Безымянное бесплатное чтение

Беда

В деревне в последнее время неспокойно.

Иришка выпускает пар изо рта, широко открывая рот, и смотрит, как пар медленно исчезает, растворяется в морозном воздухе.

Сначала пропала красавица Марьяна, услада очей деревенских парней и первая помощница своей матери – многодетной тётки Ларисы. Тёть Лариса стала серой лицом, ходит молчаливой тенью, но семеро по лавкам не дают ей окончательно скатиться в бездну горя.

Бабки шепчут, что время лечит.

Потом пропал забулдыга Митька. Его дом сгорел в трескучий мороз, безобразно выплёвывая в серое небо чёрные клубы дыма, но его тела так и не нашли.

Тогда, конечно, поползли первые шепотки.

Ириша внимательно слушала – бабушка любила, когда её подруги приходили. Тогда Иришка забиралась на печь и смотрела, как три старухи прядут разноцветную пряжу. Горы шерсти высились то тут, то там, но бабушка строго запрещала Иришке играть с ней. Зато когда шерсть превращалась в тонкую нить, а после в клубки, большие и маленькие, ей можно было с ними играть.

Куда потом девались клубки, Иришка не знала.

– Кузнец Фёдор-то сгинул, утоп в проруби, сжила его бабка со свету, – говорила Авдотья, дородная, огромная, с пухлыми руками и громким голосом. Но когда она приходила к бабушке Иришки, то говорила тихо, словно становилась меньше.

– То не сжила, то мавка его заманила, а мавка из девицы получилась, что бабка сжила, – в ответ ворчала Беспута, сухая, ломкая старушка, которую того и гляди – морозным ветром так и унесёт куда-нибудь. Её тонкие длинные пальцы ловко управлялись с нитью.

А посередине сидела бабушка Всемира, поглядывая краем глаза за Иришкой, она фыркала на подруг:

– Хватит тут всякое нести. Нужно прясти. – Подруги умолкали на несколько минут, и Иришка начинала клевать носом.

Ей снилась зима, которая кружилась вокруг их деревни в причудливом танце, щедро рассыпая снег, подкрадывалась к домам и заглядывала в них своим белым и злым лицом. Иришка вздрагивала и с испугом смотрела в сторону окна, но быстро успокаивалась – в избе было тепло, и три старушки внизу продолжали обмениваться сплетнями и вести свои разговоры. Огонь свечки прыгал и скакал, а горы шерсти отбрасывали причудливые тени.

– Иринка, марш молоко пить, а потом спать! – слышался привычный бабушкин окрик, и Иринка послушно спрыгивала с печки и выходила в прохладные сени. Окошки были покрыты замысловатым рисунком мороза, и она с удовольствием пила молоко, которое бабушка оставляла ей в кружке.

Странно, но оно всё равно оставалось чуть тёплым, по сравнению с окружающей прохладой.

А потом Иришка влезала в огромные валенки, накидывала тёплый пуховой платок и выходила на крыльцо.

Деревня тонула в снегу, в доме напротив жёлтым теплом светились окошки, и она улыбалась, выпуская пар изо рта.

А ещё она вспоминала лето. Летом в соседний дом, где жил дед Прохор, приезжал Серёжа – мальчишка всего лишь на пару лет её старше, но с ним было так интересно лазать по заброшенному коровнику, или ловить бабочек, или заниматься ещё какими-то чисто детскими делами.

Жаль, что он не приезжает зимой.

Так бы они могли вместе забираться на печку и слушать рассказы и разговоры бабушки. А ещё можно было бы притвориться спящими, притихнуть и тогда можно было бы услышать, как старушки говорят о совсем странных вещах.

Наверное, если бы Иришкина мама была здесь, она бы смогла пояснить дочери, что имеет в виду бабушка.

Но мама не приезжала.

Очень давно она привезла сюда Иришку, познакомила с бабушкой и уехала обратно в город, клятвенно пообещав вернуться к зиме.

Но зима началась, закончилась, потом наступила весна, потом буйное лето, жёлтая осень и снова зима. Иришка не считала, сколько прошло времени – в деревне ей было нескучно, да и бабушка всегда находила ей занятие, да и зимы, одна за другой, постепенно вычищали образ мамы из памяти девочки.

Замерзая до самого кончика носа, она возвращается обратно в избу, плотно закрывает дверь, скидывает платок и валенки и бежит через сени обратно в комнату.

Бабушка встречает её с улыбкой, но в пляшущих от огня тенях её лицо, как и лица её подруг, были словно вырезаны из старого дерева.

Иришка улыбается в ответ и присаживается рядом с бабушкой – ей нравится смотреть, как пальцы ловко орудуют с шерстью и прялкой, превращая всё в тонкую нить.

Бабушка не гонит её спать, а даёт совсем маленькую прялку. Соседки переглядываются, но ничего не говорят, у бабушки большая прялка, с колесом и другими приспособлениями, которые облегчат нелёгкий труд, а у Иришки маленькая, деревянная, без резьбы.

Иришка прикусывает язык от усердия, но старается и прядёт. Первая нить выходит ровно, и бабушка одобрительно ворчит, аккуратно сматывая её в клубок. Приоткрыв рот, Иришка смотрит, как в её руках клубочек сияет искрами, самыми разными и причудливыми. Иришке жалко, когда бабушка подносит клубочек к свечке и яркое пламя съедает её. Потом приходится пить из кружки, и на губах у девочки стынет привкус пепла.

– Вот так и должно быть.

Иришка понимает, что сейчас произошло что-то важное, но бабушка отправляет её обратно на печку. Прясть она будет днём, а пока пусть отдыхает и набирается сил.

За окном воет злая вьюга, поднимая в воздух снег и щедро засыпая всё новым.

Иришка засыпает, слушая, как три старушки внизу обсуждают положение дел в деревне, выпрядая тонкие нити.

Интересно, куда всё-таки деваются клубки?

Звон

Митька брёл по снегу, по колено проваливаясь в белое пушистое облако.

Снег огромными белыми хлопьями падал сверху, и ему приходилось периодически стряхивать его с фуфайки. Белая целина казалась бесконечной, стоило только ему поднять взгляд, поэтому он старался смотреть только себе под ноги, хотя под таким слоем снега и нельзя было разглядеть коварную нору какого-нибудь животного.

Руки мёрзли, поэтому он периодически прятал их в рукава, но тут же терял равновесие и чуть ли не падал.

Сколько он так шёл, он даже представить себе не мог.

Вокруг царило безмолвие, но Митька совсем недавно начал слышать звон колоколов. Он воспрянул духом и направился в ту сторону, откуда слышался приглушённый звук – он брёл по снегу так бесконечно долго, что был бы рад хоть какому-то признаку цивилизации, хотя он и не мог припомнить, в каком из сёл была такая большая церковь.

Впрочем, как он попал в это бесконечное белое поле, он тоже не мог вспомнить.

Митька гулял на деревенской свадьбе – собралось всё село, да и немудрено – наконец-то выдавали замуж Василису, дочь безумной старухи Прасковьи.

Василиса считалась уже старой девой, и было удивительно, что к ней засватался сынок зажиточного Луки, у которого было сто сорок голов скота.

Бабы шептались, что кривая Василиса приворожила молодца, но ни у кого скотина не начала падать, никто не захворал. Судачили, конечно, от души, но никто от дармового угощения отказываться не собирался, поэтому на свадьбу явились все.

Митька смотрел на невесту и на её красавца жениха и всё в толк не мог взять, как Луки сын смог разглядеть в ней что-то симпатичное, да ещё и женское. Василиса была вся в Прасковью – сгорбленная, с лицом, изъеденным оспинами, с тонкими жиденькими волосами, да и вообще, общий её вид был отталкивающим, но сейчас она словно светилась и влюблёнными глазами смотрела на будущего мужа.

Митька тогда на это наплевал, мысленно «обласкал» Василису, получил от неё неприязненный взгляд – было такое ощущение, что она его мысли прочитала, и взялся за выпивку и праздничные угощения.

Пил да гулял, как это обычно и бывает на свадьбах.

А потом проснулся в сугробе.

Митька тогда, с похмельной головы, подумал, что по дороге домой просто уснул в сугробе, и порадовался, что успел проснуться до того, как задубел.

Но, выбравшись из сугроба, он обнаружил, что находится в поле, покрутился из стороны в сторону – никаких следов, кроме собственных, он не увидел.

Вокруг было снежное, белое, бесконечное полотно нетронутого снега, и только где-то на горизонте темнела едва видимая тёмная полоска, скорее всего, леса.

Тогда Митька просто пошёл, рассчитывая выбраться с поля.

Небо, затянутое светлыми серыми тучами, словно давило ему на плечи, и он решил, что сможет выбраться с поля – белая простыня снега наверняка обманывает его и не даёт правильно оценить расстояние.

Он шёл, шёл и шёл, передумав огромное количество мыслей, пока не услышал этот звон.

Едва слышимый, на самом краю сознания, но хоть давший ему направление.

Митька не понимал, как мог оказаться здесь. Выпил-то не так уж и много – даже помнил, как уходил с праздника. Правда, на выходе из нужника встретился с Василисой, которая со злобой уставилась на него. Что эта девка забыла здесь, Митька никак своим пьяным сознанием понять не мог, зато пьяно поздравил её с женским счастьем, на что Василиса что-то прошипела ему в ответ, но Митьке хотелось приключений, а не разборок с дурной бабой.

И вот теперь он бредёт по белому снегу неизвестно где.

У них рядом с селом никогда не было таких огромных полей.

Звон колоколов постепенно становился всё громче, хотя Митьке уже хотелось просто упасть лицом в снег – ноги гудели от непривычной нагрузки, а тело уже совсем задубело и подчинялось желаниям хозяина совсем неохотно.

Он даже не заметил, когда перед ним выросла деревянная покосившаяся и почерневшая от времени ограда. Но, увидев, заполнился радостью – первые признаки жизни! Наконец-то он скоро выйдет к людям!

Но столь же быстро радость схлынула, как и возникла. За забором виднелось чёрное здание, а колокольный звон отдавался в ушах, постепенно стихая.

Чёрное дерево резко выделялось на фоне белого снега, и Митька нервно сглотнул – это была не церковь. Это было нечто другое, что-то настолько странное, что он почувствовал ужас, который огненным потоком разлился по его телу.

И оно больше его не слушалось.

Чёрные провалы окон без стёкол слепо смотрели на него, пока он перебирался через забор, проваливаясь по пояс в снег, и пока медленно, всем внутренним существом сопротивляясь, брёл к распахнутому зеву двери.

Митька и рад бы закричать от ужаса, но челюсти намертво сковал мороз.

С каждым шагом дверь была всё ближе, а он всё больше паниковал, но ничего сделать с собой не мог.

Перед тем как его поглотила тьма дверного провала, он успел подумать, что, возможно, Василиса смогла подкупить судьбу.

Тихая вода

Кузнец Фёдор слыл в деревне хоть и нелюдимым, но мастером на все руки. Славно дело спорилось в покрытых оспинами ожогов крепких руках, а уж какие чудные и затейливые вещи он мог выковать!

Особо если для украшений и каменьев каких, которые деревенский барин привозил для своих дочерей.

Барин тоже хороший был, хоть и из городских – переехал в деревню лет тридцать назад и держал крестьян хоть и в ежовых рукавицах, но был на диво справедлив, данью чрезмерной не обвешивал и суд над провинившимся вершил праведный.

Дочку старшую звали Лизаветой, девица горячего нраву была, замуж скоро собиралась выходить за городского лихого парня; средняя дочь – Ольга, очень чопорная, спокойная, с деловой отцовской хваткой, на женихов не смотрела, предпочитала при деле быть; и младшенькая Светла – хохотушка да веселушка, обожающая проводить время с деревенскими девицами, хотя барин и считал, что ей ещё рановато разговоры взрослых девок слушать.

Сам Фёдор женат не был и от разговоров всё чаще уходил, мрачно смотря куда-то поверх головы докучливого собеседника и старался побыстрее в кузню уйти.

Люба ему была девица одна, да понимал он, что с боярской дочкой даже такой талантливый, как он, – не примет их любовь отец. Так что молчал кузнец, хотя годков тридцать жизнь уже отмерила, только следил за Светлой украдкой, любовался прыткой девушкой.

Ефросинья – приходилась кузнецу бабкой по матери – видела, как мучается кузнец, внука она любила, но по природе своей была бабой злой и завистливой, и задумала она дочку боярскую со свету сжить, чтобы девка не смела больше мужика бередить.

Говаривали, что Светла ходила с девками бельё полоскать – на Весенку, спокойную и мелкую речушку, правда, была там пара омутов, но про то все знали. Так вот, девицы все отполоскали и пошли обратно, а Светлушка осталась, что-то то не получалось у девицы. И когда темнеть начало, боярин взволновался, поняв, что младшенькая так и не вернулась, хотя уговор засветло домой приходить всегда соблюдала.

Так и не сыскали девицу, только бельё нашли, которое так на берегу осталось.

Совсем посмурнел Фёдор. Работал без всякой охоты теперь и бабке сказал, что не живёт, а существует, раз его любимой больше на свете нет. Ефросинья молчала, поджимала губы и мучалась от злобы чёрной уже на саму себя – ведь понимала, что поступила неправильно, да ведь не воротать уже того, что натворила, только и надеялась, что внук постепенно отойдёт да выберет девицу получше в жёны.

По зиме, когда укрыла белая перина всё вокруг и намела студёная вьюга сугробы по пояс, Фёдор начал ходить на реку. Ходил уже поздно, в сумерках, запирая кузню, предварительно убедившись, что никого из зорких соседей поблизости нет.

Когда начались первые заморозки, тихая Весенка начала с ним говорить – в шуме воды слышался ему голос ненаглядной Светлы, который, смеясь, говорил ему, как хорошо жить под водой, что русалки теперь её слуги и всё речное богатство теперь под её контролем.

Фёдор сначала не верил, уши затыкал, старался в работу уйти с головой, но стоило ему прийти к реке, или если кто принесёт ему ведро речной воды, как Светлушка словно была рядом с ним. Она ничего не говорила про то, кто её сгубил, но говорила, как скучает по Фёдору и что он тоже люб ей был.

Ефросинья видела, что Фёдор изменился, но внук с бабкой больше душевной болью не делился, да и по зиме у неё своя хвороба была – ломало ноги, и она старалась больше времени проводить на печи, расплачиваясь за собственные грехи молитвами да болью, которая заживо пожирала её.

Зимой голос Светлы был едва слышимым, и в потёмках Фёдору приходилось рубить прорубь, чтобы хоть немного поговорить с ней. Он принял то, что Светла стала частью реки, смирился с этим. Думал о том, что это лишь ещё одно препятствие, которое разделило их с любимой снова.

Фёдор мог часами, до полной зимней темноты сидеть над прорубью и разговаривать с тихой водой, которая тихо плескала на его ответы. Фёдор перестал ощущать холод – чем чаще он приходил к проруби, тем больше его охватывало словно какое-то оцепенение, и он был готов сидеть часами, вслушиваясь в любимый голос.

Зима кружила лютыми вьюгами и падала на землю тёмными сумерками, которые превращались в ночь совершенно неожиданно. Под Новый год, когда всё село готовилось к празднеству, Фёдор в очередной раз пришёл к проруби. Измученный душевно, он совершенно потерялся в этом белом великолепии вокруг. Механически орудуя топором, он снова пробурил прорубь и встал на колени, заглядывая внутрь дыры во льду и смотря в тёмную вялую воду.

Личико Светлы проступало серебристыми снежинками, улыбалось Фёдору, и он улыбался в ответ, не чувствуя, как мороз грызет его голые пальцы, забирается под одежду и бледнит кожу.

Светла говорила о том, что скоро всё изменится. Пусть только Фёдор немного подождёт и побудет с ней подольше, и они обязательно встретятся. А если он захочет, то и вовсе присоединится к ней, ведь под водой так здорово! И они, конечно же, будут вместе, и никто не будет им препятствовать.

Фёдор и рад был услышать такие слова от девушки, которая так прочно заняла его сердце. Он склонился над тёмной водой, улыбаясь онемевшими от мороза губами и чувствуя, как чужие пальцы путаются в его волосах – это мороз вцеплялся в человека всё сильнее.

То, что Фёдор сгинул, приметили только после праздника, когда староста зашёл его проведать – дом встретил его пустотой и холодом, а в кузне сиротливо стояла кувалда мастера.

Вся деревня всполошилась – начали искать кузнеца, да вот нигде его следов так и не нашли. Предположили, что замёрз он где-то пьяный, ибо все видели, как душою стал он хвор. Жалели, конечно, а бабка Ефросинья сурово, без капли слезинки смотрела на сочувствующих ей людей – прервался славный род мастеров.

По весне тоже тела не нашли, вот только девки судачили, что Весенка, став полноводной и ускорив своё течение, словно говорит иногда на два голоса – на мужской да на женский. А когда снег сошёл, Весенка своего норова не умерила, но деревенских на богатства природные не обижала, а вскоре, ниже по течению, так и вовсе притоком разродилась, который сначала был маленьким ручейком, но через несколько лет тоже стал речкой, не менее полноводной, чем Весенка, правда поуже.

Бабка Ефросинья преставилась через год, в полном одиночестве – характер у неё совсем спортился под конец жизни, реку Весенку она люто ненавидела и ходить на неё перестала.

Похоронили бабку тихо и незаметно.

Разве что у тела нашли несколько речных ракушек, да вокруг рта было несколько засохших водорослей. Но деревенский люд списал это на стариковские чудачества да забыл.

А дом Фёдора вскоре развалился, без всякой на то причины.

Безмолвие

В избе натоплено до удушливой тяжести, пахнет давно не мытым телом и травами, которые напоминают о давно закончившемся лете.

Марья сидит, щурится в свете свечи, которая слабо освещает её потрескавшиеся руки и пожелтевшую от времени книгу. Марье видно плохо, да и читает она с трудом, но она продолжает продираться через хитросплетение чёрных чёрточек, которые называются буквами.

Изба маленькая, в горнице с трудом могут два человека разминуться – печь занимает большую часть помещения, но уже остывает. Стены покрыты чёрной копотью – печь явно неправильно сложена или топится как-то не так, но Марье совершенно не важно, что когда-то белая скатерть покрыта серым налётом пепла, а «красного угла» совершенно не видно. Ей сейчас вообще ничего не важно было, кроме этой книги, страницы которой рассыпаются от ветхости.

Маленькое оконце за спиной Марьи темно и наверняка вообще не способно пропускать свет снаружи.

Марья тяжело дышит и откидывает со лба грязные сосульки волос – поднимает взгляд, скользит по тёмной форме печи напротив – она ничего не видит, полностью погружённая в свои мысли.

Сложно сказать, сколько ей лет.

Её лицо расчерчено полосами грязи, столь же грязная копна волос уродливым клубком висит на голове, а безмерная облезлая шуба скрывает её фигуру от горла до пола.

Освободившись на несколько минут от книги, давая отдых глазам, она думает о том, что совершенно не хочет её читать. У неё болит шея от того, что она сидит сгорбившись, у нее болят глаза из-за того, что приходится напрягать зрение, она чувствует голод и усталость.

Марья скользит взглядом по избе и не узнаёт её – как она попала сюда?

Память так же состоит из маленьких чёрных чёрточек, но они начинают светлеть и перестают толпиться в мыслях и заслонять от её внутреннего взора воспоминания.

Марья вспоминает, отчего ей кажется таким знакомым этот чудесный запах трав.

Она тогда гуляла на лугу, после изнуряющего рабочего дня в поле было приятно пройтись по свежей зелёной траве босиком. Стрекотали сверчки, солнце медленно клонилось к закату, а Марья собирала цветы и мурлыкала себе под нос незамысловатую мелодию без слов.

Среди жёлто-зелёной травы то там, то здесь выглядывали яркие синие цветочки, которые сразу же привлекали к себе взгляд, вот за ними девушка и охотилась, думая о том, как порадует сестёр простой красотой. Сёстры были ещё слишком маленькими, чтобы работать в поле, и оставались в избе, чтобы помогать матери по хозяйству.

Путь из цветов ведёт прямо к тёмной стене леса. Марья смутно помнит, что раньше там тоже стояла изба, только охотничья, или остатки какой-то деревни, но сейчас она даже не думает об этом, ей важны цветы.

Собрав столько, что в руках они уже не помещаются, она замирает и хмурится – вокруг непривычно темно, и шелковистая трава сменилась подстилкой из перегнивших листьев, корней, о которые легко споткнуться.

Она недоуменно оглядывается, пугаясь неожиданной смены обстановки – сверху мелко, словно сахарная пудра, сыпет снег, и Марья роняет цветы. Откуда в середине лета снег?!

Постепенно снег превратился в огромные хлопья, которые медленно падали с неба, укрывая землю и деревья пушистым одеялом, и снежинки больно жалили её голую кожу. Марья бросилась бежать, а в груди трепетала паника, словно пойманная в силки птица. Ноги быстро окоченели, но она продолжала бежать, в тщетной попытке выбраться из леса. Снега становилось всё больше, сознание Марьи мутилось и вскоре совсем затерялось среди стволов тёмных деревьев.

Очнулась она уже в избе, в которой было натоплено и тепло. Ноги покалывало, а сидела Марья на грубо сколоченной лавке перед таким же столом, застеленным некогда белой нарядной скатертью. Рядом лежала шуба, и Марья, особо не думая, натянула её на себя, зябко кутаясь и пытаясь рассмотреть помещение. От запаха, стоявшего в избе, хотелось распахнуть все двери и окна, но почему-то встать не смогла – ноги пронзило острой болью, и Марья с ужасом подумала о том, что, скорее всего, она их обморозила.

Скатерть была заляпана непонятными пятнами, а рядом со свечой, которая была воткнута в треснувшую плошку, лежала книга в потрёпанной обложке, без всяких названий или изображений.

Марья подумала о том, что всё равно придётся ждать местного хозяина, и открыла книгу.

После этого в её сознании поселились только черточки, точки, запятые, которые плясали в дрожащем пламени свечи, складывались с трудом в буквы, а после и в слова.

Марья с трудом шептала, до боли в глазах вглядываясь в палочки:

– И… придёт… мор… уничтожит… посевы… и… скотина…

Ужасные слова эхом откликались в тёмной, вонючей хате, и вскоре Марья перестала проговаривать прочитанное – тогда слова эхом колокола отзываются в её голове.

Взгляд Марьи снова скользит к книге – она не хочет, но палочки и чёрточки букв неизвестного ей языка манят и приковывают к себе. Ног она не чувствует и постепенно теряет ощущения окружающего, а ещё она знает, что под столом что-то лежит. Когда она ещё могла оторвать взгляд от книги, она видела там нечто белёсое, но не успела обдумать, что это могло быть. Словно ей кто-то ободряюще улыбался снизу, призывал продолжать читать, пока она не превратится в пропахшую вонью и травами куклу.

В пламени свечи буквы словно кусаются и скачут, и Марья снова погружается в чтение:

– Придут… беловолосые… сожгут… тварь… в обличье… человеческом… проползёт по… стране… побьёт, сотрёт, перевернёт…

А вокруг чёрной избы белой периной лежит снег, резко обрисовывая её косые и уродливые очертания. Деревья нависают над домом, жадно тянут к нему свои окоченевшие, скрюченные пальцы. Птиц здесь нет, как и зверья.

Марья продолжает читать, захлёбываясь картинами будущего.

Вокруг царит белое, мёртвое безмолвие.

Ненаглядная

Над лугом стелется предрассветная дымка, и лошади в нём рисуются неясными силуэтами. Иногда всхрапывают, вскидывают головы, а потом снова опускают, чтобы насладиться свежей зелёной травкой.

Еремей наблюдает за ними, сидя под деревом и с наслаждением вытянув ноги в высоких сапогах. Слушает пение птиц и наслаждается свежим воздухом. Потом ведь будет жаркий полдень, а позже и вовсе томный вечер с деревенскими посиделками. И хотел бы Еремей насладиться вечером, да не люба ему никто из девиц, не лежит сердце, вот как ни крути. Хотя и жениться уже пора, даже бабки с дедами уже шептаться начинают, да мать всё больше причитает, что Еремей всё один да один.

Ну вот как им объяснить, что сердцу не прикажешь? Что не хочет он жениться только потому, что это кому-то надо, а хочется настоящей, большой любви, хотя Еремей и понимает, что заведено так, и лучше бы ему выбор сделать самому, чем по указке материнской.

Неспешный ход его мыслей обрывает шорох за спиной, и парень подскакивает, оглядываясь. Из-за дерева на него глядит девица, которую он ранее в деревне не видывал. Глаза у неё зеленые, в обрамлении бархатных ресниц, коса русая через плечо перекинута, а лицо такое, каких Еремей никогда не видывал. Девушка боязливо ведёт плечиками, но не прячется, с интересом разглядывая его, и Еремей поневоле расправляет плечи.

Его словно током пробрало, от затылка до самых пяток, душа внутри дрогнула и свернулась. Еремей заводит с девушкой, которая назвалась Марьей, беседу, и внутри всё поёт от её голоса.

Девица рассказывает, что живёт она в лесничестве с отцом да матерью, а сюда ходит козу их пасти. В деревню не ходят, так как родители привыкли замкнуто жить, и её так же учат, а она тут Еремея увидела и… Тут девушка застеснялась, а сердце конюха пропустило несколько ударов.

Да что там говорить, влюбился он в Марью без памяти. Хоть и отказалась она идти с ним в деревню, но встречались они на лугу теперь каждый день. Еремей теперь там проводил всё свободное время, даже на вечерние посиделки молодёжи деревенской почти ходить перестал, улыбался, а от вопросов ловко увиливал.

Люба стала Марья, расставаться совсем с ней не хотелось, да и девушка ему взаимностью отвечала. А потом и вовсе сказала, что родители добро дали, раз сердцем избранника выбрала, отпустили они её. Еремей даже не задумывался о том, что ни родителей её он так и не увидел, ни козу, которую она на лугу выгуливала, а то, что лошади на Марью фыркают – так то они с непривычки, от того, что человек им неизвестный.

А Еремей невесту кличет ненаглядной своей, да всё налюбоваться не может, как красиво смотрится она в своём зелёном платье.

Все в деревне удивлялись, когда Еремей невесту привёл. Бабушка Всемира только головой покачала, поджимая губы, сказала, что любовь слепа и наплачется ещё Марья. Но девушка только зыркнула, крепче руку избранника сжимая – не желала отпускать.

Свадьбу справили да стали жить.

Марье, правда, пришлось многому учиться – совершенно ничего в хозяйстве не понимала, и мать Еремея была этим недовольна. Ворчала постоянно, поучала да ругала девушку, а та только покорно голову склоняла и училась всему. Рукодельничать ей понравилось, особенно вышивать. Чудные картины у неё выходили – со всякими сказочными зверями и персонажами, да таких сказок даже не придумали ещё! Мать шипела на невестку, но дивно хорошо вышивка на ярмарках продавалась, хорошо жить начали. Еремей по-прежнему с лошадьми возился и в бабские дела не лез. Мать продолжала упорно пилить невестку, выбор сына она так и не смогла принять, ведь не из деревни кого взял, а привёл неизвестно откуда!

Всемира мать Еремея предупреждала, чтобы отстала от невестки – девушка хорошая, добрая, послушная да покладистая, чего ещё желать можно? Но мать советов не слушала, гноилась внутри злоба и ненависть, а откуда такое взялось – сама понять не могла, но и остановиться тоже была не в состоянии. А когда узнала, что Марья беременная, так и вовсе с ума словно сошла – начала лупить её за малейшую провинность. Марья плакала и просила мужа справить собственный дом, но тот отказывался – мол, зачем?

Мать дом этот им оставит, всегда есть родной человек под боком, который поможет, мол, не неси ерунды.

Марья бы и ушла из дома, да куда ей идти на сносях?

Доведенная до крайности, пошла она к Всемире за советом. Та внучку в огород отправила, и они долго о чём-то шептались за закрытой дверью. Иришка даже слышала, как Марья плакала. Но вышла от бабушки Марья хоть и с бледным лицом, но в зелёных глазах её словно какой огонь тёмный зажёгся.

Мать Еремея померла неожиданно. Поговаривали, что она в очередной раз взялась невестку лупить, так та глянула на неё, и у матери Еремеевой сердце встало. Старуха просто замертво рухнула и всё. Поплакали, схоронили, а Марья снова улыбаться начала. В положенный срок родила она мальчишку, как две капли воды на отца похожего, а через два года ещё одного. Внешне всё в семье ладно было, мальчишки росли помощниками родителям, такие же зеленоглазые, как мать. Вот только веяло от них чем-то таким… странным. Деревенские дети не знали, как объяснить, почему с мальчишками им боязно играть. А когда те говорить начали, всё рассказывали ребятам про деревья и воду, как хорошо там и как жаль, что они вернуться пока туда не могут.

Еремей же, внешне довольный, подозревал Марью в том, что детей она нагуляла. Не знал он, откуда такие мысли были, да и мальчишек любил, но грызло его изнутри. Да и материнские слова он помнил, что жена его часто в лес ходит, а вдруг на свиданки туда с кем-то бегает?

Ревность грызла его изнутри, а когда, через три года, она снова забеременела, начала выплескиваться.

Детей отправлял гулять, а сам устраивал жене допросы, что делала, да куда ходила. Марья не понимала причин такого поведения и смотрела на Еремея бессильно. Куда их завораживающая любовь делась? Надеялась Марья, что после смерти свекрови наладится всё у них, а поворачивалось всё совсем в другую сторону.

Скандалы начались, когда народился третий мальчишка. Светлокудрый, и Еремей словно с ума сошёл, жену стал проклинать за измену, сам-то он чернявый был. Марья ему в ноги падала, говорила, что не виновата и что ни с кем окромя мужа не гуляла. Еремею же словно уши затыкало и глаза застилало, спутался он с деревенской вдовой, и Марья не выдержала.

Снова отправилась на поклон к бабушке Всемире, снова они долго шептались, и снова Марья плакала. Вышла она, повесив голову, но в движениях её было много решимости. Пока Еремей в полях был, собрала она детей да ушла куда-то к лесу, благо, что в деревне ярмарка шла, никто на это внимания не обратил.

А когда Еремей вернулся, Всемира привела к нему детей и сказала, что Марья ушла. Его тогда словно обухом по голове ударило, вмиг он протрезвел, смотрел на своих детей, которые словно котята к папке ластились, думал, что натворил. Но Всемира сказала, что Марью не вернуть уже, а если так поступать и с детьми будет Еремей, то и детей своих потеряет.

Ох, знала Всемира, кем Марья была, предупреждала её о судьбе незавидной, если со смертным спутается, что будет, если детей ему родит. Но не послушалась она никого, вот и результат. Детишки с отцом так и остались, но к матери видеться бегали, разумели, что нужно делать это вдали от посторонних глаз.

Знала Всемира, что их дальше ждёт, давно уже знала, но вмешиваться не собиралась. Детишек жалко было, да знала она, что как подрастут, так к матери вернутся. Недолго Еремею с ними возиться осталось. Старшой уже разумеет правду, хмурит светлые брови, но за младшими братьями приглядывает.

Нет им места в человеческом мире, как придёт час, так обернуться они вихрями и в лес устремятся, к матери под крылышко, которая их учить будет, как лесными духами становиться.