Все о моем дедушке бесплатное чтение

Анна Мансо

Originally published as LO DEL ABUELO by Anna Manso

* * *

Для Эвы, которая верила в эту историю с самого первого дня

1

Моя жизнь превратилась в бардак планетарного масштаба.

Сам уже не знаю, кто я. Ну, помимо того, что отношусь к виду Homo sapiens, живу в Барселоне, зовут меня Сальва, мне шестнадцать и я сейчас сижу дома на диване и пытаюсь не заснуть.

Отец посадил меня смотреть какое-то черно-белое кино. Конечно, не силой заставил — просто предложил вместе посмотреть фильм. Но пока я медлил с ответом, он весь как-то съежился, будто ждал, что на него вот-вот свалится стиральная машина и раздавит насмерть, если я скажу что-то кроме нейтрального «Ладно, давай».

Мне не хватило смелости ответить честно, что я бы скорее сожрал яичницу из трех яиц с сальмонеллами, чем смотрел этот жуткий фильм, который он выбрал.

Потому что фильм… Отцу чем меньше в кино красок и диалогов, тем лучше. Но у нас дома давно нелады, так что я не решаюсь спорить. По его задумке, это вроде как момент единения. Он специально выбрал фильм, чтобы дать мне понять: он ко мне относится как ко взрослому человеку, мыслящему, рефлексирующему и всё такое прочее. Вот поэтому, хотя фильм занудный и совершенно инопланетный, хотя я и знаю, что буду засыпать перед экраном, я всё-таки не стал портить момент. Сделаю над собой усилие и постараюсь держать глаза открытыми.

Начало, надо сказать, мне понравилось: в бассейне плавает утопленник, а его голос в это время рассказывает, что с ним приключилось. Мертвый, а разговаривает — совсем как я.

Конечно, я еще жив, по крайней мере отчасти. Но прежнего Сальвы больше нет, и теперь я уже не знаю ни кто я сейчас, ни кем я был, и не понимаю, что происходит вокруг.

Это кино тоже никто не понимает. А может, только я не понимаю, потому что не хочу сделать над собой усилие. Да хватит с меня усилий. Всё без толку. Лучше отключусь. Главное, не заснуть. Буду сидеть, смотреть в экран и вспоминать. Вернусь в памяти на несколько месяцев назад — тогда я еще был счастлив.

А потом случилась эта история с дедушкой, и оказалось, что быть счастливым уже невозможно.

2

До того как началась история с дедушкой, мне всегда поднимало настроение, когда кто-нибудь спрашивал мое имя. Каждый раз веселился. Неважно, наезжал ли этот кто-то («Эй! А ты еще что за перец? Ну-ка говори, как твое имя?»), невинно — или не очень невинно — любопытствовал («Привет… А тебя как зовут?») или хотел получить информацию («Пожалуйста, назовите ваше полное имя»).

За секунду до того, как произнести свою фамилию, я уже знал, что спросивший будет в шоке. Это-то мне и нравилось — нравилось до того, что я всегда растягивал этот момент, а потом — раз! — и выдавал: «Каноседа. Меня зовут Сальва Каноседа». Каноседа! Лицо моего собеседника застывает, зрачки сужаются, и я вижу, как он крепится, лишь бы не выдать свой восторг («Надо же, познакомился с кем-то из семьи Каноседа!») или ужас («Ох, не стоило вставать поперек дороги Каноседе!») — пусть даже этот Каноседа, как я, строит из себя последнего олуха в школе или в компании. Я, хоть и не самый умный на планете (но и не самый тупой всё-таки), всё равно замечал эту эйфорию или панику, как бы мои собеседники ни старались ее скрыть, — и, признаюсь, улыбался. Улыбался и наслаждался минутой, без малейших угрызений совести. Да, быть Каноседой — это было круто. При каждой встрече с моим дедушкой — великим Каноседой, тем самым Каноседой, всенародным любимцем, главным защитником культуры в Каталонии, которого приглашали на все ток-шоу и дебаты, которого мечтали видеть своим кандидатом все политические партии, которого чуть ли не единогласно избрали «каталонцем года», — так вот, при каждой встрече я его приветствовал одной и той же шуткой:

— Дед, быть Каноседой — самый сахар!

А он всегда на это хохотал, и казалось, что его грудь, квадратная, чудовищная, непропорционально широкая для его невысокого роста, вот-вот треснет. Когда я был маленький, я однажды спросил: «Деда, у тебя там чемодан?» А он ответил: «Не чемодан, а железный сейф, вместо ребер». Каждый раз, как вспоминаю это теперь, хочется сказать: «Хватило же тебе наглости!» Но дед всегда смотрел на меня, скривив губы — вот-вот то ли улыбнется, то ли пошлет меня куда подальше, — и отвечал, как обычно:

— Ну и шельмец же ты!

Дедушка был президентом фонда Даниэля Каноседы. Фонд основал наш предок, который сотню лет назад сделал состояние на Кубе, причем на таком абсурдном деле, как торговля сахарным тростником. Мне всегда казалось какой-то мистикой, что на сахарном тростнике можно было нажить миллионы, — хотя секретное приветствие для меня с дедом вышло что надо! А еще более невообразимым было то, как поступил наш предок, когда приплыл домой со всеми деньгами. Ему захотелось, чтобы все на свете узнали: он самый благородный, самый ученый и самый щедрый каталонец в истории, — и он употребил свое состояние на то, чтобы основать культурный фонд.

Фонд оплачивает концерты, театральные фестивали, выставки, спонсирует Национальный оркестр Каталонии, пожертвовал Национальному музею искусства Каталонии целую коллекцию картин, которые собирал Даниэль Каноседа, а с тех пор, как начался кризис, вкладывает огромные суммы в стипендии, образовательные центры и тому подобное. Но прежде всего фонд занимается тем, что организует, финансирует, торжественно открывает и закрывает тысячи культурных мероприятий. Вот за такие дела можно войти в историю как настоящий сеньор — а того-то и надо было моему предку Даниэлю Каноседе.

Безумно хотеть всем нравиться — это у нас, наверное, наследственное. И совершенно не понимать, кто ты, — тоже. Даже дедушка, всегда такой уверенный в себе, теперь, после этой истории, дезориентирован еще больше моего. Ведет себя так, будто ничего не случилось. Будто его не отшвырнуло на обочину то самое общество, которое еще недавно заглядывало ему в рот.

Он себя убедил, что ничуть не изменился. Но когда я вижу, как он притворяется равнодушным, даже оскорбленным, я понимаю, что он сам не знает, кто он такой. Да уж, проклятая наша наследственность.

А мой отец, наоборот, — Каноседа с кучей комплексов и никогда этого не скрывал. Ему всегда было тяжело сжиться с дедовой властью и славой — это же чистейший криптонит[1] для любого, кто пытается быть самостоятельной личностью. Рядом с дедом каждый чувствует себя жалким червяком.

Мой отец сам не свой с тех пор, как случилась эта история с дедушкой. К счастью, они теперь не общаются, потому что он, как и дед, стал бы тогда врагом государства номер один.

Я не преувеличиваю.

3

Меня достало слушать эти разговоры про кризис: кризис то, кризис это, кризис, кризис, кризис. Скука смертная, и все эти толки на один мотив, как буддийские мантры, которые мать завывала в поисках себя. Ом-м-м… В итоге она нашла свой путь — прямиком в адвокатскую контору, где они с отцом оформили развод. Оригинально, ага. Но для меня самое то.

Это было еще более уныло, чем разговоры про кризис, — смотреть на то, как они строили из себя героев мелодрамы, когда ссорились. А ссорились они каждый день. Каждый. Орать друг на друга не орали никогда, зато побили мировой рекорд по взглядам — испепеляющим, ледяным и убийственным взглядам. Но после развода мать забросила мантры и наслаждается жизнью: вволю работает (она представитель в компании, которая торгует деликатесами), вволю путешествует и вволю гуляет с подружками.

Отец переносит новый порядок вещей хуже: выглядит как эктоплазма в депрессии и живет будто на автомате. А кризис тем временем всё продолжается, и люди всё продолжают о нем говорить. Как жилось до кризиса, сколько всего можно было сделать, пока не начался кризис, как всё изменилось с тех пор, как у нас кризис… Взрослые словно ошалелые только и обсуждают, как хорошо всё было до 2008 года и как в 2008-м всё пошло под откос. Будто всё случилось не в этой жизни, а в какой-то другой, где каждое лето можно было ездить в отпуск в разные тупые круизы. А для меня весь их 2008 год — ничто по сравнению с тем, что случилось у нас. История с дедушкой — такой кошмар, что сейчас трудно даже вспоминать о том, какой была моя жизнь до нее.

Казалось бы, всё идет по-прежнему или почти по-прежнему: мы с отцом никогда не ладили и теперь не ладим, матери вечно не хватало свободы, да и теперь не хватает, школа как была мне побоку, так и осталась, а дед всегда любил меня и, думаю, любит и сейчас. Думаю… Но остальное изменилось безвозвратно. Ничто не осталось как было. Ничто, nichts, nothing.

Я прокручиваю в голове, как видео, последнюю неделю хорошей жизни. Потому что жизнь у меня тогда была кайфовая.

Благодаря своей фамилии и хорошо продуманной стратегии я завоевал лидерство в классе.

Насколько я знаю, у всех в классе родители где-нибудь да работают и почти все летают на каникулы в Нью-Йорк и тому подобные места. Но ни у кого и близко нет такой власти и такого положения в обществе, какие тогда были у моего деда. Дед на них свысока поплевывал, на этих «левых богатых».

— Знаешь, о чём на самом деле думают мамаши и папаши твоих одноклассников? Что денег у них полно, но надо делать вид, будто деньги им вовсе не нужны, а в глубине-то души они до смерти хотят, чтобы денег у них стало еще больше. Столько, сколько у нас с тобой, шельмец! — И дед хохотал.

Выбор школы для меня — одно из немногих сражений, где победа осталась за моим отцом. Дед предлагал оплатить мне суперэлитную гимназию, где учатся иностранцы и уроки ведут на английском, и мать была в восторге от этой идеи. Мать от всего в восторге, если не ей за это платить. Но отец уперся. Считаные разы в жизни он так упирался — со школой и еще тогда, когда дал понять деду, что зарабатывает себе на жизнь графическим дизайном и ни от самого деда, ни от фонда ему ничего не нужно. Во всём остальном отца постигает судьба койота из мультика, ну, того, которого пришибает наковальней, взрывает, сбивает автобусом и так далее, — его всегда побеждает дурацкая птица, которая говорит «бип-бип». Или «я в восторге от этой идеи».

Когда я поступил в среднюю школу, то первые дни присматривался, какая у меня там будет роль. Началка осталась позади, теперь надо было как-то себя позиционировать. Я знаю, что я ни разу не лучший ученик, не главный юморист, не самый харизматичный, не самый накачанный (я вообще скорее тощий), в общем, ни в чём я не самый. Но иногда мне в голову приходят удачные мысли — я решил держаться так, как будто моя фамилия не имеет для меня значения. Как будто я скромничаю. Как будто я никогда ею не пользуюсь (хотя я пользовался, и еще как, просто никому об этом не рассказывал). Девчонок это впечатляло. Я им улыбался, делал щенячьи глазки и приглашал в гости, чтобы они посмотрели: внук самого Виктора Каноседы живет без всякой роскоши, ни горничной-филиппинки, ни сауны, ни джакузи. Хоть я сам не понимал, почему отец сглупил и отказался оттого пентхауса с бассейном, который предлагал нам дед, но я притворялся, что одобряю решение отца, и девчонки восхищались:

— Как круто!

Мои самые любимые слова. Пароль к веселому часику на диване — за обнимашками или кое-чем поинтереснее.

Нет. Исправляюсь. Кое-чего поинтереснее не было. Врать не буду — смысла нет.

Но да, с девчонками мы обжимались. И надрывали животы над видео всяких чудаков. В этом мне нет равных — находить всяких чудаков в интернете.

С пацанами я пользовался такой же стратегией, только цель была другая: чтобы меня уважали и считали самым интересным в классе. Мне надо было пометить свою территорию, но так, чтобы меня не воспринимали как угрозу. Напоминать, что я внук Виктора Каноседы, но держаться, будто это не так. Но всё-таки быть внуком Виктора Каноседы.

Они за деньги мне делали уроки, писали всякие сочинения, когда мне было некогда или неохота (дед всегда давал мне деньги без объяснений). Или выгораживали меня, когда я забивал на школу. Меня выбрали заместителем старосты класса, хоть и знали, что мне пофигу. И мы покуривали вместе — из той пачки, которую я якобы стащил у деда. На самом деле дед сам ее мне купил (отец, понятное дело, не в курсе):

— Держи, шельмец! Попробуй, хоть будешь понимать, что это за дрянь!

За неделю до того, как случилась история с дедом, мы с отцом поругались из-за моих отметок. Эти споры у нас идут по кругу, никуда от них не деться. Нам по истории задали подготовить доклад в группах, и я свою часть поручил Раулю — он предложил хорошую цену. И хоть Лео с Начо и Кларой (с кем же еще мне быть в группе, как не с моими лучшими друзьями) пытались меня выгородить, учительница завела радар на полную и выяснила, что я ничего сам не сделал. У Марты чутье ого-го — если бы не преподавала историю, из нее бы вышел отличный криминалист.

— Так, Сальва, мы оба знаем, что на этой работе ты только написал свое имя. Она подозрительно похожа по стилю на творчество Рауля Сантамарии. Я, конечно, ничего не могу доказать, но хочу, чтобы ты понял: так больше продолжаться не может. Это уже которая по счету твоя выходка. Придется звонить родителям. На твоем месте я бы их предупредила — не хочу, чтобы мой звонок стал для них неожиданностью. Но дело твое — ты уже не маленький.

Да, Марта могла бы идти в криминалисты. Это наш классный руководитель, и, хотя она часто портит мне жизнь, чем-то она мне нравится, сам не знаю чем. Вначале она тоже тушевалась от моей фамилии, но потом это прошло и она за меня взялась — дала понять, что для нее можно не устраивать этот спектакль с милостивым взглядом свысока, который я демонстрирую (то есть демонстрировал) всем подряд. Она не такая, как остальные учителя, которые всеми силами натягивают мне оценку и ставят пять баллов вместо заслуженных четырех[2], потому что боятся, что я пожалуюсь дома, а дед наедет на директора. Марта не такая.

Я ей сказал, что можно обойтись одним звонком и поговорить только с отцом — мать в командировке в Мюнхене, на выставке пищевой промышленности.

Мои родители развелись до тошноты цивилизованно. Почти два года они тихо друг друга ненавидели и тут тоже сдержались — не ругались, не судились. О разводе они мне сообщили таким тоном, будто говорили, что собрались делать ремонт на кухне, и меня это так взбесило, что я сам готов был орать. Мы как раз в школе ставили тогда спектакль, и у меня была маленькая роль — я выходил на сцену и кричал в мегафон:

— Капиталисты! Преступники!

Нетрудно догадаться, что пьеса посвящалась критике капиталистической системы. И меня эта моя реплика дико веселила, особенно когда я вспоминал, как дедушка отзывается о родителях моих одноклассников, — те сидели в зрительном зале и аплодировали политкорректному социальному месседжу. Отец с матерью не смогли пойти, и я злился. Так что, когда мегафон у меня никто не забрал, я его припрятал в рюкзак. Я всё продумал: выйду на балкон и буду орать на весь квартал то, что мои родители никак не скажут друг другу:

— Моего отца не устраивает то, что он не устраивает мою мать! Мать бесится оттого, что отец целыми днями с тупым видом пялится в компьютер! Моим родителям надоело быть вместе! Ну и молодцы! На фиг такой брак, только для вида! Да здравствует развод!

Конечно, я этого не сделал.

В тот вечер я застал отца плачущим на диване. Матери уже не было — она собрала вещи и уехала, воспользовавшись тем, что я должен был после спектакля вернуться поздно. Вместо сцены на балконе я разыграл отцу всю пьесу в столовой, мы заказали пиццу, а потом я ему предложил мегафон — выкричаться.

— Нет, спасибо, в другой раз, — ответил отец, и я оставил его в покое, потому что вид у него был совершенно убитый.

Мать повысили на работе, теперь ее всё время посылали в командировки, и родители решили, что удобнее будет, если я останусь жить с отцом, а к ней дважды в месяц приезжать на выходные и еще на день-другой в будни, когда она в Барселоне. Я не был ни за, ни против. Какая разница, как они между собой договорятся, — я и так знал, чем всё кончится. Если жить с матерью, я подолгу буду оставаться один, а на время ее командировок придется переезжать к отцу. А если остаться с отцом (как в итоге и получилось), в теории я буду не один, потому что отец физически где-то присутствует в квартире, но на практике — всё равно один, потому что он часами сидит уткнувшись в компьютер либо в книжку, или тайком покуривает, или еще что.

В какой-то момент я серьезно думал жить с матерью. Лео вот постоянно собирает у себя тусовки: когда приходит очередь жить у отца, тот часто бывает в отъезде, и Лео остается один дома. Я представил было себе этот рай: вся квартира в моем распоряжении, вечеринки, выпивка… Только моя мать в жизни не оставит меня ночевать одного в квартире, а всякий раз собирать чемоданы и тащиться к отцу, когда она уезжает, — нет уж, увольте, решил я.

Короче, ругаться из-за отметок чаще всего мне приходится с отцом. А потом еще раз с матерью, по «Скайпу». Сюр, да и только.

Отец в этот раз оказался в поганом настроении. Месяца полтора назад он нашел себе девушку — мне наплел, будто они встретились на работе, но я-то уже знал, что она с сайта знакомств. Отец даже вкладки в браузере не может закрыть и все пароли сохраняет. Поэтому я от скуки иногда почитывал его переписку с этой Кристиной и то краснел, то ржал как конь. Наконец у них дошло до встречи в реале, и отец из депрессивного комка эктоплазмы превратился в счастливого зомби. Поэтому домой из школы я шел спокойно — знал, что сильно сердиться отец не будет. С тех пор как он начал встречаться с Кристиной, он подобрел, даже разрешал мне смотреть тот сериал, про который раньше говорил, что я от него только тупею, и перестал капать мне на мозги, чтобы я книжки читал. Но едва я вошел в квартиру, как понял: что-то стряслось. У отца был вид как у побитой собаки, и я решил, что не буду, пожалуй, пока рассказывать ему про школу.

Я пошел включил компьютер, залез к нему в почту (тоже открытая вкладка, сохраненный пароль — отец в своем репертуаре) и выяснил причину его плохого настроения. Оказывается, Кристина его бросила, потому что отец забыл ей сообщить о моем существовании. Она всё равно как-то узнала, уж не знаю как, решила, что отцу нужен от нее только секс, а не серьезные отношения, и высказала ему всё, что об этом думает. А думает она, что он урод бессовестный, бесчувственная тварь и много еще всего хорошего.

Мне бы надо было подлизаться к отцу, утешить его, а между делом предупредить, что позвонят из школы, но я на всё забил. Нашел офигительный канал на «Ютубе»: народ травит анекдоты, набив рот печеньками, — и залип. До тех пор, пока не зазвонил телефон и мой отец не взял трубку.

Это была Марта. Отец с ней поговорил, а потом заорал так, что у меня чуть все нейроны не перегорели:

— Са-а-а-а-а-альва-а-а-а-а-а-а!

— Папа, да я собирался рассказать, клянусь. Просто я увлекся — смотрел сейчас канал одного американского института, про генетику. Посмотри как-нибудь, он крутой. Что-то я думаю в науку податься. У нас же тут в Олимпийской деревне есть научный центр, очень хороший. И всё рядышком, не придется переезжать.

Я сыпал словами, будто из них можно было собрать дамбу и остановить надвигающуюся катастрофу. Не остановил, ясное дело.

— Хватит. Помолчи и послушай меня.

Отец выразился предельно ясно: отныне я лишался всех привилегий. Гулять нельзя, карманных денег мне не видать, интернет — только для уроков. Даже мобильник отобрал до следующего ледникового периода. Взамен отец выдал мне допотопную трубку, с которой можно только звонить и отправлять эсэмэс. Но ничто не задело меня так больно, как запрет видеться с дедушкой.

— Ну почему? — запротестовал я.

— Потому, что он тебе позволяет творить что угодно и дает деньги, не спросив меня, а ведь знает, что я против. И ему нравится, как ты издеваешься надо мной, над матерью и над учителями.

— Это супернесправедливо! У деда только я и есть на всём белом свете! — обиделся я.

Дед единственный меня не судил, не ругал ни за что и не грузил разговорами. Просто много всего интересного рассказывал и считал, что я обалденный внук — хоть и учусь через пень-колоду, и строю из себя придурка в школе, и вообще. А я дедом восхищался. Этого-то отец и не мог вынести — что я восхищаюсь не им, а дедом. А я по-другому не могу — то есть тогда не мог. Отца я тоже любил, но дед — это дед, а отец — всего лишь отец.

Наверное, это было нормально, что мы с дедом так хорошо друг друга понимали. Я ведь не просто так отцу говорил, что у деда, кроме меня, никого нет. Он вдовец, бабушка умерла, когда я был совсем маленьким, и я ее почти не помню; мой отец — его единственный ребенок, и я у него тоже единственный. У деда еще был брат, но он умер маленьким от какой-то болезни из тех, от которых сейчас прививку сделал — и ходи себе спокойно. Так что я единственный сын и единственный внук одинокого дедушки. Может, всё это одиночество не было бы так важно, будь мы с ним по характеру другие. Может, я бы его терпеть не мог и считал надутым индюком, или он бы говорил, что со мной в люди выйти неприлично. Конечно, он меня называл иногда голоштанником, но с такой же улыбкой, с какой говорил, что я шельмец.

Хуже всего, что это было в четверг, а я по четвергам как раз ночую у деда. Это священный ритуал, который нарушался, только если дед был в отъезде. Даже если я с ним жил все каникулы, мы по четвергам обязательно придумывали что-то особенное.

— Папа, сегодня же четверг. Отпусти меня к дедушке на сегодня, а на той неделе всё обсудим… Ну папа, не будь таким… подумай, каково будет дедушке!

— А мне каково? Об этом кто подумает? Знаешь, как вы меня достали: и ты, и все, кто думает, что об меня можно ноги вытирать?

— Папа, нет, я…

— Замолчи! Я не заслужил, чтобы со мной так обращались! Ни ты, ни… ни… ни… никто, я сказал!

— Папа, если ты на кого-то злишься, на мне-то не вымещай, я же…

— А, ты же ничего не сделал! Так? Ты у нас святой? — Отец уже не кричал на меня, а выл. — Ты мне не портишь жизнь своими выходками?! Потому что это выходки и есть, выходки избалованного мальчишки! Знаешь, что я тебе скажу? Знаешь? Хватит с меня! Слышишь, хватит!!!

Тут отец замолчал и уставился мне в глаза. Прямо вперился. Я видел, что он еле сдерживает новый ядерный взрыв гнева, но облаком радиации меня уже накрыло, и я взбесился. Я-то разве виноват, что мать с отцом подавляют эмоции по самое не могу и развелись, даже ни разу не наорав друг на друга? Или что отца подружка бросила по имейлу? Или что я ему попался под горячую руку, когда он в кои-то веки решил на кого-то накричать? Нет уж, этого я ему не спущу, решил я. Когда отец заперся в кабинете, я воспользовался тем, что он в приступе ярости забыл про мой телефон, и позвонил матери по «Скайпу». Трубку она взяла, но, едва я начал рассказывать, что произошло, перебила меня:

— Сальва, довольно. Раз отец тебя наказал, значит, наказал. Ничего страшного, сегодня обойдешься без визита к деду.

— Ну мама, ты не понимаешь. Мы с дедушкой…

— Я сказала, довольно! Хороший мой, ты себя ведешь как маленький. Всё, не могу больше говорить, меня уже ждут. Я делаю презентацию про икру из васаби, помнишь, я тебе рассказывала. Расхватывают как горячие пирожки!

— Мама, ты всегда так. Тебе на меня плевать!

— Не говори так. Я же работаю, я не отдыхать сюда приехала. Разберитесь там с отцом сами. Вечером позвоню. Пока, мой хороший.

И положила трубку. Как всегда. Не то чтобы ей вправду безразлично, что со мной и как, но у нее вечно находятся какие-то срочные дела. Обычно мне это до лампочки, но тут, после ссоры с отцом и такого разговора с матерью, я жутко разъярился.

Теперь я мог обратиться только к одному человеку — к деду. И я ему позвонил. Со всеми обидами, злостью и соплями. И дед — как всегда, когда я звонил (даже если он был на суперважном совещании, или на встрече с президентом женералитета[3], или садился на частный самолет с логотипом транснациональной компании, или слушал какой-нибудь концерт в фонде), — взял трубку. И когда я рассказал ему про кашу, которая заварилась, дед ответил именно так, как я рассчитывал:

— Успокойся, шельмец. Я сейчас всё улажу.

4

Через два часа дедушка был у нас.

Он подмигнул мне и сделал вид, что зашел по чистой случайности.

— Привет, малой. — Он всегда так ко мне обращается при других. — Где твой папаша? Даниэль! Даниэль! Не прячься в кабинете, выходи ко мне! — шутливо позвал он.

Отец вышел с такой печальной миной, будто только что хоронил щеночка.

— Ребята, что у вас стряслось? Вы что такие мрачные оба? — поинтересовался дед.

— Это ты его позвал? — строго посмотрел на меня отец.

— Не, не угадал, — возразил дедушка. — Малой, оставь-ка нас ненадолго.

Я вышел, но встал за дверью гостиной, чтобы послушать, о чём они будут говорить. Отец пожаловался деду, что я вырос в неуправляемое чудовище, эгоиста и засранца и что теперь ему приходится быть со мной строже. Что до сих пор он был никудышным отцом, но теперь будет стараться и возьмет меня в ежовые рукавицы. Отец распинался довольно долго, я стоял за дверью и обтекал, а дед молча слушал. Но тут у отца зазвонил телефон. Он взял трубку и заговорил совсем другим тоном, спокойным и профессиональным.

Мой отец — графический дизайнер, и неплохой. До кризиса у него была небольшая компания, светлый и современный офис на улице Провенса, прямо напротив Каса Мила[4]. Но потом компанию пришлось закрыть, потому что большинство его клиентов либо сами закрылись, либо были на муниципальном бюджете и не могли позволить себе его услуги. А оставшиеся уже не хотели платить отцу столько, сколько он запрашивал. Отец очень тяжело это воспринял. Несколько месяцев он почти ни с кем не разговаривал, только дымил как паровоз. Наконец ему пришлось распустить всех сотрудников, он стал работать из дома и бросил курить. Компанию он переименовал, работает теперь один, только время от времени обращается за помощью к паре бывших коллег. А, и курит он теперь тайком.

То, что отец работает из дома, по идее, для меня должно бы быть хорошо. Раньше я его, бывало, не видел целыми днями, а теперь он всё время сидит в четырех стенах и выходит только на встречи с клиентами или коллегами, и то по утрам. Только переносит он это всё из рук вон плохо. До сих пор с тоской вспоминает времена, когда у него была своя фирма и полно заказов, так что некогда было впадать в депрессию. Когда с матерью у них еще всё было хорошо, а я ходил в начальную школу и не доставал его.

Звонок был от нового клиента — сети супермаркетов. Отца приглашали в Мадрид, чтобы поручить ему важный заказ, — только приехать нужно было завтра же с утра и остаться там на несколько дней. Отец сказал, что, конечно, приедет, повесил трубку и пересказал всё это дедушке. Мать была в командировке, так что меня надо было либо оставлять дома одного, либо отправлять к маминой сестре, тете Монтсе, и ее мужу Тони.

— У них и так полно хлопот с детьми. Вот что: давай я заберу малого на пару дней, а ты спокойно поезжай. Обещаю, дурака валять он у меня не будет.

Гнев отца на меня тут же уступил место волнению и неуверенности перед собеседованием. Я отошел на второй, а то и на третий план. Я порадовался, что эта неизвестно откуда взявшаяся возможность избавила меня от цунами отцовских истерик и нравоучений. А уж пожить несколько дней у дедушки, да еще посреди недели, — это вообще полный восторг. Только обидно было, что все претензии отца, о которых он только что кричал, оказались настолько неважными, что он и трех секунд не сопротивлялся, прежде чем принять дедово предложение.

Мы поехали на служебной машине фонда, с Анхелем — водителем, который работает на деда уже целую вечность. Анхель — настоящий шкаф, колоссальное тело, увенчанное маленькой головкой с огромными ушами. Но он до крайности вежливый, почтительно здоровается и всё такое, как и положено водителю такого важного человека.

Служебная машина — это была одна из любимых вещей в моей тогдашней жизни. Мне нравилось, когда Анхель открывал мне дверь и я садился в машину как ни в чём не бывало, но всякий раз кто-нибудь глядел на нас с удивлением, любопытством или даже восторгом, узнав дедушку в лицо.

— Видишь, шельмец? Вот и решена проблема, — сказал мне дедушка уже в машине, улыбаясь от уха до уха.

— Дед, да при чём здесь ты? Ты же не мог знать, что ему позвонят и предложат…

Не успел я договорить, как вдруг всё понял. Я вскинул брови с озорством, как малыш, который признаётся, что слопал на завтрак пять пончиков.

— Дед, если отец узнает, что эту работу ему сосватал ты, он тебя убьет.

— Но мы ведь ему не скажем. Ну и, строго говоря, твой отец дизайнер будь здоров, а им как раз такой и нужен был. Но ты не думай, что это я ради тебя расстарался.

Я ничего не ответил. Промолчал и улыбнулся. Потому что знал, что он прав: мой отец — отличный дизайнер; и знал, что всё это дед сделал ради меня. Потому что любит.

Эти три дня были незабываемыми. Наверное, дед предчувствовал, что его ждет, потому что уже знал, что им заинтересовались. Хоть он и был убежден, что у него всё под контролем и он отразит удар, но то, что случилось, оказалось совершенно невозможно предотвратить. Мы оба очень хорошо понимали, что мне надо вынести наказание, как следует постараться в школе и даже ограничить визиты к деду и привилегии, которыми я пользовался. И словно на прощание — мы-то считали, что разлука будет временной, но получилось совсем не так, — дед устроил мне настоящий праздник.

Мне, конечно, пришлось идти в школу, и дедушка вместо отца встретился с Мартой, моей классной руководительницей, и пообещал, что я напишу ей реферат по истории, чтобы компенсировать неучастие в групповой работе. Марта хоть и сдерживалась, но не могла не затрепетать перед Виктором Каноседой, явившимся во плоти. Она безнадежно попала в сети дедушкиного обаяния и харизмы — он умеет кого угодно расположить к себе лаской, дружелюбием и стратегически продуманными обещаниями.

— Сальва, только не дури и сдай ей такую работу, чтобы всем утереть нос.

— Ну да, легкотня… И как я это сделаю?

— Да просто напиши о том, что ей точно понравится. Вот, например, о жизни твоего знаменитого предка, Даниэля Каноседы. У меня дома есть кое-какие бумаги и документы, я тебе их дам — даже искать материалы не придется. А она заглотит наживку и отметит, что ты проявляешь интерес, творческое любопытство и все эти прочие педагогические глупости, как ты выражаешься.

После уроков Анхель уже ждал меня на служебной машине, чтобы доставить в рай.

В первый день он отвез меня в штаб-квартиру фонда.

Я разочарованно вздохнул. Подумал, что дедушка занят или сидит на каком-нибудь совещании. Но дед встретил меня в своем кабинете, и он там был не один. Долли, его секретарша-ирландка, которая работала у деда почти так же долго, как Анхель, если не больше, одарила меня своей улыбкой клонированной овечки и сразу проводила к деду:

— Пр-роходи, пр-роходи, королевич… — Она говорила с небольшим акцентом и раскатывала «р».

Оказавшись в кабинете, я понял, почему Долли смотрела на меня такими глазами, сверкающими, как бенгальские огни. У дедушки были посетители во главе с Томасом Андерсоном, известным режиссером, и — внимание! — актрисой, исполняющей главную роль в его новом фильме, который как раз снимали в Барселоне. С блестящей и суперзнаменитой Хуаной Чичарро. Она испанка, но сделала крутую карьеру в Голливуде — круче, чем «Формула-1». Хуана Чичарро магнетически улыбнулась мне, и у меня чуть не отвалилась челюсть.

