Год четвергов бесплатное чтение
© Мария Валерьевна Шахова, 2022
© СУПЕР Издательство, 2022
Коллектив авторов:
Екатерина Тимашпольская, Таня Ли, Анна Лучкова, Мария Рязанцева, Дарья Сидорова, Мария Шахова, Светлана Журихина, Светлана Сурикова, Кристина Алешина, Мария Зарянко, Надежда Горелова, Анна Коротаева
Перед вами сборник рассказов, написанных выпускницами литературной мастерской Бориса Мирзы «Придумай и Напиши».
С момента его задумки до выхода книги прошло два года сомнений, поисков и творческих мук. Мы собрали рассказы о любви и дружбе, наших родителях и детях, мечтах и влюбленностях, коллегах и домашних животных. Все персонажи в меру выдуманы, в меру реальны. Это рассказы о жизни, о нас, о вас и для вас.
Впервые их читали по четвергам, на занятиях в литературной мастерской. Теперь мы приглашаем и вас прожить с нами этот год – «Год четвергов».
ЗНАКОМЬТЕСЬ С АВТОРАМИ:
Кристина Алешина свой первый рассказ-триллер написала в 14 лет. Но по законам жанра пошла учиться в экономический ВУЗ. В свободное от многодетных забот и работы копирайтером время ходит в дикие походы по тундре, пишет рассказы и сценарии.
Мария Рязанцева — учитель русского языка и литературы. Бросила аспирантуру и учится на плейбек-актера. Писала стихи и музыку, выступала в клубах. Сейчас воспитывает дочь, редактирует чужие скучные тексты и пишет свои интересные рассказы.
Светлана Сурикова—детский врач, на пенсии. Писать рассказы начала недавно, увлеклась, разогналась, теперь не остановишь. Обожает своих многочисленных домочадцев —180 цветов, двух собак, трёх котов, мужа, детей, и особенно троих внуков. Это дарит ей счастье.
Мария Шахова в школе занималась танцами, театром и журналистикой, но поступила на юридический. Любит маму, крестников и Гарри Поттера. Мечтает стать Джоан Роулинг, которая пишет как Стивен Кинг.
Надежда Горелова — поющая актриса и танцующий диктор. Театральный педагог, лауреат премии «Лучшая актриса» по версии кинофестиваля в Онфлере.
Анна Коротаева начала писать в детстве, потом забросила. Встреча с Лорой Гуэрра вдохновила на учебу у Бориса Мирзы. В свободное время танцует, как богиня, снимает фильмы, рисует.
Анна Лучкова — врач-психиатр, психотерапевт. В свободное от писательства время работает в Самарской психиатрической больнице и катается на электросамокате. Рассказы пишет, чтобы сохранить «иллюзию контроля» и иметь возможность посмотреть на свою жизнь глазами главного героя.
Екатерина Тимашпольская — учитель словесности в школе. На переменах пишет повести для детей, а по ночам – рассказы для взрослых.
Дарья Сидорова — по первому образованию биохимик. Работает косметологом, но решила разнообразить свою жизнь: получила актерское образование и обучилась вокалу. В свободное время занимается айкидо и поиском любящих хозяев для бездомных животных.
Мария Зарянко — режиссер, преподаватель актерского мастерства, программный директор международного кинофестиваля спортивного кино. Вечный двигатель литературной мастерской «Придумай и напиши».
Таня Ли — успешный писатель и драматург из Голландии. В 2019 году по ее пьесам поставили спектакли в Амстердаме и в Москве. Выпустила две книги своих рассказов.
Светлана Журихина—днём собранный, жёсткий менеджер ритейла, а вечером – рассеянный и чуточку наивный романтик, которого учеба в Мастерской вырвала из мира цифр и графиков. Обожает сына, горы и воду. Поэтому рванула к Черному морю и Кавказским хребтам, в сорок лет кардинально сменив образ жизни и цвет волос.
Сборник рассказов под названием «Год четвергов» – результат работы талантливых авторов и составлен из произведений, созданных ими за два года обучения в мастерской «Придумай и напиши».
Но это вовсе не ученические работы. К чтению этой книги, как и любой другой, не нужно подходить снисходительно. Открыв её и начав читать, я думаю, вы получите удовольствие.
Где-то, кажется у Стивена Кинга, я прочел, что роман похож на брак. Это длинные отношения, со своими пиками и спадами, с моментами радостного единения и временного охлаждения, короче, с развитием. Повести похожи на недолгое увлечение, в котором всё движется от начала к концу куда быстрее. И, иногда, ярче. А рассказы – это поцелуй. И вот в этой книге, которую вы держите в руках, сорок три таких поцелуя.
Метафора Кинга особенно здорово подходит этому сборнику, ведь кроме того, что он прекрасно написан, увлекателен и лёгок, все авторы – действительно настоящие женщины. Согласитесь, в данном случае даже воздушный поцелуй – приятная неожиданность.
Рассказы в сборнике разные: грустные и веселые, лёгкие и глубокие, как разные темы, разные сами авторы, их интересы, пристрастия и жизненный опыт. Но все истории, рассказанные здесь, объединяет одно: они хорошо написаны.
Можно было бы подумать, что я приписываю авторские удачи нашему сотрудничеству. Но нет. Если продолжить кинговское сравнение, я всего навсего сводня. Я только помог авторам встретиться с вами, дорогой читатель. Помощь моя заключалась лишь в искреннем поощрении настоящего творчества.
Иногда, читая рассказы на наших занятиях, я удивлялся: «Чему мне их учить? Они уже пишут лучше, чем я».
Теперь моя миссия закончилась, вы можете убедиться, что всё, здесь написанное – правда. Иногда единственный поцелуй, значит для человека больше, чем годы супружеской жизни.
Прочитав книгу «Год четвергов» до конца, вы почувствуете это сами.
Честно говоря, я вам завидую.
Борис Мирза, писатель, преподаватель
Удивительное ощущение – держать в руках книгу, которую написали твои бывшие ученики, ибо многие из авторов этого «четвергового» сборника получали от меня годом раньше рецензии на полученные задания, которые давал Борис Мирза во время своего курса. Я вижу, как эти авторы за два последующих года сделали существенный качественный шаг вперед. Их тексты – настоящие законченные произведения, уже далеко не слабенькие «этюды» или плоские ученические «зарисовки».
Как говорит одна моя коллега-писательница: «За Божий дар мы не отвечаем, а научить жарить яичницу – можем». Так вот, «яичницу» все научились жарить через полгода выслушанных лекций. Эти же рассказы образовали большой «венок» – не сонетов, но сильных ярких произведений: тонких и резких, подкупающих подлинностью описанных чувств и эмоций, их точностью и узнаваемостью, умением «подать» детали, отличной речевой характеристикой героев, самыми разнообразными ситуациями, в которые их поместили авторы.
Здесь вы найдете много рассказов о детстве – кто-то писал о себе, кто-то сочинял, и всё это отзывается очень сильно лично во мне. Ибо детство – пора сложная, местами горькая, местами полная до краёв красоты и покоя, а местами – эпизодами растерянности и отчаяния. Мы стали такими, какими стали, благодаря первым пережитым сложностям, которые и закалили, и навсегда ранили душу. Радость узнавания – одно из самых больших удовольствий, которые мы получаем от чтения, и здесь читатель, я уверена, получит этой радости много.
Всем участницам сборника от всей души желаю не оставлять стараний и двигаться дальше. Я горжусь тем, что они не просто «посетили курс», а полученные знания и умения повисли в воздухе, но с азартом трудились – и вот к такому прекрасному результату пришли.
Наталия Ким, писатель, преподаватель
Екатерина Тимашпольская
Дуэт для скрипки и альта
Репетиция закончилась. Вера аккуратно положила альт в футляр и потёрла запястье левой руки. «Чёрт, кажется, всё-таки переиграла», – подумала она, поморщившись от тупой боли, такой знакомой и привычной после многочасового занятия. «Нет, только не сейчас, завтра концерт и вообще».
– Березина! – услышала Вера голос Вадика Лейгауза. – Ты куда сейчас? Может, в кафешку зайдём посидим?
– Не, Вадь, я домой, – вздохнула девушка, – Прости, я не в форме что-то, пойду, прогуляюсь.
– Ладно, – хмыкнул Лейгауз. – Как хочешь, я тогда Пучкову приглашу.
– Дура ты, Березина, – шепнула скрипачка Пучкова. – Второго шанса не будет.
Вера улыбнулась. Вадик Лейгауз был так же талантлив, как и красив. Про таких парней Верина бабушка говорила «парикмахерская морда». Скрипкой он владел виртуозно, участвовал в конкурсах и часто занимал призовые места. Но Вере казалось, что с музыкой у Вадика несерьёзно, впрочем, как и с девушками, которые появлялись у него, а через некоторое время исчезали.
Всё происходило как-то легко и просто: сыграл на концерте, пригласили на телевидение, взяли интервью на радио. Не было мучительных занятий, бессонных ночей в поисках того самого, единственного звучания.
– Ты просто завидуешь, – говорила подружка, – Не всем дано даже приблизиться к Лейгаузу, тем более тебе, Берёза.
Вера закрыла футляр, собрала ноты в папку, надела лёгкую курточку, спортивную кепку и вышла из здания. Она медленно пошла по Поварской, останавливаясь и подставляя лицо солнцу. Оно проглядывало из-за облаков и, как ласковый кот, трогало мягкой лапкой Верино лицо, а потом снова пряталось.
«Наконец-то весна», – подумала девушка. – «Скоро каникулы, и можно поехать домой после отчётного».
В Москве Березина поселилась в старой девятиэтажке Бибирева. Название района неизменно вызывало смех, а покосившийся облезлый дом был очень похож на тот, в котором Вера провела почти всю свою жизнь в городе С. Двор тоже напоминал то, к чему она привыкла с детства: вздыбленный асфальт в трещинах, скамейка с бабушками в платочках и огромные лопухи, растущие на обочине дороги.
В доме, где она жила с родителями, бабушкой и младшим братом, пахло свежепокрашенными в густой бордовый цвет деревянными полами и пирогом с сочным ревенём. Его мама покупала на рынке вместе с домашним жирным творогом, который нужно было непременно намазать на тёплый серый хлеб и съесть, до того как пирог поспеет в духовке. А потом долго-долго пить чай с чабрецом и мятой в невероятных размеров кружке с отломанной ручкой, обжигая пальцы и рот, смакуя румяное, в меру пропечённое тесто с вытекающей яркой малиновой начинкой из кисленького ревеня.
Мама осталась в С., в Москву Вера приехала одна и уже три года жила у приютившей племянницу одинокой пожилой тёти. У неё была своя комната с балконом, где можно заниматься строго до девяти вечера. Позже в стенку сразу начинал стучать сосед дядя Коля, слесарь-сантехник. Он много работал и очень уставал, поэтому спать ложился рано, и звуки «пилы», как он говорил, мешали отдыхать. Вера сначала спорила с сантехником, говорила, что из-за его храпа дрожат стены и невозможно заснуть, но потом привыкла к режиму и «пилила» по расписанию.
Вера была альтисткой. Вернее, она стала альтисткой, когда училась в музыкальной школе. Всегда высокая, крепкая, ширококостная, ловкая, с большими руками, сильными длинными пальцами, Вера просто переросла скрипку – инструмент казался неестественно маленьким, словно игрушечным на её могучем плече.
Наблюдая за тем, как девочка, мучаясь, в очередной раз пытается уместить пальцы на грифе, учительница музыки, старенькая сухонькая Ирина Абрамовна, сказала, поправив изящные очки в тонкой золотистой оправе:
– Всё, Веронька, с завтрашнего дня пробуем альт.
Так в жизни Веры появились альт и нестерпимое желание доказать всем на свете, в том числе и себе, что она сможет стать настоящим музыкантом. Правда, чтобы осуществить его, пришлось бросить баскетбол. Родители были против, им казалось, что если дочка выберет спорт, перспектив в её жизни будет гораздо больше.
– Веруша, ну что тебе далась музыка эта, – говорила мама. – То скрипка, то теперь альт какой-то.
К окончательному решению подвела Ирина Абрамовна:
– В Москву, Веронька, в Гнесинку. Я уже и Кириллу Евгеньевичу позвонила, он тебя послушает. А что ты думала, талант просто так даётся? Нет, милая, работать надо, работать.
Солнце, коснувшись ещё раз лица Веры, ушло за большое серое облако. А оно очень быстро, приняв в гости парочку друзей, закружилось в хороводе, превращаясь в тяжёлую графитовую тучу с резко очерченными краями.
– Так, ну конечно, – подумала девушка, ускоряясь. – До метро не успею.
– Вера! – услышала она сзади, – Подожди, у меня зонт!
Лейгауз бежал, смешно размахивая левой рукой, как будто хотел остановить машину, правда, со стороны кустов сирени. В правой он крепко держал скрипичный футляр. Капюшон модного бежевого худи слетал с головы от резких порывов ветра, но Вадик упрямо нахлобучивал его снова.
– Вадь, ты чего? – спросила Вера запыхавшегося Лейгауза. – А как же Пучкова?
– Вер, вот, зонт есть, я подумал, что… Ну, в общем, короче, наверное, сейчас дождь, – бормотал Вадик. – А ты промокнешь, и альт тоже, а завтра играть. Может, такси вызовем?
– Не успеем, – сказала Вера.
Как бы в подтверждение её слов, край тучи пронзил яркий жёлтый свет, сверху что-то заурчало, заворочалось, завозилось и хлопнуло так, как будто разом открыли сто деревянных бочек с огурцами. Вера хорошо помнила этот звук – резкий, громкий, сочный. Бабушка по старинке солила огурцы в таких банках, пузатых, с плотными крышками. В воздухе разливался упоительный запах смородины, петрушки и вишни.
– Бежим! – крикнула Вера.
Лейгауз успел раскрыть огромный лиловый зонт за секунду до того, как на них обрушился поток воды, мгновенно превратив Поварскую в амстердамский канал.
Крепко прижав к себе драгоценные инструменты, Вера и Вадик синхронно запрыгали к светофору. Машины стояли, включив аварийки и даже не пытались тронуться, – их дворники не справлялись. Хлестало так, словно одну огромную, наполненную водой губку выжимали сверху натренированной рукой.
В вестибюле метро толпились люди, отряхиваясь и фыркая. Вера посмотрела на Вадика.
– А поедем ко мне, – сказала она смело, – в Бибирево. Я там живу у тёти. Я шарлотку вчера испекла.
– Давай, – согласился Лейгауз. – И чай горячий! – мечтательно произнёс он. – Ноги совершенно промокли. Как ты сказала, Бибирево? Смешное название, а я на Соколе с бабушкой, предки в Питере остались.
Вагон был полон людей, пахло сыростью, влажной одеждой. Вера протиснулась в середину, взялась за поручень. Вадик примостился рядом, пытаясь удержать равновесие, зонт и кофр со скрипкой.
– Мы с тобой одного роста, – заметила Вера. – Странно, хотя, нет, я ведь каланча.
– Угу, и рука у тебя, наверное, тяжёлая, – засмеялся Вадик.
– Вадь, а ты, оказывается, много занимаешься, а я думала, ты… – начала Вера.
– Ты про это? – Лейгауз повернул голову, чтобы Березина лучше увидела плотную мозоль на шее. – Эх, надо всё-таки бороду отрастить, чтобы не так заметно было.
– А мне тогда что сделать? С бородой не получится. – Вера приподняла подбородок повыше. На шее, слева, красовалось точно такое же розовое пятнышко.
– Трудовая мозоль, – сказал Лейгауз. – Ничего, я уже и не замечаю. У тебя по жизни вообще какие планы? Замуж?
– Сначала музыку услышать, всё остальное позже, – Вера улыбнулась и подтолкнула Вадика к выходу.
Поезд остановился, двери вагона открылись, выпуская людей на станцию, как курильщик устало выдыхает облако дыма после тяжёлого дня. В Бибирево дождь уже прошёл, оставив после себя огромные лужи, в которых перекатывались водяные волны от проезжающих машин.
В квартире тёти было тихо, хозяйки не было дома.
– На дачу к подруге уехала, – объяснила Вера, сняла куртку и кепку. Длинный хвост густых каштановых волос тяжело плюхнулся на спину.
– У тебя брови красивые, – неожиданно сказал Лейгауз.
– Жаркое будешь? – спросила Вера. – Ещё осталось.
