Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 1790–1990 бесплатное чтение

Впервые отношение к свободе слова и печати сформулировано в «Наказе» Екатерины II (которая сама, между прочим, была писательницей), выдержанном в духе идей французского Просвещения: «Запрещаются в самодержавных государствах сочинения очень язвительные: но оные делаются предлогом, подлежащим градскому чиноправлению, а не преступлением; и весьма беречься надобно изыскания о сем далече распространять, представляя себе ту опасность, что умы почувствуют притеснение и угнетение: а сие ничего иного не произведет, как невежество, опровергнет дарования разума человеческого и охоту писать отнимет»[14].

Конечно, сказано это было напоказ, скорее для Вольтера и других великих французов, с которыми она вела тогда активную переписку. Тем не менее на первых порах, в 60—70-е годы, началась некоторая «секуляризация» печатного слова: разрешены к изданию некоторые частные журналы, немцам-книгоиздателям дозволено было завести в Петербурге частные типографии.

Наконец, в 1783 г. ею издан «Указ о вольных типографиях», положивший начало частному книгоиздательскому делу в России. Одновременно была введена обязательная предварительная цензура, возложенная на управы благочиния, то есть полицейские учреждения. Указ предписывал наблюдать, чтоб «ничего в книгах противного законам Божеским и гражданским, или же к явным соблазнам клонящегося, не было; чего ради от Управы благочиния отдаваемые в печать книги свидетельствовать и ежели что в них противное Нашему предписанию явится, запрещать; а в случае самовольного напечатывания таковых соблазнительных книг, не только книги конфисковать, но и о виновных в подобном самовольном издании недозволенных книг сообщать куда надлежит, дабы оныя за преступление законно наказаны были». Невежественные полицейские чиновники, «урядники благочиния», которых так гневно обличал Радищев (см. ниже главу «Торжок»), в то время все же формально относилось к просмотру рукописей. Сама «крамольная» его книга вышла «с дозволения управы благочиния». Хотя сам автор был наказан ссылкой в Тобольскую губернию, дозволивший его книгу петербургский полицмейстер Никита Рылеев был прощен императрицей «по причине его глупости и ветрености».

Ситуация резко меняется начиная с конца 80-х годов, когда на печать и литераторов обрушивается град репрессий, что вызвано, конечно, событиями Великой Французской революции, опасением, что «французская зараза» проникнет в Россию. Как известно, к смертной казни были первоначально осуждены крупнейший издатель-просветитель России Н. И. Новиков и А. Н. Радищев за издание в 1790 г. своего знаменитого «Путешествия из Петербурга в Москву», почти полностью сожженного (заметим, что подавляющую часть тиража сжег сам автор, опасаясь за свою судьбу).

Хотя Павел и «простил» Новикова и Радищева (очевидно, в пику своей покойной матушке), к печатному слову он относился крайне подозрительно: оставил в силе предсмертное распоряжение Екатерины, которым она отменила свой прежний указ 1783 г. о «вольных типографиях»; все пять лет его царствования они так и простояли опечатанными. Более того, 4 июля 1797 г. он выпускает указ, по которому цензура всех книг переходила в руки высшего правительства: «Государь Император высочайше повелеть соизволил: книги, цензурою признаваемые недозволенными, представлять на рассмотрение Совета (Его Величества)». На таможнях была устроена строжайшая цензура иностранных книг, журналов и газет: одно время им было предписано не пропускать ни одного иностранного издания, хотя бы оно содержало панегирик Павлу.

«Дней Александровых прекрасное начало» было многообещающим и внушало надежды. Решив управлять «по закону и сердцу Августейшей Бабки», Александр отменил запрещение ввозить иностранные книги, велел «распечатать» вольные типографии. В 1804 г. принят первый, относительно либеральный «Устав о цензуре», обещана «разумная свобода книгопечатания». Наблюдение в предварительном порядке передано университетам, при которых созданы цензурные комитеты в Петербурге, Москве и других университетских городах. Теперь вместо полуграмотных «урядников благочиния» цензуровать книги должны были профессора университетов. Однако на практике довольно либеральные статьи и параграфы устава применялись и трактовались весьма своевольно, что привело к запрещению ряда книг (см. далее – И. П. Пнин). Уже в 1811 г. над университетскими комитетами была поставлена сверхцензура «министерства полиции». Появление в конце 10-х – начале 20-х годов ряда эпиграмм и посланий цензору (в том числе Пушкина) вызвано усилением цензурного гнета, погромами, учиненными обскурантом М. Л. Магницким в Петербургском и Казанском университетах. Полностью стал игнорироваться один из важнейших параграфов устава 1804 г. (параграф 21), предписывавший цензору «удаляться всякого пристрастного толкования сочинений» и толковать сомнительные места «выгоднейшим для сочинителя образом». «Благоразумная цензура, – говорил Магницкий на заседании ученого комитета при Главном правлении училищ, – соединенная с утверждением народного воспитания по вере, есть единый оплот бездне, затопляющей Европу неверием и развратом»[15].

В русской литературе выведен целый ряд персонажей, принадлежавших к цензурному ведомству и «прославившихся» своими подвигами на избранном поприще. В своем неизбывном рвении цензоры всех времен постоянно рождали анекдоты, и знание их, как видно из некрасовского отрывка (см. далее «Прекрасная партия»), всегда входило в «джентльменский набор» более или менее образованного российского читателя. Особенно доставалось А. И Красовскому (см. Перечень цензоров), ставшему буквально фольклорным героем – символом цензурного идиотизма. Он, что называется, благодаря ряду эпизодов «попал в анекдот», приобрел устойчивую репутацию «человека с дикими понятиями, фанатика и вместе лицемера, всю жизнь, сколько мог, гасившего просвещение»[16].

П. А. Вяземский, столкнувшись с его придирками, писал в письме А. И. Тургеневу 7 декабря 1822 г.: «Жаль мне, что я не в Петербурге: право, ударил бы Красовского в щеку… До́лжно бить цензоров до того, что никто за миллионы и за Андреевские (ленты. – А. Б.) не пойдет в цензора»[17].

Его имя стало нарицательным, синонимом цензорской тупости. В 1823 г. он запретил для публикации в журнале «Сын Отечества» «Романс с французского» А. Константинова. Издатель журнала Н. И. Греч предполагал напечатать его в номере, выход которого приходился на дни великого поста. Красовский советовал: «Сии стихи приличнее будет напечатать в номерах 18 или 19-м “Сына Отечества”. Теперь сыны и дщери церкви молят Бога, с земными поклонами, чтобы Он дал им дух целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви (совсем другой, нежели какова победившая француза-рыцаря). Надеюсь, что и почтенный сочинитель прекрасных стихов не осудит цензора за совет, который дается от простоты и чистого усердия к нему и его читателям». Но более всего его «прославили» замечания на полях рукописи стихотворения «Стансов к Элизе» поэта Валентина Николаевича Олина (1790–1841), вольно переведенные из поэмы Вальтера Скотта «Замок Литтелькельт»: в 1822 г. он запретил их публикацию за «безнравственность» и «как противные духу христианства». Вот лишь некоторые перлы Красовского: 1) «Улыбку уст твоих небесную ловить…». Красовский: «Слишком сильно сказано; женщина недостойна того, чтобы улыбку ее назвать небесною». 2) «И поняла, чего душа моя искала». Красовский: «Надобно объяснить, чего именно, ибо здесь дело идет о душе». 3) «Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд дороже для меня вниманья всей вселенной». Красовский: «Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно». 4) «О, как бы я желал пустынных стран в тиши, Безвестный близ тебя к блаженству приучаться». Красовский: «Таких мыслей никогда рассевать не до́лжно; это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю для того только, чтобы всегда быть со своею любовницею; сверх сего к блаженству можно только приучаться близ Евангелия, а не близ женщины». 5) «У ног твоих порой для песней лиру строить…». Красовский: «Слишком грешно и унизительно для христианина сидеть у ног женщины». 6) «И на груди твоей главу мою покоить…» Красовский: «Стих чрезвычайно сладострастный!», и т. д. Несчастный Олин пробовал, было, опротестовать это решение, подав жалобу на С.-Петербургский цензурный комитет, приложив замечания Красовского, но она была отвергнута, доводы Красовского признаны были вполне «законными», поскольку «чтение “Стансов к Элизе” могло бы возбудить в читателях, особенно молодых, нечистые чувствования, которые, как известно, запрещаются седьмою заповедью… Такое чтение должно произвести большой соблазн, особенно в страстную неделю, в которую автор уже сии коротенькие стихи хотел распустить по получении позволения цензуры на напечатание их…»[18]

Красовский стал со временем удобной мишенью не только для современников; он удостоился и посмертной славы, его имя встречается и в произведениях второй половины XIX – начала ХХ вв. Более того, о нем вспомнили даже в конце ХХ в.: Юрий Нагибин в рассказе «Страдания цензора Красовского» (Юность. 1988. № 4), В. Пикуль в очерке «Полезнее всего запретить…» (Пикуль В. С. Исторические миниатюры. Т. I. М., 1991. С. 411–420). Вместе с тем, как считает современный автор, «забылись добрые и важные его дела», которыми он занимался, будучи деятельным сотрудником Императорской публичной библиотеки на протяжение 30-летия (1813–1844)[19].

«Моровой полосой» назвал эпоху Николая I А. И. Герцен, основавший впервые в России вольную типографию, независимую от цензуры; понятно, за ее пределами – в Лондоне в 1853 г.

Напуганный восстанием 14 декабря, сопровождавшим его вступление на престол, Николай все свое 30-летнее царствование с глубоким подозрением, переходящим в ненависть, относился к печатному слову и его деятелям. Одно из первых его распоряжений касалось пересмотра прежнего цензурного устава 1804 г., показавшегося ему чересчур либеральным. В начале 1825 г. он отдает распоряжение «О скорейшем приведении и окончании дел об устройстве цензуры». Дело было поручено адмиралу А. С. Шишкову, министру народного просвещения и поэту, ярому стороннику архаики и противнику «карамзинистов». Кстати, он был ненавистником всех иностранных слов в русском языке: именно ему приписываются анекдотические предложения заменить галоши – мокроступами, кий – шаропихом и т. п. К июню 1826 г. он сочинил цензурный устав, который в обществе тотчас же получил название «чугунного»: он не оставлял вообще никаких надежд[20].

10 июня 1826 г. новый цензурный устав был «высочайше» утвержден, что означало не только пресечение выпуска в свет сколько-нибудь «вольных» сочинений, но и прямое правительственное вторжение в намерения авторов и сам литературный процесс. Адмирал перестарался: к счастью, устав показался чересчур жестоким не только верноподданному окружению Николая, выражавшему сомнение в его эффективности, но и самому государю. В ноябре того же года он соглашается на пересмотр устава. Исследователь замечает по этому поводу: «В стране, где все было регламентировано до последней запятой, произошло неслыханное: явочным порядком комитет приступил к пересмотру устава»[21].

На практике «шишковский» устав так и не вошел в действие, хотя, понятно, действия цензуры были ужесточены. К 1828 г. разработан был новый устав, в котором пересмотрены и несколько смягчены статьи и параграфы предыдущего, хотя он и остался очень жестким. Но еще бо́льшую роль, чем статьи устава, играли негласные, в том числе «Высочайшие» распоряжения, проводимые через III отделение во главе с А. Х. Бенкендорфом. Цензурным уставом 1828 г. создаются Главное управление цензуры при Министерстве народного просвещения и сеть подчинявшихся ему местных цензурных комитетов. За действиями цензуры наблюдали III отделение и сам император. В 30-е годы закрывается ряд журналов («Московский телеграф» Н. А. Полевого, «Телескоп» Н. И. Надеждина за публикацию знаменитого «Философического письма» П. Я. Чаадаева), конфискован и уничтожен ряд книг. Окончательно печать и литература были терроризированы в 1848 г. в связи с прокатившейся по странам Западной Европы волной революционных выступлений и подавлением Николаем восстания в Венгрии. Началась «эпоха цензурного террора», или «мрачного семилетия»: такие названия она получила в позднейшей литературе. В то время было создано тайное ведомство, доселе невиданное и настолько тайное, что оно даже не имело имени, и называлось по дате своего учреждения «Комитетом 2 апреля 1848 г.» или, по имени первого своего руководителя, графа Бутурлина, «Бутурлинским комитетом». Главная его цель заключалась в том, чтобы держать в постоянном страхе самих цензоров, ибо каждая из пропущенных ими книг, журналов и газет должна была проходить повторную цензуру, или сверхцензуру. Такая практика была заимствована позднее большевиками, когда последующую, репрессивную цензуру стали осуществлять органы тайной политической полиции (да и вообще мы найдем здесь массу перекличек – см. 2-й раздел). Даже официальный историограф николаевского царствования вынужден был задать такой вопрос: «Спрашивается: каким образом могла существовать при таких условиях какая бы то ни было печать? Кончилось тем, что даже государь получил, по неведению комитета, так сказать, выговор от этого учреждения (имеется в виду случай, когда одна газетная заметка об уличном происшествии, лично одобренная предварительно самим императором, не была пропущена в печать комитетом. – А. Б.)»[22].

Другой благонамеренный автор, сам служивший в это время цензором, профессор А. В. Никитенко, оставил в упоминавшемся уже замечательном «Дневнике» массу свидетельств о превосходящих всякую фантазию цензурных анекдотах. «Действия цензуры, – записывает он 25 февраля 1853 г., – превосходят всякое вероятие. Чего этим хотят достигнуть? Остановить деятельность мысли? Но ведь это все равно что велеть реке плыть обратно. Вот из тысячи фактов самые свежие. Цензор Ахматов остановил печатание арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещен ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики. Цензор Елагин не пропустил в одной географической статье места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках. Он мотивировал свое запрещение необходимостью, чтобы это известие предварительно получило подтверждение со стороны министерства внутренних дел… Цензора все свои нелепости сваливают на негласный комитет (“2-го апреля…” – А. Б.), ссылаясь на него как на пугало, которое грозит наказанием за каждое напечатанное слово». Говоря об учреждении еще одного цензурного учреждения, он подводит количественный итог российским ведомствам, приставленным к литературе: «Итак, вот сколько ныне у нас цензур: общая при министерстве народного просвещения, главное управление цензуры, верховный негласный комитет, духовная цензура, военная, цензура при министерстве иностранных дел, театральная при министерстве императорского двора, газетная при почтовом департаменте, цензура при 3-м отделении собственной его величества канцелярии и новая, педагогическая. Итого: десять цензурных ведомств. Если сосчитать всех лиц, заведующих цензурою, их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года. Я ошибся: больше. Если цензура по части сочинений юридических при 2-м отделении собственной канцелярии и цензура иностранных книг, – всего двенадцать». И сразу же после такого перечисления у него вырывается вопль души: «Общество быстро погружается в варварство: спасай, кто может, свою душу»[23].

А. Н. Радищев

Путешествие из Петербурга в Москву

(глава «Торжок»)

Здесь, на почтовом дворе, встречен я был человеком, отправляющимся в Петербург на скитание прошения. Сие состояло в снискании дозволения завести в сем городе свободное книгопечатание. Я ему говорил, что на сие дозволения не нужно, ибо свобода на то дана всем. Но он хотел свободы в ценсуре, и вот его о том размышлении.

Типографии у нас всем иметь дозволено, и время то прошло, в которое боялися поступаться оным дозволением частным людям; и для того, что в вольных типографиях ложные могут печатаны быть пропуски, удерживались от общего добра и полезного установления. Теперь свободно иметь всякому орудия печатания, но то, что печатать можно, состоит под опекою. Ценсура сделана нянькою рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного. Но где есть няньки, то следует, что есть ребята, ходят на помочах, отчего нередко бывают кривые ноги; где есть опекуны, следует, что есть малолетные, незрелые разумы, которые собою править не могут. Если же всегда пребудут няньки и опекуны, то ребенок долго ходить будет на помочах и совершенный на возрасте будет каляка. Недоросль будет всегда Митрофанушка, без дядьки не ступит, без опекуна не может править своим наследием. Таковы бывают везде следствия обыкновенной ценсуры, и чем она строже, тем следствия ее пагубнее. Послушаем Гердера[24].

«Наилучший способ поощрять доброе есть непрепятствие, дозволение, свобода в помышлениях. Розыск вреден в царстве науки: он сгущает воздух и запирает дыхание. Книга, проходящая десять ценсур прежде, нежели достигнет света, не есть книга, но поделка святой инквизиции; часто изуродованной, сеченной батожьем с кляпом во рту узник, а раб всегда…

В областях истины, в царстве мысли и духа не может никакая земная власть давать решений и не должна; не может того правительство, менее еще его ценсор, в клобуке ли он или с темляком[25]. В царстве истины он не судия, но ответчик, как и сочинитель. Исправление может только совершиться просвещением; без главы и мозга не шевельнется ни рука, ни нога… Чем государство основательнее в своих правилах, чем стройнее, светлее и тверже оно само в себе, тем менее может оно позыбнуться и стрястися от дуновения каждого мнения, от каждой насмешки разъяренного писателя; тем более благоволит оно в свободе мыслей и в свободе писаний, от нее под конец прибыль, конечно, будет истине. Губители бывают подозрительны; тайные злодеи робки. Явной муж, творяй правду и твердый в правилах своих, допустит о себе глагол всякий. Хождает он во дни на пользу себе строит клевету своих злодеев. Откупы в помышлениях вредны…[26] Правитель государства да будет беспристрастен во мнениях, абы мог объяти мнения всех и оные в государстве своем дозволять, просвещать и наклонять к общему добру: оттого-то истинно великие государи толь редки».

Правительство, дознав полезность книгопечатания, оное дозволило всем; но, паче еще дознав, что запрещение в мыслях утщетит благое намерение вольности книгопечатания, поручило ценсуру или присмотр за изданиями управе благочиния. Долг же ее в отношении сего может быть только тот, чтобы воспрещать продажу язвительных сочинений. Но и сия ценсура есть лишняя. Один несмысленный урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред и на многие лета остановку в шествии разума: запретит полезное изобретение, новую мысль и всех лишит великого. Пример в малости. В управу благочиния принесен для утверждения перевод романа. Переводчик, следуя автору, говоря о любви, назвал ее лукавым богом. Мундирной ценсор, исполненный духа благоговения, сие выражение почернил, говоря: «неприлично божество называть лукавым». Кто чего не разумеет, тот в то да не мешается. Если хочешь благорастворенного воздуха, удали от себя коптильню; если хочешь света, удали затмевание; если хочешь, чтобы дитя не было застенчиво, то выгони лозу из училища. В доме, где плети и батожье в моде, там служители пьяницы, воры и того еще хуже[27].

Пускай печатают все, кому что на ум ни взойдет. Кто себя найдет в печати обиженным, тому да дастся суд по форме. Я говорю не смехом. Слова не всегда суть деяния, размышлении же не преступлении. Се правила Наказа о новом уложении. Но брань на словах и в печати всегда брань. В законе никого бранить не велено, и всякому свобода есть жаловаться. Но если кто про кого скажет правду, бранью ли то почитать, того в законе нет. Какой вред может быть, если книги в печати будут без клейма полицейского? Не токмо не может быть вреда, но польза; польза от первого до последнего, от малого до великого, от царя до последнейшего гражданина. Обыкновенные правила ценсуры суть: почеркивать, марать, не дозволять, драть, жечь все то, что противно естественной религии и откровению, все то, что противно правлению, всякая личность, противное благонравию, устройству и тишине общей.

Рассмотрим сие подробно. Если безумец в мечтании своем, не токмо в сердце, но громким гласом речет: «несть бога», в устах всех безумных раздается громкое и поспешное эхо: «несть бога, несть бога»[28]. Но что ж из того? Эхо – звук; ударит в воздух, позыбнет его и исчезнет. На разуме редко оставит черту, и то слабую; на сердце же никогда. Бог всегда пребудет Бог, ощущаем и неверующим в него. Но если думаешь, что хулением всевышний оскорбится, – урядник ли благочиния может быть за него истец? Всесильный звонящему в трещотку или биющему в набат доверия не даст. Возгнушается метатель грома и молнии, ему же все стихии повинуются, возгнушается колеблящий сердца из-за пределов вселенныя дать мстити за себя и самому царю, мечтающему быти его на земли преемником, – Кто ж может быть судиею в обиде отца предвечного? – Тот его обижает, кто мнит: возможет судити о его обиде. Тот даст ответ пред ним. Отступники откровенной религии[29] более доселе в России делали вреда, нежели непризнаватели бытия божия, афеисты. Таковых у нас мало, ибо мало у нас еще думают о метафизике.

Афеист заблуждает в метафизике, а раскольник в трех пальцах. Раскольниками называем мы всех россиян, отступающих в чем-либо от общего учения греческия церкви. Их в России много, и для того служение им дозволяется. Но для чего не дозволять всякому заблуждению быть явному? Явнее оно будет – скорее сокрушится. Гонении делали мучеников; жестокость была подпорою самого христианского закона. Действия расколов суть иногда вредны. Воспрети их. Проповедаются они примером. Уничтожь пример. От печатной книги раскольник не бросится в огонь, но от ухищренного примера. Запрещать дурачество есть то же, что его поощрять. Дай ему волю; всяк увидит, что глупо и что умно. Что запрещено, того и хочется. Мы все Евины дети.

Но, запрещая вольное книгопечатание, робкие правительства не богохуления боятся, но боятся сами иметь порицателей. Кто в часы безумия не щадит бога, тот в часы памяти и рассудка не пощадит незаконной власти. Не бояйся громов всесильного смеется висилице. Для того-то вольность мыслей правительствам страшна. До внутренности потрясенный вольнодумец прострет дерзкую, но мощную и незыбкую руку к истукану власти, сорвет ее личину и покров и обнажит ее состав. Всяк узрит бренные его ноги, всяк возвратит к себе данную им ему подпору, сила возвратится к источнику, истукан падет. Но если власть не на тумане мнений восседает, если престол ее на искренности любви общего блага возник, – не утвердится ли паче, когда основание его будет явно, не возлюбится ли любящий искренно? Взаимность есть чувствование природы, и стремление сие почило в естестве. Прочному и твердому зданию довольно его собственного основания: в опорах и контрфорсах ему нужды нет. Если позыбнется оно от ветхости, тогда только побочные тверди ему нужны. Правительство да будет истинно, вожди его нелицемерны; тогда все плевелы, тогда все изблевании смрадность свою возвратят на извергателя их; а истина пребудет всегда чиста и беловидна. Кто возмущает словом (да назовем так в угодность власти все твердые размышления, на истине основанные, власти противные), есть такой же безумец, как и хулу глаголя на Бога. Буде власть шествует стезею, ей назначенной, то не возмутится от пустого звука клеветы, яко же господь сил не тревожится хуление! Но горе ей, если в жадности своей ломит правду. Тогда и едина мысль твердости ее тревожит; глагол истины ее сокрушит, деяние мужества ее развеет.

Личность, но язвительная личность, есть обида. Личность в истине столь же дозволительна, как и самая истина. Если ослепленный судия судит в неправду и защитник невинности издаст в свет его коварный приговор, если он покажет его ухищрение и неправду, то будет сие личность, но дозволенная; если он его назовет судиею наемным, ложным, глупым, – есть личность, но дозволить можно. Если же называть его станет наименованиями смрадными и бранными словами поносить, как на рынках употребительно, то сие есть личность, но язвительная и недозволенная. Но не правительства дело вступаться за судию, хотя он поносился и в правом деле. Не судия да будет в том истец, но оскорбленное лице. Судия же пред светом и пред поставившим его судиею да оправдается едиными делами[30]. Тако долженствует судить о личности. Она наказания достойна, но в печатании более пользы устроит, а вреда мало. Когда все будет в порядке, когда решения будут в законе, когда закон основан будет на истине и заклеплется удручение, тогда разве, тогда личность может сделать разврат. Скажем нечто о благонравии и сколько слова ему вредят.

Сочинения любострастные, исполненные похотливыми начертаниями, дышущие развратом, коего все листы и строки стрекательною наготою зияют, вредны для юношей и незрелых чувств. Распламеняя воспаленное воображение, тревожа спящие чувства и возбуждая покоящееся сердце, безвременную наводят возмужалость, обманывая юные чувства в твердости их и заготовляя им дряхлость. Таковые сочинения могут быть вредны; но не они разврату корень. Если, читая их, юноши пристрастятся к крайнему услаждению любовной страсти, то не могли бы того произвести в действие, не бы были торгующие своею красотою.

В России таковых сочинений в печати еще нет, а на каждой улице в обеих столицах видим раскрашенных любовниц. Действие более развратит, нежели слово и пример паче всего. Скитающиеся любовницы, отдающие сердца свои с публичного торга наддателю, тысячу юношей заразят язвою и все будущее потомство тысящи сея; но книга не давала еще болезни. И так ценсура да останется на торговых девок, до произведений же, развратного хотя разума, ей дела нет. Заключу сим: ценсура печатаемого принадлежит обществу, оно даст сочинителю венец или употребит листы на обвертки.

Равно как ободрение феатральному сочинению дает публика, а не директор феатра, так и выпускаемому в мир сочинению ценсор ни славы не даст, ни бесславия. Завеса поднялась, взоры всех устремились к действованию; нравится – плещут, не нравится – стучат и свищут. Оставь глупое на волю суждения общего: оно тысящу найдет ценсоров. Наистрожайшая полиция не возможет так запретить дряни мыслей, как негодующая на нее публика. Один раз им воньмут, потом умрут они и не воскреснут вовеки. Но если мы признали бесполезность ценсуры или паче ее вред в царстве науки, то познаем обширную и беспредельную пользу вольности печатания. Доказательства сему, кажется, не нужны. Если свободно всякому мыслить и мысли свои объявлять всем беспрекословно, то естественно, что все, что будет придумано, изобретено, то будет известно; великое будет велико, истина не затмится. Не дерзнут правители народов удалиться от стези правды и убоятся, ибо пути их, злость и ухищрение обнажатся. Вострепещет судия, подписывая неправедный приговор, и его раздерет. Устыдится власть имеющий употреблять ее на удовлетворение только своих прихотей. Тайный грабеж назовется грабежом, прикрытое убийство – убийством. Убоятся все злые строгого взора истины. Спокойствие будет действительное, ибо заквасу в нем не будет. Ныне поверхность только гладка, но ил, на дне лежащий, мутится и тмит прозрачность вод.

