Признание в любви бесплатное чтение

Жизнь – книга, ты её пишешь сам, задумываясь или не очень, бывает, что и не сам. Некоторые страницы хочется перечитать и улыбнуться. В моей их много, приходится выбирать. Память – удивительная штука, – возвращает к тому, с чего началось самое главное, без чего, как оказалось, и жизни-то настоящей просто не было.

Переехал я в Ленинград заниматься, сейчас сказали бы, IT. Время было бездарное, если честно, в смысле попыток сделать что-нибудь интересное – оно тонуло в общем застое и раздражало. Хотелось на всё плюнуть. Широко расставленная сеть алкогольной инфраструктуры это и предлагает.

Давний приятель, Сергей Купреев, научный руководитель нашего направления в Госкомитете по вычислительной технике и информатике, нашёл выход. Привёз предложение о создании на базе моего отделения Института по технологии программирования в рамках СЭВ. В Ленгорисполкоме задали единственный вопрос: «За чей счёт?» – «СЭВ». – «Отлично. Делайте».

Мой генеральный директор встал на дыбы: «Вас выделят в отдельную городскую структуру. С кем останусь я?» Побежал в Ленинградский обком партии (там было к кому). Не разрешили.

Рассказываю знакомому, директору НИИ. Естественная реакция:

– Да они что?.. Слушай! Нет худа без добра. Мне нужен зам. по науке. Неси документы.

Меньше, чем через неделю, звонит: «Зайди вечером». Его секретарь встаёт: «Вас ждут». На столе Камю, бутерброды с красной икрой украшены зеленью, на тарелочке аккуратно нарезанный лимон.

– В министерстве утвердили, – привычным движением разливает, – просили дослать партийные документы.

– … Не состою.

– Тебе, вроде, по должности положено… без партии у нас никуда… Впрочем, пустяки, – задним числом примем.

– Не хочу быть в партии… даже задним числом.

Смотрит на меня, на приготовленную в расчёте на долгий вечер, закуску. По его лицу заметно: исчезли все запахи, кроме одного – лимона.

– …Жаль. Я не про партию – про институт… Что ж… Тогда – за порядочных людей.

Выпили. Разговор о работе бессмыслен, собираюсь уходить.

– Ты в Академгородке работал. Наверняка должен был попасть на концерт, наделавший столько шума.

– Попасть – точное слово.

Март далёкого уже 1968 года. Новосибирск, Академгородок. Институты, коттеджи для академиков, четырёхэтажные дома с большими окнами для тех, кто попроще. Кто ещё проще, тех посылают подальше, по алфавиту, – на букву Щ, в микрорайон с типовыми пятиэтажками. Дома в лесу. Заботливые ветки тянутся к открытым форточкам и подсаживают белок на кухни. Зимой температура опускается до сорока. Для обнуления погоды принимаем столько же внутрь. Большое объявление «Помогите белкам», внизу приписка – «и мнс» (мнс – младший научный сотрудник).

Молодые лица, на них написано, что занимаются интеллектуальным трудом. Его успех требует свободы. Самиздат, как эта самая свобода, ходил по рукам, бывало, что давали почитать на одну ночь – очередь. В институтском туалете надписи на стене заставляют остановиться, даже если торопишься. Под ними резюме – «мысли умные в клозете – не найдёшь таких в газете».

Фестиваль авторской песни, перед Домом учёных не протолкнуться. Зал сумел вместить больше тысячи человек. Нам с другом Виктором повезло. Сумели сесть в проходе, потом встали, чтобы дать и другим место. Администрация вспомнила про технику безопасности, но выгнать «лишних» не удалось. Достали фигу из кармана и показали – остались все, часть пересела к тем, кто в креслах, на колени.

Бардов выступало много, и песен звучало много, но все ждали Галича. Вышел он на сцену. «Памяти Пастернака», гитара не спешит, речитатив подчёркивает важные слова – это и наш протест. Заявлен со сцены, во всеуслышание. Когда он окончил петь, зал, кроме ряда, где партийные деятели, встал, наступила полная тишина, как пауза у великого актёра. И буря аплодисментов правде и мужеству. Может быть, мы примем стержень его души, и он не позволит нам согнуться.

Это единственное официальное выступление Галича в СССР перед аудиторией. В своей «Книге воспоминаний», во Франции, он напишет «в Академгородке испытал минуту счастья». Мы тоже. Академики не удержались – для них был отдельный концерт, для тех, кто «попроще», – ещё один, ночью, в кинотеатре, не удержались уже сами исполнители песен.

В августе и нам показали… Чехословакию, ввод войск. В институте народ ропщет: конец оттепели, надежда рухнула. Редко кто проходит дистанцию от понимания до активного протеста. В Праге на демонстрацию вышло сто тысяч, Ян Палах сжёг себя на Вацлавской площади, отдали свою жизнь ещё семь человек. На Красную площадь вышли восемь.

Первомай, рядом с Домом учёных трибуна, руководство Академии наук и партийных органов, телекамеры. Напротив, на тротуаре, стоят в несколько рядов зрители. Облаков нет, тепло, из репродукторов гремит торжественная музыка. Движется колонна демонстрантов. Готовимся присоединиться. Назначенные товарищи принимают от администрации портреты членов политбюро на длинных палках. Другие товарищи принимают, уже по своей инициативе, по пятьдесят грамм. На проспекте плакат. Улыбающийся Ленин в кепке смотрит на приготовления, машет ладонью и напутствует: «Верной дорогой идёте товарищи». Снизу аккуратно замазанная приписка, приглядевшись можно разобрать – «но не в ту сторону». Меня, победителя соцсоревнования, заставили нести знамя. Уподобляюсь Власову, держу его в одной руке, возглавляю колонну института. Диктор провозглашает лозунги и безуспешно призывает к крикам «ура». Одним словом, как обычно.

Вдруг перед самой трибуной из толпы выскочили трое юношей, ищут, куда бы вклиниться. Я приостановился, дал место впереди. Ребята растянули транспарант во всю ширину дороги с надписью – «Руки прочь от Чехословакии». На тротуаре захлопали, диктор замолчал, наши сзади кричат: «Молодцы! Мы с вашим лозунгом!» Операторы продолжают снимать, зрители аплодировать. Стали выделяться серые личности в штатском, не знают, видимо, что делать – телекамеры, да и народ не особо даёт пролезть.

Прошли мимо трибуны, я говорю: «Бросайте и бегом в толпу отдельно друг от друга».

Удрали.

Стоим, обсуждаем очевидный вопрос: «Почему не мы?» Лия Ахеджакова рассказывала, что, когда они в Праге вечером пришли в ресторан, ей плюнули в лицо. Это было потом, а сейчас к нам подходят двое, один в форме:

– С вами шли с лозунгом?

– Не с нами – впереди.

– Можно вас?

– Что вы имеете в виду? Когда звонят в отдел и спрашивают «можно Валю?», один сотрудник отвечает: «У нас всех можно» – я ко всем не отношусь.

– Сейчас не до шуток, мы на службе.

Пролетает низко стая голубей, роняет большие «кляксы». Одна попадает на погон рядом со звёздочками, в нужное место.

– Вас уже повысили.

Который в гражданском, похоже старше по чину, смеётся, понимая бесполезность разговора. Младший вытирает пятно платком, сворачивает его и убирает в карман – улика. Молча уходят. И мы молчим. Стыдно… перед собой.

В Ленинграде на работе приходилось задерживаться, и мы с приятелями, чего греха таить, частенько заходили в рюмочные. Тогда, наверное, самое популярное занятие мужского населения. В районе Техноложки, где наш институт, народ туда наведывался разный, но все одинаково приветливы, от профессоров до простых рабочих: пожалуйста, проходите. Говорю своим, что и среди гаишников есть обходительные люди. – С чего ты взял?

Еду вчера после изрядно выпитого, вы знаете, закоулками, практически ночь, а они, заразы, – дежурят. Сразу за поворотом стоит наряд и несколько остановленных машин. Один тормозит меня, подходит. Приоткрываю окно, сую ему документы, быстро закрываю. Идёт в свет фар, проверяет номер, возвращается и манит рукой – выходи. Я сижу. Стучит в стекло: «Выйдите, пожалуйста». Вежливый такой. Мотаю годовой – не-а. Он снова: «Я вас прошу, выйдите, пожалуйста». Открываю, ставлю одну ногу, держусь руками за верх двери, выпрямляюсь. Такого удивлённого возмущения я не слышал:

– Вы же на ногах не стоите!

– А вы считаете, что я должен ездить стоя?

Искренний смех гаишника слышу тоже первый раз. Возвращает права: «Тебе куда?» – называю адрес. – «На мост Александра Невского не суйся. Удачи».

Никогда не знаешь, какое неожиданное знакомство может всё изменить. Хорошо, если к лучшему. Все на это надеются… Даже те, в тайне от себя, кто это «всё» давно имеет.

У Иры книжечка тонкая, но в ней есть то, что оказалось важным. Когда училась, родители не знали: огорчаться или радоваться. Приходилось вставать по ночам и отнимать книги (которые, на самом деле, учили главному). Она с отличием окончила школу. Вот только мир её возвышенных чувств и юношеской любви не удалось надолго соединить с мужем, отчисленным из института, отслужившим в армии и не желающим после возвращения ни толком работать, ни учиться дальше.

Хотел написать «При первом же знакомстве…» и остановился. Какое знакомство? Позвонили из отдела кадров:

– Людей заказывали?

– Заявка у вас.

– Троих возьмёте из электротехнического?

Сидят у меня в кабинете три девушки, одна заметно выделяется, отвечает названию популярного тогда фильма «Самая обаятельная и привлекательная». У неё всё есть, и всё на месте, в том числе настороженность. Большие глаза оценивают, не показывая этого, за улыбкой спрятано понимание. Повезло кому-то. Хотя какое мне дело до неё? Тем более, ей до меня. Я начальник, сотрудников много, девушек, как тогда говорили, – ещё больше.

Спрашиваю через месяц у её завотделом:

– Как новая птица?

– А как ты сумел сразу подметить? Точно – птица-говорун Кира Булычёва, отличается умом и сообразительностью. Попросил её найти ошибки в чужой программе, быстро справилась.

– Неплохое начало.

– Окончание не хуже – диалога с тем, кто написал программу. «Пойду думать» – «Не наговаривай на себя».

Я не графская развалина (хотя бабушка рассказывала про какие-то корни) – достаточно спортивен, характер, может быть, и не нордический, но в «порочащих связях замечен не был». Девушки обращали внимание, не без этого, правда, не то, чтобы вешались на шею, но завести отношения были не прочь. Я принимал, хотя и не особенно. Не нравилось просто служить той самой вешалкой и, открывая шкаф, перебирать гардероб – не пора ли его поменять. С другой стороны, ещё большой вопрос: у нас были девушки, или наоборот – мы у них?

И вдруг – Ира. У каждого свой круг общения, разница в возрасте семнадцать с лишним лет. Впрочем, почему лишних? Мне они нисколечко не мешают. Да и что может помешать человеку под пятьдесят, у которого «всё» есть? При встречах я, конечно, не отказывал себе в удовольствии пошутить. Ответом частенько был смех в коридоре или в комнате, где она сидела, и куда я заглядывал, разумеется, по делу. Частенько видел там ребят из других отделений, потом сказали, что они отирались в попытках развить с ней знакомство.

Сидят двое таких: смотрю на часы, до обеда ровно час. Считается, что я отличаюсь вежливостью.

– Скажу вашему шефу, чтобы дал премию.

– Спасибо, за что?

– Не за что, а на что – на часы. Ваши спешат на сутки.

Завтра как раз будет перевод стрелок на летнее время.

Вечер, четверг, наших нет, Ира отпросилась. Словно на необитаемом острове, в её комнате один из тех, кого вижу чаще других. Извиняющийся голос:

– Жду.

– Пятница у нас завтра.

Почему сказал «у нас», при чём тут я? Она же не ко мне приходит – на работу. Утром останавливаю её в коридоре:

– К тебе вчера… Робинзон приходил.

– Многие о себе так думают.

Шутки шутками, но когда узнал, что Ира начинает работать над кандидатской, почти обрадовался: могу что-то предложить и я, точнее – себя. Если будут проблемы – обращайся.

Какие есть семейные праздники? День рождения. Хорошо что-то подарить. Но ведь ни черта ещё не купить – за сапогами девушки сколько сезонов охотятся, а цены растут. Есть праздник, который ждут не один год. С точки зрения учреждения (государства) он плановый. Сидим с завотделами его обсуждаем – повышение зарплаты. Процедура стандартная: проходит срок – её добавляют. Сейчас есть возможность перевести нескольких инженеров с опытом на должность мнс. Пётр ждёт, он – педант, не торопится, всё делает тщательно. В колхозе, куда осенью возят на уборку, на своей грядке ничего не оставляет. Жена дома ругается: «Что ты всё копаешься?» – а в программировании это важно, не наворотишь сгоряча ошибок. Адик (никто не зовёт его Адольфом, в том числе и он сам себя) активный, пытается в отделе внедрять что-то новое, летает в облаках, говорят, что пишет стихи. Не успел спуститься на землю: «Иру нужно перевести досрочно». Третий завотделом, давно просивший за своих, недоволен: «Это не комильфо» – в школе учил французский, чем и гордится.

– Наоборот – комильфо, – я расставляю точки, – в боевой авиации был приём обучения «делай, как я». Адик предлагает хороший пример поощрения на будущее. Чтобы было не обидно и не менять наших планов, я выбью дополнительную должность. Можете своих поздравить.

«Бездарное время» (с чего я начал про Питер) было и в смысле нашего с Ирой общения, вернее, в его отсутствии – дежурный обмен улыбками. Как-то заходит Адик отпроситься:

– Отцу плохо, положили в больницу, еду к нему. Вечером спектакль, я на него рвался, ты знаешь, теперь вот билет хочу отдать тебе:

– С врачами не помогу, знакомых, к счастью, нет, за внимание спасибо.

Провожаю его по коридору. Одну комнату временно освободили. Там проводят инъекцию от гриппа, запускают по два человека. В очереди ожидают несколько девушек, в том числе Ира, за ней один из её поклонников. Адик ему: «Ты же уколов боишься». Шедший навстречу нам другой поклонник нашёл чем зацепить: «Он не знает, что колоть будут в руку». Через несколько шагов оглядываюсь. Стоп. Не моё это дело, да и что, делать мне больше нечего? Ира ещё в очереди, соперников нет.

Театр – хорошее место для сближения людей, если, конечно, они того стоят. Сидим в ложе, мужчины сзади, до начала спектакля есть время, не любим опаздывать. Пользуясь случаем, делаю приятное, на мой взгляд, – разливаю по специально захваченным серебряным стопочкам Мартель, он помягче. У Юры, оказавшегося хорошим Ириным знакомым, тост «За театр», она расширяет: «За жизнь, какая она есть».

Его жена, Лена, рюмку берёт, но недовольна: «Нетрезвый вид – неуважение к актёрам».

– Послушай, как удачно соединились два тоста в рассказе мамы, – Юра всегда найдёт удачное объяснение, потом это достойное качество неоднократно подтвердится.

Ленинград перед войной. «Травиата», Жермона приехал петь Лемешев, зал забит. Сцена, где Виолетта прощается с Жермоном, отходит от него и останавливается. Жермон опускается на колени, молит остаться. Заметно, что Лемешев (не Жермон) выпил. «Талант не пропьёшь», тем более такой. На колени опустился легко. Потом он должен встать, подойти к Виолетте и постараться задержать её, не прерывая арию. Поёт, как всегда, выше всяческих похвал. А встать не может. Пытается – никак (думаю, что многие пробовали в таком состоянии). Зал ждёт, сюжет знают. Лемешев продолжает петь, подтаскивает стул, опирается на сиденье одной рукой. На коленях, облокачиваясь на стул и, толкая его перед собой, передвигается через сцену. Когда, таким образом, добрался до Виолетты, упёрся в стул двумя руками и (мама говорила, что она тоже напряглась, стараясь встать вместе с ним – вот-вот конец сцены, а у него не получается). Не с первой попытки, с трудом, удалось-таки встать и закончить арию. Зрители долго аплодировали стоя.

Давным-давно господствовало представление о «Прекрасной даме», даме сердца. Времена минули, в массовом сознании индивидуальное понятие обобщилось до «Прекрасного пола». Не мудрствуя лукаво пользуются его услугами. Известных примеров достаточно, есть даже среди наших нобелевских лауреатов. Их немного, лауреатов, но примеры есть. Показательный – Дау, в научной среде к нему так уважительно обращались (разумеется, не из-за чрезмерного, по мнению «некоторых», в том числе жены, внимания к этому полу).

Сергея, моего друга по Академгородку, не понимал. С точки зрения внешности обыкновенный мужчина, единственное отличие – непокорный вихор торчит на макушке. Может быть, это и привлекало женщин? Проводит он у себя оперативку, ждут задержавшуюся сотрудницу. Та прибегает, извиняется. Думали, что будет ругаться, как обычно в таких случаях, но неожиданно для всех он смеётся. Причину не объяснил. Дело в том, что среди присутствующих было три женщины и со всеми он был близок, в смысле «прекрасного пола». А с опоздавшей – нет (ещё нет, вот и смеялся). На мой вопрос, зачем ему это нужно:

– Не знаю, само собой получается.

– Они друг о друге знают?

– Ты хочешь, чтобы я спросил?

Восьмое марта, звоню ему домой, жену не застал.

– Поздравь половину с праздником.

– Половины нет.

– Почему нет? У нас равноправие.

– Какое равноправие? Когда к тебе девушка пристаёт – её личное дело, если ты к ней – уголовное.

– Скажи, что для неё есть подарок.

– Какой, интересно.

– Ты.

– Кх-кх-кх … – поперхнулся.

– Лишь бы не она.

Прилетел Сергей в Питер посмотреть, как тут дела. Сидит вечером у меня в кабинете. Сидит – пока не то слово, он стоит у стола и, наслаждаясь приятным запахом, режет сыр, которого в Новосибирске не купишь. Выбирает кусочек поменьше, не торопясь разжёвывает и причмокивает. Наготове, естественно, две рюмки и бутылка коньяка, как водится, уже неполная. Стук в дверь, так принято, заходит Ирина: «Извините, помешала».

– Отложенное удовольствие – больше, – Сергей в своём репертуаре, не может не обратить на себя внимание. Хорошее дополнение к вихру на макушке.

Не зря раньше у девушек (да и постарше тоже) были альбомы, в которые писали посвящения. «Писателям» они были благодарны. Брошенные слова, как семена, – где-то взойдут.

«Я вечером читаю лекцию». – «Хочешь, чтобы послушал?» – «…Мне не меняют машинное время». – «Договорюсь». – «Спасибо». Обычный диалог, с дополнением: моя попытка пошутить, и её необязательное, подчёркнутое «спасибо». Ира прикрывает за собой дверь, он с завистью, привычка такая, подмечает:

– Красивая. У тебя работает?

– Пару лет. Скорее всего, больше. Не помню.

– Х-ха! Раньше помнил. К тебе после выступлений на конференциях девушки прилетали. За дополнительной информацией.

– Не поверишь, мыслей таких нет.

– Конечно, не поверю.

– В том-то и дело – у нас любовь …К театру.

– При чём тут театр?

– У Станиславского – «Театр есть искусство отражать», на самом деле, и того, кто рядом. Эмоциями человек раскрывается, как цветок под солнцем. Я и разглядел – такая цельная натура.

– Натуру и без тебя вижу. Почему ближе не познакомился?

– Завести интрижку? Она – не тот человек. Если получится, что вряд ли, – испорчу ей жизнь. Ради чего – моего удовольствия? С ней интересно просто разговаривать. И всё. Сам не ожидал.

Разговор за разговором… подумал (не наговариваю ли и я на себя?), что литературный мир нас сблизил, и что они интересны, по крайней мере, мне. Стало их не хватать. Решил пригласить в кафе. С одной стороны – неловко, начальник всё-таки, и на сколько старше? С другой, если честно, опасаюсь – вдруг откажется. Не хотел обрывать то, чего не было. Из ниточки незначащих диалогов не связалось ничего тёплого.

Видел, что она часто играет в настольный теннис (в названном выше фильме не умеют). Прохожу мимо, направляюсь «поблицевать» в шахматы – интересно. На партию отводится по три минуты, у приятеля первый разряд. Он мой тёзка, болельщики сбиваются, отчества тоже одинаковые, – не по фамилии же обращаться. Ира стоит в очереди, за столом те, которых вежливо выставил из комнаты, оказалось – они наши чемпионы. Заметно, что больше развлекают публику, чем играют. Настойчиво уговаривают меня попробовать: «Что это вы, всё отказываетесь и отказываетесь?» (Решили показать: на работе ты впереди, а в личной жизни, в очереди на сердце – последний? Я, вообще-то, не занимал). Стоит ли ввязываться? И вот, взрослый дяденька, поддался. Почему бы, в самом деле, не поиграть? Думал побаловаться, а тут – ракетку всучили плохонькую, размяться не дали. Соперник с довольной физиономией сразу стал подавать на счёт. Сильно кручёный мяч полетел в угол стола. Я, естественно, разозлился и… промазал. Следующие два мяча, по той же, причине отправил мимо. Нужно собраться, чёрт возьми. Ира же смотрит. Достал платок, подышал на ракетку, протёр. Ну, погоди! Он успел оценить мой уровень и сразу после подачи отскочил, чтобы успеть принять сильный ответный удар. Он-то отскочил, а я положил мячик у сетки – засмеялись. На следующие семь розыгрышей у него осталась одна забота – отговариваться от ехидных замечаний своих соперников. Вернул ракетку, извинился – некогда.

Иду, ругаюсь. Зачем так сделал? Это не глупость – много хуже. Играл я прилично, поэтому к столу с любителями не подходил. Разве можно показывать своё превосходство, зная об этом? Какое имеет значение, что они тоже хотели? Нашёл в чём равняться. И потом, ровесники сражаются за неё. Зачем полез я? Вспомнил: в дальней комнате занимались гирями, вместо шахмат пошёл туда. Решил проверить себя в другом, раньше занимался. Размял плечи, взял двухпудовку, выжал, держа ручкой вниз, несколько раз. И улыбнулся. Когда молодой, то улыбаешься сам по себе, независимо ни от чего, просто так, потому что – молодой. В книге Виктора Кина с подходящим для меня названием «По ту сторону» оптимистическое начало: «Он смотрел на мир со спокойной улыбкой человека, поднимающего три пуда одной рукой». Я тоже поднимаю три пуда. И также смотрю на мир, только причина улыбки другая – появилась Ирина… «по ту сторону». Кто там был, только ахнули. Ёлки-палки, вдруг ей расскажут. Что подумает… здесь-то я ни с кем не соревнуюсь. Разве что с собой, со стороны это не заметно, по крайней мере, сразу.

После работы шахматист тёзка тянет в рюмочную: мы договаривались, сыграем пропущенную партию «вслепую», ребята ждут. Непривычно, но желания нет: «Сегодня без меня». Действительно, некуда уже откладывать дела, к тому же… у Иры вечером машинное время.

Юбилей Адика отметили на работе. Приглашает меня домой. Пойти или нет? Наверное, она там будет. Согласился. Небольшая, уютная квартира, почти все свои, почувствовал раскованность. Немного выпивали, потом пели. Цельную натуру Иры дополнили слух и приятный голос. Поэтому за песней обращались к ней. Дуэт хорош, когда хотят петь вместе. Я навязываться не посмел, следуя классику «возбуждал улыбку дам огнём нежданных эпиграмм». Кроме улыбки, кажется, ничего и не возбудил. Можно ли сказать ей: «Вот он я, тут»? Или не нужно – время моё прошло. Стали закругляться, я всё-таки не удержался. Показалось, что она неравнодушна ко мне. Если претендентов много, значит – нужного нет. В голове вертятся слова, будто специально написанные для меня, надеюсь, что не только. Приятное несоответствие с текстом – я ещё не седой. Попросил гитару: «Хочу проверить – забыл или нет» – и начал романс Кошевского:

Сколько мужчин его пели? Теперь выпало мне. Опять, наверное, удивились. Подпевали, и вряд ли кто обратил внимание, что это я ей. А она? Не знаю – уходили мы поврозь… впрочем, такая красивая девушка разве может быть одна? Неужели правда, как в другой песне, – «скоро осень, за окнами август». Ведь и в романсе так: «Зачем я вам, капризная, к вам юноша спешит…» На что рассчитывать?

Данте увидел Беатриче в девять лет. Он только смотрел… и оставил нам то, чем восхищаемся. Я постарше. Что такое скоро пятьдесят? Если иметь в виду не юбилей, когда хорошо выпьешь, и это будет совсем не предосудительно. А возраст, когда в браке второй раз, и снова удачно. Рассчитывать на что-то новое уже поздно, да и что может быть нового?

Стоит ли привлекать её внимание? Когда любишь, то думаешь, во-первых, о счастье того, кого любишь. Не сломаю ли ей жизнь? Сейчас-то я заметен, даже на фоне её сверстников, а как буду выглядеть лет через двадцать рядом с молодой и красивой женщиной? «Жизнь – потрясающая штука, если затевать её вовремя» – справедливо напишет Дина Рубина. Хотя, мой отец, вообще-то, и в восемьдесят был ого-го.

Некстати, или наоборот, – к месту, вспомнил рассказ Шарля Азнавура, который пользовался исключительным женским вниманием. С возрастом оно убывало, убывало и ушло. На улице девушки перестали бегать следом стайками. И уже он смотрит на них, но без ответа. Стоит грустный у перекрёстка, и вдруг подбегает красавица, светится радостью встречи, он повеселел, подтянулся. Девушка берёт под руку:

– Разрешите… я помогу вам перейти улицу.

Если человек считает себя удачливым, он пробует разное и ему повезёт, потому что отважился на то, на что другие не решались. В отделе, где Ира, был тотализатор по футболу («Зенит» – чемпион). У каждого свой стиль: она знала про тренеров и про игроков, кто прислушивался к её мнению, тот обычно выигрывал. Сама же часто говорила: «А-а, рискну» – хотелось красивой игры. Бывало проигрывала. Такие люди, на самом деле, понимают жизнь глубже и летают выше. Удача сама попадают им в руки.

Забавное подтверждение этому получили в другом месте. Позвали меня сходить на баскетбольный матч «Зенита», вид спорта, которым я в юности тоже баловался, причём хорошо. Места во втором ярусе. Конечно, не НБА, и комментатор не Гомельский, но зал забит, тысяч семь. В перерыве лотерея для зрителей, призы – две майки с эмблемой клуба. Народ криками убедил комментатора: «Бросай, кто поймает». Первая летит на противоположную от нас сторону. Короткая схватка, крики недовольных. Вторая – на нашу трибуну, и падает Ирине на колени. Зрители встречают хлопками. Подталкиваю: «Встань, покажись». Поднимается – шквал аплодисментов. Комментатор: «Приз нашёл своего зрителя».

Речь была о театре, но хочу обратить внимание на другой, необычный театр, по сути, конечно же, он-то и есть самый обычный, по Шекспиру: «Весь мир – театр. В нём женщины, мужчины – все актёры». Все ли его замечают? Спектакль о любви в нём играют двое. Чтобы кого-то туда принять, его нужно понять, и происходит это не сразу. Хотя многие поступают наоборот – сначала принимают. Тогда на спектакле, как было сказано, учатся, для чего театр и создавался. У Хемингуэя получилось с четвёртого раза. Почему бы и мне не попробовать написать пьесу про любовь. Каждый для себя пишет сам, если повезёт, то – вдвоём. Тогда обоим понравится.

Вот её страницы. Они не первые. Началось всё, на самом деле, с нежданного «знакомства». Я не понимаю до сих пор, почему так долго старался его не замечать. Не зря Сергей удивился.

В настоящем театре мы сидим в партере, в первом ряду за проходом. Её приятелей не заметил. Знают, наверное, что им тут не «выиграть». В разговоре незаметно перешли на «ты», вернее она, я и так был на «ты» со всеми, кроме генерального. Несколько пар остановились невдалеке, что-то обсуждают, смотрят на нас. Я насмешливо улыбаюсь. «Ты ошибаешься» – вот оно, первое «ты». Поражаюсь её пониманию. Моему взгляду она не сразу, но всё-таки отвечает:

– Завидуют не тебе, а нам.

Решился пригласить в кафе и не напрасно ожидал, что согласится, тем более, и погода способствует. Васильевский остров, берег Финского залива, столики недалеко от воды. Вечер привычно отвлекает горожан от проблем рабочего дня. Закатное солнце ласкает Ирины плечи. Речь идёт о возвышенном, то есть, о чувствах, но о других – о поэзии. В разговор вмешался Сарасате «Цыганскими напевами» и, как говорил тогда Горбачёв, всё усугубил (с ударением на третий слог). Пронизанная тоской мелодия совершенно естественно переключает меня на цитируемого тогда Бродского «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать». Хорошо, что не поделился. Ира продолжила музыку тремя строчками

из стихотворения «Вечер» Ахматовой. И закончила: «Не хватает „на блюде устриц во льду“». Недавно вышел сборник лирики Анны Андреевны. Место подходит: морем, правда, пахнет не остро, не как было у Ахматовой с Модильяни, зато музыка – точно оттуда. Подходит ли «нам» окончание короткого стихотворения: «Благослови же небеса – Ты первый раз одна с любимым»? Ира до него не дошла. Понимай, как хочешь. А что я хочу – чтобы молодая красавица призналась в любви «мужчине в возрасте», вот так, с бухты-барахты?

В такт ритму слов поднимались и опускались ресницы, ветерок играл в прятки с глазами завитушками волос. Я любовался и не пытался это скрывать, как раньше. Хотелось дотянуться и раскрыть их чуть побольше. На меня.

Написал я это, разумеется, позже, но потянуло на рифму сейчас – прежде тянуло, как отмечал, в другое место, с приятелями. Ира часто говорила удачными экспромтами. Не от этого ли и у меня появилась причина складно поговорить с собой? Конечно, это не стихи, но дело в другом: может быть, удастся, пусть и неуклюже, продолжить в рифму с ней? С одной стороны шелест ресниц, он рядом, с другой – листья клёна.

Осторожно надеюсь, – на Ахматову можно, – что простое увлечение переросло во что-то значимое и взаимное. Будь, что будет. Неспроста даже случайное место подталкивает: перед нашим столиком клён, листья кстати близко, и в прямом смысле. Ничего не поделаешь, теперь уже не кстати, – до моей осени тоже недалеко. Не буду её ждать. Всё равно на вопросы, заданные жизнью, верный ответ даёт только время.

Наклоняюсь, голос сам по себе понижается, но я всё-таки уверенно говорю, что хотел бы сделать ей подарок. Самый дорогой, возможно, самый древний, какой девушки получают. Скорее всего, первый раз его преподнёс неандерталец – высокий, сильный мужчина, пленившей его представительнице гомо сапиенс сто тысяч лет назад. Это не только красивый подарок, но и нужный, – он подарил Луну. В те времена днём-то было опасно, а ночью и подавно. Чем осветить дорогу любимой? Луной. Влюблённый неандерталец протягивает к небу руки: «Жди, принесу». И уходит. Откуда ему было знать, что Луна не прячется за горизонтом. Как настоящий мужчина он не мог вернуться, не выполнив того, что обещал. За горизонтом открывался новый горизонт. За ним ещё и ещё. И нет им конца… А у жизни был.

Она помнила, какой он. Других таких нет. И не знала, что он может не вернуться. Память она сохранила в себе. Эта память осталась на все времена. В нашей крови его гены. Память их любви. Кому из нас они достались, тот становится настоящим мужчиной и продолжает дарить Луну. Подарок не отнять и не потерять. Вместе с Луной он дарит себя. Тогда Луна сияет светом любви, делая жизнь счастливой. Утверждают, что их генов становится меньше и меньше. В древности из-за любви даже случались войны. Неужели придёт время и не останется людей, которые для любимой готовы сделать невероятное? Какая скучная будет без них Земля.

Кофе оказался неожиданно вкусным, о чём и говорю, оставляя прапра… родительницу, полагая, что и мою, с непрошедшей любовью. Ира порылась в сумочке, достала автобусный билетик:

– Сегодня дали счастливый, даже цифры совпадают. Смешно, но я первый раз решила не выкидывать.

– Счастьем не бросаются, – поддерживаю я шутливую советскую примету, – во что у нас ещё верить?

Собрались уходить, когда отодвигал её стул, ненароком зацепил плате. Взгляды встречаются, хорошо, что мы понимаем друг друга без слов – оба смеёмся, потому что дальше у Ахматовой в стихотворении:

Смех разрешил обнять Ирочку за плечи, может показаться странным, но делаю это тоже первый раз, благо, что есть предлог:

– Нельзя обмануть ожидание Анны, тогда ещё не Андреевны, тем, кто любит, она всегда помогает.

Провожаю домой. У подъезда неуклюже выговариваю:

– Не слетать ли нам за подарком на юг? Там спокойнее, море ещё тёплое и Луна ближе, – шутка такая про Луну, географическая, от волнения не придумал лучше.

Замешательство. То ли от неожиданности вопроса, то ли от моего тона.

– Спасибо.

Успел обрадоваться. А она продолжает.

– Я подумаю.

Объяснений ответа два, оба правильные. Не удобно отказать сразу и ещё более неудобно сразу же согласиться (могу заподозрить в лёгком поведении).

Прохожу через несколько дней мимо институтского буфета, народ отобедал, сидит Ира одна, задумчиво что-то доедает. Беру стакан компота, подсаживаюсь. Смотрит вопросительно на мой одинокий стакан.

– Взял, чтобы подсластить ответ, – последнее время именно в компоте тут переусердствуют с сахаром.

Переводит взгляд на меня.

– Хорошо.

Пожимаю плечами, благо есть чем пожать.

– Что хорошо? Что летим или что не зря взял компот?

– Можно было не брать.

Второй раз провожаю домой. В квартиру не захожу – неудобно, да и не приглашает. Жила вдвоём с мамой. Внезапно налетел сильный ливень с громом. Спрятались в подъезд, как школьники. Стоим у окна, говорю, что мне нужно идти (сейчас, конечно, не помню куда и зачем) и поездку, если согласна, придётся отложить, не знаю на сколько – проблемы на работе. Ира смотрит мне в глаза, я ей на руки. Ладони на подоконнике, пальцы подрагивают. Она не замечает. Свои дела сразу исчезают. Не понимаю, что случилось. Молчим. Ливень ушёл неожиданно быстро. Ира сдавленно говорит: «Чем сильнее ливень, тем быстрее проходит – ты тоже… иди». В глазах что-то невообразимое. О чём думает? Встать на колено и признаться в любви – не умею и боюсь. Вдруг засмеётся. Спросить – тем более не могу. Не до конца понял себя? Ира красивая и молодая! А я? Есть только одна надежда, вот и зацепился за Луну. Откажется от подарка – будет хоть не очень стыдно, в моём-то возрасте.

Что могло так поразить её приятеля Юру и засесть в памяти на двадцать пять лет? Случайная встреча в метро. Поднимались они вместе наверх, и Ира открыла, что встречается с мужчиной намного старше: «Это так здорово, так интересно! Не представляю, как бы я теперь могла общаться со своими ровесниками». «Выложила удивление и побежала с эскалатора навстречу к ожидавшему её мужчине», – записал он в своих воспоминаниях.

Ире хризантемы нравились. Думаю, что возникли они благодаря месту нашего, назову его просто, – сближения. Душа трепетала, просилась в полёт, моя душа. И в прямом, и в переносном смысле. Душа знает, что ей нужно, если она потянулась к кому-то, то сопротивляться бесполезно. Только хуже будет.

Удалось быстро вырваться из обстоятельств, и первый раз мы действительно вместе. Летим за подарком. Примет ли? Сидим рядом, сидели рядом и раньше, но не вместе, а только как зрители в театре, это не в счёт. В результате мой курс, надеюсь теперь, что наш, на юг, в Геленджик. Чистое небо. И у меня внутри чисто и светло. Томительное ожидание праздника.

В самолёте, при взлёте, она взяла меня за руку. Я было обрадовался, но выяснилось, что она просто боится летать. Когда узнал почему, всё равно радости не убавилось. Не легко прогнать улыбку – рядом любимая, и я позволяю себе думать, что взаимно. «Со мной, – говорю, – можешь не бояться, я заговорённый». – «Это как?» – «Прилетим, расскажу».

Осень не поздняя, но отдыхающих практически нет. В гостинице, у самой воды, нашлись свободные номера. На подоконник я поставил букет хризантем: накануне, на работе, видел у Иры на столе сборник японской поэзии. Стоим, чуть касаясь друг друга плечами, смотрим в окно на море. К нам бегут волны, у берега поднимаются и с шумом набрасываются на него, спешат смыть оставленную «пену дней». Как много там накопилось ненужных, на самом деле, никому встреч – за один раз не убрать. Стараются унести всё в глубину прошедших лет. Не задумывался, сколько там было… незначимого.

– Волны всегда торопятся, потому что одиноки, – говорит Ира, – одиночество в толпе.

– И всегда опаздывают: когда одна приходит на берег – другой уже нет.

Она понимает, что я имею в виду нас, глаза смеются. Обнимаю и шепчу на ушко нашу тайну: «Мы всегда будем вместе» – надеясь, что она скоро раскроется.

Ночь оказалась короткой, точнее, её не было, в обычном понимании. Я медленно погрузился в нежность рук, нежность губ… и там остался. Рассвет подарил удивительное спокойствие, будто раньше его никогда не хватало, а я ждал и ждал. Не утра – спокойствия. Всё, что подспудно хотел, пришло само. Почему такое ощущение? Да потому что её глаза светятся праздником, и, на самом деле, – в жизни ничего другого больше не нужно.

Рядом с гостиницей расположилось аккуратное кафе. Посетителей нет, на стойке лежит «Инспектор Морс» Декстера. «Увлекаетесь детективами?» – «В жизни не хватает». Берём кофе. Ира без него не обходится. Вот ведь, даже кофе сейчас самый вкусный и крепкий. С этого времени так и будет, когда мы вместе. Она наслаждается, надеюсь, что не только кофе. «Кофе, кофе», – разубеждает меня за спиной тенор бармена. Типун тебе на язык. Кому он доказывает? Оглядываюсь – по телефону. Слава Богу, – я ведь помянул имя Господа не всуе. Любовь – его начало.

Берём кофе ещё раз. Для бодрости. Ира напоминает про заговорённого – рассказываю. Довольно часто летал в командировки. Рейс Москва – Минск, Ту-124, были такие небольшие реактивные самолёты. Лето, все места заняты. Набираем высоту, маленькие облачка внизу, под ними лес, разноцветные поля, посёлки, речка – красота. Сижу у иллюминатора, состояние покоя: ничего не делаю – в командировке, а отдыхаю. Почему-то первый раз представил, что мы летим к Богу посмотреть: красивее у него или нет. Хорошо, что не сказал вслух.

– Почему? – Сейчас узнаешь.

Только я подумал, как сразу стал чихать один мотор, а их всего два. Переглянулись, но вроде ничего, продолжает работать нормально. Самолёт, тем не менее, разворачивается. Опять переглянулись – возвращаемся. Двигатель снова почихал, почихал и заглох, пилот пытается выровнять другим двигателем – удаётся, летим с креном, но прямо. И недолго.

Чихнул два раза и заглох второй. Смолкло всё, в том числе разговоры. За бортом и в салоне тишина. Успеваю подумать, не к месту, что абсолютная тишина действительно существует. В кино в таких случаях показывают панику: кричат, бегают. На самом деле, не так – осторожный шёпот, слышат только ближайшие соседи: «Падаем». Голос у всех сразу стал одинаковым – безнадёжным. Шёпот передаётся эстафетой от первого ряда к последнему, возвращается волной обратно. И затихает. Смотрю в иллюминатор, облачка пока ниже нас, потом рядом с нами, и тут же быстро-быстро побежали вверх. А мы вниз. Страха нет. Состояние не ужаса – обиды. Внутри сжалось от безысходности: ну почему именно я и именно сейчас? Почему? За что? Ответа не жду, Господа больше не поминаю, продолжаем падать стремительнее.

Паники никакой – тихое, тупое отчаяние. Соседка схватила меня за руку и сжала. Таких глаз в жизни не видел. И в кино. Почему-то иллюминатор притягивает словно магнит. Не отрываясь, смотрю вниз. Сейчас получается, что уже вперёд. Машины на шоссе были как муравьи. Становятся больше и больше. Буду чувствовать боль или не успею? Раньше боли не боялся. По-прежнему тихо за бортом и в салоне. На соседей не смотрю, только в иллюминатор. В памяти промелькнули родители. Сколько не успел для них сделать. Что ж я так? Исправить теперь некому. Всё закрывает неотвратимо приближающаяся Земля. Стали видны сумки в руках у людей на обочине. Страха нет. Есть безысходность. Всё. Сейчас конец. Мысли ушли, не дожидаясь этого конца.

Слышу непонятный шум – стал фыркать двигатель с моей стороны, загудел, заработал. У меня внутри что-то зашевелилось. Надежда? В салоне тихо. Почти сразу, неустойчиво, с перебоями и чиханием заработал второй. Соседи переглядываются, молчат.

Раскачиваясь, будто пьяный, самолёт летит над Минским шоссе, машин полно в обе стороны. Голоса поувереннее, не шёпот «падаем», а погромче – «на шоссе садимся». И замолчали. В фильме «Приключения итальянцев в России» тоже «сажали» самолёт на это шоссе, только сейчас никто не радуется. Вот так, вразвалку, доковыляли до Внуково, плюхнулись на полосу, запрыгали вразнобой шасси и встали.

Подумал, что также должен чувствовать себя приговорённый к смерти. В повести «Записки приговорённого к смерти» Виктора Гюго герой испытывает страшные муки и всё время держится только надеждой, что отменят приговор. В назначенный день привели на эшафот, положили на плаху. Палач готов, толпа ждёт последнего мгновения, но он верит: вот-вот придут и скажут, что отменяется. У меня, да, кажется, и у других, надежды не было. Приговорили. Отменить некому. И ждать нечего. Кроме смерти.

Вдоль полосы стоит наготове ряд пожарных и санитарных машин. Набежали техники, раскрыли люки, стали ковыряться. Пассажиры сидят с отрешёнными лицами, никто не говорит «повезло». Не обсуждают. Внутри пустота. Как автомат, делаешь, что скажут. Командир корабля объявляет: «Кто желает сдать билет, для вас открыта специальная касса, кто решил лететь дальше, через два часа будет другой самолёт» – речь торопливая, не как прежде, и голос не сразу узнаешь. Он подчеркнул сильным ударением спасительные слова «другой самолёт».

С верой в теорию вероятностей (не в Бога), лечу дальше. Очередь на посадку, показываю соседке, с которой сидели, синяк на руке.

– Я что, синяков не видела?

– Ваш. Помните в самолёте сжали?

– У меня сил таких нет.

Новый самолёт, Ту-134, у него другое расположение двигателей – на хвосте. Оглядываюсь: многие, все или нет, не проверять же, летят опять, даже с детьми. Наш народ ничем не возьмёшь. А Ту-124 сняли с полётов. Не из-за нашего ли случая?

Бармен, наверное, внимательно слушал: «Я бы тоже полетел. Дважды не бывает». «Бывает», – Ира не соглашается с любителем детективов.

Рассказ сотрудника газеты «Гудок», её редакции могло позавидовать любое издательство мира (Ильф и Петров, Булгаков, Паустовский, Олеша…). Дело было в тридцатых годах, самолётов немного и летали нечасто. Сидят за столом, провожают одного на самолёт в Нижний Новгород, тогда это было ещё событие. Проводили, на следующий день, вечером, опять собрались, повод всегда находился. Появляется улетевший, слегка помятый.

– Что случилось?

– Упали.

– И что ты будешь делать?

– Как что? Завтра лечу, не могут же самолёты падать подряд.

– Езжай поездом, надёжнее будет.

Не послушался, утром улетел. Возвращается через два дня, не просто поцарапанный, а перевязанный.

– Что опять случилось?

– Снаряд в одну воронку – дважды.

С тех пор больше не летал. Никогда.

Чистенький рынок в цветах, выделяются своим обилием гигантские шары хризантем разных цветов и оттенков с чуть терпким запахом. С одной стороны, подаёт надежду, а с другой – горьковатый привкус разочарования, предупреждения. Понимай как хочешь. Так и люди бывают красивые со стороны, а познакомишься – горечь. В Греции хризантемы – символ скорби и печали. Понятно, когда люди уходят и цветы осыпаются, то остаётся боль. На востоке, наоборот, хризантемы – символ всего хорошего, но мы-то православные. Сейчас цветы стоят на подоконнике большущим букетом. Запах обалденный, смешанный с морским. Это пахнут не водоросли, а дали за горизонтом, они во все времена притягивали неизведанностью, манили и давали надежду, подобно хризантемам. Как часто она оборачивалась горькой стороной. Но что там на самом деле? Всё равно каждый хочет знать. А горизонт вот он, из окна виден. Теперь нашего окна, наш горизонт.

Незаметно прошёл и день. Мы были заняты друг другом. Вечером волны продолжают шуршать под окном, теперь уже приглашают с собой, как делает осторожный влюблённый, – шёпотом.

Ощущение полной беззаботности. Прошлое осталось где-то далеко-далеко, и нет его. Только мы вдвоём. Время остановилось. Смотрим друг на друга и улыбаемся. Со стороны не всегда видно – улыбка сидит внутри, ей уютно, и с тех пор она там. Удивительное блаженство. Вокруг всё чего-то ждёт и кажется, что вот-вот вместе с нами сделает общий вдох. У закатного солнца удивлённое лицо. Оно чувствует себя лишним и торопится отдать нам последнее тепло. Душа, как цветок, в нём нуждается. Когда души вместе – они раскрываются.

– Ты слышишь музыку?

– Что-то прекрасное.

– Она в душе.

Птица прилетела к нам. Любовался тем, что нравилось, и раньше. Но по-другому. Изменился сам, вместе со мной изменилось всё. Понимаешь вечные истины. Приходит любовь и дарит наслаждение простыми вещами. Мир стал красивым.

Осознаёшь, что такое счастье. В прикосновении и во взгляде, в слове и в молчании, в чистом небе и тёплом море, в чашечке кофе и в каждом цветке хризантемы – его так много, что, кажется, передаётся другим. Бармен приносит, мы не заказывали, в маленьких чашечках кофе покрепче: «За счёт заведения». Постоянные посетители кафе стали удивительно приветливы. Это не привычное дружеское отношение, а заново возникший, общий мир. В нём мы для них источник радости. Мир стал светлым. Не зря в имени Эйрена заключено магическое, высшая сила. Для нас – любовь.

Купаться ездим на мыс, там почище и людей поменьше. Никогда не замечал, что море может быть ласковым. Причина одна – мы вместе. Сегодня штормит, большая волна, даже слишком. Не купаются, и спасатели не допускают. Я, конечно, не утерпел, захотелось и тут похвастаться, сказал Ире: «Посиди» – вспомнил неандертальца, не сплюнуть ли через плечо? Выбрал волну поменьше, когда она стала отходить, бегом, прыжками, вместе с ней, в море. Поднырнул под следующую, потом ещё раз и ещё, немного отплыл. Пытаюсь с гребня помахать, но волна закручивается, нужно успеть опять нырнуть. Мелькнёт верхушка деревьев и пропадёт в буруне. Не поздно ли дошло, что не стоит булькаться и лучше вернуться. Подождал благоприятную волну, с ней удалось приблизиться к самому берегу, но не тут-то было. Она выросла до непозволительных размеров, пришлось улепётывать в глубину, не то закрутит и… привет. В смысле, «привет» могу уже и не сказать. Поторопился и во второй раз мои усилия были плачевнее. Не успел уйти, меня зацепило и протащило немного по дну. В таком море отвлекаться некогда. Единственное: успел увидеть, что на берегу вместе с Ирой за моими попытками выйти следят ещё двое. Повезло на четвёртый или пятый раз, не до счёта, получилось оседлать подходящую, во всех смыслах, волну, доехать до берега и самому выбраться. Двое оказались спасателями, у них наготове тонкий канат с поплавком …Не вязать, надеюсь, меня, а вытаскивать.

– С ума сошёл …Посадим, будешь знать.

– Вдвоём и в отдельный номер.

Оттаяли, засмеялись. Отговорился тем, что пригласил поужинать. У Иры глаза мокрые, молчит. Кому нужны дурацкие оправдания? Пришлось идти вечером в кафе. Привычка, конечно, неудобная – отвечать за данное слово. Расстались приятелями. Через день море угомонилось, покатали нас на катере, показали достопримечательности.

Первое наше утро обрадовало, а вот вечер, не вечер, конечно, а я, – разочаровал. Что случилось? Обещал подарить Луну и не выполнил первое же обещание, а хвастался, хвастался – неандерталец. Почему? Луны просто не было. Не догадался посмотреть в календарь! Объясняю, оправдываюсь, что вот мол, из-за меня задержались, кто-то опередил. Пусть ему будет удача. Мне придётся ждать следующую. Зато месяц легче довезти, он вырастет и будет у тебя своя Луна с самого рождения. Смешно, но неприятный осадок остался (у одного меня?)

Луна выросла, как и наше счастье, оно не убывает. Через несколько лет будем мы во Флоренции, в галерее Уффици у дорогих нам полотен касаться друг друга руками, почти не разговаривать, только иногда шёпотом, наравне со всеми посетителями. Когда любишь, то смотреть на что-то прекрасное одному уже невозможно. Рука сама ищет любимую, между нами будто пробегает ток, начинаешь видеть глубже – чувства объединяются. Если у вас не так – значит смотрите не с тем человеком. Боттичелли, «Рождение Венеры», Ира говорит: «Богиня родилась из морской пены – миф, но это реальность – любовь рождается из ничего, из пены дней, и не умирает. Красота в правде». В Ватикане ходили долго, но устали не ноги, а шея. Взгляд устремлён на потолок, на самом деле вверх, к вершине искусства. Сикстинская капелла, Микеланджело. «Ты сотворила из меня человека, – отыгрываюсь я, пытаясь ёрничать над своим „мифом“, – рождён Любовью из пены… но не морской, а пивной, с водкой».

Завтра улетаем. Нежданное – всегда ожидаемое закончилось? Нет – началось. Стоим у окна обнявшись. Волны нет – берег чистый, всё легло на свои места. Жизнь стала другой, словно в театре подняли занавес, и оказалось, что, на самом дел, мир прекрасен. Непонятно в нём только одно – как мы могли жить раньше? Не иначе, это Бог дал мне запоздалый дар, спасибо ему, – возможность сделать счастливым одного человека. И не забыл дать этого человека.

Возвратились мы в «пену дней». Нас видят вместе. Поклонников много, словно волны в штормовом море, накатываются, молодые, симпатичные. Спрашивают меня:

– За что тебя-то полюбила?

– Шекспира помните? – «Она меня за муки полюбила».

– Какие ещё муки?

– Которые я с ней испытаю.

– Она же такая красивая, молодая.

Намекают на мой возраст.

– Ребята, вы переврали, во-первых, она – умная, а всё остальное потом. Это нас и объединило, с вами именно на этой почве единства и не получилось.

У нас получилось. Люба, близкая Ирина подруга, рассказала, что именно она подтолкнула случай. В своё время у неё была проблема – боялась читать лекции в институте повышения квалификации по программированию. Ира сама читала и её уговаривала, убеждала, затащила послушать на свои, в итоге – согласилась. Она рассказала… о другом убеждении. Стоит Ира за дверью на лестнице-курилке, был такой уголок, дрожит. «Что случилось?» Отговаривалась, отговаривалась, открылась – Борис пригласил слетать к морю. Голова программиста рисует алгоритм: «Что – если – тогда». Душа зачёркивает: «Хочу, боюсь». Подруга убеждала битый час: «Ты свободная, что мешает проверить, попробовать. Если что не так, тогда и думать будешь».

После возвращения на Любин вопрос «как?» Ира без слов подняла вверх большой палец.

– Во всём?

– Во всём!

С этого времени можно выбирать страницы из нашей повести, внезапно подаренной судьбой. Почему-то мы оба уверены, что иначе и быть не могло. Пусть встреча задержалась, ничего с этим не поделаешь, но всё что было прежде, стало совсем неважным. История наша долгая или короткая, как считать. Для нас – короткая, потому что её можно описать одним словом – любовь. Никто, думаю, не будет спорить, что без любви и жизни настоящей нет.

Человек приходит на Землю, чтобы любить. В Эдеме живут двое и горизонт у него – влюблённость, влюблённость той, только что начавшейся любви. Горизонт, за который ушёл неандерталец. До этого горизонта, как теперь известно, не дойти. Мы идём, за ним открывается следующий, такой же горизонт любви, он не меняется. И так до конца, не горизонта – жизни. Потому что не замечаешь и не знаешь сколько времени шли, оно остановилось.

Если пройдёт любовь, останется привычка – исчезает и горизонт. Идти некуда и, главное, – не за чем. Время побежит. Не догонишь. Каждая женщина мечтает, чтобы ради неё совершались подвиги. Хотя бы… дарили Луну. Художественная литература держится на любви. Да и Библия, по сути, тоже книга о любви.

Настоящее счастье – когда даришь. В любви ты даришь себя. Подарок ждут, как ждут чуда. Хочется сказать каждому: «Посмотри на себя». Не в зеркало в ванной, когда бреешься, и не в зеркало в коридоре, когда прихорашиваешься. А в зеркало жизни. Посмотри внимательно, и не глазами – сердцем. Радует ли твой подарок того, с кем живёшь? Подарок парадоксальный. Чем больше ты отдаёшь, тем больше остаётся. Закон сохранения не действует на возвышенную материю – любовь. Это замечательно! Но не каждый замечает, а напрасно. Отдавая, становишься богаче. Если, конечно, есть что отдавать, без этого «что» у любимой нет жизни – ты для неё всё. Тебя нет – ничего нет. Любовь, как воздух, ты спешишь к любимой, чтобы она могла дышать. Когда она просыпается и тянет к тебе руки, она тянет их к своему счастью. Цветаева знает:

Радость – это прекрасно, но должно быть место, где утром можно поздороваться. Ира с мамой вдвоём жили в трёхкомнатной квартирке, но такой маленькой, что втроём не разойтись, есть на кухне нужно по очереди. Они поменяли на двухкомнатную побольше, но район похуже. На самом деле, неважно, где жить, главное – на что мы свою жизнь тратим. Что может принести разведённый мужчина в новую семью – любовь.

– По закону ты можешь забрать свою долю в прежней квартире – советуют приятели.

– «Не желай дома ближнего твоего», это по Библии … и по совести. Мы себе сможем купить, а там этой возможности теперь нет.

Ира готовила на кухне закуску, услышала:

– Борис знает, что я не поеду в такую квартиру.

– А если бы жена ушла? – допытываются приятели.

– Ей бы оставил. Кто виноват, что ушла?

На книжной ярмарке познакомились с симпатичной шведской парой, у них приличный русский язык. Ходим вместе, притомились, Ира предлагает фику (знаете, что такое «фика»? Я – нет, жду, шведы соглашаются (значит, что-то приятное). Как она умудряется запоминать всякие мелочи? На самом деле, никогда не угадаешь, что может неожиданно пригодиться. Идём, как оказалось, пить кофе, берём, обязательные для этого случая, булочки с корицей (она их, кстати, любит). Ира напоминает, что в Швеции с малознакомыми людьми начинают разговор с погоды тем более, что сегодня она пакостная. Шведы соглашаются:

– Когда у нас летом солнце, то с работы отпрашиваемся позагорать.

– Если чего-то много, то и наименований для этого должно быть много. В эскимосских языках пятьдесят названий снега. У нас для дождливой погоды можно бы придумать не меньше. Не говорим же мы про сегодняшнюю «хоть плачь», что небо и делает.

«Хотите посмотреть, как живут простые русские?» – предлагает Ира. Шведы обрадовались: «С удовольствием, ни разу не доводилось». Готовим приём – первые иностранцы у нас дома. Как накрыть стол? Ирина мама (сказать «тёща» – у меня язык не поворачивается, мне завидовали: «Даже тёща у тебя – просто клад, таких не встречали») говорит, что если хотим накормить исконно русским – то кислыми щами. «Шведы, вроде бы, нормальные люди, – соглашаюсь я, – могут и напиться, останутся ночевать, положим на пол (места-то больше нет), а утром с похмелья лучшего лекарства не бывает». Остановились в итоге на пельменях. Ира закупила мясо: говядину, свинину, баранину, кучу специй. В деревянном (обязательно) корытце всё тщательно нарубили, точнее, нарубил. Тесто, конечно, своё, разминали и раскатывали до тонкого листа, на просвет. Тогда и получается цимес. Закончили под утро довольные – наготовили пельменей дня на четыре.

Вечером шведы удивляются двум вещам: как скромно и тесно мы живём, и как много книг. Действительно, но дело в другом. Чтобы всё это прочесть нужно время, и главное не в том, что прочёл, а в том, что понял и, если принял, то ценности меняются. И книги подбираются не по цвету обивки и друзья – не те, кто любой ценой делает деньги.

Чтобы пошутить над фанатизмом шведов соблюдать правила, Ира прикрепила таблички: к окну, с цветами на подоконнике, – «только нюхать», на стеллажи – «можно читать». Посмеялись. Увидели они своё, детское: Лагерлёф с Нильсом и дикими гусями, Линдгрен с Малышом и Карлсоном, заулыбались. В нашей литературе нет таких ярких детских героев, разве что у Успенского. Ира говорит: «В этом одна из причин, почему Швеция первой в мире приняла закон, запрещающий физическое наказание детей». Нашли «Избранное» Харри Мартинсона, удивились и посмотрели на нас, как на старых знакомых: «Швеция помешана на уюте, но мы не ожидали, что у вас попадём к себе домой».

За столом их поразил зелёный лук. – Прямо с грядки? – Соседи дали. Были они умеренными диссидентами, перешли в алкоголики – наверстали. Запили… также тихо. В одной из двух комнат застелили паркет полиэтиленовой плёнкой, насыпали земли и посадили лук.

Стали шведы закусывать пельменями и застыли: «Никогда таких не пробовали!» – дайте рецепт. К полуночи пельменей след простыл. Последний тост: «За дружбу» – наши люди.

Через неделю они устроили у нас шведский стол, но не стоя. Привезли из Стокгольма даже хлеб. Впервые увидели мы зелень в горшочках, а была зима. Больше десятка банок селёдки различных способов приготовления – национальное блюдо. На одной читают: сюрстрёмминг. Ира обрадовалась: «Давно хотела попробовать». Заставила всех одеться, выйти на улицу и открыть там. Не зря… запах, скорее вонь, из квартиры бы не выветрилось, но, пообвыкнув, можно есть. У нас сказали бы – протухшая селёдка. Шведский Абсолют это быстро сгладил, «за дружбу» – теперь первый тост. Узнав о моём не первом браке, одобрили: «Бергман много раз женат». Оказалось, что они тоже смотрели Стриндберга в «Театре на Литейном», вспомнили о Бернадоте, когда вместе воевали против Наполеона. «Ваш Нобель устроил динамитом революцию во взрывном деле, – смеётся Ирина, – а наш посол Коллонтай личным примером взорвала отношения между полами. Революция освобождает всех и от всего».

Первое января, наш первый новый год. Ближе к вечеру, привычно тёмное окно наконец-то стало светлым – пошёл снег, повалил. Одел деревья, оштукатурил соседний дом, требовавший ремонта. Дождался. Я ждал дольше. Убеждён, что «ремонт» у меня – у нас, конечно, – закончен и вышло на зависть. Вокруг всё сделалось белым. Рассеялся свет фонарей в поисках тёмного – нечего не нашёл. На вопросительный Ирин взгляд, я, после секундного замешательства, согласно киваю. Пока соображал, что накинуть на себя, она уже оделась. Первый раз опередила. Приятный повод, чтобы обнять и посмеяться.

Ветра нет. Медленно-медленно опускаются большие, пушистые хлопья. Сказка! В окне женщина кому-то машет, появляется рядом силуэт и исчезает. Она остаётся. Смотрит на снег и на нас. Из других окон тоже выглядывают, хотят посмотреть на сказку, мы – в неё войти.

Ира подставляет руки, снежинки собираются на ладонях. Присоединяю свои, сердце замирает. На ладонях снег, а рукам тепло – мы в нашей сказке. Снег пошёл гуще, закрыл сначала соседний дом, потом женщину в окне. Исчезло всё, остались только Ирины глаза и в них любовь.

– Снежинки – мгновения, отпущенные сверху. Чем мы их наполним?

– Счастьем.

Перестройка

Изменения нашей жизни совпали с переменами в стране. Не очень-то они от нас зависели, но мы в них приняли участие с удвоенной энергией (нас теперь двое).

– Скажите, долго ли ждать перемен к лучшему?

– Если ждать, то долго.

Мы не ждали. Это сейчас кто-то с тоской вспоминает застойные годы, но почему-то забывает, что тогда вначале занимали очередь, а потом спрашивали: «Что дают?» Наш институт утратил значение для города, по-простому – стал разваливаться. Мы организовали. небольшую фирмочку и арендовали помещение поближе к памятнику главному перестройщику России – Петру Первому, в особняке Паскевича. Сюда ходили экскурсии полюбоваться дубовым декором и рыцарским залом. Генеральный директор, известный в Европе архитектор, жалуется: «Плачевная судьба исторического центра. Есть проекты, денег у города нет» – чем мы-то можем помочь?

На удивление оказалось – можем. Виктор Рассадин, тот самый, из Академгородка, помимо работы в Академии наук, эксперт у Константина Борового, президента биржи РТСБ. Едем в Москву.

Приглашают нас в кабинет, Боровой предупреждает, что ему скоро идти на сделку, опаздывать совестно. Ира подсказывает:

– Константин Натанович, не ходите на сделку… с совестью, идите один.

Отношения сразу наладились.

– Виктор сказал, что нужна помощь. Откуда прибыли?

– Какие прибыли, что вы, мы за этим приехали. Не для себя, конечно, – для города. Другого такого нет.

Встречаем его в Питере, отдельный вагон. В институт едем втроём на нашей «Ладе». Охрана сзади на другой машине. На перекрёстке случайно от них оторвались, Боровой предупреждает: «Наши подумают, что меня похитили». Через два квартала догоняют по встречной полосе.

Подписали соглашение об организации акционерной компании по реставрации исторического центра. Проект, без преувеличения, – грандиозный. Нужно показать план и предварительные документы Собчаку, первому избранному мэру. Генеральный плохо себя чувствует, посылают меня. Тогда было довольно свободно попасть к мэру, особенно по делу, интересному для города. Сижу в кабинете, объясняю вкратце детали проекта. Он кивает, ничего не спрашивает. Заходит секретарь: «Делегация из Германии, вчера были, к вам вопрос. Можно?» Просит меня подождать, – конечно, соглашаюсь. Решает с ними за пару минут, берёт наши планы и начинает немцам рассказывать, какой он задумал грандиозный проект. Немцы восхищаются, хвалят Собчака. Все довольны. Рассказываю Ире – смеётся.

Проходила в то время важная конференция, банкет на «Авроре» с участием мэра, мы получаем приглашение. Вечером сидим на корме, в командирском салоне, в обществе незнакомых людей. Подходит Собчак, представляю:

– Анатолий Александрович, моя жена Ирина, – объясняю, за что она отвечает в проекте.

– Если такие женщины будут отвечать и за красоту Петербурга, то уверен, что всё будет замечательно, без помарок.

Ира поправляет:

– Анатолий Александрович, без помарок должно быть только в некрологе. Это не для города.

– Когда будете готовы, обращайтесь напрямую, в любое время.

– Для получения срочной помощи в выходные, в Израиле рекомендуют обращаться к Богу. А в Питере?

– В Петербурге я вначале уповаю на себя, а уже потом…

– На президента.

За столом строго и торжественно, сообразно флотской обстановке, к тому же вкусно. Тосты за город, правильный путь развития и, конечно, за мэра. Мы до конца сидеть не стали, вышли, с нами ещё пара. В кулуарах они высказывались: «Может быть к коммунизму ещё вернёмся?» У знаменитого орудия смотрим на небо. Ира показывает Полярную звезду:

– В 1917-м на звёзды, указывающие путь, не посмотрели, и теперь на ствол пушки можно повесить траурный венок. Знаете анекдот про часы с кукушкой? – Нет. – Каждый час выезжает Ленин на броневике и поднимает руку: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой всё время говорили большевики… ку-ку!».

Закрутилось, завертелось. Но всё неожиданно оборвалось. Генеральный непросто себя плохо чувствовал – инфаркт. Похороны. Большому проекту нужно имя. Его не стало, и проекта не стало. Сменился мэр. Лежат дома подарочные вымпелы с «Авроры» – наш холостой выстрел. Отрылась возможность для роста поганок в городе, они и полезли, – достаточно назвать Регент Холл на Владимирском проспекте.

Довелось нам с Ирой принимать делегацию из Ирана, ответный визит. Четыре человека, придерживающиеся традиционных ценностей. Чем удивить людей из страны с многотысячелетней историей? Один из них учился в Сорбонне и предложил Эрмитаж – дома такого нет. Экскурсовода не дали, Ира его вынужденно заменила. Часа три музей терпел озабоченных экскурсантов: красота – посмотреть хочется, а религия не даёт. В итоге пропускали залы, где преобладает обнажённая натура. По ходу присоединились другие посетители, получилась большая группа, пришлось вести на двух языках, все потом благодарили: как интересно (решили, что специальный маршрут – Ира так строила рассказ). Я попытался представить себя на её месте – не сумел бы, хотя считался знатоком. Что привело персов в восторг? Лёд на Неве – впервые в жизни увидели твёрдую реку. Мы упросили сделать приятное гостям – открыть Иранские залы (были закрыты): ковры, изделия из серебра и бронзы, керамика, декоративный орнамент. По «Европе» они ходили, а тут, увидели своё, обрадовались, норовили потрогать, забегали и вдруг встали – опять портреты женщин, да ещё в откровенной одеже. Не знают: смотреть или отвернуться. Ира сообщает им новость: в XVIII и XIX веках в Тегеране это считалось нормальным, эволюция страны делает иногда непредсказуемые повороты. Который из Сорбонны добавляет уже нам: «Учтите в своей перестройке».

Конверсия оборонки – второй большой проект. Сколько о ней разговоров – перешли к делу. В Питерском офисе потеснились и выделили место отделению партии «Яблоко». Днём разговоры о путях развития страны, вечером, за кофе, Явлинский предлагает вступить в партию. Ира отшучивается:

– Ваша эмблема многозначна. На голову Ньютона упало яблоко – озарение, Адам и Ева откусили – познание. Чем оно для них закончилось? Основоположник теории искусственного интеллекта Алан Тьюринг тоже откусил, а там цианид.

– Вместе будем бороться, чтобы у наших Тьюрингов были другие возможности.

– Спасибо, Григорий Алексеевич, мы подумаем.

Улыбается. Он тоже:

– Специально так ответили? Я не могу возражать, чтобы вы не думали. В нашей партии это обязательное условие.

«Международный фонд Конверсии», центр в Казани, отделение Москве, сделали у нас. Работа идёт удачно, у себя принимали даже их вице-президента. Татарстан, прежде всего, – нефть. Расстояния большие, конкурентов много, нужно везде успеть, летают на вертолёте. Утром звонят, вызывают меня в Казань.

– Не успею, буду завтра.

– Хорошо. Сегодня – без тебя.

Вечером приносят телеграмму. Вертолёт с руководством разбился. Лечу на похороны. Возвращаюсь, Ира утыкается в меня со слезами: «Если бы ты полетел… я бы не пережила». Утешаю. Причины аварии так и не установили.

Не могут же все проекты так заканчиваться. Продолжили важную тему. Заводу «Арсенал» ставили программное обеспечение для персональных компьютеров, он делает спутники серии «Космос». В США для изучения земной коры используют спутники. Почему у нас нет? Ира разыскала нужные контакты, получили от американцев предложение. На заводе довольны: не нужно возиться с разработками. Я лечу в Академгородок не только к друзьям выпить, но и в институт геологии и минералогии, показать им новые возможности. Те ухватились двумя руками – давайте быстрее. Подписали письмо у председателя СО АН СССР о необходимости такой аппаратуры. На заводе подготовили документы об установке на наши спутники американской электроники. Пытаемся получить разрешение в министерстве, ездим туда.

Я должен был вернуться утром, как обычно, а вечером по телевидению показывали события в Москве: Белый дом, толпа штурмует Останкино, разъезжают отряды с оружием, кое-где стреляют – неспокойно и небезопасно.

Днём приезжает к нам Игорь, один из руководителей «Арсенала», за бумагами. К тому времени мы дружили семьями. Где Борис? И началось. Они на вокзал, в милицию. Может быть меня задержали (подписали и выпили лишнего?) Игорь – уважаемый человек, не дожидаясь трёх дней, стали разыскивать. Повели их в «обезьянник», решётки, соответствующая публика. Не нашли, Ире уже стало плохо. Дальше – больше, проверили списки: среди убитых нет, стали запрашивать Москву. И там нет. Объясняют: данные не полные. Лучше ей не стало. Вернулись домой, не знают, что делать. Игорь ходит на почту звонит в Москву, те не в курсе.

Возвращаюсь я уже вечером – не уехать было никак. Ира лежит, глаза мокрые, рядом сидит мама, пичкает сердечными лекарствами. И тут я, весь в белом: «Что случилось?» – «Обещал приехать утром – там стреляют… ты вечно лезешь туда, куда не следует… я же знаю». Получаю от Игоря (на кухне): «Телеграмму почему не дал?! Не о себе пора думать».

Прошло не так немного времени, звонок, голос жены Игоря, ничего не могу разобрать: «… вспомнила только ваш номер, машина, авария …Игорь, сердце». Никольский собор, отпевание, похороны всем заводом. Мы принимаем соболезнования, как одна семья. Что нам с Ирой удалось – выхлопотать ему последнее место на Земле, на Волковском кладбище, недалеко от литераторских мостков …Он в шутку об этом говорил.

Игорь хорошо пел, брал гитару, садились по привычке на кухне, начинали с песни «Сентябрь» Александра Дольского:

Закончился. Ира смотрит куда-то за меня, глаза мокрые, в них тоска. Что она будет вспоминать обо мне? Опять утешаю, пока я тут.

Мы не захотели больше «сворачивать горы», а проект в итоге не согласовали, помешала секретность. Иру позвали в пенсионный фонд, на простую должность, на спокойную работу. Сначала так и было. Но и там она не осталась незамеченной. Стали повышать и повышать. Спокойствия не добавилось. А что со страной? Она захватила с собой то, из-за чего, собственно, и развалилась, – главное наступательное оружие, как тогда говорили, – грабли. Результат будет очевиден, к сожалению, не всем. Простым людям, кто хочет сберечь руки чистыми и душу светлую, для нас это, как в математике, – необходимое условие, нужно следовать Бродскому: «Если выпало в империи родиться – лучше жить в глухой провинции у моря».

Архитектура – это мироощущение. Если она того стоит, то – удовольствие. Рядом легче дышать, по-другому смотришь на мир. Точно сказал Шлегель – застывшая музыка, одна мелодия ярче другой, мелодии душ тех, кто строил. Ею особенно наслаждаешься, когда рядом любимый человек, тогда «счастливые часов не наблюдают». Часы не про нас – про тех, кто влюблён. Кто действительно любит, тот не замечает лет. Годы прошли мимо, почти не трогая нас внешне, они обогатили души.

Виктор с Марком Барбакадзе занимался составлением и изданием многотомной «Антологии самиздата». По писательским делам часто бывал в Центральном доме литераторов, там они с Ирой встретили Булата Окуджаву. Разговор с поэзии перешёл на жизнь. Виктор надеялся, что в перспективе страна в конце концов выберется. Поэтическое ощущение будущего у Окуджавы, как и бывает у таких людей, прозорливее. Ира поддержала его предсказание о нравах следующего поколения.

Похоже сбывается. Его песню «Не сольются никогда зимы долгие и лета», в то время очень популярную, Ира пела и с ним соглашалась. Я аккомпанировал на гитаре. Мы вообще-то пели всегда вместе. Я, разумеется, вторым голосом, и не только потому, что баритон, – она тонко чувствовала музыку, и подстроиться к её ощущению не просто приятно, но и необходимо, иначе испортишь.

Куплет про «слёзы в разлуке» я не пел, выражая таким образом, что к мужчинам это не относится. Мне приходилось ненадолго отлучаться в командировки, и дома тут же появилось розовое платье. Возвращался как-то с приятелем под вечер, проболтались по делам почти целый день. Приятель показывает на наши окна:

– Ира в розовом, чтобы издалека видно было?

– «Утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез».

– Да, чёрт возьми, не зря тебе завидуют. Правда, тут не чёрт, а ангел, но ведь не говорят «ангел возьми», а было бы кстати.

Заходим в квартиру и хором: «Потому что на Земле две дороги та и эта». Дальше продолжаю один, потому что слова песни мы с Иринкой опровергли нашей жизнью: «Эти разные дороги к тебе обе привели». Получаю поцелуй от неё и аплодисменты от приятеля:

«Вам обоим, но больше Ирочке, на ней всё держится».

Не зря в обиходе повторяется избитая фраза – «годы пролетели» – в счастливой жизни их, действительно, не замечаешь. У нас так и было – не успевали считать. Тем обиднее пропустить их в рассказе. Память не заставишь – выбирает те, из-за которых они остановились.

24 Сентября.

Солнце решило обрадовать, ветра нет, тепло, но блаженствовать некогда. Со стороны может показаться, что у Иры школа танца. Подойдя ближе, слышу, что она напевает классику. Изящные па чередуются с пируэтами, за ними следуют плие, по простому – приседания. Грация движений и мимика восторга. Не у каждого получается столь мастерски – партнёры требовательные, они меняются. Одни появляются весной, ещё под снегом, другие – поздней осенью, когда уже ляжет снег, стараются удержать нам летнее тепло. Почему школа танца? Потому что цветов много, их нужно расставить в хороводе в нужное место. И, самое важное, – если ухаживаешь сердцем, то на любовь отвечают, даже цветы.

Они украшают не кусочек земли – дачу, а уголок счастья. Его, без сомнения, можно создать только своими руками. Сделать так, чтобы приходили полюбоваться на красоту, – это искусство, конечно, Ирино. Не всем дано, поэтому я кошу, – траву, разумеется, а не от работы. Как говорили в советские времена «могу ещё копать – могу и не копать».

Тучки чёрной смородины с молниями красной ушли, осталась радуга яблок. Малина зажгла свечки-ягоды, устроила праздник. В Эстонии, где у нас дача, он так и называется «День Свечей», женщины отдыхают, мужчины работают. Щёлкаю садовыми ножницами, иду мимо мангала её обрезать. Сохранившийся, вкусный, запах вчерашних шашлыков напомнил о другом, своём «запахе». Мне прижигали лазером какую-то фигню на коже. Такой же светлый дымок… запах собственного мяса не доставляет удовольствия.

Непричастное к твоим делам обычно раздражает. Звонок телефона, словно утопающий, хватается за наши планы. Знакомые из Питера упрашивают меня помочь: пожалуйста, срочно. Ира разводит руками, без слов. За двадцать пять лет так и не понял, знает ли она эти слова. Есть категории людей, к сожалению крайне редкая – заботятся о других в первую очередь. Как считать – повезло мне или нет, что живу с таким человеком?

Работа на даче имеет приятную особенность – всегда можно отложить. Так и сделал. В смысле, не работу, а то, что её отложил.

Приезжаю, у них захламлено всё, лишь в маленькой комнате сиротливый шкаф ощетинился редко стоящими книгами. Поправил их, поздоровался. Быстро справился с тем, о чём просили, и обругал… себя: «Чёрт, ключи забыл!» Так: добираться ей домой часа два, неудобная пересадка, граница, крутая дорога в горку, побежит, чего доброго, – беспокоить не буду.

Тёплый вечер, прятавшийся за новостройками, вышел, добродушно обнял сумерками: долго вдвоём гулять будем? – Как повезёт, точнее, как повезут (Иру, конечно).

Когда спокойно ждёшь, начинаешь обращать внимание на окружающее. В многоэтажках призывно засветились окна. Кто идёт от остановки один, тот на них поглядывает и ускоряет шаг. Мужчина смотрит на часы второй раз, но не спешит. Похоже, есть на то причина, и, скорее всего, не тайная для той, куда никак не дойдёт. Причину выдаёт уловимый след Lancome.

Я покупаю хризантемы – захотелось. С них ведь началась настоящая жизнь. Каждый понимает её по-своему, и если оба одинаково, то в этом залог счастья. Успел соскучиться, набираю номер. – Что случилось? – Не волнуйся, ключи забыл. Не торопись. – Почему раньше не позвонил?! Я уже в метро.

Второй раз обращаюсь к чёрту. Не постучать ли по голове? Сказал бы: давно дома, готовлю ужин. Тем более, что целый день отлынивал и собирался хотя бы этим порадовать. Не упомянуть про оплошность – не значит обмануть, это – сделать приятное обоим.

Издали вижу: кто-то с сумкой мелькает под фонарями, так стремительно здесь не бегали, удивляюсь. Ирина! Я – навстречу, ещё быстрее. До чего же легко бежать, когда знаешь к кому, чувствуешь себя невесомым. В таком состоянии рекорды, наверное, и устанавливаются – ни на что не отвлекаешься – несёшься к единственной цели. Не успеваем толком остановиться, сталкиваемся, прижимаю к себе свою цель. Бешено бьётся её сердце. Обнимает меня за шею, сумка падает. Кружу. Смотрю в счастливые глаза, за ними проносятся и проносятся дома, огни, люди… время. Потому что не важно, на самом деле, что за ними, главное – что в них.

– Разве можно так бежать?

– Нужно – я всегда к тебе бегу.

– Сердце выскочит.

– Оно давно у тебя.

25 Сентября.

Утром проснулись, не по будильнику, позавтракали, посмотрели в окно, нет – сначала посмотрели, как завтракать, и поехали на залив. Раньше трёхэтажные гостиницы здесь были забиты немцами, финнами, на спортивных площадках очередь. Приятный, казалось, что для всех, баланс природы и отдыха поправлял нам здоровье и бюджет городу. Сейчас их место заняли коттеджи с высоченными заборами, куда вертолёты прилетают. И мы приезжаем, но нечасто, и не к ним. Мы – другие. Для нас важно – мы не хотим за забор.

Сегодня прохладно, даже по нашим, питерским, меркам. «С погодой не повезло» – неподходящее замечание, когда солнечных дней в году едва набирается на пару месяцев. На берегу сосны жмутся к дюнам в тщетной попытке удержать корнями песок. Удаётся это немногим, их защищают аккуратно уложенные, небольшие валуны. Море не тропится. Каждому своё время. Между раскачивающимися верхушками деревьев солнце нам подмигивает: «Гимнастика – ваша защита, при сидячем образе жизни спорт необходим». Оторвали от него приятели и, если честно, то без сожаления, сели мы в ресторанчике вспомнить удовольствие от тёплого моря, с которого недавно прилетели. Обычный выходной день.

Вечером был театр. Шекспировское «весь мир – театр» мы дополняем: театр – тоже наш мир. Мы зрители, без нас нет театра. Нам там рады – это любовь, она взаимна. Ходим раз в месяц или чаще, когда – определяют наши или гастрольные спектакли. Ира собирает программки. Напоминаю задачку Перельмана из «Занимательной математики»: «Какая будет толщина стопки бумаги, если перегибать лист сорок два раза?» Смеётся: «Получится стопка, равная расстоянию от Земли до Луны. Я не буду перегибать». Так во всём – нигде не перегибает.

Театр «Балтийский дом». Ещё слабо заполненный малый зрительный зал, действительно маленький, уютный, сидим с Ирой почти в конце. Подходит Громадский, пристраивается за нами. Заполняет сразу весь ряд. Кто там был, исчезают, – он один, будто на сцене, когда в главной роли. Здороваемся. Ира спрашивает:

– Роман Борисович, разве вы не играете?

– Нет, я сегодня зритель, с вами посижу.

– Вы же там заняты, хотите, чтобы мы подавали реплики, как ваша жена, когда готовите роль?

Ответить не позволили вышедшие на сцену актёры: «Где Роман Борисович? Только что был». Зрители, не знающие Громадского, сидят тихо. Он встаёт.

– Да здесь я.

В зале смех, наклоняется к Ирине.

– Не дают остаться с теми, с кем хочется.

– Алиса предупреждала: «Нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте».

– Но, вы то приходите, чтобы идти дальше, значит нам, в стране чудес, нужно «бежать вдвое быстрее».

Направляется к сцене, изображая бег спринтера. Аплодисменты.

Театральная и повседневная жизнь шла своим чередом. Когда что-нибудь планируешь, то начало намечаешь на утро или, что чаще, на понедельник или на круглую дату. Но случается, что это самое начало от тебя не зависит, оно приходит, а ты на него сразу внимания не обращаешь. Так и вышло.

После театра у Иры начала распухать левая нога. Утром стало хуже. Примочки не помогают, на работу не пускаю, идём к врачу, платная клиника рядом. Там свободно. Попадаем на приём к травматологу. Смотрит и ведёт за руку к хирургу, тот отправляет на УЗИ сосудов. У них в клинике сломался аппарат, звонит коллегам, просит принять без очереди. Вызываю такси, едем, поднимаемся на второй этаж, делают УЗИ, совещаются. Тромбоз. Возвращаемся. Читает заключение, объясняет проблемы, – приятный мужчина. Плачу в регистратуре, он заступается – повторный приём бесплатно. Мне не до этого, но удивляюсь – наверное, администрации он не нравится. Резюме: срочно на госпитализацию, сейчас вызову скорую помощь.

– Мы лучше на своей машине.

– Будете не один день оформляться. По скорой сразу положат.

Ира просит: «Разрешите переодеться, приготовиться» – еле уговорили.

Собираемся. Сумку – быстро, задержали нас её разговоры и распоряжения по работе. Куда случайно повезут – не хотим. Есть такие люди, которые всегда помогут. Звоню Ромэну Казарьянцу, заслуженному врачу РФ, – так, мол, и так. Он работает в Мариинской, сейчас на пенсии, неполная рабочая неделя, удобно. У нас дачи рядом, к нему ходят за советами, никому не отказывает. И сейчас, связывается с Михаилом Протченковым, заведующим отделением по нашему профилю, просит неотложно принять. Сообщает – приезжайте.

Едем на скорой, дорога ремонтируется, трясёт. Сижу рядом, не выпускаю руку, убеждаю: ерунда, сейчас вылечат. Получилось, что на этот раз лежит Ира, её состояние выдают глаза: откуда взялась болезнь, никогда такого не было. Пытаюсь демонстрировать уверенность – ответственность теперь на мне.

Года три назад она везла меня на скорой, смотреть не неё было невозможно. На лице мука – не передать: «Где была я?» Боль за меня, покусывает губы, глаза мокрые. Что-то потеряла в сумочке, стала искать, сразу же забыла что. Я лежал и её успокаивал.

Пытаюсь и сейчас: «Подумаешь, тромбоз». Теперь мучительный вопрос к себе: «Где был я?» Убеждаю: «Ты ничего не боишься, вспомни Грецию». Грустно улыбнулась. Не то сказал. Там Ирочка «не боялась» из-за меня – боялась за меня.

Сиртаки

Давно мы мечтали о Греции. Наконец собрались. Накануне поездки по какому-то поводу показывали фильм «Белое солнце пустыни», Ира собирала вещи и напевала:

У неё это хорошо получается, в смысле – петь. С вещами иначе – что-нибудь забывала (я так думал, но оказалось наоборот – не подумал). Моё дело – упаковать. Жалко, что это единственная сфера, где мне удаётся экономить, то есть, просто сложить всё в чемодан размером поменьше. Привычка, появившаяся, наверное, на работе – занимался решением задач по оптимизации. Получалось, что экономилось место как раз за счёт того, что Ира «забывала». Причём, моя одежда была в избытке, что-то даже ни разу не надевал, а вот ей не хватало. В семье (в любящей семье!), вопрос решился быстро. Стал укладывать в такой чемодан, где в итоге оставалось свободное место. Да, мне неудобнее таскать, зато Ира перестала «забывать» – заботиться не только обо мне, но и о себе. К чему я рассуждаю, казалось бы, о пустяке? Может быть, другие тоже подумают об экономии, в государстве все задачи на оптимизацию, за чей счёт – за наш.

– Какая чужбина? У тебя имя – греческое.

– Поэтому жарко и обнимет.

– Какие ужасы могут быть в наше время? – на этот вопрос ответ от Иры не получил.

Так куплет песни Исаака Шварца случайно появился в качестве эпиграфа. По большому счёту, всё – дело случая. Рассказ, может показаться растянутым, но ведь и счастливая жизнь никуда не торопится, мы её бег привычно не замечаем. Обидно только, что и само счастье тоже не особенно замечаем, воспринимаем его, как само собой разумеющееся. А зря.

Наконец мы в Греции. Чем «ваше благородие» нас пожалует? На «чужбине» дорога гладкая, по сравнению с домашней, петляет себе среди холмов, не спешит, в отличие от нас, хотя знает куда. Невысокие сосны плотно стоят группами, кое-где, к нашему удивлению, торчат обугленные стволы. Ира сидит рядом, голова у меня на плече, вместе наши руки и души. Мы не одни – с нами радость путешествия в знакомую-незнакомую страну. Подъезжаем к заливу в форме большущей буквы омега. Она последняя в алфавите (к чему бы это?) На берегу ждёт храм (храмы всегда ждут), но в Греции почти о любом месте можно так сказать – всюду развалины, просто они до сих пор не дождались своих археологов. Каменный пол, отлично сохранившаяся мозаика – радостные лица с большими удивлёнными глазами, место, должно быть, такое. Полуразрушенные колонны по периметру стоят и лежат, победители и побеждённые, в истории иначе не получается.

Гид просит внимания: «С тех исключительных времён» – следует долгая пауза. Таким образом выражается его и наша заслуженная признательность эпохе. Пока он в молчании демонстрировал свой античный профиль на фоне автобуса «Мерседес», турист, который всё спрашивал «когда же увидим Колизей?», нашёл занятие. Попытался, по нашей привычке, восстановить историческую справедливость, в данном случае – поставить длинный кусок колонны. Потёр ладони, присел, уцепился за её конец и закряхтел. Потуги завершились неприличным в обществе звуком. Такие попытки в итоге (в истории), этим и заканчиваются. Меньшая половина группы язвительно гоготнула (мужчин на экскурсиях всегда меньше), в истории наоборот – не смеются те, кто пытается трактовать её по-своему.

Иглесиас умиротворил всех голосом и прекрасной мелодией. Его готов поддержать ресторанчик, при всяком посещаемом месте они тут как тут. За ним кусты, оливковое дерево и опять сосны. В их хоровод зачем-то затесался деревянный столб с электрическими проводами. Одна сосна обняла его ветвями, поди из жалости. Несколько туристических автобусов стоят в сторонке.

Меню составляешь сам, показывая пальцем на шевелящиеся во льду рыбы и кальмары. Платишь, и через некоторое время садишься за накрытый стол для наслаждения трапезой и видом. Чехов, правда, подсказывал – нельзя наслаждаться пейзажем обожравшись. Спешим до еды: голубого цвета небо и море. Неподвижные белые чайки напоминают нам, северным людям, мелко раскрошённую льдину. У всех благодушное настроение, улыбаются, как на мозаике. Народ не знает, чем себя занять. К месту и к слову пришлась винная бочка. К сожалению, пустая, и на боку, я залезаю. Ира сгибает в круг оливковую ветвь, венок победителя надевает на голову, берёт длинную палку – копьё.

– Я – Александр Великий.

– А я – собака Диоген, кто бросит кусок – тому виляю, кто не бросит – облаиваю.

– Проси у меня чего хочешь.

– Отойди в сторону, ты загораживаешь мне солнце!

Смеются. Что Диоген может попросить? Ему хватает бочки. Что нужно Афинам – граждане разберутся сами. Разобрались – не зря до сих пор сюда ездят. Ира кладет палку, из венка делает плётку, у неё голос городничего из популярного фильма:

– Над кем смеётесь? Над собой смеётесь!

Купаемся, я по привычке отплыл подальше. Отсюда видно – на столбе один изолятор искрит. Вспыхивает ветка. За ней соседняя. Мчусь к берегу. Ира суёт шмотки – быстро надевай. Горит вся сосна, огонь по траве и кустам подбирается к ресторану, он наполовину из дерева. Паника, иностранцы бегут в автобусы, одежда в руках, кричат, ругаются, каждый на своём языке, но понятно, будто по-русски.

Один за другим автобусы уносятся. Служащие ресторана, но их мало, рубят оливковые ветви, пытаются сбить пламя – очень сухо. Дыма нет, гарь. Беру ветки, присоединяюсь к «пожарникам», огонь не подпускаем. Надолго ли? Прибегает Ира с веткой, единственная женщина, начинает хлопать по горящему кусту, гоню прочь: «Ветер, пламя пляшет, длинные волосы, – с ума сошла!» Наш водитель переставил автобус ближе к заливу, так безопаснее.

Загорелась ещё пара сосен. Выстрел из пистолета заставил меня вздрогнуть – небольшой куст сбоку вспыхнул весь сразу, будто огненный шар. Обожгло лицо, кажется, загорелись волосы – тру голову, – нет, это от сильного жара. Ругаюсь, что не надел кепку. Отходим цепью, точнее цепочкой, я с краю, остальные наши выглядывают из-за ресторана – не пора ли сматываться? Ира появляется с другой стороны в платке. Я к ней:

– Огонь – мужское дело, уходи.

– Не могу оставить тебя одного.

– Я не один.

– А для меня – один.

Рядом метрдотель, по-русски прилично изъясняется:

– Пусть остаётся. Я жене расскажу.

Соглашаться или нет?

– К кустам не подходи.

Другой грек о чём-то с ним переговорил. Спрашиваю: «Что он сказал?» – с надеждой, что Иру удастся выгнать. Метрдотель смеётся:

– Сказал, что обязательно жене расскажет.

Пухленький пожарник, с кухни, предлагает Ире надеть его рукавицы.

– «Эфхаристо». (В переводе – «спасибо».)

Загорается ещё несколько сосен, от очередного выстрела не вздрагиваю. Пламя близко от ресторана, вовсю колотим ветками. Огонь по траве пытается пролезть – получилось, загорается сзади нас. Отступаем. Мелкие частички раскалённой гари попадают на кожу, жутко жгут. Не успеваешь стряхнуть.

Метрдотель кричит:

– Пожарных давно вызвали, нужно дотерпеть.

Что их нет то? Через несколько минут, кто ж время засекал, слышим завывание – примчались две пожарные машины. Быстро раскатали шланги, видим, что у них большая практика. Потушили, перемонтировали провода, поругались (на кого?), выслушали общее «спасибо» и укатили.

Во рту сухо и горько. На душе весело. Умываемся, Иру хвалят на непривычном языке, а я не знаю – ругать или нет… за любовь. Тех, кто тушил, разместили за один стол, её посадили с торца: «Вы – Гефест, обуздали огонь». Она напоминает, что испытание огнём – древнее средство дознания истины – кто есть кто, мы выдержали. Метрдотель ставит узо: «За такое событие пьют крепкое, чтобы наше единение было ещё крепче». Когда я сказал, что жену зовут по-гречески Эйрена, за столом зашумели, он перевёл: «Завидуют – в твою жизнь вошла богиня».

– Можно поцеловать нашу и твою богиню в знак благодарности? Я богинь не целовал.

Пьём за победу, общую победу, как на войне, русские и греки. Православные.

Наши пытаются ехидничать:

– Иностранцы деньги-то за еду не успели забрать, сейчас, наверное, жалеют.

Ира поворачивается к ним:

– Не жалеют, а благодарят Бога.

– За что?

– В таких случаях говорят: «Спасибо, Господи, что взял деньгами».

Кто о чём, мы за своим столом – о дружбе, которая, если и может родиться внезапно, то только в таких вот обстоятельствах. Также внезапно греки поставили бокалы – к столу подошёл, скорее, подбежал, седоватый грек. «Хозяин, – пояснил метрдотель, – хочет выразить благодарность».

После долгого пожимания рук, особенно Ире, зазвучала музыка сиртаки. Фильм «Грек Зорба» смотрели все. Пожарников поставили по одной линии боком друг к другу, руки на плечах, Иру с краю, головы повернули в её сторону. Короткий инструктаж. Медленным темпом – шаг в сторону, приставляем ногу сзади и слегка приседаем, вышли на середину, «к огню». Всплеск музыки, как тогда пламя, и мы в быстром темпе, вскидывая и выпрямляя ноги, «топчем» его: влево – вправо, вперёд – назад. От дружных хлопков под каждый шаг, конечно, Ирин, потому что не у всех слаженно, а у неё красиво, в ушах звенит. Музыка меняет темп, мы, таким же манером, уходим к столу и возвращаемся обратно.

Второй выход выглядит отлично. Тот, который пытался поднять колонну, норовит присоединиться, встал, потёр ладони, но ему не дали: «Сядь, опять испортишь».

Хозяин вручил Ире коробку с бутылкой узо. Метрдотель вспомнил Некрасова: «От греческих мужчин русской женщине – которая „в горящую избу войдёт“».

Уезжаем, за рестораном чернеют обманутые столбом стволы сосен, обнимать стало нечем. В автобусе активный, где не нужно, турист на своём месте: «Ирина, где вы танцуете?» Мы, как всегда, держимся за руки – нас ничто не разлучит.

На следующий день новый гид, Надежда, из Воронежа: «Снаряд не может дважды попасть в одну воронку». (Возникла неприятная ассоциация – «бомбить Воронеж»). Приехала она сюда к подруге, ставшей уже местной, в гости. Визу просрочила, решилась остаться, – будь что будет. Ире интересно:

– Довольна?

– Да. Дома закончила художественное училище. Зимой заказы по рекламному оформлению, в сезон с вами.

– А родители?

– Наведались в гости. Считают, что я тут, как сыр в масле катаюсь. Мама всё оценивает критично, в том числе свою фигуру. Спрашиваю у неё: «Что дома?» – отвечает одесским анекдотом. – Софа, как дела? – Полная жопа – А что, кроме проблем с фигурой, ничего нового?

– Мама с юмором, в городе все такие? Поэтому и назвали воронежский сыр «Надеждой»?

– Им ничего другого не осталось.

Есть люди – люди мечты. Они достигают её своей жизнью, вызывая добрую зависть. Я не о Надежде – о Шлимане. Мы в Микенах, бронзовый век, второе тысячелетие до новой эры. На невысоком скалистом холме циклопические стены крепости, жилые помещения, усыпальницы, всё из камня. Гореть нечему. Строили «навсегда». Мы вспомнили, конечно, и другую «здешнюю» историю, самую древнюю историю о любви, рассказанную Гомером. Про небольшой мост из каменных глыб ещё того времени Ира добавила: «Это не куча камней, а арочная конструкция с распределённой нагрузкой на опоры; сейчас по сопромату изучают».

В гробнице Агамемнона наш турист рассуждает: «Людям проще было – не нужно обдумывать решения, их принимали боги. Нас учили другому, и я в Бога не верю».

Вместительный ресторан, без него никуда. Разноязычный галдёж. На его фоне не сразу уловил непривычное ощущение – слегка покачивает, а не с чего: вчерашний вечер, как у нас говорится, прошёл впустую. Большая люстра в центре тоже слегка покачивается, люстры по бокам, которые поменьше, – побойчей, в такт позвякивают подвесками. Под ногами начинает подрагивать пол. В зале лёгкая паника.

Немка отрывает от еды большого ребёнка и тащит на улицу, тот вопит, ну точно, сигнал трубы – отход! Туристы подчиняются, нестройными рядами, поглядывая на потолок и пригнувшись, покидают заведение. В дверях никто никого не пропускает. Метрдотель, при полном параде, встал в центр зала, голос не дрожит, в отличие от пола, пытается остановить: «Господа, не волнуйтесь, такое часто бывает, ничего страшного, сейчас закончится».

Люстры тем временем продолжают сильнее раскачиваться, пол трястись, бокалы звенеть, клиенты убегать. Мы, русские, сидим. Греки-официанты подтянулись к шефу. Переглядываются. Ждут. Ждём и мы… Что? Рухнет или нет? Убеждённость в статистику или надежда на «авось», вера у нас с ними одна. Кто-то из наших не надеется и выскакивает наружу. Атеист, который ни во что не верил, крестится. «Подожди, гром ещё не грянул», – напоминает ему пословицу Ира. А я смотрю по сторонам: бежать или можно куда спрятаться, если начнёт валиться? Сбоку широкая ниша в виде арки. Пересаживаю Иру на моё место – отсюда до неё ближе. Продолжаем сидеть. Может зря?

Тянутся долгие секунды. Какие они медленные, чёрт возьми, всегда торопились (действительно, чёрт к месту). Ира взглядом показывает на часы – проверяем теорию относительности. Хорошо, что бокалы пустые, а то бы упали. Попрыгали, попрыгали ещё, позвенели и успокоились, вместе с нами, оставшимися. Вышедшие и выскочившие, теперь наоборот – вначале выскочившие, с опаской вернулись, греки разошлись по рабочим местам. Мы первым делом разлили по стойким бокалам, подняли их, поднялись сами и выпили до дна. Доели и уехали раньше иностранцев. В автобусе радостное недовольство: «Говорили, что „дважды не бывает“». Ира выручает Надежду:

Вечерние новости по телевизору: в соседнем районе разрушения, обошлось без жертв. Некоторые дома пострадали, есть обвалившиеся. Метрдотель не ошибся, а ведь мог.

– Не напрасно ты пела Окуджаву.

– Повезло в главном.

26 Сентября. Мариинская больница.

Приёмный покой… какое безысходное название. Отдельное здание, Т-образный коридор, тусклый свет, вдоль стен стулья. Довольно много людей. Редко слышна речь. О чём здесь говорить? О непредсказуемости здоровья, которое желают при встрече: «Здравствуйте» – этим зачастую и ограничиваются. Выходит врач, называет нашу фамилию. Моё напряжение заставляет сразу встать. Он проверяет, что написано: пол женский – перепутал. Поднимается Ира.

– Сожалею, что не ошибся.

После быстрого осмотра ждём долго. Пробуем ходить – больше нервничаем, сели. Привозят носилки, на них мужчина. Приходит другой врач, санитары передают бумаги, что-то обсуждают и расходятся, каждый в свою сторону. Слышен стон. Ира сжимает пальцы. Я накрываю кулачки большой ладонью. Какие они холодные.

– У тебя имя – «мир» и «покой». Так и будет.

Народ в коридоре парами, есть по три человека. Привезённый один. Ухожу и возвращаюсь со смотревшим его врачом. Появляется второй, закатывают носилки в кабинет.

Получаем направление и уходим сами.

В лечебном корпусе, несмотря на позднее время, Протченков встречает сам, – похоже, дожидался, смотрит, что нам написали: «Не страшно, вылечим».

Семиместная палата, единственное свободное место. Нога болит, выдают глаза и сжатый рот. Кровать в углу. Тихонько разговариваем, точнее, пытаюсь я: успокаиваю, отвлекаю, – не помогает. Заходит дежурный врач, показывает на часы. Замолкаю. У Иры на глазах слёзы:

– Не оставляй меня. Пожалуйста… Не оставляй…

– Как ты такое можешь подумать? Я тебя никогда не оставлю.

С горечью осознаю, что у Иры близких уже нет. Только я… и я ухожу. Оставляю одну. Надеяться ей больше не на кого – никого нет… и не будет. И ничего не будет. Чтобы понять Ирочку, нужно войти в её ранимый внутренний мир, который сейчас рушится, весь. Юра рассказал, к сожалению, потом, что она, в детстве, лежала в больнице и с тех пор панически боится крови и врачей. Когда училась в институте, отец водил её на сдачу крови, держал за руку. А я? Я – последняя надежда… оставляю её.

– Мы всегда будем вместе. По-другому не может быть, ты для меня всё.

Наклоняюсь, прижимаю к себе. Дрожит, руки сжимают меня крепко-крепко. Губы холодные. Сколько проходит времени, не знаю. Её сердце стучит, моё тоже. Понемногу успокаивается. Я нет.

Заглядывает дежурный врач: «Собирайтесь, я же просил, давно пора». Двери в корпусе заперты. Пытаюсь договориться ночевать в коридоре – там больные на каталках, места нет. Просил разрешить посидеть – отругали: «Нам из-за вас в первый день попадёт, и так койку вам специально освободили».

Ире становится чуть легче, или она мне старается показать, не пойму.

– Иди… вызови такси.

– Метро до двенадцати, успею.

– Поезжай на такси.

В другое бы время улыбнулся: давно пора привыкнуть, – греческое имя, создаёт покой, – не для себя. Отворачивается к стене, глаза опять влажные. Наклоняюсь, целую.

– Хорошо, хорошо.

Поворачивается.

– Вызови сейчас.

– Машина будет через пять минут. Не успею отсюда выбраться, ещё не знаю, как. Не переживай за меня.

– Поздно уже. Иди.

Сижу. Сзади голос: «Вы ещё тут? Да что это такое». Извиняюсь: «Всё, всё, всё, убегаю». Встаю, отхожу.

Врача нет, я возвращаюсь. Опять дрожит, тщетно пытаюсь успокоить.

Рядом опять появляется раздражённое лицо, но молчит. Треплю Иру за ушко, грожу пальцем. «Так её, так её», – поддерживает врач. Общими усилиями вызываем подобие улыбки. Он кладёт руку мне на плечо. Поднимаюсь.

– Спокойной ночи. Сказал же Протченков, что нервничать даже повода нет. Рано утром приеду.

Целую. Губы стали теплее, но солёные.

– Не приезжай рано, выспись. Ты устал.

– Я устал? Тебе лечиться, тебе и высыпаться.

– Постараюсь.

В дверях оборачиваюсь, поднимаю руки, сжимаю ладони – мы вместе. Вижу шепчет: «Такси» – киваю. Врач доводит до служебного лифта, стоит, пока не закроются двери. Понимает, что я вернусь.

В ушах набат: «Не оставляй меня…» Разве можно уходить, если любишь? Любовь, прежде всего, – ответственность.

Хитрый служебный лифт, снизу без ответа не вызвать. Из машины – смс Ирине: «Еду». Минут через десять ещё одну, чтобы напрасно не волновалась: «Дома. Спокойной ночи. Привет от Бэтси». Киношное «наши люди в булочную на такси не ездят» – справедливо. На вокзал, в аэропорт, в крайнем случае из гостей, когда трудно бывает ногами дойти. Не мог раньше представить, что с этого времени непривычное словосочетание войдёт в мою, конечно же, нашу, жизнь: дом, такси, больница. Такой неравномерный маятник между домом и больницей, с сильным притяжением в одну сторону, притяжением любви. Автоматически отпала толкотня в транспорте и потеря времени, не один час в день. Осталась единственная забота: здоровье Ирины, всё остальное исчезло.

Ехали как-то на такси домой – успеть до разведения мостов. Хапуга, торговались о цене. Ира подсказывает дорогу. Водитель – абхазец, родом из Зугдиди, говорит, что вы вот большой Питер знаете, а я свою родину до мелочей изучил. Приезжайте, покажу. Ира спрашивает:

– Как ваш музей?

– Музей и музей, ничего особенного.

Ира не выдерживает:

– Во-первых, там археологические древности, во-вторых – есть три посмертные маски Наполеона. Одна в Париже, вторая в Лондоне, третья в Зугдиди.

– Не может быть.

– Ещё его личная шпага, вещи, мебель.

– Откуда?

– Грузинская княжна, красавица, вышла во Франции замуж за внука маршала Мюрата. Оттуда они и привезли семейные реликвии. Кстати, её мать из рода Чавчавадзе, была сестрой жены Грибоедова.

– Который «Горе от ума»?

– Обычно наоборот.

Таксист замолчал. Доехали, до копейки дал сдачу. Где прочитала?

Дома лежу с открытыми глазами, тревожно до ужаса. Как Ира? На её половине кровати Бэтси, полное имя Бригитта, британская короткошёрстная, благородных кровей. Кошки – не люди, чувствуют, кто им ближе по духу. Не спит, не мурлычет – ждёт хозяйку. В голове одно: «Не оставляй меня». Ничего не могу с собой поделать: «Не оставляй меня». Не пытаюсь избавиться от слёз – так её жалко.

Прошло меньше пяти лет после похорон Ириной мамы, онкология. Перед этим была операция, сказали, что всё нормально, не беспокойтесь. Четыре года так и было, об операции забыли. Всё лето она на даче, а потом резкое, неожиданное для всех, обострение. Лекарства. Сказали, что сделать ничего нельзя. Была дома. Спокойная, сама себя обслуживала, даже нам помогала, только иногда делали уколы. Со временем чаще и чаще. Никаких вздохов. Образец мужества. Ира сразу осунулась, глаза потухли. Врачи нас уговорили, а мама сама давно требовала отвезти её в хоспис. Там постоянное наблюдение, капельницы, уколы, когда сильно болит. Дома это затруднительно и, главное, не всегда сделают вовремя. Мы с Ирой не соглашались. Я поехал, посмотрел. Чистота, цветы, даже удивился, как хорошо устроено. Места много, палата просторная, на троих. Отвезли.

Каждый день ездили вечером туда, от нас минут двадцать на машине. Я приезжал и днём – работа позволяла. Захожу, улыбается, но не так, как раньше, – широко и радостно. От новой улыбки щемит сердце. И взгляд, словно бы оттуда, на меня, который зачем-то пришёл сюда – её здесь нет. Но, вроде ничего, нормализовалось. «Можно ли забрать домой?» – «Подождите».

Сообщили в Израиль её сестре Нине. Когда та бывала на даче в Эстонии, ездили в Пюхтицкий женский монастырь. Столько цветов можно увидеть разве что в ботаническом саду, поражают поленницы дров в форме цилиндрических башен высотой с двухэтажный дом. В соборе действительно ощущаешь, будто на тебя нисходит благодать. Две сестры стоят рядом, они вообще-то верующие, грустно смотрят на икону. О чём думают? О здоровье, которого не хватает. Можно ли ещё о чём мечтать? Ира оставляет меня, берёт их под руки и бережно выводит – мы с вами, мы вас любим, всё будет хорошо. Дома, за столом, у сестёр живые лица. Неизбежная грусть осталась в соборе. Намечаются планы, новые встречи.

Она прилетела сразу же. Днём сёстры обнялись. Потом – процедуры, мы уехали. Вечером все в хосписе. Изменений не видно, только голос у мамы стал далёкий. Врачи ничего не говорят. Уехали. Не рассвело – звонок, я вздрогнул – ночью звонить некому. Всё. Значит мама очень ждала, тем и держалась – дождалась. Простилась. Сестра прилетела проведать, получилось по-христиански – проводить… Иру не утешить. Напоминаю, что мама с нами была счастлива. И мы были счастливы. Двадцать лет. Они закончились. Судьба. Тебе не в чём себя упрекнуть – не то что винить. Когда ей делали операцию, ты брала отпуск, ночевала в клинике. Выписали, сказали, что всё хорошо, наблюдайтесь. Так и делали – регулярно возили к врачу… Разве могут помочь слова?

Красненькое кладбище, тётя Нина, для нашей маленькой семьи она теперь не обычная тётя, а самый близкий человек, друзья, сотрудники с маминой работы. Вечером дома. Вазы с двумя хризантемами. Кто был с нами, ушли в гостиную, мы с Ирой остались вдвоём, в маминой комнате… и в жизни. Прижимаю к себе: «Мы с мамой были вместе, мы её не оставили» – вместо моих неоконченных слов закапали Ирины слёзы.

Неужели она имела в виду именно это – не оставляй меня. Сна нет, впрочем, всё равно пора вставать.

