Антропология детства. Прошлое о современности бесплатное чтение

Материалы этого раздела подготовлены при поддержке Гранта РГНФ «Личность в этносоциальном контексте: кросс-культурные исследования»

№ 15-01-00450 (2015–2017 гг.)

Сейчас кажется странным, что гуманитарные науки, всецело исследуя человека, в течение нескольких веков своего существования совсем не замечали ребёнка и были сосредоточены только на взрослых. Это относится и к психологии, которая с самых первых своих шагов, вооружившись интроспекцией, устремилась в глубины сознания; и к истории, которая едва упоминала детей, и то главным образом инфант и наследников престола, причём лишь в качестве эпицентра каких-либо заговоров, дворцовых переворотов, интриг, но никак не озабочиваясь их персонами вне контекста дел государственной важности; то же самое и этнография до определённого момента интересовалась исключительно образом жизни взрослых. Дети стали предметом научного интереса чрезвычайно поздно, веке в XVII–XIX.

Вполне уместно было бы возразить: разве научный мир игнорировал детей как объект, достойный внимания? А греческие гимнасии с их разработанной системой воспитания юношества? А древнейшие трактаты по уходу за младенцами? А многочисленные назидания теологов о том, как растить ребёнка в вере, прививая ему добродетели и оберегая от возможных пороков?

Всё так, и аргументы можно было бы множить. Только это несколько иное: ребёнок как таковой интересовал не особо, в нём видели будущего взрослого, «исходный материал». Особенности маленького человека, его отношений с миром, детство как самоценный этап в жизни человека, а уж тем более детство как особая сфера социо-культурного пространства – всё это попросту не замечалось. Ребёнок ограничен в возможностях и правах, детство – это ущербность, когда человек ещё многого не умеет. Детство воспринималось как болезнь, требующая скорейшего излечения (по формуле историка педагогики В.Г. Безрогова).

Открытие детства

Открытие детства (понятие, введённое Ф. Арьесом) в европейской культуре произошло где-то веке в XVII. Этот рубеж, впервые обозначенный французским историком-медиевистом Ф. Арьесом, его последователи, историки детства, постоянно смещают по шкале времени то в более ранние эпохи, то (реже) в более поздние. Важна даже не «дата» открытия детства, она будет постоянно оспариваться в свете новых данных и аргументов, важна сама постановка вопроса: в какой-то момент/ период европейской истории в ребёнке начинают видеть не только будущего взрослого, но создание самоценное, достойное внимания, любви и самого серьёзного отношения, а детство признаётся особым и полноправным этапом человеческой жизни.

Открытие детства – явление совсем иного прядка, чем просто опека и уход за детьми. Человеческий детёныш – создание, которое без минимальной родительской заботы физически не выживет. Такой вот, очень плохо приспособленный к условиям среды вид. Но даже если выживет, онтогенетическая программа, заложенная в Homo sapiens, в полной мере реализоваться может только в социальной среде (формирование S-образного изгиба позвоночника и сводчатой стопы; прямохождение; мелкая моторика рук и развитие соответствующих разделов мозга; освоение речи и формирование уникального собственно человеческого вербально-логического мышления). Значит, забота о потомстве во имя выживания должна быть эволюционно заложена в генетическую программу Homo sapiens и даже всего рода Homo.

Но каждая культура и каждая историческая эпоха по-своему понимает заботу о ребёнке, пределы строгости и допустимой свободы, по-своему проводит границу между ребёнком и полноправным и ответственным взрослым; разрабатывает свою систему социализации. Для того, чтобы понять, что детство представляет собою не только природную данность, детство и дети должны были стать средоточием и научных интересов, и предметом общественной рефлексии.

Основные вехи исследований детства

Одними из первых, кто в европейской истории попытались осмыслить содержание детства и процесс взросления, были деятели эпохи Просвещения.

Выдающиеся умы Просвещения критиковали современное им общество и его нравы, законы и порядки, человеческие пороки. Мир плох и несправедлив, люди охвачены низменными страстями и безнадёжно испорчены, все, кроме детей.

Вопреки клерикальной точке зрения, которая настаивала на греховности человеческой натуры, просветители склонялись к тому, что приходящий в мир ребёнок чист и неиспорчен. Но наиболее ясно эти идеи были сформулированы Ж.-Ж.Руссо: человек по природе своей добр, все заблуждения, лжеистины и пороки прививает ему испорченное общество, поэтому ребёнка необходимо уберечь от влияния среды. В проблемах воспитания – в организации и содержании его – увидели ключ к совершенствованию общества.

Чтобы построить новое общество, надо создать нового человека. На ребёнка взглянули уже не только с интересом, но и с надеждой.

Под влиянием идей Просвещения стали уделять гораздо больше внимания воспитанию нового поколения. А после публикации Ж.-Ж. Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1762) появилось больше трудов по педагогике, чем за весь предыдущий век, появились книги для родителей, перечни рекомендуемых и не рекомендуемых для детей произведений, детские версии книг по истории и натурфилософии, первый детский журнал «Друг детей», который публиковался на разных языках. Голландская исследовательница А. Баххерман называет вторую половину XVIII— начало XIX вв. временем изобретения детской литературы (Баххерман 2012).

Исследуя этот новый поворот в европейском воспитании, А. Баххерман анализирует детские дневники 1750–1850 гг., которые в ту пору дети вели под руководством своих наставников (в высших слоях общества). В них делались записи о тех книгах, что читали сами дети и что читали им взрослые. Детским чтением были назидательные истории, написанные специально для детей, книги по истории Рима, «Эмиль» Ж.-Ж.Руссо. Родители строго следили за выбором литературы, просматривали дневники и даже писали в них свои комментарии. Уникальный случай только иллюстрирует это новое увлечение. Некая любящая мама была недовольна предлагаемыми на тот момент произведениями для детского чтения. Поэтому она сама стала писать рассказы для своей дочери. Но чтобы сохранить своё инкогнито, а также видимость самостоятельного выбора дочкой книжек для чтения, заботливая мама издавала свои рассказы крохотным тиражом и нанимала торговца книгами. Разносчик книг приносил свой товар, и дочка «совершенно самостоятельно» выбирала понравившиеся ей книжки (А. Баххерман[1]).

Новое отношение к ребёнку и грёзы о человеке будущего воплощаются в «семье» андроидов из Невшателя. В начале 1770-х гг. швейцарский мастер Пьер Жаке-Дро создал трёх андроидов[2]: двух мальчиков 8–9 лет, Пьера и Шарля, и девочку Луизу 14 лет. Шарль, сконструированный П. Жаке-Дро, рисует на белом листе угольным грифелем несколько изображений и каждые 3 минуты дует на лист, чтобы удалить частички крошащегося грифеля; Пьер пишет каллиграфическим почерком несколько коротких фраз; Луиза играет на клавесине, поворачивает голову, следя за движением собственных пальцев, и вздыхает, когда исполняемая пьеса достигает патетического момента. Свойства, которыми часовой мастер наделил босоногих андроидов, не были случайными, они воплощали образ идеального ребёнка, чистого и неиспорченного, росток будущего общества, о котором говорил Ж.Ж. Руссо в трактате «Эмиль, или О воспитании» (Котомина 2012).

Картину того, как меняется отношение к ребёнку в Новое время, можно дополнить упоминаниями об изменениях в системе образования и о великих педагогах, которые изменили европейскую школу. О Яне Амосе Коменском (1592–1670), который ввёл предметно-урочную систему и говорил о необходимости всеобщего образования. О Иоганне Генрихе Песталоцци (1746–1827), сформулировавшем принципы развивающего обучения.

Рост внимания к детям, интерес к внутреннему миру ребёнка, признание за детством права на отдельную «нишу» в социокультурном пространстве – появление в состоятельных домах детских комнат, развитие игрушечной индустрии, распространение детских заведений (школ, приютов), забота о гигиене и физическом развитии – всё это привело к тому, что XIX век мы называем «веком детства».

Демографический спад во второй половине XIX в. способствовал тому, что европейский мир обратил внимание на ужасающую детскую смертность. «Детская» тема оказалась в центре всеобщего внимания. О положении детей заговорили демографы, общественные деятели, юристы, врачи (Любарт 2012). Развернулись кампании по распространению мер, направленных на снижение детской смертности: борьба с беспризорностью, малолетней преступностью и проституцией, разработка норм детского туда, профессиональное обучение подростков.

В США детей-сирот, бездомных, голодных воришек и попрошаек, чьи родители-эмигранты умерли, оказалось особенно много. Движение за спасение детей в США поднимается уже в конце XVIII века, и в течение всего XIX века пробуются различные практики возвращения таких трудных детей на путь истинный: от привычных приютов, исправительных домов и загородных спецшкол до «сиротских поездов». С 1853 г. подобранных на улицах детей сажали в поезд и отправляли на запад, где их пристраивали в фермерские семьи (вариант адопции): «Самый лучший приют – это фермерский дом». Представители Общества помощи детям заранее оповещали местные власти о своём прибытии, печатали объявления в газетах, с кем-то договаривались. Детей разбирали по семьям прямо на ж\д станции, и это напоминало аукцион рабов. Никаких письменных договорённостей, официально права оставались у Общества помощи детям, и оно отслеживало судьбы детей. «Сиротские поезда» обернулись множеством историй, несчастливых, самых обычных и даже выдающихся, в духе «американской сказки». Так, например, из таких поездов вышли губернаторы Аляски и Северной Дакоты (Minz 2006).

В это же время в США разворачивается движение против child abuse. (Хотя самые первые законы против «нечеловеческой жестокости» в обращении с детьми в США датируются 1640–1680 гг.). В 1852 г. выходит первая статья о «Правах ребёнка». А в 1892 г. популярная писательница Kate Douglas Wiggin публикует статью, где говорится не только о праве ребёнка на защиту от насилия, от беспризорности, но и о праве на некоторую степень автономии от своих родителей: «Кто имеет права на этого ребёнка?». Ответ: «Никто. Родители лишь исполняют возложенные на них волей Божьей заботы». И права ребёнка, и права родителей, и право государства вмешиваться в семейные дела, а также условия детского труда, ювенальные суды и работа с несовершеннолетними мелкими правонарушителями, и проблемы школьного обучения, и создание безопасной городской среды для детских игр (детских площадок) – все эти и многие другие вопросы активно дискутируются в США общественными деятелями, филантропами, педагогами, священниками, врачами в течение всего «века детства» (Minz 2006).

Возможно, в силу всего этого в США в 1883 году при Балтиморском университете создаётся первая лаборатория по изучению психического развития ребёнка. Создаёт и возглавляет эту лабораторию известнейший психолог, физиолог, общественный деятель Грэнвилл Стэнли Холл (Granville Stanley Hall). С некоторой долей условности появление этой лаборатории можно назвать рождением научного интереса к развитию ребёнка и к миру детства.

Педология

Г. Ст. Холл стал признанным главой сложившегося на рубеже веков направления, которое получило название педология.

Педология (от греч. padis, padios – дитя и logos – учение) – междисциплинарное научное направление, возникшее на рубеже XIX–XX веков, ставившее целью всестороннее изучение развития ребёнка. Педологию интересовал широкий круг вопросов, обучение и воспитание, интеллектуальные способности и физическое развитие, детское творчество и детские болезни, вопросы природных склонностей и наследственности, а также правовой статус ребёнка в обществе.

Всё о детях! Предпосылками появления науки об особенностях детского возраста были идеи эволюции; увлечение новейшими открытиями генетики; богатый опыт, накопленный экспериментальной психологией и практической педагогикой; появление социологии с её вниманием к взаимообусловленности личности и общества; и, конечно же, общее внимание к миру детства с его особыми запросами и проблемами.

Главная идея педологии под знаменем Грэнвилла Стэнли Холла состояла в том, что дети являются своего рода «переходным» звеном между современными взрослыми и архаичными людьми. Развитие ребёнка следует принципу рекапитуляции[3]: в своём развитии ребёнок в самых общих чертах воспроизводит стадии развития человечества. Этот тезис следует из биогенетического закона Геккеля-Мюллера, согласно которому онтогенез есть краткое повторение филогенеза. В педологии на рубеже веков он был принят буквально, и биогенетический принцип был перенесён с развития эмбриона на развитие ребёнка в целом, с биологического на социальное. Таким образом, допускалась полная аналогия между филогенезом и не только физическим, но и психологическим развитием ребёнка, и даже более того, между взрослением ребёнка и развитием человечества. По теории Г.Ст. Холла, человеческий детёныш, следуя принципу рекапитуляции, проходит те же фазы, что архаичные люди. Например, игры – это изживание тех самых инстинктов, которые руководили охотниками и собирателями; подростковая агрессия – это изживание инстинктов и страстей, соответствующих эпохе варварства в истории человечества, и именно в рекапитуляции к варварству следует искать причины подростковой агрессии. Эти фазы, по Г.Ст. Холлу, биологически обусловлены и в силу этого универсальны, любой ребёнок во всех культурах так или иначе проходит их. Не только Г.Ст. Холл, но и другие представители педологии, К. Бюлер (Karl Ludwig Bühler), Дж. М. Болдуин (James Mark Baldwin), В.Штерн (William Lewis Stern), искали параллели между развитием ребёнка и далёким эволюционным прошлым. К. Бюлер предложил теорию трёх ступеней: эволюция видов и развитие ребёнка проходит последовательные три стадии – инстинкта, дрессировки и интеллекта; период развития у ребёнка «практического интеллекта» (наглядно-действенного мышления) в последней стадии младенчества К.Бюлер уподобляет интеллекту шимпанзе, называя этот этап развития ребёнка шимпанзеподобным возрастом. «Корнем и источником этой ошибки является игнорирование социальной природы человека» (Выготский 1984: 311).

Педология сосредотачивалась прежде всего на проблемах развития ребёнка, её методами были наблюдение, психологический эксперимент, антропометрические методики, изучающие физическое развитие детей, а также анкетирование и тесты. В самом конце XIX в. Парижский департамент образования обратился к педологам А. Бине (Alfred Binet) и Т. Симону (Théodore Simon) с просьбой разработать критерии готовности детей к школьному обучению. Так, в русле педологии появился самый знаменитый по сей день тест, показывающий интеллектуальные навыки – IQ.

В 1920-е гг. в педологии стало преобладать психологическое направление исследований и многоплановые тестирования детей. Со временем название «педология», которое было введено учеником Г.Ст. Холла О. Крисманом (Oscar Chrisman), было заменено на «child studies».

Популярна педология была и в СССР. Педологами себя считали и Лев Семёнович Выготский (1896–1934), и Павел Петрович Блонский (1884–1941), и Михаил Яковлевич Басов (1892–1931) – столпы и основоположники нашей отечественной психологии. В педологии Л.С. Выготского привлекла идея развития, стремление при помощи экспериментов, наблюдений и тестов исследовать, как в онтогенезе происходит формирование мышления, памяти, освоение понятий. Он подчёркивал, как важно отойти от упрощённых представлений о сути онтогенеза, выступал против сведения развития к количественным изменениям, против обособления двух линий развития, биологического и социального. «…Биологическое и социальное оказываются подчас не двумя разными величинами, а одной и той же величиной, рассматриваемой с разных сторон: одно оказывается инобытием другого. <…> Всё социальное …Ни одна мысль… ни один поступок… не могут совершиться иначе, как преломившись сквозь биологические процессы… Верно и обратное… всё биологическое в ребёнке, поскольку оно проявляется и действует в социальной среде, оказывается насквозь проникнутым и пропитанным социальным влиянием…» (Выготский 1931: 15). Л.С. Выготский представлял педологию как «науку о целостном развитии ребёнка», когда биологические, психологические и социальные переменные рассматриваются в их взаимодействии и взаимообусловленности – «в синтезе отдельных сторон и процессов развития».

Наука о детстве, такая, какой её представлял (и основы которой заложил) Выготский, признавала генетический и сравнительный методы, при этом абсолютно отвергая биогенетический параллелизм и принцип рекапитуляции. «Сравнение» в онто-, филогенетическом и историческом аспектах указывает не только на совпадающие черты, но «ещё больше на отыскание различия в сходстве» (Выготский 1984: 57).

Педология позиционировалась прежде всего как практическая, прикладная дисциплина, она должна была прийти на помощь школьному учителю, воспитателю, содействовать физическому и интеллектуальному развитию детей, найти оптимальные методики обучения и развития.

В молодом Советском Союзе в 1920-е гг., воодушевившись идеей воспитания нового человека и создания новых школ, без зубрёжки и палочной дисциплины, ряд молодых психологов, среди которых был и Л.С. Выготский, стали разрабатывать новые методы, показывающие успеваемость, опросники и тесты диагностики индивидуальных способностей – это было новаторством!

Кстати, не отрицая метода тестирования, Л.С. Выготский подчёркивал его ограниченность: «Тесты дают только феномены, но не вскрывают механизмы». «Как точно подмечено! Тесты… показывают внешнюю картину, но не объясняют, почему она сложилась именно таковой» (Обухова 2000: 20).

Как и у любого научного направления, у педологии были свои оппоненты, её критиковали за расплывчатость предмета исследования, за «вторжение» на исконную территорию других наук, физиологии, медицины, педагогики, за эклектизм и механическое соединение различных подходов к развитию ребёнка, за увлечение тестированием (см. Педология 1990: 270).

…В каждой стране судьба детской психологии приняла своеобразный местный характер, отражающийся на выборе тех или иных вопросов и на выработке методики изучения.

Л.Г. Оршанский

Педологию критиковали во всём мире, но в Советском Союзе она попала под страшный удар. В 1930-х гг., по мере усиления тоталитарного режима, педологические изыскания стали критиковаться. В июле 1936 г. вышло знаменитое постановление ЦК ВКП(б) «О педологических извращениях»: «ликвидировать звено педологов в школах и изъять педологические учебники… упразднить преподавание педологии… раскритиковать в печати все вышедшие до сих пор теоретические книги теперешних педологов..» (цит. по Асмолов, Марциновская, Умрихин 2000: 19). Педологические исследования были закрыты, последовали увольнения педологов с работы с волчьими билетами и аресты. В 1936 г. это было смерти подобно. За постановлением стоят аресты и разрушенные судьбы учёных. Л.С. Выготский умер в 1934 году, он не дожил до разгрома педологии, но гонений на его жизнь тоже пришлось достаточно.

Почему педологи оказались под таким ударом? По легенде, переданной старшим поколением психологов, то ли сын А.А. Жданова, главного идеолога страны, то ли сын самого Сталина во время какого-то рядового тестирования показал низкие баллы, ниже нормы, которые и были озвучены. Так ли обстояло дело? Вряд ли мы когда-нибудь узнаем наверняка. По другой версии (однако не исключающей первую), в Наркомпросе педологические исследования курировались неугодными Сталину руководителями – А.С. Бубновым и Н.К. Крупской. Они принадлежали к старой революционной когорте, которая тогда же, в 1930-е годы, попала под удар. А заодно с нею и целое научное направление: «…педология разделила общую судьбу науки тоталитарного общества – судьбу «репрессированной науки» (Асмолов, Марциновская, Умрихин 2000: 18).

Трагическая судьба педологии надолго порвала связи между наукой и практикой, перекрыла возможности развития психодиагностики, а комплексные междисциплинарные исследования детства, ассоциируясь с репрессированной дисциплиной, на долгие годы оказались под негласным запретом. В Советском Союзе была педагогика, была педиатрия, но только в 1966 г. появилась кафедра возрастной и педагогической психологии на Факультете психологии МГУ. Тема детства во всём её разнообразии стала возвращаться в отечественную науку только в 1970-е гг.

В начале 2000-х гг. был создан и в течение нескольких лет выходил междисциплинарный журнал «Педология. Новый век», посвящённый проблемам современного детства. Сегодня, век спустя, педология с её многоплановым видением процесса взросления, с вниманием к индивидуальности и стремлением к диагностике способностей ребёнка, с её попытками соединить обучение и детское творчество вновь стала своего рода «пробным камнем». Историческая память о ней, её заблуждениях и прорывах в будущее, а также о её трагичной судьбе стоит за самыми острыми дискуссиями о проблемах школы и воспитания нового поколения. Педология вновь раздражает адептов традиционной школы с едиными стандартами и веками устоявшимися ролями ученика, который должен усвоить набор знаний, и учителя, который эти истины обязан ему дать. Сторонники же новой школы, новых путей обучения и вариативного образования чтят педологию как предтечу науки о целостном развитии ребёнка, которой, надо признаться, всё ещё нет.

В то время как во всём мире продолжением педологии и критического осмысления её опыта без лакуны в несколько десятилетий было развитие психодиагностики и педагогической диагностики, а также многоплановых исследований детства, этнографии детства, истории детства, изучение детского фольклора.

Этнография детства

На волне общего интереса к проблемам детства в начале ХХ в. широко дискутировался вопрос о подростковой агрессии и бунте детей против родительского авторитета. Видение проблемы во многом задавалось Г.Ст. Холлом и теорией рекапитуляции (см. выше): развитие ребёнка – это биогенетический процесс, и подростковая агрессия – не что иное, как стадия развития и следствие полового созревания, естественный атрибут взросления, а значит – неизбежное зло.

В ответ на это знаменитый американский антрополог, глава исторической школы социальной антропологии Франц Боас предлагает молодой аспирантке Маргарет Мид провести полевое исследование и посмотреть, как происходит взросление в совершенно иной – не европейской культуре.

Так в 1923 г. М. Мид отправляется на Западное Самоа, чтобы провести наблюдение, как протекает переходный возраст у самоанских подростков, знакомы ли им те проблемы, с которыми сталкиваются их американские сверстники.

Вернувшись из своего первого поля, М. Мид публикует в 1925 г. монографию «Взросление на Самоа», которая становится первым этнографическим бестселлером. Она издаётся миллионным тиражом, выходит далеко за пределы этнографического научного сообщества, её читают общественные деятели, педагоги, просто родители. Для того времени она оказывается откровением: оказывается, подростковый возраст как период «бури и натиска», сопровождающийся психологическими кризисами и семейными конфликтами – не является неизбежным естественным атрибутом роста. Взросление может протекать совсем иначе.

М. Мид сравнивает трудное американское детство и солнечное детство на Самоа. На Самоа родители не давят на ребёнка; если возникает противоречие между подростком и родителями, ребёнок на время переселяется в дом к кому-нибудь из родственников; позже или раньше любые конфликты улаживаются при помощи подарков – нескольких циновок тонкой работы. У самоанских детей, в отличие от европейских/американских, нет неврозов и детских травм, связанных с запретными темами секса и смерти – об этом они знают с самого нежного возраста – это естественный ход жизни, и никому из самоанцев не придёт в голову делать из этого тайну для ребёнка. На Самоа детей не торопят, не наказывают, не пугают участью неудачника. В этом традиционном обществе нет конкуренции, никто не страдает за свои убеждения, нет мучительного выбора между различными стандартами поведения – как жить, кем стать, какому образцу следовать – который обрушивается на плечи подростка в западной цивилизации. Поэтому, как считает М. Мид, подростковый возраст проходит спокойно, без конфликтов и стрессов. Американским родителям стоит кое-чему поучиться у самоанских!

