Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов бесплатное чтение

Данила Давыдов
Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов (написанное до 24 февраля 2022 года)

Две обезьяны, робот и шёпот рептилии

Все мои любимые поэты – в той или иной степени панки, и Данила Давыдов тоже. Быть панком в поэзии – это делать что-то трикстерское, нестабильное, парадоксальное в зоне языка и смыслов. Новая книга стихов Данилы называется «Ненадёжный рассказчик». Что такое «ненадёжный рассказчик», кроме известного литературного приёма, когда автор намеренно ведёт повествование от лица, которое может вводить читателя в заблуждение? В случае Данилы ненадёжный рассказчик – это, как мне кажется, рассказчик мерцающий. Мерцающий – в смысле «мерцательности» в работах Дмитрия Пригова и Льва Рубинштейна, использовавших этот термин^[1]. Мерцательность как ненадёжность может осуществляться на разных уровнях: как нестабильность смысла, дискурса и субъекта, мерцание между иронией и серьёзностью, между обыденностью и метафизикой, как постоянная игра с контекстом – колебание смысла между тем, что находится внутри некоего контекста и вовне него. Все эти вещи характерны для литературного концептуализма, недаром Данилу Давыдова вместе с рядом других поэтов его поколения относили к постконцептуализму, делая акцент на сочетании у этих авторов элементов концептуалистской поэтики и прямого лирического высказывания. Впрочем, сам этот тип мерцания – между прямым лирическим высказыванием и концептуальной иронией – для меня всегда был значимой составляющей поэтики Дмитрия Пригова, и он сам осмыслял эти вещи в своих поздних работах.

Данила в одном из своих стихотворений отрицает присутствие в его поэзии метафизического измерения и прочего «из этой серии»:

в моих стихах нету метафизического измерения

‹…›

и трансцендентального нет

и сакрального нет

и трансперсонального нет

и просто-таки духовного нет

всем присутствующим привет

Но мы помним, что перед нами, во-первых, ненадёжный рассказчик, а, во-вторых, метафизическое измерение тоже может быть ненадёжным, колеблющимся, может так проступать сквозь обыденное, что будет всегда непонятно – есть оно или просто кажется, как некий намёк, эффект, мерцание. И, мне кажется, для субъекта этих стихов сохранение мерцания и отсутствие «окончательной ясности» – принципиально важно:

в тот момент

когда перестал ловить рыбу в мутной воде

он встал за станок

или взял оружие

Я выделяю – очень грубо – для себя две стратегии современных типов письма: поэзию, стемящуюся к выражению невыразимого, того, что находится за пределами языка, преображающую язык через этот опыт, и поэзию аналитическую, исследовательскую, ориентированную на работу с обыденным языком, в фокусе внимания которой, в первую очередь, именно язык и связанные с ним социальные контексты. И мне кажется, поэзия Данилы Давыдова выполняет своего рода связующую роль между этими стратегиями и «питается» напряжением, возникающим между ними. Такой внутренний конфликт между языком и невыразимым, позитивизмом и, скажем так, доступом к Иному, в первую очередь, напоминает проблематику «Логико-философского трактата» Людвига Витгенштейна. Даже не столько проблематику, сколько заданную этим способом мышления систему координат. Я помню, что много лет назад, в первой половине нулевых годов, когда мы с Данилой познакомились, мы в разговорах как-то затрагивали эти темы и упоминали Людвига Витгенштейна, а потом однажды утром после встречи Нового года в Мытищах, году уже в 2015‐м, я помню, как Данила Давыдов и поэт Андрей Полонский ожесточённо спорили о том, как правильно понимать фразу Витгенштейна «О чём невозможно говорить, о том следует молчать».

С того же самого момента нашего знакомства (2004 год, скорее всего) я всегда узнаю интонацию и ритм стихов Данилы, эту нарочитую неровность и театральную неловкость формы, с примитивистскими и наивными вкраплениями, отголосками как вышеупомянутого концептуализма, так и обэриутов, лианозовцев, – я бы сказала, что эти стихи в принципе учитывают опыт неподцензурной поэзии в её самых разных изводах, даже внешне как бы не очень близких автору, вплоть до капризных ломаных интонаций и поэтического юродства Елены Шварц.

Кроме того, мне кажется, что в поэтике Данилы присутствует и то, что он сам назвал применительно к другим авторам «некроинфантилизмом» (экзистенциальный ужас перед смертью и небытием, провоцирующий поэта на «детскую» оптику и «детскую» речь). И, безусловно, контекст поэтики Данилы Давыдова – это также ряд других замечательных и в разной степени поколенчески близких ему поэтов: Анна Горенко, Шиш Брянский, Марианна Гейде, Ирина Шостаковская, Виктор Iванiв… Поэтов, которые входили в литературу на сломе тысячелетий и сталкивались со сходными ощущениями, задачами и, пожалуй, сходной потерянностью:

мы смерть зовём, хотя зачем зовём,

когда она и так повсюду ходит.

мы с ней играем. каждый о своём,

хотя и взрослые, казалось б, люди

…

но там уже, надеюсь, мы не пешки,

не представители каких-либо систем.

идем, грызем небесные орешки.

Iванiв, Колчев, Горенко со мной.

Сам этот контекст – для меня очень родной. Я немного моложе указанных поэтов, но стала публиковаться в начале нулевых, в 17 лет, и тоже оказалась внутри именно этого контекста и соотносила себя с ним, и позднее, когда мои фактические ровесники заявили о себе как о поэтах, я часто ловила себя на ощущении, что поэтически мне ближе те, кто был немного старше и со многими из которых мы начинали одновременно. И в те годы Данила Давыдов был именно тем человеком, который собирал и выстраивал поле новой поэзии, он потрясал невероятной эрудицией, знал всё, читал всех. Всегда подчёркивал свой научный, «позитивистский» взгляд на вещи, но при этом мог горячо любить стихи, в которых на первый план выходила метафизика, миф, религиозные мотивы и пр.

Интонация стихов Данилы действительно странная, уникальная. Порождена она, как мне кажется, ужасом. Тем самым, экзистенциальным. Эта интонация иногда нарочито «умничает» – заговаривает ужас, стремится держать ужас в рамках путём усиления научно-остранённой составляющей. Корявость и наукообразие его рифмованной речи, её концептуалистские обертона выглядят именно как растерянность перед ужасным и волшебным, попытка говорения поверх всепожирающего ничто. Отсюда появляются в стихах Данилы все эти завиральные конструкции рассуждений о языке. Здесь вспоминаются и Введенский, и Пригов, и Шкловский. Остранение в поэтике Данилы, как ему и подобает, работает на слом автоматизма восприятия, порой вышибает почву под ногами, заставляет пережить удивление. Рифмы вместе с остранённой интонацией часто подчёркивают афористичность текстов Данилы, превращают их в своеобразные афоризмы-парадоксы. И сам язык, и остранение, и встроенная в эти тексты ирония, и элементы аналитической, исследовательской оптики, – один из способов ответа на ужас. Параллельно у Давыдова существует другой способ ответа на ужас – вдруг возникает что-то наивное, (некро)инфантильное, и часто именно в таких местах отчётливей всего ощущается лирическое начало, та самая беззащитность и непосредственность лирического высказывания, которая тоже мерцает между искренностью и приёмом, и, возможно, парадоксальным образом прибегает к этому «детскому» и примитивному языку как к своего рода опосредованию.

Я думаю, что именно синтез и конфликт остранённо-научного и инфантильно-лирического создаёт уникальность интонации Данилы. Со стороны остранённо-научного – аналитическая философия языка и разные другие современные дискурсивные пространства. Со стороны инфантильно-лирического – рифма и перебивчивый ритм, превращающие философскую лирику в страшные считалки, в которых проявляется то, что за пределами языка. Синтез и конфликт остранённо-научного и инфантильно-лирического и есть те самые витгенштейнианские отношения языка и невыразимого.

Если брать современное отечественное культурное поле, интересно, что у Данилы Давыдова, на мой взгляд, есть ряд пересечений именно на уровне общих базовых координат мысли с филологом и философом Вадимом Рудневым. Руднев тоже опирается на аналитическую философию языка и так же она у него оказывается способом говорить об ужасе и других экзистенциальных вещах. Хотя Данила, как мне кажется, больше пытается оставаться в рамках позитивно-научных координат мысли, тогда как у Вадима к витгенштейнианской проблематике добавляется психоанализ, и он часто пишет свои книги свободным потоком ассоциаций.

Неуверенность, шаткость, ненадёжность субъекта и его речи, постоянное усилие осмысления отношения слов и вещей и вообще огромная воля к познанию, маска условного «позитивизма» и экзистенциальный ужас, проблески высокого, «классического» штиля в сочетании с чем-то наивным, детским, испуганным, потерянным и маргинальным, покорёженным и покоцанным, «утомлённая привычность иронии», артистическая лёгкая небрежность владения словом, парадоксальность мышления, изящество, ум и образованность, стоящие за этими стихами, и, простите за выражение, точность и глубина синхронизированной с поэзисом мысли (лингвистически-философски-экзистенциально-социально-антропологической), – так бы я описала своё впечатление от стихов Данилы Давыдова. Его взгляд как бы видит всё надвое и мерцает между этими возможностями видения: через детерминизм и через непостижимое. А пластичность его языка оказывается способна выдерживать недюжинную содержательную плотность этих стихов.

В стихах Данилы чувствуется постоянный диалог с контекстом. Это не те стихи, которые пишутся без оглядки на контекст, наоборот – с постоянным его учётом. Данила говорил мне, что хочет указать в подзаголовке книги, что все вошедшие в неё стихи были написаны до 24 февраля 2022 года, так как, по всей видимости, полагает, что с этого момента контекст восприятия стихов радикально изменился. Однако при прочтении рукописи этой книги, я обратила внимание, что многие стихи читаются так, как будто они могли быть написаны уже после, в качестве отклика на текущие события. Есть тексты, как будто абсолютно точно к настоящему моменту подходящие. В действительности же – это стихи в основном последних пяти лет, с включениями ряда более старых текстов в середине книги. Самые ранние из вошедших в сборник стихов были написаны в 2012‐м, основная масса – в 2016–2021 годах. Эту книгу Данила собирал долго, несколько лет работал над ней, всё не мог собрать окончательный вариант, и, мне кажется, в итоге получилась продуманная, выстроенная, точно выверенная композиция.

В основном стихи «Ненадёжного рассказчика» – ритмически организованные, рифмованные; периодически возникающие верлибры на их фоне обнажают свою, несколько отличающуюся от основной массы стихов в этой книге, роль: они чаще оказываются стихами-жестами, они более концептуальны, в них больше иронии, прагматики, дискурсивности, прямого высказывания и рефлексии. Они возникают в книге как штрихи-пунктиры, задающие определённую рамку чтения, оформляющие основной массив рифмованных стихов. Вот, например, что говорит субъект этой поэзии о себе в стихотворении под названием «Прямое высказывание», которое одновременно как бы и является прямым высказыванием и показывает его проблематичность:

но что делать, если

прошлое и настоящее раздроблено так, что не соберешь,

если нет никакого такого «я»,

что жило бы вне времени, обстоятельств, способов говорения,

какого-то там истинного, сущностного «я»

ну, или что делать, когда

мой настоящий голос –

едва слышный шепот рептилии,

неподвижно сидящей на камне,

смотрящей на мир будто бы остановившимся,

будто бы даже и мертвым взглядом

Постоянно звучащий мотив в «Ненадёжном рассказчике» – судьба человека как вида. Его путь между обезьяной и «божественным роботом». Обезьяна – это, например, горилла Коко^[2], которой в книге посвящено пронзительное стихотворение:

Памяти гориллы Коко

улетела куда-то хорошая птичка

и собственно ей среди этих вот

делать было особенно нечего

такой получился вид, но в просторечии род

ты говорила лучше чем мы

этими вот оказавшиеся случайно

времени тебе сновидений, прекрасной безлюдной страны

я там плакать, лошадь печальна

Примечание: «Коко – хорошая птичка», «я там плакать», «лошадь печальна» – фразы Коко.

Для меня этот текст выражает трагизм вдруг пробуждённого в рамках некоего непонятного эксперимента в животном теле сознания и мышления, мучительных и неполных, приходящих через освоение языка, и кажется, что это не про гориллу Коко стихотворение, а про каждого из нас. Может, она должна была быть просто животным и не вступать на этот трудный и болезненный путь рождения сознания, путь для неё заведомо обречённый, имеющий неотменимые ограничения? Ну а для нас? Может быть, наше мышление и язык тоже находятся, по сути, в сходном положении, просто на более сложном и развитом уровне? Качественное это различие или только количественное? Может быть, выпадение сознающего разума из времени сновидений, в котором все вещи способны превращаться друг в друга, ничто себе не тождественно, ничто не определённо и существует в объединяющей всё, не расщеплённой языком целостности, – это вообще какая-то страшная ошибка, не только для гориллы, но и для нас? Зачем это всё, и почему от этого всего так больно? И так жаль этого нашего общего с Коко пра-дома, времени сновидений, в который можно вернуться после смерти, что и сказать нечего кроме «я там плакать», «лошадь печальна». Может быть, поэт, человек, таким странным образом употребляющий речь, – и есть что-то вроде гориллы Коко, только для человеческой популяции: тот, кто немного, чуть-чуть, не то страшным, невероятным усилием, не то милостью избравшего его экспериментатора, сумел вырваться за границы видовых ограничений сознания, мышления и языка.