Первое утро в Мариинской. Вид у Ирины ужасный – у меня сердце чуть не выпрыгнуло. Опускаюсь на колени, беру за руки, целую заплаканные глаза. Что случилось? Со слезами рассказывает: ночью стоны, крики, бабушка на соседней кровати. Врачи, санитары, процедуры, беготня. Не спасли. Для человека, впервые попавшего в больницу, впервые видящего смерть своими глазами – шок. Пытаюсь успокоить. Бесполезно.

Приходит Протченков, молодой, энергичный. Он у себя дома, садится на стул. Каким-то чудом раздаёт свою уверенность. Тон разговоров понижается. Проверяет пульс: «Валокордина достаточно». Деловито рассказывает, что будут делать и для чего. Да, тромбоз, но не сильный. Ничего страшного. Операция не нужна. Не переживайте, всё будет нормально – уколы, капельницы, лекарства. Через неделю выпишем, не вы первая.

Появляется ощущение, что врач хороший. Ире становится немного лучше, наверное, убедила его уверенность. Или она опять для меня старается, чтобы не переживал. Выхожу с ним, упрашиваю перевести в платную палату – нету, освободится завтра.

Возвращаюсь – сегодня тут последний день, дают новое место, можно будет начинать ходить. Строим планы, вернее, я строю, Ира иногда пытается соглашаться. Кормлю захваченным из дома, сам не ел, аппетита нет.

В палате не протолкнуться, ко всем приходят, сесть не на что. Между своими операциями нашёл время Ромэн: «Что у вас?»

– «Сказали, что резать не будут». Уже хорошо, можно было не торопиться. Для срочных операций у хирургов оториноларингологов (даже не выговорить) есть шутливый термин – «половая» трахеостомия. Неоднозначность названия обманывает, оно дано в прямом смысле, по месту проведения операции. Когда с опухолью гортани больной начинает задыхаться – нет лишней секунды, чтобы успеть помочь. Его сразу же кладут на пол: в клинике, в машине скорой помощи – в общем, там, где и был. И спасают жизнь. У медиков есть место для шутки, а если повезёт, то и время.

День съёжился между уколами, капельницами и убеждениями, что ничего страшного. Ночевать в коридоре опять не разрешили. Вечером несколько раз приходит врач, не ругается, а просит. Ухожу не с таким сердцем, какое было утром. Провожает до лифта, не верит (правильно делает), что уйду.

Утром, после завтрака с принесёнными из магазина вкусными мелочами в дополнение, нас переводят в двухместную палату, она пустая. Вздохнули с облегчением. Процедуры помогают. Накануне заказал в аптеке компрессионный трикотаж. Упросил побыстрее, оттуда сразу же пришла девушка, сняла мерку и через час принесла специальные чулки. Продавцы их надевают с помощью хитрого приспособления. Нам дают специальные шершавые перчатки, иначе чулки не натянуть, да и то нужны практика и сила. Она есть.

Сидим в коридоре, в палате проветривание. Появляются полицейские: двое понурых, третий – бравый. Все без бахил. Прикатили каталку с человеком. В таком состоянии мы людей не видели, разве что в кино. Торчат кости, синюшная кожа, местами жёлтая. Не шевелится, не то, чтобы встать. Одет, похоже, с помойки. Зачем их трое? Вызванный врач замирает, реакция такая же. Увозят. Мы уходим к себе (о чём я, о палате?) обалдевшие.

Маленькие радости – никого не подселили. Часто заходит лечащий врач, проверяет состояние, одобряет. Остаюсь ночевать, благо отделение смешанное. Ночью тихо и спокойно. Можно подойти, взять за руку и сидеть рядом, ждать, пока не задремлет, отходя, осторожно поцеловать. Как мало нужно на самом деле человеку, чтобы почувствовать себя счастливым. Мы вместе, и этого оказалось достаточно. Ирино настроение немного поднялось.

Дверь, словно живая, понимает, что недостаточно, и впускает Ромэна:

– Во-первых, отлично выглядишь, во-вторых, врач хороший, ещё Боткин говорил: «Если от врача больной выходит неубеждённый, то это не врач». В-третьих, как относиться к болезни? Мой коллега, Ральф Райкин, тоже Исакович, кстати, родственник того Аркадия, считает, что с юмором. Его профессия без этого не обходится. Он специализируется на лечении голосового аппарата. Народному артисту СССР Михаилу Водяному требовалось удаление миндалин: «Не станет ли голос хуже после операции?» Ральф успокоил: «Миша, не переживай, он у тебя такой, что хуже не может быть». У Михаила Боярского что-то случилось с горлом, испугался: «Ральф, у меня пропал голос… – Миша, а он у тебя был?»

Следом появляются цветы, коллеги с работы переполнены новостями.

– Твоего зама подменили. Приходит вчера после оперативки, сам бледный и нам – ледяной душ.

– Ты приходила, всегда был тёплый.

– Сколько ты с нами лет? Пытались вспомнить хоть что-нибудь неприятное и не смогли – не было!

– Девочки, начальству нужно уметь грамотно разложить всё по полочкам.

Почти нормальный рабочий день, только лёжа. Телефон не умолкает. Пытаюсь шутить:

– Опровергаешь поговорку «баба с возу – кобыле легче», сошла и – не утащат.

Хороший совет повторил забежавший после операций Ромэн – уметь посмеяться над собственными неприятностями.

Ира начальник управления информационных технологий в Пенсионном фонде в Питере. В подчинении несколько отделов, в центральном отделении больше пятисот компьютеров. Меняются задачи, программное обеспечение требует развития. Есть подразделения в каждом районе города и области. Всё должно работать, как часы.

Театр, захватывающий спектакль, у неё меняется выражение лица – телефон завибрировал. В антракте разбирается, кого-то отправляет «ремонтировать эти самые часы», дома отслеживает. Приходилось успокаивать: технику не успевают менять, специалистов не хватает (и зарплаты), всё возможное ты делаешь, твои люди не виноваты, тем более – ты. Уговаривал выйти на пенсию, но её просят поработать. Да и сама возражала: «Жалко, насядут на моих».

К нам вернулось спокойствие, делаем вместе упражнения для рук. Вверх – вниз, разводим в стороны – сводим, я создаю сопротивление. Для мышц шеи – сама. Заглядывает Протченков: «Дайте попробую». Оценивает силы, одобряет: «Молодец, так держать». Первый раз у неё улыбка, и мне полегчало. Гимнастика несколько раз в день, по расписанию. С каждым днём дольше и дольше. Если я куда-нибудь отойду, звонит – пора заниматься.

Здесь у всех одна забота – здоровье. Одни лечат, другие болеют. Одни ходят быстро, точнее – бегают, другие ходят медленно, но старательно. Мы – другие. Сегодня у нас пусть и маленькая, но победа – мы пошли. Нам есть чем гордиться, можно начинать говорить «спасибо». С каждым днём активнее ходим. Активнее, это значит – чаще выходим из палаты.

Стоим у окна, двор засажен деревьями, украшенными осенью, к подъезду подкатывает скорая. Быстрый взгляд друг на друга. Ира берёт меня под руку, кладёт голову на плечо, повинную голову. Успокаивающе её глажу.

С помощью опять же Протченкова договариваемся, чтобы искали причину тромбоза.

Консультируемся в соседнем отделении: «Закончите лечение и к нам, разберёмся». Усиленно занимаемся. Через неделю считаем количество пройдено коридоров. Скоро сбиваемся со счёта. Первый раз выходим на улицу – холодно, кажется, мы такие одни, но нам нужно. Доходим до главного здания с колоннами – то, что оставил Кваренги на память об Элладе. Поднимаемся, с усилием, конечно, по ступеням. «Зачем? – спрашиваю. – Передадим привет от их родоначальников». Гладит колонну: «Поедем в Грецию сказать „спасибо“ от вас».

8 октября.

Выписывают. Над неделей, проведённой в больнице, сотрудники потом смеялись – приходили сюда, как на работу. Последний «рабочий» день, сидим в палате, благодарим Протченкова, теперь он просто – Михаил, рассказываем про дачу, приглашаем. Договорились, что обязательно приедет, мы рады.

Счастье – это состояние души, когда любишь, есть тот, кто тебя любит и вы вместе. Тогда вы создаёте видимые не только вам уголки счастья.

Кто живёт в городе, мечтает о даче. В окрестностях Питера предлагают домики, больше похожие на сараи (по нашим финансовым возможностям), на шести сотках голой земли с островками сорняков. Между ними растёт что-то полезное. Предупреждают: ничего не оставляйте. Приятели в перестройку позаботились, купили себе в Эстонии, вблизи Усть-Нарвы. Городок на Финском заливе с санаториями и пляжем, длинным – конца не видно. От Питера часа два. Подобрали и нам, уговорили посмотреть. Согласились, оформили визы.

Симпатичные дома делят участок с высокими берёзами, асфальтированные дорожки. «Наш» – двухэтажный, каменный, на двенадцати ухоженных сотках. Напротив, на дереве без верхушки, – гнездо аистов. Поразила цена – дешевле, чем сараи, которые мы смотрели. Заборов нет, соседи дома не запирают.

Дача, обычно, – что? Сад, огород: посадил – съел, оставшееся заготовил, чтобы потом съесть. Это – подсобное хозяйство. Можно ничего не делать: лежать в шезлонге или кверху пузом на пляже, пытаясь получить южный загар; в нашей, холодной воде, не набулькаешься.

Наша дача появилась случайно, но уголок счастья не может возникнуть сам по себе. Кто-то берётся его сделать, вернее – делать, это – процесс. Если остановишься – всё развалится. У нас – Ирина, она – мой цветок. За ним ухаживает моя любовь. За настоящими цветами ухаживает она и посвятила, именно посвятила, им столько времени, что, кажется на всё остальное ничего не остаётся. О всяком посаженном растении забота: она в ответе, что с ними будет. Это уже не что-то абстрактное, а конкретное живое создание. С каждым свой разговор, к каждому свой подход, их особая жизнь, жизнь вместе. Рассматривает, радуется, глаза сияют, негромко напевает. Подхожу, обнимаю, радуемся вместе – я за неё.

Неожиданно для самой обнаружилось, что Ира неравнодушна к земле. Она пахнет. Весной ещё сырая, запах ненасыщенный, приятный, обещающий долгожданную встречу. Земля, как и люди ждёт тепла, пусть не скорого, но обязательного, её ожидание не томительное. Осенью падающие листья собираются в маленькие нарядные сугробики. Лежалые начинают преть. Лёгкая горечь, горечь прощания с уходящим летом. С тем, что было хорошим, всегда так расстаёшься.

Перед домом короткий плетень с глиняными горшками, разрисованными Ирой, не пускает на дорогу шиповник. Берёзы делятся с ним солнцем. Посаженная нами ель вытянулась выше крыши. Шары бульденежа не дают заглянуть в окна первого этажа. Говорят, правда, что взгляд и так не поднимается от цветов. Ландыши пришли из леса сами и остались. Первые расцветают, естественно, нарциссы: напрасно считают, что они любят только себя.

Со стороны сада дом обвит хмелем, диким виноградом. Идешь по дорожке, словно плывешь по морю, цветочные волны разной высоты поднимаются и опускаются. Они журчат кузнечиками, гудят шмелями и пчёлами. Не успеваешь сделать глубокий вдох – над головой девятый вал – золотые шары с ярко-жёлтой «пеной».

Ирины любимые – гиацинты, её день рождения 29 февраля, зимой других цветов с сильным и нежным запахом не найдёшь. Гиацинт в Греции считается выражением любви, верности и счастья. Они мне раньше просто нравились, теперь полюбил. Потому что она их любит.

В жизни так и бывает: своё счастье сразу не разглядишь. Но проходит время, и ты осознаёшь, что без него жить не можешь, а создать его можно только самим. Ира знает, как. И про цветы знает. Когда отцветут, заворачивает, хранит. Весной высаживает – получился уголок любви. С каждым годом он расширяется. У неё получается беречь не только цветы, но и наше счастье, оно с каждым годом тоже расцветает.

Приезжаем, первым делом бежит в сад, поэтому всё и растёт, хотя ни картошки, ни помидоров нет, есть зелень и клубника – торжество вкуса и запаха. Такого сильного, что притягивает соседей, когда нас нет, они её собирают и хранят. Наверное, от зависти, советуют:

– Проредите яблони, ветки мешают друг другу.

– Весной на них опускаются белые облака завораживать нас запахом, а яблок много, большие и сладкие, – не соглашается Ира.

– А вдруг мешают? – спрашивает она уже у меня.

Купил электропилу. Отпилил одну ветку – спохватилась: «Они ведь живые и не виноваты, что так вышло». Смеюсь: «Напрасная пила». Хорошо, когда жизнь не вынуждает отказываться от прекрасного, тем более таким варварским способом. Тяжело человеку с обострённым чувством сострадания, с ощущением собственной вины за всё случившееся рядом с тобой. Ты же отвечаешь… перед собой, а это самое главное. И самое трудное.

Земля отнимает сегодняшний день. Когда возникает желание окунуться в другое время, в иную жизнь, что бывает часто, мы открываем двери средневекового монастыря святой Бригитты в Таллине. В монастыре крыши нет, древние стены. Опера, звёзды с мировыми именами. Что такое музыка? Волшебный мир. Мы в него входим, веселимся или страдаем. Затихла музыка – спектакль окончен. Остановили чужую, далёкую, но вместе с нами прошедшую жизнь, с которой успели сродниться. Продолжаем её на уютных улочках, они очаровывают стариной, мерцание витрин добавляет сказочности. Сейчас из-за угла выйдут Гретель и Гензель, встретят их весёлой мелодией бременские музыканты. Зайдём в ночной ресторан, подождём братьев Гримм. Они нас сразу узнают и раскланяются, потому что мы тоже из сказки. Самой лучшей сказки, сказки про любовь, её пишут двое, для себя. Остроконечный шпиль собора подпирает улыбающуюся Луну, мне вдвойне приятно, со мной ещё Ирина улыбка. Если улыбаешься по-доброму, то в ответ тебе улыбаются все. Приглядитесь внимательнее, хотя бы к Луне, и потом, мы же в сказке. В её волшебном мире мы вместе, это мир вокруг, но, главное – он внутри нас.

Как выглядит один день этого мира? Со стороны – неприметно, можно не обратить на него внимания, а можно: из каждой мелочи сделать праздник, праздник для двоих, это получается само собой, когда любишь. Таких мелочей за день – не сосчитать. О любой хотелось бы рассказать, но тогда выйдет повесть «Один день…». Она была написана и считается, что повлияла на ход развития страны. Наши мелочи, на первый взгляд, влияют только на нас. На самом деле, их примеряют на себя и другие.

Обычное утро. Обычность его в том, что независимо ни от чего, в том числе от погоды, внутри – светло, любимая рядом. Я встаю на цыпочки, вытягиваюсь: «Слово „Утро“ должно быть с большой буквы. Всегда». Сегодня голубое небо. Ира чем-то занималась в саду, кликнула меня, показывает светло-коричневую щепку (поднять – не поднять, не для этого же позвала): «Не подходи, потревожишь». Замечаю на щепке такого же цвета сложенные крылья бабочки. Ира называет, но разве запомнишь заковыристое латинское слово? Что-то ждём… крылышки приоткрываются – какие они большие, но на щепке всё равно почти незаметно. И вот раскрылись: не крылышки, а уже – крылья, вдруг засветились ярко-голубым сиянием с отливами красного. Они колышутся вверх-вниз и цвета меняются. Небо от зависти занавешивается облаком.

– Вот это да! Первый раз вижу.

– Чтобы увидеть – нужно уметь ждать.

– Я и ждал… – пятьдесят лет.

Любуемся. Красотой можно наслаждаться бесконечно …когда вдвоём, с любимым.

Обед, Ира готовит. Меня не подпускает. Сажусь на велосипед, привожу лукошко земляники (с рынка, конечно) и букет душистого иван-чая для заварки: «Тебе от лета вкус и запах, от меня – теплоту». Ответ не задерживается:

До залива на машине пять минут. Когда объявлялся (Ирой) свободный день, мы там. Летом – купанье, весной и осенью – гулянье. Между небольшими дюнами тропа здоровья из аккуратных досочек в окружении деревьев, даже сильный ветер не задувает.

Рядом – небольшой, по-домашнему устроенный, музей с дорогими именами русской культуры и милыми вещами того времени. На перекрёстке, не на самом, а как и положено культуре, – сбоку, стоит скромный гранитный валун, с надписью, напоминающей о любившем бывать здесь короле поэтов, Северянине. Вспоминаем со смотрительницей, оживившейся при нашем приходе, его хождение в Пюхтицкий монастырь. Она рассуждает, без оценки разумеется, о другом хождении – представительниц прекрасного пола к нему домой, в Таллине. Когда ревнивый муж ломится в парадную дверь, и он успевает выпускать свою забаву через чёрный ход. Сочетание высокой поэзии о любви и… прозы – простого удовольствия жизни. Может быть, в этом тоже есть поэзия? Небольшая экспозиция музея заставляет смотрительницу вернуться к грустному:

– Разъехались, кто куда, выцветшие фотографии… всё, что осталось.

– Может показаться странным, – говорит Ирина, – но уже не так важно, где они жили потом. Другой перекрёсток разделил серебряный век и тех, на ком этот век держался. Одних изгнали, другие бежали сами. Бунин и Набоков, Рахманинов и Стравинский… так сложилось. На самом деле, у многих – не сложилось. Кто вернулся домой удачно, как Алексей Толстой, кто на трагическую гибель, как Цветаева. Попрыгали они по странам и континентам. Толстой рассказывал: «Пароход из Севастополя. Всё забито людьми, тюками ненужных вещей и измученными нервами. Единственное свободное место – под трапом. Снуют вверх и вниз издёрганные люди. Он сидит и… пишет». Это не удовольствие – потребность. Для себя и для нас.

На дорожке перед музеем два школьника крутят верёвку, девчонки по очереди скачут. Пытаюсь вывести Иру из грустных размышлений: «Давай… „попрыгаем“». Нам уступают очередь. Повернулись лицами друг к другу, держу её за талию. При каждом прыжке она разводит руки до плеч, я поочерёдно успеваю вскидывать ноги, то левую, то правую. Родители в такт хлопают.

После нас другая пара пытается повторить:

– Почему у нас не получается?

– Потому что вы вдвоём, но не вместе, – замечает вышедшая с нами смотрительница.

Кафе. У самой воды между сосен четыре столика. Мы одни. Закат, оранжевый шар притянут водой. Волны нет, у берега точной кистью художника расставлены чайки. Красивым становится всё, на что смотришь с любовью. Принесли крепкий кофе – приятно. Стало прохладно, выдали пледы – уютно.

– Что за счастье – быть вечно вдвоём! – соглашается Ира с Северяниным, – чем ближе шар к горизонту, тем становится больше и опускается быстрее. Оптический эффект, но Солнце этим подчёркивает, что торопится уйти и оставить нас вдвоём.

Посылает ему воздушный поцелуй, меня легонько гладит по затылку:

Прижимаю её крепко-крепко, я, «верный вечер», молчу, всё сказано. Чуть-чуть грустно, вечер уходит, не я – время. Замирает сердце не от его быстротечности, мы её не замечаем – от нашей близости. Прав Экзюпери: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь». Самое главное – вот оно, рядом.

Солнце уже почти там, где мы его не увидим, чайки решили взлететь, замахали крыльями, и я по привычке, стаж у неё с шестнадцати лет, смотрю на часы. Зачем? «Вечер» извиняется. Ира улыбается – слишком частый глагол? Похоже на забор. Не потому, конечно, что следую классике, известной со школы: «Глаголом жги сердца людей». Улыбка сидит внутри, и ей всегда хочется выйти. Отгородить любовь от всего лишнего. И, главное, улыбка любимой – это ощущение счастья.

Традиционная вечерняя процедура на даче – поклон лаванде, тонкий запах тянет дотронуться носом, на одной клумбе удаётся беречь её уголок (беречь – точное слово).

– Лаванда здесь, потому что ты одна такая (не слышали, чтобы у кого-то в округе была ещё).

Соседи, которые, проходя по улице всегда препираются, забегали днём и позавидовали: «Нам этого не хватает». На моё уточнение «чего?» муж в недоумении показал взглядом на цветы. Жена взяла его за руку: «А ты подумай!» Он выпятил челюсть, будто беспокоит зуб: «Есть о чём» – и уставился на жену. Её не затруднило достать из сумочки зеркало: «Сюда лучше посмотри». Рассчитывают, что их рассудят. Подошла Ира: «В личных отношениях поможет не третейский судья, а собственное сердце».

Ночь, допустимое и приятное отличие от города – мало огней. Взамен яркие звёзды, их много-много. Луна полная, руками не обхватить. Ира показывает своё созвездие – возражаю:

– Бывшее.

– Почему?

– Потому что ты здесь. И мне светло.

На мгновения небо прочерчивается лучом падающей звезды (метеорит разумеется) и быстро гаснет, желание загадать не успеваем. Смеюсь:

– Мне нечего загадывать, у меня всё исполнилось.

Обнимаю своё желание, встаю на колени, вручаю букет цветов. Наших цветов. За её головой Луна образует светящийся нимб – икона.

– Ирочка, ты дар неба, моя святая.

Соглашается:

Хор соловьёв приветствует «явление», кузнечики не отстают. Выделяется соловей рядом с домом, заслушаешься.

– Не улетел бы.

– Я с ним утром договорился.

Закончился день, обычный день. Из таких, неприметных со стороны, дней и состоит жизнь. Их можно не заметить, пропустить. Как и саму жизнь. А можно – нужно – сберечь взгляд и улыбку любимой, сохранить день в памяти, наполнить его звучанием. Тогда из них, как из музыкальных нот, составится симфония жизни. Зазвучит своя ода «К радости». Не обязательно быть Бетховеном. Важно, чтобы самим нравилось, лучше, конечно, когда восхищает. Композитор у нас прекрасный – Ирочка. Следуем совету Визбора: «Наполним музыкой сердца». Мы и наполняем. Начинаю опасаться – не расплескать бы.

Ещё мы слушаем дождь. Почему говорят шум дождя? Шум – это, если звук мешает и раздражает. Дождь, наоборот, – успокаивает. Листья шепчут каплям слова благодарности. Так их спешит выговорить влюблённый. Мы выходим на крыльцо и слушаем чужое признание. Наши объятия – тоже слова, слова благодарности. Благодарности нашей близости.

Невозможно привыкнуть, даже если заранее готов, что окончится то, что тебя радовало. Ветра нет и тепла нет. Пришла осень. В вечернем солнце падающие листья кажутся особенно яркими и тревожат сильнее. Невольно пытаешься проследить движение каждого – торопливый полёт, бесшумный полёт времени. Бренность бытия. Ира вздыхает: «Когда что-то уходит, время чувствуешь особенно остро, внутри щемит. Грустно от неизбежности.

В комнате камин, прелесть живого огня. Смотреть можно долго и спокойно, мысли не бегают. Бегают язычки пламени, светят и греют по-разному, как дни нашей жизни. Слабеет огонь, только самим можно позаботиться – подбросить поленьев, и сумрачные дни станут светлее. Потрескивают дрова, мурлычет кошка, негромкий Адамо со своей печалью… ласкающее вкус вино. Сидим обнявшись, в глазах, словно в камине, вспыхивают искры, напеваем мелодию любви. Счастье может быть бесконечным. Рядом с нами довольные лица – Лена с Юрой.

Юра соглашается: «Хочется позавидовать и остаться в уголке счастья». Я открываю «секрет»: «Чужим, ты знаешь, можно согреться, как теплом от камина. И увезти зависть, хорошо, что добрую. Своё счастье нужно сначала увидеть, – обнимаю Иринку, – остальное можно сотворить. Учти, именно – сотворить, своими руками, у нас, конечно…» Она перебивает:

– Мы всё делаем вместе. Борис меня приукрашивает.

– А что ещё должен любящий муж?

Утром Юра развернул большой лист с маленьким текстом: «Оставляю вам своё ощущение».

«Как далеко – мы не узнаем» – Ирины слова, и, к сожалению, нет – к счастью, это – верно. Тогда, в разговоре, я не сумел удачно сформулировать, почему мир таким кажется, – раем его делает Ирочка.

Если бы у меня спросили про чудеса, я назвал бы любовь. Разве это не чудо, когда достаточно одного: есть любимая, и я знаю, что она счастлива. Почему-то свыше решили доверить её любовь именно мне – вот что такое счастье. Ира говорит поэтичнее: «Наша жизнь – танец верных лебедей на крыльях нежности своей». Время само, на самом деле с её подсказки, наполнило танец театрами и музеями, городами и странами, но главное, – любовью.

C другими чудесами, чудесами света, знакомились в плановом порядке. Иногда его нарушали юбилеем друзья в какой-нибудь стране. Нарушало возникшее желание съездить к Гауди в Барселону, к Штраусу в Вену, либо на «праздник, который всегда с тобой» в Париж с Хемингуэем или с кем-нибудь ещё из замечательных друзей, её друзей, а сколько их – не сосчитать. У них есть неоценимое преимущество – они всегда рядом. Они из её мира, теперь нашего, мира литературы, музыки, живописи.

Бывает так, что чем меньше город, тем больше праздников. Чему можно радоваться, если нет больших театров, музеев? Развлечениям, которые сами и придумывают. Нарве повезло, есть чем гордиться на самом деле. Ежегодно реконструируется баталия – битва со шведами. Участники из Москвы, Новгорода, Питера, местные. Вошли мы в ворота крепости и оторопели – навстречу блестят пуговицами военные из XVIII века, за ними женщины. Расширяющиеся книзу платьях с оборками подчёркивают стройность фигур. Чистенькие дети одеты по тогдашней моде. Люди живут в двух веках. – Какой вам интереснее? – Не знаем. – А заботы с костюмами, поездки? – Это удовольствие.

Русское построение на ратушной площади. Амуниция по всей форме. Шеренги солдат. Команды: кругом, налево. Один повернулся в другую сторону. Подскакивает офицер, хватает за кичку, размахивает шпагой: «Запорю, болван». Одобрительные возгласы из толпы XXI века.

Во дворе крепости сотни зрителей. Противники рядами выстраиваются насупротив. Пушки заряжены, ружья наизготовку, командиры на конях. Стены сжали тишину, время на сковородке – когда?! Взмах шпаги: «Огонь!» – залп из пушек, потом из ружей, гром закладывает уши. Пламя, дым, в носу ест от пороха. Грохот барабанов. Пронзительный зов трубы. Солдаты выпрямляются во весь рост и – вперёд. Их ничто не остановит, только смерть. Ура-а-а! Оглушительное и раскатистое. Штыковая атака. Тот, которого хотели запороть, – впереди.

Зрители кричат ещё громче. Победа не может ждать.

Ликование дружно переходит за накрытые столы многочисленных кафе. Довольны и русские, и шведы. Дети в неописуемом восторге. Мы тоже. Сидим вместе с настоящими шведами из Мальмё.

– Как вам сражение?

– Сказать по-вашему – «здорово». Мы двести лет не видели войну. Сейчас не важно кто победил.

– Победила дружба, история всегда так заканчивается. Обидно, что для понимания этого кладутся миллионы. Из космоса видно – Земля маленькая, делить нечего.

– Будем надеяться.

За что и выпили.

В окрестностях Усть-Нарвы археологические раскопки. Здесь 4800 лет назад жили люди. Каждому месту своя мерка. В Израиле тысячелетия «измеряются» метрами, тут – сантиметрами, аккуратная обработка огородика в лесочке. Поехали, попросились «помочь». Покопались, покопались, ничего не нашли. «А что вы хотели? – удивились финские археологи. – Найти мамонта?»

Времени отчаянно не хватает, сегодня ждёт Рига. Ещё темно, в машине Ира с закрытыми глазами. Смотрю на неё и не выдерживаю, останавливаюсь, легонько касаюсь губами ушка, оно ближе. Дрогнули ресницы, её рука на моей щеке.

Вечер, концерт в Домском соборе. Акустика не вызывает ничего, кроме зависти. Орган, мужской хор и меццо-сопрано… Музыка – неотделимая часть собора, собор – путь к Богу и к музыке. Бах за органом, музыка льётся с неба. Время остановилось, души взлетели. Громом аплодисментов их не вернуть.

Набережная Даугавы, в спокойной воде не качаются силуэты зданий, не моргают огни старого города, над ними застыли звёзды, там наши души, они вместе. Тишина и покой. Тёплые руки у меня на плечах. Улыбка не Моны Лизы, нет в ней никакой загадки, в ней – любовь.

В небе появились разноцветные огоньки, самолёт подмигивает и к кому-то торопится. Пожелали им удачи, помахали вслед: «Нам спешить некуда – счастье с нами».

Ночь, обратная дорога, машин нет, кажется, Ирочка задремала, улыбка уйти не может – она мне. Мотор не слышно. Пробегают мимо городки, лесочки, поля. Удивительное блаженство – любимая рядом. Проснётся, поцелует, можно будет… помолчать. Когда любишь, слова не нужны. Уснуть не боюсь, сколько бы ни прошло времени, – я пою. Песня внутри, мелодия наша, нашей любви. Ехать нам долго, и песня не оборвётся, пока дорога не окончится. Дорога длинная. Мы сами её выбрали. У неё простое название – жизнь.

Нас выписали, на самом деле формально: из одного отделения перевели в другое, разбираться из-за чего тромбоз. Мы собрали сумку и спустились на этаж ниже. Опять повезло с врачом – Лазырина, не сглазить бы. Нашли двухместную палату, временно свободная, ночую там. Палата платная, Ира спрашивает: «Почём, интересно?» Отвечаю: «Дешевле, чем в гостинице, да ещё кормят …». Успел язык прикусить, ведь конец-то фразы «но и не помрёшь». Думать нужно, что говорю. Ира делает вид, что не замечает моих глупостей. От этого не легче.

Анализы, осмотры. Находят опухоль. У нас шок… В этот же день сам отвожу пробы на биопсию в Песочный, иначе долго. Результата ждём с ужасом. Продолжаем активнее заниматься. Несколько раз в день гимнастика, ходьба по коридору – пока не спортивная, но стремимся.

В назначенный день приезжаю за результатом, читаю диагноз – онкология. Не верю, спрашиваю у сестры: «Может быть, это не наш анализ?» – «Ошибок не бывает». Вместо того, чтобы бежать, сажусь в коридоре. За такие вести когда-то отрубали голову. Бог, где ты? Возьми мою сейчас, за другой диагноз.

Напротив останавливается врач: «Чем-нибудь помочь? – Не сразу понимаю, что он ко мне. – Спасибо… нет». Какой толк от самобичеваний? Не обо мне речь – что делать?

Показываю Лазыриной, наверное, привычный для неё текст. Буднично убеждает, что не страшно, обнадёживает: «Типичный случай, не вы первые. Легко удалят новообразование и всё, не переживайте. Сдавайте быстро анализы и оформляйтесь на операцию, советую в Песочный, в НМИЦ имени Петрова. Там специалисты с мировыми именами». Вместе идём в палату, один не могу.

Ира внешне почти не реагирует, только глаза сразу стали другие, не её – такой тоски не было. О болезни – ни слова.

Вечер, поздно, мы вдвоём, Ира лежит. Необычная тишина в коридоре. До этого не обращал внимания? Появилась страшная причина замечать мелочи? Еле слышно зовёт, никогда раньше так не говорила:

– Посиди со мной… пожалуйста.

Голос сдавленный, издалека. Я даже испугался, пытаюсь изобразить бодрый вид, подхожу, встаю на колени, целую.

– Сядь ко мне.

Берёт за руку, глаза влажные, блестят… Вроде бы всё ясно, врачи убеждают: «Не волнуйтесь, вылечат». Но была мама… потом – «не оставляй меня».

– Хочу попросить у тебя прощения.

Я на коленях, ругаю себя последними словами – почему не уследил. А она, любимая моя, просит прощения у меня… виноватого.

– За что? Я должен просить… я недосмотрел. Не прощу себе. Вылечат, буду отмаливать грехи…сейчас не время рассуждать, нужно готовиться.

Приподнимаю, прижимаю к себе. Дышит часто-часто. Слеза упала мне на руку.

– Я тебя подвела… оказалась больной.

– Как такое могло прийти в голову? Сейчас же выброси. Полная ерунда, сказали ведь, что ничего страшного, обычная операция. Потом будем вспоминать, посмеёмся.

Глажу по волосам, лоб горячий. Заглядываю в глаза, слёзы не исчезают.

– Я тебя люблю. Постарайся уснуть… сон, говорят, лучшее лекарство.

Опускаю на кровать. Целую. Губы чуть тёплые. Одна моя рука у нее под головой, другой тихонько поглаживаю: кисть тёплая и сухая, вначале подрагивала, потом прошло. Через полчаса-час задремала. Моя очередь плакать, хотя сказали же врачи, что повода для беспокойства нет. Но почему при взгляде на Ирочку тревожно бьётся сердце?

Нас выписывают с рекомендацией: требуется операция, химиотерапия, лучевая терапия. Из обихода исчезает местоимение «я». Остаётся только «мы». Ходим нормально, можем даже бегать, что иногда и пробуем, ничего не болит.

Стоим у окна, но у другого. Ждём выписку. Осень на исходе, неожиданно потеплело. На деревьях листьев мало, яркое солнце подчёркивает, что у каждого свой цвет и все красивые. Поддаются они тихому ветру, отрываются и медленно опускаются, выбирают, где остановиться. Насовсем. Как люди. На земле расстелен яркий ковёр, дворники не успели скатать. Ира, не глядя на меня, говорит, что осень закончилась, а сегодня вернулась. К нам.

Обнимаю: «Посмотри, нарядная какая, она узнала, что ты заболела, и вернулась сказать, что бояться нечего, вылечат, а там и весна. Будет для нас такая же яркая, как эти листья». Ира не отвечает, внутри у неё произошли перемены. Я обязан выглядеть убеждённым, что ничего страшного нет, ведь от моей активности что-то будет зависеть, но от Ирочки спрятаться невозможно. Значит горечь и у меня написана. Ира всегда находила нужные слова. Говорила другим. А сейчас? Зачем – мы понимаем без них. Она молчит, и у меня в сердце эхо страшных, несказанных слов – о чём она думает. Мне больно. А ей?

Дома – 2

Утро, вместе у окна. Во дворе детская площадка размером …побольше баскетбольной. Двухэтажный городок с лестницами, переходами, спусками, заполнен нарядно одетыми детьми и их радостными криками. Что нужно ещё детям? Стоят довольные родители – что нужно родителям? Что необходимо нам – уверенность. Ира говорит: «Брейгель». Она оставляет нас в его картине, в счастливой жизни.

Рекомендовали лекарства врачи, посоветовали болевшие, почитали в интернете. Сразу появился уголок с разными снадобьями – новое для нас. Помнит, что и когда принимать.

С чего начать? Как сумасшедшие гоняем по медицинским учреждениям, внутри бегаем, нога нисколечко не болит. Сдача анализов, КТ, рентген и прочее, в списке почти двадцать наименований. Звоню «своему» профессору Мехтиеву. «Приезжайте, что можно, сделаем». Встретил, вне очереди провёл по кабинетам. Быстро получили необходимые заключения. По его профилю без отклонений. Список учреждений сократили. Вот бы везде так, Ира позавидовала: «Хороший у тебя врач» – не завидуй чужим болезням, вначале разберёмся с твоей.

Самое важное, в нашем случае, обследование Ира отодвигает и отодвигает – МРТ. Нужно знать: локализована опухоль или, не дай Бог, появились метастазы в других местах. Я боюсь напоминать. От этого ведь зависит, не только то, что делать дальше… Ещё три дня назад знакомые врачи созвонились, чтобы нас оперативно приняли в клинике, где хороший специалист. А мы всё никак не доедем.

Утро, Ира нарочито суетится. Я боюсь на неё смотреть. Она ведь знает, почему я молчу. Подходит, кладёт руки мне на плечи, в глазах испуг – а вдруг? Решается: «Едем сейчас» – и прижимается ко мне, под защиту. Какое жуткое чувство, когда ничем не можешь помочь.

В коридоре сажусь на вытертые стулья, встаю, опять сажусь. Вот от чего они вытерты… Нас, таких, – много. Не знаю, куда девать руки. Почему долго? Сказали, что полчаса. Вид у меня, наверное, соответствующий. Останавливается, как в Песочном, врач. Я предупреждаю его вопрос – показываю на дверь МРТ.

– Ваша жена? – киваю.

– Меня приглашали посмотреть. Всё нормально. Не переживайте.

Благодаря просьбам и помощи знакомых, меньше, чем за неделю, всё было готово.

Первое посещение с папкой этих документов поликлиники онкологического диспансера. Больница – название, от слова «боль». А тут почтительно, от слова «сэр», – диспансер. Трёхэтажное здание на Берёзовой аллее до войны занимал сельскохозяйственный институт. Сейчас на стульях в узком коридоре престарелые больные, их сопровождают молодые. Почему у нас получилось наоборот? Народу – не протолкнуться, задача у всех одна – попасть на комиссию. Сюда спешат за надеждой в завтрашний день. Настораживает удивлённое «здра-асьте». Это единственное место, где встреча с хорошим знакомым вызывает сочувствие. В очереди постоянно путают, кто за кем занимал. Не мудрено ошибиться – страх делает всех похожими на одно лицо.

Отвлекаю Иру от мрачных мыслей:

– Есть места, где очередь радует?

– В театре, музее, – удрученность смягчается, – когда помогаешь.

Ходили мы несколько раз в концертный зал у Финляндского вокзала на близкие нашим взглядам выступления. Там зрители «шутили», что сейчас поднимутся на сцену представители органов: «Граждане, не расходитесь, сейчас за вами приедут». В фойе на столике разложены керамические пластинки по рисункам детей фонда «Помогать легко» – детей, больных онкологией и нуждающихся в дорогостоящем лечении. Оставляешь в ящичке помощь – выбираешь понравившуюся миниатюру. Чтобы это сделать, становишься в небольшую, но постоянную очередь. В антракте она не убывает – единственный раз, когда мы порадовались очереди. Очереди людей, с которыми приятно сидеть в одном зале. Были на другом концерте, тоже очередь, хотелось, чтобы в неё вставали все. Но если бы так было на самом деле, то и жизнь была бы другой.

Консультируемся, где лучше, – может быть, в НМИЦ имени Петрова? Есть Израиль, клиника РАМБАМ, русскоговорящие консультанты. Везде вроде бы хорошие специалисты.

На Берёзовой консервативный подход. В Петрова более радикальный, в нужном нам отделении куча докторов (медицинских наук, разумеется). Советуют туда. Договариваются с начальником отделения, профессором, принять нас.

Когда идёшь с направлением к врачу – это челобитная, но он не царь, он – Бог, от него зависит жизнь: «Да, – говорит, – звонили». Читает наши заключения, анализы, выписку из Мариинской, результат МРТ, задаёт вопросы, осмотр. Констатирует: всё так и есть, и, главное, – берётся делать операцию сам. На вопрос «не лучше ли лететь в Израиль?» отвечает, что тут технологии, аппаратура и специалисты не хуже. Предлагаю для ускорения оплатить – не нужно, есть квоты.

Назначает время на комиссию. Благодарим. Выходим успокоенные, точнее – я, тем, что определились с лечением.

21 Ноября. Радуга.

НМИЦ имени Петрова, приёмная комиссия, очередь, места много, сидим спокойно. Быстро приглашают – противопоказаний нет, берут на операцию. Назначают день госпитализации, но только на 15 декабря. Профессор поясняет, что раньше никак, занято – не беспокойтесь, всё будет хорошо. С вашими анализами и состоянием опухоли проблем нет. На Рождество поедете в Европу.

Тянется время, обидно, что так долго. С каждым приближающимся днём Ира нервничает больше и больше. Чем бы отвлечь? Почему-то захотелось поехать на берег Финского залива, именно в Пенаты.

Большие сугробы, морозец. В такую погоду экскурсоводы здесь обычно рассказывают: Репин, следуя совету врача, объяснявшего, что в спальне вредный воздух, брал с собой спальный мешок и отправлялся ночевать на балкон. Утром возвращался, усы были в снегу. Холодок начинает прихватывать. Может зря поехали? Успокаиваю: дома волнуешься больше. Выручает ресторанчик, он недалеко. Перед входом грустит одинокий бочонок из-под пива – укор ушедшему лету. Официанты нам обрадовались: кто-то пришёл.

Берег другого моря, под зелёными деревьями очередь бочонков, немногочисленные работники заняты своим делом – готовят их к заполнению расхваливаемым вином Шато-Бель-Эвек. Мы сидели с бокалами этого вина, в этом самом шато – поместье, говоря по-русски, на французском берегу у Пьера Ришара. Есть у него и такая работа, тоже для души. Бокал со своим, хорошим, вином, наверное, помогает придержать мгновение и продлить удовольствие насыщенной жизни. Когда сюда приедет, с ним можно выпить. А пока «остро пахнет море, на блюде устрицы», на стене нарисован силуэт женщины в стиле Модильяни. «Почему не во льду?» – в шутку продолжил я давний разговор об Ахматовой, обращаясь к бармену. «Они только-что после аффинажа», – он даже обиделся. Пришлось ждать от Иры пояснения хитрого слова о правилах обработки устриц.

В значимые моменты у близких людей всплывают одни и те же воспоминания. Сейчас я вопросительно смотрю и получаю ожидаемый ответ: «Ты знаешь, что я вспомнила устрицы… и те, которых не было». Что сегодня значимого – ничего особенного, разве что день по римскому календарю – иды. Хотя, к сожалению, что имеет значение, а что нет, понимаешь потом. Продолжаю отвлекать:

– Помнишь лебедей весной?

– Когда отошли, чтобы не мешать им сесть?

– Но они пролетели. Их было пятеро… нельзя же сказать «штук».

– Осенью приезжали, – появилась улыбка, – проверить: сохранил ли он верность.

Смотрим в ту сторону, откуда они летели. Голубое небо, высоко-высоко прозрачные облачка. Не зря их называют перистыми. С удивлением замечаем две небольшие, яркие полоски радуги, почему-то с обеих сторон Солнца. Красота. Никогда не видели.

– Огненная радуга, – Ира и о ней знает. – На нашей широте её вообще-то не может быть.

– Что-то хотят сказать нам.

– Мифы утверждают: «к счастью».

Перебиваю:

– Счастье не разделили, а показали, что моя половинка больше, – это ты.

– Бывает и к несчастью. Предупреждение.

Обнимаю.

– Мы вместе, и никто нас не разделит.

Смотрит грустно. Гладит меня по щеке. Повторяю доводы медиков. Кивает. Фотографирую мою, земную красоту, и небесную:

– В Новый год будешь показывать оба чуда дома.

Потом прочитал, что радуга создаётся в облаке кристалликами льда, если они ориентируются строго горизонтально. Солнечные лучи преломляются, как в одной гигантской призме, обеспечивая спектральное разделение цветов. Явление не может наблюдаться к северу от 55° северной широты, поскольку так высоко солнце там не поднимается. Географические координаты Питера – 59° 57. Поэтому огненной радуги, по законам физики, здесь не может быть.

А она была – нам с Ирой!

15 Декабря. НМИЦ имени Петрова – 2.

Строгое здание с большими окнами, просторными коридорами. Отдельная палата, бытовые мелочи быстро утрясает старшая сестра, она сразу располагает к себе. Говорит, оглядываясь, будто тайну, что эта лучшая в отделении. Оплачиваю и послеоперационный срок пребывания. Разговоров об операции нет, все переживания внутри.

У меня отдельный диван в закутке, но разве можно уснуть? За окном яркие фонари, на цыпочках часто подхожу – не спит. Открывает глаза, силится улыбнуться (чтобы я успокоился). Целую и отхожу. С утра вызывают к различным врачам, анестезиолог особенно понравился. Приходил в палату, опасения с тромбозом отсёк сразу же, – мы и не таким делали, тем более что у вас тромбоз одной ноги, всё стабильно, проводимость вен высокая. Не переживайте.

Завтра операция. Ира, мягко говоря, волнуется. Принимает успокоительные, сижу долго рядом, задремала. Подхожу ночью – спит. Облегчённо вздыхаю.

17 Декабря.

Если не смотреть вниз, на землю, то может показаться, что ещё осень. Деревья во дворе закрывают памятник этого самого Н.Н.Петрова. Высокие ели подчёркивают яркость не опавших ещё листьев клёна. Пытались позавтракать – не к месту и не ко времени. И то и другое от нас не зависит. Особенно остро ощущаешь это, когда ждёшь. Для чувствительного человека ожидание превращается в пытку. У Иры сжимаются кулачки. Убеждаю уверениями врачей – не помогает. Логика бессильна. Обращаюсь к психике: «На городском семинаре по IT было больше трёхсот участников, ты вытянула два приза своим подчинённым – невероятное событие. На баскетбольном матче семь тысяч зрителей, два приза – один достался тебе. Высшие силы на твоей стороне».

Где же каталка? Шаги в коридоре, испуганные Ирины глаза. Входит профессор, мы встаём, он огорошивает:

– Операция откладывается. Врач из 40–ой рекомендует подстраховаться, установить фильтр на вену. У них в клинике сейчас свободно …Не переживайте вы так, ничего страшного.

– Но в заключении Мариинской написано, что проблем нет, ваш флеболог тоже подтвердил, что можно оперировать …Вы сами говорили. Комиссию прошли ещё 21 ноября. Скоро Новый год.

– Ваша опухоль развивается очень медленно. За месяц ничего не может произойти. Не беспокойтесь.

Выписывают. Правильнее – выталкивают. Состояние ужасное: как же так, обещали… Читаем выписку, рекомендовано: «Операция, химиотерапия, лучевая терапия».

Дома – 3

Вечер, словно просроченный сыр, затянут серой плесенью облаков. Шторам на окнах не удалось закрыть ускользающий день. Пытаемся заниматься тем, чего нет, – всё было переделано накануне госпитализации. Когда неожиданно ломают планы, к чему тщательно готовились, то сначала отчаиваешься, потом раздражаешься. Вначале ругаешь других, потом и себя – что не так сделал? Но ведь это – ведущее научное онкологическое учреждение в Питере.

18 декабря.

Больница № 40. Сестрорецк, новые корпуса в большом парке, в отделении практически пусто, дают одноместную палату с дополнительной раскладушкой. Предупреждаю врача: «Если что-то необходимо делать дополнительно, мы оплатим». – «Ничего не нужно». Не первая ночь, не в первой больнице. Всё равно не уснуть. Обоим. Первая в жизни операция. Утром приходят, увозят на каталке. Перед лифтом целую, губы холодные. Мне говорят: «Дальше нельзя, ждите».

Хожу три часа, сидеть не могу. Что случилось? В голову лезет одно страшнее другого. Бежит хирург. Наваливаюсь на стенку.

– Успокойтесь, всё нормально. Долго потому, что не смогли поставить фильтр. У супруги такая структура сосудов. Мы пробовали в вену больной ноги, потом здоровой – не получилось.

В науке просто: проводят эксперименты с бездушной материей, пока не получится. В медицине – живые люди, не повторишь. Распоряжаются нашими телами, иногда – не только.

Привозят Иру. После операции необходим полный покой, никаких движений шесть часов. Лежит бледная, шёпотом рассказывает, что чувствовала. Всё время была в сознании. Заклеенные дырки на обоих бёдрах, болит. Приходит оперировавший врач – молодой, здоровый парень, похоже, штангист. Они там многие такие, похоже, своя секция тяжёлой атлетики, горы своротят, не то что вены:

– Завтра хорошо бы сделать томографию, посмотреть, в чём дело, почему не устанавливается. Услуга платная, можете оплатить?

– Я вам до операции предлагал сделать всё, что требуется. Вы отказались – теперь спрашиваете. Конечно, заплатим.

Вечером побежал заказать пропуск для машины на въезд. А если бы своей не было – до лабораторного корпуса полкилометра, и это сразу после операции, когда нельзя ходить? Ждём недолго. Вызывают, осмотр занимает считанные минуты. Выходит врач, который смотрел: «Да, действительно, установка кавафильтра невозможна из-за структуры вен». Очевидный наш вопрос оперировавшему врачу, штангисту, он сидит со мной:

– Почему не посмотрели на КТ до операции? Зачем полезли портить вены?

– Нам сказали, мы и делали.

– Вы же врач, сами что думали?

Молча пожимает плечами, видимо, больше нечем, они-то у него мощные …Кстати, у них завотделением тоже доктор медицинских наук (скорее, некстати).

Приходилось сталкиваться с врачами. Сложилось впечатление, что если врач, то доверяешь. А тут? Не навреди – primum non nocere – старейший принцип медицинской этики, Гиппократ. Ведь должны были (!) посмотреть ещё в Петрова, и опухоль уже удалили бы.

Потом прочитали сами, что, оказывается, на втором курсе мединститута изучают причины, приводящие к тромбозу, триада Вирхова: повышенное давление на стенки сосуда (опухоль давит), онкология (состав крови) и хирургическая операция на сосудах. Две причины были, а они добавили третью – хирургическую операцию.

Какая есть точная формулировка: редкие сволочи встречаются часто.

Дома – 4

Уезжаем разбитые, Ира в прямом смысле, я в моральном. Прежнего энтузиазма и уверенности нет. Она ходит на работу, решила оформить отпуск за свой счёт, говорит, что неудобно долго быть на больничном. Раньше мы обсуждали, что, может быть, уволиться? Заикнулась, но её уговорили остаться хотя бы до июня: годовой отчёт, комиссия, а там и юбилей – двадцатилетие работы в пенсионном фонде. Вечером сидит у своего непосредственного начальника – управляющей Пенсионного фонда по Петербургу и Ленинградской области, рассказывает только ей о болезни. Долгий, сочувственный, с пониманием разговор. Всплакнули обе. Подписала …увольнение. Сотрудники в шоке – не верят. Они не знают про онкологию, Ира не хочет рассказывать.

Через несколько дней после ковыряния вен вступила в действие триада Вирхова. Начали отекать обе ноги. Всё сильнее и сильнее. Чёрт бы побрал этих врачей!

Рассказы Гаршина о русско-турецкой войне на Балканах. Колонну наших на марше неожиданно обстреляла турецкая артиллерия, много потерь. На дороге лежит в сознании молодой солдат с распоротым животом. Вырванные осколком кишки засыпало пылью. Болевой шок. Левой, здоровой рукой, он вытаскивает их из кучи и засовывает обратно, по лицу льются слёзы.

Вот и нас обстреляли: отечественная медицина, профессиональный калибр.

27 Декабря. Мариинская больница – 3.

Долгожданное утро не приносит облегчения, звоню Протченкову и – по знакомому маршруту на своей машине. Теперь самостоятельно по лестнице не подняться. Больная нога стала ещё толще, а ранее здоровая распухла, на неё невозможно наступить, смешно сказать – не надеть джинсы. Нас ждут внизу с инвалидным креслом. В отделение прибегают лечившие врачи:

– Это после операции?

– Не делали.

– Мы были уверены, что приехали благодарить. У нас Ира бегала и вдруг – инвалидное кресло. Что случилось?

– Пытались ставить фильтры.

– Зачем? И на здоровую ногу тоже? В нашей выписке же указано – операция или химиотерапия!

Спасибо, что не заставили ездить в кресле с долгим оформлением через приёмный покой, наверное, им попадёт. Нас, бывших пациентов, в экстренном порядке направили по кабинетам: УЗИ и прочие проверки в своём отделении, затем в другом, дальше – в третьем. Впервые такая ситуация: один в кресле, другой возит по этажам и лифтам. Нога у Иры болит сильно. Чтобы успеть ко всем врачам, нас ждут, – мы бегаем. Да – «мы» бегаем. На КТ проехать неудобно. Беру на руки, заношу, укладываю но стол.

– Нам сказали, что попали вы в осаду. Не зря говорят, что выносить оттуда исключительно мужское дело.

– Почему исключительно? А вайнсбергские женщины? – не соглашается Ира.

– Какие?

– Крепость Вайнсберг была в осаде, королю долго не удавалось взять. Он рассвирепел и приговорил к смерти все мужское население. Женщинам милостиво было позволено оставить город и взять с собой только то, что они могут унести на себе. Они на спинах и вынесли, своих мужей. Король сдержал слово. В старину обещания выполняли. Сейчас по-другому: «Хочу – дам, хочу – обратно возьму». С нами так и поступили.

Диагноз, в котором не сомневались: сильнейший варикоз ранее здоровой ноги и повторный вылеченной. Врачи одной специальности на «ты». Звонок в 40–ую. Наш спрашивает у того, который не дружит с Гиппократом: «Зачем вы это сделали?» Ответ не слышу. Наш взрывается и переходит на доходчивую русскую лексику. Выхожу из кабинета. Обрывок фразы между местными врачами: «Конец года, у них, видимо, осталось много неизрасходованных квот на операции, они и настояли».

Предлагают варианты. Лечь в больницу, место дадут прямо сейчас, или домой. Лечение: уколы клексаном 10 дней и таблетки, конечно же, покой и правильное питание. Полупостельный и постельный режим. На носу Новый год, врачей не будет, только дежурный, ухода никакого, да и контроля тоже – дома, безусловно, лучше. «Справитесь сами или всё-таки положить?» На самом деле, скоро праздник, врачи, которые нам его устроили, уедут на «заслуженный» отдых, а мы… – Справимся.

Дома – 5

Говорят, что счастье уже в том, что проходишь мимо аптеки. Не далось. Покупаю впервые шприцы. Звоню Николаю, врачу, Юриному приятелю, теперь и нашему. Он такой же любитель литературы, вечно занят, много хлопот с домашними, свободным временем не располагает, но изъясняется обстоятельно и долго. Фамилия подходящая – Шумов. «Специальность себе выбрал с иронически противоположным подтекстом, – комментировал Юра, – анестезиолог. Должен довести пациента до полной кондиции, как и собеседника, – до понимания. Себя угомонить не получается, отыгрывается на клиентах». Приезжает, объясняет: ампулу отколоть, наполнить шприц, обработать место укола до и после, ввести иглу и прочее. Показывает, то есть, делает всё сам.

– Понятно?

– Вроде да.

– Тогда счастливо. Если что, звоните. С Наступающим.

