Бааль Шем-Тов. Личность. Чудеса. Легенды. Учение хасидизма бесплатное чтение

Глава 1. Добро пожаловать в XVIII век

Когда начинаешь знакомиться с жизнью Бешта, порой возникает впечатление, что он жил на какой-то другой планете — «планете Штетл», состоящей по большей части из местечек и городов, населенных преимущественно евреями, живущими какой-то своей отдельной жизнью. Лишь время от времени жители этой планеты были вынуждены контактировать с обретающимися в тех же местечках или прилегающих к ним поместьям и деревенькам неевреями — чаще откровенно враждебными, чем дружественными.

Отчасти это ощущение справедливо, так как еврейский мир Галиции[34], Подолии[35] и Волыни[36], то есть тех самых мест, где прошла жизнь рабби Исроэля Бааль-Шем-Това, и в самом деле был во многом замкнут на самом себе, жил своими заботами, бедами и радостями, имея весьма отдаленное представление о бурях, проносящихся над остальным миром.

Как остроумно, но несколько утрируя замечает Менахем Яглом[37], это было, скорее, другое, параллельное пространство: «для авторов и героев Шивхей Бешт Москвы или Парижа попросту не существует, а Санкт-Петербург и Вена представляются сказочными замками, в которых проживают грозные цари со своими злокозненными советниками и охраняющие их злые волшебники. Зато Броды[38] и Каменец-Подольский[39] — великие мировые столицы. В мире, описанном в Шивхей Бешт, колдовство окажется самым обыденным делом: по улицам местечек разгуливают оборотни-волколаки, тут и там встречаются злые ведьмы и колдуны, духи умерших входят в тела живых и пророчествуют их устами; отправляясь в баню, запросто можно встретить самого Нечистого. А тайные праведники, владеющие Божественными Именами, хранят народ Израиля от невзгод и опасностей»[40].

И все же невозможно понять личность Бешта и его учение в отрыве от той эпохи, в которой ему довелось жить; игнорируя то, что великий немецкий философ Геог Гегель (1770–1831) называл «шумом времени», волны которого так или иначе проникают во все, самые отдаленные уголки мира. Игнорировать этот «шум» было бы глубоко неверно и точки зрения хасидизма, утверждающего взаимосвязанность и пронизанность единой Божественной волей всего происходящего в нашем мире.

Восемнадцатый век вошел в историю как время очередной перекройки политической карты мира, эпоха выдающихся открытий в различных областях естествознания и предвестия будущей промышленной революции.

Но главной чертой XVIII столетия стал тот колоссальный сдвиг в массовом человеческом сознании, который в итоге и определил весь дальнейший ход развития цивилизации. Именно в этом веке философия неожиданно перестала быть достоянием узкой группы людей «не от мира сего». Интерес к ней охватил широкие массы; философские сочинения пользовались не меньшей, а то и больше популярностью, чем литературные новинки, на глазах формируя новую генерацию людей.

Магистральный путь этой философии проходил через провозглашенные за десятилетия до того идеи Спинозы о секуляризации общества, веры в научное познание мира, отрицание религиозных догм и схоластики. Современниками Бааль-Шем-Това в Англии были Исаак Ньютон (1648–1727) и Джордж Беркли (1685–1753); во Франции — первый открытый атеист Поль Анри Гольбах (1723–1789), Вольтер (1694–1778), Дени Дидро (1713–1784), Жан-Жак Руссо (1712–1778) и др.; в Германии — великий Иммануил Кант (1724–1804) и И.-В. фон Гете (1749–1832) и др.

Этот век часто называют эпохой Просвещения, но, думается, правильнее назвать ее эпохой рационализма, который наступал по всем фронтам, оттесняя идею Б-га, Б-жественного происхождения и управления миром на задворки общественного дискурса и явно не задумываясь над тем, какими последствиями это может обернуться для всех сторон жизни человечества в ближайшем и отдаленном будущем.

Разумеется, идея Б-га не собиралась сдаваться без боя. Многие серьезные ученые не только не спешили отказаться от этой идеи, но и, оставаясь глубоко верующими людьми, видели в той же науке инструмент к познанию Творца и Его законов. Тот же Ньютон считал себя скорее теологом, чем физиком и был глубоко убежден, что в еврейском оригинале «Ветхого Завета» (то есть в ТАНАХе), и прежде всего в «Пятикнижии Моисеевом» (Торе) зашифрованы все тайны мироздания и отдавал попыткам их разгадки немалую часть своего времени. Строчку 19-ого псалма Давида «Небеса рассказывают о славе Б-га, о делах рук его повествует небосвод» он трактовал в том смысле, что само устройство Вселенной и все мироздание свидетельствует о существовании Творца. И эта мысль великого физика сама по себе очень близка к одной из базовых идей Бешта.

В том же направлении мыслил и великий шведский натуралист Карл Линней (1707–1778), видевший будущее не в противостоянии науки и религии, а в их симбиозе, взаимополезном сотрудничестве.

Одновременно XVIII век в Европе характеризовался повышенным интересом к мистике и оккультизму, что привело к появлению таких современников Бааль-Шем-Това как граф Сен-Жермен (предполож. 1712–1784), Алессандро Калиостро (1743–1795) и Эммануил Сведенборг (1688–1772). Последний утверждал, что может проникать в высшие и низшие духовные миры, видеть и общаться с их обитателями, читать мысли, предугадывать будущее и т. д. Что, заметим, также достаточно близко к тем тайным каббалистическим практикам, которыми владел Бааль-Шем-Тов.

Таким образом, само время настоятельно требовало появления в еврейской среде духовного лидера, который соответствовал бы его требованиям; сумел бы найти ответы на те вызовы, которое бросало еврейскому народу настоящее и, одновременно, заложили бы базу под сохранение иудаизма в будущем — вопреки всем тем духовным ветрам, которые уже повеяли над миром, но которым еще только предстояло превратиться в разрушающие все, что связано с религией и духовностью, ураганы.

Но в первой половине XVIII столетия эти новые ветры еще не успели дойти до срединной части Восточной Европы — того пространства, на котором сегодня расположены современные Польша, Украина и Белоруссия. Хотя и нельзя сказать, что эти места пребывали в глубокой спячке. Скорее, наоборот: это время стало продолжением начавшегося еще в середине XVII века процесса распада польско-литовской республики Речь Посполита, который и завершился первым ее разделом в 1772 году.

И хотя полякам тоже крепко досталось за предшествовавшие этому разделу полтора столетия, главными его жертвами стали, безусловно, евреи, и на то было сразу несколько причин.

Вот как оценивает события 1640-х годов в Польше Пол Джонсон[41] в своей «Популярной истории евреев»:

«В 1648–1649 гг. на евреев юго-восточной Польши и Украины обрушилась катастрофа. Это событие, как мы увидим, имело по ряду причин огромное значение для истории евреев; непосредственным же его результатом, явилось то, что оно напомнило евреям, где бы они ни находились, о хрупкости их положения и яростной мощи тех сил, которые могут без предупреждения нанести по ним удар. Тридцатилетняя война оказалась огромным бременем для экспортных продовольственных ресурсов Польши. Именно благодаря своим польским связям евреям удавалось обеспечить различные армии продуктами питания. Больше всех от этих поставок выиграли польские помещики, больше всех потеряли польские и украинские крестьяне, которые наблюдали, как все большая доля их урожаев с выгодой продается прожорливым войскам. В условиях арендной системы, когда польские шляхтичи сдавали внаем евреям не только землю, но и находящиеся на ней сооружения (мельницы, пивоварни, винокурни, постоялые дворы), а также право сбора пошлин и получали за это гарантированную плату, евреи процветали и их количество быстро росло. Однако система эта была внутренне неустойчива и несправедлива. Помещики, которые зачастую вели расточительный образ жизни вдали от своих поместий, оказывали постоянное давление на евреев, поднимая арендную плату всякий раз, как договор возобновлялся; евреи же, в свою очередь, оказывали давление на крестьян.

На Украине возмущение несправедливостью было особенно сильным, поскольку обе категории угнетателей, католическая шляхта и еврейская прослойка, отличались в религиозном отношении от православного крестьянства. Некоторые из руководителей евреев чувствовали проявляемую по отношению к крестьянам несправедливость и осознавали опасность этого. Собрание раввинов и общинных лидеров, проходившее в 1602 году на Волыни, обратилось к евреям-арендаторам с призывом освобождать крестьян от работы по субботам и еврейским праздникам в качестве жеста доброй воли…

В конце концов, поздней весной 1648 года украинские крестьяне восстали под руководством мелкого шляхтича по имени Богдан Хмельницкий[42]; на их стороне были также запорожские казаки и крымские татары. Восстание было в первую очередь направлено против польской власти и католической церкви, и среди жертв оказалось много польских шляхтичей и духовенства. Но главный удар пришелся по евреям, с которыми у крестьян было больше всего точек соприкосновения; к тому же в критические моменты поляки всегда бросали своих союзников-евреев во имя собственного спасения. Тысячи евреев из деревень и штетлей кинулись искать спасения в больших укрепленных городах, которые превращались для них в западню. В Тульчине польские войска выдали евреев казакам в обмен на собственную жизнь; в Тернополе гарнизон вообще отказался впустить евреев. В Баре крепость пала, и все евреи были перебиты. Другая бойня произошла в Нароле. В Немирове казаки проникли в крепость, переодевшись поляками, „и они погубили в городе около 6000 душ“, согласно еврейским хроникам, „утопив несколько сот в воде, а также подвергнув всякого рода жестоким пыткам“. В синагоге они убивали евреев ритуальными ножами[43], после чего спалили дом дотла, порвали священные книги и попрали их ногами, а кожаные переплеты использовали для изготовления обуви»[44].

Как видим, Джонсон ищет оправдания резне, устроенной казаками Хмельницкого, обосновывая ее не столько звериным антисемитизмом последних, сколько политическими и экономическими причинами. Но правда заключается в том, что польские и украинские помещики накладывали на своих крестьян зачастую куда более тяжелый гнет, чем еврейские арендаторы, чувствуя себя, в отличие о последних совершенно безнаказанными. И потому иррациональная ненависть к евреям, демонизация их как носителей иной культуры и иного языка была в данном случае основным стимулом к погромам.

Реальность 1648–1658 гг. была куда страшнее относительно сухого описания Джонсона, и не случайно в польскую историю этот период вошел под названием «Потоп». В еврейском народном сознании события «хмельничины», в частности, 1648 г., запечатлелись как «гзерот тах» (`Господни кары 5408/1648) — эпоха зверской жестокости и бед.

Еврейские хроники того времени рассказывают о том, как «грудных младенцев резали на руках их матерей, разрывая на части, как рыб. Вспарывали животы беременным женщинам, вытаскивали младенца и били им по лицу матери; другим клали в разрезанный живот живую кошку, зашивали его и отрубали руки, чтобы они не могли вынуть кошку» и т. д.

К 1658 году на левом берегу Днепра не осталось ни одного еврея. Таким образом, казаки первыми осуществили на огромном пространстве нацистскую идею «юден фрай» — мира, свободного от евреев. Те, кому удалось (и, возможно, это важная деталь для нашего будущего повествования) были проданы туркам.

На правом берегу Днепра также сохранились лишь горстки уцелевших. Натан Ганновер (1610–1683) в своей хронике «Пучина бездонная» утверждал, что общее число погибших исчислялось сотнями тысяч. Еврейские историки 19 в. (а вслед за ними и другие) буквально приняли утверждение о количестве уничтоженных евреев, зафиксированное свидетелем восстания Н. Ганновером[45]; по его данным, речь шла о сотнях тысяч убитых. Однако спустя почти три столетия историки Ш. Эттингер[46] и Б. Вейнриб[47] на основе демографического анализа пришли к выводу, что в 1648–67 гг. погибло, а также умерло от эпидемий и голода от 40 000 до 50 000 евреев, что составляло 20–25 % еврейского населения страны. Еще, как минимум пять — десять тысяч бежали или попали в рабство. В то же время польские источники не исключают, что жертвами резни «Хмеля-злодея», как называли евреи Хмельницкого, стало около 100 000 евреев.

Те же евреи, которым посчастливилось выжить, потеряли все имущество и вскоре впали в крайнюю нищету. В поисках заработка часть из них бросилась в различные города Польши, а другие попытались обосноваться в деревнях в качестве трактирщиков, держателей постоялых дворов или бродячих торговцев. Но удар был нанесен не только по материальному благополучию народа, но и — возможно, даже в куда большей степени — по его духу.

Все случившееся требовало своего теологического объяснения. Поначалу казалось, что оно вроде бы появилось — резня 1640–50-х годов была объявлена «муками рождения Мессии». В этот период резко возрос интерес к каббале — еврейскому мистическому учению, но к каббале не теоретической, занятой отвлеченными проблемами Б-жественного устройства мироздания, а практической, то есть кабалистических практик, способных влиять на ход событий в нашем земном мире, вычислить время прихода Мессии и даже ускорить его приход.

На этом фоне среди евреев Украины и Польши особую популярность приобретает фигура Аризаля — Святого Ари, рабби Ицхака Лурии Ашкенази (1534–1572), который, согласно преданиям, мог взглянув на человека, сказать, кем он был в предыдущем воплощении, есть ли на нем какие-либо грехи и предостеречь от тех или иных опрометчивых шагов. Каббала (и, прежде всего, лурианская каббала, относящаяся к классической каббале примерно так же, как физика Эйнштейна к физике Ньютона) начала все шире проникать в наиболее образованные в религиозном плане круги еврейского общества.

Не удивительно, что, когда в 1665 году измирский еврей Шаббтай Цви провозгласил себя Мессией, эта весть с восторгом была принята почти всем еврейским миром. Да и не только еврейским: многие христиане Англии, Германии, Франции, Нидерландов и других стран поверили в миссию Шаббтая Цви и присоединились к его еврейским сторонникам. Тем сильнее было разочарование, когда лжемессия был схвачен и в итоге ради спасения жизни принял ислам.

Но очень скоро выяснилось, что нашлось немало тех, кто по-прежнему считал его Мессией, находил оправдание его переходу в ислам и даже отказывался поверить в факт его смерти, утверждая, что он просто вознесся «к высшему сиянию». Возникновение секты саббатианцев, настаивавших на том, что Шаббтай Цви был, по меньшей мере, предтечей Мессии, отказ сектантов от исполнения многих заповедей иудаизма не мог не вызвать обеспокоенности раввинистических авторитетов, которые самым резким образом выступили как против сектантов, так и распространения каббалистических знаний, на которых во многом было основано мировоззрение лжемессии.

Один из последователей Шаббтая Цви, уроженец Дубно Иегуда Хасид (1660–1700), проповедовавший аскетизм и умерщвление плоти, создал собственную секту «Общество благочестивых» («хасидов») и в 1700 году вместе с 1300 своих сторонников отправился в Палестину. 500 из этих «хасидов» умерли в дороге, а вскоре после прибытия в Иерусалим скончался и Иегуда Хасид. Оставшиеся без духовного вождя сторонники Хасида раскололись: часть присоединилась к другим саббатианским сектам, в Германии и Польше, в часть обратилась в христианство или ислам.

Таким образом, вступивший в свои права XVIII век не сулил евреям Галиции, Подолии и Волыни ничего хорошего.

На смену казакам Богдана Хмельницкого уже в 1710-х годах пришли гайдамаки (от турецкого haydamak; буквально «угонщик скота», «грабитель»).

«Отряды гайдамаков, — сообщает „Электронная еврейская энциклопедия“, — состояли в основном из беглых крепостных, укрывавшихся от своих помещиков в степях Приднепровья. К ним присоединялись городская беднота, обедневшая украинская шляхта, низшее православное духовенство, бежавшие из России старообрядцы и даже отдельные выкресты-евреи.

Гайдамаки считали себя продолжателями дела Б. Хмельницкого и пользовались поддержкой русских властей и православной церкви, но лишь тогда, когда их действия наносили ущерб Польше.

Живя разбоем, гайдамаки нападали на проезжих купцов, на небольшие поселки (главным образом на живших там евреев-арендаторов) и на еврейские местечки, лишенные какой-либо защиты, грабили, насиловали, убивали. В годы подъема движения (1734, 1750, 1768) крупные отряды гайдамаков совершали набеги даже на хорошо укрепленные города, что обычно влекло за собой значительное число жертв среди еврейского населения. Гайдамаки устроили резню евреев в ряде городов в 1738 и 1742 гг. Особой жестокостью отличались погромы в Виннице и Володарке в 1750 г. Но все эти бедствия несравнимы с беспримерной по масштабам всеобщей резней, учиненной гайдамаками в ходе самого крупного их мятежа в 1768 г. в Умани, в результате которой погибло около 20 тыс. жителей (главным образом евреев)»[48].

Помимо гайдамаков, в Прикарпатье, Закарпатье и, само собой, в Карпатских горах действовали «опришки», которых одни историки называют «партизанами» и «народным повстанческим движением», а другие считают бандами разбойников, состоявшими из разорившихся крестьян и мещан, беглых панских слуг, проворовавшихся кладовщиков и т. п. сброда.

Опришки нападали на имения польской шляхты, еврейских корчмарей и вообще грабили любого, кто в их представлении жил более-менее зажиточно. В 1648–54 гг. они были верными союзниками Богдана Хмельницкого, а в 1730–50-х годах координировали свои действия с гайдамаками, доставляя среди прочего и немало неприятностей евреям Галиции.

К ежедневной тревоге за свою жизнь и жизнь семьи прибавлялась постоянная забота о куске хлеба, поиске источника пропитания, а также средств на уплату различных налогов и обязательных взносов в общественную кассу, которые шли на поддержание общинной жизни, содержание ешив и раввина местечка или города. Безусловно среди евреев того времени были успешные торговцы, шинкари и даже промышленники, но они составляли лишь малую часть в общем море нищеты и беспросветности.

Прямым следствием этого стало не только резкое социальное, но и интеллектуальное расслоение внутри народа. Традиционная, формировавшаяся столетиями система еврейского образования и взаимопомощи еще действовала, но год от года все больше разрушалась.

Прежде почти каждый еврей получал начальное образование в хедере, где изучал иврит, учился молитве и ее законам, а также получал базисные знания по Торе, которые затем пополнял в школе талмуд-тора, и, наконец, хотя бы несколько лет проводил в ешиве, где с головой погружался в Талмуд[49] и еврейский законодательный кодекс «Шульхан арух»[50]. В результате почти все мужское еврейское население этих областей было достаточно сведущим в текстах Священного писания и различных религиозных вопросах. Однако в конце XVII — начале XVIII века многие общины уже не могли позволить себе содержать всех желающих учиться в ешивах, да и нищета принуждала детей как можно раньше начинать помогать семье, так что для подавляющего большинства евреев учебой в хедере все и ограничилось. Само качество обучения в этих школах также значительно снизилось, так что ее выпускник хотя имел общее представление о Торе (в основном, в пересказе на идиш), умел читать молитвы, но вот для понимания самого смысла этих молитв ему зачастую не хватало знания иврита, или, как его называли ашкеназские евреи, «ляшон койдеша» (букв. «святого языка») — языка оригинала.

Тем временем ешивы продолжали существовать, и те, кому посчастливилось попасть туда на учебу, продолжали изучать Талмуд и вести ожесточенные схоластические споры зачастую на отвлеченные, не имеющие никакого отношения к реальной жизни вопросы.

Перед учениками ешив открывались два пути. Так как знатоки Торы и Закона очень ценились в народе, и многие богатые евреи хотели заполучить их в зятья, то у них была возможность выгодно жениться, взять Б-гатое приданное, и затем попробовать себя на деловом поприще. Второй путь состоял в возможности стать преподавателем ешивы или получить звание раввина и занять пост раввина местечка, жить на содержании у его жителей, разбирая по законам Торы их тяжбы между собой и отвечая на вопросы, связанные с соблюдением различных заповедей.

Но в любом случае между раввинами-талмудистами[51] и остальным еврейским населением образовалась огромная и год от года все возраставшая пропасть. Сидя в своих ешивах, отдавая все время учебе и ученых спорах, они зачастую просто не представляли, как живет основная еврейская масса, в чем заключается ее чаяния и заботы. Зато, считая себя духовной и интеллектуальной элитой еврейского общества, они с презрением относились к простым, малообразованным евреям, презрительно называя их так, как это было принято, во времена еврейских мудрецов — «а ха-арец», «народ земли», «люди от сохи».

Между тем, в этой самой еврейской массе все больше нарастало отчаяние и разочарование; отсутствие систематического еврейского образования стала заменять стихийная тяга к мистике, ко всему таинственному, вера в чудеса и различные суеверия.

А потому не стоит удивляться, что в этот период появляется множество бродячих целителей и чудотворцев, которых принято было называть «Бааль-Шемами», что можно дословно перевести как «обладатель Имени».

Как считалось, «Бааль-Шемы» обладали знанием тайных Имен Всевышнего, а также других кабалистических тайн, и с их помощью могли творить чудеса и исцелять больных — как силой каббалы, так и с помощью различных средств народной медицины. Бааль-шемы пользовали пациентов различными снадобьями, изготовленными из растений, минералов и веществ животного происхождения, в сочетании с молитвами, заклинаниями и амулетами («камеями», «сгуллот») с кабалистическими знаками.

Иногда к величанию «Бааль-Шем», как и к имени героя этой книги добавлялось слово «тов» («добро»), и тогда он становился «Бааль-Шем-Товом».

Это словосочетание отнюдь не означает «Обладатель Доброго Имени», как часто переводят, имея в виду «доброе имя» в общепринятом понимании. Правильнее, было бы его перевести как «знающий самые тайные, самые сильные Имена Всевышнего», дающие ключи к сокровенным «залам» («чертогам») Высших миров и уже через эти миры влиять на происходящее в нашем мире, меняя естественный порядок вещей и творя то, что людьми воспринимается как чудо — исцеляя тяжело больных и предотвращая другие беды.

И вот таких бааль-шем-товов наряду с «просто» бааль-шемами было уже куда меньше, но они были. До нас дошли имена Эльханана Бааль-Шем-Това (умер в 1651 г.); Биньямина из Кротошина, называвшего себя Бааль-Шем-Товом в своей книге «Шем-Тов катан» (1706), и Иоэля Бааль-Шем-Това, который, как и основатель хасидизма Исраэль бен Элиэзер, подписывался акронимом Бешт.

Одновременно бааль-шемы нередко были и главными пропагандистами, и распространителями кабалы. Вот, к примеру, что сообщает «Книга воспоминаний Любавичского ребе» об одном из самых известных Бааль-Шемов XVII столетия — рабби Йоэле из Замостья, бывшего учеником рабби Элиягу Бааль-Шема:

«Несмотря на борьбу р. Пинхас-Зелига, гаона из Шпейера, против Бааль-Шема из Вирмайзы (Вормса — П. Л.), запрета, наложенного им на изучение каббалы и Зоара, и требования, чтобы р. Элияу оставил Вирмайзу в Германии, остался Бааль-Шем на месте и продолжал свою работу по распространению мистической науки каббалы. Число его учеников росло и учение каббалы распространилось все больше и больше. Те его ученики, которые не могли заниматься каббалой открыто, занимались ею тайно. Уже одно это дало толчок к тому, чтобы ученики Бааль-Шема под наблюдением своего учителя объединились в особую группу, организованную по определенному плану. В соответствии с твёрдыми указаниями их учителя странничали ученики эти из города в город и из страны в страну, распространяя новое учение Бааль-Шема и его своеобразный путь служения Творцу.

Таким образом, появилось и распространилось в Б-гемии и в Польше учение каббалы благодаря ученикам р. Элияу Бааль-Шема.

Тридцать лет прожил р. Элияу в Вирмайзе, где у него была своя ешива, учениками которой были знаменитые гаоним[52]. В 5384 или 5388 году (1624 или 1628 г.) оставил р. Элияу Вирмайзу и поселился в Праге, куда он перенес и свою ешиву»[53].

Еще один из современников Бешта, рабби Шмуэль-Яаков-Хаим Фальк (ок. 1710–1782) вошел в историю как «Бааль Шем из Лондона» или «доктор Фальк». Его судьба в чем-то перекликается с судьбой героя этой книги: как и Бешт, Бааль-Шем из Лондона был выдающимся кабалистом; он тоже родился в Речи Посполита, занимался практической кабалой, и дело дошло до того, что польские власти приговорили его в качестве «колдуна» к сожжению на костре. В результате рабби Фальку пришлось бежать, и около 1742 года (через два года после того, как Бешт поселился в Меджибоже) он оказался в Англии. Так же, как и Бешт, рабби Фальк исцелял больных и избавлял попавших в беду с помощью камей (кабалистических амулетов) и в расцвете своей славы он был близок ко двору. Члены королевской семьи и знатнейшие сановники, следуя моде, приходили к доктору Фальку за советом и руководством в делах.

Бешт и рабби Фальк не были знакомы; «Бааль-Шем из Лондона» не упоминается ни в одном из рассказов о Беште, но ирония истории заключается в том, что тот портрет, который считают портретом Бешта и который публикуется во многих книгах о нем, на самом деле является портретом р. Шмуэля-Яакова-Хаима Фалька, написанным художником Джоном Копли. Как на самом деле выглядел Бааль-Шем-Тов нам неизвестно, и, скорее всего, его портрет никогда не был написан.

Еще одной приметой того места и времени, в которые нам предстоит погрузиться были нистары (букв. «тайные, сокрытые»). Как правило, это были выдающиеся знатоки Торы и Каббалы, способные на равных противостоять в споре любому раввину, но надевавшие на себя маску обычного «а ха-арец» и поселявшиеся в том или ином местечке для того, чтобы поднять дух его жителей и исподволь, незаметно помочь им наладить жизнь, а также защитить их от гайдамаков и других врагов с помощью своих тайных знаний.

Как только жители местечка начинали догадываться, что их новый сосед является мудрецом и нистаром, нистар исчезал, но только для того, чтобы вскоре появиться в другом местечке и продолжить там свою миссию.

Судя по дошедшим до нас множеству легенд, а также различным еврейским источникам, движение нистаров представляло собой своего рода орден[54], членам которого были связаны общей целью служения своему народу и придерживались единых правил поведения. Орден, видимо, обладал и четкой организационной структурой: время от времени его члены собирались как для совместной учебы, так и выработки плана дальнейших действий и получения указаний, кто в какое место должен направиться, и на что (или на кого) ему следует обратить особое внимание.

Параллельно с нистарами (возможно, речь идет об одних и тех же людях) в местечках существовали небольшие кружки знатоков Торы, увлеченных изучением каббалы и называвших себя «хасидами» — «благочестивыми». Термин этот уходит в глубокую древность, часто встречается в Талмуде, и означает еврея, отличающегося особым усердием в соблюдении как ритуальных, так и этических заповедей иудаизма, а также беззаветной верой во Всевышнего и в то, что при необходимости Он сотворит для праведника любое чудо.

Последним из хасидов и людей (благочестивого) действия Мишна называет р. Ханину бен Доса, жившего в эпоху Второго храма. Позднее, в эпоху таннаев, обязательным атрибутом хасида стало считаться глубокое знание Торы и Талмуда. Так, Гиллель говорил, что невежда не может быть хасидом (Авот 2:5) и без изучения и знания Торы нет благочестия.

Те хасиды, о которых идет речь, жившие в Подолии XVIII столетия, как уже было сказано, вели аскетический образ жизни и уделяли большое значение силе искренности молитвы, изучению каббалы и соблюдению еврейских диетарных законов — кашрута. При том, что они ограничивали себя в употреблении мяса, для них было крайне важно, чтобы забой скота и его осмотр были произведен в соответствии с самыми строгими требованиями еврейского закона. Поэтому для них было крайне важно, чтобы обслуживавший местечко резник был человеком как можно более Б-гобоязненным, но даже если он таковым считался, они постоянно проверяли его работу, следя за тем, чтобы его нож был безупречно заточен (в противном случае забой не считается кошерным) и за всеми другими аспектами его работы.

Моше Росман, чтобы отделить этих хасидов от последователей Бешта, предложил называть их «старыми (или „прежними“) хасидами». Росман также не исключает, что Бешт и сам поначалу был их частью, воспринял многое из их взглядов, и первыми его сподвижниками, как, впрочем, первыми противниками как раз и стали «старые хасиды». Главный поворот, совершенный Бештом при переходе от «старого» хасидизма к «новому» заключался, по Росману, в первую очередь в отказе от аскетизма, выдерживании бесконечных постов и наложении на себя других физических ограничений, а также в переключении акцента в изучении Торы и служении Всевышнему с интеллектуального на эмоциональный[55].

Как бы то ни было, «старые хасиды» были детьми своего времени, продуктом своей среды, и по мироощущению мало чем отличались от остальных евреев.

Это время и эта среда и породила основоположника хасидизма рабби Исроэля Бааль-Шем-Това, а затем и сам хасидизм, ставший тем самым свежим ветром, который оживил жизнь евреев Восточной Европы.

Глава 2. Рождение героя

Существует, как минимум, две легенды, связанные с событиями, предшествовавшими рождению Исраэля Бааль-Шем-Това, и было бы странно, если бы это было не так. В то же время имена его родителей и место (по меньшей мере, регион) их жительства сомнений не вызывает.

Согласно первой легенде, изложенной в книге «Шивхей Бешт», родители будущего революционера в иудаизме жили в Валахии[56], недалеко от побережья. Когда на местечко напали некие «разбойники», отец Бешта р. Элиэзер попал в плен, а его мать Сара сумела убежать в близлежащий город.

Захватившие р. Элиэзера разбойники привезли его «в страну дальнюю, в местность, где не было евреев, и он стал верой и правдой служить своему хозяину, и обрел в его глазах милость, и тот поставил его над всем домом своим». После этого р. Элиэзер попросил хозяина дать ему возможность соблюдать субботу, и тот, как это ни странно звучит, разрешил. В какой-то момент у р. Элиэзера возникла мысль воспользоваться предоставленными ему вольностями и сбежать на родину, однако ему было явлено ночное видение с сообщением о том, что по воле Всевышнего он должен оставаться в стране своего пленения.

Затем хозяин р. Элиэзера подарил его своему другу-генералу, возложившего на него только одну службу — по возвращению генерала домой он должен был по обычаю той страны выходить с чашей воды и омывать ему ноги. Остальное время р. Элиэзер был свободен и мог посвящать всего себя изучению Торы.

Тем временем в стране началась война, царь потребовал от генерала представить ему конкретные советы по тактике и стратегии ее ведения, а когда разработанный последним план ведения войны, ему не понравился, то пришел в ярость. Дело явно запахло не просто царской немилостью, а чем-то куда более страшным. Крайне опечаленный генерал вернулся домой, отказался омывать ноги, и сразу же пошел спать. Будучи верным слугой, р. Элиэзер попытался расспросить его о том, что произошло. Тот долго отказывался, даже в какой-то момент рассердился на раба-еврея, но затем все же поделился своей тревогой и опасениями.

«И сказал он господину своему: „Разве не от Б-га разгадки? Ибо Г-сподь — муж брани. Я буду поститься некоторое время и попрошу благословенного Б-га о тайне сей, ибо он открывает тайное“. Вопросил он ответа, и были явлены ему в сновидении все подробности войны, как надлежит поступать во всех случаях и все с должными объяснениями. Наутро пришел он к господину и рассказал ему Божьем совете, возвещенном с небес»[57].

Генерал поспешил с этим советом к царю, и естественно выдал план, представленный ему р. Элиэзером за свой собственный.

Но, судя по всему, царь был невысокого мнения об уме своего военачальника. Выслушав совет, он понял, что тот не мог самостоятельно до него додуматься, и заподозрил, что данный совет был дан ему либо от Б-га, либо, наоборот, он получил его путем сообщения с нечистыми силами. Но так как особой праведностью и близостью к Б-гу генерал не отличался, то второе было куда вероятнее, чем первое.

Таким образом, генерал был заподозрен в колдовстве, и попал из огня в полымя, причем едва ли не в буквальном смысле этого слова. После этого ему не оставалось ничего другого, как рассказать царю о своем мудром слуге.

Любопытно, что после такой истории царь этим слугой никак не заинтересовался, и в результате начавшейся войны р. Элиэзер оказался простым матросом на корабле. Тем временем царь двинул свой флот на завоевание некой небольшой крепости, будучи уверенным, что возьмет ее без всякого труда. Однако р. Элиэзеру открылось в сновидении, что на всех подступах крепости с моря под водой скрыты железные столбы, наткнувшись на которые, корабли перевернутся. А значит, брать крепость надо с суши, и в том же сне ему было разъяснено, как подойти к городу по тайным тропам.

Наутро флот начал готовиться к штурму города, но простой матрос р. Элиэзер стал добиваться срочной аудиенции у царя, а добившись, рассказал царю о том, что ему было открыто свыше, и для проверки правдивости своих слов посоветовал отправить для начала к крепости приговоренных к смерти, и посмотреть, что с ними станет. После того, как судно с каторжниками погибло, царь принял план р. Элиэзера, захватил крепость, а затем в благодарность и, поняв, что имеет дело с непростым человеком, назначил его командующим флотом.

Однако новая должность не прельстила р. Элиэзера. Его душа тянулась на родину, к оставленной там супруге Саре. Он снова замыслил побег, однако его вновь предупредили свыше, что время для этого еще не пришло. Тем временем главнокомандующий царской армией скончался, и царь назначил на его место р. Элиэзера, а также женил его на вдове генерала.

После того, как р. Элиэзер отказался дотронуться до супруги, та стала допытываться о причинах такого его поведения. В ответ р. Элиэзер признался, что он уже женат и является евреем, а евреям в той стране жить было категорически запрещено. Услышав это, женщина растрогалась, и «тотчас же отправила его в землю со множеством серебра и золота». Однако в пути на него напали разбойники, отобрали все богатство, так что домой он вернулся с пустыми руками.

«И когда он был в пути, — продолжает „Шивхей Бешт“, — открылся ему Элиягу-пророк — будь он упомянут к добру! — и сказал ему: „В награду за все родится у тебя сын, который просветлит очи Израиля, и на нем сбудется реченное: Израиль, которым украшусь Я“. И пришел он в дом свой…»[58]

По возвращении домой р. Элиэзер воссоединился с женой, которая все эти годы бедствовала и зарабатывала, помогая женщинам при родах. И хотя обоим было к тому времени около ста лет, то есть они явно миновали детородный возраст, спустя положенное время предсказание пророка Элиягу сбылось, и у них родился сын, которого назвали Исроэлем (Израилем).

«И сказал Бешт, что привлечь его душу можно было только после того, как иссякло в них плотское желание»[59].

Согласно другому преданию, р. Элиэзер и его супруга Сара были богатыми людьми, щедро помогавшими беднякам, но, несмотря на их праведность, Всевышний долго не давал им детей. И лишь, когда им было уже под 100 лет, в их дом под видом простого странника заглянул сам пророк Элиягу[60], и после оказанного ему радушного приема, предрек, что вскоре у них родится сын, которому суждено стать новой путеводной звездой для всего еврейского народа — что и исполнилось.

Понятно, что оба предания несут в себе элементы традиционного еврейского фольклора; оба они призваны обосновать «неслучайность» рождения Бешта, изначально предназначенного для некой великой миссии. Но вместе с тем из обоих преданий вполне можно выделить элементы, которые с большой степень вероятности отражают истинную историю.

Крайне важно, что родиной родителей Бешта в обеих легендах называется Валахия, то есть территории Валашского княжества, располагавшегося на территории современной Румынии и включавшего в себя левобережную долину Среднего и Нижнего Дуная с притоками и значительная часть Карпатского горного массива. Евреи жили в этих местах, начиная с 1 в. н. э.; основным их занятием была торговля, и, как и везде, относительно спокойные периоды их существования сменялись временами гонений и тягот.

С 16 века почти вся территория Валахии оказалась под властью Османской империи, но в 1650–1653 гг. казаки Богдана Хмельницкого добрались и до этих мест, устроив массовые убийства и погромы, в ходе которых захватывали в плен евреев, а затем продавали их в качестве рабов туркам. Последние в свою очередь предлагали турецким евреям выкупить своих соплеменников, что те и делали, тратя на эти цели немалые деньги.

В связи с этим не такой уж невероятной представляется история, в рамках которой в ходе очередного налета казаков или татар богатый еврейский торговец Элиэзер мог потерять все свое состояние и попасть в плен, а его чудом спасшаяся жена, оставшись соломенной вдовой (агуной), уже не могла выйти замуж за кого-либо другого.

Вместе с тем маловероятно, чтобы р. Элиэзер мог попасть в рабство в какую-либо другую страну, кроме Османской империи, территория которой к тому времени простиралась на часть Западной и значительную часть Восточной Европы, а также на Ближний Восток, Закавказье и часть Африки, включая Алжир.

Работорговля в тот период была весьма распространенным делом, и потому судьба могла забросить плененного еврея куда угодно, в том числе и за тысячи километров от родного дома. Но вот история его рабства явно перекликается с рассказом Торы об Иосифе, его возвышении в доме Потифара, его умении разгадывать сны и даже фраза «Разве не у Б-га разгадка» взята именно оттуда.

В то же время рассказ о войне на море невольно вызывает в памяти турецко-венецианскую войну 1684–1699 гг., и, возможно, это и есть тот период, в который р. Элиэзер находился в плену и из которого он в конце концов тем или иным образом сумел бежать, и снова воссоединиться с женой.

Шимон Дубнов выдвигает версию, по которой возвращение отца Бешта домой из плена связано с Карловицким мирным договором, заключенным 26 января 1699 года между Австрией, Речью Посполитой и Венецианской республикой с одной стороны, и Оттоманской империей с другой. По условиям этого договора Польша вернула себе потерянные в 1672 году Подолье и другие земли Правобережной Украины, и именно между 1672–99 гг. р. Элиэзер и мог оказаться в плену вместе с другими евреями.

Известно немало случаев, когда турецкие евреи выкупали таких пленников и помогали им добраться до родины. Да и Ваад четырех земель — центральный орган еврейского общинного самоуправления Речи Посполита, действовавший до 1764 года, собирал немалые пожертвования на выполнение заповеди «пидьон швуим» — выкуп пленных.

Но если освобождение отца Бешта совпало по времени с Карловицким миром, то это позволяет отнести рождение Бааль-Шем-Това к 1700 году, что, как мы увидим ниже, несколько противоречит хасидским источникам.

Для нас же важно, что из первой легенды следует, что р. Элиэзер был явно очень образованным по еврейским понятиям того времени человеком. Причем сведущим не только в Торе и Талмуде, но и в каббале, причем в каббале практической — вспомним, что он владеет техникой получать через сон ответы на интересующие его вопросы, в том числе, касающиеся и судеб целых государств. Не исключено, больше того, очень вероятно, что он мог быть членом ордена нистаров, и это обстоятельство чрезвычайно важно для нашего дальнейшего повествования.

Вторая версия рождения Бешта также чрезвычайно перекликается с историями из ТАНАХа и различных устных преданий о предсказанных рождениях тех, кому предстояло сыграть особую роль в истории еврейского народа. Достаточно вспомнить историю прихода ангелов к Аврааму, чтобы сообщить ему о будущем рождении сына от праматери Сары или историю рождения Шимшона (Самсона).

Но больше всего данная версия напоминает историю рождения Аризаля[61]. Согласно канонической биографии Аризаля, его отца р. Шломо Лурия Ашкенази долго не было детей. Однажды р. Шломо допоздна засиделся над Торой в синагоге, и в результате остался в ней совсем один — все остальные давно разошлись по домам. Тем не менее, р. Шломо решил еще немного поучиться, а заодно снова обратился со страстной молитвой к Творцу с просьбой послать ему и жене сына. Неожиданно дверь синагоги распахнулась, и в нее вошел старец, лицо которого озаряло сияние.

«Я — пророк Элиягу! — сказал старец. — Я послан известить тебя, что твоя просьба услышана и будет исполнена. В ближайшее время у тебя родится праведный и святой сын, которому будут открыты величайшие тайны Торы и имя которого обойдет весь мир»[62].

В рассказе о Беште, его Б-гатый отец р. Элиэзер сидит вместе с гостями за субботним столом, и вдруг раздается стук в дверь, и в дом входит белобородый путник с котомкой за плечами. Так как суббота уже вошла в свои права, то незваный гость своей котомкой явно нарушает запрет на переноску вещей в субботу, и это начинает вызывать возмущение собравшихся. Однако р. Элиэзер не обращает внимания на эту реакцию, а радушно усаживает его за стол, а затем и устраивает на ночлег.

После исхода субботы странник открывает р, Элиэзеру, что он и есть пророк Элиягу, и говорит: «Ты выдержал испытание. Мне приказано передать, что в награду за твое гостеприимство у тебя родится сын. Когда ему исполнится два с половиной года, передай ему от меня вот что…» Далее гость прошептал хозяину несколько слов — и исчез.

В другом варианте Элиэзер и Сара встречали субботу вдвоем, за стол, к ним постучал нищий — грязный, в лохмотьях, с котомкой за плечами. Однако старики приняли незнакомца с дорогой душой, не обращая внимания на его внешний вид и одежду, и без всякого осуждения, хотя странник с котомкой явно нарушил закон. Ну, а прощаясь, пророк Элиягу открылся и предсказал, что в следующем году они уже не будут одиноки так, как сейчас, поскольку у них родится сын, которому предстоит стать одним из светочей народа Израиля.

В одной из еще более расцвеченной народной фантазией версии этого предания говорит, что р. Элиэзер славился на всю округу своим гостеприимством; тем, что сам выходил на дорогу и зазывал к себе в гости на субботу бедных путников. Но Сатан, как и во многих других историях, обвинил р. Элиэзера в лицемерии, и предложил его испытать: действительно ли он будет готов принять люБ-го странника — в том числе и того, чей внешний облик отталкивает от себя, и кто нарушает заповеди. И потому пророк Элиягу является к р. Элиэзеру под видом грязного, вызывающего отвращение нищего, да еще и заявляется едва ли не в полдень в субботу, то есть грубо нарушает закон о субботнем покое. И тем не менее, р. Элиэзер радушно его принимает и не произносит ни слова упрека в связи с нарушением.

В этом рассказе при желании можно усмотреть глубинную суть хасидизма с его проповедью терпимого отношения к грешникам и убеждения, что нет греха, который невозможно было бы исправить.

Но в любом случае, согласитесь, параллель (хотя и с вариациями) между рассказами об истории рождения двух великих сыновей еврейского народа просматривается довольно четкая.

И она не случайна: подобные параллели между биографиями Бешта и Аризаля возникают постоянно, и не исключено, что сам Бешт намеренно строил свою жизнь так, чтобы она вызвала ассоциации с жизненным путем р. Ицхака Лурии Ашкенази, на которого он старался равняться, а некоторые параллели, возможно, были «по экспоненте» рождены его верными последователями. Стоит также заметить, что сама книга «Шивхей Бешт» была составлена по образцу книг «Шивхей Гаари» («Восхваления Ари») и «Шивхей рабби Хаим Виталь» («Восхваления рабби Хаиму Виталю[63]»).

Что же касается того, что Бааль-Шем-Тов родился, когда его родителям было «около ста лет», то так как их точный возраст не указан, то речь, видимо, идет об эвфемизме, обозначающем глубокую старость. Которая, заметим, по понятиям той эпохи наступала гораздо раньше, чем в наши дни.

Но и в этом мотиве нет ничего нового: вспомним, что, согласно Торе, Ицхак рождается, когда его отцу Аврааму было 100 лет, а матери Саре — 90. В весьма немолодом возрасте находились и родители Шимшона Маноах и Цлельпонит, а также отец будущего царя Давида Ишай и его мать Ницевет. Далеко не молоды (по понятиям своего времени), как следует их вышесказанного, были и родители Аризаля.

Рождение ребенка в преклонном возрасте, когда детородная функция и плотские желание вроде должны угаснуть, призвано, таким образом, еще раз подчеркнуть, что речь идет об особом Божественном вмешательстве и сам ребенок предназначен для великой миссии.

О величии Бешта, а точнее, о том, какая великая душа жила в нем и для сколь великих дел он был предназначен, свидетельствует и письмо, которое незадолго до своей кончины, согласно хасидским источникам, направил ему бывший глава ордена нистаров р. Адам Бааль-Шем, с которым нам еще предстоит не раз встретиться на страницах этой книги.

При всех сомнениях в его достоверности, это письмо считается важной страницей в истории раннего хасидизма и заслуживает того, чтобы привести его целиком:

«Уважаемому нистару, которому раскрываются все тайны, рабби Исраэлю, сыну рабби Элиэзера.

Хотя мы и не знакомы, но из одного колодца черпали мы (мудрость). Один рав и один учитель у нас. Твой учитель — это мой учитель, и он раскрыл мне, что твоей рукой будут исправлены и наполнены все Разбитые Сосуды, и твоей рукой они будут вознесены и подняты в Источник, из которого происходят.

Поэтому нашел я силы в себе раскрыть тебе две страшные истории, одной из которых я сам был свидетелем, а вторую слышал от нашего святого учителя.

Я слышал от нашего святого учителя следующее:

В 5333 году (1573 г.) жил в святом городе Цфате еврей, который мог только молиться, не более, но был он непорочным в делах его и выполнял заповеди так, чтобы об этом никто не знал, кроме Всевышнего.

Однажды ночью, когда он читал полуночную молитву „Тикун Хацот“, он вдруг услышал, что в дверь к нему стучат. Он спросил: „Кто там?“ Стучавший ответил, что это пророк Элиягу. Он впустил его внутрь.

Как только вошел к нему в дом, стало светло во всех уголках, и стало так весело и радостно, что дети начали танцевать в своих люльках. Говорит этот еврей ему: „Садитесь, Ребе!“. Он сел, и сказал следующее: „Я пришел к тебе, чтобы раскрыть тебе год прихода Машиаха, но для этого ты должен рассказать мне, что такого ты сделал в день твоей бар-мицвы, что с тех пор Свыше постановили, что ты должен удостоиться открытия моего лица и что я должен раскрыть тебе скрытые тайны?“

Отвечает ему этот еврей: „То, что я сделал, я сделал только ради Всевышнего, и как же я могу это раскрыть кому-либо, кроме самого Всевышнего? А если не захочет Ваша Святость из-за этого раскрыть мне великие тайны — не нужно. Я получил от моих предков поучение, что, творя добро, еврей должен стремиться, как можно лучше скрывать это от людей, но делать это лишь ради Творца“.

И внезапно пророк Элиягу скрылся от него. А в Небесах поднялся великий шум от простоты и цельности, проявленной этим человеком, не ответившим на расспросы пророка, а делающим все лишь во имя Небес. И было решено с согласия Высшего Суда, что Элиягу должен снова ему раскрыться, и должен учить его Торе и раскрыть ему скрытые тайны. И так это и было: пророк Элиягу ему раскрылся и обучал его и раскрыл ему многие тайны Торы. И он стал исключительным в своем поколении, но никто не знал о его святости и величии.

И был день в старости его, когда он ушел из этого мира. Наверху ему отвели место в чертоге, где находятся наши святые отцы, но ангелы-защитники подняли шум, что ему положена большая награда.

Поскольку он был великий праведник, и скрывал себя от людей настолько, что никто о нем не знал, но делал все исключительно лишь во имя Неба, то ему полагается очень большая награда.

И Высший Суд постановил, что, поскольку мир не удостоился услышать Тору из его уст, то его святая душа должна снова прийти в нижний мир. И Свыше ее должны принудить раскрыться, и должен явиться через эту душу новый путь служения в мире, и наполнится земля знанием, чтобы приблизить приход Машиаха. Так и было. Душа снова спустилась в этот мир, и с Неба принудят ее раскрыться без всякой отговорки.

И сейчас я раскрываю тебе от имени нашего святого учителя, что ты и есть эта святая душа и пришел в этот мир второй раз, чтобы освежить и очистить мир духом чистоты и духом святости. И в скором времени ты должен раскрыться и излить новый свет в сердце каждого и через тебя освятится имя Небес и приблизится Избавление в скором времени в наши дни. Омейн.

Слова любящего его всей душой друга, который с ним не знаком. Желающий ему мира Адам Бааль-Шем из Ропшиц[64]»[65].

Сам Бешт не раз говорил ученикам, что он является воплощением великого главы талмудических академий в Помбедите и Суре р. Саадьи Гаона (882–942), и некоторые видели, как он усердно изучал книги р. Саадьи. В предании же о приближении к хасидизму р. Нахмана из Косова[66] говорится, что Бешт происходил от души царя Давида.

Мартин Бубер приводит еще одно замечательное хасидское предание, согласно которому, когда все души пребывали в душе первого человека Адама, в час, когда он стоял у Древа Познания, душа Бааль-Шем-Това ускользнула оттуда и не вкусила от плода Древа, то есть на ней, в отличие от душ всех остальных смертных не было печати первородного греха.

Приводит он и еще одно любопытное апокрифическое предание, отражающее то благоговение, с которым хасиды относятся к личности Бешта:

«Говорят, что душа равви Израэля бен-Елиезера отказывалась нисходить в этот низший мир, потому что страшилась огненных змиев, мерцающих в каждом поколении людей, и опасалась, что от их воздействия бодрость ее ослабнет и в конце концов она потеряет это качество. Поэтому душе равви была дана охрана из шестидесяти героев, подобных тем шестидесяти, что стояли у ложа царя Соломона, охраняя его от ужасов ночи. Эти шестьдесят героев, которые должны были оберегать душу равви, шестьдесят душ цадиким, учеников Баал Шема»[67].

Надо заметить, что ни один достоверный источник не утверждает, что в т. н. «священное товарищество», в которое входили ближайшие ученики и соратники Бешта составляло ровно шестьдесят человек. Впрочем, нам еще предстоит вернуться к этому вопросу в главе «Бешт и рыцари его круглого стола».

Местом своего рождения сам Бешт называл местечко Окоп[68]. «Тем не менее насчет географического положения местечка имеются разногласия, — пишет Эли Визель. — Дубнов полагает, что оно находится неподалеку от Каменца, Балабан[69] переносит его на берега Днепра, а Шехтер — на Буковину. Что же касается Малера, то он вообще помещает его в Галиции. Выходит, Бааль-Шем даже географию умудрился превратить в загадку»[70].

Вероятнее всего, Бешт и в самом деле родился в местечке Окоп, которое на момент его рождения называлось Окоп горы святой Троицы, и представляло собой крепость, построенную поляками близ Каменеца, на перешейке между Днестром и Збручем, всего в 5 км от другого, не менее важного, чем Каменец, города того времени — Жванеца. Права местечка Окоп получил в 1700 году (то есть либо в год рождения Бешта, либо, когда ему уже было два год). О численности еврейского населения крепости неизвестно, но, судя по всему, оно было довольно значительным, хотя процветающим местом Окоп назвать было сложно.

Подобно тому, как существуют две истории рождения Бааль-Шем-Това, есть и две даты его рождения.

Точнее, день его рождения известен предельно точно: он родился 18-ого числа летнего месяца Элуля. В этот же день родился и основоположник движения ХАБАД р. Шнеур-Залман Шнеерсон, и потому в ХАБАДе день 18 Элуля отмечается как двойной праздник.

Но вот с годом его рождения ясности нет: если хасидские источники называют в качестве такового 5458 год по еврейскому календарю (1698), то другие 5460 (1760). «Как будто это важно!» — восклицает по данному поводу Эли Визель[71].

Впрочем, это лишь доказывает, насколько далеко Визель отошел от хасидской традиции, так как такие столпы хасидизма как р. Менахем-Мендл из Витебска[72], р. Яаков Городкер и др. в самой дате рождения и продолжительности жизни Бешта усматривали огромный мистический смысл.

Дело в том, что само число «18» (יח, читается как «йуд-хей») издавна считается в иудаизме особо знаковым, «счастливым», так как из цифры יח при перестановке букв получается слово חי (читается как «хай») — «живой», и таким образом уже в дате рождения Бешта была заложена будущая долгая жизнь его учения и его важность для привнесения новых жизненных сил в еврейский народ и его служение Всевышнему.

Что касается года, то 5458 год по еврейскому календарю обозначается как ה'תנ″ח. Или кратко как תנ″ח. Тот, кто хотя бы поверхностно знаком с ивритом, легко заметит, что название года читается как «ТАНАХ», то есть совпадает с названием корпуса Священного писания, представляющего собой аббревиатуру книг «Тора» (Хумаш, «Пяткнижие Моисеево»), «Невиим» («Пророки») и «Ктувим» («Писания»).

В хасидской традиции «תנ″ח» рассматривается как аббревиатура выражения «нейха ле эльоним и нейха ле тахтоним», то есть в год, в котором, благодаря рождению Бешта, ликовали как в высших духовных мирах, так и в нашем, «нижнем» мире, ибо ему суждено было в значительной степени наладить связь между этими мирами. Однако путем перестановки букв из слова תנ″ח образуются слова חתן («хатан») и נחת («нахат»). Значение слова «хатан» («жених») в иврите гораздо шире, чем в русском языке — под ним понимают виновника любого торжества, и, скажем, того, кто первым приглашают в новом году к чтению Торы называют «хатан Тора» — «жених Торы». И выходит, что это слово вполне подходит к Бешту — как к человеку, который в значительной степени обновил понимание Торы и был по-своему повенчан с Б-гом, Торой и еврейским народом одновременно. Ну, а слово «нахат» («счастье») можно понять в том смысле, что с рождением Бешта была как бы подведена черта под временем жестоких страданий и в жизни евреев наступила новая эпоха. Некоторые даже добавляют, что именно с Бешта началась эпоха приближения Машиаха (Мессии), когда его шаги стали все отчетливее слышаться в мире. В самом факте, что Бешт прожил 62 года (то есть родился именно в 5458 (а не в 5460) году хасидская традиция тоже усматривает тайный смысл. С этой точки зрения его жизнь делится на три периода, длительность каждого из которых тоже далеко не случайна. 26 первых лет он прожил как обычный (или почти обычный) человек. 10 последующих лет он был нистаром, то есть великим знатоком Торы и кабалы, умеющим читать в душах людей и менять их судьбы и ход событий, но сохранявший это в тайне от большинства людей, а затем «открылся», стал духовным лидером своего поколения и прожил в этом качестве еще 26 лет. Остается лишь напомнить, что число «26» представляет собой гиматрию (числовое значение) Тетраграмотона — четырехбуквенного непроизносимого имени Б-га, а число «10» почти у каждого, даже далекого от религии человека вызывает ассоциацию с 10 заповедями Творца. Наконец, имя Исраэль (или в идишском произношении, Исроэль), которое было дано Бешту, тоже не было случайным. Рабби Пинхас из Кореца был убежден, что это имя абсолютно соответствовало миссии Бешта. Накануне рождения Бааль-Шем-Това, объяснял он, еврейский народ был погружен в глубокий сон, являющийся последней ступенькой к смерти (сегодня это состояние назвали бы «комой»). Очень часто для того, чтобы вывести человека из такого сна, надо подойти к нему и прошептать на ухо его имя — и это напоминание, как его зовут, действует лучше всех других средств. Вот так же и к спящему народу Израиля, пояснял р. Пинхас из Кореца, следовало осторожно подойти и прошептать его имя — «Исраэль». Таким образом, уже самим своим звучанием имя Бешта будило народ[73]. Но до того, как произойдет это пробуждение, до того, как он откроется и приступит к той деятельности, к которой был предназначен, Исроэлю Бааль-Шем-Тову предстояло вырасти и немало пережить в жизни.

Глава 3. Чудо-ребенок из Окопа

Мы крайне мало, а точнее, почти ничего не знаем о раннем детстве Бешта. Сохранилось лишь несколько преданий, связанных с этим периодом его жизни. Одно из них дошло до нас от внука Бешта р. Моше-Хаима-Эфраима из Сиделкова. «Я слышал из его уст, — пишет он в своей книге „Дегель маханэ Эфраим“, — что его отец брал его на руки молча, как Моше, учитель наш, мир с ним. А если бы брал его, разговаривая с ним, то Бешт наполнил бы знанием Торы все пространство вселенной, уничтожил бы все скорлупы-клипот и привел бы Мессию»[74].Это свидетельство, видимо, основано на легенде, согласно которой в утробе матери ангел обучает будущего еврея всей Торе, но, когда рвется пуповина, ангел шлепает новорожденного по губам, и тот мгновенно все забывает. Так вот, внук Бешта пытался нам сказать, что Бешт этого удара по губам не получил и родился со всем знанием Торы. Такого же мнения придерживался и основатель ХАБАДа р. Шнеур-Залман из Ляд, который говорил, что Бешт знал всю Тору в полном объеме от рождения, и потому даже если казалось, что какие-то из его толкований Торы являются спорными и противоречат уже известным, их все равно надо безоговорочно признавать, так как они исходили от Первоисточника. Согласно другому рассказу Бешт был особым младенцем: он никогда не плакал в присутствии матери и не будил ее по ночам. Вот как звучит эта история в пересказе Эли Визеля: «Однажды послал он своих учеников в далекую деревню навестить ламед-вавника, одного из тех тридцати шести праведников, без которых мир не уцелел бы. Бааль-Шем сказал ученикам: „Человек этот похож на меня, как брат: мы одних лет, одного происхождения, у нас равные знания и одинаковые достоинства. Прежде, чем спуститься с небес на землю, мы договорились при первой же возможности выполнить заповедь „кибуд Эм“ — чти мать свою. А способ мы выбрали вот какой: чтобы не беспокоить своих матерей, решили не плакать. И мы сдержали слово. В присутствии матери я не проронил ни слезинки, но стоило ей уйти на рынок или в синагогу, я не мог удержаться от слез. Когда соседи упрекнули ее в бесчувственности, она никак не могла понять, в чем дело, и очень страдала от этого. Мой же друг следил за собой даже в отсутствие матери. Вот почему решено было, что другу моему в награду позволено будет остаться скрытым праведником, я же обречен на славу“»[75]. Известно лишь, что к пяти годам он стал круглым сиротой, что, увы, не было такой уж большой редкостью в то время. Первым наш бренный мир покинул отец Бешта р. Элиэзер. Согласно «Шивхей Бешт», перед смертью он взял сына на руки и сказал: «Вижу, что воссияет моя свеча с твоей помощью, но не дано мне вырастить тебя. Запомни, сын мой возлюбленный, и все дни жизни твоей вспоминай, что Г-сподь с тобою, и посему не страшись ничего на свете». Были ли эти те самые слова, которые велел р. Элиэзеру передать сыну пророк Элиягу? Ответа на этот вопрос нет, но не исключено, что это и в самом деле так. Во всяком случае Бешт часто повторял эти слова отца и не раз применял их на деле в жизни. Разные версии этого предания вносят в эту словесную формулу небольшие вариации, при которой суть остается той же, но появляются некие дополнительные оттенки. Так, в одном из вариантов эта фраза звучит так: «Помни сын, что Б-г всюду и всегда с тобой. Не бойся никого, кроме Б-га и люби каждого еврея таким, какой он есть». Впрочем, не исключено, что это — уже более поздняя интерпретация, так как в таком варианте заключена, по сути, вся концепция хасидизма. Спустя примерно полгода после р. Элиэзера умерла и мать Бешта. Как и все круглые сироты, маленький Исроэль, или, как ласково он называется во многих преданиях о детстве, Исролик, поступил на попечение общины. Это означало, что его определили в хедер, где он должен был получить начальное еврейское образование, а заботу о его пропитании распределили между семьями — одну неделю он жил и столовался в одной семье, другую — в другой и т. д., пока все не начинало идти по кругу.* * *«И случилось после кончины отца его, мальчик рос, и жители города, поскольку весьма почитали отца его, благодетельствовали ему и отвели к меламеду, чтобы тот учил его, и очень преуспел в учении. Но взял он обыкновение сбегать из дома меламеда, проучившись несколько дней. Искали его и находили одиноко сидевшим в лесу. Объясняли это тем, что сирота он, за которым некому присматривать, заброшенный ребенок, и отводили назад к учителю. И повторялось так несколько раз, убегал он в лес, чтобы пребывать там в одиночестве. Продолжалось так до тех пор, пока не махнули на него рукой, и перестали приводить к учителю», — продолжает «Шивхей Бешт»[76].Согласитесь, что это звучит странно: с одной стороны, маленький Исроэль «очень преуспел в учении», а с другой то и дело отлынивал от него и сбегал в лес. Не исключено, что все дело заключалось в том, что сам уровень обучения в хедере не соответствовал огромному интеллекту мальчика, а учитель-меламед этого не замечал или не понимал. Как следствие, в какой-то момент Исролик осваивал весь заданный урок, значительно опережал в его понимании товарищей по хедеру, и ему становилось скучно. Тогда он и убегал в лес или в поле, где было куда интереснее. Шимон Дубнов высказывает предположение, что Исролика отталкивали как система обучения в хедере, так и царившие в нем порядки, включая ставшие нормой жестокие телесные наказания. Добавим к этому то, что и в дававших ему приют семьях мальчик, видимо, редко встречал любовь и ласку. Вероятнее, чаще всего наоборот — на него смотрели как на еще один «лишний рот», которого их обязала кормить община. «Натура крайне впечатлительная склонная к мечтательности и тихой сосредоточенности, Израиль должен был особенно сильно страдать от этих порядков, — пишет Дубнов. — Он встречал суровый взгляд там, где ждал сострадательного ласкового взора; он слышал гневные речи, испытывал нравственные оскорбления там, где он, одинокий и несчастный, искал слова утешения и одобрения, где жаждал привязанности, любви… Горячая натура ребенка не могла вынести такого положения — и вот он стал убегать из школы»[77]. Пройдет меньше столетия — и точно так же будет вести себя правнук Бешта рабби Нахман из Бреслава[78], который сделает «итбодедут» («уединение») одним из главных средств самопознания, самоочищения и личной молитвы перед Б-гом. Побеги маленького Бешта из школы и были таким, возможно, еще не осознанным «итбодедудом», во время которого он молился и напряженно размышлял о природе Б-га, о Его путях и назначении человека. Его, видимо, и в самом деле не страшили встречи ни с дикими зверьми, ни с лихими людьми — он твердо усвоил наставление своего отца о том, что еврей не должен никого бояться, кроме Б-га. Сама практик молитвы в уединении является одной из самых древних в иудаизме — немало ее примеров можно найти в ТАНАХе на страницах, посвященных жизни праотцов еврейского народа, Моше-рабейну, царя Давида, Иешаягу, Даниэля и многих других.

«Разве человек не тратит большую часть своих лет на мысли о своих делах, каждодневных делах? Почему бы ему не выделить хотя бы час на мысли о настоящих вещах: Кто он? Зачем он пришёл в этот мир? Что хочет от него Г-сподь Б-г? Каков будет конец всех его дел?» — пишет Рамхаль[79] в книге «Эц а-Хаим», обосновывая необходимость такой молитвы.

Хефец Хаим[80] в книге «Мишна брура» приписывает великому Аризалю (снова Аризалю!) следующие слова: «Один день в неделю отдалится человек от других людей и останется наедине со своим Создателем и представит, как будто он стоит перед Ним в день суда и будет говорить с Ним, как раб со своим господином и как сын со своим отцом».

И все же постоянной и обязательной религиозной практикой «итбодедут» становится именно после появления хасидизма, и истоки его уходят к Бешту.

Судя по всему, после того, увещевания, угрозы и наказания не помогли, и Исролик продолжал сбегать, к семи годам его исключили из хедера и предоставили самому себе. Теперь он проводил в лесах и полях Подолии с их роскошной природой большую часть дня, а иногда и ночевал там. При этом он продолжал молиться и изучать Тору, но уже в одиночку, а вернее, если говорить языком хасидских рассказов, вместе с самим Творцом, присутствие и помощь которого чувствовал постоянно.

В один из таких дней с семилетним Исроэлем произошла странная история, в значительной степени определившая всю его последующую жизнь.

В свое время Бааль-Шем-Тов сам подробно рассказал об этом в одном из своих писем. А вот как звучит эта история в пересказе Эзры Ховкина[81]:

«Началось с того, что Исройлик, помолившись спозаранку вместе с самым ранним миньяном[82], вместо хедера отправился в лес. Мальчик услышал в чаще чей-то голос и, раздвигая ветки, пошел на него. Голос принадлежал еврею, который стоял на поляне, завернувшись в талес[83], и молился так жарко и „из души“, что Исройлик замер и стал слушать, потому что ничего подобного прежде не встречал.

Спустя какое-то время незнакомец закончил молитву и стал учить Тору, получая, видимо, от этого огромное наслаждение. Потом он сложил вещи в мешок и собрался продолжать свой путь. Исройлик вышел ему навстречу.

— Как такой маленький мальчик не боится бродить один в глухом лесу? — спросил незнакомец. Исройлик ответил:

— Я люблю лес и поле, потому что здесь не водятся лжецы и обманщики. И потом, я ведь сирота, а отец сказал мне перед смертью: „Не бойся никого и ничего, кроме Творца“. Вот я и не боюсь.

— А, так ты, наверное, сын реб Элиэзера? — сказал незнакомец. И он достал из мешка том Талмуда и стал учиться вместе с мальчиком. А потом загадочный еврей (сколько их еще будет в нашей истории!) взял в руки посох и позвал Исройлика с собой. Куда они идут, незнакомец не говорил, а мальчик не спрашивал.

Они бродили вместе три года, обойдя полсвета. Мальчик приметил в своем спутнике несколько странностей. Например, он так и не назвал своего имени. И еще: он никогда не просил подаяния, но у него всегда были в кармане деньги, чтобы расплатиться за скромную пищу и ночлег для них обоих. Каждый день — дождь ли, снег ли — у них был урок Торы.

Когда миновали три года, таинственный поезд судьбы, скользя по невидимым рельсам, привез Исройлика к следующей станции. Однажды, остановившись передохнуть в маленькой деревушке, его спутник сказал:

— Недалеко отсюда, в лесном домике, живет очень ученый и Б-гобоязненный еврей, реб Меир. Он ведет жизнь простого ремесленника, кем его и считают окружающие. Ты должен будешь у него пожить какое-то время…

На том их пути разошлись, Исройлик стал жить у реб Меира, который совсем не удивился его появлению. Довольно скоро Исройлик понял, что реб Меир — цадик и гаон, был членом тайного союза нистарим… Дом в лесу был перекрестком, тайным местом встреч скрытых праведников. Исройлик увидал там много чудесного. И даже пророка Элияу.

До четырнадцати лет Исройлик жил у реб Меира, каждый день подолгу занимаясь Торой с хозяином дома»[84].

По хасидской традиции, этим учителем, так и не назвавшим мальчику своего имени, был тогдашний глава нистаров р. Адам Бааль-Шем, о котором много рассказывается в «Воспоминаниях Любавичского ребе» и во многих других книгах — от серьезных научных исследований до сборников увлекательных еврейских народных легенд и преданий.

Но обратим внимание: встретив Исролика, р. Адам Бааль-Шем из Ропшицы (если это действительно был он, что весьма сомнительно, так как, согласно другой версии, два этих бааль-шема никогда не встречались, а если руководствоваться здравым смыслом, то, как увидим, вообще не могли встретиться) мгновенно понял, что перед ним сын реба Элиэзера, а затем взял мальчика с собой, и, судя по всему, очень много научил его за три года не только в области Письменной и Устной Торы, но и в кабале.

А заодно, возможно, и знанию лекарственных трав, и другим премудростям народной и кабалистической медицины.

Сама описанная сцена наводит на мысль, что р. Адам Баал Шем (или кто-то другой, кто фигурирует в хасидских историях под его именем) был лично знаком с р. Элиэзером. Это и наводит на мысль, что отец Бешта был нистаром, а после его смерти орден взял над собой опеку над мальчиком и, возможно, оплачивал общине Окопа его учебу и содержание. Узнав об исключении Исроэля из хедера, он явился, чтобы забрать его и сделать своим товарищем по странствиям от местечка к местечку.

Во всяком случае, версия эта выглядит вполне правдоподобно. И, что уж совершенно точно, если ежедневные уроки Торы с его спутником неминуемо должны были сделать юного Бешта религиозным эрудитом и отточить его интеллект, то постоянные встречи с жителями различных мест, дали ему не по возрасту богатый жизненный опыт и научили разбираться в людях.

Впрочем, ряд историков вслед за Дубновым выдвигают версию о том, что таинственный учитель, с которым Бешт бродил несколько лет по Подолии, был отнюдь не нистаром и, тем более, ни давно к тому времени почившим р. Адамом Бааль-Шемом из Ропшицы, а тайным саббатианцем, многие из которых, спасаясь от преследований, кочевали с места на место. Саббатианцы были знатоками Каббалы, и если это так, то отсюда и могут брать начало обширные знания Бешта в тайном еврейском учении. Намек на то, что в отрочестве и ранней юности Бешт находился под влиянием последователей Шаббтая Цви, а потом решительно отмежевался от их взглядов, можно найти в одном из его писем, написанных уже в зрелые годы: «В молодости я многократно заблуждался и ошибался — до тех пор, пока Всевышний, да будет Он благословен, не даровал мен свет через моего святого наставника»[85]. Об этом же косвенно свидетельствует тот факт, что в начале деятельности Бешта по распространению своего учения многие раввины подозревали его в тайной приверженности к саббатианству, и даже пытались объявить хасидизм одним из его течений.

Но с тем же успехом это мог быть и некий выдающийся «талмид-хахам» — знаток Торы, решивший уйти в «галут» — странствие с целью духовного самосовершенствования, во время которого дается обет не задерживаться нигде больше, чем на одну ночь, за исключением праздничных дней. Такой талмид-хахам вполне мог взять себе в спутники мальчика-сироту, сделав его на время свози странствий приемным сыном. Наконец, по одной из легенд этим учителем Бешта был никто иной, как пророк Ахия Ашилонянин, которому предстояло пестовать Бешта и дальше — он на три года принял облик современника мальчика и странствовал вместе с ним, занимаясь формированием его личности.

Но вернемся к пребыванию Исролика в доме р. Меира и обратим внимание еще на один момент: живя здесь, юный Исроэль невольно стал свидетелем заседаний ордена нистаров. Таким образом, его присоединение к ордену было практически неизбежным. И именно нистары первыми должны были обратить внимание на его религиозный гений, а также на пока еще спящую глубоким сном харизму.

Кстати, если со своим первым учителем Исролик бродил три года, а затем два года жил у р. Меира, то вышел он из его дома не в четырнадцать, а в двенадцать лет — возможно, накануне своей бар-мицвы, возраста религиозного совершеннолетия.

Двенадцать лет считались в ту эпоху вполне нормативным возрастом для того, чтобы мальчик начал сам себя кормить и даже помогал родителям. Так что для Исроэля сына Элиэзера пришло время начинать новую жизнь.

Первой работой, которой занялся Исролик в жизни, была работа бегельфера — помощника меламеда в хедере. В задачу бегельфера входило утром собирать малышей пяти-шести лет (а иногда и младше) по домам, а потом сопровождать в синагогу и хедер, а затем отводить домой.

И Бешт, судя по преданиям, был поистине замечательным бегельфером — прежде всего, потому что он любил своих маленьких подопечных. Принимая каждого ребенка из рук матери, он обязательно гладил по голове и целовал его, словно спешил одарить той любовью, которой ему самому не доставало в детстве. И судя по всему, дети также отвечали ему тем же.

По дороге в синагогу и домой он разучивал с детьми псалмы и молитвы, и сам с таким энтузиазмом пел вместе с ними, что сопровождаемый Исроликом хор был слышен издалека. В синагоге он следил за тем, чтобы дети вовремя и громко произносили «амен» и те части молитвы, которые произносятся вслух.

С этим периодом, когда Исроэлю было двенадцать лет (а по другой версии всего десять; видимо речь идет о 1710 годе) связана первая история о Беште, которая больше напоминает сказку, чем быль, хотя не исключено, что в ее основу положен вполне реальный случай.

В то самое время, когда Исроэль был бегельфером, повествует «Шивхей Бешт» Сатан понял, что из этого мальчика вырастет великий праведник и духовный лидер народа Израиля, который разгонит сгустившуюся над этим народом тьму. Да и ежедневное вдохновенное пение невинных детей, видимо, уже само по себе разгоняло тьму, и тем самым сильно досаждало врагу рода человеческого.

Словом, Сатан решил попытаться помешать восхождению звезды Бешта (или просто испытать его), и уж, по меньшей мере, прекратить столь радующие Всевышнего песнопения еврейских детей. Для этого он вошел в тело нееврея-колдуна, наделив того способностью превращаться в огромного свирепого волка. Этот волк вышел навстречу идущим вместе с Исроэлем в хедер детям. Малышам показалось, что зверь вот-вот на них набросится, и они стали в страхе разбегаться. Некоторые из них испугались настолько сильно, что, видимо, впали в состояние шока. Последствия не заставили себя долго ждать: на следующий день многие родители отказались отпустить детей в хедер.

Однако Исроэль, помня последние слова отца, не испытал даже тени страха. Изготовив для себя большую дубинку, он снова отправился по домам, чтобы уговорить жителей местечка отпустить детей в хедер. Напоминая о том, что прекращение изучения Торы даже на один день — это величайший грех, он одновременно убеждал их, что волка боятся нечего, и если тот еще раз осмелится напасть, то он попросту хорошенько огреет его дубиной. И. видимо, будущий основатель хасидизма уже в столь юном возрасте обладал таким даром убеждения, что родители согласились.

День, судя по всему прошел спокойно, но, когда уже в сумерках Исраэль повел своих подопечных по домам, и местечко снова огласило их пение, страшный зверь вновь встал перед детьми и оскалил зубы. Исроэль выполнил свое обещание и хладнокровно огрел «волколака» по лбу с такой силой, что тот повалился на землю и издох. А наутро на этом месте нашли труп колдуна-нееврея.

Автор понимает, какое впечатление производит этот рассказ на скептически настроенного читателя. Но даже если отбросить все входящие в него «волшебные» элементы, то суть от этого не изменится: двенадцати (пусть даже тринадцатилетний!) мальчик убил дубинкой матерого волка. Согласитесь, что для такого поступка требовалось настоящее бесстрашие, да и немалая сила.

Когда Исроэлю исполнилось 14 лет, его (видимо из жалости к сироте) сделали сторожем при доме учения — бейт-мидраше. Такая работа как нельзя лучше подходила юноше: пока другие склонялись над томами Талмуда, он мирно спал и просыпался разве что для того, чтобы прочесть минху и маарив — послеполуденную и вечернюю молитвы.

Но когда наступала ночь, и последний ученик покидал стены бейт-мидраша, наступало его время. При свете свечи Исраэль прочитывал одну книгу за другой, повторяя то, что он уже проходил в течение трех лет странствий со своим первым учителем, а затем и с р. Меиром, и одновременно овладевая все новыми знаниями, ночь от ночи превращаясь во все более выдающегося знатока Торы. Или, говоря языком еврейской традиции в талмид-хахама.

Однако для всех жителей местечка эти его занятия оставались тайной. Большинство из них было твердо убеждено, что сторож бейт-мидраша просто патологически ленив и спит сутками напролет — не только днем, но и ночью.

Глава 4. Сокрытый

К этому времени — опять-таки только по одной из хасидских версий — подошла к концу земная жизнь р. Адама Баал Шема из Ропщицы (по еще одной версии, речь шла о другом бааль-шеме — р. Адаме Бааль-Шеме из Бингема, по третьей — ни об одном из них).

Будучи нистаром и великим кабалистом, р. Адам Баал Шем обладал большой библиотекой книг и рукописей по кабале — как древних, оставшихся, возможно только в одном экземпляре, так и относительно современных — к примеру, сочинений Хаима Виталя и других учеников Аризаля, которые в то время, впрочем, тоже были большой редкостью.

Поняв, что его собственный сын не в состоянии сам овладеть Тайной Торой (как иногда называют Каббалу) и недостоин владеть бесценными книгами и манускриптами, р. Адам с помощью известной каббалистической техники попросил явить ему во сне, кому он должен передать эти книги. Полученный ответ гласил, что все это следует вручить некому Исраэлю сыну Элиэзера из Окопа.

Незадолго до смерти р. Адам Бааль-Шем велел сыну сразу после его кончины разузнать, где находится городок Окоп и разыскать там некого человека по имени Исраэль бен Элиэзер, и передать ему рукописи, «ибо они связаны с корнем души его». Одновременно р. Адам посоветовал сыну напроситься в ученики к этому неизвестному ему лично мудрецу, и, если тот согласится, сын может считать, что ему повезло.

Отсидев положенную неделю траура, сын р. Адама запаковал книги, взял телегу с лошадьми и отправился выполнять завещание отца. Спустя какое-то время он добрался до Окопа и появление ученого и явно небедного молодого человека произвело немалый переполох в городе. Когда же на вопрос, что он ищет в их краях, которые трудно назвать центром мира, пришелец ответил, что согласно завещанию отца, он должен жениться на девушке из Окопа, переполох стал еще больше.

Многие семьи хотели выдать дочерей за столь родовитого жениха, но он в итоге посватался к дочери одного богатого торговца, а сразу после свадьбы приступил к поискам человека по имени Исроэль бен Элиэзер.

Но, как выяснилось, на весь Окоп есть только один человек с таким именем, и это — четырнадцатилетний сторож бейт-мидраша, который не только не проявил себя чем-то выдающимся в знании Торы, но и считается всем местечком законченным лентяем и невежей.

Однако сын р. Адама хорошо знал своего отца, и понимал, что тот не мог ошибиться. Значит, с этим недорослем-сторожем была связана некая тайна — как немало тайн было связано и с жизнью его отца.

Чтобы разгадать загадку, молодой человек попросил тестя огородить ему место в бейт-мидраше, где он мог бы спокойно заниматься Торой как днем, так и ночью, и Б-гач, чрезвычайно уважавший своего высокоученого зятя, поспешил исполнить просьбу. После этого он стал по ночам наблюдать за Исроэлем, и вскоре понял, что этот юноша отдает учебе все ночи напролет, и, видимо, отец и в самом деле имел в виду именно его в качестве своего духовного наследника.

На третью ночь наблюдений, как и в две предыдущие, сын р. Адама Бааль-Шема сделал вид, что заснул, а сам сквозь полуприкрытые веки стал наблюдать за склонившимся над книгами Исроэлем сыном Элиэзера.

Наконец, он заметил, что тот задремал, осторожно подошел к столу юноши и положил перед ним одну из оставленных отцом рукописей. Проснувшись и обнаружив перед собой незнакомый манускрипт, Исроэль очень удивился, а затем… погрузился в его чтение. Сын Адама Бааль-Шема внимательно наблюдал за ним, и сомнений не было: рукопись увлекла юношу. Исролик, как его все звали, явно (в отличие от него, считающегося одним из лучших учеников в своей ешиве) понимал прочитанное и жадно усваивал.

Во вторую ночь история повторилась, а значит, сторож бейт-мидраша и был тем человеком, которого он должен был найти по завещанию отца.

После этого он открылся Бешту, передал ему книги и рукописи отца и попросил разрешения учиться вместе — на правах ученика. Исроэль ответил согласием, но при одном условии: никто, кроме них двоих, не должен об этом знать, и внешне зять Б-гача никак не изменит своего отношения к нищему сторожу-сироте.

Спустя короткое время сын Адама Баал Шема уговорил тестя снять ему для занятий Торой уединенный домик за Окупом и нанять ему в качестве прислуги Исроэля Бен-Элиэзера. Тесть исполнил и эту просьбу, и таким образом эти двое получили возможность спокойно учить Тору и практическую кабалу.

Так продолжалось три года. При этом для всех их отношения оставались прежними: преданный ученик играл роль хозяина, а учитель — его покорного слуги. Тем временем жители Окопа сочли, что Исроэль под благотворным влиянием талмид-хахама, наконец-то взялся за ум, и, следовательно, его вполне можно женить. Тем более, что ему было уже семнадцать с лишним лет, а в те времена большинство мальчиков вставало под свадебный балдахин в четырнадцать.

К сожалению, нам ничего не известно о первом браке Бешта кроме того, что он женился, когда ему было около восемнадцати лет. Каких-либо сведений о его первой жене не сохранилось. Известно лишь, что она скончалась вскоре после свадьбы, не оставив после себя детей.

А вскоре после этого произошла история, заставившая Бешта навсегда покинуть Окоп.

Однажды, повествует «Шивхей Бешт», сын р. Адама Бааль-Шема попросил Исроэля призвать на урок самого «князя Торы» — ангела Метатрона, раскрывающего избранным мудрецам самые сокровенные тайны мироздания. Будущий основоположник хасидизма стал отказываться, напомнив, что подобные кабалистические практики крайне опасны, поскольку тот, кто ими занимается, во-первых, не должен позволить себе ни одной посторонней мысли, а во-вторых, должен быть уверен в своей абсолютной ритуальной чистоте. А последнее попросту невозможно в отсутствие Храма и пепла рыжей коровы, приготовленного в строгом соответствии со всеми требованиями Торы. Однако ученик продолжал настаивать, и в конце концов так «достал» учителя, что тот уступил.

В течение всей недели, от субботы до субботы, они оба постились и, чтобы быть уверенными в своей ритуальной чистоте, постоянно окунались в микве, а на исходе субботы приступили к обряду вызова. Но хотя мысли сына р. Адама Бааль-Шема и были сосредоточены на Торе, но несколько на ином аспекте, чем требовалось для вызова Метатрона, и вместо этого на вызов явился другой высший ангел — Габриэль («Гибор Эль» — «Б-гатырь Б-га»), называемый также в кабалистических книгах «Князем огня».

Поняв, что от явления Габриэля сейчас повсюду полыхнёт пламенем, Бешт велел ученику бежать в Окоп и предупредить людей о возможном пожаре. Тот поспешил в местечко, чтобы подготовить евреев к возможному бедствию, и в результате, хотя пожар все-таки вспыхнул, его удалось быстро затушить и обойтись без жертв. После этого все в местечке уверились, что зять Б-гача является прорицателем и чудотворцем, ведающему тайны Торы, и его авторитет в Окопе возрос еще больше.

Однако прошло еще немного времени — и он снова стал упрашивать Бешта вызвать Метатрона. Снова Бешт пытался отказаться, и снова уступил назойливым просьбам. Опять учитель и ученик провели неделю в посте и беспрерывных окунаниях в микве, и на исходе субботы приступили к ритуалу, на который решались лишь величайшие из кабалистов. Но, видимо, даже сам Бешт, не говоря уже о его ученике, еще не был по своему духовному уровню готов ко встрече с Метатроном, или же они допустили какую-то ошибку в ритуале, и Свыше Бешту было сообщено, что они оба приговорены к смерти и должны будут умереть этой же ночью во сне. Однако Бешт нашел способ избежать исполнения этого приговора, и объяснил ученику, что если они продержатся и не заснут до утра, то вынесенный им приговор может быть отменен.

Они погрузились с головой в изучение Торы, и оба держались почти всю ночь. Но незадолго до рассвета сын р. Адама Баал Шема все же задремал. Бешт бросился его расталкивать, пытался кричать, громко стучать всем, что подвернулось под руку о столешницу, но все было бесполезно — ученик все больше и больше погружался в сон, приближаясь к той его стадии, за которой уже начинается смерть. Судя по всему, Бешт, поняв, что он бессилен что-либо сделать, побежал за помощью в местечко. Поспешившие в домик люди стали пытаться разбудить молодого человека, но тщетно — спустя короткое время стало ясно, что он мертв.

После похорон ученика-«хозяина», Бешт понял, что очередная глава в его жизни закончилась, и пришло время начинать новую.

Согласно хасидскому преданию, идущему от р. Иегуды-Арье-Лейба из Полонного, прежде, чем покинуть Окоп, Бешт направился к некому огромному камню, произнес кабалистическое заклятие, после чего камень сдвинулся с места, и он спрятал под ним те самые рукописи, которые получил от рабби Адама Бааль-Шема.

По словам р. Гедалии из Ильинца, он лично слышал, как «Наставник из Полонного» говорил: «Есть у меня силы, чтобы извлечь эти рукописи из-под камня, но поскольку Бешт спрятал их, то я не хочу их брать. Он также добавлял, что Бешт был пятым, к кому попали эти рукописи — первым был прааотец Авраам, вторым — Иешуа Бин-Нун, вот об остальных он не слышал»[86].

Но, поскольку Бешт получил рукописи от р. Адама Бааль-Шема, то тот, очевидно, был четвертым, а третьим, по одной из версий, был Аризаль. Впрочем, имеется и другая версия цепочки передачи этих рукописей, но мы не станем заострять на ней внимание, поскольку темой нашей книги все же являются не каббалистические раритеты, а жизнь Бааль-Шем-Това.

Тем более, что, к примеру, Моше Росман убежден, что вся история с таинственными рукописями от начала до конца придумана с целью представить Бешта одним из важнейших звеньев передачи самых сокровенных знаний Каббалы, на котором эта цепочка обрывается.

Автор понимает, что у читателя возникает вопрос о том, насколько можно верить всему, что рассказывается о детстве и отрочестве Бешта?

На самом деле, помимо «Шивхей Бешт» и других сборников рассказов о его жизни, у нас есть документальное свидетельство — уже упоминавшееся письмо самого Бешта с кратким пересказом его биографии, и одна историческая зацепка — согласно историческим (именно историческим, а не хасидским) источникам, р. Адам Баал Шем из Ропшиц скончался в 1712 году, то есть когда Бешту было 14 лет («около 14 лет», говорит «Шивхей Бешт»).

Таким образом, у нас вроде бы выстраивается вполне убедительная хронология его жизни: в 1698 году он рождается в Окопе; в пять лет остается сиротой; в 7 лет окончательно бросает учебу в хедере и начинает трехлетнее путешествие со знатоком Торы и каббалы, который многому его научил, но так и не открыл ему своего имени; в 10 лет оказывается в доме р. Меира, являющимся местом сбора членов ордена нистаров, которое время от времени запросто посещает сам пророк Элиягу; в 12–13 возвращается Окоп и работает бегельфером; около 14 становится сторожем при Бейт-Мидраше.

В это время умирает р. Адам Баал Шем и перед смертью велит сыну передать Бешту свою библиотеку по каббале. Само это завещание призвано косвенно свидетельствовать, что р. Адам Баал Шем каким-то образом знал о существовании в Окопе подростка по имени Исроэль сын Элиэзера. Это, как минимум, косвенно подтверждает версию о том, что он и был первым учителем Бешта с семи до десяти лет, а потому был хорошо осведомлен о его способностях и уверен, что именно он сможет разобраться в тайных манускриптах. Оставив юного Исролика в доме р. Меира, он, видимо, продолжал следить за своим учеником, знал, где тот живет, и потому направил сына в Окоп.

Тогда получается, что учеба с сыном р. Адам Баал Шема продолжалась четыре года, после чего Бешт и покинул родное местечко.

Однако эту стройную картину нам портит сам Бешт все тем же письмом о своей жизни.

«Четыре года я прожил у рабби Меира в его доме в лесу, и все это время он самоотверженно учил со мной Тору, — сообщает Бешт. — Каждый день он шел со мной в деревню молиться в миньяне, но никто из жителей не знал, что р. Меир гений в Торе и скрытый праведник. В их глазах р. Меир был простой ремесленник.

У р. Меира увидел я многих скрытых праведников, включая великого гения Торы и праведника рабби Адама Баал Шема, и тогда же я присоединился к сообществу скрытых праведников, и начал снова бродить от города к городу, от деревни к деревне, выполняя различные поручения, которые давали мне нистары.

Когда мне было менее шестнадцати лет, у меня уже были обширные знания по каббале, и уже давно молился по молитвеннику Аризаля с соединением святых имен Творца, как учит нас святой и грозный скрытый праведник рабби Хаим, да будет благословенна его память»[87].

Итак, снова возникают несостыковки. Если БЕШТ прожил в доме р. Меира четыре года, то в 12 лет он никак не мог оказаться в Окопе. Возможно, его держали в доме р. Меира до бар-мицвы (тринадцатилетия) и даже чуть позже, чтобы посвятить в члены общества нистаров. Затем он на два года становится связным этого общества (трудно придумать лучший возраст для такой роли), и только после этого появляется в Окопе.

Но это значит, что бегельфером он становится лет в 16–17!

Эту работу Бешт, кстати, вполне мог совмещать с работой ночного сторожа в бейт-мидраше. Сам он говорил своим ближайшим ученикам, что это были самые счастливые годы в его жизни. «Я чувствовал, — добавлял он, — какую радость вызывают песнопения этих святых агнцев на небесах, и ту зависть, которую испытывали к нам в эти мгновения ангелы».

Но тогда и история с сыном р. Адама Баал Шема либо произошла позже (но рассказчик настаивает, что Бешту тогда было 14 лет!), либо это было не в Окопе, а в доме р. Меира (но в рассказе дело происходит именно в Окопе, и сын р Адама Бааль-Шема становится зятем местного Б-гача!).

Разрешить это противоречие нам, видимо, не удастся, и остается лишь констатировать то, что не вызывает сомнений: в 18 лет Бешт уже не жил в Окопе.

При этом мы более-менее точно знаем, что произошло с ним в день 16-летия, которое он встречал опять-таки не в Окопе.

«В день моего рождения 18 элуля 5774 (1714) года я находился в маленьком местечке, — рассказывал он ученикам. Я остановился у лавочника, совершенно простого еврея. Он с трудом умел молиться, не понимал смысла слов, но в нем был подлинный трепет перед Небесами, и он по всякому случаю произносил „Барух Ху у мевурах ле-олам ваэд“[88]. Его жена, лавочница, также часто произносила „Йиварех а-Шем у-шмо а-кадош“[89].

В тот день я вышел в поле, чтобы уединиться, ибо по традиции предшественников наших в день рождения человеку следует уединиться на какое-то время. Во время уединения я пел псалмы и занимался воссоединением святых имен.

Я был настолько сосредоточен, что не замечал того, что происходило вокруг меня. И вдруг я увидел пророка Элиягу, и на его лице была улыбка. Я был поражен тем, что удостоился визита пророка Элиягу. В бытность мою в доме рабби Меира, когда у него в доме появлялись нистары, я также удостаивался видеть Элиягу а-нави, но, чтобы он явился ко мне одному?! Тогда это было впервые, и я был изумлен необычайно. Понятно, что в таком состоянии я не мог истолковать его улыбку.

Элиягу а-нави сказал мне:

— Вот ты с большим усердием занимался воссоединением святых имен из отрывков псалмов, которые были упорядочены Давидом, царем Израиля. Но знай, что когда лавочник Шломо-Ааарон и его жена Злата-Ривка, не умеющие соединять святые имена, произносят „Барух ху у мевурах ле-олам ваэд“ и „Йиварех а-Шем шмо а-кадош“, они воссоединяют святые имена в куда большей степени и производят во всех мирах шум куда больший, чем от воссоединения святых имен, совершаемых великими праведниками.

И рассказал мне Элиягу а-нави, какое огромное радость испытывают на Небесах, когда мужчины и женщины возносят хвалы Святому, да будет благословен Он, и особенно, когда простые люди возносят их постоянно — ведь это означает, что они всегда слиты со Всевышним, и вера их чиста, а сердце — непорочно.

С тех пор я встал на свой путь служения, и стараюсь сделать все, чтобы простые евреи, мужчины, женщины и дети всегда славили Творца, и потому я взял за привычку спрашивать их о здоровье детей, как обстоят дела с заработком, и они отвечали мне, каждый по-своему, словами благодарности Святому, да будет благословен Он»[90].

Таким образом, уже в 16 лет Бешт выбрал свой путь служения Творцу, и путь этот заключался в «ахават Исраэль» — любви к любому еврею, каким бы он ни был.

В 18 лет он был уже, если следовать мемуарам Шестого Любавичского ребе, одним самых уважаемых членов ордена нистаров, а ведь в него входили выдающиеся знатоки Торы, годившиеся ему в отцы и деды! В это же самое время юный Бешт предложил изменить основное направление деятельности ордена. Если раньше нистары занимались в местечках налаживанием общинной жизни и помощью его жителям в поисках источников пропитания, то есть вполне материальными сторонами жизни, то Бешт считал, что сосредоточиться нужно на духовных вопросах, и, прежде всего, на образовании детей.

Как мы уже говорили, обрушившиеся на еврейский мир Украины и Польши беды привели к резкому снижению уровня образования начальных школах — хедерах. Так как у большинства общин не было денег оплачивать работу меламедов, и многие из них работали просто за еду, эта профессия утратила былой престиж, и ею занимались случайные люди, которых трудно было назвать знатоками Торы. Этим во многом объяснялось то, что новое поколение евреев было куда более невежественным, чем прежнее, и зачастую не понимало ни текста Торы, ни смысла молитв, а просто зазубривало их и механически повторяло в урочные часы.

Суть идеи Бешта заключалась в том, что нистары направятся в различные местечки, чтобы наняться там в меламеды и резко поднять уровень обучения в хедерах. При этом он напомнил братьям по ордену слова мудрецов о том, что обучение Торе детей самого нежного возраста является основой существования народа Израиля.

Вот так и случилось, что когда он 1716 году появился в Бродах, то представился ищущим работу меламедом.

Любопытно, что в «Мемуарах Любавичского ребе» утверждается, что р. Адам Бааль-Шем был к тому времени еще жив и именно он являлся главой нистаров и опекал юного р. Исроэля.

«К восемнадцати годам р. Исроэль Бааль-Шем-Тов был уже почетным членом кружка нистаров, который находился тогда под руководством р. Адама Бааль-Шема, — сообщает Шестой Любавичский ребе. — Р. Исраэль, будущий основатель хасидизма, уже тогда работал над тем, чтобы проторить новый путь или внести свое, новое в прежний путь нистаров. Он ставил перед собой много задач, которые, по его мнению, должны были выполнить нистары во время своих странствий по еврейским городам я местечкам.

Р. Исраэль поделился своими мыслями с известным нистаром, который был сильно к нему привязан и смотрел на р. Исраэля, как на своего руководителя. Имя этого нистара было р. Мордехай. Вскоре мысли и планы р. Исраэля стали известны р. Адаму Бааль-Шему. Р. Адам попросил этого р. Мордехая привлечь к себе другого нистара по имени Кеат и третьего, — самого р. Исраэля, с тем, чтобы втроем изложить эти мысли и планы общему собранию нистаров, которое должно было вскоре состояться.

Одним из предложений р. Исраэля Бааль-Шем-Това на этом собрании было дать посылаемым в еврейские города и местечки нистарам определенные задания. Там, где это требуется, они должны стать меламедами, особенно в деревнях, где проживают одинокие еврейские семьи, не обеспеченные учителями, где дети вырастают совершенно безграмотными. Нистары должны также обучать взрослых деревенских евреев, огрубевших и ничего не знающих о еврействе.

Это, конечно, требовало денег. Для сбора нужных средств были выбраны р. Исраэлем два нистара — р. Аарон-Давид, столяр из Броды, и р. Шломо-Хаим, портной из Лемберга[91]. Это поручение было ими очень успешно выполнено»[92].

Этот отрывок, по сути, подтверждает теорию Моше Росмана о том, что Бешт не был основателем хасидизма как такового — хасиды (они же нистары) как движение существовали и до него. Но узок был круг этих революционеров, и при всем их «хожении в народ», они были от него, по большому счету, очень далеки. Заслуга Бешта заключается в том, что он реформировал этот «старый хасидизм» и из искры тайного узкого кружка «революционеров» разжег пламя охватившего широкие еврейские массы движения.

Но тогда, в 1716 году, до этого было еще очень далеко.

Глава 5. Человек в маске

Броды были в то время одним из главных еврейских центров Галиции. По данным «Российской еврейской энциклопедии», евреи жили в Бродах с конца 16 века, и уже тогда здесь била еврейская жизнь.

В 1765 году, то есть спустя пять лет после смерти Бешта, в городе проживало 7627 евреев, и с учетом темпов прироста населения, в дни молодости Бешта еврейское население Бродов должно было составлять порядка 5000 человек. В городе действовали синагоги, был клойз (дом учения)[93], и сразу четыре раввинских суда, один из которых возглавлял блестящий знаток Талмуда и Галахи рав Гершон Кутовер (ок. 5456–5521 /1696–1761/ гг.)[94].

В доме р. Гершона воспитывался маленький еврейский сирота, и, услышав, что в городе появился молодой меламед, раввин решил нанять его в качестве учителя для своего воспитанника. Здесь Бешт впервые увидел его сестру Хану — молодую женщину, семейная жизнь которой не задалась; она очень быстро развелась с мужем и жила в доме отца и брата. Как говорил потом Бешт своим ученикам, тогда же ему было открыто, что сестре р. Гершона суждено стать его женой, но произойдет это еще не скоро.

Сколько именно времени Бешт провел в Бродах, неизвестно, но в итоге покинул этот город и переехал в некое, расположенное неподалеку местечко, имени которого история для нас не сохранила.

Жители местечка очень быстро разобрались, что молодой меламед не только замечательный учитель малышей, но и человек ученый, знания которого выходят далеко за круг тех, которые положено иметь даже очень хорошему меламеду.

Вскоре Бешт стал, по сути дела, раввином этого местечка — он проявил себя как великий знаток Галахи и, одновременно, как человек, обладающий необычной для его молодого возраста житейской мудростью, а потому к нему стали часто обращаться за советом и для разрешения самых различных, в том числе и деловых споров. Принимаемые им решения были подчас настолько неожиданными (сегодня мы назвали бы их креативными), что, будучи полностью соответствующими еврейскому закону, примиряли самых, казалось бы, непримиримых спорщиков.

Авторитет Бешта в местечке рос день ото дня, а если учесть, что он был молодым вдовцом, то многие мечтали заполучить его в мужья для своих дочерей и засылали к нему сватов с соответствующими предложениями. Но, увы, напрасно — в течение нескольких лет Бешт вежливо, но твердо отклонял все попытки сватовства.

Ему было, видимо, уже 25 лет, когда в местечко приехал из Брод Б-гатый торговец р. Авраам, у которого была давняя судебная тяжба с одним из местных «коллег». При этом был р. Авраам никем иным, как отцом главы раввинского суда р. Гершона Кутовера, да и сам он, судя по всему, разбирался в Талмуде, и был по еврейским понятиям хорошо образованным человеком.

Явившись в дом еврея, с которым у него вышел деловой конфликт, р. Авраам потребовал, чтобы тот немедленно поехал с ним в Броды для того, чтобы один из раввинских судов города разрешил их спор.

— Да зачем куда-то ехать?! — услышал он в ответ. — У нас в местечке есть меламед, который разрешает любые дела по законам Торы так, что обе стороны остаются довольны. Давай попробуем обратиться к нему, и если вы останетесь недовольны его решением, то тогда, так и быть, поедем судиться в Броды.

К сожалению, суть той тяжбы, которая привела р. Авраама в эти места, до нас не дошла. Но дело, видимо, было совсем не простое, и не удивительно, что р. Авраам невольно засомневался в том, что «какой-то меламед» сможет в нем разобраться в соответствии со всеми тонкостями Галахи. А потому, войдя в дом Бешта, для начала устроил ему своеобразный экзамен (потом таких вот ехидных проверок в жизни основателя хасидизма будет немало).

Для начала он задал ему пару вопросов о смысле неких темных мест Талмуда, и с ходу получив удивительно ясные разъяснения, как бы невзначай перевел разговор на сочинения великого Рамбама, и снова услышал подробное разъяснение сути некоторых его мыслей. Так до р. Авраама стало доходить, что местечковый меламед отнюдь не так прост, как он думал вначале. Больше того — он почувствовал исходящий от этого молодого еврея дух святости, и в его душу невольно закралась мысль о том, что Всевышний привел его в это местечко не ради тяжбы, а для того, чтобы он смог, наконец, найти достойного мужа для дочери.

Но если р. Авраам полагал, что видит этого молодого человека впервые (даже если он и сталкивался с Бештом в доме сына, когда тот был там меламедом, то вряд ли обращал на него внимание), то Бешт как раз прекрасно знал, что перед ним стоит отец р. Гершона Кутовера, и что приблизилось время его второй женитьбы.

Между тем судящиеся перешли к изложению дела, начались споры и препирательства, но уже через час Бешт вынес свой приговор, который был настолько убедителен и справедлив, что спорить дальше стало просто не о чем. И это вновь, еще больше поразило р. Авраама.

Поэтому сразу после суда р. Авраам не стал спешить с возвращением домой, а начал расспрашивать местных жителей о меламеде, и, узнав, что тот неженат, принял окончательное решение.

Дальше нам, видимо, следует снова предоставить слово книге «Шивхей Бешт», текст которой передает неповторимый аромат той эпохи: …и подошел он тайно к Бешту и сказал ему: «Вот слышал я, что вашему степенству нужна жена. Может быть, не почтете зазорным взять в жены мою дочь?». Ответил тот: «Хорошо сказано. Но поскольку многие из именитых людей местечка имеют на меня виды, то нужно держать это дело в тайне, чтобы никто не прознал, ибо не могу я обидеть их после того, как они постоянно благодетельствовали мне и так высоко вознесли. И если вы, ваше степенство, согласны, то давайте уговоримся наедине и запишем наш уговор на доброе здравие. И настаиваю я сугубо, чтобы срядились вы со мной, а не Торой моей и мудростью моей, ибо не желаю я ничем кичиться и величаться. Напишите запросто: „Господин Исроэль, сын господина Элиэзера“. И тот согласился, поскольку всей душой привязался к нему, и записали они на доброе здравие слова сговора без здравий и без имени местечка (и это — одна из причин, по которой мы не знаем, о каком именно местечке идет речь- П. Л.), и никто на свете не прознал об этом. А на обратном пути домой заболел р. Аврагам болезнью, от которой должен был умереть, и отошел в вечность, и дошла весть об этом до города Броды, до сына его, великого учителя нашего р. Гершона Кутовера. И пошел он, чтобы оплакать своего отца по законам Торы, и забрал все бумаги, оставшиеся от отца, и среди них обнаружил договор, в котором значилось, что сестра его, дочь р. Аврагама, просватана за некого человека по имени Исраэль. Показалось ему странным, что отец его, человек известный, мог рядить в зятья какого-то невежду, к тому же без роду-племени и незнаемо откуда. Рассказал он об этом своей сестре, сказала та: „Коли отец наш решил так, то тут и рассуждать не о чем!“ …»[95]

Тем временем незадолго до праздника Песах, через несколько месяцев после которого в хедерах и ешивах начинались длинные каникулы, Бешт сообщил жителям местечка, что собирается оставить должность меламеда и покинуть их. Весть эта вызвала большой переполох, и руководители местной общины стали уговаривать Бешта остаться, обещали значительно повысить жалование, но он уже принял решение, и сразу после праздника покинул местечко, полагая, что за время каникул его жители найдут нового меламеда.

Стояла холодная галицийская весна, и Бешт, сняв с себя традиционную еврейскую одежду, оделся так, как одеваются украинские крестьяне — в сапоги и короткий потрепанный бараний тулуп, перетянутый широким кушаком. «Шивхей Бешт» добавляет к этому, что он изменил свой внешний облик и выговор, и таким образом стал окончательно похож на типичного «ам га-ареца», этакого еврейского мужлана, якшающегося с украинскими мужиками и живущего случайными заработками, а порой и подаянием.

В таком виде он и появился в зале раввинского суда в то самое время, когда там шло очередное разбирательство, и попросил аудиенции у р. Гершона. Когда тому передали, что некий очень странный еврей, явно не из города, хочет его видеть и подробно описали незнакомца, р. Гершон принял его за нищего и хотел подать ему милостыню. Однако «ам га-арец» продолжал настаивать на личной встрече наедине, и в конце концов р. Гершон уступил.

Когда они остались с глазу на глаз, Бешт протянул р. Гершону договор между ним и р. Авраамом и произнес те слова, которые праотец Яаков сказал в свое время Лавану: «Дай жену мою!». Но р. Гершон был так огорошен внешним видом и выговором нежданного гостя, что даже не заметил, как легко тот ввернул в свою речь цитату из Торы. Он перечитал уже знакомый ему договор, несколько раз переводя при этом взгляд на Бешта, и вновь и вновь задаваясь вопросом о том, что могло подвигнуть отца — умного, степенного еврея — согласиться на брак сестры с таким «неотёсанным чурбаном».

В совершенной растерянности он велел позвать сестру, рассказал ей о том, какое впечатление произвел на него ее суженный, и сказал, что как та решит, так и будет.

— Но ведь я уже сказала, что если так решил отец, то и рассуждать не о чем. Видимо, это предопределено Свыше — возможно, для того, чтобы от меня произошло достойное потомство, — ответила Хана.

После этого был назначен день свадьбы, и накануне брачной церемонии Бешт заявил, что в соответствии с требованием талмудического трактата «Кидушин» хочет перед началом церемонии увидеть будущую супругу и поговорить с ней.

Так состоялась их первая встреча, во время которой Бешт рассказал невесте о том, как познакомился с ее отцом и как они сговорились об этом браке, а также о том, что он отнюдь не является неучем и при случае может посоперничать в знании Торы с любым известным талмудистом.

Словом, Бешт, скорее всего, открыл жене, что является нистаром, но попросил хранить это в строгой тайне, которую она не должна выдать ни при каких, даже самых крайних обстоятельствах.

Свадьба осталась позади, Бешт с супругой стали строить свое семейное гнездо, но р. Гершон Кутовер все никак не мог успокоиться.

То, что у его новоиспеченного шурина нет ни гроша за душой, его как раз беспокоило меньше всего. Но вот то, что он был полный невежда, совершенно не сведущий в Торе, сильно уязвляло его самолюбие. Главе раввинатского суда в качестве родственника полагался талмид-хахам, и никак не «ам га-арец», и потому особых симпатий к Бешту р. Гершон никак испытывать не мог.

Несколько раз он пытался дать Бешту уроки Талмуда, но тот, посидев некоторое время над книгой, начинал жаловаться, что все эти премудрости не входят в его голову, и просил закончить занятия.

Все это настроило р. Гершона против Бешта еще больше. Он стеснялся шурина, считал родство с ним позором, и в разговоре с сестрой стал настаивать на том, чтобы она потребовала развод. Когда же та наотрез отказалась разводиться, то р. Гершон предложил супругам сделку: он купит им лошадь и телегу, а они покинут город, чтобы не позорить его, и поселятся в каком-нибудь другом месте, подальше.

Бешт с женой приняли это предложение, и спустя примерно три года после свадьбы, то есть в 1727 году, покинули Броды и перебрались в какую-то дальнюю деревеньку в Карпатах. Согласно всем источникам, те годы Бешт с началом каждой недели уходил в горы, где накапывал глину. Два или три раза в неделю жена приезжала к нему, нагружала глиной телегу и везла на продажу в город (вряд ли в те же Броды, так как брат просил ее там не появляться). На эти деньги они и кормились.

Сам Бешт приходил домой только на субботу. Большую часть времени он проводил в одиночестве, часто постился, а когда все же собирался поесть, выкапывал в земле ямку, размешивал в ней муку с водой и затем под горным солнцем эта смесь превращалась в некое подобие хлеба или лепешки. По другому преданию, жена давала ему каждое воскресенье перед уходом в горы каравай хлеба, но к пятнице, когда приходило время возвращаться домой, буханка нередко оставалась нетронутой.

Но еще во время пребывания в доме р. Гершона с Бештом произошла одна чудесная история, о которой он тоже рассказывает в уже упоминавшемся нами письме.

— Однажды, — повествует Бешт, — накануне субботы, в которую читается недельная глава «Вайешев», примерно через час после полудня напала на меня сильная дрема, и явился во сне мне некий старец и сказал мне:

— Известно ли тебе, кто я?

— Нет! — ответил я.

И сказал он: «Знай, что я послан с Небес учить тебя, и потому каждый день приходи к месту между двумя горами, которые расположены близ города. И я буду приходить туда учиться с тобой и открою тебе, как ты должен себя вести. Но ты не должен рассказывать об этом никому, в том числе, и своей жене. Ибо запрещено, чтобы это дело открылось кому-либо до тех пор, пока я не разрешу тебе сделать это».

И когда я спросил о его имени, он ответил, что с течением времени откроет мне и это.

Старец исчез, и я пробудился. И подумал я в сердце своем, что это — лишь сон, и не стоит обращать на него внимания. Я пошел окунуться в микву в честь святой субботы, и в тот момент, когда оказался под водой с открытыми глазами, то снова увидел перед собой этого старца, и великий трепет охватил меня, так как я почувствовал, что словно становлюсь другим человеком и святой дух осеняет меня.

Во время молитвы в честь встречи субботы я заметил, что люди из клойза то и дело поглядывают на меня, но не мог понять, в чем дело. И в ночь субботы явился мне тот же старец и сказал: «Не думай в душе своей, что это только сон. Нет, дорогой, это происходит на самом деле. И тебе следует в воскресенье выйти за город и там ты встретишь меня между второй и третьей горами. И во имя Всевышнего прежде, чем ты выйдешь, тебе следует четыре раза окунуться в микве».

После этого он исчез. Когда я проснулся, то стал понимать, что речь идет не о простых вещах, и это был не только сон, а нечто посланное мне свыше в заслугу моих святых предков, да будет благословенна их память, которые умножили свои молитвы и вознесли просьбу обо мне к Святому престолу, чтобы я удостоился подняться на высокие ступени.

Так я это понял, и вот во время утренней молитвы вызвали меня к Торе и удостоили быть мафтиром. И это само по себе было чудом в моих глазах, так как раньше меня никогда не удостаивали чести быть мафтиром.

Во время третьей трапезы святой субботы обратился ко мне мой святой шурин — рабби Гершон из Ки-Това — и сказал: «Исролик, я вижу, какие-то большие перемены на твоем лице. Здоров ли ты или дело в чем-то другом?». И не ответил я ему ничего, как и наказал мне старец.

На исходе святой субботы, в моем доме, после того, как прочитал я песнопение «Элиягу а-нави», спросила хозяйка дома моего, что во мне так горит, но понятно, что не ответил я ей ничего.

Воскресным утром недели, когда читается глава «Микец», выпал глубокий снег, но я не обратил на это никакого внимания. За час до полудня я направился в микву, и сразу же направился за город, к месту между второй и третьей горами, и вот старец предстал передо мной, и велел мне идти за ним. Пошел я за ним, и вошли мы в пещеру, которая была полна света, и посреди нее стояли стол и два стула. Старец сел на один из стульев, и приказал мне сесть на другой. Затем он достал из-под одежды книгу, которую я видел впервые в жизни, и когда он начал ее читать, в меня словно вошла еще одна душа, и словно открылись глаза мои, и потекли передо мною тайные тропы и открылись врата понимания.

Спустя два часа сказал мне старец: «На сегодня достаточно, сын мой, а завтра с Божьей помощью продолжим, но напоминаю тебе, что ты не должен никому рассказывать об этом». Спросил я об его имени, но он ответил, что еще не пришло для этого время. Я омыл руки, и мы вышли из пещеры. Старец проводил меня до самой границы города, и там возложил свои святые руки мне на голову и благословил меня. И так продолжалось целый год, и не знал я имени моего учителя и раввина.

Однажды посредине лета, перед тем, как расстаться, на границе города, назвал он мне свое святое имя, и напал на меня такой страх и трепет от того, что я удостоился получать уроки и наставления от такого святого и великого рабби, что повалился я на землю от охватившей меня слабости. Но когда с Божьей помощью пришел в себя, учитель мой и наставник сказал, что мне нужно поменять место жительства с города на деревню. И с помощью святого шурина моего сменил я место жительства моего на деревню в близи города Кут (Китов).

Там устроил я себе маленький дом, и с субботы до субботы проводил там время в уединении между горами, а накануне каждой субботы шел домой. И день ото дня удостаивался я чести видеть учителя и раввина моего, который открывал мне великие тайны. И в один из дней сказал мне: «Известно тебе, Исролик, что уже пришло время, чтобы ты открылся миру, ибо так записано и постановлено на Небесах, что когда исполнится тебе 36 лет — ты откроешься…»[96]

Затем, продолжает Бааль-Шем-Тов, учитель поведал ему, что, открывшись, он призван стать духовным лидером своего поколения, что его совсем не обрадовало, а наоборот, чрезвычайно огорчило.

Во-первых, потому, что, по его мнению, были в еврейском мире люди куда более старшие и мудрые, чем он, и способные куда лучше исполнить эту миссию.

Во-вторых, он получал истинное наслаждения от уроков Учителя, от того, что может так часто видеть его святой лик, и ему совсем не хотелось окунаться вновь в суетную повседневную жизнь людей со всеми их страстями и проблемами.

В-третьих, он опасался, что, став духовным лидером части еврейского народа, может поддаться гордыни, стать заносчивым, а это качество человеческой натуры было ему ненавистнее всего.

Бешт пытался всячески отказаться от этой миссии, а когда понял, что это невозможно постарался всячески затянуть время, когда он должен открыться миру и принять на себе заповеданную роль, которой он был предназначен от рождения.

Только будучи знакомым с текстом этого письма Бааль-Шем-Това, можно увязать воедино другие хасидские источники, и воссоздать картину того, как прошла его жизнь с 1727 по 1734 гг.

Как уже понял читатель, решив избавиться от «позорящего» его шурина и побудив Бешта покинуть город, р. Гершон, возможно, сам до конца того не осознавая, выполнял волю Небес.

Из этого же письма мы можем установить и приблизительное место его пребывания в этот период — он жил в какой-то деревушке возле города Куты, название которого на украинском языке обозначает «угол» — возможно, потому, что городок располагался «на углу» между Карпатскими горами и рекой Черемшой. Судя по всему, речь идет о «новых Кутах», основанных графом Потоцким в 1715 году и стремительно заселявшихся евреями. В городке шло интенсивное строительство, глина и в самом деле была очень нужна, и, видимо, именно сюда жена Бешта возила ее на продажу.

Хасидские предания со слов Бешта однозначно называют и имя его Учителя — пророк Ахия Ашилони, одна из самых величественных фигур Священного писания.

Согласно классической еврейской историографии, земная жизнь Ахии из Шило пришлась на 2811–2931 по еврейскому летосчислению (950–830 гг. до н. э.), хотя есть и легенда о том, что он родился гораздо раньше, был в числе евреев, которые вышли с Моше-рабейну из Египта и прожил больше пятисот лет.

Согласно той же историографии, Ахия а-Шилони входил в число ближайших учеников пророка Шмуэля, и в 2882 (878 г. до н. э.) получил от него посвящение в пророки. Именно Ахия Ашилони предсказал царю Шломо (Соломону), что в наказание за потворство язычеству после его смерти еврейское государство расколется на два царства. Узнав, что Шломо велел его убить, Ахия бежал в Египет, но перед этим успел сообщить Яроваму бен Невату, что после смерти Шломо тот унаследует власть над десятью коленами.

Затем Ахия возвращается в Землю Израиля и создает в Шило суд мудрецов Торы. Ближайшим его учеником становится Элиягу из Гилада, которого он в 2962 году (798 г. до н. э.) посвящает в пророки. В конце жизни Ахия ослеп, но продолжал пророчествовать. В частности, он предсказал царю Яроваму Второму гибель всей его династии, что и произошло уже после смерти Ахии.

В каббалистической традиции воплощением души Ахии Ашилони был великий знаток сокровенных разделов Торы раби Шимон бар Йохай (Рашби), написавший основополагающую книгу кабалы «Зоар» («Сияние»).

В связи с этим становится понятным, почему Бааль-Шем-Тов упал в обморок, узнав имя своего Небесного наставника. То, что он не был человеком во плоти, а являлся чисто духовной сущностью, ему, видимо, было понятно с самого начала. Но вот то, что его учит тот, кто был учителем самого пророка Элиягу, стало для него настоящим откровением; доказательством того, какой высшей чести он удостоился. Как не удивительно и то, что уроки со столь великим учителем среди величественной природы Карпат, вдали от мира, доставляли ему величайшее духовное наслаждение.

Стоит заметить, что рассказ об удалении в ту или иную пустынную местность для обретения там мистического опыта встречается не только в иудаизме, но и в буддизме, христианстве и исламе. К этой практике задолго до появления этих религий обращался и великий пророк Иешая — тот самый, которому посвящено стихотворение Пушкина «Пророк»:

Тема Небесного наставника так же не является чем-то новым в иудаизме и тесно сочетается с темой отшельничества. Так согласно преданию, уже упоминавшийся выше р. Шимон Бар-Йохай 13 лет провел вместе с сыном в пещере, в которую ежедневно приходил ангел, чтобы учить их тайной Торе — кабале.

Великий еврейский философ, кабалист и учитель морали, современник Бааль-Шем-Това р. Моше Хаим Луццато (Рамхаль) также рассказывал, что весной 1727 года ему явился Небесный наставник, передавший ему многие тайны кабалы, которые он тщательно записывал. Обратив внимание: по времени откровение, дарованное Рамхалю, совпадает с явлением Ахии Ашилони Бешту, и речь вряд ли идет о случайном совпадении. Во всяком случае, мистики точно объяснили бы это некими сдвигами, происходившими в то время в духовных мирах.

Но больше всего биография Бешта в срединные годы его жизни, безусловно, напоминает биографию Аризаля, еще раз косвенно подтверждая тот факт, что он был для героя этой книги образцом для подражания. Как известно, Аризаль, отучившись в ешивах великих каббалистов р. Давида Ибн Аби Зимры и р. Бецалеля Ашкенази, на каком-то этапе жизни (видимо, тоже в 27–28 лет) начал вести отшельнический образ жизни и попросил тестя найти ему подходящее место для уединенных занятий. Тот нашел для него хижину на небольшом островке, стоящем посреди Нила, и молодой Аризаль проводил здесь всю неделю, возвращаясь домой только на субботу. Питался он на острове крайне скудно, в основном, плодами инжира, которые срывал с растущего на острове дерева. Поэтому тот небольшой запас пищи, который готовила ему на эти шесть дней жена, зачастую оставался нетронутым.

Помимо того, что Аризаль самостоятельно изучал в хижине книгу «Зоар», к нему там начал являться пророк Элиягу, обучавший его самым сокровенным тайнам Торы. А начале 1570 года, когда Аризалю исполнилось 36 лет, Элиягу велел ему отправиться в Цфат, чтобы там собрать вокруг себя учеников, то есть, по сути дела, открыться, явить себя миру. Как видим, даже возраст «открытия» Аризаля и Бешта совпадает, и это тоже вряд ли можно назвать случайностью.

Впрочем, идет ли речь о неких глубоких мистических закономерностях или случайных совпадениях, а то намеренно надуманных параллелях, пусть каждый читатель для себя решает сам. Вспомним так же, что 36–37 лет являлся «роковым», критическим возрастом для многих великих поэтов (во многих из которых жил в той или иной степени дух пророчества). Многим наверняка памятна знаменитая песня Владимира Высоцкого: «С меня при цифре „тридцать семь“ в момент слетает хмель./Вот и сейчас как холодом подуло:/Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль/ И Маяковский лег виском на дуло!».

Заметим, что вопросом о том, почему учителем Бешта назван именно Ахия Ашилони, а не какой-либо другой великий пророк, задавались как многие биографы Бааль-Шем-Това, так и религиозные авторитеты. И многие из них приходили к выводу, что существуют определенные параллели между периодом раскола царства Шломо, в который жил и действовал Ахия Ашилони, и эпохой Бешта.

Суммируя высказанные на эту тему мнения, Элиэзер Лесовой[97] пишет:

«Какова, однако, связь между пророком Ахией и Баал Шем Товом?! Дело в том, что Исраэль Баал Шем Тов, основатель хасидизма, тоже принес в европейское еврейство глубокий раскол.

Учение хасидизма вызвало сопротивление, резкое настолько, что на каком-то этапе стало как будто „два народа“ — представители которых не женились между собой, не ходили друг к другу в миквы и мясные лавки и даже не хотели вместе молиться. А потом, со временем, все как-то утихло и уладилось, и в наши дни „митнагедско-литовское“ направление и хасидизм не просто сосуществуют, но и взаимно дополняют друг друга, позаимствовав у бывших оппонентов много полезного и хорошего (а иногда даже и недостатки).

Очевидно, что в дни зарождения хасидизма в Европе существовала очень серьезная проблема, касавшаяся религиозной жизни народа и его духовного руководства. Тора „не доходила“ до низов; избранные ученые учились, а простой народ погружался все глубже во тьму невежества, так как приходилось тяжело работать, чтобы выжить; наконец, даже ожидание скорого Избавления, служившее всегда лучом надежды, после трагедии саббатианства стало восприниматься как источник угрозы.

Хасидизм родился и окреп накануне великих духовных и социальных потрясений, которые впоследствии едва не выбили опору из-под основ традиционного существования еврейского народа: Просвещение, Французская революция, эмансипация, научно-технический бум, индустриализация: Подобная оценка содержит, в какой-то степени, упрек деятельности раввинов того поколения.

Вспомним, однако, что их „просчеты и ошибки“ в рамках предложенной нами аналогии уподобляются, ни много ни мало, просчетам царя Шломо — одного из самых праведных и мудрых людей в истории! Допуская в мир разрушение и вражду, Всевышний в тот же миг видит, каким образом эти кажущиеся ужасными на близком расстоянии события в будущем обернутся добром: „И унижу Я за это потомство Давида, но не навсегда“.

Мы не знаем, как бы сложилась еврейская история, не будь единое царство Шломо расколото надвое — как прямой результат пророчества Ахии из Шило. Мы также не знаем, как бы сложилась еврейская история, если бы не возник хасидизм и не расколол еврейский мир; если бы со временем в „основное течение“ иудаизма не влились мистические, мировоззренческие, мессианские идеи хасидизма. Можно рискнуть и высказать предположение: так же, как раскол царства Шломо был необходим, чтобы послужить наказанием самому Шломо, однако в конце концов целью и призванием этого раскола было сохранить навеки царство Давида, — так же и раскол, катализатором которого стал Бааль-Шем-Тов и его учение, был необходим, чтобы спасти еврейский народ духовно и довести его в целости и сохранности до наших дней, — ради той вечной цели, которую мы должны выполнить в этом мире.

Именно поэтому, чтобы усвоить опыт отцов и пройти с достоинством по предначертанному ему пути, Бааль-Шем-Тов должен был брать уроки у пророка Ахии»[98].

С периодом жизни Бешта в Карпатах многие исследователи связывают окончательное формирование начавшего вырабатываться у него еще в детстве «пантеистического» мировоззрения.

Ш. Дубнов в своей «Истории хасидизма» дает сначала цитату о потрясающей красоте Карпат из «Всеобщей географии» Э. Реклю, а затем добавляет: «В этом дивном уголке земли, который лет полтораста тому назад был, конечно, девственнее и грандиознее, чем ныне; в этой чудной местности среди высоких гор, глубоких долин и густых, первобытных лесов — жил тихою, созерцательною жизнью Израиль Бешт. Он чувствовал себя одиноким, забитым среди людей, но здесь — едва ли.

Он, свыкшийся с раннего детства с мыслью, что Б-г — единственный его защитник, как „отец сирот“, постоянно сосредоточивая все свои помыслы на Высшем Существе, к которому чувствовал нечто в роде горячей сыновней любви, — он не мог чувствовать себя одиноким на лоне природы. Для него именно здесь присутствие Божие казалось более очевидным, нежели в шуме городов, на базаре житейской суеты.

Там, где умолкал голос человеческий, громко звучал в его ушах могучий голос Б-га. Он видел Его в немых очертаниях горных громад и таинственных долин, он слышал Его дыхание в шепоте леса, в росте трав, в шуме ручейка, журчавшего на дне глубокой долины. То, что поэт воплотил бы в красивые образы нимф, дриад и горных духов; то, что философ выразил бы в грандиозных словах: „мировое движение, мировая жизнь, великое непознаваемое“, — все это он, человек пламенной веры, сосредоточил в личности Б-га, которым одухотворил все окружающее, которого присутствие ощущал везде…

И вот начало того восторженного доведенного до крайности, религиозного пантеизма, который составляет одну из существенных черт выработанного впоследствии учения Бешта. „Вся земля полна Б-гом!“ — вот девиз этого учения. И человек, выработавший такое миросозерцание, не только понимал, но чувствовал или, точнее, прочувствовал его во всем его объеме, ибо оно было для него одновременно источником познания и источником утешения.

Доходили ли до Бешта, в глушь его уединения, отголоски из жизни общественной? Знал ли он о тех мистических движениях, которые происходили в духовной жизни польских евреев в те годы, когда он, одинокий бродил по склонам и ущельям Карпатов?

Вероятно, знал, ибо то время было слишком смутное н необыкновенное. Тайная саббатианская ересь все более распространялась в Подолии и Галиции, переходя то в крайнее религиозное отшельничество, то в восторженную разнузданность. Из „Введения“ мы уже знаем, что в 1722 г. объявлен был первый, а в 1725 г. — второй херем тайных саббатианцев в Польше. Высказывать открыто свои убеждения, хотя и не еретические, но имеющие какое-либо отношение к кабале и мистицизму, стало тогда небезопасным.

Весьма возможно, поэтому, что и Бешт во избежание подозрений, принужден был в то время — в 20-х годах прошлого века, когда и происходило его уединение — скрывать свои заветные убеждения, которые хотя и не заключали в себе ничего саббатианского, но могли быть заподозренными в ереси, вследствие своего мистического характера. И тут то, может быть, кроется причина тех долгих тайных приготовлений и многолетней уединенной жизни, которые предшествовали открытой деятельности Бешта.

В этот момент своей жизни, Бешт, по-видимому, был еще в значительной степени приверженцем лурианской каббалы, — той каббалы, принципы которой он впоследствии совершенно изменил. Мы видели, что в своем уединении он много постился и умерщвлял свою плоть. Подобно Магомету в его приготовительный период, он жил в глубокой пещере, находившейся в горных ущельях. Ежедневно он совершал омовения в озере, к которому прилегала его пещера. „И пещера, и озеро, — говорит новейший его биограф, житель Галиции, — доныне уцелели, и всякий прохожий может их видеть“»[99].

Существует множество преданий о том, что происходило с Бештом в течение семи лет его жизни в Карпатах, три из которых изложены в «Шивхей Бешт», а остальные представляют собой легенды, ходившие среди евреев и украинцев.

Как-то раз, повествует «Шивхей Бешт», Бааль-Шем-Тов брел по горам, настолько глубоко погрузившись в размышления о Торе, что не заметил, как оказался на краю обрыва. Казалось, еще немного — и он сорвется в глубокую пропасть. Но тут другая гора приблизилась к обрыву и словно подставила гигантскую каменную ладонь, по которой Бешт благополучно на нее перебрался, и пошел себе дальше. То же самое произошло, когда Бешт двинулся в обратный путь — и так несколько раз. При этом сам Бешт продолжал свои размышления, и, похоже, даже не обратил внимания на происходящее.

Зато за этими явными чудесами, затаив дыхание, с противоположного склона горы наблюдала шайка разбойников-опришков. Возможно, поначалу они не поверили своим глазам, и решили, что все это им только кажется, но после того, как горы уберегли Бешта от смерти не раз, не два и не три, они убедились, что все это им не снится, и поняли, что этот странный еврей находится под особым покровительством Господа, и уверились в том, что его молитвы и благословения имеют особую силу.

«Пришли они к нему, поведали о случившемся и сказали: „Своими глазами видели мы, что ты человек Божий, поэтому просим тебя помолиться за нас, чтобы Г-сподь послал нам удачу в тех делах, в которых мы подвизаемся“. Сказал им Бешт: „Если вы поклянетесь, что не станете обижать и грабить евреев, то исполню вашу просьбу“…»[100]

Автор понимает, что на многих читателей эта история произведет странное впечатление, но, как говорится, из песни слов не выкинешь.

С той поры, продолжает «Шивхей Бешт», разбойники стали частенько приходить к нему с просьбой рассудить их в том или ином споре, и Бешт, так же, как в свое время в местечке, умел принимать такие решения, справедливость которых не вызывала сомнений ни у оного из спорящих и которые, вдобавок, примиряли их друг с другом.

Но как-то пришли к нему два разбойника с просьбой рассудить их, но на это раз одному решение не понравилось, и он затаил злобу на Бешта. Однако напасть на «еврейского колдуна» днем он не решился, поскольку боялся, что тот применит против него свою «ворожбу», и стал дожидаться, когда тот уснет. Лишь только Бешт сомкнул глаза, разбойник появился у его ложа и занес топор, чтобы отрубить ему голову. Но тут кто-то невидимый перехватил его руку, отбросил топор в сторону и стал бить его и бросать от одной каменной стены к другой, не давая ему опомниться. От этих ударов разбойник получил столько ран и увечий, что едва не умер. Утром Бешт проснулся и увидел лежащего на земле израненного и изувеченного человека. Его лицо было так залито кровью, что он не узнал в нем одного из разбойников, приходивших к нему недавно судиться.

«Кто ты и кто так поступил с тобой?» — спросил Бешт, но у того даже не было сил ответить, и Бешт вышел из пещеры. Лишь когда разбойник немного оправился, он рассказал Бешту о том, что произошло.

В другой истории Бешт как-то нанялся охранять в дороге богатую еврейку по имени Хая, которая ехала по делам к помещику. Когда они въехали в лес, Бешт предупредил Хаю, что в лесу на них нападет разбойник, но ей не следует ничего опасаться, так как он послан Б-гом, чтобы положить конец его злодеяниям.

Не успел Бешт договорить, как из-за деревьев выскочил разбойник с вечной угрозой:

— Кошелек или жизнь!

— Денег у нас нет, — спокойно ответил Бешт. — Убить ты нас не сумеешь. Лучше уйди и раскайся в своих злодеяниях.

В ярости разбойник выхватил саблю и бросился с ней на Бешта, но тот просто взглянул на него — и разбойник так и застыл на месте с поднятой саблей как вкопанный.

Разъяренный бандит принялся осыпать Бешта проклятиями, и тогда тот произнес одно из тайных имен Творца, и разбойник погрузился в землю по колено. Однако и после этого он не успокоился, а стал еще пуще стал ругать Бешта и Б-гохульствовать.

— Вот ты какой! — сказал Бешт. — Что ж, раз ты не хочешь раскаяться и стать человеком, то иди туда, откуда пришел.

После этих слов Бешта разбойник стал погружаться в землю все глубже и глубже, пока наконец не погрузился с головой. Земля поглотила его.

Потрясенная Хая глядела на все происходящее и от ужаса не могла рта раскрыть — она поняла, что перед ней один из нистаров, владеющих тайными знаниями. И тогда Бешт взял с нее слово, что она никому не расскажет об увиденном.

Хая поклялась и сдержала клятву: она никому не рассказывала об этом до того, как Бешт открылся народу.

Другие легенды связывают имя Бешта со знаменитым руководителем повстанческого движения опришков, карпатским Робин-Гудом Олексом Довбушем (1700–1745).

По распространенному преданию, первая их встреча произошла неподалеку от Коломыи. Бешт любил проводить время возле водопада. Как-то раз, пребывая в молитве, он увидел опришков, спасавшихся от погони. За ними гнались польские и венгерские драгуны.

Бешт решил помочь опришкам и спрятал их в пещере, находившейся за водопадом. Отрядом опришков руководил Довбуш. За спасение он подарил реб Исроэлю свою трубку. Именно эта трубка, впоследствии, появлялась в разных историях, связанных с Бештом, и курил он ее до конца своих дней.

По другой версии, Бешт спрятал их от австрийской полиции в пещере с подземными ходами, по которым Олекса Довбуш с отрядом ушел от преследователей.

Существует и вариант, в которой Бешт не просто спрятал Довбуша: тот был в бою тяжело ранен, и Бааль-Шем-Тов в течение нескольких недель его лечил, пока Довбуш снова не обрел силу. После этого они побратались, и в знак братства обменялись «люльками» (трубками). Впрочем, иногда история об исцелении Бештом Довбуша рассказывается отдельно.

В гуцульском фольклоре первая встреча праведника и разбойника описывается несколько иначе, и вот как она звучит в поэтическом переложении Даниэля Клугера[101]:

С Олексом Довбушем фольклор связывает и другое предание о Беште и разбойниках, хотя «Шивхей Бешт» приводит его без указания имен. Да будет позволено автору привести эту историю в более живом, чем в «Шибхей Бешт» переложении Эзры Ховкина:

«Однажды пришли к Исройлику те самые разбойники и сказали:

— Мы знаем, что ты давно мечтаешь побывать в Эрец-Исраэль. Пойдем, мы покажем тебе тайный путь через горные пещеры и подземные реки…

Поверил или нет Исройлик разбойникам, но он решил пойти с ними. Долго продвигались они в темноте пещер, пока не наткнулись на ущелье, дно которого было покрыто жидкой грязью, так что ни ступить туда, ни поплыть… Через ущелье была перекинута доска, по которой разбойники стали переходить на другую сторону. А чтобы не потерять равновесие, они опирались на шест, который втыкали в грязь.

Исройлик, который никогда ничего не боялся, вдруг почувствовал, что ему нельзя переходить на тот берег, что там поджидает его опасность, из которой не выбраться живым. И он остался, а спутники его двинулись дальше.

Оглядевшись вокруг, Исройлик сказал себе:

— Всевышний не зря привел меня в эти места. Наверное, какая-то работа приготовлена мне здесь…

Не успел он закончить, как грязь с чавканьем разлетелась в разные стороны и на берегу показалась лягушка величиной с украинскую хату. Исройлик спросил, глядя на это создание:

— Кто ты?

— Я был талмид-хахам, мудрец Торы, — отвечала лягушка. — А теперь моя душа поселилась в теле этой твари…

— За какие же грехи ты был так наказан?

— Однажды я поленился сделать омовение рук. И ангел-обвинитель стал кричать на Небесном суде: „Мудрец Торы нарушил заповедь мудрецов! Накажите его!“ Но ему ответили, что за такой проступок даже мудрецам большого наказания не полагается. И тогда он подсунул мне еще одно нарушение, и я опять нарушил, и еще одно — и я снова… Дело дошло до того, что я совсем перестал соблюдать приказы Торы…

— Неужели тебе ни разу не приходила мысль о тшуве, раскаянии?

— Приходить-то приходила, но для этого нужны силы, а я никак не мог с ними собраться. Обвинитель подсунул мне любовь к спиртному. Так что я или пил, или грешил. Всему на свете приходит конец, и вот я оказался на Небесном суде. Там решили, что поскольку мой самый первый грех связан с водою, то мою душу нужно послать в тело животного, которое живет у воды. И вот я сижу в этой грязи уже пятьсот лет, и нет мне спасения…

— Но ведь рабби Ицхак Лурия из Цфата помог душам многих грешников, — сказал Исройлик. — Почему же твоя душа не поднялась отсюда?

— Для тикуна — исправления души — нужно, чтобы рядом оказался еврей, — объяснила лягушка. — Чтобы он произнес благословение или хотя бы подумал о святом. Но в том и заключается мое наказание и моя беда, что не заходят евреи в эти темные пещеры!

— Ну, видишь, я зашел, — сказал Исройлик.

Он помолился за душу грешного мудреца, и она, расставшись с телом животного, поднялась туда, куда должна была подняться. А Исройлик обошел тушу лягушки и отправился назад, домой, чтобы сделать омовение рук и благословить хлеб, лежащий на скатерти грубого полотна»[102].

В другой истории, которая случилась много позже, когда р. Исроэль уже стал Бааль-Шем-Товом, имел множество учеников и сподвижников, он как-то остановился в доме одного из своих хасидов, местного богача. Бешт стал расспрашивать его о том, как идут дела, все ли в порядке, а затем вдруг спросил хозяина, есть ли у него кони, и сказал, что хочет на них поглядеть.

Одна из лошадей понравилась ему больше других, и Бешт стал просить Б-гача подарить ему животное.

— Я готов, рабби, подарить вам любого, но только не этого! — ответил тот. — Этот конь — мой любимец! Трудяга, каких мало! Сколько раз он вытягивал повозку, которую не могли вытянуть три другие лошади!

Но Бешт ответил, что других коней ему не надо, и они вернулись в дом. Через некоторое время разговор зашел о том, как много людей задолжали хозяину дома деньги, и Бешт попросил показать ему долговые расписки. богач удивился такой просьбе, но показал. Увидев одну из них, Бешт сказал, что хотел бы получить ее в подарок.

— Да возьмите другую! — сказал богач. — От этой все равно нет никакого толку. Она написана одним евреем, который давно умер, так и не вернув долг!

— И все-таки я хочу именно эту! — повторил Бешт.

— Да берите, мне-то она без надобности! — последовал ответ.

Бешт взял расписку, объявил, что прощает покойнику долг и разорвал ее на мелкие кусочки.

Не прошло и нескольких минут, как в комнату вбежал слуга хозяина и сообщил, что его любимый конь внезапно издох.

Поняв, что между двумя этими просьбами Бешта есть какая-то связь, богач попросил его объяснить, что произошло.

— Поскольку тот человек задолжал тебе и не смог расплатиться, то его приговорили к тому, что он должен воплотиться в лошадь и всячески угождать тебе, отрабатывая долг. Потому-то он так и радовал тебя, покорно выполняя самую тяжелую работу. Но в тот момент, когда ты подарил мне расписку, а я простил ему долг, приговор был отменен, время жить в теле коня ему вышло, и он умер окончательно.

Легко заметить, что эти истории перекликаются с двумя рассказами об Аризале, в одном из которых Аризаль однажды проводил урок возле какого-то ручья, и тут его ученики заметили на берегу лягушку, которая сидела не шелохнувшись, словно внимательно наблюдая за ними. Рабби Хаим Виталь хотел было ее спугнуть, но Аризаль остановил его:

— Пусть сидит. Она хочет слушать слова Торы! — и продолжил разговор тайнах учения, из чего сделали вывод, что лягушка эта — непростая, и, видимо, в ней заключена чья-то высокая душа.

В другой истории Святой Ари ловит мышь, в которой заключена душа еврея-доносчика, причинившего при жизни много бед своим соплеменникам. Он заговаривает с ней, и на глазах учеников задает вопрос, почему этот еврей творил зло своим братьям, не думая о том, каким может быть приговор небесного суда?

«Да, рабби, я сделал много плохого, но сейчас сжалься и помолись за меня, чтобы прекратился этот ужас, ибо лучше быть в геенне огненной, чем в шкуре мыши».

Однако Ари отвечает, что он не может молиться за душу злодея, и не может сделать ей «тикун» («исправление»), и мышь печально побрела к своей норе.

В историях о Беште, умеющем проникать в тайну перевоплощения душ, основатель хасидизма, таким образом, поднимается даже выше Аризаля, или, по меньшей мере, предстает прямым продолжателем его дела, фигурой, равной ему во всех отношениях. Кстати, во всех вышеприведенных рассказах они с Аризалем — ровесники или почти ровесники.

Таким образом, рабби Исроэль Бен-Элиэзер к 36 годам поднялся в своем духовном восхождении на необычайно высокую ступень, на которой до него стояли лишь величайшие духовные лидеры и учителя еврейского народа.

И то, что он, подобно Моше-рабейну, не спешил «раскрыться» и приступить к исполнению своей миссии, то есть фактически пытался бросить вызов Божественному замыслу, грозило навлечь на него гнев Всевышнего.

Глава 6. Перед «раскрытием»

Согласно канонической версии, после семи лет, проведенных в горах, в преддверии «раскрытия», Бешт с женой вернулся в Броды и снова появился в доме своего шурина р. Гершона Кутовера. Тот от всей души обрадовался сестре, стал расспрашивать ее, как им жилось все-эти годы, но при этом, казалось, не замечал своего непутевого зятя.

Услышав от Ханы, в какой бедности они жили все эти годы, каким непосильным трудом зарабатывали свой скудный хлеб, р. Гершон сжалился и предложил поселиться неподалеку от него, а также взять Бешта… в качестве слуги. Надо заметить, что прислуживать главе раввинского суда считалось в те времена довольно почетно, а, самое главное, это давало слуге и его семье небольшой, но все же достойный и надежный заработок. Да и Бешту было не впервой выступать в роли «прислужника талмид-хахама», если конечно забыть, что в первом случае его «господин» прекрасно знал, с кем он имеет дело, чего о р. Гершоне сказать было никак нельзя.

Но Бешт, похоже, намеренно взял на себя эту роль — зная, как в будущем изменится к нему отношение шурина и желая преподать последнему урок по преодолению гордыни.

Именно такой цели явно служило поведение Бешта в истории о том, как р. Гершон однажды велел ему взять на себя роль кучера и отвезти его в какое-то местечко. В пути р. Гершон заснул, а когда проснулся, то обнаружил, что их повозка стоит посреди огромной лужи, увязнув в грязи и глине так, что лошади не могут двинуться с места. Поняв, что из Бешта не только знатока Торы, но и кучера не сделаешь, р. Гершон набросился с упреками на родственника, а затем стал думать, как выбираться из этой ситуации.

Конечно, самым правильным было послать Бешта в ближайшую деревню за мужиками, чтобы те помогли вытащить повозку из грязи. Однако р. Гершон рассудил, что на такого шлимазела[103], как его шурин, полагаться точно нельзя, поскольку он может уйти и не вернуться, и решил идти в деревню сам. Но для этого ему пришлось пройти немало метров по грязи, запачкав свои дорогие сапоги, пока он, наконец, не добрался до конца лужи.

Но когда он уже шел обратно с мужиками, которых нанял, чтобы вытащить повозку, то увидел беззаботно едущего ему навстречу Бешта. На вопрос о том, кто же ему помог вытащить повозку и лошадей из лужи, Бешт беззаботно ответил: «Да никто, кроме Всевышнего. Хлестнул я лошадей, и они тут же без труда выехали». Тут бы, казалось, р. Гершону призадуматься, но он остался при своем мнении — что зять у него конченный недотепа, у которого ничего не ладится и которому не стоит давать даже простых поручений.

Р. Гершон вновь решил избавиться от шурина, и на этот раз предложил сестре деньги для того, чтобы она смогла арендовать корчму с небольшим постоялым двором в расположенной неподалеку от Брод деревеньке.

Супругов этот вариант вполне устроил. Жена Бешта держала корчму, которая приносила какой-никакой доход, а Бешт нашел неподалеку уединенный домик, в котором продолжал интенсивно заниматься Торой и Кабалой, то есть вел привычный для себя образ жизни. «Шивхей Бешт» добавляет, что это был все же не совсем домик, а «что-то вроде дома, вырубленного в скале», стоявшей на берегу реки Прут — подобно тому, как Аризаль уединялся в хижине на берегу Нила. Наличие поблизости реки позволяло ему ежедневно использовать ее как микву для ритуального очищения перед молитвой.

Как и в горах, он возвращался домой только по субботам, шел в имеющуюся при корчме баню, окунался в микву и облачался в белые одежды. В этот день он преображался — во всем его облике появлялось величие, его лицо, казалось, излучало свет и внушало трепет, но никто не был свидетелем этого преображения, кроме жены и детей — сына Цви-Гирша и дочери Адель.

Впрочем, иногда Бешт появлялся в доме и в будни — если на постоялый двор заглядывали гости, жена посылала за ним, чтобы Бешт им прислуживал.

В этом доме Бешт, согласно преданию, впервые вынужден был признаться в том, кто он такой на самом деле. Произошло это когда к нему в дом заглянул глава коломыйского кружка кабалистов р. Давид, отправившийся собирать пожертвования на Хануку, но сбившийся с пути и выехавший к дому супругов уже вечером, ко времени зажигания ханукальных свечей.

Поняв, что ему придется здесь заночевать, р. Давид спросил у Ханы, где ее муж. Та, не желая говорить, что он сидит в своем домике над Торой, ответила, что он пошел к арендатору поить скот. На вопрос, есть ли в доме что поесть, она ответила, что муж недавно зарезал курицу, и она может ее приготовить. Видя, что он в доме простолюдинов, р. Давид засомневался в кошерности забоя птицы, и тогда Хана показала ему резницкий нож Бешта. Осмотрев его, он остался вполне доволен, придя к выводу, что вполне может есть в этом доме. Тем временем Хана пошла к мужу, сообщила, что у них гость, и Бешт явился в дом, делая вид, что только пришел от арендатора, а затем стал угодливо прислуживать р. Давиду.

После ужина он сам постелил гостю постель, поставил рядом сосуд с водой для омовения пальцев и миску, куда сливать эту воду. Так как омовение кончиков пальцев сразу после пробуждения является обычаем, принятым только у каббалистов, то вода у его постели должна была навести р. Давида на определенные подозрения, но не навела.

Посреди ночи Бешт, который, по преданию, вообще никогда не спал больше двух часов в сутки, по своему обыкновению поднялся и сел за печкой учить тайную Тору. Но спустя какое-то время проснулся и р. Давид, а, проснувшись, был поражен ярким светом, шедшим от печки.

Решив, что разгорается пожар от брошенных возле печки щепок (по другой версии — заподозрив, что хозяева-простолюдины зажгли огонь, грубо нарушив субботу), он стал громко звать хозяйку дома, но Хана сказала, что пока оденется и прикроет голову, пройдет немало времени, и почему бы гостю самому не попытаться затушить пожар — тем более, что рядом с ним стоит кувшин с водой?

Взял р. Давид воду, бросился к печке, и тут увидел, что свет, переливающийся всеми цветами радуги, идет от мирно сидящего у печки над книгами Бешта. Это зрелище так поразило почтенного раввина, что он упал в обморок, и Хане пришлось вывести мужа из состояния полного погружения в учебу, чтобы он помог привести гостя в чувство.

Наутро р. Давид разумеется, стал расспрашивать Бешта, что это за сияние видел он над ним прошлой ночью.

— Да откуда ж мне знать?! — ответил Бешт. — Я читал ночью псалмы, и может с их помощью так прилепился к Господу, что что-то случилось, но мне про это ничего не известно.

Однако р. Давид уже и сам все понял, и начал настаивать, чтобы Бешт сказал ему правду. И в конце концов Бешт признался, что является знатоком Торы и Кабалы. С того дня р. Давид стал часто приезжать к Бешту на уроки Торы, и при случае любил блеснуть полученными от него знаниями в братстве каббалистов не только в родной Коломые, но и в Бродах.

Когда же пораженные товарищи спрашивали его, откуда у него столь сокровенные знания, р. Давид отвечал: «От одного сирого и убогого». Вступался он за Бешта и тогда, когда слышал, как того в очередной раз распекает р. Гершон. Однако при этом оставался верен обещанию хранить тайну Бешта, и потому не мог дать р. Гершону ту отповедь, которую тот заслуживал.

Ну, а Бешт с семейством, судя по всему, приезжал в гости к шурину на все праздники, и тот не упускал случая подтрунить за столом над незадачливым родственником.

Так, узнав, что у Бешта украли подаренную им лошадь, р. Гершон вначале стал корить его за неумение уберечься от воров. Когда же Бешт сказал: «Ничего страшного, вор сам вернет лошадь!», он от души расхохотался над глупостью шурина. С тех пор он почти год, во время каждой их встречи с издевкой донимал его вопросом: «Ну что, Исроэль, тебе уже вернули лошадь?!».

Однако как-то мимо дома Бешта проезжал какой-то украинец, и постучал в окно, чтобы ему дали огня для трубки. Бешт вышел из дома, посмотрел на лошадь незнакомца, мгновенно ее узнал и сказал: «А не моя ли это лошадь?» — и тот без лишних слов спешился и вернул покражу.

В один из будничных дней («холь а-моэд») праздника Суккот р. Гершон заметил, что Бешт не возложил тфилин. На вопрос, почему он нарушает заповедь, Бешт ответил: «Видел я в книге на идиш, что тот, кто возлагает тфилин в праздничные будни, заслуживает смерти».

Услышав этот ответ, р. Гершон пришел в ярость. Книги на идиш по религиозным вопросам писались в то время исключительно для простолюдинов, не знающих иврита. Их авторам самим нередко не хватало религиозного образования, да и к тому же некоторые из них были распространителями саббатианской ереси, а это было уже опасно.

Но так как его увещевания на шурина почему-то не подействовали, то он решил потащить Бешта к городскому раввину, который был в свое время его учителем — к р. Моше из Кут (1688–1738). Р. Гершон знал, что, несмотря на свое невежество, Бешт с уважением относится к р. Моше, и, будучи все же человеком Б-гобоязненным, наверняка прислушается к его мнению.

Стоит заметить, что р. Гершон выглядит во всей этой истории более, чем странно.

Будучи знатоком Торы и, тем более, членом раввинатского суда, он просто по определению не мог не знать, что в кодексе законов «Шульхан арух» р. Йосефа Каро четко указывается, что в «холь а-моэд» тфилин не возлагают, и лишь много позже духовный лидер евреев Польши Рама в комментариях к «Шульхан аруху» дал указание возлагать тфилин и в полупразничные дни. Спор о том, возлагать в эти дни тфилин или нет, вообще уходит в глубину столетий, и р. Гершон был обязан это знать.

Аризаль, как известно, объяснял ненужность возложения тфилин в будни тем, что их задача — вносить больше света в наш мир, а во все дни праздников Суккот и Песах этого света и так достаточно. Как уже было сказано, вслед за всеми нистарами Бешт молился именно по молитвеннику Аризаля, придерживался его мнения и, таким образом, вопреки тому, что думал р. Гершон, отнюдь не нарушал заповеди.

Но, видимо, в том-то и заключалось дело, что р. Гершон даже не мог допустить и мысли о том, что его родственнику-невеже что-либо известно об Аризале, а вот то, что он мог попасть под влияние саббатианцев, допускал вполне.

Второй раз в тот день р. Гершон вышел из себя, когда, войдя в дом раввина, Бешт, вопреки обычаю, не поцеловал мезузу, а лишь возложил на нее руку и тут же ее одернул.

Однако, появившись в комнате р. Моше, Бешт на мгновение сбросил с себя маску «ам га-ареца» и предстал перед ним в своем истинном обличие — его лицо засияло светом высокой духовности. От него буквально исходили такие свет и величие, что, увидев перед собой величайшего знатока Торы, лидера поколения, р. Моше, главный раввин благочестивого города Броды, в знак уважения встал с места, чтобы приветствовать столь уважаемого гостя. Но через мгновение Бешт снова надел на себя маску простолюдина, и р. Моше, подосадовав на то, что только что ему привиделось, вернулся в кресло. Но тут Бешт снова скинул маску — и раввин снова встал…

Так продолжалось несколько раз, пока, наконец, совершенно растерянный, не понимающий, что происходит, р. Моше не спросил у р. Гершона и Бешта, что их к нему привело.

Выслушав р. Гершона, р. Моше улыбнулся (он, безусловно, не мог не знать, что Бешт ничего не нарушил, а просто действовал в рамках другой, не ашкеназской традиции) и попросил р. Гершона… оставить его с Бештом наедине.

Затем он стал заклинать Бешта, чтобы тот открыл ему правду, кем на самом деле является. Но так как время «раскрытия» уже и в самом деле подошло, Бешт поведал раввину правду, но потребовал, чтобы тот до времени хранил ее в тайне. На прощание Бешт посоветовал хозяину дома проверить мезузу, висящую на входе.

После этого они вышли к р. Гершону, и р. Моше сказал: «Прочел я ему наставление. Полагаю, что не оступился он, ибо все творит в простоте сердечной».

Сразу же после ухода гостей р. Моше поспешил проверить мезузу, и обнаружил, что то ли от времени, то ли под влиянием какой-то духовной нечистоты ее текст изменился, и она перестала выполнять свои охранные функции. Именно этим и объяснялось, что Бешт, видевший мир иначе, чем обычные люди, отказался поцеловать мезузу.

Существует также предание, что в Бродах в это время жила некая старуха, которую в городе считали сумасшедшей, но при этом знали, что она видит каждого человека «насквозь», и лишь бросив на него взгляд, знает все его тайны. Однажды, увидев Бааль Шем-Това, она сказала: «Я знаю, кто ты такой, что ты обладаешь огромной властью, но я не боюсь тебя, поскольку ведомо мне и то, что ты не имеешь права воспользоваться ею, пока тебе не исполнится 36 лет. „Замолчи! — велел ей Бешт. — Иначе я соберу суд, чтобы изгнать из тебя демона“, и перепуганная старуха и в самом деле прикусила язык».

По более известной версии этой истории, женщина эта считалась в Бродах едва ли не святой праведницей, и, уверовав в ее способности, р. Гершон попросил раввина Бродов р. Моше отвести шурина к этой женщине, чтобы она его «вразумила» и «обратила к добру». Но Бешт, войдя в комнату, где она находилась, мгновенно понял, что старуха отнюдь не праведница, а одержима «диббуком» — вселившимся в нее неупокоенным духом умершего.

Поняв, что он разоблачен, дух стал грозить Бешту обратным разоблачением — открытием всем присутствующим, кто он такой на самом деле, и при этом ничуть не боится его, так как он не имеет права пользоваться публично своими знаниями и способностями до 36 лет.

Бешт ответил обратной угрозой собрать раввинский суд, и стал уговаривать диббука назвать свое имя и выйти из тела женщины. В итоге дух согласился назвать свое имя только наедине с Бештом — чтобы не навлечь позора на свою семью, так как при жизни он был известным человеком в городе, а огласка того, что он не упокоился после смерти, неминуемо бросила бы тень на его семью. Закончилось все тем, что дух вышел, не нанеся вреда женщине, но она тут же перестала быть «святой» и «ясновидящей».

Есть еще одна история, связанная с тем временем, когда Бешт еще не «раскрылся» миру.

Судя по всему, Бешта «раскусил» не только р. Моше из Бродов, но и еще несколько раввинов, включая раввина местечка Кутов. Во всяком случае, именно раввин из Кутова дал Бешту по его просьбе книгу «Зоар». Тот факт, что просьба Бешта, судя по всему, его не озадачила, как и то, что он дал просителю «Зоар», считавшейся в то время крайне редкой и дорогой книгой, говорит о многом.

Но на пути домой Бешт, как назло, встретил р. Гершона, и тот первым делом спросил шурина, что у него за пазухой. Когда Бешт отказался отвечать, р. Гершон вылез из телеги, бесцеремонно залез ему за пазуху и достал книгу. Увидев, что это — «Зоар», изучение которой разрешено только знатокам Торы, р. Гершон вышел из себя. «Посмотрите на него — „Зоар“ ему понадобился!» — сказал он, и отобрал книгу.

Спустя какое-то время Бешт приехал в Броды, чтобы помолиться в синагоге (напомним, что его корчма стояла вдали от людей, и возможности молиться в миньяне у него не было).

По окончании молитвы к нему подошел главный раввин Бродов р. Моше и спросил: «Что это за тяжкие вздохи, которые я слышал от тебя во время молитвы?». Однако Бешт не захотел объяснять раввину, в чем особенности его молитвы, и вместо этого посоветовал ему проверить мезузу на двери синагоги, так как она стала негодной. Р. Моше проверил — и выяснилось, что Бешт снова оказался прав.

«Поистине, твои вздохи шли от самого сердца!» — сказал р. Моше, пытаясь разговорить Бешта, и явно озадаченный как стилем его молитвы, так и его проницательностью по поводу мезузы. В ответ Бешт рассказал ему про историю с книгой «Зоар» и бесцеремонное поведение шурина, и попросил помочь вернуть книгу хозяину. Р. Моше немедленно послал служку к р. Гершону с тем, чтобы тот отдал книгу; а затем передал «Зоар» Бешту. На прощание он в шутку пожелал ему не столкнуться по дороге с р. Гершоном.

Таким образом, когда р. Гершон привел Бешта к р. Моше из-за отказа возложить тфилин, это была не первая их встреча. Предыдущая, видимо, сильно озадачила бродского раввина. Он уже тогда заподозрил, что Бешт — не тот, за кого себя выдает, и решил добиться разгадки. Трюк Бешта со сменой обличия лишь еще больше усилил его подозрения. Ну, а когда его совет проверить мезузу оказался по делу, р. Моше был уже к этому готов.

В дальнейшем р. Исраэль с женой и детьми перебрались в деревню вблизи Снятина. Об этом времени его жизни Шмуэль-Йосеф Агнон рассказывает, что каждый год в дни слихот — покаянных молитв, которые у ашкеназских евреев начинают читать за десять дней до праздника Рош а-шана — Бешт ехал в Снятин и оставался там до окончания праздника Суккот.

— Однажды, в первый день праздника Рош ѓа-Шана, — повествует Агнон, — синагогальный кантор занемог. Забеспокоились горожане, говоря: «Кто встанет завтра перед ковчегом?».

И сказал хозяин постоялого двора, где остановился Бешт: «В моем доме есть человек достойный, и честный, и умеющий петь, и знаю я о нем, что он умеет молиться, так что может быть лучше и приятнее, чем если он проведет молитву Рош ѓа-Шана?».

И сказал староста синагоги: «Я предлагаю, чтобы он провел сегодня молитвы — минху и маарив, — а мы послушаем и узнаем, насколько верны слова хозяина постоялого двора». И попросили Бешта почтеннейшие люди города встать перед ковчегом и провести минху и маарив. И послушался Бешт и провел молитвы. И вот, была его молитва благозвучна и сладка, как мед, и воодушевилось все общество благодаря его молитве и просило его, чтобы и назавтра он встал перед ковчегом.

И молился он и на следующий день, проведя молитвы шахарит и мусаф, и голос его был благозвучен и сладок, как мед, и люди в воодушевлении и пробуждении чувств бежали к нему, чтобы расцеловать его. И вот, за десять дней от Рош ѓа-Шана до Йом Кипура оправился от недуга постоянный кантор, тогда забеспокоились люди, ибо всей душой прониклись молитвой Бешта и хотели, чтобы он вел молитву и в день святого праздника.

И говорили друг другу: «Давайте-ка исхитримся и придумаем, что делать, ведь нельзя отказать постоянному кантору». И порешили между собой спросить совета у Бешта. И пошли и спросили его. И сказал им Бешт: «Мой совет таков — скажите ему, что дадите ему оговоренную плату, как во все годы, но только если он пойдет и попросит Бешта подменить его перед ковчегом, ибо он еще слаб после болезни». Согласился кантор и тотчас отправился к Бешту, и Бешт сказал ему, что выполнит его просьбу. И спросил Бешт у зажиточных людей: «Какова будет моя плата?». И сказали ему: «Назначь свою плату, и дадим ее».

И сказал: «Моя плата — купите мне прекрасный этрог к празднику Суккот». И сказали: «Хорошо, всеми силами своими попытаемся купить тебе прекрасный этрог». И вот, в тот год не было этрогов, и почти все общины не нашли себе этрога. И разослали жители Снятина посланников искать прекрасный этрог и готовы были заплатить за него, сколько попросят, но не нашли и простого этрога.

Бешт же сидел дома в канун Суккот и был весьма обеспокоен тем, что у него нет этрога. И не пошел в синагогу на минху, а зажиточные люди ждали его на молитву, он же не пришел. И они тоже не показывались ему на глаза, ибо не получилось у них исполнить его желание.

И было под вечер, и явился ему пророк Элияѓу в обличье необрезанного и принес ему прекрасный этрог и прочие предписанные виды растений, все самым наилучшим образом. И спросил на нееврейском языке: «Здесь живет Исраэль?» И сказал Бешт: «Да». И отдал ему четыре вида растений. И воспрянул душой Исраэль. А Элияѓу пошел своей дорогой.

И пошел Бешт в синагогу в веселии и с радостью в сердце, также и жители города благодаря ему удостоились этрога. И знали, что пророк Элияѓу принес этрог[104].

Судя по всему, этой истории предшествовала другая, также рассказываемая Агноном, в которой Бешт проявляет свои сверхъестественные способности, заставившие молившихся с ним евреев задуматься о том, кто же он, собственно, такой.

«Ближе к Рош ѓа-Шана Бешт прохаживался перед ковчегом и возглашал покаянные молитвы — слихот, как принято у канторов. Просили его, не сможет ли он вести молитву в Рош ѓа-Шана. Уступил им, и провел шахарит и мусаф, и протрубил в шофар.

Досадило им, людям лембергской общины, что деревенские осмелились собрать свой миньян и не пришли в город, ибо раньше была общине поддержка от деревень, так как все уроженцы деревень приходили в город на Рош ѓа-Шана и Йом Кипур. И сказали главы общины: „Вот только появятся люди из той деревни, мы им устроим!“

И когда людям в этой деревне стало об этом известно, они остались молиться в деревне и в Йом Кипур, Бешт же провел молитву.

Тогда отписали главы лембергской общины в окрестные местечки, чтобы не продавали этрогов жителям той деревни. И деревенские были вынуждены поехать в Лемберг, чтобы купить себе этрог. Обязали их главы лембергской общины явиться в канун праздника Суккот в Лемберг, чтобы получить наказание.

И таково было наказание, наложенное на них: чтоб от ворот города до дома раввина, шли босиком, одеты в китлы — одеяния Дней трепета, — а их кантор и трубящий в шофар шли бы впереди всех, а оттуда чтобы шли в синагогу, а их кантор произнес бы все молитвы, требующие напева, и если окажутся его молитвы верны и в каждой буковке, и в напеве своем, то на том и конец наказанию, ибо так избыли бы они свой позор, а нет — назначат им другое искупление.

Понятно само собой, сколь велик был для них позор, когда все дети увязались за ними с хохотом и насмешками. Бешт произносил все молитвы, и напев его был верен, пока не дошел до „благословения отцов“. Когда дошел до „благословения отцов“, обратил лицо к собравшимся и сказал: „Кто не искупил грехи молодости, пусть не стоит здесь, когда упомяну это“. Они же продолжали насмехаться.

И было, когда он произнес „благословение отцов“, — почти все лишились чувств, ощутили слабость и едва не испустили дух. Тотчас началось великое волнение. Привели Бешта к раввину, автору книги Пней Йеѓошуа, раввин сидел облаченный в талит и тфилин и кивком показал им, чтобы отпустили Бешта с миром»[105].

Перед нами — одно из первых открытых столкновений Бешта с теми, кто причислял себя к «еврейской аристократии», щеголял знанием Гемары и с презрением относился к простым евреям, ведущим борьбу за кусок хлеба и не в состоянии систематически заниматься изучением Торы. Декларация о том, что молитва последних куда действеннее и куда дороже Б-гу, чем молитвы высокоученых спесивцев станет одним из краеугольных камней хасидизма.

Из деревни под Снятином Бешт в поисках заработка перебрался в деревню Кошиловиц (Кошиловцы)[106] возле города Язловеца[107]. Здесь он обучился шхтите (ритуальному забою скота) и некоторое время работал шойхетом (резником).

Этот факт его биографии наводит на некоторые размышления о том, действительно ли Бешт все эти годы продолжал жить для всех окружающих под маской невежды и простолюдина. Шойхет был в любом местечке одним из самых уважаемых и обеспеченных жителей. Эта профессия требовала не только умения заточить нож до предписываемой законом предельной остроты и виртуозного им владения, но и детального знания законов забоя. То есть шойхет по определению был «человек ученый».

С пребыванием Бешта в Кошиловице также связано несколько историй, замечательно рассказанных Мартином Бубером. Согласно одной из этих историй, в один из дней два сына язловицкого раввина р. Маргалиота, семнадцатилетний Ицхак Дов-Бер и одиннадцатилетний Меир внезапно почувствовали непреодолимое желание навестить кошиловицкого резника. Братья сами не могли объяснить, зачем им нужно встретиться с тамошним резником, и еще больше их поразило то, что такое желание возникло у них одновременно и совершенно независимо друг от друга. Решив никому, даже отцу, ничего не рассказывать, братья отправились в Кошиловиц, разыскали там Бешта и решили остаться у него в доме.

Вскоре их хватились, начали искать и в конце концов отыскали в Кошиловице. Р. Маргалиот был так рад их возвращению, что несколько дней не задавал сыновья никаких вопросов. Но в конце концов он все же очень деликатно спросил их, что же такого замечательного они нашли в резнике из Кошиловица.

«Об этом невозможно рассказать, — ответили братья. — Но поверь нам, этот человек мудрее и преданнее Б-гу, чем весь мир».

Позднее, когда Баал Шем стал знаменит, братья крепко привязались к нему и ежегодно его навещали.

С Кошиловицами традиция связывает еще одну историю о Беште, которую несколько по-разному рассказывают Мартин Бубер и Шмуэль-Йосеф Агнон. После некоторых раздумий автор решил привести версию последнего[108]:

«Как-то сидел у реки один необрезанный. Почувствовал он жалость к Бешту, ибо один раз увидел, как тот выходит из воды и не может поднять ногу, потому как она примерзла, и тогда он с силой поднял ее, сорвав кожу до крови. С того дня необрезанный сторожил его и, как выходил Бешт из воды, подбрасывал ему сено, чтобы тот вставал на него. Так он делал каждую ночь.

Один раз сказал Бешт необрезанному: „Скажи свое желание, и исполнится оно. Б-гатства хочешь, долголетия или стать судьей?“ И сказал необрезанный на языке язычников: „Пан раббин, все добри“, то бишь: „Господин раввин, все [три] хороши“. — „Хочу я все три благословения вместе“.

И ответил ему Бешт и сказал: „Я благословляю тебя всеми тремя благословениями вместе“. И сказал необрезанный: „Как я смогу стать Б-гатым, коли у меня ничего нет?“ И сказал Бешт: „Отведи воду от этой речки, что подле твоего дома, и сделай затон. Каждый, кому потребно будет исцеление, возьмет у тебя пузырек с водой и снова будет здоров“. И попросил его необрезанный намекнуть, как долог будет его век.

И сказал ему Бешт: „Дни твои продлятся, пока после смерти моей не увидишь человека, обличьем подобного мне“.

После всего этого занемогла жена необрезанного и дитя его занемогло. Он омыл их водами речки и дал им испить той воды, и они выздоровели.

И распространилась весть об этом, и пошли к нему люди со всей округи за той водой, и вода та исцеляла от разных недугов. И весьма разБ-гател необрезанный, пока не стало известно об этом докторам, и те ходатайствовали перед властями, и засыпали его затон.

Так сделал Бешт, да защитят его заслуги нас и весь Израиль. И было во время праведного рабби из Ружина[109]: захотел праведный рабби из Ружина увидеть того необрезанного, и привели необрезанного к нему. И было: увидев облик праведного рабби из Ружина, сказал он: „Теперь настал мой час покинуть сей мир, ибо облик этого праведника подобен облику Бешта“»[110].

Проработав некоторое время в Кошиловицах, Бешт покинул эту деревню и перебрался в Тлуст[111]. Однако жители Кошиловицей еще долго помнили Бешта, причем как среди евреев, так и среди неевреев.

Агнон рассказывал, что некий Шмуэль-Арье, оказавшись как-то в Кошиловицах, нашел там старого восьми десятилетнего резника. Шмуэль-Арье спросил его, знаком ли он был с кем-нибудь, кто еще помнил Бааль-Шем-Това.

«Еврея, чтобы видел Бааль-Шем-Това, не нашел я, но вот гоя, видевшего Бааль-Шем-Това, — нашел.

В юности жил я у одного крестьянина-гоя, всякий раз, когда я прыскал водой на точильный камень, чтобы точить свой нож, дед крестьянина, старик лет девяноста или ста от роду, качал головой. Я полагал, он это делает от старости.

Один раз почувствовал я, что он это делает мне в укор. Спросил его: „Почему ты качаешь головой, когда я работаю?“ Сказал мне: „Дело свое ты делаешь некрасиво. Исроэлке, когда точил свой нож, камень увлажнял слезами“».

Трактовку этой истории автор оставляет читателю, однако, к какому бы толкованию вы ни прибегли, она очень много говорит и о Б-гобоязненности и великом сердце Бешта.

Безусловно, далеко не всем рассказам о Беште в период его проживания в деревне возле Брод следует доверять и, тем более, безоговорочно в них верить.

К такого рода историям можно отнести, например, приводимый в «Шивхей Бейшт» рассказ «О ведьме и ее бесе»:

— Слышал от своего тестя и от нашего раввина. Когда Бешт еще держал на селе шинок, случилась однажды нужда в дожде, и Бешт молился о дожде. Жила там одна ведьма, у которой был один бес, она и наколдовала, чтобы дождей не было, а Бешт своей молитвой разрушил ее колдовство. И поведал ей тот бес, кто ее колдовство разрушил. Пошла она к его матери и сказала той: «Скажи своему сыну, чтобы он отступился и оставил меня в покое, а не то наведу на него порчу». Решила его мать, что распря идет по поводу долгов за водку, и сказала она ему: «Сынок, оставь ты эту гойку, ведьма она». Сказал он матери: «Не боюсь я ее». И делал свое дело, молился о дождях. Сходила ведьма еще один раз к его матери, а затем напустила на него беса, тот явился к нему, но не смог приблизиться на четыре локтя. Сказал ему Бешт: «Посмел явиться ко мне, так ступай и наведи на гойку пагубу через застекленное окошко. Тот так и сделал. А потом запер его в темнице посреди леса и не выйдет оттуда вовеки. А Бешт, когда уже прославился, ехал как-то с людьми через лес. Остановился, зашел чащу, убедился, что тот сидит в узилище, и очень смеялся. Спросили его, и рассказал им эту историю»[112].

Но на самом деле Бешт никак не мог рассказать эту историю хотя бы потому, что у него не было матери — как мы уже писали, оба его родителя умерли, когда он был ребенком. Но даже если рассказчик перепутал мать с женой (иногда евреи называли жен «Эм а-байт» — «мать дома», к тому же Бешт мог дать обет на какое-то время отстраниться от жены, приравняв таким образом супругу, если следовать Рамбаму, к матери), в любом случае в этой истории явно просматриваются черты не столько еврейского, сколько украинского фольклора — того самого, на основе которого написаны гоголевские «Вий» и «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Во время владения шинком у Бешта и в самом деле случались неприятности из-за водки, переходившие в столкновения с р. Гершоном.

Одна из таких историй рассказывает, что шинок далеко не всегда приносил даже самый скудный доход, и однажды случилось так, что накануне Песаха в доме Бешта не было ни мацы, ни вообще чего-либо съестного. Тогда Бешт поехал по селам, поработал там резником, и привез для праздника муку, мясо и все, что нужно. Но он с женой не успели разгрузить телегу, как пошел дождь. В результате мука намокла и стала непригодна для выпечки мацы.

Пришлось Бешту снова отправляться по деревням и снова работать резником, и в результате он вновь заработал на муку для праздника. Однако на обратном пути, когда дорога пошла в гору, лошадь издохла, Бешт, опасаясь, что снова может пойти дождь, стал тащить телегу сам. В какой-то момент он окончательно выбился из сил, излил горечь души в молитве, лег и заснул. И тогда впервые в жизни явился ему во сне пророк Элиягу и сказал: «Любезны твои слезы и принята молитва твоя. Вот я посылаю тебе нееврея, который доставит твою телегу с поклажей до дома».

И как только он пробудился ото сна, то увидел крестьянина, который предложил прицепить его телегу к своей телеге и довезти до дома.

Затем крестьянин спросил Бешта, что тот ему даст, если он сдерет шкуру с его дохлой лошади. Бешт дал ему несколько грошей, оставшихся в кармане, и получил шкуру. Потом другой крестьянин купил эту шкуру за 4 злотых. Это были уже неплохие деньги, на которые можно было купить, какую-никакую обновку к празднику. И тут возле шинка появились перевозчики-чумаки, которые предложили Хане купить куньи шкурки. Она отдала за них четыре злотых, из этих шкурок Бешт сшил себе пальто на меху, а также справил жене платье.

Так как откупщик, владевший эксклюзивным правом на продажу спиртного всем шинкарям в округе, знал, что дела у Бешта и его Ханы идут хуже некуда, то, увидев обновки, заподозрил, что тот покупает дешевую водку на стороне, чтобы не платить положенный ему процент.

Так как весь бизнес с шинком устроил Бешту р. Гершон, и он же договаривался о поставках с откупщиком, тот и пошел жаловаться на Бешта р. Гершону, а также пригрозил пожаловаться на Бешта польскому пану, владевшему многопольным правом на винокурение в округе. За попытки обойти эту монополию полагалось жестокое наказание.

Р. Гершон пообещал откупщику поговорить с шурином, и когда тот появился в городе, набросился на него с упреками, что нечестно ведет дела.

— Помилуй Б-г! — ответил Бешт, — Ничего такого не было!

— Тогда откуда у тебя деньги для себя и жены? — не отступал р. Гершон.

— Б-г дал! — сказал Бешт чистую правду.

— Почему же тебе дал, а мне не дал?

— Тебе не дал, а вот мне дал! — в таком духе продолжалась перепалка и дальше.

Под конец разговора р. Гершон предупредил, что откупщик донесет на Бешта пану, и тогда тому точно быть битым плетьми.

— Да не боюсь я его! — только и ответил Бешт.

Откупщик и в самом деле собирался донести на своего шинкаря, но не успел это сделать потому что скоропостижно скончался, еще раз подтвердив силу провидения Бешта, а также то, что он не из тех, против кого стоит строить козни.

До нас дошло немало рассказов о том, что любой, пытавшийся навредить Бешту не только оказывался бессилен это сделать, но бывал сурово наказан — либо с Небес, либо непосредственно самим Бештом, силой его сверх способностей. Это — как и в знаменитой библейской истории с пророком Элишей — касалось и детей.

— Сочинитель книги Раматаим цофим писал в своей книге, что слышал от святого рабби Ицхака из Несхижа, слышавшего это от своего престарелого тестя, святого рабби Леви-Ицхака из Бердичева, который рассказывал о Беште, что в то время, когда Бешт еще не открылся миру одно время он служил провожатым детей у меламеда, — записал в своих «Рассказах о Беште» Ш.-Й. Агнон. — И его хозяин, бывало, ездил к одному раввину, Бешт же хотел поехать с ним, но хозяин не хотел брать его с собой, и Бешт уехал украдкой, притаившись на доске, торчавшей позади телеги. По дороге нееврейский мальчишка бросил в Бешта камень, и у того пошла кровь. На обратном пути, прибыв на то место, где мальчишка бросил в Бешта камень, увидели они огромную толпу, и толпа эта не давала им проехать, требуя от них совета, ибо мальчик прилип к земле и медленно врастал в нее, и чем сильнее пытались разными уловками вытянуть его наверх, тем больше уходил он в землю. Когда увидел Бешт мальчика, сказал ему: «Впредь не бросай камни в евреев!» Мальчик кивнул головой, ибо дар речи покинул его, и отпустила его земля, и встал он и пошел, целый и невредимый. И после этого случая Бешт оставался провожатым детей у меламеда, а это чудо не повлияло никак, и Бешт не стал известен благодаря ему. И сказал святой рабби из Бердичева: «Это чудеснее самого чуда — что случай этот забылся и ни на что не повлиял, а ведь молва о чуде широко распространилась»[113].

В тех же «Рассказах о Беште» Агнон сообщает и следующую историю:

— Рассказывал нам праведный рабби Биньямин Перельштейн, мир праху его (когда ехали мы в Белз, я, и мой зять, и мой друг и учитель Моше Азриэль, и сказанный Биньямин Перельштейн, да продлятся в отличие от него дни живых), что слышал он от внука святого Бешта, да будут нам его заслуги защитой, что ему рассказывали, что у одного человека, арендовавшего винокурню, был один слуга. Сказал слуга своему хозяину: «Запрягай лошадей, и поедем со мной, ехать нам два часа, и ты увидишь чудо».

Приехали в одну деревню к одному необрезанному старику.

Сказал слуга необрезанному старику: «Где твой отец?» Сказал ему: «Почто спрашиваешь?».

Сказал ему: «А тебе что за дело? Ты только ответь». Тот показал ему, что отец лежит на плекеник. Подошли и увидели необрезанного человека, дряхлого донельзя. Сказал ему:

«Вставай, расскажи нам о случае с Исроэлке».

Тотчас встал старик на ноги, омыл руки, надел на голову шапку, странную такую шапку — заплата на заплате, и стал рассказывать:

«Один раз пошел Исроэлке Бааль-Шем-Тов совершить омовение, а мы стояли там, необрезанные неучи, много нас было, и бросали камни, метя ему в голову. Обратил к нам рабби лицо, взмахнул руками и сказал что-то еле слышно, и все убежали, я же не убежал и снова стал бросать в него камнями.

Обратил Исроэлке лицо ко мне, махнул земле рукой, и провалилась подо мной земля, будто яма разверзлась, и я стою в той яме, растопырив руки. И не было никакой возможности вытащить меня из этой ямы. Сошлись все горожане и стали подрывать края той ямы со всех сторон, а я стоял там, и никакие уловки не помогали. Пошли к ксендзам и рассказали им обо всем. Сказал ксендз, что нет мне спасения, разве что просить реб Исроэлке, чтобы простил меня. Так и сделали. Пришел ко мне ребе, да сохранится память о нем и в грядущей жизни, и сказал мне: „Будешь еще задираться?“ Я заплакал, и стал просить его, чтоб простил меня, и обещал ему всегда творить добро Израилю. Он взял какую-то шапку и надел мне на голову. Вот эта шапка, — стащил ее с головы старик. — Махнул рукой вверх, и я смог выйти из ямы. И с тех пор я творю добро Израилю»[114].

Слухи о чудесах (если они, конечно, были на самом деле), творимых неким резником и меламедом реб Исроэлем к 1734 уже расходились по многим местечкам Подолии, но он еще не был общепризнанным бааль-шемом, то есть целителем и провидцом, и, тем более, не был Бештом — кабалистом, чудотворцем и лидером нового религиозного движения. В местечках его называли кинцн-махер, то есть кудесник.

Между тем, в Высших мирах считали, что уже пришло время, когда он должен «раскрыться» и приступить к исполнению своей святой миссии.

Само слово «раскрытие» («гилуй») обычно употребляется по отношению к Машиаху (Мессии), и уже отсюда мы можем заключить, какое место в истории развития иудаизма отводят Бешту последователи хасидизма.

Однако сам Бешт, согласно хасидской агиографии, отнюдь не рвался становиться публичной фигурой и не спешил приступить к тому, к чему он был предназначен еще до своего рождения.

И с этим тоже связано несколько чудесных историй.

Глава 7. Чудеса в Лемберге

Наконец, еще одну версию событий, происходивших перед раскрытием, мы находим в письме р. Адама Баал Шема из Ропшиц, датированном 1734 годом.

«Как же так, — вправе воскликнуть читатель, разве выше не было сказано, что Адам Баал Шем скончался в 1712 году, завещав перед смертью передать имевшиеся у него бесценные кабалистические манускрипты в руки Бешта?! Каким же образом он мог писать какие-то письма в 1734 году?!».

Успокойся, дорогой читатель, именно так все и было сказано. Дело в том, что и в академической науке, и среди хасидов существует несколько сильно разнящихся между собой версий по поводу р. Адама Бааль Шема.

Одни считают его едва ли не вымышленной фигурой (впрочем, были ведь и те, кто думал то же самое относительно Бешта), а все рассказы о нем перелицовкой легенд, рассказываемых о других раввинах-мистиках.

Другие признают реальность его существования, но убеждены, что р. Адам Бааль Шем ушел из жизни в самом конце 17 в., когда Бешт был еще младенцем, и потому они по определению не могли встречаться, и р. Адам никак не мог быть учителем Бешта и завещать ему рукописи. По другой версии, которой придерживается большинство, р. Адам скончался в 1712 году, и как мы уже говорили, эта дата ставит на свои места многие моменты канонической биографии Бешта.

Но в тех же хасидских кругах многие убеждены, что р. Адам Бааль Шем обладал поистине мафусаиловым веком, и активно писал письма и переписывался с тем же Бештом вплоть до 1753 года. Речь идет о письмах из т. н. «Херсонской генизы» — собрании еврейских артефактов, рукописей и писем, якобы обнаруженных в ходе разграбления в 1918 году архива тайной полиции Херсона.

Среди прочего было в этом хранилище и несколько писем, написанных самим Бааль-Шем-Товом, а также письма р. Адам а Бал-Шема, р. Дов-бера из Межирича, р. Авраама а-Малаха (сына р. Дов-Бера), р. Менахема-Мендла из Витебска, р. Шнеур-Залмана из Ляд, а также письма и завещания других хасидских цадиков.

Большую часть рукописей, книг и писем выкупил богатый кременчугский купец р. Шмуэль Гурарье, и послал их в подарок Пятому Любавичскому ребе р. Шолом-Дов-Беру Шнеерсону (Рашабу). Вскоре после обнаружения генизы в еврейском мире вспыхнули острые споры о подлинности этих документов, но большинство ученых сходилось, что это — подделка, изготовленная в XIX в.

В 1953 году в Иерусалиме вышла книга Давида Цви Гельмана[115] «Легенды Бааль-Тании и мудрецов его поколения», в которой вроде было однозначно доказано, что Херсонский архив состоит исключительно из фальсификаций. Свои выводы Гельман основывал на 8 основных доводах, включавших стилистический и грамматический анализ текстов, нестыковки в именах цадиков, различных дат, ошибки в местах их проживания, анахронизмы, явное несоответствие датировки писем и времени изготовления бумаги, на которой они были написаны и т. д.

Но Седьмой Любавичский ребе р. Менахем-Мендл Шнеерсон привел в ответ 6 не менее убедительных контрдовода. При этом Ребе основывал свой ответ на доскональном анализе документов Херсонской генизы, проведенном в 1918–20 гг. Рашабом, который в итоге пришел к выводу, что речь идет не подлинниках, а о копиях, но копиях подлинных писем и документов, то есть содержание их истинно, а если есть какие-то ошибки и противоречия, то они произошли по вине переписчиков.

Мы, разумеется, не станем углубляться в этот спор, и лишь отметим, что вне зависимости от отношения к документам Херсонской генизы[116], они, несомненно, являются увлекательным чтением и представляют огромный интерес для понимания самого философского и этического нарратива хасидизма.

Но, как уже понял читатель, письма из генизы путают нам многие карты, и едва ли не рушат все выстроенную нами до сих пор относительно стройную хронологию жизни Бааль-Шем-Това.

Начнем с того, что в генизе имеется письмо р. Адама Бааль- Шема к сыну (который, как мы помним, скончался в 1716 году, став жертвой опасных кабалистических экспериментов). И в письме этом говорится буквально следующее:

«№ 210а

С Б. п., пятый день главы Микец, 5491 год.

Моему дорогому сыну, красивому видом, праведному и простодушному, дай Б-г ему жизни

Письмо твоё получил, и да будет тебе известно: несомненно, есть в мире скрытый святой, чьё имя — Учитель и Наставник Исраэль. Однако не ведаю я, где он. И есть у меня рукописи, которые необходимо передать в его святые руки — ибо так указано мне из Уст Правосудия. Поэтому, послушай голоса моего — поищи его. И если найдёшь — передай ему, что в моём распоряжении имеются святые рукописи, и расскажи ему где моё место. И, в качестве доброго знамения, передай ему эссе святого „Зоара“ из главы Хаей (Сара): „Пойди и узри — когда И″С″Р″А″Э″Л″Ь находятся на Святой Земле — притягивают высшие пути сверху вниз и далее“. Поэтому, по моему мнению — пусть устремит лик свой к Святой Земле. Так передай тому святому.

От меня, твоего отца,

Адам Бааль-Шем-Тов из Ропшиц

Передай ему, что в моём распоряжении 48 свитков»[117].

(Перевод Шмуэля а-Парци).

Итак, получается, что в 1731 никаких рукописей от р. Адама Баал Шема Бешт еще не получал, и тот только собирался их ему передать, а его сын был в том году еще жив и, видимо, вполне благополучен.

В не меньшее замешательство приводят и еще два письма, датированные 1731/32 гг:

«№ 20с

С Б. п., четвертый день главы Матот, 5491 год.

Святому Раввину, Спустившемуся с Небес дабы Светить и Освящать землю и обитателей её, Огненному Столпу, Учителю и Наставнику Исраэлю, сыну Раввина Элиэзера из Окоп, дай Б-г ему жизни!

Знай, что все тайны и рукописи передал я для тебя, и заклял я их дабы лишь твоих рук достигли. Я не знаю тебя, но твой учитель, Бааль ХА″Й, Ахия а-Шилони сказал мне, что лишь тебе должен я передать все тайны. Общими словами — если бы не ты, был бы мир разрушен, упаси Б-г. Но „не будет отвержен от Него отверженный“ — сказано. И в твою заслугу (в оригинале слово заслуга помечена как аббревиатура, זכו″ת, чтобы намекнуть на двойственный смысл этого слова на святом языке — „заслуга“ и „утонченное очищение“ имеют один корень. прим. пер), что ты очистишь воздух этого мира — этим обоснуется „сотворил её и Ты обоснуешь её“, и как подтверждение этому сказано „праведник — основа мира“.

Cлова сказаны мною, благословляющим тебя всем добрым вовеки,

Адам Бааль-Шем-Тов из Ропшиц

№ 52с

С Б-жьей помощью, первый день главы Ноах, 5492 год.

Святому раввину, Учителю Исраэлю, чистому и скрытому

Сообщи мне где место твоего обитания… Также и твой Учитель скрывает от меня твоё место. Как такое может быть?!

Адам из Ропшиц, прозванный Баль Шем Тов»[118].

(Перевод Шмуэля а-Парци).

Итак, р. Адам Бааль Шем сообщает Бешту, что он передал для него все тайные рукописи и одновременно пишет, что они лично не знакомы, а значит, он не мог быть тем самым нистаром, который подобрал его семилетним мальчиком в лесу. Но все это, повторим, справедливо, если мы принимаем на веру подлинность этих документов.

Во всяком случае, нельзя не заметить, что из первого письма р. Адама Бааль Шема Бешту следует, что учеба последнего в Ахии Ашилони была вполне реальной, а не плодом воображения Бешта — не могут же в самом деле два человека страдать одними и теми же гапллюцинациями, да еще и делиться им друг с другом! Но, с другой стороны, может возразить оппонент, не исключено, что именно с целью убедить читателей в реальности фигуры Ахии Ашилони оно и было написано.

И вот теперь, после всего вышесказанного, мы можем привести письмо р. Адама Баль Шема о «раскрытии» Бешта:

«Однажды в святую субботу во время чтения Торы открыл мне мой святой учитель (Ахия Ашилони — П. Л.), и сказал, чтобы на исходе субботы я был бы готов направиться с ним во Львов. И действительно, после авдалы явился он ко мне домой, и сказал, что телега уже готова, и чтобы я поехал так, как одет сейчас, в субботних одеждах, и я только накинул верхний тулуп и вышел. И сели мы в телегу, и учитель мой сел справа от меня, и больше не проронил ни слова, лишь сказал хозяину телеги, чтобы он ехал.

И до Львова было расстояние примерно в семьдесят верст, и сразу, как мы тронулись, велел мне мой святой учитель читать песнопение „Элиягу а-нави“, и как только закончил я это песнопение, и вот, мы въехали во Львов, и поразился я этому очень. Ибо это был первый раз, когда я воочию увидел, что такое „кфицат дерех“(в букв. переводе „прыжок дороги“). И сказал мне святой учитель: сын мой, разве это чудо? Если мы ты только знал, кто правил нашей телегой! Если бы ты знал, кто он такой, ты бы сидел в телеге, трясясь от страха, как и я сам…»[119]

Автор не станет цитировать все это длинное письмо, поскольку оно написано очень витиеватым, характерным еврейским стилем с бесконечными присловьями «Мой Святой учитель и раввин», «да будет благословенна его память», «мир с ним» и т. п., и потому лучше ограничиться его коротким, насколько это возможно, пересказом.

Итак, во Львове Ахия Ашилони и р. Адам Бааль Шем вошли в некое здание, где «Святой учитель и раввин» часа два ходил взад и вперед по комнате, не произнося ни слова, а р. Адам стоял все это время, как вкопанный, не в силах отвести глаз от лица пророка, которое «сияло, как самый настоящий факел».

Вдруг дверь в комнату отворилась, и в нее вошел высокий старик, которого Ахия Ашилони приветствовал следующими словами: «Добро пожаловать рабби Элиэзер, который удостоился сына, единственного в своем поколении в низшем мире и во всех мирах!».

После этого Ахия Ашилони предложил р. Элиэзеру присесть, но тот ответил, что он уже не принадлежит к этому миру, и потому не нуждается в том, чтобы сидеть, как, впрочем, и в том, чтобы стоять. В ответ пророк напомнил ему, что, когда ангелы явились к Аврааму, они сидели и ели, как люди, ибо в материальном мире пришельцам из духовных миров предписано вести так, как здесь принято.

После этого р. Элиэзер сел, и Ахия Ашилони спросил, что его беспокоит. И гость ответил, что его волнует судьба его сына, Исролика, который изо дня в день обращается к нему с жалобой на то, что его Святой раввин и учитель требует, чтобы он раскрылся и явил себя миру и уже назначил время для этого, а он очень этого не хочет, а потому попросил отца, чтобы тот попросил за него у Ахии.

В ответ пророк сказал р. Элиэзеру, что если Исроэль еще раз обратиться к нему с подобной просьбой, то он бы ему ответил, что тот обязан раскрыться, так как это было решено на Высшем Небесном суде. Если же Бешт откажется, то это будет означать, что ему больше нечего делать в этом мире, «ибо целью спуска его души в этот мир в том, чтобы он раскрылся и прорвались источники наружу».

После этого Ахия Ашилони указал пальцем на р. Адама, и сказал, что поручит этому своему ученику передать Бешту от его имени, что пока тот не откроется миру, он не увидит его лица (то есть, что явления пророка прекратятся).

После этого р. Элиэзер исчез, а р. Адам Бааль Шем еще долго стоял потрясенный увиденным и услышанным. Тем временем Учитель отдал ему указание приготовить трапезу в честь проводов Царицы-Субботы, а сразу после трапезы сказал, что отсылает р. Адама обратно домой, а сам останется в городе, поскольку у него есть еще дела во Львове. Адам Бааль Шем попытался сказать, что он боится ехать домой один ночью, на что Ахия напомнил ему формулу, которую р. Элиэзер завещал сыну: «Не следует бояться никого, кроме Б-га!».

Потом он вложил свои святые руки в его руки, и после такого рукопожатия они вышли из здания, у которого их уже ждала все та же телега с тем же извозчиком. На прощание Ахия благословил ученика благословением коэнов, р. Адам сел внутрь телеги, и ее хозяин стегнул лошадей. За всю дорогу извозчик произнес ни слова, да и р. Адам сидел словно окаменевший, пока они не остановились у ворот его дома.

Впрочем, сама дорога длилась недолго — не больше двадцати минут. Придя домой, р. Адам Бааль Шем взглянул на часы — они показывали час пополуночи (то есть, если бы все происходило естественными путем, телега двигалась примерно со скоростью 248 км/час, со скоростью тихоходного самолета, а не автомобиля).

Спустя два дня Святой раввин и учитель снова явился к р. Адаму Бааль-Шему и сказал, что сердце его полно тревоги по поводу того, что «святой нистар Исраэль» может отказаться раскрыться миру, и это может быть чревато самыми ужасными последствиями и для него, и для мира. И потому он дает указание р. Адаму Бааль-Шему найти р. Исроэля сына Элиэзера и сообщить ему об этом, а также о том, что в случае отказа он, Ахия Ашилони, прервет с ним всякую связь. Однако где именно искать «святого нистара Исраэля», пророк р. Адаму не сказал.

На следующий день р. Адам Бааль-Шем отправился выполнять поручение Учителя. Долгое время он бродил от местечка к местечку, обошел всю Украину и Польшу, но никто из евреев не знал, кто такой Исроэль сын Элиэзера, и где он живет. Наконец, он решил, что сделал все, что было в его силах, надо возвращаться домой — и пусть будет что будет.

По возвращении ему явился во сне Ахия Ашилони и сказал, что он не может открыть ему точное местонахождение р. Исроэля, но может сказать, что тот живет в уединении в Карпатах неподалеку от города Куты. Пророк также посоветовал ему написать «беглецу» письма, в которых рассказать о корне его души, а также о том, что от него зависит процесс «исправления» еврейского народа и всего мира и последствия его отказа приступить к исполнению миссии будут ужасны и для него, поскольку он отказывается выполнять волю Небес.

Эти письма р. Адам Бааль Шем должен был передать сыну и послать его в Карпаты. Сын, в свою очередь, если не найдет р. Исроэля, должен будет положить письма под какой-нибудь большой камень и те или иным образом его пометить — а уж Бешт их как-то сам отыщет и прочтет. И все именно так и было сделано.

Судя по всему, речь идет о том самом письме р. Адама Бааль-Шема Бешту, которое мы уже приводили в начале книги — о том, что в предыдущем воплощении он был скрытым праведником в Цфате, не пожелавшем открыться даже явившемуся к нему пророку Элиягу.

В целом это письмо р. Адама Бааль Шема оставляет странное впечатление. К примеру, описывая путешествие во Львов, он признается, что впервые в жизни стал свидетелем «кфицат дерех», то есть своеобразного прыжка через пространство, резко сокращающего время на перемещение из одного пункта в другое; нечто, напоминающее то, что в современном мире принято обозначать словом «телепортация», «прыжок через гиперпространство» и т. п.

На самом деле «кфицат дерех» часто упоминается в рассказах о великих кабалистах. Этим приемом, по преданию владели еще праотцы Авраам и Яаков, почти все пророки, а предания об Аризале содержат рассказ о том, как однажды раввины Польши решили отлучить Аризаля от общины, и тогда в пятницу днем он отправил из Цфата в Краков р. Хаима Виталя, чтобы тот убедил другого его великого родственника р. Шломо Лурия (Магаршаля) отказаться от отлучения.

Хаим Виталь прекрасно справился с заданием, и еще до наступления субботы вернулся в Цфат, чтобы передать Аризалю любезное письмо от Магашаля[120]. Как мы увидим дальше, Бешт также владел приемом «кфицат дерех» и часто им пользовался. И если принять во внимание предания о р. Адаме Бааль-Шеме, то трудно понять, как он мог не владеть этим приемом — как трудно объяснить и многие другие имеющиеся в этом письме противоречия и загадки.

Безусловно, современный читатель может отнестись к рассказанной в этом письме истории по-разному.

Но даже если не верить в ее истинность, то перед нами в любом случае очень поучительный рассказ, раскрывающий хасидский подход к «итбодедуту» — уединению с целью размышлений, молитвы, изучения Торы и в итоге — к подъему на новый, как можно более высокий уровень.

История с давлением, которое оказывалось на Бешта, чтобы он вышел из «итбодедута» показывает, что любое уединение, любое духовное восхождение, любое «сокрытие» себя от мира оправдано только в том случае, если за ним последует «раскрытие», реализация достигнутого духовного уровня в практических делах на благо людях. В противном случае приобретенные подобным образом знания и откровения становятся просто бессмысленными, человек лишается цели существования в этом мире, и ему остается лишь умереть.

В то же время следует понять, что причиной попыток отказа Бешта от исполнения своей миссии была в первую очередь его скромность. Он прекрасно сознавал, что как только покажет людям все, что знает и умеет, а также откроет им новый путь служения Творцу, то ему неминуемо будут оказывать почести и знаки осоБ-го уважения, а также отпускать славословия в его адрес. А вот этого он как раз не только не любил, но и панически боялся, поскольку при любой попытке заявить вслух о его величии, начинал чувствовать себя не в своей тарелке.

В его характере (и в этом смысле он был похож на самого Моше-рабейну- пророка Моисея) не было не только ни грана гордыни, но, скорее, в нем жила своеобразная «антигордыня» — свойство подлинно великих людей. Вспомним его рассказ о младенчестве: свою славу он воспринимал как приговор, кару Небесную.

Это в итоге определило весь его последующий образ жизни: уже будучи лидером постоянно ширящегося движения хасидизма, имея учеников и десятки тысяч последователей, он продолжал то и дело появляться среди самого простого народа, приходить на помощь, не выделяясь из толпы ни одеждой, ни поведением. Двери его дома были открыты для всех, и у него никогда не было секретаря, который контролировал бы доступ к нему посетителей.

Впрочем, о различных чертах его личности и направлениях его деятельности, как и о сути созданного им учения хасидизма мы поговорим в следующих главах.

Глава 8. «Раскрытие»

«Когда Небеса открыли Баал Шему, что он станет вождем Израиля, он пошел к жене и сказал ей: „Ты должна знать, что я избран Небесами быть вождем Израиля“. Жена спросила: „А что мы теперь должны делать?“. Равви ответил: „Нам следует поститься“.

Они постились три дня и три ночи без перерыва и все время лежали распростертыми на земле. На третий день к вечеру Баал Шем услышал глас с Небес: „Сын Мой, встань и веди народ!“ Баал Шем поднялся и сказал сам себе: „Если на то воля Небес, чтобы я был вождем Израиля, то мне следует нести это бремя одному“»[121], — так в полумистических, полусказочных тонах рассказывает о том, как Бешт решил приступить к исполнению своей миссии Мартин Бубер.

Первым, кому р. Исроэль решил открыться, стал его шурин р. Гершон. Вот как звучит отрывок из письма, написанного Бештом р. Гершону в праздник Лаг ба-омер 5493 (1733) года в переводе Эзры Ховкина:

«Волосы у меня встают дыбом при мысли о том, что нужно раскрыться и взять на себя такую тяжелую ношу. Ведь кто я такой? Наверняка, без всякого сомнения, есть люди выше меня и лучше. Но, родич мой дорогой и любимый, что я могу сделать, если от Всевышнего, благословен Он, пришло это слово? И, вдобавок, мой наставник и учитель дал на это свое согласие. Я знаю, что будет много обвинителей и противников у меня, но на Всевышнего, благословен Он, вся надежда…»

Можно представить, с каким чувством читал р. Гершон это письмо (достоверность которого вызывает сомнения, хотя и вероятность того, что оно и в самом деле было написано и отослано, достаточно велика).

Поверить в то, что на плечи его шурина, которого он долгое время считал простаком и невеждой, возложена столь великая миссия, было нелегко. Но тут р. Гершон стал вспоминать многие удивительные случаи, когда шурин проявлял удивительную прозорливость; книгу «Зоар» в его руках; странное отношение к нему главного бродского раввина; некоторые, словно невзначай оброненные высказывания — и вдруг понял, что все и в самом деле сходится, и оставалось только удивляться, как он не замечал этого раньше!

Р. Гершону предстояло стать первым и одним из самых преданных учеников Бешта. Хотя, как мы еще не раз увидим, временами сомнения по поводу того, что Бешт действительно тот, за кого себя выдает, к нему возвращались, но в итоге он не только твердо уверился в его миссии и сверхъестественных способностях, но и стал одним из самых ревностных провозвестников хасидизма.

Что касается того, как произошло «раскрытие» Бешта, то все источники, начиная с «Шивхей Бешт», с небольшими вариациями рассказывают следующую историю. Однажды один из учеников р. Гершона, направился в гости к учителю, но по дороге в Броды заглянул в корчму Бешта, чтобы пообедать. Закончив обед, он небрежно бросил корчмарю: «Исроэль, подготовь мне лошадей, чтобы я мог как можно скорее тронуться в путь!».

Бешт выполнил эту просьбу, но затем сказал: «А почему бы вам, мой господин, не остаться здесь на субботу?».

Был только вторник, и слова корчмаря показались ученику р. Гершона насмешкой. Однако не успел он проехать полверсты, как у его повозки сломалось колесо, и для ее ремонта ему пришлось возвращаться обратно. Вновь отправился он в дорогу — и полетело другое колесо. Затем выяснилось, что вся повозка нуждается в серьезном ремонте, и ему пришлось задержаться на среду, затем на четверг, а там подошла и пятница, в которую нашлось немало причин, по которым гость вынужден был задержаться и остаться на субботу.

Огорчению молодого человека не было предела. Еще бы — ведь он надеялся провести субботу в обществе своего учителя, за захватывающими беседами о Торе, а тут приходится ее встречать в доме какого-то мужлана!

Однако затем он с удивлением заметил, что жена Бешта испекла двенадцать хал — так, как это было принято в домах людей, знакомых с кабалой. Когда же он спросил, зачем ей двенадцать хал, та ответила: «Муж мой — человек невежественный, но благочестивый, и, зная, что мой брат в субботу делает вечернюю трапезу на двенадцати халах, я делаю то же самое».

Затем гость снова удивился, узнав, что при корчме есть баня и миква. Зачем, спросил он, какому-то корчмарю своя миква? На что последовал ответ: «Муж мой очень благочестив, и каждый день ходит окунаться в микву».

Окунувшись в микву, ученик р. Гершона стал готовиться к субботе. Он прочел послеполуденную молитву (минху), но хозяин дома так и не появился. Затем он прочитал все полагающееся по случаю встречи субботы, но Бешта все не было. Не появился он и тогда, когда пришло время читать вечернюю молитву, так как молился в своем домике.

Наконец, когда вроде бы пришло время садиться за стол, Бешт вошел в дом.

«Вот видишь, — сказал он, — я ведь говорил тебе, что ты останешься здесь на субботу, так оно и вышло!». Затем он стал возле печки и начал притворно поспешно молиться, делая вид, что еще не у спел это сделать.

Закончив молиться, Бешт не стал на этот раз надевать свои белые субботние одежды, и сохранил то обличие, в котором представал перед людьми всю неделю — простого, мало смыслящего в высоких материях еврея. Не желая раскрываться перед чужим человеком, он не стал читать субботний кидуш и вести субботнюю трапезу, а предложил сделать это гостю. И хотя блюда на столе были необычайно вкусны, а Бешт время от времени сыпал шутками и анекдотами, на душе у его сотрапезника было невесело — совсем о другой субботе мечтал он, когда выезжал из дома.

Тем временем Бешт с величайшим почтением, даже уничижением обратился к гостю так, словно тот был уважаемым раввином: «Наставник мой, расскажи нам что-нибудь из Торы!».

Гость посмотрел на Бешта и его супругу, вздохнул, и так как в ту неделю читалась глава «Шмот»[122], стал рассказывать о том, как евреи жили в Египте под властью фараона — так, как он рассказывал бы ее детям в хедере. После этого гостю постелили постель, и все пошли спать.

Но посреди ночи молодой человек пробудился от ослепительно яркого света, который, как ему показалось, шел от печи. Удивившись тому, с чего бы лежащим в печи дровам горесть так ярко, он подошел поближе к печи, и тут свет настолько ослепил его, что он потерял сознание.

«Негоже тебе смотреть на то, что тебе не дозволено!» — сказал Бешт после того, как его привели в чувство, и фраза эта показалась гостю более, чем странной.

Наутро Бешт направился молиться в свой домик, вернулся с молитвы в самом лучшем расположении духа, с чувством спел субботний гимн «Аткину сауда», и все снова сели за трапезу. И снова Бешт с почтением обратился к гостю, чтобы тот произнес что-нибудь из Торы, и снова тот стал говорить с Бештом и его супругой, как с маленькими детьми, но на этот раз Бешт в ответ только хмыкнул: «Гм, слышал я и другое толкование».

По окончании трапезы Бешт удалился в свой домик и вновь появился уже после минхи. Но это был уже совсем другой Бешт! Он неспешно сел за стол и стал говорить о Торе, открывая столь глубокие ее тайны, о которых этот загостившийся у него молодой еврей никогда не слыхал ни от одного из выдающихся раввинов, да и вряд ли кто-нибудь когда-либо слышал вообще.

Гость был смущен, раздавлен и не знал, куда деваться от стыда: как же он не смог разглядеть раньше в этом человеке величайшего гения Торы и знатока Кабалы?!

Наконец, пришло время вечерней молитвы и авдалы — церемонии отделения субботы от будней. И снова гость был потрясен силой молитвы Бешта, буквально исходящим от него светом и неожиданно открывшейся ему гигантским притяжением его личности.

После этого Бешт велел гостю отправляться в путь, но по приезде в Броды ни в коем случае не заходить в дом р. Гершона, а направиться сразу в клойз, где изучал Тору узкий круг талмудистов и кабаллистов, из которого в будущем вышли многие великие раввины.

Явившись в клойз, «в общину хасидов» (напомним, что этим словом в иудаизме всегда обозначали особо благочестивых людей) он должен был произнести буквально следующие слова: «Свет великий светит неподалеку от общины вашей, и надобно вам пойти за ним и привести его в город».

Согласно «Шивхей Бешт», когда молодой человек в точности исполнил данное ему поручение, все сидевшие в клойзе внезапно сразу поняли, что речь идет именно о Беште, и стали вспоминать различные странности, которые случались вокруг него в разное время и которым не было объяснения — и вот теперь все стало на свои места. Впрочем, всеобщую догадку и прозрение можно объяснить и проще: главой клойза был никто иной, как главный раввин Бродов р. Моше, а ему, как уже рассказывалось, Бешт в свое время открылся.

Все, кто учился в клойзе, решили немедленно собраться и направиться в местечко, где обретался Бешт, чтобы привезти его в город. Но Бешт, который предвидел такое развитие событий, двинулся им навстречу, так что встретил ехавших к нему на телегах хасидов на полпути. Увидев его, они соскочили с телеги, и прямо на месте, из ветвей деревьев соорудили некое подобие трона, на который и усадили Бешта, после чего тот дал им первый урок Торы.

Другая версия книги «Шивхей Бешт», подготовленная Довом-Бером из Ильинцев, содержит и другую версию «раскрытия» Бешта.

Согласно этому варианту, Бешт начал свое раскрытие с того, что стал заниматься целительством и экзорцизмом — изгнанием духов (диббуков) вошедших в тело человека и пытавшихся вытеснить оттуда изначальную душу.

Р. Гершон поначалу очень скептически отнесся к этому занятию шурина, но, когда диббук вселился в живущую в Бродах женщину, и все усилия местных раввинов оказались тщетными, решил привезти Бешта в город, чтобы тот попробовал изгнать диббука.

Представ перед одержимой, Бешт вступил в переговоры с диббуком, и стал угрожать ему, что если тот не оставит тело девушки, то он, несмотря на данный ему запрет, раскроется и применит дарованные ему Свыше знания и силу Баал Шема — обладателя Имени Творца, и тогда ему все равно придется убраться.

Присутствующие при этой сцене бродские кабалисты стали настаивать на том, что запрет с него уже снят или должен быть снят, и требовать, чтобы он изгнал диббука. Однако Бешт продолжил переговоры, и в конце концов убедил диббука добровольно оставить занятое им тело.

Весть об этом мгновенно облетела Броды. Местные «старые хасиды» заявили, что не допустят его возвращения в деревню, и объявили главой своего кружка. С тех пор Бешт и поселился в Бродах, но несмотря на то, что теперь у него была слава чудотворца и великого знатока Торы, он отказывался получать какие-либо деньги за уроки Торы и стал зарабатывать себе на жизнь, вернувшись к профессии меламеда.

По преданию его нанял учителем для своих сыновей некий богатый откупщик. Когда встал вопрос, где же Бешт с семьей будет жить, откупщик заметил, что у него есть только один пустой дом, но он «порченный» — в нем явно поселилась нечистая сила.

Бешт заявил, что его это вполне устраивает. Войдя в дом, объявил нечисти, что отдает в ее распоряжение чердак. Чертей это, похоже, устроило, так что они с Бештом уживались вполне мирно. Лишь иногда, если черти уж слишком сильно начинали шуметь, Бешт прикрикивал на них, и они тут же умолкали.

С этим же откупщиком (видимо, занимавшимся откупом урожая у местных крестьян) «Шивхей Бешт» связывает и историю о ниспослании дождя.

В то самое время, когда Бешт жил у откупщика, гласит этот рассказ, в округе приключилась сильная засуха, которая могла нанести тяжелый удар как по крестьянам, так и по откупщику, закупавшему у них зерно. Вокруг расположенной возле Бродов деревни был объявлен крестный ход во имя дождя, но это не помогло. Тогда Бешт объявил пост и велел собрать евреев со всех окрестных местечек для молитвы о ниспослании дождя (так это делается и до сих пор — П. Л.). При этом он сделал особый акцент на искренности молитвы — с тем, чтобы была идущая от сердца мольба ко Всевышнему, а не просто механическое чтение молитвенных текстов.

Судя по всему, молитва такой получилась, так как один из местных украинцев поинтересовался у откупщика, отчего евреи так долго и так громко молились? Услышав, что они молились о дожде, тот только рассмеялся: «Наши ходили с иконами, и не помогло. А какой прок может быть от вашей молитвы?!».

Когда откупщик передал слова крестьянина Бешту, тот ответил: «Иди и передай тому человеку, что сегодня будет дождь». И к концу того дня и в самом деле пошел дождь.

Все это уже не могло быть простым совпадением, и слава о Беште как о провидце и чудотворце начала из уст в уста стремительно распространяться из Бродов их окрестностей по всей Подолии, причем как среди евреев, так и среди украинцев и поляков.

Сам р. Гершон окончательно утвердился в том, что Бешт и в самом деле обладает провидческим даром после истории с предсказанием о том, как разрешатся в будущем два конфликта, доставлявшие немало головной боли р. Гершону.

Когда Бешт однажды сказал ему, что, когда он слышит, как кто-то учит Тору, то может провидеть, что случится с этим человеком в обозримом будущем. Но вот как-то раз сын р. Гершона сказал матери: «Порадую я тебя хорошей новостью: нашего фактора (посредника, с которым р. Гершон осуществлял какие-то сделки и с которым у него был конфликт) арестовали».

Услышав это, р. Гершон вспомнил, что говорил ему давеча Бешт и заметил: «Исроэль, мой свояк, еще в прошлом году сказал, что так и будет. Учил я мишну после молитвы и прочел один отрывок. Сказал мне Бешт: „Знаешь ли ты, о чем ты прочел один отрывок“. Сказал я: „Да, знаю“. Я думал, он говорит о простом понимании мишны (видимо, дело происходило еще до „раскрытия“ Бешта или вскоре после этого — П. Л.). А он сказал: „Ты узнал две новые вещи. У тебя здесь два врага. Один с тобою поладит, а второго ждет великое бесславие“».

Но еще до этого р. Гершону удалось примириться с другим своим недругом: когда в праздник он пошел поздравлять наиболее уважаемых членов общины и подошел к дому этого еврея, тот выслал ему навстречу зятя, через него пригласил к себе в дом, где и состоялось примирение.

Само время «раскрытия» себя Бештом миру, как оказалось, тоже вызывает споры.

Казалось бы, чего проще: если это произошло сразу после того, как ему исполнилось 36 лет, то речь идет о 1734/35 годе. Однако Шимон Дубнов в своей истории хасидизма приводит версии различных историков, каждая из которых вполне имеет право на существование.

Так Г. Грец[123] считал, что открытая деятельность Бешта (с учетом того, что он долго пытался отказаться от миссии) пришлась на 1747–1759 гг. Но Дубнов совершенно верно замечает, что это — слишком короткий период, чтобы создать столь мощное и географически широкое движение, которое Бешт после себя оставил. Да и с 1740 года Бешт жил в Меджибоже[124] уже в качестве признанного целителя и чудотворца, и к 1747 году уже практически полностью сформировалось его «священное товарищество».

Иост[125] вообще избегает точной даты, и утверждает, что открытая деятельность Бешта протекала между 1730 и 1760 гг. Что, конечно, правильно, но точной даты «раскрытия» нам не дает.

Родкинсон относит «раскрытие» Бешта к 1731/1732 году, то есть считает, что это произошло, когда тому было 33 года. Эта точка зрения подвергается критике многими еврейскими исследователями, считающими, что в ее основе лежит попытка провести параллель между биографиями Бешта и основоположника христианства (а сделать это при желании и в самом деле нетрудно).

Но и в этой версии может быть рациональное зерно: в конце концов, хасидские предания говорят, что «напоминать» Бешту о том, что в 36 лет он должен круто изменить свою жизнь, и в самом деле стали за три года до того. Как уже говорилось выше, и до 36 лет были случаи, когда посторонним людям удавалось увидеть его без маски, во всем его мистическом могуществе (как в истории про охраняемую им еврейку и разбойника).

Наконец, стоит вспомнить хасидское предание, согласно которому на самом деле Бешт должен был прожить в нашем мире 68 лет, но так как он шесть лет медлил с полным раскрытием себя миру, то у него забрали шесть лет жизни. С этой точки зрения получается, что «полное раскрытие» Бешта произошло лишь в 1740 году, то есть после того, как он поселился в Меджибоже и начал не просто открыто, но и активно и (что немаловажно) систематизировано распространять учение хасидизма.

Но автору этих строк в силу целого ряда причин, в том числе и с учетом дошедших до нас документов польских архивов наиболее вероятной датой «раскрытия» Бешта кажется именно 1734 год, и именно к этой дате следует отнести историю с изгнанием «диббука» из женщины и признания его своим лидером членов местного кружка каббалистов-хасидов[126].

Видимо, тогда же он поселился в доме, предоставленном ему богатым местным откупщиком, который счел за честь нанять его в качестве меламеда для своего сына.

Однако жизнь Бешта в Бродах продолжалась недолго. Вскоре он переезжает в Тлуст, он же Толстое — небольшое местечко на юго-востоке Галиции (сегодня — в Тернопольской области). Согласно хроникам еврейской общины Тлуста, Бешт появился здесь в том же 1734/1735 году.

В Тлусте Бешт также устроился меламедом, начал врачевать, но жил — как и большинство евреев того времени — в крайней бедности.

«…И не имел возможности учинять совместную молитву в своем доме, и собрал вокруг себя людей и молился с ними (видимо, на улице — П. Л.), а одет был в лапсердак из дерюги, и пальцы ног выглядывали из дыр в сапогах, ибо был он чрезвычайно беден. И перед молитвой, даже посреди зимы, ходил окунаться в микву, и во время молитвы падали с него капли пота величиной с горошину», — сообщает о тлустском периоде его жизни «Шивхей Бешт»[127].

О жизни Бешта в Тлусте до нас дошло лишь несколько историй. Согласно первой из них, в Тлусте было двенадцать еврейских корчмарей, которые выплачивали градоначальнику плату за право держать свое заведение. Один из этих корчмарей был страшно беден, и не мог вносить арендную плату в назначенный срок, за что ему крепко доставалось от некого казака, видимо, поставленного городским головой для взыскания долгов.

Однажды, когда наступил очередной день выплаты аренды, корчмарь понял, что требуемой суммы у него нет и в помине, а еще немного явится тот самый казак и, узнав, что ему нечем платить, пустит в ход свои огромные кулаки; глядишь и убить может. В полном отчаянии он бросился к поселившемуся недавно в городе бааль-шему и рассказал о своей проблеме.

«Иди себе домой и не бойся. Сегодня, если будет на то Господня воля, у тебя будет хорошая выручка, а если и не хватит, то опять-таки не бойся ты этого казака, поскольку тот не сможет причинить тебе никакого вреда», — ответил Бешт.

День был базарным, и в корчме было столько посетителей, что ее хозяин не успевал всех обслуживать. Но необходимой суммы для оплаты аренды все еще не было, а в полдень, как и ожидалось, в корчму завалился казак, пылая от ярости из-за того, что до сих пор не получил причитающейся суммы. Сжав кулаки, он направился к корчмарю, но, не дойдя нескольких шагов, остановился, как вкопанный.

Так и стоял он, словно парализованный, не в силах сдвинуться с места. А корчмарь тем временем продолжал обслуживать все новых клиентов. Наконец, казак сообразил, что стал жертвой «еврейского колдовства» (ничего другого человеку того времени в подобной ситуации просто не могло прийти в голову) и стал просить корчмаря, чтобы тот избавил его от этой напасти.

Корчмарь снова направился к Бешту и стал просить снять с казака заклятие, так как вся эта история могла сильно разозлить градоначальника, да и за колдовство можно было сильно поплатиться.

«Скажи тому казаку, чтобы дал клятву больше никогда не притеснять евреев, и вмиг избавится от своей напасти», — ответил на это Бешт.

Корчмарь передал эти слова казаку, тот дал требуемую клятву больше не досаждать ни одному еврею до конца своих дней, и тут же исцелился от паралича. А корчмарь сосчитал выручку, и оказалось, что ее более чем достаточно, чтобы погасить долг по аренде.

Эта история мгновенно облетела не только Тлуст, но и его окрестности, значительно увеличив славу Бешта как чудотворца среди евреев, но вызвала злобу на «еврейского колдуна» среди христиан, которые решили отомстить Бешту, возведя на него кровавый навет. Вот как пересказывает эту историю Шмуэль-Йосеф Агнон:

«Убили необрезанного мальчика и подбросили его останки в дровяной сарай Бешта, и никто не знал об этом. Когда Бешт вернулся в канун первого дня Песаха домой из синагоги, сказал своей жене: „В доме пахнет падалью“. Пошли искать, обыскали весь дом и нашли убитого, брошенного в дровяном сарае. Приказал Бешт надеть на него кафтан и шапку и посадить за стол. Потом сел и сам Бешт за стол, но не стал проводить седер. Ночью пришли необрезанные со стражей к дому Бешта, обыскали дровяной сарай и не нашли тело убитого. И не пришло им в голову, что восседающий за праздничным столом и есть убитый. После того как рылись повсюду и ничего не нашли, ушли восвояси. А как ушли, приказал Бешт бросить тело убитого в реку, и сделали так. После этого провел Бешт седер в великом воодушевлении. Да охранят его заслуги нас и весь Израиль»[128].

Около пяти лет Бешт обретался то в Бродах, то в Тлусте и Коломые (где в 1734 году снова встретился с Олексом Довбушем), но значительную часть времени, видимо, проводил в разъездах по всей Подолии и Волыни, целительствуя, помогая найти пропавшие вещи или людей, доказывая свою удивительную способность предвидеть будущее и помогая избавиться от той или иной нависшей над евреями угрозы, что почти всегда воспринималось как чудо.

К тлусткому же периоду жизни Бешта относится и первый совершенные им случай «воскрешения из мертвых», которых потом было великое множество. Шмуэль-Йосеф Агнон пересказывает его по популярному сборнику хасидских историй «Сипурей Яаков» («Рассказы Яакова»):

«В одной деревне неподалеку от Снятина заболела опасной болезнью одна богатая женщина. Послали за Бештом в Тлуст, чтобы приехал в деревню помолиться за нее. Отправившись в путь, подъехал Бешт к развилке, и вот: одна дорога поворачивает к деревне, другая — ведет в Снятин.

Уперлись лошади и не захотели идти к деревне, а пошли к городу. Возница стал их стегать.

Сказал Бешт ему, вознице: „Оставь их, пусть идут, куда хотят“. Поехали и приехали в Снятин. Приехав в город, проехали мимо одного дома (а в том доме было пристанище у Бешта в то время, когда он жил поблизости от Снятина). И была там одна повитуха, которая заболела смертельной болезнью и была при последнем издыхании. Домочадцы же ее горько плакали.

Остановился Бешт и вошел в дом. Когда он вошел, домочадцы, что стояли подле нее, сочли, что уже отлетела душа ее, и прикрыли ей лицо, как делают с мертвыми, и зажгли свечи. Бешт же повелел открыть ей лицо, всмотрелся и сказал: „Погасите свечи“.

И сказал сей женщине: „Повелеваю тебе сесть на постели“. И села. Сказал ей: „Повелеваю тебе сказать покаянную молитву“. Сказала покаянную молитву. Сказал: „Теперь будет тебе исцеление“.

Не прошло и нескольких дней, как сия женщина выздоровела и жила потом долго, сто двадцать лет, и все знали, что жива она Бештовым благословением, и все дни жизни своей приходила со всеми другими повитухами к каждой роженице…»

В результате его слава чудотворца росла, а вместе с ней и улучшалось его материальное положение, хотя Бешт никогда не просил деньги за свои услуги и довольствовался тем вознаграждением, которое ему давали. Богачом он так никогда и не стал, но и в дырявых сапогах ходить перестал.

В 1740 году Бешт переселился со всеми домочадцами в Меджибож, которому на двадцать лет предстояло стать столицей и колыбелью уже народившегося, но пребывающего во младенчестве хасидизма. Здесь же происходит немалая часть историй, связанных с Бештом.

Глава 9. Все дороги ведут в Меджибож

Разумеется, выбор Бештом Меджибожа в качестве места жительства было неслучайным — в 1740-х годах этот городок, официально находившийся во владении князей Чарторыйских и считавшийся вотчиной его вассалов и родичей Синявских, был одним из важнейших торговых центров, расположенных на границе Волыни и Подолии.

Жизнь в Меджибоже текла куда спокойнее, чем в других городах и местечках, и, вдобавок, само его географическое положение позволяло без труда в течение дня добраться до многих располагающихся вокруг него важнейших еврейских центров. Последнее обстоятельство имело решающее значение для Бешта, поскольку значительную часть жизни он проводил в разъездах — сначала в качестве бааль-шема, а затем и в роли Ребе, навещающего своих хасидов.

Впервые Меджибож (располагающийся на берегу реки Южный Буг при впадении в него северного притока Бужка) упоминается в летописях XII века, и за свою многовековую историю — именно из-за важности географического положения — не раз переходил из рук в руки: здесь побывали татары, литовцы, поляки.

Евреи появились в Меджибоже в конце XV века, а в 1509 г. король Сигизмунд I Старый уже назначил меджибожского еврея Либермана сборщиком налогов, освободив его от подсудности любой власти, кроме королевской, а еврейской общине города в 1511 году были предоставлены немалые налоговые льготы, которые были подтверждены королем Сигизмундом II Августом в 1566 году.

К началу XVII в. еврейская община Меджибожа была уже одной из самых больших в Подолии. В городе действовало несколько синагог, раввинский суд, который в разные годы возглавляли видные раввины, среди которых был и будущий главный раввин Кракова, автор известного комментария к «Шульхан Аруху» рав Йоэль Сиркес (1561–1640).

В 1604-х годах в Меджибоже попытались найти убежище сотни евреев, бежавших от казаков Богдана Хмельницкого. Что, впрочем, их не спасло: в 1648–53 гг. отряды Хмельницкого трижды захватывали Меджибож, убивая всех не успевших сбежать евреев. Но вскоре после подавления казацкого восстания несколько еврейских семей вернулись в город, и с тех пор его еврейская община продолжала расти.

О том, что Меджибож был одним из самых экономически благополучных мест Подолии того времени, свидетельствует хотят бы тот факт, что только с 1736 по 1743 год стоимость его аренды выросла на 12 %, до астрономической по тем временам суммы 28 200 злотых.

Это означает, что сбор налогов с жителей города (а их было немало — начиная с налога на само право жительства, занятие тем или иным видом торговли или ремесла и заканчивая подоходным налогом) приносил куда большую сумму. Согласно сохранившемуся в библиотеке князей Чарторыйских в Кракове архиве, с которым основательно поработал Моше Росман, к моменту появления в городе Бешта в 1740 году здесь жило 455 христианских и 219 еврейских семей, плативших налоги (и еще, как минимум, пара десятков, которые были по тем или иным причинам освобождены от их уплаты).

Как и во многих других городках Подолии, население Меджибожа было многонациональным и многоконфессиональным: здесь жили бок о бок украинцы, поляки, евреи, татары, и в городе, соответственно, были и католический костел, и православная церковь, и синагоги. Часто всем горожанам приходилось объединяться, чтобы вместе отразить очередной набег гайдамаков или опришков, и это, вместе с общими экономическими интересами, невольно способствовало тому, что отношения между представителями различных наций и вероисповеданий были вполне добрососедскими, как, впрочем, и на большей части позже отошедшей к Российской империи территории Восточной Польши.

Многие истории о Беште свидетельствуют о том, что евреи не раз обращались к тем же украинцам и полякам за помощью, и не встречали в этом отказа. Да и тот же Бешт, как мы увидим, не раз прибегал к такой помощи, нередко вступал в дружеские разговоры с поляками и украинцами, заботился о том, чтобы у них был достойный заработок, а также осуждал и пресекал любые попытки еврейских торговцев и арендаторов бессовестно наживаться на соседях-христианах.

Разумеется, отношения между представителями разных народов и конфессий в Меджибоже и Речи Посполита в целом отнюдь не были идиллическими. Были и попытки кровавых наветов, и грязные интриги с целью настроить польские власти и духовенство против евреев, и принуждению к крещению, и откровенное насилие. Показательной в этом смысле является жалоба, поданная христианским духовенством управляющему Меджибожем Волынскому о том, что евреи позволили себе «осквернение христианских святынь», отказавшись запереть лавки и покинуть рынок во время проходившего через него крестного хода.

И все же необходимо признать, что евреям Подолии жилось под князьями Чарторыйскими куда спокойнее и комфортнее, чем во многих других уголках Европы того времени. Хотя бы потому, что польские власти тщательно следили за соблюдением установившегося правопорядка и при необходимости предоставляли евреям необходимую защиту.

Большая часть еврейского населения Меджибожа второй половины XVIII века проживала в примыкающем к городскому рынку еврейскому кварталу, но несколько еврейских семей жили и в других районах города. Среди них были не только держатели мелких и средних лавочек на рынке, но и портные, сапожники, валяльщики валенок («каталок»), а также крупные торговцы скотом и мануфактурой, добиравшиеся по своим торговым делам до российских земель на востоке и до немецких земель на западе, принимая участие в знаменитых Лейпцигских ярмарках.

Об огромном финансовом расслоении еврейского населении города свидетельствует хотя бы тот факт, что среди евреев были как те, кто платил всего три злотых подоходного налога в год, так и те, у кого сумма налога составляла сто, двести и даже триста пятьдесят злотых.

В то же время в целом экономическое положение евреев Меджибожа было относительно благополучным, что доказывает хотя бы то, что несколько раз общины других еврейских местечек обращались к меджибожцам за помощью в покрытии их долгов по налогам, и эти просьбы, как правило не встречали отказа.

Как и другие этноконфессиональные общины, еврейская община пользовалась автономией и управлялась выборными лицами, которыми, понятно, становились самые богатые и уважаемые ее жители, находившиеся в тесных отношениях с польскими властями. Вместе с городским раввином, кантором синагоги, а также с рядом местных знатоков Торы они составляли своего рода городскую аристократию и интеллигенцию, одними из видных представителей которой в 1740-х годах были Давид Пуркес и Вольф-Зеэв Кицис, относившиеся к «старым хасидам».

Последний держал лавку на рынке, и, одновременно, уделял немало времени изучению Торы, Талмуда и Каббалы, а также, в соответствии с докатившимися и до Меджибожа ветрами Просвещения, проявлял интерес к светским наукам. В частности, по дошедшим до нас сведениям, р. Зеэв Кицис увлекался астрономией.

Повторим, к моменту поселения Меджибоже Бешт успел приобрести широкую известность как в качестве целителя и чудотворца, так и проповедника нового пути служения Всевышнего, по сути, нового учения.

По одной из версий он появился в городе по приглашению польских властей. Не самого князя Чарторыйского, разумеется, но, возможно, местного комиссара (уполномоченного короля) Волынского. Если такое приглашение и в самом деле имело место, то нам остается лишь предполагать, что именно могло стать его причиной. Не исключено, что сам комиссар или кто-то из членов его семьи обратился за той или иной помощью к Бешту, и встреча с ним оказала такое впечатление, что он превратился в его ревностного поклонника и решил взять под свое покровительство.

Версия эта тем более вероятна, что до нас дошло немало историй о добрых отношениях Бешта с комиссаром, который, вдобавок, нередко предостерегает польских помещиков от попыток строить какие-либо козни против «еврейского колдуна», так как им же от этого хуже будет.

Так, одна из историй рассказывает о помещике, который ненавидел Бешта и грозил при первой же встрече застрелить его из пистолета. Как-то раз Бешт сопровождал местного комиссара в его поездке по окрестностям, и когда они приблизились к дому этого помещика, комиссар предложил ему зайти. Бешт вошел в дом, затем сказал, что раз они все дела кончили, то он прощается с комиссаром, и, попрощавшись, вышел. Комиссар, зная, как помещик относится к Бешту, подивился спокойствию хозяина дома, но ничего не сказал.

Помещик между тем накрыл стол, и за едой комиссар заговорил о Беште. Пан тут же вышел из себя, и снова пригрозил его пристрелить.

— Да ведь он же был здесь, и попрощался со мной, заметил на это комиссар.

— Я его не видел, — ответил озадаченный помещик. И добавил:

— Коли он из тех, кто умеет делаться невидимым, с ним надо поладить.

В другой, куда более будничной истории один откупщик отбил у другого аренду деревеньки. В результате последний остался пану довольно крупную сумму, и пан, и новый откупщик запретили старому покидать деревню. Тем не менее, оказавшийся в безвыходной ситуации прежний арендатор решил поехать к Бешту в Меджибож.

Однако в Меджибоже выяснилось, что Бешт уехал в Каменку. Когда же откупщик прибыл в Каменку, оказалось, что Бешт уже уехал домой. И все же он нагнал Бешта, рассказал свою историю и стал молить помочь.

— Что я могу сделать для тебя в дороге? Давай доберемся до моего дома, там и поговорим! — предложил Бааль-Шем-Тов.

Тем временем новый откупщик, увидев, что выжитый им конкурент сбежал, бросился к пану и доложил, что тот отправился к колдуну, чтобы навести на него страшную порчу. В ответ разъяренный пан велел схватить сына прежнего откупщика, бросить его в замковую темницу, и, если отец юноши не появится до определенного часа, запороть его до смерти.

Увидел это Бешт своим духовным зрением, и со словами «Дальше медлить нельзя!» остановил телегу и направился к реке, чтобы окунуться в ней как в микве. Когда он вышел из реки, то сказал откупщику: «Поезжай немедленно к себе, и когда въедешь в деревню, то не заходи домой, а сразу иди в замок».

Тот так и сделал, и когда помещик увидел его из окна, то напал на него вдруг необъяснимый страх, поскольку он уверился, что этот еврей пришел извести его колдовством. И потому немедленно отпустил сына старого откупщика из темницы, а к новому послал слугу, чтобы тот велел ему убираться куда подальше вместе с семьей и скарбом.

Однако помещик не простил пережитого в тот день страха и направил письмо к комиссару Меджибожа с предупреждением, что тот «пригрел в своем городе колдуна».

Ответ не замедлил последовать: «Смотри, постарайся ублажить и умиротворить Бешта, ибо он не колдун, а человек Божий. А если не умиротворишь его, то покарают тебя Небеса». И решив прислушаться к комиссару, помещик послал Бешту телегу, наполненную разными крупами и живой птицей.

На версию о том, что комиссар Меджибожа очень благоволил к Бешту, наводит также тот факт, что сразу после его появления в городе Бешт вносится в городские регистрационные книги как Balsem (бааль-шем), «доктор и каббалист». На основании этого он объявляется духовным лицом, получает право жить в доме, принадлежащем общине и освобождается от уплаты налогов.

Бешт под именем Balsem фигурирует и архивных документах Меджибожа и в последующие годы, наряду со своим сыном Цви-Гиршем (он называется «баальшемовичем»), зятем, приемным сыном Шмуэлем и сойфером — мастером написания камей, мезуз и священных свитков (которого поляки, а вслед за ним и русскоязычные источники упорно называют «писарем») Цви-Гиршем. В этих же документах мы находим имена Давида Пуркеса и Вольфа Кициса, так что историческая реальность этих героев многих рассказов о Беште не вызывает сомнения.

Наконец, еще одним косвенным доводом в пользу того, что Бешт появился в Меджибоже при покровительстве польских властей является то, что местная еврейская аристократия и интеллигенция встретили его крайне настороженно, если не сказать враждебно. И Вольф Кицис, и Давид Пуркес, и местные богачи, считая себя «образованными людьми», поначалу отнеслись Бешту как к дутому пузырю, шарлатану, морочащему легковерных простолюдинов своими сказками и на самом деле являющемся профаном как в Торе, так и Каббале.

Само понятие «бааль-шем», по мнению Кициса и Пуркера, было несовместимо с понятием о знатоке Торы и уж тем более духовном лидере поколения, на роль которого Бешт начинал понемногу претендовать. Нельзя было не заметить, что сила его молитвы впечатляет многих евреев города, а на субботу и праздники в Меджибож съезжаются те, кто считает себя его учениками, и среди них есть весьма уважаемые раввины, в том числе и «старые хасиды», называющие себя хасидами уже в новом значении этого слова.

Согласно, «Шивхей Бешт», решающий поворот в отношении р. Зеэва Кициса и р. Давида Пуркеса к Бешту произошел после истории с одним из их учеников, видимо, членом кружка «старых хасидов».

Когда этот молодой еврей заболел р. Кицис и р. Пуркес пришли его проведать, и тот спросил, не стоит ли ему обратиться за помощью к Бешту, который славится как целитель. Но оба раввина ответили, что подлинно верующему человеку просто недостойно обращаться к какому-то шарлатану и отговорили его от этой мысли.

Однако больному становилось все хуже; стало ясно, что дни его сочтены, и когда он в очередной раз завел речь о приглашении Бешта, р. Кицис и р. Пуркес согласились с тем, что к нему стоит послать. Вдобавок, им самим давно было интересно, чем этот «фокусник» так привлекает к себе людей и какие трюки проделывает под видом «исцеления». Поэтому они взяли с юноши обещание, что после ухода Бешта он подробно расскажет им обо всем, что тот будет говорить, и при этом на всякий случай заслали в его дом мальчика, который должен был подглядывать за всем происходящим и затем рассказать им об этом.

Войдя в дом, Бешт велел всем его обитателям выйти и оставить его наедине с больным. Одна из странностей этой истории как раз и заключается в том, что при всем своем умении видеть сокрытое, Бешт не узнал о том, что за каждым его шагом следит маленький соглядатай. Тем, кто верит в сверхъестественные способности Бешта, поверить в это трудно, и им остается лишь предположить, что так все и было изначально задумано.

Оставшись с больным с глазу на глаз, Бешт сказал, что уже не в силах что-либо изменить в его судьбе, и скоро тот умрет. При этом за ним есть один грех, который мешает ему войти в рай и который он так и не исправил. И Бешт подробно рассказал, в чем этот грех заключается, хотя знать об этом мог только сам умирающий.

— Это так. Но я надеялся, что успею исправить это. Так что же мне теперь делать? — спросил больной.

— Не печалься! — ответил Бешт. — Я позабочусь о том, чтобы это не стало помехой и сам проведу тебя в Райский сад. Только не открывай никому, о чем я говорил с тобой.

С этими словами Бешт вышел, и р. Кицис и р. Давид тут же поспешили в комнату умирающего и спросили, о чем с ним говорил Бешт, но тот ответил, что дал клятву не раскрывать этого. Тогда они обратились к спрятавшемуся в комнате мальчику, и тот подробно рассказал им о том, что было.

— Правда ли это? — спросил р. Кицис.

— Правда, именно так он и говорил со мной, — ответил больной.

Тогда р. Кицис и р. Пуркес взяли с умирающего клятву, что он явится им после смерти и подробно поведает о том, что произойдет с ним после смерти — поверить в то, что Бешт вхож в Райский сад примерно так же, как в свой палисадник, да еще и может там распоряжаться, они, разумеется не могли.

И через некоторое время после смерти душа этого парня явилась обоим раввинам во сне, и рассказала одно и то же (согласитесь, что явление одного и того же сновидения одновременно двум разным людям случается не так часто, но все же случается, и с точки зрения еврейской мистики это — одно из самых верных доказательств истинности сна).

Во сне покойный рассказал, что и в самом деле попал в рай, но вот ввел ли его туда Бешт или кто-то другой, ему неведомо. Зато в Райском саду у него сразу же начались неприятности: стоило ему найти для себя подходящее место, как его тут же с него сгоняли. Однажды обитатели того райского чертога, в котором он находился, направились в какие-то палаты, в которых стоял огромный стол, и он вдруг увидел, что во главе этого стола сидит Бешт.

Он попытался занять место рядом с ним, но его снова согнали, и ему пришлось стоять возле стола. Бешт начал урок Торы, а затем задал трудный вопрос, на который никто из находившихся за столом знатоков Торы не мог ответить, и тогда Бешт сам дал ответ.

После этого обитатели «чертога» вышли из-за стола, а душа покойного спросила Бешта, почему он не может найти себе места в Райском саду? «Потому что ты дал клятву и не исполнил!» — ответил Бешт, после чего он и поспешил явиться к своим учителям во сне. Вслед за этим он подробно пересказал им, что говорил Бешт о Торе в Райском саду, а также заданный им вопрос и ответ на него.

В ближайшую же субботу р. Зеэв Кицис и р. Давид Пуркес заявились в дом Бешта в час, когда он сидел с узким кругом ближайших сподвижников за третьей субботней трапезой. Бешт давал тот же урок по Торе, который покойный пересказал им во сне. Затем он задал присутствующим тот же вопрос, что и обитателям Райского сада, и когда р. Зеэв и р. Давид ответили на него, Бешт усмехнулся и сказал: «Я знаю, это вам покойник рассказал!».

Надо ли говорить, что после этого случая р. Зеэв Кицис и р. Давид Пуркес присоединились к числу самых преданных учеников Бешта, расширяли число его сподвижников и сопровождали учителя в его бесчисленных поездках по городам и местечкам? Оба они были убеждены, что им был явлен мистический опыт, однозначно доказывающий величие Бешта, его святость и истинность проповедуемого им учения.

Автор понимает, с каким чувством прочитал эту историю скептический читатель, и ему остается лишь напомнить, что в мировой, в том числе и русской литературе существует множество вот таких историй о «заранее договоренной явке с того света»; немало их и в мемуарах, и трудно понять, зачем было придумывать столько похожих друг на друга историй.

В другой истории, видимо, так же относящейся к раннему периоду жизни Бешта в Меджибоже, он обратил внимание на молодого еврея, уже явно созревшего для постижения хасидизма, и захватил вовлечь его в это свое «святое товарищество».

Проблема заключалась в том, что молодой человек работал меламедом детей местного богача, который недолюбливал Бешта, да и сам он относился к хасидизму весьма настороженно, гадая идет ли речь о подлинно новом пути служения Творцу, или же об очередной секте, возглавляемой шарлатаном и сбивающей евреев с пути истинного.

И вот как-то в ночь на субботу снится нашему меламеду удивительный сон. Будто гуляет он по Меджибожу и видит: стоит посреди города огромный дворец удивительной красоты. Чем больше он вглядывался во дворец, тем больше изумлялся — и тому материалу, который пошел на его постройку, и его архитектуре, и изяществу его отделки, в каждом узоре которой чувствовались какие-то высшие мастерство и мудрость. «Если этот дворец так хорош снаружи, то каким же великолепным он должен быть изнутри!» — подумал меламед, приблизился к одному из окон дворца, чтобы увидеть его внутреннее убранство, и увидел, что в зале дворца вокруг стола сидит Бешт со своим святым братством, и Бешт дает урок Торы.

И так ему захотелось услышать, что же там говорит Бешт и присоединиться к этому застолью, что она направился ко входу во дворец, но тут путь ему заступил слуга и не пустил его внутрь. Тогда меламед встал у окна дворца, которое оказалось чуть приоткрыто, и стал жадно прислушиваться к словам Бешта, которые раскрывали глубочайшие тайны Торы и были для него слаще меда.

На этом месте, посреди ночи, меламед пробудился, и некоторое время лежал, вновь и вновь повторяя толкование, которое услышал во сне, чтобы получше его запомнить, и так продолжал до тех пор, пока его снова не сморил сон.

Проснувшись утром, он отчетливо вспомнил, что ему приснилось, но вот беда — начисто забыл толкования Бешта! И это так его огорчило, что он с трудом выстоял утреннюю молитву, да и за утренней трапезой сидел вместе с семьей богача как в воду опущенный. Тот поинтересовался, с чем связана такая перемена в настроении учителя, но молодой человек ничего не ответил. После трапезы он уже хотел было направиться к Бешту, но вспомнил, как во сне слуга прогонял его, и решил, что, если и наяву будет то же самое, то стыда не оберешься.

Но вот в доме Бешта прошла минха, началась третья трапеза, и тут Бешт сказал служке, чтобы тот направился в дом такому-то богачу и попросить меламеда, чтобы тот пришел к нему. И как только служка явился к богачу и сообщил, что Бешт хочет видеть его меламеда, тот сорвался с места и, даже не надев верхней одежды, побежал к Бешту. Войдя в комнату, он услышал, как тот произносит те же слова Торы, которые он слышал от него во сне, мгновенно их вспомнил — и упал в обморок.

Когда он очнулся, то увидел, что над ним стоит Бешт и говорит со своим обычным юмором: «Добро бы ты свалился, если бы услышал что-то новое, но ведь ты уже слышал это нынешней ночью!».

Понятно, что после такой истории меламед стал одним из верных последователей Бешта. Но понятно так же и то, что воспринимать ее можно по-разному. Для сторонника исключительно рационального взгляда на мир в сновидении меламеда ничего особенного нет.

Оно отражает его внутренние метания между тягой к учению Бешта, так как все, что он слышал о хасидизиме кажется ему необычайно притягательным, мудрым и прекрасным (что и символизирует прекрасный дворец).

С другой стороны, боязнь впасть в ересь, вместо того, чтобы приблизиться к Творцу, отдалиться от Него, удерживает его от того, чтобы приблизиться к Бешту, и именно этот страх отражает слуга, не пускающий его во дворец. И тогда он принимает решение побольше разузнать о Беште и его открытиях в Торе, но так, чтобы об этом никто не узнал («подслушать у приоткрытого окна»).

Но ведь можно выдвинуть и другие версии. К примеру, о том, что для Бешта не составляло труда переходить границу между сном и реальностью, и два этих мира для него пересекались и легко переходили один в другой, а потому для него не составляло и особой проблемы управлять снами людей.

Внезапный переход двух уважаемых знатоков Торы из стана противников Бешта в лагерь его приверженцев, конечно, произвел должное впечатление на многих жителей Меджибожа, однако тех, кто остался при прежнем мнении, было все еще немало, и тон среди них задавали как раз самые богатые и уважаемые купцы Меджибожа. Будучи людьми Б-гобоязненными, в силу самой своей деятельности они были практичными и рассудочными людьми, и рассказы о «чудесах» вызвали у них лишь ироническую усмешку.

И все же, когда обстоятельства складывались так, что полагаться оставалось только на сверхъестественное, они обращались за помощью к Бешту и, если верить хасидским рассказам, убеждались в его способности видеть сокрытое, находить утерянное и предсказывать будущий ход событий.

«Шивхей Бешт» приводит несколько таких историй, произошедших с меджибожскими купцами, долго входившими в группу ожесточенных противников Бешта.

У одного из этих купцов вдруг пропал сын — поехал, как обычно, по торговым делам в Бреслау, должен был вернуться через четыре недели, а тут прошло два с половиной месяца, а от него ни слуху, ни духу. Встревоженная жена купца стала «пилить» мужа, чтобы он сломил гордыню и пошел к Бешту узнать о судьбе юноши — в конце концов, не зря же к нему с подобными и другими просьбами приезжают со всех четырех концов света!

Наконец, тот сдался и незадолго до субботы направился с Бештом с вопросом, не может ли тот сказать, что случилось с его сыном? Бешт в ответ достал книгу «Зоар», заглянул в нее и ответил: «Сын твой, слава Б-гу, жив и здоров, едет домой, но эту субботу проведет в деревне, которая находится на расстоянии всего лишь версты от нашего города.

Разумеется, купец не поверил Бешту, и послал в ту деревню слугу-нееврея, чтобы он оставался там до наступления темноты, и, если сын появится в деревне, немедленно ему сообщить. Допустить, что его сын, знаток Торы и очень Б-гобоязненный молодой человек, въедет в деревню после темноты, то есть нарушит субботу, купец, понятное дело, никак не мог.

Слуга выполнил приказание, и после темноты явился в дом купца, чтобы доложить: его сын в деревне так и не появился. Купец начал костерить Бешта и одновременно выговаривать жене: „Говорил же я тебе, что его слова ничего не стоят — одно надувательство!“.

Однако вскоре после того, как кончилась суббота, пропавший сын появился в Меджибоже, и рассказал родителям, что на подъезде к той деревне у него сломалась телега, и потому добрался он до нее только в полночь, и уже там провел субботу.

Купец поспешил к Бешту, чтобы выразить ему благодарность и попросить прощения за ту брань, которую он отпускал в его адрес. Заодно он поинтересовался, каким образом, заглянув в книгу, Бешт с такой точностью узнал, где находится сын и что с ним происходит.

„Дурень! — ответил на это Бешт. — Ведь свет, который создав Всевышний в шесть дней творения, позволял (первому) человеку видеть мир из конца в конец и приберег его на будущее для праведников. А где приберег его? В Торе! Поэтому, когда я открываю книгу „Зоар“, то вижу весь мир, и, с Божьей помощью, не могу ошибиться“.

В другой истории о пропавшем сыне Бешт не только обходится без помощи книги „Зоар“, чтобы прояснить судьбу юноши, но ведет себя так, словно умеет пользоваться не только силами святости, но и силами нечистоты, которые в еврейской традиции часто связываются с отхожим местом.

И в этой истории торговец посылает сына с товаром в дальние края, на этот раз в Бреслау, и тот снова надолго задерживается, и родители начинают волноваться, не случилось ли с ним что-либо дурное. И хотя Бешт в глазах этого купца ничего не значил, и последний входил в число его яростных противников в Меджибоже, жена все же уговорила его пойти.

Вероятно, именно эта неприязнь купца и побудила Бешта поступить так, как он поступил дальше.

— Жена моя говорит, что вы знаете, всякие вещи, потому я пришел, чтобы вы сказали мне, где мой сын», — с насмешкой сказал купец.

— Прозревать такие вещи я хожу в нужник! — ответил Бешт, взял трубку, и в самом деле вроде бы отправился в отхожее место.

Спустя короткое время он вернулся и сказал: «Видел я твоего сына в Бреслау, и он был в немецкой шапке. Видимо, он только что заключил выгодную сделку, и он с партнером обменялись шапками.

Купец записал день, в который произошел этот разговор, а когда сын вернулся, спросил, в какой день тот заключил сделку. И названная им дата совпала с той, на которую указал Бешт.

— Почему же не послал мне об этом письмо, как было принято между нами раньше? — продолжил допытываться отец.

— Потому что мне попался хороший покупатель, который сразу купил весь товар, но при условии доставки на дом, и мне пришлось свернуть с дороги, на которой есть почта, и послать весточку мне было уже неоткуда. А потом я накупил в городе этого покупателя нового товара и поехал снова продавать его в Бреслау. Вот и я и задержался.

Обращались к Бешту и с просьбой найти потерянное или хотя бы прояснить его судьбу. Так, в истории, которая происходит во время некой очередной войны отправившие волов на продажу р. Барух и его брат р. Йона Каменкер опасались, что „греки“ (не исключено, что под этим словом следует понимать „христиане“ или „православные“) захватили эту партию животных. Чтобы прояснить судьбу скота, они явились к Бешту, который как раз готовился к трапезе и совершал омовение рук.

Бешт велел гостям также сделать омовение, усадил их за стол, сделал благословение на хлеб, а затем уже спросил, что их к нему привело. Услышав рассказ р. Йосефа, Бешт заметил: „Жаль, что они не поговорили со мной, когда пускались в путь — я бы приглядел за волами“ — очевидно, имея в виду, что мог бы использовать свои способности, как для того, чтобы проследить за волами, так и чтобы с помощью каббалы отвести от них любых мародеров.

Вслед за тем Бешт раскрыл книгу „Зоар“, некоторое время вглядывался в нее, а затем сказал: „Вижу, что волы р. Баруха в полном порядке, и никто их не захватывал“.

„Это что, написано в „Зоар“?“ — с удивлением, а, возможно, и с некоторой иронией спросил р. Йосеф.

И Бешт ответил на это то же, что и герою предыдущей истории. Есть и другие рассказы, в которых Бешт для прояснения того или иного вопроса прибегает к книге „Зоар“, и о том, с чем связана эта каббалистическая техника, будет рассказано в главе, посвященной провидческим способностям Бешта.

Известны также истории, когда Бешт прибегал к книге „Зоар“ для других целей — например, для защиты от той или иной беды или угрозы.

В одной из таких историй некий купец решил поехать с товаром в Белое Поле (Белую Церковь), но опасался, что по пути на него нападут разбойники. Жена же его, узнав, что туда собирается и Бешт, посоветовала купцу поехать в Белое Поле вместе с ним, а уж Святой Бааль-Шем-Тов как-нибудь найдет способ защитить и себя, и его от лихих людей.

Купец так и сделал. Когда же они въехали в лес, где обретались разбойники, Бешт вдруг велел кучеру остановиться и дать лошадям попастись, а повозки пока поставить бок о бок. Такая беспечность насмерть перепугала купца, и в голове у него уже начали крутиться мысли, а не находится ли Бешт в сговоре с грабителями?

Бешт между тем сел, открыл книгу „Зоар“ и стал в нее глядеть. И тут из-за деревьев появились „лихие люди“, не скрывающие своих намерений. Однако по мере того, как они приближались к повозкам, их начал охватывать страх, и страх этот нарастал и нарастал — словно они уже видели перед собой не две повозки и топчущихся возле них нескольких жалких евреев, а что-то совершенно другое. В какой-то момент страх стал таким невыносимым, что они бросились бежать, сломя голову.

Но, отбежав, снова увидели две повозки, мирно пасущихся лошадей и несколько жалких евреев. „Ну-ка, — сказали себе разбойники, — попробуем еще раз!“.

Но и во второй раз повторилось то же самое: сердца всех бандитов начал сжимать страх, который по мере приближения к Бешту все усиливался и усиливался, пока не стал поистине смертельным, и заставил их вновь повернуть назад. Отбежав и отдышавшись, они снова увидели евреев, которые казались поначалу такой легкой добычей, но сообразили, что тут все не так просто и повторить попытку уже не решились.

Тут купчик бросился Бешту на шею и стал целовать его, приговаривая: „Поистине только теперь познал я истинную меру твоего величия!“.

„Да что ты вообще обо мне знаешь?! Ничего ты обо мне еще не знаешь!“ — усмехнулся в ответ Бешт.

Вскоре среди евреев Меджибожа почти не осталось тех, кто не верил бы, что в их городе живет величайший „доктор и кабалист“ — целитель, чудодей, провидец, вдобавок ко всему свободно читающий в душах людей. Благодаря Бешту в город стекалось большое количество не только его учеников и приверженцев „нового хасидизма“, но и просто страждущих исцеления, и это, безусловно, еще больше способствовало процветанию города.

Нельзя также не упомянуть, что вскоре после переезда Бешта в Меджибож туда же переселился и его шурин р. Гершон, ставший учителем его сына р. Цви-Гирша, а заодно всячески способствовавшим распространению идей хасидизма и укреплению авторитета Бешта как в городе, так и далеко за его пределами.

Появление р. Гершона в Меджибоже связывают с большим скандалом в Бродах, начавшихся с того, что по городу поползли слухи о том, что жена окружного раввина — женщина легкого поведения. Раввинский суд Бродов в составе р. Гершона, р. Меира Маргалиота и р. Йехизкиэля Ландау разобрал это дело и пришел к выводу, что слухи обоснованы, и окружной раввин не имеет права жить с женой и должен с ней немедленно развестись.

Однако окружной раввин заявил, что речь идет о клевете и силой своей власти присудил всех трех судей к огромному штрафу за злоречие, а в случае его невыплаты — к публичной порке. Р. Иехизкиэль уплатил штраф, но у р. Маргалиота таких денег не было, и он был выпорот. Поняв, что его ждет та же участь, р. Гершон решил бежать из города к шурину в Меджибож. Так он добежал до окружавшей город тына — стены из воткнутых в землю кольев, и понял, что не может пройти между ними.

Но тут внезапно к тыну подошел какой-то поляк, и сказал ему: „Иди сюда, тут один столб шатается, иди, возьмемся за него, я с одной стороны, ты — с другой, выдернем его, и ты сможешь убежать“.

В результате побег удался. Когда р. Гершон пришел к Бешту тот, вместо приветствия сказал: „Я знал, что ты в беде и послал к тебе Элияѓу в обличье необрезанного из Польши, чтобы он помог тебе выдернуть столб“. Затем Бешт с сообщил шурину, что судьи приняли верное решение и, приняв на себя наказание, освятили имя Всевышнего, за что всем троим уготована великая судьба.

Вряд ли нужно говорить, что это предсказание сбылось. Как вряд ли нужно говорить о том, что было бы странно, если б р. Гершон просто тихо-мирно переехал в Меджибож, без какой-либо чудесной истории.

В конце концов слава Бешта в Меджибоже стала так велика, что к нему стали обращаться за помощью не только евреи, но и украинцы и поляки.

Это, разумеется, не могло понравиться местным знахарям, а также священнику местной православной церкви, увидевших в Беште опасного конкурента и решивших выжить его из города. Но, как мы уже упоминали, Бешт пользовался особым покровительством комиссара города, а потому затеянные священником интриги, в итоге привели к тому, что ему пришлось искать другой приход, а популярность Бешта и, одновременно, страх перед ним возросли еще больше.

Это противостояние, видимо, нашло свое отражение в рассказе „Шивхей Бешт“, в которой меджибожский православный священник выступает в непривычной для подобных фольклорных историй роли „великого колдуна“ — обычно, как известно, эта роль отводилась мельникам.

Поп этот, повествует „Шивхей Бешт“, немало досаждал местным евреям и, вдобавок, обирал их, накладывая несправедливые поборы. Не раз и не два они просили Бешта, чтобы он силой молитвы добился изгнания этого священника из города, но Бешт всякий раз отвечал: „Не хочу тягаться с ним, ибо он великий колдун, и как только я займусь им, он сразу это почувствует и начнет мне противостоять“.

В итоге Бешт все же поддался уговорам, и поп это и в самом деле сразу почувствовал и принял вызов.

Как-то раз, когда Бешт ехал с мельницы по мосту, священник напустил на него свои чары, и в результате его возок вместе с ним и лошадью упал возле плотины, но Бешт сумел удержать возок и успел затворить желоб плотины. Затем позвали мужиков, и те вытащили лошадей с возком.

Но Бешт понял, что священник уже знает, что он им „занялся“, стал чинить всяческие козни, и в том, что одна из них не удалась, увидел добрый знак, предвещающий близкий конец колдуна.

В другой раз они встретились на дороге, когда Бешт ехал в гору, а „батюшка“ — под гору, и это был еще один знак, что он побеждает в схватке, потому, что, объяснил Бешт, если бы случилось, не дай Б-г, наоборот, то мне бы пришлось плохо».

А вскоре местный градоначальник и в самом деле не только изгнал православного священника из города, но и заставил выплатить евреям несправедливо отобранные у них деньги, так что уезжал он из города совсем нищим в ветхой телеге, запряженной единственной лошадью.

То, что в течение жизни Бешта в Меджибоже в православной церкви сменялся священник — это и в самом деле зафиксированный исторический факт. Ну а все остальное зависит от того, читатель относится к хасидским рассказам и в какой степени принимает их на веру.

Как было отмечено выше, Меджибож был многонациональным городом, и в связи с этим особый интерес представляет интерес отношение Бешта к его нееврейским жителям, да и вообще иноверцам. Лучше всего это, пожалуй, иллюстрируют следующие несколько историй.

В первой из них рассказывается, что как-то раз молился Бешт у ковчега, и вдруг вышел на улицу, увидел возле синагоги нееврея, продающего дрова, и купил у него телегу дров. Дровосек отнес дрова за ним в синагогу, а Бешт велел заплатить за поленья полную цену и еще налить нееврею водки за то, что он разгрузил телегу и занес дрова. Получив вознаграждение, тот сказал: «Благословен Б-г жидовский, что есть у Него такой святой народ!» — ведь соплеменники наверняка не дали бы ему за дрова ту цену, которую дали евреи.

Когда у Бешта спросили, стоило ли прерывать молитву, чтобы купить дров, он ответил, что во время молитвы увидел на небесах обвинителя, утверждающего, что евреи, живущие в деревнях, обсчитывают и обманывают неевреев — и ему понадобилось заткнуть рот обвинителю той похвалой, которую произнес в адрес евреев дровосек.

Вторая история происходит в канун Судного дня, перед самой молитвой. Народ уже собрался в бейт-мидраше, а Бешт все стоял и не начинал молитву, по его лицу было заметно, что он находится в большом смятении. Это в свою очередь встревожило собравшихся евреев: они решили, что на Небесах готовится неблагоприятный приговор для еврейского народа, и Бешт не в силах его отменить; некоторые даже начали плакать. И тут Бешт увидел, что мимо бейт-мидраша проходит пожилой ксендз и вышел ему навстречу, поздоровался и… пошел провожать его до дома.

Во время беседы Бешт спросил, почему ксендз не берет себе жену — ведь существует заповедь «плодитесь и размножайтесь», и ксендз согласился, что заповедь и в самом деле существует, но по законам его веры священник не может жениться. Но Бешт продолжал настаивать на том, что ксендзу стоит сложить с себя сан и жениться, и в какой-то момент даже вроде бы его в этом убедил. Но, заметил ксендз, брать жену из низкого сословия ему не по чину, а аристократка за него не пойдет. Затем Бешт сказал, что у такого-то помещика есть красавица-дочь, и стал так расписывать достоинства этой девушки, что тот распалился настолько, что у него случилось непроизвольное семяизвержение.

И сразу после этого Бешт направился в бейт-мидраш и начал молитву Судного дня.

Уже после окончания праздника к Бешту пришли его приближенные и попросили объяснить, что именно произошло накануне Дня Искупления. И Бешт рассказал, что против евреев было выдвинуто настолько тяжелое обвинение, что оно закрыло путь их молитвам. И среди прочего ангелы-обвинители подкрепили свой довод против еврейского народа тем, что даже ксендз чище и лучшее евреев, так как, дожив до седин, ни разу не осквернился извержением семени. И потому Бешт вынужден был спровоцировать его на такое осквернение, убрав этот довод обвинителей.

— Но как ты узнал, что у него это случилось? — спросили ученики.

— Я почувствовал это до такой степени, что больше не мог стоять рядом с ним. Но самое главное: уста обвинителей, слава Б-гу, замкнулись, — ответил Бешт.

Третья, выглядящая куда более достоверной история не связана с молитвой, но и в ней речь идет об угрозе, которую Бешту удалось отвести от евреев.

Разворачивается она перед праздником Песах, когда в местечках было принято печь т. н. «заповедную мацу», сопровождая ее изготовление и выпечку чтением псалмов. И тут ученики Бешта обратили внимание, что все время, пока они выпекали мацу, Бешт ходил по двору, будучи чем-то явно озабочен.

Когда же они присели, чтобы сделать перерыв, то увидели в окно, как Бешт направился к идущему по улице православному священнику и стал с ним о чем-то очень приветливо разговаривать. Какое-то время он прогуливался со священослужителем по улице, затем привел к себе домой, усадил за стол и угостил специально приготовленной к празднику медовухой — и снова о чем-то долго с ним разговаривал.

Затем он вернулся к затянувшим перерыв ученикам и стал торопить с выпечкой мацы, так как вот-вот скоро начнется вечер. Но заинтригованные ученики спросили, о чем Бешт так долго разговаривал с попом?

«Да задумал он подбросить в ночь на Песах во двор синагоги исколотое тело умершего младенца, и возвести на евреев города кровавый навет. Но своим уважительным разговором я с корнем вырвал из сердца попа этот замысел!». И обратим внимание: без всяких чудес!

Множество историй свидетельствует о том, что у Бешта были дружеские отношения со многими неевреями — как со шляхтой и польской аристократией, так и с украинскими крестьянами и даже с разбойничавшими в этих краях опришками. Бешт не раз приходил к ним на помощь, не раз сам пользовался их помощью, но в то же время постоянно чувствовал исходящую от неевреев угрозу для еврейского народа, понимая, что сидящие в них искры нечистоты, насилия и антисемитизма могут в любой момент вырваться наружу.

Так, известен рассказ, в которых Бешт обоснованно заподозрил своего «ханаанского»[129] слугу (видимо, кучера Алексея) в намерении убить его и его учеников.

В первый раз это произошло возле селения Черторыя, в котором не раз убивали евреев. Бешт с учениками решил заночевать в расположенном возле села лесу, чтобы изгнать оттуда «клипот» нечистоты, а когда сам отправился спать, то велел ученикам не спать и всю ночь читать псалмы, так как его слуга хочет их всех убить.

Наутро за едой Бешт позвал работника, поднес ему стакан медовухи, и спросил, действительно ли он хотел убить их всех этой ночью? «Да, это так!» — подтвердил слуга.

Тогда Бешт спросил его, не хотел ли тот убить его и прежде, когда они как-то раз были возле Немирова.

— Верно! — снова признал слуга.

— Ведь ты же знаешь, что меня не обмануть. Зачем же ты замыслил такое? — продолжил допытываться Бешт.

— Бес попутал, — только и сказал слуга.

Позже Бешт объяснил ученикам, что специально остановился на том месте, так как именно там в дни хмельничины было убито множество евреев, и необходимо было собрать искры их святых душ, а заодно произнести по ним кадиш — заупокойную молитву. Но убивавшие евреев казаки оставили в этом месте и немало искр нечистоты и ненависти к евреям, и, проникнув в душу кучера, они стали подстрекать его убить Бешта и его спутников.

Наконец, Бешт был убежден, что вне зависимости от национальности или вероисповедания судить о любом человеке следует по степени его Б-гобоязненности. Об этом свидетельствует следующая знаменитая легенда о Беште, существующая во множестве вариаций:

— Будь осторожен, твой кучер — опасный и злой человек! — сказал однажды Баал Шем Тов одному из своих последователей. — Я видел, как он прошел мимо церкви и не перекрестился. Если он не любит своего Б-га, то как он будет любить тебя?

В синагоге махновских хасидов в Бней-Браке[130] вы и сегодня во время молитвы на новомесячие можете увидеть свиток Торы Бешта, написанный его личным писцом р. Цви-Гиршом Сойфером в Меджибоже.

История этого свитка уникальна. Согласно преданию, он был написан в 1752 году, когда в Меджибоже грянула очередная эпидемия (а они случались там довольно часто), и в городе не осталось почти ни одного дома, в котором кто-то не умер. Жители города явились к Бешту с просьбой силой своей молитвы остановить эпидемию, но он ответил, что на этот раз не может аннулировать решение Небесного суда, но вот сами евреи вполне могут это сделать.

Слова молитвы «Амида»: «И пусть всегда будет желанно Тебе служение Твоего еврейского народа», объяснил Бешт, — означают, что служение евреев всегда вызывает ответную положительную реакцию Всевышнего, и одним из самых желанных таких служений являются буквы Торы во всех трёх своих уровнях проявления: на уровне мысли — изучения Торы, речи — чтения Торы, действия — написания Торы. И потому пусть все жители Меджибожа закажут у софера Свиток Торы, и каждый купит по несколько букв, предложений или глав, которые будут написаны специально для них.

Евреи согласились, и Бешт велел р. Цви-Гиршу сразу же приступить к написанию свитка Торы. Когда были написаны два первых листа — эпидемия внезапно закончилась, и даже те, кто уже был заражён — исцелился. Поэтому этот Свиток Торы прозвали «Ди Мойфэс Сэфэр Тойрэ» — «Чудесный Свиток Торы».

«Ди Мойфэс Сэфэр Тойрэ» свиток долго находился в Меджибоже, затем его унаследовал сын Бешта — р. Цви-Гирш, затем его сын — р. Аарон Тетиевер, и от него свиток перешел к р. Ицхаку из Сквиры (который был женат на дочери р. Нафтали-Цви, сына р. Аарона Тетиевера), седьмому сын р. Мордехая из Чернобыля.

От Сквирского ребе этот свиток перешёл по наследству к его внуку р. Йосеф-Меиру из Махновки, а от него — к его сыну р. Авраам-Йеошуа-Гешеле из Махновки, который и сумел тайно переправить его в Израиль в 1964 году, когда он сам покинул СССР.

Судя по тем же регистрационным книгам Меджибожа, а также по различным рассказам о Беште, в Меджибож он пришел еще как р. Исроэль Бааль-Шем, а Бааль-Шем-Товом, Бештом стал уже после того, как пожил некоторое время в этом городе.

Само это новое имя, безусловно, было чем-то вроде «повышения в звании», отделяющим его от всех остальных «просто бааль-шемов». Оно подразумевало, что Бешту известные некие сокровенные имена Всевышнего, которые неизвестны другим чудотворцам и которые, соответственно, позволяют ему совершать то, что дано было лишь величайшим из кабалистов, а подчас и куда более удивительные вещи.

Одновременно его можно было воспринимать и в прямом значении — «Обладатель доброго имени», отражавшее то благоговение которые многие испытывали к Бешту за его деяния, и за великое знание Торы, и за новый взгляд на то, как следует исполнять эту Тору, и за сам его удивительный образ жизни.

И, думается, сейчас самое время поговорить о различных сторонах личности и направлениях деятельности Бешта.

Глава 1. Целитель

Согласно большинству преданий о Беште, после своего «раскрытия» и образования вокруг него узкой группы учеников, Бешт сначала в Бродах, а затем в Тлусте зарабатывал себе на жизнь в качестве меламеда — поскольку брать деньги за публичные уроки Торы в синагоге он категорически отказался. Но учителем он оставался недолго. Вскоре обращений к нему как бааль-шему стало так много, что он вынужден был целиком переключиться на этот род деятельности, которая немалой степени способствовала и исполнению его главной миссии.

В книгах по еврейской истории часто можно прочесть, что большинство бааль-шемов, которые, во множестве бродили в начале XVIII века по местечкам и селам Западной Украины были обыкновенными шарлатанами, которые сознательно морочили голову невежественному народа дешевыми трюками, выдавая их за чудеса; разыгрывали из себя прорицателей и ясновидящих, а лечили исключительно молитвами и кабалистическими камеями — кусочками пергамента с именами различных ангелов и кабалистическими символами.

Согласно другому взгляду, бааль-шемы были сродни шаманам: они искренне верили в то, что делают; вводили себя при встрече со страждущими в экстатическое состояние, заражали им окружающих, и нередко это срабатывало, особенно в случаях психосоматических заболеваний. Именно таким своего рода «еврейским шаманом» и был, по мнению этой части историков, Бааль-Шем-Тов.

Обращают историки внимание и на то, что бааль-шемы, бродившие от местечка к местечку в поисках заработка, получили широкое распространение именно на территории современных Украины и Польши — по той простой причине, что евреи этих мест были куда более отсталы, невежественны и суеверны, чем, скажем, евреи Литвы или Германии. Они с легкостью верили во что угодно, буквально жаждали чуда, и охотно заимствовали и перелицовывали языческий в основе фольклор своих польских и украинских соседей.

Все это и так, и не так одновременно.

Начнем с того, что роль бааль-шемов как целителей различных недугов была необычайно велика, так как врачей в Галиции 18 века было совсем немного, и прибегнуть к их услугам могла разве что аристократия.

В то же время медицина того времени только становилась научной. Многие врачи-современники Бааль-Шем-Това придерживались теории витализма Шталя (1659–1734) — учения о душе, как некоем безличном жизненном начале, лежащим в основе всех жизненных процессов, а лекарства, которые они выписывали большей частью были основаны на тех или иных лекарственных растениях. А в знании целебных трав бааль-шемы и деревенские знахари, владевшие секретами народной медицины, нередко могли дать таким лекарям сто очков вперед. Не говоря уже о том, что бааль-шемы нередко владели гипнозом и зачатками психотерапии, что позволяло им если не излечивать, то добиваться ремиссий в случае душевных заболеваний, перед которыми конвенциональная медицина того времени была совершенно бессильна.

Бешт в этом смысле был одним из ярких, если не самым ярким представителем этой школы «чудодейства и целительства», и его хорошее знание вот такой народной, «природной» медицины не отрицали даже критики хасидизма самых глухих советских времен.

Вот, например, как виделся этот период жизни Бешта известному советскому религиоведу Т. Б. Гейликману[131]: «Во время долгого проживания в лесах и горах он изучил целебные свойства трав, кроме того, кой-какие сведения он получил от знакомства с сельскими знахарями. Он стал разъезжать по деревням и городам, прописывать лечебные травы и раздавать амулет для изгнания „злых духов“. Это создало ему славу чудотворца, которая подготовила почву для его выступления в качестве глашатая нового учения»[132].

При всей поверхностности, даже вульгарности такой точки зрения она в основе своей, безусловно, верна.

В основу «медицинских» воззрений Бешта была положена концепция, что всякая болезнь является следствием грехов человека: любое нарушение повелительной или запретительной заповеди Торы приводит к «удару» по тому или иному органу организма, а накопление этих нарушений в итоге вызывает ту или иную болезнь, причем не обязательно сразу — человеку могут дать время на исправление, и тогда, если он не исправится, болезнь может настигнуть его через много лет.

Поэтому, согласно такому взгляду, лучшими лекарством от любого заболевания являются искреннее раскаяние в грехах, «тикун» (исправление) души, молитва. Практиковал Бешт и такое «лекарственное средство» как рассказы о жизни и деяниях великих праведников. Эти рассказы, по его мнению, способствовали очищению и возвышению души больного, создавая таким образом благоприятную почву для «тикуна». Ну, а уже затем роль «врача» заключается в его способности проникнуть в духовные миры и испросить в этих высших сферах милости для больного.

Кстати, и на свои собственные недуги Бешт смотрел точно так же. В одной из историй о Беште рассказывается, что однажды он заболел настолько сильно, что слег в постель и потерял дар речи. Когда вокруг него собрались ближайшие ученики и сподвижники, он показал им знаками, чтобы они возложили на него тфилин. После этого он лежал в тфилин немало времени и, наконец, заговорил.

Когда его спросили, с чем была связана эта хворь, Бешт рассказал, что за один из небольших грехов, совершенных им в детстве, против него вдруг было выдвинуто суровое обвинение, следствием чего и стали необычайная слабость и утрата речи. И когда он лежал не в силах даже приподнять голову, явился к нему его учитель Ахия Ашилони и сказал: «Поспеши, возложи тфилин!». Не успели ученики понять и выполнить его просьбу, как явился обвинитель в образе иноверца с толстой железной цепью в руке. Он хотел разбить Бешту этой цепью голову, но не смог приблизиться к нему из-за тфилин. Затем обвинитель стал бесноваться и вопить по-русски «Сбрось с себя кожье (тфилин, сделанные из кожи- П. Л.!)», но Бешт не обращал на него внимания.

Долго вопил обвинитель, пока не сгинул, а затем Бешт увидел огромные запертые ворота и стоящего возле них своего шурина р. Гершона, который стучал в эти ворота дубинкой, пока ему не открыли. Когда же ворота распахнулись, р. Гершон вошел и стал гневно кричать на судей: «И за такую мелочь вы приговорили его к смерти, помилуй Б-г?!».

Вне сомнения, этот рассказ — прежде всего, об огромной защитной силе тфилин. Но одновременно и о природе наших недугов, о том, что корень многих из них таится в нашем детстве (для того времени это была поистине революционная мысль); о том, что безгрешных людей не бывает, а потому и не может быть и людей, которые не болеют и не умирают.

Таким образом, болезнь и связанные с ней страдания являются средством очищения человека от грехов, а иногда и испытанием Свыше. Причем нередко в выборе между различными видами испытаний или страданий, болезнь оказывается предпочтительной.

Так однажды, когда Бешт находился в дороге, он услышал голос, который предлагал ему выбрать между двумя испытаниями: либо, когда он будет проезжать лесом, на него нападут разбойники, либо по прибытии на место он тяжело заболеет. Бешт выбирает второе, и действительно, добравшись в канун субботы до Шаргорода, сваливается с лихорадкой. Тем не менее, он просит помочь ему дойти до бейт-мидраша, чтобы он мог помолиться.

Во время страстной, как обычно, молитвы ему стало лучше, но затем охватила такая слабость, что его пришлось вести на постоялый двор под руки. Здесь Бешт велел принести ему вина для кидуша, и когда осушил чашу, почувствовал, что выздоровел. Оценив поданное ему, Бешт пошутил: «Ну, ради такого вина готов потерпеть еще час лихорадки!».

Вместе с тем, знакомясь с преданиями о Беште, понимаешь, что он владел отнюдь не только духовными практиками, но и всем арсеналом тогдашней народной медицины, который, повторим, мало в чем уступал, а иногда и превосходил арсенал конвенциональной медицины того времени. Бешт не только разбирался в травах, но и ставил пиявки, умел пускать кровь и многое другое. Добавьте к этому его знание того, что условно можно назвать «каббалистической медициной».

Да, в нее входят и камеи-обереги (считалось, что в их составлении Бешту не было равных, и он сам утверждал, что те камеи, которые изготавливал великий кабалист р. Нафтали-Цви после постов, окунания в микве и долгой духовной подготовки, он, благодаря своему уровню, мог написать сходу, после еды, сидя на кровати)[133]. Но главное тут было в умении увидеть истинную, духовную причину болезни и попытаться ее устранить: за какие провинности перед людьми и Всевышним человеку была послана та или иная боль или напасть, как совершить «тикун» и таким образом вырвать сам корень болезни. И вот в этом как раз Бешту не было равных.

Правильнее было бы сказать, что Бешт читал не «в душах», а души людей; каждый человек был для него в буквальном смысле слова раскрытой книгой. Он с легкостью видел не только всю прожитую им жизнь со всеми грехами и заслугами, но и историю предыдущих воплощений его души. Сила же его молитвы, его способность проникать в самые высшие духовные миры, вплоть до «Небесного престола» и до самого Творца была столь велика, что он мог менять сам ход событий и человеческой жизни.

В то же время он, безусловно, беззаветно верил в саму силу веры — в то, что с ее помощью человек может пробудить некие духовные силы, которые приведут его к исцелению. И надо заметить, что и эта идея не так уж чужда и современной медицине.

Наконец, в качестве бааль-шема он и в самом деле творил множество чудес — помогал разузнать судьбу пропавших родственников, отыскать потерю, снять сглаз, а также решить ту или иную житейскую проблему, послать материальное благополучие.

Вне всякого сомнения, все эти занятия и обеспечили ему популярность в народе.

Стоило ему лишь появиться в том или ином городе или местечке, как вокруг него тут же собиралась толпа больных и страждущих. И, несомненно, эту толпу Бешт-чудотворец интересовал куда больше, чем проповедник, открыватель нового пути служения Творцу и, по большому счету, мироощущения. Поэтому, безусловно, правы те, кто считает, что не обрети Бешт славы «чудодея» по всему пространству нынешних Украины, Польши, Румынии, Австровенгрии, он не сумел бы с таким блеском выполнить и миссию по распространению хасидизма и привнесению дополнительного света Творца в наш мир.

Немалую роль в этом сыграл и сам образ жизни Бааль-Шема — постоянные странствия позволяли ему знакомиться и общаться с тысячами евреев, и то открыто, то исподволь приобщать их к хасидизму.

Как уже сказано, у Бешта было и (да и до сих пор есть) немало врагов, которые пытаются его выставить шарлатаном и даже мошенником, сознательно вводившим в заблуждение легковерных и невежественных людей, и таким же мошенничеством являются совершенные им чудеса.

И вот эта версия, уже безусловно, предвзята если не сказать больше. Любая ложь была совершенно чужда и отвратительна его натуре; он был одним из тех немногих людей, которые умудрились прожить жизнь ни разу не солгав. Вне всякого сомнения, он глубоко верил в истинность всех полученных им знаний, в то, во что говорил и что делал.

А то, как объяснить совершенные им чудеса и чудесные исцеления — это уже совсем другой вопрос.

Дубнов, к примеру, объясняет веру Бешта в самого себя тем, что он был с детства крайне экзальтированной натурой, на которую, вдобавок, оказала влияние окружающая среда со всеми ее рожденными временем взглядами и суевериями. Запоминались, по версии Дубнова, только те совершенные Бештом чудесные исцеления, которые были удачными. Ну, а в случае неудачи и даже смерти больного он, дескать, всегда мог сослаться на «происки Сатаны».

Но ведь можно посмотреть на это и по-другому: задаться тем вопросом, который задает атеисту раввин из известной хасидской притчи: «А что, если это — правда? Что, если это все — правда?!».

Среди рассказов о Беште, которые ждут нас впереди есть и немало таких, в которых в его сверхъестественные способности и творимые им чудеса начинают верить и завзятые скептики, поначалу не просто иронично, а даже враждебно к нему настроенные.

Любопытно, что большинство дошедших до нас рассказов, связанных с деятельностью Бешта-целителя связано с меджибожским периодом его жизни, когда он уже был, без преувеличения, знаменит на сотни верст вокруг и имел множество последователей.

Согласно одному из этих рассказов, однажды, когда Бешт был в Заславе, ему сообщили, что заболела тринадцатилетняя внучка местного раввина. Бешт осмотрел больную, пришел к выводу, что у нее почечуй (геморрой) и велел назавтра позвать лекарку и поставить ей пиявки.

Этот диагноз показался отцу девушки, р. Айзеку сомнительным. Он подумал, что Бешт, возможно, великий человек, но все же не профессиональный врач, и решил обратиться к личному доктору местной помещицы с вопросом, бывает ли вообще почечуй у детей? Тот ответил, что такое случается, после чего р. Айзек все же послал за знахаркой.

Надо заметить, что если Бешт правильно поставил диагноз, то правильно и назначил лечение: как известно, одной из причин геморроя является отсутствие оттока крови от кишечника.

Однако, когда знахарка появилась, Бешт выразил недовольство и сказал: «Неужели в городе нет другой лекарки, что вы позвали эту» — намекая, видимо, что речь идет о дурной женщине, которой не стоит доверять.

После пиявок состояние юной больной (которая, к тому времени, надо отметить, была уже замужем) не улучшилось, и отец решил повезти ее к Староконстантинов к другой местной знаменитости — лекарю-татарину. Узнав об этом, Бешт страшно обиделся за то, что ему не доверяют настолько, что прибегают к помощи иноверца, и, поняв это, р. Айзик пообещал, что никуда не поедет.

Но не успел Бешт выехать из Заслава, как р. Айзик все же поехал в Староконстантинов, однако лекарь-татарин тоже ничем помочь не смог. Между тем, состояние больной ухудшалось, и в субботу ухудшилось настолько, что в доме раввина собрали меламедов, чтобы читать псалмы. Молодой женщине дали другое имя, чтобы обмануть ангела смерти, и, учитывая всю серьезность ситуации, послали нееврея в Меджибож, чтобы тот попросил Бешта молиться за спасение дочери р. Айзика.

На исходе субботы Бешт отослал нееврея в Заслав со следующим письмом: «Перед мусафом получил я сообщение и молился за нее с большим усердием. Но не ответили мне ни слова, ни полслова, и я не знаю в чем дело. Может быть, вы благословили ее другим именем, так сообщите мне скорее!».

Через некоторое время выяснилось, что больная была беременна (геморрой у женщин часто бывает следствием беременности — П. Л.), ее состояние начало улучшаться, а после родов она окончательно выздоровела.

Эта история, видимо, вызвала сомнение в проницательности Бешта, и когда он снова оказался в Заславе, спросил его р. Айзек: «Как же так? О лекарке узнал, о новом имени узнал, а о беременности не узнал?».

Видимо, он имел в виду, что узнать заранее о репутации знахарки, и о новом имени было несложно — Бешт мог столкнуться с ней и раньше, а обычай давать новое имя больному в случае угрозы для жизни был общеизвестен, и догадаться, как поведет себя семья больной в этой ситуации было несложно. На что Бешт ответил: «Ты думаешь, она взаправду была беременной? От моей молитвы и молитвы твоего отца она понесла!»[134].

Из этой, чрезвычайно характерной истории можно сделать, по меньшей мере, два вывода.

Во-первых, рассказы о Беште-целителе далеко не всегда носят комплиментарный характер. Скорее, наоборот — его те или иные промахи, видимо, запоминались куда лучше, чем более частые, ставшими для современников привычными, успехи. Во-вторых, признавая важность пиявок, травяных отваров и других средств, Бешт все же решающую роль отводил молитве, помогавшей проникать в незримые небесные выси и влиять на принимаемые там решения.

Так как его духовный уровень был настолько высок, что он мог, подобно Аризалю, видеть многое из того, что скрыто от глаз простых людей, то и исцеления он нередко добивался сверхъестественным путем, влияя не незримые остальным сущности, а нередко и обладая полной властью над самыми темными и страшными из них.

Именно так происходит в рассказе о неком р. Лейбуше из Межерича, который приехал в Меджибож, чтобы провести с Бештом Десять дней трепета от праздника Рош а-Шана (Новолетия) до Судного дня. Однако перед самым Рош а-Шана р. Лейбуш заболел; Бешт лечил его весь день и всю ночь, наконец удостоверился, что его жизни ничего не угрожает оставил больного и ушел на утреннюю молитву.

Тем временем р. Лейбушу стало хуже, его начал мучать изнуряющий кашель, и в доме решили снова послать за Бештом. Ученики попытались дать Бешту знак, что ему надо прервать молитву и пойти домой, но он, как обычно, был в это время настолько отрешен от действительности, что ничего не замечал, а крикнуть они боялись.

Наконец, один из них все же закричал, Бешт услышал, обернулся и сказал: «Что же вы раньше не сказали?!» — и поспешил в дом. Здесь он увидел возле больного Ангела Смерти, накинулся на него с бранью и тот поспешил исчезнуть. После этого Бешт взял р. Лейбуша за руку, тот тут же выздоровел, и они вместе пошли молиться в бейт-мидраш, так как Бешт боялся, что Ангел Смерти может вернуться в его отсутствие.

Сам Бешт после этого пенял на себя, и говорил, что за ошибочное мнение о том, что жизнь р. Лейбуша вне опасности, и оставил его одного, он сам мог умереть безвременной смертью и лишиться своей доли в будущем мире.

В другом рассказе Бешт ведет себя подобно пророку Элише, спасшему жизнь ребенка, который уже был практически мертв. Прибыв в пятницу в очередной городок, Бешт вдруг услышал с Небес глас, повелевающий ему остановиться в таком-то доме. Однако, когда Бешт вместе с верным писцом р. Гиршем добрался до указанного дома, хозяйка наотрез отказалась пускать их на постой, заявив, что не находит места из-за тяжелой болезни сына, и ей сейчас не до гостей.

Когда же Бешт стал настаивать, несчастная женщина осыпала его проклятиями. Затем из дома вышел ее муж и попытался объяснить пришельцам, что они никак не могут их принять, поскольку их сын при смерти. И тогда Бешт поклялся, что если он остановится в доме, то ребенок будет жить.

Не успев расположиться в доме, Бешт пошел в микву, и во время окунания ему было открыто, что мальчик обречен умереть, и он не должен вмешиваться в это решение. Вернувшись, он потребовал, чтобы все вышли из комнаты и остался наедине с ребенком. Минху он молился рядом с его постелью, и даже не сделал субботний кидуш.

Час проходил за часом, наступила глубокая ночь, а Бешт все не выходил из комнаты. Все это крайне обеспокоило р. Гирша, и он решил подкрасться к двери, приоткрыть ее и послушать, что там происходит.

И тут он услышал, как Бешт обращается к душе мальчика: «Входи в тело! Я заставлю тебя войти, ибо не даю ложных клятв!» — и невозможно было понять из этих слов, жив ли еще ребенок или уже умер, хотя второе было более вероятно, чем первое. Р. Цви поспешил отойти от двери, но через некоторое время не выдержал и снова осторожно заглянул в комнату. Теперь он увидел Бешта лежащим на полу с распростертыми руками и ногами.

Бешт лежал неподвижно, но вдруг поднялся и сказал в пространство: «Не говорил ли я тебе, что заставлю войти в тело ребенка?!». А затем крикнул: «Гирш, неси бокал для кидуша!».

Совершив с писцом вечернюю трапезу, Бешт снова уединился с мальчиком, провел у его кровати ночь, а утром велел р. Гиршу присматривать за больным пока он будет на молитве.

В это время хозяйка дома, поняв, что болезнь отступила, начала рыдать и говорить р. Гиршу, что казнит себя за то, что проклинала такого великого праведника, и боится, что он ее не простит. Р. Гирш, разумеется, поспешил утешить ее словами о том, что Бешт, безусловно, ее простит, ибо его доброта и любовь к каждому еврею безграничны.

Когда Бешт вернулся, р. Гирш пересказал ему этот разговор с женщиной, но Бешт лишь улыбнулся. «Скажи ей, — велел он, чтобы она приготовила хорошую третью субботнюю трапезу, и я обещаю ей, что ее сын будет сидеть за столом вместе с нами. И передай, что он проживет больше шестидесяти лет, у него будут дети и хороший достаток на протяжении всей жизни».

На вопрос о том, почему он распростерся на полу, Бешт ответил, что получил удар «огненной плетью» за то, что дал клятву, которая была в принципе невыполнима, так как изначально мальчику было суждено умереть в этом возрасте, и он молился за то, чтобы ребенку дали то, что, по словам мудрецов, не зависит от его личных заслуг, а изначально предопределено свыше — долгую жизнь, детей и достаток.

Сама эта история чрезвычайно важна, так как является воплощением одной из базовых истин хасидизма, основанной на словах о том, что «молитва, раскаяние и добрые дела отменяют тяжелый приговор».

С хасидской точки зрения с помощью глубокой искренней молитвы каждый человек может изменить вынесенный ему и другим людям приговор Небес. Вмешательство в дела «Небесной канцелярии» может быть значительно усилено общественной молитвой, но молитва праведника и знатока Торы и Каббалы, способного подниматься в высшие миры и непосредственно заступаться за души живущих в материальном мире, может оказаться даже сильнее общественной молитвы.

Существует еще одна история, в которой Бешт воскрешает ребенка, считающегося умершим, то есть выступает скорее в роли чудотворца, а не целителя. Местом ее действия называется Меджибож, у одного из жителей которого не было детей, и он непрестанно донимал Бешта просьбой упросить Творца даровать ему сына. Наконец, на старости лет жена родила ему сына, но через несколько дней младенец умер. Потрясенный отец прибежал к Бешту с обвинениями, что тот тешил его ложной надеждой, и чем переживать смерть сына, ему было бы лучше вообще не иметь детей.

— Я же тебе говорил, что будут у тебя дети. Мальчик непременно оживет! — ответил на это Бешт.

Прошел еще один день, но ребенок так и не подал каких-либо признаков жизни. Но набрасываться на Бешта с новыми обвинениями этот еврей не решился, а просто пошел к нему и сказал, что приближается день обрезания — стоит ли вообще к нему готовиться, и если стоит, то кого избрать в качестве сандака — посаженного отца; того, кто будет держать ребенка на коленях во время обрезания?

Бешт ответил, что, безусловно, надо готовиться к обрезанию, посоветовал, кого позвать в сандаки и сказал, что лично будет отсасывать кровь из места обрезания.

В назначенный день евреи собрались в синагоге, моэль обрезал ребенка, но кровь не пошла. Но Бешт, не обращая на это внимания, стал читать полагающиеся при обрезании благословения, и когда дошел до слов «сохрани дитя это для отца его и для матери», сделал паузу, чтобы душа вернулась в тело, и тут… кровь брызнула до потолка; младенец ожил и заплакал.

Как уже упоминалось в первой части этой книги, историй, в которых Бешт возвращает к жизни умерших, великое множество, и здесь мы остановимся лишь на некоторых из них.

Первая история рассказывается обычно от имени Ружинского ребе, который, по его словам, слышал ее в городе Скала от некого старца, которому довелось собственными глазами видеть, как Бешт воскресил покойницу.

Когда он был еще юношей, рассказал старик, у них в деревне тяжело заболела жена мельника. Мельник упросил хозяина мельницы, чтобы то вместе с ним поехал в Меджибож к Бешту, чтобы упросить того исцелить жену.

В Меджибоже они уговорили Бешта поехать с ними в деревне, так как больная уже не передвигается и привезти ее Меджибож нельзя. Когда они подъехали к дому мельника, оттуда вышли его дети и сказали, что он напрасно утруждал себя, хозяина и Бешта — их мать скончалась и ее тело уже положили на землю, чтобы не осквернять кровать ритуальной нечистотой мертвых.

Услышав это известие, Бешт спокойно вылез из телеги, вошел в отведенную ему комнату, позвал мельника и велел тому, чтобы тот пошел к покойной жене и прошептал ей на ухо такие слова: «Ривка, вставай, иди готовить ужин, ибо дорогой гость у нас, учитель наш рабби Исраэль Бааль-Шем-Тов».

Мельник поспешил исполнить это указание, прошептал мертвой жене на ухо веленные ему слова, но мертвая оставалась мертвой. Плача, он вернулся к Бешту, и сказал, что, увы, все бесполезно.

Но Бешт повторил свое указание, а когда мельник снова вернулся с заплаканными глазами, велел в третий раз подойти к телу жены, снова сказать те же слова, но на этот раз добавить к ним следующее: «А ежели не встанешь, я побью тебя палкой, что у меня в руке!».

Пошел мельник, и прошептал ей на ухо в точности так, как велел ему Бешт — и тотчас вернулось к женщине дыхание жизни, и встала она с земли, протерла глаза и… пошла готовить ужин.

Старик, рассказывавший эту историю, утверждал, что находился в то время в доме мельника, и все этот видел воочию.

В другой истории в неком городе заболевает дочь местного гвира — одного из самых богатых и влиятельных членов общины, бывшим «миснагедом» — яростным противником хасидизма и, само собой, Бешта. Но вот зять у этого гвира был хасидом, и стал молить тестя обратиться кза помощью к Бешту. Сам Б-гач ехать в Меджибож посчитал ниже своего достоинства, но после долгих колебаний все же послал зятя за Бештом.

На исходе субботы Бешт приехал в этот город, причем видимо, не один, а как обычно, с несколькими учениками. Но, как и в предыдущем случае, оказалось, что уже поздно: дочь гвира скончалась.

Бешт велел снять покойную с кровати, как то подобает по правилам, раскурил трубку и велел безутешному зятю гвира, принести ему стопку хорошего вина и лучшей закуски. Несчастный муж отправился к тестю, чтобы передать ему просьбу Бешта, и гвира она привела ярость.

«Только сборища пьяниц мне здесь недоставало!» — закричал гвир, но после долгих уговоров все же велел подать гостю требуемое. Бешт выпил, закусил и… попросил добавки, и снова молодой хасид вынужден был переживать унижение, выпрашивая у тестя выпивку. Наконец, настал момент, когда он сказал, что больше уже не может приходить и просить вино — тесть все равно откажет.

Однако Бешт настоял на том, чтобы хасид сходил еще раз, взял принесенный ему бокал вина, выпил большую его часть, а оставшуюся дал безутешному мужу и велел, чтобы тот влил их в рот умершей жены, а когда в ее лице появятся перемены, пусть немедленно уложат ее обратно на кровать.

И действительно: как только влили в нее вино, она стала оживать, а очнувшись, сказала, что знает о том, что это Бешт вернул ее к жизни. Бешт в ответ сказал, что желает теперь, чтобы она встала с кровати и приготовила трапезу проводов царицы — как и положено хозяйке дома. И так все и было.

В другой истории мы становимся свидетелями сразу нескольких чудес. Начинается она с того, что как-то раз Бешт уехал из дома в среду, никому ничего не сказав. В ночь на четверг он добрался до какой-то деревушки, и остановился у местного откупщика, который даже не слышал о существовании Бешта. И потмоу очень удивился, когда тот представился как проповедник и бааль-шем.

На вопрос, куда направляется гость, Бешт ответил, что едет в Берлин, где накануне субботы должна состояться свадьба местного гвира. В ответ на это откупщик только посмеялся и заявил, что до Берлина за два дня точно не доедешь — слишком уж далеко. На что Бешт невозмутимо ответил, что лошади до него резвые, так что до субботы он точно доедет.

Ответ этот позабавил откупщика еще больше, но так как на следующий день ему надо было ехать в другой город, то он упросил Бешта взять его с собой — до нужного ему места они уж точно должны были доехать. Но чтобы не показать вида, что он думает об этом странном путешественнике, сказал, что ему тоже нужно в Берлин по некому важному делу.

Под утро, когда стало светать, откупщик заметил впереди окраины большого города, и чуть не упал с телеги, когда узнал, что они прибыли в Берлин.

В городе Бешт остановился на постоялом дворе, расположенном далеко от дома жениха.

В полдень до постоялого двора дошла весть, что невеста вдруг упала в обморок, и все усилия привести ее в чувство оказались тщетными, так что похоже, что она умерла.

И тогда откупщик направился к гвиру и рассказал ему, что приехал с некими бааль-шемом, который похвалялся, что очень искусен во врачевании — глядишь, он чем-нибудь да поможет.

Гвир немедленно послал за Бештом и стал умолять привести его невесту в чувство. Бешт вошел в дом, посмотрел на невесту и сказал: «Приготовьте для нее саван, и действуйте быстро-быстро согласно обычаям вашим».

Затем велел начать рыть могилу, а заодно взять с собой на кладбище и свадебный наряд невесты.

Вот как звучит финал этой истории в пересказе Агнона:

«И понесли хоронить невесту, пошел и Бешт, а за ним пошли и все горожане — посмотреть, что станет делать там Бешт. И было: по приходе на кладбище велел Бешт опустить ее в могилу, сам же стоял, опершись на посох.

И позвал двух крепких людей, и сказал им: „Укрепитесь, как воины, увидев же перемену в лице невесты, тотчас тяните ее вон из могилы“. Он же стоял, опираясь на посох, и не сводил с могилы глаз.

Прошло с четверть часа, и увидели люди, что лицо ее заалело. И дал им Бешт знак, и тотчас выхватили ее из могилы, Бешт же толкнул ее, молвив: „Иди под хупу“.

И сразу же облачили ее в свадебные одежды, и повели домой, и стали готовить хупу.

Гвир же просил Бешта, чтобы тот поженил их, и сделал сие. И в то время, когда он женил их, отвела невеста покрывало от лица своего, и посмотрела на Бешта, и немедля выдохнула: „Это человек, который спас меня от смерти“. И укорил ее Бешт.

После же свадьбы рассказала невеста обо всем, что произошло. Сей гвир был вдовец, а покойная жена его была теткой невесты, и невеста выросла в доме гвира, и было: когда заболела жена гвира и почувствовала, что близок конец ее, поняла, что муж ее возьмет в жены племянницу ее, и приревновала к ней, и просила мужа обещать ей, что не возьмет ту, и он обещал ей.

И просила его, чтобы поклялся ей в этом. И поклялся он. И у девушки просила то же самое. И та тоже обещала и поклялась ей. После же ее смерти оба они нарушили клятву. И было: ближе к свадьбе явилась тетка и возжелала смерти невесты. И рассмотрел Бешт приговор в тот миг, когда невесту опускали в могилу, и, рассудив, постановил, что нет на гвире вины, а покойной жене не с чего останавливать невесту, ведь та должна идти под хупу.

„Теперь же, как услышала я его, когда он венчал нас, узнала его голос“. Так рассказывала невеста. И провел Бешт там субботу в великом почете. А с исходом субботы уехал оттуда с великим почетом, и горожане проводили его»[135].

Наконец, есть история, в которой Бешт, будучи в гостях у одного откупщика, попросил того, чтобы тот дал ему своего нееврея-извозчика, но не для управления телегой, а для того, чтобы тот ехал на своей телеге чуть впереди. По дороге на этого извозчика напал разбойник, и так как он не захотел отдать ему кошелек, пырнул его ножом и убежал. Ранение оказалось смертельным, и извозчик скончался.

Тогда ехавший позади его телеги Бешт налил стакан водки, немного отпил, а затем велел остаток напитка влить в рот возницы — и тот ожил, а когда поел и попил, окончательно пришел в себя. Затем Бешт благословил извозчика за то, что тот принял предназначавшийся ему удар ножом и пообещал, что тот проживет долгую и счастливую жизнь.

Истории эти очень похожи на другие канонические истории о воскрешении из мертвых, имеющиеся во всех религиях, но, по меньшей мере, по поводу одной из них — о свадьбе в Берлине — речь идет типичной истерической летаргии, возникшей вследствие той душевной буре, которую переживала невеста из-за нарушения клятвы, данной покойной тетке.

Наверное, при желании можно найти естественное объяснение и другим вышеприведенным историям.

И потому мы вновь оставляем их без каких-либо объяснений. Хотя заметим, что хасиды различных направлений рассказывают о подобных же чудесах, совершенных их Ребе. Причем несколько из известных автору таких историй, по словам его собеседников, происходили в 1970 и 1990-х годах, а одна — в 2004-м.

Не менее интересны и другие истории, связанные с последним периодом жизни Бешта. В некоторых из них он совершает «обмен», то есть избавляет от болезни одного человека, перенося ее на другого.

Так, однажды в Меджибож приехал богач из Валахии (не сказано, был он евреем или нет, но, скорее всего, речь все-таки идет о нееврее), у жены которого отнялись руки, так что она едва могла ими шевелить. Богач уже объездил всех докторов и знахарей в округе, и никто не смог вылечить бедную женщину. Услышав о Беште, он прибыл в Меджибож, и тот, выслушав несчастного мужа, сказал, что ему придется задержаться в местечке, пока он исцелит его супругу.

День шел за днем, а Бешт, казалось, и не собирался браться за лечение. Богач с супругой несколько раз наведывались к нему, чтобы напомнить о себе, но тот просил еще подождать. Наконец, в один из дней Бешт велел заложить свою повозку, а супругам следовать за ним.

Подъехав к корчме, которую держал один из его последователей, Бешт попросил его, чтобы на то время, пока он будет здесь находиться, в корчму никого не пускали без его разрешения — пусть это даже будет сам ясновельможный пан. И на все просьбы, приказы и даже угрозы отвечать: «Никак не можно, потому что здесь сам господин Бешт».

Сказав это, Бешт сел за стол и углубился в изучение Торы, а больную женщину посадили в углу комнаты, где она и сидела, как каменная.

В это время к помещику, который владел корчмой, приехал брат. Братья, как и положено, больше выпили, чем закусили, начали хвастать друг перед другом своими достижениями, и тут один из них и скажи, что построил замечательную корчму, которую отдал на откуп еврею.

Гостю захотелось посмотреть на корчму, он сел на коня и поехал. Тем временем стемнело, поднялась метель, и пан добрался до корчмы совершенно промерзший, стал стучать в дверь, чтобы его пустили, но в ответ услышал лишь: «Никак не можно, потому что здесь господин Бешт!».

Долго он умолял открыть ему дверь, ругался, угрожал, умолял, и, наконец, Бешт подал знак, чтобы его впустили. Отогревшись и придя в себя, пан спросил, кто такой «господин Бешт», из-за которого он едва не умер от холода? Увидев же, что перед ним стоит простой по виду еврей, поляк пришел в ярость, схватил саблю и уже собирался зарубить Бешта, но тут он вдруг громко крикнул больной: «Подними обе руки!» — и та вдруг с легкостью подняла руки вверх.

А пан так и застыл с занесенной над головой саблей, так как у него отнялась рука. И после того, как рука все же опустилась, он уже не мог ею пошевелить, и затем она отсохла. Пан стал умолять Бешта исцелить его, но тот ответил, что произошел обмен болезнью между телами, и он уже ничем не сможет помочь.

Историю эту, разумеется, можно истолковать по-разному. Можно, к примеру, предположить, что паралич рук женщины носил истерический характер, и, создав стрессовую ситуацию, Бешт резким окриком вывел ее из этого состояния, а тот же окрик мог подействовать соответствующим образом на брата помещика. Но давайте признаемся самим себе, что такое толкование выглядит не очень убедительно.

Если же допустить, что Бешт и вправду «перенес болезнь» с одного человека на другого, то возникает вопрос о моральности такого способа «лечения». Но тогда давайте задумаемся над тем, что выбор того, кому передастся болезнь, был не случаен: Бешт, которому было открыто скрытое от глаз большинства людей, поначалу явно тянул время, ожидая создания благоприятной ситуации для воплощения в жизнь своего плана. И выбор именно этого пана в качестве «жертвы» был не случаен — вероятнее всего, он за некие грехи заслуживал такого наказания.

Известны и истории, когда Бешт жестоко наказывал тех, кто не только не верил в его способности как целителя, но и вслед за докторами, пытался выставить его на смех. Одна из самых страшных таких историй, степень достоверности которой неизвестна — это история о мнимом больном.

Начинается она с того, что один богатый еврей был большим поклонником Бешта, за что постоянно терпел насмешки от своих друзей и компаньонов, убежденных, что Бешт выдает себя за чудотворца исключительно для того, чтобы вытягивать деньги из карманов доверчивых людей.

Один из этих друзей предложил поклоннику Бешта устроить простую проверку того, действительно ли он разбирается в медицине и обладает какими-либо сверхъестественными способностями. Принцип проверки был прост: он притворится тяжелобольным, умирающим человеком, а приятель приведет к нему Бешта, чтобы тот совершил «чудо исцеления». «Уверен, — сказал приятель, — что Бешт не разгадает обман, так как ничего не смыслит в болезнях, а признает меня больным, а потом заявит, что вылечил!».

Как решили, так и сделали. Богач-поклонник Бешта отправился за ним в Меджибож, а друзья смеялись до упаду, предвкушая, как они разыграют знаменитого бааль-шема.

Но вот появился Бешт, пощупал пульс мнимого больного и, покачав головой, сказал, что тот неизлечимо болен, скоро умрет, и уже до самой смерти не сможет слезть с этой кровати. От этого диагноза на шутника напал хохот — лучшего доказательства того, что Бешт — обычный шарлатан, по его мнению не требовалось.

«Недолго тебе осталось смеяться», — сказал Бешт, и направился к выходу.

Сразу после его ухода мнимый больной хотел сойти с кровати и… вдруг почувствовал, что не может это сделать, потому что у него отнялись ноги. С каждой минутой ему становилось все хуже и хуже, и тогда он стал просить друга и ученика Бешта, чтобы тот отправился за ним, попросил за него прощения и умолил помолиться за его исцеление. Тот пустился в путь, но не смог найти Бешта, а когда вернулся в родные места, узнал, что его приятель, решивший устроить «экзамен» Бешту, скончался — к ужасу остальных членов этой веселой компании.

Агнон приводит замечательную легенду из книги «Кегаль хасидим», согласно которой сама слава Бешта как целителя началась с исцеления нееврейской девушки — дочери градоначальника Галича:

«В те дни Бешт, да будет благословенна его память, начал открываться миру, творить чудеса и спасать людей, дабы обратить сердце человека из Израиля к служению Господу, да будет благословен.

И в те дни жил в городе Галиче один большой богач, и была у него единственная дочь, и поразил ее Г-сподь великим помешательством, избави нас Г-сподь от такого по молитвам нашим.

Обратился богач к большим врачам, но все они не смогли положить конец болезни и безумию ее. Тогда многие важные люди стали советовать богачу поехать к Бешту, дабы тот помолился за нее, и послал бы Г-сподь слово свое, и исцелилась бы, ибо дошла до них молва, что Божий человек Бешт и деяниями своими спасает людей на земле.

И прислушался к ним богач, и поехал к Бешту, благословенной памяти, и упрашивал того поехать с ними в Галич, дабы тот посмотрел его дочь и остановил свой взгляд на ней к ее благу и исцелению. Отозвался Бешт на его просьбу и поехал с ним в Галич.

По дороге приехали они в город Пистынь[136] и заночевали там. Около полуночи раздался в ночи ужасающий вопль, взывавший к людям: „Всяк, кто Б-гобоязнен в сердце своем, да восстанет с постели своей и да воззовет к Господу от всего сердца, и, быть может, Г-сподь смилуется над нами!“ И спросил Бешт: „Что за шум это, что весь город гудит от него?“ И ответили ему, сказав: „Великая напасть и большая беда в городе, ибо дочь градоначальника помешалась, и врачи отчаялись излечить ее от безумия, а посему решил градоначальник вместе с попами собрать всех евреев, дабы воззвали к Господу о ее излечении. И если дочь градоначальника не выздоровеет, то знак это и верное знамение, что нежеланны евреи Господу и ненавистны в глазах Его и что за прегрешения их пала рука Господня на дочь градоначальника и за грехи их скорбит она. И теперь, если не услышит Г-сподь их, то изгнаны будут из города своего и множество великих притеснений постигнет их“.

И ответил Бешт и сказал: „Ступайте к градоначальнику и скажите ему, что явился один мудрец из Израиля, который берется излечить ее, если будет на то воля Господня“. И пошли они к градоначальнику и передали ему те слова. И после того как весьма упрашивали градоначальника, он дал разрешение прийти тому мудрецу и лечить ее. И пришел Божий человек во дворец градоначальника и сказал, чтобы убрали из покоя, в котором лежит дочь градоначальника, всех чужих богов, и всех истуканов из серебра и золота, и всякий образ и изображение чтобы удалили из дома. И еще: чтобы ни один человек не остался в дому. И еще: чтобы вервием связали ей руки и уложили ее на левый бок, тогда он войдет в дом и станет лечить ее, как сказал.

И сделали так.

И спрятался один священник в ее комнате в одном укромном месте, дабы увидеть деяние человека Божьего, которое он творит. Однако, когда Бешт ступил на порог дома, сказал, что некто есть в доме, что один человек прячется там, и просил удалить его тотчас. И стали искать, и нашли прятавшегося попа. И выгнали его. И взял Бешт плат и покрыл свои волосы и бороду, дабы не выглядывал наружу ни один волос из волос головы его и святой его бороды. И наклонился, и прошептал дочери градоначальника слово — в правое ухо прошептал ей. И поднялся, и вышел, и сказал: „Снимите вервие с нее, ибо излечилась она“. И увидели все, что излечилась она, и было это великим чудом в глазах всех горожан, и распространилась слава о святости Бешта и о чудотворных силах его. И оттуда поехал он с богачом в город Галич.

И подумал себе Бешт, что тут нет надобности торопиться и великие дела совершать в один миг, как сделал он в городе Пистыни, ибо там беда грозила многим из Израиля, а тут он все сделает постепенно и медленно. И повелел привести помешанную в молельный дом в час, когда он будет молиться, и приводить ее во время чтения Торы, дабы святые слова наполняли ее слух, и тогда всякое зло и всяческий ущерб устранятся и удалятся от нее.

И пробыл там Бешт, благословенной памяти, около четырех недель, и исцелилась девушка, и стала здоровой, как прежде, и имя Бешта открылось миру, и слава его распространилась весьма».

Таких историй, в которых Бешт исцеляет душевнобольных до нас дошло немало. Чаще всего при знакомстве с ними понимаешь, что основными пациентами Бешта были люди, чья болезнь возникла на почве истерии, и для их исцеления Бешт применял гипноз. То, что он владел гипнозом, практически не оставляет сомнений; вопрос заключается лишь в том, насколько осознанно он пользовался этим своим, вне сомнения, данным ему Свыше даром.

Нередко для исцеления такого душевнобольного Бешт заставлял его пережить некое сильное потрясение. Порой само известие о том, что им будет заниматься такой великий чудотворец как Бешт, производило на больного столь сильное впечатление, что он сам делал первый шаг к своему исцелению. Но главное, чего требовал Бешт в качестве условия лечения, была все та же сила веры — во Всевышнего, и в то, что предлагаемые им меры непременно приведут к исцелению.

Именно так все происходит, к примеру, с дочерью богатого арендатора, жившего в деревне близ Слуцка.

Через полгода после свадьбы девушка неожиданно повредилась рассудком — перестала разговаривать и адекватно воспринимать окружающий мир. Супружеская жизнь с ней стала невозможной, но и развести ее с мужем было нельзя, так как принятие развода по еврейскому закону должно быть осознанным актом.

Шесть лет больная пребывала в таком сумеречном состоянии сознания, и когда Бешту рассказали эту историю, он в первую очередь стал допытываться не стало ли причиной болезни молодой женщины ссора между родителями молодых. Те поспешили заверить его, что между ними прекрасные отношения, и тогда Бешт назвал условие, на котором он готов помочь женщине исцелиться: ей придется развестись с мужем. Отцы этой пары стали настаивать на том, что для такой радикальной меры нет причины — молодые любят друг друга, и известие о разводе, если оно будет больной правильно понято, станет для нее сильным ударом и лишь усугубит ее состояние.

Но Бешт был неумолим: либо они дают согласие на развод, либо он отказывается лечить. Отец девушки направился домой и с сокрушенным сердцем стал рассказывать жене о Беште и о его предложении.

И тут вдруг больная вышла из своего закутка, где просидела шесть лет, и впервые за эти годы обратилась к родителям со связной речью. Она попросила рассказать ей об этом чудотворце, затем заявила, что хочет помыться и причесаться, поужинала с родителями и впервые с начала болезни спала в своей кровати, а не на полу в закутке.

Затем с родителями она отправилась в Слуцк, где остановился Бешт и встретилась там с мужем. Супруги не могли налюбоваться друг другом, а затем вошли в комнату, где их ждал Бешт.

Женщина заявила, что всей душой любит мужа, высоко ценит его достоинства, хотела бы прожить с ним всю жизнь, но если праведник считает, что им следует развестись, то она готова. То же самое сказал и молодой супруг.

Бешта велел им и их родителям в течение трех дней молиться и поститься, а затем прийти к нему для проведения церемонии развода.

На четвертый день, когда они появились у Бешта, там уже их ждали писец и два свидетеля. Бешт еще раз спросил, согласны ли они развестись по доброй воле, поскольку в противном случае развод будет считаться недействительным. Молодые люди ответил, что всей душой доверяют праведнику и верят, что все, что он предлагает, делается исключительно для их блага.

Бешт на короткое время вышел из комнаты, затем вернулся и торжественно объявил: «Шесть лет назад в высших сферах против вас было выдвинуто тяжёлое обвинение. Было решено, что жена должна потерять рассудок, а муж должен остаться женатым без жены. Но после того, как вы согласились расстаться из чистой веры в слова мудрецов, обвинение снято. Живите вместе, живите долго и я обещаю вам, что вы еще увидите своих внучек и внуков».

Понятно, что в первую очередь эта история призвана была убедить читателя-хасида принимать любое решение праведника как должное, каким бы несправедливым оно ему ни казалось. Но, безусловно, она еще и о путях исцеления душевнобольных, для которого человека иногда просто нужно сильно встряхнуть.

Медицинских подробностей в рассказе немного, но из тех, что есть, можно предположить, что речь шла все же о заболевании на истерической основе, триггером к которому стало некое пережитое молодой женщиной потрясение. И развод стал для нее тем самым повторным потрясением, который помог прийти в себя.

В «Шивхей Бешт» содержится еще один рассказ, приоткрывающий завесу над тем, как Бешт исцелял безумных или тех, кто по тем или иным причинам симулировал душевное заболевание.

Рассказ начинается с того, что «некий человек повез своего безумного сына к Бешту. Когда они были уже за версту от города, перестал безумец двигаться и притворился мертвым. Отец привез его в город, собираясь похоронить, и оставил в женском приделе синагоги. А Бешт сказал писарю: „Нам придется с тобой сегодня задать трепку мертвецу“. И когда мертвого привезли, он сказал писарю: „Возьми ремение сапожное потолще, ступай в синагогу и гони оттуда людей из погребального братства“. И велел отстегать его. Отстегал его, но тот не встал и не двинулся. И велел Бешт, чтобы положили его одного в доме, дом заперли и сторожили до праздника Песах. А до Песаха оставалось еще три недели. В ночь на Песах велел он усадить того за стол, положить под него подушки, чтобы мог сидеть, и приставить к нему человека, который будет давать ему все то, чем придет время, еду или питье, и который будет стеречь, чтобы тот не убежал. Ибо, если убежит, то отыскать его будет трудно. На третьем бокале он не выдержал, вскочил, кинулся прочь из дома и убежал. Искали его целые сутки и, наконец, нашли. И вылечил он его»[137].

Главным, как видно из этого рассказа, было дать понять мнимому больному, что его уловки не производят должного впечатления на окружающих и Бешт это замечательно делает. Не исключено, что герой этого рассказа страдал разновидностью синдрома Мюнхгаузена, при котором человек придумывает себе заболевание, чтобы привлечь внимание окружающих. Возможно, у него были какие-то другие причины для симуляции, но как был то ни было в данном случае от саморазоблачения пациента до его исцеления и в самом деле оставался только один шаг.

Как уже говорилось, нередко через чудесное исцеление пролегал путь Бешта к тем, кто был поначалу настроен по отношению к нему крайне отрицательно.

Так произошло, к примеру, с великим сподвижником, а затем и преемником Бешта в качестве лидера хасидизма Магидом из Межирича, который сильно изнурял себя постами, и в итоге серьезно заболел. К этому времени Бешт уже немало слышал о великих познаниях Магида в Торе и его благочестии, и в течение долгого времени с нетерпением ждал, когда же тот появится в Меджибоже и присоединится к его «святому сообществу».

Зная это, раввин местечка Паволочи[138] р. Мендл, будучи в Межириче, посоветовал больному Магиду направиться за исцелением к Бешту. Тот поначалу отказывался, ссылаясь на стих псалма «Лучше надеяться на Господа, чем полагаться на человека», но затем, поддавшись уговорам родни, все же поехал.

Когда Магид пришел в дом Бешта, то застал его сидящим на кровати изучающим Гемару (Талмуд) — видимо, у него не было даже отдельной комнаты для изучения Торы и приема посетителей. Гость приветствовал Бешта и попросил исцелить его, но Бешт, бросив на него беглый взгляд, ответил: «Мои лошади не едят мацу» — видимо, намекая на слова книги «Зоар» о том, что маца, которую ели евреи при исходе из Египта исцеляла их от всех болезней.

Таким образом, ответ Бешта можно было истолковать как отказ от исцеления — то ли потому, что оно было уже невозможно, то ли по какой-то другой причине.

Магид вышел на улицу и сел на скамью, чтобы отдышаться, так как болезнь с каждым днем одолевала его все больше. Увидев проходящего мимо, тогда еще совсем молодого р. Яакова из Анаполя, он попросил его пойти к Бешту и спросить почему тот не выполняет заповедь о любви к пришельцу?

Разумеется, р. Яков не решился бросить учителю в лицо подобный упрек, а потому несколько раз прошелся взад-вперед по дому Бешта, а выходя, словно невзначай произнес: «Там какой-то больной человек сидит возле дома, и он попросил меня спросить у вашей чести, почему вы не выполняете заповедь „и возлюби пришельца“?».

Услышав эти слова, Бешт устыдился, тотчас собрал миньян, чтобы в его присутствии испросить прощения у Магида (то есть признал его упрек справедливым), а затем приступил к его лечению. В течение двух недель подряд он сидел и читал возле Магида псалмы, а затем, судя по всему, прибег к средствам народной медицины и дал ему какие-то настойки. При этом так как Магид остался в Меджибоже, Бешт выделил ему жилье и давал на жизнь 12 злотых в неделю (то есть деньги на подобные цели у него были!).

Спустя некоторое время Магид пошел на поправку и стал являться на трапезы у Бешта, но вдруг через несколько дней потерял сознание и пролежал в беспамятстве полдня. За это время Бешт трижды ходил окунаться в микву, а также послал к помещику купить за 30 золотых злотых (огромные по тем временам деньги) крупную жемчужину, которую растолок и (вероятно, растворив в уксусе) дал выпить Магиду.

Когда тот пришел в себя, к нему явился р. Яаков с друзьями и стал расспрашивать, что же с ним произошло. И тогда Магид рассказал, что в полночь Бешт послал за ним служку, а когда он явился на его зов, то увидел, что тот сидит одетый в вывернутую наизнанку волчью шкуру (защищающую, согласно украинскому фольклору, от нечистой силы; возможно, это была еще шкура того самого «волколака», которого он убил, будучи бегельфером) и с укрепленным на голове маленьким светильником. Перед Бештом лежала некая кабалистическая книга, каждый абзац которой начинался словами «Сказал р. Ишмаэль: рассказывал мне Метатрон, князь Лика». Бешт спросил Магида, занимался ли тот когда-нибудь кабалой, и, услышав утвердительный ответ, велел ему читать отрывки из этой книги и объяснить, как он их понимает.

Магид прочитал чуть больше пол-листа старинной кабалистической рукописи (не одной ли из тех, которые передал Бешту р. Адам Бааль Шем?) и высказал свое понимание прочитанного, на что Бешт заметил: «Это не так, и я буду говорить перед тобой!» — обращаясь к Магиду так, словно тот был его учителем.

Бешт горячо заговорил, затем в момент речи вдруг задрожал всем телом, а затем внезапно встал и сказал: «Мы занимаемся тайнами Небесной Колесницы, а я сижу!».

Он продолжал говорить, но у Магида не было сил встать. Больше того: во время речей Бешта все поплыло у него перед глазами, у него уже не было сил не только стоять, но и сидеть, и он повалился на лежанку, и лишь видел, как Бешт очертил вокруг него круг. В какой-то момент он перестал видеть, и только слышал какие-то голоса, а перед его внутренним взором то и дело вспыхивали молнии и всполохи огня; какой-то неземной страх сжал его сердце, и страх этот все нарастал и нарастал, пока он окончательно не потерял сознания…

Спустя некоторое время после этого случая Магид засобирался домой. На прощание Бешт возложил руку на голову Магида и благословил его, а затем склонил голову, показывая, что ждет ответного благословения, но после того, как Магид постиг все величие Бешта, ему показалось, что это будет верхом нескромности: кто он такой, чтобы благословлять Бешта. И тогда Бешт взял его руку и возложил себе на голову в знак полного равенства между ними, и Магиду не оставалось ничего другого, как произнести слова благословения.

С этой поездки в Меджибож Магид Межирича и стал верным последователем и соратником Бешта.

«Шивхей Бешт» говорит, что произошедшее в ту ночь с Бештом и Магидом было ничем иным как обрядом посвящения. По словам р. Яакова-Йосефа из Полонного, такой же обряд Бешт провел в свое время и с ним, и суть его заключалась в том, что в течение часа-двух обучить человека знанию всей Торы, в том числе и самых сокровенных ее сторон, а для этого надо ввести его в то состояние, в котором находились евреи во время принятия Торы у горы Синай.

Отсюда и эти молнии, и всполохи, которые евреи, согласно Торе, видели у горы Синай неким особым «слуховым зрением» (то есть у них, по мидрашу, перепутались органы слуха и зрения, и они стали «видеть звуки» и «слышать видимое», что нам, безусловно, трудно представить и понять).

Рассказывают также, что однажды Бешту поведали о том, что Магид трактует какой-то отрывок из книги «Зоар» практически теми же словами, что и он, Бешт ответил: «А вы думали, что он сам по себе знает Тору?»[139].

Читая эту историю, невозможно не вспомнить, что, по утверждениям кабалистов, у каждого великого кабалиста среди множества его учеников всегда есть трое, которым он передает особо сокровенные тайны, призванные так и остаться тайнами для других учеников. Среди эти троих есть один, которому он доверяет самые тайные знания, скрытые от двух других его избранных товарищей по учебе. И, наконец, есть тайны, которые он не открывает даже этому ученику — тот должен дойти до них сам, а не дойдет — что ж, значит ему это не дано.

Судя по всему, Магид из Межерич и был тем самым «одним учеником», и именно поэтому Бешт назвал его своим преемником.

Бешт также славился тем, что мог излечить больного, даже без своего физического присутствия — достаточно было тому мысленно обратиться к нему за помощью, и Бешт, услышав этот призыв, сделает все, чтобы отменить вынесенный на небесах тяжелый приговор, и одна из таких историй приводится нами в главе «Визионер».

Известно также несколько случаев, когда Бешт отказывал в исцелении — правда, мотивы, которыми он руководствовался при этом, были самыми разными.

В истории, которая связана с прибытием Бешта в Стамбул во время его неудавшейся попытки паломничества в Землю Израиля, Бешт узнал, что у одного из самых богатых членов еврейской общины города есть слепой сын, и сказал, что он мог бы вылечить мальчика. Когда это передали Б-гачу, тот велел немедленно позвать Бешта и принял того с большим почетом. На вопрос о том, каким образом он собирается избавить его сына от слепоты, Бешт ответил, что сделает это с помощью Святого Имени Творца.

Однако жене богача Бешт категорически не понравился. До этого в ее доме побывало немало известных лекарей и целителей (причем, видимо, как евреев, так и мусульман). Все они были уважаемые люди, щеголявшие в дорогих одеждах, а Бешт, который обычно носил самое простое одеяние простолюдина, вдобавок сильно поистрепался в дороге и выглядел крайне непрезентабельно.

— Зачем ты привел его к нам в дом?! — спросила жена. — Если не могли помочь лучшие врачи, то что может этот оборванец с его Святыми Именами?!

Столь вызывающе-презрительное отношение к тайнам кабалы, но главное — к Именам Всевышнего — привело Бешта в ярость, но он не подал вида и повторил, что может исцелить отрока. Эта непоколебимая уверенность смутила женщину и, одновременно, вселила в ее сердце надежду, и она велела позвать сына.

Бешт сказал подростку на ухо какое-то слово, затем велел принести Гемару, и тот, прозрев стал бегло читать.

А доме раздались крики радости, началось ликование, и тут… Бешт провел рукой по глазам мальчика, и тот снова ослеп.

Радость мгновенно сменилась плачем; Бешта стали умолять снова исцелить сына хозяина, сулили большие деньги, но он ответил матери мальчика: «Так как ты глумилась над Святыми Именами, то запрещено тебе вкушать благо от них! Я де действую, упаси Боже, не ради славы и не ради денег, а лишь для того, чтобы возвеличивать имя Всевышнего. Я показал тебе силу Имени, но не будет тебе радости от этого»[140].

В другом случае, который произошел в Хмельнике[141], один из жителей города жена которого была тяжело больна, пришел к гостившему тем Бешту попросить об ее исцелении. Однако Бешт не только отказался исцелять его жену, но и неожиданно накинулся на несчастного супруга с отборной бранью.

Такое поведение Бешта в немалой степени озадачило раввина Хмельника, и он попросил у него объяснения.

— Заболевшая женщина, — ответил на это Бешт, — великая праведница, и потому ее болезнь и страдания защищают город от засевших в лесу разбойников. Как только разбойники уберутся из леса, она выздоровеет.

— Но за что ты так накинулся на ее мужа?! — спросил раввин.

— Увидел я, что на Небесах ему вынесли тяжелый приговор, и своим гневом и несправедливой бранью я с него этот приговор снял, — ответил Бешт[142].

Известно так же и немало случаев, когда Бешт признавал, что тому или иному человеку Свыше уже вынесен окончательный приговор, тот должен уйти из жизни, и он не в силах ничего изменить.

Так было, когда Бешт в очередной раз проезжал через Хмельник, то по дороге получил сообщение с Небес о том, что жившему в этом городе р. Йосефе-меламеду суждено умереть. Не успел он появиться в городе, как к нему явились местные жители с просьбой излечить меламеда, но Бешт отказался. Ему стали предлагать деньги, но он лишь повторил отказ.

Тогда после отъезда Бешта к больному позвали врача. Осмотрев меламеда, тот дал ему лекарство — и р. Йосефе поправился. На обратном Бешт снова посетил Хмельник, ему не без иронии сообщили, что врач с легкостью справился с болезнью, и р. Йосефе-меламед себя хорошо чувствует. «Что ж, хорошо сделал доктор, что вылечил его!» — только и сказал на это Бешт.

Тем временем выздоровевший попросил врача дать ему какое-нибудь снадобье против вшей, которые развелись у него во время болезни. Врач дал ему мазь, которой следовало мазать голову, и вскоре после того, как он помазал голову, р. Йосефе скончался.

После этого Бешт поведал о том, что не хотел лечить больного, поскольку знал, что это бессмысленно.

Отношение Бешта к докторам и медицине — это вообще тема отдельного разговора.

Что там скрывать — большой любви между ними никогда не было. Врачи нередко считали его невежей и проходимцем, который своим вмешательством только вредит больному, а Бешт, видимо, платил им той же монетой и крайне не любил, когда к нему и врачу обращались одновременно.

Именно так происходит в истории с одним благочестивым раввином из Белого Поля (Белой Церкви), который, заболев, послал за Бештом. Тот пробыл у него несколько дней, предпринимая все усилия для исцеления больного, но, видя, что никакого улучшения не наблюдается, сыновья раввина послали в Острог[143] за доктором.

Узнав о скором прибытии врача, Бешт тут же сказал, что уезжает, так как ему в одном доме с ним делать нечего. Раввин, ничего не знавший об этом решении детей, стал умолять его остаться, но Бешт согласился задержаться лишь до утра — чтобы разминуться с врачом в последнюю минуту. Тем не менее, на постоялом дворе они встретились, и врач подверг Бешта насмешкам.

Однако, когда доктор появился в доме и стал предлагать то или иное лечение, выяснилось, что все это Бешт уже делал, так что ученому гостю пришлось уехать, не солоно хлебавши.

Больной же раввин набросился на сыновей с криком: «Что вы наделали? Пусть Бешт меня и не вылечил, но когда он вошел ко мне, я почувствовал, что вместе с ним вошла Шехина, а когда пришел врач, то показалось, будто это какой-то поп!».

Вместе с тем есть рассказ, когда Бешта вызвали к человеку вскоре после того, как его осмотрел врач и пришел к выводу, что медицина в данном случае бессильна и предупредил близких, что им надо готовиться к худшему. Бешт же велел сделать больному кровопускание, то есть посоветовал прибегнуть к распространенному методу средневековой медицины, которое действительно нередко оказывалось действенным при повышенном давлении или интоксикации организма. Но в 18 веке кровопускание (и небезосновательно) уже считалось вредным и далеко небезопасным методом, и потому врач стал категорически против него возражать. Многие домочадцы больного поспешили присоединиться к мнению врача, но Бешт переубедил их вполне логичным доводом: «Если вы говорите, что он все равно умрет, то как кровопускание может сделать ему хуже?!».

В итоге кровопускание было сделано, и вскоре после этого больному стало легче, он поднялся с постели, а затем и окончательно выздоровел и прожил после этого немало лет.

А вот еще одна «быль про одного больного, от которого отказался большой доктор, еврей, и который уже не мог говорить». Будучи вызван к больному, Бешт заявил, что лучшим лекарством для этого больного станет мясной суп, и действительно, после пары дней лечения мясным супом больной пошел на поправку.

Удивленный доктор пришел к Бешту с вопросом, каким образом тому удалось добиться такого эффекта — он, дескать, установил, что у больного проблема с венами, и современная медицина бессильна тут что-либо сделать, а сейчас видит явное чудо.

На это Бешт дал ответ, который принципиально важен для понимания его подхода к природе любой болезни и путям ее исцеления: «Ты видишь в больном телесное, я же — духовное. Ибо у человека 248 органов и 365 жил, которым соответствуют 248 повелительных и 365 запретительных заповедей Торы. Когда человек нарушает, не дай Б-г, ту или заповедь, то повреждается соответствующий его орган или жила, а когда он нарушает множество запретительных заповедей, то портится много жил, и кровь по ним не бежит, и человек оказывается в опасности. Я сказал душе его, что следует раскаяться. Она раскаялась, благодаря этому, пришли в порядок его органы и жилы, и я смог его вылечить»[144].

Остается разве что добавить, что диета, которую медицина наших дней рекомендует людям, страдающим сосудистыми заболеваниями, включает в себя обильное потребление жидкости и говяжью печень. Не исключено, что суп, который порекомендовал сварить Бешт, был именно из печени. Но даже если это и так, то для самого Бешта это имело второстепенное значение. Он всегда искал именно духовный корень болезни, и потому порой его рекомендации выглядели странно.

Например, когда у одного богача тяжело заболел единственный сын, Бешт в качестве лечения велел богачу переехать в другой город, открыть там столовую для бедных и кормить сына исключительно черным хлебом и водой.

Отец заболевшего отрока так и сделал, но через некоторое время пришел к Бешту и сказал, что, хотя мальчику и в самом деле стало лучше, он не может видеть страдания сына, который вырос на изысканной пище, а сейчас питается хуже любого нищего. И тут Бешт объявил, что его сын излечился и может вернуться к прежнему образу жизни.

Разумеется, у современного читателя немедленно сразу возникнет несколько версий, почему назначенный Бештом способ мог привести к исцелению — диетических, психологических и т. п. Но сам Бешт объяснил Б-гачу причину болезни сына тем, что вследствие его праведности и, одновременно, беззаветной любви к сыну против него на Небесах было выдвинуто обвинение в неспособности пожертвовать им подобно тому, как Авраам пожертвовал Ицхаком — во имя любви к Всевышнему и с полной верой в Него. Но в тот момент, когда он полностью доверился Бешту и заставил сына терпеть лишения, приговор был отменен. И это — та логика, которую трудно понять далекому от религии и, тем более, от хасидизма человеку.

И, разумеется, мы просто не можем вспомнить историю о столкновении Бешта с неким знаменитым врачом, которое закончилось позором для последнего.

Действие этой истории разворачивается в городском особняке некой княгини (вероятнее всего, вдове князя Заслава, ставшей большой почитательницей Бешта). Когда в гости к княгине явилось некое светило тех мест и того времени, она стала с восторгом рассказывать ему о Беште, утверждая, что некоторые совершенные им чудеса, в том числе, и в области врачевания, не вызывают сомнений.

Доктор, как и ожидалось, отнесся к этим рассказам крайне скептически, и предложил княгине вызвать «этого шарлатана» в особняк, и он его, дескать, с легкостью разоблачит.

— Нет, просто вызвать его сюда было бы невежливо, — ответила княгиня. — Он — великий человек, и я пошлю за ним карету.

Когда Бешт прибыл, врач приступил к его разоблачению, и с издевкой спросил:

— Скажи, любезнейший, где и у какого знатока ты учился медицине?

— Б-г меня этому вразумил, — коротко ответил Бешт.

— Ага, Б-г значит, — усмехнулся доктор. — А вот, скажем, можешь ли ты опознавать болезнь по пульсу?

— Давайте проверим, — последовал ответ Бешта. — Я сейчас болен некой болезнью. Вы пощупаете мой пульс и скажете, чем я болен, а я пощупаю и проверю ваш пульс.

Врач согласился проделать такой эксперимент, и пощупав пульс Бешта, пришел к выводу, что тот и в самом деле чем-то болен, но вот точного диагноза только по биению пульса поставить не сумел. Затем он протянул Бешту руку, тот пощупал его пульс, и вдруг, повернувшись к княгине, спросил:

— Скажи, не пропадали ли у тебя в доме какие-то ценные вещи?

— В самом деле, было такое пару лет назад, — сказала та, — и с тех пор, так и не знаю, куда они подевались.

— Если сейчас послать на тот гостиный двор, где остановился наш доктор, и открыть его сундук, то в сундуке отыщется и пропажа! — провозгласил Бешт.

Княгиня дала указание слугам исполнить то, что говорит Бешт, и пропавшие драгоценности были найдены. Так «сеанс разоблачения» закончился разоблачением самого врача[145]. Остается только напомнить, что первые детекторы лжи назывались плетизмографы, и в основу их работы было положено именно считывание пульса.

История с княгиней — далеко не единственная, которая демонстрирует то уважение, если не сказать больше, с каким к Бешту относились нееврейские жители Западной Украины и Восточной Польши. Разумеется, у него были среди украинцев и поляков и недоброжелатели, и немало, но даже они понимали, что речь идет отнюдь не о простом человеке, с которым лучше не ссориться.

Именно так — не как к знахарю или колдуну, а как «к человеку Божьему» относились к Бешту окружавшие его неевреи, также нередко обращавшиеся к нему за помощью, что не могло не вызывать раздражения у христианского духовенства. Причем, и евреи, неевреи обращались к нему отнюдь не только в случае болезни, но и по многим другим поводам — особенно тогда, когда приходили к выводу, что нуждаются в помощи неких сверхъестественных сил. И тут самое время поговорить о других направлениях деятельности Бешта именно как Бааль-Шема.

Глава 2. Чудотворец и демоноборец

Безусловно, отделение Бешта-целителя, от Бешта-чудотворца, Бешта-провидящего тайного, Бешта-визионера и т. п. носит чисто условный характер, так как эти стороны его личности тесно переплетались между собой, зачастую были неотделимы друг от друга.

Все истории, касающиеся этой стороны его личности и деятельности, нередко перекликаются по сюжетам с историями о других великих еврейских мудрецах, праведниках и каббалистах, и — прежде всего — с историями о последнем периоде жизни Аризаля в Цфате.

Как и Аризаль, Бешт мог, лишь взглянув на человека, проникнуть в его душу, понять, из какого корня она происходит (или, если угодно, кем был этот человек в прошлых воплощениях); какие тайные, тщательно скрываемые от окружающих или даже осознаваемые самим человеком грехи ее отягощают и что следует сделать, чтобы их искупить и совершить «тикун».

Подобно Аризалю он своим духовным зрением видеть, что происходит за тысячи верст от него, мог предвидеть не только ближайшее, но и достаточно отдаленное будущее, улавливая пути Божественного промысла.

Как и Аризаль, он жил мечтой привести в мир Машиаха, Избавителя еврейского народа и всего человечества от всех бедствий, хотя и видел его задачу несколько иначе, чем это представлялось его великому предшественнику.

И так же, как и истории об Аризале, сведения об этой стороне деятельности Бешта дошли до нас прежде всего в пересказе его верных учеников и последователей, а многие — и в пересказе последователей этих самых учеников.

Основное отличие их от историй о Святом Ари заключается в том, что они несут на себе специфический отпечаток места и времени действия, отражают специфические проблемы евреев Украины и Польши 18-ого столетия, а также их мироощущения, или, точнее, «мировидения», на которое, безусловно, повлиял украинский фольклор. И все же у нас нет иного пути войти в мир Бешта, кроме как через знакомство с этими историями.

В мире Бешта между вполне материальными людьми бродят всевозможные бесы, с которыми приходится бороться и усмирять, но, усмирив, можно заставить беспрекословно выполнять указания (пусть это и не очень желательно и даже опасно).

В этом мире пророки Элиягу, Ахия Ашилони, Йона бен-Амитай и другие могут свободно ходить между людьми, приходить на выручку, давать уроки и советы тем, кто этого достоин. Да и души не столь выдающихся людей тоже вполне могут преодолеть преграду между мирами и появиться в нашем материальном мире, если у них возникнет сильная потребность передать какую-то весточку или о чем-то предупредить своих потомков.

Чтобы увидеть их, нужно «всего лишь» подняться на ту духовную ступень (или подключиться к ней через сознание духовного учителя), на которой пелена материального спадает с глаз. Тогда перед человеком предстает «истинная реальность», столкновения с которой может выдержать далеко не каждый разум.

Об этом, к примеру, рассказывается в истории о зяте Бешта р. Йосефе Ашкенази, которого он называл «дойч» — «немец» то ли потому, что под «землей Ашкеназ» евреи понимали Германию, то ли потому, что его предки и в самом деле были с «неметчины». Как-то в субботу Бешт прилег и велел р. Йосефу читать ему вслух книгу «Источник Яакова».

В какой-то момент Бешт прервал его, истолковал только что прочитанный отрывок и кивком показал, чтобы р. Йосеф продолжил чтение. И вдруг во время чтения р. Йосеф Ашкенази увидел своего тезку раввина Йосефа, умершего девять месяцев назад. Тот вошел в дом, как будто и не умирал, будучи одетым в субботнюю одежду и, как и при жизни, опираясь на палку.

В этот момент молодого человека обуял такой страх, что он оцепенел и выронил из рук книгу. Бешт тут же провел рукой перед его лицом, и р. Йосеф перестал видеть покойного раввина. После этого Бешт велел ему взять две свечи (разумеется, в числе свеч тоже был заложен мистический смысл) и отойти в сторону. И хотя один р. Йосеф уже не видел другого, он видел, что Бешт продолжает с ним что-то оживленно обсуждать, и так продолжалось в течение получаса, но самих слов не слышал.

Затем Бешт велел р. Йосефу Ашкенази продолжить чтение, и вдруг прервав его посередине предложения и сказал:

— Чего ты так испугался? Разве р. Йосеф при жизни ел таких «дойчей», как ты, что ты его теперь и мертвого боишься?!

— За какие же заслуги я удостоился его увидеть? — вопросом на вопрос ответил р. Йосеф Ашкенази.

— За то, что ты читал мне, а я толковал тебе. Между нами возникла связь, и мы стали как бы одним, и ты сумел видеть то, что вижу я. Но, если бы ты еще сохранил силу разума, ты бы услышал, о чем мы говорим; и мог бы и ты спрашивать его, о чем захочешь, а он бы тебе отвечал. А если бы между вами возникла дружба, ты бы мог видеть его постоянно… И р. Йосеф понял, что его подняли на ступень, близкую к пророческой, но он, увы, на ней не удержался[146].

Р. Йосеф Ашкенази был далеко не единственным из учеников Бешта, с которым он «поделился» своим мистическим опытом — такой опыт вместе с ним переживали и другие ближайшие его сподвижники. Так, в одном из рассказов о Беште, донесенном до нас Агноном, однажды Бешт разъяснял ученикам, какого направления мыслей следует придерживаться во время погружения в микву. Ученики возразили, что Аризаль придерживался по данному поводу другого мнения. И тут внешний облик Бешта на глазах начал меняться: он откинул голову назад, его лицо словно охватили языки пламени, глаза стали огромными. Ученики видели его таким не впервые — так всегда бывало перед тем, как он входил в состояние мистического транса, и каждый раз их охватывал при этом необъяснимый страх

И в этот момент на сидевшего на противоположном конце стола р. Нахмана из Городенки вдруг напала непреодолимая сонливость. Ему стало стыдно, что в такой великий миг он может заснуть, но как р. Нахман не пытался с собой бороться, сон все же одолел его.

Во сне он увидел себя идущим по улицам какого-то города и множество бегущих по нему людей. Он спросил, куда все бегут и ему на ходу ответили, что они спешат на проповедь «великого учителя». Побежал р. Нахман за ними, и пришел к огромному, поражающему красотой своего убранства дому. В доме оказалось полно гостей, и по их лицам было видно, что все они — великие знатоки Торы, и все с трепетом преисполнены появления «великого учителя», который истолкует им великие тайны Торы.

Тут в доме появился Бешт и стал толковать о тех самых устремлениях помыслов, которых следует придерживаться в микве. Но в момент токования против него поднялся какой-то юноша и стал возражать. Р. Нахман шепотом спросил, кто этот такой, и ему ответили, что это сам Аризаль.

Очный спор между Бештом и Аризалем продолжался долго,

пока наконец не согласился святой Ари со словами Бешта.

Сразу после этого р. Нахман очнулся от сна и увидел сидящего напротив него Бешта, который сказал: «Нахман, я взял тебя с собой свидетелем, поведай же, на чьей стороне правда, разве не признал святой Ари мою правоту?».

Повторим, таких рассказов, в которых под влиянием Бешта (может и гипнотическим) у людей утрачивалась граница между сном и явью, земным и небесными мирами, немало.

О том, что Бешт, вероятнее всего, владел как индивидуальным, так и коллективным гипнозом свидетельствует целый ряд рассказов о нем.

Чрезвычайно показателен в этом смысле рассказ о том, как р. Давид Пуркес поначалу был великим противником Бешта, постоянно отпускал по его адресу колкости, когда один из учеников спросил его, к кому ему пойти учиться, Бешт направил его к р. Давиду Пуркесу.

Когда р. Давид Пуркес все же решил поехать к Бешту, он стал расспрашивать ученика о его обычаях, и тот рассказал ему, что «обычай у Бешта — при омовении рук перед вкушением хлеба всеми помыслами устремляться к Господу. Когда погружается тот вкаванот, лишь ему известные, на всех сидящих за столом опускается дрема, и они сидят там, как спящие, пока Бешт не начнет произносить благословение на хлеб, и тогда они пробуждаются ото сна…»

Согласитесь, это уже напоминает коллективный гипноз.

Далее в рассказе р. Пуркес решает во время встречи с Бештом любой ценой не поддаться этой дреме, и даже специально высыпается перед этим, но в итоге все равно засыпает — и это вновь наводит на мысль о том, что Бешт был необычайно сильным гипнозитером.

Вот как разворачивается эта история дальше в пересказе Агнона:

В этом состоянии «дремы» р. Пуркес оказывается вместе с Бештом на Небесах, становится свидетелем великого спора между последним и Аризалем, который Бешт, само собой выигрывает. Пробудившись, р. Давид Пуркес становится свидетелем происходящего наяву спора между Бештом р. Довом- Бером из Межерича. При этом Дов-Бер ссылается га авторитет Аризаля, а Бешт отвечает, что «в сиротском сем поколении и Аризаль признал бы правоту его слов».

«И кто это может подтвердить?» — спрашивает Дов-Бер, на сто Бешт отвечает «Рабби Давид Пуркес подтвердит, ибо слышал он на Небесах, что Аризаль признал правоту моих слов».

Но для скептика вопрос о том, действительно ли Бешт взял с собой р. Давида Пуркеса в небесные чертоги или внушил ему все это под гипнозом, в этой истории, безусловно остается открытым.

Однако ученики Бешта таким вопросом явно не задавались — они были убеждены в абсолютной реальности того мистического опыта, который получали во время насланной на них учителем «дреме». И если назвать то состояние, в которое они входили под влиянием Бешта не дремой, а трансом, то все сразу меняется. И дело тут не в лингвистики: известно, что в состоянии гипнотического транса возможности нашей психики значительно расширяются, а вместе с ней и возможности той субстанции, которую религии всего мира называют душой.

Наконец, в мире Бешта и сам человек может (опять-таки достигнув определенного духовного уровня) проникать в «чертоги» духовных миров, представать перед Небесным судом и менять вынесенные им приговоры, а также путешествовать по этим мирам и общаться с различными его обитателями.

Все вышесказанное позволяет понять, что то, что для нас является «чудом», нарушением законов мироустройства, сам Бешт таковым не считал. Как не считал себя и чудотворцем — наоборот, с его точки зрения он использовал фундаментальные законы мироздания и пользовался теми знаниями о сотворенном Всевышним мире, которые остаются неведомы большинству людей, или даже напрочь ими отрицаются по причине неверия и невежества.

Но — и тут мы подходим к одной из базовых основ каббалы и хасидизма — для того, чтобы удостоиться открытия этой «подлинной реальности» и обрести подобные возможности, одних знаний в привычном понимании этого слова, на уровне интеллекта, недостаточно.

Можно просидеть всю жизнь над Торой, Талмудом и кабалистическими книгами, быть в глазах окружающих великим их знатоком, но если ты не пропустишь их «через сердце», не сумеешь исправить и очистить душу до нужной степени чистоты и альтруизма, то «истинная реальность» и возможность влиять на нее так и останутся для тебя закрытыми — подобно тому как теоретические знания о технике прыжка выше, чем на два метра, отнюдь не означают, что их обладатель сможет проделывать такие прыжки.

Нам трудно, практически невозможно проникнуть во внутренний мир Бешта и посмотреть на окружающее его глазами. И не только в силу существующего между нами временного разрыва, но и по целому ряду других причин. Если вести речь с точки зрения не рационалиста и атеиста, а религиозного человека, то такое проникновение невозможно, прежде всего, из-за той колоссальной духовной высоты, на которую он сумел подняться по сравнению, скажем так, со среднестатистическим обывателем любой эпохи.

И поскольку этот мир остается для нас закрытым, нам трудно, а для многих и невозможно поверить в реальность такого видения, и мы невольно начинаем выдвигать свои версии рассказов о Беште.

Легче всего, конечно, предположить, что он был обыкновенным профанатором, дурачащим легковерную публику своими вымыслами. Но как тогда объяснить то, что зачастую после встречи с ним в эти вымыслы начинали верить те, кто до этого категорически отрицал подобные его способности? И речь ведь идет не о десятке, не о сотнях, а о тысячах людей, которым Бешт оказал реальную помощь в том или ином деле, или которые подтверждали, что он и в самом деле с легкостью узнал о них нечто такое, что они пытались скрыть даже от самих себя.

Другая, сама собой напрашивающаяся версия объяснения феномена Бешта: он был настолько экзальтированной, и, возможно даже психически неуравновешенной натурой, что слышал голоса или был склонен к галлюцинациям и фантазиям, а его суеверные и невежественные современники принимали все это на веру.

При желании многие рассказы о чудесах, совершенных Бештом, можно истолковать в аллегорическом ключе — как своего рода притчи. К примеру, рассказ о том, как однажды зимой Бешт вместе с р. Барухом и своим верным кучером Алексеем ехали через лес, а мороз в тот день был такой сильный, что пробирал до костей. Чтобы согреться, Бешт дотронулся пальцем до одного из деревьев — и оно загорелось. Причем пылало так сильно, что кучер снял сапоги и просушил портянки.

После этого путники снова тронулись в путь, и р. Барух все время норовил оглянуться назад, чтобы посмотреть, что же стало с тем деревом, но Бешт запретил ему это делать[147].

Авторы замечательных комментариев к переводу «Шивхей Бешт» на русский Илья Лурье и Менахем Яглом считают, что в рассказе о горящем дереве поступки Бешта служат своего рода мистической притчей. В кабалистических и хасидских источниках горящее дерево нередко символизирует молящегося.

В раннехасидском этическом трактате Цваат га-Рабаш («Завещание рабби Исраэля Бааль Шем Това», Жолков, 1794), основанном на изречениях Бешта и Великого Магида из Межерича, говорится: «Прежде всего надлежит ему (хасиду) пробудить себя телесно, всею мощью своею, чтобы воссияла в нем крепость души его, как сказано в Зогаре: „Древо не горит, но ударят по нему — и воссияет оно“…»[148]

И, наконец, можно посмотреть на это и совсем по-другому — признать, что мы и в самом деле еще многого не знаем о мироздании и нам еще предстоит и открыть многое из того, «что и не снилось нашим мудрецам», но что уже было известно Бешту и другим еврейским праведникам и гениям Торы.

Такого «хасидского» взгляда на мир, кстати, придерживался великий еврейский писатель Исаак Башевис-Зингер (1902–1991), отец которого р. Пинхас Зингер был из хасидской семьи, а мать — из семьи «миснагдим», противников хасидизма. Сын писателя Исраэль Замир[149] в своей книге об отце вспоминает, как услышав очередную его тираду о переселении душ, возможности связи с потусторонним миром и т. п., он, будучи убежденным атеистом, решил поговорить с ним на эту тему.

«Я понял, что эти слова являются для него чем-то вроде символа веры, выражающие его убежденность, что высшие и низшие миры не отделены, а неразрывно связаны друг с другом, — пишет Замир в своей книге „Мой отец Башевис-Зингер“. — Рядом со мной шел человек, ноги которого ступали по асфальту ХХ века, но одновременно внутри него звучали некие неслышимые для всех остальных голоса.

— Ты и в самом деле веришь в существование потусторонних сил? — спросил я его во время нашей очередной прогулки по Нью-Йорку спустя примерно две недели после моего приезда.

Он улыбнулся.

— Да, я действительно верю в реальность существования таких сил. Мы их не видим, но они, безусловно, присутствуют в нашей жизни. Конечно, я не знаю, кто из них — дух, а кто — демон. Все эти слова — не более чем имена, которые дали им мы, люди, но которые не отражают их природы. Однако духи и демоны являются неотъемлемой частью действительности. Если хочешь, это изнанка, обратная сторона реальности. Я убежден, что в будущем люди еще убедятся, что все эти силы — отнюдь не только герои фольклора, их реальность будет доказана».

Спустя какое-то время Замир решил вернуться к этому разговору — на этот раз, когда они сидели в любимом нью-йоркском кафе Зингера «Штинбург». Вот как Замир передает эту беседу с отцом в своих воспоминаниях:

«— Смотри, никто нас сейчас не подслушивает, и я клянусь тебе, что, если ты доверишь мне эту тайну, я никогда никому ее не выдам. Ты и впрямь настолько наивен, что веришь в существование чертей и духов, или это просто литературный прием, своего рода трюк, помогающий поставить некие волнующие тебя проблемы, не имеющие рационального решения?

Он посмотрел на меня с улыбкой и положил ладонь на мою руку. По всей видимости, он понял, что спорить со мной на эту тему — все равно, что биться головой об стенку.

— Я знаю, что такие материалисты, как ты, видят в чертях и привидениях исключительно плод человеческой фантазии. Так знай, что многие ученые признают, что им приходилось сталкиваться с фактами, объяснить которые они, несмотря на все их старание, оказались бессильны.

Затем он добавил, что материализм изобрел для этих сил разные маскирующие их суть названия: телепатия, интуиция, инстинкты и т. д.

— Но на самом деле эти силы сосуществовали с человеком всегда, — продолжил он. — По сути, без них нет человека. Без них нет любви…

Отец подцепил вилкой кусочек яблочного пудинга, отправил его в рот, запил кофе и затем, после длинной паузы, продолжил разговор. Если его послушать, то выходило, что в жизни то и дело происходят различные истории, которые нельзя объяснить с рациональной точки зрения. Так, в детстве он слышал рассказ о женщине из небольшого местечка под Билгораем, которой приснился сон о том, что ее муж выиграл 500 злотых в лотерею, которая разыгрывалась в Люблине. До этого сна она вообще не знала, что такое лотерея. Утром она рассказала об этом сне мужу, а через неделю он направился в Люблин и там действительно выиграл в лотерею названную сумму.

— У тебя есть объяснение этой истории? — спросил отец.

— Нет. А ты уверен, что все именно так и было?

— Я был знаком с этой женщиной. На следующий день после этого сна она пришла к нам домой и рассказала о нем матери, которая не поверила в то, что такой сон может сбыться…»[150]

Тем же, кто выражает сомнения в правдивости рассказов о том же прорицательском даре, духовном видении Бешта, стоит вспомнить, что истории известно немало людей, обладавших подобным или близким по силе даром.

Вспомните хотя Вольфа Месинга (1899–1974). Да, здесь тоже имеется много сомнений в достоверности того, что о нем рассказывают, но есть и задокументированные случаи точного предсказания будущего — как отдельных людей, так и исторических событий.

Механизма этих провидений, как и того, почему Месинг был наделен этим даром, мы не знаем, но это не повод его отрицать. Есть достаточно строго задокументированных свидетельств о том, что Месинг не только читал самые потаенные мысли людей, но мог точно предсказывать их будущее, а также различные исторические события, включая и те, которые произойдут уже после его смерти.

Сам Месинг, кстати, утверждал, что очень часто пользовался для угадывания мыслей человека не «проникновением в его мозг», а знанием языка тела и наблюдением за пульсом (для чего как бы невзначай брал его за руку). А теперь вспомните рассказ о Беште, докторе-воре и княгине.

Правда, к примеру, историй о том, что Месинг умел видеть и общаться с бесами, демонами и другими загадочными сущностями неизвестно, а вот про Бешта их более, чем достаточно, но следует учесть, что Бешт жил в другое время, с другими представлениями о мире и, соответственно, с совершенно иными другой лексикой для их обозначения и описания.

С теми бесами, демонами или просто нечистыми, как вслед за славянским фольклором называет эти сущности и еврейский Бешту, судя по известным нам историям, и в самом деле приходилось сталкиваться довольно часто — и до своего «раскрытия», и после него, в том числе и после переезда в Меджибож. И почти всегда он выходил победителем из этих столкновений, используя каббалистические камеи или даже просто слово.

Так, говорится в одном из таких рассказов, однажды к Бешту явился откупщик, в доме которого, по его словам, то и дело происходили явные и неприятные чудеса: за ночь от всего того, что он пытался сохранить в доме, даже в закрытой посуде, и от денег в кошельке оставалась ровно половина.

Бешт велел писцу написать соответствующие камеи, а затем поехал вместе с откупщиком к нему домой. Войдя с хозяином в дом, он положил амулеты на стол, а сам вышел на улицу. И тут все домочадцы увидели, как по углам дома стал кружить сильный вихрь, а потом он вылетел наружу через окно.

Бешт тем временем обошел дом кругом, но когда он подошел к калитке, то увидел стоящего возле нее и преграждающего ему путь дородного, поистине великанского роста мужика. Но по мере того, как Бешт приближался к забору, мужик, а точнее, принявший его облик нечистый становился все меньше и меньше. Вот он стал ростом с малого ребенка, а затем и вообще исчез, после чего Бешт прибил на калитке амулет.

Вернувшись в дом и услышав о кружившем по нему вихре, он перевернул постели и передвинул стоявшие в нем бочки и другую утварь, чтобы окончательно очистить жилище от нечисти, после чего отправился домой. Вскоре в дом откупщика пришла жена местного мельника, с которым у того вышел конфликт, и, плача, рассказала, что только что разъяренный бес, который был наслан на откупщика ее мужем, после изгнания его Бештом ворвался к ней в дом и умертвил двух ее детей.

Не менее интересна с точки зрения подхода Бешта к «демонологии» и история о том, как на женской половине синагоги в Збараже[151] завелись два беса, которые так пугали женщин, что в конце концов те вообще отказались ходить в синагогу. Местному раввину р. Хаиму удалось прогнать нечистых, но тогда они навели порчу на двух его детей и стали их повсюду преследовать.

Делать нечего — решил р. Хаим ехать с детьми в Меджибож к Бешту, чтобы тот снял с них порчу. Бешт велел привести на ночь детей в домик, в котором он обычно ночевал со своим верным писцом р. Цви. Как только их глаза стала сковывать дрема, как в домик вошли два беса и, расположившись у дверей, стали передразнивать то, как Бешт поет субботний гимн «Леха, доди, ликрат кала…» («Пойдем, мой возлюбленный навстречу невесте-субботе»).

Тут Бешт сел на кровати и спросил р. Цви, видит ли тот бесов. Однако тут даже на видавшего виды р. Цви напал страх, и спрятав голову под подушку, он попросил Бешта оставить его в покое. Тем временем бесы двинулись к детям, и тогда Бешт вскочил с постели и закричал: «Куда направились?!».

«А тебе-то что?!» — ответили бесы, и снова стали потешаться над Бештом. Но тут он взмахнул рукой, произвел некое действие, и нечистые повались на землю, почувствовав, что скованы незримыми цепями так, что не могут пошевелиться.

Тогда они стали молить Бешта о пощаде, а он в ответ потребовал от бесов вылечить детей — видимо, поняв, что сам это сделать не в силе. Но бесы заявили, что ничего уже сделать нельзя, так как они повредили им внутренности, и, если бы не было Бешта, дети умерли бы в эту же ночь.

Бешт задал им вопрос о том, кто они такие и почему забрались на женскую часть синагоги?

В ответ они поведали, что у кантора синагоги есть помощник-певчий, который обладает чудесным басом, и в душе он большой распутник: распевая молитвы, он думал только о том, чтобы понравиться женщинам, его одолевала похоть, но и у женщин, глядящих на него и слушающих его чудесный голос, тоже одолевали греховные мысли, и вот из этих похотливых мыслей они и народились — два беса, мужского и женского пола, и стали жить в синагоге.

В финале рассказа Бешт селит этих бесов в пустынном месте возле одного колодца — видимо, за то, что те все же исцелили детей.

Вот какое объяснение дает этой истории Меир Бадхен в книге «Еврейская чертовщина»: «Профессиональный риск канторов в синагогах — забыть, для чего они поют. Они чувствуют себя артистами и работают на публику, частенько совершенно забывая, где и Кому ни служат… Так вот, кантор в этой истории такой же. Только в той синагоге его поведение породило пару чертей, и, естественно, насмешников („лецев“), потому что вся деятельность такого кантора — сплошная насмешка над делом, ему порученным. Да и женщины, наслаждающиеся голосом кантора вместо молитвы — тоже насмешка изрядная.

Понятно, что черти, рожденные в результате недостойного поведения в синагоге, имеют связь с этой самой синагогой. То есть их проблемы существования, а именно, где зацепиться телом, решены в полной мере. Вообще-то синагоги — место для чертей непригодное, и они редко в них поселяются…

Р. Хаим почти наверняка изгнал лецев из синагоги довольно грубым образом и тем самым подставил себя и свою семью под удар. Опять прямое предупреждение р. Иегуды га-Хасида[152]: „Черти задирают того, кто их задирает“. И еще: „От возни с чертями страдает либо сам человек, либо его потомки“. Так что пострадавшие дети здесь — дело, скажем так, естественное. И финал истории опять же естественен. Бешт в обмен на выздоровление детей р. Хаима находит чертям местечко, и нас уже никак не должно удивлять, что поближе к некому колодцу, где „люди не ходят“ — то есть законное и одновременно уютное место. Законное — потому что далеко от людей, уютное — потому что у колодца. Надо сказать, что рассказ этот кончается сплошным счастьем для всех: синагогой опять можно пользоваться по прямому назначению, дети р. Хаима выздоравливают, черти находят покой. Не хватает только одной детали: что сделали с басом-кантором, но история здесь остается недосказанной, хотя, имея некоторое преставление о деятельности Бешта в области исправления грешников, уверен, что он нашел решение и этого вопроса»[153].

Хроники донесли до нас случаи, когда по требованию Бешта кантор синагоги Меджибожа был отстранен за непристойное поведение (и соответственно, лишен получаемой от общины зарплаты) — по той причине, что для Бешта на первом месте была Б-гобоязненность кантора, а не красота его голоса. Не исключено, что эта вполне реальная история была впоследствии расцвечена народной фантазией и превратилась в сказку о бесах-лецах. Как не исключено и то, что нечто подобное случалось и в других местах, в том числе, и в Збараже.

С бесом связана и история приближения к Бешту Наставника (р. Иегуда Арье-Лейба) из Полонного. В ней вновь возникает фигура бродского раввина р. Моше из Кут, невестка которого, видя, что ее дети один за другим умирают вскоре после родов, обратилась к местным колдуньям, нарушив тем самым один из строжайших запретов Торы. Те для нее ворожили, и в соответствии с украинскими народными поверьями забили и захоронили под порогом каплуна. От этой ворожбы в доме завелся бес, и однажды, глядя потолок, р. Моше привиделось, что по нему гуляют свиньи.

Мгновенно сообразив, что в доме поселилась нечистая сила, р. Моше поспешил выехать из него со всем семейством. И вот тогда в нем и решил поселиться р. Иегуда Арье-Лейб.

Р. Моше пытался уговорить его этого не делать, но тот был уверен, что силой своей святости сможет отогнать нечистого. Однажды, когда р. Иегуда Арье-Лейб молился в своей комнатке в талите и тфилин, он увидел через приоткрытую дверь, как бес подходит к его ребенку.

— Ты что здесь делаешь? — закричал на него Наставник.

— Это ты что здесь делаешь?! — ответил на это Нечистый.

Понял р. Иегуда Арье-Лейб, что бес считает себя хозяином дома и ему нужно срочно съезжать, но время было уже позднее, и он решил отложить переезд на завтра. Но чтобы уберечь детей и имущество, просил трех своих друзей провести у него ночь за изучением Торы.

Посреди ночи он решил немного поспать и сказал товарищам, что он пойдет ненадолго приляжет, но они пусть сидят и учат Тору, и не дай Б-г им уснуть. Однако, как только он уснул, уснули и его товарищи, свеча погасла, и проснулся Наставник в кромешной темноте. Затеплив свечу, Наставник увидел, что бес сбросил с потолка на святые книги кучу мусора.

В ужасе он бросился к р. Моше, рассказал о случившемся, и тот напомнил, что он его предупреждал.

Когда об этом стало известно местным жителям, они порешили разрушить нечистый дом, и все соседи стали понемногу разбирать его утварь — кто-то взял скамью, кто-то стол, кто-то прочие вещи. И тогда бес стал стучать в окна и стены каждому, кто взял из дома хоть какую-то вещь, но особенно досаждал р. Иегуде Арье-Лейбу и его домочадцам.

Видимо, эта история произошла вскоре после «раскрытия» Бешта, когда он еще жил в Бродах и не успел переехать в Тлуст. На третью такую беспокойную ночь Бешт сказал р. Иегуде Арье-Лейбу, что он переночует у него дома, и после этого бес перестанет его беспокоить.

«Если же я засну, — сказал Бешт, — а он снова начнет колотить в окна или еще куда, просто скажи: „Исроэль сын Элиэзера здесь!“».

Так и случилось: Бешт заснул, но одного его имени оказалось достаточно, чтобы напугать беса и заставить его убраться. Этот случай и убедило Наставника из Полонного, что Бешт является величайшим праведником и знатоком тайной Торы, одно его имя обладает огромной силой, и с тех пор он всегда старался быть как можно ближе к Бешту.

Любопытно, что в этой истории духовный уровень Наставника позволяет ему видеть беса, а вот в случае, который произошел явно позже, в Немирове[154], когда он уже часто сопровождал Бешта в его поездках, Наставник беса не увидел. Произошло это, когда Бешта попросили осмотреть один из домов города, в котором завелась нечисть. Наставник отправился за Бештом, но, когда они вошли в внутрь, Бешт мгновенно узрел Нечистого, и сказал об этом ученику, но тот, сколько ни смотрел, ничего не видел.

Тогда он стал просить Бешта, чтобы тот открыл ему глаза. «А ты не испугаешься?» — спросил Бешт, после чего велел сподвижнику несколько раз открыть и закрыть глаза. И тогда Наставник увидел Беса, стоящего в углу лицом к стене.

«А вид его — как облако черной мглы», — добавляет «Шивхей Бешт».

— А отчего он отвернулся к стене? -

— Меня стыдится (или боится — П. Л.), — пояснил Бешт.

Через некоторое время Наставник почувствовал, что его сердцем начинает овладевать страх перед бесом, и тогда Бешт снова велел ему несколько раз открыть и закрыть глаза, после чего он перестал видеть то, что не положено видеть обычным людям[155].

Но замечательна эта история тем, что как хозяин дома ни упрашивал Бешта извести живущего там беса, Бешт отказался это сделать, и на то, безусловно, были свои причины.

Как следует из некоторых историй, Бешт не только воевал с бесами и наказывал их, но и порой прибегал к их услугам, и те беспрекословно повиновались ему — как, скажем, в давние времена повиновались они царю Шломо (Соломону). Но при этом Бешт всегда учитывал, что доверять бесам нельзя, так как они в силу своей природы то и дело норовят обмануть.

В одной из таких историй некий еврей задумал отобрать аренду деревеньки у вдовы. А, стоит напомнить, что вдовы и сироты, согласно еврейской традиции находятся под особой защитой Всевышнего, и тот, кто пытается их притеснить, должен быть наказан. И тут один из бесов стал умолять Бешта послать его к этому нечестивцу, чтобы он исполнил по отношению к нему карательные функции.

Бешт долго отказывался, но, увидев, что откупщик укрепился в своем намерении отобрать у вдовы источник пропитания, дал бесу добро, но предупредил: «Смотри же, не причини ему никакого вреда, лишь заткни ему рот рукой, когда он станет говорить с паном о том, чтобы тот передал ему аренду вдовы».

Однако черт решил и вроде бы выполнить поручение Бешта, и обвести его вокруг пальца, и потому во время разговора того еврея с паном позволил ему говорить все, что угодно, пока тот не получил аренду и не подписал договор. Но на обратном пути, когда тот подошел к мосту (а мосты, точнее пространство под ними, согласно фольклору, также являются одним из излюбленных мест обитания нечисти) накинулся на него и швырнул на землю.

Бешт тут же прибежал и велел бесу не причинять новому арендатору никакого вреда. Закричал бес: «Гляди, господин, я выполнил то, что ты мне приказал!»[156].

Финал этой истории неизвестен. Вроде бы тот еврей поднялся с земли целым и невредимым, но, думается, Бешт в итоге нашел способ как наказать и его, и беса, а вдове вернуть ее аренду.

Глава 3. Провидец

Существует также множество историй о способности Бешта провидеть как ближайшее, так и отдаленное будущее. Надо заметить, что великая сила проницательности Бешта, знания им того, чего он вроде бы не должен был знать по определению, нередко проявлялась и в бытовых мелочах. Например, когда один раз ему подали на стол репу, он отказался ее есть и объяснил, что эта репа росла на нееврейском кладбище, и неевреи тоже не захотели ее есть — потому, видимо, и понесли на продажу.

Но запоминались, разумеется, не такие, а куда более впечатляющие случаи.

Так, когда раввин Брагина гостил у раввина Белого Поля, ему неожиданно пришло письмо от Бешта, в котором говорилось: «Этой зимой ты вернешься домой с дороги, и застанешь во дворе своего дома большой переполох, и от страха упадешь в обморок. Когда приведут тебя в чувство, то немедленно вели пустить себе кровь из двух жил и сразу же пошли об этом мне весточку, чтобы уведомить меня о переполохе. Хотя благословение Божье наделило меня глазами, которые видят далеко, все же пошли мне письмо с нарочным. Подписался Исроэль Бешт».

Фраза о «глазах, которые видят далеко», многое объясняет — Бешт явно имеет в виду, что для его духовного зрения не существует ни времени, ни расстояния. Информация о том, что произойдет ближайшей зимой с брагинским раввином, видимо, поступила к Бешту внезапно, и сам этот случай был связан с неким важным событием, но рассказчик подчеркнул, что о самом событии он принципиально не желает говорить.

Как мы уже видели, часто для того, чтобы выяснить судьбу того или иного пропавшего без вести человека, Бешт прибегал к помощи книги «Зоар» — заглядывал в нее и затем изрекал «прорицание». Можно, конечно, вслед за Шимоном Дубновым сказать, что он «гадал по книге „Зоар“», но стоит вчитаться в то объяснение, какое сам Бешт давал этой своей технике («когда я открываю книгу „Зоар“, то вижу весь мир, и, с Божьей помощью, не могу ошибиться»), чтобы понять: все обстоит отнюдь не так примитивно.

«Зоар» (напомним, что это слово переводится как «сияние») выступает лишь в качестве инструмента — она помогает Бешту подключиться к первичному свету Творения, уподобиться по ощущению прародителю человечества Адаму, и в этот момент для него как бы перестают существовать понятия пространства и времени — он становится частью всего мироздания, подключенным ко всему происходящему во всех мирах, и теперь ему остается лишь подключиться к той или иной конкретному их обитателю, чтобы выяснить, что же с ним происходит. Иногда же информация о том или ином грядущем событии или человеке поступала к нему, как это было с брагинским раввином, спонтанно.

Столь же спонтанно пришел к нему «голос», возвестивший, что он должен немедленно поспешить к р. Яакову-Йосефу из Полонного, потому что, если он не поспеет к нему, тот вот-вот сойдет с ума из-за тех жестких постов, которые наложил на себя. Бешт бросил все дела и помчался в Рашков, где тогда жил р. Яаков-Йосеф.

Причем спешил он так, что по дороге загнал лошадь. Прибыв в Рашков, он стал уговаривать раввина отказаться от ежедневных постов с субботы до субботы, а когда тот стал упираться, открыл р. Яакову-Йосефу, что с ним произойдет, если он не поест, и добавил: «Из-а тебя сдохла по дороге моя лошадь, которая стоила десять дукатов. Пусть же она будет выкупом за тебя».

Сразу после этого р. Яаков поел, и с тех пор всегда слушался Бешта.

О том, что Бешт пребывал в таком состоянии слияния со Всевышним и со всем сотворенным Им миром, вне времени и пространства, если не постоянно, то очень часто свидетельствует и то, что как-то раз, проводя субботу в Шаргороде[157], он сообщил собравшимся на ее исходе, что узнал о том, что в предыдущую субботу скончался р. Элиэзера Рокеах (1665–1741), входивший в состав бродского кружка каббалистов, а затем переехавший в Амстердам, и уже оттуда — в Цфат.

Бешт рассказал, что спросил душу р. Элиэзера, что стало причиной его смерти, и он ответил, что два польских еврея, которые оскорбили его, заявив: «Это здесь ты большой мудрец, а в Польше не стал бы даже раввином в синагоге портняжек!». И р. Элиэзер решил умереть, но Небесном суде он потребует, чтобы с его обидчиков взыскали мучительной смертью от меча и эпидемии.

Спустя какое-то время из паломничества в Землю Израиля вернулся сын р. Йосефа из Полонного, и тот спросил его, как поживает р. Элиэзер, на что тот ответил, что он давно умер. Тогда р. Йосеф спросил не произошло ли это в субботу, когда читается недельная глава Торы «Берейшит» — как это сказал Бешт? «Откуда ты знаешь — ведь никто не мог приехать раньше меня?!» — удивленно спросил сын. Тогда последовал вопрос о том, что стало с обидчиками раввина, и молодой человек ответил, что вроде бы они заболели чумой, из-за чего их выселили за стены города, и там их убили разбойничающие в этих местах бедуины. Точно также Бешт «почувствовал» уход раввина из Константинова и р. Моше из Сатанова, находясь на расстоянии в десятки, а то и в сотни верст от обоих.

Из сделанных Бештом предсказаний будущего больше всего известно «пророчество о Балте[158]», которое, впрочем, можно воспринять и как проклятие. Будучи в Балте, Бешт предсказал, что этот город будет разрушен, но затем отстроен заново, наполнится евреями и уже простоит до прихода Машиаха.

По одной из версий, Бешт выдал это пророчество, когда в Балте проходила большая ярмарка, и грохот проезжающих телег торговцев мешал ему произносить проповедь в синагоге. «Погоди, Балта, взойдет над тобой беда!» — воскликнул разгневанный Бешт. И это предсказание в итоге сбылось: в 1770 году, то есть спустя десять лет после смерти Бешта, город был разрушен русской армией. Кстати, тогда же Бешт предсказал и саму российско-турецкую войну 1770 года, и победу в ней России, которую он считал более предпочтительной для евреев, чем победа Турции.

Но чаще всего предвидения Бештом будущего касались судеб других людей, и многие из предсказанных опять-таки происходили уже после его смерти.

Так, однажды слуга Бешта р. Якель из Меджибожа привел к Бешту своего маленького сына Моше, чтобы тот благословил его. Благословляя его, Бешт сказал: «Смотри, берегись, никогда не езжай в Винницу[159]!».

Мальчик запомнил эти слова. Со временем он переехал в Немиров, но всю свою старался сделать все, чтобы не попасть в Винницу. Однако как-то раз будучи уже довольно пожилым человеком и направляясь по своим торговым делам, р. Моше был задержан жандармами, которые придрались к его документам, и те решили препроводить его в Винницу.

И как он ни умолял, чтобы его повезли в любой другой город, но только не в Винницу, жандармы все же доставили его в Винницу, посадили под замок для дальнейшего разбирательства, и в ту же ночь он умер.

В другом случае, Бешт самолично делал обрезание младенцу и на прощание предупредил родителей, чтобы те никогда не везли его по мощеной дороге. Те несколько лет соблюдали этому предосторожность, но как-то раз они поехали на свадьбу, взяли ребенка с собой, и после этого у него появился горб — возможно, от того, что мальчик выпал из телеги и ударился о брусчатку.

Известны и истории, в которых Бешт предупреждал человека о грозящей опасности по поручению душ умерших (чаще всего покойного отца героя истории).

Так, в очередной раз пребывания в Каменке Бешт попросил уже знакомого нам р. Баруха передать р. Аврааму-Мешуламу, что к нему явился его покойный отец и просил передать сыну, чтобы тот не ездил на Украину. «Если же р. Авраам-Мешулам не поверит, — добавил Бешт, то опиши ему облик, в котором он ко мне явился, его жесты, одежду — вплоть до чулков».

Р. Барух исполнил поручение Бешта в точности, и когда он описал те приметы, которые передал ему Бешт, озадаченный р. Авраам-Мешулам попросил также привести ему какой-нибудь комментарий на Тору, слышанный от Бешта — чтобы убедиться, что тот и в самом деле является талмид-хахамом. Услышав комментарий, признал, что Бешт действительно является великим человеком, и повернул назад. С тех пор на протяжении всей жизни он воздерживался от поездок в Украину, но на старости лет все же поехал и умер в Фастове[160].

Существует несколько поистине потрясающих историй, которые, скажем так, по меньшей мере, просто трудно придумать, свидетельствующих о том, что Бешт мог предвидеть события отдаленного будущего, в том числе, и те, которые произойдут после его смерти.

Вот одна из таких историй:

«Во время своих поездок Бешт старался щедро вознаградить тех, кто оказывал гостеприимство ему и его многочисленным спутникам.

Однажды в студеный зимний месяц Тевет Бешт и сопровождавшие его хасиды свернули с дороги на постоялый двор, чтобы прочитать послеполуденную молитву. Хозяин постоялого двора так обрадовался высокой чести, выпавшей на его долю, что устроил для гостей пир, а затем вручил Бешту крупную сумму денег на нужды благотворительности.

Перед отъездом Бешт спросил у гостеприимного корчмаря, чем он может ему помочь, — но тот ответил, что, слава Б-гу, у него нет ни в чем недостатка, дела идут хорошо и он всем доволен.

„Если у тебя нет просьбы ко мне, то, пожалуйста, выполни тогда мою просьбу“ — сказал Бешт. Он написал письмо, запечатал конверт своей печатью и попросил, чтобы корчмарь при случае передал его двум парнасам (руководителям) бродской общины, но обязательно из рук в руки. Корчмарь, с радостью обещав передать письмо, положил его в карман, но, когда он запрягал лошадей для Бешта и его спутников, оно незаметно выпало на дно ящика со сбруей.

Письмо пролежало на дне ящика со сбруей пятнадцать лет. За эти годы из-за притеснений помещика корчмарь-арендатор разорился. Перед тем, как передать постоялый двор новому арендатору, он, собрав всю свою утварь, наткнулся на пожелтевший конверт. Он содрогнулся всем телом и зарыдал, проникшись уверенностью, что все его беды произошли из-за того, что он пренебрег просьбой праведника. И хотя самого Бешта уже давно не было в живых, он решил все же попытаться выполнить его поручение.

Он пешком добрался до Брод и принялся искать адресатов послания или их потомков. К его изумлению оказалось, что на конверте значились имена людей, которые были впервые избраны руководителями бродской общины именно в тот день, когда он с письмом пришел в Броды. Бешт просил их оказать помощь подателю письма, который „всю свою жизнь прожил в достатке, а теперь разорился“.

В конце письма содержалась приписка: „И вот вам знак, что это я, р. Исраэль бен Элиэзер, направил этого человека — через несколько минут вам обоим принесут добрые вести: у такого-то (следовало имя одного из парнасов) родится сын, а у другого (имя второго парнаса) — дочь“. Через несколько минут и это предсказание Бешта исполнилось (Сарей амеа 4:16; Гдолей Русия)»[161].

Из таких историй, в которых Бешт «просчитывает ситуацию» на много лет вперед, при желании можно составить отдельную книгу.

В одной из них Бешт, к примеру, советует богатому арендатору обратить внимание на своего молодого слугу-поляка и постараться заслужить его доброе отношение. Арендатор, послушавшись Бешта, спросил юношу, чего он хочет от жизни, и тот просит послать его учиться. Оказавшись очень толковым малым, слуга блестяще заканчивает обучение, становится правой рукой хозяина во всех делах, а потом на него обращает внимание бездетный польский аристократ и делает своим приемным сыном.

Проходят годы, арендатор оказывается в большой беде, и тут бывший слуга, а ныне чуть ли не граф приходит ему на помощь и с лихвой отплачивает бывшему хозяину за сделанное ему добро, а затем и спасает от кровавого навета.

В другой истории, имеющей несколько вариантов, Бешт принимает к себе на воспитание на три года сына одного богача. Хотя Бешт обещал отцу брать с собой отрока во все поездки, но как раз в тот период он почти никуда не ездил, и потому почти все это время сын богача безвыездно прожил в Меджибоже.

«Но однажды на исходе субботы, до окончания трехлетнего срока, — повествует Агнон, велел Бешт запрягать и сказал тому юноше тоже садиться в повозку.

И еще до полуночи подъехали они к одной корчме и крикнули корчмаря спросить, нет ли у него отдельной комнаты для Бешта. Тот предоставил им отдельную комнату.

Юноша же вошел в общий зал и, стоя возле стола, тихонько напевал красивую мелодию. Увидел его один необрезанный, и понравился ему юноша. Сказал необрезанный корчмарю: „Просьба у меня к тебе, пусть этот мальчик поет, а я спляшу и закажу водки для всех необрезанных в корчме, потому что охота мне сплясать“.

Сказал корчмарь юноше: „Пожалуйста, спой, от тебя не убудет, а мне сделаешь одолжение, ибо необрезанный закажет много водки и я заработаю благодаря тебе“.

Сказал юноша: „Если мой дед даст согласие, то я спою“.

Пошел кочмарь к Бешту и попросил того, чтобы разрешил юноше петь. Согласился Бешт.

Корчмарь велел юноше влезть на стол.

Спросил необрезанный юношу: „Как твое имя?“ Сказал ему: „Мошке мое имя“. Завел юноша красивый напев, а необрезанный пошел в пляс и стал кричать: „Ты Мошке, а я Иван“. И много заказал водки, не обойдя никого из необрезанных, что были там. И плясал необрезанный с час и боле. Потом велел Бешт слуге своему запрячь повозку, и вернулись они домой. Приехали домой, а юноша возвратился к отцу.

Прошло время, и юноша женился и стал крупным купцом. Однажды был он в дороге. Напали на него разбойники, забрали все, что было при нем, и хотели его убить. Стал он умолять их пощадить его. Отвечали ему: „Мы отведем тебя к нашему атаману, а уж он сделает с тобой, что пожелает“.

Привели его к атаману разбойников. Узнал его атаман и сказал ему: „Не ты ли будешь Мошке?“ Отвечал ему: „Так“. Сказал ему: „Узнаешь ты меня?“ Сказал ему: „Нет“.

Сказал ему: „Неужели ты позабыл, как ты пел передо мной, а я плясал?“.

Отвечал ему: „Истинно так, ты плясал и кричал: „Ты Мошке, а я Иван“. Теперь ты мне напомнил“.

Сказал ему разбойник: „Твое счастье, что мои люди тебя не убили и ты попал ко мне“. И тотчас вернул ему деньги, и, богато одарив его, велел разбойникам сопровождать его в пути. И те сопровождали его, пока он благополучно не вернулся домой».

Понятно, что о степени достоверности этих историй можно спорить до хрипоты, но вместе они опять создают некую «критическую массу», заставляющую задуматься о том, что за многими из них стоят вполне реальные события.

Необычайно хорошо известно и предсказание Бешта по поводу «державцев»[162] — братьев Шмуэля и Гедальи Ицковичей, главных арендаторов почти всех обширных белорусских поместий графа Радзивилла, которое во всех хасидских источниках подается как сбывшееся с удивительной точностью, хотя на самом деле это не совсем так, а может, и совсем не так.

Братья Ицковичи были поистине «державцами» — пожалуй, самыми крупными экономическими фигурами Речи Посполита своего времени. Они финансировали польскую аристократию, имели огромные привилегии по-сравнению со своими конкурентами-христианами, вели торговые дела не только в Польше, но и в России, Австрии, Пруссии, и их роль в экономике Восточной Европы того времени поистине трудно переоценить. Но вместе с тем Ицковичи были известны своим крутым нравом, и от их притеснений в равной степени страдали как неевреи, так и евреи.

Главная резиденция «державцев» с 1733 года была в Слуцке[163], и когда Шмуэль Ицкович отстроил себе в городе новый огромный дом, его жена Тувеле захотела пригласить Бешта, чтобы тот проверил нет ли в доме какой-либо чертовщины, и очистил бы дом от нее. Причем, судя по всему, у Тувеле были причины для таких опасений.

Бешт принял приглашение, и явился в Слуцк, в котором на тот момент у него почти не было сторонников. Более того — многие жители встретили сообщение о его приезде откровенно враждебно. Эта враждебность многократно усилилась после того, как Бешт сказал, что не станет есть ничего мясного, пока не проверит нож местного резника, чтобы удостовериться в кошерности забоя.

«Да кто он вообще такой, чтобы высказывать подобные сомнения здесь, в Слуцке, где живут куда более великие знатоки Закона, чем он?!» — возмущались местные евреи. Но резник не осмел ослушаться приказа супруги державца, и явился к Бешту с ножом.

Когда же перед минхой Бешт собрался осмотреть новый дом, за ним потянулась толпа зевак. Несколько раз во время обхода особняка Бешт останавливался, пристально вглядывался в пустоту, словно что-то там видел, а потом вдруг начинал с кем-то невидимым переругиваться. Евреи Слуцка наотрез отказывались верить, что Бешт может вот так запросто общаться с нечистью, тем более, что никаких явных доказательств тому не было. Все происходящее они восприняли как спектакль с целью их одурачить, а самого Бешта — как очередного бессовестного афериста.

Возмущение стало еще большим, когда во время минхи стало ясно, что Бешт молится по молитвеннику Ари, и тем самым нарушает общий строй молитвы.

Стоит ли удивляться, что тем же вечером горожане поспешили к р. Шмуэлю Ицковичу с предложением гнать Бешта взашей из города. Но, во-первых, официально Бешт был его гостем, а во-вторых, он знал, как благоговеет перед ним супруга, и сказал, что сначала было бы неплохо его разоблачить, так нельзя же изгонять его без всякой причины.

Ночью, в супружеской спальне, р. Шмуэль сказал жене, что придумал способ проверить, действительно ли Бешт является таким чудотворцем и провидцем, как представляется, или же просто пускает пыль в глаза.

Через некоторое время в дом постучал слуга Бешта, и сказал, что тот хочет немедленно ее видеть. Несмотря на то, что час стоял очень поздний, и р. Шмуэль всячески пытался отговорить супругу от встречи с Бештом, Тувеле поднялась с кровати, оделась и пошла.

«Слышал я, что твой дурень-муж хочет меня испытать», — сказал Бешт Тувеле, и лучшего доказательства его способности провидеть тайное, ей было не нужно.

Опасаясь, что Бешт в гневе может навредить мужу и всей семье, она стала умолять его этого не делать. Вернувшись домой, Тувеле рассказала о случившемся мужу, и тот вроде бы тоже испугался, признал силу Бешта, и наутро устроил пир в его честь. Узнав за столом, что Бешт собирается совершить паломничество в Святую Землю, тот спросил, каким путем Бешт туда собирается попасть, сколько ему нужно на расходы, и когда Бешт назвал сумму в шестьдесят тысяч злотых, сказал, что для него это — пустяки, и он не только даст ему эти деньги, но и будет посылать Бешту помощь в течение всего времени его пребывания в Земле Израиля.

Так Бешт прожил в Слуцке, если верить «Шивхей Бешт», около трех недель, и как-то Тувеле спросила его, долго ли продлятся годы благоденствия семейства Ицковичей? Бешт сначала ответил, что негоже человеку заглядывать в будущее, потом — что о таких вещах не спрашивают, но она так донимала его, что он закрыл глаза, затем через мгновенье их открыл, и сказал: «Продлятся еще 22 года».

Когда Шмуэль Ицкович услышал об этом предсказании, он пришел в ярость и вернулся к своей прежней идее — разоблачить его как шарлатана и с позором изгнать из города. Тут как раз у одного из слуцких богачей тяжело заболел ребенок, и тот послал слугу к Бешту, спросить, чего ждать дальше. Тот ответил, что ребенок выживет, но спустя короткое время увидел, что тот умрет, и понял, что это ошибочное предсказание будет использовано для того, чтобы его опозорить.

В полночь Бешт вместе со своими людьми тайно покинул город, и прибегнул к «кфицат дерех», чтобы как можно скорее уехать подальше от Слуцка и выехать за пределы земель, на которые простиралось влияние «державцев».

«Сжималось пред ним по пятнадцати верст пути, пока не выехали из их области в другую державу, — рассказывает „Шивхей Бешт“. Въезжали в село и выезжали из села, и когда были в селе или в городе, то ехали так, как обычно ездят. А как выезжали из села, то тут же попадали в другое село. И спросил у него писарь Цви: „Что это?“. Но тот (Бешт — П. Л.) ничего не ответил, ничего не ответил, ибо не дозволено отвлекаться, лишь отмахнулся от него рукой. Я много раз слышал от упомянутого раввина, что нельзя отвлекаться. Когда миновали границу, то встали на постой. Написал он письмо (Шмуэлю Ицковичу — П. Л.): „Знай же наверное, что мне было нетрудно помешать тебе что-либо мне сделать. Я лишь боялся, что от этого произойдет вред в другом месте. Посему я покинул тебя. И не пропадет ни одно из слов моих. Как я говорил, через двадцать два года ты будешь низвергнут рабом твоим“. И в конце поставил подпись: „Изрек Исроэль Бешт, раб Божий“. И послал он это письмо с особым человеком. Очень негодовал р. Шмэуль. И стеснялся р. Шмуэль показывать это письмо людям, только подпись показывал»[164].

Прошли годы. Отношения «державцев» с князем Радзивиллом осложнились. Они больше не желали его ссужать деньгами, поняв, что князь не собирается их возвращать, и решили бежать со своими семьями и имуществом в Бреслау, под защиту прусского короля Фридриха, а в обмен на покровительство передать королю долговые расписки Радзивилла. Однако приказчик Ицковичей решил выдать планы хозяев князю, и в результате в Пруссию успел сбежать лишь р. Гедалья. Шмуэль Ицкович был арестован, и князь велел послать в Слуцк отряд драгун во главе с майором для ареста всех членов его семьи.

Майор, судя по всему, был человеком рассудительным, и, зная о близких отношениях между князем и «державцами», решил предусмотреть тот случай, что они помирятся, и тогда все шишки повалятся на него. Поэтому он притворился мертвецки пьяным, спал до глубокой ночи, а затем тайно явился к Тувеле, и оповестил ее о полученном приказе, чтобы та могла вывезти все ценности, какие только может, поскольку утром он все опечатает, а они будут арестованы.

Тувеле поспешила предупредить зятя, и тот успел сбежать в Бреслау со значительной частью накопленных Ицковичами драгоценностей.

Наутро майор сдержал свою угрозу, и больше того: заставил Ицковичей написать родственникам письма с приглашениями на свадьбу — с тем, чтобы заманить их в ловушку. В результате были арестованы 97 родственников Ицковичей. Это были далеко не все члены их большой семьи — многие из приглашенных отказались ехать на «свадьбу», догадавшись, что что-то тут неладно.

Тувеле попросила жителей города направиться к Бешту и попросить его силой своей молитвы и сверхъестественных способностей избежать трагической развязки этого дела. Но так жители Слуцка уже давно ненавидели «державцев» за их притеснения, то они выполнили эту просьбу весьма своеобразным образом: прибывший в Меджибож посланник ее, конечно, передал, но при этом добавил от имени евреев города, что те просят Бешта не вмешиваться и предоставить Шмуэля Ицковича и его близких их судьбе. «Я уже прикинул, как им помочь, но коли евреи просят не оказывать им помощи, то я помогать не стану», — ответил Бешт.

В результате Шмуэль Ицкович скончался вскоре после своего ареста в тюрьме 1745 году, а спустя два года там же умер и престарелый отец «державцев» Ицхак Сегал. «И случилось это все через двадцать два года, как и написал ему Бешт», — добавляет «Шивхей Бешт».

Но, как уже было сказано, правдивость этого рассказа о «несомненном точном предсказании» Бешта вызывает большие сомнения, что в немалой степени обусловливает скептицизм и по отношению к другим рассказам «Шивхей Бешт» в целом.

Начнем с того, что дата «падения державцев» известна — это 1744/45 год. Таким образом, Бешт должен был сделать свое предсказание в 1722 году, а это никак невозможно — ему было тогда 24 года, и он был никому неизвестным меламедом, а в этой истории он прибывает в Слуцк уже известным всем евреям духовным авторитетом. Даже если допустить, что рассказчик перепутал, и Бешт вместо двадцати двух лет назвал двенадцать, как это предполагают некоторые исследователи, то, стало быть, его приезд в Слуцк и бегство из этого города происходит в 1733 году, но все опять не очень складывается.

Да, державцы и в самом деле поселились в Слуцке в 1733 году, но Бешту в это время тридцать пятый год, он еще не раскрылся миру, живет отшельником в Карпатах, а значит, Тувеле никак не могла пригласить его в город, а даже если бы и пригласила (напомним, Бешт совершал чудеса и до «раскрытия»), то его приезд не наделал бы такого ажиотажа.

Надо заметить, что в целом «Шивхей Бешт» очень верно описывает Слуцк как бастион противников Бешта и его учения, и таким город остался и в последующие столетия. Нехасидские источники утверждают, что Бешт появился в Слуцке в 1739 году в надежде создать там мощное ядро своих сторонников, но потерпел неудачу и был с позором изгнан из города. Часть из этих источников даже добавляет, что перед изгнанием Бешт был подвергнут физическому наказанию во дворе главной синагоги города «Калте Шул».

Шестой Любавичский ребе Йосеф Ицхак Шнеерсон (РАЯЦ) рисует в своих мемуарах несколько иную картину событий того года: «Прошло около трех лет, и сыновья р. Боруха вновь поехали к Баал-Шем-Тову, как наказал им отец. Баал-Шем-Тов имел для них важное поручение. Он наказал им по возвращении домой арендовать имения князя Радзивилла со всеми реками, мельницами, корчмами, кирпичными заводами и др. Эти имения должны быть предназначены для заселения их еврейскими семьями и служить им источником для жизни.

— Когда евреи будут иметь на жизнь, — рассуждал Баал-Шем-Тов, — то они смогут лучше отдаваться делу служения Всевышнему.

Баал-Шем-Тов наказал также сыновьям р. Боруха перевести йешиву в самый Слуцк, для этого уже пришло время. Слуцк, город митнагдим — ревнителей; вначале они были противниками нистаров и каббалистов, а затем — хасидов. Но к тому времени город уже значительно изменился. Такую йешиву, как р. Боруха и его сыновей, нет нужды держать больше вдали от Слуцка. Пришло уже время переместить йешиву в самый Слуцк, некого больше опасаться. Сыновья р. Боруха так и сделали. Они построили в Слуцке большое каменное здание и перевели туда йешиву.

В месяце Сиван пятисотого года (1740 г.) отпраздновали новоселье этой йешивы и был устроен большой праздник. Сыновья р. Боруха выразили желание чтобы р. Исраэль Баал-Шем-Тов прибыл на праздник новоселья йешивы. Это был удобный момент, чтобы дать возможность городу митнагдим познакомиться с вождем нового хасидского толка. Баал-Шем-Тов согласился и прибыл в Слуцк. Он оставался в городе целый месяц.

Слуцк не был уже больше тем городом ревнителей, каким он был во время нахождения там р. Адама Баал-Шема. Ревнители на Баал-Шем-Това не нападали. Если и были еще в городе митнагдим, они не посмели, да и не в силах были выступить „с пеной у рта“ против Баал-Шем-Това и его хасидов.

В течение месяца, который Баал-Шем-Тов провел в Слуцке, к нему являлись хасиды из близких и дальних мест. Слуцк стал местом встречи для хасидов. Там хасиды также слушали новые „Торы“ от самого Баал-Шем-Това, и его ближайшие ученики получили там новые поручения. В Слуцк прибыли тогда к Баал-Шем-Тову также скрытые хасиды из местечка Горки, родины р. Ицхак-Шаула, зятя кузнеца в Добромысле[165], от кого Борух, отец будущего основателя ХАБАДа, черпал первые сведения о Баал-Шем-Тове и его новой системы служения Творцу»[166].

Как видим, при всей разнице в оценке успеха миссии Бешта в Слуцке, в обоих случаях речь идет о 1739/1740 годе, да и период пребывания Бешта в городе в обеих источниках почти совпадает. К тому же почему бы не предположить, что новый дом Шмуэля Ицковича был построен именно в 1739/40 году, когда Бешт готовился к переезду в Меджибож или уже перебрался туда, и его имя уже бежало впереди него? Но до падения «державцев» тогда оставалось только пять лет, то есть ни о каких двенадцати или двадцати двух годах речи быть не может. Если предсказание Бешта и сбылось, то только в отношении того, что Ицковичи стали жертвами своего «раба»-приказчика.

И все же вряд ли этой истории придавалось такое значение в хасидских источниках, если бы Бешт и в самом деле ошибся в дате, так как вся ее соль сводится именно в точности срока. И потому да будет позволено автору предположить, что на самом деле предсказание Бешта звучало чуть иначе: он сказал, что благоденствие Ицковичей, их огромная власть продлятся ровно двадцать два года. И если учесть, что взлет могущества державцев датируется 1723–1745 гг., то все становится на свои места.

Следующая история о великом умении Бешта провидеть будущее связана с Полонным, в котором жил его верный ученик р. Яаков-Йосеф.

Однажды, проезжая мимо кладбища в новом квартале местечка, Бешт увидел стоящий над одной из могил «огненный столп», и послал слугу, чтобы тот посмотрел, кто покоится в этой могиле. Слуга доложил, что на надгробном камне написано, что там лежит некий Моше, бывший при жизни большим праведником. И тогда Бешт предрек, что когда-нибудь рядом с этим Моше будет похоронен человек по имени Давид.

Один из жителей города, Давид Церес, решил, что речь идет о нем, но Бешт поспешил его успокоить: «Не бойся, ты не тот Давид, о котором я говорил».

Двенадцать лет спустя после смерти Бешта, то есть в 1772 году, в Полонную на субботу, предшествующую скорбному дню 9 Ава, приехал один из учеников Бешта р. Давид Пуркес. Он зашел к р. Яакову-Йосефу, бывшему с 1770 года главным раввином Полонного, и попросил у него разрешения провести субботу в доме раввина нового квартала. Р. Яаков-Йосеф, разумеется, не возражал, но, когда р. Давид Пуркес прибыл к этому раввину, выяснилось, что того нет дома.

На протяжении всей субботы р. Давид то и дело задавался вопросом, зачем он поехал в Полонное: единственной его целью было встретиться с раввином, но вот он гостит в доме, хозяин которого отсуствует!

На исходе субботы начался пост 9 Ава, и тут р. Давид почувствовал себя плохо, велел позвать людей из похоронного братства, сообщил им свою последнюю волю, а на следующий день скончался и был похоронен возле могилы того самого р. Моше. И вот тогда сначала мать р. Йегуды-Лейба, а затем и другие вспомнили давнее предсказание Бешта, и поняли, что оно сбылось.

Глава 4. Читающий в душах

Как мы уже говорили, подобно Аризалю, Бешт мог, взглянув на человека, сказать, чем заключаются его грехи и как их исправить. Причем, если просили, он (опять-таки, как Аризаль) мог подробно описать совершенный грех, что, понятно, вводило тех, кто к нему обращался в немалое смущение.

В одной из этих историй как-то раз попутчиками Бешта оказались два молодых человека, два товарища и тезки — обоих звали Давид. Пока они тряслись в телеге, оба Давида обратились к Бешту: «Учитель наш, скажи, что каждому из нас надо в себе исправить?».

Бешт велел каждому почитать из какой-то книги (из какой именно, рассказчику этой истории неизвестно, но он предполагает, что могли быть «Зоар». «Мишна» или «Эйн Яаков» — «Источник Яакова»), после чего Бешт объявил: «Я уже узнал».

Одному он сказал, что тот провинился перед товарищем, а второго Давида попросил выйти вместе с ним из повозки, чтобы они могли поговорить наедине, так как речь шла о чем-то постыдном.

Вскоре после этого один из молодых людей — тот, кто совершил нечто постыдное, — скончался, и его друг горькое его оплакивал. Как-то он пришел к Бешту, и тот утешил его следующими словами: «Не печалься о своем друге, ибо был я в чертоге царя Давида, и видел, что он стоит там на страже рабби Акивы в красном одеянии с копьем в руке. И спросил я его, исправил ли он то, что хотел исправить, и он ответил, что исправил еще при жизни».

Понятно, что можно предположить, что Бешт, будучи прекрасно знаком с психологией и преставлениями о мире своего собеседника, просто нашел для него нужные слова утешения. Но вопрос о том, если он все это выдумал, то почему выдумал именно это — разве не проще было сказать, что его товарищ находится в Райском саду?!..

Действие другой истории, в которой Бешт доказывает не только то, что с легкостью может узнать подноготную каждого человека, но и вызвать мертвеца в качестве свидетеля, происходит в Кутах. Один из жителей этого города, человек честный, Б-гобоязненный и сведущий в Торе по какой-то причине невзлюбил шурина Бешта р. Гершона, который, видимо, тогда жил в этом городе, и всячески досаждал ему.

Однажды, приехав в Куты, Бешт решил поговорить с этим мудрецом и вступиться за родича. При встрече он прямо спросил, почему тот испытывает такую неприязнь к его шурину, и тот перечислил ему несколько недостатков, которые, по его мнению, были присущи р. Гершону.

— Допустим, ты прав, — ответил Бешт. — Но разве у тебя самого нет никаких недостатков, и ты чист от всех прегрешений?

— Уверен, что чист! — ответил мудрец. — Нет у меня никаких грехов, ни перед моей семьей, ни перед другими людьми.

— Сейчас ты действительно чист, — заметил на это Бешт. — Но ведь есть еще грехи твоей молодости. Не случайно сказано в книге «Коэлет»: «Ибо нет на земле такого праведника, который творил бы благо и не согрешил бы»…

— Нет на мне никакого греха или преступления! — продолжал настаивать его собеседник.

— А как же грех, который ты совершил когда-то с иноверкой? — спросил Бешт.

— Не было этого! — сказал мудрец.

— Ну, — сказал Бешт, — если ты будешь по-прежнему отрицать, то хотя прошло уже несколько лет с тех пор, как она умерла, я сумею поставить ее пред тобой, и она обличит тебя, что тогда-то и тогда-то ты согрешил с ней.

— Пусть приходит, посмотрим, чьи слова она подтвердит! — дерзко ответил тот.

Тотчас явилась иноверка, встала пред ним и уличила его. Увидев покойницу, тот упал на колени, признался и стал просить у Бешта искупления.

Однако пусть и несколько другая, но в целом похожая история есть и про р. Гершона, которому однажды, после долгих колебаний, Бешт сказал, что видит на нем «след от прелюбодеяния».

Р. Гершон, который никогда даже в мыслях не держал другой женщины, кроме жены, возмутился и, забыв о том почтении, которое он теперь должен испытывать к Бешту, заявил: «Ты лжец!».

Бешт ответил, что как раз очень хотел бы, чтобы такого следа не было, больше того — он хорошо знает шурина и понимает всю нелепость такого обвинения, но что может поделать, если он это видит?! Бешт попросил дать ему время до утра, и утром он скажет шурину, от чего появился этот след.

Посидев ночь в своем домике над кабалистическими манускриптами, Бешт явился к р. Гершону и объяснил, что тот из-за случившейся у него ночной поллюции постился от субботы до субботы, но небольшой отпечаток нечистоты все же остался. Затем р. Гершон дал обет воздерживаться от отношений с женой, но вскоре нарушил его. Но дело в том, что Рамбам постановил, что для того, кто дает обет воздержания о близости с супругой, она становится как бы как мать.

Взявшему на себя такой, прямо скажем, не очень умный обет, который изначально де факто является недействительным, следует провести церемонию его снятия — иначе получается, будто он как будто переспал с матерью. И хотя этот обет нельзя считать обетом, его нарушение усилило отпечаток скверны на р. Гершоне.

И р. Гершон признал, что Бешт говорит правду, что он и в самом деле дал такой обет и не собирался его нарушать, но так как он собрался в Святую землю, то ему надо было уговорить жену поехать с ним. Ну, а дальше слово за слово — и они нарушили воздержание.

Бешт тут же занялся «тикуном» р. Гершона и не успокоился, пока все не исправил. А мальчик, родившийся от той близости р. Гершона с женой, стал впоследствии знаменитым раввином р. Лейбом из Ладыжина[167]. Судя по всему, эта история произошла в 1746 году — накануне второго путешествия р. Гершона в Святую землю, куда он отправился вместе с семьей. А было р. Гершону в ту пору 50 лет.

Еще одна аналогичная история происходит с неким раввином, который заметив, что Бешт беседует с неким человеком, известным своим распутством, и поспешил сообщить ему, что ему не стоит приближать к себе прелюбодея.

— А чем ты его лучше? — заметил на это Бешт.

Раввин опешил от такого обвинения, стал думать, что бы могло его вызвать, и ничего не найдя, поклялся, что подобного греха на нем нет, и Бешт говорит неправду.

— И тем не менее, я вижу на тебе грех распутства, и завтра утром скажу, в чем именно он заключался, — ответил Бешт.

И наутро Бешт повторил то, что говорил р. Гершону Кутоверу: «Раввин дал обет воздерживаться от близости с женой, и не выполнил его, а Рамбам постановил, что без обряда снятия обета это все равно что переспать с собственной матерью».

Потрясенный раввин немедленно снял с полки книгу Рамбама, и довольно быстро нашел у него такое постановление.

Третья история на эту же тему призвана показать, что Бешт мог не только предвидеть будущее и помогать избежать того, что вроде бы предначертано, но и влиять на прошлое и исправлять его. В этом рассказе один из учеников Бешта прибыл в Меджибож на десять «грозных дней», но по неведомым ему причинам не встретил того теплого приема, что обычно.

Поначалу он решил, что Бешт не замечает его потому что погружен в какие-то возвышенные мысли, но, когда через час снова вошел, чтобы поприветствовать Бешта, тот опять отвернул от него лицо. Поняв, что происходит нечто неладное, и, возможно, он совершил некий грех, из-за которого стал неприятен Бешту, а Небесный суд вынес ему тяжелый приговор, он обратился к шурину Бешта р. Гершону, чтобы тот замолвил за него словечко перед Бештом.

Р. Гершон, будучи совершенно уверен в праведности этого еврея, направился к нему вопросом, почему тот отталкивает от себя сподвижника, «руки которого чисты от злодеяния, и все дела беспорочны»? Но Бешт лишь сказал, что не желает говорить с этим гостем.

Услышав переданный р. Гершоном ответ, еврей разрыдался. «Я понимаю, что за этим что-то стоит. Жизнь мне теперь не в радость, и я не в силах перенести это!».

Видя, как этот человек сокрушается, р. Гершон снова направился к Бешту, чтобы убедить его, что дело дошло до того, что гость может умереть от переживаний, и, по меньшей мере, надо объяснить ему, в чем дело; из-за чего он вдруг впал в такую немилость у учителя.

— Да у него на лбу написано, что он согрешил с мужней женой! — ответил на это Бешт.

Это утверждение повергло героя этой истории в недоумение: он заявил, что этого не может быть, поскольку он уже шестнадцать лет, как не приближается к собственной жене и не касался никакой другой женщины.

Удивили эти слова и р. Гершона, у которого к тому времени тоже развилось духовное зрение, хотя, разумеется, не в той степени, каким обладал Бешт.

— Странно, — заметил р. Гершон. — Я ничего на нем не вижу, только ты узрел. Видимо, грех его все же не плотский, а связан исключительно с какими-то духовными материями.

На Бешта это замечание произвело впечатление, и он пообещал, что во время предсубботней минхи он поднимется в высшие миры, и исследует там это дело.

Начав молиться, Бешт поднялся в чертоги великих мудрецов прошлого, но долго не находил записи о грехе, который совершил этот человек, пока, наконец, не поднялся в «чертоги Рамбама», где выяснилось, что тот взял на себя обет не сближаться с женой и не получать от нее никакого наслаждения, то есть с этого момента, согласно постановлению Рамбама, она приравнивалась для него к матери, и для него стали также запретны и ее украшения.

Однако недавно ему понадобились деньги, чтобы устроить некое бракосочетание (вероятно, сироты или бедной невесты), и тогда он заложил украшения своей супруги. А так как исполнение заповеди об устройстве такой свадьбы доставило ему удовольствие, то можно считать, что он получил удовольствие от жены, и тем самым нарушил обет. А это, согласно Рамбаму, все равно что согрешить с замужней женщиной.

Поняв всю неоднозначность ситуации, Бешт вступил в спор с душой Рамбама и вызвал на этот спор великие души р. Ицхака Альфаси и р. Ашера Бен-Йехиэля. Те поддержали его в споре, и в итоге из «книги Рамбама» (то есть «книги» грехов, заключающихся в нарушение его постановлений) была вычеркнута запись о грехе этого человека.

В другой истории, связанной с отношениями между супругами, во время субботней трапезы, которую Бешт проводил в доме у одного праведника вдруг зашипела свеча, словно на нее брызнули водой. И сказал Бешт: «Светильня мне говорит, что ты любился со своей женой при свете свечи» (что противоречит еврейской традиции, требующей, чтобы любовный акт совершался в полной темноте). И хозяин дома рассказал, что это правда, хотя он и не виноват: они с женой легли после того, как им показалось, что свечи уже потухли, но тут одна из свечей напоследок неожиданно вспыхнула и осветила комнату.

И если уж Бешту открывались такие интимные подробности жизни человека, то что уж говорить об остальных!

Историй подобной проницательности Бешта снова такое множество, что все их просто не перескажешь.

Как и тех, в которых он изобличал недобросовестных резников, недостаточно тщательно проверявших кошерность зарезанных ими животных; канторов, пренебрегающих законами ритуальной нечистоты и тем самым наносящих ущерб общественной молитве и т. п.

Одна из таких историй совмещает оба подобных случая. Как-то раз рассказывается в ней, Бешт гостил в одном местечке, раввин которого попросил жену достойно принять столь великого человека.

— Слава Б-гу, я как раз купила мясо, так что приготовим для гостя лучший кусок! — ответила женщина.

Но когда она собралась готовить, выяснилось, что купленное мясо куда-то исчезла. Бросилась она к соседке, чтобы занять у нее мяса, но и та обнаружила, что оно бесследно пропало. И тут жена раввина увидела проходившего мимо ее дома резника, и тот сказал, что всего два-три часа назад забил теленка, и у него есть свежайшее мясо.

Услышав это, Бешт сказал, что очень любит телячью голову, и попросил, чтобы резник принес ее целиком, и он скажет хозяйке, как ее разделать. Резник согласился и через какое-то время принес голову.

— Как известно, — сказал Бешт, — разные мнения по поводу того, сколько у скотины должно быть зубов, чтобы она была признана кошерной. Сосчитай-ка, сколько там зубов!

Мясник просунул руку в телячью пасть, чтобы посчитать количество зубов, и тут та вдруг захлопнулась и сжала ему руку так, что он не мог ее вытащить.

Боль была такой, что резник не выдержал и закричал.

— Негодяй, что ты кричишь?! — произнес Бешт. — Лучше покайся!

И резник признался, что никогда не осматривал, как требуется, внутренние органы животных, чтобы удостовериться, что их мясо является кошерным. Что хотел — признавал годным, что хотел — негодным.

Бешт возложил на резника за это покаяние, а затем пошел с раввином в синагогу.

Здесь Бешт провел ладонью перед глазами раввина (знакомый прием: вспомните историю р. Йосефа Ашкенази) и тот увидел множество бесов и бесовок, сидящих на здании. На вопрос пораженного раввина, откуда они взялись, Бешт ответил, что хазан синагоги перед молитвой предается блудливым фантазиям, в результате чего у него случаются поллюции, и он оскверняется семенем. После этого хазана, понятное дело, отстранили от службы.

О том, что для Бешта не было ничего скрытого, свидетельствует и рассказ о его слуге р. Якелю, который однажды прихватил с собой с постоялого двора пару хозяйских чулок. Не успели они выехать из села, как Бешт велел остановиться и сказал слуге: «Ты что-то украл!».

Тот попытался отпираться, но Бешт в ответ заметил: «Собака назвала тебя вором, а ты отпираешься?!». Когда тот продолжил отпираться, Бешт задал прямой вопрос: «А где чулки?!».

Тут р. Якелю не оставалось делать ничего другого, как во всем сознаться. Когда же Бешт велел ему отнести чулки на постоялый двор, он сначала хотел переложить это неприятное задание на русского работника, но Бешт настоял, чтобы р. Яель сам принес покражу хозяевам. И после этого он уже никогда не воровал.

Нередко бывало и так, что Бешт использовал знание людских тайн для спасения души или самой жизни человека. Существует несколько историй, в которых он приходит на помощь еврейкам, сбившимся с пути.

В первой из этих историй речь идет о соломенной вдове из Шепетовки[168], которая арендовала корчму и предавалась блуду со своим русским работником. Когда об этом узнали два брата женщины, они устыдились поведения сестры и, одновременно, испугались того, что она может креститься, и замыслили ее убийство. Для этого они заманили сестру в деревню, и решили ночью свершить задуманное.

В ту ночь Бешт, как обычно, сидел за изучением Торы и перед ним горели две свечи. Вдруг одна из свечей погасла, и Бешт зажег ее от второй свечи. В тот же миг погасла вторая свеча, и Бешт зажег ее тем же способом. И тут он услышал голос: «Убийца! Как ты ведешь себя с этими двумя свечами?!».

Другому смысл этих слов, безусловно, остался бы непонятен. Но Бешт мгновенно все понял, сел на коня и помчался в деревню, где должно было свершиться убийство, и спас женщину, которая вскоре глубоко раскаялась в своем поступке. Но Бешт в данном случае спас не только арендаторшу, но и двух ее братьев, так как на них лег бы страшный грех убийства сестры.

Точно так же Бешт поступает и в истории о распутной вдове. Начинается она с того, что однажды за третьей субботней трапезой Бешт вдруг глубоко погрузился в себя, не стал говорить, как обычно о Торе, и это сильно озадачило его учеников. По окончании субботы Бешт, как обычно, выехал с несколькими учениками на полверсты за город, но перед этим приказал взять сундук со всякой одеждой и приготовить запас еды.

Когда же они выехали из Меджибожа, Бешт велел и кучеру, и ученикам сесть к нему лицом, а лошади, дескать, пусть сами выберут дорогу. И тронулась телега в путь, и, хотя вроде лошади шли не прытко, замелькали перед учениками Бешта города и веси — вот только что вроде были в одном местечке, а теперь уже проезжают какой-то город, затем еще один, и еще… Поняли ученики, что являются свидетелями «кфицат дерех», «прыжка дороги» — каббалистической практики «сжатия пространства» в результате чего как бы предельно сокращается расстояния между двумя точками.

Наконец, прибыли они в некий совершенно незнакомый город, и Бешт велел завернуть во двор какого-то дома. Хозяин дома попытался было возразить, что они заехали к нему по ошибке, что у него тут не постоялый двор, но Бешт сказал, что не задержится у него больше, чем на пару часов.

Затем он зашел на кухню, и туда же вошла молодая, полуодетая женщина. Бешт попросил у нее дать ему огонька для трубки, а затем — как в сказке про Аладдина и его волшебную лампу — представился ее дядей и стал расспрашивать про житье-бытье.

Женщина рассказала, что недавно овдовела, но свекор настаивает на том, чтобы она вышла за совсем юного двоюродного брата покойного мужа, что ей совсем не нравится. В ответ Бешт сказал, что будет ей вместо отца, и если она согласится поехать с ним в местечко, то он найдет ей достойного мужа и устроит ее судьбу. Когда та согласилась, Бешт велел ей немедленно собираться. Но тут хозяин дома пришел в ярость, и заявил, что он никуда не отпускает невестку. Тем более, со всеми вещами и драгоценностями, которые на самом деле являются собственностью его семьи.

В ответ Бешт открылся хозяину, кто он такой и объяснил, что его заставило за одну ночь покрыть расстояние, требующее не менее десяти дней пути.

— Знай же, — сказал Бешт, — что невестка твоя после смерти мужа спуталась с панами, а недавно пообещала одному своему любовнику, что крестится и выйдет за него замуж. Побег этот назначен на сегодня, и потому во время третьей субботней трапезы явился ко мне ее дед, который был великим праведником и просил спасти его внучку и вытащить ее из бездны нечистоты, ибо у нее очень высокая душа. Так что если ты сейчас не отпустишь нас, то сейчас явится поляк с солдатами, заберут они ее силой вместе со всем имуществом, и она выкрестится. А если отпустишь, то тебе это зачтется в заслугу, а твое имущество я обещаю тебе вернуть.

Понял хозяин дома, что происходит, отпустил невестку, и Бешт с учениками и новообретенной племянницей пустился в обратный путь.

Спустя несколько месяцев после возвращения в Меджибож (а возвращались они, видимо, обычным путем, так как чудеса нельзя использовать сверх необходимости) Бешт вроде бы выполнил свое обещание и просватал ее за Б-гатого и почтенного человека.

Перед началом свадебного обряда молодая женщина пришла к Бешту и сказала, что за короткое время жизни в его доме она сильно изменилась, и потому желает покаяться в грехах и хотела бы, чтобы Бешт наложил бы на нее наказание для их искупления.

Увидев, что она говорит искренне, Бешт сказал: «Как ты могла подумать, что я — твой дядя?! Знай же, это не так. Но ты собиралась переменить веру, и твой дед попросил, чтобы я спас тебя. И если ты не раскаешься должны образом, то очень скоро умрешь».

Женщина расплакалась и стала умолять наложить на нее покаяние, и Бешт вынес свой приговор: назначенной свадьбы не будет, поскольку она недостойна выйти замуж за такого человека. Вместо этого она выйдет замуж за пекаря и будет продавать на рынке бублики. А вещи, которые она взяла с собой из дома, следует вернуть ее бывшему свекру. Женщина приняла это покаяние и через некоторое время стала полной праведницей. А ее дед явился к Бешту во сне и сказал: «Спасибо, успокоил ты меня!»[169].

Есть среди подобных историй и горькие, показывающие с каким насилием и унижением со стороны нееврейского окружения приходилось сталкиваться евреям в те времена. Например, история о том, как главный судья раввинского суда Гродно[170] р. Йехиэль-Михл был приглашен сандаком на обрезание внука одного из уважаемых жителей города. Однако в последний момент р. Йехиэль-Михл вдруг отказался от предложенной ему чести.

Поднялся переполох, у почтенного раввина стали допытываться, с чем связан его отказ, но р. Йехиэль-Михл все отнекивался, пока, наконец, не признался: ему открылось, что ребенок мамзер — незаконнорожденный.

После этого в синагоге запахло еще большим скандалом, и р. Йехиэля-Михла обвинили в клевете. Тогда Бешт, зная, что его ученик говорит правду, сказал служке: «Возьми мой посох, покажи ей трость, и она тут же сознается, а если нет — умрет!». И женщина рассказала, что как-то она пошла в погреб за вином, а за ней незаметно последовал один пан, и там ее изнасиловал. От этого насилия и родился ребенок.

Обратим внимание: во многих историях, прознав про тот или иной грех человека, Бешт открывал ему и то, какое наказание ждет его за это от руки Небес и накладывает на него покаяние, позволяющее искупить грех и избежать наказания (точнее, заменить его на более легкое).

В одном из таких рассказов Бешт увидел через окно проходившего мимо его дома еврея, и велел слуге бежать за ним и привести к нему.

Когда слуга сказал мужчине, что его зовет сам Бешт, тот затрепетал и поначалу не хотел идти, но затем все же пришел — к тому времени многие уже считали Бешта духовным лидером своего поколения и отказаться откликнуться на его зов было никак нельзя.

Когда еврей вошел к Бешту, тот сразу же сказал ему: «Ты сегодня сильно согрешил!». Тот начал был отпираться, но Бешт добавил: «Ты совершил страшный грех — ударил своего отца!».

Тогда еврей признался, что заметил днем, как его престарелый отец украдкой пьет водку из бочки, предназначенной для продажи, вышел из себя и ударил его. После этого он стал умолять назначить ему покаяние, и Бешт определил ему следующее: поститься в течение года по понедельникам и четвергам и стоять в синагоге вместе со скорбящими, когда они читают поминальный кадиш. В случае же, если он нарушит эти предписания, предупредил Бешт, то не проживет и года.

Грешник поначалу и самом деле тщательно соблюдал все, что ему сказал Бешт, но зачем его мать стала насмехаться над указаниями Бешта, и в конце концов уговорила сына бросить «заниматься ерундой». И он и в самом деле не дожил до конца года.

Столь же сурово за ослушание Бешта были наказаны шинкарь и откупщик одной из деревень, решивших проигнорировать его наказ встречать Песах в Меджибоже, где Бешт обеспечил строго соблюдение всех непростых законов этого праздника.

В первый день Песаха откупщик с семьей остался в деревне, но в холь а-моэд, видимо, по каким-то делам явился в город. Бешт велел позвать его к себе и сказал: «За то, что не держал ты первые дни Песаха в городе, проведешь здесь последние дни Песаха».

По возвращении в деревню откупщик узнал о скоропостижной смерти жены, и повез хоронить ее на кладбище в Меджибож. Пока похоронил, настала ночь, и он был вынужден провести в городе последний день праздника. И в этот же день во время праздничного кидуша умер шинкарь.

Особую ярость у Бешта вызывали случаи, когда человек бросал открытый вызов самому Творцу. Так происходит, к примеру, в рассказе о том, некий еврей захотел отобрать у вдовы аренду деревни — мы уже упоминали о подобном случае, когда говорили о том, что Бешт порой прибегал к услугам бесов, и сам потом об этом жалел.

На этот раз Бешт обошелся своими силами, без всяких бесов. Для начала он попытался отговорить человека от этой затеи и не посягать на права женщины, напомним о том, что Всевышний особенно строго взыскует с тех, кто обижает сироту, вдову и пришельца. Однако все уговоры оказались напрасны, и перед тем, как направиться к пану, притеснитель подъехал на лошади к дому Бешта, постучал в окно и сказал: «Гляди, я еду перекупать аренду! Посмотрим, что мне сделает твой Б-г!». И когда Бешт услышал эту страшную фразу, он не выдержал и заплакал.

Переговоры с паном между тем прошли вполне благополучно, еврей выразил желание заплатить куда большую сумму за аренду, чем платила вдова, и пан был с ним очень любезен. Но в тот момент, когда дело дошло до подписания контракта, у нового арендатора внезапно сильно разболелась голова, и он попросил отложить подписание. Пан в ответ стал настаивать, а голова тем временем у притеснителя вдовы начинала болеть все сильнее, и он попросил разрешения немного прилечь на лавке. Вдруг у него начались конвульсии, изо рта пошла пена, и помещик, которому в одночасье этот еврей стал не нужен и, вдобавок, начал вызывать отвращение, велел бросить его в свинарник.

Когда привезли его домой, он был полностью парализован, не мог ни говорить, ни двигать руками и ногами. Словом, перед нами в этой истории предстает классическая клиническая картина инсульта с его последствиями.

И тут в его доме снова появляется Бешт, приступает к лечению (а основными методами лечения инсульта и сегодня остаются массаж и лечебная физкультура) и через какое-то время больной начал потихоньку говорить. Однако, когда Бешт узнал, что семья больного, кроме него, обратилась за помощью к знахарю-нееврею, он, по своему обыкновению, оставил лечение, и тот десять лет оставался парализован и произносил всего несколько слов.

Впрочем, история эта имела продолжение.

Оказавшись однажды в какой-то деревеньке Бешт решил остаться здесь на субботу, и спросил у местного арендатора, наберется ли миньян для молитвы. Тот был необычайно рад принять у себя Бешта (и у него были на то свои причины), но, услышав вопрос, загрустил и ответил, что во всей деревне есть только восемь взрослых евреев. Но Бешт в ответ уверенно заявил, что миньян будет, после чего, не вылезая из возка, дал своему кучеру Алексею указание въезжать во двор арендатора.

Кучер тронул лошадей с места, но перед самыми воротами замер: высокий кузов повозки явно через них не проходил. «Чего стоишь?! Трогай!» — сказал Бешт, и Алексей решил слепо повиноваться этой команде. И в этот момент верхняя балка ворот приподнялась сама собой, как раздвинулись двери для Ковчега Завета при чуде во время обновления Первого Храма (в истории утверждается, что все село было свидетелем этого чуда).

Перед приближением субботы, Бешт велел собрать миньян для молитвы, но арендатор снова напомнил, что с Бештом из только девять. «Я точно знаю, что у нас будет миньян! В этих местах десять евреев!» — упрямо повторил Бешт.

Приближалось время встречи субботы, и собравшиеся начали посмеиваться над Бештом, не желающим признать очевидные вещи. И тут арендатор вспомнил, что за рекой есть крохотная аренда, где живет хворый человек, у которого вот уже десять лет, как отнялись руки, ноги и язык.

— Может, вы на него намекаете? — спросил арендатор, рассказав Бешту о недужном.

— Пойдите, позовите его, чтобы он пришел и присоединился к молитве. И дайте ему в руки мой посох! — велел Бешт.

Пошли за ним, но тот не сумел пошевелиться и прийти. Тогда Бешт дал к посоху еще и свою шапку, и велел надеть ее на больного. И вот после этого парализованный поднялся и пришел на молитву. И прожил после этого случая еще десять лет в добром здравии.

Необходимо отметить, что в «Шивхей Бешт» две истории о парализованных никак не связаны, и автор этих строк услышал о такой связи на одном из фарбренгенов хасидов ХАБАДа. Поначалу эта связка показалась мне натянутой — с какой стати Бешту было лечить Б-гохульника. Но затем я увидел в ней некую завершенность сюжета: в конце концов Бешт ведь с самого начала лечил арендатора и отказался продолжить лечение лишь после того, как семья больного продемонстрировала неверие в его силу целителя. Но десять лет страданий он вполне мог счесть достаточным наказанием и совершить чудо исцеления — тем более впечатляющее, что, как известно, при лечении последствий инсульта фактор времени является решающим.

Известны также случаи, когда Бешт… не то, чтобы предсказывал человеку день его смерти, но пытался предупредить его, чтобы он успел завершить те или иные свои дела.

Так, к примеру, один из его учеников р. Лейб был известен тем, что каждый вечер тщательно анализировал прожитый день, отдавая отчет Всевышнему о том, что с ним произошло в течение дня; что он успел или, наоборот, не успел. В день своей смерти он, как обычно, утром пошел окунаться в микву, и, выходя из нее, встретило Бешта.

«Поспеши сделать свои дела!» — сказал ему Бешт, зная, р. Лейб старался во всех синагогах поспевать к провозглашению «Барху…» («Благословите…»), которым открывается основная часть молитвы и к «Кадош, кадош, кадош» — троекратному освящению Имени Всевышнего. В тот день из-за недавнего дождя на улицах стояла непролазная грязь; пешком ходить было невозможно.

Но р. Лейб понял намек, и потому разъезжал от одной синагоги к другой на телеге. В тот вечер он и скончался.

В связи со всеми этими историями невольно возникает вопрос не только об их достоверности, но и о том, насколько вообще те или иные практики Бешта совместимы с иудаизмом?

Нет ли в них элемента колдовства, или, употребляя любимое словечко Моше Росмана, «шаманизма», который строжайше запрещен Торой и характеризуется как «авода зара» — языческое служение? Где в деяниях Бешта кончается Каббала и начинается магия? И является ли эта магия «кошерной», то есть находится ли в рамках, разрешённых Торой?

Пожалуй, лучший ответ на этот вопрос дал Гершон Шолем. «Личность Исраэля Баал-Шем-Това как будто была создана с единственной целью приводить в замешательство теоретиков мистики, — пишет Шолем. — В его лице мы имеем мистика, чьи подлинные высказывания не оставляют сомнения в отношении мистической природы его религиозного опыта, и чьи ученики неуклонно следовали тем же путём. И однако он также истинный „Баал-Шем“, то есть владетель великого Имени Б-га, мастер практической каббалы, маг. Непоколебимая вера в силу святых имён преодолевает в его сознании разрыв между притязанием мага вершить чудеса своим амулетом или посредством других магических действ и мистическим восторгом, устремлённым на одного Б-га. В конце длительной истории еврейской мистики эти две тенденции столь же неразрывно переплелись, как и в начале, и во многих промежуточных состояниях её развития»[171].

Есть и немало рассказов о том, что Бешт обладал способностью не только узнавать о том, что происходит поблизости или вдали от него, но и тем, что сегодня назвали бы телепатией: он мог вступить в мысленную связь на расстоянии с тем или иным человеком и подсказать ему выход из положения.

Что интересно: в большинстве историй, связанных с телепатическими способностями Бешта, его отделяет от того, кому он приходит на помощь расстояние не более, чем в день пути, из чего пристрастный исследователь паранормальных явлений может сделать вывод, что расстояние, на которое Бешт был способен передавать мысли или, точнее, словно входить в голову другого человека, было все же ограниченным.

Одно из таких преданий рассказывает о том, как однажды жители некого литовского местечка послали представителя своего общины в Меджибож подробнее разузнать о Беште. Посланник местечка остался в городе на субботу, вечером направился в синагогу, послушал молитву Бешта — и был вне себя от восхищения. Но затем он решил проследить, как ведет себя Бешт в быту — действительно ли он такой святой, как о нем говорят?

После молитвы он незаметно последовал за Бештом, и увидел, как Бешт, едва войдя во двор накинулся с грубой бранью на своего работника, требуя, чтобы тот пошел к лошадям, так как одна лошадь задыхается. И хотя работник покорно сказал: «Уже иду, хозяин!», Бешт продолжал браниться, и казалось, что еще немного — и он изобьет слугу.

Работник тем временем освободил лошадь и вывел ее во двор. Все это никак не напоминало поведение святого праведника; скорее наоборот, речь можно было вести о нарушении субботы, и не удивительно, что эта сцена неприятно поразила приезжего еврея. И это — после такой искренней молитвы!

Утром гость из Литвы снова направился в синагогу, снова пришел в совершенный восторг, но, выйдя на улицу, вспомнил о недавнем поведении Бешта, и почувствовал, что в душе все равно остался неприятный осадок. По окончании субботы он рассказал р. Ихиэлю, у которого остановился, о том, что видел, а р. Ихиэль не преминул при встрече пересказать этот разговор Бешту.

У того этот рассказ вызвал раздражение. «Да что они все время за мной подглядывают!» — воскликнул Бешт, и из этого следует, что видимо, с того момента, когда он превратился из простого бааль-шема в духовного лидера значительной части евреев Украины и Польши подобное наблюдение сторонних лиц за каждым его шагом велось постоянно, и немало ему досаждало.

Но, высказав раздражение, Бешт все же счел нужным объяснить, что произошло.

«Один еврей, — начал он, — не успел добраться до дома до начала субботы, и решил провести субботу в поле. Тут напали на него разбойники, и стали избивать так, что могли забить до смерти. А так как тот еврей был крайне тучным, то спасти его я мог только через лошадь. Поэтому я нагнал страху на работника: чем больше я его пугал, тем больше боялись разбойники, и в конце концов оставили его в живых».

Через какое-то время в городе и в самом деле появился тот самый очень тучный еврей, который подтвердил правдивость рассказа Бешта.

В другой истории Бешт как-то сидел за трапезой с учениками и вдруг посреди еды поднял руки, сделав руками движения пловца и добавил: «Дурень! Делай так — и спасешься!».

Понятно, что это очень удивило его сотрапезников. Но примерно через час в Меджибож пришел некий еврей, и рассказал, что упал с телегой в реку, и подумал, что это — конец, так как плавать он не умеет. Но тут ему вдруг пришло в голову, что надо определенным образом двигать руками, и, благодарение Б-гу, он с помощью этих движении выплыл и выбрался на берег.

Еще одна похожая история. Однажды во время трапезы Бешт вдруг закричал: «Дурень, разве ты не видишь, что в поле полно необрезанных?! Брось свой бублик[172], чтобы они увидели, и помогли тебе!».

И снова через час пришел человек, который рассказал, что упал в реку и начал тонуть. А на холме рядом с рекой были крестьяне, но они не видели его. Тогда он вдруг вспомнил, что у него с собой есть бублик, который он бросил, чтобы подать знак, и крестьяне тотчас пришли и спасли его.

Как уже рассказывалось, подобно Аризалю, Бешт мог, едва взглянув на человека, увидеть, кем он был в предыдущих перевоплощениях своей души и по какой причине был снова послан в этот мир; что именно он должен исправить во время земной жизни в себе и в своих взаимоотношениях с другими людьми.

Историй о том, как Бешт открывал людям тайны «гильгуль нешамот» («колеса душ») великое множество, и было бы неверно не вспомнить на страницах этой книги хотя бы несколько из них (помимо тех, которые уже были рассказаны).

Вот одна из очень типичных таких историй, опубликованная сайтом Habad.ru:

«Однажды надменный и богатый молодой купец пришел в гости к великому хасидскому учителю, рабби Исроэлю Бааль Шем Тову.

Как правило, люди стремились попасть на аудиенцию к Баал Шем Тову, чтобы получить наставление в вопросах служения Всевышнему или обращались за советом и благословением в материальных делах. Этот же посетитель, не теряя времени, объяснил, что он ни в чем не нуждается и что у него нет проблем, которые бы требовали какого-либо вмешательства Свыше или же благословения. На самом деле, довольно прибыльная сделка привела его в соседний город, и так как расстояние было совсем небольшим, а он до этого слышал столько причудливых рассказов о хасидском ребе, любопытство привело его сюда. Он хотел сам увидеть того, о ком так много говорят.

„Что ж“, — сказал Баал Шем Тов, — „если вы чувствуете, что я ничем не могу вам помочь, возможно, вы захотите остаться ненадолго и послушать одну историю?“ Молодой человек согласился, и Баал Шем Тов начал свой рассказ.

— Давным-давно жили два человека — друзья детства, которые были неразлучны, пока они росли вместе. Однако, когда они стали взрослыми, их пути разошлись. Один стал богатым, другой же, напротив, был очень беден. Для того, чтобы спасти свою семью от голода, бедняк разыскал своего друга детства и попросил у Б-гача помощи. Тот отвечал, не колеблясь: „Разве мы не пообещали друг другу, что останемся друзьями навсегда и будет делиться всем, что у нас есть?“, — напомнил он своему другу, и тут же предложил ему половину своего состояния.

Как это часто бывает, с течением времени колесо фортуны повернулось вспять, и тот, кто прежде был богат, — разорился, в то время как его друг, которому он когда-то отдал половину своего состояния, напротив, очень преуспел в делах. Уверенный в том, что он сможет рассчитывать на ответную помощь от своего теперь уже богатого товарища, обедневший друг нашел его и объяснил свою ситуацию. Но вместо того, чтобы помочь ему, новоявленный богач отказался расстаться даже с небольшой частью своего состояния.

Но со временем свершился новый поворот судьбы, и бедный стал богатым, а богатый снова бедным, так что каждый вернулся к своему первоначальному положению. И так случилось снова, что тот, кто раньше отказывался дать другу даже небольшую часть своего капитала, опустился в безнадежную нищету и пошел к своему другу, умоляя о прощении. Человек, который стал теперь богат, легко простил бывшего друга детства, но на этот раз настоял, чтобы тот дал ему письменное обязательство, что поделится с ним своими благами, если он еще когда-нибудь будет нуждаться.

И конечно, с течением времени эти двое снова испытали новый поворот судьбы. Но человек, подписавший обязательство, отказался его выполнять, а его друг вместе с семьей очутился без крыши над головой и остался без единого гроша в кармане.

Прошли годы. Оба друга умерли. И когда предстали они перед небесным судом, чтобы отвечать за свои дела при жизни, скаредность эгоистичного человека легла на него тяжелым бременем, и он был приговорен к наказанию, в то время как всегда добрый и прощающий друг был отправлен в рай, где его ждала вечная награда. И все-таки хороший друг не мог принять судьбу души своего товарища. Он обратился к небесному суду, говоря, что, несмотря на эгоистичность и бесстыдство, с которыми его друг к нему постоянно относился, он, тем не менее, по-прежнему любит его и не желает видеть, как тот страдает из-за него.

— В Небесном суде поднялся шум. — продолжал Баал Шем Тов свой рассказ, — Это, безусловно, был очень редкий случай! Было решено, что единственный способ разрешить его — вернуть обоих на землю, чтобы дать грешнику последнюю возможность искупить свое поведение. Так грешника вернули на землю в образе гордого богатого купца, а другого сделали обычным уличным нищим.

И так случилось, что в один прекрасный день праведный нищий постучал в дверь богача, умоляя подать ему милостыню на пропитание. Он ничего не ел в течение долгого времени и был буквально на грани голодной смерти. Но его грубо и безжалостно прогнали прочь. И так нищий умер…

В этот момент рассказа богач едва ли мог говорить… Со слезами, текущими по лицу, и комком в горле богатый купец с трудом произнес: „Да… Вчера… Вчера я вытолкал нищего за дверь… А потом узнал, что он был найден мертвым на улице. Это… это и был нищий из вашей истории?“

В ответе уже не было необходимости. Слезы текли по лицу ручьем. Мужчина был сломлен стыдом и раскаянием. Он очень хотел узнать, что он мог сделать, чтобы загладить свою вину.

Баал Шем Тов объяснил, что его бывший друг, нищий, оставил вдову и детей-сирот, и для того, чтобы искупить свой грех, он должен пойти к ним и отдать этой семье три четверти своего состояния»[173].

В другой, куда более любопытной истории, рассказывается о жившем в Меджибоже очень Б-гобоязненном и праведном еврее, который был настолько беден, что был вынужден жить на милостыню. И вот его жена, тоже бывшая великой праведницей, посоветовала ему направиться к Бешту и узнать, за что какие грехи они влачат столь жалкое существование, а заодно испросить его благословения и совета, как им выбраться из нужды.

Герой этой истории явился к Бешту, и тот велел ему ехать в город Казимир и разыскать там одного ремесленника — при этом Бешт назвал его имя, чем тот занимается и даже некоторые подробности его жизни. И после того, как он разыщет этого человека, пообещал Бешт, его душа обретет покой.

Делать нечего — пошел этот человек исполнять указание Бешта. А так как денег у него не было, то шел он пешком, и дорога заняла много дней. Наконец, он добрался до Казимира, зашел в ближайший бейт-мидраш, стал расспрашивать о таком-то ремесленнике, но выяснилось, что это имя никому ничего не говорит. Пошел он в другой бейт-мидраш, но и там никто ничего не слыхал о человеке, которого он ищет. Между тем слух о странном пришельце о Меджибоже и его поисках распространился по городу. Тогда пришло к нему несколько местных стариков, и рассказали, что человек, которого он ищет, вот уже шестьдесят лет как умер, но был он при жизни великим злодеем, и не было такого греха, который он бы не совершил. Затем нашлись еще люди, которые помнили этого человека, и все они говорили о нем как о законченном злодее и всячески старались от него отмежеваться.

С разбитым сердцем наш праведник отправился в обратный путь, снова пешком, но как только вернулся в город тут же пошел к Бешту, рассказал о том, чем закончились розыски этого ремесленника и кем он на самом деле оказался.

«Тогда ответил ему Бешт: „Ты мудрец и несомненно полной верой веришь в перерождение душ, о коем говорили учителя наши, благословенной памяти. Так знай же, что шестьдесят лет назад в [предыдущем] воплощении ты и был тем злодеем, который ни единого греха в мире не оставил [непознанным]. И в этом воплощении ты явился исправить то, что испортил в мире этом шестьдесят лет назад. А теперь будешь ли ты [еще] стремиться к людским удовольствиям и наслаждениям?“ И было: услышав слова Бешта, содрогнулся тот человек и стал просить Бешта назначить ему покаяние за все грехи и порчу его, упаси нас Г-сподь. И прилепился душой к Торе и молитве, и продолжил учить Тору в бедности, беспрестанно и с великим усердием, и стал учеником Бешта, благословенной памяти. Из этой истории каждый может понять, что не следует сетовать на горькую свою судьбу, но крепиться и молиться Б-гу благословенному и уповать на Него, ибо Он спасает и посылает помощь от святости Своей нам и всему Израилю», — такими словами заканчивает свой пересказ этой истории Шмуэль-Йосеф Агнон.

В другой истории Бешт срочно посылает в пятницу двух своих учеников — Давида Лейкеса и Давида из Миколаева в некий дальний город, и, хотя до него было несколько дней пути, с помощью «кфицат дерех» они добрались туда за несколько часов. Телега с двумя Давидами остановилась в пятницу вечером у ворот какого-то дома, и они поняли, что в этом доме им и предстоит провести субботу.

Хозяином дома оказался городской раввин — благообразный старец, праведник и мудрец Торы, радушно принявший гостей. За субботним столом выяснилось, что раввин ничего не слыхал о Беште, но рассказы р. Давида Лейкеса и р. Давида из Миколаева его необычайно заинтересовали, и он решил во что бы то ни стало поехать в Меджибож.

На вопрос, когда они собираются обратно и сколько времени займет поездка, ученики Бешта ответили, что выедут сразу после исхода субботы и, благодаря «кфицат дерех» намерены оказаться в Меджибоже еще до того, как Бешт завершит церемонию проводов Царицы-субботы.

Раввин в это не поверил, и заявил, что хочет отправиться с ними. Два р. Давида тут же согласились, так как поняли, что именно за этим раввином и посылал их в Бешт.

Они и в самом деле оказались в Меджибоже, когда Бешт сидел за столом с учениками, провожая субботу. Бешт сказал, что знает о том, что тот уже совершил третью субботнюю трапезу, но все же хочет, чтобы тот поел и за его столом.

После трапезы призвал Бешт раввина в отдельную комнату и сказал ему: «Составь завещание своим близким, ибо ты умираешь».

— Неужели ради этого и приехал я сюда? — со слезами спросил раввин.

— Да, это так! — только и ответил Бешт. И стал поторапливать его, и сказал ему: «Приготовься, дабы не умереть тебе, не дай Б-г, без покаяния».

Далее велел Бешт р. Давиду из Миколаева приютить того у себя и приставить к нему слугу. И велел раввин слуге принести себе чернила, и перо, и бумагу, и затворил дверь за собой, и написал завещание близким своим. И тотчас почувствовал, что иссякают силы его, и вымолвил «Шма Исраэль» со всей мочи, и отлетела душа его в один миг.

Наутро, когда подошло время чтения Шма, слуга стал стучать в комнату раввина, и, так как никто не открывал, вынуждены были взломать дверь.

Когда Бешту сообщили, что гость умер, тот ответил: «Знаю я, знаю, ради этого и посылал я вас — привезти его сюда. Теперь же иди и позаботься о нем, как подобает, и окажи ему почет, о часе же похорон дай мне знать».

Во время похорон Бешт встал подле носилок, и сказал умершему: «Выслушай, старче, слова мои. Знай, что вот уже три раза ты приходил в сей мир, в первый раз ты прожил восемьдесят лет, и все дни жизни твоей учил Тору, и молился, как подобает, и совершал благие деяния, перед самой же смертью отступился от Б-га Израиля, и вынесен был тебе Высшим судом приговор воплотиться второй раз, но и во второй раз ты поступил в точности так же, как и прежде, и вышел тебе приговор воплотиться в третий раз, и в третий раз ты учил Тору и совершал добрые дела, и мне ведомы и учение твое, и служение твое, и пределы их, и пожалел я душу твою. Ибо, если бы ты, не дай Б-г, и в третий раз сделал бы то же, что в первые два раза, то пропал бы навек, не приведи Г-сподь. Посему я послал за тобой, дабы привезти тебя сюда, чтобы ты умер в раскаянии, и теперь ты не должен сетовать на меня, ибо я совершил это ради блага твоего у последней черты».

В антологии рассказов о Беште Агнона, тот приписывает Бешту следующие слова: «Нет души со времен Первого человека, которой не пришлось пройти чрез руки мои, и ни одна душа, и ни одна молитва не достигают цели своей, пока не пройдут под дланью моей».

Далее там же утверждается, что к Бешту за исправлением души всех живших когда-либо на земле людей, в том числе, и живший еще до Всемирного Потопа прадед Ноаха (Ноя) Ханох (Енох), и приводится несколько историй о проницательности Бешта в вопросах о перевоплощении душ.

Так однажды р. Дов-Бер, будущий Магид из Межерич, задал вопрос Бешту о том, что имеет в виду книга «Зоар», когда говорит о «тайне перевоплощений душ». Вместо ответа велел Бешт р. Дову-Беру, чтобы тот поехал в один лес, и нашел там некое дерево и родник под ним, оставался там шесть часов, а потом воротился домой.

Направился р. Дов-Бер в указанное место, и увидел спешившегося там всадника, решившего сделать привал. Всадник поел-попил и уехал своей дорогой, забыв на месте привала кошель, полный монет.

Через какое-то время пришел на это место какой-то человек, тоже сел передохнуть, нашел тот кошель с монетами и счастливый отправился дальше.

Прошла еще пара часов, и появился там третий человек, явный бедняк, одетый в обноски. Не было у него с собой ничего, кроме ломтя хлеба, которым он и перекусил, запив водой из родника, а затем прилег под деревом и заснул.

И тут появился тот самый всадник, который стал требовать от бедняка вернуть забытый им кошель, а когда тот стал клясться, что не знает, о чем идет речь, всадник стал бить его смертным боем.

Тут как раз истекли те шесть часов, о которых говорил Бешт, и р. Дов-Бер отправился домой.

Когда он рассказал учителю об увиденном, то Бешт объяснил, что тот самый всадник в предыдущем воплощении должен был одному человеку именно ту сумму, которая была в кошеле, так что потеря и находка кошеля отнюдь не была случайностью — таким образом потерявший просто вернул нашедшему долг, который отказался возвращать в прошлом воплощении, так как долги при перерождении не прощаются. Но в той, прошлой жизни кредитор попытался получить деньги от недобросовестного должника через суд, однако судья не стал долго разбираться, и поверил должнику на слово, что никакого долга на нем нет. И в новом воплощении — в того самого бедняка с ломтем хлеба — он получил вполне заслуженное наказание за принятое в прежней жизни несправедливое решение.

Таким образом, как видим, сама теория о перевоплощении душ служила лишь еще одним подтверждением, что в мире нет ничего случайного; все происходящее в нем пронизано Творцом глубочайшими связями, цепляется друг за друга, как шестеренки в часах, и если такие связи не усматриваются в настоящем времени, то значит, их нужно искать в предыдущих, а возможно, и в будущих перевоплощениях.

В другой истории, призванной подтвердить эту мысль, Бешт, оказавшись вдаль от дома, неожиданно попросил ночевавшую на том же постоялом и дворе женщину передать ему на усыновление ее сына.

Мать, естественно, категорически этому воспротивилась, и Бешт просил хозяина постоялого двора уговорить ее, добавив, что готов дать женщине денег. Однако и уговоры хозяина постоялого двора оказались бесполезны, и тогда он просто выгнал постоялицу на улицу.

Вскоре холод и проливной дождь сделали свое дело: и женщина заявила, что согласна отдать ребенка Бешту, пусть только ее пустят с сыном в тепло.

Бешт сполна заплатил женщине за ее согласие и стал растить мальчика, который оказался илуем — гением в Торе, и, когда он вырос, многие богачи стали мечтать заполучить его в мужья, но Бешт от имени своего приемного сына всем отказывал.

Многие в Меджибоже стали гадать, с каким же Б-гачом хочет породниться Бешт, и тут он отправил слугу в некий город, поручив ему передать запечатанный конверт человеку с таким-то именем, и сказал, чтобы дождался, когда адресат прочет письмо, и если он пожелает выдать свою дочь за его приемного сына, то пусть напишет условия брачного договора.

Прибытие слуги самого Бешта, да еще с особым поручением, наделало немало шума в городе. Однако все попытки слуги найти адресата письма, увы, оказались безрезультатными: никто в городе не знал человека с таким именем.

Наконец, гвир (глава общины) города решил дать торжественный обед в честь посланца Бешта, и во время трапезы слуга показал запечатанный конверт и рассказал о цели прибытия. Гвир тут же начал собственное дознание, и тут один из его слуг сказал, что прекрасно знает, о коем идет речь. Только этот человек живет не в городе, а за городом в маленькой избушке, является почти нищим, а зарабатывает на жизнь выращиванием и продажей лука.

Слуга Бешта заявил, что хочет немедленно направиться к этому бедняку, но гвир сказал, что не стоит утруждаться, поскольку тот скоро сам явится со своим мешком с луком, так что искать его надо на рынке.

Так оно и оказалось. Слуга Бешта удостворился, что речь идет о том самом человеке, которого он искал и протянул ему письмо Бешта. Но тут выяснилось, что тот не умеет читать, и тогда гвир попросил разерешения зачитать бедняку письмо.

А говорилось в письме следующее:

«Приветствую и желаю всего лучшего и проч. Поелику стало известно мне, что есть у тебя взрослая дочь на выданье, при мне же тоже есть один мальчик, который вырос у меня, и отрок сей мягок, и добр, и известен знанием Торы, и ежели пожелаешь, то обручим сию пару, и стану я тебе кумом, а если нет у тебя денег на свадьбу — я дам. И если нет у тебя денег на свадебный наряд — я дам. И ежели нет у тебя денег на приданое — я дам. И может, не хватает тебе на пропитание — я стану давать тебе сколько-то злотых и буду содержать тебя. Се мое слово, Исраэль Бешт».

Разумеется, бедняк согласился, и вскоре Бешт устроил для молодых веселую свадьбу. Однако большинство гостей не скрывало своего недоумения по поводу столь странного брака: разве Бешту не предлагали для сына самые выгодные партии? Почему же он решил женить его на дочери такого бедняка. Все понимали, что за выбором Бешта кроется какая-то тайна, и когда выпито было уже более, чем достаточно, решились спросить его об этом.

И Бешт в ответ рассказал, что несколько столетий назад сын короля одной из стран, подружился с сыном придворного еврея, стал интересоваться еврейской верой и в конце концов захотел перейти в иудаизм. А так как принц был еще и юношей выдающегося ума, то стал учиться вместе с другом Торе у меламеда и необычайно в этом преуспел.

И тогда меламед дал ему добрый совет — получить у отца разрешение отправиться в поездку по провинциям, дабы проверить, что там делается, и во время этой поездки направиться к известному праведнику, который и проведет ему обряд обращение в иудаизм.

Принц так и сделал, стал евреем и остался учиться у этого праведника, а для своего отца-короля пропал без вести. Но вот однажды в тот город, где он жил, прибыл правитель этой области от горожан потребовали, чтобы они вышли на улицы и приветствовали вельможу. Пришел посмотреть на правителя и сын, однако смотрел он во все глаза не на правителя, а на некую чудесную вещь, которую тот привез в город и всю уникальность которой мог оценить только подлинный знаток.

Князь заметил куда направлен взгляд юноши, во всем облике которого чувствовалось врожденное благородство, и велел вызвать его на следующий день во дворец.

Здесь он стал расспрашивать его о его происхождении, и в конце концов принц признался, кто он на самом деле такой.

И тогда вельможа предложил ему жениться на его красавице-дочери.

«Это невозможно, — покачал головой принц. — Ведь я — еврей, а она нееврейка!».

