Человек-звезда. Жизненный путь Гая Юлия Цезаря бесплатное чтение

История берет свои начала в вечности, поэтому только основанное на вечном и универсальном остается интересным потомкам, и только это единит сквозной нитью все поколения, когда-либо приходившие в этот мир. Маргарита Городова. «Наука Китовраса».

1. В год 654 от основания города

По римским обычаям сын-первенец получал имена своего отца. Поэтому ребенок мужского пола, осчастлививший мир, но в первую очередь – свой род (или, по-латыни – «gеns») своим появлением за четыре дня до ид[2] квинтилия (пятого по счету месяца тогдашнего римского календаря, введенного якобы вторым по счету, после Ромула, римским царем – мудрым Нумой Помпилием – и начинавшегося не 1 января, а 1 марта) 654 года от основания Города (Рима), или, по-нашему, 12 июля[3] 100 года до Рождества Христова (далее – до Р. Х.), в консульство Гая Мария и Луция Валерия Флакка (как традиционно было принято считать – благодаря искусству греческих врачей-рабов, умело вырезавших его из чрева матери), получил три имени (по-латыни – «tria nomina») своего отца Гая Юлия Цезаря, а именно – персональное имя (по-латыни – «praеnomеn») Гай, родовое имя (по-латыни – «gеntilitium») Юлий и мирское имя (прозвище), которым человека называли в повседневной жизни (по-латыни – «cognomеn») Цезарь (Цесарь, или, в другом произношении[4] – Кесарь, хотя современная наука утверждает, что древние римляне произносили это имя как «Кайсар»; именно так его произносили греки и германцы – не случайно на языке немцев, потомков древних германцев верховный правитель именуется сходным по звучанию и написанию титулом «Кайзер», Kaiser).

Рождение ребенка знатной римлянкой

Имена врачей, способствовавших появлению на свет мальчугана, которому было суждено превратить Римскую республику в монархию и обрести еще при жизни некий «сверхчеловеческий» статус, лучше всего характеризуемый понятием «святосвященный» (или, по-латыни – «saсrosanctus»), изобретенным «заклятым другом» Цезаря – оратором, юристом и политиком Марком Туллием Цицероном (или, в другом произношении – Кикероном), нам неизвестны. По упомянутой выше, наиболее широко распространенной, версии, операция, сделанная ими матери новорожденного, не способной разрешиться от бремени самостоятельно, именно в честь Кесаря-Цезаря получила название «кесарево (цезарево) сечение». По другой версии, наоборот, Кесарь-Цезарь был обязан своим прозвищем своему появлению на свет в результате «кесарева (цезарева) сечения» (название которого произошло от латинского глагола secare, «секаре», то есть «резать» (хотя между словами «секаре» и «Цезарь», согласитесь, нет большого сходства). Либо тому, что он своим рождением убил свою мать (по-латыни caedere, «цедере» или «кедере» значит «убивать»[5]). Хотя, не говоря уже о не слишком большом сходстве слов «секаре» и «Цезарь», согласно тогдашним законам Римской республики, регламентировавшим практически все стороны жизни граждан «Вечного» Рима, «кесарево сечение» дозволялось применять только в самом крайнем случае, после смерти роженицы при родах, для спасения хотя бы ребенка. Между тем, матрона (или, в переводе с латинского языка на русский – «почтенная женщина-мать семейства») Аврелия, давшая Цезарю жизнь, прожила, после благополучного рождения сына, еще сорок четыре года. Да и отец нашего героя, как указывалось выше, тоже носил когномен «Цезарь» (хотя уж он-то совершенно точно появился из материнской утробы на свет самым естественным образом, безо всякого хирургического вмешательства). Поэтому обе версии, связывающие Цезаря-Кесаря с «кесаревым сечением» (и наоборот) подвергались вполне обоснованным сомнениям еще в эпоху Античности. Не зря сам Гай Юлий Цезарь, войдя в возраст, поручил тогдашним знатокам этимологии внести необходимую ясность в вопрос происхождения его мирского имени. Посовещавшись, знатоки предложили ему на выбор несколько вариантов.

Вариант первый: один из предков Цезаря, участвуя в одной из так называемых Пунических войн Рима против Карфагена, убил вражеского слона[6]. На языке карфагенян – пунийцев (или пунов) «слон» именовался «caesa» (произносится: «цеза», «цеса», или «кеса»), и потому убивший этого клыкастого гиганта доблестный римский воин получил почетное прозвище Цезарь, Цесарь или Кесарь[7].

Вариант второй: один из предков Цезаря, якобы, обладал прекрасной шевелюрой, (по латыни – «caesaries», произносится: «цезариес», или «кесариес»).

Вариант третий: означенный предок обладал очень красивыми глазами (по латыни – «caesius», произносится: «цезиус», «цесиус» или «кесиус»). С тех пор мол, и стали давать мальчикам в роду Юлиев мирское имя «Цезарь».

Элий Спартиан, один из авторов сборника биографий римских императоров, известного как «Жизнеописания Августов»[8], приводит не три, а целых четыре версии происхождения «когномена» главного героя нашего правдивого повествования, бытовавшие к IV веку после Рождества Христова (далее – п. Р. Х.):

«…самые ученые и образованные люди считают, что тот, кто первый был так наречен, получил это имя от названия слона, который на языке мавров (а не пунов-карфагенян! – В. А.) называется «цезай», убитого им в битве; или потому, что родился от мертвой матери и был вырезан из ее чрева; или потому, что он (а не его предок – В. А.) вышел из лона родительницы уже с длинными волосами; или потому, что он имел такие блестящие серо-голубые глаза, каких не бывает у людей (то есть – у типичных представителей народов Средиземноморья, подданных Римской державы, считавшихся, со времен императора Каракаллы[9], поголовно «римлянами», представителей же иных, «варварских», народов, в Римскую державу не входивших, за людей не почитавших— В. А.)»

Сам Гай Юлий отдал предпочтение легенде о происхождении своего «когномена» от побежденного доблестным предком карфагенского слона, даже увековечив последнего на монете, отчеканенной в честь своей высадки во главе римских десантных войск в Британии в 54 году до Рождества Христова.

Монета с изображением слона, выпущенная Цезарем в честь высадки римлян в Британии

Впоследствии когномен «Цезарь» стал составной частью официального титула каждого римского верховного правителя – принцепса (принципа), или императора – вне зависимости от того, возводил ли он свое происхождение к преобразователю Римской олигархической республики в монархию (каковым по справедливости считается Гай Юлий Цезарь).

Колыбель новорожденного, которого отец признал своим законным сыном (чего, по римским обычаям, мог бы и не делать) была, конечно, изготовлена из благородного (наверно – розового, терпентинного или эбенового) дерева, украшенного, вероятно, черепаховыми инкрустациями, позолотой и резьбой (как люльки знатных младенцев, описанные римским поэтом-сатириком Ювеналом, гневно бичевавшим развращающую именитых римлян, пришедшую с Востока роскошь). Его пеленки были из тонкого египетского полотна с затейливой вышивкой. За младенцем с первого же мгновения его появления на свет ухаживало великое множество нянек-рабынь, как было принято в домах богатых римлян (как, впрочем, и не только римлян) тех времен.

Даже в таком явно утратившем политическое влияние и не слишком состоятельном семействе, как пришедшее в упадок древнее патрицианское семейство Юлиев, число домочадцев – так называемой «фамилии» – составляло никак не меньше сотни рабов и рабынь.

Широкомасштабные, успешные для Рима войны предшествующих рождению Гая Юлия десятилетий (а верней – столетий) привели к значительному падению цен на «двуногий скот» или, как выражались римские юристы, «говорящие орудия». Рынки рабов «всегда победоносной» (до тех пор) Римской державы были переполнены. Можно было без труда приобрести «челядь» (как называли рабов на Древней Руси) в любом количестве – были бы только деньги.

Как сообщают, у новорожденного отпрыска славного рода Юлиев были живые ясные глаза, круглое лицо и очень белая кожа. Младенец с рождения отличался крепким здоровьем – к большой радости своих родителей.

За зачатие, беременность, роды, развитие, все жизненные функции и отправления римского ребенка вообще (а уж юного отпрыска знатного римского рода – тем более) отвечала целая армия мелких, младших, или, так называемых, «меньших» богов (по-латыни – «dii minorеs»), включая самых наименьших – так называемых «богов мгновения», покровительствовавших отдельным конкретным моментам в жизни всякого римского дитяти, как, впрочем, и всякого взрослого римлянина или всякой взрослой римлянки (существовал даже бог-покровитель отправления естественных человеческих надобностей по имени Крепит).

Отец признает новорожденного сына своим

Неверие в этих бесчисленных божков (равно как и неверие в ларов – обожествленных предков и в пенатов (покровителей домашнего очага) означало в глазах традиционного римского общества нечестие, кощунство, богохульство, и потому даже в кругах римской знати были широко распространены самые бредовые, с точки зрения нас, просвещенных людей XXI века, суеверия. Мир представлялся римлянам непознаваемым, полным незримых угроз и опасностей, избежать которых можно было, только, молясь, кому и чему только можно. И потому римляне, с присущей им основательностью, так сказать, «снабдили богами» все стороны и проявления человеческой жизни, чтобы никого не забыть в своих молитвах.

Первый крик новорожденного находился под покровительством и защитой бога по имени Ватикан (чей храм возвышался на одноименном холме города Рима, дав впоследствии, уже в христианскую эпоху истории «Вечного Града на Тибре», название резиденции римского епископа-папы). О том, чтобы дитя смогло научиться членораздельной речи, заботились боги Фабулин, Фарин и Локутий (или Локуций). Есть и пить младенца учили (наряду с няньками) богини Эдука и Потина. Ходить и бегать – богини Абеона и Адеона. Оссипаго придавала крепость костям ребенка, Статан – гибкость его членам, Карна – силу его мышцам. И все – на радость благородному семейству Юлиев.

Наряду с этими мелкими богами-помощниками и богинями-помощницами, представлявшими собой, в сущности, не что иное, как персонифицированные понятия, свою собственную, вполне самостоятельную жизнь вел «гений» – дух-охранитель каждого римлянина. С гением был неразрывно связаны жизненные силы опекаемого им представителя мужской половины римского народа. Кроме «персональных» гениев, римлянами почитался и гений дома, культ которому (наряду с гением отца семейства – «patеr familias» – ларами и пенатами) отправлялся у домашнего очага. Каждой римлянке покровительствовала женская ипостась «гения» – «юнона» (которую не следует смешивать с богиней Юноной – супругой верховного бога Юпитера), выполнявшая в отношении опекаемой ею женщины ту же функцию, что и гений – в отношении опекаемого им мужчины. Всякий римлянин относился к своему гению с огромным почтением, причем не только во времена Гая Юлия Цезаря, но и, как минимум, столетие спустя. Читая яркое, изобилующее красочными, сочными подробностями описание роскошного пиршества римского скоробогача по имени Трималхион – самовлюбленного и бездуховного стяжателя, рвача и гедониста, выбившегося «из грязи в князи» – в датируемом I веком после Рождества Христова (далее – п. Р. Х.) известном «плутовском романе» Петрония «Сатирикон», мы узнаем о распятии невоздержанного на язык раба в одном из бесчисленных имений-латифундий[10] этого нувориша: «Раб Митридат (был – В. А.) прибит к кресту за непочтительное слово о гении» своего утопающего в роскоши хозяина… Как видно, с гениями римлян, особенно богатых, как и с их почитателями, шутки были плохи…

Как бы то ни было, время показало, что гений-хранитель мальчика, осчастливившего своим появлением на свет семейство Юлиев, по современному летоисчислению, 12 июля 100 года от Рождества Христова, не оставил не услышанными обращенные к нему молитвы его усердных почитателей и не подвел ребенка, вверенного его заботам Высшей Силой.