Новый год для нас – лучший праздник, отмечали всегда дома. Предпраздничные хлопоты, французским шампанским провожали радовавший нас год и встречали новый, который, как мы привыкли, был ещё замечательнее. По скайпу, чокаясь бокалами, поздравляли друзей, начиная с 20 часов (разные часовые пояса), желали счастья. Наше счастье – дома.

Сегодня другая жизнь. Ира лежит, ноги приподняты на подушках для оттока крови, снимаем и надеваем компрессионные чулки, она по чуть-чуть ходит. Я начинаю осваивать кухонные обязанности.

Осталось три дня. Ира говорит, что не нужно заморачиваться, отмечать будем по-простому, хотя для сложного она купила заранее («Ты не представляешь, насколько это хлопотно»). Не спорю – иду по магазинам со списком и с телефоном для консультации. – Сидр и анчоусы обязательно? – Желательно. Вечером привезли ёлки: Пермь, Тюмень. Оббежал ближайщие места продажи – нашёл красивую. Утром наряжаю, трогательные игрушки Ириной бабушки вешаю на видном место, так ей будет приятное.

Бесполезно рассуждать о чём-либо, пока сам не попробуешь. Пришлось в этом убедиться. Впервые берусь приготовить праздничный ужин. Да уж, хлопотно – не то слово, целый день, и не один – два с половиной. Не зря у Иры книга рецептов Лазерсона с его дарственной надписью. Заготовлен ещё один – загадка. Многократные пояснения мне, непонятливому, его и касаются, это – утка, запекаемая в сидре, под томатным соусом, одно из любимых блюд Ниро Вульфа.

Не выключаются конфорки электроплиты, духовка, бегаю дать на пробу, кричу с кухни «что после чего загружать?» Тычу нос в кастрюли и сковородки, запутался в запахах. Пару раз положил не то и не туда. Сложное дело (если, конечно, не владеешь) и одновременно приятное – готовить для любимого человека и знать, что он надеется на тебя даже в таком, казалось бы, хитром занятии, – в продуктах раскрыть вкус. Когда любишь, то исполнение желаний близкого человека доставляет тебе радость. Любовь – это волшебная палочка, которая превращает заботы в удовольствие, а жизнь в сказку. Не зря вторая заповедь – «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».

Два бара через улицу. На одном вывесили объявление: «У нас готовят с любовью». Через пять минут в баре напротив – «А у нас с маслом». Убеждаюсь, что и то и другое должно быть вместе.

В перерывах между варками и резками успеваю забежать поцеловать. К нашему удивлению, а к моему-то! – Получилось.

«Путь к сердцу мужчины лежит через желудок» – верно отчасти. Вкусно пожрать любят все, но дело в другом. Любовь требует своего выражения во всём, хочется, чтобы каждый день был не похож на предыдущий, а был лучше, и не имеет значения, с какими усилиями это связано. Это не груз ответственности, это удовольствие и радость. Приходится жертвовать стольким временем. Вы встаёте ни свет ни заря и позже ложитесь, значит, есть для чего хлопотать, точнее, для кого, и если это нравится, тогда вам повезло. Бывает, что некоторые стараются для себя. Что ж, они и любят себя.

Будет «как всегда!» Раздвигаю стол, достаю камин – высокий параллелепипед из специального стекла с прорезями вместо рёбер, для доступа воздуха. Жидкость в нём даёт высокое пламя. Всё настоящее: и елка, и огонь, и наша любовь. Ира на диване с вытянутыми ногами. Сажусь рядом, прикрываю ей рот рукой – не хочу слышать «Спасибо». В глазах вспыхивает огонёк радости. Такую радость нигде не получишь, она рождается сама, от того, что мы вместе. «Как всегда» не получается – выдают глаза. Тревогу не спрятать.

Пытаюсь отвлечь рассказом про Новый год в Академгородке. Там начинали дома, потом шли кататься на большую, сколоченную из досок, ледяную горку. Яркий свет фонарей, чистый снег, смех. Съезжают на чём – на всём, большинство… сидя. Кто не может внизу встать – поднимают. Накатавшись, направлялись до утра к тому, у кого квартира побольше. Застолье, гитара. Что сейчас – время изменилось, или, действительно, пришла любовь, и никто больше не нужен?

Принимаем друзей по скайпу. «Что случилось?» – «Тромбоз». – «Ох, ах… чем помочь?» Все желают здоровья. Сергей из Академгородка: «Здоровье хорошее – если на следующий день не бывает похмелья. Вижу, что сейчас проверить не сможем. Восьмого марта обещаю наверстать». Спрашиваю: «Что у тебя с голосом?» – «Зуб болит». Моё сочувственное молчание он прерывает: «Сижу я в кресле, врач возится и возится:

– У вас сильное слюноотделение.

– Плюю на всех.

– Зато не жалуетесь.

– На меня жалуются».

Ирин двоюродный брат Саша зовёт к себе, в Израиль: «Прилетайте, у нас купаются, солнце и море вылечат».

Грустно – не то слово… Что ждать от нового года? Мы стараемся, уверены, что всё будет нормально. Тост Ира всегда произносила красиво и поэтично. Сегодня он у нас из одного слова, потому что другого нам ничего не нужно, – всё остальное есть, мы необходимое слово не произносим. Я наливаю себе столько, чтобы выпить до дна. Не время противоречить судьбе, не следуя суевериям. Шампанское, в бутылке, первый раз осталось.

Начались для всех праздники, а для нас суровые будни. В первом классе я случайно увидел, как рубили курице голову. Она вырвалась в мою сторону, кровь хлещет… Долго не могли унять мой рёв. С тем, кто рубил, я потом не разговаривал. Не делал уколы кошке, не мог, а Ирочке? Процедура простая, не для меня – втыкать иголку в любимого человека. Теперь колю клексан, гимнастика три раза в день (вернули нас врачи в лежачее состояние, только ещё более тяжёлое) тяну руки в стороны, вверх, вниз – она «сопротивляется». Для шеи делает сама, через три дня подключаем ноги. Получается лучше и лучше.

У каждого должны быть друзья, которых не приглашают. Они приходят не поесть, а поговорить, не подарить, а забрать то, что тебя тревожит. Второго января приехали Лена с Юрой. Посидеть «как обычно» не получается. У него неоперабельная онкология третий год, куча химий, сейчас, слава Богу, нормализовалось. Закусок много, аппетита мало, точнее, его нет.

«Жалко, – говорю, – мы старались». Рассказываю про Академгородок, когда был дефицит продуктов. Один нерадивый, мягко говоря, сотрудник хвастался, что хорошо готовит, принёс раз попробовать – вкусно. В столе заказов на неделю продавали два килограмма мяса на семью (у него она из одного человека). После получения праздничного заказа на работе его нет. Кто-то предполагает:

– С животом плохо.

– С головой тоже, – дополняю я.

Звонит следующим утром в институт:

– Я в больнице… промывание желудка.

Приходит мрачный, признаётся:

– Слушай, дурак я был.

– Почему был?

Делегация из Китая. Вечером банкет в Доме учёных. Стол ломится от изобилия выпивки и закуски. Китайцы маленькие, хиленькие, сразу захмелели, их под руки и в гостиницу. Академики разошлись, в смысле – по домам, у них дома всё есть. Остались три человека, кто занимался организацией встречи, и тоже разошлись… по полной. Первый раз за шикарным столом. Дух, наверное, захватывает. Одному ближе к ночи удалось добраться домой, двоих увезли в больницу.

Наш стол проще, чем в Доме учёных, но похвастаться есть чем. Положил всем по ложке разных блюд. Лена говорит:

– Забери у Юры половину, столько не съест.

– Ты как в Испании. Заказали мы в кафе паэлью, почти наш плов, со всякой морской начинкой. Официант спрашивает: «Вам одну порцию или две?» – недоумеваем, – «Нас же двое». Принёс огромное блюдо: «Я вас спрашивал». Половину оставили; нас убеждали, что «там» мало едят. За соседним столиком четверо мужчин. Время обеда, бутылка вина – обычное здесь дело. Поели, выпили, ушли, полбутылки оставили. Поинтересовался у официанта: «Всегда ли так?» – не мог понять вопрос.

Юре приглянулась утка, нюхает, пробует. Делает довольную мину и берёт ещё кусок. Ира довольна:

– Догадайся по чьему рецепту.

– Не может быть!.. За Ниро Вульфа отдельное спасибо, не ожидал.

Не один раз они обсуждали известного любителя поесть. Ира делала перевод меню блюд, сравнивала с текстом из книг Рекса Стаута. Часто не совпадали, переводчик – не повар. Пыталась приготовить, но нужных ингредиентов в магазине не было. Сейчас есть, решила удивить в Новый год. Получилось. Поэтому Лена ошиблась – ходил я на кухню за добавками.

Тепло уюта. Огонь в камине напоминает дачу, но с удручающей разницей, – один больной ухаживает за другим… И возвращает к воспоминаниям о молодости.

Ира пересекалась с Юрой в детстве, но познакомилась ближе на вечеринке у Саши, когда разговор зашёл о кино. Она привела цитату из Фасбиндера, Юра продолжил. Остальные выпали в осадок – кто такой. Дело в том, что зарубежные фильмы шли в одном кинотеатре – «Спартак», и туда, соответственно, было не попасть. Юра как-то отстоял за билетами на Антониони пять часов. Ира шла уже мимо – бесполезно, и увидела его у кассы. Незабываемые советские радости.

Юра с приятелем, Володей Шенкманом, в школе любили лимонад, подросли, сменили напиток, стали писать стихи. Владимир печатался, пошёл дальше (к сожалению и в выпивке). Юра устоял, по своему определению, писал огромное количество гениальных (и не совсем) стихов, раздаривал направо и налево. Женщины (его читательницы) делились на две категории: те, кто любил его, и те, кто любил его стихи. Когда же возникло исключение – женщина, любившая и его, и его стихи – он женился. (с теми, кто не любил ни то, ни другое, он старался не общаться). Ира его стихов не любила. Что же их связывало – вместе им было интересно. Нравилось устраивать своеобразное соревнование: один начинал стихотворение малоизвестного поэта – другой должен продолжить, или назывался третьестепенный герой серии романов – нужно было назвать сюжеты, где он участвовал. Читали одни и те же сонеты Шекспира, Киплинга в разных переводах. Ире был ближе Пастернак, одинаково относились к Маршаку, Юра считал Финкеля волшебником.

Жизнь к тому времени у Иры сложилась, мягко выражаясь, трудная: коммуналка, муж, любимый с четырнадцати лет, испортил отношения окончательно. Видимо, главным для неё с Юрой, были совместные побеги от действительности. Встречались, хотя и не часто, в «Сайгоне», для обмена книгами (ужасный дефицит, на чёрном рынке дорого). На этот раз достать ничего нового не удалось, разговор не клеился. Ира была чем-то расстроена, и Юра попытался ободрить (истинно правдой):

– Ты такая красивая и умная – грех унывать.

– Ошибаешься, во-первых – умная, а потом красивая.

– Что поставишь на первое место, так жизнь и сложится.

Сюда, в кафе, ходили: признанный Смоктуновский и отвергнутый Довлатов, непопулярные ещё Гребенщиков и Шевчук, и многие-многие, кто ещё… Несмотря ни на что, Ира успевала и в академическую филармонию, и к Голощёкину. Услышала неизвестный тогда «Аквариум» – начинающим к публике было не попасть. Поделилась восторгом с Юриной женой, профоргом Русского музея, и удалось организовать там выступление Гребенщикова. Восторг добавился. Юра откликнулся стихотворением: «„Аквариум“, все счастливы и юны, бушует зал в один сливаясь стон». Читал его на вечере поэзии в институте истории искусств.

В предновогодней суете я успел подвесить между плафонами люстры стеклянные рыбки разного цвета. Юра удивляется: «Зачем здесь Ирино созвездие?» Освещаю снизу фонариком, отблеск создаёт на потолке домашнюю «огненную радугу». Повеселели, но не все. Когда-то мы записали фильм Оза «Смерть на похоронах». Юра человек сильный, раньше был и физически. Охотно, по крайней мере про себя, добавляет чёрный юмор: «Если там в смерти нашли смешное, то от наших болячек обхохочешься». Скорее неправильно, но дополняю. Звоню недавно Сергею в больницу, в Академгородок, он лёг на операцию. Приятелей много, не оставляют без внимания. Слышу недовольный голос, будто отвлекаю от чего-то: «Не дождётесь» – и отключается. Перезванивает сам: «Это не я, это внутренний голос» – смеётся. Мы тоже смеялись, когда смотрели фильм: и здоровые, и больные.

– Предлагаю всё-таки выпить, – я решаю поддержать оттаявшее настроение, – тост памятен нам всем: «За театр».

Юра поднимает рюмку: «Тосту двадцать пять лет. С него началась наша дружба. Сообразил, для чего ты принёс Мартель, да ещё XO». Ира, как и тогда, расширяет: «За жизнь, какой она… получилась».

– С театра, я понял, каюсь – не сразу, началась моя, безусловно, наша жизнь. Настоящий театр, вы знаете, начался с 534 года до н. э. Хочу об этом рассказать, потому что вряд ли мы вместе там будем. Два начала я объединил.

– По Шекспиру, – получилось продолжить хором у Иры с Юрой. (Почему не дуэтом – с Ирой он у меня).

Самое время полистать нашу книгу, вернуть Ирочку в большой, радостный мир, где, как оказалось, было основное – уверенность в завтрашнем дне.

Театр

Городок Эпидавр, четыре с половиной тысячи жителей. Амфитеатр с непривычки поражает величественным изгибом белокаменных рядов. Гид распоряжается: «Садитесь» – сам, как актёр, выходит на середину сцены. Нас мало – один автобус. Подъехали две машины, тоже с нашими: «Представление платное?». Рассаживаемся. Приятная проблема выбора. Театр вмещает четырнадцать тысяч зрителей. Мы с Ирой остановились на тридцать четвёртом ряду, последнем для привилегированных зрителей. Решили, что всё-таки к ним относимся.

Гид дождался, пока все замолчат: «Номер сам по себе простой, по исполнению». Достаёт сложенный вчетверо лист бумаги. Распрямляет его и комкает. Мы отчётливо слышим шорох. Затем расправляет, разглаживает и… разрывает – знакомый треск. Гид кланяется, мы хлопаем. Не ему – строителям. За акустику. На открытом воздухе, с такого расстояния! слышать то, что он делал. «Когда разрывают нужную бумагу, – умудряется продолжить Ира, – то треск доходит гораздо дальше, и аукается долго-долго».

Хочется поклониться: умели строить и, главное, знали для чего – искренние слова обращены к сердцу и, чтобы их услышали, они должны произноситься шёпотом. Для того, чтобы мог слышать каждый, бедняк тогда получал в казне два обола на билет. Отсюда понятно, почему Харону, куда мы едем, платили один – путь в одну сторону. Из театра, хорошего театра, возвращаешься другим человеком.

Мы в краю, где согласно мифологии, на потусторонний мир можно посмотреть. Все там будем, и захотелось глянуть заранее – нужно ли торопиться. В прокате досталась старенькая двухместная машинка… не везде есть возможность выбора. Едем на Стикс. Узкая горная дорога торопится, как жизнь, вихляя крутыми виражами, за которыми – неизвестность. Тормоза скрипят. Ира пытается предугадать, что за поворотом. Сбавляю скорость – не нужно доверять незнакомым, в том числе машине. Попадём раньше времени туда, куда не спешим.

Маленький городок, на площади ресторан, столики под раскидистым платаном. Решили подкрепиться. Вдруг последний раз? Крона образует надёжную защиту от южного солнца, сидишь, будто в доме, под летней зелёной крышей. Она напоминает, что всё в жизни временное. Но пока – тишина и спокойствие. Хочется остаться.

Прошу официантку принести воды для цветов. Сорвали только что в горах, хотя какие это горы. На столике, как по мановению волшебной палочки, в данном случае Ирочкиной руки, для меня она действительно волшебная, появляется кувшин с букетом. Удивляюсь, что они только у нас. Пустяк, а приятно. Галантно убираю стул, пропускаю Иру и аккуратно придвигаю. Греки между собой что-то обсуждают. Кроме нас, иностранцев нет. За кофе преимущественно аксакалы, им спешить уже некуда, у кого-то бокалы с вином. С молодыми людьми были женщины, потом ушли. Они, как и во многих других странах, просто так, без дела, не сидят. Обращаю на это Ирино внимание.

– Я тоже просто так не сижу – я с тобой.

Логично. Обнимает, легонько касается щеки губами, треплет по затылку. Наливает мне воды, я ей вина. Отпивает глоток, я подношу тарелку с маленькими бутербродиками, держу, пока не возьмёт. Потом подношу к следующему глотку… Потомки великих греков начинают улыбаться. Чёрт возьми, простите, не чёрт, конечно, а кто там сейчас в Греции отвечает за любовь – Афродита, ничего вроде бы не происходит. Может быть, это потому, что чувства не спрячешь? Греки – зрители, смотрят наш десятиминутный спектакль про любовь. Им нравится, они получают капли нашего счастья. Это не из бокала с вином. Каждый, наверное, вспомнил о своём, заветном. О том, что всегда с собой и в такие моменты бередит душу.

Встаю первым, подаю руку, отодвигаю стул, беру вазочку с цветами, показываю грекам – от нас следующим двоим, которые будут вместе, – и ставлю в середину стола. Подходим к машине, оборачиваемся. Греки встают, поднимают бокалы. Мы – руки к сердцу и поклон, театр ведь.

Понесут они домой наши «капли», добавят к своему счастью. Хорошо, когда «спектакль» вашей жизни приносит радость не только вам.

Что может быть приятнее: сидеть с друзьями, выпивать, для удовольствия, и бередить память тем, что волнует. Сам собой напрашивается вопрос:

– У вас бывает, когда не сразу понимаете, что один говорит другому?

– Вроде бы да.

– Сейчас проверим.

Звезда

Есть звёзды театра, кино, спорта, ими восхищаются, им завидуют. Есть звёзды на небе, ими любуются, изучают. Есть звёзды… с нами, мы их любим.

Знали, что из Средиземноморских Адриатическое море выделяется красотой. Решили убедиться. Гостиницу выбрали на самом берегу. Ночь, стоим на балконе, тепло снаружи, светло внутри. На чёрном небе звёзды ярче, Ирино созвездие кажется ближе. Хочется взять её за руку и взлететь. Она улыбается, берёт меня за руку, говорит: «Да».

Берег на любой вкус, предпочтение отдаём небольшой, глубокой бухте. Солнце поторапливается выйти из-за гор. На одиноком валуне топчется в нетерпении чайка. Ира плавает в маске с трубкой, ей свойственно вникать в суть, в данном случае в глубину. Она и в небе, и в море, в своём окружении – в созвездии Рыбы. Когда видит большую, то поднимает голову и показывает руками её размер мне и чайке. Через какое-то время разводит руки пошире. Потом ещё раз. Чайке не подходит – улетает.

– Что она хочет?

– Очевидно, показать длину рыбы.

Очень видно – на первый взгляд. И я так решил – не может не поделиться тем, что удивило. Стало обидно – чем я могу? Начинаю переживать… для чего-то же она показывает! Хлопаю по лбу – балбес. Надеваю ласты, ныряю, рыбы разбегаются, глубоко под Ирой появляюсь я. Поворачиваюсь к ней лицом, раздвигаю руки, пытаюсь «объять необъятное» – свою рыбу. Минуту задерживаюсь и на поверхность:

– Возьмёшь в своё созвездие?

– Я ждала, ждала – и наконец моя. Её невозможно показать руками – только сердцем. И только тому, кто любит.

Губы у неё солёные-солёные, вода в Хорватии такая.

После завтрака едем в аквапарк. Большой бассейн с искусственной волной, водные развлечения на любой вкус и вышка с жёлобом – «камикадзе», название соответствует, высота с трёхэтажный дом. Желающих съезжать мало, я, конечно, полез. Лечу вниз. Фонтан брызг. Восторг. Забежал ещё один раз, а зря – Ира тоже «желает» (не может она хотеть!). Отговариваю: боишься высоты, сказали, что женщины вообще не спускаются. Не помогает: «Ты съехал, и я съеду, поможешь забраться». Поднимаемся вместе с остановками на площадках и зажмуриванием глаз. Инструктор удивляется, но «клиент, если ему можно, всегда прав», наставляет: не поворачиваться на бок, не садиться, руки не выставлять и прочее. Ложится в жёлоб и, без промедления, вниз, я не успел даже напутствовать – дотронуться. Через несколько секунд инструктор разрешает, и я следом. Выныриваю, обнимаю. «Как сердце, ёкнуло?» – «Чуть не выскочило, зато я тоже съехала». – «Страшно же». – «Была бы одна, даже не подумала бы лезть. Я перешагнула через себя, чтобы быть с тобой. Во всём».

Старый город на берегу, хорошо сохранившийся, частично восстановленный. Его стережёт высокая башня, внутри лестница, на площадках большие открытые окна, подоконники ниже пояса – страшно подходить. Народ, который не боится, восхищается: «Красота». Беру кинокамеру: «Погуляй пять минут». Забежал, внизу в беспорядке склад, за много веков заваленный красными черепичными крышами, за ним море. Ну и что, первый раз вижу воду? Шестым чувством улавливаю, что кто-то осторожно поднимается. Заглядываю через перила и прыжками вниз.

– Зачем ты сюда?

– Хочу быть с тобой.

– Договорились, что останешься. Страшно ведь.

– Шла одна – да, вместе нет. Я могла не пойти? Такие окна, начнёшь высовываться.

Прижимаю к себе. Колотится сердце. От страха, от подъёма, или от того, что мы вместе? Две стаи голубей, похоже, ждали, чтобы закружить под нами навстречу друг другу. Море заблестело близко-близко, синее-синее, яхты, словно чайки крыльями, замахали белыми парусами. Склад сразу оказался аккуратно собранным музеем, не беспорядок – гармония. Улочки и проулки ожили – превратились в доброго осьминога, он щупальцами обнял город и удерживает его во времени. Разноцветная толпа движется, щупальца шевелятся. Люди идут по своим делам, не многим довелось жить внутри музея. Мне они стали роднее. Чем больше наслаждаемся – прекрасным видом или нашей близостью? Вокруг открылась… понимаешь, что сама по себе красота без главного – бездушная картинка, какой только что была, такой бы и осталась. А главное – вот оно, рядом, и сейчас всё поёт. Слышим музыку, хочется смотреть и смотреть, слушать и слушать. Когда любишь, красоту чувствуешь.

Это – Сплит времен Диоклетиана. Утверждают, что он единственный в мире владыка, который в расцвете сил оставил императорский трон и удалился сюда. Пытались уговорить его вернуться к власти, но Диоклетиан отделался знаменитой фразой: «Видели бы вы, какую я вырастил капусту, вы бы меня не упрашивали» … Что он сказал бы о «капусте», которую выращивают у нас приближенные к власти?

Сардана

Пустяк, а приятно, когда один подарок можно сделать обоим. Правда? Ира хотела в Барселону, причём обязательно на праздник в честь покровительницы, святой Мерсе, по-нашему – День города. Сколько на самом деле было этих дней, мы так и не сосчитали. Время – удобная штука, оно напоминает о себе, когда ничем не занят и может исчезать, причём целыми днями. Здесь они стираются парадами пешими и конными, концертами, шествиями гигантских кукол, представлениями многоярусных пирамид из людей…

Куда пойти? Любой выбор сочетает в себе удовольствие и огорчение. Торопимся мимо залива, а тут соревнования пловцов. «Не похвастаться ли мне?» – спрашиваю больше в шутку, по виду участники – профессионалы, первое место не светит. «Отлично, – поддерживает Ира, – победишь, буду хлопать … на парад сходим завтра». Для моего развлечения она отказывается от того, из-за чего, собственно, приехала. Исправляюсь: «Успеем хлебнуть оба, и покруче солёной воды, – рядом квартал дегустации вин». Тащу мимо – упирается. Испанцы что-то покричали, мне показалось, что от зависти, не знаю, как испанки, – с утра русский куда-то тянет красивую девушку. Но тут появился полицейский, спортивный такой, один вид говорит о решительности действий: «Что случилось?»

– Хотел участвовать в соревнованиях, а жена не даёт, норовит увести в винный павильон, там, говорит, тоже рекорды устанавливаются.

– У меня дома наоборот, завидую, – смеётся, – не советую идти на рекорд.

Народу много, царит вежливость: «Пожалуйста, проходите в Испанию, страну веселья и страсти». Ира начинает дегустацию с Дали, он местный: «Его любимая розовая Кава» – пробую и соглашаюсь. Следующего, по праву, выбрала Хэмингуэя. Смешивает ледяной брют с абсентом: «Эрнест так делал и не зря повторял, что вино помогает забыть всё плохое».

– Не поспоришь, но следовать его совету «Мужчина не существует, пока он не пьян» сейчас не буду.

Вечер утонул в музыкальных фонтанах. Его заменила сардана – танец совсем незатейливый, для того чтобы его мог исполнить каждый, и понятный, как лозунг, перекрывающий улицу, с одним словом «Да» или «Нет». Он не демонстрирует пластикой своё изящество, у него другая цель – объединить. Не зря был запрещён Франко. Встаём в круг, берёмся за руки и поднимаем их выше плеч – показываем, что мы вместе. Под музыку дружно притопываем и ощущаем себя одним целым. Объятия легко, подобно недавним бутылкам, открываются навстречу друг другу общим ликованием. Мы принимаем его и сами делимся радостью. Лучше, конечно, двигаться так, чтобы смотрели на тебя, то есть на Иру, и пытались повторять движения. Это красиво. Люди подходят, подбегают, присоединяются, круг расширяется, потому что смотреть на праздник снаружи бесполезно – пробежит мимо, как чужое счастье. Кто-то наблюдает со стороны: что будет дальше? А дальше особенного ничего не будет, всё просто, как и сам танец – теперь мы все вместе, и это – главное. Не зря Окуджава пел: «Возьмёмся за руки, друзья…».

Ночь, гостиница, Ира заскочила к администратору, спешит обратно:

– Ноги устали.

– Сказала бы днём, посидели подольше в кафе.

– Не за этим приехали, хотя за такой кухней можно бы. Днём забываешь про ноги, праздник отвлекает.

– А я не отвлекаю?

– Ты привлекаешь. Видел, я торопилась?

Куда девалась ночь, мы не заметили, хотя она зависела только от нас. Поэтому Солнце встало раньше и не хмурится тучами, золотит Саграда-Фамилиа – подарок всем. Я приготовил свой. У фасада Рождества местные, из Каталонии, слушают экскурсовода. Беру утро в свои руки, по сути, свою жизнь, – на руки:

– Крепче обними меня за шею, чтобы быть ближе к сердцу. У нас – крестный ход. Ты моя святая. И моё счастье.

– Несёшь свой крест… это не только храм, но и в высокое искусство. Следовать и заповедям, и влечениям бывает тяжело.

– Когда любишь – легко.

Обошли собор. Экскурсанты встретили нас аплодисментами, вернее экскурсантки (тут они точно позавидовали), мужчины воздержались. (Проще хлопать «Барселоне», в случае чего, ты ни за что не отвечаешь).

Обещали Гауди вернуться. Он был не особо верующим, когда начинал возведение храма. С ростом собора росла вера. Гауди говорил: «Заказчик – Господь, в моём распоряжении вечность». С таким расчётом и проектировал. За что Бог его так наказал? Гордыня – грех. Почему Булгаков тоже послал неверующего Берлиоза под трамвай?

День исчез опять незаметно. Неяркая, как зеркало, витрина магазина не мешает загримированному под Галилея «астроному» (для незнающих висит объявление) показывать небо. У него набор подзорных труб. Ира выбирает самую большую, на подставке, подходит к ней и начинает всматриваться:

– Хочу увидеть свою звезду ближе.

– Не туда смотришь.

Отвожу от трубы, поворачиваю лицом к витрине, сам отхожу в сторону.

Смотрит на себя, потом на меня, – нет ничего дороже улыбки любимой.

– Я с первой встречи разглядел. Телескоп здесь не поможет. Точнее Экзюпери не сказать: «Зорко одно лишь сердце».

Хочу оплатить, астроном машет руками:

– Что вы, это я должен, за совет. В споре с женой показывал ей на небо, в смысле – побойся Бога, она сразу обижалась и лезла в бутылку. Я тоже, только не лез, а наливал. Приятель выручил: «Болван, жена у тебя Овен! На кого ты там показываешь?» Кстати, у него вино хорошее, своё. Достаёт графин, разливает.

– А ваша жена кто? – Рыба. – Admiro! Она же молчит!

Получилось по-русски, на троих.

– За наши звёзды. Пусть они будут вечными.

– Чтобы жизнь была сарданой.

Ребята одеваются: «Нужно уходить, но не хочется. Мы ещё заедем». Ира говорит: «Вайо», – они знают, что это такое. Слово пришло с острова Закинф, из Греции, смешно сказать от кого. Плыли мы с Ирой на маленьком катерочке с электрическим мотором, небо завидовало цвету моря, впереди ждали голубые пещеры. Но туристы хотели увидеть местную знаменитость – черепах. Гид огорчает: «Вряд ли, они приплывают редко». И вдруг у нашего борта из глубины появляется черепаха, больше метра. Мотор останавливается, смолкают разговоры, все фотографируют. Она напротив нас, если перегнуться через низкий борт, то можно попробовать дотянуться. Голова на поверхности, медленно перебирает лапами и поворачивается в нашу сторону. Кажется, что смотрит на Иру. Головой не крутит. Проходит некоторое время, черепаха (убедившись, что всё в порядке) хрипло произносит «вайо», двигает передними лапами, словно машет на прощание, и медленно погружается. «Что она сказала?» – пристают все к Ире: «До свидания». С тех пор, когда расстаёмся с близкими друзьями, мы так и говорим: «Вайо». Они понимают, что нам дороги.

О близости. Одноэтажное отель на юге Пелопоннеса, у нас отдельный вход и палисадник. Низко скошенная трава, густые кусты вдоль ограды загораживают тротуар. Утро, Солнце ещё позволяет Ире читать. Она сидит в шезлонге, свободная рука касается травы. Лёгкий ветерок колышет золотистые волосы. У меня привычное занятие: сколько лет вместе, а я никак не налюбуюсь …господи, как хорошо. Могу смотреть вечно и такое чувство, что больше мне ничего и не нужно, – она рядом, и я счастлив. Но, я не один – крупная ящерица выглядывает из-под куста, вертит головой по сторонам и медленно, но уверенно, направляется к Ире. Смотрят друг на друга. Ящерица языком трогает пальцы. Хочу успеть сфотографировать, осторожно, как мне кажется, высовываюсь из двери. Ящерица убегает …Ира будто притягивает всё живое. Я тоже живой.

Подправить настроение помогает, кроме меня, хорошая библиотека, под руками планшет, читает Ира, как обычно, много. Накануне принёс с работы большой монитор, хотя мы придирчивые зрители, редко включаем. Из занимательных программ раньше нравились «Что? Где? Когда?», «Своя игра». Ира практически всегда знала ответ, но не говорила. Вытягиваешь, вытягиваешь, обидишься – скажет – точно. Удивительная черта – не проявить хоть в чём-то своего превосходства. Она оставляет не с ущемлённым самолюбием, а с признательностью и гордостью за любимого человека.

Едем на дачу, я за рулём, она за планшетом. Заглядываю – кроссворды. Портреты известных (не всем) людей. Вопрос – кто это? Она листает, зная ответ. И никогда, вот именно, никогда не спрашивает знаю ли я? Конечно же, бывает, что я не знаю. На её месте, если честно, не утерпел бы, похвастался и спросил, а она – нет. Почти сразу перенял я эту редкую черту, правда, иногда так хотелось распустить хвост, особенно в женском обществе, что раньше и делал. Все мы, мужчины, – павлины. В птичьем сообществе так и поступают, правда, некоторые берут статью, опять же, как люди. Эта черта в семейной жизни крайне важна, просто необходима, для ощущения равенства и уважения.

Одно время было популярно проверять IQ, не прошли мимо «забавы» и на работе. Ира отказывалась, я советовал пройти тест, а то неправильно истолкуют. Сидит вечером за компьютером, вся внимание, несколько ударов по клавишам. Отошел, свои дела. Возвращаюсь – без изменений, заглядываю – тест. Остался последний вопрос. Не показывает. Убедил тем, что тоже хочу на него ответить. Результат – 142, не мой, её. А мой – год рождения. Понятно, почему каждый ощущает себя с ней на одной волне – Ира может подстроиться.

Если смотрели передачу с кем-нибудь и удавалось выудить из неё ответ, гости настаивали: «Пошли в студию, можешь выиграть». Я присоединялся:

– Ты за игровым столом, я в зале на аплодисменты тебе буду вставать и кланяться: какая у жены умная голова. Остальное и так заметят. – Не уговорили.

В Испании один раз получилось. Гостиница, человек пятьдесят туристов за ужином, вино, кофе. Продажа билетов на экскурсии и розыгрыш приза – поездка на двоих в монастырь Монсеррат. Раздали анкеты с десятью вопросами. Я посмотрел, на некоторые ответ знаю. Передал Ирине, сам выясняю у распорядителя варианты поездки из Барселоны в музей Прадо. Пока мне объясняли, она почеркала в анкете и вернула.

– Вы отвечать не будете?

– Мы ответили (привычное для неё «мы»).

– «Турийский голубь с нежными зрачками к тебе летит …» Это что?

– Это – кто, Гарсиа Лорка. Ответ на вопрос о памятнике на Санта-Ана.

– Подождите, – собирает анкеты и уходит. Возвращается, ждёт тишины – первый приз вручается Ирине. Ответила на все вопросы. Ей подарок – неофициальный символ Испании.

Вручает чёрного быка с воткнутой в него бандерильей (символ освобождения) и билеты на поездку.

Монастырь славится прекрасным хором мальчиков, только из-за него можно было поехать. На площади, перед собором, из стены выступает удивительная скульптура святого Георгия в образе всевидящего рыцаря. Куда бы от него не отходил, он всегда смотрит на тебя, будто следит. Встали по обе стороны.

– Смотрит на меня, – говорит Ира.

– И на меня, всё время.

– Я тоже на тебя всё время смотрю… и оберегаю.

– Долг мужчины быть с мечом.

– Моя любовь сильнее.

Процедуры помогли, состояние улучшилось, начинаем вышагивать (потому что каждый шаг даётся с трудом), из комнаты в комнату, немного повеселели. Первый выход на улицу, ухватилась за меня, идем медленно, маленькими шажками, к тому же скользко. Тридцать метров одолели, остановка. Цель – скамейка, вот она, рядом, а какой труд до неё дойти. Сколько нужно воли, когда сил нет. Всё равно пытается, подгибаются ноги. Я готов – успеваю подхватить на руки, донёс. Посидели. – Отдохнула? – Да. Помогаю встать, она поворачивается продолжить: «Мало прошли». – «Для первого раза достаточно, а то завтра не сможешь».

Каждый день увеличиваем дистанцию, она распланировала. Холодно. Но мы выходим. Иногда останавливается и наваливается мне на руку.

– Ноги подкашиваются. Вернёмся?

– Нет, мы должны дойти до следующей.

Две минуты отдыха – и к следующей. Часто дальше, чем планировала. На третий день выходим второй раз после обеда. На четвёртый уговариваю послеобеденный отложить.

– Ноги ведь болят.

– Не важно.

– И сил нет.

– Если кончатся, поползу.

Выходим. Как бы я хотел что-то взять на себя, ну хоть что-то. Ей трудно, морщится, вначале от боли, потом от перенапряжения. Помочь нечем.

Через пять дней обходим весь квартал.

С утра ветер, похолодало сильнее, предлагаю пропустить:

– Ты что? Оденусь теплее.

Прошли немного. Чрезмерное перенапряжение дало о себе знать. Заметно дрожат ноги. Сели.

– Пойдём обратно. Замёрзла.

– Да… Но я должна дойти до конца.

– Почему?

– Это дорога надежды. Другой у нас нет.

Растирал её озябшие руки, – не помогает: расстегнул свою курточку и, несмотря на протесты, зажал ладони подмышками. Над нами рябина с ягодами. На дорожке упорный снегирь выклёвывает семена из тёмно-красных комочков. Смотрим понимающе друг на друга, Ира не может не произнести Цветаеву:

– Возьмём ему завтра семечек.

Есть мелочи, которые мы совершенно не обязаны делать, большинство так и поступает. Елагин остров, прекрасное место для отдыха и развлечений. Дворец, выставки, лодки напрокат, спортивные площадки. Международный фестиваль уличных театров. Испанская труппа, четыре человека. На аллее небольшим полукругом в два-три ряда плотно стоит народ. Один актёр в поношенном пальто с фанерным чемоданом подходит к зрителям, останавливается, открывает крышку. На ней, внутри, пять чёрно – белых портретов. Красивые лица разного возраста. Наши молчат, он закрывает чемодан, делает пару шагов и открывает снова. В итоге добрался до нас, Ира наклоняется к нему и негромко говорит: «Arestar». Он опустил голову, постоял, выпрямился, оглянулся по сторонам, дотронулся до её руки: «Gracias» – и пошёл обратно, к своим. Народ спрашивает: «Что он хотел?»

Утки. Их много и людей много, когда тепло – кормят, когда замерзает вода – подкармливают. Но когда мороз, да ещё ветер – никого нет. Покупаем четыре буханки хлеба, кусочками нарезаем. Достаём семена тыквы и подсолнухов. Летом они украшали дачу, следили за солнцем, кормили пчёл. Зимой – уток. Потеплее одеваемся, идём и рассыпаем набор веером, чтобы досталось многим. У них драка: все хотят есть, но не всем хватает. Как у людей. Только их жизнь здесь зависит от нас, от таких, как мы.

Торопятся дни. Ира считает, что не успеваем приготовиться – на следующий день проходим квартал без остановки. Когда человеку трудно, то друзья – рядом. Они приходят, приезжают, прилетают – чем помочь?

9 января.

Наконец-то выглянуло солнце. За окном идёт своя жизнь. Она от нас сейчас не зависит. Всё, что от нас зависит, мы делаем.

Непредвиденный звонок по телефону. Отстраняю трубку от уха – очень громко. «Витя?!» – «Мы с Ниной в Питере. Учти, звоню не ночью в дверь. Не собирались, но узнали, что Ира заболела, прилетели».

Витя сам приземистый, и голос у него ниже некуда: раскатистый бас стелется по полу, в институте заставляли закрывать дверь. Защитил он быстро диссертацию, не по голосу, а зря – мог бы. Получил отдельный кабинетик, пришел с просьбой поставить телефон.

– Зачем? Тебя без телефона слышно.

– Мне с Москвой разговаривать!

– Открой окно.

Нина однажды еле дотащила в отдел большущий арбуз, спелый, сладкий. Семечки посадила в корытце, поставила на подоконник. Прошло время, вылезли ростки. В комнате плюс двадцать, за окном минус двадцать. Спорят две команды на две бутылки, которая за арбузы в меньшинстве. Каждый день с разных этажей ходят смотреть. Появились. Росли, росли – доросли до размера… с мячик, для настольного тенниса, даже поменьше. Маленький урожай – повод для большого праздника (традиция), за добавкой ходили проигравшие. Может, из-за этого и переехали они в Краснодар?

Возвращались мы с Ирой из отпуска поездом. Везли прекрасное настроение. Хорошим всегда хочется поделиться с друзьями. Вышли в Краснодаре, стоим в три часа ночи на первом этаже перед дверью в новой пятиэтажке. Они, как все хрущёвки, одинаковы. На стенах успели появиться надписи. Напротив нужной нам двери дважды подчёркнуто одинокое слово «Козёл». Написано с большой буквы. Уважают. Надеюсь, что это не к Виктору, не в смысле моего уважения. Ира берёт инициативу в свои руки. Звонит кодом: один длинный, два коротких. Длинный, конечно, условно, ночь всё-таки. Такое впечатление, что даже звонок у неё нежный. Ждёт минутку, повторяет код. Топают босые ноги, заспанный голос:

– Кто там?

Ира приглушённо, на явку ведь зашли, называет пароль:

– У вас продаётся славянский шкаф?

Короткая пауза – не проснулся.

– Что? Что?

– У вас-таки продаётся славянский шкаф?!

Весь подъезд слышит хохот. Шаляпин в образе Мефистофеля позавидовал бы.

Звонок в нашу дверь. «Кто там?» не спрашиваем. «Здра-авствуйте. Учтите – это не приветствие, а пожелание здоровья …Ирочка отлично выглядит. Болезнь – ерунда». Она придержала меня за локоть, хотя знает, что не скажу: «Видели бы вы её в Новый год». Поговорку «Как Новый год встретишь, так и проведёшь» никто не отменял.

Праздник есть праздник, но от выпивки одно название осталось. За столом, украшенным цветами (имеются в виду наши жёны) и вкусными закусками, Нина рассказывает. Залетел к ним недавно в квартиру попугай, не понравилось ему, где раньше жил. Он знает много слов и, хорошо, что нечасто, перемежает их нецензурными. Дали объявление, никто не приходит. Купили большую клетку – жалко мебель, надоело оттирать (много ест и много летает). Консультировались, как отучить от лишних слов, – научите другим. Нина быстренько и научила: «Виктор дурак». Работа новая, квартира новая, коллектив дружный. Пригласила она коллег отметить новоселье. Начальника звать не хотели – шуток не понимает. Не приглашать неудобно. Муж был в командировке, его никто не знает, в том числе имя. Сели за стол, выпили. Попугай комментирует: «Хор-рошо сидим» – общий смех. Нина поясняет:

– Он много говорит и, главное, – понимает.

– Выпусти, пусть полетает, может поделится чем-нибудь интересным.

Открыла клетку. Начальник, Виктор Михайлович, молодой мужчина, сидит во главе стола, он выше всех, на макушке небольшая лысина. Полетал попугай, полетал и сел ему на голову. Тот возмутился, прогнал:

– Почему ко мне сел?

– У одного тебя площадка приготовлена.

Попугай покружил и вернулся. Трогает клювом голову. Начальник спрашивает:

– Что он там делает?

– Изучает.

Притихли в ожидании. Птица разобралась быстро:

– Виктор дурак.

Грохнули все. Начальник стал заикаться.

– От-ткуда попугай знает, как меня зовут?

Виктор замечает в Ириных глазах грустинку и продолжает Нинин рассказ улыбкой из нашей прошлой жизни с иными заботами, доставляющими, как минимум, удовольствие, надеялись, что не только нам. С одной стороны – наука, с другой – мелочи быта. Большое общежитие для молодых специалистов. В Академгородке интимная проблема: нет презервативов. Люди учёные, знают, что от несоблюдения правил техники безопасности человек может не только умереть, но и родиться. Каждому командировочному их заказывают. Лечу во Львов. Гостиница в центре, я забыл мелочи: зубную щётку, пасту… Каждый день за чем-нибудь спускался в аптеку. Она в гостинице. Познакомился с продавщицами, молоденькими девушками. Заметно, что они интересуются не только лекарствами. Весь город обклеен афишами ансамбля «Берёзка». Они заселились сюда же. Снуют автобусы, развозят их на репетиции и спектакли.

Через день звоню в Академгородок: всё прекрасно, работу сделал, возвращаюсь.

– А презервативы?

– Какие? А… чёрт, в суете забыл.

– Что, у тебя там никаких дел нет на личном фронте?

– Я-таки – дезертир.

– Бегом в аптеку.

Ругаю себя, спускаюсь.

– Что опять забыл?

Не знаю, как сказать тем более, что именно я забыл. Кто-то же мне напомнил.

– Дай, пожалуйста… пачку презервативов.

Отворачивается, достаёт из ящика, под прилавком аккуратно заворачивает в бумагу. Раньше так делали – стеснялись продавцы и покупатели. Пачка – это две штуки.

Поправляю:

– Мне, пожалуйста, не пачку, а коробку.

Удивлённо смотрит.

– Упаковку целиком? Но там же 100 штук.

– Мне столько и нужно.

Оглядела меня, будто первый раз видит, ушла. Приносит аккуратно упакованный свёрток. Хихикает.

– На «Берёзку» вечером идёшь?

– Сегодня некогда.

Не объяснять же, что придут провожать заказчики. Последнее «совещание» в номере.

Народу в аптеке нет, из остальных окон высунулись, прыснули. Поздно вечером ужинал в ресторане за одним столом с девушками из ансамбля. Разгорячённый «совещанием» рассказывал им о дырах в нашей экономике. Неожиданно проявили интерес, обидно, что не к молодому учёному, – к экономическому положению в стране. Говорят, что раньше их интересовали дыры только на пуантах.

На следующий день утром сообщаю ребятам, что всё купил. Днём улетаю.

– Сколько?

– Коробку, сто штук.

– С ума сошёл, одну? Идиот, на целое общежитие. Беги быстро, бери ещё одну! Не успеешь, разберут.

– Вы знаете, как они все на меня вылупились? Я чуть сквозь землю не провалился.

– Дурак, они от зависти. Была бы возможность, пошли бы с тобой.

Спускаюсь в аптеку. Там вчерашние девушки из ансамбля. Поздоровались, посмеялись. Они просят, чтобы сегодня непременно пришёл ещё. Из окошка весёлый голос.

– На этот раз что забыл?

Моё неловкое молчание, наклоняюсь и тихонько:

– Дай, пожалуйста… ещё коробку.

– Закончились?

Быстро плачу, хватаю свой свёрток, девушки из ансамбля (а ансамбль большо-ой!) кричат вдогонку, чтобы вечером их не забыл. Тут уж провизорши зашлись от завистливого смеха. Он подгонял меня в коридоре.

Может быть, нужно было постоять там и горделиво подбочениться? Почувствовать себя, хотя бы со стороны, настоящим мачо? Пусть расскажут своим приятелям и те… лопнут от зависти.

Сбоку, у последнего книжного шкафа, стоит гитара, сейчас к сожалению там, её место. Витя достаёт и убирает:

– Без вдохновения лучше не пить… и не петь.

– Пение – соединение возвышенной души и места, – соглашается Ира, – В прошлом веке Борис возил меня в Новый Свет. Есть там Царская бухта. Кто был, подтвердит, что она действительно царская. Так вот, вдохновение было в гроте… будете не смеяться, а завидовать.

– Я тебе и завидовала. Виктор обижался, – продолжает смеяться Нина.

– Грот получил по этому поводу имя… да не Бориса – Шаляпина.

Тогда сложилась небольшая компания, можно предположить какая, – скорее всего после посещения Голицынских тоннелей с шампанским, которое на Всемирной выставке 1900 года в Париже получило Гран – при. Горький рассказывал. Ночь, луна, яркая дорожка на воде в обрамлении бликов лёгкой волны. Народ собрался не юный, каждому есть что вспомнить. Любовались, любовались, чего-то не хватало, не сговариваясь посмотрели на Фёдора Ивановича. Упрашивать не пришлось, скорее всего, не удержался бы сам. Помолчал он, помолчал и негромко начал «О, где же вы дни любви, сладкие сны, юные грезы весны?» Через мгновения всё отступило, осталась лунная дорожка и неспешно приходящие по ней волны. Это уже другие волны, волны памяти, у каждого они свои. Мелодия грусти и печали, голос вынимающий душу, громче и громче: «Всё унесла ты с собой – и солнца свет, и любовь, и покой. Всё, что дышало тобой лишь одной».

Горький вспоминал, что слёзы потекли ручьём, остановить не мог никак. И не только он. «Всё, всё прошло, и навсегда». Ничего более прекрасного в жизни он не слышал.

Стояли мы с Ирой у грота, смотрели на море, вспоминали Горького. О чём он тогда думал, с кем прощался? Жил в то время с Андреевой, была любовь. У нас светлые облачка уходили за спину, впереди яркая дорожка. Солнце направлялось по ней к закату. До горизонта ему совсем не далеко, а мне? От ярких отблесков приходилось щуриться, спокойные волны ложились к нашим ногам, они несли радость прошедших и уверены – будущих лет. Ирочка украдкой вздохнула, прижалась ко мне. Она не хочет знать, что когда-нибудь придут к ней волны памяти. Треплю по голове, выметаю непрошенные мысли.

У нас было своё вдохновение, в удивительном месте.

Голос

Венеция. Город с первого дня мы приняли, как старого знакомого, открывшегося по-новому. Сто лет назад Пастернак «ходил на свидание с куском застроенного пространства, точно с живой личностью». И мы ходим, скорее – танцуем, потому что чередой палаццо, будто нотами, написано скерцо. Голова кружится, острова, как влюблённые, обнялись мостами. Кружат и голубиные стаи, всюду приветливые лица. Не зря ведь многие надевали карнавальные маски только на глаза – чтобы было видно улыбку. Венеция и без карнавала – праздник.

Церковь, картина Беллини «Мадонна с Младенцем и святыми». Святые смотрят отрешённо, мимо нас, вдаль, Ира – на меня. Соображаю, о чём она думает и что хочет, соглашаюсь: «Это недалеко». На Сан-Микеле должно было бы быть грустно, остров упокоения, именно так его назвал Дягилев. Но у нас другое чувство – гордость за соотечественников, их здесь чтут. К Дягилеву присоединились Стравинский и Бродский, поменявший своё решение насчёт Васильевского острова. На могилах цветы от разных стран. Положили и мы от России и от себя.

Площади и дворцы, каналы и мосты. Устали ноги, но душа поёт. Неширокий канал, облокотились на парапет передохнуть, внизу гондола, ступени к воде. Гондольер приятно напевает для себя неаполитанское, у него музыкальное сопровождение, магнитофон. Ира начала тихонько подпевать, эти мелодии у неё с юности. Гондольер предлагает: спускайтесь, споём вместе и покатаемся. Мы переглянулись, спустились и поплыли. Зазвучало «Солнце моё». Ира запела тихо, потом громче и громче. Всё, что прочувствовано за день, стало растекаться по воде. Хочется крикнуть: «Тихо!», – чтобы не помешали. Но вокруг и так тишина. Только её голос.

Это подарок, для меня, – таких ещё не получал. Говорят, что «мир даётся нам в наших ощущениях» – дали. За что мне так много? До слёз … от счастья. Пела душа, гондольер подождал куплет, боясь спугнуть, и присоединился вторым голосом, хотя женщинам в Италии неаполитанские песни петь не полагается.

Народ, собравшийся на набережной, хлопал. Какие яркие краски, краски жизни. Они украшают, радуют. А сама жизнь – вот она, рядом, – улыбается мне. Краски нужны, когда есть, что украшать.

Гондольер доставил нас до гостиницы, уговаривал на завтра. Соседи, с которыми ехали в автобусе, оказались на набережной и потом допытывались:

– Почему вы с нами не пели?

– У меня свой, любимый слушатель, это – главное.

Вечером шли мы по дороге надежды весело и уверенно. Ира не говорит, что другой нет. Маленькая победа над собой, над болезнью. Снегирь нас ждал. Закрутился на веточке и запищал, и запиликал.

11 января. Звоним в клинику Петрова. Профессор отдыхает. Ничего страшного, сказали же.

13 января. Начинает побаливать ранее здоровая нога. Вызываем врача, назначает таблетки. Не помогает. – «Проверяйте сосуды».

Вызываем на дом с аппаратурой: сосуды ни при чём, выписывает другие таблетки. Не помогает. – «Вызывайте невролога».

Назначает новые таблетки. Круглосуточный круговорот: врачи – лекарства – аптека. Добегаю до неё ночью за 5 минут. Ира умудряется пошутить: «Врачи заботятся, чтобы не забывали Блока: „Ночь, улица, фонарь, аптека“».

Становится хуже, сон – проблема. На мой наплевать, а ей необходим, иначе показатели крови не позволят оперировать. Вызываем врача. Выписывают анальгетики.

Профессора нет и нет. Ничто не тянется так долго, как ожидание спасения.

19 января.

Появился. Можно ехать в НИМЦ. Боль не даёт сидеть. Заказали перевозку. Это машина, в которой можно возить лёжа. В лифт носилки не помещаются. Лестница не рассчитана на их перемещение с больным. Дома вначале помещают в кресло, для чего нужен один здоровый, в смысле сильный, человек, или двое послабее. Хорошо, что я могу сам. Санитар приходит с креслом. Сажаю Иру, вывожу на улицу, из кресла переношу на каталку, потому что на кресле в машину не въехать. Не предусмотрено. В машине из каталки больного нужно переместить на лежачее место. Как, если высота у них разная? У носилок два положения: либо высоко, либо у самой земли. Создаётся впечатление, что машина предназначена для перевозки старых вещей, которые не жалко выбросить. Осторожно перекладываю. Отдельное спасибо конструкторам, чтобы у них руки отсохли. XXI век, люди по Луне ходят, правда, не наши – другие. Поэтому наши и не ходят, что такие конструкторы.

В машине Ира силится улыбнуться: «Не переживай, всё будет хорошо».

Приезжаем в Петрова, уговорил взять кровь на анализы прямо на носилках, сам побежал оформлять повторную госпитализацию. На лифте поднимаемся в знакомое отделение. Приходит профессор, бодрый, отдохнувший, и останавливается, похоже, у него нет слов, даже запинается:

– Зачем… зачем вы в таком виде приехали?

– Лечиться. Мы делали всё, точно по вашим указаниям. Вот результат. Не можем ходить.

Помещают в четырёхместную палату. Первые рабочие для клиники дни, народ ещё не поступил. Не спрашивая разрешения остаюсь ночевать. Часто встаю ночью, натираю мазью ноги – боль спадает, но не отпускает, – теперь уже обе. Сижу рядом, пока не задремлет (или сделает вид, что уснула).

Новое МРТ, и тут всё рассчитано на здоровых людей. Дороги внутри здания нет. На инвалидном кресле везу дворами – сугробы, кочки. Потом лестница, небольшая, но витая, сделана, как раньше в башнях, чтобы было легче отбиваться от нападающих. В данном случае государство отбивается на ранних подступах от больных, может, кто не доберётся – оно и к лучшему. Повезло, что невысоко.

