Жизнь Петра Великого бесплатное чтение

АНТОНИО КАТИФОРО И ЕГО БИОГРАФИЯ ПЕТРА I

Одно из первых и самых популярных в XVIII в. жизнеописаний Петра I вышло в Венеции на итальянском языке в 1736 г.

Его длинный, в духе времени – разъяснительный, титул гласил: «Vita di Pietro il Grande Imperador della Russia estratta da varie memorie pubblicate in Francia e in Olanda» («Жизнь Петра Великого, Российского Императора: извлечения <дословно: извлеченная> из различных записок, опубликованных во Франции и Голландии»). Также в духе времени, жизнеописание вышло анонимным. Но в те времена пишущих людей и, соответственно, книг было мало, и анонимность сохранялась недолго. Так и венецианская книга в последующих итальянских изданиях, начиная со второго (1739), уже имела печатное имя своего создателя – Антонио Катифоро.

Выходец с греческого острова Закинф (иначе Закинтос, или Занте), из знатной семьи афинского происхождения, Антонио Катифоро1 (ок. 1685–1763) был связан с венецианской и шире – итальянской культурой по рождению, так как Ионические острова тогда входили в число владений Светлейшей республики (Серениссимы) и венецианский вариант итальянского использовался там в качестве государственного2. С 1702 г. Антонио обосновывается в Риме, сначала как ученик (convictor; т. е. живущий в интернате) Греческой коллегии Св. Афанасия, а затем как ее преподаватель. Вне сомнения, в Риме он считался униатом, грекокатоликом: подобный метод «похищения» образования в итальянских католических учреждениях был принят в греческой среде, не имевшей тогда, под турками или венецианцами, собственной системы православного обучения.

Священническую карьеру Катифоро начал в Венеции, при старейшем греческом приходе в Европе – св. Георгия «дей Гречи», где в 1710 г. был рукоположен во диакона известным епископом-униатом Мелетием (Типальдом)3. Это выглядело вполне естественно – выпускник римской униатской коллегии постригается у униатов в Венеции. Однако если в Риме православных, считавшихся тогда схизматиками, вообще в институционализованном виде не существовало, то в Венеции ситуация сложилась иной: тут действовали православные община, братство («сколетта Сан-Никколо») и иные учреждения. Антонио прибыл в Лагуну в самый разгар конфессиональных трений среди соплеменников: греческая община в тот момент переживала раскол, причем православные греки обращали свой взор к петровской России.

В те годы вообще возникли особо развитые связи между венето-греческой общиной и русским правительством, и, вне сомнения, Катифоро именно в Венеции в тот момент познакомился или непосредственно с русскими эмиссарами, и/или с прорусски настроенными православными греками. Именно по просьбе последних 7 декабря ст. ст. 1710 г. Петр I отправляет в Серениссиму свое известное письмо-ходатайство в защиту храма Св. Георгия от захвативших его униатов, возглавляемых тем самым епископом Мелетием4.

Катифоро все-таки должен был сделать свой выбор, и он сделал его, как свидетельствует его биография, в пользу православных институций: все последующие годы Катифоро последовательно придерживается их стороны. В этом его укрепляет, вне сомнения, возвращение на Закинф, куда он уезжает вскоре после (униатского) поставления во диаконы. Более того, несмотря на «униатское прошлое», на родине он становится православным священником.

В 1715 г. из‐за конфликта Серениссимы с Оттоманской Портой и соответствующей военной угрозы со стороны турок молодой иеромонах покидает Закинф ради службы в России: приглашение было получено от самого А. Д. Меншикова – вероятно, через Венецию. Антонио пересекает Европу и отплывает на восток, но уже в самом начале морского путешествия его корабль терпит крушение у берегов Голландии. Катифоро, спасенный местными жителями, остается в Амстердаме некоторое время, которое он использовал также для овладения голландским языком, подрабатывая домашним учителем в богатой семье, в итоге так и не добравшись до России.

Турецко-венецианский конфликт на Адриатике продолжался, и Катифоро вновь оказался в Венеции, где получил должность преподавателя Греческой коллегии Флангиниса («Флангиниева школа»). Тогда же он усвоил для себя в итальянском обиходе титулование «аббат», соответствующее, вероятно, архимандриту.

На некоторое время, в 1725–1730 гг., он опять возвращается на Закинф, где теперь уже возглавляет церковную общину острова, но затем опять, и теперь уже надолго, обосновывается в Лагуне. Именно к этому венецианскому периоду, с 1732 по 1750 г., относятся большинство богословских и исторических трудов Катифоро, многие из которых до сих пор еще не изданы. Он публикует в 1734 г. ставшую популярной «Точнейшую грамматику греческого языка» («Γραμματικὴ Έλληνική ἀκριβεστάτη»), переводит на новогреческий с французского «Историю Ветхого и Нового Завета» янсениста Н. Фонтена («Ἱστορία τῆς Παλαιᾶς καὶ Νέας Διαθὴκης»); под его руководством выходит венецианский аналитический альманах «Storia dell’ anno» («История года»), где большое, и уважительное, внимание уделялось делам России. Одним из его основных занятий стала титаническая работа над комментированным изданием и переводом на латынь полного корпуса сочинений патриарха Константинопольского Фотия I (ок. 820–896), однако этот труд он не сумел завершить, написав лишь вводную статью и составив сотни аннотаций5. Аббат продолжает преподавание в Греческой коллегии: среди его учеников – Елевферий Вулгарис, тоже выходец с Ионических островов, ставший при Екатерине II видным деятелем российской культуры – епископом Евгением.

К старости плодотворный литератор-богослов вернулся на родину, где и провел последние годы. К сожалению, увезенный им на Закинф архив погиб там во время землетрясения 1953 г.6

За жизнеописание Петра, которое и прославило его имя, Катифоро принялся в 1735 г. Его венецианская книга была сразу же переведена на новогреческий, затем трижды (!) на валашский – разными переводчиками во всех трех Дунайских княжествах, на «иллирийский славянский» (т. е. сербохорватский), на венгерский и, о чем ниже особо, на русский.

Высокое качество работы Катифоро (хотя теперь, спустя три столетия, мы находим в его тексте немало неточностей) обеспечивалось не только высокой культурой автора и научной добросовестностью, но и великолепной базой – венецианской Библиотекой св. Марка (Biblioteca Marciana), куда стекались не только все свежие книги, но и вся европейская периодика. Еще одно достоинство текста – его изысканная литературность. Так, автор, помимо обязательной Библии, цитирует Демосфена, Тацита, Овидия и других античных мудрецов (при этом, как выяснилось при переводе, он зачастую цитирует не самих классиков, а сборники «крылатых фраз», широко распространенные в ту эпоху).

Книга Катифоро имеет шесть глав, названных по-итальянски «libri», то есть «книги»; это порой приводит к ложному представлению о якобы шеститомном сочинении. Но в любом случае это объемная публикация: в первом ее издании 350 страниц.

Первая глава – общий, энергично написанный экскурс в историю допетровской Руси с доведением повествования до регентства Софии, с указанием предпосылок для назревших реформ. В последующих пяти главах достаточно последовательно рассказывается собственно о царствовании Петра и о его преобразовательной деятельности.

Одним из первых в Европе Катифоро создал портрет самодержца-просветителя, справедливо сравниваемый с тем, что позднее был предложен в сочинениях Вольтера7. Однако для автора Петр был важнее не как просветитель, а как самодержец – талантливый созидатель могучей православной державы. Восхищенно описывая успехи царя, он неоднократно восхваляет избранную им государственную систему, которую теперь называют меритократией: автор на примерах показывает, каким образом Петр собирал своих сподвижников, невзирая на титулы и происхождение. Несколько идеализированно представлено положение России в Западной Европе, которая, согласно автору, благосклонно восприняла новую могучую силу на Востоке. Вхождение Московского царства в европейское сообщество было обусловлено начальными яркими дипломатическими акциями – в первую очередь Великим посольством8. Автор описывает политические, экономические, военные реформы монарха, всегда успешные, по его мнению.

Православная империя представлялась автором как будущая освободительница подневольных народов от их турецких завоевателей, именно поэтому «Жизнь Петра Великого» получила такой широкий резонанс на Балканах.

Важен и исторический контекст появления книги. В 1735 г. вспыхнула очередная Русско-турецкая война, которая рассматривалась в Европе как неизбежное продолжение поступательного движения России на юг – к Балканам и Проливам. Как и большинство греков, Катифоро мечтал о возрождении Эллады, а живя в Венеции, не мог не заметить упадок ее военной мощи, на которую прежде уповали греки, и в целом ему был очевиден прагматизм венецианцев, давно видевших в турках традиционных и надежных коммерческих партнеров.

Повышенное внимание автор уделил религиозной проблематике. Это, вне сомнения, обусловливалось тем, что он священник, более того – православный священник в католическом окружении. Ему, как говорилось выше, самому пришлось пережить конфессиональные трудности и сделать свой выбор. Поэтому Катифоро подробно рассказал о беседе Петра с сорбоннскими богословами в 1717 г. по поводу возможного объединения Католической и Православной Церквей9. Любопытно, что и последнюю Церковь он часто называет «Cattolica», имея в виду ее вселенскость10.

Уже спустя год после итальянского издания вышел греческий перевод книги, выполненный врачом греческой общины в Венеции А. Канкеллариосом. Публикация имела чуть более длинное название, чем в оригинале: «Βίος Πέτρου τοῦ Μεγάλου αὐτοκράτορος ῾Ρουσσίας, πατρὸς πατρίδος, συλλεγες ἐκ παντοίων ὑπομνημάτων ἐν Γαλλίαις κα ῾Ολλανδίᾳ ἐκδοθέντων», так как после титула «автократор11 Российский» стояло прибавление «Отец Отечества». Не приходится сомневаться, что на венецианские печатные станки этот перевод пошел после визы его автора (в тот момент – еще анонимного), однако вызывает удивление, что рафинированный аббат доверяет важное переводческое дело некоему медику – нет ли здесь какой-то издательской или авторской уловки? И не написал ли сам Катифоро греческую версию, не поставив свое имя ради сохранения анонимности?

В 1742 г. за перевод книги Катифоро на русский берется молодой чиновник при Коллегии иностранных дел Стефан (Степан Иванович) Писарев (ок. 1708–1775). Неизвестно, рассматривал ли он книги других авторов, но на его стол в итоге попадает именно трактат Катифоро12. Много позднее, в печатном издании своего перевода, он указал, что принялся за свой труд после «изустного повеления» императрицы Елизаветы Петровны13. Такая расплывчатая формулировка многих не убеждала: высказывалось предположение, что это была личная инициатива самого Писарева14. Однако сохранившаяся в Библиотеке Академии наук рукопись 1743 г. имеет пространное посвящение императрице Елизавете Петровне с упоминанием ее августейшего «соизволения»15, и поэтому сомнения в реальности высочайшего заказа отпадают.

Стефан Писарев отличался высоким профессионализмом. Даровитый студент московской Славяно-греко-латинской академии, он еще до ее окончания, в 1725 г., был включен графом С. Л. Владиславичем-Рагузинским в важнейшую дипломатическую миссию в Китай. По сути дела, он становится канцеляристом при русском посольстве в Пекине и вместе с ним возвращается в 1728 г. в Россию. Сначала Писарев преподает греческий язык в родной Славяно-греко-латинской академии, а в 1731 г. переезжает в Петербург и поступает на службу чиновником в Коллегию иностранных дел, поднимаясь по служебной лестнице до чина статского советника и посвящая свой досуг переводам – преимущественно с итальянского и греческого16.

Итак, в 1743 г. Елизавета Петровна получает, спустя всего семь лет после выхода оригинала, профессионально подготовленный перевод жизнеописания ее знаменитого отца с длинным, но весьма исчерпывающим названием: «Житие Петра Великаго, Императора и Самодержца Всероссийскаго, Отца Отечества, собранное из разных Книг, во Франции и Голландии изданных, и напечатанное в Венеции, Медиолане и Неаполе на диалекте Италианском, а потом и на Греческом: с коего на Российской язык перевел статский советник Стефан Писарев».

Однако публикации перевода пришлось ждать тридцать лет: он вышел уже в правление Екатерины II, причем за собственный счет уже вконец отчаявшегося переводчика.

Причины такой впечатляющей задержки неизвестны. Высказывалось предположение, что в правительственных кругах по получении рукописи Писарева вызрело решение иметь трактат какого-то более престижного западного автора, каковым в итоге, спустя годы, стал Вольтер17. Сам переводчик в напечатанной книге в 1772 г. невнятно обвиняет, спустя тридцать лет, неких «недоброхотов». Кто же эти «недоброхоты»? Нельзя исключить, что ими были еще жившие в те годы современники Петра, как-то нелицеприятно упомянутые (или, наоборот, забытые) в книге Катифоро.

Нельзя сказать, что дело пропало втуне: на Руси стали широко циркулировать рукописные варианты «Жития Петра Великого». Сохранившихся списков много: сегодня их насчитывают в Российской национальной библиотеке – более 35, в Библиотеке Академии наук – более 20, в Российской государственной библиотеке – более 10 экземпляров и т. д. Биография монарха «заслуженно приобрела широкую популярность. Это объяснялось интересом к личности великого государственного деятеля, ясностью и простотой авторского изложения, мастерством переводчика»18. В итоге трактат «Vita di Pietro il Grande» в русском переводе лег в основу многих рукописных компиляций Елизаветинской эпохи: заинтересованные люди не только его переписывали, но и добавляли свои предисловия, новые фрагменты, комментарии. Можно с уверенностью говорить, вслед за исследователем С. Л. Пештичем, о серьезном «влиянии произведения Катифоро на развитие русской исторической мысли»19. Любопытно, что даже после выхода «Жития…» из печати его продолжали переписывать от руки. Русским переводом трактата широко пользовался И. И. Голиков в своих «Деяниях Петра Великого» (правда, он со временем разочаровался в работах иностранных авторов). Эту книгу имел в своей библиотеке и Пушкин: когда он собирал материал для своей незавершенной «Истории Петра I», то добросовестно, четырежды, указал источник («по свидетельству Катифора») – точно так же, когда в «Медном всаднике» поэт в уста Петра вкладывал метафору об «окне в Европу», он указал ее автора – Альгаротти.

Каким же образом книга «Vita di Pietro il Grande» попала в Петербург, кто первым обратил на нее свое внимание? Вероятно, ее – в итальянском или греческом варианте – мог приобрести выходец с Балкан граф С. Л. Владиславич-Рагузинский, собравший богатейшую библиотеку. (После его кончины в 1738 г. Писарев получил по завещанию часть библиотеки своего патрона.)

Венецианскую книгу мог знать и ценить другой представитель высоких кругов – Семен Кириллович Нарышкин, которому Писарев посвящает один из своих переводов греческой духовной литературы. Хотя это посвящение относится к позднему периоду (1773 г.), высказывается убедительное предположение, что два ровесника – эрудированный аристократ-эллинофил и культурный чиновник при дипломатическом ведомстве – уже общались в Петербурге в 1730‐х гг.20 При этом Нарышкин, как известно, имел весьма близкие отношения с Елизаветой Петровной: сразу по ее восшествии на престол он начинает блестящую дипломатическую карьеру.

Нельзя исключить и некую роль князя Антиоха Дмитриевича Кантемира, тоже дипломата-эллинофила и тоже ровесника Писарева, хотя сведений об их возможном знакомстве нет.

В любом случае представляется, что именно в кругу этих молодых «русских европейцев» (в момент восхождения Елизаветы на престол им чуть более 30 лет) с их связями на Западе (при особом внимании к средиземноморским и греческим делам) и осуществился выбор венецианской книги в качестве первой биографии Петра на русском и ими же было сформировано благожелательное мнение только что воцарившейся императрицы21.

Писарев с энтузиазмом берется за «Житие Петра Великого». Давно замечено, что его труд – это больше, чем простой перевод. Исследователь этого текста пишет: «Сравнивая рукописи русского „Жития“ с итальянским оригиналом и с русскими печатными изданиями, я пришел к выводу, что „Житие“ – не простой перевод sine ira et studio22, а до некоторой степени переделка, приноровленная к потребностям и взглядам русского читателя XVIII века»23, поясняя далее: «Такая „переделка“ вместо перевода книги сама по себе ничего оригинального не содержит – <…> такие „переделки“ были широко распространены»24.

Автор этих строк, взявшийся, вслед за Писаревым, за перевод венецианской биографии Петра, с таким форсированным выводом согласиться не может: все-таки это была не «переделка», а верный добросовестный перевод, с некоторыми (редкими) изъятиями и дополнениями. Пользуясь своими знакомствами и положением при дипломатическом ведомстве, Писарев порой подключает документы (всегда с указанием источников), уточняет, комментирует. Он приспосабливает терминологию Катифоро к отечественной, исправляет личные имена, топонимы, чины и звания, в которых венецианский автор иногда путался, но никаким «приноровлением к потребностям и взглядам русского читателя» Елизаветинской эпохи Писарев не занимался.

Приведем некоторые замеченные нами отличия оригинала от перевода.

Катифоро в местах с церковным дискурсом для паствы Русской православной церкви употребляет западный, католический термин «рутены», а саму Церковь именует «Церковью Рутении», так как в католическом обиходе долго использовалось латинское обозначение Руси – Ruthenia. Стефан Писарев везде переводит «рутенов» как «россияне», и, соответственно, Церковь Рутении – Российская. Иллирийцев, как тогда в Италии именовали балканских славян, входивших в юрисдикцию римских пап, переводчик обозначает просто как «славян». Императора Священной Римской империи Писарев титулует «цесарем Римским», а его подданных – «цесарцами», как это было принято в Московии. Катифоро часто использует звание «маршал», которого тогда в русской армии не было, и Писарев иногда по смыслу переводит это как «вождь», а иногда уточняет звание – для Б. Н. Шереметева, называя его «фельдмаршал». Вице-канцлер П. П. Шафиров у Писарева становится «подканцлером», атаман Мазепа – «гетманом». В одном рассказе про казаков он добавляет «запорожские». Там, где Катифоро говорит о подмосковном «замке» Петра, Писарев ставит топоним – Преображенское; Livonia он переводит как «Лифляндия» и т. п., в целом точно подыскивая русские географические названия.

Ряд хронологических неточностей Катифоро, неизбежных при таком обширном труде в ту эпоху, Писарев исправляет: например, в одном месте, где описываются европейские войны с Оттоманской империей, 1686 год он меняет на 1688‐й; в других случаях просто деликатно опускает ошибочные даты. К примеру, Второй Крымский поход венецианец отнес к 1688 г., а не к 1689, и Писарев ставит – «следующий Крымский поход», без даты, и т. д.

Он опустил поверхностную справку Катифоро об утверждении патриаршества на Руси, избыточную для русского читателя. Радикальную правку он вносит в цифру погибших при строительстве Петербурга – у Катифоро, внесшего свою лепту в миф города на костях, – 200 тыс., у Писарева – 20 тыс., в десять (!) раз меньше.

Особенно переводчик внимателен к сведениям о доме Романовых, что было вызвано желанием пройти цензурные запреты и понравиться императрице. В рассказе о первом царе из этой династии, Михаиле Федоровиче, вместо ошибочного определения его отца как «патриарха» он ставит «митрополит Ростовский». Он выпускает обстоятельный биографический рассказ о Екатерине I (включая сведения о ее низком происхождении), лапидарно поставив: «Сия есть достодивная жена, которая, произшедши от рода Скавронских, знатного Лифляндского Шляхетства, достигла быть Самодержавною Императрицею Всероссийскою». Там, где Катифоро ошибочно пишет, что царь Иоанн «оставил после себя только двух дочерей», он исправляет цифру – «трех дочерей», добавляя про неупомянутую дочь: «Меньшая Параскева Иоанновна в девицах скончалася»25. В ряде случаев, когда венецианец преждевременно называет Петра императором, Писарев находит близкие определения – «царь», «государь», «самодержец»26. Автор часто называет своего героя, еще до официального присуждения титула, «Петром Великим», и переводчик, дабы избежать анахронизма, остроумно делает в таких случаях инверсию: «великий Петр». Фаворит Меншиков из «сына пироженщика» у Писарева становится «сыном мельника» и т. п.

В ряде случаев Писарев дополняет сюжеты Катифоро документами. Он вставляет в перевод грамоту к нидерландскому правительству (1697 г.): «Высокомочные Господа Генеральные Статы достохвальных, превосходительных и вольных соединенных провинций!» и т. д. Описывая один из эпизодов Северной войны, имевший место в 1702 г., он вставил пространный текст «ведомости, присланной к великому Петру от генерала-фельдмаршала Шереметева». В описание 1705 г. включена «Ведомость о сем действии, присланная от вице-адмирала Крейса к генералу Роману Брюсу», а в сюжете об одном дипломатическом инциденте с Англией в 1708 г. – пространный текст «речи, говоренной Посланником [Чарльзом Уитвортом]», а также «ответ от великого Петра оному Посланнику данный».

Уже после кончины Елизаветы, при Екатерине II, готовя рукопись к печати, он прорабатывает свежую русскую историографию и в своих комментариях ссылается на эти более поздние источники – «В Летописце г. Ломоносова27» и «В российской истории, называемой Ядро28».

Однако все эти случаи лишь показывают профессионализм переводчика и его прекрасное знание предмета. Он никогда не меняет ни оценки, ни структуру оригинала. Вопреки выводу В. В. Буша о «переделке» Писарева, представляется, что тот и не мог пойти на отсебятину: в конце концов, он сформировался на канцелярской работе в Коллегии иностранных дел, занимаясь переводами официальных документов, и отдавал себе отчет в важности следования документу.

В целом обстоятельная статья В. В. Буша, посвященная труду Писарева, страдает серьезным изъяном: исследователь посчитал предуведомление переводчика о том, что он переводил венецианский трактат не с итальянского, а с греческого, «выдумкой», характерной для «литературных нравов XVIII века» и понадобившейся Писареву для ублажения цензоров. Полагая, что греческого перевода книги Катифоро вообще нет, Буш тщательно сравнивал русский текст с итальянским, а не с греческим, придя в итоге к необоснованному выводу о «переделке»29. Особенно дурную услугу эта его ошибка оказала в части, посвященной делу царевича Алексея: Буш составляет перечень корреспонденции между Петром и царевичем, которая отсутствует у Катифоро, но наличествует у Писарева. Это позволяло последующим исследователям думать, что переводчик якобы имел доступ к делу царевича и активно им пользовался. См., к примеру, такое утверждение: «Писарев значительно дополнил книгу Катифоро фактами и документами, в частности материалами по „делу царевича Алексея“»30. В действительности он просто переводил греческий текст, который в этой части был намного пространнее, чем итальянский (что, заметим, указывает на деятельное участие Катифоро в подготовке греческой версии своего труда)

После выхода первого русского перевода книги Катифоро прошло два с половиной столетия, и отечественному читателю, как мы полагаем, пришла пора вновь открыть для себя это интереснейшее жизнеописание Петра I, составленное просвещенным европейским автором.

Опубликованное впервые в 1736 г., оно впоследствии не раз переиздавалось, при этом если самые первые переиздания повторяли первоначальный текст, то в 1748 г. вышла дополненная публикация, куда автор добавил несколько первоначально отсутствовавших фрагментов, в частности – пространное, с богословским уклоном, описание встречи монарха с сорбоннскими теологами и порожденные этой встречей документы: очевидно, что автор, православный священник, живший в католическом окружении, с годами стал более чувствительным к проблеме расхождения Западной и Восточной Церквей. Взяв за основу именно это итальянское издание, при нашей работе мы сверялись как с греческим переводом (1737), так и с русским переводом Писарева, о котором мы подробно написали выше. Это существенно помогло прояснить ряд пассажей автора.

Немалую трудность представляли искажения в русской ономастике, характерные и до сих пор для западной славистики. Преодолев соблазн оставить все имена собственные, как их написал Катифоро, мы все-таки предпочли дать правильную форму, сопровождаемую авторским написанием на латинице, в квадратных скобках. Мы также решили не архаизировать русский язык «под Осьмнадцатый век», хотя такое искушение (особенно при наличии текста предшественника) существовало. Уверены, что труд венецианского историографа может органично войти в современную петровскую библиотеку.

Михаил Талалай

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРЕВОДУ

Новый перевод биографической книги о Петре Первом, написанной в Венеции Антонио Катифоро в 1735–1736 гг., естественно, нуждался в точных и подробных комментариях, работа над которыми, пожалуй, оказалась не менее трудоемкой, чем собственно перевод: комментаторам было необходимо параллельно с венецианским автором восстанавливать перипетии Петровской эпохи.

При составлении комментариев мы пользовались следующими приоритетами: 1) дать справки по персоналиям; 2) указать вымысел (подчеркнем, что вымысел не авторский – Катифоро лишь пользовался доступными ему источниками); 3) дать оценку тем сведениям, по которым у читателя могут возникнуть ошибочные представления.

Теперь перед отечественным читателем – по сути дела – две книги: одна – это собственно переведенный текст Катифоро, другая – обширный корпус наших комментариев. Представляется, что они играют роль не только уточнений и исправлений – внимательный читатель получит возможность сравнить представления о Петре той дальней эпохи, включая легендарные и мифопоэтические, с современными историческими знаниями. Образ Петра при этом приобретает интересные многомерные координаты – мы видим его одновременно из XVIII в. и из XXI.

Казалось бы, петровская биография Катифоро уже давно преодолена новой литературой. Зачем же мы взялись за ее новое издание?

Во-первых, нами двигало убеждение, что книгу «Vita di Pietro il Grande» можно смело отнести к литературным памятникам – по ее высоким художественным качествам, по удавшемуся намерению автора включить свой текст в высокий жанр жизнеописаний великих людей. Однако свежее обращение к итальянскому трактату представляется важным не только с литературной, но и с историографической точки зрения. Напомним, что сам автор в России не бывал и с самим монархом не встречался (хотя, вне сомнения, виделся с петровскими эмиссарами в Венецианской республике), с архивными документами не работал, поэтому его труд следует считать компилятивным. Однако метод компиляции в ту эпоху являлся более чем приемлемым, требуя от «компиляторов» высокой компетенции: в самом деле, Катифоро был полиглотом (итальянский, греческий, французский, латинский, голландский, английский) с большими связями с европейскими гуманитариями и с великолепной базой в качестве венецианской Библиотеки св. Марка, куда стекались свежайшие публикации. Автор честно ставит прямо в названии книги указание на французские и голландские записки. Его книга – чуть ли не первая в европейской историографии, еще не получившей в тот момент цельного жизнеописания императора. Она, думается, как раз и интересна своей аналитичностью, тенденцией, «образом Петра».

Во-вторых, трактат Катифоро можно считать неким рубежом в петровской историографии. Прежде западные сочинения о Петре выходили или еще при его жизни, или сразу же после кончины монарха. Это были тоже компиляции, тоже с широким использованием периодики, как газетной, так и журнальной, реже – с привлечением архивных документов, и, что было характерно для того периода, с личными впечатлениями от встреч авторов с Петром или от их пребывания в России (упомянем, к примеру, тексты Перри и Вебера). Не было недостатка и в политических памфлетах «на злобу дня», например по причине т. н. Северного кризиса 1716 г. Именно после книги Катифоро пришла пора собственно исторических сочинений о Петре самых разных жанров, вершиной которых для XVIII в. станет книга Вольтера (впервые появившаяся в печати в 1759–1763 гг.). Влияние Вольтера не ослабили и отечественное монументальное произведение Ивана Голикова – 12-томные «Деяния Петра Великаго…», выходившие в 1788–1789 гг., и 18-томные «Дополнения к Деяниям Петра Великого». Конечно, значение труда Катифоро значительно более скромное. И тем не менее он был достаточно известен в культурной русской среде. Как уже указывалось, русский перевод «Vita di Pietro il Grande» успешно циркулировал в форме списков, а печатной книгой пользовались поколения читателей, включая того же Голикова и даже Пушкина.

В-третьих, высокопрофессионально подведя итоги петровского правления и изложив в литературной форме самые важные тексты о Петре того периода (и в прорусском ключе), Катифоро дал нам прекрасную возможность увидеть то, что было известно в Европе о российском монархе и самой России к середине 1730‐х гг.

В-четвертых, вновь познакомившись с этим текстом, мы лучше понимаем формирование исторических анекдотов о Петре, «запущенных» в отечественной культуре в конце XVIII в. (в первую очередь в книге А. А. Нартова): многие из них встречаются уже у Катифоро и, следовательно, циркулировали уже до середины 1730‐х гг. Однако «петровские анекдоты» нуждаются в более тщательной реконструкции, для которой не хватает переводов на русский язык ряда европейских сочинений 1710–1720‐х гг. Надеемся, что публикуемый нами новый перевод венецианской книги станет импульсом для дальнейшей переводческой работы над текстами той эпохи.

И, наконец, последнее. В ходе подготовки комментариев и при консультациях с другими исследователями, в первую очередь с Е. В. Анисимовым как с ученым, на сегодня лучше, чем кто-либо, знающим петровскую историографию, стало понятно, что у Катифоро есть описания событий, неизвестных по другим источникам. Часть из них, безусловно, является вымыслом либо самого венецианца, либо авторов, заметками которых он пользовался. Но вот часть описаний может восходить к свидетельским показаниям и другим текстам Петровской эпохи, вполне адекватно отражавшим сюжеты, позднее забытые. Некоторые из них отмечены в наших комментариях. Они требуют дополнительных исследований, и сочинение Катифоро как раз дает такую возможность.

Приведенные нами в примечаниях сведения имеют библиографические ссылки, при этом использование общедоступной справочной литературы (в том числе интернет-энциклопедий), за редким исключением, не оговаривается.

При определении дат широко использовалась предоставленная Д. Ю. Гузевичу рукопись Е. В. Анисимова «Биохроника Петра Великого: день за днем. 1672–1725», что также не оговаривается, и «Походные журналы (Юрналы) Петра Великого», что оговаривается не всегда.

Мы привлекли к комментированию ряд специалистов, примечания которых подписаны их именами: это А. М. Булатов, П. А. Аваков, В. В. Аристов, И. В. Кувшинская, М. А. Витухновская. Кроме того, мы обращались за консультациями к следующим нашим коллегам: Е. А. Андреева, А.‐М. Канепа Мордаччи (A. M. Canepa Mordacci), М. О. Логунова, О. А. Красникова, Й.‐П. Нильсен (J. P. Nielsen), В. В. Тевлина.

Фундаментальную помощь при переводе архаичного итальянского текста оказали специалисты по культурной истории Италии Ю. В. Иванова и П. В. Соколов.

Наша особая признательность – Е. В. Анисимову, который критически прочитал как перевод, так и комментарии и высказал ценные замечания, уточнения и дополнения, которые также отмечены его именем.

Дмитрий Гузевич, Михаил Талалай

ПРЕДИСЛОВИЕ

Всякий, кто как следует поразмыслит о всеобщей истории мира, без труда обнаружит, что Небу угодно время от времени посылать на землю людей возвышенного и выдающегося духа, которые благодаря одной лишь от рождения им присущей проницательности ума достигли в благороднейших науках и искусствах столь великого совершенства, что для других людей сумели сделаться в избранной ими области образцом для подражания или предметом поклонения. Одним из таких счастливцев был, без сомнения, ПЕТР Великий, император Российский, который, как кажется, явился в этот мир, чтобы стать в великом искусстве благого правления величайшим примером для преемников своих и дивом – в очах всего мира. Он уже в нежнейшую пору своей жизни выказал, что рожден на свет исключительно для того, чтобы даровать счастье подвластным ему народам, в чем и должна заключаться цель доброго правителя. Таков был сей бесподобный самодержец, который без помощи наставников, не читавши книг и не переступая порога школы политиков-царедворцев, но, напротив, будучи взращен самым что ни на есть неподобающим образом, сумел из самого себя породить и счастливо осуществить великий замысел, состоявший в том, чтобы преобразовать свое государство, приобщить к цивилизации свои народы и облагородить нацию, до той поры пребывавшую в полном невежестве, если не сказать – варварстве. Государь, поистине заслуживающий восхищения, ибо он сумел произвести невероятные, но оттого не менее истинные метаморфозы у диких и неистовых животных и сделать их образованными и культурными людьми, камни превратить в города, болота – в оружейни, а леса – в академии. От природы наделенный в высшей степени проницательным умом, способным замышлять великие предприятия, беспримерным мужеством, необходимым, дабы претворять их в жизнь, и нерушимой твердостью духа, позволяющей доводить их до конца, Петр, несмотря на бесчисленные препятствия, которые подстерегали его на каждом шагу, расширил пределы своей и без того уже обширнейшей империи, вновь присоединив к ней провинции, долгое время бывшие под властью могущественнейших ее соседей. Он отыскал самое что ни на есть подходящее место для постройки великого города и сосредоточил в нем торговлю всего Севера, за несколько лет доведя число жилищ в нем до шестидесяти тысяч, а число жителей – до четырехсот тысяч31, хотя прежде на этом месте можно было видеть лишь горстку хижин убогих рыбарей. Он создал из ничего огромный флот и спустил на море до шестидесяти линейных кораблей32 и восьмисот галер33, а кроме того – без числа малых кораблей, и превратил в отличных моряков насельников гор и лесов. Он установил в своих войсках дисциплину, достойную лучших образцов регулярных армий; основал в своем государстве академии всевозможных наук34, особенно же морского дела35; привел в порядок финансы по типу самых просвещенных монархий Европы; установил твердые законы для отправления правосудия; щедрым и обильным вознаграждением привлек в свое царство мастеров, особенно сведущих в искусствах и ремеслах и полезных для благоукрашения города, и, что труднее всего, вывел свое духовенство из состояния непроходимого невежества, которым оно как будто гордилось, заставив служителей Церкви заняться науками и сделав их, почти против их собственной воли, учеными. Ревность его о вере простиралась так далеко, что он обратил в христианство жителей языческих провинций, убедив их сжечь идолов и принять христианство не мечом и насилием, но лишь словом ревностных проповедников36. Одним словом, можно сказать, что он прославил свою нацию во всем мире, обессмертив память о себе в грядущих поколениях.

Ошибается тот, кто думает, что лишь седая древность может гордиться привилегией производить на свет великих людей. Дерзнем и мы повторить вслед за Тацитом его слова: Non omnia apud priores meliora, sed nostra quoque aetas multa laudis imitanda posteris tulit37 38. В нашу эпоху холодный Север дал миру двух героев, достойных сравнения с теми великими мужами, которыми хвалится греческая и италийская древность. Каждому ясно, что я говорю о Карле XII, короле Швеции, и Петре I, царе России. Карл, без сомнения, принадлежит к числу самых выдающихся из героев, какие родились на земле во многие века: в пору ранней юности он уже громил армии, покорял страны, отнимал и раздавал по своему произволу королевские венцы39, усмирил Данию, подчинил себе Польшу, обложил данью Саксонию, навел ужас на кесаря40 и князей Германии. Несмотря на всё сказанное, Петра Великого следует поставить выше Карла – это признают даже те историки, которые описывали деяния Карла41 42. Карлу неоднократно удавалось с небольшим числом шведских солдат побеждать во много раз превосходящие его числом силы московитов, однако случалось это до тех пор, пока во главе их не стал Петр Великий, вдохнувший мужество в сердца своих воинов. Когда же этим двум полководцам случилось помериться силами43, Петр не только вышел победителем, но и разгромил того, кто прежде в тысяче сражений ни разу не познал поражение.

Жизнеописание этого славного героя на итальянском наречии, с подобающей тщательностью извлеченное из сочинений английских, немецких и голландских авторов, описывающих его царствование, я и намереваюсь, читатель, представить твоему вниманию. Первое из таких сочинений, которое мне удалось обнаружить, вышло в Лондоне на английском языке под именем Джона Перри44. Этот автор утверждает, что, будучи инженером, провел в Московии на царской службе двенадцать лет. Однако так как этот писатель жестоко поссорился с некоторыми министрами российского двора, то и повествование его не свободно от гнева и пристрастия. Нередко он не гнушается выдавать за истинные факты совершенно ложные измышления, особенно в том, что касается религии и обычаев московитов. Кроме того, написанная им история доходит лишь до 1715 года и не охватывает последних десяти лет жизни Петра. В Германии пять лет спустя появилось сочинение, посвященное этому же предмету. Автором его был немецкий дворянин: не объявляя своего имени, он сообщает лишь о том, что некоторое время прожил в Петербурге45. Будучи протестантами46, оба этих писателя не упускают случая оскорбить религию московитов, особенно в тех вопросах, в которых Русская Церковь47 согласна с Римской48. К примеру, г-н Перри не стесняется утверждать, будто «единственное препятствие, не позволяющее подданным тартарам49 Российской империи принять христианство, – это злонамеренность и невежество московитов, сказывающиеся в почитании ими образов. И потому тартары не могли (пишет он на странице 172 парижского издания своего труда50) без ужаса думать о том, чтобы принять подобную религию, ибо Бог в подлинном Его образе не может быть нарисован или представлен рукою человека»51. В этом же месте английский автор добавляет, что оные тартары, «по вере своей связанные с магометанами, обосновывают свои убеждения весьма разумными доводами, утверждая, что Бог – это предвечный Творец всего сущего, дающий людям жизнь и принимающий к Себе после смерти тех, кто прожил эту жизнь добродетельно». Неудивительно, что человек, который одобряет и хвалит подобные взгляды, диаметрально противоположные Евангелию, договаривается и до того, что «тартар он находит более искренними и честными, нежели московитов». И уж вовсе непереносимой становится его самоуверенность, когда он берется утверждать, будто «если бы тартарам проповедали веру столь же чистую, как та, каковую исповедуют в Англии, и если бы им принесли ее служители столь же честной жизни, каковы англикане, то в нее удалось бы обратить не только тартар, но и самоедов и других варваров-язычников, населяющих крайние пределы Московии близ Северного полюса». Как если бы не было общеизвестно, что и образ жизни, и проповеди англиканского духовенства, по признаниям самих же писателей-англикан, не свободны от тех же пороков, которые они приписывают католическому и греческому клиру52 53. Кроме того, г-н Перри забывает о том, что в его собственную эпоху русские миссионеры54, без всякой помощи англиканских служителей, обратили в веру Христову многие тысячи идолопоклонников, как нам позволит увидеть в дальнейшем наша история.

В 1725 году в Амстердаме были изданы в четырех томах записки под именем барона Ивана Нестесурано, московского дворянина55. Кем бы ни был этот писатель, он явным образом предпочитает протестантское вероучение католическому56, и нередко сам он демонстрирует малодушие и маловерие по отношению к самым основаниям христианства, даже в простых его истинах. Вот что он пишет, рассказывая о древнейших страницах истории московитов в самом начале своей книги: «Если правда, что разделение мира между теми, кому предстояло населять его и в нем жить, совершилось на равнине Сенаар57, то представляется весьма вероятным, что северные страны оказались заселены довольно поздно. Более того: заселены они оказались лишь из‐за того, что других земель не хватало, ведь сама жизнь там несет в себе множество неудобств». Немного ниже он добавляет: «Нельзя ли предположить, что раса их была спасена от вод потопа, который, по-видимому, не затронул северные страны, особенно если принять в расчет, сколь отличаются от прочих людей живущие там самоеды58, зыряне [Zembliani]59 и лопари [Laponi]60?» Кому не очевидно, что подобное может говорить только человек, который ни во что не ставит авторитет Священного Писания, которое не оставляет сомнения в том, что разделение народов произошло именно на равнине Сенаара и что в водах потопа погибли все народы земли, ибо воды сии достигли вершин самых высоких гор?61 62 Opertique sunt omnes Montes excelsi sub universo Coelo63 64.

После того как писатель этот показывает, как низко он ценит Писание, он не упускает ни единого повода, чтобы пренебрежительно отозваться и о Святой Церкви, глумясь и насмехаясь над таинствами, обрядами, священниками и иноками, епископами и патриархами, кардиналами и понтификами. Особенно же изостряется его ядовитый язык против почтенного Общества Иисуса, утверждая, что «отцы-иезуиты не желают называться монахами, потому что лишены их добродетелей, хотя и наделены всеми их пороками», что те «удивительным образом умеют проникать всюду, где надеются найти какую-нибудь корысть» и что они «способны разжечь великие усобицы в любом государстве, вследствие чего всякий благочестивый и благоразумный человек должен их чураться».

Так как вышеописанные книги наполнены подобного рода дерзкими и возмутительными положениями, нам кажется непозволительным и недопустимым предложить вниманию католического читателя65 просто их перевод, как это делалось до сих пор с другими, в высшей степени полезными трудами. Кроме того, оные записки занимают семь томов, и изложение там ведется слишком пространно – в форме, чаще употребимой в газетах и меркуриях66, чем в исторических сочинениях, что могло бы вызвать у читателя лишь скуку. Поэтому я и удовольствовался тем, что аккуратно извлек из этих трудов сам рассказ о деяниях Петра, добавив к нему лишь краткие примечания, не лишенные интереса, извлеченные мною из других источников, а также время от времени приводя, ради удовольствия ученого читателя, краткие размышления, опирающиеся в большинстве своем на те или иные глубокомысленные изречения наиболее авторитетных авторов.

КНИГА ПЕРВАЯ

Московия в собственном смысле слова – это одна из многих провинций, образующих Российскую империю67, а именно та из них, которую омывает Москва-река, давшая имя городу – столице этой губернии и всей монархии. Впрочем, обыкновенно под именем Московии разумеют всю ту часть страны, которая находится под властью царя: область эта именуется также Белой Россией – из‐за того, что большую часть года ее покрывает снег, и Великой Россией68 – по причине величины ее территории, ибо она – самая большая в Европе. Достаточно сказать, что она, как утверждают географы69, простирается с севера70 на юг от пятидесятого71 градуса до семидесятого72, а с запада на восток до девяносто второго, т. е. до крайних пределов Европы73, не считая тех областей, которыми московиты владеют в Азиатской Тартарии и которые простираются до сто десятого градуса74. Таким образом, одна Российская империя по величине своей территории больше, чем Франция, Испания, Италия и Германия вкупе собранные.

Климат в Московии такой холодный, что на крайнем севере лед никогда не тает, вследствие чего земля там бесплодна. Иначе обстоит дело в тех областях, что расположены к югу: хотя снег и лежит там две трети года, во время трех или четырех летних месяцев поля полностью покрываются зеленой травой, которой хватает, чтобы прокормить скот на протяжении всего года. Земля там дает такой урожай зерна, что его хватает не только для удовлетворения нужд жителей, но остается еще и на продажу за границу, прежде всего голландцам, которые каждый год нагружают этим зерном до восьмисот кораблей: они признают, что для Голландии Московия является тем же, чем в иные времена была для великого града Рима Сицилия. Это необыкновенное плодородие исследователи природы приписывают тому же самому снегу, благодаря которому почва делается более плодоносной: или потому, что снег задерживает в земле тепло, или потому, что содержащаяся в нем селитра обильно удобряет почву, или же потому, что сильные морозы уничтожают червей, которые, уцелей бы они, попортили бы посев.

Неудобство, происходящее от сильных морозов, природа восполняет московитам другими преимуществами. Обильный снег, выпадающий по зиме, замерзая, так утрамбовывает дороги, что по ним можно беспрепятственно путешествовать и перевозить товары из одного места в другое. Для этой цели московиты используют сани, или телеги без колес75, которые с необыкновенной легкостью и быстротой тащат за собою лошади: они в этом краю малорослые76, но крепкие и выносливые. Люди, привычные тут к постоянному холоду, легко переносят трудности и лишения. Их темперамент становится столь крепким, что они частенько выбегают из горячей бани на лютый холод и не боятся такими разгоряченными нырять в ледяную воду какой-нибудь речки или лить себе на голову холодную воду, не заболевая после ни плевритом, ни катаром и не испытывая никакого из тех неудобств, которые в нашем климате непременно повлекло бы за собой такое поведение. Более того: многие, страдая от головной боли, особенно вызванной похмельем, ложатся на голую землю и, покрыв всё тело снегом, по прошествии нескольких часов встают совершенно здоровыми.

Московия особенно богата пенькой и льном. Кроме того, там в таком изобилии встречается мед, что им не только хватает его для собственных нужд, чтобы делать медовуху, но и для того, чтобы продавать в огромном количестве чужеземцам. Воск, который они собирают, представляет собой одну из самых доходных статей в их торговле. А торгуют они, помимо прочего, разного рода кожами, в том числе дублеными, шкурами морских коров77, ворванью и льняным маслом, скипидаром, смолой, дегтем, парафином, тальком, вервием, корабельным лесом и деревом, пригодным для плотницкого дела. В лесах там водится множество медведей, волков, оленей, тигров78, лис, куниц, соболей, горностаев и других редчайших зверей, шкуры которых приносят самый большой доход московитам: каждый год в царскую казну от продажи их поступает больше миллиона золотых.

Многие толкователи Писания придерживаются мнения, что имя мосхов, или московитов, происходит от Мосоха, сына Иафета и внука Ноя79 80, а имя россов, или руссов, – от Росса, которого пророк Иезекииль упоминает рядом с Мосохом и Тубалом81 82, как мы можем прочесть у ученейшего Александра Маврокордата83 84. Московиты у географа Птолемея называются роксолянами, у Страбона – сакками, у Геродота, Диодора и других обыкновенно скифами. Поэтому всё то, что древние писатели сообщают о войнах, ведшихся народами Скифии, а равно и амазонками85, может относиться к московитам. Оставив в стороне всё то, что касается происхождения их государства, сведения о котором, как и у всех прочих народов, перемешаны с баснями, скажу только: все русские летописи согласны друг с другом в том, что в год от сотворения мира 6370, т. е., по константинопольскому летоисчислению, которому последуют и московиты, от Рождества Христова 862, князь Рюрик [Rurich], унаследовав владения братьев своих, сделался единоличным правителем всего народа. Ему наследовал сын по имени Игорь, который, женившись на Ольге [Olla], знатной женщине из Пскова [Dama di Plescovv], не раз воевал с соседними народами. Победив их и подчинив своей власти, он прошел войной до Фракии, но на обратном пути был убит в засаде древлян [Dreuliani], народа, известного ныне под именем казаков [Cosacchi]86.

Единственным сыном Игоря был Святослав [Svatoslao]. После смерти отца он был еще слишком юн, чтобы взойти на престол, поэтому вместо него стала править мать, Ольга, и правила она как великая государыня. Она сумела отомстить за смерть мужа, сделав древлян своими данниками. Посетив в 941 году от Рождества Христова Константинополь, она приняла христианскую веру, взяв в крещении имя Елена. Святослав же умер язычником и оставил власть двум своим законным сыновьям87, незаконному же, Владимиру [Vlodimiro], оставил одну лишь Новгородскую землю [provincia di Novogorod]: этот Владимир по смерти братьев сделался единоличным правителем всей страны. В начале своего правления Владимир вел беспутную жизнь: помимо шести жен, он держал гарем из шестисот наложниц. Затем, однако, под влиянием матери, которая была в услужении у Ольги, он обратился в христианство, принял имя Василия и, женившись на сестре Василия, императора Востока, прожил с ней беспорочно двадцать три года. Именно он ввел на Руси христианство, пригласив из Константинополя монахов и священников. Те, искоренив язычество, распространили в этой стране Евангельскую весть и принесли в нее обряды Восточной Церкви. Владимир умер в 1005 году88, и рутены89 почитают его апостолом своего народа и празднуют его память 15 июля, а 11‐го числа того же месяца они празднуют память княгини Ольги, иначе Елены.

В летописях московитов мы читаем, будто христианскую веру насадил в России св. апостол Андрей, но затем однако из‐за постоянных набегов тартар народ постепенно оставил ее, и Владимир вновь восстановил ее в конце X века от Рождества Христова. Господин Нестесураной, пусть он и составил записки о царе Петре, напечатанные в Голландии, пренебрежительно отзывается об обращении Владимира, которое описывает так: «Владимир был могуществен: этого было достаточно, чтобы к нему стеклась толпа священников, которые, доказывая ему необходимость ввести в стране свою религию, превозносили каждый догматы собственной секты и т. д.». Как будто бы обращение государя, которое должно повлечь за собой переход в христианство всего весьма многочисленного народа, следует приписывать не озарению с небес, а политическим интригам своекорыстных и честолюбивых священников. Клуверий90, хотя он и протестант, преподносит это обращение как чудо. Он заимствует из «Истории» Кедрина91 следующий рассказ. Когда миссионеры прибыли в Россию проповедовать Евангелие, они среди прочего упомянули о том, что Христос неоднократно спасал Своих служителей из пламени. Русские, желая проверить их слова, решили подвергнуть такому испытанию Евангелие: епископ, бывший во главе оных ревностных миссионеров, с пылом испросил Небо о милости, и молитва его была услышана. Евангелие положили в пышущий жаром костер и держали его там, пока не сгорели все дрова, собранные для этой цели: книга же осталась невредимой, и русские, отбросив колебания, покорились благой вести Христовой. Память об этом чуде московиты хранили так бережно, что, когда патер Поссевино92, прославленный теолог из Общества Иисуса (он был отправлен Папой Григорием XIII93 послом к царю Ивану Васильевичу [Giovanni Basiloviz]94), предложил этому Двору присоединиться к Католической Церкви, московиты не пожелали дать ему никакого другого ответа, кроме следующего: «Предки наши были идолопоклонниками: они не поверили Евангелию, пока не увидели, как оно осталось невредимым в пламени пышущего жаром костра. Испытайте и вы так же ваш катехизис, и если это вам удастся, мы все покоримся вашей проповеди». Разумный Поссевино почел за лучшее отказаться, сославшись на заповедь Писания: «Non tentabis Dominum Deum tuum»95.

Ярослав [Jeroslao], сын Владимира, оставил пятерых сыновей96, которые разделили между собой страну, однако Владимир II97, рожденный от третьего из этих пяти, вновь объединил ее под своей властью. Он покрыл себя славой, сражаясь с венграми и булгарами, и ходил войной даже на Константинополь98 99, но Константин Мономах, правивший в то время, сумел убедить его отступить от города богатыми дарами, которые преподнесли ему трое епископов: те, желая повысить ценность этих даров и польстить Владимиру, наделили его титулом царя, т. е. императора100.

Сын Ярослава Всеволод [Vesevolode]101 оставил восьмерых наследников102, которые вновь разделили между собой власть и, погрязнув в гражданских усобицах, дали удобный случай тартарам завоевать Россию и обложить ее данью. Это продолжалось до тех пор, пока Василию Димитриевичу [Basilio Demetrovitz]103 не удалось сокрушить их иго, изгнав их из Москвы, которую они прежде того захватили. Этот правитель жил в конце XIV века и, умирая, пожелал оставить власть над государством своему брату Григорию104, лишив прав наследства своего сына, Василия Васильевича [Basilio Basilovitz], потому что подозревал его в том, что тот покусился на честь его супруги. Это решение вызвало разногласия. Бояре, знатнейшие люди царства, встали на сторону Василия против Григория, который защищал свою власть силой оружия. Однако, умирая, он объявил своим преемником племянника, несмотря на то что имел двух родных сыновей. Они не одобрили решения отца и выступили против своего двоюродного брата Василия: желая сделать его неспособным к правлению, они выкололи ему глаза. Бояре пришли в ужас от такой жестокости и вернули Василия в Москву, которой он правил до самой своей смерти под именем Слепого.

Иоанн [Giovanni]105, сын его, стяжал себе прозвание Победоносца благодаря победам, одержанным им над тартарами, великим князем Литовским и шведским королем106. Он женился вторым браком на Софье, дочери Фомы Палеолога, князя Мореи107. Она родила ему сына, который и унаследовал власть в 1505 году от Рождества Христова под именем Василия Ивановича [Basilio Juanovitz]108. Этот монарх добился больших успехов в борьбе с литовцами и поляками и стяжал такую славу, что в 1514 году Максимилиан I, император римлян, отправил к нему торжественное посольство, желая заключить с ним союз109. В московском архиве по сей день хранится оригинал привезенного послом письма, в котором Максимилиан неоднократно110 именует государя России императором111.

Иван Васильевич112 в возрасте двенадцати лет113 унаследовал от отца власть и некоторое время правил под опекой матери. После ее смерти114 он, стремясь обратить к цивилизации подвластные ему народы и приобщить их к полезным для общества искусствам, отправил в 1548 году посольство к императору Карлу V, прося его прислать ему как можно больше знатоков различных искусств, однако приехали лишь немногие. Он начал войну с тартарами и за два военных похода полностью отвоевал у них Казанское царство [Regno di Casan]. Сразу же вслед за тем он пошел войной на город Астрахань [Astracan] (важнейший коммерческий пункт для множества народов – тартар, монголов, китайцев, персов, армян, грузин, торговавших на Каспийском море), застал защитников врасплох115 и позволил солдатам116 разграбить город и взять богатую добычу117. Что же до магометан, бежавших от ярости победоносных врагов, то царь повелел тех из них, кто отказался принять крещение, утопить в реке118. Это было поистине жестокое деяние, совершенно не согласное с мягкосердечием, которое предписывает Евангелие Христово, однако оно было оправдано политической целесообразностью со ссылкой на следующий изощренный аргумент. Оставить магометан в качестве подданных на завоеванной территории означает превратить их в своих тайных недругов внутри страны; позволить им перебраться в другие магометанские земли означает увеличить число явных врагов за границей119. Эти доводы не имеют силы применительно к иудеям, так как у них нет собственного царства, однако, несмотря на это, подобные меры против них применил царь Иоанн, когда несколько лет спустя, захватив Полоцк [Polocz], приказал утопить в реке всех евреев, отказавшихся креститься120. Чернь обыкновенно восхищается такими чрезмерными проявлениями ревности и одобряет их, хотя св. Павел и говорит, что они совершаются по неразумию, не secundum scientiam121 122. Селим, Великий султан, отправил войско числом в триста тысяч турок, которое перекопские тартары усилили сорока тысячами лучников, дабы отобрать Астрахань у московитов. Однако неверные потерпели унизительное поражение. Сигизмунд, король Польский123, разгневавшись на царя Иоанна из‐за взятия Полоцка, причинил ему множество бедствий, побудив тартар вновь обрушиться на Россию с таким неистовством, что они дошли до самой Москвы и сожгли ее на две трети. Стефан Баторий124, преемник Сигизмунда, продолжил эту вражду: он отобрал у московитов Полоцк и другие территории. Иоанн не смог противостоять столь яростному натиску и попросил покровительства у Римского Первосвященника – мера, к которой прибегали, хоть и без всякой пользы, многие греческие императоры накануне падения их империи. Григорий XIII, занимавший в то время Святой Престол, лелеял, подобно всем Папам, надежду подчинить Ватикану Восточную Церковь. Он отправил к Иоанну вышеупомянутого Поссевино, дабы принудить польского короля, подчиненного Святому Престолу, примириться с московитами. Баторий некоторое время помедлил, но в конце концов заключил мир на условии, что царь уступит Польше то, чем он владел в Ливонии, а поляки возвратят России те земли, которые завоевали незадолго до того. Помимо войн с внешними врагами, царь Иоанн боролся с внутренними возмущениями, которые он усмирил все, кроме одного, в ходе которого он против воли убил собственного первородного сына. Разгневавшись на молодого князя, которого подозревал в соучастии в заговоре, царь ударил его по голове посохом с такой силой, что несчастный через четыре дня умер125. Это происшествие повергло отца в безутешную скорбь на всю оставшуюся жизнь: эту скорбь он пытался смягчить, посылая частую и щедрую милостыню Патриархам Константинополя и Александрии, а также монахам Святой Горы и Гроба Господня, чтобы они непрестанно молились об отпущении его греха и спасении души его сына. Наконец в 1584 г. он умер в возрасте пятидесяти шести лет126, оставив двух сыновей: Федора127, которого назначил своим преемником, и Димитрия128, которого ввиду его малолетства отдал под опеку князя Богдана Бельского [Bogdan Bielchi]129.

Федор в возрасте двадцати двух лет принял в свои руки бразды правления и, взяв в супруги сестру князя Бориса Годунова [Boris Gudnow]130, сделал шурина своим местоблюстителем. Бельский, опекун Димитрия, желая сам править государством, попытался силой возвести на престол своего подопечного под тем предлогом, что Федор был якобы не способен к правлению131. Однако этому воспротивились знатнейшие бояре («Гранды» – Grandi) и принудили его вместе с подопечным удалиться в Углич [Uglitz], маленькую крепость на землях Казанского царства132. Борис, видя, что у царицы, его сестры, нет детей, замыслил захватить верховную власть над Россией. Дабы устранить единственное препятствие, мешавшее его замыслу, с большим трудом и щедрыми посулами заставил приближенного к нему служилого человека принести в жертву невинного Димитрия. Убийца немедля исполнил этот преступный приказ, однако князь Борис, желая как можно надежнее скрыть свое преступное деяние, отплатил изменнику той же монетой, повелев убить его на обратном пути с места преступления. Некоторые говорят, что мать Димитрия, заблаговременно извещенная о намерении Бориса, спрятала своего настоящего сына и заменила его другим ребенком сходного телосложения. Отсюда и берет начало та – уж не знаю: комедия или трагедия – Лже-Димитриев, сыгранная на подмостках великого театра Российской империи, зрителями которой мы вскоре станем. При дворе действительно ходили слухи, что именно Борис был виновником оного убийства, однако этот хитрец сумел так искусно заставить всех молчать, что продержался у власти до смерти царя, своего шурина, последовавшей в 1597 году133. Не обошлось без подозрений, что преждевременной этой смерти поспособствовала отрава.

С кончиной Федора прервалась древняя царская династия, восходящая к Рюрику, и знатнейшие люди царства собрались, чтобы выбрать нового монарха. Борис удалился в монастырь, сделав вид, будто желает оставить мир, хотя на самом деле более всего желал славы сего мира. Эта уловка ему удалась. К воротам монастыря стекались бояре и народ и усердными мольбами стали убеждать Бориса принять царский венец, которого он так желал тем более, чем решительнее от него отказывался. Ему не пришлось, однако, долго наслаждаться им в мире. В Литве нашелся юноша приятной наружности около двадцати четырех лет от роду, который утверждал, что он и есть тот самый Димитрий, сын царя Иоанна, которого Борис пытался убить и которому удалось избежать этой опасности благодаря предусмотрительности его матери и милосердия одного священника. В подтверждение своих слов он показывал золотой крестик, инкрустированный алмазами, который, по его словам, ему повесили на шею при крещении по обычаю, принятому у московитов. Польская республика сочла целесообразным встать на защиту интересов этого Димитрия и предоставить в его распоряжение достаточное по численности войско, чтобы возвратить ему престол его предков. Во главе этого войска, которое сопровождал казачий отряд, Димитрий вступил в пределы России, где многие города открыли ему врата, и на его сторону перешло множество служилого люда и бояр. Царь Борис, придя в замешательство от этих известий, послал против Димитрия армию, достаточную, чтобы остановить его продвижение. Зная, какой властью над душой его народа обладает религия, Борис заставил Патриарха Московского134 отлучить от Церкви всех, кто встал на сторону Димитрия, и назвать его «вором, обманщиком и колдуном». Войска, направленные против польского войска, обратили его в бегство, так что Димитрий остался с одними казаками. Однако, так как стремящемуся к высшей власти не место посредине между горними высями престола и бездной смерти (Imperium cupientibus nihil medium inter summa aut praecipitia135 136), Димитрий, воодушевленный самим отчаянием, с одними казаками атаковал русских с такой яростью, что смял пехоту и заставил конницу с позором обратиться в бегство. Счастливый для Димитрия исход этой битвы привлек на его сторону многие города, согласившиеся признать его своим государем. Когда Борис получил это печальное известие, с ним случилось сильнейшее кровотечение, от которого он спустя несколько дней и умер в апреле 1604 года после семи лет правления. Бояре незамедлительно избрали на царский престол его сына Федора, пятнадцати лет от роду, назначив регентшей при нем его мать. Однако Димитрий продолжал свой поход, и, когда он подошел к Москве, народ, всегда охочий до новизны, заполонил Кремль и заключил царя Федора и его мать в темницу. Вскоре после этого их нашли мертвыми: неизвестно, убили ли их изменники, надеявшиеся тем заслужить благоволение Димитрия, или они сами выпили яд, чтобы избежать унижений, которым мог подвергнуть их победитель137. Димитрий прибыл в Москву шестнадцатого июня: россияне сразу же провозгласили его своим императором138, и он с большой пышностью совершил торжественный вход в город и отправил в Польшу помпезное посольство, желая выразить этой стране свою признательность и попросить себе в жены дочь сандомирского воеводы139, главного вдохновителя всего этого грандиозного предприятия.

Между тем, московиты почувствовали себя оскорбленными из‐за того, что Димитрий предпочел раздавать должности иностранцам, в особенности полякам. Главой недовольных стал некий Федор Шуйский [Teodoro Zuschi]140: он надеялся возвыситься благодаря падению Димитрия. Тот узнал о заговоре, Шуйский был арестован и специально созданным для этой цели судом приговорен к смерти на эшафоте как виновный в оскорблении Его Величества. Четвертого июля, в момент приведения приговора в исполнение, Димитрий, желая произвести впечатление зрелищем царского милосердия, помиловал его и, думая, что этим даром совершенно его обезоружил, сделал его ближайшим своим доверенным лицом. Однако уже в самом скором времени стало ясно, сколь опасно для государя сохранять жизнь тому, кто однажды осмелился плести против него заговор. Думая, что ему больше нечего опасаться, Димитрий продолжил, как и прежде, оказывать благоволение полякам и привечать при дворе отцов-иезуитов. Он отдал им большой монастырь рядом с государевым дворцом и не скрывал того, что полагается во всех своих делах на их советы. Это поведение возбудило новый прилив ненависти к нему в сердцах всех московитов, заклятых врагов любой религии, кроме греческой. Бояре, и прежде всего Шуйский, воспользовались женитьбой Димитрия на сандомирской княжне, чтобы претворить в жизнь свои замыслы. Обряд венчания по греческому обряду провел тот же самый Патриарх, который за несколько лет до того подверг отлучению всех вставших на сторону того, кого он теперь торжественно благословлял141. Во время свадебных торжеств, продолжавшихся много дней, группа заговорщиков в полночь заняла дворец: исполненные ярости, они перебили всех попавшихся им на пути поляков или тех, кого они принимали за поляков. Царь Димитрий от шума проснулся и, осознав опасность, выпрыгнул из окна, ища спасения, однако люди Шуйского схватили его и привели в приемную залу. Шуйский, желая сохранить видимость закона посреди беспорядков и возмущений, повелел привести вдову царя Иоанна142, которая подтвердила, что ее сын был действительно убит по приказу Бориса, а человек, который находится в зале, вовсе не ее Димитрий. После этого он был изрублен на мелкие куски143.

Не подлежит сомнению, что ни одному тирану не удалось убить своего преемника. Бояре тотчас избрали своим государем того же Шуйского, который на своем примере явил истинность оного речения Тацита: Summa scelera incipi cum periculo, peragi cum praemio144 145. Он прежде всего повелел опубликовать манифест, чернивший память предшественника, в котором объявлялось, будто «в законном порядке установлено, что оный самозванец был монах по имени Гришка Отрепьев [Grisca Utropoia], исполнявший обязанности певчего в монастыре рядом с Императорским дворцом в Москве, а потом, пристрастившись к занятиям магией, воровством похитил российский престол. Желая обогатить поляков отнятым у московитов добром и доставить удовольствие иезуитам, своим советчикам, он попрал все обычаи Восточной Церкви и пообещал Папе искоренить в Российской империи древнюю греческую религию, как это следует из писем, направленных ему Папой. Однако Небо, разгневавшись на него, поразило его той карой, которой он заслужил». Когда этот манифест был опубликован, Шуйский приказал сжечь труп Димитрия, а пепел выбросить в реку: он полагал, что тем самым оправдал свой поступок и придал законный вид своему избранию на царство.

Однако другой самозванец146, опираясь на поддержку поляков, испортил победителю его торжество. Он выдавал себя за царя Димитрия, который будто бы сбежал от московских смут, а Шуйский по ошибке приказал убить другого человека. На сторону самозванца встали многие города, и удача сопровождала его в трех битвах с Шуйским, во время которых было перебито множество московитов. Те, с одной стороны, не были уверены в исходе битвы, полагая, что Шуйский неугоден Небесам; а с другой – убеждены, что победитель действительно самозванец, поэтому решили предложить царский венец Владиславу [Ladislao], сыну Сигизмунда, короля Польши147, который с готовностью его принял, но не слишком торопился отправлять сына в Москву. Тем временем Шуйский был низложен с престола и укрылся в монастыре, откуда его вместе с домашними насильно извлекли и выдали полякам. Произошло это одновременно с тем, как Димитрий был убит тартарами в Калуге [Coluga].

Но и третий Димитрий148 не замедлил явиться. Этот человек, служивший в Москве дьячком в некоей канцелярии, имел наглость утверждать, будто он – тот самый Димитрий, который спасся в Угличе от убийц, посланных Борисом, в Москве – от нападения Шуйского, в Калуге – от засады тартар. К нему присоединилось некоторое количество солдат и людей низкого звания, и в скором времени ему стало казаться, что ему улыбнулась удача. Тогда он разослал по всей России манифест, в котором «повелевал своим верным подданным вспомнить о долге и покориться их законному государю». Великий город Псков [Plescovia] открыл ему ворота, однако, погрязнув в разного рода бесчинствах, он сделался столь ненавистен народу, что люди не просто его покинули, но выдали настоящему царю, желая стяжать его милость: тот вскоре велел повесить его за пределами Москвы149.

Этим царем стал Михаил Федорович Романов [Michele Federovitz Romanof]150, которого незадолго до того московиты избрали на место Владислава: на протяжении двух лет тот не объявлялся, чтобы принять предложенную ему корону, к тому же возникло подозрение, что поляки собираются превратить Московию в польскую провинцию. Тогда князья и бояре торжественно провозгласили московский престол вакантным и выбрали себе монархом вышеназванного Михаила, сына Федора Романова [Teodoro Romanof], в то время Патриарха Московского151. Этот иерарх был двоюродным братом со стороны матери царя Федора Ивановича: он сначала покрыл себя славой на посту верховного командующего, а затем вступил на стезю духовной жизни и достиг патриаршего сана. В действительности все единогласно желали избрать царем самого патриарха, однако почтенный старец решительно отказался, заявив, что «церковный сан, который он на себя принял, не позволяет ему заниматься мирскими делами», и предложил вместо себя сына, Михаила, который вскоре с общего согласия бояр [Senatori] и был провозглашен царем. В то время этому государю было семнадцать лет от роду, однако он был одарен всеми способностями, делающими юношу достойным владычествовать. Он сохранил почтительную любовь к своему отцу, иерарху, который заслуживает того, чтобы навсегда остаться в памяти русских, ибо от него в третьем поколении происходит наш герой: ведь до своего удаления от мира он произвел на свет царя Михаила, от Михаила родился царь Алексей [Alessio], а от Алексея родились три царя – Федор [Teodoro], умерший бездетным152, Иван [Giovanni], оставивший после себя двух дочерей153, и Петр Великий, славную жизнь которого мы намереваемся описать. Из двух дочерей царя Ивана старшая, Екатерина [Catterina], к настоящему времени уже умершая, была герцогиней Мекленбургской, а младшая, Анна, вдова герцога Курляндского, счастливо правит обширной Российской империей.

Михаил, взойдя на престол, прежде всего направил свои усилия на то, чтобы подавить смуты, вызванные самозванцами. Чтобы навсегда искоренить самую их возможность, он силой золота склонил казаков отдать ему Калугу, в которой держал свой двор мнимый сын Димитрия II, и сделал так, дабы и сын этот, и его мать, несчастная княгиня Сандомирская, были утоплены в проруби154. Он вел войну с Швецией, завершившуюся мирным договором. С поляками он также заключил перемирие на четырнадцать лет. Он взял в жены Евдокию Лукьяновну [Eudossia Lucanowna]155, которая родила ему сына, будущего царя Алексея. Он столь мудро отправлял правосудие, что добился любви не только своих подданных, но и чужеземных: при дворе его можно было встретить послов большинства соседних держав, стремившихся поддерживать с ними добрые отношения. Даже Генеральные штаты Соединенных провинций156 отправили к нему торжественное посольство, желая восстановить торговлю с Архангельском. Спокойствие его правления попытался возмутить четвертый самозванец, выдававший себя за сына царя Шуйского: он также надеялся сыграть роль царя на подмостках великого театра России, однако, узнав, что его же домашние собираются выдать его царю Михаилу, решил отправиться странствовать по свету, в каждой стране меняя платье под стать местным обычаям, а вместе с ним и религию. Он отправился сперва в Константинополь и там сделался турком; оттуда он переехал в Рим и объявил себя католиком; затем он появился в Германии и там представлялся то лютеранином, то кальвинистом. Наконец он угодил в руки герцога Голштинского, который и выдал его московитам. Те отправили его в Москву, где он был повешен и четвертован157. Так завершилась в России печально известная трагикомедия самозванцев. Нельзя отказать этим людям в незаурядном мужестве и отваге. Они пытались ловить рыбку в мутной воде, стремясь хоть на краткое время вкусить сладость власти. Тот, кто обратится к историческим сочинениям древних, найдет в них сходные примеры. Так, в «Истории» Тацита мы читаем о Лже-Нероне, который, будучи обыкновенным музыкантом, имел дерзость выдать себя за настоящего Нерона, утверждая, будто тот, вопреки молве, вовсе не умер. Многие ему поверили или сделали вид, что поверили, и к нему присоединились почти все дезертиры и целые отряды солдат, из‐за чего его стали в самом деле опасаться. Множество народу примкнуло к восстанию под знаменами самозванца в силу общераспространенной склонности людей к новизне: Rerum novarum cupidine, & odio praesentium158 159. Однако негодяю этому недолго суждено было смущать народ. Кальпурний Аспренат160, военачальник императора Гальбы161, позаботился о том, чтобы несчастный, кем бы он ни был, был убит162: interfectus, quisquis ille erat: corpusque in Asiam, atque inde Romam pervectum est163. Но вернемся к царю Михаилу. После благополучного и долгого правления он скончался 12 июля164 1645 года.

На другой день князья и бояре возложили царский венец165 на главу Алексея, которому было тогда шестнадцать лет. Господин Морозов166, которому Михаил вверил воспитание будущего государя, сделавшись первым министром, управлял империей с излишним высокомерием. Он добился того, что царь взял себе в жены одну из дочерей Ильи Милославского [Elia Miloslauschi]167. Сам он женился на второй из них и так стал свояком своего подопечного и монарха. Морозов и Милославский объединились с Плещеевым [Plesoff]168, главным судьей Московского суда: они образовали своего рода триумвират, который решал все государственные вопросы по своему произволению. Народ, не в силах терпеть злоупотребления и притеснения, которые учинялись ими самими или происходили с их попущения, открыто восстал против них и не желал успокаиваться, требуя смерть двух главных министров, и царь с большим трудом сумел умолить народ сохранить жизнь своему воспитателю Морозову, который в дальнейшем вел себя с большей осмотрительностью. Усмирив мятеж, Алексей начал войну с поляками и в 1654 году после долгой осады взял город Смоленск [Smolensco], а потом и Вильно [Vilna]. В то же самое время он во главе другого сильного войска отвоевал Черниговскую область [Czernicovia] и важный город Киев [Chiovia], который позже, после заключения мира, поляки ему уступили. И те же поляки оказали ему помощь против Швеции в осаде Риги, однако эта цитадель оказала такое ожесточенное сопротивление, что московитам пришлось заключить перемирие, в конце концов превратившееся в прочный мир.

Спокойствие правления царя Алексея было возмущено восстанием Стеньки Разина [Stenco Rasino]169, предводителя казаков, российских подданных, возмущенного тем, что генерал Долгоруков [Dolgoruchi]170 приказал повесить его брата171 – решение это и в самом деле было слишком поспешным. Под этим предлогом Стенька стал подначивать казаков открыто выступить против гнета московитов. Они так и сделали и заняли многие города. Теснимые царским войском, они попросили взять их на казенный кошт. Когда это им было позволено, они пообещали впредь вести себя смирно. В скором времени, однако, Стенька снова сбросил с себя личину смирения и попытался провести среди казаков религиозную реформу, проповедуя им особый вид социнианства172. Ему удалось взять штурмом несколько городов, после чего он обратил свою ярость против Астрахани: там солдаты, стоявшие на часах, открыли ему ворота, пока назначенный из Москвы губернатор молился в церкви173. Войдя в город, казаки безжалостно убили губернатора вместе с его детьми174. Они пронеслись по городу, всё круша на своем пути, подобно неистовому потоку, и повсюду оставляя следы своей жестокости. Однако подоспевший со своими войсками генерал Долгоруков175 загнал мятежников в ловушку, громя их отряды. Они рассеялись по городу, и предводитель их, не чувствуя себя в Астрахани в безопасности, попытался найти убежище в лесах. Однако, будучи арестован одним из своих же присных, он был отослан в Москву, где его подвергли суду как мятежника и приговорили к смерти в 1671 году176.

На следующий год турки вознамерились вторгнуться в Польшу, и царь Алексей отправил посла в Константинополь, чтобы сообщить султану о союзе, который он заключил с поляками и по условиям которого был обязан вооруженной силой поддерживать своего союзника, если тому грозило нападение. И в самом деле, он не только оказал полякам требуемую помощь, но и, ревностно соблюдая союзнические обязательства, одновременно с этим отправил послов ко всем дворам христианского мира, и среди прочих к Верховному Понтифику Клименту X177, стремясь, в меру возможности, составить лигу против свирепого недруга христианского рода. Все дворы любезно приняли этих послов. В Риме посланники испытали определенные трудности при исполнении церемониала: московский посол отказался целовать туфлю понтифика, указав на то, что подобное унизительное действие недостойно величия его государя. Причина ничтожная, ибо в то время даже и цари не считали для себя зазорным держать стремя Патриарха Российского и помогать ему садиться на коня и слезать с него. Вместе с тем папа не хотел в своем ответе Алексею титуловать его царем, опасаясь, что титул этот на иллирийском наречии178 означает то же, что на итальянском языке – император. Посол совещался с разными кардиналами, но все эти переговоры закончились ничем – равно как ничем оказались и красивые слова и громкие обещания других дворов. Однако Алексей, совершенно не смущенный этими неудачами, а скорее, наоборот, преисполнившись рвения, решил лично остановить натиск турок: он уже приступил к исполнению своего замысла, когда Господь призвал его к себе в 1675 году179 в возрасте 46 лет. Алексей был женат дважды. Первая жена его, которая была, как мы уже сказали выше, дочерью Ильи Милославского, родила ему двух сыновей – Федора и Ивана180, и шесть дочерей181, среди которых особенно выделялась принцесса Софья182. Вторая жена Алексея, бывшая дочерью Кирилла Нарышкина [Cirillo Narischino], родила на свет Петра Великого и принцессу Наталью183.

Федор унаследовал власть от своего отца в возрасте восемнадцати лет. Он продолжил войну с турками, подавил мятежи и вернул Украину; в конце концов он добился мира с Портой и решил заключить брак, взяв в жены даму из рода Заборовских [Sabarofschi]184. Свадьбу сыграли в начале 1681 года. Через несколько месяцев супруга умерла, и царь женился во второй раз на другой даме из наизнатнейшего рода по имени Мария Апраксина [Maria Apraxin]185. Но если первый брак оказался роковым для супруги, то второй – для супруга, которого за несколько дней убила горячка186. Этот государь был, бесспорно, одарен великими талантами, о чем свидетельствует, не считая прочего, героический поступок, совершенный им за несколько лет до смерти. Он повелел всем знатным людям государства принести ему подлинные грамоты с указанием их титулов и привилегий – будто бы для того, чтобы подтвердить их. Те послушно явились в назначенный день и принесли эти грамоты царю. Он же, собрав их в огромную кучу, бросил в огонь, горевший в приемной зале, провозгласив при этом, что «привилегии и преимущества отныне опираться будут не на рождение, а на заслуги»187. Благородная максима, которую впоследствии в полной мере претворил в жизнь в Российской империи наш Петр.

Однако самым важным доказательством того, что Федор поистине обладал великим талантом к управлению государством, следует считать принятое им решение относительно наследника престола. Он не оставил после себя сыновей; у него было только двое братьев – Иван и Петр. Вполне естественно было бы сделаться его преемником Ивану – первому по старшинству, и казалось, что и сам Федор должен бы отдать ему предпочтение, ведь он был рожден от его матери, в то время как Петр – от мачехи. Однако царь выше всего ставил благо своих народов. Он видел, что Иван, столь же слабый умом, сколь болезненный и немощный телом, не сможет полноценно управлять столь обширным царством. Напротив, глядя на лицо Петра, он заключал по блеску в глазах, по ловкости манер и живости речи, что в теле его заключена душа, рожденная править. Поэтому, вопреки праву первородства и обычаю всех монархий, против ожиданий всего двора, он объявил своим наследником младшего из братьев188.

Петру было тогда всего десять лет189: он родился от брака царя Алексея с Натальей Нарышкиной [Natalia Narischina] 30 мая 1672 года по старому стилю, которого благоговейно придерживаются московиты: в соответствии с более точным, григорианским, стилем это было девятое июня. Все сословия государства, неизменно послушные последней воле царей, беспрекословно признали Петра своим государем, однако властолюбие Софьи, старшей единоутробной сестры Ивана190, привело к тому, что мудрое решение Федора не было исполнено. Эта женщина, наделенная живым и проницательным умом, желая не только участвовать в управлении государством, но и самой быть государыней, тотчас же замыслила заставить Петра разделить власть с братом: «Если на стороне Петра была последняя воля покойного царя, то на стороне Ивана были законы и обычай всего мира. Если бы на престол удалось посадить обоих братьев, то Петр был бы вынужден уступить первенство Ивану как старшему». Таким образом она надеялась незаметно удалить Петра от государственных дел и взять в свои руки управление страной.

Одновременно с тем, как Софья задумывала этот план, другой властолюбец стремился к той же цели независимо от нее. Это был Хованский [Covanschi], глава Стрелецкого приказа [Camera degli Strelizzi]191 – в России тот, кто занимает эту должность, имеет примерно такие же полномочия и обязанности, как в Турции ага янычар. Намереваясь воспользоваться малолетством Петра и слабоумием Ивана, он распустил слух, чтобы самому завладеть престолом192, будто царь Федор был отравлен. Подчиненные ему стрельцы собрались, чтобы отомстить за кровь государя, обвиняя придворных, влияния которых Хованский особенно боялся. Ничто больше не могло остановить алчности и жестокости этой солдатни, и меньше чем за сутки улицы Москвы покрылись трупами, дворцы знати были разграблены, лавки купцов опустошены, невиновные перебиты вместе с виноватыми. Царевна Софья, у которой нашли прибежище многие бояре вместе с Патриархом, видя, что дело плохо, оставила дворец и отправилась туда, где мятеж бушевал с особой силой. Ее появления оказалось достаточно, чтобы усмирить недовольство. Однако ей не удалось извлечь из этого никакой для себя выгоды: после того как возмущение улеглось, все дружно поспешили возложить венец [corona] на голову Петра193, который был призван и объявлен Царем и Государем всея Руси [Czar e Signore di tutte le Russie].

Царевна Софья вынуждена была смириться с тем, чему не могла воспрепятствовать: несмотря на то что ей пришлось узнать на деле, какова польза от действий Хованского, она всё же стала подбивать его и его стрельцов на новый мятеж. Те, подстрекаемые своим начальником, стали угрожать вновь повергнуть весь город в хаос, если им не покажут царевича Ивана. Пришлось уступить и показать его им: тогда они, возложив на его голову другой царский венец, провозгласили его царем вместе с братом. Одновременно с этим бояре были вынуждены сделать царевну Софью регентшей, приставив к ней совет с великим канцлером Долгоруковым [Dolgoruchi] во главе194.

Казалось, спокойствие было восстановлено. Царевна получила то, что хотела, и не могла рассчитывать ни на что большее, однако властолюбие Хованского не было утолено. Ему казалось, что он может достичь своей цели только посредством новых возмущений, поэтому он продолжил разжигать у своих солдат, которых насчитывалось примерно двадцать тысяч, тот мятежный дух, который он же в них и зародил. Он пустил слух, будто готовится заговор против общественного спокойствия и покушение на жизнь царей. Верные слуги царского дома умолили своих господ укрыть от опасности их священные особы. Они скрылись в Троицком монастыре, прекрасно укрепленном месте, расположенном на расстоянии пятидесяти миль от столицы. Граф Головин [Golovino] собственнолично увез туда царя Петра195. Прошло всего несколько дней, и стрельцы вновь восстали, и, принеся множество невинных людей в жертву своей ярости, особенно жестоко расправились они с великим канцлером и его сыном196. Подобную наглость со стороны стрельцов царевна Софья должна была публично осадить. Но то ли она не верила, что ей под силу будет их наказать, то ли рассудила, что стоит приберечь их для претворения в жизнь черных замыслов, которые тогда уже вынашивала, – как бы то ни было, она удовольствовалась тем, что обратилась к Хованскому с просьбой, «дабы он сохранил свои войска верными долгу, и заодно поблагодарила его за ревностное служение ее дому»: ведь всю эту резню он-де учинил для того, чтобы отомстить за смерть царя Федора. Между тем сделалось известно, что царя Петра в Троицком монастыре коварно пытались отравить, однако яд благодаря вовремя подоспевшей помощи верных слуг не оказал того вредоносного действия, на которое рассчитывал замышлявший это святотатственное убийство, кем бы он ни был. Тем не менее в членах тела Петра осталась от этого отравления некая склонность к болезни, на протяжении всей жизни его впоследствии проявлявшаяся в некоторых весьма необычных симптомах197.

Поддержка царевны весьма воодушевила Хованского, который счел, что теперь всё готово для того, чтобы царский венец попал ему в руки – или, по крайней мере, в руки его сына. В царской семье существовал обычай – не выдавать принцесс замуж, а отправлять их для обитания в какой-нибудь монастырь, в котором, правда, они продолжали вести весьма приятную жизнь. Царевна Софья, не желая следовать этому правилу, добилась того, что ей было позволено оставить монастырь под предлогом помощи брату, царю Федору, в его болезни. Свободный дух, царивший при дворе, нравился ей больше, чем суровость монастыря, и она решила не возвращаться в обитель198. Для того чтобы жизнь ее при дворе никому не показалась странной, она подговорила других принцесс, своих сестер и теток, оставить монастырское обитание и жить при дворе, как она сама. Хованский счел, что его замысел возвести собственную семью на царский престол может увенчаться успехом, если ему будет придана некоторая видимость законности, и решил женить своего сына на царевне Екатерине [Catterina], младшей сестре Софьи. Он надеялся, что при новом возмущении стрельцов цари будут убиты и тогда народ с готовностью передаст царский венец его сыну ради его супруги. Он опирался в этом своем намерении на пример царя Михаила: ему представлялось, что тот взошел на российский престол лишь благодаря тому, что происходил от княгини из рода древних царей199. Поэтому он стал подначивать своих стрельцов совершить чудовищное убийство, постоянно отзываясь об обоих царях в самых пренебрежительных выражениях. Ивана он называл «немощным и слабоумным», а Петра – «ребенком, которому по летам впору питаться молоком кормилицы, а не царствовать». В этих своих речах ко всему этому он добавлял также, что, по всей вероятности, «Петр страдает тем же недугом, что и его братья». Увидев, что царевна Софья благосклонно восприняла прежние его дерзкие поступки, он более не боялся явно обнаруживать свои намерения и без обиняков посватал царевну Екатерину за своего сына. Тогда открылись глаза у Софьи: ей стали ясны цели властолюбивого полководца, однако в свойственном ее природе искусстве притворства она столь преуспела, что ей удалось без труда обмануть Хованского. Она сделала вид, что одобряет его замысел, а в действительности стремилась лишь выиграть время, чтобы успеть принять против него меры. В числе ее советников и сторонников был князь Василий Голицын [Basilio Galizino]200, особа весьма умная и ловкая, лучшая в этом роде из всех, кого только можно было найти в России. Этому министру она открыла свою тайну. Ловкий вельможа посоветовал царевне, не теряя времени, устранить Хованского, повинного уже во многих преступлениях, караемых смертью. Теперь эти двое вместе стали искать средство, чтобы исполнить задуманное201.

Цари продолжали оставаться в Троицком монастыре. Тут случился праздник св. Екатерины, имя которой носила царевна. В то время и в России распространен был обычай торжественно отмечать праздники святых, имена которых носили цари, царицы и члены царской семьи. И вот начались широкие приготовления к этой церемонии: приглашены были многие бояре и сенаторы, и среди них – Хованский с сыном. Так как царевна Софья готовила задуманное ею в строгой тайне, Хованский ни о чем не подозревал: поэтому он вместе с сыном, без сопровождающих, направился к монастырю. Внезапно путь ему преградил отряд драгун202 числом около двухсот, и он совершенно неожиданно для себя был схвачен и вместе с сыном препровожден в дом по соседству. Там им зачитали смертный приговор и без промедления обезглавили. Таков был конец первого изменника, злоумышлявшего против жизни Петра, о сохранении которой, как представляется, само Провидение заботилось с особым тщанием203.

Как только стрельцы узнали о том, что случилось с их вождем, они решили объединиться, чтобы отомстить за его смерть тем, кого они найдут в ней виноватыми, кем бы те ни были. Они отрядами рассредоточились по городу и прежде всего заняли арсеналы и склады, угрожая всё истребить огнем и мечом. Двор сразу же получил известия о случившемся. Задолго до этих событий царь Алексей привлек себе на службу большое число иностранных офицеров и солдат, прежде всего немецких, и образовал из них особый корпус204, на который многочисленные стрелецкие полки смотрели с пренебрежением и досадой. Князь Голицын посоветовал царевне выставить против мятежников эти иноземные войска, квартировавшие в слободе [Borgo] под Москвой205. В Троицкий монастырь вызвали офицеров для дачи им приказаний, которые они должны были исполнить: те поспешили в монастырь, не подумав о том, что они оставляют свои семьи на милость стрельцов. Те, узнав о приказах, которые получили немцы, решили предотвратить уготованное им наказание, напав на их слободу и захватив их жен и детей. Были среди них и такие, кто хотел уничтожить всю слободу огнем и мечом, однако менее жестокие их собратья воспротивились столь варварскому решению и уговорили своих товарищей примириться с двором. Для этой цели в Троицкий монастырь послали нескольких офицеров. Так как вина на них лежала меньшая, чем на других, их выслушали благосклонно, и они добились прощения – на том, однако, условии, что сложат оружие и выдадут властям зачинщиков мятежа. Те сделали даже больше, чем от них требовали: привычные к кровопролитию, они направили свою ярость против тех, кто сам так часто подавал ее пример. Перебив своих полковников и многих других офицеров, они разошлись по домам206.

Царям больше нечего было бояться, и они отправились обратно в столицу, сопровождаемые знатью и иностранными войсками. Разоруженные стрельцы выстроились вдоль дороги и кланялись в землю, моля о милосердии. Тогда стала ясна великая разница между величием Петра и убогостью Ивана: последний смотрел на происходящее в оцепенении, в то время как Петр, напротив, с подлинно царским величием и видом одновременно суровым и благосклонным давал стрельцам понять, что милость им дарована207. Так, сопровождаемые благословениями облагодетельствованных стрельцов и приветственными криками собравшегося народа, цари со всем двором возвратились в Кремль (так у московитов называется царский дворец). Царевна Софья, распоряжавшаяся всем, как полновластная государыня, немедленно произвела князя Голицына в чин великого канцлера208, который в России, как для других монархиях, соответствует должности первого министра. Голицын взялся за мятежных стрельцов и назначил следователей, которым поручено было собрать точные сведения об их поведении. Тех, чья вина была наиболее тяжелой, приговорили к смерти, остальных отправили в ссылку. Из этих ссыльных образовали четыре полка, которые были расквартированы на четырех концах Российской империи209. Великий канцлер распределил все должности, освободившиеся после стольких смертей, между теми, кого он считал наиболее достойным их занять, не обращая никакого внимания на их родовитость. Должность главы Стрелецкого приказа, которую занимал Хованский, была отдана одному искателю удачи по имени Шакловитый [Techelavito]210. Молодой Голицын211, двоюродный брат канцлера, был назначен главой Казанского приказа; должности глав остальных приказов были розданы тем, кого скорее можно было считать ставленниками канцлера, чем его коллегами. Всё это навлекло на него ненависть родовитых бояр – ведь отныне они лишены были привилегий, которыми предки их обладали исстари212.

КНИГА ВТОРАЯ

Так обстояли дела в стране, когда в Москву прибыли послы шведского короля, желавшие возобновить мирный договор с Россией: предыдущий договор был заключен в Кардисе [Cardis] в 1662 году на двадцать лет, и теперь они истекали215. Князь Голицын с готовностью откликнулся на предложение шведов и добился того, что Кардисский договор превратился в вечный мир. Оба царя поклялись соблюдать его и отправили в Стокгольм нового посла, чтобы тот принял от шведского короля подобную же клятву. Посол был принят при этом дворе с большим почетом, а Карл XI поклялся соблюдать мир со всеми подобающими случаю торжественными формальностями.

Могущество царевны Софьи и канцлера216 Голицына после заключения этого договора, который обеспечивал России полное спокойствие на внешних рубежах, еще увеличилось: они безраздельно правили государством и принимали все меры, которые казались им политически целесообразными для удержания власть. Для этого они назначили на наиболее важные должности доверенных людей, отстранив родственников царя Петра по материнской линии и всех других сторонников молодого государя, этой единственной надежды Российской империи217 и единственного препятствия на пути к осуществлению честолюбивых замыслов царевны. Держась этой нечестивой политики, она пыталась развратить нравы своего брата, раз уж лишить его жизни не было никакой возможности. Под предлогом заботы о брате она позволяла ему обретаться в компании развращенных и беспутных юнцов, стремясь тем самым возбудить в душах подданных отвращение и ненависть к царю218. Однако эта недостойная уловка не имела успеха, ибо если семена добродетели в душе Петра и ослабели, то все же задушить их и истребить до конца не удалось. Вместо того, чтобы развратиться примером сверстников, которых сестра сулила ему в товарищи, юноша, напротив, сумел мало-помалу привить каждому из них любовь к тем многочисленным добродетелям, к которым он от природы был склонен. Самой большой его радостью было обучаться самому и обучать своих товарищей, как бы играючи и ради забавы, различным военным упражнениям и механике, и прежде всего – мореходному искусству. Почти каждый день Петр плавал на Переславском озере [Lago di Perislavia]219, что в Ростовском княжестве [Ducato di Rostou]: он делал все, что положено и матросу, и шкиперу, на маленьком суденышке, приказав для этой цели изготовить все необходимое для военного корабля снаряжение. Можно сказать, что именно там он изучил азы этого искусства и вскоре сделался одним из лучших его знатоков.

Приблизительно в это же время мятеж Текели [Techeli], князя Трансильвании220, и громкие обещания, которые он сделал султану Мехмеду [Maomet] IV221, стали причиной войны в Венгрии. Император Леопольд222, оценив пользу от союза с Россией, отправил к царям посла, дабы побудить их взяться за оружие против общего врага христианства. Однако вышло так, что императорский посол не смог исполнить этого поручения, потому что Голицын счел нецелесообразным разрывать перемирие, заключенное еще за двенадцать лет до того с Портой в царствование Федора, и посольство не принесло желаемого результата. Тогда император возложил свои надежды на Польшу. Там в это время еще правил великий Собеский [Sobieschi]223, который в 1676 году заключил с турками не слишком почетный мир, потому что по его условиям под властью Порты оставались важные земли Каменеца [Caminizza]224. Поэтому для Венского двора было несложно привлечь этого короля к союзу против турок, в одной из статей которого было недвусмысленно сказано, что «следует усердно склонять Царей к вступлению в союз». Христианские державы серьезно рассчитывали на помощь Московии. Польский король также предпринял усилия, чтобы привлечь царей к союзу, но безуспешно. Так продолжалось до тех пор, пока в 1684 году к наступательному, на время войны, и оборонительному, навечно, союзу с Польшей и императором присоединились венецианцы. Тогда польскому послу наконец удалось заключить в Москве договор225, по условиям которого «за Россией мирным путем было закреплено право на владение Киевом и Смоленском, а Цари со своей стороны обязывались ради восстановления христианской веры в магометанских землях начать войну с турками и тартарами и отправить послов во Францию, в Англию, Данию и Голландию, дабы побудить эти державы объединить силы против магометан». Во исполнение договора граф Шереметев [Seremetov]226 был отправлен в Польшу, а оттуда в Вену; князь Долгоруков [Dolgoruchi]227 – во Францию и Испанию, другие посланники – к другим дворам. Но с искренними намерениями в эту лигу228 вошел только Папа, когда император, венецианцы и поляки избрали его покровителем их союзного договора.

В Российском Сенате [Senato di Russia]229 было решено, что, пока венецианцы попытаются отобрать у султана Морейское княжество и сковать его действия в Далмации, поляки атакуют его войска у границ Подолии [Podolia] и Волыни [Volinia], а немцы230 будут держать оборону в Венгрии и Трансильвании, московиты начнут войну в Тартарии и попытаются захватить Крым, драгоценный полуостров в Черном море, который древние называли Херсонесом Таврическим [Taurica Chersonesus]. Князь Голицын принял на себя верховное командование, порученное ему тем Сенатом. Однако, прежде чем выступить в столь серьезный поход, он добился того, что его сын был произведен в бояре в чине великого канцлера231. В начале весны232 он направился в сторону Крыма с войском в триста тысяч человек пехоты и сто тысяч человек конницы233. Однако путь оказался сопряжен с таким множеством трудностей, что до границ Тартарии они добрались только к середине июня, но не смогли там закрепиться, потому что тартарский хан234 приказал опустошить всю страну на пространстве пятидесяти лиг235, дабы не позволить вражеской армии продвинуться из‐за недостатка средств к существованию – прежде всего воды и фуража. Поэтому военачальнику московитов пришлось изменить план и возвратиться обратно тем же путем, не находя чем прокормить свою армию, которая начала быстро таять из‐за дизентерии и голода. Голицын между тем приказал арестовать атамана [Atman]236, т. е. казачьего генерала, который за переговоры с тартарским ханом был смещен с должности и отправлен доживать свои дни в Сибирь. Этого атамана звали Иваном Самойловичем [Giovanni Samueleviz]237. Главнокомандующий Голицын поставил на его место238 знаменитого Мазепу239, о котором мы расскажем в свое время. Все же нельзя сказать, что этот поход не принес никакой пользы. Ведь ближайшей целью его было помешать тартарам прийти на помощь туркам в Венгрии или в Польше, и цель эта была достигнута. Кроме того, князь Голицын получил возможность исследовать эту территорию и заметить то, что могло бы помочь или помешать россиянам в их будущих походах в Крым. Так, он приметил на реке Самаре место, подходящее для закладки города, который мог бы послужить военным приграничным складом. Этот замысел был воплощен в начале следующего года: город был построен по чертежам голландского инженера и назван Новобогородицк [Novobogrodilla]240.

Когда князь Голицын вернулся ко двору241, царевна Софья подробно рассказала ему обо всем случившемся в его отсутствие и прежде всего поведала об опасениях, которые вызывало у нее чрезмерное усиление партии царя Петра, во главе которой стояли Нарышкины, т. е. родственники императрицы [Imperadrice]242 – матери Петра243. Поэтому бояре, особенно же их сыновья, видя, что именно Петру предназначено стать опорой царства (ибо царь Иван был немощен и телом, и духом), примкнули к Петру, от которого зависела теперь их дальнейшая судьба. Софья боялась, что, если с течением времени эта партия возьмет верх, с ее регентством будет покончено и правление ее прекратится. Властолюбие до такой степени ослепило ее244, что она не только замыслила в душе своей, но имела даже дерзость предложить своему фавориту пойти на государственную измену: «лишить жизни собственных братьев245, дабы ей достался царский венец». Услышав это предложение, Голицын изменился в лице, ведь, хотя властолюбив он был не меньше царевны, в нем все же не до конца еще угасло чувство чести. Не зная, как поступить, он, с одной стороны, понимал, что с ним будет, если он открыто отвергнет план, предложенный ему такой норовистой царевной, с другой – думал о том высоком достоинстве, которого может достигнуть он сам и его семья, если поддержит замысел Софьи. Наконец он нашел выход, который, как казалось, примирял властолюбие с добродетелью. Он одобрил, или сделал вид, что одобрил, все цели царевны, но, осудил средства, которыми она этих целей намеревалась достигнуть, объявив их чрезмерно жестокими и опасными. Он сказал, что «к той же цели можно прийти непрямыми путями, пусть и не столь короткими, зато более надежными. Ведь необходимо же принимать в расчет и мнение общества, которое непременно восстанет против самой Софьи, если будет считать ее виновной во внезапной смерти Царей: поэтому ему представляется более подходящим другой путь. Следует дать Царю Ивану супругу, а в случае, если он окажется неспособным к исполнению супружеского долга – а были основания полагать, что так оно и случится, – подговорить жену к тайному совокуплению с кем-то. И тогда выйдет так, что у Ивана появится потомство, а значит, сторонники Петра будут разочарованы и непременно его покинут, а его самого легко будет принудить вступить в монашество. В этом случае они добьются своей цели, ибо телесная немощь Ивана позволит им пользоваться всей полнотой власти. После этого им будет легко известить весь свет о прелюбодействе царицы, объявить ее детей незаконными и лишенными каких бы то ни было прав на царский венец. Вслед за тем они добьются расторжения этого супружества и пострига царицы, уличенной в измене, и подберут Ивану другую жену, от которой не будет потомства. Так царский венец естественным образом окажется на голове царевны, которая заблаговременно назначит на важнейшие должности своих ставленников. Наконец, чтобы привлечь на свою сторону духовенство, лучше всего облечь патриаршим саном игумена Сильвестра246