Прощаяся со мною, порицатель ценсуры дал мне небольшую тетрадку. Если, читатель, ты нескучлив, то читай, что перед тобою лежит. Если же бы случилось, что ты сам принадлежишь к ценсурному комитету, то загни лист и скачи мимо.

Печатается по тексту: Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Вольность / Изд. подготовил А. В. Западов. СПб.: Наука, 1992. (Литературные памятники.) Впервые: отдельное издание. СПб., 1790.

Александр Николаевич Радищев (1749–1802) – писатель, публицист.

Радищев напечатал «Путешествие…» в собственной типографии. До нашего времени дошло не более 14 экземпляров; остальные были конфискованы и уничтожены (сводку материалов см.: Западов А. В. История создания «Путешествия из Петербурга в Москву» и «Вольности» // Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Вольность. С. 475–623). По словам секретаря императрицы А. В. Храповицкого, Екатерина II «…сказывать изволила, что он бунтовщик, хуже Пугачева». Приговор к смертной казни заменен был 10 годами ссылки в сибирский острог Илим Тобольской губернии.

Публикуемая глава «Торжок» – первое в отечественной литературе сочинение, содержащее острую критику правительственных законов о цензуре и действий управ благочиния, на которые возложен был предварительный контроль над всеми произведениями, готовящимися к печати (см. об этом во вступит. заметке к настоящему разделу). Гневная филиппика писателя заканчивается «Кратким повествованием о происхождении ценсуры» (оно опущено в нашем издании), историко-публицистическим трактатом, первым опять-таки в нашей литературе опытом исследования истории цензуры. Хотя и направлен он преимущественно против древних жрецов и католического духовенства, – выступить с развернутой критикой русской церковной цензуры писатель все-таки не решился – в трактате отчетливо просматриваются российские аллюзии. Так, приводя текст буллы папы Александра VI (1501), предписавшей сжечь «все печатные книги, в которых что-либо содержится противное кафолическому исповеданию», Радищев восклицает: «О! Вы, ценсуру учреждающие, вспомните, что можете сравниться с папою Александром VI». Завершается трактат невыполненным (если не считать публикуемого текста) обещанием: «Что в России с ценсурою происходило, узнаете в другом месте», и такой юмористической концовкой: «А теперь, не производя ценсуры над почтовыми лошадьми, я поспешно отправился в путь». По мнению исследователя, «…в работе над историческим очерком о цензуре Радищев изучил множество источников и, в конечном счете, создал такой очерк истории цензуры, который обилием фактического материала превосходит соответствующие статьи “Энциклопедии” Дидро, “Словаря” Бейля и других справочных изданий XVIIXVIII вв.» (Западов А. В. Указ. соч. С. 663).

Г. Р. Державин

На птичку

Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957. С. 196. Впервые: альманах «Памятник отечественных муз» (СПб., 1827. С. 107). Относится к периоду пребывания Державина статс-секретарем Екатерины II. Близко познакомившись с нравами двора, поэт «…не мог и не хотел писать больше од в честь “владычицы киргизской”, то есть в духе “Фелицы”» (с. 407). Это четверостишие можно понять и в более широком контексте – в качестве характеристики угнетенного положения любого подневольного творца.

И. П. Пнин

Сочинитель и ценсор

(Перевод с манжурского)

Письмо к издателю.

Милостивый государь!

На сих днях нечаянно попалась мне в руки старинная манжурская рукопись. Между многими мелкими в ней сочинениями нашел я одно весьма любопытное по своей надписи: «Сочинитель и Ценсор»… Немедленно перевел оное, и сообщаю вам, милостивый государь мой, сей перевод с просьбою поместить его в вашем журнале.

Сочинитель

Я имею, государь мой, сочинение, которое желаю напечатать.

Ценсор

Его должно впредь рассмотреть. А под каким оно названием?

Сочинитель

«Истина», государь мой.

Ценсор

«Истина». О! ее должно рассмотреть. И строго рассмотреть.

Сочинитель

Вы, мне кажется, излишний берете на себя труд. Рассматривать истину? Что это значит? Я вам скажу, государь мой, что она существует уже несколько тысяч лет. Божественный Кун (Конфуций) начертал оную в премудрых своих законах. Так говорит он: «Смертные! Любите друг друга, не отнимайте ничего друг от друга, храните справедливость друг к другу, ибо она есть основание общежития, душа порядка, следовательно, необходима для вашего благополучия». Вот содержание сего сочинения.

Ценсор

«Не отнимайте ничего друг от друга, храните справедливость друг к другу»!.. Государь мой, сочинение ваше непременно рассмотреть должно. (С живостью.) Покажите мне его скорее.

Сочинитель

Вот оно.

Ценсор

(Развертывая тетрадь и пробегая глазами листы.) Да… ну…

это еще можно… и это позволить можно… Но этого никак пропустить нельзя (указывает на место в книге).

Сочинитель

Для чего же, смею спросить?

Ценсор

Для того, что я не позволяю, и, следовательно, это непозволительно.

Сочинитель

Да разве вы больше, г. ценсор, имеете права не позволить печатать мою «Истину», нежели я предлагать оную?

Ценсор

Конечно, потому что я отвечаю за нее.

Сочинитель

Как? Вы должны отвечать за мою книгу? А разве сам я не могу отвечать за мою «Истину»? Вы присваиваете себе, государь мой, совсем не принадлежащее вам право. Вы не можете отвечать ни за образ мыслей моих, ни за дела мои. Я уже не дитя и не имею нужды в дядьке.

Ценсор

Но вы можете заблуждаться.

Сочинитель

А вы, г. цензор, не можете заблуждаться?

Ценсор

Нет, ибо я знаю, что до́лжно и чего не до́лжно позволить.

Сочинитель

А нам разве знать это запрещается? Разве это какая-нибудь

тайна?

Я очень хорошо знаю, что я делаю.

Ценсор

Если вы согласитесь (показывая на книгу) выбросить сии места, то вы можете книгу вашу издать в свет.

Сочинитель

Вы, отнимая душу у моей «Истины», лишая всех ее красот, хотите, чтобы я согласился в угождение вам обезобразить ее, сделать ее нелепою? Нет, г. ценсор, ваше требование бесчеловечно; виноват ли я, что истина моя вам не нравится и вы не понимаете ее?

Ценсор

Не всякая «Истина» должна быть напечатана.

Сочинитель

Почему же? Познание истины ведет к благополучию. Лишать человека сего познания, значит препятствовать ему в его благополучии, значит лишать его способов сделаться счастливым. Если можно не позволить одну «Истину», то до́лжно не позволить никакой, ибо истины между собою составляют непрерывную цепь. Исключить из них одну – значит отнять из цепи звено и ее разрушить. Притом же истинно великий муж не опасается слушать истину, не требует, чтобы ему слепо верили, но желает, чтоб его понимали.

Ценсор

Я вам говорю, государь мой, что книга ваша, без моего засвидетельствования, есть и будет ничто, потому что без оного не может быть напечатана.

Сочинитель

Г. ценсор! Позвольте сказать вам, что «Истина» моя стоила мне величайших трудов; я не щадил для нее моего здоровья, просиживал для нее дни и ночи: словом, книга есть моя собственность. А стеснять собственность, как говорит премудрый Кун, никогда не до́лжно, ибо через сие нарушается справедливость и порядок. Впрочем, вернее засвидетельствование ваше можно назвать незначащим, ибо опыт показывает, что оно нисколько не обеспечивает ни книги, ни сочинителя. Притом, г. ценсор, вы изъясняетесь слишком непозволительно.

Ценсор (гордо)

Я говорю с вами, как ценсор с сочинителем.

Сочинитель (с благородным чувством)

А я говорю с вами, как гражданин с гражданином.

Ценсор

Какая дерзость!

Сочинитель

О, Кун, благодетельный Кун! Если бы ты услышал разговор мой, если бы видел, как исполняют твои законы; если бы ты видел, как наблюдают справедливость. Если бы ты видел, как споспешествуют в твоих божественных намерениях, тогда бы… тогда бы справедливый гнев твой… Но прощайте, г. ценсор, я так заговорился, что потерял уже охоту печатать свою книгу. Знайте, однако ж, что «Истина» моя пребудет неизменно в сердце моем, исполненном любви к человечеству и которое не имеет нужды ни в каких свидетельствах, кроме собственной моей совести.

1805

Пнин И. П. Сочинения / Подготовка к печати и комментарии В. Н. Орлова. М., 1934. С. 165–168. Впервые: Журнал Российской словесности, издаваемый Николаем Брусиловым. 1805. Ч. 3. № 12. С. 161–168. Иван Петрович Пнин (1773–1805) – поэт, публицист, один из идеологов русского Просвещения, в последний год жизни – президент Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Пнин не дождался публикации этой сценки: он умер 29 сентября 1805 г., а номер журнала вышел, по-видимому, в декабре. Издатель «Журнала Российской словесности» Н. П. Брусилов снабдил посмертную публикацию примечанием, напоминающим краткий некролог: «Вот одно из последних сочинений любезного человека, которого смерть похитила рано и не дала ему оправдать на деле ту любовь к Отечеству, которая пылала в его сердце. Счастлив тот, кто и за гробом может быть любим!» Сценка приведена с некоторыми пропусками и искажениями также в кн. А. М. Скабичевского (см. список сокращений, с. 102) и в книге В. Я. Богучарского «Из прошлого русского общества» (СПб., 1904. С. 285–287). Последний так комментирует эту сценку: «Знаменательно, что диалог Пнина появился в печати с разрешения той же цензуры и мог несколько смягчить гнев божественного Куна. Какие вулканы должны были иначе клокотать в груди Куна, если бы он узнал, что через много-много лет после появления в печати статьи Пнина сидел над рукописями авторов сделанный в 1841 г., невзирая на поразительное невежество, почетным членом отделения русского языка и словесности при Академии наук знаменитый цензор Красовский и делал на рукописях свои замечания вроде следующего, приобретшего историческую известность…» (далее он приводит уже цитировавшееся во вступительной заметке к разделу замечание Красовского на полях рукописи стихотворения о том, что к «…блаженству можно только приучаться близ Евангелия, а не близ женщины» (с. 287)).

Основной труд Пнина – «Опыт о просвещении относительно к России» (1804), изданный с таким эпиграфом: «Блаженны те государства и те страны, где гражданин, имея свободу мыслить, может безбоязненно сообщать истины, заключающие в себе благо общества». Антикрепостническая направленность этого труда привела к изъятию из книжных лавок нераспроданной части тиража и запрещению в 1805 г. попытки Пнина переиздать его. Автор не случайно выдает эту сценку за перевод «с манжурского» (так! – А. Б.). Мы встречаемся с довольно распространенным аллюзионным приемом, применявшимся русскими литераторами с целью обвода цензуры (см. далее у Некрасова: «Переносится действие в Пизу – И спасен многотомный роман!»). Помимо того, автор иронизирует по поводу заключения Петербургского цензурного комитета, запретившего переиздание его труда под таким, в частности, предлогом: процитировав слова автора – «Насильство и невежество, составляя характер правления Турции, не имя ничего для себя священного, губят взаимно граждан, не разбирая жертв», – цензор Г. М. Яценков заметил: «Хочу верить, что эту мрачную картину автор списал с Турции, а не с России, как то иному легко показаться может». Его выводы сводились к тому, что «…сочинение г-на Пнина всемерно удалять должно от напечатания», поскольку автор «…своими рассуждениями о рабстве и наших крестьянах, дерзкими выпадами против помещиков… разгорячению умов и воспалению страстей темного класса людей способствовать может» (Пнин И. П. Сочинения. С. 268). Пнин попробовал было отстоять свой труд, послав в Главное правление училищ протест, но безуспешно. Между прочим, в нем есть такие слова: «…сочинитель обязан истины, им предусматриваемые, представлять так, как он находит их. Он должен в сем случае последовать искусному живописцу, коего картина тем совершеннее, чем краски, им употребляемые, соответственнее предметам, им изображаемым».

Несомненно, что, не сумев отстоять свой труд, Пнин, с одной стороны, в замаскированной форме выступил против предварительной цензуры, введенной уставом 1804 г., а с другой – высмеял потуги цензора на исключительное владение «Истиной». Несомненно, инцидент с запрещением «Опыта просвещения…» и переписка Пнина с цензурным ведомством послужили толчком к созданию этого памфлета. Позднее жанр драматических сценок, героями которых являются автор и цензор, использован А. Е. Измайловым и В. С. Курочкиным (см. далее).

В. А. Жуковский

Из «Протокола двадцатого арзамасского заседания»

Жуковский В. А. Стихотворения. Л., 1956. С. 208. При жизни автора не печаталось. Впервые: Русский архив. 1868. № 4–5. С. 829–838 (по сообщению П. А. Вяземского).

Тема заседания и поэтического «протокола» литературного общества «Арзамас» – необходимость основания собственного журнала.

Упомянут литературный враг «Арзамаса» – адмирал А. С. Шишков (1754–1841), поэт, возглавлявший тогда литературное общество «Беседа любителей русского слова», впоследствии – министр народного просвещения, автор упоминавшегося уже «шишковского», или «чугунного», цензурного устава 1826 г. Под именем Асмодея выведен член «Арзамаса» П. А. Вяземский. Яценко (точнее, Г. М. Яценков) служил с 1804 по 1820 г. в С.-Петербургском цензурном комитете, с 1815 по 1820 г. издавал журнал «Дух журналов», выходивший с подзаголовком «Собрание всего, что есть лучшего и любопытнейшего во всех других журналах по части истории, политики, государственного хозяйства, литературы, разных искусств, сельского домоводства и проч.». Название журнала и обыгрывает Жуковский.

Е. С. Сонина осторожно называет «Протокол…» «…одним из первых стихотворений, в котором появляется конкретная цензорская фигура…» (см.: Сонина Е. С. С. 37). По-видимому, так оно и есть, поскольку в более ранних текстах русских писателей имена цензоров не названы.

М. А. Дмитриев

Разговор цензора с приятелем-стихотворцем

Русская эпиграмма. С. 358. Впервые: Русский архив. 1872. № 10. Стлб. 1983–1984.

Михаил Александрович Дмитриев (1796–1866) – поэт, критик, мемуарист.

П. А. Вяземский

А. А. Дельвиг

Петербургским цензорам

Дельвиг А. А. Полн. собр. стихотворений. Л., 1959. С. 161–162. Впервые: Русский архив. 1871. № 7–8. С. 101.

Явное подражание «полонезу» Г. Р. Державина 1791 г., исполнявшемуся на музыку Козловского:

• Гром победы раздавайся!
• Веселися, храбрый росс!
• Звучной силой украшайся:
• Магомета ты потрес!
• Славься сим, Екатерина,
• Славься, нежная к нам мать!

По-видимому, в кругу друзей Дельвига исполнялось на тот же мотив.

А. Ф. Воейков

Из сатиры «Дом сумасшедших»

Поэты 1790–1810 годов / Вступ. ст. и сост. Ю. М. Лотмана. Л., 1971. См. также: Эпиграмма и сатира. Из истории литературной борьбы XIX века / Сост. В. Орлов. М.; Л.: Academia, 1931. С. 512–514. Впервые: Сборник, изданный студентами С.-Петербургского университета. Вып. 1. СПб., 1857. Затем сатира издана за рубежом (Лейпциг, 1858).

Александр Федорович Воейков (1778–1839) – поэт, журналист, издатель, автор сатирической поэмы (точнее, галереи язвительных злободневных эпиграмм) «Дом сумасшедших», создававшейся им в течение более 20 лет (с 1815 по 1838 г.). В «Дом сумасшедших» «посажены» Воейковым чуть ли не все известные писатели, а также реакционные чиновники, особенно те, кто был причастен к преследованию литературы. Сатира дополнялась Воейковым и распространялась в рукописи на протяжении десятилетий. Полная реконструкция текста (с дополнениями и вариантами) произведена Ю. М. Лотманом в упомянутой выше книге. В одном из вариантов вместо строки «Крокодил, а с виду тих!» фигурировала более резкая – «Как палач умов здесь тих!».

А. Е. Измайлов

А. С. Пушкин

По воцарении Александра II общество снова вздохнуло с облегчением: началась подготовка крестьянской реформы. В 1855 г. «Бутурлинский комитет» упраздняется; позднее начинается подготовка нового цензурного законодательства, для чего создается ряд комиссий, действовавших крайне медлительно. Журналистике, наконец, дозволено было касаться политических вопросов, в том числе самого злободневного – освобождения крестьян от крепостной зависимости. В условиях отсутствия каких бы то ни было политических свобод и даже признаков парламентаризма печать, также же как и художественная литература, стали единственными отдушинами для выражения общественного мнения. В печати стало мелькать слово «гласность»: это словечко стало в большой моде, как и спустя 130 лет, когда оно возродилось в годы «перестройки и гласности».

Некоторое смягчение полицейского надзора все же позволило деятелям радикальной и либеральной печати весьма остро критиковать существующие порядки. Объявленную – как всегда сверху – «гласность» общество воспринимало с оглядкой, что позволило Салтыкову-Щедрину весьма скептически оценить это явление, заметив в «Сатирах в прозе»: «Гласность в настоящее время составляет ту милую болячку сердца, о которой все говорят дрожащим от волнения голосом, но вместе с тем заметно перекосивши рыло в сторону».

Цензура стала либеральней, хотя и по-прежнему непредсказуемой. Все же писателям и журналистам впервые дозволялось, хотя и в скромных пределах, обсуждать проблемы, связанные со свободой слова и печати. В 1862 г. наблюдение за печатью передается в ведение Министерства внутренних дел, создается особая комиссия под председательством Д. А. Оболенского для пересмотра и разработки нового устава.

6 апреля 1865 г. вышел высочайший именной указ «О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати»; тогда же утверждены «Временные правила о цензуре и печати», которые, время от времени дополняемые, тем не менее, просуществовали 40 лет – до 1906 г. Тогда же при Министерстве внутренних дел создается верховное цензурное ведомство – Главное управление по делам печати, действовавшее до марта 1917 г. По новым правилам впервые освобождалась от предварительной цензуры некоторая часть печатной продукции в зависимости от ее, так сказать, физического веса: оригинальные сочинения объемом свыше 10 печатных листов и переводные – свыше 20-ти. Для отдельных изданий, освобожденных от превентивного контроля, предусматривалось, «в случае нарушения в книге законов», преследование исключительно по суду. Однако после ряда оправдательных приговоров правительство взяло обратно эту уступку – в 1872 г. появился закон, по которому судьба «особенно вредных книг» решалась уже не судом, а в чисто административном порядке – «Комитетом 4-х министров». В 1865–1905 гг. конфисковано и уничтожено 218 книг[73].

Что же до повременной печати – журналов и газет, то их судьба зависела от воли Главного управления по делам печати, которое, во-первых, могло разрешить или запретить издание нового органа прессы, а во-вторых, решить, будет ли оно освобождено от предварительной цензуры или нет. От нее освобождались преимущественно солидные ежемесячники, выходившие в обеих столицах. Взамен этого, «в случае замеченного в них вредного направления», для таких журналов устанавливалось так называемое «правило трех предостережений»: получив их, издание приостанавливалось на срок до 6 месяцев, даже в середине года, что вызывало недовольство подписчиков, не знавших об этом правиле. Окончательное прекращение следовало по соглашению с первым департаментом Сената. Так навсегда погибли лучшие журналы того времени: «Современник», «Отечественные записки» и ряд других периодических изданий (около 30). Были тогда свои приливы и отливы, как, например, ужесточение действий цензуры в «эпоху безвременья» 80-х годов[74]. Но, во всяком случае, литераторам позволено было критиковать и даже высмеивать саму цензуру и цензоров. Большая часть публикуемых далее эпиграмм и пародий увидели все-таки свет при жизни авторов. Понятно, что наиболее резко критиковал и обличал российскую цензуру А. И. Герцен, от «всевидящего ока» которой была освобождена продукция основанной им в Лондоне «Вольной русской типографии».

А. И. Герцен

А. И. Герцен и Н. П. Огарев

Предисловие <к «Колоколу»>

«Полярная звезда» выходит слишком редко, мы не имеем средств издавать ее чаще. Между тем события в России несутся быстро, их надобно ловить на лету, обсуживать тотчас. Для этого мы предпринимаем новое повременное издание. Не определяя сроков выхода, мы постараемся ежемесячно издавать один лист, иногда два, под заглавием «Колокол».

О направлении говорить нечего; оно то же, которое в «Полярной звезде», то же, которое проходит неизменно через всю нашу жизнь. Везде, во всем, всегда быть со стороны воли – против насилия, со стороны разума – против предрассудков, со стороны науки – против изуверства, со стороны развивающихся народов – против отстающих правительств. Таковы общие догматы наши.

В отношении к России мы хотим страстно, со всею горячностью любви, со всей силой последнего верования, – чтоб с нее спали наконец ненужные старые свивальники, мешающие могучему развитию ее. Для этого мы теперь, как в 1855 году[97], считаем первым необходимым, неотлагательным шагом:

ОСВОБОЖДЕНИЕ СЛОВА ОТ ЦЕНСУРЫ!

ОСВОБОЖДЕНИЕ КРЕСТЬЯН ОТ ПОМЕЩИКОВ!

ОСВОБОЖДЕНИЕ ПОДАТНОГО СОСТОЯНИЯ ОТ ПОБОЕВ!

Не ограничиваясь, впрочем, этими вопросами, Колокол, посвященный исключительно русским интересам, будет звонить, чем бы ни был затронут, – нелепым указом или глупым гонением раскольников, воровством сановников или невежеством сената. Смешное и преступное, злонамеренное и невежественное – все идет под Колокол. А потому обращаемся ко всем соотечественникам, делящим нашу любовь к России, и просим их не только слушать наш Колокол, но и самим звонить в него!

Появление нового русского органа, служащего дополнением к «Полярной звезде», не есть дело случайное и зависящее от одного личного произвола, а ответ на потребность; мы должны его издавать. <…>

1857

Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. XIII. М.: Академия наук СССР, 1958. С. 7–8. Впервые: Колокол. 1857. 19 июня. Стихотворение написано Н. П. Огаревым. См.: Вольная русская поэзия XVIII–XIX вв. Т. 2. Л., 1988. С. 45.

«Колокол» – первая русская революционная газета – стал выходить в качестве «прибавочных листов» к «Полярной звезде» в 1857 г. Издавался А. И. Герценом и Н. П. Огаревым сначала в Лондоне, а потом (с 1865 года) в Женеве. Издание прекратилось в 1867 г., всего вышло 245 номеров. В 1960–1964 гг. осуществлено факсимильное воспроизведение газеты.

Н. П огарев

Предисловие [к сборнику «Русская потаенная литература». Лондон, 1861]

Прежде всего мы должны извиниться в недостатках этого издания. Неполнота и ошибочность рукописей, затруднительность получать книги из России – не раз ставили нас в невозможность исправить, что казалось ложным для уха и смысла, и вовлекали к печатанию уже напечатанного в России. Последнее, конечно, неисправимо, зато и неважно; но первое заставляет нас просить наших почтенных библиофилов присылать нам поправки и пополнять пропуски, доставлять – насколько возможно – сведения о годах, когда какое стихотворение было написано, по какому поводу, с каким участием или равнодушием бывало принимаемо публикою. Подобные сведения помогли бы нам, со временем, дать нашему сборнику настоящее значение, объяснить впечатления общественной жизни на пишущих, проследить связь истории с личной деятельностью, состояние самого общества, его образ мыслей и настроение, силу и бессилие, ход его падений и возникновений, указать разом на общность его движения и на отдельные попытки мелких и крупных деятелей. Наступило время пополнить литературу процензурованную литературой потаенной, представить современникам и сохранить для потомства ту общественную мысль, которая прокладывала себе дорогу, как гамлетовский подземный крот, и являлась негаданно то тут, то там, постоянно напоминая о своем присутствии и призывая к делу. В подземной литературе отыщется та живая струя, которая давала направление и всей белодневной, правительством терпимой литературе, так что только в их совокупности ясным следом начертится историческое движение русской мысли и русских стремлений. Конечно, в задачу должен бы входить не только стихотворный отдел, но и проза. Но прозу собрать гораздо труднее, чем кажется. Она разбросана в мемуарах и частных письмах, известных только немногим и тщательней скрываемых, чем стихи, из боязни слишком определенно подвернуться под долгую лапу жандарма. Проза научная, недоступная пониманию цензора, вероятно, представляет немного пропусков, и потому рукописи редко сохранялись; отдел повестей, не пропущенных цензурой, также не может быть обширен; но записки и письма…

дело великое. Проследить – как к общему делу относились таланты всех размеров, кто и как принимал участие, как известный взгляд на вещи, общая скорбь и общая надежда отзывались в даровитых писателях, как заставляли хвататься за перо и менее даровитых, но сердцем чистых людей и как вынуждали подать голос и таких, которые, в сущности, не были люди, общему делу преданные, но подчинялись веянию, бывшему в воздухе, – это задача, достойная разработки. Если наши библиофилы помогут нам когда-нибудь напечатать, за наше столетие, сборник записок и писем наших известных и неизвестных деятелей, живых и мертвых, эти пропадающие отрывки из жизни многих людей, которым ничто человеческое не было чуждо, ярко восстановили бы историю нашего развития; наше столетие для нас так же важно, как XVIII столетие для Франции, и имеет с ним бесконечно много общего, о чем мы еще поговорим, хотя и не в этом предисловии. Но, покуда у нас нет средств добраться до прозаической потаенной литературы, мы начинаем наш сборник с стихотворного отдела и попытаемся проследить наше гражданское движение в стихотворной литературе. <…> Пробуждение людей из дремоты, необходимость сказать свое слово совпадает у нас с двумя резкими историческими, кровавыми эпохами, с двумя нашествиями Европы на Россию, с войною против старшего Наполеона и с войной против младшего Наполеона. Как скоро война кончается, тотчас усиленно поднимается гражданский вопрос. То ли люди, опомнившись, спрашивают друг у друга: из-за чего же мы дрались? Неужто из-за царя, нас в три погибели гнущего, из-за порядка вещей, в среде которого дышать нельзя? Или, успокоившись от потери крови и достояний, люди просто хотят получше устроить свою жизнь? Или общественная мысль, медленно копившаяся в мирное время, прорвала себе исход, при судорожном сотрясении войны, и требует удовлетворения? Или все вместе?.. Как бы то ни было – никогда столько не писали и прозы и стихов, вне цензуры, как в десятилетие после 1815 и после 1854 года. <…> После неудавшейся попытки 14 декабря, под постоянно возрастающим нажимом власти, личные силы мало-помалу притихали. С 25-го года до 50-х годов не только цензура усиливается, но и потаенная литература высказывается реже и реже, никогда не смолкая совершенно.

<…> В сороковых годах протест критики против существующего порядка вещей и художественный протест против пошлости и недобросовестности обыденной жизни пробивают себе дорогу сквозь цензуру и, снова и еще упорнее сгнетаемые, – умирают с Белинским и заживо хоронятся с Гоголем. <…>

В конце тридцатых и в начале сороковых годов смолкает потаенная литература, или – что еще хуже – рукописи не расходятся. Их прячут со страха те, у которых они есть, чтоб не попасться понапрасну; а те, у которых их нет, – не требуют их. Публика настолько боится общественного движения, что всякую крохотную выходку крохотного либерализма считает за геройство. <…>

Дело Петрашевского напомнило о необходимости тайных обществ там, где явные общества не дозволены. Рукописи, которые целое десятилетие или почти не являлись, или притаились так, что все равно, если б их и не было, – рукописи вдруг стали ходить по рукам, размножаясь до создания целой подземной литературы, обращающей в ничто все усилия цензуры. Дело было слишком практическое, слишком критически практическое, чтоб начаться с свободного голоса поэзии. Песня не имела места; работа молотка и циркуля не давала ни покоя, ни вдохновения для песни. От этого потаенная литература пятидесятых годов началась с политико-критических статей. И как же они распространялись с крымской войны! не менее чем потаенные стихотворения двадцатых годов. Стих стал примыкать к потаенной публицистике немного позже и неверным шагом. Действительно поэтических талантов не являлось. Но количество стихотворений умножалось и с поднятия крестьянского вопроса стало все больше и больше приспособляться к делу. <…>

Всюду чувствуется, что теория сама по себе только в книге жить нe может, а также обличения частностей, при сохранении общего мертвящего склада, не помогут. Чувствуется, что слово покончило свою задачу; пора приступить к делу. <…>

1861

Огарев Н. П. Избранные произведения: В 2 т. Т. 2. М.: Гослитиздат, 1956. С. 450–452. Впервые: Русская потаенная литература XIX века. Лондон, 1861.

В сборнике удалось обнародовать многие запрещаемые в России тексты: ряд стихотворений А. С. Пушкина («К Чаадаеву», «Кинжал», «Во глубине сибирских руд…», «Вольность» и др.), его поэму «Гавриилиаду», эпиграммы; ряд стихотворений М. Ю. Лермонтова, поэтов-декабристов К. Ф. Рылеева, А. А. Бестужева, В. К. Кюхельбекера, А. И. Одоевского и других.

К. С. Аксаков

Свободное слово

Вольная русская поэзия XVIII–XIX вв. Л., 1988. С. 460. Впервые: Русская потаенная литература XIX столетия. Лондон, 1861. В России: Русь. 1880. 15 ноября. Стихотворение распространялось в списках. Прочитано К. С. Аксаковым 16 января 1855 г. на торжественном ужине в день 100-летнего юбилея Московского университета.

Константин Сергеевич Аксаков (1817–1860) – старший сын С. Т. Аксакова, публицист, поэт, критик, один из крупнейших идеологов славянофильства.

Н. А. Некрасов

Н. А. Добролюбов

На карикатуры Степанова

Русская эпиграмма. С. 478.

Эпиграмма предназначалась для публикации в «Свистке» – сатирическом приложении к журналу «Современник», но не была напечатана. В ней идет речь о художнике Н. А. Степанове (1807–1877), который в своем «Альбоме» (1855) поместил карикатуры на французов, англичан и турок, воевавших тогда с Россией (Севастопольская кампания). Некоторые карикатуры изображали французского императора Наполеона III, что и обыгрывает Добролюбов.

Н. Ф. Щербина

Ф. И. Тютчев

М. Л. Михайлов

Недоразумение

Русская эпиграмма. С. 480. Впервые: Михайлов М. Л. Полн. собр. соч. Л., 1934. С. 622.

Михаил Ларионович Михайлов (1829–1865) – поэт, переводчик, член редакции журнала «Современник». Приговорен к каторжным работам и пожизненной ссылке, умер в Сибири.

Н. П. Жандр

<П. И. Капнисту>

Капнист П. И. Сочинения. Т. I. М., 1901. С. CXVIII.

Николай Павлович Жандр (1818–1895) – литератор, переводчик, автор ряда дилетантских сочинений. Панегирик Петру Ивановичу Капнисту (1830–1898) – публицисту, драматургу, поэту, редактору «Правительственного вестника» и цензору Московского цензурного комитета. Капнист слыл одним из либеральнейших цензоров в эпоху подготовки реформы законодательства о печати в 60-е годы. См. о нем Перечень цензоров.

Это – второй (см. ранее стихи Некрасова и других авторов, адресованных Н. Ф. Крузе) и, кажется, последний случай посвящения стихотворения «либеральному», «умному» цензору.

В. С. Курочкин

Я. П. Полонский

А. Н. Майков

М. Е. Салтыков-Щедрин

Из высказываний о цензуре

Козьма Прутков

Проект:

О введении единомыслия в России

(Этот черновой проект, написанный Козьмою Прутковым в 1859 г., был напечатан в журнале «Современник» лишь по смерти К. Пруткова, в 1863 г., кн. IV. В подлиннике, вверху его, находится надпись:

«Подать в один из торжественных дней, на усмотрение».)

Приступ. Наставить публику. Занеслась. – Молодость; науки; незрелость!.. Вздор!.. Убеждения. Неуважение мнения старших. Безначалие. «Собственное» мнение!.. Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?! Откуда оно возьмется? На чем основано? – Если бы писатели знали что-либо, их призвали бы к службе. Кто не служит, значит: недостоин; стало быть, и слушать его нечего. – С этой стороны еще никто не колебал авторитета наших писателей: я – первый. (Напереть на то, что я – первый. Это может помочь карьере. Далее развить то же, но в других выражениях, сильнее и подробнее.) Тр а к т а т: Очевидный вред различия во взглядах и убеждениях. Вред несогласия во мнениях. «Аще царство на ся разделится»[129] и пр. – Всякому русскому дворянину свойственно желать не ошибаться; но, чтоб удовлетворить это желание, надо иметь материал для мнения. Где ж этот материал? – Единственным материалом может быть только мнение начальства. Иначе нет ручательства, что мнение безошибочно. Но как узнать мнение начальства? Нам скажут: оно видно из принимаемых мер. Это правда… Гм! нет! Это неправда!.. Правительство нередко таит свои цели из-за высших государственных соображений, недоступных пониманию большинства. Оно нередко достигает результата рядом косвенных мер, которые могут, по-видимому, противоречить одна другой, будто бы не иметь связи между собою. Но это лишь кажется! Они всегда взаимно соединены секретными шолнерами единой государственной идеи, единого государственного плана; и план этот поразил бы ум своею громадностью и своими последствиями! Он открывается в неотвратимых результатах истории. – Как же подданному знать мнение правительства, пока не наступила история? Как ему обсуждать правительственные мероприятия, не владея ключом их взаимной связи? – «Не по частям водочерпательницы, но по совокупности ее частей суди об ее достоинствах». Это я сказал еще в 1842 г. и доселе верю в справедливость этого замечания. Где подданному уразуметь все эти причины, поводы, соображения; разные виды, с одной стороны, и усмотрения, с другой?! Никогда не понять ему их, если само правительство не даст ему благодетельных указаний. В этом мы убеждаемся ежедневно, ежечасно, скажу: ежеминутно. Вот почему иные люди, даже вполне благонамеренные, сбиваются иногда злонамеренными толкованиями; у них нет сведений: какое мнение справедливо? Они не знают: какого мнения надо держаться? Не могу пройти молчанием… (Какое славное выражение! Надо чаще употреблять его; оно как бы доказывает обдуманность и даже что-то вроде великодушия.) – Не могу пройти молчанием, что многие признаны злонамеренными единственно потому, что им не было известно: какое мнение угодно высшему начальству? Положение этих людей невыразимо тягостное, даже смело скажу: невыносимое!

З а к л ю ч е н и е. На основании всего вышеизложенного и принимая во внимание: с одной стороны, необходимость, особенно в нашем пространном отечестве, установления единообразной точки зрения на все общественные потребности и мероприятия правительства; с другой же стороны – невозможность достижения сей цели без дарования подданным надежного руководства к составлению мнений – не скрою (опять отличное выражение! Непременно буду его употреблять почаще) – не скрою, что целесообразнейшим для сего средством было бы учреждение такого официального повременного издания, которое давало бы руководительные взгляды на каждый предмет. Этот правительственный орган, будучи поддержан достаточным, полицейским и административным, содействием властей, был бы для общественного мнения необходимою и надежною звездою, маяком, вехою. Пагубная наклонность человеческого разума обсуждать все происходящее на земном круге была бы обуздана и направлена к исключительному служению указанным целям и видам. Установилось бы одно господствующее мнение по всем событиям и вопросам. Можно бы даже противодействовать развивающейся наклонности возбуждать «вопросы» по делам общественной и государственной жизни; ибо к чему они ведут? Истинный патриот должен быть враг всех так называемых «вопросов»!

С учреждением такого руководительного правительственного издания даже злонамеренные люди, если б они дерзнули быть иногда несогласными с указанным «господствующим» мнением, естественно, будут остерегаться противоречить оному, дабы не подпасть подозрению и наказанию. Можно даже ручаться, что каждый, желая спокойствия своим детям и родственникам, будет и им внушать уважение к «господствующему» мнению; и, таким образом, благодетельные последствия предлагаемой меры отразятся не только на современниках, но даже на самом отдаленном потомстве.

Зная сердце человеческое и коренные свойства русской народности, могу с полным основанием поручиться за справедливость всех моих выводов. Но самым важным условием успеха будет выбор редактора для такого правительственного органа. Редактором должен быть человек, достойный во всех отношениях, известный своим усердием и своею преданностью, пользующийся славою литератора, несмотря на свое нахождение на правительственной службе, и готовый, для пользы правительства, пренебречь общественным мнением и уважением вследствие твердого убеждения в их полнейшей несостоятельности. Конечно, подобный человек заслуживал бы достаточное денежное вознаграждение и награды чинами и орденскими отличиями. Не смею предлагать себя для такой должности по свойственной мне скромности. Но я готов жертвовать собою до последнего издыхания для бескорыстной службы нашему общему престол-отечеству, если только это будет согласно с предначертаниями высшего начальства. Долговременная и беспорочная служба моя по министерству финансов, в Пробирной Палатке, дала бы мне, между прочим, возможность благоприятно разъяснять и разные финансовые вопросы, согласно с видами правительства. Разъяснения же эти бывают часто почти необходимы ввиду стеснительного положения финансов нашего дорогого отечества.

Повергая сей недостойный труд мой на снисходительное усмотрение высшего начальства, дерзаю льстить себя надеждою, что он не поставится мне в вину, служа несомненным выражением усердного желания преданного человека: принести посильную услугу столь высоко уважаемой им благонамеренности.

Козьма Прутков

1859 года (annus, i)

Примечание: В числе разных заметок на полях этого проекта находятся следующие, которые Козьма Прутков, вероятно, желал развить в особых проектах: 1) «Велеть всем редакторам частных печатных органов перепечатывать руководящие статьи из официального органа, дозволяя себе только их повторение и развитие», и 2) «Вменить в обязанность всем начальникам отдельных частей управления: неусыпно вести и постоянно сообщать в одно центральное учреждение списки всех лиц, служащих под их ведомством, с обозначением противу каждого: какие получает журналы и газеты. И не получающих официального органа, как не сочувствующих благодетельным указаниям начальства, отнюдь не повышать ни в должности, ни в чины и не удостоивать ни наград, ни командировок».

Вообще в портфелях покойного Козьмы Пруткова, на которых отпечатано золотыми буквами: «Сборник неоконченного (d’inachevé)», содержится весьма много любопытных документов, относящихся к его литературной и государственной деятельности. Может быть, из них еще будет что-либо извлечено для печати.

Козьма Прутков. Полн. собр. соч. / Вступит. ст., подготовка текста и примеч. Б. Я. Бухштаба. М., 1965. С. 151–156. Впервые: под названием «Проект» в составе публикации «Краткий некролог и два посмертные произведения К. П. Пруткова» в журнале «Свисток», № 9 (Современник. 1863. № 4). В. Жемчужников, готовивший «Проект» для «Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова» (СПб., 1884), значительно переработал этот текст, но он не вошел в него тогда по цензурным причинам. Опубликован в сборнике «Литературное наследство» (Т. 3. М., 1932).

Козьма Прутков – коллективный псевдоним А. К. Толстого и трех братьев Жемчужниковых, создавших вымышленный сатирический образ самодовольного поэта-чиновника.

Считается, что непосредственным поводом сочинения «Проекта…» стало основание в 1862 г. официозной газеты «Северная почта», издававшейся министерством внутренних дел (см. указ. выше изд., с. 444).

А. К. Толстой

Послание к М. Н. Лонгинову

О дарвинисме

Я враг всех так называемых вопросов.

Один из членов Государственного совета

Если у тебя есть фонтан, заткни его.

Козьма Прутков

Толстой А. К. Стихотворения. Царь Федор Иоаннович. Л., 1958. С. 358–361.

Лонгинов (см. Перечень цензоров) ответил Толстому и, что любопытно, также стихотворным посланием, в котором опровергал распространившиеся в обществе слухи о запрещении им основного труда Чарльза Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора», впервые переведенного и изданного в России в 1865 г. Действительно, Л. М. Добровольский (см. Список сокращений) не подтверждает этого факта, хотя позднее книги, популяризирующие учение Дарвина, подвергались регулярным цензурным преследованиям. А. К. Толстой так отреагировал на послание Лонгинова:

«Он отрекается от преследования Дарвина. Тем лучше, но и прочего довольно» (Там же. С. 603).

Первый эпиграф взят также у Козьмы Пруткова.

А. Н. Апухтин

А. М. Жемчужников

Ф. Б. Миллер

<На В. В. Григорьева>

Русская эпиграмма. С. 517. При жизни автора не печаталась.

Федор Богданович Миллер (1818–1881) – поэт, переводчик.

Адресат эпиграммы – В. В. Григорьев (см. Перечень цензоров), назначенный в 1874 г. начальником Главного управления по делам печати, до того был известен обществу как крупный востоковед, автор ряда книг по истории монголов, что и обыгрывается поэтом. О Красовском см. Перечень цензоров.

П. В. Шумахер

***

Русская эпиграмма. С. 525. При жизни автора не печаталась.

Петр Васильевич Шумахер (1817–1891) – поэт, автор многих сатирических произведений на актуальные темы.

Д. Д. Минаев

В. Г. Короленко

Эпизод

<…> Это было в феврале 1886 года. Я приехал в Москву и поселился на месяц в «Московской гостинице» против Кремля. Я начинал свою литературную карьеру (или, вернее, возобновлял ее после ссылки) и приобрел много знакомств в московском литературном мире, в том числе – с редакцией «Русских ведомостей».

Подходила 25-я годовщина освобождения крестьян, и в литературных кругах этот юбилей возбуждал много оживленных толков. Юбилей оказался «опальным». Время было глухое, разгар реакции. Крестьянская реформа довольно откровенно признавалась в известных кругах роковой ошибкой. Смерть Александра II изображалась трагическим, но естественным результатом этой ошибки, и самая память «Освободителя» становилась как бы неблагонадежной. Говорили о том, что намерение одного из крупных городов поставить у себя памятник Александру II было признано «несвоевременным», и проект, уже составленный Микешиным, отклонен. Статьи Джаншиева и других сотрудников «Русских ведомостей» о великой реформе звучали как вызов торжествующей реакции. Ждали, что даже умеренные статьи, которые неизбежно должны были появиться 19-го февраля, навлекут репрессии, и гадали, какая степень одобрения освободительных реформ может считаться терпимой. В «Русских ведомостях» шли те же разговоры. Статьи, назначенные для юбилейного номера, обсуждались с особенным вниманием и осторожностью всей наличной редакцией.

В гостинице, где я остановился, каждое утро являлся газетчик с кипой газет, которые разносились по номерам. Я ложился и вставал поздно, и номер «Русских ведомостей» мне обыкновенно подсовывали под запертую еще дверь…

Утром 19-го февраля я с любопытством кинулся к двери, но газеты на обычном месте не оказалось.

Я позвонил и, когда явился коридорный, спросил у него, почему мне сегодня не подали газеты.

– Сегодня «Русские ведомости» не вышли-с, – сказал он и, понизив голос, прибавил: – Запрещены-с… Не угодно ли вот-с. И другим господам подаем эту-с…

Он подал номер какой-то московской газеты, кажется, это были «Новости дня». Я взглянул в нее, – о 19-м февраля не было ни одного слова.

Я оделся и поспешил в Чернышевский переулок. На лестнице, в конторе, в редакции было движение, точно в муравейнике.

У служащих лица были встревожены и печальны. Съезжались редакторы и товарищи-пайщики. При мне приехал В. Саблин, чрезвычайно взволнованный и красный. Было видно, что невыход номера для всех явился неожиданностью. Служащие не могли ничего определенного ответить на вопросы подписчиков, приходивших осведомиться о причине неполучения газеты… Во всяком случае, для Москвы это было событие, для Чернышевского переулка – катастрофа.

Мне удалось узнать в общих чертах, что именно случилось.

Номер был приготовлен, и в нем, конечно, была статья о великом юбилее. Выпускал этот номер Соболевский. Все это было сдано в набор, прокорректировано и частью сверстано, когда в типографию явился чиновник генерал-губернатора или инспектор типографий и от имени князя Долгорукова потребовал, чтобы московские газеты ничего не писали о 19-м февраля, о годовщине крестьянской реформы. Соболевский тотчас же поехал к генерал-губернатору.

Было уже очень поздно, и князя Долгорукова пришлось будить. На это долго не решались, но штатский господин, явившийся глубокой ночью, был так возбужден и требовал так твердо и настойчиво, что старого князя, наконец, подняли с постели.

У почтенного московского сатрапа были маленькие слабости.

Глубокий старик, – он имел претензию молодиться, красил волосы, фабрил усы; ему растягивали морщины и целым рядом искусственных мер придавали старому князю тот бравый вид, которым он щеголял на парадных приемах.

По характеру это был в сущности добродушный старик, и, может быть, будь на его месте другой человек, менее независимый и более подчинявшийся инспирациям Каткова и его партии, «Русским ведомостям» не пришлось бы создать такие прочные многолетние традиции литературного либерализма в Москве. Но все же это был, хотя и благодушный, но настоящий сатрап, от расположения духа которого зависела часто судьба человека, семьи, учреждения, газеты. Ему ничего не стоило без злобы, чисто стихийно раздавить человеческую жизнь, как ничего не стоило проявить и неожиданную милость… Совершенно понятно, что разбудить могущественную особу с теми «слабостями», о которых я говорил выше, заставить «его сиятельство» выйти в халате с ночным, непарадным лицом в приемную было чрезвычайно опасно, так как создавало самое неблагоприятное «расположение духа». И Соболевский очень рисковал, требуя этого свидания во что бы то ни стало. Товарищи Соболевского, работавшие с ним в то время, вспомнят, наверное, подробности этого знаменательного ночного разговора редактора с генералом-губернатором. Я теперь могу лишь в общих чертах по памяти восстановить то, что слышал в тот день и о чем говорила вся литературная и интеллигентная Москва.

Объяснение было довольно бурное. Долгоруков, хмурый и недовольный, подтвердил, что распоряжение исходит от него и должно быть исполнено. На требование «законных оснований» и указание на нравственную невозможность для печати замолчать юбилей крестьянской реформы Долгоруков ответил так, как обыкновенно отвечают сатрапы на разговоры о законе и нравственных невозможностях. Оба волновались. Редактор заявил, что не может выпустить газету без статей о реформе, Долгоруков ответил, что со статьями о реформе номер не будет выпущен из типографии, а невыпуск газеты он будет рассматривать как антиправительственную демонстрацию, и непременно ее закроет…

На том и расстались. Соболевский приехал в Чернышевский переулок поздней ночью, когда уже нельзя было созвать товарищей (телефонов тогда еще не было). Ему одному пришлось решать судьбу общего дела и выбирать между унизительным безмолвием в день великого юбилея или риском закрытия газеты. Он отдал распоряжение приостановить всю работу и, чрезвычайно взволнованный, уехал домой. Станки стали. Наборщики разошлись. Типография замерла.

Я был уже достаточно знаком с редакцией и ближайшими сотрудниками «Русских ведомостей», чтобы иметь право остаться в этой сутолоке и выждать, пока приедет Соболевский. Наконец, его выразительная фигура появилась на лестнице. Не знаю, спал ли он эту ночь, но теперь лицо его было спокойно и показалось мне чрезвычайно красивым. Он поднимался по лестнице, на верхней площадке которой ждали его, толпясь, служащие и некоторые товарищи, с таким видом, какой, должно быть, имеет английский премьер, который должен дать отчет в серьезном, непредвиденном конституцией и чрезвычайно ответственном шаге. Вскоре из толпы выделилась группа товарищей-редакторов, и за ними закрылась черная дверь редакторского кабинета. Там шли какие-то объяснения, от которых, – все это чувствовали, – зависела судьба газеты и личная судьба ее работников. Потом двери раскрылись, все разошлись по своим местам, редакторы отделов принялись за работу, и хорошо слаженная машина пошла в ход спокойно и уверенно, хотя никто не знал, выйдет ли завтра номер, над которым приходится работать сегодня. В этот день только и было разговоров в интеллигентной московской среде, что о безмолвном юбилее и «невыходе» «Русских ведомостей». Ни одна московская газета не обмолвилась ни словом об освобождении крестьян, как будто дата 19-е февраля 1861 г. никогда не существовала в русской истории. О ней приказано было забыть, и пресса, – голос общества, – покорно исполнила оскорбительное приказание. Невыход «Русских ведомостей» резко и выразительно подчеркнул картину. Теперь <…> уже трудно представить себе всю выразительность этой демонстрации молчания и то значение, которое приобретал при этих условиях факт «невыхода» «Русских ведомостей». В первое время говорили, что номер газеты был арестован за «резкую статью» по поводу юбилея, сравнивавшую время реформ с временами реакции. Потом стала известна настоящая причина, и из уст в уста переходил рассказ о ночном разговоре с Долгоруковым. Все понимали, что после этого разговора «невыход» газеты становился еще опаснее: это была уже не общая антиправительственная демонстрация, а нечто при русских условиях гораздо худшее: демонстрация антидолгоруковская, неподчинение распоряжению могущественного сатрапа… На следующий день я с особенной тревогой кинулся к двери своего номера: газета была тут. Оказалось, кроме того, что все петербургские газеты вышли со статьями о реформе, и что это, значит, был сепаратный приказ по московской сатрапии, вызванный, вероятно, инспирациями трусливой и злобной тогдашней московской цензуры.

– Вы думаете, это лучше? – сказал мне при свидании В. М. Соболевский со своей характерной улыбкой. – Гораздо безопаснее нарушить закон, чем такой сепаратный каприз… Опасность еще не миновала. Оказалось, однако, что на этот раз гроза прошла мимо. Московский сатрап был «отходчив» и, вероятно, увидел, что попал, благодаря злобным советам, в глупое положение…

Быть может, многие, даже товарищи В. М. Соболевского теперь уже забыли об этом небольшом эпизоде, который покрыт и временем и, вероятно, другими случаями из многотрудной жизни газеты. Но в моей памяти эта маленькая история осталась со всею яркостью первого впечатления, осветившего новым светом характерную физиономию, определявшую для меня тогда внутреннее выражение «профессорской газеты». Я был молод.

И я довольно долго перед тем вращался в среде людей, привыкших с известной небрежностью относиться к своей личной судьбе и готовых с молодой беззаботностью ставить ее на карту.

Это бывает прекрасно, но часто это развивает требовательность и некоторое высокомерие. Теперь, когда я вспоминал фигуру В. М. Соболевского, подымающегося по лестнице под взглядами людей, судьбу и дело которых он так решительно подверг величайшему риску, – я понял, что бывает ответственность тяжелее и риск серьезнее, чем риск собственной судьбой. И то, что этот уравновешенный, сдержанный человек с спокойной речью и насмешливой улыбкой все-таки пошел на этот риск, не уклонился от тяжкой ответственности, что он своим «невыходом» нарушил общую картину позорного подчинения, – вызывало во мне в то время чувство не просто уважения, а личной нежности, почти влюбленности. <…>

С некоторыми сокращениями печатается по изданию: Короленко В. Г. Полн. собр. соч. СПб., 1914. Т. 2. С. 359–364.

Владимир Галактионович Короленко (1853–1921) – писатель, публицист, общественный деятель. В ряде публицистических выступлений, а также в автобиографическом романе «История моего современника» не раз касался цензурного положения печати. См. также далее его «Протест», опубликованный в ноябре 1917 г. в однодневной газете «В защиту свободы слова», в котором говорится о цензуре большевиков.

Воспоминания посвящены цезурному эпизоду, связанному с 25-летним юбилеем «великой реформы» 1861 г. По мнению министра народного просвещения И. Д. Делянова, неуместно «публичное празднование в какой бы то ни было форме юбилея отмены крепостного права», так как это «могло бы возбудить народные страсти и неприязненные чувства к дворянству». 20 сентября 1885 г. губернаторам был разослан циркуляр Дурново: «Государь император в виду нередко повторяющихся случаев возбуждения ходатайств и предположений о праздновании, по различного рода программам, 25-летий исполняющихся со времени совершения коих-либо исторических событий или издания государственных актов и законоположений, Высочайше повелеть соизволил: никаких 25-летних юбилеев не признавать и празднования их особенным образом запретить» (Цензура в России. С. 328).

Соболевский Василий Михайлович (1846—?) – публицист, издатель-редактор газеты «Русские ведомости».

Д. В. Коломийцев

А. М. Скабичевскому

Коломийцев Д. В. «Савл, Савл. За что ты меня гонишь?». Стихотворения (русские и украинские). Материалы для биографии. Документальные приложения. 4-е изд., совершенно переработанное. Симферополь, 1912. С. 353–355.

Даниил Васильевич Коломийцев (1866–1915) – весьма претенциозный стихотворец-самоучка, с явной склонностью к графомании. Выпустил 5 сборников стихов, которые «…сопровождал портретами, факсимиле, автобиографическими очерками, напоминающими житие страдальца за правду, а также документами о многочисленных судебных процессах с местной прессой…» (подробнее о нем см.: Русские писатели: Биогр. словарь. Т. 3: КМ. М., 1994. С. 24).

Публикация его стихотворного послания А. М. Скабичевскому представляет некоторый интерес как свидетельство читательской реакции на выход в свет первой русской книги о цензуре, – известного капитального труда критика и публициста либерально-народнической ориентации А. М. Скабичевского (1838–1910) «Очерки истории русской цензуры (1700–1863)», изданного в 1892 г. Ф. Ф. Павленковым. Как видно из примечания Коломийцева, псевдоним «Я» был известен Скабичевскому: под ним скрывался Иероним Иеронимович Ясинский (1850–1931) – прозаик, поэт, журналист, первоначально сотрудничавший в радикальной печати, а потом совершивший резкий поворот вправо. Ясинский пользовался дурной репутацией в литературной среде.

Заметим, что книги по этой теме, хотя бы и посвященные далеко отстоящему времени, проходили с большими цензурными затруднениями, что вполне понятно. В 60-е годы, в пору подготовки цензурной реформы 1865 г., само правительство выпустило ряд ведомственных изданий, предназначенных исключительно для «внутреннего употребления», однако труд Скабичевского впервые обращен к публике. Хотя он имел сугубо исторический характер и доведен только до начала 60-х годов, а сам автор пользовался исключительно опубликованными уже материалами, «Очерки истории русской цензуры», тем не менее, судя по специальному архивному делу С.-Петербургского цензурного комитета, первоначально подлежали запрету. «Книга эта не может претендовать на появление в свет с дозволения цензуры и должна подлежать безусловному запрещению на основании конфиденциальной инструкции цензорам, как не соответствующая по своему содержанию видам и намерениям правительства» (РГИА. Ф. 777. Оп. 4. 1892 г. Д. 59. Л. 3). Однако затем эта резолюция была несколько смягчена: книга была разрешена к печати, но с большими исключениями и купюрами. Подробнее от отношении императорской и советской цензур к указанной теме см.: Блюм А. В. Книговедение под цензурой // Книга: исследования и материалы. Сб. 83. М., 2005. С. 277–299.

В. А. Гиляровский

Сожженная книга

На Тверской, напротив генерал-губернаторского дворца, стоял четырехэтажный дом Олсуфьева. Ряд надворных флигелей был сплошной трущобой, а в доме на улицу четвертый этаж занимали меблирашки, известные всей Москве под именем «Чернышей», – комнаты с низкими потолками, с маленькими окнами, с подоконниками на треть метра от полу: чтобы посмотреть в окно, надо было согнуться в три погибели. Этим огромным домом управлял квартальный из бывших городовых, состоявший при генерал-губернаторе князе В. А. Долгорукове для личных услуг. Полиция перед ним трепетала и не смела сунуть носа в олсуфьевскую крепость – ни в ее трущобы, ни в меблирашки «Черныши», которые десятки лет содержала старуха Чернышева. Управляющий не интересовался, кто и как в них живет, вполне полагаясь на «Чернышиху», крестившую с десяток его детей, причем каждому своему крестнику она клала на «зубок» по выигрышному сторублевому билету. И хозяйка оправдывала доверие: в меблирашках всегда было тихо, ни шума, ни скандалов, – половина жильцов была не прописана. В семидесятых – восьмидесятых годах там останавливались и подолгу проживали отцы и деды нашей революции.

В эти годы самый большой номер, в две комнаты, занимал М. И. Орфанов-Мишла, бывший судебный следователь по должности, ярый народник-шестидесятник и автор «Сибирских рассказов», запрещенных для библиотек. Роста он был огромного, сложения богатырского, темная борода в полгруди, по-видимому, никогда не ведала ножниц, а косматая грива подстригалась раз-два в год.

В номере рядом с ним жил его друг Вася Васильев, провинциальный актер, служивший в то время в Москве, в театре А. А. Бренко, мой старый товарищ по сцене; сам он был крошечный, лицо с кулачок, бритое по-актерски, густые брови и черные курчавые волосы – родовое наследство по мужской линии.

Отец его был кантонист, по фамилии Шведевенгер, родом откуда-то с Волыни. В аракчеевские времена там забирали еврейских мальчиков от родителей, крестили их и в кантонистских школах воспитывали из них солдат. Разъезжали фуры по еврейским поселкам, ловили ребятишек и навсегда увозили от родителей. При крещении им давали имя и фамилию большей частью по крестному отцу, а отец с матерью даже не знали, где находится их ребенок. И Мишла и Вася были прописаны: один – по указу об отставке, другой – по паспорту клинского мещанина Василия Васильевича Васильева. Проживал мещанин Васильев по этому документу столько лет, сколько искала полиция солдатского сына Шведевенгера, разыскиваемого по делу Питерской коммуны в Эртелевом переулке и по другому делу, связанному с арестом Н. Г. Чернышевского. Потом он был арестован еще по делу 193-х[139], но как-то ухитрился удрать, и на место Шведевенгера выплыл актер Васильев.

В номере Мишла стояли две кровати и диван вроде тургеневского «самосона», поперек которого могло в ряд улечься пятеро, что иногда и бывало. В номере Васи тоже стояли две кровати и диван поменьше и тоже не пустовали. Эти два номера были явками для народников и местом их ночлега. Два номера напротив занимали: один – студент Ершов, а другой – хористка Попова, знакомая Гриши Орденсона, торговца книгами, который время от времени, проездом через Москву «с товаром», останавливался у нее. Часть багажа он обычно по приезде отдавал Васе, а остальное вез дальше, главным образом в Воронеж, где у его жены был домишко. Вася распаковывал багаж и раздавал его по назначению в Москве. По большей части это были книжки и брошюрки на тонкой бумаге для рабочих на фабриках и заводах, а иногда увесистая пачка «Народной воли».

Ночевали у Мишла и Васи разные лица. И раз в номере последнего целый месяц спокойно прожил П. Г. Зайчневский[140], удравший из ссылки. Не раз ночевал и я.

Как-то утром зашел к нам Мишла. В одной рубахе и в резиновых огромных калошах на босу ногу. А мы только что встали и пили чай.

– Сегодня в час приходите ко мне завтракать. Будут Нефедов, Приклонский и Глеб Иваныч[141]. Он вчера приехал из Питера и сейчас еще спит у меня. Я хочу прочитать новый сибирский очерк. Ну, так приходите. А я побегу к Генералову за закусками.

Предупреждаю, водки не будет. Только пиво. Хочется серьезно прочитать. Я немного опоздал, и, когда пришел, чтение уже началось. Не желая мешать, я сделал общий поклон и сел в сторонке. Меня с улыбкой дружеским жестом приветствовал Мишла и поклонились остальные. В первый раз я тогда увидел писателей, и сразу четырех. На диване-самосоне сидел гигант Мишла и читал. Справа от него, вытянув во всю длину короткие ножонки, приютился у спинки маленький Вася. Он, задрав голову, смотрел на чтеца, как мышь на колокольню. Слева устроился сумрачный Нефедов, с его лысой головы наполовину сполз косматый, грубо сделанный парик. Напротив, на стуле, сидел Глеб Иванович Успенский, внимательно слушая. Он глубокомысленно резал ломтики сыра и запивал их маленькими глотками пива.

С. А. Приклонский, автор книги «Год на севере», стройный и красивый, с лицом, еще обвеянным недавними полярными бурями Ледовитого океана, курил папиросу за папиросой, то и дело стряхивая пепел с вьющейся русой бороды. «– Два года табаку не видал! Курили с поморами мох да торф», – говорил он обыкновенно, как бы извиняясь, когда запускал пальцы в портсигар соседа.

В молчании слушали все интересный рассказ из острожной жизни. На половине тетради чтец остановился:

– Дайте отдохнуть. Пожалуйте пока закусить. Наливайте пива.

Завтрак был сервирован на столе, с листом газеты «Русских ведомостей», только что поданным и пахнувшим краской, вместо скатерти: полковриги ситного, филипповские калачи, головка голландского сыра и три вареных колбасы во всей своей неприкосновенности.

– Ну-с, режьте и ешьте!

Тогда-то Мишла представил меня обществу, назвав по фамилии.

– Друг Василия Васильевича. Вместе работают.

Меня приняли очень любезно: рекомендация была солидная.

Принялись резать колбасу, наливать пиво, батарея бутылок которого стояла на окне.

– Колбаса великолепная, еще совсем горячая!.. У нас в Петербурге такой нет. Каждый раз в гостинец привожу ее из Москвы от Генералова, – сказал Глеб Иванович.

И тут вдруг громко захохотал, поперхнулся и прыснул пивом на всех нас Приклонский.

– Ты чего ржешь? Что с тобой? – улыбнулся Мишла.

– Ха-ха-ха! Генераловская! – заливался Приклонский.

– Да в чем дело?

– В чем? Вернулся после двух лет отсутствия вчера в Москву.

Иду по Тверской, все так же, как и прежде было… Тот же двухэтажный желтый дом Филиппова… Тот же золотой калач над дверью висит… Рядом та же гостиница Шевалдышева. Дальше та же самая голубая, с огромными золотыми буквами вывеска над гастрономическим магазином: «Генералов». Как раз над ней такого же размера другая старая вывеска – «Фотография», – ну, словом, все как и было… Издали только и видны эти две крупные надписи: «Фотография»… «Генералов». Читаю, да как расхохочусь на всю улицу! Народ останавливается, а я гляжу, оторваться не могу. Гляжу и хохочу. Читаю вслух «Фотография» и «Генералов» – и хохочу.

«Здравствуйте, Сергей Алексеевич. Давно ль на сей земле? Да что с вами?» – подает мне кто-то руку. Гляжу – мой защитник Плевако.

«Здравствуйте, Федор Никифорович! Да вы глядите, читайте», – указал я на противоположную стену.

«Ну фотография, ну Генералов, ну…» Вдруг его скуластое лицо расплылось в улыбку. Засмеялись киргизские раскосые глаза, и грянул хохот на всю улицу.

Образовалась толпа. Подходят знакомые, здороваются с Плевако. Спрашивают, что такое, а он поднимает обе руки, одним пальцем показывает на одну вывеску, другим – на другую. Все читают и хохочут, глядя на две большие волоченые свиные головы, рельефно выдающиеся посреди стены, как раз между вывесками «Фотография» – «Генералов».

Приклонский хохотал, мы все ему вторили. И ведь тоже только сейчас вспомнили про эти головы. Никому в голову не приходило. У Глеба Ивановича слезы на глазах выступили от хохота.

– Ведь каждый раз захожу к Генералову за колбасой, каждый раз, когда мимо иду, вижу эти две курносые свиные головы, каждый раз невольно читаю вывески – и никогда не думал и подумать, что это фотография генералов!.. Вот как мы, российские обыватели, запуганы генералами.

В этот день больше не читали.

Это была моя первая встреча с Глебом Ивановичем Успенским.

Прошли годы. Я уже был женат. Мы встретились снова с Глебом Ивановичем в «Русских ведомостях».

Глеб Иванович Успенский очень любил щи с головизной и московские расстегаи с рыбой и вязигой, а потому каждый его приезд в Москву мы отправлялись небольшой компанией прямо из редакции в Черкасский переулок, к «Арсентьичу». Так звали не совсем первоклассный, но сытный трактир, славившийся рыбными блюдами. Впоследствии, когда мы подружились, он не раз обедывал у меня, и жена угощала его борщом и ватрушками или щами с головизной и рыбной кулебякой.

Мы обедали втроем, и после обеда, за стаканом вина, он каждый раз просил меня прочитать «Стеньку Разина». Сцена с палачом всегда вызывала у него слезы на глазах, и он, впечатлительный и нервный, говорил при этом жене:

– Как вы не боялись выйти за него замуж? Ведь он Стенька Разин! Только Стенька Разин так и мог про себя написать.

В один из таких обедов в моей скромной квартирке, в доме Лавровой в Хлыновском тупике, за стаканом самодава, привезенного мне моим приятелем с Дона, я разболтался, стал рассказывать о белильном заводе Сорокина в Ярославле, о чем никогда никому не говорил. Глеб Иванович засыпал меня вопросами, а я в ответ принес ему очерк из рабочей жизни «Обреченные», который лежал у меня, начисто переписанный, но отдавать его в печать я даже не мечтал и никому, кроме своей жены, не читал.

Набросан он был еще в 1874 году на Волге, между Ярославлем и Нижним, когда я с белильного завода пробирался в Астрахань на вольные ватаги.

Из Нижнего я отослал это мое первое произведение отцу, и только в 1883 году, уже твердо вступив на литературный путь, я взял у отца эти листы бумаги, исписанные карандашом, и впоследствии в свободное время их отделывал, переписывал, но все еще не решался печатать именно этот очерк. Великая радость охватила меня, когда Глеб Иванович, прослушав весь большой очерк, не перебивая, с влажными от волнения глазами, сказал: – Ведь это золото! Чего ты свои репортерские заметки лупишь! Ведь ты из глубины вышел, где никто не бывал, пиши, пиши очерки жизни! Пиши, что видел… И целый час он говорил, говорил, заставлял перечитывать отдельные строки, выражения, целые сцены… Незабвенно говорил, а мы незабвенно, в восторге слушали, и я рос в своих глазах. – Нет, ты сообрази… Ведь ты показал такой ад, откуда возврата нет… Приходят умирать, чтобы хозяин мошну набивал, и сознают это и умирают тут же. Этого до тебя еще никто не сказал. А это будет. Другого исхода нет.

Мы просидели целый вечер у меня. Он расспрашивал подробности, мелочи и то и дело говорил:

– Этого у тебя нет. Запиши! Вставь! Сегодня ты перепиши и завтра принеси в редакцию. В четыре часа я буду там. Когда я на следующий день пришел в редакцию «Русских ведомостей», В. М. Соболевский меня уже ждал, сидя за своим редакторским столом, а Глеб Иванович тут же вычитывал свою корректуру. В этот вечер я исполнил просьбу Успенского – сводил его на Хитровку. Он пришел в ужас от обстановки и далее разбойничьего трактира «Каторга» отказался идти. С Хитровки мы вместе поехали в типографию «Русских ведомостей», где я сдал срочные заметки и, к величайшей моей радости, увидел гранки набранных уже «Обреченных». Это была моя первая крупная работа в «Русских ведомостях» за подписью. Я печатал уже давно рассказы и очерки в газетах и журналах, но не рисковал дать в «Русские ведомости», где «подвалы» занимались корифеями. Этим моим выступлением в профессорской газете я обязан Глебу Ивановичу и затем ему же обязан еще большим: он меня спас от тюрьмы, а может быть, и от Сибири, а пока упрочил мое положение в «Русских ведомостях». Собрал я пятнадцать рассказов, разбросанных в разных изданиях за эти годы: вышло больше десяти листов; дал заглавие «Трущобные люди» и напечатал в типографии братьев Вернер, на Арбате, книжку в двести сорок страниц. Это была первая моя книга! С трепетом сердца, почти священнодействуя, я читал корректуру и в гранках, и уже в листах, и, наконец, когда все было отпечатано, я получил в листах один экземпляр, а другой, сброшюрованный, был отправлен цензору. Совершенно спокойный, надеясь, что на книге кой-что заработаю, взял я аванс в редакции, занял, кроме того, сто рублей для уплаты типографии в счет трехсот рублей и ждал с нетерпением выпуска книги. Она еще лежала в листах, запертая на замке в кладовой типографии. Второго экземпляра, несмотря на мои усиленные просьбы, мне не выдали. – Подождите, получим от цензора, начнем брошюровать, тогда и дадим сколько угодно. Прихожу на другой день, 17 ноября, в типографию. Евгений Вернер, переводчик и редактор «Сверчка», встречает меня с встревоженным видом:

– Гиляй, твою книгу арестовали! Ночью приехал инспектор по делам печати, обыскал типографию и буквально всё, до последнего листа твоей книги, арестовал, увез, а набор велел при себе рассыпать. У самих ни гранки не осталось. И оригинал взял! Я чувствовал себя убитым. Бросился к председателю цензурного комитета – старому-старому Федорову[142].

– Уж ежели арестовали – значит, хороша книга. Зря не арестуют. В Петербург для соответствующего распоряжения отправили экземпляр. И больше разговаривать не стал.

Посоветовали мне поехать в Петербург, в главное управление по делам печати, куда был послан вместе с книгой и мотивированный доклад цензора. Что было в докладе, я так и не узнал, ибо это в цензурном комитете считалось величайшей государственной тайной.

А я весь в долгу, и выпуск книги для меня был всё.

Поехал в Петербург. Являюсь в цензурный комитет и наталкиваюсь на секретаря С. В. Назаревского, которому рисую мое горе. Он деликатно объясняет, что едва ли я получу разрешение на выпуск книги, что она уже с неблагоприятным для меня заключением главного управления рассматривается в комитете министров.

– По всей вероятности, не дозволят выпустить в свет!

– Что же делать?

Мне советовали подать прошение начальнику главного управления Феоктистову[143].

– Подайте… для очищения совести… Только едва ли… Завтра в два часа подайте лично начальнику.

Прихожу на другой день в два часа с прошением о пересмотре книги и разрешении ее. Прошу курьера доложить, сшибая с него важность рублевой бумажкой.

– Сейчас доложу… Только их превосходительство сегодня не в духе… Подождите.

Доложили. Вхожу. Солидный чиновник один шагает по кабинету. Увидал меня и, наклонив голову, подходит. Рекомендуюсь, подаю прошение.

– Что это? Прошение?

– Да.

Берет. Смотрит.

– А марки? Марки где, я говорю?!

– Марки я наклею… Только, пожалуйста, не откажите выслушать.

– Без марок прошение не подают… Извольте наклеить марки…

Я стоял молча, растерянный.

– Идите же… Приложите марки и передайте прошение в канцелярию.

Я продолжаю стоять.

– Извольте идти, я кончил. – И, нагнув еще больше шею, повернулся ко мне задом.

Пока я в канцелярии наклеивал марки, оказалось, что Феоктистов уже ушел. Прошение мне пришлось подать его помощнику Адикаевскому[144].

Это страшное, тупое существо в вицмундире приняло меня весьма сурово и заявило, что оно знакомо с моей книгой и с заключением цензурного комитета об ее уничтожении вполне согласно.

– Там описание трущоб в самых мрачных тонах, там, наконец, выведены вами военные в неприглядном и оскорбительном виде… Бродяги какие-то… Мрак непроглядный… Н-да-с, молодой человек, так писать нельзя-с… Из ваших хлопот ничего не выйдет… Сплошной мрак, ни одного проблеска, никакого оправдания, только обвинение существующего порядка.

– Там все правда! – возразил я.

– Вот за правду и запретили. Такую правду писать нельзя.

Напрасно хлопотали и марки на прошение наклеивали… Марки денег стоят-с… Уезжайте в свою Москву, вас уведомят. – Он повернулся и ушел.

Ничего не понимая, спускаюсь по широкой лестнице с пятого этажа цензурного комитета.

Свежий воздух на улице привел меня в себя – и первая мысль в голове: «Как это я не побил морду Адикаевскому?» А кулаки уж свинцом налились. Стою, как добрый молодец на распутье.

Передо мной в этот миг выросли двое друзей: богатырская фигура седого старика и Глеб Иванович Успенский.

– Ты как здесь?.. Вот рад! – воскликнул Глеб Иванович.

– Здравствуй, Гиляй!.. – меня облапил и целует старик.

Тут только я узнал его. Это был Аполлон Николаевич Алифатов, управляющий конным заводом Орлова.

А Глеб Иванович глаза вытаращил:

– Да разве вы знакомы? Аполлон, ты знаешь его?

– Ну вот еще! Наш брат – лошадник.

Мы стояли на тротуаре, я подробно рассказывал свое горе и закончил:

– Вот и жду! Как выйдет Адикаевский – морду в клочья, ребра переломаю. А завтра Феоктистова изувечу!

И оба в один голос:

– Что?! Да ты обезумел! Попадешь в тюрьму – и прямо в Сибирь! А им только по ордену дадут в утешение.

– Все равно, прежде я сам их награжу…

Друзья взяли меня под руку, а я уперся:

– Никуда не пойду.

Алифатов старается:

– Нет, его, быка, сдвинешь!.. Ну!

Рванули и повели. Я послушно пошел.

– Да ты подумай только, как, например, Феоктистова бить…

Он уж так побит, что сам не свой ходит. Вот что про него Минаев написал:

– Ну, черт с ним! Адикаевского изувечу.

– И это глупо. Из-за мерзавца и себя и семью губить… А на кого семья останется? А где Успенский будет борщ с ватрушками есть? А?

Алифатов все время смотрел на меня, качал головой и повторял:

– Вот дура, вот дура некованая. Вспомни: Адикаевский! Набьешь ему морду, попадешь к жандармам в ад и будешь каяться.

Мы все трое засмеялись и двинулись дальше. Пересекли Невский и зашли в меблирашки у Аничкова моста, к Алифатову, где случайно остановился и я. На столе была икра, сыр, колбаса и бутылка красного вина. Закусили и выпили. Много говорили, и, наконец, Глеб Иванович убедил меня, что после такого ответа Адикаевского ждать нечего.

– Все равно, книгу сожгут наверное, а это большая честь:

первая твоя книга – и сожгли! А скандалить будешь – вышлют.

Схватят вот так, как мы с Алифатовым тебя тащили, да и поведут. А там начальство грозное в синем мундире сидит, а рядом жандарм здоровеннейший… И скажет тебе начальство… Ты только вообрази, что вот я, Глеб Успенский, генерал, а он – жандарм.

Алифатов встает, вытягивается во фронт, руку под козырек:

– Так точно, васкобродие!..

– Взять этого смутьяна в кибитку – и прямо в Сибирь! Ты мне головой отвечаешь за него! Понял?

– Так точно, васкобродие… Предоставим, васкобродие…

И лица у обоих серьезные, и вдруг мы все расхохотались, и всем нам стало весело…

Вечер мы провели у Глеба Ивановича, на Васильевском острове, проужинали до рассвета, а на другой день с почтовым увез меня Алифатов в Москву. С этого дня у нас с Глебом Ивановичем установилось навсегда дружеское «ты».

В Москву я вернулся успокоенным и даже с некоторой гордостью: автор запрещенной книги!

Сочувственно отнеслись ко мне все товарищи по «Русским ведомостям», а горячее всех – наборщики, всегда мои лучшие и самые близкие друзья.

В Москве заговорили обо мне и о моей книге, которая, невиданная, сделалась всем интересна, но я упорно никому ее не показывал. Она в хорошем переплете хранилась у жены, которой я и подарил этот единственный экземпляр.

Славы было у меня много, а дома денег ни копья. Долги душили. Я усиленно работал, кроме «Русских ведомостей», под всевозможными псевдонимами всюду: и стихи, и проза, и подписи для карикатур. Запрашивал цензурный комитет, но всегда один ответ: запрещена безусловно.

Встречаю как-то в ресторане Тестова издателя «Московского листка» Н. И. Пастухова. И он сообщает мне:

– Главного инспектора сегодня утром видел. Поехал в часть твою книгу жечь… Только смотри, это страшный секрет.

– Как жечь? Отчего же меня не уведомили?

– А вот сожгут и не узнаешь. Я сказал сегодня инспектору, что вообще книги жечь очень глупо.

– Конечно, глупо! – обрадовался я такому либеральному взгляду у редактора «Московского листка».

– И даже очень! Какая польза от того и кому? Надо запрещенные книги не жечь, а изрезать и продавать на фабрику в бумажную массу. Ведь это денег стоит! Инспектор поблагодарил меня, хочет проект внести об этом.

– В какой части жгут мою книгу?

– В Сущевской. Только, гляди, меня не подведи.

Через несколько минут лихач домчал меня до Сущевской части. С заднего двора поднимался дым. Там, около садика, толпа пожарных и мальчишек. Снег кругом был покрыт сажей и клочками бумаги. Я увидел специальную печь из железных прутьев – точь-в-точь клетка, в которой везли Пугачева, только вдвое выше. В печи догорала последняя куча бумаги: ее шевелил кочергой пожарный. Пахло гарью и керосином, которым пропитался снег около печи… Начальственных лиц – никого: уже все разъехались. Обращаюсь к пожарным, спрашиваю по знакомству, что жгут.

– Книгу какую-то запрещенную… Да и не книгу, а листы из типографии… Вот остатки догорают… И что за книга – никто не знает. Один листок только попал, на цигарки взяли, да и то не годится: бумага толста.

Я взял у пожарных этот единственный измятый лист с оторванным на курево уголком. Читаю: «Вл. Гиляровский. Трущобные люди». Всего в моих руках оказалось восемь страниц, и я до сего времени берегу эту реликвию. Я после узнал, что проект инспектора по делам печати был принят, он получил награду, и после моей книги уж ни одной в Москве не было сожжено: резали на полосы и посылали на бумажную фабрику. Железная печь была заброшена в пожарный сарай, и только во время революции 1905 года ее извлекли пожарные-кузнецы и перековали на свои надобности.