Невинная лоза бесплатное чтение

Дизайнер обложки Анастасия Матвеева

Дизайнер обложки Екатерина Буря

Редактор Василиса Ройн

Корректор Василиса Ройн

ISBN 978-5-0059-2777-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Иногда, чтобы двигаться в будущее, нужно отпустить настоящее.

2793 год до нашей эры

Небо над Олимпом окрашивается золотым, переливается оттенками желтого и ярко-рыжего.

Самый красивый закат слепит, и Аполлон жмурит глаза, но все же не закрывает их, стараясь впитать это ласковое, теплое свечение, сопровождающее колесницу Гелиоса. С земли, думает он, этим закатом в полной мере не насладиться – обзор не тот. А здесь, на вершине горы, – самое то. Облака не мешают, верхушки деревьев и крыши домов тоже не загораживают открывающийся взору и захватывающий дух вид. Здесь, на вершине горы, ему странно, непривычно и несколько тревожно от неизвестности, но лишь здесь он может лицезреть самый прекрасный закат своей непродолжительной жизни.

Сестра, стоящая чуть поодаль, кажется, не разделяет его неописуемого восторга. Руки на груди складывает и щурится совсем не от солнечных лучей.

– Нам было бы лучше вдали от этого места, знаешь, – наконец произносит Артемида.

Аполлон взгляд на нее скашивает, ладонь прижимает ко лбу, чтобы спрятать глаза от закатного солнца.

– Это нам еще предстоит узнать, – отвечает он уклончиво, улыбается тепло, но ее холодный взгляд не оттаивает. – В самом деле, чего ты такая хмурая? Считай, что наше скучное существование наконец насыщается красками.

– Может, мне нравилось наше скучное существование, – хлестко в ответ.

Ей палец в рот не клади, но Аполлон не жалуется. Подходит ближе, чуть сжимает ее плечи и разворачивает так, чтобы и она видела, как колесница Гелиоса завершает свой ежедневный путь.

– Все самое интересное пропустишь, – чуть тише, с одной из самых своих сладких улыбок. Артемида глаза закатывает, но не упрямится. – Лучше места и не придумаешь.

Она молчит. Кусает губы – он это понимает не потому, что взгляд на нее опускает; просто знает, на каком-то необъяснимом уровне чувствует. Точно так же, как в детстве всегда безошибочно угадывал, когда ей грустно, а когда весело.

– Не знаю, – наконец произносит Артемида после продолжительной паузы. – Гера терпеть не может чужих детей. Как бы нам не пришлось познакомиться с ее гневом раньше, чем со всеми остальными родственниками.

– Делает ли это нас родственниками ее гнева?

И теперь она улыбается.

Коротко усмехается и губы растягивает в тонкой, почти незаметной, но все же счастливой улыбке. Аполлон взгляд на нее скашивает и подмигивает, и какое-то время они стоят в полной тишине. Солнце заходит быстро, исчезает за горизонтом, весь мир будто бы укрывает темное одеяло Нюкты. Осталось совсем чуть-чуть, думает Аполлон, и Селена взойдет на небосклон, озаряя мир своим холодным, но все же очаровательным свечением.

На земле смена дня и ночи не была такой особенной. На земле, когда они были просто детьми, а не богами, все было совершенно иначе.

– Пообещай мне кое-что, – вдруг просит Артемида и протягивает руку. Своими пальцами еле-еле касается его ладони, а потом решительно сжимает его руку в своей. – Это очень важно для меня.

– И что же ты хочешь, чтобы я пообещал тебе? – спрашивает Аполлон, поворачивая к ней не просто голову, но и корпус целиком.

Видит, на этот раз действительно видит, как она жует нижнюю губу, но не привлекает ее внимание к этому непроизвольному действию. Не сразу, но чуть погодя, Артемида встречается с ним взглядом и стирает любой намек на улыбку со своего лица.

– Пообещай мне, что не изменишься. Что бы ни происходило, я хочу быть уверенной, что ты все еще останешься самим собой.

Ее голос не дрожит, не ломается и не падает вниз, как бывало обычно, когда она обнажала перед ним свою душу, когда просила вслух о мелочах, о которых и думать-то не хотелось. Теперь голос Артемиды звучит как голос взрослой женщины, а не той маленькой девчонки, бегающей босиком по полям. Вот так Олимп их уже меняет, думает Аполлон; хотят они того или нет, но за божественной силой приходят и столь ненавистные ей изменения.

Но он кивает. Так же серьезно, как звучит ее голос.

– Я всегда буду твоим отражением, Мида, – обещает Аполлон. – А уже потом богом, сыном, кем бы меня ни назвали.

Любая другая на ее месте кинулась бы с пылкими объятиями; любая другая, но не Артемида. Она даже не кивает, лишь взгляд переводит куда-то на линию горизонта и чуть ослабляет ладонь, все еще сжимающую его руку. И это значит, что она ему верит.

Аполлон не просит у сестры ответного обещания, он и без того знает, что она меняться не хочет. Идея воссоединения с могущественным отцом и многочисленными братьями и сестрами и так ее слишком мало привлекает, чтобы еще и мечтать о том, как она станет другой – отличной и совершенно непохожей на себя предыдущую.

А он подносит ее ладонь к своему лицу, коротко целует костяшки у самых фаланг пальцев и пытается поймать ее обеспокоенный взгляд.

– Мы всегда можем вернуться, – уверяет сестру Аполлон.

– И ты действительно веришь в это? – Артемида спрашивает так же резко, как поворачивает голову в его сторону. – О, не стоит врать мне, дорогой брат.

– Почему же ты думаешь, что я вру тебе?

Она щурится, но совершенно не потому, что плохо его видит.

– Значит, ты врешь себе, – и выкручивает пальцы из его ладони. – Обратной дороги нет, все пути сожжены. Здесь теперь наш дом.

Артемида оглядывается с горечью, Аполлон поджимает губы.

Называть это место домом настолько непривычно, что он и поставить эти слова рядом не может. С ее губ они срываются с какой-то иронией. Аполлону хочется привлечь сестру к себе, обнять и пообещать, что вскоре все изменится. Сказать, что восхождение на Олимп будет еще лучшим решением в их жизни, только слова в предложения не складываются, ощущаются горечью на корне языка и претят.

Аполлон молчит, хотя сейчас эта пауза между ними ощущается пропастью, в которую летят оба с разницей лишь в скорости.

Артемида ладонями себя по плечам гладит несколько нервно, на брата не смотрит, взгляд опускает куда-то им под ноги и заговаривает первой.

– Ты не думал о том, что мы можем не справиться? – выдыхает тяжело и добавляет: – Станем первыми богами-неудачниками, которые не справились со своими обязанностями.

Ее слова должны бы вызвать улыбку, будь они сказаны легче, игривее, а не столь фатально. Аполлон косится на Артемиду, не решается посмотреть на нее прямо.

Думал.

Много раз думал.

И совсем не из-за знакомства с Гермесом или раздраженных взглядов Геры, которыми, если довериться ощущениям, пропитан весь Олимп.

– Какие из нас с тобой боги? – полушепотом спрашивает Артемида.

Ничего не происходит, но все же Аполлон отмирает. Делает несколько шагов и заключает ее в объятия. Руки кладет поверх ее собственных; и нет холодного ветра или леденящего воздуха, но она все равно почему-то ежится.

– Это нам и предстоит выяснить, – он отвечает так же тихо.

– Как думаешь, если мы не справимся, нас убьют?

Она не говорит громче, но теперь, когда он кладет подбородок на ее плечо, это совсем не кажется чем-то проблематичным. Селена на небосводе не появляется, золотые всполохи медленно гаснут, таят в облаках, исчезают под ласковым и неотвратимым одеялом Нюкты. Провести бы параллель со своей жизнью, но Аполлону в голову ничего не приходит.

Вместо красивых слов он кончиком носа чиркает по плечу сестры и произносит тем же тихим и вкрадчивым голосом:

– Не знаю, Мида. Мне кажется, я больше ничего не знаю.

Ответом служит ее тяжелый вздох.

Они продолжают стоять так в полной тишине до тех пор, пока ночь окончательно не вступает в свои права, обхватывая землю, леса и горы длинными руками и пряча их в своих крепких объятиях. Где-то вдалеке зажигают факелы, слышится отдаленный смех и голоса – мужские и женские. Жара спадает, а это может значить только одно – боги, подобно людям, собираются все вместе, чтобы пить, танцевать и обсуждать последние новости.

Их никто не приглашает, но приглашение и не нужно.

Аполлон размыкает объятия и протягивает сестре раскрытую ладонь. Артемида оборачивается и взгляд скашивает куда-то за его плечо. Туда, где от дрожащего свечения факелов расходятся тени в разные стороны, а музыка льется нектаром и услаждает слух, маня и призывая к себе.

– Мне не нравится эта идея, – честно говорит Артемида.

И все же почему-то вкладывает свою ладонь в его.

– Должны же мы стать частью этой семьи, – произносит Аполлон, сжимая ее пальцы своими. Смотрит не в глаза, а в самую душу практически. Тонко и несколько грустно улыбается и шепотом, чуть наклонившись вперед, проговаривает: – Мне тоже не нравится.

На ее лице расцветает улыбка; и это самый дорогой подарок, о котором только можно мечтать. Аполлон тянет сестру за собой. Подальше от ночного неба, на котором зажигаются звезды, и все ближе и ближе к новой, божественной жизни в кругу многочисленного семейства с их многочисленными дрязгами и разногласиями.

Они появляются вместе: рука об руку. Похожие не только чертами лица и непроизвольно скопированными жестами, но и чем-то незримым, протянутой между ними нитью, недоступной простому взгляду. Никто на них не смотрит, разговоры не стихают, музыка продолжает растекаться по залам, а нектар и вино льются реками, смешиваясь и образовывая нечто новое.

Артемида непроизвольно крепче вцепляется в руку брата, но он не подает виду, что что-то не так. Мечтательно осматривается и не сразу замечает подошедшую к ним Афину. Туника на ней длинная, а ткань плотнее, чем у других богинь, и собирается у пояса, больше похожего на военное снаряжение, чем на украшение.

– Я рада, что сегодня вы все же решили почтить нас своим присутствием.

Аполлон отмечает глубину ее голоса, когда она к ним обращается. Не заметить невозможно, но не почувствовать было бы преступно. Он прочищает горло и встает вполоборота к сестре, все еще сжимающей его пальцы.

– Уверен, вас не представили друг другу. Моя сестра Артемида…

– И новообретенная сестра Афина, – заканчивает за него начатую фразу и протягивает руку.

У нее не только голос глубокий и вдумчивый, но и движения такие же. Афина улыбается приветливо, но достаточно сдержанно. Ждет, пока Артемида протянет ей руку, и жмет ее предплечье почти у сгиба локтя. И есть в этом жесте нечто властное и столь же непривычное, как и в ее кованном поясе, надетом поверх плотной светлой туники.

– Родственников несколько больше, чем мы предполагали, – произносит Аполлон и встречается с уверенным и прямым взглядом Афины.

– Не стану врать, эту семью вряд ли можно назвать радушной и доброжелательной.

– Интересно, как быстро нас прожуют и выплюнут, – язвительно отзывается Артемида и приторно-сладко улыбается Аполлону.

Ему хочется сказать: перестань.

Ему хочется сказать: ты портишь наметки нормального отношения.

Ему хочется сказать: замолчи, пожалуйста.

Но он замолкаем сам. Взгляд с нее на Афину переводит и делает вид, что ничего и не слышал. Вот так просто – притворяется глухим и слепым. Не то чтобы он не разделяет ее точку зрения, но не обо всем стоит говорить вслух.

Особенно, когда вы еще понятия не имеете, кому и что вообще можно сказать.

Афину же выпад Артемиды совершенно не смущает. Она оборачивается, смотрит какое-то время на собравшихся родственников, а потом возвращает все свое внимание близнецам, тяжело выдохнув.

– Достаточно быстро, – отвечает все же на язвительный комментарий Артемиды; причем, делает это с такой легкостью, будто бы чужие слова не были попыткой ее задеть. – Но к этому тоже можно привыкнуть. А раз уж вы останетесь с нами надолго – в чем я не сомневаюсь, – то придется не просто привыкнуть, но и приспособиться.

– Моя сестра не это хотела сказать.

– Нет, именно это.

Афина взгляд переводит с одного на другую, уголок ее губ едва-едва вздрагивает, но она не улыбается.

– Я вижу, – многозначительно произносит она, несколько растягивая звуки. И добавляет уже абсолютно размеренным и четким голосом: – Уверена, Гермес уже обрисовал все хитросплетения местных взаимоотношений.

– Он пытался, – Аполлон старается звучать как можно более вежливо, буквально щекой чувствует недовольный взгляд Артемиды, но пытается его игнорировать. – Я совру, если скажу, что многое запомнил из его рассказов.

– Не сомневаюсь, он повторит это еще десятки и сотни раз. Мой совет, – говорит Афина, останавливаясь взглядом на Артемиде, – не верьте всему, что слышите. Понадобится какое-то время, чтобы узнать каждого, но пускай ваше мнение будет собственным и непредвзятым.

Она удаляется так же плавно, как и появилась. Аполлон медленно кивает – то ли в знак согласия с ее словами, то ли из вежливости. Артемида фыркает несколько раздраженно. Наклоняется ближе к его плечу и еле слышно проговаривает:

– Не успели появиться, а уже получили дельный совет.

И судя по тому, как сказаны последние слова, общение с новообретенной родственницей ее мало порадовало.

– Я прошу тебя, хотя бы не наживи себе врагов в первые дни.

– А что, хочешь, чтобы все враги достались тебе одному?

Артемида улыбается, звучит почти что игриво. Аполлон не расслабляется до конца, но оттаивает – возвращает ей улыбку и открытой ладонью указывает прямо перед собой, пропуская ее.

Пиры на Олимпе всегда проходят с размахом, но они этого еще не знают. Предыдущие несколько вечеров гордые боги, занятые своими страстями, не собирались, а значит, Аполлон впервые видит, как они пируют. Во главе стола восседает их венценосный отец, который так ни слова и не сказал с того момента, как близнецы оказались здесь. Подле него остальные дети Кроноса, а прямо напротив – со скорбно-скучающим выражением лица – его сестра и супруга Гера.

Виночерпии подносят кубки, наполняя их прямо на ходу. Нимфы тонкими пальцами перебирают не менее тонкие струны кифар и арф. И привлекают внимание Аполлона больше, чем многочисленное семейство. Они с Артемидой расходятся в разные стороны; он даже не запоминает, куда именно она направляется, ведомый мелодией и услаждающими слух голосами нимф.

Они пленяли его и раньше – тогда, когда он еще понятия не имел о своем божественном происхождении. Но теперь все совершенно иначе. Нимфы расступаются, давая ему дорогу, широко улыбаются, поправляя длинные волосы, и без слов зовут к себе. Туда, где слова излишни.

Аполлон усаживается рядом с ними, окруженный со всех сторон, и пропускает момент, когда к нему в руки попадает арфа. Его никто не учил прежде, звуки будто бы сами всегда вставали в правильную последовательность. Вот и теперь пальцы перебирают струны так, словно он всю свою недолгую смертную жизнь занимался только этим.

И получается.

Арфа не стонет и не скулит, прося остановиться и прекратить ее мучить.

Арфа звучит мелодией рек, текущих у подножья гор, мелодией ветра, разносящего прохладу по полям, мелодией огня, пляшущего на концах факелов и освещающего все вокруг.

Олимпийцы затихают, зачарованные его игрой, но Аполлон не обращает никакого внимания на них: он слишком сосредоточен на инструменте. Перед его глазами появляются образы, истории и судьбы. Они проносятся на огромной скорости, оставляя лишь тонкие звуки, которые он повторяет, извлекает из арфы, находясь в каком-то трансе.

Даже нимфы замирают, перестают танцевать и все смотрят на него. Наблюдают за движением его пальцев по струнам и внемлют. Боятся упустить мгновения, пролетающие прямо перед ними.

Одна мелодия сменяет другую. Ветер перестает задувать, он тоже останавливается и слушает игру вчерашнего смертного – юного бога и сына громовержца. Аполлон глаза прикрывает и играет наощупь, вслепую, но оттого не менее проникновенно и пронзительно.

Само время замедляется, мойры перестают переплетать человеческие судьбы, обрезать нити старых жизней и вязать узлы новых.