– Буду всё! – ответил Вадик. – Ты поиграешь потом? Знаешь, я давно хочу послушать тебя одну, без всех. Мне кажется, ты музыку играешь, у тебя получается.
– Да ладно, Вадь! – Вера поставила на плиту казан внушительных размеров, – Кто бы говорил. Ты – виртуоз.
– Я – технарь, – поправил Лейгауз. – Музыка у меня не всегда получается, только когда я поле представляю.
– Какое поле? – не поняла Вера.
– Ромашковое, – вздохнул Вадик. – Мне дядя рассказывал, ему лет семнадцать было, гениальный ребёнок: все восхищаются, конкурсы, успех, первый сольный концерт, оркестр. А утром у него отец умер. На кухне, завтракали вместе, инсульт, отменить ничего нельзя. Он играл, понимаешь, в семнадцать лет.
В Вериной комнате стояло старенькое пианино, на нём метроном, пюпитр, письменный стол, пара книжных полок, небольшой диван и шкаф для одежды.
– Аскетичненько, – заметил Лейгауз.
– Нормально, – Вера махнула рукой, – Зато балкон есть. Мне главное, чтобы заниматься было где.
– Давай попробуем что-нибудь вместе? – вдруг предложил Вадик.
– Дуэт для скрипки и альта? – обрадовалась Вера. – Мой любимый! У меня ноты есть. Ты смотрел запись молодых Спивакова и Башмета? Вот только времени уже много, дядя Коля стучать в стену начнёт.
– Дядя Коля? – удивился Лейгауз. – Кто это?
– Сосед, сантехник, он устаёт, работает много, а тут я, пилю каждый день, – пояснила Вера.
– А мы тихонько, – шёпотом сказал Вадик, – Вдруг сантехнику понравится?
Они встали рядом, положили ноты на пюпитр. Вера посмотрела на Лейгауза, он кивнул: «Начали!»
Сначала очень осторожно, посматривая друг на друга. Вадик никогда не играл в дуэте. Ему не нравилось присутствие рядом другого человека, оно мешало, не давало сказать и выразить в музыке то, что он чувствовал сам. Он посмотрел на Веру и вдруг услышал её партию, тихую, но сильную и уверенную. В горле стало очень горячо, он почувствовал, как нежность заполняет его целиком. Последнюю ноту тянули долго, постепенно уходя на диминуэндо. Закончили и ещё несколько секунд стояли, закрыв глаза.
Вера первой опустила альт.
– Вадь, а дядя Коля не постучал, – сказала она, – Приобщим к высокому?
– Может, он сегодня вообще не дома, – засмеялся Вадик, положил скрипку в футляр и взял левую руку Веры.
– Погадаешь?
– Болит, Вер? – Вадик погладил кончики её пальцев, на безымянном прорвалась мозоль, – Есть пластырь?
– Нельзя пластырь, – Вера покачала головой. – Не буду струны чувствовать. У меня мазь хорошая есть. Хочешь, с тобой поделюсь?
– Хочу, – кивнул Лейгауз. – А потом?
– А потом спать, я тебе на кухне постелю.
Днём на репетицию Вера и Вадик пришли вместе с совершенно одинаковыми фиолетовыми кругами под глазами.
– Вадяяя, – противно протянула Пучкова. – Ну и как Берёза в постели? Соответствует названию?
– Тань, иди партию поучи, – предложил Лейгауз. – А то вдруг на концерте налажаешь.
– А вот это мы ещё посмотрим, кто налажает! – вспыхнула Пучкова.
Вечером большой зал Гнесинки был забит до отказа, мест не хватало, первокурсники уселись прямо на пол между рядами в проходах. Когда до начала отчётного годового концерта оставалась минута, и оркестранты с инструментами толпились перед выходом на сцену, кто-то тихо забрал папку с нотами Березиной, пока она отвлеклась на мгновение, чтобы попить воды. Вера даже и не поняла сначала, что папки нет.
– На сцену, на сцену! – скомандовал дирижёр Кирилл Евгеньевич. – Выходим!
Девушка привычно подошла к своему месту, подняла альт и стала настраивать его по первому «ля», данному гобоистом.
Концерт начался. Исполняли фрагмент из балета Адана «Жизель». Вступили скрипки, потом альты. Вера всё прекрасно выучила наизусть, казалось, разбуди её, она вскочит и сыграет, проблемы всегда были в анданте, где у неё соло и обязательно нужно смотреть в ноты.
После окончания первой части и паузы Кирилл Евгеньевич вновь взмахнул рукой. Оркестр заиграл. И только сейчас Березина осознала, что пюпитр пуст. На мгновение ей показалось, что она теряет сознание: бросило в жар, сердце забилось где-то в районе шеи так, что дышать стало невозможно, а потом словно остановилось, пальцы стали влажными и скользкими, дирижёр превратился в расплывчатое тёмное пятно.
– Ноты есть? – одними губами спросила Вера своего соседа.
– Я наизусть, – прошептал тот в ответ.
У третьего альтиста, сидящего слева, ноты стояли на пюпитре, но были слишком далеко, и Березина не видела ничего, что в них написано.
Музыканты приблизились к тому моменту, который Вера не помнила наизусть. Ей показалось, что в сцене появилась огромная трещина. Она становилась всё шире, туда падали стулья с сидящими на них музыкантами, пюпитры с нотами, дирижёр, проваливался зрительный зал.
Вера заставила себя сделать глубокий вдох, закрыла глаза и увидела ромашковое поле, то самое, о котором рассказывал Вадик. Большое, до горизонта, сливающееся с небом, бело-жёлтое, пахнущее летом, травами, зноем. Тёплый ветер качал цветы: любит – не любит, сыграет – не сыграет?
Сложный пассаж в соло вышел как-то сам собой, альт будто ожил, он волшебно запел своим низким голосом, потом партию подхватили другие струнные и духовые. Вера открыла глаза и в паузе тихонько промокнула мокрый лоб салфеткой, взятой с пюпитра соседа.
Когда концерт закончился, Кирилл Евгеньевич подозвал Веру к себе.
– Молодец, Березина, – похвалил он. – У тебя здорово получилось сегодня! И соло тоже вполне прозвучало. А ты переживала, я же видел, побледнела вдруг, глаза закрыла. Нет, правда, очень вдохновенно играла. Всё-таки, я прав: работать нужно больше на репетициях! – дирижёр похлопал девушку по плечу и быстро вышел из зала, крича в телефон:
– Да-да, сейчас, пусть фотографы подождут!
Вера вернулась к своему месту, аккуратно положила альт в защитный шёлковый чехол, потом в кофр, застегнула, проверила замок и выпрямилась. Перед ней стоял Лейгауз.
– Вер, – начал он.
– Вадя, я не выдержу ещё одного такого экстрима, если твоя очередная пассия решит отомстить мне и спереть ноты перед концертом!
– Вера, – повторил Вадик, – Я…ты. услышала, да?
А потом он подошёл ещё ближе и поцеловал её. Они стояли посередине сцены и целовались на глазах всего оркестра и не успевших выйти из зала гостей. Мимо них пролетела Пучкова с красным от ярости лицом.
– Ладно, Берёза, не последний раз видимся, – процедила она, но Вера Березина её не услышала.
Таня Ли
Сиделка
Елена Евгеньевна выехала в кресле-коляске в коридор и открыла дверь.
На пороге стояла крупная женщина неопределённого возраста, в пальто с меховым воротником, белой вязаной шапке и сапогах-дутиках.
– Тута сиделку ждут? – спросила она, топая на коврике у двери.
– Я ждала девушку… ну ничего, да, проходите пожалуйста, – нерешительно ответила Елена Евгеньевна и пропустила в квартиру женщину, которая поставила в коридоре огромную клетчатую сумку.
– Я это, заместо дочки, она не сможет, рожает через неделю. Она не сказала? А я как раз могу. С птицефабрики уволилася и сразу к вам. Вы ж с проживанием хотели и работящую, энергичную. Ну! Это я, по всем периметрам.
Елена Евгеньевна махнула в сторону шкафа, куда повесить пальто, и поехала на своём современном кресле показывать квартиру.
– Это моя спальня. А это будет Ваша. Тут библиотека. Кухня вот, из неё проход в гостиную.
– Хорошая квартира, добротная, – похвалила женщина, осваиваясь.
– Ох, что же я вам не предложила чаю для начала. И познакомиться надо. Елена Евгеньевна. Можно Лена.