На ногу не наступить, жуткая боль. Гримаса на лице, молчит. Моя поддержка на чёртовой лестнице, потом обратно. Профессор ошибся, обещая, что ничего не произойдёт, и отложил операцию – всё не так, образовалась конгломерация в нижней части позвоночника, в том числе перелом четвёртого позвонка, отсюда и сильнейшая боль. Ничего этого не было, когда смотрели при первом поступлении.

Читал в «Записках врача» про онкологические операции. Привозят в клинику мужчину за пятьдесят лет: рак в брюшной полости. Положили на стол, разрезали (под наркозом, естественно) – метастазами поражены все органы. Все не удалишь. Зашили, вернули в палату. Родственникам объяснили. Не травмируйте больного, готовьтесь к худшему, ему скажите, что всё отлично удалили, скоро поправится. Лекарства от неизбежных болей выписали, и из клиники… выписали. Месяца через три приходит к врачу мужчина с большущим букетом цветов. Что случилось? Доктор, вы меня не помните, ну, операцию на животе делали, всё удалили. Пришёл благодарить. Врач уточнил фамилию, с трудом вспомнил, точно – он. Уговорил провериться, мол обязательная процедура, всем делаем. Смотрит с коллегами – ничего нет, чистые органы. Принял цветы – насколько иммунная система зависит от психологического состояния человека. Болезнь побеждена.

Что сделали с нами? Сломали Ире психику. На эту тему она ничего не говорит, даже мне. Может быть я всё-таки мог настоять на операции?

Пытаемся, через силу, немного ходить. Через два дня вечером, у самой кровати, подкосились ноги от боли. Упала на колени так неожиданно, что еле успел подхватить, чтобы не стукнулась. Поднял, уложил. Держу за руки, молчим. Глаза у обоих влажные. С тех пор не встаёт.

Операция стандартная, если, конечно, операцию можно назвать стандартом. Отделение занимает весь этаж, женское отделение, все приезжают на своих ногах. Днём бывают посетители мужчины. Первые дни – ничего, персоналу всё равно. Как отнесутся больные? Палаты заполнились, наша тоже. Одна соседка в меру спортивная, относительно, конечно. Другая не очень, даже совсем «не очень» – трудно будет ей восстанавливаться.

В коридоре ночевать не позволено. У старшей сестры муж лежал в больнице. Знает, каково это, когда не дают остаться, – отвоевала мне кровать. Говорит, что в отделении не было случая, чтобы мужчина ночевал. Спасибо тем двоим, кого подселили, не протестуют.

Когда требуется на работу, выхожу, точнее, выбегаю. По пути заглядываю домой, в магазин для Иры, и обратно, чтобы успеть вовремя к нашим процедурам. На общественном транспорте сюда больше часа. Есть прямая дорога, на такси минут пятнадцать, через железнодорожный переезд. Никогда не замечал, что товарный поезд идёт так медленно, тащится и тащится. Не дождёшься. Хорошо, наверное, когда на работе не нужно спешить. Не знаю, не приходилось.

Ира просит, чтобы я не мотался со своей гипертонией, ночевал дома. Не обсуждаю. Кто будет подходить ночью, массировать ноги? Не задумываюсь, насколько меня хватит. Со сном у нас плохо, очень плохо, под ногами две подушки, потом третья – моя. Болит, часто растираю, особенно ранее здоровую ногу, меняю позу (перекладываю подушки) – иначе не задремать. По-прежнему делаем гимнастику руками по три раза в день, без пропуска. «По-прежнему» не получается. Прикрывает глаза, чтобы я не видел, как ей больно. Старается перевести внимание – сжимает эспандер. Он и для упражнений. Ночью боль усиливается. Иду к дежурной сестре – дайте обезболивающее. Читает назначения: вам не положено. Препираемся, упросил, сделали укол. Утром вписали в назначения. Вчерашними назначениями сегодняшний день не распишешь.

Окно в палате широкое. Ночью светло от уличных фонарей, во дворе – те самые, большие ели, они в новогодних гирляндах, снизу подсвечены прожекторами. Ире с кровати видно их верхушки – остатки ушедшего от нас праздника. Чужая, далёкая радость.

Лежу долго, не ворочаюсь, кровать поскрипывает. Сон меня не беспокоит, знает – ему нужно быть с Ирой. Что-то заставляет меня подняться. Днём занимался исследовательской работой – как встать с кровати, чтобы не заскрипела. Научился. Подхожу, наклоняюсь. Голова повёрнута… от елей к стенке, глаза открыты, в них слёзы. Целую.

– Сильно болит?

– Да.

– Договаривались, что скажешь.

– Ты уже сколько ночей не спишь?

Ей невмоготу терпеть, а она о таком пустяке, о моём сне, беспокоится в первую очередь. Неужели никак нельзя переделать, чтобы думала о себе, хотя бы тут? Ругаю себя последними словами – почему не встал раньше. Бегу за дежурной сестрой. Колет, опять недовольна – не записано, что ночью дополнительно колоть. Сижу рядом на стуле, поправляю одеяло, держу за руку. Подрагивает… Прошло. Уснула? Ослабил руку, почувствовал, что опять задрожала. Открыла глаза – я рядом. Прижал ладонь чуть сильнее – дрожь прошла. Поморгали и опустились ресницы.

В окне на фоне ёлочных украшений выделяется серп Луны. Потом он перешёл сравниться к другой ели. Мой подарок ярче новогодних игрушек. Половина Ирочкиного нимба. Таким мы его привезли из Геленджика. Скажу завтра, нет, уже сегодня, что Луна не растёт, ждёт нашей выписки – засветить над ней нимб.

«Не ложился?» – «Только что сел, хотел посмотреть – не нужно ли переложить подушки». Больные, как и счастливые, не замечают время. Оно измеряется страданием, вместе с приходом боли время застывает и нет ему конца. Внутри нас часы, мои отсчитывают её боль.

Неприметный лечащий врач, аспирант, ничего не решает и не делает. Сопровождает лечение – сопровождать нечего. Приходит регулярно. Его извиняющийся вид не поднимает настроение.

Профессор появляется утром в одно и то же время. Для него я, видимо, – бессменный дневальный на посту у кабинета. В его обязанность входит поздороваться. Для вежливости добавить: потом. После его операций я там же. Не принято, но преграждаю дорогу. Обходит меня, оборачивается: «Ждите». Я не выдерживаю: «Мы месяц ждём». Смотрит в сторону. Появляется другой профессор, обсуждают своё и уходят.

Сажусь в коридоре на такой же вежливый диван – не скрипит. Мне не с чем идти в палату. Там Ира страдает. Должен сообщить, что завтра наконец-то операция, и не могу. Рядом кто-то останавливается, поднимаю голову. Неспортивная соседка, упражнявшаяся в ходьбе по моему совету, торопится сообщить: «Когда вы уходите ловить профессора, Ирина поворачивает голову к двери, ей неудобно и больно так лежать, но она всё равно не меняет положения и смотрит на дверь, чтобы сразу увидеть вас, когда вернётесь».

Поднимаюсь, раньше был повод спешить. Что я принесу сегодня? То же самое – «Нет». Невозможно смотреть, как гаснут любимые глаза. Опускаюсь на колени, утыкаюсь лицом в подушку, прижимаюсь к её щеке. Какая горячая …Ирочка гладит меня по голове …Она – меня.

Саша рассказал анекдот. Больница, ампутация ноги. На следующий день в палату приходит врач. «У меня для вас две новости: одна хорошая, другая плохая, с чего начать?» – «С плохой». – «Вам ампутировали не ту ногу». А-а! Крики, вопли. «Какая же тогда хорошая?» – «Больную ногу можно вылечить». Постороннему смешно, а у меня слёзы. Ире изувечили здоровую ногу и теперь думают, что бы ещё сделать.

Мотался по делам в город, быстро, быстро. Возвращаюсь. Водитель такси, мужчина за тридцать, интеллигентного вида. Называю адрес.

– Знаю. Вы в каком корпусе?

– В главном, второй этаж.

– Я там был.

– Это женский.

– Дочка лежала, старшая школьница, мы из Перми. Сделали операцию, вроде, нормально. Велели показаться через полгода и повторить. Приехали. Назначили время. Я спрашиваю: «А КТ, МРТ и прочее?» Отвечают: «Мы вас оперировали, всё знаем. Ни к чему лишние обследования». Я забрал дочку, занял денег, полетели в Израиль. Сделали. Прошло два года – рецидива нет.

– Почему сейчас в Питере?

– Долг отрабатываю.

– Кто делал?

– Профессор…

Проклинаю себя. Наше мы. Что в нём делает моё «я» – ничего. Иду к начмеду. Напротив кабинета два стула, а говорят, – важный чин. Сидит неприметная женщина в очках, не знает куда девать руки и свои проблемы.

– К начмеду? – Да. – У себя? – Нет. – Давно ждёте? – Да.

Сажусь. Минут десять она их выплёскивает, молча слушаю и ухожу. У нас свои процедуры. Возвращаюсь, место занято седовласой. «Ваше заняла?» – «Тут нет понятия „моё“». Первая продолжает жестикулировать, нашёлся тот, кто может не перебивать и даже ответить. Обычно руки являются веским доказательством в мужском разговоре. На коленях у седовласой они лежат убедительно, с неожиданно ярким маникюром – перевес налицо. О чём здесь можно говорить – о чём угодно. В больнице особенно чувствуешь одиночество и осознаёшь, как не хватает внимания и поддержки. Посетители приходят и уходят, а ты остаёшься, это дом. Если повезёт, то гостеприимный. Хорошо, если рядом будет «седовласая». И ещё много «если», из которых главное – врач.

Подошёл. «Вы на каталке приехали? Заходите». Излагаю ситуацию:

– В первый приезд у нас даже палата была оплачена за послеоперационный период. Я не про деньги – чёрт с ними. Что нам делать?

– Разберусь.

Видел их вместе с профессором. Ну, думаю, зашевелятся.

Теперь бегаю за начмедом. На следующий день поймал, сижу в его кабинете.

– Что вы от меня-то хотите?

– Чтобы жену лечили, как в направлении указано.

Выхожу. Помочь он не может… разве стульев добавит. Сидят те же. Седовласая продолжает согласно кивать головой. Так и будет делать, пока вокруг больные. Собственный опыт научил сочувствовать, тогда становится легче.

– Начмед сказал, что определились с лечением, уточняют детали, – не глядя в глаза Ире, вру я.

– Забери свою подушку, тебе неудобно.

– У меня… остеохондроз шейного отдела. Рекомендовали периодически спать без неё – сочиняю дальше.

– Ты мне не говорил.

– Не хотел расстраивать. Сейчас совпало: и тебе удобно, и мне.

– Сделай подушку повыше… плохо видно.

Поправляю конструкцию изголовья, пытаюсь разобраться, что с этого места может привлечь внимание – у окна тот самый клён. Багровые листья, по странной случайности, ещё удерживаются под ветром. Очередь Ирочки отвести глаза и взять меня за руку. Она тоньше, замечает вокруг больше. У неё свои ассоциации. Я бегаю, мне не до окружающего, не обращаю внимание. А Ира? Когда болеешь, то твой мир сужается до того, что видишь и чувствуешь. Дома, перед первым приездом сюда, мы смотрели в окно. Городок для игр был заполнен детскими радостными криками и улыбками родителей. Ира сказала: «Брейгель» (вернувшаяся к нам жизнь). Что необходимо – вера! Она была… Сейчас – О’Генри – «Последний лист».

В новелле тоже зима, две девушки живут в мансарде, на стене, напротив окна плющ. Одна из них тяжело больна, говорит подруге: «Видишь листья, я каждый день считаю, их становится всё меньше и меньше. Как только упадёт последний, я умру». Подруга не может вынести и рассказывает знакомому художнику, он ночью, несмотря на свою болезнь, залезает по лестнице с фонарём и рисует на стене жёлтый лист. Девушка ждёт, лист всё не падает и не падает… Ей становится лучше, она поправляется. Подруга открывает тайну. «Где же мой спаситель?» – спрашивает девушка. Его больше нет. Видишь ли, было очень холодно, он долго рисовал, простудился и умер.

Смотрю снова на дерево. Листьев всего пять.

Ира их считала и… нет, не сказала. Она отвела глаза – извинилась, что я догадался.

Ирочка сильный человек, боль держит в себе, делится только радостью, да и то загадками. В Хорватии, на Ицукусиме я догадывался. И вот теперь. Она никогда не плачется и ничего не просит. С таким человеком легко, когда здоров, но не дай Бог, что случится – случилось – последний лист. Это не жалоба – это признание безысходности…

Мы приехали, полные веры в обещанное лечение, выполняли всё, что от нас требовали, и… Ничего. Ничего не делают… становится хуже. Надежда покидает с каждым падающим листом.

Их осталось пять.

Кто любит, тот всегда художник. Он в ответе перед Богом. В первую очередь за того, кого любит.

Про единственного мужчину, который тут «живёт», знают все. Заглядывают соседки по палатам, сочувствуют. Кто говорит «молодец», кто завидует. Можно ли кому завидовать в больнице? Оказалось, что можно, они не стесняются: «Мне бы такого мужа». Вроде бы, очевидно, но Ире приходится пояснять: «Завидовать нужно не человеку – любви».

Жизнь, другая жизнь, снаружи, продолжается. Саша из Израиля пытается помочь. Он нашёл контору, которая выделяет сиделок по уходу за больными. Мне в голову не приходило. Звоню: предлагают человека с условием проживания у нас, с образованием медсестры. Не откладывая, еду, встречаемся дома. «Здравствуйте». – «Люда». – «Хорошо, Люда, оставляйте вещи, едем в клинику. Можете?» – «Да» – «Если потребуется, ночевать в клинике сможете?» – «Да».

В который раз обращаюсь к профессору, он отделывается напоминанием:

– После операции необходимо сразу ходить.

– В декабре жена в вашей клинике бегала по лестницам. Вы не стали оперировать, – смотрит на меня как ни в чём не бывало.

Страдаем от боли и неопределённости. Ночь. Лежу. Разве уснёшь? Была возможность лететь в Израиль… её уже нет. На потолке тени от елей не шевелятся – ветра нет. Может быть… Вчера на улицу не выходил. Сколько так лежал, не знаю. Понимаю, что Ира не спит. Мы не властны над временем. Главное, что его тоже нет. Подхожу на цыпочках. Открыла глаза, значит – ждала. В них вопрос: «Что нам делать?»

– Спрошу у других профессоров… Давай ладошку – тебе сон сейчас обязателен, а я отосплюсь потом.

Целую, кладу её ладонь на свою, как раньше делал, другую руку – сверху, легонько поглаживаю и замираю. Опять не знаю, как долго, но, к счастью, уснула… Довели до того, что в этом – счастье.

Наконец назначили… Не операцию – другую рекомендацию. Направляют в нейрохирургическую клинику для дальнейшего лечения, теперь уже позвоночника… дотянули. Что врачи понимают под «дальнейшим лечением» … если его вообще не было. Правильнее – было – навредили.

Ира молчит, в глазах отчаяние. Как беспомощен человек, когда от него ничего не зависит. Утешить невозможно. И нечем.

Я бегаю по городу с таким же отчаянием: где могут взяться помочь и что лучше? К известным медикам и очередь соответствующая. Упрашиваю пропустить – разрешают, глядя на моё состояние. Сижу в кабинете у профессора Пташникова, завотделением НИИ имени Вредена. Читает выписку, изучает томограмму, звонит нашему профессору (узнаю, что они уже обсуждали): «Почему всё же вначале не сделать основную операцию по онкологии? Может быть, не следует сейчас трогать позвоночник?.. Ну ладно, вам виднее. Вы лечите». Говорит мне, что у него все места заняты, придётся месяц ждать, но можно оперативно сделать в Мечниковской больнице, он договорится, – там базовая клиника их кафедры. Благодарю, выхожу. Сидел долго, народ между собой ворчит, но мне ничего не говорят. Я извиняюсь. Понимают, что без особой причины сюда не приходят, с каждым может случиться. Мы на одной стороне, это солидарность больных, нас объединяют мужество и надежда. Осталась ли вера?

Пытаюсь проконсультироваться в другом месте. Бегом по лестницам, уговариваю таксиста поторопиться. Ирочка страдает, у меня не получается. Первый медицинский университет, время к вечеру, а я ещё в городе, хорошо, что там Люда. Другой кабинет, ситуация повторяется. Пропускают. Заведующий кафедрой нейрохирургии профессор Черебилло читает заключения, смотрит томограмму, задаёт вопросы, звонит нашему профессору: «Не лучше ли вначале разобраться с онкологией? Почему сразу не сделали?» Ответы не слышу. Обсуждают… «Не согласны – делайте, как решили. Вы лечите».

На самом деле, бегаю не я, бегаем мы – местоимения «я» давно нет, Ирочка попала в другой мир. Миры здорового и больного не просто разные, внутри больного мира человеку нужна опора – без неё выбраться. Если рядом любимый, на которого можно опереться, то абсолютно всё переходит к нему. Начиная от размышлений «что делать», и, кончая этими самыми делами. Ира считала: «Мы отвечаем за всё, что было при нас» – я соглашался. Тем более отвечаем – отвечаю – за всё, что было с нами.

Мои попытки что-то сделать оказались бесполезными.

27 Января.

Выписывают. Заказанная перевозка, перекладывание на носилки. Подходит профессор, у него, кажется, должна быть операция:

– Почему не вызвали нашу?

– Вы не говорили.

С чего вдруг стал заботливым? Вместо Эскулапа выступает в роли Харона – транспорт предложил. Была в советские времена шутка «Слово моё – хочу дам, хочу обратно возьму». Дописали бы на табличке кабинета к его чинам, чтобы люди знали заранее. Только для нас это не шутка, а вопрос жизни.

Лечащий врач избегает встретиться глазами. Соседки жалеют нас, охают. Старшая сестра предупреждает: «Мороз и метель, одевайтесь теплее». Провожает по коридору. Из палат выходят пожелать удачи. Приоткрытая дверь в ординаторскую. Оттуда вдогонку несётся музыка и безысходный голос Магомаева: «Брошено в пургу сердце на снегу».

Дорога неблизкая. В перевозке стою, не отпускаю руку. Мы вместе – единственное обещание, которое я выполняю. Ира пытается что – то сказать, громко не получается, просит нагнуться: «Профессор нас бросил…». В глазах слёзы. Это не от боли. Когда сильно болело, глаза у неё были сухие, и был молчаливый диалог – понимаем друг друга двадцать пять лет. На мой немой вопрос, она с задержками, через эту боль, тогда ответила: «Слёзы капают внутрь… вот чему я научилась».

То, что обещали, на что мы надеялись, во что верили, как в единственную возможность спасения, – рухнуло. Всё.

Что такое отчаяние – это когда нет слов, и цена ему – жизнь.

Говорить не могу. По щекам потекли слёзы.

Ирочка, любимая моя, она говорит: «Нас бросил» – хочет снять с меня ответственность за случившееся. Чтобы я не винил себя.

Отворачиваюсь, якобы поправить одеяло. Наклоняюсь, рукавом вытираю лицо. Нельзя, чтобы Ирочка видела мои слёзы … от неё разве спрячешь?

Зима, давно голодные волки бегут лесом. Замыкает стаю волчица, она тащит раненого волчонка. Глубокий снег, волки скрываются из виду. Волчица останавливается, даёт себе передохнуть и продолжает тащить. Доволакивает до поляны и видит стаю, остановленную вожаком. Её ждут, чтобы двинуться дальше вместе с волчонком.

Это волки.

Клиника травматологии и ортопедии при Университете имени Мечникова. Нас ждали. Лифт, третий этаж, последний. В Петрова было просторно, здесь – небольшая комната, пять кроватей стоят впритык, все заняты, не повернуться. Когда приходят врачи, то приходится выходить – места нет. Как мне остаться?

Начинаю поход по инстанциям: лечащий врач, хирург Усиков. Весёлый парень, операций много, по нашему профилю мало. Завотделением Фадеев строже, выше ростом, оба кандидаты медицинских наук. Когда стоят рядом, видно, что один дополняет другого, вместе и оперируют. Жду его у кабинета, холл просторный, два диванчика. По длине в самый раз, чтобы удобно лечь. Не зря сильно продавлены. Мимо проковылял на костылях мужчина: «Сейчас придёт. Закончил обследование».

Мы единственные, кто приехали несамостоятельно. Учли тяжёлое Ирочкино состояние, организовали многоходовой переезд между палатами, освободили нам трёхместную. Помогал им переставлять койки. Первое наше «Спасибо». Счастье, если бы так сильно не болело. Столько натерпелись и морально, и физически. Неизвестно, что страшнее. Что ждёт завтра? Дали место, где просто спокойно. И уже маленькая радость. У меня…

На подоконнике сразу появляются цветы, недалеко от клиники ларёк – знают, где они нужны. За окном дерево, опять рядом. Иду проверить, не дует ли, на самом деле – смотреть, есть ли листья – нет. Что это может означать? Художник готов.

Новые анализы, врачи качают головой. Мы-то своё сделаем с позвоночником, но как быть с вашим варикозом и тромбозом? Четыре дня исследовали, кололи, делали капельницы, готовили к операции. Спать почти не получается, болит. Помогают уколы и мои растирания, но ненадолго.

Симпатичный врач по сосудам, Курчева, вдвоём с ней утром прикатили аппарат УЗИ в палату, долго смотрела. Вышла в коридор, прихватываю за рукав. – Что? – Подождите. Идёт к оперирующим врачам, они тоже ждут в сторонке. Слушаю разговор. «Ситуация плохая. Кто до этого довёл?.. Что будем делать мы?» Стою напротив неё, сложил руки, киваю с выражением благодарности и … последней надежды. Молю: ну, пожалуйста, ну возьмитесь, ну сделайте хоть что-нибудь.

Минуты ужасного молчания. Что скажет? Сердце сейчас выскочит, впервые в жизни начинают дрожать пальцы. Убрал руки за спину. Все смотрят на неё. Наконец решается – будем делать. Подхожу, пытаюсь выразить признательность. Боюсь дотронуться рукой – дрожит. «Подождите, пока не за что». Бегом в палату. Улыбка надевается сама: «Всё, сказали, что сделают». Целую. Смягчилось выражение глаз.

Ночь. Кажется, не уснула. Осторожно встаю.

– Зачем встал?

– Показалось, что не спишь.

Сажусь на краешек, кровати, они узкие – место экономят.

– Завтра …сегодня уже, консилиум.

– Ну и что? Операция назначена.

– В Петрова тоже назначили…

– Там консилиум с пришлыми, – а с чего я это взял, что завтра будет не также?.. Господи, помоги… нам некуда больше идти!

– Никому не верю.

– Позвонить Фадееву? Он сказал, что можно и ночью.

Набираю номер. Ира останавливает:

– Знаю, что он скажет.

– Когда лежал, боялся спрашивать, чтобы не разбудить, вспомнил детское. «Ночь, две старушки в комнате. Одна окликает: „Маша, ты спишь?“ Тишина. Она громче: „Маша“. Тишина. Кричит: „Маша, ты спишь?“ Маша вскакивает: „А, что? Что случилось? – Ничего, я хотела узнать, спишь ли ты. Значит спишь. Вот и хорошо“».

Поговорили, немного успокоилась. Если отвлекают детские воспоминания, значит, не всё потеряно. Или именно потому и отвлекают, что детские? Задремала, ей недавно вкололи анальгетик. Без них было бы совсем худо. Боюсь не то что встать, – пошевелиться, вдруг разбужу.

Смотрю на часы в телефоне. Сколько было в жизни моментов, когда хотелось остановить время, и всегда они были связаны с радостью. А сейчас? Самому близкому человеку удаётся поспать, сейчас это просто необходимо. И всё. Как мало, на самом деле, нужно, чтобы почувствовать себя чуточку счастливым, когда любишь. О себе не думаешь, эта чуточка укрепляет надежду.

Второй раз заглядывает дежурная сестра. Быстро прикладываю палец к губам. Осторожно притворяет дверь, прижимает. Она неплотно прилегает к порогу, на полу остаётся светлая полоска. По ней видно, если кто-то проходит. Два раза за ночь тень замирала на насколько секунд – прислушивалась, что у нас делается. Не забыть сказать ей «спасибо».

Раннее утро. Ира спрашивает:

– Не ложился?.. – повторение грустной истории, не повод для бодрого ответа: «А где мне ещё быть?»

– Только что встал, не успел удобно сесть, видишь – ворочаюсь.

Звоню всё время в кабинет Фадееву – сразу спускаюсь.

– Можно мне на консилиум?

Через час приехал тот самый Пташников, их научный руководитель, поздоровались, помнит. Народу много, стараюсь затеряться в кабинете. Заметил, попросили выйти. Стою под дверью, как побитая хозяином собака, только не скулю и уйти не могу. Неужели откажут? Может быть стоит войти и рассказать, как отправляли в 40-ю? Я же отвечаю …и ничего не могу. А вдруг хуже сделаю? Нужно взять себя в руки – но они то как раз и дрожат.

Совещались недолго. Наверх в палату через три ступеньки, так быстрее, чем по телефону. Ответила улыбкой не только потому, что я пришёл, а настоящей.

Вечером Федотов зовёт к себе. Что-то не так? Консилиум ведь принял решение. Неужели отменили?.. Говорю Ирочке, что он хочет меня проинструктировать, и заставляю непослушные ноги спускаться по лестнице. В его кабинете, без приглашения, сажусь на стул, стискиваю руки. «Извините, не предупредил по телефону, что всё нормально, – глядя на меня, он спешит успокоить, – супруге досталось с избытком нервных стрессов. Это не та психологическая подготовка. Хотел узнать, как у неё с сердцем?» Пересаживаюсь ближе: «Было плохо один раз». – «Что случилось?» – «Знаю не что – знаю из-за чего, правильнее из-за кого. Случай, наверное, интересный с точки зрения медицины».

Телепатия

Обычное происшествие, если посмотреть со стороны. Слово «происшествие» можно читать в кавычках и без – кому как в жизни повезло. Приятели просят отвезти их со всяким скарбом на дачу. Ира рвётся поехать. Что-то меня подспудно удерживает – не пойму что, но не хочу её брать, и всё. Первый раз такое. Правдами и неправдами отговорился, убедил, что места в машине совсем не будет. Обиделась – дорога к ним примечательная. В Выре первый в стране музей литературного героя – изба станционного смотрителя, на столе прошнурованная книга с подорожной Пушкина. Дальше – Рождествено, на реке, у которой по-набоковски «милое имя, что камышовая тишь» – Оредеж. Здесь их усадьба, высокий берег удерживает напор времени. Напротив – церковь, колокол не поминает – напоминает, его звон спокойно ложится в изгибе реки, в то ощущение счастья, которое Набоков здесь оставил. Нужно всего-то – уметь это почувствовать.

Разгрузились. Не убедили остаться ночевать – не могу, ждёт.

Осенью вечер быстро приходит и всегда торопит, кажется, что опаздываешь. Заспешили, запетляли, повороты. Высокий лес прятал дождь за крутым виражом. Пыльный асфальт оказался в воде, а это как лёд. Руль не помогает, тормоза не держат. Глубокий кювет, машина летит «мордой» вниз, за какие-то мгновения, пока она переворачивалась, не испугался – обрадовался – хорошо, что Иру не взял. И всё исчезло.

Лежу почему-то на откинутом сиденье, засыпан осколками разбитого стекла, надо мной примятая крыша. Бегут люди с корзинкам. Наверное, быстро очнулся. С трудом открыл дверь, вылез. Потрогал голову, поприседал. Сильно, вроде, ничего не болит.

Грибники сажают в свою машину. «Больница недалеко» – «Спасибо, меня до почты, нужно срочно позвонить (мобильных телефонов ещё не было)». Необъяснимая тревога – что-то случилось дома. Трубку взяла, сказать «тёща» язык не поворачивается, все завидуют – надо же, и с ней тебе повезло. Слышу кричит: «Это – Борис». Мне рассказывает, что у Иры недавно схватило сердце, я звонила в скорую, никогда раньше не болело. Слава Богу, стало получше, обошлись валокордином. Всё время спрашивала: «Боря не звонил?» «Зачем ты встала?» – «Дай я поговорю».

– С тобой всё нормально?

– Ты же слышишь. – Сказать про аварию или нет? Она почувствовала! – В кювет въехал.

– До почты сам добрался? – Обмануть, не обмануть? – Подкинули, спешил тебе позвонить, обещал ведь раньше приехать.

Необычное явление и в прямом значении слова – явление. Правда? Занималась изучением такого сверхъестественного псевдонаука – парапсихология. Всплеск ей дала война. Пытались объяснить невероятные случаи, к примеру такой. Муж на фронте. Жене снится сон, что он при смерти в госпитале, в Свердловске. Упрашивает дать ей отпуск на три дня. Едет – любимый человек там. Спасли.

Проводили опыты по сознательной телепатии – «передаче мыслей на расстояние»: в соседнюю комнату, в другой город. Не получилось. Признали, что есть бессознательная телепатия, когда передающая сторона не знает о том, что передаёт, а принимающая сторона не готовит себя к приёму мысли. Это – режим паранормального восприятия, он приводится в действие сильными чувствами. Поэтому проводить лабораторные эксперименты невозможно. Конечно, где набрать столько людей, которые так любят?

Настоящая любовь говорит о себе сама, когда в ней нуждаются. Тогда ты можешь повторить слова Пушкина: «Есть в мире сердце, где живу я…»

Колют сосудистые препараты в непредставимых для нас дозах. Анестезиолог, Вячеслав Хмара, кипит энергией в противовес своей специализации – усыплять, объясняет детали и процедуры наркоза. Приятный, или мне все стали приятны, нет, не ошибся, – потом подтвердилось. Вернули надежду: появилась благодарность к врачам уже только за то, что взяли ответственность за нашу жизнь. За что отвечают профессора в Петрова?

Начинаю обращать внимание на то, что делается на улице, – оказывается, там есть Солнце. Между корпусами летают голуби, сидят на подоконниках и перед подъездами. Их подкармливают те, кто связан с кухней, но особенно выздоравливающие. Только находясь в больнице понимаешь, что значит забота. Посетители проходят мимо, им не до этого, быстро сюда – и домой.

У меня дом здесь – он там, где любимая. Знающие люди говорят, что скоро весна. Какое сегодня число? Мои внутренние часы встали. Дали надежду, слово то какое, оно нас держит, – значит пойдут.

Оформлял документы в другом корпусе, туда и обратно бегом. Спешу рассказать Ире про весну и голубей. Взбегая по лестнице непривычно нарушаю правила движения: совершаю двойной обгон. Вторым, кого опередил, оказался спортивный Усиков. Он удивляется: «Думал, что я быстрее всех». Для меня бег – единственно доступный способ ускорить время. Тогда его больше освобождается, чтобы побыть вместе. Ничто так не сближает людей, как несчастье. Раньше казалось, что ближе некуда.

Приоткрываю чуточку окно – дует, крошу хлеб на подоконник. Слетаются голуби, сталкивают друг друга, воркуют. Своя птичья жизнь, со своими заботами, для них она такая же исключительная. Ирочка смотрит, в глазах появилось выражение, а не спрятанная боль. Маленькая радость, и опять – надежда. Не рано ли записываемся в выздоравливающие? И чему, по сути, радоваться, тому, что наконец-то будут резать? Ведь это только начало, потом ещё одна операция.

Узкий коридор, слева и справа по две комнаты, одна наша, в торце большая палата. Из неё, бережно переставляя костыли, выходят две аккуратно причёсанные женщины. Одна сильно подкрашена, другая выделяется яркой кофточкой. Напротив, через холл с диванами, – мужское отделение. Оттуда слышится шум, показываются неуклюже переставляемые с помощью медсестры костыли, появляется грузный мужчина в пижаме. Думает научиться ходить. Спорт, похоже, видел только по телевидению, да и то вряд ли. За ними две довольные физиономии в тренировочных костюмах. Одна, с отросшими волосами, выпрыгивает, другая, стриженая, ещё не готова – вышагивает. Хотят добраться до женской половины, коридора. Глухо стучит обрезиненными костылями жизнь.

Рядом с нами одноместная палата с дополнительной кушеточкой. Вижу иногда большие опухшие глаза, которые смотрят мимо, и причёску, бывшую когда-то изысканной. На третий день здоровается. У неё взрослая дочка, не встаёт.

Заходит Вячеслав, обстоятельно рассказывает, что будут делать на операции, как дышать в маске и другие подробности. Всё ли понятно, есть ли вопросы? И, вообще, типовая операция, делают не по одной каждый день. (Что ж в Петрова-то не сделали?!) Отмечаю: как только что-то начинают делать, я рассыпаюсь в комплиментах, довели. Приходит Усиков, точнее, прибегает, у него есть причина бегать – некогда. Бодрый, всем довольный. Один вид – сплошная уверенность. Объясняет, что остановились на варианте: прооперировать один позвонок и скрепить винтами, у многих спортсменов такая штука, например у Плющенко. Через неделю можно будет домой. Ира смотрит с ужасом – винты в спине.

Спускаемся к шефу. Обнаружили приятное совпадение. Он, в своё время, с Ириным двоюродным братом занимался в одном клубе академической греблей, оба на четвёрке. У Саши было второе место на чемпионате мира среди старших юниоров. Позавидовал.

Предупреждает: на самом деле оперировать сложно, даже опасно из-за последствий тромбоза. Они берутся. Но я должен всё понимать… мы оба должны понимать.

– Вы согласны? Оба?

Почти не задумываясь, отвечаю. Горькие размышления с Ирой, конечно, не обсуждал. Что тут обсуждать? Уверен – это сидит у неё в голове.

– Да, – как уместно наше постоянное «мы», к нему добавились мокрые глаза. В последнее время с нервами совсем плохо, – что нам ещё делать?

Возвращаюсь в палату:

– Время назначено, готовимся.

Сообщаю в Израиль. «Я прилетаю». – «Может быть, не нужно?» – «Не обсуждается. Бронирую билет». Не напрасно Саша носит золотую фамилия – Гольдин. Его постоянную заботу не переоценить. Помочь по существу не может, но всё равно бросит свои дела и прилетит, чтобы просто протянуть руку, на которую всегда можно опереться. Как это важно сейчас для Ирочки после всего случившегося. Поддержка близкого человека укрепит её уверенность. Возможно, это качество передаётся генетически? Ира такая же.

Предоперационная подготовка: капельницы, уколы, таблетки, мои растирания, наши упражнения, от которых осталось одно название. Разве можно напрягаться, если болит, сильно болит? Ира старается, опускаются веки, прячут от меня эту боль. Останавливаю – после операции наверстаем. Пытается сама – не даю.

Старшая сестра отзывает меня, извиняется. Некуда больше класть новую пациентку на стандартную операцию с ногой. Только сюда, женщина в возрасте, не хочет, чтобы я ночевал. Придётся остаться Люде, впрочем, сегодня всё равно встречать Сашу, а завтра операция.

Поздно вечером он прилетает. Мы с Ирой (за глаза, конечно) его хвалили. В детстве они часто были вместе, в институте со второго курса оказались в одной группе. Саша пропустил год, брал академический отпуск из-за того чемпионата мира. В связи с чем встал вопрос – что делать дальше? Продолжать учиться через пень-колоду, как все известные спортсмены, или посвятить себя инженерной профессии. Верх взяла тяга к интеллектуальной деятельности. «С тех пор, – подтрунивала Ира, – он не любит сослагательное наклонение». Но далеко от спорта не отошёл. Между делом несколько раз стал чемпионом Израиля по академической гребле на четвёрке и двойке. От него я узнал слово маккабиада – это международные спортивные соревнования по образцу Олимпийских игр… для евреев. Саша входил в состав сборной Израиля. Первые такие соревнования были проведены ещё в 1932 году. Следует подчеркнуть – на маккабиаде 1935 года победили команды Австрии и Германии. Причудливы и трагичны зигзаги истории.

Сидим за чаем, что непривычно. Саша напоминал раньше, в другой ситуации, показательный ляп, как они, хорошо учившиеся, выполняли лабораторную работу по электротехнике. Кто закончит – уйдёт. Быстрее всех собрали схему – не работает. Проверили, опять не работает. Одни уже остались. Преподавателю надоело ждать. Ну что тут у вас? Подходит, проверяет – всё верно. В чём же дело?.. А вы питание включили? Не-ет. Всем смешно.

Сейчас молчим. Думаем о том, что лучше не обсуждать. Саша нерешительно, я даже удивился, начинает о другом:

– Тебе несколько лет назад с капельницами достался гепатит С.

– Врачи сказали, что протяну от пяти до десяти лет, как по решению суда. Если пользоваться нашими лекарствами, то от побочек и того меньше. Безопасное штатовское стоило 180 тысяч долларов.

– Пока ты бегал по врачам, Ира подготовила документы на обмен вашей трёхкомнатной квартиры на однокомнатную, она же собственник. Я взял кредит на оставшуюся сумму.

– Мне не говорила… вот от чего выручил китайский дженерик, он в три раза дешевле, и цифра в рублях.

– Не проговорись, я обещал. Она тогда сказала, что ты на это не пойдёшь.

Больницу на ночь не запирают …Приехали рано. За входом полукруг площади делит мир на две половины: здоровых и больных. На границе стоит памятник И.И. Мечникову. Высокий постамент, бюст врача-учёного, в руках микроскоп, он оторвался от важных исследований, чтобы посмотреть на нас, входящих. Грустно так, грустно. За ним начинается, не знаю, можно ли назвать, бульвар, слева и справа облезшие трёхэтажные и двухэтажные корпуса. Все одинаковые. «Как ты не путаешься?» – «Наш последний». Ира рада, но Саше говорит, что не стоило прилетать. Разговоров об операции нет. Она спрашивает: «Как там мама?» Приходит Усиков: «Ну что, готовы?» «Готовы» – ответить слаженно, как бывает в школе на пионерском сборе, не получилось. Ира непривычно оказалась последней. Он по-хозяйски садится и занимает половину комнаты, вторая остаётся за ней. Нас вроде бы нет. Спрашивает, что за родственник. Умница Саша находит способ расслабить ситуацию.

Родился, болел, взрослел, учился, как все дети в то время. Занимался спортом (серьёзно, даже слишком, – не как все), выучился на прикладного математика, работал, как лошадь, везде, где можно было. Писал диссертацию о чём знал и больше, о чём не знал. В 1991-м уехал в Израиль с семьёй, как все евреи (я наполовину) в то время. В Израиле работал, учил языки, менял места работы (принимал участие в разных скачках), как все репатрианты, которые когда-то работали, как лошади. Не имея стартового капитала, основал свою фирму по цифровой обработке звука и много, много работал и работаю, надеюсь…изменений для лошади не предвидится.

Ира не может не упомянуть меня: «Они с Борисом сделали фирму в Питере, вместе работают».

– В итоге, – продолжает Саша, – имеем свой стенд на ежегодной международной выставке электроники – CES в Лас-Вегасе и на выставке IT в Барселоне. Помните советский мультфильм? Ослик приходит домой: «Мама, все в школе говорят, что я глупый и дразнят ослом». Она успокаивает: «Не плачь, сынок. Посмотри на папу – он тоже осёл. Но работает начальником, его не дразнят, а уважают». Фильм сняли с проката, но не сразу, наверное, тот начальник посмотрел и долго доходило. У меня иначе – папа профессор, в СССР, в Израиле – никто, всё делаю сам.

– В хороших руках лошадь даёт результат.

– Не у всех есть возможность сменить «хозяина».

Приезжают с каталкой. Ира замыкается, глаза не могут спрятать страх. Перекладывают, вывозят в коридор. Иду рядом, держу за руку, перед лифтом жму. С горечью чувствую, насколько ослабла ее кисть. В лифте мне места нет, до закрытия дверей машу. Бегу вниз по лестнице, благо с третьего этажа на первый. Успеваю встретить открывающийся лифт, улыбки у неё не получилось. Перед дверью в операционную пролезаю между санитарами, целую. Утром губы были тёплые, сейчас – холодные.

Ждём у входа больше четырёх часов. Почему долго? Стараюсь не смотреть на Сашу. Выходит операционная бригада, Фадеев с Усиковым, лица довольные:

– Всё прошло по плану. Оказалось, что гораздо сложнее, чем представляли, поэтому долго, состояние нормальное. До утра в реанимацию нельзя.

Поднялись наверх, мимо нас по коридору прокатили носилки с дочкой из соседней палаты, «большие глаза» меня не видят, как и никого вокруг. В лифте их спустили вместе. Старшая сестра говорит, что дочка безнадёжна, поэтому выписали.

Невозможно такое слышать.

Сестра продолжает:

– Она в разводе, у нас уже давно, пришлось уволиться с работы. Как будет дальше? Кстати, вы тоже всё время тут, а работа?

– Кажется, у Форда был такой метод проверки качества организации дела. Он неожиданно вызывал руководителей на несколько дней (сегодняшних телефонов тогда не было), у кого случался завал, того увольняли. Предприятие должно работать сколько-то времени без руководителя. Без меня и работают.

Суббота, утро, нас с Сашей пускают в реанимацию. Ира бледная, одна в большой палате, здесь окончание мира, начавшегося с площади и его граница, граница жизни. С кровати виден потолок и входная дверь, для нас – выходная – быстрее отсюда, быстрее, подальше от этой границы. Рассказывает шёпотом. Привезли, положили на стол, маска, немного трудно дышать… и всё. Проснулась в палате, врачи. Через некоторое время ужасно разболелось, днём уколы помогли. Для вызова санитара кнопка на стене. Ночью нажимала в течение двух часов – никого. Потом пришёл, говорит, что в соседнем блоке тяжёлая ситуация.

Лучше бы мы её забрали в палату, уколы можем делать и сами. Сейчас «ситуация» повторяется, болит сильно, жмёт на кнопку – бесполезно. Отправляюсь на розыск, нахожу в ординаторской, – спит, студент третьего курса. Зажимаю ему нос. Испуганно вскакивает. Даже не оправдывается. Хороший будет врач. Днем пришёл другой, стал бегать. Вечер, Ире можно только пригубить воды. Наверх забрать не разрешили.

Воскресенье, взял с собой зеркало. Саша удивляется: «Зачем?»

– Вторая клиника, и перед ней только больничный потолок.

Не успели войти, Ира манит рукой. Наклоняюсь, целую. Спрашивает:

– Позавтракали?

– Да.

Сашина очередь. Наклоняется, целует.

– Боря меня не обманывает, вы ели?

– Да …Борис, я тебе завидую!

– В этом ты не одинок, в Петрова Борису завидовали женщины, даже не знаю, что ему приятнее.

Подставляю Ире зеркало. Она видит окно, голубое небо, яркий, на солнце, соседний корпус, и кружащих над деревом голубей.

– Не беспокойся, мы их покормили. Принесли и тебе.

– Спасибо …От нас.

День длинный, а куда делся, не заметили. Вечером выгнали. Завтра поднимут наверх.

Понедельник, встречаю каталку на выходе из операционного блока, беру за тёплую руку и не отпускаю до лифта. Бегом по лестнице. На втором этаже замедлил темп – спешу… «вверх по лестнице, ведущей вниз»? Подсознание самостоятельно? Гоню прочь. Что у нас сохранилось – надежда. А самое ценное – здоровье – не очень. Успеваю встать перед лифтом на третьем этаже. В открывающиеся двери видит меня (наверное, неожиданно) улыбается, – нет выше награды от любимой.

Дали одноместную палату, она единственная, та, соседняя. Опять непрошеная мысль. Да что же это такое? Прогоняю без остатка – всё будет хорошо. На подоконнике ждёт букет – белые пушистые хризантемы, наши хризантемы. У них есть особенность: срезанные цветы держатся долго, листья засыхают, осыпаются последовательно снизу вверх, и остаются одни цветки. Не сдавшиеся, не изменившиеся. Стойкие, как гальванический элемент Вольта, в котором напряжение не меняется до конца. Это Ирина.

Она говорила, что строка Нигматулина «с милым рай в шалаше» – стала нашей пословицей. Где бы мы ни останавливались, всегда находила нужное место для симпатичных безделушек, цветов, и поездки по миру превращались в путешествие по создаваемым ею уголкам счастья, куда хотелось вернуться.

В Мечниковской другой мир, куда не вернёмся, но пока мы здесь, – должен быть и уголок счастья, потому что мы всё равно вместе, поэтому – хризантемы.

Рай в шалаше

Когда любишь человека, то стремишься во всякой мелочи сделать ему приятное. Получится ли сюрприз, если Ира хорошо, даже слишком хорошо, соображает? На посадке в самолёт пропускаю её вперёд, к иллюминатору. Вопросительно смотрит на меня – она же боится летать – секунду мешкает и улыбается. Сожалеть или нет, что догадалась? Пассажиры успели притомиться за несколько часов полёта, и пилот, подобно радушному хозяину, зная что, такое блюдо не у каждого бывает, равнодушным голосом сообщает: «Господа, слева по курсу – Эверест». Взрослые дяди и тёти, как малые дети, отталкивая друг друга, прилепились носами к иллюминаторам, изощряясь в комментариях:

– Шедевр природы, а показывают через стекло, издали.

– «Джоконда» тоже за стеклом… и близко не подойти, – останавливает их Ира.

Ей хорошо видно, с каким достоинством проплывает безразличная к нам, ко всем, трёхгранная вершина. Я вижу ещё признательный взгляд любимой, он мне.

В Таиланд едут окунуться в природу, выразить восторг своеобразной красоте храмов. Избитая, но правильная фраза «Восток – дело тонкое». Поэтому нашим, по-другому воспитанным туристам, дают в руки памятку, что нельзя: показывать пальцем, гладить по голове, обнимать местных жителей и так далее, а повышать голос в разговоре вообще считается оскорблением. Вот бы перенять. Тайцы вежливые, раскланиваются, за всё благодарят – море удовольствия. Настоящее море тоже ласковое, солнце даже слишком. Обеденная тень старается ему не мешать, прячется так, что не найдёшь. В знак благодарности надеваем рубашки с длинным рукавом.

Бангкок, королевский дворец. Ансамбль невероятной гармонии и красоты. Шпили прямые и изогнутые, скульптуры величественные и таинственные, настоящие драгоценные камни и позолота. Народ ходит с разинутыми ртами, это не фигура речи – на самом деле. Говорят, что восток успокаивает душу и дарит улыбку, действительно, – нет без неё туриста. Фотографируем всё подряд. Статуя Будды, рядом колоритный монах в оранжевом кашая, название одежды. (Простите – складываю руки ладонями вместе и с почтением прижимаю к груди – рядом с Буддой не может быть никого, все смертные ниже). Он по-английски не понимает. Наши жесты – отойти в сторонку – истолковал по-своему. Женщинам запрещено касаться не только монахов, это оскорбление, но и их одежды. Подходит, легонько дотрагивается до Иры, она его – за локоть. Оба улыбаются друг другу. Хорошая пара. Нет, не пара, а двое, он же монах. Он всегда один. Опять извините: он не один – он всегда с Буддой. Традиции – дело хорошее, особенно если из правил делать правильные исключения. На его месте я бы сделал то же самое, не в смысле Будды, конечно.

Не могли не зайти на рынок – Ира начиталась про дуриан и хотела его попробовать: из-за чего страсти. Раньше за дерево племена воевали, а теперь, в гостинице объявили: «Ни в коем случае не приносите». Продавца нашли быстро, по запаху. Я сразу вспомнил шведскую селёдку, Ира – название. Интересуюсь: «Абсолюта с собой нет, чем запивать будем?» Осторожно пробуем, как и сюрстрёмминг. На удивление почти понравился, но далеко не сразу. «Ко всему нужно привыкнуть» – Ирино замечание не только кулинарное.

У каждого, наверное, есть своя река. У кого-то – это река детства, кто-то на реке живёт, радуется или не очень – как повезёт. Для кого-то – последняя река. Кто читал книгу или видел фильм «Мост через реку Квай», едут туда. Ира говорит: «Есть такие люди, как царь Леонид, – у его лаконичной скульптуры на границе Спарты мы с ней долго стояли, – в руках щит и меч. И ещё жизнь – чтобы отдать её за родину». Сегодня дорога – удовольствие, а тогда на ней строили мост. Построили, через «не могу», под дулами автоматов, а потом взорвали, чтобы погибнуть в неизвестности, вдали от своей родины. Могли спокойно дождаться окончания войны, получить заслуженное звание «ветеран». Они выбрали смерть и честь.

По пути, в джунглях, – развлечение. У высокого помоста, похож на маленький перрон, дожидается неуклюжий на вид «вагон» – заходим вдвоём и садимся на скамью со спинкой. Кроме экзотики, никакого впечатления. Медленное движение и покачивание, видишь (с приличной высоты) преимущество в безопасности. Интересно, а как будет, если слон побежит, – «вожатый» неправильно понимает. Отдаёт Ире анкус, это – небольшой багор для управления слоном, и слезает. Ира его заменяет.

Следует сказать, что накануне у неё был опыт общения, на шоу слонов. Один её несколько раз поднимал хоботом. Мне понравился другой – баскетболист. Как при выполнении штрафных бросков, он встаёт на задние ноги, берёт мяч хоботом, несколько раз приседает – целится, и попадает в корзину …через всю баскетбольную площадку! Поражает слон на пленэре. Обычную футболку служащий закрепляет на мольберте, макает поочерёдно кисть в банки с красками нужного цвета и отдаёт слону. Тот берёт её хоботом и рисует: ствол дерева и ветви коричневого цвета, листву на каждой ветке – зелёного. Импрессионист. Футболки расходятся, как горячие пирожки (жарко ведь).

К моему удивлению у Иры получается …не боится. Говорю, что она такая смелая, потому что со мной. Предлагает попробовать, а я не знаю, в какое место «тыкать». Признаюсь (когда ещё признание в собственном неумении доставит удовольствие?) и отказываюсь. Оставляю с собой гордость, не за себя, – за Ирочку: очередной случай подтверждает, что всё схватывает на лету, здесь, правда, – на ходу. На развилке местный махмут (в Индии так называют погонщика) догоняет, благо не торопились, залезает и мы возвращаемся.

Гид – молодой мужчина, корреспондент «Вечернего Волгограда». Его попытки устроиться в центре были бесполезны. Мотался, мотался. У приятеля здесь свой мелкий бизнес – позвал. Ира, по обыкновению, интересуется:

– Пользуетесь анекдотом: «Как разговаривает умный русский с глупым? – По телефону из Лондона». У вас – из Паттайи.

– Да, «Кому на Руси жить хорошо», – те в Лондоне, а я здесь.

– Продолжаете писать?

– Дома писал, как говорилось, про то, что «выпивают от нечего делать, либо что-то делают от нечего выпить». В Паттайе не зря устроились пятьдесят тысяч наших, свой канал телевидения, газета. Ночью за тридцать градусов, а они добавляют температуру рекламой на улице: борщ украинский, пельмени сибирские. Кстати, почему утверждают, что сюда въехать легко, а выехать трудно?

– Ждёте ответ – «не хочется»? Постоянно тут жить – не для каждого. Дома – берёзки, не есенинские – нами посаженные …А Питер, культура. Народ-то у нас нормальный. Только во время бурных вод всегда есть чему всплыть, а течение перекрыли.

Река Квай. Небольшие баржи, на них гостиницы с микрономерами – вдвоём не разойтись. Ира первым делом выясняет у гида, растёт ли недалеко диптерокарпус (слова-то какие знает, не выговоришь). Добираемся втроём по тропке между зарослями чего-то непролазного до высоченного дерева. Оно защищает своей тенью соседей. Ира гладит ствол:

– Хочется поблагодарить, оно похоже на любящего человека. Известно своей прочностью.

– Что сроить будем?

– Я про любовь… без неё не построишь. Она спрятана внутри. Так и тут – древесина. Красивая. Снаружи не разглядеть. В таком лесу напрашивается сравнение.

– Орфей и Эвридика? Только мне с гитарой до его лиры, как до Олимпа. И главное – не могу же я на тебя не оглядываться.

На обратном пути Ира срезала цветов, в номере восхитительный запах. Соседи удивляются:

– Зачем ставите? Утром вас не будет.

– Днём заедут другие, получат частичку добра и сами о нём подумают.

Ночь упала стремительно, словно после спектакля занавес. На поклон вышли невидимые в Питере яркие звёзды. Встретили мы их поднятыми бокалами с местным вином, на удивление – терпимое. Ветра нет и Луны нет. Тишину нарушают птицы с голосами, как у людей в восточной стране (скорее наоборот – люди переняли). Наливаю ещё по бокалу, Ира прижимается ко мне спиной. На берегу кто-то захрюкал или залаял – не поймёшь, приближается. Она, обычно не очень смелая, заявляет: «Мне не страшно – ты рядом». Обнимаем друг друга, иначе каждый – как то дерево без коры, я вспомнил даже хитрое название. И уже не имеет значения, что вокруг чужой мир. Говорю Ирочке и в шутку и всерьёз: «Спасибо». От благодарной улыбки, к которой привыкнуть невозможно, внутри вспыхивает огонь. Звёзды стали роднее.

Утром для всех желающих, а желают все, – сплав. Дна не разглядеть у самого берега, глубоко. Река неширокая – в самый раз. Молочный туман растаял быстро. Солнце вышло из-за прибрежных холмов и, как аккуратный дворник, смело в воду заранее приготовленный оранжевый мусор с завёрнутыми в него телами разной степени загорелости. Больше тридцати голов, и не только, торчат из воды. На каждом этот самый мусор (для Солнца, а для нас – спасательный жилет, не утонешь, даже если захочешь). Поэтому и показывается на поверхности другая часть тела. Вот бы для жизни такие. Не показывать другую часть, а спасать людей. У нас он есть, один на двоих, самый надёжный, он даётся, наверное, Богом – наша любовь.

Поток сразу подхватывает и несёт. Кто-то спросил у оставшегося гида: «А вы?»

– Все там будем.

– Одни раньше, другие позже, – продолжил я пословицу… хорошо, что есть места, где чёрный юмор не понимают, скорее – не принимают.

Течение быстрое, наслаждаемся движением. Можно пытаться ускориться, можно просто лежать, что большинство и делает, как и в жизни.