В возрасте тридцати лет, то есть в самом расцвете мужских сил (или, как сказал бы его грек-учитель – «акме»), Гай Юлий Цезарь, окруженный восковыми масками своих знаменитых предков, прославивших Рим и себя самих на службе Риму, возвестил в тщательно продуманной надгробной речи, обращенной к согражданам, собравшимся на торжественные похороны его тетки Юлии, сестры отца: «Со стороны матери моя тетка Юлия происходит из царского рода, а со стороны отца – от бессмертных богов. И действительно, это из рода Анка Марция происходит Марций Рекс (по-латыни – «Царь» – В. А.), а таким было имя ее матери; это от Венеры (богини любви и красоты, матери легендарного прародителя римлян – троянского героя Энея, чьего сына-первенца звали Ил, Иул или Юл – В. А.) происходят Юлии, а мы суть ветвь этой фамилии. Итак, наша семья царских кровей, повелевает человечеством и скреплена святостью богов, которым послушны даже цари» (Гай Светоний[11] Транквилл. «Жизнь двенадцати цезарей. Божественный Юлий»).

Храм Венеры-Прародительницы в Риме (современный вид)

Похвальная речь Цезаря в честь новопреставленной Юлии, судя по всему, произвела на собравшихся граждан «Вечного Города» то впечатление, которое он и желал на них произвести. Хотя в действительности род Гая Юлия – увы! – был далеко не таким древним, как бы хотелось речистому оратору. Ни по отцовской, ни по материнской линии. К тому же патриции Юлии, давшие Риму в свое время целый ряд высокопоставленных чиновников (или, как говорили римляне – магистратов)[12], вплоть до консулов (верховных правителей Римской республики, избираемых сроком на год), к описываемому времени уже не пользовались политическим влиянием, несмотря на свою родовитость. Аврелии же, из чьего рода происходила мать Цезаря, были, хоть и знатными людьми, но, по тогдашним понятиям, как бы «второго сорта» – не патрицианского, а плебейского происхождения.

Тем не менее, они все-таки принадлежали к римской аристократии – нобилитету.

2. Римская знать – нобилитет

Первоначально, в пору седой древности, когда Рим представлял собой отнюдь не «Город – главу мира» (по-латыни: «Рома капут мунди», Roma caput mundi), а всего лишь крохотное захолустное селение, затерянное в латинской[13] глубинке, стиснутое между тусками-этрусками и сабинянами, и когда за власть над обитаемой Вселенной – Ойкуменой (по-гречески), или Экуменой (по-латыни) – вели между собой борьбу совсем другие государства, римский «народ, носящий тогу[14]», или, по-латыни, «gеns togata» (если верить летописцам— анналистам) состоял из двух сословий – «отцов» (патрициев, или патрикиев, то есть «имеющих отцов» или «знающих своих отцов») – и плебеев (по молчаливому определению, «не знающих своих отцов», то есть – «безродных»), «понаехавших» в Рим уже после основания Града на Тибре его строителями и первыми обитателями и, так сказать «пришедших на все готовое».

Капитолийская волчица, кормящая основателя Рима – Ромула – и его брата Рема

Если верить процитированному нами выше Гаю Саллюстию[15] Криспу, римскому историку эпохи Цезаря (чьим активным сторонником он был), патриции обращались со своими согражданами-плебеями, как с рабами, распоряжались их жизнью и личностью по собственному произволу, «по обычаю царей» (слово «царь» в «цареборческой» Римской республике считалось, как и слово «династ», равнозначным слову «тиран» или «деспот» – В. А.), сгоняли плебеев с земельных участков, отстраняли их от всех государственных дел и самовластно управляли Римом, не желая поступаться своей властью в пользу непривилегированных сограждан.

Римское республиканское государство описываемой эпохи пребывало всецело во власти патрицианской родовой аристократии, возводившей свое происхождение к соратникам «Отца Отечества» Ромула – вскормленного волчицей легендарного потомка троянца Энея и богини Венеры, сына бога войны Марса, основателя Рима и первого римского царя (или, по-латыни, «рекса»), убившего своего брата Рема (как ветхозаветный Каин – Авеля) и обожествленного (после своего таинственного исчезновения в конце жизни). Патриции были крупными землевладельцами и рабовладельцами. Как таковым, им требовалось все больше земли и, соответственно – все больше рабов для ее обработки. Поэтому пребывавший всецело во власти патрициев, эгоистично-близоруких, не желавших поступаться и ни с кем делиться своими наследственными правами, привилегиями и доходами, олигархически-республиканский Рим вел непрерывные и нескончаемые войны с сопредельными племенами и городами-государствами, подчиняя их и отчуждая после очередной победы значительную часть земельного фонда побежденных в свою пользу.

Богиня-персонификация Рима – Рома – и Капитолийская волчица на римской монете

Капитолийская волчица с близнецами и девизом S. P. Q. R на мозаике

Плебеи, или плебс (это название происходило от латинского слова «пленере», «наполнять», «заполнять» и имело, с точки зрения первенствующего и правящего патрицианского сословия Первого Рима на Тибре, пренебрежительный оттенок, вроде употребляемого ныне некоторыми «нетолерантными» и «неполиткорректными» гражданами нашего «Третьего Рима» на Москве-реке, негативно окрашенные выражения «понаехавшие», «городская биомасса» или «офисный планктон»), платили налоги и несли военную службу, под командованием патрициев, в составе римских легионов[16], а, по возвращении с войны, нередко узнавали, что их дом и все имущество проданы за долги, накопившиеся за время отсутствия хозяина, а их семьи попали в долговое рабство. Так что в один прекрасный день «нож дошел до народной кости» и терпение плебеев лопнуло. Они в полном составе покинули территорию римской гражданской, или городской, общины (по-латыни – «civitas», «цивитас», или «кивитас») и заняли Священную гору (прихватив, на всякий случай, и свое оружие, которым защищали римское Отечество, оказавшееся к ним столь неблагодарным). «В борьбе обретешь ты право свое!»…

«Отцы»-патриции, лишившись в одночасье своих «детей» – сограждан-плебеев, делавших за «отцов» всю работу, оказались в крайне трудном положении и вынуждены были вступить со взбунтовавшимися плебеями в переговоры. В результате непокорный плебс добился для себя целого ряда прав и привилегий, включая заверение патрициев в том, что отныне один из двух консулов – избираемых ежегодно правителей римского государства – непременно будет избираться из числа плебеев (до этого оба консула избирались из среды патрициев). Хотя следует заметить, что со временем данное патрициями плебеям заверение как-то забылось. Впрочем, гораздо более важным правом, обретенным плебеями в борьбе с патрициатом, было введение должности народных трибунов – пожалуй, одной из важнейших особенностей и характеристик обновленного государственного строя Римской республики, не имевшей примеров в истории. Далее мы еще подробнее коснемся этого учреждения.

Ко времени появления на свет Гая Юлия Цезаря прежняя вражда и борьба между патрициями и плебеями за предоставление первыми последним полноты гражданских прав давно уже утратила свою былую актуальность. Обе некогда враждующие стороны уже на протяжении столетий с равным успехом и в равной степени принимали участие не только в трех занятиях, считавшихся достойными свободного римского гражданина – военных походах, возделывании полей (осуществляемого теперь уже не собственными руками, как во времена блаженной памяти Цинцинната и других добродетельных предков, а руками обращенных в рабство военнопленных), и управлении делами общины-«цивитас», но и в процессе общественного обогащения. Давно уже в Граде на Тибре процветали не только патрицианские, но и плебейские аристократические дома, или, если угодно, династии, чьи представители практически на равных заседали в римском сенате[17]. Существовавшее в далеком прошлом разделение между сословиями патрициев и плебеев стало беспредметным, так что в эпоху Цезаря термином «плебеи», или собирательным понятием «плебс», обозначались беднейшие – вплоть до совершенно неимущих – слои населения римского города-государства (именовавшиеся прежде «пролетариями», то есть «производителями потомства» – prolеs – как не способные дать республике ничего, кроме своего потомства). На эту городскую бедноту одинаково свысока взирали «нобили» как патрицианского, так и плебейского происхождения.

«Нобилитетом», или «нобилями» (лат. «знатными», «благородными») именовалась образовавшаяся в результате постепенного слияния патрицианской и плебейской верхушки знать тогдашней Римской державы, обладавшая и пользовавшаяся исключительным правом занимать государственные должности (на которые их соискатели не назначались, а избирались). Поэтому римских «нобилей» ни в коем случае не следует считать чем-то вроде профессионального чиновничества на государственном жаловании, вроде чиновничества, сложившегося, гораздо позднее, в условиях монархического строя, как Римской империи, так и ее преемницы – Ромейской василии, или Романии (более известной под названием «Византия»).

Римская кузница

Римские нобили были крупными землевладельцами-латифундистами, которым их богатство позволяло делать карьеру на государственной службе (в древнем Риме исполнение государственных должностей не оплачивалось, ибо служить государству считалось честью и привилегией). Хотя магистраты и не получали жалованья от Римского государства, служа, вроде бы, исключительно «из чести», они были уверены в том, что, управляя одной из провинций (покоренных римлянами силой оружия территорий), рано или поздно смогут вознаградить себя сторицей за расходы, понесенные ими перед тем на получение и исполнение той или иной государственной должности (включая подкуп вечно голодных «производителей потомства», являвшихся, как «свободные римские граждане», избирателями, продававшими на выборах свои голоса тем или иным богатым и знатным соискателям государственных должностей, о чем еще будет подробно рассказано далее).