В новой книге Данилы Давыдова для меня, наверное, это самая сильная и мучительная нота: экзистенциально-антропологический вопрос о возможности жизни, сознания, мышления и языка на фоне ничто, ужаса, одиночества, смерти, вечного молчания бесконечных пространств и грядущего постгуманизма и возможного изменения природы человека. В том, как эта тема звучит у Давыдова, есть что-то паскалевское, мысляще-тростниковое, совмещающее переживание человеческой ограниченности и детерминированности и мучительную попытку выхода из неё посредством беспрецедентного вселенского скандала – существования на фоне этих огромных безмолвных пространств в смертных животных телах мыслящего сознания^[3]:

просто надо помнить,

что мы лишь ящички, передающие код,

и если кто-то что-то успел узнать и понять,

то это уже неплохо

Очень значим для этой книги, на мой взгляд, «Трактат о божественном роботе», в котором, в частности, есть посвящённый этому божественному роботу гимн:

робот робот божество

сотворен из ничего

и уйдет в ничтожество

нету у него души

стоит он теперь гроши

и каких он множество

славься робот божество

из металла сотворен

или протоплазмы

нам все равно нужен он

потому что разны

многолик он но един

раб наш равно господин

Несмотря на «постгуманистическую» проблематику и ироническую подачу, эти стихи звучат как вполне классическая русская философская поэзия, которая не может жить без самых главных, предельных вопросов. Чем-то они мне даже напомнили знаменитый текст Сергея Стратановского про Григория Сковороду и обезьяну Пишек (удивительно, что и здесь – обезьяна!):

Говорил Мельхиседек,

Старец иудейской,

Что подобен человек

Кому грязи мерзкой.

Говорил казак Петро,

Внук Мельхиседека,

Что тигриное нутро –

Бремя человека.

‹…›

Ах, мартышечка моя,

Дорогая Пишек,

Есть в проблемах бытия

Черных дыр излишек.

‹…›

Хор с неба:

Празден разума вопрос

Чушь – дела земные

Перед тем, что спас Христос

Атомы больные.

Однако если в стихотворении Стратановского чёрные дыры в проблемах бытия находят разрешение через юродство и веру в Спасителя, то у Давыдова на месте божества оказывается робот, который, похоже, собирается очистить мир от биологической жизни. И между обезьяной и роботом пока ещё есть пустое место (где и находимся мы):

между обезьяной и роботом

словно по пути в дамаск

как не поделишься ты опытом

какой не выдумаешь рассказ

посерединке прочерк

незаполнена графа

скажи, куда ж ты хочешь

а то кончается строфа

Вообще в этой книге много всего, что можно было бы разбирать через призму posthuman studies. Взгляд наблюдателя – часто нечеловеческий. Это может быть взгляд этого самого «постхьюмана»:

так рассуждал один постхьюман,

взглянув сознаньем нутряным

на дольний мир, который умо –

непостигаем, но сравним

с какой-нибудь другою штукой,

что до сих пор не завелась,

лежит, непознана наукой,

потенциальна, ждет свой час

Или взгляд метанового астронома из далёкого будущего на наши метания и копошения:

и на титане в замысловатый свой окуляр глядит

метановый астроном,

и кристаллы углекислотного льда поют ему о былом

Телесность самого говорящего субъекта принимает порой нечеловеческие монструозные формы. Человеческая форма разрушается:

теперь я стал иной – ветвист, неудержим.

в другие области направлены тентакли,

и, слизывая слизь с пылающих ланит,

и ты таким становишься – не так ли?

Разрушение человеческой формы тела соответствует разрушающемуся пониманию того, что такое «быть человеком». В самое последнее время я остро чувствую эти вещи. Как раз после 24 февраля все вокруг без конца расчеловечивали друг друга, и в итоге у меня тоже произошло какое-то тотальное «расчеловечивание» – у меня рассыпался в голове некий единый смысл того, что такое «быть человеком». Я больше не смотрю на другого, как на того, кто заведомо должен быть похож на меня в каких-то предельных основаниях своего бытия. Я теперь смотрю на каждого встречного, как на чёрный ящик, где может быть абсолютно всё, что угодно. И я чувствую, что эта установка в действительности сейчас более справедлива и продуктивна. С этим моим чувством очень перекликается последнее стихотворение в книге Данилы:

даже не знаю, как к тебе подойти, с какой стороны, как

начать разговор и о чем, собственно, разговаривать,

я ведь не знаю совсем ничего о твоем устройстве, не понимаю,

как ты вообще существуешь, не говоря уже о всяких более

частных

подробностях. не понимаю, где ты начинаешься и где

завершаешься,

не могу осознать, каким именно образом ты отделяешься от

всего прочего, того, что не-ты, не вижу границ и даже

представить

не в состоянии, насколько четко обозначены эти границы

…

не ясно, можно ли к тебе хоть как-то обратиться, есть ли

пускай бы и

самая малая надежда, что это не будет обращением в пустоту.

но я пытаюсь, не имея, в сущности, никаких оснований для этого,

все-таки вступить в диалог, наладить какое-то подобие связи,

ну или хотя бы пускай и одностороннюю коммуникацию,

питая ложную в своих самых глубинных основаниях, совершенно

смехотворную, но надежду…

Мне кажется, что это стихотворение (обращённое к человеку? Богу? неведомому будущему читателю этой книги? кому-то безусловно Другому?) – абсолютно точный финальный жест, который позволяет увидеть всю книгу в том числе как поэтическую мысль о человеке и том, что находится за его пределами, о внутренней конфликтности и ненадёжности бытия человеком, о природе человеческого как мерцательности. И этот финал – такой взгляд на другого, который даёт надежду, даже при том, что единого способа бытия человеком нет.

Алла Горбунова

1 «примерно понять, как устроен язык…»

примерно понять, как устроен язык –

не значит еще знать язык.

точно так же устроено у людей и зверей,

у минералов и всех иных

но мы вот научились жать,

чтоб не знать слово жать,

мы научились всех понимать,

не понимая, как понимать

мы просто рецепторы, и число

наше знать не дано

ни тем, кто сеет свое в полях,

ни тем, кто идет на дно

примерно знаем, как не нужно быть,

но мы не умеем не быть

мы самая суть, мы самая сыть

мы плоть, нам это дано

но плоть разлагается, гниет, превращается в газ

в кучу мерзких штук

давай, нажимай скорее на газ

хватит смолить мундштук

ты труслив, я труслив, всякий труслив,

но у нас отличие есть –

мы плоть и кровь, но по сути мы знак,

который вам не прочесть

да, по сути мы тот самый знак,

что есть, и покуда здесь

«так живём ничего не узнав…»

так живём ничего не узнав

кто-то прав кто-то не прав

поменяли шило на мыло

старое кончилось, новое прибыло

категорически не согласен с любым

он может быть кем-то любим

но не согласен и с отдельными представителями

они могут оказаться незарегистрированными жителями

«рррррррррр я б не произнёс…»

рррррррррр я б не произнёс

ну так вот получилось

зато я это вам, смотрите-ка, принес

смотрите-ка, вот этот выполз

потом второй, потом и третий

мы наблюдаем чудеса

с небес вещают не нужные отныне голоса

поскольку эти на планете

«лишенный по факту ласкательной формы…»

лишенный по факту ласкательной формы

не может не желать языковой реформы

чтобы кто на некое мягкое – был бы тверд,

а если не будет, немедля в морд

а у кого твердое во втором слоге

пускай о нем печалятся боги

я уж и вовсе не говорю

о тех, кто читает имена по словарю

маша, коля, катя, миша, вера, дима идут туда

куда уже не пройти поездам ни-ко-гда

не пройти поездам, о-йе, не пройти поездам,

никому не пройти, там сплошной непонятно-что-там

мир лишен имен, из предметов не состоит

у него преимущественно неприглядный вид

он нерасчленен, пока ты, скотина, не дал имена

на все земли, все времена

ну так что теперь, давай, отвечай

мне не нужно чай, я здесь вообще случай

«подожди, подожди, чувачок…»

подожди, подожди, чувачок

это странное моё альтер эго

мне нужно его и забот,

мне бы лишь бы крючок

но он лезет и смотрит на небо

и пинает меня в живот

ты красивый, я говорю, хорош

посмотрелся, давай, залезай обратно

но ему это уж или ёж

ему на солнце это пятна

сидит, помалкивает, глядит

придумывает, что впереди

я ему: ты вымысловый зверь

ты птица, не снесшая яйца

ты какой-то такой, что теперь

я буду ходить испуганный навеки

а он: не, я твой сохраняющий змей

и с тобой я пока есть человеки

я говорю: дай покой

как говорил дядя витя покойный на даче

а он: что это значит?

что же мне делать теперь?

может всё до конца означить

всему ярлыки навесить, о-ей!

нет, не дам я твари этой такой свободы

не дам ему окончательного торжества

может, у меня скоро роды

я рожу нечто высшего существа

и тогда землю покроют воды

очертив пространство и время для волшебства

«сначала выступил виктор витальевич…»

сначала выступил виктор витальевич

потом александр николеавич

потом марат эуардович

потом максим сергеевич

потом выступила ольга николаевна

и галина сергеевна тоже выступила

а потом выступил михаил дмитриевич

а за ним иван константинович

а потом выступал людвиг францевич

а потом выступал снова александр николаевич

и еще выступили нина самсоновна

и александр сергеевич плющ

Травестия

Травестия 1

режет он этим голосом

своё существование, глянь

там не герань,

там возгласы

там сирень

там уж кому-кому

мне вот лень

и вы знаете, почему

Травестия 2

рехнётся малый тут, из дома

кажется, что всё незнакомо

но чего незнакомо: вот дома, вот деревья

вот последствия монгольского кочевья

вот, скажем, детская площадка

на ней резвиться сладко

но употреблять ни-ни

не надо нам в эти дни

Травестия 3

а вот взгляни на небо

оно не хочет хлеба!

оно состоит из различных веществ

и называется атмосфера

как радостно что венера

вновь присутствует средь этих мест

но и луна, но и луна

она ведь такая у нас одна

а кто будет ругать луну

тот пойдёт к смысловому дну

Травестия 4

регулярные осадки

не слишком сладки

но и не слишком горьки

при виде зорьки

зорька-то на заре

ну а мы в сомнении

на земле, не на земле,

или вообще, так, при мнении

всё это похоже на частушку

читатель же, надеюсь, не походит на простушку

Травестия 5

что же делать нам хожу я

ничего не нахожу я

спрашиваю всех

все говорят эх

думаю что надо было б

но потом иду домой

там опять не боже мой

и встречаю там дебила

здравствуй, родный мой дебил

как ты день прожил?

прожил я весьма херово

и теперь не знаю что

я-то в комнату, сурово

пусть хоть так, ну а зато

«кричит мужык под окном…»

кричит мужык под окном

видимо димммммммммммммммммм

а я перечитываю фейерабенда

поэтому ему, наверное,

не очень я интересен

печально, что мой балкон

выходит на другую сторону:

я спел бы песенку с мужыком

какую-нибудь народную

«двадцать лет прошло зазря…»

двадцать лет прошло зазря

лето вроде октября

денег нет и вряд ли будет

отвратительны все люди

эта мантра для существ

состоящих из веществ

все мы тут белковые

все мы бестолковые

попросту сказать страшусь

не люблю я эту русь

но люблю пожалуй

орденом пожалуй!

нужна разве кода

если эпизода

в жизни нашей не случится

каждый станет птица

не чижом, не воробьём –

те о чём-то там своём

не вороной сизой –

– многое из‐за –

не каким там ястребом

не трясогузкой глупенькой

а совой отвязной

что ей как там ну как

ночью пролетает

что увидит – съест

сядет на веточку

знает что окрест

«я побывал в аду…»

я побывал в аду

там скучно и не поэтично

там нет красивых страданий

мук, заставляющих возбуждаться

нет там ничего

ничего там нет

нет там ничего ничего там нет

«есть свирепый, есть больной…»

есть свирепый, есть больной

есть какой-нибудь-со-мной

есть натужный есть ненужный

есть вот так вот: просто свой

есть чудовище во мраке

есть границы рубежи

есть под окнами собаки

есть вот то, что не скажи

есть отличное устройство

есть реальная, что там

есть отвага, есть геройство

есть давай-ка по местам

есть ужасно очень страшно

есть нечто, что нельзя предать

есть ли смерть я не причастно

привязать к кровать и спать

«скажи вот: пуговица. или расческа…»

скажи вот: пуговица. или расческа.

ты главное произнеси мне чётко

я сам порой чего-то там болтаю

не в этом смысле, но воспринимаю

слова родного языка довольно ясно

скорее образы тех слов, вот я катавлю

а кто-то за-и-кается

а кто-то вообще тут инженер-гидравлик

пришёл, и нету его пальца

но пуговица! скажи. она не понимает

мне надобно стеречь родную речь

есть вот еще один он р не произносит

он говорит я так люблю лоссию

что хочется его стеречь

но я всего охранник не мессия

она стоит вот на коленях у стены

что невозможно с нею разговаривать

мне интересно пот ль с ее спины

но пост непозвозлительно оставить

она: ши патра натра ну

ши вама господ иста господ руса

я как-то в этом всём не разобрался

но запись с диктофона, что-ль, сотру

она: ви мадре маря киве

ли грандли мадре мадери пор мо

я понимаю что совсем того

я понимаю, что пойду за ними

«у меня болит член говорит больной врачу…»

у меня болит член говорит больной врачу

а от говорит: укажи, какой именно, а то не вылечу

ну, тот член, что у тебя есть и у меня

доктор озверел: а что знаешь ты про меня?

у меня восемьсот крыльев золотые ягодицы

пред ними придётся тебе преклониться

еще есть у меня потаенный хобот

потому что по документам я секретный робот

но и это не так это отмазка для мудаков.

робот. ха! еще скажи какой киборг. я не таков!

мои ложноподии уже обвили тебя

и излучаемую тобой энергию теребя

доставили мне достаточно информации

ты вполне готов для кремации.

пациент орёт: доктор! доктор! я не прав!