К буйной зелени берегов прилеплены, наподобие игрушек, маленькие баржи с похожими на нашу гостиницами и обычным для тайцев жильём. Из них составляются короткие, но встречаются и довольно длинные, цепочки, – местный Амстердам. Оттуда машут руками, мы им в ответ, море удовольствия на реке (опять завидное словосочетание). Интересно, зажигают ли вечером красные фонари? О чём только не подумаешь, когда можно ничего не делать.

В Паттайе вечером сидели в симпатичном ресторанчике, на улице их много, подобные места есть и в других городах. В 18 часов улица перекрывает привычное для себя течение, и людской поток начинает бурлить, выбирая между спрятанными желаниями и запретами. Цветущая бугенвиллия скрывает красотой, но открывает во всех смыслах веранду. Негромкая музыка, неяркий свет. Несколько таек, несимпатичных, на наш взгляд, не заметили, хотя, судя по вниманию туристов, не только на наш. К ним можно подсесть, поговорить, выпить, потанцевать… и уйти. Можно просто выпить и уйти – тогда зачем пришли, выпить дешевле в гостинице. Можно продолжить вдвоём с девушкой в другом месте до утра. Можно и дольше, смотря какие у вас возможности, в том числе финансовые.

Ужинаем вместе с неюной парой из России, смотрим на радостного немца. Женщина, неожиданно для нас, возмущается – встану, подойду к нему и скажу: «Сталинград». …Приехали мы из одной страны, сидим рядом – живём в разных мирах, разные люди, разные понятия. Ира молчит. А что, нужно говорить? Это – наша река. По-видимому, они помнят слова снайпера из армии Чуйкова, ставшие приказом: «За Волгой для нас земли нет». Сейчас на неё вроде никто не покушается. Тогда фашисты хотели навязать нам своё – мы не позволили. Спасибо отцам и дедам. Зачем нам лезть со своим уставом в чужой монастырь? (Извините, наша поговорка про монастырь тут тоже ни к селу ни к городу).

В Амстердаме на улице красных фонарей иначе: витрина, – можно глянуть, и дверь, – можно войти: всё для сексуальной потребности. Вошёл и вышел, темп жизни высок и времени на моральные, точнее аморальные, рассуждения не тратишь. (Я не пробовал, не знаю, правильно ли сделал, вернее, – не сделал.) Здесь иначе: по улице идёт пара – англичанин и тайка, держатся за руки, что-то щебечут друг другу. На англичанина, дома, женщины не очень-то обращают внимание (видно невооружённым взглядом). Здесь оба довольны: он наслаждается полнотой жизни, скорее всего, только тут у него это и получается, она зарабатывает. Про её полноту жизни не знаю, хотя профессия чуть ли не самая древняя, не зря ведь. И не важно, день или месяц, но это эмоциональный подъём, по крайней мере с его стороны.

К месту пришлась и другая, популярная сейчас тема – перемена пола. Здесь такие операции намного дешевле, а врачи и оборудование, как в Европе. Нас уговаривали в гостинице, нет, не на операцию, на шоу прошедших такую процедуру юношей. Уговорили. Красивые, есть даже очень, юноши, простите, уже девушки. Восточная музыка, подобранная цветовая гамма. Нуриевыми они и раньше не были, но танцы эффектно насыщены восточными па и разнообразными формами новообразованных девушек. Одним словом – красота. В перерыве, на улице, танцовщицы покуривают – бывшие привычки и оставшиеся от прежней жизни мужские голоса. Вопрос Иры «Как им в новом „облике?“» вывал искренние улыбки: «Наконец-то почувствовали простые человеческие радости». Скудная статистика: после операции они живут не очень долго, а жаль – приятные… девушки.

Насчёт понятий. Помпеи. Хорошо, что откопали, и откопали хорошо. Ходим с Ирой, удивляемся. Налаженный быт, почти как сейчас. Дома украшены фресками – великолепно, чёрт возьми, можно бы такие и к себе в квартиру, театр, бани с бассейнами, тёплым полом и горячей водой. Улицы выложены большими ровными плитами, водопровод, канализация. Живи и радуйся. Для решения интимного вопроса на этих плитах, начиная от порта, выбиты большие указатели, чтобы всем было видно. Вместо стрелок – фаллосы. Приведут прямо в соответствующий дом. Там на стенах тоже фрески, но с изображением сексуальных позиций (итальянская «Камасутра»). Знания языков не требуется. Требуется взаимопонимание и уважение, вернее, наоборот – уважение и взаимопонимание. Впрочем, это нужно не только в данном вопросе, но и везде, но именно этого-то часто и не хватает.

Через полчаса заплыва вылезаем из тёплой воды на такую же посудину, с какой нас ссыпали. Ира первая. Спрашиваю: «Зачем? – Смеётся. – По привычке». У неё всегда найдётся хороший повод засмеяться. И у меня за неё порадоваться.

В автобусе гид останавливает разговоры: «За первое место награждается павлиньим пером … Ирина». Кто-то хлопает, кто-то недоволен – мы не знали, что это соревнование. Он философствует: «Жизнь – всегда соревнование, хотите вы или нет. И не известно заранее, за какой этап вы получите приз, а на каком лучше бы соломки подстелить».

Ира добавляет: «Настоящих победителей, победителей жизни, всегда будет провожать оркестр, потом… как в фильме „Мост через реку Квай“».

Пришёл мой черёд последовать её примеру. Больница – не гостиница, не планировали сюда, но нам уготовили здесь жить, не знаем сколько. Хризантемы дополнил Испанский бык с бандерильей, он занял своё место на тумбочке у кровати. «Освобождение?» – «От болезни».

Настроение у нас на зависть, а Саша загрустил: «Дни пронеслись, мне завтра улетать… Вы-то вместе …я там один». Ира похоже выправилась:

Дополнительная, малюсенькая кушетка, спать на ней мне можно только калачиком. Свернулся – улыбнулись, смеяться рано, разместимся, лишь бы Ирочка быстрее встала на ноги. Заходят по очереди и без очереди врачи, результатом довольны, а мы-то как.

Начинаются будни: таблетки, уколы, перевязки, еда почти всегда домашняя, вертимся. Иногда ночует Люда, ей удобнее – маленькая. Смешно, но быт для меня стал проще, половина этажа мужская.

Прежней боли нет, вздохнул облегчённо. Вместо неё появилась другая – от операции. Объясняют, что скоро пройдёт. Говорить о чужой боли просто, особенно медикам. Боль очень древнее слово, не зря оно одинаково звучит в общеславянских и индоевропейских языках. Народы перемешивались и перемещались, но общее слово осталось – боль у всех одна. По расписанию делают уколы, но бывает, так разболится, что до слёз. Бегу, уговариваю сделать раньше. Когда нас приняли в Мечниковскую, на следующее утро купил планшет. Ира крутит его по-всякому, он тяжёлый, но не выпускает. Нашёл, где купить крепление планшета к кровати. Есть только в Москве, нужно ждать две недели, решили, что не понадобится – нас выпишут.

Дни заполнены надеждой. У всех. Вера? Конечно, была, про любовь и говорить нечего, всегда с нами. Помогаем Ирочке, чем можем. Утром чистка зубов, умывание. Купил электрические зубные щётки, для лежачего незаменимая вещь. Ира спросила: «Себе тоже?» – Конечно. (Иначе бы отказалась) Тело моем специальной пеной Тена, сказали, что она лучше, затем тёплой водой. Упражнения руками делаем вдвоём. С каждым днём её сопротивление моему давлению возрастает. Постоянно занимается с эспандером для кистей рук. Быстро устаёт, более двух месяцев навязанного лежания не прошли бесследно. Делаем перерывы, повторяем.

Вечер всё останавливает. Грустно смотрит на меня. Говорю, что с каждым днём будет лучше, скоро выпишут, покормим снегиря, он ждёт. Постарайся заснуть, я тихонько посижу. Рука тёплая, держу. Прикрывает глаза. Понимаю, что от боли. О чём думает? Вкололи анальгетик. Заснула.

Наш павильон, номер 20, находится в самом конце территории больницы. Днём из окна в коридоре заметил в окружении одиноких деревьев небольшой, блестящий купол. Я ошибся – конец, оказывается, вот где. Некуда сплюнуть через плечо. Веруют или нет, но значимые церковные праздники как-то отмечают все. В церкви обращаются к Богу. Но бывает в жизни так, что кажется идти больше некуда, остаётся только сюда.

Пошёл, темно, освещения фонарей хватает. Небольшая церквушка, читаю название «Храм святых апостолов Петра и Павла». По местам жизни святого Петра в Израиле мы с Ирой ездили на экскурсию. Потом ещё раз сами, она хотела походить не торопясь, притронуться руками.

Полукруглая площадка перед входом аккуратно расчищена от снега, кусты подстрижены, всё ухожено. Следы от машины. Сюда приезжают с единственной целью. Боюсь наступить – повторить путь того, кто приезжал… Не зря при больницах церковь. Стало горько. Сколько нас тут прошло, пронесли. Гнетущее чувство. Много следов. Теперь здесь и мои. Не сразу внутри разглядел женщину, служительницу. Стал хуже видеть или не замечаю того, что с Ирой не связано? Ставлю свечу за здравие, на удивление себе молюсь.

Что знал, в голову не приходит. Каноническая молитва об исцелении. Люди веками повторяют одно и то же. Бог слушает каждого и совсем не важно, на каком языке и какими словами к нему обращаются. Сегодня вот и я, раньше не было необходимости. Неужели и для нас это последняя инстанция? В храме тепло, а мне становится холодно, не могу отогнать навязчивые мысли и унять дрожь.

– Господи, спасибо …Ты уже помог с операцией. Верни Ире здоровье, за что её наказывать? Всё делала для других, о себе не заботилась. Господи, я ничего не просил и сейчас не прошу для себя, я Тебя умоляю. Я пожил, мне достаточно, Ира молодая, ей жить и жить. Господи… прими меня, прими мою душу, оставь Ирину. Передай мне её болезнь, я всё возьму. Святой Пётр, Ирина тебя почитала, заступись, помоги, – теплее не стало. – Услышь, Господи, раба Твоего, вылечи Иру, взамен возьми меня к Себе, когда хочешь… Я жду, Господи …Возьми!!

Пламя не колышется, огонь торопится. Неизбежно догорит до конца. Так и жизнь. Услышал ли меня Бог?

Дольше здесь быть не могу, Ира проснётся, а меня нет.

Пока между фонарями мелькает моя тень, успеваю подумать: большие учёные веровали. Можно насчитать с полсотни нобелевских лауреатов. Одних физиков сколько: Альберт Эйнштейн, Макс Планк, Вернер Гейзенберг, Эрвин Шредингер…

На втором месте в мире по читаемости после Библии стоит Сервантес. Потому, наверное, что каждый мужчина ищет свою Дульсинею. Сражается он со всякими мельницами и, если Её находит, то нет счастливее человека. Не дай Бог одному из них попасть в мельничные жернова судьбы. Может быть, лучше, подобно Данте, – издали смотреть на свою Беатриче. Я вот, не юный, мягко выражаясь, человек, обрёл неожиданно свою Дульсинею и прожил с ней «душа в душу» двадцать пять лет. Какое простое и насколько точное определение – душа в душу. Только понимаешь это не сразу.

Ира ещё спит. Стою в сторонке с полчаса. С возвратившейся надеждой вернулось время. Остановились, кажется, жернова, и опять думаю: как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым, – любимая после бессонных ночей уснула, и этого оказалось достаточно.

Проснулась, увидела меня, тревога в глазах сменилась радостью. Я ей улыбаюсь.

Постепенно глаза потухают. Беру двумя руками её ладошку, сажусь на корточки и прижимаю к своей груди:

– Не бойся, я с тобой.

Крещение

Ира крестилась, когда ей было под сорок, собиралась не один год и выбрала Пюхтицкий женский монастырь православной церкви в Куремяэ, в Эстонии. Храм Успенской иконы Божьей матери основан Шаховскими в 1891 году, не закрывался в войну. Сюда ребёнком возили Ридигера родители. Красивое место, языческий холм у святого источника, тамошняя вода хранится без изменений в канистре целый год. Крестят по-настоящему. Глубокая купель, батюшка кладёт руку на голову и окунает в воду три раза.

Я вообще-то невоцерковленный человек, подобно большинству из моего поколения. Нас учили, что Бога нет. Главный храм нашей церкви – Христа Спасителя в Москве разбирали, разбирали в 1931 году – не получилось. Взорвали, но с первого раза не вышло – грохнули ещё. На его месте планировали возвести Дворец Советов, самое высокое здание в мире. Не удалось. Вместо него в 1960 году построили открытый бассейн, тогда один из крупнейших, наверное, для отмывания грехов. Не зря ведь такой большой. Будучи в командировках, купался я там зимой – понравилось. Потом и его сломали, в 2000 году восстановили Храм, правильнее – воссоздали. Уже в наше время, гордость, видимо, также даёт о себе знать. Построили в Питере, вызывавшую споры (по месту возведения) башню Газпрома, самую высокую, правда, только в Европе.

Моя бабушка веровала по-домашнему, в церковь ходила редко, да и некуда было. Сказок знала много, а писать не выучилась. Письма к родственникам писал я, все они начинались одинаково: «Во перв’ых строках спешу сообщить, что все мы живы и здоровы, чего и вам желаем» – как правильно.

Крестили меня по-простому, тоже где-то под сорок. Приятель, начальник подразделения на железной дороге в Сухиничах, решил показать, что из себя представляет ночной вызов, взял с собой. Для доставки на место происшествия у них есть специальный транспорт. Это вагон, на котором Фрунзе в 1921 году ездил по Украине, где в перестрелке с махновцами был ранен. В вагоне всё сохранено: помещение для заседаний, купе командующего, охраны; стулья и диваны обтянуты белой материей. Невольно подтягиваешься, будто сам едешь на гражданскую войну. Рядом уже не путейцы с инструментами, а солдаты с винтовками. Грохот переставляемых составов в темноте не отличишь от орудийного. Начинаешь искать, где бы самому взять маузер. Но, как подумаешь, сколько тысяч погибло на Южном фронте по приказам, написанным на этом столе, – тянет выпить. Похоже, не меня одного. Так и сделали.

После исправления аварии, на обратном пути, – застолье.

Ночь практически не спали, утром идём в церковь, был какой-то престольный праздник. Предлагают нас окрестить. Упираемся. Потом повспоминали, что было, чего могло и не быть… далеко не всё от нас зависит, – соглашаемся. К тому же быстрее сядем за стол. Желающих набралось человек десять, все мужчины, если не считать двух мальчишек. Их мамы стоят поодаль. Ряса скрывает полноту батюшки, большая борода с проседью внушает уважение. Он расставляет нас на полянке перед храмом в кружок, сам – в середине, машет кадилом. Деревья под ветром согласно кивают. Короткая молитва, сосредоточенные лица, у мальчишек открытые рты – на уроках такого не говорили. Окропляет святой водой, целуем крест, получаем диплом и крестик. Идём отмечать.

Ещё раз крестили нас с Ирой в Иордане. Здесь всё рассчитано на многочисленных туристов: раздевалки, широкая лестница к воде, белые крещенские рубахи ниже колен. Обилие народа в реке исключает диалог с всевышним и создаёт театральный вид. Молчаливая массовка в безликой, повторяющейся постановке, хотя и торжественной.

Венчание

Какая страна притягивает больше всего? Та, где чувствуешь себя, как дома. Нам повезло, причём «дословно»: единственные близкие Ирины родственники последовали совету «Если не можешь сделать свою родину хорошей страной, сделай хорошую страну своей родиной» и переехали в Израиль. Заходишь к ним в квартиру и не чувствуешь себя гостем. Понимаешь, что приехал домой, что тебя ждут, тебе рады. Хочется остаться и жить, что нам и предлагают.

Венчание в наше время привычно, но такой обряд, как у нас, вряд ли у кого был. Можно сказать, что приключилась история… с географией. Но по порядку. В Эйлат любят приезжать аквалангисты: не только поплавать, но и полюбоваться местной достопримечательностью – коралловым рифом. Мы тоже решили попробовать и то, и другое. Причём, оба в первый раз. Я Ире давно обещал. Наконец, получилось.

В глубине стайки разноцветных рыб, больших и маленьких, перемешиваются, словно помогают друг другу. Мир и спокойствие – идиллия. Погрузились в неё, и в тёплую воду. Держимся за руки. Красота, не напрасно место рекламируют, забываешь абсолютно всё. Простые вещи, если к ним относиться с любовью, открывают свои тайны. Показываю наверх, где пламенем костра, будто в камине у нас на даче, колышется стайка рыб. Она вместо этого смотрит вниз и всеми силами пытается меня отодвинуть. Недовольный, перевожу взгляд. Прямо под ней (а было – подо мной), на желтоватом песке разбросаны по кругу, диаметром метра полтора, голубые пятна. Замечаю, что между ними торчат широко расставленные глаза. Кажется, в них нет дружелюбия. Дальше угадывается длинный хвост ската. Вот почему Ира меня отталкивала, отталкивала и… подставилась сама. Какой я раззява (предупреждали же!). Если быстро опущусь ниже, могу задеть рыбину, и не известно, кого она стукнет (тоже говорили: никаких резких движений – были несчастные случаи, даже трагические – Стив Ирвин). На секунды застыли оба и, соответственно… продолжаем медленно опускаться прямо на него, ей – ближе. Гребу одной рукой, другой стараюсь оттолкнуть Иру от опасного места, но она меня не оставляет. Ластами двигать резко боюсь, стараюсь поднять её повыше…Удалось – хвост Иру уже не достанет, ничего, что от меня до ската считанные сантиметры. Не хватает воздуха, – само собой задержалось дыхание, это к лучшему, – пузыри лишний раз не привлекут внимание.

Решаюсь включить ноги, иначе будет поздно, – наступлю. Изловчился и… получилось, не в смысле – наступить, скат остался лежать на месте. Выпускаю остатки воздуха вместе со страхом за Иру, и якобы спокойно всплываем.

Под водой радовались солнцу, теперь от него прячемся в ресторанчике. Никак не отойдём от обещанного рекламой удовольствия.

– Не заказать ли печень ската? – прячу за чёрный юмор своё ротозейство.

– Он не виноват.

Услышав русскую речь, к нам подходит моложавый мужчина в странной одежде: «Можно?». На вопросительный взгляд отвечает: «Иерей, почему не в полной „форме“ – жарко». Продолжили откровенный разговор, какой бывает в поезде с незнакомыми людьми. Необычная история. Пятый курс исторического факультета университета. Наркотики не первый год, родители затаскали по врачам, отчаялись все, ушёл из дома, из университета. Сам почувствовал: всё – конец. Встретил в компании мужика намного старше. Удивил чем-то светлым. Уговорил сходить к нему… в церковь. В итоге бросил наркотики, окончил семинарию. Получил приход в Московской области. Решил отблагодарить святые места и заодно наверстать историю. «Дистанция от понимания до исправления бывает непреодолимой, – ставит точку Ира. – Прав, по сути, Распе с бароном Мюнхгаузеном, – только сам можешь себя вытащить. Если есть за что уцепиться. У барона символично – за волосы, у вас – за веру».

– Меня от пьянства, похожий порок, спасла, – Ира, перебивает: «Любовь, а вот у его полного тёзки, шахматиста, – цугцванг, запутался в соблазнительной сети рюмочных в Питере, там и остался».

– Жалко его, невозможно даже представить, что может сделать пьянка… и любовь. Расскажу.

Академгородок, ещё СССР, поздний вечер, в институте готовимся с Сергеем к командировке, как всегда, в последний день. Сегодня у него день рождения, а я недавно пришёл. Собираем бумаги. Открываю сейф, на первом месте бутылка коньяка, не по значению, конечно, – по «местостоянию». Там немного. Выпить можно позволить, когда видишь, что успеваешь, работа всё-таки на первом месте. Посмотрели – успеваем, первый тост – за Сергея. Бутылка закончилась, документы остались. Звоню приятелю в вычислительный центр. – Минут через пять поднимусь. У них конец смены, а то, что выпить, не кончается – запрещено по технике безопасности.

Гулкие шаги в коридоре, Сергея находит вернувшаяся улыбка, он в такт звякает рюмками и наслаждается, пока – звуком. Шаги ближе – рюмки громче. Распахивается дверь и впускает замдиректора. Мы ржём.

– Репетируете банкет по завершению квартала?

Поворачивается ко мне:

– Зашёл узнать про демонстрацию, наверное, первой в стране интеллектуальной системы. Ты ведь оттуда?

– На удивление всё работало: задача, правда, простая, учёт кадров, но эффект впечатляющий. (В то время ещё не было персональных компьютеров. Чтобы получить информацию из вычислительной машины, нужно было написать программу. И вот, наконец-то, разработали систему, обеспечивающую возможность поговорить с ней на русском языке.) Сбоев не было, вопрос – ответ, вопрос – ответ. Каждый спросивший непременно похвалит. Восторженными отзывами разработчики недовольны: собрались выслушать критику, а не витать в облаках, – напомнили анекдот. Летят двое на воздушном шаре в незнакомой местности, радуются увиденному. Вдруг туман, всё заволокло. Куда несёт – неизвестно, испугались. Опустились ниже, увидели мужика, кричат с надеждой: «Где мы?..» Тот складывает руки рупором: «На воздушном шаре». Опустить восторги на землю сумел понимающий алгоритмы обработки вопросом к компьютеру: «Сколько на вычислительном центре котов?» Все затихли. Получили ответ: «один» и общий смех. Дело в том, что у них сотрудник в руководстве института с фамилией «Котов».

Появляется приятель с бутылкой. Смеёмся все.

Утро. На служебной машине везут в аэропорт, дорога через город. Сергей дремлет. С нами летит сотрудница. Пытаюсь с ней разговаривать. Недовольна:

– Вас на борт не пустят.

Сзади слышим низколетящий самолёт. Угрожающий рёв быстро догоняет машину, он так низко, что заставляет невольно пригнуться.

– Мы-то пассажиры. Видишь, как они сами летают, – точно с похмелья.

Разбуженный Сергей открывает глаз: «Кто?» Улица делает поворот, самолёт летит прямо.

– «Кто, кто – пилоты».

Сильный взрыв за соседним домом заставляет вздрогнуть и переглянуться. Вечером звоним в институт. Что называется «попал», действительно, – пилоты, точнее – пилот. Была пьянка и любовь, или наоборот – вначале любовь, потом пьянка. У сослуживцев остался один вопрос: надолго ли их хватит? Ответ дало время, причём быстро. Его перевели в техники, жена бросила, мужик вышел из себя и не нашёл ничего лучшего, как угнать самолёт. Покружил, покружил и… врезался в пятиэтажку, в квартиру, куда ушла жена с ребёнком. Там жили её родители.

Хрущёвка оказалась прочной. В конце концов (а это и есть – конец) его дело, но соседи погибли. Жены дома не было. Вечером нам не дали выпить, несмотря на убеждения: если бы пилот напился, он остался бы на земле, сам живой и соседи.

…На следующий день небольшой туристический автобус в Петру, от границы, по российским масштабам, это – рядом. В новой стране неизбежно словосочетание «нельзя не». Сейчас оно относится к «посмотреть» одно из семи новых чудес света. Сзади садится вчерашний собеседник, «попутчики по поезду» рассмеялись. Ходим вместе, пригодился его неоконченный диплом про Набатею. Дорогу к храму Аль-Хазне перегородила процессия, сопровождающая молодожёнов на ослах.

– Глядя на вас, можно подумать подумаешь, что тоже недавно поженились.

– Вместе больше двадцати лет.

– Никогда бы не поверил. Завидую… А вы венчались? – Нет.

– Хочу сделать подарок, если согласитесь пройти вверх по такой жаре. Для вас – пустяк. Там очень красивый монастырь, ещё с IV века, правда, давно пустой.

Делаем «пустяк». Почти час горы безразличны к нашему топтанию, через каждую пару сотен ступеней всё меньше и меньше наслаждаемся открывающимся видом на долину и на… историю. Всё чаще останавливаемся. Переходы цветов гор с красным оттенком уже не привлекают. Пьём воду, брызгаю Ире за ворот. Смотрю вверх и вниз: «Не повернуть ли назад?» Отвечает коротким «нет», отдышавшись – дойду. Всё внимание ей – сбился со счёта ступеней, узнали потом: их почти девятьсот. Дошли. Великолепный храм высечен в скале, он высокий – 45 метров.

– Могу уже сказать: сюда мы – не за красотой. Подарок в другом – решил вас крестить. Почему-то был уверен, что согласитесь. Икон, правда, нет, только мой крест, получится по-простому, но, когда Бог примет, будет знать – вы вместе.

Ставит нас у алтаря, берёмся за руки, слушаем короткую молитву. Он водружает венец из цветов (вот, оказывается, для чего купили внизу) на меня, затем на Иру. Нелёгкий подъём отнял силы, нечем противиться святости, таинство проникает внутрь. Мы становимся одной плотью. Теперь я отвечаю за неё перед всевышним… и перед собой, а это – самое трудное.

Следующее «нельзя не»… попробовать из банального превратилось в наслаждение: блюдо Мансаф и даже местное вино. Почему? Оно – не в обычной трапезе, а на главным празднике для двоих – венчании.

Ещё раз напомнили, что путь к Богу, истинный путь, заведомо труден у другого чуда света, в Камбодже. Храм Ангкор-Ват, на каждый следующий этаж ступени выше. Не всякому смертному доступно. Понимали: чем ближе к Богу, тем круче ступени. Смотрим вниз: копошатся люди. Даже с такой высоты они кажутся маленькими. «А как же с Божественной? Нас и вовсе не разглядеть, – оправдывает Его Ира, – поэтому и возникает путаница в судьбе».

Вы знаете, кто такой стегозавр? Я – нет. Ира знает, это – динозавр, живший сто пятьдесят миллионов лет назад. Причём здесь динозавр? Вроде бы, ни при чём, где тысячи разных фигур и барельефов небесных танцовщиц, апсар, среди них – единственный с этим зверем. В чём странность: во-первых – зачем он тут, и, во-вторых, – стегозавр не обитал в Юго-Восточной Азии. Как могли древние кхмеры его изобразить, если никогда не видели? Апсар, они, наверное, тоже не видели. Но девушки вышли прекрасными. Учёные удивляются точности воспроизведения… стегозавра, я удивляюсь Ире. Она в своё время заинтересовалась этим барельефом и хотела непременно найти (наш гид не знал, где он), нашла и потрогала загадку.

Неожиданное признание совершённого обряда получили за тысячи километров, затрудняюсь назвать от кого или от чего. В Таиланде есть сакральное для тайцев место – гора Золотого Будды, самое большое его изображение в мире. В позе «мудра Бхумиспарша» он берёт землю в свидетели. У подножия горы, у ног Будды, мы сели в эту позу и застыли – призвали Землю подтвердить истинность наших чувств. Чтобы увидеть – нужно уметь ждать. (Не зря говорят: отсроченное удовлетворение, в широком смысле, сильнее). Довольно быстро прилетел белый голубь, сел, походил вокруг нас, поворковал и улетел. Гид, из местных, удивился, проводил его одобрительным взглядом: «Земля подтвердила». Ира поворачивается ко мне. Нет ничего прекраснее сияющих глаз любимой.

Правильная буддийская традиция – выпускать на волю птиц. Храмов в Таиланде не счесть. Покупаешь клетку с птицей. Кто-то её туда прячет…Иногда делаешь это сам, не здесь, конечно, бывает, что не всегда птицу. И выпускаешь. Почему? Птица – душа, она не может томиться в клетке, она свободна. Ира ходила два раза:

– Выпустила и твою. Я бы всех отпустила.

– Это личное дело каждого. А моя душа не в неволе – она в счастье.

Странно, но после ритуала становится легче. Не странно другое, и это, по сути, является главным – я с ещё большей радостью возвращаюсь в свою «клетку».

Палата. На специальной кровати Ира лежит неподвижно. Болит поясница, где резали. Таблетки, уколы. Поздно вечером выясняется, что обезболивающие есть, но в другом павильоне (изысканное название корпуса), а в нашем нет, не положено. Препираюсь с дежурным врачом, он новый. Ссылаюсь на его начальство, собираюсь звонить домой, жаловаться. Спрашивает: «Для кого?» – объясняю. «Так бы сразу и сказали. – А что? – Мне говорили про Ирину, для неё и сделать приятно». Одевается на ходу, зима. Прибегает, делает укол. «Нужно ещё что-нибудь?» – Нет, спасибо. Садится, наверное, неприятно от невольно возникшего напряжения. Ире стало полегче, решила ему помочь: рассказала про родственника Сашиного отца, как отношение к людям может спасти жизнь.

Звали его Хаим Моисеевич, в народе Ефим Михайлович. Человек исключительной честности и дружелюбия. Был инженером в конструкторском бюро на заводе, если у кого-то не получалось, оставался вечером, помогал. Коммунист цитировал Евангелие: добро вернётся добром. Дома просили принести лист бумаги. Разве можно – государственное. На работе удивлялись, домашние обижались, соседи смеялись, все уважали. О людях: ни о ком плохого слова, даже в обсуждении с домашними. Прошёл 1937 год для семьи спокойно. На него никто не писал. Его никуда не вызывали. Наверное, в органах считали, что и он ни на кого не напишет.

Война. В первые дни добился снятия брони, записался добровольцем, и сразу на фронт. Конечно, в первых рядах, дальше – отступление, окружение, ранение. Лежит. Есть приказ «В плен не сдаваться». Достаёт нож, перерезает вены на левой руке. На правой не получается глубоко, теряет сознание. Вид у него аккуратный, на еврея не похож. Немцы подумали, что важный чин, если перерезал вены, а он был один такой, забрали в госпиталь, выходили. На допросах все подтвердили – рядовой. Проверяли, он взял себе биографию русского мужа сестры. Может быть, выручило знание немецкого. «Помогал» им в переводе (чтобы облегчить участь заключённого).

Позже в лагерь с новыми пленными попал однополчанин, который решил выслужиться и сдал. К Ефиму и в лагере относились по-человечески, даже немцы. Привели его к врачу в кабинет, на осмотр. Смотреть нечего, Ефим на самом деле – Хаим. Офицер рейха сидит, советский солдат стоит, поддерживает больную руку, думает, что в последний раз. Молчат. Врач берёт справку и пишет: Ефим – русский. На следующий день на доносчика упала плита и придавила насмерть.

До конца войны в лагере и выдержал, с одной рабочей рукой и своим отношением к людям. Это взаимно.

Освободили наши. Проверки, допросы – кристальный человек, перерезанные вены. Оставили в армии переводчиком. По долгу службы ездил по лагерям с пленными. Нашёл того врача. Добился освобождения. Человек всегда и везде останется человеком, если, конечно, он им был.

Грустно вздыхаю. Вот и Ира такая – ничего для себя, Сашин отец это подчёркивал.

На следующий день договорились: колют, когда попросим. Вечером врачи подсказали, что есть другое обезболивающее, менее вредное. Нахожу в двух аптеках. Одна закрыта, скоро закроется и вторая, бронирую. Успеть бы. Ира лежит, руки сцеплены, глаза открываются и закрываются. «Очень больно?» – «Терпимо». – «Я мигом». Уговариваю таксиста: «Штраф за скорость плачу я». Оказался с пониманием, хорошо, что машин мало. Наш павильон далеко от входа, договорился с охраной ворот, чтобы на обратном пути нас пропустили к корпусу. На третий этаж бегом через три ступеньки.

Ира в той же позе, пальцы белые, глаза закрыты. Люда рассеянно качает головой. Быстро моюсь, вкололи. Руки всё равно сжаты. Прижал их сверху своей, держу, пока не согрелись. Расцепила пальцы, стала смотреть. Вместо улыбки – кривая усмешка. Что за система в государстве? Достать наркоту на улице проблем нет, а страдающему человеку в больнице выдать обезболивающее – нужно ещё постараться.

По нескольку раз в день забегают врачи: «Как дела, готовьтесь вставать. Через неделю должна быть выписка». На ответственную процедуру приходят оба: и Фадеев, и Усиков. Я заранее прикатил высокие ходунки, на которые можно опираться локтями. Встать с кровати – своя техника. Сначала повернуться на живот, потом лечь поперёк кровати, спустить прямые ноги, упереться ими в ступни страхующего – Фадеева. Затем, выпрямляя руки, пытаться выпрямиться самой, не сгибая ног. Здоровому-то не так легко, поэтому помогаю подниматься. После вставания подкатываем ходунки под локти – можно учиться шагать. Колени подгибаются, если не поддерживать, грохнется на пол. Предупреждают: падать можно только вперёд лицом, иначе позвоночник сломается, не удерживаете – толкайте вперёд. Лучше разбить нос.

Ира делает несколько шажков с шефом, дальше ноги не хотят – всё. Таким же порядком на кровать. Говорят, что для первого раза отлично, у вас одна неделя.

Ободряющая круговерть, если ночую дома (Люда остаётся): клиника – такси – дом. Не успеваю зайти в палату:

– Ты завтракал? Не замёрз?

– Лучше скажи, тебе что купить или приготовить?

– Если себе будешь брать, заодно и мне.

Может показаться, что это мелочи жизни, нет, – это любовь. Она заставляет думать всё время о любимом человеке, потом о себе. Была здорова – понятно. Когда заболела, стала ещё заботливее: ходить не может, всё болит. И о чём она думает: «Что я ел, что пил? Как спал? В чём приедешь?» Смотрит прогноз погоды и заставляет меня надеть то, что считает нужным.

– Зачем рано приехал, опять не выспался.

– У нас одна забота: скорее отсюда выйти. Тебе нужно высыпаться. Давай заниматься.

– Я тебя жду.

– А говоришь: «Зачем рано?»

– Я тебя всегда жду, даже во сне.

– Помнишь ведь Ремарка: «Страшно, когда нечего ждать».

Навещают сотрудники, подруги, бывает, что весь подоконник заставлен цветами. Никому не говорит про онкологию и мне запретила: «Не хочу, и всё». У неё в заместителях, разумеется бывших, ребята (для меня), а так мужчины за тридцать и старше, звонят регулярно: «Можно приехать?» – не разрешает. «Не хочу, – говорит мне, – чтобы видели меня на больничной койке. Выпишусь, пусть приходят домой». Ира всегда выглядела на все сто, художественная школа вкус не портит, а тут… Я хвалил и хвастался. В преимущественно женском коллективе элегантный внешний вид имеет свои особенности: им восхищаются и завидуют.

Ира, как и в Мариинской, рассказывает про дачу, теперь Усикову, приглашает:

– В красивом уголке захотите остаться. Мы такое испытали на ханами.

– Где, где?

– Праздник цветения сакуры в Японии. Прошлой весной специально летали.

– Ну и как? – подошёл Фадеев.

– Помните старый анекдот? Концерты Карузо, один приятель спрашивает другого: «Ты пойдёшь?» – «Нет». – «Почему?» – «Сосед вчера ходил, на мой вопрос „Ну и как?“ он напел, мне не понравилось». Что осталось у нас от ханами, можно, конечно, тоже напеть, не повторилась бы история с тем соседом.

Кусочек Японии

Не один год собирались в Японию – далеко, дорого. Перевесила другая культура, которую мечтали «потрогать». Оправдаются ли ожидания? Накануне я подвернула ногу: болит, не проходит, Борис насильно везёт к врачу – перелом кости лодыжки. Сижу в гипсе дома, мучаюсь не от боли, а из-за Японии. Гипс сняли вечером, утром надели жёсткий бандаж на ступню, в нём трудно и больно ходить. А завтра лететь. Борис сел писать отказ, я – ни за что: «Мы уже один раз откладывали, столько собирались… ты же хотел. Я всё выдержу».

Праздник любования цветами сакуры. Это ритуал: народ передвигается вместе с весной на север с единственным багажом – собственными впечатлениями. Каждый год он пополняется новой красотой, и людей там со временем нисколько не убывает.

Перехватываю рассказ, потому что Ира о себе не скажет. Только в полуторамиллионном Киото больше двух тысяч храмов. Перед всеми стоят тории, они символизируют границу между миром обыденным и сакральным. Чтобы попасть туда, в священный мир, люди проходят под ними. Ира говорит, что нам обязательно нужно съездить на Ицукусиму. «Конечно, – соглашаюсь, – самые красочные тории». Не сообразил, правда, причём здесь очевидное «нам». Или я напрасно обратил внимание, хотя Ира попросту не говорит.

Храм на острове. Время прилива – ворота в воде, народ идёт по берегу. Целую улыбающуюся Иру и без слов развожу руками. Вот оказывается, почему именно Ицукусима. Для желающих, тех, кто верит, предусмотрена лодка. Сделав небольшой полукруг в море, она проходит под тории, высаживает в храме и возвращается вдоль берега за следующими. Лодка возит в одну сторону! Мы вплыли в ворота, словно Боги внесли нас в свой мир. «Обычные» люди прошли в святилище мимо тории и вышли. А мы – мы вошли в тории и остались там, в лучшем мире. Для каждого он свой, для нас – мир любви.

Возвращаю повествование Ире. Чувствую, что ей хочется насладиться свободой, пока ещё слова, когда наконец-то ничего не болит и можно помечтать о завтрашнем дне.

Парк Нисиномару в центре города. С одной стороны толкаются застеклённые высоченные дома, с другой – облицованная камнем речушка не поддаётся стенам замка Осака. Над ними возвышается многоярусная ярко-зелёная крыша императорского дворца с загнутыми концами, как крылья, спускающихся одна над другой птиц. Зелёный – цвет весны, дворец присоединяется к празднику. Людей много, даже очень. Под деревьями на подстилках сидят парами, где несколько человек, где больше десятка, ровненько, рядками стоит обувь. Кто-то выпивает. Хорошим признаком считается, если лепесток цветка сакуры упадет в чашу с сакэ, ловить специально нельзя – удачу не поймаешь. Дети бегают, катаются на велосипедах, и самое главное – тишина. Поражает! У японцев «свобода одного кончается там, где начинается свобода другого», видимо, в крови, точнее – слышимо, ещё правильнее – не слышно. Над всеми царит красота, наслаждение которой требует тишины. Хочется вобрать её в себя. Люди вокруг уже не посторонние, начинаешь чувствовать уют и сам погружаешься в эту красоту.

– Кобаяси Исса.

Борис на меня обиделся: «Точно сказал, – сам, наверное, сидел… с сакэ. Знал бы, обязательно взял».

Когда много людей наслаждаются одним и тем же, то невозможно не присоединиться. Красота захватывает и проникает глубоко-глубоко, это вирус прекрасного, им заражаешься, он неизлечим. Листьев нет, только прекрасные цветы. Время их скоротечно … как наша жизнь. И также прекрасна.

В отеле, не договариваясь (одинаково думаем), идём не в номер, а к стойке ресепшен: «Открыт ли парк ночью?» – да. Администратор учился в России, готовится стать переводчиком, сейчас подрабатывает. Объясняю желание:

Он удивился и с улыбкой, не традиционно японской, а нашей – рот до ушей (в сочетании с раскосыми глазами – уморительная картина), продолжил из того же Осикоти-но Мицунэ:

Опять я влезаю по той же причине. Японец спрашивал: «Что в те нелёгкие времена заставляло их заниматься возвышенным?» Ира ответила: «Понимание ответственности

Получили привычное удовольствие от ужина, предвкушая следующее. По пути зашли в номер и не поймём: аромат принесли с собой цветами сакуры, а пахнет вдобавок ещё чем-то нежным. Зажигаю свет, на столике аккуратно и красиво укутанный свёрток. Жалко нарушать. Записка: «Ирине от Осикоти-но Мицунэ». Разворачиваем – свежезаваренный чай.

«Даже японец, – говорю, – советовал записывать. Зароешь талант». Смеётся:

Кобаяси прав. В парке чужих нет, все «братья», ночью они бесшумны, как их лунные тени. Замок, выхваченный неярким светом прожекторов, удерживается крыльями крыш в воздухе.

Не поймёшь, звёзды ли на ветках светятся, или в небе лепестки цветов сакуры пропадают в бесконечности и Луна зарумянилась от их аромата. Руки вместе тут, души вместе – там, мы их чувствуем. Сон заменяет красота, обнимаю мою красоту.

Последний день в Японии. Неужели Ира предполагала, что так может получиться, и выбрала именно этнографический заповедник – деревню с самураями, театром кабуки, ремесленниками. Один в кимоно расписывает глиняную посуду. Ира в школе занималась в художественной студии, обещала, выйдя на пенсию, возобновить. Попросила кувшин, меня отправила погулять. Возвращаюсь – на кувшине наша белая хризантема. В Японии она символизирует счастье и мудрость. Цветок, словно человек, склонил голову в лёгком поклоне, левый лист поднят, как рука, ладонью вперед, до уровня плеча, правый лист – вниз. Гид говорит, что это традиционный японский жест при расставании. Я опешил: «Ирочка, прелесть! Работа великолепна, прелесть – ты».

– Прощальный подарок.

– Почему прощальный, прилетим ещё.

Хотел купить, мастер не отдаёт: «Удачно получилось, у нас выставка работ гостей, поставим на видное место, – показывает на донышке фамилию, – вы почётные гости».

Усиленное питание. У Юры диета со специальной белковой пищей для онкологических больных, он даёт нам эти баночки, дополняем фруктами для восстановления показателей крови и сосудов. Дома Люда готовит что-нибудь мясное или рыбное. Через пять дней проходим половину коридора, до двери. Ира говорит, что наконец-то до выхода дошли. Нас поздравляет сестра, чья тень была под дверью. На ней застиранный халат, а смотрится. Милое лицо украшают выбившиеся из-под шапочки кудри. Настроение у всех приподнятое. Время большой надежды. У Джека Лондона в «Любови к жизни»: человек превозмогает все наваливающиеся на него тяготы и лишения, выбивается из сил, новые невзгоды усугубляют положение. Кажется, что это конец, но человек, пусть ползком, но выбирается. Мы – на ходунках.

Двадцать один день в Мечниковской, и врачи, невзирая на тромбоз, поставили на ноги. Не передать нашу признательность. Исписал бы всю «Книгу предложений» хвалебными отзывами.

Сижу в кабинете у Фадеева.

– Не могу выразить благодарность, не придумали слов.

– Спасибо. Полетите в Японию, не забудьте захватить меня.

Дружно пришли проводить лечащие врачи, медицинские сёстры. Общее пожелание: быстрее сделать основную операцию, здоровья и ещё раз здоровья. Мы благодарим, с нужным напутствием уезжаем, пока на перевозке.

Дома – 6

Тепло родного дома. Понимаешь, что это такое, только тогда, когда в него не пускает болезнь, не дай бог никому. На пороге Бэтси: «Мя, Мя, Мя» – не успевает от счастья выговорить «Мяу». Амариллисы готовились к встрече и на подоконнике повернули к Ире большие головы красных цветов.

От меня зависит устроенный быт. Низкая кровать – ненужное неудобство для вставания на прямые ноги. Я должен был поднять нашу широкую, деревянную, сантиметров на тридцать. Первая мысль – библиотека. Как полезно иметь фолианты. Вот для чего пригодилось искусство – пошло на подставку признательной читательнице. Пытаюсь шутить: «Подняла свой статус, была внутри культуры, теперь сверху».

Другая забота – ходунки, в которых удобно облокачиваться локтями. Еле нашли, где купить, – изменились в жизни радости.

Второй раз в спальне появляется телевизор. Уверены: скоро будем смотреть в гостиной, тем более, что зрители мы привередливые, не часто включаем. А вот по книгам Ирочка соскучилась. «Это же наслаждение – принять старых друзей, – она берёт книгу в руки, как дар свыше, – посидеть с вами пока не получается, только – полежать, извините. Отложим до». «Послезавтра», – присоединяюсь я к диалогу.

Вечером упрашивает дать дочитать. Заглядываю – Диккенс.

– Что это ты?

– Послушай, как он едет.

Действительно здорово! Невольно переношусь к мистеру Пиквику, вижу дорогу, вживаюсь в его ощущения. Читал когда-то бегло. Ну, едет и едет. У писателя нет лишних слов – есть не понявшие их читатели.

Когда люди долго живут вместе и любят, то становятся одним человеком по восприятию и, самое важное, по пониманию. Им интересно просто быть вместе, радоваться одному и тому же – маленькому глотку счастья, которое наполняет обоих, сближает ещё больше, хотя, кажется, что ближе некуда. Но нет, этот процесс был бы бесконечным, если бы таковой была жизнь.

У Диккенса дорога – жизнь, с её простыми будничными хлопотами и понятными результатами… Наша с Ирочкой дорога. В Хорватии на море она показывала «рыбу» – свою звезду, звала присоединиться и выпить глоток счастья. Сейчас звать не нужно, её «читатель» – я, я не рядом, мы – вместе. Что она «показала» сегодня – то, что дорога наша от нас уже не зависит. Именно это и прочитала. Мы не знаем, что будет завтра. По-другому, прямо, сказать не может, Диккенс выручил. Наверное, даже и так не сказала бы – я спросил. Молча целую.

У Иры вообще есть особенность призвать собеседника подумать. Если не может, то бессмысленно убеждать. Володя, завотделом в ПФ, говорил, что рядом с ней невольно улыбаешься, потом подтягиваешься и напрягаешь мозги, но не потому, что ожидаешь услышать неприятности, а потому, что сказанное никогда не бывает банальностью, приходится этими мозгами шевелить.

Выставка Фриды Кало в Питере. Народу, в основном, скучно. Небольшие полотна в непривычной манере письма. Да, слышали, читали. Но это ведь это боль, боль жизни, которая знает что скоро ей конец: «Это же – я …Побудьте со мной, я ещё здесь …Не уходите». Правда умирающей надежды, обнажённые чувства с холстов переходят к нам. Ира находит мою ладонь, сжимаем вместе: «Когда ты рядом, мне легче. Чужое горе. Не дай Бог, прочувствовать на себе».

Время больших ожиданий. С удвоенной энергией продолжаем нашу борьбу. Ничего не болит, повторяем и повторяем упражнения, по два раза в день, потом по три, ходим в ходунках, сил заметно прибавилось. Эспандер из рук не выпускается. Время потекло, полетело. Разговоры по телефону и скайпу с друзьями, соседями по даче – скоро весна.

Маятник судьбы качается между отчаянием и надеждой. С одной стороны – оптимизм и уверенность, что всё сделают, с другой – что будут и дальше тянуть, назначат сначала химию и уже потом остальное. Он раскачивается больше и больше. Мы стараемся его остановить. «Мы» – неуместно, старается – Ирочка. Я помогаю – пытаюсь помочь. Плохо получается.

НМИЦ имени Петрова – 4

Ире не сказал, что еду, будет напрасно нервничать, зачем – всё же согласовано. «Земную жизнь пройдя до половины», я, как Данте в «Божественной комедии», тоже заблудился, но встретил не Вергилия, а Любовь, и ввела она меня сразу в Рай. Теперь мы попали в ад. С каждым новым кругом всё ужаснее. За что? Где выход?.. Обещали, что здесь.

Изученная дорога, свободный железнодорожный переезд. Затянутое небо, снежок, двор вычищен. Впервые обращаю внимание на памятник Петрову. На длинной стелле почему-то одна голова, а где руки, он же – хирург? В коридоре, как обычно немноголюдно. Старшая сестра обрадовалась: «Место найдём. Проходите, он у себя».

Сижу в кабинете с толстой папкой выписок, в том числе с его рекомендациями.

– Я опять у вас. Мы делали всё что вы требовали, теперь успешно сделали операцию на позвоночнике. Вот заключение из Мечниковской больницы. Можно оперировать. Мы ходим.

Забегает его коллега, тоже профессор. Обсудить детали операции? Хорошо. Слышно, как мимо прокатили носилки. Почему молчат? Наконец «наш» начинает излагать ситуацию: так, мол, и так, в сложившемся положении они помочь не могут …На левой руке у меня предательски задрожали пальцы. Не могу поверить…Он же обещал! И что, боится меня? Второй пришёл на подмогу? Он и тут ошибся – надо было звать троих.

– Вы же сказали, что после Мечниковской возьмёте к себе на операцию.

Переглянулись между собой. Молчат.

– Что нам делать?..

Кто-то вошёл, второй махнул рукой и дверь закрылась.

– Вы убеждали, что всё будет хорошо, беспокоиться не о чем.

Как же так? Разве это может быть?

– Вы отговорили лететь в Израиль, сами отложили операцию, напрасно отправили в 40–ю.

Слёзы обиды и гнева …Тишина.

– Куда нам теперь?

Смотрят на стол. Что они там видит? Сидят два профессора, и оба молчат. Привычка к чужим слезам, равнодушие к чужому горю, к которому сами и привели? Об операции, о лечении химиотерапией речи нет – ни о каком лечении. Второй зазубрено продолдонил, что список препаратов для обезболивания вышлют на электронную почту, и замолчал.

Встаю. Они остались сидеть, будто меня нет. Иду к дверям. Ноги не сгибаются. Читал о разных случаях: хирург зашил в животе перевязочный материал, не то отрезал …У нас – вместо помощи причинили вред здоровью и выставили вон. Как им совесть позволяет работать? Нет её. Вспоминаю про волков, ожидавших в лесу, и про редких сволочей…Не напрасно, видимо, доведённые до отчаяния, искалеченные пациенты убивают врачей на рабочем месте.

На следующий день, к девяти часам, я в городском онкологическом центре на проспекте Ветеранов, куда могли попасть вместо клиники Петрова. Жду Лисянскую, Алла Сергеевна заведует отделением по нашему профилю. Хожу по коридору, видно со стороны, что не гуляю, подходит врач: «Что вы здесь делаете?» – «Ищу Лисянскую». – «Это я». Проходим в кабинет, читает выписки, удивлённо смотрит на меня. В глазах слёзы, ответить не могу, пожимаю плечами. Сочувственно кивает:

– Можем взять на химиотерапию, по результатам посмотрим, приходите на комиссию в клинику на Берёзовой аллее.

Сразу звоню Ире.

– Не хочешь, чтобы мы ехали в Петрова?

В вопросе слышу согласие.

– С ними лучше не связываться.

– И я не хочу.

Ещё немного и мы будем практически готовы показаться на комиссии. Ира уже всё делает самостоятельно. Встаёт в ходунки и ложится обратно, гимнастика и время наших хождений с каждым днем возрастают. По квартире делаем круги. Как только появились в большой комнате, Люда включила музыку – сиртаки. Ира выпрямилась, зашагала в такт мелодии, я, как в Греции, подстраиваюсь. Вечером попробовали пойти без ходунков – получилось. Со спинки кресла Бэтси подгоняет нас лапкой.

Кошка

Кошки по характеру разные. Есть очень любознательные, как Афанасий Никитин. У семьи в Штатах домик в пригороде, много кошек, одной нужно знать, что вокруг. Бегала, бегала и исчезла. Объявления в газету, кошки с ошейниками, розыски – пропала. Приходит письмо… из Франции – заберите. Там фирма получает товар из Америки в контейнерах. Делают его на фабрике, которая недалеко от дома. Как выжила? С тех пор на улицу не выгонишь.

Все, с кем Ира близко соприкасалась, чувствовали её заботу. Животные особенно – они тут же проявляли ответную. Дома всегда была кошка, – это член семьи, с такими же правами и обязанностями. Некоторые не любят. А тут, приходишь, трётся об ноги, дашь руку – понюхает, ткнёт носом, замурлычет. Тебе рады просто потому, что ты есть.

В Англии проводили эксперимент: больные в палате были с кошками, их мурлыкание ускорило лечение. Попробуйте «уговорить» кошку, чтобы сама легла на больное место. Сразу начнёт «тарахтеть», от вибрации больному органу станет легче.

Наша первая кошка, Ксюша, была ласковой, спала в ногах. Едим на кухне, приходит, у неё в плошке пусто. Садится, молча ждёт пару минут и уходит. Положишь ей, зовёшь, зовёшь – не показывается, обиделась. На даче весь день она на участке, ночует в доме. Забудешь вечером впустить, сидит молча на крыльце. Решили проверить выдержку, не открывали часа два – не пикнула. Гордая.

Простыла Ира, температура, два дня лежит. Ксюша с ней на кровати. Принёс в блюдце поесть – отказалась. Встала только вместе с Ирой на третий день.

Во всём помогает: застилаешь кровать, она ложится на простыню и едет передними лапами – разглаживает, моешь пол – что-то унюхает и начинает скрести, хочет сделать чище.

На даче её плошка стоит и на улице. Утром смотрим – пустая. Кто бы это? Днём к еде вышел ёжик, увидел нас – исчез. Положили в мелкое блюдце «вкусности», освоился. Ксюша его увидела, остановилась невдалеке. Подошла – убежал, она за ним, медленно поднимая и опуская лапы. На следующий день ужинали вдвоём, каждый из своего блюдца.

Ира звала: «Ксюша, на работу» – шли рядом в сад. Пропалывает клубнику – она цепляет лапой выдернутую траву и оттаскивает. Возвращались вместе. Обе довольные.

Собралась гроза, вернулись в дом, вот-вот хлынет ливень, Ира вскочила и понеслась в сад, Ксюша следом. Кошка под начинающийся дождь за испуганной хозяйкой. Я не знаю, что случилось – за ними. Под кустом – забытый томик Ахматовой. Обратно бежали следом за кошкой, её первую и вытирали.

Соловьи, ночью не уснуть. Птиц – множество. Сказали: «Нельзя!» – Сидит… наблюдает. Ни разу не видели попытки поймать.

Над дорожкой толстый сук яблони, чуть выше головы, любимое её место. Ждёт, когда кто-нибудь будет проходить. Протягиваешь руку – она лапку, здоровается.

Ходили «посидеть» к знакомым, Ксюша сопровождает, в чужой дом не заходит. Возвращаемся, она впереди. Соседи завидовали: «Почётный эскорт». Когда пели у нас в саду, садилась около Иры. Если долго молчали, трогала её лапкой: «Давай на бис». Начинали снова, ложилась и смотрела на хозяйку – любовь.

Прошло восемнадцать лет. Онкология: «Возраст, сделать ничего нельзя». Ксюша с трудом ходит, подсаживаем спать на кровать. Если не поднять, будет сидеть тихо и смотреть на Иру. Не ест, только иногда немного пьёт – лизнёт раз и ляжет. Уехали мы с дачи вечером на работу. Утром звонок: «Ксюша совсем плоха». Через два часа мы на даче (платил штраф за превышение скорости). Мама рассказывает, что лежала Ксюша неподвижно на нашей кровати, подходила к ней, думала отвлечь, никак – смотрит на дверь. Отнесла на первый этаж, к себе на кровать. Ксюша занервничала, пыталась слезть. Вернула к нам – успокоилась. Услышала ещё на крыльце знакомые шаги, подняла голову.

Заходим, смотрит на Иру. Глаза большие, неподвижные, несколько раз открывает рот, силится «сказать» – не получается. Встаём на колени, Ира одной рукой гладит по голове, Ксюша на другой руке лижет пальцы. Голову удержать не удаётся, опускает на ладонь, убирает язык и… замирает.

Мама: «Всё… Дождалась… Простилась…».

Молчим. Ира слёзы не вытирает. Отчаянно грустно. Знали ведь, что так будет, готовились. Бесполезно …даже хуже, утешиться нечем.

Сколотил ящик, отвезли в лес, выбрали полянку, сухое место, посадили цветы.

Весной подсаживаем. Недалеко просека, по ней из садоводства ходят на пляж:

– Выкапываете или сажаете?

Объяснили.

– Мы не знали, что делать – присоединимся. Будет поляна Любимых питомцев.

– Здесь проще принять, что весна приходит и уходит, как они. Как мы. Природа от нас не зависит.

Утром, при вставании в ходунки, подкосились ноги. Так неожиданно, что еле успеваю подхватить. Ира падает на колени, дальше не даю, сажаю. Смотрим друг на друга. Не понимаем, что случилось. Ищем возможные причины и не находим. Для Мечниковской купили специальный корсет – жёсткий бандаж, он поддерживает позвоночник. Пытались носить – не позволял двигаться, обходились без него. Сейчас решаем подождать, может быть перегрузились.

После обеда пробуем осторожно встать. Всё повторяется, только я готов: Ира не падает, а остаётся висеть у меня на руках. Здоровая до 40-й больницы нога почти перестала держать в колене – вчера было нормально. Мы же ходили.

Звоню Федотову. «Что случилось?» Рассказываю. «Купите приспособления, которые фиксируют бедро с голенью и не дают колену сгибаться. Есть в ортопедических салонах». Бегу, покупаю.

Приезжает вечером – с его стороны всё нормально. Показывает другой способ вставания, со специальной поддержкой. Получается, пусть и с перенапряжением. Ноги, конечно, ослабли – столько времени лежать. Наши упражнения безусловно помогли, но восстановить мышцы за такое время невозможно, а большего у нас нет. Как же теперь быть? Внутри у меня всё сжимается. Боюсь встретиться взглядом.

Утренний подъём начинаем с надевания накладки – хитрая, громоздкая штука. Ногу в ней действительно не согнуть. Пытаемся в ней передвигаться, не получается. Пробую сам: здоровому и то сложно – рассчитано на спортсменов с травмой.

Передвижение в ходунках осуществляем втроём. Я на корточках придерживаю колени, чтобы не согнулись, Люда страхует локти на ходунках, чтобы не съехали, но идёт-то Ирочка. Корпусом, бёдрами, подтягиванием на руках и вообще, чем только может и что напрягается, – она движется, мы движемся. Губы сжаты, глаза не мигают, смотрит туда, куда стремимся дойти. Вперёд и вперёд, выйти, выбраться, выкарабкаться отсюда! Если бы было можно – она бы поползла. Вперёд, только вперёд. Получается, плохо получается. Плохо – не то слово. Внутри у меня ужас. Что же у Иры? Внешне ничего не видно. Выдают глаза, улыбка исчезла.

Несколько раз пытаемся ходить… Понимаем, что не продвигаемся к возможности на своих ногах явиться на приёмную комиссию, но не обсуждаем. Не знаем, что делать, там – это обязательное условие.

Получаем подсказку от Саши. Есть специальные препараты иммунотерапии в онкологии. За рубежом направление активно развивается, получены неплохие результаты. В Питере находится единственная лаборатория, которая готовит противораковые вакцины. Сашин знакомый знает её начальника. Неожиданная удача.

Созваниваемся: сдайте стёкла с тканью больных клеток, с обнаружения которых начались наши мучения, для приготовления вакцины. У каждого человека свои особенности.

Бегу, если приходится заниматься чем-нибудь вне дома, то это привычный темп, сложившийся перед Новым годом, и с появлением искорки надежды он включается. Сначала в Мариинскую за направлением, потом в Петрова с бумагами и просьбами – на коленях, удалось вернуть стёкла с анализами. Утром, до работы, еду домой к начальнику лаборатории, в центр города. Что-то проверяет, записывает.

– Будем готовить дней десять, перезвоню.

– Можно ускорить?

– К сожалению, нет, клетки быстрее не растут.

– Я имею в виду бюрократические проволочки.

– Вы же у меня дома. Сегодня запустим. Лечение помогает, но процесс не мгновенный.

– Мы согласны на все условия. Заранее спасибо.

Про себя ругаюсь. Почему нигде и никто не сказал о такой возможности? Сразу бы сделали. Звоню Ире, спешу обрадовать. Хоть чем-то.

Самостоятельно, с самого начала, пытаемся повышать иммунитет доступными средствами, в частности трансфер-факторами, американский препарат. Их принимает Юра для той же цели.

Сохраняем прежний режим жизни… слово-то какое – жизнь. Смысл его не зависит ни от чего. Любимая рядом – уже счастье. Нам бы ещё уверенности. Правая нога практически не слушается, самостоятельно не поднять и не повернуть, Ира двигает только ступнёй и пальцами, что и делает всё время. Утром, довольно рано, после разорванной на мелкие куски ночи выполняем обычные процедуры. Чистка зубов, Ира тщательно и долго водит электрической щёткой вверх-вниз, влево-вправо. Делаем умывание – обтирание горячей водой с пеной «Тена», и не только лицо, а обязательно всё тело. Как у неё меняется выражение глаз. Ира ведь для себя ничего не просит, а тут и не нужно, – я рядом. Единственное, что просит – наклониться. Целует. Внутри у меня замирает, болезнь на мгновение прячется. Говорит, что блаженство (кто не лежал много дней без движения – не поймёт). Потом поворачивается, точнее я её поворачиваю на живот. Процедура повторяется, но в таком положении выдержать больше пяти минут не удаётся, начинаются сильные боли.

Ира всегда была величайшая чистюля, её внешний вид вызывал восхищение, – ничего не изменилось, поддерживаем и сейчас. Обязательная причёска, это функция Люды, она живёт у нас больше месяца, спасибо ей. Волосы расчёсывает не торопясь, укладывает и завязывает узлом, так удобнее лежать на подушке. Три месяца без стрижки – тёмные, густые пряди, у самых кончиков корней незаметная сединка. Бесследно ничего не проходит.

В результате настроение всё равно бодрое, стараемся его поддерживать, особенно Ирина. Внешне у неё получается, а вот внутри… чувствую, что нет. Больше успехов у Бетси, ходит по кровати и постоянно мурлычет.

Готовимся передвигаться самостоятельно. Сказать просто, а как это сделать человеку, который прикован к постели и каждое движение вызывает боль? Гимнастика – голова, руки. Ноги тщательно растираю я, особенно правую, боль в ней не отпускает, даже ночью. Если долго и сильно массируешь подошвы и пальцы ног, становится легче. Ира помогает: поджимает ступни, разгибает, отводит в стороны. Терпит. Закрывает глаза и сжимает веки. Появляются морщинки. Губы стиснуты – так проще не показать боль.

Что может сделать человек в таком положении? Много – улыбнуться. Она последнее время мне улыбается – нет ничего на свете дороже улыбки любимой. Это её помощь, её вклад, он самый ценный – возвращает уверенность. Всем, что у неё осталось, она делится. Делится надеждой. Наклоняюсь – обнимает за шею, руки держат крепко, – мы вместе. На фронте, в воздушном бою всегда двое: ведущий и ведомый. Бой ведёт ведущий, ведомый следует за ним, прикрывает. Такая тактика помогала выжить и победить. Я – ведомый, за Ирой, за ведущим. Она ведёт бой с болезнью. Её не сломили, воля к победе – улыбка. Другого у неё нет. Улыбка и меня держит: когда она заставляет измерять давление, не себе – мне, оно – нормальное. Удивляюсь – всегда было высокое. Поддержит ли нас земля – медицина?

Под ногами горка, чтобы был равномерный наклон, начиная от ступней. Нехитрое дело – конструкция из четырёх больших подушек, нескольких маленьких и одеял. Чтобы не дать ногам скатиться в стороны, самой не удержать, подушки выкладываются жёлобом. Готово для лежания на спине. Когда нужно полежать на боку, конструкция разбирается.

Сложность не в процедуре, а в том, что сама она не говорит, как себя чувствует.

– Тебе ведь неудобно.

– Ничего.

– Зачем терпишь?

– Тогда тебе придётся меня всё время поворачивать, я не хочу.

– А я хочу. Тебе больно, и мне больно. Ты терпишь, и я терплю. Обоим плохо.

Разбираю, делаем процедуры, собираю. Повторяем днём и ночью много раз. Ирочка моя … она продолжает казнить себя за случившееся. В Мариинской просила прощения за то, что оказалась больна. Тогда я пытался обратить всё в шутку, вроде бы к тому и шло, но теперь …Кляну себя за то, что где-то не то сделал. Она видит и не хочет, чтобы я так думал. Её глаза… Берёт меня за руку, долго не отпускает.

Если болит у самого – ерунда. Видеть мучения любимой – нестерпимо. Текут слёзы, не у неё – у меня. Чем могу помочь? Что я могу? Сесть рядом и реветь? Будет ещё хуже. Нервы ни к чёрту. Впереди больница и столько забот.

Когда человек лежит не один месяц, на теле начинают оставаться следы от швов. Перестилаем, расправляем всякие складки, складочки, заломы.

Завтрак – несколько ложек каши, фермерский творог (за ним ездим на рынок), полчашки чая или сока, домашний, из своих яблок. У соседа на даче электрическая дробилка и ручной пресс – сок течёт ручьём, потом доводишь его до кипения и закатываешь в банки без сахара, яблоки очень сладкие. Храни хоть несколько лет. Расходится на ура. «Что вы туда добавляете? – Любовь».

За обедом несколько ложек супа, кусочек второго, сок или чай, отпивает раствор из Юриной баночки. Он осиливает несколько банок в день, Ира – с трудом одну. Ужин чисто символический. Ест меньше и меньше. Люда готовит с возможным разнообразием, благо в магазине можно купить, что хочешь. Заставляем много пить и, по возможности, есть.

Сдаём кровь на анализы, многие показатели не ахти, нужно поднимать – для химиотерапии обязательное условие. Ящик забит пачками лекарств, пьёт и разжёвывает то, что прописали. Сама следит за расписанием приёма: я давно запутался, что от чего, для чего и когда. Добавляем уже для защиты желудка и печени, пытаемся сокращать, советуясь с врачами. Несмотря на терпимое, на наш взгляд, питание, худеют руки и шея. Всё время измеряем давление, особенно беспокоит пульс, бывает за сто. Манжету тонометра пришлось подтягивать. С высоким давлением боремся лекарством, с низким – крепким чаем. Кофе, любимый напиток, без ежедневного и многократного питья которого раньше не могла обойтись, теперь сама же исключила.

С пульсом справляемся йоговскими методами, управлением дыхания. Требуется расслабиться, мысли о дурном вычистить, дышать без напряжения, но глубоко. На вдохе представлять, что внешняя энергия потоком проходит через голову и спину, концентрируется в области пупка. Медленный, но не замедленный, выдох, энергия расходится по сосудам вверх и вниз, наполняя последовательно все части тела. Время вдоха – треть времени выдоха. Помогает. Через пару минут падает. Слежу, чтобы регулярно повторяла процедуру.

Буквально вот-вот день рождения. Готовимся символически, закупаем гостям сладкое, фрукты. Для тех, кто желает выпить, стоит большущий запас, чего там только нет. От хорошего коньяка и виски до саке из Японии и ракии из Болгарии и, конечно, вина, ликёры. Накопилось за время отсутствия выпивок. Год не високосный, кто-то хочет быть первым поздравляющим 28 февраля, а кто-то последним – 1 марта.

С утра обсуждаем, то есть, я рассказываю, план поездки в клинику на Ветеранов. Ира вспоминает про каретные часы – принёс. О них и о времени забыл… разве до этого? «Сейчас, – говорит, – сама заведу, чтобы хватило». Меня отвлекает междугородный звонок, иду за городским телефоном. Не дослушал, до чего должно хватить.

Каретные часы с получасовым боем – раритет, французские, от Ириного прадедушки, позапрошлый век. У них интересный музыкальный механизм с программным валиком, звуковой гребенкой, состоящей из нескольких секций с зубцами и пружинным заводом. Играет красивую мелодию. Я слушал и представлял: еду в карете, ритмично постукивают копыта, тянется пейзаж, тянется день. И тут звон колокольчиков: не расстраивайся – скоро тебя обнимут родные руки.

Подруги приходят, как по расписанию, я даже спросил, все в разное время, что оказалось удобным. Сразу втягивают носом и крутятся по сторонам – сильный запах, ни с чем не спутаешь, – гиацинты, символ любви и верности. Это – мы. Цветами потом заставлены все комнаты, но их запах сильнее. Все восхищаются амариллисами. В спальне стоят на подоконнике в двух горшках. Пять длинных ножек и на каждой по четыре красных, большущих цветка, на длинных ножках. Распустились, как обычно, к Ириному дню рождения, праздничная иллюминация. Гостей угощаем чаем с чем-нибудь вкусным, почти все берут и покрепче. От обеда отказываются: вернётесь – отметим. Разговоры вертятся вокруг болезни, уверяют, что Ира хорошо выглядит, вот-вот встанет на ноги, чего желают и ждут.

Я выходил, чтобы не мешать. Лена Минина живёт ближе всех, поэтому, наверное, была последней. На кухне выбирает, что по душе:

– Мы с подругами пришли к выводу, что вы никогда не ссорились. Правда?

– Когда любят не себя, то не ссорятся. Ира так говорила. Исполнение желаний другого – удовольствие. Если обязанность – тогда ссорятся.

Несу чай, боюсь расплескать, по её просьбе налил «до краёв». Из открытой двери слышу: «Какой у меня замечательный Боря, ты бы знала…». Прерываю своим появлением. Лена забирает поднос:

– Борис, у меня нет подруг, кто бы мог это сказать. Вы до сих пор так любите?

– В моём возрасте поздно говорить то, чего нет на самом деле.

Непрошеные мысли не дают задержаться в спальне. Из нервов можно было верёвки вить. Истёрлись об Ирочкину боль. Состояние у неё… ужасное. О чём думает? Не о себе – обо мне. Спешит сказать подруге о лучшем, что было в жизни, о нашей любви. Именно «было» и не известно, что будет завтра и будет ли само это завтра. Пусть в памяти у неё сохранится наше счастье. Ведь любовь, на самом деле, и есть главное в жизни. Для чего, может быть, и живём.

У Саши с тётей Ниной один вопрос: почему Ира лежит? Созваниваемся и сосматриваемся с друзьями и приятелями. Всех нужно выслушать и ответить. Вечером уже не берёт трубку, устала и держать, и разговаривать – общаюсь я.

Поздно звонит её начальница, теперь бывшая, с которой вместе поплакали при увольнении. Думал: сегодня больше никого не будет, надеюсь, что она не по подсказке Штирлица «запоминается последняя фраза». Ира обстоятельно, не первый раз, доказывает, почему на её место лучше поставить именно Рината, её заместителя. Обсуждают, разговор затягивается надолго. «Удалось?» – «Кажется, да. В жизни она отзывчивый человек, найдёт время выслушать, поможет. А на работе бывает сложно».

Разговаривать сил нет, но вот дело касается других людей – она всё отодвигает, в том числе свою боль, и занимается решением их вопросов. В итоге: глаза закрыты, рот сжат (тело ноет), руку не поднять. Беру её в свои, начинаю растирать. «Ирочка-а» – Открывает глаза. Я улыбаюсь. Смотрит грустно-грустно. «Мы с Бэтси поздравляем Тебя и дарим нашу любовь», – целуем одновременно в обе щёчки. В уставших глазах заблестела искорка. Хочу думать, что надежды. Как её сейчас не хватает. Столько людей звонят, а она беспомощно лежит, даже поговорить толком не получается.

В первостепенной заботе о других у Иры есть что-то мистическое. Её ведёт провидение, иначе не объяснить. Рассказывает Татьяна Румянцева, сотрудница отделения. На семинаре по IT в Питере представителей от разных организаций сотни три. Из Пенсионного фонда их трое, сидят в середине. Когда начался розыгрыш подарков, на сцену пригласили Ирину. Обычно вызывают кого-нибудь из молодых девушек, но они оказались не столь заметными и симпатичными. Розыгрыш состоит в вытягивании анкет из перетасованной пачки, стопа по числу участников. Призов было штук десять. Когда она вытащила мою анкету, те, кто заметил, что мы сидим рядом, захихикали. Но следующей, после перетасовки пачки, была вытянута анкета другого нашего сотрудника! В зале общий смех.

Есть люди, для которых сострадание и помощь – состояние души. «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» – глубоко личное отношение с Господом. Он доверил тебе своё отношение к людям. И отвечать за это придётся именно перед Богом – свою анкету Ира не вытянула.

На следующий день приезжает Юра. Извиняется за Лену, она ещё не встала после операции, и за себя, что ненадолго:

– Сегодня плохо говорю, точнее – не говорю. Ты тоже не очень. К счастью, в отличие от меня, временно.

Спешу объяснить:

– Вчера и ночью наговорилась.

– Поэтому я и не звонил.

Посидеть, как в старые добрые времена, не получается, когда молоды, то и времена – добрые. Виделись они тогда не часто. У каждого своя жизнь, общее – страсть к литературе. Я сравнивал их с Соллертинским. Тот, владея двадцатью пятью языками, знал, наверное, всё о литературе и музыке. Записную книжку вёл на старопортугальском языке. В своём кругу затевал викторины. Задавал вопрос:

– Что написано в конце 212-й страницы второго тома третьего издания Гоголя?

– Ну что вы, раз спрашиваете, то, конечно, знаете. Но не можете же вы знать, что написано на 212-й странице третьего тома?

– На ней, – небольшая пауза, – «режиссёр очень не любил фами».

– Что такое фами?

– Начало слова «фамильярность», продолжение на следующей странице.

Открывают третий том – точно.

Сейчас Юра дарит пушистого ангела в белых одеждах с блестящим крестом: «Будет оберегать. Обязан был привезти». К Ириному «спасибо» я добавляю: «Она сама ангел – хранитель». Приношу показать подарок моему ангелу – розу пустыни. Творение природы: кому дано, тот и творит. Лепестки маленькие и большие, размером с ладонь, на свету блестят, Бажовский Данила-мастер удивился бы. Подарок бесценный, потому что за ним спасённая Ирой человеческая жизнь. Что произошло?

Подарок

За высокими заборами таинственные домики, вместе с ними спряталась зелень. Смелые финиковые пальмы вышли на улицу, прикрывая свои прелести сетками, как и положено в мусульманской стране. От посёлка отодвинулась четырехъярусная трибуна из неокрашенных досок с единственной целью – показать сверху скачки на верблюдах. Дальше её не пустили холмики песка, пришедшие из-за горизонта. Все одинаковые и нет им числа. Говорят, что за ними стоят высокие дюны, но до них не один день пути.

Туристы приезжают покататься на верблюдах и, судя по всему, понять, что такое Сахара. По-арабски – это пустыня, безмолвный простор, где лежат и бегают песчинки. Солнце по-русски – среднего рода, и делает у нас, что хочет: белые ночи летом, зимой уходит днём, не дождавшись четырёх часов. Здесь ислам, солнце – женского рода, не набалуешь, приходит строго в одно и тоже время (ну, почти в одно, дозволены маленькие радости) и уходит также, по расписанию. Делает пустыне макияж: веками и без изменений – красота. Её, Солнца (его – по-нашему), здесь всем хватает, в отличие от остального.

Верблюдов готовили долго, мы поднялись на верхний ряд трибуны – заглянуть за горизонт. Действительно, там барханы повыше. Мимо нас прыгают вверх-вниз мальчишки младшего школьного возраста. Вдруг они закричали внизу, сбились в кучу. Мы несёмся к ним, один, должно быть, сорвался сверху, не шевелится. Ира всех отодвинула – не мешайте, послала за доктором: «Бегом!». Хорошо, что в школе учат английский. Встаёт на колени, проверяет пульс. «Есть?» – «Кажется нет». Переворачивает осторожно на спину, начинает делать искусственное дыхание. Не знаю, чем помочь – не умею. Ирины руки напрягаются и расслабляются, напрягаются и расслабляются. Я одновременно вдыхаю и выдыхаю. Мальчишки остолбенели. Подлетает джип, рядом медпункт. У врача наготове шприц, что-то вводит и заменяет Иру. Тянутся секунды. Дотянулись, слава Богу, у них – Аллаху. Парнишка открывает глаза, судорожно вдыхает, теперь мы оба непроизвольно ему помогаем – вдыхаем вместе с ним, помощь уже необязательная. Мальчишки стараются вместе с нами. Пострадавшего кладут на носилки, загружают в машину, говорят Ире «спасибо» и уезжают.

Я привык, что её выделяют, и сейчас дали бывшего многократного победителя гонок. Опасаюсь: моя любовь ни разу не ездила верхом на лошади. На верблюда, правда, забраться проще. Он опускается на колени, достаточно перекинуть ногу и сесть. Главное – не перепутать направление, лицом лучше к его голове. Почувствовав, что ты устроился, верблюд поднимается сначала на задние ноги, тут нужно держаться, чтобы не клюнуть носом. Потом на передние, и ты уже высоко над землёй. У Иры восторг, или мне кажется, потому что я радуюсь за неё и чуть-чуть за себя, что доставил ей удовольствие. Следуем по заданному кругу. Ира, как настоящая царица, впереди, у неё везде так получается. За ней скромно я и свита.

В конце «заезда» караван встречают двое незнакомых мужчин в джеллабе (просторный халат с острым капюшоном), похоже местное начальство. Что-то случилось. Высокий подождал, пока все спешились и подошли: «Печальное событие… к счастью, всё обошлось. Выражаем признательность Ирине за оказанную вовремя медицинскую помощь и просим принять подарок – „Розу пустыни“. Пусть она напоминает о нашем гостеприимстве. Рады видеть вас снова». Вручает ей каменный цветок. Красивый сам по себе камень лежит на изящном блюде. Я стою рядом в «жопе» (название у бедуинов моей, местной одежды) слово, разумеется, использовано в этом смысле. Но и в фигуральном подходит: женщина проявила себя главной в семье, в мусульманской-то стране. Тем не менее и я заслужил рукопожатия (за что именно, так и не понял).

Высокий отводит нас в сторону: «У мальчика была остановка сердца, если бы не вы… понимаете, родители приглашают вас к себе, хотят выразить почтение и отблагодарить». Ира прерывает: «Что вы, что вы, ни в коем случае. Просто мы оказались рядом. Скажите, что каждый бы так поступил», – тянет меня к автобусу. «Они очень просят…» – продолжает уговаривать старший.

Когда Ира что-нибудь делает, то обязательно – «мы».

С ужасом думаю: Юра проститься приехал. Гоню от себя наваждение. За время своей болезни он похудел килограммов на сорок, держится молодцом; видно, что силы не те, а сидит рядом на стуле, Ире пример, о чём и говорю: «Онкология три года, одной химии тридцать сеансов, и без операции». Сидеть тяжело, устал, предлагаю полежать. – «Лене только что сняли швы, нужна помощь». Прощаются старые друзья, Юру не слышно, голос дошёл до шёпота, наклоняется:

– Поправляйся, пожалуйста.

– Постараюсь… Ты тоже, – такой же тихий ответ.

Попасть на комиссию – проблема. Лисянская в командировке, звоню местному анестезиологу:

– Что нам делать? Мы не ходим!

– Приезжайте на каталке.

– Может, всё-таки достаточно одних выписок?

– Нет, обязательно лично!

Звоню врачу на Берёзовую, к которому посоветовали обратиться, с тем же вопросом. «Нет, к Лисянской только через комиссию». Пытаюсь официально оформиться – требуется, чтобы их врач представлял пациента с бумагами. Иду в один кабинет, в другой, третий, показываю записку от Лисянской, где указано, что нужно явиться на комиссию – никто не берётся. В регистратуре платных услуг на вопрос: «Что же мне делать?» – ответа не получаю. По своим делам подошёл врач в кипе, первый раз вижу в клинике нарочитое подчёркивание национальности, услышал мои мольбы к регистраторше. – «Подождите». Стал кому-то звонить, объяснять, убеждать. Доказал. Направили к врачу, который только что наотрез отказывался. Теперь соглашается: «У меня всё занято, но уговорили. Приезжайте в понедельник утром, обязательно с пациентом!» В коридоре встречаю того, в кипе:

– Не знаю, как вас благодарить!

– О чём разговор.

Незнакомый врач разрешает патовую ситуацию, бывает же так! Не знаешь, где повезёт.

День пытаемся наполнить гимнастикой, от которой мало что осталось, и массажем. Ира сама делает упражнения. На тумбочке эспандер не лежит – занят. С питанием хуже, аппетита нет совсем. Ест меньше, пьёт часто, но буквально по глотку.

Онкологический диспансер. Берёзовая аллея

Заказываем перевозку на 9 утра, боли в ноге и пояснице усилились, колем кетонал с анальгином. Погода холодная, ветер. Тёплая курточка, но короткая (в длинной ей было неудобно), с капюшоном, но всё равно холодно. Мы выходим, то есть выезжаем в кресле, я выношу, пересаживаю, перекладываю. Задирается курточка, открывается поясница. Сбрасываю свою, укутываю, подвязываю рукавами. «Никуда не поеду! – Обида в Ирином голосе. – Сейчас же сними». Пытается развязать – не даю. В машине подуло теплом, взгляд смягчился: «Не делай так больше».

К десяти часам мы в клинике. Коридорчик не рассчитан на столько людей. На втором этаже, перед кабинетом, небольшой закуток, народ там стоит плотнее, чем в метро в час пик. Не то что проехать с каталкой – без неё не пройти. Увидели нас – смолкли разговоры. Наверное, каждый подумал, что и с ним такое может случиться.

Вынуждены остановиться в соседнем коридоре. Очередная таблетка обезболивающего слабо помогает. Моя толкотня и суета почти час. Ира не выдерживает:

– Едем домой, ничего не хочу, не могу лежать. Ты знаешь, я терпела – не получается.

Делаем укол.

– Ирочка, пожалуйста, потерпи, нужно попасть, по-другому никак.

Быстро растираю ногу, целую, убегаю. Сколько раз уже проталкивал нашего врача сквозь толпу в кабинет. Не помогало. Возвращался ни с чем. Теперь всё: хватаю за руку выше локтя и сжимаю так, что он вскрикивает, у меня силы хватит. Посмотрел на меня и не пытается вырваться. Затаскиваю в кабинет, держу, чтобы не ушёл, а там одни женщины – мне не положено. Лисянская узнаёт, здоровается: «Проходите». Выбегаю, возвращаемся с каталкой, закатываем в кабинет – каталка длинная, не развернуться. Все разевают рты. Она подходит, задаёт вопросы, Ира отвечает. Я пытаюсь что-то пояснить.

Направляет в соседний кабинет к терапевту – измерить давление и пульс. Конечно, больше ста, и давление двести. С наших выписок долго переписывает заключение, добавляет свои опасения. Опять расталкиваю толпу, извиняюсь, влезаю туда, где комиссия, с написанными рекомендациями. Лисянская бегло читает: «Мы решим, что делать, сообщим, можете уезжать». – «Разрешите к вам завтра заехать». – «После обеда».

На сообщение, что нас берут, Ира откликается глазами. Зубы и руки сжаты. Терпеть боль уже не может, быстрее бы добраться. Упрашиваю водителя, он и сам видел, что плохо, поворачивает через двойные сплошные, сигналит и гонит. Выгрузка, пересаживание в кресло, лестница в подъезд, лифт – бегом, бегом. Домой, домой.

Дома – 7

Дома встретило солнце – Ира заметила. До комиссии внимания не обращала. У неё надежда, а я не знаю, что делать. Ответа-то нет. Сразу же кетонал, массаж, растирание ног, снизу вверх. Полегче. Слышно синичек. Они сидят на нашей берёзе и на балконе. Укрываю одеялом, торчит один нос, открываю окно, свежесть. Прошу Люду подсыпать корм, пусть подольше попищат. Ира поправляет: «Не пищат, а свистят – к хорошей погоде. Запахло весной, чувствуют». Призывные звуки, звуки радости, которая покинула наш дом. Они с улицы, из другого мира. Не можем в него вернуться, как ни стараемся.

Въехали мы сюда, в новый дом, пустой двор отталкивает. В багажнике машины привезли из леса малюсенькие берёзки. Сажаем. Подходит сосед.

– Бесполезно. Видите – ничего нет.

– Когда я сажаю, всё вырастает.

Одна дотянулась до нашего, девятого этажа. Тот же сосед хотел повесить табличку «Ирине. Самая высокая берёза в районе».

Звоню из другой комнаты, закрываю дверь, чтобы не слышала, Вячеславу Хмаре в Мечниковскую. Упрашиваю, умоляю – уговорить своего коллегу из онкологического диспансера взять нас на любых условиях… другого варианта уже нет. Если нужно платить, то даже лучше – быстрее оформят. Через полчаса перезванивает – договорился. Тянет перекреститься.

Вечером еду на проспект Ветеранов к этому анестезиологу, Азаму Халикову, от него зависит, возьмутся ли проводить химиотерапию. Изучает внимательно выписки, заключения, хочет обсудить, а мне трудно выговаривать слова. Не дают слёзы в горле: если он скажет «нет», тогда всё – мы останемся дома. Один на один с болезнью. Ещё раз перечитывает: «Трудный случай, запущено. Вы понимаете, чем это грозит?» – «Да». – «Вы готовы?» (Избегает говорить страшные слова.) Сказать не получается, киваю.

Упала слеза, когда кивал, не смог удержать… Долгое молчание. Смотрит на меня – ответственность? Ему брать на себя риск. Жду. Руки стиснуты, не могу разжать. «Ладно. Берусь, постараюсь убедить Лисянскую, приезжайте завтра после обеда, обсудим втроём». Благодарю. Звоню Ире, лечу домой, ног нет – есть крылья, маленькие крылышки надежды и страха. Гонит ужас ситуации – быстрее из неё выкарабкаться.

На спуске в метро помогаю бабушке – сгорбленная, старая. Не первый год обращаю внимание на старых женщин, пытаюсь помочь. С грустью представлял Иру в этом возрасте. Кто будет помогать, кто ухаживать? Она ведь одна останется – такая разница в возрасте. Жить ей и жить, дай Бог, долго и долго. Родственники – за границей, здесь знакомые, поговорить – да, а если что случится? Как же ей будет трудно, кто поможет – такой же случайный прохожий?

К метро иногда ходили вместе. Рядом с нашей станцией, как на часах, часто в непогоду – согнутая пополам старушка. С трудом опирается на палку, чаще стоит на коленях. Плохо одета. Перед ней маленькая металлическая плошка с мелочью. Я опускал монетки. Вид вызывает не сочувствие, а сострадание. Потом кто – то убедил, что это её работа и не на себя. Я перестал. Моё замечание, что она тут не первый год, заработок для мелких бандитов, отбрила: «Ты есть каждый день хочешь?» Вернулся, опустил мелочь. В следующий раз положил за всё то время, что проходил мимо «не замечая», и с запасом – бумажные. Никогда не видел, чтобы старушка смотрела вверх, на лица прохожих, всегда на подстилку, точнее на плошку. А тут подняла голову и посмотрела – у неё на глазах были слёзы. Неужели я единственный? Ира оказалась права.

Дома ждёт надежда. Рассказываю, что берут на химию, про сроки операции решат на месте, в понедельник будет одноместная палата. Люда начинает собирать вещи.

В спальне жизнь идёт в прежнем ритме. Только с едой хуже, начиная с понедельника стало подташнивать, воду пьёт, но мало. Обычно больше литра в день – установленная норма для состава крови, за ней тщательно следили. Утром, как младенцу, четыре ложки манной каши. Она мягкая, легче глотать. Вначале с удовольствием ела понемногу из Юриных банок, сейчас не может, начинает есть – тошнит. Переводит тему:

– А ты поел?

– Да.

– Знаю, что нет, бери кашу, садись рядом и ешь, я хочу видеть.

Взял тарелку, сел. Гладит меня по руке.

– Совсем похудел.

– Организм следует твоему примеру, я ни при чём.

– Плохой пример, видишь, я стараюсь. Ты тоже должен.

Берёт у меня ложку, набирает четвертинку, кладёт в рот. Почти сразу начинает тошнить.

– Ну вот… не получилось… хотела ради тебя. Дай воды.

– Лучше сок, там хоть что-то есть.

– Знаешь что? Были персики в собственном соку, вкусные, помнишь?

– Конечно, сейчас будет. Что ты раньше не говорила?

– Не хотела беспокоить, ты и так крутишься, думала, что этот выпью, а сейчас захотелось именно персиковый.

Появилось желание хоть что-то поесть, я сразу обрадовался. Но тут же влезла в голову – проклинаю себя! – сцена из фильма «Чапаев», где Петька на реке увидел белого с пойманной рыбой и хотел взять в плен языка. Тот просит: «Отпусти, у меня брат помирает, просит перед смертью ушицу, не могу не сварить, отпусти». Отпустил. Гоню жуткие мысли…

Первый раз обратилась за такой мелочью, обидно – не даёт ничего ей сделать. Знает, ведь, что мне будет приятно. Не могу переубедить. Ни у кого ничего не просила. Почему? Какая у Ирочки была жизнь, до меня, если не может попросить даже любимого человека? Работает в огороде, подхожу, спрашиваю: «Чем помочь?» – «Не нужно». – «Я ничем не занят». Не отстаю, не даю ничего делать – поцелует, скажет «спасибо» и … всё. Но сейчас – то она лежит. Ничего не меняется.

– Я мигом в большой «О’Кей», в «Ленте» скорее всего, нет.

– Только недолго…

Внутри застыло – не хочет оставаться без меня.

Через двадцать минут наливал сок. Единственное изменение в еде, но со второго раза он уже разбавленный. Всё остальное сокращается. Пытается, но организм не может принять. Лишний для него кусочек оказывается снаружи. Плохие будут показатели крови. Придётся в клинике сразу сесть на капельницы.

После «обеда», я на Ветеранов, хожу по коридору у кабинета. Очередь. Сидеть не могу. Проходит Лисянская, здоровается: «Подождите, в палате пациенту плохо». Набираю Халикова, – «Сейчас поднимусь».

Что решат?

Возвращается Лисянская, меня первого приглашает в кабинет, усаживает. Мне её ругали: строгая женщина, придирается. Вижу другое: внимательный, отзывчивый, симпатичный человек. В клинике Петрова нас не приняли. Здесь стараются помочь. Мы вдвоём. Если разговор только со мной – плохо. Минута молчания, память предательски подсказывает, в каких это бывает случаях. Голова у меня качается. Смотрит на меня и тоже качает головой, кажется, что огорчённо. Не упасть бы.

– Мы вчера втроём, с главным врачом и анестезиологом, обсуждали ваше положение.

Замолчала. Не знаю, что говорить в таких случаях. Если бы и знал, то всё равно бы не смог.

– Сами понимаете, тяжёлый случай, к сожалению, запущенный, вы готовы к… возможному развитию событий?

Выдавливаю, но сам не слышу:

– Да.

– По вашей просьбе, учтите – в порядке исключения – мы идём навстречу, попытаемся делать химиотерапию.

Не могу вдохнуть, боюсь спугнуть появившуюся наконец-то удачу. Неужели кончатся наши мучения? А риск? От этой мысли не успеваю достать платок.

– Сейчас вызову старшую сестру, напишете расписку, что со всем ознакомлены и согласны, выделим вам отдельную палату, – опять на глазах слёзы, – не переживайте, мы сделаем всё, что можно.

Выходим с сестрой, оформляет бумаги.

– В понедельник палата освободится. Будьте готовы.

Звоню Ирочке – она же ждёт.

Для нас просто готовность вызывает опасения. Режим дня сохраняется, питания – нет. Обед: три ложки супа, второе не идёт. Упрашиваю, вижу – старается… и не может, улыбается мне еле заметно и грустно. Боль не уходит ни днём, ни ночью. Кетонал с анальгином вначале кололи раз в сутки, теперь чаще. Особенно ночью, дополнительно пошёл трамадол. Помогает, но ненадолго. Чтобы хоть немного поспать, принимаем феназепам. В клиниках делали уколы по нескольку раз в день. На теле живого места нет. Перебои с сердцем начались ещё в Новый год, у меня, когда исколол ей весь живот.

Обрабатываем посиневшие и опухшие места, но эта боль не в счёт по сравнению с тем, как болят и тянут ноги и поясница, причём зависит это от положения тела. Чем дольше лежишь в одном положении, тем сильнее боль, становится невмоготу. Постоянно поворачиваемся то на один бок, минут на пять-десять, то на другой, на пару минут, больше не вытерпеть. На спине подольше, если – час, то уже счастье, но оно приходит реже и реже.

Иногда Ира впадает в дремоту – не может человек сутками без сна. Тогда на цыпочках выхожу, через несколько минут заглядываю в комнату: лежит с закрытыми глазами, руки неподвижны. Обрадовался – заснула. Смотрю внимательнее – сгибает и разгибает пальцы ног, в левой ладони, от дверей не видно (не хочет мне показывать) эспандер – сжимает.

К несчастью, от предыдущих врачебных манипуляций самостоятельно на ногах подвижны только пальцы и ступни – единственное оставшееся для неё средство борьбы. Чем может, тем и сопротивляется, не останавливаясь. Разве можно это вытерпеть? Как взять то, что выпало ей, на себя? Отошёл, умылся, вначале слезами. Возвращаюсь.

Открыла глаза: я рядом, попыталась улыбнуться… Наклоняюсь, целую. Откликается, губы прохладные, сухие. Раньше были тёплые. Мажет помадой «Ив Роше», «Фруктовое лакомство», для увлажнения, – плохо помогает, но мажет, скорее всего, для меня, – действительно, приятный вкус. Днём договариваемся, что в воскресение снова придёт вызванный накануне врач, он разбирается и в онкологии, и в тромбозе, посмотрит, даст консультацию.

Замигал мой телефон, я отключил сигнал вызова. Говорю Ире: «С работы» – выхожу в другую комнату. «Вы давали мне клетки для изготовления вакцины. Напоминаю, что мы скоро будем готовы». – «Нас берут на химиотерапию». – «Одно другому не помешает».

Рядом с Ириной подушкой лежит её телефон. Если нужно позвать Люду, делает только вызов, чтобы я не услышал. Ночью я практически не сплю, какой тут сон. Люда приходит, сразу же встаю, делаем всё вместе.

Поздно вечером начинаются сильные боли, приезжает «неотложка», уколы. Немного легче. Не переставая, массирую ноги. Левая болит меньше, правая, изувеченная в 40–ой, больше, ей и внимания больше. Долго и тщательно разминаю пальцы, каждый отдельно. Левая ступня холодная, приходится сильнее тереть. Большой палец начинает временами синеть. Тру ожесточённо, цвет возвращается. Надеваем шерстяной гольф. Становится спокойнее и ей, и мне. Нога потеплела. Ложусь, возможно, даже задремал. Встаю через полчаса – не спит. Берусь заниматься ногами.

– Сильно болит?

– Да.

– Почему не сказала?

– Не хотела будить. Ты сколько ночей не спишь? Сегодня не ужинал.

– Не смей так думать. Говори сразу.

– Всё время болит.

– Давай примем трамадол.

– Недавно выпила, пока ты лежал.

– Зову Люду, она с трудом находит не очень исколотое место. Проходит немного времени, успокаивается.

Ира прикована к кровати, на анальгетиках, жуткие боли, тело ноет, нет разницы между днём и ночью. О чём думает? Она спрашивает: «Удалось ли уснуть мне? Ел ли я?» Что может сделать Ира? Единственное – следить за всем, только теперь … лёжа. Судорожно отвечаю: «Сейчас» – и быстро выхожу. Не могу вынести – любимая в ужасном состоянии, а думает не о себе – старается оградить меня… Ирочка … Боже, я Тебя просил, молил – избавь её от страданий, отдай их мне. Прошу тебя, Господи, умоляю… помоги… за что ей такое? Где Твоя справедливость? Стараюсь умыться. Смотрю в зеркало – глаза красные. Нельзя показываться, обливаю холодной водой.

После укола – моя забота. Тщательное растирание, разборка подушек, поворачивание на бок, и такие же движения снизу вверх от стопы. Потом на другой бок – растирание и восстановление конструкции поддержки. Поиск такого положения, при котором боль на время стихает. Когда всё закончено, у неё меняется выражение глаз, дыхание успокаивается. Присаживаюсь рядом. Находит мою ладонь и гладит. Прижимаю сверху другой рукой – не могу «слышать слова» благодарности, а Ира не может её не выразить. Держу долго, пусть подремлет. Как только отпускаю, открывает глаза. Вот вам и близость душ, одна без другой не хочет… и не может.

Раннее утро. Для нас день ничем не отличается от ночи, только ненадолго выключаю свет, может быть Ире удастся уснуть. Всё равно достаточно светло от фонарей под серыми домами и на фасаде школы. Напротив, через двор, не первую ночь горит одинокое окно, причём половина. Мы своё не занавешиваем, тогда на потолке выделяется густая тень от амариллисов.

Вечером появилось что-то непонятное с дыханием. Когда она начинала дышать неглубоко, делали йоговские упражнения – проходило. И вот вернулось с новой силой – не хватает воздуха. Звоню знакомому врачу: советует купить домашнюю кислородную маску – поищи в аптеках. Обзваниваю. На Петроградке есть, через час закрываются. Бегом, такси, пробок нет. В аптеке очередь, две женщины у кассы ругаются, кто за кем стоял, остальные молчат, они и так сзади. Умоляю пропустить. Странно, но соглашаются, те, что у кассы, перестают ругаться.

Через сорок минут дома пробую маску сам – дышится. Накладываем Ире, делает с усилием несколько вдохов и всё проходит. Маска нас выручает. Позже повторяем ещё раз.

Вторая ночь гораздо спокойнее, без дополнительных уколов. Кислородной маской не пользуемся, делаем обычные процедуры. Поиск нужного положения подушек, при котором меньше болит. К сожалению, ненадолго. Привычное для всех занятие делается с усилием натянутой улыбкой, с моей стороны. Попытки помочь Ире заснуть хотя бы на чуть-чуть практически всегда бесплодны. Под утро она выгоняет меня в другую комнату.

– Ты совсем не спишь. Нельзя так.

– Заснёшь, я пойду лягу… на часик.

Подождал, когда дыхание успокоилось, вышел в коридор. Постоял ещё, заглядываю – глаза закрыты. Не может человек столько не спать. Что-то меня остановило. На цыпочках подхожу, её левая рука сжимает и разжимает эспандер (от двери не видно). Ирочка моя, она почувствовала, что я тут, и кисть расслабилась. С благодарностью целую. В ответ не улыбка, а что-то горькое. Глаза не открывает. Кажется, там слёзы… Она в таком состоянии… и всё равно заботится… обо мне… а я дурак, – не принял её заботу. Впервые, за двадцать пять лет. Что же я наделал! Прислоняюсь к ушку: «Прости меня».

10 Марта.

У нас полно всякой посуды: после смерти мамы Ира купила тарелки-чашки. Очень удобные, с ручками, для быстрого приготовления в микроволновке: стеклянные, чтобы видеть всю красоту еды, и непрозрачные: «Мы остались вдвоём – по две тарелки каждому». «Почему по штуке без запаса?» – спрашивал я в магазине. Ответ убедил: «Потому что не бьётся. Нам хватит». Даже в шутку не стал уточнять понятное «кому хватит?». На память о Греции Ира привезла амфору с изображениями героев «Илиады» Гомера: «Счастье – это амфора, у неё две ручки, чтобы нести вдвоём и наполнять радостными событиями. Она бездонная и с каждой новой толикой счастья нести её будет легче».

Люда прежде ничего не роняла, а тут слышу что-то грохнуло – разлетелась на кусочки одна, прозрачная, из набора… исчезла красота еды.

11 Марта.

Я никогда не разбивал посуду, а тут утром уронил другую, белую чашку, – не кусочки, а крупный песок. Веником не собрать. Две целые ручки лежат рядом. Держать ими стало нечего. «Нам хватит». Рассыпалась амфора с нашим счастьем. Не удержал её я, не донёс. Прикусил язык до крови. Упала капля. Живое красное сердце на белом песке.

Остались две разных чашки – комплект на одного человека. Закалённая керамика потеряла закалку. Тщетно пытаюсь убедить себя, что обе разбитые – мои. Не могли же разбить Ирины: они ей будут нужны. Не для меня же долговечные чашки – скоро не понадобятся – вот и разбились. Страшная мысль осталась, стучу по голове – больно, но прогнать до конца не удаётся.

Днём с привычной регулярностью и упорством выполняем обычные, казалось бы, простые вещи, но для нас особенные – общими усилиями мы ползём, пока не идём, потому что идти не можем, а именно ползём к нашей цели – химиотерапии. От всех нас зависит – доползём или нет. Ближе к вечеру растираю ступни. Ира смотрит на меня внимательно, думаю, улыбнётся, хоть чуть-чуть. Нет. Глаза грустные-грустные. Боль… это не ноги, это разрывается душа.

Не могу вынести, когда страдает единственный для меня человек, и помочь не могу, бессилен. От физической боли мази, растирания, уколы и безостановочные поворачивания мало, но помогали… Не выдерживаю. Ирочка молчит, не плачет, не жалуется, держит боль в себе. Только пальцы сжатых рук белые. Глаза большие, в них мольба о помощи. Рот редко открывает – вдруг стон вырвется. О чём думает? Пытаюсь гнать мешающие мысли. Не могу. Видеть мучения тоже не могу, не могу – и всё… Слёзы не у Ирочки – у меня, от её боли. Слёзы сострадания к любимой… «Бог, отдай мне всю её боль… Я Тебя умоляю…». Выть хочется. Слёзы не облегчают.

Выхожу в ванную, включаю воду на полный напор, умываюсь. Нельзя, чтобы Ира видела мои слёзы… – это не помощь. Нужно беречь её уверенность. Она, конечно, знает, почему я вышел… и ничего не говорит. А что можно сказать?

Возвращаюсь. Молчим оба. Взгляд изменился. Такая тоска внутри. Застучало с перебоями моё сердце. Прошу разрешения ненадолго выключить лампу на тумбочке – очень яркая: «Конечно», – сразу соглашается. Сильно сжимаю её руки. После короткого молчания шепчет:

– Знаю, что ты вспоминаешь… мне захотелось убедиться, что мы в мыслях вместе.

– Да, – шёпотом, громче не получилось, – я тоже вспоминал Гроссмана. И у нас ночь, мы держимся за руки, мы вместе… мы не согнулись… вера нас не покинула. Моя мольба летит к Богу… Мольба о тебе. Всё время.

Давно смотрели «Жизнь и судьба» по Гроссману в МДТ. Сцена в советском лагере: шеренга заключённых, вечерняя поверка… молчание людей, которые не знают, доживут ли до завтра. И вот они, вначале тихо, потом громче и громче, уверенней и твёрже поют серенаду Шуберта: «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной…». Все в одном строю, их соединяет надежда. Немецкий концлагерь: шеренга заключённых, вечерняя поверка… смертельная тишина, измученные люди стоят молча. Проходит минута, они начинают петь серенаду Шуберта на немецком языке: «…Звуки их полны печали молят за меня…». Сначала почти шёпот, а дальше – нарастающая сила и решительность. Страх и единение. И победа над этим страхом. Только вместе у них есть возможность стать свободными. Тишина в зале, душа очищается от ненужной шелухи и выпрямляется. Её уже не согнуть.

Ира тогда взяла меня за руку. Как и сейчас. Прислоняюсь щекой к её щеке. Только что я вытирал слёзы – теперь её щека мокрая. Обнимаю за плечи, молчу. Долго держать не получилось… Опять мои слёзы. Снова выхожу в ванную. Сколько у человека может быть слёз? Они льются, льются, и конца им нет. Это мера любви. Мои слёзы её боли.

Задержался немного дольше. Сел на кровать. Помолчали. Что могут значить слова? Продолжаю с упорством и нежностью растирать Ирочкины ноги и перекладывать подушки. Всё разглаживаю.

Мы думаем одинаково; в мыслях нет радости, но надежда не ушла, и борьба не останавливается.

Третий день должен отличаться от второго тем, что утром ждём врача, на всякий случай, для консультации, хотя мы всё знаем сами. Хочу подстраховаться. Обсуждаем переезд на Ветеранов, точнее, я обсуждаю вслух, сам с собой. Всё готово, и мы давно готовы. Поздно вечером Ира настаивает, и не первый раз:

– Иди в другую комнату, поспи. Ты когда спал?

– Недавно, вместе с тобой.

– Не обманывай, я не спала. И не буду, если ты не пойдёшь. Иди, и я постараюсь.

– Я подожду, когда уснёшь и пойду.

– Ты опять… не примешь.

Конечно, Ирочка обиделась, «не примешь» – когда я в прошлый раз её не послушался. И не просто не послушался, а хотел обмануть.

Вышел в другую комнату, лёг. О чём Ирочка думает? О том, что я, здоровый, не сплю. Любимая моя, даже болезнь тебя не сломила. Продолжаешь заботиться. Как это вытерпеть. Прислушиваюсь. Через несколько минут прибегает Люда:

– Ира спрашивает, где Боря, хочет поговорить. Быстрей.

Губы сухие и горячие. Обжигают:

– Что случилось?

– Ты поспал? Время перепуталось из-за этих лекарств. Посиди со мной.

– Поспал.

Смотрит в глаза, но взгляд дальше – в душу. Раньше так не смотрела. Что-то произошло. Глажу по щеке, пытаюсь успокоить.

– Дай воды.

Кружка с трубочкой рядом, подставляю ко рту. Пьёт полглотка, потом ещё полглотка. Ставлю чашку на место. Не для этого ведь позвала. Силюсь улыбнуться. Не получается. Берёт меня за руку. Минута молчания. Сжимает. Шепчет:

– Спасибо тебе…

– За что?

– … За всё.

Комок в горле, еле удержал слёзы. Ответить не могу, как тогда в Мариинской на Ирочкино: «Не оставляй меня». Долго прятанный внутри шёпот вырвался наружу. Неужели она разделила наш мир? Теперь не мы, одно – ты. Это не затёртое «спасибо» – это благодарность любви: «Спасибо тебе… за всё». Спасибо за счастье её любви.

Сердце защемило, потому что не может ничем помочь. Для чего ему ещё биться?

Не говорит больше ничего.

Боли усилились. Опять «неотложка», всё время разные врачи: «Хорошо, что много машин».

Вкололи наркотик в 23 часа и обезболивающее. Уехали.

Не помогает.

Через полтора часа новая неотложка. Ввели ту же самую дрянь. Лучше не стало. Только речь стала тихой, но чёткой.

Ночь… Бэтси осторожно ходит по кровати, запрыгивает на подоконник. Там без изменений, по-прежнему светит одинокая половина окна напротив. Ноги на подушках. Правая толще и горячая, на левой тёплый гольф, она холодная.

– Наклонись ко мне.

Обнимает. Тонкие руки держат меня. Они слабые, ей трудно в таком положении. С напряжением дышит. Опускает руки. Закрывает глаза. Не спит, несмотря на то, что уколы сделали дважды.

– Боря…

Губами касаюсь ушка, грею дыханием.

– Забери меня отсюда… пожалуйста… забери.

Что – то случилось. Никогда «пожалуйста» не говорила, разве что в шутку.

– Ночь, утром соберёмся и уедем.

– Обещаешь?

– Да.

Кажется, успокоилась. Слышу тикают часы. Зачем-то решаю досчитать до ста. Сбиваюсь. Начинаю заново.

Опять берёт за руку.

– Ты меня любишь?

Целую.

– Почему редко говорил? Я хотела слышать… мне было нужно.

«Было нужно» – было. Почему «было»? Чем её отвлечь? Выключить свет – боюсь пошевелиться – может задремлет.

Проходит немного времени.

Голос тихий… в нём надежда:

– Забери меня…

– Утром обязательно уедем.

Закрыла глаза. Я пристраиваю голову на подушку. Обнимают меня за шею. Боже, как похудели руки. Какие они холодные. Поглаживаю. Не согреваются. Тру сильнее. Синие вены. Таких не было. Предлагаю надеть кофточку с длинным рукавом. Не соглашается:

– Она нас разделит, ты будешь закрыт.

Совсем недавно губы были тёплые. Не могу отогреть своими.

– Попробуй уснуть, хоть капельку.

Короткие минуты прошли быстро. Голос задрожал:

– Ты где?

Кладу руку на голову.

– Теперь чувствую.

Силится встать. Морщится от боли, приподнимается голова и плечи.

– Подними меня.

– Зачем?

– Мы с тобой уйдём. Сейчас.

– Ирочка…

– Принеси палку.

– Какую палку?

– Ты раньше занимался.

– Зачем?

– Обопрусь на неё… и мы уйдём.

– Договорились… уедем утром, уже скоро.

– Не могу больше ждать… я ничего не просила… без неё мне не встать.

Отворачивается. «Не может ждать». А я не хочу помочь. Она ведь раньше делала всё сама, сделает и сейчас. Нужна только палка.

Смотрит на меня:

– Ты обещал…

Её глаза мне верят.

Что же я? – Не знаю, что сказать. Молчу.

– Ты далеко.

Помогаю сесть. Надеюсь, что потом ляжет, уговариваю:

– Утром будет врач и перевозка. Перед процедурами нужно поспать. Может сделать укол?