В руках Аполлона арфа звучит так, как не звучала ни в чьих прежде. Как не будет звучать ни в чьих после. Селена замирает на небе, тонкими и блеклыми нитями тянет свой холодный свет к нему, к его пальцам, перебирающим струны.

Боги учатся дышать и жить заново, когда он останавливается и с тонкой, едва различимой улыбкой отдает арфу стоящей рядом нимфе. Аполлон не кланяется, не благодарит публику. Удаляется от импровизированной сцены тихо, не привлекая к себе внимания.

– Завораживает, – емко и коротко отмечает Афина, пока он льет нектар из кувшина в кубок.

Аполлон ставит кувшин на место, поворачивается в ее сторону. Ловит себя на мысли, что не слышал ее шагов – снова, – и делает первый глоток.

– Я всего лишь следую за тем, куда ведет меня душа.

– Есть ли у богов душа или это обманка? – неожиданно спрашивает Афина.

– Не знаю, да и знать такие вещи – не моя забота, – он отвечает честно, сразу и без каких-либо пауз. – Я хочу показать красоту этого мира, донести самые изысканные его части до каждого.

– Мир не так красив, как ты думаешь.

Аполлон хмыкает.

– Может, мы по-разному на него смотрим, но это не значит, что мир не красив. Он разнообразен. Как разнообразны люди, – и исправляется: – Как разнообразны боги. В разнообразии и кроются самые прекрасные образы.

– Рассуждаешь как мыслитель, – Афина чуть улыбается. – Философ.

– Мне больше нравится слово «поэт».

Он не исправляет ее, но она справляется с этим сама.

– Поэт, – повторяет. – И что же кроется за этим словом?

– Искусство.

Без лишней помпезности и фальши. Одним словом – искусство. Дар и проклятие, которое он принес на Олимп. То, чего не хватало богам до него; то, что появляется и идет впереди юного бога.

– Искусство не может править человеческими жизнями, – наконец произносит Афина. Взгляд скашивает в сторону стола, Аполлон следит за этим взглядом, натыкается на громко разговаривающих и смеющихся братьев. – Слишком сложная и высокая материя. Им подавай мирские страсти и жажду власти.

Он обращает свой взгляд к ней и замечает едва уловимый шлейф беспокойства. Спросить хочется, но они едва знакомы; да и вряд ли бы она ответила ему честно, если бы он решился заговорить на эту тему.

Афина не улыбается, не старается выглядеть официально или подчеркнуто беспечно – Аполлон отмечает это не сразу, но все же заостряет свое внимание на таких примитивных истинах. И беспокойство она скрыть не стремится, хотя, безусловно, замечает, что он читает ее эмоции.

– Мне бы хотелось, чтобы смертные, да и боги, были похожи на тебя, Аполлон. Но увы, не всем нашим желаниям суждено сбыться. У них больше общего с Аресом.

В подтверждение ее слов раздается громкий хохот бога войны. Заставляет обратить внимание, обернуться. Аполлон ловит взгляд Ареса – насмешливый и несколько презрительный – всего на пару-другую мгновений, но их достаточно, чтобы понять: они разные.

Арес и Афина.

Арес и он.

Разные и мало друг на друга похожие хотя бы внешне. Общий родитель не проявляется в чертах.

– Он жалок, – вдруг бросает Афина, и Аполлон хмурится.

Ждет, что она продолжит. Ждет, что объяснит, в чем именно заключается эта жалость. Но Афина жестом отказывается от предложенного нектара и удаляется, словно вспомнив о каком-то неотложном деле, так ничего и не поясняя.

Арес жалок, думает Аполлон.

Почему-то мысль оседает пеплом где-то на задворках сознания и корнями врастает в мозг. Бог войны снова хохочет, проливает вино на одну из нимф, совершенно этого не замечая, и с завидным упорством игнорирует все взгляды Аполлона, обращенные к нему.

Гермес ведь предупреждал, что не все здесь будут ему рады. Кто-то будет притворяться, а другие проявят свое истинное лицо.

Видимо, пришло время убедиться в словах Гермеса.

Аполлон так и сжимает в пальцах кубок, не делая ни глотком больше. Подпирает плечом колонну и наблюдает за пирующими. Временами чуть прищуривается, морщит лоб – со стороны создается впечатление, что ищет кого-то, но ему искать некого, кроме сестры, а Артемида то ли сквозь небо и землю проваливается, то ли не желает быть найденной, – и ему остается следить, изучать, предполагать.

Нектар будто бы вяжет рот. Он решает не пить больше, но из уважения и попытки создать видимость причастности к происходящему продолжает держать в руках кубок.

Ненавязчивая мелодия рождается из-под пальцев нимф, и Аполлон прикрывает глаза, вслушиваясь в звуки музыки, которые всегда были роднее и значимее, чем венценосный родитель, оставивший их с сестрой на милость судьбы.

Он знает, что другие к нему тянутся. Своими глазами видит, как боги обступают Зевса, как борются за его внимание – за короткую улыбку, случайно брошенную похвалу или заинтересованный взгляд. И не испытывает того же желания подойти, заговорить, хотя бы оказаться рядом.

Отец не ощущается чем-то вновь обретенным, нужным и притягивающим.

Аполлон взгляд переводит обратно на играющих нимф; чувствует себя неправильным, сломанным.

Не счастливым и благодарным за возможность быть подле, за божественную силу и новый смысл жизни, а уставшим и разочарованным. Быть может, им с Артемидой (хотя и говорить за нее непросто в этом вопросе) никогда и не нужен был отец.

Быть может, им всего-то был нужен новый смысл жизни. Глоток свежего воздуха.

Остаток вечера и часть ночи проходят, оставаясь в памяти смазанным пятном. Совсем не потому, что он много пьет – признаться, Аполлон почти не пьет, но наблюдает за собравшимися, витая где-то в своих мыслях. Таких пиров будет еще сотни и тысячи, пускай пока он об этом еще и не знает. Артемиду он так и не находит; она, должно быть, скрылась, пока он играл на арфе, чтобы побродить в одиночестве и исследовать новую местность так, как привыкла. Она не появляется несколько дней, и Аполлон ловит себя на мысли, что раньше они так надолго не разлучались.

Он вспоминает о сестре снова под палящим солнцем, от которого тени колонн не спасают. Разламывает руками персик, из которого не течет сок, мякоть которого между бледно-желтым и бледно-зеленым. Не дозрел, думает Аполлон, но все равно почему-то откусывает. Никакой сладости – ровно как и в эти дни без Артемиды.

На четвертый день он перестает искать ее в лицах других богинь. На пятый ловит за руку Гермеса.

– Ты не видел Миду? – прочищает горло. – После пира ее и след простыл.

– Мне она не попадалась, – отзывается Гермес, а потом хлопает его по плечу. – Вряд ли она сбежала, правильно?

И сказано это с легкостью шутки; Аполлон улыбается, кивает и больше не задерживает вестника богов. А сам почему-то задумывается абсолютно серьезно над сказанными словами.

Но она сказала бы, если бы решила уйти насовсем. Попрощалась бы.

Чем больше Аполлон об этом думает, тем лучше удается себе представить все это: выражение ее лица, в решимости сжатые в кулаки руки. Образ в голове получается настолько живой, что на какие-то мгновения ему почти удается убедить себя в том, что он видел все это, что она на самом деле спустилась с Олимпа, убежденная в своем решении вернуться к прежней жизни.

Из этих мыслей вырывает громкий голос.

– Твоя сестра носится по лесам с луком. Эта сука застрелила несколько моих воинов за попытку приблизиться к ней.

Аполлон оборачивается и замечает сидящего неподалеку Ареса. В его руке длинный кинжал, который он держит крепко, но с нежностью и аккуратностью влюбленного, он точит лезвие и взгляд на Аполлона не поднимает. И без того прекрасно знает, что уже завладел его вниманием. Иначе убедился бы в том, что его слушают, прежде чем продолжать.

В его могучей фигуре есть какая-то особенная красота – подобная той, что свойственна скалам и обрывам. В крупных сильных ладонях заключена такая мощь, которой Аполлону никогда не достичь. Подумать только – у них один отец, но они так сильно различаются.

– Ловкая, но слишком дикая. Ей бы узду и прут пожестче.

Слова, призванные распалить в нем гнев и ярость, совершенно не трогают Аполлона. Он вытягивает из них суть, не придавая значения форме.

– А зачем твои воины хотели к ней приблизиться? – спрашивает и делает шаг в сторону Ареса. Потом другой, третий. Не идет, а крадется, подобно кошке. – Вряд ли для того, чтобы составить компанию в охоте.

Из глотки Ареса вырывается какой-то хрипящий звук – как будто он подавился, – и Аполлон догадывается, что это смешок. Они встречаются взглядами, и уголок губ Ареса ползет вверх. Он кинжалом в сторону Аполлона указывает.

– Должна же кому-то достаться такая девка, правильно?

– Она теперь богиня, – спокойно и несколько равнодушно отзывается Аполлон. В его голосе нет злости, и Аресу это настолько непонятно, что он прищуривается, пытается разглядеть, не притворство ли это, не маска ли, необходимая, чтобы убедить других в своем безразличии.

В лицедействе Арес все равно никогда силен не был. Поэтому он кончиком большого пальца проверяет край лезвия. Рассекает себе плоть, и прозрачная кровь остается на блестящем от яркого солнечного света кинжале.

– Богиня или нет – а выебать ее можно, – наконец произносит Арес, кладет расслабленную кисть на собственное колено и возвращается взглядом к собеседнику. – Вопрос лишь в том, как ее поймать.

Аполлон чуть качает головой, кончики его губ едва вздрагивают, но он держится на расстоянии от Ареса.

– Если бы я знал, то не проиграл бы ей в скачках ни разу. Ищи другого, более удачливого. Может, он тебе и подскажет.

Этот ответ забавляет бога войны; губы Ареса сначала растягиваются в широкую улыбку, больше похожую на оскал хищного зверя, а потом он смеется. От такого смеха должны бы мурашки по спине нестись, но Аполлон не испытывает перед ним страха.

Аполлон говорит:

– Если твои воины хотят ее поймать, то им придется стараться лучше. Честно признать, я сомневаюсь, что у тебя хватит духу с ней соревноваться.

Смех смолкает резко, весельем даже не пахнет. Глаза Ареса вспыхивают недобрым огнем, он на ноги подрывается.

– Считаешь меня трусом? – выплевывает он, резко взмахивает рукой, и в следующий момент острие свежезаточенного кинжала прижимается самым кончиком к шее Аполлона. Тот лишь голову чуть приподнимает, почти натыкаясь на лезвие кадыком.

– Считаю, что нет мужчины, равного ей в свирепости и скорости, – отвечает Аполлон, не отводя взгляда от Ареса. – А еще в точности стрельбы.

Кинжал исчезает так же быстро, как и появился. Арес раздраженно сплевывает на землю.

– Это мы еще посмотрим, – сквозь сжатые зубы. Он смеряет Аполлона недобрым взглядом и порывисто удаляется. Со стороны может показаться, что он вдруг вспомнил о неотложном деле, но Аполлон еще какое-то время смотрит ему вслед и абсолютно точно может сказать – Арес злится.

Его задевают обычные слова, сказанные без вызова и насмешки.

И в этом есть нечто почти детское. Сколько раз они с Артемидой наблюдали за тем, как деревенские дети разных возрастов играют между собой, спорят и вот так вот обижаются. А чем больше Аполлон думает о резких словах Ареса, тем больше приходит к выводу, что это обида. Неконтролируемая, гордая эмоция, от которой не так просто избавиться, которая вырывается наружу непроизвольно и разрушает все вокруг.

Он вспоминает, как они сидели на холме, пока на склонах бегали мальчишки, изредка приводя с собой младших сестер, и приглядывали за ними, будто что-то дурное могло случиться. Дурного никогда не случалось, а со временем приходить на один и тот же холм раз за разом вошло в привычку. Там же они обычно встречали закат, наблюдая за садящимся солнцем, окончанием дня и медленным наступлением ночи. Тогда они еще не были богами. Тогда они были счастливы.

Но кто сказал, что на Олимпе они обязаны забыть самих себя и посвятить все оставшееся существование кому-то другому? Кто сказал, что на Олимпе они не могут быть счастливы?

Аполлон оборачивается, взгляд обращает куда-то вниз, землю сквозь плотные слои облаков не видно, поэтому он не замирает надолго. Скользит взглядом по этим облакам и мысленно просит Артемиду вернуться. Хотя бы ненадолго. Чтобы он мог убедиться в том, что она в порядке. Что не злится на него и не планирует сбегать.

Этого будет достаточно.

Но Артемида не умеет читать мысли, а кричать в пустоту совершенно бессмысленно. По вечерам он приходит на то же место, садится, смотрит сверху вниз – земли отсюда не видно, больно густые облака – и продолжает надеяться, что она вернется.

К исходу новой луны к нему присоединяется Афина. Приходит молча, ничем себя не оправдывает и садится на камень – достаточно далеко от Аполлона, чтобы не нарушать границы, достаточно близко к нему, чтобы не приходилось кричать, если вдруг они решат заговорить. Несколько дней спустя, уже привыкнув к новой компании, Аполлон все же решает завести с Афиной разговор.

Он спрашивает:

– Ты кого-то ждешь?

Афина качает головой и заговаривает, когда он уже открывает рот.

– А ты ждешь, – и уточняет: – Сестру. Быть может, она и правда скоро явится.

Чем больше она говорит, тем больше ее слова похожи на нечто потустороннее, иное. Аполлон думает, что она могла бы пошутить над ним. Сказать, допустим, что способна видеть будущее; и он бы поверил ей – это и есть самое абсурдное из происходящего.

– Ты думаешь, что она сбежала, – продолжает Афина.

– Я…

– Избавь меня от вранья. Любой другой на твоем месте уже назвал бы ее беглянкой. И не идешь ты за ней не потому, что боишься разминуться, а потому что тебя страшит гнев громовержца. В гневе он ужасен, а если решит, что вы с сестрой подались в бега, то не знать вам пощады и покоя.

Уголок ее губ ползет выше, а взгляд из сурового становится проницательным. Он не спорит, хотя попробовать стоило бы. Афина, конечно, не знает будущего, но анализирует настоящее с поразительной точностью.

– Тебе стоит спуститься, – произносит она, неожиданно перехватывая его взгляд. – Найти Миду и спросить, хочет ли она вернуться, пока еще есть время. А потом…

– Что будет потом?

Она усмехается горько, поправляет край туники, выдерживает слишком долгую паузу. Аполлон ждет. Не торопит, не подгоняет, а следит за тем, как она сжимает пальцами ткань то тут, то там, прихватывая совсем немного. Наконец Афина отвлекается от своей туники, вспоминает о том, что он все еще здесь, все еще никуда не ушел и ждет ответа.

– Потом выбор за тобой, Аполлон. Подумай хорошенько над моими словами.

– Я не понимаю.

Афина тяжело выдыхает. Устремляет взгляд куда-то вдаль, но не вниз, пытаясь разглядеть землю за плотным слоем пушистых облаков, а выше – туда, где Гелиос едет на своей колеснице, одаряя всех и каждого теплом. Она жмурится, Аполлон ловит себя на том, что смотрит уже не на облака, а на ее лицо; следит за каждым малейшим изменением. Пытается понять, предугадать то, что она скажет.

В этом он никогда не был хорош.

Афина больше на него не глядит, ладонью прикрывает глаза, чтобы лучше рассмотреть за яркими цветными всполохами путь, который Гелиос завершает, и ее голос звучит уверенно, но что-то есть странного и в ее словах, и в жестах, и даже в звуках самого голоса.

– Ты веришь, что вы с сестрой хотите одного и того же. Так было всегда, и я не виню тебя в том. Но восхождение на Олимп вас поменяло – оно всех меняет, этого никак не избежать, – поэтому тебе нужно ответить себе всего на один вопрос. Что ты станешь делать, если она не захочет больше возвращаться? Последуешь ли ты за кровью или предназначением? В этом и заключается выбор.

Аполлон хмурится. Руки в замок сцепляет, удобно устраивая вокруг согнутой в колене ноги. Не зря к словам Афины прислушивается сам Зевс. Ее фразы бьют четко в цель – в них ни капли лести, попыток звучать мягче, сдержаннее. Она сыплет фактами, ничего не добавляя от себя. В этом ее самое страшное, но самое действенное оружие.

Афина прикрывает глаза, подставляет лицо последним солнечным лучам. Лилово-розовый закат красиво оттеняет ее прямой нос, подсвечивает профиль.

– С твоей красоты стоит лепить статуи, – замечает Аполлон.

– Не это во мне главное. Как и в твоей сестре, – Афина голову в его сторону поворачивает, резко открывает глаза и смотрит на него так, будто способна пролезть прямо в мысли. – Не отвечай мне, я ведь не из любопытства тебе все это говорю. Лучше ответь самому себе. Что ты станешь делать, если выяснится, что вы избрали абсолютно разные пути для себя?

Он выдерживает ее взгляд, не отворачивается и не прячется. Улыбаться тоже не пытается; это сейчас лишнее, какое-то глупое и несколько постыдное. Аполлон пытается довериться – проследовать за мыслями в глубины собственного сознания, покопаться там и найти ответ на такой непростой вопрос.

Когда Афина снова обращает свой взор на закатное солнце, то его уже не видно.

– Как жаль, что время так быстротечно, – произносит она.

– Да, – соглашается Аполлон. – Время несется слишком стремительно.

В этот короткий диалог каждый из них вкладывает свой смысл. Афина не спрашивает, что он имеет в виду; Аполлон отвечает ей тем же.

Ведь если Мида и правда решит остаться среди смертных, избавиться от всех обязанностей богини и отвергнуть бессмертие, то Аполлон так и останется стоять на перепутье – не решаясь сделать шаг ни в одну из сторон.

Заранее обрекая себя на одиночество и презрение окружающих. Его не простит отец, его не простит сестра. Аполлон голову роняет, подбородком почти что в грудь себе упирается. На Олимпе тихо: ни треска сухих палок и поленьев в костре, ни цокота цикад, ни журчащих ручьев. Всего этого ему не хватает. Глупо было бы винить Артемиду за побег – а чем больше он об этом думает, тем больше приходит к выводу, что ее исчезновение и правда на побег похоже, – ведь ей есть куда бежать.

Ей есть что выбрать, если не вечную жизнь на вершине этой горы.

Самое отвратительное – закрой он уши и слушай одного лишь себя и свой внутренний голос, Аполлон согласился бы с ней. Согласился бы, что новый мир совсем не похож на старый, что родственнички не подарок, а отец им и не нужен.

Но согласился бы он бежать с ней?

Согласился бы оставить все и вернуться к прежней жизни?

Ответов почему-то нет. Они не находятся или он ищет их где-то не там.

И все же Артемида возвращается. Появляется внезапно ранним утром, когда солнечные лучи еще почти незаметны, когда они стелются по земле, освещая росу на траве. На Олимпе травы нет. Впрочем, как и росы.

Сначала Аполлон ловит себя на мысли, что это очередное сновидение, насланное Гипносом. Он трет глаза, пытаясь проснуться, заставить туманную негу из фантазий и образов уйти, но Артемида не принадлежит миру снов. Артемида вполне настоящая и никуда исчезать не собирается. По крайней мере, пока.

– Раньше в это время ты давно был на ногах.

Все сомнения в ее реальности отступают. Аполлон порывисто поднимается с постели и сжимает сестру в объятиях, никак не ожидая, что она обовьет его руками в ответ.

– Я скучал, – низким ото сна голосом признается он.

– Знаю, – она выдыхает куда-то ему в самые волосы. – Знаю, потому что я тоже скучала.

– Значит, ты не решила бросить Олимп с его новыми порядками и устоями и сбежать?

Ответа не следует.

– Мида?

Аполлон отстраняется, пытается заглянуть ей в глаза, но Артемида лишь выскальзывает из его объятий и не торопится ничего объяснять.

– Это сложно, – наконец говорит она.

А он все пытается ее понять. Всматривается в знакомые – столь похожие на его собственные – черты лица, будто они могут ответить за нее. Случайное движение губ или бровей, едва подрагивающий мускул.

– Я пытаюсь понять, что это значит – быть богиней.

Она не врет, он это точно видит. От вопроса увиливает, конечно, но все же не врет. Для начала тоже вполне неплохо.

Аполлон протягивает ей раскрытую ладонь, хочет взять ее за руку, но Артемида отрицательно качает головой. Сейчас такая поддержка ей не нужна. Может, теперь ей совсем не понадобится его поддержка. От одной этой мысли становится ужасно непривычно, и Аполлон гонит ее от себя. Пытается гнать.

– Мы могли бы делать это вместе. Не то чтобы я знаю, что значит быть богом.

Артемида сдувает прядь волос, упавшую ей на лицо, в сторону. Затем обходит брата, садится на край неубранной постели, в которой и застала его, и тяжело вздыхает. В такие моменты он жалеет, что не способен читать ее мысли, что не может ничем помочь ей, пока она не расскажет, что ее беспокоит.

Она и не рассказывает.

Сначала он медлит, но, чуть погодя, все же садится на ту же постель, отодвигается от сестры чуть в сторону, оставляя между ними как можно больше пространства. Как будто пространство поможет ей выразить свои чувства яснее. Как будто оно способно на что-то повлиять. Артемида тяжело выдыхает, кладет ладонь на постель между ними и не отдергивает, когда Аполлон накрывает ее пальцы своими.

– Мы всю жизнь все делали вместе, – продолжает он.

– В этом и проблема.

Он смотрит непонимающе, смотрит несколько удивленно, но она не поворачивается к нему. Она фатально близко и бесконечно далеко. И что бы он ни делал, этого будет недостаточно.

– Быть частью целого – это одно, – говорит Артемида, и голос ее глух и чужд. – Быть целостной и самодостаточной – совсем другое.

– Я не предлагаю тебе оставаться всего лишь частью меня.

– Но окружающие ждут от меня именно этого.

Она поворачивается к нему резко, ладонь вытаскивает из-под его руки, но не убирает. Напротив – накрывает его пальцы своими, меняется с ним местами и сжимает так крепко, что еще немного и станет больно. Аполлон ждет злости на дне ее глаз, Аполлон ждет ярости и ненависти, но находит отчаяние и мольбу.

Правда в том, что Артемида не может его ненавидеть.

– Тебе хочется верить, что нас всего двое…

– Потому что это и правда так! – с жаром перебивает он.

В ответ она поджимает губы и мотает головой. Без криков, без скандалов – что было бы понятно, ожидаемо, он бы простил ей всю злость, – тихо и поразительно доходчиво.

Аполлон замолкает пристыженно. Ноздри раздувает, втягивая ими воздух слишком шумно.

– Здесь есть и другие, – почти что шепотом произносит она. – Хочешь ты этого или нет, но они смотрят на нас иначе. Воспринимают нас как одинаковых, а потому не рассматривают каждого в отдельности.

Артемида чуть склоняет голову набок, и если бы он только взглянул на нее, то заметил, как тонкая прядь волос касается ее щеки, а мягкие утренние тени ласкают овал ее лица, придавая ему особую красоту. Но теперь его очередь не смотреть – отгораживаться, закрываться в себе. Не принимать и не желать принимать действительность.

Мягко, с заботой и самыми нежными чувствами она гладит его пальцы и продолжает совсем не сразу. Набирает побольше воздуха в легкие и говорит полушепотом – не для того, чтобы скрыть от чьих-то ушей, а для того, чтобы сохранить эту атмосферу единения, взаимопонимания.

Связи.

Той самой связи, которая доступна им одним.

Той самой связи, которая объединяет близнецов, оставаясь незримым, но самым сильным оружием. Оружием, которое однажды применят против них.

– Я люблю тебя. Больше жизни люблю, и ты это знаешь. Но если мы хотим завоевать их уважением, стать кем-то значимым и могущественным, то для начала нам необходимо стать отдельными личностями.

– И что теперь? – спрашивает он, внезапно переводя взгляд на ее лицо. – Ты уйдешь?

Артемида пожимает плечами.

– Может быть. А потом уйдешь ты. Иногда каждый из нас будет возвращаться, и мы снова будем едины. Чтобы понять, каково быть богами, нам необходимо для начала понять, кто мы такие и чего хотим.

Аполлон кивает, признавая правоту сестры.

Они больше не дети, бегающие по склонам холмов. Они больше не смертные, наблюдающие за тем, как солнце встает и садится, прекрасно осознавая, что век их конечен. Теперь все иначе; и мыслить стоит иначе.

Артемида тянет его ладонь к лицу, целует самые пальцы и улыбается едва-едва.

– Мы справимся, – обещает он, не понимая, откуда взялась уверенность.

– Мы попробуем, – поправляет она его. – Стать богами, думаю, намного проще, чем понять, чего ты на самом деле хочешь и кем являешься.

Он тянет ее в объятия, и колючая, неприветливая Артемида на какие-то мгновения превращается в иную – близкую, знакомую и родную. Она сжимает его в объятиях крепко, намного крепче, чем он ее.

– Я навсегда останусь твоим братом.

И это обещание.

Обещание, которым сказано намного больше, чем какими бы то ни было иными словами.

– Знаю, – почти на ухо выдыхает.

– И буду ждать твоего возвращения.

– Хотелось бы и мне обещать тебе то же самое, но я не уверена, что у меня хватит терпения, – отзывается Артемида с легкой усмешкой.

Они не обсуждают ее уход; он становится совершенно понятным и логичным завершением их разговора. Гелиос проезжает почти половину пути, ярко освещая Олимп и всю славную Элладу. Они не договариваются, но все же Аполлон идет провожать сестру.

Новый лук – подарок Зевса, не иначе – висит на ее плече как влитой. Золотые лучи солнца переливами играют на металлических вставках. Мида заплетает волосы в тугие косы, жмурясь от яркого света; Аполлон пытается запомнить каждое движение ее рук, каждую черточку лица. Запомнить и превратить в мелодию, в скульптуру – в искусство, которое он будет нести внутри себя, изредка даря окружающим. Ведь нет ничего более надежного и вечного, чем искусство.

Они обнимаются на прощание, но не прощаются словами. Расстаются добровольно, прекрасно зная, что еще увидятся. Расстаются впервые в жизни по-настоящему, а не из-за ее побега. Артемида спускается с Олимпа медленно, а Аполлон еще долгое время стоит на месте и смотрит ей вслед. Время за полдень, колесница Гелиоса стремительно несется вперед.

– Она вернется? – спрашивает голос совсем рядом.

Аполлон оборачивается и замечает юношу со смоляными кудрявыми волосами. Не так давно Гермес представлял их друг другу, но сейчас требуется несколько мгновений, чтобы припомнить его имя.

– Дионис, верно?

Ответом служит сдержанный кивок.

Аполлон вновь обращает взгляд в сторону давно ушедшей сестры.

– Я надеюсь, – говорит. – По крайней мере, она мне обещала.

После небольшой паузы Дионис произносит мягко:

– На ее месте я бы выполнил любое – пускай и самое безумное – обещание, данное тебе.

И Аполлон улыбается.

1201 год до нашей эры

Звезды над Олимпом блестят ярче обычного, притягивая взгляд, завораживая и приковывая к месту. Такие далекие, но ощущение, будто бы достаточно протянуть руку, чтобы схватить их, сжать в пальцах и почувствовать ледяной укол на коже. Аполлон жаждет испытать хоть что-то – пускай и укол звезды.

В Олимпийских садах тише, чем в залах: боги празднуют окончание Троянской войны, победу Афины и возможность напиться до состояния забвения. Всему этому Аполлон предпочитает мерцание звезд на небосводе и легкий бриз ветра, касающийся лица, дующий сквозь светлые пряди волос и щекочущий шею. Возвращаться не торопится, пускай и успел пообещать Дионису. Есть в том что-то притягательное; притягательное и опасное, как и все на Олимпе. В звездном небе опасности никакой. Лишь кажется, что стоит облокотиться на периллу, запрокинуть голову – и непременно шагнешь, забыв о страхе, о падении и боли.

Теперь боль ощущается иначе, но даже за возможность почувствовать ее Аполлон отдал бы многое.

Веселая мелодия и счастливый смех доносятся из залов, но он оборачивается совсем не из-за этого. Мида ступает мягко, осторожно, но все равно задевает подолом туники куст. Ткань шуршит и выдает ее присутствие.

– Я знала, что найду тебя здесь, – произносит уверенно, и он отодвигается чуть в сторону, освобождая для нее место. – Нимфы сказали, что ты не в настроении, чтобы играть на арфе, хотя их это и печалит.

– Меня тоже печалит, когда душа не лежит к музыке, – признается Аполлон, наблюдая за тем, как сестра резво садится рядом, сгибает одну ногу в колене и обхватывает ее руками. – Но и ты не пируешь. Отчего же?

Она поджимает губы, отводит взгляд в сторону, и ее голос звучит приглушенно:

– Не вижу повода для веселья. Одни смертные перебили других, а боги смеются, пьют и радуются как дети. Как по мне, так это жалкое зрелище.

Аполлон улыбается тонко, один уголок губ ползет выше другого.

– Хоть в чем-то наши мысли все еще сходятся, – говорит он, и Мида кивает.

Ее возвращение они толком так и не обсудили несмотря на то, что стоило бы. Ни возвращение, ни решение стать великой богиней, ни будущее – совместное или же нет. Все эти вопросы так и остались висеть в воздухе, не тронутые и не оговоренные. Сначала говорить об этом не было сил, а потом и желания. Годы летели, время стало казаться упущенным, и пускай все это стоит обсудить сейчас, они снова не затрагивают эти темы, без слов договариваясь молчать.

Издалека раздается новая, задорная мелодия. Аполлон смотрит на профиль сестры, освещенный неярким светом пламени факелов и тусклым светом луны. Мерцающие звезды вдруг становятся далекими, их уже не схватить руками, но ему и не хочется.

– Полагаешь, война была бессмысленной?

– Как же иначе. Аресу нравится тешить свое эго, но все его войны бессмысленны, – Мида встречается с ним взглядом и выпрямляет спину, прижимая согнутую в колене ногу чуть ближе к себе.

– И все же не он начал эту войну, – поправляет Аполлон.

– Сути это не меняет, мой милый брат. Им нравится говорить, что войны случаются из-за женщин – красивых цариц, горделивых богинь, – но войны ведут мужчины. Они выхватывают оружие, берут города, насилуют жен и берут в рабство детей. Ни одной женщине это не нужно. Даже самой жестокой из нас.

Аполлон молчит.

Соглашается с ней одним взглядом, не подбирая правильных фраз, чтобы согласиться словами.

– Мужчины жестоки и эгоистичны, – продолжает Мида. И ему нет нужды уточнять, он и так понимает: она говорит про Ареса.

Про самого жестокого и эгоистичного из них.

Про того, с кем не поладила с первого дня восшествия на Олимп. Аполлон ловит себя на мысли, что не может ее осуждать. Кажется, среди всех олимпийцев не найдется того или той, кто способен длительное время пребывать в компании взрывного и склочного бога войны.

– Отчего мне кажется, что ты не хочешь здесь находиться? – вкрадчиво спрашивает Аполлон. В ответ слышит тихий смешок.

– Тебе не кажется, – отвечает Мида, плавно укладывается щекой на колено и смотрит куда-то вдаль. – Я бы предпочла сейчас компанию своих девушек и треск костра, но мы не всегда делаем то, что хотим, верно?

Он замолкает, как пристыженный и уличенный в чем-то. Отводит взгляд от сестры, и какое-то время они сидят молча. Эта тишина между ними не тяготит, но звуки божественного веселья где-то на фоне не стихают. Тишина получается крайне условной.

Аполлон снова уносится в мысли о нехватке хоть каких-то острых эмоций, ярких чувств и погружается в тяжелые, вязкие образы все глубже, не обращая внимания ни на звезды, ни на молчаливую Артемиду, сидящую рядом. Они затягивают подобно зыбучим пескам – цепко, настойчиво и неотвратимо. Сопротивляться нет сил, но он и не пытается.

Из мыслей вырывает звук низкого, добродушно-насмешливого голоса:

– Прячетесь от семьи, негодники?

Аполлон и Мида оборачиваются синхронно; Посейдон шагает в их сторону медленно и вальяжно. В его расслабленных движениях сквозит легкость и некоторое количество выпитого нектара, обильно смешанного с вином.

– Дядя, – почтительно проговаривает Мида, чуть наклоняя голову набок – не кивок и не поклон, нечто совершенно иное.

И это слово звучит не столь дико, как «отец», обращенное к Зевсу. В нем больше естественности, тепла. В нем больше веры в его суть.

– Посиди с нами, – приглашает Аполлон; Мида, подтверждая его предложение и соглашаясь без слов, отодвигается, оставляя между ними пространство.

– Почему бы и не посидеть, – соглашается Посейдон и совсем не грациозно усаживается между близнецами. Пространство резко исчезает; порой Аполлон и не обращает внимание на то, насколько Посейдон могуч и широк в плечах, но только не сейчас. Сейчас хоть колонны раздвигай, чтобы не было так тесно на мраморной плите.

Мида опускает ногу, скорее всего думает ровно о том же, что и брат, но сказать наверняка не получится – слишком уж у нее нечитаемое выражение лица. Посейдон поглаживает длинную бороду и смотрит сначала на нее, потом на ее брата.

– Заговор, поди, замышляете? – подначивает, подмигивает заговорщически и разражается теплым, обволакивающим все вокруг смехом.

– Какой теперь заговор, если ты нас раскрыл? – в той же шутливой манере спрашивает Аполлон, и Посейдон смеется громче – в его смехе шумит море, разбиваясь о прибрежные скалы, – и хлопает племянника по бедру.

– Хорош, – говорит. – Хорош юнец!

На мгновение кажется, что взгляд Миды теплеет. Аполлон этот взгляд ловит совершенно случайно, чуть улыбается ей в ответ и возвращает все свое внимание Посейдону.

– Неужели за нами послали? – спрашивает полушутливо.

– Еще бы я бегал по поручениям вашего отца, – отмахивается Посейдон, давя смешок. – Для таких целей есть Гермес. На крайний случай какая-нибудь нимфа или виночерпии. Что скажешь, есть на пиру красивые нимфы?

Он локтем Аполлона в бок тычет, но тот в лице почти не меняется. Лишь улыбка в тенях от блеклого света факелов становится до театрального печальной.

– Не знаю, дядя, – голос звучит почтительно, слова подобраны тщательно. – Может, и есть, но мне все равно их красота неинтересна.

– Вот оно, значит, как, – Посейдон многозначительно брови приподнимает, подмигивает Миде. – Разборчивый какой.

– Братец последнее время страстям не верит, – отзывается она. – Говорит, мол, утратил вкус к ним.

– Да разве долго найти этот вкус? Пей вино, танцуй с первой встречной – а там и вкус появится.

Аполлон еле заметно качает головой, но этот жест остается никем не понятым. С места поднимается не сразу, а когда делает несколько шагов в сторону, замечает разительное сходство между Мидой и Посейдоном: в самых уголках глаз, в чертах лица, которые и не заметишь, пока не вглядишься. И это так странно, что он замирает на месте, врастает в землю почти что и смотрит, пытаясь найти что-то еще – неуловимое и потаенное.

Посейдон чуть отодвигается от Миды, позволяя ей удобнее усесться, и опять заговаривает:

– Ты бы лучше сходил и сам убедился, что пир не так плох. Скажи ты своему братцу, – ищет поддержки у нее, но она загадочно улыбается.

– Он упрям, как баран.

– Вот значит как? – с деланной обидой спрашивает Аполлон, намеренно повторяя брошенную Посейдоном фразу.

– Именно так, – кивает Мида. – И не только когда дело касается нимф.

– Так если тебе нимфы плохи, у твоего отца и виночерпиев в избытке, – тут же находится Посейдон. Указательным пальцем стучит себе по виску, пытаясь что-то вспомнить, а потом добавляет: – Там сын Диты явился, – и снова обращается к одной Миде, будто они и правда заговорщики. – Не было его лет пятнадцать, а тут – пожалуйста, – возвращается взглядом к Аполлону. – Но я не про это. Познакомься иди с этим парнем, вы, кажется, не виделись еще. Забавный юнец, много любопытных историй рассказывает.

– Что же ты теперь, ищешь нашему Аполлону компанию на вечер? – подкалывает Мида, склоняя голову набок и улыбаясь той же хитрой улыбкой, что и прежде.

Посейдон указательным пальцем перед ней трясет, головой качает, а сам улыбается во все зубы, морщинки в уголках глаз выдают неподдельную радость.

– Вот хороша девка – палец в рот не клади!

Аполлон взгляд сестры перехватывает, качает головой, мол, ну и что ты говоришь, но взгляд теплеет, пускай из-за слабого света от факелов это и не заметно.

– Я схожу, но ненадолго, – наконец соглашается он.

– Вот это другое дело! Нечего тухнуть в одиночестве, у вас на это вся вечность впереди. Веселитесь, пока есть возможность! – нравоучительно вещает Посейдон.

Аполлон замечает, как улыбка Миды гаснет, как она меняется в лице и выглядит уже несколько подавленной, но решает не привлекать к этой внезапной перемене внимание дяди. Ей и без того многое не нравится на Олимпе, не стоит еще и их взаимоотношения обострять, ведь зная Посейдона, он будет и дальше уговаривать не отделяться от общества, позволить себе новый – или вечно повторяющийся в случае с пирами – опыт и брать от жизни все. Понять бы еще, что он имеет в виду под этим.

– А пойдем, – говорит Посейдон, хлопая себя по коленям, – я вас познакомлю! – и поднимается на ноги так поспешно, что плечом задевает Миду и она чуть не падает.

Отказываться уже поздно, да и слушать очередные нравоучительные, по мнению Аполлона, речи нет никаких сил. Он соглашается не из желания и правда быть представленным или обзавестись новым, возможно полезным, знакомством, а из банальной усталости.

Троянская война все еще ощущается бессмысленной и нелепой, но он следует шаг в шаг за дядей, натягивает улыбку, когда тот добродушно хлопает его по спине, и оборачивается на Миду всего раз – но и этого раза достаточно, чтобы в груди кольнуло тоской. Тоской по былым временам, когда их было только двое, разговоры не смолкали, а мир принадлежал им одним.

Музыка становится все громче до тех пор, пока они не поднимаются по небольшой лестнице и не проходят сквозь витиеватые колонны в один из залов. Здесь пахнет вином, замечает Аполлон, едва делая несколько шагов. Вином, приторно-сладким нектаром и дурманом, висящим тонкой дымкой под самыми сводами. Народу стало еще больше по сравнению с тем, сколько было, когда он только заходил поздороваться, пока солнце еще не село за горизонт. Все кружатся, танцуют, кто-то разговаривает, вино льется – и от всего этого становится трудно дышать.

Они проходят в самую гущу, и тут совершенно неожиданно Посейдон протягивает руку в группу нимф, но вытягивает оттуда не одну из прелестниц, а миловидного юношу с острым подбородком и тонкими чертами лица.

– Эрос, я хочу тебя кое-кому представить! – голос Посейдона гремит морским прибоем, пахнет солью и ощущается брызгами воды на коже. – Это Аполлон – один из сыновей громовержца и брат-близнец нашей Артемиды.

– Прежде тебя тут не видел, – первое, что произносит Эрос. Смеряет Аполлона взглядом, изящно выворачивает свою тонкую руку из хватки огромной ручищи Посейдона и вздергивает нос. Его слова звучат неприветливо, а заносчивость сквозит в каждом звуке. – Давно на Олимпе?

– Достаточно, – уклончиво отвечает Аполлон.

Посейдон хлопает в ладоши.

– Что ж, молодые люди, приятной вам беседы, а я пойду отыщу свою супругу. Что-то мне подсказывает, что все веселье достается сегодня ей, – и коротко усмехается перед тем, как раствориться среди нимф и других богов.

Эрос не обращает никакого внимания, все так же пытливо вглядывается в лицо Аполлона, а тот внезапно произносит:

– Я тоже тебя здесь раньше не видел. Что же это значит – ты самозванец?

И слова произнесены шутливо, в них ни капли злого умысла, но глаза Эроса превращаются в тонкие щелки, а губы становятся еще более тонкой линией. Аполлон оглядывает его и замечает тетиву лука, проходящую от плеча юноши почти до самого бедра. Но лук мало похож на один из тех, которыми пользуется Мида или же он сам: лук Эроса полупрозрачный, почти незаметный, и – он спиной не поворачивается, конечно, – есть ощущение, что и плечи оружия какие-то хлипкие.

– И кого ты этим собираешься запугать? – спрашивает Аполлон, указательным пальцем поддевая край тетивы.

Эрос фыркает, руку его от себя отпихивает.

– Поверь, тебе не хочется знать, в чем сила этого оружия, – уверяет он.

Аполлон возводит взгляд к сводам, а натянутая улыбка появляется на лице совершенно самостоятельно, он и не замечает как.

– Наверное потому, что силы никакой нет и ты ее выдумал.

– Возьми слова назад! – выпаливает Эрос. От гнева у него раздуваются ноздри, в радужке глаз загораются угли. Злость идет вразрез с его тонкими чертами лица, он похож на рассвирепевшего ребенка, и это мимолетное сравнение настолько смешит Аполлона, что он не может сдержать смешка.

Он смеется. И совершает фатальную ошибку, выводя юного бога из себя.

– Возьми их назад! – почти что вопит Эрос.

На них никто не оборачивается. Музыка становится громче – специально или нет, увы, не понять, – а лицо Эроса бледнеет от обуревающих его эмоций. Аполлон руки убирает за спину и там переплетает пальцы в замок, чуть голову наклоняет и внимательно следит за грозящим вот-вот разразиться скандалом.

– Ты смешон, знаешь, – замечает он меланхолично.

Черные глаза Эроса опасно блестят.

– Ты пожалеешь об этом, – Эрос шипит подобно змее. – Будешь еще умолять, но станет поздно.

– Позволь спросить, – произносит Аполлон. На его лице появляется некая озадаченность, он брови хмурит и чуть наклоняется вперед, голос понижает до полушепота: – это о чем же таком ты заставишь меня умолять?

– О пощаде, – выплевывает Эрос.

Буквально, блядь, выплевывает, потому что липкая теплая слюна попадает Аполлону на щеку, он стирает ее пальцами, морщится, но неприятное ощущение никуда не исчезает. И пока он пораженно смотрит на собственные пальцы, все еще не веря, что в него только что плюнули, Эрос уходит, со всей силы врезавшись в его плечо своим.

Аполлон оборачивается, удивленный выходкой своего нового знакомого, и смотрит ему вслед.

– Забавный, – непроизвольно роняет себе под нос.

И больше в ту ночь они не пересекаются. Ближе к рассвету в лопатке что-то неприятно колет, но причин у этого покалывания никаких нет (или Аполлон так думает); к утру он полностью забывает о перепалке с Эросом. Впрочем, другие боги столь же быстро забывают о Троянской войне, ее жертвах и героях. Жизнь на Олимпе до приторного однообразная, а войны случаются слишком часто, чтобы из-за них горевать.

Аполлон не вспоминает об Эросе, а зря.

Солнечные лучи блещут на воде, когда он спускается с Олимпа, не ища чего-то конкретного, скорее желая разогнать тоску и серость собственной жизни. Вода журчит еле слышно, будто бы чем-то подгоняемая, и обволакивает каменистое дно. Прозрачная, свежая и – скорее всего – ужасно холодная. Настолько прекрасная, что Аполлон, давно не видевший ничего притягательного, непроизвольно замирает. Присаживается и как завороженный разглядывает ровную поверхность воды. Не сразу, но все же протягивает ладонь, касается самыми кончиками пальцев. Вода и правда оказывается холодной.

Треск веток привлекает внимание. Он поднимает голову медленно, никуда не торопясь, и замечает стоящую неподалеку девушку в неновой и местами хорошенько так потрепанной тунике. В душу – или в то самое место, где когда-то была душа, пока он еще был смертным, – западают ее огромные глаза, светлые волосы, ложащиеся волнами на плечи, и пухлые губы, чуть приоткрытые от удивления.

И даже теперь, смотря на девушку, каких он никогда не видел, Аполлон не вспоминает про Эроса, не вспоминает его жестокие слова, не вспоминает обещание о скором раскаянии.

Совсем зря.

Он поднимается на ноги порывисто, а она отшатывается, как дикая лань, прежде не видевшая человека.

– Как тебя зовут?

Страх в ее взгляде сменяется на нечто иное; и он тщетно пытается угадать новую эмоцию, пока она осматривает его и отступает еще на шаг. Он не понимает, что отступает она исключительно потому, что сам он уже несколько раз шагнул в ее сторону.

– Дафна.

У нее голос низкий, совсем не тонкий и писклявый, каким могла бы говорить совсем юная девушка, подобная ей – с румянцем на щеках, пушистыми ресницами и недавно округлившимися формами. Низкий. Глухой. По-своему прекрасный.

Его вдруг охватывает внезапное осознание: в ней все прекрасно.

Красота всегда тянет к себе, а красота Дафны – пленит.

– Не приближайся, – предупреждает она, и эта мысль кажется абсурдной, бредовой, несусветной. Кто он, чтобы в здравом уме держаться как можно дальше от этой красоты? Кто он, чтобы противиться ее чарам?

Всего один из многих; один из двенадцати.

– Я буду кричать, – продолжает она.

Да пускай, думает Аполлон. Это все равно ничего не изменит. Дафна смотрит ему четко в глаза, а потом пускается бежать так резво, что в мыслях снова возникает сравнение с гордым диким животным. Она пленит, как и все непокоренное; он слишком поздно спохватывается и бросается за ней, не имея ни малейшего представления, что станет делать, если все же догонит.

Дафна петляет между кустов и деревьев, а потом испаряется. Аполлон перестает бежать, крутит головой в разные стороны, но нигде и намека на ее присутствие нет. Он дышит тяжело, опираясь рукой о дерево, сгибается почти что пополам, но выровнять дыхание оказывается не так-то просто. Ему и глаза закрывать не нужно, чтобы в памяти всплыл ее облик.

Волны светлых волос, тонкая талия. Кажется, он даже пятки успел разглядеть, пока она убегала, гонимая то ли страхом, то ли азартом. Он ждет непозволительно долго, стоя у того дерева, но ничего не происходит: Дафна не возвращается, поразившие его чувства остаются оголенным нервом.

Случайно найденный ручей становится его личным храмом.

Он приходит туда каждый день, спускается к воде на рассвете и все ждет, что она вернется, что вот-вот их встреча повторится. От одних мыслей кидает то в жар, то в холод. Аполлон жаждет этой встречи как прохладной воды в пустыне, не имея ни малейшего представления о том, что скажет или сделает, если она все же появится. Он начинает считать дни, задерживается до поздней ночи, но она так и не приходит.

В мыслях крутятся обрывки ее образа, по ночам возвращаться на Олимп нет никакого желания, а глаза все равно почти не удается сомкнуть. Он роется в мыслях и крупицах воспоминаний снова и снова, путаясь все больше и никак не находя успокоения.

Дафна появляется у ручья после новой луны, и Аполлон не верит своему счастью. Не верит глазам, смотрящим на нее, наклоняющуюся к воде и жадно пьющую прямо из ладоней, не верит ушам, слышащим ее шаги, плеск воды и даже мягкое дыхание юной прелестницы. Голова кружится, воздух вокруг слишком легкий, но Аполлон не может пошевелиться. Все его существо сосредоточено на ней. Мир циклит, останавливается и фокусируется на ней одной.

От вина голову не ведет так, как от одного взгляда на нее.

Когда она замечает его, в ее глазах вспыхивает узнавание. Узнавание и то самое, что он рассматривал столь внимательно, но чему в прошлый раз не смог найти названия. На дне ее зрачков и в самых уголках губ отвращение, и оно бьет смертоноснее копья в грудину, ударяет и размазывает. Аполлон отшатывается непроизвольно, ладонь замирает, почти что коснувшись груди.

Он не вспоминает жестоких слов Эроса, а зря.

– Снова ты, – наконец заговаривает Дафна, и в словах ее нет ничего приветливого.

– Снова я, – эхом отзывается он.

Она хмыкает, отделенная от него ручьем, и принимается медленно-медленно ходить по самой кромке воды.

– Твоим ногам, должно быть, холодно – говорит Аполлон. Сам не понимает, почему вдруг эти слова звучат вслух, а не остаются всего лишь мыслями.

Дафна пожимает плечами, ничего не ответив.

Ее молчание оказывается болезненнее презрительного взгляда. Аполлон почти чувствует, как его начинает бить лихорадка (или это сердце заходится бешеными ударами в груди, намереваясь разорвать ее в клочья?).

– Я ждал тебя, – слова срываются с губ с жаром.

Глухая стена молчания остается неприступной. Дафна смотрит все равно что сквозь него, в ней так много безразличия, пустоты и безжалостной тишины. Ему бы волосы на себе рвать, ему бы бить себя в грудь и колени разбивать о щебенку, но ничто из этого не пробудит и мимолетного интереса в ее пустом и бессердечном взгляде.

– Я так ждал тебя, – повторяет он.

И – предсказуемо – слова снова не трогают ничего в ней.

– Напрасно.

Коротко, хлестко.

Невыносимо болезненно.

– Почему же напрасно? – он силится спрятать волнами накатывающую боль, но голос отчего-то едва-едва дрожит, выдавая волнение, выдавая трепещущие внутри чувства.

Она останавливается, руки на груди складывает, и туника на этой самой груди натягивается, изящно облегая ее кожу, маня и притягивая к себе. Как же она восхитительна – в ней есть что-то дикое, первородное и поражающее.

– Не стоит меня ждать.

– Почему же не стоит?

– Наглый ты, – она обрывает его резко, смотрит уничижительно; Аполлону бы провалиться прямо сейчас сквозь землю, полететь в Аид, а там и дальше – в самый Тартар. Упасть на дно и разбиться бы, и то, пожалуй, не так больно будет. Но Дафна говорит: – Наглый и самоуверенный. Может, у меня жених есть.

– А он есть? – спрашивает Аполлон, ступая ближе. Ноги касаются прохладной воды, но он совершенно не ощущает покалывающего холода. Он ничего не ощущает, кроме зова ее пронзительного взгляда, кроме убаюкивающего звука ее голоса.

Она фыркает раздраженно, прядь волос с лица сдувает – и этот почти по-детски неловкий жест кажется ему самым привлекательным в мире.

– Тебе какое дело? Оставь меня в покое и прекрати караулить.

– Не могу.

Вот так просто.

Предельно честно и без каких-либо игр. Но она смотрит настороженно. По лицу видно – не верит. Плевать, что он не улыбается, не заискивает. У нее на лице ни капли доверия, и Аполлон не знает, что сделать, что сказать, чтобы изменить это. Как убедить ее в искренности собственных слов.

– Я не могу перестать думать о тебе с того самого дня, как увидел впервые, – с жаром выдыхает он, воздух, вылетающий из легких, свистит на паре-другой согласных. – Уж не знаю, что ты со мной сделала…

– Ничего. Я ничего с тобой не делала, ясно?

И презрение в ее взгляде сменяется злостью. Брови хмурятся, челюсти сжимаются, а зрачки блестят совсем недолго, но он успевает углядеть этот блеск. Недобрый и совсем не игривый. И все в ней притягивает, болезненно ранит и не отпускает. Все в ней отравлено и притягательно.

– И все же я не понимаю, почему не могу ждать тебя.

– Потому что не можешь.

Холодная вода журчит, бьет по стопам, ударяется о пальцы, камни режут кожу. А он ничего из этого не чувствует. Дафна порывисто выходит из воды; и Аполлон совершенно не соображает, кидается за ней, ведомый невидимой рукой, за запястье хватает, к себе разворачивая. Она в грудь его толкает, во второй раз прикладывает намного больше силы. И он – от неожиданности – пошатывается, всего на какие-то мгновения теряется, за которые она успевает вывернуть руку из его пальцев.

– Не подходи ко мне! – ее обычно низкий голос бьет по почти визжащим интонациям, а в глазах паника.

В глазах настоящий страх. Он руки поднимает так, чтобы она их видела, ладонями к ней. И в лицо ее всматривается, стараясь без слов дать понять, что не тронет, ничего ей не сделает. Только этого, кажется, совсем недостаточно, чтобы успокоить ее.

Дафна дышит тяжело, ее грудь то вздымается, то опускается. И даже напуганная она настолько красивая, что он поделать с собой ничего не может – смотрит и смотрит, и взгляд не отрывает, будто она исчезнет, стоит ему лишь на мгновение отвлечься.

Будто она ненастоящая – призрачная, потусторонняя и эфемерная.

– Надеюсь, боги тебя покарают, – выплевывает она, и он видит, как слюна вылетает из ее рта.

Уже, думает Аполлон.

Уже мойры жестоко посмеялись над пресытившимся продолжительным божественным существованием юнцом, поселив в его мыслях образ незнакомки, ненавидящей его каждой мельчайшей частицей своего существа.

Разве существует проклятие мощнее и ужаснее?

Дафна уходит, и он не знает, в чем причина, но отпускает ее. Не следует, не пытается снова схватить за руку и бросить пару-другую слов напоследок. Жестокий огонь ее глаз врезается в память и заседает так глубоко, что хочется лишь одного – забыть. Забыть гневливый блеск ее зрачков, забыть нахмуренные брови, забыть ее.

Ледяная вода не отрезвляет, Аполлона бросает в жар. И всю ночь он мечется, как умалишенный, ища покоя и забвения, которых нет нигде. Есть одни лишь ее глаза, разгорающееся в груди пламя и одержимая тяга, бесконечное желание сгореть подобно деревьям при лесном пожаре. Сгореть и никогда больше не испытывать все то, что теплится внутри, просясь наружу и не находя никакого выхода.

Сон не приходит, Аполлон на Олимп не возвращается: то ли боится с сестрой встретиться, то ли не хочет спугнуть собственную дрянную удачу, благодаря которой все еще изредка встречает Дафну. Он сходит с ума от мыслей о ней; и не думать не может, и забыть ее никак не получается.

Мойры, видимо, наказывают его за что-то, и он силится вспомнить, где и как именно мог перейти им дорогу. Ничего в голову не приходит; к рассвету он клянет их в полный голос, кричит и чуть ли не воет подобно дикому зверю, но никто его не слышит. Никто не отзывается.

Уж точно не мойры, которым нет дела до чужих бесноватых воплей и не заканчивающихся мыслей.

Никто не слышит, а он усаживается под ветвистое дерево, спиной откидывается на могучий ствол и невидящий взгляд устремляет в небо. Из темно-синего рождаются новые оттенки, луна исчезает с небосвода, а солнце еще не поднимается над горизонтом. Нюкта возвращается в Тартар на покой до следующей ночи; и все же в этом времени суток он находит одновременно успокоение и неиссякаемый источник для собственных страданий.

Природа затихает, весь мир притормаживает; измученный тысячами и тысячами мыслей Аполлон не видит смысла ни в одной из них. Туманная дымка обволакивает землю, а утренняя прохлада совсем не заставляет поежиться или подняться с остывшей за ночь земли. Роса появляется не сразу, воздух напитывается влагой. Аполлон затылком прижимается к стволу дерева, закрывает глаза, прекрасно зная, что заснуть не сможет. И все же тишина наполняет изнутри, приносит толику покоя, который он так сильно жаждет, что никак насытиться им не может.

Чужие шаги совсем не похожи на те, что принадлежат Дафне, да и так рано она обычно не приходит, поэтому он не торопится открывать глаза. Ему в принципе торопиться некуда; за ней он все равно не успеет теперь.

– Вот уж не думал, что встречу здесь тебя.

Он распахивает глаза медленно, голову поворачивает и видит того, кого и сам не ожидал встретить.

– Здравствуй, Дионис.

Ответом служит едва заметная улыбка. Аполлон ладонью по земле рядом с собой хлопает, приглашая присоединиться; и сначала Дионис медлит. Мнется будто бы, но потом прикусывает нижнюю губу, подходит ближе и усаживается рядом.

Тишина прерывается чужим дыханием, но оно не раздражает. Умиротворяет даже.

Они не смотрят друг на друга, вместо этого – глядят куда-то вперед. В одну сторону и никуда конкретно.

– Рассветы стали какими-то однообразными, – подает голос Дионис.

И поспорить бы с ним, но после появления Дафны все отдает однообразием и пресыщенностью. С ее красотой никакие рассветы не сравнятся; ей нет равных, но слова застревают в горле. Аполлон силится вспомнить, говорили ли они хоть раз по душам, но в голову ничего не приходит.

– Когда живешь столько, сколько живем мы, все становится однообразным, – произносит Аполлон.

Дионис не усмехается, не хмыкает. Дионис спиной прижимается к стволу дерева; между их плечами почти нет расстояния, и Аполлон отчаянно нуждается в душевном единении, в этой близости, которой так давно не было между ним и Мидой, что на какие-то мгновения придумывает ее себе. На какие-то мгновения убеждает себя, что они понимают друг друга без слов.

В тишине рождается близость.

В тишине рождается понимание и немая поддержка.

(Или же ему просто хочется так думать.)

– Выглядишь измотанным, – говорит Дионис, голову набок склоняет и косится на него – Аполлон периферийным зрением это замечает, но притворяется, что не видит. Притворяется, что эта вольность остается на совести Диониса и не более. – Или это метаморфозы?

– Знаешь, – признается Аполлон, – я так давно не играл в метаморфозы, что уже забыл, пожалуй, каково это.

– Так разве это проблема?

Тон легкий, тон почти что игривый. Это заставляет Аполлона оторваться от дерева, обернуться и заглянуть в лицо Диониса. У того в бездонном взгляде столько мягкости и принятия, что инстинктивно раствориться во всем этом хочется. Аполлон все внимание вручает ему без вопросов и возражений.

– Мы могли бы и сыграть, – предлагает Дионис. – Все равно на рассвете обычно заняться нечем.

И чуть погодя:

– Хочешь?

Аполлон кивает – не сразу и крайне осторожно. Улыбка на лице Диониса расплывается.

– Вот и хорошо, – резюмирует он. – Давно я не встречал никого из наших, хоть развлечемся.

Он на ноги поднимается, вскакивает буквально, а Аполлон задумчиво глядит на него снизу вверх. Отмечает потрепанную и грязную от песка и земли тряпку, в которую Дионис завернут на подобие хитона. Любопытство берет верх; Аполлон оглядывает его с головы до пят, а потом все же спрашивает:

– И где же ты был?

– Блуждал, – уклончиво откликается Дионис, раскидывая руки в разные стороны. – Искал себя.

– И как? Нашел?

– Куда там!

Но голос у него бодрый, совсем не такой потерянный и убитый, как голос Аполлона. В нем жизнь через край хлещет, бьет ключом и наружу выплеснуться грозится. Аполлон заражается этой жаждой жизни, ногу в колене сгибает, поверх кладет руку и наблюдает с хитрой полуулыбкой.

– Во что ты хочешь поиграть сегодня?

– Дай-ка подумать, – Дионис касается большим и указательным пальцами собственного подбородка в театральном жесте, хмурится тоже несколько наигранно, но во всем этом заразительная легкость. Во всем этом такая тяга к жизни, что Аполлон взгляд отвести не может.

Непроизвольно тянется к нему сам.

(Почти забывает о мучительной тяге к смертной девушке.)

– Скажем… в ветер!

Поток воздуха подхватывает бога виноделия, он растворяется в неожиданно появившемся вихре, и Аполлон смеется в голос. Теплый бриз щекочет кожу лица, раскидывает пряди волос в разные стороны. На лице появляется совершенно дурацкая улыбка, от которой он избавиться не может, да и не хочет, если уж совсем начистоту. Требуется нехилое такое усилие, чтобы прекратить смеяться и закружиться порывом прохладного летнего ветра рядом.

С земли песчинки, трава и пыль поднимаются вверх, кружатся между двумя различными потоками воздуха; и не сразу, но Дионис первый возвращается к своей смертной личине. Выплевывает изо рта невидимые частицы земли и пальцами темные кудри зачесывает назад.

– Не дурно, не дурно! – и заливисто смеется.

Аполлон обращается на этот раз чуть быстрее. Отдышаться не может, как и оторвать пытливый взгляд от Диониса.

– А пламя можешь? – спрашивает того; и быстрее, чем успевает услышать хоть какой-то ответ, принимает новую форму. Дионис пальцем грозит костру без поленьев и веток у своих ног, а потом на мгновение замирает, смотря куда-то в сторону. Улыбка на лице расползается, выдавая внезапно появившуюся идею.

Поток прохладной воды окатывает горячее пламя, и воздух вокруг шипит, пар поднимается все выше и выше, а Аполлон сквозь смех пихает в плечо завалившегося на него Диониса. Солнце медленно встает над горизонтом, пока они перекидываются в птиц, насекомых, камни – в совершенно любые вещи, первыми пришедшие в голову. Роса высыхает, туман рассеивается, новый день вступает в свои права, а метаморфозы затягивают так сильно, что они и не замечают, как Гелиос доезжает до середины небосвода на своей колеснице, опаляя ярким светом все сущее.

В грудной клетке просыпается давно утраченная легкость, внутри роится нега с весельем, когда они, уставшие, но счастливые, усаживаются обратно под дерево, чтобы перевести дух.

– Не дурно, не дурно, – выдыхает Дионис, приваливаясь к стволу. – Особенно для того, кто давно не играл.

– Всего лишь не дурно? – Аполлон недоуменно выгибает бровь и добавляет: – Не помню, чтобы ты сам часто практиковался.

Дионис недовольно фыркает, взгляд на него скашивает и поясняет:

– Я всего пару месяцев не появлялся на Олимпе, а до этого вообще-то достаточно часто менял облик.

– Так я тебе и поверил.

Они обмениваются улыбками, Аполлон отворачивается всего на мгновение, и все внутренности прошибает.

Чуть поодаль, оказывается, в самых кустах стоит Дафна и неотрывно наблюдает за ними. Сколько она уже здесь? Паника зарождается откуда-то изнутри, он взглядом прикипает к ней и силится понять, как же так вышло, что он не заметил ее присутствия раньше. Неужели так сильно был увлечен дурацкой игрой, что даже не обратил внимание на ее появление?

Быть такого не может.

Просто не может быть.

– В чем дело?

Голос Диониса заставляет вспомнить, что он не один. Аполлон оборачивается к нему несколько рассеянно.

– Девушка, – говорит он.

И не сразу, но Дионис все же понимает, о чем идет речь. Он взгляд устремляет в ту сторону, куда еще несколько мгновений назад всматривался Аполлон. Ищет ее взглядом, не сразу, но все же находит.

– Которая стоит в кустах?

Вопрос, не нуждающийся в ответе, но Аполлон все равно кивает в знак подтверждения.

– Знаешь ее? – спрашивает Дионис. И в его словах так много равнодушия, обычной вежливости и попытки поддержать диалог, что Аполлона мутит. Чуть ли не буквально становится отвратительно от такого пренебрежения.

Разве Дионис не видит, какая это девушка? Разве не замечает, насколько она отличается от всех других?

– Мы… – и почему-то Аполлон медлит. Подбирает слова, перебирает их в мыслях, но все оказывается не тем. Странным, неуместным, неправильным. – Мы встречались, – наконец произносит он.

На Диониса это не производит должного впечатления. По крайней мере, он не выглядит хоть сколько-нибудь заинтересованным. Возвращается взглядом обратно к Аполлону и будто бы мимоходом добавляет:

– Неплоха, да.

Всего лишь неплоха.

Всего лишь неплоха?

Слова задевают Аполлона за самую гордость, подцепляют подобно ржавому крюку и держат так крепко, что ни вздохнуть, ни возразить. Требуется какое-то время, чтобы собраться с мыслями. Требуется достаточно усилий и внезапно поразившая мысль, чтобы произнести тихим почти что шепотом:

– А вдруг она нас видела?

Дионис брови многозначительно вскидывает, растягивается на земле и фыркает.

– Конечно, она нас видела. Она и сейчас смотрит.

– Нет, – прерывает его Аполлон и хмурится, его лицо моментально серьезнеет. – Что, если она нас видела, когда мы принимали другие обличия?

Никаких утешительных речей. Дионис в ее сторону даже больше не смотрит.

– Ну и что с того? – выдыхает настолько спокойно, что Аполлон бы сейчас многое отдал, чтобы почувствовать хоть мельчайшую долю этого спокойствия.

Он переводит взгляд обратно в сторону кустов; Дафна стоит все на том же месте. Стоит и наблюдает за ними подобно зачарованной скульптуре.

– К тому же, – продолжает Дионис, – считай, что тебе повезло. Отец постоянно завлекает девиц метаморфозами.

И то верно.

Но почему-то сравнение с Зевсом отдает чем-то тухлым. Низким, противным и несколько разочаровывающим. Должно бы льстить, но Аполлон ощущает совсем иное. Вслух подобное, пожалуй, произносить не стоит. Дионис вряд ли донесет, но рисковать все равно не следует. На Олимпе доверять можно себе, да и то не во всех случаях.

– Я не собирался говорить ей, что я бог, – задумчиво проговаривает Аполлон.

Дафна перехватывает его взгляд на какое-то мгновение; и он понятия не имеет, откуда внутри зарождается отчаянное и безрассудное желание броситься к ней, но оно исчезает так же быстро, как и появилось. Она скрывается за кустами, мгновение снова оказывается упущенным. Аполлон разочарованно вздыхает.

Хочется проклясть и себя, и мойр с их злыми шутками, и каждый день, проведенный в сознании с тех пор, как Дафна встретилась ему на пути.

Хочется, но толку от этого все равно никакого не будет.

И Аполлон молчит.

Они не прощаются с Дионисом, не делятся планами на будущее. Расходятся в разные стороны – точнее Дионис просто уходит, не находя никаких отговорок. Олимпийцы, думает Аполлон, всегда так встречаются на земле. Будто бы случайно, пускай и чувствуют чужую божественную суть издалека. Ощущают энергию другого могущественного создания. Расходятся тоже без лишних слов, прекрасно зная, что в скором времени встретятся. Других вариантов и быть не может. Боги ужасно предсказуемы и стабильны, пускай и сами себя таковыми не считают.

Без Диониса дышать становится чуть труднее, в мысли, в каждый угол сознания снова проникает Дафна. И это буквально начинает сводить с ума; Аполлон окончательно перестает спать. Ходит вдоль ручья то в одну, то в другую сторону, ноги в кровь стирает, но они заживают слишком быстро. Заживают для того, чтобы он снова стесал кожу. И если бы кровь не была прозрачной, то весь берег был бы ею омыт.

Он пытается найти ее в близлежащих деревнях, но все попытки тщетны, и на подкорке сознания зарождается внезапный страх упустить ее, не встретить больше, затерявшись в соседних поселениях и потратив драгоценные часы, которые мог бы провести у ручья.

Там, где она точно бывает.

Там, куда она еще обязательно придет.

Иногда ветер треплет верхушки кустов, а мойры играют с ним в свои злые игры – и Аполлон видит Дафну. Видит ту, которой там нет. Слышит треск веток, ждет ее тихую поступь. Почти что замечает пряди ее волос, высовывающихся из-за веток кустарников, но их там нет, и это приводит в исступление. Кричать бы, но крики не помогают. Несколько раз он думает броситься головой на камни, но встанет же еще к закату. Встанет и не почувствует облегчения. Так что идея оказывается отринутой.

Дионис больше не приходит, а мысли переполняют, бурлят и не приносят успокоения.

Аполлон дуреет, и нигде нет спасения.

Поэтому, видимо, когда Дафна все же появляется – спустя две луны, вряд ли раньше; хоть время он теперь почти не ощущает, измотанный бессонницами и одержимыми мыслями, – он смотрит на нее огромными и обезумившими глазами.

– Ты пришла, – и язык едва отлипает от неба. Оказывается, он так давно не говорил. Оказывается, говорить так непросто. Но она не слушает. Сторонится его и грязную одежду скидывает в воду. Не смотрит совсем, будто его и нет здесь вовсе.

Раздражение пробирается куда-то под кожу и вгрызается в самые мышцы. Аполлон горло прочищает, но снова никакой реакции.

– Я ждал тебя.

Он делает шаг в ее сторону, другой. За руку ее хватает порывисто, на себя дергает; в больших округлившихся от страха глазах и узнавание, и паника.

– Пусти! – орет она, и звуки бьют в голову, но он сильнее сжимает ее руку. – Пусти меня!

Потом все происходит слишком быстро. Она брыкается, кусается, она даже умудряется вырваться и пускается бежать. Аполлон понятия не имеет, что делает. Все происходит слишком быстро, а мысли перестают быть связными. Он видит одну Дафну. Он видит одну ее, а в голове набатом: не отпустит.

Больше он ее не отпустит.

Иначе свихнется окончательно.

Иначе – если только она еще раз уйдет – мир схлопнется и придавит его своей непомерной тяжестью.

Дафна бежит как одна из горных ланей, которых они с Мидой когда-то гоняли по лесам. Поскальзывается, спотыкается. И постоянно оборачивается. Не было бы перед глазами плотной дымки безумия, он бы заметил. Увидел бы, как сильно она его боится.

Но разве может смертная сбежать от бога?

Разве может она спастись?

Дафна выбегает к реке, он видит. До нее уже не так далеко, это он тоже видит. А потом она спотыкается – и летит коленями прямо в воду. Всплеск оглушительный. Такой же оглушительный, как ее мольба и воздетые к небесам руки.

Он знает, что она делает.

Видит.

И от того звереет.

Аполлон настигает ее в несколько крупных прыжков, за плечо к себе разворачивает порывисто. Она падает – настолько сильно он ее швыряет. Дафна барахтается в этой воде, точно бьется о днище задницей. Дышит тяжело, смотрит загнанно. И молит совсем не о его милосердии. Туника, мокрая вся, прилипает к ее телу, он глядит на нее сверху вниз, от гнева и одержимости ноздри раздувает. Даже сейчас она прекрасна – напуганная и мокрая.

Он едва успевает потянуться к ней, как ноги ее начинают врастать в ил. Кожа покрывается корой, и Аполлон падает на колени, хватает ее за лицо.

– Нет! – орет он. – Нет-нет-нет!

Но чем больше он касается ее, тем быстрее она обращается в дерево. Он по стволу хлопает, будто может достучаться до нее. Будто если коснуться какого-то определенного места, ничего не случится. Она станет юной девой, как и прежде, а не бездушным деревом.

Из глаз брызжут слезы, он припадает лбом к стволу и кричит настолько сильно, насколько хватает голоса.

Птицы срываются с соседних деревьев.

Измученная его страстью, девушка обретает свободу.

Аполлон бьет ладонью по кромке воды, снова кричит едва ли не до сорванной глотки. Ничего не помогает. Внутри нарастает и сжимается ком. Кости трещат, а вокруг нет никого, кто бы услышал, кто бы пришел и смог разделить с ним эту боль.

Вокруг – никого, а Дафна наконец в его руках. С разницей лишь в том, что совсем не так, как он это себе представлял.

Листья лавра колышутся на ветру, воздух раздувает слезы на его лице. Аполлон лбом вжимается в дерево сильнее, забыться в собственной боли стремится. Но без толку. Все теперь без толку.

На мгновение ему мерещится стоящий за спиной Дионис, и он оборачивается. Ищет его глазами, но слезы застилают обзор. Ничего толком не видно; а он врет сам себе, потому что не чувствует другого бога рядом. Потому что если бы Дионис и правда был рядом, то не стоял бы молча поодаль.

Аполлон руками обхватывает ствол дерева и позволяет себе забыться истерикой.

1018 год до нашей эры

Возвращаться на Олимп становится все сложнее. И дело не в том, что там придется объясняться с кем-то из многочисленных братьев и сестер. История с Дафной растворяется в памяти, гаснет и почти что не причиняет никакой боли.

Эроса, правда, видеть все равно нет никакого желания.

Ушли годы на то, чтобы сопоставить его слова, брошенные в порыве раздражения, с собственной внезапно откуда-то взявшейся любовью. Страстью – так вернее будет. А теперь, спустя несколько столетий, даже думать об этом всем как-то не хочется.

– Не наживай себе могущественных врагов, – советует Гермес в один из пасмурных вечеров, когда они абсолютно случайно встречаются в небольшом городке на площади, и тут же поправляется: – Но в нашей семье любой могущественен.

Слова оказываются простыми, разве что не примитивными, но Аполлон кивает и замечает в них намного больше смысла, чем стоило бы. Не нажить себе врагов на Олимпе становится едва ли не непосильной задачей. Впрочем, ничего фатального не происходит, а значит, одного горького урока вполне хватило, чтобы Эрос перестал гневаться.

Аполлон силится вспомнить, когда был сам настолько же жесток к другим богам, но ничего не приходит на ум.

– Неужели у тебя нет ни одного, даже незначительного врага? – спрашивает он Гермеса, поднимая взор к небу и наблюдая за тем, как облака постепенно темнеют, образуя тучи.

– А сам как думаешь?

И то верно, думает Аполлон.

– Выходит, – продолжает он, – твой совет бесполезен.

– Это еще почему? – Гермес тут же оскорбляется, но Аполлон мягко улыбается, приглашая продолжить диалог.

– Разве можно провести сотни и сотни лет на Олимпе и не поссориться ни с кем?

Гермес хмыкает, задумывается. Выглядит так, будто бы перепроверяет самые дальние уголки собственной памяти в поисках стоящей информации, а потом мотает головой.

– Нет, попробовать, конечно, можно, но что-то мне подсказывает, что хотя бы гнев Геры на себя ты точно навлечешь одним фактом своего рождения.

– То-то и оно.

Тучи становятся все больше и больше, мягкие пористые облака срастаются вместе, образуя огромные массивы плотного воздуха. Улыбка гаснет на лице Аполлона, когда он непроизвольно вспоминает об отце. Ни о каких семейных взаимоотношениях речи быть и не могло изначально, конечно, но отчего-то иногда у него появлялось такое ощущение, будто все еще может наладиться. Но теперь – нет.

Теперь он смотрит на наливающиеся тяжестью и чернотой тучи и думает исключительно о том, что давно не возвращался на гору, не присутствовал на пирах.

– Зевс гневается, – комментирует Гермес, заметив внимательный взгляд своего собеседника.

– Интересно, на что в этот раз.

Ответом служит короткий смешок; уж кто-кто, а Гермес точно знает, из-за чего разозлился громовержец. И если загадочно усмехается и молчит, то вывод напрашивается сам собой: нечто серьезное произошло.

– Знаешь, – будто бы продолжая его мысль, произносит Гермес, – тебе стоит почаще подниматься на Олимп. Глядишь, и будешь в курсе всех самых последних сплетен.

Аполлон взгляд на него скашивает и замечает, что тот откровенно веселится.

– Неужели очередная смертная понесла? – предполагает без особого энтузиазма.

– Может и да, а может и нет.

Цену себе набивает. Или и правда таким банальным способом хочет вернуть его. Аполлон улыбается и совершенно не поддается на уловку.

– Все до ужаса стабильно в мире богов, – несколько отстраненно замечает.

– И все же стабильно и однообразно – вещи разные, – отмечает Гермес, приподняв указательный палец в воздухе. – На Олимпе скучать некогда, а если вдруг тебе кажется иначе, то ты ничего про Олимп и не знаешь.

На мгновение хочется спросить, как там Мида. Задать такой простой вопрос, который ни к чему не обязывает; и Аполлон почти спрашивает, губы едва заметно размыкаются. Вдали гремит гром, они оба устремляют взгляды на звук, но – как и всегда – ничего не видят. Зато отлично слышат, как гневается громовержец.

– У кого-то будут проблемы, – многозначительно произносит Аполлон.

Гермес кивает, а потом внезапно обрушивается мощный ливень. И он ахает громко, а потом запрокидывает голову, лицо подставляя дождю, и смеется так оглушительно, что у Аполлона уши закладывать начинает. В смехе Гермеса слышны отзвуки раскатов грома. Вода стекает по волосам и лицу Аполлона на плечи, мочит одежды. Он прищуривается, пытаясь разглядеть в поволоке ливня хоть какие-то фигуры, но все тщетно.

– Вот это денек! – кричит Гермес.

То ли от внезапно накатившего счастья, то ли для того, чтобы перекричать шум воды. Аполлон на ноги поднимается не сразу; сначала долго всматривается, но ливень усиливается, где-то на фоне грохочет гром, где-то за многие и многие мили от них Зевс мечет молнии, и Аполлон все же встает. Одежда намокает быстро.

– Ну так что, вернешься? – громко спрашивает Гермес. – Клянусь, тебя на Олимпе ждут, ты только заглядывай почаще.

Аполлон пожимает плечами и добавляет, будто бы подтверждая собственный непроизвольный жест:

– Не знаю. Нужно подумать о том, стоит ли все это того.

– Уговаривать не стану! – задорно подхватывает тот.

Вместо ответа Аполлон кивает и медленно уходит куда-то вперед, оставляя и Гермеса, и все размышления о возвращении к своей божественной и полной злобы и жестокости семье. Вода смывает пот, грязь и дурные мысли. Вода очищает и принимает в свои объятия, обволакивает. Ткань липнет к телу, но не раздражает. Чем дальше он ступает, тем более очищенным и свободным себя чувствует. И это странно, это непривычно; а на фоне урчат раскаты – утробно, мощно и почти что ласкающе слух. Урагана не будет, но ветер все равно поднимается. Аполлон идет дальше, находя успокоение в могуществе природы, подчиняющейся прихотям разгневанного Зевса. Мысли об отце не вызывают никаких эмоций; мысли о порывах ветра, сносящих летящие с неба нити дождя, расслабляют и напоминают, где на самом деле находится его дом.

Ноги несут вперед, и он повинуется непонятно откуда взявшемуся желанию, не анализируя и не разбирая, куда именно его тянет. Ливень усиливается, ливень идет стеной, из-за которой почти не видно дороги, а урчание грома постепенно сходит на нет. Затянутое тучами небо висит над головой фатально и устрашающе, но Аполлон продолжает двигаться вперед. Идет и идет до тех пор, пока не замечает прячущуюся под деревом фигуру. Он прищуривается, чтобы лучше рассмотреть ее, но вода льется по лицу, заливает глаза, а из-за порывов ветра еще и бьет по коже. Не больно, но весьма ощутимо. Аполлон ладонью по лицу проводит раз, другой, даже третий, но воды меньше не становится, и он бредет по направлению к фигуре под деревом.

Не сразу, но становится ясно, что это человек. Юноша.

На какие-то мгновения он готов увидеть кого-то из богов, почти что видит Диониса, но инстинкты подсказывают, что он смертен. На виски чужая сила не давит, мышцы не вибрируют. Здесь, кроме него, нет богов. (И эта мысль разочаровывает; эта мысль оказывается такой простой, но при этом ужасно горькой, что хочется ее сплюнуть вместе со слюной.)

Где-то слева сверкает молния.

– Лучше уйти домой! – кричит Аполлон, стараясь звучать громче внезапного раската грома.

Юноша оборачивается на звук его голоса, но не отвечает. Аполлон делает еще несколько шагов в его сторону, ладонь опирается на ствол дерева.

– Если молния попадет в дерево, то убьет тебя.

– Не убьет.

Коротко.

Четко.

В самую суть и без промаха.

Они встречаются взглядами; и, может, все дело в дожде, но мутно-синие глаза смотрят на него решительно. Молнией прошибает совсем не дерево.

Насквозь и без права выбора.

Аполлон ладонь протягивает и чуть наклоняется.

– И все же стоит укрыться от дождя, – произносит он.

Юноша смотрит настороженно, взгляд с его руки на лицо переводит и обратно. Аполлон улыбается тонко, а сам силится вспомнить, какую именно личину принял в последний раз, чтобы понять, что конкретно в его облике может напрягать незнакомца. Но тот все же сжимает его ладонь – крепким и уверенным жестом, Аполлон это сразу отмечает, – и поднимается на ноги.

– Здесь далеко идти, – деловито отзывается.

– Ничего, – размеренно отвечает Аполлон. – Мы никуда не торопимся. А вот дождь… – и поднимает голову к небу, капли падают на лицо, затекают в глаза и нос так, что ему приходится опустить голову почти что сразу, – не думаю, что закончится в ближайшие несколько дней.

И мысленно продолжает: Зевс гневается подолгу и успокаивается далеко не сразу.

Смертные в некоторых полисах осведомлены об этом, так что уже завтра начнут приносить жертвы в храмах, взывать к милости и просить сохранить урожай. Выпускать ладонь нового знакомого почему-то не хочется, но Аполлон отступает. Пропускает вперед и без слов позволяет вести себя. Случайная встреча приводит к совсем не случайным последствиям.

Юношу зовут Гиацинтом, он узнает чужое имя на третий день знакомства и запоминает сразу же. Имя красивое, а его владелец еще красивее. Упрямый, несколько наивный и до ужаса прямолинейный. И это если не привязывает к себе, то подкупает точно. Аполлон наблюдает за ним со стороны, но держится как можно ближе. Собственных ошибок с Дафной повторять не хочется; но Гиацинт ничем не похож на нее, сколько бы схожих черт Аполлон ни пытался найти.

– Мне хочется доверить тебе одну тайну, – как-то говорит Аполлон, когда они встречаются за стенами города на закате.

– И что же за тайна?

– Особенная.

Они идут сначала вдоль дороги, а потом сворачивают с нее, и ноги несут куда-то вперед. Обоим все равно, куда идти. Дорогу назад все равно найдут; сейчас она не нужна ни одному из них, вперед и только вперед.

– Не знаю, можно ли тебе ее доверить, – уклончиво начинает Аполлон, но Гиацинт перебивает. Разъяренный взгляд на него кидает и фыркает.

– Считаешь, я не заслуживаю твоего доверия?

И почти сразу же:

– Думаешь, сразу всем разболтаю?

С жаром, с раздражением и почти разочарованно. Руки в кулаки сжимает, а Аполлон касается одного из сжатых кулаков мягко и накрывает своими пальцами.

– Я не говорил ничего подобного, – произносит вкрадчиво и осторожно. – Мне непросто доверить такую тайну хоть кому-то.

– И меня ты считаешь недостойным, – заключает Гиацинт. Руку его от себя отпихивает и оборачивается, идет спиной вперед. – Зачем вообще говорить кому-то о существовании тайны, суть которой ты все равно не собираешься доверить?

– Может, как раз потому, что собираюсь.

– Может?

– Может.

И на губах Гиацинта проступает смешливая улыбка. Легкая, капельку азартная и такая очаровательная. Аполлон чуть голову склоняет и старается спрятать собственную, почти всегда появляющуюся в ответ на чужую широкую. Гиацинт разворачивается обратно, ступает почти шаг в шаг с ним.

– Лучше бы тебе не говорить со мной загадками, – говорит он. – Я могу решить, что ты специально стараешься меня запутать, чтобы потом не нести ответственности за свои слова.

– Я всегда несу ответственность за свои слова, – Аполлон поправляет его мягко, будто бы обволакивая незримыми объятиями. Именно из-за этого улыбка на губах Гиацинта не гаснет, когда он продолжает свою речь.

– Я ведь ничего о тебе толком не знаю.

Аполлон кивает.

– Ты ничего о себе не рассказываешь.

И еще один кивок.

– Может, ты всего лишь плод моего воображения.

Аполлон поворачивает голову в его сторону, взглядом с ним пересекается. Улыбка на губах становится заметно шире и счастливее.

– Хорошее же у тебя воображение.

– Богатое!

Солнце скрывается за горизонтом медленно, подсвечивая ярко-рыжей полоской землю, от которой расходятся оранжевые и красные всполохи выше. Воздух на удивление теплый и невесомый. Они идут рука об руку и улыбаются счастливо, улыбаются так ярко, что свет от закатного солнца просто меркнет.

Аполлон ловит Гиацинта за руку, останавливается и тянет к себе. Поцелуй получается сладким и тягуче-долгим. Гаснущие лучи солнца касаются чужого лица, и Аполлон кончиком носа касается щеки Гиацинта, вторя им.

– Ну так что за тайна? – спрашивает тот.

Короткий смешок вырывается непроизвольно.

– Я тебя целую, – возмущается Аполлон, – а ты только о тайнах и можешь думать.

– А мне любопытно теперь!

Вместо ответа Аполлон мажет подушечками пальцев по его щеке и уходит вперед, без слов зовет за собой, и Гиацинт следует. Поразительно, но Гиацинт всегда следует, считывая и удивительно точно угадывая, что именно от него требуется. В этом, пожалуй, и есть его особое очарование, которое столь пленило бога искусств.

Гиацинт нагоняет его в несколько шагов, подстраивается и вновь идет рядом, почти что касаясь плечом чужого плеча.

– Я расскажу тебе, – говорит наконец Аполлон, смотря куда-то перед собой, – но ты должен пообещать мне, что никто не узнает об этом. Что тайна останется между мной и тобой.

– Я умру с ней, если потребуется, – с жаром отвечает Гиацинт, и на губах Аполлона появляется едва заметная тонкая улыбка.

Идеалист. Упрямец.

Покоривший бога и сам не подозревающий об этом.

Они доходят до холма, поднимаются на самую вершину, а потом Аполлон замирает, устремляя взор на почти полностью скрывшееся за горизонтом солнце. Вид оказывается самым подходящим для подобных разговоров. Несколько драматичным и невыразимо прекрасным. Гиацинт останавливается подле него, встает на полшага сзади – то ли случайно, то ли специально – и этим непроизвольно добавляет некой торжественности моменту.

– Увы, – начинает Аполлон, не оборачиваясь, – я не смогу показать тебе ничего, ведь иначе нам придется расстаться раньше времени, а я, признаюсь, не хочу этого. Так что придется тебе поверить мне на слово.

– Говори. Я ко всему готов.

Аполлон хмыкает, последние лучи солнца еще виднеются на земле.

– Уверен? Дороги назад не будет, а тебе может совсем не понравиться то, что ты узнаешь.

Но Гиацинт непреклонен.

– Уверен, – твердо говорит он, руки за спиной сцепляет и ждет. Больше ничего не добавляет, готовясь, видимо, принять истину такой, какая она есть. Аполлон набирает полную грудь воздуха. Отсчитывает два, четыре, шесть.

И наконец решается.

Наконец произносит вслух то, что уже давно крутилось на языке, но оставалось несказанным. Признается в том, что является богом, пока они стоят в темноте ночи, а мир вокруг затихает, будто прислушиваясь к словам Аполлона. Нюкта вступает в свои права, а Селена не торопится выходить. Ветра почти нет, цикады молчат, а Гиацинт слушает внимательно и не перебивает.

Реагирует совсем не так, как стоило бы, но все же не сбегает. Не требует доказать и продемонстрировать божественную силу. Верит. Просто верит на слово, и этого оказывается достаточно.

– Это изменит что-то между нами?

Единственный вопрос, который он задает. Аполлон улыбается тонко-тонко, отрицательно мотает головой, и Гиацинт облегченно выдыхает.

– Тогда я тем более не понимаю, почему это должно было мне не понравиться.

И когда Гиацинт целует его, Аполлон чувствует себя самым счастливым в мире. В тишине, мраке и обволакивающем ощущении спокойствия, любви и легкости. Некоторые тайны хранить сложнее, чем другие; но от этой он наконец смог избавиться, и теперь станет в разы легче.

Подсознательно он все же ждет хоть какие-то изменения в поведении Гиацинта: опасливые взгляды, заискивающие интонации. Поклонение, ужас, гордость. Ищет непроизвольно их малейшие проявления, но ничего не находит. Даже намеков; и это кажется странным, но все же чем-то хорошим. Как благая весть, внезапно подоспевшая к завтраку.

Гиацинт целует его все так же, спорит и настаивает на своей правоте. В пустяковые соревнования с ним ввязывается. И Аполлон совершает самую страшную ошибку из всех возможных.

Начинает забывать о том, что между ними есть хоть какая-то разница.

Расслабляется, отпускает контроль и позволяет себе веселиться на полную катушку, больше не повторяя себе, что Гиацинт всего-навсего смертный, что смертные хрупки, а жизни их коротки, что между богами и смертными существует гигантская пропасть.

Аполлон забывает, но не мойры.

Мойры завязывают узлы, натягивают нити жизни, не принимая во внимание чужие страдания и мечты. Поступают так и с жизненной нитью Гиацинта.

Солнце светит ярче обычного в день, когда все случается. Воздух плотный и несколько тяжелый. Дышать непросто, а пот льется градом, но Аполлон в очередной раз запускает диск, не сразу обратив внимание на сидящего под деревом Гиацинта.

– Спорим, – подает голос тот, – у меня получится метнуть его дальше?

Аполлон оборачивается, утирает пот со лба, и его губы непроизвольно растягиваются в улыбке. Он выглядит уставшим, но эта усталость совершенно не отражается во взгляде. Напротив – в глазах отражаются лучи солнца, и он смотрит этим лучезарным взглядом на Гиацинта. Наблюдает, как тот лениво поднимается с насиженного места.

– Думаешь, справишься?

Гиацинт недовольно фыркает, подходит ближе, останавливается почти вплотную к Аполлону и руки на груди складывает. Брови вскидывает и чуть задирает подбородок.

– Уверен.

Аполлон открытой ладонью указывает вперед.

– Прошу, – говорит, почти приглашает.

Жест получается почти драматический. События разворачиваются в том же ключе.

Гиацинт бодро шагает в сторону лежащих на земле дисков, рассматривает их какое-то время, а потом поднимает один.

– В ту сторону, – обозначает указательным пальцем. У него на лице азарт, он облизывает пересохшие губы, и Аполлон снова ловит себя на непроизвольной мысли о том, насколько он хорош. И внешне, и внутренне.

Со всех сторон сразу.

– Вперед!

Не то чтобы Гиацинт нуждался в чужой отмашке, но он кивает, закручивается и отправляет диск в полет. Солнце светит прямо в глаза, и Аполлон прижимает ладонь ребром ко лбу, чтобы рассмотреть получше движение диска.

– Неплохо-неплохо, – подбадривающе произносит он, убирает руку от лица и щурится на солнце. – Только я все равно заброшу дальше.

– Пустые слова! – парирует Гиацинт.

– А вот и нет.

– Ну так докажи!

Буквально подначивает его. Аполлон мотает головой, мол, какой неугомонный, делает несколько шагов и наклоняется за диском. Гиацинт отступает, отходит подальше, чтобы освободить пространство.

(Мойры натягивают тонкую нить, готовясь перерезать ее острыми ножницами раз и навсегда.)

Ни грома, ни другого оглушительного звука. Ничего из того, что могло бы послужить предупреждением.

Аполлон сжимает диск в руке, замахивается, как следует закручивается и вкладывает всю свою силу. Забывается так сильно, что отпускает контроль. Контроль и всяческое понимание о собственной силе, превышающей человеческую. Он метает диск.

И попадает прямиком в голову Гиацинта.

Череп раскалывается мгновенно.

Ни предсмертных криков, ни последних слов. Ничего.

Гиацинт умирает быстро, даже не успев понять, что случилось. Аполлон смотрит ошалелыми глазами на подогнувшиеся ноги, видит, как еще недавно спорящий с ним самоуверенный юноша падает на землю, а рядом только кровь. Кровь и мозги. Требуется пара-другая мгновений, чтобы отмереть. Броситься к нему, упасть коленями на землю и протянуть руки.

– Гиацинт! – он орет.

– Гиацинт! – стонет.

Но широко распахнутые глаза смотрят куда-то вперед, а жизни в них никакой. Руки Аполлона пачкаются в крови, раскроенный череп притягивает к себе все внимание. Он обнимает тело Гиацинта за плечи, тянет к себе на колени и снова отчаянно зовет по имени.

Ничего не меняется. Только еще больше крови и мозгов вытекает из головы, пока он перемещает то, что некогда было его любовником, пока обнимает.

Пока пытается осознать, что именно сделал.

Ужас сменяется злостью на самого себя.

Злость сменяется ненавистью. Аполлон бьет себя по лицу, по голове, оставляет на волосах и коже отпечатки чужой крови. Кричит, надрывается, но все это бесполезно. Гиацинт не оживает, не поднимается с его колен и ничего не говорит.

Раскроенный череп остается в памяти надолго, а Аполлона колотит и отбивает. Сказать, сколько проходит времени в таком состоянии, не получится. Солнце уже не палит столь нещадно, а кровь перестает течь – вот и все, что он замечает, когда заканчиваются силы, криков больше нет, но нарастающая пустота в груди никак не унимается, а лишь усиливается.

Аполлон теряет Гиацинта внезапно, без каких-либо предупреждений и надежд на светлое будущее. Аполлон теряет Гиацинта столь же стремительно, как и встретил его. И в этом, пожалуй, самая большая ирония и насмешка, которая может случиться с богом, познавшим взаимную и искреннюю любовь.

Но мойры не смеются, не иронизируют и ничего специально не предпринимают. Мойры вершат чужие судьбы беспристрастно, не взирая на то, кто перед ними – бог или смертный, нимфа или хтоническое чудовище.

И это ранит тяжелее всего.

Дни среди смертных становятся невыносимо длинными.

В конце концов, Аполлон, блуждающий по земле не так долго, как прежде, все же возвращается на Олимп, но и там почти не общается ни с кем. Избегать общества других богов получается само собой, да никто особенно и не жаждет его внимания, чтобы назойливо крутиться где-то рядом, докучая своей компанией.

Лишь Мида изредка заходит в его покои, стоит у самых дверей, будто бы хочет что-то сказать, но в итоге разворачивается и молча выходит, так ничего и не произнеся вслух. Другие не пытаются даже завязать с ним разговор, не говоря уже о том, что приходить в его покои.

Такой уклад Аполлона вполне устраивает. Днями он пропадает у себя, а ночами прогуливается по садам, ведь именно в это время там никого не бывает и вероятность случайно столкнуться с кем-то из многочисленных родственников крайне мала.

Одиночество не претит, напротив – умиротворяет и уравновешивает. Позволяет обдумать многое из того, что он ранее предпочитал игнорировать, отрицать или попросту не видеть.

Теперь все медленно встает на свои места.

Теперь мир приобретает новые, иные очертания, и Аполлон не бежит от них.

Сады по ночам привлекают ничуть не меньше, чем дивные мелодии или чистые голоса нимф. Напротив – он словно остывает к искусству и подпитывается обыденной реальностью. Легкий ветерок развевает хитон, колышет траву и мягко касается верхушек кустов. Аполлон бредет медленно и плавно, почти что плывет, погруженный в свои мысли и чувства. Сегодня на Олимпе нет пиров и массовых сборищ, что несколько странно, учитывая однообразие вечеров. Никакие пьяные голоса и смешки не доносятся до него, а свет от факелов кажется более тусклым, чем обычно.

Аполлон не знает, как давно село солнце, да и его не заботит это. У него впереди вечность – однообразная, бессмысленная и абсолютно пустая. Потеря Гиацинта сказывается на нем намного сильнее, чем хочется признавать.

Он усаживается на траву, чуть сойдя с одной из троп, задирает голову и устремляет взгляд к небу. К ярким созвездиям, висящим над ним. К одиноким, но не менее прекрасным звездам. В них спрятано так много историй, думает он, обращая взор не столько во вне, сколько внутрь самого себя. Трагедий, любви, ненависти и жизни.

В них заключено столь много и совершенно ничего.

Это и поражает.

Но той ночью не он один ведет немой диалог с самим собой, наблюдая за звездами. Мида находит его случайно, уже направляясь в свои покои. Останавливается поодаль и не решается подойти, пока он сам не замечает ее присутствия.

– Я чувствовал, что ты идешь, – произносит Аполлон, не сразу поворачивая голову в ее сторону.

– Не хотела тебе мешать, – отзывается Мида.

– Ты мне не мешаешь, отнюдь. Тебе я рад всегда, дорогая сестра.

Он не зовет ее словами, но манит к себе жестом руки. Мида подходит медленно, разве что не крадется в его сторону, но Аполлон не обращает на это никакого внимания.

– В холодной красоте звезд сокрыто многое, – говорит он и звучит отстраненно, чуждо и несколько обреченно.

Она останавливается, поднимает взгляд и смотрит в направлении, которое он демонстрирует указательным и средним пальцами.

– Разве они не прекрасны?

– Я беспокоюсь о тебе, – проговаривает она четко и выверенно, переводя тему без каких-либо угрызений совести и попыток сделать это как можно мягче.

– Не стоит.

– Ты почти не появляешься среди богов. Ведешь какой-то затворнический образ жизни. И из-за чего? Из-за смерти какого-то смертного.

Аполлон оборачивается резко, руку опускает и смотрит ей прямо в глаза.

– Его звали Гиацинт. И он не умер. Я убил его, Мида. Это совершенно другое.

Она фыркает, но, судя по всему, сдерживает себя от саркастического замечания. Он кладет ладонь рядом с собой на траву.

– Садись. Мы давно не разговаривали.

В ее упрямом взгляде читается нежелание, но Аполлон отворачивается, предпочитая не разбираться в ее неозвученных мыслях. Копаться в самом себе утомляет; копаться в ее голове – откровенно паршивая идея.

Какое-то время Мида медлит, но потом все равно принимает его предложение. Молча опускается рядом на траву, вытягивает ноги в сандалиях и поднимает взгляд к темному небосводу, усыпанному десятками и десятками звезд. Холодный свет луны освещает еще хуже, чем факелы, установленные в садах, но дымка вокруг нее серебрится и притягивает внимание.

– Так странно видеть тебя здесь, – наконец произносит она.

– Олимп – наш дом. Хотим мы этого или нет.

Он ждет, что она начнет спорить, переубеждать и пререкаться, но Мида цокает языком и говорит:

– Тогда оставайся, – чуть погодя добавляет: – Если это наш дом, то оставайся дома. Зачем искать лучшее место на земле, когда ты не обретешь там покой?

Ее слова звучат здраво. В них смысла больше, чем во всех тех мыслях, что преследуют его в последнее время. Аполлон тяжело выдыхает, ложится на спину и руки за голову кладет.

– Не знаю, смогу ли я теперь обрести покой.

– Почему нет?

– Это сложно.

Неопределенные фразы раздражают ее, и Мида хмыкает себе под нос.

– Один мертвый любовник – это еще не конец света. Ты найдешь себе нового, а об этом и думать забудешь.

– Не забуду.

– Что же в нем такого особенного, что именно его ты не забудешь?

– То, что я убил его, Мида. Такое не забывается.

И после этих слов между ними повисает пауза, становящаяся все громче и громче. Пропасть разрастается, а тишина бьет по барабанным перепонкам и глушит.

Аполлон не хочет чужого прощения, Аполлон не прощает себя сам. И Миде, убивающей смертных за то, что те дерзнули взглянуть на нее обнаженную или позарились на целомудрие ее охотниц, совсем не близка его идея самобичевания и самоистязания. Они смотрят на смертных тотально разными глазами; Аполлон это замечает не в первый раз, но сейчас это проявляется особенно ярко и поражает сознание.

Мида, так долго не хотевшая принимать новые порядки, становиться богиней и частью нового мира, оценивает смертную жизнь совсем как одна из них – жестоких и беспринципных богов и богинь, считающих себя выше, важнее и достойнее. Осознание бьет в глаза так резко, как солнечный свет в полдень, и Аполлон прикрывает веки, пытаясь смириться, принять.

Понять ее оказывается непросто, как бы он ни пытался.

Принимать это он тем более не собирается.

– Вся суть смертных заключается в том, чтобы умирать, – слетает с ее уст; в этой жестокости он слышит Геру.

Слышит Зевса, Гермеса, Посейдона. Всех и каждого в отдельности.

Смертные должны умирать, а боги должны почивать на лаврах, напиваться до беспамятства и искать себе новые игрушки, забывая о старых быстрее, чем закончится день.

– Не вини себя в его смертности, – продолжает Мида, и каждое ее слово становится все более жестоким, чем предыдущее.

Аполлон смотрит на нее и вспомнить не может, когда они последний раз вот так разговаривали. Когда они вообще произносили чуть больше пары слов и слушали друг друга? Так много времени минуло, столько событий произошло и столько чувств с тех пор испарилось, кануло в небытие. Между ними пропасть из недопонимания, между ними различий больше, чем сходств. И если это не значит, что Олимп меняет всех, то Аполлон понятия не имеет, чем еще это может быть.

Мида замолкает, не уходит, но и продолжать их разговор не торопится. Тоже, наверное, чувствует различия, висящие в воздухе между ними. Не может не чувствовать.

– Ты любила когда-нибудь? – глухо спрашивает Аполлон, не зная, какой ответ ждет.

– Не так, как ты.

– Это не меняет моего вопроса.

Она выдыхает шумно, тяжело. Он слышит тяжесть в свистящем звуке, видит тяжесть в ее плечах и спине. Мида вся становится тяжестью, но он продолжает ждать, не переводит тему намеренно.

– Любила, если тебе так важно это знать, – наконец сдается она.

Аполлон кивает.

– Мне кажется, любовь богам несвойственна, – продолжает Мида. – Она убивает в нас весь рассудок, она убивает здравый смысл и все то рациональное, что в нас есть. Высасывает все, кроме желания обладать объектом страсти.

– А у смертных разве не так?

– Не совсем. Не в полной мере. Любовь делает из нас чудовищ. Она заставляет забыть обо всем, что нам важно и ценно.

– Но она стоит того, – меланхолично замечает Аполлон.

– Хотела бы я быть в этом так уверена, как ты, дорогой брат.

Ей кто-то разбил сердце, думает Аполлон. Кто-то очень сильно разбил сердце его сестре, но он не в праве в это вмешиваться. Посему лишние вопросы остаются не произнесенными вслух, остаются похороненными на задворках сознания и как следует присыпанными отчаянием.

Звезды не светят так ярко, как светили при жизни Гиацинта. Лунный свет больше не ощущается невообразимым и особенным. Жизнь теряет вкус.

– Оставайся, – просит Мида.

– Не уходи больше, – упрашивает.

– Здесь ты дома, – убеждает.

И он слышит все ее слова, он верит им, но не знает, как объяснить, что на Олимпе душно. Слишком много народу, слишком много сплетен и новостей, и все это никак не поможет ему оправиться после потери любовника. На Олимпе теперь все не то.

Они разговаривают до самого утра, периодически замолкая, а потом продолжая снова и снова. Чем больше они говорят друг с другом, тем меньше кажется пропасть, но она все еще есть и так просто от нее не избавиться. На рассвете Аполлон сжимает сестру в объятиях и выдыхает:

– Спасибо.

– Возвращайся, ладно? – произносит Мида и в глаза ему заглядывает, пытаясь там найти ответы на все волнующие вопросы, когда он размыкает руки и отступает. – Переживи эту боль и возвращайся ко мне. Я буду тебя ждать.

– Не хочу обещать то, что не смогу выполнить.

– А ты не обещай. Ты просто возвращайся.

Он целует ее в лоб на прощание и не оборачивается, когда уходит. Аполлон понятия не имеет, что Мида стоит на том же месте еще некоторое время, нервно мнет пальцы и обеспокоенно смотрит ему вслед. А даже если бы он и обернулся, если бы заметил, то ничего бы, в сущности, не изменилось.

Ему нужно подумать, ему нужно найти новый смысл в этом огромном, но таком одинаковом мире. Другие боги помочь в этой непростой задаче никак не смогут. Да и не то чтобы кто-то вызывается ему помочь.

Он меняет облик каждую ночь; сам особо не знает зачем, но продолжает. Когда сон не идет, он продолжает свой путь и при свете луны, а когда удается все же закрыть глаза и провалиться в беспокойный сон, то не ищет пристанища. Ночевать на голой земле помогает остудить голову.

Первые недели Аполлон изо всех сил старается избегать близости к другим божествам: чужая мощная энергия чувствуется заранее, и он меняет направление, чтобы не столкнуться ни с кем. На диалог он не настроен, а пройти мимо, ничего не сказав, несколько невежливо. Но потом, ближе к полудню, он ощущает приток чужой энергии откуда-то сбоку и замирает.

Все внутри подсказывает развернуться и уходить в противоположном направлении. Сначала Аполлон и собирается так поступить, но энергия обволакивает, притягивает – и мало напоминает олимпийцев.

Может, все дело в этом. Может, все дело в том, что он так давно идет и ни с кем не разговаривает, что жажда общения одерживает верх, но Аполлон никуда не бежит. Напротив – он следует четко к источнику божественной силы. Туда, где его не ждут, но откуда точно не погонят.

В поле, сидя прямо в траве и не боясь испачкать одежды, юная девушка плетет венок из цветов, но он узнает ее еще до того, как успевает приблизиться. Нечто незримое подсказывает истинную суть, будто обнажая ее облик, демонстрируя то, что находится под смертной личиной.

– Персефона! – окликает Аполлон и машет ей, подняв руку над головой.

Она оборачивается, сначала вглядывается куда-то в его сторону, а потом тоже машет в ответ, и Аполлон принимает это за добрый знак. Супруга дядюшки не отличается крутым нравом, но беспокоить богиню, желающую уединиться, все равно не самая лучшая идея. Уж этот урок Миды он хорошо запомнил, когда один раз без приглашения явился в ее леса.

Персефона не отвлекается от своего венка, когда он подходит ближе, а лишь и дальше вплетает все новые и новые цветы. На ее лице такое умиротворение, что Аполлона берет зависть. Сейчас он бы многое отдал за состояние безмятежности, легкости и покоя.

– Мы давно не виделись, – начинает он и осекается, ловит себя на некой топорности речи. За то непродолжительное время, пока он сам провозгласил себя отшельником, язык перестал слушаться. И теперь он словно заново учится говорить, облекать мысли в слова, а чувства в предложения. Получается с трудом.

Но Персефона то ли не замечает перемены в его манере общения, то ли из вежливости не привлекает никакого внимания к нескладности его фраз и неловкости в голосе.

Она вплетает очередной цветок, тонкие пальцы работают неторопливо, но ловко.

– Ты прав, нам стоит встречаться почаще, – и в ее слова вплетено журчание воды, легкий летний ветерок, мягкие лучи закатного солнца. В ней столько чистоты и легкости, что Аполлон давится завистью.

Он и сам когда-то был таким. Возможно, он все еще такой, но никак не может найти равновесие, никак не может закопать горе и вспомнить, как любит эту – пускай и бессметную, но все же – жизнь.

– У меня так много дел на земле, что, когда я поднимаюсь наверх, совершенно ничего не успеваю, – признается Персефона. – Мой супруг терпеть не может, когда я опаздываю к назначенному сроку, а значит, мне приходится отказаться от некоторых встреч, пиров и даже прогулок.

– Тебе не кажется это несправедливым?

– О, вовсе нет.

Аполлон не ждет приглашения присесть, он опускается рядом на землю, оставив между ними достаточно расстояния, чтобы было проще разговаривать. Взгляд Персефоны, сосредоточенный на работе, внезапно меняется, и он вглядывается в выражение ее лица, пытаясь распознать истинные эмоции и чувства.

– В моем распоряжении больше, чем любой из олимпийцев может пожелать, – продолжает Персефона.

Только голос ее из легкого и безмятежного меняется. Аполлон слышит силу, слышит заносчивость и даже жестокость. Все это так сильно не вяжется с образом милой молоденькой девушки, плетущей венок, что он прищуривается, разглядывает ее божественную суть и не может проронить ни слова.

Перед ним могущественная богиня, и сила от нее исходит бешеная. Такая, что виски болеть начинают.

– Я царица Подземного мира. За подобный титул вы бы развернули новую Титаномахию, подвернись такая возможность.

И впервые за все время разговора она поднимает взгляд. Впивается им буквально в Аполлона и почти не моргает. Чем больше он на нее смотрит, тем тяжелее это вынести.

Аид, думает Аполлон, оставил на ней свой отпечаток. И Подземное царство, и бог.

Нельзя жить там, внизу, и оставаться прежним. Перед ним живое тому доказательство. Милая наивная девочка, которую силой заставили быть царицей; а потом она вкусила власти и начала меняться.

В один миг на лице Персефоны расплывается ласковая улыбка, глаза задорно блестят, и она протягивает ему венок. Ни следа властной и по-своему опасной женщины не остается.

– Примерь-ка!

Резкая перемена в ее поведении застает Аполлона врасплох. Он медлит, но быстро спохватывается, понимая, что именно от него требуется. Аполлон уже собирается водрузить венок на голову, как вдруг Персефона его одергивает.

– Свой снять надо, иначе я совсем не пойму, получилось ли у меня так, как я задумала, или нет.

Он едва-едва улыбается, будто бы извиняясь, кладет ее тяжелый венок себе на колени и решительно снимает с головы лавр. Память о Дафне остается лежать на земле, чуть в стороне от его ног, когда он опускает плотный венок, состоящий из переплетенных между собой веток и нежных цветов, на место другого.

– Ну как?

– Встань и покрутись, – задорно отзывается Персефона. – Ну же! Я так редко у тебя что-то прошу.

Почти детское выражение лица подкупает, Аполлон кивает и соглашается. Поднимается на ноги, медленно крутится сначала в одну сторону, потом в другую. Персефона хлопает в ладоши, смотрит на него горящими глазами.

Выглядит совсем не как царица Подземного. Ведет себя совсем иначе.

И эта ее двойственность не пугает, но заставляет задуматься.

– Теперь лучше? – спрашивает Аполлон, остановившись лицом к ней.

– Намного лучше! Так я вижу, куда надо добавить еще цветов, – тут же подхватывает Персефона и протягивает к нему руку.

– А я-то надеялся, что это подарок, – с едва уловимым упреком и тонкой улыбкой отзывается он, снимая с головы венок, и отдает.

– Еще чего! Стану я раздаривать то, на что ушла целая вечность.

Она лишь выглядит наивной, понимает Аполлон. Со своими густыми волосами, полными губами, которые временами дует, румянцем на щеках и тонкой талией. Внутри же скрывается совершенно иное: она не жаждет мужа, но жаждет власти. Требует всего и сразу – и земную жизнь, и подземную. И ведь никто не упрекнет ее в этом.

Что, если он такой же?

Жаждет быть богом, восседать на Олимпе, но при этом влюбляться в смертных, проживать сотню разных жизней с ними, но плыть по течению вечности.

Внезапное осознание пугает, заставляет взглянуть на себя совсем иначе. Заставляет впервые за долгое время встретиться с истиной, а не выдуманной привлекательной завесой, которую он демонстрирует другим.

– Тебя не страшит двойная жизнь? – спрашивает Аполлон перед тем, как уйти.

– А должна? – парирует Персефона, недоуменно вскинув брови. – Мы боги, Аполлон. Мы сами выбираем, как именно нам жить, чем наслаждаться, что презирать и с кем проводить холодные ночи. Покажи мне того, кто смеет осудить бога.

Он коротко хмыкает.

– И все же, – поправляет осторожно, – я спрашивал про страх.

Персефона усмехается коротко, возводит глаза к нему почти мечтательно.

– Я стала давней подругой страха, Аполлон. Хтонические монстры ночуют подле моих ног, мой муж – самое ужасное чудовище из всех возможных. Разве можно бояться вечно? – и после паузы добавляет, отвечая на свой же вопрос. – Нельзя. Даже к самым ужасным вещам ты привыкаешь, причем очень быстро. Учишься не замечать их, не видеть. А потом… закаляешься настолько, что бояться не выходит уже никак, как бы сильно ты ни старался.

Ее слова западают куда-то глубоко в сознание, записываются на подкорку и остаются с ним надолго. Он обнимает ее на прощание, благодарит за пускай и короткий, но такой необходимый диалог, и уходит, не имея никакого понятия, когда вернется на Олимп, встретит ее снова или захочет поговорить с другими братьями и сестрами.

Проходит несколько длинных дней прежде, чем удается остановиться, перестать думать и замедлиться. Прекратить анализировать, идти вперед, искать то, чему и названия-то нет.

Аполлон замирает перед входом в город, название которого ничего ему не говорит. Его взор цепляют горы, чьи верхушки подернуты легкой дымкой на рассвете, и впервые за долгое время он отмечает поэтичность местности. Впервые за долгое время что-то внутри начинает шевелиться, и он входит в город, еще не изменившись, но уже меняясь.

Будь Аполлон чуть внимательнее и поговори он с Персефоной чуть дольше, то знал бы, что рядом находится Нисейская равнина, которая не просто так стала местом их встречи; ровно как и сама Ниса, что разбудила в нем давно спящее вдохновение.

Но он внемлет ветру, вдыхает полной грудью и не может отвести взор от простирающегося перед ним горного пейзажа. Поэзия складывается сама, а никуда особо не торопящиеся жители совсем не отвлекают своими мирскими делами от возвышенных чувств. Он наблюдает за тем, как день сменяет ночь, почти не двигаясь с места. Ощущает чье-то знакомое присутствие совсем рядом, но не отвлекается.

В городах встретить богов можно в разы чаще, чем в безлюдных полях или диких лесах. И все же боги слоняются повсюду, а Аполлон силится запомнить как можно больше стихов рождающейся поэмы.

Он перескажет ее Миде, он вернется на Олимп и будет декламировать всю ночь напролет, пока не забрезжит рассвет, а многочисленное семейство станет слушать с упоением, затаив дыхание.

Продолжение книги