Плохой ребенок бесплатное чтение

Генри Сирил
Плохой ребенок

* * *

Я протестую против терминов «фантазия» и «символизм». Наш внутренний мир реален, быть может, даже более реален, чем мир, окружающий нас.

Марк Шагал

За иллюзии расплачиваются действительностью.

Лешек Кумор

* * *

Я ударил ее по лицу, чтобы она замолчала. Кухонный нож в моей руке, я совсем забыл о нем. В той самой руке, которой я ее ударил. И пропорол щеку. Она коротко вскрикнула, прижав ладонь к порезу. Сквозь ее пальцы заструилась кровь. Я не хотел, но… а впрочем, она замолчала, это хорошо. Весь этот шум сводил меня с ума. Линнет, Тревор, полицейские за окном и за дверью, толпа зевак…

– Папа! Не надо, папа, перестань! – Тревор заревел в голос и бросился к Линнет, обнял.

– Малыш, не кричи, – я устало потер виски, я хотел только тишины, чтобы мне дали чертовой тишины, – мне нужно собраться с мыслями, Тревор, сынок. Я ведь почти закончил, почти закончил.

– Не называй… – Тревор не сумел договорить. Линнет судорожно зажала ему рот обеими руками, перепачкав лицо нашего сына своей кровью, и прижала к себе.

– Тихо, Тр… Тревор, тихо. Папе нужно работать, а мы мешаем ему. Тихо. – Не сводя с меня испуганных глаз и прижимая к себе ребенка, она медленно попятилась спиной к стене.

Зачем она так? К чему этот цирк? Ведь не могла она всерьез думать, что я способен причинить им вред. Ах да! Нож. Но это случайность! Я просто забыл о нем. Я немедленно уберу его.

И я швырнул его в сторону. Линнет взвизгнула, когда он с лязгом ударился о кухонную настенную плитку.

Из-за входной двери послышался голос Фергюсона. Он кричал своим хриплым, пропитым голосом, чтобы я прекратил все это и сдался.

Господи! Как он назвал меня, этот боров! Безмозглый полицейский, разве он не понимает? Там наверняка уже полно репортеров, а он… Что они напишут у себя?

– Ублюдок! – ору я во всю глотку. – Меня зовут Дэвид Блисдейл, тупой ты урод! Блисдейл!

Они, каждый из них, только и делают, что норовят все испортить, разрушить то, что создано было не ими. Неужели они действительно не понимают? Разве такое возможно, чтобы весь город состоял из одних тупиц? А может, они нарочно?

– Не делай глупости, – кричал Питерс.

Но я уже не слышал его. Меня осенила догадка.

– Вы… вы нарочно, – сказал я, глядя в предательское лицо своей второй половинки, перекошенное лживым ужасом, – вы нарочно мешаете мне, – перешел я на шепот.

Нож снова оказался в моей руке.

Только теперь я о нем помнил.

Глава 1

Первые лучи утреннего августовского солнца бледным золотом разливали свет по улицам Рима. Не спеша, наслаждаясь прохладой, Грейс Хейли шла по узким улочкам к пересечению Савое и Мантове. Город уснул совсем недавно и очень скоро проснется. Что ж, она успеет. Ее интересовал пожилой мужчина с длинными пальцами левой руки, с тростью, увенчанной причудливым набалдашником. Он куда-то спешил, спина его была немного сгорблена, а ноги застыли в широком шаге. Впрочем, размышляла Грейс, почему, собственно, «старик»? Возможно, он еще молод, просто тяжелая жизнь состарила его раньше времени, придала фигуре сутулый вид… Нет, первое впечатление – самое верное. Не нужно вступать с ним в противоречие, оно еще ни разу не подводило ее.

Грейс остановилась у нужного ей дома. Сняв рюкзак и положив его на асфальт рядом с фонарным столбом, она не торопясь прошлась вдоль фасада. Грейс не помнила точно, где видела этого старика, на какой из сторон двухэтажного дома: Рим она знала плохо и не могла точно сказать, с какой улицы они пришли сюда в прошлый раз, два дня назад, в день ее прилета, когда Маттео познакомил Грейс с новым куратором, Альдо Сальви, который, собственно, и занимался организацией вернисажа в этот раз. Грейс проработала с Маттео не один год, и расставание (в профессиональном смысле) с другом они решили отметить, перетекая из бара в бар. А возвращаясь в гостиницу и решив немного прогуляться, она заметила старика на фасаде дома, рядом с которым сейчас находилась.

Становилось душно. Грейс размяла плечи, оттянула ворот белой футболки и подула под нее. Завтра ей предстояло весь день провести в каком-нибудь дурацком платье, какое подберет для нее Амелия, и только от одной этой мысли она сразу устала. Почему нельзя открывать собственную выставку вот в этих самых джинсах и футболке, что сейчас были на ней? Можно, конечно, но Амелия будет весь вечер бросать на нее такие взгляды, что уж лучше потерпеть.

Ага, вот он.

Грейс даже не пришлось вглядываться в облупившуюся штукатурку: Старик с тростью бросался в глаза с первого же взгляда. Его очертания отчетливо читались. Она сделала шаг назад и склонила голову набок, разглядывая трещины и сколы. Старик спешил куда-то, подальше от нее, от всех, бросая короткий торопливый взгляд через плечо. Грейс достала телефон и сделала несколько фотографий, на всякий случай, если не успеет нарисовать его до того, как тихая улица перестанет быть таковой.

Она расстегнула рюкзак, извлекла из него все необходимое: планшет с закрепленными на нем несколькими листами пастельной бумаги и футляр с угольными карандашами. Подумав, Грейс поменяла местами листы на планшете, закрепив первым более зернистый лист, с грубой фактурой.

Через полчаса она закончила. Старик вышел чуть более вытянутым, чем должен был быть. Она рисовала с рук и это немного мешало ей выбрать правильный угол планшета для передачи перспективы. Но если она решит перенести его на холст, то учтёт это, так что не страшно.

Грейс вспомнила о муже. Дилан всегда поддразнивал ее, когда она часами исправляла то, что видела только одна она. Неуловимые нюансы. В такие моменты она обычно просто улыбалась, не вдаваясь в подробные объяснения, что фиксация предмета на бумаге с фотографической точностью помогает ей уловить скрытую суть, прочувствовать каждый фрагмент причудливого узора, созданного самой природой, ее физическими законами.

Дилан промелькнул в ее памяти на какое-то мгновение, но этого было больше чем достаточно, чтобы в горле предательски запершило, а глаза увлажнились. Как-то незаметно для них обоих ссоры стали делом привычным. Грейс не хотела вспоминать вечер накануне вылета в Италию, ведь через несколько часов ей предстоит быть улыбчивой, открывать свою выставку, а испорченное настроение вряд ли пойдет на пользу дела, но приказать себе не думать о муже у нее не выходило. Она вспомнила его лицо, когда обернулась, чтобы попрощаться.

Дилан пил кофе, водил пальцем по экрану смартфона, а когда оторвал взгляд от телефона и посмотрел на Грейс, у нее что-то екнуло внутри. Взгляд человека, с болью и сожалением решившего сделать серьезный шаг. Уж что-что, а эмоции Грейс считывала с людей практически безошибочно. Легкий прищур или же слабая, еле заметная улыбка, когда глаза остаются печальными; и сама эта печаль. Грейс глядела в лица людей, как в книгу с подробным описанием творящегося в душах беспокойства или, наоборот, счастья, а может, и безразличия ко всему.

Дилан собирался уйти от нее.

Но больно было не только от того, что брак ее трещал по швам, что, возможно, когда она вернется домой, ее никто не встретит, а на письменном столике в гостиной будет лежать извещение о разводе. Обида – вот что ранило сильнее всего. Впрочем, сколько еще она могла просить его дать ей время? Пять лет? Десять? Да и наступит ли это время?

Грейс убрала в рюкзак блокнот и карандаши, сделала несколько фотографий старика под разными углами. Пора возвращаться в гостиницу. Через два часа за ней заедет Амалия и начнется сумасшедший дом. Она придет по меньшей мере с тремя разными платьями и заставит перемерить по сто раз каждое, пока, матерясь и проклиная все на свете самыми последними словами, не убежит за четвертым.

Грейс улыбнулась, ухватилась за образ вечно ворчливой и всегда чем-то недовольной Амалии, и хорошее настроение вернулось к ней. Пора возвращаться в гостиницу.

Вот только заглянет в этот подвальчик за бутылочкой белого вина. Он должен уже открыться, наверное.

Глава 2

Стекло и бетон. Много стекла и бетона, много металлических перекрытий, не несущих никакой функциональной нагрузки, они там лишь для эстетического подчеркивания современного дизайна.

Музей Макро.

И внутри его хранятся покрытые искусственной кровью двухметровые блоки, причудливой формы сложные фигуры… По большей части – работы итальянских художников и скульпторов нового века. Но случается, устраивают в Макро вернисажи именитых художников других стран.

Для Грейс Хейли, художницы из Нью-Йорка с мировым именем, выбрали интересное место в музее. Ее работы разместили на террасе. Стеклянные лестницы ведут на нее. Солнечный свет не страшен работам Грейс: она не оценивает законченную работу и в один доллар, боязнь испортить картину – чувство, ей не свойственное. Главное – ухватить детали при создании картины, передать в полной мере все нюансы. Это самое сложное, самая кропотливая и въедливая часть работы, но как только Грейс отыскивала каждую крупицу, каждый микроскол, без которого невозможно передать всю полноту выбранного в качестве модели объекта – образ отпечатывался в памяти художницы навсегда. И восстановить картину после этого она могла за считаные часы, ну или за несколько дней, если картина была большой по размеру. В первой работе отнюдь не больше ценности, чем в ее копиях. Да и не копии это вовсе. Или даже вот: и первая, и все последующие ее копии – это уже копии. Оригинал же хранился в голове Грейс.

Разумеется, организаторы знали это. И выбрали террасу. Однако даже Маттео, с которым Грейс проработала вместе не один год, всегда с недоумением глядел на то, как она небрежно относилась к своим полотнам, и пускай манифест составлял он лично, все же понять он так и не смог: например, сегодня самая скромная в материальном плане картина Грейс, представленная на выставке, оценивалась в сорок пять тысяч евро.

– Парейдолическая иллюзия, – говорила Грейс, обращаясь к гостям. Бокал шампанского она держала в ладонях, слегка покатывая его. – Так по-умному называется то, что мы все с вами, люди не ученые, привыкли называть более поэтично. Игра воображения, причудливость природы, ее фантазия. Живопись, как и любой вид искусства, как в целом и все в нашем мире, должна развиваться, идти вперед, искать новые выразительные средства. Это понимали еще в эпоху позднего Ренессанса, когда загнанная в жёсткие тематические и выразительные рамки живопись стала вырождаться. Она изжила себя, художники начинали повторять друг друга, работы их постепенно становились пресными. Скучными, короче говоря. Делакруа посеял зерно, импрессионисты взрастили это зерно. И в результате двадцатый век подарил нам несметные сокровища в виде работ художников, творивших в немыслимых для консервативной академии стилях. Это уже было не Возрождение, но рождение новой эпохи живописи.

Грейс взглянула на Амелию, которая стояла возле лестницы, ведущей на крышу музея, и выразительно закатила глаза, когда взгляды их встретились. Грейс подмигнула подруге.

– Шучу-шучу, – продолжила она, улыбнувшись. – Надеюсь, вы не решили всерьез, что я собираюсь проводить нуднейшую лекцию на тему современного искусства? Ее можно провести за несколько секунд, уложившись в одно предложение. Современное искусство – лотерея, в которой шансы равны у всех, вне зависимости от способностей.

По толпе прошел легкий смешок. Грейс продолжила:

– Мои картины суть природа человека, его глубинное «я», скрытое от глаз посторонних и порой от самих себя. Именно это самое глубинное я стараюсь показать, работая над новым полотном. Прелесть в том, что не приходится ждать волну вдохновения или еще что-то в этом роде. Сюжеты вокруг нас, они скрыты в деталях. Детали – вот что главное. Нужно уметь обращать на них внимание, подмечать их. И тогда каждый скол на стене вашего дома расскажет вам целую историю.

Грейс подошла к одной из своих картин, над которой, как и над всеми остальными картинами, висела фотография. На ней был запечатлён угол дома. Разводы после дождя оставили причудливый узор.

– Я не ищу вдохновения, – повторила Грейс, глядя на фото, – нам дарит образы природа. В один из дней мне подарил их дождь. Он изобразил семью из трех человек на обшарпанной стене старого дома. Посмотрите внимательно на женщину. Бесспорно – это мать этого мальчика. Сколько трепетной любви в ее образе, в наклоне ее головы, во взгляде, устремленном на ребенка. А мальчик! Как он глядит в ответ! Эта женщина – все для него, Вселенная, книга, в которой есть ответы на любые вопросы. Трепетный союз, оберегаемый глыбой-мужчиной с суровым взглядом, стоящим позади, – отцом.

Она переходила от картины к картине, вкратце рассказывая о каждой, но мысли ее были прикованы к «семье». Грейс уже знала, что не станет ее продавать, если сегодня найдется тот, кто решит приобрести мрачное монохромное полотно. Эта картина стала для нее слишком личной, перешла в иное измерение восприятия своих же собственных работ. Нет, ее она не продаст. Даже само слово это теперь царапало ей слух. Продать. Однажды она уже продала.

Эта выставка была первой с тех пор, как нашелся Эрик. Она должна была состояться еще несколькими месяцами раньше, но именно два месяца назад Грейс пребывала в таком состоянии, что думать было сложно не только о каких-то там выставках, но и думать вообще о чем бы то ни было. В случившееся невозможно было поверить, нельзя было принять и, что было совершенно невозможно, расценить произошедшее каким-либо образом. Что это, шанс исправить страшную ошибку молодости или наказание за эту ошибку?

Два месяца назад, когда он нашелся, когда шок прошел и перед глазами перестал всплывать металлический крестик ее матери с расплавленной левой его частью и прикипевшей к основанию, крестик, который невозможно спутать ни с каким другим крестиком, когда он перестал мельтешить перед глазами и путать все мысли, Грейс решила, что ей выпало совершенно незаслуженное счастье исправить ошибку молодости, наверстать упущенное прошлое, искупить вину и полюбить Эрика, а если это возможно, если она каким-то образом заслужила и это – Эрик полюбит в ответ.

Но сейчас Грейс начинало казаться, что не увидеть ей ни прощения, ни светлых лет со вновь обретенным сыном – ничего, кроме бед. Старая рана разошлась, заболела с новой силой, и соль сыплется в нее пудами.

Грейс вымывает ее спиртом. Это больно вдвойне, но терпеть как-то легче. Эрик – парень, вобравший в себя пороки всего человечества, он самоуничтожается. И это ледяным потоком мутной воды вымывает остатки песочного фундамента, на котором зиждились ее чаяния на счастливый исход этой невероятной встречи, невозможной встречи матери с сыном, которого она бросила много лет назад на пожарной станции города Кваден.

И что хуже всего – вновь закопошились сволочные мысли. Грейс боялась задать этот вопрос самой себе, потому что не была уверена, что ответит на него правильно. Она гнала его еще до того, как он оформлялся в целое, законченное предложение, как гонят некоторые фразы, ни с того ни с сего появившиеся в сознании и «произнесенные» внутренним голосом. «У меня рак». «Завтра я умру». Их обрывают, не заканчивают. Так же и Грейс. «Ты жалеешь, что твой сын нашел…»

Да, она начинала жалеть об этом. Впрочем, это было не совсем сожаление. Скорее, страх. Страх, что ей не удастся вытащить мальчика из болота, в котором он оказался, конечно же, по ее вине. Он родился в этом болоте; болото это – его мир, и другого он не знал. Лишенный детства и материнской опеки, Эрик воспитывался улицей, ее суровыми законами.

Стоп, приказала себе Грейс, хватит. Все будет хорошо, самое главное – снять парня с крэка, а дальше будет легче. Всем нам будет легче.

К ней подошла Амалия.

– Ты в порядке? – спросила она негромко.

Грейс улыбнулась:

– Да, все хорошо.

Она солгала. И Амалия прекрасно это понимала. Они знали друг друга еще с художественного колледжа и за эти годы сблизились по-настоящему. Если у Грейс и была подруга, так это Амалия, ее правая рука, администратор от природы, без которой у Грейс не получилось бы организовать ни одну стоящую выставку. И, конечно же, Амалия знала об Эрике: об Эрике брошенном и Эрике, обретенном вновь спустя многие годы. И она знала, что воссоединение их лишено счастья, оно болезненно, оно шипасто, оно беспросветно.

– Что-то опять с Эриком? – спросила Амалия. – Что он натворил в этот раз?

– Ничего. Правда. Вернее, я не знаю. Может быть, что и натворил, может быть, вляпался в какую-нибудь историю. Он пропал за день до моей поездки сюда, телефон не отвечает, сам не звонит, я подозреваю, что он снова сорвался, ушел к дружкам за новой дозой.

Амалия не любила говорить дежурных фраз в подобных случаях. Если она не могла помочь ни словом, ни делом, она предпочитала промолчать. Сейчас она не могла помочь ничем. И она промолчала.

– Ами, – сказала Грейс.

– Что?

– Если кто-то заинтересуется сегодня покупкой этой картины, – она указала на «семью», – она не продается.

Амалия кивнула, вернула на лицо дружелюбную улыбку и пошла к гостям выставки, обмениваясь то с одним, то с другим короткими репликами о представленных сегодня работах выдающейся художницы современности Грейс Хейли.

* * *

Крестик, о котором Грейс уже редко вспоминала и который вспышкой сварочного аппарата ослепил ее два месяца назад, принадлежал ее матери, Джинжер Хейли. Она носила его всегда, сколько Грейс ее помнила, и в последний день он был на ней, разумеется. Джинжер успели вытащить из дома до того, как деревянные балки, обгорев, рухнули, потянув за собой крышу. Но все равно слишком поздно. Она погибла не от ожогов, хотя и их хватало на теле несчастной женщины, Джинжер задохнулась угарным газом.

Грейс тогда было пятнадцать. Возраст бунтарства, пафосного романтизма в мрачных готических цветах. И в память о матери она оставила этот оплавленный крестик. Все как в кино, как в любимых подростковых книгах. Крестик напоминал ей о матери, о ее злосчастной судьбе, о последних часах ее жизни, о том, что накануне утром они поругались и Грейс не успела попросить прощения. Бог знает, о чем еще напоминал ей крестик, но ничего этого не формулировалось в осознанную мысль. Достаточно самого драматизма. А то, что, глядя на него, Грейс каждый раз испытывала боль и он не давал этой боли утихнуть – возвращал своим видом в тот роковой вечер, – это еще нужно уметь разглядеть. В пятнадцать лет это трудно.

Грейс носила его на шее год после смерти матери. Пока не родился Эрик.

Его невозможно спутать ни с каким другим. Он уникален. Уникальным его сделал огонь, спаливший дотла их дом; огонь, ядовитый дым которого убил ее мать; огонь, перечеркнувший ее жизнь на «до» и «после». И, быть может, если бы не он, Грейс бы не поступила так, как поступила, но история, как известно, не любит сослагательного наклонения, поэтому Грейс никогда не пыталась оправдать себя этим.

Да, тот крестик не перепутать с другими, не забыть его, даже если не видеть долгие годы. Собственно, он не был крестом, если говорить о нем как о геометрической фигуре. Скорее он напоминал перевернутую букву «л». Одно из перекрестий оплавилось, прикипело к вертикальному основанию.

Оставляя новорождённого сына в детском боксе возле пожарной станции, Грейс надела этот крестик на малыша. Зачем она это сделала? Без особой причины. Вероятно, где-то в глубине души она хотела сохранить связь с ребенком, пускай и символическую, хотела дать ему хоть что-то. А может быть, и ничего такого она не думала, а поступила по наитию, разве вспомнишь это сейчас? Думая об этом спустя двадцать лет, приходится пробираться к мыслям о крестике сквозь презрение и отвращение к себе, об эту скалу тошнотворно-болезненных мыслей разбиваются все прочие, в том числе и попытки понять, зачем она оставила на хрупкой шее малыша материн крестик.

Сначала она увидела крестик на тощей загорелой шее. Затем грязно-серый шнурок, на котором он висел. Тогда дыхание Грейс сбилось, в глазах потемнело, она решила, что сейчас потеряет сознание. И только потом она увидела лицо юноши. Чужое лицо: не было на нем ни знакомых глаз, немного резких скул, как у самой Грейс, ни легкой горбинки у основания переносицы, как у Майлса, безмозглого панк-рокера, давшего от нее деру, едва узнав о беременности. Ничего с первых секунд не усматривалось в том лице, что должно было поразить ее, словно разрядом тока. Кроме тускло играющего на солнце серебряного крестика. Без сомнений, того самого…

Совершенно случайно, спустя двадцать три года, она встретила сына. Так ей подумалось в первые секунды. И так оно оказалось на самом деле.

Она встретила его у дверей «Джейнис Арт», после скромной выставки своих работ, поздним вечером. Бросила рассеянный взгляд на худого паренька в выцветшей красной футболке и рваных джинсах. И крестик на его шее ослепил Грейс!

Ноги ее едва не подкосились, но она продолжила по инерции идти в сторону такси. Села, несколько раз глубоко вдохнула, перевела дух и только после этого решилась обернуться на парня в красной футболке. Он стоял на том же месте, безразлично пялясь по сторонам. Он был болезненного вида, слишком худ для своего роста.

Сердце Грейс бешено заколотилось. Она не могла сосредоточиться ни на одной мысли. Прошлое ударило по ней столь неожиданно и столь сильно, что осмыслить происходящее было совершенно невозможно. Таксист терпеливо ждал. Грейс оплатила поездку, но попросила не ехать, а оставаться здесь, на месте. Это первое, что она смогла придумать. Ей нужно было время прийти в себя, она молилась, чтобы парень никуда не ушел, чтобы остался стоять на том же самом месте, потому как уйди он сейчас, Грейс не сможет найти в себе силы последовать за ним. Что сказать? Господи, как представиться? Одно она понимала: потерять теперь из виду парня в красной футболке – значит лишиться покоя на всю оставшуюся жизнь.

С каждым годом, становясь взрослее, приближаясь к сорокалетнему юбилею, Грейс все чаще думала о сыне, о том, как она поступила с ним много лет назад. Когда она оставила его в «колыбели» у пожарной станции, что-то погибло в ней самой, что-то, чего она не могла заметить в силу юных своих лет и присущего этим годам эгоизма. И это что-то осталось в ней, разлагалось, гнило, заражало организм, причиняло боль. Боль эта становилась с годами все сильнее и сильнее, переросла в хроническую, тупую и непреходящую.

Нет, потерять его еще раз она не могла. Никак не могла.

И она не потеряла. Она нашла в себе силы подойти к нему. Подобрала какие-то слова, чтобы начать разговор, нашла мужество, сев с ним в кафе, рассказать, кто она. И был долгий разговор, были слезы, были жалкие извинения, и был растерянный взгляд парня в красной футболке, Эрика, ее сына…

С тех пор прошло больше четырёх месяцев. И за это время жизнь Грейс превратилась в кошмар.

Эрик был болен. Он был наркоманом. Он вырос угрюмым, нелюдимым парнем. От его рассказов о себе сердце Грейс обливалось кровью. Ведь это из-за нее жизнь Эрика сложилась так, как сложилась.

Выставка в Риме – первая за четыре месяца. Грейс отказывалась от всех прочих предложений, всецело посвятив свое время налаживанию отношений с Эриком. Шаг за шагом выкладывая хлипкие доски моста, соединяющего пропасть между ними. Пропасть обид, злости, сожалений, недоверия. Что только не лежало на дне этой пропасти!

Спустя время Грейс предложила Эрику переехать к ним с Диланом. Ведь это и его дом! «Теперь это твой дом, Эрик». Но парень наотрез отказался. Разумеется, Грейс не настаивала. Она лишь подчеркнула, что отныне он может жить у них, если только сам этого захочет.

С первых дней их общение стало строиться на деловой основе. Словно два бизнесмена, попавшие в затруднительное положение, искали они друг перед другом пути решения. Грейс, не имея, разумеется, подобного опыта налаживания коммуникаций, не зная, как правильно выстраивать отношения, и в силу своего пробивного характера решила, что в первую очередь необходимо устранить финансовые проблемы сына (как странно ей произносить это слово! Впрочем, Эрика она называла по имени, не решаясь и не чувствуя за собой права называть его сыном. По крайней мере, сейчас).

Конечно, начинать стоило с самого главного – вылечить парня от наркозависимости. Но почва эта еще зыбкая, еще слишком мало они знают друг друга. От излишнего усердия могут проломиться доски хлипкого моста отношений. Пошлет к черту – вот и весь разговор. Впрочем, судя по всему, Эрик и сам не прочь избавиться от смертельной привычки.

Проблема заключалась и в Дилане. Эрик не понравился ему с первой же минуты. «У него глаза злые, страшные глаза, ты разве не видишь?»

Конечно, она видела. «Видеть» – ее профессия, ее дар, принесший ей признание в мире современной живописи, сделавший ее живым классиком. Но она также видела и другое: молодого парня с изуродованной по ее вине судьбой. Нет, это не преувеличение, не пафосное самобичевание. Это правда. Отказавшись от ребенка, она задала вектор развития его судьбы. Конечно, Эрик мог попасть в любящие руки, в семью, которая воспитывала бы его с теплотой и нежностью, как собственное дитя. В такой семье он и рос, по его словам. Однако какими бы заботливыми ни были приемные родители, они все равно оставались приемными. По крайней мере, в мыслях брошенного родной матерью ребенка. Сам факт, что ты, еще безгрешный, еще только первые недели смотрящий на этот мир, можешь оказаться кому-то ненужным, порождает в тебе комплексы. Они медленно вызревают, но ты не знаешь о них, если не знаешь, что живешь с чужими родителями. Эрик знал. От него это не скрывали.

Да, у Эрика были злые глаза. И что из этого? Он ее ненавидит? Возможно. А возможно, ему совершенно наплевать на нее, и это, скорее всего, так. Сложно ненавидеть того, кого не видел ни разу в жизни и ничего совершенно о нем не знаешь. Эрик смотрел на Грейс, как на счастливую возможность исправить кое-какие проблемы в своей жизни. Она была достаточно богата для этого. Эрик – человек, свалившийся на самое дно социальной ямы. У таких, как он, иное мироощущение. Понятия морали и нравственности им неведомы, или, вернее сказать, они игнорируют их. Они прекрасно понимают, что ограбить человека, лишить его, может быть, последних денег, необходимых для чего-то очень важного, – это плохо, это ужасно, это будет угнетать их в те редкие моменты, когда организм не будет нуждаться в новой дозе наркотика, потому что только что ее получил. Но они все равно пойдут на это еще раз и еще. И еще.

Все это Грейс видела. Она прекрасно понимала это. Понимала также и то, что в одночасье этого не исправить, не изменить за короткий срок. Может, не изменить вообще ни за какие сроки. Но это ее крест, сколоченный и водруженный на собственные плечи собственными же руками. И тащить его ей, иного выбора нет, и надеяться, что когда-нибудь Эрик примет ее, простит и полюбит. Вечная женская проблема – дать, что в ее силах, изменить подонка. Да, проблема вечная, однако случай все же отличается в самой основе. Она сделала Эрика таким!

– Ты ведь его не любишь, – сказал как-то Дилан.

– Нет, – ответила Грейс честно, – но я полюблю.

– Это так не работает.

Грейс вспылила:

– А как это работает?! Что ты предлагаешь? Снова его бросить? Первый раз я отказалась от сына, потому что испугалась, что не справлюсь. Испугалась за свое будущее. И теперь поступить так же?

Дилан не ответил. Он не знал, что ответить. Слова жены были правильными. Человечными. Он встал и вышел из гостиной.

Тот разговор случился вечером, после того как Эрик вернулся. Он вынес все драгоценности Грейс и золотые часы Дилана. Он и наличку прихватил, к счастью, ее было в доме совсем немного.

Его не видели несколько дней. Потом он объявился. Он еле стоял на ногах.

– Привет, ма, – сказал он, растянув рот в глумливой пьяной улыбке.

Грейс молча отступила, пропуская Эрика в дом. Дилан сидел на диване, в руках у него был бокал с бренди.

– Привет, – бросил ему Эрик.

– Присядь, – строго сказал Дилан, – давай поговорим. Ты способен говорить? Или ты пьян в стельку?

Эрик презрительно прыснул и повалился на диван напротив Дилана.

– Ты под кайфом?

– Не-а.

– Покажи вены.

Эрик хохотнул и показал руки без единого следа от инъекций.

– Ну ты дебил! Я крэк курю.

Дилан побагровел и вскочил на ноги, что сильно напугало Эрика. Парень закрыл голову руками.

– Ты чего?! Я же пошутил!

– Дилан! – вмешалась Грейс.

Но Дилан и не собирался трогать Эрика. Он лишь брезгливо посмотрел на него.

– Боже, – сказал он, – дешевая клоунада.

Эрик хмыкнул и завалился на диван.

– Можно я у вас переночую? – спросил он, засыпая.

– Разумеется, – ответила Грейс как можно суше, однако сухость эта была наигранной. Она чувствовала жалость к этому несчастному существу, к своему сыну. – А завтра мы обо всем поговорим.

– Ты о цацках?

– Дело не в них. Если тебе нужны деньги, ты мог просто попросить у меня.

– Мне всегда нужны деньги. Кому они не нужны?

– Иди наверх, в комнату.

Эрик вздохнул и поднялся с дивана. Заплетающейся походкой пошел к лестнице, уронив при этом вазу с декоративными цветами. Раздался грохот разбившегося стекла.

– Упс, изв-извините.

Дилан стиснул челюсти и отпил большой глоток бренди из бокала. Не зная, что дальше делать, включил телевизор.

«…Маск анонсировал дату выхода смартфона. По заявлениям самого Илана, теслафон произведет революцию на рынке смартфонов. На прошлой неделе его компания выкупила мессенджер «Золтон» за один и семь миллиардов долларов. Ожидается, что «Золтон» станет предустановленным мессенджером в теслафоне, с полной интеграцией…»

Эрик присвистнул. У него, правда, получилось что-то вроде выпущенного из колеса воздуха: фью-ю-ю…

– Нормально, – проговорил он невнятно, поднимаясь по лестнице, – один и семь за это глючное говно.

Он споткнулся, выругался, что-то еще пробормотал себе под нос и скрылся из виду. Хлопнула дверь, наступила тишина.

Первой весточкой, говорящей о том, что в их отношениях наступило положительное изменение, стала просьба Эрика помочь ему излечиться от наркозависимости. Грейс нашла для него лучшую клинику в штате, оплатила его содержание в ней. Но уже через неделю Эрик сбежал.

К тому времени Грейс прониклась к сыну теплотой. Его мольба о помощи пробудила в ней первейший из инстинктов – материнский. Эрик нуждался в ее помощи, он сам попросил об этом, он доверился ей. И сбежал. Это было ожидаемо, хотя Грейс очень надеялась, что этого не произойдет, что парню достанет мужества и силы воли пройти необходимый курс лечения.

Грейс была заряжена на борьбу, она готова была сделать все, что в ее силах, для спасения сына. В этом было ее искупление. Эгоизм, безусловно эгоизм, но – здоровый. Тот самый эгоизм, из-за которого люди просят клясться друг другу в верности и редко прощают измены. Эгоизм любви. Это же был эгоизм спасения души. Впрочем, Грейс не верила в бога, она спасала не душу, она спасала совесть.

И всё-таки не только о спокойном ночном сне беспокоилась Грейс. Мальчик действительно стал ей близок за то короткое время, что они были знакомы. Его проблемы, пропущенные через фильтр ее собственной ответственности за несложившуюся судьбу мальчика, воспринимались ей с каждым днем все болезненнее.

Отношения с Диланом становились все хуже. Он хотел, Грейс знала это, очень хотел принять новую действительность. Но не мог. Он не чувствовал к Эрику ничего, кроме опасливой брезгливости. Для него это был взрослый мужик, наркоман и пьяница, со злобным взглядом, полным ненависти ко всему окружающему и к ним с Грейс в частности. Неудачник двадцати с лишним лет от роду, поселившийся в их доме. Он все понимал. Но принять не мог. И ладно бы парнишка был отличным малым, пускай и обиженным на Грейс, пускай и путь им пришлось бы пройти огромный, Дилан шел бы рядом, без сомнений шел бы. Но Эрик вырос волчонком. Диким, злобным, эгоистичным. Он был одним из тех, кто несколько раз по жизни меняет джинсы и футболку на оранжевую робу и носит ее годами. Правда, Эрику пока еще не довелось угодить за решётку, но – какие его годы. Впрочем, Грейс сделает все возможное, чтобы не допустить этого.

Эрик сбежал, но Грейс знала, где его искать. Он сам ей рассказывал. Он в «третьем круге». Это заброшенный супермаркет «Продукты от Джейкоба» на окраине города. Наркоманы и алкоголики всех мастей и возрастов давно облюбовали это место в качестве уютного гнездышка.

Собственно, сам супермаркет – это еще не «круг», это лишь ворота в него. С черного входа к нему примыкает огромное складское помещение, тоже давно заброшенное, наполовину сгнившее, без тепла и электричества. Вот туда-то и стекались все те, кто по той или иной причине выпал из социальной обоймы – маргиналы, чья жизнь сводится к постоянному саморазрушению.

Туда же захаживают и дилеры. В «третьем круге» заключаются сделки: одни скупают краденые вещи, другие вымаливают у наркоторговца дозу героина взаймы, третьи валяются в темном углу, бессмысленно тараща тусклые глаза в потолок.

Власти не раз собирались снести «круг», готовились проекты новых торговых центров, спальных районов, церквей свидетелей чего бы то ни было, но «круг» оставался на месте, переваривая в своем чреве все новых и новых несчастных. И Эрик был среди них.

Грейс остановила машину напротив старого супермаркета и направилась к его входу. Она перешагнула порог, и в нос ей ударил застарелый теплый воздух с примесью пота и бог весть чего еще. Несколько молодых людей, играющих в покер возле бывших касс, бросили на Грейс короткий безразличный взгляд и вернулись к игре.

Грейс постояла у входа в нерешительности, оглядывая помещение. Затем направилась в глубь зала, интуитивно догадываясь, где может быть черный вход, ведущий на старый склад.

– Дамочка, куда прете?

Девушка лет двадцати полулежала на полу, опершись на стену. Грейс едва не наступила ей на ноги.

– Извините.

Как и ожидала, она нашла здесь Эрика. Он лежал на рваном диване, каких там было в избытке. И на всех кто-то лежал, сидел, прикуривал косячок, затягивал жгут на руке, пил пиво, играл в карты. На Грейс практически не обращали внимания. Очередная мамаша ищет своего непутевого отпрыска.

– Эрик, – сказала она, остановившись рядом с сыном.

Он медленно открыл глаза и посмотрел на нее:

– Ты чего сюда приперлась?

– Я за тобой.

– Какая ты сердобольная. Я тебя не звал.

– Давай выйдем на воздух.

– Слушай! – Эрик поднялся на локтях. – Я не смог, ясно тебе, не смог! Будешь рассказывать мне о том, что все можно преодолеть, что теперь ты рядом и все будет хорошо? Ни черта хорошо не будет! И… мне не нужна помощь. Может, мне и так прекрасно живется.

– Нет, – спокойно ответила Грейс, – ничего подобного я говорить не собиралась. Просто предлагаю сходить куда-нибудь пообедать. Я очень голодна, да и ты, думаю, тоже. Нет?

– Нет, – коротко ответил Эрик и завалился на диван.

– Эй, леди, я не прочь пожрать. Куда пойдем?

Грейс обернулась.

Парень с короткими красными волосами смотрел на нее и криво ухмылялся.

– Или знаешь, – сказал он, – пожрать я и один могу сходить. Подкинь пару долларов.

Грейс оглядела его снизу вверх и, не ответив, повернулась к Эрику:

– Пойдем, прошу тебя.

– Тетя! – крикнул парень с красными волосами. – Вас где воспитывали? Это, знаете ли, невежливо – отворачиваться, когда с вами разговаривают.

Он лениво подошел к Грейс вплотную.

– Послушайте, – сказала Грейс, начиная немного волноваться, – что вам от меня нужно?

До нее наконец стало понемногу доходить, где она оказалась.

– Пару долларов, я вас попросил, если не жалко. Но если жалко, тогда другое дело, извините.

Тон его был вовсе не извиняющийся. Он был открыто издевательский.

Грейс вытащила бумажник и протянула красноволосому двадцать долларов. Тот, разумеется, успел бросить быстрый взгляд в ее бумажник и заметить там несколько сотенных купюр.

– А знаете что, леди? – сказал он, шмыгнув носом. – Я был бы вам весьма благодарен, если бы вы дали мне сто долларов. Видите ли, в чем дело, боюсь, двадцатки мне может не хватить на… гамбургер, вот если бы вы дали мне сотню. Оставьте мне свой номер телефона, чтобы я смог вернуть вам долг.

Он отвратительно улыбнулся.

Грейс посмотрела по сторонам. Всем вокруг были совершенно безразличны и она, и парень с красными волосами.

Грейс хотела уже протянуть ему все наличные деньги, какие у нее были в кошельке (не так уж и много – Грейс предпочитала кредитные карты), но вздрогнула и так и осталась стоять с купюрами, зажатыми в руке.

Что-то с треском разбилось о голову красноволосого. Он вскрикнул, свалился на пол и, обхватив голову руками, принялся жалобно скулить от боли. Эрик стоял рядом с Грейс, свирепо глядя на парня на полу. Желваки его ходили ходуном. В руках он сжимал горлышко бутылки.

– Ты че, псих, что ли?! – плаксиво выдавил красноволосый. – Ты кто вообще такой?

Эрик отбросил горлышко в сторону, посмотрел на Грейс и сказал:

– Я тоже.

– М-м? – Грейс оторопело смотрела на парня, из головы которого струилась кровь, и сжимала в руке деньги.

– Я тоже голоден. Пойдем поедим.

Он взял из рук Грейс банкноты, сунул их обратно в кошелек и запихнул его в сумку.

Все это время Грейс продолжала смотреть на красноволосого. Очень противоречивые чувства испытывала она в этот момент. На душе у нее было и страшно, и тепло одновременно.

– Ну, идем или как? – сказал Эрик, который уже направился к выходу.

– Да, конечно, – ответила Грейс.

Глава 3

Моя жизнь стала превращаться в кошмар в тот самый день, когда я решил написать бестселлер. Я был болен и раньше, теперь это ясно, но безумие мое утихло, теперь оно не причиняло вреда ни мне, ни моей семье, ни кому бы то ни было. Я даже не знал, что могу быть настолько опасен. Впрочем, как и любой съехавший с катушек убийца не подозревает в себе плохих качеств до той поры, пока как-либо не пробудит их.

Писать я начал еще в школе, в начальных классах. Ерунду, конечно, – короткие рассказики, сейчас уже и не вспомню, о чем. Но главное тут не в самих рассказах, а в том, что я тогда чувствовал, когда неуверенным детским почерком выводил слово за словом. О, это я помню очень хорошо. Счастье! Игры со сверстниками меня мало интересовали. Они казались мне примитивными, упрощенными вариантами вымышленных миров. Я же, создавая истории на бумаге, не ограничивался ничем, кроме своей фантазии. А она у меня была богатая.

В старших классах я написал первый более-менее серьезный рассказ, который учительница по литературе отправила на городской конкурс подростковой прозы. Наверное, именно это событие стоит взять за точку отсчета. Тогда я занял первое место. Что такое первое место на литературном конкурсе для четырнадцатилетнего сопляка, который в свои скромные лета мечтает стать писателем? Приговор. Да, приговор, сейчас я осознаю это. Победа на том проклятом конкурсе обрекла меня на долгие годы страданий.

Я вознёсся над миром! Я видел этот свой чертов рассказ на полках магазинов. Узкая дорога, по которой проходят лишь единицы писателей, дорога, ведущая туда, где на мраморных постаментах восседают великие классики, была теперь открыта и для меня. Разумеется, в ряды бессмертных классиков я собирался попасть не с одним жалким рассказом. Он служил всего-навсего индикатором, отображающим мои способности, фонариком, брошенным вперед, чтобы осветить темный, тернистый путь, по которому (в этом я тогда не сомневался) мне предстоит идти в будущем, и иной дороги мне судьбой не предусмотрено.

Примерно как-то так я рассуждал в то лето, получив пластиковую медаль.

Идиот малолетний.

Признаться, дурь эта из башки моей вылетела совсем недавно, а ведь мне уже тридцать пять, можно было и раньше поумнеть. Если в подростковом возрасте еще можно верить в сказки, то когда ты взрослый мужик, это попахивает кретинизмом. Да нет, не попахивает – воняет. Да что об этом говорить.

Рисовалась мне примерно следующая картина.

Вот он я! Мастер стиля. Жонглёр, умело играющий словами. Идеи роились под моей черепной коробкой. Их были десятки, только успевай выплескивать на бумагу. Еще год-другой будут «пробы пера», оттачивание «авторского почерка» на малой прозе, а там уже и за роман можно браться. Издатель, терпи! Терпи, стервятник ты этакий! Скоро придет к тебе тот, кто выведет твою жалкую конторку на мировой уровень.

И ведь шло все именно так, как я фантазировал. Это наполняло меня еще большей уверенностью в себе. Я был словно тот мужик из фильма «Матрица», который продал расположение Зиона за то, чтобы ему стерли память и сделали суперзвездой в виртуальном мире.

Уже к двадцати годам мой дебютный роман был дописан, вылизан и готов предстать на суд издателя. Как и положено двадцатилетнему человеку, иного исхода, кроме как сразить редактора наповал, я не рассматривал. И не было разочарования.

Я отправил рукопись по почте в несколько издательств, примерно через месяц мне пришел ответ от одного из них. Рукопись им понравилась, они были готовы заключить со мной договор. Рейтинг бестселлеров «Нью Йорк таймс» с моей фамилией в числе первых десяти замаячил перед глазами так явственно, что казалось, я уже в нем…

Казалось бы, мне грех жаловаться. В конце концов, я не придурок блаженный, как устроен мир – понимаю. Прекрасный старт, долгая и плодотворная работа с одним из крупнейших издательств страны (называть его не буду, к сути дела это не относится), по роману в год. Мечта начинающего писателя.

Если бы не тот несчастный, трижды мной проклятый конкурс юных писателей. Победа в нем распалила детские амбиции. Вот вам вскользь вывод прожитых лет: самое страшное, что может случиться с будущим человеком, это исполнение его заветных мечтаний на старте жизни, когда первые ступени лестницы, ведущей к звездам, ты пролетаешь одним махом, ни разу не споткнувшись.

Я занял свое место. Свою нишу среди собратьев по перу. Она располагалась посередине, между никому не нужными графоманами, завалившими интернет своими опусами, и лидерами рынка.

Посередине.

Самое поганое положение, какое только существует. Середнячок. Ни рыба ни мясо. С голоду не подыхал, но и денег особых не видел. Тьфу, да о чем это я?! В деньгах разве дело?

Другое рвало меня на части. Тропинка к пантеону литературных классиков заросла. Я больше не видел ее и не знал, как можно пройти по ней. Я – писатель, после смерти которого умирают и его книги. Они дохнут уже при жизни. Старые работы сменяются новыми, не оставляя после себя и тени желания у читателя возвращаться к ним вновь. Попкорн-литература.

Я стал писать триллеры очень скоро после того, как заключил первый договор. Дебютный роман переработали, я не был против. Я думал, это на благо моей карьере. Впрочем, изменять в нем мало что пришлось, иначе я бы послал их к черту. Тогда я мог себе это позволить, ведь я был уверен в своих силах, уверен, что очередь из жаждущих заключить со мной договор издательств стоит за спиной и робко ждет своего шанса. Но кое-что исправить все-таки пришлось. Я согласился. Как-никак, у ребят опыт, а я, в сущности, был еще пацан.

Получил скромный тираж в две тысячи экземпляров. Неплохо для начинающего автора. Но и не хорошо.

Се. Ред. Няк.

Со временем мне позволили выйти за жанровые рамки. Я говорю «позволили», использую именно это унизительное слово, потому что к тому моменту, как мне стало тесно в границах серии, в которой я издавался, я уже не был так туп и наивен. Пускай мое скромное имя что-то да значило в литературных кругах, и сменить издателя я действительно мог себе позволить, но я также понимал и то, что ничего этим не изменить. И у других я стал бы легко заменимой рабочей лещадью.

И в один прекрасный день мне стало плевать на амбициозные грезы о литературном бессмертии. Я захотел лишь одного – славы прижизненной, захотел видеть лучезарную улыбку свою на билбордах и в профилях социальных сетей мировых литературных пабликов. В двадцать я стремился в бессмертие через сверкающий вспышками фотокамер зал славы. В тридцать с лишним мне стало глубоко наплевать, куда этот зал приводит, лишь бы пройти по нему.

Старые мечты, пропущенные через призму цинизма, отфильтрованные, без шелухи, без лишних соплей: «О, боги, боги, даруйте мне жизнь вечную через труды мои писательские», без всего этого дерьма вернулись ко мне спустя треть жизни.

Это произошло одиннадцать месяцев назад. Именно тогда, осенью прошлого года, я всерьез решил написать книгу, которая сможет дать мне все то, о чем грезит любой, однажды взявший перо, – мировое признание.

Из любящего мужа, заботливого отца, верного друга, из хорошего человека я, одержимый безумной идеей, превратился в монстра.

Меня зовут Дэвид Блисдейл. Мою жену – Линнет. А сына – Тревор. Это имена наши, черт бы вас всех побрал, сволочей! Запомните их!

Роман закончен. Я заплатил за его написание слишком высокую цену. Отдал все, что было мне дорого – свою семью.

Теперь мне не получить ни славы земной, ни жизни вечной. У меня не осталось ничего, кроме темно-зеленых стен, железного столика, прикрученного к полу, кровати и клочка неба, порезанного на квадраты металлическими решетками. И в небе этом, в его высях, мне грезится моя Линнет. Мне невыносим ее взгляд, прощающий и, несмотря ни на что, все еще любящий.

У меня нет будущего. Я смотрю в завтрашний день с ужасом. Нет, страшат меня вовсе не стены, не смерть, которая неминуемо придет за мной именно сюда, ибо адрес мой теперь уже вряд ли когда-нибудь изменится. С каждым новым восходом солнца мой сын становится старше. С каждым новым днем он превращается в мужчину. С каждым новым рассветом он ненавидит меня все сильнее… вот что невыносимо.

И отрада мне – перебирать в памяти годы прошедшие, наполненные любовью к жене и сыну и их любовью ко мне.

Мы были не лучше и не хуже многих. Се. Ред. Няк.

Мне больше не кажется это слово плохим. Оно прекрасно…

Цените ли вы обычный серый весенний день? Холодный зимний воздух? Дождливое осеннее утро? Изматывающий жарой полдень августа? Стаканчик кофе на бегу, когда опаздываешь на работу? Пробку в час пик? Мемы со смешными животными, которые ежедневно по десять штук скидывает вам ваша жена? Починку водопроводного крана в свой единственный выходной?

Ни черта этого вы не цените. Потому что вы идиоты и идиотки.

Такие же, как и я.

Просыпаясь по утрам, пережив приступ пре-зрения и ненависти к себе, попросив мысленно прощения у сына, который в новом дне ненавидит меня еще сильнее, чем вчера, я «бегу на работу со стаканчиком кофе», «отправляю веселый смайлик жене в ответ на очередное видео со смешным котом или собакой», «стою в пробке», «закидываю рулон туалетной бумаги в продуктовую корзину супермаркета»…

Я проживаю прекрасные серые дни, и серость их – есть буйство красок, стоцветная радуга!

Но, отравленный ядом тщеславия, я многое позабыл из «серого» прошлого. И боюсь, скоро забуду все. Будущего у меня нет, как нет и настоящего. И если я не сплю, если сознание мое в проклятом реальном мире, я переношусь в прошлое и блуждаю в нем, цепляясь мысленным взором за каждую деталь, тщетно стараюсь из песчинок сложить пирамиду потерянной навсегда жизни. Я верну свою жену, хотя бы в памяти.

Я познакомлюсь с Линнет вновь. Я вновь сделаю ей предложение.

Ничего не разглядеть впереди.

И я возвращаюсь назад.

Глава 4

Дилан встретил ее в аэропорту.

Он был приветлив, словно они расстались несколько дней назад совершенно обычным образом, и не было ссоры и тяжёлых взглядов, ничего этого не было. Перед ней стоял ее любящий и заботливый муж, он помогал закинуть вещи в багажник машины и даже шутил, впрочем, шуток не было, это Грейс зачем-то придумала, он просто вел себя формально-вежливо, даже казался немного смущенным. И большую часть дороги до дома они ехали молча, и холодные волны в груди Грейс поднимались все сильнее. Если бы он не приехал ее встречать, насколько бы ей сейчас было легче. Сидел бы дома обиженный, раздражённый, встретил бы ее на пороге насупившись и закрылся бы демонстративно в своем кабинете – как легко дышалось бы ей тогда!

Но он приехал в аэропорт. Как водитель такси приехал бы к клиенту. Без обид, без ссор. Сделал то, что должен был сделать: помог ей добраться до дома. И эта его улыбка – виноватая какая-то улыбка. И что в итоге, если собрать отдельные фрагменты картины в цельное полотно? А вот что – раздражение и обида. Чувства, которыми мы наполняемся после ссор с любимыми людьми, оставили Дилана после того, как он принял решение. Принял его взвешенно, обдуманно. И как только он его принял, ссора перестала его волновать, значимость ее обмельчала, превратилась в нечто бессмысленное, глупое и совершенно пустое.

Он хотел уйти от Грейс.

Одно слово – и Дилан изменит решение. Одно лишь слово. Но как раз его-то и не могла произнести Грейс, как бы больно ей ни было сейчас.

«Впрочем, – подумала она, – с чего ты вообще эта взяла? Потому что муж встретил жену в аэропорту? По его мимике? По тому, что он не набросился на нее с упреками сразу по прилету, не продолжил отложенный на выходные разговор? Ты, дорогая моя, выводы выстраиваешь на ровном месте, доктор Хаус позавидовал бы тебе».

– Как все прошло? – спросил Дилан, сворачивая с магистрали на улицу, ведущую к их району.

Грейс улыбнулась. Искренне. Ей даже стало немного стыдно за эту улыбку. Возможно, сейчас, в данную секунду, ее жизнь расходится по швам, а она улыбается. Живопись всегда стояла у нее на первом месте. Дилан это знал, она это знала, хоть и не признавалась вслух.

– Мне предложили провести выставку в «Центр Холле».

– Я так понимаю, это весьма престижно?

– Мягко говоря.

– Что ж, поздравляю. Ты умница.

– Спасибо.

Вот и весь разговор за час дороги от аэропорта до дома.

Солнце ушло за горизонт, когда их «Астон Мартин» остановился у ворот гаража и Дилан заглушил двигатель. Грейс разобрала дорожную сумку, с наслаждением приняла душ, а Дилан приготовил ужин.

Готовил всегда он. Вытирая голову полотенцем и глядя, как Дилан сервирует стол к ужину, Грейс захотелось обнять его и никогда не отпускать. Она понимала его, и если он решил всё-таки развестись, что ж, упрекать его она не имеет права. Но все же легкая обида сидела в ней поганеньким червяком и медленно точила душу.

Он все знал, когда делал ей предложение. Принял ее такой, какая она есть, и сумел убедить, что и сам разделяет ее взгляды, и, пожалуй, искренне их и разделял. Но прошли годы, он изменил свое отношение, повзрослел, взлетел по карьерной лестнице и теперь перешел к новым мечтам, к новым видениям их будущего, в которое она, Грейс, входить не могла, не хотела, боялась. Нет, он все еще любил ее, Грейс это знала. Просто в один прекрасный момент Дилан почувствовал, что ему мало их двоих в этом огромном трехэтажном доме. Ему хотелось, чтобы из дальних гостевых комнат долетал смех, ему хотелось переделать гостевые в детские. Хотя бы одну комнату.

– Садись, – сказал Дилан, раскладывая по тарелкам стручковую фасоль.

Фасоль немного пригорела и была более сладковатой, чем обычно. Муж редко портил блюда, если уж брался готовить самостоятельно. А в этот раз добавил слишком много сахара.

«Какие пустые мысли лезут в голову», – подумала Грейс.

Она решительно отложила вилку, взглянула на мужа и уже собиралась сказать то, что нужно было сказать, чтобы снять наконец это идиотское, угнетающее нервы напряжение, но, встретившись глазами с Диланом, нежно улыбнулась и уже не так решительно и, главное, совсем без вызова произнесла:

– Я не могу, понимаешь? Мы множество раз с тобой это обсуждали.

– За десять лет я так и не смог привыкнуть к этой твоей дурацкой привычке внезапно возвращаться к разговору, который был начат несколько дней назад. И потом, «не могу» и «не хочу» – это два совершенно разных понятия, – беззлобно заметил Дилан.

– Разве так уж внезапно? Разве он не подвешен в воздухе над нашими головами с того момента, как ты встретил меня в аэропорту?

– Может быть. Но как бы то ни было, возвращаться к нему я не хочу. Не вижу смысла. Ты твердо решила…

– Я ничего не решала. И уж тем более твердо, – перебила его Грейс. – В конце концов…

«…В конце концов, ты знал обо мне все, когда делал предложение. А теперь ведешь себя так, словно я обещала родить тебе по меньшей мере тройню», – хотела сказать она, но не стала. И слава богу. Глупо бы вышло. Как в дешевой оперетке.

Грейс злилась на себя. Злилась за то, что, в сущности, хотела того же, чего и муж. Она хотела детей. Множество раз представляла она себе, как выглядел бы их ребенок. С глазами отца, такими же серо-зелеными, большими и умными, с ее волосами – каштановыми, вьющимися… Она злилась на себя, потому что хотела того же, что и Дилан. Но не могла побороть себя.

Как только она представляла себя матерью, счастливой матерью прекрасного ребенка от любимого мужчины, петардой разрывалось в голове имя Эрик, и крохотное его лицо вспыхивало перед глазами, заслоняя собой прочие образы. И тогда чувство вины внезапно охватывало ее, душило, рвало душу на части, руки ее начинали трястись, комом что-то застревало в горле, не давало ни вздохнуть, ни разреветься в голос.

Но ведь прошло двадцать лет! Двадцать! И большую часть этих лет Эрик не бередил ее сердце, не волновал, не было Эрика ни в памяти Грейс, ни в образах других детей, которых она видела на детских площадках и в торговых центрах – повсюду.

Из года в год она жила тем, ради чего пожертвовала счастьем быть матерью – картинами. Впрочем, осознавала ли она тогда, чем жертвует? Разумеется, нет. Шестнадцатилетняя дурочка, залетевшая по глупости, так и не решившаяся сделать аборт, разве она чем-то жертвовала? Громкое слово это было придумано ею позже, в свое оправдание. На самом деле как раз на жертвы-то она и не была готова.

Она дала мальчику имя Эрик. Дала его в те дни, когда решила рожать. И время было упущено. И все чаще и чаще одолевала ее невыносимая тоска по загубленной карьере художницы, карьере, которую сулили ей с раннего детства, лишь только увидев ее работы. И тоска эта смешивалась с ужасом, ведь Грейс сама еще была ребенком. И стыд примешивался туда же. Она испугалась. Смалодушничала. Но аборт делать было уже поздно.

К тридцати годам имя Грейс Хейли знали все, кто интересовался современной живописью. Ее картины выставлялись на престижных выставках мира, она добилась всего, о чем мечтала.

И тут появился Эрик. И последние шесть лет не отпускал ее. Дьявол пришел просить расчет. Пора было платить за успех. Она заложила ему свою совесть, он долго держал ее у себя, вдали от Грейс, теперь вернул. Дьявол получил сполна, он всегда получает сполна с тех, кто вступает с ним в согласие.

Грейс не могла дать Дилану того, чего ему хотелось, – детей. Не могла психологически. Впрочем, их счастливая жизнь катилась под откос не только поэтому. Эрик – вот кто выбивал почву из-под ног. Вот где он? Последний раз он звонил Грейс за день до ее отъезда в Рим. Потом пропал. Конечно, он давно не ребенок. Он, в сущности, совершенно чужой человек, Дилан прав. И все же. Все же.

– Эрик не приходил? Не звонил?

– Нет, насколько я знаю. Но, может, стоить пересчитать серебряные приборы? Тогда мы узнаем, приходил он или нет.

– Дилан, перестань.

«Ну вот. Даже ужин не успели закончить», – подумала Грейс.

– Слушай, дорогая, – Дилан отложил вилку и нож, протер рот салфеткой, – я понимаю, ты…

– Не надо, не начинай. Не сейчас, хорошо? Я ужасно устала, рейс переносили три раза.

Дилан пристально посмотрел на нее. Затем встал из-за стола и принялся собирать посуду.

– Хорошо, – сказал он. – Ты права, конечно. Отдыхай.

Он сложил посуду в посудомоечную машину, поцеловал Грейс в щеку и вышел, оставив ее одну на кухне.

Грейс без аппетита доела остатки ужина и, прихватив бутылку вина, спустилась в подвал.

Он был переоборудован в мастерскую в первые же недели, как они с Диланом купили этот дом. Она работала под искусственным светом ламп, этого ей вполне хватало. Если же при ней начинали рассуждать о том, что настоящий художник должен творить только при свете солнца, Грейс снисходительно улыбалась. Такие люди мало что понимали в живописи. Снобы.

Иногда, когда настроение было игривым, она принималась объяснять им, что полосная точка обоснована исключительно техническими ограничениями живописцев прошлых веков. Под светом свечей действительно сложно работать.

Снобы с ней не соглашались, Грейс теряла интерес, зевала, уходила, сославшись на занятость. На самом же деле ничто не навевало на нее столько тоски, как разговоры о живописи. Ирония заключалась в том, что окружающие, едва узнав, чем Грейс зарабатывает на жизнь, старались говорить именно об этом. Они рассуждали о естественном освещении, о гениальности «Черного квадрата», о том, что картины пишут, непременно «пишут».

«А если человек – и писатель, и художник, – спрашивала Грейс между делом, – и его спрашивают, чем он занимался вчера вечером. Как ему ответить? Писал книгу и картину?»

Потом ей снова делалось невообразимо скучно, и она, виновато улыбнувшись, уходила. «Все было супер. Надеюсь, скоро снова увидимся и так же посидим. До встречи».

Грейс спустилась в подвал и включила свет. Ее встретил привычный хаос, в котором она ориентировалась как рыба в воде. Здесь не было ничего лишнего, ничего, что бы как-то не относилось к ее работе. Наброски углем на ватмане валялись под ногами, засохшая краска маленькими бугорками и рельефными узорами покрывала почти весь пол; кисти, меловая бумага, масляные карандаши, банки с грунтовочной смесью, тюбики с акриловой, масляной и темперной красками. Единовластным хозяином стоял в центре подвала-студии мольберт. И все пространство вокруг служило только ему. Не было места, где бы не стояли картины. Они висели на стенах, стопкой лежали на старом шкафу, пылились, накрытые серой промасленной бумагой. Келья художницы, уютная в своей неряшливости.

Грейс подошла к мольберту и какое-то время разглядывала стоящий на нем холст. Обычно у нее уходило несколько дней на создание картины. Иногда чуть больше, если работа выполнялась в классическом стиле: физика предметов и людей, глубина тени, проработка деталей. Порой она могла уложиться и за день, если работала с экспрессией, без оглядки назад, без исправлений, без подготовительных набросков. Стремительно. По наитию.

Но над картиной, что стояла сейчас перед ней, зафиксированная держателями мольберта – о! – над ней Грейс работала уже больше года. Множество раз она исправляла, корректировала, выбрасывала и начинала заново. И каждый раз, приближаясь к завершению, неожиданно замечала что-то новое на фотографии, служившей «моделью» для картины. И снова начинала исправлять, потом опять выбрасывала, чтобы начать сначала. Собственно, одной из причин, почему она согласилась поехать на выставку в Рим, была эта самая картина. Ей нужно было отвлечься от нее, «забыть». Нужно было, чтобы глаза отдохнули от этого холста. Она теряла объективность. Она заработалась. Каждый новый вариант выходил хуже предыдущего.

Сейчас работа была почти закончена.

Грейс видела в черно-белом силуэте мужчины, сгорбившегося над письменным столом, целую Вселенную. Вселенную этого самого мужчины, его мир, его прошлое и будущее. Сотни деталей вокруг рассказывали Грейс о нем больше, чем смогла бы поведать распухшая от страниц книга. Она знала, где он родился, где вырос, знала, что он небогат (разбитые ботинки со стоптанными каблуками), знала, что он любит на завтрак (рядом с письменным столом стояла тарелка с остатками яичницы), что он одержим своей работой так же, как она одержима своей, и что за эту одержимость он заплатил немалую цену. Так же, как и она.

Мужчина на холсте, сидящий к ней спиной, сгорбленный над письменным столом, с растрепанными волосами – лучшая из ее существующих работ. И, пожалуй, из всех, какие ей еще предстоит создать.

Она пробыла в мастерской до глубокой ночи. Стараясь не думать ни о Дилане, ни об Эрике (где он теперь?), она наносила последние штрихи на «мужчину за письменным столом» и легла спать лишь под утро.

Она бы проспала, по меньшей мере, до обеда, если бы не телефонный звонок, который разбудил ее в одиннадцать. Звонок этот не просто разбил ее, он вышиб из Грейс сон пушечным выстрелом.

Откашливаясь, извиняясь и поминутно уверяя, что в следующем году непременно устроят ее персональную выставку в лучшем своем зале, Грейс сообщили, что вернисаж в «Центр Холле» отменяется. В программе произошли кое-какие изменения, и в связи с этими изменениями ее картины не будут представлены в этом сезоне.

Когда к Грейс вернулся дар речи, она спросила, с чем это связано. Ей ответили, что связано это только с тем, что в это же самое время будет проходить большая выставка работ некоего Шелдона Прайса, молодого талантливого художника из Нью-Йорка. Впрочем, это совершенно неважно, откуда он родом, а то, что миссис Хейли впервые слышит это имя, хотя и живет в мире художников, так это и вовсе не удивительно, ибо мистер Прайс – это рождение сверхновой звезды, он в широких кругах еще малоизвестен, однако подает огромные надежды. Хотя вряд ли он когда-то сможет превзойти миссис Грейс, хе-хе, но в общем и целом, так сказать, решение принимает не он, а комиссия… Да, разумеется, у них с миссис Хейли был заключен договор, и нарушать они его не намерены. Но видите ли, миссис Хейли, никакого нарушения и нет, в противном случае они никогда бы не пошли на что-то подобное. Если вы внимательно перечитаете третий пункт к дополнительному соглашению, прикрепленному к основному договору, то увидите… Вы не читаете договоры? Этим занимается ваш агент? Ну что ж, в таком случае мы сегодня же свяжемся с ним и сообщим…

Шелдон Прайс. Шелдон Прайс. Это имя звенело в голове Грейс тысячей колокольчиков. Кто это вообще? Откуда он взялся? Грейс попыталась найти о нем хоть какую-то информацию в интернете, но, к ее немалому удивлению, не нашла абсолютно ничего. Как черт из табакерки выпрыгнул этот Прайс и добил ее. Выставка, к которой она шла всю свою жизнь, отменилась бог знает из-за кого.

Грейс спустилась в гостиную. Дилана дома не было: в раковине стояла недопитая чашка кофе.

Весь день она провела дома, пытаясь собраться с мыслями. Последние несколько месяцев походили на безумие. Срыв выставки в «Центр Холле» выбил почву из-под ног окончательно. Она чувствовала себя опустошенной.

Днем она несколько раз спускалась в студию, бралась за кисти, долго и бессмысленно стояла перед «мужчиной за письменным столом» и, не сделав ни единого мазка, уходила наверх.

К пяти часам вечера в тихом и пустом доме раздался хлопок открываемой винной бутылки. Грейс осушила ее бокал за бокалом в несколько часов.

Вернулся Дилан.

А следом объявился и Эрик. Он был пьян. Или под кайфом, как говорится. А может быть, и то и другое вместе.

– Салют, – крикнул он, помахав рукой.

Дилан окинул его хмурым взглядом, затем посмотрел на Грейс и тихо сказал:

– Взгляни, Грейс. Он… Впрочем, ладно. Я – к себе.

– Дилан, старик, куды ты? – Эрик, шатаясь, подошел к барному шкафу, открыл его, извлек бутылку виски и пару бокалов. – Давай выпьем.

– Поставь бутылку на место, – устало сказала Грейс.

– Да ладно вам, – Эрик попытался открыть виски, не выпуская бокалов из рук. У него не вышло. Бокалы выскользнули и, ударившись об пол, разлетелись на мелкие осколки.

– Упс, – Эрик прыснул от смеха.

– Ну хватит, – сказал Дилан и подошел к Эрику. – Дай сюда бутылку.

– Руки убери! – Эрик дернул плечом, вырывая бутылку. Его локоть угодил в стеклянную дверцу бара и разбил ее.

Грейс молча смотрела на происходящее. Ей казалось, что она сошла с ума и ее поместили в лечебницу.

Дилан схватил Эрика за грудки, но тот вырвался, отпихнул его и, казалось, даже немного протрезвел. По крайней мере, на ногах он теперь стоял более уверенно, взгляд его мгновенно наполнился злобой и обидой.

– Руки убери свои поганые! – закричал Эрик. – Думаешь, ты во всем прав? Если у тебя есть этот сраный дом, мамочка и папочка, которые целовали тебя в лобик по утрам, образование, то ты лучше всех все знаешь и понимаешь? Ты вообще ни черта не понимаешь, потому что всю жизнь живешь под хрустальным куполом. И не смей меня лапать, урод проклятый!

– Эрик, – тихо сказала Грейс.

Тот резко обернулся и прожег ее взглядом:

– Что «Эрик»? Что «Эрик»? Нарисовалась спустя двадцать лет и решила, что теперь все будет хорошо? Вот так вот запросто, по щелчку, поедим мороженое, сходим в кино, мило поболтаем на кухне о том о сем, поплачем и все – здравствуй счастливое и безмятежное будущее? Хрена с два, мамочка! Не нравится, какой я? Ой-ой-ой, бедный мальчик пропадет, его спасать нужно, я же мать!

– Не надо так, пожалуйста. Я знаю, я виновата, но…

– Вот именно – виновата! И никаких «но» здесь нет. Без всяких «но». Какой получился, такой получился. Я не выбирал себе путь. Ты выбрала его за меня!

– Ну хватит, – сказал Дилан.

Но Эрик продолжал наседать на Грейс. Он шёл в ее сторону медленными шагами, смотрел прямо в лицо и кричал:

– Это не я прицепился к тебе на улице с этим поганым крестиком. Не я расспрашивал, выяснял, узнавал, лез в душу. Ты надеялась исцелиться за счет меня. Думала, сейчас верну бедного Эрика на путь истинный, и тогда мне станет легче дышать. Что, не так? Ты не меня спасти хочешь, ты себя спасти хочешь. И ты прекрасно это знаешь сама. Даже сейчас стоишь с грустным лицом не потому, что спасение родного сыночка, которого ты знать не знала двадцать с лишним лет, идёт не так, как тебе хотелось. Тебе грустно от того, что очистить совесть не выходит. Ты эгоистичная сволочь. Ты была ей, когда выбрасывала меня на помойку, как старый, ненужный, занимающий лишнее место чемодан. Ты и сейчас эгоистичная сволочь, которой никак не обрести здоровый сон, потому что Эрик никак не хочет «спасаться». Эгоистичная сво…

Дилан сшиб Эрика ударом в челюсть. Грейс даже вскрикнуть не успела. Всплеснув руками, парень свалился на пол. Из рассеченной скулы потекла кровь.

Дилан возвышался над ним, глаза его налились кровью, он глубоко и часто дышал.

– Закрой свой рот, – прошипел он, еле сдерживая себя, чтобы не врезать сопляку еще раз.

– Дилан, ты с ума сошел! – Грейс подбежала к мужу, встала между ним и распластавшимся на полу Эриком. – Прекрати! Господи!

– Ты слышала, что он говорил? Он ведь играет тобой. Дешевый манипулятор.

– Хватит, – сказала Грейс. – Уходи. Прошу тебя, просто уйди, хорошо?

Дилан не мог поверить своим ушам. Какое-то время он молча смотрел на Грейс, вопросительно прищурившись, после чего выдохнул, развернулся и пошел к выходу.

Хлопнула дверь. Только после этого по щекам Грейс потекли слезы. Она опустилась на пол, прислонилась спиной к стене и молча смотрела в одну точку, не обращая внимания на слезы, на разбитое стекло, на вздохи Эрика, потирающего разбитую скулу, не обращая внимания на развалившуюся пополам жизнь.

Эрик сел рядом с ней.

– Прости, – сказал он тихо.

Грейс, не глядя на него, пожала плечами. Неопределенно так пожала. То ли прощает, то ли нет, то ли ей вообще все уже безразлично.

– Знаешь, – сказал Эрик, – я ведь и пить-то не люблю, если честно.

– Верю. Ты наркоман.

– Да, наркоман. Но… – он посмотрел на Грейс, – но в этом нет твоей вины. Я не знаю, зачем я все это говорю. Что-то во мне просыпается порой, и мне сложно это контролировать. За свою жизнь я понаделал столько дерьма, что тебе и не снилось, поверь. Все мы делаем дерьмо и состоим из дерьма. Я не вправе винить тебя в чем-то. Хотя бы потому, что я совершал поступки, может быть, пострашней, чем отказ испуганной девчонки от собственного ребенка. И уж тем более я не истязал себя, мечтая исправить зло, причиненное мною. Мне было наплевать. Как наплевать любому торчку. У каждого из нас есть свое оправдание. Я прикрываюсь наркоманией, ты тем, что у тебя не было иного выхода, что ты была слишком юной и глупой. Нет-нет, я не пытаюсь тебя задеть. Я просто стараюсь выразить свою мысль, но делаю это как умею. А умею я – плохо. В моем мире все общаются на мате и сленге. Да, у каждого есть свое оправдание. Оно найдется у любого и для любого поступка.

Тут Эрик замолчал и внезапно заплакал. Заплакал так, как плачут дети – громко, со всхлипами, отчаянно.

Грейс изумленно повернулась к нему.

– Я… я не знаю, – сквозь слезы проговорил Эрик, – не знаю, что мне делать. Я злюсь на тебя, на себя, на всех вокруг. Даже на тех, кто желает мне добра. Потому что чувствую себя слабаком. Я слабак и неудачник. Я хочу, очень хочу, Грейс, выпутаться из этого проклятого болота, но не могу. Думаешь, я не пытался? Пытался. Черт возьми, я пытался! Но у меня не выходит. Мне нужна помощь. Помоги мне, Грейс, помоги, прошу тебя. Пожалуйста, помоги. Не оставляй меня больше, Грейс. Мама.

Он уткнулся лицом в ее колени и опять зарыдал. Плечи его ходили вверх-вниз, он всхлипывал и повторял:

– Помоги.

Глава 5

Мы познакомились в книжном магазине.

О, глупец! Мне казалось, наша с Линнет судьба – судьба неудачников. Банальные дни, складывающиеся в банальные годы, и впереди банальный конец…

Но разве это так? Само наше знакомство разве не есть замечательный пример того, что нам была уготована интересная жизнь? Кто из вас нашел свою любовь в книжном магазине? У полки с единственным оставшимся экземпляром «В дороге» Керуака? Кому он нужен в современном мире, этот битник? Разве расхватывают его молодые люди? Дерзость его смешна и наивна современным юношам, они вытворяют вещи и похлеще. Он слишком скромен для них. А значит – скучен.

Я протянул руку к книге.

И она тоже протянула.

У нее были немного раскосые глаза. И черные волосы, прямые и блестящие. Потомок кочевых народов. Невысокая, похожая на подростка. Впрочем, нам тогда и было по восемнадцать.

– Вам интересен Керуак? – спросил я с удивлением.

– Не знаю. Мне понравилось оформление. Я хотела потрогать ее. Узнать текстуру.

Я работал над книгой; в девчонках проблем не было: симпатичное лицо проделывало за меня большую часть работы, когда следовало произвести впечатление.

Я должен был вежливо улыбнуться, закругляя наш милый разговор, и отойти в сторону, давая ей время насладиться шершавостью обложки. После – купить книгу и уйти.

Но я не мог оторвать взгляд от дочери степей, от детской улыбки, заигравшей на ее лице, когда она провела пальцами по корешку самой известной работы Керуака.

Я позвал ее на чашку кофе. Она протянула мне книгу, спрятала за ухо выбившуюся прядь волос и, улыбнувшись, отказалась.

На следующий день я вернулся в этот магазин. Я надеялся встретить там ее. И, разумеется, не встретил. Я сделал слабую попытку отыскать нить, которая могла бы привести меня к ней – спросил у продавца, работавшего вчера. Может быть, он знает, кто была та девушка, видел ее раньше, ну хоть что-то. Я не Эркюль Пуаро. Получив ожидаемый отрицательный ответ, я прекратил поиски. Не судьба, значит.

Купив «Деревушку» Фолкнера в мягком переплете, я отправился в университет. Дневная студенческая суета закрутила меня, и к вечеру, в компании однокурсников, я уже и думать забыл о «дочери степей». Веселой гурьбой мы перетекали из одного бара в другой, пьяные и шумные, мололи чушь и признавались друг другу в вечной дружбе и любви.

То было в пятницу. А в субботу, проснувшись за полдень у одного из приятелей, с кем мы пили накануне, я сразу же принялся представлять себе средневековую гильотину, под которую так сладостно мечталось подставить шею. С чудовищной головной болью, щурясь от убийственно ярких лучей солнца, я пошел в ближайшую аптеку. По ту сторону оргстекла в обтягивающем белом халате стояла… она.

– Здравствуйте, – нацепив на мятую морду то, что должно было быть улыбкой, протянул я. Впрочем, возможно, это сейчас мне кажется, что выглядел я тогда не бог весть как: с похмелья, мятый, с растрепанной копной волос. Похмелье уродует человека, если ему за тридцать. Когда ты молод, оно порой даже придает некий шарм, вид бунтарской небрежности.

– Добрый день, – она улыбнулась в ответ.

– Вы меня не узнаете?

Мне показалось, она немного смутилась: потянулась зачем-то за упаковкой бинтов, повертела ее в руках, положила на место.

– Узнаю. Позавчера вы хотели купить книгу «В пути». А мне понравилась ее обложка.

– «В дороге», – поправил я машинально.

Она кивнула:

– Да, «В дороге». Как вы меня нашли?

– Да я и не искал вас. Я искал таблетку от головной боли. Ночь выдалась весьма бурной.

Клянусь, именно так я и сказал: «Ночь выдалась весьма бурной». Ну и придурок. Господи, вспоминать смешно и стыдно. Лексикон молодого человека всегда уродлив, вне зависимости от его материального богатства. Проклятые буковки еще нужно уметь правильно сложить, чтобы фразы выходили складными и уместными. Хе-хе, смешно: «Ночь выдалась весьма бурной». Байрон местного разлива. Ну, разумеется! Ведь я уже тогда был «великим» писателем.

Однако, несмотря на свою тупость и жуткую головную боль, я все же вовремя спохватился и замямлил:

– Ну, вернее, я вас и вправду искал, только вчера. Даже продавца спросил, не знает ли он, где я могу найти «дочь степей».

Она удивленно вскинула бровь:

– Кого? Вы правда так сказали – «дочь степей»?

– А вам не нравится?

Она негромко засмеялась:

– Нравится.

У нее были белоснежные зубы. Не идеально ровные, но белые до умопомрачения.

Я представился и спросил, как ее зовут. Она слегка выпятила левую грудь, на которой был нацеплен бейдж с именем.

Мы познакомились. Чаще всего, если мне удавалось разузнать у девушки имя и назвать свое, к вечеру мы забирались голые в кровать в моей комнате в общаге. Просто, как правило, свое имя я произносил пьяным голосом в ночном клубе. И отвечали мне таким же пьяным голосом. Короткое приветствие как условный знак: сегодня мне не хочется засыпать в одиночестве. Иногда приходилось и одному, а имя – просто имя, легкий флирт, не обещающий ничего за пределами ночного клуба.

Но с Линнет я чувствовал, что моя обычная нахрапистость не сработает.

Распустился павлиний хвост.

– Вчера, – сказал я, – я вылакал четырнадцать шотов. Четыре последних меня уговаривал выпить мой приятель, но я долго отказывался. Теперь же мой долг – посвятить свою жизнь тому, чтобы увековечить его светлый образ в бронзе. Ведь если бы я тогда остановился и не стал больше пить, я бы не увидел вас сегодня.

Хвост заиграл цветами бензиновых разводов. Даже тогда мне показалось эта тирада ужасно пошлой. Пожалуй, на этом бы наше общение с Линнет и прекратилось, если бы не какой-то мужик, которого я не заметил. Он вошел в аптеку и встал у меня за спиной, дожидаясь своей очереди. Когда я произнес свою пафосную речь, он негромко, по-доброму, хмыкнул, умиляясь моей молодости и ее «брачным танцам». Я коротко глянул на мужика и смутился. Точно помню, что смутился я тогда не на шутку. До того сильно, что перешел в защиту. Я сделал серьёзное лицо, потер пальцами виски и сказал:

– Ладно, дайте от башки что-нибудь. Сейчас сдохну.

Этот самый мужик сыграл важную роль в моей судьбе. В нашей судьбе. Если бы не его смешок, Линнет могла и не стать моей женой. Смущенный, я показался ей трогательным. Настоящим. Самовлюбленная спесь слетела с меня за мгновение. И она увидела, что я – «хорошенький». Все это Линнет мне расскажет в будущем. И я буду делано возмущаться: «Хорошенький? Да я был неотразим!» – «Как скажешь».

Потом мужик ушел, и мы снова остались вдвоем. Я попросил стаканчик воды – запить таблетку.

– От похмелья хорошо помогает чашка кофе, – сказала Линнет.

Не думаю, что это в действительности так. И тогда не думал. И Линнет – вряд ли. То было незатейливое приглашение провести время вместе.

– Правда? – спросил я, глупо улыбнувшись.

Она кивнула.

Ее смена заканчивалась через час, к трем должна была подойти сменщица – ее мама. Аптека принадлежала ей. Линнет работала там по выходным, если не было завалов по учебе в художественном колледже. Или в будни, но значительно реже, когда отменяли какую-нибудь пару. В общем, Линнет работала там все свое свободное время.

А кофе все же помог. Я забыл о головной боли.

Хотя, конечно, не в нем было дело.

Глава 6

От Дилана не было вестей вот уже несколько дней. Грейс чувствовала вину перед мужем за тот вечер, когда Эрик пришел пьяным, и Дилан ударил его. Но она не звонила ему, потому что все же видела в случившемся возможность наладить отношения с сыном. Между ними что-то образовалось, какая-то слабая, но все же связь. Ей казалось, что Эрик наконец стал немного доверять ей. Сейчас им нужно быть вдвоем, только вдвоем.

Дилан, с его темпераментом, с его отношением к Эрику, сможет все испортить. Не специально, разумеется. Он любит Грейс, она это знает, но горькая ирония заключалась в том, что именно его любовь сейчас способна разрушить, разбить в щепки тот хлипкий мост, который протянулся между ней и Эриком. Он хочет защитить ее, но не понимает одного: Грейс не нуждается в защите от Эрика. Ей необходима помощь и поддержка, но не защита. И если Дилан не способен дать этого, то, как ни горько это осознавать, их ссора – в настоящее время единственный выход. Они помирятся, безусловно помирятся, во всяком случае, иного выхода Грейс представлять себе не хочет и, пожалуй, не может.

Сегодня они с Эриком решили устроить ужин. Весь день Грейс провела на кухне. Она редко готовила, хотя и весьма недурно умела это делать, если верить отзывам Дилана. Но сегодня она надела фартук с большим удовольствием. Две бутылки вина стояли на столе. Грейс открыла их обе, чтобы вино насытилось кислородом. Они стояли открытыми вот уже около двадцати минут, но Грейс не сделала ни глотка. Ей не хотелось.

Впервые за несколько последних лет ей не хотелось вливать в себя вино просто так, без повода, просто потому, что бутылки стоят перед ней, открытые и манящие. Нет, она ждала Эрика. Правда, он немного задерживался. Обещал быть к семи, а сейчас уже без четверти восемь. Грейс поймала себя на мысли, что поглядывает на часы каждые пять минут.

Она улыбнулась. Может быть, это и есть материнская тревога? Какое волнующее и одновременно с этим приятное чувство – ждать сына на ужин и беспокоиться из-за того, что он немного задерживается.

Впрочем, улыбка недолго играла на ее лице. Эрик был не простой парень, который мог задержаться у приятелей, заигравшись в иксбокс. Эрик мог задержаться по куда более страшной причине. Но он поклялся, что завяжет. И действительно, все эти дни Грейс не видела, чтобы он был под действием наркотиков или алкоголя. Может быть, ему удастся? Конечно. Ну конечно, ему удастся! Однако уже без двух минут восемь.

В дверь застучали в половине девятого. Открыв, Грейс обомлела. Эрик стоял перед ней бледный, с перекошенным от ужаса лицом. Он глубоко и часто дышал, приоткрыв рот, было видно, что еще секунда-другая, и он свалится в обморок от страха и волнения или закричит что есть мочи.

– Господи, – Грейс пропустила его в квартиру, – что случилось, Эрик? Что с тобой?

Эрик быстро прошел в гостиную, бросился к дивану, сел, но тут же вскочил на ноги. Он стал лихорадочно ходить по комнате, что-то неразборчиво и очень тихо бормоча, потом схватил стакан, налил в него воды из-под крана и, обливаясь, выпил его большими глотками. Глубоко задышал, стараясь успокоиться.

– Что случилось? – снова спросила Грейс.

Эрик поднял на нее глаза:

– Я ему говорю: «Я в завязке, понимаешь, чел, все – баста». А он улыбается. «Ну, – говорит, – в завязке так в завязке, хорошее дело. Закрывай кредит и иди с богом». Я ему: «Как же так? У нас ведь уговор. Верну все в конце месяца. Так мы договаривались». А он: «Нет, браток, договор наш утратил силу, раз ты собрался покинуть наше общество. Я, – говорит, – только рад за тебя, браток, ей-богу, рад. Но вот в чем соль: давая тебе в долг, я всегда знал, что ты вернешь деньги. Ведь я твой старинный друг, верно? К кому, как не ко мне, ты пойдёшь за кайфом? А теперь, стало быть, ты решил начать новую жизнь. А новую жизнь начинают, закрыв все долги в старой».

Эрик налил еще стакан воды, потом заметил вино, стоящее на столе, выплеснул воду в раковину, трясущимися руками, пачкая красным рукава рубашки, наполнил стакан вином и осушил его, давясь и громко глотая. После чего продолжил:

– У меня нету сейчас, я ему говорю. Нету! Но я верну. Ведь всегда возвращал, черт возьми. Всегда! Да и сумма-то, господи – двести баксов всего, понимаешь, Грейс, всего-то двести. И я… я… ну, в общем я тебе хотел позвонить. Попросить. Потом вспомнил те цацки, ну, те, что я украл у вас, ну, короче говоря, не смог я. Ты бы бог весть что стала думать. Решила бы, что я снова сорвался, ищу деньжат на дозу. А я и правда на грани срыва, но я не стал бы, честно, не стал, ведь я твердо решил…

– Успокойся, – сказала Грейс. – попробуй взять себя в руки. Ты сильно взволнован, твои мысли путаются, я не…

– Конечно, путаются. У меня вообще никаких мыслей сейчас нет. О господи, что же теперь будет?

Грейс почувствовала пробежавший по спине холодок. Смутное предчувствие начинало зарождаться в ней, предчувствие чего-то очень нехорошего.

– Что произошло, Эрик?

– Я послал его, сукина сына! Послал к черту. Сказал, что верну его драные деньги, как договаривались, а сейчас пошел он к черту, так не делается. Тогда он ударил меня, Грейс. Он здоровый, ублюдок, кабан такой. А в кармане припрятан стальной шарик. Я-то знаю, не первый год общаюсь с этой сволочью. Видел, как он этот шарик использует. Зажмет в кулаке и… Одного при мне отделал так, что тот потом месяц зубы выплевывал и кровью мочился. Он мне врезал! Я не знаю, как так вышло… – Грейс похолодела. – Я просто его оттолкнул. Я хотел, чтобы он отстал от меня, чтобы не лез за своим проклятым стальным шаром. Я просто оттолкнул его, понимаешь, Грейс. А он… он упал. Откуда во мне силы нашлись, вообще?! Такого борова пихнуть так, что он повалился. Когда он упал, я тут же дал деру, но обернулся, машинально. Я был уверен, что он уже встал на ноги и бросился за мной. А он лежал. Лежал, Грейс. И не шевелился. Совсем. И звуков никаких не издавал. Тогда я осторожно подошел к нему. Из-под его затылка растекалась кровь. Он бошку себе разбил, когда падал! Я его убил!

Грейс почудилось, будто пол под ее ногами пошел ходуном. Она что есть силы сжала кулаки, зажмурилась и медленно досчитала до десяти. Она всегда поступала именно так, когда случалось что-то страшное. Точно так же, двадцать с лишним лет назад, она стояла перед «бэбибоксом», собираясь оставить новорожденного сына. Но теперь она его не оставит. Это не Эрик убил наркодилера. Это она его убила. Она. Руками Эрика. По крайней мере, ее вины в случившемся ничуть не меньше, чем вины ее сына.

Эрик заплакал, опустился на корточки.

Грейс машинально потянулась за бутылкой, но отдернула руку. Ей нужна трезвая голова.

– Ты уверен? – наконец спросила Грейс тихим и даже спокойным голосом.

– Что? – Эрик поднял на нее красные от слез глаза.

– Ты уверен, что этот человек мертв?

– У него вся голова в крови! И он не шевелился! Совсем не шевелился, словно чучело, набитое соломой.

– То есть пульс и дыхание ты не проверял?

– Нет, конечно! Какой пульс! Я не помню даже, как я оттуда свалил. Все словно в тумане. А что? – Эрик взглянул на Грейс с надеждой. – Ты думаешь, он не умер?

– В любом случае нам нужно позвонить в полицию…

– Нет! – Эрик вскочил на ноги. – Какая полиция? Мне же тогда точно конец. Торчок, убивший человека. Меня упекут лет на двадцать, в самом лучшем случае. О господи!

– Мы расскажем все, как было. Дилан поможет. Он один из лучших юристов города.

– Дилан ненавидит меня. Ага, поможет он, как же! Небось, только руки потирать будет, узнав, что избавился от меня.

– Глупости. Дилан не ненавидит тебя. Он очень хороший человек. И мой муж. Поверь, он сделает все возможное…

– Чтобы что? – Эрик говорил сквозь слезы. – Чтобы меня упекли не на двадцать, а на десять лет? Я сдохну в тюрьме. Я в ней с ума сойду! Грейс, умоляю тебя, не звони копам.

Грейс и сама понимала, что ни в какую полицию она не позвонит. Просто не сможет этого сделать. Эрик прав. Каким бы замечательным юристом ни был Дилан, он не сможет вытащить Эрика. И от одной только мысли, что она вновь потеряет сына, Грейс сделалось дурно.

Она все же выпила глоток вина. Всего один. Необходимый глоток для принятия решения.

– Поехали, – сказала она уверенно. – Эрик, поехали.

– Куда? – он вытаращил глаза.

– Туда, где все это произошло.

Вряд ли Грейс сумеет когда-нибудь забыть ту ночь. Кошмарная ночь. Страшная.

Мужчина действительно был мертв. Он лежал на старом складе на выезде из города. Место его работы. Его мрачный офис. Глаза его остекленело смотрели на проржавевшие своды складской крыши. Багровая кровь лужей растекалась от его головы.

Всю дорогу Грейс морально готовилась к тому, что собиралась сделать. Она говорила себе, что иного выхода нет, что в первую очередь ей необходимо спасти Эрика, спасти, чего бы ей это ни стоило. Она убеждала себя, что это случайность, что мертвый человек (а может быть, все же живой? Господи, хоть бы это было так!) был подонком, наркоторговцем. Он продавал смерть и спал, нужно полагать, крепким, здоровым сном. Она говорила себе, что десятилетие в тюрьме – слишком высокая плата за случайное убийство одной сволочи, и вообще, это была самозащита, ведь он первым набросился на Эрика, выбивая из него свои грязные деньги.

Много чего говорила себе Грейс, пока они ехали к старому складу. И все это слабо помогало. И чем ближе они подъезжали к месту убийства, тем труднее становилось поверить в происходящее. Страшный сон. Жуткий в своей реалистичности. Сейчас бы проснуться. Резко, одним рывком, вскочить с кровати, в поту, с бешено колотящимся сердцем. И облегченно выдохнуть. Но это был не сон. Нет, не сон.

Грейс собиралась помочь Эрику скрыть следы преступления. Как? Она понятия не имела. Господи, да откуда ей знать, как прятать труп! Боже! Боже! В холодном поту, с криком, с воплями, но проснуться. Проснуться. Проснуться. Проснуться.

Закопать.

Внутренний голос, произносящий это слово, казался чужим, страшным, зловещим. Низким хриплым басом. Голос дьявола.

«Проснуться. Проснуться», – колотилось в мозгу Грейс, когда она тащила тяжелое тело, ухватив его за ноги, а Эрик, всхлипывая от ужаса, помогал ей, ухватив покойника за руки.

«Проснуться», – когда, замирая от громкого скрежета сдвигаемого люка канализации, лопалась ночная тишина вокруг.

«Проснуться», – когда труп с глухим мерзким ударом свалился на дно канализации.

И она проснулась. Как и хотела. От крика, с вырывающимся из груди сердцем, липкая от пота. Проснулась, поспав лишь пару часов, несмотря на горсть снотворного. Проснулась от кошмарного сна. Но облегчение не пришло. Сну предшествовала явь. И в этой яви был мертвец. Человек, убитый ее сыном и сброшенный ими на дно колодца.

Глава 7

Мы редко ссорились. Мы и спорили-то – едва наберется три-четыре раза за год. С Линнет просто невозможно ругаться. Я по натуре человек темпераментный. Из тех, кто брызжет слюной во время спора, размахивает руками и орет во всю глотку. И друзья у меня такие же. Нам так комфортно. Мы привыкли так. Как бы мы ни рвали глотки, пытаясь отстоять каждый свою точку зрения, мы могли прекратить спор в любой момент и переключиться на другую тему. Со стороны тем, кто не был с нами хорошо знаком, могло показаться, что мы вот-вот вцепимся друг другу в глотку. Но таких мыслей даже близко у нас никогда не возникало за долгие годы дружбы.

С Линнет такая форма «дискуссий» не работала. Как только я начинал заводиться, она немедленно закрывала тему. Если же я продолжал разговор, постепенно усиливая тембр голоса, глаза ее увлажнялись. И я тут же, растерянный, затыкался.

Со временем я привык, и споры прекратились совершенно. Она хотела быть для меня еще и другом, но не вышло. По-разному мы общаемся с друзьями. Помню, еще в первый месяц, как мы стали жить вместе, снимая квартиру на окраине города, я, смеясь, назвал ее «тупицей». Она забыла включить плиту и минут двадцать ждала, когда закипит вода в кастрюле, прежде чем сообразила, в чем дело.

Линнет резко взглянула на меня, идиотская улыбка еще не сошла с моего лица, а в ее глазах уже стояли слезы. Эта ее ранимость первое время сильно раздражала меня. Как же я обрадовался, когда однажды у нее вырвалось вместе со смехом слово «идиот», после того, как я умудрился приделать замок на межкомнатную дверь не с той стороны. С того дня, пускай изредка, мы стали шутливо поддевать друг дружку разного рода комментариями, если кто-то из нас совершал какую-нибудь глупость.

Мы жили в гармонии, каждый мечтал о своем, перекликаясь в главной, финальной картине этих мечтаний: мы стары, как мумии, и мы вместе.

Я вылетел из универа, не доучившись один курс. Просто перестал посещать лекции, вот и все. К слову, об этом я не сожалею. Нужно было раньше бросать. Или вовсе не поступать. Совершенно бесполезная специализация, обучиться которой можно самому за полгода, если есть такое желание. Да и потом, ведь я уже тогда знал, где мое место в этом мире. Оно среди литераторов. Бросил – и слава богу.

Три года назад мы отдыхали с семьей в Египте. Там я встретил бывшего сокурсника. Он бегал в костюме фараона на детской площадке. Детям он был до лампочки.

А чудеса тем временем продолжали происходить в моей писательской жизни, распаляя слюнявые мечты о мировом признании. И месяца не прошло, как вышел в продажу мой дебютный роман. Мне сделали предложение из местного городского театра написать по нему пьесу. Издательство было не против, в том смысле, что позволило поставить спектакль, не взяв себе за это ни копейки. Расчет понятен. Что бы они там поимели, с театра несчастного? Гроши. Больше пользы будет, если «положить» спектакль в портфолио молодого, подающего надежды автора.

К театру я имею слабое отношение. А говоря откровенно – никакого. Но произносишь вслух, и как же приятно уху: «По вашей книге ставят спектакль», «Я – драматург».

В общем, я написал пьесу. Спектакль ставили целый сезон. Прошел он незаметно для всех, в том числе и для актеров, задействованных в нем.

Сам же роман расходился ни быстро ни медленно. Вполне себе ничего, чтобы заключить со мной договор еще на парочку книг, но без необходимого для увеличения тиража взрыва продаж. Пожалуй, тогда-то с меня немного и слетела спесь. Но я был слишком молод, чтобы через этот малый фрагмент настоящего построить в голове перспективу своего будущего. Наоборот! Я, с присущим возрасту романтизмом, принял вызов. Я принялся писать следующую книгу, еще лучше, глубже по смыслу, изящней по языку, больше по объему. И, набивая буквы на ноутбуке, поглощенный новой идеей, я, однако, видел первые строки совсем другой книги, еще никем не написанной. Еще, возможно, и автор ее на свет не родился, а строки газет уже проплывали перед глазами: «…Его дебютный роман не имел особого успеха у читателя. Но уже через год увидела свет вторая книга, которая по праву поставила ее автора в один ряд с такими именами, как…»

Помню, представляя эти строки, я всегда останавливался на том моменте, когда начиналось перечисление великих писателей. Я перебирал в памяти фамилии, раздумывая над тем рядом, в котором мне бы хотелось стоять.

В то время мы жили за счет Линнет. В большей степени – за ее. Выплат роялти с реализованного тиража хватило на оплату съёмной квартиры за четыре месяца вперед, и только. Да и получил я его далеко не в первые недели продаж, а лишь спустя полгода.

К тому моменту в чертогах издательских цехов версталась моя вторая книга. Конечно, я не сидел на хрупкой шее Линнет, совсем ничего не делая, но и полноценным кормильцем нашей маленькой семьи из двух человек я тоже не был. Старался брать подработки, не занимающие много времени. Например, грузчиком.

Линнет не упрекала меня. Она верила в мой талант. Она ждала. Днем я раздавал рекламные флайеры или перетаскивал мебель из квартиры в машину и наоборот, а вечером писал. Писал как одержимый. Меня никто не торопил, я опережал издательский план на несколько месяцев. Идеи новых романов зарождались в моей черепной коробке по семь в неделю, пока я работал над вторым. Какие-то я заносил в блокнот, от каких-то отказывался, покрутив их в голове так и эдак. Короче говоря, я был молод, плодовит и, пожалуй, пускай это звучит нескромно, действительно талантлив.

Закончив работу над второй книгой, я впервые столкнулся с унизительным для автора явлением «редакторская правка рукописи». Та жалкая пара абзацев, которую я изменил по просьбе редактора в первой книге – ничто, пустяк в сравнении с тем, что проделали со следующей. И дело было вовсе не в «языке» или стилистических огрехах. Проблема заключалась в самой сути романа, в его жанровых аспектах. Он, видите ли, не подходил под «психологический триллер», слишком много было в нем «лишнего» и «слишком мало жестокости», мясо им подавай. Чтобы кровь в жилах стыла у читателя несчастного.

И вот слетела с меня спесь во второй раз. И зашевелилась где-то в глубинах сознания мысль: «Ты никто, дружок. Всего лишь один из тысяч авторов, легко заменяемый. Ты – производитель товара на рынке с высочайшей конкуренцией. Производитель товара. Со своими амбициями ты смотришься до нелепого смешно, как смотрелся бы, например, производитель фурнитуры для пластиковых окон, мечтающий о том, что его запорные планки и петли войдут в историю».

К слову, им я и работал последние годы – продавцом оконной фурнитуры. М-да. Мной заткнули серию, и ни на черта я больше не был им нужен. Разумеется, во мне видели потенциал, отобрали из сотен соискателей заветного договора с издательством, но издатель – человек взрослый, а не сопля зеленая вроде меня. Он видел во мне хорошего производителя продукта под названием «психологический триллер». Перед его глазами – сухие цифры: тираж в три тысячи, реализуемый процентов на семьдесят, последующие романы – в план года, по книге в квартал, если автор справится с объёмом…

Издатель нацелен на розничную торговлю, в лучшем случае – на мелкий опт. Ну а если уж стрельнет кто из нашей братии, можно будет и расширить бюджет на раскрутку такого молодца. И только тогда вознесется он на олимп, в узкий кружок топовых авторов. И ведь прав издатель, опытом прожжённый, бизнесмен осторожный. Производишь фурнитуру – так и не дергайся.

И я уступил. Изменил основную фабулу, прибавил несколько притянутых за уши сюжетных поворотов, добавил пару трупов, к свиньям там не нужных, сократил объем на четверть, и в таком виде вышел мой второй роман под названием… да бог с ним, с названием. Обыкновенный триллер. Психологический, будь он трижды проклят.

Но и после второй книги олимп остался для меня все таким же недосягаемым. Я видел его вершину, уходящую высоко в небо, на ней крохотными точками стояли именитые собратья по перу, еле различимые из-за отделяющего нас расстояния.

Позже, став старше, я буду успокаивать себя тем, что подо мной – бездна, на дне которой копошатся те, кто издателя вообще не имеет. Для них тот уступ у подножия олимпа, который занимал я, – тоже вершина.

Заматерев, я легко могу себе представить, как выглядим мы – писатели на уступе олимпа и кто барахтается под ним – в глазах тех, кто стоит на самом верху. Никак. Нас не видно. Не разглядеть с той высоты. Мы – одинаковое ничто. Выступ мой так близок к земле, что даже разгляди они нас, барахтающихся внизу, они не увидят различия между нами.

Я продолжал писать. По роману в полгода. Такой темп я мог себе позволить, не пожертвовав качеством, хотя и приходилось ради этого писать ежедневно по четыре тысячи слов. Мне было совершенно очевидно, что хватит меня не больше чем на пару лет, если работать в том же темпе. Я попросту выдохнусь. Или скачусь в низкопробную писанину.

Но у меня был план. Я рассчитывал, что, если уж не вышло взлететь на вершину литературной иерархии с наскоку, можно попробовать выстроить пирамиду из собственных книг, по которой можно вскарабкаться наверх. О рейтингах поднебесных я уже к тому времени не мечтал, спустился на землю с небес. Три книги, одна за другой, с разницей в пару месяцев появлялись в продаже, но тираж оставался прежним, старые работы не спешили переиздавать, и картина мира стала блекнуть в моих глазах. У меня были почитатели, каждая новая книга выходила лучше предыдущей, во всяком случае, не хуже, если судить по отзывам и оценкам на различных сайтах, только вот особых плодов это не приносило.

Постепенно мне становилось понятно устройство книжной вселенной. Хорошее качество того, что хранится под картонными обложками, не гарантирует автору ровным счетом ничего. Правила игры до конца не ясны даже самим издательствам, тем ее отделам, которые анализируют читательские рынки, составляют сложные схемы маркером на доске или выводят разного рода кривые графиков. Да и не стремятся они к тому, чтобы сделать из вас автора с мировым именем. Я не сказал, что они этого не хотят. Я о том, что нет у них такой первоначальной цели. Писателей много, тысячи, вот и прекрасно! С каждого по паре тысяч продаж, вот и выходит многомиллионный тираж, собранный вскладчину всеми нами.

Я ведь вот о чем: черная меланхолия стала разъедать мне душу, когда уяснилась проклятая истина в башке моей: можешь ты, дорогой, быть трижды талантливым писателем, но писк твой не услышать в информационном гомоне. Прорасти сквозь тонны книг, сквозь тысячи старых и появляющихся каждый день новых имен невозможно. Тут не талант нужен, а стечение обстоятельств. Удача нужна. Талантом ты уже сделал все что мог – пробился к издателю. Они ведь не дураки, берут под свое крыло либо тех, кто и сам себя неплохо сможет продать: публичных людей с большой и преданной аудиторией, собранной ими еще задолго до того, как заключили договор с гигантом книгопечатания, либо тех, кто способен написать хорошую книгу, которую пускай и малым тиражом, но наверняка удастся продать. Поскольку блогером с армией фанатов я не был, выходит, относился к числу вторых.

Меня издавали, я продавался, а «Нью-Йорк таймс» все больше превращался для меня в мираж, в несуществующий журнал, попасть на страницы которого невозможно.

Сейчас, перебирая в памяти свое прошлое, я вспоминаю то время, когда мои амбициозные планы стали разрушаться, вспоминается один из лучших периодов жизни. Я вдруг стал дышать свободней, словно невидимая стальная цепь, обвивающая мою шею, слетела к чертовой матери. То же, мне кажется, испытывает азартный игрок, проиграв все до последнего цента. Выходя из казино, он полной грудью вдыхает вечерний воздух. Играть больше не на что, а значит, и возвращаться в прокуренный зал с рулетками и карточными столами больше незачем.

Мы с Линнет выкупили в ипотеку съёмную квартиру, в которой прожили несколько лет и уже привыкли к ней. Денег с моих книг наконец-то стало хватать, чтобы заниматься любимым делом, не отвлекаясь на подработки грузчиком или раздатчиком скидочных купонов на улице.

Удавка же тщеславия ослабла не сразу, понадобилось какое-то время. Избавиться от нее окончательно мне не удалось. Она лишь перестала давить на кадык, перекрывая кислород. На несколько лет она стала неощутимой.

Чтобы позже затянуться с новой силой.

Я привык препарировать мотивы и поступки своих героев, анализировать то или иное их действие, объяснять, раскладывать по полочкам. Теперь я проделываю это с собой. Не стараюсь обелить, выставить в лучшем свете. Зачем? Для кого? Линнет мертва. Я ее убил. Тревор ненавидит меня, что вполне заслуженно, нет мне прощения. Во мне гниль. И скрывать ее не имеет никакого смысла.

Зависть стала со временем разъедать меня изнутри, будто кислота. Я физически ощущал ее. Я заходил в книжный магазин, брал книгу, красующуюся на стеллаже с надписью «хит продаж», пролистывал и с раздражением ставил на место. Что за второсортная чушь! Что за язык такой чудовищный! Я прогуливался вдоль полок магазина, и челюсти мои сводило от злости, когда я видел пирамиду из книг с водруженным наверху маленьким рекламным плакатом, на котором красовалась обложка той самой книги, что сопкой разрослась под ним. Штук сорок экземпляров. И это только в одном магазине! Да какой же у тебя тираж, неизвестный мне писатель? Никогда за всю свою карьеру я не видел в магазине больше, чем пару-тройку экземпляров одного романа. Это если говорить о крупных городах. В провинциальных – одна на каждый магазин города. Пять тысяч книг тонким слоем размазывались по точкам сбыта. И никак я не мог выйти за рамки этого проклятого, заговоренного тиража. Пять, пять, пять.

К двадцати пяти годам я был автором девяти романов. Что-то, наконец, к тому моменту начали допечатывать, в основном первые мои работы (за полдесятилетия они распродались под ноль, можно и еще пять выпустить). И складывалось все это добро в количество более привлекательное с материальной стороны. Жить было можно. Если годовой доход разбить по месяцам, выходило, что зарабатываю я как хороший автослесарь. Ну, или как обычный.

И я стал обходить книжные магазины стороной, словно это были лепрозории.

Глава 8

Если бы сейчас позвонила Грейс, ему пришлось бы ей соврать. Либо же не отвечать на звонок вовсе, сославшись позже на то, что в тот момент, когда она звонила, он был очень занят: разговаривал с трудным клиентом или готовил речь для судьи и не хотел сбиваться с настроя.

Ему пришлось бы сказать ей неправду, потому что сейчас он сидел в гостиной и пил кофе у своего старинного приятеля. Приятеля этого звали Арнольд Дане, и за все годы их знакомства Дилан ни разу не навещал его просто так, поболтать о погоде или о политике. Дилан пил кофе в гостиной Арнольда, и это значило лишь одно – случилось какое-то не очень хорошее дело, с которым Дилану будет сложно справиться без помощи Арнольда, своего давнего знакомого и по совместительству бывшего старшего детектива департамента полиции Далласа.

Грейс прекрасно это знала, слишком давно они были в браке, она могла начать задавать вопросы. Впрочем, глупости. Грейс никогда не задавала мужу лишних вопросов, если они касались его работы. Поэтому, позвони она сейчас, можно сказать и правду. Часть правды. «Привет, дорогая. Я сейчас немного занят, я заскочил к Арнольду. Да нет, ничего особенного не случилось, просто нужно уточнить кое-какую информацию по одному новому делу…»

Если и есть вещи, о которых ему сейчас совершенно не стоит беспокоиться, так это как раз внезапный звонок жены. Эрик расчетливо и планомерно выдавил Дилана из жизни Грейс, как зубную пасту из тюбика, оставив место для себя и только для себя. Чтобы никто не смог мешать ему делать то, что этот паразит удумал сделать.

– Выкладывай, – сказал Арнольд после обмена дежурными любезностями.

Дилан поставил чашку на столик, помолчал, окончательно взвешивая ситуацию, и сказал:

– Мне нужна твоя помощь, приятель.

Арнольд улыбнулся:

– Это само самой разумеется. Иначе ты вряд ли пришел бы ко мне, по крайней мере я не припомню такого.

Дилан хотел было возразить, хотя и понимал, что возразить ему нечем, но Арнольд махнул рукой и только еще шире улыбнулся:

– Все нормально, это я так, пошутил неудачно. Ты же прекрасно знаешь, что я всегда готов помочь тебе, если это в моих силах, и для этого нам вовсе не обязательно собираться семьями на День благодарения или напиваться по выходным в баре. Я также знаю и то, что, понадобись мне твоя помощь, ты мне не откажешь.

– Конечно, – ответил Дилан совершенно искренне.

За последние семь лет Арнольд помог ему, по меньшей мере, раз двадцать. Конечно, почти вся эта помощь сводилась к элементарным вещам, не выходящим за рамки законности. Мелочи, которые полицейский уровня Арнольда способен выяснить за пару часов, сделав элементарный запрос или проглядев дактилоскопическую базу у себя в участке.

Адвокат и детектив – древний как мир симбиоз, полезный для того и другого. Однако союз их уже давно носил какой-то однобокий характер. Выбить для Марка Дане условный срок за участие в массовой драке вместо реального и после этого семь лет пользоваться благодарностью Арнольда за спасение непутевого сына.

Дело Марка было далеко не самым сложным в карьере Дилана, а если уж совсем начистоту – с ним бы справился даже государственный защитник. Значит, была все-таки дружба между ними. Привязались они друг к другу за эти годы. И давно уже, нужно полагать, Арнольд помогал ему вовсе не из благодарности, а так, по-товарищески. А то, что фактически любой визит Дилана к нему носил чисто деловой характер, так это такая у них форма дружбы. Короткие переписки ни о чем пару раз в неделю да полуделовые-полуприятельские посиделки за чашкой кофе раз в несколько лет.

«Нужно будет обязательно провести с ним пару выходных, – промелькнула мысль у Дилана, – хотя бы по паре бокалов пропустить вместе. По-человечески нужно. Да и симпатичен он мне, если признаться. Он помогал мне долгие годы. Правда, с недавних пор Арнольд вышел на пенсию, и вряд ли от него можно ждать слишком многого: не те возможности, не те силы у старика. Но какие-никакие связи и друзья у него все же сохранились. Будем надеяться, что этих связей будет достаточно, чтобы раскопать хоть что-то».

В записной книжке его смартфона – черт ногу сломит: на каждую букву алфавита приходится по пять-десять фамилий. И никому из них он не может позвонить и просто так поболтать. То были деловые контакты.

Между Диланом и Арнольдом была разница почти в двадцать лет, и одиночество старика Дилан невольно проецировал не себя. «Вот, – мелькнула у Дилана мысль, – и я буду так же сидеть целыми днями на диване, смотреть телевизор и заливаться под завязку пивом. Если не верну свою жизнь. И жизнь Грейс».

– Так что у тебя там стряслось? – спросил Арнольд. – Давай, выкладывай.

Дилан думал, стоит ли рассказывать все как есть или просто поставить перед Арнольдом задачу и ждать результата? Он решил рассказать. Ему хотелось рассказать. Хотелось, чтобы кто-то выслушал его, дал совет. Все вокруг Дилана разваливалось к чертовой матери, вся его слаженная, ровная, нудная, но такая прекрасная жизнь трещала сейчас по швам.

Он упрекнул себя. Моя-моя. В первую очередь – ее. Этот гаденыш изведет Грейс. Не успокоится, пока не уничтожит ее. Это его цель. Он мстит ей. За то, что не была ему матерью – мстит. Грейс и сама это понимает. Но все же верит, что сумеет изменить его отношение к себе. «А я не верю, – зло подумал Дилан, – не верю не только в это, но и ему – не верю».

– Вот, – он протянул фотографию Эрика.

Затем поставил на колени свою сумку и вытащил из нее прозрачный полиэтиленовый пакет, внутри которого лежала кружка.

– И вот, – сказал он, протягивая пакет Арнольду.

Дилан не играл втемную. Он вообще не играл. Он рассказал Арнольду все, что происходило в их с Грейс жизни с появлением этого парня. И начал он с самого начала, вынув на свет божий чужой «скелет из шкафа». Из «шкафа» Грейс.

Через полчаса детектив Дане стал Дилану по-настоящему близким человеком: он знал то, что не стоит знать малознакомому соседу по парковочному месту. Он был посвящен в грязную тайну прошлого его семьи.

Закончив говорить, Дилан испытал облегчение. Но ему вовсе не вдруг захотелось выговориться. Точнее, не столько по этой причине он был сегодня откровенен, сколько из желания поскорее подтвердить или опровергнуть свои догадки. Ведь чем яснее для Арнольда будет картина происходящего, тем продуктивней будут его действия.

– Хорошо, – сказал Арнольд, – думаю, уже завтра я буду располагать основной информацией. Хорошо, что принес его «пальчики»: нар-команы, как правило, имеют судимость. Редко кто из них умудрятся на протяжении долгих лет добывать себе на дозу, ни разу не загремев за решётку. Однако, как я понимаю, ты хочешь найти на него нечто большее, чем просто судимость. Тюремный срок за плечами нерадивого сына вряд ли оттолкнет от него мать. Тем более… – Арнольд прокашлялся, – учитывая ее чувство вины…

Дилан устало потер виски:

– Он погубит ее.

– Разберемся, – Арнольд похлопал Дилана по плечу, – разберемся. Я позвоню тебе, как только буду располагать хоть какими-нибудь новостями.

– Спасибо тебе огромное.

Арнольд вгляделся в фотографию:

– Не очень хорошо видно лицо паренька.

Дилан виновато пожал плечами:

– Да, я знаю. Но это единственное фото, какое у меня есть. Я успел сделать его, когда засранец выносил мусорные баки. Уже после того, как мы с Грейс… как она меня выставила… Черт! Я почти уверен, что именно этого он и добивался. Хотел избавиться от меня, как от помехи. Все время провоцировал меня. Клянусь богом, я придушу этого гаденыша!

– Успокойся, – задумчиво сказал Арнольд. Он думал о только что услышанном, переваривал информацию. – А чего, собственно, ты ополчился на него? Или, может быть, в чем-то его подозреваешь?

– Да как тебе сказать. Я сам толком не знаю. Но одно мне очевидно: этот парень – само зло. Зло, о котором нам не известно ровным счетом ничего, кроме того, что он сам рассказал о себе. Но я чувствую, я сердцем чувствую, он лжет. Он что-то скрывает, и я хочу выяснить – что именно.

– М-да, дела, – протянул Арнольд. – Ты считаешь, Грейс угрожает опасность?

– Безусловно.

– Но доказать это ты не можешь, верно?

– Верно. Именно поэтому я и пришел к тебе. Хочу порыться в его прошлом.

Арнольд понимающе кивнул.

– Слушай, – сказал Дилан, – можешь ты… ну, я не знаю, приставить к ней кого-нибудь из твоих парней?

– Дилан, – детектив посмотрел на него, как на наивного ребенка. – На каком основании? Да, и не забывай – я теперь всего лишь старик и раздавать распоряжения не могу. Теперь их дают мне – мой лечащий врач, например. Не пори горячку. Может быть, ты напридумывал себе бог весть что, может, не все так страшно, как ты это рисуешь…

– Арнольд, – раздраженно перебил его Дилан, – Я не истеричка. И не пересмотрел дешёвых сериалов. Мне сорок семь. У меня двадцать лет опыта общения с разного рода подонками…

– Ну извини, извини, я всего лишь сделал допущение. Ведь я могу сделать допущение?

Дилан вздохнул:

– Да. Ты можешь сделать допущение подобного рода. И клянусь, я всей душой хочу, чтобы ты оказался прав. Что Эрик – не больше, чем несчастный молодой парень с поганым прошлым, в котором отчасти виновата моя супруга. И что все это пройдет. И будем мы жить счастливо. Втроем! Пока смерть, скорая, не разлучит нас!

Эту фразу Дилан начинал совершенно искренне, но по мере того, как мысль его развивалась, росли в нем и раздражение, и страх, и ненависть, и обида, и уверенность в том, что первая часть фразы – чушь, тогда как конец ее – реальное будущее, возможное будущее, если, конечно, сидеть сложа руки и наблюдая со стороны, как Эрик уничтожает Грейс, сводит ее с ума.

Они попрощались около полудня. Арнольд еще раз пообещал позвонить в ближайшее время, как только появится информация, и Дилан уехал.

Выезжая на магистраль, он думал о словах Арнольда. В самом деле, что именно он рассчитывал найти в прошлом Эрика? И как вообще эта находка поможет ему вытащить жену из паутины, которой опутал ее этот расчётливый хитрый сопляк? «Спорить готов, – подумал Дилан, – что никакой он не наркоман. Это всего лишь один из рычагов, за которые он дёргает, с помощью которых управляет Грейс, словно куклой-марионеткой».

Ну ничего. Отыщем тебя в прошлом, там, где скрывается твоя душа. И препарируем ее.

Глава 9

На мой двадцать шестой день рождения Линнет приготовила морковный пирог. Простейшая выпечка, но я его обожаю. Еще с вечера мы запланировали провести весь день вместе, сходить в парк, который находился недалеко от нашего дома.

Что же Линнет хотела? Не помню. Скорее всего, свое любимое желе в пластиковом стаканчике. Дешевая химия. А Линнет его любила. Еще с института. Да-да, она хотела желе, а еще мы собирались покормить голубей. Я не пытаюсь сделать из своей жены героиню романа, хрупкую, с милыми странностями. Она действительно могла часами кормить голубей или рассматривать цветы. Ладно, может, и не часами, но подолгу. Такая она у меня была. Ей для счастья хватало совсем немного. Из нас двоих не жилось спокойно мне – мальчику, однажды победившему на литературном конкурсе.

Мы собирались провести весь день вместе. Засыпали в хорошем настроении.

А проснувшись, я понял, что больше не хочу писать мудреную хрень с неожиданными сюжетными поворотами. Меня внезапно затошнило от всего этого. Книги я выдавал как с конвейера, идеи новых романов строились вокруг сюжетного поворота. Сначала рождался он – как основа, затем обрастал нюансами, деталями, в общем, словесным мусором, подогнанным под сюжет.

Я производил суррогат. И производить его становилось все сложнее и сложнее. На что бы ни упал мой взгляд, будь то кухонный нож или кружка с чаем, первая мысль, которая проносилась, была – как этим ножом или этой кружкой можно обмануть читателя. «А что, если это не нож, а, скажем, резиновый утенок, а главный герой этого не понимает?» «А если в кружке не чай, а уксус, и… э-э, не знаю, главный герой, по доброте душевной, угостил им соседа, а тот, поняв, что ему подсовывают уксус…» И так далее. Поток идиотских идей. Разумеется, я не фиксировал в памяти весь бред этот. Просто проносилось в голове постоянно что-то подобное, как проносятся в наших умах миллионы рваных, неоконченных мыслей.

Я больше не хотел писать психологические триллеры. В компьютере хранился черновик почти оконченного романа, но я твердо знал, что даже его не стану заканчивать. Внезапно, с рассветом, пришло осознание, что я занимаюсь чем-то совершенно бессмысленным.

Писатель, настоящий писатель – это тот, кто идет по одной из трех возможных дорог. Либо ты коммерчески успешен, либо пишешь для потомков, либо, и это самая лучшая тропа, ты совмещаешь и то, и другое.

В первом случае с твоей смертью умрут и твои книги. Не сразу. Какое-то время ты будешь жить в сердцах и памяти современников, которые и превратили тебя в богатого человека, лицо которого мелькало на страницах журналов. Второй не принесет тебе денег, но обеспечит место среди классиков. Третий – доступен единицам. Во всех иных случаях ты не писатель. Ты просто-напросто занимаешься ерундой.

Как я.

Те деньги, что я зарабатывал писательским трудом, можно зарабатывать абсолютно на любой работе, например, продавая сигареты в табачном магазине, который находился недалеко от нашего дома. А литературное бессмертие моими работами точно не заслужить. Ну и на кой черт тогда это все?

Никаких голубей мы в тот день не пошли кормить. По моей кислой морде Линнет сразу поняла, что компаньон для прогулок из меня фиговый. Мы позавтракали пирогом, я силился улыбаться, шутить, но очень скоро выдохся.

– Работать будешь? – спросила она, мягко улыбнувшись.

Я открыл на кухне окно, закурил и то ли покачал головой, то ли кивнул, сам толком не зная, буду я работать или нет. Над чем?

– Ладно, – Линнет составила посуду в раковину, – не буду тебе мешать.

Она чмокнула меня в затылок и вышла.

– Еще раз с днем рождения, – крикнула из комнаты.

– Спасибо, дочь степей, спасибо, родная.

Докурив, я открыл ноутбук и написал письмо редактору. В нем я безапелляционно сообщил, что триллеры писать больше не намерен, что у меня есть большое желание написать что-то стоящее. Так что давайте дружно подумаем, в какую серию меня определить, а если есть у вас, дорогой редактор, сомнения насчет коммерческого успеха такой затеи, то не переживайте, уж проклятые пять тысяч книг мы как-нибудь продадим, а большего вы все равно от меня и не ждали никогда…

В общем, все в таком духе. Я почти не сомневался, что мне ответят положительно. Ведь то, что я написал редактору, звучало справедливо. Я о той части, где я уверял, что тираж в любом случае как минимум отобьется: все же я был на слуху у читателя. Правда, отказать мне могли по другой причине. Я стабильно приносил хоть небольшую, но прибыль. А новые мои работы вовсе не гарантировали успех. И уж точно не могли поставляться на книжные полки с частотой две книги в год. Чем сложнее работа, тем больше времени необходимо для ее выполнения.

В редакции посовещались и дали зеленый свет. Только попросили все же закончить книгу, которая ждала выхода в следующем месяце, обложка была готова, анонс и все прочее. Я отступил от решения, принятого утром, не заканчивать рукопись, наспех закруглил ее за неделю, выбросив процентов двадцать из того, что планировал напихать для объема, и отдал в редакцию.

Новые амбиции стали червем поедать меня изнутри. Вырвавшись за рамки жанра и получив, таким образом, некоторую свободу творчества, я решил, что теперь смогу вырасти как писатель. Во всех смыслах этого слова. И в денежном – тоже. Я мог рассчитывать на то, на что никогда не смог бы рассчитывать, оставаясь автором попкорн-литературы. На серьезные премии, например. Короче говоря, я снова загорелся безумными мечтами.

Много лет я вынашивал сюжет романа. У меня не было времени сидеть за его написанием: я выводил все новых и новых убийц, выполнял план по маньякам, чтобы выплачивать ипотеку, но зато я успел продумать все, до последней реплики главного героя. Оставалось только напечатать, быстро, почти не останавливаясь. Даже слова подбирать не приходилось: целыми абзацами роман этот был «написан» в моей голове.

Мне казалось, начинался новый этап моей жизни. Как у режиссёра, много лет снимавшего рекламные ролики и получившего наконец возможность сделать полный метр.

Я работал, будто подгоняемый дьяволом, по пятнадцать часов в сутки. Отвлекался только на еду, сон, ванну и туалет. Лишь однажды за все время работы над романом я позволил себе выходной. Линнет уговорила.

Мы сходили в кафе через дорогу, пообедали, выпили по стаканчику кофе и съели бисквитное пирожное, одно на двоих. Большое оно было, пирожное это. Потом прогулялись до парка, покормили голубей. Я меньше курил, не думал о романе, смеялся над дворовым пушистым, как щетка для сбора пыли, котом, который на удивление неуклюже пытался схватить голубя. По дороге домой купили новый тостер. Линнет радовалась ему, словно мы совершили покупку века, копили-копили на нее и вот – свершилось. Накопили.

– Это обычный тостер, – сказал я, обняв Линнет за талию. – Ты могла купить его когда угодно. Уж на тостер-то я могу заработать.

– Ба-а-лбес, – ответила она, улыбнувшись, и влепила мне щелбан. – Я не тостеру радуюсь, хотя он и классный, посмотри, на нем булки можно подогревать, есть такой режим… я радуюсь тому, что мы купили его вдвоем. Впервые за бог знает сколько времени мы купили что-то вдвоем.

– Ах, вот оно что. То самое счастье, когда вместе ходят по магазину и выбирают новую кровать или светильник?

– Ага.

Хороший был вечер. Только оценить его тогда у меня мозгов не хватало. У мужиков вообще мозгов меньше, чем у женщин. Тупее мы от природы. Потому что счастье не ощущаем. А оно вокруг, в мелочах. Всего-то и требуется – открыться ему. Зажмуриться, развести руки и принять. Но нет, мы вечно что-то ищем, за чем-то гонимся, одни цели сменяются другими, и нет этому конца. Скулим, когда все просрем – годы, здоровье, любовь родных. Чтобы увидеть счастье в ретроспективе, нам необходим удар по башке увесистой дубиной. Вот тогда мы прозреваем. Но, как правило, к тому времени уже слишком поздно что-то возвращать назад. Мы живем мечтами о будущем. И поэтому редко способны наслаждаться настоящим.

Я знаком с одной писательницей. Когда-то мы были с ней в одной книжной серии. Ей понадобилось одиннадцать лет долбить по клавишам ноутбука, начиная и заканчивая все новые и новые романы, прежде чем ее заметило издательство. И когда наконец случилось то, к чему она шла треть своей жизни, когда книга появилась на полках магазинов, она была фантастически счастлива. Она пропустила этот сладостный для любого начинающего писателя момент через себя, прочувствовала каждой клеткой тела. Она запомнила его на всю жизнь и, счастливая, двинулась дальше пробивать лбом стены.

А я наслаждался подобным только в воображении. В действительности же, придя в книжный магазин и увидев там свое произведение, я лишь тоскливо думал: «Господи, чему тут радоваться? Единственный экземпляр, засунутый так глубоко в стеллажную задницу, что никто и никогда его не купит».

Все дело в том, что фантазии рисовали мне немного иное: главный стенд при входе в магазин. Он завален моими книгами, а над стендом большой плакат, рекламирующий «новинку». И лицо я прячу под одноразовой маской, иначе продавцы узнают меня. Ну-ну.

Не знаю, как сейчас у нее идут дела. Я перестал следить за успехами и неудачами коллег уже много лет назад. Но, уверен, как бы ни шли ее дела, она продолжает улыбаться.

Я похудел, осунулся, загадил легкие, выкурив неимоверное количество сигарет, но закончил роман за три месяца.

Не было в нем ни маньяков, ни хитрых сюжетных поворотов. И повествование текло ровным, спокойный ручьем, без рванины этой, запутывающей несчастного читателя. И те, кто читал, оценили его высоко.

Но всплыть на поверхность книжного океана ему не удалось. Он растворился где-то в его глубинах, не спеша распродался заколдованным пятитысячным тиражом. И нужно было писать следующий. А это – год, в лучшем случае. Трёхмесячный забег я бы больше не осилил.

Пришлось смириться с суровой действительностью. Литературой ни себе, ни Линнет мне не обеспечить хорошей жизни.

И снова, как в прошлый раз, с осознанием своего положения и принятием его, я успокоился. Я умел лишь писать. И я направил это умение туда, где водились хоть какие-то деньги. Стал писать второсортные сценарии для убогих сериалов. Но даже к этой кормушке сложно было подступиться: из нее жрало неимоверное число писак разного уровня. Не брезговали и топовые авторы. Спасибо редактору. Он замолвил за меня пару слов каким-то там фильмоделам. А тем, в сущности, было наплевать, откуда на их столе будут появляться сценарии, главное, чтобы они подходили по критериям – приемлемая стоимость и качество, отвечающее уровню задуманного кинопроекта.

Так я переквалифицировался в сценариста. На моем счету два десятка сценариев. Кто-то, возможно, гордился бы этим. И я – гордился бы. Почему нет? Я люблю кино. Только какое же все это было дерьмо!

Однако на жизнь хватало. В конце концов, миллионы людей зарабатывают на хлеб насущный отнюдь не тем, чем хотели бы зарабатывать. Зато я имел массу свободного времени и мог без суеты сидеть за написанием романа. Пару раз меня пытался подогнать редактор, ведь маленький конвейер в моем лице прекратил исправно поставлять продукцию, но в итоге плюнул на меня и стал терпеливо ждать, когда я смогу выдать хоть что-то.

Мы выплатили ипотеку. И это самое яркое событие тех лет.

* * *

Вспоминается день, когда Линнет получила свой первый настоящий заказ на разработку и создание рекламного баннера для одной местной компании по производству ортопедических стелек. С ней заключили договор, заплатили аванс – все как полагается.

Сияя, она вошла в квартиру. В руках – бутылка красного. Собственно, треть аванса и ушла на это вино, хотя оно было и недорогое. Но я прекрасно понимал Линнет. Она радовалась, конечно, не тем смешным деньгам, а договору. Она отучилась на рекламного дизайнера, она мечтала работать рекламным дизайнером, и вот – первый договор. Кирпичик заложен.

И я радовался вместе с ней. Поднимал громкие пошлые тосты того рода, что это начало ее пути, что она молодец, не унывала, копила годами портфолио, рассылала его различным компаниям, и это дало свои плоды, не могло не дать, если человек упорно идет к своей цели…

Я говорил все это, и сам же не верил ни единому своему слову. Я не видел ее в рядах востребованных дизайнеров. И отнюдь не потому, что она не дотягивала до их уровня по мастерству и таланту. Нет, она, возможно, была лучше их всех, мне трудно судить, я не художник. Просто я перестал верить в то, что мы с ней созданы для чего-то большего, чем прожить среднестатистическую судьбу, занимаясь номинально творчеством, а фактически – производством «оконной фурнитуры».

Вечером, улегшись в постель, я спросил ее:

– Ты видишь себя успешным рекламным дизайнером?

Линнет задумалась, а потом решила уточнить:

– Что ты имеешь в виду? В каком плане «успешным»?

– Ну… твои работы стоят дорого, их можно увидеть в модных журналах и на огромных уличных билбордах, и все такое прочее.

Она засмеялась:

– Вряд ли. Но к этому можно стремиться. Ты ставишь высокую цель и лезешь к ней. Если будешь лезть изо всех сил, ты доберешься до середины. И это будет огромный успех.

– Конкретизируй.

– Пожалуйста. Я мечтаю, чтобы мое имя было на слуху у каждого, кто интересуется рекламным дизайном. И я по мере сил иду к этой цели. Но она недостижима. В лучшем случае я пройду лишь часть пути. Буду известна и востребована в нашем городе. Стабильные заказы, свой офис в центре, а может быть, и дома уголок приспособлю; неплохие деньги.

– А почему сразу не настроиться на это? Зачем ставить цели, в которые сама не веришь?

– Я верю. Точнее, я мечтаю, это немного разные вещи. Но головой-то понимаю, что мы живем не в сказке, что добиться этого практически невозможно. Статистически маловероятно. А вот пройти половину пути – можно. И чем выше от земли конечная цель, тем выше будет находиться ее середина.

– Я понял твою логику. Звучит разумно.

– Потому что я разумная. А ты – нет. Но я все равно тебя люблю. И верю в тебя. Потому что ты упертый как баран и талантливый.

В свете луны я видел ее лицо. Оно сделалось серьезным. Линнет придвинулась ко мне и тихо повторила:

– Я в тебя верю.

Она часто повторяла что-то подобное: «я в тебя верю», «ты еще напишешь такую книгу, от которой все просто сойдут с ума», и так далее. Я думаю, книг начиталась, романов о мечтательных юношах и их верных спутницах, поддерживающих, толкающих их к мечте. Мастер и Маргарита.

Для «маргарит» в нашем мире еще полно места, они по-прежнему необходимы слабому «сильному полу». И были необходимы во все времена. А вот для «мастеров» места не осталось. Все полки уже заняты, все сказано. Вокруг нескольких фундаментальных тем вращаются миллионы книг, авторы меняют лишь декорации, которых тоже практически не осталось, не задетых пером. Да и какой я, к чертям, «мастер». Так, писака, не больше.

Линнет выпросила недельный отпуск и засела за разработку дизайна. Я же по целым дням занимался тем, что просматривал книжные паблики, выискивал рецензии на свою новую книгу. Издатель был прав, издатель – бизнесмен. Продажи шли хуже, чем у любого из моих триллеров. И не потому, что роман мой в новом жанре был хуже написан, а потому – что в новом жанре.

Все годы, что я занимался писательством, я раскатывал колею, и теперь не мог из нее выбраться. Мои читатели ждали психологический триллер с элементами детектива. А получали семейную драму, рассчитанную на другого читателя, которого у меня не было, который не читал меня, который даже не знал о моем существовании. Старые поклонники моего творчества разочаровывались, новым – неоткуда было взяться: никто, разумеется, не инвестировал в маркетинг, кроме меня самого. Но что я мог без хорошего бюджета?

Однако я не унывал. Даже наоборот. У меня появилась еще большая уверенность, что я все делаю правильно. Книжные блогеры, мнению которых я доверял, отзывались о романе весьма лестно. Писали, что я вышел на новый уровень; что перешел на серьезную литературу; называли роман «глубоким», «обязательным к прочтению», называли его книгой, которая «западет вам в душу и останется в ней навсегда». И еще многое в таком же ключе.

Я читал их рецензии не для того, чтобы удовлетворить свое эго. Я искал мнения, которые совпадали с моим. Мне необходимо было знать, что я выбрался из колеи не напрасно; что не заросла непроходимой чащей тропинка к пантеону и, возможно, среди его мраморных постаментов найдется один, никем не занятый, небольшой, в глубине зала, в тени.

М-да…

А рекламный заказчик остался доволен. Он принял работу, перевел Линнет оставшуюся часть гонорара и пообещал, что в следующий раз, когда ему понадобится помощь рекламного дизайнера, он обратится именно к ней.

– Сегодня мы идем в ресторан, – сказала Линнет. – Отметим мой триумф.

Мы ели телячьи щечки, жаркое из оленя, выпили две бутылки красного вина. Были оливки – с грецкий орех; ломтики сыра, такие твердые, что крошились как стекло. Мы потратили весь ее заработок. Неделя в скрюченной позе за графическим планшетом. Ей не понравился олень. А щечки были первоклассными. Линнет слопала их, а мне отдала жаркое, хе-хе. Хитрая какая.

Я ей завидовал в тот вечер. По-хорошему завидовал. Она из тех людей, кто умеет радоваться мелочам. По-настоящему умеет, а не напоказ, для фото в Сети: смотрите, какая осень, какой листок кленовый желтый, красота!

Во мне гнойной опухолью росла нереализованность. Я отдавал себе отчет, насколько жалко и убого выглядела со стороны моя хроническая депрессия, если бы кто-то ее мог увидеть (я ведь всегда оставался улыбчивым на людях и внешне жизнерадостным). Стенания слабака. Я рефлексировал, беспрестанно прогонял в голове прошлое, где и когда я что-то сделал не так, и можно ли было поступить по-другому. А когда смотрел в будущее – смешивались фантазии с конструктивным планом действий.

Если я не писал, значит, ходил по городу со стаканчиком кофе, не выбирая маршрута, по одним и тем же улицам, сворачивал с одной на другую, и со стороны, вероятно, походил на душевнобольного. Я представлял себя лауреатом престижной книжной премии. И тут же ругал себя за это, за пустые фантазии, на которые уходят ежедневно часы. Тогда я начинал размышлять практично. Как увеличить продажи? Может, не обновлять ноутбук, работать на старом – он еще ничего, вполне себе годный – и проплатить рекламу?

Мысль обрывалась, оставаясь без ответа, и я видел кожаный диван, а слева от него столик, за ним – ведущий. Центральное телевидение. Гость – я. Неплохо парирую в ответ на колкие шутки, смеюсь, даю советы начинающим писателям…

А если рекламу, то – куда? В Сеть? Кое-где уже пробовал. И не раз. Половину заработанных денег с прошлого романа вбухал. И что?.. Звонок от издателя, отдаю права на все (нет, чего это на все?) – на один, для начала – на один роман киношникам! «Нетфликс» планирует снимать сериал… Нужно почаще ходить на книжные ярмарки… А реклама всё-таки куда?.. Там какое-то новое приложение набирает обороты, социальная сеть очередная. Может, ей заняться? Да, можно, пока еще не набежали туда миллионы…

Я становился наркоманом, жизнь которого сводится в конечном итоге к одному – к поиску дозы. Или игроком, проигравшим все, но одержимым желанием отыграться. Существование и тех и других заключается, в общем-то, в одном и том же – в бесконечном перебирании вариантов, где и как можно разжиться деньгами, и в мечтах о том, как они вырвут победу у крупье и как поставят последний укол и завяжут с этим, начнут с чистого листа.

Я ничем не отличался от них.

Я был болен. Уже тогда.

Только еще не осознавал этого.

Глава 10

Грейс знала, что рано или поздно полиция придёт к ним. Это неизбежно. Ее, скорее, удивляло то, что по прошествии нескольких дней с той ужасной ночи они все еще на свободе. Их «профессиональное» сокрытие преступления неминуемо раскроют в самое ближайшее время.

Несколько раз она порывалась позвонить Дилану, но останавливала себя. Он не заслужил того, чтобы его жизнь ломали. А она сломается, определенно сломается: Дилан не оставит ее в этой ситуации, влезет в это дерьмо по самую шею, в ту же самую зловонную яму, в какой увязли они с Эриком.

Грейс ждала появления полицейских на пороге своего дома в любой момент и готовилась к этой встрече. Когда же это произошло, Грейс не растерялась. Она открыла дверь, удивленно улыбнулась двум офицерам, готовясь к самому страшному, правда, неизвестно – к чему именно.

На пороге ее дома стояли двое. Темнокожий мужчина в штатском и молоденькая симпатичная девушка в форме.

– Добрый день, – сказал мужчина. – Миссис Хейли?

– Да, – ответила Грейс. – Это я.

– Я – детектив Фергюсон, – сказал мужчина. – А это – детектив Паркер, – он указал на девушку и предъявил документы. – Вы позволите нам войти?

– Да, разумеется, – ответила Грейс, пропуская полицейских в дом. – Простите, а что случилось?

– Нет, мэм, ничего особенного, – сказал, улыбнувшись, Фергюсон. – Нам всего лишь нужно задать несколько вопросов, если вы не против.

Грейс кивнула.

Они прошли в гостиную.

Эрика не было дома. «Это хорошо», – подумала Грейс.

– Скажите, – спросил детектив Фергюсон, – вы знакомы с Шелдоном Прайсом?

– С кем? – Грейс совершенно искренне растерялась. В первое мгновение она подумала, что это имя того наркоторговца, ведь она ждала расспросов именно о нем. Но потом она вспомнила. Так зовут художника, из-за которого отменили ее выставку. – Прайс? Это, кажется, художник… да, но лично я с ним не знакома. А что такое?

– Дело в том, – сказала Паркер, – что мистер Прайс пропал пару дней назад.

– Мы не думаем, что что-то случилось, – сказал Фергюсон, – однако мы проверяем. Мистер Паркер не из нашего города, поэтому мы опрашиваем всех, кто так или иначе мог быть знаком с ним. Мобильный его недоступен, а сам мистер Прайс должен был явиться в этот, как его… в «Центр Холл» еще вчера утром, чтобы подготовить стенды для своих картин. И пропал.

– Да, наверное, – неуверенно сказала Грейс, – но, боюсь, я вряд ли смогу быть вам полезна. Честно сказать, я даже не знаю, как мистер Прайс выглядит.

Фергюсон удивленно взглянул на Грейс.

– Вот как? – сказал он. – Хм…

Грейс пожала плечами:

– Видите ли, до недавнего времени я вообще не слышала о таком художнике. Шелдон Прайс. Для меня это совершенно новое имя в живописи. Признаться, мне даже неизвестно, в каком стиле он работает. А я, поверьте, знаю много художников.

– Да, конечно, – детектив Фергюсон понимающе кивнул и улыбнулся. – Я, если честно, не очень люблю живопись, а вот моя жена Триша, она – ваша поклонница, честное слово. У нас даже есть пара ваших картин. Правда, репродукций, на зарплату полицейского купить вашу картину весьма проблематично, хе-хе.

– Что ж, передайте вашей жене, что мне приятно это слышать.

– О! Она будет просто в восторге, когда узнает, у кого сегодня дома был ее муж.

Грейс улыбнулась:

– Если хотите, я могла бы подарить вам одну из картин.

– Вы шутите?! – Фергюсон расцвел. – Это было бы просто фантастикой. Триша с ума сойдёт от радости.

Детектив Паркер, казалось, не слушала их разговор. Она оглядывала гостиную, иногда останавливая взгляд на каком-нибудь предмете. Будто новый человек в компании старых друзей.

– Да-а, – все еще улыбаясь, протянул Фергюсон. – Я тут почитал. Оказывается, выставка картин в «Центр Холле» – это очень престижно.

Грейс кивнула:

– Это одно из самых престижных мероприятий в мире.

– Даже так? Я знаю, что вы должны были выставляться вместо Прайса.

– Да.

– Но программу поменяли в последний момент?

Грейс кивнула.

– Должно быть, это очень неприятно.

– Это всего лишь выставка картин, – Грейс безразлично дернула плечом.

Ей действительно было все равно. В свете последних кошмарных событий отмена вернисажа, пускай даже и в «Центр Холле», казалась ей столь незначительным событием, что она уже и забыла об этом.

– Ну что ж, – хлопнув себя по коленям, сказал детектив Фергюсон и встал со стула, – извините за беспокойство.

– Ну что вы. Минуту.

Грейс спустилась в мастерскую. Писатель на холсте встретил ее полным безразличием. Он сидел, сгорбившись над письменным столом, запустив руку в растрёпанные волосы и, погруженный в свою работу, не обращал ни на что внимания. Грейс взяла первую попавшуюся картину из тех, что стопкой стояли в углу, и вернулась в гостиную.

– Вот, – сказала Грейс, протягивая картину детективу Фергюсону, – передавайте привет вашей жене.

– Спасибо огромное, миссис Хейли. Она будет на седьмом небе от счастья, это точно, хе-хе. До свидания.

И только когда Грейс закрыла дверь за полицейскими и, вернувшись в гостиную, опустилась на диван, она поняла, что руки ее трясутся.

Глава 11

Тревор родился накануне Рождества. Тогда мы еще не отмечали этот праздник, он проходил мимо нас как вполне обычный день. Позже, незадолго до того, как я окончательно сойду с ума, мы будем праздновать его каждый год со всеми положенными случаю атрибутами.

В рождественскую ночь в нашем доме играет Фрэнк Синатра, мы зажигаем свечи, огромная индейка лежит посреди стола. Выходили отличные фотографии для сторис. Фото делала Линнет. Все же она была художником-дизайнером и экспозицию для кадра выбирала великолепную.

Я любил Рождество. Наверное, это был единственный день в году, когда я не думал ни о чем другом, кроме своей семьи. Меня не грызли мечты о миллионных тиражах, я не изводил себя ядовитыми мыслями, как бы так изловчиться, чтобы забыть о банковском счете раз и навсегда. Ведь самым поганым было то, что я ни черта не умел, кроме своей работы. Мне не хватало изворотливости, такой, какая многим позволяет достойно жить. Про таких, как я, говорят: «Ни украсть, ни покараулить». Все мне «неловко», все мне «некрасиво», «безнравственно» и прочее.

Как-то мне перепала очень выгодная халтурка – приятель подкинул, он режиссер, никому не известные сериалы снимал. Так вот, он вытащил счастливый билет. Вернее, ему его вытащил один из актеров, с каким приятель этот часто работал вместе в одних проектах. Японская кинокомпания (хоть убейте, уже не вспомню названия) искала сценариста. Планировали они снимать фильм, готический хоррор про вампиров и прочую нечисть. Кто-то там с кем-то там шапочно был знаком, в общем, появилась хорошая возможность – положить наш сценарий им на стол.

Приятель мой сам мало что мог написать, вот ко мне и обратился. Я, разумеется, не раздумывая, ввязался. Отложил все дела и с головой ушел в написание сценария. Подписал ли я какие-нибудь документы? Зачем? Ведь мой приятель курировал процесс. Пересылал черновики, они возвращались назад на доработку, я исправлял, даже не думая спорить с рекомендациями японцев. Лишь бы утвердили.

И утвердили! Утвердили! Сценаристом мой приятель указал себя. Получил очень солидный гонорар, а главное – перед этим уродом открывались широкие перспективы. Если бы не общие знакомые, я бы так и не узнал никогда, что сценарий утвердили. Мне-то он сказал совершенно другое.

Ох, не хочу даже вспоминать, как это по мне шарахнуло. Неделю, а может, и больше, я почти не ел, почти не спал, почти не жил. Только и делал, что проклинал эту сволочь, но еще больше – самого себя. Лопух! Кретин несчастный! Взрослый мужик, а мозгов… Как же! Неудобно было с юридическими вопросами лезть. Не чужие ведь люди.

Впрочем, я получил моральную сатисфакцию. Во-первых, на каком-то из этапов производство фильма застопорилось. А когда возобновилось, сценарий был уже не мой, а бог знает чей, японца какого-то. Приятель, конечно, остался при деньгах, которые получил по контракту, но, главное, лишился перспектив, говнюк этакий. Вернулся к рекламным роликам и дешевым второсортным сериалам.

А еще – я разбил ему морду. Он приезжал к нам в городок, родителей навестить, вот я его и встретил в супермаркете. Прямо там и отвел душу. Нужно, правда, отдать ему должное: в полицию он не пошел. Что-то, видать, еще оставалось в нем человеческое. Понимал: заслуженно получил. А я после этого месяц печатал очередную книгу одной рукой: запястье распухло.

Сегодня четверг. Я знаю это лишь потому, что по четвергам меня посещает медсестра. И то, что посещает она меня именно по четвергам, – знаю от нее. Она словоохотлива. И улыбчива. Приготавливая таблетки, она всегда что-то рассказывает: как провела выходные, какой фильм посмотрела, что думают ее подруги о ее новой прическе. Что-то спрашивает у меня. Мне так кажется, что она спрашивает: я слышу ее через слово, через законченную мысль.

Порой я не сразу замечаю ее присутствие. А случается, не замечаю вовсе. Понимаю, что она или главврач навещали меня, по горьковатому лекарственному привкусу во рту. Пространство вокруг слито в единое размытое пятно, в прозрачно-черный туман, сквозь который мне не всегда удается заметить построенного. Бывает, я не сплю по несколько суток, и тогда мне мерещатся призраки. И к обычным таблеткам, белым, продолговатой формы, прибавляется еще несколько других. Я покорно глотаю их. Принимаю из протянутых рук губами и запиваю водой из протянутого следом стаканчика.

С каждым новым годом, превращаясь постепенно из мальчика в мужчину, росла во мне тревога. Медленно росла, незаметно, как незаметно взрослеет котенок, находясь все время на ваших глазах. Как зубная боль, нарастающая и становящаяся невыносимой, но в какой именно момент она стала такой – сказать невозможно.

Я думал, что виной всему – моя толком не сложившаяся литературная карьера, но я ошибался. Тревога эта была за Линнет и Тревора, за мою семью. Я был ответственен за их благополучие. Может быть, это комплексы, может, и не нужно было ничего Линнет сверх того, что мы имели, но проносился мимо сверкающий новизной внедорожник, а моя жена шагала на автобусную остановку. И разбитый смартфон ее я относил в ремонт вместо того, чтобы выбросить на помойку и купить новый. И отдых в Египте мы планировали, выискивая наиболее выгодные варианты. А на витрине магазина стояли летние босоножки, чуть дешевле нашей путёвки, и какая-то женщина, не меряя, купила их, между делом купила, – скучно было в выходной день.

Все это я подмечал, хотел дать то же самое Линнет и подрастающему Тревору, но не мог. Я ставил для себя невообразимо высокие цели, верил, что способен достичь их, но вот мне уже под тридцать, я бы и рад отказаться от амбиций, да только поздно. Можно ли участвовать в марафоне, бежать, не жалея ног, падать, ломать ногу, подниматься и бежать дальше, превозмогая боль, не обращая внимания на заклинания врача остановиться, обрекать себя на инвалидность в будущем, но сейчас, в настоящем, продолжать изнурительный забег, а потом, на последнем отрезке, плюнуть на все и сойти на обочину? Выбросить на свалку годы упорных тренировок? Стоило бросить еще на старте, как только первый раз упал и покалечился, или же бежать до конца?

Я не освоил за жизнь ничего, кроме писательского ремесла. Не маячил такой вариант на горизонте: бросить все и уйти в нейрохирурги, в бизнесмены, политики, топ-менеджеры. В магазин, кассиром – вот куда я мог пойти. Только ради этого точно не имело смысла сходить с дистанции. Я видел море из шезлонга, стоящего рядом с барбекю, и ни черта с этим видением поделать не мог. Это море должна была видеть и Линнет. Только в реальности.

Если я и мог воплотить это в действительности, то одним-единственным способом – выбиться в лидеры продаж.

Превратиться в автора бестселлера.

Глава 12

Дилан свернул с магистрали по указателю. Он направлялся в Кваден, городок, который посоветовал ему посетить Арнольд Дане. Этот совет – все, чем смог ему помочь бывший полицейский. Поднять на уши все штаты, да еще по такой невразумительной причине, как малообоснованные подозрения Дилана, детективу в отставке было явно не по силам. Ну, остались у него кое-какие друзья-приятели в участке, ну, помогли, чем смогли, по старой памяти, чего еще ожидать?

Дактилоскопическая экспертиза не дала никаких результатов. Равно как и фотография Эрика. Парень не привлекался. По крайней мере, в их штате – точно. Это, к слову, не сильно удивило Дилана. Он подозревал, что Эрик врет, выдавая себя за наркомана со стажем. Наркоманов за свою адвокатскую практику Дилан повидал немало. Крэк делает из человека животное за пару лет, а порой и пару месяцев. А Эрик уверял, что «сидит» именно на крэке.

Впрочем, то, что его пальцев не оказалось в базе, мало о чем говорит. Мог ведь он, действительно, ни разу не попасться в лапы полицейских. Не все наркоманы обязательно проходят через тюрьму, это вероятность, но не аксиома. Вот с крэком он обманул. Да и не это важно. Информации – ноль, вот что хуже.

Арнольд помог только советом, возможно, очень даже недурным, учитывая его многолетний опыт работы ищейкой. Необходимо ухватиться за нити, которые в руках. И попробовать размотать клубок с другой стороны. Если Эрик не вывел его к своему прошлому, быть может, прошлое Эрика приведёт его к Дилану?

Кваден – городок небольшой. Именно в нем родилась и провела юность Грейс. Именно в нем она совершила ошибку, о которой сожалеет и за которую расплачивается сейчас. Именно в Квадене, рядом с единственной пожарной станцией города, в «колыбели ангела» провел ночь новорожденный Эрик. Это было двадцать первого августа одна тысяча девятьсот девяносто девятого года. Вероятно, наутро, а быть может, и раньше, спустя всего несколько минут после того, как перепуганная, зареванная, находящаяся на грани отчаяния шестнадцатилетняя Грейс оставила сына в «колыбели» и теперь бежала бог знает куда, озираясь на темные контуры слабо освещенной ночными фонарями пожарной станции. Быть может, уже в этот момент кто-то, в чьи обязанности входило проверять бебибоксы, держал Эрика на своих руках.

Колыбель ангела. Грейс в минуты особо сильного самобичевания называла их «мусорными баками», куда сволочи вроде нее выбрасывают ненужный хлам – своих детей. Зачастую ангелы, оказавшиеся в этой колыбели, становятся дьяволами. И сложно винить их в этой метаморфозе.

Двадцать первое августа девяносто девятого года. Дата, которая раскаленным железом отпечаталась на сердце Грейс. Значит, нужно попробовать разыскать тех, кто в тот день обнаружил мальчика, оставленного неизвестной женщиной в нише со стеклянной прозрачной дверцей, или как она у них тут выглядит. Если удастся это сделать, дело может сдвинуться с мертвой точки. Клубок потихоньку начнет распутываться.

Двадцать первое августа девяносто девятого – отправная точка в жизни Эрика и в его, Дилана, расследовании.

Под колесами захрустел грунт. Дилан сбросил скорость и стал вглядываться в указатели, на одном из которых должно быть название нужного ему городка. Вскоре он его заметил.

Потянулись по обеим сторонам дороги скучные и однообразные фермы. Из машин – лишь однажды навстречу ему проехал трактор, и больше никого до самого города.

«Грейс никто не искал, – подумал Дилан, глядя по сторонам, на безлюдные улочки, на сонных бродячих собак, лениво провожающих его взглядом, на статичное небо над крышами однотипных домов. – Ее не искал никто, иначе бы установить материнство не составило никакого труда, всего и нужно-то было – сопоставить примерный возраст найденыша со списком рожениц. Не думаю, что в городе с населением в семнадцать – двадцать тысяч число малолетних матерей слишком уж велико. Но закон есть закон. И Грейс его не нарушила. Она оставила младенца в специальном для подобных случаев месте. Таким образом она пожелала остаться анонимной. Ее право, данное законами Соединенных Штатов Америки. Так, соберись, хватит думать о всякой ерунде. А о чем думать? Куда идти? Бегать по улице и спрашивать каждого встречного, тыкая ему фотографией Эрика, не знает ли он случайно этого парня? А собственно, чем плох такой план? А собственно – всем».

Дилан припарковал машину, заглушил двигатель и достал смартфон. «У меня ведь есть отправная точка, – продолжал он рассуждать. – Пожарный участок. Вот с него и начнем».

Он открыл приложение «карты» и застучал по экрану в строке поиска.

«Так, вот он, родной. На краю города. Впрочем, до его края три с половиной километра. Отлично».

Дилан завел машину и двинулся вслед за стрелкой навигатора.

Глава 13

Я не знал, что такое нужда. Настоящая нужда. В роскоши мне тоже не довелось купаться, но так, чтобы не нашлось денег даже на элементарный поход в магазин за самыми необходимыми продуктами – никогда не бывало.

Пока не наступил октябрь две тысячи девятнадцатого года.

Я лишился издателя. Лишился единственного заработка. Сроки договоров на мои книги подошли к концу, и, к моему немалому удивлению, со мной не стали заключать новые. Отказавшись от написания триллеров, я растерял большую часть своих читателей, разочаровавшихся в работах, написанных мной в иных жанрах. Не потому что они были плохи, эти работы, нет: они были не триллеры, вот и все.

Меня старались пропихнуть в другие серии, даже в маркетинг вложили чуть больше, чем вкладывают в писателя, тираж которого не выходит за рамки пяти тысяч. Но результат получился плачевный. За полгода реализовалось не больше пятнадцати процентов книг.

Моя карьера катилась в пропасть, и я понятия не имел, как это исправить. Вернее, тот вариант, который помог бы мне вернуться к прежним объёмам продаж, мне не подходил совершенно. Снова начать писать психологические триллеры. Я поклялся не делать этого больше никогда, что бы там ни происходило. Правда, если уж совсем честно, такого исхода я не ожидал. Ну, думал, продажи упадут, станут еще меньше, чем были; ну, поясок придется затянуть потуже, не слетать мне с семьей на отдых ближайшие пару лет.

Однако я жестоко поплатился за свою самоуверенность. Меня вышибло с трассы на обочину. В очень короткие сроки я стал не интересен ни читателю, ни, как следствие, издательству. К концу третьего десятка я превратился в человека без профессии, способной прокормить, без опыта работы, чтобы претендовать на какое-либо место с высоким окладом, без образования. У меня не было накоплений для открытия какого-нибудь собственного дела, да и что я мог открыть? Что я смыслил в бизнесе?

И я упустил время. В самом прямом смысле, без пафосных выкрутасов. Упустил первые, самые важные дни, когда необходимо бросаться на поиски любой работы. Мне кажется, так делают все нормальные люди, внезапно потерявшие заработок. Подбивают в кучу остатки семейного бюджета, рассчитывают его на определенное время, необходимое для того, чтобы устроиться на новое место и успеть получить хотя бы аванс до того, как закончится последняя еда в холодильнике.

Я же полтора месяца еще думал, что я – писатель. Брался за написание новой книги, теперь уже никому не нужной. По ночам, сидя на кухне, я немного оживал, выходил из оцепенения, в котором пребывал все светлое время суток, и прикидывал, как сумею заработать крохи на самиздате. От этой мысли становилось немного легче, но к утру грезы эти рассыпались в прах: на самиздате невозможно ничего заработать. Да и выплаты там растягиваются на месяцы.

Тогда я вновь начал строчить сценарии. Все такие же убогие, для дешевых сериалов. За пару недель я успел набросать концепцию девяти сериалов совершенно разного жанра – от комедии до криминального боевика (последних вышло больше всего, на них спрос выше). Но продать сумел лишь несколько из них: на рынке книг и кино перебор этого дерьма. Именитые производители ширпотреба, занявшие все хлебные места, скупают сценарии за бесценок у никому не известных авторов. Платят им, присваивают работы себе (к слову, все там законно, неизвестные авторы отдают права собственности за хлеб, тем и довольны, литературные рабы) и под своим именем продают кинокомпаниям. Конвейер. В копирайтерах нужды нет, их – как говна за баней – полно. И затесаться в их ряды практически невозможно. По крайней мере, вот так вот, с разбегу, чтобы вечером историю написать, а утром уже была за нее денежка.

На понимание этого ушло две недели.

Я снова схватился за книги, и через несколько дней мысль, которую я отгонял от себя, как вредоносную, взяла наконец верх. Роман – это не в ладоши хлопнуть. Даже если я буду корпеть над ним круглыми сутками, даже если идея в голове выстроена, все продумано и осталось только отстучать по клавишам, все равно это займет месяц, при графике двадцать часов в день, с четырехчасовым перерывом. Да и какое же это должно получиться убожество, когда работаешь на скорость, наперегонки с исчезающим бюджетом – скудным кошельком Линнет, когда глаза слезятся и живот скручивает от сандвичей всухомятку. А главное: можно подумать, мне мгновенно за него заплатят.

Я был писателем десятого эшелона. Таким, как я, не выплачивают гонорар, много чести. Только процент с продаж. Выплаты – раз в полгода. Плюс подготовка книги для печати – тоже примерно столько же. Короче говоря, к тому времени, как я закончу написание книги, как отдам ее редактору (если он ее вообще возьмет), как она разойдется с прилавков – мы сдохнем с голоду.

И я перестал писать. И почти месяц был потрачен впустую. И деньги заканчивались. У нас были кредитные карты, но, разумеется, на них не было ни гроша: ими мы перекрывали другие долги, пополняли, получив заработок, обновляли электронную технику, снова гасили проценты, как только случались новые поступления, в общем, все, как у всех, как у большинства несчастных представителей рода людского. И теперь эти кредитки не были спасением, но – камнем на наших ногах, тянувшим меня и мою семью на дно.

Мы.

Оказались.

В заднице.

Так глубоко, как не оказывались прежде еще ни разу. В ней было неуютно и темно.

Оставалось всего пару лет до того, как я окажусь в этих стенах. Пара лет до уничтожения целой вселенной. Моей вселенной, именуемой «счастливое семейство Блисдейлов».

Боже, я и сейчас не в состоянии отказаться от своих бредовых идей.

Впрочем, какая теперь разница.

* * *

Однажды, проснувшись, я поймал себя на мысли, что прекрасно понимаю тех людей, кто способен совершить ужасное преступление ради крупной наживы.

Как бы это попонятней выразиться. Вот вроде бы и мысль-то простая, банальная мысль, всем очевидная: грабитель грабит, потому что хочет присвоить себе много денег, много и сразу. Это – да, это всем понятно. Но многие ли способны прочувствовать ту необузданную, непокорную силу жажды богатства, какой охвачены люди, решившие ограбить банк?

Никаких банков грабить я не собирался и вообще ничего подобного делать даже не планировал. Я говорю о том, что одержимость большими деньгами стала мне близка и понятна. Я помешался на желании разбогатеть. Парадокс в том, что произошло это со мной именно в тот период жизни, когда я стоял на пороге нищеты. Казалось бы, в такой ситуации нужно думать более приземлённо: где взять халтурку, как погасить ближайший платеж по кредиту и прочее. Но чем меньше оставалось денег на жизнь, чем труднее становилось, тем чаще меня одолевали мысли о богатстве.

Я выбирал продукты по акции, а в голове вертелись двухэтажные дома с новым ремонтом, гаражом на несколько автомобилей, собственным прудом. Дома эти то стояли в тихом пригороде Испании, то превращались в двухуровневые квартиры в центре Манхэттена в Нью-Йорке. Образы были полуабстрактные, невнятные какие-то. Виделась мне веранда с подвешенными к ее балкам креслами на фоне моря, а следом – французские окна, за которыми открывался вид на Эйфелеву башню. Я брал консервированный горошек, а перед глазами стояли прямоугольные кубы из стекла и бетона, дом в стиле хай-тек где-то в живописных лесах Скандинавии.

И я не знал, как остановить это, как перестать видеть себя в центре роскошного жилища.

В нашей крохотной квартире ломается смеситель в ванной. Я беру инструменты, откручиваю его, разглядываю, а вижу другое: кафе, я за столиком, напротив меня – мама. Мы пьем кофе, и я, достав телефон, перевожу ей на счёт крупную сумму: «Сделай ремонт, ма».

Мама смотрит на цифру, и глаза ее лезут на лоб: «Да ты что! Тут на новую квартиру хватит». Я смеюсь: «Ну, хочешь, купи новую».

Смеситель стоит сущую мелочь, но мы почти на мели. Я перематываю его изолентой. «Пока так, дорогая. Через пару деньков заменим на новый». Я прикручиваю кран на место и «спускаюсь» на лифте на парковку. Две секции – наши. Тут стоят черный спортивный кабриолет (это для Линнет. Она редко водит, но иногда любит прокатиться бесцельно по городу) и большой внедорожник. Черный. Нет, темно-синий. Красный внедорожник. Впрочем, пока второе парковочное место пустует. Я еще не выбрал машину. Езжу на машине Линнет или на трамвае. Люблю трамваи, которые старые-старые и стучат колесами по рельсам на сонных узких улочках европейских городков.

Все размыто. Образы рваные. Без конкретики.

Где-то я прочитал: если вы не знаете, на что потратить миллион, значит, он вам не нужен. Проклятье. Я не знаю! Мне его не получить. Нужна конкретика. В Нью-Йорке, в центре Манхэттена. С видом на Центральный парк. Квартира в два уровня. Лишнее. Зачем такие хоромы? Одного уровня вполне достаточно. Сто, нет, сто двадцать, нет, лучше сто пятьдесят квадратных метров. Ремонт в стиле лофт. Он уже не моден, по-моему. Ну и ладно. Мне очень нравится. Не такой уж прямо брутальный лофт, с торчащими проводами и голыми лампами над головой, а что-то более мягкое. Современный ремонт с элементами лофта. Да-да, что-то такое…

Линнет возвращается с работы. Я жду ее возле входа в метро. Нам еще надо забежать в супермаркет, купить что-нибудь на ужин. Что-нибудь недорогое. У нас теперь все – недорогое. «Возьмем куриных котлет?» Я киваю. И вижу: летний день. Солнце стоит над нами. Мы идем вдоль кофеен в центре какого-то уютного чистого городка. Садимся за летний столик, заказываем бутылку белого охлаждённого вина. Нам некуда торопиться: я только что сдал книгу, теперь дело за издателем. Прошлая работа разошлась миллионным тиражом, и это только у нас в стране. Сейчас готовят переводы на большую часть европейских языков… Я морщусь от слащавой картинки и кладу в корзину дешевые котлеты.

Мои дни проходили в мечтах о больших деньгах. Постепенно абстрактный дом принял определенные черты и уточнил свое местонахождение. Он наполнялся мебелью, которую я продумывал до мелочей. В его гараже появились машины конкретных марок и цветов. В гардеробе висели вещи, и даже светильники имели форму.

Мечты обрастали деталями. И в мечтах этих у меня не было совсем уж таких баснословных денег, я никогда и не хотел этого. Мне нужна была гармония, баланс между богатством и средним достатком. Чтобы вкус жизни (какой я не видел никогда, лишь в своих фантазиях) не притуплялся. Ведь какое удовол

* * *

Я протестую против терминов «фантазия» и «символизм». Наш внутренний мир реален, быть может, даже более реален, чем мир, окружающий нас.
Марк Шагал

За иллюзии расплачиваются действительностью.
Лешек Кумор

* * *

– Папа! Не надо, папа, перестань! – Тревор заревел в голос и бросился к Линнет, обнял.

И я швырнул его в сторону. Линнет взвизгнула, когда он с лязгом ударился о кухонную настенную плитку.

– Ублюдок! – ору я во всю глотку. – Меня зовут Дэвид Блисдейл, тупой ты урод! Блисдейл!

– Не делай глупости, – кричал Питерс.

Но я уже не слышал его. Меня осенила догадка.

Нож снова оказался в моей руке.

Только теперь я о нем помнил.

Глава 1

Ага, вот он.

Дилан собирался уйти от нее.

Вот только заглянет в этот подвальчик за бутылочкой белого вина. Он должен уже открыться, наверное.

Глава 2

Музей Макро.

По толпе прошел легкий смешок. Грейс продолжила:

К ней подошла Амалия.

– Ты в порядке? – спросила она негромко.

Грейс улыбнулась:

– Да, все хорошо.

– Что-то опять с Эриком? – спросила Амалия. – Что он натворил в этот раз?

– Ами, – сказала Грейс.

– Что?

– Если кто-то заинтересуется сегодня покупкой этой картины, – она указала на «семью», – она не продается.

* * *

Грейс носила его на шее год после смерти матери. Пока не родился Эрик.

Нет, потерять его еще раз она не могла. Никак не могла.

С тех пор прошло больше четырёх месяцев. И за это время жизнь Грейс превратилась в кошмар.

– Ты ведь его не любишь, – сказал как-то Дилан.

– Нет, – ответила Грейс честно, – но я полюблю.

– Это так не работает.

Грейс вспылила:

Его не видели несколько дней. Потом он объявился. Он еле стоял на ногах.

– Привет, ма, – сказал он, растянув рот в глумливой пьяной улыбке.

Грейс молча отступила, пропуская Эрика в дом. Дилан сидел на диване, в руках у него был бокал с бренди.

– Привет, – бросил ему Эрик.

– Присядь, – строго сказал Дилан, – давай поговорим. Ты способен говорить? Или ты пьян в стельку?

Эрик презрительно прыснул и повалился на диван напротив Дилана.

– Ты под кайфом?

– Не-а.

– Покажи вены.

Эрик хохотнул и показал руки без единого следа от инъекций.

– Ну ты дебил! Я крэк курю.

Дилан побагровел и вскочил на ноги, что сильно напугало Эрика. Парень закрыл голову руками.

– Ты чего?! Я же пошутил!

– Дилан! – вмешалась Грейс.

Но Дилан и не собирался трогать Эрика. Он лишь брезгливо посмотрел на него.

– Боже, – сказал он, – дешевая клоунада.

Эрик хмыкнул и завалился на диван.

– Можно я у вас переночую? – спросил он, засыпая.

– Ты о цацках?

– Дело не в них. Если тебе нужны деньги, ты мог просто попросить у меня.

– Мне всегда нужны деньги. Кому они не нужны?

– Иди наверх, в комнату.

– Упс, изв-извините.

Дилан стиснул челюсти и отпил большой глоток бренди из бокала. Не зная, что дальше делать, включил телевизор.

Эрик присвистнул. У него, правда, получилось что-то вроде выпущенного из колеса воздуха: фью-ю-ю…

– Нормально, – проговорил он невнятно, поднимаясь по лестнице, – один и семь за это глючное говно.

– Дамочка, куда прете?

Девушка лет двадцати полулежала на полу, опершись на стену. Грейс едва не наступила ей на ноги.

– Извините.

– Эрик, – сказала она, остановившись рядом с сыном.

Он медленно открыл глаза и посмотрел на нее:

– Ты чего сюда приперлась?

– Я за тобой.

– Какая ты сердобольная. Я тебя не звал.

– Давай выйдем на воздух.

– Нет, – коротко ответил Эрик и завалился на диван.

– Эй, леди, я не прочь пожрать. Куда пойдем?

Грейс обернулась.

Парень с короткими красными волосами смотрел на нее и криво ухмылялся.

– Или знаешь, – сказал он, – пожрать я и один могу сходить. Подкинь пару долларов.

Грейс оглядела его снизу вверх и, не ответив, повернулась к Эрику:

– Пойдем, прошу тебя.

Он лениво подошел к Грейс вплотную.

– Послушайте, – сказала Грейс, начиная немного волноваться, – что вам от меня нужно?

До нее наконец стало понемногу доходить, где она оказалась.

– Пару долларов, я вас попросил, если не жалко. Но если жалко, тогда другое дело, извините.

Тон его был вовсе не извиняющийся. Он был открыто издевательский.

Он отвратительно улыбнулся.

Грейс посмотрела по сторонам. Всем вокруг были совершенно безразличны и она, и парень с красными волосами.

– Ты че, псих, что ли?! – плаксиво выдавил красноволосый. – Ты кто вообще такой?

Эрик отбросил горлышко в сторону, посмотрел на Грейс и сказал:

– Я тоже.

– М-м? – Грейс оторопело смотрела на парня, из головы которого струилась кровь, и сжимала в руке деньги.

– Я тоже голоден. Пойдем поедим.

Он взял из рук Грейс банкноты, сунул их обратно в кошелек и запихнул его в сумку.

– Ну, идем или как? – сказал Эрик, который уже направился к выходу.

– Да, конечно, – ответила Грейс.

Глава 3

Примерно как-то так я рассуждал в то лето, получив пластиковую медаль.

Идиот малолетний.

Рисовалась мне примерно следующая картина.

Посередине.

Получил скромный тираж в две тысячи экземпляров. Неплохо для начинающего автора. Но и не хорошо.

Се. Ред. Няк.

Роман закончен. Я заплатил за его написание слишком высокую цену. Отдал все, что было мне дорого – свою семью.

И отрада мне – перебирать в памяти годы прошедшие, наполненные любовью к жене и сыну и их любовью ко мне.

Мы были не лучше и не хуже многих. Се. Ред. Няк.

Мне больше не кажется это слово плохим. Оно прекрасно…

Ни черта этого вы не цените. Потому что вы идиоты и идиотки.

Такие же, как и я.

Я проживаю прекрасные серые дни, и серость их – есть буйство красок, стоцветная радуга!

Я познакомлюсь с Линнет вновь. Я вновь сделаю ей предложение.

Ничего не разглядеть впереди.

И я возвращаюсь назад.

Глава 4

Дилан встретил ее в аэропорту.

Он хотел уйти от Грейс.

– Как все прошло? – спросил Дилан, сворачивая с магистрали на улицу, ведущую к их району.

– Мне предложили провести выставку в «Центр Холле».

– Я так понимаю, это весьма престижно?

– Мягко говоря.

– Что ж, поздравляю. Ты умница.

– Спасибо.

Вот и весь разговор за час дороги от аэропорта до дома.

– Садись, – сказал Дилан, раскладывая по тарелкам стручковую фасоль.

«Какие пустые мысли лезут в голову», – подумала Грейс.

– Я не могу, понимаешь? Мы множество раз с тобой это обсуждали.

– Может быть. Но как бы то ни было, возвращаться к нему я не хочу. Не вижу смысла. Ты твердо решила…

– Я ничего не решала. И уж тем более твердо, – перебила его Грейс. – В конце концов…

– Эрик не приходил? Не звонил?

– Дилан, перестань.

«Ну вот. Даже ужин не успели закончить», – подумала Грейс.

– Слушай, дорогая, – Дилан отложил вилку и нож, протер рот салфеткой, – я понимаю, ты…

– Не надо, не начинай. Не сейчас, хорошо? Я ужасно устала, рейс переносили три раза.

Дилан пристально посмотрел на нее. Затем встал из-за стола и принялся собирать посуду.

– Хорошо, – сказал он. – Ты права, конечно. Отдыхай.

Он сложил посуду в посудомоечную машину, поцеловал Грейс в щеку и вышел, оставив ее одну на кухне.

Грейс без аппетита доела остатки ужина и, прихватив бутылку вина, спустилась в подвал.

Сейчас работа была почти закончена.

Грейс спустилась в гостиную. Дилана дома не было: в раковине стояла недопитая чашка кофе.

Вернулся Дилан.

А следом объявился и Эрик. Он был пьян. Или под кайфом, как говорится. А может быть, и то и другое вместе.

– Салют, – крикнул он, помахав рукой.

Дилан окинул его хмурым взглядом, затем посмотрел на Грейс и тихо сказал:

– Взгляни, Грейс. Он… Впрочем, ладно. Я – к себе.

– Поставь бутылку на место, – устало сказала Грейс.

– Упс, – Эрик прыснул от смеха.

– Ну хватит, – сказал Дилан и подошел к Эрику. – Дай сюда бутылку.

– Руки убери! – Эрик дернул плечом, вырывая бутылку. Его локоть угодил в стеклянную дверцу бара и разбил ее.

Грейс молча смотрела на происходящее. Ей казалось, что она сошла с ума и ее поместили в лечебницу.

– Эрик, – тихо сказала Грейс.

Тот резко обернулся и прожег ее взглядом:

– Не надо так, пожалуйста. Я знаю, я виновата, но…

– Ну хватит, – сказал Дилан.

Но Эрик продолжал наседать на Грейс. Он шёл в ее сторону медленными шагами, смотрел прямо в лицо и кричал:

Дилан возвышался над ним, глаза его налились кровью, он глубоко и часто дышал.

– Закрой свой рот, – прошипел он, еле сдерживая себя, чтобы не врезать сопляку еще раз.

– Ты слышала, что он говорил? Он ведь играет тобой. Дешевый манипулятор.

– Хватит, – сказала Грейс. – Уходи. Прошу тебя, просто уйди, хорошо?

Эрик сел рядом с ней.

– Прости, – сказал он тихо.

– Знаешь, – сказал Эрик, – я ведь и пить-то не люблю, если честно.

– Верю. Ты наркоман.

Тут Эрик замолчал и внезапно заплакал. Заплакал так, как плачут дети – громко, со всхлипами, отчаянно.

Грейс изумленно повернулась к нему.

Он уткнулся лицом в ее колени и опять зарыдал. Плечи его ходили вверх-вниз, он всхлипывал и повторял:

– Помоги.

Глава 5

Мы познакомились в книжном магазине.

Я протянул руку к книге.

И она тоже протянула.

– Вам интересен Керуак? – спросил я с удивлением.

– Не знаю. Мне понравилось оформление. Я хотела потрогать ее. Узнать текстуру.

Продолжение книги

Плохой ребенок бесплатное чтение

Генри Сирил Плохой ребенок

* * *

* * *

Глава 1

Глава 2

* * *

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

* * *

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

* * *

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Генри Сирил
Плохой ребенок