Позже М. Мид много критиковали, что она нарисовала пасторальную картинку, не заметила многих проблем, существовавших в самоанском обществе. Но главное, молодая исследовательница показала, что в разных культурах детство существенно отличается. Конфликты, проблемы отцов и детей, подростковая агрессия и неврозы – всё это не неизбежно. Взросление обусловлено не только биогенетическими факторами, но и социо-культурными. Каждая культура предлагает свой путь взросления.

В 1930-е гг. в американской социальной антропологии появилось направление, которое получило название «Школа “Культура и личность”», которое внесло огромный вклад в исследование детства.

Школа «Культура и личность»

Школа «Культура и личность» родилась на стыке этнологии и психоанализа, и во главу угла понимания культуры были поставлены психоаналитические, по своей сути, посылы: понять происхождение культуры и феномены социальной жизни можно только через индивидуальную психологию; культура – это абстракция, подлинной эмпирической реальностью является личность; изучая формирование личности, мы поймём культуру; но, чтобы понять личность, по З. Фрейду, надо углубиться в детство.

Психоанализ З. Фрейда представил детство важнейшим этапом формирования личности, а ранний опыт – источником бессознательных тревог, комплексов, фрустраций – всего того, что в течение последующей жизни будет влиять на отношения с окружающими людьми и обществом в целом, проявляясь в душевных расстройствах или разнообразных «психопатологиях обыденной жизни». Ранее развитие ребёнка рассматривалось преимущественно как естественный природный процесс, обусловленный прежде всего внутренними факторами. Психоанализ же заставил обратить внимание на отношения между родителями и детьми, на прессинг социальных запретов, тем самым сместив акцент с биологии на перипетии взаимоотношений ребёнка со взрослыми.

Так поиски общей теории культуры при помощи психоанализа заставили обратиться к исследованиям детства.

Возглавил Школу «Культура и личность» практикующий психоаналитик А. Кардинер. При Колумбийском Университете (Нью-Йорк) был организован семинар, в котором принимали участие и психиатры, и социальные антропологи.

А. Кардинер ввёл понятие базовой личности, которая всецело определяется ранним опытом, теми переживаниями и отношениями с окружающими людьми, которые выстраиваются в самые первые годы жизни.

Как протекает детство той или иной культуры: как пеленают, как кормят, как родители отзываются на детский плач, учат ли ходить, наказывают ли за мелкие провинности, проявляют ли ласку, потакают ли ребёнку или держат в строгости? При появлении маленького братика или сестрички старшему ребёнку начинают уделять меньше внимания. Старшего отлучают от груди – надо следующего выкармливать. У него возникает фрустрация и копится обида. Резкое отнятие от груди порождает «оральную тревожность»; продолжительный физический контакт с матерью – почва для развития Эдипова комплекса – из всего этого прорастает базовая личность. Базовая личность представляет собою своего рода психологическую «матрицу», по которой отстраивается культура в целом.

Ряд антропологов, Рут Бенедикт, отчасти М. Мид, Э. Голдфранк, М. Оплер, вооружившись психоанализом в качестве основной методологии, сфокусировались на практиках обращения с ребёнком в разных культурах. Впервые мир детей и женщин попал в зону внимания этнологов-антропологов. Был преодолён так называемый андроцентризм старой этнологии, которая исследовала только «мужской» мир, системы жизнеобеспечения, обычаи и ритуалы, материальную культуру. Этнограф-мужчина, даже если бы ему пришло в голову поинтересоваться родильными обрядами или уходом за младенцами, стал бы объектом насмешек, мужчины племени никогда больше не впустили бы его в свой круг.

В духе Школы «Культура и личность» английский антрополог Джеффри Горер (Geoffrey Gorer, долгое время работал в США) выдвинул знаменитую гипотезу тугого пеленания. Анализируя русский национальный характер, Дж. Горер предположил, что противоречивость русской натуры и перипетии русской истории связаны с практикой тугого пеленания младенцев, долгий период смиренной скованности сменяется бурным взрывом эмоций, сдержанность и покорность – революционным бунтом.

Русские покорны и долготерпеливы, а потом, как распелёнутый младенец, резко взрываются. Тугое пеленание выступает как модель поведения, прививаемая с детства русским. Вокруг этой идеи тугого пеленания и того, как оно влияет на национальный характер, велось в своё время множество дискуссий в связи с психологическими особенностями разных народов.

Итак, с весьма спорного посыла о детстве как «демиурге» культуры (что позже было не без иронии названо «пелёночным детерминизмом» и было подвергнуто серьёзной критике (Токарев 1978) началась этнографиядетства как особое направление социальной антропологии, родившееся как междисциплинарный синтез этнологии/социальной антропологии, психологии и психоанализа в начале ХХ века в США.

Исследователям Школы «Культура и личность» удалось преодолеть биогенетическую предопределённость развития ребёнка, но на смену ей пришёл психосексуальный детерминизм по З. Фрейду.

В 1950-е годы формируется и набирает силу новое направление науки, которое, с одной стороны, заявляет о преемственности Школе «Культура и личность», а с другой, критически пересматривает её научное наследие – психологическая антропология.

Психологическая антропология несколько отступила от пансексуализма Фрейда. В центре внимания оказывается исследование механизмов и институтов социализации, изучение того, как общество воспитывает ребёнка, как вводит его в мир культуры и какие модели поведения ему предлагает. Тезис о примате личности над культурой был снят, личность – это «культура, отражённая в индивидуальном поведении».

Этнография детства показала, что в разных культурах, в разных обществах дети обучаются различным навыкам, усваивают разные истины, играют в разные игры. Детство – это не только этап онтогенеза, но и культурно-исторический феномен. Эта мысль, столь понятная и даже очевидная сегодня, для первой половины ХХ в. была открытием.

В отечественной этнологии/этнографии тема детства после долгих лет молчания зазвучала во многом благодаря усилиям И.С. Кона. Под его редакцией вышла серия сборников «Этнография детства» (1983–1992 годы) и вышел томик работ М. Мид «Культура и мир детства» (1988), которые показали многообразие миров детства.

От открытия детства к истории родительства

Событием в исследованиях детства стала вышедшая в 1960 г. во Франции книга Ф. Арьеса «Ребёнок и семейная жизнь при Старом порядке». Она дала импульс для появления самостоятельного направления в западноевропейской медиевистике, изучающего эволюцию представлений о детстве и образы детства в различные периоды европейской истории. Идеи Ф. Арьеса оказали влияние на широкий спектр междисциплинарных исследований, таких как историческая демография, историческая социология, история семьи, психология родительства, история сексуальности, антропология возраста, кросс-культурные исследования детства (см. подробнее Кон 2012).

Тема отношений между родителями и детьми отражается в ряде самых различных исследований.

Начиная с 1970-х, в Университете Коннектикута антрополог Рональд Ронер проводит кросс-культурные исследования отношения родителей к детям. Он является автором теории родительского отвержения-принятия (parental acceptance-rejection theory), он же один из основных создателей «шкалы родительского тепла» (the warmth dimension of parenting)[4]. Р. Ронер постоянно подчёркивает, что нет обществ, где родители вовсе бы не заботились о детях. Все дети в той или иной степени получают от родителей толику заботы.

Отношения между родителями и детьми ставятся в центр отдельного направления, родившегося как междисциплинарный синтез истории и психоанализа – психоистории. Возглавил это направление и ввёл сам термин «психоистория» американский психоаналитик Ллойд де Моз (Lloyd de Mause) в 1960-е годы[5].

Это очень оригинальный, непривычный взгляд как на историю в целом, так и на историю детства. Путь де Моза к истории лежит через понимание мотивов людей, которые были участниками и вершителями исторических событий. А для понимания этих мотивов психоанализ вновь отсылает нас к детству: как обращались с детьми в различные исторические эпохи? Л. де Моз описывает все ужасы, которые выпадали на долю детей в разные исторические эпохи: инфантицид (детоубийство), физические истязания и ограничения, суровое воспитание и издержки навязчивой родительской опеки – «детство – это кошмар человечества» (Де Моз 2000).

Л. де Моз предлагает «психогенную теорию истории». В ней отношения между детьми и родителями являют собою важнейший привод европейской истории: «…причина всех исторических изменений —…закономерная смена стилей воспитания» (Де Моз 2000: 176). Взрослые проецируют на детей свои страхи, переживания, комплексы и, основываясь на них, выстраивают свои отношения с детьми. Де Моз выделяет шесть основных стилей воспитания: 1) инфантицидный (античность до IV в. – «над античным детством витает образ Медеи»); 2) бросающий (IV–XIII вв.), когда «единственным способом избежать опасных для ребёнка проекций был фактический отказ от него»; 3) амбивалентный стиль (XIV–XVII вв.), когда ребёнок начинает «вливаться в эмоциональную жизнь родителей»; 4) навязывающий стиль (XVII в.), когда совершается «великий переход», и ребёнок почти перестаёт быть «отдушиной для проекций»; и наконец, 5) социализующий (XIX— середина ХХ в.) и 6) помогающий стили, для которых характерен всё больший переход от манипулирования ребёнком к диалогу с ним и вниманию к его интересам и потребностям.

Шесть стилей воспитания, по де Мозу, являются основой периодизации европейской истории. Родители в общении с детьми снова переживают свои страхи и тревоги, причём более эффективно, чем в своём детстве. Каждое поколение благодаря этому делает шаг вперёд, преодолевая инфантильность. Прогресс – это рост психологической зрелости в результате эволюции детско-родительских отношений. «… Историю можно рассматривать как психотерапию поколений» (Де Моз 2000: 176).

Теория де Моза сводит всю совокупность действующих в истории сил и факторов к психологической детерминации, и, конечно же, она неоднократно подвергалась критике. Но сама по себе постановка вопроса, когда отношение к ребёнку рассматривается в «лупу» психоанализа и берётся за основу понимания исторической мотивации, даже со всеми возникающими аберрациями – в нашем случае «работает» на более пристальное внимание к детям, а также проливает свет на представления о ребёнке и детстве, вытекающие из общих мировоззренческих и религиозных установлений в различных социально-исторических контекстах.

В течение ХХ в. гуманитарные науки повернулись лицом к детству, признав его важнейшим этапом в жизни человека. Тема детства оказалась в центре историко-этнографических штудий, благодаря чему произошёл переворот в самом понимании развития ребёнка – отказ от биологического детерминизма.

В последние годы интерес к «детской тематике» набирает силу. Child studies, некогда бывшие уделом «чистой» науки, помогают разобраться в сегодняшних проблемах «отцов и детей».

Как апология культурно-исторических исследований детства звучат слова И.С. Кона: «Людям, не знающим ни истории детства, ни современной психологии развития, исторические перемены часто кажутся катастрофическими, а единственным средством преодоления социально-педагогических трудностей представляется возврат к идеализированному, по сути дела – воображаемому прошлому, будь то детоцентризм, отцовская вертикаль власти или жёсткая гендерная сегрегация обучения и воспитания. Так что даже сугубо академическая история детства может иметь важный социально-политический смысл» (Кон 2012).

Есть дети и есть взрослые – казалось бы, что может быть неизменнее и неизбежнее этой стратификации общества. Была, есть и будет, пока продолжается род людской.

Что-то предписано делать детям, на что-то имеют право исключительно взрослые. Этот порядок вещей из века в век воспринимался как естественный и универсальный, как основа основ и, казалось, не нуждался ни в каком объяснении…

Почти единственная обязанность маленьких детей – привычное и быстрое повиновение.

Стэнли Холл

Пока в начале ХХ в. в американской этнологии не появилась и не заявила о себе во веcь голос этнография детства. Многочисленные описания того, как растят детей на Самоа, на Новой Гвинее, на острове Алор, в различных племенах индейцев или на Тробрианских островах сделали очевидным, что детство многолико и разнообразно. Взросление обусловлено не только природой, но и социально-культурными факторами (Мид 1988). Детство – это явление культурно-историческое.