«Но я ведь тоже еврей, из тех, кого твори родители принудили перейти в христианство! — ответил правитель. — так что я будут только раз если моя дочь тоже примет иудаизм, и выйдет замуж по всем законам Моисея и Израиля».

«Хорошо, — ответил принц, — я согласен. Но с одним условием: так как я изучаю Каббалу и временам поднимаюсь в высшие миры, и кажусь в эти моменты спящим или лежащим без сознания, то если моя жена увидит меня в таком состоянии, пусть ни в коем случае не будит и не пытается привести в чувство».

Так дочь вельможи вышла замуж за принца, и жили они в мире и согласии по всем еврейским законам, хотя для всех окружающих это было тайной. Но однажды душа принца в очередной раз вознеслась на Небеса, и оставалась на этот раз там так долго, что жена испугалась и подумала, что он умер. Она немедленно собрала врачей, но те заверили, что ее муж жив, хотя и не могли понять, что с ним произошло. Через какое-то время принц очнулся и когда окончательно пришел в себя, жена спросила, что же с ним произошло.

И рассказал ей, что желал достичь Высшего чертога, что в Райском саду, но не оставили его там, ибо не в святости был он зачат и родился от неевреев. И только если согласится он умереть и переродиться еще раз, так что будет зачат женщиной-израильтянкой и зачатие его произойдет в святости, тогда сможет достичь и того чертога.

И ответил он, что согласен, но только должен испросить согласие у жены своей.

«И вот теперь, продолжил принцу, — я спрашиваю, возлюбленная супруга моя, согласна ли ты на это?»

И дочь вельможи ответила, что согласна, но лишь при условии, что умрет вместе с ним и в следующем воплощении снова станет его женой. И пообещал он ей это, умерли оба, и переродились еще раз. Царский сын переродился и был зачат той проезжей женщиной, о которой говорилось в начале рассказа, а княжеская дочь переродилась в семье бедняка, упомянутого нами торговца луком.

«И если они пара со времени первого перерождения, то как же мне, упаси Б-г, разделить сопряженных? Посему и должен был я приложить все силы свои, дабы воспитать царского сына и женить его на жене и супруге его с прошлого воплощения», — завершил Бешт свои объяснения.

А вот и еще одна, не менее чудесная история. Во время очередной засухи окрестные жители пришли просить его о помолиться о дожде. Но Бешт ответил, что засуха послана за великие грехи людей, небеса затворены для молитвы, но если

уважаемые люди города поедут в одно место и разыщут там человека, которого зовут так-то и так-то, и если сумеют упросить его молить Господа благословенного, дабы разрешил пролиться дождю на землю, то пойдут дожди.

Делать нечего — отправились они на поиски этого человека в полной уверенности, что речь идет о великом праведнике. Однако когда приехали в указанный город, выяснилось, что речь идет о хорошо известном здесь алкоголике, живущем в каком-то сарае.

Пошли они к хозяину сарая, рассказали, зачем приехали и стали расспрашивать о его жильце. Тот только посмеялся и сказал: «Чего вы хотите от этого пьяницы, который с утра до вечера только и смотрит в стакан, а поутру, только забрезжит свет, когда еще и различить ничего нельзя, облачается в талит и тфилин, молится, но как только доходит до „Году“, снимает себя талит и тфилин и начинает пить водку немерено, пока не становится пьян, как сапожник. Тогда он падает на свою кровать и лежит на ней, как истукан, до утра. Так что, если все же пожелаете поговорить с ним, то приходите в час, когда он еще не приник к стакану».

Посовещались посланцы, но решили все же довериться Бешту и рано утром направились в сарай. Когда они вошли внутрь, то поращились с каким рвением молится этот пьяница. Но вот тот дошел до слово «Году ле Адонай ки тов, ки леолям хесдо…», после чего тут же снял тфилин и уже хотел приложиться к графину, но гости его остановили и сказали, что не дадут ему пить, пока не пообещает им, что Г-сподь даст пролиться на землю благословенному дождю.

И после долгих уговоров сказал тот, как если бы говорил сам с собой: «Властелин вселенной, народ твой, Израиль, нуждается в дожде, открой же добрую сокровищницу Твою и дай им благословенный дождь по потребности их, чтобы больше не было у них нужды».

После чего он тут же стал наливать себе водку, а небо вдруг заволокло тучами, и вскоре хлынул настоящий ливень.

Вернувшись к Бешту, члены этой делегации, разумеется, спросили, его за какие заслуги столь велика сила того пьяницы.

В ответ Бешт поведал, что он в первом своем воплощении был совершенным праведником, и не было на нем ни единого греха, за исключением одного: порой он молился до стиха Ѓоду, не облачившись в талит и тфилин. Вот и вынесли ему приговор явиться в этот мир снова, дабы исправить то, что испортил.

Он же горько плакал, ибо опасался, как бы, не дай Б-г, не испортить больше того, что ему предстоит исправить, и постановили о нем, что каждое утро он, облаченный в талит и тфилин, станет молиться с совершенным устремлением до Году, а после уж не будет отрываться от чарки, дабы не извратить пути свои в течение дня и ночи.

И в заключение приведем историю, записанную со слов внука Бешта, р. Баруха из Меджибожа, а тот, в свою очередь услышал ее от одного из учеников деда.

По словам этого ученика, у Бешта был обычай ездить каждый год в некий город, и раввин того города всегда устраивал в честь него большую трапезу, в которой принимали участие все жители.

Завершалась трапеза тем, что Бешту на его деятельность всегда выдавали из общинной кассы сто дукатов (а это — очень большая сумма — П. Л.), после чего он благословлял всех и каждого, кто к нему подходил, чтобы все их дела разрешались благополучно.

Но вот раввин этого города умер. Бешт велел одному из своих учеников занять его место, но, несмотря на то, что этот ученик считался очень сведущим в Торе, сам он считал, что все еще недостаточно усвоил «Шульхан арух», чтобы брать на себя суд Торы имущественных спорах. Поэтому он отказался от предложенной ему чести и нанял за свои деньги человека, у которого была репутация великого знатока Закона, с тем, чтобы тот стал главой раввинского суда города.

При этом предполагалось, что он будет отдавать деньги за проведение суда своему нанимателю, и тот из них и будет выплачивать ему зарплату, а если что-то из этих денег останется, то они будут делиться поровну.

Но новый судья полностью присваивал себе последние сборы, да еще и требовал оговоренной зарплаты, так что очень скоро ученик Бешта остался почти без средств существованию. После этого он стал с нетерпением ждать появления в городе учителя, чтобы рассказать, в каком неприятном переплете оказался.

И вот в урочный день Бешт и в самом деле приехал в город, но тут же стал оказывать такое внимание новому городскому судье, так явственно демонстрировать ему свое расположение, что ученик никак не решался начать задуманный разговор.

Он дал себе слово обязательно набраться смелости и рассказать все Бешту в следующем году, но и через год, и через два, и через три повторялось то же самое.

Судья, же воодушевленный отношением к нему Бешта, год от года вел себя по отношению к молодому раввину все наглее, и, получая от него деньги, открыто унижал его на людях.

Наконец, ученик Бешта решил, что в очередной приезд Бешта, он дождется, когда судья подойдет к дому, в котором остановился учитель, он сорвет с судьи шапку и крикнет: «Злодей и мерзавец! Так-то и так-то ты поступаешь со мной!» — и тем самым привлечет внимание Бешта.

Долго он не решался привести свой замысел в исполнение, но когда Бешт собрался в обратный путь, и все горожане пришли его проводить, раввин решил, что пришло время. В тот момент, когда Бешт вышел на крыльцо, он уже собирался крикнуть судье «Злодей и мерзавец!», но тут вдруг Бешт громко произнес: «Расскажу я вам одну страшную историю!».

Люди у дома теснее сомкнули ряды, а судья встал рядом с Бештом.

— Только стойте там, где каждый стоит, и слушайте, — продолжил Бешт. — Это история о святом Рамбане, который был великим знатоком всего явного и тайного, велик он был и в познании природы, и во всякого рода науке и премудрости.

И вот как-то была у каталонского короля в совете по поводу одного важного и тайного дела. И стал он советоваться со своими вельможами, но все их советы были ему не по душе. Тогда сказали ему, что, мол, есть тут один мудрый еврей и он-то, дескать, и даст тебе тот совет, которого ты жаждешь.

Позвал король Рамбана, открыл ему свое тайное дело, получил совет, и был так поражен его мудростью, что попросил, чтобы Рамбан приходил к нему каждый день и два часа занимался бы с ним государственными делами.

Епископ, который был вхож к королю даже и в неурочное время, придя однажды туда, застал там святого Рамбана, и вместе с королем они изучали какую-то премудрость, Его Величество не принял епископа, пока не завершилисвои занятия с Рамбаном.

Когда же он допустил к себе епископа, тот спросил, кем это король так увлеченно беседовал, и тот рассказал ему, добавив, что не устает поражаться еврейской мудрости.

Сказал тогда епископ: «Быть может, и мне дано будет позволение приходить к вам каждый день, дабы поучиться?», и король сказал, что он совсем не против.

Однако епископ был из породы лицемеров. Настал день, когда он сказал он королю: «Смотри: вот евреи весьма сведущи в премудрости, и ежели бы не проводили свои дни за изучением Талмуда, а занимались бы только познанием и исследованием, то становились бы все более сведущи в премудрости. А посему верный мой совет — провозгласить по всем уделам королевства твоего, чтобы не учили более Талмуд, но занимались бы лишь познанием и исследованием».

Король послушался его совета и обязал евреев делать по совету того епископа, да сотрется имя его. Один раз шел епископ с королевским сыном по еврейской улице и увидел, что святой Рамбан учит Талмуд с сотней учеников. Епископ с королевским сыном вошли к нему, и Рамбан принял их с почетом. И тут епископ показал ему места в агаде в трактате Бава батра, кои якобы содержат поношение и оскорбление народов мира.

Рамбан же тут же показал ему всю глупость и невежество такого мнения, опровергнув его слова.

Спустя некоторое время сказал королю епископ: «Смотри, государь мой король, вот и любимый тобою святой Рамбан, да будет благословенна память праведника, не слушает тебя и не исполняет твоего веления, ибо учит Талмуд, в коем содержится много противного вере христиан».

— Правда ли то, что, как я слышал, говорят о тебе? — спросил король Рамбана.

— Да, это так, — ответил Рамбан.

— Но ведь это означает, что ты нарушил мой указ! После этого мне остается лишь одно: казнить тебя! — воскликнул король.

— Тора — жизнь наша, иначе на что она мне, как сказано об этом в Талмуде на примере лисы и рыб, — ответил Рамбан.

— Но ведь в вашей Гемаре, там-то и там-то, есть слова против нашей веры? — заметил король, вспомнив, что говорил ему епископ.

И отвечал ему Рамбан, что поистине не таков буквальный смысл, и ясными доводами доказал ему, что обязаны евреи почитать короля и вельмож, ибо сердце короля и вельмож в руке Господа, а ежели так, тои почитание их — заповедь от Господа. И растолковал ему и разъяснил, что святая Тора дана была в добрых деяниях и семьдесят ликов у нее и четыре образа толкования, и раскрыл ему глаза на смыслы, данные намеком в каждом случае.

Показал он также, что на основании святой нашей Торы, и Талмуда, и агады мы можем провидеть будущее и познавать обстоятельства и поступки людей, ход и смысл времен, физиогномику и тому подобное.

«В доказательство, — продолжил Рамбан, — я покажу тебе чудесную вещь: вот, через несколько мгновений сюда войдет епископ». И действительноНе прошло и минуты, как в королевском покое появился епископ.

И сказал Рамбан, да будет благословенна память праведника: «Стой на месте, не оскверняя королевский дворец, ибо из блудодеев ты, и блудил, и прелюбодействовал ты во всех домах блуда, и сей ночью также прелюбодействовал с такой-то и такой-то женщиной, и глубоко погряз ты в этой скверне, да помилует нас Г-сподь.

В доказательство же сего я скажу, что в таком-то месте на голове у человека есть одна жила, а у сего нечестивца, погрязшего в скверне, жила сия красна на вид, а это — явный признак. Теперь же выбрей волосы на своей голове, и увидим, верно ли я сказал». И сделали так, и нашли, что так и есть. Сказал святой Рамбан: «Воззри, о государь, чего желал сей епископ-блудодей, и как ты можешь принимать на веру слова его? Ведь ты видишь, что он нечестивец и прелюбодей и опасны все поступки его».

И тотчас увели его оттуда и умертвили.

Здесь Бешт сделал продолжительную паузу, а затем сказал, обращаясь ко всем: «Вот он — судья нечестивый! Хотели оказать ему благодеяние и исправить его в этом перерождении, но бесполезно — злодей остается злодеем. Держите его!».

Но судья поспешил скрыться, и больше его в городе не видели.

И вновь нельзя не заметить определенную схожесть этих историй с рассказами о перевоплощении душ, связанных с Аризалем. Впрочем, это и понятно: Бешт и в самом деле был прямым продолжателем той цепочки передачи каббалистической традиции, одним из звеньев которой был Аризаль.

Автор этой книги не сильно бы удивился, если бы кто-то из хасидских авторитетов выдвинул бы мысль о том, что Бешт и был новым воплощением Аризаля. Однако это невозможно хотя бы из-за приведенного в первой части книги канонического письма р. Адама Бааль-Шема о корне души Бешта, а также о том, что он сам считал себя реинкарнацией Саадии-Гаона.

Глава 5. Дарующий детей

Отдельную группу историй о чудесах Бешта составляют те, где он силой своей молитвы и мистического могущества меняет Небесный приговор, вмешивается в естественный ход событий, и дарует ребенка бездетной паре (либо вмешивается, чтобы подарить им желанного сына после рождения нескольких дочерей).

Однако — и это подчеркивается почти во всех историях — такое вмешательство никогда не бывает «бесплатным». За него всегда приходится уплатить ту или иную, подчас очень высокую цену или пройти через то или иное испытание[174].

Именно так произошло с богатым купцом р. Шмерлом из Верховки, который был верным хасидом Бешта, и каждый раз, когда жена рожала ему дочь, он отправлялся к Бешту, брал у него амулет на сохранение жизни новорожденной и жертвовал два червонца, а то и больше. Но при этом он продолжал мечтать о сыне!

Однажды Бешт гостил у р. Шмерла, и тот все хотел подойти ка нему и попросить о том, чтобы Бааль Шем Тов посодействовал рождению мальчика, но никак не решался.

Наконец, Бешту пришло время уезжать, но р. Шмерл все ходил вокруг да около и не решался заговорить. И вдруг Бешт велел ему позвать жену, а когда та пришла, взял в руки свой посох и сказал с тем грубоватым юмором, который время от времени позволял себе с людьми, которым особо симпатизировал: «Гляди, чтоб родила сына, а то кости переломаю этой палкой!».

И спустя какое-то время жена р. Шмерла и в самом деле родила сына, и счастливый отец по уже заведенному обычаю поехал в Меджибож, чтобы взять у Бешта амулет для младенца и пожертвовать куда большую сумму, чем обычно.

— Ну что, жена твоя родила сына? — спросил его Бешт.

— Да, — ответил р. Шмерл.

— Знай же, — сказал Бешт, — что теперь у тебя не будет денег, поскольку у тебя был выбор — либо деньги, либо сын. И сделал я за тебя этот выбор: лучше, если у тебя будет сын.

Вскоре р. Шмерл и в самом деле потерял все свои деньги, и, будучи знатоком Торы, стал в родной Верховке чем-то вроде помощника главы раввинского суда, дающего разъяснения по простым галахическим вопросам. А вот сын р. Шмерла р. Давид стал в будущем главой раввинского суда в города Чичельник[175].

Впрочем, существует и другая, весьма любопытная версия окончания этой истории, которая приводится в статье о Беште, помещенной на сайте toldot.ru: «Несколько лет спустя этот человек явился к Бешту с претензией: если бы он знал, что обнищает до такой степени, то не согласился бы иметь ребенка — ведь он рассчитывал, что просто потеряет богатство, но уж во всяком случае, сможет прокормить семью и обеспечить ее ночлегом. А теперь зачем ему сын, если его нечем кормить?!

„Раз так, — сказал ему Бешт, — значит, у тебя есть иск к Б-гу. Иди в раввинский суд, и, если он признает твою правоту, я помолюсь за тебя“. Человек обошел несколько раввинских судов, но везде его принимали за сумасшедшего. И тогда Бешту пришлось написать специальное обращение в суд, в котором он описал всю историю и попросил „вывести это дело на свет“.

Рассмотрев тяжбу между бывшим богачом и Всевышним, раввинский суд Меджибожа постановил, что истец прав: „Тот, Кто дал ему жизнь, должен дать ему пропитание“. Послание Бешта и решение, вынесенное раввинским судом Меджибожа, сохранились и опубликованы в сборнике писем Бешта (Михтавим 11)»[176].

Но порой платить за такой подарок Небес как рождение детей приходилось отнюдь не деньгами, а чем-то куда большим. Так было, к примеру, в случае с бездетным богачом из Владимира, который пригласил к себе Бешта на субботу, чтобы тот вымолил для него детей.

Богач приготовил ему комнату, но как только Бешт присел на стоящую в ней кровать, то сразу вскочил, заявив, что на этой кровати был совершен грех прелюбодеяния — кто-то на ней переспал с замужней женщиной. Богач в ответ рассказал, что кровать не его — раньше она принадлежала одному мерзавцу и доносчику.

По окончании субботы Бешт поведал богачу, что у него могут родиться дети, но все они будут с физическим пороком. Впрочем, у него есть право и отказаться от этого предложения. Но богач согласился, и в результате у него родились три горбатых сына.

Думается, эпизод с кроватью в этой истории имеет второстепенное значение; он упоминается лишь для того, чтобы еще раз подчеркнуть, насколько велика была сила Бешта как провидящего тайное.

И то, что сыновья богача в итоге родились горбатыми, к «блудной кровати» никакого отношения не имеет. Суть ее в том, что перемена судьбы того или иного человека с помощью таких праведников и кабалистов, как Бешт, никогда не может быть оптимальной и приносить полное удовлетворение.

Если раньше герой этой истории страдал от того, что у него нет детей, то теперь ему предстояло страдать, видя их перед собой каждый день, и чувствуя, что увечье мешает им жить и невольно накладывало отпечаток на их личность. И все-таки человек с горбом вполне может вести полноценный образ жизни, и такие дети в любом случае были лучше, чем никакие.

Существует и замечательная история о том, как совет Бешта помог сохранить жизнь такому «вымоленному» ребенку и изменить небесный приговор. Произошла она, согласно «Шивхей Бешт» с одним из евреев Старого Константинова[177], который долго просил, чтобы Бешт вымолил ему сына, и, наконец, однажды Бешт порадовал его вестью о том, что в этом году у него родится мальчик. Но при этом наказал сразу же после рождения известить его об этом.

Так все и случилось, и сразу после рождения сына еврей поспешил к Бешту, чтобы поделиться своей великой радостью. Однако, услышав это известие, Бешт долго молчал, а потом вдруг заплакал. Упало у новоиспеченного отца сердце от этих слез, и он дрожащим голосом спросил, что стало их причиной?

— Увидел я, что в день, когда твой сын достигнет возраста бар-мицвы, он, не приведи Г-сподь, утонет в реке, — ответил Бешт.

Но затем добавил, что такую страшную судьбу мальчика можно предотвратить — если удастся его в этот день удержать дома: если приговор Небес не будет приведен в назначенный день, то он будет отменен.

— Разумеется, со временем ты забудешь о моем предупреждении, — сказал Бешт. — Но я тебе дам узелок на память: в тот день, когда твой сын, не заметив, наденет два чулка на одну ногу, а затем станет искать второй, тебе надо любым путем удержать его дома, а иначе он утонет в реке.

Прошло тринадцать лет, и еврей и в самом деле забыл об этом своем разговоре с Бештом. Утром в день рождения сына он пошел, как обычно, в синагогу, а когда вернулся, увидел, что мальчик бегает по всему дому и что-то ищет. На вопрос, что он потерял, тот ответил: «Чулок!». Тут отец взглянул на сына, и увидел, что у него два чулка надето на одну ногу, но он почему-то этого не замечает. И в этот момент он вспомнил разговор с Бештом, и решил весь день стеречь сына и не дать ему выйти из дома.

Между тем, день выдался ужасно жаркий, и весь город направился к реке купаться. Мальчику тоже в какой-то момент удалось выбежать на улицу, но отец сумел схватить его и посадил в кладовку под замок, запретив ему при этом давать воду.

Сначала ребенок плакал и просил его отпустить купаться. Затем он стал метаться в кладовке, биться в истерике и кричать: «Выпустите меня! Где же ваша жалость?!», а потом вдруг стал сыпать цитатами из священных текстов: «Пожалейте меня, как отец жалеет свои сыновей»; «Ибо опалило меня солнце» и т. п., но следуя указанию хозяина дома, никто не обращал внимания на эти крики.

Ближе к вечеру, когда многие жители города еще были на реке, какое-то странное существо с подобием головы и рук, и хлопнув ладонями по воде, прокричало: «Моего здесь нет!», после чего тут же ушло под воду.

И тотчас мальчик перестал буйствовать и заснул. Дальнейшая его судьба сложилась вполне благополучно, и он умер в глубокой старости.

Следующая история связана с тем арендатором, на глазах которого произошло чудо с косяком двери и исцелением парализованного, о котором рассказывалось в предыдущей главе. Когда Бешт собрался уезжать, арендатор, наконец, решился подступиться к Бешту со своей личной просьбой.

— Я уж полжизни прожил, но у меня до сих пор нет детей! — сказал он. — Скоро совсем состарюсь, и поздно будет думать о детях. Может, мне стоит развестись с женой?

— Зачем тебе это?! Подожди, будут у тебя дети! — ответил Бешт.

Уже спустя много лет после этого, когда арендатору было уже шестьдесят, он овдовел, снова женился и жена родила ему двух сыновей — то ли близнецов, то ли погодков.

Еще одна замечательная история с рожденным благодаря молитве Бешта ребенком напоминает скорее традиционную еврейскую майсу с закрученным сюжетом. Начинается она с того, что в одном местечке неподалеку от Меджибожа жил богатый купец, который вел торговые дела с Лейпцигом. Как и в предыдущих историях, купец был бездетным, много лет мечтал о сыне, но ни за что не хотел ехать к Бешту, поскольку не верил в силу его благословений и считал его проходимцем. Но вот как-то раз приехал этот купец по своим делам в Меджибож, встретился там с приятелем, и тот уговорил его пойти с ним к Бешту.

«Советую тебе оставить торговлю с Лейпцигом, распродать товары и брички и получить аренду у такого-то помещика. И уже в этом году твоя жена, с Божьей помощью, родит сына. А когда родит, обязательно дай мне знать об этом!».

Купец, разумеется, не поверил Бешту. Ему было прекрасно известно, что названный Бештом помещик является махровым антисемитом и не разрешает ни одному еврею жить в своих деревнях. Но тут вдруг помещик сам послал за купцом и предложил взять свои деревни в аренду. Купец списал это на случайность: дескать, помещику срочно понадобились деньги, вот он и вспомнил об евреях. Вскоре после этого у купца родился сын, что он также объяснил случайностью. А о словах Бешта известить его, когда родится мальчик, он, похоже, просто забыл.

Но вот беда — сын рос упрямым и непослушным, отказался ходить в хедер, а вскоре вообще отбился от рук, так что купец уже стал раскаиваться в том, что когда-то мечтал о ребенке. Через некоторое время купец снова оказался в Меджибоже, снова остановился у того же приятеля. Когда он стал рассказывать ему о проблемах с сыном, тот сказал: «Глупо ты поступил, что сразу не известил Бешта о рождении сына, как он тебе велел. Но давай пойдем к нему немедленно, и спросим совета».

На этот раз Бешт посоветовал купцу оставить аренду, продать все имеющиеся у него запасы зерна, а с вырученными от продажи деньгами отправиться в Лейпциг и не возвращаться домой целый год. А когда он вернется, то увидит, что сын резко изменился к лучшему.

Купец решил так и сделать. Продал все, что у него было поехал в Лейпциг и там, не спеша выгодно покупал и продавал различные товары. Но вот ярмарка закончилась, все купцы разъехались, и, хотя Бешт велел ему странствовать год, через четыре месяца он загрузил бричку товарами и вместе со своим возничим отправился в обратный путь.

Как-то в пятницу сбились они с дороги, попали в какую-то глушь, и в течение всего дня не нашил место для ночлега. Незадолго до наступления субботы купец и его возница договорились, что один из них в поисках ночлега пойдет налево, а другой направо в поисках ночлега.

Не успел купец отойти и сотню шагов, как набрел на домик, в котором — о чудо! — жил какой-то еврей со слугой. Хотел он вернуться к телеге, взять одежду, но тут слуга хозяина подал ему чистое исподнее и субботнюю одежду.

Встал он вместе с хозяином на молитву, затем был субботний кидуш и трапеза с замечательными яствами, и его уложили спать на удобную кушетку. Словом, суббота прошла по всем правилам, а после ее исхода и вечерней молитвы купец стал беспокоиться о том, что стало с его возчиком и товаром. И тут хозяин дома вдруг предложил ему сделку: он купит у него весь товар за сто шестьдесят тысяч злотых, но половину этих денег отдаст наличными сейчас, а другую половину — после Лейпцигской ярмарки.

Купец заколебался — ведь он ничего не знал о приютившем его человеке и о том, можно ли ему довериться. Тем не менее, он все-таки решился на сделку, а когда она была заключена, выглянул в окно и увидел, что его бричка вместе с возничим стоит у дома.

И хотя на сердце купца скребли кошки о того, что он решился на сомнительную сделку с незнакомцем, он сгрузил, как тот велел, товары в его погреб, после чего получил восемьдесят тысяч злотых наличными и еще на восемьдесят тысяч долговую расписку, под которой стояла следующая подпись: «Иона руку приложил».

Уже когда он отъехал от этого места, то вспомнил, что Бешт велел ему задержаться на год, да и, вдобавок, подумал: «Раз уж я продал весь товар, что мне делать дома? Не лучше ли поехать в Лейпциг и снова закупить товар?!».

И купец опять направился на Лейпцигскую ярмарку, снова приобрел товары, а затем стал расспрашивать у других купцов, не знают ли они, кто такой Йона. Но как только он начинал рассказывать приключившуюся с ним историю, его тут же поднимали на смех: как можно было поверить на такие большие деньги человеку, о котором ты ничего не знаешь?!

Снова закончилась ярмарка, снова погрузил купец товары на телегу и отправился в обратный путь, и уже на выезде из города встретил хозяина того домика. Тот заявил, что готов выплатить восемьдесят тысяч злотых наличными и потребовал назад свою долговую расписку. Купец стал просить незнакомца открыть ему, кто он такой на самом деле, но тот заявил: «Зачем тебе это знать, если я собираюсь расплатиться?!». И уже после того, как купец получил свои деньги и вернул расписку, тот сказал:

— Передай от меня привет Бешту, пусть он будет здоров!

— А от чьего имени передать? — спросил купец.

— Просто скажи ему: Иона передает тебе привет.

Вернувшись домой, купец обнаружил, что сын его и в самом деле за год его отсутствия разительно изменился и неустанно учит Тору. Сразу после этого он направился к Бешту, стал рассказывать ему обо всем, что с ним приключилось, и тут Бешт сам спросил, как дела у Ионы? «Он велел передать мне привет господин моему», — ответил купец. И тогда Бешт поведал ему, что это был никто иной, как пророк Иона сын Амитая.

История эта замечательна тем, что в ней Бешт выступает и в роли чудотворца, способного дать бездетной паре сына, и в роли провидца, который, очевидно, знает, что может случиться с еще нарождённым ребенком, легко предугадывает будущее самого купца и, видимо, время от времени так, словно это само собой разумеется встречается не только с Ахией Ашилони, но и другими пророками и мудрецами прошлого.

Одновременно она призвана показать, как и почему росло число приверженцев Бешта — совершаемые им очевидные чудеса заставляли поверить в его святость и истинность предлагаемого им пути, а может само обаяние его личности в итоге порой превращали самых закоренелых скептиков в его горячих сторонников.

Заметим, что просьба о рождении ребенка была одной из самых распространенных просьб, с которыми хасиды на протяжении столетий обращались к хасидским цадикам, и почти с каждым из них связано немало подобных историй.

Существует немало и откровенно сказочных историй о «намоленных» Бештом детях.

К таким историям можно, к примеру, отнести рассказ о том, как Бешт пообещал бездетной женщине, что в ближайшем будущем у нее родится сын. Предсказание сбылось: женщина родила и принесла новорожденного к Бешту, чтобы он благословил его. Бешт взял ребенка на руки и долго ходил с ним по комнате, глядя на младенца влюбленными глазами и, казалось, не мог на него налюбоваться. Но прошло несколько месяцев — и мальчик скончался.

Женщина явилась к Бешту с претензией: зачем же он вымолил для нее сына, если знал — а он, по ее глубокому убеждению, не мог не знать! — что тот скоро умрет.

В ответ Бешт рассказал ей историю о бездетном короле некой страны, который по совету одного из министров обратился к еврейской общине с просьбой молиться, чтобы у него родился наследник. Наследник и в самом деле родился, а когда подрос, его отдали в учение архиепископу. Однажды юный принц в неурочное время вошел в комнату учителя и обнаружил его молящимся в талите и тфилин.

Тогда архиепископ признался, что по рождению является евреем, был в детстве насильно крещен, но тайно продолжил хранить верность вере отцов и изучать Тору. Принц в ответ упросил учителя учить его «еврейской Торе», и так пристрастился к этому учению, что решил пройти гиюр, стать евреем и убежать из дворца.

Он стал уговаривать учителя принять участие в его замысле, но тот отказался. Тогда юноша сам сбежал, перешел в иудаизм и стал знатоком Торы и великим праведником. Когда он умер, то никому из ангелов не в чем было его обвинить. Но один все же нашелся: он сказал, что душа принца не может считаться еврейской, так как во младенчестве он не попробовал молока еврейской матери. И тогда было решено ненадолго вернуть его в материальный мир, чтобы он вкусил такого молока, а затем вернуть в райский сад.

Эта великая душа и была заключена в том младенце, которого родила женщина.

Понятно, что вряд ли эта история произошла на самом деле, но вместе с тем она должна была послужить для всех еврейских матерей, чьи дети умерли во младенчестве.

Другая история выглядит не менее сказочной, но вместе с тем она очень точно отражает мировоззрение Бешта и его подлинную любовь ко Всевышнему. Ее действие разворачивается в Стамбуле, где, как уже говорилось, Бешт был проездом во время своего неудавшегося паломничества в Землю Израиля.

Растроганный теплым приемом, который ему оказал местный богач и увидев, что у него нет детей, Бешт поклялся, что жена подарит ему сына. Но дело в том, что Б-гач был бездетным от рождения, по самой своей природе, и такова была воля Всевышнего. Но и клятву такого праведника, как Бешт, Всевышний не исполнить не мог — естественный ход событий был нарушен, и теперь у богача должен был родиться сын. И тут грянул голос с Небес: в наказание за ту клятву, которую он не имел права давать, Бешт лишается своей доли в грядущем мире!

Однако этот страшный приговор не только не поверг Бааль-Шем-Това в отчаяние, но и, наоборот, привел в самое радушное расположение духа. «Я счастлив, что теперь буду служить Творцу не за какую-либо награду, а исключительно из любви к Нему!» — воскликнул Бешт. И тотчас же снова раздался небесный глас: «За свою беззаветную любовь к Всевышнему, Бешт получает обратно свою долю в грядущем мире, и даже сверх того!»[178].

Нужен ли более яркий пример, в чем хасидизм видит подлинную любовь к Б-гу?!

По хасидскому преданию, одним из таких детей, рожденных по слову Бешта, был и основатель ХАБАДа Альтер Ребе (Старый Ребе) — р. Шнеур-Залман из Ляд[179].

Согласно этому преданию, ученик Бешта р. Барух Познер прибыл в день рождения Бешта 18 элуля 1744 года вместе с женой Ривкой в Меджибож, чтобы поделить своей заботой: они женаты уже десять месяцев, а Ривка до сих пор не забеременела. Незадолго до того, как встретиться с ними, Бешт был в микве и ему открылось, что в следующем году в мир спустится новая великая душа, которая осветит созданное им учение хасидута новым светом и придаст новый импульс его движению

Едва взглянув на молодую пару, Бешт понял, что именно им и суждено привести в мир эту душу. Молодой муж тем временем, изложив возникшую проблему, заодно спросил у Бешта, не стоит ли им переехать из деревни Лиозно[180], где они сейчас живут в большой город — говорят же мудрецы, что тот, кто меняет место жительства, меняет и судьбу?

Однако Бешт велел, чтобы они оставались в Лиозно, так как там более праведная жизнь, чем в городе, и добавил:

— Ровно через год вы будете обнимать сына!

Эти слова вызвали необычайный духовный подъем и у р. Баруха, и у Ривки. Причем последняя, благодаря женской интуиции, догадалась, что Бешт дал им благословление на «особого» сына.

В Рош а-Шана 5505 (1744 год) Бешт наряду со свойственным для него в День Небесного суда трепетом находился в приподнятом, даже радостном настроении, чем немало удивил учеников. Он ничего не ответил на их недоумение, но открыл ближайшему ученику, Магиду из Межерича, что в этом году в мир спустится новая душа, а такие души спускаются лишь раз в тысячу лет, чтобы совершить великие дела.

Незадолго до родов Ривки р. Барух снова приехал в Меджибож, чтобы рассказать Бешту, что его благословение оказалось действенным. Но Бешт велел ему поскорее возвращаться домой, чтобы быть во время родов рядом с женой.

Ровно через год, как и было обещано Бештом, 18 элуля, у супругов родился сын, которого назвали Шнеуром («Шней ор» — два света или двойной свет). Ребенок рано начал говорить, и вообще по развитию явно опережал свой возраст.

Когда р. Барух и Ривка прибыли в Меджибож, чтобы получить советы Бешта, как им воспитывать сына, Бешт велел почаще бывать с ребенком на природе, не рассказывать случайным людям о его рождении и не называть его имя, а также не рассказывать ребенку о его, Бешта, существовании.

Когда Шнеуру-Залману исполнилось три года, супруги привезли его для проведения обряда первой стрижки (опшерниш). Бешт лично состриг мальчику волосы, а затем велел р. Барухи и Ривке как можно скорее возвращаться домой. Когда маленький Шнеур-Залман спросил, кто стриг ему волосы, а затем положил руки ему на голову и что-то прошептал, родители ответили «зейде» — дедушка. Так, «дедушкой» Шнеур-Залман и называл Бешта до конца жизни.

Разумеется, это очередная агиография — история, призванная обосновать святость души основателя ХАБАДА, и относиться к ней надо соответственно.

И все же воспользуемся уже один раз заданным вопросом: «А что, если это все — правда?».

Глава 6. Визионер

Для любителей мистики и эзотерики Бешт, безусловно, предстает, прежде всего в качестве одного из великих «визионеров» и «духовидцев» — человеком, который мог с легкостью видеть и общаться с душами умерших, а также проникать в духовные миры, и оставившим нам немало ярких описаний того, что там происходит и происходящее в высших мирах влияет на наш мир, «мир действия», и, наоборот, события в нашем мире воспринимаются в «той» части мироздания.

Большинство этих описаний дошло до нас в виде пересказов, через вторые и третьи руки, и «по дороге» к ним почти наверняка было что-то добавлено. Но есть и описания, оставленные нам самим Бештом, в его письмах, и, надо заметить, что эти вторые отчасти подтверждают первые. Наконец, есть истории, в которых Бешт действует в высших мирах, рассказываемые от третьего лица.

Одна из таких историй приводится в заключительной части книги «Шивхей Бешт» в рассказе о болезни сына р. Михла из Злочева — будущего р. Йосефа из Ямполя.

Состояние юноши было настолько тяжелым, что все уже смирились с печальным исходом, и р. Михл, уезжая по делам, наказал семье, что, если, не дай Б-г, его сын умрет, подождали с похоронами до его возвращения.

После отъезда р. Михла больной впал в беспамятство, и всем показалось, что у него начинается агония, а затем решили, что юноша умер, но, похоже, он просто впал в кому. В таком состоянии он пролежал три дня, и вдруг его прошибло потом, а затем он пришел в сознание и открыл глаза.

Чуть позже, уже оправившись, он рассказал о том, что ему привиделось, пока он находился в состоянии комы: будто подхватил его душу ангел и принес к некому чертогу, причем самому ангелу дальше путь преградили, а ему разреши ли войти. Так он оказался на Небесном суде, и увидел двух ангелов, которые несли огромную и явно тяжелую книгу его грехов. Затем появился другой ангел — с книгой его заслуг, и та была явно меньше и легче. Наконец, принесли еще одну книгу — книгу страданий, и перенесенные им страдания отменили часть грехов, но, увы, не все, и суд постановил, что он должен закончить свое земное существование.

Тут вдруг появился его отец р. Михл, возмущенный тем, что хотят сжечь книги заслуг и страданий евреев. Увидев в Небесном суде сына, он очень удивился и спросил, что тот здесь делает. «Отец, заступись за меня!» — взмолился р. Йосеф. На что р. Михл ответил, что сейчас он попытается решить вопрос с книгами, а уже затем, если не забудет, замолвит за него словечко. Но суд ответил, что вопрос, который поднимает р. Михл, решается в другой, куда более высокой инстанции, и отец ушел, забыв попросить о сыне.

Затем в чертоге появился р. Яаков-Йосеф из Полонного, и юноша снова попросил у него защиты. Но и р. Яаков-Йосеф был так поглощен своими делами в этом чертоге, что в итоге не вспомнил о Йосефе.

И тут поднялся великий шум, возникло ощущение, что сотрясся не только этот чертог, но и все высшие миры сразу, и раздался голос: «Дайте дорогу самому Бешту!».

Войдя, Бешт увидел р. Йосефа и спросил, чем тот занят? Он вновь рассказал о вынесенном постановлении и попросил заступиться за него. Бешт обратился к судьям с просьбой даровать юноше дополнительные годы жизни и велел возвращаться обратно. Хотел он было задержаться, чтобы посмотреть, что будет делать Бешт в этом чертоге, но тут его схватили два стража чертога и понесли, и несли до тех пор, пока не увидели на мусорной куче какую-то мерзкую падаль.

Велели они его душе войти в эту падаль, и тогда он стал всячески сопротивляться и умолять их этого не делать, но они насильно загнали его внутрь. Когда же он вошел в падаль, то начал потеть — и очнулся.

Вне сомнения, главным мотивом здесь выступает то, что Бешту была дорога каждая еврейская душа, и на протяжении всей жизни он был подлинным заступником на Небесном суде для каждого еврея. В этом смысле ему пытались уподобиться многие последующие лидеры различных направлений хасидизма, хотя звание «заступник Израиля» навсегда закрепилось за р. Леви-Ицхаком из Бердичева (1740–1810).

Но он был призван также еще раз подчеркнуть величие Бешта, то с каким почтением к нему относятся не только его сподвижники на земле, но и обитатели высших, духовных миров.

Одна из дошедших до нас записей сна Бешта свидетельствует, что в своих молитвах и духовных странствиях он мог защищать перед Небесным судом не только за евреев, но и за неевреев, которые были так или иначе с евреями связаны и, по меньшей мере, не причинили им никакого вреда:

— Однажды видел я во сне, — говорит запись от имени Бешта, — что иду по полю. И увидел издали что-то вроде тумана, и дошел я до того места, где был туман. Одну сторону, а также дорогу освещало солнце, а на другой стороне был туман. Место это напоминало длинный склон, и дошел я до конца долины, а рядом со мной оказался ханаанский слуга (украинец — Ш. Б.), который несколько лет назад ушел от меня. И увидел я, что он идет сильно нагруженный, несет на плечах вязанку дров. И когда он увидел меня, то скинул с себя дрова, пал к моим ногам и сказал: «Когда я служил вашему высокостепенству, я хранил субботу, а когда ушел от вас, то стал работать на одного откупщика, и он в субботу понуждал меня работать, приказывал ходить в лес за дровами в субботу. А ныне мы оба умерли, и я должен по субботам приносить в Преисподнюю столько дров, чтобы для откупщика хватило на всю неделю. Посему прошу вас, чтобы вы подождали, пока я не вернусь, и я укажу вашему степенству место, где вы можете попросить у них, чтобы они избавили меня от наказания, ибо они очень уважают ваше степенство в этом мире. А сейчас я не могу из-за начальничков, которые ходят за мною. Сказал он ему: „Коли меня так уважают в этом мире, брось дрова и ступай-ка со мной прямо сейчас“. И указал он мне место. Пошел со мной и показал некий чертог».

И Бешт вошел туда и стал просить избавить еврея от наказания, а заодно, кстати, замолвил слово и освободил от наказания и еврея-откупщика.

В комментариях М Яглома и И. Лурье к этой истории отмечается, что сама по себе она звучит как нравоучительная проповедь еврейским арендаторам, которые ошибочно полагают, что, указывая нееврею работать в субботу, они сами не нарушают заповеди о ее соблюдении. Однако нельзя не заметить и общегуманистического звучания этого сна, в котором Бешт предстает в качестве заступника как евреев, так и неевреев. Как, впрочем, нельзя не обратить внимание и на перекличку между этими двумя историями, подчеркивающими, что Бешт не просто принадлежит двум мирам одновременно, но и занимает высокое место в Небесной иерархии.

Но куда чаще, если верить самому Бешту, он проникал в высшие миры (которые, в соответствии с кабалистической традицией называл «чертогами» или «залами», что основано на созвучии и смысловой близости ивритских слов «олам» и «улям», соответственно обозначающими «мир» и «зал») и общался с их обитателями во время погружения в микву или молитвы. При этом он явно пользовался вполне определенными каббалистическими практиками, воспринятыми затем некоторыми из его учеников.

Одно из таких ярких «путешествий» в духовный мир хасидская традиция связывает с диспутом между раввинами и франкистами, который происходил в Каменец-Подольске незадолго до Рош а-шана и Судного дня 1757 года, по итогам которого епископ Миколай Дембовский решил затеять сожжение Талмуда.

Судя по дошедшим до нас преданиям, настроение у Бешта в те дни было таким же подавленным, как и у большинства евреев. Если обычно накануне Судного дня он благословлял каждого из приходивших к нему жителей Меджибожа и многочисленных хасидов, специально приезжавших на десять «грозных дней» в город, то в том году благословил одного-двух и остановился, а большую часть дня просидел, запершись, дома.

Тем временем праздник приближался. Бешт направился в синагогу, произнес там проповедь, а затем вдруг припал к ковчегу и громко запричитал: «Ой, лихо нам! Хотят забрать у нас Тору! Не сможем мы и полдня прожить среди народов!» — из чего, кстати, явно видно, насколько беспочвенны были все обвинения противников Бешта в пренебрежении к изучению Талмуда.

В грозящей евреям беде Бешт обвинил раввинов-талмудистов, которые своим искажением самой сути иудаизма вызвали гнев как Всевышнего, так и великих душ мудрецов Мишны и Талмуда, собравшихся в высших мирах на суд. Затем, уже когда прочли молитву «Коль нидрей» («Все обеты»), открывающей молитвы Судного дня, Бешт сказал, что обвинение против евреев усиливается.

В таком напряженном настроении прошел весь Судный день. Перед «Неилой» — завершающей молитвой этого дня — Бешт во время проповеди разрыдался в голос, прислонив голову к завесе ковчега, а затем дал указание начать молитву.

«Неилу» Бешт всегда вел сам, не заглядывая в молитвенник — кантор произносил очередной стих из молитвы, а Бешт громко повторял за ним. Но в тот момент, когда кантор дошел до слов «Открой нам врата», Бешт не повторил этот стих. Не сделал он этого и во второй, и в третий раз, после чего кантор замолчал, а в синагоге начало нарастать напряженное недоумение.

Дальше, думается, стоит остановить пересказ этой истории, и привести ее в том виде, в каком она приводится в «Шивхей Бешт»:

«И стал тот (Бешт — П. Л.) страшно раскачиваться, иногда так наклоняясь назад, что голова оказывалась вровень с коленями, и перепугались они всем миром, как бы не упал он на землю, хотели подхватить его и поддержать, но боялись. Дали знать р. Зеэву Кицесу — благословенна память о нем! Пришел, взглянул ему в лицо и подал знак, чтобы не трогали его. А глаза его были выпучены, и, раскачиваясь, он голосил, как зарезанный бык. И продолжалось это около двух часов, и внезапно он очнулся, выпрямился, начал очень быстро молиться и закончил молитву. На исходе Дня Искупления пришли все они к нему, чтобы выразить свое почтение, ибо всегда был у них такой обычай, и спросили его о приговоре, и он рассказал им:

„Стоя в замыкающей молитве я молился весьма успешно и переходил из мира в мир без всяких препятствий во время всех тихих благословений (т. е. индивидуальной молитвы — П. Л.), а также во время громких благословений, пока не достиг одного чертога, и оставалось мне пройти всего одни ворота, чтобы оказаться пред ликом преусловного и благословенного Господа, и в этом чертоге я нашел молитвы, которые пятьдесят лет не могли вознестись, а ныне, поскольку в этот день мы молились с приникновением, поднялись все эти молитвы, и каждая молитва сияла как утренняя звезда. И обратился я к этим молитвам: „Почему вы до сих пор не вознеслись?“.

И сказали: „Нам велели подождать ваше высокостепенство, чтобы вы повели нас“. И сказал я им: „Идите за мною!“. А ворота эти были открыты“.

И поведал он жителям своего города, что ворота эти были столь же велики, как весь мир, а когда стали подходить вместе с молитвами, то появился некий Ангел, закрыл ворота, навесил на них замок, и он рассказывал им, что замок этот был величиной с весь Меджибож.

„И начал я крутить замок, чтобы открыть его, но не смог и воззвал к наставнику моему (Ахии Ашилони — П. Л.) … и умолял его, говоря, что евреям угрожает такая страшная беда, а мне не позволяют войти, и в другое время не стал бы я так рваться туда. И сказал мне наставник мой: „Я пойду с тобою, и если сумею открыть тебе, то открою“. И когда мы пришли, то покрутил он замок, но тоже не смог его открыть. Тогда он сказал мне: „Ну что я могу для тебя сделать?“. И горько возопил я к наставнику своему: „Как покинешь ты меня во время такого бедствия!“. И ответил: „Я не знаю, чем помочь тебе. Пойдем-ка вместе, ты да я, в чертог Машиаха, может обретем там помощь“. И двинулся я с великим шумом к чертогу Машиаха, и когда Машиах, оправдание наше, увидел меня издали, то сказал мне: „Не вопи так!“. И дал мне две буквы, и подошел я к воротам, и, хвала Б-гу, и отомкнул я замок и открыл ворота, и ввел все молитвы. И была великая радость, поскольку поднялись все молитвы, и онемели благодаря этому уста обвинителя, и не стало нужды в моем ходатайстве, и упразднился приговор, и не осталось от этого приговора ничего, кроме отметины“[181].

Наконец, самые яркие свидетельства „визионерства“ Бешта мы находим в его письмах своему шурину р. Гершону, написанные в периоды, когда тот находился в Земле Израиля. История, связанная с одним из писем Бешта р. Гершону, настолько замечательна, что заслуживает того, чтобы быть рассказанной полностью.

Действие ее разворачивается в Цфате, где р. Гершон жил некоторое время.

Однажды он обнаружил, что у него закончились деньги, и ему не на что отпраздновать субботу. Р. Гершон обратился к раввину и главе суда местной общины с просьбой занять деньги, и тот ответил согласием. День был холодный, и р. Гершон явился в синагогу в теплом стеганом халате, а после молитвы остался в бейт-мидраше заниматься Торой. Когда ему понадобился платок, он потянул его из кармана и в это время у него выпал кошелек с замочком.

Раввин общины поспешил поднять его, на ощупь почувствовал, что там лежит пять монет, и решил, что это — турецкие дукаты. Немедленно подойдя к р. Гершону, он обвинил того во лжи — дескать, вот он просил в долг, утверждая, что ему не на что купить еду для субботы, и вдруг выясняется, что деньги у него, оказывается, есть.

Р. Гершон стал настаивать на том, что он сказал правду, но цфатский раввин продолжал стоять на своем, и так они продолжали пререкаться до тех пор, пока раввин не подскочил к Святому ковчегу и поклялся, что р. Гершон солгал.

В ответ р. Гершон тоже подошел к ковчегу и за ложную клятву предал раввина „херему“ — отлучению от общины, то есть одному из самых страшных наказаний, которому может быть подвергнут еврей.

В ответ раввин снял с себя башмаки, как и полагается отлученному от общины, пошел домой босиком, созвал к себе всю общину и рассказал о случившемся в синагоге.

— Мало того, что он лжец, так он еще посмел подвергнуть меня анафеме! — пожаловался раввин своим приближенным — и в доказательство своей правоты протянул подобранный кошелёк р. Гершона. Все присутствующие ощупали кошелек, пришли к выводу, что там и в самом деле лежат пять дукатов, и толпой направились к дому р. Гершона разбираться.

Явившись с явным намерением расправы, они, тем не менее, поинтересовались у паломника из Подолии, за что он предал раввина их общины анафеме.

— Потому что галаха велит поступать с тем, кто принес ложную клятву! — ответил р. Гершон.

— Но ведь клятва была истинной — вот твой кошелек с пятью дукатами! — возразили ему.

— А вы открывали кошелек? — поинтересовался р. Гершон.

Цфатским евреям не оставалось ничего другого, как признаться, что открыть кошелек они не сумели.

— Тогда надо было его разорвать, и вы бы увидели, что там лежат не дукаты, а завалявшиеся у меня в кармане польские злотые, не имеющие здесь хождения и потому не могущие считаться в данном месте деньгами! А значит, клятва все-таки была ложной, — подвел р. Гершон итог спору.

Всем собравшимся не оставалось ничего другого, как признать, что он прав. После чего раввин принес р. Гершону извинения, а тот снял с него херем. А еще через пару дней у р. Гершона развилась какая-то глазная болезнь (видимо, обычный „ячмень“), и он месяц почти ничего не видел.

Прошло совсем немного времени, и р. Гершон получил письмо от Бешта.

„Видел я, что судили тебя в неком чертоге, хотели приговорить тебя — Боже упаси! — к смерти за то, что ты вел себя дерзко и непочтительно с главой суда, — говорилось в письме. — И хотел я войти в этот чертог и выступить в твою защиту, но не закрыли передо мной двери, и не смог я войти туда. И сказал я: „Владыка миров! Он сделал это, ревнуя о Тебе!“. И раздался голос: „Оставьте его, ибо возревновал он ревностью о Господе воинств. Но все равно постановите, чтобы он ослеп на месяц, ведь слепой — как мертвый!“. И пишу я это для того, чтобы, когда такое случится с тобой, не было бы тебе это в тягость!“.

Р. Гершон посмотрел на дату отсылки письма, удивился и написал в ответ следующее: „Не знаю, что и сказать тебе. Действительно, было такое дело. Но удивительно, что суд надо мной ты увидел раньше, чем это произошло“.

Данная история замечательна, прежде всего, тем, что она задокументирована: и письмо Бешта, и ответ р. Гершона являются теми фактами, которые бессмысленно опровергать. И говорить о том, что Бешту все это „привиделось“, „пригрезилось“ и т. п., тут не приходится: р. Гершон подтверждает его рассказ, причем, сверяя даты, отмечает крайне важную деталь: Бешт, побывав в духовном мире, узнал об этой истории прежде, чем она произошла. А это, в свою очередь, может служить подтверждением каббалистической максимы о том, что понятие „времени“ в нашем мире и в духовных мирах сильно отличаются, если для последних оно вообще применимо.

И все же наиболее ярким и, одновременно, самым значимым видением Бешта является то, которое посетило его осенью 1747 года и о котором он также рассказал в письме р. Гершону, к которому нам не раз придется возвращаться на страницах этой книги, так как оно сыграло огромную роль в истории хасидизма.

„В день Рош ашана 5507 /1747/ года я, известным тебе путем, совершил вознесение души, и мне открылись удивительные картины, не виденные мною никогда прежде, …и то, что я увидел и узнал там, невозможно передать даже из уст в уста. В Саду Наслаждений я встретил великое множество душ — знакомых и незнакомых, — говорится в письме. — Я поднимался из мира в мир по столпу света, известному тем, кто озарен Б-жественным милосердием… Я поднимался с уровня на уровень до тех пор, пока не проник в обитель Машиаха, где он изучал Тору вместе со всеми древними мудрецами и праведниками, среди которых были праотцы — Авраам, Ицхак и Яаков, а также Моше и царь Давид. Там царила величайшая радость, причина которой осталась мне неизвестной…

Я спросил у Машиаха, когда он придет. Он ответил: „Знай, что, когда твое учение распространится и станет известным в мире, и твои родники прорвутся наружу, и другие смогут постигать такие же таинства, как и ты, — тогда отомрут все оболочки зла и наступит срок избавления“. И я был поражен сказанным, и мне было очень горько, что пройдет еще столько времени, прежде чем это сможет произойти“ (Михтавим 65)»[182].

Существует и несколько историй, рассказывающих об опасности таких кабалистических практик — о том, что, отправляясь во сне ли, в состоянии ли транса в подобное «путешествие» по высшим мирам, оттуда можно и не вернуться.

Вот одна из таких историй, помещенная Шаем Агноном в его антологию «Рассказы о Беште»:

«В субботу покаяния 5517 (1756) г. после утренней трапезы лег господин наш Бешт вкусить субботнего сна, и чистая его супруга, госпожа Хана, также прилегла на своей постели. Спустя полтора часа проснулась, потому как услышала голос мужа, громко говорившего во сне, и встала, и быстро пошла к нему, и громко стала звать его: „Исраэль! Исраэль!“.

И очнулся он ото сна и сказал: „Вот я“. И сказала она ему: „Отчего ты кричал таким громким и страшным голосом, какого я отроду не слышала у тебя? Что с тобой? Что ты кричишь, ведь суббота сегодня?“.

И ответил он ей: „Хорошо ты сделала, что пробудила меня ото сна, иначе бы мертв остался я лежать на постели моей“.

И взял господин наш воды ополоснуть лицо и руки и сказал: „Позовите сподвижников моих, и расскажу им, что я видел в высших мирах, как наяву“.

Тотчас пришли все как один, люди именитые и прославленные, и сказал он им так: „Каждую субботу, во время молитвы мусаф, когда я, свершив единения, возношусь душою ввысь, являют мне высшие миры и святые души, сидящие в Высшем собрании и занятые сокровенными тайнами Торы, и дается мне право слушать, учиться и учить в этом мире ровесников своих, и немногое из сего я открываю во время третьей трапезы.

И вот, несколько лет томился я желанием увидеть друга моего, избранника Божьего, праведного рабби Нахмана из Косова, увидеть, кто он в высшем мире, но искал я того, кого любит душа моя, искал, но не нашел. И желал я вознестись душою в место отдохновения сего праведника и не достигал его, ибо не дано было мне право [сие]. И взмолился я Господу в этот час, говоря: „Ты начал показывать рабу Твоему величие Твое, и длань Твою крепкую, и Имена святые, так почему же не удостоюсь увидеть в высшем мире место отдохновения сего праведника?“.

И задавал я вопросы и силой известных мне Имен получал ответы, и сказано было мне: „Если станешь вершить единения так, как являешь [это сейчас], то сможешь увидеть его“.

И сие свершил я сегодня и узрел грозное зрелище, место новое для меня в высших мирах. И отроду не видал я столь пышных убранством зданий, всюду золото, да не простое — червонное, камни драгоценные: „карбункул, сапфир и алмаз“. И составляют они несколько сот бейт мидрашей, величиной изрядных весьма: и в длину, и в ширину, и в высоту. И каждый бейт мидраш полон мудрецов, и каждый подобен обликом Б-гу, и учат Тору они — каждый по своему пристрастию: Танах, Мишну, Гемару и агаду, и среди них величайшие ученые, изучающие сокровенные тайны Торы, и те, что читают псалмы, и песнопения, и восхваления. И тысячи их, и многие тьмы в каждом бейт мидраше.

И вострепетал я от гласа их, ибо слышался он и вдалеке, и вопросил: „Ради кого все великолепие сие?“ И ответили, что все — ради друга Господня, избранника Господня, праведного рабби Нахмана из Косова.

И вопрошал я: „Где место отдохновения его?“ И встал один старец, ликом благообразен, и сказал мне: „Возьми мою руку и пойдем в бейт мидраш, где сидит святой наш учитель рабби Нахман из Косова“. И было, как пришли мы в чертог его, весь зал — пламя и сияние вокруг, чистое-пречистое. Глаза мои едва не ослепли, пока не увидел я его лицом к лицу, и лик его был, как лик ангела Господня, грозен весьма, одет он был весь в белое, полыхавшее небесным сполохом, и талит на нем сверкал и освещал весь мир от конца и до края.

Сказал я ему: „Ради кого все сие великолепие, души сии, что во всех чертогах?“. И сказал он мне: „Брат мой любезный, сии суть души, кои исправил я при жизни, души людей, которые были совершенными праведниками, но не знали истинного Имени, я же указал им путь добрый и честный; есть среди них те, кто были великими учеными, но отвергли Тору Господню, я же вернул их к истине.

Есть и те, которые были отпетыми злодеями, преступниками и сластолюбцами, я же наставлениями и добрыми словами, что говорил с уважением, нисколько их не позоря, вернул их к истине, — вот они и поют псалмы, прославляя и возвеличивая Царя — Б-га Живого“. И сказал мне еще: „Ежели пожелаешь быть со мною, вверь душу свою ангелу, тебе известному, мертвое же тело останется в низшем мире, и, быть может, твоими заслугами явлена будет высшая Воля, дабы спасти отверженных, ибо доколе нескончаемы будут чудеса, ты же еще и выиграешь [так], ибо не увидишь Ангела Смерти и [горечи] умирания не вкусишь, я же с остальными душами праведников пойду с тобой к месту, уготованному тебе, и будем товарищами и в вечном мире“. Сказал я ему: „Что мне делать, если душа моя жаждет, чтобы был я похоронен в Земле Израиля, ибо оттуда великое восхождение открывается для души, как это известно?“.

Сказал мне: „Знай, что ты умрешь вне Земли [Израиля], ибо так я слышал несколько раз в Высшем собрании. Причину же сему я не вправе открыть, ибо душа твоя привязана к телу, а ведь и мне по потаенной причине суждено было умереть вне Земли [Израиля]. Если же вверишь [ангелу] душу свою, то поведаю тебе все“. Услышав слова сии из святых его уст, всем сердцем возжелал я вверить душу свою известному ангелу, но затосковал я по единственному сыну моему и единственной дочери моей, и еще: тяжко мне было умирать без завещания. И великая борьба происходила в мыслях моих, то ли сделать по словам праведника, друга моего, то ли судьба всякого смертного суждена и мне, и я не умру в одночасье, как какой-нибудь пустой человек!

И как же велика была тоска моя по близким моим, [с которыми пребывал] я в веселии, [как хотелось] мне покинуть их как подобает, достойно. И горько возрыдал я о разлуке с женой моей, и сыном моим, и дочерью моей, и внуком моим, и, среди прочих, с товарищами веселия моего. Когда б не супруга моя, да продлятся дни ее, что пробудила меня ото сна, я бы уже подумывал, не принять ли мне совет сего праведника и не последовать ли реченному им, но так громок был вопль ее, что душа моя вернулась в тело“».

Разумеется, о природе визионерства можно спорить, и отношение к нему зависит от мировоззрения спорящих. Сторонники вульгарного материализма обычно склонны объяснять их как галлюцинации, порожденные либо каким-то психическим расстройством, либо теми или иными препаратами и методиками, способными ввести человека в особое, экзальтированное состояние, когда продукт деятельности своего мозга, усиленную работу воображения он начинает принимать за реальность.

Визионерские откровения Бешта большинство исследователей относят как раз ко второму роду, так как из всех дошедших до нас сведений его вменяемость и даже практичность в повседневной жизни не вызывает сомнений. Как, впрочем, и искренность его рассказов — Бешт, безусловно, был убежден в том, что говорит правду. Но вот принять то, что это и в самом деле правда, или хотя бы в какой-то степени ей соответствует, сторонник материалистической философии, безусловно, не может.

Как не может он разделять убеждения Бешта о том, что сон является тем путем, через который человек может проникать в потустороннюю реальность, общаться с ее обитателями, и, совершая там те или иные действия, влиять на происходящее в нашем мире. Бешт же, как это следует из целого ряда историй о нем, верил, что может общаться через сон с любым человеком, вмешиваться в его сны и управлять ими. Но ведь и это можно объяснить тем, что его сны были не более, чем отражением его личных фантазий и мировоззрения. Хотя как с этой точки зрения объяснить то, что те, кому он являлся во сне в своих снах, видели тот же сон?!

В то же время ряд писателей-мистиков (и, прежде всего, уже упоминавшийся выше Башевис-Зингер) обращали внимание на определенную схожесть мистических прозрений Бешта и многих хасидских цадиков с аналогичной «ездой в незнаемое» других великих визионеров. Прежде всего, они вспоминали при этом современника Бешта Эмануэля Сведенборга[183] (1688–1772), но при желании такие параллели можно усмотреть и с «Розой мира» Даниила Андреева[184] (1906–1959).

Так, к примеру, и у Сведенборга мы можем найти те же великолепные «дворцы» и «чертоги», о которых говорит Бешт, описывая свои прозрения.

«Я видел на небесах дворцы, которые так великолепны, что превосходят всякое описание; вверху они блестели как бы чистым золотом, а внизу, как бы драгоценными каменьями, — писал Сведенборг. — Эти дворцы были один другого великолепнее, и внутреннее великолепие их не уступало наружному; комнаты были убраны так изящно, что не станет ни слов, ни искусства описать их… Таковы здания строительного искусства на небесах; можно сказать, что там видишь искусство в первообразе своем, и не удивительно, потому, что оно снизошло к людям с небес. Ангелы говорили, что, хотя эти предметы и бесчисленное множество других, еще более совершенных, являются им от Господа, так что они видят их глазами, но что они наслаждаются ими более духом, чем глазами, потому что в каждом из этих предметов они видят соответствие и через соответствие — что-нибудь Божественное»[185].

Так же, как и Бешт, Сведенборг, по его утверждению, общался с душами умерших, и сохранилось немало задокументированных случаев, когда он сообщал их близким сведения, которые не мог знать никто, кроме них и покойника. Так же, как в рассказах о Беште, души умерших у Сведенборга сохраняют черты своего прижизненного внешнего облика, что позволяет их легко опознавать. В то же время, если представление о Б-ге и ангелах у христианина Сведенборга носит антропоморфный характер, то Бешт ни в одном из дошедших до нас рассказов не описывает ангелов и, тем более, не пытается описать Всевышнего.

Разумеется, нельзя не заметить, что характер представлений о духовных мирах и их описание и у Бешта, и у Сведенборга соответствует преставлениям их эпохи, и сегодня часто воспринимаются как примитивные и наивные. Но сам Сведенборг отмечал, что его описания следует преломлять через его субъективные ощущения, и разным людям одно и то же небесное явление может представляться иначе, не меняя при этом своей сути.

Для нас же важно, что такое «визионерство» отнюдь не носило у Бешта характер самоцели. Цели у него были, безусловно, совершенно другие…

Глава 1. Хасидизм как учение

А вот теперь, наверное, пришло время сказать, что вся деятельность Бешта как «бааль шема», то есть целителя, чудодея, прорицателя отнюдь не была главным в его жизни. Скорее наоборот: она носила второстепенный характер, была своего рода прислугой, помогавшей привлечь к его учению хасидизма широкие еврейские массы. Главным же было, безусловно, само учение, призванное вывести еврейский народ из того духовного тупика и отчаяния, в котором он оказался; помочь вновь обрести надежду и наполнить каждый день существования еврея высоким смыслом служения Творцу, помощи ближнему и совершенствования себя, а через себя и всего окружающего мира.

Вопрос о том, можно ли говорить, что Бешт оставил после себя сколько-нибудь целостное религиозно-философское учение, довольно долго дискутировался еврейскими философами, но, пожалуй, наиболее четко по этому поводу высказался опять-таки Дубнов в своей «Истории хасидизма»:

«Можно ли говорить об „учении Бешта“ как о чем-то определенном, выработанном, систематическом? Дал ли нам сам Бешт определенную систему своих религиозных взглядов и нововведений? На первый из этих вопросов мы вправе отвечать: да, на второй приходится отвечать: нет. С первого взгляда может казаться, что отрицательный ответ на второй из этих вопросов необходимо уже влечет за собою отрицательное решение и первого; а между тем более внимательное рассмотрение имеющихся данных приводит нас к заключению, что мы вправе говорить о „религиозной системе“ Бешта, несмотря на то, что основатель хасидизма не оставил после себя никакого писанного систематического труда, который ясно формулировал бы все его вероучение»[186].

Конечно, было бы куда легче, если бы Бешт оставил после себя фундаментальный труд, в котором бы подробно и последовательно изложил основные положения своего учения.

Но, увы, подобно многим другим религиозным гениям, он распространял свои взгляды устно, во время проповедей или бесед с учениками. И хотя сохранилось несколько писем Бешта, из которых можно извлечь определенные сведения о его мировоззрении и мироощущения, прежде всего, такие сведения мы черпаем из книг и воспоминаний его ближайших сподвижников, относившихся к каждому его слову с поистине священным трепетом.

В самом этом явлении нет ничего нового — вспомним, что основоположники христианства, ислама и буддизма также не оставили после себя никакого собственноручного письменного наследия. Как, впрочем, и Аризаль с мистической системой которого мы знакомы исключительно благодаря Хаиму Виталю и другим его ученикам. Ибо если мысль изреченная уже сама по себе есть ложь, то мысль, записанная после изречения — как правило, ложь удвоенная.

Любопытно, что сам Бешт не очень приветствовал попытки зафиксировать те или иные его мысли на бумаге. Так, «Шивхей Бешт» рассказывает, что «был человек, который записывал учение Бешта, все то, что он от него слышал. Однажды увидел Бешт беса, который шел, держа в руках какую-то книгу. Сказал ему: „Что это за книга у тебя?“. Ответил ему тот: „Это книга, которую ты сочинил“. Тогда смекнул Бешт, что кто-то записывает его учение. Собрал он всех своих людей и спросил их: „Кто из вас записывает мое учение?“. Сознался тот человек и принес ему свои записи. Заглянул в них Бешт и сказал: „Из того, что я говорил, здесь нет ни слова“».

Мы не знаем имени этого ученика. Возможно, речь идет о р. Яакове-Йосефе из Полонного, который, безусловно, записывал часть проповедей Бешта. Но делал он это — силу того, что проповеди читались чаще всего по субботам, когда еврею писать нельзя — через несколько часов, а то и через сутки после сказанного, полагаясь исключительно на свою память, и потому в записях неминуемо возникали какие-то искажения.

Но, может, речь идет о каком-либо другом из учеников, которые затем устно пересказывали те или иные мысли или изречения Бешта — опять же так, как они их запомнили, а значит, масса искажений от пересказа к пересказу неминуемо нарастала.

Согласитесь, как тут не вспомнить «Мастера и Маргариту» Булгакова: «Нет, нет, игемон, — весь напрягаясь в желании убедить говорил арестованный, — ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты Б-га ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал…»[187]

Вместе с тем сам Бешт не раз говорил о том, что создал именно новое учение, имеющее огромную важность как для евреев, так и для всего мира.

Так, в письме к р. Гершону в Цфат (которое мы уже цитировали и еще будем цитировать) о том, как во время молитвы он вознесся в «чертог Мессии» и далее пишет следующее: «И спросил я Мессию: „Скажи мне, господин, когда же явишься ты?“. И отвечал мне Мессия: „Вот тебе знак: когда станет известным учение твое, и откроется взорам мира, и разольются клады мудрости твоей, коей я тебя обучил, а ты постиг и когда все прочие люди сумеют совершать такие же таинства, как ты, — тогда исчезнут все полчища нечистой силы, и настанет время великого благоволения и избавления“ …»

Итак, Бешт связывает время прихода Мессии со временем распространения основ хасидизма по всему миру и — что немаловажно! — подъемом всего человечества (впрочем, не исключено, что в данном случае он имел в виду только евреев) до его духовного уровня и, соответственно, овладению его сверхъестественными способностями. То есть связывает эпоху Машиаха-Мессии с принципиально иным состоянием мира и человека, чем нынешнее.

Шимон Дубнов также предлагает свое объяснение того, почему Бешт передавал свое учение в исключительно устной форме: «Основатель хасидизма, по-видимому, не особенно владел пером, и был более способен к устной речи, нежели к письменной. Для систематического письменного изложения своих мыслей он не имел ни надлежащих способностей, ни внешних литературных средств. Этому препятствовал и самый характер его мыслей — субъективный, восторженный, мистический, как бы сверхумственный.

Такого рода мысли весьма трудно поддаются письменному изложению, в котором они необходимо теряют большую часть своей силы, а гораздо удобнее передаются в устной речи, где жест, взгляд, интонация — приходят на помощь бессильному, бедному слову. Даже в устной своей речи Бешт, вследствие недостатка выражений, бывал часто краток, отрывочен, говорил намеками, словом, — развивал свои мысли не вполне, и только сущность их внушал своим ученикам.

Он и сам признавался в этом. По свидетельству учеников, Бешт часто говаривал: „Все, что я сам внес нового в область религии, или что заимствовал от других — все это хранится глубоко в моем сердце и ведомо лишь одному Б-гу; все же то, что я проповедовал людям, составляет только ничтожный остаток, невольно вылившийся из вместилища моего духа, как выливается малая часть воды из сосуда, наполненного через край“.

Это — очень характерное выражение. Бешт, действительно, всегда говорил от избытка чувств и мыслей, и от избытка же их не мог говорить систематически, формулировать ясно, more geometrico. Он был из тех людей, у которых мысль сильнее, интенсивнее слова, которых лексикон слишком 6еден для выражения их понятий; такие люди обыкновенно, при высокой искренности убеждения, считают профанацией излагать свои мысли письменно, ибо боятся ослабить, обесцветить эти заветные мысли несоответствующими выражениями. По этой же причине и Бешт не записывала своих мыслей, и не только сам не записывал, но даже выражал неудовольствие, когда другие их записывали, как о том передает его биограф»[188].

Это, безусловно, в целом верное наблюдение. Хотя, судя по письмам Бешта, он свободно владел пером и, безусловно, если бы посчитал нужным вполне мог бы написать книгу. Но одновременно он, видимо, и остро чувствовал, что при перенесении мысли на бумагу неминуемо возникает дополнительное искажение.

Тем, чем был р. Хаим Виталь для Аризаля, для Бешта стали его ближайшие ученики и сподвижники. Прежде всего, безусловно, р. Яаков-Йосеф Коген (1710–1784), оставивший нам книгу «Толдот Яков-Йосеф», содержащую изречения Бешта по самым различным аспектам Торы. Но не меньшее значение имеют и множество сборников изречений Бешта и историй из его жизни, записанные со слов ближайших учеников, из которых в итоге из них вырисовывается вполне целостная концепция мировоззрения Бешта.

Краеугольным камнем этой концепции является представление о том, что Б-г — единственная реальность, и наш мир, как и все остальные миры — лишь одно из бесчисленных проявлений Творца, который — Всё и во Всём.

Вот как излагается суть учения Бешта в давней статье Т. Б. Глейкимана «О каббале и хасидизме»: «Учение Бешта проникнуто своеобразным религиозным пантеизмом, в котором слышны отзвуки каббалы. Он учит, что Б-г во всем и везде. Стих пророка Исайи: „божией славой полна вся земля“ нужно понимать так, что божество воплощается в каждом проявлении мира. Но Б-г остается невидимым, потому что он скрывается за множеством преград, одеяний и покровов (mechizot, libushim wekisium), но сами покровы неотделимы от божества, как неотделима кожа оленя от него самого…

…Но если божество проявляется в мире, то отсюда еще не следует, что Б-г и мир равнозначные понятия. Мир все же является созданием Б-га. Отношение Б-га к миру есть отношение творца к творению. Но хасидизм в этом направлении идет еще дальше. Б-г есть своеобразный творец, мир — своеобразное творение. Творение рук человеческих может быть отделимо от создавшего его мастера, между тем, мир есть творение, существование которого неотделимо и вечно зависимо от творца. Поэтому уничтожение связи между Б-гом и миром повергло бы последний в хаос и разрушение. Но раз мир находится в вечной зависимости от Б-га, то это означает, что мир не только создан, но и создается, но и воссоздается, что Б-г вечно и беспрерывно создает, одухотворяет и поддерживает все существующее.

Какое же практическое значение имеет учение Бешта об отношении Б-га к миру? Если Б-г проявляется в мире, то мир есть воплощение божества. Если же мир есть воплощение божества, то в мире нет ничего низкого. Низкое есть только низшая ступень высшего. Зло есть только низшее состояние добра… Утопающий в грехах — не отверженный парий, как полагали ученые раввины, а человек, в котором проявляется божество… Поэтому к каждому человеку нужно относиться как к праведнику. „Ни один человек, — гласило одного из его изречений, — не падает так низко, чтобы не быть в состоянии подняться до Б-га“.

Здесь мы имеем основные черты хасидизма, из которых вытекают его практические лозунги. „Нет безусловного зла, — говорит он, — ибо зло есть также добро, только оно — низшая ступень совершенного добра. Добро и зло не в Б-ге, а в человеческих поступках. Когда зло причиняет добро, оно служит последнему как бы фундаментом, и таким образом, само становится добром“.

Цель человека — соединение с Б-гом (Dwikot), когда человек теряет сознание своего индивидуального существования (Betul hajesh)…»[189]

Дубнов излагает учение Бешта, делая особый акцент на различии между религиозным и философским пантеизмом. Причем излагает с присущим ему блеском, заслуживающим того, чтобы это отрывок из его «Истории хасидизма» был приведена целиком:

«Два великих принципа лежат в основании хасидизма — и один из них взят из теоретической каббалы, а другой — из каббалы практической. Первый из этих принципов, составляющий важнейшее начало теоретической каббалы, определяет характер миротворения и мироуправления. Он гласит, что мир образовался, истек из Божества, посредством самоограничения последнего. Божество или Бесконечное, прежде наполнявшее собою все, сжалось в известном центре, сосредоточилось, и в образовавшейся вследствие этого пустоте создало из себя же весь мир, как паук ткет из себя паутину. Бешт развивает это начало „эманации“ во многих своих изречениях.

„Деятельное творческое начало, — говорит он, — всегда скрыто в деянии, в творении. Мир во всем своем разнообразии создан как бы из самого Б-га и вместе с тем не отделим от Него, подобно тому как складка в платье сделана из самого платья и в нем остается. Мир — из Б-га и в Б-ге“.

От имени Бешта дошла до нас замечательная притча, ясно определяющая этот великий пантеистический принцип. Вот что гласит притча. Некий могущественный царь построил громаднейший дворец, с бесчисленным множеством комнат, расположенных так, что одна находилась внутри другой, по форме концентрических квадратов; сообщались между собою комнаты дверьми, которые находились в одном продольном направлении и проходились одна против другой, так что через них, когда они были открыты, можно было видеть все убранство комнат внутри. Царь обыкновенно сидел в самом отдаленном, внутреннем покое, далеко от зрителей. Когда постройка этого волшебного дворца была окончена, царь созвал всех своих вельмож и приближенных для осмотра чудного здания. Но как только они собрались и остановились в первых наружных дверях, закрылись все двери, все входы и выходы дворца — и гости увидели пред собою лишь ряд стен, за которыми ничего не видать было. И стояли они долго, дивясь сему странному зрелищу. Тогда вышел к ним сын царский и сказал: „Разве вы не знаете, что мой отец — величайший из мудрецов и обладает всевозможными искусствами и волшебствами? Так знайте же, что никакого дворца тут нет, а все это — лишь обман зрения, мираж. Перед вами — открытое со всех сторон место, незастроенное и незагороженное; перед вами же и отец мой, великий царь, которого вы не видите только потому, что вы очарованы его волшебством, а ваши глава покрыты как бы пеленою. И такова уж ваша доля — видеть разные дворцы, стены, картины, вещи там, где нет никого и ничего, кроме самого царя. — Таков и видимый мир. Все, что мы видим, есть сплошной мираж, один только оптический обман. Вне и кроме Б-га нет ничего; вся видимая материя — только одна из Его проявлений; это Его волшебная одежда, через которую мы его постигаем, но которая на самом деле не существует“.

Смысл приведенной нами притчи — очень глубок и захватывает область идей, над которыми ломали головы величайшие философы и метафизики от Парменида и Платона до Альгаццали, Спинозы, Берклея и Канта. Абсолютное и Кажущееся, идеи и формы, субстрат вещей, нумены и феномены — все это лишь различные способы выражения одного и того же исконного великого вопроса… Каббала по-своему разрешала этот вопрос — и ее пантеистический принцип как нельзя ярче изображен в удивительной притче Бешта. Из этого принципа само собою вытекает понятие об абсолютном всебожии, о том, что можно назвать „религиозным пантеизмом“, в отличие от пантеизма философского.

Последний отождествляет Б-га с непознаваемою сущностью, подкладкой (субстратом) всех видимых вещей, с так называемыми нуменами, но таким образом обезличивает Его, делая из Него более пассивное нежели творческое начало. Не так поступает пантеизм религиозный. Он не делает различия между феноменами и нуменами, между познаваемым и непознаваемым: он все выводит из личности Б-га, из Его творческой силы и воли, и таким образом все ясно познает; он видит Б-га во всем, в великом в малом, в вещах, мыслях, поступках и событиях. Пантеист-философ приводит к Б-гу тот остаток видимого мира, который недоступен человеческому познанию; религиозный пантеист весь видимый и невидимый мир выводит из личности Б-га. Первый говорит: Б-г есть все, т. е. ничто, называемое Б-гом есть все, что недоступно нашему познанию, все, что имеет действительное, а не кажущееся только бытие, все внечувственное, абсолютное; второй говорит: Все есть Б-г, все существующее, и доступное и недоступное непосредственному чувству, и не Б-г познается через вещи, а вещи через Б-га, которому все существующее служит как бы одеянием или жилищем. И таким образом все — ясно, очевидно, познаваемо и объяснимо»[190].

Однако р. Авраам Ханох Глиценштейн в своей монографии о Беште формулирует основной принцип его философии как синтез двух принципов: 1) Б-г есть все и 2) Б-г во всем. А прямым следствием такого синтеза является вывод о том, что философский пантеизм Спинозы является лишь «частным случаем» религиозного пантеизма.

Этот всеобъемлющий пантеизм проявился и в высказывании Бешта о том, что «Шхина включает в себя все миры — это и мир неживой природы, растительный и животный мир, и мир человека — и все творения, как хорошие, так и дурные, являя собой истинное единство»[191].

А если «Б-г во всем» и «Б-г есть все», то в этом мире все является проявлением Его воли, а потому нет и не может быть ничего случайного — ни одной мелочи! На этой основе Бешт развил учение Аризаля о «ницуцим» — «искрах Божьих», которые в той или иной степени присутствуют во всем — в различных явлениях неживой природы, в высших и низших животных и, само собой, в каждом человеке.

«Всякий, — говорит он, — должен быть убежден, что все сущее в мире полно Творцом, и все совершаемое по затеям человеческим, не исключая самых ничтожных событий, есть в сущности мысль Божия… Пусть человек знает, что, когда он смотрит на материальные вещи, он в сущности всматривается в лик Господа, в вещах присутствующего, и, имея сие в помыслах, человек постоянно, даже в мелочах, может служить Б-гу», — говорил Бешт.

Отсюда, соответственно, вытекает и принцип взаимосвязанности и взаимовлияния всего сущего во Вселенной. И не только зависимость каждого отдельного человека от Всевышнего и происходящего во всех высших мирах, но и способность человека влиять своими помыслами и поступками на высшие миры и самого Творца.

Праведные мысли, слова и поступки, таким образом, привносят гармонию в мироздание и усиливают ее, в то время как неправедные и греховные, наоборот, разрушают ее, вносят дисгармонию, и ее восстановление, возвращение системы мира в изначально гармоничное состояние, ее исправление «тикун» в свою очередь, порождают соответствующие последствия и для человека, и для мира. Аналогии этого фундаментального постулата учения Бешта при желании можно увидеть в «эффекте бабочки» из знаменитого рассказа Брэдбери или в тех скачках энергии, которыми сопровождается перескок электрона с одного уровня на другой и возвращения атома из возбуждённого первоначального состояния. То есть в итоге этот принцип и в самом деле приводит нас к самим фундаментальным началам мироздания.

Да, для большинства людей, пояснял Бешт в одной из своих притч, такая картина единства мироздания остается сокрытой, подобно тому, как для глухого скрыт мир звуков, а для слепого — существования света, но, как уже говорилось, путем определенных духовных практик человек может открыть ее для себя, и каждому доступен простейшее и вместе с тем необычайно эффективное орудие влияние на Творца и через него — на все происходящее в сотворенном Им мире — молитва.

Однако для того, чтобы превратиться из обычной металлической пластины в пронзающий завесу миров меч и дойти до самого Престола Его Славы, молитва должна быть глубоко искренней, идти из самых глубин человеческой души, а не превращаться в механическое проборматывание заученных слов, смысл которых либо не понятен молящемуся, либо остается вне его сознания. Такая молитва, представляющая собой восторженный и одновременно трепетный порыв к Б-гу, в итоге приводит к «двейкуту» — воссоединению, «прилеплению» души к Творцу, и в этом состоянии человек, с одной стороны, обретает способность отделять истинные ценности от ложных и отдаляется от «пути греха», а с другой — утрачивает чувство страха перед любыми опасностями и жизненными невзгодами.

В самом деле, если все в мире является лишь проявлением Б-га, то бояться нужно именно Б-га и только Б-га, и тогда начинаешь понимать, что при истинной Б-гобоязненности все остальное носит иллюзорный характер.

Представление о силе искренней молитве, о необходимости постоянно ощущать связь с Творцом, видеть во всем проявление Его воли и любить Его так, как предписано в главной еврейской молитве «Шма, Исраэль» — «всем сердцем, всей душой и всем достоянием своим» многое меняло и в мироощущении и поведении человека, который начинал следовать этим принципам Бешта.

Такое представление ставило силу молитвы выше скрупулезного изучения религиозных манускриптов, поскольку постижением сердцем, согласно Бешту предпочтительнее постижения разумом. Оно меняло и отношение к простому еврею: если тот в силе молитвы ничем не уступал ученому талмудисту, то у последнего не было перед таким евреем никакого преимущества. Более того: если простой еврей в силе молитвы превосходил талмудиста, то стоял на куда более высокой духовной ступени, чем последний.

Так обосновывался великий принцип хасидизма о равенстве всех евреев перед Б-гом и того, что простой человек с искренней верой и любовью к Творцу куда ближе и дороже Ему, чем отгородившийся от мира и забот о ближнем ученый-талмудист, которому, по ироничному замечанию Бешта, из-за столь сильной погруженности в учение порой «некогда подумать о Б-ге».

Из этого принципа, в свою очередь, проистекает и принцип, завещанный Бешту его отцом р. Элиэзером: «…и люби каждого еврея таким, каким он есть» — «агават Исраэль», любовь ко всему народу Израиля.

Если Б-г во всем и все есть Б-г, то, как уже говорилось, в мире нет ничего и никого, что было бы абсолютно плохо. Поэтому в каждом человеке надо видеть потенциального праведника, каждый достоин понимания и поддержки. «Ни один человек не падает так низко, чтобы не иметь возможности подняться к Б-гу», — говорил Бешт. А значит, долг любого еврея — с любовью протянуть руку грешнику и помочь ему подняться.

Грешник же должен понять, что он так же близок к Б-гу, как праведник, а его падение — результат временного заблуждения, которое всегда можно исправить путем возвращения к заповедям, исполнение которых должно быть проникнуто любовью к Всевышнему.

Эта любовь, в свою очередь, и должна стать тем светом, который ведет человека по жизни и оставляет суть его существования, приносит ему радость и счастье, поскольку без нее невозможен уже упоминавшийся «двейкут» — «прилепление» к Творцу.

«Заповедь о любви к Б-гу представляется на первый взгляд трудной для исполнения — как можно заставить полюбить Его? Но на самом деле, когда человек прочно связывает себя с Торой — дорогой Творца, любовь к Нему приходит сама собой. То же самое относится к указанию служить Б-гу в радости любовь к нему принесет радость» — так передает эту мысль Бешта р. Яаков-Йосеф Коген.

В других высказываниях Бешт отмечает, что исполнение заповедей может быть движимо двумя началами: страхом перед Творцом, возможным наказанием Свыше, и любовью к Нему. Причем второй вид служения однозначно выше первого, так как именно он и вносит Божественный свет в наш мир. Но поскольку любовь — это чувство, призванное приносить радость и наслаждение, то и служить Б-гу следует в радости, а не путем аскетизма и страданий. Именно поэтому Бешт категорически осуждал речи проповедников («магидов»), нагонявших на народ страх перед Небесными карами и видевших в аскетизме лучшее средство очищения от дурных мыслей и желаний.

Поскольку в мире все пронизано Всевышним и происходит исключительно по Его воле, то дурные мысли и желания нужно не изгонять, а исправлять, возвращая к Божественному источнику тем же путем радостного служения. Последнее предпочтительнее еще и потому, что способно увлечь на пусть исправления куда больше людей, а значит и в большей степени способствовать исправлению всего мира.

«Если перед вами два врача, лечащих с одинаковым успехом, но один с помощью горькой, а другой сладкой микстуры, то кого вы предпочтёте? Конечно, последнего», — так, прибегая по своему обыкновению к аллегории, объяснял Бешт этот принцип.

В письме, адресованном р. Яакову-Йосефу, который, как мы уже упоминали, изводил себя постами от субботы до субботы, Бешт дает ему совет: «Каждое утро во время святых своих занятий приникай всем своим существом к буквам с безраздельной преданностью служения Творцу своему — благословен Он и благословенно Имя Его — и тогда усладятся суды в источнике своем, и облегчатся приговоры, а от плоти своей не отрекайся…»

Обратим внимание: Бешт отнюдь не отрицал важности изучения Торы, как это порой пытались представить его противники, как не отрицал и необходимости в соответствующих случаях наложения на себя поста или какого-либо другого вида покаяния. Наоборот: он подчеркивал, что лишь в случае усердного изучения Торы Всевышний является Себя человеку (так как это и было с самим Бештом) сверхъестественным образом, выводя его за рамки природы («а-тевы»).

О том, насколько радостное служение действие куда более угодно Творцу, чем аскеза или бездушная молитва, Бешт однажды пояснил ученикам следующей притчей:

«В Симхат-Тору утром все обычно немного просыпают из-за танцев-акафот и затянувшегося празднества в предыдущий вечер. Небесные ангелы, однако, не делают лехаим[192] в Симхат-Тору, и поэтому проснулись к утренней молитве в обычное время. Но в этот раз ангелам не нашлось чем заняться, поскольку, как написано в Талмуде, из слов Писания „При всеобщем ликовании утренних звезд, и радостных кликах всех ангелов“ следует, что „ангелы не могут петь хвалу Б-гу на небесах, пока еврейский народ не славит Его на земле“. Поэтому, чтобы занять чем-то время, они решили сделать уборку в Райском Саду.

Они обнаружили, что Райский Сад весь замусорен странными объектами: порванными ботинками и сломанными каблуками. Ангелы, привыкшие находить в Раю драгоценные заповеди — цицит, тфилин, и тому подобные вещи — никогда не сталкивались с такими предметами. Они решили спросить ангела Михаэля, Б-жественного защитника еврейского народа, знает ли он, что произошло.

„Да, — признался Михаэль, — это — мое добро. Они — остатки акафот прошлой ночи, когда евреи танцевали со свитками Торы“. Михаэль продолжил считать и складывать изодранные ботинки, раскладывая их по общинам: столько и столько-то из Каменки, столько и столько-то из Межерича, и т. д.

„Mетатрон, — хвалился Михаэль, говоря о самом престижном ангеле небесного суда, — связывает короны для Всевышнего из молитв еврейского народа. А я сегодня изготовлю еще более великолепную корону для Всемогущего из этих порванных ботинок!“»[193].

Таким образом, Бешт просто по-другому расставлял акценты и порядок приоритетов, и это уже само по себе многое меняло в повседневной еврейской жизни, в самооценке простых обитателей еврейских местечек, самом их взгляде на окружающий мир.

Поэтому, когда говорят о том, что хасидизм произвел революцию в иудаизме, следует понимать, что именно под этим подразумевается. Эту революцию, скорее, можно уподобить перекраске стен в старом здании, замены в его залах некоторой мебели на более новую и современную, но отвечающую тому же предназначению. И уж ни в коем случае не перестройки самого здания, а, тем более, разрушения его несущих конструкций.

Очень точно об этом написал Гершом Шолем в своей «Истории еврейской мистики»: «В остальном хасиды, для которых то, что Тора есть закон еврейского народа и космический закон вселенной, было аксиомой, никогда в своих действиях не выходили за рамки ортодоксального иудаизма, по крайней мере, в принципиальных вопросах. Такая явная ересь, как отмена установленных часов молитвы и тому подобные акты, вызванные безудержным воодушевлением некоторых цадиков, противоречили некоторым положениям кодексов религиозного закона, но они никогда не приводили к настоящему конфликту между „Торой в сердце“ и писанной Торой»[194].

В книге «Нетивот Шалом» («Тропы мира») философия Бешта характеризуется следующими образом: «Основной свет учения Бааль-Шем-Това относится к земной жизни. Его учение — это разъяснение тайного учения Ари, да будет благословенна его память, но если Аризаль говорит о том, что относится к высшим мирам и святым сфирот, то Бааль-Шем-Тов добавляет, что все это относится также к служению Б-гу простого еврея в низшем мире… При этом учение Бешта — это целостное учение, относящее ко всем мирам; как связи самого верхнего мира со всеми мирами снизу, так и связи самого нижнего мира со всеми мирами сверху. И в каждом еврее, поскольку он еврей, есть доля Божественного начала, поднимающая его вверх с самого дна и позволяющая ему осветить самые темные уголки своего сердца светом Господа нашего благословенного. Учение Бааль-Шем-Това учит нас пути, по которому можно поднять этот свет у каждого, даже самого простого что ни на есть еврея…»[195]

Из всего вышесказанного становится понятным, почему Бешт с такой симпатией относился к простым евреям, считая, что именно они призывают благосклонность Всевышнего ко всей общине, а также гневался, когда кто-либо дурно говорил о евреях вообще и о простых, не очень ученых евреях в частности.

Об этом, в частности, рассказывает история, случившаяся в городке Олыка[196], где Бешт однажды проводил субботу, и в тот же день в городок приехал бродячий проповедник (магид), который днем стал читать обычную для того времени проповедь — с обличением евреев в различных грехах, в том, что они слишком мало времени уделяют изучению Торы, и из-за этого на них якобы и обрушиваются кары небесные. Бешт, послушав проповедь, рассердился и вышел из синагоги. Узнав, как Бешт воспринял эту проповедь, стали разбегаться и остальные прихожане, и вскоре синагога совсем опустела.

На следующий день магид явился к Бешту, чтобы выразить свое почтение, и поинтересовался за что тот так на него рассердился. Бешт встал со своего места и со слезами на глазах сказал: «Ты дурные вещи говоришь о сынах Израиля! Знай же: простой еврей весь день ходит по рынку, а под вечер, когда начинает темнеть, пугается и говорит: „Горе мне, я минху прозеваю!“. Заходит в какой-нибудь дом, и молится минху, и не понимает ни слова из того, что говорит, однако же серафимы и офанимы трепещут от этого».

Но одновременно эта концепция закладывала и представление о цадике — праведнике, «Ребе», которому дано подняться на более высокие ступени духовности, чем людям, слишком погруженным в будничные заботы, и стать своего рода связным между ними и Всевышним.

По Бешту, есть два типа людей.

«Есть люди, которые ведут себя согласно природе этого мира, не стараясь сделать что-либо сверх положенного ведь слово га-тева, „природа“ имеет ту же гематрию, что и Имя Творца Элоким, которое проявляется в законах этого мира. Так они ведут себя по отношению к Творцу, и так же они ведут себя по отношению к людям. Так относятся к ним и свыше.

Но есть и люди, которые преодолевают свою природу ради Творца и ради других людей. И они делают больше, чем положено согласно букве закона. Подобным же образом относятся к ним и свыше — делают для них больше, чем положено. И они находятся как бы выше законов природы»[197].

А вот, очевидно, та же мысль, но изложенная другим источником и чуть иначе:

«Первый — это люди, ведущие согласно законам природы, в которых проявляется имя Творца Элогим. Гиматрия этого Имени совпадает с гиматрией слова „а-тева“, „природа“. Второй тип — это люди, чьи поступки выше законов природы. О них сказано (Шмуэль 2, 23:3): „Праведник властвует над страхом Б-га“ — если так можно выразиться, праведник отменяет постановления Небесного суда, подобно праведнику Йосефу. И сказано: „…один к другому приближены“ (Иов, 41:8), то есть когда люди этих двух типов сходятся друг в друге, устанавливается единство, ибо один из них становится престолом для другого, как я слышал неоднократно из уст моего учителя (Бааль-Шем-Това). Один из них становится „престолом“ и „одеянием“ для другого, возвышающегося над законами природы, но чьи потребности удовлетворяются теми, кто живет в соответствии с этими законами. Именно так один из них становится престолом для другого. И когда „один к другому приближены“, все становится единым»[198].

Так были заложены основы взгляда хасидизма на неразрывность связи между цадиком, ребе и его хасидами.

Думается, теперь читатель понял и то, почему Бешт придавал такое внимание исполнение заповеди «услужения мудрецам». Агнон приводит три истории о проявлении Бештом почтения к выдающемуся знатоку Торы, и обе относятся к величайшему галахическому авторитету Александру-Сендеру Шору (1673–1737). Главный его труд «Твуот Шор» был издан в 1733 году. Как видно из вышеприведенных дат, действие обеих историй происходило вскоре после «раскрытия» Бешта, еще до поселения его в Меджибоже.

Вот эти истории:

«Однажды задал Бешт вопрос Небесам, кто самый большой мудрец в поколении, дабы услужить этому человеку; ответили ему: „Гаон Шор, сочинитель книги Твуот Шор, — вот самый большой мудрец в этом поколении“. Поехал к нему Бешт и зашел в его спальню, когда автор Твуот Шор стоял в своей кровати и не было у него воды для омовения рук. Подал ему Бешт воды для омовения рук и тотчас уехал оттуда и боле никогда не появлялся перед ним.

(Тольдот ѓа-нифлаот, 49)

…Однажды почувствовал Бешт, что все еще недостаточно исполнял заповедь услужения мудрецам. Поехал к автору Твуот Шор. В это время вошел автор Твуот Шор в бейт мидраш, а черенок его трубки [был зажат] у него в руке. Лучинки же раскурить трубку не было у него. Бешт дал ему огонька и тотчас поехал домой, ибо счел, что уже услужил мудрецу»[199].

Теперь, когда у читателя возникло некое общее представление о философии Бешта, самое время остановиться на некоторых ее деталях. При этом автор попытается по возможности избегать кабалистических терминов, понимая, что их значение непонятно для широкого читателя.

Высшую цель в жизни каждого человека, и ли, по меньшей мере, каждого еврея для Бешта, как уже было сказано, заключалась в постижении и «прилеплении» («приникновении», «двейкуте») к Творцу. Сам человек для Бешта был подобен лестнице Яакова, стоящей на земле, но уходящей своей вершиной в Небеса: дела человеческие приземлены, а вот мыслями он может устремиться в запредельные дали, к Всевышнему. И потому он должен стремиться к тому, чтобы каждый его поступок был осмысленным, чтобы действия и мысли соединялись, и тогда возникает единство материальных и духовных сторон жизни, и человек уподобляется в полном смысле лестнице Яакова, по которой то спускаются, то поднимаются ангелы.

Одним из главных путей достижения «двейкута» является исполнение 613 заповедей Торы — они и даны для того, чтобы «чтобы человек мог приникнуть к Нему, благословенному, и возлюбить Его»[200]. Но, разумеется, это возможно лишь в случае, когда человек исполняет заповеди не механически, а «с совершенной верой, приникновением к Творцу и наслаждением». В этом случае, как в капле воды заключен весь состав океана, в одной заповеди объединяются все 613 заповедей. Далее Бешт утверждал, что выполнение одной заповеди неминуемо влечет за собой другую заповедь. Само слово «мицва» — «заповедь» — указывал он, является однокоренным со словом «цавта» (связка, соединение), то есть указывает на то, что заповеди — это путь «связки», «двейкута» с Творцом.

Вообще, буквам святого языка, то есть иврита Бешт, как и любой кабалист, придавал огромное значение. В самой форме букв ивритского алфавита он видел отражение их духовной сущности, тех или иных кабалистических сфирот. Соответственно, и каждое слово, каждая мысль, сложенная из этих букв, имеет свою духовную сущность; да и название каждой вещи в мире тоже имеет духовную сущность, и именно эта сущность, а не материальная оболочка определяет назначение этой вещи, дают ей «жизненную силу».

В форме ивритских букв для Бешта заключались величайшие тайны. Так, буква «א» символизировал для него первоначальный Божественный свет, который постепенно «скрывается», меркнет по мере спуска в нижние миры. А вот, к примеру, буква «ל» намекает своей формой на тот особый свет, который нисходит к тем, кто изучает Тору.

«В буквах святого языка, — учил Бешт, — сокрыт сокровенный смысл, и потому каждую букву нужно произносить со смирением, извлекая свет, заключенный в ней, и вознося этот свет ввысь…»[201]

Отсюда сама собой проистекает концепция, согласно которой человек должен стремиться и освящать каждое свое действие и каждую мысль с тем, чтобы она была направлена на соединение с Творцом. В связи с этим Бешт приводил слова Талмуда о мудрецах прошлых поколений, которые «делали свою Тору постоянной», то есть, даже занимаясь будничными делами, мысленно продолжали заниматься Торой и приближаться к Всевышнему. И, само собой, отрешались от всех мирских мыслей, когда занимались непосредственно Торой и молитвой. И даже свои будничные разговоры, по Бешту, следует строить так, чтобы не прерывалась связь с Творцом.

Такие «освященные мысли» способствуют духовному восхождению человека. В то время, как следование «йецер а-ра» — дурному началу — и нечистые мысли, наоборот создают преграду между Всевышним и человеком.

Первые вносят в мир благо (в том числе и в таких его материальных проявлениях как здоровье, достаток и т. п.), в то время как вторые мешают этому благу проявиться в нашем мире, удерживая его подобно тому, как вода удерживает плотину.

Сам процесс «прилепления» к Творцу является поэтапным восхождением: «И невозможно освятить мысль иначе как благодаря тому, человек удостаивается высшей души (нешама). Для этого ему следует сначала освятить свои действия и речь с помощью добрых дел и изучения Торы, которые соответствуют более низким ступеням души — нефеш и руах. А затем он удостаивается освятить свою мысль, которая соответствует высшей душе (нешама). И тогда он становится подобен престолу, достойному того, чтобы на нем пребывало великое Имя Творца»[202].

Из этого становится понятным и значение силы молитвы — оно проистекает из того, что слово, в которое вложен определенный духовный и эмоциональный заряд способствует единению букв имени Творца, а значит и единению миров, и оказанию влияния на все миры и мироздание в целом. И чем больше этот заряд, тем больше это влияние, чем больше внутреннее устремление («кавана» — буквально — намерение), тем большую сила обретает молитва.

«В то время, как ты произносишь слова Торы и молитвы, пусть Твоя мысль приникает к Нему, Благословенному, в преданности и воодушевлении — к свету лика Царя живого, к Божественному свету, заключенному в буквах. И уразумей, что это великое правило в Торе и молитве. Такое я узнал от моего учителя (Бааль-Шем-Това)»[203].

Одновременно, Бешт усматривал способ единения со Всевышним и в молчании — особенно, если человек решил промолчать ради того, чтобы уклониться от спора. И, само собой, когда он молчит, сосредоточив все свои мысли на Творце.

В такой перманентной сосредоточенности на постижении Творца и максимально приближении к Нему заключается основа праведности: «Основа совершенства праведника в том, чтобы он своей мыслью постоянно приникал к Нему, Благословенному, и чтобы его мысль не отвлекалась от Него, Благословенного, даже на одно мгновение… Ведь все в мире получает жизненную силу от Него, Благословенного, Который непрерывно поддерживает его существование»[204].

Бешт подчеркивал, что подъем на высшие ступени постижения Творца никогда не дается даром, а требует непрестанного труда души. И тяжелого труда:

«Когда человек приходит к столь высокому уровню постижения, что постигает единство Творца, Благословенного, и на самом деле понимает, что Он, Благословенный — Един, Единственный и Исключительный, и служит Ему, Благословенному, с великой любовью, ибо понимает немного Его величие, — тогда он проникает с любовью к Нему, Благословенному, и достигает духа святостию.

Однако порой бывает, что человек начинает постигать величие Творца, но это постижение дается ему лишь на время, а затем разумение покидает его, и он вновь ничего не понимает. Все это было лишь „пробуждением свыше“, которое было послано ему для того, чтобы возникло у него стремление возвратиться к Творцу.

И слышал я, что нечто подобное говорят от имени Бааль-Шем-Това. К примеру, если человек покупает что-то у торговца или трактирщика, то сначала ему дают попробовать еду или напиток, на самом ли деле они хороши. А потом, когда покупатель распробовал и убедился, что это действительно вкусно, продавец больше не дает ему попробовать, пока он не заплатит хорошую цену.

Так и в служении Создателю. Порой разум человека просветляется на какое-то время, и он начинает постигать величие Создателя. И это называют „пробуждением свыше“, и его посылают человеку, чтобы он ощутил вкус Торы, который „слаще сотового меда“… И когда распробует человек, что Тора слаще меда, тогда свыше не дают ему более это ощущение даром, пока он не достигнет это сам напряженным трудом — „пробуждением снизу“… Это подобно тому, что сказали наши мудрецы („Мегила“, 66): „Если скажет тебе человек: „Я тяжело трудился и нашел!“ — поверь ему“. Это и есть цена, которую платит человек своими напряженными усилиями в изучении Торы за то, что открывается его разуму свыше… И тогда он удостаивается того, что его разум просветляется благодаря приложенным усилиям, и она начинает постигать величие Создателя, и приникает мыслью своей к Нему, Благословенному…»[205]

Из силы слова следует и отношение Бешта к речи, к тому, что человек говорит в различных жизненных ситуациях.

Ценность дара речи, по Бешту, обусловлена тем, что он связан с высшей душой человека и именно это и отличает человека от животного. Слова Торы «и стал человек существом живым» Бешт трактовал как «и стал человек душой говорящей», и сама эта душа и называется «духом Божьим».

И хотя сама речь относится к нижнему миру, но ее корень (мысль) восходит к высшей мудрости, и именно на это, по Бешту, намекает стих «Возникшее последним задумано первым».

Это, в свою очередь, порождает ответственность человека за каждое сказанное им слово: «Слышал я от моего учителя (Бааль-Шем-Това)… когда человек злословит, он произносит слова, состоящие из 22 букв святого языка. То же самое, когда человек болтает попусту. А если после этого он учит Тору, произнося при этом двадцать две буквы святого языка, т о это учение возносит наверх (и) буквы его болтовни…»[206]

Святость, чистота речи человека, был убежден Бешт, напрямую связана с чистотой, освящением его тела и удержанием от дурных поступков. И, само собой, для человека, идущего по пути Всевышнего, недопустимо злословие (но и он сам должен стремиться не подавать повод для злословия, порождая таким образом этот грех). Наградой за удержание речи от злоязычия становится поддержка Свыше, а вот само злоязычие истощает жизненную силу человека, поскольку каждому человеку отмерено число слов, которые он должен сказать за свою жизнь, но если произнесенные слова Торы тут же человеку компенсируются Свыше и не идут в счет этой траты, то злословие есть лишь пустая трата отведенного ресурса.

И в одной из своих проповедей в предпраздничную субботу Бешт дал весьма ценный совет о том, как уберечь себя от злословия: «Если человек желает оберегать себя от недостойных речей и от злословия, пусть удалится от почета и гордыни. И тогда он сможет достичь ступени, о которой сказано» (Дварим: 23:15): «Пусть же будет стан твой свят, чтобы он не увидел у тебя чего-либо срамного».

«Гордыня и злословие действуют сообща, — разъяснял Бешт. — Ведь гордыня приводит к тому, что человек злословит и клевещет на товарищей, а это, в свою очередь, сеет отчужденность в сердцах. Скромный же человек умеет сблизиться с другим, ибо он относится к людям по-дружески и с любовью»[207].

В связи с этим Бешт посвятил немало своих речей необходимости скромности и смирения гордыни, в которых он видел залог мира между евреями, а в мире между евреями — залог «совершенства Торы». Сам он образцом скромности и примером для подражания считал Моше-рабейну (Моисея).

Так как, согласно кабале, все человеческие качества состоят из четырех первооснов, то в основе гордыни, по Бешту, лежит огонь — корень зла всех остальных качеств, в то время как скромность он, напротив, объявлял корнем всех добрых качеств, помогающим исправить дурные. И именно скромность и смирение, которые учат человека довольствоваться малым, помогают ему достичь «олам а-ба» — «мира грядущего».

На смирении гордыни основывает учение Бешта и силу молитвы: «Если человек взывает к Творцу, но остается без ответа, не дай Б-г, то причина этому — гордыня. Скромным же и смиренным Всевышний помогает еще прежде, чем они обратятся к нему, как сказано: „и смиренных духом спасает“ (Пс., 34:19)».

В скромности и смирении Бешт также видел источник истинного трепета перед Всевышним и мудрецами Торы, и основу подлинной праведности: «Праведник называется живым, ибо он осознает собственную незначительность»[208]. И чтобы не пробуждать в человеке гордыню, Бешт говорил, что если кому-то хочется похвалить человека, то более правильным в этом случае будет воздать хвалу Всевышнему, а если хочется высказать о недостатке ближнего (позлословить), то стоит прежде поискать этот недостаток у себя.

Однако вопрос вопросов заключается в том, насколько это осознание искренне. Бешт не раз обращал внимание, что у некоторых выдающихся знатоков Торы смирение было показным, и за ним пряталась гордыня: «Гордыня есть корень всех грехов. Поэтому ее сравнивают с закваской, от которой тесто раздувается. Однако у гордыни имеется еще одна сторона, а именно — ложная скромность. И это качество еще тяжелее исправить, чем саму гордыню. Ведь иногда человек молчит в ответ на оскорбления или прощает обидчика (что обычно считается проявлением скромности) только потому, что презирает его, считая себя гораздо выше, и не хочет снизойти до него. Или он просто притворяется скромником. И поскольку такая гордыня не видна со стороны, ее называют „квасное“»[209].

То, что для Бешта такая «скромность» и «святость» не имели ничего общего с подлинной праведностью, прекрасно иллюстрирует следующая история, записанная со слов р. Хаима Футерфаса[210]:

«В одном городе жил раввин, который вел отшельническую жизнь, был очень педантичен в соблюдении законов, а также постился и истязал свое тело. Он имел обыкновение поститься от субботы до субботы, и от этого очень ослаб телом.

Этот отшельник имел обыкновение накануне Субботы садиться на камень у входа в микву, и когда жители города выходили из миквы, они благословляли его: „Гут Шаббос!“ „Будьте здоровы, Ребе!“ „Живите долго!“ И тому подобное.

Однажды рассказали об этом Баал Шем Тову. Услыхав об этом праведнике, Баал Шем Тов сказал, чтобы убрали оттуда камень, на который садился отшельник в канун субботы по своему обыкновению.

Накануне следующей субботы так и сделали. Отшельник, прийдя к микве, повернулся туда и сюда, и когда увидел, что камень исчез и негде присесть, не оставалось у него выбора, кроме как повернуться и уйти назад.

В ту же неделю отшельник скончался.

Когда рассказали об этом Баал Шем Тову, он ответил: „Вся жизненная сила этого „отшельника“ приходила к нему не со стороны святости, а со стороны нечистоты. Он получал ее силу от того почета, который ему оказывали каждый раз накануне субботы, выражая признание и почитание за все его посты, самоистязания и великую „праведность““.

„Так как этот почет превратился в источник его жизни, в то, что поддерживало его существование, — завершил Баал Шем Тов, — то, когда забрали оттуда камень, и источник его жизненной силы, идущей от нечистоты, иссяк — этот человек сразу умер“»[211].

В будущем многим хасидским праведникам придется бороться с такой ложной скромностью — гордостью за то, что они такие праведные, скромные и смиренные. Но даже если скромность искренняя, но человек уж слишком увлекся развитием в себе этого качества, то, как и любое излишество, нарушение равновесия, она вредна:

И «Толдот Яаков-Йосеф» подчеркивает: «В смирении тоже иногда нужно искать золотую середину, и это необходимо для служения Всевышнему. Вот что слышал я от моего учителя (Бааль-Шем-Това): порой чрезмерная скромность приводит человека к тому, что именно из-за нее он отдаляется от служения Ему, Благословенному. Оттого, что он крайне незначителен в собственных глазах, не верит он, что его молитва и изучение Торы имеют влияние на все миры и даже ангелов мира питает сила его молитвы и изучения Торы.

Но если бы он верил в это, его служение Творцу было бы преисполнено радости и трепета от осознания того, как много зависит от него. И он взвешивал бы тогда каждое движение и каждое слово, дабы произнести его правильно»[212].

Сам Бешт, кстати, ложной скромностью не страдал. Широко известно его высказывание о том, что подобно 36 скрытым праведникам в мире есть и 36 праведников явных, и он — один из них.

А вот еще одно из многих высказываний Бешта на эту тему, донесенное до нас р. Яаковом-Йосефом из Полонного: «Однако бывает, что ложная скромность в конечном счете приводит к истинной скромности. Как я слышал (от своего учителя) на это намекает свойство пепла красной коровы делать ритуально нечистыми от соприкосновения с ним тех, кто до этого был чист; в то же время он очищает человека, который до этого находился в состоянии нечистоты. И тогда человек не только не подлежит наказанию — более того, как говорят мудрецы, он даже получает награду, хотя изначальные его намерения были не ради Небес, в конце концов он выработал правильные намерения».

— Как-то раз был Бешт в Немирове, — рассказывает «Шивхей Бешт». — Пошел Бешт из избы в пристройку, ошибся и попал в погреб. Вышел из погреба и велел проверить мезузы в доме. Кто-то спросил его: «Когда сбиваешься с пути, нужно ли каждый раз искать причину? Может быть, это случайно вышло. Ответил ему Бешт: „У меня случайностей не бывает!“. Следовательно, каждый человек должен верить в то, что любая вещь происходит по воле Божьей, а не сваливать все на случай»[213].

Одна из задач еврея, по Бешту, как раз и заключается в том, чтобы понять причинно-следственные связи всего, что с ним происходит; увидеть корень всех своих неприятностей в том, что в его жизни или служении Творцу имеется некий изъян, который следует исправить.

