И. В. Сталин. Полная биография бесплатное чтение

Сергей Николаевич Семанов
И.В. Сталин. Полная биография

Первые годы

Уездный городок Гори в семидесятых годах XIX столетия жил мирно и тихо. Он невелик: по переписи 1873 года насчитывалось в Гори около 6000 жителей. Национальный состав горожан смешанный – 3495 армян, 2250 грузин и 254 русских. Преобладание армян не было чем-то особенным, так как в ту пору во многих городах Грузии они составляли весьма существенную долю населения.

Все лучшие дома находились на главных улицах – Царской и Тифлисской. Остальные – кривые переулки, разбросанные без всякого плана и порядка. На одной из таких улочек, взбегавших по склону горы, пыльных в сухое время и грязных в дождливое, стоял домик на кирпичном фундаменте с деревянными стенами. Девятого декабря 1879 года в домике царило радостное оживление: родился мальчик.

Отец новорожденного, Виссарион Иванович Джугашвили, по профессии сапожник, был выходцем из крестьян села Диди-Лило Тифлисской губернии. В поисках заработка он переехал в Гори и здесь женился на дочери бывшего крепостного крестьянина из села Гамбареули Горийского уезда Екатерине Георгиевне Геладзе. Было ей тогда около пятнадцати лет. Когда появился на свет Сосо (так у грузин сокращают имя Иосиф), матери едва исполнилось двадцать. До этого в семье Джугашвили было уже трое детей, но они умерли вскоре после рождения. Естественно, что отец и мать не чаяли души в единственном сыночке.

Сосо оказался крепким мальчиком. В возрасте шести-семи лет он перенес оспу. О прививках в ту пору в Гори мало кто слышал, и на лице у Сосо на всю жизнь остались легкие отметины. Чуть позже он ушиб левую руку. От ушиба началось нагноение. Сосо был при смерти.

– Не знаю, – вспоминал он, – что мне тогда помогло, крепкий организм или мазь знахарки, но я поправился…

И все же левая рука мальчика с тех пор и на всю жизнь плохо сгибалась в локте.

Жить семье Джугашвили было нелегко. Виссарион Иванович трудился не покладая рук, но его сапожническое ремесло не приносило достатка. Заработка не хватало, и спустя некоторое время после рождения сына Виссарион Иванович уехал в Тифлис. Там он поступил на работу к крупному обувному предпринимателю Адельханову в надежде поднакопить деньжат.

Говоря о Виссарионе Джугашвили, нельзя не упомянуть об одном печальном обстоятельстве: пристрастии его к спиртному. Не зря, видимо, у многих народов существуют присловия, подобные русскому, – «пьян, как сапожник». Сведения о том сохранились смутно, но так было. В 1890 году Джугашвили-отец скончался. Это произошло, когда сыну еще не исполнилось одиннадцати лет. К тому же последние годы отец жил отдельно от семьи, покинув Гори.

Екатерина Георгиевна, на которую пала основная тяжесть воспитания сына, работала поденщицей у более состоятельных горожан: без устали шила, стирала, пекла хлеб. Жили теперь Джугашвили в комнатенке площадью в взяток квадратных аршин, рядом с кухней. Вход – прямо со двора, без всякой ступеньки. Пол выложен кирпичом. Обстановка предельно скромная: маленький стол, табуретки, широкая тахта, покрытая соломенной циновкой – «чилони». Но за эту конуру надо было платить полтора рубля в месяц, и очень-очень непросто удавалось скопить даже такие деньги.

Несмотря на бедность, родители, в особенности мать, хотели, чтобы их единственный сыночек учился. Екатерина Георгиевна была неграмотной, не знала русского языка, по твердо решила дать образование сыну, тем более что восприимчивость и память его с малолетства бросались в глаза окружающим.

Екатерине Георгиевне очень хотелось, чтобы ее Сосело когда-нибудь стал православным священником – ведь это так почетно! Она добилась, чтобы в сентябре 1888 года, на девятом году жизни, Сосо поступил в приготовительный класс духовного училища. Достичь этого было куда как нелегко, ибо в училище определяли своих детей в первую очередь лица духовного звания. Решающую роль тут сыграли недюжинные способности мальчика. Итак, сын сапожника и поденной работницы стал на духовную стезю.

Воспоминания товарищей Сосо дают нам представление о том, каким он был в ту пору. Среднего роста, худощавый, крепкий мальчик имел веселый нрав. Взгляд – живой, но по временам очень пристальный. Движения быстрые, походка уверенная. Одет Сосо был бедно, но всегда опрятно. Зимой надевал синее пальто, сапоги, войлочную шляпу, широкий красный шарф и серые вязаные рукавицы. Книги и тетради носил в красной ситцевой сумке, перекинутой через плечо.

Преподавание в училище велось на русском языке, лишь два раза в неделю были уроки грузинского языка. Это, естественно, создавало дополнительные трудности для некоторых мальчиков-грузин, но не для Сосо Джугашвили, который очень быстро и хорошо освоил русскую речь.

Мальчик, несомненно, был очень талантлив. В училище не преподавали тогда рисование, но товарищи Сосо помнят, как хорошо он рисовал. Будущих священнослужителей, конечно, учили пению. Сосо, обладая хорошим голосом и слухом, пел в училищном хоре. Голос его, обычно глуховатый, во время пения становился красивым и звучным. На всю жизнь сохранил он любовь к песням. Поначалу то были многоголосые грузинские песни. Придет время, и не менее полюбит Иосиф Джугашвили русские народные…

Успехи Сосо были так велики, что училищное начальство, зная трудное материальное положение семьи Джугашвили и не желая терять столь способного ученика, исхлопотало ему ежемесячное пособие. Это было редчайшим исключением.

Главным и основным его занятием в свободное от уроков время было чтение книг. В училище имелась неплохая библиотека, но подбор книг вскоре перестал удовлетворять Сосо. Он жаловался товарищам, что не может найти хороших, интересных книг. Ученик старшего класса Ладо (Владимир) Кацховели рассказал ему о частной библиотеке Арсена Каландадзе.

Каландадзе имел в Гори типографию, книжный магазин и библиотеку, в доме у него собиралась местная интеллигенция. Пристрастившийся к чтению Сосо Джугашвили к концу своего пребывания в училище перечитал почти все книги, имевшиеся у Каландадзе. В первую очередь это были сочинения грузинских писателей – Ильи Чавчавадзе, Акакия Церетели, Игнатия Ниношвили и других. С товарищами он часто обсуждал наиболее понравившиеся ему, взволновавшие его книги.

Знание родной литературы, любовь к ней, несомненно, сказались на формировании характера Сосо. В это же время он стал читать произведения гигантов русской литературы – Пушкина, Гоголя, Толстого, – и столь же несомненно, что достаточно раннее знакомство с русской культурой – прежде всего с литературой и историей – имело решающее значение для формирования взглядов и настроений грузинского мальчика.

По мере того как ребенок превращался в юношу, росли его симпатии к угнетенным и сочувствие к тем, кто так или иначе проявлял свой протест против гнета. В Грузии, как и вообще в Закавказье, простой народ склонен был с симпатией относиться к тем, кто по каким-либо причинам вступал в конфликт с властью, даже если этот конфликт перерастал в обыкновенный разбой.

В 1892 году Сосо был свидетелем казни двух таких романтических разбойников. Преподаватели училища считали, что зрелище казни на площади в Гори поможет внушить молодежи чувство страха перед существующим порядком. Может быть, это и произошло с другими учениками, но Сосо был подавлен зрелищем публичной казни двух крестьян.

По окончании на «отлично» полного курса учения в духовном училище в июне 1894 года он причислен училищным правлением к первому разряду училищных воспитанников с преимуществами, присвоенными окончившим полный курс учения в духовном училище.

«Преимущества», полученные Иосифом, состояли в том, что он мог продолжать обучение в духовной семинарии. Поскольку у матери не было средств содержать сына, его обещали взять на казенный счет. И вот в августе 1894 года вместе с несколькими товарищами он приезжает в Тифлис и успешно сдает вступительные экзамены. Теперь он – семинарист.

Главной улицей Тифлиса справедливо считался Головинский проспект, проложенный параллельно реке Куре, одной из красивейших была Пушкинская улица. Ее украшал бюст А. С. Пушкина и мемориальная доска, напоминавшая о том, что в 1829 году поэт побывал здесь. На Пушкинской же улице, в четырехэтажном доме № 4, помещалась Тифлисская духовная семинария. В первом этаже размещались столовая и гардеробная; второй и третий были отведены под классы, а в верхнем – спальные комнаты, по 20–30 человек в каждой. В здании находилась небольшая церковь.

Четырнадцатого июня 1895 года на первой странице газеты «Иверия», редактировал которую известный грузинский писатель князь И. Чавчавадзе, было напечатано стихотворение, начинавшееся словами «Распустился бутон роз», за подписью И. Джугашвили.

Видимо, стихотворения молодого семинариста вполне удовлетворяли редактора «Иверии», так как они стали одно за другим появляться в газете: 22 сентября 1895 года было опубликовано «Когда на небе ясная луна», 11 октября – «Месяцу», 29 октября – «Рафаэлу Эристани», 25 декабря – «Бродил по миру словно призрак…». Все они были подписаны «Сосело». В июле 1896 года опубликовал стихотворение того же автора «Старик Ниника» журнал «Квали» («Борозда»).

Успех шестнадцатилетнего стихотворца несомненен. Стихи Сосо Джугашвили были написаны с большим литературным вкусом, образным народным языком.

Примечательна судьба стихотворений Сосело. Первое из них (июнь 1895 года) под названием «Утро», что вполне соответствует его содержанию, выдающийся грузинский педагог Я. Гогебашвили поместил в свой учебник для начальных школ «Деда Эна» («Родное слово»). С этой книги начинало свое воспитание каждое новое поколение дореволюционной Грузии.

Стихотворение «Р. Эристави» в 1899 году было включено в юбилейный сборник Р. Эристави наряду с речами, поздравлениями, стихотворениями и посвящениями таких грузинских общественных деятелей, как И. Чавчавадзе, А. Церетели и др. В 1907 году М. Келенджеридзе, не зная автора, поместил это стихотворение в «Грузинской хрестоматии, или Сборнике лучших образцов грузинской словесности».

Тот же М. Келенджеридзе еще в 1899 году издал книгу «Теория словесности с разбором примерных литературных образцов». Здесь были приведены и разобраны лучшие образцы из произведений классиков грузинской поэзии: Ш. Руставели, И. Чавчавадзе, А. Церетели, Г. Орбелиани, Н. Бараташвили, А. Казбеги. Здесь же, на страницах 93–94, были помещены два стихотворения Сосело.

Всю свою энергию Сосо обращает на «светскую» литературу. Книги трудно достать, и его снабжают ими ученики старших классов. Поначалу это вполне благопристойная, подцензурная литература, затем в руки Сосо попадают книги, которые запрещены к чтению не только в стенах семинарии, но и вообще в пределах Российской империи.

Сохранился Кондуитный журнал духовной семинарии, и он буквально пестрит замечаниями и донесениями о поведении семинариста Джугашвили, на него градом сыплются предупреждения, выговоры, наказания. Поначалу это назойливые, раздражающие придирки по пустячным поводам: «Давидов и Джугашвили… продолжали разговаривать, несмотря на неоднократные мои замечания не разговаривать…»; «Джугашвили, придя в столовую к утреннему чаю, снял фуражку в самой уже столовой…»; «На утреннюю молитву явился с опозданием… Джугашвили»; «На вечернюю с акафистом опоздал Джугашвили…» и т. д. и т. п. Тут же следуют резолюции: «Обедать после других»; «Стоять в столовой».

Друзья, знавшие Сосо еще в Гори, отмечали, что в семинарии характер его заметно переменился. Оставаясь по-прежнему хорошим товарищем, он стал теперь гораздо сдержаннее в выражениях чувств, даже несколько скрытен. И немудрено – ему было что и от кого скрывать.

Уже на первом году обучения в семинарии Сосо вступает в литературный кружок, разумеется, нелегальный, хотя и не политический, а чисто просветительский. Семинаристы читали и разбирали лучшие произведения мировой, русской и грузинской литературы. Следили и за сообщениями и дискуссиями на страницах «Квали». Страстно обсуждали они воззрения языковеда Н. Марра о несамостоятельном характере происхождения грузинского языка. Положения теории Марра глубоко западут в память Сосо Джугашвили, но лишь полвека спустя он недвусмысленно выскажет свое отношение к ним…

Здесь следует ответить на немаловажный вопрос: сохранил ли воспитанник православной семинарии Сосо православное вероучение в душе своей до зрелых дней, став во главе великого Советского Союза?

Скажем сразу, что ни одного свидетельства на этот счет, исходившего от самого Сталина, нам найти не удалось. Нет и никаких достоверных свидетельств очевидцев. Все это так. Но можно бесспорно предположить, что оставался он в душе человеком православным. Доказательства?

Познакомился Сосо в семинарии, конечно, и с представителями марксистски настроенной интеллигенции Тифлиса. С начала 1893 года здесь существовала «Месаме даси» («Третья группа»), в которую входили М. Цхакая, Э. Ниношвили, Н. Жордания, С. Джибладзе, И. Рамишвили, Н. Чхеидзе и другие. Печатным органом «Месаме даси» стала с 1897 года газета «Квали» (ранее это был журнал).

С самого начала «Месаме даси» не была однородной: большинство ее участников, возглавляемое Ноем Жордания, выступало против марксистского понимания классовой борьбы, проповедовало буржуазный национализм. Эти люди впоследствии составили ядро, основу грузинского меньшевизма. Почти все они были старше Сосо и умели хорошо излагать свои мысли, умели красиво и высокопарно говорить, прибегая к штампованным ораторским приемам, а паренек из Гори этого не умел да и не захотел обучаться ничему подобному. Посещая редакцию «Квали» (туда его привел Ладо Кецховели), Сосо внимательно слушал красноречивые излияния будущих меньшевиков, но что-то ему в этих речах не нравилось. Он стал задавать ехидные вопросы, возражать…

Познакомившись с подпольными марксистскими кружками, Сосо убедился в необходимости изменить характер занятий в кружке своих товарищей по семинарии, но сразу же натолкнулся на противодействие некоторых из них. Тогда на одном собрании он предложил дополнить программу занятий экономическими и социалистическими науками, изучать теорию социализма и историю рабочего движения. Большинство товарищей согласились с ним, и к песне 1896 года в семинарии выделилась отдельная группа, руководимая Сосо. Была собрана нелегальная библиотека, стал выходить рукописный журнал на грузинском языке, где трактовались спорные вопросы, обсуждаемые на страницах «Квали». Так как собираться в семинарии и хранить HIM запрещенные книги из-за слежки начальства было невозможно, участники кружка за пять рублей в месяц сняли комнату, где и собирались один-два раза в неделю, в послеобеденные часы, до переклички. Сюда же была перенесена и библиотечка.

Сосо знакомится с «Коммунистическим манифестом» и другими доступными российскому читателю произведениями Маркса и Энгельса, читает Плеханова. Чуть позднее, в конце 90-х годов, к нему попадают работы Тулина (В. И. Ленина), направленные против народничества, «легального марксизма» и «экономизма». То, что он узнает из чтения этих книг, настолько соответствует его собственным мыслям, его личному опыту, что возникает страстное желание познакомиться с этим человеком, мыслящим столь логично и всесокрушающе.

Читал Сосо и художественную литературу, брал ее в так называемой «дешевой» библиотеке, открывшейся в 1888 году в Тифлисе. Покупать книги он не мог – не было денег, а в дореволюционной России книги, особенно научные, стоили недешево. В букинистических же магазинах было так много интересного! Выручала память: часами простаивал семинарист в букинистических лавках, выхватывая интересующие его места, закрепляя их в памяти.

Семинарское начальство, конечно, не могло не заметить, что ученики что-то потаенно читают, оживленно спорят. В семинарии появились доносчики. Записи в Кондуитном журнале приобретают теперь иной характер.

Ноябрь 1896 года: «Джугашвили, оказалось, имеет абонементный листок из Дешевой библиотеки, книгами которой он пользуется. Сегодня я конфисковал у него сочинение В. Гюго «Труженики моря», где нашел и названный листок». На донесении пометка: «Наказать продолжительным карцером. Мною был уже предупрежден по поводу посторонней книги – «93-й год» В. Гюго».

Март 1897 года: «В 11 часов вечера мною отобрана у Джугашвили Иосифа… книга «Литературное развитие народных рас» Летурно, взятая им из «дешевой библиотеки»; в книге оказался и абонементный листок. Читал названную книгу Джугашвили на церковной лестнице. В чтении книг из «дешевой библиотеки» названный ученик замечается уже в 3-й раз. Книга представлена мною о. инспектору». Резолюция: «По распоряжению о. Ректора – продолжительный карцер и строгое предупреждение».

…В начале 1898 года молодой пропагандист Сосо Джугашвили пришел в кружок рабочих Главных железнодорожных мастерских Тифлиса. Вот что он говорил об этом впоследствии: «Я вспоминаю 1898 год, когда я впервые получил кружок из рабочих железнодорожных мастерских. Это было 28 лет тому назад. Я вспоминаю, как я на квартире у товарища Стуруа в присутствии Сильвестра Джибладзе (он был тогда тоже одним из моих учителей), Закро Чодришвили, Чхеидзе, Михо Богоридзе, Нинуа и других передовых рабочих Тифлиса получил первые уроки практической работы. В сравнении с этими товарищами я был тогда молодым человеком. Может быть, я был тогда немного больше начитан, чем многие из этих товарищей. Но, как практический работник, я был тогда, безусловно, начинающим. Здесь, в кругу этих товарищей, я получил тогда первое свое боевое революционное крещение. Здесь, в кругу этих товарищей, я стал тогда учеником от революции. Как видите, моими первыми учителями были тифлисские рабочие…»

Несмотря на неопытность молодого пропагандиста, первые же его выступления в кружках запомнились рабочим. Впрочем, совсем неопытным Сосо тогда считать было нельзя: в семинарском кружке он уже кое-чему научился. Воспоминания слушателей Сосо позволяют нам представить методы его работы в кружке. Более всего занятия походили на товарищескую беседу. К каждому выступлению пропагандист тщательно готовился: перед ним лежала записная книжка или листки мелко исписанной бумаги. Речь его была насыщена примерами. Задавая рабочим много вопросов, Сосо старался тщательно отвечать на все встречные вопросы и не переходил к новой теме, пока не убеждался, что его поняли. Отвечать не торопился, слова свои обдумывал. В конце занятий подводил итоги. (Уже виден будущий Сталин.)

Занятия Сосо вел в нескольких рабочих кружках. Всего в Тифлисе их тогда насчитывалось около двадцати; они были связаны между собой, имели общие планы занятий. В том же 1898 году Джугашвили, стремясь сделать свои собеседования понятными и интересными для рабочих, составляет Программу занятий в марксистских рабочих кружках. К сожалению, текст этой программы не обнаружен до сих пор, и мы не можем судить о ней, но сам тот факт, что девятнадцатилетний семинарист берет на себя смелость составить программу для рабочих кружков и что программа эта не просто просветительно-образовательная, должен соответствующим образом характеризовать ее автора.

Активность Джугашвили и его товарищей – Л. Кецховели, А. Цулукадзе – была тем досаднее для оппортунистов из «Месаме даси», что эти молодые революционеры в своих пропагандистских, агитаторских, организационных устремлениях явно следовали примеру ленинского Союза борьбы за освобождение рабочего класса.

Одной из таких демонстраций, показателем роста политической сознательности тифлисских рабочих, была первая нелегальная маевка 1899 года. Она состоялась 19 апреля за городом, в пустынной местности Грма-Геле. В подготовке ее участвовал Сосо Джугашвили.

Собрать удалось около семидесяти рабочих. Могло бы быть и больше, но маевка совпала с пасхальными праздниками, и многие рабочие уехали в родные деревни – к семьям. На холме водрузили красное знамя. Около него говорили о значении праздника 1 Мая, о роли пролетариата в революционной борьбе.

Тем временем семинарское начальство стало догадываться, что Джугашвили ведет какую-то весьма опасную работу. Записи в Кондуитном журнале начинают приобретать угрожающий характер:

28 сентября 1898 года: «В 9 часов вечера в столовой инспектором была усмотрена группа воспитанников, столпившихся вокруг воспитанника Джугашвили, что-то читавшего им… Оказалось, что Джугашвили читал посторонние, не одобренные начальством семинарии книги, составлял особые заметки по поводу прочитанных им статей, с которыми и знакомил воспитанников…»

16 декабря 1898 года: «Джугашвили Иосиф во время совершения членами инспекции обыска у некоторых учащихся V-ro класса несколько раз пускался в объяснения с членами инспекции, выражал в своих заявлениях недовольство производящимися время от времени обысками среди учеников семинарии и заявил при этом, что-де ни в одной семинарии подобных обысков не производится. Ученик Джугашвили вообще непочтителен и груб в обращении с начальствующими лицами, систематически не кланяется одному из преподавателей…»

Помета из донесения: «Сделан был выговор. Посажен в карцер, по распоряжению о. инспектора, на 5 часов. Иеромонах Дмитрий».

Этот самый инспектор Дмитрий Абашидзе был главным врагом Сосо в семинарии. Он вел постоянную слежку за подозрительным семинаристом, он и настоял на том, чтобы Сосо вывели двойку по поведению. Хотя весной 1899 года Иосиф с легкостью сдал экзамены и перешел в следующий класс, Абашидзе вновь поднял вопрос о Джугашвили на заседании правления семинарии, подчеркивая его главенствующую роль в недопустимых диспутах. Настойчивость инспектора принесла наконец плоды: 29 мая 1899 года Иосиф Джугашвили из семинарии был исключен.

Прекратить революционную деятельность, хотя бы на время отстраниться от нее не приходило ему в голову. Надо было только решить: что делать, как жить? Некоторое время Иосиф перебивался уроками, не упуская и здесь случая преподнести своим ученикам кое-что «сверх программы».

В числе его учеников, к примеру, был Семен, также уроженец Гори. Он намеревался избрать военную карьеру, и репетитор должен был готовить его к экзамену по русскому языку: тут Семен был не слишком-то силен. Но знакомство с Сосо имело для него неожиданные результаты – вместо офицера он стал революционером. Так Сосо, можно сказать, оказался «крестным отцом» Семена Аршаковича Тер-Петросяна, известного в революционном движении под именем Камо. Кличку эту, только несколько позднее, придумал также Иосиф. Друзья постоянно поддразнивали Семена из-за его некоторых неправильностей русского языка. Однажды, собираясь исполнять какое-то поручение, Семен спросил:

– Камо отнести? (Вместо – кому).

– Эх ты, камо, камо, – рассмеялся Сосо.

Кличка прижилась…

В Тифлисской физической обсерватории с середины ноября 1899 года в должности наблюдателя работал товарищ Сосо по Горийскому духовному училищу и семинарии Вано Кецховели – младший брат Ладо Кецховели. Ему дали при обсерватории хилую комнату. Безработный и бездомный Иосиф Джугашвили часто приходил ночевать к Вано, а затем и вовсе там поселился. В конце декабря в обсерватории освободилось место наблюдателя, и в «Отчете Николаевской главной физической обсерватории за 1899 год» значится: «С 28-го декабря поступил на службу по вольному найму обучавшийся в Тифлисской духовной семинарии И. В. Джугашвили».

За рабочим районом Надзаладеви (или Нахаловка), километрах в пяти, находилось тогда небольшое Соленое озеро. Невысокие зеленые холмы окружали котловину, на пне которой поблескивала вода. В пасхальное воскресенье, 23 апреля, но дороге, извивавшейся среди полей и лугов, шли группы рабочих. У многих – узелки с продуктами. В условленном месте их встречали пикеты и направляли к месту маевки, которое было известно только организаторам.

Сосо и Стуруа выбрали место для проведения маевки. На квартире Стуруа было заготовлено красное знамя. Художник-самоучка изобразил на нем портреты Маркса и Энгельса. Были написаны лозунги и, подчеркнем это особо, исполнены были эти лозунги на трех языках: грузинском, армянском и русском. Здесь, на многонациональной окраине Российской империи, социал-демократы непрестанно заботились о единстве своих рядов.

На маевку собралось 400–500 рабочих – сверх самых радужных ожиданий организаторов. На возвышении развернули красное знамя, и Чодришвили открыл митинг. Среди прочих выступал и Сосо. На его долгом пути политического деятеля то было первое появление перед большим собранием людей.

В качестве «предупредительной меры» в марте – апреле 1901 года полиция арестовала ряд социал-демократов. В ночь на 22 марта в отсутствие Сосо на его квартире был произведен обыск. Жандармский ротмистр Рунич доносил 23 марта: «…Принимая во внимание, что… служащий наблюдателем в физической обсерватории Иосиф Джугашвили ведет сношения с рабочими, принадлежит, весьма возможно, к социал-демократам… постановил привлечь названного Иосифа Джугашвили и допросить обвиняемым по производимому мною… исследованию степени политической неблагонадежности лиц, составивших социал-демократический кружок интеллигентов в г. Тифлисе».

Но «допросить обвиняемым» Иосифа Джугашвили не удалось: он бросил работу и перешел на нелегальное положение. Такс конца марта 1901 года, на долгие шестнадцать лет, вплоть до февральской революции, он сделался революционером-подпольщиком. Теперь у него не будет ни постоянной работы, ни собственного жилья, ни настоящих документов, ни подлинного имени. Его ждут слежки и обыски, аресты, тюрьмы, ссылки. Единственным содержанием жизни Сосо станет борьба за дело трудящихся, и ничто не сможет свернуть его с избранного пути.

По тюрьмам и ссылкам

В 1901 году в Баку создали прекрасную типографию, известную в конспиративной переписке под названием «Нина», и в первых числах сентября 1901 года начали печатание нелегальной газеты «Брдзола» («Борьба»). Передовая первого номера нелегальной газеты, озаглавленная «От редакции», принадлежала двадцатидвухлетнему Сосо.

Это первое известное нам политическое произведение И.В. Джугашвили-Сталина.

Обращает на себя внимание обнаруженное автором понимание единства интересов грузинских социал-демократов и социал-демократов России, понимание, свойственное в ту пору, да и позднее, отнюдь не всем: «Грузинское социал-демократическое движение не представляет собой обособленного, только лишь грузинского рабочего движения с собственной программой, оно идет рука об руку со всем российским движением и, стало быть, подчиняется Российской социал-демократической партии…» По мнению автора, «Брдзола» должна связывать и объединять борющихся русских и грузинских рабочих, «должна быть представителем Российской социал-демократической партии и своевременно сообщать читателю о всех тех тактических взглядах, которых придерживается российская революционная социал-демократия».

В воскресенье, 11 ноября, состоялась первая конференция Тифлисской организации РСДРП. 25 делегатов, представлявшие почти все тифлисские социал-демократические кружки, рассмотрели несколько вопросов и избрали Тифлисский комитет РСДРП. В состав комитета вошел и Иосиф. Вскоре, в конце ноября 1901 года, он отправляется в Батум.

Батум был тогда третьим после Тифлиса и Баку промышленным центром Закавказья. Через Батум вывозили нефтяные продукты из России. Ко времени появления Сосо Джугашвили в городе при населении в 30 тысяч человек было около 10 тысяч рабочих: грузины, армяне, русские, аджарцы, абхазцы, турки, греки и представители других народов своим тяжелым трудом создавали богатые прибыли для господ Нобилей, Ротшильдов, Манташевых, Хачатурянцев…

Жили рабочие в грязных предместьях: Барцхане, Городке. Особенно «колоритным» был поселок «Чаоба» – от слова «болото». На топкой земле были разбросаны кое-как построенные домики. В дождливое время, по колено в грязи, с трудом добирались хозяева до своих жалких лачуг.

Но приезде Иосиф нашел сплоченную группу рабочих: Сильвестр Тодрия, Константин Канделаки, братья Илларион и Дарсинан Дарахвелидзе, Герасим Каладзе и другие уже прошли немалую жизненную школу, были знакомы социал-демократическими идеями, стремились к решительной борьбе за свои права. И все же Иосиф остался ими недоволен.

На первом же собрании Иосиф сказал своим слушателям:

– Товарищи, я прислан к вам тифлисскими рабочими. Вы, наверное, знаете, что тифлисские рабочие проснулись ото сна и встали на борьбу. Батумские же рабочие, можно сказать, еще не проснулись. Я призываю вас последовать примеру ваших тифлисских собратьев по классу…

Отношения Иосифа с И. Рамишвили и Н. Чхеидзе, будущими столпами грузинского меньшевизма, сразу же стали враждебными. Не смущаясь этим, Сосо вместе с наиболее активными рабочими подготавливает оформление батумской общегородской организации революционных социал-демократов. На этом пути его ждал успех. В конце 1901 года в городе действовало по крайней мере 11 кружков, в которых объединялись рабочие разных национальностей.

В Гурии с давних пор была традиция встречи Нового года – «каланда». Вечером 31 декабря 1901 года на глухой окраине Батума за праздничным столом собрались необычные гости. Под видом новогоднего праздника 25–30 батумских рабочих встретились на социал-демократическом собрании.

Все было как водится: и вино, и снедь, и тамада – Миха Табуния, только речи резко отличались от обычных для такого рода застолий. Иосиф говорил несколько раз: об организации подпольной работы, стачек и демонстраций, о методах борьбы… Когда в комнату стал проникать свет зари, Иосиф позволил себе лирическое отступление:

– Вот уже и рассвет… Скоро встанет солнце… Так же светло будет нам, товарищи, в будущем, когда мы добьемся победы. Солнце будет светить для нас!

Плоды работы Сосо и его товарищей обнаружились на предприятиях Батума уже в начале 1902 года, и в первую очередь – в успехах забастовок. 26 февраля на заводе Ротшильда было вывешено объявление о расчете с 12 марта 389 рабочих. На следующий день забастовали все, требуя никого не увольнять.

Иосифа Джугашвили в Батуме в этот день не было. За десять дней до того, 17 февраля 1902 года, охранка арестовала почти всех членов Тифлисского комитета, и он поехал в Тифлис, чтобы выяснить обстановку и приобрести типографский материал. За «учителем» срочно был послан гонец, и он немедленно возвратился.

Через центр города манифестация направилась к тюрьме, но здесь полиция при помощи войск задержала более трехсот рабочих. С утра у пересыльных казарм, где содержались все арестованные, собралась многотысячная толпа – рабочие, их друзья, жены, дети. Открыто были подняты красные знамена, раздавались революционные песни. Не лишне будет подчеркнуть, что социал-демократы организовывали подчеркнуто мирную демонстрацию. Рабочие сознательно пришли без оружия (хотя некоторое количество револьверов имелось тогда в распоряжении комитета) и не думали о нападении на солдат. Руководители демонстрации (и в том числе Иосиф, одетый в рабочую блузу) находились тут же, в толпе.

Тем не менее власти применили оружие. Рабочие не подчинились, и тогда был открыт огонь. Толпа обратилась в бегство; на месте остались 14 убитых и 54 раненых. Подобной расправы еще не случалось в Закавказье. С начала века это было второе в России кровопролитие подобного размаха (первое – событие на Обуховском заводе за год до того).

Иосиф Джугашвили во время стрельбы находился в толпе: жандармские документы утверждают, что его видел там пристав 4-го участка Батума. Из воспоминаний рабочих известно также, что Иосиф вывел из толпы и доставил на квартиру раненого Геронтия Каландадзе.

Кровавое побоище произвело страшное впечатление на рабочих, но забастовка продолжалась. На следующий день, 10 марта, социал-демократы выпустили листовку, посвященную тем событиям. В день похорон, 12 марта, распространялась вторая. Вероятнее всего, что обе они принадлежали перу молодого Джугашвили.

Полиция наконец сумела нанести ощутимый урон батумским социал-демократам: 5 апреля 1902 года на квартире И. Дарахвелидзе в «Лиман-Мелье» были арестованы И. Джугашвили, К. Канделаки, Д. Дарахвелидзе и член нелегального гимназического кружка Вано Рамишвили. При обыске, однако, ничего особенного полиции найти не удалось (обстоятельство, свойственное всем последующим арестам И. Джугашвили-Сталина и свидетельствующее о его искусной конспирации), и товарищи Иосифа были вскоре выпущены. Самого же его засадили в тюрьму надолго.

Власти хорошо понимали, кто именно очутился у них в руках. В жандармском документе отмечалось, что Джугашвили «являлся главным руководителем беспорядков, произведенных батумскими рабочими… Руководя делом, Джугашвили держал себя в стороне, и потому не все рабочие знали о нем, с рабочими же постоянно соприкасался Канделаки, известный в рабочей среде за «помощника учителя».

Бесспорных улик против Иосифа Джугашвили было, однако, не так уж много. Поэтому он попытался создать себе алиби. В одном из жандармских документов сообщалось: «8-го сего апреля при свидании арестантов с посетителями одним из арестантов были выброшены на тюремный двор 2 записки, из коих в одной автор просит неизвестного адресата «передать в Гори, что Сосо Джугашвили арестован», а также «сейчас же сообщить об этом матери на тот конец, что если жандармы спросят ее: «когда твой сын выехал из Гори», то сказала бы: «все лето и зиму до 15 марта находился здесь (в Гори)…», а во второй записке просят какого-то Иллариона: «если приехал посланный в Тифлис человек, то скажи, чтобы он привез Георгия Елисабедова и вместе с ним пусть направил бы дело».

Поскольку записки попали к жандармам, они смогли арестовать их адресатов: учителя Сосо Иремадзе в Гори и Георгия Елисабедашвили в Тифлисе. Правда, ничего отягчающего вину И. Джугашвили от этих арестованных жандармы не добились и вынуждены были вскоре отпустить их. Безрезультатным был и обыск в Гори, допрос матери.

Следственная рутина тянулась обычным путем: допросы, очные ставки, запросы в другие города и учреждения. Лишь 17 июля 1902 года жандармы составляют описания своего узника: «Рост 2 аршина, 4,5 вершка (165–166 см). Телосложение среднее. Возраст – 23. Особые приметы: 2 и 3 пальцы на левой ноге срослись. Наружность: обыкновенная. Волосы: темно-коричневые. Борода и усы: коричневые. Нос: прямой и длинный. Лоб: прямой, но низкий. Лицо: длинное, смуглое и рябое».

В тюрьме он, чтобы не раскиснуть, с первых же дней установил для себя строгий распорядок: с раннего утра – гимнастика, затем изучение иностранного языка и, главное, чтение, чтение, чтение… Режим в тюрьме был не слишком строгим: она была заполнена битком, и администрация не всегда могла пресечь попытки арестантов к общению с волей. Иосиф сумел довольно быстро снестись с оставшимися на свободе товарищами, получал от них сведения о происходившем и даже писал листовки.

Следователи не торопились; более года просидел Иосиф Джугашвили в батумском тюремном замке. Поскольку администрации было известно, что он успешно поддерживает контакт с товарищами, оставшимися на воле, 19 апреля 1903 года его и группу других арестованных переводят в Кутаисскую тюрьму.

Когда заключенные с убогими своими пожитками собрались на тюремном дворе, произошла заминка: Иосиф, поддержанный товарищами, потребовал, чтобы для вещей администрация наняла подводу, а для заключенной женщины – Натальи Киртадзе-Сихарулидзе – извозчика. Требования арестантов пришлось удовлетворить. В Кутаиси, по выходе из вагона, Джугашвили закричал:

– Пропустите Наташу вперед, пусть все видят, что и женщины борются!

Иосифа поместили в так называемый «первый секрет» Большой тюрьмы. Кутаисская тюрьма славилась своим суровым режимом даже среди других узилищ России. Но и эти строгости не изменили поведения Иосифа. Еще в Батуме его характер был хорошо знаком тюремщикам, не раз и не два они имели возможность убедиться в твердости и настойчивости этого заключенного: Сосо неизменно во главе всех протестов против попыток ущемления прав и достоинств политических заключенных.

Не замедлил он проявить себя и в Кутаисской тюрьме. Вскоре по прибытии, 16 июля, Сосо организует забастовку заключенных. Волнения были настолько серьезными, что в тюрьму пожаловали губернатор и прокурор. Вызванный к начальству организатор выступления стоял на своем, и требования были в основном удовлетворены: политических заключенных перевели в общую камеру отдельно от уголовников; каждому разрешили, чтобы не спать на цементном полу, приобрести за свой счет тахту и т. д.

Наталью Киртадзе в кутаисском замке поместили в отдельную камеру. Тоска одолела ее, и заключенная подолгу плакала. Но вскоре она получила записку: «Что означают, орлица, твои слезы? Неужели тюрьма надломила тебя?» Написана она была рукой Иосифа.

Главное тюремное управление Министерства юстиции 17 августа 1903 года сообщало губернатору Батумской области: «На основании высочайшего повеления, последовавшего 9 июля 1903 года по всеподданнейшему докладу министра юстиции, крестьянин Иосиф Виссарионович Джугашвили за государственное преступление подлежит высылке в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции сроком на три года».

Этап постепенно собрался. К тюремному зданию пришли родственники и друзья высланных. У Иосифа не было в Батуме родных, но зато товарищей по борьбе – многие сотни. Ссыльные, окруженные конвойными солдатами, вышли из ворот. Этап направился к пристани, откуда через несколько часов должен был отойти товарно-пассажирский пароход на Новороссийск.

Путь был неблизкий: Новороссийск, Ростов, Царицын, Самара и далее по бесконечной Транссибирской магистрали… Для Иосифа то было первое, хоть и подневольное, путешествие по России, он еще не знал и не представлял, насколько отличается от родного ему Закавказья, к примеру, Восточная Сибирь, куда его забросила судьба.

Село Новая Уда Балачанского уезда Иркутской губернии, назначенное Иосифу местом проживания, затерялось в глухой тайге на знаменитом Жигаловском тракте, по которому перегоняли этапы заключенных. Этапу приходилось пробираться сквозь таежные сопки, переправляться много раз через реки и болота, чтобы добраться до Новой Уды от железной дороги. Легче было доехать зимой, по санному пути.

Иосиф Джугашвили прибыл в Новую Уду 27 ноября 1903 года. Поселился он в Заболотье у крестьянки Марфы Ивановны Ливинцевой, в доме на краю болота. Большая перегороженная комната с огромной русской печью, в переднем углу – стол, у перегородки – топчан.

Задерживаться в ссылке Иосиф не намеревался и времени даром не терял: он успел осмотреться, подготовиться к побегу. Первая попытка не увенчалась успехом: путник по неопытности не принял в расчет суровость сибирской зимы, замерз и даже слегка обморозил лицо. Пришлось возвратиться, запастись одеждой потеплее, и снова – в побег. Исправник Балачанского уезда сообщал в Иркутск 6 января 1904 года: «Новоудинское волостное правление донесло, что административный Иосиф Джугашвили 5 января бежал, приняты меры, телеграфировано в Красноярск…» Но задержать его не удалось. Крестьянин-ямщик довез беглеца до станции Зима, там он благополучно сел в поезд и спустя некоторое время был уже в Закавказье.

Приехал он не в Гори, где жила мать, и не в Тифлис, он поспешил в Батум – там ждали его товарищи по борьбе.

Почти за два прошедших года, в течение которых он был оторван от работы, в социал-демократическом движении Закавказья произошли немалые перемены. Раскол, имевший место на II съезде РСДРП, где четко определялись большевистско-революционное и меньшевистско– оппортунистическое направления в партии, разумеется, давал себя знать и в Закавказье. Вернувшиеся со съезда меньшевики сразу же повели раскольническую деятельность.

Внешняя причина раскола известна. Однако за внешними – и что бы ни говорили противники – малозначащими партийными обрядами стояло нечто весьма судьбоносное в дальнейшем пути России. Меньшевики почти сплошь состояли из евреев (украинских, польских, литовских, немецких). Следуя букве марксистского космополитического учения, они совершенно пренебрегали традициями исторической России, ее рабочими и крестьянами, всеми созидателями и собирателями. Напротив, Ленин, Сталин и большинство их сторонников исходили из российских интересов, оставаясь, разумеется, интернационалистами. Вот почему Ленин, а не Мартов (Цедербаум) стал у руля России в 1917-м, вот почему Сталин, а не Троцкий (Бронштейн) начал строить великое Советское государство.

Вот в такой момент Коба и возвратился в Тифлис. Требовалось какое-то время, чтобы разобраться в происходящем, определить свою позицию и встать на чью-то сторону. Коба не колебался: его симпатии на стороне большевиков. Был усилен и Кавказский союзный комитет РСДРП. Наряду с В. С. Бобровским и С. Г. Шаумяном в состав комитета был кооптирован и Коба.

Некоторое время весной 1904 года Коба провел в Гори, у матери. Почти двухлетнее пребывание в тюрьме и ссылке отразилось на его здоровье. По свидетельству В. Кецховели, навестившего Кобу в апреле этого года, он похудел и выглядел утомленным.

Известные нам обстоятельства из личной жизни И. В. Джугашвили-Сталина того периода очень скудны, воспоминаний почти не сохранилось. Можно лишь упомянуть, что в том же 1904 году он женился на Екатерине Семеновне Сванидзе.

Хорошо известно, что семейная жизнь русских революционеров всегда и везде подчинялась интересам дела, тем более у такого человека, как Коба. В Гори он не задержался, а отправился в Баку. Дело в том, что в мае 1904 года руководство Бакинским комитетом РСДРП захватили меньшевики, и Кавказский союзный комитет принял меры к тому, чтобы исправить положение.

На этот раз Коба в Баку долго не оставался. Ему поручили другие важные и сложные задания; все лето 1904 года он провел в разъездах по Закавказью, выступал на дискуссиях против меньшевиков, анархистов.

Заканчивался 1904 год. Неудачная для России война с Японией усугубила революционное брожение в стране.

В Закавказье либерально-буржуазные и дворянские группы также включились в эту «банкетную кампанию». Закавказские меньшевики предлагали рабочим принимать участие в банкетах либералов и выступать там с заявлениями о поддержке их конституционных пожеланий.

На одном из таких собраний в Тифлисе выступал Коба. Банкет состоялся в зале Артистического общества. Готовились к нему долго, и собралось более 700 человек. «Цвет» тифлисской интеллигенции и буржуазии, заполнив концертный зал и примыкающие помещения, намеревался продемонстрировать «свою политическую зрелость».

Готовились и большевики. Петр Монтин, бывший ученик Кобы по кружку, сколотил надежную группу рабочих-железнодорожников. Заранее добыли гостевые билеты. Придя поодиночке на банкет, рабочие сгруппировались вокруг Кобы и Монтина, до поры до времени делая вид, что не знакомы друг с другом.

С самого начала банкета стало ясно, кто и с какими целями организовал его. Присутствующим была роздана подготовленная резолюция. Председатель собрания и его товарищи были определены без голосования, и это вызвало недоумение тех, кто не был посвящен в механику происходившего.

Председатель сразу же объявил, что ораторы не должны выходить из отведенных заранее рамок и завершиться собрание должно принятием выработанной резолюции. Это вызвало протест: в противовес навязанной резолюции большевики передали в президиум свою. Прочитав ее, председатель побелел и категорически отказался огласить. В зале поднялся шум, послышались крики:

– Цензура не нужна!

Слово попросил Коба и, разумеется, его не получил. Тогда по знаку Монтина рабочие окружили Кобу, он поднялся на стул и, несмотря на крики, произнес краткую речь, завершив ее призывом:

– Долой самодержавие!

Лозунг тотчас подхватили рабочие и некоторая часть публики. Это произвело на всех остальных громадное впечатление. Все смешалось, часть испуганных либералов оросилась к выходу, другие стали теснить рабочую группу. Монтин подал сигнал, после чего большевики выбрались из зала и с предосторожностями, по одному, разошлись.

Первая русская революция началась с событий 9 января в Петербурге. Совпадение, конечно, случайное, но 8 января в нелегальной авлабарской типографии Кавказского союзного комитета была отпечатана листовка «Рабочие Кавказа, пора отомстить!». Написал ее Коба. «Русская революция неизбежна. Она так же неизбежна, как неизбежен восход солнца!.. Пора разрушить царское правительство! И мы разрушим его!»

Напряжение в Закавказье, как и во всей стране, стремительно нарастало. В Батуме 17 января забастовали портные рабочие и железнодорожники. Спустя сутки началась политическая стачка в Тифлисе, к 20 января она стала всеобщей. В тот же день началась забастовка в Кутаиси. Бастовали рабочие в Сухуми, Поти, Чиатурах… В Баку 6–9 Февраля произошли кровавые вооруженные столкновения между армянским и азербайджанским населением.

Коба в это время трудится с величайшим напряжением: 13 февраля он пишет листовку «Да здравствует международная солидарность!» – о событиях в Баку, 15 февраля – листовку «К гражданам» – о многолюдной демонстрации в Тифлисе. Коба все время в разъездах: он организует, наставляет, доказывает, спорит… Одной из самых ожесточенных схваток с меньшевиками стала для Кобы дискуссия в Батуме в апреле 1905 года. Ненависть оппортунистов к Кобе беспредельна.

В мае 1905 года появилась брошюра Кобы «Коротко о партийных разногласиях». Позиция Кобы была выражена в четких и строгих формулировках, понятных и доступных читателям-рабочим. Вот что писал он о назначении российской социал-демократии: «Наша обязанность, обязанность социал-демократии, – совлечь стихийное движение рабочих с тред-юнионистского пути и поставить его на путь социал-демократический. Наша обязанность – внести в это движение социалистическое сознание и объединить передовые силы рабочего класса в одну централизованную партию. Наша задача – идти всегда во главе движения и неутомимо бороться со всеми – будь то враг или «друг», – кто будет мешать осуществлению этих задач».

В октябре всю страну охватывает политическая стачка, в Тифлисе она стала всеобщей 15-го числа. Остановились предприятия и городской транспорт, прекратили подачу энергии электростанции, закрыты почта и телеграф, магазины, лавки. Прекратились занятия в школах, перестали выходить газеты…

Николай II 17 октября 1905 года подписал манифест, в котором обещал даровать свободу совести, собраний и союзов…

Весть о царском манифесте пришла в Тифлис в ночь на 18 октября. С утра на Головинском проспекте у редакции газет собрались толпы народа.

На митинге верховодили меньшевики. Начало положили Н. Жордания и И. Рамишвили. Последний торжественно возглашал:

– Отныне самодержавия нет, самодержавие умерло! Россия входит в ряды конституционных государств!

Затем последовали лозунги, призванные запутать рабочий класс:

– Мы не хотим оружия, долой оружие!

Настроение огромного митинга было благодушным: как же, бескровная победа, зачем еще и оружие! Но большевики, не смущаясь этим, стали рассеивать конституционные иллюзии собравшихся.

Выступил и Коба.

– У вас одна плохая привычка, – заявил он, – о чем я должен вам прямо сказать: кто бы ни вышел и что бы ни сказал, вы встречаете с радостью и аплодисментами. Вам говорят: «Да здравствует революция!» – вы аплодируете. «Да здравствует свобода!» – вы аплодируете, это хорошо. Но когда говорят: «Долой оружие!», вы и этому аплодируете. Какая революция может победить без оружия и кто тот революционер, который говорит: долой оружие? Оратор, который это говорит, наверное толстовец, а не революционер, и, кто бы он ни был, он враг революции, свободы и народа!

В толпе послышались голоса:

– Кто это такой? Кто говорит?

А Коба продолжал:

Что нужно, чтобы действительно победить? Для этого нужны три вещи, хорошо поймите и запомните: первое, что нам нужно, – вооружение, второе – вооружение, третье – еще и еще раз вооружение!

Раздались громкие аплодисменты…

Надвигался декабрь 1905 года – наивысшая точка революции. Провести его Кобе суждено было вдали от Грузии. С мандатом от Кавказского союзного и Тифлисского комитетов он уехал на IV съезд РСДРП. Вместе с ним ехал Г. Тевия.

К 10 декабря в Петербург съехалась только часть делегатов: декабрьская всеобщая забастовка и вооруженное восстание сделали невозможным приезд остальных. Было решено провести вместо съезда большевистскую конференцию. Она проходила с 12 по 17 декабря в Таммерфорсе (Финляндия). Здесь Коба впервые увидел Ленина. Об этом он рассказывал так:

«Я надеялся увидеть горного орла нашей партии, великого человека, великого не только политически, но, если угодно, и физически, ибо Ленин рисовался в моем воображении в виде великана, статного и представительного. Какого же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных…»

В этих словах, сказанных Сталиным в январе 1924 года, когда Ленина уже не было в живых, после того как сам он за двадцать лет повидал немало и по-настоящему незаурядных, и выспренне «великих» деятелей, все еще звучит наивная уверенность не потерявшего романтизма молодого человека. Кроме того, родился этот молодой человек на отдаленной азиатской окраине России, где понятия о величии не всегда соответствовали европейским…

Слова эти хорошо известны всему миру, их толкуют по-разному. Злопыхатели глумятся. Однако при спокойно-объективном восприятии видно, как точно Сталин передал свои молодые чувства, такое может сделать только тот, кто обладает литературным дарованием.

Тут же следует договорить до конца. Всю жизнь – и при работе непосредственно с Лениным, и тридцать лет после него – Сталин отзывался о нем с величайшим уважением. Как талантливый политик, он прекрасно понимал, что ему не след хоть как-то бросать тень на человека, чье дело он унаследовал. (Полной противоположностью у нас был болтливый шут Никита Хрущев, да и разве он один!)

Центральными на конференции были, конечно, две речи Ленина – о текущем моменте и об аграрной революции. Вот впечатления Кобы: «Это были вдохновенные речи, приведшие в бурный восторг всю конференцию. Необычайная сила убеждения, простота и ясность аргументации, короткие и всем понятные фразы, отсутствие рисовки, отсутствие головокружительных жестов и эффектных фраз, бьющих на впечатление, – все это выгодно отличало речи Ленина от речей обычных «парламентских» ораторов.

Но меня пленила тогда не эта сторона речей Ленина. Меня пленила та непреодолимая сила логики в речах Ленина, которая несколько сухо, но зато основательно овладевает аудиторией, постепенно электризует ее и потом берет в плен, как говорят, без остатка. Я помню, как говорили тогда многие из делегатов: «Логика в речах Ленина – это какие-то всесильные щупальца, которые охватывают тебя со всех сторон клещами и из объятий которых нет мочи вырваться: либо сдавайся, либо решайся на полный провал».

Конференция в Таммерфорсе прошла с подъемом: в России повсеместно шли вооруженные выступления, делегаты готовились к бою. В перерывах они учились стрелять. По предложению Ленина конференция спешно завершила работу, и делегаты разъехались, торопясь поспеть к самым главным событиям.

В этой накаленной обстановке от социал-демократов требовалось сплочение рядов. Подготовка к IV съезду в Грузии с начала 1906 года шла в ожесточенной борьбе. В силу ряда причин возобладала оппортунистическая линия: из одиннадцати делегатов, посланных Тифлисом на съезд, большевиком был только один – Коба.

Вновь с юга на север пересекает он Россию. В Петербурге выясняется, что, несмотря на объявленные царским манифестом свободы, провести в России съезд такой революционной партии, как РСДРП, нет возможности. Поэтому предстоит поездка в Швецию.

Первое в своей жизни путешествие за границу Коба совершил без особых приключений. Организаторы съезда не располагали обильными денежными средствами, и делегатов размещали на жительство по два-три человека вместе. Кобу поместили в небольшой комнатке на втором этаже; внизу шумели посетители питейного заведения – не то бара, не то ресторана. В комнатке уже находился другой жилец. Вот что писал он о встрече с Кобой (он называл себя Ивановичем) спустя многие десятилетия: «В эту же комнату вскоре поселили еще одного делегата съезда, по фамилии Иванович. Это был коренастый, невысокого роста человек, примерно моих лет, со смуглым лицом, на котором едва заметно выступали рябинки – следы, должно быть, перенесенной в детстве оспы. У него были удивительно лучистые глаза, и весь он был сгустком энергии, веселым и жизнерадостным. Из разговоров с ним я убедился в его обширных знаниях марксистской литературы и художественных произведений, он мог на память цитировать полюбившиеся ему отрывки политического текста, художественной прозы, знал много стихов и песен, любил шутку. Мы подружились…»

Поскольку до начала съезда еще оставалось время, делегаты Володин (Климент Ефремович Ворошилов) и Иванович (Коба) вместе бродили по городу, не слишком удаляясь от дома, так как не знали шведского языка. Все им было внове – и природа, и архитектура, и люди: все хотелось посмотреть, везде побывать.

Повестка дня съезда была чрезвычайно напряженной.

Сразу же выяснилось, что перевес сил на съезде – у меньшевиков: против 46 большевистских голосов они располагали 62. Это наложило отпечаток на ход съезда и предопределило характер основных принятых решений.

Делегат Иванович был очень активен на съезде. Он трижды выступал, неоднократно делал заявления и разъяснения. Знакомство с протоколами съезда, с результатами многочисленных голосований показывает, что Иванович всегда придерживался ленинских позиций.

Весьма темпераментным было выступление Ивановича при обсуждении оценки текущего момента. Очень четко он охарактеризовал основу разногласий между большевиками и меньшевиками:

– Или гегемония пролетариата, или гегемония демократической буржуазии – вот какой вопрос стоит в партии, вот в чем наши разногласия.

Возвратившись в Грузию, Коба продолжает борьбу с меньшевиками.

Коба начал печатать один из главных своих дореволюционных теоретических трудов – «Анархизм или социализм?». Группа анархистов в условиях отступления революции вела ожесточенную кампанию против социал-демократов и достигла определенных успехов среди мелкобуржуазных и деклассированных элементов населения Грузии. Коба подверг в серии статей уничтожающей критике анархизм. В доступной и популярной форме он разъяснил грузинским читателям, что такое материализм и диалектика, что такое исторический материализм. Особо надо отметить совершенно необходимую в данном случае популярность изложения:

«Эта партия должна быть революционной партией, – и это потому, что освобождение рабочих возможно только революционным путем, при помощи социалистической революции.

Эта партия должна быть интернациональной партией, двери партии должны быть открыты для каждого сознательного пролетария, – и это потому, что освобождение рабочих – это не национальный, а социальный вопрос, имеющий одинаковое значение как для пролетария-грузина, так и для русского пролетария и для пролетариев других наций.

Отсюда ясно, что чем теснее сплотятся пролетарии различных наций, чем основательнее разрушатся воздвигнутые между ними перегородки, тем сильнее будет партия пролетариата…»

В середине апреля Коба поехал на V съезд РСДРП. Ному предшествовала жаркая схватка с меньшевиками. Кобу-делегата отстояли рядовые члены партии.

О том, чтобы провести съезд в России, и думать не приходилось, но оказалось, что в Европе не так-то уж много мест, где могли бы собраться без помех российские социал-демократы. Как и в прошлый раз, путь лежал через Финляндию. Затем – пароход на Стокгольм. Делегатов съезда на нем собралось несколько десятков. Сразу же по выходе в море они отбросили конспирацию, начали беседовать, затем спорить… В самый короткий срок палуба парохода заполнилась смеющимися и даже дурачащимися пассажирами третьего класса. Капитан, не понимая, что происходит, глядел на все это в изумлении…

Из Стокгольма отправились в Данию. Но здешнее правительство распорядилось, чтобы нежеланные гости немедленно оставили страну. Возвратились в Швецию, однако шведская полиция заявила, что через три дня делегаты должны покинуть страну, таково решение правительства. Отказались допустить съезд к себе и норвежские власти. С большим трудом удалось договориться о транзитном проезде через Данию и оттуда – пароходом в Англию.

Переход через Немецкое море прошел без помех. Публика на пароходе ехала респектабельная, и потертые пиджаки, залатанные ботинки многих делегатов, как и почти ионное отсутствие багажа, возбуждали подозрение у команды и пассажиров. Для западноевропейского буржуа скверно одетый человек – всегда подозрителен, а тут их целая толпа, да они еще русские революционеры! Особенно «живописно» выглядели некоторые делегаты с Кавказа – побоявшись ехать налегке, кое-кто из южан путешествовал в папахах и бурках.

V съезд, заседавший с 30 апреля по 19 мая 1907 года в Лондоне, был очень представительным (303 делегата с решающим голосом и 39 с совещательным от 150 тысяч членов партии). Большевики на съезде имели перевес: революция, отступавшая в России, многому научила социал-демократов, подтвердила правильность большевистской тактики.

Вновь, во второй раз, наблюдал Коба, как умело, выдержанно и в то же время темпераментно ведет борьбу со своими идейными противниками Ленин. «Я впервые видел тогда Ленина в роли победителя, – вспоминал позже Коба-Сталин. – Обычно победа кружит голову иным вождям, делает их заносчивыми и кичливыми. Чаще всего в таких случаях начинают торжествовать победу, почивать на лаврах. Но Ленин ни на йоту не походил на таких вождей. Наоборот, именно после победы становился он особенно бдительным и настороженным».

В работе съезда Коба участвовал с совещательным голосом, полномочия его и М. Цхакая яростно оспаривались меньшевиками в мандатной комиссии. В этот раз Коба на съезде не выступал, и в протоколах имеется лишь заявление делегатов Ивановича, Сурена и Борчалинского (Кобы, Шаумяна и Кахояна), в котором опровергались утверждения кавказских меньшевиков о якобы пролетарском составе их организаций, пославших на съезд так много делегатов-оппортунистов.

Очевидно, Коба вел тщательные записи, так как в июне – июле 1907 года в «Бакинском пролетарии» он опубликовал пространные «Записки делегата – «Лондонский съезд РСДРП». Характеризуя значение съезда, Коба писал: «Фактическое объединение передовых рабочих всей России в единую всероссийскую партию под знаменем революционной социал-демократии – таков смысл Лондонского съезда, таков его общий характер».

С цифрами в руках Коба доказал, что большевистские делегаты на съезд посылались от крупных промышленных районов, а меньшевистские – от ремесленных и крестьянских, и заключал: «Очевидно, тактика большевиков является тактикой тех районов, где классовые противоречия особенно ясны и классовая борьба особенно резка. Большевизм – это тактика настоящих пролетариев».

К подобному же выводу Коба пришел и при анализе национального состава делегатов: «Статистика показала, что большинство меньшевистской фракции составляют евреи (не считая, конечно, бундовцев), далее идут грузины, потом русские. Зато громадное большинство большевистской фракции составляют русские, далее идут евреи (не считая, конечно, поляков и латышей), затем грузины. По этому поводу кто-то из большевиков заметил шутя (кажется, тов. Алексинский), что меньшевики – еврейская фракция, большевики – истинно русская, стало быть, не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром».

На съезде Коба встретился с А. С. Бубновым, К. Е. Ворошиловым, В. П. Ногиным, К. Н. Самойловым и другими. С этими людьми Кобе еще не раз придется встречаться и работать вместе: и в подполье, и в ссылке, и на гражданской войне… Но были и неприятные встречи. На съезде, к примеру, присутствовал Л. Д. Троцкий-Бронштейн, безуспешно пытавшийся сколотить свою центристскую группировку и неизменно скатывавшийся к поддержке меньшевизма. На съезде, по словам Кобы, «Троцкий оказался «красивой ненужностью». С этим «позером», как характеризовал Троцкого Ленин, Коба еще не раз столкнется…

В июне 1907 года Коба переезжает в Баку, дабы выбить меньшевиков из пролетарского центра Закавказья. Здесь ему удалось быстро и надежно устроиться. Знакомых было много, и среди них – семья Аллилуевых. Сергей Яковлевич Аллилуев, передовой русский рабочий, впервые увидел Сосо на маевке 1900 года. Были после этого и другие встречи. Летом 1907 года преследования полиции вынудили С. Аллилуева уехать в Петербург. Вот что он вспоминал:

«В конце июля по совету товарищей я направился к Кобе. Коба с женой жил в небольшом одноэтажном домике. Я застал его за книгой. Он оторвался от книги, встал со стула и приветливо сказал:

– Пожалуйста, заходи.

Я сказал Кобе о своем решении выехать в Питер и об обстоятельствах, вынуждающих меня предпринять этот шаг.

– Да, надо ехать, – произнес Коба. – Житья тебе Шубинский (бакинский градоначальник) не даст.

Внезапно Коба вышел в другую комнату. Через минуту-две он вернулся и протянул мне деньги. Видя мою растерянность, он улыбнулся:

– Бери, бери, – произнес он, – попадешь в новый город, знакомых почти нет. Пригодятся… Да и семья у тебя большая.

Потом, пожимая мне руку, Коба добавил:

– Счастливого пути, Сергей!»

Положение, сложившееся к тому времени в Баку, было сложным и своеобразным.

Местные богатеи все больше беспокоились о собственной безопасности. Это и немудрено при той крайней степени ненависти, которую они возбуждали у рабочих. Вот свидетельство очевидца: «С непривычки странно было видеть на главных улицах экипаж, в котором рядом с каким-нибудь нефтепромышленником или инженером торжественно восседал, а то и стоял на подножке сбоку рослый, смуглый, страшного вида человек, вооруженный до зубов, – то были телохранители, так называемые «кочи», без которых не обходился ни один видный бакинский воротила. Оригинальное зрелище представляла городская Дума в дни заседаний. Один за другим подъезжали экипажи, из которых вылезали местные тузы, а сопровождавшие их живописные телохранители оставались в ожидании внизу, в вестибюле, чтобы сопровождать их по окончании заседания домой. Та же картина – у подъезда театров и других публичных мест».