Совершив это небольшое открытие, мы тут же сталкиваемся с необходимостью уточнения понятий, до того казавшихся самоочевидными и однозначными:

Что такое детство и когда именно оно завершается? Как воспринимается обществом пришедший в этот мир новорождённый, и когда и как он начинает рассматриваться как полноценный человек? И, наконец, как происходит переход во взрослость?

От новорождённого к человеку: нейроосновы человеческого

Нет общества, где детей бы полностью отвергали, не заботились бы о них, не любили. Такое общество попросту не имело бы шансов на существование. Адаптационная стратегия вида Homo sapiens, а точнее и всего рода Homo, так построена, что человеческий детёныш без минимальной родительской заботы физически не выживет. Но даже если он выживет физически, он не сможет стать человеком в полном смысле этого слова. Образ Маугли, созданный Р. Киплингом, это прекрасный образ, но абсолютно нереальный. Все мы слышали о таких исключительных случаях, о брошенных или потерявшихся детях, которые выросли вместе с животными, волками или собаками, но это не романтика, это человеческие трагедии. Ребёнок должен жить и развиваться в социальной среде, иначе он не реализует даже видовую программу Homo sapiens: не сформируется S-образный изгиб позвоночника и сводчатая стопа, не будет прямохождения, не разовьётся речевой аппарат и мелкая моторика рук.

За всеми этими видимыми обретениями стоят принципиальные изменения в мозге ребёнка с момента появления на свет. Уникальная особенность человеческого мозга состоит в том, что его развитие продолжается в постнатальный период в течение многих лет: к 1 году масса мозга удваивается, к 3–4 годам – утраивается и продолжает увеличиваться до 15 лет и далее уже в режиме медленных изменений до 29–30 лет, в результате происходит пятикратное увеличение его объёма. Такое пролонгированное развитие считается необходимой предпосылкой эпигенетических изменений, то есть, преобразований нейрофункциональной структуры мозга, обусловленной внешними социо-культурными факторами. В течение первых лет увеличивается общее количество синапсов в коре, которое достигает пика к 3 годам. За этот период образуется более половины из 10 в 15 степени синаптических связей, которые есть у взрослого, процесс идёт со скоростью 1 миллион синапсисов в секунду (Changeux, Goulas, Hilgetag 2021: 2436). Далее количество синаптических связей уменьшается, достигая плато примерно в период полового созревания. То есть, в ранний период развития в результате блуждания конуса роста аксона появляется множество временных конфигураций подключения и разнообразие синаптических связей. Затем это разнообразие уменьшается, одни связи актуализируются и усиливаются, а другие – блокируются. Предположительно, эта избирательность определяется взаимодействием с внешним миром, с социокультурной средой. Волна наращивания синаптических связей сменяется волной отбора связей. Причём отбор происходит эпигенетически, в зависимости от информации, поступающей извне, и заданного ею круга задач. Параллельно идёт нарастание белого вещества, миелина, который играет важную роль в трофике аксонов и в их изоляции. Так происходит формирование и структурирование синаптической архитектуры мозга.

Образуются коннектомы — соединения нейронов в функциональные сети/структуры, которые выстраиваются в зависимости от решаемых задач. Развитие речи у ребёнка можно представить как такого рода коннектомную эволюцию, происходящую в онтогенезе, которая заключается в изменении архитектуры крупномасштабных корковых сетей в прецентральной, височной и лобной областях левого полушария. Происходит замыкание дорзальных и вентральных путей, соединяющих зоны Вернике, Брока, теменно-височно-затылочную ассоциативную и премоторную кору, в результате чего образуется кольцо, обеспечивающее слухомоторную координацию и порождение сложных синтаксических построений. Это кольцо замыкается к 2–3 годам – в это же время ребёнок начинает говорить (Changeux, Goulas, Hilgetag 2021: 2440; Хомский, Бервик 2018: 233–245).

С освоением речи, причём именно в раннем детстве, лет до пяти, на основе продолжающегося органического развития мозга (миелинизация нервных волокон, выстраивание синаптической архитектуры) происходит создание нейронных структур, отвечающих не просто за речь, но и за формирование уникального собственно человеческого вербально-логического мышления (Хомский, Бервик 2018).

Онтогенетическая программа, заложенная в Homo sapiens, в полной мере реализоваться может только в социальной среде. Значит, минимальная забота о потомстве во имя выживания вида должна быть эволюционно заложена в генетическую программу. Это условие существования рода людского.

Отношение же к ребёнку и детству в культуре, образы детства и стратегии взросления – явления совсем иного порядка. Речь пойдёт о восприятии детства в различных культурах мира.

Отношение к ребёнку в разных обществах

Вслед за вышеупомянутым Рональдом Ронером, который уже около тридцати лет в Университете Коннектикута проводит исследования отношения родителей к детям в различных культурах мира, подчеркнём, что нет обществ, где родители вовсе бы не заботились о детях. Все дети в той или иной степени получают от родителей заботу, «шкала родительского тепла» (the warmth dimension of parenting) в общем представлении о детско-родительских отношениях универсальна. Ронер приходит к заключению, что нет «отвергающего» стиля воспитания, родительского «отвержения» ребёнка как варианта культурной нормы не существует. Просто заботу о ребёнке каждое общество понимает по-своему. К тому же, кроме общекультурных трендов родительского отвержения-принятия, есть значительные индивидуальные вариации, а также, что очень важно, субъективная составляющая отношений родителей и детей: как сам ребёнок воспринимает отношение к себе взрослых – как любовь, заботу, безразличие или враждебность (Rohner, Khaleque, Cournoyer 2012).

Стоит подчеркнуть, что в различных культурах и обществах любовь и строгость выражаются в различных культурных символах и формах поведения. В Японии, например, не принято открыто проявлять нежные чувства к ребёнку, баловать его, равно как и наказывать, но и без шлепков и порки это весьма строгое и суровое воспитание. Вседозволенность воспринималась бы в контексте традиционной японской культуры как невнимание и заброшенность со стороны родителей.

При всём том в большинстве традиционных культур ребёнок, особенно младенец, воспринимается как недо-человек. Именно поэтому, несмотря на обычную заботу и любовь к детям, временами в традиционных обществах допускается инфантицид. Если ребёнок родился, когда у матери уже есть на руках один малыш, и двоих выкормить она не в состоянии (предпочтение отдаётся старшему); когда неурожай, засуха, и племя голодает; когда ребёнок родился с какой-то патологией (обстоятельства могут быть самыми разными) – его могут лишить жизни. Подчеркну, что инфантицид никогда не был нормальной практикой обращения с детьми. Он всегда был исключением в силу обстоятельств, отклонением, но отклонением, которое отнюдь не во все времена и не во всех культурах каралось.

Вспомним Древнюю Грецию, Спарту и её практику «выбраковывания» младенцев. Плутарх описывает нравы спартанцев как справедливые и разумные: «Отец был не вправе сам распорядиться воспитанием ребёнка – он относил новорождённого на место, называемое «лесхой», где сидели старейшие сородичи по филе. Они осматривали ребёнка и, если находили его крепким и ладно сложенным, приказывали воспитывать… Если же ребёнок был тщедушным и безобразным, его отправляли к Апофетам (так назывался обрыв на Таигете), считая, что его жизнь не нужна ни ему самому, ни государству…» (Плутарх 1994). Аристотель, Гиппократ, Цицерон, Сенека считали, что дети с различными отклонениями недостойны жизни. В некоторых обществах считалось, что рождение двойняшек приносит несчастья, и такие младенцы были обречены.

При этом убийством инфантицид не считался. Просто новорождённый ещё не человек. В средневековой Японии убийство новорождённого младенца называлось словом, которое дословно переводилось не «убить», а «вернуть обратно». Просто пришёл он оттуда, и его туда же возвращают.

О совсем ином статусе ребёнка свидетельствует и то, что детский похоронный обряд в традиционных культурах был существенно проще взрослого. Погребальные обряды взрослого человека проводятся в несколько этапов, когда собирается вместе всё племя или несколько деревень; взрослого оплакивают специальные «плакальщики», их слова и причитания доходят до слуха умершего, и они рассказывают ему, как его провожают, как о нём заботятся, уговаривают не возвращаться и не мстить оставшимся в живых; с той же целью после погребения устраивают тризны и игрища; соблюдают ряд табу, проводят очистительные обряды.

В то время как при захоронении ребёнка обрядов проводится меньше, и событие это или внутрисемейное, или не выходит за пределы некоего локального поселения или отдельной кочевой группы. Ребёнок, недавно пришедший в этот мир, не опасен, он не привязан к социуму, он не будет возвращаться к своим сородичам и вмешиваться в их жизнь, поэтому и магическими мерами предосторожности можно пренебречь, что упрощает сам похоронный обряд. Чем младше ребёнок, тем проще весь обряд.

Христианство также не спешит признать новорождённого, полноценным человеком он становится только после крещения, «рождения во Христе». Христианство не признавало инфантицида, тем не менее только при римском императоре Константине в 318 г. детоубийство было осуждено и приравнено к преступлениям, каравшимся смертной казнью, а позднее, в 374 г., вышел закон, приравнивающий умерщвление детей к человекоубийству (Гис, Гис 2002: 36; 7; 47).

Но это вовсе не значит, что в христианском мире инфантицид, запрещённый и осуждаемый законом, ушёл в прошлое. Психоаналитик и основатель психоистории Ллойд де Моз (L. de Mause) считает, что вплоть до XIV века в отношении к детям в Европе господствовал «инфантицидный» и «бросающий» стиль. Кровь стынет в жилах от приводимых им документированных описаний того, как обходились с нежеланными детьми, как детей морили голодом, выбрасывали в выгребные ямы и канавы, как тугое пеленание и всяческие манипуляции с телом младенцев оборачивались издевательствами, насилием и увечьями: «История детства – это кошмар, от которого мы только недавно начали пробуждаться» (де Моз 2000: 14).

Судя по записям в требниках, епископы с подозрительной яростью и настойчивостью запрещали класть детей в одну постель с родителями. Быт бедноты – одна большая кровать на всю семью. Ребёнка могли просто задавить во время сна. И, видимо, это было очень частым явлением. Более того, под видом несчастных случаев могли маскироваться детоубийства предумышленные. К тому же можно было просто что-то не предпринять, чтобы уберечь ребёнка (Арьес 1999: 16).

Такое отношение к детям осуждалось священниками, но в повседневной жизни среди бедноты это воспринималось этически нейтрально. А элита? Её нравы были немногим лучше. Рождался ребёнок, и ребёнка отдавали в семью кормилицы, за небольшую плату. Кто кормилица? Деревенская женщина, у которой есть свои дети. Как с младенцем будут обращаться – никто не будет вникать. Выживет он восьмым или двенадцатым ребёнком в чужой семье или нет – как получится (де Моз 2000).

Как бы христианство ни боролось с этим, одно дело – декларируемая норма, другое – насколько она проникла в сознание людей. На такое отношение к детям смотрели сквозь пальцы, наказывали наложением епитимии, штрафами, но это не было позором, общество не содрогалось от подобных деяний, и так было века до XVI–XVII-го (Арьес 1999: 16–19).

Ф. Арьес полагает, что смертность среди детей была столь чудовищная, что к ним попросту не успевали привязаться. М. Монтень в шестнадцатом веке пишет: «Я потерял двоих или троих детей, когда они были в грудном возрасте, не то что б я не сожалел о них, но не роптал» (цит. по Арьес 1999: 49; 137). В этой фразе больше всего поражает, что сам Монтень, писатель, философ и гуманист, которого мы читаем и почитаем по сей день, не помнит, сколько точно младенцев он потерял – то ли двое, то ли трое!