– Таня, – пробасила женщина, – громко отпивая горячий чай, – я это, тоже не с пустыми руками.
Она полезла в сумку и вытащила бутылку Столичной.
– Нет, нет, что Вы! Я водку не пью, – сказала Елена Евгеньевна.
– А я, пожалуй, выпью, такой стресс от этой дороги.
После чая новая сиделка разомлела и прилегла на диван, где и проспала до самого вечера.
Елена Евгеньевна сидела у окна и думала, что вряд ли сможет с ней ужиться. Нужно искать кого-то другого.
Раздался скрип дивана. Таня сладко потянулась:
– Заспалася я, прикорнула на минутку, а вона как быстро стемнело – глаз выколи.
Хозяйка подъехала вплотную к дивану:
– Понимаете, мне нужен человек, который не только по хозяйству поможет, но и разделит со мной беседу, просмотр фильмов, ужин.
– Точно, пошла готовить. Так, а где мясо, ну там, картошка? – Таня по-свойски открыла холодильник.
– Я не ем мяса, – сказала Елена. – И молочное редко.
– Как это? А где у вас хлеб?
– Я не ем хлеб, – спокойно продолжила хозяйка.
– Вот поэтому и болеешь ты, как тут от кресла оторваться? Силов-то нет. Ну ничего, ты со мной ходить начнёшь, увидишь!
Елена выкатилась к холодильнику:
– Как может мясо с хлебом помочь мне ходить? Вы понимаете о чём говорите?! У меня травма позвоночника.
– Да, да, мясо одно не поможет. Будем молитву «Отчим наш» читать и поедем в деревню к бабке моей. Она знаешь как заговаривает! Тебе тоже: поплюёт на спину, даст настой выпить, встанешь и пойдёшь, как миленькая.
На третий день пребывания сиделки, Елена Евгеньевна позвонила сыну и сказала, что отказывается от неё.
– Ты не представляешь, Славик, это совершенно невозможно. Так фамильярничать со мной! Она тыкает, чавкает и разговаривает, когда ест. Когда я предложила ей дезодорант, она знаешь что сказала? «А зачем?»
Она целый день рассказывает про кур на птицефабрике, где работала. Это ж надо! Какой прогресс в её карьере. И, Славик, она не знает кто такие Стендаль, Бродский и Станиславский. Я так не смогу! Как за полгода заплатил? Зачем?
Елена Евгеньевна повесила трубку и расплакалась.
Скрипнула дверь в прихожей, Таня ввалилась на кухню с сумкой, из которой торчал замороженный брикет свиных рёбер:
– Что это ты без света сидишь? Уснула чоль? Сейчас я сумки разберу и пойдём в ванную, набралась поди.
Елена выкатилась в коридор и увидела, что по полу растекается вода:
– Таня! Вода! Потоп!
Таня прибежала из кухни и открыла дверь в ванную. Вода потоком хлынула в коридор, потом в гостиную.
– Ты скажи, как быстро набралась! – она закрыла кран, бросила на пол полотенца и побежала за ведром. – Та тут делов-то. Заодно пол помою.
В дверь позвонили. Елена Евгеньевна поехала открывать. На пороге стоял сосед снизу:
– Вы нас топите! У нас весь потолок на кухне и в коридоре мокрый! Только ремонт сделали!
– Простите! Скажите сколько, мы заплатим, – сказала Елена обреченно.
Сосед бесцеремонно отодвинул инвалидное кресло и вошёл в квартиру. Он увидел стоящую задом женщину, которая энергично собирала воду с пола.
– Вот! Я так и знал! Это уже второй раз! Вы что издеваетесь? Мне ремонт тысяч в триста обойдётся.
Услышав такую сумму, Таня развернулась к соседу лицом:
– Так, кто это у нас кудахчет? Щас закончу и пойдёшь мне показывать свои протечки. Триста тыщ говоришь? А ху-ху не хо-хо!?
Таня с каждым словом придвигалась к соседу, пока не прижала его к стене.
– Женщина! Что вы делаете?
– А то! Обидишь инвалида – дело будешь иметь со мной.
– Хамка! – пискнул сосед и выскочил из квартиры.
Елена Евгеньевна рассмеялась:
– Как вы его! Ну надо же! А я только в прошлом месяце заплатила ему сто тысяч. На кухне кран сломался, а раковина забита была. Воды натекло.
– Сколько? – лицо Тани перекосилось. – От же ж вымогатель! Пусть только сунется к нам.
Таня собрала всю воду с пола и готовила Елену Евгеньевну принимать ванну.
– Я, пожалуй, бельё оставлю, мне неловко, – сказала Елена, расстёгивая блузку.
– Как это? А кой тогда в ванную лезть в одежде? Ты как этот, Ипполит, – и Таня громко рассмеялась собственной шутке.
Она тёрла до красноты костлявую спину Елены Евгеньевны, напевая «Расплетайте девки косы».
Елена Евгеньевна щурилась от пены, сползавшей на глаза:
– Я в ванной не мылась с тех пор, как прошлая сиделка ушла. Три месяца уже.
– А я ни разу не сидела в ванной. У нас душ летний. А зимой грею воду, в тазике моимса и ничего, не умерли.
К третьему месяцу проживания Тани, Елена Евгеньевна привыкла к тяжелым шагам, сотрясающим хрусталь в серванте, к голосу-трубе, зовущему пить чай. Смирилась с Таниной привычкой пить рюмку водки за обедом и ужином для аппетита, от стресса или для настроения.
Таня меньше стала покупать мясо, а ела вместе с Еленой Евгеньевной овощные супы.
Она заметно постройнела, талия уменьшалась с каждым днём.
В мае, когда сын отвёз их на дачу, Елена Евгеньевна по вечерам читала вслух Бунина. Его короткие рассказы про женщин так впечатлили Таню, что в один вечер, она расплакалась.
– Как же так? Рассказ будто про меня писан: и тоже Таня, и тоже горничная у помещицы. Только не 2017, а 1917. А чувства те же. Была у меня такая любовь, была.
А на следующий день пришла соседка Валя и сказала, что от сосны падает к ним в огород слишком много иголок. И рядом ничего не растёт.
Елена Евгеньевна как обычно, почти смирилась с тем, что Валин муж спилит дерево завтра. Но, увидев Танин взгляд, она выкатилась на дорожку, выдохнула, тряхнула челкой и сжала кулаки:
– А мне нравится наша сосна. Мне она не мешает. Она гамак держит, а мне для спины важно, в гамаке. Вот.
Елена Евгеньевна посмотрела на Таню, которая одобрительно кивнула.
Таня прожила у неё почти три года, пока однажды сын не привёл на дачу рабочих чинить крышу. Один из них, Петя, крепкий мужичок невысокого роста бросил взгляд на сиделку.
Елена Евгеньевна видела, как Таня срочным образом обновила гардероб на ближайшем деревенском рынке, прикупила красное платье и две нарядные блузы в цветок.
Вечером, когда рабочие уходили, Таня переодевалась в привычные шаровары и футболку. К концу дачного сезона Петруша засобирался домой в Тобольск и позвал с собой Таню.
А у Елены Евгеньевны появилась новая сиделка, Мариам, но это уже совсем другая история.
Анна Лучкова
Один за всех
Мишка верил, что ему выпал шанс – впервые за четыре года работы в компании предложили пройти собеседование на должность менеджера. Наконец-то его потенциал руководителя заметили, отметили, увидели! В своих мечтах он уже стоял на сцене в лучах софитов, листал презентацию, лазерной указкой обводил регионы. Обращался к аудитории:
– Я вижу коллег, с которыми работал прежде. Они так и остались в зале, а я – на сцене. Я добился! Я смог!
Поведение Миши изменилось. Он перестал разговаривать с сотрудниками. Стал замкнутым, на все вопросы отвечал: «Занят!»
Мысленно он подвёл черту: это не мой уровень. Самара— провинция. Мой город – Москва!
Впервые он не отдал зарплату жене. Пошёл в магазин, купил дорогой синий костюм, галстук, рубашку и оксфорды – цельнокроеные туфли из одного куска кожи.
Увидев покупки, жена попыталась закатить истерику, но Миша отрезал:
– Хватит, хреново пожили. Меня переводят в Москву!
Жена ойкнула и запричитала:
– А как же я? Как же я?
– Устроюсь – заберу!
На кухне разложил диван, решил спать отдельно.
– Мне нужно подготовить презентацию. Ты меня отвлекаешь!
Ночью он слышал плач жены. Вопреки собственным ожиданиям, обрадовался: «Что, трудно жить с гением?»
В аэропорт Михаила провожали всем коллективом. Радовались, смеялись, по очереди пожимали руку, желали успешно пройти собеседование, вернуться менеджером.
– Держись! Крепись! Не посрами Отечество!
– Уволю всех до единого, – сам от себя не ожидая, на прощание сказал он.
У некоторых сотрудников вытянулись лица, другие засмеялись, сочтя это шуткой.
«Идиоты», – отметил, про себя Михаил.
Он чувствовал превосходство. Именно, превосходство! Забытое детское чувство.
Миша вырос в деревне. Мама разрезала батон, намазывала сверху масло с вареньем и разрешала вынести бутерброд на улицу. Соседские ребята окружали со всех сторон, просили: «Дай, откусить!» И Мишка выборочно разрешал.
Глядя в иллюминатор, он понимал, как высоко забрался. Впервые летит в Москву один, под ним Россия…
Отчего-то вспомнился менеджер соседнего региона, его понизили в должности и выслали в Нижний Новгород. Выступления он начинал со слов: «Подо мной было пол-России!» За это подчинённые его в кулуарах высмеяли и прозвали Сбитым Лётчиком.
Самолёт попал в зону турбулентности. Михаил крепко сжал руку рядом сидящей дамы. Она удивлённо посмотрела на него:
– Мне тревожно… Мне тревожно, – повторил он, как бы оправдывая себя, и сжал её руку сильнее.
Дама смутилась:
– Мне больно! Вы не волнуйтесь. Отпустите меня. Я позову стюардессу.
– Бортпроводник! Правильно говорить «бортпроводник»! – выкрикнул Миша ей в лицо.
Дама растерялась, не зная, что ответить. Он разжал руку.
Зона турбулентности закончилась. Но внутри у Михаила дрожь нарастала. Его трясло. На даму рядом он старался не смотреть.
Куда он летит? Зачем? Вдруг его не назначат на должность менеджера?
Чтобы успокоиться, он достал ноутбук, открыл презентацию. Слайды не понравились: сменил фон, потом шрифт. Подумал и вернул всё, как было.
Он чувствовал, что сейчас завидует всем самарским сотрудникам. Им хорошо, они дома. Захотелось позвонить жене и сказать: «Юлька, прости! Если я опозорюсь, пустишь домой?»
Слабость недостойна мужчины. Настоящий менеджер мыслит позитивно. Позитивно!
Самолёт приземлился в Домодедово. Михаил полной грудью вдохнул воздух столицы. В голове прояснилось. Он уверенно сошёл с трапа.
Мария Рязанцева
Баба Катя
На завтрак опять была манная каша. Баба Катя называла её кашей без души и почти не ела. Это была резиновая масса с кубиком подтаявшего маргарина посередине. Нянечка каждое утро равнодушно расставляла одинаковые тарелки, докладывая рядом алюминиевые ложки. В столовой пахло всегда одинаково: подгоревшим молоком и хлоркой.
Баба Катя знала вкус настоящей каши с душистым маслом. Воздушной и рассыпчатой. Когда-то у неё была своя корова Маруся. У Маруси молоко было густое. А сметана какая выходила – ложку в банку поставь, не утонет. Баба Катя была с коровой неразлучна. А как же? Всю семью Маруся кормила.
Мужа забрали на фронт сразу, как война началась. И похоронку Катерина получила одной из первых в деревне. Вот когда всю их мирную жизнь будто топором разрубило, страшное дело.
Немцы до их деревни не дошли, под Ульяновск-то. Зато составы со всей страны каждый день у ближайшей станции проходили. Катерина ранним утром доила корову и несла молоко к поездам. Детям и картошки хватит, а вот валенок на зиму земля не родит. Так и выменивала Катерина Маруськино молоко.
Детей у неё трое было, всех поднять, да выучить. А школа далеко, зимой без теплой обувки не дойдешь. Зимы-то лютые были, сугробы выше крыш нарастали. Сама Катерина могла и босиком по снегу пробежать, да у печи пятки отогреть.
Потом и война кончилась, и дети выучились, да разъехались. Кто в техникум пошел, а кто аж в институт. Катерина гордилась, что дети у неё ученые. Сама-то и писать толком не умела – три класса церковно-приходской.
Помогала детям как могла. Хозяйство тянула одна. Дом большой у Катерины остался, крепкий. Говорили, что богатый.
В деревне жизнь тоже продолжалась. Разрослась деревня до поселка городского типа. Администрация решила дорогу молодым давать, новые бараки строить. Так дом Катерины и снесли – ничего родного на месте не оставили. А ей выделили комнатёнку в одном из новых бараков. Все равно баба одинокая, что ей лишнюю площадь занимать.
Больше всего Катерина по хозяйству скучала, по Маруське своей. Курей собственными руками забила, не жаль. А корову не смогла. Соседке отдала. И все переживала: поживёт ли её корова. От старой скотины проку особого нет. Кто кормить за так станет?
Дети писали изредка. Ехать к ним Катерина сама не хотела, хоть и звали. Какая там от неё радость? Жизнь молодая уходит вперед так, что и не догнать. Отписывалась детям, успокаивала.
Сестричка из поликлиники к ней часто заглядывала давление проверить. Потом садились за чай с баранками, говорили по душам. Тогда сестричка и предложила в этом доме для стариков пожить. Какое-никакое общение.
Правда, Катерина совсем не потому согласилась. Уж очень ей сад во дворе этого заведения понравился. Яблоки в том саду к осени вызревали с большой кулак и будто сами в руки просились. Прямо как в её родном саду когда-то. Как откусишь такое яблоко – внутри сладко и тепло становится.
А вот каша у них была совсем без души.
Дарья Сидорова
Каша
Каша была почти готова. Горячая и наверняка очень вкусная. Мышка наворачивала круги вокруг ёжика, а нос её, с неровными усиками, уже полчаса как жил своей жизнью. Она просила хоть ложечку.
Но ёжик важно помешивал большой деревянной поварешкой драгоценное варево в красивой кастрюльке, отгонял её и просил ещё немножечко подождать. Все это длилось уже полчаса, и терпения в мышке оставалось так мало, что она начала просить, даже более того, умолять друга, чтобы он перестал её мучить и зачерпнул жёлтой рассыпчатой гущи.
– Можно даже не накладывать в красивое, по всем правилам, блюдце, – говорила мышка.
Ведь самое главное – это дать ей и всё. И неважно уже, во что будет наложена эта каша. Она дергала ежа за фартук, за штанину, даже раз толкнула его маленькими слабыми лапками.
Но зануда-ёжик ни в какую не хотел ей потакать. Он вообще не сильно любил нарушать придуманные им раз и навсегда правила. А «правило каши» было одним из самых жестоких для мышки. И она всегда уступала. Ведь ёжик знал, как лучше для мышки. И мышка всегда в это верила.
Но только не сегодня! Ведь сегодня она не хотела есть слегка остывшую, выложенную красивой горкой кашу на блюдечке с золотой каймой. Она хотела горячую, зачерпнутую деревянной ложкой, прямо из кастрюльки! Или обидеться.
А еще лучше: уйти в гости к суслику – уж он-то никогда с ней так не поступит. И не есть эту дурацкую, хоть и вкусную кашу. И пусть ёжик один её ест. В конце концов, она очень постарается и обязательно найдёт на целом белом свете другие вкусные вещи.
Облизав ложку и стенки мисочки, а потом сладко причмокнув от последней крупиночки ёжиковой каши, мышка мечтательно откинулась на расписном стульчике и подумала о том, что она приняла правильное решение, дав ёжику ещё один шанс. В конце концов неизвестно, какие порядки и правила в голове у этого суслика.
Мария Шахова
Пустая
Домовёнку не нравилась эта квартира. Она была слишком светлая, слишком белая и слишком пустая. Ковёр с длинным ворсом, кожаный диван, да телевизор на полстены. Вот и вся комната. Обои белые, шторы серые, двери стеклянные.
На кухне, где за плитой Домовёнок сделал себе каморку, тоже не разгуляешься. Странный изогнутый стол на металлических столбах, высоченный, как и стулья к нему. За ним и одному-то тесно. Хотя Хозяйке этого хватает. Гости у неё редкость. Так, пара подруг придёт раз в два месяца, вина пригубят из бокалов, что Хозяйка купила сразу после переезда, и уйдут. А она сидит потом на своём белом диване и пьёт красное вино. Одна.
Не нравилась Домовёнку и бесконечная чистота вокруг. Хозяйка, как одержимая, мыла, чистила и тёрла все поверхности. Иной раз зайдёт на кухню тарелку сполоснуть, и не успеешь оглянуться, уже драит белую кафельную плитку или холодильник. Домовёнок искренне не понимал, что там мыть в этом гигантском, почти пустом агрегате.
Хозяйка редко готовила, вечерами пила кефир или вино. Салатик нарежет и хрумкает, как кролик. Кругом ни пылинки, ни крошки. Домовёнок, стыдно признаться, иной раз воровал печенье у соседей, а то и корм кошачий грыз.
Пустая была квартира, лысая, как кошка Хозяйки. Как её жизнь.
Домовёнок, конечно, не мог знать, что происходит за пределами этой пустоты. Но по её разговорам по телефону или просто с кошкой разведал, что Хозяйка работает в офисе, три раза в неделю ходит в фитнес-клуб, а по пятницам выбирается с коллегами в караоке или боулинг. Что такое все эти места, Домовёнок не знал. Но видел, что счастья Хозяйке они не приносят. А ведь если в жизни нет счастья, то что же тогда есть жизнь?
Не выдержал Домовёнок. Залез однажды вечером на стол, уселся на солонку перед Хозяйкой и, заикаясь от волнения, рассказал, кто он такой и как ему пусто и больно с ней жить.
– А от меня-то ты чего хочешь?
– Я хочу подарить тебе счастье!
– Но я всем довольна.
– Как же ты не понимаешь! Ведь это СЧАСТЬЕ!
– И что я буду должна за СЧАСТЬЕ? – спросила она с сарказмом.
– Ничего. – Домовёнок совсем растерялся. – Счастье – это просто так.
– Просто так ничего не бывает, – выходя из кухни, сказала Хозяйка. – И тебя не бывает.
И Домовёнок исчез. А счастье еще долго пылилось в каморке за плитой, пока всё не выветрилось. Осталась только пустота.
Анна Лучкова
Матрица Эйзенхауэра
– Алёна, если хочешь остаться на месте, нужно бежать в два раза быстрее!
– Нина Андреевна, вы же меня знаете, я отработаю! Войдите в мое положение. У меня муж попал в аварию, ребёнок маленький…
– Это лишняя информация. Срок две недели. Сделаешь план – останешься. Нет – увольняйся!
– Поймите, я сейчас не могу! Вы же меня награждали, как лучшего сотрудника компании.
– Прошлые заслуги не в счёт! У нас не благотворительная организация, а бизнес. Если ты профнепригодна, пиши заявление, иди в HR-отдел. Разговор окончен!
Нина посмотрела на заплаканное лицо сотрудницы и мысленно посчитала: «Минимум неделя, чтобы найти сотрудника. Неделя на обучение. Под угрозой выполнение плана продаж первого квартала».
Распечатала лист матрицы Эйзенхауэра. В квадрат «Срочных и важных дел» вписала:
«Увеличить план каждому сотруднику.
Подготовить коммерческое предложение клиентам категории А.»
В квадрат «Срочно и не важно»:
«Закрыть ставку Алёны.»
В раздел «Не срочно, но важно»:
«Собрать совещание. (Нематериальная мотивация)»
Нина давно поняла, что в жизни два основных ресурса: время и деньги. Она работала в режиме многозадачности. Все цели определены во времени и в денежном эквиваленте.
Вся жизнь в матрице Эйзенхауэра.
Последний квадрат назывался «Не срочно и не важно». В нем Нина записывала дела и задачи, которые не приносят прибыль. Когда-то здесь были встречи с друзьями, кино, литература, спорт…
Нина нахмурилась. Непростительная трата времени. Радовало, что сейчас он пуст. Ах, да, родительское собрание! Впишем.
Набрала номер отдела по персоналу.
– Да, Нина Андреевна, – затараторили в трубке, – Алёна написала заявление на ув…
– Не об этом! Проводите два этапа собеседований, как раньше, по принципу: не только умные, но и красивые. Измените приоритет в социальном статусе, ищите женщин до тридцати, разведённых, с одним ребёнком старше трёх лет. Возьмём двоих. Одну после испытательного срока уволим. На третьем этапе собеседовать буду лично. Поставь в график на следующей неделе в четверг.
– Не успеем, Нина Андреевна.
– Вам платят за то, чтобы вы успевали!
– Задачу поняла.
Нина открыла файл с остатками продукции на складе. Пересчитала. Проверила. Ещё раз пересчитала. Набрала номер коммерческого отдела:
– Сергей, готовь спецпредложение крупным клиентам. Скинь цены на тридцать процентов при условии, что заберут половину товара с заканчивающимся сроком годности.
– Но у них срок…
– Не обсуждать! Делать!
Звонок из бухгалтерии:
– Слушаю, Леонид.
– Нина Андреевна, в самарском филиале по авансовым отчётам за месяц недостача в три миллиона рублей. У них всё сходится, а у нас нет!
– Проверь электронные торги! Все отыгранные аукционы. Все поставки.
– Проверили. Не можем найти. Случайно взяли…
– Случайно? Случайно можно зажигалку взять! Я готова понять, что случайно утром можно кого-то в твоей постели найти. Но чтобы три миллиона пропали, так, Лёня, не бывает. Искать! Землю носом рыть и найти! Если до утра не найдёшь, поедешь в Самару. Это понятно?
– У меня сегодня день рождения. Гости приедут…
– Поздравляю. Пусть сложатся и подарят тебе три миллиона. Расплатишься со мной и отмечай день рождения.
– Ясно…
– По прогнозу синоптиков завтра будет яснее. Работай, Лёня, работай!
В список «Срочно и важно» Нина записала:
«Три миллиона. Самарский отчёт.»
Нина вовремя приехала на родительское собрание. Села на первую парту, достала планшет и, чтобы не терять время, открыла корпоративную почту. Начала сортировать письма по папкам: информационные, важные, срочные.
Учительница начальных классов рассказывала об учениках, успеваемости, о мероприятиях в школе. Нина ждала, когда будут собирать деньги в фонд класса, чтобы первой сдать и уйти.
– Нина Андреевна, останьтесь, пожалуйста. Нам нужно поговорить.
– Хорошо.
Захотелось достать лист с матрицей Эйзенхауэра и записать: «не срочно и не важно».
– Я бы хотела обсудить ваши взаимоотношениях с дочерью.
– Поконкретнее.
– Мы готовим выставку рисунков к 8 марта.
– Сколько вам нужно денег?
– Нет, что вы! Речь не о деньгах, вы меня не поняли. Тема рисунков: «Моя любимая мама». Посмотрите, как рисуют дети.
Нина посмотрела на большеголовых уродов с красными улыбками.
– А вот рисунок вашей дочери.
– И что?
– Она рисует ваш затылок. Тут нет лица. Вы сидите за компьютером, спиной к ребёнку.
– В чем проблема? Скажите ей, чтобы нарисовала лицо!
– Я попросила. Она нарисовала вас за рулём машины. Вид с заднего сиденья. Вы опять без лица.
– Хорошо. Я решу этот вопрос. Завтра она принесёт рисунок с лицом.
– Нина Андреевна, может быть вам стоит больше проводить времени с дочерью? Мне кажется, что ей не хватает вашего внимания.
– Я подумаю об этом.
Нина зашла домой, с порога крикнула:
– Всё нормально? Все живы? Здоровы?
– Да, – ответил муж, – Как у тебя дела?
– Работаю!
– Нам бы поговорить…
– Не сегодня! Вышла из графика из-за родительского собрания. Нужно ответить на письма. Дедлайн до восьми утра.
– Ты расскажи, что на собрании про нашу дочь говорили?
– Все хорошо, только лица рисовать не умеет.
– Что?
– Не важно. Нарисовала мой затылок вместо лица.
– Правильно. Мы не видим тебя.
– Не начинай.
– Ты понимаешь, что мне нужна жена, а ребёнку мать?
– У меня сейчас такое состояние, что мне самой нужна мать и жена!