Однако главным назначением «кочи» была расправа с непокорными на промыслах, и тут они, стремясь запугать рабочих, заставить их подчиниться хозяевам, не стеснялись применять оружие. Случаи расправ с передовыми рабочими были не единичными явлениями. Так, в сентябре 1907 года в Биби-Эйбатском районе был убит Ханлар Сафаралиев.

Большевики Биби-Эйбата выпустили воззвание по поводу убийства своего товарища и организовали двухдневную забастовку. Инициатором ее был Коба. Он же стал одним из устроителей похорон. Полиция запретила сопровождать похоронную процессию музыкой, и тогда Коба предложил одному из своих товарищей, И. Вацеку:

– Разошли ребят по заводам, пусть, начиная от электрической станции, на заводах во время похоронной процессии дают гудки. Пусть гудят, пока виден будет гроб…

В похоронах 29 сентября приняло участие до 20 тысяч рабочих. В траурном молчании, под тревожные гудки завопив, демонстрировали бакинские пролетарии свое единство. Коба шел во главе процессии. На кладбище он выступил с речью. Утешая приехавшего из деревни отца Ханлара, Коба сказал:

– Не плачь, старик, ты – отец благородного сына…

Похороны Ханлара были одной из самых мощных демонстраций в Баку той поры.

«Я вспоминаю, – рассказывал Коба восемнадцать лет спустя, – далее 1907–1909 годы, когда я по воле партии был переброшен на работу в Баку. Три года революционной работы среди рабочих нефтяной промышленности закалили меня как практического борца и одного из практических местных руководителей. В общении с такими передовыми рабочими Баку, как Вацек, Саратовец, Фиолетов и др., с одной стороны, и в буре глубочайших конфликтов между рабочими и нефтепромышленниками – с другой стороны, я впервые узнал, что значит руководить большими массами рабочих. Там, в Баку, я получил, таким образом, второе свое боевое революционное крещение. Там я стал подмастерьем от революции».

…Баиловская тюрьма, где Кобе предстояло провести немало месяцев, была весьма своеобразным узилищем. Администрация еще не успела достаточно ужесточить режим, как это произошло во всех тюрьмах России после поражения революции, да и трудно было сделать это, так как тюрьма оказалась переполненной: рассчитанная на 400 человек, она вмещала тогда 1 500. Кобу поместили в камеру № 3, где уже содержалось немало знакомых ему товарищей, в том числе и Серго Орджоникидзе. Камера эта считалась большевистской, вокруг нее объединялись все большевики, содержавшиеся в этой тюрьме, да и другие политические заключенные. Жили товарищи по камере коммуной: пища, чай, полученные с воли продукты – все было общим.

Камеру убирали по очереди, так же мыли посуду. Извне заключенные получали литературу, письма; даже письма из-за границы доходили к ним. На общих собраниях заключенные решали вопросы взаимоотношений с администрацией, снабжения, получения легальных журналов и газет, отношений с уголовниками (что было весьма важно, так как «блатные» все время стремились вторгнуться к политическим и навязать им свои «порядки»). Старостой коммуны одно время был Серго Орджоникидзе. Тюремная обстановка накладывает отпечаток на людей, особенно на молодых, берущих пример со старших. Баиловская тюрьма имела огромное влияние на тех, кто попал сюда впервые. Многие молодые рабочие, до того не искушенные в политике, выходили из тюрьмы профессиональными революционерами. По сути дела, тюрьма была пропагандистской и боевой революционной школой. Здесь все время шли споры по самым различным вопросам революционного движения. Как правило, Коба был либо докладчиком, либо оппонентом.

Спустя двадцать лет в газете «Дни», издававшейся в Праге эмигрантами-эсерами, были опубликованы воспоминания Семена Верещака, сидевшего в тюрьме вместе с Кобой. Воспоминания пронизаны злобой как вообще к большевикам, так и в особенности к Кобе.

И все-таки процитируем здесь несколько мест из них.

«Однажды в камере большевиков появился новичок… И когда я спросил, кто этот товарищ, мне таинственно сообщили: «Это – Коба»… Среди руководителей собраний и кружков выделялся как марксист и Коба. В синей сатиновой косоворотке, с открытым воротом, без пояса и головного убора, с перекинутым через плечо башлыком, всегда с книжкой…»

Эсера Верещака поражала убежденность Кобы, его обширные познания марксистской теории: «Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая бы выбила его из раз занятого положения. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу. На не просвещенных в политике молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Он считался «лучшим знатоком марксизма».

…Коба ждал решения своей судьбы. Жандармы долго разбирались, кто же попал им в руки. Наконец 4 августа начальник Бакинского жандармского управления постановил: «25 марта сего года членами Бакинской сыскной полиции был задержан неизвестный, назвавшийся жителем села Маглаки Кутаисской губернии и уезда Каносом Нижарадзе, у которого при обыске была найдена переписка партийного содержания. Произведенной по сему делу перепиской в порядке охраны выяснено, что Нижарадзе – крестьянин Дидо-Лиловского сельского общества Иосиф Виссарионов Джугашвили… был выслан под гласный надзор полиции на три года в Восточную Сибирь, откуда скрылся… Полагал бы Иосифа Виссарионова Джугашвили водворить под надзор полиции в Восточную же Сибирь сроком на три года».

Но высшее начальство было более «милостиво» к Джугашвили: 26 сентября состоялось постановление «особого совещания» о высылке его в Вологодскую губернию под гласный надзор полиции на два года. Это постановление было утверждено министром внутренних дел 29 сентября, но только 4 ноября бакинский градоначальник отдает приказ о высылке.

9 ноября из ворот Баиловской тюрьмы вышел этап. Товарищи, зная, что у Кобы нет ни зимней одежды, ни обуви (он оставался все в той же сатиновой рубашке и мягких тапочках), передали ему полушубок, сапоги, кое-что еще из вещей. Не в первый раз Кобе идти по этапу, и далеко не в последний, но тяжелее, чем в этот раз, ему никогда не было. Революция потерпела поражение, это ясно, и хотя он уверен в конечной победе, но кто знает, когда революция разразится вновь и какие испытания суждено ему перенести до той поры? Угнетало его и другое: Екатерина Семеновна умерла, оставив сына, крошечного Яшу. Семья Сванидзе взяла мальчика к себе, но что с ним будет? Нет, никогда в жизни ему не было так тяжело!

Жизнь революционера, тем паче – подпольщика, просто-напросто не оставляла никаких возможностей для радостей семейной жизни. А Коба, выросший в семье, где он был окружен заботой родителей, особенно матери, семейный быт любил и ценил. Но не довелось ему, иной жребий избрал он. О его отношениях с первой женой Екатериной не известно ровным счетом ничего достоверного, поэтому не станем заниматься гаданиями.

Своего старшего сына Яшу ему почти не приходилось видеть. По сути, мальчик рос без отца, а мать он потерял во младенчестве, почти не помнил ее. Тяжела сиротская доля… Виноватых нет, ибо отец не бражничал и не гулял, а боролся за счастливую судьбу не только своего сыночка, но и всех больших и маленьких в России – всех, кто честно трудился. Вот почему Яков мало знал своего отца и горячей любви к нему не питал. К тому же нрав у него оказался неважный, позже отцу с ним пришлось немало помучиться.

Якова взяли в семью Александра (Алеши) Сванидзе, брата покойной Екатерины, тот был уже членом большевистской партии. Семья нашла средства, и ему довелось учиться в знаменитом Йенском университете, что «в Германии туманной». Сложный он оказался человек. Но о Якове заботились хорошо…

…Путь в Вологду – один из самых коротких: Москва – Бутырка, Ярославская тюрьма, знаменитая среди прочего своими толстыми тюремными решетками, дарованными купцом Демидовым, и – вот она, Вологда, с ее далекими уездами, разбросанными на сотни верст! В губернском городе Кобе не было места – 27 ноября 1909 года пунктом его ссылки был определен Сольвычегодск.

Для свободных людей путь туда не так уж и далек и неприятен: летом – на пароходе от самой Вологды, зимой – по санному пути… Но в том-то и дело, что для этапа этот путь не годился – ибо такое препровождение ссыльных казалось начальству слишком уж благопристойным. Поэтому и был употреблен кружной путь, насчитывавший более 800 верст, через Вятку. Наиболее утомителен последний перегон: от Котласа, пешком.

В пути Коба заболел возвратным тифом, из Вятской тюрьмы его 8 февраля перевели в губернскую земскую больницу. Чуть поправился – и в путь. С 20 февраля он снова находился в тюрьме.

Позади почти четырехмесячный этап: тысячи верст тряской дороги в арестантском вагоне, томительное ожидание в пересыльных тюрьмах. Неприветлив Север – ветер кружит на дороге колючую снежную пыль, тусклое солнце в хмуром, серо-сизом небе… Как оно не похоже на небо Грузии! Что ожидает ссыльного в этом краю?

Прежде всего ожидала встреча с уездным исправником Цивилевым, по прозвищу Береговой Петушок. «…27 февраля 1909 года административно-ссыльный Иосиф Виссарионов Джугашвили, – доносил он вологодскому губернатору, – прибыл в гор. Сольвычегодск, где и водворен на жительство с учреждением за ним надзора полиции».

Разговоре Цивилевым был краток. Исправник объявил Кобе уже известные государственные правила о поднадзорных, дополнив их своими собственными.

Ссыльным воспрещалось появляться после десяти вечера на улице.

Ссыльным воспрещалось входить в городской сад и появляться на пристани.

Ссыльным воспрещалось водить знакомства с местным населением, участвовать в любительских спектаклях и появляться на них.

Ссыльным воспрещалось собираться больше чем пятерым…

В завершение исправник (он считал себя незаурядным сыщиком) испытующе оглядел Кобу и добавил:

– У меня церемонии отменены: за первый же проступок будете высланы в глухую деревню. А сейчас вы свободны!

Заранее можно сказать, что запреты Цивилева Коба, как и большинство ссыльных, не исполнял: жить было бы попросту невозможно, если бы придерживаться всех полицейских правил.

Сольвычегодск был маленьким захолустным городком. На отшибе, вдали от железной дороги, в глуши лесов, он казался властям надежным местом для ссылки: после поражения революции на 1 700 жителей здесь временами скапливалось до 500 ссыльных, и вся жизнь городка была пронизана полицейским духом. В лучшем здании – особняке купца Пьянкова постройки XVIII века, двухэтажном, с красивой колоннадой, – находились присутственные места: казначейство, почта, канцелярия Цивилева, тюрьма. Сотни три домишек, дюжина церквей – вот и весь Сольвычегодск.

Первая ссылка Кобы в Сольвычегодске длилась 116 дней, долгих и теплых летних дней. Видимо, он отдыхал от этапа, перенесенных болезней и только поджидал подходящего момента для побега.

Усердным стражникам не удалось остановить Кобу, когда он предпринял побег. Не прошло и двух недель, как уже сам Цивилев оправдывался: «…Крестьянин Тифлисской губернии и уезда села Тидивиди (исправник от огорчения переврал название села) Иосиф Виссарионов Джугашвили скрылся из места водворения г. Сольвычегодска 24 июня 1909 года».

…Вечером в конце июня Сергей Аллилуев шел с работы домой. К неописуемому изумлению, вдруг навстречу Коба. Радость, объятия, объяснения. Коба знал адрес Аллилуева в Петербурге, но на квартире никого не застал – вся семья была в деревне. Не найдя Сергея Яковлевича и на работе, стал поджидать его на улице и уже изнемогал от усталости.

Устроил Аллилуев Кобу в очень надежном месте – у Кузьмы Савченко, служившего дворником в кавалергардском полку по Захарьинской улице, напротив Таврического сада. Здесь беглец чуть отдохнул, повидался кое с кем из членов большевистской фракции III Думы, а затем двинулся дальше на юг.

В середине июля он вернулся в Баку, а 27 июля агент сообщал в бакинскую охранку: «К типографии имеют отношение… Коба, Шаумян, Джапаридзе». Первого же августа 1909 года после годичного перерыва вышел 6-й номер газеты «Бакинский пролетарий», и в нем – передовая Кобы «Партийный кризис и наши задачи». 27 августа выходит 7-й сразу с тремя статьями Кобы…

Несмотря на то что охранка знала о намерении Кобы отправиться в Тифлис и установила пост наблюдения на вокзале, ему удалось обмануть бдительных сыщиков. 18 октября он выехал в Тифлис без «хвоста». Теперь уже тифлисские жандармы из кожи вон лезли, чтобы найти Кобу или хотя бы установить, кто он такой.

Днем Коба из дома не выходил. С утра до вечера просиживал он за столом: читал, делал выписки, писал.

…Меж тем поединок между Кобой и жандармами продолжался. Наступала весна, а Кобу, по странной случайности, арестовывали чаще всего весной… 24 марта начальник Бакинского охранного отделения доносил: «Упоминаемый в сводках наружного наблюдения под кличкой Молочный, известный в организации под кличкой Коба – член Бакинского комитета РСДРП, являвшийся самым деятельным партийным работником, занявшим руководящую роль… задержан по моему распоряжению… 23 сего марта».

Охранка за восемь месяцев слежки так и не узнала, кто скрывался под кличкой Коба. «Проживая всюду без прописки, Молочный имел в минувшем году паспорт на имя Оганеса Варганова Тотомянца, при задержании его при нем был обнаружен документ (паспортная книжка) на имя жителя сел. Батан Елизаветинской губ. и уезда Захара Крикорьяна Меликьянца, относительно которого он заявил, что документ этот ему не принадлежит и был им куплен в Баку. Наконец, задержанный по доставлении в 7-й полицейский участок назвался жителем сел. Диди-Лило губ. и ус ща Иосифом Виссарионовым Джугашвили…»

И вот снова Баиловская тюрьма, снова долгие месяцы ожидания… Бакинские жандармы, разозленные Молочным, намерены были отправить его из Баку как можно дальше и на максимальный срок. «Что же касается Джугашвили, – писал ротмистр Гелимбатовский, – то ввиду его упорного участия, несмотря на все административного характера взыскания, в деятельности революционных партий, в коих он занимал всегда весьма видное положение, и ввиду двукратного его побега из места административной высылки, благодаря чему он ни одного из принятых в отношении его административных взысканий не отбыл, я полагал бы принять высшую меру взыскания – высылку в самые отдаленные места Сибири на пять лет».

23 сентября Коба этапным порядком отправлен в Сольвычегодск, где и «водворен» 29 октября.

Вновь перед ним знакомые места: посеревшие от ненастья, низкие крыши городка, тусклая поверхность озера… Улица, на которой он поселился (звалась она Миллионной), одним концом упиралась в центр городка, другим – выходила на окраину. Застроена улица небольшими деревянными домами, вдоль которых, по северному русскому обычаю, мостовые из толстых досок.

В комнате – крепкие, местного изготовления диван и кресло, кровать, несколько круглых столиков, стулья в простенках, кадки с растениями в углах, печь голландская, вот и все убранство.

Жить ссыльному было нелегко. Поднадзорным, безусловно, воспрещалась служба в казенных и общественных учреждениях, учительская деятельность (частные уроки, школы и прочее), врачебная и адвокатская деятельность и так далее. Разрешались все виды физического труда, служба частная, письменные и торговые занятия. Но где их взять в захолустном Сольвычегодске?

Коба больше сидел дома: читал, писал, часто до глубокой ночи. Хозяйка слышала, как скрипят половицы у постояльца в комнате: время от времени он ходил из угла в угол и размышлял. Видимо, в ссылке у него сложилась привычка работать по ночам.

У хозяйки было много детей. По временам, когда дети расшалятся, расшумятся, в дверях комнаты появлялся постоялец, останавливался у притолоки и смотрел улыбаясь. Все, кто видел Кобу в подобных случаях, отмечали: он был неизменно ласков с детьми. Немудрено – они напоминали ему, что где-то очень далеко, может быть, так же играет его маленький Яша…

12 мая 1911 года вологодские жандармы доносили в Петербург: «Иосиф Виссарионов Джугашвили (и ссыльные социал-демократы) решили между собой организовать с.-д. группу и устраивать собрания по нескольку человек в квартирах Голубева, Джугашвили, Шура, а иногда и у Петрова. На собраниях читаются рефераты и обсуждаются вопросы о текущем политическом моменте, о работе Государственной думы… Цель этих собраний – подготовка опытных пропагандистов среди ссыльных…»

24 июня Кобе было выдано «проходное свидетельство» на свободный проезд в Вологду. В приложенном маршрутном листе указывалось, что обладатель свидетельства обязан следовать прямо до Вологды на пароходе и под страхом немедленного возвращения в Сольвычегодск «не имеет права уклоняться от маршрута и останавливаться где бы то ни было». 6 июля Коба навсегда оставил Сольвычегодск.

Ссылка окончена, но куда же ехать? На Кавказе жить воспрещено, в обеих столицах и рабочих центрах – тоже. Прибыв в Вологду, Коба 16 июля подает прошение разрешить ему временно остаться тут. Сделано это было не без умысла: отсюда совсем недалеко до Петербурга. Надо осмотреться, снестись с заграницей.

Охранка установила слежку за Кобой через неделю после его приезда в Вологду. У ворот дома Бобровой по Мало-Козленской улице, где он поселился, с раннего утра до позднего вечера торчал филер и доносил о каждом шаге Кавказца – так вологодские сыщики стали именовать Кобу.

…Поздно вечером 8 сентября Сергей Аллилуев, зайдя во двор дома № 16 по Сампсониевскому проспекту, где он жил, сразу же заприметил двух субъектов в котелках – обычном головном уборе сыщиков того времени. Первая мысль: «Ну, видно, начинают следить за мной!» Но на квартире у себя он нашел старых знакомых – Кобу и Сильвестра Тодрия. Обменявшись приветствиями, хозяин дома поспешил поделиться тревогой:

– Вы, товарищи, видимо, пришли с «хвостом»! Шпики во дворе.

Коба поначалу посмеивался:

– Черт знает что такое! Наши товарищи становятся пугливее обывателей. Как только зайдешь к кому-нибудь, сразу начинают выглядывать в окно и шепотом спрашивают: «А вы не привели с собой шпиков?»

Но Аллилуев все же предложил посмотреть в окно. Посмотрели: шпик бродил по панели напротив квартиры, второй остался во дворе. Стали обсуждать, как это могло получиться.

Выяснилось, что, приехав в город, Коба, не зная точных адресов, вынужден был бродить по улицам (на вокзале филеры упустили его из виду). Поздним вечером на Невском он встретил старого знакомого Сильвестра Тодрия, возвращавшегося с работы в типографии домой. Тодрия жил неподалеку, но устроить Кобу на ночлег не мог: все ворота и парадные в Петербурге запирались на ночь и бдительно охранялись дворниками, состоявшими непременно в осведомителях охранки. Поэтому отправились в меблированные комнаты «России» на Гончарной улице. Предварительно на вокзале забрали оставленные Кобой вещи. Вот здесь-то их снова и взяли под наблюдение филеры.

В гостинице дело пошло тоже не гладко. Началось с того, что номерной спросил, глядя на Тодрию:

– А вы, господин, не из евреев будете?

– Нет, я грузин, – ответствовал Тодрия, – а мой товарищ русский, только что из провинции.

Коба действительно предъявил паспорт на имя Петра Алексеевича Чижикова (паспорт этот он взял у луганского рабочего-революционера, с которым близко сошелся в Вологде).

Подозрительность номерного объяснялась просто: 1 сентября Д. Богров, по национальности еврей, смертельно ранил в Киеве председателя Совета министров П. А. Столыпина. Были приняты экстраординарные меры к поимке сообщников Богрова, и всем домовладельцам, содержателям гостиниц были даны указания сообщать о всех подозрительных, в особенности если они смахивают на евреев. Номерной в «России» сообщил о приезде «Чижикова», и с утра 8 сентября наблюдение продолжалось. Видимо, петербургские шпики были опытнее бакинских и вологодских: Коба и Тодрия, поехавшие на квартиру к Аллилуеву, не заметили слежки.

Аллилуев сумел договориться с одним из товарищей – Забелиным, который повел преследуемых в дачное место – в Лесное. В глухой, темной аллее им удалось избавиться от «хвоста» – шпики вынуждены были отстать. Переночевав у Забелина, Коба ушел в город. Но в гостинице его ждали. Вечером 9 сентября 1911 года он находился уже в петербургском доме предварительного заключения.

Вновь тюрьма, но на этот раз не закавказская, а изощренно-суровая петербургская. Более трех месяцев ожидал Коба решения. Определение было: выслать Джугашвили на три года в избранное им место жительства, кроме столиц и столичных губерний. Коба избрал Вологду, и уже 25 декабря 1911 года он был там. Потянулись дни ссылки.

Большевики готовили общепартийную конференцию. Еще в июне 1911 года на совещании социал-демократов в Париже Коба заочно был назначен кандидатом в члены Российской организационной комиссии по созыву конференции. Но ему не пришлось подготавливать конференцию – арест в Петербурге помешал тому.

VI (Пражская) Всероссийская конференция РСДРП состоялась в январе 1912 года. На пленуме, состоявшемся после конференции, в состав ЦК был кооптирован и Коба. Он стал членом Центрального Комитета большевистской партии и оставался им с тех пор непрерывно более сорока лет.

29 февраля Коба из Вологды исчез «неизвестно куда». Жандармы предполагали, что в «одну из столиц», но ошиблись – он направился в Закавказье.

Здесь же находились в то время Спандарьян и Орджоникидзе. Три члена ЦК объезжали партийные организации, делали доклады, разъясняли решения Пражской конференции. 29 марта в Баку (в Балаханах) Коба провел совещание руководящих работников-большевиков. Была принята резолюция, одобрявшая решения Пражской конференции и резко критиковавшая меньшевистский Закавказский областной комитет.

1 апреля Коба выехал на север.

С середины декабря 1911 года в Петербурге (сначала еженедельно, а потом два и три раза в неделю) выходила большевистская газета «Звезда», которую издавал член III Государственной думы, рабочий-большевик Николай Гурьевич Полетаев. Его квартира, как думского депутата, пыла неприкосновенна для полиции. Вот здесь-то, в своеобразном убежище, и засел Коба.

22 апреля (5 мая) 1912 года в свет вышел первый номер «Правды». Он открывался редакционной статьей «Наши цели», написанной Кобой. «Вступая в работу, мы знаем, что путь наш усеян терниями. Достаточно вспомнить «Звезду», перенесшую кучу конфискаций и «привлечений». Но тернии не страшны, если сочувствие рабочих, окружающее теперь «Правду», будет продолжаться и впредь. В этом сочувствии будет черпать она энергию для борьбы!.. Итак, дружнее за работу!»

Днем 22 апреля, когда экземпляры «Правды» поступили в продажу, Коба был арестован на улице. «При аресте он заявил, что определенного места жительства в гор. С. – Петербурге не имеет. При личном обыске у Джугашвили ничего преступного не обнаружено».

На этот раз ждать решения Департамента полиции в петербургской тюрьме пришлось сравнительно недолго: 14 июня последовало распоряжение: «Выслать Иосифа Джугашвили в пределы Нарымского края, Томской губернии… под гласный надзор полиции на три года…» 2 июля Коба был отправлен в Нарымский край.

От станции Тайга до Томска – в арестантском вагоне, два-три дня в томской тюрьме, и 18 июля Коба в сопровождении стражника плывет по Оби на пароходе «Колпашевец» (одном из первых пароходов, курсировавших между Томском и Нарымом). Ехали в третьем классе, стражник не очень следил за Кобой: куда он денется с парохода? А ссыльный приглядывался, присматривался – каков будет обратный путь.

В летнюю пору единственный путь по Нарымскому краю – реки. Здесь они широки, с быстрым течением, текут по болотистой равнине, образуя излучины и петли. С борта парохода смотрит Коба на приволье, просторы Сибири: в этот раз, в отличие от 1904 года, он видел ее летом. Могучая сибирская река катит воды, желтеют песчаные отмели, за ними камыши, осока, блестит вдалеке озеро. С другого борта – темная зелень тайги, подступившая прямо к обрыву. Дух захватывает, как хорошо! Но еще лучше, конечно, если едешь тут по своей воле…

1 сентября Коба ухитрился сесть на пароход «Тюмень», и 2 сентября полицейский надзиратель Титков доносил: «Проверяя по обыкновению каждый день свой участок административно-ссыльных в городе Нарыме, сего числа я зашел в дом Алексеевой, где квартирует Джугашвили Иосиф и Надеждин Михаил, из них первого не оказалось дома. Спрошенная мною хозяйка квартиры Алексеева заявила, что Джугашвили сегодняшнюю ночь не ночевал дома и куда отлучился, не знает».

12 сентября 1912 года Коба – вновь в столице.

Возвратился он в Петербург в самый разгар избирательной кампании в IV Государственную думу. К выборам готовились в центральных районах города и на рабочих окраинах. 16 сентября должны были состояться выборы уполномоченных на предприятиях. Коба сразу же по приезде стал заниматься избирательной кампанией.

Коба, как и весной 1912 года, много работает для «Правим»: легальная газета – важнейшее оружие в борьбе с миром капитала. 19 октября в «Правде» напечатана его передовая статья «Воля уполномоченных», 24 октября – «К итогам выборов по рабочей курии Петербурга», 25 октября – «Сегодня выборы»… Большевики на выборах в Думу одержали победу: во всех шести промышленных губерниях депутатами стали их кандидаты.

Поскольку пребывание Кобы в Петербурге в сентябре – октябре 1912 года явно положительно сказывалось на ходе дела, поскольку ряд вопросов (в частности о финансовом положении «Правды») можно было разрешить только при личной встрече, 21 октября Крупская по поручению Ленина написала письма в Петербург о необходимости приезда Кобы в Краков.

Паспорта у него не было, но это не слишком смущало подпольщика: многолетний опыт подскажет, как действовать на месте. Чувствовал себя Коба уверенно. В поезде с ним произошел характерный случай. Двое соседей по купе вслух читали и обсуждали статьи из какой-то газеты крайне правого толка. Долго терпел Коба, наконец ему надоело, он не выдержал и сказал:

– Зачем такую чепуху читаете? Другие газеты надо читать!

Сказано это было так, что соседи замолчали, испуганно переглянулись, встали разом и ушли из купе…

Переход границы не представил большой трудности для опытного и предприимчивого человека: надо было только знать, что делать и к кому обратиться.

«Очень немногие из тех, – говорил Сталин позднее, – которые оставались в России, были так тесно связаны с русской действительностью, с рабочим движением внутри страны, как Ленин, хотя он находился долго за границей. Всегда, когда я к нему приезжал за границу, – в 1906, 1907, 1912, 1913 годах, я видел у него груды писем от практиков в России, и всегда Ленин знал больше, чем те, которые оставались в России. Он всегда считал свое пребывание за границей бременем для себя».

С 26 декабря 1912 года по 1 января 1913 года Ленин провел в Кракове совещание ЦК РСДРП с партийными работниками. Он выступил с докладом «Революционный подъем, стачки и задачи партии»; были приняты соответствующие решения. Совещание дало партии программу деятельности в условиях подъема революционной борьбы.

Некоторое время после окончания совещания Коба оставался в Кракове, а затем уехал в Вену. Дело в том, что по предложению Ленина он решил написать большую теоретическую статью. Национальный вопрос, насущный для многих европейских государств, был одним из главных для России той поры. В январе 1913 года Коба едет в Вену, чтобы поработать в тамошних библиотеках.

Статья Кобы «Национальный вопрос и социал-демократия» была напечатана за подписью «К. Сталин» в № 3–5 журнала «Просвещение». Ленин позаботился, чтобы она увидела свет, и, узнав, что статью предлагали объявить дискуссионной, возражал: «Конечно, мы абсолютно против. Статья очень хороша… Вопрос боевой, и мы не сдадим ни на йоту принципиальной позиции против бундовской сволочи».

Теоретическая работа Кобы была очень обстоятельной, видно было, что автор много перечитал, использовал все, что имелось в марксистской литературе по этой теме, помогло тут и знание немецкого языка. Коба дал глубоко научное и развернутое определение понятия «нация».

Убедительнейшим образом разобрав теоретические посылки и практические дела Бунда, Коба заключал: «Дезорганизация рабочего движения, деморализация в рядах социал-демократов – вот куда приведет бундовский федерализм». То есть – национализм еврейский.

В середине февраля 1913 года Коба возвращается в Россию. Кончилось его наиболее длительное – шесть недель – пребывание за рубежом. Спустя двадцать лет Эмиль Людвиг спросит у Сталина, не считает ли он своим недостатком незнакомство с европейской жизнью. Сталин ответит: «Что касается знакомства с Европой, изучения Европы, то, конечно, те, которые хотели изучать Европу, имели больше возможности сделать это, находясь в Европе. И в этом смысле те из нас, которые не жили долго за границей, кое-что потеряли. Но пребывание за границей новее не имеет решающего значения для изучения европейской экономики, техники, кадров рабочего движения, литературы всякого рода, беллетристической или научной. При прочих равных условиях, конечно, легче изучить Европу, побывав там. Но тут минус, который получается у людей, не живших, в Европе, не имеет большого значения. Наоборот, я знаю многих товарищей, которые прожили по 20 лет за границей, жили где-нибудь в Шарлоттенбурге или и Латинском квартале, сидели в кафе годами, пили пиво и все же не сумели изучить Европу и не поняли ее».

Эти слова дорогого стоят. С присущей ему тонкостью Сталин подчеркнул глубокую разницу между теми, кто изучал заграницу в Латинском квартале, и теми, «кто сидел годами в кафе», тем самым намекая, что в России имелись другие революционеры, всем этим совсем не избалованные. Придется тут остановиться.

Сторонники Сталина сплотились вокруг него еще при жизни Ленина. Назовем лишь членов ЦК до 1923 года включительно, вот они все поименно, перечисляем их по времени вхождения в «ленинский ЦК»: Дзержинский, Орджоникидзе, Калинин, Андреев, Молотов, Ворошилов, Киров, Куйбышев, Микоян, Каганович. Все они отличались изрядной жизненной закалкой, происхождения были самого простого, выросли в семьях, где копейка была на счету, приучены к труду. Даже Куйбышев, родившийся в семье среднего офицера, перепробовал до революции множество занятий, был и рабочим, жил в нужде, и не только и ссылках. Примерно то же можно сказать и о Дзержинском. А уж Андреев, Каганович, Ворошилов, Калинин с детства знали, почем фунт трудового лиха.

Тут есть еще одна примета – пребывание в эмиграции. Из сталинских сподвижников только Дзержинский провел около двух лет за границей, да Орджоникидзе перебивался полгода в Германии после очередного побега. И все. Ни они, ни сам Сталин в Латинском квартале не отдыхали. А у Троцкого и его присных – как тут дела?

Радек и Раковский вообще были иностранными подданными и в России объявились после Октября. Сын богатого торговца Иоффе долго жил в эмиграции, а сын богатого промышленника Пятаков еще молодым и без всяких революционных заслуг с началом войны махнул через Японию в Швейцарию, прихватив с собой пожилую супругу Бош (или она его прихватила?). Там супруги мирно пережили мировую бойню, а потом вернулись в Россию устанавливать «диктатуру пролетариата». Ну а сам Троцкий вообще большую часть жизни провел за границей.

Подчеркнем, что Сталин сделал свой тонкий намек, когда Троцкий был жив и здоров и всячески интриговал против него. Жили-поживали, и неплохо, Радек, Пятаков, Раковский, иные, а также «вечные эмигранты» Бухарин и Зиновьев. Был ли сталинский намек им и другим понятен? Наверняка. Но они не написали об этом.

…Еще в Москве он заметил слежку. На вокзале в Петербурге за ним шел тот же сыщик. Он неотступно следовал за Кобой по улицам, часами стоял в подъездах, когда тот заходил куда-либо.

Близился вечер. Коба продолжал бродить по людным улицам, по Невскому, надеясь, что в толпе филер потеряет его. Но тщетно. Тогда Коба зашел в ресторан Федорова, на Екатерининской улице, довольно долго просидел там. Но, когда около 10 часов вечера он вышел из ресторана, шпик по-прежнему был тут как тут. Теперь Коба быстро шел, почти бежал по обезлюдевшим улицам и переулкам. Сыщик вроде бы отстал. Коба сел на извозчика и тут же увидел, что на другом лихаче за ним следует филер.

Можно было полагать, что и его извозчик тоже агент охранки: это было заурядным делом. Велев ехать побыстрее, Коба стал выжидать удобного момента. Только на углу Муринского проспекта ему удалось, вывалившись из саней на повороте, зарыться в сугроб. Мимо, вслед за пустыми санями, пронесся лихач с сыщиком…

…Большевики устроили концерт, весь сбор от которого должен был поступить в фонд газеты «Правда». Рабочие охотно посещали такие концерты. Ходили сюда и подпольщики: в шумной толпе легко затеряться, встретиться с товарищами, поговорить о делах. Пошел на концерт и Коба. Малиновский предупредил об этом охранку. Коба, сидя за столиком, разговаривал с Бадаевым, когда к нему подошли агенты охранного отделения…

«По личному обыску у арестованного ничего преступного не обнаружено. Квартиру свою указать не пожелал, а равно и на допросе в отделении от дачи показаний отказался…» Все же одна «улика» у охранки была: «При личном же обыске у него был обнаружен самоучитель по немецкому языку, купленный в г. С.-Петербурге в книжном магазине Ясного и озаглавленный «Русский в Германии», в котором были подчеркнуты необходимые в путешествии Фразы для разговора и сделаны рукой Джугашвили неразборчивые заметки, касающиеся фракции меньшевиков-ликвидаторов упомянутой партии…»

Арест Кобы был тяжелым ударом для большевиков. «Дорогие друзья, – писала Н. К. Крупская в Петербург 1 марта 1913 года. – Только что получили письмо с печальной вестью. Положение таково, что требуется большая твердость и еще большая солидарность». В конце марта Ленин пишет: «У нас аресты тяжкие. Коба взят».

18 июня 1913 года следует предписание: «Выслать Иосифа Джугашвили в Туруханский край под гласный надзор полиции на четыре года».

То была его последняя ссылка.

Огромен Туруханский край. Начинается он в 400 верстах от Енисейска и тянется вдоль Енисея до Северного Ледовитого океана. Край огромен, а населен крайне скудно: на расстоянии двадцать – сорок верст друг от друга по берегам реки приютились деревни (по-местному – станки) по двадцать – тридцать дворов в верховьях края, а к северу и в два-три двора.

Дика и сурова природа Туруханки. Непроходимая, бескрайняя тайга, севернее – тундра, да болота, болота, болота… Долгая полярная зима, когда мороз в сорок градусов – обыкновение, когда неделями бушует пурга, наметая саженные сугробы.

Единственный путь – Енисей. Летом на пароходе и в лодке, зимой – на оленях, лошадях и собаках. Расстояние сто пятьдесят – двести верст не считалось там большим, путь недальний, можно и в гости съездить!

Вот в такой край и угодил Коба. Впрочем, теперь он – Сталин: этот псевдоним, как известно, появился именно весной 1913 года.

Департамент полиции, отправляя Сталина в ссылку, позаботился о том, чтобы заслать его в такую глушь, из которой нельзя было бы убежать. Начальнику Енисейского губернского жандармского управления предписывалось: «Водворить Джугашвили, по его прибытии, в одном из отдаленных пунктов Туруханского края».

Сталин пишет в Петербург, Аллилуеву, просит сходить к Бадаеву и поторопить его отправить пересланные из Кракова деньги. В письме Сталин объяснял, что деньги нужны спешно: близится зима, и надо закупить продукты, керосин, пока не начались морозы. Бадаев обещал немедленно отправить деньги. Со своей стороны, Аллилуев тоже послал Сталину небольшую сумму.

Деньги требовались Сталину, видимо, не только для зимовки. Там же, в Туруханском крае, в Селиванихе, находился и еще один член ЦК – Свердлов. 27 сентября 1913 года он писал, что «Васька» – Сталин – гостил в Селиванихе неделю. Видимо, сговаривались о побеге: «Если у тебя будут деньги для меня или Васьки (могут прислать), то посылай…» Следовал адрес.

Меры к подготовке побега были приняты. В записной книжке приходов и расходов ЦК в декабре 1913 года значится: «Ан(дрею) и Коб(е) 100». Деньги посылал и Бадаев из Петербурга.

Телеграммы, уведомления, докладные записки летят, спешат из Петербурга и Москвы в Красноярск, в Енисейск, в Монастырское и обратно. Во всех – предупредить побег! 18 декабря сам директор Департамента полиции С. Белецкий требует от енисейского губернатора: «Яков Свердлов, Иосиф Джугашвили намереваются бежать из ссылки. Благоволите принять меры к предупреждению побега».

Действительно, должные меры были приняты: в середине не марта Сталина и Свердлова переводят в станок Курейка, ниже Монастырского по Енисею верст на сто восемьдесят и на восемьдесят верст севернее Полярного круга. О побеге отсюда невозможно даже и думать. За короткое северное лето в Курейку заходил лишь один пароход: три месяца в году, весной и осенью, не было вообще никакой связи. Путь вверх по Енисею строго контролировался кордонами.

Река Куренка впадает здесь в Енисей с востока. Станок – группа старинных изб, разбросанных на бугорках среди поляны – находился на левом берегу Енисея, на крутом обрыве. В половодье станок со всех сторон окружала вода. Куренка – одно из последних поселений на севере Туруханского края. Отсюда один путь – вверх по Енисею, на юг. На все остальные стороны – тайга, тайга… Два с половиной года предстояло прожить здесь Сталину.

Жили ссыльные поначалу вместе, и это оказалось не совсем удобным. Комната примыкала к хозяйской и не имена отдельного входа. У хозяев – много детей, и, разумеется, они часами пропадали у постояльцев. Приходили и взрослые. Придут, посидят, посмотрят на незнакомых и очень интересных им людей, помолчат с полчаса, потом поднимаются:

– Ну, надо идти, бывайте здоровы!..

Такие посещения раздражали Свердлова, поскольку чаще всего приходились они на вечер, время, наиболее привычное для чтения и письма обоим ссыльным. Впрочем, в первые месяцы читать вечером им мало приходилось: не было керосина. Вскоре ссыльные стали жить на разных квартирах. Личные отношения Сталина и Свердлова не сложились: сказывалась разница характеров. Уже в марте 1914 года Свердлов писал знакомой: «Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы уже встречались в другой ссылке. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального порядка. На этой почве нервничаю иногда».

Характер Сталина вполне сложился к тридцати пяти годам жизни, он вообще-то никогда не был слишком уж общительным и говорливым, а в Туруханской ссылке, в тяжелейшей обстановке одиночества и отсутствия общественной деятельности, что он так любил, характер его, несомненно, приобрел некоторые черты замкнутости. Свердлов, который, по его собственному признанию в письме той поры, обладал обширными «талантами разговорными», не хотел да и не мог понять товарища. В письме конца мая 1914 года Свердлов писал жене: «Со своим товарищем мы не сошлись «характером» и почти не видимся, не ходим друг к другу…»

Ну а потом на долгие два с лишним года Иосиф Сталин остался в Курейке один.

Это была суровая жизнь, но точно так же, и даже хуже, жили рядом со Сталиным местные жители, простые труженики, которые навсегда сохранили добрую память о ссыльном революционере. В этом проявилась важнейшая черта зрелого Сталина – его скромность, отсутствие заносчивости и высокомерия, его глубочайший демократизм, искренняя, подлинная народность.

Делал все по хозяйству он сам, готовил обед, пек хлеб. Прожить на одно пособие было невозможно, деньги приходилось тратить на покупку керосина, соли, табака, спичек. Надо было искать дополнительных способов пропитания, и тут на помощь приходили охота и рыболовство, благо рыба, птица и зверь водились тут в изобилии.

Сталин научился мастерить рыболовецкие снасти, ходил на ловлю сначала с местными рыбаками, а потом приобрел собственную лодку. Летом на Половинских опечках (островах) он делал шалаш и промышлял, заготовляя рыбу впрок, солил икру.

Охотился Сталин и на песца, также применяя самодельные снасти. Охота с ружьем ему воспрещалась. Поэтому он пускался на хитрости: соседи шли в лес, оставляли там ружье в условленном месте, а Сталин забирал его. Стрелял больше всего куропаток, но бил и гусей, и уток.

На рыбной ловле и охоте Сталин не раз попадал в положения, грозившие несчастьем. Рассказывать о них впоследствии он не любил, но все же о нескольких нам известно. Выступая в апреле 1929 года на Пленуме ЦК с докладом «О правом уклоне в ВКП(б)», Сталин, характеризуя бухаринскую группу, вдруг обратился к слушателям:

– Видали ли вы рыбаков перед бурей на большой реке ироде Енисея? Я их видал не раз. Бывает, что одна группа рыбаков перед лицом наступившей бури мобилизует все свои силы, воодушевляет своих людей и смело ведет лодку навстречу буре: «Держись, ребята, крепче за руль, режь волны, наша возьмет!»

Но бывает и другой сорт рыбаков, которые, чуя бурю, падают духом, начинают хныкать и деморализуют свои же собственные ряды: «Вот беда, буря наступает, ложись, ребята, на дно лодки, закрой глаза, авось как-нибудь вынесет на берег!»

Общий смех был ответом оратору. Он вспомнил, конечно, свои собственные переживания, и не приходится сомневаться, что сам он был в первой группе рыбаков.

Один раз, зимой, Сталин чуть не погиб. Рыбу промышляли, спуская снасти в проруби; дорога к ним отмечалась вешками. Отправившись в очередной раз с соседями за несколько верст, Сталин отделился от них и пошел к своим снастям. Улов был богатый, и, перекинув через плечо большую связку рыбы, он направился в обратный путь. Но вскоре завьюжило, поднялась пурга, вешек не стало видно.

В лицо бил ветер, глубокий снег не позволял идти быстро, тяжелая ноша мешала, но бросить ее нельзя: дома продовольствия нет. Упорно, не обращая внимания на ветер и усталость, Сталин шел вперед.

Но уверенности, что он идет правильно, не было, жилье не встречалось, хотя пора бы и быть деревне. И тут – впереди смутно различимые сквозь пургу фигуры, голоса.

– Го-го-го! – закричал Сталин. – Подождите!

Голоса тотчас смолкли, и фигуры пропали. И вновь один бредет Сталин, остановиться – значит погибнуть. Тело коченеет от холода, силы кончаются… Вдруг – лай собаки, затем запах дыма! Жилье!

Войдя в избу, Сталин без сил опустился на лавку.

– Осип, это ты? – хозяин был явно испуган.

– Конечно, я. Не лешак же! Вы что, не видите, что это ваш жилец?

Выяснилось, что рыбаки видели Сталина, но его обледеневшую, занесенную фигуру приняли за водяного.

Восемнадцать часов проспал Сталин после этой рыбалки…

Он так наловчился промышлять рыбу, что соседи стали говорить, глядя на его добычу:

– Ты, Осип, верно, слово какое знаешь!

С жителями станка отношения у ссыльного были хорошими. По вечерам то один, то другой заходил к нему, сидел молча и следил, как «Осип» что-то пишет за столом. Затем они курили трубки, иногда вместе ужинали, подкрепляясь мороженой рыбой. Хвост и голову получал Тишка – пес, которого подарили хозяева.

Тишку Сталин вспоминал и годы спустя. В долгие зимние вечера чаще всего лишь пес был его собеседником. Сидит ссыльный за столом, пишет или читает (если есть керосин), а Тишка прибежит с мороза, жмется к ногам, урчит, просит есть. Наклоняется хозяин, треплет его за уши:

– Что, Тишка, намерз? Ну, грейся, грейся!

Однажды Тишка нашкодил. Из Монастырского Сталин привез кусок говядины – редкость для Курейки. Стал его варить, положил в чугунок (да не накрыл) и куда-то вышел. Возвращается – чугунок опрокинут, а Тишка за столом притаился, мясо жрет. Остался хозяин голодным до следующего дня – до нового улова. Долго он потом учил Тишку:

– Взять! Нельзя! Принеси!..

Не уклонялся Сталин и от участия в скромных празднествах жителей станка. У хозяев часто собирались соседи. Тогда открывалась дверь и появлялся постоялец. Пел песни, даже плясал. Чаще всего, конечно, пелись русские народные песни, революционных здесь не знали, и Сталин учил им соседей. Сам же учился народным песням. Только иногда, видимо, в особо тяжелые дни, начинал он петь на родном языке, и с удовольствием глядели на него хозяйские дети, пораженные звуками чужой речи. В Куренке, как обычно, Сталин был очень ласков с детишками. Хозяйка его, Анфиса Степановна Тарасеева, вспоминала, как ездила верхом на постояльце, вцепившись ручонками в его густые волосы, маленькая ее дочурка Дашутка:

– Ты, дядя, кричи по-конячьи!..

Оторванность от остального мира, конечно, ощущалась постоянно. Но нельзя сказать, что эта оторванность былa полной. Во-первых, хоть и редко, бывала почта, приходили газеты, письма. Во-вторых, Сталин ухитрялся поддерживать связи и со своими товарищами по ссылке в Туруханском крае, и в России, и даже за границей.

Вопрос о возможности устройства побега Сталину и Свердлову обсуждался на заседании ЦК РСДРП 2–4 апреля 1914 года. В повестке дня, написанной Лениным, имелся и этот пункт. В агентурных сведениях охранки сообщалось: «Помимо сего в определенной форме поднят вопрос о побеге в самом непродолжительном времени «Андрея» (Свердлова) и «Кобы», кои по оставлении ссылки сохранят свои полномочия членов ЦК».

О подготовке побега было, видимо, известно и Сталину, так как в письме в думскую фракцию большевиков от 20 марта 1914 года он просил сообщить, как обстоит дело с его «переездом в Петербург», и писал, что он еще не получил на этот счет точных данных.

Подготовка побега была сложным делом, она тянулась до лета 1914 года, а тут началась мировая война, и все обстоятельства до чрезвычайности осложнились.

Мир раскололся на две противоборствующие стороны, землю перепоясали траншеи и ряды колючей проволоки, шовинистический угар охватил широкие круги трудящихся и одетые в шинели рабочие и крестьяне разных наций сошлись в кровавой схватке ради интересов империалистических шейлоков.

Известия о начале войны в Курейку пришли не скоро, противоречили друг другу. Еще позднее дошли в Туруханский край сведения о позиции, занятой Лениным в начале войны: только глубокой осенью 1914 года Крупская прислала в Красноярск на явочную квартиру тезисы Ленина об отношении к войне.

Навещал Монастырское Сталин в зимнее время сравнительно часто – 180 верст в Сибири не расстояние. 19 марта 1915 года Спандарьян писал домой: «Посылаю еще раз мою фотографию. Более удачная. Со мной стоит наш общий приятель. Мама его знает. Он приезжал ко мне на днях погостить, и вот надумал сняться. Особенно эффектно вышел мой пиджак из арестантского халата. Совсем как английского министра. Оба мы перед этим снятием смеялись и дразнили нашего фотографа, а потому в последний момент вышли улыбающимися». Действительно, на фотографии Спандарьян и Сталин выглядят очень веселыми.

Здесь необходимо коснуться одного неприятного вопроса. Уже в двадцатых годах, во время острейшей борьбы с троцкистами, они распространили слух, будто имеются документы о связях Сталина с царской охранкой. Но тогда это шло лишь сугубо устно.

В сороковых годах, с началом «холодной войны», эту пикантную версию подхватила уже западная пропаганда. С началом же пресловутой «перестройки» антисталинскую сплетню вытащили ее «прорабы», преимущественно двойного гражданства. Защитить память Сталина было некому. Сплетня осталась тогда без ответа.

И вот лишь в 2002 году появилась обстоятельная монография питерского историка А. Островского «Кто стоял за спиной Сталина?». Автор на огромном фактическом материале рассмотрел все версии этой сплетни, подробно и основательно. Теперь можно сделать однозначный вывод: сплетня о связях Сталина с царской полицией есть ложь и клевета, причем вполне сознательная со стороны ее вдохновителей.

А. Островский свидетельствует, что в советской печати впервые появилась эта сплетня в беседе журналиста Г. Павловского (позже советника президента В. Путина!) со скромным историком М. Гефтером (позже главой общества «Холокост»), Опубликована сплетня в августе 1987 года в журнале «Век XX и мир», имевшем зарубежную подпитку. Таково было примечательное начало.

В июне 1988 г. в газете «Советская культура» (орган ЦК КПСС) была опубликована статья журналиста А. Лазебникова, в которой автор обвинил И. Сталина в сотрудничестве с охранкой, не приведя при этом никаких доказательств (упоминая в своей статье об одном из побегов Сталина из ссылки, Лазебников ограничился лишь восклицаниями типа: «Такой побег можно было совершить только с помощью властей»). А в ноябре того же года журнал «Дружба народов» публикует главу «Дублер» из повести А. А. Адамовича «Каратели». Адамович повторил то же самое. Островский задается вопросом: «Кто же подсунул ему эту фальшивку и кто вообще занимается производством подобной «контрабанды?..» – и отвечает на это так: «…необходимо вспомнить, что в 1988–1989 гг. в Советском Союзе существовала цензура, без разрешения которой не могла выйти в свет ни одна публикация. Цензура подчинялась двум хозяевам: ЦК КПСС и КГБ СССР… Если же в данном случае она проявила «халатность» и допустила подобную информацию, значит, эта публикация была инспирирована ЦК КПСС и КГБ СССР, которые, используя Адамовича и редакцию журнала «Дружба народов», запустили в обращение фальшивку… И следовательно, хотел того Адамович или же нет, его публикация – это попытка оболгать имя честного человека». Публикация «Дублера» Адамовича «совпала» с открывшейся 29 октября 1988 г. подготовительной конференцией по созданию общества «Мемориал».

В своей книге А. Островский выдвигает предположения о сознательном использовании фальшивых документа, порочащих революционную биографию Сталина, с целью дискредитации «антисталинской кампании», развернувшейся в стране в годы «перестройки». Не будем оспаривать эту версию, как, впрочем, и утверждать ее правомерность – для этого нужны документальные факты. Заметим лишь, что сплетни и домыслы, распространяемые популярными изданиями, оказывают зачастую больше воздействия на массового читателя, нежели объективные публикации профессиональных историков в специальных журналах, рассчитанных на более узкую «научную» аудиторию. Как бы то ни было, но можно констатировать, что т. н. «Письмо Еремина» и «донесение Фикуса» (являющиеся по сей день единственными «документами», «свидетельствующими» о связях И. В. Сталина с охранкой) весьма активно использовались определенными силами в СССР с целью очернительства нашей истории и расшатывания советского государства в годы горбачевской «перестройки». Используются эти фальшивки и сейчас, – как и прочие «свидетельства» и «факты» о Сталине, «высосанные из пальца» авторами разоблачительных «сочинений» и ретивыми журналистами. Так кто же выступает в роли «провокатора»?

Подробно исследуя на страницах своей книги революционную деятельность Сталина, Островский последовательно опровергает все «предположения» о «провокаторском следе» в биографии выдающегося лидера большевистского движения. Говоря об арестах И. Джугашвили, о его ссылках (в последнюю – самую продолжительную и тяжелую – в 1913 г. Сталин был отправлен, выданный провокатором Р. Малиновским), историк, исследовав все доступные ему архивные материалы, решительно утверждает, что «частые аресты и ссылки Сталина не могут рассматриваться даже в качестве косвенного аргумента в пользу версии о его сотрудничестве с охранкой. Более того… они выглядят не столько как улика, сколько как алиби». Что касается побегов Сталина из ссылок – то это также нельзя считать «доказательством к. – л. помощи» революционеру со стороны охранки.

…Война между тем протянула свои страшные лапы и к административно-ссыльным: весной 1916 года была объявлена мобилизация их в армию. Туруханский пристав получил указание направить Сталина на призывной пункт в Красноярск. 14 декабря 1916 года Сталин, разумеется, в сопровождении стражника, навсегда отбыл из Курейки. Долго бежал за санями верный Тишка, а хозяин гнал его:

– Назад, Тишка, назад! Домой!

Туруханская ссылка кончалась…

В Монастырском немного задержались. Сталин встретился со Свердловым, они долго беседовали. Затем вся колонна ссыльных собралась на Енисее провожать отъезжающих.

На небе стояли страшные тучи – надвигалась пурга. За Енисеем – чернеющий лес. Около саней, окружив отбывающих, толпятся ссыльные. Уезжало девять человек, но большевиков только трое – Сталин, И. Фиолетов, В. Иванов, – остальные меньшевики и эсеры. Сталин был одет в меховую шубу и меховой же малахай. Впоследствии на многие годы – это его обычный зимний наряд.

До Красноярска добирались долго – жестокие морозы заставляли пережидать. Около недели пробыли в Верхне-Имбатском. Состоялось собрание ссыльных. На вечеринке, по свидетельству В. Иванова, Сталин был одним из наиболее веселых, пел и плясал. В Красноярске Сталин прожил несколько недель и за это время успел установить связи с местными большевиками, написать две листовки: «О войне» и «К солдатам». В начале февраля 1917 года прививная комиссия признала Сталина негодным к военной службе из-за плохо сгибавшейся с детства в локте левой руки.

Срок ссылки кончался 7 июня 1917 года. Отправлять ссыльного назад в Курейку казалось нелепым. Сталин направил прошение енисейскому губернатору о желании остаться отбывать ссылку в Ачинске, где у него появилась возможность получить работу. 17 февраля разрешение было получено, и через три дня он уехал в Ачинск.

Через неделю, уже в этом городке, Сталин узнал о Февральской революции. Не стало больше административно-ссыльного Иосифа Виссарионовича Джугашвили, он же Сосо, он же Иванович, он же Василий… Был гражданин Джугашвили-Сталин. 8 марта он выехал в Петроград.

В тени Ленина

Итак, Февральская революция, внезапно грянувшая в России, вмиг превратила политического изгоя Джугашвили в политического деятеля крупного масштаба. О той его деятельности – далее, но следует подвести некий предварительный итог: какой же опыт он принес с собой в новую революционную эпоху?

Для убедительности сравним сравнимое.

XX век дал миру целый ряд выдающихся политических деятелей, точнее уж – первая половина его. Если взять тех из них, кто, как и Сталин, родился на исходе века XIX, то следует выстроить такой ряд (с Запада на Восток): Ф. Франко, де Голль, А. Гитлер, И. Тито, В. Ленин, Д. Неру, Сукарно, Хо Ши Мин, Мао Цзэдун. Мы назвали тех, чья судьба сопровождалась борьбой, личным участием в опасных для жизни предприятиях, заключениями или бегством с родины. Закономерно нет в том перечне таких крупных деятелей, как У. Черчилль или Ф. Рузвельт.

Как же в этом ряду выглядит Сталин?

Несомненно, что по приобретенному им за долгую революционную судьбу опыту он по справедливости должен быть поставлен тут на первое место. И не только по множеству пережитых им телесных страданий и опасностей для жизни и здоровья, нет, в своих тяжких скитаниях он в полной мере увидел с близкого расстояния, почувствовал и понял свой народ, узнал из самого непосредственного опыта свою огромную страну, истоптав по ее дорогам едва ли не всю, чуть ли не до Тихого и Северного Ледовитого океанов. Много чего пережили Тито, Неру или Мао, но такого всеобъемлющего познания своей родины и ее народа у них, что ни говори, не имелось.

Позже это закономерно вылилось в то, что среди всех деятелей русской революции именно Сталин стал признанным вождем русского народа и всех народов, кровно связанных с его исторической судьбой.

В воскресенье, 12 марта 1917 года он прибыл на поезде в город на Неве. Уже на Знаменской площади приезжим бросилось в глаза, как изменилась столица. Чиновный, казенный Санкт-Петербург, каким он некогда запомнился Сталину, канул в небытие.

Невский заполнен шумной, говорливой толпой. Во всех направлениях движутся грузовики с солдатами и вооруженными штатскими – рабочими, студентами. На всех перекрестках – толпы людей; достаточно остановиться и заспорить двоим, как вокруг начинает собираться народ и вот уже кипит митинг. В руках у спорящих и слушающих – газеты, листовки, их продают шныряющие всюду мальчишки. Спорят долго, пока не устанут, не охрипнут. Разойдутся в одном месте – и тотчас же сходятся в другом. И так – до темноты…

Куда идти революционеру, вернувшемуся из ссылки, в этом взбудораженном городе? Конечно, в Таврический дворец, там Петросовет, там центр революции. Побывав в Таврическом, Сталин едет в ЦК РСДРП(б); он разместился в особняке, еще недавно принадлежащем балерине Кшесинской, поблизости от Петропавловской крепости. Солдаты бронедивизиона заняли особняк и согласились поделиться просторным помещением с большевиками.

Бывшие покои балерины имели своеобразный вид. Роскошная мебель и остальное имущество были снесены в несколько нижних залов, запечатаны и охранялись. Изысканные плафоны соседствовали с канцелярскими стульями, столами и скамьями, собранными сюда для деловых надобностей. Остатки прежней роскоши – дорогие цветы в кадках, великолепные кресла – мелькали то в одном, то в другом углу.

В протоколе заседания Бюро ЦК от 12 марта 1917 года значится: «Бюро приглашает в свой состав ценных теоретических работников, а затем уже распределяет между ними работу… Относительно Сталина было доложено, что он состоял агентом ЦК в 1912 году и поэтому являлся бы желательным в составе Бюро ЦК, но ввиду некоторых личных черт, присущих ему, Бюро ЦК высказалось в том смысле, чтобы пригласить его с совещательным голосом». О каких «личных чертах» Сталина шла речь, можно только гадать.

Итак, Сталин вновь вошел в состав ЦК – с совещательным голосом. Вероятно, в тот же день он побывал у Аллилуевых. Долго, пыхтя и громыхая, тащил паровичок вагончики вдоль Невы: Аллилуевы жили теперь за Невской заставой, у фабрики Торшона. Постарели и изменились Сергей Яковлевич и Ольга Евгеньевна, выросли Федя и Нюра, даже 16-летняя Надя выглядела почти взрослой… Тепло, как родного, встретили они Сталина. Он долго рассказывал о ссылке. Надя и Нюра до слез смеялись, когда Сталин в лицах изображал встречи на провинциальных вокзалах, которые ему привелось увидеть по пути из Сибири:

– Святая революция, долгожданная, родная!.. Наконец-то ты пришла! – передразнивал он доморощенных, захлебывающихся от «высоких чувств» ораторов.

Прощаясь утром с Аллилуевыми и узнав, что они собираются снимать новую квартиру на 10-й Рождественской чище, Сталин попросил:

– Оставьте комнату и для меня! Обязательно!

Однако жил Сталин в ближайшие месяцы не у Аллилуевых, а на Широкой улице, 16, в квартире 32, неподалеку от того дома, где поселился по возвращении из эмиграции В. И. Ленин. Впрочем, нередко ночевал Сталин и там, где и работал допоздна: все его силы и время были отданы революции.

В девять часов утра 13 марта Сталин уже присутствовал на заседании Бюро ЦК, состоявшемся в помещении «Правды». Редакция большевистской газеты размещалась тогда в жилом шестиэтажном доме № 32 по набережной Мойки. В первом этаже была контора «Правды». Собственно редакция занимала две комнаты во втором этаже: несколько письменных столов да старый, обитый черной клеенкой диван, с выпирающими пружинами. Вот он-то и служил по временам постелью Сталину.

13 марта на заседании Бюро ЦК Сталина вводят в состав редакции «Правды», на следующем заседании – 15 марта – избирают в президиум Бюро ЦК. 18 марта Бюро ЦК делегирует Сталина в состав Исполкома Петроградского совета. О совещательном голосе речи уже нет: Сталин – полноправный член Бюро ЦК.

Как таковой он и выступает в «Правде». 14 марта опубликована его статья «О советах рабочих и солдатских депутатов», 16 марта – «О войне», 17 марта – «На пути к министерским портфелям»… Но здесь необходимо объяснение. Л. Б. Каменев, вошедший с середины марта в состав редакции «Правды», в своих статьях откровенно отстаивал полуменьшевистские позиции в основных, главнейших вопросах текущей политики партии: об отношении к Временному правительству и о войне. Позиция Сталина, если судить о ней по названным статьям, безусловно, не была подобной позиции Каменева, но все же и он допускал в тот период ошибки. В статье «О войне», направленной против социал-оборончества, Сталин правильно оценивал войну как империалистическую с обеих сторон, но предлагал неправильный путь выхода из войны – «путь давления на Временное правительство с требованием изъявления им своего согласия немедленно открыть мирные переговоры».

Утром 3 апреля М. И. Ульянова принесла в особняк Кшесинской телеграмму – сообщение о приезде вечером того же дня В. И. Ленина. Кроме Н. И. Подвойского, в особняке никого из партийных работников не было. Подвойский сразу же начал действовать: он разослал большевиков-солдат бронедивизиона на автомобилях по городу, чтобы оповестить о важном событии членов ЦК и ПК, а также рабочие районы. Началась подготовка к встрече, а тем временем члены ЦК, ПК, работники «Правды» отправились на пограничную с Финляндией станцию Белоостров. Поехал и Сталин.

К вечеру, за полтора-два часа до прихода скорого поезда, на перроне в Белоострове собралось необычно много народа. В нетерпеливом ожидании все заметно волновались: то гуляли по платформе, то собирались в здании вокзала, пили воды и пиво, начинали разговоры, но они не клеились. Наконец в девять часов вечера к платформе подходит поезд, гремит «Марсельеза», Ленина на руках вносят в вокзал, и он говорит речь о значении русской революции…

Утром следующего дня Ленин на собрании большевиков изложил свои знаменитые Апрельские тезисы. В последующие дни с присущим ему терпением и страстью Ленин добивался, чтобы эти тезисы стали программой социалистической революции для всей партии большевиков. И на заседаниях ЦК и ПК у него были оппоненты.

Сталин не был говоруном, театрализованным оратором из тех, что умеют заливаться соловьем или свистать громче Соловья-разбойника. Голос у него был негромок, по-русски он говорил очень правильно, но с небольшим акцентом, не умел, да и не любил, не стремился произносить длинные речи, преднамеренно рассчитанные сугубо на человеческие чувства и настроения (а часто именно такие речи имели успех на бесчисленных митингах, сотрясавших Петроград той весной).

Но сразу же, в первые недели весны, выяснилось, что Сталин – великолепный, замечательный организатор, человек, который умеет разговаривать с людьми, не только умеет направить их и присмотреть за исполнением, но и исключительно точно соблюдает выработанную партийным руководством политическую линию. Партийные совещания и конференции не обходятся без присутствия и выступления Сталина, чаще всего – краткого, но всегда содержательного.

Выступать на публичных собраниях ему, конечно, доводилось, и не так уж редко, но дошли до нас далеко не все тексты тех выступлений. Одно из них – на первомайском митинге.

В тот раз в России впервые свободно прошла первомайская демонстрация. Для характеристики атмосферы, в которой она состоялась, любопытен, к примеру, такой документ:

«Приказ по Петроградскому военному округу за № 170а от 17 апреля 1917 года.

Завтра, 18 апреля (1 мая), по случаю всемирного рабочего праздника в войсках вверенного мне округа занятий не производить. Войсковым частям, с оркестрами музыки, участвовать в народных процессиях, войдя в соглашение с районными комитетами.

Подписал: Главнокомандующий войсками округа

Генерал-лейтенант Корнилов».

Да, да, это именно тот Корнилов! Пройдет всего три дня, и 21 апреля генерал Корнилов прикажет выкатить пушки к Мариинскому дворцу, чтобы попытаться расстрелять манифестацию трудящихся и солдат Петрограда…

Демонстрация в столице была грандиозной. Митингов в этот день состоялось без числа: все сколько-нибудь подходящие помещения Петрограда – театры, кинематографы, цирки, высшие учебные заведения – были приспособлены для собраний и митингов. На Биржевой площади Васильевского острова выступал и Сталин:

«– Говорят о доверии к Временному правительству, о необходимости такого доверия. Но как можно доверять правительству, которое само не доверяет народу в самом важном и основном?..

Говорят о поддержке Временного правительства, о необходимости такой поддержки. Но судите сами: можно ли в революционную эпоху поддерживать правительство, которое с самого начала своего существования тормозит революцию?..»

Ленинский курс на переход от буржуазно-демократической к социалистической революции был обсужден и сделан общепартийным курсом на Седьмой Всероссийской конференции РСДРП(б), открывшейся 24 апреля. В последний день конференции доклад по национальному вопросу – чрезвычайно важному для такой страны, как Россия, сделал Сталин. Это было первое выступление Сталина на тему, изучению которой он отдал так много времени.

– Вопрос о праве наций на свободное отделение, – говорил Сталин, – непозволительно смешивать с вопросом об обязательности отделения нации в тот или иной момент. Этот вопрос партия пролетариата должна решать в каждом отдельном случае совершенно самостоятельно, в зависимости от обстановки. Признавая за угнетенными народностями право на отделение, право решать свою политическую судьбу, мы не решаем тем самым вопроса о том, должны ли в данный момент отделиться такие-то нации от Российского государства.

Кандидатура Сталина на выборах в ЦК обсуждалась пятой. В протоколах конференции значится: «Ленин (за). Тов. Коба мы знаем очень много лет. Видали его в Кракове, где было наше бюро. Важна его деятельность на Кавказе. Хороший работник во всяких ответственных работах. Против нет». Был избран ЦК из 9 человек. Кандидатура Ленина прошла 104 голосами из 109 голосовавших, Зиновьева – 101, Сталина – 97…

Весь вечер 9 июня допоздна совещались, прения были жаркими, и уже глубокой ночью было решено: отменить демонстрацию. Отправившись ранним утром на заводы и в солдатские казармы, большевики разъяснили трудящимся ситуацию. Авторитет большевиков был в Петрограде уже так велик, что 10 июня ни один завод, ни один полк не вышел на улицу.

Во всяком случае в следующее воскресенье, 18 июня, Сталин вместе с другими членами ЦК участвовал в состоявшейся все-таки демонстрации. Всероссийский съезд Советов решил провести ее 18 июня, надеясь организовать манифестацию доверия Временному правительству. Но соглашатели ошиблись. Большевики сумели подготовить народные массы. 17 июня в «Правде» было помещено воззвание ЦК и ПК большевиков «Ко всем трудящимся, ко всем рабочим и солдатам Петрограда». Написано оно было Сталиным.

Утром прекрасного летнего дня на Марсовом поле собрались толпы любопытных, около 10 часов к могилам жертв революции подошли делегаты Съезда во главе с меньшевиком Н. С. Чхеидзе. Вскоре появились колонны демонстрантов. Они шли быстро и густо, шли много часов подряд и, к величайшему огорчению соглашателей, несли с собой большевистские лозунги! Вот как писал об этом зрелище Сталин в «Правде»:

«Ясный, солнечный день. Бесконечная лента демонстрантов. Шествие идет к Марсову полю с утра до вечера. Бесконечный лес знамен. Закрыты все предприятия и заведения. Движение приостановлено.

Только три группы решились выставить лозунг доверия, но и те должны были раскаяться. Это группа казаков, группа Бунда и группа плехановского «Единства». «Святая троица», – острили рабочие на Марсовом поле. Двух из них рабочие и солдаты заставили свернуть знамя (Бунд и «Единство») при криках «Долой!». У казаков, не согласившихся свернуть знамя, изорвали последнее. А одно безымянное знамя с «доверием», протянутое «на воздухе» поперек входа на Марсово поле, было уничтожено группой солдат и рабочих при одобрительном замечании публики: «Доверие Временному правительству – повисло в воздухе…»

I Всероссийский съезд Советов закончился 24 июня. Среди 35 большевиков в Центральный исполнительный комитет Советов рабочих и солдатских депутатов был избран и Сталин. 22 июня его на заседании ЦИК избирают от фракции большевиков в Бюро ЦИК. Теперь он, как член ЦИК, есть «лицо неприкосновенное», то есть не может быть подвергнут аресту, обыску, задержанию и т. п.

Непривычное состояние для старого подпольщика!

Во второй половине дня 3 июля Сталин находился во дворце Кшесинской на заседании Второй петроградской общегородской конференции. Довольно спокойно обсуждался муниципальный вопрос. Вдруг около трех часов пополудни в зале появились два делегата от 1-го пулеметного полка (Временное правительство собиралось расформировать и убрать из столицы в первую очередь именно этот полк). В чрезвычайном возбуждении пулеметчики заявили, что полк решил выступать с целью свержения Временного правительства и передачи власти Советам.

В четыре часа уже в Таврическом дворце собралось срочное совместное заседание ЦК, ПК и Военной организации большевиков. Ленина не было в Петрограде – он был болен и с 29 июня находился на Карельском перешейке, на даче у В. Д. Бонч-Бруевича. Заседание подтвердило решение не выступать. Было составлено соответствующее воззвание к рабочим и солдатам. Памятуя об июньских событиях, когда большевикам было брошено обвинение в организации заговора, Сталин немедленно направился в Бюро ЦИК и сообщил о решении большевиков эсеровско-меньшевистским руководителям ЦИК.

Но удержать рабочих и солдат от преждевременного выступления не удалось. К семи часам вечера многотысячные толпы вооруженных демонстрантов появились и перед дворцом Кшесинской, и перед Таврическим дворцом. Над колоннами развевались полотнища с лозунгами «Вся власть Советам!». По улицам Петрограда уже мчались автомобили с вооруженными солдатами-пулеметчиками и рабочими. К вечеру начались столкновения с офицерскими вооруженными отрядами, обстрел демонстрантов на Невском, перестрелки…

Пополудни 5 июля во дворец Кшесинской пожаловала делегация ЦИК во главе с меньшевиком Либером. Соглашатели потребовали от большевиков увести моряков в Кронштадт, убрать пулеметчиков из Петропавловской крепости, снять с постов бронемашины и караулы… Спустя три недели Сталин вспоминал:

– Люди, говорившие с нами как товарищи, вдруг призвали для охраны Таврического дворца войска, заявили, что мы вызвали вооруженное восстание, и объявили нас изменниками революции. Наступил крутой поворот в событиях…

Началась подготовка к захвату Петропавловской крепости и дворца Кшесинской. Ранним утром сюда двинулись внушительные колонны войск, сопровождаемые броневиками и артиллерией. Около девяти утра помощник командующего округом Козьмин потребовал от солдат и матросов сдать оружие и очистить крепость и дворец, угрожая обстрелом и штурмом.

За мощными стенами крепости осажденные могли бы оказать серьезное сопротивление, но большевики не хотели кровопролития. Переговорив с матросами и солдатами и получив от них обещание не оказывать вооруженное сопротивление, Сталин отправился в ЦИК, чтобы уладить дело.

Добраться в Таврический дворец было нелегко, но удостоверение члена Бюро ЦИК все же помогло ему пробиться туда. И вот Сталин – перед эсерами и меньшевиками ЦИКа.

– Чего вы хотите? – спрашивает он. – Вы хотите стрелять в нас? Но мы не восстаем против Советов!..

С утра 7 июля Ленин, а также Зиновьев, которому также угрожал арест, перешли к Аллилуевым в квартиру на 10-й Рождественской. Здесь Ленин и узнал о приказе арестовать его. На протяжении всего дня и вечера 7 июля Ленин советовался с членами ЦК: уйти ли в подполье или же явиться к властям на суд. Мнения на этот счет были разными, В. П. Ногин, к примеру, считал, что надо явиться. По свидетельству Г. К. Орджоникидзе, Сталин был категорически против этого:

– Юнкера до тюрьмы не доведут, убьют по дороге!

Приступили к маскировке. Все согласились, что Ленину надо побриться. Есть свидетельство, что брадобреем в этом случае был Сталин. После того как Владимир Ильич надел рыжеватое пальто и серую кепку, он стал походить, по словам С. Я. Аллилуева, на финского крестьянина. Сбрил свою курчавую шевелюру и Зиновьев.

Около полуночи Ленин, Сталин, Зиновьев и Аллилуев покинули квартиру. Путь был не близок. Шли пешком, по двое, на небольшом расстоянии друг от друга. Неподалеку от Приморского вокзала у приметного раскидистого дерева на набережной Большой Невки их ожидал Емельянов с заранее приобретенными билетами на последний поезд. Двинулись к вокзалу: впереди Емельянов, за ним Ленин и Зиновьев, Сталин и Аллилуев замыкали шествие.

Поезд уже стоял на путях…

…Десять лет, с 1907 года, большевики были лишены возможности собрать свой съезд. И теперь час настал…

На VI съезде были заслушаны политический, организационный и финансовый отчеты ЦК. Делали их Сталин, Свердлов и Смилга.

В докладе 27 июля Сталин подробно рассказал о событиях последних месяцев, в особенности об июльских днях, убедительно показал, что партия большевиков, осуществляя революционную тактику, вела массы вперед, правильно их ориентировала.

– Что это за массовая партия, – завершал речь Сталин, – которая проходит мимо движения масс! Наша партия всегда шла с массами. Церетели и другие, обвиняющие нас в том, что мы вмешались в движение, подписывают тем самым себе смертный приговор. Говорят о кровопролитии, но кровопролитие было бы более ужасным, если бы партия не вмешалась в выступление. Она сыграла роль регулятора… Наша партия была единственной партией, оставшейся с массами в их борьбе с контрреволюцией, и мы сделали все, чтобы выйти с честью из создавшегося положения. (Аплодисменты.)

Выступил и Бухарин. Он не верил в возможность победы социализма в одной отдельно взятой стране, считал, что выход только во всемирной пролетарской революции. На долю же России, по Бухарину, оставалось объявить империалистам «революционную войну» и тем самым «разжигать пожар мировой социалистической революции».

Сталин в докладе 30 июля на основании ленинских работ и, вероятно, прямых указании Ленина во время встречи в Разливе дал характеристику положения в стране и определил пути развития революции. «Мирный период революции кончился, наступив период немирный, период схваток и взрывов…»

Остановился он и на вопросе о возможности совершения социалистической революции в России:

– Некоторые товарищи говорили, что так как у нас капитализм слабо развит, то утопично ставить вопрос о социалистической революции. Они были бы правы, если бы не было войны, если бы не было разрухи, не были расшатаны основы народного хозяйства…

Но наиболее четко, можно сказать, чеканно, выразил Сталин свое отношение к возможности построения социализма в России в выступлении 3 августа, когда обсуждалась резолюция «О политическом положении». Пункт за пунктом рассматривался текст резолюции, вносились, принимались или отвергались голосованием поправки. Наконец дошли до последнего, завершающего пункта. Сталин прочитал его: «Задачей этих революционных классов явится тогда напряжение всех сил для взятия государственной власти в свои руки и для направления ее в союзе с революционным пролетариатом передовых стран к миру и к социалистическому переустройству общества».

Е. А. Преображенский (в будущем – упорный, ярый троцкист) вносит поправку:

– Предлагаю иную редакцию конца резолюции: «Для направления ее к миру и, при наличии пролетарской революции на Западе, к социализму». Если мы примем редакцию комиссии, то получится разногласие с уже принятой резолюцией товарища Бухарина.

Сталин решительно не согласен с этим.

– Я против такого окончания резолюции, – говорит он. – Не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму.

Поправка Преображенского была отвергнута.

На съезде Сталина избрали в ЦК, на Пленуме 4 августа – в редакцию газеты «Рабочий и солдат» – под таким названием теперь выходила «Правда». На следующий день Сталин был избран в узкий состав ЦК (в него входило одиннадцать человек). Обязанности его, и до съезда весьма многочисленные и сложные, теперь не давали ни минуты передышки.

Жил он по-прежнему беспокойно, неустроенно. Теперь, правда, появился теплый домашний угол: с конца июля Сталин поселился у Аллилуевых. Комната ждала давно, и однажды он перенес сюда свои вещи. Впрочем, слово «вещи» совсем неуместно: все имущество Сталина составляла небольшая плетеная корзинка (с ней он приехал из ссылки), там хранились рукописи, книги, кое-что из одежды. Костюм у Сталина был один и настолько ветхий, что Ольга Евгеньевна Аллилуева, взявшаяся однажды отремонтировать костюм, была вынуждена сказать хозяину:

– Вам, Иосиф, нельзя больше ходить в таком костюме.

– Да я знаю это, Ольга Евгеньевна, – ответил Сталин, – вот только времени нет пойти купить новый…

Ольга Евгеньевна подобрала в магазине подходящий по размеру костюм, и Сталин остался им очень доволен, но попросил сделать под пиджак теплые вставки: в Петрограде у него часто болело горло, да воротнички и галстуки он терпеть не мог. Ближе к осени он купил себе кожаную куртку и такую же фуражку.

В семье Аллилуевых Сталин чувствовал себя родным и близким, он находил общий язык и со старшими, и с молодыми.

В конце августа из деревни вернулась в Петроград Надя. Утром Сталина разбудил шум: кто-то переставлял мебель. Он выглянул в прихожую:

– Кто это хозяйничает? – И, увидев Надю в фартуке и со щеткой, засмеялся: – Наконец-то настоящая хозяйка появилась.

– А разве это плохо? – Надя приготовилась защищаться от насмешек.

– Нет, что вы, что вы…

Сталин уходил с утра и возвращался очень поздно. Если старшие Аллилуевы уже спали, то он звал младших – Нюру, Надю, Федю к себе:

– Я тарани принес, хлеба…

Тут же он рассказывал об увиденном за день. Очень комично, иногда с доброй усмешкой, иногда зло, изображал знакомых. Как бы поздно ни расходились спать, Сталин все же садился еще поработать. Усталость, видимо, сказывалась, и он обыкновенно, но ненадолго ложился на кровать с трубкой в руке, думал о чем-то, затем поднимался и, сделав несколько шагов по комнате, усаживался за стол. Однажды он задремал с трубкой в руке и проснулся, когда тлело одеяло и дым прорвался в коридор.

– Не первый раз это со мной случается, – сетовал он.

Нередко Сталин не ночевал дома: не до того было.

Опубликованные протоколы ЦК за август – октябрь 1917 года дают, хотя и очень приблизительное – ввиду их краткости, представление о характере работы ЦК, о ее объеме, разнообразии и сложности. Фамилия Сталина – одна из самых упоминаемых. Сталин докладывает, сообщает, возражает, отстаивает свое мнение, его избирают, назначают, направляют, ему поручают, предлагают…

Издательские дела отнимали особенно много времени у Сталина. И «Пролетарий», и «Рабочий», и «Рабочий путь» (под таким названием выходила «Правда» в августе – октябре 1917 года) в немалой степени обязаны своим появлением и существованием Сталину. В ту пору сам он тоже очень много писал: в августе было опубликовано 19 крупных статей Сталина, включенных им впоследствии в собрание сочинений, в сентябре – 16… И это не считая мелких заметок.

Близилась осень 1917 года. События развивались с головокружительной быстротой. Оставаясь по-прежнему в Финляндии, Ленин 12–14 сентября пишет в ЦК известные письма «Большевики должны взять власть» и «Марксизм и восстание», где определены условия победы вооруженного восстания.

15 сентября они обсуждались в ЦК, и тут… Каменев предложил резолюцию, где в резкой форме отклонялись практические предложения Ленина. ЦК, как показывают протоколы, отверг эту резолюцию, решив обсудить тактические вопросы в ближайшее время.

Те же протоколы свидетельствуют, что Сталин придерживался позиции, коренным образом отличавшейся от каменевской: «Тов. Сталин предлагает разослать письма в наиболее важные организации и предложить обсудить их».

В литературе нет единой, твердой даты приезда Ленина в Петроград. Наиболее распространенная и, видимо, наиболее точная дата – 7 октября. Если это так, если вечером 7-го Ленин пришел на квартиру М. В. Фофановой на Сердобольской улице, то со Сталиным он встретился уже на следующий день, и, видимо, Сталин был первым членом ЦК, которого захотел увидеть и с кем желал поговорить Ленин.

Финский революционер Эйно Рахья сопровождал Ленина во время переезда из Финляндии. По приходе Ленина на Сердобольскую улицу они договорились, что встречаться с кем-либо на этой квартире не следует. Ленин поручил Рахья завтра устроить ему встречу со Сталиным.

Сталина Рахья нашел в «Рабочем пути». Вечером 8 октября в доме финна большевика Никандра Кокко, находившемся на окраине города на Выборгском шоссе, состоялась встреча. Разговор был долгим. Рахья выходил на улицу и возвратился уже после ухода Сталина. О чем говорили встретившиеся – точно неизвестно, но можно уверенно сказать: они обсуждали положение в стране и столице, возможность грядущего вооруженного восстания.

Об этом же самом насущном вопросе пошла речь на заседании ЦК вечером 10 октября. Оно состоялось на квартире меньшевика Н. Н. Суханова (Гиммера), очень удобной в конспиративном отношении. Жена его, Г. К. Флаксерман, была членом партии большевиков и работала в аппарате ЦК. Хозяин квартиры отсутствовал и о заседании не знал.

Впервые после июльских дней на заседании ЦК присутствовал Ленин. Он пришел в парике, и многие из присутствующих его не сразу узнали.

Ленин говорил о текущем моменте, где были обобщены основные положения, выдвинутые им в работах последнего месяца. При обсуждении доклада против Ленина выступили Каменев и Зиновьев. ЦК же в целом полностью согласился с теоретическими и практическими выводами Ленина и десятью голосами против двух принял ленинскую резолюцию. Ввиду важности момента было решено создать Политическое бюро из семи человек во главе с Лениным. В бюро вошел и Сталин.

16 октября было проведено расширенное заседание ЦК. В двухчасовой речи Ленин рассмотрел задачи партии по подготовке восстания. «Положение ясное: либо диктатура корниловская, либо диктатура пролетариата и беднейших слоев крестьянства»…

Один за другим выступали соратники Ленина (Дзержинский, Свердлов, Калинин, Лацис и другие), подтверждая конкретными фактами правильность его выводов, и только Зиновьев и Каменев отстаивали свою линию.

Выступил и Сталин: «День восстания должен быть целесообразен. Только так надо понимать резолюцию (речь шла о резолюции ЦК от 10 октября. – Авт.). Можно говорить, что нужно ждать нападения, но надо понимать, что такое нападение; повышение цен на хлеб, посылка казаков в Донецкий район и т. п. – все это уже нападение. До каких пор ждать, если не будет военного нападения? То, что предлагают Каменев и Зиновьев, это объективно приводит к возможности контрреволюции организоваться; мы без конца будем отступать и проиграем всю революцию. Почему бы нам не предоставить себе возможности выбора дня и условий, чтобы не давать возможности сорганизоваться контрреволюции…»

Заседание приняло ленинскую резолюцию. За нее голосовало 19 человек против двух при четырех воздержавшихся. Здесь же решено было создать Военно-революционный комитет – партийный орган по непосредственному руководству восстанием – в составе Бубнова, Дзержинского, Свердлова, Сталина, Урицкого.

Размах работы, которую вел тогда ЦК, его аппарат, ведущие работники столичной партийной организации, был поистине огромен. Обязанности Сталина также многогранны: он член ЦК, его Политбюро, он редактирует «Рабочий путь», он входит в состав ВРК, он по-прежнему состоит в Петросовете и ЦИК… При всем том анализ документов, воспоминаний, а также некоторой исторической литературы показывает, что имя Сталина появляется, мелькает в калейдоскопе событий гораздо реже, чем фамилии иных тогдашних деятелей большевистской партии, хотя они, как доказал дальнейший ход революции, имели гораздо меньше оснований претендовать на чье-либо внимание.

Некоторые из большевиков выступают на собраниях по пять, десять, даже пятнадцать раз в день. По свидетельству Джона Рида, Троцкий, Каменев, Володарский (Гольдштейн) говорили по шесть, восемь, по двенадцать часов в сутки. Другие – Подвойский, Антонов-Овсеенко – метались по всему городу на автомобилях, они призывали, требовали, исправляли, посылали, вооружали, снабжали… Но более всего нуждалась в ту пору партия в таких организаторах, как Сталин.

Выступлений его в предреволюционные дни нам известно очень немного: 20 октября – в Смольном на собрании уполномоченных профсоюзов Петрограда о подготовке вооруженного восстания; 24 октября – перед большевистской фракцией II Всероссийского съезда Советов. Сталин не стремился к многочисленным выступлениям на людных, шумных митингах и собраниях. Он понимал пустоту митинговой болтовни, а кроме того, начисто был лишен стремления покрасоваться, полюбоваться собой, столь свойственного, к примеру, Троцкому.

Но Сталин всегда присутствовал там, где решались важнейшие, коренные вопросы тактики и стратегии большевиков. Он – в центре, откуда расходились невидимые и неисчислимые нити, связывающие ЦК большевиков со своими организациями, а через них – с трудящимися, с рабочими, солдатами, крестьянами России, со всей страной.

Политическая обстановка в Петрограде 21–23 октября обострилась до крайности. Военно-революционный комитет начал устанавливать контроль над частями гарнизона. Временное правительство, в свою очередь, принимало контрмеры, лихорадочно собирая верные или кажущиеся верными войска. Затем оно замыслило перейти в наступление.

Во вторник, 24 октября, в половине шестого утра в типографию «Рабочего пути» на Кавалергардской улице, дом 40, пожаловал комиссар милиции в сопровождении отряда милиционеров и юнкеров. Они разбили стереотипы, конфисковали 8000 готовых номеров газеты, опечатали типографию. Но на этом дело не кончилось. Редактора газеты – Сталина – известили в Смольном по телефону:

– Юнкера громят типографию!

– Много их?

– Небольшой отряд с офицером!

– Хорошо! Примем меры!

Между восемью и девятью утра в Смольном собрался ЦК большевиков – одиннадцать человек. Сразу же было решено, что в течение дня 24 октября никто из членов ЦК не имеет права покинуть здание без разрешения ЦК. Тут же вынесли постановление: «Немедленно же отправить в типографию охрану и озаботиться своевременным выходом очередного № газеты».

Сталин на заседании не присутствовал: именно он и «озаботился» своевременным выходом газеты. К одиннадцати часам милиционеры из типографии были изгнаны отрядом революционных солдат и рабочих. Печатники приступили к отливке стереотипов и выпуску номера. Сталин находился в типографии.

Редакционная статья в этом номере газеты под названием «Что нам нужно?» была написана им:

«Хотите ли вы, чтобы вместо нынешнего правительства помещиков и капиталистов стало у власти правительство рабочих и крестьян?

Хотите ли вы, чтобы новое правительство России объявило, согласно требованию крестьян, отмену помещичьих прав на землю и передало все помещичьи земли без выкупа Крестьянским комитетам?

Хотите ли вы, чтобы новое правительство России обнародовало тайные договоры царя, признало их необязательными и предложило всем воюющим народам справедливый мир?

Хотите ли вы, чтобы новое правительство России обуздало вконец локаутчиков и спекулянтов, намеренно обостряющих голод и безработицу, разруху и дороговизну?..»

Днем 24 октября Сталин выступал на заседании большевистской фракции II Всероссийского съезда Советов, информировал делегатов о положении в городе. Ввиду важности сведений, сообщенных им, и исключительности событий, приведем протокольную запись полностью, поскольку она отражает и положение в столице, и большую степень осведомленности члена ЦК Сталина:

«Сталин делает доклад о последних сведениях у ЦК. С фронта идут на нас. Один латышский полк шел за нас, задержан. Во Времен. Правит, колебание. Сегодня в 5–6 час. присылали для переговоров».

Восстание в Петрограде приближалось. К вечеру по слабо освещенным улицам и площадям шли отряды вооруженных людей, ехали грузовики, переполненные солдатами, матросами, красногвардейцами. Смольный, его пустые залы и гулкие коридоры, сад вокруг него заполнили никогда еще не виданные посетители: рабочие-красногвардейцы, сжимавшие винтовки, может, не слишком привычно, но крепко, солдаты в шинелях и папахах – армия революции.

Таким увидел Смольный и Ленин, когда между десятью и одиннадцатью вечера, в парике и с перевязанной щекой, пришел сюда в сопровождении Э. Рахья. Тот вспоминал, что их не хотели пропускать, пришлось прорываться. Когда вошли, Ленин остался у окна в коридоре, его спутник пошел искать членов ЦК. Пришел Сталин, кто-то еще.

В 2 часа 35 минут дня началось заседание Петроградского Совета. Бурей оваций встретили собравшиеся появление на трибуне Ленина.

– Товарищи! – говорил он. – Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась…

В Смольном же в 10.45 вечера открылся II съезд Советов. Все ждали известий из Зимнего дворца, большинство – большевики – с нетерпением и волнением, меньшинство – эсеры и меньшевики – со злобой и истерикой. Наконец в третьем часу ночи 26 октября стало известно: Временное правительство арестовано.

Приняв это сообщение, в шестом часу утра делегаты съезда разошлись. Сталин остался.

Начало второго заседания съезда Советов было назначено на час дня 26 октября. Но минуло и два, и три часа дня – заседание не открывалось. Оно началось лишь в девять часов вечера. В течение нескольких часов были приняты решения, имевшие исключительное значение для судеб страны. Сначала, выслушав доклад Ленина о мире, съезд единогласно принял соответствующий декрет. Затем, после второго доклада Ленина, съезд проголосовал за Декрет о земле. В завершение было обсуждено образование нового правительства. Оно носило непривычное название – Совет Народных Комиссаров и состояло из пятнадцати человек. Первым в списке шел В. И. Ленин – Председатель СНК, последним – И. В. Джугашвили (Сталин). Пост его имел своеобразное название – председатель по делам национальностей.

28 октября Ленин в сопровождении Сталина и Троцкого отправился в штаб Петроградского военного округа и заслушал доклады Н. И. Подвойского, В. А. Антонова-Овсеенко и К. А. Мехоношина о положении, создавшемся после захвата казаками Гатчины. Доклады эти не удовлетворили Ленина, и оперативный центр был перенесен в Смольный.

Сталин все время оставался в Смольном. Дела ему хватало. Выслушивал и тщательно инструктировал партийных организаторов районов – так тогда назывались секретари райкомов партии, – десятки комиссаров, рядовых солдат и красногвардейцев. Неизменным был вопрос:

– Сколько можете дать штыков? – И тут же Сталин карандашом записывал ответ.

2 ноября 1917 года Ленин подписал составленную Сталиным «Декларацию прав народов России», где были сформулированы основные принципы национальной политики Советского правительства: «1) Равенство и суверенность народов России. 2) Право народов России на свободное самоопределение, вплоть до отделения и образования самостоятельного государства. 3) Отмена всех и всяких национальных и национально-религиозных привилегий и ограничений. 4) Свободное развитие национальных меньшинств и этнографических групп, населяющих территорию России».

«Конструировать» наркомат еще предстояло, и первым его сотрудником стал Станислав Станиславович Пестковский. Благодаря его воспоминаниям и знаем мы подробности тех дней, своеобразных и неповторимых. Поскольку воспоминания эти, опубликованные в 1922 году, дают максимально достоверную картину обстановки, в которой большевикам приходилось строить государственный аппарат, они многократно воспроизводились и позднее.

Итак, Пестковский, до этого уже поработавший в ВРК, в Наркоминделе и Наркомфине, отправился к Сталину.

«– Товарищ Сталин, – сказал я, – вы народный комиссар по делам национальностей?

– Я.

– А комиссариат у вас есть?

– Нет.

– Ну, так я вам «сделаю» комиссариат.

– Хорошо! Что вам для этого нужно?

– Пока только мандат на предмет «оказывания содействия».

– Ладно!

Здесь не любивший тратить лишних слов Сталин удалился в управление делами Совнаркома, а через несколько минут вернулся с мандатом. Получив мандат, я стал рыскать по Смольному, высматривая место для Наркомнаца.

Задача была нелегкая, везде было тесно.

Наконец я набрел на какую-то большую комнату, где при одном столике заседала: «комиссия» по вещевому снабжению Красной гвардии, а при другом – выдавались разрешения на право ношения оружия. Здесь я вдруг на ткнулся на моего товарища по каторге, впоследствии погибшего на Западном фронте, т. Феликса Сенюту.

– Ты что тут делаешь? – спросил я.

– Работаю по вещевому снабжению Красной гвардии.

– Переходи к нам, в Народный комиссариат национальностей.

– Хорошо.

– Можно ли нам устроиться в этой комнате?

– Конечно, можно.

Тут мы с покойным Сенютой нашли какой-то свободный столик и поставили его у стены. Затем Сенюта взял большой лист бумаги и, начертав на нем: «Народный Комиссариат по Делам Национальностей», прикрепил к стене над столиком. Достали два стула.

– Готов комиссариат! – воскликнул я.

И сейчас же пустился обратно в кабинет Ильича, где, за неимением собственного кабинета, пребывал Сталин.

– Товарищ Сталин, – сказал я, – идите посмотреть ваш комиссариат.

Невозмутимый Сталин даже не удивился такому быстрому «устройству» и зашагал за мной по коридору, пока мы не пришли в «комиссариат».

Здесь я отрекомендовал ему т. Сенюту, назвав его «заведующим канцелярией» Наркомнаца.

Сталин согласился, окинул взглядом «комиссариат» и издал какой-то неопределенный звук, выражающий не то одобрение, не то недовольство, и направился обратно в кабинет Ильича.

Я отправился в город, заказал бланки и печать. Уплатив за бланки и печать, я израсходовал все мои деньги и деньги т. Сенюты.

Решился идти к Сталину.

– Товарищ Сталин, – сказал я, – денег ни гроша у нас нет. Я знал, что «изъятие» из банка еще не произведено.

– Много ли нужно? – спросил Сталин.

– Для начала хватит тысячи рублей.

– Придите через час.

Когда я явился через час, Сталин велел мне «сделать заем» у Троцкого на три тысячи рублей.

– У него деньги есть, он нашел их в бывшем Министерстве иностранных дел.

Я пошел к Троцкому, дал ему формальную расписку на три тысячи рублей и получил их.

Насколько мне известно, Наркомнац до сих пор не возвратил Троцкому этого займа…»

Начинать приходилось с нуля. Если другие наркоматы могли в какой-то мере использовать хотя бы часть старых специалистов, кадры низших и средних служащих, посещение бывших министерств, их архивы, то Наркомнац ничем подобным не располагал. Вплоть до начала 1918 года центральный аппарат Наркомнаца и состоял из трех человек. Именно они начали работу по созданию отдельных национальных политических комитетов.

Первым сложился комиссариат польский. 24 ноября Сталин составил записку, оформленную 28 ноября как постановление СНК: «Назначается комиссаром по польским делам (военные дела, беженцы) Юлиан Марианович Лещинский. Помощником комиссара назначается Казимир Генрихович Циховский».

16 декабря по распоряжению Ленина Наркомнацу «в экстренном порядке» было выделено полмиллиона рублей. Еще в конце ноября наркомат получил помещение Национального совета бывшего МВД (на углу Александрийской площади и Театральной улицы). До этого в официальных объявлениях адрес указывался просто: Смольный институт, комната № 5, третий этаж».

Постепенно стали возникать и другие национальные комиссариаты: в конце ноября 1917 года – по литовским делам, в январе 1918 года – мусульманский, белорусский, еврейский и армянский.

В середине ноября в Финляндии проходил съезд социал-демократической партии. На него была направлена представительная делегация – Сталин и Коллонтай (член НК и нарком общественного призрения). 24 ноября Сталин выступал на съезде. Охарактеризовав происходящие в России события и трудности, с которыми столкнулось Советское правительство, он подчеркнул, что большевики готовы выполнить свои обещания:

– Нас пугали, наконец, развалом России, раздроблением ее на многочисленные независимые государства, при этом намекали на провозглашение Советом Народных Комиссаров права наций на самоопределение как на «пагубную ошибку». Но я должен заявить самым категорическим образом, что мы не были бы демократами (я не говорю уже о социализме!), если бы не признали за народами России права свободного самоопределения. Я заявляю, что мы изменили бы социализму, если бы не приняли всех мер для восстановления братского доверия между рабочими Финляндии и России…

На протяжении последующих недель вопрос о предоставлении независимости Финляндии стоял перед Советским правительством очень остро. Дело осложнялось тем, что социал-демократы Финляндии оказались не в состоянии взять власть в свои руки и ее захватила финская буржуазия. Тем не менее 18 декабря 1917 года СНК опубликовал декрет о признании независимости этой страны.

Еще более напряженными были отношения Советского правительства с Центральной Радой, претендовавшей на представительство народа Украины. Рада, опираясь на сформированные еще до революции так называемые «украинские полки», разоружала революционные войска, захватывала украинские города, громила Советы и создала националистическое правительство – Генеральный секретариат. Одновременно Рада отозвала с фронта «украинские части», тем самым разрушая фронт, хотя война еще не кончилась.

12 декабря Сталин написал «Ответ товарищам украинцам в тылу и на фронте», где разоблачил антинародную политику Рады.

«Между украинским и русским народами, – писал он, – нет и не может быть конфликта. Украинский и русский народы, как и остальные народы России, состоят из рабочих и крестьян, из солдат и матросов… В борьбе за свои кровные интересы у них нет и не может быть конфликта…»

Однако Центральная Рада стремилась разжечь именно такой конфликт. Большевики Украины, верные принципам государственности, повели борьбу с Центральной Радой. 17 декабря 1917 года в Харькове, после I Всеукраинского съезда Советов, было создано Советское правительство Украины – Народный Секретариат.

В своем заключительном слове на III Всероссийском съезде Советов 15 января 1918 года Сталин подчеркивал:

– Демократический флаг тех или иных политических деятелей (как Винниченко), стоящих во главе Рады, вовсе еще не является гарантией действительно демократической политики. Мы судим о Раде не по словам, а по делам…

Подробно рассказав съезду о националистической деятельности Рады, Сталин высмеял Мартова (Цедербаума), пытавшегося защищать националистов:

– О какой же борьбе Советов против демократии говорит здесь Мартов?

Ораторы справа, и особенно Мартов, вероятно, потому хвалят Раду и защищают ее, что видят в ее политике отражение своей собственной. В Раде, представляющей коалицию всех классов, столь милую сердцу гг. соглашателей, они видят прообраз �

Первые годы

– Не знаю, – вспоминал он, – что мне тогда помогло, крепкий организм или мазь знахарки, но я поправился…

И все же левая рука мальчика с тех пор и на всю жизнь плохо сгибалась в локте.

– Камо отнести? (Вместо – кому).

– Эх ты, камо, камо, – рассмеялся Сосо.

Кличка прижилась…

По тюрьмам и ссылкам

Это первое известное нам политическое произведение И.В. Джугашвили-Сталина.

На первом же собрании Иосиф сказал своим слушателям:

– Пропустите Наташу вперед, пусть все видят, что и женщины борются!

Приехал он не в Гори, где жила мать, и не в Тифлис, он поспешил в Батум – там ждали его товарищи по борьбе.

Почти за два прошедших года, в течение которых он был оторван от работы, в социал-демократическом движении Закавказья произошли немалые перемены. Раскол, имевший место на II съезде РСДРП, где четко определялись большевистско-революционное и меньшевистско- оппортунистическое направления в партии, разумеется, давал себя знать и в Закавказье. Вернувшиеся со съезда меньшевики сразу же повели раскольническую деятельность.

Заканчивался 1904 год. Неудачная для России война с Японией усугубила революционное брожение в стране.

– Цензура не нужна!

– Долой самодержавие!

Николай II 17 октября 1905 года подписал манифест, в котором обещал даровать свободу совести, собраний и союзов…

– Отныне самодержавия нет, самодержавие умерло! Россия входит в ряды конституционных государств!

Затем последовали лозунги, призванные запутать рабочий класс:

– Мы не хотим оружия, долой оружие!

Выступил и Коба.

В толпе послышались голоса:

– Кто это такой? Кто говорит?

А Коба продолжал:

Раздались громкие аплодисменты…

Повестка дня съезда была чрезвычайно напряженной.

Возвратившись в Грузию, Коба продолжает борьбу с меньшевиками.

– Пожалуйста, заходи.

Я сказал Кобе о своем решении выехать в Питер и об обстоятельствах, вынуждающих меня предпринять этот шаг.

– Да, надо ехать, – произнес Коба. – Житья тебе Шубинский (бакинский градоначальник) не даст.

Потом, пожимая мне руку, Коба добавил:

– Счастливого пути, Сергей!»

Положение, сложившееся к тому времени в Баку, было сложным и своеобразным.

– Не плачь, старик, ты – отец благородного сына…

Похороны Ханлара были одной из самых мощных демонстраций в Баку той поры.

И все-таки процитируем здесь несколько мест из них.

Ссыльным воспрещалось появляться после десяти вечера на улице.

Ссыльным воспрещалось входить в городской сад и появляться на пристани.

Ссыльным воспрещалось собираться больше чем пятерым…

В завершение исправник (он считал себя незаурядным сыщиком) испытующе оглядел Кобу и добавил:

– У меня церемонии отменены: за первый же проступок будете высланы в глухую деревню. А сейчас вы свободны!

Днем Коба из дома не выходил. С утра до вечера просиживал он за столом: читал, делал выписки, писал.

23 сентября Коба этапным порядком отправлен в Сольвычегодск, где и «водворен» 29 октября.

– Вы, товарищи, видимо, пришли с «хвостом»! Шпики во дворе.

Коба поначалу посмеивался:

В гостинице дело пошло тоже не гладко. Началось с того, что номерной спросил, глядя на Тодрию:

– А вы, господин, не из евреев будете?

– Нет, я грузин, – ответствовал Тодрия, – а мой товарищ русский, только что из провинции.

1 апреля Коба выехал на север.

Продолжение книги

И. В. Сталин. Полная биография бесплатное чтение

Сергей Николаевич Семанов И.В. Сталин. Полная биография

Первые годы

По тюрьмам и ссылкам

В тени Ленина

Первые годы

По тюрьмам и ссылкам

Сергей Николаевич Семанов
И.В. Сталин. Полная биография