь идет о том, что «нечто вступило извне». При этом слово «извне» обозначает области за пределами нашего ощущаемого мира. По мнению египтян, сердце является вместилищем рассудка и настроения, поэтому поведение человека является следствием поведения сердца. Некоторые болезни имеют собственные имена, например «погружение», в котором предполагают эпилепсию. Вне медицинских текстов описываются случаи старческого безумия, припадки душевного расстройства и приступы потери сознания. Египетской литературе известны также пограничные случаи болезненной ностальгии, ревности и любовного страдания.

Понятия психической нормы и ненормальности впервые появляются в Античности. Безумие становится не бонусом и не отличительным знаком проводника между мирами, а карой, посланной богами, или просто результатом слепой неотвратимости рока. В древнегреческой мифологии и в произведениях античных драматургов полно сюжетов, когда герои совершают в помутнении рассудка разрушительные действия. Причем с ума сходят как простые люди, так и герои и даже боги. Но чаще боги провоцируют людское сумасшествие из чувства мести или из пристрастия к интригам. Несомненный лидер в области лишения смертных разума – богиня Гера. По ее приказу богиня Ата набрасывает повязку безумия на глаза Гераклу и он убивает собственных детей. По ее же злой воле Афамант путает своего сына с оленем и охотится на него.

Безумие в античных текстах, как правило, приводит к трагическим последствиям. Характерен пример героя Аякса: помутившись рассудком (опять же по замыслу богини, на этот раз – Афины), он принимает овец Одиссея за своих обидчиков. Обезумевший герой подвергает животных смерти и жестоким мучениям, а потом приходит в себя и совершает самоубийство, будучи не в силах принять случившееся.

Но в Древней Греции существовало и другое мнение, выраженное фигурой слишком крупной, чтобы его не учитывать. Речь идет о Платоне. Интересно, что психические функции Платон помещает в голове, но делает это не по научным, а по чисто метафизическим соображениям: шар, говорит он, – наиболее совершенная из всех геометрических фигур, и поэтому ясно, почему боги, «подражая форме вселенной, которая кругла, заключили два божественных кругообращения (души) в шарообразное тело – в то самое, которое мы теперь называем головою и которое, представляя в нас божественнейшую часть, господствует над всеми остальными частями»³. В этом вопросе великий ученик Платона делает странным образом шаг назад по сравнению со своим учителем: Аристотель низводит мозг до степени железы, на которую возложена функция охлаждать не в меру разгоряченную кровь; всю психическую жизнь он переносит в сердце. О нервной системе Аристотель имел так же мало понятия, как и врачи-гиппократики (возможно, что и Платон, помещая душу в голове, не имел в виду мозг, а представлял себе дело как-нибудь иначе).

Великий философ дал безумцам шанс, разделив состояние «неистовства» на два вида. Одно является болезнью и проклятием, другое – посылается богами в качестве благословения. Платон задумывался об этом явлении достаточно глубоко и даже разделил «хорошее» безумие на целых четыре разновидности, которые упоминаются в одном из платоновских диалогов «Федр». Каждый из типов «божественного отклонения от того, что обычно принято» имеет своих покровителей в греческом пантеоне божеств. Пророческому экстазу покровительствует Аполлон, экстазу мистерий и ритуалов – Дионис, творческому вдохновению – музы, а любовному исступлению – Афродита и Эрот.

Как бы то ни было, именно во времена Древней Греции стали появляться попытки рационального объяснения психических отклонений. И если раньше поведение душевнобольных людей истолковывали только в религиозно-мистическом ключе (агрессивные – «одержимые злым духом», тихие – «божьи избранники»), то в античных рукописях встречаются первые психиатрические термины: меланхолия, мания, паранойя, эпилепсия. Позднее, по мере изучения анатомии, мозг был определен как центральный орган нервной системы, хотя процесс познания человеческой психики шел непросто. Например, великий Гален считал, что психическая деятельность осуществляется в головном мозге, сердце и печени. Причем мозг – это средоточие всего процесса мышления, сердце – орган, в котором зарождается и бушует гнев, обитает мужество и решительность, а в печени гнездятся добрые и недобрые порывы.

Несмотря на заблуждения, медики продолжали искать ответы на сложные вопросы телесного и душевного устройства человека, в том числе – его психики. Александрийская врачебная наука одной из главных своих задач считала познание нервной системы. Как знать, может быть, в Александрии и родилась поговорка «все болезни от нервов»?

Продолжение книги

Кащенко бесплатное чтение

Анна Ветлугина, Дмитрий Максименко Кащенко

Москва

Молодая гвардия

2021

* * *

Предисловие

Глава первая. Мятежный дух

Глава вторая. Корабль дураков

Глава третья. Первые шаги

Глава четвертая. Земля и воля

Глава пятая. Балалайку в руки возьму…

Глава шестая. Третья столица, Бехтерев и поиск себя

Предисловие

Глава перваяМЯТЕЖНЫЙ ДУХ

Глава втораяКОРАБЛЬ ДУРАКОВ

Анна Ветлугина, Дмитрий Максименко
Кащенко

Глава первая
МЯТЕЖНЫЙ ДУХ

Глава вторая
КОРАБЛЬ ДУРАКОВ