Оказалось, их подвела одна локация, и теперь они срочно искали место для интерьерной съемки, которая должна была начаться следующим утром. И вот они пришли просить об одолжении и договариваться о съемках в штаб-квартире фонда — роскошном готическом дворце на улице Монткада, который дед отреставрировал лет пятнадцать назад. Дедушка сказал: без проблем, пусть оплатят оговоренную сумму и хоть сейчас приступают.

Дед представил меня Хуане Чичарро. Я не мог выговорить ни слова перед этой роскошной женщиной, а она посмотрела мне в глаза и сказала:

— Какой симпатяга! Вырастешь настоящим красавчиком…

Потом она подошла чмокнуть меня в щеку, невзначай прижалась грудью, и я вдохнул аромат ее духов, сладкий, головокружительный, одурманивающий.

Мы отправились осматривать здание, и я обратился в верного пажа принцессы Чичарро, радуясь, что мне есть что рассказать о фонде — из каких-то неведомых закромов памяти я вытаскивал кучу всяких исторических сведений. Нейроны мне хорошо послужили: Хуана Чичарро смотрела на меня во все глаза, слушала и улыбалась, повторяя:

— Да ты еще и умница. Наверное, родители тобой гордятся.

Я не стал ее разочаровывать. Наоборот, даже прибавил еще кое-какие факты о своем достойном предке, Даниэле Каноседе, — то, что вычитал из документов, которые дедушка мне вручил прошлым вечером, невзирая на мой протестующий вид. А она снова рассмеялась и с восхищением повторила, что я симпатяга, умница и просто сокровище.

— Давай-ка, милый мой, сделаем селфи — похвастаешься перед дружками.

От этих слов Хуаны Чичарро я будто взмыл на полметра над землей. Да еще и снимал нас сам Томас Андерсон — мужик, у которого дома в туалете три «Оскара».

Когда мы спустились в вестибюль, появился дедушка, который оставался обсудить с продюсером денежные вопросы. Он попрощался со съемочной группой до завтра.

— Дедушка, ты самый сахар! Нет, погоди! Сахарнее сахара! Ты круче всех! Спасибо, что познакомил!

— Эй, эй, не перегибай. Мне и от этих хватило лести. Знаешь же, что тебе не надо ко мне подлизываться.

Но дедушка произнес это с улыбкой, довольный тем, что доволен я. Осмелев, я спросил, не отпросит ли он меня из школы на завтра, чтобы я побыл на съемках. Но дед не поддался.

— Шельмец, секрет в том, чтобы знать меру. Говорю же, не перегибай.

Через несколько недель, вспоминая эти слова, я корил деда за лицемерие. Но в тот момент я посчитал, что это сентенция настоящего мудреца, — фраза ведь хорошая, хоть и с душком популярной психологии, — и отступился. Кроме того, день готовил мне еще один сюрприз, уже знакомый и не такой впечатляющий, но от этого не менее приятный.

Был матч «Барсы», и мы с дедом, как уже не раз до этого, смотрели его с вип-трибуны вместе с его друзьями, знакомыми и всеми, кто имеет вес в Барселоне, в Каталонии и за пределами Каталонии. Вместо того чтобы следить за игрой, я то и дело с восхищением наблюдал за дедом, окруженным вниманием стольких важных людей, которые подходят к нему, похлопывают по спине, улыбаются, шепчут ему на ухо секреты и представляют его другим таким же влиятельным людям. Это была непрерывная череда расшаркиваний и любезностей, ради которых деду не приходилось даже вставать с места — он прекрасно осознавал свою власть. Власть, которая оставалась для меня до конца непостижимой: мне казалось, она порождается умением дедушки завязывать ценные знакомства и нашим отчаянным национальным стремлением «производить хорошее впечатление». Именно это стремление когда-то побудило нашего предка основать фонд, и этим стремлением дедушка умело пользовался, чтобы заставлять самые влиятельные компании расставаться с деньгами — щедро финансировать фонд ради того, чтобы заслужить славу меценатов. Это меня в дедушке особенно восхищало: что не он лижет кому-то задницу, выпрашивая подачки, а они сами ползают перед ним на коленях и чуть ли не умоляют взять у них деньги для фонда. Дедова стратегия мне казалась верхом мастерства. А еще больше я перед ним преклонялся потому, что эти деньги предпринимателей, у которых миллионы лезут из ушей, он не тратил на то, чтобы строить какие-нибудь многоэтажки, а вкладывал в культуру и образование на благо всего общества.

В тот вечер мне казалось, что всё идет по обычному сценарию. Но только казалось. Потому что я мог думать только о том, что познакомился с Хуаной Чичарро, да о любопытном и немного странном факте, который попался мне в документах Даниэля Каноседы, ну и, конечно, о матче, который оставался напряженным до самого конца: неудачное пенальти противника, удар по воротам и гол «Барсы» на последней минуте. Я от радости орал, как сумасшедший, и сбросил всё накопившееся напряжение.

Будь я тогда чуть внимательнее, я заметил бы, что дед очень часто смотрит на телефон, гораздо чаще обычного. И что, вопреки своему обыкновению, он сам поднялся навстречу человеку, который зашел на трибуну, и увел его внутрь, в один из вип-залов, чтобы поговорить вдали от посторонних глаз. Несколькими днями позже я узнал, что это один из адвокатов деда, но тогда подумал, что это был очередной его приятель. К тому же на место дед вернулся спокойным, держался как ни в чём не бывало, и я не придал этому значения. И мне не пришло в голову спросить, не случилось ли чего, на обратном пути, когда нас вез домой верный Анхель. Встреча с тем человеком совершенно стерлась у меня из памяти к тому времени, как мы вернулись, и дед наполовину в шутку, наполовину всерьез пригрозил, что отдаст меня в армию, если я подведу его перед учительницей. Уже в кровати, увидев пропущенный звонок по «Вотсапу», я перезвонил матери и сказал, что у меня всё отлично, а потом набрал отцу, он тоже пытался со мной связаться несколько раз, пока я был на футболе. Мне пришлось постараться, чтобы не проговориться о съемках (дедушка не разрешил мне пойти и посмотреть на них утром, зато разрешил после уроков) и не испортить отцу хорошее настроение, с которым он рассказывал, что получил заказ. После разговора я уснул счастливый, думая, что жизнь прекрасна, и не зная, что всего через сорок восемь часов нейтронная бомба уничтожит наше существование.

5

На следующее утро я пришел в школу на десять минут раньше обычного. Хотел начать день с того, чтобы похвастаться перед Начо и Лео фоткой с Хуаной Чичарро. Я ее послал Кларе по «Вотсапу», но попросил, чтобы она никому не пересылала, — хотел посмотреть, какие у тех двоих будут лица, когда они ее увидят.

Клара сдержала слово. Как всегда. Я ей во всём доверял и мог рассказать о чём угодно, зная, что она будет нема как могила. Когда сама Клара просила сохранить что-то в тайне, она говорила всего одно слово, в котором выражала всю идею:

— Швейцария.

И было понятно, что надо вести себя как швейцарский банк, который ни за что на свете не расскажет, что люди со всего мира прячут там свои капиталы, чтобы не платить налоги на родине.

Секреты у Клары были не такие, как у меня. Она развлекалась шоплифтингом, и не потому, что денег не хватало. Отец мог ей купить всё, что она пожелает, — и покупал, стоило ей открыть рот и о чём-то попросить. Но Кларе было скучно — вот она и наловчилась снимать с вещей магниты и укрываться от камер наблюдения. Это были дурацкие кражи, и она не раз выбрасывала украденную вещь в мусорку, едва выйдя из магазина, либо отдавала первому же нищему, которого видела на улице. Дошло до того, что она заговаривала с попрошайками, спрашивала, что им нужно, шла в магазин, воровала эту вещь и приносила им. Попрошайки глядели на нее так, будто увидели, как Супермен подтягивает колготки.

Мать Клары умерла года три назад, и она тогда сменила школу и перевелась к нам. Она переехала к дедушке с бабушкой, а ездить от них в старую школу было слишком далеко. А может быть, в семье решили, что ей полезно будет сменить обстановку.

Мы с Начо и Лео не знали Клару до этого, а она никогда не говорила о смерти матери. Любой человек старше двадцати пяти, узнав о ее преступных занятиях, подумал бы, что она ворует, чтобы: а) привлечь к себе внимание, б) компенсировать какую-то психологическую проблему, или в) из-за депрессии. Но он не додумался бы до истинной причины: г) ради развлечения. Вот и всё. По крайней мере, так мне тогда казалось.

Я хранил ее секрет и даже иногда ходил с ней по магазинам и прикрывал ее. Притворялся, что при этом у меня сердце не рвется из груди от волнения, и всеми силами сдерживался: так хотелось психануть, выбежать оттуда и не останавливаться до самого Тимбукту. Я до истерики боялся, что Клару поймают. И когда нам наконец удавалось без происшествий покинуть магазин, я клялся себе, что в другой раз придумаю хоть какую-нибудь отмазку, чтобы с ней не ходить. Но я ведь был я — непробиваемо крутой парень, который, несмотря на то что был внуком уважаемого человека, рисковал, помогая подруге воровать из магазинов, и я знал, что снова соглашусь пойти с ней, потому что меня обязывает моя роль интересного, прикольного и крутого пацана. А еще потому, что мы с Кларой друзья — как показало то утро, когда она меня ждала с телефоном наготове, чтобы снимать реакцию Начо и Лео.

Я им объявил, что у меня есть фотка, от которой они офигеют, и, хотя они меня донимали сообщениями, словно рой комаров во дворе детского сада, я стойко молчал. И вот наконец настала моя минута славы.

— У меня есть две новости: хорошая и плохая. Не спрашиваю, с какой начать, а начну сразу с плохой.

— Ты сменил пол второй раз, и теперь тебе снова нравятся девчонки, — атаковал Лео.

— Экий ты невежда, Лео. Можно поменять пол и всё равно бегать за девчонками, — пошутил Начо.

— Так, не уводите в сторону. Я как раз насчет девчонок, но это уже хорошая новость.

— Ты сменил пол один раз, выяснил, что тебе нравятся парни, и теперь тебя переводят в девчачью школу-интернат, — не унимался со своей шуткой Лео.

— Хватит, это уже тупость какая-то пошла. Кстати, имей в виду: я вчера видел, как Карлита в кошачьем парке обжималась с Тони. Так что не рассказывай теперь, будто вы с ней мутите и всё такое, — срезал меня Начо с умным видом.

— Плохая новость — что теперь вы меня возненавидите. А хорошая — что мне пофигу, потому что после того, как я заглянул в декольте Хуаны Чичарро, на ваше мнение мне плевать. На колени, ничтожные! — воскликнул я и показал им фотку — как охотник демонстрирует голову льва, которого убил на африканском сафари.

— Мать моя женщина! — заорал Начо.

Лео ничего не сказал. Он застыл с раскрытым ртом. А Клара в это время снимала их на видео и подкалывала:

— Лео, закрой рот, а то навозные мухи налетят!

— Но… но… Чува-а-а-ак! Какой ты рядом с ней страшный! Что ты ей наплел, чтобы она с тобой сфоткалась? — воскликнул Начо, выхватив у меня мобильник.

Я рассказал, как съемочная группа приезжала в фонд и как дедушка воспользовался случаем и познакомил меня. Я обычно не распространялся о том, в каких необычных местах бываю благодаря деду, и не хвастался знакомствами со знаменитостями и важными людьми. Мне так нравилось больше: два разных мира. В одном я и дедушка, в другом — все прочие. Но тут случай того стоил. К тому же ребята никогда не просили меня что-нибудь им устроить через дедушку и не расспрашивали о нем, и это мне нравилось — одна из причин, почему мы и дружили. И мои родители тоже очень хорошо понимали эту тонкость.

Из нас четверых я учился хуже всех. В глазах окружающих Клара была идеальной девочкой. Стройняшка, блондинка с короткой стрижкой, веснушчатое личико озорного ангелочка, занимается легкой атлетикой, учится на одни восьмерки и девятки. Родители всегда говорили, что я хотя бы друзей умею выбирать. Не знаю, что бы они подумали, если бы узнали, что Клара главную пользу от своих спортивных успехов видит в том, чтобы легко убежать от охранников, если ее поймают на шоплифтинге. Или что она почти никогда не ботает: ей достаточно послушать, что рассказывает учитель, быстро перечитать конспект — и готово.

Отцу с матерью спокойнее было и оттого, что двое других моих лучших друзей были Лео и Начо. Начо они вообще обожали, потому что он ботает как бешеный. Он хочет стать авиаконструктором, уже присмотрел себе университет за границей и настроился на то, что ему нужен высший балл, чтобы туда поступить. Поэтому он отвлекается от учебы, только когда у него случается «запой» и он с головой уходит в видеоигры. Или когда горюет, что Клара не обращает на него внимания и считает только другом и что он дорос всего до метра шестидесяти пяти, а Клара уже перемахнула за метр семьдесят.

Лео тоже соответствовал критериям моих родителей: хотя учится он не лучше моего, но старается гораздо больше. Лео прекрасно понимает, что учеба ему не дается, и зубрит изо всех сил, только гранит науки сопротивляется, и он еле-еле выезжает на пятерки. Поэтому время от времени он на всё забивает и начинает ходить в спортзал по пять раз в неделю вместо двух, как обычно. Либо бросает все силы на то, чтобы написать шикарнейшие шпоры. Но об этом мои родители не в курсе — да и не надо. Еще они не в курсе, что мы все четверо пробовали курить и выпивать. Однажды даже травку думали достать, только Начо отказался наотрез: читал, что от нее нейроны гибнут, а они ему еще пригодятся. Мы его называли «мастер Начо» и прикалывались над ним, потому что он ведет себя как те «духовные мастера», которыми моя мать зачитывалась накануне развода.

Родители за меня не беспокоились — учителя им сказали, что я один из самых популярных мальчиков в классе. И что мы с друзьями хотя и не в числе лидеров, но нас уважают и считаются с нами. Отец с матерью, конечно, вздыхали над моими отметками и отсутствием интереса к учебе, но утешались тем, что я «хороший мальчик» и что наша компания «не пошла по кривой дорожке». Это я однажды подслушал от отца, когда он по телефону с матерью говорил, и мне смешно стало. А теперь, после всей этой истории с дедушкой, мне еще смешнее. А может, наоборот, совсем не смешно.

Но до катастрофы оставалось еще несколько часов, и в тот день я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, когда Анхель забирал меня из школы, чтобы везти в фонд. Мне даже неважно было, что Хуаны Чичарро со съемочной группой там уже не будет. Деду надо было еще немного поработать в кабинете, но он пообещал, что потом отвезет меня в какое-то крутое место — в какое, он не хотел заранее говорить. Мне ничего больше не оставалось, и я пошел убивать время в библиотеку фонда. Там было полно информации про несравненного Даниэля Каноседу. Дома у деда я откопал в документах один факт, который меня озадачил, и я стал искать в книгах подробности, чтобы разобраться. Наконец я кое-что обнаружил. Теперь это мне впору было воскликнуть:

— Ну и шельмец!

На прошлом благородного и сиятельного Даниэля Каноседы темнело вонючее грязное пятно. Образ нашего идеального сверхчеловека, оказывается, портила одна мелочь. И не то чтобы я раскрыл какую-то великую тайну — документы были никакие не секретные и в книгах это упоминалось. Всё в открытом доступе — бери да читай! Только об этом деле говорилось как-то вскользь. Я поискал в интернете, но особенно ничего не нашлось. Молчание и тайна. Швейцария.

Я сомневался, спрашивать ли об этом у деда. Конечно, он мог бы кое-что разъяснить, но я боялся, что он меня пошлет. Или посмеется над моим невежеством: «Да ты что, впервые об этом слышишь, шельмец? А откуда, по-твоему, взялись твои деньги? Если…»

Я закрыл для себя тему. Только спросил у Долли, где можно отксерить пару разворотов из книжек.

— Давай, королевич, только отметь страницы, какие тебе нужны…

— Да не надо, я сам.

Долли умилилась, что я такой славный мальчик — сам всё сделаю, вместо того чтобы ее гонять. Я знал, что она хорошо ко мне относится, потому что я внук своего деда, но в ее симпатии было сколько-то процентов искренности, и я был тронут.

Дедушка закончил работу и с загадочным видом посадил меня в машину.

— Куда мы едем?

— Так я тебе и сказал.

Я промолчал. Ясно было, что ничего от него не добьюсь. У деда на лице играла та полуулыбочка, с которой он всегда позировал для фото. Которую теперь все считают наглой ухмылкой. Ухмылкой человека, который без спроса сожрал целый мир за один укус, пукнул на весь ресторан и даже не подумает извиниться.

Но пока что это был просто очередной сюрприз. Машина выехала в верхнюю часть города и поехала обычной дорогой, как будто домой к дедушке. Туда мы в итоге и прибыли.

— Дедушка, я не понял.

— Тогда помолчи, и скоро всё поймешь.

Анхель нажал кнопку на пульте, и дверь гаража открылась. Дедушка жил в коттедже с роскошным садом у проспекта Бонанова. Там был крытый бассейн (на лето крышу убирали), спортзал, теннисный корт, небольшое футбольное поле, которое дед распорядился устроить специально для меня, и небольшой гараж, где пылилась «Монтесса» — мотоцикл, на котором дед рассекал в молодости.

Анхель не высадил нас перед входом в дом, а завез прямо в гараж. Дед вышел из машины, я, заинтригованный, последовал за ним. В углу стоял прицеп, а в нем, накрытое тканью, бугрилось что-то большое и непонятное.

— Ну-ка полюбуйся, что у меня тут… — весело произнес дедушка.

Он сдернул ткань, и я невольно вскрикнул.

— «Монтесса»! Ты ее починил! Она на ходу?

— В мастерской уверяют, что да. Скоро проверим. Я велел на маленькую машину приладить фаркоп для прицепа, чтобы возить мотоцикл куда угодно.

— Дедушка, какая красота!

— Рад, что тебе нравится, потому что тебе на этой красоте ездить.

— Что?! Но у меня же прав нет!

— Ну так получишь. 125 кубов с шестнадцати лет можно. Хочу, чтобы ты учился обращаться с мотоциклом. Это он сделал меня тем, кто я есть. Пора тебе уже стать жестче. Нам тут сопляков не надо.

— Родители не разрешат, — сказал я, вспомнив вдруг, что у меня самый скучный на свете отец, пресный, как заводской хлеб, а мать появляется в моей жизни только в самые неподходящие моменты, чтобы мне что-нибудь запретить.

— Твоих родителей я беру на себя. А теперь хватит болтать, помоги мне подсоединить прицеп.

В молодости дед знать не хотел своего отца, который тогда возглавлял фонд и параллельно управлял ткацкой фабрикой, изрядно бедствовавшей. Отношения между дедушкой и прадедушкой — из тех семейных историй, которые рассказывают шепотом, обрывками и намеками. По официальной версии, у деда были свои идеи, а его отец в него не верил и считал его безумцем, который ничего в жизни не добьется. Тогда дед купил себе «Монтессу» и сказал, что поедет без остановок до самой Африки. И уехал. Но в путь он отправился не один, а с парой друзей. И поехали они не просто на поиски приключений. Они договорились с одной газетой, что будут отчитываться о путешествии, дали интервью на радио, и одна мебельная компания из муниципалитета Ла-Гаррига выступила их спонсором — во времена, когда это слово-то еще не было в ходу. Вокруг экспедиции сочинили рекламную кампанию: «Они вернутся и будут как дома». Этот слоган тоже придумал мой дед, и мебельная фирма потом взяла его на работу коммерческим директором. Так началась его карьера, и ему удалось убедить отца, что у него есть стоящие идеи и он готов рваться к успеху, с отцовской помощью или без нее. Эта глава семейной истории у нас называлась «африканской эскападой», и все знали: чтобы поднять деду настроение, достаточно вспомнить о ней и попросить рассказать о каком-нибудь из тогдашних приключений, например, о том, как они ночевали в лагере берберов-кочевников, или как им пришлось продать обувь, чтобы выручить денег на бензин, или как им предлагали трех женщин в обмен на один из мотоциклов…

Потом дедушка стал работать в фонде — по его словам, в те времена это было «гнездо бесполезных старикашек, едва способных умножить два на два», и фонд тогда чуть не обанкротился. У прадеда с математикой, мягко говоря, было не очень, что в фонде, что на фабрике, которая в конце концов разорилась. Дедушке пришлось нелегко. Прадед крепко сидел в директорском кресле, пустил корни, оброс связями — дедушка еле его оттуда выдернул, чтобы получить возможность спокойно заняться делом. Когда кто-то из взрослых вспоминает эту историю, говорят они непременно вполголоса и поглядывают по сторонам, чтобы никто не услышал: «прошел по головам», «подводные течения», «ни капли жалости», «отец его так и не простил»… Прадед согласился уйти на пенсию (точнее, его оперативно отправили в отставку), и дедушка стал героически спасать фонд. Он его поднял с самого дна, перетряс сверху донизу и превратил в то, о чём мечтал в старину Даниэль Каноседа, — в один из культурных столпов отечества. Фанфары! Овация! «Получи, отец!» Жаль только, что теперь он на том свете, наверное, смеется над тем, как обернулась вся эта история с дедушкой.

6

Мы сели в маленький автомобиль с прицепом (в прицепе был мотоцикл) и выехали из Барселоны через тоннель Вальвидрера. У меня топографический кретинизм, к тому же в машине я никогда особенно не слежу за дорогой, поэтому я не скажу, где находится тот особняк, куда меня тогда привез дедушка. Помню, что мы съехали с автострады, потом долго ехали по какой-то дороге, проезжали через небольшой городок и наконец остановились у ворот одного дома. Там жил его друг, некто Василий, фамилию которого я даже не выговорю, казахстанский миллионер, который сделал состояние на связях с российскими политиками.

Я не удивился. Дед дружит со всеми, кто имеет какой-то вес в Каталонии. Когда я с ним ходил на какое-нибудь мероприятие или он устраивал праздник дома или в фонде, дедушка всегда представлял меня гостям, широко улыбаясь от уха до уха:

— Сальва, мой внук. Весь в меня растет — готовьтесь!

И я смеялся, довольный тем, что дед так мной гордится, и говорил, что он будто собирает коллекцию фотографий известных и влиятельных людей, а он отвечал, что нет, не собирает. Однажды я его подколол:

— Дедушка, а ты уже всех собрал или еще кого-то не хватает в коллекции?

Он пристально на меня посмотрел и ответил без тени сомнения:

— Всех. У меня полный набор.

Я и раньше ездил с ним в гости к его важным друзьям, и дед, как обычно, меня проинструктировал, как себя вести. Наверное, все дедушки дают внукам такие советы, но только мой возил меня к миллионерам.

— Малой, когда войдем, если тебя что-то удивит, ты не сдерживай себя, удивляйся. Василий будет доволен, он любит пустить пыль в глаза. Уяснил?

— А чему я там должен удивиться? И зачем мы мотоцикл везли с собой?

— Тьфу ты, да затем, что у него собственный автодром! Для картинга, правда, но гигантский — как любят все эти богачи из бывшего СССР.

У ворот была будка с охранником, который спросил наши имена и кому-то позвонил, выясняя, впускать ли нас. Когда ворота открылись, верхняя челюсть с нижней у меня разошлись, как по команде, и сомкнуть их мне удалось нескоро. У этого Василия была настоящая гоночная трасса с целым автопарком, раза в три больше тех автодромов, где дети в день рождения катаются по кружочку за десять минут. И все карты оказались уменьшенными вариантами настоящих крутых машин.

К нам вышел человек в костюме и галстуке. Я сначала подумал, что это и есть дедушкин приятель миллионер, потому что у него были очень светлые волосы и очень бледное лицо, а еще он нарядился, будто на свадьбу. Но это оказался слуга, что-то вроде дворецкого. Он произнес с иностранным акцентом:

— Добро пожаловать. Господин Василий просил передать, что он будет позже, но вы можете начинать без него. Всё подготовлено, и освещение на трассе включено.

— Спасибо, Пепе, — сказал ему дедушка и хитро покосился на меня: — Его зовут вовсе не Пепе, но нам его имя не выговорить. Василий сказал ему, чтобы не осложнял себе жизнь и здесь звался Пепе. А поскольку Василий платит ему заоблачное жалование, теперь это его имя. И если ему велят откликаться на Маргариту — будет откликаться как миленький.

Я смотрел на Пепе и не знал, пожалеть его или позавидовать ему. Работа у него на вид была не особенно тяжелая. Я подумал, если в кино и сериалах показывают правду, то дедушкин друг наверняка окажется мафиози, а Пепе — его подручным, который делает всю грязную работу. Но дедушка не стал бы дружить с преступником и тем более не повез бы меня к нему в гости. Так я тогда считал.

Мы выгрузили мотоцикл, и дед велел мне надеть шлем.

— Я думал, сначала ты, — удивился я.

— Мне не надо наматывать круги по автодрому — я могу ездить по автостраде, когда пожелаю. А вот ты пока не можешь.

— Круть! А шлем-то тогда зачем? Штраф ведь тут никто не влепит.

— Вот упрямый! Шлем надень, и точка! Не хочу, чтобы твои родители на меня потом собак спустили, если ты раскроишь себе череп. Голова и это место, — он указал себе между ног, — только с защитой. Всегда! Хе-хе-хе!

Я поскорее нацепил шлем, чтобы скрыть неловкость от того, что дед заговорил со мной о сексе, и уселся на мотоцикл, как бывалый байкер. Я не представлял, как его заводить, но я скорее согласился бы набить татуировку с бабочкой на пояснице, чем признаться в этом деду. Я сделал покерфейс и вцепился в руль, сжав ручки изо всех сил, поискал слева-справа, где переключать передачи, вроде бы что-то нашел и потом стал высматривать, какую кнопку нажать, чтобы завестись. Дед надо мной ухохатывался.

— Рычаг! Толкни носком посильнее вон тот рычаг внизу и газуй! Это настоящий мотоцикл, шельмец, не то что нынешние!

У меня получилось завестись только с шестой попытки, но я старался не опускать взгляд, а всё время смотреть перед собой, чтобы выглядеть как опытный байкер, а не как молокосос, который вот-вот расплачется оттого, что мотоцикл не заводится (хотя после пятой неудачи я готов был выругаться так, что услышали бы даже в Казахстане). Наверное, видок у меня был тот еще: хмурый, серьезный, сосредоточенный. Я спиной чувствовал дедову улыбочку. Меня и самого тянуло заржать, но я понимал, что момент не такой, а особенный: дед и я вдвоем, среди ночи, на частном автодроме.

Первое мое воспоминание о дедушке — это как он загорает у бассейна вместе с бабушкой, которая тогда еще была жива. Кругом их друзья, все такие же богатые и влиятельные, или почти такие же, или еще богаче и влиятельнее, и все пьют коктейли. Еще помню похороны бабушки, но отрывками: люди в черных костюмах, машины, цветы, какая-то компания говорит о своем и смеется, а кто-то делает им замечание (теперь-то я понимаю, что до бабушки им дела не было — они пришли на похороны только затем, чтобы их там увидели, прежде всего увидел дедушка, пришли только ради приличия); тогда там собрались все, кто хоть что-то значит в стране. Деньги, власть, крупные компании, политические посты… Все, кого я потом видел в газетах и в новостях по телевизору. Но родители старались держать меня на расстоянии от этого мира.

Разумеется, время от времени дедушка возил меня на каникулы в разные невероятные места вроде острова Барбадос, где мы занимались подводным плаванием и жили в пятизвездочном отеле. И присутствие Терезы, дедушкиной экономки, и пары слуг-филиппинцев я воспринимал как должное — хотя понимал, что они принадлежат миру дедушки, миру, который еще не стал моим. У нас была «всего лишь» одна домработница, которая приходила на три часа в день убираться и готовить; теперь, после развода родителей, когда на эту прежнюю роскошь уже не хватало средств, ее «всего лишь» распалось на два визита в неделю на квартиру отца и еще один раз — к матери. Я никогда не приводил друзей к дедушке домой и не просил его доставать нам билеты или устраивать какие-нибудь развлечения вроде этой поездки на автодром. Хотя я знал, что могу. Что он не отказал бы. Но я понимал, что мои родители живут по-другому. Что есть некая тайная граница, которую я не могу пересечь. Не просто так отец ограничился квартирой с террасой на улице Корсики, на юге района Грасия, в двух шагах от роскошного проспекта Диагональ. Я говорю «ограничился», потому что по сравнению с дедушкиными возможностями люксом тут едва пахло. Главное, что отец хотел держаться подальше от дедушки и не хотел жить ни в совсем богатом районе, ни совсем на задворках — выбрал нейтральную территорию.

Но в эти два дня дедушка приоткрыл мне дверь в свой мир шире обычного, как будто запамятовал об этой границе. А может быть, пользовался возможностью побыть со мной, пока мои родители поглощены собой, своим разводом и своей новой жизнью.

Я проехал по трассе первый круг, переключился на третью передачу, и тут двигатель мотоцикла и мое сердце как будто синхронизировались, ускоряясь в унисон. В этот момент я готов был поставить деду памятник. Я никогда не понимал, что не устраивает отца. Я сказал себе, что ветер в лицо и рокот мотора — это невинные радости и я имею полное право ими наслаждаться, не думая о занудных отцовских нотациях:

— Дедушкина жизнь — одно дело, а наша — совсем другое. Не путай, пожалуйста.

Меня бесило, что он так говорит, потому что это как раз он всё путал. Путал свои неудачи в роли отца и в роли сына с теми отношениями, которые у меня сложились с дедушкой.

Проехав еще несколько кругов, я заметил, что дед уже не один. На этот раз рядом с ним стоял настоящий Василий, и он не был ни светловолосым, ни бледным, ни высоким, как Пепе, а с точностью до наоборот. Полненький, низенький, с темными волосами, в фирменной спортивной куртке, джинсах и ярко-желтых кроссовках, он походил на торговца с овощного рынка. Я дал им поговорить еще с полчаса, а потом подъехал.

— Это, значит, твой шельмец? Ну-ну, рад познакомиться. Он подал мне руку, я ее пожал — и чуть не упал оттого, с какой силой он сдавил мне пальцы в ответ. Я держался как мог, чтобы не подать виду, а он всё больнее сжимал мне руку и глядел мне в глаза, ухмыляясь.

— Малой, ты скажи, если больно! Василий тот еще садист — он ведь не отпустит, пока кости не переломает.

Но Василий не ослаблял хватку, а я не решался протестовать, потому что этот человек пустил меня покататься на мотоцикле по своему частному автодрому. И еще потому, что мне вдруг стало понятно: он настоящий мафиози, из тех, которые приказывают ломать ноги и отрезать уши тем, кто им не угодил.

— Ладно, приятель, отпускай его, а то задницу вытереть не сможет. Ха-ха-ха!

— А, ну раз такое дело, пусть гуляет.

И они расхохотались. Я тоже посмеялся, украдкой поглядывая на свою посиневшую руку, которую этот громила мне чуть не сломал.

Мы сели в маленький электромобиль, на котором Василий разъезжал по своим владениям, и хозяин повез нас в дом ужинать. Вряд ли я когда-нибудь еще окажусь в таком доме (после истории с дедушкой так уж точно), или увижу такое обслуживание за столом, или услышу такие рассказы: Василий на свой день рождения выписал откуда-то слонов, и гости ездили на них по тому самому автодрому, будто на экзотических пафосных машинах, а в финале праздника был сюрприз — концерт суперзнаменитой американской певицы, которой именинник заплатил несколько миллионов долларов за то, чтобы она прилетела на частном самолете, полчаса попела и улетела обратно. И вряд ли еще кто-то пригласит моего деда на такую вечеринку, и вряд ли какой-нибудь миллионер, хоть казахский, хоть русский, хоть китайский, еще скажет ему: «Друг мой, ты неподр-ражаем», — как сказал Василий в тот вечер, а потом пообещал, что как-нибудь пригласит нас покататься по автодрому «Барселона — Каталунья» на своей машине «Формулы-1». Но в тот вечер всё было именно так. В тот вечер еще было возможно всё на свете, и никто бы не мог предсказать, что на следующий день дедушка потеряет всё. Или почти всё.

7

Я проснулся оттого, что Тереза выплеснула мне в лицо стакан холодной воды.

— Нечего на меня так смотреть. Это твой дед распорядился. Не веришь — покажу тебе записку, которую он мне оставил.