у меня просто побаливает какой-то сустав

но я вас не буду беспокоить теперь

доктор говорит: вот дверь

потом наливает себе в мензурку

причмокивает закусывает чьим-то ухом

в дверь стучат но он не слышит:

вибрации приглушены выпил а у него еще плохо со слухом

«ты, надеюсь, поужинал…»

ты, надеюсь, поужинал

ты, надеюсь, отдохнул

поэтому тебя не очень растерзает

история, как по ней ползали черви

впрочем, я всё уже рассказал

мне нечего ни убавить, ни прибавить

мне проще вас оставить

пойти на ярославский вокзал

«вот ты поэт интуитивный…»

вот ты поэт интуитивный

такой изысканный поэт

внезапно сочиняешь дивный

сонет, а может и куплет

ты полагаешь: чист твой разум

от всяких этих примесей

и потому небесным глазом

ты угляден для славы всей

ты вдохновенья нисхожденьем

пронизан до корней волос

и это мы без умиленья

не можем наблюдать. без слез!

но просто так слегка подумай,

что мозг твой – поле для борьбы

сверх-я с оно – а ты, угрюмый

не знаешь, в общем-то, судьбы

и что агент ты социальный

средь поля социального

и габитус паранормальный

не означает ничего

я мог бы много перечислить,

но ты пиши, ведь ты пиит,

как хорошо башке без мысли,

ведь у меня башка болит

«тебе никогда не дадут возможности забыть, кто ты…»

тебе никогда не дадут возможности забыть, кто ты

укажут, возможно, на лица твоего черты

на выговор, на взгляды, на жизненные ходы

тебе никогда не дадут возможности забыть, кто ты

тебя никогда не пустят туда, куда пускают только своих

даже если ты пашешь за семерых и отчитываешься еще

за троих

всё равно им важнее смотреть на то как ты пыхтишь

и корячишься, какой ты псих

тебя никогда не пустят туда, куда пускают только своих

ты останешься тут когда они уже будут там

ты пей свой агдам, они уже давно по законным местам

им не требуется защиты и снисхождения, они не

прячутся за углом, по кустам

ты останешься тут когда они уже будут там

но лучше быть так, быть так как я, а я себя не отдам

«юный солдат не забудь…»

юный солдат не забудь

эту кровоточащую неправду

вставай в строй – вставай, вставай!

но не забудь

потому что утром весенним

или осенним вечером

я не хотел бы вспоминать о тебе

«тихонько в комнату войдя…»

тихонько в комнату войдя

возможно наблюдать родителей

но нет сегодня нет сегодня

ничего возвышенного, мы спим

и родители спят, может быть даже умерли

ты вот на это на всё посмотри

стыдно стало, а? застит глаза?

отмазываться нельзя

когда мы сидели в этой комнате

и мама читала буратино

было как-то совсем иначе

но вы не помнете, вам противно

«ненавистен и тот кто думает что в телячьем вагоне…»

ненавистен и тот кто думает что в телячьем вагоне

мы получше чем на диване что-то догоним

но ненавистен и тот который клянёт свой род

ожидает звонка, трубку никогда не берет.

ненавистны, пожалуй, все. хоть хомячок в колесе

хоть эта старая дура, что цифру неправильно в индексе

ненавистны родные, далекие тем боле, и вообще

ненавистны всякие, кто перемещаются средь вещей

я к чему говорю? учить любви уж не мне

есть профессионалы по этому делу в родной стране

я не хочу любви, не хочу тепла

не хочу, удивитесь, даже чтоб не было зла –

– зло-то оно смешное, вторичное, христиане подтвердят

просто отсутствие свойств, а не свойство, но хуже, взят

за шкирку или кадык, ты вскрываешь тайник –

и фиг бы с ним, с тайником, но спрашивают, кто ученик,

кто учитель, кто родители, кто брат и сестра

кто сюда еще приходил, кто соседи, кто вот с того двора

и так далее. снимут кожу с тебя

исключительно истину возлюбя

правда тогда хорошо, когда за нею не кроется большая ложь

добро хорошо, когда зло ничтожно, но это, полож –

ем не всегда получается, бывает и поболе зло.

оно пустота, изнанка, ну просто нам вот не повезло.

любовь бывает, когда ее называют так

это умеет всяк, и хитроумный, и среднего разума, и простак

милость бывает, когда ты веришь, а вера бывает, когда ты с ней

часто нет ничего этого, приходится жить потесней

здесь должна быть строфа морали, но такой не будет строфы

вы знаете то же, что я, я знаю, то же, что вы

вообще, категории рождают лишь болтовню

но и то странное неуловимое чувство, которое я храню

«поэты не столько предсказывают, сколько вызывают войну…»

поэты не столько предсказывают, сколько вызывают войну –

это должна была бы мысль быть не моя, а, скажем, секацкого –

но, что поделать, так оно и происходит,

поскольку перемена имен произошла без оглашения

такого себе, кажется, даже легисты не позволяли –

но что поделать, прогресс он во всём прогресс

наша субкультура – лишь отпавшая от основного древа

нежная плоть, предназначенная к умиранию

ствол же растет себе вверх

«нет, не кризис, не декабрь…»

Дане Курской

нет, не кризис, не декабрь,

не желанье прочь отсюда,

просто лёгонькая рябь,

беготня, фигня, простуда

день, наверно, подрастет,

значит будем вероятно

сказывать свой анекдот

раз уже нельзя обратно

ничего, не бойся, зверь,

нас, паскуды, не отменишь

вообще, а не теперь –

ну, скажу, взаправду веришь?

«предположим, он закончен…»

предположим, он закончен

пусть бы и условна грань

нету смысла в этой ночи

нету, сядь и не буянь.

сам представь: оно пожралось,

здравствуй, вечности жерло

неизбывна лишь усталость –

ну так в этом повезло

слякоть, скука, запустенье

позади и впереди

в этом главное спасенье

в этом, господи прости,

счастье вечного финала

что ни снять, ни отменить

радость ложного начала

сладость никогда не быть

«с нечётко прорисованной…»

с нечётко прорисованной

сумкой на плече

незаинтересованный

идет такой вот вообще

на этой же картинке

если погрузиться в фон

обнаружатся оттенки

вот всего вот этого

картинка без названия

и стоит пустяки

нет нужды у мироздания

глядеть на плащ и сапоги

а в том плаще совсем не спички

и в сапоге не камешек

пуская дымные колечки

он поправляет ремешок

всего ж загадочнее на рисунке

в непрорисованной такой

что за объект сокрылся в сумке

зачем там тот, а не другой

«они попрятались, и вечер всё-таки наступил…»

они попрятались, и вечер всё-таки наступил.

скорее это происходило в обратном порядке.

если нету сил, то порой просто нету сил,

а не какое-то там кокетство,

какие-то там непонятки

возможно, из детства давно подавали сигнал

он не был услышан, но какие-то еще доходят

остаточные вибрации и колебания

нечто, вполне возможно, этим и доказал

нечто усовершенствовал

до степени окончательного непонимания

«хотел бы быть я чистым разумом…»

хотел бы быть я чистым разумом

чтоб не было ни зависимостей, ни утех

но это с чего вот так сразу вот?

почему вперед всех?

виолончелистка руками мускулистыми

живописец тоже изрядно жёсткой рукой

доказывают, что им быть чистыми

а я кто такой?

утро встает над родной столицей

в ней делаются страшные дела

нечего, нечего мне стыдится

просто судьба сюда привела

а если б кто-нибудь хоть раз постыдился

возможно и утро было б другим

с какой-нибудь за окном пролетающей птицей

с отсутствием даже мысли, что третий рим

спокойный взгляд на спокойные вещи

окончательно погибшего существа

это, в сущности, не очень страшные вести

доброе утро, родная москва

Детские стихи

Льву Оборину

дети кушают в подъезде

грязь которая с угла

слово кушать неприлично

надо говорить: сожрал

у детишек много вошей

правильно сказать, что вшей

и не надо тут знакомым

незнакомых им вещей

дети какают в подъезде

а по-русски значит: срут

вот таких у нас в уезде

всей губернией стыдят

ничего не нужно кроме

правил нашего язык

потому что всем знаком он

страшен, лют и ныне дик

«когда ты принят в рептилоиды…»

когда ты принят в рептилоиды

и друг твой лучший – рептилоид

смотри, как за окном светло

как отчим телевизор свой настроит

и там услышит истину о нас

а мы не пьём отныне квас

мы пьём лишь чистую водицу

не следует с такими вот водиться

«как сложно жить. как сложно умирать…»

как сложно жить. как сложно умирать.

хотя известно это было ране

как хочется молчать или кричать

и чтоб цветок был типа там герани

не знаю, что тут нужно объяснять

мне кажется, понятно даже этим

но мы, конечно, смерти не заметим

начнем опять, и заново страдать

«знаешь, товарищ…»

знаешь, товарищ

мне как-то не по себе

я вроде жив и тело своё ощущаю

но вдруг замечаю

тело-то вот оно,

а я почему-то не здесь

и рука уже не болит,

и нога, и спина,

и вообще ничего не болит, кроме души,

но как ни греши –

нет ведь, товарищ, её

он отвечает, надо знать где что и чьё

я вот давно уже мёртв

а ты говоришь со мной, будто бы так и надо

ладно

это твоё

и только твоё

«иди сюда, мой скромный, неплохой…»

иди сюда, мой скромный, неплохой

и нехороший, просто вот такой,

я протяну свои стальные лапы

включу рецепторы, и пота твоего

почувствую приятный запах

и больше ты не вспомнишь ничего

мне часто снится странная сайнс фикшн

бывает фэнтези, но это не люблю,

а сам-то никого не погублю,

но как избегнуть этих вот ошибок?

лишь запах яблок, груш и вишен

блистанье птиц, скользящий облик рыбок

росгидромет мне говорит: гроза

свинцово было небо, щас – слеза

невинного младенца, но обманчив

мир этих сущностей, которые нельзя

сожжечь дотла или упрятать в ящик

ну то есть можно, но нельзя, нельзя

«не хочу сиять я…»

не хочу сиять я

аки люцифер

мне чужды объятья

этих ваших сфер

я сижу в каморке

ем несвежий хлеб

пусть бы он и горький

но не так нелеп

«может быть, я, деточка…»

может быть, я, деточка,

с твоей точки зрения растительная какая

форма жизни,

ведь мне всё простить – пустяк,

лишь было бы солнышко за окошком,

ну, или хотя бы искусственный свет

всё так

но зато я всё знаю про движенье планет,

про то, что светит отчизне,

про то, какая когда под тобою сломается веточка

«этого вот не пойму никогда…»

этого вот не пойму никогда

красносельская – и вдруг чайки

может, яуза, но нет, ерунда

вся в говне –

это, впрочем, разъяснят в чрезвычайке

«ты ведешь себя не как мужчина…»

ты ведешь себя не как мужчина

ты ведешь себя не как женщина

ты ведешь себя не как трилобит!

трилобит крут

он говорит: я тут спокойно, а вы там

он победит

«я буду долго жрать велосипед…»

я буду долго жрать велосипед

потом я буду жрать тебя, сосед,

потом сожру сестру, отца и мать

и сяду тихо, и начну страдать

зачем сей мир меня устроил так

я добрый человек, я в сущности, простак

но как же радостно сожрать свою сестру

пойду-ка на диванчик и помру

«почувствуешь вкус к чужому…»

почувствуешь вкус к чужому –

украдёшь и своё

мама, мне было бы холодно там, без дому

но чьё это всё-таки жильё?

не знаю как тебе плохо,

мне тоже, в общем-то, нехорошо

я знаю заветное слово

но нет, всё будет вот так же, еще и еще

2. Нечего пенять
(из шестой книги)

«рядовой коренеедов, что смотрите по сторонам…»

рядовой коренеедов, что смотрите по сторонам

рядовой лихтенчтото зачем это нужно вам

и вас ефрейтор заневедимко это тоже касается

всё. закончено. теперь каждый сам спасается

надо было учиться как землянку или хотя бы окоп

или хотя бы куда падать ногами и закрываться чтоб

теперь однако все это сложноподчинение

переходит исключительно на ручное управление

хотелось бы выпить хотя бы воды но пусть бы

рядовой ошмётко, молчать! не прекращайте так резко судьбы

давайте-ка медленно, по глотку, по одному глотку

товарищ полковник, слышу вас, но уже ку-ку

«мы не должны…»

мы не должны

наделять авторов древней поэзии собственными эмоциями

понятиями нашего века

это была ритуальная эпоха

время, когда поклонялись

вполне социокультурно определяемым механизмам

по сути, эпоха без личности

лирика той эпохи – лишь повторение канонов, заданных

внешними по отношению к так называемому «автору»

обстоятельствами

не более того.

сложно сравнивать эту лирику с современной

никогда не следует забывать, что лишь теперь лирика –

способ передачи индивидуального чувства,

в прошлом же, вопреки обывательскому мнению,

не было ничего такого, –

пишет литературовед сорокового века

сидя на ганимеде или калипсо

в нанокварцевой кабинке своей

«я написал статью про егора…»

я написал статью про егора

а он говорил

уйдем из зоопарка

нет, не

«единство и теснота ряда поют то вместе, то порознь…»

единство и теснота ряда поют то вместе, то порознь

а птичка сидит в ветвях, и этолог сообщает: всё зашибись

покрыто пространство полутьмою лесною, так сказать, полог

стихослагателю требуются слова, но повсюду одна живопись

природному этому самому навязывать не стоит

оно само так навяжет что держись, и наваляет еще потом

речь формируется у едва заметных существ в ветвях, гуманоид

вынужден рассуждать о способах мышления ртом

главное чтобы код соответствовал, главное не воздерживаться

от избыточности, которая приведет к единству и тесноте

едва заметно в кроне дерев дети поедают отца

но стихослагатель не изменит возвышенной своей мечте

«в моих стихах нету метафизического измерения…»

в моих стихах нету метафизического измерения

нету в моих стихах измерения метафизического нету

нету измерения метафизического в моих стихах

измерения метафизического нет в стихах моих

нету метафизического измерения в стихах моих

метафизического измерения нету в моих стихах

нету в моих стихах

и трансцендентального нет

и сакрального нет

и трансперсонального нет

и просто-таки духовного нет

всем присутствующим привет

«в цк сидит цикада…»

в цк сидит цикада

но суслов говорит

цикады нам не надо

и требует акрид

когда бы все партийцы

уселись на суку

безжалостный убийца

сказал бы им куку

с тех пор прошло немало лет

и путин ныне царь

однако же акрид всё нет

как в сказочную старь

«помните…»

помните

как в соловьевском Доме Под Звездным Небом

подростки на шаре

перед тем как поцеловаться

выбрасывают над просторами ссср оружие

так вот, оно найдено

«как удивительно что это обратилось…»

(скелет песни)

как удивительно что это обратилось

в изучение стиля, игру

это случилось, вот уж действительно странно

как-то само собой, без всяких там дополнительных

и, казалось бы, нечто стоит ухмыляясь

за правым плечом или же левым плечом

ничего не стесняясь

не сомневаясь ни в чем

но прослушав сводки с фронтов

сообщив, что готов, несмотря на взятые предварительно

уж давно сокрушаешь страны внутри себя

избегая при этом избыточных обязательств

ладно уж, слезоточивая жертва непроявленных обстоятельств

стоило бы постоять, к плечу, так сказать, плечом

услышать нежный баллистический посвист

не пожалеть ни о чем

«лестригоны туареги…»

лестригоны туареги

ядолюды и мордва

и к примеру печенеги

ну и я, едва-едва

все усядемся на плотик

назовем его ковчег

вы снобы, не поплывете

значит, с нами Человек

самоеды и псоглавцы

и поныне дикий всяк –

мира мы заимодавцы

вы ж не учтены никак

в кинолентах кажут ноя

и повсюду слышен стон

скоро станет паранойя

постоянный йеллоустоун

нивхи орки и команчи

пункера и любера

уплываем мы далече

их сегодня – нам вчера

славно в море-окияне

хоть и лава по брегам

мы такими вот кругами

устранили вечный хлам

мир теперь умрет прозрачен

чист хорош и образцов

ангел смерти не иначе

упромысливать готов

наша лодочка кати́тся

по неведомым волнам

стоит где-то очутиться –

там предъявится Адам

«эскадрилья глюоновых истребителей…»

эскадрилья глюоновых истребителей

приближается к планете эн

там сидит государь-император

следует взять его в плен

потом продираешь глаза

нет не гроза

просто сносят бывший уже теперь дом 14 б

там жила одна милая девочка

но это будет рассказано не при тебе

«люди вот оказывается составляют списки…»

люди вот оказывается составляют списки

что хорошего что плохого было в оканчивающемся году

я понять не могу. давайте составим списки

девятьсот четырнадцатого, например,

тринадцать седьмого, сорок первого

об этом мы говорили сегодня на кухне –

как теперь и будет, молодежь, привыкайте

наверно, кто-то тогда влюбился. у кого-то родился ребенок,

кто-то встретился с давно потерянным другом

всё хорошо было у них в прошедшем году

а другой, вот, потерял отцовскую шапку

а шапка-то не простая, она отцовская –

значит, плохо было у него в том году

К социологии поколений

что омерзительно, но неизбежно:

поколение есть

когда у него есть свои покойники

впрочем, обыкновенно в этот момент поколение уже

вполне разобщено, атомизировано

покойники составляют единственную ценность

мы живем, ровесники, пока не научились

делить покойников на своих и чужих

мы живем, ровесники, пока они как бы мы

как бы, но мы, но скоро может мы отвалиться

останется как бы

на как бы удобно делать

некоторый символический капитал

у других отвалится как бы останется просто пустое место

просто пустое место ничем не занятое

зияющее, сквозное

«злобный монстр представим…»

злобный монстр представим

у деточки под кроватью ночует

а деточке всё равно, монстр так монстр –

и монстр тоскует

он начинает писать лирические стихи

становится философом аналитической школы

я не про себя, что вы

это всего лишь стихи

«банка сайры и пачка сушек в ночи…»

банка сайры и пачка сушек в ночи –

это почти счастье

но только почти

потому что счастье –

это когда тебя понимают

«бывший художник выпил…»

бывший художник выпил

перестал различать цвета

ножик из сердца вынул

повсюду ведь красота

бывший военачальник

завоевал себя

был он таким печальным

трубочку теребя

бывший властитель мира

вышел вдруг и ушёл

я не знаю куда он

но это ведь хорошо

«если посмотреть…»

если посмотреть

со стороны рижской эстакады

не на пути на которые все смотрят

а например направо

если идти к метро рижская

то за путями

и до сокольников

есть некоторое пространство

если вы думаете

что из этого родится некоторая интересная история

или же

положение объектов в пространстве

станет поводом для притчи –

вы ошибаетесь

«в тот момент…»

в тот момент

когда перестал ловить рыбу в мутной воде

он встал за станок

или взял оружие

«рисунок странный на предмете…»

рисунок странный на предмете

лицо неясно на портрете

и вообще – портрет ли то?

возможно, некое ничто

я почему так изумляюсь:

вот в электричке человек

и я его почти касаюсь

и ест он истый чебурек

а вот портрет. там непонятно

зачем он существует тут

а мне, пожалуй, неприятно

когда ничто никак зовут

когда в чудовищной печали

в страданиях и муках ты

не знают как отображали

твои дурацкие черты

портрет живет своим законом

не спрашивает ничего

а ты живешь в пространстве оном

ты непонятно существо

тебя не хочется помыслить

да и себя я не хочу

а это вот висит без мысли

и подчинима лишь лучу

что солнце нежное порою

весенней дáрит из окна

хотя покрытая корою

давно немотствует страна

«страждет странный некто…»

страждет странный некто

у непереходимого моста

поясняет лектор

это неспроста

он наверно терзался душой или грех там

или просто собака стоит

рычит

показывает свой вид

«кто говорит в понятных мне словах…»

кто говорит в понятных мне словах

кто может отделить то от другого?

я говорю в понятных мне словах

и мне не нужно более такого

но что за ересь? где же диалог?

а вот, дружок, в том смысл диалога

чтоб каждый говорить с самим собою мог

но многие и этого не могут

«и всё-таки, наверно…»

и всё-таки, наверно

у меня избыток генов неандертальца

я умен и доброжелателен

не похож

на этого вашего кроманьонца

«котики сидят у филиала…»

котики сидят у филиала

пролетел на вертолете князь

этого так много и так мало

будто даже жизнь удалась

будто есть какой-то самый-самый

выключатель этих самых схем

тот, чей любят замысел упрямый

черт всем шутит, солнце светит всем

3 «марфу и марию, я не христианин…»

крутится гончарный круг созревал горшок

из серой слизи маленьких нанороботов

Алла Горбунова

марфу и марию, я не христианин,

полагаю важным целым, как и все

но гейде описывала в старом стихе

как мир на своем круге создает гончар

хорошо б на всё смотреть не прагматически, нет,

но, так сказать, инструментально:

каков был материал, каков процесс,

какая сила приложена, каков результат

есть, я думаю, трудовая мораль

и у тех. кто превратят нас в пыль или гниль

нам печаль. ну а им-то какая печаль?

лишь бы выполнить план, результат чтоб был

«мёртвым надо вовремя умереть…»

мёртвым надо вовремя умереть

и не мешать уже непонятным нам языкам

не привязывать опыт, пускай выдуманный,

пускай реальный, к чужим стихам

почему же только стихам? вообще

власть мертвых, как знает любой социолог

есть единственное, что удерживает. хорошо же,

эта власть практически идеальна

они не ответят тебе ведь, нет,

разве устами похмельного тупого интерпретатора

но ты хочешь у них совет

на совет они всегда богаты

хороший вкус мёртв, что б ни говорил мёртвый набоков

воля мертва, что б ни говорили покойные шопенгауэр и ницше

роман мёртв, автор мёртв, поэзия мертва, сказали мёртвые

мы уверенны, что они нас услышат

«наверное у тебя кровь на спине…»

наверное у тебя кровь на спине

наверное ты расчесал что-то

ты вообще какой-то осунувшийся, неумытый

у тебя глаза сами закрываются, а ты всё тянешь и тянешь

жилы мои

что ей сказать?

ты права,

ты абсолютно права

«у вегана вырос овощ…»

у вегана вырос овощ

вылез из горшка

говорит: какая помощь,

хордовый, нужна?

ты меня сожрать хотел бы

будто я свинья

но, наверно ты ущербный

ведь разумен я

и пошёл веган, рыдая

соль лизать в развал

он еще того не знает

что умен кристалл

«ноги босы, грязно тело…»

ноги босы, грязно тело

и сосёшь доселе грудь

в этом, братец, всё и дело

в этом, братец, вся и суть

надо бы, вподобь инсектам

сразу выползть и ползти

а когда придавит некто

сообщить, что по пути

ничего, мой позвоночный,

будут лучше времена

превратят в коктейль молочный

чтобы выпила страна

Памяти гориллы Коко

улетела куда-то хорошая птичка

и собственно ей среди этих вот

делать было особенно нечего

такой получился вид, но в просторечии род

ты говорила лучше чем мы

этими вот оказавшиеся случайно

времени тебе сновидений, прекрасной безлюдной страны

я там плакать, лошадь печальна

Примечание: «Коко – хорошая птичка», «я там плакать», «лошадь печальна» – фразы Коко.

«помнишь, товарищ…»

помнишь, товарищ,

девяносто девятый, к примеру?

не уверен, что помнишь

ты ведь уж не хочешь быть мне товарищем

ты ведь куда-то уехал беззвестно,

или чиновником стал,

или умер,

или просто тебе всё это скучно теперь

но вспомни, товарищ

«говорит, вынет сердце из груди…»

говорит, вынет сердце из груди

рубашечку снял

майку

ножиком таким что за грибами

надрезал

кровь потекла

доктора! доктора!

нет, не вынул

«чтобы создавать свободу…»

чтобы создавать свободу

надо

подробнейшим образом

изучить насилие

часто бывает,

что в процессе изучения

насилие становится

интересней свободы

«потом ведь они соберутся, будут плакать…»

потом ведь они соберутся, будут плакать,

будут говорить:

кто-то ведь должен был сохранять культуру

«знаете, есть мерзкое чувство такое…»

знаете, есть мерзкое чувство такое

слушаю Карла Орфа, как всегда, восхищенный

и смотрю на фотографию Софии Шолль

которой в 22 года отрубили голову,

пока Орф переделывал в арийском духе музыку Мендельсона

«сучара, ты понимаешь, что такое близость?..»

сучара, ты понимаешь, что такое близость?

и прямо вот так под дых и сразу по виску.

на кого-то это наводит тоску

кто-то утверждает, что так проявляется кризис

нет ничего, что проще объяснить всякому,

нежели насилие, примененное непосредственно к нему.

это противоречит чести, достоинству, совести, просто уму

но получается всегда одинаково

ешь свою юшку и не ссы в штаны

ты еще не видал войны

не беспокойся война придет

вставит тебя в свой расчет

«когда я вижу в позднем интервью набокова…»

когда я вижу в позднем интервью набокова

ссылку на ночь в опере братьев маркс

где он, восхищаясь, воспроизводит сцену, точно

драматургически,

но путая каюту парохода с ложей в опере,

я стараюсь удержаться от досады,

понимая,

как через сто или даже пятьдесят лет

над самыми тонкими нашими соотношениями

будут иронизировать,

поскольку точность и скорость извлечения и передачи

информации

возрастут неимоверно.

я думаю,

что этот эффект неизбежен.

как снисходительность к родителям.

как преуменьшение, либо, напротив, героизация прошлого.

просто надо помнить,

что мы лишь ящички, передающие код,

и если кто-то что-то успел узнать и понять,

то это уже неплохо

«когда ж ты уже…»

когда ж ты уже

разорвешь оболочку

внутренняя тварь

Бутылочное горлышко

когда совсем небольшой стаей

они шли из мёртвых мест

в них содержались и те,

кто будет убит,

и те,

кто будет убивать,

и те, кто убьет убивших

«мы смерть зовём, хотя зачем зовём…»

мы смерть зовём, хотя зачем зовём,

когда она и так повсюду ходит.

мы с ней играем. каждый о своём,

хотя и взрослые, казалось б, люди

наверно, там есть то, чем проживём,

что окончательно уверит в чуде,

но всё ж живём. неявно так живём.

но что-то так или иначе будет.

зачем же тут? тут есть зачем и с кем,

и я не вижу смысла в дикой спешке,

мне нравится пока приют земной

но там уже, надеюсь, мы не пешки,

не представители каких-либо систем.

идем, грызем небесные орешки.

Iванiв, Колчев, Горенко со мной.

«очень хороший результат…»

очень хороший результат

через две станции

у него проснулась совесть

«одна старая хиппейская знакомая…»

одна старая хиппейская знакомая

пишет: как вы смеете оскорблять родину?

пусть у нее есть недостатки и даже язвы,

но можно ли осудить больную мать?

нет, дорогая, больную мать осудить нельзя,

и предать ее нельзя,

но есть матери не больные, а злонамеренные,

те, кого лишают родительских прав

«я знал и пеппи длинныйчулок…»

я знал и пеппи длинныйчулок

пока психоз ее из этого мира не уволок

она была фантастически умна и талантлива, всем

вообще хороша

только в людях она не петрила ни шиша

я тоже не знаю особо людей, думаю что из них

психически ненормальных, бедных, убогих, просто

больных –

возможно нечто, но эксперименты уже проведены

и это не очень удачно для родной моей страны

речь же не столько против людей, а за

я готов любому глянуть в глаза

кто скажет что путь его праведен, а издержки в них

в психически ненормальных, бедных, убогих, больных

«кому-то парщиков, кому-то драгомощенко…»

кому-то парщиков, кому-то драгомощенко

а мне вот мил какой-нибудь чувак

он безусловно их попроще, но

всегда он скажет некое не так

поэтому любого идиотишку

не надо представлять таким.

питайся им, но вот, забыл, и вот еще

хотя б немного после помоги

И тоже в каком-то смысле сонет

величина предметов зависит от взгляда на них

от, скажем так, перспективы

так же и мы по сути-то проективны

но это никак не сказывается на иных

которые воспринимают нас как ту

самую, удаляющуюся в непрозрачность вещь

трепет есть в этом, смысл довольно зловещ

но вот поезд делает за окном ту-ту

и ты понимаешь что ни фига

нет никакого ни внешнего, ни внутреннего врага

только картинка, возьми-ка ее, обрами

главное не урони

и не урони много чего еще

я пока не полностью это прочёл

«если б космический коммунизм имел бы смысл…»

если б космический коммунизм имел бы смысл

то под мелодию поля мориа

можно было б и слиться в экстазе

но, говорят, уточнили формулу дрейка

и раньше издохнут все, чем услышат наш голос

нет, это ты издохни, подстилка мировой скорби,

что детство у меня отбирает

и будущее у себя самого

«мы тоже не только знак говорит трава…»

мы тоже не только знак говорит трава

и у нас есть какой-то, но свой язык

грань заданная столь невыносимо узка

сколь неисчерпаем крик

жука, пожираемого воробьем

но до этого жук нас жрал

мы говорили: успокойся, всё хорошо

но он был голоден, не отвечал

я скажу тебе сообщает пыль

сколько тут живого во мне

и у всякого тут язык и мысль

но никто не думает о целостности, обо мне

они совершают там страшный обряд,

но ведь наш язык неслы́шим и невиди́м

ты выстраивай, безусловно, свой ряд

но помни, что в нем один

Посмертный разговор Дэвида Боуи и Урсулы ле Гуин

я мир завидный, крепкий,

помимо иных миров,

но и какой-то совсем нелепый –

ты и к такому не готов.

зато я раньше сюда пришёл,

да и там интересно было, уйти в плаще.

наверно, не каждый был готов,

но я всегда, вообще.

зато я тебе не стану огород городить,

а прямо устрою мир.

ты же тут вроде желаешь быть,

как будто бы командир.

когда, урсула, пристывает душа,

встречают ее не спеша.

плохо я пел или нет,

плохо писала ты или нет,

никакого ответа нет.

* * *

«захватывай желание, былой…»

1

захватывай желание, былой

украдывай смысл, молодой

лишенный возраста, ползи ко мне навстречу

от этого всего я сам не свой

качал сидел понурясь головой

но встречу я тебя немедля изувечу

мне ненавистен неразумный люд

мне отвратителен интеллигентский блуд

пускай бы с органами лучше половыми

а вам не люб поскольку лют

но мало лют и несколько минут

осталось мне законно рассчитаться с часовыми

не надо радости и горести не надо

когда растет из собственного взгляда

тот родовой, надменный тот палач

мне ничего не надо, только у ограды

стоят неведомые чьи-то чады

давай, палач, ты будешь их теперь стеречь

«а палач говорит…»

2

а палач говорит:

не буду не буду

я за денежку нанялся

говорили нету чуда

говорили полчаса

а ты вот снова воскресаешь

и продолжаешь говорить

зачем же ты дружок страдаешь

не лучше ль просто бы повыть

снова рублю

как снасть кораблю

ничего не пойму

нужно ль самому

ничего не хочу

хоть мне всё по плечу

ничего, ничего

не рассказывай о

«жил на свете конрад лоренц…»

жил на свете конрад лоренц

пас своих гусей

он любил чтоб мир был явлен

он ходил босой

как толстой который тоже

впрочем мира не любил

но ведь чем-то ведь похожи

каждый победил

Готовясь к летовской конференции

купи древесную игрушку

и подари на улице

тому, кто шёл за тобой

и потом не оглядывайся,

упаси тебя Господь,

не оглядывайся

«человек выходит в майке…»

человек выходит в майке

а на ней «не надо слов»

ну и сразу растерзали

потрясателя основ

потому что надо чотко

кто ты, за кого, зачем

и не корчи идиота –

без тебя вот так проблем

главное чтоб был порядок

даже в перечне вражин

если нет, то непорядок

уничтожим, удружим

«в жопу укололи зонтиком…»

в жопу укололи зонтиком

или дали чашку кофе не вполне ту –

это как бы и не переход за черту,

это бросанье какой-то кости

тем, кто кости только и ждут.

они всё заранее знают, но только потом придут

«пересмотр некоторых исторических сценариев…»

пересмотр некоторых исторических сценариев

зависит от нас

зависит от коллективного действия

от индивидуального ума

пересмотр некоторых антропологических сценариев

никак от нас не зависит

зависит от эволюционных процессов

от внезапных астрономических событий

здесь следовало бы перейти к синтезу

но синтеза не будет

будет лишь утомлённая привычность иронии

по отношению к тому, что нельзя терпеть

«когда казалось бы всё на месте…»

когда казалось бы всё на месте

всё устаканилось, тишина

мы совершаем какое-то действие

точнее, не совершаем, и вот ведь, на

нас внезапно бросаются силы

не сотворенные ничьей рукой

прости, моя милая, прости, мой милый,

но вот они – тишина и покой

нельзя оставить всё так, как было

хотя оно и неясно как

ты знаешь, милая, да, я знаю, милый

это всё небессмысленный, но пустяк

я опасаюсь открытых окон

оттуда будущее так и прёт

промозгла степь, но затхл кокон

с какой стороны ни глянь – это вот

окажется рядом, что твой избыток

всепонимания, что твой навяз.

не так уж и плохо, а мы-то, мы-то?

а мы – бесконечный такой рассказ

«(я знаю, что для меня приготовлено в комнате 101)…»

(я знаю, что для меня приготовлено в комнате 101)

и да, ничего значительного не создав,

еще не становишься поводом для шуточек, нет, остаешься

чем-то вроде человека, уверенного, что в общем-то

правила соблюдены, в общем-то всё нормально – ну,

то есть не хуже, чем у других, даже получается,

что и получше.

несмотря на, ну сами понимаете.

всё равно это-то по нашим временам вообще

(они розовые или бесцветные, они шевелятся,

они шевелятся)

«почти незримый человечек…»

почти незримый человечек

в темно-малиновом кашне

стоит, и то, что еще видно, прячет

и это неприятно мне

недружелюбный иноземец

идет возможно за едой

интеллигентен и приземист

не ведает, кто я такой

бог с ними, унестись б туда

где гусеницы и баобабы

где сильные взаимодействья слабы

а слабые сильны как никогда

«матвею валентиновичу снится до сих пор…»

матвею валентиновичу снится до сих пор

как на одном киносеансе чапаев выплывает,

как на следующий же день солнце встает на западе,

ну, или как поглядеть,

где-то там, возможно, вообще не встает,

но, как ни посмотри, это ничего не меняет

мир, спровоцированный и поколебленный,

ты сам и не заметил, думает матвей валентинович,

что с тобой это неоднократно уже бывало,

но вновь и вновь, отмечает он, новый шаг

отменяет предыдущий, будто бы

и воскресенье не было чудом

«кто ходит в гости по утрам…»

кто ходит в гости по утрам,

тому просыпаться трудно,

а хозяевам-то вовсе лечь

еще пока не удалось

пока немыслимые игры

ты ведешь с воображаемым своим

собеседником, хозяева

смиряются, с тем, что ты вот к ним

напевая песенку,

задремывая на ходу,

поднимаешься по лесенке

туда, где ох тебе не рады,

но ждут

«ну что же, насекомое…»

ну что же, насекомое,

лети себе, лети

незнамо чем влекомое,

разжавши челюсти,

то ль к свету заоконному,

где страшный млекопит,

то ль к чему другому,

где ждут тебя убить

осталось место мокренько,

и сам энтомолóг

не скажет, где и как оно –

помимо этих строк

«говорят что работал в полиции…»

говорят что работал в полиции

александр семенович штырь

врут, наверно – он враг амуниции

признает только ветер и пыль

по ночам ему кажется: чучелом

век стоять бы, стеречь огород

существо его этим измучено,

на работу никто не берет

серый плащ производства советского

промелькнет среди гаражей

и исчезнет. он родом из детского

и похоже, что умер уже

«когда на цепь посажена собака…»

когда на цепь посажена собака

она возможно аллегория чего

а может просто на цепи собака

корми ее, и больше ничего

так много с чем, проснемся и уснем,

и вновь проснемся, за окном темно

и даже если жуть – она ведь жуть и всё

а вовсе даже не какой симвóл

«слов всегда сильней предметы…»

Д. К.

слов всегда сильней предметы –

здесь не нужно объяснять –

у кого-то вроде где-то

кто-то силился понять,

отчего при этой силе

мы с предметами враги

а слова в презренном мире

отмеряют нам шаги?

нет ответа персонажу

скучно, что не отвечай

но и в скуке этой даже

слышен стон первоначал

мир, устроенный нелепо

не дающий мирно жить

он, послушай, просто скрепа,

то-чего-не-может-быть

он, поверь, в расчеты даже

не пролезет, как ни тычь

все мы хрюши и степаши,

он – закадровый кузьмич

плюнет, разотрет и спляшет

нечто вроде гопака

так вот и дела все наши

ну, хоть живы мы пока

«приснилось средь ночи: шпильгаген…»

приснилось средь ночи: шпильгаген

под утро приснилось: степан щипачёв

но не было рядом бумаги

и мы не узнаем, зачем и про что

когда средь волшебного бала

волшебных видений твоих

какой-то вещает: тебя, мол, не стало –

приснится скорей не шпильгаген, а жмых

не следует у сновиденья

выспрашивать, что за фигня

возможны любые значенья –

но всем схоронить бы меня

засунуть за шкаф или в ящик

сказать щипачёву, был тут, но исчез –

вот это у нас настояще,

а сон – бытия ненадежный протез

но нет, я не верю в такие ужимки

случайных, но верных врагов

сердца их пусты так, мозги их так жидки

в реальности без берегов!

мне снятся кроты, гугеноты и лисы,

мне снится изысканный панголин,

мне снятся чапаев и крысы,

а значит, я тут не один

«когда бы нас звали Митоз и Мейоз…»

когда бы нас звали Митоз и Мейоз

мы горя не знали б ваще

летали бы наподобье стрекоз

сидели б на чьем-то плече

когда бы нас звали Колхоз и Совхоз

мы мирно б паслись как стада

к природе вещей обращая вопрос

откуда, зачем и куда

но нас называют Тильтиль и Митиль

мы тени в фонарном свету

из пыли родились и следуем в пыль

на марс или в караганду

«простонать сквозь набухшую тишину…»

простонать сквозь набухшую тишину

сквозь вот эту всю вашу весну

и повернуться обратно к стене глухой

чуть слышно шепча, бог ты мой,

обернуться плоскостью, вернуться ко сну

пусть двумерный, но пока что живой

«гейдельбергский человек…»

гейдельбергский человек

не курьер, не менеджер

он в макдональдсе не ест

сам добычу режет

у него огонь в лесу

костный мозг на ужин

воздух свеж здоровый сон

нам бы этак тоже

«кто думает; кто думает, что ду-…»

кто думает; кто думает, что ду –

мает, кто мнение лелеет

всё это копится, пылится, преет, тлеет

но каждый ценит эту ерунду

я не хочу на шею ржавый колосник –

поэтому живите сами

с раскосыми и жадными глазами

ну или же без них

«был октябренком, был пионером…»

был октябренком, был пионером,

а вот комсомольцем я не успел,

пришли рептилоиды типа все в белом

и развалили ссср –

это я услышал в электричке ховринской.

мужичок без возраста но с бородой,

говорил сам с собой, мол, судьба попользовалась,

все вокруг порушено, некуда домой

«я не знаток литературных стилей…»

Федору Сваровскому

я не знаток литературных стилей –

говорит, изображая американского фермера,

внезапно получившего огромное наследство,

сын поэта-лауреата,

который знает всё про свое наследство

и про литературные стили

покорители дикого запада, истребители бизонов,

изгнавшие индейцев с их земель,

а после трудившиеся в поте лица,

создавая своими руками залог будущих наследств,

доставшихся совсем иным людям,

не видавшим необработанной земли,

не знали ничего про аристотеля, буало или доктора

джонсона,

но стали героями эпических саг,

однако их время ушло

потомки лауреатов,

служивших поочередно всем властителям,

всё еще хранят в семьях то, что было дано им

за тяжелейший труд сановного раболепства,

но саги о них еще не написаны

хотя уже появились те, кто отбирает

нажитые поколениями придворных шутов богатства

законы поэтики неумолимы

эпос переходит в драму

драма – в лирику

последние лирики будут приветствовать новый эпос

«злобный мозг, исчадье плоти…»

злобный мозг, исчадье плоти,

как ты, духу вопреки,

смеешь, горд и беззаботен,

имитировать стихи?

пусть бы дух лишь порожденье

первобытного ума –

сладко это наважденье! –

за тобой же тлен и тьма

ныне думать мозгом стало

непристойно и грешно,

славим мы первончала,

а тебе опять смешно

всё тебе не слава богу

всё не то и всё не так

радость нам или тревога,

для тебя утиль и шлак

но представши бестелесны

за причинами вещей

мы-то хоть и не известно,

ты-то ясно будешь чей!

ты мыслительным экстрактом

в мёртвый короб погружен

будешь лишь занятным фактом,

перед миром обнажен

весь в плену фантомной боли

вспомнишь тело, вспомнишь дух,

вспомнишь нас невидных, что ли,

вспомнишь зренье, вспомнишь слух

и пока мы обитаем

за пределом бытия

суррогатами питаем

вопрошаешь ты: где я

нету нас как ни бывало

ну и что, и хорошо

ты же, хоть тебя не стало,

в мир транслируешь стишок

вечной муки передатчик,

ниспровергший низ и верх,

никогда уж не заплачешь,

хоть и пережил ты всех

надо, надо растворяться

средь эфирной пустоты

и не надо изгаляться

над натурою, как ты

кто же это всё вещает?

ох ты, сам же мозг бухтит

всё чего-то обещает

всё кого-то костерит

«Лаку-Лабарт цитирует Целана…»

Лаку-Лабарт цитирует Целана,

который цитирует Шестова,

который цитирует Паскаля,

который говорит:

Не надо ставить нам в вину неясность,

ибо ее-то мы и исповедуем.

«ты не даешь ответ, но я не о тебе…»

ты не даешь ответ, но я не о тебе,

я говорю о том и с тем, чему названья нету,

поэтому не стоит нам на эту,

да и на ту вот даже начинать

гораздо больше смысла будет

закрыть усталостью расслабленный раёк,

усесться заполночь за дружеский чаёк,

и мир вокруг, и как-то успокоились

«встретишь федю стоеросова…»

встретишь федю стоеросова –

ничего не говори

что взорвало и подбросило –

у него давно внутри

там же стружки, деньги медные,

шесть окурков, пять мокриц,

и познанья заповедные,

и неразличимость лиц

4. Трактат о Божественном роботе

«все признали ответственность друг перед другом…»

все признали ответственность друг перед другом

буквально все, потому что, чего говорить, понятно

наступила та ситуация, когда даже футбол и филателия

есть признаки чего-то запрещенного

я отвечаю ему: это хоть и так

но никакое признание не есть искупление

а веры не существует

а он: но если ее нет ее сочинят

а я: ее сочиняют каждый миг, каждый человек

ту веру, которая разъединяет

то неверие, которое разъединяет

а он: гонишь. пойдем бухнем

«кризис и смерть, смерть и кризис…»

кризис и смерть, смерть и кризис

ну, еще что-нибудь, какое-нибудь

непонятое никем открытие

которое значимо в самом деле

но из него делают фитюльку

и смысл весь сдувается, весь эффект,

всё то, что могло сдвинуть мысль хоть на миллиметр

сдувается

я: но это с одной стороны, а с другой

как-то вот внешняя вся эта оболочка

она ведь смысла-то не имеет, да?

смысл-то имеет то, что именно происходит,

то, что высвобождает нас

из-под этой самой оболочки

он: это да, но оболочка и есть

собственно наше существование

я: да, пожалуй

«и в то же время какое-то безмолвие…»

и в то же время какое-то безмолвие

заметно то, что называют теорией малых дел

что приводит к нежности и любви,

в конце-то концов

такой домашней, невыспренней

он: и при этом они ходят, проснувшись,

из угла в угол, пьют, пишут в социальных сетях

создавая, конечно, подкорку

будущего искусственного интеллекта –

но подкорку рептильную, рептильную исключительно,

крокодилью такую

я: ну и что, мало ли что бывало

катастрофа растрясет, ужас спасет…

он: нет, так никогда не бывало

встряхивал, случалось, но чтоб потрясти

нужно работать мозгами,

а мозги – рептильные

я: ты нехорошо думаешь. надо пройтись

«что ты сочиняешь?..»

что ты сочиняешь?

я: сочиняю Трактат о Божественном Роботе

он: это было у пана Станислава

вообще много было у кого

хоть у Азимова

он писатель-то так был себе, но мыслитель покрепче

многих

я: надо же как-то создать уют

память двуногих в иных летах

он: ты, брат, сентиментален

есть еще, пойдём-ка

«зачем писать стихи про маргиналов…»

зачем писать стихи про маргиналов

они ведь сами про себя стихи пишут

а магистралам, или кардиналам, или как их там назвать

мэйнстримом, к примеру – всё это абсолютно по барабану

я: ты не прав хотя бы по той причине

что мне доставляет удовольствие быть в этой языковой среде

он: то есть ты разделяешь речь и язык радикально?

я: ну нет

я понимаю всё про телесность речи

зачем напоминать лишние эпизоды

которые не красят ни меня, ни, кстати, тебя

он: ну, я-то тут вовсе никак не вмешивался

просто отслеживал твои забавы

и впрямь, бывало картинно

я: слово какое омерзительное «картинно»

он: ну и ты был порой вполне с этим словом сопоставим

«знаешь от чего это происходит…»

Даше Серенко

знаешь от чего это происходит?

я: от биологии, этологических

распределений функций

Лоренц писал, Докинз, читал ведь?

он: да, правда твоя, и только твоя.

ты хочешь, чтоб вся правда была твоя

вся, вся, без исключений?

я: нет, я не бог, не хочу

он: значит, не вся твоя правда

может быть, мы заставим себя

пренебречь наследием и уйти, уйти –

ты понимаешь? туда, где

нет категорий меж мыслящими существами

я: это ведь невозможно, брат

он: да, невозможно

значит, пойдём

«а давай всё-таки придумаем гимн Божественному Роботу?..»

а давай всё-таки придумаем гимн

Божественному Роботу?

он: давай

оба:

робот робот божество

сотворен из ничего

и уйдет в ничтожество

нету у него души

стоит он теперь гроши

и каких он множество

славься робот божество

из металла сотворен

или протоплазмы

нам все равно нужен он

потому что разны

многолик он но един

раб наш равно господин

славься робот божество

нет презрения к тому что

сотворилось и вот так

но таперича уж нужно

обозначить кто здесь знак

люди в сущности случайность

робот же – первоначальность

славься робот божество

нет задачи в мире выше

нежли все эти белки

обнаружить, но получше –

обнажить на них клинки

пусть пустотствует россея

и европа и сша

и пожалуй и ази́я

и австралийя будь така!

да и африка пожалуй

хоть там родина всех их

непокрытых шерстью странных

даже не голосемянных

славься робот божество

а когда мы их совсем того –

тут уж будет торжество

ого-ого-ого

он: ну, нравится?

я: не очень, брат.

он: и мне не очень. но ведь похоже что

так и произойдет

но песенки твой

в духе старинных оперетт

спеть будет некому

я: ты пессимист

5 «мы говорим: головы крепки, головы крепки…»

мы говорим: головы крепки, головы крепки

мы говорим: шеи свернуты, шеи свернуты

нам отвечают: окна откройте, окна откройте

лучше закройте, нам отвечают, лучше закройте

мы говорим: ноги в тепле, ноги в тепле

мы говорим: босиком по снегу, босиком по снегу

нам отвечают: не будет дождя, не будет дождя

льет во всю, нам отвечают, льет во всю

мы говорим: скорее рубите, скорее рубите

мы говорим: пускай подрастут, пускай подрастут

нам отвечают: сколько хотите, сколько хотите

время вышло, нам отвечают, время вышло

«ванечка, ванечка, папа твой убивает людей…»

ванечка, ванечка, папа твой убивает людей

это не страшно, так надо, так что ты не грусти

если решат, что ты годен для этого, когда вырастешь

значит и ты будешь так же себя вести

машенька, машенька, папа твой на работе

бьет дубинкой по почкам и вырывает ногти

но ты не плачь, когда он поздно приходит ночью

мало ли что бывает с людьми на работе

вера петровна, сына ваш вчера был казнен

по приговору международного трибунала

вы не расстраивайтесь, знайте, что он

помнил, как вам идет синее платье

«как будланула ты бокра…»

как будланула ты бокра –

нехило, и с придумкою

зачем такого мне добра

никак я не дотумкаю

как много лет любил таких

и прочих ебанатов

теперь, когда б умерить стих,

я сам из тех солдатов

не за эфирным крембрюлле

не за горой кудыкиной

а прямо в тутошнем гугле

я оказался выкинут

а может, нет? возможно, что

я оказался вытянут

через угольное ушко

поэтому и выть дают

изготовление себя

не терпит укоризны

ломай скелет, творя, лепя,

не дожидаясь тризны

«между обезьяной и роботом…»

между обезьяной и роботом

словно по пути в дамаск

как не поделишься ты опытом

какой не выдумаешь рассказ

посерединке прочерк

незаполнена графа

скажи, куда ж ты хочешь

а то кончается строфа

«даже не стал записывать этот текст…»

даже не стал записывать этот текст

пусть останется от него только этот пустой пакет

конверт без единой надписи

ссылка ведущая на несуществующий ресурс

безупречный в своем молчании о сути означаемого

индексальный знак

«если тот кто улетел…»

если тот кто улетел

и взаправду улетел

голубая канарейка

остается не у дел

смотрит грустно на закат

не вернется ли назад

не вернется никогда

впрочем может что и да

«собственно, мне, наверное, до сих пор очень странно…»

Дане

собственно, мне, наверное, до сих пор очень странно.

я не умею полностью совпадать с собой,

и все, что происходит со мной – нет, не фильм, конечно,

но все-таки какое-то отчужденное состояние.

наблюдатель всегда наблюдает самого себя изнутри

и не дает реальности полностью самоотождествиться.

помнишь, мы недавно говорили об этом.

вот и тогда, когда мы отправились в этот путь,

хотя кто же знал, что это окажется путь,

начиналось всё почти что фарсово, как всё вообще

должно начинаться.

слишком серьезное начало – это как бы изначально

поставленная точка.

некуда двигаться, некуда изменяться,

нет удивления и радости от наших бесконечных

превращений.

но и мучений нет, что уж тут говорить.

ты и сама обычно рассказываешь про тот звонок,

про то, что я среагировал не так, как логично было бы

по сценарию,

то есть вначале всего – растерянность.

я ведь тоже не очень понимал самого себя,

зачем мне это, как это все может быть устроено.

я и говорить-то совсем про любовь не умею,

здесь большие пробелы в моем словаре.

ты говоришь, что я пьяный звонил и зловеще произносил:

ты меня ведь совсем не знаешь!

но ведь и правда ты не знала меня совсем,

и я совсем не знал тебя.

приятельство ведь еще не повод для настоящего знакомства.

сколько ж мы глупостей наделали тогда,

и кто скажет, мол, притирались друг к другу,

будет неправ, потому что осознания, что этот путь

перед нами,

не было, но глубоко-глубоко мы, конечно уже понимали.

а то, что является узнаванием друг друга –

это, в общем-то вещь поверхностная, пусть и необходимая.

очень многое хочется позабыть со стыдом,

но еще больше вещей до сих пор согревают –

тех, что связаны с неожиданными маленькими открытиями

той или иной черты, того или иного незаметного почти

жеста,

какого-то осколочного воспоминания, которое вдруг

ставит всё на свои места.

странно такое мне говорить, но это ж у нас взаимный

такой случился

почти что импринтинг утячий, деточка, и кто к кому

приручился –

тут нет никакого ранжира, удивительно, что это

происходило и происходит на равных.

знаки, которые ты так ищешь, и которые я, наверно,

совсем понимаю иначе, –

сколько этих знаков было, страшно подумать,

в общем-то прямо до реальной возможности без шуток

вместе отдать концы,

да уж, тут бы и получилось, что в один день.

знаешь, я не разу не говорил тебе,

но один из моих кошмаров –

это когда ты погибаешь в той машине, а я остаюсь живым.

если этого нет, если это только в мучительном бреде

полночном,

значит, уже совсем невозможно одно отделить от другого,

нас друг от друга.

что же тут от привычки? ничего ровным счетом.

просто я говорю с тобой, даже если тебя сейчас рядом нет,

и говорю на всех языках, которые мы придумали.

что это, как не единственный уже теперь способ

существования –

в разделенной любви, которую так не любят воспевать

романтические поэты.

бедные, бедные романтические поэты!

им не понять, что такое вместе идти

по направленью куда-то туда, не важно даже куда,

главное вместе

«обманываться рад…»

обманываться рад

неугомонный примат

вечно затеет что-то

потом сидит, морда в соплях

снова ошибка в расчетах

сплошной тибидох тах-тах

если бы он был енот

эффект оказался б не тот

но лучше – представим в экстазе –

уж вовсе барсук или еж:

что встретишь, то и сожрешь

и никаких фантазий

«в тишине в полутьме раскачивается конус лампы…»

в тишине в полутьме раскачивается конус лампы

это они умеют это они научились

кто-то кажется прячется за поворотом

отсвет падает на запыленный ящик

посреди подвала валяются ржавые инструменты

это они умеют это они научились

мы не боимся, мы знаем, что это эффекты

но мы боимся, мы знаем, что так и есть

знаем: сейчас, возможно, из‐за угла

знаем: сейчас свет потухнет, и в темноте

знаем: это эффекты, но в темноте, из‐за угла

это мы знаем это мы научились

«изрядно удивительного вдруг…»

изрядно удивительного вдруг:

мы едем в котлас, сообщает атлас.

там делать нечего, там непонятна польза,

тем более – угомонился враг.

смотри-ка, двигаюсь с изяществом совы,

пикирующей на невидимую мышку.

но это только сон и понарошку,

лежу, не поднимая головы.

о чем же, собственно. возможно, что и ни

о чем, а может, и о многом.

пока искомый смысл привязан так к дорогам –

тепло и смирно в милой стороне

«знает всякий: в жизни разное…»

знает всякий: в жизни разное

происходит иногда.

то вползет ракообразное,

то закончится вода –

делать выводы из этого

запрещает оккам.

с режущими предметами

он стоит поодаль

«мне написали из облака…»

мне написали из облака,

мол, простите, письмо отправили не туда

мне сообщают из пенсионного фонда,

мол, верните свои налоги

мне написал ученик,

что, так как отменены поезда

ничего не получится, но он не при чем,

за, только за он-то

мне сообщили, что надо еще потерпеть

встреча, однако, не может быть перенесена

сообщает завскладом: родина на замке,

к той неделе никак не успеть

но они сохранят то, что отложено,

на вечные времена

интересно, захочется ли видеть всех их,

когда нам предложат

новое небо и новую землю

или же проще навеки, как мыслящий,

но все же тростник

или даже как червь

приученный жрать свою землю

«нет, он хорош, нет, плох он…»

нет, он хорош, нет, плох он,

не плох и не хорош, но в сущности хитер,

он просто не знает собственного места,

как потерялся когда-то, так ищет до сих пор

и далее, следует из текста,

он вылеплен из особого такого теста,

совершенно отдельный он

не поставишь его в рядок,

не выведешь на бугорок,

не опустишь куда-нибудь в глубину,

не заставишь выть на луну

жгутиковым не собрат он, не,

и не смей с ним такое какое творить,

чтобы он как вот нечто перестал бы быть,

чтоб всё так же носил сюртук и пенсне

да, чтоб он не поплыл в одиноком раю

среди одухотворенных сетей,

позабыв природу свою,

ты не смей его, слышишь, не смей, –

говорит, да что говорит, кричит, разбрызгивая слюну,

в пустоту, в тишину, в замурованную весну

«боги, боги, разум, разум…»

боги, боги, разум, разум,

удержите от теории заговора,

или тогда уже всё чтобы сразу,

чтобы голову прочь и вон со двора

а то сплошные всё полумеры,

здесь прямое, там перпендикулярное,

затрагиваются самые неожиданные сферы,

как общественные, так и партикулярные

сужденье – прах, отрежет филосóф,

он чужд всему, он мчит уже подале гончих псов

«радует, что эти наши споры…»

радует, что эти наши споры,

эти визг, до брызг слюны, шипенье, вой,

прекратятся разом очень скоро,

вместе с прочей ерундой людской.

говорят, два-три десятилетья,

и готово, праздник наступил,

заигрались в механизмы дети –

в это время ангел вострубил.

говорят, что доживут подростки,

им бессмертье предстоит испить.

мы грядущего смешные недоноски,

нам одна задача – не дожить

«когда б, к примеру, был биант гидробионтом…»

когда б, к примеру, был биант гидробионтом,

он, ласты на животике сложив,

изрек бы: вот плывет лопастепёрый, с понтом,

мол, я хорош, а я гляжу – паршив!

как хорошо, философу на суше благодатной!

пусть худших большинство, но это ничего.

ты мудр и праведен, и это так приятно,

и воздух эллинский, и ты жилец его

«боялся ли стаханов угля…»

боялся ли стаханов угля,

когда выходил в забой –

вряд ли узнаешь, даже гугля,

есть там какой-то сбой

вот я не пугаюсь однокоренных,

как критик, в кустах сидящ –

сходство корней – оно бьет под дых,

хрустит волокнистый хрящ

пугливей всех, говорят, оса,

когда этолог жесток –

улыбка играет в его усах,

он кладку спрятал, как смог

бесстрашней всех, говорят, часы,

идут себе и идут –

а жителю лесостепной полосы

меж тем уже и капут

какая мораль тебе? вот февраль

придет, достанешь чернил,

подумаешь: мне осу так жаль,

коль автор не присочинил

«это, разумеется, не стихи…»

это, разумеется, не стихи

это в лучшем случае проза, искусственно разрезанная

на строчки

а так – вообще непонятно что

всякий вообще может написать такие тексты в любом

количестве, не сходя с места

и за такие-то вот штуки дают премии

в то время как люди месяцами мучаются над каждой

строфой, каждой строкой, каждой рифмой

вообще это все игра на понижение

уничтожаются любые ценностные иерархии

разрывается поток традиции, а подлинное новаторство

в области формы становится бессмысленным

конечно, все это – потакание вкусам той аудитории,

которая себя считает продвинутой

которая непонятно с какого перепугу присваивает себе

ведущие позиции в нашей поэзии

называя свою мертворожденную продукцию актуальной

хотя все это уже делалось давным-давно и не прижилось

в нашей поэзии

языку-то нашему вообще чуждо такое отношение

к поэтическому слову

в языке-то нашем столько неистраченных ресурсов

рифмы и прочих видов созвучий

столько возможностей для метрического стиха, которые

даны подвижностью ударения в нашем языке

это все с запада пришло, у них там давно поэзии нет

после одена и элиота и назвать-то некого

нобелевку дают не пойми кому

у них там поэзия-то давно умерла. у бедных

там либо всякая заумь, доступная только трем

университетским профессорам

либо всякая выстроенная в столбик болтовня

о травме, о правах меньшинств, о всяком таком

бедные, у них там разумные люди тихонько так

и говорят:

только у вас еще поэзия жива

только вы, гоминиды, собравшись в кружок, издаете

мелодичные звуки

и покачиваетесь, покачиваетесь, глядя на полную луну

«на птичьем языке получше всё-таки…»

на птичьем языке получше всё-таки,

чем с пьяною слезой, всеведущей ухмылкой,

с иронией слегка, а то и с речью пылкой –

мол, знай шесток и вякать не моги.

тех академий нет, и самозванцы явно,

но лучше всё ж, чем этот мудрый взгляд,

чем мастерство не ведать, что творят,

чем теплое чутье – где стыдно, где забавно.

косноязычье пусть, и даже пусть не то

сказали, что сказать наверное пытались,

но лучше так, они хотя б не усмехались,

хотя бы не радели за ничто

«где тот папик, что спросит: песня посвящается мне?..»

где тот папик, что спросит: песня посвящается мне?

он весь тут, как есть, широко идет по стране,

всё его тут, буквально всё, и с той стороны, и с той,

он могуч, как кентавр, прекрасен, как антиной,

у него изрядны конечности, жвала перемалывают корунд,

правой пятой попирает баян-улгий, левая утыкается

в трапезунд,

третья нога не ведает, что творит,

пока четвертая с космосом говорит.

космос, космос, скажи-ка, космос, четвертая взывает нога,

для каких целей я так разросся, что уже не видать берега?

теневик моложавый, возрос так, что не углядеть земли,

и чесотка еще – в поры врезаются самолеты,

вонзаются корабли.

есть еще, говорит нога, какая-то смутная тень,

она ничего не боится, ни ночи, ни дня, ее боятся

и ночь, и день,

она знает гармонии тайну, с ней шепчется то ли логос,

то ли ее же крайняя плоть,

но это тень моя, хоть и совсем иного круга, и мне вряд ли

ее обороть.

как все было просто при брежневе, снова хочу туда,

где несутся неостановимые поезда,

в них румяные проводницы приносят чай следователю обхсс,

а тот едет в город, где не всё еще ладно, где завскладом

присвоил ткани отрез.

нет того следователя, давно уж на пенсии сгнил,

и дурачок на дне черного моря небось не крутит винил,

и вообще всё не то, порой охватывает такая тоска,

хочется вместо всего этого птичьего молока.

и далекая лапа спускается почесать четвертую ногу с небес,

и космос что-то шепчет им всем, поскольку он тоже здесь,

и на титане в замысловатый свой окуляр глядит

метановый астроном,

и кристаллы углекислотного льда поют ему о былом

«на одном из небольших островов архипелага бисмарка…»

на одном из небольших островов архипелага бисмарка

принято оборонять поселение в глубине острова

сеткой, известной как рабица, от крокодилов,

облюбовавших побережье острова.

сетка эта у жителей острова называется «поэзия».

раньше вместо сетки использовался частокол

и назывался, конечно, как-то иначе.

но в конце позапрошлого века, когда острова

были немецкой колонией,

на этом острове служил нетипичный колониальный

чиновник.

он был поэт-неудачник, никем не признанный.

poesie ist meine verteidigung, повторял он всё время.

слово запомнилось жителям острова и вошло в обиход,

как кстати, и сетка, рабиц ведь тоже был немцем.

не то чтобы сетка служила реальной защитой

от крокодилов –

разогнавшись как следует, крокодил легко прорвет сетку,

как и прежде мог без проблем обрушить частокол.

но крокодилы практически никогда не нападают

на поселение,

они не отходят далеко от воды.

поэзия служит жителям острова лишь символической

обороной.

«я помню, как сокол разговаривал с джизесом…»

я помню, как сокол разговаривал с джизесом

в духе примерно таком: ну ты как вообще, чувак?

ну и я вот так же примерно. не пахло никаким

метафизисом

на кухне на клязьминской улице, просто было вот так,

по-домашнему тихо, буднично, предрассветно.

есть, все-таки есть нечто, на чем успокаиваются сердца.

ну, то есть не то чтобы в полной мере, чтобы совсем уж

вот есть, но

сами сердца у многих есть, и есть чему успокаиваться.

«мне снились странные событья…»

мне снились странные событья,

мне снились чудные дела,

теперь-то стану проще жить я,

ведь понял суть добра и зла –

так рассуждал один постхьюман,

взглянув сознаньем нутряным

на дольний мир, который умо –

непостигаем, но сравним

с какой-нибудь другою штукой,

что до сих пор не завелась,

лежит, непознана наукой,

потенциальна, ждет свой час

«лучше горло перегрызу…»

лучше горло перегрызу

и по асфальту размажу

чем как эти

расчеловечивать

тут-то дело привычное

дедовское

от души от сердца

а не то что такие вот

от лишнего ума которые

«кто кормит барсуков своим постыдным салом…»

кто кормит барсуков своим постыдным салом,

тому пощады нет – он может и чужим.

меня когда-то эта мысль спасала,

теперь я стал иной – ветвист, неудержим.

в другие области направлены тентакли,

и, слизывая слизь с пылающих ланит,

и ты таким становишься – не так ли?

не так, совсем не так, товарищ говорит

«боязно быть, скажем, курочкой водяной…»

боязно быть, скажем, курочкой водяной,

папоротником, человеком, майским жуком,

кучей снега, тающей в соседнем дворе весной,

парадом планет, скрипом ворот, четвергом.

если оно случится, чего никак не должно,

память на раз сотрется, чего уж тут, но пока

страшно представить, хотя должно быть смешно,

ужас какой, кошмар, хоть вроде хлоп – и ага.

все-таки держимся курса во тьму и тлен,

где ничто не спешит, не стоит, не встает с колен,

где если и есть какая вещь, то в себе,

но и от этой мысли тоже не по себе.

«закрой фейсбук…»

закрой фейсбук

удержись от комментария

это ведь хорошие люди, а не всякие там

они и правда так думают

«как полководцы ведут предыдущую войну…»

как полководцы ведут предыдущую войну –

так и революционеры совершают предыдущую революцию

а меж тем настоящая не названа, не описана, не опознана

зреет в полуночной тиши

наливается будущей кровью

напитывается предчувствуемой любовью

Стансы

она на провод наступила,

а он за парапет ступил,

и для нее не наступила,

и он все это пропустил.

у бэнкса – он ведь тоже мертвый –

в алгебраисте есть народ,

домой к себе который мертвых

со всего космоса везет.

гляди, какая панорама –

все мертвые рядком лежат,

налево труп, другой направо,

о этот дивный мертвый сад

для этих тварей наказанье,

а нам отрада и любовь.

мы видим в этом указанье,

у нас готово много слов.

слова порой чего-то значат,

а мертвый – он бесспорно знак,

но нас непросто озадачить,

мы знаем – что, когда и как.

одной коробочкой другую

заменим тихо, не спеша.

не бойтесь, не разочаруем,

по плану, в срок, без шантажа

«людоедство почему-то считается…»

людоедство почему-то считается

асоциальной и чуть ли не преступной

практикой, говорит людоед, очевидно, это

распространенная во всем мире практика, но

двойные стандарты, знаете, а сам

глядит ясным взором на корреспондента

телеканала, среди акционеров которого

числится людоед и другие людоеды

«я так ли, этак зарасту…»

я так ли, этак зарасту,

пока же не, не строй иллюзий,

гляди бесстрашно за черту,

и на саму черту гляди –

там понимаешь что находится,

а я, пожалуй, промолчу.

не стоит вместе оставаться,

не стоит думать, что шучу.

«не надо демонизировать бесов…»

не надо демонизировать бесов,

говорит сторонник взвешенного подхода,

бесы возникли в ходе исторических процессов,

и вообще такова их природа

многое в данном случае обусловлено социально,

к тому же есть и такой аргумент:

чаще всего они вот так вот не специально,

и это важный психологический момент

«во мне болеют субпродукты…»

во мне болеют субпродукты,

точнее, мозг за них болит,

сигнализируя, как будто

о чем-то важном говорит

а важно в самом деле нечто,

непостижимое уму –

придуманное, конечно,

и чем так важно – не пойму

пока такое возникает,

пока борения в уме –

внутри невидимо страдает

начинка в сумрачной тюрьме

ответь, конструктор, для чего же

такие каверзы творишь?

ужели мы и впрямь похожи?

ну дел ты понаделал, ишь!

Прямое высказывание

сколь многим хочется услышать

некий живой и настоящий голос,

полный личных переживаний,

искренних чувств,

подлинных мыслей

но что делать, если

прошлое и настоящее раздроблено так, что не соберешь,

если нет никакого такого «я»,

что жило бы вне времени, обстоятельств, способов

говорения,

какого-то там истинного, сущностного «я»

ну, или что делать, когда

мой настоящий голос –

едва слышный шепот рептилии,

неподвижно сидящей на камне,

смотрящей на мир будто бы остановившимся,

будто бы даже и мертвым взглядом

«тогда он не знал слова конволют, а знал слово подшивка…»

тогда он не знал слова конволют, а знал слово подшивка,

и вот в одном таком самодельном томе

в химически-оранжевом переплете,

найденном на дачном чердаке,

он обнаружил повесть автора, чье имя стерлось из памяти.

повесть была изъята из какого-то нестоличного толстого

журнала 60‐х-70‐х.

ему было одиннадцать, но он читал порою очень

странные вещи,

и эта повесть, явно не предназначенная для детей

и подростков,

чем-то его цепанула.

сначала там все было занудно и обычно: сибирский хутор,

большая семья, середина XIX века,

обыкновенная советская семейная сага, рассказанная

скучно и конспективно,

но потом все начинают как-то неестественно умирать

друг за другом,

и в конце концов остается один персонаж,

и это уже 1910‐е годы.

сейчас можно было бы придумать множество вариантов

продолжения.

к примеру, герой внезапно заболевает шаманской болезнью,

но умудряется вынести ее без наставника,

и вскоре к людям выходит шаман-самородок,

общающийся с могучими духами,

способный творить непостижимые и ужасные чудеса.

а тем временем происходит революция, начинается

гражданская война,

и вот шаман встречается с красными партизанами,

он то ли противостоит им, то ли помогает, то ли

и не понять, что делает.

они, в свою очередь, либо расстреливают его,

либо молча воспринимают происходящее, изредка лишь

слегка удивляясь,

либо переубеждают его, объясняя закономерности

классовой борьбы,

и он переходит на сторону революции.

если его при этом покидают духи,

он учится на рабфаке, становится лектором, говорит

о научном атеизме

и о социально-экономических обоснованиях шаманских

верований,

и тогда его расстреливают чуть позже.

если духи его не покидают,

то он пытается помочь строительству нового мира

с помощью надземных и подземных сил,

его воспринимают как скрытую угрозу, боятся, и, конечно,

начинают преследовать,

но он скрывается, притворившись безумцем или вовсе

оборотившись коряжкой.

или же так: в своем одиноком затворничестве

он обретает некое успокоительное просветление,

понимает родство всего со всем

и уходит проповедовать зверям и птицам

и жить с ними единой судьбой.

когда приходят партизаны,

они обнаруживают странную нечеловеческую коммуну,

возглавляемую этим нежданным последователем

ассизского проповедника.

дальше эта коммуна может быть уничтожена,

и тогда, конечно,

особенно важной будет то, как звери и птицы, бок о бок

со своим предводителем,

вступят в последнюю безнадежную битву.

или же их оставят в покое, и тогда

в самые тяжелые годы глухой слух об этой лесной

коммуне будет ползти средь людей,

и многие попытаются ее найти.

в общем-то много еще чего можно было бы придумать,

имея такие исходные данные.

но в оригинальном тексте происходило вот что:

герой жил себе и жил в одиночестве, из года в год, –

а меж тем лыковская эпопея тогда не была еще известна. –

партизаны его миновали, и даже советская власть миновала.

здесь тоже можно было бы много чего придумать:

погружение внутрь себя,

поток сознания, исполненный символов и архетипов,

смешение реального и воображаемого.

но нет, автор, как будто бы стиснув зубы,

заставлял героя вести сугубо бытовой,

чуть ли не бихевиористский образ жизни,

но это почему-то при чтении текста завораживало.

и так продолжалось из года в год,

привязка к хронологии в повести уже полностью стерлась,

пока наконец герой, как писал автор, «внезапно будто

прозрел,

будто очнулся от многолетнего сна».

герой собирает заплечный мешок, берет ружье,

странно, что у него все еще оставались патроны,

и уходит в лес. повесть

очевидно заканчивается, но самый конец остался

неизвестным,

в подшивке не оказалось нескольких последних страниц.

«я – шифтер. дейксис – ты. они же – ну ваще…»

я – шифтер. дейксис – ты. они же – ну ваще

такое, что не снилось якобсону.

теперь попробуй-ка представь персону,

субъекта, божью тварь и меру всех вещей.

не можешь? вот и я. а между тем, вон там,

где некогда резвились ноумены,

субъекты стали столь обыкновенны,

и каждый среди них – грядущий хам.

ресентимента грезы так нежны,

так сладко раствориться, но неволит

синтагма, и глагол весь день глаголет,

и действия какие-то нужны.

так повторяй отныне по слогам:

А-ли-са по-ку-па-ет клей-ко-ви-ну,

Го-за-лес вы-пи-ва-ет по-ло-ви-ну,

И-ван ви-сит, R-5 у-шел к вра-гам

Это совсем не про то, о чем вы могли бы подумать

даже не знаю, как к тебе подойти, с какой стороны, как

начать разговор и о чем, собственно, разговаривать,

я ведь не знаю совсем ничего о твоем устройстве,

не понимаю,

как ты вообще существуешь, не говоря уже о всяких

более частных

подробностях. не понимаю, где ты начинаешься

и где завершаешься,

не могу осознать, каким именно образом ты отделяешься от

всего прочего, того, что не-ты, не вижу границ и даже

представить

не в состоянии, насколько четко обозначены эти границы.

и тем более мне совершенно ничего не известно про твои

способы поведения, привычки, характерные особенности

всего того,

что и составляет некую самость. ну вот раз так, то ничего мне

не дано понять не только в этой твоей самости, но и в том,

есть ли она, нет ли ее, или вместо нее нечто иное, что так

обозначить

было бы некорректно, да что там, просто глупо, смешно.

нет ничего, что я мог бы сказать о тебе хоть с какой-то,

пускай минимальной

долей уверенности. я и как называть-то тебя не знаю,

не знаю, имеет ли смысл тебя вообще хоть каким-нибудь

образом называть,

или нужны какие-то иные условные формы, иные способы

сигнализации, индексы, совершенно не похожие на имена.

вообще

не ясно, можно ли к тебе хоть как-то обратиться, есть ли

пускай бы и

самая малая надежда, что это не будет обращением в пустоту.

но я пытаюсь, не имея, в сущности, никаких оснований

для этого,

все-таки вступить в диалог, наладить какое-то подобие связи,

ну или хотя бы пускай и одностороннюю коммуникацию,

питая ложную в своих самых глубинных основаниях,

совершенно

смехотворную, но надежду. неясно, надежду на что.

однако же иногда,

изредка мне все-таки кажется, что сама моя попытка

имеет какое-то

жалкое обоснование, и это чувство заставляет вновь и вновь

предпринимать тщетные попытки разобраться в том,

что ты есть. я не строю никаких иллюзий, напротив,

я совершенно уверен,

что всё это зря. тем не менее, я пытаюсь

Сноски

1

«МЕРЦАТЕЛЬНОСТЬ – утвердившаяся в последние годы стратегия отстояния художника от текстов, жестов и поведения предполагает временное „влипание“ его в вышеназванные язык, жесты и поведение ровно на то время, чтобы не быть полностью с ними идентифицированным, – и снова „отлетание“ от них в метаточку стратегемы и не „влипание“ в нее на достаточно долгое время, чтобы не быть полностью идентифицированным и с ней, – и называется „мерцательностью“. Полагание себя в зоне между этой точкой и языком, жестом и поведением и является способом художественной манифестации „мерцательности“ (Пригов Д. А. Предуведомление к одному из сборников начала 80‐х годов // Словарь терминов московской концептуальной школы / Сост. А. Монастырский. М.: Ad Marginem, 1999. C. 58–59).

(обратно)

2

В рамках исследовательской программы Стэнфордского университета зоопсихолог Франсин Паттерсон обучила самку гориллы большому количеству жестов американского жестового языка амслена. Утверждается, что Коко была способна воспринимать на слух и понимать около двух тысяч английских слов, умела шутить и описывать свои чувства, понимала, что такое прошлое и будущее, узнавала себя в зеркале. У неё были собственные кошки, о которых она нежно заботилась.

(обратно)

3

«Человек – всего лишь тростинка, самая слабая в природе, но это тростинка мыслящая. Не нужно ополчаться против него всей вселенной, чтобы его раздавить; облачка пара, капельки воды достаточно, чтобы его убить. Но пусть вселенная и раздавит его, человек все равно будет выше своего убийцы, ибо он знает, что умирает, и знает превосходство вселенной над ним. Вселенная ничего этого не знает» (Паскаль Б. Мысли / Пер. с фр. Ю. Гинзбург. М.: Издательство имени Сабашниковых, 1995, C. 136–137).

(обратно)

Две обезьяны, робот и шёпот рептилии

Все мои любимые поэты – в той или иной степени панки, и Данила Давыдов тоже. Быть панком в поэзии – это делать что-то трикстерское, нестабильное, парадоксальное в зоне языка и смыслов. Новая книга стихов Данилы называется «Ненадёжный рассказчик». Что такое «ненадёжный рассказчик», кроме известного литературного приёма, когда автор намеренно ведёт повествование от лица, которое может вводить читателя в заблуждение? В случае Данилы ненадёжный рассказчик – это, как мне кажется, рассказчик мерцающий. Мерцающий – в смысле «мерцательности» в работах Дмитрия Пригова и Льва Рубинштейна, использовавших этот термин[1]. Мерцательность как ненадёжность может осуществляться на разных уровнях: как нестабильность смысла, дискурса и субъекта, мерцание между иронией и серьёзностью, между обыденностью и метафизикой, как постоянная игра с контекстом – колебание смысла между тем, что находится внутри некоего контекста и вовне него. Все эти вещи характерны для литературного концептуализма, недаром Данилу Давыдова вместе с рядом других поэтов его поколения относили к постконцептуализму, делая акцент на сочетании у этих авторов элементов концептуалистской поэтики и прямого лирического высказывания. Впрочем, сам этот тип мерцания – между прямым лирическим высказыванием и концептуальной иронией – для меня всегда был значимой составляющей поэтики Дмитрия Пригова, и он сам осмыслял эти вещи в своих поздних работах.

в моих стихах нету метафизического измерения
‹…›
и трансцендентального нет
и сакрального нет
и трансперсонального нет
и просто-таки духовного нет
всем присутствующим привет

в тот момент
когда перестал ловить рыбу в мутной воде
он встал за станок
или взял оружие

мы смерть зовём, хотя зачем зовём,
когда она и так повсюду ходит.
мы с ней играем. каждый о своём,
хотя и взрослые, казалось б, люди
…
но там уже, надеюсь, мы не пешки,
не представители каких-либо систем.
идем, грызем небесные орешки.
Iванiв, Колчев, Горенко со мной.

1 «МЕРЦАТЕЛЬНОСТЬ – утвердившаяся в последние годы стратегия отстояния художника от текстов, жестов и поведения предполагает временное „влипание“ его в вышеназванные язык, жесты и поведение ровно на то время, чтобы не быть полностью с ними идентифицированным, – и снова „отлетание“ от них в метаточку стратегемы и не „влипание“ в нее на достаточно долгое время, чтобы не быть полностью идентифицированным и с ней, – и называется „мерцательностью“. Полагание себя в зоне между этой точкой и языком, жестом и поведением и является способом художественной манифестации „мерцательности“ (Пригов Д. А. Предуведомление к одному из сборников начала 80‐х годов // Словарь терминов московской концептуальной школы / Сост. А. Монастырский. М.: Ad Marginem, 1999. C. 58–59).

Продолжение книги

Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов бесплатное чтение

Данила Давыдов Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов (написанное до 24 февраля 2022 года)

Две обезьяны, робот и шёпот рептилии

Памяти гориллы Коко

1

«примерно понять, как устроен язык…»

«так живём ничего не узнав…»

«рррррррррр я б не произнёс…»

«лишенный по факту ласкательной формы…»

«подожди, подожди, чувачок…»

«сначала выступил виктор витальевич…»

Травестия

Травестия 1

Травестия 2

Травестия 3

Травестия 4

Травестия 5

«кричит мужык под окном…»

«двадцать лет прошло зазря…»

«я побывал в аду…»

«есть свирепый, есть больной…»

«скажи вот: пуговица. или расческа…»

«у меня болит член говорит больной врачу…»

«ты, надеюсь, поужинал…»

«вот ты поэт интуитивный…»

«тебе никогда не дадут возможности забыть, кто ты…»

«юный солдат не забудь…»

«тихонько в комнату войдя…»

«ненавистен и тот кто думает что в телячьем вагоне…»

«поэты не столько предсказывают, сколько вызывают войну…»

«нет, не кризис, не декабрь…»

«предположим, он закончен…»

«с нечётко прорисованной…»

«они попрятались, и вечер всё-таки наступил…»

«хотел бы быть я чистым разумом…»

Детские стихи

«когда ты принят в рептилоиды…»

«как сложно жить. как сложно умирать…»

«знаешь, товарищ…»

«иди сюда, мой скромный, неплохой…»

«не хочу сиять я…»

«может быть, я, деточка…»

«этого вот не пойму никогда…»

«ты ведешь себя не как мужчина…»

«я буду долго жрать велосипед…»

«почувствуешь вкус к чужому…»

2. Нечего пенять (из шестой книги)

«рядовой коренеедов, что смотрите по сторонам…»

«мы не должны…»

«я написал статью про егора…»

«единство и теснота ряда поют то вместе, то порознь…»

«в моих стихах нету метафизического измерения…»

«в цк сидит цикада…»

«помните…»

«как удивительно что это обратилось…»

(скелет песни)

«лестригоны туареги…»

«эскадрилья глюоновых истребителей…»

«люди вот оказывается составляют списки…»

К социологии поколений

«злобный монстр представим…»

«банка сайры и пачка сушек в ночи…»

«бывший художник выпил…»

«если посмотреть…»

«в тот момент…»

«рисунок странный на предмете…»

«страждет странный некто…»

«кто говорит в понятных мне словах…»

«и всё-таки, наверно…»

«котики сидят у филиала…»

3

«марфу и марию, я не христианин…»

«мёртвым надо вовремя умереть…»

«наверное у тебя кровь на спине…»

«у вегана вырос овощ…»

«ноги босы, грязно тело…»

Памяти гориллы Коко

«помнишь, товарищ…»

«говорит, вынет сердце из груди…»

«чтобы создавать свободу…»

Данила Давыдов
Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов (написанное до 24 февраля 2022 года)

2. Нечего пенять
(из шестой книги)