Подчеркну и повторюсь, что речь идёт не о родительской любви и заботе, а о глобальной социо-культурной установке: цена детской жизни несопоставима со взрослой. В XIV в. в списках жертв голода или очередного приступа эпидемии чумы счёт ведётся в основном домохозяйствами, упоминаются прежде всего мужчины, женщины в качестве жён или родственниц умерших, малых же детей вообще не пересчитывали и не упоминали поимённо. (Хотя одну из вспышек эпидемии в Италии в районе Прато в 1363–1364 гг. назвали «детской чумой» именно из-за преимущественно детской смертности). В личных же документах того же времени, в письмах, в жизнеописаниях, есть множество рвущих душу строк, описывающих семейные трагедии и болезни любимых детей (Гис, Гис 2002).

При этом новорождённый ребёнок – что-то вроде «не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка», явившаяся из иного мира. Настоящим человеком ему предстоит стать. Культура делает из ребёнка полноценного и полноправного члена социума, заботясь об освоении им социальных норм, знаний, навыков и ценностей; о формировании эмоционального и когнитивного стиля, характерного для представителей той или иной общности, а также о его телесной красоте. Это называется «социализацией».

Социализация

Социализация — это интеграция ребёнка в человеческое общество, освоение заданных ему социальных ролей.

Механизмы, приёмы, институты социализации стали центральным предметом исследования психологической антропологии и той её области, которая занимается этнографией детства.

Как дети в разных культурах осваивают культурный багаж? Какие можно выделить модели социализации?

Кто может быть субъектом социализации, проще говоря, кто выступает в роли воспитателей ребёнка – родители, родственники, сверстники, наставники и педагоги?..

К сфере социализации можно отнести и практики ухода за младенцами (как кормили, пеленали, наказывали, приучали к гигиене и т. п. – всем этим начала интересоваться ещё Школа «Культура и личность», начиная с 1930-х гг.), и всё многообразие обрядов детского цикла, которыми окружают ребёнка с момента его появления и которые отмечают каждый его шаг вхождения в мир людей, включая многочисленные обереги, которые отводят от него злых духов и всяческие немочи, и обряды инициации, изменяющие социальный статус ребёнка и открывающие ему доступ к эзотерическим знаниям (подробнее см. Очерки 2 и 3), а также обучение различным профессиональным навыкам, равно как и системы образования, начиная с обучения основам грамоты в письменных обществах. Среди глиняных табличек Междуречья сохранились свидетельства обучения детей письму. Знаменитые гимназии в Древней Греции. Берестяные прописи мальчика Онфима, найденные при раскопках древнего Новгорода, датированные XIII веком.

Стоит ещё упомянуть, что, согласно большинству традиционных архаичных представлений о новорождённом, без неустанной заботы со стороны взрослых он даже физически вырастет совсем «неправильно». И из ребёнка в буквальном смысле «лепили» человека, причём человека красивого, согласно канонам красоты, господствующим в обществе. В связи с этим практиковались многочисленные манипуляции с телом младенца: разные варианты тугого пеленания – чтобы выпрямить все члены его тела, и он рос ровным; заковывание ножек девочки в колодки, чтобы не росли, как это принято было в аристократических слоях в средневековом Китае; изменение формы черепа посредством наложения различных повязок или «шапочек» на голову новорождённому или фиксирование его головы в люльке при помощи особых приспособлений, такие обычаи были распространены во Франции и сохранялись в некоторых сельских регионах её вплоть до XIX века (Любарт 2005: 234–236; 15). Могли практиковаться такие вещи, как прокалывание ушей (чтобы лучше слышал), татуировки и шрамы; в Австралии и Океании, например, они могли быть оберегами от злых духов, могли способствовать будущей фертильности или свидетельствовать о прохождении ребёнком определённых обрядов, что существенно повышало его социальную значимость (подробнее о практиках социализации см. Этнография детства… 1983; 1988).

Медицинское наставление XII века, приписываемое Тротуле Салернской, настойчиво рекомендует смазывать нёбо новорождённого мёдом, а язык промывать горячей водой, «чтобы он мог правильнее говорить», уши «немедленно прижать и придать им форму», тело выпрямить при помощи свивальника. Современник упрекает средневековых ирландцев, что те не пеленают детей, оставляя новорождённых «на милость безжалостной природы», и изумляется, что, несмотря на это, у ирландцев красивые сильные тела (Гис, Гис 2005: 215–216).

Итак, каждая культура и историческая эпоха по-своему создаёт образы ребёнка и детства своим ценностным отношением к ребёнку, обычаями и обрядами, сопровождающими взросление. И каждая культура, и каждое общество по-своему прокладывают путь ребёнка в мир взрослых.

Время детства

Долгое время считалось, что у архаичных народов детство чрезвычайно кратко. Как только ребёнок учится ходить и как-то себя обслуживать, его быстро начинают приучать к труду. Если это охотники – ему дают лук и стрелы, или детский гарпун, если это морские охотники. Если это скотоводы, дают лассо, и ребёнок целыми днями упражняется, накидывая лассо на пенёк. Уже к годам пяти он может охотиться на какое-то мелкое зверьё, якобы добывая себе пропитание. Н.Н. Миклухо-Маклай описывает детей папуасов 4–6 лет, которые помогают родителям обрабатывать огороды, ловко метают палки наподобие копий, стреляют из лука, могут подбить какое-то мелкое животное или залучить рыбу. Рассказывая о народах Севера, советские этнографы описывали, как краток у них век детства, как рано их дети осваивают охотничьи навыки, выслеживают добычу, ставят сети или капканы, управляются с настоящей лодкой. В этих описаниях исподволь присутствует сравнение, как при социализме наши дети играют, учатся в школе, как о них заботятся взрослые, а эти несчастные, только чуть-чуть подрастут и окрепнут, включаются в трудовой процесс, разделяют со старшими все тяготы сурового быта и опасной охоты (Эльконин 1978: 41–47).

Итак, долгое детство – это завоевание цивилизации. С одной стороны, оно роскошь, которую может позволить себе общество, обладая некими избыточными ресурсами жизнеобеспечения, когда малолетние могут многие годы не участвовать в добыче пропитания. С другой стороны, это необходимость, потому что, чтобы быть взрослым в цивилизованном обществе, надо многому научиться, овладеть багажом знаний, освоить сложные профессии.

Всё это так, но столь ли однозначна связь «цивилизованности» и «долгого века детства»? Хорошо известно, как в «цивилизованных» и технически оснащённых индустриальных обществах может широко использоваться детский труд, и известно множество описаний детских игр, обрядов, развлечений у народов, ведущих образ жизни, близкий первобытному (Minz 2006; Тендрякова 2015: 109–118).

Те же этнографы, которые описывали суровое и непродолжительное детство народов Севера, оговаривались, что у них нет привычного нам разделения на детей и взрослых. Л.Я. Штернберг отмечал, что цивилизованному человеку трудно себе представить, какое уважение выказывают подросткам 10–12 лет, почтенные старцы внимательно выслушивают их реплики и отвечают им с той же серьёзностью и вниманием, что и своим сверстникам (Эльконин 1978: 46).

Миссионеры и этнографы, которые работали среди племён Центральной Австралии ещё в XIX в., когда их традиционный уклад жизни был относительно сохранён, с удивлением отмечали, как рано дети аборигенов овладевают охотничьими навыками, как искусно управляются с бумерангами и копьеметалками, но несмотря на это их не берут в серьёзные охотничьи походы, запрещают охотиться на определённые виды дичи. И, напротив, как только мальчик-абориген прошёл через определённые обряды инициации, его статус кардинально меняется, он становится равным среди старших мужчин (Берндт, Берндт 1981). Так кого аборигены считают ребёнком, для которого пока что многое под запретом, а кого взрослым?

Камнем преткновения тут становится вопрос, как в том или ином обществе проводится грань между ребёнком и взрослым?

Что именно берётся за критерий взросления?

Каждая культура накладывает свою «сетку» понятий на универсальный генетически обусловленный процесс онтогенеза. «Быть взрослым» в каждом историко-культурном контексте понимается по-своему.

С биологической точки зрения «детство» можно определить как период от рождения до наступления половой зрелости человека, то есть до 11–15 лет. Но половая зрелость – не единственный параметр биологического взросления/созревания организма, за точку отсчёта можно взять и другие, не менее важные, показатели.

По биологическим критериям, раннее детство заканчивается с появлением первых постоянных зубов в возрасте около шести лет, а взрослой человеческая особь становится с появлением последних постоянных зубов – к 21 году (Кребс 2012).

Ещё один критерий – созревание мозга. У новорождённого человека мозг намного менее развит, чем у новорождённых приматов. Это как раз и является биологическим основанием более продолжительного детства у Homo (возможно, ещё задолго до появления Homo sapiens), чем у их ближайших родственников – приматов. Созревание требует, с одной стороны, пролонгированного детства, а с другой стороны, в свою очередь обеспечивает высокую лабильность, а значит, и обучаемость (Кребс 2012). Это выступает как необходимая биологическая предпосылка обучения и формирования присущих только человеку психических функций, таких как речь и вербально-логическое мышление (Changeux, Goulas, Hilgetag 2021; Хомский, Бервик 2018: 163–248). В онтогенезе происходят многочисленные изменения в мозге – увеличение объёма, структурирование синаптической архитектуры и образование коннектом (см. выше) – но сами по себе они не видны и проявляются только косвенно в новых навыках и умениях ребёнка. Так что столь важный процесс, как созревание мозга, культура не выделяет.

Ни в одной культуре, ни в одном обществе физиологические признаки взросления не фигурируют напрямую: в разных историко-культурных контекстах они по-разному отмечаются и осмысливаются (или игнорируются): появление молочных зубов, первый коренной, признаки полового созревания – всё это находит своё отражение в обрядах и манипуляциях с ребёнком. Онтогенетические изменения мозга в обыденных представлениях, конечно же, не отражаются, но отмечается первое слово ребёнка, обретённый навык, готовность к обучению… Биологические изменения «вступают в силу», становясь вехами на пути взросления, лишь после проведения связанных с ними определённых ритуальных действий – так общество санкционирует и принимает к сведению физическое созревание ребёнка.

Биологические критерии перехода из детства во взрослость, конечно, важны. Но культура относительно независимо от биологии осмысливает детство и по-своему проводит границу между детьми и полноправными взрослыми.

Когда европейские исследователи говорили о «коротком» детстве первобытных народов, они ориентировались на принятое у нас представление о взрослости: взрослый – это тот, кто трудится, участвует в хозяйственной деятельности, задействован в системе жизнеобеспечения. Участие в общественно значимой трудовой деятельности как критерий взрослости – в истоках своих вполне марксистское представление о возрастном делении.

Но не факт, что этот критерий «работает» в любом обществе. Вспомним возрастные инициации, столь распространённые во многих архаичных обществах во всём мире. Взросление и обретение статуса полноправного члена социума в таких обществах немыслимо без инициации. Это комплекс обрядов и эзотерических знаний, которые должен пройти молодой человек, прежде чем он на равных правах со старшими будет восседать в мужском доме (Новая Гвинея) или принимать участие в важнейших событиях племени. У аборигенов Центральной Австралии, например, в племени аранда, первые обряды инициации начинаются, когда мальчику 12 лет, а последние завершаются, когда 25–30. Только после последних обрядов инициации, когда молодой человек посвящён полностью в тайную жизнь племени, он считается полноправным и полноценным взрослым мужчиной. Здесь мы сталкиваемся с другим пониманием «взрослости»: взрослый – это человек высокого статуса, полнопосвящённый. И критерий такой взрослости – достойное прохождение обрядов инициации, а не умелое владение бумерангом или копьеметалкой.

Как представлялись возрасты жизни и как представлялась взрослость в европейской истории?

