Любовь и оружие бесплатное чтение

Рафаэль САБАТИНИ
ЛЮБОВЬ И ОРУЖИЕ

Глава I. ГЛАС НАРОДА

Из долины на крыльях ветерка поднимался колокольный звон вечерней службы, и шесть мужчин, обнажив головы, стояли в пастушьей хижине у вершины, отдавая должное пресвятой Богородице. С закопчённого потолка свисала бронзовая масляная лампа с тремя рожками, дававшая больше дыма, чем света. Однако и в полумраке можно было заметить, что одежда мужчин по своему богатству резко контрастировала с убогостью хижины.

Колокола смолкли, губы, безмолвно произносившие молитву «Аве Мария», перестали шевелиться, мужчины истово перекрестились, надели кто шапочку, кто шляпу, вопросительно переглянулись. Но прежде чем кто-либо подал голос, в сбитую из неструганых досок дверь постучали.

— Наконец-то! — воскликнул Фабрицио да Лоди с явным облегчением в голосе, а мужчина помоложе, в нарядной одежде, по его знаку подошёл к двери и распахнул её.

Вошедший был высок ростом, в широкополой шляпе, плаще, который он тут же распахнул и под которым виднелся самый что ни на есть скромный наряд: куртка из грубой кожи, перетянутая металлическим поясом с длинным мечом слева и рукоятью тяжёлого кинжала справа. Красные чулки и высокие сапоги довершали облик наёмника, на данный момент отошедшего от дел. Тем не менее шестеро высокородных дворян, собравшихся в столь необычном месте, глубоко поклонились гостю, готовые внимать каждому его слову.

Тот же скинул плащ, который подхватил мужчина, открывший дверь, снял шляпу, обнажив копну чёрных волос, забранных золотой сеточкой, — единственным атрибутом, указывающим на то, что незнакомец отнюдь не простого рода, как могло показаться с первого взгляда.

Он подошёл к грязному, в пятнах жира, столу, вокруг которого стояли мужчины, оглядел их.

— Господа, я прибыл. Моя лошадь захромала в полумиле от Сан-Анджело, так что мне пришлось добираться сюда пешком.

— Вы, должно быть, устали, ваша светлость, — воскликнул Фабрицио. — Выпейте вина. Фанфулла! — обратился он к молодому парню, который открывал дверь, но высокий гость движением руки остановил его.

— С вином можно подождать. Время слишком дорого. Дело в том, господа что мы, скорее всего, не увиделись бы, не останься я без лошади.

— Как так? — воскликнул один из шести. — Нас предали?

— Ваши опасения насчёт предательства не напрасны. Когда я пересёк мост через Метауро и свернул на тропу, ведущую в горы, взгляд мой поймал розовый блеск в придорожных кустах. Луч заходящего солнца упал на стальной шлем спрятавшегося там человека. Тропа подвела меня совсем близко. Широкополая шляпа не позволяла ему разглядеть моё лицо, а я мог смотреть во все глаза. И сквозь скрывавшую его листву различил злобную физиономию Мазуччо Торре. — Мужчины переглянулись, один или двое побледнели. — Кого он там поджидал? Первым делом я задал этот вопрос самому себе, и по всему выходило, что меня. Если я не ошибаюсь, он знал и о том, что еду я издалека, но не ждал меня пешим, да ещё в столь непритязательном виде. Лишь потому он и не остановил меня.

— Святая Мария! — вскричал Фабрицио, — Заверяю вас, ваши выводы ошибочны. Кроме нас шестерых, нет в Италии человека, который знает о нашей встрече, и, положив руку на Библию, я готов поклясться, что ни один из нас никому не сказал ни слова.

Он оглядел стоящих рядом, как бы приглашая их подтвердить его слова, и те хором присоединились к заверениям Фабрицио. И лишь взмах руки гостя заставил их смолкнуть.

— Я тоже, следуя вашим указаниям, мессер^[1] Фабрицио, ни с кем не делился этими сведениями. Но… почему Мазуччо, словно грабитель, прятался в придорожных кустах? Господа, — продолжил гость уже другим тоном. — Я не знаю, что заставило вас позвать меня, но, если среди вас есть предатель, должен предупредить — берегитесь! Герцог знает или, по меньшей мере, догадывается о нашей встрече. Даже если Мазуччо выслеживал не меня, то он видел всех вас и теперь может доложить своему господину, кто собирался в этой жалкой хижине.

Фабрицио пожал плечами, выражая этим жестом пренебрежение, которое тут же высказал вслух стоявший рядом с ним Феррабраччо.

— Пусть докладывает, — он мрачно улыбнулся. — Герцог узнает об этом слишком поздно.

Гость вскинул голову, в чёрных глазах мелькнуло удивление.

— Похоже, господа, я не ошибся. Вы задумали предательство.

— Господин мой, граф Акуильский, — с достоинством ответил ему Фабрицио, — мы — предатели по отношению к человеку, но верные и преданные подданные государства.

— Какого государства? — полюбопытствовал граф.

— Герцогства Баббьяно^[2], — последовал ответ.

— Как можно предавать герцога, но оставаться верным герцогству? — В голосе графа Акуильского звучало презрение. — Господа, ваши загадки мне не по зубам.

В наступившей неловкой паузе шестеро мужчин обменялись недоуменными взглядами. Они рассчитывали на иную реакцию графа и теперь были в недоумении — стоит ли следовать намеченному плану. И вновь первым, тяжело вздохнув, заговорил Фабрицио да Лоди.

— Господин граф, я — старик. Фамилия, которую я ношу, семья, из которой я вышел, ничем не запятнали себя на протяжении многих поколений. И не след вам думать, что на склоне лет я брошу тень на наше славное имя. Клеймо предателя несмываемо, но я убеждён, что ни один из нас ни в коей мере не заслужил его. Окажите мне честь, ваша светлость, и выслушайте меня, а уж потом судите. Но не просто суждения ждём мы от вас, господин граф. Мы просим вас указать нам, как спасти страну от грозящей ей гибели, и обещаем, что не сделаем шага без вашего одобрения.

По ходу речи старого дворянина взгляд Франческо дель Фалько, графа Акуильского, менялся, презрение уступило место любопытству, живому интересу. Но граф ограничился лишь одной фразой.

— Прошу вас, продолжайте.

Фабрицио открыл было рот, но вмешался Феррабраччо, потребовавший, чтобы граф дал слово рыцаря не разглашать того, что ему сейчас скажут, если он отклонит их предложение. Франческо не заставил просить себя дважды, после чего все расселись по колченогим табуреткам и Фабрицио объяснил причину их тайной вечери.

В короткой преамбуле он коснулся характера Джан-Марии Сфорца, герцога Баббьяно, посаженного на трон своим могущественным дядей, Лодовико Сфорца, правителем Милана. Джан-Мария оказался мотом, выше всего ставящим собственные удовольствия, запустил государственные дела, в общем, проявил полную неспособность выполнять возложенные на него обязанности. Рассказывая всё это, Фабрицио старался найти выражения помягче, поскольку Франческо дель Фалько, к которому он обращался, доводился Джан-Марии кузеном.

— И вашей светлости, должно быть, известно о недовольстве, зреющем среди подданных герцога. Обернись успехом заговор Баколино год назад, мы сейчас были бы под властью Флоренции. Тот заговор провалился, но ему на смену может прийти другой. Число тайных противников герцога растёт, и их объединение может привести к тому, что Баббьяно перестанет существовать как независимое государство. Эта угроза более чем реальна. Нас могут погубить не только предатели, но и набирающие мощь соседи. Я говорю о Чезаре Борджа. Его владения, как чума, расползаются по Италии, которую он намеревается сожрать, как артишок, лист за листом. Его жадный взор уже оборотился на нас, а что мы можем противопоставить армии герцога Валентино? Его светлость Джан-Мария в курсе всего этого, мы не раз предупреждали его, но ответом было полное безразличие. Время своё он проводит в оргиях, танцах, на охоте, а стоит нам заикнуться о государственных делах, разражается потоком проклятий.

Да Лоди смолк, поняв, что дал волю эмоциям. Но его компаньоны истолковали паузу иначе: они одобрительно кивали и перешёптывались. Франческо кивнул.

— Я полностью осознаю отмеченную вами опасность. Но… чего вы ждёте от меня? Почему ко мне пришли вы со своей болью? Я — не политик.

— Политик нам и не нужен. Баббьяно необходим воин, который сможет отразить скорую агрессию. Господин граф, нам нужны вы! Есть ли мужчина в Италии, который не знал бы о подвигах графа Акуильского? Ваши деяния в войнах Пизы и Флоренции, ваши успехи на службе Венеции достойны того, чтобы прославить вас в веках.

— Мессер Фабрицио! — пробормотал Франческо, пытаясь сдержать слишком уж разгорячившегося оратора, щёки которого пылали румянцем, но да Лоди ничего не хотел слышать.

— И неужели, мой господин, проявивши себя блестящим военачальником на службе у чужаков, вы откажетесь положить свои знания и опыт на алтарь борьбы с врагами вашей родной земли? Я не могу в это поверить, ваша светлость. Мы знаем, что Франческо дель Фалько истинный патриот, и рассчитываем на вас.

— И вы правы, — без малейшего промедления ответил Франческо. — Когда настанет час борьбы, я встану рядом с вами. Но не раньше. А что касается необходимых приготовлений… почему бы вам не обратиться непосредственно к герцогу?

Грустная улыбка появилась на губах да Лоди. Феррабраччо презрительно рассмеялся и со свойственной ему прямотой разразился гневной тирадой.

— Нам говорить с ним о мужестве, долге, чести? Да лучше я пойду в послушники к Родриго Борджа^[3]. Это так же бесполезно, как лить благовония на ослиный помёт. Всё, что мы могли сказать Джан-Марии, уже сказано и не нашло в нём живого отклика, как не находит пока и в вас. Мы предложили ему ещё один путь спасти Баббьяно и отразить натиск Чезаре.

— Ага! Какой же? — осведомился граф Акуильский, переведя взгляд на Фабрицио.

— Союз с Урбино^[4], — ответил да Лоди. — У Гвидобальдо две племянницы. Мы связались с ним и выяснили, что он с радостью отдаст одну из них за Джан-Марию. А породнившись с домом Монтефельтро, мы обрели бы поддержку не только Гвидобальдо, но и правителей Болоньи, Перуджи, Камерино и некоторых других городов поменьше, уже связанных семейными узами с Урбино. То есть мы вступили бы в столь мощную коалицию, что Чезаре Борджа никогда не решился бы переступить наши границы.

— Ходили такие разговоры, — кивнул Франческо. — Действительно, решение предлагалось мудрое. Жаль, что переговоры не дали результата.

— А почему не дали? Святой Боже, почему? — взревел неистовый Феррабраччо, и кулак его с силой обрушился на стол. — Да потому, что Джан-Мария не захотел жениться. Девушка, которую мы предлагали ему, хороша, как ангел, но он не пожелал даже взглянуть на неё. В Баббьяно жила женщина, которая…

— Мой господин, — поспешно вмешался Фабрицио, резонно опасаясь, что Феррабраччо наговорит лишнее, — именно так всё и было. Его высочество отказался. Женитьба не входила в его планы. Поэтому нам и не осталось ничего иного, как пригласить вас на эту встречу. Его высочество не ударит пальцем о палец, чтобы спасти герцогство, и мы обращаем наши взоры к вам. Народ на нашей стороне. На всех улицах Баббьяно открыто говорят о том, что не герцог, а вы можете защитить их дома, а потому и должны править. Во имя народа, — старик поднялся, — и от его лица, ибо мы лишь его представители, предлагаем вам корону Баббьяно. Если вы согласны, мой господин, завтра мы привезём вас в город и провозгласим герцогом. Сопротивления можно не опасаться. Лишь один человек в Баббьяно, тот самый Мазуччо, которого вы видели у дороги, сохраняет верность Джан-Марии. И лишь потому, что ему и его полусотне швейцарских наёмников хорошо платят. Вперёд, мой господин. Пусть здравый смысл подскажет вам, что честный человек не должен испытывать угрызений совести, свергая принца, которого поддерживает на троне лишь горстка иностранцев.

Страстная речь сменилась напряжённой тишиной. Лоди так и остался стоять, остальные сидели, обернувшись к графу, затаив дыхание, с нетерпением ожидая ответа.

А Франческо дель Фалько глубоко задумался, наклонив голову так низко, что подбородок коснулся груди. Лицо его потемнело, брови сошлись у переносицы. В душе его шла нешуточная борьба. Власть, столь внезапно предложенная ему, готовая скатиться в его руки, как перезрелый плод, на мгновение ослепила графа. Он увидел себя правителем Баббьяно. Пред ним открылась череда славных деяний, которые прославят и его, и город на всю Италию. Его патриотизм и военный талант превратят захолустное герцогство в могучую державу, говорящую на равных с Флоренцией, Венецией, Миланом. Границы герцогства заметно расширятся. Нынешние соседи станут вассалами. Пред его мысленным взором простёрлась Романья, которую шаг за шагом он отвоёвывал у несносного Борджа. И вот уже поверженный враг бежит в болота Комаккьо или находит приют у своего отца в Ватикане, последнем клочке земли, оставшемся под его властью. А в Баббьяно съезжаются послы великих республик искать союза против французов или испанцев.

Видения эти вихрем пронеслись в его голове, и искушение железной хваткой сжало душу. Но тут же пред ним возникла иная картина. А что будет он делать в мирные времена? Он не приучен ко дворцам, он рождён для армейских лагерей, и ему ли менять утреннюю росу на траве на спёртый воздух покоев? Что должен отдать он в обмен на власть? Драгоценную свободу. Став в чём-то господином, в другом он превратится в раба. Номинально он будет править, но в действительности им будут помыкать; а ежели он подведёт своих хозяев, то в одну тёмную ночь они вновь соберутся в такой вот хижине и найдут ему замену точно так же, как ему предлагают сменить Джан-Марию. Наконец-то он вспомнил, на чей трон его просят взойти. Джан-Мария — его кузен, в венах которого бежит та же кровь, что и у него.

Франческо поднял голову и встретил вопросительные взгляды. Губы его чуть тронула улыбка.

— Я благодарю вас, господа. Вы оказали мне великую честь, но, к сожалению, я её недостоин.

И добавил, отвечая на хор возражений.

— Во всяком случае, не могу её принять.

— Но почему, мой господин? — в наступившей тишине возвысил голос Фабрицио, простирая к графу руки. — Santissima Vergina!^[5] Почему?

— Я назову вам одну причину из многих: человек, которого по вашей просьбе я должен свергнуть с престола, одной крови со мной.

— А я-то думал, — серьёзным тоном заметил весельчак Фанфулла, — что в таком человеке, как вы, ваша светлость, патриотизм и любовь к Баббьяно должны быть выше, чем кровные узы.

— Думали вы правильно, Фанфулла. Разве я не сказал, что эта причина — одна из многих? Ответьте мне, господа, с чего вы решили, что из меня выйдет мудрый правитель? Да, в нынешние суровые времена Баббьяно нужен полководец. Но кризис не может длиться вечно. Ситуация изменится, государство наше войдёт в удачную полосу, и тогда военный в роли правителя окажется столь же неуместен, как сейчас — Джан-Мария. Что тогда? Солдат — неумелый придворный и никудышный политик. И последнее, друзья мои, раз уж разговор у нас пошёл начистоту. Пусть немного, но я люблю себя, ценю свою свободу и не хочу менять её на дворцовые покои. Моё призвание — скитаться по миру, вдыхать полной грудью ветер свободы. Пусть герцогская корона и пурпурный плащ… — Франческо смолк на полуслове, рассмеялся. — Наверное, я привёл достаточно причин. Ещё раз благодарю вас, друзья, и прошу принимать меня таким, каков я есть. Ибо не стать мне таким, каким вы хотите меня видеть.

Граф откинулся на спинку стула, и да Лоди тут же принялся было вновь убеждать его подумать, приводя всё новые доводы. Но Франческо быстро оборвал его.

— Решение принято, мессер Фабрицио, и ничто не изменит его. Вам, господа, я готов пообещать одно: я поеду с вами в Баббьяно и попытаюсь убедить кузена внять голосу разума. Более того, я попрошу его назначить меня главнокомандующим армии Баббьяно и, если он согласится, займусь нашими войсками и заключу союз с соседями, хоть в какой-то степени гарантируя тем самым безопасность герцогства.

Заговорщики, однако, не оставили попыток переубедить графа, но Франческо твёрдо стоял на своём. В конце концов, смирившись с неизбежным, да Лоди поблагодарил его за обещание употребить своё влияние на Джан-Марию.

— Мы рады, что наша встреча не закончилась безрезультатно, и со своей стороны сделаем всё возможное, а наше слово ещё что-то значит в Баббьяно, чтобы вы стали нашим главнокомандующим. Конечно, мы предпочли бы видеть вас на троне герцога и, если в дальнейшем вы передумаете…

— Оставьте эти мысли, — отрезал граф.

Он хотел продолжить, но тут юный Фанфулла дельи Арчипрети вскочил на ноги, и на его миловидном лице отразилась тревога. На секунду он застыл, затем кошачьим шагом направился к двери, распахнул её, прислушался, сопровождаемый изумлёнными взглядами оставшихся за столом. Однако ему не пришлось объяснять своего, казалось бы, странного поведения: в сгустившейся тишине все они услышали далёкие шаги поднимающихся к хижине людей.

Глава II. НА ГОРНОЙ ТРОПЕ

— Солдаты! — крикнул Фанфулла. — Нас предали!

Мужчины переглянулись, на лицах их можно было прочесть решимость дорого отдать собственную жизнь. Граф Акуильский поднялся, остальные последовали его примеру.

— Мазуччо Торре, — выдохнул граф.

— Он самый, — эхом отозвался да Лоди. — Нам следовало внять вашему предупреждению! А с ним пятьдесят наёмников.

— Судя по топоту, никак не меньше, клянусь дьяволом, — согласился с ним Феррабраччо. — А нас шестеро, и все без оружия.

— Семеро, — коротко поправил его граф, надевая шляпу.

— Нет, нет, мой господин. — Рука да Лоди легла на его плечо. — Вам нельзя оставаться с нами. Вы — наша последняя надежда, единственная надежда Баббьяно. Если нас действительно предали, хотя я не представляю себе, как такое могло случиться, и они узнали, что шестеро заговорщиков этой ночью встречаются здесь, чтобы строить козни Джан-Марии, то о вашем приезде, клянусь вам, не известно никому. У его светлости могут возникнуть подозрения, но конкретных улик у него нет. И если вы сейчас исчезнете, у всех жителей Баббьяно, исключая, разумеется, нас шестерых, ещё останется шанс на спасение. Уходите, мой господин. Помните данное вами обещание испросить у вашего кузена должность главнокомандующего, и да убережёт вас Господь Бог и все его святые.

Старик склонился над рукой графа и поцеловал её. Но Франческо дель Фалько не внял его словам.

— Где ваши лошади? — спросил он.

— Привязаны за хижиной. Но кто решится скакать ночью по такой крутизне?

— Я, к примеру, да и вы тоже. Сломанная шея — самое худшее, что может нас ожидать. Но я предпочту сломать свою на скалах Сан-Анджело, чем позволить сделать то же самое палачу Баббьяно.

— Верно сказано, клянусь Богородицей! — поддержал графа Феррабраччо. — По коням, господа!

— Но тропа только одна, и по ней поднимаются наёмники, — охладил его пыл Фанфулла. — Более нигде не пройти.

— А почему бы нам не атаковать их? — предложил Феррабраччо. — Они пешие, и мы сметём их с тропы, как горный поток. Поспешим, господа! Они уже близко.

— Лошадей шесть, а нас семеро, — возразил кто-то ещё.

— У меня лошади нет, — подтвердил Франческо. — Я последую за вами.

— Что? — взревел Феррабраччо, похоже, взявший командование на себя. — Пусть наш тыл прикрывает святой Михаил! Нет, нет. Да Лоди, вы слишком стары для таких дел.

— Слишком стар? — вспыхнул да Лоди, выпрямившись в полный рост. Глаза его гневно сверкнули. — Будь мы в другом месте, Феррабраччо, я бы доказал вам, что силы мне ещё хватает. Но… — он смолк, глянул на графа, ждущего у двери, тон его переменился. — Вы правы, Феррабраччо, я действительно старею, можно сказать, выжил из ума. Берите мою лошадь, и вперёд!

— А как же вы? — спросил граф Акуильский.

— Я останусь. Если прорыв вам удастся, обо мне можете не беспокоиться. Наёмникам и в голову не придёт, что кто-то остался в хижине. Они бросятся следом за вами. Поторопитесь, а не то будет поздно.

Они повиновались с поспешностью, которую посторонний мог бы воспринять как панику. Фанфулла отвязал поводья, и через мгновение они уже сидели на лошадях. Ночь, к сожалению, выдалась недостаточно тёмной. На безоблачном небе ярко сияли звёзды, добавлял света и тонкий полумесяц. Но горная тропа на большем своём протяжении оставалась в густой тени, увеличивая шансы на успех отчаянного предприятия.

Феррабраччо возглавил колонну, заявив, что лучше других знает местность. Граф Акуильский пристроился рядом, остальные, по двое, им в затылок. Проехав чуть вперёд, они остановились под большой скалой. Топот становился всё громче, слышалось уже бряцание оружия. Впереди лежал прямой участок длиной ярдов в сто, затем тропа резко поворачивала. Вот там-то, у самого поворота, в отражённом лунном свете блеснула сталь. Феррабраччо подал было сигнал к атаке, но граф Акуильский остановил его.

— Если мы поскачем сейчас, то столкнёмся с ними у самого поворота, где нам придётся сбавить ход, чтобы не слететь в пропасть. Кроме того, в критический момент нас могут подвести лошади. И нападение наше будет не столь неожиданным, так как они заметят нас загодя. Давайте лучше подождём, пока они все не выйдут на прямой участок. Мы сейчас в тени, увидеть нас они не смогут.

— Вы правы, господин граф. Мы подождём, — с готовностью согласился Феррабраччо, сжимая рукоять меча. И недовольно пробурчал. — Попасться в такую ловушку! Как мы могли собраться в хижине, к которой ведёт лишь одна тропа!

— Стоило попробовать спуститься по склону, — заметил Франческо.

— Спуститься там можно одним способом — обратившись в ласточек или горных козлов. Но мы люди, и приходится искать другие пути. Я хотел бы, чтобы меня похоронили у Сан-Анджело, господин граф. Тем паче, что до долины рукой подать. Как только я перелечу через край обрыва, меня уже ничто не остановит.

— Внимание, друзья мои! — прошептал граф Акуильский. — Они уже близко.

И действительно, из-за поворота показалась колонна закованных в сталь швейцарцев с пиками на плечах. Остановилась, в немалой степени обеспокоив маленький отряд: они подумали, что обнаружены. Но тут же поняли причину задержки: Мазуччо хотел убедиться, что все его люди в сборе. Он ожидал яростного сопротивления и резонно полагал, что нападать следует превосходящими силами.

— Пора, — коротко выдохнул граф и надвинул шляпу на лоб, не желая быть узнанным. Поднялся на стременах, обнажил меч. И скомандовал во весь голос так, что эхо разнеслось по окрестностям. — Вперёд! Святой Михаил и Дева Мария!

Крик этот и последовавший за ним грохот копыт были для наёмников полным сюрпризом. Тщетно Мазуччо требовал от них стоять стеной, выставив вперёд пики, убеждая, что противников всего шестеро. Звуки в горах обманчивы, и швейцарцам показалось, что на них несётся куда более многочисленный отряд. Не слушая Мазуччо, первые ряды повернулись и бросились назад, а тут на них налетели и всадники, закрутив пехотинцев, как горный поток, о чём и говорил Феррабраччо.

Дюжину швейцарцев раздавило копытами, ещё дюжину смело с обрыва, и теперь они находились на полпути в долину. Но оставшиеся попытались обороняться, ибо наяву убедились, что нападавших действительно всего лишь шестеро. В ход пошли алебарды, и на узкой тропе разгорелась жаркая сеча. Звенела сталь, хрипели лошади, кричали раненые и покалеченные.

Граф Акуильский, оказавшись в авангарде, крушил всё на своём пути. Не только мечом, но и лошадью. Вздыбив лошадь, он заставлял её поворачиваться из стороны в сторону и опускаться на передние ноги, когда возникала необходимость поразить очередного латника. Напрасно пытались швейцарцы остановить его. Меч графа разил молниеносно и без промаха.

Неистовством своим очищал он путь, удача в этот час сопутствовала ему, оружие врагов обходило его стороной. Наконец, он пробился сквозь основную массу швейцарцев, и между ним и поворотом осталось лишь трое наёмников. Вновь вздыбил граф лошадь, взмахнул мечом, двоих из троицы сдуло, как ветром, но третий, оказавшийся посмелее, опустился на колено и направил пику остриём вверх, целясь ею в живот лошади. Франческо предпринял отчаянную попытку спасти жеребца, послужившего ему на совесть, но опоздал. С жалобным ржанием лошадь опустилась на пику и, заваливаясь на бок, придавила своего убийцу, сбросив седока на землю. Мгновение спустя Франческо уже вскочил, полуоглушённый от падения и ослабевший от потери крови: в пылу боя он и не заметил раны в левом плече. Двое наёмников надвигались на него — те самые, что отскочили в стороны перед тем, как его лошадь в последний раз встала на дыбы. Но не успел Франческо скрестить с ними меч, как налетевший Фанфулла дельи Арчипрети, пробившийся следом, смёл их с тропы, натянул поводья и протянул руку графу.

— Садитесь позади меня, ваша светлость.

— Нет времени, — ответил Франческо, видя приближающихся к ним с полдюжины оставшихся на ногах швейцарцев. — Я побегу, держась за ваше стремя. Ходу!

Фанфулла повиновался, ударив лошадь плоской стороной меча, и та рванула с места. Так они и спускались: Фанфулла в седле, граф — где бегом, где повиснув, ухватившись за стремя. Через полмили, когда спуск стал более пологим, они остановились. Граф взобрался на лошадь позади Фанфуллы, и они неспешно двинулись дальше. Франческо уже понял, что спаслись только они двое. Храбрый Феррабраччо, герой многих битв, из этой не смог выйти живым. На краю пропасти лошадь подвела его, не подчинившись велению седока, оступилась и вместе с Феррабраччо свалилась вниз. Фанфулла видел, что Америни убили, а двух оставшихся спешили, так что теперь они, без сомнения, попали в плен.

В трёх милях от Сан-Анджело уставшая лошадь Фанфуллы перешла вброд Метауро, и во втором часу ночи они ступили на территорию Урбино, где уже могли не опасаться преследования.

Глава III. ВЛАСЯНИЦА И ШУТОВСКОЙ КОЛПАК

Шут и монах поспорили, и предметом разногласий, к стыду монаха и славе шута, была женщина. И монах, проиграв шуту в словесном споре, толстый и бесформенный, стащил с ноги сандалию, чтобы огреть ею шута. А тот, худой, костлявый, да ещё и трусишка, постыдно бежал с поля боя, петляя меж деревьев.

Как и всякий дурак, он на бегу оглядывался, дабы убедиться, что святой отец не настигает его. Поэтому он не увидел лежащего на земле человека и пробежал бы мимо, если бы не споткнулся о тело и не грохнулся оземь, звеня пришитыми к капюшону колокольцами.

Со стоном сел, услышав ругательства того, в чей бок уткнулись его ноги. Мужчины изумлённо уставились друг на друга. Одного переполняла злость, второго — испуг.

— С добрым пробуждением вас, благородный господин, — первым подал голос шут, полагая, что вежливость в данной ситуации — лучший союзник. Ярость благородного господина тем временем угасла, и он уже с интересом разглядывал сидящую перед ним довольно-таки странную личность.

Маленького роста, с горбом на спине, миниатюрными руками и ногами, в камзоле, рейтузах, наполовину чёрных, наполовину алых, с уродливой физиономией, обтянутой капюшоном, с которого на плечи ниспадала пёстрая пелерина, также унизанная серебряными колокольчиками, сверкающими в лучах солнца и дребезжащими при малейшем движении… Из-под выступающих надбровий смотрели блестящие глаза, посаженные широко, словно у совы, а широкий рот постоянно кривился в усмешке.

— Будьте прокляты и ты сам, и те, кто тебя послал, — услышал шут в ответ, но в голосе говорившего уже не слышалось злобы. Он рассмеялся, увидев, как лицо уродца исказилось в непритворном страхе.

— Смиренно приношу свои извинения, ваше сиятельство, — залебезил шут, опасаясь получить ещё пару оплеух. — За мной гнались…

— Гнались? — сразу обеспокоился его собеседник. — И кто же?

— Сам дьявол в образе и подобии доминиканского монаха.

— Да ты смеёшься надо мной? — вскипел незнакомец.

— Смеюсь? Если б вы получили сандалией меж лопаток, как я, то у вас сразу бы отпала всякая охота смеяться.

— Тогда ответь на простой вопрос, если для этого у тебя достанет ума. Монах где-то поблизости?

— Да, шныряет меж кустов. Он слишком толст, чтобы бегать, а иначе примчался бы за мной следом, как исчадие ада.

— Так приведи его сюда, — последовал короткий приказ.

— О Боже! — в ужасе вскричал шут. — Я не посмею приблизиться к нему, пока он не остынет от ярости! Если, конечно, вы не избавите меня от горба и не подкупите наследством святого Петра.

Незнакомец отвернулся от него и позвал громко:

— Фанфулла! Эй, Фанфулла!

— Я здесь, мой господин, — донеслось справа, из-за кустов, и тотчас же спавший там юноша поднялся на ноги, удивлённо уставившись на шута, ответившего ему таким же взглядом. Конечно, наряд Фанфуллы в немалой степени пострадал как в бою, так и от проведённой в лесу ночи, но шут отметил и отменный бархат камзола, и украшенную драгоценной цепочкой шапочку. Не ускользнуло от его внимания и почтение, с которым этот богато одетый дворянин обращается к разбуженному им мужчине. Тот всё ещё сидел на земле, бережно поддерживая левую руку. Волосы его были забраны в золотую сеточку. Простой люд таких не носил. Маленькие глазки всмотрелись в лицо сидящего, широко раскрылись: шут таки его узнал.

— Господин мой, граф Акуильский! — пробормотал он.

Но не успел он вымолвить последнее слово, как сильная рука ухватила его за плечо, а над головой сверкнул кинжал Фанфуллы.

— Клянись на кресте, что никому не скажешь о пребывании здесь его светлости, а не то этот кинжал пронзит твоё сердце.

— Клянусь! Клянусь! — торопливо выкрикнул бедолага.

— А теперь приведи монаха, добрый шут, — вновь попросил граф и улыбнулся. — Нас тебе бояться нечего.

А когда шут оставил их, повернулся к дельи Арчипрети.

— Фанфулла, ты слишком осторожничаешь. Что произойдёт, если меня и узнают?

— Я бы не хотел, чтобы это произошло в столь опасной близости от Сан-Анджело. Мы шестеро, собравшиеся прошлой ночью, обречены. Во всяком случае, те, кто ещё жив. Для меня и да Лоди, если он не попал в лапы Мазуччо, спасение лишь в бегстве. Я не смогу ступить ногой на территорию Баббьяно, пока у власти Джан-Мария, если только мне не надоела жизнь. Что же касается вас… седьмого… Вы слышали, что да Лоди поклялся держать это по-прежнему в секрете. Однако, если его высочество узнает о вашем присутствии в здешних краях и в моей компании, у него могут зародиться подозрения, которые подскажут ему истину.

— Ага! И что тогда?

— Тогда? — в глазах Фанфуллы отразилось изумление. Ему-то казалось, что ответ предельно ясен. — Тогда обратятся в прах наши надежды… надежды всех достойных людей Баббьяно. Но вот наш приятель-шут ведёт за собой почтенного монаха.

Фра Доминико, которого нарекли этим именем в честь святого покровителя ордена, с важным видом подошёл к Фанфулле и поклонился, выставив на обозрение жёлтую тонзуру.

— Вы можете врачевать? — осведомился Фанфулла.

— Имею некоторый опыт, ваше сиятельство.

— Тогда осмотрите раны этого господина.

— О? Бог мой! Вы, значит, ранены?

Он повернулся к графу, который, предупреждая новые вопросы, обнажил левое плечо.

— Рана одна, святой отец.

Толстый монах начал было опускаться на колени, чтобы получше осмотреть рану, но Франческо, поняв, каких усилий требует от толстяка это телодвижение, поднялся сам.

— Рана не так уж тяжела, чтобы я не мог стоять.

После осмотра монах признал, что опасности для жизни нет, но рана будет довольно долго досаждать доброму господину. На просьбу перевязать его фра Доминико развёл руками — под рукой не было ни целебной мази, ни белой материи. Но Фанфулла заявил, что всё необходимое они могут получить в монастыре в Аскуаспарте, и предложил сопроводить его туда и обратно.

На том и порешили. Монах и Фанфулла отправились в путь, оставив графа в компании шута, усевшегося на землю по-турецки.

— Кто твой господин, шут? — поинтересовался граф.

— Есть, конечно, человек, который кормит и одевает меня, но истинный мой господин — дурость.

— А зачем же этот человек даёт тебе еду и одежду?

— Я притворяюсь большим дураком, чем он сам, и по сравнению со мной он кажется себе мудрым, что льстит его самолюбию. Опять же, я куда уродливее, чем он, а посему он мнит себя эталоном красоты.

— Глупо, не правда ли? — улыбнулся граф.

— Да уж не глупее того, что граф Акуильский лежит на земле с раной в плече и беседует с дураком.

Улыбка Франческо стала шире.

— Благодари бога, что Фанфулла ушёл, а не то эти слова стали бы для тебя последними. Ибо приятная наружность Фанфуллы обманчива — в душе он кровожадное чудовище. Со мной же всё иначе. По натуре я человек очень мягкий, как ты, должно быть, слышал, добрый шут. Но постарайся поскорей забыть моё имя и нашу встречу, если не хочешь прямиком отправиться в ад, ибо в раю шуты не требуются.

— Мой господин, простите меня. Я буду повиноваться вам во всём.

Но тут из-за кустов до них донёсся женский голос, звонкий и мелодичный.

— Пеппино! Пеппино!

Шут вскочил.

— Меня зовёт госпожа.

— Значит, госпожа у тебя всё-таки есть, хотя господин твой — дурость, — рассмеялся граф. — Хотел бы я лицезреть ту даму, которой ты имеешь честь принадлежать, мессер Пеппино.

— Для того чтобы лицезреть её, вам достаточно повернуть голову, — прошептал Пеппино.

Неторопливо, с улыбкой, в которой сквозило пренебрежение, граф Акуильский взглянул в направлении, указанном шутом. И в тот же миг выражение его лица изменилось. Любопытство сменилось изумлением, уступившим место благоговейному трепету.

На краю полянки, где он лежал, замерла женщина. Стройная, изящная, с золотистыми волосами, в белом платье с зелёным бархатным лифом. Но особо очаровали графа её чудесные глаза, в которых тоже отразилось удивление от нежданной встречи.

Приподнявшись на локте, Франческо дель Фалько, словно зачарованный, всматривался и всматривался в глаза, которые могли принадлежать лишь святой, спустившейся из рая.

Но чары разрушил голос Пеппино, который обратился к своей госпоже, склонившись в глубоком поклоне. Тут же вскочил и Франческо. Забыв о ране, он тоже поклонился. Но в следующее мгновение, охнув, покатился по земле и застыл, бездыханный, среди высокой травы.

Глава IV. МОННА ВАЛЕНТИНА

Впоследствии граф Акуильский пребывал в убеждении, что только ослепительная красота девушки сразила его так, что он рухнул у её ног. Нам же представляется более убедительным мнение Фанфуллы и монаха, хотя граф и полагал его оскорбительным: от резкого движения рана на плече открылась, и боль в сочетании со слабостью, вызванной большой потерей крови, послужили причиной обморока.

— Кто это, Пеппе? — спросила она шута, а тот, памятуя о данной им клятве, ответил, что понятия не имеет, добавив, хотя она видела это и сама, что несчастный ранен.

— Ранен? — повторила девушка, и глаза её наполнились состраданием. — И он один?

— Его сопровождал дворянин, мадонна^[6], но вместе с фра Доминико он ушёл в монастырь Аскуаспарте за целебной мазью и бинтами, чтобы перевязать ему плечо.

— Бедняжка, — прошептала она, глядя на лежащего без чувств Франческо. — Кто же его ранил?

— Об этом, мадонна, я не ведаю.

— И мы ничем не можем ему помочь до возвращения его друзей? — она склонилась над графом. — Не стой столбом, Пеппино. Принеси мне воды из ручья, бездельник.

Шут огляделся в поисках подходящего сосуда, и взгляд его упал на широкополую шляпу графа, каковую он и подхватил по пути. Когда он вернулся, девушка сидела на траве, а голова ещё не пришедшего в сознание Франческо покоилась у неё на коленях. Она смочила платок принесённой Пеппе водой и промыла им лоб Франческо, на который падали чёрные спутанные волосы.

— Смотри, он истекает кровью, Пеппе. Камзол весь промок, а кровь всё идёт и идёт. Святая Дева! — она увидела рану в плече и побледнела от ужаса. — Он может умереть от неё, а он так молод, Пеппино.

Франческо шевельнулся, лёгкий стон сорвался с его губ. Он поднял отяжелевшие веки, и взгляды их встретились. А рука девушки продолжала обтирать влажным платком его лоб.

— Ангел красоты! — мечтательно прошептал граф, ещё не понимая, на земле он или уже на небесах. Затем, придя в себя и осознав, что она делает, торопливо добавил. — Ангел доброты!

Девушка не нашлась с ответом, хотя графу было достаточно и румянца, затеплившегося на её щёчках: она только-только покинула стены монастыря и ещё не привыкла к галантностям кавалеров.

— Вы страдаете? — наконец спросила она.

— Страдаю? — в голосе слышалось недоумение. — Страдаю? Когда моя голова на такой чудесной подушке, а ухаживает за мной небесный ангел?

— О Господи! Как же проворен он на язык, — подал голос Пеппино.

— А ты ещё здесь, мессер шут? — чуть повернул голову Франческо. — А где Фанфулла? Его нет? Да, да, вспоминаю: он пошёл в Аскуаспарте с монахом, — и опёрся на локоть.

— Вам нельзя двигаться, — обеспокоилась девушка.

— Нельзя, но иначе я не могу, — и, вновь подняв на неё глаза, Франческо спросил, как её зовут.

Ответила она с готовностью.

— Я Валентина делла Ровере, племянница Гвидобальдо из Урбино.

Брови Франческо взлетели вверх.

— Наяву ли происходит всё это со мной или я попал в сказку, где принцессы ухаживают за странствующими рыцарями?

— Вы — рыцарь? — и в глазах её появилось изумление, ибо и за стены монастыря просачивались волнующие истории об этих благородных воинах.

— По крайней мере, ваш рыцарь, мадонна, и на веки веков ваш покорный слуга, если вы одарите меня такой честью.

От столь смелых слов и взгляда Валентина зарделась, отвела глаза. Но ни в коей мере не возмутилась. В речи Франческо она не услышала наглости. Говорил он лишь то, что, по её разумению, и мог сказать поверженный рыцарь даме, облегчающей его страдания.

— А как ваше имя, мессер? — после паузы спросила девушка.

В глазах его мелькнула тревога, он кинул острый взгляд на шута, который лишь улыбался.

— Меня зовут… Франческо, — и тут же сменил тему, предваряя её дальнейшие расспросы. — Но скажите мне, мадонна, как вышло, что вы, знатная дама, оказались в лесу, сопровождаемая лишь этим жалким подобием мужчины? — и он мотнул головой в сторону осклабившегося Пеппе.

— Мои люди неподалёку. Мы остановились здесь на ночь. Я держу путь ко двору моего дяди из монастыря святой Софьи, и охраняют меня мессер Ромео Гонзага и двадцать кавалеристов. Как видите, защита у меня надёжная и без Пеппе и фра Доминико, моего духовника.

— Так вы младшая племянница его светлости, правителя Урбино?

— Нет, нет, мессер Франческо, старшая, — поправила она его.

Тут лицо графа потемнело.

— Так, значит, вас прочили в жёны Джан-Марии? — воскликнул он.

Шут тут же навострил уши, а глаза девушки изумлённо раскрылись.

— Что вы сказали? — переспросила она.

— Да так, ничего, — он тяжело вздохнул, и тут же средь деревьев послышался мужской голос.

— Мадонна! Мадонна Валентина!

Франческо и девушка обернулись на зов и увидели выходящего на поляну роскошно одетого мужчину. Серый, украшенный золотыми пластинками камзол, под ним расшитая золотом безрукавка, берет в тон камзолу с пером, крепящимся пряжкой, сверкающей драгоценными камнями, золотая рукоять меча. Ножны серого бархата, на которых также нашлось место драгоценностям. Женственное лицо, голубые глаза, золотистые волосы.

— Смотрите! — важно воскликнул Пеппино. — И да увидите вы последнюю итальянскую вариацию Золотого осла Апулея^[7].

Увидев племянницу Гвидобальдо сидящей на земле, с головой Франческо, покоящейся на её коленях, мужчина в отчаянии всплеснул руками.

— Святые небеса! — воскликнул он, поспешив к ней. — Что за занятие вы себе нашли? Кто этот отвратительный тип?

— Отвратительный? — монна Валентина чуть не задохнулась от негодования.

— Кто он? — настаивал расфуфыренный красавец. — И что он тут делает рядом с вами? Боже ты мой! Да что скажет теперь его сиятельство? Он же сотрёт меня в порошок, узнав об этом. Кто этот человек, мадонна?

— Разве вам неясно, мессер Гонзага? — пылко воскликнула Валентина, — Раненый рыцарь.

— Рыцарь! — фыркнул Гонзага. — Скорее бандит, грабитель с большой дороги. Как тебя зовут? — грубо спросил он графа.

Тот чуть отодвинулся от Валентины, перенеся всю тяжесть тела на локоть.

— Умоляю вас, мадонна, не дозволяйте вашему симпатичному пажу подходить ближе. Он так сильно надушился, что я боюсь вновь лишиться чувств.

Насмешка не осталась незамеченной, Гонзага ещё более распалился.

— Я не паж, болван! — и тут же обернулся. — Бельтраме, ко мне!

— Что вы собираетесь делать? — в тревоге воскликнула девушка.

— Мой долг — связать этого бродягу и доставить в Урбино.

— Мессер, вы можете поранить о меня ваши благородные ручки, — ледяным тоном отчеканил граф Акуильский.

— Ага! Так ты ещё угрожаешь мне, негодный? — Но на всякий случай Гонзага отступил на несколько шагов, прежде чем крикнуть: — Бельтраме! Где ты запропастился?

В ответ на поляну вывалились шестеро солдат в латах и при оружии.

— Какие будут приказания, мессер? — спросил их командир, бросив короткий взгляд на лежащего на траве графа.

— Связать этого пса.

Но прежде, чем Бельтраме успел шагнуть к графу, Валентина преградила ему путь.

— Не надо его связывать, — на глазах Франческо из скромной девушки она обратилась в знатную даму, привыкшую повелевать. — Именем моего дяди приказываю вам оставить этого господина в покое. Он — раненый рыцарь, за которым я ухаживаю… потому-то, похоже, и рассердился мессер Гонзага.

Бельтраме в нерешительности переводил взгляд с Валентины на Гонзагу.

— Мадонна, — залебезил Гонзага, — ваше слово для нас — закон. Но вы должны понять, что я действую в интересах его сиятельства, земли которого наводнены грабителями и мародёрами. В уединении монастыря вы не могли научиться отличать бродяг от добропорядочных людей. Бельтраме, выполняй приказ!

Валентина с силой топнула ножкой. Её глаза вспыхнули огнём, отчего она сразу стала похожа на своего владетельного дядю. Но заговорила не она, а Пеппе.

— Раз этим делом занимается уже достаточно дураков, то почему бы и мне не присоединиться к их числу. Мессер Ромео, прислушайтесь к моему совету.

— Поди прочь, шут, — Гонзага замахнулся на него нагайкой. — Нам не до твоих дурачеств.

— Но вам необходимо почерпнуть из моего кладезя мудрости, — он отскочил в сторону, не желая попасть под горячую руку. — Послушай меня, Бельтраме! Мессер Гонзага, вне всякого сомнения, способен отличить бродягу от добропорядочного гражданина, но обещаю тебе, и считай, что с тобой говорит твоя судьба, что, если ты посмеешь прикоснуться к этому господину, тебя свяжут потом куда как крепче, чем этого требует от тебя сейчас мессер Гонзага.

Бельтраме сразу подался назад, заколебался и Гонзага. А Валентина взглядом поблагодарила шута. Франческо же, уже поднявшись, смотрел на всё это с улыбкой, словно происходящее ни в коей мере не касалось его. А тут, когда чаша весов всё ещё колебалась, подоспели Фанфулла и фра Доминико.

— Вовремя вы вернулись, Фанфулла, — обратился к нему граф. — Вот этот симпатяга распорядился связать меня.

— Связать? — негодующе проревел Фанфулла. — На каком, интересно, основании? — он повернулся к Гонзаге.

При появлении Фанфуллы Гонзага сразу сник, а уж от этого вопроса просто попятился.

— Думаю, что ошибся в своём суждении, — залепетал он.

— Каком это суждении? — продолжал бушевать Фанфулла. — Кого это вы вознамерились судить? Иди да утри молоко с губ, мальчишка, и не лезь в мужские дела, пока сам не станешь мужчиной.

Валентина улыбнулась, Пеппе громко расхохотался, Бельтраме и его солдаты ухмылялись, Гонзага злился. Но ему достало ума проявить выдержку.

— Лишь присутствие мадонны сдерживает меня, — с достоинством ответил он. — Но если мы встретимся снова, я покажу вам, как ведут себя настоящие мужчины.

— Вот тогда и поговорим, — и Фанфулла повернулся к графу, раной которого уже занимался фра Доминико.

Валентина, чтобы разрядить обстановку, предложила Гонзаге отвести людей к лошадям и приготовить её паланкин, чтобы они могли продолжить путь, как только фра Доминико закончит перевязку.

Гонзага поклонился, напоследок одарил незнакомцев сердитым взглядом и отбыл, сердито крикнув Бельтраме и солдатам: «За мной». Те незамедлительно последовали за ним.

Валентина осталась с Фанфуллой и Пеппе. Фра Доминико промыл рану, смазал её целебным бальзамом, наложил повязку, и они ушли, оставив Франческо и Фанфуллу одних. Граф начал было благодарить девушку, но она остановила его, прижав белоснежные пальчики к его губам.

Франческо мог бы сказать ей ещё многое, но присутствие посторонних сдержало его. Впрочем, практически всё Валентина прочитала в глазах графа, ибо по пути в Урбино она в основном молчала, загадочно улыбаясь. Однако выговорила Гонзаге за допущенную бестактность.

— Как вы могли допустить столь прискорбную ошибку, мессер Ромео? Да как вам в голову пришло назвать этого рыцаря бродягой? Разве вам не бросились в глаза его благородство, красота? — И, не слушая сбивчивых объяснений Гонзаги, девушка погрузилась в раздумья.

Глава V. ДЖАН-МАРИЯ

Через неделю после встречи с племянницей Гвидобальдо граф Акуильский, рана которого к тому времени практически зажила, въехал ранним утром через главные ворота города Баббьяно. Начальник стражи отдал ему честь и отметил, что его светлость очень бледен. Впрочем, доискиваться до причины бледности графа не пришлось. На четырёх шестах, выставленных над воротами (назывались они Сан-Баколо), в окружении вороньей стаи красовались человеческие головы.

Мёртвые лица с их ужасными улыбками, в обрамлении длинных косм, которые трепал апрельский ветерок, ещё издалека привлекли внимание Франческо. Но лишь вблизи, приглядевшись повнимательнее, он понял, что головы эти совсем недавно сидели на плечах храброго Феррабраччо, Америно Америни и двух других дворян, которых захватили в плен в ту ночь на горной тропе.

Да, в прошедшую неделю Джан-Мария не сидел сложа руки, а разбирался с заговорщиками, а затем, решив, что вызнал у них всё, приказал отрубить им головы и выставить на всеобщее обозрение, дабы устрашить тех, у кого в головах могли зародиться такие же мысли.

На мгновение у графа возникло желание незамедлительно повернуть назад. Но врождённое бесстрашие не позволило ему натянуть поводья, и он продолжил путь, отогнав прочь дурные предчувствия. Что известно Джан-Марии о его участии в том совещании в пастушьей хижине? Знает ли он, что ему предложили сменить кузена на троне Баббьяно?

И действительно, страхи его оказались напрасными. Джан-Мария принял его с распростёртыми объятиями, ибо всегда прислушивался к мнению Франческо, а сейчас особенно нуждался в его помощи.

Франческо нашёл кузена за столом, накрытом в библиотеке дворца, среди сокровищ искусства и науки. Джан-Марии здесь нравилось, но использовал он библиотеку для удовлетворения своих плотских желаний, а не по прямому назначению, ибо питал отвращение к грамоте, а невежеством мог потягаться с деревенским пахарем.

Джан-Мария уютно устроился в большом кресле, обитом алой кожей. Перед ним искрились бесценные хрустальные чаши, кувшины с вином, золотые и серебряные блюда, полные всевозможных яств. И пахло в библиотеке не пылью толстых фолиантов, а пряными ароматами.

Несмотря на молодость, Джан-Мария уже изрядно располнел и при его небольшом росте обещал в скором времени превратиться в бочонок. На круглом, бледном, обрюзгшем лице блестели синие, чуть выпученные глаза, форма губ говорила как о его чувственности, так и о жестокости. Лиловый камзол, сшитый по испанской моде с разрезами на рукавах, сквозь которые виднелось дорогое реймское сукно рубашки, был оторочен рысьим мехом. На груди висела цепь с ладанкой, в которой хранился кусочек креста Господнего: Джан-Мария был ревностным христианином.

Для Франческо тут же поставили второй прибор, но от еды граф отказался, сославшись на то, что недавно поел. Герцог, однако, уговорил его выпить мальвазии^[8]. А когда слуга наполнил из золотого кувшина чашу Франческо, Джан-Мария приказал ему и его напарнику оставить их.

О пустяках им поговорить не пришлось, ибо Франческо довольно быстро затронул интересующую его тему.

— Ходят странные слухи о заговоре в твоём герцогстве, а на стене над Сан-Баколо сегодня утром я увидел головы казнённых. Этих людей я знал и уважал.

— Но они обесчестили себя, а посему их головы стали пищей для ворон. Ну что ты, Франческо! — по телу герцога пробежала дрожь, он перекрестился. — За столом не пристало говорить о мёртвых.

— Тогда давай поговорим лишь об их преступлении, — граф Акуильский избрал окольный путь. — Что они натворили?

— Что? — переспросил Джан-Мария. — Мне, к сожалению, известно далеко не всё. Мазуччо мог бы удовлетворить твоё любопытство. Он знал о заговоре с самого начала, но не посвящал меня в подробности, даже не называл имена заговорщиков, давая измене вызреть. Потом он вознамерился их арестовать, не ожидая встретить серьёзного сопротивления. Мне он лишь сказал, что предателей шестеро и они намерены встретиться с седьмым. Те, кто остался в живых после ночной стычки, подтвердили, что нападавших было то ли шестеро, то ли семеро, но они изрядно потрепали швейцарцев. Девять убили, с полдюжины изувечили. Швейцарцы уложили двоих, а ещё двоих взяли в плен. Эти четыре головы ты и видел.

— А Мазуччо? — полюбопытствовал Франческо. — Неужели он не назвал тебе тех, кому удалось бежать?

Герцог неторопливо выбрал с блюда оливу.

— В этом-то и беда. Стервец мёртв. Его убили в ту ночь. Пусть он сгниёт в аду за своё ослиное упрямство. Ибо тайну заговора и имена предателей он унёс с собой в могилу. А впрочем, напрасно я так. Конечно, своим молчанием он навредил мне, но по натуре я человек добрый и помолюсь за него Богу. Пусть Он упокоит грешную душу Мазуччо.

Граф опустился на стул, надеясь, что испытанное им чувство облегчения никак внешне не проявилось.

— Но что-то Мазуччо после себя оставил.

— Практически ничего. Он никогда не раскрывал карт. Чёрт бы его побрал! Он прямо заявлял мне, что я не из тех, кто может хранить тайну. Можешь ты представить себе такую наглость? С принцами так говорить не принято. И он сообщил лишь о существовании заговора, цель которого — свергнуть меня с трона, пообещав захватить и заговорщиков, и человека, которого они приглашали занять моё место. Подумай только, Франческо! Какие чудовищные планы роятся в головах моих подданных! Они хотят свергнуть меня, едва ли не самого доброго правителя во всей Италии! Святой Боже!

— Но, если я тебя правильно понял, двух заговорщиков взяли живыми?

Герцог кивнул, ибо не мог ответить из-за набитого едой рта.

— И что выяснилось на суде?

— На суде? — Джан-Мария запил еду вином. — Никакого суда не было. Говорю тебе, их неблагодарность привела меня в такую ярость, что я даже забыл подвергнуть их пыткам. И как только их привели ко мне, я тут же велел отрубить им головы.

— Ты отправил этих людей на смерть? — Франческо встал, не сводя глаз с кузена. В его взгляде смешались удивление и злость. — Без суда отдал в руки палачу столь знатных дворян? Джан-Мария, ты, должно быть, обезумел, если смог так легко пролить благородную кровь.

Герцог вжался в кресло, но тоже начал закипать.

— Да с кем ты говоришь?

— С тираном, полагающим себя самым мягкосердечным правителем Италии, которому недостаёт мудрости осознать, что он собственными руками и поспешными действиями раскачивает свой трон. Ты не подумал, что можешь спровоцировать восстание? Ты совершил убийство! В Италии герцоги частенько прибегают к этому средству, но не столь откровенно, как это сделал ты!

— Бунта я не боюсь, — уверенно ответил Джан-Мария. — Командование охраной я передал Мартину Армштадту, и он нанял мне отряд из пятисот швейцарских ландскнехтов, ранее служивших Бальони в Перудже.

— Ты считаешь, что можешь быть спокоен за свою безопасность? — Франческо презрительно улыбнулся. — Доверить охрану трона иностранным наёмникам, которыми командует иностранец!

— Меня охраняют не только они, но и милосердие Божье, — последовал благочестивый ответ.

— Ха! — Франческо терпеть не мог лицемерия. — Завоюй доверие своих подданных. Постарайся, чтобы они стали твоей защитой.

— Ш-ш-ш! — прошептал герцог. — Ты богохульствуешь! Да разве не этому посвящаю я свою жизнь? Я живу ради моих людей. Но, клянусь душой, они требуют от меня слишком многого, когда просят умереть за них. И если я воздам по заслугам тем, кто покушался на мою жизнь, как воздал предателям, о которых ты говоришь, кто осудит меня? Уверяю тебя, Франческо, попади мне в руки двое сбежавших, я поступлю с ними точно так же. Клянусь богом, так и будет! Что же касается человека, которого они прочили мне на замену… — он смолк, но жестокая улыбка, искривившая губы, была красноречивее слов. — Интересно, кто бы это мог быть? Я дал обет: если небеса помогут мне разыскать его, целый год каждую субботу ставить свечу в Санта-Фоске и поститься перед всеми праздниками. Кто… кто он, Франческино?

— Откуда мне знать? — ушёл граф от прямого ответа.

— Тебе известно многое, дорогой Чекко. У тебя быстрый ум. В подобных делах ты как рыба в воде. Скажи, могли они обратиться к герцогу Валентино?

Франческо покачал головой.

— Если Чезаре Борджа пожелает захватить твоё герцогство, заговоры ему не понадобятся. Он придёт с армией, и ты почтёшь за благо передать ему корону.

— Боже и все святые, защитите меня! — ахнул Джан-Мария. — Ты говоришь так, будто его армия уже идёт на Баббьяно.

— Вот об этом давай и поговорим. Поверь мне, такое очень даже возможно. И прислушайся к моим словам, Джан-Мария! Я приехал из Л'Акуилы не для того, чтобы позавтракать с тобой. Эту неделю Фабрицио да Лоди и Фанфулла дельи Арчипрети провели у меня.

— У тебя? — маленькие глазки герцога совсем превратились в щёлочки. — Значит… у тебя? — он пожал плечами, развёл руки. — Фу! Видишь, в какую ошибку может впасть такой неискушённый человек, как я. Видишь ли, Франческо, обратив внимание на их отсутствие после той ночи, я было решил, что и они участвовали в заговоре, — и Джан-Мария потянулся к медовым сотам.

— Во всём герцогстве нет более верных тебе сердец, — последовал ответ. — И ко мне их привёл страх за судьбу Баббьяно.

— Ага! — на бледном лице Джан-Марии отразился интерес.

И тут граф Акуильский пересказал герцогу Баббьяно всё то, что говорил ему в пастушьей хижине Фабрицио да Лоди. Об угрозе, исходящей от Борджа, о полной неготовности к сопротивлению, о пренебрежительном отношении Джан-Марии к дельным советам. Отсюда, подвёл он итог, и брожение в умах подданных, и острое желание исправить положение. Когда он закончил, герцог долго смотрел на тарелку, забыв о еде.

— Не правда ли, Франческо, как это просто сказать, что это не так и это не так. Но кто, скажи на милость, поможет мне всё наладить?

— Если будет на то твоё согласие, я мог бы попытаться.

— Ты? — воскликнул Джан-Мария. И не радость от того, что кто-то готов освободить его от стольких забот, а негодование и даже презрение отразились на его обрюзгшем лице. — И как же, дорогой кузен, ты намерен всё наладить? — в тоне слышалась усмешка.

— Я бы поручил сбор налогов мессеру Деспальо, ограничил бы расходы на содержание дворца, а вырученные деньги направил бы на создание собственной армии. Я обладаю некоторым боевым опытом, это могут подтвердить многие правители. Я возглавлю твою армию, заключу договоры с сопредельными государствами, ибо они, узнав, что мы вооружаемся, увидят в нас силу, с которой надобно считаться. Как человек строит дамбу, дабы остановить ревущий поток, так и я попытаюсь организовать оборону, способную противостоять армии Борджа. Назначь меня своим гонфалоньером^[9], и через месяц я скажу тебе, смогу я спасти твоё герцогство или нет.

Подозрительность герцога возрастала с каждым словом Франческо, а когда он закончил, лицо Джан-Марии перекосила злобная гримаса.

— Назначить тебя моим гонфалоньером? — пробормотал он. — С каких это пор Баббьяно стал республикой? Или это твоя цель, чтобы самому утвердиться наверху?

— Ты превратно истолковал… — начал было Франческо, но кузен не дал ему договорить.

— Превратно? Нет, нет, мессер Франческино. Я всё понял, — он неожиданно поднялся. — До меня доходили слухи о растущей любви моих подданных к графу Акуильскому, но я позволил себе не придавать им особого значения. Этот негодяй Мазуччо перед самой смертью талдычил мне о том же, но в ответ я огрел его хлыстом по физиономии. Тогда я полагал, что поступаю правильно. Но позапрошлой ночью мне приснился сон… Ну да Бог с ним. Такое может случиться в любом государстве. Если объявляется человек, которого население предпочитает сидящему на троне, да этот человек ещё благородной крови и высокого происхождения, как ты, он становится реальной угрозой правителю. Мне нет нужды напоминать тебе, — вновь сверкнула злобная улыбка, — как поступают Борджа с такими личностями. Но и Сфорца в подобных случаях принимают необходимые меры предосторожности. Дураков в нашем роду пока не рождалось, и я не хочу быть первым в их ряду, вручая всю принадлежащую мне власть в другие руки. Как видишь, дорогой кузен, твоя цель мне предельно ясна. У меня острое зрение, Франческино, очень острое! — и Джан-Мария захохотал, довольный собой.

Франческо сидел с каменным лицом. Он мог бы ответить, что может немедля получить трон герцогства Баббьяно, будь на то его желание. Но предпочёл избрать другой путь, надеясь уговорить представителя рода, ещё не рождавшего дураков.

— Как же плохо ты знаешь меня, Джан-Мария, — в его голосе слышалась горечь, — если думаешь, что я охочусь за твоим троном. Уверяю тебя, собственную свободу я ценю куда выше герцогских привилегий. Я советую тебе прислушаться к моим советам, иначе наступит день, когда ты останешься и без трона, и без герцогства, которое загребёт под себя Борджа. Тогда будет поздно вспоминать о моём предложении спасти тебя, которое ты готов отвергнуть, как отвергал предложения своих умудрённых жизнью советников.

Джан-Мария пожал пухлыми плечами.

— Если под другим предложением ты подразумеваешь совет жениться на племяннице Гвидобальдо, то я могу обрадовать твою патриотическую душу. Я согласился на этот союз, — герцог снова издал короткий смешок, — и теперь, как видишь, мне не страшен сын Александра VI. Когда я объединюсь с Урбино и его союзниками, мне будет что противопоставить Чезаре Борджа. Я смогу мирно спать рядом с моей очаровательной женой под надёжной защитой армии её дядюшки, и мне не понадобится назначать моего кузена гонфалоньером Баббьяно.

Граф Акуильский изменился в лице. Джан-Мария это заметил, но истолковал неправильно. И дал себе зарок повнимательнее приглядывать за шустрым кузеном, набивающимся ему в гонфалоньеры.

— Я, по крайней мере, поздравляю тебя с этим мудрым решением, — ответствовал Франческо без тени улыбки на лице. — Если бы я узнал об этом раньше, то не стал бы докучать тебе своими предложениями по защите государства. Но, позволь спросить, Джан-Мария, что заставило тебя согласиться на брак, которому ты так упорно противился?

Герцог пожал плечами.

— Они буквально затравили меня, и в конце концов я сдался. Я ещё мог противостоять Лоди и остальным, но, когда к ним присоединилась моя мать с её молитвами, вернее, её командами, пришлось уступить. В конце концов мужчина должен жениться. Тем более что в данном случае моё бракосочетание гарантирует и безопасность государства.

Вроде бы графу Акуильскому следовало одобрить решение кузена и порадоваться за герцогство Баббьяно, приобретающее могучих союзников. Но, покинув дворец, Франческо испытал лишь горькую обиду на судьбу, которая любила преподносить подобные сюрпризы, жалость к девушке, суженой Джан-Марии, да растущую неприязнь к кузену, из-за которого ему пришлось жалеть Валентину.

Глава VI. ВЛЮБЛЁННЫЙ ГЕРЦОГ

Из окна дворца Баббьяно граф Акуильский наблюдал за суетой во дворе. Рядом с ним стоял Фанфулла дельи Арчипрети, вызванный графом из Перуджи. Со смертью Мазуччо всякая опасность для Фанфуллы миновала.

Прошла неделя после памятного разговора с герцогом, когда Джан-Мария известил кузена о своих намерениях, и нынче его высочество собирался в Урбино, дабы посвататься к монне Валентине. Потому-то по двору носились пажи и слуги, вышагивали солдаты, ржали лошади. На губах Франческо то появлялась, то исчезала горькая улыбка, а его спутник, наоборот, не скрывал радости.

— Слава Богу, его светлость наконец-то вспомнил о своём долге, — прокомментировал Фанфулла происходящее внизу.

— Мне часто приходилось сетовать на судьбу, — Франческо словно и не услышал его, думая о своём, — за то, что она произвела меня на свет графом. Но отныне я буду лишь благодарить её, ибо вижу, сколь худо было бы мне, родись я принцем, призванным править герцогством. И пришлось бы мне жить, как моему бедняге кузену, когда за внешним блеском скрывается пустота, а в веселье нет радости.

— Но есть же в такой жизни и свои плюсы! — воскликнул изумлённый Фанфулла.

— Вы же видите весь этот переполох. И знаете, что он означает. Какие уж тут плюсы?

— Вот от вас я такого вопроса не ожидал, мой господин. Вы видели племянницу Гвидобальдо и тем не менее спрашиваете, что получает Джан-Мария, женившись на ней.

— А может быть, не понимаете вы? — печальная улыбка промелькнула на лице графа Акуильского. — И не осознаёте всей трагедии? Два государства пришли к выводу, что их союз взаимовыгоден, а посему и договорились о свадьбе. Это означает, что главные действующие лица, вернее назвать их жертвами, не имеют права выбора. Джан-Мария смирился. Он скажет вам, что это бракосочетание для него не подарок, но он всегда знал, что придёт пора жениться и подарить подданным наследника престола. Держался он долго, но обстоятельства оказались сильнее его, и свою женитьбу он воспринимает, как любое другое государственное дело: коронацию, банкет, бал. И вы, надеюсь, уже не удивляетесь моему отказу принять трон Баббьяно. Уверяю вас, Фанфулла, на месте кузена я не стал бы держаться за корону и пурпурную мантию ради того, чтобы позволять кому-то ломать мою жизнь и выставлять меня напоказ жалкой марионеткой. Чем терпеть насмешки судьбы, лучше быть простым крестьянином или вассалом. Я бы обрабатывал землю, жил скромно, но во всём поступал бы, как желала моя душа, и благодарил бы Бога за дарованную мне свободу. Право выбирать друзей, жить, где и как хочется, любить, кого пожелаю. И умереть, когда призовёт Господь, в полной уверенности, что жизнь прожита не зря. А эта несчастная девушка, Фанфулла! Подумайте о ней. Ей придётся вступить в союз без любви с таким грубым, бесчувственным человеком, как Джан-Мария. Разве вам не жалко её?

Фанфулла вздохнул. Взгляд его затуманился.

— Мне хватает ума, чтобы понять причину вашего мрачного настроения. Эти мысли посетили вас, потому что вы познакомились с ней.

Франческо глубоко вздохнул.

— Кто знает? Те несколько фраз, которыми мы успели переброситься, те короткие минуты, что провели вместе, возможно, нанесли мне куда более глубокую рану, чем та, которую она помогала залечить.

Рассуждения графа Акуильского о намечаемом союзе в целом не противоречили логике. Перегнул палку он, лишь утверждая, что главные действующие лица лишены возможности выбора. Такую возможность им предоставили на балу, устроенном Гвидобальдо в честь будущего родственника через три дня после прибытия последнего в Урбино. Там Джан-Мария впервые увидел Валентину. Ослепительная красота девушки приятно поразила герцога, и его охватило нетерпение поскорее обрести на неё законные права. Валентине же Джан-Мария крайне не понравился. Надо отдать ей должное: она противилась замужеству с того момента, как об этом зашёл разговор. А уж внешность герцога вызвала у неё такое отвращение, что она поклялась вернуться в монастырь святой Софьи и постричься в монахини, если не останется иного пути избежать свадьбы.

На праздничном обеде Джан-Мария сидел рядом с Валентиной и в перерывах между едой — а поесть, как мы помним, он любил — одаривал девушку грубыми комплиментами, от которых её передёргивало. И чем больше он старался понравиться ей, тем сильнее отталкивал от себя. И в конце концов, несмотря на собственную толстокожесть, заметил её необъяснимую холодность, на что и пожаловался радушному хозяину, дяде Валентины. Жалобы его, однако, не встретили понимания.

— Неужели вы принимаете мою племянницу за простую крестьянку? — сурово спросил Гвидобальдо. — С чего ей хихикать или улыбаться каждому вашему комплименту? Раз она выходит за вас замуж, ваша светлость, имеет ли всё остальное хоть какое-то значение?

— Но я хотел, чтобы она хоть немного любила меня, — пробормотал Джан-Мария.

Гвидобальдо оценивающе глянул на него, подумав, что этот бледнолицый, одутловатый толстяк слишком высокого о себе мнения.

— Я не сомневаюсь, что так оно и будет, — уверенно заявил он. — Если вы будете ухаживать с пылкостью, но не забывать о такте, то кто сможет устоять перед вами? И пусть вас не пугает скромность, приличествующая девушке.

Напутствие Гвидобальдо вдохновило Джан-Марию на новые подвиги. Он уже полагал, что холодность Валентины всего лишь завеса, атрибут её девичьего наряда, предназначенный для сокрытия сердечных устремлений. И Джан-Мария решил — а его умственные способности оставляли желать лучшего, — что любовь её тем жарче, чем активнее пытается она избежать общения с ним, чем сильнее выражает своё отвращение при виде его. В конце концов девичьи причуды Валентины стали вызывать у него лишь восхищение.

Всю неделю в Урбино чередой шли охоты с собаками и соколами, спектакли, новые балы, обеды, банкеты. А затем внезапно веселье оборвалось, как пушечный выстрел. Из Баббьяно пришло известие о прибытии посла Чезаре Борджа с письмом для Джан-Марии. Об этом сообщил ему Фабрицио да Лоди, присовокупив настоятельную просьбу незамедлительно вступить в переговоры с представителем герцога Валентино.

Теперь он не мог оставить без внимания опасность, исходящую от Борджа, с каждым месяцем расширяющего свои владения, не мог больше отмахиваться от рекомендаций ближайших советников. Неожиданный приезд посла герцога Валентино — хотя, возможно, и не такой неожиданный, ибо прибыл он аккурат перед заключением союза Баббьяно и Урбино, чтобы помешать достижению соглашения, — изрядно напугал Джан-Марию.

И вот в отведённых ему во дворце роскошных апартаментах Джан-Мария обсудил печальное известие с двумя дворянами, Альваро де Альвари и Джизмондо Санти, сопровождавшими его в Урбино. Оба они убеждали Джан-Марию последовать совету да Лоди и вернуться в Баббьяно, но предварительно договориться о дате свадьбы.

— Тогда, ваша светлость, — заметил Санти, — вам будет что сказать представителю Валентино.

Спорить Джан-Мария не стал, поспешил к Гвидобальдо, сообщил о полученных новостях и предложил незамедлительно определить день бракосочетания. Гвидобальдо внимательно его выслушал. Как и многие в Италии, он боялся Чезаре Борджа, а потому стремился к скорейшему созданию союза против него.

— Всё будет, как вы желаете, — ответил Джан-Марии правитель Урбино. — О свадьбе объявим сегодня, чтобы представитель Борджа понял, что это дело решённое. Выслушав послание герцога Валентино, постарайтесь ответить поуклончивее. И не позднее, чем через десять дней возвращайтесь в Урбино. А мы пока будем готовиться к торжествам. Но до отъезда навестите монну Валентину и расскажите ей обо всём.

Уверенный в успехе, Джан-Мария поспешил в покои племянницы Гвидобальдо. Нашёл пажа и послал его к монне Валентине испросить аудиенции.

Когда паж открыл дверь, до слуха Джан-Марии донёсся звучный мужской голос, исполняющий под аккомпанемент лютни любовную песенку.

Через пару мгновений пение прекратилось. Вновь появился паж и, отдёрнув сине-золотистую портьеру, пригласил Джан-Марию войти.

Он оказался в комнате, красноречиво свидетельствующей о богатстве и тонком вкусе семейства Монтефельтро. Фрески на потолке, бесценные гобелены на стенах. Над затянутым в алое аналоем — серебряное распятие работы знаменитого Аникино из Феррары^[10]. Картина кисти Мантеньи^[11], дорогие камеи, хрупкий фарфор, множество книг, чембало, которое с интересом разглядывал светловолосый паж. У окна — арфа, которую Гвидобальдо привёз племяннице из Венеции.

Там-то и нашёл Джан-Мария монну Валентину в окружении её дам, шута Пеппе и полудюжины дворян, придворных мессера Гвидобальдо. Один из них, тот самый Гонзага, что привёз монну Валентину из монастыря святой Софьи, в белом, расшитом золотом камзоле, сидел на низком стуле с лютней в руках, и Джан-Мария догадался, что именно его голос слышал он, стоя за дверью.

При появлении герцога все, за исключением монны Валентины, встали, но не проявили признаков радости, чем в немалой степени охладили пыл Джан-Марии. Он приблизился и, запинаясь чуть ли не на каждом слове, попросил оставить их с монной Валентиной наедине. Скорчив недовольную гримаску, она отпустила дам и кавалеров, и Джан-Марии пришлось долго ждать, пока последний из них не скроется за стеклянными дверьми, ведущими на просторную террасу, где в солнечных лучах сверкали струи мраморного фонтана.

— Мадонна, — начал Джан-Мария, когда они остались вдвоём. — Новости, полученные из Баббьяно, требуют моего немедленного отъезда.

То ли скудоумие, то ли ослепившая его любовь помешали Джан-Марии увидеть, как радостно блеснули глаза монны Валентины, а на её лице отразилось безмерное облегчение.

— Мой господин, — ровным, сдержанным голосом ответила девушка, — мы будем сожалеть о вашем отъезде.

Вот тут герцог явил себя полным идиотом! Если бы он подольше варился в придворном котле, то уши его наверняка бы привыкли к словам, за которыми ничего не стояло. Но для него были внове вежливые фразы, не подкреплённые истинными чувствами, а посему, едва Валентина закрыла рот, он упал на колени, чтобы схватить её божественные пальчики своими грубыми руками.

— Правда? — взгляд его лучился любовью. — Вы действительно будете сожалеть?

— Ваша светлость, прошу вас, встаньте, — но холодность в её голосе тут же сменилась тревогой, ибо робкая попытка освободить руки окончилась неудачей.

Она попыталась выдернуть руки, но Джан-Мария держал их мёртвой хваткой, полагая, что продолжается игра в скромность.

— Господин мой, умоляю вас! — воскликнула Валентина. — Вспомните, где вы находитесь…

— Я останусь здесь до судного дня, — ответствовал сжигаемый любовью герцог, — если только вы не соблаговолите выслушать меня.

— Я вся внимание, мой господин, — Валентина и не пыталась скрыть отвращение, которое вызывал в ней Джан-Мария, но тот ничего не замечал. — Но при этом совсем не обязательно держать мои руки и стоять на коленях.

— Не обязательно? — воскликнул Джан-Мария. — Ну что вы, мадонна! Наоборот, всем нам, и принцам, и вассалам, иной раз полезно преклонить колени.

— В молитвах, мой господин!

— А разве человек не молится, когда ухаживает за девушкой? И может ли он найти лучший храм, чем ноги своей дамы?

— Отпустите меня, — Валентина продолжала вырываться. — Ваша светлость утомляет меня и ведёт себя нелепо.

— Нелепо? — его рот открылся, краска залила щёки, маленькие синие глазки злобно сверкнули. На мгновение он застыл, затем поднялся. Отпустил руки Валентины и тут же заключил её в объятия. — Валентина, — голос Джан-Марии дрожал. — Почему вы столь жестоки ко мне?

— Ну что вы, — слабо запротестовала она, отпрянув назад, подальше от этой толстой, мерзкой физиономии. — Мне не хотелось бы, чтобы ваша светлость выглядели глупо, и вы представить себе не…

— А вы представляете себе, сколь страстно я вас люблю? — прервал её герцог, сжимая объятия.

— Мой господин, вы причиняете мне боль!

— А разве вы поступаете иначе? — отпарировал Джан-Мария. — И как можно сравнивать синяк на руке с теми ранами, что наносят мне ваши глаза? Вы…

Но Валентина вырвалась и молнией бросилась к двери на террасу, вслед за вышедшими из её покоев придворными.

— Валентина! — то был рык зверя, а не возглас кавалера. Джан-Мария перехватил её и без особых церемоний затащил обратно в комнату.

Терпению Валентины пришёл конец. Ранее ей не доводилось слышать, чтобы с женщиной, занимающей столь высокое положение, как она, обращались подобным образом. Она не намеревалась высказывать своё презрение герцогу, полагая, что отстоит свободу с помощью дяди. Но Джан-Мария, видно, принимал её за прислугу, давая волю рукам. А раз он не понимал, что ей следует выказывать должное уважение, не знал, что благородной крови и хорошему воспитанию обычно соответствует и утончённость души, то и она не желала больше выносить его ухаживаний. И, освободившись из его рук вторично, влепила Джан-Марии звонкую оплеуху. Да с такой силой, что герцог распластался на полу.

— Мадонна! — выдохнул он. — За что вы так обижаете меня?

— Вы ждали чего-нибудь другого за те унижения, которым подвергли меня? — фыркнула Валентина, и он сжался под её яростным взглядом.

Она возвышалась над ним, преисполненная праведного гнева, но Джан-Мария испытывал не чувство страха — любви и был преисполнен желания приручить Валентину, женившись на ней.

— Кто вам дал право так обращаться со мной? — бушевала Валентина. — Не забывайте, что я — племянница Гвидобальдо, из рода Ровере, и с самой колыбели не видела от мужчин ничего, кроме уважения. Всех мужчин, независимо от их происхождения. К сожалению, сейчас мне приходиться говорить, что у вас, рождённого править людьми, манеры конюха. И потому зарубите себе на носу, раз уж вы не понимаете этого сами, что ни один мужчина, кроме тех, кому я разрешу это сама, не имеет права касаться меня руками, как это сделали вы!

Её глаза сверкали, голос звенел всё яростнее, Джан-Марии не оставалось ничего иного, как просить пощады.

— Пусть я и герцог, но я полюбил вас, — промямлил он. — Герцог тоже человек и, как самый ничтожный из его подданных, имеет право на любовь. А что для любви благородство крови?

Валентина вновь двинулась к двери, и на этот раз Джан-Мария не решился остановить её силой.

— Мадонна, — воскликнул он, — умоляю, выслушайте меня. Через час я буду в седле, на пути в Баббьяно.

— Мессер, это самая лучшая новость, которую я услышала после вашего приезда, — и Валентина скрылась на террасе.

На секунду-другую Джан-Мария оцепенел, злость от испытанного унижения охватила его, и он последовал за Валентиной. Но в дверях он наткнулся на горбуна Пеппе, неожиданно появившегося перед ним в звяканьи колокольцев и с насмешливой ухмылкой на лице.

— Прочь с дороги, шут! — прорычал герцог.

Но Пеппе не сдвинулся с места.

— Если вы ищете мадонну Валентину, то напрасно.

И Джан-Мария, проследив взглядом за пальцем шута, увидел, что её уже окружили дамы и возможность поговорить наедине безвозвратно упущена. Он повернулся к шуту спиной и двинулся к двери, через которую вошёл в покои Валентины. Пожалуй, было бы лучше, если б мессер Пеппе позволил ему спокойно уйти. Но шут, искренне любящий свою госпожу и инстинктами во многом схожий с верным псом, тонко чувствующим отношение хозяина к окружающим, не смог устоять перед искушением пустить ещё одну стрелу в поверженного, посыпать соль на открытую душевную рану.

— Вижу, трудная дорога к сердцу мадонны оказалась вам не по плечу, ваша светлость, — крикнул шут вслед. — Там, где слепнет мудрость, очень кстати острые глаза глупости.

Герцог остановился. Человек с более развитым чувством собственного достоинства оставил бы реплику шута без внимания. Но Джан-Мария обернулся и посмотрел на приближающегося к нему горбуна.

— У тебя есть что мне сказать, если я заплачу? — догадался он о намерениях Пеппе.

— Сказать я вам могу многое, а платить мне не надо, господин герцог, — ответствовал тот. — Умоляю лишь, попросите меня об этом и улыбнитесь, ибо ничто не порадует меня больше, чем ваша улыбка.

— Говори, — милостиво разрешил герцог, но лицо его осталось суровым.

Пеппе поклонился.

— Ваше высочество, завоевать любовь мадонны совсем просто, если… — тут он многозначительно замолчал.

— Ну-ну, — не выдержал герцог, — продолжай. Если…

— Если обладать благородной внешностью, высоким ростом, стройной фигурой, обходительной речью и светскими манерами, свойственными тому, о ком я веду речь.

— Ты издеваешься надо мной? — осклабился Джан-Мария.

— О, нет, ваша светлость. Лишь поясняю, что нужно вам для того, чтобы моя госпожа полюбила вас. Если б вам были присущи достоинства того, о ком я говорю, кого она видит во сне, у вас не возникло бы никаких проблем. Но раз Бог сотворил вас таким, каков вы есть, — незавидной наружности, толстым, низкорослым, занудным…

С диким рёвом герцог бросился на шута, но ноги у того оказались столь же проворными, что и язык. Он ускользнул от Джан-Марии, пулей вылетел на террасу и нашёл убежище за юбками своей госпожи.

Глава VII. КОВАРСТВО ГОНЗАГИ

Пожалуй, не следовало мессеру Пеппе распускать язык перед Джан-Марией, ибо речь его только подхлестнула герцога. Он никогда никому не спускал обид, а тут шут прямо, без обиняков, подсказал ему, что сердце Валентины занято другим. И влюблённого, но отвергнутого герцога обуяла ревность. Кто-то, неизвестный ему, загораживал тропу, ведущую к девушке, и Джан-Мария видел лишь один выход — убрать препятствие. Но для этого требовалось установить, кто его соперник, в чём, с мрачной улыбкой подумал Джан-Мария, шут мог оказать ему немалую услугу.

Поэтому, вернувшись в свои апартаменты, где вовсю готовились к отъезду, герцог вызвал Мартина Армштадта, командира своей гвардии, и отдал ему короткий приказ.

— Возьми четырёх человек и останься в Урбино. Выясни, где живёт шут Пеппе. Схвати его и доставь в Баббьяно. Соблюдай осторожность, чтобы не возникло ни малейших подозрений.

Наёмник поклонился и ответил, что воля герцога будет исполнена.

Перед самым отъездом Джан-Мария заглянул к Гвидобальдо, пообещал вернуться через несколько дней, дабы обвенчаться с Валентиной, и у правителя Урбино создалось впечатление, что молодые люди пришли к взаимному согласию, что далеко не соответствовало действительности.

И лишь от самой Валентины, когда Джан-Мария уже покинул Урбино, Гвидобальдо выяснил подробности визита герцога к его племяннице. Она нашла дядю в маленьком кабинете, где тот уединялся, когда его мучила подагра или если он просто хотел отдохнуть от дворцовой суеты. Он лежал на диване с книгой Пиччинино^[12] в руке. Красивый, одетый с иголочки, тридцати с небольшим лет от роду. По побледневшему лицу, по тёмным кругам вокруг глаз Валентина поняла, что у дяди очередной приступ и ему сейчас не до неё, но не смогла сдержаться.

Отложив книгу, Гвидобальдо выслушал её жалобы.

Поначалу он, отличавшийся безукоризненными манерами, рассердился на мужлана из Баббьяно, затем начал улыбаться.

— Откровенно говоря, выслушав тебя, я не вижу особого повода для негодования. Разумеется, любой мужчина, пусть и герцог, должен соблюдать определённые приличия в общении с такой знатной дамой, как ты. Но, раз вы в самом ближайшем будущем поженитесь, мне кажется, можно закрыть глаза на некоторые вольности в поведении Джан-Марии.

— Похоже, я говорила впустую, — вздохнула Валентина. — Во всяком случае, вы меня не поняли. Я не намерена выходить замуж за этого увальня-герцога, которого вы выбрали мне в мужья.

Брови Гвидобальдо взметнулись вверх, в красивых глазах отразилось удивление. Затем он пожал плечами. С младых лет в нём воспитывали правителя, и Гвидобальдо забывал, что он ещё и человек.

— Мы многое прощаем запальчивой юности, — ледяным тоном ответствовал он. — Но у каждого из нас есть предел терпения. Как твой дядя и правитель государства, в котором ты живёшь, я имею над тобой двойную власть, и ты — дважды моя подданная. Данной мне властью я повелеваю тебе выйти замуж за Джан-Марию.

Ответила же ему не принцесса, а женщина.

— Ваша светлость, я не люблю его!

— Я тоже не любил твою тётю. Но мы поженились, а со временем научились любить друг друга и обрели счастье.

— Нет ничего удивительного в том, что монна Элизабетта полюбила вас, — нашлась и Валентина. — Вы же не Джан-Мария — толстый и уродливый, глупый и жестокий…

Польстить тщеславию мужчины — испытанный способ смягчить его сердце, но с Гвидобальдо у Валентины вышла осечка. Он лишь покачал головой.

— Спорить тут не о чем. Мы оба не лишены недостатков. Принцы, дитя моё, не простые люди, и отношение к ним иное.

— Но в чём отличие? — нападала на дядю Валентина. — Разве они не должны есть и пить? Или они не болеют теми же болезнями и им неведомы радости обычной жизни? Ведь и рождаются они и умирают точно так же, как все. Так в чём заключается то особенное, свойственное лишь принцам, и почему им запрещено выбирать себе пару по душе?

Гвидобальдо, ужаснувшись, всплеснул руками. Теперь он ясно видел, что Валентина абсолютно не понимает, какая роль уготована ей на сцене жизни. И ахнул от боли, вызванной резким движением. Заговорил он, когда боль утихла.

— Особенность в том, что они не вольны распоряжаться собой в той степени, как им хотелось бы. Жизнь их принадлежит государству, коим они рождены править, и наиболее ярко это проявляется в выборе супруга. Они могут вступить лишь в тот брачный союз, который принесёт наибольшую выгоду их подданным. — Валентина покачала золотоволосой головкой, не соглашаясь с дядей, но тот говорил сурово и холодно, словно обращаясь не к юной девушке, а к своим воинам. — В настоящий момент нам, Урбино и Баббьяно, угрожает общий враг. Порознь мы не сможем противостоять ему, а объединившись, получим шанс на победу. Таким образом, союз этот настоятельно необходим.

— Я не отрицаю его необходимости. Но, если обойтись без него нельзя, почему не ограничиться чисто политическим договором, вроде тех, что связывают вас с Перуджей и Камерино? Зачем жертвовать мною?

— Ответ несложно найти, заглянув на страницы истории. Подобные договоры быстро заключаются, но и рвутся с той же лёгкостью, если противоположная сторона предлагает более выгодные условия. Но, сцементированная браком, связь эта, оставаясь политической, становится и кровной. Говоря же об Урбино и Баббьяно, следует принять во внимание, что у меня нет наследника. И может статься, что твой сын, Валентина, ещё крепче свяжет наши герцогства. А со временем оба они объединятся под его началом и станут такой силой, с которой в Италии придётся считаться кому бы то ни было. А теперь оставь меня, дитя. Как ты видишь сама, я страдаю и в те минуты, когда болезнь, этот злобный тиран, цепко держит меня в своих когтях, предпочитаю оставаться один.

В наступившей паузе Гвидобальдо пытался встретить её взгляд, но Валентина упорно смотрела в пол. Она нахмурилась, пальцы сжались в кулаки, губы закаменели. Жалость к страдающему от подагры дяде боролась в ней с жалостью к самой себе. Наконец, Валентина вскинула головку, жестом своим давая понять, что смирения от неё не дождаться.

— Я сожалею, что приходится докучать вашей светлости в такой час, но умоляю простить меня. Должно быть, всё сказанное вами справедливо и планы ваши — самые благородные. И для их осуществления вырешили пожертвовать вашей плотью и кровью, то есть мной, вашей племянницей. Но я не хочу принимать в них никакого участия. Возможно, мне не хватает величия души, а может, я недостойна высокого положения, на которое обречена с рождения, безо всякой на то вины. Поэтому, мой господин, — в голосе её звучала непреклонная решимость, — я не выйду замуж за герцога Баббьяно, не выйду, даже если этот брак сцементировал бы союз сотни герцогств.

— Валентина! — воскликнул Гвидобальдо. — Не забывай, что ты моя племянница.

— Похоже, вы первым забыли об этом.

— Эти женские причуды… — он не договорил, потому что девушка прервала его.

— Возможно, они напомнят вам, что я — женщина, а вспомнив об этом, вы, скорее всего, поймёте, что нет ничего более естественного для женщины, как отказаться выходить замуж из… из политических мотивов.

— Отправляйся к себе! — скомандовал Гвидобальдо, не на шутку рассерженный. — И, раз мои слова тут бессильны, на коленях проси Господа нашего помочь тебе осознать собственный долг.

— О, скорее бы герцогиня возвращалась из Мантуи, — вздохнула Валентина. — Добрая монна Элизабетта, возможно, выжмет из вас хоть каплю жалости.

— Монна Элизабетта достаточно благоразумна и лишь постаралась бы убедить вас в необходимости этого союза. Дитя, воинственность тебе не к лицу, не надо упорствовать в неповиновении. Мы устроим такую пышную свадьбу, какой ещё не знала Италия. Все принцессы позеленеют от зависти. Приданое тебе определено в пятьдесят тысяч дукатов, и обвенчает вас кардинал Джулиано делла Ровере^[13]. Я уже послал гонца в Феррару, чтобы несравненный Аникино изготовил для вас экипаж. Из Венеции привезут…

— Разве вы не поняли, что под венец я не пойду? — побледнев, как мел, но твёрдым голосом прервала его Валентина.

Гвидобальдо встал, тяжело опёрся на трость с золотым набалдашником и, хмуря брови, смотрел на племянницу.

— О твоей свадьбе с Джан-Марией уже объявлено, — говорил он, словно судья, выносящий окончательный, не подлежащий обжалованию приговор. — Я дал слово герцогу, что вы поженитесь, как только он вернётся в Урбино. А теперь иди. Такие скандалы крайне утомительны для больного человека да и не свойственны нашей семье.

— Но, ваша светлость… — в голосе Валентины зазвучала мольба.

— Уходи! — взревел Гвидобальдо, топнув ногой, а затем, опасаясь столкнуться с прямым неповиновением, повернулся и вышел первым.

Валентина постояла, тяжело вздыхая, потом смахнула злую слезу и последовала за дядей. Она прошла длинной галереей, сверкающей новыми фресками Мантеньи, миновала анфиладу комнат — ту, где несколько часов назад посмел прикоснуться к ней Джан-Мария, — оказалась на террасе, с которой открывался прекрасный вид на райские сады дворца. Села на скамью белого мрамора у фонтана, на которую одна из её дам набросила алое бархатное покрывало.

Тёплый воздух наполняли ароматы садовых цветов. Но мерное журчание воды в фонтане не успокоило её. Глаза её вскоре устали от сверкающих в солнечных лучах, словно бриллианты, капелек, и она перевела взор на мраморную балюстраду, по которой разгуливал преисполненный достоинства павлин, а затем на цветущий сад, окаймлённый строем кипарисов.

Тишина и покой, нарушаемые лишь журчанием воды да редкими криками павлина, царили вокруг, и лишь в душе Валентины продолжала свирепствовать буря. Вдруг новый звук донёсся до её ушей: поскрипывание гравия дорожки под мягкими шагами. Она повернулась. К террасе приближался улыбающийся и, как обычно, роскошно одетый Гонзага.

— Мадонна, вы одна? — в голосе его слышалось удивление, пальцы легонько перебирали струны лютни, с которой он не расставался.

— Как видите, — ответила она тоном человека, занятого своими мыслями.

Взгляд её вновь вернулся к кипарисам, а про Гонзагу она словно забыла, думая о своём.

Но придворного не смутило такое пренебрежение. Он подошёл к скамье, облокотился на спинку, чуть наклонился над Валентиной.

— Вы печальны, мадонна, — ласково проворковал он.

— Да что вам до моих мыслей?

— Похоже, они грустны, мадонна, и я был бы плохим другом, если б не попытался отвлечь вас от них.

— Правда, Гонзага? — не поворачиваясь к нему, спросила Валентина. — Вы — мой друг?

Он склонился ещё ниже.

— Ваш друг? Больше, чем друг, мадонна. Считайте меня вашим рабом.

Теперь она посмотрела на него и в выражении лица отметила ту же страстность, что звучала в голосе. Отодвинулась, и он уже подумал, что его ждёт суровый выговор за проявленную дерзость. Но Валентина указала на скамью рядом с собой.

— Присядьте, Гонзага.

Он повиновался, ещё не веря свалившемуся на него счастью, фортуне, вдруг улыбнувшейся ему, опустился на скамью, засмеялся — возможно, чтобы скрыть робость, — скинул украшенную драгоценной пряжкой шляпу, положил ногу на ногу, поставил лютню на колено, и пальцы его вновь прошлись по струнам.

— Я написал новую песню, — объявил он с явно наигранной весёлостью. — В подражание бессмертному Никколо Корреджо^[14], сочинённую в честь той, чью красоту невозможно описать словами.

— Однако вы поёте о ней?

— Песня моя лишь признание в бессилии человеческого языка.

Сочным баритоном он пропел несколько слов, но Валентина остановила его, коснувшись руки.

— Не сейчас, Гонзага. Я не в настроении и не смогу по достоинству оценить вашу песню, не сомневаюсь, очень хорошую.

Тень разочарования и уязвлённого тщеславия проскользнула по его лицу. Обычно женщины жадно вслушивались в слагаемые им песни, наслаждаясь как изяществом слов, так и сладкозвучностью голоса.

— О, ну что вы так насупились, — Валентина даже улыбнулась. — Сегодня мне не до песен, но всё ещё переменится. Простите меня, милый Гонзага, — перед нежностью её голоска, разумеется, не мог устоять ни один мужчина.

А потом вздох сорвался с её губ, Валентина всхлипнула, сжала пальцами руку Гонзаги.

— Друг мой, у меня разрывается сердце. Лучше бы вы оставили меня в монастыре святой Софьи.

Гонзага, взгляд которого лучился состраданием, повернулся к ней и спросил, кто же обидел её.

— Меня заставляют выйти замуж за этого человека из Баббьяно. Я сказала Гвидобальдо, что не пойду за герцога. Но с тем же успехом я могла утверждать, что никогда не умру. От меня отмахнулись, как от назойливой мухи.

Гонзага глубоко вздохнул, изображая сочувствие, но промолчал. В горе этом помочь он не мог, его вмешательство ничего бы не изменило. Валентина резко отвернулась от него.

— Вы вздыхаете, сожалея о той жестокой участи, что уготована мне. Но сделать ничего не можете. Слова, одни слова, более вы ничем не порадуете меня, Гонзага. Вы можете называть себя моим другом, даже рабом. А вот когда мне действительно нужна помощь, что вы можете предложить? Вздохи, и только!

— Мадонна, вы несправедливы! — с жаром воскликнул Гонзага. — Я и не мечтал, даже помыслить не мог, что вам понадобится моя помощь. Сочувствие, полагал я, вот и всё, что ждёте вы от меня. Но если вы нуждаетесь в моей помощи, если ищете способ избежать этого союза, я в полном вашем распоряжении и сделаю всё, от меня зависящее.

Говорил он твёрдо, уверенно, хотя и не имел чёткого плана помочь Валентине. Впрочем, если бы таковой план существовал, уверенности у Гонзаги поубавилось бы, ибо по натуре он не был человеком действия и никогда не рвался в герои. Но актёрским талантом, несомненно, обладал, потому что, играя, мог обмануть даже самого себя. Вот и теперь, столь активно встав на сторону Валентины, в воображении своём он уже видел себя могучим рыцарем, готовым сокрушить любую преграду. К тому же на это вдохновляла его и страсть, разбуженная красотой Валентины, страсть, которую мать-природа закладывает в каждого мужчину.

И готовность, с которой девушка обратилась к нему в час беды, Гонзага истолковал как знак того, что Валентина не глуха к его любви, которую он не решался показать даже вздохом. Ревность, которую испытывал он с тех пор, как увидел Валентину с раненым воином неподалёку от Аскуаспарте, покинула его. Судя по нынешнему отношению к нему, девушка забыла о том рыцаре.

Что до Валентины, то жаркая речь Гонзаги не прошла для неё бесследно. Если б не он, костёр её недовольства тут же бы и затух. В худшем случае она ушла бы в монастырь. Других возможностей нарушить дядины планы она не видела. А тут, когда Гонзага столь смело вызвался сделать всё, что в его силах, чтобы она могла ускользнуть от ненавистного ей жениха, в душе её зародилась мысль о спасении.

Надежда, робкая надежда блеснула в прекрасных карих глазах, когда Валентина вновь повернулась к своему собеседнику.

— А есть ли путь к спасению, Гонзага? — спросила она после паузы.

Пауза эта пришлась очень кстати. Гонзага лихорадочно искал выхода. Поэт, он обладал быстрым умом и ярким воображением. И его осенило. Дельная мысль вызвала вторую, третью, и нескольких мгновений хватило ему, чтобы придумать план, исполнение которого ставило крест на намеченном союзе Баббьяно и Урбино.

— Думаю, — проговорил он, уставившись в землю, — я знаю, что нужно делать.

У Валентины загорелись глаза, дрогнули губы, она придвинулась к Гонзаге.

— Скажите мне, — голос её дрожал от нетерпения.

Гонзага положил лютню на скамью рядом с собой, подозрительно огляделся.

— Не здесь. Во дворце Урбино слишком много ушей. Не соблаговолите ли прогуляться со мной по саду? Там я вам всё и скажу.

Поднялись они одновременно, так снедало Валентину нетерпение. Переглянулись. И бок о бок спустились с террасы в сад по мраморным ступеням. Долго шагали молча средь удлинившихся теней: день уже клонился к закату. Гонзага подбирал нужные слова, Валентина ждала. Но не выдержала и первой нарушила молчание, вновь спросив, что же он придумал.

— Мадонна, — ответил Гонзага, — я предлагаю открытое сопротивление.

— Я сразу выбрала этот путь. Но куда он меня приведёт?

— Я говорю не о словах. Одними протестами, топаньем ножкой, заявлениями, что замуж за Джан-Марию вы не пойдёте, тут не обойтись. Слушайте, мадонна! Вам принадлежит замок Роккалеоне. Едва ли в Италии найдётся более неприступная крепость. Если в достатке запастись провизией, небольшой гарнизон выдержит в нём и годичную осаду.

Валентина повернулась к Гонзаге, глаза её светились изумлением. Его предложение ей понравилось. От него так и веяло романтикой, не зря же зародилось оно в голове поэта. Идея опасная, но очень уж привлекательная.

— Это осуществимо?

— Конечно, — судя по тону, Гонзага не знал сомнений. — Укройтесь в Роккалеоне и оттуда объявите о своей независимости от Баббьяно и Урбино. Обороняйтесь до тех пор, пока они не примут ваши условия — самой выбрать себе мужа.

— И вы мне в этом поможете? — эта безумная затея всё более привлекала её.

— Я весь в вашем распоряжении, — галантно ответил Гонзага. — Позабочусь о доставке съестных припасов, чтобы их хватило на год, если замок подвергнут осаде, и найму солдат. Двух десятков нам хватит за глаза, ибо главное наше оружие — удачное местоположение Роккалеоне.

— Но солдатам нужен капитан.

Гонзага низко поклонился.

— Если вы удостоите меня такой чести, мадонна, я буду верно служить вам по гроб жизни.

Лёгкая улыбка на секунду-другую тронула её губы, но исчезла, когда придворный выпрямился после поклона: Валентине не хотелось ранить его сердце. Но её не прельщала и перспектива иметь в капитанах этого надушённого, расфуфыренного красавца, ибо едва ли он умел командовать грубыми наёмниками, да и мог ли он разумно организовать защиту замка. Однако, если ответить сейчас отказом, Гонзага, скорее всего, оскорбится и откажется от дальнейшей реализации их замысла. Подумала она и о том, что, подведи он её в решающий миг, ей хватит мужества взять командование на себя. Поэтому Валентина ответила согласием, и Гонзага поблагодарил её ещё одним поклоном. Но тут же возникла новая проблема.

— Послушайте, Гонзага, но для закупки провианта и оплаты наёмников нужны деньги.

— Если вы позволите мне доказать свою верность ещё и в этом…

Но Валентина прервала его, найдя более удачное решение.

— Нет, нет! — лицо его вытянулось. Он-то рассчитывал как можно сильнее закабалить Валентину, а тут споткнулся.

А Валентина тем временем торопливо снимала с головы золотую сетку для волос, густо усыпанную жемчугом. Стоила она целое состояние.

— Вот, возьмите! — она протянула сеточку Гонзаге. — Продайте её, мой друг, и я думаю, что вырученных дукатов хватит на всё.

Потом Валентина стала думать, сможет ли она находиться в замке в компании одних солдат. Но Гонзага не замедлил с ответом, ибо загодя нашёл способ обойти и это препятствие.

— Зачем же только солдат? Когда придёт час отъезда, вы возьмёте с собой трёх-четырёх дам, которым доверяете, а также священника, пажа, может, даже двоих, нескольких слуг.

Вот так, среди садовых теней и родился план бегства Валентины от ненавистного ей брака с герцогом Баббьяно. Но план этот преследовал и другую цель, о которой девушка даже и не догадывалась. Ибо в результате его претворения в жизнь она могла стать женой мессера Ромео Гонзаги.

Он происходил из знатного мантуанского рода, давшего Италии много мерзавцев и одного святого. Из Мантуи его изгнали, но заботливая мать в избытке ссудила его деньгами, так что он, доводясь родственником монне Элизабетте, неплохо устроился в Урбино, при дворе Гвидобальдо. А когда деньги начали иссякать, ему пришлось изыскивать средства их добывания. Гонзага никогда не слыл храбрецом, не слишком ловко обращался с оружием, не отличался воинственностью, поэтому не искал карьеры, избираемой многими авантюристами его возраста. Сердцем он принадлежал к их числу, но так как служение Марсу было ему не по нутру, то Гонзага нашёл себе другого покровителя — Купидона. Гвидобальдо, из уважения к монне Элизабетте, весьма благоволил к мессеру Гонзаге, и последний лелеял надежду породниться с герцогом Урбино, у которого подрастали две племянницы. Он очень обрадовался, когда Гвидобальдо поручил ему привезти очаровательную Валентину делла Ровере из монастыря святой Софьи. Но надежды эти обратились в прах, когда Гонзага узнал, кому прочат Валентину в жёны. Теперь же, благодаря инициативе самой девушки, он вновь мог смотреть в будущее с оптимизмом.

Опасно, конечно, идти наперекор Гвидобальдо, думал Гонзага, за это можно поплатиться и жизнью, если покинуть Урбино им не удастся. Гвидобальдо не пощадит его, несмотря на всю свою мягкость. Но если им удастся укрыться в Роккалеоне, если любовью или силой он заставит Валентину стать его женой, тогда нет нужды опасаться Гвидобальдо. Дело зайдёт слишком далеко, Джан-Мария не захочет жениться на вдове Гонзаги, так что дядя, скорее всего, простит и племянницу, и её мужа. Конечно, Гвидобальдо может осадить их в Роккалеоне и попытаться штурмом захватить замок, но такой исход казался Гонзаге маловероятным. И он резонно рассудил, что и в этом случае может не опасаться гнева правителя Урбино, если успеет заранее жениться на Валентине. В конце концов происхождением и знатностью рода Гонзага ни в чём не уступал его светлости герцогу Монтефельтро. У него, кстати, была и вторая племянница, замужеством которой он мог сцементировать желанный ему союз с Баббьяно.

Долго ещё вышагивал в одиночестве Гонзага по дорожкам сада. Стемнело, небо засверкало звёздами, а с губ Гонзаги всё не сходила улыбка. Как кстати он предложил взять в Роккалеоне священника. Похоже, ему найдётся там дело до того, как замок сдастся или его захватят войска Гвидобальдо.

Глава VIII. НАХОДКА В ТАВЕРНЕ

По распоряжению Гвидобальдо подготовка к церемонии бракосочетания шла полным ходом. Художники, гравёры, золотых и серебряных дел мастера трудились не покладая рук. Курьеры мчались в Венецию за золотыми листьями и ультрамарином для подвенечного платья. Из Рима везли кровать для молодых, из Феррары — свадебный экипаж. Собиралось приданое, дорогие подарки. А в это время Ромео Гонзага методично исполнял порученное ему дело.

Вечером третьего дня он сидел у окна в комнате, отведённой ему во дворце Урбино, размышляя над тем, что ещё предстояло сделать. Продвинулся он уже довольно далеко, поэтому с губ его не сходила довольная улыбка. Взгляд его скользнул по горным склонам, по реке Метауро, катящей свои воды к морю, задержался на тучных полях. Разумеется, от улыбки этой не осталось бы и следа, скажи ему кто, что предложенный им и одобренный Валентиной план приведёт к боевым действиям. Гонзаге недоставало хитрости, не был он и знатоком человеческой души. И он искренне верил, что монне Валентине достаточно укрыться в замке Роккалеоне, а потом известить дядю, что она не выйдет замуж за Джан-Марию и не вернётся в Урбино, пока тот не пообещает расторгнуть предполагаемый союз. А уж после этого Гвидобальдо не останется ничего иного, как признать собственное поражение.

Он понимал, что произойдёт это не сразу, наоборот, даже радовался затяжке времени. Оно ушло бы на обмен посланиями, на уговоры Гвидобальдо. Валентина, естественно, будет стоять на своём до тех пор, пока правитель Урбино, оценив нелепость создавшейся ситуации, не согласится на её условия. Осада Роккалеоне войсками Гвидобальдо? Нет, поверить в это Гонзага не мог. В крайнем случае войска подойдут к Роккалеоне, но уж наверняка дело не дойдёт ни до штурма, ни до артиллерийских обстрелов. Не будет же Гвидобальдо выставлять себя на посмешище перед сопредельными государствами. А пассивной осады Гонзага не боялся, позаботившись о том, чтобы еды и питья защитникам замка хватило надолго.

Так рассуждал сам с собой Гонзага, и улыбка, кривившая его безвольные губы, становилась всё шире. В грёзах своих поднимался он на недосягаемую высоту, неограниченная власть плыла ему в руки, и всё благодаря столь умело придуманному плану — воистину, дурак в раю дураков, в компании со своей собственной дуростью.

Но грёзы грёзами, а замысел его требовал и конкретных действий: продумать, подготовить и осуществить побег в Роккалеоне; подсчитать необходимое количество и закупить съестные припасы и оружие, нанять солдат. С провизией он уже разобрался, об оружии мог не беспокоиться — в Роккалеоне его наверняка хватало с лихвой. Но вот наёмники, наёмники его тревожили. Как указывалось выше, он решил нанять двадцать человек, с меньшим числом не удалось бы показать осаждающим, что он настроен серьёзно. Горстка людей, но где ему найти тех, кто рискнул бы головой, пусть и за щедрую плату, принять участие в этой авантюре, тем самым вызывая на себя гнев Гвидобальдо.

В тот вечер он оделся с несвойственной ему скромностью и под покровом ночи зашагал к таверне на грязной улочке неподалёку от кафедрального собора, где среди винных паров он надеялся найти тех, кто ему требовался. И по чистой случайности наткнулся на бывалого вояку, в своё время дослужившегося до condottiero^[15]. Потом, однако, вино и превратности судьбы сбросили его на самое дно.

В мрачную, полутёмную таверну, где собиралось всяческое отребье, Гонзага входил не без дрожи, прося защиты у всех святых и перекрестившись, переступая порог. У дальней стены горел очаг, на котором жарилась козлятина. Но дым, вместо того чтобы уходить в трубу, распространялся по залу, освещённому свисающей с потолка лампой с масляными рожками. Единственное яркое пятно во мраке, она напоминала луну, едва пробивающуюся сквозь дымку облаков. А вонь стояла такая, что Гонзага едва не задохнулся. С трудом подавил он желание повернуться и уйти. Остановило его лишь одно: нигде более, и Гонзага прекрасно это понимал, не найти тех, кто ему нужен. Поэтому он направился к очагу, где хлопотал Лучано, хозяин харчевни, но, не пройдя и двух шагов, поскользнулся на залитом жиром полу и едва не растянулся во весь рост, вызвав громкий смех одетого в лохмотья гиганта, с интересом наблюдающего за новым клиентом Лучано.

Весь в поту, с напряжёнными, словно струны, нервами, Гонзага добрался до столика у стены и опустился на грубо сколоченную деревянную скамью, моля Бога, чтобы никто к нему не подсел.

На стене напротив висело потемневшее распятие с чашей для святой воды, последние капли которой испарились, должно быть, не одно десятилетие назад. Под распятием в компании двух головорезов пировал тот самый гигант, что смеялся над неуклюжестью придворного. И от своего столика Гонзага слышал его громкий, недовольный голос.

— Где же вино, Лучано? Святая мадонна! Принесёшь ты его или нет, свинья? Да тебя только за смертью посылать!

По телу Гонзаги пробежала дрожь, он вновь перекрестился, надеясь найти у святых защиту от этого дьявола в образе человеческом, но налитые кровью глаза убийцы — именно таким представлялось Гонзаге основное занятие гиганта — уже сверлили его взглядом.

— Иду, кавалер, иду, — и Лучано, забыв о подгорающей на углях козлятине, поспешил к бочке вина.

При упоминании дворянского титула Гонзага встрепенулся и исподтишка принялся изучать грубое, жестокое, обрюзгшее, раскрасневшееся от выпитого лицо гиганта. Шапка нечёсаных волос, висячий нос, горящие глаза… Да, благородством крови тут и не пахло. Действительно, он был при оружии. Над поясом торчали рукояти меча и кинжала, на столе лежал заржавленный металлический шлем. Но эти боевые атрибуты указывали лишь на принадлежность к клану наводнивших Италию наёмников, готовых за деньги воевать за кого угодно. А гиганту тем временем надоело рассматривать Гонзагу. Он повернулся к своим собутыльникам и начал громко рассказывать о сражениях десятилетней давности в Сицилии.

Гонзага навострил уши. Выходило, что он встретил-таки нужного ему человека. И, притворяясь, что пьёт принесённое Лучано вино, он жадно вслушивался в красочное описание событий, в которых рассказчик играл не последнюю, а заглавную роль. Думал же Гонзага о том, сможет ли этот гигант вновь собрать людей, которых когда-то вёл в бой.

Через полчаса собутыльники встали и откланялись, оставив гиганта в одиночестве. Уходя, они искоса глянули на Гонзагу.

Тот всё ещё колебался. А головорез то ли грезил наяву, уставившись в одну точку, то ли заснул с открытыми глазами. Наконец, собравшись с духом, Гонзага встал и направился к противоположной стене. Очень неуютно чувствовал он себя в этой таверне, ибо привык к просторным залам и дворцовым покоям.

— Господин мой, — робко начал он, — не окажете ли вы мне честь выпить со мной кувшин вина.

Глаза гиганта, до того пустые и безжизненные, сверкнули огнём. Он устремил взгляд на Гонзагу, гордо вскинул голову, и на мгновение Гонзага даже подумал, что получит отказ.

— Выпить с вами кувшин вина? — должно быть, тем же тоном грешник спрашивал бы ангела, предложившего ему податься в рай: «Я попаду на небеса? Неужели попаду?». В глазах гиганта появился хитрый блеск. Неспроста, видать, этот красавчик предлагает ему выпить. Он уже хотел спросить, а что от него потребуется взамен, но здравый смысл подсказал ему, что делать этого не следует. Ибо, выслушав предложение, он может отказаться, а значит, лишиться выпивки. Тем более что о деле можно поговорить и после того, как кувшин поставлен на стол.

Он попытался изобразить улыбку.

— Уважаемый, с таким благородным господином я готов выпить целый бочонок.

— Так вы согласны? — на всякий случай переспросил Гонзага.

— Конечно, клянусь Бахусом! Мы будем пить, пока в вашем кошельке останется хоть одна монетка или пока в таверне не кончится вино.

Гонзага кликнул Лучано и попросил кувшин лучшего вина. И пока хозяин таверны бегал за ним, уселся напротив гиганта. Пауза затягивалась, и первым заговорил Гонзага.

— Холодная сегодня ночь.

— Юноша, у вас, должно быть, помутилось в голове, — ответствовал гигант. — Ночь, наоборот, очень тёплая.

— А я сказал, холодная, — Гонзага не привык, чтобы ему противоречили те, кто занимал более нижние ступени социальной лестницы. К тому же ему хотелось и самоутвердиться.

— Значит, ошиблись, — с ухмылкой возразил гигант, — ибо я уже поправил вас, указав, что ночь сегодня тёплая. Святые и ангелы! Я не привык к тому, что со мной спорят! Милый красавчик, если я говорю, что ночь тёплая, значит, так оно и есть, даже если склоны Везувия белы от снега.

Лицо Гонзаги стало пунцовым, и лишь появление у стола Лучано с кувшином вина спасло его от резкой реплики, которая могла привести к нешуточной ссоре. Но от одного вида вина гигант разом успокоился.

— За долгую жизнь, ненасытную жажду, большой кошелёк и короткую память! — провозгласил он тост, толковать значение которого Гонзага не решился. Он выпил чашу до дна, поставил её на стол, утёрся рукавом. — Кажется, я ещё не узнал, чьим обществом наслаждаюсь в сей час?

— Вы слышали о Ромео Гонзаге?

— Гонзага — фамилия известная, но вот о Ромео Гонзаге слышать не доводилось. Так это вы?

Гонзага кивнул.

— Благородная семья, — тоном своим гигант подчёркивал, что и он не простолюдин. — Позвольте представиться и мне. Эрколе Фортемани. — И столько гордости было в его голосе, словно представлялся император.

— Грозная фамилия^[16], — не без нотки удивления отметил Гонзага. — И как благородно звучит.

Гигант внезапно разозлился.

— А чему вы изумляетесь? — взревел он. — Уверяю вас, что моя фамилия и грозная, и благородная, как и я сам. Дьявол! Разве этого не видно с первого взгляда?

— Но я же и не ставил под сомнение ваши слова, — залепетал Гонзага.

— Естественно, иначе бы вы уже покинули этот свет, мессер Гонзага. Но вы подумали об этом! И я склонен доказать вам, что даже такие мысли не остаются без последствий.

И уязвлённая гордость подвигла гиганта на длинный монолог.

— Так знайте же, мессер, что перед вами капитан Эрколе Фортемани. В этом звании я служил в армии папы. Я сражался за Пизу под началом Бальони из Перуджи. Я командовал сотней кавалеристов в знаменитой наёмной армии Джаннони. Я воевал с французами против испанцев и с испанцами против французов. Капитаном был я и в войсках Чезаре Борджа, и в армии короля Неаполя. Теперь, юноша, вам, должно быть, понятно, с кем вы имеете дело, и если имя моё не сияет огненными буквами над всей Италией, то причина тому одна — славу моих побед присваивали те, кто нанимал меня!

— Да вы просто герой! — всю эту ложь Гонзага воспринимал за чистую монету. — Сколь же велики ваши боевые заслуги!

— Заслуги, конечно, есть. Достаточные для того, чтобы вновь получить место наёмника. Но великими их назвать нельзя. То удел полководцев.

— Думаю, что не стоит нам спорить об этом, — примирительно ответил Гонзага, опасаясь очередного взрыва ярости.

— Кто говорит, что не будем спорить? — ощерился гигант. — Кто помешает мне, ежели я хочу спорить? Отвечайте! — И он приподнялся из-за стола, распираемый яростью. — Но полно! — И успокоился, словно по мановению волшебной палочки. — Как я понимаю, вас привлёк сюда не блеск моих прекрасных глаз и не великолепие моего наряда, — он приподнял полу изодранного плаща. — И вино вы заказали не потому, что вам не с кем выпить. Наверное, вы хотите меня о чём-то попросить.

— Вы абсолютно правы.

— Для этого не нужно большого ума, клянусь Господом! — усмехнулся Эрколе. Но тут же лицо его посуровело, он понизил голос до шёпота. — О чём пойдёт речь, мессер Гонзага? Если вы желаете, чтобы я перерезал кому-то глотку, или намерены предложить мне не менее грязное дельце, советую поостеречься и не упоминать о нём в моём присутствии, если вам дорога собственная шкура, а скоренько убраться отсюда.

Руки Гонзаги взметнулись вверх, протестуя против столь чудовищного предположения.

— Мессер, мессер, да как такое могло прийти вам в голову? — пылко воскликнул он, обрадовавшись тому, что облюбованный им головорез не растерял последние остатки совести. И действительно, как можно поручать охрану замка отъявленному бандиту, ни в грош не ставящему человеческую жизнь. — У меня есть для вас дело, но, уж конечно, я не собирался просить вас подстеречь в тёмном углу кого-то из моих недругов. Нет, планы у меня посерьёзнее, и я чувствую, что вы — именно тот человек, который мне нужен.

— Тогда хотелось бы знать поболе, — пробурчал Эрколе.

— Сначала я хочу, чтобы вы дали слово хранить моё предложение в тайне, если сочтёте его унизительным для себя или оскорбляющим ваше достоинство.

— Ад и Сатана! Да любой труп будет более болтливым, чем я!

— Отлично. Можете вы нанять двадцать крепких парней для охраны крепости? Гарантируется полное довольствие и жалованье, в четыре раза превышающее обычные суммы, выплачиваемые наёмникам. По времени наше предприятие займёт несколько недель. При этом вполне возможно, что придётся вступить в бой с войсками герцога.

Щёки Эрколе так раздулись, что Гонзага испугался, не лопнут ли они. Но тот шумно выдохнул.

— Так вы всё-таки намерены нарушить закон! Да или нет?

— Пожалуй, что да, — признал Гонзага. — В некотором смысле. Но риск невелик.

— И больше вы сказать мне ничего не можете?

— Боюсь, что нет.

Эрколе осушил вторую чашу, поставил её на стол, склонил голову, глубоко задумавшись. Гонзага начал терять терпение.

— Вы мне поможете? Найдёте этих людей?

— Если бы вы рассказали поподробнее, что за служба потребуется от меня, я бы нашёл вам и сотню.

— Я уже упоминал, что мне требуется двадцать человек.

Эрколе почесал длинный нос.

— Пожалуй, что найду. Но парни будут отчаянные, уже нарушившие закон, которые не бояться добавить малую толику к своим прегрешениям, ибо семь бед — один ответ. Когда они вам нужны?

— Завтра вечером.

— Дайте подумать… — Эрколе начал загибать пальцы, погрузившись в расчёты. — Десять или двенадцать человек я соберу за два часа. Что же касается двух десятков… — вновь он задумался, затем вскинул голову. — Сначала я хочу услышать, сколько вы заплатите мне за то, что я, не задавая лишних вопросов, соглашусь участвовать в вашем предприятии, возглавляя нанятый вами отряд.

Лицо Гонзаги вытянулось.

— Но я намеревался взять командование на себя.

— Святой Боже! — похоже, Эрколе представил этого дворцового щёголя во главе его головорезов. — У меня нет возражений, но тогда и ищите их сами. Спокойной ночи! — и помахал рукой на прощание.

Для Гонзаги жест этот означал катастрофу. Где он мог найти двадцать человек? Задача непосильная, в чём он честно и признался.

— Тогда послушайте, господин хороший, — последовал ответ. — Дело обстоит следующим образом: если я предложу моим друзьям участвовать в некоем деле, безо всяких подробностей, при условии, что командовать ими буду я, деля с ними возможный риск, то к завтрашнему утру я, несомненно, наберу двадцать человек. Они согласятся, потому что доверяют интуиции и опыту Эрколе Фортемани. Но предложи я им заняться неизвестно чем, под началом неизвестно кого… Едва ли такое вообще возможно.

С последним доводом Гонзага не мог не согласиться. И, не долго думая, предложил Эрколе пятьдесят золотых флоринов сразу плюс по двадцать за каждый месяц службы. И Эрколе, который, будучи наёмником, не получал и десятой доли таких денег, едва сдержался, чтобы не броситься на шею сидящего перед ним Гонзаги и не расцеловать его.

А последний достал тяжёлый мешочек, в котором звякнули монеты, и положил его на стол.

— Здесь и сотня флоринов для вашего отряда. Я не хочу, чтобы меня сопровождали оборванцы, — тут взгляд его пробежался по наряду Эрколе. — Оденьте их соответственно.

— Будет исполнено, ваша светлость, — такого уважения в его голосе Гонзага ещё не слышал. — А как насчёт оружия?

— Достаточно пик и аркебуз^[17]. Возможно, оружие нам и не потребуется.

— Не потребуется? — ещё более изумился Эрколе.

Оплата королевская, обувают, кормят, одевают, да ещё не надо и воевать? Конечно, ему ещё не доводилось наниматься на столь выгодную службу. В ту ночь Эрколе видел себя во сне дворецким властелина, сопровождаемым толпой лакеев в роскошных ливреях, готовых выполнить любое его указание. И поутру проснулся спокойным за своё будущее: оно обеспечено, и ему не придётся больше с оружием в руках кочевать по стране.

А поднявшись, принялся за порученное ему дело, ибо человек он был добросовестный, хоть и любил прихвастнуть, и вспыхивал, как сухой порох. Эрколе не испытывал особого уважения к чужой собственности, мог смошенничать, играя в кости, умыкнуть плохо лежащий кошелёк, если того требовала суровая жизненная необходимость, но в жилах его текла благородная кровь и он гордился своим занятием. Пьяница, драчун, Эрколе Фортемани до последнего хранил верность тому, кто пользовался его услугами.

Глава IX. ДОПРОС

Пока в Урбино готовились к свадьбе, Джан-Мария намеревался быстренько покончить с навалившимися на него делами, чтобы поскорее вернуться к невесте. Но это оказалось не так просто, как ему бы хотелось.

В первый день, покинув Урбино, он добрался до Кальи, где остановился на ночлег в доме мессера Вальдикампо и отужинал в компании хозяина, его жены и двух дочерей, де Альвари, Джизмондо Санти и трёх уважаемых жителей города, друзей мессера Вальдикампо, приглашённых засвидетельствовать честь, оказанную последнему герцогом Баббьяно. Стол накрыли поздно и только приступили к еде, как в зал твёрдым шагом вошёл Армштадт, капитан швейцарцев. Остановился у стула герцога, ожидая, пока его светлость соблаговолит оторваться от тарелки.

— Ну, болван? — недовольно пробурчал с набитым ртом герцог, поворачиваясь к Армштадту.

Тот приблизился вплотную.

— Они привезли его.

— Что я, колдун, чтобы читать твои мысли? — взвился Джан-Мария. — Кто кого привёз?

Армштадт оглядел сидящих за столом, склонился к уху герцога.

— Люди, оставленные мною в Урбино. Они привезли шута, Пеппе.

Радостно блеснувшие глаза герцога показали Армштадту, что его светлость всё понял. И, не обращая внимания на честную компанию, Джан-Мария повернулся к своему капитану и также шёпотом распорядился, чтобы шута отвели в его спальню.

— Пусть с ним побудет пара твоих парней, да и сам приходи туда, Мартино.

Мартин Армштадт поклонился и вышел, а Джан-Марии наконец-то достало такта извиниться и объяснить хозяину дома, что этот человек прибыл с известием о выполнении порученного ему дела. Вальдикампо, гордясь тем, что герцог остановился именно у него, не стал заострять внимание на нарушении этикета, и гости и хозяева вновь принялись за еду. Утолив голод, Джан-Мария поднялся, известил хозяина, что назавтра его ждёт дальняя дорога, а посему ему надобно хорошо отдохнуть, и откланялся.

Вальдикампо взял со стола один из канделябров и лично проводил герцога в отведённые ему комнаты. Он бы занёс канделябр и в спальню, но Джан-Мария, остановившись у двери, попросил хозяина поставить канделябр на стоявший рядом столик и пожелал мессеру Вальдикампо спокойной ночи.

Подумав ещё с минуту, желательно ли присутствие при допросе шута Альвари и Санти, пришедших вместе с Вальдикампо и теперь ожидающих распоряжений, он решил, что справится сам, и отпустил их.

Когда они ушли, Джан-Мария, убедившись, что остался один, хлопнул в ладоши, и Мартин Армштадт распахнул дверь спальни.

— Он здесь? — осведомился герцог.

— Ожидает вашу светлость, — и швейцарец отступил в сторону, давая пройти Джан-Марии.

Во дворце Вальдикампо герцогу отвели лучшую спальню — просторную комнату, в центре которой стояла большая кровать, задёрнутая вышитым пологом.

Освещали спальню два канделябра на каминной доске, с пятью свечами каждый. Однако Джан-Мария решил, что света недостаточно, и приказал Армштадту принести из соседней комнаты третий канделябр. И лишь потом осмотрел маленькую группу у окна.

Состояла она из трёх человек: двух наёмников Армштадта, в панцирях и морионах^[18], и несчастного горбуна Пеппе, стиснутого между ними. Лицо шута было бледнее обычного, глаза уже не смеялись, губы не кривились в улыбке, на лице читался лишь страх.

Удостоверившись, что оружия у Пеппе нет, а руки его надёжно связаны за спиной, Джан-Мария отослал обоих швейцарцев и Армштадта в соседнюю комнату, приказав им быть наготове. А потом повернулся к Пеппе.

— Вижу, ты не так весел, как сегодня утром, шут.

Пеппе ещё более побледнел, но смиренного ответа не получилось — сказалась многолетняя привычка к остротам.

— Обстоятельства не позволяют, ваша светлость. А вот вы, наоборот, в прекрасном расположении духа.

Герцог сердито зыркнул на него. Соображал он туго, ни в коей мере не относился к тем, кто не лез за словом в карман, и не жаловал острых на язык. Он прошествовал к камину, облокотился на каминную доску.

— Шутки не доведут тебя до добра. И ты будешь благодарить меня, если я распоряжусь лишь всыпать тебе плетей.

— По вашей логике, вы окажете мне ещё большее благодеяние, повесив меня, — отпарировал шут, чуть улыбнувшись.

— А, так ты это понимаешь? — Джан-Мария не уловил иронии. — Но я по натуре милосердный правитель.

— Ваше милосердие общеизвестно, — ввернул шут, но не сумел скрыть сарказма, прозвучавшего в его голосе.

Джан-Мария взбеленился.

— Да ты смеёшься надо мной, животное! Не распускай свой мерзкий язык, а не то я прикажу вырвать его.

Лицо Пеппино посерело. Угроза достигла цели — как жить на свете шуту без языка? А герцог продолжил, весьма довольный результатом.

— За наглость твою тебя надобно повесить, но я готов отпустить тебя целым и невредимым, если ты правдиво ответишь на вопросы, которые я хочу тебе задать.

— Почтительнейше жду ваших вопросов, господин мой.

— Ты говорил… — герцог запнулся, вспоминая слова шута. — Утром ты говорил о мужчине, которого встретила монна Валентина.

Лицо Пеппе перекосило от страха.

— Да, — выдохнул он.

— Где она встретила мужчину, которого ты так расхваливал?

— В лесах у Аскуаспарте, где река Метауро более напоминает ручеёк. В двух милях^[19] от Сан-Анджело.

— Сан-Анджело! — эхом отозвался Джан-Мария, вздрогнув при упоминании места, где собирались заговорщики. — И когда это случилось?

— В среду перед пасхой, когда монна Валентина возвращалась в Урбино из монастыря святой Софьи.

Ничего не ответил Джан-Мария. Молча стоял, склонив голову, думая о заговорщиках. Стычка, в которой погиб Мазуччо, случилась в ночь на среду, и он всё более склонялся к мысли, что мужчина, случайно встретившийся с Валентиной, — один из заговорщиков.

— Почему монна Валентина заговорила с ним? Они были знакомы?

— Нет, ваше высочество. Но он лежал раненый, и в ней проснулось сострадание. Она попыталась облегчить его боль.

— Раненый? — вскричал Джан-Мария. — Клянусь Богом, всё так, как я и думал! Его ранили ночью на склоне Сан-Анджело. Как его имя, шут? Скажи, и можешь идти на все четыре стороны.

Замялся шут не более чем на секунду. С одной стороны, он боялся Джан-Марию, о жестокости которого ходили легенды. С другой — ещё более пугало его вечное проклятие, на которое обрекал он себя, нарушая клятву, данную рыцарю, обещание не выдавать его имени.

— Увы! — Пеппе всплеснул руками. — Сколь заманчиво получить свободу за столь ничтожную цену. Но незнание мешает мне заплатить её. Имени его я не знаю.

Но герцог продолжал сверлить его взглядом. Подозрительность обострила его чувства. В иной ситуации он бы ничего не заметил, но сейчас мгновенная заминка шута не ускользнула от его глаз.

— А как он выглядел? Опиши мне его. В чём был одет? Какое у него лицо?

— И тут, господин мой, мне нечего ответить. Видел я его лишь мельком.

В злобной улыбке скривился рот герцога, обнажив крепкие белые зубы.

— Значит, видел мельком, и память твоя не запечатлела его образа?

— Истинно так, ваша светлость.

— Ты лжёшь, мерзопакостник! — распаляясь, взревел Джан-Мария, — Только утром ты говорил, что он и высок ростом, и благороден внешностью, с манерами принца и речью придворного! А сейчас долдонишь о том, что видел его лишь мельком и не помнишь, как он выглядел. Тебе известно, кто он, и ты назовёшь мне его имя, а иначе…

— Ну что вы так разгневались, наиблагороднейший господин, — заверещал шут, но герцог перебил его.

— Разгневался? — глаза Джан-Марии округлились, словно слова шута повергли его в ужас. — Да как ты смеешь обвинять меня в этом смертном грехе, — он перекрестился, как бы отгоняя искушающего его дьявола, смиренно склонил голову. — Libera me а malo, Domine^[20], — пробормотал он едва слышно, а затем прорычал с ещё большей яростью: — Ну, говори, как его зовут?

— Если бы я мог…

Узнать, что мог шут, Джан-Мария не пожелал. Хлопнул в ладоши, крикнул:

— Эй! Мартино! — Мгновенно дверь открылась, на пороге возник капитан швейцарцев. — Веди сюда своих людей, да пусть не забудут верёвку.

Капитан повернулся и в то же мгновение шут рухнул на колени.

— Пощадите, ваше высочество! Не вешайте меня. Я…

— Мы и не собираемся тебя вешать, — ледяным тоном ответствовал герцог. — Какой толк от мёртвого. Ты нам нужен живым, мессер Пеппино, живым и разговорчивым. Для шута ты сейчас чересчур сдержан на язык. Но мы надеемся исправить этот недостаток.

На коленях Пеппе возвёл очи горе.

— Матерь Божья, помоги и защити.

Джан-Мария пренебрежительно рассмеялся.

— Будет матерь Божья якшаться с такой швалью, как ты! Обращайся лучше ко мне. Потому что от меня зависит твоя участь. Скажи мне имя мужчины, которого ты встретил в лесу, и я отпущу тебя с миром.

Пеппино молчал, пот выступил на его лбу, страх сжимал сердце, а глотка его пересохла. Но ещё более боялся он нарушить данную им клятву, тем самым обрекая на вечные муки свою бессмертную душу. А Джан-Мария тем временем повернулся к швейцарцам, которые, судя по их суровым лицам, понимали, какая им предстоит работа. Мартин залез на кровать и повис на перекладине, по которой скользил полог.

— Выдержит, ваша светлость, — объявил он.

Джан-Мария отослал швейцарца плотно закрыть и запереть все двери в его покоях, чтобы ни один крик не проник в другие комнаты дворца Вальдикампо.

Через несколько секунд швейцарец вернулся. Пеппе грубо подняли с колен, оторвав от молитвы Деве Марии, которой в этот страшный час вверял он свою судьбу.

— Спрашиваю последний раз, шут. Назовёшь ты его имя?

— Ваше высочество, я не могу, — прошептал объятый ужасом Пеппе.

Глаза Джан-Марии победно сверкнули.

— Так оно тебе известно! Ты уже не отпираешься, что знать его не знаешь. Просто не можешь назвать мне его. Ну, это дело поправимое. Вздёрнуть его, Мартино.

Отчаянным усилием Пеппе вырвался из рук швейцарцев. Он метнулся к двери, но свобода его длилась лишь миг: крепкие пальцы схватили шута за шею и сжали её так, что он вскрикнул от боли. Джан-Мария смотрел на него, мрачно улыбаясь, а Мартин связывал руки верёвкой. Дрожащего, как лист на ветру, шута подвели к кровати. Свободный конец верёвки перекинули через перекладину. Оба швейцарца взялись за него. Мартин встал рядом с Пеппе. Джан-Мария уселся в кресло.

— Ты знаешь, что тебя ждёт, — в голосе звучало безразличие. — Может, теперь ты заговоришь?

— Мой господин, — от страха слова путались, налезали друг на друга. — Вы же добрый христианин, верный сын святой церкви и можете представить себе, каково обрекать душу на вечные муки в адском огне.

Джан-Мария нахмурился. Уж не намекает ли шут, что такое уготовано его душе?

— И потому вы, возможно, смилуетесь надо мной, когда я объясню, чем вызвано моё молчание. Спасением души поклялся я мужчине, которого встретил у Аскуаспарте в тот злосчастный день, что никому не назову его имени. Так что же мне делать? Если я сдержу клятву, вы замучаете меня до смерти. Если нарушу её, душу мою ждут вечные муки. Пожалейте меня, мой господин, ибо теперь вы знаете, как мне трудно.

На губах герцога заиграла улыбка. Пеппе, сам того не подозревая, сказал ему многое. Значит, мужчина, имя которого он старался узнать, всячески старался скрыть своё пребывание в окрестностях Аскуаспарте. Потому-то и заставил шута поклясться в молчании. Значит, его подозрения небезосновательны. Мужчина этот — один из заговорщиков, возможно, даже главарь. И Джан-Мария дал себе слово, что лишь смерть шута помешает ему узнать имя человека, который дважды смертельно оскорбил его — не только намереваясь свергнуть с престола, но и, если верить шуту, завоевав сердце Валентины.

— Вечные муки твоей души меня не волнуют, — отчеканил Джан-Мария. — Спасти бы собственную, ибо искушений много, а плоть человеческая слаба. Но я должен знать имя этого человека и, клянусь пятью ранами Лючии^[21] из Витербо, я его узнаю. Будешь говорить?

Глухое рыдание сорвалось с губ шута. И ничего более. Он молчал, поникнув головой. Герцог дал знак швейцарцам. Те потянули за верёвку, и мгновение спустя Пеппе болтался в воздухе, подвешенный за кисти рук. Швейцарцы замерли, глядя на Джан-Марию и ожидая дальнейших распоряжений. Тот вновь предложил Пеппе отвечать на вопросы. Но горбун, извиваясь, перебирая ногами, молчал.

— Отпустите его, — потеряв терпение, крикнул Джан-Мария.

Швейцарцы разжали пальцы, три фута верёвки скользнули меж ладоней, а затем они вновь схватились за верёвку. Падающий вниз Пеппе почувствовал, как от рывка руки его едва не вырвало из плеч. Вопль исторгся из его груди. И вновь шута подтянули под самую перекладину.

— Будешь теперь говорить? — холодно полюбопытствовал Джан-Мария.

Но шут молчал, закусив зубами нижнюю губу так, что из неё на подбородок сочилась кровь. Вновь герцог дал знак. На этот раз шут пролетел на фут больше и рывок был куда сильнее.

Пеппе почувствовал, как кости выходят из суставов, а плечи, локти, запястья словно жгло раскалённым железом.

— Милосердный Боже! — вскричал он. — О, пожалейте, пожалейте меня, благородный господин.

Но благородный господин приказал вновь подтянуть его под перекладину. Едва живой от боли, Пеппе разразился потоком проклятий, призывая небеса и ад покарать его мучителей.

Герцог лишь улыбался. Выражение его лица показывало, что события развиваются в полном соответствии с его замыслами. По его знаку шута третий раз бросили вниз и удержали в воздухе на расстоянии лишь трёх футов от пола.

Он уже и не кричал. Лишь болтался на конце верёвки, с окровавленным подбородком, посеревшим, покрытым потом лицом, да жалобно стонал. В глазах стоял немой вопрос: когда же всё это кончится? Но Джан-Мария и не собирался щадить его.

— Не хватит ли с тебя? — спросил он шута. — Может, теперь ты заговоришь?

Ответом ему был лишь долгий стон, и по сигналу неумолимого герцога Пеппе четвёртый раз вздёрнули на дыбу. Вот тут до него, пожалуй, дошёл весь ужас происходящего. Он понял, что мучения будут продолжаться, пока он не умрёт или не лишится чувств. Но сознание не покидало его, смерть не открывала своих объятий, далее же терпеть страдания он не мог. И уже не имело значения, куда попадёт его душа, отлетев от тела, в рай или ад. Пытка сделала своё дело: шут не выдержал.

— Я скажу, — выкрикнул он. — Опустите меня на пол, и я назову его имя, господин герцог.

— Называй немедленно, а не то будешь кататься, как и прежде.

Пеппе облизал окровавленные губы.

— То был ваш кузен. Франческо дель Фалько, граф Акуильский.

Глаза герцога вылезли из орбит, рот открылся от изумления.

— Ты говоришь правду, животное? Ты наткнулся в лесу на графа Акуильского и за ним ухаживала монна Валентина?

— Я клянусь в этом, — выдохнул шут. — А теперь, во имя Бога и всех святых, опустите меня.

Но ещё мгновение он висел меж небом и землёй. Герцог лишь смотрел на него, переваривая сногсшибательную новость. Пока наконец не понял, что шут сказал правду. Да, граф Акуильский давно уже стал идолом баббьянцев. И вполне естественно, что заговорщики обратились именно к нему, предлагая герцогский трон, с которого намеревались сбросить Джан-Марию. Просто удивительно, что он не додумался до этого раньше.

— Опустите его на пол, — приказал он швейцарцам. — А затем выведите из дворца и пусть идёт с Богом. Он сыграл свою роль.

Шута осторожно спустили вниз, но ноги его, коснувшись пола, не удержали тела. Лежал он, словно жалкая тряпичная кукла.

По знаку Армштадта швейцарцы подняли шута и вынесли из спальни.

Джан-Мария подошёл к аналою, преклонил колени перед распятием из слоновой кости и возблагодарил Господа, в милосердии своём указавшего ему на его врага. И, помолившись, отошёл ко сну.

Глава Х. КРИК ОСЛА

На следующий день, прибыв к десяти вечера в Баббьяно, герцог Джан-Мария Сфорца нашёл город в большом волнении, вызванном, как он правильно догадался, присутствием посла Чезаре Борджа.

Молчаливая, мрачная толпа встретила герцога у Римских ворот, когда он въехал в город в сопровождении Альвари, Санти и двадцати вооружённых до зубов швейцарцев. Зловещее молчание горожан напугало Джан-Марию. Он побледнел и проследовал дальше, изредка бросая по сторонам взгляды, полные бессильной злобы. Но худшее ждало его впереди. В Борго-дель-Аннунциата толпа стала гуще, а молчание сменилось открытым выражением недовольства. Герцог онемел от страха. По приказу Армштадта швейцарцы опустили пики так, чтобы при необходимости проложить путь в толпе. Один-два горожанина, подошедшие слишком близко, угодили под копыта.

А герцогу задавали саркастические вопросы: о его женитьбе, о том, где же наёмники нового родственника, которые должны защитить Баббьяно от Борджа. Особо нахальные интересовались, куда подевался собранный с населения военный налог, предназначенный для создания собственной армии. Отвечали за Джан-Марию другие горожане, громогласно утверждая, что деньги эти герцог промотал.

Внезапно кто-то крикнул: «Убийца!», после чего у герцога потребовали ответа за смерть храброго Феррабраччо, Америни, народного заступника, и других, погибших от руки палача. Когда же кто-то назвал имя графа Акуильского, толпа ответила восторженным рёвом: «Слава! Слава! Да здравствует Франческо дель Фалько!» А один из горожан, особенно крикливый, в избытке чувств восславил герцога Франческо. Вот тут кровь бросилась в лицо Джан-Марии, и ярость пересилила поселившийся в его сердце страх. Он приподнялся на стременах, гневно оглядел окружившую их толпу.

— Мессер Мартино! — обратился он к своему капитану. — Пики к бою! И вперёд галопом!

Могучий швейцарец, воин далеко не из трусливых, заколебался. Альваро де Альвари и Джизмондо Санти тревожно переглянулись. Санти, этот убелённый сединами советник, сердце которого не дрогнуло при виде возбуждённой толпы, услышав отданный приказ, изменился в лице.

— Ваше высочество, — обратился он к Джан-Марии. — Надеюсь, что ваши истинные намерения не в этом?

— Не в этом? — герцог перевёл взгляд с Санти на капитана. — Болван! — взревел он. — Глупое животное! Чего ты ждёшь? Или не слышал, что я сказал?

Тут уж Армштадту не осталось ничего другого, как поднять меч и хриплым, гортанным голосом приказать швейцарцам взять пики наизготовку. Услышали капитана и в толпе. Стоявшие вблизи поняли грозящую им опасность и попятились, но напор задних рядов не позволил им освободить дорогу маленькой, ринувшейся вперёд кавалькаде.

К клацанию оружия и лошадиному ржанию прибавились стоны задавленных. Но не все бесстрастно смотрели на хладнокровное избиение безоружных горожан, и на всадников посыпался град булыжников. Многим помяло стальные шлемы, самого герцога стукнули дважды, Санти разбили голову, и его седые локоны обагрились кровью.

Вот так они и добирались до герцогского дворца — оставляя на своём пути мёртвых и изувеченных.

Ослеплённый яростью, Джан-Мария закрылся в своих апартаментах и появился лишь двумя часами позже, когда ему доложили, что посол Чезаре Борджа, герцога Валентино, испрашивает аудиенции.

Всё ещё вне себя от столь недоброжелательного приёма, устроенного ему подданными, Джан-Мария без всякой радости — беседа с любым послом, а тем более с послом Борджа, требовала холодного рассудка — принял мрачного, важного вида испанца в тронном зале дворца. В переговорах участвовали Альвари, Санти и Фабрицио да Лоди. Тут же на обитом алым бархатом кресле, украшенном золочёным львом герба Сфорца, сидела и монна Катерина Колонна, мать Джан-Марии.

Встреча окончилась быстро. И острота речей, которыми обменялись высокие стороны, резко отличалась от первой дипломатической фазы переговоров. Едва ли не с первых слов посла стало ясно, что цель его визита — ссора с Баббьяно, чтобы дать Борджа веский повод для вторжения в герцогство. Посол требовал, сначала спокойно и вежливо, а затем, встретив отказ, с всё возрастающей наглостью, чтобы Джан-Мария передал Борджа сотню кавалеристов, которых тот намеревался использовать против французов.

Джан-Мария, похоже, не слышал тех советов, что нашёптывал ему на ухо да Лоди, предлагавший потянуть время, подержать посла в неведении, не говоря ни да, ни нет, пока не будет заключён союз с Урбино и их позиция достаточно укрепится, чтобы противостоять напору Чезаре Борджа. Но герцог не обратил внимания ни на шёпот Лоди, ни на грозные взгляды матери. Он действовал по своему настроению, ни на секунду не задумываясь о последствиях скоропалительных и потому опрометчивых действий.

— Герцогу Валентино передайте следующее, — заявил Джан-Мария. — Кавалеристов этих я оставлю у себя, чтобы при необходимости защитить Баббьяно от его посягательств. Мессер да Лоди, — продолжил он, не дожидаясь ответа посла. — Проводите этого господина и проследите, чтобы он покинул наше герцогство целым и невредимым.

Когда посол, багровый, как сваренный рак, удалился в сопровождении Фабрицио да Лоди, монна Катерина поднялась с кресла. Терпение её лопнуло, и она обрушилась на сына.

— Идиот! Ты своими руками отдал герцогство этому человеку, — она горько рассмеялась. — А может, оно и к лучшему, что всё так вышло, ибо, видит Бог, ты не способен им управлять.

— Дорогая мама, — с неожиданным для него достоинством ответствовал Джан-Мария, — я бы просил вас заниматься своими женскими делами и не лезть туда, где мужчины справятся сами.

— Мужчины! — фыркнула монна Катерина. — Да ты вёл себя как обиженный ребёнок или капризная женщина!

— Я избрал путь, который полагаю наилучшим, мадонна, и позвольте напомнить вам, что пока ещё я — герцог Баббьяно. Я не боюсь Чезаре Борджа. Союз с Урбино — дело решённое. А после свадьбы, если отпрыск папы оскалит зубы, мы покажем ему свои.

— Покажете, это точно! Только у него зубы волка, а у вас — барашка. Кроме того, союз с Урбино ещё не заключён. А посему тебе следовало отослать посла с неопределённым обещанием рассмотреть просьбу Борджа и тем самым выиграть время. А теперь дни твои сочтены. Получив такое известие, Борджа незамедлительно бросит на Баббьяно всю армию. Лично я не желаю попадать в его когти, а посему намерена покинуть герцогство и искать убежище в Неаполе. И мой последний тебе совет — составь мне компанию. Для тебя это наилучший выход.

Джан-Мария встал и в недоумении уставился на мать. Затем перевёл взгляд на Альвари, Санти и да Лоди, который вернулся, пока говорила монна Катерина. Он ожидал поддержки, но ни один из них не разомкнул губ. Все они мрачно смотрели на герцога.

— Вижу, все вы трусоваты, — лицо Джан-Марии потемнело. — А вот я — нет, хотя иной раз и давал поводы усомниться в этом. Но я изменился, господа! Сегодня я услышал голос улиц Баббьяно, и то, что я увидел, разожгло мою кровь. Добродушного, покорного судьбе герцога, которого вы все знали, более нет. Лев наконец-то проснулся, и довольно скоро ваши глаза увидят то, о чём вы не могли и мечтать.

Теперь в их взглядах появилась тревога. Уж не тронулся ли он умом от свалившихся на него передряг? Ибо чем, как не безумием, объяснить эту безудержную похвальбу?

— Ну что вы все словно воды в рот набрали? — воскликнул Джан-Мария. — Или вам кажется, что я обещаю невыполнимое? Что ж, скоро вы всё увидите сами. Завтра, дорогая мама, когда вы отправитесь на юг, я поеду на север, в Урбино. Не хочу терять ни дня. Не пройдёт и недели, господа, как я женюсь. Тем самым нашим союзником станет Урбино, а вместе с ним — Перуджа и Камерино. Но это ещё не всё. Монна Валентина принесёт нам королевское приданое. И как, по-вашему, я намерен потратить его? Всё до единого флорина уйдёт на армию. Все наёмники Италии соберутся под моими знамёнами. У меня будет армия, какой ещё не видывали, и тогда я сам пойду войной на герцога Валентино. Нет, я не буду отсиживаться, ожидая, когда он вторгнется в Баббьяно. Это моя армия обрушится на его земли. Подожди немного, дорогая мама, — Джан-Мария рассмеялся. — Барашек ещё поохотится на волка, да так, что у того пропадёт всякое желание задирать других барашков. Всё это будет, друзья мои, и Баббьяно прославится на весь мир!

Монолог Джан-Марии ещё более убедил и придворных, и монну Катерину, что герцог не в себе. Иначе откуда взялась такая воинственность в человеке ранее смирном, не склонном к агрессии? Им не пришлось бы искать причину, если бы они знали ход мыслей Джан-Марии, начало которому положил голос, назвавший Франческо герцогом. Ревность к кузену распалила Джан-Марию. Граф Акуильский украл у него любовь и подданных, и Валентины; и в сердце Джан-Марии поселилось неодолимое желание быть выше кузена, доказать и народу, и Валентине, что они ошиблись, сделали неправильный выбор. Сейчас он более всего напоминал игрока, поставившего на карту всё. Ставкой его было приданое Валентины. Игрой — сражение с войсками Борджа. Победа покрывала его славой, он становился спасителем своих подданных, имя его прогремело бы на всю Италию, во всяком случае, ту её часть, которая познала железную руку Чезаре Борджа. И тогда все забудут его мятежного кузена, с которым он собирался сейчас же и разобраться.

Тут к нему обратилась мать. Призвала к осторожности, указала, что такие грандиозные планы требуют тщательной подготовки и всестороннего обсуждения на городском совете. В тронный зал вошёл слуга, направился к герцогу.

А Джан-Мария тем временем прервал монну Катерину на полуслове.

— Решение уже принято, курс определён. А теперь я попрошу вас сесть и быть свидетелями первого акта великой драмы, которую я буду ставить на подмостках жизни, — и он повернулся к ожидающему слуге. — Чего тебе?

— Вернулся капитан Армштадт, ваше высочество, вместе с его светлостью.

— Пусть принесут свечи, а потом пригласи их. Садитесь, господа, и вы, мама. Я буду вершить суд.

Изумлённые, не представляющие себе, чего ещё ждать дальше, они заняли места у трона, на который опустился Джан-Мария. Слуги принесли большие золотые канделябры, поставили их на стол и каминную доску. Удалились, а из-за дверей послышалось бряцание оружия, ещё более их удивившее.

А мгновение спустя, когда вооружённые солдаты ввели в тронный зал графа Акуильского, и советники, и монна Катерина просто лишились дара речи. Его подвели к трону. Франческо и бровью не повёл, увидев рядом с герцогом Фабрицио да Лоди, и спокойно стоял, ожидая слов кузена.

Элегантно, пусть и без роскоши одетый, внешностью и благородством намного превосходя Джан-Марию, он был без оружия, с непокрытой головой. Золотая сеточка для волос, которую он носил всегда, ещё более подчёркивала их черноту. Лицо оставалось бесстрастным, во взгляде читалась разве что скука.

В молчании Джан-Мария взирал на кузена. В глазах его появился странный блеск. Наконец он заговорил — скорее завизжал.

— Можешь ли ты назвать мне причину, по которой твоя голова тоже должна торчать на копье над воротами Сан-Баколо?

Брови Франческо изумлённо взлетели вверх.

— Могу, и не одну, — с улыбкой ответил он.

— Так давай послушаем, что ты нам скажешь.

— Нет, дорогой кузен! Сначала хотелось бы услышать, почему моя бедная голова заслуживает столь сурового наказания. Если человека ни с того ни с сего арестовывают, как произошло со мной, он, по меньшей мере, имеет право узнать, в чём его прегрешение.

— Ты — предатель, хотя и сладка твоя речь, — спокойствие графа всё более злило Джан-Марию. — Желаешь, значит, узнать, почему тебя взяли под стражу? Скажи мне, что ты делал неподалёку от Аскуаспарте утром в среду перед пасхой?

Выражение лица Франческо не изменилось. Лишь пальцы, сжавшиеся в кулаки, показывали, что удар герцога достиг цели. Но на руки графа никто не обратил внимания. Фабрицио да Лоди, стоявший за спиной Джан-Марии, побледнел, как мел.

— Не припоминаю ничего особенного. Наверное, дышал воздухом весеннего леса.

— И более ничего? — настаивал Джан-Мария.

— Ну почему же. Я встретил там, совершенно случайно, благородную даму, с которой говорил несколько минут. Шута, монаха, разряженного, как попугай, придворного, солдат. Но… — тон графа стал жёстким, — что бы я там ни делал, мне всё ещё непонятно, почему граф Акуильский должен кому-то отчитываться, где он бывает и чем занимается. Вы ещё не сказали мне, кузен, почему я задержан.

— Не сказал, значит? И ты не видишь никакой связи между твоим арестом и пребыванием вблизи Сан-Анджело в тот день?

— Неужели меня привели сюда лишь для того, чтобы я разгадывал ваши загадки? Если это так, вы обратились не по адресу. Я — не придворный шут.

— Слова, одни слова, — бросил герцог. — Не думай, что тебе удастся запутать меня, — с коротким смешком он повернулся к советникам, матери. — Вы, должно быть, тоже гадаете, на каком основании я схватил этого предателя. Сейчас вы всё узнаете. В ночь на среду перед пасхой семеро предателей встретились на Сан-Анджело, чтобы договориться свергнуть меня с трона. Головы четверых из них уже украшают ворота Сан-Баколо. Остальные трое удрали, но один стоит перед вами — тот самый, кто взошёл бы на трон, окажись заговор успешным.

Взгляды всех скрестились на молодом графе, который смотрел на Лоди. Ужас, написанный на лице старика, выдал бы его с головой, взгляни Джан-Мария в его сторону. Пауза затягивалась. Герцог, похоже, ждал ответа Франческо, но тот стоял спокойно.

— E'dunque^[22]? — не выдержал Джан-Мария. — Тебе нечего ответить?

— Начнём с того, что вы ещё не задали вопроса, — разжал губы Франческо. — Ибо услышал я лишь ничем не обоснованное утверждение, обвинение безумца, не подкреплённое никакими доказательствами, — иначе вы не стали бы держать их при себе. Я спрашиваю вас, господа, и вас, мадонна, содержался ли в словах его высочества вопрос, требующий ответа?

— Тебе недостаёт доказательств? — вскричал Джан-Мария, но уже не так яростно. Сомнение зародилось в его душе. Очень уж спокойно вёл себя Франческо, а спокойствие, по разумению герцога, было свидетельством невиновности. Держаться так мог лишь тот, кто не чувствовал за собой греха. — Недостаёт, значит? А как ты объяснишь рану, с которой лежал в тот день в лесу?

Лёгкая улыбка, игравшая на губах Франческо, исчезла.

— Я жду доказательств, а не вопросов. Что может доказать даже сотня моих ран?

— Что может доказать? — эхом отозвался Джан-Мария уже неувереннее. Он начал опасаться, что подозрительность завела его слишком далеко. — Для меня твоя рана вкупе с твоим местонахождением в то утро свидетельствуют об одном — ты участвовал в ночной стычке на Сан-Анджело.

Франческо вздохнул и улыбнулся одновременно. А затем скомандовал.

— Прикажите этим людям уйти, — он мотнул головой в сторону швейцарцев. — А потом вы услышите, как я не оставлю камня на камне от ваших грязных подозрений.

Джан-Мария смотрел на него, словно поражённый громом. Всесокрушающая уверенность, благородство манер, столь выигрышные на фоне его собственной суеты… Как здесь не засомневаться в своей правоте? Взмахом руки он отпустил солдат, повинуясь приказу кузена.

— А теперь, ваше высочество, прежде чем опровергнуть выдвинутое против меня обвинение, давайте разберёмся, правильно ли я вас понял. А понял я из ваших слов следующее: некоторое время назад на горе Сан-Анджело собрались заговорщики, имевшие намерение сместить вас с трона Баббьяно и посадить меня на ваше место. Вы обвиняете меня в том, что я также участвовал в этом заговоре. Я не ошибся?

Джан-Мария покачал головой.

— Ты всё понял правильно. Если сможешь, докажи свою невиновность, и я признаю, что погорячился.

— Предположим, что заговор раскрыт, хотя доказательства этого едва ли кажутся убедительными гражданам Баббьяно. Человек, уже отошедший в мир иной, сообщил вашему высочеству о существовании такого заговора, но это не основание для того, чтобы выставить над городскими воротами головы четырёх верных сынов Баббьяно… если в распоряжении вашего высочества не имеется более серьёзных доказательств их вины, ещё не известных нам.

От этих слов по телу Джан-Марии пробежала дрожь. Он вспомнил, что говорил Франческо при их последней встрече по этому же поводу, вспомнил, как встретили его сегодня на улицах Баббьяно.

— Но мы удовлетворимся тем, что знаем, — продолжал Франческо. — Действия вашего высочества можно трактовать только так и не иначе. Мы примем на веру, что такой заговор существовал, но вот моё участие в нём, стремление занять ваше место… нужно ли мне доказывать беспочвенность такого обвинения?

— Необходимо, клянусь Богом! Доказывай, если хочешь спасти свою голову!

Граф стоял в свободной позе, заложив руки за спину, и улыбался, глядя на хмурую физиономию Джан-Марии.

— Воистину удивительно вершите вы суд, кузен, — пробормотал он с большим облегчением. — Странная же у вас справедливость. Вы силой привели меня сюда, а теперь сидите передо мной, говоря: «Докажи, что не участвовал в заговоре против меня, а не то палач отрубит тебе голову!» Клянусь небом, Соломон по сравнению с вами жалкий дилетант.

— Докажи! — словно капризный ребёнок, воскликнул Джан-Мария. — Докажи, докажи, докажи!

— Разве мои слова — не достаточное доказательство? — в голосе Франческо слышалось удивление.

Герцог нетерпеливо взмахнул руками.

— Мессер Альвари, — прорычал он. — Пора вам позвать стражу.

— Подождите! — остановил его граф. Он уже не улыбался, наоборот, гневно смотрел на Джан-Марию. — Я повторю вам мои слова. Вы притащили меня в этот зал силой и, сидя на троне Баббьяно, говорите: «Докажи, что не участвовал в заговоре против меня, если хочешь спасти свою голову», — он на мгновение остановился, заметив удивлённые взгляды тех, кто слушал его. — Похоже, вы чего-то не понимаете. Разве наше близкое родство — не доказательство полной абсурдности вашего обвинения? — Франческо рассмеялся, взгляд его, обращённый к герцогу, был полон презрения. — Если вам ещё нужны разъяснения, Джан-Мария, я вам скажу, что, будь у меня хоть малейшее желание заполучить ваш трон, я бы не стоял сейчас здесь, защищая себя от дурацких обвинений. Неужели вы в этом ещё сомневаетесь? Или урок, полученный вами сегодня на улицах Баббьяно, не пошёл впрок? Вы не слышали, как народ прославлял меня и клял вас? Однако, — с печалью продолжил он, — вы говорите мне, что я плёл против вас заговор. Да чтобы получить трон Баббьяно, мне достаточно развернуть знамя с моим гербом на улице вашей столицы, и через час Джан-Мария уже не будет герцогом. Так я доказал вам свою невиновность, ваше величество? — закончил он. — Вы убедились, что мне нет нужды участвовать в заговорах?

Но герцог не нашёлся с ответом. Безмолвно сидел он, а советники и монна Катерина не отрывали глаз от молодого графа, страшась за его судьбу, ибо никто ещё не решался сказать такое в глаза Джан-Марии. Внезапно тот закрыл лицо руками, а когда опустил их, оно разительно изменилось, словно за эти несколько секунд раздумий герцог постарел на добрый десяток лет.

— Стражу, — прохрипел он, обращаясь к Санти, стоявшему ближе всех, и тот направился к двери.

Никто не решался нарушить тишину, и все по-прежнему молчали, когда капитан и два швейцарца подошли к возвышению.

Джан-Мария указал на пленника.

— Уведите его, — перекошенное его лицо посерело. — Уведите его и ожидайте в приёмной моего приказа.

— Если мы прощаемся навсегда, кузен, могу я надеяться, что вы пришлёте ко мне священника? — только и спросил Франческо, — Всё-таки всю жизнь я прожил добрым христианином.

Ответом был злобный взгляд, брошенный Джан-Марией на Мартина Армштадта. Тот коснулся руки Франческо. Ещё мгновение граф стоял, переводя взгляд с герцога на солдат, затем пожал плечами, повернулся и с высоко поднятой головой направился к двери.

Долго молчали они после его ухода. Затем тишину разорвал презрительный смех Катерины Колонны.

— Как самоуверенно обещал ты нам, что станешь львом. На деле же мы услышали не львиный рык, а крик осла.

Глава XI. СТРАНСТВУЮЩИЕ РЫЦАРИ

Ядовитая насмешка матери словно сорвала Джан-Марию с трона. Он спустился с возвышения, подошёл к ней, дрожа от гнева.

— Крик осла? — пробормотал он, остановившись перед монной Катериной, и рассмеялся. — Это как посмотреть, мадонна! Потерпите ещё немного, и мы узнаем, кто из нас прав, — он повернулся к придворным. — Вы слышали его, господа? Как, по-вашему, я должен поступить с этим предателем?

Напрасно ожидал он ответа. Их молчание ещё более рассердило его.

— Значит, вам нечего мне посоветовать? — вопросил он.

— Мне кажется, — с готовностью ответил да Лоди, — что в данном случае совета вашему высочеству и не требуется. Вы склонялись к выводу, что граф Акуильский — предатель. Но после того, что мы слышали, можно утверждать лишь обратное.

— Неужели? — герцог уставился на Лоди, словно удав на кролика. — Мессер да Лоди, ваша верность в последнее время вызывает у меня большие сомнения. И если до сих пор я, принц волею Божьей, правил вами, ставя во главу угла милосердие, не стоит вам испытывать моё терпение. В конце концов, я тоже человек.

И он повернулся от старика к остальным советникам.

— Ваше молчание, господа, указывает, что в этом вопросе разногласий у нас нет. Мудрость ваша подсказывает вам, что выход здесь может быть один. Мой кузен наговорил сегодня слишком много, но ни один человек ещё не остался живым после таких речей. И мы не будем делать исключения из этого правила. Граф Акуильский заплатит головой за свою наглость.

— Сын мой! — ужаснулась монна Катерина.

Джан-Мария злобно посмотрел на неё.

— Я всё сказал. И не усну, пока он не умрёт!

— Тогда ты уже не проснёшься, — отрезала монна Катерина и стала доказывать, что едва ли можно представить себе более недальновидное решение. — А может, — предположила она, — тебе надоело править Баббьяно? Если так, то лучше дождаться прихода войск Чезаре Борджа. Но уж никак не стоит провоцировать людей на бунт. А народ будет мстить за своего героя!

— Ваши доводы убеждают меня в собственной правоте, — ответил Джан-Мария. — В моём герцогстве нет места человеку, чья смерть, если я приговорю его к ней, послужит сигналом к восстанию моих подданных.

— Так вышли его из своих владений, — пыталась она урезонить сына. — Выгони прочь, и, может, всё образуется. Ежели ты убьёшь его, то не дожить тебе до следующего заката.

С трудом они убедили Джан-Марию внять дельному совету матери. Но для этого им пришлось затратить немало времени и усилий. Наконец, с огромной неохотой Джан-Мария согласился с изгнанием графа Акуильского. Ревность его не желала примириться с тем, что Франческо покинет Баббьяно живым, и лишь страх перед последствиями, которые монна Катерина описала в ярчайших подробностях, заставил герцога смириться с этим, как он полагал, слабым наказанием.

Джан-Мария послал за Мартино и приказал ему вернуть графу меч. Фабрицио да Лоди надлежало сообщить ему, что не позже, чем через двадцать четыре часа он должен покинуть владения Джан-Марии Сфорца.

На том всё и кончилось, к неудовольствию всех непосредственных участников этого действа.

Франческо отправился собирать нехитрые свои пожитки, советники разошлись.

Разумеется, не все смирились с подобным исходом. Город недовольно гудел, а Фанфулла дельи Арчипрети, не медля, примчался к графу Акуильскому, чтобы призвать того к открытому неповиновению, и обещал, что баббьянцы поддержат его.

Франческо без малейших раздумий отказался, но Фанфулла продолжал настаивать. Граф же лишь покачал головой.

— Видишь, Фанфулла, как просто изменить человеку жизнь, превратив его из свободного гражданина в изгнанника. И ты нисколько не любишь меня, если продолжаешь спорить. Или ты думаешь, что перспектива изгнания печалит меня? Нет, юноша, после этого приговора кровь ещё быстрее бежит по моим жилам. Он освобождает меня от обязательств перед Баббьяно в тот час, когда мой долг — остаться с его жителями, ответив тем самым на их любовь. Приговор даёт мне свободу, мой добрый Фанфулла! Теперь я волен делать всё, что мне вздумается, — Франческо раскинул руки и весело рассмеялся.

Фанфулла не сводил с него глаз, заражаясь отличным настроением графа.

— Пожалуй, вы правы, мой господин! Вы слишком красивая птица, чтобы петь в клетке. Но подаваться в странствующие рыцари… — он развёл руками. — Драконов, которые держат принцесс в заточении, больше нет.

— К сожалению, ты прав. Но есть венецианцы, которые стоят на пороге войны. У них найдётся для меня работа.

Фанфулла вздохнул.

— То есть мы потеряем вас. Лучший воин Баббьяно, гонимый безмозглым герцогом, уходит от нас в час беды. Клянусь душой, мессер Франческо, я хотел бы уехать с вами. Тут мне делать нечего.

Франческо, натягивавший сапог, оторвался от своего занятия, поднял глаза на юношу.

— Если ты этого желаеш�

Глава I. Глас народа

Из долины на крыльях ветерка поднимался колокольный звон вечерней службы, и шесть мужчин, обнажив головы, стояли в пастушьей хижине у вершины, отдавая должное пресвятой Богородице. С закопченного потолка свисала бронзовая масляная лампа с тремя рожками, дававшая больше дыма, чем света. Однако и в полумраке можно было заметить, что одежда мужчин по своему богатству резко контрастировала с убогостью хижины.

Колокола смолкли, губы, безмолвно произносившие молитву «Аве Мария», перестали шевелиться, мужчины истово перекрестились, надели кто шапочку, кто шляпу, вопросительно переглянулись. Но прежде чем кто-либо подал голос, в сбитую из неструганых досок дверь постучали.

– Наконец-то! – воскликнул Фабрицио да Лоди с явным облегчением в голосе, а мужчина помоложе, в нарядной одежде, по его знаку подошел к двери и распахнул ее.

Вошедший был высок ростом, в широкополой шляпе, плаще, который он тут же распахнул и под которым виднелся самый что ни на есть скромный наряд: куртка из грубой кожи, перетянутая металлическим поясом с длинным мечом слева и рукоятью тяжелого кинжала справа. Красные чулки и высокие сапоги довершали облик наемника, на данный момент отошедшего от дел. Тем не менее шестеро высокородных дворян, собравшихся в столь необычном месте, глубоко поклонились гостю, готовые внимать каждому его слову.

Тот же скинул плащ, который подхватил мужчина, открывший дверь, снял шляпу, обнажив копну черных волос, забранных золотой сеточкой, – единственным атрибутом, указывающим на то, что незнакомец отнюдь не простого рода, как могло показаться с первого взгляда.

Он подошел к грязному, в пятнах жира, столу, вокруг которого стояли мужчины, оглядел их.

– Господа, я прибыл. Моя лошадь захромала в полумиле от Сан-Анджело, так что мне пришлось добираться сюда пешком.

– Вы, должно быть, устали, ваша светлость, – воскликнул Фабрицио. – Выпейте вина. Фанфулла! – обратился он к молодому парню, который открывал дверь, но высокий гость движением руки остановил его.

– С вином можно подождать. Время слишком дорого. Дело в том, господа что мы, скорее всего, не увиделись бы, не останься я без лошади.

– Как так? – воскликнул один из шести. – Нас предали?

– Ваши опасения насчет предательства не напрасны. Когда я пересек ост через Метауро и свернул на тропу, ведущую в горы, взгляд мой поймал розовый блеск в придорожных кустах. Луч заходящего солнца упал на стальной шлем спрятавшегося там человека. Тропа подвела меня совсем близко. Широкополая шляпа не позволяла ему разглядеть мое лицо, а я мог смотреть во все глаза. И сквозь скрывавшую его листву различил злобную физиономию Мазуччо Торре. – Мужчины переглянулись, один или двое побледнели. – Кого он там поджидал? Первым делом я задал этот вопрос самому себе, и по всему выходило, что меня. Если я не ошибаюсь, он знал и о том, что еду я издалека, но не ждал меня пешим, да еще в столь непритязательном виде. Лишь потому он и не остановил меня.

– Святая Мария! – вскричал Фабрицио, – Заверяю вас, ваши выводы ошибочны. Кроме нас шестерых, нет в Италии человека, который знает о нашей встрече, и, положив руку на Библию, я готов поклясться, что ни один из нас никому не сказал ни слова.

Он оглядел стоящих рядом, как бы приглашая их подтвердить его слова, и те хором присоединились к заверениям Фабрицио. И лишь взмах руки гостя заставил их смолкнуть.

– Я тоже, следуя вашим указаниям, мессер[1] Фабрицио, ни с кем не делился этими сведениями. Но… почему Мазуччо, словно грабитель, прятался в придорожных кустах? Господа, – продолжил гость уже другим тоном. – Я не знаю, что заставило вас позвать меня, но, если среди вас есть предатель, должен предупредить – берегитесь! Герцог знает или, по меньшей мере, догадывается о нашей встрече. Даже если Мазуччо выслеживал не меня, то он видел всех вас и теперь может доложить своему господину, кто собирался в этой жалкой хижине.

Фабрицио пожал плечами, выражая этим жестом пренебрежение, которое тут же высказал вслух стоявший рядом с ним Феррабраччо.

– Пусть докладывает, – он мрачно улыбнулся. – Герцог узнает об этом слишком поздно.

Гость вскинул голову, в черных глазах мелькнуло удивление.

– Похоже, господа, я не ошибся. Вы задумали предательство.

– Господин мой, граф Акуильский, – с достоинством ответил ему Фабрицио, – мы – предатели по отношению к человеку, но верные и преданные подданные государства.

– Какого государства? – полюбопытствовал граф.

– Герцогства Баббьяно[2], – последовал ответ.

– Как можно предавать герцога, но оставаться верным герцогству? – В голосе графа Акуильского звучало презрение. – Господа, ваши загадки мне не по зубам.

В наступившей неловкой паузе шестеро мужчин обменялись недоуменными взглядами. Они рассчитывали на иную реакцию графа и теперь были в недоумении – стоит ли следовать намеченному плану. И вновь первым, тяжело вздохнув, заговорил Фабрицио да Лоди.

– Господин граф, я – старик. Фамилия, которую я ношу, семья, из которой я вышел, ничем не запятнали себя на протяжении многих поколений. И не след вам думать, что на склоне лет я брошу тень на наше славное имя. Клеймо предателя несмываемо, но я убежден, что ни один из нас ни в коей мере не заслужил его. Окажите мне честь, ваша светлость, и выслушайте меня, а уж потом судите. Но не просто суждения ждем мы от вас, господин граф. Мы просим вас указать нам, как спасти страну от грозящей ей гибели, и обещаем, что не сделаем шага без вашего одобрения.

По ходу речи старого дворянина взгляд Франческо дель Фалько, графа Акуильского, менялся, презрение уступило место любопытству, живому интересу. Но граф ограничился лишь одной фразой.

– Прошу вас, продолжайте.

Фабрицио открыл было рот, но вмешался Феррабраччо, потребовавший, чтобы граф дал слово рыцаря не разглашать того, что ему сейчас скажут, если он отклонит их предложение. Франческо не заставил просить себя дважды, после чего все расселись по колченогим табуреткам и Фабрицио объяснил причину их тайной вечери.

В короткой преамбуле он коснулся характера Джан-Марии Сфорца, герцога Баббьяно, посаженного на трон своим могущественным дядей, Лодовико Сфорца, правителем Милана. Джан-Мария оказался мотом, выше всего ставящим собственные удовольствия, запустил государственные дела, в общем, проявил полную неспособность выполнять возложенные на него обязанности. Рассказывая все это, Фабрицио старался найти выражения помягче, поскольку Франческо дель Фалько, к которому он обращался, доводился Джан-Марии кузеном.

– И вашей светлости, должно быть, известно о недовольстве, зреющем среди подданных герцога. Обернись успехом заговор Баколино год назад, мы сейчас были бы под властью Флоренции. Тот заговор провалился, но ему на смену может прийти другой. Число тайных противников герцога растет, и их объединение может привести к тому, что Баббьяно перестанет существовать как независимое государство. Эта угроза более чем реальна. Нас могут погубить не только предатели, но и набирающие мощь соседи. Я говорю о Чезаре Борджа. Его владения, как чума, расползаются по Италии, которую он намеревается сожрать, как артишок, лист за листом. Его жадный взор уже оборотился на нас, а что мы можем противопоставить армии герцога Валентино? Его светлость Джан-Мария в курсе всего этого, мы не раз предупреждали его, но ответом было полное безразличие. Время свое он проводит в оргиях, танцах, на охоте, а стоит нам заикнуться о государственных делах, разражается потоком проклятий.

Да Лоди смолк, поняв, что дал волю эмоциям. Но его компаньоны истолковали паузу иначе: они одобрительно кивали и перешептывались. Франческо кивнул.

– Я полностью осознаю отмеченную вами опасность. Но… чего вы ждете от меня? Почему ко мне пришли вы со своей болью? Я – не политик.

– Политик нам и не нужен. Баббьяно необходим воин, который сможет отразить скорую агрессию. Господин граф, нам нужны вы! Есть ли мужчина в Италии, который не знал бы о подвигах графа Акуильского? Ваши деяния в войнах Пизы и Флоренции, ваши успехи на службе Венеции достойны того, чтобы прославить вас в веках.

– Мессер Фабрицио! – пробормотал Франческо, пытаясь сдержать слишком уж разгорячившегося оратора, щеки которого пылали румянцем, но да Лоди ничего не хотел слышать.

– И неужели, мой господин, проявивши себя блестящим военачальником на службе у чужаков, вы откажетесь положить свои знания и опыт на алтарь борьбы с врагами вашей родной земли? Я не могу в это поверить, ваша светлость. Мы знаем, что Франческо дель Фалько истинный патриот, и рассчитываем на вас.

– И вы правы, – без малейшего промедления ответил Франческо. – Когда настанет час борьбы, я встану рядом с вами. Но не раньше. А что касается необходимых приготовлений… почему бы вам не обратиться непосредственно к герцогу?

Грустная улыбка появилась на губах да Лоди. Феррабраччо презрительно рассмеялся и со свойственной ему прямотой разразился гневной тирадой.

– Нам говорить с ним о мужестве, долге, чести? Да лучше я пойду в послушники к Родриго Борджа[3]. Это так же бесполезно, как лить благовония на ослиный помет. Все, что мы могли сказать Джан-Марии, уже сказано и не нашло в нем живого отклика, как не находит пока и в вас. Мы предложили ему еще один путь спасти Баббьяно и отразить натиск Чезаре.

– Ага! Какой же? – осведомился граф Акуильский, переведя взгляд на Фабрицио.

– Союз с Урбино[4], – ответил да Лоди. – У Гвидобальдо две племянницы. Мы связались с ним и выяснили, что он с радостью отдаст одну из них за Джан-Марию. А породнившись с домом Монтефельтро, мы обрели бы поддержку не только Гвидобальдо, но и правителей Болоньи, Перуджи, Камерино и некоторых других городов поменьше, уже связанных семейными узами с Урбино. То есть мы вступили бы в столь мощную коалицию, что Чезаре Борджа никогда не решился бы переступить наши границы.

– Ходили такие разговоры, – кивнул Франческо. – Действительно, решение предлагалось мудрое. Жаль, что переговоры не дали результата.

– А почему не дали? Святой Боже, почему? – взревел неистовый Феррабраччо, и кулак его с силой обрушился на стол. – Да потому, что Джан-Мария не захотел жениться. Девушка, которую мы предлагали ему, хороша, как ангел, но он не пожелал даже взглянуть на нее. В Баббьяно жила женщина, которая…

– Мой господин, – поспешно вмешался Фабрицио, резонно опасаясь, что Феррабраччо наговорит лишнее, – именно так все и было. Его высочество отказался. Женитьба не входила в его планы. Поэтому нам и не осталось ничего иного, как пригласить вас на эту встречу. Его высочество не ударит пальцем о палец, чтобы спасти герцогство, и мы обращаем наши взоры к вам. Народ на нашей стороне. На всех улицах Баббьяно открыто говорят о том, что не герцог, а вы можете защитить их дома, а потому и должны править. Во имя народа, – старик поднялся, – и от его лица, ибо мы лишь его представители, предлагаем вам корону Баббьяно. Если вы согласны, мой господин, завтра мы привезем вас в город и провозгласим герцогом. Сопротивления можно не опасаться. Лишь один человек в Баббьяно, тот самый Мазуччо, которого вы видели у дороги, сохраняет верность Джан-Марии. И лишь потому, что ему и его полусотне швейцарских наемников хорошо платят. Вперед, мой господин. Пусть здравый смысл подскажет вам, что честный человек не должен испытывать угрызений совести, свергая принца, которого поддерживает на троне лишь горстка иностранцев.

Страстная речь сменилась напряженной тишиной. Лоди так и остался стоять, остальные сидели, обернувшись к графу, затаив дыхание, с нетерпением ожидая ответа.

А Франческо дель Фалько глубоко задумался, наклонив голову так низко, что подбородок коснулся груди. Лицо его потемнело, брови сошлись у переносицы. В душе его шла нешуточная борьба. Власть, столь внезапно предложенная ему, готовая скатиться в его руки, как перезрелый плод, на мгновение ослепила графа. Он увидел себя правителем Баббьяно. Пред ним открылась череда славных деяний, которые прославят и его, и город на всю Италию. Его патриотизм и военный талант превратят захолустное герцогство в могучую державу, говорящую на равных с Флоренцией, Венецией, Миланом. Границы герцогства заметно расширятся. Нынешние соседи станут вассалами. Пред его мысленным взором простерлась Романья, которую шаг за шагом он отвоевывал у несносного Борджа. И вот уже поверженный враг бежит в болота Комаккьо или находит приют у своего отца в Ватикане, последнем клочке земли, оставшемся под его властью. А в Баббьяно съезжаются послы великих республик искать союза против французов или испанцев.

Видения эти вихрем пронеслись в его голове, и искушение железной хваткой сжало душу. Но тут же пред ним возникла иная картина. А что будет он делать в мирные времена? Он не приучен ко дворцам, он рожден для армейских лагерей, и ему ли менять утреннюю росу на траве на спертый воздух покоев? Что должен отдать он в обмен на власть? Драгоценную свободу. Став в чем-то господином, в другом он превратится в раба. Номинально он будет править, но в действительности им будут помыкать; а ежели он подведет своих хозяев, то в одну темную ночь они вновь соберутся в такой вот хижине и найдут ему замену точно так же, как ему предлагают сменить Джан-Марию. Наконец-то он вспомнил, на чей трон его просят взойти. Джан-Мария – его кузен, в венах которого бежит та же кровь, что и у него.

Франческо поднял голову и встретил вопросительные взгляды. Губы его чуть тронула улыбка.

– Я благодарю вас, господа. Вы оказали мне великую честь, но, к сожалению, я ее недостоин.

И добавил, отвечая на хор возражений.

– Во всяком случае, не могу ее принять.

– Но почему, мои господин? – в наступившей тишине возвысил голос Фабрицио, простирая к графу руки. – Santissima Vergina![5] Почему?

– Я назову вам одну причину из многих: человек, которого по вашей просьбе я должен свергнуть с престола, одной крови со мной.

– А я-то думал, – серьезным тоном заметил весельчак Фанфулла, – что в таком человеке, как вы, ваша светлость, патриотизм и любовь к Баббьяно должны быть выше, чем кровные узы.

– Думали вы правильно, Фанфулла. Разве я не сказал, что эта причина – одна из многих? Ответьте мне, господа, с чего вы решили, что из меня выйдет мудрый правитель? Да, в нынешние суровые времена Баббьяно нужен полководец. Но кризис не может длиться вечно. Ситуация изменится, государство наше войдет в удачную полосу, и тогда военный в роли правителя окажется столь же неуместен, как сейчас – Джан-Мария. Что тогда? Солдат – неумелый придворный и никудышный политик. И последнее, друзья мои, раз уж разговор у нас пошел начистоту. Пусть немного, но я люблю себя, ценю свою свободу и не хочу менять ее на дворцовые покои. Мое призвание – скитаться по миру, вдыхать полной грудью ветер свободы. Пусть герцогская корона и пурпурный плащ… – Франческо смолк на полуслове, рассмеялся. – Наверное, я привел достаточно причин. Еще раз благодарю вас, друзья, и прошу принимать меня таким, каков я есть. Ибо не стать мне таким, каким вы хотите меня видеть.

Граф откинулся на спинку стула, и да Лоди тут же принялся было вновь убеждать его подумать, приводя все новые доводы. Но Франческо быстро оборвал его.

– Решение принято, мессер Фабрицио, и ничто не изменит его. Вам, господа, я готов пообещать одно: я поеду с вами в Баббьяно и попытаюсь убедить кузена внять голосу разума. Более того, я попрошу его назначить меня главнокомандующим армии Баббьяно и, если он согласится, займусь нашими войсками и заключу союз с соседями, хоть в какой-то степени гарантируя тем самым безопасность герцогства.

Заговорщики, однако, не оставили попыток переубедить графа, но Франческо твердо стоял на своем. В конце концов, смирившись с неизбежным, да Лоди поблагодарил его за обещание употребить свое влияние на Джан-Марию.

– Мы рады, что наша встреча не закончилась безрезультатно, и со своей стороны сделаем все возможное, а наше слово еще что-то значит в Баббьяно, чтобы вы стали нашим главнокомандующим. Конечно, мы предпочли бы видеть вас на троне герцога и, если в дальнейшем вы передумаете…

– Оставьте эти мысли, – отрезал граф.

Он хотел продолжить, но тут юный Фанфулла дельи Арчипрети вскочил на ноги, и на его миловидном лице отразилась тревога. На секунду он застыл, затем кошачьим шагом направился к двери, распахнул ее, прислушался, сопровождаемый изумленными взглядами оставшихся за столом. Однако ему не пришлось объяснять своего, казалось бы, странного поведения: в сгустившейся тишине все они услышали далекие шаги поднимающихся к хижине людей.

Глава II. На горной тропе

– Солдаты! – крикнул Фанфулла. – Нас предали!

Мужчины переглянулись, на лицах их можно было прочесть решимость дорого отдать собственную жизнь. Граф Акуильский поднялся, остальные последовали его примеру.

– Мазуччо Торре, – выдохнул граф.

– Он самый, – эхом отозвался да Лоди. – Нам следовало внять вашему предупреждению! А с ним пятьдесят наемников.

– Судя по топоту, никак не меньше, клянусь дьяволом, – согласился с ним Феррабраччо. – А нас шестеро, и все без оружия.

– Семеро, – коротко поправил его граф, надевая шляпу.

– Нет, нет, мой господин. – Рука да Лоди легла на его плечо. – Вам нельзя оставаться с нами. Вы – наша последняя надежда, единственная надежда Баббьяно. Если нас действительно предали, хотя я не представляю себе, как такое могло случиться, и они узнали, что шестеро заговорщиков этой ночью встречаются здесь, чтобы строить козни Джан-Марии, то о вашем приезде, клянусь вам, не известно никому. У его светлости могут возникнуть подозрения, но конкретных улик у него нет. И если вы сейчас исчезнете, у всех жителей Баббьяно, исключая, разумеется, нас шестерых, еще останется шанс на спасение. Уходите, мой господин. Помните данное вами обещание испросить у вашего кузена должность главнокомандующего, и да убережет вас Господь Бог и все его святые.

Старик склонился над рукой графа и поцеловал ее. Но Франческо дель Фалько не внял его словам.

– Где ваши лошади? – спросил он.

– Привязаны за хижиной. Но кто решится скакать ночью по такой крутизне?

– Я, к примеру, да и вы тоже. Сломанная шея – самое худшее, что может нас ожидать. Но я предпочту сломать свою на скалах Сан-Анджело, чем позволить сделать то же самое палачу Баббьяно.

– Верно сказано, клянусь Богородицей! – поддержал графа Феррабраччо. – По коням, господа!

– Но тропа только одна, и по ней поднимаются наемники, – охладил его пыл Фанфулла. – Более нигде не пройти.

– А почему бы нам не атаковать их? – предложил Феррабраччо. – Они пешие, и мы сметем их с тропы, как горный поток. Поспешим, господа! Они уже близко.

– Лошадей шесть, а нас семеро, – возразил кто-то еще.

– У меня лошади нет, – подтвердил Франческо. – Я последую за вами.

– Что? – взревел Феррабраччо, похоже, взявший командование на себя. – Пусть наш тыл прикрывает святой Михаил! Нет, нет. Да Лоди, вы слишком стары для таких дел.

– Слишком стар? – вспыхнул да Лоди, выпрямившись в полный рост. Глаза его гневно сверкнули. – Будь мы в другом месте, Феррабраччо, я бы доказал вам, что силы мне еще хватает. Но… – он смолк, глянул на графа, ждущего у двери, тон его переменился. – Вы правы, Феррабраччо, я действительно старею, можно сказать, выжил из ума. Берите мою лошадь, и вперед!

– А как же вы? – спросил граф Акуильский.

– Я останусь. Если прорыв вам удастся, обо мне можете не беспокоиться. Наемникам и в голову не придет, что кто-то остался в хижине. Они бросятся следом за вами. Поторопитесь, а не то будет поздно.

Они повиновались с поспешностью, которую посторонний мог бы воспринять как панику. Фанфулла отвязал поводья, и через мгновение они уже сидели на лошадях. Ночь, к сожалению, выдалась недостаточно темной. На безоблачном небе ярко сияли звезды, добавлял света и тонкий полумесяц. Но горная тропа на большем своем протяжении оставалась в густой тени, увеличивая шансы на успех отчаянного предприятия.

Феррабраччо возглавил колонну, заявив, что лучше других знает местность. Граф Акуильский пристроился рядом, остальные, по двое, им в затылок. Проехав чуть вперед, они остановились под большой скалой. Топот становился все громче, слышалось уже бряцание оружия. Впереди лежал прямой участок длиной ярдов в сто, затем тропа резко поворачивала. Вот там-то, у самого поворота, в отраженном лунном свете блеснула сталь. Феррабраччо подал было сигнал к атаке, но граф Акуильский остановил его.

– Если мы поскачем сейчас, то столкнемся с ними у самого поворота, где нам придется сбавить ход, чтобы не слететь в пропасть. Кроме того, в критический момент нас могут подвести лошади. И нападение наше будет не столь неожиданным, так как они заметят нас загодя. Давайте лучше подождем, пока они все не выйдут на прямой участок. Мы сейчас в тени, увидеть нас они не смогут.

– Вы правы, господин граф. Мы подождем, – с готовностью согласился Феррабраччо, сжимая рукоять меча. И недовольно пробурчал. – Попасться в такую ловушку! Как мы могли собраться в хижине, к которой ведет лишь одна тропа!

– Стоило попробовать спуститься по склону, – заметил Франческо.

– Спуститься там можно одним способом – обратившись в ласточек или горных козлов. Но мы люди, и приходится искать другие пути. Я хотел бы, чтобы меня похоронили у Сан-Анджело, господин граф. Тем паче, что до долины рукой подать. Как только я перелечу через край обрыва, меня уже ничто не остановит.

– Внимание, друзья мои! – прошептал граф Акуильский. – Они уже близко.

И действительно, из-за поворота показалась колонна закованных в сталь швейцарцев с пиками на плечах. Остановилась, в немалой степени обеспокоив маленький отряд: они подумали, что обнаружены. Но тут же поняли причину задержки: Мазуччо хотел убедиться, что все его люди в сборе. Он ожидал яростного сопротивления и резонно полагал, что нападать следует превосходящими силами.

– Пора, – коротко выдохнул граф и надвинул шляпу на лоб, не желая быть узнанным. Поднялся на стременах, обнажил меч. И скомандовал во весь голос так, что эхо разнеслось по окрестностям. – Вперед! Святой Михаил и Дева Мария!

Крик этот и последовавший за ним грохот копыт были для наемников полным сюрпризом. Тщетно Мазуччо требовал от них стоять стеной, выставив вперед пики, убеждая, что противников всего шестеро. Звуки в горах обманчивы, и швейцарцам показалось, что на них несется куда более многочисленный отряд. Не слушая Мазуччо, первые ряды повернулись и бросились назад, а тут на них налетели и всадники, закрутив пехотинцев, как горный поток, о чем и говорил Феррабраччо.

Дюжину швейцарцев раздавило копытами, еще дюжину смело с обрыва, и теперь они находились на полпути в долину. Но оставшиеся попытались обороняться, ибо наяву убедились, что нападавших действительно всего лишь шестеро. В ход пошли алебарды, и на узкой тропе разгорелась жаркая сеча. Звенела сталь, хрипели лошади, кричали раненые и покалеченные.

Граф Акуильский, оказавшись в авангарде, крушил все на своем пути. Не только мечом, но и лошадью. Вздыбив лошадь, он заставлял ее поворачиваться из стороны в сторону и опускаться на передние ноги, когда возникала необходимость поразить очередного латника. Напрасно пытались швейцарцы остановить его. Меч графа разил молниеносно и без промаха.

Неистовством своим очищал он путь, удача в этот час сопутствовала ему, оружие врагов обходило его стороной. Наконец, он пробился сквозь основную массу швейцарцев, и между ним и поворотом осталось лишь трое наемников. Вновь вздыбил граф лошадь, взмахнул мечом, двоих из троицы сдуло, как ветром, но третий, оказавшийся посмелее, опустился на колено и направил пику острием вверх, целясь ею в живот лошади. Франческо предпринял отчаянную попытку спасти жеребца, послужившего ему на совесть, но опоздал. С жалобным ржанием лошадь опустилась на пику и, заваливаясь на бок, придавила своего убийцу, сбросив седока на землю. Мгновение спустя Франческо уже вскочил, полуоглушенный от падения и ослабевший от потери крови: в пылу боя он и не заметил раны в левом плече. Двое наемников надвигались на него – те самые, что отскочили в стороны перед тем, как его лошадь в последний раз встала на дыбы. Но не успел Франческо скрестить с ними меч, как налетевший Фанфулла дельи Арчипрети, пробившийся следом, смел их с тропы, натянул поводья и протянул руку графу.

– Садитесь позади меня, ваша светлость.

– Нет времени, – ответил Франческо, видя приближающихся к ним с полдюжины оставшихся на ногах швейцарцев. – Я побегу, держась за ваше стремя. Ходу!

Фанфулла повиновался, ударив лошадь плоской стороной меча, и та рванула с места. Так они и спускались: Фанфулла в седле, граф – где бегом, где повиснув, ухватившись за стремя. Через полмили, когда спуск стал более пологим, они остановились. Граф взобрался на лошадь позади Фанфуллы, и они неспешно двинулись дальше. Франческо уже понял, что спаслись только они двое. Храбрый Феррабраччо, герой многих битв, из этой не смог выйти живым. На краю пропасти лошадь подвела его, не подчинившись велению седока, оступилась и вместе с Феррабраччо свалилась вниз. Фанфулла видел, что Америни убили, а двух оставшихся спешили, так что теперь они, без сомнения, попали в плен.

В трех милях от Сан-Анджело уставшая лошадь Фанфуллы перешла вброд Метауро, и во втором часу ночи они ступили на территорию Урбино, где уже могли не опасаться преследования.

Глава III. Власяница и шутовской колпак

Шут и монах поспорили, и предметом разногласий, к стыду монаха и славе шута, была женщина. И монах, проиграв шуту в словесном споре, толстый и бесформенный, стащил с ноги сандалию, чтобы огреть ею шута. А тот, худой, костлявый, да еще и трусишка, постыдно бежал с поля боя, петляя меж деревьев.

Как и всякий дурак, он на бегу оглядывался, дабы убедиться, что святой отец не настигает его. Поэтому он не увидел лежащего на земле человека и пробежал бы мимо, если бы не споткнулся о тело и не грохнулся оземь. звеня пришитыми к капюшону колокольцами.

Со стоном сел, услышав ругательства того, в чей бок уткнулись его ноги. Мужчины изумленно уставились друг на друга. Одного переполняла злость, второго – испуг.

– С добрым пробуждением вас, благородный господин, – первым подал голос шут, полагая, что вежливость в данной ситуации – лучший союзник. Ярость благородного господина тем временем угасла, и он уже с интересом разглядывал сидящую перед ним довольно-таки странную личность.

Маленького роста, с горбом на спине, миниатюрными руками и ногами, в камзоле, рейтузах, наполовину черных, наполовину алых, с уродливой физиономией, обтянутой капюшоном, с которого на плечи ниспадала пестрая пелерина, также унизанная серебряными колокольчиками, сверкающими в лучах солнца и дребезжащими при малейшем движении… Из-под выступающих надбровий смотрели блестящие глаза, посаженные широко, словно у совы, а широкий рот постоянно кривился в усмешке.

– Будьте прокляты и ты сам, и те, кто тебя послал, – услышал шут в ответ, но в голосе говорившего уже не слышалось злобы. Он рассмеялся, увидев, как лицо уродца исказилось в непритворном страхе.

– Смиренно приношу свои извинения, ваше сиятельство, – залебезил шут, опасаясь получить еще пару оплеух. – За мной гнались…

– Гнались? – сразу обеспокоился его собеседник. – И кто же?

– Сам дьявол в образе и подобии доминиканского монаха.

– Да ты смеешься надо мной? – вскипел незнакомец.

– Смеюсь? Если б вы получили сандалией меж лопаток, как я, то у вас сразу бы отпала всякая охота смеяться.

– Тогда ответь на простой вопрос, если для этого у тебя достанет ума. Монах где-то поблизости?

– Да, шныряет меж кустов. Он слишком толст, чтобы бегать, а иначе примчался бы за мной следом, как исчадие ада.

– Так приведи его сюда, – последовал короткий приказ.

– О Боже! – в ужасе вскричал шут. – Я не посмею приблизиться к нему, пока он не остынет от ярости! Если, конечно, вы не избавите меня от горба и не подкупите наследством святого Петра.

Незнакомец отвернулся от него и позвал громко:

– Фанфулла! Эй, Фанфулла!

– Я здесь, мой господин, – донеслось справа, из-за кустов, и тотчас же спавший там юноша поднялся на ноги, удивленно уставившись на шута, ответившего ему таким же взглядом. Конечно, наряд Фанфуллы в немалой степени пострадал как в бою, так и от проведенной в лесу ночи, но шут отметил и отменный бархат камзола, и украшенную драгоценной цепочкой шапочку. Не ускользнуло от его внимания и почтение, с которым этот богато одетый дворянин обращается к разбуженному им мужчине. Тот все еще сидел на земле, бережно поддерживая левую руку. Волосы его были забраны в золотую сеточку. Простой люд таких не носил. Маленькие глазки всмотрелись в лицо сидящего, широко раскрылись: шут-таки его узнал.

– Господин мой, граф Акуильский! – пробормотал он.

Но не успел он вымолвить последнее слово, как сильная рука ухватила его за плечо, а над головой сверкнул кинжал Фанфуллы.

– Клянись на кресте, что никому не скажешь о пребывании здесь его светлости, а не то этот кинжал пронзит твое сердце.

– Клянусь! Клянусь! – торопливо выкрикнул бедолага.

– А теперь приведи монаха, добрый шут, – вновь попросил граф и улыбнулся. – Нас тебе бояться нечего.

А когда шут оставил их, повернулся к дельи Арчипрети.

– Фанфулла, ты слишком осторожничаешь. Что произойдет, если меня и узнают?

– Я бы не хотел, чтобы это произошло в столь опасной близости от Сан-Анджело. Мы шестеро, собравшиеся прошлой ночью, обречены. Во всяком случае, те, кто еще жив. Для меня и да Лоди, если он не попал в лапы Мазуччо, спасение лишь в бегстве. Я не смогу ступить ногой на территорию Баббьяно, пока у власти Джан-Мария, если только мне не надоела жизнь. Что же касается вас… седьмого… Вы слышали, что да Лоди поклялся держать это по-прежнему в секрете. Однако, если его высочество узнает о вашем присутствии в здешних краях и в моей компании, у него могут зародиться подозрения, которые подскажут ему истину.

– Ага! И что тогда?

– Тогда? – в глазах Фанфуллы отразилось изумление. Ему-то казалось, что ответ предельно ясен. – Тогда обратятся в прах наши надежды… надежды всех достойных людей Баббьяно. Но вот наш приятель-шут ведет за собой почтенного монаха.

Фра Доминико, которого нарекли этим именем в честь святого покровителя ордена, с важным видом подошел к Фанфулле и поклонился, выставив на обозрение желтую тонзуру.

– Вы можете врачевать? – осведомился Фанфулла.

– Имею некоторый опыт, ваше сиятельство.

– Тогда осмотрите раны этого господина.

– О? Бог мой! Вы, значит, ранены?

Он повернулся к графу, который, предупреждая новые вопросы, обнажил левое плечо.

– Рана одна, святой отец.

Толстый монах начал было опускаться на колени, чтобы получше осмотреть рану, но Франческо, поняв, каких усилий требует от толстяка это телодвижение, поднялся сам.

– Рана не так уж тяжела, чтобы я не мог стоять.

После осмотра монах признал, что опасности для жизни нет, но рана будет довольно долго досаждать доброму господину. На просьбу перевязать его фра Доминико развел руками – под рукой не было ни целебной мази, ни белой материи. Но Фанфулла заявил, что все необходимое они могут получить в монастыре в Аскуаспарте, и предложил сопроводить его туда и обратно.

На том и порешили. Монах и Фанфулла отправились в путь, оставив графа в компании шута, усевшегося на землю по-турецки.

– Кто твой господин, шут? – поинтересовался граф.

– Есть, конечно, человек, который кормит и одевает меня, но истинный мой господин – дурость.

– А зачем же этот человек дает тебе еду и одежду?

– Я притворяюсь большим дураком, чем он сам, и по сравнению со мной он кажется себе мудрым, что льстит его самолюбию. Опять же, я куда уродливее, чем он, а посему он мнит себя эталоном красоты.

– Глупо, не правда ли? – улыбнулся граф.

– Да уж не глупее того, что граф Акуильский лежит на земле с раной в плече и беседует с дураком.

Улыбка Франческо стала шире.

– Благодари бога, что Фанфулла ушел, а не то эти слова стали бы для тебя последними. Ибо приятная наружность Фанфуллы обманчива – в душе он кровожадное чудовище. Со мной же все иначе. По натуре я человек очень мягкий, как ты, должно быть, слышал, добрый шут. Но постарайся поскорей забыть мое имя и нашу встречу, если не хочешь прямиком отправиться в ад, ибо в раю шуты не требуются.

– Мой господин, простите меня. Я буду повиноваться вам во всем.

Но тут из-за кустов до них донесся женский голос, звонкий и мелодичный.

– Пеппино! Пеппино!

Шут вскочил.

– Меня зовет госпожа.

– Значит, госпожа у тебя все-таки есть, хотя господин твой – дурость, – рассмеялся граф. – Хотел бы я лицезреть ту даму, которой ты имеешь честь принадлежать, мессер Пеппино.

– Для того чтобы лицезреть ее, вам достаточно повернуть голову, – прошептал Пеппино.

Неторопливо, с улыбкой, в которой сквозило пренебрежение, граф Акуильский взглянул в направлении, указанном шутом. И в тот же миг выражение его лица изменилось. Любопытство сменилось изумлением, уступившим место благоговейному трепету.

На краю полянки, где он лежал, замерла женщина. Стройная, изящная, с золотистыми волосами, в белом платье с зеленым бархатным лифом. Но особо очаровали графа ее чудесные глаза, в которых тоже отразилось удивление от нежданной встречи.

Приподнявшись на локте, Франческо дель Фалько, словно зачарованный, всматривался и всматривался в глаза, которые могли принадлежать лишь святой, спустившейся из рая.

Но чары разрушил голос Пеппино, который обратился к своей госпоже, склонившись в глубоком поклоне. Тут же вскочил и Франческо. Забыв о ране, он тоже поклонился. Но в следующее мгновение, охнув, покатился по земле и застыл, бездыханный, среди высокой травы.

Глава IV. Монна Валентина

Впоследствии граф Акуильский пребывал в убеждении, что только ослепительная красота девушки сразила его так, что он рухнул у ее ног. Нам же представляется более убедительным мнение Фанфуллы и монаха, хотя граф и полагал его оскорбительным: от резкого движения рана на плече открылась, и боль в сочетании со слабостью, вызванной большой потерей крови, послужили причиной обморока.

– Кто это, Пеппе? – спросила она шута, а тот, памятуя о данной им клятве, ответил, что понятия не имеет, добавив, хотя она видела это и сама, что несчастный ранен.

– Ранен? – повторила девушка, и глаза ее наполнились состраданием. – И он один?

– Его сопровождал дворянин, мадонна[6], но вместе с фра Доминико он ушел в монастырь Аскуаспарте за целебной мазью и бинтами, чтобы перевязать ему плечо.

– Бедняжка, – прошептала она, глядя на лежащего без чувств Франческо. – Кто же его ранил?

– Об этом, мадонна, я не ведаю.

– И мы ничем не можем ему помочь до возвращения его друзей? – она склонилась над графом. – Не стой столбом, Пеппино. Принеси мне воды из ручья, бездельник.

Шут огляделся в поисках подходящего сосуда, и взгляд его упал на широкополую шляпу графа, каковую он и подхватил по пути. Когда он вернулся, девушка сидела на траве, а голова еще не пришедшего в сознание Франческо покоилась у нее на коленях. Она смочила платок принесенной Пеппе водой и промыла им лоб Франческо, на который падали черные спутанные волосы.

– Смотри, он истекает кровью, Пеппе. Камзол весь промок, а кровь все идет и идет. Святая Дева! – она увидела рану в плече и побледнела от ужаса. – Он может умереть от нее, а он так молод, Пеппино.

Франческо шевельнулся, легкий стон сорвался с его губ. Он поднял отяжелевшие веки, и взгляды их встретились. А рука девушки продолжала обтирать влажным платком его лоб.

– Ангел красоты! – мечтательно прошептал граф, еще не понимая, на земле он или уже на небесах. Затем, придя в себя и осознав, что она делает, торопливо добавил. – Ангел доброты!

Девушка не нашлась с ответом, хотя графу было достаточно и румянца, затеплившегося на ее щечках: она только-только покинула стены монастыря и еще не привыкла к галантностям кавалеров.

– Вы страдаете? – наконец спросила она.

– Страдаю? – в голосе слышалось недоумение. – Страдаю? Когда моя голова на такой чудесной подушке, а ухаживает за мной небесный ангел?

– О Господи! Как же проворен он на язык, – подал голос Пеппино.

– А ты еще здесь, мессер шут? – чуть повернул голову Франческо. – А где Фанфулла? Его нет? Да, да, вспоминаю: он пошел в Аскуаспарте с монахом, – и оперся на локоть.

– Вам нельзя двигаться, – обеспокоилась девушка.

– Нельзя, но иначе я не могу, – и, вновь подняв на нее глаза, Франческо спросил, как ее зовут.

Ответила она с готовностью.

– Я Валентина делла Ровере, племянница Гвидобальдо из Урбино.

Брови Франческо взлетели вверх.

– Наяву ли происходит все это со мной или я попал в сказку, где принцессы ухаживают за странствующими рыцарями?

– Вы – рыцарь? – и в глазах ее появилось изумление, ибо и за стены монастыря просачивались волнующие истории об этих благородных воинах.

– По крайней мере, ваш рыцарь, мадонна, и на веки веков ваш покорный слуга, если вы одарите меня такой честью.

От столь смелых слов и взгляда Валентина зарделась, отвела глаза. Но ни в коей мере не возмутилась. В речи Франческо она не услышала наглости. Говорил он лишь то, что, по ее разумению, и мог сказать поверженный рыцарь даме, облегчающей его страдания.

– А как ваше имя, мессер? – после паузы спросила девушка.

В глазах его мелькнула тревога, он кинул острый взгляд на шута, который лишь улыбался.

– Меня зовут… Франческо, – и тут же сменил тему, предваряя ее дальнейшие расспросы. – Но скажите мне, мадонна, как вышло, что вы, знатная дама, оказались в лесу, сопровождаемая лишь этим жалким подобием мужчины? – и он мотнул головой в сторону осклабившегося Пеппе.

– Мои люди неподалеку. Мы остановились здесь на ночь. Я держу путь ко двору моего дяди из монастыря святой Софьи, и охраняют меня мессер Ромео Гонзага и двадцать кавалеристов. Как видите, защита у меня надежная и без Пеппе и фра Доминико, моего духовника.

– Так вы младшая племянница его светлости, правителя Урбино?

– Нет, нет, мессер Франческо, старшая, – поправила она его.

Тут лицо графа потемнело.

– Так, значит, вас прочили в жены Джан-Марии? – воскликнул он.

Шут тут же навострил уши, а глаза девушки изумленно раскрылись.

– Что вы сказали? – переспросила она.

– Да так, ничего, – он тяжело вздохнул, и тут же средь деревьев послышался мужской голос.

– Мадонна! Мадонна Валентина!

Франческо и девушка обернулись на зов и увидели выходящего на поляну роскошно одетого мужчину. Серый, украшенный золотыми пластинками камзол, под ним расшитая золотом безрукавка, берет в тон камзолу с пером, крепящимся пряжкой, сверкающей драгоценными камнями, золотая рукоять меча. Ножны серого бархата, на которых также нашлось место драгоценностям. Женственное лицо, голубые глаза, золотистые волосы.

– Смотрите! – важно воскликнул Пеппино. – И да увидите вы последнюю итальянскую вариацию Золотого осла Апулея[7].

Увидев племянницу Гвидобальдо сидящей на земле, с головой Франческо, покоящейся на ее коленях, мужчина в отчаянии всплеснул руками.

– Святые небеса! – воскликнул он, поспешив к ней. – Что за занятие вы себе нашли? Кто этот отвратительный тип?

– Отвратительный? – монна Валентина чуть не задохнулась от негодования.

– Кто он? – настаивал расфуфыренный красавец. – И что он тут делает рядом с вами? Боже ты мой! Да что скажет теперь его сиятельство? Он же сотрет меня в порошок, узнав об этом. Кто этот человек, мадонна?

– Разве вам неясно, мессер Гонзага? – пылко воскликнула Валентина, – Раненый рыцарь.

– Рыцарь! – фыркнул Гонзага. – Скорее бандит, грабитель с большой дороги. Как тебя зовут? – грубо спросил он графа.

Тот чуть отодвинулся от Валентины, перенеся всю тяжесть тела на локоть.

– Умоляю вас, мадонна, не дозволяйте вашему симпатичному пажу подходить ближе. Он так сильно надушился, что я боюсь вновь лишиться чувств.

Насмешка не осталась незамеченной, Гонзага еще более распалился.

– Я не паж, болван! – и тут же обернулся. – Бельтраме, ко мне!

– Что вы собираетесь делать? – в тревоге воскликнула девушка.

– Мой долг – связать этого бродягу и доставить в Урбино.

– Мессер, вы можете поранить о меня ваши благородные ручки, – ледяным тоном отчеканил граф Акуильский.

– Ага! Так ты еще угрожаешь мне, негодный? – Но на всякий случай Гонзага отступил на несколько шагов, прежде чем крикнуть:

– Бельтраме! Где ты запропастился?

В ответ на поляну вывалились шестеро солдат в латах и при оружии.

– Какие будут приказания, мессер? – спросил их командир, бросив короткий взгляд на лежащего на траве графа.

– Связать этого пса.

Но прежде, чем Бельтраме успел шагнуть к графу, Валентина преградила ему путь.

– Не надо его связывать, – на глазах Франческо из скромной девушки она обратилась в знатную даму, привыкшую повелевать. – Именем моего дяди приказываю вам оставить этого господина в покое. Он – раненый рыцарь, за которым я ухаживаю… потому-то, похоже, и рассердился мессер Гонзага.

Бельтраме в нерешительности переводил взгляд с Валентины на Гонзагу.

– Мадонна, – залебезил Гонзага, – ваше слово для нас – закон. Но вы должны понять, что я действую в интересах его сиятельства, земли которого наводнены грабителями и мародерами. В уединении монастыря вы не могли научиться отличать бродяг от добропорядочных людей. Бельтраме, выполняй приказ!

Валентина с силой топнула ножкой. Ее глаза вспыхнули огнем, отчего она сразу стала похожа на своего владетельного дядю. Но заговорила не она, а Пеппе.

– Раз этим делом занимается уже достаточно дураков, то почему бы и мне не присоединиться к их числу. Мессер Ромео, прислушайтесь к моему совету.

– Поди прочь, шут, – Гонзага замахнулся на него нагайкой. – Нам не до твоих дурачеств.

– Но вам необходимо почерпнуть из моего кладезя мудрости, – он отскочил в сторону, не желая попасть под горячую руку. – Послушай меня, Бельтраме! Мессер Гонзага, вне всякого сомнения, способен отличить бродягу от добропорядочного гражданина, но обещаю тебе, и считай, что с тобой говорит твоя судьба, что, если ты посмеешь прикоснуться к этому господину, тебя свяжут потом куда как крепче, чем этого требует от тебя сейчас мессер Гонзага.

Бельтраме сразу подался назад, заколебался и Гонзага. А Валентина взглядом поблагодарила шута. Франческо же, уже поднявшись, смотрел на все это с улыбкой, словно происходящее ни в коей мере не касалось его. А тут, когда чаша весов все еще колебалась, подоспели Фанфулла и фра Доминико.

– Вовремя вы вернулись, Фанфулла, – обратился к нему граф. – Вот этот симпатяга распорядился связать меня.

– Связать? – негодующе проревел Фанфулла. – На каком, интересно, основании? – он повернулся к Гонзаге.

При появлении Фанфуллы Гонзага сразу сник, а уж от этого вопроса просто попятился.

– Думаю, что ошибся в своем суждении, – залепетал он.

– Каком это суждении? – продолжал бушевать Фанфулла. – Кого это вы вознамерились судить? Иди да утри молоко с губ, мальчишка, и не лезь в мужские дела, пока сам не станешь мужчиной.

Валентина улыбнулась, Пеппе громко расхохотался, Бельтраме и его солдаты ухмылялись, Гонзага злился. Но ему достало ума проявить выдержку.

– Лишь присутствие мадонны сдерживает меня, – с достоинством ответил он. – Но если мы встретимся снова, я покажу вам, как ведут себя настоящие мужчины.

– Вот тогда и поговорим, – и Фанфулла повернулся к графу, раной которого уже занимался фра Доминико.

Валентина, чтобы разрядить обстановку, предложила Гонзаге отвести людей к лошадям и приготовить ее паланкин, чтобы они могли продолжить путь, как только фра Доминико закончит перевязку.

Гонзага поклонился, напоследок одарил незнакомцев сердитым взглядом и отбыл, сердито крикнув Бельтраме и солдатам: «За мной». Те незамедлительно последовали за ним.

Валентина осталась с Фанфуллой и Пеппе. Фра Доминико промыл рану, смазал ее целебным бальзамом, наложил повязку, и они ушли, оставив Франческо и Фанфуллу одних. Граф начал было благодарить девушку, но она остановила его, прижав белоснежные пальчики к его губам.

Франческо мог бы сказать ей еще многое, но присутствие посторонних сдержало его. Впрочем, практически все Валентина прочитала в глазах графа, ибо по пути в Урбино она в основном молчала, загадочно улыбаясь. Однако выговорила Гонзаге за допущенную бестактность.

– Как вы могли допустить столь прискорбную ошибку, мессер Ромео? Да как вам в голову пришло назвать этого рыцаря бродягой? Разве вам не бросились в глаза его благородство, красота? – И, не слушая сбивчивых объяснений Гонзаги, девушка погрузилась в раздумья.

Глава V. Джан-Мария

Через неделю после встречи с племянницей Гвидобальдо граф Акуильский, рана которого к тому времени практически зажила, въехал ранним утром через главные ворота города Баббьяно. Начальник стражи отдал ему честь и отметил, что его светлость очень бледен. Впрочем, доискиваться до причины бледности графа не пришлось. На четырех шестах, выставленных над воротами (назывались они Сан-Баколо), в окружении вороньей стаи красовались человеческие головы.

Мертвые лица с их ужасными улыбками, в обрамлении длинных косм, которые трепал апрельский ветерок, еще издалека привлекли внимание Франческо. Но лишь вблизи, приглядевшись повнимательнее, он понял, что головы эти совсем недавно сидели на плечах храброго Феррабраччо, Америно Америни и двух других дворян, которых захватили в плен в ту ночь на горной тропе.

Да, в прошедшую неделю Джан-Мария не сидел сложа руки, а разбирался с заговорщиками, а затем, решив, что вызнал у них все, приказал отрубить им головы и выставить на всеобщее обозрение, дабы устрашить тех, у кого в головах могли зародиться такие же мысли.

На мгновение у графа возникло желание незамедлительно повернуть назад. Но врожденное бесстрашие не позволило ему натянуть поводья, и он продолжил путь, отогнав прочь дурные предчувствия. Что известно Джан-Марии о его участии в том совещании в пастушьей хижине? Знает ли он, что ему предложили сменить кузена на троне Баббьяно?

И действительно, страхи его оказались напрасными. Джан-Мария принял его с распростертыми объятиями, ибо всегда прислушивался к мнению Франческо, а сейчас особенно нуждался в его помощи.

Франческо нашел кузена за столом, накрытом в библиотеке дворца, среди сокровищ искусства и науки. Джан-Марии здесь нравилось, но использовал он библиотеку для удовлетворения своих плотских желаний, а не по прямому назначению, ибо питал отвращение к грамоте, а невежеством мог потягаться с деревенским пахарем.

Джан-Мария уютно устроился в большом кресле, обитом алой кожей. Перед ним искрились бесценные хрустальные чаши, кувшины с вином, золотые и серебряные блюда, полные всевозможных яств. И пахло в библиотеке не пылью толстых фолиантов, а пряными ароматами.

Несмотря на молодость, Джан-Мария уже изрядно располнел и при его небольшом росте обещал в скором времени превратиться в бочонок. На круглом, бледном, обрюзгшем лице блестели синие, чуть выпученные глаза, форма губ говорила как о его чувственности, так и о жестокости. Лиловый камзол, сшитый по испанской моде с разрезами на рукавах, сквозь которые виднелось дорогое реймское сукно рубашки, был оторочен рысьим мехом. На груди висела цепь с ладанкой, в которой хранился кусочек креста Господнего: Джан-Мария был ревностным христианином.

Для Франческо тут же поставили второй прибор, но от еды граф отказался, сославшись на то, что недавно поел. Герцог, однако, уговорил его выпить мальвазии[8]. А когда слуга наполнил из золотого кувшина чашу Франческо, Джан-Мария приказал ему и его напарнику оставить их.

О пустяках им поговорить не пришлось, ибо Франческо довольно быстро затронул интересующую его тему.

– Ходят странные слухи о заговоре в твоем герцогстве, а на стене над Сан-Баколо сегодня утром я увидел головы казненных. Этих людей я знал и уважал.

– Но они обесчестили себя, а посему их головы стали пищей для ворон. Ну что ты, Франческо! – по телу герцога пробежала дрожь, он перекрестился. – За столом не пристало говорить о мертвых.

– Тогда давай поговорим лишь об их преступлении, – граф Акуильский избрал окольный путь. – Что они натворили?

– Что? – переспросил Джан-Мария. – Мне, к сожалению, известно далеко не все. Мазуччо мог бы удовлетворить твое любопытство. Он знал о заговоре с самого начала, но не посвящал меня в подробности, даже не называл имена заговорщиков, давая измене вызреть. Потом он вознамерился их арестовать, не ожидая встретить серьезного сопротивления. Мне он лишь сказал, что предателей шестеро и они намерены встретиться с седьмым. Те, кто остался в живых после ночной стычки, подтвердили, что нападавших было то ли шестеро, то ли семеро, но они изрядно потрепали швейцарцев. Девять убили, с полдюжины изувечили. Швейцарцы уложили двоих, а еще двоих взяли в плен. Эти четыре головы ты и видел.

– А Мазуччо? – полюбопытствовал Франческо. – Неужели он не назвал тебе тех, кому удалось бежать?

Герцог неторопливо выбрал с блюда оливу.

– В этом-то и беда. Стервец мертв. Его убили в ту ночь. Пусть он сгниет в аду за свое ослиное упрямство. Ибо тайну заговора и имена предателей он унес с собой в могилу. А впрочем, напрасно я так. Конечно, своим молчанием он навредил мне, но по натуре я человек добрый и помолюсь за него Богу. Пусть Он упокоит грешную душу Мазуччо.

Граф опустился на стул, надеясь, что испытанное им чувство облегчения никак внешне не проявилось.

– Но что-то Мазуччо после себя оставил.

– Практически ничего. Он никогда не раскрывал карт. Черт бы его побрал! Он прямо заявлял мне, что я не из тех, кто может хранить тайну. Можешь ты представить себе такую наглость? С принцами так говорить не принято. И он сообщил лишь о существовании заговора, цель которого – свергнуть меня с трона, пообещав захватить и заговорщиков, и человека, которого они приглашали занять мое место. Подумай только, Франческо! Какие чудовищные планы роятся в головах моих подданных! Они хотят свергнуть меня, едва ли не самого доброго правителя во всей Италии! Святой Боже!

– Но, если я тебя правильно понял, двух заговорщиков взяли живыми?

Герцог кивнул, ибо не мог ответить из-за набитого едой рта.

– И что выяснилось на суде?

– На суде? – Джан-Мария запил еду вином. – Никакого суда не было. Говорю тебе, их неблагодарность привела меня в такую ярость, что я даже забыл подвергнуть их пыткам. И как только их привели ко мне, я тут же велел отрубить им головы.

– Ты отправил этих людей на смерть? – Франческо встал, не сводя глаз с кузена. В его взгляде смешались удивление и злость. – Без суда отдал в руки палачу столь знатных дворян? Джан-Мария, ты, должно быть, обезумел, если смог так легко пролить благородную кровь.

Герцог вжался в кресло, но тоже начал закипать.

– Да с кем ты говоришь?

– С тираном, полагающим себя самым мягкосердечным правителем Италии, которому недостает мудрости осознать, что он собственными руками и поспешными действиями раскачивает свой трон. Ты не подумал, что можешь спровоцировать восстание? Ты совершил убийство! В Италии герцоги частенько прибегают к этому средству, но не столь откровенно, как это сделал ты!

– Бунта я не боюсь, – уверенно ответил Джан-Мария. – Командование охраной я передал Мартину Армштадту, и он нанял мне отряд из пятисот швейцарских ландскнехтов, ранее служивших Бальони в Перудже.

– Ты считаешь, что можешь быть спокоен за свою безопасность? – Франческо презрительно улыбнулся. – Доверить охрану трона иностранным наемникам, которыми командует иностранец!

– Меня охраняют не только они, но и милосердие Божье, – последовал благочестивый ответ.

– Ха! – Франческо терпеть не мог лицемерия. – Завоюй доверие своих подданных. Постарайся, чтобы они стали твоей защитой.

– Ш-ш-ш! – прошептал герцог. – Ты богохульствуешь! Да разве не этому посвящаю я свою жизнь? Я живу ради моих людей. Но, клянусь душой, они требуют от меня слишком многого, когда просят умереть за них. И если я воздам по заслугам тем, кто покушался на мою жизнь, как воздал предателям, о которых ты говоришь, кто осудит меня? Уверяю тебя, Франческо, попади мне в руки двое сбежавших, я поступлю с ними точно так же. Клянусь богом, так и будет! Что же касается человека, которого они прочили мне на замену… – он смолк, но жестокая улыбка, искривившая губы, была красноречивее слов. – Интересно, кто бы это мог быть? Я дал обет: если небеса помогут мне разыскать его, целый год каждую субботу ставить свечу в Санта-Фоске и поститься перед всеми праздниками. Кто… кто он, Франческино?

– Откуда мне знать? – ушел граф от прямого ответа.

– Тебе известно многое, дорогой Чекко. У тебя быстрый ум. В подобных делах ты как рыба в воде. Скажи, могли они обратиться к герцогу Валентино?

Франческо покачал головой.

– Если Чезаре Борджа пожелает захватить твое герцогство, заговоры ему не понадобятся. Он придет с армией, и ты почтешь за благо передать ему корону.

– Боже и все святые, защитите меня! – ахнул Джан-Мария. – Ты говоришь так, будто его армия уже идет на Баббьяно.

– Вот об этом давай и поговорим. Поверь мне, такое очень даже возможно. И прислушайся к моим словам, Джан-Мария! Я приехал из Л'Акуилы не для того, чтобы позавтракать с тобой. Эту неделю Фабрицио да Лоди и Фанфулла дельи Арчипрети провели у меня.

– У тебя? – маленькие глазки герцога совсем превратились в щелочки. – Значит… у тебя? – он пожал плечами, развел руки. – Фу! Видишь, в какую ошибку может впасть такой неискушенный человек, как я. Видишь ли, Франческо, обратив внимание на их отсутствие после той ночи, я было решил, что и они участвовали в заговоре, – и Джан-Мария потянулся к медовым сотам.

– Во всем герцогстве нет более верных тебе сердец, – последовал ответ. – И ко мне их привел страх за судьбу Баббьяно.

– Ага! – на бледном лице Джан-Марии отразился интерес.

И тут граф Акуильский пересказал герцогу Баббьяно все то, что говорил ему в пастушьей хижине Фабрицио да Лоди. Об угрозе, исходящей от Борджа, о полной неготовности к сопротивлению, о пренебрежительном отношении Джан-Марии к дельным советам. Отсюда, подвел он итог, и брожение в умах подданных, и острое желание исправить положение. Когда он закончил, герцог долго смотрел на тарелку, забыв о еде.

– Не правда ли, Франческо, как это просто сказать, что это не так и это не так. Но кто, скажи на милость, поможет мне все наладить?

– Если будет на то твое согласие, я мог бы попытаться.

– Ты? – воскликнул Джан-Мария. И не радость от того, что кто-то готов освободить его от стольких забот, а негодование и даже презрение отразились на его обрюзгшем лице. – И как же, дорогой кузен, ты намерен все наладить? – в тоне слышалась усмешка.

– Я бы поручил сбор налогов мессеру Деспальо, ограничил бы расходы на содержание дворца, а вырученные деньги направил бы на создание собственной армии. Я обладаю некоторым боевым опытом, это могут подтвердить многие правители. Я возглавлю твою армию, заключу договоры с сопредельными государствами, ибо они, узнав, что мы вооружаемся, увидят в нас силу, с которой надобно считаться. Как человек строит дамбу, дабы остановить ревущий поток, так и я попытаюсь организовать оборону, способную противостоять армии Борджа. Назначь меня своим гонфалоньером[9], и через месяц я скажу тебе, смогу я спасти твое герцогство или нет.

Подозрительность герцога возрастала с каждым словом Франческо, а когда он закончил, лицо Джан-Марии перекосила злобная гримаса.

– Назначить тебя моим гонфалоньером? – пробормотал он. – С каких это пор Баббьяно стал республикой? Или это твоя цель, чтобы самому утвердиться наверху?

– Ты превратно истолковал… – начал было Франческо, но кузен не дал ему договорить.

– Превратно? Нет, нет, мессер Франческино. Я все понял, – он неожиданно поднялся. – До меня доходили слухи о растущей любви моих подданных к графу Акуильскому, но я позволил себе не придавать им особого значения. Этот негодяй Мазуччо перед самой смертью талдычил мне о том же, но в ответ я огрел его хлыстом по физиономии. Тогда я полагал, что поступаю правильно. Но позапрошлой ночью мне приснился сон… Ну да Бог с ним. Такое может случиться в любом государстве. Если объявляется человек, которого население предпочитает сидящему на троне, да этот человек еще благородной крови и высокого происхождения, как ты, он становится реальной угрозой правителю. Мне нет нужды напоминать тебе, – вновь сверкнула злобная улыбка, – как поступают Борджа с такими личностями. Но и Сфорца в подобных случаях принимают необходимые меры предосторожности. Дураков в нашем роду пока не рождалось, и я не хочу быть первым в их ряду, вручая всю принадлежащую мне власть в другие руки. Как видишь, дорогой кузен, твоя цель мне предельно ясна. У меня острое зрение, Франческино, очень острое! – и Джан-Мария захохотал, довольный собой.

Франческо сидел с каменным лицом. Он мог бы ответить, что может немедля получить трон герцогства Баббьяно, будь на то его желание. Но предпочел избрать другой путь, надеясь уговорить представителя рода, еще не рождавшего дураков.

– Как же плохо ты знаешь меня, Джан-Мария, – в его голосе слышалась горечь, – если думаешь, что я охочусь за твоим троном. Уверяю тебя, собственную свободу я ценю куда выше герцогских привилегий. Я советую тебе прислушаться к моим советам, иначе наступит день, когда ты останешься и без трона, и без герцогства, которое загребет под себя Борджа. Тогда будет поздно вспоминать о моем предложении спасти тебя, которое ты готов отвергнуть, как отвергал предложения своих умудренных жизнью советников.

Джан-Мария пожал пухлыми плечами.

– Если под другим предложением ты подразумеваешь совет жениться на племяннице Гвидобальдо, то я могу обрадовать твою патриотическую душу. Я согласился на этот союз, – герцог снова издал короткий смешок, – и теперь, как видишь, мне не страшен сын Александра VI. Когда я объединюсь с Урбино и его союзниками, мне будет что противопоставить Чезаре Борджа. Я смогу мирно спать рядом с моей очаровательной женой под надежной защитой армии ее дядюшки, и мне не понадобится назначать моего кузена гонфалоньером Баббьяно.

Граф Акуильский изменился в лице. Джан-Мария это заметил, но истолковал не правильно. И дал себе зарок повнимательнее приглядывать за шустрым кузеном, набивающимся ему в гонфалоньеры.

– Я, по крайней мере, поздравляю тебя с этим мудрым решением, – ответствовал Франческо без тени улыбки на лице. – Если бы я узнал об этом раньше, то не стал бы докучать тебе своими предложениями по защите государства. Но, позволь спросить, Джан-Мария, что заставило тебя согласиться на брак, которому ты так упорно противился?

Герцог пожал плечами.

– Они буквально затравили меня, и в конце концов я сдался. Я еще мог противостоять Лоди и остальным, но, когда к ним присоединилась моя мать с ее молитвами, вернее, ее командами, пришлось уступить. В конце концов мужчина должен жениться. Тем более что в данном случае мое бракосочетание гарантирует и безопасность государства.

Вроде бы графу Акуильскому следовало одобрить решение кузена и порадоваться за герцогство Баббьяно, приобретающее могучих союзников. Но, покинув дворец, Франческо испытал лишь горькую обиду на судьбу, которая любила преподносить подобные сюрпризы, жалость к девушке, суженой Джан-Марии, да растущую неприязнь к кузену, из-за которого ему пришлось жалеть Валентину.

Глава VI. Влюбленный герцог

Из окна дворца Баббьяно граф Акуильский наблюдал за суетой во дворе. Рядом с ним стоял Фанфулла дельи Арчипрети, вызванный графом из Перуджи. Со смертью Мазуччо всякая опасность для Фанфуллы миновала.

Прошла неделя после памятного разговора с герцогом, когда Джан-Мария известил кузена о своих намерениях, и нынче его высочество собирался в Урбино, дабы посвататься к монне Валентине. Потому-то по двору носились пажи и слуги, вышагивали солдаты, ржали лошади. На губах Франческо то появлялась, то исчезала горькая улыбка, а его спутник, наоборот, не скрывал радости.

– Слава Богу, его светлость наконец-то вспомнил о своем долге, – прокомментировал Фанфулла происходящее внизу.

– Мне часто приходилось сетовать на судьбу, – Франческо словно и не услышал его, думая о своем, – за то, что она произвела меня на свет графом. Но отныне я буду лишь благодарить ее, ибо вижу, сколь худо было бы мне, родись я принцем, призванным править герцогством. И пришлось бы мне жить, как моему бедняге кузену, когда за внешним блеском скрывается пустота, а в веселье нет радости.

– Но есть же в такой жизни и свои плюсы! – воскликнул изумленный Фанфулла.

– Вы же видите весь этот переполох. И знаете, что он означает. Какие уж тут плюсы?

– Вот от вас я такого вопроса не ожидал, мой господин. Вы видели племянницу Гвидобальдо и тем не менее спрашиваете, что получает Джан-Мария, женившись на ней.

– А может быть, не понимаете вы? – печальная улыбка промелькнула на лице графа Акуильского. – И не осознаете всей трагедии? Два государства пришли к выводу, что их союз взаимовыгоден, а посему и договорились о свадьбе. Это означает, что главные действующие лица, вернее назвать их жертвами, не имеют права выбора. Джан-Мария смирился. Он скажет вам, что это бракосочетание для него не подарок, но он всегда знал, что придет пора жениться и подарить подданным наследника престола. Держался он долго, но обстоятельства оказались сильнее его, и свою женитьбу он воспринимает, как любое другое государственное дело: коронацию, банкет, бал. И вы, надеюсь, уже не удивляетесь моему отказу принять трон Баббьяно. Уверяю вас, Фанфулла, на месте кузена я не стал бы держаться за корону и пурпурную мантию ради того, чтобы позволять кому-то ломать мою жизнь и выставлять меня напоказ жалкой марионеткой. Чем терпеть насмешки судьбы, лучше быть простым крестьянином или вассалом. Я бы обрабатывал землю, жил скромно, но во всем поступал бы, как желала моя душа, и благодарил бы Бога за дарованную мне свободу. Право выбирать друзей, жить, где и как хочется, любить, кого пожелаю. И умереть, когда призовет Господь, в полной уверенности, что жизнь прожита не зря. А эта несчастная девушка, Фанфулла! Подумайте о ней. Ей придется вступить в союз без любви с таким грубым, бесчувственным человеком, как Джан-Мария. Разве вам не жалко ее?

Фанфулла вздохнул. Взгляд его затуманился.

– Мне хватает ума, чтобы понять причину вашего мрачного настроения. Эти мысли посетили вас, потому что вы познакомились с ней.

Франческо глубоко вздохнул.

– Кто знает? Те несколько фраз, которыми мы успели переброситься, те короткие минуты, что провели вместе, возможно, нанесли мне куда более глубокую рану, чем та, которую она помогала залечить.

Рассуждения графа Акуильского о намечаемом союзе в целом не противоречили логике. Перегнул палку он, лишь утверждая, что главные действующие лица лишены возможности выбора. Такую возможность им предоставили на балу, устроенном Гвидобальдо в честь будущего родственника через три дня после прибытия последнего в Урбино. Там Джан-Мария впервые увидел Валентину. Ослепительная красота девушки приятно поразила герцога, и его охватило нетерпение поскорее обрести на нее законные права. Валентине же Джан-Мария крайне не понравился. Надо отдать ей должное: она противилась замужеству с того момента, как об этом зашел разговор. А уж внешность герцога вызвала у нее такое отвращение, что она поклялась вернуться в монастырь святой Софьи и постричься в монахини, если не останется иного пути избежать свадьбы.

На праздничном обеде Джан-Мария сидел рядом с Валентиной и в перерывах между едой – а поесть, как мы помним, он любил – одаривал девушку грубыми комплиментами, от которых ее передергивало. И чем больше он старался понравиться ей, тем сильнее отталкивал от себя. И в конце концов, несмотря на собственную толстокожесть, заметил ее необъяснимую холодность, на что и пожаловался радушному хозяину, дяде Валентины. Жалобы его, однако, не встретили понимания.

– Неужели вы принимаете мою племянницу за простую крестьянку? – сурово спросил Гвидобальдо. – С чего ей хихикать или улыбаться каждому вашему комплименту? Раз она выходит за вас замуж, ваша светлость, имеет ли все остальное хоть какое-то значение?

– Но я хотел, чтобы она хоть немного любила меня, – пробормотал Джан-Мария.

Гвидобальдо оценивающе глянул на него, подумав, что этот бледнолицый, одутловатый толстяк слишком высокого о себе мнения.

– Я не сомневаюсь, что так оно и будет, – уверенно заявил он. – Если вы будете ухаживать с пылкостью, но не забывать о такте, то кто сможет устоять перед вами? И пусть вас не пугает скромность, приличествующая девушке.

Напутствие Гвидобальдо вдохновило Джан-Марию на новые подвиги. Он уже полагал, что холодность Валентины всего лишь завеса, атрибут ее девичьего наряда, предназначенный для сокрытия сердечных устремлений. И Джан-Мария решил – а его умственные способности оставляли желать лучшего, – что любовь ее тем жарче, чем активнее пытается она избежать общения с ним, чем сильнее выражает свое отвращение при виде его. В конце концов девичьи причуды Валентины стали вызывать у него лишь восхищение.

Всю неделю в Урбино чередой шли охоты с собаками и соколами, спектакли, новые балы, обеды, банкеты. А затем внезапно веселье оборвалось, как пушечный выстрел. Из Баббьяно пришло известие о прибытии посла Чезаре Борджа с письмом для Джан-Марии. Об этом сообщил ему Фабрицио да Лоди, присовокупив настоятельную просьбу незамедлительно вступить в переговоры с представителем герцога Валентино.

Теперь он не мог оставить без внимания опасность, исходящую от Борджа, с каждым месяцем расширяющего свои владения, не мог больше отмахиваться от рекомендаций ближайших советников. Неожиданный приезд посла герцога Валентино – хотя, возможно, и не такой неожиданный, ибо прибыл он аккурат перед заключением союза Баббьяно и Урбино, чтобы помешать достижению соглашения, – изрядно напугал Джан-Марию.

И вот в отведенных ему во дворце роскошных апартаментах Джан-Мария обсудил печальное известие с двумя дворянами, Альваро де Альвари и Джизмондо Санти, сопровождавшими его в Урбино. Оба они убеждали Джан-Марию последовать совету да Лоди и вернуться в Баббьяно, но предварительно договориться о дате свадьбы.

– Тогда, ваша светлость, – заметил Санти, – вам будет что сказать представителю Валентино.

Спорить Джан-Мария не стал, поспешил к Гвидобальдо, сообщил о полученных новостях и предложил незамедлительно определить день бракосочетания. Гвидобальдо внимательно его выслушал. Как и многие в Италии, он боялся Чезаре Борджа, а потому стремился к скорейшему созданию союза против него.

– Все будет, как вы желаете, – ответил Джан-Марии правитель Урбино. – О свадьбе объявим сегодня, чтобы представитель Борджа понял, что это дело решенное. Выслушав послание герцога Валентино, постарайтесь ответить поуклончивее. И не позднее, чем через десять дней возвращайтесь в Урбино. А мы пока будем готовиться к торжествам. Но до отъезда навестите монну Валентину и расскажите ей обо всем.

Уверенный в успехе, Джан-Мария поспешил в покои племянницы Гвидобальдо. Нашел пажа и послал его к монне Валентине испросить аудиенции.

Когда паж открыл дверь, до слуха Джан-Марии донесся звучный мужской голос, исполняющий под аккомпанемент лютни любовную песенку.

Через пару мгновений пение прекратилось. Вновь появился паж и, отдернув сине-золотистую портьеру, пригласил Джан-Марию войти.

Он оказался в комнате, красноречиво свидетельствующей о богатстве и тонком вкусе семейства Монтефельтро. Фрески на потолке, бесценные гобелены на стенах. Над затянутым в алое аналоем – серебряное распятие работы знаменитого Аникино из Феррары[10]. Картина кисти Мантеньи[11], дорогие камеи, хрупкий фарфор, множество книг, чембало, которое с интересом разглядывал светловолосый паж. У окна – арфа, которую Гвидобальдо привез племяннице из Венеции.

Там-то и нашел Джан-Мария монну Валентину в окружении ее дам, шута Пеппе и полудюжины дворян, придворных мессера Гвидобальдо. Один из них, тот самый Гонзага, что привез монну Валентину из монастыря святой Софьи, в белом, расшитом золотом камзоле, сидел на низком стуле с лютней в руках, и Джан-Мария догадался, что именно его голос слышал он, стоя за дверью.

При появлении герцога все, за исключением монны Валентины, встали, но не проявили признаков радости, чем в немалой степени охладили пыл Джан-Марии. Он приблизился и, запинаясь чуть ли не на каждом слове, попросил оставить их с монной Валентиной наедине. Скорчив недовольную гримаску, она отпустила дам и кавалеров, и Джан-Марии пришлось долго ждать, пока последний из них не скроется за стеклянными дверьми, ведущими на просторную террасу, где в солнечных лучах сверкали струи мраморного фонтана.

– Мадонна, – начал Джан-Мария, когда они остались вдвоем. – Новости, полученные из Баббьяно, требуют моего немедленного отъезда.

То ли скудоумие, то ли ослепившая его любовь помешали Джан-Марии увидеть, как радостно блеснули глаза монны Валентины, а на ее лице отразилось безмерное облегчение.

– Мой господин, – ровным, сдержанным голосом ответила девушка, – мы будем сожалеть о вашем отъезде.

Вот тут герцог явил себя полным идиотом! Если бы он подольше варился в придворном котле, то уши его наверняка бы привыкли к словам, за которыми ничего не стояло. Но для него были внове вежливые фразы, не подкрепленные истинными чувствами, а посему, едва Валентина закрыла рот, он упал на колени, чтобы схватить ее божественные пальчики своими грубыми руками.

– Правда? – взгляд его лучился любовью. – Вы действительно будете сожалеть?

– Ваша светлость, прошу вас, встаньте, – но холодность в ее голосе тут же сменилась тревогой, ибо робкая попытка освободить руки окончилась неудачей.

Она попыталась выдернуть руки, но Джан-Мария держал их мертвой хваткой, полагая, что продолжается игра в скромность.

– Господин мой, умоляю вас! – воскликнула Валентина. – Вспомните, где вы находитесь…

– Я останусь здесь до судного дня, – ответствовал сжигаемый любовью герцог, – если только вы не соблаговолите выслушать меня.

– Я вся внимание, мой господин, – Валентина и не пыталась скрыть отвращение, которое вызывал в ней Джан-Мария, но тот ничего не замечал. – Но при этом совсем не обязательно держать мои руки и стоять на коленях.

– Не обязательно? – воскликнул Джан-Мария. – Ну что вы, мадонна! Наоборот, всем нам, и принцам, и вассалам, иной раз полезно преклонить колени.

– В молитвах, мой господин!

– А разве человек не молится, когда ухаживает за девушкой? И может ли он найти лучший храм, чем ноги своей дамы?

– Отпустите меня, – Валентина продолжала вырываться. – Ваша светлость утомляет меня и ведет себя нелепо.

– Нелепо? – его рот открылся, краска залила щеки, маленькие синие глазки злобно сверкнули. На мгновение он застыл, затем поднялся. Отпустил руки Валентины и тут же заключил ее в объятия. – Валентина, – голос Джан-Марии дрожал. – Почему вы столь жестоки ко мне?

– Ну что вы, – слабо запротестовала она, отпрянув назад, подальше от этой толстой, мерзкой физиономии. – Мне не хотелось бы, чтобы ваша светлость выглядели глупо, и вы представить себе не…

– А вы представляете себе, сколь страстно я вас люблю? – прервал ее герцог, сжимая объятия.

– Мой господин, вы причиняете мне боль!

– А разве вы поступаете иначе? – отпарировал Джан-Мария. – И как можно сравнивать синяк на руке с теми ранами, что наносят мне ваши глаза? Вы…

Но Валентина вырвалась и молнией бросилась к двери на террасу, вслед за вышедшими из ее покоев придворными.

– Валентина! – то был рык зверя, а не возглас кавалера. Джан-Мария перехватил ее и без особых церемоний затащил обратно в комнату.

Терпению Валентины пришел конец. Ранее ей не доводилось слышать, чтобы с женщиной, занимающей столь высокое положение, как она, обращались подобным образом. Она не намеревалась высказывать свое презрение герцогу, полагая, что отстоит свободу с помощью дяди. Но Джан-Мария, видно, принимал ее за прислугу, давая волю рукам. А раз он не понимал, что ей следует выказывать должное уважение, не знал, что благородной крови и хорошему воспитанию обычно соответствует и утонченность души, то и она не желала больше выносить его ухаживаний. И, освободившись из его рук вторично, влепила Джан-Марии звонкую оплеуху. Да с такой силой, что герцог распластался на полу.

– Мадонна! – выдохнул он. – За что вы так обижаете меня?

– Вы ждали чего-нибудь другого за те унижения, которым подвергли меня? – фыркнула Валентина, и он сжался под ее яростным взглядом.

Она возвышалась над ним, преисполненная праведного гнева, но Джан-Мария испытывал не чувство страха – любви и был преисполнен желания приручить Валентину, женившись на ней.

– Кто вам дал право так обращаться со мной? – бушевала Валентина. – Не забывайте, что я – племянница Гвидобальдо, из рода Ровере, и с самой колыбели не видела от мужчин ничего, кроме уважения. Всех мужчин, независимо от их происхождения. К сожалению, сейчас мне приходиться говорить, что у вас, рожденного править людьми, манеры конюха. И потому зарубите себе на носу, раз уж вы не понимаете этого сами, что ни один мужчина, кроме тех, кому я разрешу это сама, не имеет права касаться меня руками, как это сделали вы!

Ее глаза сверкали, голос звенел все яростнее, Джан-Марии не оставалось ничего иного, как просить пощады.

– Пусть я и герцог, но я полюбил вас, – промямлил он. – Герцог тоже человек и, как самый ничтожный из его подданных, имеет право на любовь. А что для любви благородство крови?

Валентина вновь двинулась к двери, и на этот раз Джан-Мария не решился остановить ее силой.

– Мадонна, – воскликнул он, – умоляю, выслушайте меня. Через час я буду в седле, на пути в Баббьяно.

– Мессер, это самая лучшая новость, которую я услышала после вашего приезда, – и Валентина скрылась на террасе.

На секунду-другую Джан-Мария оцепенел, злость от испытанного унижения охватила его, и он последовал за Валентиной. Но в дверях он наткнулся на горбуна Пеппе, неожиданно появившегося перед ним в звяканьи колокольцев и с насмешливой ухмылкой на лице.

– Прочь с дороги, шут! – прорычал герцог.

Но Пеппе не сдвинулся с места.

– Если вы ищете мадонну Валентину, то напрасно.

И Джан-Мария, проследив взглядом за пальцем шута, увидел, что ее уже окружили дамы и возможность поговорить наедине безвозвратно упущена. Он повернулся к шуту спиной и двинулся к двери, через которую вошел в покои Валентины. Пожалуй, было бы лучше, если б мессер Пеппе позволил ему спокойно уйти. Но шут, искренне любящий свою госпожу и инстинктами во многом схожий с верным псом, тонко чувствующим отношение хозяина к окружающим, не смог устоять перед искушением пустить еще одну стрелу в поверженного, посыпать соль на открытую душевную рану.

– Вижу, трудная дорога к сердцу мадонны оказалась вам не по плечу, ваша светлость, – крикнул шут вслед. – Там, где слепнет мудрость, очень кстати острые глаза глупости.

Герцог остановился. Человек с более развитым чувством собственного достоинства оставил бы реплику шута без внимания. Но Джан-Мария обернулся и посмотрел на приближающегося к нему горбуна.

– У тебя есть что мне сказать, если я заплачу? – догадался он о намерениях Пеппе.

– Сказать я вам могу многое, а платить мне не надо, господин герцог, – ответствовал тот. – Умоляю лишь, попросите меня об этом и улыбнитесь, ибо ничто не порадует меня больше, чем ваша улыбка.

– Говори, – милостиво разрешил герцог, но лицо его осталось суровым.

Пеппе поклонился.

– Ваше высочество, завоевать любовь мадонны совсем просто, если… – тут он многозначительно замолчал.

– Ну-ну, – не выдержал герцог, – продолжай. Если…

– Если обладать благородной внешностью, высоким ростом, стройной фигурой, обходительной речью и светскими манерами, свойственными тому, о ком я веду речь.

– Ты издеваешься надо мной? – осклабился Джан-Мария.

– О, нет, ваша светлость. Лишь поясняю, что нужно вам для того, чтобы моя госпожа полюбила вас. Если б вам были присущи достоинства того, о ком я говорю, кого она видит во сне, у вас не возникло бы никаких проблем. Но раз Бог сотворил вас таким, каков вы есть, – незавидной наружности, толстым, низкорослым, занудным…

С диким ревом герцог бросился на шута, но ноги у того оказались столь же проворными, что и язык. Он ускользнул от Джан-Марии, пулей вылетел на террасу и нашел убежище за юбками своей госпожи.

Глава VII. Коварство Гонзаги

Пожалуй, не следовало мессеру Пеппе распускать язык перед Джан-Марией, ибо речь его только подхлестнула герцога. Он никогда никому не спускал обид, а тут шут прямо, без обиняков, подсказал ему, что сердце Валентины занято другим. И влюбленного, но отвергнутого герцога обуяла ревность. Кто-то, неизвестный ему, загораживал тропу, ведущую к девушке, и Джан-Мария видел лишь один выход – убрать препятствие. Но для этого требовалось установить, кто его соперник, в чем, с мрачной улыбкой подумал Джан-Мария, шут мог оказать ему немалую услугу.

Поэтому, вернувшись в свои апартаменты, где вовсю готовились к отъезду, герцог вызвал Мартина Армштадта, командира своей гвардии, и отдал ему короткий приказ.

– Возьми четырех человек и останься в Урбино. Выясни, где живет шут Пеппе. Схвати его и доставь в Баббьяно. Соблюдай осторожность, чтобы не возникло ни малейших подозрений.

Наемник поклонился и ответил, что воля герцога будет исполнена.

Перед самым отъездом Джан-Мария заглянул к Гвидобальдо, пообещал вернуться через несколько дней, дабы обвенчаться с Валентиной, и у правителя Урбино создалось впечатление, что молодые люди пришли к взаимному согласию, что далеко не соответствовало действительности.

И лишь от самой Валентины, когда Джан-Мария уже покинул Урбино, Гвидобальдо выяснил подробности визита герцога к его племяннице. Она нашла дядю в маленьком кабинете, где тот уединялся, когда его мучила подагра или если он просто хотел отдохнуть от дворцовой суеты. Он лежал на диване с книгой Пиччинино[12] в руке. Красивый, одетый с иголочки, тридцати с небольшим лет от роду. По побледневшему лицу, по темным кругам вокруг глаз Валентина поняла, что у дяди очередной приступ и ему сейчас не до нее, но не смогла сдержаться.

Отложив книгу, Гвидобальдо выслушал ее жалобы.

Поначалу он, отличавшийся безукоризненными манерами, рассердился на мужлана из Баббьяно, затем начал улыбаться.

– Откровенно говоря, выслушав тебя, я не вижу особого повода для негодования. Разумеется, любой мужчина, пусть и герцог, должен соблюдать определенные приличия в общении с такой знатной дамой, как ты. Но, раз вы в самом ближайшем будущем поженитесь, мне кажется, можно закрыть глаза на некоторые вольности в поведении Джан-Марии.

– Похоже, я говорила впустую, – вздохнула Валентина. – Во всяком случае, вы меня не поняли. Я не намерена выходить замуж за этого увальня-герцога, которого вы выбрали мне в мужья.

Брови Гвидобальдо взметнулись вверх, в красивых глазах отразилось удивление. Затем он пожал плечами. С младых лет в нем воспитывали правителя, и Гвидобальдо забывал, что он еще и человек.

– Мы многое прощаем запальчивой юности, – ледяным тоном ответствовал он. – Но у каждого из нас есть предел терпения. Как твой дядя и правитель государства, в котором ты живешь, я имею над тобой двойную власть, и ты – дважды моя подданная. Данной мне властью я повелеваю тебе выйти замуж за Джан-Марию.

Ответила же ему не принцесса, а женщина.

– Ваша светлость, я не люблю его!

– Я тоже не любил твою тетю. Но мы поженились, а со временем научились любить друг друга и обрели счастье.

– Нет ничего удивительного в том, что монна Элизабетта полюбила вас, – нашлась и Валентина. – Вы же не Джан-Мария – толстый и уродливый, глупый и жестокий…

Польстить тщеславию мужчины – испытанный способ смягчить его сердце, но с Гвидобальдо у Валентины вышла осечка. Он лишь покачал головой.

– Спорить тут не о чем. Мы оба не лишены недостатков. Принцы, дитя мое, не простые люди, и отношение к ним иное.

– Но в чем отличие? – нападала на дядю Валентина. – Разве они не должны есть и пить? Или они не болеют теми же болезнями и им неведомы радости обычной жизни? Ведь и рождаются они и умирают точно так же, как все. Так в чем заключается то особенное, свойственное лишь принцам, и почему им запрещено выбирать себе пару по душе?

Гвидобальдо, ужаснувшись, всплеснул руками. Теперь он ясно видел, что Валентина абсолютно не понимает, какая роль уготована ей на сцене жизни. И ахнул от боли, вызванной резким движением. Заговорил он, когда боль утихла.

– Особенность в том, что они не вольны распоряжаться собой в той степени, как им хотелось бы. Жизнь их принадлежит государству, коим они рождены править, и наиболее ярко это проявляется в выборе супруга. Они могут вступить лишь в тот брачный союз, который принесет наибольшую выгоду их подданным. – Валентина покачала золотоволосой головкой, не соглашаясь с дядей, но тот говорил сурово и холодно, словно обращаясь не к юной девушке, а к своим воинам. – В настоящий момент нам, Урбино и Баббьяно, угрожает общий враг. Порознь мы не сможем противостоять ему, а объединившись, получим шанс на победу. Таким образом, союз этот настоятельно необходим.

– Я не отрицаю его необходимости. Но, если обойтись без него нельзя, почему не ограничиться чисто политическим договором, вроде тех, что связывают вас с Перуджей и Камерино? Зачем жертвовать мною?

– Ответ несложно найти, заглянув на страницы истории. Подобные договоры быстро заключаются, но и рвутся с той же легкостью, если противоположная сторона предлагает более выгодные условия. Но, сцементированная браком, связь эта, оставаясь политической, становится и кровной. Говоря же об Урбино и Баббьяно, следует принять во внимание, что у меня нет наследника. И может статься, что твой сын, Валентина, еще крепче свяжет наши герцогства. А со временем оба они объединятся под его началом и станут такой силой, с которой в Италии придется считаться кому бы то ни было. А теперь оставь меня, дитя. Как ты видишь сама, я страдаю и в те минуты, когда болезнь, этот злобный тиран, цепко держит меня в своих когтях, предпочитаю оставаться один.

В наступившей паузе Гвидобальдо пытался встретить ее взгляд, но Валентина упорно смотрела в пол. Она нахмурилась, пальцы сжались в кулаки, губы закаменели. Жалость к страдающему от подагры дяде боролась в ней с жалостью к самой себе. Наконец, Валентина вскинула головку, жестом своим давая понять, что смирения от нее не дождаться.

– Я сожалею, что приходится докучать вашей светлости в такой час, но умоляю простить меня. Должно быть, все сказанное вами справедливо и планы ваши – самые благородные. И для их осуществления вырешили пожертвовать вашей плотью и кровью, то есть мной, вашей племянницей. Но я не хочу принимать в них никакого участия. Возможно, мне не хватает величия души, а может, я недостойна высокого положения, на которое обречена с рождения, безо всякой на то вины. Поэтому, мой господин, – в голосе ее звучала непреклонная решимость, – я не выйду замуж за герцога Баббьяно, не выйду, даже если этот брак сцементировал бы союз сотни герцогств.

– Валентина! – воскликнул Гвидобальдо. – Не забывай, что ты моя племянница.

– Похоже, вы первым забыли об этом.

– Эти женские причуды… – он не договорил, потому что девушка прервала его.

– Возможно, они напомнят вам, что я – женщина, а вспомнив об этом, вы, скорее всего, поймете, что нет ничего более естественного для женщины, как отказаться выходить замуж из… из политических мотивов.

– Отправляйся к себе! – скомандовал Гвидобальдо, не на шутку рассерженный. – И, раз мои слова тут бессильны, на коленях проси Господа нашего помочь тебе осознать собственный долг.

– О, скорее бы герцогиня возвращалась из Мантуи, – вздохнула Валентина. – Добрая монна Элизабетта, возможно, выжмет из вас хоть каплю жалости.

– Монна Элизабетта достаточно благоразумна и лишь постаралась бы убедить вас в необходимости этого союза. Дитя, воинственность тебе не к лицу, не надо упорствовать в неповиновении. Мы устроим такую пышную свадьбу, какой еще не знала Италия. Все принцессы позеленеют от зависти. Приданое тебе определено в пятьдесят тысяч дукатов, и обвенчает вас кардинал Джулиано делла Ровере[13]. Я уже послал гонца в Феррару, чтобы несравненный Аникино изготовил для вас экипаж. Из Венеции привезут…

– Разве вы не поняли, что под венец я не пойду? – побледнев, как мел, но твердым голосом прервала его Валентина.

Гвидобальдо встал, тяжело оперся на трость с золотым набалдашником и, хмуря брови, смотрел на племянницу.

– О твоей свадьбе с Джан-Марией уже объявлено, – говорил он, словно судья, выносящий окончательный, не подлежащий обжалованию приговор. – Я дал слово герцогу, что вы поженитесь, как только он вернется в Урбино. А теперь иди. Такие скандалы крайне утомительны для больного человека да и не свойственны нашей семье.

– Но, ваша светлость… – в голосе Валентины зазвучала мольба.

– Уходи! – взревел Гвидобальдо, топнув ногой, а затем, опасаясь столкнуться с прямым неповиновением, повернулся и вышел первым.

Валентина постояла, тяжело вздыхая, потом смахнула злую слезу и последовала за дядей. Она прошла длинной галереей, сверкающей новыми фресками Мантеньи, миновала анфиладу комнат – ту, где несколько часов назад посмел прикоснуться к ней Джан-Мария, – оказалась на террасе, с которой открывался прекрасный вид на райские сады дворца. Села на скамью белого мрамора у фонтана, на которую одна из ее дам набросила алое бархатное покрывало.

Теплый воздух наполняли ароматы садовых цветов. Но мерное журчание воды в фонтане не успокоило ее. Глаза ее вскоре устали от сверкающих в солнечных лучах, словно бриллианты, капелек, и она перевела взор на мраморную балюстраду, по которой разгуливал преисполненный достоинства павлин, а затем на цветущий сад, окаймленный строем кипарисов.

Тишина и покой, нарушаемые лишь журчанием воды да редкими криками павлина, царили вокруг, и лишь в душе Валентины продолжала свирепствовать буря. Вдруг новый звук донесся до ее ушей: поскрипывание гравия дорожки под мягкими шагами. Она повернулась. К террасе приближался улыбающийся и, как обычно, роскошно одетый Гонзага.

– Мадонна, вы одна? – в голосе его слышалось удивление, пальцы легонько перебирали струны лютни, с которой он не расставался.

– Как видите, – ответила она тоном человека, занятого своими мыслями.

Взгляд ее вновь вернулся к кипарисам, а про Гонзагу она словно забыла, думая о своем.

Но придворного не смутило такое пренебрежение. Он подошел к скамье, облокотился на спинку, чуть наклонился над Валентиной.

– Вы печальны, мадонна, – ласково проворковал он.

– Да что вам до моих мыслей?

– Похоже, они грустны, мадонна, и я был бы плохим другом, если б не попытался отвлечь вас от них.

– Правда, Гонзага? – не поворачиваясь к нему, спросила Валентина. – Вы – мой друг?

Он склонился еще ниже.

– Ваш друг? Больше, чем друг, мадонна. Считайте меня вашим рабом.

Теперь она посмотрела на него и в выражении лица отметила ту же страстность, что звучала в голосе. Отодвинулась, и он уже подумал, что его ждет суровый выговор за проявленную дерзость. Но Валентина указала на скамью рядом с собой.

– Присядьте, Гонзага.

Он повиновался, еще не веря свалившемуся на него счастью, фортуне, вдруг улыбнувшейся ему, опустился на скамью, засмеялся – возможно, чтобы скрыть робость, – скинул украшенную драгоценной пряжкой шляпу, положил ногу на ногу, поставил лютню на колено, и пальцы его вновь прошлись по струнам.

– Я написал новую песню, – объявил он с явно наигранной веселостью. – В подражание бессмертному Никколо Корреджо[14], сочиненную в честь той, чью красоту невозможно описать словами.

– Однако вы поете о ней?

– Песня моя лишь признание в бессилии человеческого языка.

Сочным баритоном он пропел несколько слов, но Валентина остановила его, коснувшись руки.

– Не сейчас, Гонзага. Я не в настроении и не смогу по достоинству оценить вашу песню, не сомневаюсь, очень хорошую.

Тень разочарования и уязвленного тщеславия проскользнула по его лицу. Обычно женщины жадно вслушивались в слагаемые им песни, наслаждаясь как изяществом слов, так и сладкозвучностью голоса.

– О, ну что вы так насупились, – Валентина даже улыбнулась. – Сегодня мне не до песен, но все еще переменится. Простите меня, милый Гонзага, – перед нежностью ее голоска, разумеется, не мог устоять ни один мужчина.

А потом вздох сорвался с ее губ, Валентина всхлипнула, сжала пальцами руку Гонзаги.

– Друг мой, у меня разрывается сердце. Лучше бы вы оставили меня в монастыре святой Софьи.

Гонзага, взгляд которого лучился состраданием, повернулся к ней и спросил, кто же обидел ее.

– Меня заставляют выйти замуж за этого человека из Баббьяно. Я сказала Гвидобальдо, что не пойду за герцога. Но с тем же успехом я могла утверждать, что никогда не умру. От меня отмахнулись, как от назойливой мухи.

Гонзага глубоко вздохнул, изображая сочувствие, но промолчал. В горе этом помочь он не мог, его вмешательство ничего бы не изменило. Валентина резко отвернулась от него.

– Вы вздыхаете, сожалея о той жестокой участи, что уготована мне. Но сделать ничего не можете. Слова, одни слова, более вы ничем не порадуете меня, Гонзага. Вы можете называть себя моим другом, даже рабом. А вот когда мне действительно нужна помощь, что вы можете предложить? Вздохи, и только!

– Мадонна, вы несправедливы! – с жаром воскликнул Гонзага. – Я и не мечтал, даже помыслить не мог, что вам понадобится моя помощь. Сочувствие, полагал я, вот и все, что ждете вы от меня. Но если вы нуждаетесь в моей помощи, если ищете способ избежать этого союза, я в полном вашем распоряжении и сделаю все, от меня зависящее.

Говорил он твердо, уверенно, хотя и не имел четкого плана помочь Валентине. Впрочем, если бы таковой план существовал, уверенности у Гонзаги поубавилось бы, ибо по натуре он не был человеком действия и никогда не рвался в герои. Но актерским талантом, несомненно, обладал, потому что, играя, мог обмануть даже самого себя. Вот и теперь, столь активно встав на сторону Валентины, в воображении своем он уже видел себя могучим рыцарем, готовым сокрушить любую преграду. К тому же на это вдохновляла его и страсть, разбуженная красотой Валентины, страсть, которую мать-природа закладывает в каждого мужчину.

И готовность, с которой девушка обратилась к нему в час беды, Гонзага истолковал как знак того, что Валентина не глуха к его любви, которую он не решался показать даже вздохом. Ревность, которую испытывал он с тех пор, как увидел Валентину с раненым воином неподалеку от Аскуаспарте, покинула его. Судя по нынешнему отношению к нему, девушка забыла о том рыцаре.

Что до Валентины, то жаркая речь Гонзаги не прошла для нее бесследно. Если б не он, костер ее недовольства тут же бы и затух. В худшем случае она ушла бы в монастырь. Других возможностей нарушить дядины планы она не видела. А тут, когда Гонзага столь смело вызвался сделать все, что в его силах, чтобы она могла ускользнуть от ненавистного ей жениха, в душе ее зародилась мысль о спасении.

Надежда, робкая надежда блеснула в прекрасных карих глазах, когда Валентина вновь повернулась к своему собеседнику.

– А есть ли путь к спасению, Гонзага? – спросила она после паузы.

Пауза эта пришлась очень кстати. Гонзага лихорадочно искал выхода. Поэт, он обладал быстрым умом и ярким воображением. И его осенило. Дельная мысль вызвала вторую, третью, и нескольких мгновений хватило ему, чтобы придумать план, исполнение которого ставило крест на намеченном союзе Баббьяно и Урбино.

– Думаю, – проговорил он, уставившись в землю, – я знаю, что нужно делать.

У Валентины загорелись глаза, дрогнули губы, она придвинулась к Гонзаге.

– Скажите мне, – голос ее дрожал от нетерпения.

Гонзага положил лютню на скамью рядом с собой, подозрительно огляделся.

– Не здесь. Во дворце Урбино слишком много ушей. Не соблаговолите ли прогуляться со мной по саду? Там я вам все и скажу.

Поднялись они одновременно, так снедало Валентину нетерпение. Переглянулись. И бок о бок спустились с террасы в сад по мраморным ступеням. Долго шагали молча средь удлинившихся теней: день уже клонился к закату. Гонзага подбирал нужные слова, Валентина ждала. Но не выдержала и первой нарушила молчание, вновь спросив, что же он придумал.

– Мадонна, – ответил Гонзага, – я предлагаю открытое сопротивление.

– Я сразу выбрала этот путь. Но куда он меня приведет?

– Я говорю не о словах. Одними протестами, топаньем ножкой, заявлениями, что замуж за Джан-Марию вы не пойдете, тут не обойтись. Слушайте, мадонна! Вам принадлежит замок Роккалеоне. Едва ли в Италии найдется более неприступная крепость. Если в достатке запастись провизией, небольшой гарнизон выдержит в нем и годичную осаду.