– Столько вкололи… хочу быть вместе, а они отстраняют. Когда ты рядом, мне легче… Обними меня крепче.

Прижимаю, боюсь сделать больно.

– Сильно-сильно… как раньше.

Стискиваю. У меня на плечах холодные руки. Лицо оказывается рядом с моим ухом, которое лучше слышит.

– Я тебя люблю… хочу, чтобы ты знал.

Закололо сердце, – также у меня было в переворачивавшейся машине. Медленно опускаю на кровать.

Шёпот… в нём нет надежды, в нём – отчаяние:

– Ты обещал… обещал, что уедем.

……………………..

Тишина. Говорят Ирины глаза. Умоляют меня.

…………………….

Время идёт, идёт …

– Боря, не могу… поздно будет… Боря – а, пожалуйста.

Задышала часто, вдохнуть глубоко не получается:

– Помоги …

Ловит мою руку. Наклоняюсь, обнимает за шею. Ей тяжело, не отпускает. Старается подняться. Поднимаю, прижимаю к себе, Ирочка невесомая. Холодные губы.

Меня не отпускает.

Напрягается изо всех сил, хочет вдохнуть. Но дальше горла воздух не идёт.

Кричу: «Люда!». Голос не слышу.

Стала задыхаться. Пытается сказать – не удаётся. Не хватает воздуха. Губы просят: по-мо-ги.

Люда накладывает кислородную маску, звонит в «скорую». – «Едем».

Дышит хуже и хуже, маска не выручает. Что-то мешает внутри.

– Где вы? Задыхается! Не дышит!!

Соединяют с врачом другой машины. Военная «скорая»:

– Положите на пол, делайте искусственное дыхание.

Кладём на коврик рядом с кроватью. Я давлю на грудь, Люда не может вдуть. Там что-то не пускает.

Меняемся местами. У меня лёгкие больше. Пытаюсь. Только громкое выдыхание. Почему мой воздух не идёт к ней?

Люда давит, отпускает – я вдуваю…

…………

Люда нажимает, отпускает – я вдуваю…

Ничего не можем сделать…

С каждым несостоявшимся вдохом уходит жизнь.

Люда нажимает, отпускает – я вдуваю…

Уходит Ирочка…

Уходит…

…………..

Пульса нет… я – на коленях. Руки трясутся. Сердце бьётся часто и останавливается. Мне всё равно.

Опять бьётся. «Скорые» приезжают одновременно. Одна письменно подтверждает…

Пустота…

Стою … кажется, да, стою. Ног нет, не чувствую. Они только что были согнуты перед Ирой в поклоне, в последней попытке изменить судьбу. Её судьбу, нашу судьбу. Руки продолжают чувствовать только Иру, но ведь я стою, мои руки висят, в них нет жизни. Почему же Ирина грудная клетка давит мне на руки? Только что было наоборот – изо всех сил нажимал я. Теперь она. А губы – это не мои, я чувствую, что это Её – они солёные от слёз, они только что пытались сделать ей вдох. Не смогли… Сколько я ни старался. Её руки чувствую у себя на шее. Не отпускают… Они холодные… Я не могу их согреть…

Упасть не боюсь. Что-то меня держит, я стою – а должен лежать рядом с ней.

Не могу смотреть. Если бы и мог, не увидел бы ничего, кроме своих слёз.

В тишине слышно, как в голове рывками продолжает стучать сердце. Не сердце, а его половина, та, что оставлена Ирой. Зачем? Она продолжает обо мне заботиться… никуда не ушла. Она здесь.

То, что случилось, не может быть, не может быть – и всё. Я в это не верю.

… И потом, это не я, это совершенно другой человек.

Другой человек не слышит звонки в дверь, как Люда открывает. Кажется, тот, другой, что-то говорит, а может, и нет.

Я не могу ничего слышать – меня нет. Я ушёл вместе с Ирой. Разве она может быть одна? Я любил и не мог оставить её там, одну. Мы ушли. Меня нет, нет меня больше…. И хорошо, что нет.

Тот, другой человек, что-то говорит и делает. Я не знаю, что и зачем, я не понимаю его и не хочу понимать. Это он и врач со скорой – тот самый.

– Почему так долго? Она задыхалась… а вы.

– Зато недолго мучилась.

Дыхание у того человека перехватило.

– Дам палкой по башке – совсем не будешь мучиться.

– Да, не буду.

Продолжает спокойно заполнять бумагу, ставит время – 4 часа 55 минут, подпись.

Я обещал… что утром уедем… уже утро… я обещал…

Человек читать ничего не может и не хочет… Зачем ему? Он посторонний, то, что случилось, его не касается. И подписать ничего не может, руки трясутся, не держат ручку.

Человек сидит в темноте в большой комнате. Он не видит, слёзы не дают. Набегают потоком и текут… На губах остались Ирочкины губы, по ним тоже текут слёзы, очень солёные. Чья соль? Моя или Ирина? Руки продолжают удерживать её тело, я пытаюсь согреть его своим теплом. Как и раньше. Я с ней, и она со мной. Мы всё равно вместе. Так и будет…

А если я не ушёл, если это я? Мы должны быть вместе… Боже, Ты же есть, – возьми меня к ней… Господи, она не может быть одна, без меня! Не может, я Тебе говорю!.. Ты же знаешь! Где, Ты, Господи?.. Я молю Тебя, Господи… Возьми меня…

Приезжают санитары. Заходят. Продолжаю сидеть.

Не получается встать и выйти. Ноги свело. Руки трясутся, пытаются им помочь и не могут. Только что они не смогли помочь Ирочке.

Санитары сейчас уйдут. Уедут… уедут Все… и Ирочка моя… с ними… Навсегда…

Ноги не слушаются. Голова дрожит, нет сил поднять, льются слёзы. Они вытекают, боль внутри усиливается. Это конец… конец всему… Иры нет. Ничего нет… И не будет… Господи! Возьми же меня… Не могу я тут.

Ничего не чувствую… Бог меня услышал и принял. Вот сейчас… наконец-то возьму её за руку. Ничего не вижу. Пытаюсь протянуть руки навстречу и не могу поднять. Почему темно? Страшный короткий вой… не ангелы. Вой повторяется ближе и сильнее. Заслужил… мне сюда и нужно, не смог помочь Ирочке… теперь… это не важно. Главное, что её душа там, а моё место именно здесь. Жду.

И опять жуткий долгий вой, в третий раз. И топот. Зачем ждать? Ведь я в другом месте. Меня не найдут! Ноги сами пошли навстречу. Упал. Встал. Попадаю в нашу спальню. Там Люда. На полу, на том месте, где была Ира, стоит Бэтси.

Выгнулась, шерсть дыбом. Это она старалась вернуть Ирочку своим жалобным призывом. Не смогла. … И её вырвало на роковое место. Есть ли у кошки слёзы, не вижу – мои глаза залиты.

Сижу в большой комнате. Не понимаю, зачем. Заходит Люда: «Может быть, примете лекарство?» – она медик. Тот, другой, не отвечает, он не знает. Знаю я: лекарство есть только одно, – сейчас же оказаться там, с Ирой, и взять её за руку. Немедленно. А то опоздаю… Как только что опоздал… Другой молчит. Он знает, что лечение убило веру в этих врачей… выручал я, всегда, у Иры сохранилась только одна вера – в меня… вера последней надежды – надежды на меня… другой не осталось… – я обещал, что никогда её не оставлю. А я… – оставил.

«Когда вы давили, – говорит Люда, – я была у Ириных губ… она шептала: „Прости“ – у неё оставался воздух, последний… Она отдала его вам».

«Всё на свете можно исправить, кроме смерти», – это Сервантес.

Героя романа Джеймса Джойса «Улисс» умирающая мама просила молить Бога о ней, стоя на коленях, – он не встал. Присутствующие потом напоминали: «Почему ты не встал? Мама надеялась. Ей было бы легче».

Ира никогда ничего не просила для себя, и тут всего-то – попросила забрать из кругов ада: они сужались и сужались. Надежда осталась только на меня. Ирочка моя, она же не может встать, упрашивает помочь… она просит – дай хотя бы палку. Она обопрётся на неё и уйдёт, мы уйдём. Не дал… надежду.

Самое страшное – когда на твоих руках умирает единственный для тебя человек. А ты ничего не можешь сделать. Ничего… Ирочкину просьбу слышал Бог. Это Он напоминает и будет напоминать мне.

Все добрые сказки похожи – заканчиваются одинаково: невзирая на невзгоды, преграды и трудности, люди находят друг друга, любят, живут долго и, главное, – умирают в один день. Во все времена понимали: если жизнь счастливая, а потом уходит один, то для оставшегося это – невыносимая мука. Потому и называется – «сказка».

Мы с Ирой, как сиамские близнецы, в которых по-настоящему любящих людей превращает долгая, или, непоправимо короткая, как у нас, жизнь вместе. Нас двое, а жизнь одна, общая. Таких людей нельзя разделить. Мы ушли вместе, я не оглядывался. Зачем?

Другой человек, который остался вместо меня, делает то, что нужно. Не получается: не может набрать сообщение на телефоне, слёзы не дают увидеть буквы, а когда различает, не попадает пальцем, – дрожат руки. Позвонить не удаётся, слова ждут в памяти, а звуки остались в горле, их залили слёзы.

В её телефоне так много знакомых и незнакомых людей, что человек долго не может разобраться. В сообщении два слова «Ира ушла».

Слова отправлены. Страшная весть передана. Он принимает слова других людей. Иногда в трубке только рыдание.

– Борис, это я…

– Вы меня помните, я…

– Вы меня не знаете, мы с Ириной…

– Мы вместе с Ириной Михайловной…

Соболезнуют, восхищаются Ирой, благодарят за заботу. Все хотят сказать ей «спасибо». Ответить человек не может. Ему нужно учиться разговаривать. И ходить он не умеет – держится за стенку. Что нужно делать и зачем не знает. Как же он сможет жить? Но главное в другом – он не хочет.

Траурные обязанности. Их нужно выполнять. Можно на них не обратить внимания: как предложат, так пусть и будет. А если как раньше, как делали вместе, всегда, до сегодняшнего дня? Тогда важно всё. Сейчас это важно для одного, того, на ком осталась последняя забота. Выбираю гроб.

– Зачем вам такой? Есть дешевле. Все берут и довольны.

– Нас, при жизни, не интересовало, что у других. Я много чего не успел для неё сделать. И уже не сделаю. Это последнее, что осталось. Пока она здесь. Другого у неё не будет. Ничего.

– Для неё не имеет значения, а для вас расходы.

– Что имеет значение, а что нет, знают только там. Тут каждый решает сам, не за себя – за двоих.

Цветы. Ира к ним так трепетно относилась… а здесь? В этом месте нет гиацинтов и хризантемы не в почёте. Выбираю, чтобы было красиво (опять это слово, как же так!).

– Не забывайте, что принесут цветы. Тем более что у вас, похоже, будет много народа.

– Спасибо. Только у нас не народ, у нас близкие люди.

Зачем я придираюсь к словам? Это что, из-за постоянного стремления в последнее время зацепиться за соломинку? За всё, что хоть как-то могло нам помочь? Но ведь сейчас это лишь слова… Вспоминая прошедшие месяцы, убеждаюсь, что всё-таки каждое слово имеет значение. Нет… имело значение.

На самом деле меня нет. Теперь цветы положит другой человек – тот, который вошёл утром. Положит нам, обоим.

Ночь. Что такое сон? Его тоже нет. Закрываю глаза и вижу Ирочку. Как я её растираю, поворачиваю и укладываю удобно. Как она говорит «спасибо» и как меняется выражение её глаз – сквозь боль проступает любовь. Она никуда не ушла, она внутри. Боль хочет её заслонить и не может.

Морг. Ира красивая… только неподвижная. Много цветов. Они всегда её окружали… Смотреть не могу и не смотреть не могу.

Дорога из морга в крематорий. В «Мерседесе» четырнадцать человек, мы с Ирочкой… а её не посчитали. Моя рука на крышке гроба. Должен понимать, что её нет, а принять не могу, и подступает чувство, почти такое, будто мы, как всегда, едем вместе. Она же рядом… любовь не умирает. Хочу ехать и ехать, хотя бы так – только не останавливаться. Никогда. Господи, даже эту возможность сейчас отнимут – сознание возвращает, куда едем, – и потекли слёзы, не различаю цвета. Ведь это не «Мы» едем – это «я» везу «Её» … потому, что «я» не помог. Когда любишь, живёшь жизнью любимого человека, его чувства и переживания – это мои, это я сам и есть. Так было с местоимением «я» – оно исчезло, осталось «мы». И вот теперь второе, нет – первое «я», отняли. Всё потеряло смысл. Ведь на самом деле жил я для неё. А сейчас для чего? Лишь ставший несчастным человек понимает, что такое счастье. Свет любви не замечаешь, пока светло.

Крематорий. Иду за гробом до дверей… Забирают Иру. Оставляют одного. При жизни везде нужно оформлять документы. Нужно и после. Очередь. Сидят тихо. Говорить поздно. И уже не с кем. Бумаги заполняют быстро – в этом мире не задерживают.

Большой зал. Лица знакомые и незнакомые, слова, слёзы, слова. (Ринат сказал, что человек сто – середина рабочего дня. Спасибо ему, автобусы для Ириных коллег – его забота).

Молитва, хор, батюшка посыпает землёй, шагает с кадилом вокруг Ирочки. Выполняет ритуал. Будничный для него. Внутри была пустота, она наполнилась отчаянием. Каждый шаг батюшки добавляет слёз. С каждым шагом мир становится уже – сейчас он обойдёт, закончит, – и закончится всё.

Я подхожу последний… последний, кого видела она на Земле… последний, кто видел её… последние мгновения, пока мы вместе. Других не будет, и ничего другого больше не будет… Целую. Ледяные губы… Слёзы капают на её щёки, вытираю. Неужели это конец? Не увижу её… никогда… мою Иру, Ирину… Ирочку… Мир исчез.

Поминки. Многие встретились здесь в первый раз и, скорее всего, в последний, потому что объединяла их только Ира. Вдоль стенки специальные столики, мои ребята расставили на них фотографии. Красивая, в разных нарядах, в разных странах.

Ринат достаёт из дипломата толстенный конверт, там деньги:

– Возьми, пожалуйста, от сотрудников управления и от знакомых.

– Ринат, Иры нет… остальное не имеет значения. Я не могу принять. Деньги… попытка заменить её, извини.

– Это традиция. Чем ещё можно помочь?

– Нечем. Скажи всем спасибо… от неё. Потратьте на что-нибудь хорошее, сохранится память… и об этом тоже – она всегда думала о других.

Незнакомая женщина сунула конверт: «Это вам» – и убежала.

– Из Приморского отделения, Иру оттуда шесть лет назад перевели… скажу, куда вернуть.

Хороший человек не уходит. Он живёт, пока помнит, и продолжает жить, пока его помнят.

Столы, где сидим, стоят квадратом. Так мы ближе. Все хотят выразить благодарность Ирочке. Создаётся ощущение ореола вокруг моей любимой. Он расширяется теми, кто говорит. Рассказывают о случаях, когда Ира им помогла, и какое большое значение это сыграло в их судьбе. Гордость за Иру, за её внимание к людям. Мне от этой гордости ещё горше. Я знаю, что потерял. Другие чувствуют то же самое. Спасибо им. Сказать несколько слов, когда я встал и все замолчали, не получается. Слова вместе со слезами застряли в горле. Слова так и остались, а слёзы потекли. Но это не важно. Люди пришли по зову души. Если Ирина душа здесь, она поймёт и примет.

Питер ассоциируется у многих с Ленинградом, с подвигом блокадного города. Знают «Дорогу жизни» через Ладогу, спасшую столько человеческих жизней. Историки называют цифру: за зиму вывезли 540 тысяч человек. Дмитрий Лихачёв пишет, что тогда ледовую дорогу называли дорогой смерти. Ехали ночью, машины часто проваливались. Сколько людей погибло! Один Бог ведает. Несколько тысяч прошло пешком. Моей маме, начавшей пухнуть от голода, повезло. Это – дорога моей будущей жизни.

Почему вспоминаю об этом на Красненьком кладбище? Здесь – последняя дорога. Кто тут покоится, её прошёл… пронесли. Кто идёт сам, тот об этом думает. И знает, где будет его место, последнее место на земле. Кто несёт, задерживает каждый шаг, последние шаги, пока они ещё вместе. Ноги не чувствую. Урна у меня на руках. Какая она тяжёлая. Только что я носил Ирочку, поднимал, прижимал к себе. Она была невесомой. А теперь – не могу выдержать эту тяжесть. Непосильный груз – моя ответственность перед ней. Я не справился. Вместо урны вижу её глаза, – это она провожает меня… В этот мир. А сама остаётся там… Без меня. Кладбищенская церковь вторит долгим перезвоном. Каждый удар звучит не в ушах, а внутри, он всё разрывает. «Не спрашивай, по ком звонит колокол, – он звонит по тебе».

Цветами усыпана вся могила, ничего, кроме цветов, не вижу. Иру всегда в жизни встречали цветы, теперь они её провожают. Простые, скорбные слова тех, кто знает Иру давно. Говорить могут не все. Я не могу. Да и незачем. Это не место для слов, это место для слёз. Их и не сдерживают. Как и я. Становится совсем невыносимо. Никаких мыслей. Хочу стоять здесь, и всё. Никуда не уходить. Ведь теперь здесь Ира… Она будет тут всегда. Понять и принять случившееся не могу, и не хочу. Никак. Это конец. Конец нашей сказке. Внутри пустота. Ошибаются физики, утверждая, что абсолютной пустоты не существует, – она есть, она во мне.

Сколько прошло дней – не знаю, все они стали одинаковыми. Мне всё равно, что вокруг. Я просто гляжу в окно, где идёт время. Оно не убывает, как и горе. Время не замечаешь, когда счастлив, конечно, – счастливы. Счастье – удел двоих, если они вместе. Теперь время потеряло смысл.

Амариллисы на подоконнике развернули листья для объятий, вытянулись насколько смогли, прижали нераспустившиеся бутоны к стеклу, смотрят на улицу. Ждут – где Ирочка. Пасмурно. Погода тут ни при чём. Исхудавшая Бэтси сидит на кровати. Что ждём мы? Я – ничего, потому что нечего, Бэтси – Ирочку. Смотрим в окно. Там наша берёза машет ветвями. Без Иры не было бы этих берёз. Да и жизни для меня не было бы. Понимает Бэтси или нет, что ждать больше нечего, что хозяйка не придёт? Спросить не умею. Кошки к Ире очень привязывались, и в Японии она хотела купить переводчик с кошачьего языка. В суете не успели, огорчились, но спокойно отложили на следующий приезд. Разве можно было предположить, что следующего не будет? Не только поездки – ничего не будет.

На тумбочку, рядом с книгами, которые Ира читала… в последние дни, я тогда поставил песочные часы из монастыря Монсеррат. Она называла их «надеждой»: частицы в часах не опускаются, а поднимаются – надежда со временем должна возрастать. Мы и надеялись… Сейчас их не за чем переворачивать. Рядом с часами лежит небольшая, плоская галька с двумя симметричными дырочками, Ира нашла в Греции: «У нас даже куриный бог один на двоих».

Вдруг сверху подлетает синица и ударяется в окно. Отлетает, разворачивается и попадает в то же самое место. Опять отлетает, возвращается в третий раз и начинает биться в стекло. Стучит клювом: «Пустите, пустите» – старается зацепиться лапками, у неё не получается, быстрее машет крылышками, не помогает – начинает медленно скользить вниз. Душа Иры рвётся домой, нужно бежать к окну, открыть, впустить… я оцепенел, не могу двинуться. Синица отчаянно машет крылышками, чаще и чаще. Задержалась… Не вышло. Спускается ниже, до жестяного отлива: «Пустите…» – и срывается.

Её душа просилась домой… не пустил. Синичка исчезла – и сердце заныло, как тогда, когда ушла Ира. Не даёт шевелиться. Слёзы не слушаются.

Тщетно пытаюсь себя успокоить – это просто птица, она принесла весточку. С кем ещё передать? Ирочка продолжает заботиться. Хочет меня отпустить? Нет, не то, – она знает, что когда улетел журавль, места для синички не будет. А я – я не впустил Её… Может быть дело в другом, я обещал, что мы всегда будем вместе. И не сдержал слово. Моя душа дождалась Ириной и улетела. Они улетели вдвоём – внутри пустота. Разве пустота может так щемить?

Не пел я с Ирой куплет из песни Окуджавы «Эта женщина в окне, в платье розового цвета, утверждает, что в разлуке невозможно жить без слёз». Судьба заставила, не петь – плакать. В шкафу висит розовое платье, которое она надевала, когда меня долго не было. Смотрю в окно и текут мои слёзы, те самые слёзы разлуки, и соглашаюсь с ней и с Булатом. Как верно, нет здесь гендерной разницы. Никакой. Сошлись две дороги для нас в одну – счастливую, бередившую души двадцать пять лет. Но потом разошлись… навсегда. Осталась одна и одному – дорога отчаяния. Как по ней нести память, может понять только тот, кто по такой дороге идёт.

30 Марта. Сон

В коридоре неяркий свет. Ира, не разобрал, как одета, проходит мимо меня в мамину комнату и закрывает дверь. Я приоткрываю наполовину, там ещё темнее, её мама или телевизор – не поймёшь, тихий говор. Нет, точно – мама. Слов не разобрать, да я и не прислушивался никогда, неудобно, как подслушиваю.

– Зачем ты закрыла?

– Я закрыла, чтобы мы тебе не мешали.

Очень чёткий и ясный Ирин голос. Успел обидеться, сильно.

– Ты мне никогда не мешаешь… И не можешь помешать!

Вздрогнул и проснулся. Без пяти пять. Пытался заснуть, узнать, что дальше. Разве уснёшь? Сердце стучит в голове. В это время Иры не стало. «Чтобы тебе не мешать» – такое не могло родиться само. Что это? Мамы нет и Иры нет… Когда Ирочка лежала и невозможно было терпеть боль, она всё равно мне улыбалась. Как выразить любовь и признание – только улыбкой. И теперь она продолжает заботиться – приходит во сне. Старается снять с меня тяжесть ответственности – не хочет мешать… жить.

У каждого своё время… как оно меняется. У меня его нет. Напомнил о нём мастер, с которым договаривались: «Приезжайте в одиннадцать, успел к сороковому дню». По привычке смотрю на каретные часы. Увидел, где остановились стрелки, – без пяти минут пять, и сам останавливаюсь… С ужасом понимаю значение Ирочкиных слов, когда они их заводила, – «завода хватит». Мне не дали тогда дослушать «на что хватит». Ответ дала судьба: его хватило… на Ирочкину жизнь. Часы приветствовали её рождение, были с ней при переездах, в поездках на дачу. И вот… Часам стало некого сопровождать. Они остановились вместе с тем, кто о них заботился… выполнили свой долг до конца.

В Словорубной мастерской, слово-то какое, будто попал к футуристам, Ира бы заметила, что и мастер похож на Хлебникова, он как птица. Выбил эпитафию

не рядом с нашей фамилией, как договаривались, а посередине.

– Потому что это относится ко всем, кто здесь захоронен.

– Скажите ещё, что ко всем на кладбище.

– Да, всем подходит. Для большинства так и есть.

– Всем уже было написано. На воротах.

– У нас нет… Где?

– В Бухенвальде – Jedem das Seine.

– Что это значит?

– Каждому своё.

– Как правильно.

Сорок дней.

Снова день открытых дверей. Он бывает не только в музеях. Сегодня он у нас дома, правда, дом и раньше не закрывался. С утра мы на кладбище, а там всегда такой день. Открыто для всех и для их скорби. Туда несут благодарность и горе. И опять колокол, и опять внутри разрывается. А Бог, похоже, извиняется – открывает Солнце и убирает ветер. Родные, близкие, сотрудники с предыдущей и последней работы. Идём уже знакомой и для них дорогой… могила в цветах. Я и Саша с хризантемами. Наша с Ирой жизнь началась с этих цветов, они поддерживали её в больнице, теперь их лепестки покрывают место, где она осталась навсегда. Белый цвет – это оставленная нам светлая память.

Коллега Иры по предыдущему месту работы рассказала мне свой сон. Торопится она, не помнит куда, по знакомой улице, широкий тротуар. Навстречу идёт Ира вместе с их бывшей сотрудницей, умершей несколько лет назад. Она обрадовалась, подзывает Иру и спрашивает: «Что ты там делаешь, пойдём со мной». Ира не соглашается: «Нет, спасибо, мы останемся здесь. Я не буду вам мешать», – уходит, оглядывается, машет рукой, а сама грустная-грустная.

Квартира не рассчитана на такое событие, стулья соседей не помогают. Всё время кто-нибудь стоит, и так до позднего вечера. У кого срочные дела, оставляют нам частицу тепла и уходят. Ребята с работы обсуждают, что делать – не стоит ли уволиться? Говорят, что за Ирой было, как за щитом, не попадали стрелы.

Ирины друзья уговаривают меня: подавай в суд, пусть ответят. Звонил знакомый врач из Израиля, настаивал на том же. Приезжал Юрин приятель из Штатов, медик, преподаёт там в университете – у нас бы уже засудили.

Май.

Где мне быть? Я на старом для Питера кладбище с точным названием «Красненькое». Красный – значит красивый, какой и была её жизнь, наша жизнь вместе, двадцать пять лет. Для неба это время – ничто, но именно нашу любовь оно заметило и выразило свою признательность: над нами, над городом, где было наше счастье, высветило огненную радугу.

Несу живые цветы – Ира не переносит ничего искусственного. Скорбные стволы деревьев, ветви не надели листья. Речка Красненькая, раньше спокойная, сейчас бурлит.

Вот Цвейг, видел могилы великих людей, их гробницы и пантеоны. Но самое незабываемое впечатление оставил у него безымянный, зелёный холмик в Ясной Поляне, на краю оврага: ни камня, ни креста – покой старого леса. Он сидел под деревом, а под холмиком – Лев Толстой. Только воспоминания и мысли о бренности. Что нужно для сохранения памяти – человек значим сам по себе. Бывает значим для одного, бывает для многих. «Ничто в мире… не действует столь глубоко, как предельная простота… и не пробуждает с такой силой в человеке самое человечное, как эта … скромная могила, безответно внимающая лишь ветру и тишине».

У нас на могиле плита: прабабушка, бабушка, сестра бабушки, Ирина мама и… Ирина. Женская линия. От Ириного дедушки – похоронка, сам остался на Вуоксе, там большая братская могила и маленькая каменная плита, безымянная… Когда штурмовали позиции финнов, людей не было, были просто солдаты. Кто их считал. Так и лежат… И там, и там. До сих пор не знаем, сколько их. И куда положить цветы. Мы носили на Вуоксу. К этому большому счёту, а он пугающе велик, – продолжают спорить о величине потерь – нужно отнести и тех, кто погиб во время массовых и не массовых репрессий. У меня была тётя. Когда она выходила замуж за большого начальника, ей завидовали, говорили «повезло», но недолго – тридцать седьмой год. Мужа расстреляли сразу. Опять говорили: ей повезло. Я, будучи взрослым, ездил с отцом на её похороны. Все снова завидовали (ну, прямо, не судьба, а зависть) – прожить девяносто шесть (96) лет – прекрасно. Игра в лото: на бочонке эта цифра называется «туда-сюда». Как ни поворачивай, – судьба не изменится – её жизнь. Вот только на эти годы приходится пятнадцать лет лагерей в северном Казахстане, где был и Солженицын. Сидела от звонка до звонка. Но в лагере не звонок, а колокол, он звонил и звонит по тем, кто там и остался. Через несколько дней после возвращения на вопрос «Как тебе дома?» ответила: «К хорошему привыкаешь быстро… А отвыкаешь быстрее». Что было там, не рассказывала, а если и случалось, то не могла без слёз. Но это не сюда, тут хватает моих.

Ирина прабабушка видела Александра III, Николая II, Ленина. Ей запомнился Киров. Бабушка с сестрой пережили блокаду. Бог дал им прожить больше семидесяти лет. Ирине, в мирное время, – пятьдесят семь.

В углу оградки скамеечка, поставлена ещё Сашиным отцом лет двадцать назад. Недавно его похоронили в Израиле. Две зелёные досочки еле держатся. Ира меня слышит:

– Ты говорила, что со временем всё ломается в жизни, – тут и после. «Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя люблю», – пели мы дуэтом, как аккорд, в конце. Пели друг другу. Но ты ушла, ушла… насовсем. Просить некого. Это и есть конец, конец не романсу – конец всему. Вышло наоборот. Я тут, ты рядом, а между нами самое большое расстояние, какое может быть только между людьми, – моя оставшаяся жизнь. С этого расстояния осознаю утрату: ты была для меня всем. Горькое издевательство судьбы – я здесь, а тебя нет… Со мной память, как твоя звезда. Невозможно дотянуться. Большая любовь оборачивается большим горем. Его нельзя разделить ни с кем. И сопротивляться ему бесполезно. Оно раздавит. И сердце бьётся болью, заглушить её невозможно. Только вместе с сердцем.

Ирочка, спасибо тебе, – эти простые, самые важные слова… их так нужно было услышать тебе… последние в жизни слова… от меня, от того, для кого ты жила …Не успел …А в них заключалась моя жизнь.

Помнишь, на даче мы видели, как падала звезда, – мгновение, не успели загадать желание. Я ещё смеялся, что мне нечего желать, моя звезда со мной. Жизнь оказалась мгновением.

Ирочка, ты со мной… Ночью ложусь, выключаю свет. Бэтси ищет тебя, пытается открыть твой шкаф, царапает дверцу – не получается. На полу остаётся коготь.

Слушаю, как тикают часы на тумбочке. Какой бессмысленный стал звук. Раньше я слушал и думал, успеем ли сделать запланированное завтра… «завтра» больше не будет. Помнишь, когда мы выбирали эти часы, то продавщица советовала взять со светящимися стрелками? Ты её озадачила: «Зачем нам наблюдать время ночью?» «Действительно, – глядя на нас, она согласилась, – я как-то не задумывалась».

Слышу Иру:

…Хотел привезти с дачи. Позвонили соседи – у нас все цветы распустились, кроме гиацинтов, ни один не взошёл. Сказали: «Ты их пестовала, твои любимые… значит, взаимно. Они остались с тобой, в земле».

Искал документы, наткнулся на листочек, исписанный карандашом, твой почерк. Бегло набросано то, что, наверное, чувствовала, не заботясь о подборе слов. Для чего их подбирать? Стало не нужно. Сразу вспомнил кафе на Васильевском, солнце на закате, как ты читала «Вечер» Ахматовой и показывала мне счастливый билет. Вспомнил ливень, от которого спрятались в подъезде, твоё сдавленно сказанное «иди» и дрожащие пальцы на подоконнике. Дошло. Через столько лет. Не верил, что ты можешь полюбить? Этот листочек ты мне не показывала, скорее всего, решила, что отдашь потом, когда я буду с кем-то счастлив. Но мы не расстались, и ты о стихотворении забыла или хотела удивить по случаю. Открыл я для себя, что было у тебя тогда то, что не проходит и уйдёт только вместе с тобой… Про себя ты знала, поэтому и хотела лететь. Самое главное понимаешь потом. Я не объяснился в любви. Какой я был дурак! А ты? Ты же не знала, что я не уйду насовсем. Как неандерталец. И прощалась. Ты обходилась без высоких слов. «Возлюби ближнего твоего», а если «ближний» не твой, а уже свой? Тогда ему всё, и счастье тоже. С тобой не сложилось – тогда без тебя. Лишь бы я был счастлив. Разве так можно? Оказалось, что да, можно.

Ирочка, много слов стёрлось, не прочесть. Пытался дописал свои, вышло неуклюже, – ты так не говорила. Не исправить. Поздно. Прости меня. Всё поздно. Ничего не исправить.

Вороны, много. Молча суетятся, все парами. Тут у них жизнь. Знают ли они, что для нас здесь её уже нет? Сижу долго. К кому спешить? Спешил сюда. Рядом на дереве ворона, тоже одна, редко каркает. Смотрит на меня. Над головой сплошное серое месиво. Издалека медленно приближается узкая полоска синего неба. Дойдёт или и её затянет? Не загадываю ничего. Нечего. Всё загаданное здесь.

Поднялся. Неожиданно стало светлее. Блеснул луч солнца и сразу погас. Словно промелькнувший осколок нашего счастья. Упали крупные капли дождя – твои слёзы. Вместе с моими. Всё. Надеяться не на что. Да и не хочу.

Жена Ильфа, Маруся. Прожила ещё сорок с лишним лет. Одна. Дочка после её смерти нашла письма Ильфа, которые Маруся перечитывала и отвечала ему на обороте: «Много, много его слов в душе моей, и вот сейчас, когда прошло много лет и я читаю его письма, я плачу… что же я не убила себя, потеряв его – свою душу, потому что он был душой моей».

Работала в Академгородке пара, оба быстро защитили кандидатские. Молодые, красивые, ходили, держась за руки, на них оглядывались. Несчастье – его не стало. Ей предложили в Москве работу, заодно закончить докторскую диссертацию. Переехала. Прошло немного времени, ушла. Звоню приятелю: «Куда?» – «В монастырь» (это в СССР!). До конца я её понял только сейчас. Для неё любимый человек был всем. Всем – это значит быть единственным, для неё – Богом. И выход остался один: путь к Богу, только с ним можно разговаривать, стоя на коленях. Мирское стало не нужным без настоящей любви, жизнь потеряла смысл.

12 июня. Красненькое.

Часто повторяющееся слово в моей теперешней жизни. Потянулась моя душа, соединилась с любимой и ничто не могло её остановить. Это – вечный зов. Он не исчез. Сегодня мы с Юрой вдвоём. Ему трудно ходить. Берём инвалидное кресло. Юра не удивляется, что везу быстро, он знает – я всегда к Ире торопился. Спешим и сейчас.

Подъезжаем к ограде, Юра встаёт. Я знаю, что он скажет, – слова Цветаевой: «Идешь, на меня похожий…»

Ира с Юрой, на самом деле, были похожи – оба влюблены в поэзию. Он осторожно разворачивает свёрток, кладёт цветы и продолжает Цветаеву, заменяя Марину Ириной. Ирочка прожила на год меньше:

Где он сумел достать маки? Сидим у Иры. А раньше… Сидел я с Ирой, смотрели мы на фамилию мамы. Почему так скоротечна жизнь? Весной здесь цвели ландыши, летом фиалки и земляника. У нас её много. Я срывал ягоды. Ирина напоминала из этого же стихотворения: «Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет». Рассказываю Юре, что было это меньше года назад. Смотрим на крупную землянику, а Ирочкин голос напоминает и напоминает: «И сколько мне было лет». Слёзы. У меня и у него.

Юра выдавливает из себя по слову: «В минуты, когда я был близок к смерти (а это случалось), почему-то всегда у меня была одна мысль „Заплачет ли Ира на моих похоронах?“ Я этого не узнаю».

Ира говорила: «Я отвечаю за всё, что было при нас». Так и поступала. Я был согласен. Был. Согласен и сейчас… отвечать за всё. Не сумел. Она отдала мне свою любовь… и жизнь. А я? На мраморной плите одна фамилия – не прикрыл ведущего.

На тумбочке, у её половины кровати, томик Ахматовой, свисает закладка, длинная шелковая ленточка, открываю:

Ира хотела написать о нашей любви – не дали. Я во всём ей помогал. Выходит, что теперь должен написать я. Получится ли рассказать о жизни… о борьбе за эту жизнь? Постараюсь. Этим безнадёжным словом она обещала Юре в день рождения, потому что от неё ничего не зависело. Здесь всё зависит от меня. Но откуда возьмутся звенящие слова, если не писал ничего, кроме научных текстов? Да и то давно. Неужели выйдет, как с моим обещанием «никогда тебя не оставлю»… Я его не выполнил. Она простит, как и всё мне прощала. Я себе не прощу.

Начал с ужасных дней. В голове сумбур. Память выдала полстраницы. Невозможно рассказывать: в горле застревают слова, но и писать не могу – дрожат пальцы, не попасть по клавишам. Те самые, слёзы боли, не дают увидеть, что набрал. Измерил давление. Грустный вопрос – смогу ли закончить? Врач настаивает – брось всё, срочно займись здоровьем: невроз, ходишь шатаешься, плохо с сердцем, похудел на шестнадцать килограммов. Положили в Мариинскую с инсультом, – повезло, что ненадолго.

Продолжаю писать. Надеюсь, что прочитают и вовремя задумаются, как живут, чтобы не жалеть ни о чём в последний час. Потому что живём мы будущим, откладывая на завтра не только свои чувства, но и саму жизнь. Так не бывает. Жизнь – это именно сегодня, завтра может и не наступить. Никто в это не хочет верить, мы тоже не верили. Ещё Марк Аврелий убеждал, что жить каждый день нужно так, как если бы он был последним.

Невозможно отложить на завтра свою любовь, её нельзя перенести на потом. Скажите ласковое слово любимому человеку, дотроньтесь до него, улыбнитесь. Почувствуйте радость просто от того, что вы сейчас вместе. Это так легко и так необходимо, обоим. Цените то, что у вас есть, пока время не заставило ценить то, что было. Я так и делал, но, наверное, не особенно проявлял свои чувства, и Ира спрашивала.

– Ты меня любишь?

– Разве может быть иначе?

– Почему не говоришь мне всё время?

И вот теперь, когда обратно ничего не вернёшь… всё время со мной опоздавшее признание в любви… ну почему, почему я не говорил каждый день… что мне мешало? Насколько радостней было бы ей. И мне. Каждый день… Память приобрела сослагательный характер, не отступает от меня это «бы» – понимаешь, что такое счастье, когда его потеряешь. Истинные ценности возвращаются на место: жить без любимой не просто не хочешь, но и не можешь. Всё проявленное в жизни внимание кажется недостаточным, заботы – незначительными, отношение – не таким бережным и трепетным. Что остаётся? Жалеть, что мог бы сделать всё не так… в конце концов, хотя бы раз усыпал площадь перед ней розами, как сделал Пиросмани. «Только пройдя путь, можно его понять», – прав Лао-цзы.

Разве можно вычеркнуть из памяти, как мы едем из НМИЦ, обманутые и раздавленные, Ира с мокрыми глазами шепчет: «Профессор нас бросил». Но ведь врачи, которые нас «лечили», и дальше будут таким же образом «помогать» другим больным, с таким же к ним отношением. Что делать? Приятель, медик, не советует связываться: «Зачем? Ничего не исправить. Неизвестно, чем суд закончится, а ты своё здоровье окончательно угробишь». Справедливый глагол. Как раз для меня. Но где моя ответственность? Нельзя плюнуть в душу себе и тем, кто её знал. Ирочка отдала мне свою жизнь. А я? И ещё, она всегда заботилась о других.

Случай в Российской империи. Дуэли запрещены, осуждены властями, но с честью дворянина ничего не поделаешь, она выше. Офицера оскорбил великий князь. Что должен сделать офицер? Извиняться князь не стал. Вызвать на дуэль его нельзя. Как спасти свою честь? Он… застрелился. На похоронах за гробом шло много людей. В первых рядах – этот князь, потом ставший императором, с фуражкой в руке. Колонна была сомкнута, рядом с ним – никого.

Немного оклемался, собрал документы, заключил договор с адвокатской конторой, потянулись судебные заседания. Другим врачам сказаны слова благодарности. Они понимают, что такое профессиональный долг. Низкий им поклон.

Заходили мы часто в одно кафе, брали кофе с корицей для Иры, для меня – чай. Я отпивал «свой» глоток кофе, потому что врачи мне «не рекомендовали», и она, соответственно, не разрешала. Я не сопротивлялся. Давно знакомая официантка, увидев нас, не спрашивала, а сразу приносила заказ. Добавляла булочки с корицей или что-нибудь ещё, – то, что нам нравилось. Когда вдвоём, то всё оказывается самым лучшим, даже простая еда: от того, что мы вместе, и совсем чуть-чуть от вкусных мелочей.

Осень всегда наводит грусть. Она добавилась к моему состоянию. Захотелось посидеть в нашем месте. Почувствовать Ирочку рядом. Взять те мелочи, которые ей нравились. Закрыть глаза и увидеть любимую улыбку.

Зашёл, официантка дотронулась до плеча, сказала слова соболезнования. На моё «спасибо» коснулась ещё раз и принесла чай.

– Не нужен чай, дайте кофе и обязательно с корицей.

– Простите… Но ведь Ирины нет.

– Она всегда со мной. За неё выпью я.

Насладиться, как прежде, не получается. Память сначала подсказывает, что мне нельзя, огрызнулся – чёрт с ним. То есть со мной. Ответ не задерживается: от трагического до смешного один шаг… и она его делает – подсовывает анекдот из СССР.

Париж, вечер, кафе. Приходит мужчина, заказывает два коньяка. Гарсон приносит две рюмки и спрашивает: «А где ваш приятель? – остался в Марселе. Мы договорились, что каждый день в это время будем выпивать за нашу дружбу. Я здесь, он – там». Чокается и выпивает, сначала за друга, потом свою.

Проходит время. Как обычно, гарсон приносит две рюмки.

– Уберите, пожалуйста, одну.

– Извинимте, месье, ваш друг умер?

– Нет, я бросил пить.

Память – это то, что связывает нас с жизнью. Без неё жизни, как таковой нет. Теперь она хочет разобраться, тычет носом в то, что я, может быть, не так сделал там, там… и тут – неужели нельзя было поступить иначе? Доходит до последней ночи. Ирины глаза …И ничего не могу с собой поделать. Почему же память не манят наши счастливые двадцать пять лет вместе? Они где-то далеко, редко показываются и ненадолго. Память понимает, что время вернуть нельзя? Раньше она находила только радость. Поэтому и возвращает именно туда, где можно было бы, всё исправить? Она хочет быть счастливой.

«Раньше», вот ведь, слово-то какое простое, а стало – горьким, мелочи быта вызывали улыбку, теперь, как и само слово, – горечь. В воскресение пришёл на работу, в офисе делают перепланировку. Неудобно просить сотрудников, Ира тоже так делала. Сел за компьютер, пытаюсь сложить осколки нашего счастья… получается тень, оставленная в пасмурный питерский день. У строителей, по обыкновению, что-то не сходится, – зовут. Выхожу, они между собой негромко матерятся. Меня резануло. Сразу понял, почему – я с любимой: «Вы не одни» – извинились. Отвечаю не улыбкой – горькой усмешкой…

Ирочка со мной… а в тексте её нет. Есть часто встречающееся слово «наоборот». Это подсознание вырывается наружу – с нами всё должно было случиться наоборот. К нему добавилось неотвратимое «никогда». Не получился из меня художник. Написать тоже не получается. Мой оберег …И не донёс. Так и тут, дал слово – неужели зря? В тексте много мелочей, значимых только для меня. Но в жизни именно мелочи, если их делаешь с вниманием к любимому человеку, пополняют чувства. Мелочи говорят лучше слов. Жизнь вокруг пусть и не меняется, но мы в ней становимся ближе друг другу. Это и есть любовь.

12 Сентября

Стоим с близкими у могилы. Прошло полгода. Было прохладно и вдруг, именно сегодня, только в этот день, температура поднялась на несколько градусов – больше двадцати четырёх. Даже жарко. На следующий день опять похолодало. Посмотрел в архиве, действительно, это самый жаркий день в сентябре за последние годы… Так теперь и будет. Ира дарит своё тепло. Это – её завещание.

Юбилей

На работе напоминали, что скоро у меня юбилей. Раньше о нём не задумывался. Совершенно не замечал времени – мы не замечали. Числа куда-то исчезали. Каждый день был заполнен счастьем, ни для чего другого места не оставалось, а счастье бесконечно. Сколько мне лет? Я не только чувствовал себя молодым, но и на самом деле был таким. Прошли пять лет или двадцать – никаких изменений. Удивлялись: «Борис, как тебе удаётся сохранять спортивную форму?». Рецепт «молодости» прост – нужно любить, и, главное, – чтобы тебя любили. Время внутри остановилось вместе со счастьем. Они подружились. Мы думали, что всё ещё впереди.

Отняли это всё. Время, наверное, обиделось и побежало своим чередом. Сейчас это не имеет значения. У нас другой юбилей: в прошлом году обсуждали, как лучше отметить. И вот… Обсуждать стало не с кем. Наш юбилей – двадцать пять лет вместе, двадцать пять лет любви. Праздник двоих мы всегда отмечали только вдвоём, теперь… на Красненьком. Цветы склонили головы, всегда их сажала Ира, теперь я посадил ей.

В середине хоста, мама когда-то просила, и Ира привезла её с дачи. Получилось, что на свою могилу. Цветов у хосты нет – траур. Зато какие большие листья, машинально считаю – 25. Это напоминание… и поздравление. Кого любишь, те и поздравляют… душа её знает, что я буду здесь.

Дома, на серванте, поставил две хризантемы … Наша с Ирой книга.

Иду по территории Мечниковской больницы со своими болезнями, появившимися после всего случившегося, на консультацию, навстречу старшая сестра из нашего, двадцатого корпуса:

– Как я вам сочувствую. Никто не мог подумать. Мы в шоке…

– Спасибо вам от Иры, она вспоминала вашу заботу.

– Что вы, нам было интересно, ходили к ней, как в библиотеку. А вот вам спасибо, и большое-большое.

– За что?

– За ходунки. Больные хвалят. Я им объясняю – подарок от Ирины.

Я, конечно, забыл. Это те ходунки, которые мы купили… а потом я позвонил Федотову: «Возьмите себе, у вас не хватает». Зачем мне помнить? Люди помнят. С Ирой всегда так было… и есть. Со всеми, кто её знал… и знает.

Октябрь.

Красивая дата – семьдесят пять. Не просил, но глядя на меня, открыли ворота кладбища раньше. Ирочка не может прийти, пришёл я, и она поздравила первой. Раньше – больное слово, как часто к нему возвращаюсь, больше некуда, мы отсчитывали время от нашей встречи. Сижу на скамеечке… продолжаю наше время. Шуршат листья, на даче мы слушали, как они признавались в любви дождю. Здесь они шепчут, что Ира со мной. Солнце задержалось на жёлтом листочке. Это я и есть, сам по себе отрываюсь, медленно опускаюсь, но всё равно продолжаю метаться из стороны в сторону в попытках что-то ещё сделать. Внутри шевелится обида на себя – опять не успеваю. Долго ли ещё лететь?

В храме подаю записку на поминовение.

– У вас какой день?

– Никакой… все одинаковые. Без неё.

Ставлю свечу на канун. Медленно она горит… нет, я тороплюсь.

12 Октября.

Как можно объяснить погоду? Вчера весь день дождь. По прогнозу и 12 дождь, и 13. Но сегодня яркий солнечный день, а вот 13 опять дождь целый день. Гидрометцентру нужно у меня спрашивать прогноз на 12 число. Не ошибусь. Не ошибёмся мы с Ирой.

Юристы отчитываются: НМИЦ и 40 больница, ссылаясь на ведомственные постановления, препятствуют направлению документов на независимую судебную экспертизу. Страховая компания предложила мне забрать деньги из 40 больницы, оплаченные за «услуги», причинившие вред. Они считают, что в этом моя цель? Конечно, не поехал. Какие разные люди.

Мне отчитаться нечем, написал мало.

Завтра Новый год, поздравляют: «С наступающим» – наступающих ждут, когда они от чего-то освобождают. От чего меня освобождать? От памяти? Это самое ценное, что мне осталось. От приглашений, в том числе в Израиль, там до сих пор купаются, отказался. «Как я буду один?» – спрашивают друзья…оставить дом в лучший для нас праздник – предательство.

Я с Бэтси. Всё заполнено Ирой. Она улыбается с портрета. Я не могу. Смотрю долго-долго, куда спешить. Раньше так не смотрел… при жизни. Думал, что успею насмотреться …Ошибся. Улыбка у неё есть, а в глазах замечаю, будто она что-то забыла здесь… сама осталась.

Застелили стол скатертью её бабушки, поставили два бокала. В прошлый Новый год мы тост не произносили.

Подарки. Что здесь главное? Когда есть тот, кому не можешь не подарить. Пушистая ёлка для Ирочки. Под ней Дед Мороз с подарком, в расшитом матерчатом сапожке два гиацинта, цветы нашей любви и верности – так было. Так и осталось, только теперь гиацинты стали цветами печали. На ёлке игрушек нет – пустая. Украшать можно жизнь, а её нет – закончилась.

На этажерке, над подарками Ире из разных стран и красивыми сувенирами, висит изящный Валдайский колокольчик из Иверского монастыря. Его тёплый звон, когда мы были там, понравился Ире, и с тех пор в праздники он всегда приглашал к столу. Осознаю, что для меня каждый день с ней был праздником.

Саша по скайпу:

– Ещё сидишь? Иди спи.

– Я уже там.

– В каком смысле?

– Спи – два слова: предлог «с» и «пи» – греческое, иррациональное число. Это моё состояние, такое же иррациональное, как и «пи», – не имеет конца. Кроме одного.

Все что-то просят у Нового года – я не прошу ничего, а у меня взять уже нечего. Сейчас чистое небо, яркие звёзды кажутся особенно одинокими, выйду, встречу мою… где-то там рай. Попытаюсь в этом себя убедить.

Мистика

Первого января, как обычно, приехали Лена с Юрой. На подоконнике между цветов горшок с землёй. – Что это? – Случайно увидел косточку, кажется, авокадо, Ира хотела посадить, посадил я. – Надеешься? – Если она просила, то вырастет.

Юра выбрал на память о литературных спорах книгу. Ира оперативно следила за новинками, ему с этим стало сложнее. Через день звонит:

– Забери книгу.

– Что случилось?

– Приснился сон. Встречаемся мы с Ирой, она спрашивает: «Как книга, понравилась?» Из разговора понимаю, что она хочет, чтобы я книгу вернул, но прямо не говорит из-за своей чрезмерной щепетильности. К чему бы это? Думаю отдать, хотя брал на память. Не знаю, как быть.

– Я знаю, – нельзя дарить ничего Ириного, пока не прошёл год, вот она и «пришла» напомнить.

– Этого не может быть.

– Но пришла.

Обнадёживающий звонок от юристов: удалось медицинские документы отправить на экспертизу.

Моя уверенность, что напишу, исчезает вместе со временем и с неуклюжими рифмами. В клинике я просил Бога помочь нарисовать мне последний лист. Что теперь? «Человек продолжит жить, пока его помнят». За эту Ирочкину жизнь отвечаю я, перед собой: «Господи, помоги».

Красненькое кладбище. Сегодня воскресение. Воскресение чего? Не знаю, как у других, – моя любовь не исчезала, раньше она была состоянием и не замечалась, теперь заполнила всё, другого нет. Знакомый с удивлением спрашивает:

– Зачем ты зимой на кладбище ходишь? Там в это время никого нет.

– К кому ходят, всегда там.

– Помнишь пели: «Прощай вино – в начале мая, а в октябре – прощай любовь»?

– А ты знаешь, что у Беранже другое окончание? Для того, кто его убрал, оно, наверное, не имело значения, но именно в нём суть:

Беранже мечтает не расставаться с любовью. С моей расстаться уже нельзя. Ирочка всегда меня ждёт. Поэтому я здесь. Со своей любовью. Человек уходит – остаётся боль. Она у каждого своя, и не у каждого она есть.

В Мечниковской больнице, в храме, молил я Бога взять меня вместо любимой, отдать её болезнь мне. Господь не берёт, он даёт. Двадцать пять лет назад дал мне Бог дар, он обязывает, – возможность сделать счастливым одного человека… и он был счастлив; но я его потерял. Тогда Бог и выполнил мою мольбу, врачи подтвердили: дал то, что я просил. Сказали: иммунитет ослаблен. Иммунитет нужен, чтобы защищать. Защищать меня стало незачем, и он ушёл. У отца не так, ему было под девяносто, когда он бодро отвечал на вопрос о здоровье: «Всё хорошо – болезни протекают нормально» – и звал меня выпить за это.

В клинике торопят на операцию, я откладываю. Когда судьба предложила мне поменять приоритеты – я принял. Разве что-то может заставить их изменить? Забота о любимом человеке выше, теперь забота о сохранении памяти о нём. Врач не понимает отсрочку, но соглашается – дописывайте скорее, не тяните.

12 Февраля.

Написал. Перечитать не получилось, слёзы не дали. Отправил.

Сон. Танцуем сиртаки. Ирочка ведёт, я – следом. Зрителей много, все в такт ей хлопают, и все лица знакомы… Проснулся: выходит, что это нужно только близким людям?..

Красненькое. Солнца не было и, по прогнозу, не будет. Всё занесено, похоже, из посетителей я один. Нужно дойти, сказать Ирочке, что я закончил. Колючие снежинки сбивают с дороги и хотят оторвать от земли.

12 Марта.

Завтра операция, меня не отпускали на Красненькое. Ушёл. Серые тучи, чёрные деревья, белый снег. Он идёт и идёт. Старый клён у оградки собирает его ветвями. Как мы с Ирой делали. Теперь падает на непокрытые головы. Никто не стряхивает. Слова друзей: «Ира ушла год назад… на самом деле она с нами». Я молчу, то, что нужно было сказать ей тогда, – не успел; сейчас поздно. Яркие цветы и мои белые хризантемы – чистый свет моей любви, нашей любви, на белом покрывале Ирины. Каким и было наше счастье. Было. Со мной её умоляющие глаза.

Пришло пространное заключение судебной медицинской экспертизы: были незначительные нарушения, но лечение, в целом, правильное. На вопросы «Почему сразу не оперировали?», «Почему отправили делать то, что невозможно?», «Почему не назначили химиотерапию?» не ответили. Суд решил, что никто не виноват. Клиники у нас государственные, эксперты государственные, суд государственный… и я – простой гражданин, который их содержит.

Наши медики за гробом не ходят.

В горшке с землёй появился росток, я думаю: авокадо.

Голос: «Осторожно… двери закрываются». Спасибо, тут предупредили. Придерживаю рукой, чтобы войти, – мне нужно ещё многое успеть, я Ирочке обещал.

Голос

Следы любимой

Крик