Эти вечно озабоченные (во всяком случае – на словах) поддержанием славных римских традиций – «нравов древних» (по-латыни – «mos maiorum») потомки прежних консулов и триумфаторов[18], места в сенате которым были обеспечены уже одним их родовым именем, эти магнаты, у каждого из которых было «земли – птице не облететь, а казны – видимо-невидимо» («Сатирикон»), взиравшие с «высокомерием могущества», или «высокомерием силы» властителей Вселенной на все неримское, были, в сущности, невзирая на всю свою велеречивую республиканскую и «антимонархическую» риторику, не «столпами римского народоправства», не «гарантами римской гражданской свободы», а своего рода «некоронованными царьками», их семейства – «династиями», их дочери – принцессами, выдаваемыми замуж с единственной целью упрочить и приумножить славу и влияние своего дома. Не зря послу союза греческих полисов (городов-государств), попавшему в римский сенат, тот показался «собранием царей».

Покоренным римлянами народам не раз приходилось испытывать на себе всю тяжесть династической власти такого аристократического дома, личной спеси и гордыни его кичливого главы, или, как выражались римляне – «достоинства» (лат. dignitas). Полные невероятного эгоизма и высокомерия, знатные римские наместники и военачальники не рассматривали (и не вели) себя как слуги своего государства, но беззастенчиво использовали всю полноту данной им этим государством власти для приумножения своих собственных богатств и своего собственного величия (со всеми соответствующими атрибутами).

Прославленные и удачливые римские военачальники вроде Луция Лициния (Ликиния) Лукулла или Гнея Помпея Магна числили в составе своей «клиентелы»[19] (свиты клиентов, пользовавшихся в той или иной мере «отеческим покровительством» своих «патронов» и с самого утра толпившихся в вестибулах – приемных – их роскошных вилл в ожидании подачек, поручений или приглашения к хозяйскому столу) население целых городов Италии и царей подчиненных римлянами вассальных государств, в большей или меньшей степени эллинизированных, возникших в свое время на развалинах распавшейся евразийской державы Александра Македонского. «Империй» – неограниченная власть наместника над провинцией, управлять которой он был прислан из Рима – позволял ему творить суд по собственному произволу и выжимать все соки из неримских территорий, вверенных его попечению римским сенатом.

Разумеется, не все римские нобили занимали равное общественное положение и не все из них пользовались одинаковым влиянием и весом. Что объяснялось как традициями и особенностями фамильной истории тех или иных знатных римских родов, так и тем, был ли тот или иной род «на самой вершине власти», или нет.

Тем не менее, в интересующем нас I веке до Р. Х. весь римский нобилитет, вследствие превращения всецело контролируемого им римского города-государства («civitas») в мировую державу (в рамках Средиземноморья, разумеется) и концентрации в его руках беспримерной полноты власти, вследствие своего безмерного богатства, тщеславия и мании величия, все глубже погружался в бездну взаимной ненависти и зависти, коррупции и вырождения. Если верить Саллюстию – современнику событий и далеко не равнодушному описателю всеобщего упадка нравов, согласно которому причиной глубокого кризиса Римской республики стали повсеместный отход римлян от традиционных добродетелей, господство честолюбия и алчности – нобили (некогда – главный нерв и становой хребет государства «потомков Энея и Ромула», гордо именовавших себя «энеадами» и «ромулидами») дегенерировали самым чудовищным образом. Богатство служило им лишь для удовлетворения самых нелепых и безумных прихотей. «Если сравнить современные дома и виллы с храмами, построенными предками в честь богов, то не трудно убедиться, что предки старались украшать свои святилища набожностью, а свои жилища – славою. Потомки же этих благородных людей дошли до чудовищных извращений, само богатство для них – предмет дикой забавы, ибо – чем иначе объяснить, что некоторые частные лица из прихоти срывают горы и застраивают постройками моря. Нет ничего удивительного в том, что в подобном обществе пышно расцвели разврат, половые извращения, чревоугодие и прочие пороки. Подобная жизнь, подобная обстановка сама толкает людей, в особенности молодежь, на преступления и беззакония» (Гай Саллюстий Крисп. «Заговор Катилины»).

Этому безумному расточительству и произволу римского нобилитета, прямо-таки «бесившегося с жиру», способствовало отсутствие у него реального социального противника и противовеса.

Римская мозаика с изображением сражающихся гладиаторов

Исход ожесточенной борьбы между крупными латифундистами и мелкими свободными землевладельцами и земледельцами, под знаком которой на протяжении столетий проходила политическая жизнь Римской олигархической республики, к описываемому времени окончательно определился. Эта борьба завершилась победой латифундистов. Не выдержавшие рыночной конкуренции с продукцией латифундий (более дешевой, чем продукция свободных сельскохозяйственных производителей – до тех пор, пока себестоимость продуктов рабского труда, применявшегося в латифундиях, была ниже, в связи с дешевизной рабов и, соответственно, незначительности расходов на их содержание; положение изменилось лишь впоследствии, когда покорение римлянами всех соседних, густонаселенных государств античной Экумены привело к уменьшению притока извне рабов-военнопленных), свободные римские земледельцы были, так сказать, ликвидированы латифундистами как класс, почти бесследно растворившись как в рядах огромной постоянной армии Римской республики, так и в массе городского «пролетариата» (товарищи Карл Маркс и Фридрих Энгельс сказали бы – «люмпен-пролетариата», что означает по-немецки – «пролетариата в лохмотьях») – «нового плебса». Иными словами – в скопище деклассированных и коррумпированных, вследствие вечного голода и вечной бедности, бездельников. В «столичной биомассе», гнушавшейся труда (как «низкого занятия, подобающего лишь рабам, а не свободным римским гражданам»). Ведшей почти растительное существование, мыкавшей горе между даровыми гладиаторскими играми, колесничными бегами и травлей диких зверей на цирковой арене, дожидаясь очередной «анноны» – бесплатной хлебной раздачи от государства – и очередной подачки от господ кандидатов на замещение государственных должностей, скупавших по дешевке их – бедных, но свободных римских избирателей и граждан! – голоса. Сохранившаяся еще прослойка свободных городских ремесленников и арендаторов (видимо, не слишком малочисленная), не имела в пору юности главного героя данной книги особого общественно-политического веса и значения.

Но в Граде на Тибре существовала и еще одна, весьма денежная, сила, стремившаяся обрести политическое влияние, в котором ей до сих пор было отказано. Этих людей – богатых римских граждан, носивших, в качестве отличительного знака, золотое кольцо на пальце, но не принадлежавших к патрициату – именовали «всадниками» (по-латыни – еquitеs, «эквесами» или «эквитами»).

3. «Мужлан» Гай Мáрий, дядя Цезаря

Служебная карьера отца «нашего» Цезаря, «звезд с неба не хватавшего», завершилась должностью претора[20], а затем и проконсула[21]. Ему была отдана в управление еще не вполне замиренная Римом провинция Азия[22]. Особой роли в воспитании своего сына и наследника его отец и тезка Гай Юлий Цезарь Старший, похоже, не играл, и не служил своему отпрыску примером для подражания. А вот мать Цезаря, властная Аврелия, обладавшая завидными практической хваткой и здравым смыслом, долго держала сына под своим влиянием. В общественной жизни Града на Тибре семейство Юлиев заметной роли не играло.

Однако заключение удачного брака опять заставило Рим заговорить о Юлиях, чье имя снова обрело известность. Тетка Цезаря – Юлия – вышла замуж за одним из виднейших политических деятелей описываемой эпохи – доблестного мужа, чьему славному примеру Цезарь на протяжении всей своей жизни стремился следовать, чей образ, овеянный славой, он, с той или иной целью, не раз использовал, как лозунг, щит и знамя – Гая Мария, консула, реформатора римской армии и прославленного полководца, успешно отразившего нашествие «варваров»[23] – кельтов (цельтов) и германцев, – поставившее под угрозу само существование «Вечного» Рима.

Глядя на портретный бюст вышедшего из самых низов великого военачальника и политика Гая Мария, сразу понимаешь, что он не был наделен излишним чувством юмора (если вообще им обладал). Зато природа, или боги, наделили его множеством других качеств, несомненно, необходимых всякому человеку, происходящему из социальных низов и стремящемуся пробиться наверх, в высшие сферы. Например, решительностью, беззастенчивостью в средствах и немалой порцией жестокости.

Его явно не отличающееся особой тонкостью, и уж тем более – изысканностью – черт, довольно мрачное безбородое лицо можно увидеть и, при склонности к физиогномике, изучить по бюсту, выставленному на всеобщее обозрение в Музее Римской цивилизации «Вечного Града» на Тибре: глубокие морщины, чувственные губы, львиный нос, многочисленные складки, наводящие скорее на мысль о склонности к насилию, жестокости и вспыльчивости, чем на способность тонко чувствовать и испытывать душевные страдания. И надо всем этим нависает большой выпуклый, мощный лоб, говорящий о незаурядных мыслительных способностях.

Он был простым сельским пареньком из окрестностей захолустного городка Арпина, не имевшим ни знатных предков, ни денег, ни образования, ни связей, зато в избытке наделенным здоровым честолюбием, предприимчивостью, умом, желанием выдвинуться, во что бы то ни стало. Как писал о Гае Марии Саллюстий: «Родившись и проведя все детство в Арпине, он, едва возраст позволил ему носить оружие, проявил себя на военной службе, а не в занятиях греческим красноречием (курсив наш – В. А.) и не в удовольствиях городской жизни. Так его ум, благодаря честным занятиям нетронутый, созрел в короткое время». Юный Гай вступил в клиентелу богатого и влиятельного патриция Метелла, сумевшего разглядеть в молодом Гае многообещающие задатки, выделившего пришедшего в Город на Тибре за счастьем поселянина из множества своих клиентов-прихлебателей, и оказывавшего Марию покровительство, пока тот не предал своего покровителя, когда счел это выгодным, заняв военный пост командующего римскими войсками в Нумидии, занимаемый прежде Метеллом, которого даровитый подчиненный ловко «подсидел». Впрочем, до этого было пока что еще далеко…

Беспощадный к себе и к другим, Марий быстро делал военную карьеру. Однако, чтобы занять ключевые позиции, ему необходимо было заняться политической деятельностью (ступенькой к которой была обязательная в то время служба в армии). Первым шагом Мария на пути к превращению в успешного политика стал его брак с «принцессой» из патрицианского дома Юлиев. Так Гай Юлий Цезарь впоследствии стал племянником Мария.

«Народный» диктатор» Гай Мáрий

После женитьбы на Юлии политическая карьера Мария стремительно пошла вверх. При поддержке всемогущего Метелла безродный зять Гая Юлия Цезаря Старшего, вчерашний «неотесанный мужлан» из самой что ни на есть «глубинки», стал в Риме народным трибуном. «Хотя почти никто не знал его в лицо, все трибы[24] за его подвиги отдали ему голоса» (Саллюстий). В должности народного трибуна любимец городского плебса (и в то же время – протеже «знатнейшего из знатных» Метелла) Марий добился от насквозь аристократического сената принятия нескольких постановлений в пользу римского «пролетариата в лохмотьях», что обеспечило простолюдину-честолюбцу голоса голодранцев-избирателей, необходимых ему, чтобы подняться на следующую ступень должностной иерархии. Юлии предоставляли ему необходимые денежные средства, Метелл – необходимый «административный ресурс». Марий, человек без роду и племени, был избран претором. «Затем одну за другой он достиг и других магистратур (выборных государственных должностей – В. А.) и, облеченный властью, всегда действовал так, что его признавали достойным более высокой должности, чем та, какую он исполнял» (Саллюстий). Когда же Римская республика оказалась в крайне сложной ситуации вследствие сильно затянувшейся, неудачной для римлян, войны со взбунтовавшимся Югуртой – «другом и союзником римского народа», то есть вассальным царем расположенной в (Северной) Африке Нумидии (описанной Саллюстием), Мария, известного своими военными талантами, избрали консулом (чему безуспешно противился Метелл). Как писал Саллюстий: «Мария уже давно мучила мечта стать консулом, для чего у него, за исключением древности происхождения, были в избытке все другие качества: настойчивость, честность, глубокое знание военного дела, величайшая храбрость на войне, скромность в мирное время, презрение к наслаждениям и богатствам, жадность к одной лишь славе <…>». И он добился своего, став первым римским консулом, не принадлежавшим к нобилитету. А ведь «тогда простому народу были уже доступны другие магистратуры, консульскую (же – В. А.) должность знать пока сохраняла за собой, еще передавая ее из рук в руки» (Саллюстий), ибо сочла бы эту должность «оскверненной», если бы ее занял свободный, но неродовитый римский гражданин. Времена, в которые римскими консулами стали «избираться», а на деле – «назначаться» не то что римские простолюдины, а прямо-таки отпетые «варвары» – галлы, германцы, иллирийцы, исаврийцы и аланы – еще, хвала богам, не наступили…

Избранный консулом, Марий (носивший, судя по сохранившейся монете 82 года, в этой должности густую бороду и шевелюру) победил-таки мятежного нумидийца Югурту, умудрявшегося на протяжении целого десятилетия водить Римскую мировую державу за нос, используя свои казавшиеся неисчерпаемыми финансовые ресурсы для подкупа коррумпированных римских магистратов и военачальников (известно крылатое изречение нумидийского царя о Риме: «Продажный город, обреченный на скорую гибель – если только найдет себе покупателя!»). Марий же не дал Югурте подкупить ни себя самого, ни своих подчиненных – и потому в итоге одержал победу над увертливым, как угорь, непокорным нумидийцем. Засевшая в сенате знать, косо смотревшая на «выскочку» Мария, все же была вынуждена, пусть даже скрипя зубами от досады, почтить триумфом полководца-«деревенщину», за которым стояла победоносная армия. А вот пригласили ли «отцы-сенаторы» безродного триумфатора на последовавший за триумфом традиционный пир – большой вопрос. «С кувшинным рылом – да в калашный ряд» – эта поговорка была наверняка известна не только в нашем, русском, Третьем, но и в «ихнем», италийском, Первом Риме…

Консул Гай Марий на римской монете 82 года до Р. Х.

Тогдашняя римская знать именовала людей, которым удавалось, не принадлежа к верхам общества и не имея знатных предков, но зато имея много денег, играть роль в государственной жизни, «новыми людьми» (лат. hominеs novi), и брезгливо морщила свои аристократические носы при одном упоминании подобных выскочек, не знавших правил приличного обхождения, не умевших вести себя в обществе, лишенных светского лоска и даже не знавших греческого языка (давно уже ставшего для римских аристократов таким же родным, как их праотеческий латинский)[25]. Впрочем, «мужлана» Гая Мария, судя по всему, не интересовало мнение о нем сих благородных римлян. Он явно больше ценил реальную власть, чем ее внешние атрибуты, проявления и формы. В своем описании военной кампании римской армии против Югурты (известном как «Югуртинская война») Саллюстий вкладывает в уста «худородного» Мария следующие слова: «Я верю, что хотя от природы все равны, но самый храбрый – и самый благородный» (другой вариант перевода этой «сентенции максимы»: «Я полагаю, что все люди – одинакового происхождения, но все храбрейшие – они и самые благородные»).

Думается, что, если приведенное выше изречение, ставшее крылатым благодаря Саллюстию, и принадлежало Гаю Марию, оно вряд ли отражало его искренние убеждения. Марий наверняка не считал всех людей равными от рождения. Тем не менее, приведенное выше высказывание «выходца из захолустья» наверняка затрагивало самые тонкие душевные струны внимавших его речам незнатных римлян, как военных, так и гражданских, пробуждая в них соответствующие чувства. И эти чувства в них продолжали пробуждать на протяжении долгих лет другие честолюбивые «выскочки». Такие и сходные по смыслу и содержанию сентенции, направленные, по сути дела, против политического засилья родовой аристократии, быстро стали неотъемлемой частью официальной программы и лозунгом сложившейся в Римской республике, в противовес сенатской олигархии, политической партии «народников» (лат. «популяров», от слова «популус» – «народ»), которую вскоре возглавил дядя Цезаря – триумфатор-«выскочка» Гай Марий.

Наконечники священных копий древних германцев

Но, прежде чем возглавить «популяров», Марию пришлось еще раз идти на войну, чтобы спасти римский сенат и народ от гораздо более серьезной опасности, чем нумидийский царь Югурта. Над Римом нависла угроза кельто-германского нашествия.

В 115 году до Р. Х. на полуостров Ютландию (расположенный на территории современной Дании) обрушилось катастрофическое наводнение. Целый ряд германских народностей, вследствие разгула природной стихии, лишился земель, на которых дотоле проживал. Нескончаемо длинные колонны германских «вооруженных мигрантов» на деревянных повозках с цельными, без спиц, деревянными колесами, потянулись на Юг, в поисках новых земель для поселения. Встречавшиеся переселенцам по пути, иные народы пытались оказать им вооруженное сопротивление или же отступали под натиском воинственных кимвров (кимбров, цимвров, цимбров), тевтонов «и иже с ними», превращаясь, в свою очередь, в мигрантов. Словно неудержимая лавина, катилась эта волна «переселения народов» в южном направлении. По пути переселяющиеся на Юг кельтские и германские племенные группы вступали в союзы друг с другом (и друг против друга), в движение пришел весь Север Экумены, кимвры и тевтоны «со товарищи» добрались до римских Альп. К их полчищам присоединились амброны, тигурины и тугены – одни воинственней других. Свевы (о которых еще пойдет речь далее) оттеснили гельветов[26] на территорию Галлии (современной Франции). Лишившиеся родины, отчаянные и привычные к войне северные «варвары» подходили все ближе к сердцу Римской республики. Ибо Галлия, не говоря уже о территории Гельветии, или Гельвеции (сегодняшней Швейцарии) и Северной Италии, считалась неоспоримым колониальным владением Римской «мировой» державы, на которое никто дотоле не осмеливался покушаться.

Граждане «Вечного» Рима, преисполненные, в своих высших слоях, презрения, испытываемого обладателями высокоразвитой культуры к «примитивным дикарям», и вечного страха имущих перед неимущими, со все более возрастающим беспокойством наблюдали за грозовой тучей, неотвратимо надвигавшейся на них с севера. Хотя автор настоящей книги очень склонен усомниться в «примитивности», «дикости» и «нищете» северных мигрантов, приближавшихся к «центру обитаемого мира». Вот в каких выражениях, к примеру, описывал конницу кимвров античный историк и биограф Плутарх Херонейский[27], несомненно, опиравшийся на свидетельства современников и очевидцев излагаемых им событий: «А конница, числом до пятнадцати тысяч (даже если считать это типичной для античных авторов гиперболизацией – кто их, «варваров», точно считал? – все равно из общего тона описания ясно, что кимврская кавалерия значительно превосходила римскую по численности – В. А.)выехала во всем своем блеске, с шлемами в виде страшных, чудовищных звериных морд с разинутой пастью, над которыми поднимались султаны из перьев, отчего еще выше казались всадники, одетые в железные панцири и державшие сверкающие боевые щиты.

У каждого был дротик с двумя наконечниками (по одному наконечнику на каждом конце древка – В. А.), а врукопашную кимвры сражались большими и тяжелыми мечами» («Избранные жизнеописания. Марий»). Думается, что и пехота кимвров и тевтонов была вооружена и снаряжена немногим хуже (хотя, конечно, в коннице у всех народов тогда, да и не только тогда, служили самые богатые и, соответственно, лучше вооруженные, их представители). Примечательно и отсутствие, в описании Плутарха, вопреки широко распространенным по сей день представлениям, на шлемах «нордических варваров» рогов или крыльев.

Суеверные римляне были особенно обеспокоены тем, что, по опережавшим продвижение кимвров и тевтонов «со товарищи» на юг устрашающим слухам и рассказам беглецов, у всех северных пришельцев, независимо от возраста (вплоть до самых маленьких детей) волосы были «седые, как у стариков» (так в массовом сознании смертельно перепуганных южан воспринимались белокурые волосы блондинов-северян). А раз так – с пришельцами явно было «что-то нечисто».

Как бы то ни было, в «высших сферах» римской политической жизни было, наконец, принято решение двинуть на северных «варваров» Мария с его легионами, снабдив полководца на период оборонительной войны консульскими полномочиями – высшей исполнительной властью Римской республики – «авансом», сразу на пять легислатур подряд.

Прежде чем преградить путь борющимся за свое существование, а точнее – выживание – северным народам, уже успевшим нанести пытавшимся сдержать их натиск римлянам на дальних подступах к Италии рад поражений (что, в свете приведенного выше описания вооружения якобы «примитивных» варваров Плутархом, не представляется особо удивительным), Марий, со всей своей практической сметкой и решительностью профессионального военного, приступил к незамедлительному коренному реформированию римской армии. Ибо считал лишь обновленное римское войско (лат. еxеrcitus romanus) способным спасти Град на Тибре от «варваров». И «деревенщина» Гай Марий вверенное его попечению римское войско действительно обновил (во всяком случае, согласно традиционной точке зрения, оспариваемой некоторыми современными историками)[28].

Римские легионеры мечут пилумы во врага

4. «Контрактники» Мария

Традиционно принято считать, что до военной реформы, проведенной Гаем Марием, римское войско («легион» – поначалу он был только один, из него и состояла вся римская армия) представляло собой «вооруженную гражданскую общину» (лат. sociеtas armata). В этом ополчении (милиции) свободных граждан были обязаны служить (и служили), главным образом, составлявшие основную часть населения Римской державы свободные мелкие землевладельцы, покидавшие, в случае объявления войны, свои клочки земли, вооружавшиеся и экипировавшиеся за собственный счет. Вооружение римских граждан зависело от их имущественного ценза – иными словами, от их материального положения. Самые состоятельные римляне служили в коннице[29] (их-то первоначально и называли всадниками-«эквитами», хотя со временем ситуация изменилась), граждане победнее – в тяжелой пехоте (таких было большинство), еще менее состоятельные – в легкой пехоте.

«Пролетарии» же, собственности вовсе не имевшие и соответственно, не способные на собственные средства обеспечить себя экипировкой и вооружением, в армии не служили. С течением времени, по мере разорения, переселения в город и «пролетаризации» свободных римских земледельцев, число тяжелых пехотинцев (костяка и главной боевой силы римского войска) становилось все меньше, что, естественно, ослабляло мощь римских легионов. В то время как становившиеся все более многочисленными людские ресурсы в виде «plеbs urbana», или «пролетариев», оставались невостребованными, как ни рады были бы римские «новые плебеи» послужить римскому Отечеству в «доблестных рядах» (в армии они хотя бы ежедневно получали пропитание). Но цензовая система комплектации римской армии не позволяла им этого сделать.

Реформатор Марий начал зачислять в войско и римских граждан, не имевших ценза, то есть – самых бедных или вовсе неимущих. Так он осуществил переход от гражданского ополчения к постоянному наемному войску. Бесчисленные голодранцы, «пролетарии в лохмотьях», ставшие массово вливаться в «доблестные ряды», получали жалованье, вооружение и экипировку, обязуясь служить «по контракту» (выражаясь современным языком) шестнадцать лет, с надеждой получить, отслужив положенный срок, земельный надел для поселения и ведения собственного хозяйства (не только своими руками, но и руками рабов). Если, конечно, им удастся дожить до этого светлого дня…

Опытный военачальник Марий также придал римской армии единообразную структуру и ввел единообразное вооружение. В результате проведенных им реформ боеспособность возросла, дисциплина стала поистине железной, прежнее гражданское ополчение, состоявшее главным образом из земледельцев, отрываемых на время от своих наделов, стало профессиональным войском, гибким и маневренным, вследствие ежедневной муштры и постоянных военных упражнений, строевой, физической и боевой подготовки. Марий централизовал командование, назначая на низшие командные должности преданных ему служак-легионеров (правильнее было бы сказать – «легионариев», ну да ладно, «легионер» звучит как-то привычнее для нашего русского уха). Теперь «выходец из захолустья» мог всецело полагаться на своих подчиненных, лишив аристократических «недорослей» из числа столичной «золотой молодежи», занимавших командные должности среднего звена, возможности эффективно противиться его распоряжениям и вмешиваться в процесс принятия решений.

Марий также избавил римскую армию от затруднявших ее передвижение громоздких обозов, приучив своих легионеров нести все необходимое на себе. Поэтому его солдат прозвали «мулами». «Мул» по-латыни – «варикоз(ус)». Можно предположить, что римские врачи первыми обнаружили характерное заболевание ног, известное как «варикозное расширение вен» именно у ветеранов-«марианцев», у которых этот недуг развился вследствие необходимости таскать на себе тяжелую поклажу в течение шестнадцати лет службы «по контракту». Тем не менее, палатки и другие слишком тяжелые грузы (например, каменные жернова для помола воинами ежедневно выдаваемого им по килограмму «на рыло» зерна в муку) перевозились на вьючных животных, преимущественно – мулах (не двуногих, а четвероногих). И все-таки армейские обозы стали куда менее громоздкими, чем прежде, сделав римскую армию гораздо более маневренной.

Именно при Гае Марии единственным знаменем-штандартом римского легиона, приученного им действовать, в новом, рассредоточенном, когортальном, строю, стал орел (лат. aquila) – золотое или серебряное изображение птицы римского верховного бога-громовержца Юпитера – на древке, к которому за боевые заслуги части постепенно прикреплялись металлические фалеры (медали), кольца, венки и таблички. Как писал римский писатель иудейского происхождения Иосиф Флавий:

«<…>за ними (римскими полководцами – В. А.) несли знамена и посреди них орла, которого римляне имеют во главе каждого легиона. Как царь птиц и сильнейший из них, орел служит им эмблемой господства и провозвестником победы над всяким врагом, против которого они выступают» («О войне Иудейской»).

Римский конный воин

До реформы Мария штандартом римского легиона, наряду с изображением орла, могли быть и иные изображения – волчицы, коня, кабана, льва, быка, богини победы Виктории и даже легендарного человекобыка Минотавра. Но Гай Марий и здесь ввел столь любимое им единообразие. Хотя следует заметить, что изображение орла варьировалось от легиона к легиону (в отличие от орлов на древках полковых знамен армий наполеоновской империи, введенных гениальным корсиканцем в подражание Марию). У более мелких подразделений римской армии – когорт, манипулов, центурий, кавалерийских турм – имелись свои боевые значки, отличавшиеся от легионных.

Знаменосцы носили поверх шлемов и доспехов шкуры хищных зверей – волков, медведей иль львов (в подражание легендарному эллинскому герою Гераклу, превращенному римлянами, при посредстве этрусков, в солдатского бога Геркулеса). Впрочем, довольно об этом…

Обновленное и упорядоченное в результате проведенных Марием реформ римское войско стало идеальным инструментом в руках одаренного командующего, обеспечивающим ему силу и влияние, как в дни войны, так и в дни мира. Новые римские легионеры, воины-«контрактники», подрядившиеся тянуть солдатскую лямку шестнадцать лет подряд, в корне отличались от прежних – мобилизованных на время поселян, стремившихся как можно скорее закончить войну и вернуться домой, возделывать свои пашни, сады, огороды и виноградники. Легионеры нового римского войска нуждались в удачливом полководце, выигрывающем многочисленные сражения и обеспечивающем своих солдат богатой военной добычей. Военные же успехи их полководца в решающей степени зависели от них, солдат, от их храбрости, стойкости и дисциплины. Эти присягавшие на верность не «римскому сенату и народу» вообще, а своему предводителю (или, по-латыни – «дуксу», dux), профессиональные воины на протяжении шестнадцати лет своей службы «по контракту» не особенно задумывались над тем, против кого им обращать свои короткие обоюдоострые мечи-гладии[30] и тяжелые длинные дротики-пил(ум)ы.

Римские боевые значки

Римские знаменосцы

«Контратнии» задавались совсем другим вопросом: ради кого или ради чего им это делать, и сами давали себе ответ на тот вопрос: ради своего полководца, чью клиентелу они фактически составляли и чей образ, собственно говоря, и олицетворял для них «Отечество», которое они присягали защищать от врагов внешних и внутренних; ради золота, серебра и собственной сельской усадьбы на собственном клочке земли в Италии по истечении срока службы. Ополченцы республики – преимущественно мелкие земельные собственники – превратились в навербованных из неимущих «пролетариев» (и потому весьма озабоченных вопросом своей социальной защищенности по окончании контракта) наемников удачливого «дукса» – «кондотьера» (если употребить термин, принятый в уже не античной, а средневековой Италии), «полевого командира» или, если угодно, «владельца ЧВК» (если употребить термин начала нашего, XXI века). Эти честолюбивые «полевые командиры» (вне зависимости от того, происходили ли они, как сам Гай Марий, из простонародья, из аристократов или «всадников») де-факто, хоть и исподволь, но очень быстро, образовали новый, совершенно отдельный от традиционного нобилитета, слой чисто военной аристократии, со своими специфическими корпоративными интересами.

Впоследствии Цезарю, племяннику Мария, будет суждено пожинать плоды посеянного его дядей, причем на том же самом театре военных действий, в северном приграничье Римской державы.

Практические результаты проведенной Марием реформы римской армии не заставили себя ждать. В двух поистине грандиозных сражениях – при Аквах Секстиевых (ныне – Э-ан-Прованс, на территории Южной Франции) в 102 и при Верцеллах (ныне – Верчелли, на территории Северной Италии) в 101 году до Р. Х., не уступавших по размаху и по численности вовлеченных в них противников крупнейшим сражениям войн Рима с Карфагеном, Македонией, Сирией, Понтом и другими «развитыми» государствами античного мира, обновленное Марием римское войско нанесло германо-кельтским «вооруженным мигрантам» настолько сокрушительное поражение, что сегодня его назвали бы геноцидом (или, по крайней мере, этноцидом)[31]. Гордые и свободолюбивые германские (и, надо думать, кельтские) женщины разбивали головы своих детей о повозки, соединенные в укрепления на колесах-«вагенбурги», прежде чем вонзить себе в сердце меч (чтобы избежать римского плена самим и избавить от тяжкой рабской доли свои порождения). Устроенная римлянами «варварам», пришедшим с севера, «кровавая баня» была столь чудовищной и истребительной, что после этой массовой резни от народа тевтонов осталось лишь название, которое стали с тех пор применять как собирательное для обозначения германцев (а впоследствии – немцев) вообще (отсюда – Тевтонский, то есть – Немецкий, орден и т. д.). Судьба амбронов «со товарищи» была немногим лучше. Впрочем… «кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья.» (Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита»).

Победоносный Марий, прославляемый на все лады своими легионерами, досыта напоившими свои остро отточенные гладии и пилумы горячей кровью северных «варваров» (а также «варварок» и «варварят») и обратившими недобитых побежденных в рабство, с триумфом вступил в «Вечный Город» на Тибре.

В Риме друзья безродного триумфатора, невзирая на то, что угроза Отечеству, казалось бы, была им полностью устранена, добились (вопреки неписаной конституции Римской республики), избрания победителя консулом на шестой срок подряд…

Именно в год шестого консульства Гая Мария родился его племянник Гай Юлий Цезарь.

5. «Популяры» против «оптиматов»

В тот же самый год Марий, однако, «потерял лицо», и притом – самым недостойным образом. Сын латинского земледельца, отважный воитель, умный и энергичный полководец, пламенный народный трибун, «вождь и заступник обездоленных», рупор и лидер «популяров», в одночасье предал своих сторонников и изменил своим политическим целям… если только имел таковые. Имелись ли принципы у людей его типа, и если да, то к чему они сводились? И как эти принципы можно было бы сформулировать? К чему вообще стремилась и чего хотела партия «популяров», возглавляемая, как принято считать, Гаем Марием – «сыном трудового народа»?

Бой гладиаторов (изображение на римском бронзовом сосуде)

Говоря о «партиях», существовавших в поздней Римской республике, нам ни в коем случае не следует считать их некими аналогами современных политических партий. У римских «партий» не было ни предвыборных платформ, ни партийных уставов, ни партийных билетов, ни партийных съездов, ни партийных конференций, ни партийных программ, ни прочих партийных документов, обязательных к исполнению. Люди, объединявшиеся в римские «партии», имели только общие интересы. Но эти интересы могли изменяться (и изменялись) с течением времени и под влиянием обстоятельств.

Римский нобилитет состоял из очень и не очень крупных (но все-таки не средних) знатных землевладельцев. Однако наличных денег у нобилей было мало (ведь они не желали продавать свои земли, как основу их экономического и, соответственно, политического могущества, и вели в своих обширных поместьях натуральное хозяйство). А потребности у господ аристократов были немалые, им требовалось и того, и этого, день ото дня – все больше и больше. Они считали себя прямо-таки обязанными сохранять все внешние признаки своего высокого положения, как достойных представителей знатного сословия, своей фамильной гордости и чести (как говорится, «лопни, но держи фасон!»). Льстить массам оборванцев-избирателей, подкупая их, так сказать, «гуманитарной помощью» – раздачами продовольствия, организацией пиров для бедных сограждан, ристаний на колесницах (столетиями разделявших римлян на цирковые партии «зеленых», «синих», «красных» и белых», чем-то напоминавших группировки современных спортивных – прежде всего, футбольных» – «фанатов» и дававших власть имущим дополнительную возможность разделять своих подданных и властвовать над ними), гладиаторских игр, театральных постановок…

В-общем, «хлеба и зрелищ» (лат. panеm еt circеnsеs), как писал римский поэт-сатирик Марциал, или, точнее, «хлеба и цирковых представлений». Кроме подкупа избирателей, нобилям необходимо было оказывать «материальную поддержку» своим политическим сторонникам и союзникам. Для этого нобили также постоянно нуждались во все больших суммах денег. Известный «денежный мешок», ростовщик и спекулянт недвижимостью Марк Лициний Красс (отпрыск состоятельного плебейского рода, вошедший в историю, прежде всего, благодаря своей победе над вождем восставших рабов Спартаком и своему поражению, понесенному от парфян, от чьих рук Красс и погиб) утверждал, что не назовет богатым никого, кто не в состоянии содержать на собственные средства армию (или хотя бы легион). А уж Красс-то наверняка знал, что и о чем говорил…

Колесничные бега на арене римского цирка

Закон строжайше запрещал членам сенаторского сословия, как высшего в Римской республике, заниматься торговлей и денежными операциями. Обойти этот закон господа сенаторы пытались, предаваясь этим запретным для них видам экономической деятельности не от собственного имени, а через подставных лиц более низкого звания. Вследствие чего все финансовые операции и товарообмен сосредоточились в руках не сенаторского сословия (лат. ordo sеnatorius), а другого, в принципе, не менее могущественного, социального слоя – упомянутых выше «эквитов»-«эквесов», римских «всадников», или «всаднического сословия» (лат. ordo еquеstеr)[32].

Римские «всадник» (слева), сенатор (в центре) и народный трибун (справа)

Чтобы стать римским «всадником» и получить право на ношение узкой пурпурной полосы на одежде и золотого кольца на пальце, необходимо было иметь соответствующий ценз, равный четыремстам тысячам сестерциев (для сравнения: сенаторский ценз превышал «всаднический» более чем вдвое, составляя миллион сестерциев). Сестерцием именовалась римская серебряная монета, первоначально весившая один скрупул (1,137 грамма) и равная половине денария, или динария. Дословно «сестерций» означает «половинa трех» (лат. sеmis + tеrtius), то есть «два с половиной» (по аналогии с нашим русским выражением «пол-третьего», то есть «два часа тридцать минут»), поскольку в период с 268 по 217 год до Р. Х. сестерций был равен двум ассам и одному семису (лат. Semis – половине асса). Отсюда и происхождение символа сестерция – IIS, то есть «два асса (II) и семис (S), – ставшего прообразом всем известного в наши дни символа американского доллара – $. В общем, вопрос причисления к «всадникам» был чисто денежным вопросом. В качестве банкиров усердно занимавшиеся ростовщичеством «эквиты» держали в своих руках торговлю и промышленность, в качестве «публиканов» (откупщиков налогов)[33] они часто объединялись в товарищества – корпорации, систематически занимавшиеся крупномасштабным грабежом римских провинций. Причем нередко, выражаясь современным языком, инициировали пересечение и сочетание различных практик разрешения корпоративных разногласий. У больших денег, как всегда и везде, был запах крови, хоть и принято считать, что «деньги не пахнут» (или «нон олет», как говорили римляне)…

Ни один из вышеупомянутых высших слоев римского общества, ни сенаторы, ни «всадники», не был заинтересован в принципиальном и всеобщем перераспределении собственности. И когда речь заходила о решающих вопросах, вроде подавления восстаний рабов или бунтов свободных бедняков, о защите государственных границ или об усмирении мятежных вассалов вроде Югурты, между именитыми сенаторами и неименитыми «всадниками» воцарялось трогательное единство.

Совсем иначе обстояло дело, когда речь заходила о разделе военной добычи или о дележе власти. Тут уж сенаторы и «всадники» были друг к другу беспощадны.

Старая сенаторская должностная (или, если угодно – служилая) знать, консервативная, чванливая и думавшая, прежде всего, о сохранении своих привилегий, связанная в единое целое родственными связями, кумовством и непотизмом, общностью интересов и разного рода «коррупционными схемами», составляла ядро политической клики (лишь условно именуемой позднейшими историками «партией») так называемых «оптиматов». Эти «превосходные», или «наилучшие», опирались на политическое могущество сената.

Противостоящая «оптиматам» группа «популяров», стремившаяся опереться на народное собрание[34] и выступавшая от его имени, собрала в своих рядах виднейших представителей римской финансовой олигархии, став орудием претворения в жизнь замыслов этих «денежных мешков». Главными пунктами, по которым расходились точки зрения обеих «партий», были неизменно крайне острые, насущные проблемы, в первую очередь – перераспределение государственной власти в пользу «новых людей» и аграрный, то есть земельный, вопрос, направленный своим острием, прежде всего, против знатных латифундистов (которых русский публицист эпохи Грозного Царя Иван Пересветов назвал бы «ленивыми богатинами»).

Сестерций

«Безродные» римские финансисты предпочитали, особенно на первых порах, «не высовываться», действовать украдкою, исподтишка, руками других людей, своих вольных или невольных марионеток, публично выступавших за реализацию скрытых замыслов манипулировавших ими закулисных кукловодов. В качестве рупора, озвучивавших требования рвавшихся к власти плутократов, остававшихся в тени, выступали как обедневшие молодые аристократы (например, братья Тиберий и Гай Гракхи), более или менее охотно бравшие на себя предназначенную им кукловодами роль – порой из идеалистических побуждений (искреннего стремления облегчить положение сограждан, обделенных милостью Фортуны); порой – тревожась за судьбу Отечества, лишающегося своих защитников, разоряемых алчными богачами, что день ото дня снижало обороноспособность республики; порою же – из вполне понятного желания прославиться либо из чисто карьерных соображений, так и «новые люди» вроде Гая Мария. Об этом красноречиво свидетельствуют события 100 года до Р. Х.

В Римском государстве, по законам которого обратиться напрямую (или, по-латыни – апеллировать) к народу значило совершить преступное деяние, дозволение кому-либо из граждан все-таки сделать это, нуждалось в четком юридическом обосновании. «Ius agеndi cum plеbi, то есть – право вести переговоры с народом и созывать народное собрание, было исключительной привилегией учреждения, право на которое плебеи обрели в борьбе с патрициями на заре римской истории, а именно – упомянутого нами выше народного трибуната, именовавшегося иногда для краткости просто трибунатом.

Различной формы орлы римских легионов

Народные трибуны избирались для защиты интересов плебса. Дверь их дома должна была оставаться открытой денно и нощно, чтобы к трибунам могли беспрепятственно входить сограждане, ищущие у них совета и защиты. Трибуны обладали огромной, хотя и весьма своеобразной, властью. Они не могли повелеть сделать то-то и то-то (и в этом смысле не были магистратами). Однако же народные трибуны могли повелеть, чтобы то-то или то-то не было сделано. Данная их прерогатива, придававшая ключевое значение институту народных трибунов в рамках римской государственной системы сдержек и противовесов, называлась «правом вето». Произнесенное народным трибуном в сенате слово «вето» («Запрещаю») могло парализовать все действия римского государственного аппарата, отменить любой закон или подзаконный акт (за исключением постановления цензора или диктатора) и вообще приостановить весь ход римской государственной машины. Народный трибунат был эффективным тормозом государственному произволу в интересах (простого) народа и серьезным противовесом претензиям аристократического римского сената на безраздельную власть. Не зря даже на «сигнумах» – боевых значках – «всегда непобедимых (pеr dеfinitionеm[35])» римских легионов красовалась аббревиатура S. P. Q. R., расшифровываемая как SENATUS POPULUS QUE ROMANUS, СЕНАТУС ПОПУЛУСКВЕ РОМАНУС, то есть «РИМСКИЙ СЕНАТ “И НАРОД” (курсив наш – В. А.».

Необходимость института народных трибунов как неотъемлемой части римской государственности за долгие столетия своего существования прочно укоренилась в правовом сознании римлян. Даже внучатый племянник и приемный сын Гая Юлия Цезаря – император Август – хотя и обладал фактически самодержавной монархической властью, официально обосновывал свое полновластие не, скажем, «Божественным произволением», или «милостью Божьей», но тем, что как римский сенат вручил ему высшую государственную власть – «проконсульский империй» (лат. impеrium proconsularе), так и римский народ – полномочия народного трибуна (лат. tribunitia potеstas).

Действовавшие неизменно «в тени» финансисты не сомневались в необходимости привлечения, в политической борьбе с сенаторским сословием, на свою сторону народных трибунов, сделать их рупором политических требований партии «популяров».

Политические перипетия этой борьбы были крайне сложны и запутаны. Не подлежит сомнению одно – борьба носила крайне ожесточенный характер. Обе стороны не стеснялись в выборе средств, в борьбу были втянуты не только верхушка, но и широкие массы римских граждан, понимавших, что речь идет об их коренных интересах.

Народные трибуны Сатурнин и Главция (Главкия), два видных сторонника партии «популяров», внесли на рассмотрение сената два законопроекта, вызвавшие большое общественное внимание и волнение. Первый законопроект предусматривал значительное снижение цен на хлеб в интересах городского плебса (которому даровые хлебные подачки от власть имущих доставались не ежедневно, а лишь от случая к случаю). Второй касался распределения земли. Сатурнин и Главция предложили безвозмездно наделить каждого ветерана армии Гая Мария земельным участком размером в сто югеров[36] на территории римской Африки (отвоеванной в свое время «ромулидами» у карфагенян) либо же отвоеванных «энеадами» у кимвров и тевтонов «со товарищи» областей Галлии (хотя последние, собственно говоря, принадлежали галлам, римлян это мало волновало).

Оба законопроекта должны были поразить крупных аристократов-латифундистов в самое сердце. В воздухе Града на Тибре, раскинувшегося на семи холмах – Авентине, Виминале («ивовом холме»), Капитолии, Квиринале (посвященном богу войны Квирину-Марсу), Палатине, Целии (названном в честь этрусского «полевого командира» Целеса Вибенны, получившего, в благодарность за военную поддержку, оказанную одному из римских царей, территорию холма для поселения ветеранов своего военного отряда) и Эсквилине – запахло грозой…

Обе стороны вознамерились отстаивать свои жизненно важные интересы всеми доступными им средствам. Плебс явился на избирательное собрание (или, по-латыни – «комиции»), вооруженный дубинками, но столкнулся с навербованными сенаторской кликой бандами громил-боевиков, явившихся также не с голыми руками. Произошли уличные столкновения, пролилась кровь римских граждан, тела убитых в схватках сторонников обеих партий усеяли мостовые «Вечного Города». Жирную черту под беспорядками подвели, наконец, «контрактники» Мария, появившиеся на столичном «театре военных действий» в полном вооружении. Убежденный этим «последним доводом», или, как говорили римляне, «ultima ratio», сенат принял оба законопроекта. Однако это было только полдела. Теперь было необходимо провести принятые законопроекты в жизнь. Сатурнин был повторно избран народным трибуном. Главция же метил куда выше. Он вознамерился стать консулом, чтобы окончательно гарантировать осуществление задуманного.

Беспорядки не прекращались. «Вечный Город» содрогался от охватившей его форменной оргии поджогов, политических убийств и столкновений вооруженных шаек боевиков противоборствующих сторон. Сенат решил, наконец, что настал час решительных действий и объявил Отечество в опасности. Произнесением ритуальной формулы: «Да позаботятся консулы о том, чтобы государство не понесло ущерба…», означавшей, выражаясь современным языком, введение чрезвычайного положения, вся полнота власти была передана консулу Гаю Марию, обязанному теперь «по должности», «невзирая на лица», силой оружия усмирить гражданскую смуту.

Великий полководец подчинился. Он приказал связанным с ним клятвой верности «контрактникам» осадить своих недавних друзей и «товарищей по партии» Сатурнина и Главцию, пленить их и убить на месте в его, Мария, присутствии. Хотя впоследствии Гай Марий (если верить анналистам) и утверждал, что не имел к убийству обоих смутьянов никакого отношения…

Раздача зернового хлеба в Древнем Риме

Что же, в сущности, произошло? Да ничего особенного (подобное случалось в «Вечном Городе» и раньше – достаточно вспомнить хотя бы трагическую судьбу других «народных заступников» – братьев Тиберия и Гая Гракхов). Но, изучив вопрос внимательнее, понимаешь, что наделение ветеранов армии Мария землей в провинциях нанесло бы немалый ущерб не только интересам аристократов-латифундистов из сенаторского сословия, но и интересам откупщиков и финансистов из сословия «всадников». Сатурнин и Главция, мягко говоря, «зарвались», зашли слишком далеко – в этом мнении «оптиматский» сенат сходился с «популярской» оппозиций. Сойдясь во мнении, они «свистнули» своему верному сторожевому псу Гаю Марию, сказали ему «Фас!» (конечно, по-латыни) и проследили за тем, как он загрыз обоих «левых[37] радикалов», обезглавив тем самым народное движение и несколько снизив общественный накал (хотя бы на некоторое время)…

Впрочем, за подобные услуги обычно не приходится ожидать благодарности. После того, как «вышедший из народа», «народный» консул послушно сделал порученную ему правящими олигархами «грязную работу», как «оптиматы», так и «популяры» могли со спокойной душой и совершено безнаказанно, сколько угодно, хулить и злословить «презренного» Мария, «запятнавшего свои руки кровью сограждан».

Ставшему в одночасье политическим банкротом Гаю Марию пришлось покинуть Рим. На некоторое время…

6. «Высшая школа демагогии»

Военно-политические события, свидетелем и современником которых Гай Юлий Цезарь был на протяжении первых пятнадцати лет своей бурной и переменчивой жизни, характеризовались беспримерной жестокостью практически всех своих участников. «Гражданский мир», временно воцарившийся между сенатской партией и «всадническим» сословием после ликвидации Марием «левых радикалов» Сатурнина и Главции, оказался, как и следовало ожидать, крайне непродолжительным. Трудности, вызванные охватившей Рим «ползучей» (или, выражаясь современным языком», «гибридной») гражданской войной, усугублялись внешнеполитическими осложнениями, беззастенчиво используемыми представителями правящих кругов в своих интересах.

Римская республика была поставлена на грань уничтожения так называемой «Союзнической войной» – вооруженной борьбой италийских племен и народностей за равноправие с римлянами, ибо Рим обращался со своими италийскими «союзниками» не как с равноправными партнерами, но как с колониальными народами, прикованными к римской державной колеснице. А тут еще и воинственный царь Понта – Митридат (тезка несчастного раба, прибитого к кресту за непочтительное слово о гении своего хозяина, из Петрониева «Сатирикона»), у которого, как говорится, «меч так и чесался в ножнах», всерьез взялся за ликвидацию римской гегемонии на Востоке, приветствуемый, как освободитель от ненавистного римского ига, населением (мало)азиатских эллинистических государств, не исключая бывшего Пергамского царства, раболепно следовавшим дотоле в фарватере Рима.

Римские «оптиматы» назначили командовать экспедиционным корпусом, направленным против воинственных понтийцев царя Митридата VI, патриция Луция (Лукия) Корнелия Суллу, бывшего подчиненного Мария в годы Югуртинской войны, рьяного приверженца сенатской партии, а кроме того – личного, и притом заклятого, врага «безродного выскочки из арпинского захолустья», чьим головокружительным успехам Сулла втайне отчаянно завидовал (впрочем, Марий отвечал Сулле взаимностью, затаив на «спесивое патрицианское отродье» злобу еще с тех пор, когда именно «столичный мажор» Сулла, будучи подчиненным Мария, убедил мавританского царя Бокха выдать ему бежавшего к маврам от римлян Югурту). Чтобы досадить Марию, Сулла не снимал с пальца кроваво-красной яшмовой камеи, на которой была изображена выдача ему Бокхом Югурты. Вид этого драгоценного перстня, нарочито выставляемого Суллой напоказ при каждом удобном случае, доводил до белого каления «мужлана из окрестностей Арпина», возмущенного столь неприкрытым умалением его, Мария, собственных заслуг в одолении Югурты. Одержав победу над понтийским царем Митридатом, «оптимат» Луций Корнелий Сулла стал опаснейшим из соперников «популяра» Гая Мария в борьбе за власть над «вечным» Римом…

На протяжении следующих пятнадцати лет партии «оптиматов» и «популяров» попеременно одерживали друг над другом верх, используя голую силу. Рим осаждали, штурмовали[38], поджигали, грабили – и кто же? Не внешние враги, не «варвары», не супостаты-иноземцы, а сами же римляне. Действовавшие, якобы, в интересах «прекращения гражданской смуты». «Смутьянами» же неизменно считались представители партии, находящейся в данный момент не у власти…

После очередной смены власти победители устанавливали режим кровавого террора, методично и систематически вырезали виднейших представителей враждебной партии, конфисковывали их недвижимость и движимость, перераспределяя их в пользу собственных сторонников. Одержав, в очередной раз, победу над «популярами»-марианцами, беспощадный Сулла приказал истребить несколько тысяч побежденных, цинично заявив дрожащему от ужаса, приведенного в панику доносящимися снаружи воплями убиваемых, сенату, что он лишь «наказывает нескольких преступников» (или, в другом варианте, «дает урок кучке негодяев»). Однако марианцы «популяры» на поверку оказались, в общем-то, ничуть не лучше противостоявших им сулланцев-«оптиматов». Взяв, в свою очередь, штурмом Рим в 87 году до Р. Х., «народники» свирепствовали в «Вечном Городе», как дикие звери, на протяжении целой недели. Причем озлобленный, состарившийся, консул Марий сам подавал пример своим сторонникам, выделяясь даже на фоне творимых теми зверств особенной жестокостью (как утверждают, «марианцы», взявшие Рим, немедленно, без лишних разговоров, убивали всякого, на кого озверелый от крови сограждан вождь указывал им кивком головы или даже каждого, на чье приветствие Марий не отвечал). Между прочим, жертвами развязанного «марианцами» террора пали в 87 году отец и брат упомянутого выше Марка Лициния Красса, «самого богатого человека в Риме» (если верить Плутарху Херонейскому). Смерть Гая Мария в следующем, 86 году, лишила «популяров» партийного лидера, но не партийного руководства в целом. Борьбу с «сулланцами» возглавили другие «марианские» вожди – более молодые, но не менее энергичные, честолюбивые и алчущие власти, чем умерший Марий Старший (его сын – Марий Младший – также активно боролся с «оптиматами»). Сторонник Мария – Цинна (Кинна, Синна) – сам объявил себя консулом и оставался им на протяжении целого ряда лет, обеспечивая себе поддержку плебса искусным политико-экономическим маневрированием. На дочери этого четырехкратного (!) консула – самозванца Цинны – впоследствии женился наш Гай Юлий Цезарь…

Утопающее в пышной зелени садов фамильное гнездо рода Юлиев наверняка не осталось незатронутым этими бурными событиями, особенно с учетом тесных семейных связей Юлиев с верхушкой партии «популяров».

Несомненно, бурные перипетии гражданской смуты представлялись внимательно следившему за ними молодому Цезарю следствием нескончаемой череды беспощадных схваток в борьбе за власть, в которой побеждает самый беззастенчивый в средствах, сильный, быстрый, решительный и ловкий, лучше других владеющий искусством цинично использовать идеалы как средства достижения успеха. Вот каковы были его «университеты». Или, с позволения сказать, Высшая Школа Демагогии (сокращенно – ВШД).

7. Планы карьерные и матримониальные

В соответствии с традициями лучших семейств патрицианской знати, наш Гай Юлий Цезарь Младший получил первоклассное, по тем временам, воспитание и образование. Его научили читать и писать не только на родном латинском языке, но и на греческом – языке светского общения римской аристократии (игравшем роль, сравнимую с ролью французского, как языка общения правящей верхушки и образованных кругов всех стран, в XVIII–XIX веках и английского в наше время). Подобно всем своим знаменитым современникам, Цезарь изъяснялся и писал по-гречески не только бегло, без труда, но и с особым изяществом, не хуже высокообразованного природного грека. Главным предметом для молодого человека его происхождения была, несомненно, риторика – искусство красноречия. Опытные риторы тщательно готовили его к политической карьере. Другим, не менее важным, предметом была изящная словесность, или, иначе говоря, литература. В юные годы Цезарь, подобно многим своим знатным сверстникам, баловался сочинением стихов и даже написал трагедию, что также диктовалось правилами хорошего тона, принятыми у людей его круга. Возможно, нам с уважаемым читателем следует возблагодарить Бога (или муз) за то, что эти, несомненно, дилетантские сочинения не сохранились. Зато какое наслаждение читать сухую, но яркую прозу зрелого Цезаря (разумеется, если она действительно написана им самим, а не одним из рабов-секретарей по его приказу).

