Огонь каждому свой бесплатное чтение

Часть

1.

Истоки

огня

Глава 1. Манускрипт

Прибытие монаха Чезаре в порт Ливорно. Тоскана 1460 год

Пахло морем, свежей рыбой и пряностями. Морские чайки сновали то там, то здесь, крича, и норовя выхватить у носильщиков из корзины какую-нибудь рыбину. Некоторым это даже удавалось, носильщики чертыхались, но некоторые принимали это как игру, и поддавали азарта пернатой стае, подбрасывая в воздух какого-нибудь малька.

– Приплыли, брат Чезаре! – Прокричал монаху один из моряков, швартующий шхуну. Блестела медная рында, а на флагштоке развевался жёлтый флаг с красненькими и синенькими шарами. Во рту пересохло. Глаза слепило Солнце.

– Но наконец-то, – думал монах, – я сменю эту качающуюся палубу на твёрдую землю.

В пути часто его мутило. Ночью он выходил на палубу, и глядя в отражение Млечного пути, кого-то истошно звал. В какой-то момент Чезаре даже показалось, что оттуда, из глубины ему кто-то ответил. Он перекрестился, и со словами «Сгинь, нечистая» удалялся к себе в каюту.

Земля – нечто другое. Основательное, стоящее в центре мира, вращающая вокруг себя и Солнце, и облака, и звёзды. Это уж он знал наверняка. Но море! Море его пугало.

Подали трап. Он был скрипучим, и качался вместе со шхуной. Чезаре еле выкарабкался и очутился на набережной портового города Ливорно. Сновали грузчики, матросы, какая-то шпана, важные приказчики в высоких шляпах, проковылял отставной солдат на костылях и одной ноге. Там, на рынке уже шла бойкая торговля рыбой и всякими морскими и заморскими всякостями. Кто-то за спиной у брата Чезаре предлагал кому-то рабыню-девочку: купите рабыню, всего пятьдесят флоринов! Звенели деньги, кричали зазывалы и торговцы, натягивались пружины весов и поясные кисеты. Здесь, пожалуй, место и для воров! Но тебе то, брат Чезаре, чего бояться? За душой ни гроша, а этот свиток, что ты так бережно прижимаешь к груди вряд ли кого-то заинтересует.

Две пышногрудые бабы вываливали рыбу на чистый стол, и она вздыбливалась, и подпрыгивая блестела своей чешуёй. Длинные миноги норовили ускользнуть со стола, но женщина тюкнула их хорошенько по головам каким-то половником. Но что там – рыба! Монаха на мгновенье привлекли груди работающих женщин – они колыхались вслед движениям рук, а из-под маек проглядывали упругие соски. О, если бы обработать их на кожу, наверно получились бы отменные феррарские волынки.

– Прости мя, Господи, – прошептал Чезаре, и вспомнил, наконец, о том, что миссия его состоит не в наблюдении за явлениями природы, а в этом свёртке, который он не выпускал из рук, боясь намочить брызгами волн, и который сулил ему изрядный гонорар. А уж с деньжатами можно и попраздновать с какой-нибудь шлюшкой, да не узнает о том моя братия.

Ливорно.

Это было время, когда деловитость бросала вызов родовитости, когда возвышались незнатные авантюристы, на гербах которых значатся бобы или прочая поднявшая их утварь, и разорялись родовитые аристократы. На смену сакральности творца шло прагматичное божество мамоны.

Проходя по юрким улочкам портовой Ливорно, Чезаре поддался-таки искушению, и заглянул в попавшуюся на пути таверну. Заодно, можно узнать и последние новости, – подумал он, и толкнул тяжёлую дверь. Та со скрипом подалась, и увлекая посетителя за ручку, впустила его в этот вечный храм распутства и веселья. Он уселся за свободный столик в самом углу на дубовую лавку, и у подошедшего вестового заказал себе кружку светлого эля.

– A chi non beve birra, Dio neghi anche l’acqua, – прошептал он вслух, как бы оправдываясь перед незримым оппонентом (Того, кто не пьёт пива, Бог может лишить воды)

Он осмотрелся. За одним столиком сидел усатый моряк, похожий на пирата, а на коленях у него ёрзала молоденькая шлюшка, уже изрядно подвыпившая. Вестовой принёс эль, и Чезаре мечтательно поднёс к губам край медной кружки. С первыми глотками из-за соседнего столика донёсся до него разговор.

– А она мне такая и говорит: клянусь святым распятием, такой меня ещё никогда не пронзал, аж до самой матки достал!

И отхлебнув из кружки, автор истории громко демонстративно закашлялся в смехе…

– Не пойму я, что творится в этом мире. Всё переменилось, куда делось благочестие этих красоток?

И говорящий это тип оторвал от жаренной курицы лапу и демонстративно погрозил ею кому-то в воздухе. На столе у них стояли кружки, бутыль вина, две тарелки, в которых видна была кура, рыба и какая-то пахучая зелень вроде фенхеля.

– Благочестие делось туда, куда и прежние синьоры, а на их место пришли безродные выскочки.

– Да, для них главное – деньги, а духовность их напускная. Вот, взять хотя бы нашего Козимо Медичи. Говорят, что это он сам дочь свою уморил за то, что та лишилась невинности от какого-то пажа. Всё, товар подпорчен…

– Да… – и приятель его снова закашлялся в смехе.

– Академию открыл, книжки печатает! Платона, Аристотеля преподают. Помяни меня, брат, прознает про всё Папа Римский… или, чего хуже сам Король Испанский… А пинта пива подорожала в два раза!

– Время сейчас не стабильное. Выгонят их. Не в первый раз уже.

– Это да. А нам что? Лишь бы жилось, как и прежде весело, и хозяин платил исправно. А службу свою я знаю.

Джованни всеми силами создавал вид, что ему и дела нет до их разговора. Речь шла о его протеже. Какое мне, Чезаре, собственно до того дело, что о нём говорят. Лишь бы он платил исправно за эти вот манускрипты.

Слегка захмелев, Чезаре вышел из таверны, и пустился в поиски извозчика. Путь до Флоренции был ещё неблизким.

Семейство Медичи, которое тогда во Флоренции было на пике власти, происходило из простых крестьян Тоскани. Став удачными коммерсантами, предки Козимо Медичи попали в число Нобилей самой Флоренции! Несомненно, – это была искра божия. Это она блеснула некогда в незнатном тосканском роду, и повела его на вершины богатства и власти. Простым выскочкам и аферистам никогда не удавалось удержаться на плаву более одного-двух поколений. И это понимал славный отпрыск олигархической семьи Козимо Медичи. С трудом пришедшие во власть – трудом в ней и обретаются. Правитель Флоренции Козимо не имел официальных титулов, и считал себя первым из граждан. Тогда как иные благодарные граждане именовали его не иначе, как отцом флорентийцев.

В этот день ему доложили о прибытии какого-то монаха, который просил, нет – требовал аудиенции. Козимо знал своих посыльных, рыщущих по всему свету в поисках древних рукописей и артефактов для его библиотеки. Древние знания – это была его страсть. Что он хотел там найти? Какие создать новые скрепы? Того мы уже не ведаем. Но перед ним предстал монах в своей запылённой, чёрной рясе до пят. Просторный зал, в котором он принимал своего агента, был полон картин, скульптур и книг. Над креслом Медичи висело большое серебряное распятие. Монах выложил на стол какие-то свитки, с виду очень древние.

– Что ты нам принёс, брат Чезаре?

– Гермес Трисмегист, Мессир. Все четырнадцать скрижалей

– Но их же пятнадцать, – вмешался в разговор, отошедший от стены молодой философ. Звали его Марсилио Фичино. Глаза его жадно заблуждали по строчкам манускрипта. «Да, да, – ухмыльнулся про себя Сезаре, – если бы кто знал, чего мне стоило доставить их сюда, эти проклятые бумажки. Конечно, их было пятнадцать, или около того. Но в одну из ночей, когда меня жутко тошнило, одна из них выпала за борт. О, как она полетела! Наверное, к своим хозяевам в преисподнюю, еретики проклятые. Но вслух сказал:

– Это всё, что мне удалось раздобыть, синьор Козимо, – и монах, сложив ладони поклонился.

– Марсилио, взгляни! – Восхитился Козимо, – вот это находка!

– Ты достоин хорошего вознаграждения. Эй, приказчик, отсыпь брату двадцать пять флоринов, и покорми его хорошенько.

Оставшись вдвоём, меценат и философ стали рассматривать рукописи.

– Нет сомнения, что это подлинники! Марсилио, мы откладываем переводы Платона, и берёмся за Трисмегиста! Нужно начинать с азов!

– Георгий Трапезундский обвиняет нас, что мы собираемся возрождать язычество. Его памфлет Comparatio Aristotelis et Platonis полон обвинений, – и Марсилио развёл руки.

– Поэты всегда полны патетики. Они вечно сгущают краски. Что ж, это их хлеб, этим они набивают себе имя и карман. Опровергая Платона, иные из них, сами же прибегают к его диалектике. Ха-ха! Это ведь Платон заявлял, что в своё идеальное государство он не возьмёт поэтов, поскольку вольнодумство их непредсказуемо! Ха-ха! А знал бы он ещё, что философ сей утверждал пагубность знания диалектики молодыми. Научась манипулировать словами, они теряют их истинный смысл, и всё превращают в схоластику. Жизнь сложнее любых математических формул. И если математик легко оперирует ими, выводя ответ, то с жизнью такая абстракция не проходит. Упаси боже нам возрождать язычество. Но научиться построению лучшего общества, где все жили бы в достатке! Твой отец, Марсилио – врач. Он лечит телесные недуги, но тебе, как будущему философу предстоит лечить недуги души, которая мечется между правдой и ложью, которая смотрит на прекрасное и воспроизводит порок. Как такое может быть, Марсилио?

Скрипя пером по чистой бумаге, которой в достатке снабжал молодого философа Козимо, Марсилио Фичино творил свою философию: «Итак, единая во всём согласная линия древней теологии дивным порядком устроена… – Марсилио встал из-за стола, и подняв палец, произнёс по латыни: «miro quodam ordine constata est!” И продолжил писать далее: «шестью богословами, начало берущая от Меркурия и законченная по сути своей (penitus absoluta) божественным Платоном (Ficino 1467 4-5)

Эх, Марсилио! А как же Заратуштра? Будда Шакьямуни? Конечно же, с точки зрения официальной церкви – это была ересь. Ещё и какая! За которую будут полыхать не раз костры инквизиции. Но, боже мой! Как же она прекрасно связывает древнее язычество и новозаветное христианство. Сделать это не удалось, как бы ни бурлила фантазия философов, и не бывала весома рука меценатов. Ведь сказано: Боги древних – наши дьяволы. И новая эра окончательно рвала с прошлым.

Что бы мы ни говорили, как бы ни карабкались по вершинам истории, но все дороги приведут нас в Рим. Они путаются, переплетаются, то воюют с Римским Папой, то с Испанией. О, край пленительный, где раздаётся Si! Но, как бы то ни было – он умер. Лоренцо Медичи. Говорят, что предвестником этому явилась комета, а также слышен был вой волков. Одна баба сошла с ума прямо в церкви, увидев сон наяву: якобы, бык с огненными рогами поджёг город, тут же случился поединок львов, из которых был убит непременно самый красивый. А за два дня до смерти молния попала в шпиль купола церкви Санта-Липарата, а возле дома самих Медичи упало два огромных камня. Всё говорило о предстоящей смерти. Но кого? Недаром именно в это время и жил знаменитый Нострадамус.

Трудно поверить, что это был чей-то заговор. Камни – слишком простое объяснение. Нет. Невидимая рука провидения тянулась за Лоренцо – великим правителем Флоренции. Вдобавок ко всему и лекарь его, знаменитый медик Италии Пьеро Лиэне де Сполето кинулся в колодец и утонул, хотя, многие утверждали, что его туда сбросили. Мало кто знает, что накануне перед сном он листал одну старинную рукопись, и вырвалось у него только: Вздор!

А рукопись эту 32 года назад и приобрёл его дед – Козимо Медичи.

Нам всюду твердят: сахар портит сосуды, соль приводит к их сужению, мясо повышает холестерин, картофель развивает сахарный диабет, а молоко в большом количестве приводит к развитию рассеянного склероза и диабета первого типа. Мы перестали удивляться. А это уже более опасная болезнь, называется старостью. Как только прошло ваше удивление этим миром, вы всё узнали, всё изведали – всё, дело идёт к закату.

Со временем накопленные нами знания начинают нас тяготить, как ветхое барахло, скопившееся в старой квартире. Оно захламило все углы, антресоли, балкон. Там разводится плесень или пыль. Нам кажется, что когда-то это ещё пригодится. Но это не так. Это то, что уже отжило свой век, и необходимо его сбросить, как змеи сбрасывают старую кожу. Мозг требует такой же очистки и гигиены, как и тело, как и душа. В головном мозге так же, как на пыльном чердаке скапливаются многие вещи. Они «захламляют» отделы счастья, памяти, анализа, мировосприятия. Интересную практику освобождения от ненужного, и возвращение себя в первозданное счастливое состояние изобрели индусы – это медитация, очищающий разговор со своим чистым я.

Всё дело в удивлении этим миром. Но мы знаем всё – от устройства полового члена до причины собственной смерти. Хуже того – мы знаем, что нас постоянно обманывают, и самое страшное, что мы ничего не можем с этим поделать. Обман этот схож со старческим маразмом, когда уже невозможно жить иначе. Нас уверили, что каждый в чём-то талантлив. Но на выходе – мало кто, и мало в чём. И вместо того, чтобы просто жить, мы растрачиваем себя на то, что нам и не нужно вовсе – призрачную птицу Счастья, птицу Феникс, которая не к каждым рукам и подходит.

Но там, где уже переведена рукопись Герметического учения, один за одним, даже не подозревая о своём таланте, появляются истинные гении! Маленький Леонардо да Винчи (сын распутного отца и крестьянки) уже рисует на щите свою знаменитую Горгону. Проданный на рынке за сто дукатов щит попал в дом Медичи, а когда был утрачен, то и сами Медичи были изгнаны из города. Была такая традиция. Господи, почему же она утрачена?

Тут же скоро начнёт мять свою первую глину Микеланджело, а Савонарола станет религиозным и политическим лидером Флоренции. Тут же напишет свою «Весну» Боттичелли, а Папа Александр VI Борджиа назначит свою любовницу на пост главного казначея курии. Вот это эпоха! Вот это страсти!

Все безумцы у власти первым делом начинают борьбу за нравственность. Савонарола начал с сожжения книг. И первой была выпотрошена библиотека Медичи. Но манускрипт уцелел. Когда Савонарола потянулся, чтобы его достать, то его руки пронзила нестерпимая боль. Он принял это за знак свыше, и Герметические скрижали не пострадали.

Зато костры из прочих книг были великолепны. Возомнив себя святее Папы Римского, Савонарола переступил черту дозволенного, и поплатился жизнью за своё безумство. 23 мая 1498 г. при огромном стечении народа он был повешен, а потом тело его сожжено.

Сожжение – очистительный акт души перед Вселенским разумом. Все возомнившие себя становятся равными между собой, сплетаясь как в грибницу в общий Вселенский Разум. Не есть ли жизнь нечто подобное грибам в лесу? Невидимая потусторонняя грибница – есть основа всего, непроявившаяся сущность, но от того, не значит, что не существующая, возможно, что жизнь там, в тех нитях и тонких материях – более настоящая, чем земное воплощение? Но происходит нечто благоприятное, и на невидимой грибнице вырастает гриб – земное воплощение потустороннего. Ему кажется, что он уникален, а жизнь – некий дар, и тогда смерть предстаёт чем-то ужасным, а это – всего лишь переход в обычное состояние грибницы.

Это было в 1504-м году. На кладбище в Болонье стоял уже не молодой ученик над могилой своего учителя и читал надпись: «Доменико Новаро… Редкий мастер в астрологии, который служил посредником между небом и Землёю, изъясняя правдивыми устами тайны будущего по священным звёздам». Вместе с ним, каких-то семь лет назад, 9 марта 1497 года, они ещё наблюдали покрытие Альдебарана Луной. Oculus Tauri – Глаз Тельца или Глаз Бога! Древние считали, что с этой звездой человек может достичь высокого положения, но наживёт себе много врагов. Альдебаран по мнению астрологов – звезда смерти! Соединяясь с Луной, сулит почести, благоприятствует религиозным занятиям, несёт славу, но сопряжённую со смертью. Кто мне скажет, что это выдумки астрологов? Именно 7 февраля 1497 года, в Жирный вторник случился очередной «Костёр тщеславия», возглавляемый Джироламо Савонаролой! Жгли всё: музыкальные инструменты, картины, утварь, связанную с увеселениями. Говорят, что сам Боттичелли бросил в костёр несколько своих лучших полотен…

Ученика, стоящего у могилы своего учителя, зовут не иначе как Николай Коперник. Он шагнёт дальше своего учителя, преломив астрологическую сакральность звёзд вместе с моделью мироздания Птолемея. Через тридцать девять лет свет увидит его революционная книга «О вращении небесных сфер», которая перевернёт ход всей истории.

Глава 2. Ах, Нола, Нола

Солдат Джованни Бруно получил отставку в 1547-м году, и отправился домой, в Нолу подальше от суеты. И вот они, – мощёные узкие улочки со снующей ребятнёй. Торговец на ишаке везёт свой товар, а следом плетётся его верный пёс. Где-то в окне мелькнуло лицо местной красотки. Нола утопала в зелени! Зелень пробивалась повсюду – с отвесных стен старинных крепостных кладок времён Августов, из-под старых плит мостовой. Вот она – жизнь, вот она – цветущая молодость! Ах, Нола, Нола! И почему я не замечал тебя такой прекрасной раньше? Как восхитительны твои старинные фрески. Вот – Ангел, возлежащий на белом покрывале… Что это? Как умилительны лица детей вокруг него молящихся… Nola, la mia citt! Боже! Если у меня будет сын, то пусть он посвятит свою жизнь служению тебе, ибо столько грехов, сколько я повидал на своём веку невозможно замолить за одну короткую жизнь!

Проходя мимо Старой Базилики, Джованни услышал звуки щемящей сердце песни, которую в детстве пела ему мать. Небольшой хор исполнял её так нежно, что у старого солдата с молодым сердцем проступили слёзы. Он остановился, чтобы дослушать её до конца:

«Встала чудным утром я, Слышу в поле соловья. Пел на ветке он один, Пел он – Диндириндин. Соловей мой, соловей, Мой наказ неси скорей. Будь как верный паладин, Весть неси ты – Диндириндин. Другу ты стучи в окно, Что я замужем давно, И теперь мой господин – Муж мой – Диндириндин»*

Слова этой песни напомнили ему, что пора тебе, друг Джованни, жениться и обзавестись своим гнёздышком.

Война была никчемной и безрадостной. Над территорией древних Апеннин выясняли свои притязания Франция в союзе с Османами против Испании в союзе с Англией. Разорялись крестьяне и торговцы, солдаты-наёмники потягивали в тавернах вино и щупали за пышные задницы проституток. Наконец, помер ненавистный всем Король Англии Генрих VIII, а следом и женоподобный Франциск I. И Карл V взошёл на престол своих врагов, а простой солдат Бруно смог вернуться на свою родину. Там, соскучившийся по женской ласке и мирному быту, он взял приступом одну городскую простушку, и женился на ней. Moglie e buoi dei paesi tuoi. Жену и быка не бери издалека – говорят итальянцы. А через год у них появился мальчик, которого назвали Филиппо.

Но недолго безмолвствовал разорённый народ. Пиная пустые черепки, он прогнал чиновников из Неаполя, и водворил своим вождём простого рыбака Мазаньелло, который правил их государством целых двенадцать дней. Пока власти, наконец не усыпили бдительность восставших своими обещаниями и даже клятвами. Но, как известно «Слова о братстве и любви имеют разный толк у тех, кто носит грубый лён и надевает шёлк…». И, если простолюдин имеет привычку хранить клятву, данную господину, то господин считает себя в нужный момент свободным от любых обещаний своему рабу. Так же случилось и в Англии в 1381 году, когда такими же лживыми обещаниями было повержено восстание Уота Тайлера, а сам Тайлер убит.

Но здесь, в Неаполе пришедшим легатам удалось убедить народ в безумстве Мазаньелло! Ещё один великолепный трюк, который не раз повторится в истории! Толпа ненавидит безумцев и калек. Это в её природе. Это в природе страха и ненависти к ужасному. Мазаньелло растерзали – голову посадили на пику, а тело бросили в грязь. Джованни Бруно видел и такое. Но на войне враги говорят на другом языке, а здесь…

Народ опомнился и похоронил своего вождя. Но было уже поздно. Похороны были торжественны: 550 священников и 80 тысяч безродного народа, который без вождя – уже никто. И некий герцог убедил всех сложить оружие, а после разбомбил и разграбил город. Так, что все разбежались. «Chi nasce asino non pu; morire cavallo» – «Родившийся ослом не умрёт лошадью», – говорят итальянцы.

Уже много позже так же восхищался своей Нолой и Филиппо.

– Ах, Нола, Нола! Вернуться бы снова к тебе, в наше беззаботное детство, где всё так удивительно и прекрасно: храмы, дворцы, грозный, но безобидный вид Везувия. И ты ещё не знаешь, что когда-то сюда приезжали Августы только лишь чтобы здесь умереть! Неужели здесь умирается так легко? А найденные черепки расписных сосудов – следы эпох столь древних, что уму непостижимо! Казалось, что мира библейского ещё не было, а Нола уже существовала!

Там я рос, набирался мудрости, и долгие дни проводил со своим старшим другом Николантонио в наших детских играх. Мы часто беседовали на развалинах древнего амфитеатра. Уже тогда он говорил «что ему казалось иррациональным, что тела намного больше, чем земля и пространства между центром земли и Луной должны состоять из праздного огня, а не из всевозможных элементов, растений, животных и людей». Хотя, Филолай считал иначе. Но, Бог с ними! О! это было самое прекрасное время на Земле! И поэтому уже тогда нас начали готовить ко встрече с раем. Антонио пошёл изучать медицину, а я… меня сделали монахом августинского монастыря Сан Доминико Маджоре. Вскоре наши пути разошлись, как расходятся звёзды и планеты в бесконечной Вселенной.