— Тереза, ну это-то зачем? Покричала бы — я бы и встал.

— Когда твой дед велит мне что-то сделать, я делаю ровно как он сказал. Потом, я тебя уже полчаса бужу. Давай-ка, в школу пора.

Тереза была мне вроде запасной бабушки, хотя на мою бабушку она совсем не походила. Говорят, бабушка была болезненная и всё время лежала. А Терезу я ни разу в жизни не видел без дела или просто сидящей на месте. Вот и этим утром, пока я зевал и потягивался в кровати, она успела собрать одежду, которую я бросил на пол, когда раздевался.

— Тереза, если бы ты сейчас ходила в школу, тебя бы взялись лечить от гиперактивности.

— Значит, напомни, чтобы не ходила. А вот тебе в школу надо. Давай-ка вставай уже.

Такая она была. Никогда не мог понять, шутит она или говорит серьезно. Любит меня или только выполняет дедушкины распоряжения. Объятий и телячьих нежностей она не выносила. Как и я. Но я знал, что, когда я бываю у дедушки, она всегда за мной смотрит. И тортилью[5] велит готовить мне, как я люблю, чтобы яйцо внутри оставалось жидкое, хоть дедушка и ругается:

— Опять эти сопли жуешь! Дождешься, что меня за столом вырвет, шельмец.

Тем утром Тереза распорядилась подать мне на завтрак тортилью, как раз такую. Я не знал, что это в последний раз, что это мой последний завтрак при ней — после всей этой истории с дедушкой она вышла на пенсию и уехала в свою родную деревню, куда-то в Матарранью. Поэтому сейчас мне приятно вспоминать, что она в то утро не забыла про тортилью и что я тогда ел медленно, смакуя каждый кусочек. Тереза тем временем ворчала:

— Сальва, у Анхеля полно других дел, кроме как возить тебя в школу.

— Тогда на такси поеду.

— Матери позвони. И отцу. Оба звонили и просили, чтобы ты перезвонил им перед уходом.

— Ладно. А пока я звоню, ты причешись, — сказал я, как обычно подкалывая ее по поводу взъерошенных волос.

— Если причешусь, ты меня не узнаешь. Вот, звони.

И она сунула телефон мне прямо в тарелку, на последний кусочек.

— Э,тортилья!

— Тебе тортилья дороже родных отца с матерью. Ладно, дело твое. Скажу Анхелю, что ты поедешь на такси.

Может, она и права была. Мне совсем не хотелось говорить с родителями, но последний кусок этой несчастной тортильи мне теперь встал поперек горла. Так что я, как примерный сын, всё-таки позвонил матери и отцу. Может, я ленивый и бесчувственный, но всё-таки понимаю, что надо хотя бы минимальным приличиям соответствовать.

Мать сообщила, что задержится в командировке еще на день и вернется только послезавтра. Она уже договорилась с отцом, что я поеду прямо к ней (я торжествующе потряс кулаком — еще одна ночь в доме у дедушки!). Она сказала, что соскучилась, спросила, делаю ли я уроки, хорошо ли питаюсь и всем ли доволен. Я оттарабанил: «Делаю, хорошо, да», — и повесил трубку.

Отец полчаса передо мной извинялся, потому что работа оказалась сложнее, чем он предполагал, и ему нужно было присутствовать на куче совещаний. Он бы мог поработать из Барселоны, из дома, но клиенты хотели, чтобы он лично пообщался с маркетологами, отделом продаж, пиарщиками… В общем, тут я перестал слушать и только вставлял время от времени:

— Ага… Здорово… Ясно…

Наконец он закончил свой нудный рассказ, напомнил, что вернется поздно, и попрощался.

Я попросил таксиста, чтобы высадил меня за три квартала от школы. Этого требовала моя жизненная стратегия. Вчера я флексил фоткой с Хуаной Чичарро, а сегодня приду пешком, как простой смертный. Начо вышел мне навстречу:

— Брат, ну и видок у тебя, не выспался?

— Да вчера ужинали с дедом у его друга, засиделись допоздна.

— Круто.

— Ага, круто, — кивнул я, полусонный. Я не собирался никому рассказывать, что катался на легендарной «Монтессе», только что отреставрированной, по частному автодрому у миллионера. И я рассчитывал, что Лео не устоит перед соблазном и разошлет мою фотку с Хуаной Чичарро всему классу.

— Сальва, приятель, в другой раз зови нас, — полуобиженно сказал Рафа, главный альфа-самец нашего класса, истекающий тестостероном.

— Э-э-э, и меня то-о-оже! — протянул в такт своим заторможенным мыслям Фер, тоже наш одноклассник.

— Извините, народ, никак не мог. Мы с Хуаной случайно встретились.

— Ага, случайно, едрить твоего дедулю во все окна! Как же! — брякнула Паула — гламурная девица, которая ругается, как грузчик, чтобы казаться не такой гламурной, но эффект получается прямо противоположный.

Со стороны могло показаться, будто в классе зреют обида и зависть. Но это было не так. На этом деревце зрели совсем другие плоды: восхищение, желание быть рядом со мной и, может быть, прикоснуться к одной из тех привилегий, которыми я пользовался. Я подышал сладким ароматом этих плодов, прежде чем войти в кабинет, и потом еще на перемене, и он не выветрился полностью, даже когда уже пора было идти на обед. Даже Карлита (девчонка, про которую я говорил, что влюблен в нее, но на самом деле она мне просто нравилась — кстати, она ко мне так же относилась, считала, что я прикольный парень, с которым можно иногда затусить) — даже Карлита подошла ко мне с видом оскорбленной принцессы.

— Слушай, Сальва, — пожаловалась она, глядя мне прямо в глаза, — я-то думала, мы друзья… Я бы не отказалась познакомиться с Чичарро… знаешь ли…

Я тоже уставился Карлите в глаза и пообещал, что в следующий раз позову только ее одну. И прибавил, что можно было бы как-нибудь пообщаться наедине, скажем, у меня дома.

Карлита согласилась, что можно. Естественно.

Мы заговорщически рассмеялись, и мне снова закружил голову этот аромат — аромат чужого желания быть со мной рядом.

Я чувствовал его в последний раз в жизни.

Анхель меня не встречал. Правда, мы и не договаривались, так что он наверняка был занят работой: возил дедушку. Поэтому я, как обычно, отошел от школы подальше и, когда никого из одноклассников уже не было поблизости, поймал такси. До дедова дома можно было доехать и на автобусе, но он целую вечность тащится через город. Поэтому я всегда брал с собой деньги на такси, которые дед оставлял мне в конверте на столике в прихожей.

Приехав, я сразу направился в гараж — проведать «Монтессу». С утра я торопился и не успел туда заглянуть. Обратно от Василия мы снова везли мотик в прицепе, а теперь мне хотелось прокатиться по дорожке вдоль газона в саду. А главное, завести байк с первого раза.

Я сел на «Монтессу» и выполнил тройной ритуал: вставил ключ, опустил ногу на педаль и закрыл глаза, максимально сосредоточившись, как будто пытался завести не мотоцикл, а самолет. Вроде тех, которые хочет конструировать Начо. Мне потребовалось три попытки и два ругательства — в два раза меньше, чем в прошлый вечер. Полный триумф. Первая мягко включилась, и я поехал — медленно, чтобы не скатиться с дорожки, а потом, уже почувствовав себя чуть увереннее, переключился на вторую. Развернулся и возвратился к гаражу тем же путем. Но дорожка была чересчур короткой, а соблазн прокатиться по тихим улицам дедушкиного района — слишком большим. Что могло случиться? Никого не удивит шестнадцатилетний парень на мотоцикле. Тем более на этих тихих улицах: тут все дома с садами и бассейнами, хозяева на расслабоне да прислуга, почти никто не ходит и не ездит. Я сходил за шлемом и повел мотоцикл к воротам. Пульта от ворот у меня не было, но мотоцикл можно было вывезти и через калитку. Я собирался покататься только пару минут на второй, максимум на третьей передаче. Как я и предвидел, вокруг не было ни одной машины, и мне казалось, что я вожу мотоцикл всю жизнь — ну, почти, потому что иногда я слишком сильно газовал или, наоборот, недодавал газу. Я почувствовал себя так уверенно, что решил: ничего страшного, если доеду до светофора на перекрестке с проспектом Бонанова. Только туда и сразу назад. Но я где-то свернул не туда и оказался на другой улице, а когда решил вернуться, малость заблудился. Наконец на перекрестке я заметил по правую руку знакомую улицу: до дедушкиного дома было рукой подать. Только надо было пару метров проехать против движения, потому что улица односторонняя. Всё равно на дороге никого, решил я и свернул. И оказался перед машиной муниципальной полиции.

Я хотел рассказать им правду — не всю, конечно, — и надавить на жалость. Что дедушка вчера подарил мне мотоцикл, потому что я хорошо сдал все экзамены (ха-ха-ха), что я ему пообещал, что получу права (правда-правда), что взял мотоцикл без разрешения (чистая правда)…

— Здесь одностороннее движение. Надо проверить, нет ли за тобой других нарушений. Есть при себе документы?

Дрожащими руками я протянул свое удостоверение личности. Прочитав мою фамилию, они переглянулись.

— Как зовут твоего дедушку? — спросил второй.

— Виктор Каноседа. Он тут рядом живет… Может быть, вы его знаете, он…

— Значит, думаешь, раз твой дед — известный человек, мы закроем глаза и не выпишем тебе штраф? — всё так же строго сказал первый полицейский.

— Нет, нет, я говорю потому, что он, может быть, уже вернулся домой… Просто у меня родители сейчас в командировке.

Полицейские переговорили между собой и попросили меня ему позвонить. Дед был уже в машине и приехал через пять минут.

— Прости, дедушка, я не хотел… Просто захотелось прокатиться по кварталу, но я немного заблудился…

— Малой, напрасно ты… Господа, можно вас на минутку?

Дедушка и оба полицейских отошли на несколько метров поговорить. Насколько я мог понять, первый полицейский готов был махнуть рукой на это дело, но второй оказался принципиальным. Его, видите ли, задело, что я внук своего деда да еще и напомнил об этом. Но дедушка положил ему правую руку на плечо, а левой легонько похлопал себя по груди на уровне сердца. Наверное, клялся, что это больше не повторится. Легендарное обаяние дедушки сработало, и меня отпустили с миром. Это был последний раз, когда оно сработало.

— Пообещай сеньорам полицейским, что таких выходок больше не повторится, и живо домой! Мотоцикл дотолкаешь, заводить не вздумай!

Я послушался и, пообещав клятвенно, что больше не напортачу, потащился домой, толкая «Монтессу», спасенный, но в то же время униженный. Я подвел деда. Я подвел его и заставил выгораживать меня перед какими-то уродами из муниципальной полиции. Но дома дед вел себя как ни в чём не бывало.

— Шельмец, ты бы не наглел. Хочешь ездить на мотоцикле — значит, найдем тебе автошколу. Уяснил?

Мы спокойно пообедали, и чувство унижения меня отпустило. Потом мы поехали вдвоем на служебной машине: сначала меня завезли в школу, здание на улице Мальорки в Левом Эшампле, которому кое-как постарались придать не особенно роскошный вид, а потом дед поехал в фонд. Я сказал ему, что домой вернусь сам.

— Даже не думай. Я пришлю за тобой Анхеля. Хочу быть уверен, что ты направишься сразу домой делать уроки. Я дал слово твоему отцу, помнишь? А мое слово священно. И не делай такую рожу, жизнь, черт побери, прекрасна и удивительна!

Это были последние слова, которые произнес дедушка в нашей прежней жизни. Новая наша жизнь, вконец запутанная и непредсказуемая, незаметно началась, пока я входил в школу отсиживать последние два урока, а дедушка ехал через город навстречу хаосу.

Едва дедушка вошел в свой кабинет, к нему явилась полиция. Вот почему Анхель за мной не приехал, а о том, чтобы предупредить меня, никто не вспомнил. Но я еще ничего не знал. Я в замешательстве позвонил дедушке, но оба раза попал на автоответчик. Анхель тоже не брал трубку.

Деньги у меня были, так что я мог поехать на такси. Или погулять с Лео, Кларой, Начо и кем-нибудь еще, кто соберется, в парке в центре квартала; мы его звали кошачьим парком, потому что там обитала куча бродячих кошек. Начо все два урока болтал с Кларой и вызвал ее на состязание в парке — придумал какой-то триатлон.

— Надо, чтобы ты был, — сказал он мне. — Если не придешь, Клара откажется.

Но я уже и без того натворил за сегодня дел.

— Слушай, сегодня никак, я с дедом договорился.

— Прошу тебя, Сальва…

— Да не могу… — И я добавил громче, чтобы и Клара слышала: — Клара, я не смогу присутствовать при том, как ты уделаешь Начо. Но в пятницу отметим твою победу.

Клара пожала плечами, как будто говорила: «Дело твое, но ты многое теряешь».

И они ушли, обсуждая, как я не вовремя устроил эту глупость с мотиком. Мне совсем не хотелось делать доклад про Даниэля Каноседу, но я решил, что надо его закончить к приезду отца, чтобы показать: под дедушкиным присмотром у меня всё отлично.

Дома мне навстречу вышла Тереза, очень взволнованная.

— Дедушка тебе не звонил? — спросила она.

— Нет. Мы договорились, что Анхель меня заберет, но он так и не приехал. И никто трубку не берет.

Она на секунду застыла с раскрытым ртом.

— Уже…

Что-то в ней показалось мне странным. Я присмотрелся, не причесалась ли она часом. Но нет, дело было не в волосах. Тут я понял: у нее рабочий халат был криво застегнут.

— Наверное, забыл. Он звонил и сказал, что задержится. Что у него много работы. Я кекс испекла. Немного подгорел, но ты всё равно поешь.

— Отравить меня задумала? Ты разве не знаешь, что в подгоревшей еде сплошные канцерогены?

Тереза проигнорировала мою шутку, развернулась и ушла на кухню. Я поднялся к себе в комнату положить рюкзак, а когда спустился, услышал, как Тереза говорит по телефону:

— Откуда я знаю, как сделать, чтобы он не включал…

Увидев меня, она сразу повесила трубку.

— Что мне нельзя включать?

— Душ, не закрыв шторку.

На кухне (огромной, гигантской, как в журналах; ее, кстати, пару раз снимали для журналов про интерьеры) меня ждали стакан молока и кекс. Я хотел включить телевизор, но пульт куда-то запропастился.

— Я тоже искала и не нашла, — сказала Тереза. — Наверное, Маркос куда-то сунул.

Маркос и Исабель — филиппинская пара, дедушкина домашняя прислуга. Они занимаются садом, всякой работой по дому, чинят кое-что. Никогда не видел, чтобы они смотрели телевизор.

В гостиной у телевизора тоже не было пульта. Тут позвонили в дверь. Тереза, жутко нервная, кинулась к видеофону:

— Иду! Иду! Мальчик мой, не открывай! Не открывай!

Я слышал, как она сняла трубку видеофона, и тон ее ответа меня встревожил:

— Что? Я не знаю, можно ли вас впускать. Мне таких распоряжений не давали.

Я подошел поближе и похолодел. На экране видеофона были два человека в форме полиции женералитета. В ужасе я подумал, что они пришли арестовать меня за вождение без прав. Что тот мужик из муниципальной полиции всё-таки дал ход делу и теперь меня пришли искать.

— Подождите минуту. Мне нужно поговорить с сеньором Каноседой…

У Терезы дрожал палец, занесенный над кнопкой ворот. Я вконец запаниковал и уже стал представлять, каково мне придется в колонии для несовершеннолетних — правда ли там всё так плохо, как в кино показывают. Или хватит ли у дедушки связей, чтобы меня вытащить. Рядом Тереза пыталась дозвониться до дедушки и приговаривала:

— Матерь божья, матерь божья, не отвечает, он не отвечает…

Полицейские прошли через сад и остановились перед входом в дом. Тереза отперла, но встала в дверях.

— Не пущу. Хозяина нет дома, я не смогла с ним связаться.

Твердость этой женщины, которая старалась защитить меня от ареста, меня растрогала. Я готов был броситься ей на шею.

— Тереза, я не нарочно… Дедушка уже говорил с теми полицейскими…

— Да ты о чём, Сальва? Прошу тебя, замолчи и иди наверх! — взвизгнула она.

Тереза была права: и с какой стати я сам себя начал обвинять прямо перед полицией? И без адвоката! Я по сериалам точно знал — так делать нельзя, а тут расклеился и выставил себя полной бестолочью, можно сказать, признал вину. Но когда я уже собирался уходить, полицейские начали настаивать. И их слова совсем меня не успокоили:

— Сеньора, у нас есть ордер на обыск, выданный судом. Вы обязаны нас пропустить. Сообщайте кому считаете нужным, но я и мои коллеги, которые сейчас ждут на улице, войдем и сделаем свою работу.

— Мне не удалось поговорить с сеньором Каноседой… А вы не можете с ним связаться? Это же вы были в фонде?

— Будьте добры, откройте ворота нашим коллегам. И проводите нас в кабинет сеньора Каноседы и в его спальню.

Тереза сдалась. Еще человек пять в форме вошли в дедушкин дом и принялись всё осматривать. Я бегом поднялся к себе в комнату и бросился к ноутбуку — разбираться, что за хрень происходит. Во всех новостях фонд Каноседа был первой строкой. Полиция явилась без предупреждения и устроила обыск в штаб-квартире. Искали доказательства экономических преступлений. Вот я дурак-то: подумал, что это за мной пришли аж из полиции женералитета — будто им заняться больше нечем, кроме как ловить пацана, который на мотоцикле проехался без прав.

Тереза вошла ко мне без стука, против обыкновения, и даже не извинилась. Мир однозначно перевернулся.

— Мне удалось поговорить с твоим дедом. Обещал, что позвонит тебе, как только сможет. И сказал, чтобы ты не верил ничему, что о нем говорят.

— Его арестовали?

— Да ты что, упаси господи!

— А зачем полиция приходила в фонд?

— Какой-то донос — не все налоги будто бы уплатили… Я в этом не разбираюсь. Ладно, запирай-ка дверь и спокойно жди звонка от дедушки. Или от родителей.

Я проигнорировал этот совет. Весь вечер я читал новости в интернете и следил за «Твиттером». Похоже, ничего конкретного никто не знал, но деда обвиняли не только в уходе от налогов, но еще и в каких-то махинациях с деньгами фонда. Писали про «нецелевое расходование», «присвоение», даже «мошенничество». У меня внутри всё передергивало от возмущения. Как им хватило наглости писать, что мой дедушка — жулик и вор? Как можно было так говорить, когда полиция просто вздумала к нему прикопаться? Реакции в «Твиттере» были двух сортов. Одни удивлялись и не спешили верить.

«Если всё это правда, впереди грандиозный скандал».

«Расследование в фонде Каноседа! Надеюсь, это только ошибка. Фонд — не просто фонд, это символ».

«Я в шоке. Фонд делает благородное дело, неужели и его поразила чума коррупции?»

Но были и те, кто сразу бросился лить всякую гадость. Цифровые стервятники со своими радиоактивными когтями.

«Сюрприз-сюрприз! Фондом Каноседа руководят воры! Неужели кто-то не знал? Вот наивные…»

«Эй, Каноседа, ты теперь никто! А мне ничего за это не будет… #каноседуподсуд»

«Публичного человека обвиняют в коррупции… Это настолько банально, что даже меня не возмущает. Хотя нет, возмущает. #всехзарешетку»

Отец не замедлил позвонить. Мать уже вылетела из Мюнхена и собиралась заехать за мной на такси прямо из аэропорта. Отец обещал приехать на следующий день.

— Пап, тут столько всего несут! В «Твиттере» деда грязью поливают, я сейчас заведу аккаунт и…

— Нет! Сальва, ничего не делай!

— Да я же не под своим именем, я же не дурак…

— Я тебе говорю: ничего не делай. Выключи компьютер и не слушай ничего, что говорят.

— Ну да, и что тогда? Я же говорю, я не дурак. Они не имеют права так с дедушкой…

— Поговорим завтра, Сальва… А пока, пожалуйста, постарайся не терять голову. Впереди трудные времена.

И в кои-то веки мой отец оказался прав.

8

Я не послушался отца и весь вечер просидел за компьютером. Всё равно понятно было, что говорил он это просто так — не надо быть Стивеном Хокингом, чтобы догадаться, что всё равно мне заняться больше нечем, кроме как читать и нервно скакать с сайта на сайт. От компьютера я отрывался только затем, чтобы посмотреть в телефон. Лео поначалу присылал мне фото с триатлона между Кларой и Начо в парке. Они придумали три соревнования: прыжки через скамейки со связанными за спиной руками, карабканье на деревья за кошками и забег с открытыми банками колы на голове (если банка падала, надо было вернуться на старт и взять новую). Фотки Лео мне показались инопланетными: синячище, который набил себе Начо, свалившись со скамейки; вид снизу на Кларину попу, пока Клара лезет на дерево; Начо с Кларой с банками на голове бегут, а народ из школы вокруг болеет…

Потом мобильник надолго замолчал. Пока Лео не вернулся домой, не увидел новость и не позвонил мне:

— К твоему деду домой полиция пришла?

— Ага…

— С оружием? И что делают? Режут диванные подушки и всё такое?

— Лео, успокойся…

Я отвечал ему нервно и злобно. Потому что это было не кино. Это была реальная жизнь. Полицейские не вышибали дверь, не выкидывали одежду из шкафов, ничего такого. Мужчины и женщины в форме ходили по дому с серьезным видом, просматривали бумаги в ящиках столов и папках и забирали все документы, что привлекали их внимание. Еще они отключили и унесли большой компьютер, ноутбук и несколько жестких дисков. Никакого беспорядка за собой не оставили. Всё сухо и по-деловому. Но мне от этого спокойнее не делалось. В общем, мне показалось, что Лео реагирует как маленький, и он это заметил:

— Ну ладно… я просто хотел узнать, как ты там.

— Хорошо. То есть нет. Я злюсь. Бешусь. Это всё неправда, чтобы ты знал.

— Кошмар, брат.

Я решил сменить тему. Я не мог ему больше ничего об этом рассказать, да и не хотел.

— Фотки посмотрел, — сказал я.

— Ага, круто было. Ты такое пропустил, зря не… — Лео осекся, сообразил, что ляпнул не то. — Короче, если бы пришел, ты бы, ну, короче, ты понял, что я имею в виду. Не знаю, смогут ли тебе позвонить Начо и Клара… Он пошел ее провожать. По ходу, решил рвануть в атаку… Видел бы ты, как они бегали — всё время держались рядом и друг друга толкали. Начо общупал всё, до чего дотянулся. А Клара вроде и не возражала…

— Правда? Ладно, слушай, мне пора. Потом поговорим.

— Конечно… Давай.

Нет. Мне совсем неинтересно было сегодня знать, замутили ли Клара с Начо. И на кого из них ставили наши одноклассники. Мне на всё было плевать с высокого дуба. Я хотел только увидеть дедушку. Поговорить с ним. Узнать, как он. Я снова набрал ему, и на этот раз он ответил.

— Я в порядке, шельмец. Не волнуйся. Полиция еще в доме?

— Да. Выгнать их?

— Э! Тихо, не шебути. Послушай меня. Вот что: они мой кабинет обыскали?

— Да, и библиотеку тоже, и спальню твою. И еще кухню, и гостиную…

— А гараж?

— Нет, туда не ходили.

— Прекрасно. Значит, так: мне надо, чтобы ты сделал мне одолжение.

— Что угодно, дедушка.

— Уходи оттуда. Выберись из дома. Если денег нет, попроси у Терезы, она тебе даст на такси. Не хочу, чтобы ты там оставался, со всей этой кодлой.

— Дед, за мной мать заедет. Она через час уже прилетает.

— Всё равно. Уходи, а ей оставь сообщение, что будешь ждать ее дома. Только выходи через заднюю дверь. Или перелезь к Рафолям через забор. Мало ли, у дверей журналисты. А я не хочу, чтобы тебя дергали.

И он повесил трубку. Я ни на секунду не задумался — собрал сумку и спустился. Тереза нервно наблюдала за обыском, сгорбленная и еще более растрепанная, чем обычно.

— Як матери домой поеду, — сказал я. — Она уже скоро будет в Барселоне.

— Хорошо, малыш, молодец.

И она меня в первый раз в жизни поцеловала. Я прошел мимо гаража. Вроде бы там никого не было, но ближе подходить я не рискнул. После дедушкиных слов я подумал, что лучше будет, если полиция не станет соваться в гараж. Может, я и нафантазировал, но на всякий случай я не стал туда заглядывать, хотя ужасно хотелось еще разок поглядеть на «Монтессу». Я осторожно приоткрыл калитку, выходившую в переулок. Там, похоже, никто не караулил — ни журналисты, ни полиция. Вот и хорошо. Мне совсем не хотелось перелезать через забор к соседям, Рафолям. У них отвратная собака — немецкая овчарка по кличке Хеопс, он злющий и агрессивный. Он меня никогда не кусал, но я знаю, что на убийство он способен.

Оказавшись на свободе, я стал обходить дом вокруг. Хотел посмотреть, в самом ли деле у парадного входа окопались журналисты. Меня всё равно никто не знал в лицо. Да, дедушка оказался прав: возле пары полицейских машин уже ждали несколько журналистов с фотоаппаратами, телекамерами, микрофонами и мобильниками наготове. Я не удержался и подошел поближе, притворяясь любопытствующим. Выбрал тетку с самыми длинными волосами, пухлыми губами и глубоким вырезом. Если бы Клара видела, обозвала бы меня поганым шовинистом. А я бы ответил: «Это всё тестостерон, Клара».

— А что тут случилось?

— Полиция проводит обыск в доме Виктора Каноседы, главы фонда Каноседа.

— Ух ты… надо же… А что он такого натворил?

— Похоже, что присвоил деньги фонда. — Тут журналистка посмотрела на меня с интересом, и я занервничал. А вдруг она готовилась к репортажу и видела меня на каком-нибудь фото вместе с дедушкой? Вряд ли. Но она стала выспрашивать: — Вы знаете семью Каноседа? Вы их сосед?

— Не, куда мне… Я так, в гости к другу приехал.

— Ясно…

Журналистка посмотрела на телефон и перестала обращать на меня внимание. Уже уходя, я не выдержал и задал вопрос, который у меня назрел:

— Неужели он вправду ворует? Я его как-то видел по телевизору, такой симпатичный дедуля.

Она на меня странно посмотрела, и весело, и раздраженно одновременно.

— А вы точно с ним не знакомы?

— Да откуда? Если бы! Я в Грасии живу.

И тут я ушел окончательно. Только еще фото сделал, не знаю зачем. Это был какой-то инстинктивный жест, может быть, потому, что так бы поступил любопытный прохожий. Но еще и потому, что я хотел сохранить этот кадр. Он был мне нужен. Я хотел иметь фотографию входа в дедушкин дом, перед которым стоят полицейские машины и дежурят журналисты. Хотел запомнить, какие лица у тех, кто распускает о дедушке клевету за клеветой. А может, мне просто нужно было фото, чтобы окончательно убедиться, что всё это происходит на самом деле.

Я пошел прочь; по пути мне не встретилось и двух человек. Это было полезно, чтобы переварить всё случившееся; но на проспекте Бонанова я снова погрузился в городской шум. Машины на дороге, люди, которые сновали туда-сюда как ни в чём не бывало, — вся эта нормальность ударила меня как громом. Не знаю, чего я ждал, но мне она показалась оскорбительной. А когда меня оскорбляют, я бешусь.

На такси я ехать не хотел, а теперь вдруг почувствовал, что не могу сесть в автобус и делать вид, что просто возвращаюсь домой, заниматься всякими скучными повседневными делами. Но тут передо мной две тетки заняли весь тротуар своими тушами и дополнениями к ним — у каждой было по собаке на поводке. В общем, эти собаки, поводки, задницы и громадные сумки теток мешали мне пройти. Я был на грани истерики. Я хотел их обойти, остановиться на тротуаре, поднять руку и поймать такси, которое увезет меня подальше от этого кошмара. Но нет. Тетки еще и остановились, чтобы собаки сделали свои дела, и я взорвался гейзером злости:

— Будьте любезны, дайте наконец пройти!!!

— Мальчик, не кипятись…

— Да шли бы вы куда подальше! Вместе со своими собаками! И с дерьмом их!

— Нет, послушай, он еще и хамит! Кристина, тут вроде бы нам полицейский недавно встретился?

— Да, около банка!

При слове «полицейский» я встревожился. В отчаянии я ломанулся между тетками, растолкал их руками, одну вправо, другую влево, и бросился бежать под их крики:

— Упасть же могли!

— Чудовище!

— Невежа!

— Животное!

Минут через пять я остановился, сопя, как корова, которая в первый раз в жизни взобралась на Эверест. Со спортивной формой у меня беда. Я уже год как забросил футбол, и вся моя физическая активность ограничивалась уроками физкультуры в школе. Потому что играть в футбол на «Плейстейшн» не считается. И в гонки тоже.

Я уселся на скамейку на площади Кеннеди, отдохнуть и отдышаться. Написал сообщение матери, что буду ее ждать в ее квартире. Потом опять залез в «Твиттер» и в новости. От заголовка у меня внутри всё похолодело. «Украдены миллионы. Каноседа обвиняется в присвоении средств фонда».

Я написал Начо («Привет, как у тебя там с Кларой?») и Кларе («Мне тут доложили, что ты сделала Начо всухую. Со мной бы так не вышло»). Я хотел, чтобы они мне ответили. Чтобы рассказали, что между ними происходит. Чтобы они ни о чём не знали, а я мог бы связаться с кем-то, кто еще живет в прошлом. Потому что вынести настоящего я никак не мог. Никак. Это не могло быть правдой. Я не ездил к дедушке, не видел, как в дом пришла полиция с обыском, не говорил с журналистами, которые уверены, что мой дед — преступник. Нет. Я вместо этого пошел в парк и видел, что происходит у Клары с Начо, и теперь мне интересно, замутили они или нет; мне интересно, кинулся ли Начо в атаку, несмотря на свои метр шестьдесят пять и Кларины метр семьдесят пять, интересно, потискались они или нет, а то и еще что. Лучше было думать о них. Это единственное, на что я сейчас был способен. Я долго так сидел и ждал. После этого забега мне уже не хотелось ничего, не хотелось двигаться, не хотелось ехать ни на такси, ни на автобусе. Хотелось так и сидеть и ждать ответа от друзей. Мне пришло сообщение, но оно оказалось от матери: «ОК, встретимся дома. Я долетела. Буду через полчаса. Целую».

Надо было поторопиться. У меня не оставалось выбора, кроме как подняться. Я бы мог и пешком дойти до ее квартиры, я был недалеко, но решил, что на такси будет проще. Но даже в машине реальность вцепилась мне в глотку. В такси работало радио и шло какое-то ток-шоу, в котором обсуждали новость про обыск в фонде и в доме дедушки. Таксист, конечно, не мог промолчать:

— Эти богатенькие думают, что им всё сойдет с рук, творят что им вздумается. Никчемные!

Я не ответил. Оскорбленный и взбешенный, я решил, что ни слова не скажу ему до самого конца поездки. Когда он спросил, можно ли меня высадить на углу, я кивнул — он как раз смотрел на меня в зеркало. И на чай я ему не дал ни цента. Сам он никчемный.

9

В квартире на улице Де Ла Коста в районе Путчет, которую мать сняла, когда съехала от отца, никого еще не было — и я повалился на диван, сдувшись, как проколотый воздушный шарик. Я рад был эти несколько минут побыть один, без всякого шума, без осознанной умственной активности. Только тело и больше ничего. Я знал, как отреагирует мать: начнет преувеличивать и попытается всё контролировать. Но в рамках приличий. Потому что выходить за рамки приличий нехорошо. Но даже в рамках приличий она будет меня доставать и душить, пока, удовлетворившись, не переведет свою энергетическую пушку на другую цель. Либо пока не передумает и не возьмет разом все свои слова обратно. Она у меня королева противоречий. Очень строгая, очень скучная и легко меняет мнение. Поэтому я обычно с ней не спорил, а просто слушал, то есть сидел под градом слов, вперившись в бесконечность, как поверженный супергерой, а потом, когда обстановка успокаивалась, уже договаривался с ней, как мне надо.

Мать вошла с телефоном возле уха:

— А ты не?.. Хорошо, хорошо… В кои-то веки поступил как надо. Тебе еще повезло. А как твоя работа в Мадриде?

Она говорила с отцом и, не отрываясь от беседы, кивнула и улыбнулась мне в знак приветствия, втащила чемодан в спальню, закрыла за собой дверь и продолжила разговор. Я, конечно, сразу кинулся подслушивать.

Насколько я понял, она хотела убедиться, что мой отец ни в чём не замешан. Что дед не устраивал ему никаких заказов и не делал таких одолжений, из-за которых отца могли бы в чём-то заподозрить. Тут я вспомнил: мадридский контракт. Ни отец, ни мать не знали, что это дедушкиных рук дело. А если про отца тоже начнут писать в газетах? Предупредить их? Но, если я расскажу, отец будет чувствовать себя еще более жалкой амебой: что ему предложили работу не потому, что он крутой дизайнер, а потому, что его фамилия Каноседа. Я постучал в дверь.

— Мам?..

Она не ответила. Я нервно топнул ногой. Мать всегда так увлекается, что ее ничем не сбить с курса, всё равно что ядерную боеголовку.

Я снова позвал:

— Ма-а-а-ам!..

Она рывком распахнула дверь, продолжая говорить в трубку:

— Дани, давай прощаться. Я еще даже ребенка поцеловать не успела… Да, конечно, еще поговорим. Позвони тогда.

Наконец она положила трубку и заключила меня в глубокие объятия — это значит схватить и прижать к груди минимум на две минуты, молча и с закрытыми глазами. Вселенская гармония, всё такое. На целую вечность. Но вечность наконец кончилась, и она меня отпустила.

— Хороший мой, как ты? Вот ужас! И полиция пришла прямо при тебе?

— Мама, ну мне не три года. Меня это не травмировало.

— О, — сказала она уже спокойнее, почти с облегчением, — хорошо. Очень хорошо. Ты же ничего не сделал. И они всё-таки не с автоматами вломились. Ты прав.

— Тереза страшно расстроилась. Когда я уходил, у нее такое лицо было…

— Конечно. Она ведь у деда служит… уф! тысячу лет! Но это ее работа. Пойдем-ка присядем, и ты мне всё расскажешь.

— Да ты и так всё знаешь. Они там всё перерыли. Читала, что пишут в интернете? Столько дряни выдумали про дедушку…

— Ну да… Журналисты всегда за такие случаи цепляются. Правда, ложь — валят всё в одну кучу, лишь бы побольше, потому что читателям нужны скандалы. Мерзко, но так уж работает пресса.

— Мама, да не в этом дело. Когда это правда, пускай себе валят, верно? Пускай политиков выводят на чистую воду. Но ведь дедушка невиновен, а никто даже не заикнется о том, что это ложь. Они не имеют права!

— Хороший мой, а мы-то что можем сделать? Жизнь несправедлива… Мне ли не знать!

— Почему? Потому что вы развелись с папой?

Мать рассердилась сильнее, чем те две тетки с собаками.

— Что? Да где твоя вежливость?

Лесом пошла моя вежливость.

— Мам, я тебе должен кое-что рассказать…

— Так, что ты натворил в школе? Со всей этой историей с дедушкой только твоих глупостей не хватало.

Ну вот, она меня решила добить своими предубеждениями. Конечно, это я что-то натворил.

— Да нет же! — я вскочил, раздраженный. — Это касается папы! Папы и дедушки! Важное! Понимаешь?

— Конечно, конечно, слушаю тебя. Только не кричи, пожалуйста. Если кричать, слова понятнее не становятся. Наоборот, — увещевала она меня спокойным тоном тетки, которая ходит на йогу.

Я знал, что она будет в шоке, но мне хотелось ей рассказать, что может ожидать отца. И я скрепя сердце отрезал себе путь к отступлению:

— Та работа в Мадриде — папа не знает, но ее устроил дедушка.

— А он не в курсе?

— Папа? Нет…

— А ты откуда знаешь?

«Потому что так дедушка меня спас, — чуть было не сказал я. — Потому что ни ты, ни отец не понимаете, что мне нужно было побыть с дедушкой, а он это сделал ради меня». Но я рассказал ей не эту версию. Не хотел, чтобы у дедушки стало еще больше проблем. И у меня. И у отца.

— Случайно услышал, как он об этом говорил по телефону. Что папа понятия не имеет, но он поговорил с кое-какими друзьями, чтобы ему предложили ту работу, — хотел его приободрить…

— Твой дед, как всегда, играет в Зевса-олимпийца.

— Он просто хотел помочь.

— Конечно. Конечно.

— Мы должны ему рассказать? У папы будут проблемы из-за этой работы?

— Не знаю…

— Но, мама, если он узнает, у него снова начнется депрессия. Он расстроится и запрется у себя в кабинете.

Мать с тревогой посмотрела на меня, стенографируя в голове мои слова.

— Ну то есть он не на целый день запирается, — исправился я. — Просто ему грустно и всё такое.

Вроде бы она купилась. Я не хотел, чтобы родители ссорились. Чтобы мать рассердилась и решила, что мне не стоит жить с отцом. Мне сейчас надо было, чтобы всё оставалось по-прежнему, насколько возможно.

Мать задумалась. И наконец выдала вердикт:

— Отца наняла одна сеть супермаркетов. У дедушки ведь есть друзья-предприниматели. Это не обязательно как-то связано с фондом. Ладно. Не будем ничего говорить отцу. Незачем беспокоиться.

У меня с плеч упала увесистая гора, и я, не успев задуматься, бросился матери на шею и на этот раз сам ее заключил в глубокие объятия. А она будто догадалась, что я чувствую, и ласково-ласково зашептала мне в ухо:

— Всё будет хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо.

Потом мать на несколько часов ушла в телефонные разговоры. То сама звонила по работе, то ей звонили друзья и родственники узнать, как у нас дела. Я занялся примерно тем же, только не работал. На меня напала чудовищная лень. Не такая, когда глаза закрываются и хочется впасть в спячку. В тот день всё тело и мозг у меня были не сонные, а будто парализованные. И тут, когда я сказал себе, что надо бы сделать уроки, я впервые задумался о том, как в школе отреагируют на эту историю с дедушкой.

Мне надо было засесть за реферат про Даниэля Каноседу, но от самой мысли об этом меня трясло. Не только потому, что я не мог сосредоточиться. Мне было как-то неловко — не за деда, а за то, что о нем навыдумывали. Как это вообще воспримут в школе, что я буду делать доклад про своего предка? Может быть, кто-то из одноклассников надо мной поиздевается — потому что некоторым нужен только повод, чтобы поиздеваться над другими. Я ни в чём не мог быть уверен. А Начо с Кларой всё не отвечали.

У меня началась паранойя. Вдруг они сейчас вместе, заняты там чем-нибудь и знать не знают о том, что случилось. А может, знают, но не решили, что делать. Или решили ничего не делать. Нет, вот это было навряд ли.

У нас четверых была своя группа в «Вотсапе». «Несгибаемые». Название так себе: типа нас не согнет никакая вселенская тоска. Как бы нас ни доставал кое-кто из учителей, из родителей и одноклассников. И кое-какие уроки. В общем, глупость на самом деле. Потому что родители у Лео отличные. А Начо нравится учиться. А Клару все учителя любят. А меня никто из друзей или одноклассников никогда не задирал. Но нас веселили слова «вселенская тоска» и «несгибаемые», и Клара, когда создавала группу, назвала ее так.

Я написал в группу:

«Але, есть тут кто?..»

Это было начало шутки Эухенио — сеньора в черном костюме, который дымил как паровоз и шутил по телику, когда наши родители были маленькие. Мы всё время над ним ржали, потому что в машине слушали его записи. А моя любимая шутка была про мужика, который свалился с обрыва, ухватился за ветку и вот-вот упадет, потому что уже сил нет держаться. И вот он кричит: «Але, есть тут кто?..». И тут Бог ему отвечает: «Вот, я здесь», мол, отпусти ветку, положись на божественный промысел, и спасешься. А мужик такой: «Не, а еще кто-нибудь есть?» Эту фразу я собирался отправить, когда кто-нибудь ответит, но никто не подавал признаков жизни. Раздраженный, я набрал Лео. Попал на автоответчик. Паранойя нарастала. Я занервничал и тогда позвонил ему домой. Трубку взяла его мать.

— Лео в спортзале. А кто его спрашивает?

Я не хотел ей говорить и отмазался:

— Одноклассник. Спасибо, тогда позвоню ему на мобильный попозже.

Трубку я положил, уже немного успокоившись и даже улыбаясь. Значит, Лео меня не избегает. А Клара с Начо не отвечают, потому что друг от друга оторваться не могут. Ситуация с этой парочкой меня начинала забавлять. Я решил, раз они замутили, надо им позвонить и подоставать. Я набрал Начо. Ничего. Набрал Кларе. Опять ничего. Набрал Начо еще раз. Наконец он ответил:

— Чего?

— Начо, брат, чем занят? Ты с Кларой? Я ей звоню, а она трубку не берет.

— Да… да, мы у нее дома… историю делаем.

Я услышал в трубке, как рядом смеется Клара.

— Ага, ага. Ну ладно, делайте. Тогда позвони потом и расскажи, как там ваша история, идет?

— Ладно, ладно.

— Телик не смотрели?

— Нет. А зачем?

— Да низачем. Так, мои заморочки. Ладно, делайте там свою историю. История — это сила, брат. Оставь свой след в истории, всё такое.

Я сам понимал, что меня заносит, и заставил себя положить трубку. Всё было именно так, как я думал. Они ничего не знали, и немного поболтать с ними было всё равно что шагнуть на несколько секунд назад в прошлое, которое уже не вернется. Потому что эта история с дедушкой забудется нескоро, если вообще забудется. А может, я всё-таки преувеличиваю? Может, я себе напридумывал неизвестно чего, а завтра все будут удивляться, какую кучу ерунды наплели журналисты и полиция. Да, это тоже не исключено, сказал я себе. Даже вероятно, что они уже готовят извинения.

Я включил телик и увидел его. Дедушка выходил из штаб-квартиры фонда. Его осаждали фотографы, телерепортеры и газетчики, а два сотрудника полиции женералитета не то провожали, не то конвоировали к полицейской машине. В дверях стояла заплаканная Долли.

— Мам! Дедушку арестовали! Скорее!

Мой крик было слышно на всю квартиру (хотя надо сказать, конечно, она не такая уж большая). Но, видно, получилось достаточно громко, потому что мать прибежала в гостиную с телефоном в руке и застыла с раскрытым ртом, глядя, как дедушку увозит из фонда полиция. Она сразу набрала отцу.

— Дани, только что видела. Его что, арестовали? Точно? Ясно, ясно. Пока.

Когда она положила трубку, у нее дрожали руки. Она объяснила, что дедушку увезли в комиссариат просто дать показания. И сказала, чтобы я больше не пытался ему дозвониться, потому что отец сам будет сообщать нам все новости — он из Мадрида на связи с дедушкиным адвокатом.

Когда через пару часов мне позвонил Начо, я не взял трубку. Телефон я не отключил только из-за дурацкой надежды: вдруг позвонит дедушка. Я знал, что он не позвонит, но хотел, чтобы линия оставалась свободной на случай, если я ему понадоблюсь. Начо с Кларой уже вернулись с небес на землю и обо всём узнали. Они написали мне разных ободрительных сообщений в группу «Несгибаемые», и Лео тоже. Наверное, договорились в отдельной группе в «Вотсапе», в группе «Без Сальвы».

Мне приятно было читать их сообщения и знать, что они обо мне думают. Поэтому я поступил так же — написал дедушке. Если ему в комиссариате удастся взглянуть на телефон, он увидит сообщение — и, подумал я, посмеется.

«Супершельмец на связи. Запрашиваю подкрепление, чтобы вызволить тебя из комиссариата? Дед, ты самый сахар!»

Час спустя две галочки, означавшие, что сообщение доставлено, стали голубыми. Прочитано. Но дед не отвечал.

Ближе к девяти позвонил отец. Голос у него был усталый. Мадридские заказчики сказали ему, чтобы не торопился — они понимают ситуацию, работа подождет несколько дней. Он звонил с вокзала Аточа, ждал посадки на скоростной поезд до Барселоны.

— Побудь пока у матери, если хочешь, мне дома будет не до тебя. Деду нужна моя помощь.

— Он что, так и останется в комиссариате? Ты же сказал, он не под арестом.

— Конечно, не под арестом. Но мне надо быть в курсе дела.

Потом он меня попросил дать трубку матери, и они долго спорили. Отец предлагал, чтобы я не шел завтра в школу, если мне не хочется. А мать считала, что надо идти: жизнь продолжается, не стоит терять голову, потому что, если я не появлюсь в школе, это неправильно поймут, а стыдиться мне нечего. В итоге мать постановила, что неплохо было бы посоветоваться со мной.

— Я хочу пойти. Я должен объяснить всем, что это неправда.

— Очень может быть, Сальва, но я не хочу, чтобы ты обсуждал в школе эту тему.

— Ну мам!

— Тебя не станут слушать. Лучше всего, если будут спрашивать, отвечай, что не хочешь это обсуждать. Не надо говорить об этом в школе.

— Но Клара, Лео и Начо…

— Они — другое дело. Но со всеми остальными — молчок. Послушай моего совета.

Швейцария. Вот что она хотела до меня донести. Я предоставил ей верить, что поступлю так, как она говорит, но сам себе пообещал: если какой-нибудь урод посмеет мне сказать, что дедушка — вор, я ему врежу так, что мало не покажется.

Мы поужинали тем, что нашлось у матери в кладовке (консервированный краб, икра и галеты — большой плюс работы в торговле деликатесами), и разошлись спать. Или, в моем случае, лежать в кровати, потому что сон ко мне не шел.

Поворочавшись час в постели, я взглянул на телефон. Дедушка был в сети.

«Ты дома?» — написал я.

Он сразу ответил:

«Завтра там всё продезинфицирую, а то провоняло клеветниками».

«Дед, ты самый сахар. Точно».

«А ты повторяешься. Не надоело тебе говорить одно и то же?»

«Тебе же нравится».

«Шельмец, спи уже. Мало ли кто нас читает. Ха-ха-ха».

«Спокойной ночи. Дед, я тебя люблю».

«Шельмец, я тебя люблю, хотя ты пижон, каких поискать».

«Очень смешно».

«Сальва, оставайся всегда таким же. И спасибо, ты мне сегодня помог пережить всё это дерьмецо».

После этой переписки я расслабился и уснул улыбаясь. И думал: когда вырасту, хочу стать таким же, как дед. По-настоящему Несгибаемым.

10

Есть мне не хотелось, но мать заставила позавтракать. С нее бы сталось разжать мне рот, затолкать туда бутерброд, насыпать сверху хлопьев и залить молоком, так что я сам кое-как через силу проглотил что смог. Я нервничал. В группе «Несгибаемые» уже появились сообщения.

От Клары: «Встретимся за 10 мин в парке?»

И от Лео: «Ага, посмотришь, где Клара сделала Начо всухую».

И от Начо: «Потому что у Лео кишка тонка даже попробовать».

Я сказал, что не надо. Что мы увидимся в школе. Мать была права. Лучше вести себя как ни в чём не бывало. Я понимал: в школе теперь, может, что-то поменяется, но мне незачем строить из себя обиженную мышку, которой написали в норку. Норма. Норма. Норма. Я научусь читать мантры, как мать, и буду повторять вот эту. Норма. Норма. Норма. И если прокатит, может, сойду за интересного. Или нет. Может, кто-то меня начнет игнорировать. Или, хуже того, будет втираться в доверие, чтобы потом задеть побольнее, как задели дедушку. Я видел, так в школе поступали и за куда меньшие прегрешения. С девчонкой, которая растолстела. С ребятами, у которых морда пошла прыщами. С тихонями, которые ни с кем не могут подружиться. Люди могут быть очень жестокими, и теперь они будут жестоки со мной. Нет уж. Надо было притормозить мозг. Во-первых, дедушку поливали грязью не все. Я с самого утра слушал радио: в ток-шоу некоторые его защищали, призывали успокоиться и подождать, пока всё прояснится. Имена кое-кого из этих защитников я вроде бы слышал от дедушки. Наверное, это были его друзья, поэтому они знали, что он невиновен, что он не какой-то коррупционер, как те политики, которых газеты обвиняют в хищениях. Да, я торопил события; скорее всего, никому нет дела до меня и наших семейных проблем, пошумят и забудут. Надо было сделать покерфейс и войти в школу как ни в чём не бывало. Потом я перечитал вчерашние сообщения от дедушки и решил: нет, я войду с высоко поднятой головой, потому что быть Каноседой — это самый сахар, а если полиция хочет ошибаться и порочить его доброе имя, я в этом помогать не стану. Наоборот. Мать была неправа — не надо прятаться в раковину, я сделаю морду кирпичом и усядусь на первый ряд.

В общем, я представил себя супергероем, замаскированным под ученика четвертого класса средней школы, и направился к лифту, кинув матери «Пока!», прозвучавшее, я надеялся, резко и решительно.

На автобусной остановке я пять минут сидел с прямой спиной и суровым равнодушным взглядом супергероя, который знает, что одним ударом способен стереть противника в пыль. Внутри у меня нервы копали туннель на свободу, но я их глушил удвоенной дозой равнодушия. Скоро появилась компания из трех девчонок на класс младше, которые всегда ходят вместе. Завидев меня, они принялись шептаться и внаглую поглядывать на меня. Вместо того чтобы отвернуться, я пристально на них смотрел, пока до них не дошло и они не замолчали. Другое дело!

Точно так же я вел себя со всеми остальными из школы, кто садился в автобус, если они замечали мое присутствие. Никто не выдерживал моего взгляда, все отводили глаза.

Хотя я нервничал и живот что-то заныл, дорога прошла неплохо. Я был уже на финишной прямой — оставалось войти в здание школы. Это оказалось проще, чем я ожидал, потому что Начо и Лео встречали меня на остановке.

— Мы твои телохранители.

— То есть я твой телохранитель, — весело сказал Лео. — Начо не может, он вчера переутомился.

— Было б от чего хранить… — отшутился я.

Мы вошли в школу, обсуждая вчерашний триатлон в парке и то, что Начо наотрез отказался рассказывать, что у них потом было с Кларой. И вот я, сам того не заметив, уже поднимался по лестнице в класс. Но у двери меня отловила наша классная, Марта, и вид у нее был крайне серьезный.

— Сальва, будь добр, пойдем со мной. Мне надо с тобой поговорить.

Я пошел за ней в ее кабинет. Она прикрыла дверь и одарила меня сочувственной улыбкой.

— Сальва, мы с директором во всём тебя поддержим. Если тебе что-то нужно, ты только скажи. Понятно, что все эти разговоры о твоем дедушке могут повлиять на твою учебу, более того, задеть твои чувства. Так что, если тебе захочется поговорить или еще что-то в этом роде, обращайся ко мне или к директору.

— Спасибо, — ответил я серьезным тоном, не выходя из роли крутого парня, которую выбрал для себя с утра.

— И имей в виду — надеемся, конечно, что ничего подобного не случится, но, если тебя будут обижать, если возникнут какие-то проблемы с другими учениками, обязательно нам скажи. Мы не допустим, чтобы над тобой издевались. Ясно?

— Ясно, — ответил Железный Каноседа-младший.

— У тебя всё хорошо? — встревоженно спросила Марта. — Ты сегодня очень серьезный. Хотя я понимаю… тебе, наверное, сейчас не до того… Я рада, что ты пришел в школу, но если тебе тяжело…

— Да нет, всё в порядке, — вставил я. — Можно я на урок пойду? Не хочу опаздывать…

— Иди, конечно. Если что, ты знаешь: ко мне всегда можно обратиться.

Марта была со мной так мила, что я не сдержал улыбки. Я знаю, что она меня любит, но было ужасно приятно, что она так обо мне волнуется. Я был настолько тронут, что чуть было не плюнул на свою маску крутого парня и не бросился ей на шею. Но я себя сдержал — подумал, что у меня, кажется, получается создать свой новый образ, сурового и загадочного Сальвы, который потрясает и вызывает сочувствие, смешанное с трепетом.

Я вошел в класс, когда остальные уже расселись по местам, и от моего появления поднялся переполох в курятнике.

— Господа! Господа! Успокойтесь! — закричал Гоньялонс, преподаватель каталанского, который всегда обращается к ученикам «господа». Никто его не слушал, и он пустил в ход тяжелую артиллерию: — Или вы сейчас же успокоитесь, или все достали листочки и пишем: «Контрольная работа»!

Тут же воцарилась гробовая тишина, и я прошел на свое место. А Гоньялонс толкнул убойную речь. Не зря они с Мартой — мои любимые учителя в школе. Остальные мне были побоку. Гоньялонс с невозмутимым спокойствием обратился к классу:

— Насколько я понимаю, вы все смотрели новости. Или слышали их. Я был бы рад предположить, что вы прочитали их в газете и обдумали, но вряд ли нам выпала такая удача. Итак, все знают, что о дедушке Сальвы сейчас кричат на каждом углу. Но, как вы сами видите, Сальва от этого не изменился. У него не отросли ни рога, ни хвост, ни ангельские крылья. Единственное, что нас должно сейчас волновать, — что у него трудный период в жизни, и лучшее, что мы можем сделать, — это оставить его в покое. Дать ему спокойно жить и спокойно учиться. Поэтому, чтобы ему было сегодня полегче, повторим нашу любимую тему — сложноподчиненное предложение. Тема достаточно сложная и интересная, чтобы задействовать нейроны по максимуму и не оставить вам сил думать о посторонних вопросах. Все открыли электронные учебники, сейчас выполним несколько прелестных упражнений. И не смотрите так на Сальву — повторение у нас по программе.

После каталанского была математика, потом английский и, наконец, большая перемена, затем снова уроки. Все делали вид, что не смотрят на меня, не говорят обо мне и не стали относиться ко мне иначе. Как они ни притворялись, я знал, что это не так, но мне было фиолетово. Речь Гоньялонса оказалась идеальным противоядием от всего, что могло отравить мне жизнь, так что первый день в школе прошел без происшествий и быстрее, чем я ожидал. Был только один напряженный момент: на выходе из школы какие-то старшеклассники попросили у меня денег на автобус.

— Он всего-то три тысячи евро стоит… Мы слышали, у тебя дома кое-что награблено.

Шутка была такая примитивная, что в ответ мне пришло в голову только сунуть руку в карман, достать какую-то завалявшуюся мелкую монетку и выдать ее тому придурку. Я отвернулся от них и ушел, не обращая внимания, — пусть себе смеются, недоумки.

Клара, Начо и Лео продолжали исполнять свою роль телохранителей. Я рассказал им, что это всё клевета и ложь и что дедушка ни в чём не виновен. А они, как хорошие друзья, поверили мне и защищали меня.

— Забей ты на этих придурков. Тебе же сказала Марта: если кто-то будет к тебе докапываться, расскажи ей. Ну так завтра пойдешь к ней и расскажешь, — предложил возмущенный Лео.

— Нет. Им того и надо, — спокойно ответил я, не подав виду, что этот случай задел меня сильнее, чем я готов был признать. И что в тот момент, когда я протягивал ему монету, у меня рука чуть не задрожала и я еле сдержался.

— Тогда завтра у них что-нибудь пропадет, — с хищной улыбкой пригрозила Клара. — У одного такие очочки от солнца…

— Не надо, я же сказал. Забудьте уже про них. Ну что, прогуляемся? Я сегодня не особо тороплюсь, — сказал я, хотя на самом деле умирал от желания поскорее вернуться домой и поговорить с дедушкой, но тот Сальва, который держал всё под контролем, сделал небольшое усилие.

И они повелись. Все трое сказали, что у них дела после школы, но я дал понять, что я не в обиде. Лео пошел в одну сторону, а Клара с Начо в другую, вдвоем. Можно было бы за ними проследить, но мы с Лео решили их уважать — пусть у них всё идет как идет. Захотят — сами расскажут. Это наш стиль: тайна, верность, Швейцария.

Я не мог больше ждать. Едва отойдя от школы, я достал телефон и полез смотреть «Твиттер» и газеты. В школе я готов был спрятаться в туалете, лишь бы почитать последние новости, но сдержался. Слишком велик был риск, что меня кто-то за этим застанет, а мне такого не хотелось. Но теперь, на улице, вне зоны влияния нового Сальвы, уже не нужно было притворяться.

— Черт.

Похоже, полицейское расследование подтверждало вчерашние обвинения: писали, что дед присвоил огромные суммы, которые передавал политическим партиям, делился с друзьями-предпринимателями, а что-то оседало и у него в карманах. Ливень дерьма не то что не прекратился, а только усилился.

Я понадеялся, что дома мать успокоит меня какими-нибудь другими новостями, и дверь открывал с энтузиазмом.

— Мам! Я вернулся!

Но ее не было. На столе лежала записка: «Отпишись, как придешь домой. Целую. Мама».

Я так и поступил.

«Мам, я дома. Когда ты будешь?»

Она не отвечала, тогда я набрал отцу. Он взял трубку, голос у него был нервный.

— В школе всё нормально? Тебя никто не обижал?

— Нет, пап, всё хорошо. А как там дедушка? Я почитал немного, что пишут в газетах, и…

— Сальва, я сейчас с ним и его адвокатами. Потом перезвоню и всё расскажу.

Тут телефон звякнул. Я думал, мать ответила, но это было сообщение со скрытого номера. Картинка с заключенным в полосатой робе и шапочке, куда вставили плачущее лицо дедушки и подписали: «Твой дед, главный вор Каталонии».

Я разозлился и стер сообщение. Наверняка те придурки из старших классов — не знаю уж, откуда у них мой номер.

В тот день я больше ничего такого не получал. Зато получил на следующий, и через день, и через два. С каждым днем сообщений было всё больше и они были всё хуже, потому что новости были всё паршивее: каждый раз, когда я включал радио или щелкал каналы по телевизору, обязательно попадал на что-нибудь отвратительное. И если бы не желание быть в курсе всего, что связано с дедушкой, я бы вообще не заглядывал ни в телик, ни в интернет, настолько мерзкими и наглыми стали все эти журналюги. Они даже название придумали для всего этого, «Каноседа-гейт» — будто дешевое кинцо. Дурацкое и вульгарное заглавие для этой кучи вранья. Вранье было двух сортов: одни просто ничего не знали, а другие попались на удочку и умножали ложь своими домыслами. Я-то прекрасно понимал, что произошло на самом деле: кто-то попросил у дедушки денег, получил отказ и теперь решил ему отомстить. Да еще и отец с матерью не хотели со мной ничего обсуждать. Я пытался подслушать, как они говорят об этом по телефону, но они тут же меняли тему или клали трубку. Если я спрашивал, какого икса они от меня всё скрывают, они говорили: забудь об этом, пожалуйста. По обрывкам разговоров, которые мне удавалось поймать, я заключил, что родители не до конца уверены в дедушкиной невиновности. Меня бесило, что они себя со мной так ведут, как с трехлетним ребенком. Отец только пару раз приезжал со мной повидаться, но каждый его приезд заканчивался ссорой — как обычно с отцом, без криков, и это меня больше всего выводило из себя. Он придирался то к моим оценкам, то к беспорядку в комнате. То к моему обиженному виду. Вдобавок, когда я начинал протестовать, он говорил только, что хочет меня защитить.

— Ну я же читать умею, пап! Ты разве не знаешь, что все на свете круглые сутки говорят про дедушку?

— Сальва, я знаю, что для тебя это очень трудно, но ты не должен об этом сейчас думать. Дай нам… Слушай, всё сложно…

— Понятно, то есть ты считаешь, что всё это правда. Не могу поверить, что ты против него. Ты мне отвратителен.

— Не говори так, Сальва, прошу. Я из кожи вон лезу, чтобы помочь дедушке. И делаю это ради тебя, потому что знаю, как ты его любишь. Но сейчас я ничего больше не могу тебе объяснить. Просто доверься мне.

— Ради меня? Не ради него? Это же твой отец родной! А ты кому веришь? Журналистам или дедушке? А?

— Сальва, тебе сейчас надо сосредоточиться на учебе. Не беспокойся о дедушке.

— Плевать я хотел на учебу.

Отец меня не ругал за такой ответ — а мне, может, стало бы спокойнее, если бы отругал. Но он был по-прежнему молчаливым и апатичным, как амеба в депрессии, — хотя поводов для этого теперь было больше.

Разговоры с матерью проходили спокойнее, но всё равно меня бесили. Она тоже обращалась со мной как с маленьким, только при этом натягивала искусственную улыбку. А если я прямо говорил ей об этом, то улыбка сменялась выражением лица, как у мачехи из диснеевских мультиков, и мать начинала ругаться, что я веду себя недостаточно зрело.

— Мам, ты уж определись! Я малыш, которому не надо ни о чём думать, или почти взрослый дядька?

— Сальва, если ты так со мной будешь разговаривать, я буду молчать. Успокоишься — и всё обсудим.

Но мы никогда ничего не обсуждали.

Разве можно было так говорить обо всей этой истории с дедушкой? Разве такие вещи обсуждают? Разве от обсуждений она поняла бы, что я только больше нервничаю, когда от меня скрывают правду?

Я всё думал: почему у меня такие невыносимые родители? Почему они даже поорать не могут? А если дедушку в тюрьму посадят, они так и останутся бесчувственными ледышками, будто два пакета льда в морозилке? Я уже видеть их не мог и даже радовался, что им некогда уделить мне время.

Но хуже всего были те три дня, когда дедушка не давал о себе знать. Я всё понимал. На него сразу столько всего навалилось, ему надо было сосредоточиться и дать отпор журналистам, полиции, судьям, и всё это было не в видеоигре, а в реальности, в поганой реальности. Но его молчание меня мучило. Сначала я писал ему, чтобы подбодрить.

«Дедушка, я тебе верю».

«Дед, ты лучше всех».

«Дед, я тобой горжусь».

«Дед, сахар, сахар, сахар».

Но потом я сменил тон.

«Дедушка, позвони мне, как только сможешь. Когда угодно. Только позвони, если сможешь».

«Дед, если позвонишь, я тебе расскажу шутку Эухенио. Посылаю аудио».

«Дед, ну хоть какашку какую пришли, а то позвоню в полицию. Не, погоди, не в полицию. В армию».

Вечером он отправил мне в ответ эмодзи и короткое сообщение:

«Вот тебе какашка. Доволен? Завтра встретимся в 17:00 у входа в дом твоей матери. ОК?»

И хоть меня распирало от вопросов — почему у входа? что мы будем делать? можно будет тебя завтра обо всём расспросить? что с тобой будет дальше? — я отправил только «ОК».

И стал ждать следующего дня, чтобы узнать всё, что хотел.

11

Утром мне так не терпелось увидеть дедушку, что я наврал Марте, будто мне надо уйти с последнего урока по семейным обстоятельствам (ну, здесь я сказал практически правду…), а родители забыли написать мне записку (а вот тут я уже слегка отклонился от истины). Марта не то что не стала возражать, а даже снова спросила своим приятным и взвешенным тоном неравнодушного педагога, всё ли у меня в порядке. Это был бы подходящий момент, чтобы открыться ей и рассказать, что меня заваливают анонимными сообщениями, или что недавно я обнаружил у себя в рюкзаке собачью какашку, или что каждый день кто-нибудь как бы нечаянно задевает меня, проходя мимо, а на самом деле бьет кулаком так, что я еле сдерживаюсь, чтобы не заорать. Но я оставался верен своему намерению: ни на что не жаловаться, не просить помощи, оставаться несгибаемым. Да, я хорошо вжился в роль крутого парня, который ловко уворачивается от гранат, — и я ответил:

— У меня всё хорошо, никаких проблем.

— Сальва, пообещай, что сразу обратишься ко мне, если нужна будет помощь.

— Обещаю… — Я начинал нервничать и рискнул сменить тему: — А можно записку завтра принести?

— Конечно, конечно. Только в другой раз не забывай.

Ну ладно, не так уж я рисковал. У меня прекрасно получалось подделывать подпись отца — она у него разборчивая, с финтифлюшками, но срисовать ее легче легкого. Когда я был маленький, всё время его подкалывал, что у него такая простая подпись; потом перестал, потому что иногда меня эта подпись очень выручала, когда надо было оправдаться за прогулы.

Я, в принципе, мог бы и сходить на последний урок, но меня заинтриговали указания дедушки: ждать его на улице у входа в дом моей матери. Может быть, он собирался меня куда-то отвезти и не хотел выходить из машины, чтобы его не узнали на улице. Я не хотел рисковать и заставлять его ждать, если автобус будет долго ехать. Мне совсем не хотелось, чтобы из-за меня дедушку перехватил какой-нибудь писака. Тем более последним уроком была физкультура — ее пропустить не страшно. Вот только к Марте я зря пошел: она воспользовалась моментом и напомнила, что за мной еще реферат.

— Я знаю, что ты начинал писать про Даниэля Каноседу. Понимаю, что теперь тебе не хотелось бы рассказывать о своей семье, хотя он и был благородным… — Марта осеклась. Она сообразила, что говорит лишнее — получается, будто моего дедушку она считает неблагородным, — и покраснела. — Я имею в виду, это историческая личность… и ты не должен стыдиться своей семьи… или кого бы то ни было.

— Так что, мне можно не сдавать реферат?

— Послушай, Сальва… я не знаю… дело в том…

Я сделал печальные глаза, как у мороженой рыбы. Голову наклонил в сторону, плечи опустил, чуть сгорбился, рот приоткрыл: пожалейте бедного ребенка! Но не прокатило.

— Знаешь, как мы поступим? Если хочешь, можешь не делать устный доклад. Просто сдашь мне работу в письменном виде. Или, если хочешь поменять тему, дам тебе еще пару недель отсрочки. Сдать реферат надо обязательно, хотя я понимаю, что у вас дома сейчас всё немного запутано…

Жаль. Я был в шаге от спасения.

Я поспешил уйти, пока Марте не пришла в голову очередная блестящая идея вроде того, чтобы я читал доклад из дома по «Скайпу». И я так торопился сбежать из школы и добраться до маминого дома, что за полчаса до назначенного времени уже был на месте. Район Эль-Путчет, улица Де Ла Коста: узкая, под уклоном, припарковаться негде совершенно. Жилье тут хорошее, но загнуться можно от кардиотренировки, пока поднимешься до дома. Мне больше нравился район, где живет отец: с одной стороны гламурный Эшампль, с другой — Грасия со своими «левыми богатыми», тоже уже наполовину огламурившаяся. Если мне хотелось подоставать родителей, достаточно было спросить: если отец живет в Грасии, а мать в Эль-Путчете, где тогда мой дом? И они тут же вскакивали, будто им на сиденье подложили кнопки, и заводили свою нелюбимую тему про травмы и конфликты. Мать, наполовину страдальчески, наполовину с наслаждением, отвечала:

— Ты живешь и там и тут, потому что твой дом и там и тут. Разве не так? Сальва, послушай, мне надо ответить на много писем по работе, но если хочешь, то можем об этом поговорить… Или, если хочешь, когда тебе удобно, сходим втроем к моему психологу.

Отец отвечал таким же страдальческим тоном, только с поправкой на комплексы:

— Ты ни там ни там не чувствуешь себя дома? Тебе хотелось бы жить в каком-то одном месте? Сальва, если дело в этом, надо просто всё обсудить. Выбор для тебя будет нелегкий, но главное, чтобы тебе было хорошо.

Пока я ждал деда, решил написать Кларе и Начо. Они теперь встречались, но меня бесило, что они никак не признаются в этом ни Лео, ни мне. Я решил, что настало время для маленького дружеского терроризма.

«Клара, вчера кое-кто видел тебя с Начо. Мне фотку прислали. Предупреждаю как друг. Переслать тебе?»

Оба сразу ответили.

«Да».

Я нашел картинку, где Дональд Дак целуется с Дейзи, и отправил.

Меня это повеселило, а их — нет. Не ответили. Наверное, переписывались между собой и обсуждали, послать меня куда подальше или покончить с этими глупостями и рассказать нам правду. Но, похоже, недели искренности в «Макдональдс» отменили, что у меня дома, что в школе. Оба молчали. Я надеялся, что хоть с дедушкой будет иначе, но и тут начал отчаиваться — он уже на десять минут опаздывал, а я всё стоял на месте, как дурак. Я написал Лео.

«Эти двое какую-то мутную тему завели, достали уже. Пошли завтра без них куда-нибудь? В 4?»

Лео отправил в ответ эмодзи с поднятым вверх большим пальцем. А больше я ничего написать не успел — подъехала маленькая дедушкина машинка. С прицепом! У меня сердце подскочило. Мотоцикл! Наверное, повезет меня на автодром «Барселона — Каталунья»! У него получилось! Наверное, дедушкин друг, миллионер Василий, сделал ему одолжение. И дедушка теперь будет прежним. Вот это да, вот это сюрприз! Я открыл пассажирскую дверь, вне себя от радости.

— Дедушка!

Моя эйфория моментально угасла, когда я увидел его лицо: хмурое, осунувшееся, с мешками под глазами.

— Открывай гараж! Быстро! — скомандовал он.

— У меня ключа нет.

— Как нет? С ума сойти! И что теперь делать? Я думал, у тебя есть ключ! — рявкнул дед. Таким раздраженным и нервным я еще никогда его не видел.

Тут меня осенило. Мать держала запасной пульт от гаража в шкафчике в прихожей. Я рванул в дом и бегом поднялся по лестнице, не дожидаясь лифта. Стал рыться в ящиках, но у меня руки дрожали, а пульт всё не попадался. Снизу дед посигналил, и мои нервные клетки тут же активизировались. Где этот несчастный пульт? Наконец я его обнаружил в какой-то коробочке. Странно для матери, у нее обычно везде такой порядок. Я сбежал вниз по лестнице, тяжело дыша: вдруг кто-то поедет и деду придется выехать с улицы, чтобы его пропустить, или вдруг мимо будет ехать муниципальная полиция и его узнают. Да что же это творится? Десять дней назад такая ситуация меня бы только развеселила: дед бы меня успокоил и сказал, что, если кому-то не нравится, что мы на пару минут загородили проезд, это их проблема. А тут я несся по лестнице, перепрыгивая ступеньки, чтобы избавить его от незаслуженного стыда.

Но всё было спокойно, и дед ждал в машине с мрачным видом, глубоко погруженный в свои мысли, от которых никто его не отвлек.

Мы въехали в гараж, и он всё объяснил. Дед собрался хранить мотоцикл тут, чтобы его не конфисковали. Он уже начал оформлять его на меня и привез заодно два шлема. — Вряд ли до этого дойдет, но есть риск, что наложат секвестр на мой дом и всё имущество. Судьи уж очень жаждут испортить мне жизнь. А мотоцикл твой, так что пусть будет тут, так спокойнее.

Я не стал уточнять, что такое секвестр. Потом, когда дед уехал, я посмотрел в интернете и выяснил, что ничего хорошего это не сулит: наложить секвестр — значит запретить пользоваться имуществом, то есть дом и всё остальное официально не отберут, но распоряжаться дед ничем не сможет. Так оно и останется в подвешенном состоянии, наполовину дедушкино, наполовину неизвестно чье, на случай если придется продавать дом в возмещение штрафов или задолженностей. Или будет ждать, пока деда не оставят в покое и всё не вернется в норму. Но при дедушке я сделал вид, что прекрасно понял, какая гадость этот их секвестр, и молча кивнул, чтобы сойти за умного.

В гараже, кроме нас, никого не было. Гараж у матери в доме небольшой, машин на десять, там всегда тишина и полумрак. Не знаю почему, но в этот момент он напомнил мне церковь. Не то чтобы я часто хожу по церквям — ни отец с матерью, ни дед не особенно религиозны, и я бываю в церкви, только когда у кого-нибудь из друзей или родственников первое причастие, венчание и тому подобное. Ну и в путешествиях, конечно: в любом городишке, если мать не заглянет в местную церковь, это всё равно что зря ездила.

В последний раз это было в одной глухой деревушке в Пиренеях. Мне пришлось зайти в микроскопическую церквушку, откуда я, будь моя воля, выскочил бы через две секунды, если бы мать не привязалась к какому-то местному экскурсоводу, который стал рассказывать историю этой часовни, деревни, долины и сотворения мира. Я тогда остался слушать только потому, что на улице было очень жарко, а внутри, как сейчас в гараже, — прохладно и тихо.

В гараже дед, хоть и не утратил мрачного вида, стал больше похож на себя прежнего.

— Вот послушай, шельмец: столько лет я делал людям одолжения, и вот чем мне отплатили… Мораль: не делай никому добра, не получишь зла. Люди неблагодарны.

— Запомнил: добра не делать. А еще что? Так, мотоциклы прятать… Еще?

— И не старайся быть хорошим. Я вот перестарался… Лучше оставайся таким же шельмецом, как сейчас.

Он ненадолго замолчал. А я подумал: да, дедушка прав, он всегда старался быть очень хорошим человеком. Всем помогать. Не только моему отцу, но и матери, и мне, и каждому, кто обращался к нему с просьбой. У деда всегда был полный дом друзей и знакомых, которым он находил работу, устраивал знакомства, помогал деньгами и так далее. И он открыто мне об этом рассказывал, потому что для него это было в порядке вещей. Есть возможность — почему бы и не помочь? Что тут плохого? А теперь говорили, что дед помогал другим из корысти. Что он получал за свои услуги плату, откаты. Да если у него и так больше денег, чем за всю жизнь можно потратить? Наша семья никогда не бедствовала. Мы богачи, хоть отец и предпочитает делать вид, будто это не так. Даже если отец будет сидеть без работы, ничего страшного не случится. Дед сможет нас содержать. И всё его состояние потом перейдет к отцу. Тут я снова напрягся, вспомнив про мадридский контракт.

— Дед, я не говорил отцу, что ту работу ему ты подогнал. Ничего же не случится? В смысле, у тебя или у папы… не будет проблем?..

— Ты о чём? Думаешь, меня посадят за то, что я позвонил друзьям и попросил связаться с твоим отцом?

— Не знаю, всё так странно… Не хочу, чтобы с вами что-то случилось…

Дед с удивлением посмотрел на меня. А потом расхохотался.

— Ты на себя посмотри! Ну и рожа! Уписаться!

— Ты что, дедушка?..

А дедушка всё смеялся.

— А то! Ну ты и смешной!

— Дед, я просто хотел узнать, не будет ли полиция спрашивать про отца, про Мадрид…

— Про Мадрид? Думаешь, у меня из-за Мадрида будут проблемы?

У него слезы потекли, а он всё смеялся и смеялся. И мой вопрос мне вдруг показался наивным и дурацким.

— Ох, ну и развеселил ты меня! Чуть сердце не разорвалось от смеха!

— Ладно, дед, я понял, хватит. Я туплю. Знаю, что тебя не посадят за то, что устроил отцу работу. Просто хотел спросить… Ладно, забыли, я дурак.

— Ха-ха-ха! Сынок! Да никакой ты не дурак… Просто… — И он снова залился смехом.

В конце концов дед успокоился и крепко меня обнял.

— Спасибо, малой, мне как раз это и было нужно. Столько всякого бреда наслушался за эти дни, а ты меня рассмешил, гляди-ка.

Я пригласил деда подняться — хотел, чтобы он мне рассказал всё подробно, в своем стиле, но ему уже надо было ехать. Он взял с меня слово, что я не буду ездить на мотоцикле, пока не получу права. И что не дам никому другому на нем кататься. Он очень настаивал, и я поклялся, что скорее покрашу волосы в розовый, чем одолжу кому-то наш мотик.

Дед посмотрел на меня с нежностью, со своей обычной полуулыбкой.

— В школе тебя не обижают?

— Нет. Пусть только попробуют.

— Вот это по-нашему. Мы, Каноседа, — самый сахар.

Он потрепал меня по щекам и повернулся к машине.

Теперь дед казался совсем другим: он как будто расслабился и снова держал всё под контролем. Я порадовался, что сумел его так рассмешить, — теперь я узнавал прежнего дедушку. Так что я воспользовался случаем и попросил общаться со мной как обычно, что бы там ни говорили мои родители.

— Дед, а что ты теперь будешь делать? Только не говори, пожалуйста, чтобы я не беспокоился, — иначе я с тобой больше не разговариваю. А тогда тебе будет очень-очень скучно.

Он хохотнул, почесал голову, запустил пятерню себе в волосы и пристально на меня посмотрел. Потом ответил:

— Мои адвокаты стоят очень дорого, потому что круче них только яйца. Они день и ночь корпят над бумагами, чтобы эти уроды оставили меня в покое. Им надо доказать, что всё, что я делал, было в рамках закона. Ну, может, я где-то забыл про пару бумажек, но какого хрена? Я Каноседа, отец мой был Каноседа, и дед тоже. Ни разу я не сделал ничего в ущерб фонду. И получал то, что мне причитается, вот и всё. Имею полное право. Или нет, Сальва? Разве я не работаю на износ? Разве я не вытащил фонд со дна, когда мой папаша его чуть не разорил? Но тогда полиция что-то не вмешивалась, а если бы вмешалась, уверяю, много чего интересного бы выяснилось… Вот так вот трудишься на благо страны, ради ее величия, ради высшей цели, а тебя потом клеймят вором.

— Тебя посадят в тюрьму?

— Нет уж, сначала я своим адвокатам отрежу все лишние части тела и потребую вернуть гонорары, да еще с процентами. Не тревожься, Сальва, у меня всё под контролем. Впереди трудные времена, но это ненадолго. Как только появится какой-нибудь новый скандал, обо мне тут же забудут. А пока не слушай, что говорят по радио и по телику. Это всё сплошная ложь, понял?

— Понял.

Он похлопал меня по щеке, и на этот раз я дал ему уехать.

Мне хотелось вставить шутку про то, что он так и не повез меня на автодром, но в эти несколько минут дед говорил со мной как с равным. Он признавал, что я в свои шестнадцать уже достаточно взрослый, чтобы понимать: жизнь несправедлива. И поэтому, как ни хотелось мне снова его рассмешить, я промолчал.

12

Несколько дней слова дедушки действовали как антидепрессант, вызывающий привыкание. Они меня успокаивали, я им поверил, и никакие новости меня теперь не задевали. Но я всё равно не мог перестать читать их, смотреть и слушать. Теперь уже не осталось тех, кто защищал бы дедушку, и разные издания соревновались в рассказах о его якобы жутких прегрешениях: недовольные сотрудники фонда жаловались, что он отвратительный начальник, который ни разу даже туррона к Рождеству не подарил подчиненным; музыканты заявляли, что им так и не заплатили за выступления, а претензиям не дают ход; даже соседи утверждали, что регулярно видели, как дед поздно вечером выходил из штаб-квартиры фонда пьяным. Я читал это будто фантастический роман. Я-то знал, что это всё ложь и выдумки, чтобы смешать деда с грязью.

Но обиднее всего оказался поступок Долли. Ее тоже донимали юридическими вопросами, а следствие предполагало, что она была сообщницей деда. Говорили, раз она столько лет работала его секретарем, наверняка замешана в его махинациях. В свою защиту она додумалась только дать эксклюзивное интервью одной газете и выставить в нем деда каким-то мафиози. Она подтвердила, что через его руки проходило много денег наличными, но, по ее словам, она никогда не знала ни откуда эти средства поступали, ни что с ними происходило потом. Долли сказала, что брала нужные суммы из сейфа фонда либо относила чеки в банк и обналичивала, а потом передавала все деньги деду и об их дальнейшей судьбе ничего уже не знала. В кабинете у деда постоянно появлялись важные гости, и главным поводом для их визитов были конверты, набитые купюрами. Впрочем, это были только предположения Долли. Под конец она упомянула, что у дедушки в последнее время сложились тесные отношения с казахстанским предпринимателем Василием Такишевым и что каждый раз, как Такишев приходил в штаб-квартиру фонда, дедушка отпускал Долли пораньше — неслыханное дело! А рядом с этим интервью, в соседней колонке, расписывали разные темные дела, в которых был замешан Василий: он построил отель на побережье, не имея лицензии, и теперь его подозревали в том, что он дал взятку руководству города; ходили слухи, что у него связи с мафией; что он участвует в схемах отмывания денег… Я вспомнил тот вечер в гостях у Василия, как он чуть не сломал мне руку; тогда я подумал, что это глупость, ведь не каждый миллионер из далекой страны с непроизносимым названием — обязательно преступник. Меня потрясло, что это всё-таки оказалось правдой. Почти так же потрясло, как предательство доброй Долли, которое меня ударило как обухом по голове. Но моя система защиты быстро сработала, и я решил, что Долли так поступила только потому, что испугалась. Что она, наверное, почувствовала себя загнанной в угол и солгала, чтобы ее саму ни в чём не обвинили. Но всё-таки это оставило на мне невидимые раны, которые чем дальше, тем больше делались видимыми.

Я подсел на всё, что было связано с дедушкой. Маниакально следил за новостями. В школе то и дело смотрел в телефон. Я пытался слушать учителей на уроках, но не мог. Все их объяснения казались абсурдными и бессмысленными. Либо просто скучными. Жизнь не имела ничего общего с тем, что происходило в ненавистных четырех стенах класса. Действительность была только в телефоне. Действительность тех, кто нападал и разрушал. Мне нужен был телефон, чтобы оставаться на связи с внешним миром, но у меня его пять раз отбирали, а на шестой позвонили родителям. В тот день я ночевал у отца, который с тех пор, как началась вся история с дедушкой, был донельзя понимающим и отзывчивым, так что нотация стала для меня полной неожиданностью. К тому же он потребовал, чтобы я перестал пользоваться телефоном.

— Если отберешь телефон, я в школу не пойду. Серьезно.

— Пойдешь. Потому что мы с матерью так сказали.

— А если и пойду, то на уроках всё равно слушать не буду. Буду сидеть как каменный. Как допотопное ископаемое. Ни слушать не буду, ни отвечать. Ничего не буду.

— Сальва, я понимаю, что у нас сложная ситуация. Что ты хочешь быть в курсе всего, что происходит с дедушкой. Но ты должен сделать над собой усилие. И на время отказаться от мобильного.

— Отдай мне телефон, я его отключу. Обещаю, что не буду больше доставать его на уроках.

— Нет, Сальва, это невозможно.

Непохоже было, чтобы отец собирался сдаваться, и это меня встревожило. Я перешел к фазе «О» — отчаяние.

— Пап, ну пожалуйста, прошу тебя. Верни телефон! Умоляю!

— Хватит.

— Пожалуйста, пожалуйста…

— Сальва, я сказал, нет.

— Папа!

Отец не уступил.

И начались мои мучения. Мучения из-за того, что отец может залезть ко мне в телефон и увидеть, какие анонимки мне посылают. Одна из последних: мое фото на унитазе в школьном туалете, с подписью «Обделался от страха». Помню, я услышал, как в соседней кабинке кто-то заржал, полез на унитаз с ногами, а потом над перегородкой между кабинками появилась рука с телефоном. Я не сомневался, что мне пришлют эту фотку, только гадал, какую придумают подпись. Но эта меня разочаровала своей неоригинальностью.

Обычно я читал и сразу стирал сообщения, но в этот раз не успел — англичанка отобрала у меня телефон. А я, как последний лох, не устанавливал никакую пятиступенчатую защиту, поленился даже просто запаролить телефон, чтобы не залезли любопытные страдающие родители. Поэтому я задумал обокрасть родного отца. Я бы спросил совета у Клары, как лучше стащить собственный телефон, но не мог — телефона же у меня не было. Поэтому я решил действовать как взломщик из кино. Надо было только дождаться, пока отец ляжет спать. Ждать пришлось долго. Он засел у себя в кабинете и то с кем-то разговаривал по телефону, то стучал по клавиатуре. Стучал и бормотал. Бормотал и стучал, непохожий сам на себя, нервный, наэлектризованный. Но это меня не удивляло: с тех пор как наша жизнь покатилась к чертям, отец перестал себя вести как гриб под наркозом. Кричать он не начал, до этого не доходило, но вот раздражаться раздражался — на жизнь, на людей, на всякие мелочи, например, когда обжегся гейзерной кофеваркой, в которой по утрам готовит себе кофе (капсульные машины он ненавидит как класс). А после того, как позвонили из школы, он и на меня стал раздражаться.

Я себе поставил будильник на четыре утра — и вот, полусонный, прокрался в спальню к отцу. Он храпел. Но мне всё равно было не по себе, и я долго к нему присматривался, чтобы убедиться, что он крепко спит. Он спал. Я вышел, прикрыл дверь и направился в его кабинет. Отец не слишком заморачивается, когда надо что-то спрятать: раньше когда он отбирал у меня телефон, то клал его в ящик стола. Но теперь все ящики оказались заперты.

— Че-е-е-ерт!

Замок на вид был не особенно сложным — в кино такие каждая собака умеет вскрывать. Но сколько я ни возился с ножницами, засовывая их в каждую щель всеми возможными способами, открыть замок мне не удалось. А ломать его было нельзя — я же хотел только достать телефон, стереть сообщения и положить обратно. И чтобы никаких следов.

Оставался только один вариант. Отыскать ключ. Отец наверняка держал его в ключнице вместе с другими — и мне не оставалось ничего, кроме как снова пробраться к нему в спальню и порыться в карманах его брюк.

Я открыл дверь, как в замедленной съемке, и стал ждать на пороге. Ничего. Отец продолжал мерно и негромко храпеть. Я на цыпочках прошел в угол, где валялись на полу его брюки, а заодно футболка, кроссовки, носки, хипстерский журнальчик, две книжки, бутылка с водой и бумажный пакет из дорогого одежного, только пустой. Да уж, отца беспорядок совсем не напрягал. Я присел на корточки — и туту меня колени как хрустнули! Но отец не покинул мира снов. Может, ему вспоминалась Кристина, та девушка, которая его бросила, когда решила, что его интересует только постель; но когда началась вся эта история с дедушкой, она написала отцу спросить, как дела, они встретились и теперь вроде опять решили быть вместе, но уже по-серьезному. А может, отцу снился кошмар про дедушку, что тот весь в татуировках, за год за решеткой стал паханом и теперь затевает в тюрьме бунт, чтобы сбежать на свободу и отомстить всем, кто его оклеветал. Но, что бы ему ни снилось, времени мне хватило, чтобы отыскать ключи, выйти из комнаты и отпереть ящики стола в кабинете.

Телефон был в верхнем, и я тут же схватил его и бросился уничтожать доказательства того, что в школе градус агрессии против меня рос день ото дня. Та девчонка на класс младше, которая всё время на меня украдкой поглядывала, потому что знала, из какой я семьи, теперь смотрела не с восторгом, а не то с презрением, не то с любопытством — типа такой же я урод, как мой дед, или похуже. Одноклассники — кроме Клары, Лео и Начо — меня теперь никуда не звали. Вокруг меня выросла стена молчания и осторожности, почти что осязаемая, прочная и непроницаемая ни для каких контактов. Я не просто перестал быть интересным — я превратился в прокаженного, в самое худшее, что могло быть, — видимого человека, который для всех стал невидимкой. Человека, с которым не встречались взглядами, не здоровались, у которого не просили списать географию, которому не предлагали вместе делать уроки или сходить куда-нибудь вечером. Как будто от моего тела остались только контуры, так что совсем его не замечать невозможно, только внутри оно совершенно прозрачное. Как пошлая хрустальная статуэтка, на которую не обращаешь внимания, пока она стоит себе в углу, но когда заметишь — хочется отодвинуться от нее подальше, такая она уродская. Не то чтобы меня все сразу начали игнорировать. Просто я оказался под обстрелом жестоких шуток (но буллингом я это называть отказывался). Я лишился всех до одной своих прежних привилегий в классе и рисковал скоро стать изгоем. И хотя я продолжал держаться как крепкий орешек, я уже замечал за собой почти такую же раздражительность, как у отца, и жутко бесился, что не могу доказать, что все вокруг неправы.

Я стер свидетельства моего прискорбного состояния, положил телефон на место и тут увидел ее. Картонную папку с надписью от руки: «Папа». То есть мой дедушка. Папку, запертую на ключ в ящике. Но не успел я ее раскрыть, как отец — будто эктоплазма, с которой я его про себя всё время сравниваю, — возник из ниоткуда, и я, вздрогнув, машинально сунул папку обратно в ящик.

— Позволь узнать, чем это ты занимаешься?

Теперь жалкой эктоплазмой стал я. Я забормотал про телефон и про то, что мне надо было в «Вотсапе» сообщения посмотреть, — лишь бы отвлечь его от папки. К счастью, это сработало. Отец запер ящик и отобрал у меня ключи. Он был в ярости.

— Такого я от тебя не ожидал. Немедленно в кровать, завтра поговорим.

Отец развернулся и ушел. Я глядел ему вслед, удивляясь, как он засек меня, несмотря на все мои предосторожности. Да еще с таким жалким видом при этом. Он горбился от хронической боли в пояснице, а вместо пижамы на нем была футболка с доисторической группой, El Último de la Fila, и сползающие семейные трусы с растянутой резинкой.

Лежа в кровати, я оценил ситуацию: всё потеряно. Теперь отец вернет мне телефон в лучшем случае лет через пятнадцать, когда я обзаведусь приличной профессией и скучной семьей. И то вряд ли, потому что я не думал обзаводиться никакой профессией и тем более скучной семьей. Я всегда думал, что моя жизнь будет прежде всего интересной, а если у меня и появится когда-нибудь семья, то такая, где мы будем всё высказывать друг другу в лицо, орать, если потребуется, и плевать на приличия и манеры, потому что главное — мы будем друг друга любить и оставаться странными, необычными и настоящими. Как те английские чудаки, которых я столько видел в Лондоне: в розовых рубашках, шотландских юбках в клеточку, с булавками в носу, веселые, счастливые, крикливые и шумные. Не, одеваться я так не собираюсь, но понятно, что я имею в виду. Во всяком случае, мне понятно.

Телефон теперь волновал меня меньше, чем спрятанная папка, и я думал, не рискнуть ли еще раз: дождаться, пока отец уснет, опять стащить ключи и посмотреть, что там такого важного, что ее надо держать под замком. Да и что могло случиться? Я и так облажался, телефон у меня отобрали, а хуже наказание просто невозможно придумать. К тому же отец теперь успокоился и точно заснет. А я не буду садиться на корточки, чтобы хруст в коленках меня не выдал. Нет, я утащу брюки целиком. Аккуратно, чтобы колени не напрягать, наклонюсь одним корпусом, протяну руку и подцеплю шваброй. И тогда отопру ящик, открою папку и узнаю правду о том, что сделал дедушка.

Но пока я ждал, чтобы отец уснул, вырубился сам.

Утром он разбудил меня с криком, повторив, будто в абсурдной шутке, ту же фразу, что произнес ночью:

— Позволь узнать, чем это ты занимаешься?

Оказалось, я проспал и опаздываю в школу. Пока я одевался, закидывал в себя единственное съедобное, что нашел в холодильнике (йогурт и кусок колбасы), а мой мозг совершал посадку на планету Земля, отец огласил мне новый приговор, вдобавок к лишению телефона: мне теперь запрещалось гулять. Через полчаса после окончания уроков я должен быть дома — этого времени более чем достаточно, чтобы сесть на автобус и без проблем добраться до семейной тюрьмы.

Поскольку я всё равно уже опоздал на первый урок и отцу пришлось написать записку учителю, что я проспал, я решил воспользоваться кратким мигом свободы и по дороге в школу пошел за новым телефоном. Со сберегательного счета на мое имя я без разрешения родителей не мог потратить ни цента. Зато дедушка прошлым летом оформил мне кредитку — на всякие нужды и капризы, пока я в Англии месяц учил язык. Дедушка сначала хотел отправить меня в Калифорнию, но родители сказали, что это будет слишком дорого. Отец с матерью оплатили дорогу, а дедушка — школу в Англии и всё остальное. А когда я вернулся, дед сказал, что карточку я могу оставить себе и пользоваться ею в Барселоне, если что-то понадобится, — только без излишеств. Никаких излишеств я себе и не позволял — так, время от времени мог купить новые наушники, футболку или подписку на онлайн-игру. Мелочи. Дед, естественно, и в этот раз узнает, что я потратил деньги с карточки, но, когда я ему объясню на что, он поймет и не будет сердиться или ругаться, как родители. Даже посмеется.

Я зашел в магазин на улице Графа Борреля и выбрал себе телефон из тех, что попроще. Продавец не мог понять, зачем мне контракт с предоплатой, но, когда я достал кредитку, с вопросами от меня отстали. У парня моего возраста нечасто увидишь собственную кредитку, так что в магазине, видно, сразу поняли, что я не из простых и раз я прошу такой контракт, значит, мне так надо. Проблема возникла с оплатой — карточка оказалась заблокирована. Я попросил разрешения позвонить с городского телефона в магазине. Дедушка не брал трубку, и я оставил ему сообщение на автоответчике: «Дед, мне нужен новый мобильник. Я хотел оплатить с той карточки, которую ты мне для Англии сделал, а она заблокирована. Только папе не говори, ладно? И ответь имейлом — телефон у меня конфисковали компетентные органы».

Было уже одиннадцать, и, чтобы не усугублять свое положение, я должен был появиться в школе. Мне совсем туда не хотелось: что там делать? Терять время попусту и получать пинки от тех, кто раньше ко мне подлизывался? И зачем мне это? Дедушка вот учился, старался, боролся, а теперь всё это обернулось против него.

Единственный плюс был в том, что я мог рассчитывать на школьный компьютер — почитать новости. Дома отец не разрешал мне включать ни телевизор, ни радио, а после неудачи в магазине телефонов я так расклеился, что до школы добрел на автомате, даже не подумав взглянуть на газеты в каком-нибудь кафе или киоске. Я побрел в класс повесив голову. Охранник впустил меня в школу со словами «А, это ты». Это могло означать только одно: «Неудивительно, что ты себя странно ведешь, являешься к середине дня, — с такой-то семейкой…»

Весь класс молча на меня смотрел, пока я отдавал записку Гоньялонсу и садился на место. На секунду я перестал быть невидимкой, и все глаза впились в меня, как иголки — и не такие, как у китайских целителей, а швейные — колкие и острые.

К счастью, как раз нужно было открыть электронный учебник, и я быстро включил компьютер. Минуту поглазел на учителя, чтобы он не заподозрил, что я его не слушаю. Но на шестьдесят первой секунде я открыл браузер, где у меня в закладках было несколько газет, и понял, почему отец вчера был в таком паршивом настроении. Дедушка снова попал на первые полосы: «Виктор Каноседа смещен с поста президента фонда Каноседа».

Его выгнали.

Его выгнали из дома.

Его выгнали из дома его отца. Из дома его деда.

Я вздрогнул и закрыл браузер. Мне захотелось выскочить из класса и убежать куда глаза глядят. У меня стала трястись нога, и Паула — гламурная грузчица — удивленно уставилась на меня. Клара, которая сидела справа от нее, тоже это заметила, и мне тут же прилетел от нее мейл: «Тебе телефон отдали? Ты как вообще? Слышала про твоего деда по радио… Сочувствую».

Я ухватился за ее письмо как за последнюю соломинку, потому что я начал задыхаться, нога продолжала трястись, а голос Гоньялонса уплывал куда-то вдаль. Я мучительным усилием сосредоточился и потихоньку стал набирать ответ: «Я без телефона. И гулять запретили. Спасибо за поддержку, Клара, эта поганая история с моим дедушкой…»

Тут учитель вдруг замолчал, и мои руки замерли над клавиатурой. Я медленно их отодвинул, даже положил на колени. Нога наконец соизволила успокоиться. Но тревога оказалась ложной — Гоньялонс просто что-то открывал у себя на компьютере. И тут мне пришлось вскочить и бегом кинуться в туалет. Меня чуть-чуть не вырвало прямо в коридоре, еле успел добежать. Глядя в унитаз на воду и рвоту, чувствуя смешавшиеся запахи хлорки и желчи, я стал задыхаться и хватать воздух ртом, как рыбка, которую ребенок-садист вытащил из аквариума, чтобы посмотреть, как она умирает. В таком виде меня и застал Гоньялонс. Он так испугался, что послал за Мартой, и классная руководительница тут же прибежала. К тому времени я уже отдышался. Я мог бы сказать, что плохо себя чувствую, и отпроситься домой, если бы захотел. Но дома был отец, а он вполне мог бы устроить мне разборки и заявить, что я всё выдумал. Мне не хотелось больше привлекать к себе внимание, и я успокоил учителей — сказал, что мне уже лучше. Просто съел за завтраком что-то не то (и это не было неправдой, потому что в унитазе плавали куски колбасы, которую мой желудок не смог переварить). Марта поверила и разрешила мне вернуться в класс.

К счастью, прозвенел звонок, началась большая перемена, и я мог спокойно посидеть в классе один и почитать новости. Но Лео, Начо и Клара, увидев, что я не вышел на перемену, вернулись ко мне и уселись рядом, уставившись в мой монитор.

— Ты не знал? — спросил Лео.

Я удрученно покачал головой.

Все трое молчали, не зная, что сказать, а я буква за буквой пропускал через себя сообщения о том, что совет директоров фонда, принимая во внимание серьезность обвинений против дедушки и значительные нарушения в оформлении финансовой отчетности, решил отстранить его от руководства фондом. Что все обнаруженные полицией улики указывают на то, что дед присвоил огромную сумму денег. Сумму, которую он, в свою очередь, разделил со своими друзьями-предпринимателями. Что он заключил соглашение о сотрудничестве с Василием Такишевым с такими нарушениями, что совет директоров отказывается признать его действительным. Что в связи с этим делом всплывают имена политиков, которым дед оказывал услуги. И что ввиду всего этого он не может больше возглавлять столь значимое учреждение.

— А твой дед… То есть… А как твои считают? — Начо не знал, как меня об этом спросить, а потом всё-таки спросил: — А что, если это всё правда?..

У меня внутри вспыхнул взрыв гнева. Я вскочил, схватил Начо за ворот футболки и закричал:

— Мой дед не вор! Он это делал ради фонда! Если бы не он, фонд разорился бы! Он брал то, что заслужил! Что заработал!

Начо только ошеломленно глядел на меня. Клара с Лео нас растащили, но на крики прибежал учитель из другого класса:

— Что тут у вас происходит?

Мы разом замолчали.

— Нечего сидеть в классе. Идите-ка во двор. Или на улицу, воздухом подышать.

Мы молча вышли. Начо раскаивался.

— Ты прости…

Но его вопрос меня задел. Мой друг, который слышал всё, что я говорил, — и всё равно готов поверить, что правы журналисты и полицейские?

— Вы тоже думаете так же, как Начо? — спросил я.

Я мог бы пожаловаться, каково мне без телефона. Мог бы позвать их в гости, как бы делать вместе уроки. Но мне надо было срочно понять: неужели Клара и Лео тоже изменили мнение? Я спрашивал не затем, чтобы поставить их перед выбором, или как-то задеть, или чтобы иметь право их ненавидеть, если они правда думают, что мой дед нечист на руку. Мне просто надо было знать, и я задал вопрос — мне даже удалось не кричать и не выйти из себя. Я и так чувствовал себя, будто заблудился, а в руках размагниченный компас.

Они ничего не сказали — только опустили головы, пристыженные, запутавшиеся. Даже Клара. И не знаю почему, но то, что она не выступила в защиту дедушки, было обиднее, чем реакция Начо и Лео. Наверное, потому что ее я считал умнее и взрослее ребят.

Я соврал:

— Ладно, ничего страшного. Наверное, этого стоило ждать… Я бы на вашем месте тоже так подумал…

И я почувствовал себя таким же одиноким и незначительным, таким же уязвимым и эфемерным, как капля бензина, которой суждено через три секунды испариться на солнце.

13

У дедушки теперь не было на меня времени.

Двумя днями позже он ограничился тем, что послал мне короткий имейл: адвокаты посоветовали ему заблокировать все карточки и оформить новые, только на себя. И как только он сможет, он подарит мне другую кредитку на мое имя. Так он мне давал понять, что связан по рукам и ногам и не может шагу сделать без одобрения адвокатов. Или хуже того — без разрешения полиции и суда. Я решил и дальше говорить то, что следует, а не то, что хочу высказать, и ответил деду, чтобы он не беспокоился: я сам себе куплю новый телефон, причем спутниковый, при первой возможности. И добавил фальшивое «хе-хе-хе», чтобы заткнуть им дыры, через которые могли пролезть обида и отвращение.

Я не единственный был не в духе. Я вообще жил как будто в центре токсичной галактики, которая отравляла настроение всем вокруг. Отца сняли с мадридского проекта. Он, как всегда, отказывался называть вещи своими именами и говорил, что его не выставили, а просто не одобрили его кандидатуру. На самом деле от него отделались дешевым оправданием: «Руководство не дало зеленый свет привлечению внешнего специалиста, так что редизайн мы будем делать силами своих художников из отдела маркетинга».

Отец на это не повелся и в письме Кристине объяснил, что позже ему назвали истинную причину: что такое решение приняли, чтобы не иметь дела с фамилией Каноседа. С Кристиной у отца опять что-то разладилось, в переписке они по мелочи друг к другу придирались, ссорились, а потом вовсе перестали общаться.

У матери тоже был не лучший период. Дедушка дал понять, что в ближайшее время не сможет платить за мою школу, и отец с матерью теперь каждый день из-за этого ругались. Мать считала, что дедушка преувеличил. Что он не разорился подчистую в один день. Но это было еще не самое худшее. Страшнее всего было то, что она переметнулась в лагерь тех, кто обвинял деда в воровстве. Только она это не осуждала и даже находила естественным. Ее раздражало лишь одно: что теперь дед ведет себя так, будто остался без единого цента, и ей с отцом приходится самим оплачивать кучу счетов, которые успели накопиться за это время. Однажды я услышал, как она говорит подруге:

— Кто знает, у него наверняка тайные счета в Швейцарии! С этого шельмеца станется.

«Этот шельмец». Сначала она позволяла ему нас содержать, а теперь он превратился в «этого шельмеца». Сперва на каждое его слово мать ахала: «Я в восторге от этой идеи», а теперь считает его жадной крысой. Я понимаю, что она говорила в сердцах, но мне всё равно было обидно. Может, еще и потому, что она, сама того не зная, выбрала наше с дедушкой особое слово.

Я-то думал, что у матери огромная зарплата: она так говорила о своей работе, будто это важнее, чем председательство в Евросоюзе, всё время пропадала в офисе и не вылезала из командировок. А оказалось, что она не так уж и много получает, а от командировок, которым поначалу так радовалась, уже устала. У меня вообще много что не укладывалось в голове: квартира у нее в хорошем районе, совсем недешевом, и мать целыми днями выбирала всякую мебель и ковры-занавески-безделушки, чтобы обставить ее по своему вкусу, невзирая на цены, потому что «нам не о чем беспокоиться». Но когда я пытался разобраться, правда ли у нас в семье проблемы с деньгами, у меня ничего не получалось. Я слышал только обрывки разговоров да иногда успевал заглянуть в сообщения. К тому же мне не с кем было об этом поговорить.

В школе я потихоньку тускнел, как флюоресцентные браслеты с концерта, которые через несколько дней разряжаются и перестают светить. С Кларой, Лео и Начо, на первый взгляд, всё шло нормально, но они начали от меня отдаляться: отец запретил мне гулять после школы, а домой я их не приглашал. Я сам себе говорил, что не хочу никого обременять. Что Начо с Кларой встречаются и я не стану им мешать. Что Лео не вылезает от репетиторов, потому что родители хотят, чтобы он подтянул все предметы. Что мне стоит больше времени проводить дома, с отцом или матерью. Или одному. Что в любой момент я могу понадобиться дедушке. Что, когда эта история с дедушкой разрешится, всё вернется в норму. В том числе мое обаяние и моя способность контактировать с человечеством.

Я даже начал ботать. Немного так. На мне еще висел долг — реферат про Даниэля Каноседу, и я уже готов был удалить к черту всё, что написал, и начать заново. Марта настояла на том, чтобы я его сдал в печатном виде, а доклад перед классом не делал; но каждый раз, как я садился за реферат, он нависал надо мной как гора, и не из маленьких, а наподобие Эвереста. Я искал информацию, перечитывал написанное, составлял план, что еще надо дописать, — но с места не двигался. Ни вперед, ни назад.

Однажды я после уроков остался в школьной библиотеке. Я знал, что отца не будет дома, а сидеть полдня в одиночестве было неохота. Марта меня уже поторапливала, и я решил, что заставлю себя дописать этот несчастный реферат. Я подумал, что в библиотеке не стану отвлекаться на чтение новостей, да и не будет соблазна включить телик или радио, как дома. Что свершится чудо и я забуду обо всём. У меня даже получилось на какое-то время. Я поработал, почти машинально набирая текст и вычеркивая один за другим пункты своего плана.

Но через полчаса мне пришло сообщение. Отец пару дней назад вернул мне телефон, и тогда меня встретила кучка привычных анонимок. Но тут было кое-что другое.

«У нас есть информация про твоего деда, которая тебя заинтересует. Приходи в спортзал через пять минут. Вторая девчачья раздевалка».

Я хотел его проигнорировать. Кто-то в школе что-то знает про дедушку? Да ясно, что это ловушка. Меня просто хотели выманить в спортзал и унизить лично. Я удалил сообщение.

Но даже стертые с моего телефона, эти биты информации продолжали сверлить мне мозг. А что, если это правда? До сих пор никто не задевал меня напрямую. Почему сейчас должно быть по-другому? В школе учатся дети важных людей. Не таких важных, как мой дедушка, но всё равно из элиты города. Может, у кого-то отец или мать работает адвокатом, или в суде, или в газете, и поэтому знает что-то важное. Да и что я теряю? Я же в школе. Всё равно они не сделают ничего хуже того, что мне уже сделали. А окончательно меня убедило второе сообщение: «Ты в дерьме по горло, как твой дедуля. Хочешь знать подробности, приходи».

Я закрыл компьютер, убрал его в рюкзак и отправился в спортзал. В этот момент мне не хватало рядом Клары, Начо и Лео, но предупредить их и потом дожидаться было некогда. Я хотел поскорее выяснить, что стоит за этими сообщениями и инсинуациями.

Я прошел через спортзал. Там никого не было. Свисали с потолка канаты, валялись маты, мячи, обручи, конусы. Ничто из физкультурного инвентаря не шелохнулось от моих шагов — будто я шел через стоп-кадр. Наверное, это всё шутка. Хорошо бы это была шутка. Я спустился в подвал, к раздевалкам, убеждая себя, что меня там ждет только издевательская записка: а-ха-ха, повелся. Но я ошибался.

Во второй женской раздевалке сидели на скамейках два парня и две девчонки из старших классов. Один из парней был Рафа, брат гламурной грузчицы Паулы. Остальных я знал только в лицо, и лица эти мне не нравились. Я еще мог развернуться и уйти, но любопытство взяло верх, и я остался. Нет, не только любопытство — фатализм, уверенность, что мне не избежать того, что мне уготовано.

— Привет-привет-привет, — нараспев произнесла одна из девчонок, неубедительно строя из себя атаманшу разбойников.

— Ну вот, я пришел. Что у вас за информация?

Атаманша расхохоталась и глянула на остальных, они тоже засмеялись. Эти трое выбрали себе роли подручных. Жалкое зрелище.

— Думаешь, я так просто тебе и скажу? Нет, котеночек. Это надо заработать.

— Ну хорошо, — ответил я деловым тоном, так спокойно, как только мог. — Что я должен сделать?

— Ого, малыш Каноседа ничего не боится. Прирожденный мафиози, — встрял второй парень, с длинными волосами, зализанными вперед наподобие гипертрофированной челки, закрывавшей лоб и один глаз.

— Хорошо-хорошо, раз ты готов играть, давай повеселимся. Смотри, мы тебе кое-какие вещи будем рассказывать, а ты кое-какие вещи будешь с себя снимать. Вещь за вещь, — сострила атаманша.

— Ладно. Начинайте.

— Слушай, лузер, это не так работает. Сначала снимай лишнее, понял, тупица? — рявкнул Рафа, который пользовался той же стратегией, что и его сестрица: ругался через слово, чтобы не казаться гламурным.

Я вздохнул и стянул с себя футболку. Девчонка, которая до сих пор молчала, выдала мне первую порцию информации:

— Один журналист уже несколько дней трется около школы. Расспрашивает, кто с тобой знаком, знаем ли мы о тебе что-то любопытное… И ему нужны подробности. А поскольку мы люди законопослушные, не то что твой дед, и хотим, чтобы народ знал правду, Рафа ему рассказал, что ты учишься в одном классе с его сестрой и что ты мажорик.

Тишина. Больше они ничего не собирались мне раскрывать в обмен на футболку. Я снял кроссовки и носки.

— Этот журналист знает, каких грязных дел ты натворил с деньгами фонда.

Меня как будто отправили в нокдаун. Я-то что сделал? Я сидел на симфонических концертах. Слушал унылые речи, на которых заснул бы даже ребенок с гиперактивностью. Может, они имели в виду какой-нибудь официальный обед, куда я ходил с дедушкой?.. Нет, вряд ли, этого было недостаточно. Я умирал от желания узнать, что же они скрывают. И я снял брюки. Все четверо присвистнули, когда я остался в одних трусах.

— Молодец, имбецил, — ухмыльнулся парень с челкой, — правила игры до тебя дошли.

— У тебя ведь своя кредитка есть, верно? И ты ею платишь за всё, что пожелаешь…

— Дедушка мне ее сделал, когда я в Англию ездил. Это личное! Фонд тут ни при чём!

Не стоило мне этого говорить. Но это само вырвалось. И когда я понял, что сказал, у меня кровь застыла в жилах, и я не успел скрыть потрясение. Журналист задавал вопросы, а Рафа наверняка поинтересовался обо мне у сестры. А Паула ему, должно быть, рассказала, что видела у меня кредитку: у меня однажды выпал бумажник, а она подняла.

— Так это правда! — торжествующе завопила атаманша.

— Эй, придурок, если хочешь знать подробности, раздевайся… догола! Ха-ха-ха! — засмеялась ее подручная.

— Догола! Догола! — закричали они хором.

Я посмотрел на дверь раздевалки. Они так орали, что я не удивился бы, если бы кто-то сейчас вошел. Было шесть вечера, и хотя в это время физкультурой уже никто не занимался и свет в спортзале приглушили, но в школе еще оставались и ученики, и учителя. Они изрядно рисковали.

— Давай, малыш, снимай трусы! Чего тебе скрывать? И разве ты не хочешь узнать кое-что интересное про свою мажорную кредитку? — подначил меня парень с челкой.

Я вздохнул и, точно зная, что делаю это зря, снял трусы.

— Вау!! Какой крошечный! Ха-ха-ха! — засмеялась одна из девчонок, я не смотрел какая.

— Да ладно тебе, норм размерчик, — сказала другая.

— Твоя кредитка оформлена на счет фонда. Так что твой шопинг оплачивали тебе не мама с папой и не дедуля, а фонд Каноседа. Журналист об этом пронюхал, потому что в полицейских документах что-то упоминалось. Ну а теперь ты сам подтвердил, что это правда. А мы всё засняли на телефон. Может, отправим этому журналисту. Или сразу на «Ютуб» выложим.

Дальше всё произошло очень быстро. Они забрали мобильник, лежавший на полке, подобрали мою одежду и рюкзак и ушли, пересмеиваясь. А я остался один, голый.

Лучше бы они меня избили. Лучше бы меня сто раз пнули ногами, сломали мне нос, пусть бы били так, чтобы кровь лила рекой, чтобы я вздохнуть не мог, по животу, по ребрам, по спине, по голове, по ногам. Синяки, кровоподтеки, шрамы, переломы — всё было бы лучше, чем это. Тело заживет. Даже это глупое унижение оттого, что я голый и без телефона, — и оно пройдет. Но то, что они мне рассказали, меня уничтожило. Дедушка впутал меня в свои дела. Мое имя было в документах, которые конфисковала полиция и которые разглядывала под лупой целая армия адвокатов и судей. И если я всё-таки вышел из раздевалки, если справился со ступором от новых известий, если проковылял, прикрываясь руками, по всем раздевалкам, пока не нашел чьи-то потные треники, которые мне были малы, но которые я всё-таки надел, вместо того чтобы ждать завтрашнего дня, когда кто-нибудь заметит мое отсутствие и пойдет на поиски, — всё это я сделал, потому что мне необходимо было с ним поговорить. Спросить дедушку, чем он вообще думал. Только по этой причине и ни по какой другой я смог пройти через всю школу до поста охраны, игнорируя удивленные взгляды, и сказать, что кто-то подшутил надо мной и унес мои вещи.

— Я как раз тебя думал искать, — сказал охранник. — Твоя одежда и рюкзак тут, минут пять назад кто-то подбросил на пост.

— А телефон?

— Не знаю.

Телефон оказался в рюкзаке. Это было бессмысленно. Они могли бы забрать телефон и читать, что пишет мне дедушка, но не додумались. Стая тупых горилл. Хотя, пожалуй, нет. Назвать их гориллами — значило бы оскорбить прекрасных умных животных, до каких некоторым людям далеко. А пока я одевался и гадал, как мне пробиться к деду через кордон адвокатов и заседаний, охранник сам подсказал решение:

— Сальва, может, я кому-нибудь позвоню?

И тогда я наполовину фальшивым и наполовину искренним тоном произнес волшебные слова:

— Да. Моему дедушке.

14

Трюк сработал.

Дедушка взял трубку, когда позвонили из школы, и охранник ему рассказал, что какие-то уроды жестоко надо мной подшутили, что меня это сильно потрясло и что я просил, чтобы именно дедушка меня забрал из школы. Дед пообещал, что приедет через двадцать минут.

Я молча ждал на посту охраны, исполняя роль травмированного ребенка. Через пятнадцать минут мне пришло сообщение:

«Я у школы. Выйдешь или мне за тобой зайти?»

«Сейчас выйду».

Его маленькая машина стояла на тротуаре напротив школы. Я забился на переднее сиденье. Дедушка еще больше похудел. Он был в джинсах и клетчатой рубашке — это он-то, который всё время ходил в костюме и галстуке.

— Всё в порядке? Что с тобой случилось? Мне поговорить с кем-нибудь из школы?

— В порядке. Меня заставили раздеться догола и одежду унесли… а потом подбросили на пост охраны.

Дедушка посмотрел на меня и спросил медленно и серьезно, не скрывая страха:

— И в честь чего с тобой так обошлись?..

Мне хотелось помолчать. Заставить его несколько секунд помучиться. И посмотреть, хватит ли ему наглости произнести это вслух.

— Эта… шутка — из-за меня?

Да, наглости ему хватило.

— Мне сказали, что та кредитка, которую ты мне подарил, была открыта не на твой счет, а на счет фонда.

Он онемел. Почти что окаменел. Потом кто-то нам посигналил. Дед раздраженно забормотал, дрожащей рукой поворачивая ключ зажигания:

— Да чтоб его! Сейчас! Вон торопятся все куда-то…

Дед повез меня домой, и хотя он соорудил вокруг себя что-то вроде кокона из крепких слов — он ругался на пробки, на сигналящих водителей, на всё дорожное движение, — но ему пришлось выслушать мой рассказ о том, что со мной сделали и что говорили мне эти четверо линчевателей. Я тоже умею плести кокон из слов и постарался не упустить ни одной детали. Какая абсурдная зализанная челка у того парня. Как пахло дынной жвачкой, которую жевала одна из девчонок. Как холодно мне было, когда меня заставили снять трусы, — неожиданно холодно, потому что был очень жаркий и душный весенний день.

Дед продолжал срываться на барселонские дороги, не в силах посмотреть мне в лицо. С каждым ругательством, с каждым оскорблением по адресу водителей, которые ехали не так, как удобно было деду, моя вера в него давала новую трещину. Как ария Бьянки Кастафьоре разбила всё стекло в доме у капитана Хэддока[6], так и брань деда уничтожила тот стеклянный колпак, который до того дня защищал меня от правды.

Мы подъехали к дому, и дед стал искать, где припарковаться.

— Дедушка, не поднимайся. Мне уроков много задали.

— Стоп, стоп, погоди… Не обижайся на меня, шельмец. Ну, ошибка вышла. Ты что думаешь, у тебя дед — Супермен? Никогда не ошибается? Тем более, я уверен, это в банке напутали. Наберут кого попало… Открыли карточку не к тому счету.

Я мог бы ему поверить. Но я слишком злился. Он должен был меня предупредить, что карточку могут вдруг заблокировать из-за этой ошибки. Что мое имя фигурирует в документах фонда. Что какой-нибудь журналюга может заявиться к воротам моей школы и начать вынюхивать про меня и про дедушку, — потому что есть журналисты, которым плевать, что я несовершеннолетний и что ребятам и девчонкам, которых они расспрашивают, тоже нет восемнадцати и они не понимают, что я не выбирал, чьим внуком родиться. И что из-за дедовой неосторожности или наглости (это я потом разберусь) такой журналист раскопает как раз то, что ему надо, жирный вонючий материальчик.

— Я понимаю, напутали. Но теперь про меня в газетах напишут. Спасибо огромное. Пойду уроки делать.

Я вышел из машины, не закрыв дверь. Дедушка закричал вслед:

— Эй! Малой! Вернись! Черт, Сальва, не уходи вот так… Сальва!

Но он ничего не сделал. Не припарковался, не побежал за мной, не попытался меня остановить. И потом не позвонил. Вот и всё.

Дома я полчаса просидел за компьютером с открытым «Ютубом», каждую секунду обновляя страницу: выложили эти уроды видео или нет. Потом даже настроил оповещение, чтобы сразу узнать, когда мое имя появится в интернете.

Через двадцать минут ролик выложили. Они его обрезали так, что в кадре был я один и не было понятно, что это школьный спортзал. Свои голоса они тоже вырезали. Остался только кусок, где я признаюсь, что у меня была собственная кредитка, которую мне подарил дед, только она не имела никакого отношения к фонду. Потом шел текст: нет, карточка была оформлена на счет фонда, а я тратил деньги на личные нужды, потому что моя фамилия Каноседа и Виктор Каноседа — мой дед, так что я, получается, тоже грабил фонд, который мог бы направить эти средства на образование. Аккаунт был, конечно, свеженький («Сальвабезштанов»), и найти, кто его создал, наверное, не удалось бы (если бы кто-то стал искать).

Я не стал ни говорить родителям, ни мучить деда — просто выключил на компьютере вай-фай, отключил телефон и сел дописывать реферат про Даниэля Каноседу, чтобы наконец с ним разделаться.

Я печатал и печатал, не останавливаясь, невозмутимо и бесстрастно. Пришел отец и удивился, когда увидел, что я обложился книгами и теми самыми ксерокопиями, которые мне помогала делать Долли — предательница или (как я теперь начинал понимать) такая же жертва моего деда, как и я.

— В школе всё нормально?

Отец улыбнулся, растроганный непривычной картиной — сын в кои-то веки взялся за уроки. Значит, дед ему не звонил и про видео на «Ютубе» он ничего не знал.

— Мне завтра реферат сдавать. Но я уже почти закончил.

Мне оставалось дописать один раздел — по тем материалам, которые я откопал в книгах у дедушки дома. И надо было придумать к нему такое название, чтобы сразу цепляло. Я перебрал сколько-то вариантов и наконец отыскал подходящее: «Дерьмо всплывает». Я сам посмеялся своей находке и за десять минут закончил текст. После этого оставалось только доделать слайды для презентации — и через час реферат был готов.

Было уже больше девяти вечера, и я позволил себе заглянуть на «Ютуб». Видео не набрало и пятнадцати просмотров — наверняка это они сами его и пересматривали.

Ужин прошел спокойно, мы с отцом даже не ругались. Мне не хотелось ему рассказывать, что в нашей жизни вот-вот взорвется новая бомба и что на «Ютубе» уже пошел обратный отсчет. Отец видел, как я прилежно делал уроки, и радовался, что хоть один день я не бил баклуши.

Ему было нелегко, а я впервые понимал, что он чувствует. Отец ведь тоже не виноват, что приходится сыном такому человеку. Он никогда мне не рассказывал, почему отдалился от дедушки. Почему на самом деле отказался работать вместе с ним в фонде. Я думал, что всё дело в гордости — отцу было неприятно, что про него подумают, будто он добился успеха не своими силами, а благодаря дедушкиным связям. Он как-то упоминал, что чуть не бросил университет из-за слухов, будто ему только ради известной фамилии ставят хорошие отметки, — кто-то из однокурсников даже переправлял его оценки в списках, которые в те времена бумаги и кнопок вывешивали в коридоре. Но в тот вечер меня начала грызть новая мысль: а что, если мой отец всё знал? Может быть, он заметил что-то подозрительное и поэтому не хотел иметь дела с дедушкой. Но тогда почему сейчас он ему помогал?

Перед сном я написал Марте, что выступлю на уроке с докладом. Что для меня это очень важно. Что мне это нужно в терапевтических целях. Я знал, что слова «важно» и «терапевтические цели» ее убедят. Ее урок был первым по расписанию, и я надеялся, что она успеет прочитать сообщение. Только сообщение, не реферат — его я отправлять не стал. Я хотел обеспечить себе эффект неожиданности. Нет, точнее, я не хотел, чтобы она помешала мне сделать то, что я задумал.

Утром я вошел в школу с высоко поднятой головой. В рюкзаке у меня был пиджак, который я раньше надевал, только когда ходил с дедушкой на официальные мероприятия, и серебряный значок фонда. А вместо футболки и джинсов я надел белую рубашку и коричневые хлопковые брюки — хоть и не от костюма, но элегантные. А еще старательно подобрал трусы и даже носки — тоже коричневые.

Перед выходом из дома я еще раз заглянул на «Ютуб». Набралось уже почти две тысячи просмотров, и я не сомневался, что скоро будет еще больше. Ну и ладно. Это был еще один стимул не отступаться.

В школе все уже видели ролик. Это я понял по взглядам, усмешкам, поднятым бровям, неприличным жестам и оскорблениям.

— Эй, мажорик, оплати себе операцию на мозге со своей кредитки!

Клара остановила меня в коридоре у входа в класс. Она только пять минут назад посмотрела видео — кто-то перепостил его в «Инстаграме».

— Откуда этот ролик? Кто это снимал?

— Потом расскажу.

Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Хотелось только, чтобы поскорее наступили восемь часов и пришла Марта. Войдя в класс, она поискала меня взглядом, немного взволнованная, и попросила на минутку подойти к ней. Я испугался, что ей уже кто-нибудь прислал ссылку на видео, но оказалось, что она тревожилась из-за того, что я делаю доклад про Каноседу.

— Ты уверен, что хочешь выступать?

— Вы же сами говорили: Даниэль Каноседа — пример для подражания.

— Да, да, конечно. Ну хорошо. Я рада, что ты решился. Не волнуйся и выходи к доске.

Марта сообщила, что я сделаю доклад, чтобы закрыть долги по учебе за неучастие в коллективной работе, попросила внимательно слушать и не перебивать и наконец дала мне слово.

Я надел пиджак, приколол на лацкан значок фонда и вошел в образ доброго стендап-комика:

— Сегодня я буду ломать стереотипы. Расскажу вам о том, что есть в семье Каноседа люди, которых никто не клеймит как воров.

Марта встревоженно посмотрела на меня, одноклассники заулыбались. Кто-то крикнул:

— И это не ты!

Марта вскочила, потребовала тишины и сделала мне знак продолжать.

Я пересказал биографию своего знаменитого предка: как он сколотил состояние на Кубе и по возвращении, вместо того чтобы спустить все деньги на брильянты и особняки, основал фонд, чтобы поднимать культурный уровень Каталонии. Дальше я рассказал о штаб-квартире фонда — дворце в готическом стиле, который еще в Средние века принадлежал одному дворянскому семейству из Барселоны, а потом, когда владельцы разорились, пришел в запустение и долго переходил из рук в руки, пока его не купил Даниэль Каноседа и не поручил одному известному архитектору его отреставрировать. Я подробно изложил главные заслуги фонда: покровительство поэтам, скульпторам и художникам, создание известного литературного журнала модернистов, плюс две вишенки на торте — Каталонский оркестр и коллекция живописи, которая теперь выставлена в Национальном музее искусства Каталонии. Всё это я сдабривал шутками и остроумными замечаниями, и весь класс меня слушал, даже не глядя в свои телефоны по шестьсот с лишним евро, хотя кто-нибудь то и дело встревал:

— Вот твой дед-то оценил!

— Твой предок в гробу переворачивается, как цыпленок на вертеле!

— Эй, постыдился бы рассказывать про свою семейку!

Марта покрикивала на комментаторов, требовала тишины, но дело уже потихоньку заваривалось. Я старался не прислушиваться — не мог допустить, чтобы мне что-то помешало. Конечно, я заметил, что Клара сидит со страдальческим выражением на лице. Что Начо хмурится. Что Лео нервно барабанит пальцами по столу и ждет, когда я закончу. Но у меня была своя цель, и я не собирался останавливаться. Я вывел на экран слайд с заголовком, которым так гордился: «Дерьмо всплывает». Все зашумели. Пока Марта пыталась утихомирить класс, я заговорил громче:

— Дерьмо всплывает. Убедиться в этом я могу двумя способами: во-первых, слазить в канализацию, а во-вторых, остаться дома. Потому что вся дрянь всплывает. И дерьмо, сколько его ни прячь, выходит на поверхность. То, что сейчас происходит, — это не только про моего деда. У Даниэля Каноседы тоже дерьма не разгрести. По официальной версии, он заработал свое состояние на сахарном тростнике. Но на самом деле он делал деньги, огромные деньги, на торговле рабами — и, хотя она к тому времени уже была запрещена, испанские власти закрывали на это глаза. Да, мой предок был работорговцем. По его приказу в Африке похищали мужчин, женщин, мальчиков и девочек, грузили в корабли и везли через море в тесноте, почти без еды и воды. Сейчас свиней на бойню доставляют в более гуманных условиях.

В классе повисла тишина. Такого не ожидал никто. Марта нервно засопела.

Я вывел на экран документ, который обнаружил у деда: историческое исследование о выдающихся каталонских семьях, сильнее всего причастных к торговле людьми. Оно показывало, что в этом замешаны все крупные капиталы в Каталонии. А первое место среди них занимал и больше всех на этом заработал мой предок, образцовый гражданин Даниэль Каноседа. Я продолжал читать доклад, но постепенно повышал голос и наконец стал с жаром и бешенством декламировать:

— И это не секрет! Всё в открытых источниках! Просто об этом не принято говорить! Скрывать можно что угодно, но тайное дерьмо рано или поздно становится явным. Наверное, мой предок не спал ночами, думая обо всех африканцах, которым он сломал жизнь, и решил создать фонд, чтобы успокоить совесть. Но фонд основан на грязных деньгах! И человек, который сейчас им руководит, — да, Виктор Каноседа, мой дед, — тоже нечист на руку. Если верить слухам. И даже если эти слухи подтвердятся, то он во всяком случае никого не обрекал на рабский труд, как скотину. Вот только работорговцев никто не наказывал и не сажал в тюрьму, а моего деда хотят посадить.

— Сальва, мне кажется, ты путаешь две разные темы… — Марта уже не знала, как меня остановить.

— Еще минуту! Минуту! Этим людям короли даровали титулы! Им ставили памятники — как Антонио Лопесу, маркизу Комильясу[7], который стоит себе на улице Лайетана. Да здравствует Антонио Лопес! Вот какое дело: сто пятьдесят лет назад они хотя бы оправдывались тем, что нравы тогда были дикие. А сейчас-то что? Я не понимаю: когда организация «SOS-расизм» потребовала, чтобы памятник убрали, никто и пальцем не пошевелил. Зато если мой дед присвоил часть денег, которые только благодаря ему и появились в фонде, то всё, он страшный преступник! Да, может, он и преступник, но так поступают все — а злодеями в этом кино оказались только мы, семья Каноседа!

— Хватит выеживаться! — заорал кто-то.

— Пусть договорит! — воскликнула Клара.

— Тихо! Сальва, достаточно. Сядь на место, пожалуйста, — попросила Марта.

Садиться на место я не собирался. У меня еще был заготовлен финальный аккорд. Я начал театрально раздеваться с серьезным и вдохновенным лицом, а вещи складывал Марте на стол: сперва значок, потом пиджак, рубашку, брюки, а она в ужасе упрашивала, чтобы я остановился.

— …От имени своего деда и прадеда я приношу извинения и в знак раскаяния разоблачаю всё это дерьмо. И разоблачаюсь сам — только на этот раз добровольно…

— Сальва, что ты творишь?!

— …Полагаю, что вы все уже в курсе и посмотрели видео, но на всякий случай расскажу: вчера несколько очень приятных старшеклассников заставили меня раздеться догола в спортзале. Обещали за это рассказать мне секрет о моем дедушке.

— Сальва, прекрати!

— Бу-у! Ничтожество! — крикнул еще кто-то.

— …Меня сняли на видео и выложили на «Ютуб». Ну то есть на «Ютубе» можно посмотреть, как я рассказываю про кредитку, которую мне подарил дед: я думал, она оформлена на его счет, а оказалось, что на счет фонда. Да, вот такой у меня крутой дед!

— Каноседа, иди уже на хрен со своим дедушкой! — любезно предложил другой одноклассник.

— Сальва! Пожалуйста, замолчи! Нам надо поговорить! Пойдем к директору! Сальва!

— …И больше я ничего вам не расскажу, потому что это неинтересно, да и вы наверняка уже всё знаете из новостей и… Та-да! Трусы снимать не буду. Всё, стриптиз окончен, друзья. Я же не совсем с ума сошел, чтобы раздеваться догола. Не жалуйтесь — смотрите, у меня и трусы, и носки в тему. Коричневые, под цвет дерьма!

Марта ухватила меня за руку и потащила из класса.

— Сальва, к директору. Немедленно. Ты перешел все границы!

Я вырвался. Конечно, я не ждал от нее аплодисментов, но рассчитывал, что, когда я расскажу, что со мной сделали в раздевалке, она не будет сердиться и всё поймет.

— Это я-то перешел все границы? Да я только правду рассказал!

— Сальва, идем.

— Отпустите!

— Сальва!

Марта снова меня схватила и потащила за собой так агрессивно, что я взбунтовался. Я был возмущен до глубины души, а ее пальцы жгли меня, будто клеймо африканского раба. У меня внутри всё переворачивалось, от напряжения я покраснел и весь взмок, я начал истерически вопить и с силой швырять в Марту свою одежду — наверное, подсознательно я хотел заслониться от нее, не видеть ее больше, или, может, оттого, что у меня случился нервный припадок, это было единственное, что пришло мне в голову. Перекидав все свои вещи, я с воем и криком стал подбирать их и рвать, а потом смахнул со стола всё, что там было, в безумном стремлении крушить — будто Халк, потерявший контроль.

— Вам плевать, что со мной сделали? А? Плевать, конечно! Вам главное, чтобы я не кричал! Чтобы оделся! А так пусть хоть на куски режут, лишь бы шума не было! Ханжа вы, вот вы кто! Оставьте меня в покое! Слышите? Пусть меня вся школа слышит! Оставьте меня в покое!

И я безутешно зарыдал.

15

Вышел маленький скандал, в пару к большому скандалу вокруг дедушки. Мой, конечно, оказался не настолько значительным, но скандал всё-таки был. Только меня, в отличие от деда, провозгласили не виновником, а жертвой. Марта тогда на уроке так перепугалась, что выставила весь класс за дверь (Клара, Лео и Начо обернулись, задетые, встревоженные, и посмотрели на меня как на чужого человека) и попросила сходить за директором.

Когда мы с ней остались одни, она стала меня успокаивать, будто дикого зверя, повторяя шепотом:

— Тихо, тихо… Всё хорошо… Тихо…

Она продолжала ласково нашептывать, пока меня не отпустило. Только тогда она решилась до меня дотронуться. Погладила по голове, по затылку, по щекам, даже чмокнула в макушку, потом подала руку и помогла подняться, а я всё всхлипывал, как хрипящий двигатель.

Директор пришел и стал расспрашивать о том, что случилось вчера в спортзале. Я без колебаний назвал тех четверых. Мне плевать было, что теперь меня будут считать стукачом. После видео, после того, как я оказался замешан в дедовы махинации, после шоу на уроке истории ниже падать было уже некуда.

Я хотел показать им ролик, но его уже не было на «Ютубе» — только уведомление, что видео удалено. Должно быть, те четверо испугались. А может быть, журналист попросил не светить эксклюзивный материал. Причина меня не волновала. Пусть сами выясняют — учителя, или отец, или дедушка. А я от всего абстрагировался. Моих родителей в срочном порядке вызвали в школу, и отец с матерью заставили снова всё им пересказать в подробностях. А я, сам не знаю почему, в конце концов показал им анонимные сообщения у себя на телефоне; показал мишень с моим лицом и лицом дедушки, которую мне подложили в ящик стола; рассказал, какими жестокими шутками меня донимали и как я считал нужным с ними мириться; о том, как меня «случайно» толкали или игнорировали, будто невидимку… Я хотел, чтобы они поняли: это не вчера началось, я уже привычный, так что не надо устраивать драму — до этого у меня всё было под контролем и я спокойно жил. Ну да, я на уроке сорвался, но ведь я уже взял себя в руки и успокоился.

Драму всё-таки устроили. Родители пригрозили, что немедленно переведут меня в другую школу, а на гимназию подадут в суд, потому что никто не остановил травлю. Директор разволновался, долго извинялся и обещал сделать всё, чтобы такое больше никогда не повторялось. А потом убедил родителей отвести меня к психологу. Сказал, что у меня трудный период в жизни и что мне нужна помощь; даже посоветовал какого-то специалиста — и, чтобы уж окончательно изгнать призрак судебного иска, дал понять, что визиты к психологу оплатит школа.

Мне эта идея показалась кошмарной, и я наотрез отказался. Но меня никто не услышал, и все разошлись успокоенные. Кроме меня.

Тайна исчезающего видео скоро раскрылась. Дедушка привлек своих адвокатов и устроил так, чтобы ролик удалили. Вчера, после того как отвез меня домой, он кое-кого расспросил (похоже, у него еще остались друзья в СМИ) и узнал имя журналиста, который вынюхивал про меня у входа в школу. Тот рассказал ему про видео, и адвокаты глаз не сомкнули, пока не добились удаления ролика, — потому что я несовершеннолетний, меня снимали без моего согласия и всё такое.

Правда, они не смогли помешать публикации новостей о том, что дедушка открыл для внука кредитку на счет фонда. И хотя дедушкины адвокаты сообщали всем желающим и нежелающим, что всему виной прискорбная бухгалтерская ошибка, известие распространилось как лесной пожар.

В тот же день дедушка приехал со мной повидаться. Позвонил в домофон и попросил с ним прокатиться. Он ждал меня в своей маленькой машинке, с обычной усмешкой на лице.

— Кончилась наша лафа с Анхелем, мальчик мой. Хорошо еще, что у меня есть эта машина. Мне сейчас не к лицу тратиться на новую, побольше да получше.

Я уселся на переднее сиденье, не двинув ни одним мускулом на лице, ничего не сказав, — и мы всю дорогу так и не произнесли ни слова. Дед вел машину, я отстраненно смотрел вдаль. Наконец он привез меня в парк Кольсерола, к тропе Айгуэс[8], и там мы вышли и пошли пешком. Дед сказал, что в молодости приезжал сюда на «Монтессе», когда начинал скучать по тому легендарному африканскому трипу.

— Совсем не похоже на Африку, — выпалил я.

Дед меланхолично кивнул. А я, наоборот, поднял голову, и мы встретились глазами. Его взгляд пригвоздил меня к месту и повис между нами тяжелой якорной цепью.

— Сальва, я заслуживаю того, чтобы ты на меня сердился. Я вовсе не хотел, чтобы вся эта история как-то тебя задела, потому что ты мне дороже всех на свете. Я ведь говорил: я не мог поступать иначе, не то лишился бы своей должности. И я всё это делал ради фонда, ради его величия. Кроме того, мне надо было кое-кому помогать… но об этом я сейчас, а может быть, и вообще никогда не смогу рассказать — ни тебе, ни кому-то еще.

— Дедушка, пожалуйста… — взмолился я. Опять он завел эту старую песню.

Но тут дед положил мне руку на затылок и легонько погладил — почти как Марта, когда она меня успокаивала. Но его большая и грубая рука ощущалась на голове совсем не так, как маленькие горячие руки учительницы. Я чувствовал, что ему неловко ко мне прикасаться, но он всё равно не убирал руку, как будто боялся, что если отпустит меня, то я растворюсь в воздухе.

— Знаю, знаю, шельмец… Всё кругом дерьмо, и я не заслуживаю твоей любви. Разве что капельку, потому что состариться и знать, что внук тебя ненавидит, — это ужасно. Я бы хотел, чтобы ты послушался родителей и сходил к психологу. Выговоришься, расскажешь ему, какой я урод. А потом встретимся и вместе над этим посмеемся. Хорошо?

Тут он меня обнял, и я сдался этим рукам, которые успели похудеть, и этому голосу, который теперь стал хриплым и говорил едва слышно:

— То, что с тобой случилось в школе, не должно больше повториться, никогда. Иначе у меня сердце разорвется, а я старею, малой. Я старею…

Я опять не смог удержаться от слез, но плакал теперь тихо, без злости. Неизвестно откуда во мне проснулась жалость и запачкала дедову рубашку мокрыми и сопливыми пятнами. Я любил его, и до недавнего времени это значило для меня всё, но сейчас в его объятиях я не чувствовал себя как за непробиваемым щитом — у меня кружилась голова, мне ничего не хотелось, только было грустно. Хотя, может быть, голова кружилась от недостатка кислорода — у меня нос так забился соплями и я так зарылся головой ему в грудь, что едва мог дышать. Да, мне нравилось думать, что всё дело в кислороде.

В эту минуту душевной слабости я выдавил обещание, что один раз схожу к психологу.

— Но если он окажется занудный, то больше не пойду.

— Если он окажется занудный, скажешь мне, и я устрою так, что ему все ноги переломают. Хотя нет, лучше не стоит. Нам сейчас это невыгодно, ни тебе, ни мне. Все только на нас и смотрят, шельмец.

И тут я посмеялся. Совсем немножко, но посмеялся.

На следующий день я остался дома. В школе мне разрешили не приходить, чтобы я отдохнул, и вот я весь день отдыхал: лежал на диване, смотрел по первому каналу всё подряд (телеигру, где надо было угадывать, сколько стоят вещи в кладовке; документальный фильм про то, как лепят керамические тарелки; реалити-шоу про му жа с женой, которым делают пластические операции; еще одно шоу, про ремонт, где в доме переделывали всё до последнего гвоздя и устанавливали сауну; повтор документалки про тарелки), спал и просыпался, только чтобы поесть и принять новую дозу телевизора.

После обеда надо было идти к психологу. Его звали Макс, и он оказался совсем не занудный, даже понравился мне. Он попросил рассказать, какие чувства я испытываю, что думаю о дедушке и не хочу ли я сменить школу. Мне он показался неплохим мужиком, так что я даже особенно врать не стал. На самом деле я бы с радостью ушел из этой школы, где сноб на снобе и все считают себя лучше других только потому, что там учатся. Но говорить об этом было страшно лень — тогда родители кинутся выбирать новую школу, а мне придется знакомиться с новыми людьми, потом они узнают, кто я такой, и всё начнется заново. Всё равно жизнь больше никогда не будет казаться мне малиной, так какая разница, где учиться. Я теперь знаю, что весь мир — дерьмо; если уж выбирать, то я лучше выберу знакомое зло.

Из всего, что я рассказал Максу, самым искренним было мое мнение о дедушке:

— Я не знаю, что я о нем думаю. Даже не представляю. Вот вообще…

Психолог подумал, что это я так ухожу от ответа, но я говорил чистую правду. Я тогда действительно не мог понять, что о нем думать. И не хотел понимать.

Вечером дедушка позвонил мне.

— Дед, не надо ему ноги ломать. Нормальный мужик такой. Я к нему еще разок схожу.

— Рад за тебя. Хорошо, что тебе есть с кем поговорить. И что он не такой бестолковый, как я или твои родители — они люди хорошие, но очень уж много всего придумывают себе.

— Неохота мне, конечно, но я к нему схожу.

— Вот и славно. Худшее еще впереди, малой. Всё только начинается.

— Ты о чём?

— Охотничьим псам мало впиться добыче в бок — они еще должны притащить ее хозяину, чтобы пристрелил. Короче говоря, ждем. А ты пока походи к психологу.

Слова деда меня встревожили. Но меня уже не тянуло читать газеты, слушать радио или смотреть новости. Перед сном я отключил все оповещения, которые настроил, чтобы узнавать о новостях по дедушкиному делу сразу, как только они появляются.

Я на всё махнул рукой. Будь что будет, просто постараюсь, чтобы меня это не задевало. По крайней мере, задевало поменьше. Я решил, что на следующий день пойду в школу и сделаю всё, чтобы моя жизнь снова мне принадлежала. Или хотя бы видимость такой жизни, чтобы дотянуть до конца года без лишнего внимания.

16

Я ходил к Максу по средам. Вначале мне даже нравилось. Я рассказывал, что происходит у меня в жизни, а он слушал. Начинал он всегда с одной и той же фразы:

— Давай заголовок.

И я размышлял, пока мне не приходила в голову фраза, которая выразит, как прошла моя неделя.

— Ненормальный фрик возвращается в школу и доживает до пятницы, не взорвавшись.

Вторая неделя:

— Каноседа уже не псих, а просто тихий безобидный фрик, который не общается ни с кем, кроме трех своих фриковатых друзей.

Третья неделя:

— Всё под контролем. Сдал английский, каталанский и испанский, а математику — нет, потому что учитель не считает, что я заслуживаю особого отношения.

На четвертую среду у меня возник соблазн прогулять сеанс. Совсем не было настроения торчать в кабинете у Макса и придумывать, про что ему рассказать. В школе меня оставили в покое, и я жил как живется. А во внешнем мире журналисты сосредоточились на лесном пожаре в Таррагоне — его с большим трудом потушили, двое пожарных сильно пострадали и попали в больницу. Их пожарная машина угодила в аварию, и они жаловались на устаревшее оборудование и недостаток финансирования. В ток-шоу дедушку уже почти не вспоминали, появилось новое развлечение: обвинять политические партии (в каждой программе — разные) в пожаре, в том, что его не сразу смогли потушить, в аварии с пожарными и во всём остальном.

Дома сейсмическая активность тоже пошла на спад. Я подслушал один разговор дедушки с отцом, о том, чтобы перечислить куда-то нужную сумму и закрыть тему. Судя по их тону, деду больше ничего не угрожало. Конечно, ему больше не руководить фондом, но это не так уж страшно — всё равно ему по возрасту давно пора быть на пенсии. Ну да, его (и мое) положение в обществе уже не будет прежним — он теперь навсегда отверженный, и к нему не вернутся друзья, которые перестали ему звонить, чтобы никто не подумал, будто они тоже замешаны в его махинациях. Безусловно, он перестанет быть одним из самых влиятельных людей в Каталонии. Но в тюрьму его не посадят, и жить он будет спокойно. Не так роскошно, как раньше, — чтобы откупиться, ему придется продать что-то из недвижимости — дом в Барселоне, или в Серданье, или на Коста Брава, или на Менорке, — но с голоду он не умрет.

Какой смысл был моим родителям или школе оплачивать мне психолога? В общем, в тот день я дошел до Макса только затем, чтобы сказать ему, что больше не приду. Но тут, к моему удивлению, из лифта мне навстречу вышла Клара.

Мы застыли, молча глядя друг на друга, и я первым вслух произнес очевидное:

— Макс.

Она кивнула.

— Хожу раз в месяц. В школе посоветовали.

Я хотел было уже войти в лифт. Клара ушла бы, и мы бы сделали вид, что не заметили друг друга. Но тут Клара подмигнула и сказала:

— Швейцария.

Я засмеялся.

— Швейцария, Швейцария, не беспокойся.

И вот вместо того, чтобы сесть и рассказать Максу, что мне уже не хочется продолжать наши терапевтические сеансы или как оно там называется, я предложил Кларе пойти погулять.

— А Макс?

— Ты знаешь, что-то я вдруг себя нехорошо почувствовал. Потом позвоню ему.

Консультация находилась на площади Жоакима Фольгеры, и мы оттуда пошли по улице Бальмеса до Грасии, а по пути обменялись своими историями о том, почему нас отправили к Максу. В моем случае всё было очевидно: родители и школа боялись, что я с ума схожу, и хотели убедиться, что кто-нибудь покопается в моих мозгах. Про Клару тоже нетрудно было догадаться. Я решил, что она стала ходить к Максу после смерти матери, и она подтвердила, что так и есть. Мы чуть ли не в первый раз об этом заговорили.

— Это всё из-за мамы. Я ничего, справляюсь, но отцу так спокойнее — что я хожу к психологу.

— Ты общаешься с кем-нибудь из той школы?

— Так, с парой подруг. Но всё реже и реже.

Она говорила об этом так же непринужденно, как будто рассказывала, сколько километров пробежала на тренировке, и меня это удивило. Тут начался дождь, и я пригласил ее в гости — мы были неподалеку от квартиры отца, а мне там как раз была очередь ночевать. В квартире мы оказались вдвоем, отец уехал из Барселоны на встречу по работе и вернуться должен был только поздно вечером. Мы пошли ко мне в комнату и уселись на кровати. Клара уже пару раз тут бывала, ей у меня нравилось. Она уставилась на телевизор, висящий на стене.

— Эти придурки, которые видео сняли, были правы: ты тот еще мажорик. У нас с сестрой одна комната на двоих, и та вдвое меньше, чем у тебя, — подколола она меня.

— Эх, была бы у меня та дедушкина кредитка, я бы тебе купил новую квартиру. Но ее заблокировали. Извини, не получится.

— Жалко.

— Пускай Начо тебе купит…

— Эй, чувак, с чего это мне кто-то будет что-то покупать! Я сама себя буду обеспечивать.

— Но Начо-то может помочь… Авиаконструкторы знаешь сколько зарабатывают, — сказал я и толкнул ее в бок.

— Тихо, я так на пол упаду.

Она толкнула меня в ответ, и мы затеяли борьбу: кто кого спихнет с кровати. Выиграл я — хоть мы и одного роста, я посильнее. Столкнув Клару на пол, я сам спрыгнул с кровати и уселся верхом на поверженного противника.

— А теперь рассказывай правду, почему ты ходишь к психологу. Ты знаешь обо мне всё, а я о тебе — почти ничего.

— Я же рассказала. Урод ты, а не друг, если не веришь…

— Нет уж, сознавайся! А то сейчас как пукну тебе в нос — задохнешься!

— Нет!

— Три, два…

— Меня поймали в одном магазине, когда я украла трусики. Позвонили отцу. Клянусь, так и было. Тупо вышло, они даже не моего размера были.

Я ей поверил — с таким бешенством она выплюнула эти слова. А я уже несколько месяцев не ходил с ней «на дело». Так что я ее отпустил.

— Отец меня уже предупреждал. В сентябре сестра нашла у меня в шкафу шикарные наушники с блютусом, прямо в коробке, нераспакованные, и отнесла отцу. Я соврала, что это вы мне подарили, но он не поверил, и пришлось вернуть их в магазин.

— Что?

— Это было ужасно. И еще он сказал, что мне нужно походить к психологу, потому что если я ворую оттого, что мне тяжело… Но я тогда уперлась, а он не решился на меня давить.

— А когда позвонили из магазина с труселями, тебе пришлось пойти к Максу.

— Ну да. Сначала ходила каждую неделю, теперь мне вышло послабление — раз в месяц.

Мы помолчали, пока слова, висевшие в воздухе, не опустились плавно на землю.

— Макс клевый, — сказала Клара.

— Клевый, но достал уже. А если ты мне сейчас скажешь, что он тебя вылечил и тебя больше не тянет воровать…

— Почти не тянет, ага.

— Жаль, потому что я тебя хотел попросить кое-что для меня сделать.

— Сальва…

— Смотри, даже из моего дома выходить не придется. Это и не воровство даже — просто кое-что надо открыть и посмотреть. Мы всё на место положим, обещаю.

Клара удивленно на меня посмотрела. Тогда я объяснил, что с месяц назад, когда отец отобрал у меня телефон, я наткнулся в ящике его стола на папку с бумагами про деда. И что, если Клара мне поможет, мы попробовали бы взломать тот ящик.

— Я что тебе, медвежатница, как в кино? Я просто пару раз таскала вещи в магазинах. Замки вскрывать я не умею. И слушай, да, после разговоров с Максом меня уже не тянет воровать. Стало неприкольно.

Но, говоря это, она уже поднималась на ноги. Я тоже встал и отвел ее в кабинет отца. Мы подергали ящик — по-прежнему заперто. Я каждый вечер перед сном проверял его, если отца не было дома. Клара достала телефон и стала что-то набирать.

— Что ты делаешь? — насторожился я.

— Гуглю. Вот, нашла.

Она открыла видео на «Ютубе» про то, как канцелярской скрепкой отпереть ящик стола. Мы нашли скрепку, разогнули ее точь-в-точь как в ролике и попробовали взломать замок. Возились мы долго, это оказалось не так просто, как показывали, но через триста секунд у нас всё получилось.

Папка была на месте. И в ней, и поверх нее бумаг стало еще больше. Видимо, отец продолжал собирать документы по дедушкиному делу. Я достал папку, и мы уселись на пол ее разбирать. В основном там лежали отчеты от адвокатского бюро, которое занималось защитой деда, но мы в них ничего не могли понять — они с тем же успехом могли быть написаны на суахили.

— Кажется, тут говорится, что в действиях твоего дедушки не было преступного умысла. Но я не уверена… — Клара в третий раз перечитала какую-то бумагу.

И тут нам попалось оно. Письмо, набранное на компьютере, вроде того, как мы сдаем сочинения Гоньялонсу. Подписи не было, но я понял, что сочинял его дедушка. А на полях были рукописные пометки почерком моего отца. Это было признание. В нем говорилось, что дед действительно присвоил деньги, почти миллион евро. Он взял их в качестве комиссии за свои услуги. В свое оправдание он писал, что система откатов уже была налажена, когда дед пришел работать в фонд, так что он не мог действовать по-другому, иначе ему не удалось бы заключить ни одного важного контракта. А еще он пояснял, что часть этой суммы ему досталась от отца, который прятал деньги на счете в швейцарском банке, а он только вложил эти средства в фонд и приумножил. В конце дед писал, что раскаивается в содеянном и обещает вернуть присвоенные деньги, а заодно уплатить все налоги, которые причитаются с него за швейцарское наследство.

В этот момент я понял, каково это, когда ты переходишь улицу на красный свет, засмотревшись на смешную фотку в «Инстаграме», а тебя в это время сбивает машина. Невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть. Невыносимая боль во всём теле. Ужас-кошмар, а у тебя перед глазами всё равно стоит фотка голой задницы твоего приятеля. Я на «Инстаграм» обычно не отвлекаюсь, но тут, сидя на полу с письмом в руках, не в силах встать, я мог думать только про то видео на «Ютубе» со взломом ящиков и про голос за кадром, дико смешной.

— Сальва… — Клара забрала у меня письмо и вернула в папку вместе с остальными документами. Потом убрала папку в ящик и снова заперла его с помощью скрепки.

Я поднялся на ноги, как робот, и, не думая, что творю, позвонил дедушке — который в кои-то веки, наверное, что-то учуял, потому что взял трубку и тут же услышал, как я кричу:

— Так, значит, это всё правда! Ты присвоил деньги! Присвоил, потому что тебе захотелось! Наворовал почти миллион! Да еще и рассказываешь, что часть тебе осталась от твоего отца! А его уже нет на свете, и он тебе не скажет, что ты бесстыжий! Самый бесстыжий урод на свете! Знал бы ты, дед, насколько ты мне отвратителен!

Клара услышала, как мой отец вошел в дом, и вырвала у меня из рук телефон, как раз когда отец остановился в дверях кабинета. Он сразу заподозрил неладное, но Клара вовремя сообразила, что сказать.

— Нам компьютер нужен был.

— Что происходит? — спросил отец.

— Пойдем, Клара. — Я взял ее за руку и потащил к двери.

— Сальва, что происходит?! — воскликнул мой отец.

Я обернулся, раздраженный.

— Происходит то, что вы оба лжецы поганые! И дед, и ты, потому что покрываешь его! Наверняка ты тоже наворовал с ним заодно, хоть и строишь из себя невинного! До чего же ты мне отвратителен!

Я не стал ждать, что он ответит. Просто потащил Клару за собой, хлопнул дверью и вскочил в лифт. Отец выбежал из квартиры, но лифт уже двинулся вниз, и он увидел только наши лица через решетку.

Клара отправилась вместе со мной на квартиру к моей матери. Возвращаться к отцу я не собирался, а мать, к счастью, не уехала в командировку. Дома ее тоже не было. Видимо, задержалась в офисе, но ключи у меня были. Я решил, что объясню ей ситуацию, когда она вернется, а по дороге написал сообщение, что еду к ней. Не хотел, чтобы у меня получилось как у Лео: он однажды зашел к матери не в тот день и застал ее полуголой, в ядовито-зеленом лифчике, в обнимку с каким-то мужиком на диване. Мать ответила мне сразу: «Буду поздно. Ужинай без меня. Приготовь что сам захочешь. Целую».

Никаких вопросов. Никакого любопытства. Как раз то, что мне было нужно в этот день.

Отец звонил мне три раза, и, чтобы он меня больше не дергал, я отписался: «Ночую у мамы».

Клара не хотела оставлять меня одного. Я был на нервах и не в себе. Не настолько, чтобы снова превратиться в зверя-мутанта, как в то достопамятное утро в школе, или, там, сигануть из окна, — просто Кларе не хотелось, чтобы я сидел один в квартире и мусолил в голове то, что произошло, пока мать не вернется.

Мать выбрала себе квартиру поменьше, чем у отца, и мне бы даже было тут комфортно, если бы не запах необжитого дома, где нет ничего сломанного, грязного или лежащего не на своем месте. Тут всё было так идеально, что мне делалось неуютно. Идеально не так, как в доме у дедушки — там всё объясняли старинная мебель и само присутствие Терезы, Маркоса и Исабель. В доме моей матери никогда не пахло потными футболками, под кроватью не скапливалась пыль и не было ни малейшей вероятности найти нестираный носок в углу или жвачку, прилепленную где-нибудь на дне ящика. Мать не так давно сюда переехала и в квартире, можно сказать, только ночевала. В отсутствие меня и отца беспорядку вход был запрещен. Мать могла спокойно заниматься своей йогой, купаться, завтракать проростками пшеницы — и квартира всё равно оставалась безупречно чистой. Когда я там бывал, я старался не нарушать статус-кво. А то мать бы посмотрела на меня и вздохнула. А потом еще раз. И еще раз.

Не знаю, что бы я делал в тот день без Клары на ультраправильной материнской базе. А так мы с ней развалились на плетеном диване на террасе и укрылись сверху одеялом, потому что стало холодать. Это была самая живая часть дома. Мать пыталась растить на террасе помидоры, но все четыре куста засохли. Я невольно улыбнулся, глядя на осунувшиеся стебли. И на сигаретные окурки, прикопанные в цветочном горшке; они свидетельствовали о страшном преступлении: как и отец, мать всё-таки не бросила курить. Она маниакально скупала эко-продукты — но у нее не хватало силы воли, чтобы отказаться от никотина, токсичных веществ и системных ядов. Полудохлые растения и перекопанная земля, в которой покоились останки сигарет, напоминали о том, что моя мать — живой человек. По крайней мере, более живой, чем кажется на первый взгляд.

С террасы открывался вид на город, усыпанный огнями, как праздничная елка в пошлом американском кино. Мы с Кларой долго молчали. У меня не шел из головы дедушка. Как мне было жить дальше, когда я знал, что всё, что о нем говорили, — правда?

— Когда твоей мамы не стало… как ты с этим жила?

Клара раскрыла рот, как будто собиралась что-то сказать, и закрыла. Подумала несколько секунд и наконец пожала плечами.

— Не знаю. Просто жила, и всё.

Потом я предложил посмотреть новое видео про фриков, которое мне попалось: пятнадцатилетняя девчонка возвращается с фестиваля неформатной музыки, а родители ее встречают в шапочках для душа и с лекарством против вшей наперевес. Перед ее приездом они на камеру рассказывали: они, значит, всю жизнь ей втирали, что она с ее друзьями — вшивые. И когда она вошла в дом, они, ухохатываясь, снимали ее реакцию. А хуже всего, что они выложили это видео и оно набрало кучу просмотров.

Мы посмотрели еще много роликов: про мужика, который играл на флейте и пукал в такт, про старушек, наряженных в тирольские костюмы, про детсадовцев, которые плакали навзрыд над мухой, которую прибила воспитательница… Время пролетело незаметно. Вернулась мать, Клара ушла домой. К этому времени я уже нашел в себе силы соврать и сказал матери, что мы с отцом поругались в хлам, потому что я не могу уже выносить его занудство. И что теперь хотят они того или нет, но у меня всё будет наоборот: стану жить у матери, а к отцу приезжать только время от времени. Я подкрепил хитрость, сказав, что Макс, психолог, посоветовал мне какие-нибудь перемены в этом духе, чтобы прийти в себя.

Мать была в шоке. Она позвонила отцу, и они долго разговаривали. Я места себе не находил: я не сомневался, что отец уже поговорил с дедом и теперь мать узнает, что на самом деле произошло. Может быть даже, она уже знает о существовании письма с признанием и заставит меня вернуться к отцу. Но оказалось, что я ошибался. Отец попросил дать мне трубку.

— Сальва, а из-за чего ты сегодня так кричал? Что случилось? Почему ты ушел? Пожалуйста, объясни, потому что я ничего не понимаю. Опять что-то в школе произошло? Если что, ты рассказывай, пожалуйста.

Дед не звонил отцу. И отец ничего не понял, потому что не знал, что я прочитал письмо. Что ж, я не собирался ему об этом рассказывать. Пусть дед сам рассказывает, если хочет. А я просто хотел, чтобы меня оставили в покое. И еще долго не видеть ни деда, ни отца.

— Папа, я устал уже от вас с дедушкой. Поживу пока у мамы.

— Но, Сальва…

— Даю маму.

Я протянул телефон матери и перестал слушать. Не знаю, о чём они там говорили, но в итоге сошлись на том, что несколько дней мне можно так пожить.

Поужинать я так и не поужинал, так что мать разморозила вегетарианских бургеров и овощной суп. За столом она говорила обо всём подряд, кроме деда, меня и отца. В кои-то веки я порадовался, что она всегда до последнего делает вид, что никаких проблем не существует. Я лег в кровать, чувствуя себя мороженым с двумя невозможными вкусами: дикой усталости и в то же время спокойствия.

Когда я уже засыпал, дед прислал сообщение:

«Сальва, нам надо поговорить. Я завтра заеду за тобой в школу после уроков, хорошо?»

Я заблокировал его номер и отключил телефон.

17

Дед понял намек и не стал приезжать.

Следующие несколько дней прошли в каком-то напряженном спокойствии. Я каждое утро просыпался в ожидании известий о дедушкином признании, но, когда на радио новости начинали с других тем, я убеждался, что выиграл еще один день — непонятно у кого.

Мне хотелось, чтобы у нас с Лео, Начо и Кларой всё стало по-прежнему, но это никак не получалось. Начо и Лео меня избегали: у Лео каждый день были занятия с репетиторами, а Начо просто выдумывал оправдания. Что-то надорвалось. После моего истерического шоу на истории они оба стали как-то иначе со мной держаться — как будто я сошел с ума и мое безумие вызывало не то уважение, не то страх. Или и то и другое сразу. Мы вели себя так, будто всё оставалось как раньше: болтали в школе, вместе работали на уроках, но пазл теперь не складывался. Может быть, им запретили дружить со мной. Родители любят так делать.

В черный список я их не внес, но перестал настаивать.

Только с Кларой мы продолжали дружить. Вообще говоря, я теперь понимал, что она, кажется, первый настоящий друг в моей жизни — до этого у меня вся дружба была какая-то детская, поржать вместе, и больше ничего. Я ни с кем не делился таким трэшем, как с ней.

После уроков мы вдвоем зависали на квартире у моей матери: делали уроки на террасе, ковыряли в носу или подсматривали, как сосед, мужик лет за сорок, играет в Just Dance — трясет пузом перед теликом на танцевальном коврике. Клара рассказала, что ее мать умерла внезапно. Инсульт. У нее в мозге вдруг случилось короткое замыкание. Она потеряла сознание — и всё. Адьос. Но главное, Клара поделилась со мной тем, что чувствовала после этого. Она долго старалась быть сильной и ни о чём не задумываться — просто плыла из одного дня в другой.

— Знаешь, как это, когда ногу отсидишь? Наполовину не чувствуешь ее, но болит страшно. Вот так у меня и было.

А потом она как-то начала вдруг воровать всякую мелочевку из магазинов — и снова почувствовала себя живой.

— И чего ты тогда к Максу стала ходить, раз всё так хорошо устроилось?

Я думал ее подколоть, но промахнулся. Клара ответила очень серьезно:

— Не могу же я всю жизнь воровать…

Тут она поняла, что уже она сказала не то.

— Я не про твоего дедушку… Я…

— Клара, я понял…

От сеансов у Макса она стала приходить в себя по-другому. У него она ревела навзрыд, но говорила, что столько плакать полезно — как будто раз в месяц пропустить голову через автомойку. И я ей верил, потому что видел, как Клара изменилась — она как будто светилась спокойствием, вроде тех детских ночников, которые оставляют на всю ночь малышам, чтобы не боялись засыпать. Я даже позавидовал Начо и на всякий случай решил прощупать почву.

— А Начо?

Клара улыбнулась. Она была влюблена, и это было заметно. Сколько бы она ни сидела у меня, телефон всё время держала рядом, они постоянно переписывались.

— Если бы не Макс, наверное, мы бы с Начо не встречались… Я не готова была…

— Ну ладно, ты меня убедила. Поставим Максу памятник. Мой дедушка всё устроит только так. А, не, теперь не сможет…

— Дурак ты. Зря ты не хочешь к нему ходить… Макс хороший человек. Почему ты ему не расскажешь про письмо? Он же, наверное, не сможет ни с кем поделиться, это вроде как у священников, тайна исповеди.

Мне не хотелось больше об этом говорить. Но пришлось.

В дверь позвонили. Оказалось, что это дед.

— Заехал посмотреть, как там мой мотоцикл.

Я хотел захлопнуть дверь у него перед носом, но он успел подставить ногу.

— Сальва, не дури.

Клара выглянула посмотреть, что происходит, испугалась, и я пришел в себя.

— Сальва, впусти его.

Дед, воспользовавшись моим секундным замешательством, протиснулся в квартиру.

— Девочка, тебе никуда не пора?

— Клара, не уходи!

Клара растерянно посмотрела на меня. Но страх страхом, а она мне друг.

— Я буду на террасе.

Она вышла из прихожей и оставила нас одних, но мне всё-таки стало спокойнее от того, что она в квартире, — как будто меня прикрывает накачанный боец джиу-джитсу, а не худощавая девчонка-бегунья.

— Дед, зачем ты пришел? Рассказать, что в том письме нет ни слова правды?

— Я же говорю, посмотреть, как там мотоцикл. Идем в гараж. Где ключи?

— Дед, уходи. Меня уже достали твои шутки.

И тут впервые в жизни он на меня рассердился.

Дед отвернулся и стал рыться в ящиках. Никогда я его не видел таким злющим.

— Где твоя мать держит долбаный ключ от гаража? Сальва! Говори!

Я ничего не понимал: ни зачем он приехал, ни с чего ему так сдался этот мотоцикл. Теперь рассердился уже я, и всерьез.

— А про письмо ты не хочешь со мной поговорить? Или всё, тебе уже нечего отрицать? Хоть бы придумал, как всегда, какую-нибудь байку для лопуха-внука — он бы поверил! Проглотил бы и не поперхнулся!

Дед оставил ящики в покое, глубоко вздохнул и повернулся ко мне. Он заговорил спокойным тоном, сдерживаясь, чтобы не залепить мне пощечину.

— Зачем что-то придумывать? Никакой ты не лопух. Ты знаешь правду. А если не желаешь понять, что я всё это делал ради тебя, ради твоего отца и ради Каталонии, что во власти без этого невозможно, — что ж, не мне тебя убеждать. Ты уже не маленький. Еще повзрослеешь — всё уяснишь сам. А теперь будь добр, скажи мне, где, черт возьми, ключ от гаража. Я должен кое-что проверить, а тебе это ничего не стоит. Эх ты, неблагодарный, я ведь всё тебе обеспечил в жизни!

Это меня добило, и я решил, что пора преподать ему урок.

— Клара! Клара! Иди сюда!

Клара прибежала с террасы.

— Собирайся, мы уходим.

Она не заставила себя ждать и через три секунды уже стояла у двери с курткой и рюкзаком в руках.

— Сальва, хватит. Куда ты?

— До свидания, дед.

— Знаешь что? А я, пожалуй, останусь, подожду твою мать.

Тогда я достал из ящика коробочку, где мать держала магнитный ключ от гаража, и потряс перед лицом у деда.

— Мы с Кларой прокатимся на мотике.

— Ты что?! У тебя же прав нет!

Но мы с Кларой уже его не слушали, потому что мчались со всех ног вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Метнулись к гаражу, открыли дверь и нырнули внутрь — я себя чувствовал так, будто мы снова убегали из торгового центра, как в те времена, когда Клара таскала вещи в магазинах. Я надел шлем, который так и лежал в гараже с тех пор, как дед привез мотоцикл; протянул Кларе второй.

— Ты точно умеешь водить?

— Ну конечно. Ты что, боишься? До твоего дома рукой подать, за пять минут доедем.

Клара надела шлем. Ей было не по себе, но она старалась не подавать виду. У меня получилось завестись с первого раза, мотор адски взревел и забулькал, как больной живот. Я всё озирался, не появится ли дед.

— Садись скорее, поехали, — сказал я Кларе.

Я газанул, и мы рванули вверх по улице. Свернули направо, проехали вниз по другой улице и еще раз повернули, опять в горку. Как следует разогнаться не удалось, но хоть не заглохли ни разу по пути. Через минуту я остановился возле Клариного дома. Она слезла с мотоцикла и отдала мне шлем. Я его повесил на левую руку.

— Уф, наконец-то добрались. Сидеть жутко неудобно. Мне какая-то железка всю дорогу впивалась в задницу… — Клара потрогала сиденье и с удивлением посмотрела на меня. — Слушай, а тут что-то есть.

Я заглушил двигатель, но шлем снимать не стал. Задняя часть сиденья была заклеена черной изолентой. Клара ее отодрала, и там оказался разрез, как делают на торте, чтобы начинить его взбитыми сливками. Или чтобы спрятать что-нибудь внутри. Клара сунула туда руку, нащупала и осторожно вытащила прозрачный пакетик с тремя флешками. Она держала его так, будто там были три склянки с ядом.

— Мотоцикл с сюрпризом… Пойдем ко мне, посмотрим, что на них?

— Нет, поздно уже… Да и ни к чему…

— Как думаешь, что там?

— А ты как думаешь? Тебе же всё ясно, и мне тоже. Мотик мне подарил дед. Он сказал, что перевез его ко мне, чтобы на него не наложили секвестр. Теперь понятно, почему он на самом деле так за него волновался. И зачем сегодня приходил. Вовсе не обо мне он беспокоился. На меня ему всегда было плевать.

— А если это информация о твоем дедушке, что ты собираешься делать? Сдашь его?

— Не знаю…

— Поговори с отцом… Он придумает, как поступить… и если придется выдать твоего дедушку или сделать что-то другое, что твой отец посчитает нужным…

— Мой отец? — раздраженно перебил я.

— Да, Сальва, твой отец. Хороший или плохой, но он твой отец. И он о тебе беспокоится. Родителям, знаешь ли, не всё равно. И если ты ему расскажешь, что случилось, он тебя поймет.

Из-за ее тона — будто она правда считала, что моему отцу можно простить все его прегрешения, — и этого «поймет» я вскочил и на мгновение забыл, что это говорит мне Клара.

— Поймет? Ты что, совсем? Забыла, что он редактировал то письмо с признанием? Он наверняка замешан во всём этом так же, как и дед! И ты говоришь, он меня поймет?!

Клара поежилась. Точнее, еле-еле повела плечами вперед. Но я заметил это движение — инстинктивный порыв защититься.

Я накричал на Клару, на свою подругу. И это после того, как она поддерживала меня и была рядом, когда в моей жизни всё взорвалось и начался апокалипсис. После того, как ей удавалось меня рассмешить. После того, как она рассказала мне, что ей незачем больше воровать в магазинах, потому что теперь она всегда может выговориться Максу и выплеснуть свою обиду на то, что матери не стало так рано. У меня внутри всё сжалось, а шею как будто обхватили невидимые ледяные когти. Мне хотелось умереть.

— Клара, прости…

— Да ничего… — Она не смотрела на меня, а голос у нее был такой, будто я ударил ее по лицу и она боится, что ударю снова.

— Чего, еще как чего… Прости, что я с тобой так… Я бестолочь.

— Поздно уже…

Мне больше нечего было сказать. Она развернулась и пошла в дом, не оглядываясь, всё так же, с опущенными плечами. Грустная.

Я не мог смотреть ей вслед. Я рванул к мотоциклу и завел его. Я был в каком-то шоке и, сам не знаю как, поехал домой — чисто на автопилоте, едва осознавая, куда еду. Меня хватило на несколько минут, а потом у меня по лицу потекли соленые слезы, которые мешали смотреть на дорогу, а я тем временем еще больше себя раздраконивал. Ну почему не может всё снова быть как раньше? Реальность давила на меня невыносимым грузом.

Не только слезы мешали мне вести мотоцикл. Левой рукой я придерживал Кларин шлем, и я так торопился уехать, что только через несколько минут сообразил, что край визора больно впивается мне в предплечье. Теперь я никак не мог отвлечься от этого неприятного ощущения, а слезы всё текли и текли. Черт. К тому же я вспомнил, что из-за ссоры мы с Кларой оба позабыли про пакет с флешками и он остался у нее. Теперь надо было возвращаться. Я не хотел, чтобы флешки были у нее, отравляли ее семью: Клара же тут вообще ни при чём. Я крутанул руль влево. От этого несчастного шлема у меня рука уже немела. И еще эти слезы. И сопли. И в горле комок. Я приподнял левую руку, чтобы повернуть шлем поудобнее и заодно стереть слезы, но тут мне показалось, что шлем выскальзывает, и я побоялся его выронить. В общем, я не увидел, что на светофоре включился красный и что справа приближается машина. Ничего не увидел.

18

Я приоткрыл глаза и увидел перед собой дедушку. Он пристально смотрел на меня, нахмурив брови и наморщив лоб, который казался пластилиновым. Дед не замечал, что я на него смотрю. Я приподнял веки на каких-то полмиллиметра и не шевелился, только следил за дедом сквозь ресницы. Я ничего не понимал. У меня болела голова — как будто в череп долбились камни, но не могли его расколоть. Сплошная боль. Тонна боли. В конце концов я поднял занавес — открыл глаза. И дедушка весь обратился в широкую улыбку и крик:

— Просыпается!

Он пропал из поля зрения, но я слышал, как его удаляющийся голос объявляет о моем воскрешении.

— Скорее! Сестра! Он проснулся!

Через несколько секунд он снова оказался передо мной — со слезами на глазах и улыбкой безграничного счастья.

— Здравствуй, шельмец. Ты как?

Голову по-прежнему барражировала боль, снова и снова. Где я? Похоже на больничную палату. Ясно. Я вспомнил, как приехал дед. Флешки в сиденье мотоцикла. Я накричал на Клару. Авария. Всё из-за него. У меня не было сил. Мне казалось, голоса у меня осталось всего на полграмма. И я их использовал, чтобы высказать единственную свою мысль:

— Уйди. Не хочу тебя видеть… Никогда больше.

Улыбка вмиг исчезла.

— Сальва…

— Уйди.

Я закрыл глаза. Говорить и держать глаза открытыми было невыносимо тяжело, и мне не хотелось прикладывать такое усилие ради деда. На выручку пришли врачи — они велели ему выйти из палаты и потом долго меня осматривали. После их ухода дед уже не вернулся. Пришли только отец с матерью. Я никогда в жизни не видел их такими встревоженными. Они как будто состарились лет на пять или десять — тут мне пришло в голову, что я, может быть, несколько лет пролежал в коме — три, там, или семь. Может быть, дед уже отсидел в тюрьме и вышел на свободу. Вот бы так и оказалось — чтобы вся эта история с дедушкой была в прошлом и ее уже все позабыли. Я был не против выпасть из жизни на несколько месяцев или даже лет, если бы это избавило меня от самого худшего.

— Мам, какой сегодня день?

— Суббота, милый…

— Нет, то есть… сколько времени прошло с аварии?

— Два дня, это было позавчера вечером… Тебя ввели в кому, а сегодня ты очнулся…

— Сальва, не разговаривай. Тебе надо отдыхать, — сказал отец, и на лице у него было самое трагичное выражение радости, какое я только видел.

Я закрыл глаза и следующие дня два или три провел между сном и явью. Я приходил в себя, видел отца, слышал голос матери и опять закрывал глаза, сдаваясь.

Один раз мне показалось, что я видел деда. Он стоял в дверях палаты, какой-то странный, как будто боялся — боялся, что если он войдет, то заорет сигнализация. А может, мне это приснилось, потому что дед был на себя не похож: как будто ниже ростом, небритый и почему-то в солнечных очках.

Сорок восемь часов спустя я открыл глаза уже чуть более живым. Голова у меня кружилась, всё болело, но думать и оставаться в сознании уже получалось получше. Никого вокруг не было, и я воспользовался случаем посмотреть, что от меня осталось. Я прочитал на одеяле надпись Hospital Clinic и заглянул под него. Гипса не было, но по всему телу царапины и синяки. Перепугавшись, я вспомнил, что обычно делают в фильмах врачи, чтобы проверить, не парализован ли пациент, и пошевелил ногами. Ноги пошевелились. Вроде всё было на месте.

Скоро послышались шаги в коридоре — я думал, это отец или мать, но вошла Клара. Ее радостное и удивленное лицо было самым приятным зрелищем за все последние дни.

— Сальва… Подожди, я позову твоих родителей… Они внизу, пошли перекусить. Мне сказали, ты еще редко приходишь в себя…

— Постой, не уходи…

— Как ты себя чувствуешь?

— Как крабовый паштет… но вроде цел более-менее. Я разбился, когда поехал обратно к тебе, так?

— Тебе не рассказали?

— Нет, я же только-только очнулся.

— Это я вызвала скорую и позвонила твоим родителям. Я дома сообразила, что флешки остались у меня, и побежала за тобой, но ты уже уехал. Я звонила, сообщение оставила. А когда уже подходила к дому, услышала шум аварии и сразу кинулась туда. Ты, наверное, ехал ко мне…

На последней фразе она расплакалась. Мне захотелось взять ее за руку.

— Слушай, это не твоя вина. Я на красный поехал.

— Ты помнишь аварию?

— Немного. Светофор, машину — и больше ничего.

— Сальва, письмо твоего дедушки опубликовали. Вчера.

Я тяжело вздохнул. Действительность снова нанесла удар. Это было больнее, чем разбиться на мотоцикле. Не мог дедушка подождать, пока меня выпишут? Нет, ему всё надо было сделать по-своему. Упертый он. И плевать, что я лежу весь переломанный. А может, именно поэтому он и выбрал такой момент — чтобы его из-за меня пожалели и были снисходительнее.

— Ладно. Всё равно я пока тут валяюсь. Может, оно и к лучшему, меньше знаешь — крепче спишь.

— Да, может, ты прав.

— Ты посмотрела, что там на флешках?

— Сальва, послушай, я…

Но тут она осеклась — вошли мои родители.

— О, сегодня ты получше выглядишь, — сказала мать.

— Надо было сразу вызывать Клару, — пошутил отец.

— Мне пора, — заторопилась Клара. — Надо в школу идти. Я тебе принесу конспекты и домашку, не беспокойся.

Клара ушла, и я так и не успел спросить, что она сделала с флешками. Наверное, спрятала дома.

Утро прошло тоскливо: я лежал, сдавал анализы и листал журнал про видеоигры, который принесла мать. Но я не мог ни на чём сосредоточиться. Телевизор мне не включали, и газет никто не приносил. И никто из тех, кто приходил меня навещать: ни дядя с тетей и двоюродные братья, ни Начо с Лео, ни друзья семьи — и словом не обмолвились о дедушке и его признании. Швейцария.

Вечером я попросил свой телефон, чтобы посмотреть, не писал ли мне кто. Мать достала его из своей сумки.

— Только недолго.

Я кивнул и сразу полез читать новости. Дедушка превратился в главного врага государства. Скандал раздулся до небывалых масштабов. Тут отец заметил, что я вовсе не переписываюсь, а читаю.

— Сальва!

— Я просто хотел посмотреть, что пишут. Клара мне сказала, что напечатали признание деда. Она единственная рассказала. А он мог бы и подождать, пока меня выпишут…

— Мы тут ни при чём, — встала в оборону мать.

— Ты ни при чём, а папа при чём. Я видел это письмо у него дома, там были пометки папиной рукой. Они его наверняка вместе сочиняли.

— Сальва, пожалуйста, не нервничай. Тебе нельзя. Ты чуть не погиб, два дня пролежал в коме… Пожалуйста, не надо. — Мать подошла к двери палаты и прикрыла ее.

Отец стал распутывать этот бардак, как мог.

— Признание помогло выиграть время и избежать новых обвинений. Дед хотел подождать, пока ты не выйдешь из больницы, но медлить было нельзя. Если бы мы вчера не опубликовали письмо и не перечислили деньги, всё обернулось бы гораздо хуже.

— Это как?

— Сегодня деда арестовали бы и посадили в тюрьму.

Мы втроем молчали. Дедушка в тюрьме. Не как заключенные в старых фильмах — в полосатых робах и смешных шапочках. В настоящей тюрьме.

— Я не понимаю, как вы еще можете с ним разговаривать…

— Он совершил ошибку. Я не одобряю того, что он сделал. Но он мой отец. И твой дед. И он тебя любит.

— Конечно…

В дверь постучали. Медсестра пришла сменить мне капельницу с обезболивающим. Мать поднялась.

— Сальва, милый, отдыхай, пожалуйста. Завтра поговорим. Сегодня с тобой побудет папа, а я приеду завтра с утра.

Она поцеловала меня и ушла. Сбежала. Опять ей не хватило смелости на этот разговор. Отец напустил на себя усталый вид и последовал примеру матери — оставил эту тему. Я закрыл глаза и попытался уснуть, но мозг никак не желал отключаться. Дедушка избежал тюрьмы. Он дал большую взятку суду, и, насколько я понял из газет, эта афера позволила ему уйти от ареста. Вместо облегчения я чувствовал гнев. Мне плевать было, что говорит отец — что дедушка два дня спал в приемном покое и ушел, только когда опубликовали письмо, потому что кто-то его узнал, несмотря на темные очки.

Мне совсем не было его жаль, и я хотел, чтобы отец это понял.

— Папа, я не хочу его больше видеть.

Отец ничего не ответил, и я уснул.

19

Вот и нечего больше вспоминать. Конец флешбэка. У меня получилось. Я сижу на диване, делаю вид, что смотрю черно-белое кино, и даже умудрился не заснуть. Спасибо воспоминаниям. Будто заново всё пережил. Будто полежал на иголках, как индийский факир.

Неделю назад меня выписали из больницы, не то чтобы невредимого, но целого. Меня уже тошнило и от запаха лекарств, и от смеха и приторного сочувствия всей этой толпы в белых халатах, которая ходила щупать меня, ставить градусник, мерить давление, осматривать, брать анализы, давать мне таблетки и кормить. Я себя чувствовал зверем в зоопарке. И отчаянно скучал. Телефон я у матери больше не просил, газет у меня в палате никто не забывал. Никто не спрашивал, включить ли телевизор. Я позволил, чтобы меня изолировали от всякой информации. Конечно, из-за этого время еле ползло, как черепаха-астматик. С тоски я даже книжки начал читать — и как ни тошно было это признать перед отцом (он всю жизнь пытался принудить меня к чтению), но мне неожиданно понравилось.

С чтивом было как-то не так одиноко: лежу себе в койке, никто не трогает, тихо — и можно спокойно думать о книге, о самом себе и о дедушке. Как бы ни хотел я отделаться от этих мыслей, они всё равно приходили: когда в книге персонажи переступали границу между тем, что можно, и тем, что нельзя. Или когда отец оплакивал сына. Или когда главному герою, молодому парню или девчонке, вдруг становилось ясно, что жизнь взрослых вокруг — это сплошная ложь. Финал «Шоу Трумана»[9]. В общем, я читал и переваривал прочитанное — только этим и занимался, пока меня не выписали. О прощении и речи быть не могло. А гнев я держал на толстенной цепи, как Хеопса — психованного пса дедовых соседей, который только и ждал возможности впиться зубами в того, кто осмелится его провоцировать.

Я только заглянул в эту выгребную яму, когда Клара пришла навестить меня вместе с Начо и Лео. Они пытались склеить нашу дружбу шутками — чтобы стало похоже на то, как было раньше. Но это было невозможно. Начо и Клара уже не скрывали, что встречаются. Лео сдал математику, каталанский и английский на шесть с половиной баллов вместо обычных пяти с натяжкой. А я уже никогда не буду настолько невинен, чтобы считать себя несгибаемым. После двух дней в коме у меня как будто зрение стало по-другому работать: я замечал все до единого недостатки в чужой внешности, царапины на мебели, пыль, которая повсюду оседает, повинуясь неумолимому закону тяготения, рахитичные деревья за окном. Всё теперь виделось менее ярко, но более четко. Когда ребята уже уходили, я решился задать Кларе вопрос, не напрямую, конечно:

— Клара, а то, что я тебе тогда отдал… от мотоцикла… можешь принести?

Она печально на меня посмотрела.

— Потеряла?

— Нет… отдала твоему отцу несколько дней назад.

Бам. Вот и конец Швейцарии. Клара ее уничтожила, и я сам не знал, радоваться этому или злиться. Я промолчал. Начо с Лео ничего не поняли и попрощались. Клара вышла следом, не сказав больше ни слова.

Тем временем фильм подходит к концу. Главная героиня в молодости была актрисой немого кино, а потом сошла с ума. Она не может смириться с тем, что время немых фильмов прошло, а актриса звукового кино из нее никакая. И вот она стареет в своем особняке в Голливуде, одна, забытая всеми на свете. В общем, ее так переклинило, что она убила того мужика (тело, которое в начале фильма плавает в бассейне), и полиция, чтобы заставить ее сознаться, устраивает ловушку — убеждает ее, что с ней будут снимать новый фильм.

Бывают такие люди. Мой дед, например. По нему не скажешь, потому что он ведет себя и разговаривает как совершенно нормальный. Я сказал отцу в больнице, что больше не хочу его видеть никогда в жизни, но дед всё равно к нам явился — давить на жалость.

— Мальчик мой, я сделаю всё, что хочешь. Только давай помиримся.

— Всё, что хочу?

— Всё, что в моих силах, конечно…

— Расскажешь правду? Не ту, что в письме… Настоящую правду: что у тебя еще куча денег на тайных счетах, что ты подкупал политиков и судей… В новостях пишут «предполагаемые правонарушения», но я же не дурак, и люди не дураки. Все знают, что ты сделал…

— Ты что, настолько серьезно это воспринимаешь? Не ожидал от тебя. Я думал, ты понимаешь, как мир устроен. А теперь вижу, что ты еще совсем ребенок.

— Дед, можешь меня оскорблять, но…

— Сальва, да никто тебя не оскорбляет… Просто пойми…

Но я его уже не слушал, а он больше не настаивал.

Отец тоже не торопился помогать мне перевернуть эту страницу.

Когда я заговорил про флешки, которые нашел в сиденье мотоцикла, он сказал, что надежно их спрятал. И что не смотрел, что на них.

Три дня спустя я снова завел этот разговор.

— Почему мы его покрываем, папа? Он же преступник. А об нас ноги вытирает — как обо всех остальных.

— Ты хочешь, чтобы мы донесли на деда? На моего родного отца? Сможешь ты жить с таким грузом на совести? У тебя еще вся жизнь впереди…

— Не знаю…

— Ну тогда…

— А если мы передадим их какому-нибудь журналисту, может, анонимно?

— По-моему, ты сам не понимаешь, что говоришь.

И вот я сижу, смотрю финальные титры фильма и так и не понимаю, кто я: плохой внук, хороший сын или шельмец, который хочет предать свою семью. Отец выключает телевизор, и теперь, судя по его лицу, меня ждет лекция о морали. Я заметил: с тех пор как я предложил отправить флешки журналистам, отец меня избегает. Не то чтобы он со мной не разговаривает: то просит купить картридж для принтера, то интересуется, что я хочу на ужин, то напоминает, что до выпускных экзаменов осталось две недели и пора садиться за учебу… Но это команды для машины, а не разговоры. Может, теперь он решил, что настал подходящий момент.

— Пойдем.

Я иду за ним в кабинет. Компьютер включен, на столе лежат три флешки.

— Я знаю, ты считаешь, что все взрослые как Норма из этого фильма. Что мы все сумасшедшие: видим мир таким, каким нам нравится его видеть, и не желаем смотреть правде в глаза. И ты, конечно, прав. Я не знаю, что тебе сказать. Твой дед совершил много противозаконного.

— Но ты всё равно ему помогаешь…

— Потому что не могу иначе.

— Ты так говоришь, потому что он твой отец? А если бы он кого-то убил, ты бы тоже его покрывал?

И тут отец рассказывает мне правду. Или часть правды. Я знаю, что он многие истории и проблемы от меня скрывает, чтобы защитить меня, но сейчас он почувствовал, что мне нужна хорошая доза информации.

— Дед дал мне денег на то, чтобы открыть свой бизнес — ту компанию, которая у меня раньше была. Много денег. Я пообещал всё ему вернуть и понемногу возвращал. Но однажды он меня попросил кое-что бесплатно сделать для одной партии, а я отказался. Он страшно разозлился и сказал, что деньги, которые он мне одолжил, он взял прямо из сейфа фонда. Что у него целая система перекачки средств, так что он может делать что пожелает и спокойно брать и раздавать деньги, не оставляя следов. Что члены той партии и другие политики помогают ему получать выгодные контракты и еще больше денег, а потом они их делят между собой. Это было какое-то безумие; я не хотел знать подробности. У меня в голове не укладывалось, что никто до сих пор не раскрыл его. Но ты знаешь, что у деда много связей: я думаю, он платил за молчание. В общем, на другой день я пошел в банк, взял кредит и отдал деду всю сумму, которую был должен. Полгода мы не разговаривали. Ты, наверное, не помнишь, ты тогда был маленький. И всё же, хоть я и поступил тогда так, как посчитал нужным, и не жалел потом, что отдалил свою семью от него, — я не могу забыть, что он в меня поверил.

— Но ты не обязан ему помогать, папа…

— Он любит нас. По-своему, странной и нездоровой любовью, но любит.

— То есть, ты считаешь, надо сделать вид, что этой информации нет…

Отец двигает мышкой, чтобы вывести компьютер из спящего режима. В браузере открыта страница, которую отец мне хочет показать.

— Решать тебе. Несколько месяцев назад журналисты-расследователи из разных стран открыли этот сайт. Через него можно анонимно прислать документы, доказывающие чьи-то незаконные действия. Подумай об этом. Подумай как следует, хочешь ли ты сделать этот шаг. Если ты решишь, что так надо, я тебе помогу. А если нет, давай сожжем эти флешки.

У меня колотится сердце. Так сильно, будто сейчас вырвется из груди. Мне даже кажется, что я вдруг оглох, как будто у меня уши заложило.

Я смотрю на страницу. Выглядит серьезно. Там перечислены дела, которым удалось дать ход благодаря информации, полученной через сайт. Я довольно долго там брожу: открываю статьи, читаю заголовки, щелкаю по ссылкам и возвращаюсь. Пытаюсь читать, но не вчитываюсь. И думаю, думаю, думаю, думаю. Отец предоставил решать мне, но сам не ушел, а сидит рядом. Как мне поступить? Отец решил держать с дедом дистанцию. Но и выдавать его не захотел. Или не посмел. А я? Могу ли я это сделать? Кто я? Его внук…

Я беру одну из флешек. Мне нужно посмотреть, что на ней. Я так взволнован, что не с первого раза получается ее вставить. На рабочем столе появляется иконка. Два раза щелкнуть мышкой, и я всё узнаю. Но у меня перед глазами всё расплывается от слез.

Он бесстыжий. Жалкий. Но это мой дед, и он уже никогда больше не будет делать того, что делал раньше.

И я его люблю.

Я вытаскиваю флешку и отдаю отцу.

— Давай их сожжем.

20

Сегодня мы с отцом съездили на бульвар Уилшир и постояли напротив того места, где когда-то был дом, в котором снимали тот фильм про безумную актрису. Дом давно снесли. А если бы и не снесли, мы бы увидели только, что он — мало того что не на Сансет-бульваре, как в фильме, — еще и без бассейна. Похоже, бассейн там устроили специально для съемок, а потом засыпали.

Мы пока путешествуем по Соединенным Штатам, а потом обоснуемся в маленьком городке под названием Делмар — это рядом с Олбани, в трехстах километрах от Нью-Йорка. Мать, конечно, повозражала, когда отец предложил эту идею, но не особенно. Она попросила на работе, чтобы американское направление закрепили за ней, и теперь будет ездить сюда в командировки и нас навещать. А на каникулы я буду летать к ней, в качестве компенсации. Если раньше я был королем «Скайпа», то теперь стану императором. Мать пообещала, что мы будем созваниваться каждый день. Я знаю, что у нее не получится, но всё равно приятно об этом думать.

С Кларой, Начо и Лео я тоже собираюсь часто разговаривать. Особенно с Кларой. Я буду по ней скучать.

Но отец твердо решил: нам нужно уехать, и подальше. Он говорит, если я буду заканчивать старшие классы в США и заниматься футболом (не американским, обычным — его тут называют соккер), то смогу поступить в университет на стипендию, потому что американцы помешаны на спорте. Но это так, оправдание, и отец даже не делает вид, что это настоящая причина. Настоящую он никогда не отрицал: нам стоило уехать туда, где наша фамилия ни для кого ничего не значит.

Я знаю, что правильно сделал, что сжег флешки. Не знаю, посадят ли дедушку в тюрьму. Скорее всего, нет. Но прежнего положения он уже не вернет. А мы с отцом заслужили немного покоя. За несколько дней до отъезда я узнал, что это дедушка оплатил нам билеты и жилье на первые несколько месяцев. Меня это не задело. С него причитается. И пусть я тешу себя иллюзиями, но мне хочется думать, что платил он из денег, которые честно заработал в фонде.

Когда-нибудь дедушка умрет и всё перейдет к моему отцу. Ему надо будет решать, что делать с этим наследством — с чистыми деньгами и с грязными. Не хотел бы я оказаться на его месте. Хотя когда-нибудь — смотря как поступит отец, — возможно, этот выбор придется делать мне. Но время еще не пришло.

А может быть, и пришло. Может быть, мы уже сделали свой выбор: любить деда, иногда отвечать на его сообщения, жить через океан от него и больше никогда с ним не видеться.

1 Криптонит — единственное вещество, способное ослабить или даже убить Супермена. Конечно, существует оно — как и сам Супермен — только на страницах комиксов о вселенной DC. Слово «криптонит» стало синонимом понятия «ахиллесова пята». — Примеч. ред.

2 В Испании в школе 10-балльная система отметок, 5 — минимальный проходной балл. — Здесь и далее примеч. перев., если не указано иное.

3 Женералитет — высший орган самоуправления автономной области в Испании.

4 Каса Милá, или Ла Педрера (букв.: каменоломня), — жилой дом, построенный знаменитым архитектором Антонио Гауди для семейства Мила; одна из достопримечательностей Барселоны.

5 Блюдо испанской кухни — омлет с поджаренным картофелем.

6 Персонажи бельгийского комикса «Приключения Тинтина». — Примеч. ред.

7 Крупный испанский предприниматель, банкир и филантроп XIX века. В 1884 году ему поставили памятник в начале улицы Лайетана, на площади, названной в его честь. В 2018 году, после общественной кампании, связанной с участием Антонио Лопеса в работорговле, памятник демонтировали, а площадь переименовали.

8 Национальный парк Кольсерола расположен на границе Барселоны и включает одноименную горную гряду. Тропа Айгуэс — главный пешеходный и велосипедный маршрут парка.

9 «Шоу Трумана» — фильм 1998 года с Джимом Керри в главной роли. Герой фильма узнаёт, что вся его жизнь — это круглосуточно транслирующееся реалити-шоу, родной город — декорации, а окружающие люди — актеры.

Продолжение книги