«Если один человек утверждает, что второй должен ему деньги, а тот это отрицает, то один из них наверняка лжет. Однако почему человека обвиняют напрасно, будь он истец или ответчик. Дело в том, что и к тому, кого, казалось бы, обвиняют напрасно, эти деньги пришли не совсем праведным путем. И хотя он не совершил при этом никакого греха, не дай Б-г, нельзя сказать, что все было полностью честно и справедливо. Например, так бывает, когда у человека достаточно средств, но он продолжает копить богатство. И это приводит его к тому, что он не уделяет должного внимания изучению Торы и молитве. Или он желает купить для своего дома какой-то предмет роскоши и из-за этого отказывает в помощи бедняку, который пришел к нему в надежде получить пропитание для себя и своей семьи»[214].

Значительное место в учении Бешта занимает вопрос предопределения судьбы человека и возможности ее изменения. Поскольку, как уже было сказано, Бешт отвергал случайности, то все происходящее с человеком в жизни глубоко закономерно, определяется Всевышним и служит основной цели его существования — собрать все рассыпанные по миру искры святости его души (поэтому, к примеру, книга Эли Вязеля о хасидизме так и называется — «Рассыпанные искры»).

«И когда искры святости находятся в иных местах, не там, где пребывает человек, Всевышний, Благословенный, в Своем милосердии устраивает так, что человек едет в то место, дабы освободить искры святости от нечистых оболочек (клипот), ибо в этом его предназначение. Однако для этого нужна помощь и поддержка Всевышнего, ведь, как известно, когда человек стремится освободить что-либо, относящееся к святости, из-под власти нечистых оболочек, оболочки начинают одолевать человека особенно ожесточенно, ибо искры святости служат для них источником жизненной силы».

И в то же время Бешту был глубоко чужд фатализма, и один из краеугольных камней заложенного им здания хасидизма как раз и заключается в том, что человек может изменить вынесенный ему Свыше приговор, соединив между собой сфирот Гвура (Могущество, Суд) со сфирой Хесед (Милосердие), и орудия такого смягчения приговора находятся в руках каждого человека — это молитва, добрые дела и изучение Торы. Наконец, такого смягчения меры суда может добиться своей молитвой за этого человека праведник, выступающий в роли его заступника, или, если хотите, адвоката.

Этот момент всегда было очень трудно понять противникам хасидизма, но Бешт умел находить необычайно зримые объяснения этому, которые, разумеется, не следует понимать буквально. Вот одно из таких объяснений:

«Рамбан задает вопрос: как благодаря молитве можно изменить к добру тяжелое предопределение Небесного суда? Разве возможно, не дай Б-г, какое-либо изменение в (высшей) воле? Это особенно трудно понять, когда человек молится не за себя, а за ближнего. Пояснил мой учитель (Бааль-Шем-Тов), благословенна его память, от имени своего учителя (Ахия Ашилони — П. Л.), что молящийся смягчает суд в самом корне, соединяя суд, который вершится в нижнем мире Малхут с его источником в высшем мире Бина. А там, в высшем мире, он рассматривается как совсем другой человек.

Учитель мой пояснил также, что судебный приговор представляет собой некое сочетание букв. И посланник может (своей молитвой), не изменяя самих букв, расположить их таким образом, что их сочетание изменится к добру»[215]. Например, пояснял Бешт, из слова «мэт» (мертвый) можно сделать слово «там» (чистый); из слова «мецер» (теснина) слово «цоар» (просвет).

Безусловно, для того, чтобы понять всю глубину взгляда Бешта на суть Небесного суда и пути влияния на его решения, нужно обладать достаточно глубокими знаниями кабалы, и при желании читатель сам освоит литературу по данному вопросу. Но до нас дошли и некоторые его мысли по этому поводу, которые вполне могут быть поняты и без особой предварительной подготовки. Например, вот эта:

«Слышал я от моего учителя (Бааль-Шем-Това), что если над человеком вершится строгий суд, то он должен с утра учить Тору в приникновении, вкладывая в это сердце, — так, чтобы благодаря этому прильнуть к внутреннему свету Творца, сокрытому в буквах Торы…»

«…Омовение в микве смягчает все суды до такой степени, что даже само качество суда согласно прийти на помощь человеку…»

«…Следует смягчать строгий суд с помощью веры: человек должен в самом деле поверить в то, что все — от Него, Благословенного… Человек должен поверить, что за всем происходящим скрывается милосердие Творца. И тогда, благодаря вере, смягчается строгий суд…»

Таким образом, Бешт основывал убежденность в возможности изменения приговора Небес (или судьбы, предопределения, как это называют люди, не обладающие достаточной силой веры) основана на диалектическом единстве меры Суда и Милосердия Творца, в осознании той истины, что «даже то, что на наш взгляд, кажется проявлением суда, на самом деле не что иное, как „длань Творца, простертая навстречу тем, кто хочет вернуться к Нему (Псахим, 119а)“[216].

Со всем вышесказанным тесно связана и эсхатологическая концепция Бааль-Шем-Това, которая была изложена в уже упоминавшемся его письме к р. Гершону.

Как и все его предшественники, в русле классического иудаизма Бешт связывал светлое будущее человечество с приходом Машиаха-Мессии. Исходя из текста этого письма, Ш. Дубнов пришел к выводу, что мессианская идея отождествляется у Бешта „не с национальным, политическим возрождением, а с индивидуальным развитием, с распространением глубокой веры в людях“[217].

Само изгнание (галут) еврейского народа из Земли Израиля, утрата им своего государства, былого величия и возможности спокойно жить на родной земле, гонения на евреев всюду, где бы они ни оказались, трактовалось им опять-таки с точки зрения каббалы — чтобы покончить с изгнанием и достичь избавления на физическом, материальном уровне, сначала надо доискаться до его духовных корней и исправить их, а уже их исправление приведет и ко всем другим изменениям.

Согласно р. Яакову-Йосефу их Полонного стих 69-ого псалма Давида „Близко к душе моей избавление…“ по Бешту следовало понимать, как „душа должна освободиться из изгнания дурного побуждения“.

Еще более отчетливо эта мысль проступает в высказывании Бешта о двух видах изгнания, которое в записи разных его учеников несколько варьируется, но ядро и суть его слов от этого не меняются: „Есть два вида изгнания. Первое — физическое изгнание среди народов мира, поклоняющихся идолам. Второе же — изгнание формы и души, пребывающих в плену у дурного начала, великого притеснителя и ненавистника человека. Именно дурное начало обременяет человека заботами о потребностях тела и делах этого мира, дабы не оставалось у него свободного времени, чтобы осознать, что необходимо его душе. И два вида изгнания взаимосвязаны.

И потому, когда „близко к душе моей избавление“ (Тегилим, 69:19), которое есть освобождение души от власти дурного побуждения, тотчас же приходит всеобщее Избавление, которое распространяется также на материю и тело, освобождая нас от порабощения от народов мира“[218].

Бешт был убежден, что речь идет об общем фундаментальном законе всей еврейской истории, начиная с эпохи египетского рабства и до наших дней: все беды евреев и человечества начинаются с того, что евреи поддаются дурным побуждениям, прежде всего такому опасному и являющемуся корнем всех зол качеству как гордыня, и отдаляются от Всевышнего, как бы „забывают“ Его: „Изгнание приходит из-за забвения, как это было в египетском изгнании, на что намекает слово הערף (га-ореф, „затылок“), указывающее на забвение. И изгнание продолжается, пока не приходят истинное знание и память; их олицетворение (соответственно) — Моше и Йосеф. И потому сказано (Шмот, 13:19): „И взял Моше кости Йосефа с собой“. В этом заключается сокровенный смысл избавления. Так будет и при грядущем Избавлении. Причина же забвения — гордыня. Поэтому сказали наши мудрецы, благословенна их память (Сангедрин, 98а): „Не придет сын Давида (Машиах), пока не переведутся гордецы“.

Для иллюстрации духовной картины того, что происходит с еврейским народом от разрушения Храма до прихода Машиаха, Бешт рассказывал следующую притчу.

Один купец отправился по своим торговым делам по морю, и его корабль попал в бурю. Купец начал молиться о спасении от кораблекрушения в защиту скромности и верности его жены. Эта молитва так поразила одного находившегося на корабле язычника, что он поинтересовался, отчего купец так уверен в этих качествах супруги и выразил уверенность, что сможет соблазнить ее. Купец ответил, что поверит в то, что язычнику удалось соблазнить его жену лишь в случае, если тот принесет ему кольцо, которое та носит на пальце — и в этом случае он отдаст язычнику весь свой товар.

Язычник долго домогался жены купца, а когда понял, что ничего у него не выйдет, попросту выкрал это кольцо, представил его купцу — и на правах победителя в споре отобрал у него весь товар.

По возвращении домой жена, как обычно, встретила купца с лаской и любовью, но купец, будучи, уверен в ее измене, не спешил ответить ей тем же. И жена терялась в догадках по поводу такой странной перемены в муже, но ее поведение пробудило в купце подозрение, что язычник его обманул, и он отправил жену в море на корабле без капитана, а единственным членом команды суда был уродливого вида матрос. На самом же деле этим матросом был сам купец, искусно изменивший свой облик, и он же, естественно, и был капитаном.

Плыла жена на корабле много дней, и не было у ней еды и воды. Тогда она стала умолять матроса дать ей немного поесть, но тот стал требовать в обмен на еду поцелуй. И была она вынуждена поцеловать его.

Потом корабль причалил к берегу, и на суше она нашла два дерева — плоды одного наделяли человека проказой, а другие исцеляли от нее. С помощью плодов от второго дерева она излечила от проказы царскую дочь, получила большую награду и с ней вернулась домой.

Увидев мужа, она начала высказывать ему возмущение по поводу того, что он отправил ее на корабле одну, без еды, в обществе с безобразным матросом, которого она была вынуждена поцеловать и обо всех перенесённых испытаниях.

Но возрадовался в сердце ее великому возмущению и скромности и окончательно уверился, что язычник солгал. Он провел дознание, призвал язычника к суду и получил обратно свой товар.

В этой притче, объяснял Яаков-Йосеф из Полонного, под скромной и добродетельной женой понимается Шхина, под язычником — Сатана, который решил оклеветать ее, а путешествие на пустом корабле — намек на то, что Г-сподь как бы изменил себя с помощью одного из Своих святых Имен и скрыл Себя от Шхуны и материального мира. Но затем Он раскроется, призовет Сатана на суд — и тогда сбудутся пророчества о Машиахе.

Однако говорить о том, что Бешт не связывал приход Машиаха с национальным возрождением еврейского народа в Земле Израиля, безусловно, не приходится. Как уже говорилось, индивидуальное духовное восхождение каждого еврея и физическое избавление с возвращением еврейского народа были для него взаимосвязаны.

По свидетельству р. Гершона Кутовера, в 1742 году Бешт с помощью духовного зрения узнал, что в Иерусалим прибыл великий знаток Торы и кабалист р. Хаим Ибн Атар, и Бешт загорелся идеей также отправиться в Святую Землю и организовать там вместе с р. Ибн-Атаром совместный бейт-мидраш по изучению сокровенных разделов Торы и таким образом привести Машиаха в мир.

Однако, будучи уже к тому времени тесно связанным с тысячами учеников и последователей, не сумел сразу собраться в путь и для начала направил на Святую Землю р. Гершона Кутовера в качестве своего посланца и полномочного представителя. Но еще до того, как р. Гершон покинул Меджибож, Бешту стало известно, что р. Хаим Ибн Атар уже ушел из этого мира.

Ученики Бешта вспоминали, как 15 тамуза 5503 /1743/ года, в день, когда в Иерусалиме умер р. Хаим Ибн Атар, Бешт, сидя за субботней трапезой в Меджибоже, произнес: „Погасла западная свеча!“.

В день святого шабата, когда запрещены любые проявления траура, он не мог более ясно рассказать о том, что открылось ему в видении, и лишь после авдалы сообщил, что в тот день скончался „великий мудрец, пришедший на Святую Землю из стран Запада“.

В 1743 году р. Гершон все же отбыл в Иерусалим, чтобы подготовить почву для приезда самого Бешта. Р. Гершон вспоминал, что мудрецы Святой Земли, вдохновленные его многочисленными рассказами о Беште, „страстно желали его увидеть“. Они неоднократно просили, чтобы р. Гершон „поторопил“ своего наставника.

Вслед за р. Гершоном отправился в дорогу и Бешт. Он покинул Украину зимой и к празднику Песах достиг Стамбула.

Согласно хасидскому преданию, здесь „ему было приказано с Небес возвратиться, но Бешт ослушался“: он сел на корабль, отплывающий в желанную страну предков. Однако корабль, налетев на скалу, разбился, и единственная дочь Бешта Адель упала за борт. Дочь удалось спасти, наскоро залатанный корабль сумел вернуться в Стамбул, и оттуда Бешт немедленно отправился в обратный путь.

Другой вариант этой истории замечателен тем, что в нем в первый и последний раз встречается утверждение, что Бешт все же пытался записать свое учение и всюду носил с собой свои рукописи. Когда же началась буря, все начли бросать за борт вещи, чтобы облегчить корабль.

„Бааль Шем Тов сказал рабби Цви-Гиршу и Адель, что он знает, почему разразилась буря. Наверху постановили, что в этом плаванье должны погибнуть или его рукописи, или его дочь. Адель сразу же заявила, что ради спасения учения отца готова пожертвовать жизнью. Но когда ее начали опускать за борт, передумала, и закричала, что пусть лучше погибнут рукописи, а у нее родится сын — великий праведник, который запишет учение деда еще лучше. Адель подняли на борт, рукописи бросили, и буря тут же успокоилась“[219].

Но из всех версий о неудавшемся паломничестве следует: Бешту было открыто, что при его жизни возвращения еврейского народа в Землю Израиля не произойдет и Машихах не явится, но при этом его миссия в приближении этих дней крайне велика.

И тут самое время снова процитировать вторую часть его письма к р. Гершону: „Скажи мне, господин, когда же явишься ты?“. И отвечал мне Мессия: „Вот тебе знак: когда станет известным учение твое, и откроется взорам мира, и разольются клады мудрости твоей, коей я тебя обучил, а ты постиг и когда все прочие люди сумеют совершать такие же таинства, как ты, — тогда исчезнут все полчища нечистой силы, и настанет время великого благоволения и избавления“. И дивился я ему зело, и сердцем опечалился, что так долго придется ждать, ибо когда же может свершиться сказанное? Но изучив там же три спасительных средства и три имени святых, кои легко усвоить, я немного успокоился, думал, что через это и мои сподвижники сумеют дойти до такой же степени, сумеют изучить и постичь то, что постиг я. Пока же, однако, мне запрещено в продолжение всей моей жизни открыть узнанные мной средства; хотел бы я хоть с тобой поделиться, да не имею на то позволения…“

Итак, Бешт был глубоко убежден, что именно с момента, когда он приступил к распространению своего учения и начинается отсчет эпохи Машиаха, но сам его приход — это процесс, к которому еврейский народ и все человечество должны еще подготовиться.

И хотя Бешт благосклонно относился к тем, кто совершал паломничество в Святую Землю и даже селился там, видимо, он считал, что время для массового восхождения евреев туда еще не пришло. Более того — в страстном желании некоторых раввинов отправиться в Святую Землю Бешт порой видел „происки Сатаны“, который пытается таким путем лишить еврейскую общину ее праведников и, соответственно, заступников. Так, р. Гедалье, который не раз высказывал желание отправиться в Землю обетованную, Бешт сказал: Пусть это будет для тебя знаком: всякий раз, когда ты ощущаешь горячее желание направиться в Святую землю, знай наверняка, что городу выносится строгий приговор, и Сатана отвлекает тебя, чтобы ты не молился за город. Поэтому, как нападет на тебя страсть к Святой земле, так сразу молись за город!»[220].

В то же время Бешт, безусловно, был верен 12-му принципу веры Рамбама, и считал, что еврей должен постоянно напоминать себе о Машиахе и создавать некие «знаки» для такого напоминания. Одним из таких «знаков» стал введенный им обычай «трапезы Машиаха».

Эта трапеза устраивается на исходе последнего дня праздника Песах, поскольку, как утверждал Бешт, в этот день рассечения Красного моря свет Машиаха сияет открыто, и проявляется не только на духовном, но и на материальном уровне. Именно поэтому речь идет не о молитве или какой-либо другой духовной практике, а именно о трапезе, в которую вовлечено наше физическое тело и в течение которой, как и в первую ночь праздника, каждый участник должен выпить четыре бокала вина.

С 1906 года усилиями пятого Любавичского ребе РАШАБа был принят всеми последователями ХАБАДа, а в наши дни на глазах становится общепринятым еврейским обычаем.

До нас дошло также несколько предсказаний Бешта, связанных с Машиахом. Одно из них приводит в своих «Хасидских рассказах» Мартин Бубер:

«Сказал Баал Шем Тов:

— Перед пришествием Мессии будет великое изобилие в мире. Наши братья, сыны Израиля, разбогатеют и отвыкнут довольствоваться малым. Потом придут худые годы, тяготы и недостаток, и низойдет на мир нищета. Сыны Израиля не смогут удовлетворять свои потребности, возросшие безмерно. Так начнутся страдания перед пришествием Мессии»[221].

«Шивхей Бешт» приписывает Бешту следующие слова:

«Если Избавитель не придет еще шестьдесят лет, я буду вынужден опять прийти в этот мир»[222].

Но выполнил ли Бешт это обещание, или нет, мы, разумеется, не знаем. Больше того: между его учениками шел спор о том, правильно ли они его расслышали: говорил Бешт о шестидесяти или о шестнадцати годах.

Глава 2. Хасидизм как учение (продолжение)

Раввин доктор Ицхак Алфаси[223] в очерке «Рабби Исраэль Бааль-Шем-Тов: Жизнь и учение» утверждает, что значение учения Бешта сводится к трем основным достижениям:

Разрешение религиозного кризиса и повышение самооценки «простых» евреев, которых Бешт сумел убедить, что даже без посвящения всей своей жизни изучения Торы и Талмуда их молитвы и соблюдение заповедей, если оно идет от сердца, дорого Всевышнему не меньше, а то и больше служения т. н. раввинов-талмудистов.

Освобождение иудаизма от ненужного аскетизма. Провозглашение служения в «радости» и не «от ума», а от «сердца» более угодным Творцу, чем аскеза, которая, напротив, не только не нужна, но и часто греховна.

Утихомиривание чрезмерных мессианских ожиданий, которое вело к появлению таких опасных, грозящих разрушить иудаизм изнутри фигур, как Шаббтай Цви и Яков Франк[224].

Семен Дубнов, пытаясь систематизировать учение Бешта, свел его к следующим 11 пунктам:

1) Безусловный пантеизм: Б-г наполняет собой все видимые вещи, присутствует везде и непрестанно вмешивается в человеческие дела.

2) Взаимодействие высшего и низшего миров: подобно тому, как провидение Б-жие влияет на судьбы людей, так и действия, помыслы и стремления людей имеют обратное влияние на жизнь высших, небесных сфер, направляя волю Божества и определяя судьбы мира. Таким образом, начала фатализма и свободы воли примиряются и как бы совмещаются в принципе взаимодействия.

3) Общение с Б-гом, жизнь в Б-ге — вот что должно быть главным стремлением истинно религиозного человека. Этого можно достигнуть посредством сосредоточения своих мыслей на Б-ге, посредством сведения к Нему всех жизненных явлений.

4) Сущность веры — в чувстве, во внутреннем сознании, а не в уме и логическом познании. Чем страстнее, воодушевленнее это чувство, тем ближе человек к Б-гу.

5) Молитва — важнейшее средство единения человека с Б-гом. Чтобы это единении было полное, молитва должна быть восторженная, горячая, а молящийся должен в такие моменты как бы высвободиться из своей материальной оболочки. Для достижения такого возбужденного состояния можно и часто необходимо прибегать к механическим средствам, сильным телодвижениям, крикам, покачиваниям etc.

6) Изучение закона веры имеет второстепенное значение и тогда лишь полезно, когда ведет к общению с Б-гом и восторженному религиозному настроению. Поэтому нравоучительными книгами лучше заниматься, нежели казуистикой Талмуда и его комментариев.

7) Усиленный пост, самобичевание и всякого рода умерщвление плоти — вредны и греховны, ибо здоровый дух может быть только в здоровом теле, а здоровье и бодрость необходимы для служения Господу.

8) Все, во что не вложено глубокого смысла, не достойно названия религиозного акта. Излишняя мелочность обрядов вредна, ибо заслоняет собой сущность религии.

9) Начала братства и равенства должны господствовать в делах людей как мирских, так и духовных.

10) Посредством постоянного духовного общения с Б-гом и сильной религиозной сосредоточенности можно достигнуть способности ясновидения, пророчества и чудодейства.

11) Праведник или цадик — это такое человек, который в наивысшей мере соединяет в себе все вышеозначенные качества, а потому более всех угоден Б-гу и особенно одарен Им. Роль цадика — посредничество между Б-гом и людьми. Через цадика достигается полное искупление грехов, земное и небесное благополучие. Благоговение перед цадиком — существенный завет веры[225].

С некоторыми из формулировок Дубнова можно поспорить, но в целом «теория Бешта» изложена верно. В связи с этим крайне интересно рассмотреть понимание Бештом тех или иных религиозно-философских понятий, которые здесь пока не затрагивались или затрагивались крайне поверхностно.

Человек представлялся Бешту непрестанным полем войны между сидящим в нем добрым и дурным началом — «йецер-тов» и «йецер а-ра», и одним из залогов победы доброго начала над злым, а потому и основным качеством, которое должен сформировать в себе еврей, Бешт называл «йират а-шамаим» — «трепет перед Небесами», что обычно не совсем точно переводят на русский как «благочестие» или «Б-гобоязненность» (ведь Б-га надо не бояться, а любить и служить ему именно из этой любви, а не из страха перед наказанием или желанием награды — как это ясно показывает одна из «стамбульских» историй).

Согласно одному из преданий, в посмертном явлении Бешта своим ученикам он сказал, что рассказывать людям надо отнюдь не о чудесах, которые он совершил, и не о его поучениях, а именно о его трепете перед Всевышним, так как именно это он и считал своим основным достоинством[226].

Отсюда и то значение, которое он придавал важности постоянного самоанализа, размышлений о своих поступках в уединении («итбодедуте») и искренней исповеди («видуе»). Такой самоанализ необходим, поскольку «Человеку следует знать: его дурные качества происходят от дурного начала, которое, распространяясь подобно проказе, поражает все шестьсот тринадцать органов. Действенный совет в этом случае: исповедь и раскаяние перед Творцом, ибо человек должен осознать, что источник его грехов — дурное побуждение, от которого и происходят его злые качества. Он должен поверить, что во власти Всевышнего изменить его природу и качества, освободить его от власти зла, присутствующего во всех четырех его основах, и привести его к добру. Именно об этом ему следует молиться»[227].

При этом Бешт прекрасно понимал, что «слаб человек», в самой его природе есть то, что ему неподвластно, но вместе с тем был убежден, что с помощью молитвы он может уберечь себя от этих изначально заложенных в нем начал: «У человека есть органы, подвластные ему, и органы, которые ему неподвластны, например, зрение и помыслы. Однако, благодаря молитве, человек может уберечь себя от воздействия органов, которые не находится в его власти…»[228]

Одним из столпов хасидской философии стала мысль Бешта о том, что праведники вовсе не избавлены от влияния «злого начала» — наоборот, им порой приходится вести с ним ожесточенную битву: «Дело в том, что злое и дурное начало постоянно сражаются друг с другом. И когда одно из них близко к поражению, оно оказывает особенно ожесточенное сопротивление. Когда человек пытается избавиться от дурного побуждения при помощи заповеди. Дурное побуждение одолевает его с особой силой…»[229]

Прекрасно осознавал Бешт и то, что большинство людей стремится к добру, но при этом нередко оказываются перед нелегким выбором того, что собственное есть добро, а что зло, и на этот случай р. Яаков-Йосеф сохранил для нас следующий его совет: «Дурное начало изменяет свои повадки и обличье, дабы обмануть человека и убедить его, что оно, в сущности — доброе начало, и склоняет его к исполнению заповеди и к благому делу. Как правило, доброе начало также приходит вместе с ним и умоляет человека: „Не слушай его совета! Ведь совет этот — от дурного начала!“. И тот пребывает в смятении, не зная, кто из них прав…

И есть действенный совет и великое правило, какое из этих побуждений дурное, а какое — доброе. Ведь различие между стороной святости и стороной нечистоты заключается в том, что святость приходит от милосердия и желает, чтобы все сущее продолжало существовать… Сторона же нечистоты жестока. Она стремится погубить все, не дай Б-г…»[230]

Дает он и еще один критерий добра: «Ничто в мире не может считаться истинным добром, если нет в этом страха перед Небесами»[231].

И вновь Бешт определяет силу истинной, обладающей определенным направлением («каваной») молитвы как главный способ борьбы со злым началом: «Есть три способа спастись от дурного побуждения. К ним прибегал наш праотец Яаков, благословенна его память, чтобы спастись от Эсава: молитва, дар и война. И в самой молитве также есть дар и война, а именно война с посторонними мыслями, пока человек не свяжется со своим духовным корнем…»[232]

Человек по Бешту — центр мироздания; он часть Вселенной и, одновременно, вмещает в себя Вселенную, и сам силами собственной души творит тот мир, который вокруг него и является причиной как собственных удач, так и собственных неприятностей, даже если это не всегда осознает.

— Слышал я от моего учителя (Бааль-Шем-Това), — сообщает р. Яаков-Йосеф из Полонного, — что в человеке отображаются все десять сфирот, ибо человек — это весь мир в миниатюре. Нижняя ступень присущего человеку, например, страдания, беды, бедность и т. п., называются качеством «Малхут», то есть нижней из сфирот… Сфирот Нецах и Год в человеке — это опорные столпы его веры, благодаря которым он обладает истинной верой в Творца. А качество Йесод проявляется в том, что наслаждение, которое он испытывает от служения Творцу, Благословенному, желаннее ему всех иных наслаждений[233].

А вот еще одно замечательное объяснение Бешта о связи со всем, что вокруг нас происходит:

«Слышал я от моего учителя (Бааль-Шем-Това), что три ступени человеческой души — нефеш, руах и нешама — отображаются в семи сфирот. И если человек совершили нечто, что привело к ущербу ступени нефеш, то ему досаждают его слуги и животные. Более высокая ступень души- руах — связана с речью. И если человек, злословя, совершил грех своими словами, то появятся люди, которые досаждают ему разговорами о нем…

…А высшая часть души — нешама — расположена в мозгу, из которого формируется капля семени. Поэтому со ступенью нешама связаны дети. И если некто допустил нарушение, которое привело к изъяну ступени нешама, то его дети огорчают его.

Человек может поднять нефеш, руах и нешама из всех сфирот за исключением сфиры Малхут, от которой подпитывается клипат Нога. Поэтому ему трудно поднять оттуда нефеш, руах и нешама, ибо люди ненавидят его из-за нарушений, которые он допустил в своей речи. И он должен исправить это словами молитвы, молиться за этих людей, дабы они исправились и раскаялись…»[234]

Думаю, читатель уже понял, что сейчас перед ним немного приоткрылась завеса того, каким образом Бешт «читал» в душах людей — порой для этого было достаточно проявить наблюдательность.

Другое замечательное изречение Бешта из того же ряда: «Человек — это маленький мир. И в его власти склонить чашу весов всего мира к суду или же к милосердию, ибо пробуждение снизу вызывает пробуждение свыше»[235].

Соответственно, как уже говорилось, что бы ни происходило в мире, в том числе даже с посторонними людьми, согласно философии Бешта, окружающие должны задуматься, в чем они согрешили: «если случается человеку увидеть, как кто-то преступает запрет Торы, или услышать о ком-то, кто нарушил запрет, пусть знает, что и он имеет отношение к этому нарушению и его следует исправить его в себе самом. Этот чудесный совет помогает от злословия…»[236]

Что касается того, в чем заключается подлинный трепет перед Всевышним, то р. Яаков-Йосеф из Полонного отставил нам следующее рассуждение Бешта:

«Если человек служит Творцу ради награды, то награда воздается по его делам: был ли он человеком свободным или обременённым заботами, служил ли он Творцу в радости или нет. Однако тот, кто служит Всевышнему из любви и желания творить Хесед (милосердие — П. Л.) и награду получает со стороны Хеседа. И известно, что Хесед — это воздействие, не имеющее пределов и ограничений, и его невозможно заключить ни в какие рамки…

Но и творя милость по отношению к Творцу человек может иметь намерение служит не ради награды, дабы его награда была безгранична. И это также будет называться „ради получения награды“…»[237]

Мысль Бешта порой парадоксальна, но именно так проявляется ее глубина, открывающая перед человеком новые горизонты для самопознания и самосовершенствования:

«Нужно учиться у всякого человека, даже у грешника. Ведь если тот так самоотверженно добивается осуществления низменных желаний, то как же можно не прилагать самоотверженных усилий в служении Творцу? И еще, если грешник совершает столько ухищрений ради мерзости, как не изыскать возможности, чтобы совершить доброе дело. Подобным же образом нужно учиться у шутов. Если те всячески принижают себя, достигая тем самым радости и веселья, чтобы заработать несколько грошей, как же должен радоваться тот, кто служит Творцу?!»[238].

Наконец, нельзя не заметить, что философия Бешта глубоко диалектична, и диалектика эта развивается на основе мысли, что в мире нет ни абсолютно чистого зла, ни абсолютно чистого добра, и на самом деле — «и это к добру».

«Дело здесь в том, — пишет р. Яаков-Йосеф опять-таки со слов Бешта, — что „нет на земле праведника, который творил бы благо и не погрешил бы“ („Коэлет“, 7:20), то есть невозможно, чтобы в том благе, которое творит человек, не было бы какого-то пристрастия или изъяна. И пояснил мой учитель, что против добра, в котором нет ни малейшего изъяна, восстает дурное начало. Но если дурное начало видит, что в том благе, которое человек совершил, есть некое пристрастие, это значит, что в этом благе есть доля зла, и тогда оно оставляет человека в покое и идет своей дорогой. И можно тогда спокойно завершить начатое, делая это ради Небес»[239].

Как видим, Бешт отнюдь не идеализирует человека и не требует от него, чтобы тот действовал исключительно из альтруистских побуждений (без некого постороннего «пристрастия»). Бешт был убежден, что даже если человек делает добро для кого-то, он в любом случае делает это, прежде всего, для себя.

Эту мысль он высказывает от имени героя-бедняка в замечательной притче о том, что в некотором царстве жил был царь, который любил обходить своих подданных-бедняков, расспрашивать, как у них дела и иногда оказывать им помощь. Вот этому доброму царю бедняк и заявил, что, как и все остальные люди, все, что он делает — добро или зло — он делает исключительно для себя.

Царь обиделся на такую неблагодарность бедняка и повелел выдать ему петуха, которого откормили пищей со смертельным ядом. Таким образом, появился у бедняка петух, за которым надо ухаживать, но вот на суп его использовать никак нельзя.

Спустя какое-то время уставший царский сын возвращался с охоты, заглянул к этому бедняку и попросил зажарить ему петуха. Бедняк не возражал, и трудно сказать, чем бы все кончилось, если бы царский лекарь не решил бы проверить, а не отравлено ли мясо петуха. Когда выяснилось, что оно отравлено, бедняка попытались обвинить в попытке отравления наследника престола. Но тут он заявил, что петух — это царский дар, и он его ядом не пичкал. И царю не оставалось ничего другого, как признать, что петух — это и в самом деле его дар, и согласиться с тем, что все, что делает человек, он делает для себя.

Если уж говорить о том, совершил ли Бешт революцию в иудаизме, то подлинным переворотом в нем можно считать его метод толкования Торы и всего корпуса Священного Писания в целом.

Сам Бешт считал, что «истинные открытия в Торе, сделанные истинным мудрецом, который „породил“ их из небытия, — верное свидетельство веры в Сотворение мира, то есть в то, что Творец создал мир из небытия. И как Творец создал мир посредством Торы, о чем сказано (Берешит 1:1): „В начале сотворил Б-г небо и землю…“, так и мудрецы Торы своими открытиями творят заново небо и землю, как поясняется в книге Зогар»[240].

Бешт трактовал Тору, продолжая традицию Аризаля, в каббалистическом ключе, но при этом еще и в аллегорическом (что, кстати, чем-то напоминает метод уже упоминавшегося Сведенборга) — и тем самым творил собственную традицию комментирования, которая была воспринята и многими его последователями.

Сам его взгляд на священные тексты был глубоко оригинален: «Слышал я от моего учителя (Бааль-Шем-Това) по поводу сказанного о царе Шломо (Млахим I, 11:4): „Жены его склонили сердце его к другим божествам“, что нет во всей Торе слова, которое не несло бы в себе двух смыслов. Эта двойственность связана с тем, что во всем на свете есть мужское и женское начало, качество милосердия и качество суда. Поэтому нет творения, которое не содержало бы этих двух начал»[241].

В интерпретации Бешта знакомые тексты начинают играть совершенно новыми красками, причем зачастую его аллегорические толкования носят моралистический характер и очень далеко уводят от исконного текста, но встречаются и толкования в классическом духе.

Например, во фразе «И увидел Г-сподь, что он (Моше) подходит смотреть, и воззвал к нему Б-г из терновника…» (Ис., 3:4) Бешт видит подтверждение того, что «Шхина включает в себя все миры — неживую природу, растения, животных и человека, и все творения, какие только существуют, как хороши, так и дурные. И для Моше, учителя нашего, было удивительно, каким образом Шхина, которая представляет собой подлинное единство, может одновременно включать в себя две противоположности и каким образом противостоящие друг другу добро и зло могут образовать истинное единство»[242].

Вот как Бешт трактовал слова книги «Ваикра» («Левит») «Никакой закваски и никакого меду не должны вы воскуривать в огнепалимую жертву Господу» (2:11): «Закваска намекает на гордыню, а мед на вожделение. И то, и другое непригодно в служении Всевышнему. И когда человек удостаивается изжить гордыню и вожделение, тогда он с лёгкостью может приникнуть к Нему, благословенному»[243].

История смерти сыновей Аарона Надава и Авигу комментируется следующим образом: «Порой дурное начало дает человеку совет, побуждая его подниматься над своим уровнем, дабы он упал вниз до самой бездны. Об этом сказали мудрецы: „Избыток масла приводит к тому, что светильник гаснет“. На это намекает и стих: „Они (Надав и Авигу) приблизились к Господу и умерли“ (Ваикра, 16:1) — то есть чрезмерное приближение приводит к падению»[244].

Комментируя рассказ Торы о строительстве Переносного Храма и Скинии Завета, Бешт утверждал: «Человек подобен Скинии, ибо его сердце — скиния нефеш (низшей души), а разум — скиния нешама (высшей души). Поэтому человек должен сделаться престолом для Шхины, дабы она пребывала в его сердце и разуме»[245].

А вот что для Бешта следует из слов Мишны: «Жертвы Святая святых резали к северу от жертвенника», а «жертвы легкой святости можно резать в любом месте Храмового двора»: «Святая святых — это намек на мудрецов Торы. Но дурное начало „прячется“ и приходит к ним в обличье доброго начала, убеждая их, что если они последуют его совету, то исполнят заповедь. А „малая святость“ намекает на обычных людей. Их дурное начало не нуждается в подобных ухищрениях»[246].

Подобные комментарии порождали у последователей Бешта чувство, что вся Письменная и Устная Тора адресована именно им. И точно так же они воспринимаются и сегодня, еще раз подтверждая величие Бешта.

Глава 3. Хасид

…И все же прежде всего Бааль-Шем-Тов был хасидом, живым воплощением своего учения во всем — в Б-гобоязненности и трепете перед Творцом, в проявлении любви и готовности прийти на помощь каждому еврею (включая порой и не самых симпатичных из них), в силе молитвы.

Словом, во всех проявлениях повседневной жизни. Все исследователи сходятся на том, что ни одно религиозное учение так не завязано на личности своего основателя, как хасидизм. Отсюда следует и значение рассказов о Беште, и их великое множество, причем в самых разных вариантах — хасид учится тому, как ему следует жить не столько по различным книгам по хасидизму, сколько на основе этих рассказов. Причем вне зависимости от степени их достоверности, поскольку, как верно замечал Эли Визель, достоверность в данном случае имеет вторичное значение по-сравнению с теми уроками, которые из них можно извлечь.

Вместе с тем хасидская традиция, безусловно, идеализирует Бешта, представляя его как одного из самых совершенных из когда-либо живших на земле людей. К примеру, Магид из Межерича говорил, что, когда он обратился к Небесам с просьбой показать ему человека, у которого все 248 органов и 365 жил безраздельно посвящены Всевышнему, явили ему Бешта. «И был он в образе человека из пламени, ибо не осталось в нем ничего, что не было бы просветлено святостью и чистотой»[247].

Но Бешт, безусловно, был прежде всего человеком из крови и плоти, и потому вряд ли стоить изображать его в качестве ангела. Вне сомнения, он был величайшим праведником. В определенном (именно еврейском, а не христианском) смысле слова его и в самом деле можно называть святым, но не ангелом (хотя в еврейских молитвах на Рош а-Шана и Судный день говорится, что даже ангелы трепещут в День Суда, так как и они не безгрешны перед Господом).

Показательна в этом смысле история о том, как Бешту в Остроге приглянулась лошадь некого р. Айзека. И стал он настаивать на том, чтобы р. Айзек продал ему лошадь, и последний ответил Бешту: «Учитель наш, ведь написано: не возжелай!». «Глупец, я все равно желаю», — ответил Бешт, давая понять, что и ему не чужды человеческие страсти, и им владеет временами «йецер а-ра».

В другой истории Бешт вместе с учениками останавливается на субботу в доме какого-то еврея, который оказывает гостям, мягко говоря, не очень теплый прием: подает вместо хал корку черствого хлеба, заставляет делать кидуш над водкой, а не над вином и т. д. и вообще всячески демонстрирует своё недружелюбие. Но вот суббота заканчивается, откуда-то появляется жена хозяина дома, сам хозяин разительным образом меняется — накрывается Б-гатый стол, Бешту оказывается всяческий почет.

На вопрос, с чем связана такая перемена, хозяйка напоминает Бешту, что она, будучи сиротой, девочкой была служанкой в его доме. Однажды Бешт стал свидетелем того, как его супруга несправедливо кричала на нее — и не вступился. За то, что он позволял обижать сироту ему вынесли на Небесах суровый приговор, и вот они с мужем и решили испортить праведнику субботу, чтобы этот приговор был отменен.

Это — одна из немногих историй, из которой ясно, что и основателю хасидизма было что поставить в упрек.

«Шивхей Бешт» сообщает, что Бешт ежедневно весь день учил Тору в талите и тфилин и успевал перед обедом пройти семь листов Гемары — задача не просто не из легких, а из тех, что под силу лишь большим знатокам Торы.

Он продолжал учебу даже во время еды, в перерывах между блюдами. После еды ложился немного вздремнуть, но спустя короткое время вставал, снова возлагал тфилин (непонятно, был ли это тфилин рабейну Там или тфилин «Шимуша раба», возложение которого принято только у каббалистов) и снова принимался за учебу, которая продолжалась до минхи (послеполуденной молитвы). Изучение Торы в одиночку или вместе с учениками продолжалось и в вечерние часы, затем следовал краткий перерыв на сон, но затем ровно в полночь, в любое время года и в любой день, включая субботу и праздники, он снова вставал, чтобы совершить «тикун хацот» («полночное исправление»).

Из такого описания можно сделать вывод, что речь идет о кабинетном ученом, одном из раввинов-талмудистов, которых Бешт сам не раз подвергал резкой критике. Однако, как из всего, что уже описано в этой книге, так и из того, что нам только предстоит описать, значительная часть жизни Бешта проходила на людях. Он много ездил, появляясь то в одном, то в другом местечке, и при этом проводил время отнюдь не только в синагоге.

Основоположник хасидизма даже на пике своей славы, когда на него смотрели как на святого и пророка, любил прогуляться с трубочкой по рынку и поговорить с простыми людьми, причем судя по некоторым преданиям не только с евреями, но и с неевреями. Не было у него проблемы и с тем, чтобы поговорить с рыночной торговкой или просто незнакомой женщиной, выслушать ее сетования, дать совет или выслушать какую-то просьбу.

Необходимо заметить, что по понятиям того времени Б-гобоязненный еврей не должен заговаривать с незнакомой женщиной, и уж тем более, это не подобает раввину и знатоку Торы. Но Бешта эти воззрения, похоже, не смущали. Он не позволял себе высокомерия по отношению ни к одному человеку, вне зависимости от его материального достатка или общественного статуса. Как, впрочем, не спускал никому и высокомерия и дерзости по отношению к себе, отвечая обычно тем, что выставлял такого хама на посмешище.

Каким же образом, постоянная сосредоточенность на Торе, пребывание в состоянии «двейкута» с Творцом сочеталось у Бешта с подобной общительностью?

Сам Бешт как-то рассказал р. Яакову-Йосефу из Полонного, что он действительно какое-то время из-за непрерывного «двейкута» не мог общаться с людьми и зачастую отвечал на те или иные вопросы невпопад. Но затем его наставник Ахия Ашилони объяснил, что он каждый день должен читать определённым образом 119-й и еще несколько псалмов, и тогда вполне сможет совмещать состояние «приникновения» к Всевышнему с нормальным общением с людьми, и с тех пор Бешт каждый день читал эти псалмы.

Отметим также, что одной из характерных особенностей повседневной жизни Бешта было окунание в микву — куда более частое, чем было принято у большинства евреев того времени. Он отправлялся в микву не только перед каждой утренней молитвой, но при первом же возможном случае, а также если ему было необходимо получить помощь Свыше и найти ответ на тот или иной мучивший его вопрос. Бешт не раз говорил, что именно в момент погружения в микву его посещали различные видения, открывались величайшие тайны Торы, и он начинал «видеть мир от края до края». При этом одним из нововведений Бешта, воспринятым его последователями, стал подогрев воды в микве[248].

Кстати, почти нигде не пишут об огромном чувстве юмора Бешта, а между тем во многих историях он предстает весельчаком, балагуром, любящим и ценящим хорошую шутку, и при случае способным и сам удачно пошутить.

Судя по дошедшим до нас историям о его жизни, Бешт отнюдь не был вспыльчив, а если все же по какому-то поводу гневался, то умел признавать ошибки. Один из дошедших до нас случаев неоправданной вспышки гнева Бешта связан с необычайно тяжелым Судным днем, о котором будет рассказано в главе «Ребе».

Озабоченный готовящимся в Небесном суде тяжелым приговором всей еврейской общине Западной Украины и Польши, Бешт ни с того, ни с сего разгневался на своих сторонников, специально приехавших в Меджибож, чтобы провести вместе с ним этот важнейший праздник.

Гости поспешили покинуть Меджибож, но понимая, что случилось нечто из ряда вон выходящее, отрядили в местечко посланника — чтобы тот попытался разузнать, что же все-таки произошло. Подойдя к двери дома Бешта, посланник услышал, как его жена Хана упрекает мужа за его вспышку, а Бешт, опершись обеими руками о столешницу, склонил голову и сказал: «Принимаю упрек!». И сразу после этого послал за гостями, чтобы их уговорили вернуться.

Жил Бешт, как мы уже говорили, небогато, и уж точно без всякой роскоши. Некоторые источники утверждают, что он до самой смерти пребывал в крайней нужде, но это, безусловно, не совсем так.

Бешт действительно жил в Меджибоже в выделенном ему общиной относительно небольшом, но все же достаточно просторном одноэтажном доме (судя по всему, двухэтажных домов в то время в местечке вообще не было), но, как мы уже говорили, в последние годы его жизни к дому был пристроен небольшой флигель с одной комнатой, в которой Бешт любил время от времени уединяться.

При доме была небольшая конюшня, и у Бешта была не только собственная телега с лошадьми, в которой он путешествовал то один, то с учениками, но и кучер-нееврей Алексей, действующий во многих историях о Беште.

Был у него и слуга — как правило, молодой человек, выполнявший роль прислуги и секретаря одновременно. Обычно он оставлял эту, заметим, считавшуюся весьма почетной должность после женитьбы, и хасиды Бешта тут же находили ему замену. Наиболее знаменитым его слугой был р. Якель (Яаков), который, согласно завещанию самого Бешта, после его смерти зарабатывал на жизнь тем, что разъезжал по миру и делился воспоминаниями о своем великом хозяине. С этой деятельностью р. Якеля тоже связана одна из известных историй о Бааль-Шем-Тове.

Во всем, что касалось одежды, он тоже был весьма скромен, и даже, как мы помним, в какой-то период ходил в дырявых сапогах и латанной-перелатанной одежде. В меджибожский период своей деятельности он уже, разумеется, не ходил в обносках, но и не носил роскошных шуб и вообще какой-либо дорогой одежды, предпочитая одеваться добротно, но с той же скромностью, что и простые евреи.

До наших дней дошли три личные вещи Бешта — знаменитая трубка, подаренная ему главой опришков Довбушем, кисет и бекеша. Хасиды относятся к этим вещам как к святым реликвиям. Время от времени выставляются на аукционы и каждый раз находят тех, кто готов выложить за них немалые суммы.

Любопытно, что, по Бешту, одежда человека и то, что с ней происходит, является отражением происходящего с душой ее владельца. К примеру, если портной при пошиве испортил одежду, и она нуждается в исправлении («тикуне»). Но хасид должен из этого сделать вывод, что ему следует что-то исправить в себе самом, а саму испорченную одежду следует подарить бедным или дать пожертвование в размере ее стоимости.

Из вышесказанного, кстати, следует, какое огромное значение придавал Бешт помощи беднякам, всячески поощрял к ней своих хасидов, и сам по возможности щедро ее отвешивал.

Как-то (возможно, еще до переселения в Меджибож, в Тлусте, а может, и в Меджибоже) дети посетовали Бешту на нужду и лишения, на что он им ответил: — Написано в «Мидраш Шмуэль»: «И да будут бедняками домочадцы твои», что является парафразом известной максимы трактата «Пиркей Авот» («Поучения отцов») «Да будут бедняки твоими домочадцами» — то есть Бешт имел в виду, что еврей должен помогать нуждающимся братьям, даже если он сам живет в бедности.

В другой раз Бешт как-то пошел вместе с сыном, р. Цви, который тогда был еще ребенком, выразить почтение местному раввину. Богатый дом последнего, обилие в нем серебряных подсвечников и посуды потряс мальчика. Бешт это заметил, и на обратном пути сказал:

— Чувствую тебе досадно, что у твоего отца нет серебряных вещей?

— Да, — подтвердил маленький Цви.

— Даже если бы у твоего отца были деньги на серебряные вещи, он бы лучше кормил бедных, а остаток кидал в кружку для милостыни, — ответил Бешт.

Почти все поступавшие к нему от множащихся день ото дня сторонников деньги (а среди них были очень состоятельные люди), Бешт тратил на помощь беднякам, иногда раздавая на эти цели все до последнего гроша.

Агнон в своей антологии «Рассказы о Беште» описывает отношение Бешта к вопросам заработка и пропитания следующим образом:

«Бешт никуда не ездил, покуда жена его не приносила ему счета за муку, и мясо, и прочие потребные для дома вещи, за которые была должна лавочникам. Только увидев, что долги весьма выросли, он был вынужден уезжать [на заработки].

Однажды принесла она ему счет. И полагала, что он уедет. И вот, прошло несколько дней, а он не поехал. Тем временем долги росли. Пришла и положила перед ним новый счет.

Сказал ей: „Что это, что ты отправляешь меня? Видишь эту печку? Если пожелаю, она тотчас обратится в золото. Полагаешь, чудодейственными Именами? Спаси Б-г, только силой молитвы. Только вот стыжусь я Создателя моего просить у Него такие вещи“»[249].

Еще одна история, приводимая великим писателем, свидетельствует о том, что во всем, что касалось материальной стороны жизни, Бешт целиком полагался на Б-га и, одновременно, полагал, что в награду за праведный образ жизни Тот никогда не оставит его без пропитания:

«Один раз не было у него денег на то, чтобы встретить субботу.

В канун субботы пошел в час утренней стражи к одному человеку, стукнул тому в окно и сказал ему: „Нужно мне на то, чтобы встретить субботу“. И сразу же ушел. Тотчас встал тот человек с постели и вышел вон посмотреть, кто стучал ему в окно.

Побежал за Бештом, догнал и сказал ему: „Если нужны тебе деньги на все, что потребно для встречи субботы, отчего же ты убежал, а не подождал, пока дам тебе?“.

А тот человек не знал, что Бешт перед ним, потому что никогда его не видел. Сказал ему Бешт: „От начала мира, когда рождается человек, заработок и пропитание его рождаются с ним. Только вот по грехам своим должен человек в поте лица добывать пропитание. Есть люди, пропитание которых в доме их, а есть такие, кто вдали от дома должны искать свой хлеб. Мне же, по делам моим, великий труд не потребен, а довольно и малого поступка. И как я сделал, что положено мне для пропитания моего, то, конечно, поможет мне Г-сподь, благословен Он. И не важно мне, дашь ты мне или нет“»[250].

Другие источники рассказывают почти то же самое.

«Однажды, — повествует „Шивхей Бешт“, — вернулся он с большими деньгами, заплатил все долги, раздавал милостыню и спрашивал у людей, на какое доброе дело потратить остаток казны. Тем временем его жена взяла немного денег, сказав себе: „Несколько дней мне не надо будет одалживаться“. Ночью не шло у него служение. Смекнув, он пришел домой и сказал: „Признавайтесь, кто брал мои деньги!“. Созналась жена, что взяла из его денег, и отдала ему той же ночью велел он собрать нищих и разделил между ними эти деньги»[251].

Автор понимает, что у многих читателей этот рассказ вызовет недоверие, и они увидят в нем откровенную попытку идеализации личности Бешта, который на котором, помимо всего прочего лежали расходы по содержанию не только сына, дочери и ее семьи, а также нескольких десятков учеников, которые постоянно столовались в его доме. Да и само содержание дома и конюшни требовало немало денег, так что просто не верится, что все свои доходы Бешт тратил исключительно на бедняков. Он был чудотворец, но ни в коем случае не юродивый!

Думается, те, кто так подумал, был в какой-то степени прав: рассказ и в самом деле утрирует реальную ситуацию.

Но, во-первых, не исключено, что в своем образе жизни Бешт пытался подражать тем мудрецам Талмуда, которые также нередко столь щедро помогали беднякам, что забывали о себе и своих домочадцах.

Во-вторых, этот же рассказ дает нам разгадку образа жизни Бешта — вернувшись из поездки, в которой он собрал немалые деньги и за свои услуги целителя и провидца, и в качестве пожертвований, и первым делом раздает долги, которые, судя по всему, были очень велики.

Вдобавок его жена Хана, беря деньги говорит: «Несколько дней мне не надо будет одалживаться», из чего следует окончательный вывод, что большую часть жизни Бешт жил в долг.

При этом, помимо обычной помощи бедным, он много занимался обеспечением приданным бедных невест, а также «выкупом из плена» евреев, попавшим в руки турков, татар или гайдамаков, или просто посаженных в долговую яму. Все это требовало подчас очень больших денег, и тогда Бешт предпринимал немало усилий, чтобы их достать.

Одна из таких историй связана с р. Зеэвом Кицесом, и из нее мы узнаем, что Бешт не только доставал деньги, необходимые для выдачи бедных невест замуж, но и давал сиротам приют в своем доме, а затем устраивал их судьбу. Надо заметить, что в этом смысле он не отличался от многих других евреев, да и его самого после того, как он стал круглым сиротой, взяли на попечение жители Окопа.

Согласно истории, в доме Бешта жила девочка-сирота, а у р. Зеэва — мальчик. Они сговорились поженить воспитанников, но в день свадьбы р. Зеэв заявил, что не подведет жениха к невесте для закрытия фаты, пока Бешт не даст ему двести злотых, которые он посулил в качестве приданного сироты. У Бешта в тот момент, видимо, денег не было, но слова ученика и друга его сильно задели.

— Неужели ты не веришь мне даже на такую сумму?!

— Мне еще содержать молодых и учить с женихом Тору. А сказано: «Нет хлеба, нет и Торы!» Так что я не отступлю! — отрезал р. Зеэв Кицес.

Спустя короткое время после этого в дом Бешта пришел р. Лейб Креминер, рассказавший, что явился по приказу меджибожского комиссара: тот утверждает, что Бешт задолжал некому живущему неподалеку от Меджибожа пану 1000 злотых, занятых в свое время на выкуп пленных, и если тот не получит этих денег немедленно, то будет закован в кандалы и отправлен к помещику на расправу.

В ответ Бешт велел р. Лейбу немедленно запрячь свою бричку и поехать к пану, заплатить причитающуюся тому сумму и вернуться домой еще до того, как начнется свадебная церемония. При этом денег р. Лейбу Бешт, не дал, а столь крупной суммы у самого р. Лейба, разумеется, не было; он и в руках никогда такие деньги не держал.

По дороге в поместье р. Лейб заглянул в корчму — чтобы выпить «сто граммов для храбрости», а заодно рассказал корчмарю, что Бешт отправил его к пану отдавать долг, но денег не дал, и чем все это закончится неизвестно. Корчмарю не оставалось ничего, как посочувствовать несчастному посланнику Бешта, и налить от себя в знак сочувствия еще стопочку.

Когда р. Лейб въехал в имение помещика, был уже полдень, и тот обедал. Дождавшись окончания трапезы пана, р. Лейб вошел в дом. Помещик первым делом спросил, привез ли тот деньги, на что р. Лейб, не моргнув глазом, ответил: «Да!».

От такого ответа у помещика явно поднялось настроение, и тот с почетом усадил его за стол и поднес медовухи. И все время, пока р. Лейб тянул медовуху, он мучился вопросом, что же будет, когда придет время доставать деньги, которых нет?!

«Может, Бешт подразумевал, что пану понравится одна из его лошадей, и он возьмет ее в уплату долга?!» — гадал р. Лейб.

И тут ему в голову неожиданно, словно она была подсказана кем-то со стороны (и читатель даже может догадаться, кем именно), пришла странная, даже безумная на первый взгляд мысль. Но ситуация была безвыходной, и он решил ей последовать.

— Позвольте, ясновельможный пан, поговорить с вами наедине, — сказал р. Лейб.

Пан кивнул, они вышли в соседнюю комнату, и р. Лейб сказал:

— Я знаю, господин, что вы человек — кристально честный, и никогда не возьмете даже чужой грош, — начал р. Лейб. — Но вот я сейчас заплачу вам эти деньги, а потом выяснится по счетам, что выкуп пленных обошелся дешевле этой суммы, и вы окажетесь вором.

Помещик и в самом деле был необычайно честным человеком, а потому поблагодарил р. Лейба за заботу о том, чтобы он, не дай Б-г, не позволил себе страшный грех воровства и стал внимательно изучать расписки откупщиков. Затем взял вексель Бешта на 1000 злотых, бросил его в огонь и сказал р. Лейбу: «Ты был прав: откупщики не только покрыли ту сумму, которую просил Бешт, но и переплатили за нее. Бешту причитается еще две сотни злотых!».

И он выдал р, Лейбу не только эти двести злотых, но и дал ему двадцать злотых в подарок за то, что тот уберег его от воровства. Совершенно ошарашенный случившимся, р. Лейб повернул назад и по пути снова заглянул в корчму — на этот раз, чтобы выпить стопочку за благополучное окончание дела, а заодно рассказать корчмарю, как все закончилось и что все случившееся — несомненно, еще одно чудо, совершенное Бештом.

Пока в корчме все ахали и охали, слушая этот рассказ, Бешт мрачно расхаживал по двору и говорил: «Вот дурень! Задерживается в дороге и рассказывает всякие басни!».

Когда р. Лейб въехал во двор Бешта, тот закричал:

— Зачем остановился на обратном пути?!

Р. Лейб начал было рассказывать о том, как все было, но Бешт оборвал его на полуслове: «Да знаю я все! Давай поскорее деньги, а то со свадьбой запаздываем!».

Как только деньги оказались у Бешта, со словами «Ну что, а теперь за свадебку!» он начал балагурить и готовиться веселить жениха и невесту.

Согласитесь, рассказ кажется невероятным, не правда ли? Но Моше Росман, работая в архиве краковской библиотеки князей Чарторыйских, наткнулся на документ, из которого следовало, что однажды денег, которые были усилиями Бешта добыты для выкупа посаженных в долговую яму арендаторов-евреев, оказалось сверх необходимой суммы и ему было возвращено около двухсот злотых. Разумеется, в документе ничего не сказано о том, при каких именно обстоятельствах Бешту были возвращены эти деньги, но, согласитесь, связь тут напрашивается сама собой.

Эта история, кстати, показывает, каким образом Бешт изыскивал деньги для выкупа пленных.

Он занимал требуемую сумму у того или иного помещика, выдавал расписку (вексель), а затем просил тех откупщиков, которые вошли в число его сторонников, вместо того, чтобы передавать пожертвования ему лично, покрыть при расчетах с помещиком часть его долга — дать столько, сколько сочтут нужным. Что те и делали, и нередко не только покрывали долг, но и перекрывали его, в результате чего помещик из кредитора вполне мог превратиться в должника, даже не заметив этого.

Не исключено, что в данном случае Бешт знал об этом, но тогда возникает вопрос, почему он прямо не сказал р. Лейбу, чтобы тот попросил пана сделать перерасчет? Неужели только ради рождения еще одной легенды о великой проницательности Бешта и его способности заранее просчитывать ход событий?! А может, и сказал, но р. Лейб, рассказывая эту историю, решил ее чуть приукрасить, добавив нее некий элемент чуда. И в этом-то и заключается главная проблема большинства рассказов о Беште — мы не знаем, что именно было привнесено в них рассказчиками «от себя».

Между прочим, из истории о том, как р. Пинхас из Кореца стал приверженцем Бешта, которая будет рассказана в главе «Ребе», видно, что, когда какой-то еврей попал в беду и оказался в долговой яме, даже противники хасидизма знали: нужно лишь обратиться к Бешту, и он найдет способ, как исполнить заповедь и выкупа пленных и вызволены этого еврея из беды.

Что касается готовности Бешта прийти на помощь беднякам, то примечательна в этом смысле история о том, как однажды Бешт с учениками засиделся допоздна за третьей трапезой, и вдруг Бешт позвал слугу, взять из ларя несколько злотых принести в такой-то дом, поскольку там только что родила женщина, а в доме нет ни денег, ни какой-либо пищи.

Слуга поспешил исполнить поручение, но, когда явился в указанный ему дом, дверь в него оказалась заперта, так как, хотя роды уже закончились, повитуха еще не успела обрезать пуповину.

Безусловно, это — еще одна история о великой проницательности Бешта, его умении пронизывать духовным зрением весь мир и узнавать, что происходит в данный момент с каждым евреем. Но одновременно это и история о том, насколько ему была дорога каждая еврейская семья и как важно ему было прийти ей на помощь.

Вообще к деньгам Бешт относился очень легко, будучи уверенным, что все доходы человек получает от Творца Вселенной, и если будет щедро тратить деньги на исполнение заповедей, то никогда не останется с пустым карманом.

Примечательна в этом смысле история, рассказанная р. Меиром Маргалиотом о том, как однажды Бешт по дороге в Броды ненадолго заехал в Городенку. Р. Меир, которому еще только предстояло стать знаменитым раввином, уже был приверженцем Бешта и взялся сопровождать его до Бродов.

В Бродах Бешт остановился на постоялом дворе как обычный средней руки торговец, и никто не оказал ему внимание, кроме двоих — один был из числа местных знатоков Торы, а другой — богатеем. Спустя несколько дней у Бешта кончились деньги, и он велел извозчику готовиться в дорогу.

Узнав о безденежье Бешта, р. Меир сообщил этим двоим, что тот собирается уезжать, а заодно прозрачно намекнул, что учитель находится на мели. Б-гач, придя в первый раз, дал Бешту золотой червонец (который он и потратил на проживание в Бродах), и решил перед отъездом дать еще один. Но Бешт вернул червонец богачу, велев разделить его пополам: 12 злотых дать тем, кто учит Тору и Кабалу в местном клойзе, добавив, что видел Шхину над клойзом, а другие двенадцать злотых поделить между местными бедняками.

Увидев, что Бешт снова остался без гроша в кармане, р. Меир почувствовал, как у него защемило сердце.

— Зачем вы так поступили — ведь у вашей чести нет ни гроша на дорожные расходы? — спросил он.

На что Бешт со смехом ответил:

— Будь уверен, пока жив Г-сподь, нам не о чем беспокоиться.

И действительно: как только Бешт и р. Меир добрались до Радзивиллова, к нему за исцелением повалили жители города. Так было и в других местечках, и в итоге домой он вернулся с деньгами.

Как мы уже говорили, одним из самых больших человеческих пороков Бешт считал гордыню, а одной из самых больших добродетелей — скромность. Сам он был чрезвычайно скромным, чуждавшимся любых почестей и возвышения человеком, и чтобы понять это, достаточно вспомнить, как не хотелось ему «раскрывать» себя людям.

Но таким он сумел остаться и до конца жизни.

Временами, видимо, эти почести были ему приятны, и у него возникал соблазн воспринять их как должное, но Бешт в таких случаях тут же одергивал себя и старался выработать линию поведения, которая напомнила присутствующим, что он считает почести и проявление подобострастия неуместными.

Так, по рассказу р. Аарона из Меджибожа, однажды Бешт в очередной раз направился в Броды вместе со своим писарем р. Цви, но вынужден был заночевать неподалеку от города. Ночью р. Цви проснулся от какого-то странного стука и увидел, что Бешт сидит на кровати, чем-то явно напуган, да еще так, что его колени трясутся от страха так, что бьются друг о друга — и именно этот их перестук и разбудил р. Цви.

На вопрос р. Цви, что случилось, отчего он так напуган, Бешт ответил: — Пришел ко мне мой учитель и спросил: «Кто выше — ты или Авраам, праотец наш?!». Бешт удивленно спросил, к чему Ахи Ашилони задает столь нелепый вопрос? «Придешь в Броды, и устроят там тебе торжественную встречу, и если ты не остережёшься, то погубишь все, что было до сих пор», — поведал ему пророк. «И вот я перепуган до крайности!» — пояснил Бешт.

В Бродах и в самом деле к Бешту вышли навстречу именитые мужи города в праздничных одеждах и стали всячески выражать свое почтение. Но Бешт в ответ на это отошел к лошадям, и стал их поглаживать и похлопывать, ясно давая понять, что подобный излишне почетный прием ему неприятен.

По свидетельству р. Яакова-Йосефа из Полонного, Бешт постоянно молился, чтобы о нем говорили хулу — считая, что подобные поношения идут ему на пользу куда больше, чем почести.

И все же правильнее, наверное, было бы говорить о том, что Бешту претило как ложная скромность и показное смирение, так и проявление гордыни — особенно, в тех случаях, когда гордец хотел возвыситься над другим евреем, используя для этого знания Торы или даже в какой-то другой области.

В связи с этим нельзя не вспомнить историю, связанную с назначением р. Йехиэля-Михла раввином Гродно. После того, как р. Йехиэль-Михл прочитал в синагоге свою первую субботнюю проповедь в качестве городского раввина, в синагоге возникли большие споры. Особенно каверзные вопросы новому раввину задавал некий еврей по прозвищу р. Михл-судья.

Р. Иехиэль-Михл пообещал ответить на все вопросы за третьей трапезой, которая одновременно была чем-то вроде торжественного банкета в честь нового духовного лидера общины.

За столом р. Михл-судья уселся рядом с р. Йехиэлем-Михлом, а великий знаток Торы р. Зеэв Кицес сел на другом конце стола. Но, понимая, что р. Йехиэлю-Михлу в ходе дискуссии может потребоваться помощь р. Кицеса, Бешт бросил последнему через стол: «Ненавижу скромников! Поди сюда и сядь!».

Р. Зеэв Кицес пересел поближе, и во время начавшейся дискуссии разбил доводы р. Михла-судьи вдребезги. Судья пытался настоять на своем, всячески изворачивался, не желая признать поражения, пока, наконец, Бешт не сказал: «Хватит портить мне застолье!». Авторитет его к тому времени уже был так огромен, что все немедленно замолчали.

На следующий день Бешт и р. Йехиэль-Михл собрались ехать в ближайшую деревню на обрезание, и р. Михл и р. Зеэв Кицес поехали с ними. В пути р. Михл затеял спор об исчислениии звезд, и вдруг р. Зеэв Кицес[252] проявил себя в качестве большого знатока астрономии, чем немало удивил своего оппонента.

Когда Бешт собрался уезжать, у него возникли опасения, что р. Зеэв Кицес возгордился настолько, что начнет допекать и р. Йехиэля-Михла, и тогда он, отобрал у р. Зеэва не только те знания, которые вложил в него, чтобы тот мог одержать победу над р. Михлом-судьей, но и те, которые он приобрел самостоятельно.

Так в мгновение ока р. Зеэв Кицес стал полной невеждой. В полночь он, как обычно, встал, чтобы учить Гемару, Галаху и Рамбама, и вдруг обнаружил, что читает текст — и не понимает ни слова! Решив, что выпил на ночь слишком много спиртного, р. Зеэв Кицес закрыл книгу, покурил трубочку и пошёл спать. Но утром после молитвы он снова по обыкновению сел учить Тору, и снова обнаружил, что ничего не понимает.

Тогда он сообразил, что все это устроил Бешт и обратился к нему с мольбою: «Учитель, верни мне мои знания!».

«Разве Тору изучают для того, чтобы состязаться и спорить?» — с упреком сказал ему Бешт. И тогда р. Зеэв устыдился пробудившейся в нем гордыни и с тех пор стал полным праведником.

Из всех дошедших до нас сведений о Беште известно, что в будние дни он ел обычно крайне мало. Не исключено, что эта умеренность в еде сформировалась у него еще в годы полуголодного детства и окончательно закрепилась во время отшельнической жизни в Карпатах.

В то же время по субботам и в праздники Бешт не чурался хорошего застолья и мог пропустить рюмку-другую спиртного. Больше того: похоже, он был ценителем хорошего вина — вспомним историю о его болезни, посланной вместо ограбления, и его шутливую фразу о том, что ради такого хорошего вина стоило и поболеть.

В другой истории во время нахождения Бешта в Валахии радушный хозяин дома поднес ему чарку чрезвычайно крепкого вина. «Хорошо твое вино, только чарка мала!» — сказал Бешт, осушив рюмку. Хозяин в ответ заметил, что в большом количестве такое вино пить опасно. «Я этого не боюсь!» — ответил Бешт, и когда ему поднесли большую чарку того же вина, осушил ее залпом.

Срезу после этого все находившиеся за столом увидели, что лицо Бешта сильно побагровело, волосы встали дыбом, глаза, казалось, вылезли из орбит. Но тут Бешт провел ладонью по глазам, и спустя мгновение снова стоял перед всеми как ни в чем ни бывало, совершенно трезвый.

«Говорили наши мудрецы: „Вино пьянит, а страх отрезвляет!“. Когда я представил себе величие Б-га Всевышнего, то страх и трепет охватили меня от Его величия, и сразу развеялись винные пары!» — объяснил Бешт произошедшую с ним перемену.

Несомненно одно: вкушение еды было для Бешта не просто процессом поглощения пищи и наслаждения ее вкусом, но и формой служения Всевышнему, который, как и молитва, должен был сопровождаться особой «каваной», некой каббалистической интенцией.

Так, однажды во время трапезы по поводу выкупа первенца, когда она вроде бы подходила к концу, Бешт вдруг взял кусок хлеба, начал жевать и внезапно лицо его покраснело, и он словно окаменел.

Сидевшие за столом перепугались, решив, что Бешт подавился, однако р. Зеэв Кицес, который к тому времени был уже хорошо знаком с поведением Бешта, вглядевшись в его лицо, понял, что тот находится в своем обычном состоянии транса, и велел оставить учителя в покое.

Через какое-то время Бешт пришел в себя, а на вопрос, что с ним такое было, пояснил: «Принявшись за этот кусок хлеба, я проникся тем направлением мысли, которое было у учителя нашего Моше, когда его в первый раз кормила Ципора. И лишь достиг я нужной силы „каваны“, как пришел Моше рабейну, и случилось то, что случилось».[253] Хотя о том, что именно случилось, нам остается только строить догадки.

Поясняя отношение Бешта к еде, его внук вспоминал, как тот объяснял значение слов псалма «Есть будут смиренные и насытятся» (Пс., 22:27). Бешт добавлял к этому стиху слова мудрецов Талмуда «Человеку всегда следует есть на треть меньше, чем ему хочется, дабы не вскипели в нем страсти» и продолжал: «Выходит, человеку, который удостоился смирения и никогда не гневается (ибо гнев — порождение гордыни), можно есть до полного насыщения. Об этом сказано: „Есть будут смиренные и насытятся“ — то есть их мерой может быть насыщение. Еще сказано: „Праведник ест, чтобы насытить душу“ (Мишлей, 13:25). И вот как благословляет Всевышний народ Израиля: „… и будете есть хлеб свой досыта“ (Ваикра, 26:5)».

Судя по дошедшим до нас источникам, по отношению к еде Бешт воспринял и развил отношение Аризаля, согласно которому еда и питье содержат в себе искры святости первого человека Адама, которые рассыпаны по всей неживой природе, растениям, животным и людям, и эти искры с стремятся через духовную природу человека вознестись вверх, к Творцу.

Отсюда и вытекает известная максима хасидизма о том, что еда в святости — начало всякой святости, и именно этим объясняются пристрастии и обычаи Бешта в еде. Сама необходимость в еде, по Бешту, вполне естественна, и все зависит от отношения к ней.

Праведник ест для того, чтобы «насытить душу» — то есть, чтобы с помощью еды обрести необходимые силы для дальнейшего нравственного и духовного совершенствования, приближения к Всевышнему. И в процессе еды, согласно книге «Дегель махане Эфраим», он связывает себя не столько с ее материальной сущностью, сколько со скрытой в ней частью Божественности. Чревоугодника же, целиком погрязшего в нашем материальном мире и заботит лишь чисто физический процесс поглощения пищи и связанное с этим опять-таки чисто физическое наслаждение.

Ни в чем, говорил Бешт, «йецер а-ра» (дурное начало) не искушает человека так, как в еде, питье и интимных отношениях, и многие люди попадаются в сети дурного начала именно тогда, когда занимаются поиском заработка ради пропитания, и простому человеку приходится вести борьбу с этим началом в себе непрестанно.

Можно ли быть знатоком Торы и при этом отдавать дань чревоугодию? В принципе, да, но следует помнить, что при этом дурное начало искушает его постоянно, и ему также приходится постоянно вести этот тяжелый поединок. И потому, по Бешту, предпочтительнее второй путь, выраженный в словах: «Таков путь Торы: ешь хлеб с солью и пей воду малой меркой…» («Авот», 6:40), то есть соблюдение максимальной умеренности в еде[254].

В то же время в одной из историй Бешт заступается за некого проповедника, которого заподозрили в обжорстве. «Зато его проповеди идут из уст самого пророка Элиягу», — говорит он, разом останавливая желающих позубоскалить над чужой слабостью и меняя отношение к этому человеку.

Из историй про взаимоотношения Бешта и резников понятно, какое огромное внимание он уделял кошерности пищи. Потребление некошерной пищи, по Бешту, приводит к тому, что сознание человека склоняется к нечистоте, которая становится его органической частью. «Из-за этого он приходит к неверию, не дай Б-г, и отрицает слова мудрецов прежних поколений, благословенна их память, и не принимает наставления мудрецов своего поколения. И беды обрушиваются на него, не дай Б-г…»

Одной из важнейших человеческих добродетелей Бешт считал гостеприимство. Вспомним, что даже в те дни, когда он был просты бедным корчмарем, он не упускал случая принять у себя гостей, особенно, на субботу. Ну а после того, как он поселился в Меджибоже, не было субботы, чтобы у него за столом не собирались сначала только домочадцы и самые близкие ученики, а затем число гостей все множилось, в том числе и за счет тех десятков, а потом и сотен евреев, решивших стать адептами хасидизма и желавшими провести субботу с Бештом — помолиться вместе с ним в синагоге, послушать его субботнюю проповедь, поучаствовать в одной с ним трапезе.

«Бешт, бывало, говорил, что всякому, кто удостоился провести субботу у него дома и вкушать трапезу за его столом, он дает снадобье жизни, избавляющее от всех вожделений и в дальнейшем влияющее на человека так, чтобы он и у себя дома мог блюсти себя в святости и чистоте. И так вот людское целительство приводит к излечению от болезни, которая уже была, но на будущее [человеку] все равно следует остерегаться, чтобы его болезнь не вернулась к нему; тем-то и хороша сила праведника за чистым его столом, что он дает человеку охрану на будущее, спасая его от всякого зла…

…Во время, когда святой [его] стол бывал накрыт, дом не запирался, но ни один человек не осмеливался войти туда без разрешения. И к каждому кануну субботы он составлял список гостей — кто сядет за стол, а кто нет»[255], — сообщается в антологии Агнона.

Любил он, и чтобы гости за столом наедались досыта, и иногда настаивал на том, чтобы тот или иной ученик отведал какое-то блюдо, а если тот жаловался потом на тяжесть в желудке, то Бешт проводил по нему рукой — и тот мгновенно шел облегчить желудок, и вскоре у него снова появлялся аппетит.

Впрочем, Бешт и сам часто выезжал в различные города и местечки, и любил бывать в роли гостя, отдавал дань хорошему застолью, о чем тоже есть немало историй.

В целом ряде таких историй в качестве награды за оказанное Бешту гостеприимство к хозяину дома приходит достаток или даже Б-гатство. Однако прежде, чем это произойдет, Бешт ведет себя более, чем странно — требует от хозяина, что бы тот потратил на него и его учеников последнее, что имеет. Но если хозяин следует этим требованием, то дальше происходит чудо.

Вот одна из таких легенд в пересказе Агнона:

«Один раз Бешт был в пути со своими людьми, и приехали они в лес. Указал им Бешт пальцем на одно место поблизости и сказал: „Туда мы поедем и там заночуем, и много денег будет у нас“. Изумились люди его словам, ибо доселе никогда не слыхали, чтобы там было место для ночевки.

Приехав туда, увидели маленький дом, в котором жил один еврей, бедный корчмарь, который на сущие гроши покупал немного водки и с того и жил в великой бедности и скудости, да охранит нас от такого Г-сподь.

Вошли в дом, и люди Бешта велели очистить дом, чтобы было им где переночевать, и попросили хлеба. Хозяйка отобрала хлеб у малых детей и дала гостям поесть. Вошел в дом хозяин, увидел, что сделала мать с детьми, и не мог собраться с мыслями.

Сказал Бешт им, людям своим: „Скажите хозяину, чтобы дал мне восемнадцать злотых, а не даст — отберем у него силой“. Возопил хозяин во все горло: „Нет у меня!“. Они же уселись там и не отступали от него, говоря: „Ты сначала дай восемнадцать злотых, а потом уж можешь кричать, что нет у тебя“.

Сказал им хозяин: „Так ведь и правда нет у меня“. Сказали ему, чтобы заложил подушки и перины и дал бы восемнадцать злотых святому Бешту. Увидев, что они не отступаются от него, вынужден был хозяин заложить свои подушки и перины и отдать Бешту восемнадцать злотых.

И был вечер, и было утро, и Бешт со своими людьми отправились своей дорогой. Корчмарь же с женой и несчастными детками проводили Бешта с его ватагой, ибо ждали, что, быть может, переменит тот решение свое и вернет им деньги.

Однако Бешт уехал со всей поспешностью, как бывало по обыкновению его в святости, когда желал он умчаться со всей прытью, так что повозка его тотчас скрылась из виду, хозяин же с женой и детьми вернулись домой, снедаемые голодом, да охранит нас от такого Г-сподь. Дети его просили хлеба, и не было у него. Легли спать истомленные, усталые и голодные. Хозяин же встал и прочел молитвы минху и маарив, горько рыдая, под конец лег, где стоял, ибо и подушки с перинами забрали у него. И поскольку был он усталым и утомленным, [тотчас] сморил его сон.

Ночью пришел один необрезанный, постучал в окно и сказал: „Мошке, дай мне водки“.

Корчмарь знал, что водка в кувшине закончилась, ополоснул кувшин водой, открыл дверь и протянул необрезанному стакан. Выпил необрезанный и похвалил водку, сказав, что отроду не пил у него такой доброй водки.

Обрадовался корчмарь в душе, ибо чего уж лучше этого, однако свет померк в глазах его, ибо необрезанный сказал, что у него нет ни гроша и он будет должен корчмарю. Так случилось два-три раза.

Каждый раз приходил тот же необрезанный, стучал в окно, будил корчмаря, просил налить, выпивал, хвалил водку и каждый раз просил прощения, говоря, что денег заплатить за водку у него нет. Под конец похвалил и водку, и корчмаря, сказав, что тот человек надежный, ибо, хотя он и будит его раз за разом, а денег не дает, тот всякий раз щедро наливает ему.

Наконец сказал ему: „В уплату за это я дам тебе одну монету, которую я нашел, цены же ей я не знаю, ты же, может быть, разменяешь ее, и, ежели тебе не дадут за нее всего, что я должен, остаток я уплачу тебе“.

Взял корчмарь монету, а монета была золотой. Когда корчмарь разменял ее, дали ему за нее столько, сколько дали. Когда вернулся к нему необрезанный, сказал ему корчмарь, что получил за ту монету долг его сполна и еще осталось сверх того. На остаток налил тому еще водки. Похвалил необрезанный корчмаря за то, что тот надежный еврей, и сказал ему: „А ведь у меня дома есть еще такие монеты, и будут они твои, ты же за них всегда будешь наливать мне водки“.

Корчмарь согласился с радостью и заделался богачом, выстроив себе добрые хоромы.

По прошествии года проезжал там Бешт. Служки его увидели там множество добрых и больших построек и изумились. Увидел их корчмарь, и тотчас вышел им навстречу с трепетом и радостью, и оказал им великие почести.

Сказал ему Бешт, что весь сей достаток был уготован для него уже несколько лет как, однако ради этого должен он был прочитать один раз молитву минха с разбитым сердцем, но не лежала у него к тому душа, пока он, Бешт, благословенный памяти, не разбил его сердце, забрав у него все, что только оставалось в доме. И тогда он прочиталминхус разбитым сердцем и со слезами на глазах, и была его молитва — минха — услышана».

Как видно, из этой истории, по мнению Бешта, многие люди не удостаиваются материального достатка только потому, что не делают некого шага, которого от них ждут на Небесах. И Бешт, которому были открыты высшие тайны, видел свою задачу в том, чтобы побудить человека к нужному действию[256].

Понятно, что поведение такого человека как Бешт с его особым мироощущением неминуемо должно было порой казаться со стороны странным, по меньшей мере, чудаковатым. В большинстве случаев Бешт понимал изумление окружающих, и когда он объяснял, почему именно вел себя таким образом, все вроде бы разъяснялось — если, разумеется, данное объяснение было принято на веру. Однако даже в тех случаях, когда его рассказ вызывал откровенное недоверие, очень часто сама жизнь подтверждала правдивость Бешта.

К числу таких историй можно отнести ряд случаев, о которых уже рассказывалось — например, о том, как он вступал в телепатическую связь с попавшими в беду людьми и начинал подсказывать им. как спастись — понятно, что его сотрапезникам такое поведение должно было казаться странным, и частенько они думали, что Бешт их просто разыгрывает.

Из дошедших до нас рассказов в Беште также следует, что он был крайне сдержан в своей интимной жизни, и, как мы увидим ниже, порой придерживался длительного воздержания от отношений с женой. Сохранилось и множество его высказываний по поводу случайного ночного семяизвержения, ввергающего еврея в состояние ритуальной нечистоты. Причиной этого, по Бешту, являлись нечистые мысли, от которых следует всячески воздерживаться, но, что интересно, при этом он имел в виду отнюдь не только мысли о плотских успехах, но и любой греховный помысел вообще или желание позлословить по поводу ближнего.

Наконец, Бешт не раз являл пример гуманного отношения к грешнику, воплощая в жизнь свою философскую максиму, что законченных грешников не бывает, в каждом из них следует видеть потенциал к «тшуве» (раскаянию), а вот те суровые наказания, которое налагают на грешников раввины-талмудисты, зачастую чрезмерны.

Чрезвычайно показательно в этом смысле его отношение к ворам.

«Как-то раз собрался Бешт в дорогу, а из-за того, что настало время освящения луны он задержался до ночи, — рассказывает „Шивхей Бешт“. — А когда он пошел освящать луну, то пошел с ним один из его сотоварищей, который хотел понаблюдать за ним. Но Бешт не дал ему наблюдать за собой, сказав: „Кто-то крадет уздечку у лошадей“. Ибо лошади стояли впряженные в повозку, чтобы пуститься в дорогу сразу же после освящения луны. А тот воровал потому, что у него не было денег на субботу. После освящения луны служка начал кричать, что украли уздечку. Сказал ему Бешт: „Не ори. Иди к такому-то человеку, возьми с собой восемнадцать грошей и выкупи уздечку, ибо вор заложил ее там. И не разглашай этого“»[257].

Другая история, связана с поступившей к Бешту от лавочника из Белого Поля просьбой разыскать украденное. Лавочник пригнал ночью в город большую телегу с сукном, выпряг лошадей, но разгружать товар не стал, решив, что никто такую большую телегу не угонит, и дело может подождать до утра. Тем не менее, вор нашелся: впряг других коней в повозку и укатил вместе с товаром в неизвестном направлении.

После того, как все попытки найти краденное оказались бесполезны, лавочник направил в Меджибож к Бешту письмо с мольбой о помощи. Бешт как раз уезжал в городок Деражни на обрезание сына одного из своих последователей, и потому попросил доставившего письмо посыльного дождаться его возвращения.

Проведя в Деражни ночь, он утром вместе со своим писцом р. Цви направился в другой город, и заметив, что в него по другой дороге въезжает телега, и сказал, что именно из-за этой телеги к нему и приходил посыльный. Бешт велел р. Цви немедленно, пока вор не уехал, пойти к нему и заявить, что телега украдена у него и потребовать ее возвращения.

«Пойди и сообщи ему все приметы и что стоял он в лесу три дня пока не перестали искать телегу, и расскажи ему о всех его ночёвках до Деражни!» — велел Бешт. И когда р. Цви рассказал вору все подробности его преступления, у того опустились руки, и он без слов вернул телегу.

Бешт велел приставить к телеге охрану, а сам направился на обрезание. На застолье по этому поводу пришел и вор, решив, что раз уж украсть и разбогатеть не получилось, то он хоть немного поест. Когда же застолье подходило к концу, вор набрался смелости, подошел к Бешту и спросил: «Вот вы, ваше степенство, знаете и видите, как воры воруют, где воруют и где ночуют, а стало быть умеете видеть вещи и получше этих. Зачем же вы глядите на низкие вещи? Не лучше ли смотреть на что-нибудь хорошее?!».

Бешт на этот вопрос не ответил и стал вместо этого говорить проповедь, но смысл истории заключается как раз в том, что вопрос вора адресован не к Бешту, а ко всем слушателям истории, и в нем заключен один из важнейших уроков хасидизма.

Широко известна и история о р. Йехиэле-Михле и извозчике, который не рассчитал время пути и прибыл в пятницу домой уже затемно, то есть нарушил субботу. Страшно переживая от того, что совершил такой грех, извозчик спросил раввина своей синагоги, чем он может его искупить?

Тот велел купить к следующей субботе для синагоги дюжину свечей, прийти пораньше и зажечь их — чтобы общине было веселее встречать субботу. Сидевший во время этого разговора в углу р. Иехиэль-Михл подумал, что за столь страшный грех — это слишком легкое наказание, и эта мысль возымела свое действие.

Извозчик исполнил слова раввина в точности, но в то самое мгновение, когда он зажигал добротные сальные свечи, в синагогу ворвался громадный пес и сожрал их. Несчастный грешник увидел в этом знак того, что на небесах не хотят его прощать, и со слезами сказал об этом раввину.

Тот ответил, что ничего страшного, пусть он купит дюжину свечей к следующей пятнице, а служка встанет у входа и не даст псу войти в синагогу. Но в следующую пятницу зажженные извозчиком свечи, в отличие от других, неожиданно быстро погасли, и это тоже было воспринято как дурной знак.

Когда то же самое повторилось и в следующие две субботы, раввин смекнул, что в Небесном суде у извозчика появился страстный обвинитель, и посоветовал ему ехать за советом к Бешту. Услышав эту историю, Бешт пообещал, что в ближайшую субботу зажженные извозчиком свечи будут гореть так ярко, как никогда, а заодно передал своему ученику р. Иехиэлю-Михлу письмо, в котором требовал, чтобы тот немедленно приехал к нему в Меджибож.

Р. Йехиль-Михл тут же поспешил выполнить указание учителя, но в дороге с ним то и дело случались какие-то неприятности, и в результате дорога вместо одного дня заняла целых два, так что, когда он доехал до Меджибожа, уже стемнело и вышло, что он нарушил субботу.

Бешт ждал ученика на пороге своего дома, и когда тот, мучимый случившимся, подошел к нему, сказал: «Вот видишь, в дороге может случиться, что угодно, и каждый может. не желая того, нарушить субботу. Но если еврей искренне сокрушается по поводу своего греха, то дюжина свечей в субботу — это вполне подходящее покаяние для исправления его греха». Поскольку, добавим, главное тут не свечи, а сокрушенное сердце; то чувство вины и раскаяния, которое он испытывает.

Завершая разговор на эту тему, приведем другую известную историю — о табакерке, а точнее, том, что никогда не стоит спешить с осуждением кого бы то ни было и пригвождать его к позорному столбу как грешника — куда лучше найти оправдание его поступку. Вот как пересказал эту историю Эзра Ховкин:

«В Рош Ашана, во время молитвы, один из учеников Бешта уронил табакерку и наклонился, чтобы ее поднять. А его товарищ, увидев это, высоко поднял брови. Как можно сейчас, когда решается судьба всего мира и каждого человека, отвлекаться на такие пустяки?

Ангел-обвинитель быстро записал мысли молодого праведника и тут же передал их по назначению. Бешт вдруг увидел: что-то недоброе должно случиться с любителем табака в наступающем году…

Он сделал все, чтобы отвести обвинение! Он поднимался в высшие миры, он стучался в чертоги, где обитали души больших праведников — ничего не помогало. Лишь одну уступку получил рабби Исроэль: обвинение будет снято, если молодой цадик, который подумал о любителе табака плохо, подумает о нем хорошо. Легко сказать…

Была ночь, когда Бешт отправился в синагогу, где молодой и строгий праведник готовился читать особую молитву. Он не смог ее начать, потому что Бешт „взял в плен“ его разум и заставил думать на вполне будничную и довольно смешную тему: зачем люди курят табак…

Меряя шагами синагогу, ученик рабби Исроэля пришел к необычному выводу: есть души, которые слишком высоки, чтобы соединиться по-настоящему с физической стороной нашего мира. А это совершенно необходимо — иначе они не выполнят ту задачу, ради которой пришли в мир. Их „путь в мир“ лежит через самую бестелесную субстанцию: запах… Вот почему открыли люди для себя табак и даже не поленились привезти его из заморских стран.

„Если так, чего же я рассердился на моего товарища тогда, на молитве? — подумал ученик Бешта. — Зря, не нужно было…“

Падающая звезда чиркнула за окном по черному небосклону. Может, это упало, сгорев, суровое обвинение?

Был день во время праздника Суккот, когда Бешт отвечал своим ученикам на все вопросы, которые им хотелось бы задать. Молодой и строгий цадик пришел к учителю и спросил:

— Зачем люди курят табак?

— Скажи ты сам, — улыбнулся рабби Исроэль. Ученик рассказал, что подумалось ему ночью. Баал-Шем-Тов слушал его кивая, а потом подвел итог:

— И после всего этого я приказываю тебе: никогда не суди людей слишком быстро и слишком строго. Знай, что наши мысли, к сожалению, тоже могут обвинять»[258].

Глава 4. Молитва Бешта

О силе «каваны» — сосредоточенности и направленности мысли Бешта во время молитвы — сохранилось столько рассказов, что пересказать их все невозможно.

Будучи с отрочества причастным к деятельности нистаров-каббалистов, Бешт молился по «нусаху сфард» — молитвенному канону, в котором некоторые моменты молитвы были изменены в соответствии с мнением Аризаля, вносившего, в свою очередь, эти правки, опираясь на комментарии великих сефардских раввинов.

Когда Бешт был молодым, это нередко вызывало возмущение у молившихся с ним прихожан синагоги, но постепенно именно благодаря ему «нусах сфард» распространился во многих ашкеназских общинах. Недоумение вызывали и его телодвижения в момент молитвы, что тоже в ту эпоху было непривычно, но затем получило массовое распространение у евреев. Сегодня существует множество объяснений тому, что евреи раскачиваются во время молитвы, в том числе, обосновываемые цитатами из ТАНАХа, но для Бешта эти движения, вне сомнения, были необходимы для обретения нужного настроя — той же «каваны», и трепет его тела был, прежде всего, отражением трепета его души перед Всевышним.

Впрочем, нередко Бешт обходился и без этих движений. Так, однажды во время утренней молитвы то ли в полупраздничный день Песаха, то ли в новомесячие Бешт молился в синагоге местечка Чичельник. Во время повторения молитвы кантором Бешт не подошел к «Арон а-кодеш» (он же «Ковчег завета», шкаф со свитками Тор), как это обычно делал, а остался на месте, и все почувствовали исходящий в этот момент от него трепет перед Творцом, который все усиливался. Наконец, кантор р. Авраам вроде бы закончил повторение молитвы, а Бешт все еще стоял на месте, не шел к ковчегу, и было видно, что его тело сотрясает дрожь.

Тогда р. Зеэв-Вольф Кицес подошел к Бешту, приоткрыл талит и заглянул ему в лицо. Как рассказывал потом сам р. Кицес, от лица Бешта исходил свет, а глаза его были навыкате, как у человека, находящегося в состоянии агонии, и было очевидно, что в этот момент он словно находится в неком ином мире.

Тогда р. Авраам и р. Зеэв-Вольф взяли Бешта под руки и подвели к ковчегу. Продолжая сотрясаться, он стал читать псалмы, а когда закончил, еще некоторое время дрожал и молящимся пришлось подождать с чтением Торы, пока он не успокоился.

Судя по всему, для р. Зеэва-Вольфа это было чем-то привычным, хотя, когда Бешт только поселился в Меджибоже, и он не верил, что такое возможно и подозревал, что Бешт специально тянет время молитвы, чтобы создать у окружающих впечатление о своей великой набожности. Вот как звучит история о том, как р. Зеэв-Вольф Куцис изменил свое мнение по этому поводу в пересказе Шмуэля-Йосефа Агнона:

«И было в святой день субботний, в начале послеполуденной молитвы — минхи — должен был Бешт встать перед ковчегом, пока день еще не пошел на убыль, ибо, как известно, час этот — время исправления душ, одни уходят, другие приходят. А Бешт, да будет благословенна его память, обыкновенно оставался за чтением молитвы Шмоне эсре около четырех часов.

И великое зло брало рабби Зеэва из-за этого, ибо он не верил, что человек может, стоя на ногах, проникновенно молиться так долго, тогда как у него самого и у всего народа Израиля это занимает не больше чем пять минут или около того. И сказал себе: „Кто знает, чем этот занят сейчас“.

И встал, и подошел, и приподнял талит, открыв лицо Бешта. Когда же увидел лицо Бешта, да будет благословенна его память, лишился чувств и был близок к смерти, так что врачи лишь великими усилиями привели его в чувство, и душа отчасти возвратилась к нему, и болел он месяца три.

И поведал всему народу, что было с ним, что он знал всегда Бешта, да будет благословенна его память, как человека с твердым взглядом и ясными глазами и румяным лицом, а тут увидел его словно мертвым, чья душа отлетела, с глазами, выпучившимися и истекающими влагой. Также и тело его все было как истукан без единого движения, потому-то и обуял его великий страх, и он упал замертво.

С тех пор дал себе зарок слушаться Бешта и склонять пред ним голову, ибо весьма грозен человек Божий Бешт, благословенна память его»[259].

В том же состоянии Бешт обычно пребывал и во время проповеди или урока Торы, который давал после молитвы — согласно «Шивхей Бешт», он продолжал «содрогаться и трепетать», то ли еще не до конца отойдя от экстатического состояния во время молитвы, то ли введя себя в него снова. После одной из таких проповедей он сказал: «Владыка мира! Открыто и ведомо Тебе, что держу я речи не для собственной славы (а для славы отчего дома и дома матери моей). Я многое знаю и многое умею, но нет такого человека, которому я мог бы открыться».

Очень много рассказов повествует о том, что сила молитва Бешта была столь велика, что производила перемены в окружающем материальном мире. И если этого не ощущали люди, то это можно было заметить по тому, что происходило с окружающими предметами, животными и растениями.

Так, все тот же Яаков-Йосеф из Полонного рассказывал, что однажды во время молитвы неподалеку от Бешта стояла большая бадья с водой, и все молящиеся увидели, как вода в ней дрожит и плещется как при землетрясении. Случившееся было расценено как однозначное доказательство того, что во время молитвы на Бешта сходит Шхина — ведь, согласно Торе, гора Синай тоже сотрясалась, когда на нее сошел Г-сподь.

Р. Давид Пуркес рассказывал, что однажды путешествовал вместе с Бештом, и они остановились в каком-то доме. Бешт встал у восточной стены, чтобы помолиться, и пока он молился, было видно, как колышется зерно в бочках, прислоненных к противоположной, западной стене. Другой сподвижник Бешта, р. Гедалья, рассказывал, что однажды Бешт молился в каком-то амбаре, где также стояли бочки с зерном, и во время молитвы Бешта сами бочки стали подскакивать вверх, словно побрасываемые невидимой силой. И р. Гедалье также вспомнились в этот момент слова о том, как содрогалась гора Синай перед получением евреями Торы.

Еще более любопытен с этой точки зрения рассказ Магида из Межерича, заставляющий подумать, что такое снисхождение Шхины приводило к тому, что во время молитвы Бешт был едва ли не в буквальном смысле слова наэлектризован и при прикосновении к нему ударяло словно током (хотя, понятно, ни сам Бешт, ни его ученики понятия не имели об электричестве).

Точного дня этого происшествия Магид не помнил, но запомнил, что в тот день читалась то ли молитва о дожде, то ли молитва о росе, то есть дело было либо в первый день Песаха, либо в праздник Шмини Ацерет.

Бешт, как обычно, молился с великой страстью, и эта его страсть невольно передалась и остальным молящимся, «и великий вопль стоя во время молитвы». Напряженность в зале синагоги была настолько высока, что Великий Магид, который в тот день был сильно болен, не мог его вынести и вышел в пристройку к синагоге, чтобы помолиться там в одиночестве. Тем временем Бешт закончил основную часть молитвы и перед молитвой мусаф тоже вышел в пристройку, чтобы надеть китл (от «китель») — белое праздничное одеяние, в которое облачаются на некоторые праздники, а также перед чтением молитв о росе или дожде.

В эти минуты Магид воочию увидел, как Бешта осеняет Шехина; что он почти всем своим существом находится в духовных мирах, а в нашем мире осталась лишь его малая часть. Но одновременно Магид заметил, что китл на плече у Бешта немного сморщился, и решил расправить складку — чтобы Учитель вернулся к молитве в надлежащем виде. Но как только Магид дотронулся до плеча Бешта, его начала бить сильная дрожь. Оторвавшись от Бешта, он схватился за стол, и стало задрожал вместе с ним.

Бешт тем временем ушел ничего не заметив, а Великого Магида еще долго била сильная дрожь, казавшаяся невыносимой, и он вынужден был специально молить Творца, чтобы она прошла.

Сохранилось и немало рассказов о том, что молитва Бешта оказывала огромное влияние и на попадавших в поле ее действия животных. Пастухи, помнившие то время, когда он отшельничал в Карпатах, вспоминали, что, когда Бешт начинал молиться, овцы поднимались на задние ноги и стояли так, пока он не заканчивал молитву. Причем в эти минуты никакими силами невозможно было заставить их вернуться в естественное состояние.

Хасидские авторитеты объясняли это тем, что в момент молитвы Бешт не просто сам возносился в высшие небесные сферы, но и поднимал вместе с собой весь окружающий мир, как живую, так неживую природу.

В связи с этим становится понятна история, в которой однажды пошел Бешт направился в бейт мидраш и вдруг встал на пороге и сказал, что не может войти, потому что бейт мидраш уже полон Торы и молитвы, так что не осталось места, чтобы войти.

Эти слова, разумеется, поразили его учеников. «Разве может быть большая похвала дому молитвы, чем когда он полон Торы и молитвы?» — спросил они.

«Не может считаться достоинством, когда синагоги и бейт мидраши полны Торы и молитвы, потому как словеса, которые не идут от сердца и с угодным Б-гу устремлением, не могут подняться ввысь, и тогда этот дом заполняется ими от края и до края, так что и войти невозможно. И напротив: если молятся с истинным устремлением, идущим от сердца, то святые слова воспаряют ввысь, и ничего от них не остается внизу», — ответил Бешт.

Был ли Бешт во время молитвы вообще в состоянии замечать, что происходит вокруг него? Вероятно, иногда — да, а иногда нет, но когда ему удавалось добиться той силы каваны, к которой он стремился, то отключение от нашего материального мира было полным.

В связи с этим стоит вспомнить рассказ о том, когда уже после смерти Бешта кантор в Меджибоже однажды вдруг прервал молитву «Амида» посередине (что является скандальным нарушением еврейской литургии) и стал читать проповедь, и от него потребовали объяснений, тот ответил, что ничего не помнит. Ему не поверили, начался шум, но тут р. Якель сказал: «Я бы тоже не поверил этому, если бы не слышал про Бешта, который однажды упал возле святого ковчега, а потом ничего не помнил. Поэтому я верю, что и такое может случиться»[260].

В состоянии, в которое Бешт входил во время молитвы или даже только настраивая себя на нее, ему открывалось многое из того, что закрыто от глаз других людей, и потому со стороны некоторые его поступки могли выглядеть странно.

Так, обычно Бешт начинал утреннюю молитву на День Искупления едва ли не спозаранку, а тут вдруг задержался на несколько часов, а когда пришел в синагогу, то положил голову на пюпитр для книг, и несколько раз то поднимал, то опускал ее.

Наконец, он дал знак начать молитву, но когда кантор р. Давид приблизился к Ковчегу, Бешт закричал «Старый греховодник! Где тебя носит?!» — и стал честить его разными словами, так что перепуганный до смерти р. Давид подумал, что Бешт своим духовным зрением увидел на нем какую-то скверну. Он уже хотел отказаться от роли кантора и собирался уйти, как тут Бешт прикрикнул на него: «Останься!».

Трясясь от страха за то, что на нем есть какой-то неведомый ему грех, сокрушаясь по этому поводу всем сердцем, р. Давид приступил к молитве, но был в таком подавленном состоянии, что лишь стонал и плакал, но толком даже не понимал, что он говорит.

Уже по окончании молитвы р. Давид все еще со слезами на глазах подошел к Бешту и спросил: «Учитель, что за скверну ты во мне заметил?».

На что Бешт ответил, что он, упаси Б-г, не усмотрел в р. Давиде ничего дурного. Но когда ночью он настраивал себя на молитву, то увидел нечестивого ангела Самаэля, который перекрыл все дороги, по которым молитвы доходят до Творца, и готовящегося принять эти молитвы. Поэтому Бешт и задержался перед молитвой: он отнюдь не хотел, чтобы и она попала к Самаэлю.

Наконец, он высвободил тропку для молитвы, на которой Самаэль не мог поймать ее, но, чтобы быть уверенным в чистоте молитвы р. Давида, и в том, что в нее не заскочит ни одна посторонняя мысль, способная снова направить молитву к Самаэлю, Бешт и решил «сокрушить его сердце». Таким образом, его резкие слова по адресу р. Давида были ничем иным как настройкой его души перед молитвой, а как воспринимать его слова о Самаэля — как правду или аллегорию, это уже личное дело каждого.

Как мы уже рассказывали, накануне Дня Искупления 1757 года, когда по наущению франкистов епископ Микола Дембовский добился решения о сожжении Талмуда, Бешт в глубокой печали просидел весь день у себя дома, и если накануне прежних Судных дней благословлял всех жителей Меджибожа, то на этот раз благословил одного-двух и остановился.

Тем временем праздник приближался, Бешт направился в синагогу, произнес там проповедь, а затем вдруг припал к ковчегу и громко запричитал: «Ой, лихо нам! Хотят забрать у нас Тору! Не сможем мы и полдня прожить среди народов!».

В грозящей евреям беде Бешт обвинил раввинов-талмудистов, которые своим искажением самой сути иудаизма вызвали гнев как Всевышнего, так и великих душ мудрецов Мишны и Талмуда, собравшихся на суд. Затем, уже когда прочли молитву «Коль нидрей» («Все обеты»), открывающей молитвы Судного дня, Бешт сказал, что обвинение против евреев усиливается.

В таком напряженном настроении прошел весь Судный день, и перед «Неилой» — последней молитвой Судного дня — Бешт во время проповеди разрыдался в голос, прислонив голову к завесе ковчега, а затем дал указание начать молитву.

«Неилу» Бешт всегда вел сам, не заглядывая в молитвенник — кантор произносил очередной стих из молитвы, а Бешт громко повторял за ним. Но в тот момент, когда кантор дошел до слов «Открой нам врата», Бешт не повторил этот стих. Не сделал он этого и во второй, и в третий раз, после чего кантор замолчал, а в синагоге начало нарастать напряженное недоумение.

Дальше, думается, стоит пересказ в том виде, в каком она приводится в «Шивхей Бешт»:

«И стал тот (Бешт — П. Л.) страшно раскачиваться, иногда так наклоняясь назад, что голова оказывалась вровень с коленями, и перепугались они всем миром, как бы не упал он на землю, хотели подхватить его и поддержать, но боялись. Дали знать р. Зеэву Кицесу — благословенна память о нем! Пришел, взглянул ему в лицо и подал знак, чтобы не трогали его. А глаза его были выпучены, и, раскачиваясь, он голосил, как зарезанный бык. И продолжалось это около двух часов, и внезапно он очнулся, выпрямился, начал очень быстро молиться и закончил молитву»[261].

Когда уже после окончания Дня Искупления жители Меджибожа пришли к Бешту, чтобы выразить свое почтение, он рассказал им о том путешествии в небесные сферы с целью отменить вынесенный приговор, с которым читатель уже познакомился в главе «Визионер».

Разумеется, легче всего сказать, что Бешт эту историю просто выдумал для того, чтобы произвести впечатление на своих легковерных поклонников. И нет сомнений, что она такое впечатление и в самом деле произвела. Ну как же: Бешт находится на короткой ноге с пророками и самим еще не явившимся Машиахом, а, согласно добавке к этому рассказу Магида из Чернобыля[262] р. Менахема-Нахума Тверского, в те самые ворота, которые в итоге вошел Бешт, вход разрешен только Машиаху — то есть основатель хасидизма находился почти на том же уровне. И, вне сомнения, подобные рассказы прибавляли ему сторонников.

Можно допустить и другое: в результате поста Судного дня и духовной экзальтации, в которую Бешт ввел себя во время молитвы, которая, напомним, проходит на фоне жесткого поста, ему это просто привиделось; все рассказанное — не более, чем плод его воображения.

Но даже если читатель решит, что это так (хотя автор не разделяет такой точки зрения) нельзя не обратить внимания на некоторые концептуальные моменты этой истории.

Прежде всего, она позволяет лучше понять взгляд Бешта и его последователей на молитву.

Как мы уже говорили, молитва в хасидизме — одно из главных средств «двейкута», и то, насколько она будет услышана и принята к сведению, зависит от ее искренности. Но в данном случае (как и в ряде других) Бешт раскрывает перед нами этот механизм — прежде, чем дойти до Престола Всевышнего, молитвы, словно птицы, должны суметь пролететь через различные высшие духовные миры («чертоги», «залы»). Сама способность таких птиц-молитв взмывать все выше и выше зависит от глубины веря молившегося и силы вложенной в них искренности, но даже самая сильная молитва может застрять в одном из «чертогов» из-за вольных или невольных грехов молящегося или происков «обвинителя — Сатаны».

Задача праведника-кабалиста заключается, таким образом, в том, чтобы, поднявшись в «чертоги» обнаружить то, что препятствует молитве, и ликвидировать это препятствие. Таким образом, для него каждая молитва — это духовное восхождение, путешествие в духовные миры, пусть не всегда и в самые высокие из них. Но когда та или иная опасность возникает, как в этой истории, для всего еврейского народа, то праведнику предстоит поистине колоссальная духовная работа для предотвращения наказания или хотя бы замены его на более легкое.

Безусловно, мистическое странствие, в которое отправляется праведник во время такой молитвы, требует не только умения вводить себя в определенное состояние (что само по себе связано с колоссальным духовным напряжением), но и умения преодолевать естественный страх, который любой человек ощущает при соприкосновении с тем, что обычно принято называть потусторонним — и не всякий готов к такой встрече.

Именно об этом повествует история, связанная с шурином Бешта р. Гершоном, который однажды обратил внимание, что Бешт неимоверно затягивает минху (послеполуденную молитву) накануне субботы. Р. Гершон уже успел закончить молитву, прочесть недельный раздел Торы на иврите и арамейском, затем прилечь, а Бешт все еще продолжал молиться, им закончил только перед выходом звезд, то есть когда уже наступило время чтения вечерней молитвы.

Во время вечерней трапезы, когда Бешт сидел в окружении учеников, р. Гершон спросил его, почему он так долго молился — он, дескать, тоже молился по тому же молитвеннику Ари и с большой «каваной», но при этом еще многое успел, даже вздремнуть, а Бешт «все стоял и содрогался».

Бешт в ответ усмехнулся, но ничего не ответил. Когда же р. Гершон повторил вопрос, Бешт объяснил:

— Как только я добираюсь до слов «воскрешающий мертвых», я направляю свои помыслы к слиянию миров, и тут же тысячи тысяч душ умерших слетаются ко мне, и мне приходится узнавать от каждого, почему он отторгнут от своего места в высших мирах и молиться за него, чтобы поднять душу вверх. Начинаю я обычно с душ самых выдающихся людей, но душ так много, что если бы я хотел поднять все, то мне надо было молиться неотрывно три года. Но когда я слышу возглас «Освящен! Освящен!», то это значит, что больше нельзя исправлять души, и заканчиваю молитву.

Видимо, это происходило еще в тот период, когда р. Гершон, еще не осознал до конца величие и мощь шурина, а потому с издевкой спросил: «Почему же эти души не приходят ко мне?!».

В ответ Бешт предложил родственнику задержаться у него на неделю, пообещав научить, как устремлять во время молитвы свои помыслы, чтобы и ему являлись души умерших.

Через неделю в канун субботы Бешт прочел кадиш, но не стал торопиться с началом молитвы, предвидя, какое впечатление произведет на психику р. Гершона переход через границу между мирами. И действительно: когда р. Гершон дошел до слов «воскрешающий мертвых» и настроил свои мысли так, как научил его Бешт, к нему стали со всех сторон слетаться души умерших, и от этого зрелища он оцепенел и потерял сознание.

Бешт поспешил привести его в чувство и отправил домой, а за субботней трапезой прилюдно спросил: «Отчего это ты потерял сознание?».

«Лишь направил я помыслы, как мертвые стали валить ко мне словно стадо!».

«Ну вот, дали ему пинка, чтобы не насмехался надо мной!» — сказал Бешт ученикам.

Но, разумеется, Бешт заступался в своих молитвах не только за мертвых, но и за живых, веря, что искренняя молитва одного еврея в защиту другого может изменить, а то и полностью отменить суровый приговор Небесного суда. И, понятное дело, чем с большей «каваной» идет такая молитва, чем выше духовный уровень молящегося, тем большей будет и ее сила. И что уж говорить о случае, когда это была молитва самого Бешта!

Мы уже привели выше немало историй о силе его молитвы, но все же добавим еще несколько.

Рассказывают, что как-то на Рош а-шана р. Липе из Хмельника был в Меджибоже, сказал Бешт во время трапезы: «Видел я сегодня, как судили тут одного, и присудили к смерти за то, что он дерзил раввину своего города». А так как р. Липе незадолго до того и в самом делен повздорил по какому-то вопросу, то он понял, что Бешт говорит о нем, и стал плакать. Но тут Бешт сказал ему: «Не бойся! Я помолился о тебе, и отменили приговор».

Из многих дошедших до нас историй о Беште следует, что он придавал огромную значимость общественной молитве, то есть молитве в миньяне.

При этом в ведущем молитву хазане Бешт видел не только и даже не столько представителя всех участников молитвы перед Творцом, сколько своеобразный камертон, позволяющий молящимся настроиться на глубокую и искреннюю молитву, заражающий их своим настроем, в результате чего молитва превращается как бы в многократно усиленный энергетический посыл, обращенный ко Всевышнему. Одним из тех, кто «умел молиться» и был способен стать таким хазаном, Бешт называл р. Нахмана из Косова.

«Когда р. Нахман вздыхал и охал на молитве, у слушателя ныло сердце, и казалось ему, что оно разрывается на две половинки. Говорил Бешт: „Там, куда заезжал р. Нахман, знают, что такое молитва, а там, где р. Нахман не бывал, о молитве ничего не знают“», — сообщает «Шивхей Бешт».

То, в чем виделась Бешту сила общественной молитвы, хорошо объясняет известная история, которую мы приведем в пересказе Эли Визеля: «Однажды утром он молился дольше обычного. Утомленные ученики ушли. Позднее учитель с грустью заметил: „Вообразите, что на верхушке дерева сидит редкостная птица. Стараясь добраться до нее, люди влезают друг другу на плечи, чтобы один из них мог вскарабкаться по этой живой лестнице на самый верх. Но те, кто стоит внизу, уже не в состоянии разглядеть птицу и поэтому, потеряв терпение, идут домой. Лестница рушится, и дивная птица улетает“»[263].

Молитва и провидение (особенно в случаях, когда какому-то еврею требовалась экстренная помощь) всегда шли у Бешта рука об руку, хотя, понятно, от большинства это было скрыто. Так некий юноша из Меджибожа по имени Элиягу однажды услышал, как Бешт сказал, что тому, кто хочет, чтобы его молитва поднялась на небеса, следует молиться вместе с ним слово в слово.

Элиягу так и сделал. Несколько дней он вторил каждому слову Бешта во время молитвы, но однажды в субботу, когда Бешт при чтении псалмов, предшествующих основной молитве, дошел до слов «конь не поможет ему», он начал вновь и вновь повторять эту фразу. Юноша несколько раз последовал за Бештом, а затем его поведение показалось ему странным, и он заглянул в «Учение праведных» — каббалистический трактат, объясняющий тайный смысл молитв. Там ничего о необходимости повторения этой фразы не было, и Элиягу прекратил молитву вместе с Бештом.

Как-то раз Элиягу зашел в дом Бешта, и тот спросил, почему он перестал с ним молиться?

Услышав ответ Элиягу, Бешт сказал, что в ту субботу один еврей не смог вовремя добраться до дома и вынужден был встречать субботу в поле. Узнав об этом, какой-то головорез вскочил на коня и помчался в поле. «Увидев» это, Бешт и стал повторять слова «конь не поможет ему», благодаря чему разбойник сбился с дороги и не сумел найти еврея.

Сила и действенность молитвы, согласно Бешту, определяется не только и даже не столько точным следованием тексту молитвенника (известны случаи, когда Бешт, вставлял в молитву собственные слова — например, в молитву «Анейну» («Ответь нам!») он однажды вставил фразу «внимающий слезам нашим, ответь нам!»), сколько ее искренностью. Подлинная молитва, не раз подчеркивал он в беседах с учениками и проповедях идет от сердца, а не от разума. Именно поэтому молитва бедняка угодна и вызывает больший отклик у Всевышнего, чем «холодная» молитва какого-нибудь знатока Торы.

Судя по всему, Бешт пришел к пониманию этой истины не сразу. В одном из рассказов, повествующих о раннем периоде его деятельности, он участвовал в молитве простых евреев, живущих тем или иным ремеслом или торговлей, и был неприятно поражен тем, с какой поспешностью они молились, проглатывая слова и явно не очень понимая смысл произносимых ими слов.

По окончании молитвы Бешт сказал им: «Господа, у меня есть к вам одна просьба!», А затем начал говорить что-то нечленораздельное: «Биб-бам-на-ба-ба…»

Евреи недоуменно переглянулись. «Мы не понимаем, чего ты хочешь! Говори ясно — нам пора в путь!» — сказали они. Но Бешт продолжал твердить свое «биб-бам-на-ба-ба», пока его собеседники не вышли из себя и не пришли к выводу, что он — ненормальный.

«Если вы не понимаете моих слов и считаете меня ненормальным, то почему же вы сами обращаетесь с таким невнятным бормотанием ко Всевышнему?» — спросил Бешт.

«С Б-гом все по-иному. Ведь если младенец лепечет в люльке свое „ма-ба-на“, все мудрецы Вселенной, собравшись вместе, не разберут, чего он хочет — есть, пить или что-то еще. Однако мать мгновенно разбирается в его лепете. Так и Б-г — он прислушивается к лепетанию Своих сыновей и мгновенно их понимает!» — ответил один из евреев. И Бешту не оставалось ничего другого, как признать, что этот бедняк прав и впоследствии он сам не раз подобную мысль.

В другом рассказе Бешт во время посещения одного из местечек встретил еврея, который не умел молиться, постоянно путал порядок молитв, но, тем не менее, ежедневно с огромным чувством произносил их. Бешт указал ему на его ошибки, тот поблагодарил и постарался запомнить его указания. Но когда основатель хасидизма уже уезжал из местечка, он решил преодолеть на своей телеге реку (что само по себе было чудом). И тут он увидел, что за ним по воде словно посуху бежит тот самый еврей.

— Ребе! — прокричал он. — Я забыл, как надо молиться. Скажите еще раз!

— Молись, как молился! — ответил Бешт, поняв, что и без его указаний молитва этого еврея угодна Всевышнему, раз Тот творит для него чудеса. Кстати, Бешт не раз говорил, что для совершения чудес вовсе не нужно знать каббалу — достаточно обладать необходимой силой веры в Творца и «уметь» молиться от всего сердца.

Действие другой истории разворачивается в дни жесточайшей засухи. Уже христиане провели свои крестные ходы, уже была массовая молитва евреев, но ничего не помогало. И тут Бешт увидел, как простой еврей во время молитвы «Шма, Исраэль» с особым надрывом, почти криком повторяет стих «…и затворит Он небо, и не будет дождя…», своим духовным зрением ясно увидел, что эта молитва вызывает должный отклик на Небесах.

На следующий день и в самом деле пошел дождь, и Бешт спросил этого еврея: «Что ты думал, читая именно этот стих — „…и затворит Он небо, и не будет дождя…“?».

«Я думал, что Он выжмет небо силой, и не будет дождя наверху, а весь дождь прольется внизу», — ответил в полном соответствии с тем, как переводится этот стих на арамейский язык. И это — одна из многих историй, показывающей, насколько важная правильная и сильная «кавана» во время молитвы.

Само «служение Творцу в радости» для Бешта означало и проведение молитв, особенно, праздничных на особом подъеме, с чувством радости и любви к Творцу. Именно об этом рассказывается в одной из историй, приводимых Агроном:

«Бааль-Шем-Тов, да послужат нам защитой его заслуги, приехал в один город перед праздником Рош ѓа-Шана. Спросил у горожан, кто в этом месте встает перед ковчегом на молитву в Дни трепета. Сказали ему: „Городской раввин“. Спросил Бааль-Шем-Тов, как тот обычно молится. Сказали ему: „Все покаянные молитвы Йом Кипура он поет на радостный лад“.

Послал за ним Бааль-Шем-Тов и спросил, отчего господин разукрашивает покаяния радостными напевами. Сказал ему раввин: „Раб, что убирает царский двор от отбросов, если любит он царя, то весел и в час, когда вычищает мусор со двора, и поет радостные напевы, ибо он ведь ублажает дух царя“. Сказал Бааль-Шем-Тов: „Да будет мой удел с вами!“».

Нельзя не вспомнить и другую прекрасную историю, раскрывающую пониманием Бештом силы молитвы, которую мы приведем в пересказе Эзры Ховкина:

«Йом Кипур, день Искупления, заканчивался. Уставшие от поста люди стали читать „Неила“, заключительную молитву этого дня. Багровое солнце запуталось между высокими тополями — еще немного, и спрячется совсем. Но рабби Исроэль, окруженный своими учениками, казалось, не замечал, что Йом Кипур уходит, что от него почти ничего не осталось… Он молился долго, с плачем и криком, как будто хотел одолеть какую-то преграду, и все не получалось…

Глядя на него, ученики тоже стали молиться с удвоенной силой, и дрожь их голосов передалась другим евреям, стоявшим под деревянными сводами синагоги. Волнение, как волна, перекатилась на женскую половину, где сразу поняли — пахнет бедой. И стены задрожали от женского плача.

Все повторяли одну фразу — и мудрецы, и простаки, и старые, и молодые:

— Аба, рахем на! Всевышний, Отец, смилуйся!

Был в синагоге вместе со всеми один паренек-пастушок, который знал о еврействе своем только то, что он еврей. В хедер его родные не посылали, а может, и не было у него родных. Университеты он проходил под открытым небом, наблюдая за повадками разной живности, которая находилась на его попечении. Он мастерски подражал блеянию овцы или мычанию коровы. Но больше всего любил пастушок крик петуха — за звонкость и заливистый задор.

Сейчас увидел он, что взрослые серьезные мужчины плачут, как дети малые, и зовут Отца. Разволновался пастушок, и вырвался у него крик из самой глубины сердца:

— Аба, рахем на! Ку-ка-ре-ку!!!

Народ обомлел. Мужчины вздрогнули, а женщины стали прикрывать детей платками и пробираться к выходу. А когда люди поняли, кто закукарекал, то принялись ругать парня и даже хотели вытолкать его из синагоги в шею. Но он крикнул со слезами:

— Я ведь тоже еврей!

Тут староста за него заступился, и его оставили.

А Бешт? Оказывается, он уже спешил закончить молитву, и ученики за ним следом. Лицо рабби Исроэля светилось. Волны веселья и спокойной радости разлились по всей синагоге.

Потом, оставшись наедине с учителем, ученики спросили рабби Исроэля о причине затянувшейся молитвы. Он рассказал им вот что. В Йом Кипур ему дано было узнать, что большой катерог — обвинитель — поднялся против одной еврейской общины, и ей грозит полное истребление — то ли от рук гайдамаков, то ли от другой нечисти.

Бешт стал молиться, чтобы отменить ужасный указ. Но тут поднялся обвинитель еще больше прежнего — уже против самого рабби Исроэля. Дело в том, что Баал-Шем-Тов советовал многим евреям селиться в деревнях и брать в аренду мельницу или корчму. Это было нужно для того, чтобы проникнуть в самую темень и глубь этого мира и очистить его соблюдением заповедей и простой молитвой. Обвинитель, однако же, утверждал, что, оказавшись на отшибе, евреи вообще позабудут о своем еврействе.

Бешт ничего не мог поделать с этим обвинением, поддержка учеников не помогала. И вдруг появился пастушок — как раз из таких, о которых твердил обвинитель, и сказал своим криком:

— Отец, я все помню! Ку-ка-ре-ку!

Тут железные засовы и преграды разлетелись в прах, молитвы евреев поднялись в недостижимую высь, пришел мир и спасение…»[264].

Есть и еще одна, похожая история: «у одного Б-гобоязненного еврея, живущего на отдаленном хуторе, был сын-пастушок, не умеющий даже читать молитвы. Однажды в Йом кипур отец привел этого мальчика в синагогу, в которой молился Бешт. Весь день ребенок молчал, сидя возле отца. Солнце уже клонилось к закату, но Бешт видел духовным взором, что, несмотря на горячие молитвы общины, Врата Небес оставались закрытыми. И вдруг, во время Неилы, последней молитвы этого святого дня, мальчик достал из кармана свою пастушью свирель и, растроганный мольбами и рыданиями окружающих его людей, заиграл ту незамысловатую мелодию, с помощью которой он привык созывать коров на лугу. Бешт увидел, что Небесные Врата растворились, пропуская внутрь все молитвы сыновей Израиля, — простая и наивная трель сыграла ту решающую роль, для которой не подходили все слова множества ученых и благочестивых людей»[265].

Обе истории, кстати, демонстрируют, что сила «каваны» для Бешта отнюдь не значила сосредоточенность на некой мысли или просьбе к Творцу. Точнее, такая — на уровне разума — «кавана», безусловно, лучше, чем механическое произнесение молитвы, но все же по своему уровню она куда ниже, чем «кавана» на уровне чувства, души, которую порой трудно сформулировать словами.

Это прекрасно иллюстрирует и рассказ о том, как однажды Бешт велел р. Вольфу-Зеэву Кицесу изучить каванот трубления в шофар на кануне праздника Рош — а-Шана. Р. Вольф-Зеэв старательно выучил и даже записал на бумаге необходимые каванот с тем, чтобы не ошибиться во время трубления, а затем засунул записку то ли в карман, то ли за пазуху.

Но, когда пришло время трубить в шофар, выяснилось, что бумажки с записями куда-то исчезли, а ничего из заученного р. Вольф-Зеэв не помнит. Это настолько расстроило р. Вольфа-Зеэва Кицеса, что он трубил в шофар, чувствуя, как его сердце разрывается от стыда за свою забывчивость, а также страха, что он что-то сделает не так и его трубление не будет принято на небесах.

Однако, когда он с опущенной головой рассказал Бешту о том, что произошло, тот поспешил его успокоить и заверить, что как раз наоборот — его трубление было принято в высших мирах в этом году с особой благосклонностью.

«В царском дворце, объясни Бешт, — множество покоев, на каждой двери мудреный замок, который можно открыть только одним определенным ключом. Но топор — лучший из ключей, он открывает любой замок. Чего стоят все каванот по сравнению с искренним сокрушенным сердцем?!».

Вместе с тем Бешт остро чувствовал, когда во время общественной молитвы хазана или одного из молящихся посещают, какие-то посторонние, подчас и греховные мысли, которые мешают молитве общины обрести подлинную силу и подняться вверх. В этом случае он спешил прийти на помощь молящемуся и избавить его от мучающего его во время молитвы «йецер а-ра» и избавить от насылаемого им наваждения.

Так, однажды, Бешт прибыл в Белое Поле и зашел в синагогу, в которой еще шла молитва. Встав в дверях, он позвал служку и велел ему немедленно снять изображение храмовой меноры (семисвечника), висевшее над той стеной, напротив которой молился раввин синагоги.

Служка выполнил указание, а когда раввин закончил молитву, то увидел, что изображения семисвечника перед ним нет. Узнав, что прибыл Бешт и семисвечник убран по его указу, он, разумеется, спросил, почему тот это сделал.

«Именно из-за этого семисвечника у тебя во время молитвы появлялась посторонняя мысль, сбивающая с нужного настроя», — объяснил Бешт. И действительно: после того, как семисвечник убрали, эта мысль перестала мучить раввина. Ну, а почему изображение храмовой меноры могло вызывать греховные мысли объяснили уже без Бешта: говорили, что нарисовавший его художник был недостойным человеком, и его духовная нечистота отпечатывалась на всем, что он делал, и начинала влиять на других[266].

И в заключение, чтобы читатель понял, какое значение Бешт придавал молитве в повседневной жизни человека, расскажем историю о том, как один торговец, у которого не шли дела, обратился к Бешту за советом, как их поправить.

Через некоторое время он снова явился к Бешту и рассказал, что в точности выполнил все его указания, но, увы, это ничего не дало.

— А ты молился, чтобы это все сработало? — спросил Бешт.

— Нет, — признался торговец.

— А, ну тогда все понятно. Без молитвы все мои советы бессмысленны.

Одним из важных нововведений Бешта в ритуальную практику иудаизма стало широкое использование нигунов — определенной мелодии без слов, обладающих той или иной «каваной» и таким образом, являющейся формой молитвы в виде музыки. В такой форме молитва напрямую, в обход разума, апеллирует к сердцу. Музыкальная традиция всегда была сильна у евреев; как известно, Б-гослужение в Храме также сопровождалось музыкой, да и в последующие столетия сложились каноны канторского пения и были написаны различные мелодии, на которые распевались молитвенные гимны.

Однако именно Бешт и его последователи превратили нигун в своего рода в особую форму молитвы; отдельный жанр еврейского музыкального искусства и особую форму служения Творцу. Сам Бешт, по преданию обладал прекрасным голосом, очень любил петь, и до нас дошли несколько сочиненных им нигунов. Затем традиция нигунов была подхвачена его учениками и лидерами хасидизма последующих поколений. И в наши дни хасиды поют нигуны, сочиненные Магидом из Межерич, р. Леви Ицхаком из Бердичева, р. Михл из Злочева, р. Шеуром-Залманом из Ляд, р. Цемах-Цедеком и др.

Рассказывают, что незадолго до смерти Бешт попросил своих хасидов спеть нигун «Итторерут шель рахамим рабим» («Пробуждение великого милосердия»), сочиненный р. Йехиэлем-Михлом из Злочева. Когда хасиды закончили петь, Бешт сказал, что всякий, кто будет исполнять этот нигун в последующих поколениях сможет прийти к полному раскаянию и удостоится милосердия Всевышнего.

Существует несколько преданий о Беште и его отношениях к нигунам, но мы остановимся только на одном из них.

Однажды Бешт шел со своими учениками по полю, и увидел пастушка, который играл на флейте какую-то мелодию. Когда он закончил играть, Бешт подошел к мальчику, дал ему монетку и попросил сыграть снова. Тот с радостью выполнил эту просьбу. Тогда Бешт дал ему еще монету и попросил исполнить мелодию «на бис». Пастушок попробовал, но у него ничего не получилось — выяснилось, что мелодия словно стерлась из его памяти.

— Ну вот, — сказал Бешт ученикам, — слава Б-гу, я выполнил заповедь о выкупе пленных. Нигун этот — из тех, что распевали левиты в святом Иерусалимском храме. После разрушения Храма эта мелодия отправилась вместе с нами в изгнание, распространилась среди народов, и так попала к этому мальчику. Теперь же я вернул ее к ее источнику, и никто из неевреев больше ее не помнит.

Глава 5. Лидер

Кода хасидизм достаточно распространился по Западной Украине, к Бааль-Шем-Тову стали обращаться как к Ребе. Это «величание» было в ту эпоху новым, и никто не может точно сказать, когда именно и каким образом оно возникло. Скорее всего, это произошло стихийно: ведь официально Бешт не был раввином, но вот меламедом он был, и потому к нему сначала обращались именно как к меламеду, но при этом вкладывая в слово «ребе» совершенно другой, куда более высокий смысл. С другой стороны, последователи Бешта смотрели на него именно так, как маленькие дети смотрят на меламеда — внимая и доверяя каждому его слову. И именно так хасиды любого направления хасидизма всегда смотрели на своего Ребе.

К концу своей, в общем-то, совсем недолгой, особенно по современным понятиям, жизни Бешт был бесспорным духовным лидером сотен тысяч евреев, проживавших на огромном пространстве, охватывающем значительную часть современной Украины и Восточной Польши.

Следует признать, что и противников у него даже в этих краях тоже было немало, и все же было нелепо отрицать, что созданный Бештом хасидизм (хасидут — «учение о благочестии») завоевывало день ото дня все больше сторонников, и если какое-то время их путали с последователями Иегуды а-Хасида, то со временем фигура последнего окончательно отошла в тень и стала забываться.

Само слово «хасидизм» начало ассоциироваться в еврейском мире только с учением Бешта и созданным им движением. И движение это все больше набирало силу, влияя на все сферы жизни народа и проникая во все институты управления жизнью общины.

«Религиозный авторитет Бешта в последние годы жизни был уже настолько значителен, что в некоторых общинах он сам назначал раввинов, резников, канторов и тому подобных представителей духовенства»[267], — отмечает Дубнов.

Словом, именно Бешт стал первым хасидским Ребе в том смысле этого слова, в каком оно употребляется в хасидизме — к нему в Меджибож круглый год ездили евреи, чтобы поделиться своими бедами, хворями и проблемами, а затем беспрекословно выполняли все данные им указания, какими бы нелепыми они порой ни казались. При этом он не занимал никакой официальной должности ни в Меджибоже, ни где-либо еще — не числился ни раввином, ни членом раввинского суда, ни старостой какой-либо синагоги, то есть не получал никакой денежной помощи, которую польские власти выплачивали духовным лицам, вне зависимости от того, к какому вероисповеданию они относятся.

В нем они видели главного заступника народа Израиля перед Б-гом, да и — как мы уже видели из многих рассказанных историй — и перед нееврейскими властями и польской аристократией, у части представителей которых Бешт пользовался почти таким же авторитетом, как и у евреев, а к части применял свои силы чудотворца.

Был он для своих сторонников и непререкаемым духовным авторитетом во всех вопросах, связанных с толкованием Торы и исполнением ее заповедей. И, наконец, примером для подражания, а также живой легендой — рассказы о совершенных Бештом чудесах уже при жизни волнами расходились по всему еврейскому миру.

И все же каким образом никому не известный, считавшийся невеждой в Торе отшельник из Карпат в течение короткого времени стал вождем нового духовного учения, в течение короткого времени охватившего столь значительную часть евреев? Ответ на этот вопрос отчасти кроется в истории, которую рассказывает Эли Визель в своих «Рассыпанных искрах»:

«Вот история о том, как рабби Яаков-Йосеф из Полонного приобщился к хасидизму.

Однажды утром явился он в Шаргородскую синагогу и увидел, что она пустует.

— Где же наши евреи? — спросил он служку.

— На рынке.

— Все? И это в час, когда им следовало бы молиться?

— Видите ли, там какой-то незнакомец рассказывает истории. А говорит он так, что никому не хочется уходить.

— Какое бесстыдство! Ступай и немедленно приведи его сюда.

Делать нечего, и служка повиновался, ведь это — его обязанность. Он побежал на рынок, пробрался сквозь толпу и передал повеление рассказчику.

— Прекрасно, — сказал незнакомец, — я иду. Рабби не встал ему навстречу:

— Кто ты такой, и как осмеливаешься ты совращать общину с путей Господних?

— Не сердись, — сказал пришелец, — такой рабби, как ты, никогда не должен поддаваться гневу. Вместо этого выслушай историю.

— Что? Еще история? Похоже, твоя наглость не знает границ. Ты поплатишься за это.

— Гнев — это то, что нужно держать в узде, — мягко заметил пришелец. — Послушай меня…

Что-то в его голосе взволновало рабби, и он замолчал. Он не мог не слушать, такого с ним раньше никогда не бывало.

— Эта история случилась со мной, — произнес Баал-Шем. — Я ехал в повозке, запряженной тремя разномастными лошадьми, и ни одна из них не ржала. Я не мог понять— почему? До тех пор, пока мы не встретили по дороге крестьянина, который крикнул мне, чтоб я ослабил поводья. И в ту же секунду все три лошади заржали.

Ослепительной вспышкой предстал перед рабби из Шаргорода смысл притчи. Чтобы душа трепетала и звучала, она должна быть свободной: обилие запретов душит ее.

И он начал плакать. Он рыдал так, как никогда не рыдал раньше: свободно, неудержимо, без всякого видимого повода. Что случилось позднее — хорошо известно: рабби Яаков-Йосеф стал одним из столпов нового движения».

Из этого рассказа ясно видна огромная харизма Бешта; его умение «подобрать ключи» и заставить себя слушать и достучаться до душ не только доверчивых и необразованных соплеменников, но и тех знатоков Торы, которые считали себя выше этой толпы. Но одновременно она в аллегорической форме раскрывает суть того, что совершил хасидизм: раввин-талмудисты своим постоянным устрожением Закона слишком сильно, причём зачастую необоснованно, натянули поводья еврейской жизни, так наполнив ее страхом перед возможным грехом, что она проходила в постоянном напряжении, и в ней не оставалось места ни для радости, ни для живого религиозного чувства.

Историки непременно добавляют, что сами идеи, провозглашаемые Бештом ложились на благодатную почву, так как отвечали зову времени, отвечали настроениям и чаяниям значильной части еврейского народа. Это и в самом деле так, что не умаляет его харизмы.

По всем дошедшим до нас сведениям, Бешт был талантливым, если не гениальным оратором, и, как сказали бы сегодня, замечательным лектором по Торе. Он умел мгновенно овладеть любой, в том числе и изначально враждебной ему аудиторией, убедить ее в правоте свои идей, поразить «хидушим» — открытиями в Торе, и, как отмечали его ученики, его высказывания о Торе «никогда не забывались» — и в силу их новизны, и из-за самой формы подачи. Возможно, отчасти поэтому он ничего не писал: писательница Дина Рубина как-то заметила, что чем лучше человек владеет устным словом, тем, как ни странно, он хуже владеет письменным, и в этом наблюдении есть зерно истины.

И все же, отдавая должное масштабу личности Бешта, его религиозному и ораторскому гению, следует отметить, что он никогда не смог бы добиться столь грандиозного распространения своего учения за столь короткое время, если бы за ним изначально не стояла бы хоть какая-то организованная сила.

В тех же местечках ему вряд ли дали бы так свободно проповедовать на рыках и, тем более, в синагогах, если бы у него уже не было на местах тайных и, одновременно, довольно влиятельных доброжелателей. Вероятнее всего, это были те самые члены ордена нистаров, к которому р. Исроэль Бааль-Шем-Тов присоединился еще в отроческом возрасте и которые, судя по всему, вплоть до его «раскрытия» незримо вели его по жизни.

Рассказ, приводимый Эли Визелем, пусть и в неявной форме показывает, что в распространении своего учения Бешт все же опирался не на простолюдинов, а именно на сознающую необходимость перемен и также ищущую ответы на многие вопросы раввинскую верхушку, интеллектуалов, типичным представителем которой и был р. Яаков-Йосеф из Полонного. Однако авторитет и уважение еврейской духовной аристократии Бешт мог завоевать лишь доказательством того, что он не просто равен, но и превосходит других знатоков Торы в знании всего корпуса книг Священного Писания (включая, разумеется и Талмуд — Устную Тору) и умении их толкования. И это был первый, может быть, и не главный, но крайне необходимый экзамен на лидерство, который не раз пришлось выдерживать Бешту. Особенно, разумеется, в первые годы его публичной деятельности.

Вспомним, что перед своим «раскрытием» Бешт успел предстать в качестве великого знатока Торы одному из постояльцев своей корчмы, р. Моше из Кут, а затем, когда решает, что время для объявления о своей миссии пришло, поражает своим знанием тайн и глубин Торы одного из учеников своего шурина р. Гершона, и тот уже доносит весть о новом светоче знаний до кружка кабалистов из бродского клойза. Многие из членов этого кружка стали верными последователями Бешта, и затем, получив места раввинов в различных местечках, обеспечивали ему теплый прием и ширили число сторонников хасидизма.

Но как на раннем, так и на позднем этапе своей деятельности Бешту было чрезвычайно важно утвердить себя именно как мудреца Торы, талмид-хахама — в противном случае его бы не стали принимать всерьез ни раввины, ни те же простые евреи, которые в этом вопросе целиком полагались на авторитет раввинов.

Так было, когда в Бешт появился в городе Кривче, председателем раввинского суда в котором был р. Аба. В это самое время в гостях р. Абы был его свояк, считавшийся выдающимся знатоком Торы, и вся интеллектуальная элита Кривча в тот день собралась для обсуждения какого-то отрывка из Мишны. Судя по всему, описываемые события происходили, когда имя Бешта уже получило определенную известность, но он еще был очень далек от пика своей популярности, а в Кривче у него вообще не было последователей.

Во всяком случае, никто из именитых людей города не вышел его встречать, и тогда Бешт сам направился в дом р. Абы, и поинтересовался, чем именно они занимаются. Видимо, собравшиеся были наслышаны о великих способностях Бешта провидеть тайное, но были крайне скептически по этому поводу настроены, а потому в насмешку показали ему другой отрывок.

— Нет, — покачал головой Бешт. — Вы заняты совсем другим отрывком. Ну хорошо, а что касается этого, то как вы его понимаете?

И после этого Бешт сходу указал на множество мнимых противоречий, имеющихся в протянутом ему отрывке, а затем с легкостью разрешил их, продемонстрировав подлинную оригинальность мысли.

Сразу после этого он уехал из городка, но проехав всего версту, остановился в поле, распряг лошадей и пустил их пастись (своего кучера у него в этой истории у него еще нет, что еще раз доказывает, что она относится к первому этапу его деятельности). Тем временем р. Аба, его свояк и все остальные гости стали обсуждать слова Бешта, и вдруг поняли, что он поистине сделал «хидушим» — впервые открыл в тексте аспекты, которые до сих пор были никому неизвестны. Сразу после этого они наняли повозку и бросились вдогонку за Бештом. Найдя его в поле, они выразили свое почтение талмид-хахаму, и с тех пор р. Аба раз в месяц стал ехать на субботу к Бешту — судя по всему, уже в Меджибож.

Спустя какое-то время р. Аба стал главой раввинского суда городка Белая Церковь (который евреи упорно называли Белым Полем). Мнение р. Абы, вне сомнения, стало решающим в назначении резником Белого Поля бывшего писца Бешта р. Сендера, что значительно укрепило позиции сторонников хасидизма в этом городе.

Так постепенно в различных местечках появлялись сторонники Бешта, которые бурно приветствовали своего Ребе, когда он приезжал в город, собирали вокруг него людей на рынке, организовывали ему проповедь в синагоге, прием местных жителей по самым разным вопросам, а также общественную субботнюю трапезу в его честь — и все это приводило к резкому росту числа последователей хасидизма.

Одним из факторов, способствующих популярности Бешта, Хаим Лурия называет то, что все свои проповеди Бешт произносил на идиш, то есть на повседневном языке ашкеназских евреев. На идиш он давал и уроки Торы, в то время, как талмудические авторитеты вели их на «святом языке», то есть иврите, а частично и на арамейском, остававшемся для большинства непонятным. Бешт мгновенно в уме переводил сложнейшие тексты с иврита и арамейского на понятный каждому его слушателю язык. Это требовало необычайной скорости мышления, но возвращалось тем, что, с одной стороны, для тысяч и тысяч евреев мудрость Торы вдруг оказывалась «не на небе, а на земле» и становилась такой близкой и понятной, а с другой приносило Бешту поистине всенародную даже не любовь, а обожание[268].

Повторим, официально Бешт не занимал ни в Меджибоже, ни где-либо еще какой-либо общественной должности. Вместе с тем, используя появившееся у него влияние, он активно продвигал на должности городских раввинов, «наставников» синагог, канторов и т. д. своих учеников и сподвижников, обеспечивая таким образом базу для распространения хасидизма в данном конкретном местечке или городе.

Но, что примечательно, особое внимание он уделял назначению «своих» людей на места резников. Выше уже говорилось о том, что еще «старые хасиды» уделяли огромное внимание кошерности мяса, и потому придавали колоссальное значение квалификации и Б-гобоязненности резников, и эта особенность сохранилась и у «новых хасидов». Сам Бешт, как известно, отлично владел всеми тонкостями этой профессии, разбирался в самых мелких деталях законов о кашруте и не раз, оказавшись в гостях в том или ином городе, лично проверял на остроту нож местного резника прежде, чем отведать мяса забитой им резником в Белом Поле (Белой Церкви): «Наставником святой общины был достославный и праведный р. Аврагам Подольный. Случилось так, что не находил у них одобрения ни один нож для забоя скота. Обратились они к резникам из других общин, но те не могли выправить нож так, чтобы получил он одобрение. Однажды пришел к ним Бешт, сказал ему: „Мы очень рады такому гостю, но только не можем принять его как подобает“. Поведали ему о том, что произошло. Сказал он, что выправит им нож, и действительно так наточил нож, что им понравилось. Забили они скотину и ели. И пообещал им, что пришлет к ним резника, и послал моей блаженной памяти тестя, который разБ-гател там»[269].

В другой истории по дороге в Каменку Бешт услышал голос, возвестивший ему о том, что следует отстранить резника этой общины.

В Каменке он остановился в гостях у р. Баруха, который, как мы уже рассказывали выше, зарабатывал на торговле скотом. Готовясь к приезду Бешта и его учеников, р. Барух зарезал несколько коров, одну из которых резник объявил некошерной, и р. Барух повесил тушу в сенях — видимо, намереваясь после продать неевреям.

Бешт вышел в сени покурить трубку, увидел висящую тушу, и попросил р. Баруха приготовить ему мясо этой коровы.

— Ваша честь не будет есть мясо этой коровы! — с почтением сказал р. Барух.

— Ей-Б-гу, именно ее я и буду есть! — ответил Бешт.

— Но ведь она трефная! — пояснил р. Барух.

— Но эта корова просит меня, чтобы я ее поел! Скажи, с чего ты взял, что она — трефная? — вопросил Бешт.

Так как ответа на последний вопрос у р. Баруха не было, то он послал за резником. Тот объяснил, почему он счел эту корову трефной, на что Бешт заметил: «По этому поводу есть разные мнения. Некоторые говорят, что корова с таким изъяном кошерна, некоторые считают, что трефная. Так что разрубите-ка быстренько мясо и делайте жаркое!».

Заметив, что ученики с тревогой наблюдают за этой сценой и сомневаются в правильности принятого им решения, Бешт велел послать вопрос о том, кашерно ли в данном случае мясо или трефное, к известному галахическому авторитету р. Шмуэлю, и попросить, чтобы он дал ответ как можно быстрее — прежде, чем мясо зажарится.

Посланный в Полонное гонец сумел и в самом деле управиться за пару часов, и привез ответ от р. Шмуэля, что корова кашерна. После этого Бешт отстранил резника от должности и не стал искать для него другого источника пропитания.

Эта история крайне важна для понимания личности Бешта. Дело в том, что при осмотре туши забитого животного часто выявляются те или иные дефекты, по поводу которых существуют разные мнения: те, кто трактует законы кашрута в пользу устрожения, объявляют такое мясо некошерным, тот, кто в сторону облегчения — кошерным. Но корова в те времена стоила огромные деньги, и объявление ее мяса трефным в том случае, когда его можно было признать кошерным, наносило огромный ущерб и мясникам, и хозяевам коров, нередко считавшим каждый грош.

Безусловно, Бешт настаивал на том, чтобы мясо, продававшееся в еврейских лавках, было строго проверено на кошерность, и это отчетливо видно из первого рассказа про резника. Но второй рассказ свидетельствует о том, что Бешт был категорически против и чрезмерного устрожения, также, по сути, нередко вводящего в заблуждение и наносящего ущерб людям.

Есть и еще один аспект этой истории. В том, что Бешт слышал, как забитая корова умоляет его съесть ее ничего удивительного с хасидской точки зрения нет. Подобные «просьбы» впоследствии слышали от освежеванной туши и другие хасидские цадики: ведь, становясь пищей для человека, ментальная сущность животного как бы поднимается до уровня человеческой души, а если это мясо вкушает праведник, то это для нее просто немыслимый взлет вверх.

В одной из историй к Бешту приходит Свыше «информация» о том, что резник в Бучаче принадлежит к тайным последователям секты Шабтая Цви, и после того, как он показал раввину нож, ударил по нему кувалдой, и таким образом все мясо, которое едят люди этого городка, является некошерным. Бешт немедленно известил об этом раввина Бучача, тот произвел расследование, и выяснилось, что Бешт прав. Но, как уже говорилось, правота Бешта в таких вопросах одновременно приводила и к чисто прагматическому результату: резник-хасид начинал где исподволь, а где открыто пропагандировать хасидизм на новом месте работы и жительства.

В то же время Бешт никогда не выступал с напрасными обвинениями, и, если он своим духовным взором видел, что резник — человек благочестивый, и то, что он объявил кошерным, действительно кошерно, то уже не задавал лишних вопросов.

Так однажды, будучи в Староконстантинове, Бешт велел перед забоем курицы позвать к нему резника, чтобы тот показал ему нож. Однако резник задерживался, и не дождавшись его, Бешт встал на молитву. Тем временем резник появился, сказал, что торопится и попросил разрешения зарезать птиц.

Когда Бешт вернулся с молитвы и узнал, что резник уже сделал свое дело, он лишь взглянул на забитых куриц и сказал, что они вполне кошерны, и он будет их есть[270]. Но у сопровождавшего его в той поездке р. Давида Пуркеса такого духовного зрения не было, и потому, не видя своими глазами, как был произведен забой, отказался на трапезе от курицы.

Известны и случаи, когда Бешт подвергал сомнению компетентность и чистоплотность резника, даже не встречаясь с ним — на основе услышанного им «голоса», или, как сказали бы сейчас, пришедшей Свыше информации.

В одной из таких историй р. Яаков-Йосеф из Полонного, находясь в неком местечке, зазвал к себе раввина этого местечка и рассказал, что недавно видел Бешта, и тот почему-то несколько раз с недовольством упомянул резника местечка, хотя прямо никаких обвинений в его адрес не предъявлял, но посоветовал поймать его на чем-нибудь.

Раввин местечка уже давно подозревал, что резник не совсем чисто ведет дела; иногда выдает кошерное за трефное, и наоборот, но, будучи деликатным человеком, не хотел, чтобы его обвинили, что он у кого-то отбирает заработок. Но после слов Бешта был собран суд, который допросил мясника и после показаний последнего резника решили отстранить от должности, а на его место почти наверняка пришел ставленник Бешта.

Вне сомнения, одним из факторов, приближавших к Бешту как почтенных талмудистов, так и простых евреев было поражающая всех, кому это довелось услышать, гигантская проникновенная сила его молитвы.

Так, в отличие от истории, приводимой Эли Визелем, «Шивхей Бешт» приводят иную версию вступления р. Яакова-Йосефа их Полонного в число приверженцев Бешта.

По этой версии, р. Яаков-Йосеф, будучи главой суда в Шаргороде, уже давно интересовался учением Бешта, но опасался каким-либо образом этот интерес проявлять, поскольку еще не выработал какого-либо определенного мнению о хасидизме. Узнав, что Бешт направляется в Могилев, он решил съездить туда, чтобы его послушать — в надежде, что никто об этом не узнает.

В Могилев р. Яаков-Йосеф приехал в пятницу рано утром, успев появиться у синагоги еще до начала утренней молитвы, и увидел у дверей Бешта, который, по-своему обыкновению, стоял и курил трубку. Судя по всему, р. Яаков-Йосеф был из числа противников курения, поскольку само это зрелище неприятно поразило его.

Но затем началась молитва, которую вел Бешт, и р. Яаков-Йосеф, по его собственному признанию, забыл обо всем на свете. По его словам, подобную по силе искренности молитву он слышал впервые в жизни и во время нее «плакал так сильно, как ни плакал никогда в жизни».

После этого он собрался поехать к Бешту в Меджибож, но тут ему сказали, что Ребе уехал в Землю Израиля, и р. Яаков-Йосеф по этому поводу очень огорчился и пребывал в кручине вплоть до возвращения Бешта из его несостоявшегося паломничества. А узнав, что тот вернулся, тут же направился в Меджибож, чтобы Бешт сделал ему «тикун» («исправление души»).

Если верить книге «Шивхей Бешт» и другим сборникам рассказов о Бааль-Шем-Тове, то очень часто для «перековки» своих противников или все еще сомневающихся в истинности учения хасидизма в своих пламенных приверженцев Бешт использовал свои сверхъестественные способности: с человеком происходило нечто, что невозможно было объяснить иначе как чудо и доказательство того, что Бешту ведомо все происходящее как в нашем мире, и в высших духовных мирах.

Рассказанная в главе о Беште-чудотворце история с меламедом, увидевшим Бешта сначала в привидевшейся ему во сне небесной ешиве, а затем услышавший тот же комментарий из его уст наяву, далеко не единственная.

Похожую историю рассказывают и о р. Аврааме-Абе, отце р. Пинхаса из Кореца.

Если р. Пинхас довольно быстро вошел в круг ближайших соратников Бешта, то его отец еще долгое время числился среди яростных противников хасидизма.

Действие истории разворачивается в местечке Каменка на Волыни, где Бешт однажды проводил субботу. Как уже говорилось выше, Бешт не раз помогал выкупать евреев, посаженных в тюрьму за долги, и когда такая неприятность случилась с одним родственников р. Пинхаса, он решил вместе с р. Менахемом-Мендлом из Ровно ехать к Бешту в Каменку — чтобы тот чудесным или естественным образом помог решить эту проблему.

Надо было спешить, чтобы застать Бешта до того, как он окунется в микву перед минхой и наденет субботние одежды — было известно, что после этого он уже ни с кем не говорит вплоть до окончания субботней молитвы.

Но к моменту их прибытия в Каменку Бешт уже побывал в микве, и стало ясно, что они опоздали. Тем не менее, им посоветовали просто показаться Бешту на глаза — и тогда без всяких слов он узнает, что за дело привело их в местечко. Сам этот момент весьма красноречиво говорит о том, насколько была велика вера в Бешта, в его способности читать мысли и знать обо всем, что происходит с любым евреем.

Так они и сделали — направились в бейт-мидраш, в котором сидел Бешт, и когда тот увидел их на входе, то махнул рукой: дескать, можете идти дальше по своим делам, я уже все знаю.

И тут р. Пинхас из Кореца узнал, что в Мирополь[271], расположенный по другую сторону реки от Каменки, пришел его отец. Эта весть его немало встревожила — он испугался, что тот специально явится на субботнюю трапезу, чтобы устроить скандал, так как уже давно выражал недовольство пагубным, по его мнению, влиянием, которое Бешт оказывал на сына.

Р. Авраам заверил сына, что не собирается приходить к Бешту, а прочтет субботнюю проповедь в синагоге Мирополя, но утром в субботу неожиданно заявился в бейт-мидраш, где Бешт вел молитву. Больше того — встал рядом со шкафом со свитками Торы и стал очень громко молиться, что выглядело вызывающе — как попытка сбить Бешта с молитвенного настроя. Так в стенах бейт-мидраша явно запахло скандалом.

Бешт никак не отреагировал на вызов, но когда р. Авраам-Аба попытался вслед за Бештом взять второй свиток Торы (это была суббота, когда читается дополнительный отрывок из Торы), то Бешт резко остановил его и сказал кому-то: «Забери у него свиток!».

Самое удивительное было то, что р. Авраам-Аба никак не отреагировал на пережитое унижение, и эта неожиданная сдержанность отца удивила р. Пинхаса. Но еще больше все удивились, когда р. Авраам-Аба явился к Бешту на третью субботнюю трапезу.

Обычно, когда Бешт приезжал в Каменку он вместе с учениками, местными знатоками Торы и наиболее уважаемыми жителями города проводил третью трапезу в доме, а остальные хасиды накрывали стол на улице.

Увидев р. Авраама, и зная, что о его неприятии хасидизма, сторонники Бешта испугались, что тот начнет перебивать учителя, когда тот станет говорить о Торе, и попытается его сбить. Поэтому они стали усиленно зазывать его за свой стол и даже поднесли стаканчик медовой браги. Брагу р. Авраам выпил, но это его не остановило.

Он вошел в дом, и когда Бешт начал говорить о Торе, р. Авраам-Аба вдруг встал напротив и начал пристально смотреть ему в лицо. Со стороны это опять-таки выглядело оскорбительно, и р. Пинхас был в совершенном отчаянии, понимая все бестактность отца, но не решаясь сделать ему замечание, не нарушив заповеди о почтении к родителям.

Когда Бешт закончил, р. Авраам-Аба молча вернулся на свое место. После церемонии авдалы трапеза продолжилась, и тут Бешт сказал: «Я не собирался об этом говорить, но все же скажу, так как слышал, что в Райском саду этот комментарий передают от моего имени».

Как только он начал говорить. р. Авраам-Аба снова встал напротив Бешта и пристально смотрел ему в лицо, пока тот не закончил. И уже после вечерней молитвы сказал р. Пинхасу: «Да, это он — и никто иной!».

На удивленный вопрос сына, что это значит, р. Авраам-Аба ответил: «Думаешь, почему я промолчал, когда он отругал меня во время чтения Торы? Я решил подождать до конца. А дело в том, сын, что видел я этой ночью сон, будто вхожу я в райский сад, и пришел ангел Метатрон, и произнес от имени Бешта комментарий на Тору. Когда я пробудился, то очень хорошо помнил этот комментарий, и пришел к Бешту, чтобы проверить, повторит ли он его или нет. И он сказал то же самое, что я слышал во сне!».

О том, удалось ли выручить того еврея, который оказался в долговой яме и из-за которого р. Пинхас прибыл в Каменку, история умалчивает (хотя, скорее всего, Бешт, как обычно, все уладил). Но вряд ли, наверное, нужно говорить о том, что с того дня р. Авраам-Аба присоединился к числу сторонников Бешта.

Как видим, слухи о Беште, расходившиеся, благодаря его сторонникам, за тысячи верст от Меджибожа, Белой Церкви (Белого Поля), Каменки и десятков других местечек, в которых хасидизм одержал полную победу над своими противниками-миснагдим, интриговали многих выдающихся раввинов-талмудистов.

Прежде всего, разумеется, тех, кто уже давно чувствовал, что и в повседневной еврейской жизни, и в самой теологической концепции надо что-то менять, но после лжемессии Шабтая Цви и появления сект его последователей боялись перемен. Тем не менее, в какой-то момент, устав от таких колебаний, они решали отправиться к Бешту, чтобы либо разоблачить его как опасного шарлатана, либо признать, что хасидизм не только не является ересью, но и может обновить к лучшему жизнь евреев.

Бывало и так, что тот или иной талмид-хахам отправлялся в Меджибож под влиянием своих учеников, которые донимали его вопросами, насколько можно доверять тому, что говорят о Беште; как следует относиться к его толкованиям Торы, да и всему его учению в целом.

Именно так случилось с р. Нахманом из Косова (Косовером), который поначалу был не просто противником, а яростным ненавистником Бешта. «Шивхей Бешт» объясняет это тем, что корень души Бешта происходил от души царя Давида, а корень души р. Нахмана — из души царя Шауля, и потому враждебное отношение р. Нахмана к Бешту имело во многом иррациональный характер, уходя в глубь предыдущих воплощений.

Дело дошло до того, что однажды Бешт с его умением улавливать все происходящее в мироздании сказал: «Р. Нахман во время молитвы настраивает свои мысли так, чтобы извести меня, но у него, с Божьей помощью, это не выйдет».

Ученики р. Нахмана, разумеется, заметили этот его настрой против Бешта, и однажды сказали учителю: «Что это?! Весь мир едет к Бешту и превозносит его до небес. Почему бы и вам не поехать и не познакомиться с ним поближе, чтобы потом рассказать нам, где правда? Сколько времени мы будем сомневаться вместо того, чтобы сосредоточиться на изучении Торы?!»

И раби Нахман отправился в Меджибож. Бешт принял его с большим почетом, а затем два выдающихся знатока Торы попросили всех, кто был в комнате, оставить их наедине. Но, как обычно, среди учеников Бешта нашелся один, который спрятался то ли под лавкой, то ли где-то еще и подслушал разговор.

Р. Нахман начал с прямого вопроса: правда ли то, что Бешт может читать чужие мысли?

— Тогда скажи, о чем я сейчас думаю! — сказал р. Нахман, услышав положительный ответ.

— Как известно, человеческая мысль непостоянна; человек обычно скачет от одной мысли к другой. Но если ты сосредоточишься на чем-то одном, то я скажу! — ответил Бешт.

Р. Нахман сосредоточился, и Бешт сказал:

— Ты думаешь о непроизносимом Имени Творца.

— Ну, об этом было несложно догадаться, — усмехнулся р. Нахман. — Еврей всегда должен думать именно об этом, как сказано в псалме (16:2): «Представляю имя Господа перед собой всегда». Понятно, что, когда я отрешился от всех посторонних мыслей и сосредоточился на одной, передо мной предстало одно из Имен Всевышнего.

— Да, но у Него множество Имен, и ты мог вообразить любое, однако ты представил именно это, — возразил Бешт, и р. Нахману не оставалось ничего другого, как признать его правоту.

После этого разговор перешел на различные вопросы каббалы. И, хотя р. Нахман Косовер не сразу стал приверженцем Бешта, и разногласия между ними существовали еще долго, судя по всему, разговор тот произвел на гостя большое впечатление. Его былая враждебность исчезла, и он больше не считал его опасным еретиком и шарлатаном.

Во всяком случае, когда однажды р. Нахман услышал, как его ученики злословят о Беште, повторяя его же слова, он сильно разгневался и рассказал притчу о том, как два сановника сделали для царя новую корону, а затем стали спорить, где поместить на ней особо драгоценный камень, и тут кто-то из толпы поддержал мнение одного из них. В ответ разгневались оба сановника, сказав недотепе: «Кто ты такой, что лезешь в наш спор?! Мы спорим лишь о том, как сделать так, чтобы больше подчеркнуть величие царя!».

«Таков же спор между мной и Бештом, — подытожил р. Нахман. — Это — тот спор во имя Небес, который вели царь Давид с царем Шаулем, а затем Гилель с Шамаем, и не вам в него вмешиваться».

Все это, по всей видимости, происходило в первый период жизни Бешта в Меджибоже, так как р. Нахман Косовер скончался в 1746 году, на шестом году меджибожского периода.

Немалую роль в привлечении к Бешту новых сторонников играли не только его сверхъестественные способности (включая, целительство), но и человеческие качества. Так произошло в истории с тремя братьями, каждый из которых был знатоком Торы и Б-гобоязненным человеком, но двое из них стали приверженцами Бешта, а третий вошел в число его противников[272].

Однажды Бешт приехал в Каменку, где жили братья, и когда он спросил о делах брата-миснагеда, ему сообщили, что тот занемог, не встает с постели и даже потерял дар речи. Словом, у него налицо были все признаки паралича. Приверженцы Бешта думали, что того обрадует эта новость, и он спишет ее на кару Божью, но, если бы это было так, Бешт попросту не был бы Бештом. Он не только не высказал никакой радости, но опечалился и сказал, что хочет проведать больного.

В пятницу он спросил двух братьев, удобно ли будет, если он организует в субботу молитву возле их брата, чтобы способствовать его исцелению?

«Конечно, если бы он был здоров, то он точно не позволил бы, чтобы ты молился в его доме. Но теперь он лежит, как камень, и ему нет никакого дела до того, что происходит вокруг него, так что, конечно, можно. Тем более, что у него есть особая комната для молитвы», — ответили братья.

Бешт велел принести в дом ковчег со свитком Торы, и молился в этом доме и пятничную минху, и вечернюю и утреннюю субботние молитвы, причем последнюю затянул до часу дня. Перед чтением Торы он вышел в сени передохнуть, и тут услышал крики, что больному стало хуже, видимо, он умирает, и вместе с учениками поспешил в его комнату.

Когда он сел возле р. Шмуэля, Ривеле-праведница сказала сыну: «Почему ты не приветствуешь учителя?». Но тот ничего не ответил — то ли потому, что у него уже не было сил говорить, то ли по той причине, что он не считал Бешта своим учителем.

Тогда мать вложила руку умирающего сына в руку Бешта, и тот спросил больного, учил ли тот Талмуд? Ответом Бешту снова было молчание, но он не отступил и повторил свой вопрос еще несколько раз. Так как молчание продолжалось, то Бешт сделал вид что сердится.

— Где твоя вежливость?! — сказал он. — Я спрашиваю тебя, читал ли ты Талмуд, а ты не отвечаешь!

— Да, я читал Талмуд, — слабым голосом ответил больной.

— А в каком трактате сказано: «Милы ли тебе эти страдания?», — продолжил разговор Бешт.

— В трактате «Брахот», — последовал ответ.

— И что там на это сказано?

— «Ни они, ни плата за них…»

— А теперь, — повысил голос Бешт, — ответь мне, милы ли тебе эти страдания?

— Ни они, ни плата за них, — прошептал больной.

— Тогда дай мне руку свою! — приказал Бешт, и затем за протянутую руку усадил своего противника на кровать.

После этого Бешт велел р. Шмуэлю спустить ноги на пол, медленно встать, и так же медленно одеться и омыть руки. Тот сделал все, что Бешт велел, направился в комнату, где шла молитва, помолился вместе со всеми мусаф, и вскоре полностью выздоровел.

Конечно, можно отнести эту историю к тем, которые рассказывают о совершенных Бештом чудесных исцелениях, в том числе, и парализованных. Но в данном рассказе видно, что Бешт с равной чуткостью относился как к своим сторонникам, так и противникам, и это, безусловно, увеличивало его славу и популярность, и привлекало к нему все новые сердца.

Кроме того, Бешт предстает в этом рассказе как подлинный знаток Талмуда, видимо, знающий все его трактаты наизусть — а ведь именно слабое знание Талмуда и Галахи и пренебрежение их изучением чаще всего вменяли в вину Бешту его противники. И тот факт, что он знает Гемару не хуже любого раввина-талмудиста, должен был произвести на брата-миснагеда соответствующее впечатление.

С обвинениями в невежестве связана и известная история о том, как Бешт был вызван на съезд Ваада — «Комитета четырех земель», высшего органа еврейского самоуправления Речи Посполита. В то время Ваад уже доживал свои последние дни, но все еще был достаточно влиятелен, и к его постановлениям, по меньшей мере, прислушивались.

Инициатором вызова Бешта стал один из глав Ваада р. Авраам-Аба. Он выразил обеспокоенность той популярностью, которую Бешт и его учение приобрели в народе и заявил, что необходимо проверить, кто он вообще такой, так как, по одним слухам, он чуть ли не зримо осенен Шехиной, а под другим — невежда, ничего не смыслящий в Торе, а ведь сказано в трактате «Авот», что невежда не может быть праведником.

Когда Бешт явился на вызов, р. Авраам-Аба заметил: «Обычай твой и обхождение показывают, что на тебе лежит святой дух, но вместе с тем говорят, что ты — невежда. Поэтому мы хотим убедиться, что ты знаешь хотя бы Галаху…»

Так как вызов пришелся на Рош-ходеш (новомесячие), то вопрос, заданный Бешту на знание Галахи был следующим: «Каким правилом должен руководствоваться тот, кто во время молитвы на новомесячие забыл произнести специальную вставку на этот день „Яале вэ-яво“» («Взойдет и придет…»)

Вопрос сам по себе носил издевательский характер, поскольку ответ на него был известен даже ученикам хедера: надо начать читать молитву с начала. И ответ Бешта был соответствующий: «Мне знать это правило не нужно, так как я никогда не забуду произнести эту вставку. Да и вам это не нужно, так как сегодня вы, ваша честь, забыли произнести эту вставку во время утренней молитвы, начали читать снова — и снова забыли!».

И Дубнов, и Визель, и другие авторы популярных книг по истории хасидизма обычно приводят только первую часть ответа, и делают из него вывод, что Бешт и в самом деле был несведущ в Галахе, не знал того, что делать если по забывчивости или рассеянности забыл прочитать столь важную вставку, но нашел остроумный способ уйти от ответа: «Мне это не нужно, так как я никогда не забуду!».

Однако смешно даже предполагать, что Бешт, работавший в свое время меламедом, да и, как мы уже не раз убеждались, обладал поистине гигантской религиозной эрудицией; прекрасно знал и ТАНАХ, и Талмуд, и каббалу, труды великих еврейских мудрецов, и то и дело сыпал цитатами из них; Бешт с его особым вниманием к каждому слову молитвы, мог не знать такого простого правила.

Больше того: без второй части ответ Бешта теряет смысл, тем более, что эта история имела продолжение.

Слова Бешта обожгли р. Авраама-Абу, как удар плетки, поскольку в тот день он действительно забыл во время молитвы прочесть вставку, начал читать все сначала — и снова забыл (видимо, потому, что ему не хватало той самой «каваны» в молитве, о которой говорил Бешт).

Эта проницательность Бешта была прямым подтверждением ходящих о нем слухов, и поразила р. Авраама-Абу до глубины души. И все же он отказывался поверить даже самому себе, и потому решил тайно за ним проследить. Для этого р. Авраам-Аба загодя отправился на постоялый двор, где должен был остановиться Бешт, и стал за ним подглядывать. Хозяин постоялого двора, будучи одним из почитателей Бешта, отвел ему большую комнату с роскошной кроватью. Однако, когда слуга ввел его в номер, Бешт воскликнул: «Ох, на этой кровати еврей переспал с христианкой. Нельзя мне на ней спать!».

Тут пришел хозяин гостиницы и стал жаловаться Бешту, что его зять изменяет дочери с христианкой, и однажды он застал их на этой самой кровати.

— Реб Аба, слышишь, что он говорит? — с усмешкой громко сказал Бешт, и р. Аврааму-Абе не оставалось ничего, как выйти из своего укрытия, и признать, что Бешту и в самом деле ведомо тайное о любом человеке.

В другой истории рассказывается, что некий раввин-талмудист однажды специально прибыл в Меджибож, чтобы проверить, насколько хорошо Бешт знает Галаху.

— Если у меня возникает какой-либо вопрос, я заглядываю в «Шульхан арух» и нахожу там нужный закон, — сказал Бешт.

— Но, если, например, в городе возникнет пожар в субботу, пока ты разберешься в «Шульхан арухе», уже все сгорит! — заметил на это раввин.

— Вы же меня считаете чудотворцем. Ну, так я попрошу огонь, чтобы он подождал, пока я разберусь в «Шулхан арухе», — парировал Бешт, и было непонятно, шутит ли он или говорит всерьез.

Как уже говорилось выше, одним из свидетельств признания Бешта духовным лидером своего поколения был тот факт, что именно к нему обращались евреи в случае любого грозящего им бедствия.

Одна из таких историй произошла в Заславе[273], судя по всему, в 1750-х годах. Местные жители нашли в поле тело нееврея и притащили его в город, чтобы обвинить евреев в ритуальном убийстве. С этим наветом они направились к вдове покойного князя Заслава Павла Сангушко (1682–1750).

Однако вдовствующая княгиня поверила версии, согласно которой ее супруг сошел с ума и умер в страшных муках именно за то, что в 1747 казнил по аналогичном ложному обвинению пятерых евреев. Поэтому она заявила, что отдаст приказ арестовать евреев лишь в случае, если их вина будет однозначно доказана. Тогда было решено послать представителя общины р. Айзека к Бешту с тем, чтобы тот попытался отвести кровавый навет от общины города.

Когда р. Айзек явился к Бешту, тот слушал, как его писец р. Цви читает вслух книгу «Зоар», а Бешт повторяет за ним, и при этом кажется, будто он весь охвачен пламенем.

Р. Айзек оцепенел от этого зрелища, а Бешт сделал ему знак рукой, чтобы тот уходил. Тогда к Бешту послали другого посыльного — старого р. Давида, и, выслушав его, Бешт сказал, что был в Небесном чертоге, но там ни о чем о таком не говорили.

Через некоторое время Бешт после еды задремал, лежа на сундуке, а руку при этом положил так, словно к чему-то прислушивался. Пробудившись, он попросил, чтобы ему согрели микву, пошел окунуться, а когда вернулся, сказал собравшимся вокруг него евреям: «Не бойтесь! Ничего не будет!».

Тем временем стало известно, что поляки направились к княгине просить, чтобы она арестовала евреев и провела дознание. В ответ княгиня заявила, что желает, чтобы ее личный врач сначала осмотрел труп и постановил, насильственной или естественной смертью умер покойный.

Решив не полагаться на слова Бешта, евреи вручили доктору тридцать золотых. Тот, получив взятку, объявил, что смерть наступила по естественным причинам, и на этом дело было закрыто.

Эта история, кстати, не прибавила популярности Бешту, так как евреи Заслава начали говорить, что если он и в самом деле великий провидец, то почему не предвидел, что в поле найдут убитого, а после того, как нашли, сразу не сказал, что бояться нечего?! Да и трудно было сказать, что помогло больше — молитва Бешта или те деньги, которые вручили доктору.

Сам Бешт на это заметил, что, когда отправился в микву, и стал там молиться и спрашивать, почему ему не открыли грозящей евреям опасности, получил ответ, что так он был наказан за леность в оплакивании скончавшегося недавно мудреца р. Хаима из Бродов.

Широко известна и история о том, как Бешт ошибся в своем предсказании о том, что беда пройдет мимо евреев.

События, о которых идет речь, произошли в 1753 году, когда в окрестностях Житомира было найдено тело трехлетнего ребенка, на евреев возвели очередной кровавый навет. Киевский епископ инициировал процесс по обвинению евреев в ритуальном убийстве. Одиннадцать обвиняемых были казнены, а двое — супружеская пара — купили себе жизнь ценой крещения. Но еще во время процесса раввин Коростышева р. Давид приехал к Бешту в Меджибож, и тот заверил его, что процесс закончится благополучно, и обвиняемые спасутся.

После их страшной казни р. Давид снова явился к Бешту накануне субботы, и тот, узнав о случившемся, разрыдался. Бешт продолжал рыдать и по дороге в микву, и когда вышел из нее, и прочел предсубботнюю минху с такой великой скорбью, что его настроение передалось всем молящимся.

Затем за первой субботней трапезой он также с плачем прочел освящение над вином, совершил омовение рук, сел за стол, но вскоре оставил гостей, а сам удалился в спальню, там распростерся на полу и так и остался лежать, явно нарушая тем самым субботу, в которую, как известно, нельзя предаваться скорби.

В какой-то момент в спальню вошла жена Бешта Хана и сказала, что скоро погаснут свечи, а гости сидят за столом и ждут, когда он вернется, чтобы произнести проповедь и благословение после трапезы. Но Бешт ответил, что пусть гости произнесут застольную молитву без него и уходят, а сам остался лежать, как лежал.

После этого жена Бешта пошла спать, а р. Давид так и остался стоять у двери, чтобы узнать, как поведет себя Бешт дальше. Час проходил за часом; устав стоять, р. Давид взял скамеечку, но не покинул своего поста.

Около полуночи он услышал, как Бешт сказал жене: «Прикрой лицо!» — и в тот же миг комната озарилась сиянием, которое пробилось сквозь щели, став видимым р. Давиду.

Затем р. Давид услышал, как Бешт сказал: «Благословен входящий рабби Акива!» и понял, что тот приветствует сожженного заживо по приговору суда в Житомире арендатора Акиву, а затем и других казненных по кровавому навету. И р. Давид услышал, как Акива ответил и узнал его по голосу.

Вслед за этим р. Давид услышал, как Бешт повелевает казненным совершить отмщение тому, кто возвел на них ложное обвинение, и тогда души мучеников стали рассказывать, что слезы Бешта и то, что он нарушил субботу, произвел большой переполох в высших мирах, так что когда они поднялись в один из самых высоких «чертогов», то им закричали: «Пойдите и уймите слезы Бешта!».

Дальше праведники рассказали, что хотя они предпочли мучительную смерть крещению и освятили Имя Всевышнего, в какой-то момент мысль о спасении путем крещения появилась и у них, из-за чего они вынуждены были полчаса страдать в Преисподней, и только после этого их пустили в райские кущи.

Что касается отмщения, то им сказали, что для этого еще не пришло время, и если они хотят отомстить, то должны согласиться на новое воплощение. Но так как они не хотят вновь спускаться в материальный мир, опасаясь совершить там какие-то грехи, то просят Бешта, чтобы он отказался от данного им приказа.

И вот тогда Бешт задал им вопрос о том, почему с Небес ввели его в заблуждение, и не открыли, что впереди осужденных ждет казнь?

«Узнав об этом, — последовал ответ, — вы бы неотступно молились, и отменили бы этот приговор, и тогда, упаси Боже, была бы еще большая беда. Поэтому вашей чести ничего и не сообщили».

Смысл этого рассказа, безусловно, заключается не только в том, чтобы реабилитировать Бешта, но и предостеречь евреев от перехода в христианство; напомнить, что даже самая мученическая смерть лучше такого шага.

Следует понять, что христианское духовенство того времени, и особенно, католическое предпринимало немало усилий для обращения евреев в христианство, и крещение нередко становилось предметом торга для избавления от того или иного наказания — не только смертной казни по обвинению в ритуальном убийстве, но и порки или тюремного заключения те или иные провинности.

Порой в обмен на крещение евреям сулили различные выгоды. Были и случаи, когда еврейки готовы были креститься, чтобы сочетаться браком с полюбившимся им поляком или украинцем — и о случаях предотвращения Бештом подобных браков мы уже рассказывали выше.

В другой истории, которая произошла накануне Песаха, Бешт после утренней субботней молитвы вдруг слишком поспешно снял талит и вышел из синагоги. Все прихожане подумали, что он отправился по нужде, но Бешт вышел на улицу, увидел окруженного мальчишками цыгана с дрессированным медведем, и пошел за ними. Так он дошел с толпой до дома судьи, и тут медведь взбесился. Вырвавшись из рук цыгана, медведь забежал во двор к судье, вломился в дом, а уличные зеваки столпились вокруг окон судейского дома, чтобы увидеть, что будет дальше.

Медведь тем временем отодвинул стол в сторону, оторвал доски пола, начал рыться в земле и рылся до тех пор, пока не откопал трупик младенца. Взял он труп обеими руками и поднял для всеобщего обозрения. И в этот момент Бешт закричал по-польски: «Вы все свидетели! Протест!».

Судя по всему, мертвый младенец был незаконнорожденным, рожденным служанкой судьи, которого было решено таким образом спрятать, а накануне Песаха подбросить к синагоге или к одному из еврейских домов, и обвинить евреев в кровавом навете. Вряд ли нужно говорить, что жители местечка были уверены, что медведь действовал по наущению Бешта, и таким образом именно Бешт избавил их ложного обвинения.

Наконец, известны и случаи, когда Бешт силой своего прорицательского дара предотвращал погромы. Так, однажды, еще в то время, как Бешт жил то ли в Тлусте, то ли Коломые, накануне субботы, когда все хозяйки были заняты приготовлением пищи к субботним трапезам, Бешт велел передать всем жителям местечка, что надо спасаться. Сам он тоже немедленно бежал, чтобы иметь возможность встретить субботу по своему обыкновению пораньше.

Все жители местечка, слив воду из котлов с мясом, погрузили их на телеги и перебрались через Днестр. Лишь некоторые задержались настолько, что вынуждены были зажечь субботние свечи в пути.

Среди историй, входящих в «золотой фонд» хасидских рассказов есть и история о том, как некий польский пан, у которого начали подгнивать скопившиеся запасы пшеницы, стал ее спешно распродавать. Однако продажа шла вяло, и чтобы отвести от себя гнев помещика, его слуги стали утверждать, что во всем виноваты евреи: они, дескать, распускают слухи о том, что пшеница подпорченная, чтобы покупали только у них.

Разъяренный помещик решил устроить погром в местечке, для чего собрал всю свою челядь, а также крестьян из деревни. Весть об этом дошла до евреев, и они в страхе послали за Бештом — в надежде, что тот сможет чем-то помочь. Бешт немедленно приехал, и вместе с общиной молился в синагоге, прося Всевышнего отвести беду.

Тем временем вооруженные дрекольями и топорами погромщики собрались перед домом помещика. Они уже собирались идти, чтобы «пускать кровь жидам», но тут вдруг во двор въехала богатая карета, из которой вышел польский вельможа.

Вельможа этот оказался другом юности пана, с которым тот не виделся уже много лет. Друзья обнялись и расцеловались, после чего, оглядев толпу, вельможа поинтересовался, что тут собственно, происходит? Помещик рассказал ему о своей проблеме и о еврейских кознях, на что гость заметил:

— Не верю! Я давно веду дела с евреями, и, думаю, их оклеветали. Лучшее, что ты можешь сделать: это поручить им продать твою пшеницу, и уверен: окажешься в прибыли. А мы с тобой давай-ка пока выпьем за встречу.

Погром был отменен, и помещик решил последовать совету старого друга.

Когда Бешту рассказали о случившемся, он только усмехнулся.

— Знайте, — сказал он, — этот вельможа уже двадцать лет, как лежит в могиле, и мне пришлось приложить усилия, чтобы поднять его оттуда и заставить говорить то, что он говорил.

На вопрос о том, мог ли он совершить такое чудо, не тратя время на приезд в местечко, Бешт ответил:

— Мог. Но я хотел, если ничего не получится, быть в минуту беды рядом с вами.

И вновь верить или не верить в эту историю — право читателя. Конечно, можно задаться вопросом о том, неужели помещик не знал о смерти своего старого друга?! Но в заключительной фразе этой истории — весь Бешт, и разгадка того, кто такой Ребе.

Огромное значение в росте популярности Бешта имел тот его демократизм, который подчеркивают большинство исследователей.

Бешт говорил на равных, без тени высокомерия, с любым евреем вне зависимости от его социального статуса, и при каждом удобном случае любил подчеркнуть, что именно заслуги таких простых евреев-тружеников значат для благополучия любой общины не меньше, а то и больше, чем заслуги раввинов и талмид-хахамов, денно и нощно отдающих себя изучению Торы.

Так, в одной из историй Бешт обратил внимания изготовителя «каталок» — карпатской разновидности валенок. Этот еврей зимой и летом молился только в синагоге, независимо, есть там миньян или нет. Бешт зазвал его к себе и попросил продать четыре пары валенок. Тот назвал цену — злотый с половиной за пару, и сколько Бешт ни торговался, отказывался спустить цену, поскольку доходов от тех валенок, которые он делает и продает, и так с трудом хватает на хлеб насущный.

Затем он поведал, что явился к Бешту исключительно из уважения к нему, а так никогда не ходит к покупателям — лавочники сами приходят к нему, приносят ему шерсть и забирают готовый товар. Выходит же он из дома только в синагогу, и даже если там нет миньяна, молится на своем месте в одиночку.

Тогда Бешт поинтересовался: если он зарабатывает только на хлеб, то откуда возьмет деньги на свадьбу, когда придет время женить сына? На что тот ответил, что в этом вопросе целиком полагается на Всевышнего.

По окончании беседы Бешт сказал, что этот человек и есть опора синагоги, поскольку живет беспорочно, трудом рук своих и при этом всем сердцем служит Всевышнему.

А вот еще одна прекрасная история о Беште в пересказе р. Ицхака Гинзбурга, из которого ясно следует отношение Бешта к высокомерию некоторых раввинов-талмудистов и как высоко ставил искреннее, идущее от сердца служение Б-гу простого еврея, которое и вызывает подлинный отклик в небесных сферах:

«Однажды Баал Шем Тов поехал вместе со своими праведными учениками в дальнее поселение. В том поселении жил один отшельник, который целыми днями только лишь молился и изучал Тору и отошел от всех дел этого мира. Что бы у него ни спрашивали — любой ответ он сопровождал словами: „Так я слышал от пророка Элиягу“. Он был способен объяснить самый сложный вопрос абсолютно каждому — даже самому простому человеку.

В том же местечке жил также простой еврей, шкуродер по профессии, который много читал Теилим, и только во время работы — когда руки его были испачканы — их не читал.

Баал Шем Тов зашел со своими учениками в дом этого простого еврея и сказал им закрыть свои глаза и положить руки на плечи друг друга. Затем он начал петь нигун. И ученики были потрясены явившимся видением и очень удивились, как же в такую скромную комнатку заходит столь величественное небесное воинство.

После этого Баал Шем Тов пошел вместе с учениками в дом отшельника и снова велел им закрыть глаза и положить руки на плечи друг друга и начал петь тихий нигун. Теперь вместо ангелов ученики вдруг увидели перед собой… змей и скорпионов.

Баал Шем Тов объяснил ученикам, что хоть и написано, что если поститься сорок дней подряд и отделиться от дел этого мира, то даже раб и рабыня могут удостоиться раскрытия пророка Элиягу — но не раскрытия души. Змеи и скорпионы, которых они видели, — это высокомерие того отшельника. А высокомерие — это искры Змея, олицетворяющего Зло.

Потом Баал Шем Тов сказал своим ученикам: слушайте благословение этого простого еврея — ведь его слова проникают сквозь небеса.

Некоторое время спустя, когда этот еврей умер, Баал Шем Тов взял с собой десять из своих учеников, и поехал в то поселение, чтобы лично заниматься его похоронами»[274].

Об этом же, в сущности, рассказывается и в другой известной истории, которую мы приведем в пересказе Эзры Ховкина:

«В субботу несколько десятков гостей собралось за столом у рабби Исроэля. Было среди них немало людей совсем простых: сапожников, огородников, бродячих торговцев. Рабби Исроэль принимал их с особым почетом и любовью. Отвечал на их вопросы, порой не слишком умные, угощал, расспрашивал о житье-бытье.

Молодые праведники, ученики Бешта, были к этому привычны. И все же то один, то другой думал о том, что намного приятней слышать из уст учителя тайны Торы, чем следить за тем, как он толкует, к примеру, с извозчиком о подковах и овсе.

Был у них, однако, свой звездный час: дневная субботняя трапеза, на которую не допускался никто, кроме членов знаменитой хевра кадиша, то есть постоянных учеников рабби Исроэля. Так было и на этот раз. Молодые праведники слушали Бешта, их мысли, как облака, плыли между небом и землей, и тайны, одна другой прекрасней, раскрывались перед ними.

А прочие гости, чтобы не терять времени даром, пошли в синагогу и там читали Псалмы Давида. По малой учености другое занятие было им недоступно.

Вдруг одна мыслишка, незаметная, как червячок в яблоке, потревожила учеников. Им подумалось: „Вот так бы и учиться весь субботний день, а не тратить время на разных землекопов и жестянщиков…“

Баал-Шем-Тов услышал эту мысль. Неожиданно он велел каждому положить руку на плечо соседа, а сам положил руки на плечи двоих, что сидели от него по обе стороны. Получилась замкнутая цепочка.

Бешт приказал петь нигуним — хасидские напевы. А потом сказал, чтобы все закрыли глаза. И вдруг ученики, сидевшие в полном молчании, услышали чьи-то голоса, которые приближались, становясь все громче. Они поняли: это читают Псалмы те самые жестянщики и землекопы, которые вчера сидели с ними вместе за субботним столом. Читают вперемежку с мольбами, читают голосами, которые рвут душу..

„Ой, Владыка мира!.. Слова Всевышнего чисты, серебро очищенное…“

„Ох, Хозяин мира!.. Проверял меня Всевышний и испытывал, очистил мои внутренности, вынул грязь из сердца…“

„Отец, родной мой!.. Помилуй меня, Творец, помилуй, потому что уповает на Тебя душа моя…“

А один кричал что было сил:

„Гевалт! На помощь!.. Рассеются Его враги, побегут прочь ненавистники!“

А этот рыдал:

„Ой, Отец… Даже у птицы есть дом…“

Сливаясь вместе, эти голоса рождали песню еврейской молитвы, напев нашей жизни. Ученики Бешта сидели с закрытыми глазами, и слезы текли из-под ресниц, и сердца их были разбиты, и овладели ими мысли о том, как искупить свой грех… А какой?

Разве они не знали о еврейских горестях, об испытаниях, которые выпадают на долю простых людей? Или мало знать, надо уметь услышать…

Бешт убрал руки с плеч учеников. Цепочка разомкнулась. Голоса исчезли.

Но слух остался. Осталось редкое умение услышать чужое сердце. Ученики Бешта были праведниками, поэтому они усвоили это искусство с первого раза»[275].

Глава 6. Бешт и рыцари его «круглого стола»

Как уже знает читатель, почти сразу же после «раскрытия» вокруг Бешта образовался небольшой круг сподвижников. Круг этот год от года расширялся, буквально на глазах превращая созданное им учение в мощное движение, в результате чего сам древний еврейский термин «хасид» изменило свое значение и стало означать приверженцев пути Бешта — его философии, его подхода к пониманию Торы, его системы жизненных ценностей.

После того, как Бешт в 1740 году обосновался в Меджибоже, в течение нескольких лет сформировалось своеобразное ядро «атома» хасидизма, включающее в себя самых преданных и наиболее выдающихся его учеников, вокруг которого уже, подобно электронам вращались возникавшие в самых разных местечках и городах хасидские общины.

Ядро это в хасидской литературе принято называть «святой общиной Бешта», «святыми товариществом» или «святым братством». В исследованиях по истории хасидизма, помимо этого обозначения, иногда прибегают к понятиям «школа Бешта», «академия Бешта» и т. п.

Это и в самом деле было «братство» или «товарищество», поскольку всех, кто постоянно собирался в Меджибоже объединяли и самозабвенная тяга к познанию Торы, ее сокровенных тайн, и любовь к Творцу, и стремление найти и претворить в жизнь лучший путь служения Ему, и Бешт играл для каждого из них роль духовного наставника.

Это была, вне сомнения, и своеобразная «академия», в которой Бешт был и «академиком», беспрекословным авторитетом, и примером для подражания, и в которой шла непрерывная исследовательская работа по постижению мироздания и путей его управления — пусть сам «объект» и методы исследования были отличны от привычного для многих понимания этих слов.

Что касается апостолов, то и это сравнение и в самом деле напрашивается. Несмотря на то, что сам Бешт постоянно разъезжал по всей Подолии и Волыни, а иногда и далеко за их пределами, распространяя своей учение, решающую роль в превращении хасидизма в столь мощное течение в иудаизме сыграли именно его ученики.

Все они были верными последователями хасидизма, готовыми терпеть гонения и сражаться за его идеалы всем пылом своей души. При этом ни одного из них нельзя было заподозрить в неспособности к самостоятельному мышлению, к натурам, легко подпадающим под чужое влияние или склонным к конформизму. Скорее наоборот: большинство из них, как уже не раз говорилось на страницах этой книги, поначалу были страстными противниками Бешта; каждый еще до знакомства с ним уже считался выдающимся знатоком Торы, имел свой круг учеников, с трепетом ловивших каждое их слово; каждый успел немало достичь в жизни, заняв пост раввина или члена раввинского суда в том или ином местечке; почти за каждым стояла целая община, и порой очень немаленькая.

Именно поэтому их признание авторитета Бешта, значительная корректировка своих прежних взглядов и убеждений в соответствии хасидизмом и оказали столь мощное влияние на сотни тысяч других евреев, разнящихся и по уровню еврейского образования, и социальному положению.

Стоит вспомнить и то, что значительная часть бесед учеников с Бештом, в ходе которых он формулировал те или иные аспекты своего учения, происходила именно во время застолий, обычно — трех предписанных субботних трапез. За столом Бешта царила та особая атмосфера, которая отличает любые собрания единомышленников.

Что, впрочем, отнюдь не исключало возникавших время от времени взаимных трений, и острых споров, и соперничества за внимание и особую близость к Бешту. А поскольку, как уже было сказано, каждый из них был неординарной, самостоятельно мыслящей личностью, то время от времени кто-то из этих «рыцарей» вступал в спор и с самим Бештом. И — что особенно характерно — если в вопросах мировоззренческого характера это случалось довольно редко, то спор по какому-то бытовому вопросу возникал куда чаще, и в ходе него Бешт из учителя моментально превращался для них в такого же еврея, как и все остальные. Вспомним хотя бы как ведет себя по отношению к нему р. Зеэв Куцис в истории о свадьбе двух сирот.

Но в любом случае в течение всего времени, пока там жил Бешт, Меджибож был для них своего рода Камелотом, куда они спешили при первой же возможности. Многие, оставив в стороне свои повседневные дела и даже служебные обязанности, жили здесь долгие недели, а порой и месяцы, получая подлинное наслаждение от возможности постоянно видеться и беседовать с Бештом и стараясь как можно больше за это время успеть для собственного духовного роста. Так закладывалась одна из главных традиций хасидизма — обязательность время от времени посетить своего Ребе и хоть немного пообщаться с ним лично и помолиться с ним в одном миньяне; провести рядом с ним тот или иной праздник; прежде всего, разумеется, Песах и десять «грозных дней» от еврейского нового года Рош а-Шана до Дня Искупления.

Со временем в Меджибоже и других местах сформировался обычай, согласно которому Бешт участвовал в утренней субботней трапезы вместе со всей общиной, для чего на улице раскладывались огромные столы, и каждый желающий мог послушать, как Бешт рассуждает по поводу того или иного раздела Торы, а также по различным жизненным вопросам, а также задать беспокоящий его вопрос, но вот третью трапезу между минхой и молитвой исхода субботы он проводил в доме, где за столом собирались только члены «святого товарищества», а остальные, в том числе и приехавшие в Меджибож поклонники из других местечек по-прежнему собирались за общим столом во дворе или бейт-мидраше. И, разумеется, именно там, в доме, и раскрывал Бешт самые сокровенные тайны Торы, и присоединиться к этой его трапезе считалось за большую честь — и об этом также есть немало занимательных историй.

Как и историй о том, что над всем святым братством Бешта пребывала Шехина, и вместе они могли творить немалые чудеса. В одной из этих историй свидетелем Шехины или осеняющего учеников Бешта Небесного огня становится его жена Хана. Происходит она во время праздника Симхат Тора, «святое товарищество» веселились и танцевали и по ходу дела выпили немало вина из подвалов Бешта.

«И сказала праведная жена Бешта: „Не оставят они вина ни на освящение, ни на разделение, — и вошла к Бешту и сказала, что надо бы прекратить петь и плясать, ибо: — Не останется у тебя вина ни для освящения, ни для разделения“. Сказал ей Бешт со смехом: „Хорошо говоришь, поди и скажи им, чтобы прекратили и разошлись по домам“. Когда открыла дверь — а они шли в танце по кругу, — то увидела, что их, как шатер, окружает пылающий огонь. Взяла ведерки, и сама спустилась в подвал, и принесла им столько вина, сколько они хотели. Позже спросил ее Бешт: „Ты им сказала, чтобы уходили?“. Ответила ему: „Сам бы пошел и сказал“».

Разумеется, «шатер из пылающего огня» можно в данном случае истолковать как метафору — просто жена Бешта оценила ту огромную искренность, с какой сподвижники мужа праздновали праздник в честь начала нового цикла чтения Торы. Но многие хасиды воспринимают этот рассказ в самом буквальном смысле. — ведь такой же пылающий огонь окружал рабби Шимона Бар-Йохая и его учеников, когда они занимались величайшими тайнами Торы.

Наконец, подобно рыцарям круглого стола, некоторые из этих постоянных сотрапезников Бешта сами со временем стали легендой, героями многих историй, часть из которых связана с Бештом, но большая часть обходится вообще без его присутствия, и почти все эти истории заслуживают того, чтобы быть рассказанными.

Хасидские источники, канонизируя фигуру Бешта и стараясь провести параллели между ним и другими великими героями еврейской истории, утверждают, что у Бешта было ровно шестьдесят ближайших учеников — подобно тому, как у царя Соломона было шестьдесят Б-гатырей, охранявших его покои. Такое условие — чтобы у него было шестьдесят доблестных воинов, которые будут защищать его от противников — Бешт, по хасидскому преданию, поставил еще в горних высях в качестве условия спуска его души в мир.

На самом деле однозначного ответа на то, кого считать «самыми близкими и выдающимися» учениками Бешта, кого просто «близкими», а кого «всего лишь» «входившими в его окружение», нет. Списки его учеников с попытками расставить их «по ранжиру» разнятся в зависимости от того, какими критериями руководствовался их составитель, но все они включают в итоге более ста имен.

К примеру, д-р рав Ицхак Алфаси открывает это список именами семью учеников Бешта, которые впоследствии получили титул АДМОРов, пользовались огромным авторитетом и внесли наибольший вклад в распространение его учения:

Рабби Дов-Бер из Межирича.

Рабби Яаков-Йосеф Акоэн из Полонного.

Рабби Пинхас из Кореца.

Рабби Хаим из Красного (ум. В 1793 г.).

Рабби Иехиэль-Михл из Злочева.

Рабби Лейб из Шполы.

Рабби Меир из Перемышлян.

К ним он добавляет еще двух АДМОРов, которые в юности успели побывать у Бешта: рабби Менахем-Мендла из Витебска и рабби Нахума из Чернобыля.

Далее следуют имена раввинов, которые постоянно общались с Бештом и выполняли различные его поручения:

Рабби Авраам Гершон Кутовер.

Рабби Арье-Лейб из Полонного.

Рабби Меир Маргалиот.

Рабби Ицхак-Дов Маргалиот.

Рабби Иехиэль-Михл из Гродно.

Рабби Йосеф-Йоэль из Стефана.

Рабби Давид Гальперин из Острога.

Рабби Исраэль из Сатанова.

Рабби Дов-Бер из Заслава.

Рабби Моше-Шахам из Долина.

Рабби Моше Кутовер.

Рабби Биньямин из Заложича.

Рабби Менахем-Мендл из Перемышлян.

Рабби Авраам из Подольска.

Рабби Авраам-Арье из Кривче и Белого Поля.

Рабби Аарон из Славковичей.

Рабби Давид Лейкес.

Рабби Давид Пуркес.

Рабби Дов-Бериш из Лалова.

Рабби Давид из Коростышева.

Рабби Давид из Коломыйи.

Рабби Зальмана Шаргородский.

Рабби Хаим Малиниц.

Рабби Йосеф-Моше из Меджибожа.

Рабби Йосеф из Каменки.

Рабби Ицхак из Драгобыча.

Рабби Иссахар-Бер из Любавичей.

Рабби Иссахар из Кишинева.

Рабби Иешаягу из Янова.

Рабби Лейбуш из Межирича.

Рабби Лейб Пистинер.

Рабби Менахем-Мендл из Бара.

Рабби Моше из Нового Поля.

Рабби Фальк Коген из Титашлинки.

Рабби Кегат из Вариша.

Рабби Авраам-Шимон из Рашкова.

Рабби Шмуэль из Каменки.

Рабби Шаббтай из Рашкова.

Наконец, в третью группу р. Ицхак Алфаси включает в тех, кто, по его определению, «жил в тени Бешта»:

Рабби Авраам-Аба (отец р. Пинхаса из Кореца).

Рабби Авраам-Аба из Дубосар.

Рабби Аарон из Меджибожа.

Рабби Элиягу из Соколовки.

Рабби Элиэзер из Томашполя.

Рабби Александр Шойхет.

Рабби Барух из Каменки.

Рабби Барух из Лиозны.

Рабби Гершон из Луцка.

Рабби Давид из Миколаева.

Рабби Давид из Шаргорода.

Рабби Зеэв-Вольф Кицес.

Рабби Залман из Луцка.

Рабби Залман из Межерич.

Рабби Юдл из Чуднова.

Рабби Йоэль из Немирова.

Рабби Йона из Острога.

Рабби Йона из Каменки.

Рабби Йона из Полоцка.

Рабби Йосеф из Драгобыча.

Рабби Йосеф из Хмельника.

Рабби Йосеф Справедливер.

Рабби Яаков из Анаполя.

Рабби Яаков (Якель) из Меджибожа.

Рабби Яаков Копель из Коломыйи

Рабби Ицхак из Межирича.

Рабби Лейбуш из Вижницы.

Рабби Лейб Шерхис.

Рабби Лейб Кеслер.

Рабби Липа из Хмельника

Рабби Меир из Анаполя.

Рабби Меир Хариф («Острый»).

Рабби Менахем-Мендл из Коломыйи.

Рабби Мордехай из Заслава.

Рабби Моше Кадес.

Рабби Моше из Сатанова.

Рабби Моше Машаль из Базанки.

Рабби Моше из Немирова.

Рабби Нахман из Городенки.

Рабби Нахман из Косова.

Рабби Нета из Овруча.

Рабби Нисан Кац.

Рабби Азриэль из Палачек.

Рабби Фридель из Брод.

Рабби Цви-Гирш.

Рабби Шмулкес из Острога.

Рабби Цви-Гирш (отец р. Иехизкиэля из Казимира).

Рабби Цви (писец Бешта).

Рабби Цви из Каменеца.

Рабби Цви Хасид из Злочева.

Рабби Шмуэль из Вортовки.

Рабби Шмерил из Вархивки.

Рабби Ааарон из Кут.

Рабби Шломо Байеер.

Легко обратить внимание на всю условность и самого такого списка, и его разделение. К примеру, р. Зеэв-Вольф Кицес, р. Нахман из Косова, р. Нахман из Городенки и др. вряд ли стоило причислять к третьей категории, так как они постоянно общались у Бешта, учились у него и сыграли гигантскую огромную роль в истории хасидизма. Почти каждый из тех, кто перечислен в списке р. Ицхака Алфаси, является героем многих хасидских историй и пересказывать их все не входит в задачу этой книги.

И все же мы сочли необходимым рассказать некоторые из них — тех, которые непосредственно связаны с их отношениями и общением с Бештом.

Начать рассказ о ближайших учениках и сподвижниках Бешта, разумеется, следует с его шурина р. Гершона Кутовера (1696–1761), которому уже посвящено немало страниц этой книги. Приняв вначале р. Исроэля за обычного «ам гаареца», р. Гершон, как уже говорилось, воспротивился браку Бешта со своей сестрой Ханой, затем попытался их развести и на протяжении многих лет относился к шурину высокомерно и даже враждебно. Да и сразу после «раскрытия» Бешта он не спешил изменить к нему отношение и поверить в его миссию.

Однако с течение времени с ним произошло то же, что и со многими другими — он стал преданным адептом хасидизма и признал шурина высшим духовным авторитетом, хотя время от времени все еще продолжал отпускать «шпильки» в его адрес, выражать сомнения по поводу тех или иных его слов и действий.

В 1743 году р. Гершон по поручению Бешта отправился с семьей в Землю Израиля, чтобы установить связь между Бештом и великим кабалистом р. Хаимом Ибн Атаром (1696–1743), чтобы они вместе создали ешиву по постижению сокровенных тайн Торы и попробовали привести в наш мир Машиаха. Однако незадолго до прибытия р. Гершона в Иерусалим р. Хаим Ибн Атар скончался, и идея Бешта стала неосуществимой.

По дороге в Землю Израиля с р. Гершоном произошла история, легшая в основу еще одной замечательной хасидской легенды. За годы учения у Бешта р. Гершон освоил многие кабалистические практики, и достиг такого духовного уровня, что стал обладать способностью провидеть будущее — хотя, безусловно, и не в той степени, что и Бешт. И когда он оказался на корабле, то увидел, что ему грозит гибель, и решил попытаться отменить этот приговор, но для этого ему надо было окунуться в микве, чтобы очиститься от всякой ритуальной нечистоты. Он уже собирался попросить моряков, чтобы они разрешили ему окунуться в море тем самым способом, каким сами купались: спускали с корабля на веревках огромный кожаный мешок, в результате чего получался своеобразный бассейн. Но тут как раз судно пристало к каком-то островку, и его команда и пассажиры вышли прогуляться на берег.

Р. Гершон решил, что это — самое подходящее время, чтобы окунуться в воду, снял одежду, и из складского помещения корабля прыгнул в воду. В то самое время, когда он был в воде, судно вдруг снялось с якоря, и р. Гершон оказался в крайне неловком положении. Возвращаться на необитаемый остров в костюме Адама было немыслимо, так как без одежды он не мог ни молиться, ни произносить благословения, а значит, ни есть ни пить. Да и было непохоже, что на этом острове вообще есть еда и вода.

Поэтому, будучи очень хорошим пловцом, решил последовать за кораблем и нагнать его. Как ни удивительно, ему это удалось, но когда он стал кричать, что из-за шума волн и парусов находившиеся на верхней палубе матросы его не услышали, а корабль был настолько высокий, что подняться на него из воды самому было невозможно.

Р. Гершон попытался хотя бы ухватиться за корабль, но в какой-то момент его рука соскользнула, а корабль стал удаляться. Р. Гершон поплыл за ним, но сил оставалось все меньше, и он начал тонуть, то погружаясь в воду, то снова выныривая на поверхность. В голову у него осталась лишь одна мысль: если он и в самом деле утонет, то на Небесном суде его гибель могут приравнять к самоубийству, и тогда он потеряет право на будущий мир. Но тут на палубу вышел какой-то араб, заметил р. Гершона, сам спустил шлюпку, вытащил его из воды и доставил на корабль.

Поняв, что спасен и чувствуя, что его тошнит о того, что он наглотался морской воды, р. Гершон спустился в трюм несколько часов пролежал там, приходя в себя от усталости и дожидаясь, когда пройдет тошнота. Затем он взял кошель с деньгами и искать спасшего его араба, чтобы поблагодарить и вознаградить его за спасение. Но на все его расспросы матросы отвечали, что никакого араба на корабле нет, и р. Гершон понял, что в роли его спасителя выступил никто иной, как пророк Элиягу.

Оказавшись в Земле Израиля, р. Гершон решил первым делом посетить святые места и, по свидетельству одного из его современников, когда он оказался у Хамовой горы, неподалёку от Стены Плача, то «от горечи и скорби несколько раз подряд падал в обморок — так, что с трудом удалось привести его в сознание».

Очень скоро р. Гершон стал за свое знание Торы весьма уважаемой фигурой во всех четырех городах, в которых в то время жили евреи — Иерусалиме, Хевроне, Цфате и Тверии. Что, впрочем, не означало, что с ним там не происходили различные казусы. Но каждый такой казус лишь демонстрировал окружающим, что они имеют дело отнюдь не с простым человеком и лишь усиливал авторитет р. Гершона в глазах других евреев.

Так, жена р. Гершона не знала, что поскольку жители Иерусалима используют стоячую воду, то перед варкой и питьем ее следует тщательно процеживать, чтобы очистить воду от мелких насекомых и другой живности, которая евреям категорически запрещена в пищу. Заметив это, иерусалимские еврейки сложили про супругу р. Гершона шутливую частушку и всячески высмеивали ее в синагоге. Та пришла домой вся в слезах и бросила в лицо р. Гершону тяжкий упрек: «Зачем ты затащил меня за тридевять земель?! Чтобы надо мной здесь издевались?!».

В ответ р. Гершон сказал: «Покажи-ка мне ту, что придумала эту частушку». И когда эта женщина шла домой из синагоги, р. Гершон сплюнул и сказал: «Что такое? Эта женщина умеет говорить?!» — и та тут же онемела.

А вот еще одна история, призванная подтвердить, что Бешту было дано видеть все происходящее в мироздании: однажды Бешт сказал, что во время субботней молитвы стал искать р. Гершона в Земле Израиля и не нашел. А утром на молитве увидел, что он снова в Земле Израиля. Когда по возвращении р. Гершона из Земли Израиля, он спросил его, как это могло быть, тот вспомнил, что однажды поехал на церемонию обрезания в Аккад и остановился там на субботу. А в Аккад тогда были две синагоги: одна еще в пределах Земли Израиля, а другая за ее пределами. И вечером р. Гершон молился вне Святой Земли, а утром, поняв, что у него болит сердце из-за того, что он, имея возможность, молиться не в Земле Израиля, он перешел в другую синагогу (207)[276].

Нетрудно догадаться, что вот такие доказательства провидческой силы Бешта еще больше укрепляли р. Гершона в его вере в величие родственника и верность хасидизма. Сама же переписка Бешта с р. Гершоном, и особенно уже не раз цитируемое письмо о том, как Бешт побывал в чертоге Машиаха, считается частью духовной сокровищницы хасидизма.

Затем р. Гершон Кутовер возвратился в Меджибож и провел еще несколько лет рядом с Бештом, продолжая постигать его учение. В 1746 году р. Гершон отправился новое паломничество в Землю Израиля, чтобы распространять там хасидизм. На этот раз р. Гершон и его семья поселились в Хевроне, став единственными ашкеназскими евреями в этом городе.

Как рассказывается в книге «Еврейские мудрецы», «в 5513 /1753/ году р. Кутовер вновь посетил Иерусалим и пробыл в городе две недели.

В письме, обращенном к Бешту, р. Гершон поведал о загадочных событиях, связанных с этим посещением святого города. В первый же Шабат к нему явились все ашкеназские евреи Иерусалима, которые были наслышаны о нем от евреев Хеврона, — они попросили его возглавить их общину. Р. Гершон „попытался убежать от почета, как делал это всю жизнь“, но его „принялись настойчиво уговаривать“ и не отступали от него в течение восьми дней. Более того, к переговорам присоединились выдающиеся сефардские мудрецы, также настаивающие на том, чтобы он поселился в Иерусалиме.

В день, когда р. Гершон все же собрался покинуть город, иерусалимские евреи окружили его в доме учения. Они „начали плакать“ и „до такой степени разбили сердце“ р. Гершона, что он в конце концов согласился. Иерусалимские евреи „возрадовались великой радостью“ и в тот же день арендовали для нового раввина роскошную квартиру и дом учения, где бы он мог обучать Торе. Они вручили р. Гершону ключи и снарядили посланца, который должен был за их счет привезти из Хеврона жену и детей раввина. Но, когда р. Гершон сел, чтобы написать письмо жене, он внезапно „почувствовал, что его рука обездвижилась“, будто скованная параличом. Он сказал иерусалимцам: „Братья мои! Разве вы не видите, что все это не угодно Всевышнему?!“. Его снова „принялись убеждать“, но он „ощущал великую грусть — будто все печали Йерушалаима обрушились на него“.

Так и не сумев написать письмо, р. Гершон сам отправился за семьей, но к нему приставили специальных посланцев общины, которым поручили следить, чтобы он „не передумал и не остался“ в Хевроне.

И все же р. Гершон не вернулся — спустя несколько недель в Иерусалиме вспыхнула эпидемия, „унесшая жизни двухсот евреев, в том числе и нескольких выдающихся мудрецов“, и ашкеназская община в городе перестала существовать. „Лишь тогда, — приписал р. Кутовер в завершение письма, — я осознал величие того чуда, которое совершил со мной Б-г, прославляемый во веки веков!“ (Гинзей нистарот 66; Сарей амеа 6:7).

В последующие годы р. Гершон Кутовер все же возвратился в Иерусалим, где занимался в ешиве кабалистов Бейт Эль, возглавляемой выдающимся мудрецом из р. Сар-Шаломом Шараби (Рашашем)».

С учебой в ешиве р. Шараби связана еще одна история р. Гершона, приключившаяся, видимо, в последний год его жизни, когда в Земле Израиля произошла очередная засуха. По иерусалимскому обычаю, р. Шараби объявил пост и молитву о дожде, вести которую решил получить р. Гершону.

По тому же обычаю хазан по окончании молитвы должен был прочесть проповедь, причем поскольку все, кто учился в этой ешиве, были большими знатоками Торы, то в проповеди огромное значение придавалось точности цитирования на память Гемары; ошибиться в одном слове значило навлечь на себя позор в глазах остальных молящихся. Поэтому р. Гершон всю ночь готовился к проповеди, переволновался и к утру обнаружил, что у него сел голос, и он не может вести общественную молитву.

Делать нечего — р. Шалом Шараби послал к Ковчегу другого хазана. Но к середине молитвы к р. Гершону вернулся голос, и р. Гершон был послан к Ковчегу, с чувством прочел «Амиды», затем перешел к покаянным молитвам, но неожиданно снова прервался, покинул свое место и отказался продолжать чтение. Когда же у него попросили объяснить свое поведение, он ответил: «Начало молитвы легко текло из моих уст, и я почувствовал, что если продолжу читать покаяния, то дожди пойдут немедленно. И побоялся я, что овладеет мной дух гордыни, и потому я не молился. Но я точно знаю, что дожди пойдут через два или три дня». И так оно и было.

Это — и в самом деле очень характерная хасидская история, призванная напомнить, как немного стоит молитва, которая произносится молящимся в состоянии гордыни за самого себя.

На протяжении всего времени жизни в Меджибоже р. Гершон был верным соратником Бешта в распространении хасидизма и привлечении к нему все новых сторонников, о чем свидетельствует хотя бы рассказ о том, как р. Йехиэль-Михл, бывший в ту пору главой раввинского суда в Ковеле отправил одного из своих приближенных, большого знатока Торы, разузнать о Беште. Тот по дороге занемог, и, едва приехав в Меджибож, свалился на постоялом дворе с сильным жаром. Бешт направил к прибывшему «разузнавателю» р. Гершона, который уселся возле него на печке и стал вести разговор о Торе. Спустя какое-то время р. Гершон предложил гостю пойти с ним помолиться минху. По дороге тот неожиданно почувствовал себя здоровым, и подумал, что р. Гершон и есть Бешт, славящийся своим даром целителя.

— Не вы ли Бешт? — спросил он.

— Эх! — ответил ему р. Гершон. — Это я-то ребе?! Хотел бы я иметь в раю то, что получает наш учитель от одной затяжки своей люльки!

Встретился ли ходок из Ковеля после этого с Бештом, неизвестно, но зато доподлинно известно, что именно после этого р. Йехиэль вошел в круг «святого товарищества Бешта.

В приведенном выше рассказе речь идет о р. Йехиэле-Михле Маргалиоте — том самом, который затем стал раввином Гродно и с которым мы уже не раз встречались на страницах этой книги. Существует немало рассказов об этом р. Иехиэле-Михле, но все же куда большую известность в качестве ученика Бешта получил его тезка — р. Йехиэль-Михл из Злочева (1715–1786).

Уже в молодости, работая то меламедом, то странствующим проповедником (магидом), р. Йехиэль-Михл стремился к самозабвенному служению Всевышнему и к тому, чтобы каждая заповедь Торы исполнялась с осознанием глубокого смысла. Поэтому, к примеру, он взял обычай поститься всю неделю, а в субботу устраивать обильные и продолжительные трапезы, чтобы в полной мере вкусить „онег шабат“ (наслаждение субботой). Позднее он поселился в городе Ямполе, где продолжил вести аскетический образ жизни, денно и нощно изучая Тору и Каббалу и покидая бейт-мидраш только на субботу.

По словам самого р. Иехиэля-Михла из Злочева то ли во сне, то ли во время мистического откровения ему повелели с Небес избрать своим учителем Бешта и показали „родники мудрости“, которые текут к Бешту. После этого р. Йехиэль-Михл сам явился к нему в Меджибож, и пораженный искренностью его служения Всевышнему, Бешт включил его в круг ближайших учеников. Судя по всему, он провел рядом с Бештом несколько лет, а затем переехал в местечко Олыка, но часто бывал в Меджибоже.

Затем р. Йехиэль-Михл сыграл немалую роль в том, чтобы новым лидером хасидизма стал Магид из Межирича. Во всяком случае, после смерти Бешта р. Йехиэль-Михл сообщил, что ему было новое видение, во время которого ему показали, что те же родники мудрости, которые текли к Бешту, теперь текут к Магиду из Межерича.

В 1770 году переехал в Злочев, и вскоре стал одним из крупнейших духовных лидеров хасидизма в Галиции.

Р. Иехиэль-Михл не оставил после себя книг, но его цитаты и изречения были бережно сохранены его учениками и разбросаны по многим хасидским книгам, как, впрочем, и истории о нем.

Согласно одной из них, однажды у р. Йехиэля-Михла спросили, как он может каждое утро произносить „Благословен Ты, Б-г, …дающий мне все необходимое“, если он и его семья лишены всего, что необходимо для жизни, — его жена даже не могла купить себе обуви, и чтобы выйти из дома, ей приходилось мастерить себе тряпочные ботинки. „Судя по всему, — ответил р. Йехиэль-Михл, — согласно Б-жественному плану Творения, мне необходимо жить в нищете, а уж нищеты мне Б-г дает в изобилии“.

Как и Бешт, р. Йехиэль-Михл придавал особое значение в деле приближения к Творцу нигуну — напеву, являющемуся, по сути, музыкальной молитвой, медитацией, призванной настроить душу на определенный лад. Р. Йехиэлю-Михлу принадлежит несколько таких нигунов, из которых наибольшую известность получил нигун под названием „Пробуждение великого милосердия“.

Многие историки хасидизма считают, что именно он, а не Бешт ввел нигун в повседневную хасидскую практику, превратив его в важную форму служения Творцу.

Любопытно, что к старости р. Йехиэль-Михл разбогател, и перед смертью сказал сыновьям: „Жизнь моя была блаженной, потому что я никогда не нуждался в чём-либо, пока не приобрёл всё необходимое“.

В „Шивхей Бешт“ приводится несколько историй, связанных с р. Йехиэлем-Михлом. В одной из них в очередной раз навестил Бешта в Меджибоже, и, судя по всему, собирался остаться у него на субботу. Однако в пятницу еще перед утренней молитвой Бешт сказал, чтобы он немедленно ехал домой.

Р. Йехиэль-Михл ничего на это не ответил, но решил не придавать значения словам учителя, тем более, что у него не было повозки, и как добираться до дома он не знал. А потому р. Йехиэль-Михл отправился в бейт-мидраш, чтобы углубиться в перевод Торы на арамейский. Между тем подошло время обеда, за которым жена Бешта спросила его, почему за столом нет р. Михла, и Бешт ответил, что отослал его домой.

Тем не менее, вдруг забеспокоившись и хорошо зная привычки р. Йехиэля-Михла, Бешт велел проверить, не сидит ли тот в бейт-мидраше, и, если сидит, то позвать его к обеду. Когда р. Йехиэль-Михл явился и, чтобы оправдаться, сказал, что у него нет повозки, Бешт ответил: „Садись ешь, будет тебе повозка!“.

Уже после трапезы, поняв, что Бешт настаивает на его отъезде, он увидел на рынке мужика с повозкой, который — о чудо! — оказался как раз из Олыки. Тот как раз возвращался домой порожняком и был готов взять пассажира.

Но от Меджибожа до Олыки было семнадцать верст, а время было достаточно позднее, и возникла опасность, что р. Йехиэль-Михл не успеет добраться домой до начала субботы. Зная обычаи евреев, возница спросил р. Иехиэля что будет, если он не успеет добраться до субботы. „Тогда заночую там, где застанет суббота“.

„Сказал ему Бешт: „Ступай домой с миром. Застанешь свою жену в тяжелых родах. И увидишь, что там полно женщин, и выгони их из дома. И шепни ей на ухо то, чему научил тебя. И в добрый час будет у тебя сын“. Так и случилось. Приехал он домой за два часа до темноты, и сделал все так, как велел ему Бешт. И родила она сына. Мальчик этот — р. Йосеф из Ямполя“, — сообщает „Шивхей Бешт“, пополняя тем самым копилку рассказов о способностях Бешта как провидца и, одновременно, о том, что он обучил своих учеников многим знаниям практической каббалы. В том числе, видимо, и знанию того, как облегчать роды и способствовать выживанию новорожденного.

И все же самыми выдающимися учениками Бешта, которым суждено было сыграть особую роль в сохранении и распространении его учения были, безусловно, двое — р. Яаков-Йосеф из Полонного (1710–1784) и Магид из Межерича (1704–1772). Оба они вначале были противниками Бешта и оба затем превратились в самых верных последователей и распротсранителей его учения.

Уже в десять лет р. Яаков-Йосеф прославился как илуй — юный гений Торы, и едва ему исполнилось 13 лет, как его женили на дочери одного из самых богатых людей Подолии, который дал за ней 20 000 злотых монет приданного — астрономическую по тем временам сумму. На свадьбе жених произнес блистательную речь, посвященную разбору 18 выявленных им противоречий в одной мишне трактата „Ктубот“ и показал, как эти противоречия разрешаются.

В двадцать лет он решил совмещать изучение Торы с торговлей, но, получив на руки приданное, неожиданно выяснил, что его тесть занимается ростовщичеством среди евреев, то есть грубо нарушает законы Торы. Сразу после этого р. Яаков-Йосеф объявил, что вернет деньги каждому, кому его тесть давал деньги „в рост“. В течение короткого времени он раздал все приданное, и после этого принял пост раввина и главы раввинского суда Шаргорода.

Здесь р. Яаков-Ицхак вел жизнь затворника, большую часть дня и ночи посвящая изучению Торы. За месяц он заканчивал изучение всех шести разделов Мишны, а за год — изучение Талмуда, раз за разом поднимаясь ко все более высокому уровню его постижения.

Как уже говорилось, в тот период жизни р. Яаков-Йосеф был непримиримым противником Бешта и хасидского движения, и с тревогой наблюдал за его усилением, а также за тем, чтобы хасидизм не проник в Шаргород.

И все же пришел день, когда и в Шаргороде появилась небольшая группа хасидов. Тогда р. Яаков-Йосеф решил отправиться в Меджибож, чтобы в открытом диспуте с Бааль-Шем-Товом развенчать его учение.

Согласно преданию, к этой поездке его подтолкнул разговор с неким евреем, занимавшимся мелкой торговлей, пришедшим к нему за благословением. В разговоре тот пожаловался, что дела его пошатнулись.

— Не бывает беды без греха, — наставительно ответил р. Яаков-Йосеф. — Откажись от своих грехов, и Всевышний сжалится над тобой».

— Выходит, — вздохнул посетитель, — мне придется идти в Меджибож, к Бешту — он уж точно помолится за меня!

И затем рассказал р. Яакову-Йосефу, как однажды уже ходил к Бешту, признался, что, позарившись на низкую цену, скупил краденное, а затем, когда в местечке появились полицейские, испугался. «Не беспокойся, — сказал ему Бешт, — я убежден, у тебя они не будут искать!». И действительно, следователи обошли его дом стороной.

— Этим вы и отличаетесь от Бешта, — сказал торговец р. Яакову-Йосефу. — Он-то знал, что я согрешил, но не укорял меня моими грехами. Вы же, не зная, согрешил ли я, уже говорите: откажись от своих грехов.

Эти слова заставили р. Яакова-Йосефа задуматься, а последующая поездка в Меджибож совершила переворот в его мировоззрении.

«Разговор, радикально изменивший судьбу р. Яакова-Йосефа состоялся в доме Бешта, в Меджибоже, — рассказывается в книге „Еврейские мудрецы“. — Бешт попытался убедить гостя, что приблизиться к Б-гу можно не только изучая Тору, но и постигая сотворенный мир, в котором отразился Творец, — ведь в псалме сказано: „Небеса рассказывают о славе Его, о деянии Его рук повествует небесный свод“ (Теилим 19:2). Всевышний проявляет Себя во всем, и Его мудрость можно познавать, просто вслушиваясь в шелест листьев на деревьях, в разговоры птиц и зверей и уж, тем более, в разговоры людей, даже неевреев.

Бешт утверждал, что поскольку р. Яаков-Йосеф всегда заперт в четырех стенах с книгами, изнуряя свое тело постами и другими аскетическими ограничениями, он не в состоянии ощутить радости служения Творцу. Ведь он все время озабочен и напряжен, постоянно сомневаясь, удалось ли ему выполнить свой долг перед Б-гом, — но подобная озабоченность, по мнению Бешта, проистекает от черной меланхолии, и она только отдаляет человека от истинного служения.

В завершение разговора р. Яаков-Йосеф заявил, что не может принять совершенно чуждое еврейской традиции представление о том, что из речей какого-то „гоя“, встреченного на улице, можно учиться так же, как из слов святой Торы. Бешт обнял его и сказал: „Ты можешь принять мои слова, но не хочешь. И если ты захочешь глубже вдуматься в них, то постигнешь их правоту“.

Хасиды рассказывают, что, когда р. Яаков-Йосеф покинул дом Бешта, его окликнул крестьянин-извозчик, повозка которого застряла в осенней дорожной жиже. „Еврей, помоги мне!“, — попросил он. „Я хил и слаб, — ответил раввин, — и ничем не могу тебе подсобить“. „Ты можешь, еврей! — закричал извозчик. — Но ты не хочешь…“.

Эти слова поразили р. Яакова-Йосефа, как удар грома. Забравшись в грязь по колено, он помог извозчику вытащить задние колеса телеги, а затем вернулся в дом Бешта.

Р. Яаков-Йосеф стал одним из ближайших учеников Бааль Шем Това. Узнав об этом, община Шаргорода, большинство в которой составляли противники хасидизма, изгнала его с раввинского „трона“.

В последующие годы р. Яаков-Йосеф был раввином г. Немирова, а с 5530 /1770/ года и до конца жизни возглавлял крупную общину города Полонного, в которой влияние хасидов было преобладающим.

Близкими друзьями р. Яакова-Йосефа стали такие лидеры хасидизма, как р. Дов-Бер (Магид из Межирича) и старейший из его учеников р. Мешулам-Зюша из Анаполя[277], а также р. Пинхас из Кореца»[278].

Надо заметить, что сам р. Яаков-Йосеф из Полонного рассказывал историю своего приближения к Бешту несколько по-другому. Мы уже выше пересказывали его версию, согласно которой в начале, узнав, что Бешт находится в Могилеве, он решил поехать туда инкогнито и понаблюдать за Бештом.

Но «Шивхей Бешт» приводит еще одну, уже третью версию обращения р. Яакова-Йосефа в хасидизм Согласно этой версии, все началось с того, что в Шаргород прибыл один из самых преданных сподвижников Бешта р. Йегуда Арье-Лейб из Полонного. Р. Йегуда Арье-Лейб пригласил р. Яакова-Йосефа принять участие в совместной молитве с хасидами, но тот, будучи противником «нового хасидизма», категорически отказался, однако разрешил хасидам собрать миньян.

В субботу р. Иегуда Арье-Лейб позвал р. Яакова-Йосефа на свою субботнюю проповедь, и так как тот давно собирался сразиться с Бештом и его сподвижниками, то на проповедь он пришел. Эта проповедь, в которой были озвучены идеи хасидизма и, видимо, прозвучала нелестная критика в адрес раввинов-талмудистов, поразила р. Яакова-Йосефа до глубины души. Ему показалось, что р. Иегуда Арье-Лейб говорит именно о нем, охватив всю его сущность с головы до ног; что он каким-то образом узнал его тайные мысли и сомнения.

По окончании проповеди р. Яаков-Йосеф пригласил всех хасидов к себе на третью трапезу, чем их немало поразил — они прекрасно знали о его отношении к хасидизму. Можно сказать, что переворот в сознании р. Яакова-Йосефа произошел уже в ту субботу. Не исключено, что немалую роль в этом сыграл и тот факт, что к тому времени р. Яаков-Йосеф чувствовал себя в Шарогороде изгоем: жители города считали, что он слишком увлекается каббалой, проводит большую часть времени в уединении и манкирует обязанностями городского раввина.

Кончилось дело тем, что накануне субботы его изгнали из города, и он вынужден был заночевать в одной из близлежащих деревень. Впрочем, Шимон Дубнов дает этому иное объяснение: по его версии, ко времени приезда р. Иегуды Арье-Лейба в Шаргород р. Яаков-Йосеф уже был приверженцем Бешта, но держал это в тайне, а тут решил сбросить маску.

Бешт вместе с учениками в это время как раз был неподалеку, и узрев своим духовным зрением что произошло, велел направить повозку в ту самую деревню. «Справим субботу вместе с шаргородским раввином, ибо у него большие неприятности», — объяснил Бешт остальным «рыцарям».

Если эта история — правда, то думается, именно в ту субботу и состоялось вхождение р. Яакова из Полонного в ближайшее окружение Бешта — все случившееся было прямым подтверждением провидческого дара Бешта, его готовности прийти на помощь и проявить участие к терпящему бедствие, а такое, согласитесь, не забывается.

Из той деревни р. Яаков-Йосеф направился в Рашков[279], где был принят в раввины, а затем сообщил, что намерен вернуть те штрафы, которые ранее накладывал на провинившихся членов общины, а также за те сделки, в которых можно было заподозрить какое-то нарушение Торы. И так он возвращал деньги, пока не растратил все, что у него было, и окончательно не обеднел.

В Рашкове р. Яаков-Йосеф, судя по всему, прожил недолго — переехал оттуда в Олыку, а затем, когда Бешт узнал о его бедственном положении, то, используя свое, уже немалое к началу 1750-х годов влияние, сумел добиться для него места раввина Немирова. Где, как нетрудно догадаться, он увлек многих жителей хасидизмом, прослыл среди них чудотворцем и однажды, по легенде, даже спас город, силой своей молитвы отведя от него ворвавшихся в Подолию турков.

О силе связи р. Яакова-Йосефа с Бештом свидетельствует уже приводимое нами письмо последнего, в котором он призывает р. Яакова-Йосефа воздержаться от ненужных постов и вообще отказаться от аскезы. Напомню лишь, что в этом письме Бешт называет р. Яакова-Йосефа «возлюбленным души моей, светочем великим, опорой правой, молоту сильному, всеславному праведностью мудрецу, чудотворцу, запечатлённому на скрижалях сердца моего».

Кстати, мудрецом и чудотворцем Бешт называет р. Яакова-Йосефа отнюдь не для красного словца: сохранились рассказы, что он также владел мистическими практиками, мог подниматься в высшие миры и присутствовать на Небесном суде. Так, однажды ему приснился такой суд над неким откупщиком, который и Тору учил, и благотворительностью среди евреев занимался, но при этом притеснял и обирал христиан арендуемой им деревни, что, безусловно, являлось грехом.

На Небесном суде, на котором оказался р. Яаков-Йосеф, откупщика приговорили к выбору одного из двух наказаний: либо владеющий деревней помещик заберет все его имущество, а он со всей своей семьей окажется в долговой яме, либо один его сыновей крестится.

Р. Яаков-Йосеф рассказал об этом своем сне-видении откупщику, и тот предпочел пойти в долговую яму тому, чтобы кто-либо из его детей стал вероотступником. Так получилось: арендатор и его семья были посажены в тюрьму, а р. Яаков-Йосеф отправился по местечкам, чтобы собрать деньги для его выкупа.

В конце концов за годы учебы у Бешта р. Яаков-Йосеф научился молиться почти с той же силой проникновенности, что и его учитель. Он сам говорил, что ему легче выдержать десяток споров о Талмуде, чем прочесть молитву «Восемнадцать благословений» с необходимой силой сосредоточенности. А знаменитый р. Зуся из Анаполя свидетельствовал: «Стоял я в одном месте бейт-мидраша на молитве, и была молитва чистой и ясной, наподобие молитвы Бешта, а какая причина этого, не знаю». И потом якобы выяснилось, что р. Зуся стоял на том самом месте, на котором когда-то молился р. Яаков-Йосеф.

Известен был р. Яаков-Йосеф и своим гостеприимством и покладистым нравом. Так, однажды, узнав, что прибывший в город р. Менделе не желает у него останавливаться и молиться в его бейт-мидраше, так как молитву там всегда ведет р. Яаков-Йосеф, а он хочет также вести молитву у ковчега, р. Яаков-Йосеф предложил р. Менделе домик, в котором он обычно молился, а сам вместе со своими хасидами, несмотря на холода, перешел в шалаш, построенный к празднику Суккот.

Главным делом жизни р. Яакова-Йосефа стало сохранение наследия Бешта, донесения памяти о нем потомкам и распространение его учения. Можно без преувеличения сказать, что не менее половины того, что нам известно о жизни и деятельности Бешта, а также о совершенных им чудесах, исцелениях, предсказаниях и пр. дошли до нас именно через р. Яакова-Йосефа.

Хотим мы того или нет, но мы зачастую смотрим на Бешта его глазами. Судя по всему, еще в 1752 году р. Яаков-Йосеф стал тайно или явно записывать проповеди и изречения Бешта, а также различные истории из его жизни, и продолжал делать это до самой его смерти в 1760 году.

Спустя 20 лет р. Яаков-Йосеф а-Коген выпустил книгу «Толдот Яаков-Йосеф», сыгравшую поистине эпохальную роль в истории еврейской религиозной философии. Это была первая книга по хасидизму, не только заложившая основу всей последующей хасидской литературы, но и содержащая систематическое изложение учения Бешта и открывающая особый, чисто хасидский подход к изучению Торы.

В книге 249 раз повторено: «Я слышал от моего учителя…» (согласно принятому у хасидов взгляду, это свидетельствует, что запись была сделана еще при жизни Бешта) и лишь в 36 из этих случаев к имени Бешта добавлено благословение, которым принято сопровождать имена умерших (а значит, эти записи были сделаны позднее). В некоторых местах книги р. Яаков-Йосеф не стесняется признаться, что он не сумел до конца понять то или иное разъяснение Бешта.

Сама книга построена в порядке недельных глав Торы, то есть ее можно рассматривать как первый хасидский комментарием на Пятикнижие, но это и так и не так одновременно.

Вот как характеризовал книгу «Толдот-Яаков» Ш. Дубнов: «По содержанию своему это сочинение представляет собой собственно не „комментарий“, а чтения на тексты, взятые из различных глав Пятикнижия. Особенное внимание автор уделил разъяснению глубинного смысла каждой из шестисот тринадцати заповедей. Гораздо чаще, чем библейские стихи, встречаются в нем цитаты из Талмуда, Мидраша, Каббалы, из религиозно-философских сочинения испанской школы… и из литературы позднейшего времени. Все цитаты служат только нитями, на которых нанизаны длинные ряды мыслей, мнений, рассуждений и толкований»[280].

После выхода книги р. Яаков-Йосеф сам странствовал по городам и местечкам, распространяя свое творение. противники хасидизма называли книгу р. Яакова-Йосефа «сосудом нечестия, источником мрака, вместилищем ядов, смертоносным для всякого, кто к ней прикоснется». Они повсеместно скупали книги и уничтожали все экземпляры. Однако хасидские типографии в Кореце[281], Львове и Славуте[282] тут же выпускали взамен уничтоженных новые тиражи.

Ободренный успехом своего первого детища, р. Яаков Йосеф составил еще несколько книг: «Бен-Порат Йосеф» («Плодоносный росток — Йосеф»), «Цафнат панеах» («Открывающий тайное») и «Кутонет пасим» («Разноцветная рубаха»). В каждой из них он раскрывал все новые глубины учения Бешта.

В книге «Бен-Порат» Йосеф он впервые опубликовал «игрот кодеш» — знаменитые письма Бешта р. Гершону Кутоверу, подлинность которых, как уже упоминалось, подвергается некоторыми исследователями сомнению.

После смерти Бешта многие предполагали, что новым лидером движения станет р. Яаков-Йосеф, однако ему досталась роль «главного пропагандиста». Возглавить же хасидизм довелось другому пламенному ученику Бешта — магиду Дов-Беру из Межирича и, чтобы быть к нему поближе, р. Яаков-Йосеф перебрался из Подолии в Волынь и стал главным раввином Полонного.

Рабби Дов-Бер из Межирича (1704–1772) происходил из аристократической еврейской семьи, ведущей происхождение от царя Давида и далее от составителя «Мишны» р. Иегуды а-Наси.

Его отец, выдающийся талмудист р. Яаков-Иешуа Фальк вошел в историю в качестве автора книги «Пней Йеошуа» («Лик Йеошуа») и, как только сын подрос, он сделал его своим учеником и участником религиозно-философских исследований одновременно.

После женитьбы р. Дов-Бер стал меламедом в небольшом местечке, расположенном возле Турчина. Восприняв идеи «старого хасидизма», он вел аскетический образ жизни, постился по несколько дней в неделю, а часто и все будние дни недели, и углубленно изучал кабалистические сочинения р. Хаима Виталя, в которых были изложены духовные откровения р. Аризаля).

Несмотря на всю ученость и аристократическое происхождение р. Дова-Бера, он жил в крайней бедности, но воспринимал сложившуюся ситуацию как должное и никогда не жаловался Всевышнему.

Но однажды, когда нечем было накормить детей, жена р. Дова-Бера разрыдалась. Хасиды рассказывают, что, услышав плач жены, р. Дов-Бер всем сердцем пожалел ее и детей — и впервые горько вздохнул. Согласно хасидскому преданию, в тот же миг он услышал голос с Небес, провозгласивший: «Из-за этого горького вздоха, содержавшего претензию к Небесам, ты лишаешься своего удела в будущем мире!». В первое мгновения р. Дов-Бер опечалился, но затем радостно сказал: «С этого момента я смогу служить Всевышнему с чистым сердцем, не рассчитывая ни на какую награду!»[283].

В этот миг он вновь услышал голос с Небес: «За ту радость, с которой ты готов бескорыстно служить Творцу, тебе возвращается удел в Будущем мире. Но с этого момента остерегись от вздохов по поводу тяжелого положения своих домашних — неужели ты думаешь, что жалеешь их больше, чем Небесный Отец?!».

За несколько лет он побывал в большинстве областей Подолии и Волыни. В дальнейшем он стал городским магидом-проповедником в Кореце, затем в Ровно, и, наконец, в небольшом городке Межириче на Волыни.

Как уже рассказывалось на страницах этой книги, столь изнурительные посты изрядно пошатнули здоровье р. Дов-Бера. Он тяжело заболел, и все вызванные к нему лекари оказались бессильны что-либо сделать.

Тогда друзья стали уговаривать его поехать к Бешту, о котором р. Дов-Бер был много наслышан и к идеям которого относился крайне отрицательно — вслед за другими противниками хасидизма он был убежден, что Бешт попросту профанирует кабалу. Однако семья в итоге все же настояла на том, что он поехал к Бешту — ни в коем случае не как к провозвестнику нового учения, а исключительно как к целителю.

Встреча с Бештом перевернула пришельца из Межерича. Он вдруг обнаружил, что Бешт является не только подлинным знатоком каббалы, но и способен открывать такие ее глубины, какие ему были раньше неведомы. Вдобавок ко всему, по его собственному признанию, он почувствовал исходящую от Бешта особую энергетику; открывшимся вдруг духовным зрением увидел, что, когда тот говорил «сияние, подобною огню, окружало его, — и весь дом наполнился светом».

Но и Бешт, давно ждавший к себе р. Дов-Бера, понял, что на этот раз к нему пришел человек, который может стать первым среди равных других его учеников. Данной ему силой превратил свое сознание и сознание р. Дова-Бера в своего рода «сообщающиеся сосуды», позволяющие последнему приобщаться к новым откровениям Торы на уровне душ, не просто обычного общения.

Думая поначалу задержаться в Меджибоже на день-два, Магид из Межирича остался там на многие недели, даже после того, как пошел на поправку, и после этого стал частым гостем в Меджибоже и за столом Бешта.

Эли Визель описывает первую встречу Бешта с Магидом чуть по-другому, добавляя в нее новые краски и делая чуть драматичнее: «Мы знаем: их первая встреча оказалась неудачной. Правда, гость и не надеялся на многое, но это было хуже, чем разочарование. Это был полный провал. Баал-Шем рассказал ему причудливую историю о кучере и лошадях (вроде той, что он поведал Яакову-Йосефу из Полонного) — и все. Измученный и встревоженный, Магид ответствовал гробовым молчанием. „Я тащился в такую даль не за тем, чтобы выслушивать побасенки о лошадях“, — подумал он. Контакта так и не получилось. Казалось, у этих людей нет ничего общего. Магид, раздосадованный напрасной потерей времени, вернулся на постоялый двор и приготовился к путешествию домой. Лошади были запряжены, коляска ждала, когда явился посыльный и пригласил его к Бааль-Шему. Магид согласился вернуться. Почему? Вероятно, решил, что, явившись в такую даль, может позволить исцелителю предпринять вторую попытку. Они встретились в полночь. Баал-Шем вручил ему Книгу Сияния, „Зохар“: „Можешь читать?“ — „Да“. — „Прекрасно. Читай“. Магид повиновался. „Так нельзя читать, — прервал ею Баал-Шем. — Я вижу: ты умеешь разбирать знаки, но твоим знаниям нужна душа“.

И тут все преобразилось. Комната озарилась светом. Магид вновь стоял на Синае, он увидел огонь. И он понял, чего ему недостает, понял и то, что Бешт— единственный человек, который поможет ему достичь вершины. Он стал его учеником, свидетелем, его самым блестящим последователем. Позднее, проповедуя учение Баал-Шема, он удостоверял подлинность самых невероятных историй, заявляя: „Я при этом присутствовал“. Вот один из примеров: „Когда Баал-Шем ел, с небес слетел Ангел, схватил его еду и предал ее жертвенному сожжению. Я там был и видел это своими глазами“.

Верил ли он сам в свои истории? Возможно. Он любил повторять их. Он рассказывал истории о своем Учителе, но очень редко цитировал его. Изречения, притчи, основные мысли Баал-Шема можно найти в работах других его учеников. Магид не оставил нам ничего, кроме историй, полных сверхъестественных деяний. Без сомнения, это был способ изложить его собственную концепцию рабби-учителя, облеченного почти безграничной властью. Вдобавок подчеркивалась исключительная близость Магида к Баал-Шему. Как будто ему одному дано было видеть то, что Учитель скрывал от других»[284].

Из множества историй о Магиде из Межерича следует, что, подобно Бешту он мог свободно пересекать границу между нашим и потусторонним миром; встречался с душами многих великих мудрецов прошлого и был знаком с их телесным обликом.

Так, согласно «Шивхей Бешт», однажды, р. Давид Пуркес увидел во сне, будто он пришел к Бешту, и увидел за его столом двух хорошо знакомых ему учеников, пророка Элиягу и еще одного незнакомца, и он во сне постеснялся спросить у Бешта, кто это был, а затем постеснялся и рассказать этот сон Бешту. Уже после смерти Бешта он рассказал о своем странном сне Магиду, тот стал расспрашивать, как выглядел незнакомец, во что был одет и как держался. И услышав ответы на эти вопросы, сказал, что это был р. Ицхак Лурия Ашкенази, великий Аризаль[285].

В другой раз, когда Бешт сказал, что р. Хаим из Цанза[286] — вылитый мудрец Йоханан бен-Закай, живший в 1 в. н. э., р. Дов-Бер сказал пораженным ученикам: «Чем вы удивляетесь — он и в самом деле, как две капли воды похож на р. Йоханана Бен-Закая!» — из чего стало ясно, что и Магид лично знаком с этим мудрецом и, скорее всего, благодаря Бешту.

В 1760 году, перед смертью, Бааль-Шем-Тов объявил Магида из Межирича своим духовным преемником. В знак этой преемственности некоторые из выдающихся последователей Бешта перешли в ученики к Магиду — среди них и такие лидеры хасидского движения, как р. Йехиэль-Михл из Злочева и р. Нахум из Чернобыля[287].

С этого времени, центр хасидского движения переместился из Меджибожа в Межирич. В отличие от Бешта, который много странствовал по всей Украине, Великий Магид постоянно находился в Межириче, и все, кто стремился услышать слова Торы из его уст, стекались туда.

Еще одним, вне сомнения, одним из самых близких к Бешту учеников был рабби Нахман из Городенки (1680 (?)— 1765).

Судя по всему, и он принадлежал поначалу к «прежним хасидам» и до знакомства с Бештом активно упражнялся в аскетизме. Потом, как сообщает «Шивхей Бешт», он с иронией вспоминал, что в молодости, когда «был большим праведником», то, чтобы избавиться от нечистых мыслей, «каждый зимний день погружался в микву со студеной водой, которую ни один человек не смог бы стерпеть». А если и это не помогало, то «шел домой и, разогрев котел с водой почти до кипения, погружался в него на час».

«И, тем не менее, — говорил р. Нахман, — я так и не избавился от посторонних мыслей до того, как приобщился к мудрости Бешта»[288].

Став одним из первых последователей Бааль-Шем-Това. В процессе многолетнего ученичества сумел приобщиться к тому пути радостного служения, которым следовал основатель хасидизма.

Обо всем, что с ним происходило, р. Нахман из Городенки говорил: «Это к лучшему». Бешт на это в шутку замечал, что, если бы р. Нахман «жил в поколение Амана, он бы утверждал, что указ об уничтожении евреев — к лучшему». «И был бы прав, — добавлял Бешт, — потому что, в конце концов, Амана повесили».

Р. Яаков-Йосеф вспоминал, как однажды зимой он опаздывал вместе с р. Нахманом на субботу к Бешту. Солнце уже клонилось к закату, когда их повозка нагнала большую карету, в которой сидел важный сановник. Карета медленно катилась по узкой дороге, и обгонять ее они опасались.

Р. Яаков-Йосеф горестно простер руки и простонал: «Ой-вей, как бы нам не осквернить шабат, не дай Б-г!». Но р. Нахман сказал, указывая на карету: «И это к лучшему».

Через несколько минут они нагнали большой отряд солдат, идущий впереди по дороге, — и объехать его не было никакой возможности, поскольку по сторонам дороги лежал глубокий снег. Однако, завидев роскошную карету, солдаты отступили с дороги в снег, и повозка с двумя евреями успела проскочить за каретой. Сразу же после этого они подъехали к развилке дорог, и карета поехала в одну сторону, а они — в другую, вовремя успев к столу Бешта.

Р. Нахман помогал Бааль-Шем-Тову в руководстве хасидскими общинами и часто, когда Бешт отправлялся в странствия, заменял его на это время в Меджибоже. Но нередко он и сопровождал Бешта в его поездках.

В одном из рассказов о таких путешествиях р. Нахман и Бешт заехали в какую-то деревню. Было время минхи, и Бешт послал служку, проверить, можно ли помолиться в корчме, или она битком набита народу. Вслед за служкой пошел и р. Нахман.

Через некоторое время слуга вернулся и сообщил, что корчма полна неевреев, а значит и молиться там нельзя. «Пойди скажи р. Нахману, чтобы он вернулся к повозке, а то мы пропустим время минхи!» — велел тому Бешт.

Слуга вновь вошел в корчму и обнаружил, что р. Нахман надел тфилин рабейну Там и талит (что во время минхи вовсе необязательно — П. Л.) и встал на молитву, не обращая никакого внимания на находящихся вокруг него евреев — так, словно кроме него и Б-га, там никого нет.

Когда слуга сообщил об этом Бешту, тот заметил: «Непременно из-за него будут у неевреев неприятности».

И действительно: вскоре в деревне загорелся замок, и прибежавшие панские слуги погнали всех находившихся в корчме на тушение пожара. Корчма опустела, и Бешт вошел в нее и помолился.

Другой рассказ «Шивхей Бешт» повествует об уникальной особенности р. Нахмана, которую он вымолил у Б-га, а возможно, и просто воспитал в себе.

Как-то раз, повествуется в этой книге, Бешт стал расхваливать р. Нахмана в его присутствии, отчего он обычно краснел и начинал чувствовать себя крайне неловко. Но в тот раз р. Нахман сидел довольно далеко от Бешта и подсел поближе, чтобы слышать, что тот говорит и даже приклонил ухо. Когда сидевшие за столом люди попросил Бешта объяснить такое, несколько странное поведение ученика, тот сказал: «наставник наш р. Нахман просил у преславного Б-га, чтобы у него был дар слышать только то, что ему нужно слышать. А то, что я говорю ему в похвалу, он не слышит. А когда увидел, что уста мои двигались, и не было слышно голоса (как во время молитвы Ханы), то подумал, что будто я говорю слова Торы. Поэтому подошел, чтобы послушать вблизи. А вот подтверждение этому: когда я произношу слова Торы, он слышит меня даже издали».

Можно, конечно, подумать, что Бешт просто пошутил — на самом деле р. Нахман к этому времени был немного глуховат, а про таких людей часто говорят, что они слышат только то, что хотят услышать. Однако следующая история в «Шивхей Бешт» доказывает, что Бешт, похоже, и в самом деле верил в эту чудесную особенность р. Нахмана. Больше того — он отнюдь не приветствовал подобную его просьбу к Всевышнему, а, напротив, осуждал, усматривая в ней своеобразное проявление гордыни.

«Тут как ни рассуди, — объяснял Бешт. — Если он достоин этого за свои дела, то Всевышний не уменьшит его заслугу, как мы видим в случае отца нашего Авраама, мир с ним, что после обрезания стал владеть пятью способностями, и одна из них — способность слышать. А если это не соответствует его делам, то зачем он лезет наверх?!».

Рабби Нахман из Городенки был одним из тех, кто находился возле его постели в момент кончины и молился за него в надежде отменить приговор Небес.

Больше того — по хасидским преданиям, эта связь не прервалась и после смерти. Судя по всему, р. Нахман ожидал, что сразу после кончины Бешта ему явится вознесение его души или какие-то другие мистические откровения, но ничего этого не произошло. Все было обычно и буднично, и это как раз и поразило р. Нахмана больше всего. Но когда он возвращался с похорон, то увидел некие великие чудеса, и сказал р. Зеву Кицесу, что именно так и должно было быть.

Впоследствии он часто приезжал в Меджибож, чтобы помолиться на могиле учителя.

В 1764 году он посетил могилу Бешта вместе с р. Йосефом из Каменки, и по дороге с кладбища пребывал в самом радостном состоянии духа, а когда удивленный р. Йосеф спросил, отчего это он так веселится, р. Нахман ответил:

— Бешт велел мне ехать в Святую землю.

— Когда это Бешт говорил с тобой? — недоверчиво спросил р. Йосеф.

И р. Нахман с присущим ему простодушием ответил:

— Ты, что не видел, как он стоял возле меня и говорил со мной?!

Возможно, убежденный рационалист сочтет, что р. Нахман из Городенки просто страдал галлюцинациями, однако у хасидов не вызывает сомнений, что Бешт часто являлся к своему ученику после кончины, и р. Нахман не видел в этих явлениях ничего необычного.

В 1764 году р. Нахман возглавил группу хасидов, направившихся в Землю Израиля. В открытом море их корабль попал в бурю и «огромные валы грозили его потопить». Тогда р. Нахман, вера которого «была крепка, как металл», созвал десять молящихся, взял в руки Свиток Торы и произнес: «Если Небесный Суд, не дай Б-г, уже приговорил нас к гибели, мы с этим не согласны, — и да будет угодно Г-споду, чтобы этот приговор был отменен!». И едва он закончил говорить, как буря утихла.

Корабль благополучно достиг Хайфы, а в начале 1765 года паломники достигли Тверии и там поселились.

Р. Нахман из Городенки умер летом того же года, во второй день месяца тамуз.

Его сын Симха, оставшийся на Украине, женился на внучке Бешта, от этого брака родился один из величайших лидеров хасидизма р. Нахман из Бреслава, получивший свое имя в память о деде.

Входил в ближайшее окружение Бешта и еще один рабби Нахман — из Косова (ум. в 1756 г.). К сожалению, нам крайне мало известно о подробностях его биографий, но вот рассказов, связывающих его с Бештом и его учениками, вполне достаточно.

Мы уже рассказывали о том, как р. Нахман, будучи поначалу категорическим противником Бешта, при встрече, убедившись, что он не профанатор кабалы и не шарлатан, а и в самом деле умеет читать мысли обладает другими сверхъестественными способностями, стал его ревностным сторонником.

«Шивхей Бешт» говорит, что р. Нахман из Косова был «человеком бойким». Из рассказов о нем известно, что он то занимался торговлей, то арендовал деревню, много трудился в поте лица, но при этом находил время для изучения Торы и молитвы, и не хотел не терять ни минуты, переходя от исполнения одной заповеди к другой. Поэтому он построил бейт-мидраш прямо у воды и рядом с ней баню — чтобы сразу после окунания в микве, не тратя времени на пешую прогулку, приступать к молитве. Сама же его молитва была столь проникновенной и, видимо, в духе «прежних хасидов», что у тех, кто ее слышал, просто разрывалось сердце.

Сам Бешт говорил: «Там, куда заезжал рабби Нахман, знают, что такое молитва, а там, где р. Нахман не бывал, о молитве ничего не знают».

По одному из преданий р. Нахман как-то спросило Бешта: «Знаю я о себе, что я полный праведник, отчего же не вижу и не слышу, как ты?» «Если пожелаешь, — ответил Бешт, — я передам тебе этот дар».

И так оно и стало, пока не попросил рабби Нахман у учителя избавить его от этого дара, ибо на какой бы высокой духовной ступени он ни стоял, ступень, на которой находился Бешт, была неимоверно выше и выдержать всю силу его любви к Всевышнему и народу Израиля, его приверженность правде, приятие страданий, уменье выслушать брань и поношение с любовью — все это для р. Нахмана оказалось неподъемной ношей.

Особняком в ряду тех, кого причисляют к ученикам Бешта стоит личность р. Пинхаса из Кореца (1728–1790), о котором также сложено бесчисленное множество рассказов. Часть из них уже была рассказана на страницах этой книги, и п. Пинхас, безусловно, еще будет в ней упоминаться.

Но, как верно замечено в книге «Еврейские мудрецы», «несмотря на значительную разницу в возрасте — тридцать лет, р. Пинхас никогда не был учеником и последователем Бешта в строгом смысле этих понятий. Он всегда сохранял абсолютную независимость в воззрениях и самостоятельность в поиске путей служения Всевышнему. По свидетельству современников, „у него вообще не было учителей“, ибо он обладал способностью черпать мудрость непосредственно из ее святого источника. „Нет такого человека, — говорил он, — которого бы не обучала его собственная душа, каждую минуту и каждый миг“. Другим наставником р. Пинхаса была сама окружающая реальность, ведь, согласно его определению, „Вселенная — это сам Всевышний, ибо Он присутствует в каждой вещи“ (Гдолей Русия)»[289].

Автору не остается ничего другого, как повторить, что он не может рассказать здесь обо всех учениках, входивших в ближайший круг Бешта, специально переехавших ради него в Меджибож или регулярно там бывавших, и потому он решил остановиться лишь на тех историях о них, которые непосредственно связаны с Бештом.

В одной из самых замечательных историй о р. Иегуде Арье-Лейбе рассказывается, как однажды ему приснился сон, в котором отправился в Лемберг (Львов) и произнес там замечательную проповедь.

Проснувшись, он, как это обычно бывает, часть сна забыл, но кое-что из проповеди запомнил, и рассказал об этом сне Бешту. Было это, судя по всему, в начальный период деятельности Бешта, когда он только-только поселился в Меджибоже, или даже чуть ранее того — когда многие даже из самых ближайших его учеников втайне сомневались: а уж не дурачит ли их Бешт, приписывая себе способность видеть человека насквозь и предвидеть будущее?

Бешт попросил р. Иегуду пересказать ему то, что запомнилось, затем велел на основе этих воспоминаний написать полноценную проповедь, и в начале произносить ее по бумаге, пока, наконец, не заучит почти наизусть.

Вскоре после этого Бешт велел р. Йегуде ехать в Лемберг, остановиться в доме старосты общины и прочесть проповедь в большой синагоге города.

Выполняя поручение учителя, р. Иегуда отправился в дорогу, заезжая во множество расположенных по пути местечек и городков и выступая там с проповедями. В одном из городов прпоповедь ему особенно удалась — его речь текла плавно, он нигде не сбился, и среди тех, кто его слушал и по достоинству оценил, был и один богач из Лемберга.

Затем р. Иегуда направился в другой городок, но не успел он появиться, как местные мальчишки, мгновенно опознав в нем по ветхой одежде бедного странствующего магида, стали бежать за ним по улице, кривляясь и передразнивая: «Как написано, как написано, как написано!» — имея в виду знаменитое присловье проповедников перед каждой очередной цитатой из ТАНАХа или Талмуда. Но тут появился тот самый богач, накричал на мальчишек, а когда те успокоились, добавил: «Оставьте его в покое! Я его слышал, и он и в самом деле великий проповедник!».

Но вот, наконец, и Лемберг. Выполняя указания Бешта, р. Иегуда Арье-Лейб направился к дому старейшины общины, постучал в дверь и сказал вышедшему к нему слуге, что хочет остановиться на постой в доме его хозяина.

— Но у нас так не принято! — возразил слуга. — Все проповедники останавливаются на постоялом дворе. Однако р. Иегуда хорошо помнил слова Бешта, и продолжил настаивать на своем. Судя по всему, видя, что приезжий магид не отступает, слуга вошел в дом, посоветовался с хозяином и через какое-то время появился снова.

— У нас так не принято, — повторил он, — но уже если вы так настаиваете, то я найду для вас место.

И он провел р. Иегуду в крошечную комнатку, видимо, предназначенную для прислуги. Так как день был в самом разгаре, времени было много, то, расположившись, р. Иегуда стал читать вслух псалмы, и чтение это так понравилось старейшине, что он, наконец, решил поприветствовать гостя.

— И где вы собираетесь у нас проповедовать? — спросил старейшина из вежливости.

— В большой синагоге! — ответил р. Иегуда, так как именно в этом и заключалось повеление Бешта.

— У нас так не принято, — покачал головой старейшина. — Сначала вы должны произнести проповедь в клойзе, для узкого круга учены мужей, затем — в бейт-мидраше, для большего числа слушателей, и лишь в случае, если ваша проповедь придется по душе жителям, сможете выступить в большой синагоге.

— Нет, я хочу сразу выступать в большой синагоге! — упрямо повторил р. Иегуда Арье-Лейб.

— Для этого вам придется испросить позволения у раввина города, — заметил старейшина.

И тут к нему в гости заглянул тот самый Б-гач, который несколько дней назад пришел в восторг от его проповеди, и стал всячески рекомендовать гостя, так что старейшина смягчился.

— Ладно, — сказал он, — я замолвлю за вас словечко перед нашим раввином. Глядишь, он и в самом разрешит.

Затем он скептически осмотрел р. Иегуда, его потертую, местами в прорехах одежду и спросил:

— А в какой одежде вы собираетесь пойти на проповедь в большую синагогу.

— Да вот в этой самой! — последовал ответ.

— Нет, — покачал головой старейшина, — так дело не пойдет…

Он попробовал убедить гостя одеть его шелковую сорочку и роскошный шерстяной лапсердак, но р. Иегуда Арье-Лейб категорически отказался — в свое время, будучи «старым хасидом» и стремясь к максимальной аскезе, он дал обет не носить шерстяной одежды, и сохранил ему верность и после того, как приблизился к Бешту.

Не особенно надеясь на успех своего предприятия, старейшина львовской общины отправился к раввину, чтобы рассказать ему о странном госте и его желании читать проповедь непременно в большой синагоге города, но тот, к его удивлению, сразу же согласился и добавил, чтобы его предупредили, когда начнется проповедь, так как он очень хочет ее послушать.

Раввин Лемберга и в самом деле пришел на проповедь, и она ему так понравилась, что по окончании вечерней молитвы он попросил р. Иегуда Арье-Лейба быть его гостем. Тот заметил, что уже приглашен на ужин к старейшине, и тогда раввин стал горячо упрашивать последнего уступить ему гостя.

— Скажите, — спросил раввин за ужином, — вы ученик Бешта и прозываетесь р. Лейб?

И услышав подтверждение, спросил, как выглядит Бешт, но не дождавшись ответа, стал его описывать, явно дожидаясь от р. Иегуды подтверждения или опровержения своих слов.

— Откуда вы знаете, как он выглядит? Вы знакомы? — спросил р. Иегуда, пораженный точностью этого описания.

— Нет, — покачал головой раввин. — Но перед минхой я немного вздремнул, и вдруг передо мной появился ваш учитель, представился и сказал: «Позволь моему ученику проповедовать в большой синагоге!».

Если до явленного раввину в видении Бешту все звучало достаточно, достоверно, то с этого момента она набирает обороты, которые многим покажутся фантастическими.

В продолжение разговора раввин поведал р. Иегуде, что был рядом с дедом во время его кончины и слышал, как тот говорил отцу: «Знай, восстанет муж, имя которому Исроэль, сын повитухи, и знай, что он — истина, и учение его истина, и поддерживай его!».

После этого раввин уговорил р. Иегуду прожить у него три недели, в течение которых жадно впитывал то, чему р. Иегуда научился у Бешта. Он уже сам собирался поехать к Бешту, но вскоре после отъезда р. Иегуды скончался.

А р. Иегуде заплатили за его прошедшие с огромным успехом в Лемберге проповеди целых 30 дукатов (причем он мог попросить и больше) и купили белые субботние одежды, так что он вернулся к Бешту как триумфатор и провел у него субботу.

Перед субботней трапезой Бешт встал из-за стола и стал петь субботний гимн «Мир вам, ангелы служения!», а затем вдруг повернулся к двери и махнул рукой кому-то невидимому, и затем повторил этот жест два или три раза. Напомним, что р. Иегуда-Лейб тогда не очень верил в великие мистические способности Бешта, и, что самое странное, даже поездка во Львов не очень убедила его в этом, и он подумал, что Бешт для важности в очередной делает вид будет видит что-то невидимое.

После исхода субботы р. Иегуда спросил Бешта, что означали эти его странные движения рукой, и тот ответил:

— Дьявол хотел утащить тебя из моего дома, и прикрикнул я на него, и молился о тебе, говоря «мир вам», а когда он пришел вторично, сказал ему: «Пусть он будет наказан, но не забирай его у меня!».

Разумеется, р. Иегуда не знал, верить этому рассказу Бешта, или нет — проверить его достоверность, как и многие другие рассказываемые им истории, было невозможно.

Но вскорости он и многие члены его семьи заболели, и ему пришлось обращаться к Бешту как к целителю. Кроме того, р. Иегуда Арье-Лейб неожиданно забыл все свои проповеди и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы начать снова проповедовать, после чего он понял: это и есть те самые наказания, о которых говорил Бешт.

По другой, не менее замечательной и поучительной истории, связанной с именем р. Иегуды Арье-Лейба из Полонного, рассказывается, что однажды тот страстно возжелал, чтобы Бешт научил его понимать язык зверей, птиц и всего сущего в мироздании — даром, которым, как известно, владел царь Шломо (Соломон) и которым, по преданию, обладали некоторые мудрецы Талмуда, а также великие каббалисты, включая Аризаля и самого Бешта.

Это было уже в тот период, когда у р. Иегуды не было и тени сомнения в величии Бешта, он входил в круг его ближайших учеников, и был уверен, что благодаря этой близости, Бешт не откажет ему в просьбе, тем более, как он себя, убедил, намерения у него были самые что ни на есть Б-гоугодны.

Однако, когда он прибыл в Меджибож и вошел в комнату Бешта, там было полно народу. В этом как раз ничего странного не было, но странным было то, что Бешт явно заметил его приход, но при этом даже не кивнул его и вообще в течение долгого времени не обращал на него никакого внимания.

Когда же посетителей стало поменьше, Бешт поздоровался с р. Иегудой, но сделал это с явной прохладцей, в то время как обычно он встречал его необычайно тепло, не скрывая радости по поводу его появления. Такое изменение отношения со стороны учителя немало озадачило р. Иегуду. Он решил, что Бешт не в настроении, и сейчас не время подступаться к нему со своей просьбой, а потому решил задержаться в Меджибоже на несколько дней и ждать подходящего случая.

Спустя пару дней собрался посетить своих сторонников в Каменке и Мирополе, и Бешт позвал р. Иегуду поехать с ним. Тот обрадовался в надежде, что в пути ему удастся переговорить с Бештом и высказать свою просьбу. Однако, помимо Иегуды, Бешта сопровождало еще несколько учеников и поговорить с учителем по душам в дороге не получилось.

На ночлег Бешт и члены его «святого товарищества» остановились в какой-то деревне, и Бешт отправился спать в уединенную комнату на чердаке. Рано утром, зная обычаи Бешта и будучи уверен в том, что он уже давно проснулся, р. Иегуда начал подниматься по лестнице на чердак и, поднявшись на верхнюю ступеньку, он увидел, что Бешт занят изучением каббалы, и при этом его лицо словно озарено пламенем (напомним, что подобных свидетельств о том, что Бешта во время молитвы окружало вполне зримое пламя или ослепительный счет, немало, хотя степень их достоверности вызывает сомнение, и, как считают некоторые исследователи речь идет просто о метафоре). Это зрелище так напугало р. Иегуду, что он чуть не слетел с лестницы, но тут Бешт оглянулся и прикрикнул: «Стой там, где стоишь, и ничего не бойся! Скажи, чего ты хочешь?!».

Но р. Иегуда почувствовал, что словно оцепенел от страха и не мог вымолвить ни одного слова. После утренней молитвы Бешт с учениками снова тронулись в путь, и тут он велел р. Иегуде Арье-Лейбу пересесть в его повозку.

— Думаешь, я не знаю, что ты явился ко мне только для того, чтобы выучиться языку птиц и всех прочих? — спросил Бешт. — Хорошо, я обучу тебя. Но для начала ты должен постичь устройство «Небесной колесницы», у которой, как известно четыре лика — лик Быка, лик Льва, лик Орла и лик Человека. От лика Человека жизненная сила нисходит к людям, от Быка — ко всему скоту, от Льва — ко всем хищным зверям, а от Орла — ко всем птицам; и через них нисходит соответственно ко всем существам и способность к общению…

Долго еще говорил Бешт, обращаясь то к древнему мидрашу «Песня Творения», то к книге «Зоар», то к ее разделу «Тикуней Зоар», представляющему комментарии на первый стих первой книги Торы «Берешит» («Бытие»). И по мере того, как он говорил, перед р. Иегудой Арье-Лейбом открывались великие тайны, и в какой-то момент он вдруг осознал, что понимает, о чем вокруг него щебечут птицы, беседуют в лесу звери, шепчутся травы…

Тем временем они стали подъезжать к Каменке, и тут Бешт прервал свой урок и спросил:

— Ну как, ты хорошо усвоил эту премудрость?

— О да! — ответил потрясенный р. Иегуда.

И тут Бешт провел рукой перед его лицом, и тут же вылетели у него из головы все только что полученные тайные знания, и остались только первые фразы Бешта о Небесной колеснице.

Бешт рассмеялся и сказал:

— Если бы тебе и в самом деле была бы нужна эта премудрость для служения Творцу, я бы сам, по собственному желанию обучил бы тебя. Но то, что тебя мучило, на самом деле было лишь жаждой любопытства. И я стал учить тебя, чтобы это лить эту жажду. А сейчас она вылетела у тебя из головы потому, что не в этом заключается твое служение. Будь проще!

Данная история, безусловно, перекликается со известной историей об Аризале и его отношениях с выдающимся комментатором Торы р. Моше Альшейхом, который страстно мечтал изучать каббалу, но постоянно засыпал на уроках Аризаля. И в итоге Аризаль объяснил р. Альшейху, что он изучал каббалу в прошлом воплощении, а теперь его служение заключается в другом, и каббала ему не нужна.

Но в то же время это одна из тех историй, которая наводит на мысль, что Бешт осознанно или неосознанно владел техникой гипноза и при желании ему не составляло большого труда погрузить собеседника в транс — особенно, с учетом того, что большинство из них были явно к этому расположены. Не исключено, что именно в таком состоянии гипнотического транса и пребывал р. Иегуда во время поездки с Бештом.

О том же р. Иегуде Арье-Лейбе рассказывается, что он никогда не вступал в споры с Бештом, но вместе с тем по многим вопросам сохранял свое мнение и не боялся деликатно поправить ошибки учителя.

В связи с этим особенно показательная история о том, как у одного жителя Бара, расположенного примерно в 60 километрах от Меджибожа, возник конфликт с главой раввинского суда города. Он решил подать жалобу на судьбу самому князю Чарторыйскому, но прежде решился заручиться поддержкой Небес и направился к Бешту попросить благословение на успех жалобы. И Бешт такое благословение дал.

Но р. Иегуда Арье-Лейб точно знал, что судья Бара прав в этом споре, и потому тайно собрал миньян, взял свиток Торы и силою коллективной молитвы лишил силы благословение Бешта. Спустя некоторое время ученики трапезничали вместе с Бештом, и тот сказал за столом: «Не могу понять, что получилось с моей молитвой этого человека из Бара. Вроде ее приняли, а затем почему-то отвергли». Р. Иегуда Арье-Лейб, услышав эти слова, усмехнулся, и тогда сидевший за столом р. Зеэв Кицес стал намеренно громко спрашивать у него, что это за тайный миньян он собирал недавно? Р. Иегуда попытался сделать вид, что не услышал вопроса, но Бешт заинтересовался, и стал требовать объяснений.

«Я не сомневаюсь, учитель, тот человек из Бара достаточно красноречив и сумел убедить вас, что он прав в споре с судьей. Но я знаю, все обстоятельства дела; знаю, что на самом деле раввин прав в споре с жителями, и потому собрал миньян и вынес свиток Торы, чтобы отвести от него кару», — объяснил р. Иегуда Арье-Лейб, и в ответ Бешт благословил его и сказал, что он поступил совершенно правильно[290].

Если судить по дошедшим до нас рассказам, Бешт почти не давал специальных уроков Торы (хотя «почти» отнюдь не значит «совсем»), предпочитая высказывать свои взгляды и открывать глубины священных текстов во время субботних проповедей в синагогах, а также за субботними или праздничными трапезами, либо застольями в честь обрезания или бар-мицвы. Но в то же время каждый час, проведенный рядом с ним в обычные дни, становился для учеников уроком Торы, так как любое повседневное событие рассматривалось Бештом как проявление Б-жественной воли, и он усматривал в нем связь и с письменной и устной Торой, и с мистическими тайнами. Так, к примеру, происходит в истории, рассказанной Эли Визелем:

«Однажды утром он вместе с учениками проходил по пустынному, безлюдному месту.

— Мне очень хочется пить, — пожаловался один юноша. — Я сгораю, я просто умираю от жажды.

Вокруг ни малейшего признака воды. Настоящая пустыня.

— Не беспокойся, — сказал Баал-Шем, — когда Б-г создавал землю, Он предвидел твою жажду и предусмотрел средство утолить ее.

Вскоре они наткнулись на крестьянина, который тащил два ведра с водой.

— Мой хозяин совсем рехнулся, — проворчал мужик. — Что ни день — новые затеи. Вот сегодня послал меня ни с того ни с сего таскаться взад-вперед с коромыслом.

— Видишь, — сказал Баал-Шем ученику, — создавая мир, Он подготовил и это безумие — единственно для того, чтобы ты мог утолить жажду».

Перед нами — простой и наглядный урок хасидизма, основанный, если задуматься, на самой обыденной ситуации. Нельзя исключать, что сама эта история от начала до конца придумана, но будучи придуманной, она отражает тот главный принцип, на котором строилось обучение в «академии Бешта».

Все ученики Бешта утверждают, что во время таких «неформальных уроков» они не раз удостаивались подлинных мистических откровений, и тут уже читателю не остается ничего, кроме как верить или не верить рассказчику. Яркий пример одного из таких уроков приводит в своих «Хасидских рассказах» Мартин Бубер:

Рабби Лейб бен-Сара, тайный праведник, рассказал:

— Однажды в субботу я был у Баал-Шем-Това. Под вечер сели старшие ученики за третью трапезу вокруг стола и в ожидании прихода учителя стали обсуждать между собой одно трудное место Гемары, и сошлись на том, что надо попросить учителя, чтобы он пояснил его смысл, а место это таково: «Пришел Гавриил и научил Иосифа семидесяти языкам.

Им казалось это невозможным, ведь во всяком языке слов — без числа, как же может человек изучить их за одну ночь, как рассказано.

Сговорились между собой ученики, что рабби Гершон из Китова, шурин Баал-Шем-Това, спросит его об этом. Когда Баал-Шем-Това вошел и сел во главе стола, задал ему рабби Гершон свой вопрос. Начал Баал-Шем-Тов произносить поучение, но оно, казалось, совсем не имело отношения к вопросу, и ученики были не в силах усмотреть в нем какой-нибудь ответ. И тут случилась удивительная вещь, какой никто не слыхивал. Внимая словам учителя, ударил рабби Гершон из Полонного по столу и воскликнул: „Турецкий!“, а через некоторое время „Татарский!“, а еще мгновение спустя „Греческий!“, и так называл язык за языком. Постепенно его товарищи по учению поняли: в словах поучения, говоривших, казалось бы, о совсем других вещах, он услышал и узнал исток и суть каждого языка — а кто научил тебя узнавать исток и суть языка, научил тебя и самому языку»[291].

Отсюда становится понятно, почему многим ученикам Бешта так важно было постоянно находиться рядом с учителем; вот почему они сопровождали его во многих путешествиях — иногда по одному-два, а иногда и до полутора десятка человек, образуя своеобразную свиту и «гвардию», отряд «рыцарей Бешта».

Во время таких путешествий, если верить «Шивхей Бешт» и другим источникам, они каждый раз, вновь и вновь убеждались в сверхъестественных способностях Бешта, его способность провидеть будущее и читать сокрытое в душах людей.

Вот одна из характерных историй такого рода: как-то раз Бешт с учениками был в пути, и по дороге им пришлось заночевать в лесу. Ученики стали перешучиваться о том, сможет ли Бешт сотворить чудо и устроить им обильную трапезу. Услышав это, Бешт заметил: «Ладно, завтра с Божьей помощью, устрою вам большое застолье, со всеми яствами».

На следующий день Бешт со свитой прибыл в некий город, где остановился в доме местного богача. И надо же: вскоре к Б-гачу приехал дядя-раввин из другого города, с которым тот не виделся больше 12 лет. По такому событию богач решил устроить пиршество, на которое пригласил многих жителей города. К тому времени те уже слыхали о Беште, но особого почтения к нему не испытывали. Скорее наоборот: город считался одной из цитаделей противников хасидизма. Да и гость богача полностью разделял эти взгляды.

Пир должен был начаться сразу после молитвы в синагоге, но Бешт с учениками остался молиться в доме. Как обычно, его молитва длилась дольше обычного, и когда гости вошли в залу, они увидели, что Бешт продолжает стоять в углу и молиться.

— Кто это, который все еще молится? — спросил богача дядя-раввин.

— Это и есть Бешт, — ответил богач.

Раввин поморщился, явно демонстрируя, что не испытывает к этому гостю никакого уважения, и все остальные гости стали рассаживаться за столы. Но при этом ни Бешта, ни его учеников демонстративно не пригласили даже за самый дальний стол.

Тем временем Бешт закончил молиться, подошел к раввину и сказал, что хотел бы поговорить с ним наедине. Раввин скривился, но понял, что отвечать отказом будет невежливо, нехотя поднялся из-за стола и отошел в сторону, где их никто не мог слышать.

— Вижу я, ваша честь, что у вас имеется один серьезный изъян, — сказал Бешт.

— Какой еще изъян? Не знаю я за собой никакого изъяна! — ответил раввин, видимо, уверенный в собственной праведности.

— Ну как же, — сказал Бешт. — Каждый раз, когда ты хочешь сосредоточиться на молитве «Слушай, Израиль!», перед твоим мысленным взором встает крест.

— Это ложь! — поспешно сказал раввин.

— Ну какая же это ложь, если ты постился из-за этого восемьдесят постов?! — показывая, что попытки скрыть от него что-либо бесполезны.

И тогда раввин заплакал, и признался, что все на самом деле так, и его это давно уже сильно мучает, и он будет благодарен Бешту, если тот поможет избавиться ему от такого наваждения.

— Есть для тебя только одно лекарство: отречься от недоверия к великим праведникам, — назидательно сказал Бешт, возможно, имея в виду и самого себя. И попробуй, раскаявшись в этом своем заблуждении, сосредоточиться на молитве, и ты увидишь, что исцелишься.

Раввин попробовал прочесть «Слушай, Израиль!», следуя указаниям Бешта о «каване», и действительно никакого креста перед его внутренним взором не предстало.

Тогда он взял Бешта за руку и усадил рядом с собой во главе стола, а затем за тот же стол усадили и других его учеников, всячески выказывая им знаки уважения[292] (260.

Разумеется, среди прочего, это еще одна история о победе хасидизма над «миснагдим». Но только внешне эта победа выглядит спонтанной. Достаточно обратить внимание, что Бешт остановился в доме одного из самых бозабьрать гатых людей города. Никакого другого объяснения тому, почему он предоставил Бешту и его ученикам свой дом, кроме того, что Б-гач уже был к тому времени тайным сторонником Бешта, просто нет.

Мы можем пойти в подобных предположениях и дальше: не исключено, что, обещая ученикам по приезде в город щедрое застолье, Бешт рассчитывал на теплый прием у Б-гатого сподвижника, и не имел в виду ничего другого. Приезд дяди-раввина несколько спутал его планы, но в итоге, благодаря своей харизме и дару убеждения, буквально за несколько минут «перековал» этого раввина из «миснагеда» в хасиды. И если учесть, что прежде это уже не раз бывало со многими, то никакого осоБ-го чуда тут нет.

Еще об одном уроке, преподанном Бештом ученикам, рассказывает Эли Визель в своих «Рассыпанных искрах»: Однажды Баал-Шем пообещал ученикам показать пророка Илию. «Только всмотритесь внимательно», — предупредил он.

Через несколько дней они увидели, что в Бет-Мидраш вошел нищий и потом вышел с книгой под мышкой. В другой раз они увидели, как нищий уносил с собой серебряную ложку. В третий раз он явился им в образе всадника, попросившего огонька для трубки. «Это был он, — сказал Баал-Шем. — Тайна — в глазах»[293].

История эта выглядит вполне достоверно. Больше того — скептически настроенный читатель может сделать из нее вывод, что временами Бешт попросту дурачил учеников, а те принимали за чистую монету все, что он говорил. Но, повторю вновь и вновь, можно посмотреть на эту историю по-другому, и тогда, возможно, вам откроется ее огромный символический смысл, и вопрос, были ли так на самом деле или нет, станет уже неважным.

Очень важно подчеркнуть, что все члены «святого товарищества» были связаны как с Бештом, так и (возможно, опять-таки через Бешта) друг с другом, и по некоторым легендам связь эта подчас носила характер телепатии. Одно из таких преданий открывает книгу «Хасидских рассказов» Мартина Бубера:

«Некий цадик рассказывал.

— У Святого Общества был маленький домик за городом, где, выслушав поучение из уст Баал Шем Това, его ученики собирались, чтобы побеседовать об услышанном. Я знал это место, но не решался пойти туда ни вместе с ними, ни после них, потому что был еще очень молод.

Однажды, в тот год, когда я жил в доме Баал Шем Това, в первый день Нового года, сразу после благословения пищи, святой Баал Шем произносил поучение на слова: „Воструби в Большой Рог о нашем освобождении!“ Закончив поучение, он удалился в свою комнату и заперся там. Ученики ушли в свой домик за городом. Я же остался один. Вдруг мне стало казаться, что сегодня придет Мессия, и с каждой минутой я убеждался в этом все более и более. Вот, думал я, сейчас он идет по дороге; вот он уже входит в город, и некому его встретить. Эта картина, возникшая в моей душе, показалась мне такой очевидной истиной, что я не нашел ничего лучшего, как тут же побежать к ученикам и обо всем им рассказать. Я бежал по городу, и люди пытались остановить меня, чтобы выяснить, куда я так тороплюсь. Но я бежал, не останавливаясь, покуда не оказался в домике, где собрались ученики. И вот я увидел, что все они сидят за большим столом и никто из них не в состоянии вымолвить ни слова. Потом я узнал, что каждому из них ясно представилось, то сейчас придет Мессия. Но тогда я не знал, что делать, и тоже сел с ними за стол. Так мы сидели вокруг большого стола, покуда на небе не появились звезды второй ночи Нового года. Лишь тогда нас оставила мысль о Мессии, и мы вернулись в город»[294].

Остается напомнить, что значение «Святого товарищества», этих верных рыцарей Бешта для дальнейшего развития хасидизма было не просто огромно — можно сказать, что он и было решающим в его распространении и последующем усилении. Почти все, что мы знаем о Беште — его учении, образе жизни, да и подробностях его биографии — мы знаем именно от них; мы смотрим на него их полными благоговения глазами. И, если продолжать пользоваться коннотациями канувшими в прошлое временами существования СССР, то они и были теми самыми искрами, из которых разгорелось великое пламя всех направлений хасидизма.

Глава 7. Последние бои Бешта

Во второй половине 1750-х годов на евреев Подолии обрушилась новая напасть: в этих краях появился Яков бен Иегуда-Лейб, он же Яков Лейбович, больше известный как Яков Франк (1726–1791).

Родившись в семье тайного сторонника лжемессии Шабтая Цви, Яков еще в молодости занялся торговлей, во время поездок в Турцию сошелся с местными сабатианцами, в Измире изучал практическую каббалу и учение Шабтая Цви, где и получил прозвище «Франк» — «европеец».

В 1755 году он снова появился в Подолии, и его богатство, а также огромный дар убеждения вскоре привлек к нему сначала местных тайных сабатианцев, а затем и других евреев. Вскоре сектанты появились во Львове, Бродах, Луцке, Дубно и в других городах и местечках, и раввины Польши начали осознавать всю опасность его учения для самого будущего еврейского народа.

В 1756 году, после того, как стало известно, что религиозные собрания франкистов заканчиваются свальным грехом, совокуплением всех со всеми, возмущение стало всеобщим, и на состоявшемся в Бродах собрании раввинов крупнейших польских общин Франк и его последователи были преданы отлучению.

Но возникновение франкизма поставило под угрозу и дело жизни Бешта. Хасидов начали путать с франкистами, тем более, что некие общие черты между ними и в самом деле были: как и франкизм, хасидизм придавал особое значение Каббале; он тоже говорил о рассыпанных Божественных искрах, которые следовало собрать, тоже активно выступал против талмудического иудаизма, хотя Бешт и его последователи, как уже было сказано, не только не выступали против Талмуда, но активно ратовали за его обучение и использовали в своих проповедях. Наконец, ближайшие ученики Франка, как и ученики Бешта тоже называли свое сообщество «святым братством».

Разумеется, на самом деле хасидизм и франкизм, кроме этих, чисто внешних деталей, не имели между собой ничего общего, но это надо было объяснить как раввинам, так и простым евреям, и Бешт поспешил самым категорическим образом отмежеваться от неосаббатианцев.

В сущности, о своем резком неприятии саббатианской ереси Бешт говорил еще в начале 1740-х годов, категорически запретив своим ученикам открывать книги, написанные последователями лжемесссии, что ясно видно из следующего рассказа книги «Шивхей Бешт»:

«Еще говорил он в ту же самую субботу, что видел новую книгу, напечатанную в этом году, но не знал названия книги, ибо пока еще не сказали ему названия. А книгу эту написал некто из секты Шабтая Цви — да сгинет имя его! Мед источают уста чужой, ибо язык ее прекрасен, и возжаждут люди читать ее, и осквернят — не попусти Г-сподь! — свой удел в Мире грядущем. И вскоре после того, как она вышла в свет, приобрел эту книгу упомянутый раввин, ибо не знал ее названия, и когда пришел к нему Бешт, то увидел эту книгу лежащей на столе. И как только Бешт открыл дверь, сказал: „Скверная книга лежит у тебя на столе“. И спросил раввин, о чем идет речь, и указал ему на нее пальцем. И это была книга Хемдат га-ямим, и взяли ее грязной тряпкой, и бросили под стол»[295].

Определить время, к которому относится эта история, несложно. Речь идет о той самой субботе, когда Бешту мистическим образом задолго до того, как это известие добралось до Польши, стало известно о смерти в Иерусалиме р. Элиэзера бен Шмуэля Рокеаха, а тот скончался в 1741 году. Книга «Хемдад га-ямим» («Очарование дней») вышла впервые в Измире в 1731 году, но в 1742 году была переиздана в Жолково без указания имени автора, и в «Шивхей Бешт» явно идет речь именно об этом издании, то есть действие истории разворачивается именно в 1742 году, то есть задолго до появления Якова Франка в Подолии.

В другой истории Бешт увидел кошмарный сон о том, что один из его учеников крестился. Пробудившись, он в страхе велел призвать к себе всех членов «святого товарищества», и после того, как они все явились, успокоился. Но вместе с тем он понимал, что подобный сон не мог присниться ему на пустом месте, и потому стал допытываться, не согрешил ли кто-нибудь из учеников втайне. Заметив их изумление, Бешт рассказал про свой сон, и тогда р Элиэзер из Томашполя заметил: «Знать ничего не знаю, вот разве что перед сном я читал книгу „Хемдат ха-ямим“».

Как и следовало ожидать, некоторые историки хасидизма оспаривают такую датировку этих рассказов, считая, что они родились гораздо позже, и именно в ответ на обвинения хасидизма в близости с саббатианством. Однако, как уже не раз подчеркивалось в этой книге и как нам предстоит снова скоро убедиться, обычно «исторические метки» в «Шивхей Бешт» оказываются достаточно точными.

Но вот история, которая следует за рассказом о сне Бешта, и в самом деле не поддается датировке. Вместе с тем она однозначно свидетельствует об отношении Бешта к Шабтаю Цви и саббатианцам. В этой истории, записанной со слов р. Йоэля из Немирова, Шабтай Цви однажды явился к Бешту, и стала поначалу просить сделать ему «исправление души».

Так как Бешт был уверен, что можно исправить любую душу, то он приступил к этому процессу, в ходе которого праведник должен совершить «единение» с душой грешника, то есть буквально слиться с ним «душа с душой, дух с духом, дыхание с дыханием». Вместе с тем Бешт понимал, что имеет дело с одним из величайших злодеев за всю еврейскую историю, и потому действовал необычайно осторожно, чтобы не заразиться от него духовной нечистотой.

В какой-то момент он понял, что исправление души Шабтая Цви и возвращение ему утерянного грядущего мира невозможно, и отказался от попытки «тикуна».

В другой раз Шабтай Цви явился Бешту во сне, и стал искушать его своим учением, а затем попытался обнять его (то есть, по сути, опять слиться душами), и тогда Бешт оттолкнул лжемессию с такой силой, что тот упал на самое дно Преисподней.

«И взглянул Бешт на то место, где он находился, и увидел, что вместе с Йешу на одной плите, называемой „табель“. И рассказал (р. Йоэль — П. Л.) о том, как Бешт говорил, что была в нем святая искра, и поймал его Самаэль в свои сети… И слышал Бешт повесть о том, как произошло его падение из-за величия и гнева»[296].

Дубнов видит в этой истории еще один отголосок или намек на то, что в молодости Бешт едва не подпал под влияние сабатианцев, и даже какое-то время у них учился, но это предположение звучит бездоказательно, если не сказать спекулятивно.

Как бы то ни было, сохранились свидетельства о том, что Бешт был одним из самых яростных борцов с франкистами. Так, однажды он послал специальное письмо раввину Бучача, в котором писал, что городской резник намеренно кормит общину трефным, поскольку принадлежит к последователям Шабтая Цви. В доказательство Бешт привел ставший ему известным случай, когда резник, показав раввину для проверки нож, затем ударил по нему кувалдой, чтобы сделать непригодным для кошерного забоя. Раввин произвел расследование, в ходе которого выяснилось, что Бешт прав, и резник был с позором изгнан из общины.

Основные события, связанные с борьбой с сектой Якова Франка, развернулись в 1757–58 гг.

В ответ на отлучение и начавшиеся гонения со стороны евреев Франк стал искать защиты у католического духовенства и, прежде всего, фанатичного юдофоба епископа Каменеца Миколая Дембовского.

Франк заявил Дембовскому, что он и его последователи «отрекаются от иудаизма, ведут борьбу против Талмуда, признают, кроме Библии священной только книгу „Зоар“ и что их учение о трех началах единого Б-га очень близка к христианству.

Духовенство заинтересовалось этой сектой. Епископ Дембовский освободил арестованных франкистов, разрешил им поселиться в окрестностях Каменец Подольского и распространять среди евреев новую свою веру. Чтобы упрочить свое положение, франкисты предложили Дембовскому провести диспут между ними и учеными раввинами.

Диспут проходил в июне 1757 года в городе Каменец Подольском, но Франк на нем не присутствовал (из-за того, что был полным профаном в Талмуде — П. Л.). Франкисты выставили восемнадцать ораторов: Лейба Крысу из Надворной, Элишу и Шломо Шора из Рогатина и других. Им возражали двадцать шесть раввинов, среди которых были рабби Мендель из Сатанова, рабби Лейб из Меджибожа, рабби Йосеф из Могилева в Подолии и рабби Бер из Язловца. Диспут проходил в течение восьми дней, „с утра до вечера, день за днем, исключая праздники“.

Раввины плохо говорили по-польски, боялись откровенно высказываться по поводу христианских догм, опасаясь будущих гонений, а на стороне сектантов были умелые переводчики из католических Б-гословов и симпатии судьи диспута епископа Дембовского.

Раввины доказывали, что Талмуд не содержит в себе оскорбления для христиан, но исход дела был заранее предрешен. Епископ объявил франкистов победителями на диспуте; жителей местечка Ланцкорон приговорил к крупному штрафу в пользу „пострадавших“, зачинщиков нападения на сектантов — к телесному наказанию, а Талмуд — к сожжению. В постановлении было сказано:

„Экземпляры Талмуда конфискуются, привозятся в Каменец и публично сжигаются рукой палача“.

Этим же постановлением мужья-франкисты силой могли вернуть себе прежних своих жен, которые самовольно ушли от них. Раввины пытались напомнить о своих привилегиях, об автономии в религиозных вопросах и о неприкосновенности священных книг, но это не помогло.

18 октября 1757 года в Каменец-Подольском франкисты передали палачу полный экземпляр Талмуда, а тот уложил книги в мешок, привязал его к хвосту лошади и поволок на рыночную площадь.

„Там горел большой костер, — писал современник, — палач вытаскивал из мешка один том за другим, раскрывал его, показывал народу еврейские листы и бросал в огонь. Раввин и прочие евреи разразились громким плачем“.

По всей Подолии полицейские в сопровождении торжествующих франкистов врывались в дома раввинов, в синагоги и школы и конфисковывали экземпляры Талмуда. Обозы с книгами шли по дорогам Подолии в Каменец, а там их кидали в ров и сжигали» [297].

Диспут в Каменец-Подольске происходил незадолго до Рош а-шана и Судного дня 1757 года, и важно заметить, что Бешта среди его участников не было. Как и другие евреи, он находился в те дни в самом мрачном настроении духа, и как уже рассказывалось, отказался от своего обычая благословлять накануне Судного дня жителей Меджибожа и съехавшихся в город хасидов, и большую часть дня просидел, запершись, дома.

Тем временем праздник приближался, Бешт направился в синагогу, произнес там проповедь, а затем вдруг припал к ковчегу и громко запричитал: «Ой, лихо нам! Хотят забрать у нас Тору! Не сможем мы и полдня прожить среди народов!» — из чего явно видно, насколько беспочвенны были все обвинения противников Бешта в пренебрежении к изучению Талмуда.

В грозящей евреям беде Бешт обвинил раввинов-талмудистов, которые своим искажением самой сути иудаизма вызвали гнев как Всевышнего, так и великих душ мудрецов Мишны и Талмуда, собравшихся в высших мирах на суд. Затем, уже когда прочли молитву «Коль нидрей» («Все обеты»), открывающей молитвы Судного дня, Бешт сказал, что обвинение против евреев усиливается.

В таком напряженном настроении прошел весь Судный день, и перед «Неилой» — последней молитвой этого дня — Бешт во время проповеди разрыдался в голос, прислонив голову к завесе ковчега, а затем дал указание начать молитву.

«Неилу» Бешт всегда вел сам, не заглядывая в молитвенник — кантор произносил очередной стих из молитвы, а Бешт громко повторял за ним. Но в тот момент, когда кантор дошел до слов «Открой нам врата», Бешт не повторил этот стих. Не сделал он этого и во второй, и в третий раз, после чего кантор замолчал, а в синагоге начало нарастать напряженное недоумение.

Дальше, думается, стоит остановить пересказ этой истории, и снова привести ее в том виде, в каком она приводится в «Шивхей Бешт»:

— И стал тот (Бешт — П. Л.) страшно раскачиваться, иногда так наклоняясь назад, что голова оказывалась вровень с коленями, и перепугались они всем миром, как бы не упал он на землю, хотели подхватить его и поддержать, но боялись. Дали знать р. Зеэву Кицесу — благословенна память о нем! Пришел, взглянул ему в лицо и подал знак, чтобы не трогали его. А глаза его были выпучены, и, раскачиваясь, он голосил, как зарезанный бык. И продолжалось это около двух часов, и внезапно он очнулся, выпрямился, начал очень быстро молиться и закончил молитву. На исходе Дня Искупления пришли все они к нему, чтобы выразить свое почтение, ибо всегда был у них такой обычай, и спросили его о приговоре, и он рассказал им: «Стоя в замыкающей молитве я молился весьма успешно и переходил из мира в мир без всяких препятствий во время всех тихих благословений (т. е. индивидуальной молитвы — П. Л.), а также во время громких благословений, пока не достиг одного чертога, и оставалось мне пройти всего одни ворота, чтобы оказаться пред ликом преславного и благословенного Господа, и в этом чертоге я нашел молитвы, которые пятьдесят лет не могли вознестись, а ныне, поскольку в этот день мы молились с приникновением, поднялись все эти молитвы, и каждая молитва сияла как утренняя звезда. И обратился я к этим молитвам: „Почему вы до сих пор не вознеслись?“. И сказали: „Нам велели подождать ваше высокостепенство, чтобы вы повели нас“. И сказал я им: „Идите за мною!“. А ворота эти были открыты».

И поведал он жителям своего города, что ворота эти были столь же велики, как весь мир, а когда стали подходить вместе с молитвами, то появился некий Ангел, закрыл ворота, навесил на них замок, и он рассказывал им, что замок этот был величиной с весь Меджибож.

«И начал я крутить замок, чтобы открыть его, но не смог и воззвал к наставнику моему (Ахии Ашилони — П. Л.)… и умолял его, говоря, что евреям угрожает такая страшная беда, а мне не позволяют войти, и в другое время не стал бы я так рваться туда. И сказал мне наставник мой: „Я пойду с тобою, и если сумею открыть тебе, то открою“. И когда мы пришли, то покрутил он замок, но тоже не смог его открыть. Тогда он сказал мне: „Ну что я могу для тебя сделать?“. И горько возопил я к наставнику своему: „Как покинешь ты меня во время такого бедствия!“. И ответил: „Я не знаю, чем помочь тебе. Пойдем-ка вместе, ты да я, в чертог Машиаха, может обретем там помощь“. И двинулся я с великим шумом к чертогу Машиаха, и когда Машиах, оправдание наше, увидел меня издали, то сказал мне: „Не вопи так!“. И дал мне две буквы, и подошел я к воротам, и, хвала Б-гу, и отомкнул я замок и открыл ворота, и ввел все молитвы. И была великая радость, поскольку поднялись все молитвы, и онемели благодаря этому уста обвинителя, и не стало нужды в моем ходатайстве, и упразднился приговор, и не осталось от этого приговора ничего, кроме отметины»[298].

А 17 октября, как раз, когда он стоял у костра, где сжигалось собрание книг Талмуда, епископа Дембовского хватил удар и он скоропостижно скончался, так что его даже не успели довезти от места аутодафе до дома. Смерть эта (не только по еврейским, но и по польским источникам) так напугала католических священников, что сожжения Талмуда были немедленно прекращены[299].

Понятно, что евреи Подолии объясняли это вмешательством Свыше, и, само собой, результатом страстной молитвы Бешта, что привело к новому всплеску его популярности и распространению хасидизма. И потому во втором диспуте с франкистами, состоявшемся во Львове 17 июля 1759 года, Бешт уже участвовал наравне с другими ведущими раввинами Польши, и сам этот факт означал официальное признание его в качестве одного из влиятельных духовных авторитетов своего времени.

Для того, чтобы читатель понял, что происходило на том диспуте, автор снова прибегнет к помощи Феликса Канделя:

«Диспут проходил в кафедральном соборе города Львова в присутствии многих польских сановников. Со стороны правоверных евреев в нем участвовали сорок раввинов и — по утверждению хасидов — сам основатель хасидизма Баал Шем Тов. Франк не владел польским языком, и поэтому ораторами со стороны сектантов были „апостолы“ Лейб Крыса и Шломо Шор, а помогали им католические священники, особенно некий Пикульский, автор книги под названием „Злость жидовская“.

Франкисты представили для обсуждения семь тезисов, среди которых были и такие: все предсказания пророков о Мессии уже исполнились; все обряды иудейства прекращены с момента прихода Мессии; веру в царя-Мессию можно усвоить только путем крещения; Талмуд учит, что христианская кровь нужна для обрядов, и тот, кто верит в Талмуд, должен употреблять эту кровь. Раввины не осмеливались оспаривать основные христианские догмы, опасаясь преследований, и очень хотели, чтобы франкисты как можно скорее оставили еврейство…

Страстную речь против обвинения в употреблении христианской крови произнес львовский раввин Хаим Коэн Раппопорт, изобличивший противников в грубом невежестве и в извращении текстов. Среди его потомков сохранилось воспоминание, что перед своим выступлением раввин облачился в белые одежды, словно собирался перейти в мир иной, и что евреи своей победой обязаны мудрости их предка, которая вызвала даже „похвалу князей“: „не иначе, говорили князья, дух Божий почиет на этом человеке“.

Суд признал победу франкистов по всем пунктам кроме обвинения в ритуальных убийствах, а этот вопрос передали на дополнительное рассмотрение в церковный суд. Но франкисты сумели отомстить и тут, и их стараниями был возбужден ритуальный процесс в местечке Войславицы, где казнили двух раввинов и двух кагальных старшин. Не случайно один из франкистов сказал раввину Хаиму Раппопорту: „Хаим, ты хотел пить нашу кровь (отлучением от общины), так вот тебе кровь за кровь!“.

После диспута священники потребовали, чтобы франкисты немедленно крестились, иначе их всех объявят еретиками. В первой группе крестившихся во Львове были жена Франка и его дети. Сам Франк перешел из магометанства в католичество в Варшаве в присутствии королевской семьи и всего двора; его крестным отцом был сам король Август III, и при крещении он получил имя Иосиф»[300].

Нам ничего неизвестно том, принимал ли Бешт непосредственное участие в дебатах на диспуте 1759 года, или просто присутствовал там в качестве «группы поддержки». Однако с большой степенью вероятности можно предположить, что, когда встал вопрос о требовании к франкистам отречься от иудаизма, Бешт публично выступил против этого, но оказался в оппозиции. Причем, возможно, был единственным, кто пытался переубедить остальных выдающихся раввинов Речи Посполита воздержаться от такого шага.

Основатель хасидизма так и не смирился с этим решением и последующим крещением последователей Франка, и по возвращении с диспута сказал, что «Шхина плачет и говорит: „Все то время, пока телесный орган на своем месте, есть еще надежда на исцеление. Но когда отрезают его, то пропадает надежда навеки, ведь каждый еврей — это частичка Шхины“»[301].

И для Бешта это были не просто слова — всю свою жизнь он выказывал готовность бороться за каждого еврея, каким бы глубоким ни было его падение, и случившееся, вне сомнения, причинило ему сильную душевную боль.

Не исключено, что Бешт принимал участие в диспуте так, что никто из присутствующих этого участия физически не ощущал — бестелесно, с помощью каббалы, используя свои телепатические способности, и таким образом внес свою лепту в то, что главное обвинение франкистов — в совершении ритуальных убийств, грозившее всем евреям Речи Посполита страшными бедами, включая волну погромов — в итоге было с них снято.

Сам Бешт говорил, что борьба с сектой Якова Франка стоила ему огромных душевных сил, и его ученики были убеждены, что именно это и стало причиной его тяжелой болезни, а затем и смерти.

Он почувствовал приближение своей кончины уже в Судный день 1759 года, сказал об этом р. Зеэву-Вольфу Кицесу, и добавил, что по окончании Судного дня небо заволокут тучи, и они не смогут сделать освящение луны — это и будет знаком того, что пошел последний год его земной жизни. Но р. Зеэв-Вольф стал истово молиться, и через пару часов после вечерней молитвы тучи рассеялись, в небе появилась луна, и он поспешил позвать Бешта на обряд освящения месяца. Р. Зеэв решил, что расступившиеся тучи означают отмену вынесенного Бешту приговора и пустился вместе с другими учениками в пляс, но Бешт заметил, что приговор остался в силе.

«Шивхей Бешт» рассказывает, что на Песах 1760 года р. Пинхас из Кореца приехал в Меджибож, и своим духовным зрением узрел, что Бешту суждено вскоре умереть из-за его жесткого противостояния секте Шабтая Цви.

Прямо об этом в тексте не говорится, но определённый намек на то, что победа евреев в диспуте была оговорена в Небесном суде уходом из жизни Бешта и лишения их лидера такого масштаба, усмотреть можно.

Р. Пинхас стал страстно молиться за отмену этого приговора, но перед молитвой какая-то сила удержала его от похода в микву, а когда понял, что не может отменить решение Небесного суда, то стал винить себя в том, что не пошел в микву — ведь если бы он это сделал, его молитва, возможно, была бы услышана.

После молитвы Бешт спросил р. Пинхаса, ходил ли тот сегодня в микву, а услышав отрицательный ответ, сказал: «Когда дело сделано, тут уже ничего не исправишь». Из чего р. Пинхас понял, что Бешт знает о приближающейся смерти и спокойно к ней готовится.

Поняв, что если ученики о чем-то прознают, то станут усердно молиться за его выздоровление, он не только ничего им не сказал, но и отослал их с различными заданиями по другим городам и местечкам — чтобы они пребывали в неведении о состоянии его здоровья. И только р. Пинхас из Кореца наотрез отказался покинуть Меджибож и продолжал молиться за Бешта, с горечью сознавая, что ничего уже изменить нельзя.

Согласно версии движения ХАБАД, в последние годы жизни Бешта стало значительно усиливаться сопротивление хасидизму со стороны авторитетных раввинов, и главными центрами этого сопротивления стали Вильно и Шклов. Дело дошло до того, что 19 Таммуза 5517 (1757) года раввинский суд Шклова наложил херем на Бааль-Шем-Това и его учеников, то есть отлучил их от еврейской общины. Однако раввинский суд Меджибожа, возглавляемый учеником Бешта р. Меиром Марголиусом, опротестовал это решение, заявив, что оно «основано на лжи» от начала и до конца.

В 1757 году Бешт написал письмо главе раввинского суда Шклова р. Менахему-Мендлу в котором разъяснял, что доводы его противников несостоятельны, так как он не только не изобрел ничего нового, но, наоборот, придерживается подлинной, изначальной еврейской традиции.

«Что касается представления о том, что Всевышний, благословен Он, наполняет Собой все миры и пребывает во всем, даже в самых низменных вещах, — писал Бешт, — …то такое понимание восходит к кабалистической концепции р. Моше Кордеверо, и именно на его системе я основал и построил свое учение».

Отвечая на упреки в том, что хасиды раскачиваются и совершают «странные телодвижения» во время молитвы, Бешт сослался на классический трактат Кузари, в котором его автор р. Йеуда Алеви говорит об «исконном еврейском обычае раскачиваться во время молитвы».

Бешт пояснил, что подобные движения рождаются «ненамеренно, в момент живой и вдохновенной молитвы, из спонтанного ощущения близости к Б-гу». Он подчеркивал, что молитва хасидов не похожа «на заученное выполнение заповеди», подобное молитве «наших сбившихся с пути оппонентов».

«Я пришел в этот мир, — писал Бешт, — только для того, чтобы оживить иссохшие кости, чтобы внести в служение Всевышнему жизнь и душу».

Письмо это было найдено в Херсонской генизе, о которой мы уже упоминали, и то, что оно действительно было написано Бештом, вызывает сомнения как у историков, так и у многих сторонников хасидизма. При этом они напоминают, что р. Менахем-Мендл из Шклова был одним из близких учеников Виленского гаона (1720–1797). Год рождения р. Менахема-Мендла нам неизвестны, но известно, что он скончался в 1827 году, то есть в 1757 году был, вероятнее, всего очень молодым человеком, а стало быть, вряд ли мог возглавлять раввинский суд такого бастиона талмудической учености, каким был Шклов.

Кроме того, по мнению историков, само сопротивление хасидизму при жизни Бешта носило ограниченный характер, и его выход на уровень отлучения произошел только в 1770-х годах. До 1759 года основной огонь был сосредоточен по франкистам, и «митнагдим» — противникам хасидизма — было просто не до Бешта, к к тому же он был им нужен как союзник.

В связи с этим, по мнению как религиозных, так и светских историков хасидизма, не было и никакого отлучения Бешта 1757 года. Сообщение об этом было сфальсифицировано — возможно, именно для того, чтобы запустить написанное от имени Бешта письмо р. Менахему-Мендлу из Шклова, представляющем собой достойный ответ на обвинения «митнагдим». Во всяком случае, ни в одной научной биографии Бешта обнаружить упоминание об этом хереме автору не удалось. По той простой причине, что нет никаких подтверждающих это документов.

Тем не менее, книга «Кегаль хасидизм а-хадаш» («Новая хасидская община») настаивает, что история с херемом была. В книге рассказывается, что Бешт в том году срочно послал р. Вольфа Зеэва Кицеса в Броды, по своему обыкновению не сказав ему, зачем именно он его туда посылает — ученик должен был догадаться об этом на месте.

Но еще по дороге в Броды р. Кицес узнал, что вот-вот должно состояться собрание авторитетных раввинов, на котором они собираются обсуждать слухи о том, что Бешт и его ученики вводят новые обычай, противоречащие установлениям книги «Шульхан арух». На самом деле все уже решено, и собрание должно закончиться отлучением Бешта и всех его последователей. Ждут лишь приезда раввина Львова, являвшегося членом Комитета четырех земель, высокое положение которого призвано легитимировать решение бродского собрания.

Было известно, что львовский раввин находится на пути к Бродам, и всюду, куда он приезжал, ему оказывались огромные почести. Р. Зеэв-Вольф Кицес решил с учетом сложившейся ситуации путешествовать инкогнито, под видом простого бедного еврея.

В конце концов их пути пересеклись в небольшой деревеньке близ Бродов, где оба остановились на ночлег. Жители Бродов выехали навстречу высокому гостю и устроили в честь него в деревне пир. Выпив и закусив, львовский раввин направился было спать, но тут поднялся со своего места р. Зеэв-Вольф Куцис и стал с рвением читать «Тикун хацот» («Полуночное исправление»). Это чтение впечатлило раввина, он разговорился с р. Зеэвом-Вольфом, и понял, что перед ним — великий знаток Торы. На прощание он спросил р. Зеэва-Вольфа, куда тот едет, и он ответил, что в Броды.

Утром р. Вольф-Зеэв выехал в город раньше раввина, и спустя короткое время стал свидетелем того, как местные жители встречают гостя — так, словно речь идет о царской особе. Снова в главной синагоге города было выставлено отменное угощение, и на пир пригласили всех желающих, но почетные места отвели, разумеется, именитым жителям и знатокам Торы.

Посреди трапезы львовскому раввину вручили петицию, в которой были записаны все дела Бешта и его учеников, который, якобы, всеми своими поступками против книги «Шульхан арух». Затем раввины призвали гостя отлучить Бешта и его хасидов и принесли ему грамоту с перечнем всех полномочий, имевшихся у них по закону.

Но львовский раввин и в самом деле был великим мудрецом Торы. Он не захотел принимать поспешного решения, а заявил, что для такого дела надо собрать много знатоков Торы и Галахи из самых разных мест.

«Да вот, кстати, — добавил он, — только вчера проезжал я через ближайшую к Бродам деревню, а там ночевал один бедняк, большой знаток Торы и человек весьма Б-гобоязненный, и говорил, что тоже едет в Броды, так я думаю, что лучше бы поискали и привели того человека на сие собрание».

Жители бросились искать этого бедняка и после долгих поисков нашли р. Зеэва Кицеса, привели его на великое сие собрание, поведали ему обо всем происходящем и все грамоты показали ему.

В ответ р. Зеэв Куцис закричал: «Господину и святому учителю моему с сотоварищами его желаете вы учинить такое?!».

Тут же начался диспут, в котором р. Зеэв-Вольф одержал полную победу, доказав, что Бешт, упаси Б-г, не восстает против книги «Шульхан арух» и строжайшим образом соблюдает все заповеди Торы. И тут сказал львовский раввин: «Если у Бешта такие ученики, как этот, ничего нам с ним не поделать».

Бродские раввины поняли, что их замысел сорвался и постарались замять скандал. А р. Зеэв-Вольф отправился в обратный пусть в самом лучшем расположении духа — он понял, что прекрасно справился с поставленной ему задачей.

И вот этот рассказ выглядит уже вполне достоверно. Никакого отлучения не было — по той простой причине, что его удалось предотвратить.

Глава 8. Закат

В финальных главах биографий принято великих писать, что последние годы жизни их героя, безусловно, были счастливыми. Или, наоборот, несчастными. Но дело в том, что само понятие «счастья» или «несчастья» в его обычном представлении попросту неприменимо к Бешту.

Вряд ли он сам, в силу воспитания и той среды, в которой жил и действовал, когда-нибудь задумывался о том, счастлив он или несчастлив. Его жизнь была посвящена одной цели — служению Всевышнему и своему народу, и это служение само по себе доставляло ему то, что принято называть счастьем, наслаждением жизнью и моральным удовлетворением. Материальная сторона жизни всегда занимала его меньше всего, но по общепринятым меркам своего времени Бешт, безусловно, считался обеспеченным и счастливым человеком.

В последний период его земного существования у него была довольно большая семья — на его обеспечении находились сын р. Гершеле-Цви (которому на тот момент было уже 35 лет) с семьей, а также семья дочери Адель и приемного сына Шмуэля, семья его писца р. Цви и семья его слуги Якеля (Яакова).

Приемный сын Бешта р. Шмуэль не упоминается по имени ни в одном из известных нам рассказов о его жизни, но зато он фигурирует в целом ряде архивных документов, обнаруженных Моше Росманом. Кроме того, в сборнике хасидских рассказов «Великие деяния праведников» говорится, что р. Ицхак Добер Маргалиот направил к Бешту своего душевнобольного шестнадцатилетнего сына Шмуэля в надежде, что тот его исцелит. На что Бешт ответил в письме: «Знай, что он будет мне как родной сын, и в любое место, куда я бы ни поехал, я буду брать его с собой». Дальше сообщается, что юноша был очен6ь привязан к отцу и через год вернулся домой.

Из этого, пишет Росман, нельзя сделать однозначный вывод, что р. Шмуэль Маргалиот и был тем приемным сыном, который значится в архивных документах, хотя и совсем исключать это нельзя. Но, высказывая сомнение по поводу р. Шмуэля Маргалиота, Росман тут же выдвигает другую, кажущуюся уж совсем невероятной версию: жена Бешта Хана, как известно, до встречи с ним находилась в разводе с мужем, и у нее вполне мог быть сын от первого брака, который в документах обозначался как «приемный сын Бешта»[302]. Но у этой версии вообще нет никаких подтверждений: о том, что у Ханы были дети до брака с Бештом нигде не сообщается.

Вне сомнения, самым близким из семьи человеком для Бешта была его дочь Адель. Не случайно именно ее он взял с собой в паломничество на Святую Землю; она фигурирует во многих историях о чудесах Бешта и часто выражает свое мнение о происходящем, и сам Бешт не раз говорил, что у нее высокая душа, которая пылает любовью ко Всевышнему.

Адель вышла замуж за одного из учеников отца р. Йехиэля Ашкенази (Дойча).

Согласно преданию, однажды во время праздника Симха-Тора члены «святого товарищества», как всегда, всячески выражали свою радость, пили и плясали вкруговую, и, как всегда их окружало пламя Шхины. И тут посреди веселья у одного из учеников, р. Яакова, окончательно порвался его дырявый башмак, и он отошел в сторону, страшно огорченный тем, что не может продолжать танец.

Адель, дочь Бешта к тому времени, когда происходила эта история, была уже взрослой замужней женщиной, держала в Меджибоже лавку, а во время праздника стояла в сторонке и наблюдала за учениками отца со стороны. Заметив огорчение бедного юноши, она сказала: «Если ты благословишь меня на то, что в этом году у меня родится сын, то я немедленно дам тебе новые башмаки» — у нее в лавке и в самом деле лежала пара новых сапог. Р. Яков пообещал ей, что в этом же году у нее родится мальчик, и так и произошло — в том году на свет появился младший внук Бешта, р. Барух из Меджибожа.

Если учесть, что он родился в 1753 году, то всю эту историю мы вполне можем отнести к осени 1752 года.

Агнон, основываясь на книге «Святые рассказы», расцвечивает эту историю необычайно яркими красками и утверждает, что речь в ней идет о рождении не младшего, а старшего сына Адель — р. Эфраима из Сиделкова:

«Много лет после замужества не было у нее детей, и, понятное дело, упрашивала она своего праведного отца помолиться за нее Господу, дабы отверз ее утробу. Тогда ответил ей Бешт и сказал: „Знай, что однажды ты будешь спасена одним из ближайших моих учеников“.

Один раз в праздник Симхат Тора, когда все ученики Бешта, благословенной памяти, веселились, и радовались, и плясали, у одного из них порвалась туфля. Тогда он закричал и позвал дочь Бешта, Адель, и сказал ей гойским языком: „Подавай мене патенки, та будешь мати дятенки“. То есть „подай мне туфлю, и будет у тебя сын“.

Услышав эти слова, сказал Бешт дочери: „Быстрее возьми туфлю и подай ему, да не стой!“.

И пошла она и искала, но не нашла. Тогда взяла башмаки, которые носила, и дала ему. И отозвался, и сказал ей: „Два патенки, та будешь мати два дятенки“. То есть „две туфли — двое сыновей будет у тебя“. Так и было. И понесла, и родила, и вот близнецы в утробе ее, один — рабби из Судилкова, а другой — рабби Барух из Меджибожа».

Разумеется, р. Моше-Эфраим из Сиделкова (1748–1800) и р. Барух из Меджибожа (1753–1810) не были близнецами, и этот пример еще раз показывает с какой осторожностью следует относиться к достоверности рассказов о Беште.

Если судить по дошедшей до нас переписке Бешта, он любил этих своих внуков и гордился ими, отмечая в письмах к р. Гершону выдающиеся способности мальчиков к изучению Торы. А дочери Адель Фейге суждено было стать матерью знаменитого р. Нахмана из Бреслава, основателя Бреславского хасидизма.

Впрочем, и внуку Бешта от р. Цви-Гирша р. Дов-Беру тоже суждено было остаться в еврейской истории: как адмору из Олинова и отцу р. Цви — адмора из Чуднова.

Как уже было сказано, Бешт содержал в Меджибоже большое хозяйство, центром которого был дом, в котором постоянно было множество гостей и во время трапез за стол усаживалось не меньше полутора десятка людей.

За несколько лет до смерти Бешт овдовел. Ученики и сподвижники начали настаивать на том, чтобы он взял другую жену, но Бешт категорически отказался. По его словам, он четырнадцать лет вообще воздерживался в постели, и родил старшего сына исключительно из желания исполнить заповедь «плодитесь и размножайтесь». Правда, из этих слов трудно понять, какой именно период своей жизни он имел в виду, говоря о воздержании в постели — раннюю молодости (к моменту рождения сына ему было 27 лет) или более поздние годы, но, как уже говорилось, из всех рассказов о Беште намеком следует мысль, что он всегда был крайне сдержан в своей супружеской жизни.

Смерть жены, вне всякого сомнения, стала для него тяжелым ударом, и, по словам р. Йосефа из Каменки, после этого Бешт распрощался с жившей в нем многие годы надеждой, что ему удастся избежать физической смерти и вознестись в высшие миры в смерче, подобно пророку Элиягу.

«И сильно он из-за этого сокрушался. Сподвижники его решили, что он сокрушается из-за смерти своей жены, и спросили его об этом, ибо знали, что это на него не похоже. И ответил он, что скорбит об этом мозге, который будет лежать в земле: „Ибо я надеялся вознестись в смерче, и невозможно это теперь, когда я лишь половинка тела (то есть остался без жены — П. Л.), и об этом-то я и сокрушаюсь“»[303].

После Песаха 1760 года состояние здоровья Бешта стало стремительно ухудшаться. Его мучили сильные боли в желудке. Он сильно исхудал и потерял голос, но, несмотря на это, он находил силы на ежедневные молитвы перед ковчегом.

Остальное время он проводил в своем уединенном флигеле, и у него не было сил даже для того, чтобы позвать слугу Якеля, когда в том возникала нужда. Поэтому в доме повесили колокольчик и от него протянули веревку к флигелю Бешта. Когда у Бешта возникала какая-то потребность, он дергал за веревку, колокольчик звонил и Якель спешил в его покои.

Время от времени у него появлялись посетители. Так, однажды к нему заглянул р. Давид Пуркес и, согласно преданию, спросил, как просить за выздоровление больного с помощью рассказов о праведниках?

Бешт начал объяснять, и во время речи так воодушевился, что лицо его озарилось пламенем, и от этого зрелища на р. Давида напал такой страх, что он хотел опрометью бежать из комнаты, но не посмел, а может, и не мог этого сделать.

И тут в комнату вошла Адель, сказала, что он должен поесть — и пламя тут же исчезло.

После этого, по «Шивхей Бешт» Бааль-Шем-Тов лег на постель и сказал:

— Дочка, дочка, что ты наделала!

— Но ведь ее правда — время поесть! — заметил р. Давид Пуркес.

— Сказал Бешт: «Ты и не знаешь, что здесь было! С одной стороны стоял Элиягу — помянем его к добру! А с другой стороны стоял мой учитель. Они говорили мне, а я говорил тебе. Когда она заявилась, и перебила меня, ушли они».

Рассказывают, что за несколько недель до смерти р. Лейб Кеслер, услышав от Бешта, что тот скоро умрет, сказал, что готов молиться за то, чтобы из мира забрали его вместо Бешта. Но Бешт не только категорически отказался принять такую жертву, но и добавил: «Пусть вернут мне то, что у меня отняли около года назад» — видимо, имея в виду нечто, случившееся с ним во время диспута с франкистами.

В канун Шавуота Бешт понял, что пришло его время уходить из жизни. В первый вечер праздника, как это было предписано еще Аризалем, в доме Бешта собралось множество людей для проведения «тикун лель Шавуот» — ночного бдения с повторением краткого содержания всего корпуса Священного писания и книги «Зоар» для того, чтобы настроит души на тот лад, на который они были настроены у евреев перед получением Торы на горе Синай. Бешт нашел в себе силы принять участие в исполнении этого обычая и даже прочел проповедь даровании Торы и порядке ее чтения в этот великий праздник.

Однако наутро ему стало совсем плохо, и он велел собрать всех близких друзей из погребального братства, чтобы дать распоряжения о своих похоронах. При этом он подробно рассказывал им о том, что чувствует в эти последние минуты жизни, которая покидает члены его тела один за другим — чтобы они в будущем могли распознавать приближающиеся признаки агонии. Таким образом, даже на смертном ложе он оставался Учителем.

Видимо, именно в эти минуты члены погребального братства спросили Бешта, почему он, если знает, что умирает, не напутствует сына?

— А что я могу сделать, если он спит? — ответил Бешт, возможно, имея в виду не только обычный, но и духовный сон — по всем дошедшим до нас сведениям, р. Цви-Гирш по своему духовному уровню явно был очень далек от отца.

Но дело было, видимо, еще и в том, что приближение отцовской смерти так потрясло сына Бешта, что, наложившись на бессонную ночь, свалило его в сон — это была нормальная реакция психологической защиты. Не исключено, что справедливо и утверждение о том, что он настолько любил отца, что отказывался поверить в возможность его близкой смерти, и сон опять-таки стал естественной психологической реакцией, попыткой убежать от действительности.

Когда его разбудили и сказали, что отец уверен в том, что его час близок, р. Цви-Гирш направился к Бешту и там разрыдался.

— Я знал о твоем зачатии, ибо когда сблизился с женой, задрожали все своды небесные. — Захоти я — и был бы в силах в таинстве зачатия родить сына с душой Адама, и тогда ты бы знал многие тайны. Но и у тебя есть святая душа, просто ей все это без надобности.

И тогда р. Цви-Гирш стал умолять отца сказать ему «что-нибудь» — имея в виду те тайны, которые он носил в себе всю жизнь и которые пока никому не открыл.

И Бешт начал говорить, но сын вынужден был признать, что просто не понимает слов отца.

— Мне все тяжелее находиться в этом мире. Не могу я говорить с тобой! — сказал Бешт.

Тем не менее, продолжает «Шивхей Бешт», он научил его некому имени Творца, и объяснил, что ему будет достаточно мысленно представить это Имя, и он явится к нему из Высшим миров и будет его учить и наставлять.

— А если я забуду это Имя? — испуганно спросил р. Цви-Гирш.

И тогда Бешт сообщил ему надежное мнемоническое правило, позволяющее твердо запомнить это Имя.

Основатель ХАБАДа р. Шнеур-Залман из Ляд, кстати, предупреждал, что к р. Цви-Гиршу ни в коем случае нельзя относиться как к простаку — он был таковым только по сравнению со своим великим отцом. На самом деле р. Цви-Гирш унаследовал многие способности Бешта, в том числе и его духовное зрение. Они были у него вдесятеро слабее, чем у отца, но ведь у Бешта они были почти безграничны! И что уж совсем не вызывает сомнения, так это то, что р. Цви-Гирш был великим праведником.

Когда пришло время молитвы, Бешт попросил позаботиться о том, чтобы был миньян и дать ему молитвенник. «Еще разок перемолвлюсь с Б-гом» — добавил он.

После этой молитвы р. Нахман из Городенки направился в Бейт-Мидраш — то ли для того, чтобы собрать там еще один миньян, то ли собираясь молиться в одиночестве, но с твердым намерением добиться отсрочки приговора Небес для Бешта.

Узнав о том, что р. Нахман удалился, Бешт заметил: «Зря он поднимает шум. Если бы он мог входить в те ворота, в которые я был вхож, то, возможно, был бы прок от его молитвы». Сама эта фраза означала, что перед Бештом в его земном теле начали затворять врата высших миров, но, видимо, он все еще многое мог.

Согласно «Шивхей Бешт», в это время пришла к нему неприкаянная душа одного умершего, чтобы он исправил ее, и Бешт гневно выкрикнул: «Восемьдесят лет ты бродишь по свету, и только сегодня узнал о моем существовании?! Изыди, негодяй!».

Сразу после этого велел слуге (видимо, имеется в виду Якель) выбежать на улицу и кричать всем, чтобы убирались с дороги, поскольку этот неприкаянный дух разозлился на слова Бешта и теперь может кому-то навредить. Так оно и вышло — от поднявшегося невесть откуда урагана повалилось дерево и едва не придавило дочь синагогального служки.

Затем, когда слуга вернулся, он увидел, как Бешт кому-то говорит в пространство: «Дарю тебе эти два часа, только не мучай меня!». На вопрос, с кем он это разговаривает, Бешт ответил, что с Ангелом Смерти — раньше тот боялся его, а теперь, получил над ним власть, стал куражиться. Очевидно, этими словами он хотел сказать, что предпочитает ускорить свою смерть, лишь бы она не была чрезмерно мучительной.

Спустя какой-то время после этого по сложившемуся обычаю в дом стали являться жители Меджибожа, чтобы поздравить Бешта с праздником. При виде гостей он нашел в себе силы встать и встать и произнес одну из своих последних проповедей.

Затем он сел за праздничную трапезу, и попросил Якеля принести большую бутыль медовухи, но тот, решив, что спиртное еще больше ухудшит состояние хозяина, выполнил его просьбу лишь частично — принес маленькую бутылку.

«Нет власти в день смерти, — заметил на это Бешт словами из „Коэлета“ („Экклезисаста“). — даже прислуга перестала меня слушаться! До сих пор я оказывал вам милость, а теперь окажите вы мне — выполняйте мою последнюю волю!».

Уже после того, как хасиды спели нигун «Пробуждение великого милосердия», Бешту понадобилось выйти. Якель, боясь, что он упадет по дороге, попытался увязаться за ним, но Бешт властным жестом остановил его.

— Чем этот день так отличается от всех остальных, что ты хочешь пойти за мной? Что ты во мне заметил? — спросил он.

Вернувшись, он сообщил ученикам, что в час, когда он умрет, в доме остановятся все часы. И в тот момент, когда он омыл руки, остановились настенные часы. Ученики тут же поспешили окружить Бешта со всех сторон, чтобы он этого не заметил, но всем стало ясно, что до его кончины осталось совсем немного.

— Что это вы так столпились? — заметил на это Бешт. — я знаю, что часы остановились, но нисколько о себе не тревожусь. Я точно знаю, что как только выйду из этой двери, сразу же войду в другую.

После этого он сел на постели, велел ученикам собраться возле него и дал своей последний урок Торы.

«Произнес он им слова Торы о столпе, по которому души поднимаются из нижнего Райского сада в верхний Райский сад, и о каждом из миров, и о том, что в мире душ, и о понимании чина служения. И велел им произносить „Да будет благоволение“. Ложился и садился несколько раз. И столь усердно направлял помыслы свои, что перестали они различать отдельные буквы. И велел укрыть его простыней, и стал так дрожать и трепетать, как во время осьмндацати благословений. А потом мало-помалу затих. И увидели, что остановился маленький зейгер (часы — П. Л.). Подождали какое-то время и поднесли перышко к его ноздрям. И увидели, что он скончался», — сообщает «Шивхей Бешт»[304].

Произошло это 7 сивана 1760 года.

Эли Визель описывает последние дни и смерть Бешта следующим образом: «Конечно, соглашаясь последовать за Баал-Шемом к последнему пределу восприятия, мы рискуем оказаться в мире, который реальным никак не назовешь. Самому Баал-Шему пришлось заплатить за это. Особенно к концу жизни он стал проявлять все возрастающие признаки раздражения и душевного угнетения и выражался „противно законам языка“. Он, посвятивший столько труда тому, чтобы его понимали, уже не мог этого добиться. Лица, происшествия, слова — он все забыл. Он потерял контакт с окружающими. Он бился головой о деревья, совершал какие-то странные, напоминающие пляску, телодвижения. Бешт раскаивался в том, что пользовался своей силой. Он перестал быть собой.

Однажды он говорил дольше обычного, и слова его были еще зажигательнее, чем всегда. Зачарованные ученики отдавали себе отчет в том, что присутствуют при неповторимом событии. Внезапно он остановился. И забыл все, что сказал. Забыл, что вообще говорил. Приблизительно в то же время случилось другое происшествие: как-то в микве Баал-Шем вдруг почувствовал, что погружается в воду. И только крик ученика: „Учитель!“ — вернул его на поверхность.

Он сжег свою жизнь. И дал слишком много обещаний, которые Б-гу неугодно было исполнить…

…Символический момент, разъявший время и судьбу хасидизма. Конец целой эпохи. И рождение другой: хасидское движение продолжило дело Бешта, распространилось и шло от победы к победе, от триумфа к триумфу, свежим воздухом врываясь в душные халупы, сотрясая рутину жизни, поддерживая больных в их страданиях и приговоренных в их смиренном или вопрошающем молчании.

В течение двух следующих веков легенда Бешта всплывала не раз, когда судили его последователей: она помогала людям выживать, а иногда готовиться к смерти. Она явилась даже в царстве ночи. Еврейский поэт видел: где-то там, на Востоке, у рвов, доверху заполненных трупами, стоял Баал-Шем. И вдруг к великому гостю протянулись руки и послышался крик: „Добро пожаловать, рабби Исраэль, Баал-Шем-Тов, спасибо тебе за твои чудеса, рабби Исраэль, сын Элиэзера!“

Итак, в царстве хасидской легенды Баал-Шем провожает своих учеников до самого края ночи. Опять чудо? Конечно же нет. Смерть отрицает чудеса. Смерть миллиона детей отрицает нечто большее, чем чудеса»[305].

По одному из преданий, по указанию Бешта ему в могилу был положен зуб некого праведника из Сатанова. С этим зубом, разумеется, тоже связана своя история, начинающаяся с того, что однажды жители Сатанова приехали к Бешту с просьбой помолиться за избавление их города от эпидемии. Но Бешт неожиданно захотел самолично приехать в город, и тут же послал искать по всем домам некий грех, который мог бы привести к эпидемии, чтобы искупить его и так остановить болезнь.

Вот как рассказывает о том, что происходило дальше Шмуэль-Йосеф Агнон:

— Искали и не нашли никакого великого греха, на который можно было бы возложить вину. Послал на кладбище проверить могилы и надгробья, может, там что-то стало неладно. Нашли там стародавнюю могилу, с которой стало неладно, ибо надгробье над ней, которое уже и прочитать нельзя было по древности его, покосилось и треснуло. Пришли и рассказали Бешту.

Пошел Бешт с несколькими людьми на кладбище, подошел к могиле, хорошенько там осмотрелся и велел ту могилу раскопать. Взялись за дело и раскопали могилу. Нашли, что человек, похороненный там, нетленен плотью и одеянием, как если бы только сейчас был похоронен. Смотрел Бешт в могилу несколько минут.

Вдруг восстал мертвец из могилы, и встал в ней в полный рост, и сказал Бешту: «Мир тебе, учитель и господин мой». Сказал ему Бешт: «Не знаю, учитель ли я и господин твой, быть может, это ты мой учитель и господин». Сказал ему мертвец: «Нет, это ты мой учитель и господин, ибо ты стоишь на ступень выше меня».

Сказал ему Бешт: «Если так, попрошу тебя, замолви слово в Высшем суде за этот город, дабы прекратилась чума». Сказал ему мертвец: «Как же я смогу замолвить слово за жителей этого города, ведь я немного рассержен на них?» Спросил его Бешт: «Отчего так?».

Сказал ему мертвец: «Я сержусь на могильщиков, которые ведут себя не как подобает, ибо, хороня мертвого, пьют водку, напиваются и дебоширят. Недавно вот хоронили покойника рядом с моей могилой, и не заметили меня, и сломали мне один зуб, и осквернили мою могилу, отсюда и моя злость».

Сказал ему Бешт: «Будь милостив, покажи мне твой зуб, я же обещаю тебе, что верну его тебе». Дал ему мертвец зуб. Сказал ему Бешт в ответ: «Обещаю тебе, что верну зуб в мире истинном, но не теперь. Ныне же прошу тебя и даю тебе свой наказ замолвить слово пред Господом, да будет благословен, дабы прекратилась чума в этом городе, и не умирало боле по два человека на день, и не было боле двух больных в одном доме».

Под конец попросил мертвеца улечься в могилу, как прежде. Тотчас улегся мертвец в свою могилу, засыпали ее, починили надгробье, и прекратилась чума в городе. Бешт же выполнил свое обещание, ибо в час кончины своей завещал положить тот зуб с собой в могилу[306].

Возможно, эта история призвана хоть немного «украсить» рассказ о похоронах Бешта, поскольку если что-то и поразило учеников в смерти Бешта, так это именно ее обыденность. Все они явно ожидали, что она будет сопровождаться какими-то чудесами — громами, молниями, мистическими озарениями и т. д., но ничего этого не было. Лишь р. Лейб Кеслер — тот самый, который готов был отдать свою душу в обмен на продление пребывание души Бешта в дольнем мире — позже рассказал р. Яакову-Йосефу из Полонного, что видел, как святая душа Бааль-Шем-Това отошла от тела в виде лазоревого пламени.

Как уже рассказывалось, р. Нахман из Городенки ждал, что такие чудеса начнутся во время похорон Бешта, и очень удивлялся тому, что ничего не видит. И лишь по возвращении с кладбища он «узрел великие чудеса», но в чем именно они заключались, осталось неизвестным. Возможно, тогда перед внутренним взором р. Нахмана предстал Бешт и что-то ему сказал, и впоследствии такие явления у него, да и не только у него были достаточно часто, и о них еще будет рассказано чуть ниже.

В нашем же материальном мире встал вопрос о наследии Бешта.

Причем с материальным наследством особых проблем не было. Дом Бешта — очевидно, по его устному завещанию унаследовала его дочь Адель. Р. Цви-Гирш остался жить в своем доме в Меджибоже, но через несколько лет после смерти отца потерял свою первую жену Малку, женился на Белле — на дочери верного сподвижника Бешта р. Шмуэля из Пинска, и переехал в этот город.

В соответствии с завещанием Бешта на его могиле не было установлено никакого надгробия — возможно, с мыслью о том, чтобы со временем место его захоронения было забыто, как это произошло с могилой Моше-рабейну (Моисея).

Позже, когда снег и дождь стали быстро разрушать могилу, нашелся некий праведный еврей, который решил во что бы то ни стало сохранить могилу Бешта, не нарушая его завещания. Он тщательно спроектировал и соорудил шатер с надежными столбами и кровлей, а затем вместе с помощниками перенес его на кладбище и установил над могилой Бешта. Согласно преданию, вскоре после возвращения с кладбища домой этот человек умер. Впоследствии над могилами Бешта и его ближайшими сподвижниками была сооружена гробница, на которой и сегодня молятся приезжающие в Меджибож многочисленные паломники.

Но главный вопрос, безусловно, заключался в том, кто станет духовным наследником Бешта, то есть возглавит хасидское движение и будет отвечать за его дальнейшее распространение. Как известно, им стал Магид из Межерича р. Дов-Бер, но вот по поводу того, как именно он был провозглашен преемником Бешта, существуют разные версии.

Согласно самой распространенной, таковым его назвал незадолго до смерти сам Бешт, однако традиция движения ХАБАД утверждает, что поначалу роль лидера хасидизма была доверена сыну Бешта р. Цви-Гиршу.

Однако спустя короткое время после смерти Бешта р. Цви-Гирш собрал «священное товарищество» и сообщил, что отец явился ему во сне и дал указание передать права своего преемника р. Дову-Беру из Межерича. И именно после этого многие ученики Бешта увидели, как «источники, которые текли ранее к Бешту, потекли к Магиду из Межерича».

Как бы то ни было жизнь Бешта после его смерти явно не закончилась — и в духовном смысле, так как хасидское движение в иудаизме год от года продолжало стремительно шириться; и в историческом — поскольку его имя просто невозможно вычеркнуть не только из еврейской истории и истории Украины и Польши, но и из истории человечества в целом, и из книг, написанных о Беште, вполне можно составить библиотеку, которая вряд ли уместиться в одном большом зале; и в мистическом — ибо существует множество рассказов о явлении Бешта после смерти как своему сыну р. Цви-Гиршу, так и многим другим хасидским праведникам.

Сам Бешт, напомним, говорил, примерно за неделю до смерти, что если Машиах не придет в течение шестидесяти лет после его смерти, то он снова явится в этот мир в новом обличье. Но поскольку в эти дни ему уже трудно было говорить, и ученики уже не всегда его понимали, то у них были сомнения, правильно ли они расслышали названную Бештом цифру — действительно ли он говорил о шестидесяти годах, или пятидесяти, или даже шестнадцати или пятнадцати.

Мы не знаем, вернулся ли Бешт в наш мир в новом воплощении или нет, но вот одна, очень показательная история из «Шивхей Бешт» о его «жизни после смерти», относящаяся к 1766 году — за два года до печально известной резни в Умани:

— За два года до бегства увидел р. Цви, сын Бешта, своего отца во сне. А он был в стесненных обстоятельствах: задолжал панам, а расплатиться было нечем. Спросил он отца: «ты знаешь о моих бедах?». Сказал тот: «Знаю». Спросил: «А кто сообщил тебе?». Сказал тот: «Ходящие по перепутьям сообщили мне». Спросил: «Кто они такие, ходящие по перепутьям?». Сказал тот: «Аврагам, Ицхак и Яаков, они ходят по перепутьям, и узнают о еврейских бедах и рассказывают на могилах праведников. Они и сообщил мне о твоих бедах. Но мне недосуг говорить с тобой, ибо я должен пойти и отвести навет разбойников, прозываемых гайдамаками»…[307] (185).

Дальше сообщается, что р. Цви-Гирш видел этот сон за три недели до Песаха, а в дни этого праздника на евреев Белой Церкви был возведен кровавый навет, и несколько человек было арестовано, но, благодаря молитве раввина все обошлось: клевета была разоблачена, и арестованных отпустили.

После Песаха банды гайдамаков атаковали несколько еврейских местечек и город Красное, но что-то задержало их на подступах к городу, и все жители укрылись в замке, а затем подошло польское войско и отогнало разбойников.

Смысл рассказа понятен: все это произошло не без поддержки великой души Бешта, которая и после смерти продолжала печься о всем еврейском народе, входя в число его величайших учителей и заступников.

Вместе с тем Бешт продолжал являться к сыну вплоть до самой смерти последнего, направляя его по жизненному пути, а иногда и спасая его чудесным образом от смерти[308]. Говорят, что в последние годы жизни р. Цви-Гирш ушел в себя и беседовал только с отцом. Однажды во сне он спросил его: «Как следует служить Б-гу?». Бешт поднялся на высокую гору и ринулся с нее в пропасть. «Вот так!» — сказал он.

В другой раз Бааль-Шем-Тов явился сыну в образе горы, объятой пламенем и извергающей из себя мириады огненных языков. «И вот так тоже!» — добавил Бешт.

Вся его жизнь была примером такого служения. И оно, безусловно, не было напрасным. Бешт продолжает жить прежде всего в хасидизме — основанном им движении, которому почти за три столетия своей истории пришлось пройти через множество гонений, выдержать нелегкую борьбу со своими противниками внутри еврейского народа и стать самым мощным течением в современном иудаизме.

Если, по оценкам историков, к моменту смерти Бешта число его стороников составляло порядка 10 000 человек, а к моменту смерти Магида из Межирича — около 40 000, то сегодня в мире насчитывается не менее 2 миллионов хасидов.

Да, они разделены на сотни течений и хасидских дворов, но все они с равным благоговением относятся к личности Бешта, хранят его духовное наследие, а также рассказы о его удивительной жизни и деяниях, год от года множа их все новыми подробностями. Этих рассказов такое множество, что все их просто невозможно вместить в одну книгу, как невозможно ни в одной, даже в самой пространной книге, отразить все стороны его личности — так она масштабна и многогранна. И если по прочтении этой книги читатель составит себе общее представление о Беште и захочет познакомиться с теми рассказами о нем, которые не вошли в эту книгу; более подробно ознакомиться с его учением; попытаться разгадать множество связанных с Бештом и до сих пор неразгаданных тайн, автор будет считать свою задачу выполненной.

И на прощание — еще одна хасидская «майса»:

Рассказывают, что, когда Бешт провидел очередную беду‚ грозящую евреям‚ он шел в лес‚ в одно и то же место‚ там разжигал костер‚ произносил особую, сочиненную им молитву — и беда отступала.

После его ухода в небесную ешиву, если такая же потребность возникала у его преемника‚ Магида из Межирича‚ тот приходил в лес на то же место и говорил: «Создатель‚ слушай! Я не знаю‚ как разжечь правильно разжечь‚ но я знаю молитву Бешта».

И беда снова отступала.

Уже после ухода Магида рабби Моше Лейб из Сасова‚ чтобы спасти евреев‚ отправлялся в лес и там говорил: «Всевышний, я не знаю‚ как развести костер‚ я не знаю молитвы Бешта‚ но зато я знаю место‚ и пусть этого будет для Тебя достаточно».

И снова свершалось чудо избавления от опасности.

Затем, когда пришел черед отводить беду рабби Исраэлю из Ружина, он оставался сидеть в своем кресле‚ обхватывал голову руками и обращался к Б-гу: «Я не знаю‚ как разжечь костер. Я не знаю молитвы. Я даже не могу отыскать в лесу то место. Всё‚ что я могу сделать, — пересказать эту историю‚ и пусть этого будет достаточно».

И этого было достаточно.

Сегодня мы можем только читать и пересказывать разные истории о Беште.

Но пусть этого будет достаточно!