– Что-то случилось?
– Рабочие моменты. Не мешай.
Муж подошёл к столу взял лист с матрицей Эйзенхауэра.
– Мы когда-нибудь будем в списке «Срочное и важное»?
– Нет. В этом списке только то, что приносит деньги.
– Скоро ты останешься без мужа, без дочери, без семьи!
– Зато с деньгами.
Муж швырнул листок на стол и нарочно хлопнул дверью в комнату. Нина слышала, как он разбирает диван в гостиной. Она хмыкнула, расправила список и включила ноутбук.
Светлана Журихина
Дочки-матери. Точка. Нет
– Мама, ну пожалуйста! Прошу тебя! – умоляющие ноты в голосе молодой женщины прерывались судорожными вздохами. Казалось, еще немного, и из телефонной трубки хлынет поток горьких безудержных слез.
– Вера, прекрати манипулировать своим положением и не взывай к моим чувствам! У тебя есть муж, у него – родные. В конце концов, это был твой выбор связать свою жизнь с такой семейкой. Тебя никто из родного дома не гнал, – металлический тон матери не оставлял надежд, и Вера, не выдержав, разрыдалась в голос.
– Мама, но ведь Надя твоя внучка! Единственная. Врачи говорят, что с операцией нельзя медлить, счет идет на дни! Ты же знаешь, что мужа моего сократили давно, да и где ему заработать такие деньги? Это же неподъемная для нас сумма!
– А мать здесь причем? Я что ли толкнула тебя под венец с этим нищебродом? Или рожать заставила под сорок? Я предупреждала, что шансов родить нормального ребенка в твоем возрасте, ещё и от твоего муженька практически нет! Ты послушала меня? А? Так почему я сейчас должна слушать тебя? Да и нет у меня таких денег. И не будет! Я всю жизнь карабкалась сама из того деревенского дерьма, в которое меня затянул твой папаша. И не цеплялась за карманы родственников. Мне никто не помогал, когда я с вами двумя осталась!
Вера перестала всхлипывать, её как будто толкнули в ледяную прорубь. Она вдруг четко осознала, что это был нелепый самообман – рассчитывать на помощь матери. Резко выпрямилась, встала с кухонной табуретки и подошла к окну. Там огромной опухолью чугунного цвета наливалась ноябрьская туча, распластавшись на крышах унылых общаг.
– Никто не помог, говоришь, да, мам. То есть, внезапно свалившаяся квартира в центре Невского – это только твоя заслуга? А поездки твои после смерти папы по «Европам» – это тоже ты сама добилась? И начальник папин здесь совсем ни при чем, да? Поэтому ты Ваське на днях миллион отвалила на машину? Потому что у тебя денег нет. Для меня, как всегда, нет, а для братца – здрас-ьте пожалуйста. Так, мам?
– Ах ты, мерзкая паскуда! Да куда ты свой нос суешь? Не смей матери дерзить, дрянь такая! Ты не знаешь, каким трудом это всё досталось и что мне стоило прокормить двух оглоедов в те дурные 90-е. И не лезь в мой карман. Да! Дала я Василию денег, но взаймы. Потому что он, в отличие от его непутёвой сестрицы, точно вырастет человеком. Да и как ему, скажи пожалуйста, на дырявой «Тойоте» в офис ездить? Когда у него такие перспективы. Это тебе в жизни ничего не интересно, кроме вышивок да охламона муженька. Ну так и сидите у себя в общаге молча! Попрекать она вздумала. Да если бы не я, ты давно бы уже с голоду окочурилась!
Мать с треском швырнула трубку на дорогой журнальный столик, багровыми пятнами вспыхнули островки гнева на шее под толстым колье. Да, не так она себе представляла разговор с Верой, не ожидала такой подлости и дерзких упреков.
А поздним вечером, переборов обиду на неблагодарную дочь, она набрала её номер и сказала:
– Дело у меня к тебе есть. Не успела днем рассказать, когда ты накинулась. Я готова вам выделить определенную сумму. С возвратом, разумеется. По срокам торопить не буду, но и дарить не готова. Иначе вы так и будете паразитничать на моем состоянии. Но дам деньги с одним условием: ты выписываешься с дочерью из моей квартиры.
Ничего, свекровь пусть вас к себе вписывает. А мне квартиру разменять надо. Негоже тридцатилетнему перспективному менеджеру с матерью на одной площади ютиться. Разъезжаемся мы. Конечно, не в такие хоромы, ну да ладно. Из Васьки выйдет толк, чует мое сердце. Он мне ещё втройне возвернет все мои вложения. Приходи завтра, да не домой, а сразу в паспортный. Как выпишешься, так и ссужу тебя деньгами. Только миллионов, конечно, не жди. Пара сотен есть у меня в заначке, откладывала на поездку.
На утро мать и дочь, старательно отводя глаза друг от друга, подавали документы серолицей равнодушной паспортистке. Обменялись парой фраз: где Вера собралась лечить дочь, что надо было с самого начала в благотворительные фонды обращаться, на том и расстались.
Завернув за угол дома, Вера ещё раз пощупала толстую пачку купюр во внутреннем кармане пальто, рухнула на бетонный поребрик у парковки и разрыдалась. От облегчения, что можно сделать частичный взнос в клинику, от щемящей жалости к дочке и своему мужу-недотепе, от унижения и обиды, от тоскливой ветреной погоды, которая перекочевала из ноября в её душу и поселилась там надолго.
До того самого момента, пока врачи через многие месяцы, бессонные ночи и дни не сообщили Вере, что с болезнью девочки удалось справиться, что они стойко прошли все невзгоды, и впереди их ждет долгая счастливая жизнь без зловещего призрака хвори за спиной.
От избытка чувств, которые накатили мощной волной, Вера вдруг захотела поделиться радостью с матерью. Разорвать бесконечный обет молчания, родившийся в момент передачи двухсот тысяч, поблагодарить от души, попросить прощения за всё и простить самой.
Два года минуло с момента их последнего разговора.
Тогда Вера ещё не знала, что мать сменила номер телефона. Да и телефон сам пропал, точнее, был изъят толстым волосатым медбратом в интернате для престарелых за «ненадобностью полезных гаджетов бесполезным бабкам». Не знала Вера и того, что в интернат мать сдал Верин единоутробный брат Василий, после того как её разбил частичный паралич после инсульта.
Что Василий теперь обитает один в той самой роскошной трешке на Невском с новым дорогущим ремонтом в стиле хайтек. Благо, матушкины средства, годами копившиеся в валюте и низколиквидных акциях, позволяли Василию жить на широкую ногу и не слишком утруждать себя карьерными скачками в офисе за Фонтанкой.
Не узнает Вера и того, что мать в интернате подолгу просиживает одна на пружинистой коридорной койке в застиранном напрочь халате и смотрит-смотрит-смотрит в маленькое окно, за которым листья бледно-ржавым ковром устилают дорожку к воротам, что уже не откроются для неё. Плачет уже нечасто, как в начале своего бесконечного пути в интернате, всё реже глаза её наполняются слезами при мысли о ненаглядном Василии, все чаще сердце корёжит мысль о нелюбимой дочке Верочке от нелюбимого мужчины, но Вера никогда не узнает и об этом…
Светлана Сурикова
Этюд Ботвинника
В нашем подъезде, прямо над нами, жил Вовка. Его семья считалась неблагополучной: родители пили, а когда денег на выпивку не хватало, отец вымещал зло на жене и сыне. Вовка часто приходил в школу с синяками.
– Алеш, меня тревожит твоё общение с этим мальчиком, – мама кивнула на потолок.
– Да уж, – вздохнул отец. – Что из него выйдет? С такими-то родителями…
– А помочь ему можно, мам? – спросил я.
– Макаренко ты мой доморощенный, – мама обняла меня за плечи, – чем же ему помочь…
На десятилетие родители подарили мне шахматы. В складном деревянном коробе лежали изящные фигурки, покрытые лаком. Отец показал, как они ходят, разъяснил суть игры и вручил книгу с этюдами Ботвинника.
Чаще всего я разбирал упражнения во дворе на скамейке.
– Что за игра у тебя такая, научить можешь? – я обернулся, за спиной стоял Вовка.
Я рассказал всё, что знал про шахматы, а потом мы играли до позднего вечера.
Утром он снова ждал меня на скамейке: его лицо и руки были в синяках и ссадинах. Все лето мы с Вовкой сражались на равных.
– А у меня сегодня день рождения, – сказал Вовка, – только мне никогда ничего не дарят. Сегодня они опять напьются, – он вздохнул и кивнул в сторону своих окон, – и папка снова начнёт драться.
– Это тебе, – я протянул Вовке книгу с шахматными этюдами, – можно играть без доски, в голове. И поздравляю тебя с днём рождения.
От неожиданности Вовка взмахнул рукой и сбил с переносья простенькие пластмассовые очки со сломанной, но аккуратно обмотанной синей изоляционной лентой дужкой. Шмыгнул носом, пугливо оглянулся на свои окна, и его влажные глаза с длинными густыми ресницами наполнились слезами. Он всхлипнул, словно собирался заплакать, наклонился, поднял с травы очки, протер стекла кончиком рубахи и дрожащей рукой водрузил их на нос. Со смущенной улыбкой на лице прошептал:
– Ёлки зелёные, – и спрятал книгу за пазуху.
Потом он еще долго сидел на скамейке, с тоской смотрел на голые окна своей квартиры, ожидая, когда в них погаснет лампочка, словно голова змеи, свисающая с потолка на длинном тонком проводе.
Утром у нашего подъезда стояли машины: скорая и милицейская, а строгая тетка в темном костюме, мама назвала её соцработником, куда-то вела за руку испуганного Вовку. За плечами у него был тощий рюкзак, другой рукой он прижимал к груди книгу.
Папа сказал, что Вовкины родители отравились паленой водкой.
Я заканчивал школу, имел разряд по шахматам и участвовал в городских шахматных турнирах. На одном из соревнований с интересом наблюдал за сеансом одновременной игры.
Долговязый парень в очках ходил вдоль столов с шахматными досками и быстро передвигал фигуры. Около одного стола он ненадолго задумался, аккуратно снял за обе дужки очки с круглыми стёклами. Прищурил близорукие глаза с пушистыми, как у барышни, ресницами, потёр рукой переносицу, потом улыбнулся и сказал:
– Вот же ёлки зелёные.
Положил фигуру короля на бок, поблагодарил соперника за игру, пожал ему руку и перешел к соседнему столику.
Я узнал Вовку, окликнул, подошёл к нему. Мы оба обрадовались встрече, обнялись и разговорились. Вовка рассказал мне о своей жизни.
– Знаешь, в тот день, когда я увидел тебя с шахматами, родители собирались «на дело» – винный ларек грабить, а я должен был стоять на стрёме, но заигрался и опоздал.
Отец тогда избил меня сильно. До сих пор его ненавижу. Меня в детдом определили. Там прозвали Маугли – старшие били часто, но я только рычал и кусался, а затем разговаривать перестал. Меня психиатру показывали, лечить пытались, потом рукой махнули и забыли. А я говорить ни с кем не хотел, так проще жить было. Да и какой спрос с немого?
Знаешь, я даже о самоубийстве тогда подумывал. Мне врач таблетки успокоительные давал, только я ухитрился их не глотать и накопил штук двадцать. Вот, думаю, проглочу их разом, засну, и никто горевать обо мне не будет – никому я в этом мире не нужен…
Я слушал Вовку и боялся пошевелиться. В горле пересохло, нестерпимо хотелось пить. Но я боялся отойти от него даже на минуту – а вдруг Вовка исчезнет.
– Однажды я у завхоза шахматную доску увидел – простенькую, из сложенного пополам толстого картона, и пластмассовые фигурки в серой коробке с оторванными углами. Завхоз сказал, что на такой сам Ботвинник играть начинал, и отдал её мне.
На Вовкином лице появилась счастливая улыбка.
– В моей голове тогда поселились шахматы. На воображаемой доске я выстраивал деревянные фигуры, и они оживали! Офицеры размахивали шпагами, пешки мечтали стать королевами. Я же был королём и от всех ждал защиты, ведь сам мог только шаг вперед-назад или в сторону сделать, а в случае опасности за ладью прятался. В реальной жизни у меня и этого не было. Знаешь, Лёш, я когда с фигурами мысленно разговаривал, то о своих несчастьях забывал. Только шахматы и помогли выжить.
Вовка замолчал, отодвинул от стола стул, сел, лицо его напряглось, желваки заходили. Казалось, он вспомнил что-то страшное.
– Ещё у меня враг был – Серега из старшеклассников. Я даже в столовке алюминиевую ложку стащил и заточку из неё сделал, думал, как он подойдёт – в живот пырну.
Как-то раз я расставил на доске этюд и заигрался, да так, что про все на свете забыл, и не сразу заметил, как ко мне Серега приблизился. Я заточку в кармане нащупал, дышать перестал, приготовился, а он вдруг спрашивает: «Как фигуры двигаются, можешь рассказать?»
Я ему жестами игру объяснять начал, а он злится и в толк не возьмёт никак.
«Дурак ты, – говорит, – полоумный! Нормальному человеку разъяснить понятно не можешь! И игра у тебя дурацкая, для таких идиотов, как ты!»
– Разозлил он меня тогда, и за шахматы обидно стало. Я кулаки сжал, насупился, пятнами красными пошел, да как закричу:
«Вот же баран тупой! Чего тут непонятного? У тебя просто мозгов нет! Ни капельки!»
С минуту Серега стоял в изумлении, а по мне пот от страха течёт, дрожу весь. Он как захохочет: «Люди, я же психа ненормального от немоты вылечил! Да ещё и разговаривать научил!»
– С тех пор Серега стал меня опекать, – улыбнулся Вовка, – но в шахматы играть так и не научился. Знаешь, Лёш? – он замолчал, снял очки, подышал на стекла, протер их носовым платком и, сощурив глаза, сказал:
– Все эти годы ты незримо был рядом со мной. В трудные моменты я мысленно обращался к тебе за советом, думал, как поступил бы ты. И в шахматах я когда сопернику проигрывал, тебя всегда вспоминал. Как ты руку мне пожимал, за игру благодарил. Многому я тогда у тебя научился. Вот же ёлки зелёные…
Анна Лучкова
Наш двор
Мне 5 лет. Жду, когда придёт мама и заберёт меня из детского сада. Я хочу играть в догонялки в своём дворе. Мечтаю разбежаться изо всех сил и взлететь!
Самая красивая девочка в группе – дочь воспитательницы. Все хотят с ней дружить. Она не водится со мной и сегодня сказала:
– Мы не будем с тобой играть.
– Почему?
– У тебя нет ресниц, поэтому я не буду с тобой дружить. Никто не будет дружить с девочкой, у которой нет ресниц.
Это пугает меня. Я бегу посмотреться в зеркало и долго разглядываю своё отражение. Очередное враньё, убеждаюсь я. Ресницы у меня есть, но они такие белые, что их почти не видно. Пожалуй, я и сама не буду водиться с девочкой, которая не видит моих ресниц.
Я наблюдаю за девочками на расстоянии. Они играют в дочки-матери. Скучная игра. Я не хочу быть ни дочкой, ни мамой.
Ухожу посмотреть, что делают мальчики. Они играют в войну. Меня не принимают, потому что я девочка и у меня нет старшего брата, поэтому я не умею играть в войну.
Тогда я иду в уголок игрушек. На полке сидит красивый плюшевый медведь. Я всматриваюсь в его изумруднокарие глаза, мне смешно, у него нет ресниц. Протягиваю руки и бережно снимаю медведя с полки. Он очень большой и тяжёлый. Я обнимаю его, представляя, что это мой заколдованный старший брат.
Подходит воспитательница, забирает медвежонка и сажает его на самую верхнюю полку. Так высоко, что дотянуться до него теперь невозможно.
– Медведя трогать нельзя! – назидательно говорит она, – Он здесь для красоты!
Мне страшно, я знаю, что она – ведьма!
Наконец приходит мама. Я очень тороплюсь, мне нужно успеть поиграть во дворе, там мои настоящие друзья.
По дороге домой мама, сияя от счастья, говорит, что сейчас покажет мне дом, где мы будем жить, потому что она нашла другую квартиру по обмену. Мы скоро переедем. Она совсем не чувствует, как напрягается моя ладошка в её руке, как я замедляю шаг. Она приводит меня в страшный, чужой двор. Я вижу только гаражи и сараи. Я не могу этого вынести и начинаю рыдать в голос: