Не ныряйте с незнакомых скал бесплатное чтение

Глава 1

Нечто огромное.

Светло-голубое, переходящее в синеву.

Не река, не высь, а река-небо, слитые воедино. Солнце пронизывает пространство. Блеск воды. Я лечу. Воздух прекрасно держит меня. Я не боюсь упасть. Я радуюсь!

Но знаю, что мой полёт закончится. От этого знания всё окружающее наполняется грустью. Так и лечу – всё вперемешку.

Ну почему? Почему я не могу лететь вечно?

Я делаю отчаянные усилия…

Короче, я делаю отчаянные усилия, чтобы не проснуться.

Но просыпаюсь.

– Сколько можно дурить народ! Ишь, пенсию подняли! На триста рублей пенсию подняли, а квартплату на тысячу повысили! Вот пожили бы сами на свою пенсию! А этого опять показывают! Вырядился, как петух! Петух и есть!

Это мать. Мама. Она разговаривает с телевизором.

Раньше за ней не водилось такого. Разговаривает с телевизором и ругается она нечасто. Видимо, когда накипает внутри. Копится, копится. Излить некуда. Вот и приходится ругать телевизор. Вслух.

«Про себя» его все ругают. Но вслух… Это совсем другое.

– Привет, сынок! Проснулся? Ты как?

– Нормально.

– Нормально! Всё у нас нормально… Сейчас приду протирать тебя. И не кривись!

Я не кривлюсь. Это спастика. Шею потянуло.

Раньше я не знал, как это называется. Теперь – знаю. Я тот самый «счастливчик», который нырнул с незнакомой скалы. Я шейник, С 6–7. Перелом шестого и седьмого шейного позвонков.

Нечего нырять с незнакомых скал.

Сейчас мать откинет одеяло… И я увижу, вместе с ней, своё безжизненное голое тело. В очередной раз увижу. Нет, лучше с одеялом.

У меня двигаются руки. Но руки дёргаются и периодически болят. Потому что позвоночный канал сдавлен. Произошло кровоизлияние.

Всё, что ниже плеч…

После травмы я почти не чувствовал ничего, что ниже плеч.

Нырял я летом. В июне. Сейчас зима. Скоро Новый год. Шесть месяцев.

– А-а-а!

Это воплю я. На границе между тем, где я чувствую и где не чувствую, есть такая зона… Там сидит боль. Жгучая. Она усиливается, даже если я неосторожно дёрну руками.

Боль в руках – совсем не такая. Её можно терпеть. Иногда, не поверите, она даже приятна: напоминает о том, что тело ещё живёт.

Хоть как-то, но живёт.

– Потише, ма…

Мать молчит. Делает своё дело. А я не чувствую ничего, что ниже пояса. За шесть месяцев граница боли сместилась вниз. Врачи говорят, что это очень хорошо и вселяет надежду.

Может, в них что-то и вселяет. В меня – практически ничего.

– У тебя пролежень на крестце. Небольшой, правда. Начинается. Не больно?

– Нет. Ты уже вчера спрашивала.

– Да хоть и позавчера!

Мать протирает мне кожу чем-то вонючим. Спиртовым и вонючим. Самым полезным, надо понимать. Купать меня матери тяжело. Вот она и моет меня частями и протирает один или два раза в день.

Дальше – мочевой катетер. Мочу спускаем три раза в сутки. Кроме всего прочего, моё состояние чревато возможным заболеванием почек. В связи с этим мне предлагали поставить стому – то есть катетер – прямо в мочевой пузырь. Но мать категорически отказалась. «И так изуродован, не дам его уродовать ещё больше!»

Мать быстро всему научилась и проделывает все манипуляции довольно ловко. Может, и неловко, но я всё равно ничего не чувствую. Стыда тоже. Это просто необходимость, такая, как еда. Кстати, как и клизма. Через день.

Наконец процедура окончена. Мать садится на табуретку рядом с кроватью:

– Может, сядем?

Мне давно разрешили сидеть.

Матери не очень тяжело сажать меня. С помощью пульта мать поднимает головной конец моей функциональной кровати и подкладывает под спину подушки. Я, как могу, пытаюсь помочь ей руками, но руки слабые. Правда, уже стали сильнее, по сравнению с тем, что было раньше.

Мать ставит подушки, и я принимаю сидячее положение. Голова кружится, в глазах плывут блестящие белые мухи. Если посидеть подольше, мухи улетают.

Мать поднимает кровать под моими коленями.

Я сижу. Мне, как спинальнику, грех жаловаться. Не каждый больной может похвастаться такой кроватью. Кровать дорогая. У неё ещё и высота регулируется, чтоб удобнее переползать с кровати на коляску. К кровати крепятся разные штуки для занятий гимнастикой. Мать купила кровать почти сразу, после выписки.

Но я… я пока не оправдываю ожиданий.

– Да… – говорит мать, словно отвечая на мои размышления. – Эх, Олежка! Ну зачем ты полез нырять с этой скалы?

«Эх, мама! Ну зачем же столько раз, да по одному и тому же, по самому больному месту! Конечно, тебе тяжело. Но ведь и мне не легче…»

– Сдай меня в интернат. Сдохну скорее, – говорю я.

О, нет! Ворчать на судьбу вслух позволительно только матери. Как я не чувствую нижней половины своего тела, так мать иногда не слышит того, что она говорит.

Но я уже к этому привык.

– И не вздумай! Не смей даже помышлять об этом! – машет руками она. – Прости его, Господи!

«Да я бы и не думал, если бы ты не напоминала…»

Глава 2

Противно.

Противно быть зависимым от кого-то, даже если это – твоя родная мать.

Мама… Мамочка… Нет, на «мамочку» вслух язык не повернётся. Но что-то стало с моей мамочкой. После того как…

Она стала кричать на телевизор. Она… разговаривает сама с собой и думает, что я ничего не слышу. Но я ведь парализованный, а не глухой и не слепой. И не дурной.

Наверно, если бы я был слепым, глухим и дурным, мне было бы легче. То есть если бы я стал овощем. Или фруктом. Сухофруктом…

Или бы умер сразу под той самой незнакомой скалой. Вероятно, это стало бы лучшим выходом. Для меня и для матери. Я бы взлетел на небо или ещё куда-нибудь, а мать… Ну, поплакала бы. И успокоилась. Жила бы дальше.

А так… мучимся оба.

Такие мысли очень здорово одолевали меня раньше, сразу после выписки из больницы. Сейчас всё как-то изменилось. Нет, совсем не исчезло. Но… Раньше мама в подобной ситуации начинала меня жалеть.

Это происходило примерно так:

– Бедный ты мой… сынок, нет у меня сил смотреть на тебя… нет сил смотреть, как ты мучишься… Да лучше бы я сама сто раз легла на твоё место! И где она взялась на нашу голову, эта скала! Господи, да за что же нам такое горе! Господи, помилуй!..

– Мама, не надо!

– Не надо! Надо, сто раз – надо! Может, Бог, там, наверху, услышит, как я кричу! У-у-у!..

В материнских причитаниях слышался настоящий волчий вой. Так, наверно, воет волчица, у которой на глазах уродуют её волчат.

– У-у-у!.. За что? Почему? Думала, внучат буду нянчить!

«Внучат – волчат. Удар ниже пояса. Умеет. Мама это умеет. Мать плачет о своём. А у меня – своё…» – думал я при этом.

Я, как мог, останавливал мать:

– Ма, не трави душу! Если бы от нытья что-то могло измениться, я бы ныл похлеще тебя.

– Прекрати мать одёргивать! Мне только и осталось, что поныть… в своё удовольствие.

– Ну, тогда ной. Вопи себе на здоровье.

– Тьфу на тебя! – поджимает губы мать. – Всю охоту отбил.

Такой наш диалог повторяется периодически. Раньше повторялся чаще. А сейчас мать всё больше крестится и быстрее успокаивается. Иногда – просто молчит.

Наши с матерью диалоги протекают по-разному. С разными вариациями. Иногда мать срывается на крик. Иногда я срываюсь. У меня тоже нет особых радостей, разве что повопить и поныть.

Рядом – только мать. Вот и вопим друг на друга.

А если бы за мной некому стало ухаживать? Вдруг бы с матерью что-то случилось? Есть, конечно, интернаты, куда меня могут определить.

Ха! Я жалею себя, а не мать! Но кто из нас больше достоин жалости? Или мы оба её недостойны? Потому что я где-то читал, что жалость унижает человека.

Но, извините, как же хочется иногда, чтоб тебя просто кто-то пожалел… Именно тебя, такого, как ты есть, а не себя рядом с тобой.

То есть если первое положение принять на веру, то можно сказать так: «Ох, как хочется, чтоб кто-то тебя унизил! Тебя, именно тебя, такого, как ты есть…»

Ерунда.

Жалость – не унижает. Жалость – это первая ступенька, с которой начинается что-то иное. Помилование. Может, даже милосердие. Вот как загнул.

Короче, что-то произошло со мной. Что-то сотряслось в моей голове – видимо, в тот момент, когда ломался позвоночник. Когда ломались мои шейные позвонки, шестой и седьмой, и при этом сжимался спинно-мозговой канал. Сдавливая мой спинной мозг.

Во-первых, я стал почему-то лучше слышать и лучше видеть. Чисто физически и ещё… между строк.

Во-вторых, хоть я и смотрю в комп и даже могу что-то набрать на клаве, но меня напрочь вышибло из ВКонтакте, Инстаграма и Фейсбука. Я просто не могу смотреть глупые картинки и читать глупые комменты. Я забанил всех своих френдов. Хотя мог бы и не стараться – просто «улетучиться», и всё. Я исчез, и мне не хочется возвращаться.

Я не могу передать, как мне противно. Как будто там – другой мир, а я теперь перешёл в новое измерение. Наверно, так оно и есть. Измерение стало совсем другим.

Кроме того, я не могу теперь играть в игры. Даже в те, в какие играл раньше и гордился, что дошёл до какого-то уровня. Игры кажутся мне сейчас каким-то страшным изобретением для отъёма времени у населения. Более того. Однажды мне показалось, что это – изобретение для отъёма жизни. Как отрезало.

Никому сказать об этом я не могу. Просто – не играю.

Но уровни – это хорошо придумано. Кто-то умный придумал про уровни, но, наверно, и сам не понял, что́ он придумал.

Зато я теперь понял. Теперь, когда я перешёл на другой уровень. Вернее, когда мне пришлось осваивать другой уровень.

Волей-неволей.

Глава 3

– Тебе ноутбук дать? – спокойным голосом спрашивает мама. – Мне надо в собес. Я всё-таки хочу выбить тебе электроколяску. Оказывается, тебе положено две коляски – для улицы и для дома. Шейникам – положено. От этих чиновников разве добьёшься того, что надо! Хожу как нищенка – выпрашиваю, выпытываю, унижаюсь!

– Не ходи.

Мать поднимает бровь и глядит на меня:

– А кто пойдёт? По-хорошему, они должны бы нам домой эти коляски прикатить.

– Ты много хочешь. А вот кто меня будет сажать в эту коляску?

– Я думаю, ты сам научишься. На руках. Надеюсь, Олежка.

– Ма, но ты же знаешь, что у меня даже ложка из руки вываливается.

– Научишься.

– Нет.

– Делай гимнастику. А то ты день занимаешься – два нет.

– Ма, отстань. Я занимаюсь, когда ты не видишь. Два раза в день – точно.

– Не отстану.

– Ладно, – говорю я, чтоб она успокоилась. – Вот ты уйдёшь – я начну.

Мать снова перевела меня в лежачее состояние. В полулежачее.

– Ноутбук дать? А книжку?

– Нет.

– Что, так и будешь смотреть в потолок? Музыку хоть включи.

– Не хочу. Полчаса посижу так. Я же гимнастику буду делать.

– Ну давай. Ты это… Не думай так уж сильно… Не растравляй себя. Что поделаешь… – примирительно вздыхает мама.

– Угу, – отвечаю я.

«Как могу, мама. Как могу, так и думаю».

Я хочу сказать матери, чтоб она быстрее уходила.

Я хочу прокричать матери, чтоб она быстрее сваливала. В собес, в пенсионный отдел, в ресторан, на каток, на лыжный кросс. Куда угодно.

Я хочу прорычать матери: «Канай отсюда, старая стерва!»

Далее идёт матерное послание.

Но я сдерживаюсь. Я просто проявляю максимальный протест, которым владею: я закрываю глаза и откидываю голову на подушки.

– Ну, я пошла.

– Угу.

Всё, дверь закрыта. Через пару минут щёлкает и входная дверь.

Слава богу, я один.

Теперь я могу завыть.

– У-у-у!..

Я вою. Я – раненый молодой волк с перебитым хребтом, который почему-то не умер, а остался в живых. Я бьюсь головой о подушки. Я сжимаю кулаки, насколько могу сжать. Я бью кулаками по матрасу. Правая рука тотчас выдаёт спастику.

Я скрючиваюсь от боли. Гимнастика, мать её!..

На какое-то время я даю себе волю. Я кричу в небо всё, что накопилось на сердце. Вернее, то, что накопилось за шесть месяцев, что копится там постоянно и никуда не девается.

Ну почему?

Почему я, именно я?

Я не хочу! Не могу! Не желаю! Моя воля подавлена чем-то мощным, неконтролируемым, жестоким. Разве можно так раздолбать человека и оставить его жить с этим?

Нет! Нет!

Да.

Это произошло. Кричи не кричи. Бейся головой, стучи кулаками.

А оно – уже произошло.

Нет, мне только кажется, что я перешёл на какой-то другой уровень. Это я так себя успокаиваю. Это не левел-ап[1], как мне хотелось бы думать. На самом деле это Game over[2].

И, что характерно, у меня нет других жизней в запасе.

Это я, разрушенный робот, валяюсь внизу кадра, а сверху прыгают все те, кто пока не вышел из игры.

«Мама, спаси…»

Ха! Не спасёт мама. Никто не спасёт.

Глава 4

Повыть – это хорошо. Это – правильно. Раньше я выл гораздо сильнее. До сумасшествия. Вот что делать, когда всё твоё существо против того, что происходит, а ты не можешь ничего изменить?

В один из приступов «воя» я вдруг вспомнил про фашистские лагеря смерти. Наверно, что-то подобное испытывали люди, попадая туда.

Интересно, а могли они там повыть?

Или у них не было на это сил? Или времени? Или возможности? Там у них за любой приступ воя или какой-то иной слабости положен был расстрел. Или что-то подобное, равное смерти.

Я начал думать о ситуациях, подобных моей. Плен, например. Рабство. Гладиаторы. Из болезней – рак, например. Вон по телевизору показывают лысых умирающих детей. Ну, наверно, и другие болезни есть, получив которые человек страдает от недоумения: «Почему я?»

Тут я пришёл к определённому выводу. К тому, что в такой ситуации оказывается каждый человек. Ну просто – каждый. Каждый знает, что он умрёт. Рано или поздно.

Будет он протестовать или не будет.

Будет вопить и выть или нет.

Только у каждого это происходит по-разному, в свои сроки. Когда сроки спрессованы, спрессована и реакция человека на ситуацию. Но быть убиваемым так или иначе для человека больно и страшно.

Можно перефразировать известную поговорку о том, что воскресенье – это день, отравленный понедельником. Жизнь – это процесс, отравленный ожидаемой смертью. Просто, когда всё хорошо, человек об этом не думает. Просто он об этом забывает.

Когда я впервые пришёл к такому выводу, меня это прошибло, как какое-то открытие.

Я, например, не умер от рака в семь лет. Я не родился идиотом. Я не попал в рабство, я не дерусь на арене до смерти, как гладиатор, чтобы развлечь развратную публику. Если переводить на сегодняшний день, то я, например, не занимаюсь за деньги боями без правил. На меня не делают ставок, меня не пытаются «подложить» под кого-то или, наоборот, не покупают мою победу в угоду кому-нибудь.

Меня не мучают в фашистском концлагере. Я не гнию где-нибудь в ГУЛАГе.

Но кто-то – и не думал нырять с незнакомых скал. А я – нырнул.

Моё время спрессовано. Спрессовалось.

Во всём этом… за всем этим стоит большая тайна. Вообще жизнь – это тайна, не разгаданная. Что, как, почему?..

Это, между прочим, здо́рово.

Опять меня кидануло от воя к философии. Раньше – был один вой…

Тайны существуют не только большие, но и маленькие. Личная тайна… Ха! У меня есть секрет. Даже матери ещё не говорил. У меня стали шевелиться пальцы на правой ноге. И боль, болевой пояс сместился вниз. Правда, я пока не могу точно отследить насколько, но периодически болит уже не грудь, а живот.

Сжимается низ живота, чего раньше не было. Мне говорили… Вернее, нам с матерью говорили в больнице, что восстановление возможно. Правда, никто не называл сроков.

Может, год. Но это – в хорошем случае. В прекрасном случае.

Может, десять лет. И это – хорошо!

Может, тридцать лет. Но тут, извините, кто раньше. Или спинной мозг восстановится, или человек благополучно помрёт, не выдержав тридцати лет паралича. Или осёл сдохнет, или падишах.

То, что полного восстановления за год не случится, – уже понятно. Всё медленно, очень медленно. А я делаю гимнастику. Я её делаю, как бы мне ни хотелось не делать ничего. Плюнуть на это восстановление, начать просить обезболивающее.

Обезболивающее…

Обезболивающее…

Кто, и откуда, и как может знать, до какой степени мне больно? А-а-а! Да я на стену лезу от боли каждый вечер, каждый божий вечер…

Морфин. Омнопон.

Я знаю названия препаратов, мне их кололи. Я знаю, как они действуют. Давно, в прошлой жизни, я пару раз курил травку. Тоже – ничего. Если я начну наседать, мать подчинится. Начнёт бегать по инстанциям, выбивать препараты.

Я уболтаю мать и докажу ей, что мне не нужна эта гимнастика. Мне ничего не нужно. Я – раненый волк, который хочет умереть в забытьи, сложив голову на лапы.

Ладно, хватит. Давай гимнастику делать, а не морфин просить.

Сначала я немного покрутил шеей. Я боюсь ею крутить. Так, чуть-чуть. До первой боли. И всё.

Дальше – плечи. Так меня учили. Хенде хох! Сдохни, фашист проклятый! Не хочешь руки вверх?

Не можешь? Врёшь, собака!

Ладно. Давай локтями крути.

Кручу и верчу, сжимаю и разжимаю руку, в которой зажат резиновый мячик. Вталкиваю его в собственный кулак, так как пальцы всё время норовят сцепиться с ладонью. Тяну резиновую петлю.

Потом занимаюсь на небольшом тренажёре для кистей рук, который мама купила мне по рекомендации доктора.

Тренажёр мне почти не поддаётся. Ещё большой и указательный пальцы – так-сяк, а остальные…

Я сжимаю челюсти. Я заставляю себя повторять и повторять эти бесполезные движения, практически не веря, что они мне для чего-то нужны. Гринд[3], в чистом виде. В голове – полная пустота. Звенящий вакуум.

Ну вот. Довёл себя до изнеможения. Бросил тренажёр. Зря мать говорит, что я не занимаюсь. Я занимаюсь. Я и вправду стараюсь делать это, когда её нет дома.

Потому что параллельно движениям я рычу, кричу и плачу. Плачу, кричу и рычу. И прочее. Кто же захочет, чтоб его крики и вопли были слышны?

Сколько лет?

Сколько лет мне понадобится дёргать руками? Или даже (не смею представить!) ногами? Ноги-то совсем никакие… деревянные… худые… безжизненные ноги. (Да, надо попробовать напрячь живот. Ещё раз. Ещё. Больно… Больно… Больно…)

Сколько лет? Но главное – будет ли во мне и со мной всё так, как раньше?

Интересно, полезно ли для здоровья ежедневно задавать себе одни и те же вопросы, не имеющие ответов?

Всё.

Больше нет сил. Сходил в качалку, теперь пора расслабиться. Принять душ, потрепаться с ребятами, пообниматься на выходе с девчонками… Сходить попить пивка или в пиццерию, съесть «маргариту»…

«Маргарита, ведь ты не забыла…» Дурацкая песня. Всегда привязывалась ко мне в пиццерии.

Ах да… После всего – на новенький байк, и вперёд, по шоссе. И чтоб второй номер обнимал тебя и прижимался сзади… И чтоб ветер в лицо… Ну и так далее…

Я мечтал о байке и много раз заводил разговор с мамой, чтоб она мне выделила финансы на его покупку. Мама не соглашалась. Боялась, что я разобьюсь.

Но всё это было давно. И неправда.

В другой жизни. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Глава 5

Незнакомая скала нашла меня в Карелии. Мы окончили одиннадцатый класс, сдали ЕГЭ, отгуляли выпускной.

Перед тем как плотно засесть за подготовку к экзаменам в вузы, поехали в Карелию, на спортбазу, на семь дней. Родители разрешили.

Не знаю, как отпускают своих отпрысков другие родители, но моя мама…

Надо отдать ей должное: она не хотела меня отпускать. Она вообще меня отпускала с трудом, всюду и всегда. Я же у неё единственный. Свет в окошке. Но в этот раз она как-то особенно сопротивлялась. Может, и вправду что-то чувствовала.

Мне пришлось пустить в ход всё своё умение убеждать. Не то чтобы я рвался в эту Карелию. Просто… Просто накануне у нас с Маринкой… Короче, у нас с Маринкой, или с Марой, получилось остаться наедине, и всё такое прочее. У меня до этого была только одна полудетская проба. Так, считай, ничего особенного. Но с Марой…

Ох, Маринка!..

Даже если бы мать не пустила, я всё равно бы поехал в эту Карелию, я сбежал бы туда, потому что туда ехала Маринка. Потому что там мы могли остаться вдвоём без всяких условий и условностей, без родителей, и вообще… Мы могли там быть вместе. И были. Два дня.

На третий я нырнул со скалы.

Поездку организовал Митяй. Он отдыхал на этой базе в прошлом году. С родителями.

– Там клёво! – убеждал Митяй.

Нас пятеро.

Мара, я, Митяй и Света. Не то чтобы девушка Митяя. Слишком уж всё сложно в этом мире, чтоб сказать о ком-то «моя девушка» или «мой парень».

Френд. Типа – дружок. Главное – соблюдать контрацепцию.

Я считал Мару «моей девушкой». ЛП[4]. Но я это не афишировал. Вернее, я не хотел афишировать своё счастье.

А надо было бы! Надо было бы кричать об этом на каждом углу! Потому что за нами увязался ещё и Антоха. Антохе нравилась Маринка. Видимо, давно. Я это понимал. Я чувствовал это печёнкой. Селезёнкой. Чувствовал и видел, как Антоха на неё смотрит.

Я ревновал Мару к Антохе, а Мара смеялась. Антоха по всем параметрам жених более выгодный, чем я. У меня – одна мать. Правда, мать неплохо зарабатывает, работает в крутой фирме. (Работала, пока я не упал.)

Но у Антохи есть отец, и отец владеет небольшой фирмой. Владеет! У Антохи в семье несколько квартир, загородный дом, крутая тачка у отца, и не одна. Есть куда привезти «свою девушку». А мне – некуда (было).

У нас с матерью нет машины. Мать не водитель. Говорит, что пробовала – и не получилось. И дача у нас старенькая, досталась маме от её родителей. Заброшенная. Квартира у нас – двушка. Правда, планировка хорошая. Квартира просторная, с лоджией.

Родители Мары среднего достатка. Так что для неё материальное благополучие играет не последнюю роль.

Материально я Антохе проигрывал. Осознавал это довольно чётко. Без иллюзий о «чистой и бескорыстной» любви.

Но физически я выигрывал. Тогда выигрывал…

Сейчас остался один рост. Под метр девяносто. Мой рост. Остальные преимущества рассеялись, как дым. «Как сон, как утренний туман». Когда я пришёл в себя после перелома, затем – после операции. Потом – после выписки домой и первого месяца существования в новом качестве. Когда я понял, что со мной произошло. Когда ознакомился, так сказать, с перспективами. Послушал знающих людей и прочитал кое-что в Сети. Когда проорался и провыл первый раз, потом второй, третий…

Я запретил себе думать о Маринке. И вообще – обо всех.

Можно ли сказать, что моя боль притупилась?

Иногда. Очень хорошее выражение: «боль притупилась». Боль стала такой тупой, что к ней и отношение стало такое – ну, как к дуре.

«Куда прёшь, дура?»

«Как – куда? В твою душу».

«А кто тебя звал?»

«Никто».

«Чего же ты опять припёрлась?»

«Ну, я думала… Я думала, тебе будет приятно меня видеть. Поковыряться во мне, почесать, поколупать».

«Ты о себе слишком высокого мнения! Наверно, ты просто дура! Ты – фейк!»

«А ты – невоспитанный и невежливый чувак!»

«Ну извини! Только не приходи сюда больше, ладно?»

«Я постараюсь. Но я же – дура. Ты прав. Я могу забыть, не понять, притвориться. Я и выпендриться могу. И заставить тебя побиться головой о стену. Как, твоя голова цела? Ха-ха! А я могу сделать в твоей голове дырку».

«Пошла вон!»

«Ха-ха!.. Ха-ха!..» – Голос боли стихает.

Но это не значит, что она не высунет своей лохматой придурочной башки из какого-то угла. Неожиданно и коварно.

Если на свете что-то хуже навязчивого дурака?

Есть.

Навязчивая дура.

Глава 6

Меня взяли «на слабо́». Антоха.

– А слабо с этой скалы нырнуть?

– Не стоит, – стала отговаривать Маринка. – Зачем это вам надо? Искупаться можно и с берега!

– Вода холодная, – поддержала её Света. – Я вообще купаться не полезу.

Скала как скала. Метра четыре, может, пять.

Я прыгал с вышки в бассейне, у меня есть опыт. Антоха – тоже. Я знаю, мы пересекались. Оба пытались когда-то заниматься в секции, но оба из неё ушли.

– А мне – хочется! – зудел Антоха. – Эх вы! А чувство полёта?

– Мне, например, хватает чувства «прихода», – усмехнулся Митяй.

Из нас пятерых он больше других увлекался «шмалью». Или просто ему хотелось казаться крутым. Кроме всего прочего, Митяй – сын наиболее зажиточных родителей из всей нашей компании. У Митяя больше материальных возможностей. То есть бабла.

Митяю не нужно самоутверждаться. Он уже по жизни – самоутверждённый. В отличие от некоторых. Например, от меня. Антоха – тот просто… провокатор.

Может, и нет. Наверно, я просто ревную. (Ревновал…)

Первым прыгнул со скалы Антоха. Он быстро вынырнул, отфыркиваясь.

– Кайф! Зашибись!

Сейчас я понимаю, что требовалось сделать мне. Я должен был прыгнуть именно с того места, с которого прыгал Антоха. Но я…

Я стоял в паре метров от него. И я прыгнул с того места, где стоял.

Теперь это снится мне во сне. Довольно часто.

Нечто огромное.

Светло-голубое, переходящее в синеву.

Не река, а река-небо или небо-река, слитые воедино. Солнце пронизывает пространство.

Блеск воды, каждая рябинка на поверхности отражает свою солнечную звёздочку.

Я лечу. Воздух прекрасно держит меня. Я нисколько не боюсь упасть.

Сердце сжимается от сладости бытия и от безусловной красоты полёта. Хочется плакать от радости.

Но я знаю, что мой полёт закончится. От этого знания великолепие происходящего наполняется грустью. Так и лечу – всё вперемешку. Река надвигается на меня, холодно сияя всеми своими блёстками.

Ну почему? Почему я не могу лететь вечно?

Я делаю отчаянные усилия…

Я делал отчаянные усилия, чтоб всплыть. Я всплыл, что-то крикнул…

Я ещё помнил какими-то урывками, как Антоха и Митяй тащили меня на берег и как мне было больно. От боли я и потерял сознание.

Видимо, то, что мои друзья тащили меня неправильно, потом пытались меня неправильно привести в чувство, усугубило моё теперешнее состояние. Больше травмировало мой спинной мозг. Но откуда мои друзья могли знать, что можно, а что нельзя?

Откуда они вообще могли что-то об этом знать, что-то подобное предположить? Кто и когда их этому обучал? Что я сам пытался бы сделать, если бы с моим другом случилось бы что-то подобное?

Наверно, то же самое, что Митяй с Антохой. Ворочал бы друга своего, поднимал бы ему голову, колотил бы его по щекам…

«Скорая» довезла меня до местной больницы. Всё это очень больно и страшно. Правда, врач «скорой» надел на меня шейный воротник. Спасибо ему… В местной больнице меня тоже поворочали немного. Потом сделали рентген и сразу же первый раз прооперировали. Слава богу, что рядовые хирурги в маленькой больничке решились на такую операцию. Так мне потом сказали в Москве. Они, эти хирурги, сумели сохранить мне то, что есть, то есть надежду на восстановление. Они освободили, насколько могли, спинной мозг от сдавливания.

Когда я очнулся, мама уже сидела рядом со мной.

Дальше нам с ней предстояла транспортировка в Москву и повторная операция. В Москве мне фиксировали шестой и седьмой шейные позвонки титановыми пластинами.

И выписали. Теперь я – немножко киборг. И полностью свободен.

Как муха в чемодане.

Свобода, блин, свобода, блин, свобода…

Глава 7

Я готовился поступать либо на юрфак, либо на экономический факультет. Я давно уже определил пятёрку среднеприличных вузов, куда могу отнести свои среднеприличные баллы по ЕГЭ. Куда-нибудь бы прошёл на бюджет.

Но пришлось мне поступить совсем в другой университет, с которого я не могу уйти по собственному желанию. Я не могу никуда перевестись и даже не могу вылететь с треском. Не могу – даже в армию.

Ох, как бы я сейчас пошёл в армию! В самый раздолбанный стройбат, в самый дальний угол России! Ну, не сейчас, а чуть позже, когда исполнится восемнадцать. Я раньше был умненьким маленьким мальчиком, и мама отдала меня в первый класс в шесть лет. В шесть с небольшим.

Всё в мире относительно. Если вас берут в армию, это совсем не значит, что вы глуповаты. Это значит, что вы – более-менее здоровы.

А как быть такому, как я?

Впрочем, выход есть. Я не раз обдумывал его, особенно сразу после выписки. Когда руки еле двигались и надежды на восстановление практически не маячило. Нажраться таблеток. Или как-то прикрепить петлю, а потом, с помощью рук, сбросить своё тело с кровати. Брр-р-р…

Нет.

Я столько раз думал об этом, но каждый раз останавливался. Нет, это не для меня. Я даже не могу сказать почему.

Потому. И всё.

Не то чтобы я, такой мужественный, решил бороться. Нет. Ничего я не решил.

Я просто… Ну…

Я вдруг понял, что за семнадцать лет моей «нормальной» жизни у меня не нашлось ни минуты, чтоб просто подумать. Я был занят!

Я делал уроки, я тусовался, я резался в комп, я ходил в клубы, я смотрел на девчонок, я выбирал лучшую. Я мечтал о байке, об автомобиле, о том, что заработаю бабла и куплю… Квартиру, например. Навороченный байк. «Лексус». Яхту. Поеду на Бали с красоткой. Я попробовал… ну, многое.

Все тусовались – и я тусовался. Все пробовали – и я пробовал.

Пятнадцать лет… Шестнадцать лет… Семнадцать лет… Это много или мало?

Это нормально. Это – зашибись, как круто. Всё впереди. Всё!

И вдруг…

Вечером – не девчонка, а мочевой катетер. Завтра – не занятия в институте, а очередная клизма. Не новый прикид, а памперс и пролежень на пояснице.

Это при том, что мозги – всё те же, память никуда не делась. Попробуй удержи крышу, чтоб не слетела напрочь!

Держи её, бедную, обеими руками, проси её: «Ну стой, бедная, стой!.. Ну не рвись!.. Ты одна у меня полноценная часть на весь мой раздолбанный организм!

Дорогая моя крыша, ты даже ещё не знаешь, что неожиданно наступило твоё время. Теперь ты можешь думать сколько хочешь. Например, ты можешь думать не о мочевом катетере и даже не о том, кто сегодня будет в ночном клубе, а о том, для чего ты и тебе подобные вообще живут на свете. А? Слабо́?

Ты можешь думать не о девчонках и не о клизме, а о том, как, собственно, устроена эта самая жизнь. Каким образом в тебе уживается столько дерьма, что надо эту клизму ставить, и такие светлые… ну, скажем, сны. Скажем так, дорогая крыша, чтоб не пугать тебя излишним пафосом.

Ты можешь думать не о памперсах и пролежнях, а о том, почему одна крыша съезжает от лёгкого толчка, а другая стоит, как прибитая, в каких-то совершенно немыслимых ситуациях? И вообще, почему один человек ныряет и выныривает, а другой врезается башкой в камень? Нет, не переходя на личности! Не переходя. Речь идёт просто о причинах. О причинах и следствиях.

Ну как, дорогая крыша? Нормально я тебя загрузил? Давай думай. Старайся, дорогая, старайся. Ведь ты одна осталась неповреждённой в моём раздолбанном теле…»

Между прочим, крыша сопротивляется.

Ей очень хочется поныть и повопить, то есть идти проторённым путём. Скорее – лёгким путём. Ей хочется сжаться, стать маленькой и жалкой.

Ей очень, очень хочется хотя бы протечь, если хозяин не разрешает ей съехать.

Сказать честно, ни до чего такого разумного и важного я пока не додумался. Я просто играю сам с собой в такую игру. Она называется «Удержи крышу».

Иногда мелькает что-то. Словно за всем этим, за всеми моими вопросами проглядывает что-то. Такое… вечное и светлое.

С другого уровня. С более высокого, до которого мне пока не достать.

И это – здо́рово.

Это оно, то самое. Оно не даёт мне нажраться таблеток или заняться изготовлением удобной и мягкой шейной петли.

«Всё, крыша. Стой. Не расслабляйся».

Это я говорю потому, что стукнула входная дверь. Мама вернулась.

Глава 8

– Нет, ты не представляешь! – с порога начинает она. – Да проще гулять по джунглям Амазонки, чем идти в дебри к этим чиновникам! Сидят, штаны протирают! Смотрят на тебя, как будто ты хочешь у них отнять их последний, личный рубль! Ты не представляешь, какие там чёрствые люди сидят… какие…

Так или примерно так заканчивается каждый поход матери с собес, в пенсионный отдел и во все прочие присутственные места.

Неужели там правда одни чёрствые? Это что, их специально туда отбирают? Или ими становятся даже самые нормальные люди после месяца работы? А если кто-то не становится – того увольяют?

Я хотел было задать матери этот вопрос. Но решил не подливать масла в огонь.

Мать усаживается рядом со мной на стул:

– Нет, я больше не могу! А ведь мне туда ходить не переходить!

– Ма! Не надо, ма…

– Да что – «ма»! Звери! Просто звери, это не люди – это сволочи…

В материнском лексиконе больше нет ругательных слов. Это – самые страшные. Дальше она повторяет всё это раза три, в разных вариациях.

– Вот коляску-раздолбайку – бери хоть сейчас! Такую, в которой колёса надо руками крутить. В которой сиденье мягкое и спинка короткая. Ты в такой просто сидеть не сможешь, не то что передвигаться! Как с этим смириться?

– Не знаю.

А сидеть в такой коляске – и правда не могу. Мы пробовали. Поэтому и сижу только на кровати.

– Коляска на рост метр девяносто, на электроприводе, с хорошими колёсами, с твёрдой спинкой, с подголовником, чтоб ты мог сидеть и сам ею управлять, стоит двести тысяч. «У нас таких колясок нет… Вас много, а государство не резиновое! Это – ваши проблемы! Кто вас заставлял ломать позвоночник! Не положено…» Не положено им! Прости Господи, посмотрела бы я на них, если бы их так шандарахнуло! Или их детей! Прости Господи!

Мать – верующая. Раньше это было почти незаметно, но как только случилась беда, мать стала ходить в церковь каждое воскресенье, а то и чаще. Иногда мать пыталась заводить со мной «душеспасительные разговоры», но быстро поняла, что, кроме скандалов, из этого ничего не выходит.

Зато теперь мать всегда перестраховывается: «Прости Господи!» или «Господи помилуй!». Повторяет, даже когда ругается.

Хорошо, что ругается редко.

А Господь, видимо, прощает… Может, и милует. Правда, внешне это не очень заметно. Ещё мать говорит, что мы вообще не умираем, а переходим в иное существование, в котором в принципе учитывается всё, произошедшее с нами здесь. Всё это записывается ангелами в книге нашей судьбы. Что «здесь» – это тренировка. Проверка, экзамен.

А вот в новом существовании – смерти нет. Бессмертие.

«У Бога все живы!» Все живы – возможно, конечно. И ангелы с авторучкой, строчащие в блокноте, – прикольно. И жизнь в другом качестве – приятно, хоть и недоказуемо.

Против жизни в другом качестве – я не возражаю. Это – греет душу. В мои размышления о жизни и смерти это вносит пусть и неуловимую, но надежду.

Хотя мать не даёт расслабиться: у неё припасены рассказы про ад и рай. Бесконечная жизнь, полная мучений, – это что-то вообще за гранью разума.

А в этой жизни нам припасены экзамены. Все разные, для каждого свой, персональный. Это, кстати, ещё один довод против ЕГЭ. Нет, нет стандартов в этом мире…

– Сынок, ты бы помолился…

Так мать уговаривала меня после выписки из больницы. И потом не раз пыталась вразумить меня.

– Помолись… Попроси Бога. Чтоб исцелил. Давай я к нам священника приглашу. Ты исповедуешься, причастишься…

– Ма, прекрати! Почему это я должен кого-то просить? Значит, когда мне было хорошо, я к Богу не обращался, а сейчас должен у него что-то вымаливать? Я не конъюнктурщик какой-то! Да я вообще ни у кого и ничего вымаливать не собираюсь. Хорошо ещё, что я на колени встать не могу, а то бы ты точно меня на колени встать заставляла бы!

– Лучше бы ты мог на колени встать…

– Ага! Лучше ты скажи, почему твой Бог меня от скалы не оттолкнул? Значит, когда я прыгал, Он молчал, а теперь Он стал такой добрый, что поставит меня на ноги за неделю! Ты сама подумай! Противоречие!

– Тебе же товарищи говорили: «Не прыгай», – вяло сопротивлялась мать. – Может, это Бог пытался тебя остановить. Или тебе нужны громы и молнии и глас с небес?

– Громы и молнии – это прикольно!

– Прикольно, прикольно! Прикольно маму слушаться! Говорила тебе, что не надо ехать никуда, а надо дома сидеть, к экзаменам готовиться! Сколько можно! Сколько можно тебе твердить одно и то же! Допрыгался!

Мать уже чуть не плачет.

Она начинает горячиться и переходить к ругани. Пора заканчивать дискуссию.

Так или иначе «божественный» диалог у нас с матерью то возобновляется, то угасает. Нельзя сказать, что я совсем не задумываюсь и не задумывался на такие темы.

Задумывался.

Я думал также о том, что не могут люди в течение двух тысяч лет заниматься ерундой и верить в сказки. Ведь среди верующих попадались весьма достойные люди, философы и учёные.

Но, во-первых, о вере я ничего не знал. Только какие-то общие положения, которые пыталась навязать мать. А чем больше мне пытаются что-то навязать, тем больше от этого отталкивают. Тем более сейчас.

Наверно, такое происходит не только со мной.

Всякое насилие, всякая ложь и фальшь – ну просто ощущаются физически.

Чувствуется, что за словами матери что-то есть. И всё. Дальше – насилие, ложь или фальшь. Близок локоть, а не укусишь. И кусать не хочется.

Глава 9

Это я отвлёкся.

– Ма, так чем дело с коляской кончилось? – задаю я конкретный вопрос.

Мне тоже хочется, очень хочется сесть на коляску. Особенно после того, как начали двигаться пальцы на ногах. Хоть что-то ещё, кроме кровати!

По тону материнской тирады я уже понял, что с коляской не всё так плохо. Но матери надо выговориться. Она же несла мне своё возмущение! Еле донесла!

Куда ей ещё его нести? Это возмущение сейчас слегка заведёт меня и утонет в матрасе. Сколько всего там уже утонуло, в матрасе моей кровати…

– Мир не без добрых людей. В очереди… Ну, там оказалась такая же горемыка, как я. Только у той муж… С 4–5, ещё хуже, чем ты.

Прекрасно! Всегда успокаивает, если кому-то ещё хуже, чем тебе!

Мать перевела дух:

– Так вот, надо было написать специальное заявление, что, мол, ты не можешь сидеть в обычной коляске. Что шейник и что высокого роста. Дальше коляску покупаешь за свои деньги, а они должны тебе потом всю сумму, до копейки, возместить. Она, та женщина, уже коляску для дома мужу получила и деньги получила, а теперь принесла заявление на коляску для улицы.

– А как?..

Мать не дала мне договорить:

– Так это они должны были сами мне сказать! Понимаешь? Сами! Они, эти чиновники! Они для этого штаны там протирают! Да им наплевать на людей! Шейник ты или не шейник! Да какая им разница! Они просто тебя хотят скорее отослать, чтоб с тобой не возиться и на тебя лишнюю бумажку не заполнять! Ну ничего! Бог видит! Бог всё видит! Отольются им наши слёзы! Они…

Тут уже я не дал продолжиться материнскому монологу:

– Ма, а где ты возьмёшь двести тысяч?

Вот интересный вопрос! А то, что чиновникам, где бы, в какой бы конторе они ни сидели, наплевать на тех, кто с другой стороны от их стола, – кому это не ясно? Что в этом удивительного? Скорее было бы удивительно, если бы мать пришла из собеса тихая и радостная и сказала бы: «Сынок, ты знаешь, в собесе сказали, что через неделю привезут тебе коляску, на электроприводе, с высокой спинкой, с подголовником… Ах, там так по-доброму к нам отнеслись! Вошли в наше положение! Ведь ты – единственный спинальник на весь район, которому ещё не исполнилось восемнадцати лет… Мне сочувствовали… кофе предложили, пока они бумажки заполняют… Кофе с печеньками…»

Нет, это я, конечно, загнул. Дал фантазии слишком много простора. Особенно про печеньки. Очень трогательно.

– Ма, ты же говорила, что твоим сбережениям пришёл конец?

До моей травмы мама работала экономистом в очень хорошей фирме. Получала неплохо, что позволяло ей сделать некоторые сбережения. Эти сбережения помогли нам без труда расплатиться за операцию, за консультантов, за массажиста (несколько раз). Они, эти сбережения, позволили покупать катетеры, дорогие медикаменты и прочие необходимые вещи.

Самое главное – моя кровать. Дорогая (во всех смыслах) функциональная кровать. На ней можно находиться в полусидячем положении, с помощью пульта поднимать и опускать головной конец, регулировать подколенный угол. Кровать таит в себе массу возможностей. К ней можно крепить тренажёры.

Но уже несколько раз мама говорила, что «отложенных на чёрный день» денег – всё меньше, по причине наступления этого самого дня. И надо бы ей брать работу на дом, хотя бы элементарную, бухгалтерскую. Составление отчётов для разных фирм и прочее.

А тут – новая радость. Двести тысяч!

– Кредит… – вздохнула мать. – Эта женщина взяла на коляску кредит, а как только выплату получила, кредит погасила.

– А если не выплатят?

– Я справлюсь, – уже спокойно произнесла мать. – Двести тысяч в принципе мне по силам. Я тебе ещё не говорила… я уже месяц назад взяла пару отчётов. Скоро же Новый год, людям нужны годовые отчёты. Ты уже, слава Богу, стабилизировался…

В голосе матери звучала безнадёжность. Да, я стабилизировался. Я не умер, но чуда не произошло. Я не вскочил, не побежал.

Чуть-чуть укрепились руки… И всё на этом.

Нет! Ещё пальцы! Пальцы на правой ноге! И болевой пояс опустился вниз. Есть, есть сдвиги!

– Ма… Я тебе хочу что-то показать.

– А? Чего?

Я откинул с ног одеяло:

– Смотри!

Пальцы на правой ноге шевелились! Кроме того… вдруг… Стопа… Сначала вроде бы просто дёрнулась, как при начале спастики, но потом я чётко, своим собственным усилием, пошевелил стопой. Первый раз за почти полгода.

– Олежка! – вскинула руки мать. – Олежка!..

Мать взяла руками мои стопы. Мать обняла мои ноги и целовала их… Мы плакали оба.

Всё, больше не могу…

Глава 10

Наше лирическое настроение прервал звонок в дверь.

Ну и прекрасно. А то – слишком хорошо. Не надо расслабляться.

– Пойду открою, – поднялась мать.

В открытую дверь мне был слышен разговор матери с вошедшим. С вошедшей. Не полностью, но оно и не требовалось.

– Тётя Наташа, у вас не будет рублей пятьсот? Ну, хоть двести!

А-а, понятно, кто пришёл. Эта гостья приходит довольно часто.

С нами на площадке живёт бывшая сирота Танька, получившая квартиру от государства. Она старше меня, наверно, года на два.

Когда сироты выпускаются из детдома, им дают квартиры. Но не в собственность, а под надзор социальной службы, до тех пор, пока им не исполнится двадцать четыре года.

За это время они должны зарекомендовать себя «с хорошей стороны»: устроиться на работу, жениться, завести детей, не спиться, не исколоться, не попасть в тюрьму. И всё такое прочее.

Социальная служба им помогает. Им дарят холодильники и стиральные машины, а также телевизоры. Им привозят продукты.

Можно жить. С голоду умереть не дадут. Их пристраивают на работы. На такие, где не требуется особого ума.

Таньке лет двадцать. Она не работает. Так, перебивается. То месяц просидит где-то в ларьке, то где-то помашет шваброй.

Правда, у неё есть специальность: она окончила швейное училище. Швея. Но шить ей неохота. Нигде она не может закрепиться.

Такие же и её дружки, которые частенько собираются у неё на квартире. Сильно шуметь им не позволяют соседи. Не моя мама, а те соседи, квартира которых расположена рядом. Если шум и музыка не смолкнут после двадцати трёх ноль-ноль, соседи сразу звонят участковому. В двадцать три ноль-пять. Участковый является и компанию разгоняет.

Поскольку это происходило тысячу раз, у Таньки и её дружков выработался условный рефлекс, и они уже не шумят.

Если погода позволяет, они перебираются в садик напротив дома и там уже выделываются в своё удовольствие. Пока кто-то из соседей снова не вызовет полицию.

У Таньки периодически заканчиваются деньги. И тогда она приходит к моей маме. Моя мама ей помогает. Больше никто из соседей денег Таньке не даёт, потому что она долги всем прощает и не возвращает. Как ни странно, только моей маме она пару раз приносила «возврат» – то сто рублей, то двести. Правда, через пару дней одалживала в два раза больше.

Но мать всегда очень радовалась, как будто ей вернули пару миллионов.

– Таня, опять на бутылку просишь?

– Тётя Наташа, вы же знаете, что я не пью. Я могу только чуть-чуть, одну рюмочку. Это Вадик пришёл, у него несчастная любовь.

– Который раз?

– Что?

– Который раз любовь? И который раз – несчастная?

– Да… ему не везёт. Он всё втюхивается, да не в тех.

– А в тебя он почему не влюбился?

– Да он же мне как брат! А как ваш Олег?

– Да как? Так же.

– Вот, блин, человеку не повезло! Я вам скажу – хорошим людям всегда не везёт! Может, вам помощь нужна? Может, вам в магазин слетать? Или полы помыть? Я могу и с Олежкой вашим посидеть!

– Спасибо, Танюша, но с ним не надо сидеть. Он и сам справляется.

– А-а… Ну ладно. Спасибо вам.

– На здоровье.

– Я верну! Деньги я верну! Через три дня обязательно принесу! Это… меня Танюшей никто не называет, только вы. Я принесу!

– Хорошо, хорошо. Приноси. А то я не работаю теперь.

– Почему?

– Пришлось уволиться, чтоб за Олегом ухаживать.

– Ну вот. Я и говорю – давайте я!

– Таня…

Видимо, это настырное существо обошло мать в прихожей. Моя дверь распахнулась, и с порога меня поприветствовали:

– Олег, привет! Ты как?

– Нормально! – ответил я.

На пороге – Танька, со своей, в общем-то, симпатичной рожицей. Чёлка на глаза, серая толстовка из секонд-хенда.

Улыбается. В ответ мои губы тоже разъезжаются в улыбке.

– Ты это… ничего, ты встанешь и побежишь! Ей-богу! Зуб даю! – уверенно пророчествует Танька.

– Танька, кому нужны твои гнилые зубы!

Я вдруг понял, что рад. Честное слово, я рад этой Таньке, этой простой душе, которая, не задумываясь, отдаёт за меня свой собственный зуб. Пусть и кариесный.

– Может, тебе надо чего? – спрашивает Танька.

– Не, не надо. Не нажирайся только.

– Да ни в жисть!

– Таня, вот я тебе пирожков хочу дать, – тянет Таньку мать. – Вчера пекла.

– А с чем?

– С яйцом. Вкусные.

– Да мне – хоть с чем! – соглашается Танька. – Пойду Вадьку накормлю. И то он от любви совсем есть перестал. Правда, ему и нечего есть…

– Может, тебе и колбасы дать?

– Ну, если у вас лишняя.

Хорошо, когда в доме водится лишняя колбаса…

Глава 11

Нельзя сказать, что мои товарищи бросили меня, когда я их забанил. Мара приходила ко мне. Я уже был дома, после выписки из больницы.

Она пришла…

Солнце из окна высвечивало контур её светло-русых волос, поднятых на затылке. Она поступила в институт, на юрфак. На бесплатное отделение!

Ведь она, моя Мара, всегда была умницей и почти отличницей. И при этом нормальной девчонкой. Не просто нормальной – прекрасной.

По крайней мере, для меня. Мне понадобились силы, чтоб не развопиться и не сорваться при Маринке.

– Ты как? – Она явно не понимала, как со мной разговаривать.

– Нормально.

Я знал, что отвечать.

Я знал, что не скажу ей ничего. Я ждал её. Я долго ждал её, я готовился. Поэтому я спокойно ответил ей: