Охота бесплатное чтение

Пролог

Ворота открылись.

Маленькие детские ножки ступили на холодную почву и ринулись в глубину леса. Сухие ветви кололи ступни так, что бежать становилось труднее с каждым метром. Лес тянулся без конца: одинаковый и холодный. Пар изо рта густел от разгоряченных страхом легких.

Мальчишка бежал, как ему было сказано. Он не видел ничего вокруг, кроме смешивающихся перед глазами стволов сосен. Малыш бежал, пока сплошная рябь деревьев не свалила его на сырую землю. Он упал и, задыхаясь, почувствовал приближающуюся дрожь. Красные муравьи разбегались по коже, кровь сочилась из лопнувших стоп, густой пар из легких заслонял голубое небо. Насекомые кусали и забирались во все отверстия беззащитного голого тельца.

Разве зайцы носят одежду?

Бежать!

Страх наполнил кровь адреналином, но не смог вылечить изрезанных ступней, отчего ветви застревали в открытых ранах, проникая все глубже под кожу. Слабеющий зверь всегда оглядывается, отмеряя последние мгновения жизни. Мальчишка оттолкнулся от дерева, теряя силы, и посмотрел вперед.

– Туда! Бежим! – крикнул ему второй.

Дыхание сбивалось, легкие хрипели от холодного воздуха. Голос был все тише:

– Скорее, он уже близко!

Вдалеке слышался ропот опасности. Смерть шла по пятам. В голове то и дело проносились мысли о том, что началась охота, что дичь ослабла и готова сдаться.

– Нам нужно где-то спрятаться!

Он кричал это так часто, что голос мешался в уставшей голове, словно стволы сосен перед глазами. Мальчишка заблудился.

Раздался выстрел. Глухой и одинокий, так что казалось: он далеко. Ветви стирали стопы, силы кончались. Мальчик оглянулся, отдышавшись. Он был один посреди темного леса. Солнце пробивалось за макушками сосен, не успев разогреть воздух. Тишина. Собственное дыхание слышалось таким громким, словно кто-то кричал на ухо.

Сделав последний шаг, мальчишка наступил на край канавы, чтобы перепрыгнуть ее. Тело было слишком тяжелым. Сил не оставалось, и он рухнул на самое дно. Удар смягчило нечто мягкое, теплое, что лежало в канаве. Казалось, оно еще дышит.

Глаза забегали быстрее израненных ног. По щекам потекли немые слезы. Он хотел было заплакать, громко и жалобно, истратив последние силы, но ему помешал крик из глубины леса. Дичь взвыла от боли, попавшись в ловушку охотника.

Ржавые стальные клыки впились в ногу. Капкан проглотил лодыжку второго мальчика. Он кричал. Он кричал так больно, как детский голосок только может молить о помощи.

Лес до сих пор помнит эти слезы и кровь…

Глава 1

В дверь постучали.

После долгого молчания скрип половиц выдал движения в запертой комнате. Глазка в двери не оказалось, поэтому ее пришлось приоткрыть, и из комнаты выглянул глаз, успевший обшарить утреннего гостя с ног до головы.

– Чего тебе? – спросил глаз.

– Боже, ты выглядишь, как… – начал Виктор. – В общем, ты слышал, что о тебе говорят после вчерашней потасовки в баре?

– Кто обо мне говорит?

– Все вокруг.

– И что же они говорят?

– Тебе лучше выйти и самому обо всем узнать, пока остальные не начали ломиться к тебе.

– Дай мне пять минут, ладно? Мне нужно одеться.

– Хорошо. Я подожду здесь.

Дверь закрылась, и разбитая комната, как и сам Терри Коул, заблестела поднявшейся пылью от резкого пробуждения бунтаря и пропойцы. Терри взглянул на часы, покосившиеся над соседней кроватью, они показывали 9:53 утра.

Стоит поторопиться. Верный, хуже слюнявого пса, Виктор постучит снова ровно в 9:58 и обидится в 9:59 по московскому времени.

Терри открыл небольшой кейс и забрал оттуда черный предмет, а также несколько крупных купюр, защелкнул замок и спрятал в темноте под кроватью. Он запрыгнул в штаны, валявшиеся на подоконнике, снял со спинки кровати мятый свитер и, схватив куртку, открыл нараспашку окно. Терри Коул сделал глубокий вдох, словно собираясь нырнуть под воду, и просунул тощее тело сквозь решетку на окне. Не коснувшись металлических прутьев, он спрыгнул и оказался на улице.

Узкий переулок не заметил его внезапного появления. К этому времени большинство студентов заняли свои места в аудиториях, сотрудники офисов уставились в мониторы, и всем друг на друга стало плевать. Терри накинул черную кожаную куртку и пошел в направлении прочь от общежития для иностранных студентов.

Только глоток горячего кофе расшевелил его мысли внутри гниющей от алкоголя и сигарет черепной коробки. Резкий ветер по нескончаемым набережным Санкт-Петербурга умывал отекшее лицо не хуже холодной воды из-под крана. Терри старался понять, что имел в виду этот слюнявый мопс Виктор, который, должно быть, уже обиделся и исчез в своей комнате.

Прошлой ночью была обычная пятничная пьянка в подвальном баре «Эдем», где собираются все цвета общежития № 13. Пару лет назад эта серая вывеска привлекла внимание Терри одной лишь лестницей вниз, как бы намекая: в Эдем придется спускаться по тем же ступеням, что и в Ад. Терри зашел и не прогадал. Эдем оказался слаще на вкус, чем на вид. Межрасовый секс, травка и бесплатная бутылка после десяти выпитых шотов кряду. Когда бармен услышал его акцент, приготовил коктейль Аляска за счет заведения. Так Терри увяз в Эдеме с головой.

Да, в баре время от времени происходили стычки, но в каком баре смирно как на воскресной службе? Да, Терри Коул, бывало, вмешивался в чужие разборки, делая их своими, но это ни для кого не было событием. Что же произошло вчера, куда он опять вляпался?

Терри остановился на мосту, откинув тяжелые плечи и голову над рекой и вытянув длинные ноги. Небо смотрело сквозь серые линзы, словно посыпая пеплом этот город. Люди шли, каждый в своем темпе, машины выстраивались в пробки, как по расписанию, светофоры меняли цвета, согласно программам. Вены города пульсировали от кипящей крови, заставляющей сердце Санкт-Петербурга биться.

Здесь, в России, все шло по плану, в котором не было места для Терри Коула. Он выбивался из общей массы, его выталкивали оттуда угрюмые городские лица, шестеренки, между которых не удавалось вклиниться. Своим Терри был там – в подвале Эдема; на поверхности, трезвый, он был никем.

Раскручивая повторяющееся изо дня в день колесо, Терри Коул плыл по течению, продвигаясь с трудом, словно тромб в узких венах жестокой системы. Терри свернул с набережной, просочившись мимо старых домов, памятников архитектуры, какие давили вековой мощью на серый асфальт. Утренняя тревога после слов Виктора угасла, и день обещал ничем не отличаться от предыдущего.

Придя в себя, Терри Коул понял, что всю дорогу поглаживал в кармане черный предмет, взятый из кейса, и наконец оставил его. Терри взглянул на часы. Полдень.

Обойдя карликовые здания, сморщенные от старости, Терри вышел к парку с красным песком. Марсово поле. Ветер, выбравшись из лабиринта улиц, вился прямо под ногами, поднимая вихрь мусора. На песке оставались следы, и тогда Терри Коул заметил, что вокруг него ни души, точно так же как в груди – красная, словно выгоревшая, земля, какую утешает ветер. На песке отпечатывалась подошва обуви, и она бы продолжила это делать на ком-то другом. Обуви не нужен Терри Коул. Терри Коул никому не нужен. Он оставил меньший след в мире, чем его потрепанные ботинки.

Наслаждаясь своей ничтожностью, Терри ждал закат, чтобы встретить его в грязном баре. В этом и состоял смысл: напиться до беспамятства и проснуться как можно ближе к вечеру, чтобы начать все с начала. Так бы случилось и сегодня, если бы не Виктор.

Ветер шелестел объявлениями на фонарях с именами всех русских девочек, работавших «24/7», как утверждала надпись. Терри Коул знал, какие из напечатанных номеров позволят получить удовольствие, а какие – бессонную ночь пыток в камере по подозрению в сутенерстве. Стоит позвонить, и небо уже не будет таким серым. Стоит снять шлюху с дозой, и на небе появится радуга.

Ветер шелестел, раздражая Терри. Шорох усиливался от фонаря к фонарю. Терри Коул не выдержал и сорвал чертово объявление на розовой бумаге, не удержался и сорвал следующее на оранжевой с черным сердцем и номером подставного полицейского. Со следующим объявлением в его руках оказался портрет.

На Терри смотрело вытянутое, худощавое лицо на коротко постриженном черепе. Глаза не больше арахиса, плохо пропечатавшиеся угловатые брови и округлый подбородок, слегка раздвоенный. Черная клякса казалась знакомой, хотя различить ее было непросто.

Терри Коул обернулся на соседние фонари. На них было все то же. Среди шлюх и пыток висела ориентировка. Среди созвездий венерических заболеваний и инвалидности висел он. Терри Коул.

Заголовок объявления гласил: РАЗЫСКИВАЕТСЯ!

Глава 2

– Так что же, Гарри, кем, по вашему мнению, был мужчина, послуживший моделью для известной картины «Американская готика» Гранта Вуда? – говорил голос.

– Да, черт, не дави на него!

– Вы воспользовались подсказкой, убрав два варианта ответов из четырех.

– Он это и без тебя знает, олух!

Голос говорил:

– Остались всего два варианта, Гарри: А: Коммивояжером; и С: Его зубным врачом, Гарри.

Пока Гарри пытался понять значение слова «коммивояжер», навязчивый голос не умолкал:

– Пора дать ответ, Гарри.

– Отвечай: зубным врачом, если не хочешь остаться ни с чем! – подсказывала Рита Спаркс.

И тогда Гарри сказал:

– Вариант «С». Я думаю, этот мужчина был его зубным врачом. Ответ «С» – точно.

– Вы уверены, Гарри?

– Да.

– Гарри, если вы уверены, я нажимаю на вариант «С»: Его зубным врачом, верно?

Гарри проще было провалиться сквозь землю, чем повторить свой ответ, но, выждав несколько секунд, он решился:

– Да.

– Итак, Гарри. Ваш вариант ответа «С»: Его зубным врачом…

Свет померк. Голос на мгновение стих и, появившись вновь, стал медленным, словно увязнув в смоле.

– Мужчина, послуживший моделью для известной картины «Американская готика» Гранта Вуда, был… его зубным врачом…

Гарри едва не лопнул от услышанного.

– Это лишь ваш вариант ответа, Гарри. На самом же деле…

– Ах! Черт бы тебя побрал!

Новый голос говорил:

– Вы утверждаете, что решение завести ребенка было осознанным, я правильно вас услышала?

– Да, именно так.

– Тогда объясните, почему у вас с Александром были такие напряженные отношения с раннего детства?

– Наверное, дело в том, что я сразу почувствовал что-то неладное. Сердце как будто подсказывало, что Саша мне не родной сын. Больше я никак не могу это объяснить.

– Хорошо, но, если у вас были некоторые сомнения, вы же наверняка могли обратиться в родильный дом, чтобы проверить, не произошло ли ошибки. Может быть, вы могли поговорить с тем акушером-гинекологом, принимавшим роды у вашей жены. Вы пытались разобраться в этом самостоятельно?

– Вот уж вряд ли, – ответила за него Рита Спаркс.

– Конечно. Я пытался, – говорил голос. – Только не так, как вы сказали. Что я делал? Я несколько раз подходил к своей жене и ласково, без агрессии, вы не думайте, спрашивал, не было ли у нее кого-то на стороне. Это первое, что пришло мне в голову. Вы сами поймите: я дальнобойщик, у меня рейсы могут неделями длиться, а она тут одна.

– То есть все, что вы делали в данной ситуации – это подозревали жену в изменах, правильно я понимаю?

– Это было всего несколько раз. А потом жена случайно познакомилась с семьей Семеновых. Приходит и говорит: их Коля, говорит, копия ты в молодости.

– Но это случилось спустя сорок лет после…

В комнату вошел мужчина и одним нажатием на пульт выключил все голоса в телевизоре.

– Хватит смотреть эту чушь, мама. Я приготовил ужин, он уже остывает.

– Но, Кевин! Я хочу узнать, кто отцы этих ребятишек! Только представь: две семьи на протяжении сорока лет не подозревали, что воспитывают чужих детей, пока…

– Мама, – сказал Кевин. – Ты же знаешь, чтобы выяснить это, понадобиться вторая часть программы, ДНК-экспертиза еще не готова. Дождись завтра.

Женщина качнула головой, не став спорить. В самом деле, сегодня вряд ли раскроют имена биологических отцов, подумала она.

Кевин надел домашние тапочки, свалившиеся с ног матери, обратно на капроновые чулки горчичного цвета и проводил ее к столу. На кухне окна покрылись слоем инея от жара духовки. Кевин запекал куриные ножки в кисло-сладком соусе.

Усадив маму так, чтобы ей было удобно, Кевин взял слабые руки с тонкой натянутой кожей и одну положил рядом с тарелкой, прикоснувшись костяшкой большого пальца, а другую поднес к кружке, обозначив ее легким стуком ногтя о стекло. Так он очертил границы, чтобы слепнувшая мать могла ориентироваться в паре десятков квадратных сантиметров.

Рита Спаркс делала успехи. Она выучила маршрут от кровати до туалета и перестала будить Кевина по ночам. Она научилась зачерпывать ложкой суп и даже почти не проливала его на одежду. Она стала мыться сама.

– Что это у нас сегодня? – спросила Рита.

– Твоя любимая курица в твоем любимом соусе, мама.

– Ох, ты меня балуешь, дорогой.

Женщина вытянула вперед ладонь, и Кевин подставил к ней щеку. Рита погладила сына по лицу, улыбаясь, и принялась за свою любимую курицу.

Зрение стало снижаться около года назад, за это время хрусталики успели помутнеть. Теперь, когда мать смотрит на сына, ей приходится вспоминать его лицо, потому что оно исчезло. Его место заполнила темная пелена.

Рита Спаркс обсасывала суставы куриных ножек, оставляя лишь голые кости. Кевин любил радовать мать. Какое-то время он наблюдал за ее довольными жестами и вслушивался в хруст хрящей, лопающихся на зубах. Порой Кевин, задумавшись о чем-то, приступал к ужину только после вопроса матери, заметившей тишину со стороны сына, все ли в порядке.

Рита насладилась курицей с киноа и сняла салфетку, заправленную под воротник шерстяной рубашки, оставшейся чистой. Все капли жира впитала забота сына. Рита убрала вторую салфетку с колен и поблагодарила Кевина за прекрасный ужин. Она осталась за столом и смотрела на кухонный шкаф, слушая, как жует ее сын, и представляя его лицо. Оно было красивым, благородным, как видела мать.

Кевин отложил приборы и, чиркнув спичкой, зажег конфорку газовой плиты. Засвистел чайник. Когда вода в кружках начала темнеть, Рита Спаркс сказала:

– Знаешь, сынок, почему-то я сейчас вспомнила одну историю из твоего детства, нашу любимую с твоим отцом. Ты ведь понимаешь, о какой я истории?

– Да, мама, понимаю.

– Можно я ее расскажу?

– Конечно, – ответил Кевин.

Глава 3

Терри срывал один портрет за другим, и на всех было его лицо. Он запихивал скомканную бумагу под куртку и оглядывался. Поле усеивали его физиономии рядом с цветными номерами девочек, то есть на самом видном месте.

Терри будто проснулся знаменитым: на каждом углу его фотографии, а рядом девочки на любой вкус. Прохожие должны бросаться за автографами и надеяться пожать его руку, однако за кругленькую сумму, обещанную на портрете, сделают они это с ножом в рукаве.

Черт, подумал Терри Коул, то дерьмо, в которое он вляпался вчера в баре, оказалось глубже, чем он себе представлял. В этом районе обитают все его ночные друзья – да в этом районе все улицы, казалось, ведут в Эдем – и Терри Коул был слишком запоминающимся, чтобы его не узнали. Он поднял черный воротник и спрятался в нем по уши, хотя по уши Терри был только в дерьме.

Мужчина в черной крутке перешел дорогу и, осматривая фонарные столбы и плакаты, направился обратно, в сторону окна в общежитие. Он должен был залечь на дно.

Терри Коул возвращался тем же путем, но теперь его сопровождали пустые, не больше арахиса, глаза, сошедшие с фоторобота. На него смотрели со всех сторон, и чем чаще он замечал своих клонов, тем более пугающими они выглядели. На языке Роршаха[1] эта клякса означала бы страх. Надо сменить внешность и какое-то время не появляться на людях, узнать, какие слухи скребутся в стенах общежития.

Черный, как пятно на ориентировке, Терри Коул подошел к окну, и оставалось лишь проникнуть сквозь щель металлической решетки, когда навстречу выбежала женщина. Она заметила иностранца в черной куртке и изучающе осмотрела через линзы очков, увеличивающие ее глаза, как лупы. Женщина рассматривала прохожего, замедлив шаг. Ее не покидало чувство, что он кажется ей знакомым, что она его где-то видела, но не могла вспомнить, где именно. Терри Коул глубже утонул в воротнике и прошел мимо, задержав дыхание.

Он вернулся, лишь убедившись, что подозрительная дамочка исчезла. Терри огляделся в последний раз и, расстегнув куртку, достал из-под нее помятую и порванную от злости бумагу. Он бросил ее в окно комнаты, подпрыгнул, подтянулся и скрылся в темноте.

Терри Коул уставился в потолок. Тело почувствовало расслабление впервые за несколько часов и глубже обычного продавило кровать с панцирной сеткой, похожей на кольчугу. Без матраса тело качалось на железной чешуе от малейшего движения, и Терри плыл на волнах собственного дыхания, оставаясь на месте.

Он лежал в кожаной куртке и обуви, а на полу лежали обрывки его лица со следами от подошвы. Терри хотел уснуть, но сон обходил его стороной, отдалялся и пятился.

Терри Коул боялся, что жизнь захлопнется в этой комнате, что он так и останется здесь, на земле, где-то между Эдемом и Адом. Нельзя было включать свет и закрывать окно, все должно было оставаться таким, будто в комнате пусто.

Иностранец ждал ночи, чтобы воскреснуть. Он качался на волнах кольчуги и слышал речь со всех уголков планеты, проходящую по коридору. Рядом с его лицом, по ту сторону стены, стучала такая же железная койка, но с матрасом, с чистым постельным бельем, она стучала сильными поступательными движениями с большой амплитудой, а под конец стучала еще сильнее. Терри слышал лишь: стук, стук, стук. Он ничего не значил. И тихие стоны сучки Эльзы прямо на ухо ничего для него не значили; как и то, что Терри ни разу не пропускал этих стонов, чтобы прижаться как можно ближе к стене и, спустив штаны, представить, что это он заставляет жаркую мулатку кричать.

Терри Коул свернулся в позу зародыша и уставился в стену, не смыкая глаз до наступления темноты.

Последние шаги стихли. Комендант заканчивал обход, спускаясь с четвертого этажа, проверив выключенный газ и воду. На выходных общежитие пустовало. Вечером большинство студентов разбегалось по клубам и барам, а те, кто остались, снимали стресс в своих комнатах.

Жирный комендант бросил ключи на свой стол и хлопнул дверью, запершись изнутри. Шторка у окошка в его кабинет затянулась до утра.

Терри Коул хотел принять душ, в его теле накопилось слишком много усталости, какую следовало смыть. Он открыл дверь и высунул голову, осмотрев коридор. Убедившись, что ему ничего не угрожает, иностранец запер комнату.

Повесив пластиковый пакет с полотенцем и нижним бельем на крючок, иностранец включил воду и прислушался к шорохам в коридоре. Душ заглушал все, кроме брызг.

Спустя всего пару минут Терри Коул обернулся в полотенце и на какое-то мгновение почувствовал себя защищенным. Вокруг стояла громоздкая тишина, взбирающаяся на плечи по холодку на спине, пока под ногами не чавкнуло сливное отверстие, проглотив воду.

Луна выглянула из-за туч, осветив душевую голубыми лучами. Терри прижался к перегородке между кабинок и обнял себя, впившись ногтями в плечи. Он не знал, что происходит, не знал, о чем его хотел предупредить Виктор, но чувствовал зловещее дыхание, словно сама смерть ищет душу Терри Коула. Челюсти дрожали от холода и пробудившегося страха. Иностранец ослабил хватку и стал гладить побледневшую кожу, разогревая в ней жизнь, сопротивляясь бурному течению и повторяя про себя защитное заклинание:

– Я смогу убежать. Меня никто не найдет. Я в безопасности.

Фонарь на ночном небе ударил Терри: голова, по ощущениям, распухла, кости черепа трещали от неимоверного давления. На плечи навалилась масса в несколько тонн, опустив Терри Коула на колени, а затем ударила вновь, и иностранец упал на мокрую плитку. Мышцы свело тупой болью. Смерть все же забралась на эти тощие плечи.

Из коридора донеслись громкие удары. Терри узнал в них грохот пьяных студентов, возвращающихся из бара. Комендант вышел из своей каморки, выругавшись на чистом русском, и открыл входную дверь, чтобы скорее вернуться ко сну. Терри Коул слышал все, но ничего не мог сделать. Компания вошла в здание и запела «Bella Ciao» во весь голос, хлопая ладонями в ритм. Первокурсники, подумал иностранец, студенты постарше заводят друзей на первом этаже и возвращаются из бара через окно, не тревожа старого коменданта.

Пьяные малолетки зашли в туалет, располагавшийся за тонкой стеной у головы Терри. Они опорожняли переполненные мочевые пузыри. Все разом. Иностранец слушал их до последней капли и не мог пошевелиться, струи были такими сильными, как будто ссали прямо на свернувшегося на полу душевой Терри Коула.

Первокурсники допели гимн этой ночи и вышли из туалета. Тишина вернулась. Боль понемногу отпускала, и тогда Терри почувствовал, как кто-то входит в темное помещение. Не было ни звука, но чуткий нюх Терри заметил, что воздух стал напряженным, сдавленным, будто его придавили открывшейся дверью. Неизвестный не стал включать свет, он ему не был нужен, он знал, что мышь попала в ловушку.

Терри с трудом сглотнул, но это не избавило от страха. Уши закладывало чужим присутствием. Иностранец стиснул зубы, вдавив пломбы в десны, чтобы остаться незаметным, притвориться мертвым. В свете луны проявлялся силуэт человека, стоящего на пороге. Он готовился сделать первый шаг.

– Бу!

Кто-то подбежал из-за спины и толкнул захмелевшего студента в душевую. Это были первокурсники. Пьяные. Кто знает, что им померещилось.

Терри Коул пришел в себя спустя какое-то время. Вернувшись в кровать, он думал о том, что должен уйти, оставаться в общежитии было слишком опасно. Однако истощенное тело отказывалось подчиняться, и Терри уснул.

Глава 4

Вода в кружке стала почти черной. Рита рассказывала детскую историю, а Кевин смотрел через прозрачное стекло и знал, что чай уже остыл.

– Ты всегда требовал к себе внимания, – говорила мама. – Ты решился уйти из дома и стать кочевником. Представить только, и откуда такие мысли! Тебе было, кажется, десять. Может быть, одиннадцать лет. Ты вышел из дома, собрав самое необходимое: воду, хлеб, коробок спичек и одеяльце. Робинзон позавидовал бы такому набору.

Она попробовала засмеяться, но вышло лишь приподнять уголки губ.

– Ты знал, что нас с отцом не будет дома, и стал складывать вещи в рюкзак, когда мы уехали. Наверное, тебе хотелось взять больше, ведь ты собирался долго жить у озера, но времени было не так много. Маленький мальчик надел рюкзак, затянул лямки потуже и пошел по глухой проселочной дороге!

Кевин шел несколько часов и с каждой минутой начинал оборачиваться чаще. Солнце было еще высоко, но ночь уже пугала. Рассказы отца о волках заставляли в собачьем лае слышать опасность. Кевин шел, сжимая в кулаках всю смелость, что накопилась к его возрасту. Маленький мальчик, полный решимости, с каждым пройденным метром уставал все быстрее и присаживался на валуны отдохнуть. Он вставал и смотрел на дорожку, уходящую в горизонт. За ним никто не гнался, никто не спешил найти пропавшего сына.

Сомнения закрадывались в юное сердце, но упрямство родилось в нем раньше. День становился серым, голубое небо окрашивалось темными тонами, словно крепчая. Озеро, которое искал Кевин, не показывалось. И уж вряд ли у его берега стояла хижина, о какой он мечтал.

– Собаки запели волками, – продолжала мама. – Вечер сменил теплый день, несмотря на твои слезы. Ты продолжал идти. Ты забывал, почему ушел и к чему стремился, спотыкаясь на неровной дороге, исчезающей прямо под ногами…

Рита Спаркс любила эту историю, она рассказывала ее со смаком, так что каждое слово хрустело на зубах, как хрящ. Мать говорила, ища мутными глазами сына.

Кевин разглядывал лицо матери, зная, чем кончится эта история. Он видел каждую морщинку, каждый прозрачный волосок Риты и хотел ослепнуть. Сын хотел увидеть этот мир слепыми глазами, каким его видела мать. Кевин хотел увидеть этот мир прежним.

Кожа Риты Спаркс истончалась, морщины разрезали эпителий все глубже, точно русла свирепых рек. Вены выступали между костяшек пальцев, ладони блестели и казались большими на длинных и тонких руках.

Лицо матери изменилось с того раза, когда Кевин изучал его столь же внимательно. Он замечал новые черты, видел, как стареющее тело не выдерживало живую душу и слабело с каждым днем. Кевин смотрел на нее всегда, когда она была рядом, и осознавал, что времени остается все меньше.

В свои пятьдесят Рита Спаркс была ближе к смерти, чем покойник.

– Где же Роберт? – спросила Рита. – Кажется, он сегодня задерживается.

Глава 5

В Санкт-Петербурге шел дождь. Капли барабанили по асфальту и сбивались в стаи ручьев. Дождь в этом городе шел в мае и декабре, он не останавливался, превращаясь в снежинки и застывая в ядра града. Местные жители носили с собой зонты, несмотря на солнечные прогнозы погоды, и ни разу не пожалели об этом.

Терри Коул проснулся, когда с лица начали сползать капли дождя. Он вскочил с койки, и старая панцирная сетка, сжав свои звенья, выдрала клок коротких волос с затылка. Терри стоял босяком в луже и дышал, как после пробежки. Иностранец смотрел в окно, и мокрая полупрозрачная занавеска почти касалась его, раздуваясь от сильного ветра. Голова не переставала гудеть после долгого сна. Новым утром пришлось приложить усилия, чтобы вспомнить, как Терри оказался здесь.

Промокшие объявления говорили о том, что сон оказался вещим; распахнутое окно – о том, что в комнате пусто. Все должны думать, что в ней пусто. Вчера Терри Коул сбежал. Полиция разыскивает мужчину по черно-белому портрету, усеянному на столбах и остановка общественного транспорта. Дела шли хуже некуда.

Терри посмотрел на часы. 9:53. Черт, подумал он, время будто остановилось. Так и было. Стрелки не трогались с места уже несколько недель, пора было сменить батарейку.

Невидимка вернулся в кровать. Терри Коул прикрыл окно, чтобы защититься от дождя, и положил голову на сложенные в замок ладони. Он вытянулся во всю длину, отчего живот скрутило, будто выжимая последние граммы питательных веществ, в каких нуждался организм. Терри вспомнил, что ел последний раз в баре Эдем. Кажется, это были гренки, которыми он закусывал.

Желудок скулил, требуя пищи. Терри засунул руку в карман и достал пачку «Кэмел», изрисованную одним русским в баре так, что получилось слово «Самец». Терри понравилось значение этого слова, и он сохранил пачку, насыпая в нее сигареты «Ротманс», каких помещалось двадцать пять штук вместо обычных двадцати. Невидимка заглянул внутрь, в полупустой пачке было все, чем он мог наполнить желудок.

Вид белых губчатых фильтров вызвал рвоту. К горлу подошел ком, из глаз выкатили слезы, Терри Коул прижался к холодной решетке и замер. Дождь бил в лицо, попадая на сухой язык, и в конце концов рвота отступила.

Терри устал за какую-то минуту, мышцы сдулись после долгого напряжения. Иностранец упал на кровать, продавив сетку. Терри дышал. Он радовался тому, что может дышать.

Желудок не утихал, но согласился немного подождать. Пока не стемнеет, пока Терри Коул не выберется из этой дыры.

Два темных пятна остановились у двери в комнату номер 6. Терри Коул вновь оказался в ловушке. Он заснул, скрюченный голодом.

Дождь смолк, позволяя услышать металлическое трение, как ключ входит в замочную скважину. Тени ног напряглись, поворачивая один ключ за другим, подбирая нужный. Ручка дрожала от упорства человека по ту сторону двери. Попытки становились настойчивее и громче. Иностранец проснулся оттого, что тяжелая связка ключей упала на пол.

Терри увидел тень под дверью, она замерла, словно почувствовав взгляд иностранца. Терри Коул выпрыгнул из койки и ринулся к кейсу под соседней кроватью; неизвестный поднял ключи и наугад стал засовывать их в замок, дергая ручку все сильнее. Иностранец поставил кейс на кровать, нашел разбросанную одежду и, надев на промокшие ноги ботинки, подошел к окну. В дверь постучали. Кулаком. Плечом. Терри схватился за решетку и поставил одну ногу на подоконник. Оставалось оттолкнуться, и он был бы на свободе. Но чертов кейс не пролезал сквозь решетку.

Удары за спиной усиливались. Дверные петли едва выдерживали нападки. Терри открыл кейс и распихал по карманам зеленые купюры, он швырнул пустой ящик в сторону и выпрыгнул из окна.

Стук в дверь отпустил Терри лишь несколько кварталов спустя. Мужчина перестал оборачиваться и шел по улице Ленина, нырнув под воротник. Пачки долларовых банкнот сползали из трусов по штанинам, и их приходилось поправлять, возвращая на место. Иностранец купил скотч и зашел в биотуалет у станции метро «Чкаловская». Он вытряхнул из себя почти два десятка купюр, скрученных резинками, и примотал к коже скотчем.

Терри сел на крышку смердящего сортира и наконец-то смог выдохнуть. Он выдохнул напряжение и вместо него наполнил легкие человеческим дерьмом, над которым вились мухи, ударяясь о крышку.

Иностранец купил зонт в ближайшем переходе и затерялся в толпе. Терри Коул выстоял в очереди из нескольких автомобилей и заказал обед в Макдональдс, скрывая лицо. Одной рукой он держал над головой зонт, а другой засовывал в рот бургеры и запивал кока-колой, сидя на мокрой скамейке. Желудок благодарил отрыжкой с фирменным вкусом Макдональдса.

Терри Коул не знал, сколько прошло с того момента, когда он выпрыгнул из окна общежития, он не знал, кто пытался застать его врасплох и кому едва это не удалось. Терри не знал, за что его разыскивают и зачем его искал Виктор. Вопросов становилось слишком много.

Невидимка не знал ничего, кроме номера одной шлюхи и того, что он просыхает второй день. Терри достал кнопочный Nokia и нажал двойку на быстром наборе. Это был из тех номеров, что висел рядом с его портретом на фонарном столбе.

Трубку подняли через два гудка.

– Привет, – сказал Терри. – Мне нужна Вероника.

Он поставил ударение на второй слог, поддавшись акценту. В ответ послышалось дыхание, а затем крик куда-то вдаль:

– Это тот чертов американец! Вероника! Клиент!

Пару секунд длилась перепалка между поднявшим трубку мужчиной с южным акцентом и девушкой. Обычный разговор наглой шлюхи со своим сутенером.

– Ало, дорогой! – ответила Вероника. – Давно о тебе ничего не слышала.

На заднем фоне говорил сутенер:

– Если он снова забудет заплатить, рассчитаешься со мной из своего кармана, ты поняла?

– Свободна сегодня? – спросил Терри. – Есть работа.

– Конечно! Где?

– На старом месте. В десять.

Глава 6

На дорогах были ужасающие пробки, как объяснил Роберт Спаркс. Он спешил изо всех сил, но появился лишь тогда, когда Кевин уложил Риту в кровать и поцеловал на ночь.

– Роберт, ты вернулся… – сказала она.

– Да, дорогая. Извини, что так поздно.

– Роберт…

– Спокойной ночи.

Роберт Спаркс поцеловал жену в лоб и подтянул одеяло, которым Кевин укрыл мать, к груди. Рита хотела рассказать, что вспомнила ту историю из детства Кевина, их любимую историю. Она забыла концовку и хотела, чтобы Роберт продолжил, но после долгих речей силы Риты иссякли, и сын проводил ее в постель.

Роберт был одного роста с сыном. На его висках блестела седина, лицо было благородным и добрым и кололо щетиной, выросшей после утреннего бритья. Женщина заходила в ванную и слышала, как острое лезвие удаляет волосы. Роберт оставил кожаный портфель в прихожей, причесал редеющие волосы назад и вошел в спальню. Таким Рита Спаркс помнила мужа.

Кевин вышел из дома и достал сигарету. Прислонившись к деревянному забору, он сделал долгую затяжку, вдыхая тяжелый день и выпуская его белыми кольцами в ночное небо.

На крыльце горела одна серая лампочка, позволяющая разглядеть две ступеньки, ведущие в здание. Темнота окружала одинокий дом. За пределами забора разлилась глухая тьма, в какой не было ни соседских огоньков окон, ни лая собак. Тишина и пустота.

Рита Спаркс уснула. Кевин затянулся, вдохнув нагревшийся фильтр, и выкинул окурок одним щелчком среднего пальца. Легкие не успели расслабиться за несколько длинных затяжек, поэтому Кевин выкрутил серую лампочку, не успевшую нагреться, и осветил свое лицо в кромешной темноте языком зажигалки.

Лампочка загорелась, и Кевин оказался в гараже. Старый серебристый автомобиль помещался в бывший дровяник. Кевин обошел двухтонную консервную банку, постучав по колесам, и выпрямил боковые зеркала. Он поднял капот и заглянул внутрь. Уровень масла был в норме, тормозная жидкость слегка протекала, но ее хватит, чтобы Кевин уехал прямо сейчас, посреди ночи.

Глава 7

Терри купил бутылку виски и сделал первый глоток раньше, чем женщина за кассой отсчитала сдачу. Приятное тепло разлилось по органам, мысли наконец заткнулись, и Терри Коул простоял несколько секунд, запрокинув голову и глядя в сплетения спиц под зонтом, пока следующий покупатель не толкнул его в плечо.

Высокие новостройки увлекали иностранца красками, уходящими ввысь, словно великие водопады. После попадания виски в кровь земля и правда перевернулась с ног на голову. Больше суток без выпивки были для Терри сродни годовой завязке. Алкоголь опьянял быстрее привычного, ноги становились мягкими и шустрыми, а веки тяжелели на ходу.

Он шел, зарываясь глубже в недостроенные дворы. Всюду ветер гнал волны строительной пыли, шуршал пленкой на месте будущих окон. В пустых коробках бетонных монстров слышались разлетающиеся на осколки бутылки пива и крики детей, оставленных без присмотра. Кое-где бомжи разводили костер и укладывались вокруг него.

Далекие высотки горели сигнальными огнями, без которых их не удалось бы различить в темноте. В них заселились семьи, имеющие автомобиль, кредит на этот автомобиль, кредит на телевизор и телефон и пару кредитов, чтобы погасить предыдущие. Каждое утро они покидали «город мечты» с видом на мочащихся бомжей и рисунки половых членов на плитах теперь уже полуразрушенных высоток. Застройщики бросили объект в прошлом году, оставив за собой зияющие дыры и тонны строительного мусора.

Терри нравился этот район, как ни один другой. Он вошел в забытое здание, покрытое полупрозрачной пленкой, и вызвал лифт. Опускаясь, металлическая кабина гремела в шахте.

Иностранец поднялся на двадцать четвертый этаж, пешком прошел еще два лестничных пролета и стал искать подходящий ключ заплетающимися пальцами. Ключ первой попыткой оказался в замке. Терри едва опустил дверную ручку, как почувствовал взгляд за спиной. Неужели, он снова оказался в ловушке?

Голова протрезвела быстрее, чем от удара. Сердце забилось в бешеном ритме, и правая рука потянулась в карман, чтобы взять то, что в нем было.

За спиной захлопнулась дверь. Терри обернулся и никого не увидел. В конце концов, ему могло показаться, каких только сцен он не представлял опьяненным мозгом.

Терри Коул вновь попытался открыть дверь, однако открылась та, что было за его спиной. Иностранец бросился к ней и успел ухватиться прежде, чем щелкнул замок. Терри одной рукой подчинил себе дверь, сопротивление было ничтожным.

Перед ним на пороге стоял мальчик, на вид лет пяти. Его круглая голова с короткой блондинистой стрижкой испугалась до полусмерти.

– Что ты делаешь? – спросил Терри.

– Я хотел посмотреть, кто наш сосед, – ответил ребенок.

– Надо смотреть в глазок. Открывать дверь перед незнакомыми людьми опасно, знаешь?

– Знаю. Но я не достаю до глазка.

Терри посмотрел на глазок и мальчишку. У того действительно не было шансов.

– Тогда лучше подставить стул, – сказал мужчина.

– Стул слишком тяжелый.

Иностранец уже устал от этого разговора и начал отворачиваться от ребенка, чтобы скрыться в квартире, но мальчик снова заговорил:

– Меня зовут Олег. А тебя?

– Все, кого я знаю, называют меня по-разному. Какое имя мне больше подходит, по-твоему?

Олег потупил взгляд. Вопрос застал его врасплох, как и ожидал Терри, пытаясь избавиться от навязчивого ребенка.

Малыш мычал и водил пальцем по подбородку так, что едва не остался один на лестничной клетке.

– Денис! – крикнул Олег. – Мне кажется, тебя зовут Денис. Это имя означает «гуляка». А Олег – значит «святой».

Гуляка выждал небольшую паузу, прежде чем ответить:

– Что ж, как скажешь. Меня зовут Денис. Приятно было с тобой познакомиться, Олег, но мне уже…

Мальчик схватился за металлическую дверь и начал раскачиваться на ней, он бросил немой взгляд через плечо, в квартиру, будто намекая на что-то.

Денис сидел на лестнице, поставив рядом бутылку виски, и следил за тем, чтобы она оставалась на прежнем месте. Олег был на ступеньку выше, одетый в пижаму и крошечные тапочки.

– Раз я святой, то я должен исцелить тебя.

– От чего исцелить?

Малыш свел носки тапочек и задумчиво уставился на них.

– А чем болеют гуляки? – спросил Олег.

– Мне казалось, ты все знаешь, Олег. И где ты нахватался таких слов… – Денис смотрел, как ступеньки чертят прямые линии, словно плитки шоколада. Какого черта он тут сидит? А если и так, то почему бы ни напиться прямо в подъезде? – Давай оставим мое исцеление на потом. Скажи лучше, что ты делаешь на лестничной клетке один?

– К маме пришел дядя, – ответил мальчик. – Она не любит, когда я мешаю.

– А что они делают с твоей мамой? – спросил Денис.

Олег пожал плечам.

Он не знал. Вернее, не знал, как это объяснить. Терри же понимал все и с лестничной площадки. Металлическая дверь плохо изолировала звуки.

Олег сидел, погрузившись в себя. Все его мысли, думал Терри Коул, пытались найти объяснения тому, что происходило с его мамой.

– Что ты делаешь целыми днями, Олег?

Мальчик снова пожал плечами. Что-то заставляло его молчать: может быть, вопрос о матери, а может быть сама мать, стонущая как сука, и возможность кому-то рассказать об этом одним взглядом. Олегу не было и пяти лет, но лицо было серьезным настолько, что казалось взрослым. Мальчишку не волновали детские забавы, он вырос из них раньше времени.

– Когда я был в твоем возрасте, у меня было много друзей, – говорил Денис. – Я целыми днями играл во дворе и возвращался домой под вечер, голодный и грязный. Тебе нельзя упускать это время, Олег, оно самое ценное.

– Но у меня нет друзей. Мама не разрешает выходить на улицу одному.

– А разве ты не должен ходить в детский сад?

– Мама говорит, что не может возить меня туда каждый день. Если бы она могла, она бы отдала меня на всю неделю и забирала только на выходные. Но мама не может.

– Dirty bitch, – процедил Денис сквозь зубы. – В этой дыре нет и школы, так что же ты будешь торчать дома всю жизнь?

Олег посмотрел на него и прижался к коленям. Он не плакал. Он был слишком взрослым для слез. Мальчик чувствовал, что с его жизнью что-то не так, начавшаяся судьба вместо того, чтобы развиваться и расти, как снежный ком, смялась подобно неудачному черновику, и оставалось одно неверное движение, чтобы выбросить ее в урну.

Терри посматривал на бутылку, манящую приятным цветом, но не позволял себе сделать глоток. Ненависть к проклятой потаскухе, не заслуживающей того, чтобы Олег называл ее матерью, граничила с ответственностью – инстинктивной, другой у Терри не осталось. Жажда виски подогревала желание заткнуть эти дешевые стоны, и мужчина сильнее сжимал ладони. Боль помогала успокоить нервы.

Они молчали некоторое время, сражаясь каждый со своими мыслями, пока Олег не сказал:

– Ты будешь моим первым другом?

Денис смотрел в глаза мальчика, не успевшие потерять надежду. Он знал ответ и знал, что хочет услышать Олег, – это были два разных слова. Мальчику нужен был друг, и Денис как никто плохо подходил на эту роль. Отказаться от роли друга означало смять и выбросить судьбу Олега в урну; согласиться и исчезнуть, как следовало Терри, означало облить урну керосином и поджечь.

– Да, – ответил Денис.

Олег впервые улыбнулся, и тогда Терри увидел в нем обычного ребенка. Для этого не хватало лишь счастья.

Убогий район за КАДом[2] смотрелся как злокачественное новообразование посреди леса. Многоэтажные здания возвышались над деревьями, угрожая всем своим видом. Городок служил свалкой для отбросов общества.

Молодые семьи становились обманутыми дольщиками и сводили концы с концами в руинах, пытаясь взвыть к справедливости и наказать застройщика. Они не знали, что справедливость заложили в саму суть нового проекта – она служила фундаментом этой свалки. Вторым критерием успеха была хорошая реклама. Над лесом простирался яркий плакат с номером телефона, по которому ежедневно звонили десятки семей. Большинство переводило необходимую сумму в течение суток, так что лжериелтору стоило лишь поставить порнуху на паузу на время разговора, и деньги были в кармане. Однако были и те, кто хотел увидеть новостройки собственными глазами. Для них устраивали групповые экскурсии, перед которыми ползали эскалаторы и крутились строительные краны, изображающие работу; молодой парень в хорошем костюме и оранжевой каске пролистывал в папке картинки с «макетом будущего», так он это называл. Заканчивалась экскурсия тем, что количество оставшихся квартир, которые сдадут к концу квартала, как говорил парень в каске для большего ажиотажа, было всегда несколько меньше числа желающих. Люди толкались и выстраивались в очередь, чтобы проститься с последними деньгами.

Мирные собрания обманутых дольщиков с годами превращались в ожесточенные митинги, которые разгоняли слезоточивым газом и дубинками. Власти было невыгодно помогать людям. Город мечты приютил большую часть бездомного и больного контингента, населявшего до того всю северную Венецию[3]. Так город стал чище, а мечты грязнее.

Глядя на Олега, Терри Коул не понимал лишь одного: как здесь мог оказаться этот ангел? Ответ напрашивался сам, но Терри старался обойти его.

Шприц.

Город мечты больше походил на Эдем, думал Терри. Казалось, все благие названия служат чертовой цели.

– У тебя есть папа? – спросил Олег.

Денис чувствовал, что внутренний мир мальчишки хрупкий и в то же время пластичный. В нем еще многое можно изменить, но мать не была способна на это.

– Его нет уже очень давно, – ответил Денис.

– Моего тоже.

Между ними образовалась связь, какой Терри Коул остерегался. Он знал это чувство слишком хорошо, чтобы ошибаться. Чувство, что вляпался в очередную неприятность. Ложь и пьянство вились над Терри, как мухи над любимым блюдом, а рядом сидел ангел с серьезным лицом и молчал вместе с ним.

Терри оторвался от мыслей и услышал шум душа за дверью.

– Мне кажется, уже пора, – сказал Денис. – Спасибо за разговор, дружище.

– Когда мы увидимся снова?

– Думаю, что очень скоро, Олег. Знаешь, я хочу тебе сказать, что ты большой молодец. Ты смышленый парень. Не теряй этого с возрастом.

– Не потеряю. И тебе спасибо, Денис!

Они поднялись и пожали друг другу руки.

Олег исчез первым. Денис некоторое время не мог сдвинуться с места, оставшись один. Он поднял виски и, начиная откручивать крышку двумя пальцами, чтобы покинуть этот ад, открыл дверь. Денис почувствовал острый запах ремонта, строительная пыль проникала в квартиру даже сквозь закрытые окна.

Иностранец наступил на порог, когда сзади послышалось:

– Помни, что балкон открывать нельзя!

Терри кивнул и закрыл за собой дверь.

Квартира-студия в панельном многоэтажном доме, где был продан каждый квадратный метр, после чего застройщик перестал отвечать на звонки, искала того идиота, что арендует ее за скромную плату. И нашла. Терри Коул не торговался, не подкалывал хозяина за столь удачное вложение средств, а сказал лишь, что платить ему удобнее наличными. Хозяин приезжал за деньгами каждое третье число месяца и ни разу после заключения сделки не встречался с Терри. Иностранец оставлял сумму на столике, и довольный холостяк, забрав деньги, возвращался в мамину квартиру. Его единственным шансом изменить свою жалкую жизнь оставался основной инстинкт, приклеивающий к стене постер «Плейбоя» 1990 года с Шэрон Стоун на обложке.

Иностранец сделал глоток и подошел к грязному окну. Вдали горела тропинка шоссе, артерия пропускала десятки огоньков в разном ритме, словно сменяющиеся режимы гирлянды. Одни ехали навстречу друг другу, другие отдалялись.

Невидимка ждал условного стука в дверь. Он ждал того, кто сможет выслушать его и понять. Голые стены сдавливали виски Терри, глоток виски разжимал их тески и заставлял время идти быстрее. В квартире не было ничего, кроме унитаза рядом с душевой кабиной и двуспальной кровати на кухне. Балкона, о котором предупреждал Олег, тоже не было, зато к нему вела пластиковая дверь. Возможно, именно за ней сбывались мечты.

Через три четверти часа в дверь постучали. Терри открыл глаза, лежа на полу, и вылил остатки виски себе в горло. Он не знал азбуку Морзе, но понял, что сигнал означает «Я здесь».

Терри Коул поднял пьяное тело и стал рыться в кожаной куртке.

Комбинация точек и тире повторилась. На сей раз Терри услышал ее как «Я здесь, открывай же».

Иностранец плохо ориентировался в карманах куртки, пространство закручивалось в воронку, сужаясь под ногами. Он рылся в чертовой куртке, пока не сжал тяжелую рукоятку и не подошел к двери.

Посмотрев в глазок, мужчина узнал человека на лестничной клетке и отмерил пять извилистых шагов. Третья комбинация звучала для Терри: «Сука, открой дверь».

Он сделал последний глоток и сказал:

– Come in!

Дверь открылась, и свет с лестничной клетки упал на держащего пистолет Терри Коула.

Шлюха замерла на пороге. Терри прокричал:

– Раздевайся!

Глава 8

Кевин не убирал ногу с газа. Мотор ревел, словно реактивный двигатель. Автомобиль кричал о том, что стоит сменить передачу, но Кевину было плевать. Он гнал по ночным дорогам с выключенными фарами, перестраивался на встречную полосу, играя со своей жизнью как с клубком, бросая из стороны в сторону. Тело напрягалось от звуков мотора, ладони впивались в руль. Кевин не моргал. В кровь прыснул адреналин, и клапаны сердца разгоняли его по сосудам, подобно тому, как это делал двигатель.

Старенький Шевроле Авео 2007 года выпуска мчался на пяти тысячах оборотах в гараже. Кевин лежал на руле и смотрел куда-то вдаль. По его щеке стекала слеза.

Дым из выхлопной трубы заволакивал бывший дровяник горьким смогом. Хотелось спать. Легким недоставало кислорода. Кевин попытался сделать глубокий вдох, но грудь уже сжал ядовитый газ. Кевин зашелся кашлем, ударяясь виском о руль. Удары были слабыми. Настолько, что не могли выбить сигнал.

Кевин навалился на водительскую дверь и нащупал рычаг. В глазах потемнело, мышцы парализовал яд. Кевин попытался опереться на левую ногу, чтобы выйти из машины, но его тело рухнуло на пол, как только открылась дверь.

Рита Спаркс проснулась от жара. Ночная рубашка промокла насквозь, одеяло было холодным и неприятным на ощупь. Учащенное дыхание не позволяло ей позвать сына, Рита боялась темной комнаты, преследующей ее всюду.

Женщина спустила ноги с кровати, дрожа от неуверенности, будто делая первый шаг. Кевин знал, что наступит день, который будет повторяться снова и снова. Отдельные участки мозга Риты Спаркс засыпали во время ее пробуждения, и тогда активизировались другие, те, что спали. Кевин знал, что наступит день, когда Рита проснется ребенком, младенцем, которого нужно будет поднять и поставить на ноги, показав, как двигаются суставы при ходьбе. Рита задремлет за обедом и проснется ребенком. Ее нужно будет поднять и поставить на ноги, показав, как двигаются суставы при ходьбе. С ней совсем не тяжело, но скоро она начнет называть Кевина папой. Она забывает, как ставить ногу при ходьбе, но ласковое отношение отпечатывается на бодрствующем отделе мозга, как забота родителя. Рита Спаркс будет сидеть в ванне, и шлепать ладонью по воде, смеясь. Она брызнет на Кевина и скажет: «Прости, папочка», задремлет от тепла и блаженства, и ее нужно будет поднять и поставить на ноги, показав, как…

Рита раскачалась на краю кровати и оттолкнулась обеими руками, собираясь встать на пол. Крепкая ладонь не позволила ей подняться.

– Еще слишком рано.

Рита Спаркс затряслась сильнее, голос из темной комнаты ее испугал. Касание было таким неожиданным и тихим, что Рита прикрыла плечо, которое сжимали мужские пальцы, показывая, что ей больно.

Женщина протянула дрожащую ладонь в темноту, где ее встретило чье-то лицо. Гладкая, выбритая острым лезвием, кожа была знакомой. Рита коснулась кончиком пальца дужки очков и почувствовала прохладное ухо.

– Роберт, – сказала Рита Спаркс.

– Да, дорогая.

– Ох, Роберт, я так испугалась…

Роберт Спаркс сел рядом с ней и приобнял за плечо.

– Что случилось? – спросил он.

– Мне приснился дурной сон, Роберт. Там был Кевин, и он…

Слова комкались, легкие все еще наполняла тревога. Женщина обеими руками схватилась за простыню, пытаясь успокоить дрожь.

– Скажи, Роберт, он здесь? Кевин дома?

Роберт ответил после небольшой паузы, за которую успел изучить волнение на лице жены. Ее испугало что-то серьезное.

– Боюсь, что… Он уехал, когда мы заснули. Я думал, он тебя предупредил.

– Да, Роберт, конечно. Но…

– Я сейчас же ему позвоню!

Роберт вскочил с постели, та пошатнулась под ним и выбила Риту из равновесия.

– Нет-нет, подожди! – крикнула Рита Спаркс. – Не стоит ему звонить.

– Еще как стоит! Я ему позвоню, чтобы ты не беспокоилась ни о чем.

– Не надо, Роби! Ты же сам сказал, что еще слишком рано. Он проспит до полудня, не меньше.

– Я не могу оставить тебя в таком состоянии, – говорил Роберт Спаркс. – Тебе нельзя волноваться.

Рита склонила голову на бок, показывая, что Роберт все делает правильно. Она смогла улыбнуться, хотя это далось ей с трудом.

Тяжелая болезнь прогрессировала с каждым днем. Роберт знал, что личности, в которую он влюбился, уже не осталось; он знал, что его любимая женщина узнает в нем мужа только по вспышкам воспоминаний и прикосновениям. Роберт Спаркс любил остатки того человека, с кем провел лучшее время в своей жизни.

– Дорогой, мне уже лучше, правда. Давай не будет беспокоить сына из-за глупых снов. Я знаю, что он вчера устал за целый день со мной. Я чувствовала его старания, его любовь.

– Что ж, если ты уверена…

– Да, дорогой.

– Тогда сегодня я ни за что не позволю тебе грустить. Я провожу тебя на кухню, и мы вместе приготовим завтрак!

Роберт обхватил тонкую талию жены и поставил на ноги.

– Первым делом обжариваем колбасу, – говорил Роберт. – Когда она обжарится со всех сторон, мы добавим черри и капельку горчичного масла, разогревая его для взбитых яиц.

Рита сидела, обернувшись в плед и вытянув ноги на соседний стул. Она держала горячую кружку кофе так, словно грела руки после долгой весенней прогулки. Ее муж, за которым она наблюдала влюбленным взглядом, стоял за плитой и готовил завтрак, делая из него целое представление. Голос Роберта был легким и мягким, а он сам – влюбленным и заботливым.

– Нельзя далеко отходить от плиты. Когда сок помидоров выпарится примерно наполовину, надо выливать тщательно взбитые яйца. Слышишь? – Роберт говорил спиной к Рите. – Они должны быть взбиты до пены.

Риту Спаркс рассмешил его тон. Он будто заигрывал с ней.

– Что тебя рассмешило, моя дорогая?

– У тебя никогда не получался омлет, – сказала Рита. – Я чувствую, что колбаса подгорела. Не пытайся скрыть это за своей болтовней.

Роберт остановился и повернулся к Рите. Глядя ей в глаза, он подумал, что за мутными хрусталиками еще жива та озорная девчонка, которой он сделал предложение после первой же ночи. Тогда, почти тридцать лет назад, Рита проснулась в большой квартире, и вышла из съемной комнаты, которую делила с юной азиаткой. Она босыми ногами прошла по коридору, где было еще несколько комнат для таких же, как она – совсем юных студентов, думающих о том, что жизнь приготовила для них нечто необыкновенное, судьбу, доступную единицам.

На Рите были трусики и спортивный лифчик, под ними – упругие и шелковистые формы. Она взяла со своей полки в холодильнике яйца и колбасу. От ее горячего тела оставались влажные следы на полу, с кожи еще не сошел румянец после ночи с Робертом, а сердце билось в каком-то новом, незнакомом темпе.

Роберт Спаркс повернулся в постели и, не почувствовав тела Риты, упал с матраса. Пол был в нескольких сантиметрах, потому что денег на кровать не хватило, да и матрас занимал ровно столько места, сколько было необходимо. Соседка по комнате, Юн, говорила, что в ее городе все спали на матрасах, и поэтому она мечтала, переехав в США, снять жилье с кроватью. Однако когда речь зашла о деньгах, Юн подумала, что матрас будет напоминать ей о доме, так что это совсем неплохой вариант.

Роберт прошел на кухню. На некоторых дверях висели замки, их хозяева не ночевали, за другими шевелились тени и слышались утренние стоны. Роберт ощутил неловкую дрожь от количества живых душ в доме и наконец увидел Риту.

Она стояла к нему спиной и танцевала, подбрасывая завтрак на сковороде, трусики впивались в бедра и между ними, впитывая влажность юного тела. Роберт смотрел на нее, облизывая взглядом, и, сделав несколько шагов к Рите, встал на колено. Он покашлял, чтобы привлечь ее внимание. «Что ты тут делаешь?» – спросила Рита. И Роберт ответил: «Я делаю тебе предложение», протянув пустую ладонь к ее сердцу.

Тридцать лет не пощадили Риту Спаркс, однако она вызывала в груди Роберта ту же наивную любовь, может быть, даже более наивную, чем раньше. Роберт Спаркс забылся воспоминаниями, и теперь завтрак действительно подгорел. Он подошел ближе к жене и протянул ей пустую ладонь.

– Тебе придется мне помочь!

Роберт подхватил Риту и поставил на ноги. Кофе расплескалось по столу, плед упал и мешал сделать шаг. Рита Спаркс не успела испугаться, все произошло так быстро, что она и не заметила, как Роби обнимает ее сзади, а руки перемешивают взбитые яйца перед тем, как вылить их на раскаленную сковороду.

Роберт управлял Ритой, он держал ее руку, когда в ней были нарезанные кубики сыра и разжимал пальцы вместе с любимой девушкой. Движения Риты Спаркс становились уверенными и зрячими в руках мужа.

Они сели за стол, и день обещал пройти с улыбкой.

Глава 9

Ночь в городе мечты не заканчивалась. Покрышки извивались высокими огнями на объеденных скелетах многоэтажных зданий, откуда-то доносились крики и громкие хлопки. В темноте жизнь играла яркими красками, и как любая жизнь состояла из правил. Коренным населением ночи были наркоманы, паразитирующие на теле общества, чьи души искали дозу следующего дня, не облагающуюся налогом. Впрыскивая в вену время, они замирали и просыпались с жадностью к жизни, которая умещалась в шприце.

В городе мечты действовало негласное правило – ходить по лестницам запрещено. Те, кто хоть раз встречали синий труп наркомана, изогнувшегося в ломке, понимали это лучше других.

Шприцы и человеческое дерьмо появлялись в подъездах с регулярной точностью, трупы и следы брызг крови от борьбы за героин шли на втором месте. Полиция держалась подальше от улиц, получивших дурную славу вместо названий. Скорая помощь не приезжала по вызову из-за частых нападений на санитаров, отказывающихся выдавать сильное обезболивающее при множественных переломах и внутреннем кровотечении.

Терри Коул понимал, что в городе мечты его никогда не найдут. Даже не станут искать. На местных фонарных столбах и остановках не было портретов с изображением худощавого иностранца. Если он хотел залечь на дно, то пришел в правильное место.

– Какого черта, Джейк! – говорила Вероника.

Он был для нее Джейком.

– Я едва не испачкала парадный костюм! Между прочим, надела его специально для тебя, котик!

Джейк сидел на полу, держась за край кровати, и смотрел на голое тело проститутки. Она возвышалась перед ним всем своим ростом, от которого у Джейка кружилась голова. Мелкая грудь висела острыми копьями с темными ореолами, по лобку тянулась тонкая прядь волос. На бердах торчали кости, худой и округлый живот подавался вперед, а лопатки с длинными руками уходили за спину. Джейк подумал, что ее подростковая фигура должна быть чертовски привлекательной для мужиков за сорок с толстым кошельком и мелким членом.

Он пытался собрать слова в расплывающихся мыслях и наблюдал за тем, как рот Вероники открывается без единого звука, как она кричит на него и затыкается перед дулом глока. Шлюха вывернула из своей сумочки все, как и сказал Джейк: выпали несколько париков разного цвета, презервативы всех вкусов и форм, красная губная помада и мятные леденцы. Бутылка воды. Телефон. Вероника оставила на полу у входной двери пальто и нижнее белье с кожаными ремнями и туфлями.

– Ты опоздала, – сказал Джейк.

– Прости, милый, в эту дыру не каждый таксист сунется. Ты же знаешь, так мало мужиков с яйцами, – она приблизилась к Джейку. – Но я ведь знаю, что ты не такой.

Красная помада заигрывала и гипнотизировала опьяненный мозг. Губы заставляли хотеть, а язык подсказывал, чего именно. Вероника села на колени и зашагала руками к Джейку походкой львицы.

– Кем ты хочешь, чтобы я была для тебя сегодня?

Красные губы не замолкали. Слова слетали с них нежными и бархатистыми, отчего хотелось идти им навстречу, раствориться в сладком голосе с головой. Вероника тянулась к брюкам Джейка кончиками пальцев, опуская грудь к полу и касаясь его острыми сосками. Ее широкие бедра, вызывающие инстинкты, добавляли виски крепости и опьяняли еще сильнее. Вероника проявляла чудеса гибкости, когда ее зад оставался на одном месте, далеко, как казалось Джейку, а зубы расстегивали молнию его брюк.

Шлюха поднималась выше, расслабив ремень. Белые волосы лоснились по потному свитеру Джейка, волны накатывали и отступали. Вероника тянулась к шее, как змея, чтобы одним укусом выпустить яд и подчинить себе жертву. Из ее груди исходил горячий воздух и усиливающиеся стоны со вкусом мяты. Вероника открыла рот, приготовившись к решающему броску, красные губы хотели завладеть чужим телом, растворив в яде удовольствия и оргазма.

Вероника высунула язык, с которого стекала вязкая слюна, собираясь коснуться кожи Джейка, но в ее рот попало нечто твердое и длинное. Джейк смотрел на извивающуюся шлюху, не скрывая раздражения. Он хотел выпустить накопившуюся злость на ее жалком теле. В темноте, какую развеивала лишь луна, его лицо выглядело пугающим и жестоким.

– Не приближайся ко мне! – сказал Джейк.

Он вытащил дуло изо рта проститутки и кивнул им в сторону, куда следовало отойти Веронике. От страха или оттого, что пистолет проник слишком глубоко, на лице девушки проявились слезы.

– Я вижу, чего ты хочешь, милый. Не отказывай себе в удовольствии, – сказала Вероника.

У нее тоже имелись инстинкты, профессиональные, которые было не так просто унять. Джейк повторил жест еще раз. Она отошла в сторону и прислонилась к стене.

– Зачем ты меня снял, если не хочешь оттрахать, болван?

Джейк не двигался. Он поддался вгрызающимся в самую плоть воспоминаниям. Этот матрас, квартира… Когда-то их наполнял смысл, сейчас – пустота. Джейк был один и катился в самую пропасть, чтобы упасть без единого звука.

– Ты что-то слышала обо мне за последние несколько дней? – спросил Джейк.

– О чем это ты?

Вероника сидела на полу, вытянув голые ноги, и засыпала. Джейк сделал голос громче, не позволив ей погрузиться в сон:

– Я о том, слышала ли ты обо мне в последнее время?

– Нет, – ответила шлюха.

– Хочешь сказать, никто не подходил к твоему боссу и не интересовался, кто снимал рыжую малолетку на целые сутки и расплачивался валютой?

– Нет.

– Ты крутишься рядом с Эмиром…

Джейк заметил, как голова Вероники падает на бок, возвращается и снова начинает падать. Он вытянул два пыльца, средний и указательный, и большим взвел курок.

– Повторяю последний раз, – сказал Джейк.

На Веронику из темноты уставился пистолет, широкое дуло в целых два пальца разрезало напряженный воздух. Уставшая шлюха подняла глаза и от страха начала взбираться на стену. Она обхватила колени и застыла.

Джейк опустил большой палец, целясь ей между глаз, и продолжил:

– К Эмиру, твоему сутенеру, подходил кто-нибудь и…

– Я же сказала: нет! Какого черты тебе от меня надо?

Джейк улыбнулся густой пустоте. Эта шлюха нравилась ему, не из-за толстого кошелька, и не из-за… А просто нравилась. В темноте она казалась подростком, трудным ребенком, который не может найти общего языка с родителями. Свободная. Юная. Гордая. Где-то в глубине души Джейк молился о том, чтобы солнце погасло, и Вероника осталась такой навсегда.

Алкоголь отпускал. Напиться до беспамятства не удалось, и Джейк откинул голову на кровать. Он думал о том, что устал бежать. Он расплатился за эту ночь и чувствовал себя в безопасности. До рассвета.

– Что ж, давай начнем сначала, Вероника. Сколько тебе было лет, когда Эмир сделал из тебя шлюху?

– Да пошел ты!

– Будь поласковее со мной, – говорил Джейк. – Эмир получил деньги за целую ночь. Так что ты работаешь за чаевые.

Как и любая девушка из сферы сексуальных услуг, Вероника старалась не отходить от своего сутенера. Глядя на клиента, Эмир мог назвать любую цифру, подходящую дорогим костюмам, которые интересовались самыми горячими девочками, и шлюха должна была знать свою цену.

Эмир был в бизнесе с того дня, как отец снял для него первую проститутку. Непревзойденная Тиффани сделала из мальчика сутенера, каким был его отец, Адам. Более десятка лет «Адамово яблоко» держалось на плечах отца и сына. Россия. Девяностые, кокс и секс. Бывало, они вдыхали столько порошка, что все вокруг заливалось белым светом, под пеленой наркотика для богатых они трахали собственных шлюх, а Адам, заигравшись в злодея, избивал их до полусмерти.

Когда Эмиру было двадцать пять лет, бизнес перешел к нему. Сердце старика Адама буквально разорвалось в груди от последней дороги пороха и отсасывающей за пощечины шлюхи. Законы рынка диктовали жесткую политику, однако Эмир отказался от торговли наркотиками и очистил всех своих девочек от этой дряни. Несколько лет кризиса, из которого Эмир вышел быстрее постсоветского государства, и Адамово яблоко стало массажным салоном, а вместо дряхлых мамок молодой бизнесмен обзавелся несколькими юными девочками, пользующимися небывалым спросом. Их снимали на дни рождения чиновников и обмывали звезды на погонах полицейских.

О том, откуда Эмир привозил девочек, ходили лишь слухи. Шлюхи были всех цветов и оттенков. На любой вкус.

– Так что же, Вероника?

Девушка не издавала ни звука. Она погрузилась в себя, как это сделал Олег пару часов назад на лестнице. Джейк умел напоминать людям о том, кто они есть. Потому что никогда не забывал, кем является сам.

– Мне было шестнадцать, – ответила Вероника. – Доволен?

– Пока нет. Надеюсь, ты никуда не торопишься, и мы успеем о многом поболтать.

Джейк оскалился. Голова кружилась, и собственный голос звучал будто со стороны, раздражая и подогревая без того оголенные нервы. Ему нужен был виски.

Вероника смотрела на клиента пустым взглядом. Джейк знал о многом. Но болтал куда больше. Проститутка смотрела без ненависти и жалости, ее хладнокровный взгляд перестал искать ответы на глупые вопросы. Деньги всегда достаются грязным путем и совсем не тем, кто их заслужил.

– Каково это: быть элитной шлюхой, когда закончила только восемь классов, а? – спросил Джейк.

– Лучше, чем сдавать экзамены.

Джейк выпустил из носа горячий пар вместо смеха.

– Тебя снимают жирные свиньи и делают с тобой все, что захотят, как с плюшевыми игрушками, с которыми играют их дети, пока папа на работе, – Джейк говорил шепотом. – Они делают… Все, что угодно.

– У Эмира есть правила, – сказала Вероника.

Джейк моргнул и перевел взгляд на шлюху у окна. Его глаза загорелись звериным блеском, в зрачках проявилась луна.

– Не оставлять следов, – подхватил он.

Иностранец всем телом повернулся к Веронике. Ее лицо. Детское, ангельское лицо выглядывало из темноты. Джейк чувствовал, как часто бьется ее сердце. У него оно билось так же. Фигура Вероники двоилась после бутылки виски, Джейк пытался сосредоточиться и прикусил язык. Он не мог подняться, ноги подкашивались и сдавались.

Ее лицо. Джейк не мог разглядеть его в кромешной тьме. Он старался разогнать туман, окутавший глаза, но слеп еще больше. Нужно подойти к ней ближе.

Джейк помассировал виски, и взгляд прояснился, когда указательный палец уперся в предохранитель на спусковом крючке. Мозги едва не брызнули на пол.

Боль усилилась, туман вернулся, и Джейк, не отпуская пистолет, полз в сторону Вероники. Элитная проститутка вжималась в стену, поджав пальцы ног. Джейк переставил руку, и дуло глока ударило о паркет. Вероника начала дрожать. Клиенты любили играть с ней, но эта игра выглядела жестокой. Джейк переставил руку, придвинувшись на несколько сантиметров, дуло ударило о дубовый паркет, и шлюха дернулась. Клиенты любили управлять Вероникой как марионеткой, дергая за одну ниточку, и покорная шлюха вставала на колени, дергая за другую, и она стонала от боли. То, чем управлял Джейк, Вероника еще не испытывала.

От Джейка веяло страхом. Холод поднимался по телу с кончиков пальцев до горла, сжимая его так, что ни один звук не мог просочиться наружу. Вероника хотела сбежать, но тело отказывалось подчиняться. Оно было во власти Джейка.

Паук подползал по извилистым линиям коварной паутины к мелкому насекомому, свернувшему в кокон. Юная девушка тряслась от страха, предчувствие подсказывало ей, что скоро все кончится. Она вспомнила, о чем мечтала последние годы, и представила, что скоро освободится от Эмира и будет жить подальше от городской суеты в маленьком домике. На другой стороне света. Во тьме.

Вероника смотрела на дверь. В куче разбросанных вещей лежал мобильник. А дальше, за дверью, было спасение, до которого она не сможет дотянуться. И шлюха оказалась права. Когда она умрет, ангел-Олег поднимет ее душу на небеса и отпустит, не долетев до Рая, потому что груз будет слишком велик для его маленьких крыльев. И Вероника провалится в Ад. В самое жерло.

Джейк был для нее Хароном. И он был всего в двух шагах.

– Знаешь, к чему я не смог привыкнуть, когда остался жить в России? – спросил Харон. – К беззаконию. Я не смог к нему привыкнуть, зато с удовольствием пользуюсь им.

Джейк издал нечто, напоминающее усмешку. Ловушка захлопнулась. Оставалось насладиться жертвой. Олег уже должен спать, подумал Джейк. Значит, он не услышит выстрел, а утром, когда мальчик проснется, Денис останется для него дурным сном. До конца жизни.

По щеке Вероники потекла слеза. Она начала жалеть о своей крошечной жизни, перед ней расступилась тьма, и показался свет.

– Так это ты убил Монику? – спросила Вероника, когда лицо Джейка уставилось на нее в упор.

Глава 10

Весеннее солнце разогревало воздух. Почки на деревьях набухали, вдыхая свежую жизнь в истощенные холодами тела. Перелетные птицы возвращались вить гнезда и создавать семьи; следующей зимой с ними полетят окрепшие птенцы.

У природы есть четкое расписание, в нем нет места неожиданным крушениям самолетов и атомным войнам. Извержение вулкана для планеты – лишь способ выпустить пар; торнадо и цунами – повод взбодриться.

По расписанию Риты Спаркс у нее был дневной сон. Пара часов после обеда, когда необходима передышка. Ее торнадо и цунами, Роберт, заставлял смеяться с первого глотка утреннего кофе до последней ложки ленча, а смех отнимал у Риты много сил.

В это время Роберт сидел на кухне, за их маленьким столиком, и, сняв очки, от которых болели глаза, читал газету. Старый Вестник рассказывал о событиях 2012 года: убийство, ограбление, выборы. В человеческой природе было свое расписание, в нем не обходилось без преступлений и пропаганды.

Пожелтевшие листы предлагали разгадать кроссворд. Шесть клеточек отличались по цвету от остальных. Вписав все ответы правильно, из шести букв можно было сложить ключевое слово и выиграть тысячу рублей. Оставалось дозвониться по номеру редакции первому.

Роберт отложил карандаш после нескольких разгаданных слов и сказал про себя, что время сидеть за кроссвордами еще не пришло. Он еще слишком молод.

В спальне кровать простонала о том, что Рита проснулась.

– Дорогая, – сказал Роберт.

Рита жмурилась от сладкого сна, с каким не хотела расставаться. В этот раз он ее порадовал. Она крутилась в кровати, пока глаз не коснулась легкая вспышка. Это всегда происходит после сна. Тело расслабляется и становится более восприимчивым к миру.

– Дорогая, сегодня отличная погода для прогулки.

Рита услышала знакомый голос в темной комнате, и он заставил ее улыбнуться.

На Роберте было темное дорогое пальто, поверх которого он петлей затянул шарф. Высокая ровная спина держала Риту Спаркс, прощупывающую перед собой каждый шаг.

– В парк? – спросил Роберт.

– Да.

Они шли в парк. Слепнувшая женщина улыбалась природе, которую не могла увидеть. Она вспоминала, как выглядят птицы, поющие цветущей весне, вспоминала дыхание почвы, тающей от мороза, и бежала прямиком по ручейку, несущему талую воду. Картинки оживали, и Рита становилась частью своих же воспоминаний: делая шаг, она представляла, как хрустят под ногой ветки. Рита Спаркс могла разглядеть все до мельчайших деталей, она смотрела по сторонам слепыми глазами и видела то, что запечатлелось в памяти.

Роберт, как обычно, говорил без умолка, и Рита не замечала, как летит время. Казалось, она перестала его замечать очень давно. Поэтому с ней под руку шел красивый высокий брюнет, одним только голосом он заставлял верить каждому своему слову. Поэтому же Рита подпрыгивала, чтобы поцеловать его влажные губы, а Роберт подставлял щеку, будто играя. Рита все пыталась достать до него, но красивый мужчина выскальзывал из объятий и поцелуев.

Прежним был только голос. Роберт Спаркс старался сохранить его для жены. Он знал, что благодаря ему Рита чувствовала себя защищенной. Время будто не касалось ее. Рядом шел все тот же статный брюнет, что и тридцать лет назад, а Рита Спаркс была молодой и сексуальной.

Роберт заметил, как прикосновения жены изменились. Они стали чувственными, страстными. Роберт Спаркс понял, что Рита провалилась в воспоминания. Мужчина огляделся и сказал:

– Знаешь, Рита, почему-то мне вспомнилось, как Кевин решил уйти из дома.

Молодая и сексуальная девушка обернулась сгорбленной старухой, чьи ноги дрожали от темной неизвестности. Рита Спаркс вцепилась в плечо Роберта как за перила, боясь не справиться с собственным телом.

– О да, это же наша любимая история, – ответила Рита.

– Я уже вижу скамейку, – говорил Роби. – Думаю, тебе пора отдохнуть.

Парк окружал Риту и Роберта. Всюду простирался дикий лес, голые деревья кольями торчали из почвы и мха. Здесь, в тени, почки не успели созреть и выглядели бесплодными. Весна не успела дойти до таинственного парка.

Они сидели совсем одни. Одни во всем мире. Рита и Роберт. Слепая и поводырь.

– Кевин всегда был смышленым, – сказал Роберт Спаркс. – Он знал, что мы уедем на несколько часов. Должно быть, подслушал наш разговор.

Рита оживилась и добавила:

– Ему было всего одиннадцать лет.

– А по-моему, всего десять. Кевин сложил в свой маленький рюкзачок воду, хлеб, коробок спичек и…

– Одеяльце, – сказала женщина.

– Да. Свое маленькое одеяльце. Помнишь, ты укрывала им его еще младенцем, когда он спал в люльке?

– Конечно, Роберт. Я помню.

Мужчина держал Риту за руку и смотрел на нее, не отрываясь. Их пальцы переплетались странными узорами. Он видел в них жизнь и смерть, руку, у которой есть будущее, и руку, обреченную отдаться земле. Весна пахла свежей почвой, и этот запах не сулил ничего хорошего.

В голове пульсировали мысли. Кевин. Лес. Почва.

– Он хотел жить в домике у озера, – сказал Роберт.

– Это же ты, Роби, рассказывал ему об этом. Это была твоя мечта в детстве. Ты говорил…

– …что мы с отцом любили рыбачить на одном красивом озере, – продолжил за нее Роберт Спаркс. – Мы сидели на берегу дни и ночи. Кажется, мы ни разу не поймали хотя бы одной рыбешки. Но я любил это время за то, что он был рядом, за то, что мы были рядом друг с другом. Мы оба любили проводить там время, и однажды он сказал: «Если бы я стал богатым, первое, на что бы я потратил деньги, это построил нам домик прямо на берегу… – Роберт сделал небольшую паузу и продолжил. – Так нам бы не пришлось никуда уходить». Но…

Рита остановила его, сжав руку:

– Не надо. Я знаю.

Она впервые была серьезной. Возраст и тяжелая болезнь выступили с морщинами. Роберт не признавался, но его пугала Рита. Пугало ее состояние. Он делал все, чтобы она смеялась, иначе Роби не выносил эту боль.

– Давай вернемся к истории, если ты хочешь, милый, – сказала Рита.

Роберт Спаркс отвел от нее взгляд. Он посмотрел на замок их рук и понял, что ему некуда отступать. Его губы произнесли:

– Я хочу.

Рита улыбнулась, и болезнь отступила.

– Кевин шел по проселочной дороге. Местные не пользовались ей несколько лет из-за глубоких ям, которые испортили не один автомобиль. Они предпочитали ездить в объезд, – говорила она.

– Поэтому никто не видел маленького мальчика с рюкзаком за спиной. Кевин шел и боялся каждого шага. Лай собак казался ему волчьим воем.

– Это ты рассказывал ему про волков, – сказала Рита.

– Да. Это я рассказывал ему про волков. Я надеялся, что тогда он будет осторожным, а не кинется в лес, – говорил мужчина. – Кевин шел вперед спиной, в нем боролись гордость и отчаяние. Гордость не отступала, а отчаяние смотрело на то, как отдаляется крыша дома, теряются собственные следы.

Роберт помешал Рите сказать. Он читал слова как молитву, веря в каждую букву.

– Как он ни старался, дом стерся с горизонта, и Кевин боялся, что этого не исправить. Он боялся, что не сможет вернуться домой, а тем временем опустились сумерки.

Рита Спаркс дернулась. Голос Роберта, красивый и звонкий, доносил слова с поразительной трогательностью. Мужчина говорил так, что сами небеса прослезились. На щеку Риты упала капля. Тяжелая. Горькая.

Пошел дождь. Сквозь густой купол парка пробивались крупные капли, ударяя подобно граду. Роберт снял пальто и укрыл их обоих. Они возвращались в дом, проверяя почву под ногами на крепость. Из недр леса будто слышался чей-то вой.

Роберт провел с Ритой весь день. Никогда еще ему не было так тяжело в роли мужа. Ослепшая любовь вжималась в его плечо, задыхаясь от усталости. Рита не могла идти, все больше полагаясь на мужа. На глаза наворачивались слезы, но она терпела, Рита не хотела быть обузой для своего дорогого Роберта.

Глава 11

Моника, настоящее имя – Мария Иванова, скончалась 29 ноября 2020 года.

Род деятельности: администратор в массажном салоне.

Время смерти: между двумя и четырьмя часами дня.

Установить более точное время не удалось, так как тело обнаружили спустя почти двое суток после смерти – 1 декабря 2020 года около 10:00.

Причина смерти: механические повреждения головного мозга, не совместимые с жизнью.

Орудие убийства: автоматический пистолет марки глок девятого калибра.

Заключение судмедэкспертов установило, что труп изнасиловали более двадцати раз. Последний был за несколько часов до того, как тело нашли. Очевидно, ночью.

Утром первого декабря один из жителей города мечты выбрасывал мусор. Он оставил пакет у бака, так как их не вывозили на протяжении нескольких месяцев, и заметил нечто, напомнившее ему женскую ножку в чулке. Свидетель огляделся и подошел ближе. Под мусорными мешками была фигура, схожая с человеческой. Житель отметил большое количество ссадин и синяков на успевшей почернеть коже. Ночью температура опускалась ниже нуля градусов. Колготки были разорваны в клочья. Свидетель поднял мусорный пакет и увидел женское лицо, он бы даже сказал, детское, с отчетливой дыркой от пули во лбу. Но испугало жителя города мечты то, что у жертвы был открыт рот. Он был раздвинут и перекошен в сторону, насколько это возможно так, что уголки губ надорвались. Сомкнутую челюсть силой разжали после смерти девушки.

На жертве практически не осталось одежды, когда ее нашли. Блузка и нижнее белье были разорваны, на груди, в особенности на ореолах были глубокие царапины. Грудь деформирована, из правой по торсу стекала трупная жидкость.

Живот был также изрезан. Предположительно, человеческими ногтями. Длинными. Острыми. Оставлено более десятка различных ДНК, не имеющих совпадений в базах данных. От половых органов мало что осталось, некоторых анатомических частей недоставало. Кожу растерзали, словно стая голодных собак, сложно было поверить, что на такое способны люди.

Единственный, кто опознал тело – главный подозреваемый по делу об убийстве Марии Ивановой – Терри Коул, иностранный студент.

Они встретились, как и полагается двум дьяволам, в Эдеме.

Серый подвальный бар пустовал посреди недели. Бармен и владелец собственного райского уголка, Луи, натирал бокалы под британский акцент футбольного комментатора, когда за стойку села незнакомая этим стенам девушка. Моника не скрывала слез, она пришла в бар, который утолял любые несчастья. Стоило заказать лишь первый коктейль.

Запах старого дерева придавал напиткам особый оттенок, а кислый аромат алкоголя и мочи, служивший одеколоном бара, делал самые дрянные коктейли слаще.

Моника допила третий бокал черного русского, и колокольчик над входной дверью объявил о появлении Терри. Завсегдатай поприветствовал Луи одним взглядом и им же заказал двойной виски. Терри Коул затерялся в углу, он не выносил пустоты, царящей в это время, Терри нужна была толпа, чтобы в ней не затеряться. Иностранец следил за тем, как незнакомка маленькими глотками опустошала один бокал за другим.

В пустом баре Терри чувствовал себя ястребом, кружившим в небе. За несколько лет иностранец стал частью темного подвала, он мог зайти в тень и чувствовать людей, сидящих в другой части зала, он слышал их разговоры и мысли. Терри Коул услышал в скрипе седьмого бокала черного русского крик о помощи. Он подошел к барной стойке и сел через один стул от Моники.

Терри подмигнул Луи, делающему вид, что смотрит игру Ливерпуля против Эвертона:

– Плесни до краев.

Через секунду виски стекал с ладони Терри Коула. Сорокаградусный напиток согревал Терри холодной зимой, к которой он так и не смог привыкнуть.

К концу первого тайма «Ливерпуль» выигрывал 4:1, и комментатор сулил первое за тридцать лет чемпионство. Болельщики снимали с себя футболки, трибуны «Энфилда» гремели от эмоций и той энергии, которой заряжал Юрген Клопп.

– А ты что думаешь, Луи? – спросил Терри.

– Я думаю, этим парням пора стать чемпионами.

Терри отпил виски и посмотрел на повторы забитых мячей. Жаль, что лучшие моменты жизни нельзя проигрывать снова и снова, подумал Терри Коул, память искажает прошлое, смешивая его с ликером или горьким пивом. Истинный вкус забывается. Поэтому чистый виски всегда лучше.

Иностранец вглядывался в женское лицо, закрытое длинными волосами, и пытался разгадать тайну, скрывающуюся за ними. Юная девушка пришла в бар посреди дня. Она хотела побыть одна, иначе бы выбрала ресторан, где крутятся назойливые официанты и обедают сотрудники ближайших офисов. Луи наливал случайным посетителям голый черный русский, без вишенки и английской любезности, не заботясь об одиноких незнакомцах. Он приходил в бар насладиться тишиной и игрой любимой команды, потому что знал: солнце погаснет, и подвал будет кишеть отбросами общества, выбирающими самое дешевое развлечение.

Зачем девушка спустилась в Эдем? Она могла зайти из любопытства, но, увидев его гнилые от памяти стены, развернулась и забыла бы к нему дорогу. Что могло заставить ее остаться? Или она знала, куда идет?

– Меня зовут Терри. Неотъемлемая часть этого корабля.

Девушка повернулась. Она посмотрела на Терри Коула пьяным и вызывающим взглядом. Черная тушь стекала под глубокий вырез блузки. Вряд ли ее возбуждала окружающая атмосфера, так что соски, бросившиеся в глаза Терри, набухли от прохлады. Коктейли опьянили девушку до того, что один глаз косил и закатывался под веко.

Лицо незнакомки выражало немую скорбь, оно было таким молодым и тяжелым, каким становится после сорока лет, развода и оставленных на мать-одиночку детей, думал Терри. Девушка обвела его взглядом и сказала:

– Я не трахаюсь с уродами вроде тебя.

Луи натирал стакан за дальним углом барной стойки и смотрел в телевизор, где крутили рекламу пива в перерыве футбольного матча. Он делал вид, что вот-вот случится очередной гол.

– Тогда ты зря сюда пришла. Других тут не бывает, – ответил Терри.

– А ты знаешь других людей, кроме себя?

Она завораживала Терри Коула все больше. Девушка притягивала к себе, пытаясь оттолкнуть, дать пощечину своей дерзостью. Иностранец чувствовал в ней боль, которая резала изнутри, такое выражение лица не подделать, оно высекается ударами плети, какие не всякий выдержит.

– Я знаю, что тот молчаливый парень видит тебя впервые. Он не заметил в тебе клиента, который оставил бы щедрые чаевые, а глаз у него зоркий, – говорил Терри Коул. – Так что же ты тут делаешь?

– Напиваюсь.

– Дамскими коктейлями? Бросил парень? Нет, погоди: ты сама от него ушла?

– А ты завалил экзамен, что решил наказать себя чистым виски? – сказала девушка.

– В таком случае меня пора отчислить, ведь я каждый день торчу в этой дыре.

Терри сделал жест Луи, и тот поставил перед незнакомкой новую порцию коктейля, добавив веточку из двух вишен.

Следующие пару часов они напивались вместе. Солнце утопилось за горизонтом, и корабль Эдема стал набирать скорость, поймав попутный ветер. С каждым часом количество посетителей росло, языков, на которых говорили в баре, становилось так много, что подвал напоминал международный аэропорт, задержавший все вылеты разом.

Двое пакистанцев крутили косяки и курили на пороге бара. Время от времени к ним подходили студенты из других языковых групп и возвращались к своему столику с сигаретой, склеенной пакистанской слюной. Казахи в центре зала смешивали все напитки, до которых могли дотянуться. Они наливали слой за слоем, чтобы получился ЛГБТ-флаг, и выпивали его залпом, обернувшись к дальнему столику, где сидела компания в яркой одежде и одним жестом посылала казахов обратно в Караганду. Санкт-Петербург, город, в который со времен основания Петр I привозил европейскую культуру, лучших итальянских строителей и скульпторов, говорил с восточным акцентом и не пьянел после первого литра.

Терри и Моника пили на брудершафт. Черный русский поседел и стал бледной водкой. Затянувшись сигаретой, Терри назвал подругу слишком красивой для этой дыры и замолк, чтобы не ляпнуть большей глупости.

Девушка вытащила сигарету из его пачки:

– Значит, я все-таки пришла в правильное место, самец. Красота скрывает дерьмо, которого здесь не замечают.

– Что ты хочешь этим сказать?

Моника наполняла дымом легкие, не морщась от горечи. Ее длинные пальцы подносили сигарету ко рту, и губы втягивали опьяняющий аромат ментола.

– Сказать я хочу то, что раз люди в этом баре пялятся на меня, они не видят моей… Души, что ли.

– Или не хотят видеть, – сказал Терри и поймал взгляд Моники.

– В любом случае я вижу скелет каждого из этих бедняков, понимаешь?

Терри Коул молчал.

– Я вижу их насквозь. Я как чертов Дориан Грей в юбке, – сказала Моника. – Понимаешь о чем я?

– Нет.

– Это герой романа. Он продал душу дьяволу, чтобы остаться красивым навсегда. Все светское общество восхищалось им и пыталось узнать секрет, благодаря которому Дориан не старел, а обычные люди, бедняки, видели в нем опасность и старались обходить стороной.

Терри слушал и проваливался в трюм несущегося по волнам ночи корабля Эдем. Ветер раздувал парус и нес экипаж в открытый океан.

Он впервые пил русскую водку – лекарство от всех болезней в России. После сигареты целебный эликсир начал действовать. Сначала пошатнулось изображение, затем далекий шум дорог и голос Моники поменялись местами: водители стали слепить фарами и сигналить с чудовищной силой. Терри показалось, что сейчас его собьет машина, и иностранец шагнул назад, ударившись затылком о стену. Русская водка действовала как наркотик.

Терри Коул справился с настигающей паникой, зацепившись за тихий голос Моники:

– И что же внутри у людей в этом баре? – спросил он.

Моника изучила его лицо и выругалась странной фразой:

– Нет там ни зерна! Ни мозгов, ни истории. Но ты не такой, как они.

Они выпили еще по несколько рюмок. Терри смотрел на девушку и видел перед собой юную красотку. Он ударял кулаком по барной стойке вместо закуски и злился на самого себя, злился за то, что пялится на Монику точно так же, как все эти скелеты вокруг. Терри Коул ничем не отличался от каждого из этих неудачников. Моника ошиблась, увидев в нем нечто другое. Может быть, она хотела привлечь его внимание или попросить оплатить счет.

Мысли мешались в голове Терри. Водка заставляла злиться, а после смеяться. Русский наркотик хотел послать Монику ко всем чертям и раздеть до скелета.

Они выпили последнюю рюмку, и Терри Коул сказал:

– Думаю, пора по домам.

– У меня нет дома, – ответила Моника.

В мозге произошло короткое замыкание. Какое-то время Терри сидел в ступоре.

Бар закрылся в три часа ночи, и едва знакомая друг с другом парочка ждала такси, сидя на тротуаре. На этот раз сигарета очистила мозг от мыслей, в голове гулял штиль.

Моника положила голову на плечо иностранца и затянулась, выпустив дым ему в лицо. Девушка обняла руку Терри и почувствовала тепло. Оно было знакомым и легким, таким воздушным, как воспоминания о счастливом детстве. Под ногами хрустел снег, и маленькая Маша Иванова шла за руку с мамой. Они возвращались домой из детского сада, мама приготовила дочери подарок и обещала отдать его дома. Маша рассказывала маме, что нарисовала большую-большую кошку, и все подумали, что это тигр или лев. А на самом деле Маша нарисовала во весь рост котенка, которого загадала Деду Морозу на новый год, и который ждал ее под елкой с бантиком на макушке.

Моника выдохнула дым и унеслась на воздушном шаре ввысь. Она вспомнила, как дергала за мамин рукав и смеялась. Маша просто хотела выпытать, что же ее ждет дома, девочка просто не знала… Она теребила старый рукав пальто, и страсть разгоралась сильнее, приближаясь к дому. Мать и дочь остановились на перекрестке. За ним росла желтая панельная девятиэтажка, на последнем этаже горели черные окна. До квартиры казалось так далеко, что Маша сильнее тянула за рукав матери, она сопротивлялась всем крошечным телом, оставаясь позади терпеливой женщины. Девочка просто не знала, что в канун нового года на красный сигнал светофора вылетит автомобиль, и все ее мечты оборвутся. Пьяный водитель сбил Марину Иванову, которая спешила подарить дочке котенка и первой вышла на дорогу, когда загорелся зеленый.

Маша Иванова помнит последний взгляд своей матери: она обернулась и посмотрела на непослушную дочь с лаской и любовью. В ее глазах не было раздражения или усталости. Нет. Напротив. Тепло и томительное ожидание счастья, которого ожидала Маша от котенка, – вот что было во взгляде матери перед тем, как удар раздробил ее кости на снежинки.

Тело женщины отбросило на два десятка метров, выхватив из рук дочери. Водитель не собирался останавливаться, он не отпускал ногу с газа. Красная тойота догнала упавшее на землю тело и переехала его поперек грудины на полной скорости и на глазах маленькой Маши. Ребра смялись как консервная банка. Человек стал таким уязвимым, смертным.

Моника закурила новую сигарету. Она попала под власть наркотика, от которого было не спрятаться. Алкоголь ударял волнами воспоминаний в висок, и боль резонировала по коже мурашками. Маша Иванова подбежала к матери. Она не замечала, как по шее текли слезы, как крик заглушал шум улиц. Девочка упала на колени. Она гладила лицо матери, пока прохожие не оттащили ее. Мама выглядела живой; «моргни» – просила до сих пор Моника. Но мама не отвечала. Жизнь покинула ее сердце.

А Маше осталась жалкая жизнь.

Моника поднялась и, прикрывая грудь подушкой, зашла в ванную. Она не знала, где находится и сколько прошло времени с той ночи в баре. Девушка сидела на крышке унитаза и старалась собрать осколки памяти, на которые разбилась прошедшая ночь. Грязный бар Эдем, навязчивый американец, такси. А дальше?

А дальше на Монике не было нижнего белья, она проснулась с завсегдатаем подвала, который храпел под одеялом. Вот что было дальше. Моника успела осмотреть квартиру по пути в ванную. Осматривать было особенно нечего: голые стены, большая кровать посреди кухни и разбросанные по полу вещи.

Провалы в памяти пугали, Моника начинала нервничать и стучала голой пяткой по полу, не зная, насколько далеко зашли эти двое ночью. Девушка приложила ладонь к влагалищу, провела пальцами между малых и больших половых губ, дотронулась до входа во влагалище и поднесла руку к носу. Сухо, никем незнакомым не пахло.

Моника выглянула из ванной комнаты, в квартире слышался крепкий сон. Девушка стала собирать свои вещи. Кружевной лифчик, чулки, на одном из которых пошла стрелка, блузка, юбка. Моника подняла мужские трусы и тут же отбросила их в сторону, будто обожглась. Она вернулась в ванную и поняла, что принимала душ. Трусики висели изнутри душевой кабины, на ручке. Красное кружевное белье в цвет маникюра вернулось на стройное тело.

Без чулок и с икебаной вместо прически Моника встала на каблуки, брошенные у входной двери. Куртка ночного незнакомца валялась на полу, и ничего не стоило обчистить ее карманы. Девушка достала из правого отделения несколько долларовых купюр, не взглянув на них. Над левым карманом она замерла, когда почувствовала нечто твердое. Она держала в руках пистолет. Тот тип, с которым она напивалась и спала в одной постели, держал при себе настоящий ствол.

Терри завертелся в кровати. Он что-то простонал и скинул с себя одеяло. Так заканчивалась каждая ночь в Эдеме: после того, как корабль, расправив парус, уносился за горизонт, он разбивался на мелкие щепки, одной из которых был Терри Коул. Моника находилась в незнакомой квартире с мужчиной. Тугая слюна сползла по горлу Моники, и она попыталась опустить дверную ручку, чтобы сбежать. Дверь оказалась заперта.

Схватив замок и повернув его, словно увеличивая громкость на радио, девушка задержала дыхание. Один щелчок, и она может быть на свободе. Моника обернулась. Терри все еще спал. Она преодолела препятствие в глубине двери, и замок издал тихий цокот.

Вопреки ожиданиям дверь не открылась. Надо было сделать еще один оборот. Черт. Черт. Черт.

– Ты уже уходишь? – спросил Терри.

Острые каблуки подкосились, и тогда Моника обернулась. Мужчина сидел на краю кровати, обернувшись в одеяло. Его лицо изображало умиротворение.

– Что это у тебя в руке?

В ладони лежал пистолет. Девушка не знала, чего ожидать от нового знакомства. Терри Коул казался Монике симпатичным, особенно сейчас, в постели, однако провалы в памяти и найденное оружие говорили против него.

– Ты знаешь, что нельзя трогать чужие вещи без разрешения? – сказал иностранец. – Отдай его мне.

Терри протянул руку, улыбнувшись, но Моника подалась назад, царапая пол каблуками. Тело предательски тряслось, не в состоянии подняться и выбежать из квартиры. Губы не могли выжать из себя ни слова.

На глаза наворачивались слезы, безысходность накатывала откуда-то изнутри. Моника вновь чувствовала это. Тупик. Надо действовать, рвать когти, кричать, стучать в дверь и звать на помощь. Но кто-то держал ее за рукав, тянул, не давая сдвинуться с места.

Мария Иванова легла на холодный паркет и представила, как колеса автомобиля растаптывают ее кости, тело сминается в консервную банку, а на лице застывает грустная улыбка. Снег укрывает ноги, живот. Он перестает таять на бледной коже и наконец пеленает глаза. Моника жаждала ощутить каждый осколок памяти, оказаться под колесами смерти и посмотреть послушной дочерью в глаза матери. Моника знала, что сидит за рулем своей жизни, поэтому хотела сделать настолько крутой поворот, чтобы разбиться вдребезги. Как бы она ни падала, как бы ни кричала и ни напивалась, ничто не помогало. Из чувств осталась лишь зияющая пустота внутри и хруст падающих снежинок на мамино тело.

Щеку окружила лужа слез, и их соль держала на плаву, выталкивая на поверхность, когда Моника пыталась утонуть. Казалось, боль девочки разлилась в Мертвое море, помогая держаться на плаву вот уже двенадцать лет.

Терри подошел к Монике и взял на руки. Пистолет со звонок ударился о паркет.

– Я не сделаю тебе больно, – сказал иностранец.

Сон Моники украшал снегопад. Огромные хлопья кружились в небе и опускались, словно на переплетающихся между собой ниточках. Терри смотрел в окно, и ему казалось, что они с Моникой игрушки внутри снежного шага. Кто-то встряхнул их жизни, и теперь Терри под одним одеялом с красивой девушкой. Он впервые может позаботиться о живой душе, может быть, даже полюбить ее.

Терри зарывался в волосы Моники, наслаждаясь ее ароматом и упуская важную деталь. Если снежный шар встряхнули, значит, он в чьих-то руках.

Время тянулось так медленно, что Терри физически ощущал его, вдыхая как запах эндорфина, поступающего в кровь. Моника уехала на такси, как только стемнело. Они провели целый день вместе, не вставая с постели.

Они встретились на следующий день. Моника сидела за барной стойкой и маленькими глотками пила водку с кофейным ликером. Звон колокольчика над дверью подсказал, что в бар вошел Терри. Его лицо переливалось как никогда, оно было живым, может быть, даже слишком живым для такой дыры. Терри сел через один стул от девушки и не поднял взгляда на Луи, подав сигнал о срочной порции виски. Терри смотрел только на Монику.

Когда она повернулась к нему, улыбка обвисла на губах и превратилась в выражение скорби. Моника сидела с заплаканным видом, тушь ручьями текла к груди. Терри будто встретил ее заново, будто не было той пьяной ночи. Воспаленные глаза молили о пощаде, их наполнял страх, которого было слишком много: сосуды лопались, слова, какими Моника пыталась все объяснить, мешались в кашу. Терри поздоровался с Луи, и в его руке уже плескался крепкий напиток.

– Мне нужны деньги, – говорила девушка, глотая виски и жмурясь, словно он был горячим. – Мне нужно много денег, понимаешь? Эти люди, они…

– Сколько? – спросил Терри.

– Десять тысяч. Баксов.

Терри вышел из бара Эдем, не расплатившись. Он скрипнул от злости высоким стулом за барной стойкой, но Луи будто не заметил, как неотъемлемая деталь корабля уплывает прочь.

Захлебываясь слезами, девушка заказывала коктейли один за другим. Она знала, что ей нечем платить, и хотела напиться от этого вдрызг. Луи смотрел сериал, натирая бокалы. В баре был только он.

Спустя час Терри Коул вернулся и положил сверток двадцатидолларовых банкнот в пустой бокал из-под «черного русского».

– Ровно десять, – сказал он.

– Откуда ты…

– Нет, – вмешался Терри. – Вопросы буду задавать я. И только после того, как мы отсюда уйдем.

Терри Коул включил ледяной душ, чтобы расширить сознание Моники, чтобы в нем не осталось ни одного слепого пятна после десятка коктейлей. Девушка сидела, обхватив колени, она не могла пошевелиться – тело свело ледяными цепями.

Иностранец бросил Монику на кровать и схватил за руки, вывернув запястья, затем он принялся за берда, выгибая колени. Терри искал следы. Следы уколов. Шприцов.

– Ты наркоманка?

Слова не доходили до ее мозга. Они застывали во льду, в который превратился ее организм. Терри ползал по ее телу и искал синяки на сгибах локтей и бедрах. Они должны были выступить на побледневшей коже.

– Что ты принимаешь?

Голос срывался на крик. Терри искал доказательства того, чего не было. В каждой вздувшейся от переохлаждения вене он видел жало шприца, вкалывающего горячий раствор. Иностранец видел, как ее кожа наливается красками от инъекции наркотика. Он терзал истощенное тело девушки, и его касания становились нежнее, Терри Коул гладил холодные ноги, он старался обнять и передать им свое тепло, свой жар, который вспыхнул от страха, что все может закончиться слишком быстро. Терри цеплялся за свой шанс и не собирался от него отказываться. Иностранец лег на Монику, накрыв ее лавой вспыхнувшего вулкана. Терри и Моника плакали, жалея каждый о своем.

Терри любил Монику с первой встречи, и любовь не остыла, когда он увидел, что осталось от девушки.

Они всегда встречались в баре. Она приходила первой, во сколько бы там ни оказался Терри Коул. Моника успевала пригубить пару бокалов, и всегда была в хорошем расположении духа. Они встречались, проводили ночь вместе, а утром Моника уезжала на такси.

Мария Иванова взяла деньги, которые дал ей иностранец. После этого их ничто не отвлекало друг от друга. Пока Терри не нашел Монику пьяной в баре, с царапиной над бровью. Тогда она сказала, что ее шантажируют, угрожают убить, и Терри Коул принес еще десять тысяч. В другой раз Моника говорила о долгах ее матери, о коллекторах, поджигающих двери. И Терри принес десять тысяч. Ему было плевать на деньги.

Все изменилось после того, как он проследил за ней. Он попросил таксиста держаться за белым хендаем, в котором ехала девушка. Моника вышла за два квартала до пункта назначения. Оставшийся путь она прошла пешком. Девушка настолько доверяла Терри, вернее, считала его полным идиотом, что ни разу не обернулась.

Когда Терри Коул увидел, как перед возлюбленной толстая рука в пиджаке открывает дверь в массажный салон, он не поверил. Решил, что она следит за фигурой и осанкой. Моника поднималась по одним и тем же ступенькам в массажный салон Адамово яблоко всякий раз после их ночи. Тогда Терри понял, что за ее осанкой следят другие.

Она обманула его. Она обманывала Терри долгое время. Моника вытерла о его любовь свою грязную…

Выход оставался только один.

Когда Моника зашла в бар, чтобы пропустить пару коктейлей перед встречей, на ее месте сидел высокий мужчина. Он снял черное пальто, успевшее высохнуть от снега, и повесил на спинку стула. Девушка не скрывала удивления и, подкравшись к посетителю, закрыла его глаза ладонями. Она сказала:

– Угадай, кто?

Ответ был молниеносным.

– Шлюха.

Руки Моники упали с лица мужчины, в мышцах вдруг почувствовалась слабость, отчего девушка поспешила сесть на соседний стул.

– Что ты сказал?

– Даже не пытайся снова увильнуть. Я следил за тобой.

Моника не сдержалась, и махнула ладонью по лицу Терри. Она должна была наступать, чтобы казаться оскорбленной. Ее рука не успела ударить, иностранец схватил ее за запястье.

– Мне больно! – сказала Моника.

– Мне тоже.

– Какого хрена ты несешь? Я не шлюха!

– Думаешь, я не слышал о салоне Адамово яблоко? – спросил Терри.

– Да, я там работаю, и что с того? Я администратор, к твоему сведению! – ее голос становился громче. – Принимаю клиентов, предлагаю чашечку кофе и…

– И трахаешь престарелых толстосумов?

Ладонь все-таки достигла цели. Моника хлестнула Терри по щеке так, что на той отпечатались ее тонкие пальцы.

– Не смей так со мной разговаривать. Я не твоя собственность.

– Конечно, ведь шлюхи принадлежат сутенеру. Больше никому.

Луи стоял в дальнем углу барной стойки и, рассматривая сериал под лупой внимательных глаз, натирал бокалы. Казалось, он не слышит того, что с первых минут открытия в баре поднялся шум. Бармен стоял с ровной английской спиной и пялился в ящик. Казалось, он не услышал, как за спиной Терри разбился бокал. Осколки разлетелись по углам, они еще долго звенели на кафельном полу, успокаиваясь.

Иностранец успел пригнуться, когда Моника запустила в него бокал из-под виски. Глаза девушки загорелись жестокой ненавистью, какая вспыхивает от раскрывшихся тайн, хранившихся под семью замками долгое время.

– Неужели я не прав, Моника?

Терри подошел к ней вплотную. Девушка выдыхала горячий пар, задрав голову.

– Отвечай! – крикнул Терри. – Тебя шантажирует клиент? Он угрожает выслать фото твоим родителям, чтобы они знали, чем занимается их дочь?

– Уйдем отсюда. Поговорим, когда останемся наедине.

Снег провожал двух восставших из Эдема дьяволов. Молочные хлопья били в лицо и таяли, ветер рассекал капли острыми клинками. Терри не выносил местного характера погоды, он старался впадать в спячку зимой, настолько глубокую, что просыпался летом. Медведи, как знал иностранец, в берлоге сосут лапу до весны, Терри Коул же сосал виски. Бутылку за бутылкой. День за днем.

Когда Моника добиралась до квартиры Терри в новенькой многоэтажке, она была трезвой. Они оба были трезвыми. Терри не успел притронуться к бокалу, который разлетелся на мелкие кусочки в баре. Это осложняло диалог, Терри и Моника были на взводе, необходимо было снять напряжение.

Терри Коул вышел из магазина с бутылкой виски под мышкой.

Они оказались в квартире и сели у подоконника как за барной стойкой.

– Моя мать умерла двенадцать лет назад, – сказала Моника. – Почти двенадцать лет назад.

Терри знал, что девушка помнит точную дату. Число, день недели, время. Все, до секунды.

– Мама отпросилась с работы пораньше в честь нового года, она пришла за мной в детский сад и сказала, что подарок ждет меня дома под елкой. Я так обрадовалась, что всю дорогу тянула ее за рукав. «Ну, скажи» – говорила я ей. А она улыбалась и молчала. «Мы уже почти дома» – сказала мама. Это были ее последние слова. Я все тянула и тянула ее. Мне нужны были ответы здесь и сейчас. Пьяный водитель сбил маму, пока я волочилась за ее спиной. Я помню, как ее вырвали из моих рук. Если бы я вела себя нормально… Я бы погибла вместе с ней. Жаль, что этого не случилось.

Моника смотрела на снег, кружащийся за окном, и на полупрозрачное отражение в нем. Ее черты напоминали лицо матери, а снег заметал его на холодном асфальте.

Терри взял бутылку, стоящую между ними, и, щелкнув крышкой, сделал несколько глотков. Он протянул бутылку Монике. Девушка выпила, не отрываясь от хлопьев снега. Моника видела кровь.

– Ты даже представить себе не можешь, что такое детский дом в России. Вместо праздничного салюта первого января меня привезли в детский дом где-то в области. Думаешь, что я кусок дерьма, потому что работаю шлюхой?

Моника усмехнулась уголком губ и уставилась на Терри. Она выглядела раненым зверем, окруженным стаей волков и скалящимся перед ликом смерти. Терри не ответил и отвел взгляд.

– Я оказалась в приюте с 2008 года. В самый удачный период его существования. С 2008 по 2011 год в детском доме умерло почти тридцать детей. Знаешь почему, Терри? – голос Моники становился тяжелым, он был приглушенным, как отражение в окне. – Потому что нас кормили примерно тем же, чем питались в блокадном Ленинграде во время Второй мировой. Дети выглядели заключенными в концентрационных лагерях. По нашим голым телам можно было изучать анатомию. Мы выглядели как скелеты. Ключицы и бедра выступали на уровне подбородка. Ответь мне, Терри, почему я три года питалась зеленой кашей, похожей на сопли и воняющей клеем? Почему нам не давали лекарств? Почему нас выгоняли на улицу в шортах, когда шел снег, а? Почему девочек заставляли принимать душ вместе с мальками, Терри?

Терри Коул сгорбился, будто на его плечи упало несколько тонн. На самом же деле на него свалилось гораздо большее. Человеческая судьба. Судьба, закаленная прочнее стали, но кривая и хрупкая. Она вилась, подобно корню, пробивающему слои почвы один за другим, чтобы удержаться на одном месте. Так судьба Моники стала стойкой, корни не давали сильному ветру вырвать ее из земли, однако жизнь при этом развивалась уродливой и бесплодной. Моника была сорняком в огороде общества. Из нее вырастили сорняк, затоптав нечто прекрасное.

– Не знаешь? – продолжила Моника, сделав глоток. – Я тоже не знаю, Терри. Я не знаю, почему мне досталась такая судьба. Я не знаю, в какой момент она сломалась, и кто в этом виноват. Может быть, я? А, Терри!

Девушка пьянела от пары глотков виски. Впрочем, дрянной напиток был ни при чем. История этой шлюхи уносила от реальности, выбивала землю из-под ног.

– Не проходит и дня, чтобы я не вспомнила тот день. Я вспоминаю, как мы гуляли, какой моя мама была красивой и улыбчивой, хотя жили мы на грани нищеты. А что же еще одинокая мать, работающая кассиром в супермаркете, может дать своему ребенку? Только любовь и нищету, Терри. Любовь и чертову нищету, – Моника остановилась, проследив за одной снежинкой, пока та не исчезла. – А ты знаешь, что только через десять лет я смогла ее похоронить? Ты знаешь об этом? Ее сожгли как дрова в огромной печи, а потом закатали в бетонную стену под плиту без фотографии. Некому было оплатить похороны. За все эти годы на ее могиле не было ни одного искусственного цветка, кроме тех, что оставляла я. Ты знаешь об этом? Ты ни хрена не знаешь обо мне! Решил, что я шлюха, и поэтому меня можно унижать в вонючих барах?

Черная тушь текла по ее щекам. Глаза казались такими уставшими, налитыми кровью от постоянных слез. Терри подумал, что ошибался, подумал, что Моника тратила его деньги на алкоголь, может быть, на мелкую наркоту, чтобы почувствовать себя на время счастливой. По крайней мере, она имела на это право.

– Прости.

Виски сливался в горло Терри и пропадал, словно вода в трубах. Иностранец думал лишь об одном. Он хотел, чтобы этой ночью в его венах тек только виски.

– Плевать мне на твое «прости». В пятнадцать лет Эмир вытащил меня из детского дома и стал для меня первым и единственным отцом, – говорила Моника. – Я благодарна ему. Поверь, детские дома только и выращивают, что наркоманов и шлюх, так что эта работка оказался по мне.

Моника снова оскалилась, на этот раз во весь рот, и придвинулась к Терри:

– Я никогда не буду оправдываться за это.

На улице стемнело. Мягкие рисовые хлопья почернели и стали похожи на пепел. Их жизни сгорели. Кто-то облил их бензином с головы до ног и поднес спичку.

Небо было ярким, как бездна. Вместо снега, черноту пронзали весенние звезды. Там, вдалеке, казалось, небесная ширма дала трещину, за которой скрывался иной, светлый мир, и он смотрел на человеческую жизнь с неподдельным любопытством. Свет смотрел на Терри Коула, запертого на двадцать шестом этаже, как на мелкого жука в банке, ведущего примитивный образ жизни. Небесный Глаз видел, как Терри смотрит в ответ с ненавистью и призрением, и знал, что когда-нибудь этот жук задохнется в своей банке под плотной крышкой.

Вероника уснула. Она оделась, приняла душ и легла в постель Терри, пока он прочищал горло новой бутылкой виски.

– Я не убивал Монику, – ответил иностранец. – Потому что любил ее до последнего дня.

Вероника не могла успокоиться, пока Терри Коул гладил ее волосы и повторял:

– Ты так на нее похожа. Вы будто сестры.

История была слишком живой в испуганном мозге Вероники. Она закрывала лицо руками, чувствуя горячее дыхание иностранца во всех уголках голого тела. Вспышки памяти загорались острыми огнями, от каких болели глаза: на запястьях Терри защелкнулись наручники, полицейские ударили ему под ребра, и только тогда нерушимый дух высокого мужчины надломился. Все посчитали его убийцей. Улицы оборачивались, провожая того, кому на них было не место.

Терри Коул оказался за решеткой, ожидая суда в одной камере с наркоманом, сдирающим с себя кожу во время ломки, и бездомным, который, кажется, первым приручил мух. Компания была под стать Терри. На серых стенах рисовались члены с огромными яйцами, на них оставляли послания семьям и отскабливали ногтями дни, проведенные вне воли.

Через небольшое отверстие в бетонной стене, воздух стелился под ноги и ускользал прочь. Кислотный запах мусора заставлял глаза слезиться, а голодный желудок скулил о двойном эспрессо с сэндвичем. Терри лежал, не вставая, двое суток, пока за ним не пришел полицейский. Жизнь перевернулась с ног на голову.

Терри Коул не мог уснуть, хотя солнце начинало разогревать темные тона весеннего неба. Он думал о том, что все, чего он начал бояться за те двое суток в камере, вернулось за ним. Оно нашло его здесь, на двадцать шестом этаже города мечты. Иностранец отчетливо помнил, как звучит звук свободы. Как звук расстегивающихся наручников. Терри потер запястья, словно с них только что сняли оковы, и все детали пазла сошлись. Его снова ищут, хотят обвинить и на этот раз везением ему не отделаться.

Серый потолок растягивался как жвачка. Терри вспомнил детство. Он видел себя одним на качелях, мечтающим достать до неба, видел, как обрывки травы разлетаются от его хлестких ударов и как маленький Терри Коул в одиночестве проводит дни.

Все его слова, сказанные Олегу на лестничной клетке, были ложью. Вся жизнь Терри Коула – ложь. В возрасте Олега у иностранца никогда не было друзей, он целыми днями качался на качелях с «AC/DC» в наушниках и возвращался домой под вечер, голодный и грязный. Терри Коул упустил это время.

Глава 12

Экран телевизора разбрасывал по стенам и потолку мигающие огни. Кто-то спорил и кричал в прямом эфире. Звук покидал комнату и слышался тихим скандалом, какой скрывают от детей за запертой дверью. Казалось, голоса уже стихли, однако стены впитали их губкой, так что стон выходил из пор памяти.

Картинка на экране дрогнула, и девушка в облегающем платье обещала завтра кратковременный дождь с прояснениями. Она даже успела прорекламировать средство от простатита, когда канал снова переключился.

Сериал про воров в законе.

Криминальные новости.

Дорожные войны.

Голые и смешные.

В общем, все, чтобы быть счастливым.

Телевизионное вещание в России – отдельный вид дерьма, которым людей откармливают как свиней комбикормом, чтобы пустить на убой.

Пульт срабатывал от тела, придавившего его. Одна нога свисала с кровати. Кровь замедлилась в руке, лежащей под ребрами, и клетки кожи начали холодеть. Голова промахнулась мимо подушки. Женские черты в неестественной позе подсвечивались кадрами с экрана в полной темноте.

На кухне слышалась возня, кто-то хлопал дверцами и рылся в шкафчиках. Тень перемещалась от одной стены к другой. Звенели крышки посуды, что-то рассыпалось и проливалось на пол. Масляные следы скользили по линолеуму, роняя столовые приборы.

Кевин искал то, что спрятал в одном из ящиков.

Рита Спаркс спала крепким сном. Она шла по страшной дорожке в лес и искала свой домик у озера. Рита смотрела по сторонам и замечала, как деревья становятся гуще, как поле редеет и зарастает соснами и березами.

В следующем сне на той же дорожке, по которой давно не ездят машины, Рита встретила мальчика, и он попросил проводить его до дома. Мальчик переживал за родителей, какие искали своего сына. Рита Спаркс привела ребенка к дому, как он и просил, но в нем никого не оказалось. Рита стучала в окна, вырывая петли, но никто так и не появился.

В последнем сне Рита бежала по тонкой ленточке, сужающейся с каждым шагом. Тело было тяжелым, удержать равновесие получалось с большим трудом. Рита бежала, умещая вес тела на кончиках пальцев. Ветви деревьев резали ее плечи, били в глаза, и женщина теряла скорость. Лес подхватил ее, и Рита Спаркс махала руками в воздухе, не двигаясь с места. Деревья сомкнулись в сплошную стену, обрезав ленточку дороги.

Глава 13

Терри Коул открыл глаза и уставился в потолок. Широкое полотно напоминало чистый лист, с которого началась его новая жизнь: серая и монотонная. За окном еще было темно, и иностранец не понимал, сколько времени прошло с последней бутылки виски. Или он до сих пор плавает в ней? Память отрывками билась о черепную коробку, вызывая приступы боли. Терри помнил, как вызвал Веронику, как мать маленького мальчика стонет за металлической дверью, как шлюха открывает рот перед дулом пистолета.

Обыскав стены в поиске часов, иностранец так и не нашел их. Спина затекла на холодном полу, и движения удавались с трудом и хрустом между позвонками. Иностранец дотянулся до куртки, где лежал сотовый, и нажал на большую кнопку в центре, чтобы экран загорелся. Тусклый свет обжег слизистую глаз и высветил: 06.05.2020. Пн. 22:16.

Прошло около пятнадцати часов с того момента, как Терри успокоил перепугавшуюся шлюху. Подумать только, Вероника считала, что иностранец заплатил за нее несколько тысяч долларов, чтобы застрелить.

Терри Коула волновала лишь собственная шкура. Но проститутка не знала ничего, что могло быть полезным.

В свои девятнадцать лет Вероника умела приструнить самого дикого зверя. Нужно было лишь обласкать. Поэтому за Терри говорил глок. Вот уж у кого железные нервы.

Утром Вероника уехала на такси. Терри протянул ей чаевые, которые она не отработала, но заслужила сполна. Деньги были гарантией Терри, что шлюха будет держать язык за зубами.

Ничего не может быть хуже, чем гарантия проститутки. Иностранец рискнул всем, пригласив Веронику в квартиру. Те несколько раз, когда он пользовался услугами юной жрицы любви, Терри следил за тем, чтобы Вероника не спускала с него игривых глаз. До случая с Моникой, иностранец пользовался привилегиями борделя. За запах Франклина ему отдавали девочек в руки, не пользуясь кучерами любви, какие служат при каждом массажном салоне. Шлюха не должна была запомнить район, улицу и тем более номер дома. Их провожала и разделяла ночь.

Все кончено. Теперь проститутка знает адрес, а значит, его может узнать любой, у кого ствол окажется больше.

Терри Коул остался один. Он забрался в кровать, на том место, где спала Вероника, чувствуя знакомый запах. Иностранец потерся щекой о подушку, лег в те вмятины, которые, казалось, сохранились от проститутки, и вдохнул до тех пор, пока легкие не выкашляли строительную пыль новостройки. В голову закрадывались мысли о том, что все шлюхи пахнут одинаково, но Терри знал, что это не так.

Иностранец уснул. Терри Коул знал, что ближайшие дни его жизнь ничего не значит, она существовала лишь на фонарных столбах и автобусных остановках. Терри разыскивали по подозрению в убийстве. Но это было далеко отсюда. Полиции известно, что он живет в общежитии. Первый этаж. Шестая комната. А значит, неизвестно ничего. Можно закрыть глаза, и ощутить, как усталость спускается с плеч, зарывается в одеяло и исчезает.

Глава 14

Кевин опрокинул бутылку сухого красного вина, и оно влилось в пересохшее горло. Урожай 2019 года, собранный в Испании, отдавал нотками ежевики, какие, впрочем, Кевин не замечал. Он оставил в бутылке меньше половины напитка и простонал от удовольствия, облизав губы.

Вино – это не то, что он искал. Кевин хотел с тем же желанием влить в себя талую, как русский снег, водку. К его огорчению, она кончилась слишком рано на этой неделе. Круглосуточных магазинов поблизости не было – в радиусе тридцати километров непроглядная тьма, а от цивилизации маленький деревянный дом отделяли избитые дороги, напоминающие канавы. Весной их размывало до такой степени, что путь к городу походил на реку.

Тело расслабилось, но кровь закипала от жажды, сердце хотело выпорхнуть из груди и разорваться на мелкие брызги. Напряжение скреблось под кожей, будто полчище тараканов; мозг поедали мысли, как стая уличных крыс кусок сыра. Ничто, ничто не могло унять эту боль, кроме крепкого алкоголя. Кевин смотрел перед собой и видел лицо матери. Кевин закрывал глаза, пытаясь сжать их так, чтобы вылетели яркие искры и унесли за собой далеко-далеко, но видел лицо матери. Он помнил все настолько четко, что не оставалось сомнений – это действительно произошло.

Кевин знал, что в соседней комнате лежит Рита. Он оставил телевизор включенным, заполнив тугую тишину, на которой можно было повеситься без веревки. Из коридора слышались тихие голоса, а отражение играло фигурами с экрана телевизора. Все вокруг убеждало в том, что жизнь не остановилась, а продолжила свой неспешный шаг.

– Ему было всего одиннадцать лет, – говорила Рита Спаркс на скамейке в лесу. – Одеяльце…

Ее слова были искренними как первый снег, чистыми, словно слеза ребенка. Рита говорила то, что крутилось в памяти без конца, в ее состоянии одна мысль то и дело прикрывалась другой, исчезала и проявлялась снова. Рита Спаркс была ребенком, которому скоро придется надевать подгузники и вытирать испачканный подбородок. Жизнь по часам, дневной сон и ночной туалет – Кевин больше не мог с этим справляться. По крайней мере, без водки.

Руки Риты были холодными. Ей хотелось обрести девичий румянец, почувствовать себя молодой, почувствовать то, что покидало ее, облизнуть с губ последнюю крошку сахара. Жизнь.

Кевин растекался по полу, вино закончилось до того, как смогло потушить хотя бы запал. Голова тяжелела, и мысли твердели, застывая от безысходности. Кевин хотел спать, день выдался не из легких, однако он понимал, что этой ночью бессонница не оставит его. Как бы он ни жал на педаль, как бы ни выворачивал руль, сдвинуться с места не удавалось.

Рита Спаркс смотрела, не отрывая взгляд. Ее влюбленные глаза помутнели от слепоты, она замерла в ожидании чуда. Кевин прокручивал пленку в своей голове и наблюдал за одной и той же сценой: где он и она, где они держатся за руки, и Рита говорит:

– Это ты рассказывал ему про волков.

Кевин вытряхнул на язык последнюю каплю вина, опьяняющую сильнее целого литра, и повалился на бок. Он лег, положив голову на пол, и смотрел в темное стекло бутылки.

Кевин взял мобильник и набрал сообщение: «Как всегда в среду. В два».

Глава 15

Человек в черном сел в такси и встретился взглядом с водителем. Они не обмолвились и словом на протяжении всего пути. Узкие улицы Санкт-Петербурга пропускали машины по своим жилам, набережные омывали порывами ветра, от которых автомобиль покачивало, словно на волнах. Механизм работал, люди спешили на работу со стаканчиками кофе и недовольными лицами. Толпа переходила дорогу без светофора, заставляя машины сбиваться в пробку, поднимался раздраженный гул сигналов, на какие пешеходы отвечали плевками и глубокими затяжками сигарет. Дым сливался с паром от прохладного весеннего воздуха, отчего становился густым и стелился туманом внутри толпы.

Водителями такси в России чаще всего оказывались трудовые мигранты из средней Азии. В большинстве своем они приехали в начале девяностых годов прошлого века в поиске заработка. Мигранты оставляли в родных странах семьи с детьми, потому что после распада СССР получившие суверенитет государства находились в упадке, а традиция заводить большую семью оставалась в крови. Добросовестных работников часто оставляли без документов, превращая в рабов, которые не знали, когда зайдет солнце. Они были настолько удобными, что от таких рабочих никто не мог отказаться: кто еще будет работать по двадцать часов в сутки практически без еды и отдыха? Содержание мигрантов обходилось дешевле корма для собак, поэтому альтернатив им не было. Русский человек давно отказался работать за гроши, да еще и трезвым.

Таксисты были, пожалуй, лучше других защищены в правах, несмотря на то, что компании высчитывали процент даже с чаевых и штрафовали за малейшую оплошность. Мигранты выживали ради своих семей, выдерживая насмешки и травлю коренных жителей. Иностранцы жили тесными общинами, говорили на своем, непонятном другим, языке и становились частью русской культуры.

Терри Коул хотел что-то сказать такому же иностранцу, как и он сам, хотел поговорить с ним так, что бы никто ни заподозрил, куда снова вляпался Терри. Но он понял, что они говорят на разных языках. Терри расплатился и вышел из машины. В лицо брызнул мерзкий моросящий дождь. Иностранец прошел несколько кварталов пешком, заметая следы, и, набрав на домофоне комбинацию цифр, оказался в мрачном тоннеле двора-колодца. Терри осмотрелся: четыре стены бетона окружали его со всех сторон, выход был лишь там – наверху, и тогда иностранец подумал, что ходит по дну.

В маленькой комнате стоял спертый запах пота и вчерашней выпивки. Внутри царила тишина, лишь шорохи грязной обуви иногда разбивали ее. Окно первого этажа выходило на улицу, и прохожие оглядывали собравшихся в тесной комнате. Штор не было. На месте окна все равно, что дыра, не позволяющая почувствовать себя в безопасности. Прохожие смотрели с укором. Терапия уже началась. Стены успокаивающего зеленоватого цвета походили на больничную палату, нервные постукивания каблуками собравшихся напоминали треск счетчика Гейгера, означающего, что от этого места стоит держаться подальше.

Терапия идет полным ходом. Каждая деталь пытается свести с ума.

Десять человек сидели в кругу. С ними была женщина в очках, закинувшая ногу на ногу. Все звали ее Надеждой, и Надежды было так много, что лишнее пыталось покинуть тело: часть ступней, не поместившихся в туфли на стертых квадратных каблуках, поднимались из тесной обуви как дрожжевое тесто. Серая юбка-карандаш обтягивала широкие бедра, привлекая внимание мужчин.

Громкое хриплое дыхание вырывалось изо рта женщины, ставящей галочки на планшете. Она трясла воротник блузки с глубоким вырезом, в котором виделась старая сморщенная грудь. Надежда проветривала свои недра, запуская под блузку струю прохладного воздуха из ярко-красных губ. Один стул пустовал, на нем не хватало галочки.

Терри Коул знал, что отсюда надо быстрее сбежать, но ловил секунды открытым ртом, как в аквариуме. Время будто остановилось. Женщина закончила пересчет и, откашлявшись, сказала:

– Приветствую всех на нашем собрании.

Надежда забила ладонями, зажав планшет между ног и обратив на себя внимание. По очереди аплодисменты подхватили все присутствующие.

– Спасибо, что пришли. Пожалуйста, поделитесь тем, как прошла ваша неделя.

Женщина поправила очки и снова откашлялась. По ее шее прямо между грудей потекла капля пота.

Терри Коул думал над вопросом. Как прошла его неделя? Как обычно, если не считать того, что его разыскивает полиция, что шлюха узнала адрес квартиры, где думала, что ее вот-вот убьют, а в общежитии Терри кто-то преследует. Все в норме.

– На этой неделе я выпил рюмку водки, – сказал мужчина, выглядевший пропавшим без вести лет десять назад. – У дочери был день рождения.

Его язык заплетался в корзинку, где можно было заваривать лапшу, какую Джон Доу[4] вешал на уши собравшимся. Покрытый катышками свитер, скорее всего, стирали перед пропажей этого мужика; шея была темного цвета, словно от загара. Но это было нечто другое. Некроз. Разложение клеток кожи.

– Я рассказывал про нее, – продолжал мужчина. – Она у меня просто красавица, скоро она кончит университет и будет учить детишек. Она очень любит детишек. Жаль только своих у нее еще нет. Я ей говорю, что хочу успеть понянчить внуков, а она сразу отмахивается.

Терри думал, что Джон Доу достанет из-за пояса бутылку и выпьет за день рождения дочери. Но тот сдержался. Мужчина достал сигарету грязными пальцами и засунул в рот, скрытый где-то в рыжей от сигаретного дыма бороде. Он хотел закурить, но пышная женщина остановила его.

– В помещении запрещено курить! Спасибо, что поделились с нами, друг, – Надежда всех называла друзьями, как указывала инструкция. – Пожалуйста, следующий.

Никто из друзей не спешил делиться личной жизнью. Эти бродяги не способны даже принять душ и протрезветь перед собраниями, проходящими каждую среду в одно и то же время, что уж и говорить о внятной истории, которую можно придумать, чтобы не лгать как последним идиотам.

Глаза Надежды искали следующую жертву. Она обводила взглядом каждого, пока все думали, куда делся тот парень, чье место было пустым. Никто из присутствующих не называл имен, все были друзьями. И сегодня друг с третьего по правую руку Надежды стула не пришел. Он был еще пацаном, как думали те, кто вообще способен думать, он должен был справиться с зависимостью и начать новую жизнь.

Кто знает, он мог ее начать на том свете.

В подобных заведениях это закономерность. Ничего более. Однажды кто-то не приходит, а на следующее собрание его место занимает другой. Терри знал, что в этом убогом месте собрались те, кого хотят спасти родные, не имея денег на реабилитацию в приличной клинике, и те, кого обязал суд. Иностранец относился к последним. После того, как его оправдали за недостатком улик в деле об убийстве Марии Ивановой, суд, не имея оснований для подписки о невыезде, предписал посещение клиники реабилитации, чтобы не отпускать далеко главного подозреваемого. Расследование продолжалось. До сих пор. Безуспешно.

Последние пару месяцев Терри Коул находился на домашней реабилитации, так бывает после прохождения всех стандартных процедур в клинике и заключения психолога. Терри вел себя как шелковый, изучив приемы моментального протрезвления, чтобы вернуться в Эдем.

Алкоголики обычно умирают двумя способами: либо ждут, пока сердце остановится само, либо останавливают его, насколько хватит фантазии. Было время, когда Терри гадал, что могло случиться с пропавшим человеком. Он подходил к Надежде и представлялся другом пропавшего, а она шептала ответ на загадку, которой Терри развлекался, будто участвуя в ток-шоу.

Надежда остановилась на Терри. Она смотрела на него упорным взглядом, но не знала, что Терри Коул закрыл глаза за солнечными очками.

– Как прошла ваша неделя? – спросила женщина.

После долгого молчания, Терри понял, что она обратилась к нему. Иностранец поднял на лоб большие темные очки и сощурился, увидев повернутые к нему головы друзей. Терри Коул плавно моргнул и подавил зевок, показывая всем, что интереснее компании он не встречал.

– Пожалуйста. Расскажите о себе, – повторила Надежда.

Человек с солнечными очками на лбу не заметил вопроса, он уставился на ножки пустующего стула. Друзья замерли в ожидании. Терри и до того не отличался откровенностью на собраниях, но в этот раз проявил верх бестактности.

– Друзья, давайте поддержим нашего друга! – сказала женщина и подняла аплодисменты.

Движения передавались по цепочке от алкоголика к алкоголику, их глаза загорались оттого, что они являются частью чего-то. Чего-то настолько дрянного, что о большем они и мечтать не могли. Эти сорокалетние холостяки. Сорокалетние девственники. Маменькины сынки и обитатели ночлежек. При очередном взгляде на контингент, в котором находился Терри, он все более отчетливо слышал запах дорогих духов на своем свитере, хранившем память где-то между ниток. Это были духи, которые подарила ему Моника. Шанель номер какой-то. Мужские. Она подарила их так давно, что только грубая шерсть могла это запомнить.

Аплодисменты заглохли, и Терри Коул посмотрел в глаза Надежде, отчего она незаметно для других вздрогнула. Незаметно для других, но не для Терри.

– Как вы можете нести эту чушь? – сказал Терри. – Каждый месяц кто-то умирает из нашей дешевой компании, а вы спрашиваете, как прошла наша неделя? Скоро все закончат так же, как тот парень.

Терри ткнул пальцем в пустой стул, чем собрал на себе недовольные взгляды друзей.

– Знаете что? – продолжил он. – Позавчера я выпил две бутылки виски за ночь. Да, ночь была длинной. Я вливал виски в горло даже тогда, когда тело онемело настолько, что не могло дотащиться до унитаза. Я говорю это вам, чтобы дать понять: вы полные неудачники. Вы лжецы, строящие из себя святош.

Иностранец перевел дух и ощутил жгучее желание выкурить сигарету. На его лице показался оскал, знакомый паре русских шлюх. Зверь чувствовал дичь, окружившую со всех сторон. Надо было показать всю свою силу, чтобы не остаться овцой.

Шея Надежды покраснела, теперь по груди стекала раскаленная лава вместо пота. Очки запотели от напряжения, и, когда женщина сняла их, ее глаза вдруг стали узкими, а щеки стянулись, словно от пластикового пакета на голове. Надежда протирала стекла, сдерживая слезы. Как будто она сама не знала, насколько ничтожной была ее работа.

– От этих людей разит, как от плохого бара, а вы делаете вид, что верите каждому их слову. – Терри Коул обратился ко всем. – Вы – то, о чем жалеют ваши семьи…

Терри собирался сказать что-то еще, но врезавшийся в скулу кулак помешал этому. Иностранец опрокинулся со стула, сделав кувырок через голову и влетев прямо в стену. Ему показалось, что он слышал хруст, а когда открыл глаза, то уже лежал на полу с ногами за ушами.

Бородатый мужик квадратного телосложения отрыгнул после удара, получившегося неожиданно сильным. Его огромный упругий пузырь на месте живота, на который ложились два жирных соска, выпячивался так, что плечи и руки заходили за спину. До сих пор пьяный он не знал, что сказать, когда падает кто-то другой, а не он сам. Воцарилась кромешная тишина, сидящие люди смотрели на Терри то ли с грустью в глазах, то ли с ожиданием драки между ним и пьяным кубом. Глядя в их стеклянные глаза, ни в чем нельзя быть уверенным.

Когда Терри Коул поднялся и сделал шаг к стулу, квадратный человек отступил, и иностранец повернулся к нему спиной. Терри шел к двери, спрятанной в арке коридора.

– Выпейте сегодня за меня, – сказал он.

– Подождите! Да стойте же! – говорила Надежда.

– Счастливо, baby.

– Боюсь, что нам придется встретиться снова! В последний раз.

Терри остановился. Голос женщины стал уверенным, строгим, непохожим на Надежду.

– Если не хотите начать курс реабилитации с начала, вы должны прийти на собрание через неделю, – сказало жерло извергающегося вулкана, обведенное красной помадой.

Терри Коул чувствовал себя идиотом. Как он мог забыть? Как он мог сказать такое? Кажется, происходящее в конец доконало его. Обычно все дожидались последней встречи, чтобы вылить самые омерзительные слова на голову одиннадцатого алкоголика в их компании. На женщину, которая, судя по подтекам на лице, выпивала не меньше Джона Доу.

По маленьким улочкам Санкт-Петербурга проносились трамваи, звенящие стоявшим на рельсах автомобилям. Троллейбусы цепляли свои рога за провода, по которым шел ток, и перевозили людей от остановки к остановке. Город был слеп к проблемам других, вернее, он не хотел их замечать. После зимы подснежниками в закутках вырастали бездомные, они существовали на эволюционную ступень ниже обычных прохожих, там, где за выживание приходилось драться.

Зима забирала многих из тех, кто не успел добраться до города мечты. Люди в обносках, словно в шкурах убитых животных, просили милостыню на ступеньках уютной булочной рядом с трамвайной остановкой. Если какой-нибудь гнусный подросток не выбьет стаканчик из рук, бездомный скоро окажется в городе мечты.

Терри докурил и отлип от стены. Все это время он стоял рядом со стеклом, ведущим в аквариум алкоголиков. Иностранец прошел мимо окна и плюнул на него так жирно, что Надежда еще долго смотрела, как желтая от табака слюна сползает по стеклу.

Надев темные очки, иностранец затерялся в толпе. Голоса людей появлялись и исчезали рядом с ним. Кто-то обсуждал работу и прошлую ночь, а кто-то как маленькая девочка в розовой шапке с заячьими ушами всасывал через трубочку последние капли кока-колы. Она посмотрела по сторонам и заметила взгляд Терри. Девочка оторвалась от пластиковой трубочки и поднесла к лицу воздушный шар. Он оказался прозрачным, так что лицо крошки можно было разглядеть. Девочка засмеялась, выглянув из-за шара, но Терри уже был далеко.

Человек в рекламном щите говорил в рупор о том, что на второе обручальное кольцо скидка пятьдесят процентов только по его флаеру. Терри вспомнил единственный разговор, когда он сказал Монике, что хочет на ней жениться. Она расхохоталась и поцеловала его, назвав милым. Моника знала, как сменить тему разговора.

На фонарных столбах висели объявления. Бритая голова. Мощный взгляд. Прямо в центре Санкт-Петербурга. За мрачными стеклами очков иностранец различал не спускающих с него глаз прохожих. Все смотрели и сравнивали с лицом на бумаге. Казалось, первые полосы газет пестрили его черно-белой физиономией. Терри не опускал голову, сопротивляясь страху, и сжимал кулаки в голых карманах пальто. Только тогда он понял, что глок остался в квартире.

Толпа гнала Терри по течению и наконец выбросила на берег. Иностранец оказался на другой стороне улицы, вдалеке от потока прохожих, и тогда он заметил в руке листовку с надписью «ПРЕМЬЕРА! «Бесы» 13.05.2020 г. Пригласительный билет на одну персону в партер».

Терри не мог понять, как билет оказался в его руке.

Глава 16

На небе наступил прилив. Малиновый рассвет развеялся, и голубое полотно растянулось по всему побережью. Густой туман ласкал промокшую кожу прохладными прикосновениями. Он спустился к реке, и небо загорелось яркими красками, какие скрывал утренний плед над травой. Аист взмахнул сильными крыльями, ударив о воду, и улетел. Подул первый ветерок, и трава склонилась, пуская волны на пышном поле.

Рядом слышался стрекот кузнечиков и шуршание змеи, прокладывающей себе путь через заросли. От цветка к цветку перелетал тяжелый шершень. Было видно, как ему тяжело. Под силой насекомого цветы наклонялись, а потом разжимались, словно пружина, когда шершень улетал. Паук плел кружевную паутину между травинками, падал и взбирался по надежным тросам своей ловушки, придумывая более изящный способ убийства. В энциклопедии было написано, что пауки плетут такие ловушки, чтобы в них залетела муха. Как только она застревает в паутине, пауку, который ждет в западне, приходит сигнал о том, что жертва попалась. А дальше дело за малым. Представитель отряда членистоногих, как было написано в энциклопедии, подползает к еще живой мухе, впрыскивает ей яд, а затем пищеварительный сок, используя тело жертвы как сосуд, из которого позже выпьет все содержимое.

На небе бабочки сплетались в стаю, проносясь над травой. Их маленькие крылья бились друг об друга, отчего поднимался шум. Где-то послышался сильный всплеск. Рыба ударила хвостом о поверхность воды. На грудь Канна запрыгнула лягушка.

Лягушка обыкновенная, подумал Канн, подняв ее за заднюю лапу и сравнив с той, что видел на страницах энциклопедии. Лягушка выскользнула из его пальцев и, плюхнувшись на лоб, сбежала. Природа проснулась, и стала спотыкаться о человека. Человек стал ей мешать.

Канн выглянул из травы. Слева по полю стелился бархатный ковер зелени, а справа русло реки отсекало густой лес. Канн снова сбежал из дома до рассвета, чтобы лечь в траву и увидеть, как жизнь просыпается в черном свете. На траве остался силуэт его детского тела, по которому бегали крошечные муравьи. Они скапливались в одном месте, там, где чувствовали кровь.

Послышался громкий свист со стороны леса, и Канн побежал домой. Мальчик прыгнул в реку с разбега. Течение уносило Канна вниз по реке, нога все еще болела, но он сопротивлялся упрямой боли и спустя пару десятков метров оказался на суше.

Ферма отца состояла из нескольких загонов для скота. Он держал десяток поросят, за которых рассчитывал выручить неплохие деньги следующей весной. Четыре коровы. Мелкий рогатый скот. Курятник. Плодородное поле.

Канн выжал одежду по дороге домой, насколько хватило сил, и зашел в загон со свиньями. Мальчик загребал грязь вместе с пометом и размазывал по белой футболке, пока толстые хряки рылись пяточками у его ног и толкались друг с другом. Он пачкался, чтобы показаться отцу.

Канн выпрямился и заметил, как свет в сарае померк. Он обернулся и увидел перед собой высокого человека, гораздо выше его самого, настолько широкого, что плечи напоминали перекладину футбольных ворот. На шее, словно на пне крепкого дуба, крепилась голова с прямым вытянутым подбородком, напоминавшем лошадиную челюсть. Череп, обтянутый кожей, блестел от света лампочек, висевших на оголенных проводах над каждым загоном.

– Отец…

Фигура, выточенная из камня, не издавала ни звука. Человек уставился в одну точку, прямо перед собой, прожигая взглядом сердце мальчика. Отец смотрел не на него. А на то, что барахталось в грязи свинарника. Канн обернулся и увидел за своей спиной барахтающегося поросенка, которого втоптали в дерьмо.

Отец открыл ворота загона, щелкнув замком, и жестом попросил Канна выйти. Мальчик не думал ослушаться.

– Мне нужна твоя помощь с Мэгги, – сказал отец.

Его голос гремел как удар о металлический столб клюшкой для гольфа. И также резонировал во всем теле.

Мальчик плелся позади, когда отец подошел к Мэгги, и та от радости заржала. Она стучала передними копытами и билась мордой о грудь отца, выражая неистовую любовь, а он гладил ее мощные скулы и приветствовал, приставив свой лоб ко лбу лошади.

Мэгги участвовала в скачках. Она становилась чемпионом округа, затем штата. На кобылу ставили столько, что потребуется тысяча литров молока в неделю, чтобы потягаться с ней. В следующем году Мэгги попробует свои силы на чемпионате страны. Там речь заходила о совершенно других деньгах. Вот благодаря кому Канн сможет поступить в колледж.

– Мне нужно, чтобы ты держал ведро, пока я буду мазать копыта, – сказал отец.

Канн обнимал тяжелое жестяное ведро. Отец стоял под огромной лошадью, поставив одно копыто Мэгги себе на колено, и втирал мазь, от которой воняло так, что мухи вились над ней клубами.

– Знаешь, что это? – спросил отец.

– Нет.

– Это барсучий жир, смешанный с медвежьей желчью.

Рвота подступила в то же мгновение. Канн уронил ведро, из которого подскочила густая капля. От удара Мэгги испугалась и выдернула копыто из рук отца, он упал прямо под ней. Кобыла словно сошла с ума, она ржала, скаля розовые десна, и вставала на передние лапы, рассекая задними воздух. Если бы отец стоял, то копыта Мэгги били бы выше его головы. Настолько она была огромной. Кобыла повернулась к мальчику лицом и оголила желтые зубы, схожие с человеческими, но превышающие их в разы. Мэгги ткнула Канна в висок, и он упал, больше от страха, чем от боли. Боли не было. Или мальчик ее не чувствовал.

Разъяренная кобыла рванула к упавшему ребенку, он должен был оказаться под ее копытами. Канн обхватил голову руками и услышал, как бой копыт стал тише, он словно зарылся под землю, которая дрожала в едином ритме. Мальчик не думал о смерти. Он держал голову и слушал грохот копыт, а потом все затихло.

Когда Канн открыл глаза, он смотрел на свою ферму свысока. Мальчик не сразу узнал ее. Канн будто летел. У него выросли крылья, и сон наконец стал явью. Мальчик смог повернуть голову и увидел в стороне Мэгги. Она убегала прочь. Лошадь уже не казалась огромной и страшной, а походила на собаку, которой кинули палку. Сейчас она поднимет ее и вернется, подумал Канн.

У мальчика подкосились ноги, и он упал на траву, когда отец спустил его с плеча. Канн не ожидал, что полет окажется таким быстрым.

– Нельзя пугать лошадей, – сказал отец. – Из этих тварей можно вырастить чемпионов, но менее пугливыми они не становятся.

Он еще что-то крякнул в конце фразы железным голосом, глядя на размашистый бег Мэгги, но мальчик не различил слов. Отец любовался проявлением бодрой кобылы: переливами напрягающихся мышц под благородной каштановой кожей, развеивающейся на ветру гривой, мощными копытами, оставляющими за собой рвы.

– Тупые животные, – добавил отец.

Канн остался на траве, фильтруя частым дыханием страх, который появился, стоило спуститься на землю. Отец отрывисто свистнул, подозвав кобылу, а затем лязгнул какими-то звуками, отчего Мэгги снова уткнулась в грудь хозяина, словно ничего не произошло. Но Канн все запомнил.

Впредь мальчик держал ведро крепче, но подходил к Мэгги с опаской. Он гладил ее, подавляя страх, и вздрагивал, когда лошадь сокращала мышцы, отгоняя слепней. Канн ненавидел в себе ту дрожь, которая рассыпалась по его телу всякий раз рядом с Мэгги.

Отец выливал грязную воду из коровника под ноги, и та утекала прочь мимо решетки подвала, стены которого обрастали слоями дерьма. Он каждый вечер менял воду, держа рогатых в чистоте, следил за состоянием копыт и вымени, чтобы не заразить молоко. Главное, что он заработал за свою жизнь, как говорил отец, – это репутация. О его ферме прослышал весь Сакраменто, однажды даже приехал старый фургон, из которого вышла молодая девушка в очках, ее волосы были собраны в хвостик. Лошадиный хвостик, подумал тогда отец. Девушка была юной журналисткой, собирающейся написать статью о целебном молоке «Parker’s».

Отец с удовольствием дал интервью прямо в сарае, проведя недолгую экскурсию и даже раскрыв свой секрет: любовь и взбитые сливки. Девушка поблагодарила его за любезность и оставила визитку – телефон на вырванном клочке тетрадного листка.

– Позвоните, если найдете время рассказать о вашей ферме подробнее, – сказала она.

– Как раз составлял график на следующую неделю, – ответил мужчина.

Комбинированный корм содержал стероиды, придававшие молоку сладковатый, «необыкновенный», как называли это некоторые, вкус. Канн говорил отцу, что чувствует нотки баббл гама и послевкусие мелисы, на что отец смотрел, наморщив лоб. Канн собирал из книжек и телепередач занимательные слова, значения которых оставались за кадром, и вставлял при любом удобном, а иногда и не очень, случае.

На самом же деле ничем, кроме коровьего молока и вызванной зависимостью, белая жидкость под бумажными наклейками «Parker`s» не отличалась.

– Зачем нам коровы, если ты зарабатываешь на скачках? – спросил Канн.

Отец не переставал вычерпывать грязную воду и наливать свежую. Капли исчезали за решеткой и ударялись на глубине нескольких метров в глухой темноте, словно на дне колодца. Мальчик шел за отцом, толкая высокий бидон на тележке со скрипучими колесиками.

– Все любят молоко. А я люблю его делать. Некоторые семьи покупают мое молоко уже несколько лет. И за столько времени ни одного замечания. Как же я могу бросить дело, которое так ценят?

Канн думал над словами отца. Мальчик молча толкал тележку, когда металлический голос сказал:

– Тебе же нравится мое молоко?

– Да.

– Вот и славно. А Мэгги будет кормить нас еще пару лет, пока молодая. Ты получишь лучшее образование на континенте. Затем я ее продам богатенькому тупице-из-столицы и безбедно проведу пенсию. Разве это плохо?

– Наверное, нет, – ответил мальчик.

– Можешь не сомневаться, – сказал отец, выливая последнее ведро. – Завтра нам надо будет подлатать загон Мэгги. Некоторые доски расшатались, петли могут не выдержать, если она встрепенется из-за течки.

Солнце клонило к закату. Сарай освещала одинокая лампочка, опускающая мрачные тени. Животные чувствовали себя в безопасности, они успокоились и лишь изредка подавали признаки жизни.

Оставшись незамеченным, Канн приоткрыл высокую дверь сарая. Запах навоза был для него привычным, поэтому он вдыхал его как аромат скошенной травы, ощущая некоторый восторг. Под мальчиком находилась лужа тени, и он призраком проходил рядом с животными. Они узнавали хозяина по движениям, по дыханию его маленьких легких, и не открывали глаза.

Канн гладил деревянные загоны, пропуская через ладонь прохладу и слюни животных. Мальчик растирал ее между пальцев и принюхивался. Его шаги были тихими, не потому что он боялся испугать животных, а просто потому что боялся. Боялся, что его кто-нибудь увидит.

Шепот срывался с губ мальчика:

– Мэгги-бэгги бум… – и становился все громче: – Мэгги-бэгги бум.

Он подошел к загону лошади, единственному загону с металлическими прутьями и дверью. Простейшая задвижка, приваренная к пластине железа, отделяла мальчика от причины его страха.

Канн посмотрел через решетку. Кобыла лежала на матрасе из сена. Она выглядела спящей. Мальчик взялся за задвижку, пропустившую ток холода через его тело, стараясь не издать ни звука.

Отец подлатает загон завтра. А сегодня металл издал протяжный стон, и Мэгги выпустила залп воздуха из ноздрей, подняв голову.

– Мэгги-бэгги бум!

Загон открылся.

Глава 17

На кухне поднимался густой пар, стелящийся по потолку. Ощущался стойкий запах чего-то вкусного. Ужин получился на славу.

Мужчина сидел за столом и пересчитывал крошечные таблетки в оболочке, придававшей сладковатый вкус. Он пересчитывал их так, как делал это каждый вечер: на лбу копился пот, вокруг гремела посуда, но он сосредотачивался на процессе и искал ошибки. Он искал обман, какой поджидал всюду.

Закончив пересчет, мужчина загребал в оранжевую баночку без этикетки белые горошины, оставив на столе лишь две. Одну громила отодвигал к соседнему месту, у которого пустовал стул. Другую долго пытался взять двумя толстыми, как обрубки грязной моркови, пальцами и положить на ладонь. Когда это удавалось, он вставал. Громила протягивал ладонь жене, на лоб которой падала прядь влажных волос. Женщина высовывала острый кончик языка и забирала таблетку. Она держала ее некоторое время во рту, а затем громко глотала на глазах мужа, которого это возбуждало.

Мужчина прижимал ее фартук, весь в масляных пятнах, к своему потному животу и вгрызался в губы жены. Его поцелуй был настолько страстным, что их зубы ударялись. Языки сплетались. Курица в духовке начинала подгорать.

Мужчина касался верхнего неба. Он проходил вдоль десен. Заглядывал под язык. Когда он понимал, что таблетка начала рассасываться по пути в желудок, мужчина облизывал губы и высекал улыбку на своих губах.

– Хорошо, – говорил он.

Ужин начинался с того, что все члены семьи произносили молитву. Они смыкали ладони и закрывали глаза. Женщина говорила:

– Благослови, Господи…

И ее муж всматривался в лицо напротив. Канн перекатывал таблетку от одной щеки к другой, пересекая уздечку. Мальчишка гонял горошину из стороны в сторону, наслаждаясь сладким вкусом. Казалось, он не собирается глотать.

Синие змеи набухали на шее мужчины, пока женщина говорила:

– …вкушать будем…

Канн высунул язык, на котором лежала жемчужина. Мальчик открыл глаза и увидел перед собой багровое лицо громилы, угрожающее лопнуть в любую секунду. Канн не знал, что отец наблюдает за ним, вместо молитвы.

Мальчик свернул язык в рулон и проглотил таблетку, не задумываясь. Страх пробежал по телу дрожью, будто от голоса отца. Но тот молчал. Его глаза сверкали как самое острое лезвие.

– Аминь! – сказала женщина.

Она открыла глаза и увидела, как за ней повторили все остальные.

Канн видел, как его мать плакала. Вот так: в дверной щели на кухне, куда помещалась тонкая полоска ее тела, словно осколок зеркала, отражающий все без изъяна. Канн называл ее Бонни после просмотра культового фильма «Джуманджи», вышедшего в 1995 году. Они вместе ходили на этот фильм, а после обедали в «Карлос Джуниор». Это был их день. Только их.

Так было, пока не появился он…

Бонни слушала, как пятилетний Канн рассказывает, закусив язык, как бы он победил в этой игре. Он спрятался бы от любой опасности, а потом бросил бы игральные кости на двенадцать очков.

– Это же так просто, – заявил Канн.

Двенадцать очков. Две шестерки.

Бонни сидела на месте сына. Она сминала фартук и что-то бормотала себе под нос. Женщина накручивала на указательный палец шнурок фартука и отпускала, когда кожа окрашивалась в синий цвет и твердела. Бонни подносила палец к губам и прикасалась холодным отпечатком. Она превращалась в чужую женщину, Канн не узнавал в ней мать. Эта женщина покачивалась на стуле и говорила сама с собой. От себя у нее не было секретов. Она знала, насколько далеко все зашло, и не видела оттуда выхода.

Комната Канна была на втором этаже. На втором этаже двухъярусной кровати под косым потолком, до которого мальчик мог дотянуться. Канн мечтал о звездах, глядя на узоры досок, какими был обит потолок. Между мальчиком и небом была стена. Крыша.

Канн убегал из дома по утрам, чтобы стереть эту границу. Он без единого скрипа открывал форточку и сползал по водосточной трубе. Его босые ноги касались холодного песка, проходя по тропинке через огрызок настоящего леса, за которым разливалась река. Ночью ее вода становилась волшебной. Она звала, шепча на ухо ласковые слова. Она жгла тело, когда Канн переплывал реку.

Мальчик ложился в сырую траву и словно тонул в ней. Звезды разгорались мотыльками, холодные легкие успокаивались, и Канн засыпал. Ему снилось, что звезды кружат над ним снежинками, они танцуют в плавном вальсе и ложатся на кожу, таят и исчезают.

Обходя глазами балюстраду и проникая сквозь тонкую щель на кухню, Канн смотрел на Бонни. Мать покачивалась и шевелила губами, похожая на сломанную игрушку. По тому, как дергались мышцы ее лица, мальчик думал, что мама ругает себя за что-то, она думает, что вела себя плохо. Но это не так.

Из уст Бонни слышались слова:

– Дрянь!

– Сука!

– Сука!

– Дрянь!

Она повторяла их, срываясь на крик, когда заметила глаза Канна на лестнице. На ее лице застыла улыбка. Из приоткрытого рта вытекала густая капля слюны.

Мальчик замер от испуга, тело перестало слушаться. Он упал на пол и надеялся, что все кончится. Зрачки расширились до бездонных колодцев. Сердце стучало так, что могло выдать Канна. Он медленно поднимал голову, успокоившись. Канн видел потолок. Старые обои первого этажа. Дверь на кухню.

Канн заметил щель и стал спускаться по ней взглядом как по пожарному шесту. Мальчик надеялся, что внизу окажется пусто, что он сможет вернуться в кровать, а сердце, наконец, успокоится. Канн хотел в кровать как никогда, как маленький мальчик. Он хотел в кроватку. Запереться под одеялом, в безопасности.

Канн лишь коснулся взглядом матери. Но этого было достаточно. Он запомнил ее на всю жизнь. Канн запомнил мать, сидящую на его стуле. Запомнил выражение лица. Запомнил, что она показывала на него пальцем. Вернее, думала, что показывает.

На месте правой руки был грубый обрубок, расчерченная кровоточащими швами культя, не успевшая привыкнуть к собственному обличию. Бонни подняла обрубок руки, с которого капала кровь, и рассмеялась, глядя на сына. Она простонала:

– Я тебя вижу!

Глава 18

Моника всегда смеялась над шутками Терри.

– Знаешь, что общего у пистолета и дырокола? – спрашивал иностранец. – Они оба оставляют дыры.

Проститутка смеялась так громко, что обращала на себя внимание прохожих. Одни оборачивались, чтобы еще раз взглянуть на упругие ягодицы, напрягающиеся от каждого шага на высоких каблуках. Другие смотрели на нее как на чокнутую, когда смех Моники перекрикивал гудки катеров на Неве.

Они гуляли по набережной, и Моника рассказывала о том, как проводила дни в детском доме. Больше всего она любила уроки, потому что только тогда, когда в классе еще двадцать детей, Маша могла расслабиться.

– Нас рассаживали по одному. Выдавали учебники, обрисованные членами и вагинами, и заставляли учиться. Меня почти никогда не вызывали к доске, потому что я сидела на первой парте, – говорила Моника, пока они с Терри переходили через мост. – И я думала о своем. Я мечтала о красивом будущем вместо того, чтобы учиться, потому что в остальное время приходилось думать о другом. О том, как выжить. В буквальном смысле.

Ветер развевал ее рыжие волосы. Господи, какая она красотка. Фигура, достойная греческих скульптур, твердые черты лица, созданные для холста Рубенса. Голос Моники затягивал Терри с собой в детский дом, он вел его по ржавым баракам комнат и усаживал рядом с Машей в столовой, когда она продолжила:

– Толстяка Лобовски боялись все. Его семья была потомками выходцев из Польши во время Второй Мировой войны. Я никогда не забуду его озлобленных глаз. Я видела, как в них кипела ненависть. Таких детей надо держать подальше от остальных. Иначе они подчиняют себе слабую массу, – Моника говорила на полном серьезе. – Этот придурок избивал всех, кто подвернется ему под руку. Нет. Конечно, нет. За него это делала свита. Лобовски смотрел, любовался тем, как его молят о пощаде, как умываются кровью и мочатся при одном только взгляде толстяка. Я тоже однажды столкнулась с ним.

Моника бледнела, рассказывая о детстве. Она говорила о нем и останавливалась только тогда, когда слезы перекрывали доступ кислороду. Терри замечал, насколько ей больно, но знал, что молчать она не может.

– Лобовски подошел к столу, за которым сидела я, и сказал: «Это мой ужин». Я сделала вид, что не услышала. О чем, конечно же, пожалела. А пожалела бы я в любом случае. Один из ублюдков его свиты ударил по моей руке и выбил ложку. Она долго звенела на полу. Долго и громко. Вся столовая затихла, наблюдая за нами. Дети радовались, что толстяк пришел не к ним. – Моника облокотилась на кованые узоры набережной. Ей нужна была передышка, хотя воспоминания не хотели отпускать. – Следом кто-то вылил мне на голову компот. Я слизала с губ его мерзкий вкус, потому что в детском доме нельзя оставлять еду. Воспитатели подумают, что ты не голодный, и неделю будут пить за тебя. Такие уж правила, baby.

Проститутка повторяла некоторые выражения Терри, выговаривая их так, будто рубила дрова. Слишком грубо. Но Терри Коул любил, когда она так делала, в такие моменты он думал, что она его любит.

Моника вдыхала горячий воздух, возвращая его обратно, посвистывая, как кипящий чайник. Ничто не нарушало ее красоты. Моника была идеальной. Идеальными в ней были боль и слезы, смех и радость.

Сидя рядом с любимой женщиной, Терри слышал, как Лобовски называет ее грязной сукой и обещает отыметь туда, куда не заберется и таракан. Терри слышал каждое слово внука польских беженцев, словно тот говорил с ним. Голос Моники отражал интонацию Лобовски, передавал его европейский акцент и вселял в Терри абсолютную ненависть. Окажись он там, Терри Коул проучил бы этого жирдяя. Нет. Он бы его уничтожил.

– Короче говорят, – продолжила Моника. – Лобовски сам размазал то дерьмо, которым нас кормили, мне по груди. Тогда мне было тринадцать лет. По прикосновениям его жирным мягких ладоней я чувствовала, как его член наливается кровью, и знаешь, что я сделала?

– Ударила его?

– Нет, – она рассмеялась. – Никто не смеет бить толстяка Лобовски. Поэтому я воткнула вилку ему прямо в лобок. Лобовски получил в лобок.

Ее лицо ничуть не скривилось от этих слов. Моника была такой же. Красивой. Гордой. Шлюхой.

– Если хочешь выжить в детском доме, научись пользоваться некоторыми предметами не по назначению, – сказала девушка. – Слышал бы ты, как этот боров взвыл.

Терри поднимался по лестнице в стельку пьяный. Он устал. Он чертовски устал. Иностранец положил билет, взявшийся из ниоткуда, в задний карман брюк и бросился прочь. Они следили за ним. Прохожие. Заглядывали под солнечные очки, срывали с него капюшон и толкали, желая сбить с ног. Так и было, Терри не сомневался.

Завернув во двор с главной улицы, Терри Коул чуть не оказался под колесами машины. Водитель не думал останавливаться. Он видел в иностранце ту черную кляксу со столба, за которую обещали вознаграждение. Никогда еще жизнь Терри не была такой ценной.

Перепрыгнув через капот, заблокировав водительскую дверь так, чтобы за ним не погнались, иностранец пересек двор и оказался на соседней улице. Те же автомобили сигналили, мешая друг другу, те же люди щурились, пытаясь вспомнить, кого им напоминает прохожий под капюшоном.

Какой-то мужчина столкнулся с Терри и упал, закричав. Каждый счел своим долгом облить кипятком взгляда незнакомца, стоявшего рядом. Терри Коул не выдержал и рванул со всех ног. Он пробегал мимо машин, рискуя взлететь так высоко, как еще не летал. Даже после индийской травки с виски.

Везение было на стороне иностранца. Терри пересек оживленный проспект и больше не останавливался. Он бежал до тех пор, пока не увидел рекламу города мечты.

Последние ступеньки отделяли от убежища, в котором можно запереться и стать невидимым, призраком, какой должен быть в любом заброшенном доме. А этот дом на другой и не был похож. Терри Коул цеплялся за перила, ноги волочились на нескольких ступеньках сразу. Они волочились где-то за спиной пьяного мужчины и словно растягивались, не успевая за Терри.

На лестничной клетке стоял маленький мальчик с голубыми глазами. Длинная пижама свисала с его рук, он наступил на штанины и держался ровно, как оловянный солдатик, наблюдая за ползучей тварью.

– Что с тобой? – спросил Олег.

Денис посмотрел в ту сторону, откуда слышался голос. Он сосредоточился на маленькой светлой фигуре где-то наверху, пытаясь разглядеть лицо. Линии размывались, улетали облаком густой краски, которую будто растворили в стакане воды. Пятно становилось все больше, оно заполняло пространство, и это значило, что Денис на верном пути. Он поднимался по ступеням, приближался к убежищу.

– Денис? – повторил мальчик.

Иностранец снова сощурился. Кто такой Денис? Подумал Терри. Краски сгустились, а затем сжались, позволив различить перед собой фигуру. Слишком маленькая, чтобы это оказалась она. Его любовь.

– Это я, Олег.

– Олег…

– Я видел, как к тебе приходила тетя.

– А что ты еще видел?

– Больше ничего, – ответил мальчик.

– Вот и молодец.

Денис вставил ключ и открыл дверь.

Терри рухнул с порога, поджав ноги так, чтобы удалось захлопнуться от этого мира. Как же быстро меняется мир. И он тянет за собой, тянет изо всех сил, пока ты ни сдашься и ни подчинишься. Нужно подчиниться, чтобы выжить.

Один выстрел отнимает жизнь. Крошечный свинцовый шарик останавливает работу миллиардов нервных клеток, проделав отверстие диаметром не больше мизинца. Одно слово ударяет в висок так, что голова звенит точно гонг. Земля под ногами вздрагивает и сбивает с ног. Плевать ей на твои планы. У нее есть свои.

Контроль – это панацея. То есть ложь. Человек ничто не может контролировать, кроме уровня мочи и кала в своем организме, и то не всегда. Спросите Терри. Семьдесят килограммов и почти два метра роста подтвердят это. Хотя и будут отрицать.

Думаешь, можешь что-то контролировать? Тогда все по плану. Ты под контролем.

Терри слышал голос Моники.

– Знаешь, как поступают с теми, кто втыкает вилку кому-то в лобок? – говорила Моника. – Их запирают в кладовке с грязным бельем и швабрами. Запах хлорки разъедает слизистую носа за ночь, и утром воздух, попадающий в легкие, кажется ледяным. Приходится спать на полу, потому что завтра ты должен быть сильным. Встречи с толстяком Лобовски не избежать. Он ждал меня всю ночь. Ждал, когда медсестра брила лобок, чтобы осмотреть рану. Ждал, когда член и не подумал встать от руки первой женщины, коснувшейся его причиндалов. Боль была сильнее. Еще сильнее она была только тогда, когда Лобовски первый раз натужился, прежде чем отлить. После этого долго пришлось терпеть…

Моника говорила прямо на ухо. Голос был монотонным, сильным. Живым. Она не выдавала боли о том времени, шепча о ночи в кладовке, но слова высекали в душе Терри огонь. Самопоглощающее пламя, жар которого растапливал даже самое черствое сердце.

По щекам Терри Коула потекли слезы, и он, стиснув зубы, стал стучать кулаками о пол, вбивая в него накопившуюся ненависть. Кто посмел отнять у него Монику? Расследование зашло в тупик. Ни одного подозреваемого, кроме него самого. Так неужели это все-таки правда?

Ночь отражала кривое лицо Терри, когда он уставился в окно. Сжатые скулы, насупившиеся брови. Глаза, переполненные отчаянием. Голос звал его. Моника продолжала свою историю, даже когда иностранец зажал голову в тески широких ладоней.

– Толстяк Лобовски ударил меня ножом сзади, – говорила шлюха. – Нож для масла проник по самую ручку туда, где у сильных людей находится трехглавая мышца плеча. У меня же там была кость.

Ее голос был тихим, умиротворенным. Она воспроизводила то, что хранилось в памяти. Как магнитофон. Мягкий голос был записан на пленку и сочился из всех щелей, его не получалось остановить.

– Кто-то зажал мне рот, и я не издала ни звука. Дети смотрели, как мое лицо покраснело от закупоренной боли и нехватки кислорода. Им словно тоже закрыли рты. Некоторые отворачивались и продолжали жевать. «Только пискни, и я перережу тебе глотку ночью» – сказал Лобовски.

Терри Коул видел лицо Моники. Оно проявлялось в отражении темного неба. Девушка казалась счастливой. Она говорила:

– С тех пор у меня этот шрам. Наверное, я могла умереть от потери крови. Но шнурки, как оказалось, хорошо останавливают кровь. С тех пор мы были квиты.

– Заткнись! – закричал Терри.

Он не выносил ее голоса. Слишком спокойный, чтобы рассказывать о боли. Слишком живой, чтобы быть мертвым.

– Заткнись!

Терри Коул кричал, брызжа слюной. Под дых ударила волна слез. Они текли на пол, и шнурками их было не остановить. Грудь разрывалась от давления, хотелось кричать, чтобы освободиться от этого.

– Я люблю тебя! – говорила Моника.

– Заткнись…

– Терри!

– Заткнись!

Терри Коул свернулся на полу в позе зародыша и закатал рукава. Он впился ногтями под кожу. Иностранец расчесывал руки, пока на них не выступила кровь. Под ногти попадали фрагменты кожи, придавая багровый оттенок. Зуд расползался по плечам, его невозможно было терпеть. Внутри что-то скреблось, желая выбраться наружу, и Терри готов был это сделать.

Боль раздавалась электрическими приступами, смешивающимися с зудом, и усиливала паническую ломку. Кожу хотелось сорвать, чтобы тараканы наконец успокоились. Они долгое время прятались в своих норках, откормленные прошлыми припадками. Терри Коул страдал паническими атаками с детства. С детства же остались эти шрамы. Плечи. Грудь. Бедра. Все в штрихах боли. Он словно зачеркивал свое тело, как будто оно было всего лишь детским рисунком.

Терри хватался за собственную кожу, разрывая ее в клочья, всякий раз, когда выходил из себя. В школе. На дне рождения, загадывая желание. В кровати. Терри просыпался с багровыми тучами на подушках и смывал под душем корку, под которой руки напоминали трухлявые стволы деревьев. Прикоснись – и они разрушатся.

Кожа потеряла чувствительность еще в седьмом классе. Тогда руки и ноги Терри были затянуты медицинским бинтом, за которым заживали разорванные клетки. Мальчик ходил как мумия, пугая детей. Лишний раз к нему старались не подходить. Кто знает, чего от него ждать.

В подростковом возрасте, как и ожидали врачи, приступы паники прекратились. Они уснули на долгие годы, но не навсегда.

Руки обжигала усталость, на вырванных волосах оставались клочья мяса в крови. Чувство удовлетворенности, мимолетного экстаза, расслабили тело. Боль исчезла. Терри упал в аквариум и начал тонуть. Потолок отдалялся. Скрюченная фигура оставляла за собой облако пепла. Он растворялся, и вода становилась мутной.

После приступа всегда наступало облегчение. Забытое чувство. Терри хотелось спать, он устал. Глаза закрывались, кожа выпускала ядовитую жидкость, вместе с которой вытекали мертвые тараканы. Они замолчали. На какое-то время. Нужно успеть уснуть.

Раздался звонок.

– Алло.

– Привет, – голос в трубке отдышался. От него несло выпивкой даже через спутниковую связь. – Прости, что не звонил последнее время. У меня были проблемы.

– Что ты сказал? Последнее время? – отвечал второй голос. – Тебя не было почти два месяца. Я даже не буду спрашивать: какого черта? Плевать. Не звони сюда больше, ясно?

– Стой! Я хочу тебе все объяснить. Нам надо встретиться.

– Не надо. О тебе ходят странные слухи, Терри. Я не хочу связывать свое имя с ними. Мне не нужна лишняя слава.

В трубке затрещало.

– Моника! Ты нужна мне! Мне нужна твоя помощь!

– Я больше не стану тебя спасать. Прощай.

Связь оборвалась, и послышались короткие гудки.

Терри Коул распахнул глаза. Опять эти чертовы сны.

На него открыли охоту.

Осмотревшись, он почувствовал что-то склизкое. Необычный запах. Металл. Кровь.

Терри Коул завопил, насколько хватило сил. Крик отражался от голых стен и возвращался, ударяя в барабанные перепонки. Стоны звенели как колокол на воскресной службе.

Глава 19

Колеса продавливали густую грязь, оставляя следы протектора шин. Мотор ревел на пяти тысячах оборотах, пытаясь забраться в горку. Одинокий механизм в густой природе выглядел выбросившейся на берег акулой, из пасти которой вырывался дым выхлопной трубы и рев измотанного двигателя. Это была вовсе не горка. Тонна металлической плоти вязла в грязи, буксующие колеса закапывали машину под землю.

– Черт!

Анжелика ударила руль, задев сигнал, отчего откуда-то из-под капота раздался писк. Девушка огляделась и не узнала этих мест. Вокруг лес, чтоб его.

Все стекла были забрызганы каплями грязи. Анжелика включила дворники и увидела, как наступает вечер. Дерьмо размазалось по лобовому стеклу тонким слоем, затонировав окно. Вдруг стало темно и страшно. Утреннее солнце уже сменилось тучами. Вот-вот пойдет дождь.

19:57. Она не должна опоздать.

Анжелика заглушила мотор и повернула ключ на пол оборота. Этого было недостаточно, ключ застрял в зажигании. Девушка нервничала. Судорожными движениями она пыталась выдернуть брелок, пока не догадалась надавить на него. Ключ сделал вторые пол оборота и оказался в руке.

19:58. Еще немного и будет плохо.

Залаяли собаки. Они почуяли чужака. Цепи надрывались в унисон лаю. Было слышно, как острые когти желают вцепиться в шею. Страх поднимался выше. Горло перехватило густой пленкой, не позволяющей сделать вдох.

Анжелика почувствовала, как слезы подступают к глазам, как она готова расплакаться, признаваясь в чем-то ужасном. Челюсть задрожала. Что с ней? С Анжеликой. Она нащупала в правом кармане пачку сигарет, под ней лежала зажигалка. Нельзя.

19:59. Пора выходить!

Сигарета оказалась во рту. Тушь потекла черными слезами. Анжелика забыла зажигалку и вернулась в карман. Ключи от машины выскользнули из руки и завалились под сидение. Плевать. Плевать на все. 20:00.

Сквозь зубы, в которых была сигарета, девушка прокляла этот день. После слез Анжелика ощутила уверенность. Она наполнила ее легкие вместе с горячим дымом.

Девушка нащупала рычажок, открывающий водительскую дверь Лады Калины. Анжелика открыла дверцу и повисла над пропастью грязи. Прохладный воздух смыл на мгновение пелену с ее глаз, дав понять, что Анжелика скоро увязнет вслед за машиной.

Пальцы слабели, земля была все ближе. Анжелика зажмурилась, ожидая падения.

Она соскользнула, и крепкие руки подхватили ее. «Какого черта?» – только и подумала Анжелика.

– Ты что пьяна?

Когда незнакомый голос задал вопрос, девушка уже стояла на ногах, не помня, как это произошло. Она пошатнулась, испугавшись провалов в памяти. С кончика сигареты слетел пепел.

Тишина окружала. Ни лая, ни проводов электропередач.

– Где я? – спросила Анжелика.

Незнакомец молчал. Он встал коленом на водительское сидение и обыскал бардачок. Позже мужчина наклонился и провел ладонью под сидениями, нащупав ключ.

– Я хочу домой!

– Без этого вряд ли получится.

Незнакомец держал двумя пальцами ключ.

Анжелика стояла, сомкнув колени, носки поношенных кед смотрели друг на друга. Она стояла так, будто была куклой. Дешевой пластмассой куклой, которая может упасть в любой момент. Колготки сняты. Юбка. Слишком короткая для этого леса. Белая помятая рубашка. Школьница.

– Что тебе от меня нужно? – спросила Анжелика.

– Чтобы ты убралась отсюда.

Девушка сделала шаг и сказала:

– Верни мне ключ, и я уеду.

Она протянула ладонь, но мужчина не двигался. Он стоял перед распахнутой дверью, скрестив руки.

– В таком состоянии ты не сядешь за руль.

– Предлагаешь остаться у тебя, да? Пошел к черту, извращенец! Я закричу, если не отойдешь от машины!

Незнакомец не шевельнулся. Он обвел глазами кругом, показывая юной девушке, что, кроме них, в лесу никого нет. Только он и она.

Страх сгущался в области сердца. Становилось тяжело. Тянуло вниз. Сесть. Упасть. Ноги болели, на коленях сохранились красные пятна. Ради таблетки счастья можно на многое пойти. К тому же, память отшибало, как только экстаз начинался. Все было, как во сне.

Лицо Анжелики скривилось, на нем забегали возбужденные мышцы. Незнакомец напрягся, не зная, чего ожидать от обдолбанной школьницы. Девушка затряслась. Казалось, у нее случился эпилептический приступ.

Анжелика рассмеялась. Ее голос стал низким, басистым. Это все от наркоты. Засохшая на щеках тушь растопилась новой волной слез и потекла ниже. По шее.

Девушка закрывала рот, но это не помогало. Экстаз. Она упала на колени и закричала от смеха. Незнакомец не обратил на нее внимания, он отошел от машины и скрылся в маленьком деревянном домике.

Когда он вернулся, Анжелика все еще смеялась, икала, пуская слюни, и молила господа не останавливать ее счастья. Бог был на стороне начинающей наркоманки.

Незнакомец принес охапку дров, которую вывалил у машины. Он подошел к бьющейся в истерике малолетке и сказал:

– Я вытащу твою машину и отвезу туда, где тебя наверняка ждут родители. Ты должна будешь показывать дорогу, ясно?

Черные от расширенных зрачков глаза уставились на высокого мужчину. Им было не ясно. Им было все фиолетово. Анжелика приоткрыла рот и смотрела в упор на незнакомца, точнее, сквозь него. Туга, где расцветала радуга.

Девушка усмехнулась:

– А ты красивый.

– А ты накуренная.

– Не-ет! Это экстази, деревенщина! Знаешь? – она выпрямилась и приблизила свои губы к незнакомцу. – От слова «экстаз»!

Мужчина подкладывал дрова под задние колеса машины, чтобы выехать из грязи. Вряд ли девчонка сможет жать на педаль в таком состоянии, чтобы незнакомец толкал это ведро с гайками.

– Постой! – сказала Анжелика, окутанная в плед. – Ты что специально заманил меня в лес, в эту гребанную халупу, чтобы изнасиловать? Ты что маньяк?

Она рассмеялась.

– Только что я был красивым.

– Все маньяки красивые, ты не знал? – спросила Анжелика.

– Тебе виднее.

Она поднялась с сырой земли, весной сутками льют дожди, и подошла ближе к незнакомцу. Девушка закусывала губу, наркотик еще действовал.

– Что ты делаешь в этой дыре?

– Живу, – ответил мужчина. – Отойди, брызги полетят во все стороны.

Крепкий мужчина прикрыл дверь, сев за руль. Он завел двигатель и врубил первую передачу. Старые шины скользили в грязи, не удавалось раскачать машину, чтобы наехать на дрова, повысив сцепление с дорогой. Незнакомец вбил несколько деревяшек под колеса, и мотор заревел. Дым из выхлопной трубы указывал на то, что двигатель работает на пределе.

Несколько попыток, брызги грязи, и Лада Калина сдвинулась с места. Убогий, но чертовски надежный автомобиль. Безотказный. Машина вильнула и выплюнула дрова из-под колес.

Анжелика сбросила плед и запрыгала, благодаря своего героя. 21:34. Отец будет в ярости.

Грязные фары едва освещали дорогу. Анжелика смотрела в окно и не понимала, как добралась до такой глуши. Землю распарывали толстые корни деревьев, дождевая вода заполняла ямы, отчего незнакомец проезжал по ним на свой страх и риск. Глушитель несколько раз кричал от ударов, и каждый вскрик мог оказаться последним.

Луна пробивалась сквозь тучи, когда старенький автомобиль подъехал к дому Анжелики. Незнакомец выключил фары, чтобы остаться незамеченным. Он разрешил девушке поспать, отыскав на карте нужное место.

– Приехали, – сказал мужчина.

Анжелика увидела треугольную крышу на фоне неба и поняла, что добралась до дома. Тело было каким-то ржавым. Да, именно ржавым. Детали с трудом шевелились, приходилось заставлять себя держаться на ногах, не поддаваться соблазну.

Незнакомец смотрел ей в след, когда она подходила к воротам, ведущим на участок. Он видел ее всего пару часов, но этого было достаточно. Он узнал ее за это время. Мужчина знал, что включится свет, как только Анжелика возьмется за ручку двери, поэтому был уже далеко, когда отец девушки высматривал лучом фонаря ее спутников. Мужчина знал, что сегодня у его новой знакомой был первый секс. В машине отца. Потом первая таблетка экстази. Первый поворот не туда.

Анжелика спросила, перед тем, как вернуться домой:

– Как тебя зовут?

И незнакомец ответил:

– Кевин.

– Спасибо, Кевин.

Мужчина возвращался домой через лес несколько часов. Он молчал, оставшись наедине с собой. Кевин надеялся, что спас Анжелику. Надеялся смягчить падение от того, что ее использовали и угостили конфеткой в знак благодарности. Наверное, она любила того парня. А он мечтал войти в нее.

Утром Анжелика все поймет, и жизнь перестанет быть прежней. А дорога к незнакомцу зарастет бурьяном в опьяненной памяти, и они больше не встретятся.

Рита Спаркс чувствовала себя на все тридцать пять, как любила говорить. Болезнь еще не пришла за ней. Во дворе цвел огород. Рита готовила курицу в кисло-сладком соусе и смотрела криминальные новости, обзывая преступников. Маргиналы. Подонки.

Когда Кевин вернулся домой, Рита ждала его с включенным ночником. Она устала от телевизора и отложила пульт. Без четверти три. Женщина отвернулась к стене и ждала сына одним лишь ухом. Оно дернулось, услышав шаги.

– Мама, я же просил меня не ждать. Не забывай, сколько мне лет.

– Я просто не могла уснуть. Не спалось.

Кевин выключил свет, укрыв плечи Риты. Спокойной ночи. Теперь она будет спокойной.

Кевин вышел во двор и закурил. Он забрал у Анжелики пачку сигарет. Незнакомец надеялся спасти ее и от этого, приняв удар на себя.

Бесчисленная сигарета за сутки. Легкие уже почернели, жалеть поздно.

Тучи очистили небо, показалась рогатая луна, освещающая крышу. Кевин подумал, что луна хочет выдать их, хочет раскрыть их секрет. Затяжка. Нет. Это просто луна, черт возьми!

Кевин затушил раковую палочку о забор и отшвырнул далеко в лес.

Пора спать.

Глава 20

Как всегда по средам, в два часа дня Анжелика припарковала свою темно-зеленую Ладу Калину за домиком в чаще леса. Она оставила ключи в зажигании, погасив фары, но не заглушила двигатель. Старое ведро на колесах тарахтело за сараем.

Как же она изменилась… Прошло всего четыре года, а Анжелика взяла свое: узкие джинсы подчеркивали упругие волны бедер, блузка позволяла заглянуть через небольшой вырез и увидеть пышную молодую грудь, которую мало кому удавалось потрогать. Анжелика перекрасила волосы. Черные. Ей идет. Она сделала легкий макияж: подвела ресницы и скрыла глупые веснушки, над которыми смеялись со школы. Больше никто не смеялся, но Анжелика не выходила из дома с «уродливыми прыщами», как кричали ей вслед дети.

Девушка подошла к крыльцу и, не успев постучать, едва не ввалилась в открывшуюся дверь. Кевин ждал ее за порогом, услышав мотор.

– Привет, – сказала Анжелика, смахнув прядь волос с лица.

– Привет. Она уже уснула, – ответил Кевин. – Прости, но я должен напомнить тебе правила.

За его спиной была тишина. Ни звука. Длинный коридор в старом деревянном доме молчал, двери, открывались без единого скрипа. Кевин ухаживал за домом, продлевал его жизнь. Как и жизнь матери.

– Она не должна проснуться раньше, чем через два часа. Если она начнет ворочаться, включи телевизор на минимальной громкости. Она под него хорошо засыпает. Прямо как…

Кевин не договорил, но вежливая Анжелика добавила за него:

– …от колыбельной.

Девушка встретилась с взглядом Кевина и поняла, что ее слова были лишними. Анжелика опустила глаза, поджав губы. «Дура» – подумала она про себя.

– Мой телефон ты знаешь. Звони, как только что-то пойдет не так, хорошо? – продолжал Кевин. – Я не буду ждать твоего звонка, поэтому, если увижу твое имя на экране, то уже буду мчаться обратно. Не звони по пустякам.

– Да… – пыталась вклинить Анжелика.

– Еда в холодильнике, можешь пообедать, если голодная. Главное – ни звука.

– Ни звука, Кевин, я знаю. Ты повторяешь это каждый раз. Я запомнила со второй попытки.

– Прости, я уверен в тебе. А вот в ней… Я просто повторю то же, что и всегда, ладно?

После их первой встречи, когда Анжелика под экстази нашла одинокий домик посреди леса, Кевин тоже изменился. Еще более уставший вид. Он вымотан ни на шутку. Мешки под глазами, суровые линии на лице. Казалось, он единственный не заметил преображения Анжелики.

Кевин организовал им новую встречу, куда пригласил Анжелику без ее ведома. Прошло почти два года, она окончила школу, и теперь приходилось ездить на учебу и обратно в убогую деревушку на общественном транспорте. Самое опасное, что может случиться с подростком – встреча с незнакомцем, которого помнишь будто из сна.

Неприметная легковушка ехала вдоль шоссе, по которому шла Анжелика. В наушниках играл тяжелый рок любимой группы. Первый за долгие годы альбом «Power up». Они уже не те, что раньше.

Машина катилась позади девушки вдоль темной дороги. Вокруг ни души. Кевин знал, что Анжелика любила прогуляться в одиночестве. Она никогда не спешила домой.

Фары включились. Свет ударил так далеко, что задел стволы деревьев в лесу. По телу Анжелики пробежала дрожь. Она видела только яркие лампы, слепящие глаза. Машина сровнялась с девушкой так, что та встала напротив пассажирского сидения.

– Куда тебе? – спросил мужчина за рулем, опустив стекло.

– Домой.

– Садись. Не стоит одной разгуливать по дороге. Мало ли идиотов развелось.

Верхнюю половину лица скрывала тень. Шевелился лишь рот. Он успокаивал, подчинял. В нем слышалась надежность, замораживающая страх, словно наркоз. Значит, больно не будет. Анжелика оглянулась и села на заднее сидение.

– Покажешь дорогу?

Кевин напоминал девушке об их прошлой встрече. Она должна была вспомнить, должна была опереться на слова-маркеры, чтобы довериться затерявшемуся в памяти незнакомцу, который играл с подсознанием Анжелики, глядя на ее карты, словно за партией в покер.

Зеркало заднего вида отражало его лоб и колени, скрещенные, в короткой юбке. Будто она снова трахалась за таблетку. Но на этот раз в машине парня.

Лес за окном плыл, иначе не сказать. Кевин ехал так медленно, что вторая передача желала уступить место первой. В салоне стояло молчание.

– Почему вы едете так медленно? – спросила Анжелика.

Мужчина за рулем поднял на нее глаза и сказал:

– Мне показалось, ты не спешишь домой.

– Что?

Холодный пот заморосил под ветровкой. Какого черта этот водила себе позволяет? Не с кем поговорить? Пусть общается с телевизором!

– Прости, я не хотел…

– Да ничего. Ты прав. Можем сделать еще кружок, если никуда не спешишь, – говорила девушка. – Меня зовут Анжелика.

Она перешла на «ты», дрожь отступила. Опять этот опьяняющий голос… Как он это делает? Анжелика протянула руку между сидениями, но Кевин не спешил подавать свою. Он сделал это спустя несколько секунд сомнений.

– Кевин.

Мужчина наблюдал за реакцией Анжелики. Казалось, от его прикосновения, тело девушки пронзил ток.

– Как вы сказали?

– Кевин, – ответил голос с водительского места. – Что-то не так?

– Нет, просто… Вы кажетесь мне знакомым, – она снова перешла на «вы». – Словно мы встречались с вами в… во сне. Это такое странное чувство. И голос… голос я тоже помню.

– Дежавю? – спросил Кевин.

– Не знаю. Не могу объяснить.

– Почему же ты возвращаешься пешком, Анжелика? Неужели твой отец научился прятать от тебя ключи?

– Мой отец? Вы знакомы? Так вот откуда я вас…

– Боюсь, что нет, Анжелика. Я не знаком с твоим отцом и видел его единственный раз в своей жизни. В ночь, когда довозил тебя обдолбанной до дома.

Она сразу все вспомнила. Отцовская Лада Калина, старшеклассник, которого хотели все. Анжелика, которой это удалось. Таблетка и заброшенный дом. Все встало на свои места, сон наконец рассеялся.

Улыбка озарила лицо Анжелики. Она была права, черт возьми. Мужик из леса существовал, и был даже лучше фантазии.

– Могу я попросить тебя об одном одолжении, Анжелика? – спросил Кевин.

– Меня? О чем?

– Ты – единственная, кого я знаю в этих местах. И единственная, кому доверяю, как бы это ни звучало. В этом мире очень сложно выжить одному, поэтому-то мне нужна твоя помощь.

Голос звучал серьезно. От прежнего успокаивающего эффекта не осталось и ноты. Анжелика только сейчас заметила, что они остановились. Сколько они уже тут стоят? Время мечется из угла в угол. Может быть, сон не растворился, а посетил ее снова?

– Ты слышишь меня, Анжелика?

– Да. Я, правда, не знаю, чем могу тебе…

– Можешь, – сказал Кевин. – Поверь, тебе не придется ничего делать. Просто быть рядом.

Просто быть рядом… Прямо как в фантазиях Анжелики.

– Ты сможешь неплохо заработать. Два часа в неделю – сто баксов. Идет?

– Все запомнила?

– Да, – ответила Анжелика.

– И последнее: она не должна тебя видеть.

Анжелика чувствовала себя стоящей перед строгим учителем, неким духовным наставником, которому она кивала на каждое слово. Ей нравилось слушать его речь. Уверенная, сильная, за какой хочется следовать.

Девушка переминалась с ноги на ногу, но не подавала виду, что слова Кевина ее утомили. Анжелика хлопала понимающими глазками и следила за скупой мимикой мужчины, пытаясь разглядеть в ней что-то.

– Прости, Кевин, я никогда не спрашивала… – Анжелика слегка замялась. – Почему твоя мама не должна меня видеть?

Мужчина подошел к ней ближе, будто для того чтобы шепнуть на ухо. На самом деле Кевин боялся произнести эти слова вслух, поэтому делал все, чтобы затушить их огонь, разжигающий в нем пожар.

– У мамы тяжелая болезнь, из-за чего мы вынуждены жить в лесу. Кроме меня, этого домика и говорящих лиц, какими можно управлять пультом, для нее ничего не существует. Это ее мир. Очень хрупкий мир. Любое вмешательство в него может сотворить непоправимое.

Анжелика осталась одна. Кевин сел в ее машину и обещал вернуться через два часа. К тому времени, когда проснется Рита.

Девушка уселась на кухне, в том месте, откуда могла видеть Риту Спаркс и в то же время оставаться незамеченной. Так сказал Кевин. Он сказал, что лучше сидеть здесь. Анжелика проводила глазами по полкам, заглядывала в другие комнаты. Она оставалась на месте, прогуливаясь по дому одним только взглядом.

Все казалось таким знакомым. Конечно, она изучила каждый квадратный сантиметр этих стен, как только поняла, что Кевин действительно возвращается спустя два часа. Никаких неожиданных проверок, полное доверие.

Пока Анжелика была заперта в клетке, в крохотной деревянной клетке посреди зарослей леса, Кевин гнал, не жалея машины. Ржавые амортизаторы не спасали от суровых корней и глубоких ям, в которых ведро на колесах то и дело подпрыгивало и ныряло, разбивая подвеску. Лес кончился, автомобиль выскочил на улицу, вымощенную лужами, и, повернув за ближайшим домом, заглох. Кевин пересел в серую Шкоду, дверь которой была открыта, и завел мотор ключом, выпавшим из-под солнцезащитного козырька.

Кевин рвал когти, когда Анжелика обыскивала его холодильник в поиске чего-то вкусного. Полупустые полки подтверждали легенду Кевина, ему действительно нужно было в магазин.

На небольшом холодильнике висела магнитная рамка, внутри которой маленький Кевин улыбался рядом с красивой женщиной на фотографии. Очень красивой, подметила Анжелика. Как быстро порой идет время… Оно испепеляет нещадными лучами, уносящими тело в небытие. Девушка подумала, что Кевин тоже стал растворяться во времени. Первой оно стерло улыбку.

Двигатель ревел оттого, что Кевин не успевал переключать передачи. Под капотом что-то мешало выжать максимум из восьмидесяти лошадиных сил, стрелка, указывающая количество оборотов зашкаливала от безумной езды. Шкода мчалась, едва не теряя сцепления с дорогой. Нужно было успеть, во что бы то ни стало.

Тихий храп уверял в том, что все идет своим чередом. Анжелика работает. Рита Спаркс спит. А Кевин исчезает на два часа. Выпадает из жизни. Пробираясь на носочках в комнату Кевина, девушка осматривает стены. Такие ровные, гладкие. Чувствовалась рука хозяина.

Кевин всегда застилал постель, домашние тапочки дожидались его под кроватью, а книга, лежащая на прикроватном столике, была другой. Не той, что на прошлой неделе. Толстые складки страниц разделяла закладка – обрывок бумаги с расписанием приема таблеток. Две перед завтраком, одна после него, две в обед и еще парочка на ночь. Формула здоровья.

Каждая деталь раскрывает человека. Его характер, привычки, даже настроение. Детали Анжелика подмечала быстро. Дом посреди леса был пазлом, в котором все располагалось на своих местах.

Храп уверял в том, что все идет по плану. Полчаса как Кевин уехал. Рита спит, а об Анжелике никто не знает. Она здесь одна. Одна в целом доме. Каждую среду вот уже второй год, без машины и с одной палочкой связи на мобильнике.

Кевин. Человек из наркотического сна. Побочный эффект. Спаситель. Анжелика чувствовала необъяснимую привязанность, будто за те пару часов, пока они были вместе в тот вечер, она успела проникнуться к нему всей душой. Иначе что она тут делает? Помогает первому встречному? Бред. Но реальность. Вещи порой неразличимые.

Стрелка часов вязла в дремучем лесу, минуты не поддавались на уговоры ускорить темп. Сорок минут как Кевин уехал. Долго, очень долго. Может быть, сегодня он вернется пораньше? Куда он так спешил?

Анжелика прислушалась, оторвавшись от мыслей, и услышала тишину. Храп замолк. Девушка боялась пошевелиться, издав нечаянный звук. В свете дверного проема в комнате Риты стояла фигура, которую обступали лучи весеннего солнца. Тень женщины. Высокая, живая тень. Анжелика не могла вспомнить, когда последний раз видела Риту на ногах.

Никогда. Девушка заходила в дом, когда та уже спала, и уходила в той же позе женщины спустя два часа.

Тень двинулась. Рита Спаркс походила на приведение, выставив одну руку и изучая пространство перед собой. Женщина не открыла глаза, она шла по ниточке, за которую держалась одной рукой. На ногах были теплые шерстяные носки, на плечах нечто, напоминающее пижаму, а волосы извивались клубком тоненьких змей. Рита шла, совершая маленькие шажки, словно боялась упасть.

Не включая свет, женщина села на унитаз. Анжелика слышала, как струя мочи ударила о керамическую стенку унитаза. Она слышала, как последняя капля упала в общий колодец и слабый напор воды из самодельного водопровода унес это в недра почвы.

Тень ступила обратно по коридору, следуя путеводной нити. Анжелика, задержавшая дыхание, сидела напротив женщины, ощупывающей стены. Девушка видела каждую морщинку, пропитанную тяжелой болезнью, какую замедляла лишь любовь сына. Кожа Риты Спаркс выглядела иссохшей курагой: желтоватой с глубокими складками, больной, иначе не скажешь. Трудно было увидеть в ней ту улыбающуюся красотку со снимка на холодильнике.

Рита повернула в комнату, и напряжение спало. Женщина долго не могла найти удобную позу для сна. Может ли быть в ее состоянии удобная поза… Когда она все же улеглась, Анжелика смогла выпустить тонкую струйку кипящего воздуха. «Все идет своим чередом, Анжелика, не беспокойся» – успокаивала она себя.

– Кевин, включи телевизор, – прохрипела Рита из спальни.

С Анжелики покатил град. Черт! Черт! Сердце вдруг ущипнуло за грудь. Сука! На этот случай нет инструкций!

– Кевин… – повторила женщина.

Рита Спаркс не могла ждать. Нужно было что-то делать и срочно!

Анжелика вскочила с кровати Кевина и сделала пару нерешительных шагов. Просто включить телевизор. Нажать на кнопку. И все.

Девушка проскочила на кухню мимо спальни, взяв пульт. Руки вдруг задрожали. Всего лишь нажать кнопку! Большую красную кнопку! Давай же!

Анжелика подошла к порогу, увидев Риту. Женщина лежала лицом к стене, девушке ничего не угрожала. Она просунула руку в комнату и нажала на кнопку. Голоса зашептали колыбельную.

– Спасибо, милый, – сказала Рита Спаркс.

Девушка сидела на полу. Она сидела там до тех пор, пока не услышала тихое рычание своего автомобиля. Кевин как всегда вовремя.

Анжелика нашла в себе силы подняться лишь тогда, когда хозяин постучал в дверь условной комбинацией, означающей, что пришел друг. Голоса из телевизора не хотели отпускать пышную девушку, они просверливали мозг насквозь, превращая его в стружку.

Кевин дождался, пока Анжелика откроет. В обеих руках пакеты, похоже, тяжелые. Запас на целую неделю. До среды.

– Как все прошло? – спросил Кевин.

Анжелика выдавила из себя улыбку, дав понять, что все прошло лучше, чем Кевину стоило знать. Мужчина оставил покупки на кухне и вывел девушку во двор, придерживая за плечо.

– Возьми, – сказал Кевин.

– Это слишком много, я не могу.

В руках мужчины были две стодолларовые купюры, совсем новенькие. Пот блестел на лице Кевина, щеки налились румянцем. Казалось, вырвавшись на пару часов из клетки, зверь успел почувствовать запах свободы, ощутить дикую кровь в жилах.

Высокий мужчина скрывал одышку, мускулистая грудь и руки напрягались. На шее проступила вена.

– Ты здорово мне помогаешь, Анжелика, даже если тебе так не кажется. Можешь быть уверена, что ты заработала эти деньги.

– Все равно, – сказала девушка, впиваясь взглядом в Кевина. Ее тело вибрировало от одного взгляда на крепкое тело. – Мне не нужны деньги.

– Тогда, что я могу для тебя сделать?

Анжелика не могла решиться. А что если… А если он… Плевать!

Девушка поднялась на носки и прижала свои губы к губам Кевина. Она ощутила пылкое биение его сердца, сладковатый вкус слюны.

– Есть кое-что, что бы ты мог сделать…

Глава 21

Виски закончился, но жажда продолжала разрывать горло. Еще. Еще!

Терри Коул с размаха провел рукой по поверхностям кухни в кромешной темени, сбросив с него какой-то хлам. Больше ничего не было. Иностранец раскрыл рот и высунул сухой язык, ищущий влагу. В трубах что-то булькнуло, и из-под крана упала струя. Из вентиля с холодной водой хлынула горячая. Черт!

Язык щипало, десны гудели так, словно из них выкручивали зубы. Нижняя губа распухла, приняв на себя основной удар, эмаль резцов, прокуренных до желтизны, не выдерживая, ныла, и ее пульс бил прямо в висок тонкой и острой спицей, накручивающей на себя оставшиеся извилины как спагетти. Терри упал на колени, проклиная весь этот город с его адскими мечтами.

Пьяный до полусмерти, он бредил, ползая в хаотичном порядке. Двадцать шестой этаж, казалось, рухнул как карточный домик. Прямиком в адское пекло. Там ему самое место. Пьяница. Убийца. Невидимка.

Высота, на которую взобрался Терри, была верхушкой айсберга, пылинкой в вечной пустыне. Одна бутылка виски весит сорок градусов. Вторая примерно столько же. Итого Терри набрал лишних, как он сам посчитал, восемьдесят градусов. Он рассмеялся и не смог вспомнить: в чем измеряют алкоголь? В Фаренгейтах или Цельсиях?

Смех резонировал от стен и возвращался искаженным эхом. Собственный голос раздражал, казался уродливым. Как высоко еще ему надо залезть, чтобы наконец спрятаться? Чтобы никто его не искал, не пытался вытащить из запертой комнаты.

Как бы далеко Терри не забирался, адское зарево преследовало везде. Им светились полная луна и восходящее солнце. Его смердящее дыхание слышалось в журчании водопроводных труб и мусоропроводе, заваленном в кишке здания до самой крыши. Все дороги вели в одном направлении. К избавлению. Ото лжи, страха и боли.

Полиция искала некоего Терри Коула, студента, проживающего в общежитии для иностранцев. Комната номер 6. Родственников нет. Друзей нет. Номер мобильного телефона на это имя не зарегистрирован. Единственный близкий человек, Мария Иванова, более известная как Моника, проститутка из Адамова яблока, погибла при чудовищных обстоятельствах: жертве всадили пулю в лоб, после чего ее тело пролежало у мусорных баков более двух суток до обнаружения редким жильцом города мечты. За то время, что тело жертвы находилось на улице, местные тараканы – бездомные переселенцы из большого города, изнасиловали его бесчисленное количество раз, изуродовав до неузнаваемости. Главного подозреваемого, опознавшего тело, отпустили спустя двое суток из камеры предварительного заключения.

Терри Коул встречался с Моникой последний раз за три месяца до ее смерти. Спустя три месяца тело шлюхи нашли у мусорных баков напротив дома Терри, где он снимал квартиру. Как оно там оказалось? Как она там оказалась? Никому, кроме Моники, не было известно о квартире. Иностранец звонил возлюбленной каждый день, донимал звонками днем и ночью, во время работы, и пока она смывала грязь от клиента, чтобы принять следующего. Терри звонил ей так часто, что у полицейских рябило в глазах, глядя на детализацию звонков, словно на экран сломанного телевизора. Нет. Он не угрожал ей. Даже не приходил в массажный салон с ножом. Ничего это не было. Ни попыток привязать к батарее из самых добрых побуждений: чтобы шлюха протрезвела, протрезвела и перестала торговать своим телом. Ни доведения до тревожно депрессивного расстройства.

Полиции улики казались несущественными, косвенными, ничего не доказывающими. Того, что жертва могла прийти к дому Терри Коула, находясь под его влиянием, настолько сильным, что она следовала к нему по одному указанию, по одной лишь ноте из дудочки факира, никто не предполагал. Никто не знал, как Терри влиял на Монику, как он управлял ею.

Чертов алкаш ползал по своей норе. Убогое существо. Он подтягивался на липких ладонях и выдыхал из легких сумасшедший смех. Терри улизнул в тот момент, когда все могло кончиться. Когда его жизнь могла запереться за черной решеткой на долгие годы. Терри Коул! Подумать только. Он рассмеялся еще сильнее. Терри Коул! Ха-ха!

Иностранец оказался у порога. Разброшенная обувь. Хозяин явно не следил за чистотой. Песок. Лужи под подошвами. В них же утоплена куртка, пачка сигарет привлекательно выглядывает из внутреннего кармана, она блестит в густой черноте. Терри Коул протянул руку и нащупал нечто мягкое, полупустое. Пальцы сжимали пластиковую бутылку. Вода. Жизнь. Иностранец взял крышку в рот и сделал несколько оборотов. Бутылка распахнула перед ним колодец, и Терри одним глотком осушил его.

Смех утих, тело на время расслабилось. Под веками показалась дорожка. Узкая тропинка сквозь заросли леса. Белый свет. Белое солнце. От него листья деревьев выглядели бледными, по-настоящему снежными…

Вдруг раздался оглушительный стук. Дверь задрожала. Петли еле выдерживали напор. За порогом стояла тень, густая, почти черная. Пятно казалось сильным, и удары это подтверждали. Белый свет рассеялся, и Терри Коул увидел полицейского. Прямо за дверью. Слева вдоль стены распрямился второй полицейский. Он держал пистолет наготове и ворвался бы, как только открылась дверь. Полицейские скалили острые зубы, глядя на то, как жирный комендант роется на своем столе в поиске связки ключей. У Терри было не больше минуты. Одежда. Кейс. Окно. Он успел.

Белое солнце разгоралось, словно лампа накаливания. Тропинка расширялась, лес отступал. Иностранец лежал на полу и проваливался в белоснежную бездну, глубина никогда не манила его так крепко.

Терри увидел лица людей в пагонах. Они крупно облажались. Толстозадый комендант едва не выронил из штанин свое достоинство, отчитываясь перед начальником отдела полиции за то, что забыл связку ключей в служебном сортире, когда справлял нужду. Он все пытался свалить на нее. Полиция потеряла след. На полу нищей студенческой комнаты номер 6 в общежитии лежали десятки фотороботов, которые теперь выглядели насмешкой. Терри Коул провалился сквозь землю, и найти его будет очень не просто. Полицейский ударил от злости ногой по кровати, еще сохранявшей тепло от тела Терри, и панцирная сетка оттолкнула его.

Снег под обувью хрустел как-то иначе. Не как обычно. Может быть, дело в том, что слой был таким тонким, что подошва касалась земли. Может быть, из-за того что рядом были еще шаги. Почти десяток. Полицейские. Судмедэксперты. Журналисты. Никто не был счастлив оказаться в таком месте, еще больше огорчал лишь повод, собравший всех. Изуродованный труп юной проститутки. Случай не для газетных заголовков. Лица косились от присутствия на месте преступления. Когда мысли о произошедшем утихали, гости думали о том, что не многим отличаются от тех, кто живет в городе мечты. Раз они оказались здесь, то лучшие работники действительно были заняты делом.

Перед глазами Терри расстилалась белая дорога. Бархатистая, мягкая. Снег ложился легким пухом, усыпляя мысли.

Терри увидел собственные ноги. Он шел в странной позе. Рядом с ним были еще две пары ног в одинаковых брюках. Плечо болело, словно… словно его заломили полицейские. Кисти горели от тесных наручников.

Белая тропинка, превратившаяся в широкую дорогу, привела Терри к черному пятну. Снег превратился в мрамор, который блестел от таящего в нем пуха, впитывающего всю черноту. Иностранец поднял голову и увидел, как белый свет засыпал руки, попадал в открытый рот и оставался на языке. Снег не таял.

Хлопья накрыли тело пышным одеялом, пока полицейские натягивали брезент. Ей уже все равно. Она больше не моргнет, не поднимется.

Мусорный бак и пакеты поблизости закрасило белым. Оставалось лишь одно черное пятно в этом белоснежном аду. Лицо Моники, Марии Ивановой, чью мать когда-то также запорошил снег.

Терри упал на колени. Его не пустили к ней. Он смотрел на Монику, умоляя открыть глаза. Он хотел ударить о землю, смахнуть с нее эту дьявольскую пыль, чтобы вернуть возлюбленную к жизни. Иностранец звал ее, но она молчала. Терри Коул кричал:

– Прости!

Но Моника не могла этого сделать.

Иностранец дрожал, лежа на полу. Изо рта текла пена.

Взгляд фокусировался на черном пятне. Все остальное исчезало. Белый свет сужался и концентрировался в одной точке. Лицо. Оно становилось все уже. И наконец захлопнулось.

Терри Коул потерял сознание.

Глава 22

Койки стояли в два ряда по обе стороны длинного помещения. Двухъярусные кровати с неокрепшими душами. Солнце скрывалось за окнами, и в стационарное отделение проникал прохладный воздух, забирающийся под колючие шерстяные пледы. Через несколько минут свет потухнет. Люминесцентные лампы перестанут моргать, и комната погрузится во мрак.

На верхних койках тепло. Настолько тепло, что воздух становился осязаемым. Он поднимался к потолку с каждым часом все выше, дети менялись местами, уступая верхние койки тем, кто вчера спал внизу. Так будет честно.

Зимой нижние места пустовали, кровати сдвигались таким образом, чтобы получился один длинный матрас во всю стену. Так тоже будет честно. И безопасно. Вместе теплее. Под одним одеялом, на одном матрасе.

Тридцать четыре одиноких души спали в черной норе, в аппендиксе бывшей больницы, переоборудованной под детский дом. Дети разных возрастов: самому младшему не было и шести, старшему – пятнадцать, с выбритыми головами, чтобы спастись от вшей, в одинаковых пижамах, словно тюремные заключенные. Ночь сплачивала все возраста и сглаживала обиды. Иначе эта ночь могла оказаться последней в чьей-то крошечной жизни, так и не успевшей выпорхнуть из закупоренной стеклянной банки.

Теплее всего переживать морозные ночи было девочкам. Семеро на двадцать семь мальчишек. К ним прижимались, чувствуя зов инстинкта. Младшие повторяли движения старших. Всем хотелось тепла, когда за старыми деревянными окнами выла метель. Ветер пугал, скрипя острыми когтями по стенам, как голодный волк, пришедший полакомиться тощими детскими косточками. На поверхность не высовывалось ни макушки, каждый дрожащий сантиметр тела запирался под одеялом, учащенно дыша, разогревая воздух. Нет. Это не рука упирается в ягодицу.

Электрическое жужжание ламп, покрывающих потолок плиткой, похожей на пчелиные соты, объявляло о начале нового дня. Метель превращалась в ласковые дуновения, скрип становился мягким и певучим, ничего не напоминало о свирепой ночи.

В столовой тридцать четыре прибора ожидали каждый своего ребенка. Тридцать четыре порции овсяной каши с тонкой струйкой пара, исчезающей прямо на глазах, столько же стаканов целебного молока от кампании «Parker’s».

– Господин Паркер – человек с доброй душой. Это он заботится о вас, – говорили воспитатели, расставляя белую воду в граненых стаканах. – Он не дает вам умереть от голода. Больше некому о вас позаботиться, поэтому вы должны благодарить его.

Выпадали первые хлопья снега, и воспитатели повторяли:

– На рождество каждый должен написать господину Паркеру письмо, в котором расскажет, как его замечательное молоко помогает справляться с морозами, заменяет любое лекарство и позволяет учиться на одни пятерки. Понятно?

Они договорились о встрече спустя несколько дней.

Ее лошадиный хвост неплохо сочетался с синим вечерним платьем. Неплохо для жалкой журналистки, работающей в местной газете и разъезжающей на старом фургоне парня, соглашающегося быть водителем и оператором за пару ласковых прикосновений и фото в нижнем белье. Такого идиота, как Фред, еще поискать.

В этом девушке везло с завидной регулярностью. Сначала Фред, теперь еще и фермер средних лет, явно положивший на нее глаз. Она должна держать его на прицеле, не выпускать из вида, чего бы этого не стоило. В конце концов, это ее шанс. Шанс написать по-настоящему громкую статью и устроиться в большую газету. В этой дыре терять ей было нечего. Пришлось согласиться на встречу «с глаза на глаз», как назвал это Паркер, в сарае посреди вонючей скотины. Это ее шанс…

Круглый столик стоял рядом с копошащимися в грязи свиньями и вялыми, будто уставшими жевать сено, коровами. Два стула говорили о том, что их встреча будет конфиденциальной. Только журналистка, вооружившаяся двумя презервативами и блокнотом перед интервью, и фермер, надевший старый костюм, отчего выглядел неотесанным поленом с прямыми углами. Не свидание – деловая встреча.

– Я хотела бы познакомиться с вами поближе.

Высоченный, длиной в столб, мужчина поежился на стуле. Щеки горели румянцем, шею заливала краска. Мутный свет сарая заставлял его щуриться, глядя на девушку.

– Честно говоря, это довольно странно слышать от вас. Вы пишите обо мне статью, наверняка хотите раздуть большую историю, а значит, уже успели что-нибудь разузнать, – сказал мужчина стальным голосом, который никак не удавалось смягчить. – Меня интригуют ваши знания обо мне, мисс…

– Что ж, тогда предлагаю обойтись без имен, – прервала девушка. – Начнем с чистого листа! Мы совершенно незнакомы, и теперь появился шанс стать теми, кем всегда хотелось. Можете называть меня Катрин.

– Катрин… Мне нравится это имя.

Великан расплывался в улыбке, лишь голос, словно отлитый из труб, выдавал его железный стержень.

– В таком случае, меня зовут Джек. Джек Паркер. Как вам?

– Теперь интрига не дает покоя мне, – ответила Катрина.

Запах, стоящий в сарае, стелился ровным туманом. Запах скотины. Аромат едкого дерьма, который не смыть ежедневной уборкой. Встреча Джека и Катрин будто проходила в глухих джунглях, в жерле дикой природы, когда вокруг испражняются животные и летают жирные насекомые.

Закат проходил за закрытыми воротами сарая. Малиновое солнце гасло, чтобы утром загореться вновь. Эти двое встретились не за тем, чтобы наслаждаться природой, они пытались насладиться друг другом.

– Джек, – сказала Катрин и подалась вперед, приоткрыв вырез вечернего платья. – Я хочу знать о вас все. Расскажите о том, где вы учились, где росли, расскажите о вашем сыне, а главное о том, в чем же секрет вашего молока, и что, черт возьми, значит «взбитые сливки». Я жажду узнать все! Малейшую деталь. Пылинку в вашей истории.

Красные губы обводили каждый звук. Голос доносился из груди, из глубины той страсти, на которую Катрин готова была пойти, чтобы навсегда уехать отсюда, променять пустые поля с запахом навоза на выхлопные газы большого города и невероятные возможности. Если Катрин не выберется из этой дыры ближайшие годы, амбиции задушат ее и похоронят под авторской колонкой в жалкой газетенке.

– Предлагаю начать с вас, – сказал Джек.

Катрин закусила губу, показав всем своим видом, что ее сбили с толка, что она обличена, практически раздета. Такая нежная и беззащитная. Она сменила очки на контактные линзы, ничего не должно выдавать в ней провинциальную натуру. Красивая мордочка позволяла управлять мыслями своих жертв, бедных деревенщин, которым достаточно было короткой юбки и снятых трусиков, делающим из облегающего платья смертельное оружие. Обольстительная сыворотка правды.

Журналистка умела становиться тем червем, которому учили ее преподаватели, червем, способным просочиться в самую гниль. Однако что-то подсказывало Катрин, что этот фрукт окажется тверже, чем он казался в их первую встречу. Его будет не так-то просто раскусить.

– Красное или белое?

Девушка сделала задумчивый вид, проведя тонким пальчиком по подбородку. Она посмотрела на ворота сарая, за которым засыпало солнце, и сказала:

– Мне кажется, этому вечеру подходит красный цвет.

Джек улыбнулся и наполнил оба бокала. Он поднял напиток за ножку двумя пальцами, не ощутив тяжести нескольких лет выдержки домашнего вина.

– За наше знакомство, Катрин! Надеюсь, мы будем честны друг с другом.

– За нас!

Свиньи взвизгнули от незнакомого звука чокающихся бокалов. Катрин улыбнулась, отведя взгляд к забору, за которым виднелись розовые пяточки, пытающиеся разнюхать, что же происходит посреди сарая.

– Милые существа, не правда ли? – спросила журналистка. – Я всегда думала, что с животными могут работать только благородные люди, способные на сострадание и любовь.

– Надеюсь, я не развеял ваши мысли по этому поводу?

– Вы их лишь подтвердили.

Статья! Статья! Катрин, ты все делаешь правильно! Забудь про эту ужасную вонь, выворачивающую с каждым вдохом. Забудь, что считаешь этот скот не умнее надутого мяча. Все ради мечты. Пару страниц отличного материала и ты в «New York Times»!

Картин успокаивала себя как могла.

– Я разрешу вам погладить самого милого поросенка после нашего ужина, – сказал Джек. – Не могу отказать даме в таком удовольствии.

– Я польщена! Однако пока у нас есть время, я бы вернулась к вам. Скажите…

Джек принялся жевать стейк, с которого стекала кровь. Он слизывал ее, прежде чем надкусить сочное мясо, его огромные губы всасывали кубик красной говядины так, что Катрин казалось, стейк не придется жевать. От него оставались взъерошенные нити поперечно-полосатой мышечной ткани молодого быка, принесшего себя в жертву стейку мраморного наслаждения.

– Попробуйте мясо, Катрин. Оно восхитительно, – сказал хозяин сарая. – Я приготовил его для вас лично.

Катрин прикоснулась к мясу. Сегодня не время быть вегетарианкой.

– Да. Оно действительно очень вкусное.

Раздался оглушительный рык. Что это было? По водосточным трубам будто прокатился гусиный гогот, животные встрепенулись от страха.

Джек не удержался и рассмеялся. Его насмешили слова журналистки.

– Вы неплохо скрываете свои чувства, Катрин. Наверняка, без этого нечего делать в журналистике, верно?

– Да, вы правы, – ответила девушка. – Простите, но я стараюсь не есть мясо.

– Нет-нет. Это я должен извиниться. Первым делом стоило спросить: мясо или соя?

Катрин проглотила и это. Она показала фальшивую улыбку и вернула глаза в тарелку, пытаясь обойти жареный кусок живого существа. Придется запихивать в себя овощи и вино вместе с глупыми шутками весь этот длинный вечер.

Первый бокал Катрин опьянял не больше смердящего запаха, царившего в сарае. Звуки животных. Заточенные, бедные существа. Будь ее воля, Катрин бы распахнула загоны и выпустила всех на волю.

– …приходилось играть за школьную баскетбольную команду, – говорил Джек. – С моим ростом, сами понимаете, либо забрасывать мячи, либо ловить их.

Девушка потеряла нить разговора, ей было трудно дышать. Легкие, казалось, заполнились пометом и терпким запахом сухого вина. Катрин ненавидела сухое вино.

– Расскажите о вашем детстве, Джек. Где вы родились?

Мужчина остановил взгляд на Катрин.

– Я родился здесь.

– Надо же, так это фамильный дом?

Журналистка вгрызалась в эту историю изо всех сил. Она не могла ее упустить. Только не в этот раз.

– Вы меня не поняли, Катрин. Я родился здесь. Прямо на этом месте, где стоит наш стол. Тридцать четыре года назад, – сказал Джек и остановил сердце журналистки. – Моя мать была не совсем в себе. Беременность протекала непросто, и в какой-то момент моя мать отказалась от больницы. Можете себе представить?

Нет. О таком Катрин даже не думала. После этих слов рвота едва не заполнила рот, полив стейк мраморной говядины кашей из начавших перевариваться овощей, перемолотых зубами как блендером.

Катрин сделала над собой чудовищное усилие, чтобы проглотить распиравший горло ком рвоты. Она отпила вино и прогнала омерзительное чувство обратно в желудок.

– Она считала медицину исчадием ада, а людей в белых халатах бесами. Те полтора года, что она успела провести со мной прежде, чем выбросилась из окна спальни, мать не позволяла ко мне прикоснуться даже отцу. Тяжелая форма шизофрении развилась во время беременности. В какой-то степени я был в этом виноват. А еще возраст. Ее возраст. Пятьдесят один год. Шесть выкидышей, но она не переставала верить, что бог способен на чудо. И чудо свершилось, Катрин. Это я – чудо. Седьмой ребенок, единственный выживший. Моя мать заплатила высокую цену за то, чтобы бог услышал ее молитвы. Она не успела насладиться чудом, как дьявол забрал ее.

От слов Джека животные забились в углы. Мухи пролетали без звука. Все вокруг затаило дыхание. Это место будто помнило то, о чем говорил Джек. Кровь текла в венах дома Паркеров. Адская история. История, которая оттолкнет читателей. Кто станет покупать молоко «Parker’s», узнав о дьявольском детстве Джека? Только сумасшедший.

Грудная клетка Катрин сжалась от услышанного. Журналистка хотела проникнуть внутрь человека, которого называли не иначе, как ангелом, но не думала, что может увязнуть в глубоком болоте.

В сущности, Джек и был ангелом. Седьмым. Выжившим. Ангелом среди тьмы. Ангелом с дьявольским прошлым.

– Таких подробностей вы от меня ждали, Катрин?

Голос был резким, серьезным. Мужчина напротив разгонял те наивные чары, которыми жалкая журналистка пыталась добыть себе счастливый билет. Этот поезд был ей не по пути. Пора сходить на ближайшей же остановке, пока не поздно.

На несколько секунд повисло молчание. Джек переворачивал последний кубик розового мяса на белоснежной тарелке. Он наколол его на вилку, оставив на фарфоре лужицу крови, и коснулся металлом зубов, издав разрезающий звук.

– Прощу прощения, Джек, мне надо…

Катрин встала из-за стола и хотела сбежать, но крепкая рука Джека остановила ее. Мужчина сверлил серыми глазами, он проникал в сознание девушки, читая ее мысли и подменяя их своими. «Смерть» – думала Катрин. Лишь одно слово приходило на ум от взгляда этого человека.

– Куда же вы? Я еще не услышал вашей истории.

Тело объяли цепи, толстые звенья тянули девушку обратно на стул, туда, где тридцать четыре года назад стояла ванночка великана. Неудавшегося выкидыша.

Зачем он притащил ее в сарай? Зачем поставил на место своего рождения? Черт! Он конченный псих. Катрин боялась представить, что может скрываться в доме. Смерть. Смерть. Смерть.

– Мне нужно идти, Джек! – крикнула она.

– Тсс! Не пугай мою лошадку, Катрин, – сказал Джек. – Стоило сменить задвижку ее загона на более крепкую. Видишь ли, Мэгги иногда вырывается по ночам и давит кур. Неприятное зрелище. Жаль, что я так и не успел этого сделать. Если Мэгги испугается, она выбьет дверь стойла.

Джек расстегнул несколько верхних пуговиц рубашки, за которой показалась голая грудь и два маленьких соска. Кожа казалась нежной, детской.

– Видишь эту вмятину, Катрин? Так случается, когда Мэгги теряет над собой контроль. – Джек указал пальцем на карьер размером с его кулак прямо по центру грудной клетки, огромное высушенное озеро. – Мои кости крепкие, а вот твои… Мэгги растопчет, едва задев.

Великан держал девушку, теряющую сознание от фантомной боли, пронзившей ее насквозь. Катрин больше не могла сражаться, она сдалась. Смерть, или жизнь в этой глуши – все равно. Даже если ей удастся выжить, жизнь никогда не вернется в старое русло. Вот так. Одна встреча. Один чертов разговор разрушает ее жизнь, крошит кости в порошок и поджигает как порох.

Катрин загорелась и потухла в один миг, словно падающая звезда. Девушка не успела загадать желание.

Тусклый желтый свет нависал над журналисткой и жаждал услышать историю. Скольких еще девушек заманивает к себе ангелочек Паркер? Сколько…

Тсс! Теперь очередь Джека задавать вопросы.

– Давай же, Катрин! Я был лучшего о тебе мнения, – он приблизил к ней свое лицо, похожее на скалу, не выдающую ни одной эмоции, кроме необузданного нетерпения. – Я хочу знать о тебе все. Малейшую деталь.

Лицо девушки осунулось. Она постарела на несколько лет. Кожа потеряла былой лоск и истончилась. Казалось, ее мог порвать один только взгляд высокого человека.

Катрин лишь иногда моргала, что выдавало в ней жизнь. Историю. Этот ублюдок ждет от нее историю. К черту его! Она хочет просто умереть.

Джек разлил вино по бокалам. Им стоило выпить, немного расслабиться, и быть может, разговор пойдет в верном русле. Великан размахнулся и со всей силой разбил бутылку под ногами.

– Рассказывай мне эту чертову историю, сука!

Лампочка задрожала на потолке. Ее покачнул вопль огромного человека, который поднимался все выше к потолку, его плечи становились толще от кипящей в сосудах злости, вены надувались синими молниями. Голубая кровь. Ангел.

– Я жила… – начала Катрин.

– Громче!

– Я жила с сестрой в одной комнате. На втором этаже, – голос девушки умолял пустить пулю прямо в висок, боль от каждого слова становилась все сильнее. – Внизу жили Клара и Дэйв. Они… Я…

– Ну же! Давай!

– Я так и не смогла назвать их родителями.

У Катрин было стеклянное лицо. Такое чистое, светлое. И холодное. Морщины разгладились, и журналистка обернулась в то самое лицо. Она надела маску, которую предпочитала скрывать все эти долгие годы.

Катрин так устала прятать ее, устала перекладывать из угла в угол, доставать из-под дивана и закапывать в стопку белья на дно шкафа. Сейчас она могла быть той девочкой, от которой бежала вот уже пятнадцать лет.

– Почему же, Катрин? – спросил Джек. – Неужели с тобой плохо обращались?

– Клара долгие годы работала в приюте, куда вы поставляете свое молоко, – ответила Катрин. – Я помню, как она впервые улыбнулась, когда увидела меня на пороге. Клара светилась на фоне мрачных стен. Она относилась ко мне лучше, чем родная мать, продавшая дочь за дозу героина. Клара всегда говорила, что я должна благодарить господа за то, что мне повезло встретить крестную маму, как я ее ласково называла.

По тонкой стеклянной маске покатились слезы. Роса, копившаяся год за годом в ожидании грозы.

– Она удочерила меня сразу после отказа одной семьи, интересовавшейся мной некоторое время. Такова была процедура. Бери – если никому не надо. – Катрин тяжело вздохнула. – Я покинула приют, а вот Клара осталась в нем. Никто не был в восторге от того, что воспитатель удочеряет воспитанницу. Но видеть меня в этом чудовищном месте было для Клары пыткой.

Катрин не заметила, как ее бокал опустел. Шанс… За воротами сарая горела чернильная ночь, луна накалялась, подобно вискам журналистки, и угрожала лопнуть в любую секунду.

От рассказа девушки животные успокоились. История Катрин была детской мазней на фоне того, что им приходилось слышать в этих стенах. Казалось, успокоилась и пыль, поднявшаяся от взъерошенного сена перепуганными животными. Не унимался лишь тот, чьи глаза полыхали ярче луны, впиваясь во взгляд Катрин.

– Когда дети увидели, как их воспитательница берет меня за руку и уводит за дверь… Когда они увидели, как я счастлива…

– Ну же, Катрин! Вытри эти сопли!

– Дети подходили к Кларе каждый день, повисали на ней, как на вешалке, которая примет их грязные пижамы и заберет домой…

Катрин не сдержалась и заплакала. Быть может, это ее исповедь перед… Перед ангелом, скалящим от удовольствия зубы.

Ад представлялся ей иначе: бездонные озера, наполненные черной водой, хребты темных глыб, словно скелеты существ невероятных размеров, попавших сюда одними из первых. Катрин чувствует каждый свой шаг, оглядывается и даже может описать пейзаж. Она ощущает, как насквозь черная трава прикасается к ее голым ногам, слышит, как сырая земля запоминает ее след, но не может увидеть собственное тело. Катрин трогает пустоту, на месте которой должны быть ноги. Где они? Катрин знает, что сделала шаг! Что, черт возьми, происходит? Где она? Где физическая оболочка? Плевать на оставшуюся чувствительность, ей нужна оболочка, чтобы было к чему прикоснуться! Верните! Верните!

Кошмары снова стали посещать Катрин. На сей раз наяву. Дрожь пробежала от макушки до кончиков пальцев. Журналистка высморкалась в салфетку, размазав красную помаду по подбородку. Снова эти видения… Она так устала. Господи, как же она устала…

Джек наблюдал за Катрин, не смея прервать ее боль. Она ласкала его нежнее всех прикосновений.

– Однажды ночью, когда воспитатели уже спали, несколько подростков пробрались в спальню, где спала Клара. – Катрин вернула себе стеклянную маску, впредь ничто не могло притронуться к ее душе. – Самый крепкий из них приставил к ее горлу нож. Ублюдок обещал перерезать жизнь женщины, стирающей его сраные трусы с младенчества, если утром она не усыновит его. Смешно, не правда ли, Джек? Кто-то берется решать судьбы других.

В глазах журналистки блеснул огонек, знакомый великану. Искра бесстрашия.

– Не отвлекайся, дорогуша, – сказал Джек. – Я хочу узнать, чем закончилась эта история.

Катрин вскочила и схватила бокал.

– Закончилось тем, что ее изнасиловали, мудак!

Она вдавила ножку бокала в бровь великана, не успевшего сообразить, что происходит. История опьянила его.

Из глаза брызнула кровь. Катрин видела, как закаленное стекло рассыпалось на мелкие гранулы. Девушка видела, как кровь заполняла правую половину лица, словно занавес, таящий на сцене. Представление только начиналось.

Взбитые сливки – это страсть. Когда великан пронзает тело юной девушки, не способной потерять сознание от раскаленного возбуждением члена, – это страсть. Когда он кончил внутрь, но член все такой же твердый, что взбивает белок в густую пену вокруг влагалища, – это… Правильно. Это страсть. Второй секрет молока «Parker’s».

Коровы всматривались в лицо Катрин. Нечеловеческое наслаждение на устах Джека отражалось хриплой болью, застрявшей в горле девушки. Журналистка видела Клару, видела нож, проскальзывающий между ее грудей, и малолетнего насильника сверху. Настолько ясная картинка, будто Катрин стояла в ту ночь рядом с ней – с женщиной, которую Катрин не смогла назвать матерью – и наваливалась на нее всем телом, мешая крику вырваться из переполненной груди.

Скверный пар вывалил из ноздрей коров и Джека. Девушка рухнула на пол.

Великан запрокинул голову, и мощная грудная клетка, покрытая испариной, поднялась к шее вслед за плечами. Легкие втянули две цистерны прохладного ночного воздуха, и тело Джека словно стало крепче. Мышцы гудели, как после тренировки, наполняя кровь сладкими гормонами.

Выпотрошенное тело Катрин не сопротивлялось. Джек поднял решетку, в которую просачивалась вода вперемешку с пометом скотины, принес лестницу, и та стала вдвойне длиннее, когда великан тряхнул ее. Из глубины послышался громкий хлопок. Дно.

Лестница прогибалась под весом двоих. Джека и его жертвы. Катрин левитировала в пространстве, подчиняясь фокусу мастера. Великан держал ее за волосы и спускал рядом с собой.

Струйка холодного пота от дыхания пасти ямы пробежала вдоль позвоночника Джека. Он наконец разжал пальцы и швырнул девушку в угол.

Ночь не замечала того, что происходило в сарае Паркера. Луна наградила молчанием обещание, сдержанное Джеком. Сегодня он был тем, кем был всегда. Он был честен с Катрин. Настолько честен, что разрешил погладить самого милого поросенка:

– Он весь твой, – сказал Джек и поднял лестницу на поверхность.

Голова Катрин упала на плечо. Рядом с ней в подвале был грязный поросенок, крохотное существо, обнимающее колени и прижимающееся к сырой стене от пережитого ужаса. Ребенок.

Глава 23

С потолка смотрела огромная трехглазая змея. Кобра, расправившая свой капюшон. Она не позволяла пошевелиться, сковывая движения яркой окраской, горевшей испепеляющим пламенем. Окрас, отпугивающий хищников, позволяющий обходиться без боя. Достаточно продемонстрировать свою силу, и соперник отступит, решит не ввязываться в тяжелую схватку.

Что происходит? Где тень Терри? Неужели он умер, неужели…

Сознание окутывал густой туман, будто кровь уже разъедал яд. Свет оглушал и посылал в мозг сигналы боли. Терри почувствовал, как вены на запястьях вздуваются от невозможности поднять руки, защититься от броска прирожденного убийцы. Иностранец знал, что его ждет: паническая атака, приступ удушья, паралич. Он потеряет контроль над собой, тело сдуется, словно воздушный шар, оставив лужу дерьма и мочи, в которой найдут Терри. Такую смерть он заслуживал.

Пол, на котором лежал Терри, заскрипел от отчаянных попыток высвободиться. Стон, принадлежащий кому-то еще, кроме теряющего самообладание иностранца, готового взвыть от тесной клетки, в какой он ощущал себя под взглядом светящихся глаз, этот стон возвращал к реальности. Звуки разрезали мглу, затянувшуюся перед ним и пытающуюся обмануть Терри, подменить карты в его руках. Мысли перестали комкаться, как неудачные рукописи, слова наконец обрели форму, способную к жизни.

Терри превозмог боль и рассмотрел горящие глаза. Лампа. Это чертова лампа! Где он находится? Почему не может пошевелиться?

Последним, что выдавала ему память, были воспоминания о Монике. Девушка. Проститутка. Труп. Терри помнил их разговор на набережной. Толстяк Лобовски, вилка в паху и Эмир. Терри позвонил Монике, и та послала его, не желая больше слышать. Затем он увидел ее лицо. Черное от холода и смерти. Лицо смерти.

На этом память обрывалась, как и жизнь иностранца. Он навсегда был закован в минуты, связанные с любимой. Их судьбы прервались в один день. После этого осталась пустота, не зарастающая рана на месте сердца.

Терри изо всех сил закапывал голую яму внутри себя. Виски всасывался в кровь, и на следующий день иностранец нуждался в новой дозе. Наркотик, прокручивающий в голове старую жизнь, единственную, что оставалась у Терри.

Стоило приподнять голову, как на запястьях удалось рассмотреть кожаные ремни. Черные, жесткие ленты, приковывающие к столу. То же – на щиколотках. Терри полностью обездвижен. Он может кричать, биться головой и разрывать тело на алые лоскуты, но останется частью кровати, от которой сводило мышцы. Терри выгнул спину, пытаясь вырваться, и тут же ощутил жгучую боль на запястьях и щиколотках. Отчаянные попытки стирали кожу на тощих конечностях, и кожаные ремни вгрызались в кости, растирая их в пыль.

Стены небольшой комнаты отличались холодным видом от тех, что Терри удавалось видеть раньше. Слепой цвет стен, металлические ящики и шкафы, отражающие блеск высокой лампы, за пределами которой горела лишь тьма. Трехглазый столб освещал помещение как фонарь, создавая окно видимости, туннель, ведущий в никуда.

Иностранца бросило в пот. Он ощутил холодную влажность между спиной и кроватью. Терри поднял голову и осмотрел свое тело. Должно быть хоть что-то. Что-то, подталкивающее к разгадке, почему он оказался здесь. Его глаза блуждали по отдельным участкам тела, организм был слаб, чтобы удерживать шею и внимание больше, чем на несколько секунд. Приходилось вертеть головой, жмуриться, вдавливая глаза в череп, даруя телу необходимое расслабление.

Терри изогнулся и увидел жалюзи. Прямо за ним. Окно. Черное окно. Ночь. Иностранец вновь осмотрел тело. Нет. Не может быть. Только не это! Он лежал голый под пристальным надзором лампы ночью, привязанный к столу. Все сошлось. Терри понял, где находится.

Это больница. Палата. Терри вляпался по-крупному. Кровяные подтеки на руках и ногах гнали ту мысль, говорившую, что это все сон. Черта с два! Черные ремни ущипнули его с десяток раз.

По левую руку стояла капельница. Прозрачная жидкость по капле поступала в его кровь, прямо в вену, из которой выходила игла. Должно быть, это наркоз. Препарат усыпит Терри на несколько часов, а затем он очнется другим человеком. Или не очнется вовсе. Кто знает, что задумали те, кто привез иностранца в эту палату. Одно Терри знал наверняка: он был для них как на ладони, они знали каждый его шаг и смогли вычислить квартиру. У него отняли последнее убежище.

Надо бежать! Пожертвовать одной рукой, вырвать ее из жгута, начинавшего резать лучевую кость, чтобы освободиться.

Терри сделал новые попытки, желая победить цепи, но все было тщетно. Нужен другой способ и быстро! Монстры, оставившие подопытного кролика одного, должны скоро вернуться. И что-то подсказывало Терри, что они не обрадуются увиденному.

На одном из хирургических столиков были скальпели, замоченные в небольшой ванночке. Терри раскачивал кресло, переваливаясь то на правую, то на левую сторону, отчего жгуты врезались в кожу сильнее. Другого выбора не было. Сжать зубы и терпеть! Все в твоих руках, Терри!

Тело взмокло от тяжелых движений, из глаз брызнули слезы. Трехглазая лампа качалась из стороны в сторону, пыточное кресло красилось человеческой кровью, выжимая все до последней капли. Наконец, Терри упал.

Кожаный жгут, пропитанный кровью, лопнул, и правая рука иностранца коснулась холодного пола. Игла от капельницы разорвала вену. Слабость сменилась энергией, которую подарила надежда. Терри расстегнул ремни и упал на скользкую плитку, словно выбросившаяся на берег акула. Старая, израненная акула, не перестающая цепляться за жизнь.

Терри отдышался и поднялся на ноги. Худые конечности дрожали от тяжести собственного веса и непривычного положения. Казалось, иностранец забыл, как переставлять ноги, слишком уж долго пролежал прикованным к операционному столу.

В углу комнаты, рядом с белой дверью, стояла вешалка, на которой висел халат. Выбора не было. Терри надел медицинскую одежду и приоткрыл дверь в неизвестность. Белоснежный свет едва не ослепил его. Длинный коридор тянулся во все стороны. Больница. Рядом находились такие же палаты. Неужели в каждой из них прикованы десятки ни в чем неповинных людей таких же, как Терри Коул? Вряд ли. Вряд ли Терри был ни в чем неповинным.

Плевать! Пора делать ноги! В коридоре выросли черные тени, несколько крепких фигур спешили на шум из палаты номер 6. «Что это может значить?» – подумал Терри и бросился к окну.

Он сорвал жалюзи и огляделся. Первый этаж. Черт! Какое везение! Прямо как…

Нет времени на рассуждения! В коридоре слышались громкие шаги. Еще немного и все усилия будут напрасны.

Терри открыл окно и просочился между решеток. Все как всегда. Ничего сложного. Иностранец приземлился голыми ногами на газон и ринулся прочь в белом халате, испачканном кровью.

Мужчина пересек парк, выбежал на дорогу перед машиной и скрылся во дворе. Большинство окон спало, никто не должен был заметить призрака в белом халате.

Иностранец забежал за мусорный бак и привалился на кирпичную стену, обозначающую границы помойки. Можно… Можно отдышаться. За ним никто не гонится. Терри пробежал несколько кварталов, не обращая внимания на камни, врезающиеся в стопы, на собачье дерьмо, которым был усеян газон сада. Все ради свободы. И откуда в нем такая жажда жизни?

Изо рта вырывались облака пара. Ночью температура воздуха опускалась… Черт! Собственный мозг разыгрывал с Терри какую-то омерзительную партию. Настолько неприятную, что иностранец знал каждый следующий ход. Мусорные баки, ночь, холод.

В голове путались картинки, память мешала колоду карт, за которой не удавалось уследить. Все менялось слишком быстро. Сознание размывалось, и Терри знал от чего. Нет. Дело не в операции. Кому нужны органы, пропитанные этиловым спиртом?

Неужели Терри перебрал и потерял сознание? Он помнил, как свет сужается, и сознание выключается, будто выдернули вилку из розетки.

Прислонившись к стене, Терри видел Монику. Себя на месте Моники. Изуродованное лицо, почерневшая кожа, разложение… Кто-то вел его сюда. По следам жертвы. Кто-то хотел заставить Терри почувствовать себя на месте трупа, убеждая в том, что Моника погибла не случайно, Терри Коул приложил к этому руку.

Убийство, не отпускавшее вот уже полгода… Слишком мало для того, чтобы раны затянулись. Новые обстоятельства заставляли тонкие рубцы кровоточить, вспоминать пережитую трагедию. Терри впервые столкнулся с этим трезвым.

Снова тот день. У Терри было все, и кто-то посмел отнять у него это. Терри Коул готов поклясться, что не способен так поступить с собой. А, стало быть, убийца еще на свободе.

Из-за угла показался свет фар. Стоило Терри заметить его, как свет тут же потух. Будто почувствовал на себе взгляд.

Автомобиль катился по двору, иностранец не мог разглядеть ни цвет, ни марку машины, ни тем более того, кто сидел за рулем, из-за огромных баков мусора. Колеса впитывали влажность асфальта. Медленно. Так медленно, что Терри слышал каждую ноту, исходившую от протектора шин. Шорох пел для него: «Я тебя вижу».

Машина остановилась, Терри Коул вжался в бледную стену, как загнанный в ловушку зверь, как крыса на дне мусора. Кто-то шел по следу раненного зверя, теряющего кровь и силы.

Водительская дверь открылась. Иностранец задержал дыхание, пытаясь слиться со стеной. Багажник… Твою мать! Хлопнул багажник. Терри знал, что там хранят ломы и лопаты. Если ему повезет. В худшем случае оттуда достанут пилу или осиновый кол с вилами, чтобы изгнать беса.

Я смогу убежать. Меня никто не найдет. Я в безопасности.

Послышались чужие шаги. Из-за баков показалась тень. На мужчине была шапка. Терри молил о том, чтобы ему не оставили шанса, чтобы все произошло быстро. Больше всего на свете он боялся лежать посреди мусора и долгие часы до смерти жалеть о своей жизни, как это делала Моника.

Иностранец закрыл глаза, не в силах следить за приближающейся смертью. Терри Коул втягивал раздувающимися ноздрями холодный ночной воздух. Его казалось недостаточно, слишком мало, чтобы сказать: «Я готов умереть». Кислород становился слаще с каждым подъемом легких, таким нежным, что навеивал жалость об уходившей жизни. Терри успел возненавидеть себя за эти слезы. Как он смеет о чем-то жалеть? Если смерть пришла за ним, он обязан встретить ее с высоко поднятой головой.

Раздался оглушительный шум. Тело пронзил страх. Терри не смог сдерживать эмоции, слезы текли по груди двумя ровными ручьями. Иначе Терри Коул не в состоянии был передать то, как жалеет о своей жизни, о каждом прожитом дне. «Слабак» – готовил он про себя, – «Ничтожество». Голову не покидали мысли о том, что он занял чье-то место, чужую жизнь, которую потратил впустую.

Шаги остановились по ту сторону бака. Прямо напротив Терри. Все внутри сжалось, ожидая разрядки. Мышцы свело, и расслабить их могла лишь пуля.

Терри услышал тяжелый удар. Рядом с его головой. Через секунду, будто прицеливаясь, прогремел взрыв. Тело Терри среагировало мгновенно. Мужчина упал на землю, обхватив голову. Хлопок все еще звенел в ушах. Рядом разбилась бутылка.

Мусорный пакет порвался, и из него высыпалось все содержимое: картофельные очистки, гнилые овощи, завязанный презерватив. Человеческие отходы рухнули к ногам Терри Коула.

Водительская дверь закрылась. Автомобиль исчез, а иностранец остался лежать в окружении горы мусора, на осколках своего страха. Терри был выхолощен до смерти. Однако смерть обходила его стороной.

Догадки разбивались вдребезги. Нити, за которые тянул Терри Коул в поисках ответов, обрывались на его глазах. В какую игру он оказался втянут? И кто был по ту сторону стола?

Кем бы он ни был, ему известно о Терри все. Столько о нем знал лишь один человек, доверие к которому терялось с каждым днем. Это был он сам. Терри Коул.

Бежать! Бежать, не оглядываясь!

Глава 24

Кевин застегивал брюки на крыльце. Налитый кровью член пульсировал, сковывая движения. Анжелика стояла на ступень выше, на лестнице, ведущей в дом человека, которому девушка хотела подчиняться. Однако в этот раз все было иначе. Кевин исполнил желание Анжелики. Он взял ее прямо здесь.

Красные кружевные трусики лежали на ступеньке, на правой лодыжке невероятной красоты брюнетки, дрожащей от возбуждения. В Анжелике смешалось лучшее: природные формы и молодость. Юное тело горело румянцем, вместе с тем сладкое напряжение окутывало икры и бедра. На ягодицах были царапины, Анжелика хотела, чтобы Кевин ударил ее, шлепнул, но не решалась сказать. Она оперлась ладонями о лестницу, легла на нее локтями, потому что ноги не удерживали экстаза. Кевин овладел ею. Теперь Анжелика была уверена, что сон развеялся.

Грудь поднималась и опускалась от горячего воздуха. Кевин рассматривал Анжелику, ее упругие линии тела. Как давно он не испытывал подобного. Оргазма. С девушкой. Кевин видел дрожь, покрывающую спину Анжелики, видел, как та выгибалась от удовольствия. Он смог подарить ей удовольствие.

На правом плече разгоряченной красавицы был шрам. Отпечаток зубов Кевина. Его страсть. Он впивался в Анжелику, чтобы унять стоны обоих. Кевин помнил тот момент, когда их тела сплелись. Брюнетка целовала его, сидя на лестнице, заставив Кевина ползти к ней, встать на колени. Их языки сплелись, и Анжелика протянула руку к ширинке Кевина, дотронувшись до горячего члена, жаждавшего только ее.

– Извини… Извини, что так быстро, – сказал Кевин.

Анжелика едва удержалась от смеха. Она лежала на лестнице, повернувшись к мужчине и разглядывая его в мельчайших деталях. Девушка закусила нижнюю губу и двумя пальцами сжала сосок левой груди. Экстаз все еще ударял волнами о молодое тело. Анжелика будто не услышала Кевина, с ее губ сползла густая слюна, девушка продолжала ласкать себя.

– Не присоединишься? – спросила она.

Кевин огляделся, будто боясь осуждающих взглядов сосен, окружающих домик в лесу, и поднял с пола футболку, сорванную с него брюнеткой.

– Прости, скоро…

Он не успел договорить, как из дома послышались шорохи. Должно быть, Рита наконец проснулась. Сегодня она спала как ребенок. Пока ее сын забавлялся с очаровательной девушкой, с которой разговаривал пару минут в неделю, повторяя один и те же слова, правила, которым необходимо следовать.

Анжелика натягивала кружевные трусики, водя ногами по кубикам пресса Кевина. Ей было сложно остановиться, она была кошкой, которой не хватало любви.

– Я могу приходить чаще. Каждый день, например. Я могу помогать тебе не только по средам.

Разговор шел не в том направлении. Влюбленная девушка открывала свои чувства, ждала, что ее поддержат, примут вот так – на ровном месте. Кевин допустил слабину, позволив вырваться этому порыву страсти, но долго не мог удерживать эту лодку на воде.

– Анжелика, ты же знаешь. Я повторяю тебе правила каждую нашу встречу…

– Я буду слушать их каждый день, если ты…

– Нет, – прервал ее Кевин. – Для Риты большой риск, что я оставляю ее даже на два часа в неделю. Два часа, на которые я теряю контроль. Это слишком много.

– Но Рита спит каждый день. Каждый день в одно и то же время, я уверена. Почему я не могу приезжать к тебе в это время?

Кевин становился строже. От возбуждения оставались только набухшие соски Анжелики и шрам на ее плече.

– Потому что есть правила! И, поверь, они не просто так существуют, – ответил мужчина. – Раз в неделю, Анжелика. Как и предыдущие два года.

– Предыдущие два года ты не трахал меня на лестнице. Ты нужен мне намного чаще, чем два гребанных часа в неделю!

Ситуация выходила из-под контроля. Рита Спаркс вот-вот позовет сына, пока малолетка вешается ему на шею. Выбраться будет не просто.

Это все эмоции. Гормоны. Кевин не думал, что доведет до оргазма эту сексуальную брюнетку. Всего-то за несколько минут. Скорее, за пару. Он уже жалел об этом.

Наверняка, первый секс со взрослым мужчиной. Первый оргазм. Черт! Только этого ему не хватало.

– Анжелика, послушай меня! – сказал Кевин. – Ты знаешь, насколько важна для меня и для Риты, прошу, давай дадим время нашим эмоциям остыть и вернемся к этому разговору в следующий раз.

Девушка натянула узкие джинсы, не глядя на Кевина. На ее лице читалась обида. Детская обида на мужчину, оказавшегося взрослым.

– В следующий раз? Значит, как всегда в среду. В два…

– Да.

Анжелика взяла футболку и прошла мимо Кевина. Он видел, как ее сильная спина напрягалась, сдерживая всю боль, как она прячется под ткань с расписанием концертного тура какой-то рок-группы. На мгновение Кевин пожалел, что не сможет сходить с ней на их концерт. Никогда.

Мягкая почва оставляла следы девушки, чтобы Кевин мог вернуть ее. Но он стоял, провожая Анжелику взглядом.

– Дура! – сказала брюнетка, выйдя с одинокого участка в густом лесу, с участка, к которому только она знала дорогу.

Рита Спаркс ужинала в своей комнате, она отказалась идти на кухню, потому что по телевизору шла любимая передача. Женщина сидела на кровати, ее ноги в горчичных чулках едва касались пола. Настроение после дневного сна было раздраженным, Рита передразнивала любимых ведущих, когда те пытались «запудрить мозги», как называла это женщина. Она нанизывала вареные овощи на вилку и без аппетита засовывала в рот. Рита Спаркс знала, что Роберта не провести, муж проверяет цветочные горшки на подоконнике, заглядывает под кровать и в карманы халата. Он найдет все, что она спрячет. И заставит съесть. Не то, что Кевин.

Рита отодвинула переносной столик с регулируемой высотой и откинулась на выставленную руку. Она подняла ноги и поджала их под себя на кровати.

Детский столик не давал ей покоя, мешая смотреть на горящее пятно в углу комнаты своим отвратительным видом. Ни дать, ни взять, бельмо на глазу, напоминающее Рите о ее состоянии. «Обуза» – говорил детский столик. «Ты всем надоела» – повторял он.

Голоса внутри Риты Спаркс заглушали слова ведущих. Женщина повалилась на постель, устав от напряжения, сдавливающего ребра, и хотела застонать, но сдержалась. Она должна быть сильной, должна справляться с усталостью.

– Я не ребенок, – процедила Рита сквозь зубы.

Одышка наполнила грудь женщины. Сердце забилось сильнее. Тут-тук. Тук-тук. Настолько громкие удары, будто нечто стучало изнутри, давая о себе знать.

Нельзя волноваться. Сердце может не выдержать. А Роберт и Кевин не выдержат наверняка. Рита не посмеет оставить своих мальчиков одних, она не причинит им такую боль.

В ногах начались судороги. Тело не слушалось приказов мозга. «Инсульт» – подумала Рита. Женщина прижала скрюченные руки к животу, будто прощаясь с этим миром. Темным, невидимым миром. Дрожь не позволяла удерживать руки, пальцы то и дело перебирали складки одежды. Рита почувствовала холодок, пробежавший по ее щеке. Слюна текла на перьевую подушку из уголка приоткрытого рта, в котором зубы сомкнулись крепкой цепью.

Женщина хотела увидеть Роберта или Кевина, хотела выдавить из себя спасительный вопль, но голова свалилась на бок, на самый край кровати. Рита увидела невозможное. Ее мальчики вместе. Муж и сын. Роются на кухне, нервничают. Должно быть, они готовят Рите сюрприз. Они ведь знают, как Рита любит сюрпризы.

Неужели темный туман рассеялся? Или ей дается последний шанс увидеть свет? Последний раз перед смертью. Бог сжал горло Риты, чтобы та смогла попрощаться. Молча. Щедрый дар небес за все, что ей пришлось пережить, за все страдания.

Судорога сжимала икры Риты Спаркс, будто желая раздавить ее. Как же больно… Нечто пыталось избавиться от Риты, растоптать ее, во что бы то ни стало. Она даже не увидит лица своей смерти, лишь ощутит гнилой запах из пасти.

Рита Спаркс сопротивлялась, несмотря на нечеловеческую боль. От нее открывали куски мяса, кромсая на мелкие кусочки. Женщина в очередной раз приказала организму подчиниться, и нога вырвалась из клетки спазма. Рита ударила переносной столик. Посуда забилась в истерике, и осколки рассыпались по полу вместе с раздражающим белым пятном.

В комнату тут же вбежал Роберт.

– Дорогая…

Мужчина наступал на осколки, чтобы приблизиться к окну. Таблетки. Нужно выпить таблетки. Роберт всегда следил за тем, как Рита запивала большие разноцветные капсулы после ужина, но сегодня замешкался и забыл. Столик, ужин, телевизор на максимальной громкости. Как не потерять самого себя… Без пилюль на десерт Рите будут сниться кошмары. Такие, как сейчас.

Он успел. Оказался рядом, когда это было нужно. Спас жену. Еще несколько минут, и судорога могла схватиться за легкие, за сердце. Тогда все было бы кончено. Они с Кевином вырыли бы могилу и закопали больное тело. Прямо на участке, повесив на крест ее пижаму, чтобы отпугивать птиц.

Роберт Спаркс сидел на полу рядом с женой. Ее тело расслаблялось под действием препаратов. Роберт целовал ее бледные тонкие руки и клялся, что впредь не отойдет от нее ни на шаг. Ничего плохого не случится, ведь он всегда будет рядом.

Ночь. Дыхание дикого леса. Затяжка-наслаждение-выдох.

В глубине чащи трещали ветви, хищники выходили на охоту. Для кого-то эта ночь окажется последней. Кто-то насытится, а кто-то набьет его желудок.

Кевин чувствовал дух природы. Стоя на крыльце и выпуская через ноздри дым сигарет, он питал тревогу, исходившую из темноты. Первобытный инстинкт. Беги, когда страшно. Но бежать Кевину было некуда. Повсюду чернота, проникшая в саму его суть. Он обидел единственного человека, с которым мог поговорить, рассказать все, чтобы душа перестала дрожать. Кевин хотел бы сказать Анжелике, как он боится, как страх наполняет его организм, словно яд, убивающий с жестокой медлительностью. Однако вряд ли они снова встретятся, Анжелика еще слишком юная, чтобы понять его.

Кевин думал о матери. Она слабела на глазах, последние песчинки уходили между пальцев. Время больше не удавалось замедлить.

Последние годы проходили в заботе о матери. Последние годы… Целая жизнь. Сколько ему? Почти тридцать лет. Всю сознательную жизнь он посвятил матери. Рита всегда нуждалась в нем. Остальное забыто, утеряно.

Детство. Школа. Прошлая жизнь.

Кевин не хотел о ней вспоминать. Он докуривал вторую сигарету подряд, когда раздался выстрел. Невидимые птицы сорвались с крон деревьев и улетели прочь. Чернота запеленала все вокруг. Кевин встрепенулся от услышанного выстрела. Далеко. Слишком далеко. Наверняка подростки стреляют из отцовского ружья. Нашли время…

Кевин потушил сигарету, единственный глаз света в непроглядной темени. Он слушал лес. Привычный ритм природы изменился, дыхание сбилось, будто кто-то поставил подножку. Теперь ветви хрустели иначе, они подкрадывались со всех сторон, сжимая в ладони, чтобы прихлопнуть.

Следующий выстрел был ближе. Намного ближе. За такой короткий промежуток времени звук стал вдвое громче. Слишком быстро.

Кевин вбежал в дом. Рита спала, она ничего не слышала. Пока.

В комнате Кевина, в дальнем углу шкафа за рукавом пальто был длинный металлический ствол. Вот чего не нашла Анжелика. Ружье Томпсон. Убойная вещица. Разогнавшись в стволе шестидесяти шести сантиметров, пуля вылетает со скоростью смерти.

Выйдя во двор, Кевин удивился тишине, с которой встретил его лес. Деревья замирают в одном случае. Когда приближается хищник.

Кевин сел у забора с той стороны, откуда доносились выстрелы. Начищенное до блеска ружье, пристреленное, не даст осечки. Если придется защищаться, Кевин сделает это. Здесь, посреди ночи, в глухом лесу, правил не существовало. Только законы природы. Либо ты, либо тебя.

С последнего выстрела прошло несколько минут, вдвое больше, чем между первым выстрелом и вторым. Неизвестный выжидал в лесу. Отмерял время до секунды. Дьявольская точность. Три предупредительных пули в воздух: на старт – внимание – марш!

Из глубины чащи послышались сильные удары. Бой копыт. До третьего выстрела оставались считанные мгновения.

Три…

Кевин крепче сжал ружье и просунул дуло между досок забора. Преимущество было на его стороне. Право первого выстрела.

Две…

Он выдаст себя, выстрелив первым. Гнилые доски не защитят от раскаленной дроби.

Ржание кобылы. Она совсем близко.

Нет. Только не это. Снова.

Одна…

Глава 25

Хлесткие удары ветра по лицу не давали заснуть. Холод сводил мышцы, но останавливаться нельзя. Остановиться означало погибнуть. Хриплый кашель вырывался из груди еще более рьяно, чем час назад. Становилось все хуже. Босые ноги, стертые в кровь и потерявшие чувствительность, ощущались тяжелыми сапогами, заполненными водой. Медицинский халат, испачканный грязью, не спасал от майского мороза. То, к чему невозможно привыкнуть.

Пустые улицы не замечали Терри Коула, ему не встретилось ни единой души за целую ночь. Холодный весенний Санкт-Петербург. Ничего общего с бессонными белыми ночами, с бескрайними потоками туристов и ночными развлечениями.

Человек в белом халате был единственным во всем мире.

Возвращаться домой нельзя. О квартире в городе мечты теперь знала не только шлюха. В общежитии может поджидать полиция. Однажды его едва не схватили, а значит, попытаются это сделать снова. За ним следят, хотят обвинить в том, чего Терри Коул не совершал. В ужасном убийстве. Как часто полицейским приходиться слышать подобные слова… Но Терри Коул невиновен! Он не убивал Монику, не стрелял в нее. Он просто не мог этого сделать…

Да-да. Невиновен. Слышали они таких…

Бегство было единственным шансом на свободу. Надо выиграть время, раствориться в воздухе.

Однако пока воздух растворялся в легких Терри. Растворялся и застывал вместе с клетками органов. Терри практически не мог двигаться, суставы заклинило, двигатель заглох, вылетев на встречную полосу. Двери заблокированы, в лоб несутся машины с бешеной скоростью. Деваться некуда.

Иностранец пришел на кладбище. То место, что ждет его всегда. После смерти Моники его успокаивали только бесконечные ряды погребальных стен. Гробовые шкафы для хранения праха умерших. Они дожидаются своих хозяев. Скоро новые гектары территории обретут смысл, сохранят окошки памяти для близких. Из панельного многоэтажного дома, в конечном счете, все попадают в панельный дом меньшим размером.

Черные стеллажи сгоревших душ окружали Терри, пока он смотрел на то, как в лампадке танцует огонек. Красный фонарь памяти. Он горел один среди глухой темноты и освещал округлую фотографию на мраморе.

Хелена Коул. Любимая мама и жена.

Женщина улыбалась в пол оборота. Раньше она любила улыбаться. О да… Хелена любила улыбаться до 2002 года. До того дня, как все случилось.

У нее были длинные волосы. Светлые. Да, светлые длинные волосы до лопаток. Терри вспомнил, как в детстве любил брать их в рот, малыш засовывал в себя пряди и жевал беззубыми движениями. Так он выражал любовь, чистую любовь сына к матери.

Хелена была красивой. Благородные черты лица, отразившиеся на Терри, причудливая манерность, на какую все смотрели с завистью. Она была необыкновенной, единственной в своем роде. И останется такой в памяти Терри. Хелена ушла, когда ей не исполнилось и тридцати. Слишком, слишком рано. Однажды сердце остановилось. Просто перестало биться. Терри не способен понять, как такое доброе сердце могло в один момент замереть.

Мальчик запрыгнул на маму, спавшую на диване напротив. Яркое солнце уже проснулось и светило в комнату Терри и Хелены. Малыш был счастлив новому дню, счастлив увидеть маму. И больше никогда не будет. Первым Терри Коул заметил, что тело Хелены какое-то странное, не реагирует на детские шлепки. Раньше маму эту веселило. Теперь же ее кожа была словно резиновой, потерявшей эластичность, серой. Затем Терри увидел ее глаза. «Мама» – произнес мальчик, – «Мамочка, ты спишь?»

Не понимая почему, Терри заплакал. Слезы лились, раздражая кожу. На щеках появились ярко-красные пятна, будто взрыв солнца. Кожа зудела. Терри Коул приложил ладонь к щеке мамы и испугался того, насколько она была холодной. Как льдинка. Малыш растирал лицо мамы, пытаясь согреть, а проклятые слезы продолжали разъедать глаза. Он плакал и гладил лицо матери. Терри хотел услышать ее голос, мягкий и ласковый, словно пение утренней птички. Однако челюсть Хелены сжимала сама смерть. Мальчик спрыгнул с матери, когда ее глаза закатились под веки. Они уплыли, и их было не вернуть.

Терри помнил, как плакал, каждую минуту после ухода мамы. Выл и плакал, надрывая нутро. Он слишком ее любил. Она слишком его любила. Им суждено было быть вместе, всегда. Но смерть изменилась их планы.

Впредь Терри носил ту маску, что была на лице матери, когда она лежала на диване тем утром. Безжизненная маска. Кто, как ни он, понимал боль Моники? Терри Коул впитывал слова возлюбленной как губка, тяжелая мокрая губка, не выдерживающая собственной силы. Судьба Моники была его судьбой. Потерять мать, не увидев ее счастливых глаз, налитых слезами от успехов ребенка, от рождения внуков, – этого Терри боялся не просто пожелать ужаснейшему из палачей, этого иностранец не мог произнести наедине с собой, когда ад то и дело разгорался под его ногами.

Здесь кто-то был. Смотрел на Терри из темноты, не боясь, что его могут заметить. Нет, это была не Хелена. Кто-то зажег лампаду перед появлением Терри. Тот, кто следил за каждым его шагом. Тот, кто знал, что Терри Коул придет сюда, когда у него не останется сил, придет за советом трезвым, чертовски трезвым.

Одинокий огонь напоминал об умерших, о тех, кто по ту сторону жизни молится за любимых. Две стороны одной медали. Единственный огонек из тысячи на всем кладбище. Стены праха терялись в темени ночи, Терри Коул чувствовал себя между двух огромных костей домино. Стоило уронить одну, как за ней потянется хвост из всех остальных и раздавит Терри. Он чувствовал, что механизм запущен. Стены рушатся одна за другой, ложь вскрывается, и скоро настанет его черед.

Тонкие пальцы оставляли на пыльной фотографии мрамора чистые следы. Так Хелена выглядела еще красивее. Терри получил то, зачем пришел к матери. Силу.

Он будет сражаться до последней капли крови, он не позволит опорочить честь матери. Иностранец взял лампадку и разбил о землю, потушив чужой огонь памяти.

Палата номер 6.

Комната номер 6.

Как ни свихнуться, когда все, кажется, подталкивает к этому? Терри не мог такое придумать. Он очнулся ночью на хирургическом столе, рядом стояли ванночки со стерилизующимися приборами, над ним висела трехглазая лампа, не отбрасывающая тени. Едкий запах спирта и хлорки пропитал альвеолы легких. Это невозможно было подстроить.

На прошлой неделе дверь в комнату Терри пытались выломать. А эти объявления… Просто жуть. Лицо Терри Коула повсюду. Это тоже он? Он сделал с собой такое? Нет. К черту. Такую игру мог затеять лишь дьявол. 6. 6. Не доставало последнего элемента, и адская формула будет готова. Что случится после… Об этом лучше не думать.

Терри должен был убедиться, что не сошел с ума. Он возвращался в то место, где началась жуткая история, холодящая кровь в жилах, с единственной целью. Найти ответы.

Виктор постучал в комнату Терри, разбудив его от пьяного сна:

– Ты слышал, что о тебе говорят после вчерашней потасовки в баре?

Что произошло той ночью? Терри вспоминал мужчину. Он явно был в Эдеме впервые. В Эдем заглядывали редкие гости, но никто из них не размахивал ножом, как тот тип. Он взобрался на стол и выкрикивал что-то, едва держась на ногах. Так причем же тут Терри?

Одна мысль тянула за собой вереницу других, но все они вились в одном направлении. Надо было ответить на один вопрос. С чего все началось?

Иностранец доберется до истины, чего бы это ни стоило. Он соберет по крупицам то, что приведет к ответам, к тому, кто ответит за все жертвы.

Терри Коул возвращался в общежитие, чтобы увидеть комнату номер 6, чтобы убедить себя в том, что это не операционная, а его старая добрая холостятся конура, в которой он переживал спиртовые галлюцинации и мастурбировал под стоны сучки Эльзы, представляя, будто доводит ее до нирваны. Еще несколько минут на морозе, и бегство застынет. До общежития оставалось пройти одну улицу. Единственный шанс на спасение. Терри нужно поспать, согреться и закинуть что-нибудь в желудок. Никто не заметит его появления, как это было всегда.

Ночь рассеивалась, когда призрак в белом халате заглянул в окно первого этажа. Оно до сих пор приоткрыто, оказаться внутри не составит труда. Подтянувшись на одеревеневших руках, он проник сквозь решетку. Терри Коул помнил запах комнаты. А она – его. Все осталось на своих местах, казалось, ни одной пылинки не упало с тех пор, как Терри улизнул отсюда. Будто не было выламывающих с петель ударов, как и не было в комнате номер 6 больничной палаты. Мозг снова лукавил, перемешивая игральные карты в непредсказуемом порядке.

Иностранец упал на кровать с панцирной сеткой. Он вспомнил, как она переливается чешуей звуков от малейшего движения, как вырывает волосы с затылка. Терри дома. На несколько часов можно закрыть глаза, Хелена споет любимую колыбельную сына и защитит его беспокойный сон. Терри забудется в крыльях своего ангела, а затем снова исчезнет.

Терри Коул открыл глаза и увидел потолок. На нем была надпись. В нос ударил чужой запах. Терри ни с чем не мог его перепутать. Бычья кровь.

Я ИДУ ЗА ТОБОЙ

Глава 26

Играла музыка. Энергия природы переливалась яркими красками. Вспыхивали удары молнии, и их гасило солнце. Грозные раскаты терзали небо, пока соленые волны морей не остужали разгоряченный пыл. Нити нот сплетались в необычайную картину, возбуждающую, поднимающую из глубины сердца росток надежды, силу, тянущуюся к вершинам гор. Ветра закаляли стойкостью и решимостью. Природа была венцом жизни. Жизни вопреки, ростка из бесплодной пустыни, из каменной плоти. Земля способна на невозможное, почва рождает цветы, насекомые помогают им расцвести. Нить за нитью. Шов за швом. Ничто не может нарушить баланс. Черное и белое. Сила и покорность. Любовь и зло.

За наказанием всегда следует раскаяние. Громкое или несчастное. Важен баланс. Весы не должны решать судьбы, они должны находить покой даже в свирепом хищнике.

Музыка заполняла пространство вокруг. Стены не выпускали ни единой ноты, человек не может остановить природу. Она должна развиваться. Музыка сочилась с небес, с ярости и даров бога, проникая в сосуды. Воздух состоял из молекул симфонии. Моцарт. Последняя, сорок первая, симфония «Юпитер» – наслаждение в каждом инструменте. Природа обрела звучание, запела светом эмоций.

Ударил гром топора и голова курицы упала на пол. Буря восторжествовала.

– Музыка ценилась еще в древности. Ей приписывали целебные свойства, так Авиценна пытался лечить нервно-психические заболевания, а позже классическую музыку стали включать во время хирургических операций. Считается, что такое воздействие на органы, изнутри, помогает им восстанавливать утраченные функции, замедляет деление злокачественных клеток. «Свадебный марш» Мендельсона лечит цирроз печени, концерт для скрипки с оркестром ми-мажор Баха повышает потенцию, а рак отступает перед «Волшебной флейтой» Моцарта. Это кажется безумием, но на подобные исследования выделяются деньги, ученые с серьезным видом говорят, что у Баха были проблемы с эрекцией, именно этим объясняется высокий темп его музыки. Ничто его не возбуждало так, как ноты. Своего рода, музыкальный маньяк.

В третьей части симфонии «Юпитер» разворачивается дивный танец менуэт. Пафос галантных господ сочетается с дамской кокетливостью. Эстетика старой Европы за элегантной вуалью.

Музыка проникала под кожу, словно эмоции дождя, его свежесть и дерзость. Необузданная энергия, иглы воды, не позволяли остаться в стороне от буйства стихии.

– В 1993 году журнал «Nature» представил общественности эксперимент троих ученых, исследовавших влияние прослушивания музыки Моцарта на пространственное мышление. Результаты удивили самих ученых, оказалось, что классическая музыка, пусть и ненадолго, всего на пятнадцать минут, повышает работу мозга. Результаты тестов на уровень интеллекта говорили сами за себя. Поразительно, правда? Так впервые заговорили о «эффекте Моцарта». Представить только, спустя тысячелетия человечество не нашло ответы на элементарные вопросы. Мы толком не знаем, как устроен собственный мозг, который настроен лишь на составление гипотез, философских размышлений о том, кто мы есть, и кто нами управляет. Стаду нужен пастух, иначе это тупая масса эгоистов.

Струя из шланга окатила полуголое тело в углу подвала. Одежда промокла в считанные мгновения, обтянув упругую грудь. Сколько прошло времени? Катрин потеряла счет. Ни солнца, ни луны. Только музыка. Если бы не легкомысленное отношение к учебе в колледже, она бы узнала ее. Великолепная симфония.

Адреналин, впрыснутый в кровь ледяной водой, раскрыл глаза Катрин. Черные круги на месте глазниц, остатки косметики. Сальные волосы, смешанные с грязью, будто взбитые миксером. Раны по всему телу, разорванное вечернее платье вместо подушки. Страшное зрелище. В темноте девушке ничего не удавалось разглядеть. Наверху был тусклый искусственный свет, не дотягивающийся до подвала, в который провалилась Катрин. Тусклый свет в клеточку. Катрин упала на самое дно. Вокруг сплошной бетон, влажный, шершавый, с запахом земли и крови. Ее крови. Девушка пыталась взобраться по бетону к свету, пыталась вырыть тоннель, но ногти щелкнули, как сломавшаяся ветка под подошвой, и откололись от плоти.

– Ты слушаешь меня? Я вообще-то даю тебе урок музыки и биологии в один присест. Неблагодарная сука…

Катрин не могла издать ни единого звука. Мощная струя воды ударяла в лицо всякий раз, когда девушка начинала стонать. Катрин поднимала руки, давая понять, что ей плохо. Господи, как же ей плохо… Она вот-вот захлебнется, умрет от потери крови, от воспаления легких в сыром подвале – все сразу, не иначе. Но ему было плевать. Высокий силуэт заглушал всякую попытку жизни и в то же время не позволял потерять сознания. Настоящая пытка, ходьба по острию лезвия. Катрин нуждалась в горячей ванне и антибиотиках, а этот ублюдок в казни через повешение, чтобы шея сломалась не сразу, и он успел пожалеть о каждом чертовом поступке. Но этому не бывать.

– Какая же ты лживая шлюха, Эмма. Ты мне солгала. Ты писала о детском приюте, а не обо мне. О таких же брошенных и ничтожных душах, как твоя.

Спустив в подвал несчастную девушку, не ориентирующуюся в пространстве, Джек выпотрошил ее сумочку. «Эмма Пратт» – было написано рядом с фотографией молоденькой улыбающейся блондинки на водительском удостоверении. Двадцать три года. Пластиковая карточка прав как новая, получена совсем недавно. Мечты о лучшей жизни заставили Эмму сесть за руль. Мечты о том, что в большом городе, который примет ее в свои объятия, ставшая знаменитой, журналистка купит черный матовый «БМВ» – автомобиль эс-класса.

Сейчас же Эмма Пратт садилась за баранку лишь старенького фургончика Фреда – минивэна от «Фольксваген» шестидесятых годов прошлого века, символа движения хиппи. Она доехала до старой церкви и вышла из машины. Оставшуюся часть пути девушка шла пешком. На каблуках по щебню и песку. Эмма не хотела, чтобы Фред знал, куда она идет.

Громила прикоснулся к брови, заклеенной пластырями. Еще несколько миллиметров и ножка бокала наколола бы глаз, как шампур кусок баранины. Расколотая кость свистела в ушах, заглушая музыку, боль проходила по всему телу, подобно электрическому разряду. Ноги подкашивались, перед глазами вспыхивал яркий свет. Взрыв атомной бомбы.

– Ты могла лишить меня глаза!

Крик смешивался с болью, они сливались в одно чудовищное зелье, которое Джек выплескивал на истерзанную девушку. Она провела несколько суток в глубокой яме, начав разлагаться. Эмма теряла свою личность. Катрин теряла ее вслед за двойником. Холод и сырость сделали свое дело, Эмма с трудом шевелила губами, голос покинул воспаленное горло и вырос в груди гранитной опухолью.

– Хотела прославиться на трогательной истории про выпускницу детского приюта, которая помогает детишкам? Думаешь, пары месяцев достаточно, чтобы впитать в себя жизнь без родителей? Думаешь, ты такая несчастная, раз жила в приюте?

Могила. До света было несколько метров. Слишком высоко. Эмма Пратт видела, как клетчатый свет уходит от нее, поднимается. Значит, она падает. Так близко к смерти Эмма еще не была. Черная, мокрая и холодная – вот как выглядела ее смерть.

Джек повернулся к ней и уставил огромное как скала лицо. Его губы зашевелились:

– Самые страшные катастрофы произошли из благородных целей, запомни это. Великие люди грезили спасти человечество, позаботиться о беженцах, изобрести лекарство. Как итог: ядерная бомба, концентрационные лагеря, экстази. В большинстве своем человеческая деятельность приносит разрушения и смерть. Вот он – итог эволюции, высшая точка развития. Мы создаем вирусы, которые нас же и убивают, стреляем друг в друга, чтобы жизнь следующих поколений была лучше. Но кто сказал, черт возьми, что она будет лучше? – огромная тень стояла напротив журналистки, казалось, душа покинула тело истукана, и тот замер навеки. – Человеческое общество стремительно тупеет, мы перестаем читать, утыкаясь в хренов ящик, в котором бегают картинки. Он нас гипнотизирует, Эмма, программирует на то, чтобы быть тупыми, не веришь? Зачем содержать огород, домашний скот, если полки ломятся от разнообразных продуктов в магазине? Зачем напрягаться, когда все уже есть в готовом виде? Глобальная индустрия позаботится о тебе, сделает постоянным потребителем бесполезного дерьма, не стоящего внимания. Останется лишь жиреть и воспроизводить себе подобных, новых потребителей.

Великан вдруг закашлял, бровь тут же раскалилась, словно лампочка, которая с минуты на минуту лопнет от напряжения. Лицо Джека залилось багровым румянцем, сосуды правого глаза лопнули, и белок покраснел. Человек превращался в нечто чудовищное… Боль создавала помехи, мысли разбивались вдребезги, не в состоянии материализоваться. Эмма воспользовалась паузой, чтобы перевести дух, изо рта ее похитителя вырывалась скверная вонь, брызги разъеденного ненавистью мозга то и дело попадали ей на лицо. Эмма ощущала каждую каплю слюны омерзительного существа, стоявшего перед ней, она хотела принять горячий душ, постараться избавиться от чужих отпечатков на своем теле. Смыть! Смыть память о происходящем! Стереть эти невыносимо долгие дни из жизни, будто их не было вовсе.

Поразительных габаритов создание, дотягивающееся до света на вершине ямы, как видела журналистка своим изможденным взглядом, мучилось от бьющей в колокола мести девушки. Она вонзила бокал в бровь монстру. Если бы стекло не разбилось, хлынувшая кровь наполнила бы бокал Эммы. И она бы напилась героическим спасением.

Джек пытался привести себя в порядок, сжимая огромными ладонями, как бейсбольными перчатками, виски, расходящиеся в стороны. Его зубы походили на лошадиные – такие же огромные и желтые, словно великан целыми днями жевал траву. Мышцы рук и груди раздувались от напряжения, извилистые вены всплывали на поверхность так, что походили на следы змей, оставленные на глубоком песке.

Потребовалось несколько минут, чтобы Джек снова заговорил:

– Человечеству угрожает опасность. Нас становится слишком много, Эмма. Законы природы, естественный отбор перестали выполнять свою функцию: убивать слабых, дефектных особей. Медицина творит чудеса, она заменила многим религию, только вот вера, в отличие от врачей, не призывает спасать ради спасения, религия не так гуманна, как кажется. Бог говорит: «Человек рожден ради высшей цели», а хирург ему отвечает: «Я дал клятву вытаскивать с того света каждого, у кого бьется сердце». Понимаешь о чем я? Мы плодим уродов, не способных выжить самостоятельно, но врачи вживляют в плоть микрочипы, титановые пластины, искусственные органы. Вот что называется подобием жизни. Какой высшей цели, по-твоему, может достичь человек с генетическими отклонениями или, скажем, с психическими расстройствами? Он способен лишь умножать свои убогие копии, портить человеческий ген. Я считаю, что они не заслуживают жизни.

Гробовая тишина пробила на дне ямы. Жертва и хищник. Победитель и побежденный. Какой-то деревенский тип пытается вернуть человечеству верное русло, направить на путь истинный. Полный псих.

Человек, каких бы огромных размеров он ни был, не в силах повернуть законы природы, тем более во благо. Джек воспроизводил естественный отбор, брал на себя роль бога.

– Мо… Молоко, – простонала Эмма.

Насколько бы посредственной журналисткой ни являлась Эмма Пратт, женщиной она была чувственной. Как молодая девушка могла не влюбиться в того, кто творит добро? Поступки Джека говорили о нем больше, чем пугающий рост и склад тела, больше уродливой физиономии, напоминающей разбитое зеркало, в которое бросили камень, и тот тонет, словно во льдах, распуская трещины паутиной во все стороны. Слава Джека делала его лицо не хуже остальных, а тело великодушным и могущественным. Газетные заголовки ждали его на своих страницах. В провинциальном городке только и говорили, что о молоке «Parker’s», о человеке, помогающем бедным детям. Как же они ошибались…

– Ты права, Эмма. Молоко… Как же! Я помогаю этим детям. И только я! – Джек остановился, осклабившись, и продолжил ровным тоном: Господин Паркер отправил новую партию целебного молока в приют… Дети пишут ему каждое Рождество… Он их крестный отец…

Только сейчас Эмма увидела истинное лицо Джека Паркера. Изуродованная, изрезанная кожа, словно пыльный холщовый мешок, заштопанный бесчисленное количество раз. Огромные поры, как кратеры горячих источников, извергали столбы кипящего пара, стоило великану выйти из себя. Искривленный нос, на который когда-то наступили, редкие, мелкие черные волосы на голове. Настоящий урод.

Его нескладные конечности качались как вареные макаронины, с какими, казалось, он не всегда совладал. Ладони с почерневшими ногтями захлопывались пастью венериной мухоловки; длинные, пугающе длинные кости, обросшие слоем мышц, и сутулая походка опускали высшую точку развития эволюции на ступень ниже, к приматам. Джек был не больше обезьяны, возомнившей о том, что может управлять чем-то большим, чем палкой, чтобы достать из улья лакомство.

– Бедные создания… Бюджетные деньги делятся по карманам чиновников, ремонт в здании приюта делали в прошлом веке. Дети спят в бывшем коровнике, единственном уцелевшем корпусе. Вот только там очень холодно. Высокие потолки, крысы. Детям досталось то же, что и скотине. Ты не имеешь права говорить, что воспитывалась в приюте, ясно? Ты ничего не знаешь о той жизни.

– Пожа… Пожалуйста, – молила девушка.

– Нет, Эмма. Дети с такой судьбой, как твоя, не должны скулить о пощаде. А вот те, кого кусают голодные крысы на нижней койке, кто учится спать с открытыми глазами во время уроков, могут просить. Умолять они не станут, уж поверь. Они привыкли выживать.

Джек замолчал, разглядывая девушку на дне подвала. Он испытывал редкую брезгливость при виде ее. Будь в Эмме чуть больше энергии, она бы ответила ему тем же. Огромный человек видел перед собой грязное, лживое создание.

– А ты, Эмма? Что скажешь, умеешь ли ты выживать? Кто, по-твоему, достоин жизни: жалкий ребенок из приюта, никогда не видевший матери, или Эмма Пратт, журналистка, мечтающая забыть о той дыре, что причиняло ей одни лишь страдания с самого детства? Расскажи, каково это, когда родная мать продает тебя за щепотку порошка?

На губах зверя показалось подобие улыбки. Кривое отражение души.

Эмма упала на пол и услышала собственный голос. Он резонировал от стен и повторялся несколько раз, прежде чем потухнуть в могиле. Ему ничего не мешало, он был свободен. Ледяная струя перестала бить в обездвиженное тело. По коже прокатилась волна тепла. Глоток свежего воздуха. Глоток, который может стать последним.

Металлический звук ударил рядом с ухом Эммы, пробежав по всему телу словно круги на воде от упавшего камня. Не больно. Она перестала чувствовать боль? Значит ей осталось совсем немного.

– Молоко «Parker’s» – это иллюзия, – голос Джека резал отточенными штрихами, словно разделывая тушу добычи. – Я давно воплощаю в жизнь то, что считаю истинной заботой о человечестве. Крысы плодят крыс, этим все сказано. Дети со сломанной судьбой не имеют внутри ничего, кроме жажды справедливости и мести. Никто не научил их жить в мире за стенами приюта, а значит, как только дети достигнут совершеннолетия, они будут повторять свою судьбу снова и снова. Они будут рожать себе подобных. В каком-то смысле мое молоко действительно целебное. Оно избавляет от страданий будущие поколения, разрывает этот порочный круг.

Великан втянул прохладный воздух подвала, наполнив цистерны легких. Волнение перед тем, как он поделится личной религией, заставило дрогнуть даже Джека Паркера.

– В моем молоке содержится бром. Тридцать пятый порядковый номер в таблице Менделеева. Этот химический элемент разрушает организм незаметными иголками, какие жалят клетки человека до тех пор, пока от них не останется пустота. Постоянный прием брома снижает интеллектуальные способности, разрушает нервную систему, действуя как успокоительное средство. Человек становится заторможенным, он будто постоянно погружен в сон, реальность и вымысел сливаются в одну картинку. Должно быть, ты обратила внимание на бледность кожи, присущую всем без исключения воспитанникам приюта. Пожалуй, лучшего сравнения не придумать: бром превращает человека в мел, и каждое действие стирает его с лица земли. Вся прелесть в том, что симптомы бромизма проявляются у всех по-разному. Только представь: у одних болит голова, других неустанно тошнит, у третьих отмечается тремор. Бедствие. Эпидемия. И как ты думаешь, к кому они обратятся за помощью? Нет, ни к продажным чиновникам. Конечно же, ко мне. Добрый господин Паркер отправит целую партию молока совершенно бесплатно. Дети буду писать: «Спасибо, господин Паркер, я чувствую себя намного лучше после глотка вашего молока». Бальзам на сердце, не правда ли?

Джек упивался могуществом, проросшим из дьявольских семян. Как долго провинциальный фермер скрывал от всех свои жуткие планы? Сколько детей успело погибнуть от невидимого убийцы, воспринимаемого не иначе как ангелом? Эмма Пратт задавала себе эти вопросы. Мозг продолжал работать, несмотря на отказавшее тело, дух журналистки горел и пытался докопаться до истины.

– Не утруждайся. Я отвечу на все вопросы, дорогуша. Наверняка тебя мучает столько предположений, на твоем лице заметна работа мозга, ты не изменяешь себе даже в могиле. Ха-ха.

Джек был дьяволов в каждом слове, каждый неловкий жест выдавал наслаждение, сочившееся из него.

– Однажды, много лет назад, я обрабатывал землю на этой ферме. Я был совсем молодой, ты даже представить себе не можешь. В то жаркое лето насекомых, уничтожающих урожай было столько, что сельское хозяйство понесло значительные потери. Я опрыскивал растения какой-то дрянью, и буквально на моих глазах, зеленые листья пожелтели, с них словно смылся краситель, скрывающий испорченный продукт. На упаковке было написано: «Осторожно! Содержит бром! Применять в защитном костюме». Глупо, я знаю. Но мысль сама пришла мне в голову. Тем не менее, это не унижает ее гениальности. Если бы кто-то и решил выяснить причины массовой болезни детей, то, заметив колоссальное превышение брома в организме, списали бы все на необработанные перед приготовлением овощи и фрукты. Никому бы и в голову не пришло проверять молоко.

По коже пробежал холодок, дыхание смерти, которой был не кто иной, как Паркер. Эмма жалела лишь о том, что не может подняться и ударить его снова. В этот раз она не промахнулась бы, журналистка бы била и била, пока от лица этой мрази не осталась бы кровавая каша. Эмму Пратт разрывала беспомощность, мозг горел жаждой мести, но был не в силах привести мышцы в движение.

История закупоривала то живое, что оставалось в девушке. Яд дьявола действовал…

– Бром вызывает привыкание, – продолжал Джек. – Что-то вроде алкоголизма, только у детей. Бром убивает репродуктивную способность подчистую. Безродные существа должны оставаться такими. Несчастье плодит несчастье, запомни это. А если кому-то и повезет… Я имею в виду, повезет дожить до того момента, когда начнется эякуляция, то они не смогут родить ничего, кроме трупов. Замаринованные в животе матери трупы… Звучит пугающе, однако я делаю это во имя благой цели. Во имя человечества, если угодно. Ты же понимаешь меня? Я мог убить их, и дело с концом. Но я не жестокий человек, Эмма. К тому же, вспомни о боге. Разве он всегда поступает гуманно?

Высоченная тень поднялась над истлевающим телом Эммы. Душа девушки отделилась от тела, ей стало слишком тесно, слишком больно впитывать слова чудовища, великана без сердца. Он возомнил себя богом… Черт.

Эмма больше не слушала великана. В голове играла мелодия, легкая, успокаивающая. Оркестр походил на пение птиц, возрождающаяся природа предстала перед закрытыми глазами девушки. Почки расцветали на ветвях и объявляли наступление весны, солнце разогревало воздух, и легкие расправлялись от вкуса свежести на губах. Эмма улыбалась, упав на дно черной бездны, и видела свет за благородными нотами, доносящимися сверху. Слезы забрали последнюю жидкость из организма. Разум отключился.

Она находилась одна в подвале. Ни мерзавца, держащего в руках ее жизнь, ни ребенка, которого Эмма увидела, впервые спустившись в сырую могилу. Диковатый малыш сидел рядом с ней, похожий на детеныша Маугли: черные длинные волосы с комьями грязи и навоза, закрывающие лицо, разорванная одежда. Маугли просидел с Эммой первую ночь, не произнеся ни одного человеческого звука, лишь похрюкивания и рык, каким, должно быть, научился у животных. Когда журналистка очнулась от долгого сна, ребенка уже не было.

Он был галлюцинацией, игрой сломанного воображения? Грязный комок, уголек сгоревшей судьбы, представлял собой тот зародыш жизни, какой остался у Эммы Пратт после смерти родной матери. Конечно, Клара сделала все, чтобы заслужить от Эммы теплых слов дочери, но девочка не могла выжать их из себя. Она была предана единственной родной душе, покинувшей ее так рано. Журналистка выросла, расправила плечи, превратившись из Маугли в прекрасного лебедя. Однако ей не получалось взлететь, выпорхнуть из очага своей боли; захолустный городишко, детский приют, – все витало вокруг нее, удерживая толстой цепью, заковывающей в гнилой будке. Нелепица. Как бы юная девушка не стремилась уехать, черная дыра засасывала обратно. Накопления кончались, азарт потухал, и Эмма Пратт тащила чемодан по избитой дороге к воротам дома.

А что если мальчик действительно был здесь? Поросенок, как называл его хозяин фермы. Жалкое существо, потерявшее человеческую сущность. Эмму ждала та же судьба? Ее будут высушивать в сырой могиле, пока она не станет покорной, пока разум не покинет ее тело, превратив в чучело, мумию, сохраняющую пульс?

Вопросы не переставили биться в лихорадочном мозге Эммы. Что происходит в этом чертовом месте? Сколько еще душ загубил этот сырой подвал? Откуда здесь маленький мальчик? Каким пыткам подвергали эту крошечную жизнь?

Журналистка посмотрела наверх. Свет. Спасение. Слишком далеко. Она не сможет дотянуться. Эмма Пратт была в эпицентре ужаса, пронизывающего судьбы десятка детей, объединенных одной болью. Мерзавец Джек Паркер распоряжался чужими жизнями как ненужными вещами, которые в любой момент можно выбросить, растоптать в пыль. По мнению чудовища, возомнившего себя богом, были те, кто не заслуживал жить. И он хотел исправить это.

Свет над могилой Эммы потух, будто крышка гроба закрылась. Сырость скрежетала по вырытым стенам, кипела кислотной пеной, впитываясь в слои почвы. Девушка почувствовала чье-то присутствие. Джек возвращался. Эмма увидела в руках громилы нечто, заставившее ее сжаться в беспомощный комок.

Великан спрыгнул с последней ступеньки на дно ямы, и земля покачнулась под ним. Джек протянул руку к заложнице, свернувшейся в позу зародыша, и сказал:

– С этого дня я буду тебя откармливать.

Эмму трясло от животного страха и озноба. Все мысли были только о смерти. Журналистка видела, как падает листва, как золотые листья шуршат под ногами. Осень. Мама бежит за маленькой девочкой, делая вид, что не может угнаться, Эмма радуется игре, она смеется с легкостью, с детской наивностью. Воспоминания… Которых никогда не было. Мозг выстраивает барьер, защищает Эмму от боли.

Эмма Пратт видела маму. Они совсем скоро встретятся.

– Ешь! – приказал металлический голос. – Ты хочешь жить или нет?

Девушка открыла глаза. Жизнь? Казалось, она забыла ценность этого слова. Что такое жизнь? Последние дни для нее это означало быть в могиле. Прежней жизни больше не существовало.

Свет над дырой, затянувшей в себя Эмму Пратт, развеялся. Мужчина разглядывал тело на полу подвала. Очередной трофей в грязном капкане.

Острый нос ботинка уткнулся под ребра. Девушка закричала. Она и сама не ожидала, что способна издать хотя бы писк. Смерть ударила яркой вспышкой боли. Носок продолжал колоть исхудавшее тело, в одно мгновение показалось, что кожа может лопнуть. Черт! Как же больно!

– Ешь! – повторил мужчина.

Эмма не сомневалась в услышанном. Ей принесли еду. Первый за черт знает сколько дней запах жареного мяса, овощей. О вегетарианстве не могло быть и речи. Над алюминиевой тарелкой извивался пар. Горячая. По-настоящему горячая пища. Девушка узнавала каждую нотку, эту мелодию она отлично помнила. Смерть отступила. Сегодня для Эммы Пратт играл оркестр жизни, журналистка засовывала грязными пальцами сочный кусок мяса в рот и разрывала его голодными зубами. Казалось, она становится зверем.

– Вот так! Стало быть, хочешь жить? – говорил Джек. – Скоро у тебя появится на это шанс.

Сотни килограммов мышц под перламутровой гладкой кожей нарезали круги на спелом газоне. Мэгги покоряла горизонт грациозностью, словно кисть художника, прорисовывающего детали предметов, придающего им живости на плоском холсте. Сильные челюсти пережевывали нити травы, черные глаза, как хрустальные сосуды, хранили в себе настоящий разум, характер, воспитанный хозяином. Копыта вязли в почве, вспахивая ее после проливных дождей, однако животное не замечало препятствий, Мэгги резвилась в лучах весеннего солнца.

Небесный диск, показавшийся из-за туч, отражался в каждой росинке, в каждой капле прошедшего дождя. Канн сидел на заборе и наблюдал за движениями Мэгги. Мальчик чувствовал невероятный прилив сил, наполняющий его кровь, когда лошадь обращала внимание на фигуру Канна. Осмысленный взгляд. Мэгги узнавала в ребенке того, кто пробирается в ночи к ее одинокому стойлу и выпускает на волю.

Лошадь смотрела вдаль, туда, где густел лес, где плескалась река, где солнце казалось ближе. Канн смотрел вместе с лошадью и хотел почувствовать то же, что и центнер грациозности. Свободу. Мэгги устремляла взор в ее сторону. Высокие загоны, сухая трава и бегство по кругу никогда не заменят бескрайних просторов. Ни одна награда не утешит послушного рабства.

Сильное животное, в котором течет дикая кровь, его всегда будет манить лес. Будь Канн постарше, он оседлал бы кобылу и пустился бы с ней в дебри, как индеец. Провожать солнце на закате и встречать его первым во всем мире – вот о чем мечтал Канн – слиться с природой, жить в одном ритме с ней. Ничто так не завораживало мальчишку, как возможность лежать среди травы и слышать движения змей, стрекот кузнечиков и угрожающий крик ястребов.

Однажды Канн сбежал из дома и переночевал на дереве. Забравшись повыше, он встретил рассвет вместе с птицами, увидел, как растворяется туман, и из него показываются ночные охотники. Они засыпают днем, чтобы ночью сердце природы забилось в напряженном темпе. Под покровом тьмы жизнь не останавливалась ни на мгновение, на смену дневному дозору приходил ночной.

Придет время, и Канн сделает это. То, что собирался давно.

Ворота сарая открылись. Джек вышел на еще прохладное солнце.

– Чем это ты тут занимаешься, Канн?

Мальчик заметил отца и вытянулся.

– Смотрю за Мэгги, чтобы она не убежала.

– Она никуда не денется. Я ее хозяин. Стоит свистнуть, как она подбежит ко мне.

– Я наблюдал за ней. И мне кажется, что она хочет уйти, – сказал Канн. – Она часто смотрит в лес, как будто… Как будто ее кто-то зовет.

По губам великана скользнула улыбка, послышавшаяся лязганьем лезвий. Он был в хорошем расположении духа, несмотря на тяжелую ночь.

– Глупости. Это тупое животное. Если ей что и слышится из леса, так это стук дятла, – ответил Джек.

Мальчик отвернулся от отца, вглядываясь в мощное тело Мэгги. Никакая она не тупая…

– А что ты делал? – спросил Канн.

– Я? Я чистил канализацию. Вода плохо уходила из сливных труб. Пришлось лезть в подвал, прочищать от забившегося корма и дерьма. Работенка не из приятных, знаешь ли.

Канн знал. Он слышал, как отец разговаривал с кем-то в подвале. С ним кто-то был. Кто-то, кому отец спустил миску с едой.

– Сегодня мне нужна твоя помощь в поле. После обеда приедут люди из приюта. Надо все подготовить.

Мэгги хлестала себя по бедрам, трясла огромной головой, отбиваясь от назойливых насекомых. Одна среди утренней росы. С ней Канн мог говорить о чем угодно, Мэгги ни за что не предала бы их дружбы. Они знали, что творится что-то неладное. Это был их секрет.

Глава 27

– Какая твоя любимая группа?

– AC/DC, люблю что-то потяжелее. Хотя, признаться, Сплин может прополоскать душу до слез.

Они рассмеялись. Летнее небо горело необыкновенным огнем, так что уличные фонари спали, в них не было необходимости. Люди то и дело гуляли по ночному Санкт-Петербургу, городу разводных мостов и белых ночей. Толпы выстраивались вдоль набережных, чтобы увидеть, как многотонная конструкция раскрывает ставни, завораживая гостей культурной столицы России. По большей части развод мостов перестал иметь стратегическое значение, задуманное для внешней торговли с Европой, лишь редкие корабли заходили в Неву. Река служила магнитом для туристов, хорошей легендой о том, как в 1703 году Петр I основал город на болоте. За свое недолгое существование Санкт-Петербург успел стать центром истории, город был столицей Российской империи вплоть до кровавой революции 1917 года, точки обратного отсчета от империи к стране второго мира.

Для миллионов туристов северная Венеция была романтическим воспоминанием, медовым месяцем, дешевой альтернативой западной Европы. Ежегодно тысячи предложений руки и сердца звучали со ступеней Исаакиевского собора и брусчатки Дворцовой площади, замки любви защелкивались на перилах мостов в знак вечной преданности. Зимний дворец принимал гостей со всех уголков земли и окунал в атмосферу девятнадцатого века. От возможности сфотографироваться с царем или поцеловать ручку императрицы отказывались редкие туристы. Переодетые актеры не оставляли им шанса своей настойчивостью. Роскошные кареты, запряженные лошадьми, кучера, рассказывающие городские легенды, цены, взвинченные до предела – отлаженный механизм работал как часы.

Бессонный месяц июнь лихорадило. Вечер перетекал в утро, не давая сомкнуть веки. Алкоголь поддерживал вечный огонь, помогал забрать от жизни каждую минуту, которых, казалось, было больше именно в это время.

Терри ласкал нежное тело Моники. Девушка лежала на его коленях, плавные черты извивались от шеи до кончиков пальцев, напоминая русло горной реки, пленяющее своими формами и вдохновляющее темпераментом холодных вод. Они были вдвоем, одни во всем мире.

Глядя в распахнутое окно, влюбленные изучали черты ночи. Удивительное природное явление. Солнце плавает на горизонте несколько часов, а затем снова поднимается на купол неба.

С улицы слышались пьяные выкрики, звон разбившихся бутылок – атмосфера белых ночей. Терри дотрагивался до кожи Моники, изучая каждый изгиб. Он запоминал повороты и знаки, словно изучая карту, дорогу, которая должна привести его к счастью. Терри Коул чувствовал, что оно в его руках.

– Нет ничего прекраснее лета, – сказала Моника.

– Нет ничего прекраснее тебя, – парировал Терри.

Они долго смотрели друг на друга, так долго, будто пытаясь сосчитать секунды, проведенные вместе.

Когда Моника улыбалась, перед ней расступались моря и скалы, юная русская девушка поражала естественной красотой, она была частью природы, ее волосы развевались на ветру подобно кроне деревьев, а с глаз стекал березовый сок слез. Модель с обложки природы.

Видеть улыбку на лице Моники было для Терри тем смыслом, какой он искал в алкоголе. Девушка была крепче виски, крепче всех напитков, известных иностранцу. Он опускался к ней, чтобы прикоснуться губами к меткам солнца, веснушкам на переносице Моники. Целованная солнцем.

– Мы сможем остаться вместе навсегда? – спросил Терри.

– Конечно, надо лишь…

– Тсс, – прервал ее иностранец. – Я знаю. Я буду ждать столько, сколько скажешь. Мы уедем в любой момент, куда пожелаем.

Девушка помолчала некоторое время и разрезала тишину своим голосом:

– Я всегда мечтала о горах. Мама рассказывала о них как о великанах, стоящих на защите планеты. «Самые высокие горы могут видеть друг друга, – говорила мама. – Они переглядываются и в случае опасности предупреждают людей, чтобы те успели спрятаться». Забавно, правда?

Терри обнял ее крепче, он знал, как глубоко в Монике лежали чувства к матери. Это Моника спрятала их так глубоко, чтобы никто не посмел ее ранить.

Глядя на обнаженное тело Моники, Терри не оставляла мысль о том, что рядом с ним находится маленькая девочка, та, что до сих пор смотрит в мамины глаза и видит в них жизнь. В груди сжимало едкое чувство несправедливости. Почему ее судьба надломилась? Неужели она успела сделать нечто ужасное, будучи ребенком? Это вечное: почему она?

Тело возлюбленной освещалось горящей ночью. Моника была искренней с Терри, доверяла мечты, воспоминания о матери, детство. Она делилась всем, что волновало юную душу. Они чувствовали, что их судьбы сплелись.

Белая ночь, хотя и горела необыкновенным светом, забирала силы и укладывала спать. Шум за окном стихал, приближался рассвет. Терри Коул посмотрел на девушку, прижавшуюся к нему горячим телом. Моника засыпала. Никогда еще она не была столь умиротворенной, как на руках Терри.

Иностранец приблизился к девушке и прошептал, укладывая в постель:

– Мы будем жить с видом на горы.

Оставшись в одиночестве, Терри вспомнил свое детство. И по телу тут же побежали мурашки. Грудь наполнялась воспоминаниями, словно оттуда, сверху, ему подсказывал голос матери. Хелена. Серо-голубое небо горело так же, как ее глаза. Глаза Хелены Коул. Такие глубокие, что в них можно утонуть.

Терри смотрел, не отрывая взгляд, пока небо не покрылось лазурью. Наступило утро. Хелена поцеловала своего мальчика на ночь и ушла. Он еще долго искал похожие на глаза матери оттенки, но поднимающееся солнце растопило их в свете.

Когда официант поставил стаканчик с кофе на стол, Терри вздрогнул. Мужчина сидел в уютной булочной битый час, заказывая черный кофе без сахара и молока. Иностранец за козырьком кепки «I love SPB» с сердечком вместо слова опустошал картонные стаканчики и смотрел в окно, не отрываясь.

– За счет заведения! – сказал парень, улыбнувшись.

Терри Коул кивнул и выплеснул в себя кофе, не обратив внимания на улыбчивого официанта. Ему было не до малолетки, пытающейся срубить хорошие чаевые на иностранце. Терри опрокинул стаканчик. В нем было уже пусто. Пора нести следующий.

Мозг отказывался думать, подменяя картинки, транслировавшиеся в мозг с сетчатки глаз, на воспоминания об избитом прошлом, о Терри, избитым этим прошлым. Кожа под рукавами пальто гудела так, что сдерживаться, чтобы не разорвать ее до костей становилось все сложнее. Разбитые о стены костяшки с запекшейся кровью напоминали о тяжелых днях. Он потерял сон, из аппетита остался рефлекс опустошать стаканы. Терри Коул похудел на несколько килограммов, каких в нем и без того не доставало. Тонкая бледная кожа облепила вытянутое лицо, глаза впали, будто вот-вот провалятся в череп.

Вечное бегство. Как же Терри устал от него.

Мысли крутились без конца. Все началось на прошлой неделе, когда Виктор постучал в комнату Терри. Затем иностранец увидел расклеенные фотороботы, составленные, видимо, со слов его соседей по общежитию, с которыми иностранец проводил роковую ночь в баре Эдем. После этого Терри Коул пригласил к себе Веронику, шлюху из Адамова яблока. Он и не знал, что проститутки до смерти боятся оружия.

На прошлой неделе американец ходил на проклятый тренинг, где приходилось дышать выхлопами вонючих пьяниц. Терри посмотрел на часы, висящие за барной стойкой.

17:11. 13 мая. Иностранец вспомнил день недели. Среда. Он пропустил последнее собрание в клубе пьющих и несчастных, а значит, все начнется сначала. Реабилитация. Бесконечные встречи с мозгоправами. Терри будет повторять им: «Поверьте, в другом агрегатном состоянии вам же будет хуже». А люди в белых халатах кивнут и сделают последний штрих в толстом блокноте, казнив человечка на виселице.

Нет. Ничего больше не будет как прежде. Последние полгода все делалось для того, чтобы держать Терри на коротком поводке, следить за каждым шагом. Кончено! Песик тяпнул за палец и сбежал.

Последние дни Терри помнил отчетливо, даже слишком. Яркий свет. Белый потолок. Белые стены. Больница. Еще один побег. Он вернулся в общежитие.

Увидев надпись с запахом бычьей крови в комнате, иностранец исчез оттуда в мгновение ока. Терри Коул прятался от теней, гонящихся за ним всюду. Первую ночь он провел в подвале, вырвав толстую решетку с небольшого окошка, у которого стояли миски с кошачьем кормом. Иностранец оказался среди серых труб, питающих многоквартирный дом. Внизу были следы чьего-то существования, но Терри отключился до следующей ночи. В таком состоянии, когда стопы кровоточат, и раны не успевают затянуться, далеко было не уйти. Потребовалось два дня и две ночи, чтобы переползти из подвалов в квартиру на двадцать шестом этаже города мечты.

От лифта к квартире Терри Коула вели кровавые следы. Дверь открылась, и иностранец, не успев почувствовать себя в безопасности, рухнул на пол.

Весенний ветер, врывающийся через распахнутое окно, пробирал до костей. Терри ничего не ел с того момента, как потерял сознание на том же полу какое-то время назад. Сколько прошло дней? Три? Пять? Он потерял счет времени, зато тот, кто следил за каждым шагом Терри Коула, наверняка изучил его ритм жизни. Окно общежития – бар Эдем – город мечты. Легкая мишень.

Одна мысль в воспаленном мозгу заменяла другую. Терри Коул не мог объяснить себе больничную палату с кожаными ремнями на операционном столе, на котором очнулся после пары литров виски. Как он там оказался? Кем были те люди, заковавшие его в наручники и раздевшие догола?

Ответов не было.

Придя в себя, иностранец осмотрел квартиру. Пустые бутылки, матрас посреди комнаты и стены, стены… Все так же, как прежде. Рядом с Терри, когда он ощупал пол, лежала одежда, его одежда. Грязные черные брюки и свитер, какие ни с чем нельзя было спутать. Почему его одежда осталась в квартире?

Терри проверил карман. Там должно остаться то, от чего зависела его жизнь. Пистолет. На месте.

Мужчина в медицинском халате, с босыми стертыми об асфальт ступнями, потерявшими чувствительность, простонал от облегчения. Осталась, возможно, последняя нить, за которую он мог дернуть. Нить, решавшая судьбы.

Судороги сжимали мускулы Терри Коула. Ветер проникал сквозь кожу, прожигая ее насквозь, словно невидимые рентгеновские лучи, превышающие разрешенную дозировку в тысячи раз. Терри добрался до своего убежища. Но так ли оно надежно на самом деле? Кому еще, кроме жалкой проститутки, известно об этом месте? Терри винил себя за то, что позволил кому-то приблизиться к нему впервые после ухода Моники. Он поклялся запереть свою жизнь на замок. И нарушил клятву как чертова крыса, которой наступили на хвост. «Жалкий! Жалкий!» – повторял иностранец.

Забравшись в душевую кабину, Терри включил горячую воду. Иностранец лежал в заплывшей паром душевой, сильные капли, ударяясь об истерзанное тело, становились острыми, будто иглы. Кожа покраснела, со ступней свисали лоскуты плоти. Суставы, посиневшие от ночных морозов, покрылись здоровым румянцем, кости чесались, отчего их хотелось вырвать из сломанного механизма.

С закоулков памяти слетали слова Моники:

– Я люблю тебя.

Ее голос, ледяной от могильной сырости, рисовал с обратной стороны душевой кабины сердечки. Она часто так делала, дожидаясь Терри. Быть может, она ждет его до сих пор.

Иностранец выключил воду и свернулся в позу эмбриона. Наконец он уснул, не задумываясь о том, как выжить в ближайшие часы.

Опустошив еще один стаканчик кофе, Терри Коул нанизал его на стопку из десятка других стаканов за столиком иностранца. Глаза наливались кровью и опухали от взгляда в одну точку. Какого черта он надеется тут увидеть? Сумасшедшего, преследующего Терри Коула на каждом шагу? Терри лишь теряет время, подвергает себя очередной опасности.

17:37. Осталось совсем немного до первого звонка.

Очнувшись в душевой кабине, Терри раскрыл дверцы и задышал, словно легким не хватало кислорода. Горячая вода и сон сделали свое дело. Иностранец поднялся, хотя каждый шаг и отзывался нестерпимой болью. Желудок сворачивал тело в раковину улитки оттого, что начал поедать сам себя. Углеводы, жиры, а затем белок. Ребра торчали из тощего тела. Страх и нескончаемая погоня от собственной тени иссушали его жизнь. Терри Коул казался себе собакой, гоняющейся за хвостом как за назойливой добычей.

Хлеб, покрывшийся мохнатым пледом плесени, на вкус ничем не отличался от свежего. А вода из-под крана от боржоми. Больше Терри ничего не нашел. Пустые полки холодильника, пыльная пластиковая посуда в дальних углах кухни, словом, все выдавало в квартире нежилой дух.

Дни напролет Терри Коул бредил воспоминаниями, навязанными происходящим вокруг него и голодом, который не отступал перед страхом переступить порог дома. Клетка, окружившая иностранца, давила все сильнее, вынуждая вырывать пластиковые окна с петель, чтобы между свободой и человеком, мечтающим о ней, было как можно меньше препятствий. Не больше одного шага.

Терри вгрызался в рассеченные затянувшимися ранами руки и вскрывал их снова и снова, пока боль не утихала. Когда слезы заканчивались, он выл о своей судьбе, оборвавшейся в один момент, и вколачивал злость в бетонные стены. Когда кровь пропитала матрас, иностранец вернул утерянное чувство жизни.

Глотая чистый кофеин в скромной булочной, Терри помнил распахнутое окно многоэтажного дома, манящее принять его в свои объятия; помнил, как блестел ствол пистолета в лучах солнца. Эти кадры навсегда с ним, он будет думать о них каждую секунду, проведенную в той квартире, потому что счастливые воспоминания намного больнее.

Переступив порог, Терри Коул вышел на путь, который приведет либо к разгадке, либо в смерти. И то и другое будет считаться удачей. Терри сжал глок в глубоком кармане пальто. Он купил кепку, предназначенную для туристов – местные не стали бы ее носить – прямо в центре города, на Невском проспекте, куда стягивались группы иностранцев. Мужчина в черном пальто был одним из них: иностранцем, приехавшим учиться по программе обмена студентами, отделившимся от экскурсовода.

ПРЕМЬЕРА! «Бесы» 13.05.2020 г. Пригласительный билет на одну персону в партер.

17:45. Прозвенел первый звонок. До начала спектакля оставалось ровно пятнадцать минут.

Терри Коул не знал, как поступить. Дождаться последнего, третьего, звонка и уйти, или испытать судьбу на прочность? Ведь не просто же так билет оказался в его руке, черт возьми! Знак свыше. Но как его расшифровать? Какой поступок будет правильным на пути к разгадке?

За ним кто-то охотится. Значит, Терри – жертва.

Чувствуя опасность, жертва должна вести себя непредсказуемо, запутывать следы, чтобы обойти охотника сзади и снять проклятую маску с его лица. Терри Коул хотел увидеть это лицо. Человека, если он был таковым, превратившего иностранца в загнанного зверя.

Покрутив в ладонях картонный стаканчик, на дне которого оставался осадок, иностранец заглянул в него, словно гадая на кофейной гуще. Будущее было темным, как кофе.

Терри расплатился, положив бармену в стакан с надписью «На море» портрет Франклина, и скрылся за дверью. Он втянул голову в поднятый воротник пальто и повернул с оживленной улицы. Последние зрители забегали в театр, отдаляющийся за спиной иностранца. Хороший весенний денек, чтобы разобраться в своих бесах, и Терри Коул решил заняться этим наедине с собой, а не в многолюдном зале.

Глава 28

Опять эти чертовы видения! Их не было несколько месяцев, и вот они вернулись. Как нельзя кстати. Таблетки не помогали. Две перед завтраком, одна после него, две в обед и еще парочка на ночь. Уравнение стоило перепроверить. Неизвестных оказалось больше, чем в изначальных условиях задачи. Организм выработал толерантность к транквилизаторам.

Правила игры менялись по ходу партии. Кевин стал подсыпать в чай немного снотворного. Ему был необходим отдых. К тому же, Рита чувствовала себя хорошо после лекарственного сна, она видела в них добрые и яркие сюжеты, чего не сказать о ее сыне.

Кевин сделал правильный выбор, купив больше водки, чем обычно. Несколько рюмок успокаивали нервы без капсул и мерзких таблеток, снимали накопившееся напряжение с плеч и позволяли расслабиться хотя бы на час. Ровно до того, как алкоголь выйдет из крови, и приступ мигрени со вспышками того, что не удавалось забыть, накатит с новой силой.

Рите Спаркс можно было позавидовать. То детское блаженство, с каким ее организм подчинялся снотворному, то легкое сопение во время сна… Нечто недостижимое. Ее хрупкое существо охранялось нежными прикосновениями мужа, сына. Они охраняли Риту как зверя из Красной книги, зверя на грани вымирания. Единственное живущее на земле создание. Заботливые руки тянули ее к солнцу, чтобы кожа впитывала любовь и жизнь ярчайшей звезды.

В старости прожитые дни наслаиваются как ржавчина. Интрига жизни теряется, блеск гаснет в глазах. Каждое движение и слово повторилось бесчисленное количество раз, пережитые потери и приобретения воспринимаются в качестве неизбежного, звена внутри бесконечной цепи. Тело неустанно разрушается, прошлое дает о себе знать, бьет туда, где когда-то было сильное место. От старости не убежать, можно лишь медленно передвигаться с тростью в руке. А когда размывается картинка, когда знакомые лица становятся темными пятнами или вовсе завесой темноты, тогда жизнь уходит в разы скорее…

Кевин нервничал, ломая костяшки длинных пальцев. Насколько ранили его слова девушку, влюбленную, по-видимому, все эти годы в едва знакомого человека, живущего в лесу? Возможно, она испытывала эти чувства с их первой встречи, когда Анжелика подростком совершенно случайно… Черт! А если нет? Что, если она имеет какое-то отношение ко всему этому? Прочь! Прочь эти мысли! Нужны новые таблетки и срочно.

Из комнаты Риты слышались голоса. С утра на экране повторяли одни и те же новости. Этот мир неисправим. Убийства, насилие и еще раз насилие. Вот та природа взамен цветущих полей и высоких деревьев. Чем люди и отличаются от животных, так это неоправданной жестокостью. Жестокостью ради забавы. Казалось, эволюция шутила над теми, кто называл себя высшим существом, разумным созданием. Разум порой совершает ужасные вещи.

Перед телевизором лежала Рита Спаркс. Переносной столик стоял у ее ног, тарелка с супом была почти пустой. Женщина из вредности оставила глоток обеда, показывая всем своим видом, что не нуждается в подобной опеке сына. Она все может сама! У кого и попросит помощи, так это у Роберта! И Кевин не мешал ей так думать.

Когда мать забывала о присутствии сына и проверяла, на что способна, Кевин подталкивал пульт туда, где искала его Рита, отодвигал столик, чтобы ему не досталось с разгоряченного плеча слепнувшей женщины. Ни отец, ни сын никогда не смогут понять этих чувств, того, что творится в недрах души Риты Спаркс, разглядывающей лица ее любимых мальчиков на ощупь. Что и говорить об Анжелике. Откуда Кевин может знать, что значит для молодой особы, для юного организма, кипящего энергией? Его собственное тело, как казалось, обветшало, и стоило подняться ветру, как он развеет прах Кевина в густом лесу.

Взглянув на часы, мужчина потер запястья, словно на них все это время были наручники. Оставалось совсем немного. Кевин сел на пол, подперев спиной металлический каркас кровати. Она прочитала его эсэмэску или удалила послание от неизвестного номера? Неизвестного… По коже прошелся мороз от одной лишь мысли об этом.

Жалеть было слишком поздно. Не стоит доверять свою жизнь другим, обо всем можно позаботиться самому.

Набрав накануне сообщение: «Как всегда в среду. В два» – Кевин добавил, выдавив из себя всю скорбь о возможной потери Анжелики: «Прости». Не позволяя эмоциям взять верх, Кевин тут же пошел в сарай, где стоял старенький автомобиль. Старенький, но готовый выручить в трудный момент. А сейчас был именно он.

Шевроле Авео 2007 года выпуска не раз помогал прийти в себя. Кевин запирался в гараже, переоборудованном из бывшего дровяника, и заставлял двигатель рычать той невыносимой болью, какую мужчина держал в себе. Он с ожесточенностью давил на педаль газа, оставаясь на месте, пока помещение заволакивал ядовитый дым. Это был единственный способ, после водки, ясно взглянуть на вещи. Именно так: затягивая на шее петлю угарного газа, забирающего из легких молекулы кислорода, Кевин мог отвлечься, взглянуть на мир с другой стороны, от третьего лица. Чувство, которое он обуздал, было ярче снов и фантазий, ярче оргазма.

Если Анжелика не приедет в течение нескольких минут, придется разбирать двери гаража, лом уже был под рукой. Кевин приготовился к худшему: сесть за руль после нескольких рюмок водки и гнать на полной скорости. Его остановит лишь столб, выросший перед капотом серебристого автомобиля. Все равно без таблеток и новой порции алкоголя Кевин не протянет и дня, да и к тому же…

С улицы послышался звук мотора. Звук, обещающий, что худшие опасения позади. Анжелика приехала к тому, кто обошелся с ней жестоко. Она чувствовала рану в груди, сочившуюся неизвестным соком: то ли кровью от пронзившего насквозь ножа, то ли восторгом от встречи с тем, от кого сердце меняло привычный ритм.

Ровно через минуту Анжелика постучит костяшкой указательного пальца в дверь, как они договорились еще тогда, два года назад, когда мужчина из снов предложил девушке необычную работу. Ровно в 13:59. До этого она будет сидеть в машине, Анжелике следовало отдышаться перед встречей с обидчиком. Набрав полные щеки воздуха, она потянет за рычаг и окажется перед одинокой избушкой в центре лесной чащи.

Кевин спрятал тяжелый лом под кроватью, толкнув с такой силой, что тот ударился о стену. Что это с ним? Он не ладил со своим телом, оно ему больше не принадлежало. Кевин заглянул в комнату Риты, та спала, открыв рот. Снотворное действовало. Сын укрыл голые плечи матери и выбежал во двор. Она вот-вот появится.

Нервы, вместо того чтобы успокоиться, разгорелись с новой силой. Сердце выстукивало то, что сам Кевин не мог описать словами.

Издалека слышались шаги. Они были такими нежными, словно кто-то подкрадывался на цыпочках, желая остаться незамеченным. Кевин впервые услышал то, что все это время было рядом. Каким же он был слепцом… Помогая выйти на свет Рите, Кевин оставался в глухой темени. Все это долгое время ангел указывал ему путь. Путь к спасению.

Наступила тишина, когда юная брюнетка увидела стоящего на крыльце Кевина. Что он тут делал? Неужели наплевал на свои идиотские правила и сделал шаг ей навстречу? Поверить в это было непросто.

Калитка скрипнула, и Анжелика оказалась перед человеком, которому не могла отказать. Все это было позади: обида, копившаяся долгую неделю, не просыхающая от слез, подушка и десятки черновиков, сообщений, которые девушка не осмелилась отправить. В них он узнал бы о себе много нового. Этот козел, мудак, хренов лузер, живущий с мамой…

С каждым шагом расстояние между ними таяло. Кевин разглядывал в Анжелике черты, каких не замечал до этого дня: легкий макияж, сочетающийся с естественной красотой, верхняя губа, немного больше нижней, узкая переносица без горбинки. «Золотое сечение» – проговорил про себя оцепеневший мужчина. Вот она – прямо перед ним, бери, пока не поздно! Плевать на завтрашний день! Его может и не случиться.

Кевин прижал брюнетку к себе и молча клялся, что никогда не отпустит, вернее, что не хочет ее отпускать. Их сердца перестукивались азбукой Морзе.

Вдохнув аромат Анжелики, Кевин забыл о скребущем кости голоде, о бессонных ночах и литрах водки, единственном известном ему противоядии, способном облегчить боль. Эта девушка была его спасением, маяком в кромешной тьме.

– Прости, – сказал Кевин. – Прости, что я так…

– Ничего не говори. Опять все испортишь.

Кевин улыбнулся. Когда с ним случалось это в последний раз? Неделю назад.

– Если хочешь мне что-то сказать, то лучше повтори свою мантру. Те правила, какие ты говорил всякий раз при нашей встрече. Только их, ничего больше.

Из-за густых крон пробилось солнце. Природа вокруг расцвела, птицы запели, чего никогда не случалось в этом лесу. Прожив несколько лет в окружении величественных деревьев, посреди дикой природы отрезанным от остального мира, Кевин не мог вспомнить, когда пространство светилось так же ярко, как сейчас. Он гладил темные волосы и шептал:

– Нет. Я никогда не повторю этих правил. Отныне они нам не нужны.

Анжелика почувствовала ту связь, становившуюся крепче с видением из ее снов. Она зажмурилась, увидев блеск собственных слез, и отпустила Кевина.

– Тебе пора идти. Время уже пошло.

– Ты права, – ответил мужчина, отдаляясь. – Но сегодня у нас больше времени, чем обычно. Я обещаю вернуться как можно скорее, чтобы мы успели все обсудить. Думаю, нам о многом надо сказать друг другу.

Их губы не соприкоснулись. Еще слишком рано.

Влюбленная брюнетка проводила Кевина кивком, означавшим больше, чем все слова. Она его отпускает. Отпускает, чтобы дождаться и поставить наконец точку. Или многоточие.

Старенький жигуль развернулся и исчез в тропинке, известной лишь двоим. Анжелика осталась наедине со спящей слепой женщиной. «Что она выкинет на этот раз?» – подумала девушка.

Глава 29

Солнечные лучи падали на серые недостроенные здания – обглоданные падальщиками скелеты на дне высушенного водоема. Жизнь покинула эти дебри. Даже весна не была способна осветить нелепые строения, схожие с пациентами, каким был поставлен страшный диагноз. Жить оставалось так мало, что они не успевали осознать это в белоснежных коридорах больницы с мерцающими люминесцентными лампами. Атмосфера немого ужаса застыла на пустых улицах и дворах. Серость, какую не развеять даже святой водой. Многоэтажные дома стояли в заасфальтированной пустыне как болванки. Ни на что негодные, брошенные на произвол судьбы.

Высокий человек, вырядившись особым образом, проникал в город мечты, как нож в масло. Обрывки людей, одетые в черные лохмотья, рылись в мусорных баках. Они загружали тележки из супермаркетов хламом, оставленным предыдущими хозяевами, придавая обломкам быта кривой и уродливый смысл. Тела аборигенов микрорайона для новой жизни встречали проходившего человека, взгромоздившись на горы отходов, словно суслики, выглядывающие в пустыне приближающегося хищника. Им было чего бояться.

Человек, приручивший здешнюю архитектуру, чувствовал покой, облегчение, будто по вене поднимается жгучий раствор, изменяющий сознание. Жизнь в этом месте была покруче наркотика. И в разы опаснее.

Из-за углов выглядывали обожженные лица, какие провожали незнакомца. Наконец, он скрылся за металлической дверью подъезда.

Прежде чем переступить порог квартиры, человек надел медицинские перчатки, будто готовясь к операции. Впрочем, так оно и было. Затем затянул белые тканевые бахилы по щиколотку. Повторил те же действия, спрятав обувь под второй слой. Большую часть лица закрывал респиратор, какой используют в строительстве, чтобы избежать вдыхания ядовитых веществ. Последним атрибутом была шапочка для волос, затянутая под плотным капюшоном. Человек, от которого остались одни лишь глаза, опустил ручку металлической двери, и та без сопротивления поддалась. Легче, чем выиграть плюшевую игрушку в автомате.

За спиной послышались шорохи. Будто открылась соседняя дверь. Человек обернулся и увидел выпученный, словно от страха, глазок. Казалось, по ту сторону лестничной площадки кто-то изучает таинственного незнакомца, одетого как на маскарад. Можно было подумать, что он готовится сказать: «Сладость или пакость», только вот до Хэллоуина еще далеко. По фигуре, застегнутой на молнию комбинезона ярко-оранжевого цвета, нельзя было сказать, кто скрывается под пестрой скорлупой: худой или толстый, хороший или плохой. Одно можно было сказать точно – он настолько высокий, что вставать на стул, для того чтобы посмотреть в глазок, не приходилось.

Повернув замок, человек в одежде для опытов или покраски стен, осмотрел квартиру. Голые стены, ни кухонного стола, ни стульев, один лишь матрас, заменяющий все остальное. Было ясно, что на нем не только спят и занимаются сексом, но еще и завтракают, обедают, напиваются в стельку.

Нужно искать. Вспахивать клыками почву, если понадобится, словно дикий кабан. Искать, пока не найдешь.

Единственный шкафчик на кухне, сливающейся со спальней в квартире-студии, был набит пластиковой посудой. Сверху донизу так, что пришлось хорошенько ударить, чтобы она разлетелась по полу. Следом наступил черед матраса. Острое лезвие распарывало плотную мякоть льдины посреди голых стен. От учащающихся ударов, превратившихся в ожесточенный приступ, упругая начинка матраса взмывала в воздух, возвращаясь весенним градом, до тех пор, пока нож не застрял в паркете.

В порыве ярости, овладевшей незнакомцем, из нагрудного кармана выпал баллончик с краской.

Разбив кулаком зеркало в ванной, неизвестный зачеркнул осколки, оставшиеся на стене. Кровавый крест означал мертвую метку на том, кому посвящалось послание. Однако на этом посетитель не закончил. Голод не был утолен. Необходимо было завершить картину, поставить на ней подпись автора.

Глаза под капюшоном налились кровью. Почувствовав безграничную свободу, сложно от нее оторваться. Озверевший от злости человек в комбинезоне сорвал с петель одежду, швырнул в стену обувь. Голые стены сводили с ума. Не за что зацепиться. Нечего уничтожить.

В руках оказался баллончик. Брызги разлетались по всей стене, оставляя послание. Слова, какие ни с чем не спутать.

До разгадки оставалось совсем немного. Ответы, скрывающиеся долгие годы, вот-вот всплывут на поверхность. Последние детали пазла открывали жестокую правду.

Неизвестный мужчина захлопнул дверь и поспешил вниз по лестнице.

Глава 30

Начинало темнеть. Терри не пользовался общественным транспортом, поэтому путь от театра, куда иностранец не рискнул зайти, до съемной лачуги в городе мечты занял несколько часов. Несколько часов в одну сторону, и столько же в другую. Ад для его стертых ног, пытка для истощенного организма.

Порыв ветра на мосту едва не сорвал туристическую бейсболку «I love SPB». За высоким воротником нельзя было узнать того, чей портрет украшал все столбы города.

До убежища в полуразрушенном доме оставалось всего пару километров, когда прохожий задел плечом Терри. «Чертовы узкие дороги» – проскрежетал про себя иностранец.

– Смотри, куда прешь, придурок! – крикнули сзади.

Терри сжал зубы, чтобы не выпалить в ответ. Рукоятка глока врезалась в ладонь, чувствовалась каждая шероховатость небольшого предмета с охренеть какой убойной силой. Выпустить всю обойму – вот чего хотел человек в черном пальто.

– Ты еще и глухой? Я к тебе обращаюсь!

Голос становился раздраженным, он жаждал избавиться от невыносимой энергии не меньше самого Терри. Быть может, это неплохой шанс расслабиться…

Терри Коул остановился. Он знал, что слова адресованы именно ему. Кому же еще? Кто-то хочет проблем. И он их получит.

– Ко мне? – спросил иностранец.

– А ты видишь здесь другого придурка? – голос сделал несколько шагов к Терри, став громче. Он приближался к пороховой бочке как огонь фитиля.

– Да, одного вижу.

– Че ты сказал?

В воздухе витало напряжение, которое могло лопнуть в любой момент. Бочка взорвется всей своей неимоверной силой. Кто назвал Санкт-Петербург культурной столицей? Город гопников, подростков в широких штанах с сигаретами за ушами – вот настоящий Питер. По крайней мере, такой, каким его видел Терри Коул. Такой, каким он был сам.

Иностранец, не поднимая глаз, скрытых за козырьком, прошипел в лицо малолетке:

– Я сказал, что ты придурок! У кого из нас проблемы со слухом, а?

Произошедшего после не ожидал сам Терри. Сознание затянулось грозовыми тучами, которые разрезала молния. Все произошло так быстро, что, когда разум иностранца прозрел, он заметил лишь дрожь, схватившую его кулаки. Терри Коул ударил парня под дых, и тот сложился как перочинный нож. Первый удар был словно капля крови в толще воды для белой акулы. Акула-людоед, как ее еще называют.

Терри сжал кулаки, погасив дрожь. Энергии было так много, что хватило бы еще на добрую сотню ударов, каждый из которых был бы сильнее предыдущего. Он хотел продолжать, пока без того раненные костяшки не сотрутся в порошок.

Глядя на задыхающегося болью гопника, Терри развернулся, совладав с собой. Какой бы кровоточащей не была энергия внутри, ее нельзя выплескивать. Нельзя привлекать к себе внимание. Ему не нужны проблемы.

Иностранец прикоснулся двумя пальцами к козырьку бейсболки, словно прощаясь на полу слове, и хотел было вернуться на свой путь, но уперся в высоченную стену.

– Какого… – только и успел сказать он.

Удар был такой силы, что по звездам, вспыхнувшим в сознании, можно было собрать все знаки зодиаков. Терри Коул как был рухнул на землю. Первым, что его поразило, была даже не сила удара, а скорость, с которой он упал. Черт! Вот и проблемы.

Что удивительно, кепка все еще сидела на голове иностранца, она только плотнее обхватила череп. Поднимая глаза, Терри знакомился с верзилой, отправившим его в нокдаун. Обувь не меньше сорок пятого размера, старые Ньюбэланс с потертыми носами, нелепые джинсы, облегающие бедра так, что самому становилось тесно, кожаная короткая куртка с металлическими зубьями на рукавах… Байкер, не иначе.

Долго думать не пришлось. Надо было уходить от стычки. Терри развернулся в ту сторону, где все еще стонал парень, принявший первый удар на себя. Он ни в какое сравнение не шел с громилой. Мелкий провокатор, не более. Зачинщик, падающий первым, чтобы развязать руки туповатому напарнику. Типичные вышибалы по типу хорошего и плохого коллектора. Наверняка таким образом они зарабатывали себе на хлеб.

Терри Коул почти двинулся с места, как верзила поднял его над землей. Река и оживленная трасса показались опаснее прежнего, казалось, ничего не стоит этому безмозглому громиле кинуть Терри прямиком под колеса машин или отправить на дно реки. Сопротивляться было бесполезно: стальные пальцы не разжать, до горла не дотянуться. Иностранец ворочался как уж на сковородке, издавая крякающие звуки.

В конце концов, Терри извернулся и ударил колосса между ног – слабое место даже у каменного человека. Вернувшись на землю, Терри Коул сделал то, что умел лучше всего. Бросился прочь.

Нещадный ветер царапал лицо, пытаясь обличить Терри. Опасность поджидала на каждом шагу. Домой! Домой! В клетку!

Спустившись с моста, иностранец повернул в первый же двор. Туннель, в котором могла поместиться только одна машина, был черным. Вечер неожиданно потемнел. Терри почувствовал боль в спине, прохладу дворового Петербурга с его обмоченными закоулками, а когда глаза снова открылись, два человека, один из которых больше походил на гнома, а другой на обелиск, впечатывали подошвы остроносых ботинок в его ребра.

Вечер мало было назвать неудачным, вереница неудачных дней тянулась за Терри довольно долго. Он лежал, обхватив голову, словно прыгая бомбочкой в бассейн с трамплина. Терри Коул ощущал каждую секунду свободного падения, отчего приземление о воду все не наступало и предвиделось все больнее. До пистолета было не дотянуться. Иностранец огрызался, хватая за ноги обидчиков, и пытался повалить на асфальт, выиграв время, чтобы убежать.

Ничего не удалось, и тогда сон пришел к Терри неожиданно быстро. Наконец он сможет отдохнуть, выспится за все дни, сводившие его с ума.

Глава 31

– Почему ты живешь в лесу?

Выжав из восьмидесяти лошадиных сил старой колымаги все до капли, Кевин сдержал обещание. Он приехал раньше обычного. В 15:41. Приехал ради нее – сексуальной молоденькой девушки, влюбленной по уши в таинственного незнакомца. Что она знала о нем? Ровным счетом ничего. Высокий. Красивый. В два часа дня каждую среду Кевин уезжает и возвращается с несколькими пакетами, заполненными продуктами на целую неделю. На этом все.

За узкими границами, в какие Анжелика пробралась к незнакомцу, могло скрываться все, что угодно. Каких только сцен девушка не прокручивала в воображении: преступник, скрывающийся от закона; любящий сын, спасающий мать от безжалостной болезни; маньяк, притворяющий в жизнь свои самые извращенные фантазии вдали от мира. Любой, даже самый гнусный вариант, мог оказаться реальностью. Почему он предложил ей работу? Только ли потому, что они случайно встретились? Или все дело в том, что Анжелика узнала о его логове? Вопросы гудели в голове, словно рой пчел. Как бы то ни было, девушка возвращалась в лесной домик всякий раз, жизнь потеряла смысл без адреналина и риска, которому она подвергала себя каждую минуту в незнакомом доме со слепой старухой и ее помешанном на правилах сыном. Сколько раз девушка хотела убрать ногу с газа, пробираясь по лесной дороге, сколько раз хотела поделиться с кем-то своей историей…

Кевин сжимал ладонь Анжелики, сидя на лестнице. Он смотрел ей в глаза, пробегал взглядом по возбуждающей коже. Глаза мужчины блуждали, не зная, за что ухватиться. Какие слова помогут им сблизиться, а не оттолкнут, отпугнут жестокой правдой? Он так долго подбирал слова, пытаясь все объяснить, что сейчас, когда они смотрят друг на друга, буквы рассыпались, и собрать их не удавалось.

– Все так сложно… – сказал Кевин.

– Я понимаю. Просто так никто не стал бы жить посреди леса. У нас достаточно времени, верно? – спросила брюнетка. – Значит, можно не торопиться.

За обаятельной красоткой скрывалась настоящая львица. Она добьется своего, либо никогда больше не появится в этом доме. Анжелика разгадает обман с первой буквы, так что если Кевин хочет сохранить ее, придется выложить все карты на стол.

– Как я уже говорил, Рита больна. Она… – Кевин с тяжестью вздохнул, никогда еще ему не приходилось говорить о том, от чего он просыпается среди ночи в поту. – Она как бы живет в прошлом, понимаешь меня?

Анжелика молча кивала, боясь прервать Кевина. Девушка чувствовала, что где-то в его груди задета старая рана, которая начинала кровоточить.

– Это психическое расстройство. Я не силен в терминах, к тому же, диагноз поставили много лет назад, и он уже стал таким, как бы это сказать, родным что ли. Он словно был с нами всегда. Как и большинство психических расстройств, оно не поддается лечению. Можно лишь замедлить необратимые процессы. Бесконечные таблетки, терапия. Но знаешь? Все без толку. Рита почти ослепла. Она даже не увидит свет в конце тоннеля, чтобы зажмуриться.

Слова слетали с губ Кевина все свободнее. Та самая открывшаяся рана.

– Хрупким миром Риты с трудом удавалось управлять, когда она видела перед собой предметы, мое лицо. Сейчас же – это невозможно. Попробуй объяснить слепому, что он идет не в том направлении, – как заблудишься сам. Я уже заблудился. Помогая матери справиться с болезнью, я будто заразился ей. Говорят, психические расстройства передаются по наследству. Так вот иногда прошлое и настоящее мешаются в одном стакане, так что мне остается лишь выпить этот чертов напиток и различить два вкуса. Главное, не перепутать.

Лукавая улыбка появилась на губах мужчины, сидевшего в объятиях Анжелики. Кевин словно смотрел в прошлое, о котором шла речь, он видел то, о чем говорил. Он видел глаза дьявола.

– Прости, я не думала, что все окажется настолько… Настолько больно, – сказала Анжелика. – Я начинаю жалеть о том, что заставила тебя рассказать, давай прекратим этот разговор.

– Прекратим? Ты же хотела узнать меня, не так ли? Поверь, в этом лесу зарыта ни одна тайна. И я хочу раскопать каждую из этих могил.

Голос Кевина стал холодным, ледяным, отчего по коже Анжелики пробежала дрожь. Она ступила на запретную территорию, огороженную колючей проволокой, и возможно, ей единственной предстояло узнать всю правду о Рите Спаркс, о ее сыне Кевине и об этом домике в глухом лесу.

Что-то ей подсказывало, что корни этой семьи уходят намного глубже, чем казалось с первого дня. Кровь стыла в жилах, но останавливаться было слишком поздно. Несущийся на полной скорости поезд не остановить.

– Рита с каждым днем теряет связь с настоящим. И это чертовски объяснимо, – сказал Кевин. – Я сравниваю это с пустыней. Все люди время от времени сталкиваются с обманом зрения, оптическими иллюзиями. Но в пустыне от них можно сойти с ума. От невыносимой жажды в барханах расцветают райские озера, вырастают высоченные кактусы, такие сочные, что можно напиться одним укусом. Это называется мираж. А теперь представь, как из-за какого-то сбоя, человеческий мозг превращается в ту самую пустыню и день ото дня посылает все новые миражи взамен старой, слепой памяти. Это продолжается до тех пор, пока черноту полностью не заменит мираж. Развеять его невозможно.

От слов, произнесенных вслух, солнце скрылось за кронами деревьев, лес потемнел. Краски изменились, словно после долгого взгляда на небесное светило. Звуки, принадлежавшие знакомым предметам, природе, надломились, словно виниловую пластинку исцарапали гвоздем.

– Когда мы выходим на прогулку, Рита думает, что мы гуляем в парке, в старом парке моего детства, чтоб его! – продолжал Кевин. – Дорожка, ведущая от нашего дома к скамейке, где мы всегда останавливаемся, как будто отпечаталась у нее в голове. Как бы мы ни шли, она уверена, что проходит ручеек, что вдоль гравиевой дорожки цветут декоративные цветы. Это не исправить, эту поломку не починить. – Кевин взмахнул руками от досады и вырвался из крепких ладоней Анжелики. – Рита рассказывает одну и ту же историю моего детства. Как я сбегаю из дома. Можешь не верить, но моя мать назовет каждый предмет, какой я сложил в рюкзак почти двадцать лет назад, однако не вспомнит, что ела сегодня на завтрак. Это ее мираж. Спроси, когда Рита в хорошем настроении, какое блюдо было на ужин, и она скажет: «Моя любимая курица в кисло-сладком соусе». А если она не в духе, Рита ответит: «Подгоревшие лягушачьи лапки». Подгоревшие лягушачьи лапки, представляешь? Это моя детская фраза, я называл ей все, что было невкусным. И так по кругу. Прогулка в нашем старом парке, история моего побега, курица в кисло-сладком соусе или подгоревшие лягушачьи лапки.

Напряжение стало невыносимым. Анжелика плакала на плече Кевина. Преступник… Маньяк… Какой же она была дурой! Как она смела думать о нем такое? Кевин связал свою судьбу с судьбой матери, живущей в прошлом. Он навсегда остался для нее ребенком. Ни жестоких убийств, ни насилия. Одна лишь кривая судьба, запутывающая всех, кто ступит на ее тропу. Кевин был слишком молод, чтобы переживать все это. Произошел чудовищный сбой, ошибка, выпавшая на плечи этого красивого мужчины.

Сигаретный дым выходил медленной струей из легких Кевина и растворялся в воздухе. Еще одна тайна, которую было необходимо вырыть.

– Как я могу пустить тебя в этот дом? – спросил Кевин.

Девушка помотала головой, она зашла слишком далеко в этой истории, настолько далеко, что вот-вот перестанет доставать до дна, и темная вода наполнит ее легкие… Анжелика шла на носочках, задрав голову к небу, чтобы дышать через нос, одно неверное движение, и все усилия пойдут насмарку.

– Этот дом – убежище Риты. Пока я с ней, она может жить. Пусть в прошлом, пусть в моем детстве, со всеми этими историями и привычками, но ее сердце бьется. Равновесие очень шаткое. Стоит кому-то проникнуть в наш мир, или наоборот, мы выйдем из него, как жизнь Риты оборвется. Теперь ты понимаешь, почему я не могу разрешить тебе появляться здесь часто?

Анжелика помедлила, стирая с глаз соленые капли, и ответила:

– Конечно.

– Спасибо за понимание, – сказал мужчина, затянувшись фильтром сигареты. – Я думал, что станет легче, если поделиться, если рассказать кому-то, каково жить здесь. Я ошибался. Стало только больнее. Рассказав тебе все это, я признал существование болезни, этого чертового места. Обманывать себя больше не получится.

Все вокруг замерло, слушая историю Кевина. Вековые сосны перестали скрипеть, вороны окружили ветви, усевшись рядами.

На лице Кевина не осталось эмоций, он выдавил их, вскрыв гнойник. Боль распространилась по всему телу, ноги подкашивались, хотелось развалиться на крошечные частицы, чтобы ветер поднял их и унес далеко-далеко.

Анжелика была тем лучом, к которому в глубине души стремился Кевин, но стоило ему появиться, как голова затрещала, словно дремлющие литосферные плиты пришли в движение. Их встреча – ошибка с первой до последней минуты. Столкновение двух миров. Прошлого и настоящего. Эффект бабочки.

– Что еще ты хочешь узнать? Вперед, спрашивай все, что угодно!

Смявшись, как клочок бумаги, девушка, не могла пошевелиться. Ничего, кроме горьких слов не приходило на ум. Она бы расплакалась, если бы… если бы не боялась показаться обузой.

– Я не знаю, – ответила Анжелика. – Ничего больше не могу слышать. То, что происходит с тобой на протяжении стольких лет, это ужасно…

– Ужасно? О чем это ты?

– О том, что происходит с твоей матерью. Мне очень жаль.

Мужчина нахмурился. Только этого ему не хватало. Жалость. Более щедрого чувства, на которые способны люди, трудно себе представить.

– Ни мне, ни Рите не нужны твои сожаления, – сказал Кевин, сжав кулаки. – Мы почти десять лет жили в этом лесу, и никто не догадывался о нашем существовании. Пока не появилась ты.

Таинственный незнакомец поменялся в лице. После того, как он разворошил адский муравейник, в нем что-то щелкнуло. Тумблер переключил красивого мужчину на кошмар, от которого Анжелика не могла уснуть. Черный человек приходит за ней ночью и взмахивает длинным ножом, после чего сон обрывается, как и жизнь вскочившей с кровати девушки.

Густая тень покрыла тело Кевина, когда он продолжил:

– Каждый день по телевизору говорят об убийствах, о насилии, совершаемом каждую секунду во всех уголках мира. Люди смотрят на это и думают: «Какой ужас, черт! Не представляю, кем надо быть, чтобы совершить подобное!» – а мы с Ритой представляет. Мы знаем, как воняет изо рта смерти, потому что встречались с ней лицом к лицу. Иногда мне кажется, что мать разговаривает со смертью, пытается о чем-то договориться с ней во снах. – Кевин говорил на одном дыхании, словно читая ту мантру, которую повторял Анжелике каждую встречу. – Думай, что хочешь, но мы живем здесь, потому что в лесу смерти сложнее нас найти, она блуждает в этих деревьях.

Ошеломленная тем ужасом, какой наполнял глаза Кевина, Анжелика спустилась с лестницы. Ее будто облили ледяной водой. Девушка выбежала на крыльцо, остановившись в паре шагов от мужчины, которого она не узнавала. Он был не тем, в кого влюбилась юная девушка, сейчас Кевин был совершенно незнакомым, диким.

– От кого вы прячетесь? – спросила Анжелика. – Кого ты называешь смертью, Кевин?

Мужчина опустил голову, ссутулился. Не слыша ни одного слова, Кевин молчал, повиснув в воздухе. Казалось, он и сейчас спрятался, погрузился в летаргический сон, чтобы покинуть реальность. Однако Анжелика не намерена была останавливаться, за нее говорил страх. Творилось что-то неясное, и она должна была во всем разобраться. Возможно, от этого зависела ее жизнь.

– Зачем ты нашел меня спустя столько лет после нашей встречи? – говорила девушка. – Для чего тебе понадобилась та обдолбанная малолетка, которую ты довез до дома? Надо же, как все удачно вышло: ты узнал, где я живу, наверняка, следил, чтобы встретиться со мной снова. Ты все подстроил! Я знаю!

Мысли, взявшие над Анжеликой верх, начали выплескиваться через край. Девушка не могла себя сдерживать. Она дрожала, но эта дрожь была ненавистью, вдруг вонзившейся ей в спину. В воздухе витали загадки, а единственный человек, способный раскрыть их, отключился, словно разрядившийся робот.

– Отвечай!

Душераздирающий крик согнал воронов. Кроны деревьев наконец покачнулись, пустив замершее время в привычную колею.

Кевин простонал, стоя напротив Анжелики:

– Мне нужно принять таблетку.

Высокий мужчина опустился еще ниже к земле, едва не коснувшись ее. Спустя мгновение Кевин упал на колени.

Таблетки. Чертовы таблетки! Перед глазами Анжелики пронеслись худшие из возможных вариантов. Человек, обрастающий загадками, пытаясь открыться, мог умереть на ее руках. Кем же он был? Защищающимся зверем или вышедшим на охоту хищником? Вопросов становилось все больше.

– Где они? Где таблетки?

Анжелика без толку пыталась докричаться до распластавшегося на дорожке, ведущей в парк, мужчины. Кевин лежал то сжимая, то разжимая пальцы рук, будто эспандер. Счет шел на секунды. Либо Анжелика найдет таблетки, о которых бредил незнакомец, либо… Может случиться самое страшное.

Вбежав в дом, девушка вытряхнула пакеты, оставленные Кевином на кухонном столе. Запасы на неделю. Ровно до следующей среды. Ни днем больше, ни днем меньше. Анжелика разорвала целлофан. На дне каждого из трех пакетов лежало по две литровых бутылки водки.

Молоко. Хлеб. Крупы. Все самое необходимое. Оказалось, люди, скрывающиеся от смерти в глухом лесу, питаются вовсе не сушеными грибами с подвала и не заваривают сухие листья вместо чая. Они такие же, как все. Рацион преступника, любящего сына или маньяка, кем бы он ни был, не отличался от рациона Анжелики.

Последний из трех пакетов был забит лекарствами. Фармацевтические баночки и упаковки таблеток звенели и скрежетали, когда брюнетка выбрасывала их на стол. Снотворное, успокоительное, нейролептики. Вот оно! То, что нужно. Белые ампулы выглядели привлекательно. Обманчивая красота. Уловка системы. Десятки препаратов, каких хватит на целый дом скорби. Не может быть, чтобы Кевин закупал их каждую неделю. А если и так, от этого девушке не становилось легче. Несвязные названия рассыпались перед Анжеликой: хлорпромазин, левомепромазин, сульпидор. И дальше: клозапин, рисперидон, зипрасидон. Язык сломать можно!

Схватив упаковки таблеток, Анжелика вернулась на улицу. Девушка бросилась на колени и высыпала все незнакомые ей препараты перед лицом мужчины, какой был не в состоянии закрыть глаза, его лицо свело страшной гримасой. Левая сторона лица поплыла вниз, как будто не успевшая высохнуть краска на холсте от капель дождя.

Анжелика крикнула, что было сил:

– Смотри! Что тебе нужно? – она подносила к глазам Кевина баночки и ждала реакции, хоть что-нибудь, что могло подсказать ей ключ к жизни возлюбленного. – Кевин, не отключайся! Смотри сюда! Слушай мой голос!

После нескольких попыток, Кевин все же узнал один препарат. Он издал нечто, похожее на эхо в пещере, и Анжелика протолкнула несколько капсул в приоткрытый рот.

Девушка гладила волосы человека, едва не бросившего ее одну. Совсем одну. Что бы она делала? Притворялась бы сыном Риты? Ездила бы каждую среду по магазинам и аптекам, скупая всю наркоту? Черт. Все могло оборваться в любую минуту. Теперь и Анжелика заглянула в лицо смерти, даже засунула палец ей в рот.

Кевин приходил в себя. Самое страшное было позади. Отдельные участки тела дергались, словно кто-то вправлял вывихнутые суставы. Веки сомкнулись, и под ними развязалась настоящая борьба, Кевин противостоял боли, наполняющей его сосуды, пока нейролептики гасили пораженные прошлым клетки организма.

Пережив такое, они стали ближе. Анжелика смахивала слезы, не переставая гладить Кевина. Девушка прикоснулась к той опухоли, разрастающейся внутри возлюбленного, а значит, всепоглощающее зерно попала в ее почву.

Верхушки деревьев устремлялись ввысь. Кевин смотрел на них и видел себя, словно перед глазами была водная гладь. Кроны сосен закрывали голубое небо, отчего отражение размывалось, приходилось напрягаться, всматриваться в чистое блюдце напротив. Сделав над собой усилие, мужчина увидел красивую брюнетку. Она запускала пальцы в его волосы и изучала каждый сантиметр кожи.

Девушка шептала:

– Я всегда хотела спросить. Что с твоей ногой? Откуда твои шрамы, Кевин? Откуда…

– Уезжай, – ответил он.

Тонкие пальцы Анжелики замерли. Она услышала благодарность, которой не заслужила.

– Мне нужно возвращаться к Рите.

– Давай я… – начала девушка.

– Нет.

Анжелика поднялась, отведя взгляд от человека, с которым почувствовала близость. Произнесенные слова перевернули все, чему она едва не поверила. Да кого она обманывает… Поверила. Еще как. После всего, что она сделала для Кевина, после стольких лет игнорирования ее чувств… Он отказался от Анжелики.

Голова Кевина упала на землю. Приятная сырость. Свежий запах. Больше ему ничего не нужно. Он привык быть загнанным зверем. Да! Какой из него хищник? Он улитка, не покидающая скорлупы.

– Я больше не вернусь, – сказала брюнетка. – Сделай одолжение, не появляйся больше в моей жизни!

Легкий ветерок раздувал длинные волосы юной красавицы. Красавицы, плачущей из-за Кевина. Ему потребовалось несколько минут, чтобы проникнуть в сердце Анжелики. Он сделал это еще тогда, несколько лет назад, вытащив из грязи не только разваливающуюся колымагу, но и незнакомую девушку. Столько же ему хватило, чтобы разрушить все. Она узнала о таинственном человеке из леса куда больше, чем рассчитывала, и не смогла разделить его боль. Кевин не позволил ей этого. Эгоист! Отшельник, обреченный на вечное бегство в норе!

Больше Анжелика не станет сдерживаться. Она выскажет все, что думает об этом типе. Девушка плакала, не останавливая слез. Кевин ударил прямо в слезную артерию.

– Знаешь, что было со мной в тот вечер, когда мы встретились? – сказала она. – Старшеклассник попытался меня изнасиловать. А впрочем… Ему это удалось. Он давно хотел со мной познакомиться, приглашал на вечеринки. О таких случаях все вспоминают одно и то же: день не задался с самого утра, ссора с родителями, прогул уроков. В моем случае еще можно добавить угон отцовской машины. Все раздражало в тот день до предела. Хотелось убежать, скрыться от всех, даже покончить с собой. В первый и последний раз меня посетила такая мысль. Но все сошлось как нельзя лучше. – Анжелика стояла на одном месте и говорила тихим голосом, пробирающим до самого нутра. – Я выбежала с урока и столкнулась с ним. Это он предложил угнать тачку. А я подчинилась, не в силах сопротивляться. Все в точности, как с тобой, мудак ты херов! Меня трахнули тогда единственный раз в жизни! Напичкали колесами и отымели на заднем сидении! Ты сукин сын, Кевин! Ты такой же, как тот урод! С тобой я чувствовала то же самое: будто твой голос зовет меня в моей собственной башке! И я повторила свою судьбу снова.

Девушка выждала паузу, а затем добавила:

– Может быть, я жалкая, но с тобой мне не сравниться в этом. Ты жалкое дерьмо, Кевин! Знай это!

Слезы успели высохнуть на щеках Анжелики. Она развернулась и прошла мимо Кевина. Брюнетка ощутила жестокое желание – растоптать, уничтожить дурное видение, чтобы оно никогда не явилось к ней снова. Больше Анжелика не протянет ему руку. Девушка клялась себе, что не вернется, во что бы то ни стало, не поверит, даже если к ней приползут на коленях. Она этого не сделает!

Ворота захлопнулись, колеса пробуксовали, и ревущий мотор унес девушку восвояси. Кевин так и лежал на сырой земле, пока Рита Спаркс не закричала из своей спальни:

– Роберт!

Глава 32

После обеда солнце въедалось в кожу, словно стая медуз. Укусы горели на открытых частях тела. Сначала проливные дожди, теперь рекордные температуры. Природа сходила с ума.

Скот прятался на островках теней: козы находили убежище в темном отражении крыши сарая, а скаковая лошадь в пышных шевелюрах деревьев. Животных приходилось поливать из шланга, чтобы им было легче перенести жару. Особенно это нравилось ему. Мальчишка бегал по полю, удерживая в руках толстый шланг, извивающийся под давлением как живая змея, и разбивал небольшое стадо коз. Он гнался за ними, потому что боялся сильнее кобылы: их прямоугольные зрачки приводили ребенка в ужас.

Закончив с козами, какие вернулись в тень, мальчик принес мяч и принялся стучать о забор. Канн жонглировал, подбрасывая сферу все выше. Доски пружинили от ударов, словно струны. Щепки отлетали после хлестких ударов, Канн вкладывал в замах всю свою силу. Мальчик попал по мячу, и тот ударился о козырек сарая, залетев внутрь.

Прохладная атмосфера помещения, всего покрытого тенью, смешивалась с царившим в нем запахом животных, едкого густого смога, от которого першило в горле. Мяча не было видно. Канн проходил вдоль загонов, из которых торчали пятачки, вынюхивающие вошедшего гостя. Высоко, под крышей сарая, были подвешены длинные жерди, тянувшиеся от одной стены к другой. На них сидели курицы и перепелки, все вжали небольшие хохолки в тело и мирно спали, лишь иногда распуская веер хвоста, чтобы уронить плевок помета с высоты нескольких метров.

Мальчик подошел к Бульдогу, и тот толкнул широкой головой ладонь Канна. Мощная челюсть зверя приоткрылась, наслаждаясь ласками.

– Эй, малыш, ты не знаешь, где мой мяч? – спросил мальчик. – Я видел, как он улетел сюда.

Не дождавшись ответа, Канн сказал:

– Ладно, поищу сам.

Заглядывая под загоны и разрывая стога колючего сена, ребенок продвигался по сараю. Под ногами чавкала слякоть, со всех сторон доносились животные звуки.

Канн оглянулся, крадясь на носочках. Все напоминало игру в прятки: мальчик вслушивался в жаркий воздух, а мяч задерживал дыхание, чтобы не выдать себя. Зрачки расширились. Позади мальчика стояла Мэгги. Огромная кобыла с раздувающимися ноздрями, мотающая головой, словно в мозгу открутился винтик. Лошадь всеми силами пыталась вернуть его на место.

Ноги подкосились, и мальчик упал. Стены сарая сдавили его плечи, голова закружилась. Тело вдруг стало таким ватным, невесомым, как бывает, когда самолет набирает высоту, и ноги слегка отрываются от пола. Еще так бывает, когда страшно, когда сердце поднимается к горлу и не получается выдавить из себя ни слова.

Пальцы ухватились за решетку сливных отверстий, куда стекали отвратительные массы. Ладонь окрасилась в грязный цвет. Мэгги била копытом на пороге сарая, половина ее гордого и сильного туловища светилась жалящим солнцем, а другая часть утонула в серой тени. Непредсказуемое животное стояло напротив Канна, мальчик видел слепней, круживших над огромной головой зверя, видел разрезанное светом пополам тело Мэгги, следил за каждым ее движением и понимал: выхода нет. Зачем она пришла к нему? Чего хочет от мальчишки?

Сидя на решетке, Канн краем глаза заметил движение под собой. Он вскрикнул от неожиданности. Копыта в загонах заволновались, поднялся визг. Животные почувствовали опасность.

Ему не могло показаться! Там что-то было. Мальчик нашел в себе силы оторваться от Мэгги и посмотрел вниз. Свет едва касался кривого пространства подвала, в нем было так глубоко, что стены плавились с темнотой в один непроглядный слиток.

Наверное, Канн увидел то, зачем спускался в подвал отец. Интерес взял верх над страхом, мальчик прильнул к решетке. Не сложнее, чем игра в прятки: надо лишь обернуться вслух, и ответы дадут о себе знать.

Нечто шевельнулось внизу. Канн был уверен: там что-то есть, что-то живое, способное двигаться. Неизвестные волны разрезали мглу ямы, дна которой не было видно. Подумав, мальчик вытянул из-под свиней веточки соломы и просунул сквозь решетку. Они утонули без звука. Никакой реакции. Кто-то замер, надеясь, что его не найдут. Канн был не из робкого десятка. Для игры в прятки у него имелись свои секреты.

Мальчик слегка прикусил щеки, чтобы набрать больше слюны – на тот случай, если подвал окажется слишком глубоким. Вытянув губы, Канн опустил каплю слюны и замер. Ответ не заставил себя долго ждать. Плевок увяз, не добравшись до дна, что означало победу. Он нашел! Нашел того, кто прячется в подвале. Тени завозились, ощутив на себе прикосновение Канна. Это человек! Живой! Человек!

Но как он мог оказаться там…

Увлекшись, мальчишка не заметил тени, растущей за его спиной. Огромное черное пятно тянулось прямо с порога сарая: мощное тело, длинная, широкая шея, вытянутая голова. Канн потерял концентрацию и мог поплатиться за это. Жизнью.

– Что ты здесь делаешь?

Металлический голос, словно вкус крови. Отец.

Канн обернулся, не веря в происходящее. Пока он искал, нашли его. Все это время водой был кто-то другой. Будто мальчик плюнул и попал в отца, стоявшего над ним.

– Я задал тебе вопрос, – сказал великан, сверля взглядом. – К нам приехали гости, а ты ползаешь по полу сарая? Забыл, где должен быть в этом время?

Солнце ослепило. Отец отошел в сторону, словно открывая ворота туда – вон из сарая, на поле. Канн не успел понять, как вместо Мэгги появился отец, но знал то, что нужно спешить. Его ждут. Всех их ждут. Гости.

Мальчик сорвался с места и побежал к свету, когда ударил колокол:

– Стоять! Лопату возьми!

Канн нырнул в соленую воду, где на него набросились беспощадные медузы. Казалось, солнце накалилось еще сильнее, ярко-желтый диск обжигал детскую кожу как листья лопухов, превращая их в пожухлые тряпки.

На поле, огороженном невысоким забором, поднимались стебли подсолнухов. Несколько рядов пшеницы, картофель. Молодые посевы готовились дать плоды. Для этого за ними был необходим уход, не меньший, чем за скотиной. Особую роль на ферме играла музыка. Классика помогала стеблям тянуться к солнцу, а коровам и козам давай целебное молоко под логотипом «Parker’s».

Весна – самый ответственный сезон для выращивания сельскохозяйственных культур, сродни первому году жизни ребенка, когда он полностью зависим от матери, когда вместо крови, в новом организме течет грудное молоко – природная смесь с полным набором витаминов для крепкого иммунитета.

Когда Канн перепрыгнул через забор в нижней части поля, граничащей с лесом, в грядках уже кто-то рылся. В сапожках, весь испачканный землей с кристально белой панамкой на голове. Сровнявшись с ним, Канн посмотрел на тропинку, ведущую от дороги к их дому. По ней уже шли трое взрослых людей, один с зонтиком и портфелем под мышкой, пытающийся укрыть дам от палящего солнца и вместе с тем не выронить кожаный чемоданчик. Мальчик уставился в землю, орудуя лопатой изо всех сил: он выкапывал сорняки и переворачивал почву с беленькими корнями обратно в ямку, словно ее вырыл крот.

Бросая короткие взгляды вдаль, Канн увидел, как отец пожал руку мужчине в пиджаке, услышал, как приезжие дамы захохотали от счастья при виде того самого Паркера, что поставляет молоко в детский приют.

Мальчик воткнул лопату в землю, разрезав червя надвое. Он извивался от боли. Из одного червяка получилось два. Оба живые, могут существовать, словно клоны. Канн подхватил черенком разрубленное существо и бросил на сапог стоявшему рядом.

Четыре горячих в знойном воздухе фигуры приближались. Они о чем-то разговаривали, смеялись.

Выдернув еще один сорняк, Канн распрямился. В нескольких метрах за забором стояли гости. Женщины, обе в светлых блузках, улыбались во все зубы. По их сморщенным шеям стекали ручьи пота, кругленькие очки были натянуты на нос, чтобы линзы не потели от одышки. Две старушки, шедшие под руку от самой машины, смотрели в поле, ухватившись за забор, жара точно не шла им на пользу. Мужчина в мятом костюме и тех же кругленьких очках умывался потом, редкие волосы на висках липли к черепу, платочек, каким господин вытирал лысину, оставлял за собой влажный след, промокнув насквозь.

Одна из женщин отдышалась и наконец сказала, нарушив паузу:

– Здравствуй, Джон!

Все троя оживились, давая понять, как рады видеть этого мальчика. Он вырос с последней их встречи. Возмужал. Стал таким взрослым. Что они еще могли сказать? Будто им было дело до бывшего воспитанника. Приехали поставить галочку в сопровождении человека с большой земли. Формальность, не более.

Мальчик, не сказав ни слова, помахал в ответ, изобразив на лице неподдельное счастье. Не задерживая взгляда на гостях, Джон уткнулся в землю, избавляя ее от вредителей.

– Мы видим, у вас все прекрасно, господин Паркер! – сказала женщина из-под зонта, скрывающей половину ее лица. – Как мы и думали.

Высоченная фигура, стоявшая в ряд с тремя кеглями, расширяющимися от пояса, согласно кивала, заложив руки под комбинезон, испачканный грязью. Джек словно только что разогнулся, оставив лопату воткнутой в почву. Великан услышал мотор подъехавшей машины и встретил гостей.

– Как Джон себя ведет? Не устраивает сцен? А то бывало в приюте… – одна из женщин замолчала, не желая раскрывать секреты, словно боясь, что товар еще могут вернуть, заявив, что он не соответствует заявленному качеству. – Не дерзит?

– Нет. Все в полном порядке, – ответил великан.

– Еще бы, господин Паркер. Наверняка с вами дети как шелковые.

В этом старуха не ошиблась. Шелк так и вился из паучьих лап Джека.

Мужчина с портфелем под мышкой засуетился, оглядываясь по сторонам. Он хотел скрыться от палящего солнца, выпить бокал прохладного домашнего лимонада, но Джек удостоил его лишь холодным гостеприимством. Великан хотел как можно скорее избавиться от гостей, и погода как нельзя играла на руку.

Подтянув портфель, мужчина спросил:

– Насколько я знаю, вопрос образования стоит в вашей семье довольно жестко, господин Паркер. Вы выбрали вариант домашнего обучения, вы сами…

– Моя жена, – не дал договорить Джек. – Она неплохо разбирается в точных науках, знает историю и литературу, она способна заменить любого учителя.

– Я не сомневаюсь, но… – сказал мужчина в прилипшем к телу пиджаке и продолжил вполголоса: В этом возрасте Джону важно находиться в окружении сверстников. Надо сказать, приют не лучшим образом отразился на его взаимоотношениях с людьми. Если он вообще может отразиться положительно… В личном деле Джона воспитатели отмечали, что он ни с кем не общался последнее время в приюте, сидел один за партой, подальше от всех, не раскрывал рта без необходимости.

Этот дутый интеллигент надоел Джеку, как только вышел из машины. Нелепый вид, круглые очки, лысина. Красивые фразы, ухаживания за женщинами. Он открывал перед ними двери, защищал от безжалостного пекла. Не будь этот либерал важной шишкой, отвечающей за благополучие усыновленных воспитанников приюта, Джек говорил бы с ним совсем по-другому. Разговор был бы коротким. Пару ударов его кувалд, и интеллигент зарыт под землю.

– Да, он тихий малый, – ответил великан. – Но работает, как все, не отстает.

Вмешалась женщина из-под зонтика:

– Как он ладит с вашим родным сыном, господин Паркер? Его зовут Канн, если не ошибаюсь.

– Все верно. Они подружились. Живут в одной комнате, я вам показывал ее в прошлый раз. У каждого своя кровать, свое пространство, так сказать. Ни в какое сравнение с приютом.

– Это вы точно подметили, – согласилась старуха. – Ваш большой дом, хозяйство, животные. Что еще нужно для счастливого детства, не так ли мистер Уайт?

Истекающего потом человека звали мистер Уайт. Подходящая фамилия для его блестящей в лучах солнца макушки.

– Конечно, вы правы, – сказал он. – Но школа, сверстники… Домашнее обучение и коровы не заменят тепла коллектива, его общности и правил. В конце концов, то окружение, в котором мы растем, чрезвычайно влияет на наше становление как личностей. А, как нам всем известно, последний год для Джона выдался непростым. Если говорить мягко.

У великана в печенках сидел этот лысый хрен. Приехал из большого города, сыпет красивыми словами направо и налево: взаимоотношения, коллектив, личность… Намыленный окурок! Снять бы эти кругляшки с его носа да вмазать как следует!

Джек наматывал на пальцы густые волосы с груди, успокаиваясь. Надо подождать еще несколько минут, и эта вшивая инспекция исчезнет с его территории.

В поле две сгорбленные фигуры копались в грязи, обходя белые кочаны капусты. Дети топтались на одном месте, перекапывали одну и ту же яму по несколько раз, создавая видимость работы, иллюзию полета разбившегося самолета. Канн. Джон… Отмытый поросенок.

– Господин Паркер несомненно отдаст Джона в школу, – сказала одна из женщин. – Я уверена, что он осознает важность школьного образования. Но задумайтесь, мистер Уайт, быть может, сейчас не самый подходящий момент.

Вторая, выглянув из-под зонта, подхватила разговор:

– Все-таки конец учебного года. Знакомиться с новым коллективом, а затем уходить на длительные каникулы… – она спряталась обратно в тень, и ее губы продолжили: Мистер Уайт, это может нанести ребенку травму. Господин Паркер прислушается к вашим словам, не сомневайтесь. Так ведь, господин Паркер?

Солнце изнуряющим взглядом смотрело свысока. Лучи выжигали все на своем пути, преодолев расстояние в сотни миллион километров. Впрочем, здесь, посреди поля, где укрытие находили разве что земляные черви, зарывшись в грунт, температура казалась не меньше той, что на поверхности небесного светила. Жара истязала всех, даже великан начинал плавиться, застыв на одном месте.

Его окликнул чей-то голос:

– Господин Паркер?

Трое гостей стояли с недоумением на лице, когда Джек обернулся. Им казалось, мужчина, принявший на своей территории инспекцию, не слышал их.

Великан встряхнул головой, как лошадь, пытающаяся вернуть винтик в паз, и ответил:

– Да. Все так.

Время растекалось тягучей смолой, отчего у всех присутствующих выкипала кровь. Песок той тропинки, по которой пришли гости, нагрелся до такой степени, что устоять на одном месте больше было невозможно, обувь будто превратилась в пепел, и ноги окунулись в горящие угли.

Лысому мистеру ничего не оставалось, как согласиться с остальными. К тому же, без тени и лимонада со льдом спорить было крайне утомительным занятием.

Гости молча договорились друг с другом и обратились к ребятишкам:

– Джон, мы уезжаем. Господин Паркер позаботится о тебе! Всего наилучшего! Канн, приглядывай за братом!

Дети махали им вслед. Четверо взрослых людей тлели, уменьшаясь в размере. Канн и Джон провожали гостей взглядом: две женщины, похожие друг на друга как две капли воды, а рядом с ними осунувшийся джентльмен в помятом костюме. Мальчики переглянулись, и одна общая мысль посетила их: гости уйдут, зато великан останется. Несколько дней свежего воздуха, свободы, стоящей слишком дорого, подошли к концу. Теперь их ждало то пекло, какое не сравниться с солнцем. Пекло ада.

Канн посмотрел на мальчишку, стоявшего рядом. Тот опирался на маленькую лопату, укороченную специально для него. Дождавшись, когда голоса людей на тропинке исчезнут, Канн выбил из рук Джона лопату, и мальчик упал лицом в грязь.

Зонт щелкнул и закрылся. Прежде чем сесть на заднее сидение новенькой машины, старуха в круглых очках обратилась к господину Паркеру:

– Что с вашим лицом?

Джек прикоснулся к брови, залепленной пластырем. Малейшее касание до сих пор отзывалось нестерпимой болью. Он вспомнил тот вечер, бокал красного вина.

– В хозяйстве случается всякое, – ответил мужчина. – Можно сказать: наступил на грабли.

Вспыхнувшая улыбка на лице женщины быстро сменилась:

– Да-да, понимаю. Вы уж нас простите за беспокойство, мы обязаны навещать наших выпускников некоторое время после усыновления. Однако думаю, впредь этого не потребуется. Все знают вас, господин Паркер, как человека с большой буквы. Вы внесли такой вклад в здоровье наших детишек, что слезы на глаза наворачиваются. Городским властям и дела нет, а вы…

Женщина, обмакивающая платком мокрое лицо, поднесла засоленный обрывок ткани к глазам, словно подставляя чаши, куда вот-вот хлынет скорбь. Трепет… Нет. Ничего, кроме трепета не испытывала к Джеку эта старуха.

Она поднесла пропитанный потом платок к губам, как бы боясь собственных слов, и сказала:

– Мне очень жаль, что случилось с вашей супругой. Это настоящая трагедия. Рука попала в жернова мельницы, господи, какое несчастье.

– Спасибо за беспокойство. Нас посещает врач, и он говорит, что она идет на поправку.

Свет на лице старухи заиграл новыми красками. Голос стал громче.

– Спасибо за все, господин Паркер. Ваш поступок с усыновлением… – она сдержалась, чтобы не разрыдаться. – Я не встречала в жизни такого человека, как вы. Спасибо.

Дверь хорошенького автомобиля захлопнулась, мистер Уайт пожал руку Джеку, подняв щенячьи глазки, и песок взмыл в воздух густым облаком, какое осело после того, как машина скрылась за горизонтом. Они больше не приедут. Ни-ког-да. Такого облегчения Джек не испытывал целую вечность. Разве что тогда, когда оттрахал эту сучку Эмму – лживую сучку, выдающую себя за журналистку.

Сырость от стекающего каждый вечер животного дерьма сползала по стенам густой смердящей краской. Эмма будто находилась на дне выгребной ямы. Девушка нашла угол, где было суше всего. Она обустроила себе дом в том углу, дом, состоящий из старого матраса, сложенного вдвое, иначе за ночь поролон пропитывалась мочой скотины, и Эмма просыпалась от запаха нашатыря, проникшего в ее волосы, одежду, кожу. Дни отсчитывались обильными осадками сверху. Шел уже шестой день…

Первое время Эмма считала себя трупом, погребенным заживо телом, начавшим разлагаться. Журналистка не могла пошевелиться, она еще чувствовала давление того пресса, видела свиные морды, торчащие из щелей загонов. Картинки не отпускали ее. Разбитый о бровь бокал. Хлынувшая кровь. Жизнь отматывалась назад, как на пленке. До тех дней, которых было не вернуть.

Эмма закончила факультет журналистики, была лучшей студенткой колледжа. Хорошенькая девушка имела успех, кто только не предлагал ей громких расследований за романтический ужин с недвусмысленным продолжением. Достоинство было дороже газетных заголовков. Тогда ей так казалось… Подумай она, что жизнь оборвется в вонючей яме, гналась бы за любой возможностью проявить себя. Журналистка так и видела заголовки газет с ее именем на обложке: «Останки Эммы Пратт найдены в подвале старой фермы» или «Найдена могила похоронившей свой талант Эммы Пратт». Хоть где-то она будет на обложке, путь даже криминальной хроники.

Стоило начать собственную, взрослую жизнь, как Эмма ее загубила. Она ни на что не была способна. Разве что клянчить тачку у Фреда за возможность потрогать ее грудь и жить на шее Клары. Вот в чем был талант Эммы. Бедняжка Клара… Она так и не услышит от приемной дочери тех слов, о каких мечтает любая мать. Она так и останется «крестной мамочкой». А Джек, крестный отец тех детей в приюте, которые были частью зловещего замысла, позаботится о малышке Эмм. Он сделает все, чтобы избивать мир от таких, как она.

На границе жизни и смерти, Эмма искала ответы. Она пробовала кричать, но горло было разорвано в клочья. Чертова сырость и запах прокисшего помета! Ледяной воздух с примесью аммиака заставлял легкие выворачиваться наизнанку, они словно были покрыты коркой льда, отчего остальные органы застывали одни за другими. Настоящая пытка. Эмма чувствовала себя кроликом в корзине, который послушно дожидается своей очереди. Рано или поздно кролика вытянут отсюда за уши. Но кому нужна дешевая шкура неудавшейся журналистки? Зачем ее держат в таких условиях? Почему бы не покончить с ней? Девушка ждет на полке неработающего холодильника и портится, гниет, как некогда спелое яблоко. Прошлое разъедает изнутри, клетки кожи чернеют, становятся мягкими, выделяя трупную жидкость. Разложение как оно есть.

С первой же миски пищи, Эмма вернула себе веру в жизнь. Человек, отнявший у нее все, вплоть до какого бы то ни было достоинства, спускал сухую одежду, матрас, кормил дважды в день. Бог сжалился над ней? Или он готовит раба своего к худшему испытанию?

Эмма Пратт простукивала стены, пытаясь отыскать пустоты, подземные ходы и, возможно, другие могилы, в которых умирают похожие на нее неудачницы, выпускники детского приюта, каких однажды судьба окунула в самую грязь, но они смогли выбраться из нее. Несколько метров спрессованной почвы делали из земли настоящую броню. Ее не пробить. По ней не подняться к решетке. Единственным выходом отсюда оставалась лестница.

Джек откармливал зверя на дне ловушки. Когда Эмма окрепла, она решилась на отчаянный поступок. Все лучше, чем сидеть, сложа руки. Журналистка готовилась к главному рывку в своей жизни, с каким не сравнится ни один экзамен в колледже. Она должна выиграть время. Как можно больше времени. Когда великан спустится в подвал, лестница будет свободна. Это ее шанс. Другого может не быть.

Металлическая конструкция с грохотом упала на дно безымянной могилы, где лежала Эмма Пратт. Как обычно, после уборки в загонах Джек спускался с ужином для своей жертвы.

Журналистка забралась под арку между лестницей и стеной, сжавшись в невидимый комок. Она была частью своей могилы. Джек держался одной рукой, в другой у него дымился ужин. Каким бы мудаком он ни был, от его еды всегда текли слюнки. Великану оставалось несколько ступенек. Эмма позволит ему спуститься, позволит упиться желчью, чувствуя свое превосходство над невинным созданием. А затем ударит в спину.

Матрас лежал на углу подвала так, что под ним могла уместиться хрупкая девушка, попавшая в лапы дикого существа. Великан обернулся, глядя на импровизированный шалаш.

– Ты не перестаешь удивлять, Эмма. Я начинаю подумывать, не оставить ли тебя здесь навсегда. Этот подвал должен был быть для тебя клеткой, а ты умудрилась свить в нем гнездышко.

Он расхохотался металлическим голосом. Джек сделал шаг, приблизившись к матрасу. Лестница была за его спиной. Эмма Пратт была за его спиной. Наконец-то журналистка стала тем червем, способным просочиться в самую гниль. Пока Джек исполнял дифирамбы в свою честь, девушка прокралась к ступенькам. Она посмотрела наверх. Свобода. Свет. Спасение.

Не праздновать раньше времени, Эмм! Путь не такой долгий, но преодолеть его следует быстрее ветра. По крайней мере, быстрее, чем этот ветер заметит Джек. Ее личный изверг. Последняя сволочь, которую Эмма не пощадит, представься ей такой случай.

– Неужели ты спишь, дорогуша? Я принес тебе кое-что вкусное. Ты же любишь мою стряпню, не правда ли? – говорил великан, стоя на одном месте как памятник. – Ну, хватит, Эмма! Вставай!

Джек пнул матрас, но тот остался на месте. Под ним все еще могла быть журналистка.

– Поднимай свой тощий зад, я сказал!

Схватившись за холодный металл лестницы, Эмма Пратт выпустила жгучую струйку воздуха, собравшись с силами. Она убирается отсюда к чертовой матери! Пришло время этому мудаку пропитаться дерьмом подвала.

Девушка оттолкнулась от дна, а дальше все происходило как в замедленной съемке. Эмма подтягивалась на толстых прутьях, расстояние между ступеней казалось необычайно большим, руки скулили от боли уже на третьем рывке. Но ей было плевать. Журналистка вытаскивала себя, потому что больше рассчитывать было не на кого. Вот так: сжав зубы и наплевав на гудящие мышцы, она тянулась к свободе. Свет был все ближе. Тепло. Свежий, по сравнению с затхлым смогом подвала, запах. Эмма представляла, как солнечные лучи ласкают ее кожу, они жгут все сильнее, потому что скучали по ней. Хоть кто-то ждал журналистку там, наверху. Стертые ладони не сдавались. Жажда к жизни. Вот чего было не занимать Эмме. Неустанная жажда. Вечное урчание в животе в поиске чего-то нового. Раненная, избитая суровой судьбой, Эмма Пратт не останавливалась ни на секунду.

Что было внизу, обнаружил ли ее пропажу Джек, не имело значения. Только вперед. Через стертую кожу и боль на пути к спасению!

Забытое чувство свободы. Глаза заполнили слезы, когда Эмма коснулась решетки. Невозможно было поверить. Несколько дней в изнуряющих условиях, в сырости, от которых легкие превратились в сдувшиеся шары с гелием, и свобода кажется такой чужой. На мгновение мозг вспарывает ток дикой мысли: что если все это было ошибкой? Может быть, оставшись на дне, Эмма достигла бы большего? Да чхать. Когда летишь вниз головой с нескольких метров, хочется лишь умереть мгновенно.

Джек ударил по лестнице, и та переломилась пополам. Этот ублюдок дождался, пока жертва вдохнет сладкий запах свободы, коснется ее кончиками пальцев, чтобы падение было в разы больнее. Эмма перевернулась от резкого толчка. Она легка на воздух. Стопа зацепилась за ступеньку и, вывернувшись в обратную сторону, не позволила журналистке рухнуть с пятиметровой высоты. Эмма ударилась спиной о лестницу и наклонилась вместе с ней, застряв в глотке подвала. Девушка висела поперек черной пещеры вниз головой. Она потеряла сознание и качалась до тех пор, пока Джек не выждал нескольких минут, позволив крови насытить мозг журналистки, чтобы бросить ее на матрас.

– Ах ты тварь, Эмма! – завопил великан.

Тарелка с ужином громыхнула у его ног и отлетела в сторону как гильза. Побагровев, Джек в истерике стучал ногами о пол и несколько раз шлепнул ладонями по сырым стенам.

– Я делал для тебя все, конченная ты стерва!

Из его пасти вылетали брызги желчи, полторы сотни килограммов чистой мускулатуры обросли толстыми ветвями вен и артерий. Тело буквально окаменело от ярости.

– Сука! Сука! Сука!

Эмма лежала без сознания, с безликим лицом, лишенным надежды. Она никогда не выберется отсюда живой. Единственный шанс, единственная попытка, оказалась тщетной. Гнить журналистке в этой камере своего личного ада, пока Харон не решит переправить ее на другой берег.

Невероятных размеров тварь находилась с Эммой Пратт в одном помещении. От такого соседства становилось тесно. Будто в клетку со львом забежала мышь. Хорошо, что девушка отключилась. Дышащий огнем великан смял сломанную лестницу как консервную банку. Журналистка разрушила его планы. Стерла те блаженные чувства, которые населяли Джека. Испоганила настроение, в конце концов. Эгоистичная стерва.

Направив сложенные в рупор ладони кверху, Паркер закричал:

– Канн! Канн!

Животные в сарае забились по углам от звуков со дна колодца. Мальчик, услышав нечто, похожее на голос из водосточной трубы, вошел в сарай и увидел открытую решетку. Наверное, отец снова прочищает подвал. Весной он забивается чуть ли не каждый день. Канн заглянул в черноту, из которой доносился зловонный запах. Он снова услышал голос отца.

– Я здесь! – сказал мальчик.

– Отлично, сынок! Ты должен спустить мне запасную лестницу! Эта сломалась!

– Ты в порядке? – спросил Канн.

– Да! Тащи эту чертову лестницу! Здесь воняет как в могиле!

Глава 33

– Ты очень меня расстроила, Эмма, – сказал Джек. – Мне казалось, я был добр с тобой. Я приносил тебе еду, одежду, обещал дать шанс. Но ты плюнула мне прямо в лицо.

– Подойди поближе, и плюну снова, сволочь!

Когда Паркер спустился в подвал снова, дорогу ему устилали длинные деревянные шпалы и приколоченные между ними ступеньки, напоминающие рельсы, по которым проходят составы грузовых поездов, доверху наполненных щебнем, углем и всем тем, что человек научился добывать из недр земли. Прежде чем увидеть великана, Эмма услышала рев многокилограммовой конструкцией по полу сарая. Джек больше не ошибется. С этой лестницей заложнице не справиться.

Великан усмехнулся, глядя на то, как в углу вьется добыча. Пташка, попавшая в силок.

– Я пришел к тебе с новостью, Эмм. Тебе покажется странным, но она действительно хорошая. Тебе наверняка не терпится услышать? – спросил Джек.

– Засунь свою новость туда, откуда вылез на свет, урод!

– Как грубо с твоей стороны, – огромное лицо приблизилось в полумраке к глазам журналистки и зашептало: Хочешь искупить свою вину? Ты ведь знаешь, Эмма, что я люблю грубо.

Прозвенел металлический смех, отражаясь от стен глубокой могилы. Земля дрожала от слов Джека.

Забившаяся в угол девушка сидела, поджав под себя исцарапанные ноги. За спиной крепкие узлы соединяли лопатки, запястья были связаны крестом на пояснице, словно перед казнью. Неимоверно долгой казнью. Позвоночник выгибался, голова вжималась в угол подвала, не позволяя упасть в лужу, под которую Джек вырыл небольшую ванну. Он сделал ее для того, чтобы часть нечистот осталась прямо в центре могилы. Эмма сама упадет в грязь лицом, великану останется лишь наслаждаться.

– Что ж, пожалуй, я все же обрадую тебя, – сказал Джек. – Твой испытательный срок прошел, Эмма! Ты остаешься здесь!

Не в силах больше сопротивляться, Эмма Пратт подалась вперед, и тело покачнулось как игрушечная лошадка, на которой малышка Эмм любила кататься в детстве. Журналистка упала животом на промокший матрас, грудь коснулась липкого пола, и лицо, как бы девушка ни кричала, погрузилось в дерьмовый бассейн. Джек все рассчитал: рот, ноздри, глаза. Эмма Пратт уперлась лбом о дно крошечного бассейна, тело сжалось, веревки, казалось, ослабли так, что руки дергались в свободных порывах. Предсмертные агонии. В последние минуты жизни, организм совершает волшебный рывок, болезни отступают, начинает казаться, что молитвы дошли до всевышнего, удается даже произнести прощальные слова. Жаль, у Эммы не было такой возможности. Стоит ей отрыть рот, как легкие заполнятся экскрементами скотины, чьи пугающие звуки будили ее по ночам.

Джек Паркер сидел на ступеньке рельс, наблюдая за происходящим. Связанная девушка не могла оттолкнуться, не могла заставить перевернуться свое тощее тело на бок. Мышцы свело, словно они застыли как кубики льда. На коже извивались красные змеи, оставленные острым шпагатом. Великан показал, что делает с теми, кто плюет ему в лицо, кто брезгует его щедростью.

– Какая же ты жалкая, Эмма. Просто дешевка, – говорил Паркер. – Столько амбиций, столько усилий, чтобы занять свою нишу в этой чертовой жизни. И куда тебя это привело, а? Вот твоя ниша, стерва! Этого ты заслужила.

Великан сменил лицо. На висках вздулись вены, в могильных сумерках он походил на дьявола, питающегося людскими душами. Он кричал, наклонившись к Эмме Пратт, словно пытаясь расшевелить ее умирающий мозг:

– Дать тебе еще один шанс? Или снова воспользуешься моей добротой, чтобы вонзить нож в спину?

Огромная ладонь с растопыренными пальцами схватила прядь волос. Журналистка вынырнула, сделав жадный вдох. Кислород не поступал в кровь около минуты, но для ослабевшей девушки этого было более чем достаточно. Еще несколько секунд, и последнее, что почувствует Эмма Пратт будет вкус животного дерьма на зубах.

– Что скажешь, Эмм? Можно ли тебе доверять?

По шее стекали ручьи грязи, смердящей аммиаком. Девушка не могла отдышаться, она кашляла, пропихивая воздух в легкие, какие отказывались его принимать.

– Ну же, Эмма! Какого черта? Где твоя тяга к жизни?

Изо рта журналистки хлынула рвотная масса, растекшаяся от груди до колен. Эмма хрипела, глотая воздух.

Толкнув окаменевшее тело, Джек поднялся. Кнопка сработала, и длинное лезвие выпрыгнуло из ручки перочинного ножа. Великан разрезал веревку на запястьях заложницы. Безжизненные конечности упали рядом с выжатым до последней капли организмом.

Паркер наступил в лужу, подойдя к журналистке.

– Пора тебе умыться, Эмма.

Он достал из темноты шланг и открутил вентиль. В глаза ударила вода. Она била с такой силой, что волосы развевались, словно на ветру, комья засохшей грязи размокали и стекали на пол. Через некоторое время Эмма Пратт стала похожа на ту девушку, мечтавшую покорить «NYT». Кожа заблестела, футболка обтянула грудь, подчеркивая славные формы. Чем не специальный репортер для запутанных дел, какие как ничто возбуждают интерес читателей?

– Надеюсь, ты чему-то научилась за последние сутки, дорогуша, – сказал великан. – Я очень не люблю, когда меня пытаются обвести вокруг пальца. Еще одна выходка, и мои нервы не выдержат.

Отдышавшись, Эмма Пратт пустила горькую слезу. Без крика, без единого звука, какие все это время лишь мешали, отвлекали от ужасной правды. Она не выберется из лап монстра. Солнце никогда не поиграет лучами для помутневших хрусталиков журналистки. Она сгниет подобно коровьим фекалиям и убежит по узкой трубе, удобрив почву.

В конечном счете, может быть, этот ублюдок прав? Эмма о своей-то жизни не может позаботиться, куда ей заводить детей? Какую жизнь, кроме той нищей и по-настоящему дешевой, она сможет им дать? Никакой. Будет лучше разорвать эту порочную цепь.

Свежесть ледяной воды разогнала удушающий аммиак. Озноб сменился приступами жизни и смерти. Наступила белая полоса, за которой может все закончиться.

– Когда рождается теленок, первые дни он не может подняться на ноги, требуется время и молоко матери, чтобы кости окрепли, – говорил Джек. – С человеком происходит примерно то же. С одной лишь разницей, Эмма. И, поверь, ты ощутишь ее на себе. В науке описаны случае взращивания младенцев волками, таких детей называют Маугли, как тебе известно. Я хочу сказать то, что человек становится человеком, если его воспитал таковой. Если же его место займет животное – человек станет похожим на него. Дети-Маугли передвигаются на четырех ногах, лапах – вернее сказать. Переучить их после завершения сенситивного периода практически невозможно. Из этого получается хромой пес, промежуточное состояние между человеком и волком. Десять лет, представь себе. Первые десять лет жизни определяют, кто ты: человек или все-таки волк.

Металл скрежетал по стенам подвала. Огромные зубы Джека Паркера стучали как молоток для отбивных. Похрустев шеей, великан продолжил:

– Удивительно, правда? Природа готова повернуть вспять, на проторенную дорожку, в то время как физиологически новые преобразования формируются тысячелетиями. Именно поэтому, коровы еще не встали на задние лапы. – Джек втянул носом воздух. – Человек самый уязвимый из живых существ. Это объясняется теми новообразованиями, какие отличают нас от животных. У нас есть психика, эмоции, и поэтому битком заполненные психбольницы. У нас есть сила воли, и поэтому мы большую часть жизни ленимся, проводя за экраном телевизора, выбирая какой чертов канал дольше удержит на диване.

Эмма плакала. Каким же надо быть ненормальным, чтобы нести эту чушь! Пытка не останавливалась ни на секунду. Слова Джека Паркера текли подобно дерьму по стенам подвала.

– Человек зависим о того, кто его воспитал. От волков он научится выть на луну. От человека – чистить зубы и просыпаться по будильнику. Понимаешь, к чему я клоню, Эмм? – спросил великан. – Собака не воспитает из человека личность. Также и дети, чья судьба сломана, растоптана. Они сломают и растопчут. Для этого не надо быть даже волком, уж поверь мне.

Сверху послышался хлопок. Джек поднял голову, прислушавшись. Звук повторился. Кто-то вколачивал мяч в забор.

Великан насупился и вернулся к монологу:

– Человек противостоит природе, вместо того чтобы слиться с ней в одно целое. Мы выброшены естественным отбором на встречку, словно центробежной силой, заняв неправильное положение на крутом повороте. Наш поворот называется гуманность. Медицина, службы спасения и поддержки, детские дома. Каждый из этих элементов спасает жизни тем, кого выбросило в кювет. Из-за нашей псевдо гуманности… Псевдо – потому что мировые войны задержали развитие общества на несколько десятилетий. Так вот, из-за этого земной шар скоро треснет от невероятного числа людей. По мне, наша планета похожа на беременный живот матери. И он вот-вот лопнет. Все погибнут, передавив друг друга, – великан отдышался, даже в его могучих легких не хватало места для стольких слов. – Я буду на стороне природы, чего бы мне это ни стояло, тебе ясно? Мой вклад ничтожен. Но, если подумать, я не просто убиваю недостойных, я убиваю десятки и сотни потомков, какие толкают живот матери изнутри. А это куда ценнее.

Эмма не ела больше суток. Вот к чему привела отчаянная попытка побега. К еще большему рабству. Живот прилип к позвоночнику, обезвоживание, переутомление. Журналистка чувствовала себя выхолощенным ружьем, из которого выпустили все патроны в воздух, и теперь из дула идет дымок. Боль заполняла каждый кусочек тела. Эмма Пратт не могла поднять руки, мышцы и связки были повреждены, надорваны, и оставалось совсем немного, чтобы кости издали последний хруст.

Ей было плевать на слова Джека. Плевать на этого мудака, сотворившего с ней такое. Она согласилась гнить. Сдалась.

– Запомни вот что, Эмм, – сказал Джек. – Веди себя, как следует, и я сдержу обещание. Ты получишь шанс уйти отсюда. Я буду кормить тебя, и позволю окрепнуть. Но моя рука не дрогнет, если придется прикончить тебя раньше времени.

Великан схватился за рельсы и поднялся к свету. Девушка лежала на дне безымянной могилы, хотя лестница стояла позади и вела прямо к свободе. Эмма не рискнет. Куда там. Она даже не встанет.

Зайдя в дом, Джек Паркер взял со стола остывшую тарелку супа и посмотрел в сторону. Женщина сидела в кресле-качалке с ледяным ужасом на лице. Она замерла, привалившись на спинку, отчего кресло наклонилось назад. Ни движения. Лишь огоньки от включенного телевизора прыгали по лицу.

За столом сидел мальчик. Он без конца вытряхал из солонки бледные песчинки. Когда они образовали горку, мальчик погрузил ее в тарелку, дождался, пока суп поглотит соль, и прикусил. Подержав глоток у одной щеки, мальчишка перелил его к другой, подержал там, затем языком провел по верхнему ряду зубов, пропитывая концентратом соли. В конце концов, он проглотил содержимое и даже не поморщился.

Джек собирался было уйти, но его внимание снова привлек мальчишка, сидевший за столом. Великан вспомнил, что оставил лестницу в подвал, что должен был взять обед для этой неблагодарной сучки и вернуться. Это займет не больше минуты, отметил про себя Паркер. Нет. Это займет куда больше. Да и зачем ему торопиться? Эмма не решится на побег после суток связанной, как рождественский подарок. Перед ней можно было открыть дверь, и она не переступит порог. Эмма сломлена окончательно. Джек постарался на славу.

Грязный мальчишка хватал со стола все. Соль, перец, сахар. Окаменевшее печенье, куски старого хлеба, таявший от жары маргарин. Он засовывал это в рот. По очереди, затем все разом. Нахмурившись, он катал по щекам огромную жвачку, в которую превратились продукты. Суп остыл, песчинки соли, какие мальчик продолжал вытряхать, размокли и исчезли. Никакого вкуса. Малыш вскочил со стула и швырнул стеклянную солонку в стену. Та разлетелась острыми осколками.

Выйдя из тени дома, Джек в несколько шагов пересек пекло двора и вернулся в сарай. Казалось, на солнце тарелка супа нагрелась так, что великан спешил избавиться от нее, чтобы не обжечь пальцы. Шпалы застонали под тяжелыми шагами Паркера.

На полу лежало то, что некогда было человеком. Сейчас же Эмма Пратт напоминала змеиную шкуру.

– Я-то думал, ты воспользуешься своим шансом… – усмехнулся Джек. – Никчемная ты девчонка. Для кого я оставил эту чертову лестницу, как ты считаешь, Эмм?

Журналистка смотрела в одну точку. Глаза были пустыми, словно витрина разграбленного магазина. В жизнь Эммы Пратт ворвались, разбили стекла и вынесли все, что представляло какую-либо ценность.

Усевшись на ступеньку лестницы, великан продолжил:

– Вижу, ты не настроена на дружескую беседу. Что ж… Сегодня ты заслужила обед.

Паркер поставил тарелку на дно подвала и подвинул к журналистке носом ботинка. Расплескавшись, суп потянулся тонкой струйкой в сточную трубу. Эмма Пратт вдохнула аромат пищи, после того, как ее стошнило, живот не переставал выть от голода. Девушка учуяла что-то съестное, ноздри раздулись, выясняя, не очередная ли ловушка предстала перед Эммой. Мимические мышцы задергались, словно через них пропустили ток, сообщающий о том, что жизнь еще теплится под кожей.

Через некоторое время Эмма взяла в руку ложку. Она казалось тяжелой в израненных мышцах, но голод был сильнее. Журналистка зачерпывала суп, и он предательски выплескивался в неуверенных маневрах Эмм. Девушка злилась – вот на что хватало сил всегда. Где-то внутри цивилизованного человека скрывался запас звериной злости, доставшийся от предков.

Наверное, то же вынуждало Джека наслаждаться тем, как его жертва учится держать ложку, заново управлять своим телом после сокрушительного удара по психике. Великан с замиранием следил за каждым движением заложницы, пропуская через губы тонкую улыбку. В какой-то степени он гордился собой, гордился тем, что поймал крепкого зверя, достойного соперника.

Эмма закончила, и тогда, поднявшись, Джек сказал:

– Не вздумай разговаривать с моим сыном, Эмма. Стоит мне заподозрить, и не поздоровится вам обоим. Не упускай тот шанс, который почти у тебя в кармане.

Наверху слышался шум. На решетке кто-то был. Кто-то стоял, зная, что внизу пятиметровая пропасть. Кто это мог быть среди ночи?

Встряхнувшись от беспокойного сна, Эмма прижалась к стене, чтобы спрятаться. Девушка всматривалась в железную сетку. Несмотря на почти кромешную темноту, Эмма была уверена, что кто-то стоит над ее головой. Новая пытка от этого чудовища? Хочет лишить жертву сна? Хочет свести ее с ума? Тогда ему это почти удалось.

Эмма не заметила, как собственные мысли подменились чужими, как Джек Паркер правил ей даже ментально. Его лекции, рассуждения о собственном могуществе, о том месте, какое каждый должен занимать, проросли в Эмм. Мозг заработал, если не на полную катушку, то хотя бы задребезжал как избитый генератор. Журналистка знала, что если пропавшего не находят в течение первых трех суток, никто не просит выкуп и не угрожает расправой, копы откладывают это дело в тот ящик, который откроется лишь тогда, когда другая молоденькая дура окажется в руках этого же дикаря. Эмме суждено впитаться в почву, чтобы та использовала ее энергию и утолила голод червей.

Наверху снова что-то зашелестело. Кто-то коснулся решетки, и та пошатнулась. Слишком тяжелая.

– Эй! Э-эй! – звали сверху. – Я знаю, что ты здесь. Нам нельзя разговаривать. Если отец узнает…

Голос оборвался, умолчав о самом страшном.

К Эмме пришел детский голос. Тот ли это мальчишка, что сидел в подвале, когда Джек спустил за волосы свою жертву? Не может быть. Эмма кричала внутри себя. Неужели тьма рассеивается? Неужели выход еще можно найти?

Терпение! Вот, чего не хватало неудавшейся журналистке. Терпение!

Теперь мозг по-настоящему кипел. Он искал ходы, которых не видел ранее, думал о чем-то кроме гниющих экскрементов скотины и пересыхающем горле. Мир не рухнул. Он продолжал жить своим чередом. Это Эмма покинула тот мир, тот далекий, стремительный и кровожадный мир, провалившись в самую его бездну.

Факел надежды зажегся в груди Эммы Пратт. Что это? Предсмертная агония? Девушка и сама не ожидала, что, почувствовав, неподдельный запах свободы, бросится на него всеми разорванными мышцами и костями. Она жива! Она жива, черт возьми!

Канн пришел в сарай ночью, он сделал это для того, чтобы помочь, чтобы предупредить о чем-то очень важном, что услышал от отца. Подсказка, которая поможет собрать журналистке ее разорванную в клочья жизнь.

– Вот, держи. Больше я не могу тут находиться.

Послышался топот детских ножек. Звуки той вселенной, на которую Эмма Пратт смотрела из черной дыры. К ней пришел мальчик, чтобы помочь. Он знает о том, что происходит. Он знает, что его отец настоящий подонок. Что… Что он имел ввиду?

Держи…

«Что, черт возьми, он имел ввиду?» – вопила внутри себя девушка.

Журналистка тянула руки к решетке. Ну же! Ну же! Должно быть хоть что-то! Что-то, о чем ей сказал ребенок дьявола!

Эмма выходила из себя, кости ломило, виски сжались, словно ей наступили на голову. Неужели ей показалось? Нет! Не может быть! Нет…

На пальцах почувствовался лепесток. Эмма махнула рукой, разрезав густой могильный воздух, переставая бороться, и прикоснулась к спасению. Оно опять было так близко, что заложница отпрянула, опасаясь рухнуть плашмя. На этот раз она не упадет. Эмма Пратт получила обратный билет в жизнь. Канн отправил ей послание, которое не должно было попасть в чужие руки. Мальчик оставил послание на обрывке тетрадного листа и бросил сквозь решетку. Завиток бумаги кружил над бездной, словно перо волшебной птицы, исполняющей заветные желания.

Поймав письмо, журналистка забилась в угол, как будто вырвала из рук хозяина сочный кусок мяса, на который претендовали другие звери. Эмма забилась в угол, поджав под себя сырые ноги, чтобы насладиться этим куском в одиночестве.

Она посмотрела на свои руки. Перевернула обратный билет в жизнь. И закричала так, что легкие едва не разорвались от боли.

Глава 34

Ночь вгрызалась в разбитое лицо Терри. Как бы он ни защищался, как бы ни пытался дать отпор, окровавленные ладони, гематома под глазом и вспаханная бровь вместе с огромным синим пятном там, где должны быть ребра, – украшали его тело. Терри Коул больше не скрывал лицо. Да и кто бы его узнал в таком виде? Мужчина зашел в аптеку и забормотал что-то на неизвестном фармацевту языке. Та долго сопротивлялась, и после нескольких «Рецепт!» сдалась и продала упаковку сильных обезболивающих.

Терри знал: представься иностранным именем, скажи пару корявых слов по-русски, и, в конце концов, закатив глаза, тебе продадут все, вплоть до атомной бомбы. Питерский менталитет во время наплыва туристов.

Добившись своего, иностранец вернулся в город мечты. Темные, словно сгоревшие, здания, от которых торчали одни ребра, встречали Терри. Черные этажи открывали рты при виде живого человека. Более чем живого, как считал сам он. Аборигены выглядывали из-за мусорных баков, втягивая ноздрями воздух, стараясь вычислить сорт гостя, который рискнул появиться здесь среди ночи. В это время в городе мечты действовали другие законы. То есть, они переставали действовать.

Огромные чучела в лохмотьях и осколках прошлой жизни наблюдали за Терри из разных углов. Несколько человек, взгромоздившись на горы мусора, выжидали, словно гиены, сгорбившиеся над еще живым трупом. Нечеловеческие глаза горели с нижних этажей недостроенных многоэтажек. Разбивались бутылки, запугивая заблудившуюся жертву. Сошедшие с ума бездомные, возомнившие себя королями каменных джунглей, выли и выкрикивали:

– Сюда!

– Ко мне!

Терри открыл капсулу и высыпал содержимое на язык. Жгучая горькая масса. Ничем не хуже виски. Ему нужно было ампутировать сердце, удалить источник нескончаемой боли, чтобы Терри Коул не тянулся за пистолетом вновь. Он не выстрелил тогда, во дворе, когда двое втаптывали его в землю, потому что поставил бы точку только в своей жизни. Здесь же, в месте, где исполняются мечты, под покровом ночи… Да еще и рядом с теми отбросами, какие сделали с его Моникой это…

Они были в его власти, а не Терри. Иностранец выжидал тот момент, когда к нему бросится одна из вонючих гиен, чтобы вырвать каждую мелкую косточку, пережевать и выплюнуть. Давайте же! Нападайте! Он жаждет вашей смерти!

Терри снял глок с предохранителя. Снял с предохранителя себя. Он как газовый баллон, брошенный в костер. Неизвестно, когда рванет.

Улица расступалась перед иностранцем. Осклабившиеся шакалы, расходились, не осмелившись задеть гостя. Терри Коул пообещал, что в следующий раз прикончит каждую из этих тварей.

Ключ от домофона не требовался. Терри открыл металлическую дверь и оказался в подъезде.

Он вышел из лифта на двадцать четвертом этаже. Прошел два пролета пешком. Взявшись за дверную ручку, Терри Коул услышал скрип за спиной. Такой же, как и тогда, в их первую встречу. Это было так давно, думал иностранец, как будто в прошлой жизни.

Олег повис на двери и придвинулся к Денису, оставаясь на пороге квартиры. Маленький мальчик с короткой стрижкой лет пяти.

– Ты обещал, что мы скоро увидимся. И ты обманул меня.

Мальчик сделал обиженный вид. Он ждал Терри всякий раз, когда слышал с лестничной клетки какие-нибудь звуки, но то и дело натыкался на пьяного в стельку мужика, который источал всевозможные газы, как серный гейзер. Олег ждал извинений. Он плохо понимал, что это такое, но ждал их больше всего на свете. От избитого грязного человека, за которым тянулся кровавый след.

Денис попытался улыбнуться, но вместо этого на опухшем лице появилась клоунская гримаса. Того клоуна, кто ходит по самым грязным районам и съедает непослушных детей, посмевших в три часа ночи вылезти из-под одеяла. Левый глаз иностранца затянулся плотным коконом, словно пчелиный улей, в который не проникал свет.

– Прости меня, Олег, – сказал Денис. – Сложные выдались деньки, видишь ли.

– Тебя побили?

– По сравнению с тем, что сделал с ними я – всего лишь поцарапали.

На этот раз улыбка удалась лучше. По крайней мере, один уголок губ все же подтянулся к сохранившемуся глазу.

Олег отпустил металлическую дверь, обитую досками, и подошел к другу, которого узнал бы, казалось, по одному только голосу. Мальчик сложил руки в замок за спиной и посмотрел наверх:

– Я скучал по тебе, Денис. Не уходи больше, а?

Чище этих слов были только слезы, какие не заставили себя долго ждать. Мальчик положил голову себе на плечо, и слезинка впиталась в рукав пижамы. Олег плакал от страха, что может никогда больше не встретиться с новым другом, с единственным другом, какому он еще не рассказал свой секрет. Мальчик плакал, но скрывал это как настоящий мужчина.

Денис согнулся, корчась от боли, и положил ладонь на плечо Олега:

– Я тоже по тебе скучал. Больше я никуда не уйду. Я останусь тут, и мы будем ходить друг другу в гости.

– У мамы итак всегда гости, – сказал мальчик, потирая глаза.

– Тогда ты будешь ходить ко мне. У меня довольно много места для игр, ты возьмешь свои игрушки и научишь меня с ними играть.

Никогда еще столь явственный свет не сходил с уст иностранца. Вычеркнутый из списка этого мира, отвергнутый и избитый, выброшенный на периферию, Денис создавал вокруг себя тепло. Он разводил огонь там, где казалась выжженная пустыня. Внутри светилась искра под грудой пепла, под острыми иглами разбитых надежд. Этот малыш прикладывал лед к горящим костям Дениса, к его полыхающим гневом мыслям.

Мальчик обнял ногу Дениса. Он простоял так некоторое время, всхлипывая, пока иностранец трепал его по волосам и боялся пошевелиться, чтобы не прервать момент. Олег выпрямился и сказал:

– Не ходи в свою квартиру. Там опасно.

Мужчина оглядел мальчика, который был еще слишком мал, чтобы врать, а затем дверь, ведущую в съемную квартиру. Та же дверь, что и все эти годы. Ничего особенного. Однако после слов Олега что-то хрустнуло за дверью, что-то зашептало изнутри. Мозг пытался поверить, убедить в истинности слов ребенка, создавая нелепые образы.

– Что ты имеешь ввиду, Олег?

Малыш оставил блестящую полосу от локтя до запястья, вытерев расстроенный нос. Он видел. Он точно видел. Хотя после вопроса друга, Олег засомневался. Оранжевый костюм, человек в белой маске и капюшоне, вглядывающийся в дверь напротив той, какую открыл без ключа. Такие страшные глаза. Такие страшные, что малыш не мог их забыть. Он видел их. Но где? Может быть, это снова дурной сон, те видения, с которыми Олег встречался куда чаще, чем с другом?

От правой ноздри к указательному пальцу тянулась липкая паутинка. Мама всегда ругала Олега за то, что он ковыряет в носу. Била его по рукам так, что из носа иногда шла кровь.

– Там кто-то был. Я видел, – сказал мальчик.

– Кто-то заходил в мою квартиру?

Олег кивнул, боясь расстроить друга таким ответом. Он вытянул из носа что-то съедобное и положил на язык. Действительно, съедобное.

– Можешь рассказать мне все, что ты видел, Олег? Для меня это очень важно.

Сжав зубы так, что те едва не раскололись, Денис уселся на лестнице. Ошеломленный словами мальчика, иностранец не решался открывать дверь квартиры, хотя и понимал, что внутри нет ничего, кроме затхлого запаха виски и табака. Если бы его хотели убить, сделали бы это на улице, на лестничной клетке, сбросив труп на первый этаж как пакет с мусором. Денис вытянул ноги и выдохнул. От чертовых обезболивающих тянуло спать, он вот-вот отключится.

Мальчик сел рядом. Коснувшись колена друга, он привлек его внимание, и начал рассказывать все, что видел:

– Кажется, это было вчера. Я услышал, как хлопнула твоя дверь, и сразу же посмотрел в глазок. Но тебя уже не было, – Олег гладил свои голубенькие штанишки с пушистыми облаками, ангельские ручки бегали по шелковой ткани, обводя узоры. – Наверное, ты оставил дверь открытой, Денис.

– Почему ты так решил?

– Потому что тот человек легко открыл дверь. Как будто…

– Как будто что? – спросил мужчина.

– Как будто он знал, что она не заперта, – ответил Олег. – Он пришел, когда тебя не было. Потом ушел, когда тебя не было.

Малыш всматривался в лицо друга. Он разглядывал его глаза. Он сравнивал их с теми, что глядели на него тогда через глазок.

– Сколько он был в моей квартире? – спросил Денис.

– Я не знаю.

– Ты слышал что-нибудь, пока он был там?

– Да. Один раз я услышал хлопок, – сказал Олег и стал мять пижаму. – Он очень странно выглядел…

Сон как рукой сняло. Мальчик рассказывал то, отчего волосы по всему телу вставали дыбом. Болван Терри не запер дверь, потому что потерял ключи в одну из прошлых пьянок. А может быть, он выбросил их в окно с двадцать шестого этажа. Об этом уже никто не узнает.

Иностранец понимал лишь одно: убежища больше нет. Его нашли.

Мысли крутились в черепной коробке, словно протоны в адронном коллайдере, расщепляясь на более мелкие частицы, известные одному только Терри. Вопросы, терзающие вот уже полгода, прояснялись как на фотографии в комнате с красным освещением. В квартире иностранца, забившегося в самую глубокую нору во всем Санкт-Петербурге, побывал тот, кто отравил Монику в царство вечной мерзлоты. К нему приходил убийца. Он хотел поставить на лбу Терри Коула ту же точку, что зияла третьим глазом на голове шлюхи.

– Он был в оранжевом костюме, – сказал Олег, вернув Дениса в реальность. – В таком… В таком как ходят охотники за приведениями, наверно. У тебя есть приведения, Денис?

Они преследуют его всюду, но мужчина решил промолчать. Иностранец взглядом показал мальчику, чтобы тот продолжал.

– На его лице была маска. Белая. Зачем он ее надел? – спросил Олег.

– Плохо себя чувствовал, наверно, – ответил Денис.

– Я думал, когда плохо себя чувствуешь, надо сходить к доктору, и он тебя вылечит… Зачем он пришел к тебе? Ты доктор, Денис?

Поколебавшись, собрав на языке всю скопившуюся дрянь, иностранец проглотил ее. Проглотил, чтобы посмотреть Олегу в глаза и ответить:

– Нет, малыш, я не доктор. Ума ни прилажу, кто и зачем ко мне приходил. Единственный гость, которого я жду – это ты.

Денис подмигнул здоровым глазом. С него хватит подробностей. Слишком уж много пришлось пережить, действительно пережить, за последние дни. Кто бы ни пришел к нему, будь то охотник за приведениями или пациент, Денис предпочтет соблюдать с ним дистанцию. Чтобы не заразиться. Не стать приведением.

– Почему ты посреди ночи бродишь до дому? – спросил мужчина, подыгрывая себе заботливым взглядом. – Дети в это время должны спать.

– Мне приснился плохой сон, – сказал Олег. – Он снится мне каждую ночь.

Его взгляд был серьезным. Нет. Он был взрослым. Таким, какого порой не хватало самому Денису, и таким, от которого его бросало в пот. Что пришлось пережить этому малышу, раз за ним уже гонятся ночные кошмары? Что скрывается за этим чистым сознанием? Какие бесы успели поселиться в нем?

Денис не знал ответов на эти вопросы, но догадывался, что на них сможет ответить мать Олега. Та стонущая во весь голос женщина, что выбрала член вместо собственного ребенка. Именно она заставляет роиться все эти ужасные мысли в голове мальчика.

– Что ты там видишь, Олег? – спросил мужчина, подтянувший колени к груди, словно ощутив весь этот кошмар на себе. – Можешь рассказать мне.

Отпустив мятые облачка, малыш замер, а затем смерил взглядом человека рядом. Окровавленное лицо, разбитые руки. Один глаз скрывался где-то за надутой подушкой кожи, от одежды странно пахло. Да, ему можно доверить самые сокровенные тайны.

Мальчик вернул взгляд под ноги, обняв колени. Олег и Денис сидели в похожих позах. Они делили лестницу на двоих. Да что там лестницу, целый дом, целый город, исполняющий мечты. Кроме них поблизости не было ни единой живой души.

– Мне снится лес, – сказал Олег. – Темный и страшный. Я иду мимо деревьев. Слышится чей-то голос, и я прячусь.

Он резко остановился. Что-то шло не по плану. Или план был слишком жесток.

– Я пробовал прятаться за соснами. Пробовал ложиться и закрывать уши руками, чтобы ничего не слышать. Но я все равно слышу, – говорил мальчик, спрятав взгляд между ног. Тихий голосок запинался и терялся на полуслове, но Денис и не думал вмешиваться. – Все заканчивается одинаково. Меня находят. Я никогда не видел других людей в своих снах. Но я знаю, что они где-то там. В лесу. Мне становится страшно. А потом больно. Я бегу и наступаю на ветки, шишки. Я одет так, словно только проснулся. Вот в эту пижаму. Она цепляется за все подряд, тащит меня обратно. Но я бегу дальше и просыпаюсь всегда на одном месте.

Маленькие ладошки вспотели. А Денис взмок, словно его облили. Он не мог поверить словам Олега. Как детский организм мог быть настолько поражен?

Внутри мешалось все. Жгучая ненависть за то, что мать допустила такое, невероятная жалость, от которой наворачивались слезы и гудел пчелиный улей вместо глаза. Денис не находил себе места. Хотелось бить кулаками о стену, расчесывать до костей руки, лишь бы заглушить боль. Не может быть. Нет. Невозможно. Он лжет! Этот маленький ангел лжет!

Тишина глубиной в двадцать шесть этажей заставляла молчать, заставляла перемалывать услышанное в себе, словно бесшумный блендер. Иностранец слышал этот хруст веток, шишек. Он слышал каждый шорох из сна Олега. Потому что… Потому что это был его сон.

Отдышавшись, Денис процедил сквозь зубы:

– Это всего лишь сон, Олег, ты же знаешь. Не верь в него. Скоро все наладится.

– Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что все наладится, Денис? – повторял мальчик.

– Я понимаю твои чувства. Понимаю все, что ты мне сейчас сказал. И говорю тебе: этот сон закончится. Обещаю.

Его взгляд убеждал. Он был уверенным, сильным. То, что нужно, чтобы справляться с детьми.

– Мы с тобой друзья, да? – сказал Денис. – Ты мне веришь?

Разбитые руки, лицо… Одежда, замоченная в луже, грозовые тучи вокруг легких…

– Да, – ответил Олег.

Они пожали друг другу руки. Маленькие пальчики поместились в ладонь Дениса. Они скрепили свои слова.

– Думаю, мы оба заслужили крепкий сон сегодня, что скажешь? Лично я чувствую, что, если моргну еще раз, отрублюсь прямо здесь.

Денис подмигнул Олегу, и на его губах наконец-то появилась улыбка. Скромная сонная улыбка. Разговор выдался непростым. Новый друг мальчика прав, им обоим нужно выспаться.

Вскочив на ступеньку, Олег дождался, пока ржавый механизм его друга повторит то же. Подпрыгнуть не получилось, но, по крайней мере, теперь они оба на ногах. Малыш не скрывал удовольствия встретиться с Денисом. Он не зря ждал его столько времени. Его новый друг был именно тем, с кем Олег чувствовал себя свободным, настоящим ребенком.

– Спокойной ночи! – сказал малыш.

– Спокойной ночи! Теперь все будет по-другому, слышишь? – ответил Денис. – И не забудь закрыть входную дверь.

Мальчик подарил на прощание широкую улыбку молочных зубов и закрыл дверь. Терри услышал, как хрустнул замок и переступил порог квартиры.

Не включая свет, иностранец вошел в ванную. Он сбросил обувь и глок, закрылся в душевой кабине. Горячая вода обтекала его больное тело, слои одежды сжимали раздробленные ребра, помятую грудную клетку, давившую на легкие. Терри Коул кашлял, пока пар заполонял ванную, он кашлял, и боль дрожью пробегала от живота к вискам, какие хотелось разбить молотком и поставить жирную точку на душевой кабине.

Иностранец стянул одежду, положил под голову и свернулся в позу эмбриона. Вода уносила кровь и грязь. Она очищала тело Терри.

Едва Терри Коул закрыл глаза, как свет из-под двери, ведущей в гостиную, проник в ванную. Утро. Обезболивающее помогло уснуть. Терри проспал несколько часов, больше чем обычно, но куда меньше, чем требовал воспаленный организм. Боль не утихла, она набухла под кожей еще сильнее. Из грозовых туч, казалось, вот-вот ударит молния. Улей на месте левого глаза затвердел как глиняный горшок. Терри потрогал его и отдернул руку, боясь, что из него могут вылететь пчелы.

Терри Коул выбрался из душевой кабины, обхватывая ребра и опираясь на раковину. Он поднял голову и едва не рухнул, как был. Беглец увидел свое лицо. Лицо в десятках копиях, словно на него смотрел огромный паук. Зеркало было разбито вдребезги.

Заметив следы чужого присутствия, Терри вспомнил слова Олега. Кто-то здесь был. Появился ровно в тот момент, когда должен был быть спектакль «Бесы». Можно было остаться дома, сесть в первом ряду, да еще и с бутылкой виски, чтобы увидеть его своими глазами.

В дальнем углу Терри заметил ботинок. Недалеко от него второй. Беспорядок в одинокой пустыне, какой заметит лишь путник.

На том месте, где раньше лежал матрас, остригли стадо овец, – первое, о чем подумал Терри, увидев растерзанное на клубы поролона лежбище. Дальше было только хуже. Надпись кровавой краской:

Я НАШЕЛ ТЕБЯ

Не задумываясь, иностранец надел сухую одежду и сжал боль в кулак. Осталось потерпеть не так уж и много, прежде чем все решится.

Терри Коул проверил магазин. Полный. Он положил пистолет в карман и застегнул, чтобы случайно не выстрелить. Нужно экономить патроны. Скоро они пригодятся.

Взяв телефон, иностранец набрал номер, с каким не связывался слишком давно, хотя и не забывал ни одной цифры.

Мужчина натянул капюшон на изуродованное лицо и захлопнул дверь. Скоро все решится. Скоро…

Глава 35

Четверг выдался дождливым. Ливень начался утром и продолжался после полудня. Затянутое небо не пропускало солнце. Распускание зеленых почек и пение птиц звучали так, словно миру пришел конец, словно непрерывный дождь смоет с лица земли все, к чему прикоснется.

По крыше стучали тысячи разъяренных дятлов, капли вбивали гвозди в металлические подоконники, дождь царапал стекла. Маленький деревянный домик посреди леса гудел изнутри так, будто на голову надето ведро, по которому бьют поварешками. Рита долго не могла уснуть, дождь сводил с ума, пугал, заставляя сжиматься в комок и перебирать в памяти детские песенки, чтобы успокоиться. Детство было как никогда близко. В ее-то состоянии.

Кевин стоял на крыльце, ветер бил по лицу влажными пощечинами в напоминание о том, как он поступил с Анжеликой. И что на него нашло? Стоило вспомнить о прошлом, как затянувшиеся раны начали кровоточить. Мужчина смял края пачки сигарет в кармане джинсов и вздохнул так, что рот наполнила дождевая вода. Затянуться и ощутить сладкий вкус смерти на губах удастся еще не скоро. Дождь не собирается отступать, а значит, Рита будет вертеться в постели, пока кто-то из них не сдастся: либо этот чертов ливень, либо слепая женщина.

Двадцать одна минута третьего, а Рита Спаркс еще вздрагивает от завывания ветра в щелях деревянных ставень. Ее ожидает беспокойный сон. Сын вернулся в свою комнату. Он открыл шкаф. Нащупав в дальнем углу ствол ружья, Кевин снял с него рукав пальто и вытащил тяжелое оружие. Металл пах спокойствием. Ледяное дыхание, железные нервы. С прирожденным убийцей в руках напряжение исчезало. На его место приходила жажда. Жажда увидеть достижение современного рынка смерти в действии.

Кевин вернул ружье в шкаф. Его время еще не пришло.

Рита заснула в 14:32, как отметил мужчина, надевший черное пальто, кожаные лакированные туфли и перчатки. Громыхнула гроза. Кевин всмотрелся в тело Риты. На смятой постели лежала растерзанная страданиями женщина, вжимающая ухо в плечо, чтобы заглушить барабанную дробь бунтующей погоды. Мать спала. Лес присмотрит за ней, пока Кевин попробует все исправить.

Ворота гаража рухнули от одного касания старенького Шевроле. Американская надежность не подвела. Пласт из сколоченных между собой досок вжался в разъеденную дождем почву, когда колеса машины наехали на него. Другого выбора не было. Надо придерживаться плана, во что бы то ни стало. Кевин нажал на газ, и полосы следов проводили его вглубь чащи, оставив позади Риту Спаркс.

«Выбора нет» – повторял себе Кевин – «Я скоро вернусь».

Время тянулось чертовски медленно. Дождь гнал ручьи по асфальту. Канализация не справлялась с потоком воды. Пачку сигарет приходилось держать в руке, чтобы та не промокла. Закурить удавалось не сразу, но даже когда это получалось, гвоздь в крышку гроба, завернутый в папиросную бумагу, промокал уже на второй затяжке. Дым становился горьким, будто тот, что выходит из печной трубы и стелется под ноги во время дождя. Настоящий туман.

Мужчина в черном стоял, прижавшись к выступу здания, как слепое пятно. Улицы опустели, лишь редкие машины проезжали по узкому переулку Санкт-Петербурга, той отличительной черте, за какую местные жители ругают европейскую архитектуру, и за какую туристы ежегодно выворачивают свои карманы. Взглянув на пустое запястье левой руки, промокший настолько, что его можно было выжать как половую тряпку, мужчина заметил на другой стороне переулка телефонную будку. И какого черта он не видел ее раньше? Перебежав дорогу, он спрятался в кабине, где висела синяя трубка. Здесь можно переждать дождь.

Через несколько минут за грязными стеклами показалась тень. Высокая черная тень, выросшая на другом конце переулка. Человек приближался, не обращая внимания на дождь. Он рассекал его под черным зонтом, за которым скрывалась половина туловища, напоминая гриб. Терри Коул повернулся к телефону и поднял трубку. Не успев поднести ее к уху и открыть рот, делая вид, что разговор в самом разгаре, Терри замер от раздавшегося позади голоса.

– Вы собираетесь звонить?

Кадык не удавалось сдвинуть с места. Он превратился в льдину, вставшую поперек бурной реки. Холод ударил по всему телу, только сейчас Терри Коул ощутил, как ребра скулят о пощаде.

Небольшие здания тянулись по всему переулку, заворачивая на соседние улицы. Место баров и ночных тусовок молодежи. Терри и сам не раз прожигал дни в затхлых камерных забегаловках, возможно, в одной из этих. Он точно не помнил.

Страх растворился, как таблетка аспирина, от которой бы иностранец не отказался, и Терри ответил:

– Да, мне нужно позвонить в Колорадо.

Голос из-за спины не медлил:

– Я одолжу вам свою карточку. Уверен, на ней хватит средств, чтобы сделать звонок.

Длинные пальцы в кожаных перчатках протянули через плечо Терри пластиковую карточку, предназначенную для уличных аппаратов. Дождь стучал по зонту. Мужчина не смел обернуться, чтобы заглянуть в глаза незнакомца. Голос звучал дружелюбно, даже интеллигентно, но ему ли не знать, как обманчива бывает внешность.

Терри Коул взял карточку. Прежде чем засунуть ее в автомат, иностранец покрутил предмет в руках, перевернул карту и прочитал надпись: «Бульдог – это кличка Кори».

Облегчение не заставило себя долго ждать. Напряженные мышцы расслабились, Терри выдохнул и, вытянув руку, уперся о телефонную будку. Он спасен. Адская мгла рассеялась, и теперь солнце ласкает его в своих лучах.

Голос, подошедший к Терри, почувствовал сменившийся тон человека, уронившего синюю трубку на металлическом шнуре.

– Зачем вы звоните в Колорадо? – спросил голос.

Дыхание сбилось и стало похоже на плач:

– Да потому, что я в полном дерьме!

– В чем дело?

На глазах Терри навернулись слезы. Неужели придется произнести это? Неужели все кончено? Годы бегства обречены. Он не справился, не смог совладать с собственной жизнью! Жалкий! Жалкий идиот! К горлу снова подступил ком. Сырой страх. Стук стекающих на пол капель дождя.

Терри Коул зажмурился, сжал дрожащие веки, ожидая удара, и выкрикнул, пытаясь заглушить шум вокруг:

– Он нашел меня, ты еще не понял!?

Сердце замерло. Дождь стих. Слышалось только глубокое дыхание. Пар вырывался из ноздрей, словно из кипящего чайника. Слова, произнесенные вслух, прервали естественный ритм жизни. Они сломали жизнь.

Когда Терри обернулся, позади была лишь пустая улица, по которой хлестал дождь. Звуки обрушились единой волной, едва не сведя с ума. Ливень накатывал с новой силой. Иностранец выбежал на дорогу и огляделся. Никого. Высокая тень с зонтом испарилась. Ад раскрыл голодную пасть, и теперь все пути ведут только в нее.

Мужчина упал на асфальт. Глупо было бы надеяться на проезжающую машину в такую погоду. А Терри и не надеялся. Он упал, потому что сил больше не оставалось, потому что тот невидимый враг, преследующий иностранца, видел каждый его жалкий шаг и направлял прямиком в жерло дьявола. Все складывалось против Терри с первого дня. С первого дня его жизни. Раз за разом он выживал, кто-то протягивал ему руку. Но хотел ли этого сам Терри? Может быть, он хотел увязнуть в болоте грязи и лжи? И у него почти получилось. Эдем открывал перед ним врата ровно до того дня, пока там не появился незнакомец, повернувший вспять несколько лет пьянства до беспамятства, опорочивший честь завсегдатая подвального бара.

На Терри не осталось сухого места. Надо навестить своих старых друзей. Заглянуть в Эдем и расспросить каждого черта о той роковой ночи.

Дождь усилился. Иностранец с изуродованным лицом проходил по набережной в паре кварталов от общежития. Память оживала, когда Терри ступал по тем следам, какие принадлежали им с Моникой. Он сделает это ради нее, чтобы показать, как любит проститутку, застреленную рядом с домом, где жил Терри. Он сделает это, чтобы еще раз прокричать во весь голос, что невиноват в ее смерти. Он найдет того, кто это сделал. Если только, Терри не найдут раньше.

Подойдя к пешеходному переходу, иностранец остановился, отсчитывая красные секунды светофора. Внутри что-то не давало покоя. Иностранец ощущал жгучее терзание около сердца. Двадцать две секунды… Он едва ни обратил руки к небу, взывая о помощи. Надеяться больше было не на что. Возможно, ему удастся погасить страх мечущегося в углу зверя. Терри готов был поверить во что угодно.

Шестнадцать…

Мужчина поднял руку к сердцу и почувствовал вибрацию. Более полугода он не ощущал ничего подобного. Кто-то набрал номер иностранца и ждал ответа. Во внутреннем кармане старенький кнопочный телефон сходил с ума от входящего вызова.

Номер неизвестен.

Терри не успел подумать, как большой палец нажал на зеленую кнопку.

Помедлив, словно вслушиваясь в шум дождя по ту сторону трубки, голос произнес:

– Знаешь, кто это?

Жесткий, как прутья, пронизывающие фундамент, голос. Он говорил с легкой хрипотцой, размазывая буквы, словно масло.

– Возможно, – ответил Терри.

– Приятно знать, что тебя не забывают.

Светофор замигал, зеленый человечек начал обратный отсчет. Шестьдесят девять…

Из микрофона, встроенного в светофор, раздался женский голос, обозначающий начало движения.

– Переход с…

Терри Коул сообразил быстро. Сам не ожидая того, на что еще был способен собственный мозг, он схватился за воротник кожаной куртки и натянул ее как второй капюшон, свернувшись улиткой в центре дождливой Венеции.

Оставшаяся часть фразы прозвучала тише:

– … Каменноостровского проспекта разрешен.

– Можешь не стараться. Я знаю, где ты находишься, – сказал голос из Нокии.

Из-под панциря послышался резкий ответ, иностранец закричал во все горло:

– Что тебе от меня надо? Какого хрена ты творишь с моей жизнью?

Раздался смешок, похожий на покашливание. Мужчина по ту сторону сотовой связи ответил:

– Твоя жизнь никогда тебе не принадлежала, – было слышно, как хриплый голос давится своим высокомерием и величием. – А впрочем, ты задаешь правильные вопросы. Меня это радует, надо сказать. Предлагаю встретиться в каком-нибудь уютном месте. Больно смотреть, как ты битый час мокнешь под дождем.

– Мне не о чем с тобой говорить! – сказал Терри. – У тебя десять секунд, чтобы сказать все, что хочешь. После этого я исчезну. Твои сраные фокусы больше не сработают, ублюдок!

Ветер трепал кожаную куртку мужчины, сидевшего на корточках перед убегающими секундами. Волны Невы закручивались белыми кудрями и разбивались о гранитные стены. Сегодня объявили штормовое предупреждение, будь Терри Коул исправно платящим абонентом, МЧС выслало бы ему предупреждение.

– Твоя жизнь интересует меня меньше всего, ты же понимаешь, – говорил голос. – Поэтому предлагаю обмен. Твоя жизнь взамен на ее. Что скажешь? Мне нужны координаты того места, где находится эта тварь! Дашь их мне, и перед тобой откроются новые возможности!

Он был не таким дураком, чтобы верить дьяволу. Иностранец поднялся, оглядывая ближайшие дома, окна, где мог сидеть он. Терри Коул не сомневался, что его видят, что следят за каждым его шагом. Именно поэтому у него есть преимущество. Преимущество первого хода.

Иностранец поддался эмоциям, забившемуся в истерии сердцу, не успев взвесить все за и против.

– Где? – спросил Терри.

По ту сторону послышалась улыбка.

– Ресторан Голубая вишня. Через полчаса. Тебе стоит поторопиться.

Терри со всего размаха запустил мобильник в реку. После долгого полета дождь заглушил взрыв, после которого владелец Нокиа стал недоступным.

Проведя по лицу ладонями, умывшись дождевой водой, Терри Коул бросился бежать. Впервые за долгое время он бежал к дьяволу, чей голос звал его во снах. Он бежал прямиком в раскрытую пасть.

Глава 36

Семьдесят две лошадиные силы и почти две тонны ржавого металла пробирались сквозь крепкие стволы сосен в лесной чаще. Нога на газу дернулась, и машина кивнула, проезжая рядом с домом Анжелики. Кевин вспомнил их последнюю встречу. Боже мой. Она была лишь вчера! Однако казалось, прошли годы, за которые Кевин не смог забыть этих шелковистых волос, эту греческую фигуру, стоящую перед глазами без одежды. Жизнь продолжается, что бы ни случилось. Из трубы дома, в котором жила девушка, шел дымок, разгоняющий тучи, у ворот стояла Лада, собака лаяла на проезжавшую машину.

На небе впервые выглянуло солнце. Дождь стих, и земля выдыхала от напасти стихии. Свежесть проникала в салон Шевроле. Тишину нарушал лишь рев двигателя и брызги грязи из-под вязнувших шин. Кевин возвращался домой. Его наполняло чувство необузданного страха, обида за всю ту боль, которую он причинил Анжелике. Она была права. Он ничем не лучше того парня, что угостил глупую школьницу наркотой и трахнул на заднем сидении отцовской машины. Зря он рассказал ей о Рите. Зря прогнал, испугавшись собственных слов. Зря, зря, зря…

Кевин оглянулся, вцепившись в руль. Вокруг растянулся лес на десятки километров, они с Ритой в полной безопасности. Он оглянулся снова: боль, страдание, ужас, – все это окружало Кевина и пускало адские метастазы. Даже здесь, посреди густого леса, изгой, чертов пещерный человек, распылял невидимый газ ужаса, разрушающего любой организм, к какому прикоснется. Мужчина знал, что те ошибки, которые он совершил, уже не исправить. Раны были слишком глубокими.

За деревьями показался дом. До него оставалось совсем немного, Кевин выжал из этой колымаги все до последней капли, чтобы вернуться как можно скорее. Всю дорогу его не покидало одно чувство. Ощущение конца. Сколько бы он ни гнал, как бы тщательно ни прятался, всему пришел конец.

Выехав на поляну, на то самое место, где несколько лет назад Анжелика увязла в грязи, Кевин увидел нечто. Радуга. Разноцветное чудо света висело прямо над головой, между крон деревьев. Слишком красиво, чтобы быть правдой, – только и подумал мужчина, когда разглядел слепую Риту Спаркс, мечущуюся между деревьями за домом. Женщина кричала, сражалась с видимым одной ей врагом и падала, падала, поранив тонкую кожу. Одежду Кевина в мгновение пропитал пот.

Невозможно. Это просто невозможно!

Слепая женщина вышла из дома. Открыла замок, преодолела тяжелые ступени. Что заставило ее это сделать? На кой черт она вышла на улицу? На часах было шестнадцать пятьдесят две. Кевин должен был успеть. Снотворное должно было сработать. Что заставило Риту покинуть убежище? На ум приходили худшие из возможных сценариев. Проснулось зло, которое они похоронили много лет назад. Произошло то, из-за чего Кевин боялся покидать мать, то, для чего нанял эту проклятую девчонку!

Все кончено.

Мужчина выбежал из машины и направился к матери. Слова становились громче с каждым его шагом.

– Лес… Лес… Раз. Раз, два. Лес… – повторяла Рита Спаркс. – Бах! Раз. Раз. Бах! Лес…

Она хромала, цепляясь за деревья. Ветви срывали кожу, но Рита не останавливалась. Нечто вело ее в глухой темноте сквозь влажную почву, сучья деревьев и заставляло повторять снова и снова:

– Сирена! Сирена! Бах! Раз, два. Раз. Бах!

Жизнь разрушилась за последние часы до основания. Оставалось снести фундамент, дрянную кирпичную кладку с крошащимся цементом. Пронесшийся вихрь уничтожил все усилия, какие Кевин приложил для того, чтобы построить непреступную крепость. На деле же, она оказалась соломенным домиком.

Мужчина подкрался к Рите Спаркс. Грязная. Исцарапанная. Одежда порвалась на лоскуты, босые ноги оставили петляющие следы вокруг участка. Мать выглядела сумасшедшей, сбежавшей из психиатрической лечебницы. Они сбежали оттуда вместе. Мать и сын.

– Мама, – сказал Кевин, дотронувшись до Риты.

Слепая женщина закричала и упала на землю. Голос ударил ей по затылку так, что сердце едва не вырвалось вместе с воплем. Рита Спаркс уперлась на левую руку и заскребла ногами по рыхлой почве, словно граблями, оставляя глубокие рытвины. Рита пыталась уползти от голоса в темноте.

– Нет! Нет! – кричала она. – Я не хочу! Не трогай меня! Отпусти!

Сгорбившись от немыслимой боли Кевин не выдержал и заплакал. Зло пробралось сюда. За долгие километры от цивилизации, за непроходимые дороги леса. Оно двигалось так быстро, что скрыться не удавалось. Рита знала то же, что и Кевин. Все кончено. Прятаться бесполезно.

– Мама, это я, – сказал мужчина.

Рита кричала и пятилась до тех пор, пока затылок не почувствовал новый удар, на сей раз больнее. Женщина уперлась в дерево. Она закрыла голову руками и сжалась как пружина под тяжестью. Рита бормотала, не обращая внимания на слова сына:

– Лес… Раз. Раз, два. Бах! Сирена… Сирена… Бах!

Рукав пальто впитал слезы, означающие конец борьбы, конец побега длиною более чем в десяток лет. Кевин придвинулся к матери, раскачивающейся как в кресле-качалке и повторяющей одни и те же слова, какие мозг впитал настолько глубоко, что они всплыли из прошлой жизни, словно обломки разбившегося в шторм корабля. Рита не просто вернулась в прошлое. Прошлое вернулось за ней.

– Мама… – Кевин положил ладонь на щеку матери, ощутив мертвенно-синий холод. Ей было страшно. Страшно как никогда не бывало за долгую жизнь. – Все хорошо. Я с тобой. Ты слышишь?

Дрожь стихла, стоило теплому дыханию коснуться Риты. Ладонь сына выдернула женщину из объятия зла, она замерла, пытаясь поверить этим словам, этим теплым рукам, гладящим ее очерствевшую кожу. В этот раз слепые глаза не промахнулись, они посмотрели на Кевина, различив его в непроглядной темени.

Она старалась выжать из себя:

– К…

– Да, мама. Это я. Я рядом.

Ее лицо исказилось, словно слова, наполняющие горло, были горькими как перец. Рита сидела с открытым ртом, пока все же не решилась:

– Он был здесь! Он вернулся! Я видела эти глаза. Они наполнены злобой. Он снова вышел на охоту, Канн! Снова! Он стрелял! Я слышала бой копыт! Слышала, как играет музыка! Он пришел за нами! И в этот раз не пощадит!

Где-то высоко в небе ударил гром, молния разрезала облака и вонзилась в сердце Канна. Мальчик упал на колени. Боль брызнула из глаз. Ужас отразился на лице. Наконец все вернулось на свои места. Наконец Кевин стал тем, кем был все это время. Мальчиком, пропитанным страхом. Эмоции зашкаливали, их было так много, что они текли и текли по щекам, заползали под воротник пальто и разъедали грудь кислотой. Кевин очнулся от дурного сна. Он был дурным, потому что не мог продолжаться вечность. Дни тянулись медленно первое время, затем ускорялись, подобно центрифуге. Это продолжалось до тех пор, пока прошлое и настоящее не смешалось в одном флаконе, до тех пор, пока все не встало на свои места.

Кости стерлись в порошок. С каждым выдохом силы покидали невесомое тело. Канн посмотрел на мать, на издыхающую старуху, загрызенную термитами прошлого, которые добрались до их жизни и начали истреблять с чудовищной скоростью. Узнать в этой женщине мать, воспитавшую сына, было невыносимо, тяжелее было лишь поверить в это. Раны вскрылись. Реки наполнились кипящей кровью.

На месте правой руки торчал искромсанный огрызок, кость, обтянутая гнилой, словно обожженной, кожей, какая налилась багровой кровью, и та по капле выходила наружу. Многолетние швы разошлись, и из них показалось то, что скрывалось долгое время.

Жернова…

Канн ощутил жгучую боль в ноге, словно клыки дикого зверя впились в берцовые кости. Всякое движение заставляло челюсти сжиматься сильнее, отчего мальчик стонал, представляя, как ботинок, испачканный грязью, превратился в окровавленную трость, подобно той, что торчала из плеча матери. Фантомная боль вспыхнула и погасла. Канн ощупал ноги, не веря своим глазам. Рубцы. Рубцы. Но ботинок все еще был на месте. Нога цела.

Мать сидела рядом, мотая головой и бормоча:

– Сирена… Сирена… Бах!

Речь слабела, словно Рита засыпала, батарейка садилась, и кукла говорила чужим, жутким голосом прямиком из преисподней.

Сумерки не заставят себя долго ждать. Надо уходить из леса, скрыться в тепле, с заряженным ружьем наперевес.

Мужчина, вернувший себе детское имя, поднялся, с трудом держась на ногах. В дом! Там безопасно. Безопаснее, чем в лесу. Канн отвесил себе несколько пощечин. Он пытался вернуться в тот мир, который хотел от него избавиться.

Придя в себя, Канн опустился к матери:

– Нам надо уйти отсюда. Запремся в доме, и нас никто не найдет.

– Раз. Раз, два. Бах! Раз…

– Мама! Нам нужно бежать!

Это подействовало как удар током. Женщина выкатила мутные глаза на сына. Бежать. Пришло время бежать. Она закричала в лицо Канна:

– Бежать! Бежать! Лес! Лес! Ба-бах!

Ничего не оставалось, кроме как поднять ее и отнести на руках. Канн обнял Риту за спину, но та попыталась вырваться и ткнула огрызком руки в щеку, измазав старой кровью. К горлу подступила волна рвоты. Если бы не голодный желудок, наполненный разве что сигаретным дымом, желчь выплеснулась бы прямо на Риту.

Мужчина кашлял до тех пор, пока язык не высох от ледяного воздуха. Рита повисла на спине сына. Она повторяла:

– Лес! Лес! Бах!

Они находились от дома в считанных метрах, какие давались с трудом. Канн едва передвигал ноги, пока волочащееся по земле тело матери цеплялось за корни и ветви. Старуха делала все, чтобы помешать, чтобы остаться в лесу и услышать «Бах».

Когда мать и сын пересекли порог участка и до крыльца оставалось рукой подать, Рита снова заговорила не своим голосом. Женщина подтянулась к уху сына и закричала:

– Куда ты спрятал Джона, сукин сын? Где мой мальчик? Куда ты его спрятал?

Не останавливаться! Идти и идти! К ружью! В безопасное место!

– Это ты во всем виноват! Я говорила, что он слишком мал для охоты!

На крыльце Рита выпорхнула из рук сына. Нога разрывалась от боли, животный страх, какой испытывает подстреленный зверь, схватил Канна за горло. Руки дрожали, глаза всматривались в густой лес, ожидая увидеть блеск хищных глаз, пытаясь предсказать, откуда последует нападение.

Лежа на ступеньках, мать не унималась:

– Сирена! Сирена! Я слышу…

Женщина повернула голову к сыну и, тыча окровавленным обрубком, сказала:

– Я знаю, что ты прячешь в подвале, сукин сын! Твоя новая шлюха! Надеюсь, она отгрызет твой поганый хер! Закончит начатое мной дело!

Послышался смешок, после чего Рита упала, ударившись головой о деревянный пол, и замолчала.

Со стороны леса дул мрачный ветер. Он разносил запах тухлого мяса, как почуял Канн. Запах наживки, которая приближается.

Обхватив Риту под грудью, мужчина затащил ее в дом. Он запер дверь, завалив ее старой мебелью, и услышал крик матери, от которого зазвенели стекла:

– Что ты сделал с моей рукой, сука?

На кухне горела тусклая лампочка. Окна закрыты, плотные шторы не пропускали пламени жизни наружу. Еще несколько часов и ночь накроет деревянный дом невидимой шалью, оставив мать и сына в безопасности до утра.

Успокоительное подействовало. Рита сидела на стуле, обтянутая сухими полотенцами, с кружкой горячего чая в морщинистой ладони, от которой тепло расходилось по всему телу. В висках стрекотали кузнечики. Она вышла рано утром на поле, чтобы полюбоваться туманом, войти в него и ощутить, как холодное течение гладит ее истощенные ноги. Приходилось идти рано утром, чтобы их никто не заметил. Ее и этих двух сорванцов. Мальчишки гонялись друг за другом по полю, поднимая клубы утренней пены, пока солнце открывало свои тяжелые веки на горизонте. Один запрыгнул на спину другого, уронив в спелую траву, и костяшками расчесал сальные волосы на затылке. Рита разняла их мягким голосом: «Канн» – и он встал с брата. И когда они наконец подружатся? Когда перестанут бороться за внимание?

Рита сидела, погрузившись в воспоминания. Разноцветные пилюли рисовали пейзажи, о существовании которых женщина не вспоминала черт знает сколько. Да и существовали ли они вообще? Может быть, это плод ее больной фантазии? Может быть, кто-то управляет ее сознанием?

Как бы то ни было, мать смотрела перед собой, словно все это происходило вживую, словно туман в ее глазах рассеялся, и зрение вернулось. Вот ее мальчики дразнят один другого обиднее, вот солнце моргнуло за стволом дерева и показалось снова. Нет. Это не может почудиться. Уж слишком красиво, слишком… Рита не смогла подобрать больше слов. Красиво. Этого достаточно, чтобы почувствовать себя живой, вдохнуть прохладный воздух, которого, кажется, так много, что можно опьянеть.

Из культи на пол капала кровь. По маленькой капли кто-то выжимал из Риты ту жизнь, какую она вдыхала весенним утром. Горячий чай не обжигал ее руку, чувствительность притупилась. Наверное, дело в таблетках. Наверное.

Курица в кисло-сладком соусе или подгоревшие лягушачьи лапки? Пожалуй, курица.

Канн обмакивал уголок полотенца в таз, почерневший от лесной почвы. Он смывал с матери следы страха, в какой она окунулась. Протолкнув в горло пару капсул транквилизаторов, Канн дождался, пока Рита перестанет биться в приступе ярости, перестанет смотреть на него как на мерзавца, распоряжающегося ее жизнью. Сирена вскоре стихла. Надо было бежать. Но куда? Рита не сделает и шагу из своего дома, разве что для прогулки по их старому парку.

Разорвав на обезличенном теле женщины одежду, Канн стал обтирать каждый кусочек кожи, сминающийся как фольга, которая больше не распрямится. Рита не знала, что с ней происходит, не могла узнать человека, обмывающего ее ноги. Она видела лишь мальчика. Маленького, белокурого мальчика, пытающегося дотянуться до любви, какая горела так же далеко, как звезды.

Женщина поставила остывшую кружку на стол, провожая ее слепым взглядом, и сказала:

– Ты ведь помнишь ту историю? Из твоего детства.

Канн понурил голову, словно обиженная собака, которую ткнули в бок носом ботинка. Он проводил теплым полотенцем по ноге Риты, глядя на тех синих змей, что вились под стирающейся кожей. Когда-нибудь он будет свободен. Когда-нибудь. Но не сейчас.

– Да, мама. Я помню.

– Я хочу рассказать ее. Ты ведь знаешь, как я люблю ее рассказывать.

– Знаю…

Лампочка под потолком закачалась оттого, что Канн задел люстру, поднявшись с колен. Пора было сменить воду. Пока таз наполнялся новой порцией, чтобы закончить начатое, Рита провела языком по зубам, это был ее ритуал перед долгой историей, и сказала:

– Ты всегда требовал к себе внимания. Решиться уйти из дома и стать кочевником… И это в одиннадцать лет. Подумать только. И откуда такие мысли! Ты вышел из дома, собрав самое необходимое: воду, хлеб, коробок спичек и одеяльце.

История, крутившаяся из раза в раз, повторяла саму себя. Одной только Рите она не наскучила.

– Ты надел рюкзак, затянул лямки потуже и пошел по проселочной дороге! Ты все шел и шел, пока не начало смеркаться, – она говорила, не замечая ничего вокруг, не замечая того, как Канн замер позади нее, и вода выбежала из краев таза. – Бродячие собаки вдруг завыли волками, ветер подул страшным голосом, и маленький мальчик затрясся как осенний лист. Один среди пустых полей. Лишь узкая дорожка соединяла тебя с домом, и та, казалось, стирается за горизонтом, следы пропадают. Ты искал озеро, на берегу которого стоит хижина, о какой ты твердил всякий раз, когда садился за обеденный стол.

Канн сжимал кулаки, опираясь на алюминиевую раковину кухни. Металл трещал, выдавая раздражение. Мужчина мечтал лишь об одном. Чтобы за окном уже была ночь.

– Так ведь, Джон? – спросила Рита.

Она окончательно свихнулась. Колода карт в ее голове перемешалась, и теперь ухаживающий за больной матерью сын был Джоном. Черт.

Сложно было оставаться собой, когда имя и роль менялись в зависимости от настроения Риты. Утром тебя зовут Кевин, днем – Канн. Проходит пару часов, как с работы возвращается Роберт. А теперь еще и чертов Джон.

– Нет, – ответил мужчина. – Меня зовут не Джон.

Рита обернулась, услышав ответ. С лица не исчезла глупая улыбка. Она знала – Джон просто играет с ней, как всегда, как в детстве. Рита смотрела и словно подсказывала ему: «Продолжай, у тебя хорошо получается».

– Ты все перепутала, мама. В тот день бежал не Канн. Это был Джон.

Слова слетали с губ сына, он говорил тихо, но при этом знал, что Рита слышит его.

– Он собрал все эти вещи на моих глазах. Он сказал мне, что уйдет навсегда, что найдет домик у озера и останется там. Сказал, чтобы я не говорил ничего родителям. Джон хотел…

Вода уносила воспоминания за собой. Желваки вздулись, глаза заболели, словно на них надавили большими пальцами. Лучше бы Канн ничего не видел в тот день, лучше бы позволил Джону уйти.

– Когда вы с отцом вернулись, ты спросила меня: «Где же Джон, я привезла ему подарок». Твои глаза так сияли… Они сияли при разговоре о нем. – Канн смотрел, как утекает вода. Она не видела перед собой границ, текла и текла, находя щель, оставаясь свободной. – А потом твои глаза налились слезами, когда я сказал, что Джона больше нет. Наверное, первым делом ты подумала, что он упал с жердей, по которым любил карабкаться в сарае. Ты подумала, что Джон умер. В тот момент я словно видел твои мысли. Каждую мелкую деталь. Я ненавидел себя за то, что сделал, я сказал: «Он убежал. Собрал свои вещи и убежал в лес». А ты дала мне пощечину.

Все вокруг погрузилось во тьму. Луна освещала искривленные старыми обидами лица матери и сына. Рита молчала, внимая каждому слову, прокручивала в голове одну и ту же историю, обрастающую новыми подробностями. Запершись в доме, они остались наедине с собой. В их распоряжении была каждая минута оставшихся жизней, чтобы вскрыть правду, которая может оказаться слишком тяжелой.

– Ты сказала отцу, что надо отправляться на поиски. Вы взяли ружья, фонари, теплую одежду. Никто не произнес и слова. Вы метались по углам, пол дрожал от напряжения, с каким вы ступали. – Канн сделал паузу, чтобы проглотить ком, мешающий говорить. – Я сел у двери, сжался в комок и заплакал. Все, на что я был способен. Жалкий трус! Мне стоило поучиться у Джона. У него многому можно было поучиться, правда ведь? – по его лицу скользнула ухмылка, словно блеск острого ножа. – Таких как Джон поискать… Вот кто жаждал внимания. Этот мелкий засранец. Вы выбежали из дома, и я закричал: «Он спрятался на чердаке! Он там! Я соврал вам».

Рита мерила темноту слепыми глазами. Транквилизаторы усыпили ее чувства. Если бы не рассказ Кана о том, как все было на самом деле, женщина бы отключилась. Она сложила бы руки домиком на столе и уснула.

От напряжения, хотелось опустить голову в таз с ледяной водой. И какого только черта он молчал все эти годы? Надо было расстаться с болью, отдать ее тому, кто был в ней виноват. Тому, кто находился на кухне вместе с покрасневшим от стыда и слез мальчишкой, который видел, как мать обнимает чужака, как она бросается к нему на помощь.

– Он все испортил. Знай это! – говорил Канн, и его голос становился звонче. – Своей выходкой он добился твоего внимания, хренов приемыш в один день добился того, чего мне не удавалось одиннадцать лет. Этот ублюдок хотел обвинить меня, хотел обмануть тебя. На самом деле он забрался на чердак и жевал хлеб, считая нас последними идиотами.

Канн выдохнул, глядя на щель между шторами. Свобода была там, не здесь.

– Я проследил за ним. Мелкий засранец обошел сарай и залез по лестнице, которую поставил заранее. Он влез через окно прямо на чердак, отойдя от дома не больше двух сотен метров. Джон сделал это специально для вас. И как удачно. У него получилось.

Лишь дыхание, разгорающееся от воспоминаний, шумело на небольшой кухне. Канн выключил воду, не вынося посторонних звуков. Его пронзила дрожь.

Сейчас, когда обратный отсчет жизни начал мигать, предупреждая о скором переключении сигнала на черный, кромешно черный, Канн решился рассказать матери обо всем. Лжи не место в душе перед смертью.

Канн не успел открыть рот, когда Рита произнесла первой:

– Почему вы с братом называли поросенка Кори Бульдогом?

Лезвие обнажилось. Мужчина обернулся, держа в руке холодный металл. Вопрос Риты раззадорил его.

– Кори крепко кусался. Уж Джон-то это знал, – ответил Канн.

Нет. Рита оставалась за тяжелой завесой таблеток. Она не слышала ни единого слова, что сказал ей сын. В висках стрекотали кузнечики…

– Я так рада, что мои мальчики подружились. Ты ведь знаешь, как для меня это важно. Правда, Канн?

Он сжал в кулаке нож так, что тот заскрипел. Канн сделал все быстро. Очень быстро. Он потушил луну, освещающую лицо Риты.

Глава 37

Ворота сарая открылись. Длинная тень, освещенная звездами, прокралась в темное помещение. Скот спал, не заметив появления человека.

На высоте нескольких метров во главе с петухом спали курицы, втянув клювы в туловище. Из загонов слышались похрюкивания и сонные шевеления скотины. От дневной жары не оставалось и намека, озноб пробирал до костей одетого в одну пижаму мальчишку. Сон все никак не приходил, Канн ворочался в постели битый час, пока не решил подышать свежим воздухом. Он где-то слышал, что это помогает уснуть. Еще лучше, где-то слышал Канн, погладить домашних животных перед сном.

Мальчик насвистывал детскую песенку, проходя вдоль загонов. Он вглядывался в темноту и различал светлые пятна: комья свернувшихся овец, коз. Подобравшись к следующему загону, Канн понял, что в нем спят поросята. Малыш прижал задвижку к двери и потянул в сторону. Ворота скрипнули и открылись.

Ладони испачкались грязью, склизкими следами жизни животных. Наконец Канн дотянулся до поросенка. Мальчик хотел погладить хрюкающее создание прежде, чем вернется в постель, чтобы к нему пришли яркие и добрые сны. Канн схватил за копыто и поволок к себе поросенка. Он был размером с пуделя, таким глупым, что проснулся только тогда, когда мальчик уже держал его двумя руками. Хряк забил копытами и завизжал, но Канн быстро его успокоил. Он вонзил кухонный нож в шею розового пуделя с упругим завитком хвостика так, что лезвие едва не показалось с другой стороны, где была рука Канна.

Поросенок сделал несколько последних всхлипов, шаркнул копытцем, пытаясь убежать к маме-свинье, но было уже слишком поздно. Мальчик проскрежетал сквозь зубы, из которых надувались пузыри желчи:

– Отправляйся вслед за Кори.

Сжимая деревянную рукоятку, Канн закрыл загон для свиней. Ни одна живая тварь в сарае не успела проснуться. Паркер-младший сработал быстро и четко.

Однако этого ему было мало. Мальчик шел вдоль загонов дальше, пока не нащупал свежесть металла. Огромный загон Мэгги. Канн провел ножом по воротам, прошептав о своем присутствии. Он здесь.

Задвижка с трудом поддалась, и Канн прошептал:

– Мэгги-бэгги бум!

На его плечо упало нечто тяжелое. Будто курица камнем рухнула вниз. Ноги вдруг подкосились. Позвоночник сложился вдвое.

– Так это был ты? – спросил Роберт Паркер.

Лезвие выскользнуло из вспотевшей ладони Канна и, зазвенев о металлическую решетку, пронзило ее как масло. На глубине нескольких метров послышалось дрожание успокаивающегося ножа.

Роберт поднял Канна за воротник так высоко, как только мог, и мальчик завизжал громче мертвого поросенка.

Глава 38

Час пик.

Люди спускаются в метро, пытаются втиснуться в забитые вагоны электропоездов. Эскалаторы перетаскивают недовольных работяг, хотя самый тяжелый день еще впереди – пятница, после которой наступит долгожданный отрыв. Жизнь так и делилась: с понедельника по пятницу, с пятницы по понедельник.

Терри следил за лицами, поднимающимися на поверхность, пытался угадать чужие судьбы, но, как под копирку, видел одну и ту же – свою, несчастную и одинокую.

Следующий поезд в направлении станции Спасская, места пересечения трех центральных вестибюлей метро, откуда на схеме расползались длинные разноцветные линии, отправлялся через несколько минут. На платформе, где стоял высокий худой человек, скрывающий избитое лицо под капюшоном, толпились сотни людей в ожидании задержавшегося поезда.

Пытаясь сконцентрироваться на желтой линии под ногами, пытаясь собрать двоящуюся картинку воедино, Терри Коул не заметил, как к нему подошел старик. Он был в сером протертом пальто, с большим чемоданом, какой используют в таком возрасте лишь по двум причинам, как считал Терри: либо для семейного путешествия, либо для возвращения из командировки от любовницы.

Поезд промчался в считанных сантиметрах от головы Терри. Ветер потрепал мокрые волосы, высунувшиеся из-под капюшона. Многотонная машина загудела. Хватило бы одного неловкого движения, какое кишело вокруг, для того чтобы Терри Коул размазал свою физиономию о боковое зеркало подземного червя.

– Не стоит так близко подходить. Ежегодно в метро погибает около десяти человек. Бесчисленная песчинка. Оттого, должно быть, неприятно оказаться среди их числа.

Старик. Его голос походил на испорченную скрипку или на инструмент в руках плохого танцора. Хриплый, словно прорывающийся сквозь радиопомехи, сигнал.

Терри обернулся, но не успел разглядеть того человека. Автоматические двери поезда открылись, и из них хлынула толпа. Иностранец оказался в самой ее гуще. Искаженные ненавистью и усталостью лица, осуждающе глядели на Терри, словно желая ошпарить горячим взглядом.

Что-то задело его в словах старика. Глупые, даже дерзкие, фразы. Кто он такой? Самодовольных хрыч, считающий, что знает жизнь как свои пять пальцев?

Толпа вновь прошла мимо Терри, на сей раз, наполняя вагон.

Иностранец почувствовал, что на платформе остались он и этот чертов старик. Тогда Терри посмотрел на него. Высокий, примерно с него ростом, сгорбившийся, словно для того, чтобы утащить голубой чемодан, старик смотрел из-под черной шляпы, скрывающей большую часть лица, с умоляющим взглядом. Он ждал помощи, не в силах поднять багаж.

Мысль пробежала как импульс. Терри Коул подхватил чемодан, и едва смог оторвать его от земли, занеся в поезд. Старик последовал за ним.

После объявления поезд тронулся с места. Люди в едином ритме шелохнулись и, втираясь друг в друга, двинулись к следующей станции.

– Странно, не правда ли? – спросил старик, прокричав на ухо Терри.

– Что?

– Бывает, скрываешься всю жизнь, избегаешь людей, встреч. А потом заходишь в метро.

Иностранец окинул старика взглядом с ног до головы. Сильный профиль уставился на двери вагона. Голос будто исходил из глубины. Из сознания Терри.

Шаря в кармане, мужчина искал то, что должно было спасти, дать последний шанс на спасение. Часы. У него было полчаса, чтобы добраться до места встречи со своим личным дьяволом. Но карман оказался пуст. Хмурые воды Невы поглотили старенький Нокиа, и теперь иностранец мог положиться лишь на удачу. Черт, подумал про себя Терри.

– Вы меня слушаете? – спросил старик.

Настырный. Лезет как банный лист. Вот уж кто на самом деле одинок. У Терри есть хотя бы виски, лучший собеседник из всех, с кем иностранцу довелось говорить. А у старика кто? Разве что геморрой.

Терри осклабился, понимая, что его судьба через пару десятков лет будет походить на это же потертое пальто и чемодан в качестве надежд. Конечно, если он проживет столько.

Старик помялся, понял, что его слушают, и продолжил:

– Вижу, вам тоже приходится не сладко при одной мысли о кишащем вагоне метро, о человеческих запахах и привычках. Они словно захватывают тебя.

Сам того не ожидая, Терри встрепенулся. Нечто знакомое было в словах старика. Пугающе знакомое. Речь шла о Терри Коуле. Не иначе.

У соседней двери поезда стояла колонка и поющий парень, одетый как хиппи, пел:

– I’m on the hightway to Hell[5].

Люди оборачивались, не понимая, как музыканту удалось втиснуться в поезд, и отводили взгляд. Девушка с растянутой шапкой в руках ходила по вагону, собирая мелочь. Когда она протянула вязаную шапку Терри, он отпрянул, словно фокусник в цирке предложил вытащить из нее кролика.

Никто, казалось, не понимал смысла этих строк. Для одного лишь Терри они означали больше, чем незнакомые люди вокруг. Скоро он окажется в аду.

Поезд остановился в туннеле и некоторое время не двигался. Казалось, секунды тянутся вечность. Пассажиры замолчали, подняли отупленный взгляд от экранов сотовых, оглядевшись. Толстые железобетонные плиты смотрели на них со всех сторон. Если задуматься, погибнуть от того, что консервную банку сожмет невероятных размеров пресс, должно быть безболезненно. Если задуматься еще, то становится не по себе.

Прислонившись к двери, где красными буквами была надпись «Не прислоняться», музыкант повторял одну и ту же строчку:

– I’m on the hightway to Hell.

Черт. А у него неплохо выходит, подметил иностранец.

– Когда я был молод, мой сын… – старик закашлял, собрав на себе недовольные взгляды. Он все еще был здесь. А Терри все еще держал голубой чемодан за выдвижную ручку. – Простите. Чертова старость. Не проходит и дня, чтобы я не почувствовал новой занозы в заднице.

Единственной занозой, какую ощущал Терри, был этот старик. От него пахло пылью вперемешку с туалетной водой. Иностранец впервые задержал на нем взгляд, всмотрелся в профиль незнакомца. Хватило одного мгновения, чтоб Терри Коул почувствовал, как кровь в венах застывает в металлические прутья, и тело сжимается от давления внутри. Поезд сдвинулся с места, и мужчина в черном капюшоне пошатнулся. Ноги задрожали так, что Терри едва устоял.

Из-под шляпы, над правой бровью старика зияла высохшая рана, омертвевший участок кожи, расколотый на несколько частей. Широкая челюсть, высокий лоб. Глаза впали под тяжестью лет в глазницы.

Высокий, чрезвычайно высокий человек, при виде которого Терри Коул сгорбился и стал похож на старика в потертом пальто, продолжил:

– Так вот. Мой сын как-то раз попытался сбежать из дома.

Мужчина в шляпе повернулся и уставился на иностранца.

Улей вместо глаза Терри засвербел. В нем закопошились тысячи пчел, какие не могли выбраться наружу.

Эту лошадиную челюсть, щелкающую зубами при улыбке, Терри Коул не забудет никогда. Сколько бы лет ни прошло, каким бы Джон ребенком ни был тогда, этот оскал останется в памяти. Он выжжен, словно клеймо на шкуре домашней скотины.

Человек посмотрел на блестящие часы и сказал:

– Сдается мне, ты опоздаешь. Осталось всего десять минут, – высокий, как уличный фонарь, старик отвернулся. – Это безнадежно. Пустая трата времени. Впрочем, как и всегда.

Гул мчащегося поезда заглох. Голова закружилась. Огни вокруг мерцали. Терри Коул зажмурился, а когда открыл глаза, одной пчеле все же удалось улизнуть из улья. По щеке покатилась слеза.

Поезд остановился. Следующая станция «Спасская», конечная станция, говорил голос из динамиков.

Иностранец не отрывал взгляд от высокого человека, какой направлялся к выходу. Фигура, сравнимая с одним лишь ферзем на шахматной доске, растворяясь в толпе.

Бросившись за стариком, Терри почувствовал, как что-то мешает, не позволяет рвануться вперед. Это был чемодан. Тяжелая туша все еще была в руках иностранца. Терри подумал о том, что скрывается в чемодане. Тела. Десятки загубленных жизней, что Джон однажды увидел в лесу. Багаж, с которым не расставался этот дьявол.

Наплевав на чемодан, мужчина бросился к дверям. Иностранец наткнулся на спину, когда сзади послышалось:

– Эй ты! Забери свой чемодан!

Терри хотел было сделать вид, что этот мерзкий голос не задел его, но поднимающиеся взгляды со всех сторон не позволили этого. Мужчина в футболке с изображением группы КиШ[6], из-под которой выглядывал волосатый живот, указывал толстым пальцем на голубой предмет в центре вагона. Пассажиры смотрели на этих двоих.

– Я видел, как ты зашел с чемоданом на предыдущей станции. Если хочешь свалить, то забирай его с собой!

Кулаки сжались. Теперь стало ясно, откуда доносился запах пивной бочки.

Толпа зашелестела как осенняя листва на ветру. Шепот передавался от одного человека к следующему, пока не поставил на уши целый вагон. Кто-то поднялся со своих мест, разглядывая человека в черном капюшоне, кто-то закрыл своим детям глаза в ожидании стычки.

– Ты что глухой? – повторил мужик. Он надеялся, что это отпугнет незнакомца.

Иностранец осмотрел вагон, и в этот момент вспыхнуло пламя. Свет ударил в глаза, едва не сбив Терри с ног. Когда вспышка потухла, за ней показалась маленькая девочка, держащая в руках телефон. Искра разожгла в Терри огонь. Он выхватил из рук ребенка мобильник и разобрал на винтики, приложив со всей силы о пол. Девочка заплакала, пассажиры загудели громче полицейской сирены, а мужик с КиШом на обвисшей груди пошел на таран.

Когда Терри Коул просунулся в закрывающуюся дверь, высокая фигура уже исчезла. Иностранец знал, что он мог двинуться лишь в одном направлении. Наверх. На поверхность.

Толпа раздвинула автоматические двери и в панике вырвалась из вагона. Голубой чемодан снесли с дороги, испугавшись того, что в нем может быть бомба. Пассажиры указывали пальцем на взбирающегося по лестнице мужчину. Маленькая девочка покраснела и не могла успокоиться. Несколько человек бросились вслед за неизвестным и затерялись в толпе.

Терри гнался за призраком прошлого. Он должен положить этому конец. Расталкивая толпу, сумасшедший карабкался по эскалатору. Наверх! К ответам!

Серая фигура исчезла, но Терри Коул заметил, как она завернула в арку.

Иностранец забежал во двор и почувствовал, как горло сжалось. Наступила темнота, густая как грозовые тучи. Вот-вот должен пойти дождь, подумал Терри. Но вместо этого мешок на голове затянулся так сильно, что последующий удар показался глухим, словно холостой выстрел.

Глава 39

Он бросил нож сразу после того, как замахнулся и рассек воздух над головой матери, обрезав провод, на котором висела лампочка. Свет потух. Впрочем, Рита этого не заметила. Слепые глаза не реагировали на свет. Тело сжалось, когда лампочка разбилась у ног женщины. Осколки поцарапали лодыжки, отчего Рита взобралась на стул. Стало холодно и жутко. В темноту, царившую в мире Риты Спаркс, стали проникать незваные гости. По телу пробежала дрожь.

– Канн? – сказала мама. – Канн, ты здесь? Мне очень страшно.

Вечер садился за окном. По лесу пробегал ветерок, обещающий тихую ночь. Сама природа готова была защищать деревянный домик в лесу.

Канн не мог сдержать терзающих мыслей. Они вырывались из тьмы, из того колодца, что мужчина закрывал все это время чем мог: лживыми оправданиями, на место которых вскоре пришла водка. Он сидел на полу, взъерошив волосы по вискам и затылку. Таблетки не помогали. Алкоголь спасал лишь на время. А когда приходилось смотреть правде в глаза, дьявол тянулся к его сердцу, с каждым разом оказываясь все ближе.

Как же Канн устал. Устал тянуть две судьбы вместо одной. Устал скрываться в чертовом лесу, когда жизнь, самая настоящая жизнь, ждала Канна за пределами непроходимой чащи. Только двое знали сюда дорогу. Но из них остался лишь он. Конец был близок как никогда. Предстояло выйти из туннеля на свет, обжигающий глаза.

Рита закричала:

– Канн!

– Заткнись! – ответил он.

Женщина нашла, откуда доносился голос, но не могла его узнать. Она перебирала все известные тембры и интонации, чтобы сказать себе: «Говорит незнакомец».

– Это ты во всем виновата! Из-за тебя я стал таким!

Осколки на полу задрожали. Голос срывался на крик, яростный вопль сожаления, который Канн сдерживал с самого детства. Он вынужден был молчать. Слишком маленьким, слишком слабым он был в то время. Но сейчас все иначе…

– Ты должна была защищать меня! Меня! А не этого щенка! – говорил Канн. – Почему? Почему он, а не я?

На глазах Риты Спаркс выступили слезы. Она не понимала, в чем виновата. Не могла отыскать в памяти того, о ком говорил Канн. Ее мальчики такие дружные… Они всегда заступались друг за друга. Если это снова глупая детская шутка, то она зашла слишком далеко, очень скоро Канну придется извиняться. Лицо Риты стало сердитым, словно она готова была схватить малыша за ухо и отправить в угол, в самый страшный угол, которого Канн боится до сих пор. Однажды на кончик носа ему спустился огромный паук, тарантул, не меньше. Малыш и сейчас описал бы его колючие черные лапки и дюжину выпученных глаз, какие уставились на него с ленточки паутины.

– Я больше не ребенок! Не смей смотреть на меня, как на мальчишку! Я подтирал твой зад, когда ты садилась мимо унитаза! Отвернись от меня!

Рита будто не слышала грозного тона. В висках застрекотали кузнечики, и женщина легла на сырую траву. Через нее, прямо перед глазами, прыгали те самые не унимающиеся зеленые скакуны, летали красивые бабочки и кружили ястребы. Свежая роса намочила волосы Риты Спаркс, и она вздрогнула.

– Слышишь меня? – сказал Канн. – Я кому говорю!

Он вскочил с пола и, сжимая налитые кровью кулаки, бросился на мать. Им овладела злоба, какую приходилось держать при себе, какую он не посмел выплеснуть ни единого раза за те десять лет, что они с Ритой живут в лесу. Канн устал быть послушным сыном. Он устал быть тем мужем, которого никогда не вернуть. Устал! Устал! Устал!

Мальчик схватил женщину за шею и потянул за собой. Рита дергала ногами, в которые вонзались осколки прошлого. Мелкие стеклышки. Ничего серьезного. Она сталкивалась с чем похуже. Канн дотащил мать до комнаты и бросил на кровать. Панцирная сетка утонула и подбросила невесомое тело Риты. Женщина свернулась в клубок, какой будет не так просто распутать.

Схватившись за голову, Канн почувствовал себя слепым. Вокруг темнота. Слышно лишь собственное дыхание. Сердце стучит так, словно готово взорваться в груди.

Мальчик сидел на полу в своей комнате, прижавшись к краю кровати. Чувство невозвращенного долга разрывало изнутри. Это ему должны были. Это его должны были любить, а не Джона.

Канн посмотрел в сторону шкафа. Ружье. Коробка крупнокалиберных патронов. Хватит, чтобы перебить целую стаю.

Ему не нужна стая. Достаточно одного раненого зверя.

Глава 40

Напротив стоял абориген, впервые увидевший современного человека. Держа в руках нож, он не знал, как с ним поступить. Бросить, ударить им или закричать, позвав на помощь. А может быть, покончить с этим? Вонзить лезвие себе в шею, чтобы насладиться трепетом хищника, питающегося свежей добычей, а не истекающей кровью падалью?

Не решаясь сдвинуться с места, подобие человека выдыхало разогретый от вспыхнувшего шанса воздух. Шанса на нечто большее, чем смерть в вонючей могиле.

Эмма была сильной, великан кормил ее вот уже целую неделю, чтобы воспользоваться представившимся шансом. Она видела, как нож прорежет кожу великана, как хлынет кровь. Джек, или Роберт, каким было его настоящее имя, сильнее юной девушки, но он не выстоит, если холодный металл ударит в живот. Эмма Пратт видела, что внутри этого существа. Кровь. Точно такая же, как у всех. А значит, его можно убить.

– Ну же. Не глупи, Эмм, – сказал Роберт Паркер.

Когда среди ночи с пятиметровой высоты упал нож и зазвенел рядом с матрасом, журналистка подпрыгнула. Наверху шевелились тени, слышались голоса, и Эмма узнала их. Великан резал металлическим голосом мальчика.

– Брось этот чертов нож!

Эмма не знала. Она не знала, как поступить, не знала о том, что может спасти от лап дикого зверя. Виной всему тьма, в которой она прибывала несколько недель. Тьма ослепила ее.

Брызги от упавшего лезвия прикоснулись к щиколоткам журналистки. Капли фекалий сползали по стенам подвала, образуя выступы и извилины, схожие с корой деревьев. Эмма Пратт привыкла к зловонному запаху, научилась засыпать, не думая о смерти. Будни не многим изменились. Девушка проводила дни все в той же дыре, что и последние двадцать лет, не было лишь надоедливой мамаши, но этому Эмма была даже рада.

Сейчас, когда в ее руке сжата власть длинной в двадцать сантиметров с зазубринами, девушка чувствовала себя аборигеном, отстаивающим свое право на землю. Именно так. Первым, что пришло на ум, оказалась свобода размером в пару квадратных метров, а не жизнь. Жизнь Эммы Пратт помещалась в могилу.

В конце концов, она выронила нож, не представляя, как с ним поступить. Эмма упала на колени и заплакала. Когда слезы сменились смехом, Роберт понял, что ждать больше нельзя. Журналистка не выдержит здесь ни дня, превратится в мешок с костями, станет ни на что не годной. Заложив лезвие за пояс, великан поднял журналистку и водрузил себе на плечо.

Роберт поднялся наверх, к перепуганным животным, кричащим в загонах о пропаже поросенка. Они не знали, что мальчик, поливающий их из шланга во время жары, тот мальчик, что был не многим больше пропавшего поросенка с завитком хвостика, вонзил ему нож прямо в горло. Никто бы не мог этого подумать.

– Этот день настал, Эмм, – говорил Роберт, поднимаясь по лестнице. – Уже совсем скоро перед тобой будет тот шанс, который я обещал. Я сдержу свое слово, Эмм.

Скоро все кончится, Эмм. Скоро…

Все вернулось на круги своя, ничто больше не разрушит мечты человека с большим сердцем. Пусть и наполненное дерьмом. Ничто не разрушит его планы. Все будет так, как он этого и хотел. С этими мыслями засыпал Роберт. Он знал, что ночь выдастся непростой, сон будет скрываться от него, бежать, заметая следы, пуская охотника по ложному следу. Но все обернется тем ветром, что разожжет пожар. Повсюду расставлены ловушки. Если понадобится, Роберт испепелит все вокруг.

Тени наверху растворились. Эмма укрылась в углу и плакала оттого, насколько жестокой была с ней судьба. Лепесток надежды блестел, а затем мерк во мраке.

Темнота не позволила журналистке разобрать ни буквы в послании, брошенном маленьким мальчиком. Она не прочитала узоры, отпечатавшиеся на обратной стороне листа от сильного нажима. Пальцы огрубели настолько, что не могли ухватиться за ниточку света.

Несмотря на то, что Эмма Пратт стала настоящим кротом, глаза даже днем не могли различить надпись, которая взмахнула бы ножом вместо Эммы.

НЕЛЬЗЯ НОЧЕВАТЬ В ДОМЕ, ПОРАНЬ СЕБЯ

Эмма не знала, сколько прошло времени. Она помнила ночь, упавшее лезвие, помнила ту силу, с какой сжимала деревянную ручку ножа, когда к ней спустился ее личный дьявол. А дальше – пустота. Черный экран.

Став земляным червем за время, проведенное в подвале, девушка подумала, что проснулась в раю. Было так ярко, что перед глазами появлялись черные круги. Голова хотела лопнуть от напряжения. Неужели это конец? Неужели она умерла?

Нет.

Осмотревшись, Эмма поняла, где находится. Загон, похожий на тот, в котором содержится скот. Сегодня скотом была журналистка. Озлобленным. Сильным. Нагим.

Раннее утро. За стеной, в кромешной тишине, слышались звуки природы. Пение птиц, шелест травы, стрекот насекомых. От свободы Эмму отделяли высокие деревянные стены со щелями и нечто, напоминающее ворота. Журналистка посмотрела на небо. Сколько она его не видела? Сколько времени провела в заточении?

Прохладный утренний воздух был куда приятнее нечистот, обволакивающих Эмму Пратт в могиле.

Журналистка прислушалась и поняла, что кроме звуков природы рядом с ней есть другая жизнь. Люди. Голоса.

Это были дети. Они о чем-то спорили, обзывали друг друга, срываясь на крик. Жизнь. Как же Эмма скучала по ней.

Журналистка прильнула к стене, за какой слышались голоса. Она буквально ощущала их вибрацию, слышала, как бьются чьи-то сердца, потому что свое, как казалось, остановилось во мраке подвала. Эмма гладила стену, разделяющую ее с теми ангелами, а затем начала бить кулаками, пытаясь достучаться до жизни.

– Эй! Я здесь! – кричала она. – Вы слышите? Меня зовут Эмма! Эмма Пратт! Меня похитили!

Она кричала и кричала, боясь замолчать, боясь остаться в гниющей тишине, где журчат ручьи коровьего помета. Слезы наворачивались на глаза и, переполнив воспаленные веки, падали под ноги. Девушка не могла остановиться, она тянулась к людям, к тем, кто слышит ее, кто может протянуть руку в ответ.

– Где я? Когда это все закончится? – продолжала Эмма.

Не получив ответа, журналистка упала и заплакала, впившись в волосы. От воцарившейся тишины тело дрожало. Неужели ей показалось? Неужели происходящее лишь галлюцинация, мираж в чертовой пустыне? Нет. Этого не может быть. Опять. Снова. Игра пошла на новый круг. Бесконечный круг ада.

Вскоре тишина растворилась в шепоте. Детский, но четкий и серьезный голос:

– Когда откроются ворота – беги!

Сердце Эммы замерло. Это был не мираж! А если и так, то он впервые заговорил с ней.

– Что? – сказала девушка. – Что ты сказал?

Но было слишком поздно.

Раздался механический звук. И две пары детских ножек зашуршали по траве, сбивая росу. Эмма слышала, как бьются их сердца, как в них бьется страх, первобытное чувство, без которого не удалось бы выжить в немыслимом забеге. В охоте.

Сердце набирало обороты, готовясь обратиться в бегство. Легкие насыщали кровь кислородом, зрение обострилось. Эмма знала, что ей нужно делать. Бежать! Бежать со всех ног!

Ворота загона открылись.

Впереди две сотни метров чистого поля.

А за ним лес. Густой. Незнакомый. Кровожадный.

Эмма Пратт сделала в точности, как сказал голос. Она бежала. Бежала так, что, черт возьми, сама от себя не ожидала, проносилась ветром по влажной траве, рассекая воздух.

Забежав в лес, девушка услышала оглушительную сирену, знакомую ей по дням, проведенным в могиле. И выстрел. Первый. Предупредительный. Журналистка остановилась и увидела позади два загона, предназначенные для лошадей, какие дожидаются сигнала, чтобы начать гонку на ипподроме. Ее и тех детей держали в загонах как животных.

Второй выстрел. Отсчет, после которого начнется охота. На кону стояло все. Жизнь.

Ветви затрещали под ногами. Эмма будет хвататься за шанс зубами, вырывая их с корнем, если придется.

Третий выстрел. На старт – внимание – марш! Охота началась!

Девушка скрылась в лесу. Играла музыка. Она исходила из динамиков, крепившихся на стволах деревьев и уходивших в чащу. Классика мировой музыки. Этот урок Эмма запомнит на всю оставшуюся жизнь. Если протянет хотя бы несколько минут.

Сучья, устилавшие землю, впивались в голые ступни. Стволы сосен разрывали нагое тело. Лес густел. С каждым метром вырастали новые деревья, заслонявшие солнце. Становилось по-настоящему холодно, несмотря на высокий темп Эммы Пратт. Она бежала со всех ног, пытаясь скрыться от нагнетающейся музыки.

Заиграл марш. Сердце забилось быстрее. Мозг работал на полную катушку, словно нечто гнало журналистку в этом направлении. Эмма пробиралась сквозь чащу, перепрыгивая поваленные деревья и оббегая упрямых великанов, стоявших на ее пути.

Играл марш, и Эмма бежала, представляя, как загоны затерялись в лесу, как впереди светлеет шоссе, на котором она остановит автомобиль и навсегда оставит это место. Эмма умрет для всех. Она начнет жизнь сначала. Вот так: не оглядываясь на прошлое, не вспоминая тех дней, проведенных в пасти дьявола, журналистка начнет все сначала. Она больше никогда не будет Эммой Пратт. Никогда не будет Катрин. Нет! Только не Катрин!

Холод сковывал движения. Мышцы становились тугими, изо рта вырывался пар.

Весной погода непредсказуема. Капризна как дитя. Ночью иней покрывает коркой мох, а днем солнце растапливает его в игривые ручейки.

Эмма не заметила, как наступила ночь, как ее сковал иней страха, не позволяющий сдвинуться с места. Лес погрузился во тьму. Ветви изрезали ступни. Легкие наполнил ледяной воздух. Журналистка обняла дерево, не видя перед собой дороги. Темные столбы выстроились в сплошной забор, не было ни единого блика света, в котором бы уместилось шоссе.

Выдохнувшись, девушка сделала шаг и провалилась в яму. Нога соскользнула, и Эмма скатилась на дно канавы.

Вдалеке послышался бой копыт. Земля дрожала. Вместе с ней дрожала и Эмма.

Неправда, что перед смертью жизнь пробегает перед глазами. По крайней мере, у журналистки не пробежала, не всплыли в памяти лучшие моменты. Может быть, их просто не было…

Правда лишь то, что перед смертью все вокруг умолкает, величественный марш затихает в динамиках и начинает играть в сердце. Оно бешено колотится, дрожит так, что тело цепенеет.

Эмма услышала ржание кобылы. Она слышала его и раньше. Но на пятиметровой глубине оно не было таким красивым, таким гордым. Девушка представила, какая, должно быть, красивая лошадь издает этот звук. А затем увидела ее вживую.

Да. Она очень красивая.

По щеке Эммы Пратт пробежала слезинка. Выстрел стер все воспоминания, стер мечты, какие одолевали девушку в самые темные времена, какие согревали в груди надежду. Пуля вгрызлась в сердце и прекратила бесконечное бегство. Хватит. Эмма достаточно настрадалась.

Мэгги поднялась на дыбы и, перепрыгнув канаву, ринулась дальше. Роберт искал добычу. Он шел по ее следу, чувствуя запах страха. Хороший охотник не упустит добычи. Он загонит ее в угол, а затем выпустит мозги одним выстрелом.

Глава 41

Обивка диванов из натуральной кожи. Обивка стульев из натуральной кожи. Столы из красного дерева. Приглушенный свет. Бизнес. Скорее, хобби. Такое же развлечение, как охота на людей, как содержание их в подвалах. Занятие, возбуждающее мозг. И не только.

Ресторан Голубая вишня был закрыт для посетителей, однако двоим все же удалось проникнуть внутрь. За столом сидел мужчина и грязное, израненное подобие человека.

От лысины, намазанной лосьоном, свет отражался и загорался еще одной лампочкой. Вытянутая голова со скопившейся на затылке кожей даже сидя казалась высокой как уличный фонарь. Старик в черном дорогом костюме разглядывал человека напротив.

Под холщовым мешком, в котором царила тьма, бегали эмоции ужаса, раздавался мычащий крик. Джон бился до тех пор, пока веревка не стерла русла багровых рек на и без того растерзанных запястьях и щиколотках.

Роберт Паркер одним движением снял пыльный мешок с головы иностранца. Джон некоторое время привыкал к свету, к тому, что тело привязано к стулу, обитому черной кожей, скребущей по израненным конечностям как наждачная бумага.

– Джон, Джон, Джон, – сказал Паркер-старший. – Сколько лет, сколько зим, как говорится. Честно говоря, я даже забыл, как ты выглядишь. Эти острые скулы, худые руки, торчащие ключицы…

Не поднимая глаз, Джон сплюнул на пол. Он не смог забыть, как выглядит этот дьявол. Лысый череп придавал еще более пугающий вид. Бог смерти.

– Не держи на меня зла, лады? Я понял, что ты не успеешь на встречу, и решил тебя поторопить. Видишь ли, у меня сегодня еще много дел. Надеюсь, я тебя не сильно напугал?

Вслед за лысиной блеснул зуб, когда великан попытался улыбнуться.

Годы забрали его прежний стан. Голос, если и походил на лязг металла, то лишь притупившегося, того, что не разрежет и листа бумаги. Прошлое, от которого Джон бежал, оказалось на расстоянии вытянутой руки, дожидаясь, пока он выдохнется, наслаждаясь забегом жертвы.

Роберт продолжил:

– Эй, Джон! Подними на меня глаза! Взгляни на своего папочку! Ха-ха!

Нет! Какого черта? Почему Джон до сих пор его боится? Почему не может посмотреть в эти глаза без слез? Он больше не мальчишка! Он больше не грязный поросенок, живущий в свинарнике!

– Джо-он! Я жду-у!

Лошадиные зубы светились. Огромные. Пугающие.

Закусив щеку, чтобы сдержать крик, Джон поднял голову.

– Ну вот. Так-то лучше, – сказал великан. – Неужели ты думал, что сможешь спрятаться, убежать от папочки? Должен признать, ты выбрал неплохое место. Россия – страна, в которой легко потеряться. Но, знаешь ли, в ней так же легко найти. Парадокс.

Разведя руками, великан раскрыл ладони, показывая, что ему нечего скрывать, что он пришел получить ответы. Ресторан пустовал. Ни охраны, ни камер видеонаблюдения. Роберт справился с Джоном в одиночку. Как с ребенком.

– Вижу, ты не расположен к болтовне, – продолжил Роберт. – Тогда давай к делу. Я буду спрашивать, а ты отвечать.

Его лицо постарело. Пятнадцать лет не прошли без следа. Необузданная злоба смялась в изюм, выдохлась как открытая бутылка вина.

– Где Канн и Рита? – спросил Паркер-старший.

– Откуда мне знать?

– Не валяй дурака! Вы встречались с Канном сегодня. Думаю, ты сказал ему, что облажался, что план провалился. Поэтому он так быстро ушел, не так ли? Я должен был взять вас обоих, но твой брат оказался куда умнее тебя. Хотя… Имея такого брата, как ты, Джон, я бы не чувствовал себя в безопасности.

На черепе забегал огонек. Роберт засмеялся. Джон едва не оторвал себе кисть, желая вмазать этому мудаку по обвисшим щекам.

– Я следил за тобой, Джон. Думаю, ты заметил мои послания, – сказал великан, успокоившись. – Это ты привел меня к Канну. Ты и твоя бездарность. Надо же. Стоило надавить, как ты позвонил брату. Побежал за помощью, слабак!

– Заткнись! Твою мать, заткнись!

Паркер-младший не выдержал и закричал. Не обращая внимания на боль, на то, что веревка скоро прожжет плоть до костей, Джон пытался подняться, хотел встать, чтобы покончить с этим. Он готов был пожертвовать своей жизнью ради брата и матери. Если Роберт доберется до них… Если он… Джон не простит себе этого.

– Успокойся, сынок. Я знаю, что Канн здесь. В этом славном городишке. И должен сказать, без твоей помощи, я бы не справился!

– Я убью тебя, ублюдок! Давай! Развяжи меня, и я втопчу тебя в такое дерьмо, которого ты еще не видел!

Великан притих. Смех сменила золотая улыбка. Он остался непроницаемым.

– Ну, ну, ну! Подумай о шансе, который я могу тебе дать, – сказал Роберт Паркер. – Ты сдаешь брата и мать, а сам остаешься целым и невредимым. Это не в моих правилах, ты же знаешь. Но когда речь идет о трофее, мелкой добычей вроде тебя можно пожертвовать, – великан сделал паузу, какую должен был заполнить привязанный к стулу мужчина. – Скажи адрес, Джон! Где скрываются эти голубки?

Они столкнулись взглядами. Джон презирал сидящего напротив тирана всем своим видом. Капилляры на белках глаз лопались от ненависти к этому существу. Животное. Тварь. Не человек.

– Подумай, Джон! Ты всегда жил в дерьмовых условиях, пока они спали в доме, в теплых кроватях. Наверняка, они и сейчас живут лучше тебя. Неужели об этом вы договорились с Канном? Тебе – жалкая жизнь пьяницы, а ему – любимая мамочка? Ты пропиваешь те деньги, которые вы украли у меня, проводишь ночи в подвальном баре, где тебя все знают, – Роберт перевел дух, позволяя Джону обдумать его слова. – Я дам тебе столько, что хватит на пожизненный абонемент виски. У тебя будет то, о чем ты мечтаешь.

Иностранец покачал головой. Нет. Он не предаст, не опустится так низко.

Ресторан наполнился едким смехом. Все вокруг было отражением черной души Роберта Паркера, его вывернутой наизнанку сущности. Черная мебель. Запах натуральной кожи. Абсолютное зло.

– Скольких детей ты убил, сволочь? – спросил Джон. – Сколько костей на твоих руках, а?

– На твоем месте я бы не переживал об этом, – ответил великан. – Думай о том, чтобы не стать следующим. Так что заткни свой рот и говори только то, о чем я спрашиваю.

Джон так и сделал. Послушный мальчик.

Ему было противно от того, каким он стал. Точнее, каким он остался спустя пятнадцать лет. Жалкий поросенок.

– Время идет, сынок. Пора принимать решение. Чья шкура тебе дороже: матери и брата, которые тебя никогда не любили, или собственная? Уж поверь, представься им такой шанс, они бы сдали тебя с потрохами.

Наконец, Паркер-младший не выдержал и плюнул в лицо великана.

Роберт поднялся. Высокий. Все такой же высокий.

Перед Джоном был уже не сгорбившийся старик с голубым чемоданом в метро, а скелет с обвисшей на щеках и шее кожей. Когда мужчина вытянулся во весь рост, тень от тусклой лампы за его спиной очертила лицо жуткими узорами. Он навис над испугавшимся мальчиком как призрак, преследующий долгие годы. Он высасывал душу ледяным взглядом.

– Неужели ты думаешь, что я не знал, где ты скрывался все это время? – сказал Роберт, вытерев лицо. Казалось, к нему вернулся металлической голос, тот, что звучал как нож, разделывающий тушу убитого зверя. – Я хочу, чтобы ты задал себе пару вопросов, Джон.

Роберт Паркер сделал несколько шагов по направлению к сыну. Каблуки лакированных туфель выстукивали по паркету. Великан встал за спиной мальчишки, привязанного к стулу.

– Подумай хорошенько…

Старик сложил платок, пропитанный ненавистью приемного сына, в несколько слоев. Джон знал, что будет дальше. Роберт зажал ноздри и рот сына, перекрыв кислород. Мальчишка забился в истерике, веревка впилась под кожу.

– Подумай хорошенько, Джон! Что произошло той ночью в баре?

Веревка терлась о кости. Боль жгла, выдавливая слезы из глаз. Больно. Нестерпимо больно. Но Джон не мог закричать, облегчить боль. Рука палача давила слишком сильно.

– Что произошло той ночью, Джон? Думай! Кто убил эту чертову суку, которой ты платил за каждую минуту вместе? Думай, Джон! Времени осталось совсем немного.

Мысли хлынули в мозг, словно открыли кран с горячей водой. Она обжигала, заставляла прокручивать один сценарий за другим. Бар. Город мечты. Эдем. Труп. Выстрел. Стук в дверь. Мусорный бак. Лес.

Роберт кричал, не позволяя Джону вдохнуть:

– Думай, Джон! Ищи ответы!

Бар. Город мечты. Эдем. Труп. Выстрел. Стук в дверь. Мусорный бак. Лес. Палата. Надпись. Шлюха. Домик на берегу озера.

– Ну же! У тебя пять секунд, Джон! – объявил Роберт. – Пять!

Бар. Город мечты. Эдем.

– Четыре!

Труп. Выстрел. Стук в дверь.

– Три!

Мусорный бак. Лес. Палата. Надпись.

– Две! Думай, Джон!

Шлюха. Домик на берегу озера.

– Одна!

Брат.

Брат!

Глава 42

С восходом солнца пронесся черный фургон, и она почувствовало что-то неладное. Несущийся на полной скорости фургон без номеров образовал в горле ком, который не удавалось проглотить.

Вставив ключ в зажигание, она нажала на газ, и машина рванула с места. Она должна предупредить его, сказать, что не находит себе места после их последнего разговора. Зря она это сказала. Зря обвинила его во всем.

Сердце прижималось к позвоночнику на крутых поворотах. Она должна успеть, должна оказаться там раньше, чем страшный фургон. Знал бы он, как перехватило ее дыхание, когда рядом промчался этот громила. Он узнает. Узнает, потому что она расскажет ему об этом. Она успеет. Успеет предупредить, сказать, как на самом деле любит.

Узкое шоссе петляло так, что разогнаться удавалось лишь до восьмидесяти километров в час. Слишком медленно. Она не такой опытный водитель, чтобы гнать быстрее. Но выбора не оставалось. Она срежет через деревню по проселочной дороге, чтобы опередить черный фургон. Пусть это лишь повод для встречи, повод сказать о своих чувствах, сказать, что она будет рядом тогда, когда понадобится, но Анжелика должна воспользоваться этим поводом.

Она называла себя дурой за то, что дала волю чувствам. Быть может, он их не заслуживал. Быть может.

Да где этот чертов поворот? Она не могла его проехать!

Перед глазами всплывал тот день. Удивительно, как она не разбилась. Судя по тому, как отец кричал на нее, Анжелика была всмятку. Обдолбанная старшеклассница, которую развели на секс. Дура!

Когда она перестанет вспоминать тот день? Грязные подробности лезли в голову, память выдавала их без конца, вспышками, словно фары проезжавших машин. Анжелика едва не выехала на встречную полосу, свернув перед грузовиком.

Надо держать руль крепче! Надо держать себя в руках!

Она не перестанет вспоминать тот день. Потому что это был день их встречи.

Девушка встряхнула головой. На какое-то время все стало ясно: Анжелика едет к Кевину, чтобы упасть в его объятия, она скажет, что видела черный фургон, и почему-то он встревожил ее. Она захотела тут же увидеться, рассказать обо всем, захотела услышать его успокаивающий голос.

С чего она взяла, что Кевин станет успокаивать ее? Он выгнал девушку прочь, выпроводил из своей жизни.

Нет. Нет! В этот раз Кевин примет ее. Выслушает, приголубит. На самом деле он очень хороший! Намного лучше, чем все остальные. Она готова ради него на все!

Мотор надрывался. Темно-зеленый автомобиль гнал, пока девушка за рулем не заметила поворот. Сейчас или никогда.

Выжав сцепление, Анжелика положила носок кроссовка на тормоз. Надо было плавно войти в поворот. Надо было пристегнуться, прежде чем тронуться с места.

Педаль утонула, едва девушка коснулась ее. Металлический рычаг, отвечающий за торможение, вышел из строя. Как она ни пыталась поднять его, как ни стучала по рулю, ничего не удавалось. Поворот остался позади. Кто-то перерезал тормозные колодки. Кто-то не хотел, чтобы Анжелика вернулась к Кевину. Да кто вообще мог узнать, где она пропадает по средам?

Черт…

Жигуль на полной скорости вылетел на обочину. Юная девушка не справилась с управлением, и машина угодила в канаву. Сделав несколько оборотов, смятая консервная банка столкнулась с деревом. Оно врезалось в крышу. Туда, где было водительское кресло.

Утреннее солнце заставляло кровь на окнах блестеть. Свет переливался по изрезанному личику Анжелики, по впившимся осколкам стекла. Она умерла, не успев к Кевину. Она должна была сказать, как любит его, как любовь стала крепче с их прошлой встречи.

И еще кое-что. Черный фургон. Она чувствовала что-то неладное из-за него.

Глава 43

– Не беги так быстро, я прошу тебя!

– Скорее! Он уже близко! Нельзя медлить ни секунды.

– Я пытаюсь! Ноги болят! Легкие вот-вот лопнут!

– Терпи! Если хочешь выжить – терпи! Осталось совсем немного!

На рассвете лес загорается гирляндой звезд. Солнце отражается в каждой капельке росы от макушки деревьев до опавших сосновых игл. Лес хрустит иначе. Свежий, поджарый хруст. Звук жестокой природы.

Джон споткнулся и упал на землю. Он устал. Он чертовски устал. Второй час они бегут сквозь непроглядный лес. Вокруг одни лишь деревья, все повторяется: Джон наступает на сук, раздается глухой треск, откуда-то разлетаются дикие птицы, и Канн толкает брата в плечо, показывая всем своим видом, что тот выдаст их, если не будет осторожнее. Они словно бегут на одном месте.

Останавливаться нельзя. Остановиться означало умереть. Попятам идет хищник, голодный зверь, выслеживающий добычу.

Пока все идет по плану. Канн посмотрел на компас. Направление верное.

Оглянувшись, Канн увидел, что Джон отстал. Он волочил ноги, плелся позади, не глядя вперед. Одно неверное движение, и он упадет снова.

Канн пригнулся, когда из кустов выпорхнула перепелка, оставив в гнезде два пятнистых яйца.

Глава 44

Стоя на коленях, Джон заметил движения сквозь холщовый мешок. Воздух был чистым и спокойным. Он узнал лес. Узнал его по шелесту крон деревьев, по хвойному аромату.

Его охватила паника. В памяти был выжжен тот день, когда они с братом выбежали из загона как дикие звери. Они бежали вместе, пока Джон не отстал. Он всегда был слабее Канна. Брат тянул его за собой, наверное, жалко было бросать этого слабака. Но скоро Джон крикнул:

– Брось! Я больше не могу.

Джон тут же пожалел о своих словах. Он хотел было крикнуть в след, что пошутил, что не хочет умирать среди кусачих муравьев. Но вместо этого прикусил губу и заплакал. Он посмотрел на свои ноги. Кровь, смешанная с сосновыми иглами. «Разве зайцы носят обувь? Нет. А сегодня я охочусь за зайцами» – говорил отец.

Муравьи кусали за ноздри, так, что их приходилось выдувать оттуда, отчего они злились, забирались в волосы и пытались вырвать их с корнями. Джон осмотрелся и увидел муравейник, красный от разозлившихся тварей. Его передернуло. Он вскочил, попытался отряхнуть голую кожу, кишащую насекомыми, но те лишь переползали на руки и кусали между пальцев. Ничего не оставалось, кроме как бежать невзирая на боль.

Иглы и ветви пронзали ступни насквозь. Так казалось маленькому мальчику, несущемуся голым по чаще леса. Из динамиков играла музыка. Ужасная, вздувающая нервы музыка.

Сделав глубокий вдох, Джон успокоил выпрыгивающее из груди сердце. Это неправда! Всего этого нет! Ложь! Ложь!

Мальчик успокаивал себя заклинанием, какое помогало в худшие дни.

Я смогу убежать. Меня никто не найдет. Я в безопасности.

Он упал и продолжал кричать лицом в землю: «Не-ет! Это неправда!» Ее сырой запах не успокаивал, а лишь расстраивал без того натянутые нервы. Будто снова заиграла музыка. Он плакал. Хныкал, как тогда, когда увидел смерть лицом к лицу, упав в канаву.

За связку рук потянули, и Джон вернулся на колени. Одним движением ткань слетела с головы, и в глаза ударил рассвет, пробирающийся между верхушек деревьев.

Перед ним были трое. Первым взгляд выхватил Роберта. Остальные выглядели незнакомыми. Высокий мужчина, молодой, с волосами, но чертовски похожий на лысого хрена рядом. Настолько похож, что был его сыном. Канн. В стороне, за спинами, сидела женщина, опершись о забор. Ее глаза не излучали свет, они всматривались в пустоту, словно перегоревшие лампочки. Мать. Рита.

Джон понял, зачем они здесь. Последняя охота.

Глава 45

– Я больше не могу!

– Как же ты надоел! Я иду за двоих, а ноешь больше всех ты? Может быть, посадить тебе на плечи мать?

Канн всегда был крупнее Джона. Чувствовались гены отца. В двенадцать лет он вытянулся на десяток сантиметров. В четырнадцать уже имел рельефное тело. Он всегда имел то, чем не мог похвастаться брат. И не упускал возможности напомнить ему об этом.

– Соберись! Мы почти на месте!

Джон собрался. В глазах темнело, ноги подкашивались, но он шел.

В конце концов, лес закончился, и Джон скатился по пологому берегу к реке. Они добрались. Они сделали это.

За спиной слышались выстрелы. Мужчина кричал, что убьет их всех, что на этот раз не пощадит. Он кричал о доверии, которое разрушил сын и гребанный приемыш, но давал шанс одуматься и вернуться.

Канн усадил Риту на бревно и толкнул в воду. Течение подхватило женщину и понесло прочь.

Канн переложил деньги, которые стащил из сейфа отца, в непромокаемый мешок и застегнул рюкзак. Здесь их след оборвался.

Они плыли, держась на воде, как стая уток. Пришло время улетать.

– Нам нужно придумать новые имена, – сказал Канн. – По старым нас быстро найдут.

Брат всегда знал, что говорит. Он всегда был уверен. Во всем.

– Теперь тебя зовут Терри, понял? – спросил Канн. – А я буду, скажем, Кевином. Да. Звучит сексуально.

Канн с четырнадцати лет повторял слово «сексуально» при любой возможности. Когда считал, что сейчас самое подходящее время.

– Мне очень страшно, Канн.

– Меня зовут Кевин, болван! Запомни, и больше никогда не произноси мое старое имя!

Терри ухватился за бревно и плыл, разглядывая небо.

– Мама учила меня, как справляться со страхом, – сказал Кевин. – Надо повторять про себя: «Я смогу убежать. Меня никто не найдет. Я в безопасности».

Так Терри и поступил. Повторял защитное заклинание раз за разом, сбиваясь и начиная сначала.

– А как будут звать маму? – спросил он.

Кевин посмотрел на бревно, на котором плыла Рита, и ответил:

– А она так и останется Ритой.

Течение несло их вот уже несколько часов, кожу разъедала вода, мышцы сводило. Одна только Рита плыла и плыла на бревне, не издавая ни звука. Казалось, она заснула, Морфей посадил ее на мягкое облачко, и оно закачалось, убаюкивая.

– Еще нам нужна новая фамилия. – Кевин всегда знал, что говорит. Он всегда был прав. – Спаркс. Рита Спаркс. Сексу…

Он оборвался на полуслове и посмотрел на Терри. Брат распластался звездочкой по воде и качал головой, соглашаясь.

Вечером в полицейском участке соседнего городка Эмма Пратт, начинающая журналистка, оставила заявление. В нем она описала ужасы, которые наблюдала долгие годы в семейном домике Паркеров. Жестокое обращение с детьми. Физическое и сексуальное насилие. Похищения. Убийства. Эмма описала все, что видела собственными глазами на обеих сторонах листа, но не оставила обратного адреса, своих координат, по которым с ней могли бы связаться для дачи показаний. А впрочем, того, что нашли на ферме Паркеров, было достаточно.

Эмма все же написала громкую статью для NYT.

Когда частного фермера, Роберта Паркера, приговорили к семнадцати годам колонии, общественность подняла шум. Ему светило пожизненное, если не два. Но хорошие адвокаты, на то и высокооплачиваемые.

Спустя пятнадцать лет никто и не вспомнил о громком деле. Никто, кроме трех без вести пропавших свидетелей и жертв «кровавого фермера», как его прозвали в той редакции, где когда-то работала Эмма Пратт.

Раны, затянутые долгие годы надеждой, вновь залились кровью.

Глава 46

– Смотрите-ка! Вся семья в сборе.

Роберт рассмеялся металлическим голосом. Джон видел, как этот ублюдок помолодел, встретившись со своим прошлым. С их общим прошлым, от которого хотелось выть.

– Помнишь это чувство, Джон? – спросил великан. – Проснуться в загоне. Голым. Посмотреть на небо и проклясть его всеми известными словами. Так ты делал?

Он не ответил. Слова были излишне. Джон знал, зачем это чудовище собрало их вместе. Охота должна закончиться.

Великан подошел к Джону и сказал:

– Я много лет избавлялся от таких, как ты. Мелких, жалких. Человечество столь милосердно, что откармливает вас, строя приюты, вместо того чтобы дать умереть, – он согнулся пополам, чтобы ни одного звука не затерялось в его словах. – Настоящим развлечением для меня было не молоко, а охота на маленьких жалких зайчиков, сынок.

Они были одни в лесу. Семья Паркеров. И грязный поросенок.

– Ты ничтожество. А ничтожества порождают себе подобных.

– Ты первый из них! – ответил Джон.

Великан ударил носом ботинка под дых. Джон сжался и заскулил.

– Все, на что ты способен, – это бежать. Ты бежал всю свою жизнь. От людей. От себя. Ты бежал от меня каждый день, пока я сидел в тюрьме. Только вот: ты бежал в мой загон, Джон!

В небо поднялась стая птиц. Джон посмотрел им вслед. Он хотел улететь вместе с ними.

– Я играл с вами все эти годы! С вами всеми! Вы были моей добычей!

Великан кричал. Деревья качались, словно лес поклонялся ненасытному хищнику.

– Неужели ты думал, что, бросив меня в тюрьму, станешь свободным? – он говорил, обращая руки к шпилям вековых сосен. – Зачем же вы пряталась? В лесу… В забытой богом дыре…

Братья смотрели друг на друга. У них был такой вид, будто они что-то натворили. Что-то очень плохое. И теперь папочка злится. Папочка снимет ремень и…

– Ловко вы придумали тогда. Заявить на меня от лица пропавшей журналистки, – продолжил Роберт Паркер. – Я хранил охотничьи трофеи, любил за бокалом виски вспоминать их лица, застывшие мертвой маской. Меня забавлял испуг, отпечатывавшийся в их глазах. Они жили в страхе. Каждую жалкую минуту. И не могли расхрабриться даже перед смертью.

Он сделал паузу, наслаждаясь моментом. Джон ждал, когда он закончит начатое.

– Ты шел ко мне точно по расписанию, сынок! – сказал великан. – Охота началась еще тогда, когда ты прятался за спиной брата, когда убегал от меня. Ты бежал до сих пор. Чтобы искупить свою вину, правда? Плохие мальчики должны получить по заслугам. Надеюсь, ты позабавишь меня перед тем, как умрешь.

Этот ублюдок должен был высказаться. Выплеснуть все, что копилось пятнадцать лет.

– Я вытащил тебя из тюрьмы, когда убили ту шлюху. Я знаю, что ты не виновен. Ты предпочитал платить за любовь. Снимал милую мордашку сутками, не давая забавляться с ней постоянным клиентам. Ты стал настоящей занозой в заднице Эмира. Но он готов на все ради денег. – Роберт ставил точку в отношениях с сыном. В отношениях с грязным поросенком, какого никогда не любил. – Я вытащил тебя, потому что такой слабак не достоин клетки. Тебе нужен простор. Природа. Естественный отбор, где нет спины брата. Кстати говоря, он сдал тебя с потрохами, как я и говорил.

Джон посмотрел на брата. Нет. Не может быть.

Человек, которому он доверял, которого считал братом. Каким бы глупцом ни был Джон, он мог сложить два и два.

– Канн! Обыщи его и приготовь к забегу! – сказал Роберт.

Раз. Раз, два. Бах!

Рита схватилась за голову и запищала. Видения. На сей раз, они совпали с реальностью. Женщина слепыми глазами видела, как издеваются над ней, как Мэгги схватила за руку и потащила по лесу, как хрустят кости плеча и рвется кожа. Жернова. Чертовы жернова лошадиных зубов и сосен непроглядного леса. Рита открыла глаза и увидела кровоточащую кость на месте руки. Роберт вернулся. Он пришел с работы, на которой был пятнадцать лет. Мозаика рассыпалась. Все, что собирал Кевин, обрушилось в один момент. Если подумать, у них было все: в их маленьком деревянном домике помещались мечты, находилось даже место для счастья. Им было хорошо вместе. Они любили друг друга. Мать и сын.

Кевин повторял изо дня в день: «У тебя есть сын. Его зовут Кевин. Это я – Кевин». Уж слишком ему хотелось быть единственным сыном для больной матери, единственным, кто умещается в ее воспаленном мозгу. А Рита все твердила о Роберте. О Джоне. Их не удалось выбить из ее головы, оставив место для одного Канна. Слишком долго он вколачивал туда свое имя. «Роберт скоро придет, он на работе». Кевин жил за двоих. За троих. За всех, кроме самого себя. Оттого жизнь ему и осточертела.

– Не слушай его! Канн! – говорил Джон, захлебываясь всем тем, что всплыло из прокуренных легких после удара. – Ты уже не ребенок! Он не может тобой управлять!

Канн приближался к брату. Без лица. Без единого признака жизни. Он шел и шел. Становился все ближе и ближе.

– Почему? Почему ты его слушаешься?

Роберт рассмеялся. Канн был на его стороне. Все шло по плану.

Убедившись, что сын все делает правильно, старик подошел к Рите. Он разглядывал ее дряхлую кожу, видел, как глубокие морщины порезали лицо, глаза помутнели. Стоило взглянуть на нее, как чувство непреодолимой ненависти перехватывало горло.

Раздавить. Размазать как таракана.

Рано. Еще слишком рано.

Канн поднял брата. На запястьях и щиколотках глубокие раны, от лица остались багровые пятна, кровь запеклась.

– Канн! Послушай!

Джон шептал и следил за тем, чтобы Роберт не заметил их разговора. Он должен был сказать кое-что брату.

– Канн! У меня пушка в штанах! Вытащи ее, и покончим с этим! Ты слышишь?

Разглядывая брата, Канн думал лишь об одном. Поскорее закончить. Круг должен замкнуться, иначе он не выдержит ни дня.

– Канн! Надо убить его! У меня целая обойма. Выпустим ее в эту сволочь!

Ответа не было. Высокий мужчина смотрел на Джона без единой искорки во взгляде. Только сейчас Джон заметил, как эти двое похожи. Отец и сын. Черт!

– Вспомни! – не останавливался Джон. – Вспомни, как ты помогал мне в детстве. Если бы не ты, меня бы растоптала эта бешеная кобыла! Ты же помнишь, Канн? Ты почти каждую ночь открывал загон, чтобы я мог спать в стогу сена, а не рядом с той тварью! Ну же… Канн!

Роберт сидел рядом с Ритой. Можно было подумать, что они шепчутся, вспоминая былое. Нет. Разве что сыплют друг друга проклятиями. Но Рита и те забыла. Она была плоха. Слишком плоха.

– Возьми эту хренову пушку, Канн! Вспомни, как он обходился с тобой в детстве! Вспомни тот капкан, в который ты угодил, пока этот ублюдок охотился на нас как на тупых животных! Вспомни, как он пичкал нас своим молоком и чертовыми таблетками! Мы всегда были для него добычей, которую он выпускал из загонов весной!

Вдруг все вокруг погрузилось в тишину. Стволы деревьев перестали скрипеть, птицы замерли на ветвях, следя за семейной драмой. Ветер стих, чтобы не мешать разговорам.

Нужно было положить этому конец. Целой обоймы хватит, чтобы сердце дикого зверя остановилось. Роберт оплошал, оставшись наедине с теми, кто боялся его долгие годы. Терять было нечего. Прицелиться. Нажать на спусковой крючок. Бах!

Почувствовав что-то твердое, Канн вытащил руку. Глок. Девятый калибр.

Канн посмотрел на пистолет и бросил отцу, не отрывая взгляд от Джона, чтобы рассмотреть, как ликование сокрушается в отчаяние.

– Это было у него в штанах, – сказал Паркер-младший.

Отец подошел к этим двоим и улыбнулся:

– Молодец, сынок!

– Сука! Ты конченая сука, Канн!

Роберт наклонился к упавшему на колени поросенку, чтобы что-то сказать, но не успел. Джон собрал все, что одним ударом великан поднял со стенок его легких, и плюнул прямо в глаза, надеясь, что это был яд.

– Сдохни, сволочь! Сдохни!

Глава 47

Она спела колыбельную и укрыла малыша одеяльцем. Розовым с цветочными кружевами. Ее пышные горячие губы коснулись лба. Она была красивой. По-настоящему красивой, несмотря на возраст. Пышная грудь. Длинные волосы. Ровные зубы с симпатичным налетом. В ней все было симпатичное.

Она поднялась с кровати, глядя на сына. Спит. Она думала, что он спит. Но это было не так. Малыш любил хитрить. Закрывал глаза и долго-долго не шевелил веками, чтобы мама поверила.

Она растянула пышные губы так широко, что лицо разделилось надвое. Мальчик открыл глаза, глядя на мать. Вдруг ему стало страшно.

Женщина разбежалась и нырнула в окно. Стекло разбилось на мелкие кусочки и рассыпалось по полу. Мамы больше нет.

Роберт повторял: «Мама! Мама!» – не дотягиваясь до окна. Детские ножки резало острое стекло. Роберт не знал, почему он плачет. Он был таким маленьким, что лишь шмыгал носом, вытирая его о ладонь. Сорвав голос, он решил спуститься вниз. Папы не было дома. Мама не приходила на его крик. Надо было брать дело в свои руки, что Роберт и сделал.

Мальчик шел по лестнице, спуская одну ножку за другой. На ступеньках оставались грязные следы. Это была кровь от детских ножек. Роберт шел, оглядываясь по сторонам. Никто не остановил его, никто не взял на ручки, когда он подошел к загону.

Раньше сарай служил коровником. Несколько испуганных голов встретили мальчика, когда тот спустился. Раньше дом был сразу за коровником, так, что в него можно было попасть с кухни. Или выпасть из окна спальни сына в обострение шизофрении. Раньше. Раньше, раньше…

Вдоль правой стены мычали коровы. Вдоль левой стены им отвечали быки с блестящими на солнце рогами – дешевая рабочая сила, и не надо никаких лошадей. Роберт искал маму. Куда она подевалась?

– Мам…

Тишина. Только встревоженный рев копытных.

Мальчик вел глазами вдоль стен. Смотрел на одну корову. Затем на быка. На другую корову. На быка. Дыра в крыше. Роберт всмотрелся. Большая медведица. Жаль, он не знал такого созвездия. Не знал, что такое созвездие. В полтора года ему это не нужно. Как и не нужно видеть мать, проткнутую рогами быка.

– Мам…

Она не ответила.

Один рог проткнул левую грудь и вышел через сосок. Другой вошел ровно под мышку, словно новое ребро.

Мальчик заплакал. Бык встрепенулся, мотнув большой черной головой, ощущая что-то лишнее. Что-то лишнее… Женщина перевалилась через загон и упала.

Подбежав к маме, Роберт посмотрел на вспоротую ночную рубашку, посмотрел на большую правую грудь, которая казалось симпатичной. В ней все было симпатично. Пожалуй, кроме левой груди, разорванной пополам.

Он лег маме на грудь. Плакал. Плакал так сильно, что порой мертвое тело вздрагивало, и малыш думал, что мама крепко уснула. Крепко. Навсегда.

До двенадцати лет Роберт был щуплым. До четырнадцати – щуплым и длинным. А после четырнадцати всем было плевать, каким был Роберт Паркер. Все знали только то, что мать умерла на его глазах, отец спился и застрелился из охотничьего ружья, а когда в пустой дом пришла полиция, чтобы отвезти мальчика в приют, тот забился под кровать и его долго не могли найти. Этого было достаточно. Этого было достаточно, чтобы не пересекаться с ледяным взглядом Роберта Паркера, чтобы обойти его стороной, а если и встретиться, то свернуть глаза в комок и проглотить. Иначе этот громила мог заподозрить что-то неладное.

Пока Роберт был щуплым и щуплым и длинным, его «друзья», как они хотели, чтобы их называли, приставали к Роберту день за днем:

– Твоя мать померла, когда ее трахал конь? В кого ты такой урод, Роберто?

Тупые мальчишки. Конь не трахал Маргариту Паркер. Она даже ему не сосала, вопреки ожиданиям безмозглых плутов. Все дело в отце. Вот кто был уродом. Лучше бы он сам его застрелил, как считал Роберт.

Он родился прямо на этом месте. Посреди сарая, чтоб его. От сумасшедшей мамаши. От тупицы отца.

Когда Роберт Паркер достиг двух метров и почти ста килограмм чистого страха, который впитали все в детском приюте, никто больше не раскрывал рта.

Глава 48

Роберт отер лицо и обратился к старшему сыну:

– Не хочешь рассказать своему брату, как все было на самом деле, Канн?

Старший сын смотрел в направлении Джона, но взгляд проходил насквозь. Он знал, что придется все рассказать, что настанет время исповеди. Однако так и не смог подготовить себя к этому.

– Давай же, Канн! Когда ты успел стать таким хлюпиком, как этот отброс?

Хлюпик. Отброс. Слабак. Канн не такой. Он заслуживает жизни. Заслуживает ее больше, чем кто бы то ни был.

– Той ночью в баре…

– Громче! – сказал отец. – Я тоже хочу послушать!

– Той ночью в баре… – начал Канн, его кадык то поднимался, то опускался, прячась в груди. – Я заплатил одному вышибале. Предложил ему такую сумму, что тот согласился раньше, чем я сказал, что ему нужно сделать.

И откуда в нем это? Откуда трепет при разговоре с братом, с этим отбросом, грязным поросенком?

– С этого все и началось, – сказал Канн. – Как ты мог не заметить? Болван…

– О чем ты говоришь? – спросил Джон.

Роберт подыграл:

– Да, Канн! О чем это ты?

Солнце скрылось за макушками деревьев. Раннее весеннее утро. Птицы перелетают с ветки на ветку, наслаждаются теплом, тем, что будут ближайшие месяцы копить жир, чтобы пережить следующую зиму. Как бы Джон хотел улететь маленькой птичкой, скрыться из вида. На деле же ему приходилось думать о том, как пережить этот день, обещающий быть очень долгим.

– Он должен был спровоцировать тебя. И ты повелся. Русский в баре для иностранцев… для иностранных студентов, чтоб тебя! – продолжил Канн. – Ты окончательно выжил из ума?

Да. Окончательно. Джон понятия не имел, что произошло той ночью, о чем хотел ему рассказать Виктор, постучав в его комнату. Спровоцировать… Сложнее только собаку научить грызть кость!

– Он достал пушку и предложил тебе сыграть. Русская рулетка. Кто моргнет, тот оплачивает счет всего бара. Что-нибудь припоминаешь?

НИ-ЧЕ-ГО

Канн не сдержался и выкрикнул:

– Ты согласился, придурок! Ты достал пушку, и сказал, что стрелять будете из нее, ведь ты доверяешь только своему пистолету. Мы этого и ждали. Вышибала взял твой пистолет, не зная есть ли там патроны, и нажал на спусковой крючок. Ты не моргнул, а затем оставил дыру в стене за спиной вышибалы. – Канн перевел дух. От этих слов температура его тела повысилась, подмышки вспотели, ладони стали скользкими. – Он набросился на тебя и подменил стволы. Все это время у тебя был неисправный пистолет, Джон! Ты не смог бы им даже выпустить себе мозги!

Вот чего хотел Джон. Наконец-то он понял. Выпустить себе мозги. Да. Звучит чертовски аппетитно.

С каждым днем вопросы копились в голове Джона. Но ответов не было.

– Нахрена ты все это устроил? Эти дешевые спектакли, запугивания, надписи? Если хотел убить меня, то мог бы сделать это в два счета! Ты такой же ублюдок, как и твой отец!

– Все это было лишь игрой. Он хотел посмотреть, как зверь мечется, чувствуя хищника. Мы подменили пушку, чтобы ты не наделал глупостей, когда увидишь послания.

Роберт сел на корточки перед корчащимся поросенком, которого дразнили, а тот лишь недовольно фыркал. Великан осмотрел его с ног до головы, не скрывая пренебрежения:

– Я наблюдал за тобой с забавой, Джон. Как ты бегал из угла в угол, выбирал тропинку, которая приведет ко мне. Стоило дернуть в одну сторону, как ты тут же повиновался, в другую…

Он не закончил, когда Канн вмешался:

– Все могло закончиться только так, ты же понимаешь?

– Хороший охотник не бросает свою добычу, – закончил за сына Роберт.

Солнце поднялось из-за деревьев. Яркая лампочка ползла и ползла вверх. Джон видел, как ее края отделяются от одних клеточек, похожих на пиксели, и заполняет собой следующие. Все вокруг ненастоящее. Ложь. Фальшивка. Блеф. Джон был пешкой на игральной доске.

Канн сделал шаг в сторону, и его тень легла на лицо брата. Он не стал таким. Он всегда таким был.

– Я открывал загон не для того, чтобы помочь тебе, – сказала тень. – Сперва мне было тебя жалко. Но потом…

– Да, Канн, расскажи, что было потом.

– Я понял, как тебя ненавидит отец, как пускает слюни, чтобы наброситься за любую оплошность. Ты поросенок, Джон, – тень говорила, но лица ее не было видно. Слишком яркое солнце, оно окутывало его голову как нимб. Чертов ангел. – Такие, как ты, плодят боль и несчастье. Я делал все, чтобы отец срывался на тебе, я хотел слышать, как ты кричишь, как ты умоляешь его остановиться. Он всегда был добр ко мне и матери после того, как насладился твоей кровью. Ничего личного, братик. Просто я хотел жить. И хочу до сих пор…

Внутри все кипело. Слезы смешивались с желчью, со слюнями и пузырились на губах Джона. Он прижался одной щекой к прохладной почве, словно к плечу матери, ища поддержки.

Женщина, заменившая ему мать, обращавшая на него всю любовь до того дня, как не потеряла рассудок, привалилась к старому покосившему забору и что-то бормотала себе под нос. Джон хотел прижаться к ней. Они были двумя раненными душами, которым суждено исчезнуть. Они прикоснутся друг к другу, вернувшись в детство, и лягут в канаву ко всем остальным. Отбросам. Грязным поросятам.

После того, как Мэгги оторвала руку Риты, требовалась новая жертва. Замена старой, израненной, не способной к борьбе. Эмма Пратт подходила как никто лучше. Брошенная. Бедная. Ищущая любви девчонка.

– Полгода назад мы заключили договор. Моя жизнь в обмен на последний забег. Охота должна закончиться. Я должен был припугнуть тебя, а затем притащить сюда, – продолжал Канн. – В конечном счете, так все и вышло.

Из ноздрей Джона вырывалась жгучая обида. Последние детали вставали на свое место, и он наконец все понял.

– Когда я видел, как ты боишься собственной тени, я ликовал. Словно вернувшись в те времена, когда ты спал со свиньями, я наслаждался этим. Бесценно, видеть, как зверь мечется в ловушке, как он пытается выбраться из нее, осознавая близость смерти.

Две фигуры смотрели на Джона. Они словно держали его ледяным взглядом.

– Меня всегда поражало это, Джон, – сказал Роберт. – Как люди, не имеющие ничего, кроме следов от обуви, боятся смерти. Вы должны быть благодарны ей! Вот он ваш шанс, вот возможность обрести нечто! – великан взял небольшую паузу, как бы собираясь с мыслями, чтобы сказать: Рита всегда хотела двоих сыновей. Канн вырос, и играть с ним было уже не так весело. Нам предложили тебя как свежатину. Прошло пару дней после твоего появления в приюте, а тебя уже избили. Рита тут же собрала все бумаги. Ты был таким нежным, вечно лип к мамочке… Всегда возбуждал аппетит.

Фигуры застыли. Слова становились горячими, так что их приходилось остужать, переваривая в груди.

– Скажи ему, Канн.

Высокий, почти такой же высокий как отец, мальчик въелся глазами в Джона.

– Моя мать вместо того чтобы сгореть в один миг, тлеет большую часть жизни. И я чувствую, как огонь перекинулся на меня. Я обречен на ту же судьбу, понимаешь? Я болен не меньше матери. А может быть, куда больше. Те таблетки, что мы принимали в детстве, молоко… Из-за них мы не чувствуем вкуса пищи, не чувствуем вкус жизни. Мы все больны, Джон. – Канн мямлил, боясь произнести главное. – Я думал, все будет иначе! Я смотрел на тебя… Ты был таким… Тебе было нечего терять, Джон!

Роберт схватил сына за воротник, сжав лошадиные зубы:

– Вздумал тут плакаться? Не будь таким же жалким, как эти отбросы! Ты помнишь? А, Канн? Помнишь те отбросы, которые я показал тебе в лесу? Ляжешь с ними в один ряд, если не соберешься!

Стоило дернуть за ниточку, и Канн сжал скулы так, что те едва не распороли щеки, сдерживаясь, чтобы не шмыгнуть носом. Из правой ноздри потекла прозрачная жидкость, но отец не заметил.

– Нужно было обрубить все концы, Джон… Нас ничто не должно связывать с миром. Так будет легче потерять жизнь. А мне – начать жизнь сначала.

Сердце колотилось. У него был озноб. Джон плакал, не пытаясь быть тише. Канн сжал кулаки, и слова высеклись искрой:

– Это я убил Монику, Джон!

То, что произошло в следующую секунду, лучше всего рассказала бы Рита. Когда Джон вскочил и протаранил эту сволочь, они рухнули прямо к ее ногам, пролетев несколько метров. Никто не мог объяснить, откуда в нем взялось столько сил, зато все услышали хруст ребер Канна.

– Сука!

Джон поднимал и опускал голову.

– Тварь!

Он поднимал и опускал голову, разбивая нос брата в одну большую кляксу.

– Ненавижу тебя!

Лицо Канна превратилось в кровавое месиво. Он смотрел вверх, на то, как солнце отрывает пиксели, чтобы занять другие. Он видел, как пролетают птицы, чувствовал легкий ветерок, свежесть утренней почвы. Мальчик лежал в густой траве, среди дикой природы, и чувствовал себя ее частью. Лишь иногда обзор закрывало исказившееся лицо брата. Джон стирал себе память вместе с лицом этого ублюдка. Он врезался со всей силой, пока вместо левого глаза не увидел лопнувший пузырь. Сука! Гребанная сука!

Джон упал на бок, ощутив боль во всем теле. Запястья и щиколотки жгло адским пламенем, в груди бурлило что-то вроде котла, наполненного болью, кристальной ненавистью и щепоткой рвоты, вырвавшейся из чана.

– Он обещал пощадить меня, если я сделаю это.

Голос был тихим. Предсмертным.

– В тот день… – Канн захрипел и откашлялся. – Он подошел ко мне и сказал: «Я буду целиться выше». Ты был его единственной целью.

Роберт стоял над ними как грифон, выслушивающий последние слова трупов. Камень. Ни одной эмоции.

– Охота должна закончиться, Джон, – он снова зашелся кашлем. Кровь из носа и глаза сочилась между сухих губ. – Прости. Я так боялся. Я так боялся потерять мать. Она впервые любила меня. По-настоящему. Я думал, что и в этот раз он меня пощадит.

Мальчик подбежал к отцу и дернул за рукав. Он дергал до тех пор, пока широкие плечи не повернулись, и тогда мальчик спросил:

– Что же это?

Отец насупился и спросил:

– Что?

– Какой ответ, папа?

– Ответ?

– Да. Ты вчера загадал мне загадку. Я долго думал, но не смог ее отгадать. Скажи, а?

Под широким лбом и сведенными бровями заблестели глаза. Из ноздрей вырвался довольный густой пар.

– Раненого зверя, – сказал отец. – Охотник никогда не тронет раненого зверя.

Мальчик завизжал, поражаясь тому, каким умным был его отец. Он обнял толстую ногу, доставая лишь до колена, и выбежал во двор, чтобы загадать загадку соседским мальчишкам.

Рань себя…

Канн повернул то, что осталось от лица, к брату. Он разглядывал его покрасневшим глазом, кровь стекала по раскореженному носу и капала на землю, впитывающую ее как плечо матери. Канн моргнул, а когда поднял тяжелое веко, раздался выстрел.

Джон смотрел на брата. Тот уставил в ответ растерзанное лицо и изобразил на разбитых губах нечто, похожее на улыбку.

– Охотник никогда не тронет раненого зверя, – сказал Канн.

Над ним опускалась тень отца. Птицы рассыпались по небу. Все вокруг было таким вязким и долгим, кроме последних слов брата:

– Прости меня, Джон.

Эпилог

Он очнулся от выстрела. Птицы в спешке покидали свои убежища. Деревья шумели. Он все понял, когда прозвучал второй выстрел.

Джон попытался подняться, но почувствовал, что прибит к земле. В бедре был кратер от пули девятого калибра. Боль резонировала по всему телу ударной волной. Ее быстро сменил страх. Паника. Джон ощупал грудь, собственная кожа стала тесной, сердце билось так, что Джон думал, что оно у него в руке, что он вынул его из-под ребер. Он посмотрел на ноги.

Кроссовки. Сегодня зайцем был кто-то другой.

Мужчина задыхался от свежего воздуха, от свободы, наполнившей легкие. Столько было позади, столько пережито. Пережито. Теперь он с уверенностью мог так думать.

Руки и ноги свободны. Штаны. Пальто. Обувь. Пуля в бедре.

Джон закрыл лицо руками и заплакал.

Это неправда. Наглая ложь. Вранье! Все, что сказали те двое.

У Джона было кое-что, ради чего стоило жить.

Полуразрушенные дома. Ветер перекатывал пластиковые пакеты вдоль пустынных улиц.

Пахло весной. Коты сходили с ума. Строительная пыль. Город мечты.

Сегодня одна мечта точно сбудется.

Джон вышел из лифта на двадцать четвертом этаже, проволок ногу на два лестничных пролета ввысь. Пуля прошла навылет. Кость не задета.

Подойдя к двери, иностранец услышал то, чего ожидал. За его спиной открылась дверь. Как по мановению волшебной палочки: стоило повернуться, как Олег высовывался из квартиры.

– Привет, – сказал Денис.

Малыш надул щеки, сделав обиженный вид.

– Привет. Тебя опять долго не было.

– Извини.

Денис посмотрел на Олега. Как вымахал с последней их встречи, подумал мужчина. Кажется, это было… это было… Плевать! Сейчас они вместе.

– Твоя мама дома?

– Да. А зачем она тебе?

– Хочу с ней кое о чем поговорить. Ты не против?

Мальчик помотал головой.

– Хочешь, чтобы я остался с тобой навсегда? – спросил Денис.

Вытащив палец из носа, Олег удивился и посмотрел на своего старого друга, светясь от радости.

– А ты меня не обманешь?

– Никогда, – ответил Денис.

– Тогда я хочу, чтобы ты остался.

– Нужно спросить разрешения твоей мамы. Мы уедем с тобой далеко отсюда.

– Да!

Денис поднялся, опираясь о стену. Его вид оставлял желать лучшего: к избитому лицу добавился кровавый отпечаток, пропитавший повязку на ноге. Джон поставил малыша в лифт и сказал ждать его на двенадцатом этаже, ждать, даже когда станет страшно или захочется в туалет. Денис только поговорит с его мамой, соберет любимые игрушки Олега и спустится к нему.

Собираясь вновь пройти этот путь: пятьдесят шагов вверх по лестнице, мужчина остановился.

– Почему ты не уезжаешь? – спросил он.

– Лифт не едет.

Олег был слишком маленьким. Двери лифта открывались и закрывались без конца, дрянная конструкция не ощущала веса пятилетнего мальчика.

Денис зашел одной ногой в лифт и перенес вес тела на ту ногу, что была в кабине, и нажал на кнопку. Олег уехал.

Спустя несколько минут они уже шли по пустым улицам. Джон бросил на грудь матери малыша две пачки зеленых банкнот и сказал, что усыновил Олега. А если она пойдет в полицию… Она не пойдет в полицию.

Денис и Олег шли по пустынным улицам. Они покорили этот чертов город мечты, нашли друг друга и больше никогда не расстанутся. Они проходили мусорные баки, в которых пищали крысы, и Джон увидел, как из черного отверстия во лбу Моники вылетела бабочка, а потом ее силуэт разлетелся тысячью крылатых лепестков. Видения оставили его. Он выбрался из лап дьявола.

– Сегодня мне приснился сон, – сказал Олег.

– Такой же, как обычно?

– Нет. Я наконец-то увидел кого-то в лесу. Это был ты, Денис. Ты спас меня, когда голоса приближались. Ты взял меня за руку, и мы убежали.

Денис посмотрел на малыша и все понял. Понял, кто вызвал скорую, когда Терри выпил бутылку с каким-то дерьмом, оставленную Вероникой в качестве мести шлюхи. Он понял, с кем будет жить в домике у озера. Святой исцелил гуляку. Денис протянул малышу грязную ладонь с каплями засохшей крови. Олег, не задумываясь, вложил в нее мягкую белоснежную ручку, и они шли, не переставая спорить, каким хотят видеть свой домик на берегу озера.