В трактате XIII в. «Большое собрание всякого рода вещей» сведения о возрастах жизни помещаются в том же томе, где объясняются физические параметры мира, числа и меры. Всего у человека семь возрастов жизни: enfance – детство, которое сажает зубы, от рождения и лет до 7; puerita (дитя) – лет до 14, человек в этом возрасте «подобен глазному зрачку»; далее следует adolescence – отрочество, до сих пор было вполне понятно, почти как и сейчас – раннее детство, подростковый период, отрочество, но сходство мнимое, чем больше автор/ы трактата/ов приводит разъяснений, тем более запутанной становится картина. Отрочество, оказывается, продолжается до 21 года, а иногда лет до 28, ну уж никак не позже 30–35 лет, и главные признаки этого возраста жизни – то, что все члены тела гибки, что человек ещё продолжает расти (и это-то при ранних физических нагрузках в те века? – М.Т.), и что он способен родить себе подобного. При таком отрочестве молодость продолжается до 45–50 лет, когда человек достигает своего расцвета и в силах помочь другим людям. Затем следует зрелость, которую автор классификации называет тяжестью, человек становится тяжёл и в мыслях, и в поступках, и в манерах. А потом наступает vieillesse, старость, «она длится лет до 70, а может быть и до самой смерти» (!? – М.Т.). И последняя стадия старости senies, «когда старик весь полон кашлем»… (Арьес 1999: 30–33).

«Нет пограничных столбов между разными периодами жизни, это мы ставим их».

Януш Корчак

Как мы можем видеть, категория «детей» весьма расплывчата, в неё попадают и новорождённые, и «дети» лет 14, те, кого мы называем «подростками». Подростки же объединяются с людьми взрослыми, по нашим понятиям, даже не молодыми, а уже зрелого возраста. В календаре возрастов XVI в. встречается реплика: «Ребёнком становятся в 18 лет», а о другом персонаже 24-х лет говорится: «сильный и добродетельный ребёнок». В другом же источнике XVI в. содержится упрёк: некто «столь ленивый и столь бесчестный, что не желает ни узнавать ремесло, ни вести себя как достойный ребёнок, …охотно же бывает в компаниях обжор и людей досужих, которые часто устраивают драки в кабаках и борделях, и не найдётся одинокой женщины, которой бы он не учинил насилие» (Арьес 1999: 37). Распекаемого таким образом называют ребёнком!

Так кого же в европейской культуре на протяжении многих веков (с XII— по XVII или XVIII века) считали ещё ребёнком, а кого уже взрослым? Когда кончается детство и начинается взрослая жизнь?

Когда начинается взрослость?

Мемуары – один из замечательных источников для исследований детства. Например, в своих мемуарах Джакомо Казанова описывает, что в 9 лет он уже покинул семью и стал жить в доме своего учителя доктора Гоцци, а уже лет с одиннадцати начались его романтические приключения (Казанова 1991). Насколько я знаю, мемуары Казановы критиковались многими, но только не за столь раннее «взросление». Ранняя самостоятельность, а также куртуазность столь юного создания не вызвала ни у его современников, ни у его читателей начала XIX века ни сомнений, ни бурю негодования, что вполне вписывается в господствовавшее в течении многих веков в Европе представление о ребёнке как о «маленьком взрослом». Как только ребёнок утверждался на ногах и обретал свободу передвижений и действий, в нём видели маленькую копию взрослого. С этого момента не было особой детской пищи, детского костюма, не было игр, в которые играли бы только дети, не было детских и «недетских» тем и разговоров.

Детство сводилось к самому нежному возрасту или же ассоциировалось с зависимостью (Арьес 1999: 37). Дитя – это тот, который сам ещё ничего не может. Взросление – обретение независимости. Но были ли свобода путешествий вдали от дома, самостоятельные похождения взрослостью в нашем понимании? Связано ли всё это с высоким статусом и соответствующим отношением окружающих?

В средневековой Европе широко распространён был закон примагенитуры, то есть наследство получал только старший сын, а все остальные десять-двенадцать младших, или сколько их было (а дети могли быть не только от одной-единственной жены, но и от наложниц) – оставались без наследства. В сословном обществе перед неимущими отпрысками благородных фамилий открывалось только два поприща – духовное и военное (о труде или предпринимательстве вплоть до Нового времени не могло быть и речи).

«История маршала Гийома» (XII в.) рассказывает о превратностях жизни младшего сына знатного английского вельможи, о его службе оруженосцем, о его рыцарских подвигах на войне и победах на турнирах, о том, что в 26 лет он снискал себе славу и почёт как ветеран странствующих рыцарей, и даже в течение многих лет был наставником старшего сына Генриха II. Рыцарь Гийом играл важную роль при дворе, добыл себе богатство, но до сорока с лишним лет, будучи человеком безземельным и неженатым, он оставался в статусе юноши (juvenis). Полноценным взрослым (senior) в контексте той социальной среды, к которой он принадлежал, Гийом стал только получив в дар от короля фьёф (земельный надел, феод) и женившись (Гис, Гис 2002: 158–159).

Вот ещё один критерий европейской взрослости – имущественный статус, обеспечивающий высокое положение в обществе.

Но всё сказанное в основном относится к мальчикам. У девочек свой путь жизни, за отцовское наследство в Западной Европе, как правило, спорили братья. Девочке же с рождения искали выгодную партию, чтобы благодаря ей установить и укрепить связи между семьями. Девочку могли уже лет в 7 послать в семью будущего мужа, чтобы она там пообвыклась и была не чужой, а лет в 12 выдать замуж, и она уже будет считаться взрослой. Это могло быть и в крестьянской среде, и в королевской семье. Обратите внимание, что некоторые традиции у «низов» и у «верхов» общества сходятся.

Вступление в брак – ещё один критерий взрослости, по большей части он приложим к женскому миру.

Более того, в некоторых сферах общество вынуждено жёстко провести границы, отделяющие ребёнка от взрослого, например, в сфере юриспруденции.

В уголовном законодательстве встаёт вопрос, с какого возраста ребёнка можно привлекать к уголовной ответственности, и где граница, отделяющая «несовершеннолетних» от «взрослых». Каждое государство в разное время по-разному проводит разграничения между возрастными категориями преступников, предписывая каждой группе возможный диапазон наказаний (подробнее: Брокгауз 1892: 907–910; Бабкова 2012).

Римское право со II в. до н. э. выделяло тех, кто достиг совершеннолетия и вышел из детского состояния – мальчиков лет 14–17, прошедших обряд взросления, сменивших детское одеяние на мужскую тогу (toga virilis), что означало, что они обрели статус гражданина Рима и уже пригодны к несению воинской службы. Но всё это ещё не делало юношей полностью юридически самостоятельными лицами. Полную же самостоятельность в заключении сделок молодой римлянин получал лишь в 25 лет, до этого он нуждался в попечителе, курировавшем все его имущественные проблемы (Брокгауз 1892: 906). Здесь взрослость ассоциируется с гражданскими полномочиями и имеет свои юридически оформленные градации.

Юридический аспект проблемы продолжительности детства и степени взрослости как меры ответственности за свои поступки наглядно показывает конвенциональный характер проводимой в обществе границы «дети – взрослые» а, значит, её культурно-историческую обусловленность.

Привязка к годам во всех приведённых исторических примерах весьма условна. Во многих традиционных обществах годы если и считали, то неточно. Возраст соотносился с социальным статусом, какие обряды прошёл индивид, к какого рода делам допущен – это и будет реальным социальным возрастом, ориентированным не столько на физическую зрелость (биологический возраст индивида), сколько на обретаемые полномочия и обязательства. Сам же переход из одной возрастной категории в другую оформляется в виде некоего комплекса ритуалов и обычаев.

Стоит обратить внимание, что римское право, воплощая в себе позицию государства и законодательную норму, тем не менее делает отсылку к архаичному обряду, который некогда был возрастной инициацией, посвящающей мальчика в мужчины, и от которого осталось только облачение в тогу зрелости. Во II в. до н. э. юриспруденция ещё не «оторвалась» от традиции.

Итак, грань, разделяющая детей и взрослых – конвенциональное понятие, которое трактуется в каждом историко-культурном контексте по-разному, к тому же оно может существенно отличаться даже в одном обществе, в зависимости от того, говорим ли мы о мальчиках или девочках, об элите общества (дворянстве, особах королевской крови, людях состоятельных) или о низших слоях населения; о формальных юридических нормативах или о повседневных представлениях.

В современной европейской цивилизации детство длится долго. Есть время играть и учиться, ходить в детский сад и в школу, чтобы подготовиться к сложной роли взрослого в мире высоких технологий. У детей своя комната, свои телепередачи, свои сайты и социальные группы в сетях, свои журналы и книжки, свой сектор товаров потребления и работающей на него индустрии. Мы гордимся этим «островом детства», защищённым от многих невзгод взрослого мира. И получаем своего рода синдром Питера Пена – остров детства покидают неохотно. Современное детство имеет тенденцию пролонгироваться.

Показательно в этом плане появление «кидалтов» – особой социально-возрастной категории, так и не повзрослевших взрослых в возрастном диапазоне от 20 до 40 лет (от англ. kid – «ребёнок» и adult – «взрослый»). Они обожают всякие игры и игрушки, смотрят мультики, свято следуют тинейджеровской моде в стиле «взрослого наива», банты, плюшевые игрушки, цветные колготы, кричащие галстуки. Кидалты не спешат вступать в брак и обзаводиться детьми, осознанно уклоняются от ответственности и культивируют слегка ироничное отношение к жизни, они легко экспериментируют и меняют профессию. «Старые взрослые» упрекают «новых взрослых» в том, что они инфантильны (подробнее: Горалик 2008). С одной стороны, это просто очередные разногласия между поколениями «отцов» и «детей», а они известны с ветхозаветных времён. С другой, – в обществе, в котором протекают интенсивные процессы трансформации, всегда возникают поколенческие разломы, это было описано ещё на заре постиндустриальной эпохи в ставшей классикой работе М. Мид «Культура и преемственность» (1988).

Вступаясь за право быть взрослым по-другому, исследователь феномена «кидалтов» Л. Горалик замечает: не эти ли юные гении-ботаники в 1990-е были первопроходцами информационных технологий? Они мобильны и динамичны, готовы поспевать за всё убыстряющимся темпом жизни, они смело экспериментируют и повторяют попытки там, где «традиционные» взрослые приходят в отчаяние (Горалик 2008: 269–277).

Противопоставление поколений и критика в адрес кидалтов говорят о том, что в нашем обществе критериями взрослости выступают ответственность и стабильность (стабильность социальной позиции, последовательность и взвешенность решений). И именно на эти привычные стереотипы взрослого, ответственного, строгого, раз и навсегда решившего, кем ему быть и как себя вести, покушаются кидалты. Вместо этого ими воспевается смелый выбор и стремление к инновациям. На наших глазах меняется привычное и кажущееся нам естественным понимание взрослости.

Итак, в разные исторические периоды детство и взрослость имеют разное содержание, градации и критерии. Между точкой рождения и уходом в мир иной основные параметры возрастного сценария жизни человека предписываются культурой.

Грань, разделяющая детей и взрослых – конвенциональна. Она трактуется в каждом историко-культурном контексте по-разному, к тому же она может существенно отличаться даже в одном обществе в зависимости от того, говорим ли мы о мальчиках или девочках, об элите общества (дворянстве, особах королевской крови, людях состоятельных) или о низших слоях населения; о формальных юридических нормативах или о повседневных представлениях. Смена же парадигм «что есть дитя, а что взрослый» – это всегда ответ на вызов времени, на некие подвижки в общественной жизни.

Обряды и их виды

Существует великое множество обрядов народов мира и их можно по-разному классифицировать (религиозные и светские; церковные и народные; государственные и семейные; а также целительские, аграрные, магические…). Наиболее ёмким и системным представляется выделение трёх основных типов обрядов по социальной функции, ими выполняемой:

• календарные обряды – приурочены к смене времён года, к астрономическим, природным и аграрным циклам, они периодически повторяются, разбивая течение времени на отрезки, которые осмысливаются в свете основных событий и ценностей бытия, они должны способствовать продолжению жизни и плодородию, вновь и вновь воспроизводя некогда заведённый предками/ мифическими героями/ богами порядок вещей и мироустройства;

• окказиональные обряды – обряды, совершающиеся по какому-либо поводу: засуха и надо вызвать дождь; кто-то заболел и его надо лечить, для этого можно прибегнуть к заговорно-заклинательным практикам, камланию, поискам того, кто навёл порчу; случилось какое-то экстраординарное событие, враг ли напал, неурожай, нашествие саранчи – на каждый случай в каждой культурной традиции существует свой арсенал средств, призванный восстановить нарушенное благополучие;

• и обряды перехода.

Обряды перехода

Обряды перехода были выделены в самостоятельную категорию обрядов франко-бельгийским фольклористом Арнольдом ван Геннепом. С 1908 года, когда вышла в свет его книга «Обряды перехода» (Rites de Passage 1908), и это название, и выделенные ван Геннепом основные их признаки прочно закрепились в науке.

Цель обрядов перехода – дать возможность индивиду перейти от одной социальной позиции к другой (van Gennep 1960: 30). Понятие «переход» при этом трактуется предельно широко – подразумевается любое изменение условий жизни, любой «факт существования» (там же). Это ведёт к тому, что к обрядам перехода ван Геннеп относит самые разнообразные явления: обряды жизненного цикла, отмечающие поворотные моменты бытия человека – родильные, свадебные, похоронные, а также приуроченные к наступлению половой зрелости пубертатные обряды; обряды, связанные с перемещением с одной территории на другую (в основе – идея священности территории, представление о чужой и своей земле); обряды, связанные с адопцией, усыновлением, со сменой родителей, со сменой рабом хозяина; некоторые обряды, призванные уберечь от болезней, дурного глаза.

Всем обрядам перехода присуща трёхчастная структура, сам процесс перехода из одного социального состояния/статуса в другой осуществляется в три этапа:

• сегрегация – отделение человека от старого окружения, его разрыв с прошлым, которые представлены в виде preliminal rites;

• транзиция – промежуточное, лиминальное состояние, потеря статуса, неопределённость позиции – этап, когда проводятся liminal rites;

• инкорпорация – последующее включение индивида в свою социальную группу, но уже в новом качестве – postliminal rites (van Gennep 1960:10–11).

Промежуточная фаза – состояние переходности, неустойчивое и неопределённое, когда человек колеблется между двумя статусами, а точнее, социальными ситуациями существования со всей системой социальных отношений, норм, возможностей и обязательств: от одной он уже отделился, а в новую систему отношений ещё не включён. В традиционных обществах это переходное состояние осмысливается как выход за пределы повседневного, профанного мира, когда человек оказывается в особой магико-религиозной ситуации в течение определённого промежутка времени (там же: 18). Забегая вперёд, заметим, что именно это соприкосновение с сакральным делает его нетождественным себе прежнему, даёт ему право занять иную социальную позицию, войти в другой мир.

Таблица. Основные виды обрядов перехода

Среди обрядов перехода, говоря о детях и детстве, следует выделить цикл обрядов, отмечающих то, как ребёнок обретает социальную ценность, становясь не только членом семьи, но и социума в целом. Они отмеряют каждый шаг взросления детей и подростков в традиционных обществах. Это – вышеупомянутые обряды детского цикла.

Таблица показывает основные виды обрядов перехода, многие из которых были выделены ещё ван Геннепом, и место возрастных инициаций среди них. Но систематизируя обряды и распределяя их по квадратикам таблицы, надо не забывать, что в реальной жизни они могут переплетаться друг с другом и с самыми разными магическими церемониями.

Обряды детского цикла

Каждая культура, каждое общество вводит ребёнка в круг «своих», делая его «настоящим» человеком; предъявляет свои требования к взрослению, а также предлагает свой набор знаний, навыков и социальных ролей, которые необходимо освоить – всё это и есть социализация. Для реализации этой сложной и многоплановой программы – быть человеком в своём времени и пространстве, носителем своей культуры и представителем своего социума (народа, племени, полиса, сословия, класса) – существуют различные механизмы и институты социализации.

Последние представляют собою исторически сложившиеся формы и приёмы взаимодействия с ребёнком, его воспитания и образования, за которыми стоят различные психологические механизмы освоения ребёнком культурно-исторического опыта. Перечислить всё многообразие институтов социализации невозможно, к ним можно отнести и принятые в данной культуре формы общения взрослых с детьми (вертикальная трансмиссия опыта – от поколения к поколению), и общение в среде сверстников (горизонтальная трансмиссия – передача опыта внутри поколения), и обряды и обычаи, связанные с детством – обряды детского цикла, а также систематическое образование, будь то античные гимназии и академии, средневековое ученичество, школы или университеты.

В содержательном же плане социализация не менее разнообразна и включает в себя полный диапазон забот о ребёнке – от магических защит от сил зла и медицинских приёмов, которые должны позаботиться о его здоровье, до религиозно-философского содержания его картины мира и дидактики. Тут надо заметить, что и само представление о здоровье, и пути его достижения в разных культурах в разное время, равно как и необходимый набор знаний, складывающийся в картину мироздания – видятся очень по-разному, что в свою очередь накладывает отпечаток на социализацию.

Наиболее традиционные системы социализации предстают в виде совокупности обрядов, которые концентрируют в себе все представления о развитии ребёнка: этапы его становления, а также то, что и как должно быть под контролем – пол будущего ребёнка, его физический облик, время появления на свет, долголетие и судьба-доля, его моральные или профессиональные качества. Такого рода забота о ребёнке начинается задолго до его рождения.

Обряды детского цикла по времени проведения принято разделять на дородовые, родильные и послеродовые, последние совершаются уже над самим ребёнком.

Даже свадебные обряды уже могли включать в себя отдельные действия, связанные с фертильностью молодой пары, с рождением у них здорового потомства и с пожеланием, чтобы первенцем был мальчик. У всех народов действия беременной женщины строго регламентированы (а сами регламентации бесконечно разнообразны), так как представляется, что они напрямую связаны с будущим ребёнком.

У грузин считалось, что беременной нельзя пить воду из бутылки – чтобы шея у новорождённого не оказалась слишком длинной, или из кувшина – чтобы он не родился толстогубым, в Западной Грузии запрещалось употреблять в пищу зайчатину – чтобы младенец не родился пучеглазым, фундук и грецкие орехи – чтобы он не был золотушным, куриные лёгкие – чтобы не был веснушчатым (Соловьева 2012). У русских беременной нельзя пинать собаку, а то у дитяти будет ранняя/собачья старость, нельзя поднимать руки, а то пуповина обовьётся вокруг горла, нельзя сидеть на камне, а то роды будут тяжёлые (Русские 1997); надо опасаться змей, а то они могут похитить долю ребёнка; (Русские 1997). Почти во всей Франции будущей матери нельзя было садиться на лошадь (иначе у ребёнка одна щека будет толще другой), сидя, скрещивать ноги (иначе ребёнок будет глупым), сматывать нитки в клубок, а то пуповина обовьётся вокруг шеи во время родов, а также оглядываться на луну, чтобы не родить «детей луны» (лунатиков или монстров) (Любарт 2005: 224–225).

Сам процесс появления на свет – не что иное, как один из важнейших переходов в жизни человека. Он также сопровождался многочисленными ритуальными действиями, которые имели прямое отношение к судьбе ребёнка. Всегда предпринимались какие-то действия с последом, его нельзя было просто выбросить, поэтому его мыли, заворачивали в тряпицу, перевязывали красной лентой и закапывали в землю под печью, под порогом, в красном углу – в местах, которым приписывали особый магический статус. При этом в некоторых губерниях у русских принято было последы всех детей, родившихся в одной семье, закапывать в одном месте – чтобы братья и сёстры жили мирно. У русских родившиеся «в рубашке» (в околоплодной оболочке или с её фрагментами на теле) считались счастливчиками[6]. Сама же «рубашка», высушенная и аккуратно зашитая в мешочек, становилась оберегом, который хранился в семье и передавался из поколения в поколение (подвешивали на шею или хранили в каком-либо потайном месте). Важно было и то, над каким предметом будет обрезана пуповина. Девочкам обрезали пуповину ножницами над разложенным рукодельем, чтобы стала «домовитой хозяйкой», или на гребёнке, чтобы стала пряхой. Мальчикам пуповину обрезали ножом над металлическими орудиями и инструментами мужских профессий. В недавнем прошлом зафиксирован случай, когда младенцу обрезали пуповину над книгой – чтобы в школе хорошо учился! (Русские 1997).

У разных народов в различных местностях – свои особенные манипуляции с пуповиной и последом: в некоторых районах Франции отрезанную пуповину подносят к глазам ребёнка, чтобы «прояснить зрение», сама же пуповина обрезается у девочек покороче, а у мальчиков в точности по длине полового члена в момент рождения (Любарт 2005: 232–234); индейцы-чероки закапывают пуповину девочки под ступой, чтобы выросла хорошей стряпухой, пуповину мальчика вешают в лесу на дерево, чтобы стал ловким охотником, послед зарывают под священным деревом, захоранивают в раковине, зарывают под домом (батаки Суматры), бросают в воду, чтобы ребёнок стал хорошим пловцом (Западная Австралия), кладут в горшок с золой и прячут в кроне дерева (Фрезер 1980: 51–52). В этом разнообразии легко улавливаются универсальные черты: жизнь, судьба, благополучие, мужские и женские достоинства – теснейшим образом связаны с этими отторгнутыми частями.

Родильная обрядность бесконечно многообразна – в неё могут входить и молитвы, и песнопения, и магические рисунки на теле, и магические приёмы, и знахарские снадобья. В каждой культуре, у каждого народа, в каждой местности – свои практики, но они всегда есть, и все они призваны облегчить роды матери, призвать счастье младенцу и уберечь от сил зла.

Чтобы обмануть рок, сбить с толка злые силы, в крестьянской среде у русских женщину могли отправить рожать в чужой дом – возвращалась в родной она уже как бы «не со своим ребёнком»; или, если женщина рожала дома, то новорождённого «украдкой» передавали в окно нищему, который нёс его к воротам дома, стучался и предлагал хозяевам якобы случайно найденное дитятко, которые те с готовностью принимали, одарив нищего щедрой милостыней (Русские 1997).

Во многих культурах некоторое время после рождения мать и дитя считаются ритуально нечистыми. Они только что побывали в особом магико-религиозном состоянии, а ребёнок и вовсе пришёл из другого мира. В силу этого младенцы не только слабы, беззащитны, но и опасны. У ненцев существует запрет ставить на землю люльку с ребёнком: «Беззубый младенец переломит хребет земли», – пока у него не прорежутся зубы, он «иной» для этого мира[7].

Поэтому обереги, которые связаны с роженицей и новорождённым, имеют двойственное значение: уберечь их и уберечься от них. Именно из-за этого ребёнка не сразу могут показать отцу. Равно как и то, что на недавно родившую женщину накладывается ряд запретов.