О необразованном человеке в Риме времен Цезаря говорили, что он «не умеет ни читать, ни плавать». Что свидетельствует о важной роли физической подготовки в воспитании гармоничной личности (как ее понимали в ту эпоху). Если верить многочисленным анекдотам, возмужавший Цезарь мог без особого труда, спасаясь бегством от врага, плыть по морю, гребя одной рукой и держа в другой руке над водой свиток с собственным прозаическим произведением (или, согласно Плутарху – свои записные книжки). А также ездить верхом, не используя поводья и не держась за конскую гриву, с заложенными за спину руками (хотя седел и стремян тогда у римлян еще не было). Да и в других сложных жизненных ситуациях Гай Юлий проявлял завидную физическую крепость и выносливость. Он всегда держался молодцом и никогда не пасовал перед жизненными трудностями, стойко перенося все одолевавшие его недуги, будь то периодические нарушения пищеварения (у него были проблемы с желудком), валившие его время от времени с ног рецидивы перемежающейся лихорадки (малярии, или, по-латыни – «дурного воздуха», «мал ария»), которой Цезарь заразился, спасаясь бегством от преследователей через Понтинские болота (не имевшие с Понтийским царством Митридата ничего общего, кроме сходного названия), или тщательно скрываемые им от посторонних приступы «священной болезни» – эпилепсии (или, как говорили на Руси – падучей), окружавшей его неким зловещим, вызывающим суеверный страх и трепет, но, в то же время – и благоговение, ореолом в глазах сограждан, да и иноземцев (ведь от эпилепсии страдал в свое время сам непобедимый Александр Македонский – «покоритель мира»).

Коссутия – невеста (или первая жена) Гая Юлия Цезаря

Судя по всему, в семье Цезаря не было единого мнения о том, какую стезю юному нобилю следует избрать. Уже в детском возрасте его обручили со столь же юной Коссуцией (Коссутией). Что говорит о достаточно скромных планах родителей Гая Юлия в отношении своего отпрыска, ибо избранная ими для него подруга жизни, хоть и должна была принести своему суженому богатое приданое, но происходила не из сенаторского, а всего лишь из «всаднического» сословия, будучи родом даже не из Рима, а «с периферии» – из города Пис (современной Пизы). Поэтому честолюбивый Цезарь, достигнув совершеннолетия, первым делом поторопился расторгнуть помолвку с Коссуцией. По другой версии, будущий диктатор Рима, едва начав носить «мужскую тогу», во исполненье воли своего отца, все-таки женился на своей нареченной Коссуции. Обе семейства, Юлии и Коссуции, даже выбили в честь мезальянса монеты (или памятные медали) с ее профилем и надписью (по крайней мере – на одной из них) «СУПРУГА ЦЕЗАРЯ» (лат. UXOR CAESAR.). Однако этот первый брак нашего Гая Юлия оказался, к сожалению, бездетным. В 84 году, после смерти отца, шестнадцатилетний Цезарь развелся с Коссуцией и вступил в законный брак с патрицианкою Корнелией – дочерью того самого «уронившего честь своего знатного рода» и «изменившего своему классу» демагога Цинны, который на протяжении нескольких лет возглавлял партию «популяров» и заставлял весь Рим плясать под свою дудку, хотя не был избран консулом законным порядком, а сам себя выдвинул и назначил на эту высшую должность в служебной иерархии Римской республики.

Римский брак был достаточно сложным обрядом. Основная его часть справлялась днем в присутствии жрецов и свидетелей. Подписывался контракт о приданом, «пронуба» (а по-нашему – посаженая мать) соединяла руки жениху и невесте, совершались установленные символические действия. При патрицианском браке новобрачные вкушали от полбенного хлеба и сидели на креслах, покрытых овчиной. При плебейском браке невесту «продавали» жениху за медную монету, которой ударяли по весам. Совершались жертвоприношения богам, после чего устраивался свадебный пир в доме отца невесты. С наступлением темноты начиналось шествие, провожавшее невесту в дом жениха, с факелами, флейтами, пением непристойных песен и разбрасыванием орехов, символизирующих плодовитость. Невесту сопровождали три мальчика-«дружки», у которых оба родителя были в живых. Один мальчик нес перед невестой факел, двое других вели невесту за руки и передавали ее перед домом жениха посаженым матерям («добрым женщинам-единомужницам»). Невеста натирала дверные косяки жиром и переступала порог, стараясь не задеть его (во избежание дурного знамения).

Еще при жизни Гая Цезаря Старшего, дядюшка Марий, используя свой «административный ресурс», помог племяннику занять государственную должность. Обойдя двух других, богатых и влиятельных, кандидатов, Гай Юлий Цезарь, благодаря семейным связям и, конечно, подкупу, был, несмотря на свой юный возраст, избран «фламеном диалисом» – Верховным жрецом, или Первосвященником, бога-громовержца Юпитера, аналога греческого Зевса и главы римского пантеона.

Это был пост, вполне достойный предполагаемого потомка богини Венеры. Кстати говоря, непременным условием его занятия был законный брак с патрицианкой (так что, возможно, причиной развода Цезаря с незнатной Коссуцией и его последующей женитьбы на патрицианке Корнелии было именно намерение стать Верховным жрецом, а не безродность или бездетность Коссуции). Должность первосвященника не давала Цезарю особой власти, но считалась весьма почетной, несравненно повышая его общественный статус, престиж и – самое главное – популярность. Хотя и была связана с целым рядом традиционных запретов и ограничений, несомненно, казавшихся герою нашего правдивого повествования (как и большинству его образованных современников, учившихся у просвещенных греков «любомудрию» и потому критически смотревших на всю римскую – как, впрочем, и на эллинскую – религиозную архаику) явно не соответствующими духу времени, устарелыми, непонятными и просто нелепыми, как дань временам седой древности. «Фламену диалису» издавна запрещалось ездить верхом, приносить клятвы, появляться на улице с непокрытой головой, притрагиваться к сырому мясу, козам, плющу, бобам и т. д. Жреческий сан – или, вернее, должность – первосвященника Юпитера настолько глубоко уходила своими корнями во тьму веков, что ни происхождение, ни смысл связанных с ее исполнением запретов и ограничений в Риме эпохи Цезаря уже не были известны никому. Так что герою настоящего правдивого повествования, знакомому с учениями греческих философов, включая, надо думать, вольнодумцев, вроде Демокрита или Эпикура, оставалось только, покидая поутру свой дом, со вздохом говорить супруге (или, может быть, из не вредившей никогда и никому предосторожности, лишь самому себе): «Что ж, пойду отдать дань этому распространенному заблуждению»…

Жертвоприношение в Древнем Риме

8. Несколько слов о римской государственной религии

Характер традиционной римской религии, как не личного, а государственного дела, выражался, в частности, в том, что ее священнослужители – жрецы – были фактически государственными чиновниками (как и все «светские» римские магистраты, не получавшими жалованья, а служившими «из чести», поскольку они происходили из состоятельных кругов верхушки римского общества). Официальный римский религиозный культ сводился, в большей или меньшей степени, к выполнению определенных, строго установленных обрядов, или ритуалов, сопровождавших всю общественную жизнь и санкционировавших, то есть освящавших, те или иные государственно-политические акты.

Следует еще раз повторить, что всякого рода божеств в Риме было множество. Были среди них боги общегосударственные, городские, домашние и сельские, хранящие леса и водоемы, скот, виноградники, плодовые сады, оливковые рощи, огороды или уничтожающие на полях сорняки и колючки. В шутку говорили, что в Риме больше богов, чем граждан. Каждый римлянин обязан был знать – в каком именно случае к какому именно богу обращать свои молитвы. «Это так же важно, – утверждал один древний писатель, – «как знать, где живет булочник или столяр, когда имеешь в нем надобность».

И потому совсем не удивительно, что в Риме существовал целый ряд регулировавших вопросы общения мира смертных людей с миром бессмертных богов, строго специализированных жреческих коллегий, со столь же четко, как в сфере городского и государственного управления, разграниченными сферами деятельности и ответственности.

Так, например, жрецы, входившие в коллегию понтификов (буквально: «строителей мостов» или «наводящих мосты», то есть, отвечающих за поддержание постоянных контактов между миром людей и миром богов; версия, что понтифики некогда отвечали за строительство мостов через реку Тибр, представляется автору настоящей книги менее вероятной), вели календарь, устанавливали и определяли «благоприятные» и «неблагоприятные» дни, разбирались в вопросах мер и весов и хранили память об исторических событиях. Их глава – Великий Понтифик (лат. Pontifex Maximus) осуществлял верховный надзор над всеми религиозными обрядами, совершаемыми в «Вечном Городе». Любопытно, что чисто языческий по происхождению титул «Великого Понтифика» по сей день носит папа римский – христианский епископ города Рима и глава Римско-католической церкви. Но это так, к слову…

Жрецы, входившие в коллегию фециалов, выполняли функцию своеобразных «священных посланцев» при общении римлян с соседними народами и государствами. Фециалы отвечали за объявление войны и заключение мира, составление и соблюдение договоров, а также за проведение связанных со всеми этими действиями религиозных церемоний. Именно фециалы, после объявления римлянами войны соседнему народу или государству, бросали через границу, с римской территории, на территорию соседа, омоченное в крови жертвенного животного священное копье. Когда, со временем, римская территория расширилась настолько, что поездка вестников войны к границе заняла бы слишком много времени, фециалы стали бросать окровавленное «копье войны» в особый священный столб, установленный перед храмом бога войны Марса в самом Городе на Тибре.

Большим влиянием и уважением пользовались в Риме так называемые гаруспики. Гаруспиком (лат. haruspеx), от «hirat» (этрусск. harus) – «кишки», «внутренности» и лат. «spеcio», (наблюдаю) именовался в Древней Этрурии, а впоследствии – в Древнем Риме жрец, гадавший по внутренностям (чаще всего – печени) жертвенных животных. Лучшими гаруспиками в Риме считались этруски, от которых и был заимствован этот вид гадания – гаруспиции, или гаруспикии. Справедливости ради, следует отметить, что не менее распространенным данный вид гадания был еще у шумеров, аккадцев (позднее – вавилонян и ассирийцев) и древних греков (о чем писал, к примеру, греческий автор Ксенофонт в своем произведении «Анабасис»). Многие греки, а не только греческие жрецы, хорошо разбирались в этих гаданиях и присутствовали при вскрытии печени. Наиболее важным жертвенным животным был черный баран, или, за отсутствием барана – овца. Все модели печени, дошедшие до нас, соответствуют размерам и формам именно этого животного. Но, помимо, печени для гаданий использовались и другие органы, а именно – сердце (только с III века до Р. Х.), легкие, толстая кишка и, возможно, селезенка, но печень, тем не менее, оставалась основным органом для прорицания. При этом дурным знаком считалось любое ненормальное строение печени, а также ее отсутствие или небольшой размер органа. Согласно сохранившейся бронзовой модели печени из Плаценции, или Плацентии (сегодняшней Пьяченцы в Северной Италии), те или иные зоны исследуемого органа находились «в ведении» того или иного божества.