Раз в год, в июне, Нолу наполняли толпы жителей с букетами лилий и свечами в руках. Это был праздник «Феста деи Джили» – дань жителей Нолы своему спасителю – Святому Паолину Ноланскому. Мы, как и все, с другом носили такие букеты и клали их к подножию памятника. Пока ты мал – мир заключается в твоём кругозоре: мать, отец, лилии, камни, горы, храмы, капеллы, поющие ангельские хоры. Всё завораживает тебя. Диндириндин! Но взрослея, ты начинаешь проникать в суть вещей, и ширится твой кругозор. Понимая мелочи, ты начинаешь видеть большое.

Мы часто смотрели в ночное небо, и оно завораживало нас своей необъятной загадочностью. Но любому юношескому романтизму рано или поздно приходит конец. Мой отец был солдатом, и повидав много насилия, желал, чтобы я посвятил себя служению Богу. Николантонио мечтал стать печатником! Как были прекрасны и завораживающи книги, которые я видел в детстве. Я гладил их переплёт, всматривался в загадочные буквы, разглядывал иллюстрации. И уже тогда во мне просыпалась жажда познания.

Передо мной проплывали книги Августина «О граде божием», «Божественная комедия «Данте» с её пугающими иллюстрациями путешествия в ад, «Триумфы» Петрарки, «Неистовый Роланд» Ариосто, Сочинения Аристотеля, «Гипнеротомахии Полифила» Колонны. И я уже мечтал стать философом, окунувшись во всю эту невидимую, но бурлящую жизнь – писать, думать, мечтать о чём-то прекрасном, великом, солнечном! Казалось, что так оно и будет. Каково же было моё разочарование, когда в одиннадцать лет меня отдали на обучение в частную школу Неаполя. И в этом же году меня поразило известие: был издан Index Librorum Prohibitorum. Папский индекс запрещённых книг закрывал окна и двери свободомыслия. В детстве своём я видел, как дерутся муравьи за свою жизнь, за жизнь своего муравейника, и я думал – как они, такие маленькие способны бросать себя в жертву врагу в десятки раз больше их самих, погибать без сожаления ради других? А потом мне приходили на ум стихи Петрарки, и, глядя в ночное небо, на бесчисленные звёзды, я повторял его строки:

…Блаженный свет небес погас,

Что был поддержкой прежней жизни,

Ты гол и беден в новый путь,

Идёшь, не ведая друзей,

Но тем уверенней твой дух

Твою всегда пусть держит спину* (перевод – автор А. С.)

Но в одиннадцать своих лет я был очень далёк от таких знаний, и старался быть прилежным учеником. Я думал, что истины, которыми меня наполняли учителя – самые настоящие. Но всё нарушилось как-то вдруг, когда я увидел на площади груду сваленных книг, тех самых, что я когда-то листал. Их поглощал огонь, который так рьяно поддерживали мои будущие братья по монашеству.

–– Что они делают? Это же книги! Зачем они их сжигают?

–– На всё воля божья, поверь, Филиппо! Ты ещё мал, чтобы это понять. Папский эдикт объявил эти книги вредными для добрых католиков. Они противоречат Евангелию и вселяют в души людей сомнения в вере.

Но тогда это не расстроило меня. Возможно, – подумал я, – это так и надо. Единственный автор, чьи книги были тогда не тронуты, был Аристотель. Для них он был слишком умён. Но придёт время, уж поверьте мне, они возьмутся и за него!

–– О чём ты там шепчешь, Бруно? Неужто заучиваешь «Отче наш»? Идём, урок начинается.

Прилежность и проницательность были моими характерными чертами…

Глава 3. Неаполь 1565 год

Которая повествует о становлении монаха Джордано из послушника Филиппо.

Своды Капеллы завораживали своими причудливыми красками. Колорита добавляло яркое Солнце, проникающее своими лучами сквозь разноцветную мозаику стекла с ангелами и фигурой Христа. Так и хотелось смотреть всё время вверх, как будто поднимаясь за взглядом выше к небесам, ко всей этой неописуемой красоте, под звуки прекрасного мужского хора, который проникновенно исполнял «Credo in Unum Deum». Нет, вы должны это послушать! Музыка великолепно передаёт фактуру бытия: «Patrem omnipotentem, factorem caeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium», – продолжает хор. Казалось, что это поют сами ангелы. Сердце взволнованно стучало, ведь это была первая ступень, за которой бог весть что ещё откроется.

–– Послушник Филиппо принимается в монахи Доминиканского монастыря лета 1565 года от Рождества Христова, и нарекается отныне именем Джордано. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Настоятель громко произносил слова, и они отражались под высоким сводом купола Капеллы. Новоиспечённому монаху тогда едва исполнилось 17 лет. С 11 лет он изучал литературу, логику, диалектику, и вот уже два года, как был послушником монастыря Святого Доминика. Он не питал презрения к свету, как столетием ранее это проповедовал Савонарола, келью которого ему показывали в этом монастыре. Наоборот, он дышал этим светом, стремился к нему. Свет был для юноши духовной пищей. Келья его представляла собой, как и у всех монахов образец крайней аскезы: жёсткая лавка, стол, табурет, узкое окно, над входом висело серебряное распятие, почерневшее уже от копоти свеч.

С тех пор, как он перешёл в постриг, устав и внутренний распорядок монастыря должны были стать для него законом. Джордано помнил, как на одном из уроков навёл на себя гнев учителя, святого Отца Николло за то, что усомнился в Таинстве Пресуществления. Ему было тогда ещё 15…

–– Филиппо, – позвал его Джинно, – идём скорей, сейчас начнётся урок богословия, я видел, как учитель Фабрицио прошёл, тяжело ударяя своим посохом.

Филиппо оторвался от чтения книги. Это была его любимая – Николай Коперник «О вращении небесных сфер». Он никак не мог отвязаться от последних прочитанных слов: «По-видимому, тяжесть есть нечто иное, как естественное стремление, которым Творец Вселенной одарил все частицы, а именно – соединяться в одно общее целое, образуя тела шаровидной формы. Вероятно, так же и то, что Солнце, Луна и прочие планеты одарены таким же свойством…»

Он отодвинул камень в стене кельи и в образовавшуюся нишу сунул книгу, и, задвинув его обратно, побежал на урок, захватив листы для записей.

Выскочив во двор, он увидел яркое Солнце и капли от прошедшего дождя. Как они искрились и переливались, и какими шаровидными казались ему! Правда – это то, что подтверждается опытом, – подумал Бруно.

Послушники уже расселись за партами, последним на цыпочках в аудиторию вошёл Филиппо, и только он сел, как Фабрицио начал свой урок.

–– Прошу вас всех встать, и помолиться.

Ученики встали и хором заголосили:

«Исповедую Богу всемогущему, Блаженой приснодеве Марии, Блаженному Михаилу Архангелу, Блаженному Иоанну Крестителю, Святым Апостолам Петру и Павлу, Блаженному отцу Бенедикту, Всем святым и тебе, отче, Что я согрешил много мыслью, словом и делом: Моя вина, моя вина, моя величайшая вина. Поэтому прошу блаженную приснодеву Марию, Блаженного Михаила Архангела, Блаженного Иоанна Крестителя, Святых Апостолов Петра и Павла, Блаженному отцу Бенедикту, Всех святых и тебя, отче, Молитесь за меня Господу Богу нашему. Помилуй, нас, Господи Помилуй нас, Господи» *

Последние фразы учитель требовал, чтобы произносились с особой торжественностью, – «иначе, – говорил он, – Господь не услышит вас».

–– Садитесь. Тема сегодняшнего урока «Пресуществление». Важным источником для принятия душой этого таинства каждым католиком является трактат Фомы Аквинского «Сумма теологии».

Фабрицио открыл учебник и громко заголосил:

–– «Нет никакого иного способа, через который Тело Христово могло бы появиться в таинстве, кроме превращения хлеба в тело. Итак, если что-то произошло через превращение, это уже не то, чем оно было до этого. Действительность тела Христова в таинстве требует, чтобы вещества хлеба уже не было после освещения» Священный обряд, – продолжал учитель, – который превращает хлеб и вино в тело и кровь Христа, называется – Евхрастия. Вкушение этого хлеба и вина позволяет христианину соединиться с Богом во Христе. Открываем Евангелие от Марка 14:22-24: «И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: примите, ядите, сие есть тело моё» таинство сие совершается только в Храме, только Епископом вовремя Евхрастической молитвы…

Тут Филиппо достал из сумки кусок хлеба, и дождавшись паузы учителя сказал:

–– Вот освящённый хлеб, я его сохранил случайно, забыв про него. Но он ничуть не изменился после его освящения, только со временем немного усох. Где тут можно разглядеть Тело Христа?

–– Встаньте, послушник. С каких слов должно начинаться предложение?

–– Magister dixit – Учитель говорит…

–– Правильно! Ученик не должен сомневаться в том, что принято Святыми Отцами за истину. Во всём есть видимые и невидимые субстанции. В Тело Христово превращается лишь Евхрастия субстанции хлеба, а вторичная сущность – акциденция, остаётся прежней, это сам хлеб. Это и означает «Не хлебом единым».

–– Как же мы можем это познать, если невозможно сие ни увидеть, ни пощупать. Неужели всё вечно будет держаться на авторитете Святых Отцов? Вот, Николай Коперник говорил, что все тела от Бога обладают притяжением друг к другу и вместе образуют сферы и шарообразные формы, и я видел это сегодня во дворе – каждая капля воды стремилась принять форму шара…

–– Бруно, – раздался голос с задней парты, – а девственность своей Софии ты тоже на опыте будешь проверять?

И весь класс залился смехом

– Неправда! – защищался юноша, – у нас Платоническая любовь!

– Цыц всем! – Гаркнул учитель Фабрицио, – сквернословы! Вот сойдёт на вас грешных геенна огненная!

Филиппо выбежал из класса.

– Вот ещё! И они туда же! А метят в святые, и наверняка попадут в них!

Он вбежал в келью и снял висевшие на стенах иконы святых. И тут взор его остановился на Распятии:

– Вот Он – единственный Царь Царей, Властитель мира и Вселенной! Я поклоняюсь только ему!

За Софию было не стыдно. Ведь была же у Данте Беатриче! И его София будет чиста и невинна, а любовь их будет не иначе, как платоническая… Горько зарыдав, он не заметил, как заснул у себя в келье…

Очнувшись, Бруно вспомнил, как на столе учителя однажды прочитал школьную инструкцию:

«За студентами надо установить тщательный надзор… студенты не должны изучать языческие, философские книги, предаваться светским наукам и теми искусствами, которые называют свободными…». Но всё запретное притягивает ещё больше. Книги читались, прятались в укромных местах, и делились ими с немногими. Напускное благочиние, в которое облачались некоторые молодые ревнивцы устава и правил, скрывало, порой обычную зависть к не таким, к более развитым и умным. Но что вырастет за спиной – горб или крылья, зависит не от учения, а от самого человека…

Глава 4. Доктор теософии

Из коей становится ясно о том, как монах Джордано Бруно, готовый уже стать Доктором Теологии, вынужден бежать из монастыря. Рим. Папская резиденция. 1575 год

Под сводами Сикстинской капеллы звучал один из прекраснейших псалмов Давида Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam. Были предутренние сумерки, и случайно заглянувшему сюда прохожему показалось бы, что ангельские голоса пробираются в саму его душу. И это пронзительное ДО третьей октавы на 3:52 A Sei Voci, Bernard Fabre-Garrus проникает в самые её глубины. И он кричит: послушайте, послушайте! И хочет насладиться этим ещё, и ещё раз…

Папа Григорий сидел в своём кресле за столом. На нём была пурпурная мантия и красные сапожки. Кабинет из красного дерева выполнен был в строгом декоре католицизма. На столе перед ним лежало открытое Евангелие. Когда вошёл его сын, он дочитывал строки 18 Псалма Давида: «…Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание. Нет языка, и нет наречия, где не слышался бы голос их. По всей земле проходит звук их, и до пределов вселенной слова их. Он поставил в них жилище Солнцу, и оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще. От края небес исход его, и шествие его до края их, и ничто не укрыто от теплоты его…» (Псалтирь 18:2-7)

Джакомо был единственным и внебрачным сыном Папы Григоря Тринадцатого. Отец его приложил немало усилий, чтобы тот, будучи бастардом, получил достойное положение в светских патрицианских кругах. Родился он, как и Бруно, в 1548 году. Уже не молодой священник, его отец, тогда ему было сорок пять лет, Уго Бонкомпаньи вступил в связь с молодой красавицей Маддаленой Фальчини. Но с тех пор Джакомо так и остался незаконнорожденным. Над этим не властна была даже папская власть.

Ожидая вошедшего, Григорий Тринадцатый сразу же начал неспешный разговор:

– Приветствую тебя, сын мой.

Джакомо поклонился в ответ, сложив ладони.

– Сейчас я буду говорить с тобой не как Римский Папа Григорий тринадцатый, но как отец. Пока я жив, завершить дела земные призывает меня именно это звание. Несмотря на то, что я возглавляю престол Святого Петра, и считаюсь непогрешимым… Твоя мать… Это была наша молодость… Маддалена Фульчини…

– Не надо об этом, Падре. Если припомнить всех незаконнорожденных детей кардиналов и пап, не хватит пальцев на руках.

– Все мы под Богом ходим. Послушай меня, сын мой. Тебе пора жениться. Я уже всё решил. Я искуплю свой грех перед тобой и Богом, дав тебе знатность и богатство, но сберегу и от дурного. Ведь того и гляди, положение твоё будет вводить тебя в искус.

– Кто она?

– Её зовут Костанца. Ей двадцать пять лет. Она весьма знатного происхождения из семейства Сфорци. Из этого дома происходили замечательные дочери! Одна Катерина Сфорци, Тигрица Романьи чего стоит!

– Да, я читал у Макиавелли, кажется, про неё. Он утверждал, что, когда враги пригрозили убить её детей, она задрала юбки, и, показав свой детородный орган, объявила: «у меня есть штамп, чтобы наделать новых!»

– Ах-ха-ха! Давно ты меня не смешил, сын мой.

– Ваш сан, Падре, не располагает к этому.

– Так вот. Костанца Сфорца – это не только приличное приданое. Это и удачная родственная связь с домами Сфорца и Фарнезе. Отец её неважно себя чувствует. Он тяжело болен. Вот почему я настаиваю на скорейшем принятии решения. Ты знаешь, что по закону я не могу тебя открыто опекать, но сделать всё, что в моих силах – возвеличить и обеспечить твоё будущее, породив со знатным родом…

– Спасибо за заботу, Падре. Осталось только узнать мнение самой Костанцы.

– Мои посланцы уже работают над заключением этого брака. Готовься, сын мой.

И Папа, сложив руки, показал видом, что аудиенция закончена. Только вышел Джакомо, в другую дверь вошёл человек в синей мантии. Он сложил руки и поприветствовал Падре. Который после ответного приветствия начал разговор:

– Профессор Белармин, что вы думаете по поводу новоиспечённого Доктора Теологии Джордано Бруно?

Двести двадцать шестой Папа Римский был уже почтенным семидесяти трёх летним старцем. Седые волосы и борода контрастировали с бордовой мантией и пурпурным троном. Он произносил слова не спеша, чтобы слушающий не упустил ни одной детали и уловил его любые акценты.

– Ваше Высокопреосвященство, этот Бруно, весьма опасный вольнодумец. Стоит ли его возвышать таким званием?

– То, что не сможем сделать мы, с ним сделает его тщеславие. Он получит положение, деньги. Обрюзгнет, и станет таким, как все.

– Можно ли держать зверя на столь коротком поводке?

– Мы не можем отказать сейчас ему в признании. От его речей народ ликует. Он обличает низость, порочность, в том числе, и ненавидимых народом чиновников. Поэтому, приближение его для нас менее опасно. Получая степень многие остепеняются. А мы должны делать ВСЁ ради спасения любой души, ради спокойствия и процветания нашей паствы.

– Савонарола был нашему спокойствию менее опасен, ведь он радел вместе с нами за соблюдение нравственности и веру, только в более строгой форме. И, надо признать, что в этом был прок, не возомни он себя выше всех. Бруно же допускает некоторые недостойные христианина вещи. Его два раза наказывал доминиканский суд.

– За что? Напомните мне

– В первый раз он отрицал таинство Пресуществления. А во второй раз – отрицал возможность непорочного зачатия Девы Марии, Ваше Преосвященство…

– Мы дадим ему шанс исправиться. Господь любит всех, и мы должны любить во имя Господа нашего Иисуса Христа.

– Последнее же время монах сей всё чаще замечаем в собраниях вольнодумных и учёных академий. Вместо того, чтобы общаться со святыми старцами, приобщаться святых таинств, он забивает себе голову разными новшествами еретическими.

– Есть одна мудрая пословица: «Кто ищет, чего не подобает, найдет то, чего не хочет»

– О! Как вы верно подметили, Падре.

Неаполь. Тогда же.

Какое мне дело до этой грязной политики? Но боже мой! Неаполь! Тебя наводнили испанцы, ты стал всего лишь провинцией Испанской Империи. Нищета и безысходность жизни простолюдин здесь преломились как в камере обскура от ярких красок одежд богатых, великолепных капелл, базилик и мансард… Борьба за «чистую веру» соседствовала с детской проституцией и разбоем. И в то же время тех, кто не помышлял о куске хлеба и о пристройстве своих детей, состоя на службе у Святого Престола, чувствовали здесь себя вольготно.

Со своими друзьями, де ла Порта и Марино, Бруно посещал Академию Понтаниана, где спорили, излагали самые смелые мысли. Теперь здесь, повзрослевший Бруно, уже проводивший с амвона свои службы, черпал своё вдохновение, и ряса монаха всё более обременяла его. Но не так просто с ней расстаться. Не так просто высказывать собственные мысли, будучи связанным монашеским обетом. И это всё более его тяготило. С такими мыслями он вышел на улицу. Из-под ног вспорхнула стая голубей, подкормленных какой-то нищенкой.

Но здесь же, в Неаполе, испанцы развернули настоящий крестовый поход против еретиков, а точнее – против свободословия, инакомыслия! Король испанский в этом деле решил переплюнуть самого Римского Папу, оказаться святее его самого. Провинившихся пытали прямо на улице, на глазах у изумлённой толпы, и тут же казнили, признавшихся в злодеяниях. Бруно видел всё это и понимал, на какой скользкий путь он встаёт. Но делал он это уже тогда осознанно. Там, где другие в страхе прятали собственное лицо, не то, что мысли, он этого делать не собирался. Он понимал так же, что инквизиторы считают себя искренне правыми, как и он – себя. Но историю, как известно, пишут победители, и им дела нет до мнений проигравших. И нет ничего более самоуверенного, чем заблуждение в собственной неправоте. История всё стерпит. Да, они пишут историю, но это отнюдь не значит, что они правы!

Пути открытого противостояния Бруно предпочёл более гибкий. Пускай, если они умники узнают в моих трактатах и пьесах себя! Язык его сатиры был эзоповским. Отныне все ханжи и лицемеры – это ослы, обезьяны, крокодилы. А вымышленные его герои будут вести беседы с богами Египта – Исидой, Гором, Гермесом Трисмегистом, Цирцеей. Разгадать язык этот будет сложно – ведь в нём не будет прямой критики христианства.

Ведь пишут же на тему античности прекрасные картины! О! Сколько гениальных художников подвизалось в ту эпоху! Это был во истину ренессанс образной мысли и искусства! Столько нет и не было в иные времена, я уже не говорю о начале века XXI – самого механистичного, отрицающего, безыскусного, с его постмодернизмом, и отрицающим всякий детерминизм синергетикой. Для того, чтобы увидеть на кого равняется современная молодёжь, достаточно взглянуть на кого больше всего подписано в инстаграм, или прочих социальных сетях. И покажется, что инквизиторы когда-то всё же восторжествовали. И остались лишь те, кого даже они побрезговали трогать. Там, где более всего гениальных творцов, там и самая жестокая инквизиция.

Но здесь, в Неаполе, казалось, испанцы ополчились на самих неаполитанцев за их свободолюбивый нрав, за их песни, за их статных и гордых женщин. Однажды, проходя мимо очередной казни на площади, где сжигали еретика, он уловил в глазах епископа, руководящего исполнением приговора, отражение костра. На миг ли, или ему это просто почудилось, но он увидел в них своё отражение. И его осенила мысль: Mit all ignis singillatim! – прошептал он, – Огонь каждому свой. Только настоящий огонь – есть жизнь, только люди с огнём в груди способны видеть мир во всей его красоте, и отличать её от уродства. Остальные, живущие во тьме камеры обскура, которых убедили, что перевёрнутое мутное изображение и есть сама жизнь, – живите так и бойтесь того, кто укажет на ваше заблуждение.

В чёрном одеянии с капюшоном, препоясанный белой верёвкой, по улице Неаполя шёл монах. Это был Бруно. Как всегда, он был один, и вёл диалог сам с собой.

– Глупцы, слепцы, лицемеры! В этом прекрасном мире, в этой природе, что даровал Господь Неаполю и поговорить не с кем! Все так и ждут, когда ты скажешь какую-нибудь ересь и окажешься в позе жалкого! Я – Доктор Теософии! Но какой Теософии, что я буду преподавать, повторяя их лицемерие?

«Глупцы мира были творцами религий, обрядов, закона, веры, правил жизни; величайшие ослы мира… по милости неба реформируют безрассудную и испорченную веру, лечат язвы прогнившей религии и, уничтожая злоупотребления предрассудков, снова заделывают прорехи в ее одежде. Они не относятся к числу тех, кто с беззаботным любопытством исследует или когда-нибудь будет исследовать тайны природы и подсчитывать смены звезд. Смотрите, разве их беспокоят или когда-нибудь побеспокоят скрытые причины вещей? Разве они пощадят любые государства от распада, народы – от рассеяния? Что им пожары, кровь, развалины и истребления? Пусть из-за них погибнет весь мир, лишь бы спасена была бедная душа, лишь бы воздвигнуто было здание на небесах…»

Джордано шёл, заглядываясь высоко в небо, и Солнце пленяло его не просто тем, что светит, а тем, что он осознавал вращение Земли вокруг него! Какое это счастье – познавать природу и видеть её такой, какая она есть, без выдуманных чудес. И он стал цитировать про себя свой стих «Сонет в честь осла». Проходя мимо приходного дома, он увидел группу испанских морских пехотинцев. База их находилась в порту Неаполя. Один из них был его ровесником. Они столкнулись взглядами и долго не могли оторваться друг от друга, как будто считывая будущие истории. Это была единственная их встреча на этой земле. Испанца звали Мигель. Мигель де Сервантес Сааведра – будущий писатель рыцаря без страха и упрёка, воителя с ветряными мельницами, а сегодня – моряк испанского флота.

Бруно не подозревал, что против него в монастыре уже созрел заговор. В просторной келье настоятеля собрались заговорщики в таких же тёмных плащах.

– Вы двое, – говорил настоятель, – должны проследить, когда придёт Джордано и предупредите Монтальчиго об этом. Монтальчиго же должен завести с Бруно разговор на различные темы и вскользь упомянуть каких-нибудь еретиков, ариан, например, неприятным словом. Он обязательно разразится своей филиппикой и богохульством. Тут мы его и застукаем со свидетелями и отдадим на суд инквизиции. Таким не место в моём монастыре.

Монах не заметил, как подошёл к воротам монастыря. Он постучал. Там его уже ожидали. Дверь со скрипом отворилась и поприветствовав брата, он вошёл. Двор был пустынен, но навстречу ему попался брат Монтальчино:

– Тебя можно поздравить с докторской степенью, брат?

– Да, могу преподавать.

– Наука шагнула сейчас очень далеко, она подбирается к самому Богу, – осторожно начал Монтальчино…

– Жаль, только люди не поспевают за ней

– Что она им даст? Лишние знания лишь умножают скорбь, вселяют в души сомнения, а сомневающийся человек превращается в невежу, отрицающего всё и вся, какими невежами были и Ариане! Подумать только, они ведь отрицали единосущее Бога-сына и Бога-отца!

– Считать невежами людей, чьи убеждения отличаются от ваших – есть большее невежество. Они по крайней мере, занимали более ясную позицию в отношении Бога-отца и Бога-сына, у них это выглядело более естественно…

Ему не дали договорить выскочившие из кустов заговорщики, они закричали:

– Бруно проповедует ересь!

– Бруно вступился за Ариан!

– Он отрицает единство…

Проклятия выкрикивались столь громко, что Джордано не знал, как ему поступить. Чёрная толпа рассеялась, и он остался один. Вдруг кто-то из кустов ему шепнул:

– Бруно, беги отсюда! Покидай Неаполь, иначе суд инквизиции завершит твои дни!

Бруно метнулся к келье, собрал в мешок свои пожитки, книги и выскочил во двор. Затем взбежал по ступенькам, махнул через забор и оказался на улице. «Италия, Неаполь, Нола! Страна, благословенная небом, глава и десница земного шара, правительница и победительница других поколений – ты всегда представлялась мне матерью и наставницей добродетелей, наук и всякого гуманного развития». Во что ты превращаешься теперь? Он бежал из своего Неаполя. Дорога вела его в Рим.

Дело дошло до начальника Ордена, и он возбудил против Бруно преследование по обвинению в ереси…

Если начал дело с энтузиазмом, всей душой посвящаешь себя ему, – не бросай его, доведи до конца, какие бы сомнения тебя не грызли, какие бы скептики не утверждали невозможность его. Делай, как считаешь нужным, и будь что будет. Пусть говорят, что «благими намерениями», но ведь Христос тоже из благих намерений взошёл на Голгофу. Но ты, ты, человек, не слушай скептиков! Это зависть, что они так не могут делать. Иди, объединяй людей. Мечта твоя, дело твоё должны быть ради них. Нет, ради истины. А истина – не ради людей? Что ты узнаешь об истине? Люди могут и не понять её. Сделай то, что им ближе! Деньги придут и уйдут, благость останется и тогда можно будет переменить мир через сознание людей, открыть им глаза, высветить все закоулки их души и прогнать всех демонов суеверий, страхов, догм, всего того, что их разделяет и унижает.

«Пусть для толпы мой жребий непригляден,

Надеждой нищ, а вожделеньем жаден, -

Ты помогай мне в подвиге моем!

И если даже цель недостижима,

Иль второпях душа несется мимо,

Я счастлив тем, что мчит ее подъем,

Что ввысь всегда меня ты устремляешь

И из числа презренных отделяешь.»

Глава 5. Над Тибром

Звучит музыка: Римский марш

И вот я со слезами на глазах, но с гневом в душе покидаю свои родные края! Я не с вами, мелкие мракобесы! Жизнь настолько мудра и прекрасна, что её нужно читать, познавать, запоминать каждой строчкой! «Италия, Неаполь, Нола! Страна благословенная небом, глава и десница земного шара, правительница и победительница других поколений, ты всегда представлялась мне матерью и наставницей добродетелей, наук и человеческого развития». Но что же я увидел в конце концов? Я покидаю эти края.

Бруно шагал размашисто вдоль крутых берегов Тибра, уйдя в свои горькие мысли. Свежий ветер с реки то и дело призывал его насладиться видами природы. И действительно, наследнику древних римлян должно было, что вспомнить, проходя мимо его величества Тибра.

О, Тибр! Великий и могучий!

Несёшь ты воды здесь века,

Как молодой, спускаясь с кручи,

Вбирая мощь из ручейка,

В низине станешь ты тягучим,

Как мысль седого старика.

Но сколь ты б был неудержимым,

Никто б не знал твоей судьбы,

Кода б не стал ты связан с Римом

Величьем славы и Борьбы.

Младенцев, найденных в корзине,

Разделит Каина печать,

И будет берег твой отныне

Безумцев с вечностью венчать…

Участь каждой великой реки, пробуждаясь ручейком ли с гор, или родником из-под земли, вбирая в себя многие стоки – разливаться на равнинах широким потоком. У великих рек собирались великие народы. Так, германцы называли свою реку Батюшка-Рейн, у индусов это была Священная Ганга, у русов – это Днепр-батюшка и Волга матушка, у Египтян – Нил. Тибр, хоть и не был столь огромен, но возникший на его берегах город стал основателем величайшей империи в истории. Отголоски этого величия рассыпаны теперь по всему миру в архитектуре, праве, поэзии, дипломатии, истории, мифах и легендах.

Но став рекою Рима, и ты обагрился кровью разбойников и бунтарей. Здесь нашёл свою кончину Тиберий Гракх – трибун, великий борец плебеев за аграрное равенство. Но не им он хотел величия. Величие империи достигается довольной жизнью её граждан… В размышлениях Бруно даже и не заметил, как кто-то выскочил из-за кустов и бросился на него.

– Постой же, проклятый еретик! От божия суда тебе не уйти, – воскликнул нападавший. Бруно остановился и обернулся на призыв.

– Не ты ли возомнил себя этим судиёй, брат Мольдони? – он узнал своего ярого врага из числа братии

Но тот, не слушая, вцепился в него руками, пытаясь задушить.

– Испей из Тибра, проклятый мятежник, – кричал тот в яростном фанатичном исступлении, – Contra Gracchos Tiberim habemus. Bibere Tierim, id est seditionem oblivisci!

Джордано не умел драться. Его взглядам претило физическое насилие, он готов был бы сам переносить боль, но доставить боль другому… Никогда бы не опустился он до такого. Но тут, почуяв неминуемую гибель от рук негодяя над обрывом Тибра? – Нет! Он ещё многого не сделал, из того, что задумал, ещё не всё мракобесие разоблачено, и теперь, когда он стал отступником, фактически свободным человеком –погибать было бы слишком глупо.

Здесь перед глазами его всплыл сюжет из детства, когда в компании ребят он, возомнив себя актёром, выступал на руинах римского амфитеатра, и конечной фразой было: «кто безгрешен, тот пусть первый кинет в меня камень». Какой-то недружелюбный подросток взял и кинул в него камень. Он попал в ногу, и было нестерпимо больно и обидно. Обидчик бросился бежать, но Бруно его догнал, завязалась драка в пыли дороги, пока какой-то погонщик гусей не разнял их, а гуси гоготали почём стоит свет, желая, как будто вновь спасти свой Рим.

Его руки ухватились за ворот плаща Мольдони. Откуда взялись у него такие яростные силы? Он освобождался от удушливых рук брата и силой толкнул его к обрыву. Мольдони оступился к самому краю, взмахнул руками, какие-то секунды, борясь с осыпающимся берегом и притяжением земли, и упал с высокого берега прямо на прибрежные камни. Истошный крик пронёсся над речной долиной, и в ответ ему раскричались пролетавшие мимо чайки.

В кустах что-то зашевелилось. Бруно обернулся, и замер в ожидании встречи с другим неприятелем. Но выдавший себя соглядатай бросился наутёк. Фигура в чёрном плаще с накинутым капюшоном удалялась прочь со страшной новостью об убийстве. Звали его Тиссо.

– Что ждёт меня в Риме?

Беглый монах ускорил шаг, покидая то злосчастное место. Он был сильно возбуждён и раздосадован! Мольдони? Братья его помогут ему, но мне уже никогда. За что? Но это же он сам на меня накинулся! Мне не в чем себя винить! Но повернут всё против меня! Хорош же соглядатай, что не вступился за своего брата! Скорее, скорее затеряться в Риме и бежать на север, к реформаторам, где лапы зверя слишком коротки!

В преддверьях Рима Бруно остановился в одной таверне на постой. Всю ночь из питейной доносились голоса веселящейся черни. Лилось вино, пропивалось последнее, а Бруно лежал на постели, и мысли его перебивались старинной кабацкой песней. Иногда ему даже хотелось позавидовать этим людям. А, может быть, в этом и есть смысл свободы?

Бросим кости наудачу,

Чтобы стать вином богаче:

Выпьем раз за тех, кто узник,

Два – за тех, кто нам союзник,

Три, четыре – за крещеных,

Пять – за девок совращенных,

Шесть – за праведных покойников

Семь – за всех лесных разбойников…

Путь его отныне лежал на север, к альпийским перевалам. Скудная пища, спартанский образ жизни – Джордано к этому не привыкать. Отец его был солдатом тела. Он же будет отныне солдатом духа!

В эту же ночь свидетель преступления докладывал в епископской комиссии об увиденном. С каждым словом монах испуганно крестился и причитал какие-то молитвы. Видно было, что он весь дрожал и был напуган.

Шёл 1576 год. В небольшом живописном старинном городке Фермо, который славен своим варёным вином и новым губернатором, играли свадьбу. Новоиспечённый губернатор города Джакомо вёл под венец Костанцу из рода Сфорца, Герцогиню Сора. Ему было двадцать восемь, ей – двадцать шесть; он – сын Папы Римского, она – итальянская дворянка. Несмотря на то, что эти люди узнали друг друга совсем недавно, очень быстро они прониклись друг к другу тёплыми чувствами.

В свои годы Джакомо был великолепно образован, имел положения и служебные звания, губернаторства и начальствования. Под сводами его замка Торквато Тассо читал восхитительную поэму «Освобождённый Иерусалим», и Джакомо поднимал в восхищении за него тосты!

Воодушевлённый композитор Палестрина не раз искал поддержки Джакомо, принося свои произведения. И когда ноты оживали – это было ангельски великолепно! Такой полифонии не слышал он нигде. Так звучит, видимо, гармония миров, движимая самим Господом! Так должен звучать весь христианский мир, – думалось в такие мгновения Джакомо, – велика же ты, моя Италия, если рождаешь таких людей!

Глава 6. Festina Lente

Братия монастыря была в смятении. Подумать только, среди них жил и проводил службы отступник. Келью его обыскали и опечатали до приезда комиссии. И нашли ведь! Но не в келье, а в пруду внутреннего сада. Завёрнутые в тряпицу запрещённые книги. Что-то будет! Все ожидали приезда папских легатов для дознания о происшествии. И они не замедлили явиться. Прибыл Белармин и два его помощника. Им была устроена торжественная встреча, как и положено для высоких лиц. С Амвона пел хор сладкоголосых певчих. Звучало Anima Christi, sanctifica me… и все молились в храме монастыря.

Затем священная комиссия с настоятелем удалились в зал совещаний. Белармин уселся на тронный стул распорядителя. На стенах висели полотна и гобелены со сценами страшного суда и Воскресения Господня. Картины доносили изображения всех настоятелей этого монастыря. На одной стене висело Большое резное Распятие из дерева и такое же резное панно с Девой Марией, кормящей Младенца.

– Изначально было известно, – начал издалека папский легат, – что послушник Бруно проявлял спесивость характера и вольнодумство. Что в корне несовместимо с чистейшей репутацией вашего братства, хранящем память о самом Савонароле.

– Я не отрицаю свою вину, что недосмотрел, – покаялся настоятель

– Кайтесь и молитесь за спасение души отступника, ибо он теперь не ведает, что творит. Была обыскана его келья? Что было найдено?

Настоятель переглянулся со своими заместителями, но отступать было некуда.

– Вот. В пруду были найдены эти книги.

Настоятель развернул лежащий перед ним свёрток, и достал оттуда две ветхие книги. Одна была книга Коперника, а другая Эразма Роттердамского «Похвала глупости». Но всё же он не сказал примечательное: на столе в раскрытом виде остался лежать томик "О подражании Христу" Фомы Кемпийского.

– Учёный и сатирик… Что ж, забавно будет узнать в кого он превратится!

– Как, мы не будем его ловить?

– Смешон тот рыболов, который ловит рыбу на золотой крючок, ещё смешнее тот, кто ловит мальков, не дав им подрасти. Festina lente.

– Как вы сказали?

– Поспешай медленно. Это не я сказал. Октавиан Август. Лучше сделать медленно, но добротно, не упуская из виду никаких деталей. Чтобы от костра была польза, в него не только сухие ветки подбрасывают, но и приглашают других погреться от него. С этого момента мы начнём сбор веток для нового костра. Найден ли убиенный брат Мольдони?

– Да. Мы предали его земле, как подобает христианину…

– Никто не должен знать, помнить, говорить – почему и как он был убит.

–???

Настоятели переглянулись, и вопросительно уставились на Белармина

– Такова воля следствия, – резюмировал Белармин, – согласно нашим предположениям он будет двигаться на север, к Альпийским перевалам, чтобы скрыться у еретиков. Туда, в приют Святого Бернара мы отправим наших эмиссаров, которые должны проследить его переход, и будут следовать за ним по пятам.

– Festina Lente?

– Да, именно так. Кто из вашей братии был с ним особенно дружен?

– Николо Ди Дио, из подброшенных…

– Прикажите ему сейчас же собираться в путь. И припугните, что поедет с инквизиторами. Помолимся, святые отцы…

Достигнув Рима, Бруно стремился всеми силами затеряться в толпе. Каждый косой взгляд заставлял его сворачивать на узкую улочку или в какую-нибудь подворотню. Нет, он боялся не за себя. В конце концов, – что есть я? – размышлял он. – Лишь телесная оболочка, вместилище мыслей. Что я успею передать, оставить после себя – вот, что главное. Он спешил к своему другу Марино Игнасио. С которым вместе посещали Академию в Неаполе. Он шёл к нему, чтобы тот спрятал свои рукописи, и главное – свиток скрижалей Гермеса Трисмегиста. Когда-нибудь, когда учение его восторжествует, он вернётся за ними, провозглашая новую мировую религию Герметизма. Вот его дом. Он постучал и его впустили. Закрывая лицо плащом, он проник в жилище друга, который его узнал.

– Никто не должен знать о моём посещении, друг мой, прикрываясь капюшоном прошептал Бруно, – меня, возможно, уже преследуют инквизиторы. Не спрашивай, что случилось. Не спрашивай. Меньше будет, что сказать под пытками. Сохрани и спрячь вот это как можно дальше и глубже. Возможно – навсегда, друг мой. Моя звезда взошла, и зовёт меня. Мне уже нестерпимо больно находиться в старой шкуре. Меня здесь преследует не смерть, но забвение, а я ещё не успел толком ничего сказать. Пьесы? Это ничто…

В этот момент в двери постучали. Бруно насторожился, но хозяин дома открыл потайную дверь, затем зажёг факел, и проводил Бруно в тёмный и сырой потайной ход, указав, что ведёт он на задворки какого-то рынка, сквозь который можно пройти незамеченным, и выбраться на окраины Рима. Дверь за ним захлопнулась, и он осмотрелся в тёмном туннеле, который был увешан паутиной. Но он не стал убегать сразу, а заглянул в замочную скважину…

Бывший друг отступного монаха, собрав свои пожитки, уже не надеялся вернуться в свою келью. Я-то в чём виноват? Так, значит и на мне лежит кровь брата Мольдони? Всё, мне конец. Бруно не найдут, и все костры достанутся мне. Остаётся только уповать на милость Господа нашего. Он оглянулся на свою alma mater, и помолился про себя.

С такими мыслями он зашёл в тёмную кибитку, где его ждали Белармин со спутниками. Уже темнело, и это нагоняло ещё больше отчаяния. Пропадать в темноте страшно, а при свете дня обидно.

– Брат Николо, вы готовы искупить свою вину перед Господом, церковью и братством, вас воспитавшим? – начал Белармин

– Ваше преподобие, я готов на всё, лишь бы искупить свою вину, и вину своего брата. Что я должен делать?

– Познакомься. Рядом с тобой сидит монах Паолино. Вместе с ним вы отправитесь в путь в монастырь Святого Бернара с моим письмом. Двинетесь немедля и инкогнито. Вот инструкция вашего задания. Прочтёте в пути. Сейчас подъедет другая кибитка, и вы пересядете в неё. Докажите всем, что вы действительно заслужили прощения.

И воздев глаза долу, он сложил руки и проговорил:

– Аминь

– Аминь, – повторили его спутники.

Закрыв потайную дверь за беглецом, Марино открыл входную. За ней на пороге стояла миленькая цветочница, каких много по Риму торгуют свежими розами, лилиями и душистым фенхелем, возбуждающим афродизиаком. Бруно засмотрелся в скважину – что будет дальше?

– Здравствуйте, синьор Марино, я пришла как вы меня звали с букетом цветов.

– О, милая Катарина, я вас приветствую, проходите. Сегодня мы будем писать натуру. Вы готовы к этому синьорина? Вы одеты, как я вас просил?

– Я? – и девушка смущённо потупила взор…

Боже, – подумал Бруно, как она прекрасна! Неужто само божество Дианы сошло к нам преподать урок красоты? Бруно услышал, как Марино, провожая её в залу процитировал чьи-то стихи:

Диана, муза, жизнь моя!

Как зверь я, загнанный дотоле,

Признать ли истиной тебя,

И потерять навеки волю,

Добычей став своих же псов,

Конца не знающих познанья?

Кто к встрече с божеством готов –

В себе жди разочарованья!

В замочную скважину было видно, что дверь в залу осталась открытой, и сквозь дверной проём он увидел, как с женской фигуры упала накидка, и осталась лежать вокруг её ног. Она стала совершенно нагой. Он зажмурил глаза.

Почуяв движение за потайной дверью, доберман хозяина поднял лай прямо в замочную скважину. Бруно в страхе отпрянул. Уж не участь ли Актеона постигла его?

– Кастор, Кастор, прекрати, лежать! – скомандовал хозяин, и пёс, улёгся на своё место.

А Бруно стал удаляться по узкому коридору с горящим факелом в руках. То там, то здесь стали появляться по бокам проёмы с решётками в стенах. Но в одном месте коридор разделился. Куда идти? Не оставаться же здесь, в подземельях Рима навсегда? И он выбрал один из путей. Звуки, ласкающие слух, доносились всё чётче. Что это? Приближаясь к источнику, он понял, что находится под каким-то храмом, и сюда доносилась пасхальная песнь. О! Нет! Не сюда. Куда же ты меня опять завело, провидение? И он бросился назад. Должен же быть свет в конце этого тоннеля. Он бежал с факелом наперевес. Мелькала кладка древних времён, какие-то ниши, решётки… И вот, наконец, перекрестье. Теперь туда. Он снова побежал. Воздух был спёртым. Но вот послышались голоса… нет – какое-то гоготанье. Впереди показался просвет. Он завален был какими-то корзинами и хламом. Бруно составило труда всё это разгрести, и выбраться наружу. Это оказались какие-то задворки, на которых паслись гуси. Завидя незнакомца, они загоготали во все свои длинные горла, как будто вновь спасая Рим. Быстрее, быстрее отсюда.

Глава 7. Пути Господни

Снежинки были огромными. За окнами монастыря они выплясывали причудливые пляски – то вправо, то влево, то разлетаясь в разные стороны, и кажется, что это они придумали прекрасный Вальс Святого Бернара. В высокогорье Альп снег – обычное дело в любое время года. Порой, он заваливал всё, оставляя только острые гребни скал, на которых не мог удержаться. Но и после его нашествия жизнь на перевале не останавливалась. Монахи гребли снег двора лопатами, надевали снегоступы, и протаптывали новые тропы поверх старых. Жизнь обители продолжалась.

Монах Бертольд вышел на улицу, и подставил ладони снегу:

– Чудны дела твои, Господи! Век живи, и век удивляйся красоте и миру первозданному. Разве можно помышлять о чём-то ещё, как о труде во имя Твое?

Бертольд посмотрел, как на ладонях тают снежинки, превращаясь в капли воды:

– Снежинки – есть люди, заблудшие во грехе, но стоит только им прикоснуться к тёплым ладоням исповеди, или молитвы, как грех их

«На спасение», картина Джона Эмса

растворяется, и становятся они кристально чистыми, в первозданной своей красоте.

Тут к нему подбежал, виляя хвостом, огромный пёс бело-коричневого окраса. Несмотря на размеры

, всем своим видом он показывал абсолютное христианское добродушие повадок и характера. Монах потрепал его за ухом, и дал приготовленное лакомство со словами: готовься, на перевале выпал снег. Он вернулся обратно в притвор. Братия уже собиралась на молитву. Воздев руки к небу, они молились во спасение этого мира, заблудших душ, и тех, кого занесло снегом на их перевале.

Горный перевал в Альпах – дорога странников, паломников, разбойников, контрабандистов. Не многие решались пересекать её даже в лучшее время. Эта дорога соединяла Италию с остальной Европой. «Людям нужны два уха, чтобы слушать, рот, чтобы говорить, и немного надежды», – говорил монах отец Федерик приходящим сюда на ночлег. И такой надеждой для всех был этот спасительный маяк посреди снежных альпийских гор, приютившийся между скал у озера. Двери обители распахнуты круглый год – так повелел основатель её Бернар из Ментоны, поселившийся здесь в 962 году. Родовитый учёный, аристократ, он бежал в уединённое монашество от мира, погрязшего в распутстве, чтобы спасать людей. Вскоре вместе с ним поселились монахи-августинцы. Нищенствующий орден сделал спасение людей воистину своим делом. Здесь же, вместе с августинцами и поселились большие добродушные псы, которых так и назвали – Сенбернары. Прожив долгое время в обители, они так же приучились спасать людей из-под снежных лавин.

Говорят, что теперь, когда к помощи собак люди вовсе перестали прибегать, время жизни их сократилось. Такая вот генетическая тоска. В силу своего несовершенства мы не видим большей части происходящего в этом мире. А невидимая от нас часть, находящаяся в сфере духовного, ментального круга – она более широка, нежели части видимого нам материального мира. Большая часть истории человечества произошла в его духовном мире, ибо всё случившееся материально имело идейные, духовные предпосылки. Во всём и везде – в начале был ЛОГОС, притяжение ли частиц или звёздных систем, свершение ли войн или революций, обжигание ли горшка, или ковка меча – непобедимые, неизмеримые силы толкают в небытие прежнее состояние материи, и воздвигают новое её духовное свойство.

Предназначение человека – состояние великое и уникальное. Дело жизни, увлечение профессией, сопряжённые с ощущением полезности своего дела для других, пробуждают в человеке неведомые силы, сверхспособности. Вот откуда появляется сверхчеловек. Увлечённость собственным трудом, удовлетворённость его результатами – доказано учёными – продлевает жизнь человека.

Теряя собственное назначение человек угасает, чего уж там говорить о собаке, мозг которой менее пластичен. И не важно – иллюзией ли оно было или нет – при утрате его теряется и смысл существования. Особенно губительно для человека то время, когда его слишком часто заставляют менять профессии, взгляды, убеждения, ценности. Успешность заставляет человека быть скользким, маневренным, беспринципным, эгоистичным. Но и удовлетворения от нечестности своего труда он не получит.

Вот почему религиозные люди живут дольше. Всё дело в исполнении своего назначения. Оно тянет человека к жизни, заставляет просыпаться по утру, активно вести свои дела, и с чувством выполненного долга отходить ко сну. У прочих такого нет. Жизнь вне религии наполнена хаотичной суетой. А так как у суеты нет конца, то нет у человека и чувства наполненности долга, нет удовлетворённости в собственной жизни. Потому, что смирение – есть страховка от выгорания, а нормы морали – священны и непререкаемы. Ген радости, может быть, и не прибавляет к жизни дней, но смерть отдаляет – точно.

Было холодно. Нестерпимо холодно так, что кололо кончики пальцев. Было тяжело пошевелиться, но в то же время появлялась какая-то лёгкость. Что это? Я в воде? Кругом вода… Что я здесь делаю, я же не умею плавать… боже, я тону. Какой-то водоворот всё больше и больше затягивает вглубь своей воронки, и от этого становилось страшно. Бруно закричал что есть сил:

– За что?

Вдруг над его головой появилось существо с крыльями, оно резкими взмахами покружилось над ним, и опустившись, взяло на руки, и они полетели вверх.

– Ты кто, – спросил его Бруно, хотя сам понял, что это Ангел.

– Я – Ангел, – сказало существо с крыльями, – помнишь, ты часто приходил смотреть на меня в Ноле. Там я возлежал на белых покрывалах.

– А, так это ты? Но куда мы летим?

– К Богу.

Бруно стало мучительно тоскливо от предстоящего конца, ведь он ещё столько хотел сделать. Всеми силами он стал извиваться, чтобы вырваться из рук ангела. Вдруг наверху он увидел ослепляющий свет. По мере приближения к нему он стал тускнеть, и вместо него он увидел сидящего на облаке брата Мольдони.

– А, это ты, проклятый еретик, настал же мой час представить тебя на суд самому Господу

– Почему я должен слушать его? – обернулся Бруно на Ангела, но того уже и след простыл

– Ну, и как поживают твои Ариане? – не успокаивался Мольдони, – Всё ещё не верят в триединство Троицы?

В процессе разговора Мольдони становился всё ближе, и всё больше лицо его становилось похожим на собачью морду, а голос на громкий лай. Сон был страшен. «Ну всё, – подумал Бруно, мне конец…» – когда пёсья морда приблизилась вплотную к нему и лизнула его…

Собачий язык был тёплым. Громкий лай и скребущиеся собачьи лапы заставили Бруно очнуться ото сна. Первое, что он увидел – это зависшая над ним большая собачья морда с высунутым языком, периодически пёс начинал лаять и скрести лапами снег над ним. Поначалу он испугался за свою жизнь, Домини – псы господа и здесь его застали, но тут пёс просунулся в снежную лунку, и гордо подставил свою шею, к которой был привязан маленький бочонок. Чудеса какие-то. Рай это, или ад, но не может же быть здесь столько снега. Бочонок имел пробку. – Будь, что будет, – подумал Бруно, откупорил пробку, и сделал большой глоток. Сначала было горько, потом какое-то блаженство разлилось по стонущим жилам, возвращая их к жизни. Это был ром. Чистый монастырский ром, которым бродяги и пираты лечат душу в тавернах и в дальних странствиях. Бруно сделал ещё глоток, но пёс, не дожидаясь, стал истошно лаять уже кому-то наверху. Там послышались голоса.

– Господи! Вон, гляди, Рекс, какой ты молодец, нашёл-таки подснежника.

Сильные руки разгребли над Бруно снег, и достали его на поверхность. Яркое Солнце слепило глаза, но тело ещё немело от холода.

– Потерпи, брат, сейчас мы тебя согреем. Вот, выпей ещё. Это придаст тебе смелости. Бруно допил поданный бочонок, и снова провалился в небытие. Очнулся он только на третий день. Было тепло. В келье на второй койке сидел монах. Он встал, подошёл к распятию, и отвешивая поклоны прочитал молитву прославления.

– Где я? – спросил Бруно

– В обители Святого Бернара. Хвала Господу, что мы вас нашли. Как ваше имя?

– Филиппо… А кто этот пёс, который меня спас?

– Это Рекс. Собаки – наши помощники. Если бы не их чутьё и природная смелость и сила, мало кого удавалось бы нам спасти из-под снежных завалов.

– Давно я здесь?

– Три дня. Я вижу, что вы тоже монашеского благочиния

– Я странствующий

– Куда же путь держите?

– У меня есть учёная степень профессора. Я иду преподавать в каком-нибудь университете Франции или Германии

– Любой праведный труд, будь то выпекание хлеба, или обжигание горшков, угоден Богу. Он подобен молитве, где человек обретает собственное назначение.

– В вашей Святой обители даже псы обрели себе новое назначение

– На всё воля Господа нашего. Братья наши меньшие и те обрели рядом с людьми истинное назначение.

Здесь послышались удары в колокол – братия собиралась на молитву и трапезу. При выходе из кельи брат монах остановил своего спасённого странника:

– Я знаю кто вы. Вы – Джордано Бруно

– Ты хочешь сдать меня Инквизиции?

Тот сложив руки, обратил взор долу

– У каждого должен быть свой шанс спастись. Но я не о том. Вместе с вами, невдалеке, мы нашли ещё двоих монахов. Они, видимо, шли за вами по пятам. У одного из них был знак посланника инквизиции.

– Где они сейчас? Готовят мой арест?

– Скорее, они готовятся к встрече с Апостолом Петром, а тела их лежат в холодных сенях. Мы не можем захоронить их до приезда папской комиссии, которая вот-вот нагрянет

– Покажешь мне их?

– Пойдём, только быстрее.

Они вышли на тёмный двор, вышли на задворки, где была псарня и хлев. Два окоченевших трупа лежали на соломе, руки их были сложены, а в руках торчали свечи. Монах отбросил с лиц саваны, и в одном из них Бруно узнал своего однокашника по монастырю. Всё стало ясно. За ним следили. Но и в этом трагическом случае ему тоже подспорья мало – надо бежать!

– Ты поможешь мне?

– До оттепели перевал ты не осилишь. Я спрячу тебя в доме отшельников, в лесной глуши, оттуда ты и уйдёшь дальше на север. Эти люди тебе помогут. После трапезы собирай свои вещи, и приходи тайно на задний двор.

Если не знаешь, куда идёшь, то всё равно придёшь туда, куда шёл, даже, если всю жизнь стоял на месте. Это закон дороги и времени. Очень сложно найти непротоптанную стезю. Но даже у знающего всё равно дорога рождается лишь под ногами. И невозможно просчитать все её исходы. И всё равно каждый придёт туда, куда шёл. Конец пути заложен в его начале. Чем больше ты углубляешься в свой путь, тем чаще тебе будут встречаться люди, которых ты искал, успехи, неудачи, трудности, которые этому сопутствуют. Встреченное на таком пути всё чётче формирует твою цель, и всё меньше оставляет для тебя свободы. Ибо свобода и цель – несопоставимые вещи.

После трапезы никто не заметил исчезновение Бруно и монаха. Они шли по лесной тропе, которая ведома была лишь опытным старожилам. Овраги, голые скалы и лес. Лес, бесконечный лес. И вот в низине запахло дымком жилья. Вдалеке показалась хижина.

– Жди меня здесь. От дома я махну рукой.

И чёрная тень монаха заскользила по склону между вековых сосен. Вскоре он достиг дома, и исчез внутри. Залаял пёс. Бруно присел на поваленное дерево. Но ждать пришлось недолго, и он увидел, как из открытой двери ему помахали. Бруно стремительно спустился, и вошёл в дом.

– Тебя здесь примут добрые люди, – сказал монах, а мне надо возвращаться, чтобы никто не заметил наше отсутствие. Прощай.

И он удалился. В доме было тепло и просторно. Инвентарь и утварь были до того разнообразны, что трудно догадаться с первого раза – кто его жители. Огромный стол говорил о том, что людей живёт здесь немало. На стенах среди утвари висели охотничьи реликвии – голова оленя с рогами и голова волка. В углу стоял какой-то бочонок, а в большом камине трещали горящие дрова.

– Не пугайся, отче, разбойники – тоже люди, – сказал вошедший бородач.

Один глаз у него был перевязан чёрной лентой, а другой был огромен и кругл, как у испуганной совы.

– Мы не обижаем нищих и монахов. И даже наоборот – помогаем им. Когда-то я служил в испанской эскадре, потом стал пиратом, а теперь, вот, судьба занесла меня на этот перевал. Как говорят: Investigabiles viae Domini – Пути Господни неисповедимы. Жизнь здесь не такая, особая. И скажу тебе одно. Мы, разбойники, ничем не отличаемся от государей. Разве что масштабами. Те грабят целые страны и народы, а мы лишь проходящих мимо торговцев и контрабандистов. Мы тоже своего рода спасатели душ, как и наши соседи – августинцы Святого Бернара. Мы спасаем людей от бремени денег, и берём эту тяжкую ношу на себя.

Он поставил на стол миску с копчёной олениной и налил в чашу горячего глинтвейна, который славился ещё во времена древнего Рима. Всё это время Бруно молчал, пытаясь распознать хозяина жилища. В конце концов, время для его проповедей ещё впереди.

– Подкрепитесь, отче, не долго уже мести метелям, и двинетесь дальше в свой путь. Мои братья ушли на дело, вернутся не скоро, располагайтесь вон на той лавке. Время здесь течёт медленно, зато сны – сладкие! Женщины снятся. С этим здесь напряжёнка, господин монах! – И одноглазый рассмеялся во весь свой кривозубый рот. И продолжил: – А что ещё может сниться человеку, повидавшему столько насилия и несправедливости, лишённого детства, юности, повидавшего рабство, муштру, тюрьму?

Он махнул рукой, и вышел на двор, оставив своего постояльца. Подкрепившись, Бруно заснул под мерный треск камина и всполохи его огня, отражавшиеся на стенах.

И снится ему сон: идёт он, якобы, по лесу вместе с разбойником, а тот ему и говорит:

– Зачем тебе куда-то идти? Посмотри, какие здесь места, какие деревья! Если ты хочешь проповедовать, то они – самые лучшие слушатели на земле, вот, послушай, как они хлопают в свои ладоши.

– Но о чём я буду с ними говорить?

– Это не ты будешь говорить, они тебе всё расскажут сами. Деревья, лес – это наша жизнь. Иной путник идёт между ними, не зная дороги – и заблудится, хотя, совсем рядом жильё стоит. А иной знает – и пути ему все открыты.

Оглянулся Бруно на спутника своего – всё тот же глаз перевязанный, борода, грубые черты лица, а за спиной – крылья! Большие белые, из перьев.

– Вот ты думаешь, что сам по дороге идёшь, – продолжал разбойник с крыльями, – нет, это Господь тебя ведёт. Во всём его воля – кому-то отмерено спасать души, а кому-то кошельки.

– У него что – сто тысяч рук, чтобы поспеть вести каждого?

– Зачем? Он всего лишь у каждого в голове живёт. У одних хорошая голова, красивая, и ему там лучше живётся, у других голова не очень. Хочешь попробовать как это?

– Хочу.

– Полезай на дерево.

Они забрались на высокое дерево, откуда была видна округа, и стали смотреть вокруг.

– Чу, – насторожился крылатый, – идёт кто-то! Взгляни-ка, какой-то богатей расфуфыренный, а на боку-то что? Кисет с золотом. Веди его к тому дереву. Так, так, а теперь цепляй веткой за кушак кисета… Получилось!

Кисет и вправду выпал возле дерева. Прошло некоторое время.

– А там, – продолжал крылатый, – смотри – нищий какой-то идёт вроде тебя, веди его к этому дереву.

Нищий и вправду пошёл к тому месту, расположился к тому дереву отдохнуть, достал из мешка сало и лук, как вдруг увидел кисет. Открыл его, обрадовался, оглянулся – в округе никого, прошептал молитву: Спасибо тебе, Господи, и побежал скорее к дому. Шёл бродяга, увидел оставленную трапезу, сел под деревом, и принялся есть.

Вскоре богатей хватился своей пропажи, и пошёл её искать по своей тропе. Дойдя до того дерева, он увидел сидящего под ним бродягу и свой валяющийся кушак. Как ни добивался он возврата кисета с деньгами – ничего не добился. И убил его. Но, каково же было его изумление и огорчение за незаслуженное зло, когда он, тщательно всё обыскав, кисета так и не обнаружил.

Всё это было видно с дерева нашим сценаристам.

– Выходит, что зря он его убил? Где же Господня справедливость в этом?

– А вот где. Богатей тот – сборщик налогов. Обдирает с людей лишнее. После этого поступка он раскается, и пойдёт служить Богу в монастырь. Нищий, что нашёл этот кисет, рассчитается с долгами, и спасёт семью от разорения.

– А убитый?

– Он был страшным разбойником, по которому давно виселица плакала, он разорил много семейств…

– А, это ты, мой братец, то-то я слышу – голос знакомый звучит, – на лесную поляну к двум беседующим бесшумно опустился Темный Ангел, – знаешь, притча твоя стара как мир, но совершенно неправдива. Никто не видел, как однажды бедняк разбогател, а настоящий негодяй – раскаялся в своих делах. И сколько несчастных, и униженных бродит по этой земле? И ведь никто не воздал им за мучения.

– Неправда! – возразил было Белый Ангел, но Тёмный его осёк:

– Не морочь голову своей пастве, а то ведь и вправду поверят в справедливый мир. А мир совсем другой, уж мы то с тобой знаем это, Филиппо, так ведь тебя, кажется, назвали при рождении? – не уделяя больше внимания белому ангелу, тот обратился к Бруно.

– Человек должен во что-то верить, – возразил было белый ангел.

– Должен, обязан – это все несколько отличается от того, что есть на самом деле, – возразил Тёмный, долженствование никогда не сможет быть выведено из природного естества логическим путём. Юм, кажется, скажет лет через двести. Ну, давай, Филиппо, я покажу тебе свой пример. Поднимайся на дерево, чтобы тебя не заметили, о, как ловко у тебя получается, мой белый братец натренировал?

Бруно залез на дерево, и они стали ждать. Невдалеке послышался хруст веток и топот бегущего. Беглец пробежал поляну и ринулся дальше.

– Веди его к реке, он от погони скрывается, и кажется, плавать умеет плохо! Летим за ним.

Ощутив какую-то легкость в плечах, Бруно полетел за Тёмным Ангелом. Бегущий достиг реки и кинулся вплавь, но течение было слишком быстрым, и он того и гляди захлебнется…

– Топи его! – приказал Ангел.

– Не буду, – возразил Бруно.

– Эх, – и Ангел поведя рукой затянул несчастного в водоворот, и тот утонул. В этот же самый миг на берегу показались его преследователи. Они видели, как тот скрылся под водой, и с досадой разведя руками, вернулись восвояси.

– Что ты наделал? Он что – негодяй?

– Нет. Но мы спасли его от наказания в пятьдесят ударов плетью, к которому его приговорила инквизиция. И теперь он от них свободен. Свободен, Филиппо, понимаешь теперь, что такое истинная свобода? – и Ангел разразился дьявольским смехом. В этот миг Джордано проснулся.

– У нас тут многие странники с Ангелами разными во сне беседуют. Место такое, – добродушно поприветствовал его старик.

Дни были долгими. Ещё длиннее были ночи. Старик был добр, хотя и груб в движениях и словах. Днём хлопотал по хозяйству, кормил своих псов, доил коз, и всё посматривал в долину. Но в один из дней, почуяв приближение оттепели, Бруно простился с ним, и двинул в свой, ему только ведомый путь.

Конец первой части

Пространное вступление

Прежде, чем писать что-то – нужно закрыться, замкнуться на том мире, в который хочешь попасть изнутри, превратить связь мозг – рука – ручка в волшебную палочку, повелевающую созданием реальности. Даже историческая драма может претендовать лишь на приближение. И ты воспроизводишь её дух, это всегда наиболее трепетно и интересно. Ты можешь забыть имена второстепенных героев, но ты не можешь упустить из виду то, чем они дышат, что говорят, прощаясь, жёнам, матерям, детям, то, с каким рвением бьют поклоны в храмах, приносят жертвы богам, или дают клятвы, целуя знамя.

Черепки мертвы без духа. Но именно дух истории, дух реальности, дух будущего – вот, что волнует истинного художника. Как много теряют историки, вся гуманитарная наука, отказываясь признавать главенство духа над материей – идеей гончара над самим горшком, идеей жреца над жертвенным огнём, коллективной идеей масс над разрушающейся монархией, или идеей императора над покорёнными народами.

В начале любого движения стоит ЛОГОС – ИДЕЯ. Даже в начале Вселенной. Но идея эта настолько мала – всего лишь: ты, частица, соединяешься с другой только так, и никак иначе. И всё! И триллионы квадриллионов частиц делают именно так, создавая гравитации, галактики, чёрные дыры, квазары, образуя целую Вселенную. В этом и есть вся Божественная сущность. Но происходит и иначе.

Как и человеческая история, Вселенная развивается наподобие волны. В ней происходит чередование эпох идеи с эпохами хаоса масс. Идея – это, когда во всех частицах преобладает качественная, божественная составляющая. Это эпоха порядка. Но наступает период, когда количество частиц возобладает над качеством, всё распадается. Наступает эпоха хаоса.

Так и в представлении божественной сущности у людей. Было время, когда Я и Бог были отдельны. К божественному происхождению вели свои генеалогии лишь монархи и аристократы. И это было сакральным. Ещё по представлениям древних шумер простых людей Боги слепили из глины, а вот царей – вылепили в самом чреве богини. Отдельность происхождения плебса от бога провозглашают элитарные эпохи. Но, посмотрите, что происходит сейчас, на волне Нью Эйдж?

Со времён Реформации, Возрождения, Революций – всё изменилось. И уже массы восклицают, что Бог и Я – это одно! Каждый возомнил себя Богом, каждый атом, частица, квант. Наступает эпоха хаоса. Недаром идеологи марксизма справедливо заявляли, отражая сущность наступившей эпохи, что не личности творят историю. Но так было не всегда. Есть в истории периоды такой же длины, когда именно личности её и творят.

Подавление личности, атомизация масс – главные признаки эпохи эгалитаризма. Масса боится личностей, она противостоит им, она ненавидит тех, кто выше её, и презирает тех, кто ниже. Происходит именно подавление личности. Потому, что истинные личности стремятся к объединению, идейному единству. Толпа же всегда чего-то боится. Она боится объединённости, потому, что презирает собственную стадность, она боится и одиночества, потому как атомарные идеи не вызывают массовых откликов. Поскольку в эпоху Нью-Эйдж «мой внутренний мир важнее всего остального». Здесь нет никакого открытия, или неестественности. Это энтропия идейности. Она вызывает перегрев внутреннего Я, и как следствие – общий хаос. Выброс энергии не происходит в пустоту. Он протекает на уровень ЛОГОСА, а внутреннее Я достигает энтропии, подчиняясь ЛОГОСУ, упорядочению.

У человечества эта смена происходит каждые девятьсот лет. Время вселенной мы измерить не можем, так как находимся внутри неё как коты Шрёдингера. Но логика событий подсказывает, что филогенез и онтогенез – есть производные, копирующие друг друга.

Знаете, как происходит клиническая смерть звезды? Растраченная энергия перестаёт сдерживать внутреннее давление хаотичных масс. Элементы атомизируются. Звезда раздувается до гигантских размеров, а затем происходит взрыв. Массы обретают полную свободу, разлетаясь бесцельно в космосе. Они выгорели идейно полностью. Они чистые массы без идей. Все электроны перешли на инертный уровень. Но наступит время, и огромное количество этих масс объединится накопившейся где-то новой идеей.

Глава 1. У Реформаторов

Шёл 1579 год от Рождества Христова. Английский пират Фрэнсис Дрэйк, любимчик Королевы, 5 июня высадился на тихоокеанском побережье Северной Америки, и застолбил это место для короны, назвав его Новый Альбион. Тем самым были открыты новые бастионы Британии в её противостоянии с Испанией. Старый католический мир всё равно должен уступить место новому, реформаторскому. Только что, в январе, Нидерланды вложили лепту в общий котёл борьбы с испанцами, заключив Утрехтскую унию – так ответили Революционные провинции Севера на предательский сговор Южных провинций с посланником испанского Короля. Владычеству Испании приходил конец.