Детские обряды царевичей

Историк И.Е. Забелин, описывая быт русских цариц, отмечает, что с приближением времени родов, «государыня садилась на место»: она удалялась в свои роскошно обставленные покои, а когда приходило время «родиться царевичу, тогда царица бывает в мыльне, а с нею бабка и иные немногие жены» (Котошихин, цит. по Забелин 1915: 3). Бабка-повитуха должна быть женщиной, вышедшей из детородного возраста. Как считается во многих традиционных культурах, по мере приближения к старости человек обретает особый сакральный статус. Ему не так, как молодым, опасно соприкосновение с потусторонними силами[8]. Мыльня (баня) – также место с особым сакральным статусом[9]. Роды, как опасное действо и соприкосновение с иным миром, в наиболее традиционных обществах происходили за пределами повседневного обжитого места: у многих народов Австралии, Океании, Африки для роженицы сооружалась особая хижина за пределами общей стоянки, где женщина и новорождённый ещё оставались на некоторое время. В аграрных поселениях у народов Евразии роды могли происходить в бане, в овине, в хлеву (где и происходили, по преданию, роды у Девы Марии). Только что родившая женщина считалась ритуально «нечистой» и опасной, тем более для венценосного супруга.

Детей с пяти до 20-летнего возраста они [персы] обучают только трём вещам: верховой езде, стрельбе из лука и правдивости.

До 5-летнего возраста ребёнка не показывают отцу: он среди женщин. Это делается для того, чтобы в случае смерти ребёнка в младенческом возрасте не доставлять отцу огорчения.

Геродот Кн. 1

Царь мог войти в мыльню и увидеть новорождённого только после того, как духовник прочтёт молитву и даст младенцу имя. После посещения мыльни государю читалась очистительная молитва. Имя же младенцу даётся на восьмой день: «Так следовало исполнять по церковным правилам. Но в жизни этот расчёт наблюдался не всегда» (Забелин 1915: 3). Далее следовало благословение крестом от родителей и других членов царской семьи – каждый из них приносил новорождённому в благословение золотой крест, украшенный каменьями.

В первые дни после рождения с царского ребёнка снималась мерка, «долгота его роста и широта его объёма», чтобы написать икону Ангела новорождённого – меру рождения дитяти. Эта икона в богатом окладе всегда будет в личной молельне, а после смерти, в каком бы возрасте она ни случилась, станет над гробом того, по чьей мере писалась (Забелин 1915: 51–52).

Весть же о прибавлении в царском семействе, «государская всемирная радость» (Забелин 1915: 1), разносилась по городам и весям в виде разного рода грамот. По всей стране служили молебны, царь щедро раздавал милостыню дворовой челяди, «чернецам», нищим, колодникам, угощал и поил их – всё во имя и во славу новорождённого. Для патриархов, бояр и прочих чинов устраивался особый «родинный стол». «…Родинные столы отличались неимоверным количеством подаваемых гостям всякого рода сахаров, пряников и «овощей», варёных и сушёных» (Забелин 1915: 194). Стол новорождённого Петра украшали огромная коврижка в виде герба Московского государства, литые сахарные фигуры птиц, два орла сахарных, каждый по полтора пуда, лебедь два пуда, «утя» полпуда, попугай полпуда. А также был сделан сахарный Кремль «с людьми, с конными и с пешими» и город-крепость с пушками. На половине царицы давался второй «родинный» стол боярыням, на котором было аналогичное угощение с сахарными птицами и сладким городком, а ещё «две полатки и кроватка сахарная» (Забелин 1915: 194).

«После рождения во плоти с благочестивою заботливостью совершалось рождение во Святом Духе, именуемое крещение» (Забелин 1915: 10). Крещение – это обряд посвящения, который вводит младенца в христианский мир, как это принято считать, полностью преображая его сущность. Крещение – один из видов обрядов инициации, при этом инициации, как сказано было выше, вовсе не обязательно связаны с социализацией ребёнка. Но в данном случае таинство крещения выступает как инициация и как обряд детского цикла: из существа, явившегося из неведомого мира, опасного и сакрально нечистого, младенец превращается в полноценного человека, в православной же культуре «человек» = «христианин», он становится членом социума, вводится в круг «своих» и обретает защиту от всяческих тёмных сил.

До крещения ребёнка нельзя было класть в колыбель – слишком опасно. Царская колыбель устроена была в принципе так же как простая крестьянская зыбка. Это было своего рода жилище младенца. Поэтому во всех случаях принимались меры, чтобы уберечь это пространство от злых сил. Только в царских колыбельках вешали небольшие иконки и драгоценные кресты с частицами святых мощей, а в деревенской люльке крест могли нарисовать углём на днище, а под соломенный тюфячок положить нож, как оберег от зла (Русские 1997). И, конечно же, царские колыбели отличались роскошью, которая должна была сопровождать венценосного младенца с момента его появления на свет: золотые или серебряные кольца и лосиные ремни, на которые колыбели подвешивались, тюфячки из лебяжьего или стрижового пуха, расшитые жемчугами и каменьями шёлковые и бархатные одеялки и беличьи, собольи или горностаевы покрывала. Но и как крестьянская зыбка, царская колыбелька могла рачительно храниться и передаваться по наследству новому члену семьи. Дорогие ткани с «отставных» колыбелей отдавали в церковь для убранства и одежд духовенства, что почиталось делом «богоугодным и благополезным в отношении самого дитяти» (Забелин 1915: 54–57).

В конце первого года проводилась первая стрижка волос – этот обряд детского цикла, отмечающий этап роста и взросления ребёнка, встречается не только в русском патриархальном быту, но и практически по всему миру. Первая стрижка волос, по традиции, действие ритуализованное и высоко семиотичное – в каждой культуре будут свои обоснования её важности. В русской культуре «первое стрижение» было и в царских палатах, и в крестьянском быту: в избе зажигали свечу перед иконами, ребёнка сажали на угол стола или лавку, непременно на шубу мехом наружу, и с молитвой стригли. И.Е. Забелин видел в этом связь с древними постригами: волосы стригли только мальчикам на седле со стрелами в возрасте 4–7 лет, после этого их «сажали на коня», что было существовавшим некогда обрядом посвящения в ратный сан – мальчик становился воином (Забелин 1915: 70–71).

Отголоском этого ушедшего из жизни обряда И.Е. Забелин считает «крепкий обычай» изготавливать годовалому ребёнку игрушечного коня (Забелин 1915: 82–84). Он подробно представляет всю изысканность этих потешных произведений, поднесённых в дар маленьким царевичам. Например, Петру I лучшие мастера вырезали деревянную лошадку, обтянули жеребячьей кожей, обработанной коричным маслом, сделали сафьяновое седло, серебряные удила и подпруги, упряжь с изумрудами, золочёные стремена (Забелин 1915: 201–202). Такие роскошные «потехи», куклы, зверюшки, птицы, игрушечные города, созданные выдающимися резчиками по дереву и часовщиками, аккуратно заносились в списки Оружейной и Потешной палат и были на учёте. Простые же игрушки царских детей покупались на базарах, повседневные детские развлечения и лакомства были те же, что и у обычных детей: «Декабря 15-го царица “ходила молиться к Спасу… по ея государынину приказу торговым людям за потехи, за сани деревянные резные, и за мужики резные ж, да за немочки деревянныя, да за баранчиков, всего 70 коп. …взяты в возок к государыне царице для потехи их государских детей”. <…> 1637 г. Сент. 21 царица пошла к Троице, и по дороге куплено для государских детей колачиков и орехов и ягод и моркови и репы на 24 коп.» (Забелин 1915: 79). В царских палатах следовали тем же традициям по отношению к детям, что и в деревне, совершали те же обряды детского цикла, прибегали к тем же оберегам, тем же баловали: «…великолепие, которым дети государя были окружены с самых первых дней, служило только блистательным ярким покровом самого, можно сказать, простонародного деревенского порядка их начального воспитания» (Забелин 1915: 77).

Обряды и обычаи на службе социализации

И «государская всемирная радость», «родинные столы» и другие пиры, связанные с венценосным дитятей, описанные историком русского двора И. Забелиным, так же как и бесконечно разнообразные ритуалы представления младенца старейшинам рода, и обретение новорождённым имени, которые неоднократно описывались в этнографии народов всего мира, – всё это входит в круг действий по инкорпорации. Обряды детского цикла, будь то «состригание первых волосков», посвящение в ратный сан, а тем более таинство крещения, шаг за шагом делают из новорождённого настоящего человека, определяя его сегодняшнее и последующее место в обществе.

Задолго до своего рождения и уж тем более после него, появившись на свет, ребёнок окружён целым «облаком» обрядов и обычаев, одни должны очистить от всего негативного, что может принести вред ему и окружающим; другие – уберечь от хворей, духов и сглаза; третьи же должны сделать из него полноценного человека, способствовать росту, силе, красоте, уму.

Так среди обрядов детского цикла можно выделить по меньшей мере три категории обрядов: обряды-обереги; очистительные обряды и обряды перехода.

Очистительные обряды должны обеспечить ритуальную чистоту, убрать всю скверну, которая может привязываться к ребёнку как существу беззащитному, явившемуся из иного мира (который чаще всего ассоциируется с миром предков, духов и потусторонних сил – существами и сущностями, опасными для мира живых).

Обряды-обереги в принципе призваны обеспечить защиту от тех же опасных сил и влияний, только в отличие от очистительных обрядов они носят превентивный характер – предотвращают то негативное, что может произойти (к примеру, в Грузии лоб, щёки, ступни ног младенца мазали заговорённым углём, чтобы «ведьма не приблизилась, чёрт не повредил» (Соловьева 2012)).

Обряды перехода отмечают каждый этап развития ребёнка на пути к взрослению: обряды, связанные с появлением первого зуба; первые шаги ребёнка и обряд «резанья пут», если ребёнок долго не встаёт на ножки, не начинает ходить, первая стрижка волос, первое слово, начало ученичества, обряды «первого убитого животного», первая нить из пряжи, свитая юной пряхой, а также обряды, отмечающие физическую зрелость… Они отмеривают каждый шаг того, как ребёнок обретает социальную ценность, становясь не только членом семьи, но и социума в целом. То есть обряды перехода отражают смену социального статуса ребёнка.

Но в традиционные системы социализации включаются и другие обряды, которые заботятся о самых разных сторонах развития ребёнка, о признании его гендерной роли, сексуальной привлекательности, фертильности, долгой жизни и счастливой судьбе, а также о профессиональной состоятельности.

Квалификационные обряды в системе социализации

В обряды детского цикла также входят обряды, связанные с подготовкой к какой-либо профессиональной деятельности или, шире, с закреплением за индивидом какой-либо квалификации.

Самые первые действия, связанные с будущими занятиями, как сказано было выше, могли совершаться в момент обрезания пуповины: у мальчика – над топором, у девочки – над рукодельем (см. выше). Некоторые обряды детского цикла, например, манипуляции с волосами, имели ярко выраженные профессиональные гендерные коннотации. У украинцев, белорусов, сербов, поляков на 3-ем, 5-ом или 7-ом году, у разных народов по-разному проводились постриги, обязательным моментом которых было усаживание мальчиков и девочек соответственно на или рядом с предметами, символизирующими мужскую (топор, борона, сабля) или женскую работу (веретено, прялка, чесальный гребень, пряжа) (Байбурин 1991). Всё это вводило ребёнка в гендерную роль, которая в традиционных обществах неразрывно связана со строго определённым кругом занятий. Иногда проводились особые квалификационные обряды, например, посвящение девочки в пряхи у белорусов: в торжественной обстановке она выпрядала первую нить, которую затем сжигали. Золу девочке надо было проглотить, чтобы быть хорошей пряхой (Байбурин 1991).

Содержание таких обрядов зависит от того, какие профессии существуют в тех или иных обществах. У народов, для которых охота является основой их жизнеобеспечения, в обряды детского цикла входит обряд первого убитого животного – например, добыча первого оленя как критерий совершеннолетия у нганасан (Новик 1984: 200–201) – они вводят молодого человека в профессиональный круг охотников и закрепляют за ним этот статус.

Такого рода обряды были даже в самых архаичных обществах – таких, какими застали европейцы аборигенов Австралии в XIX— начале ХХ в., и у папуасов Новой Гвинеи. Даже столь архаичные общества не были гомогенными, в них были разные занятия, с которыми далеко не все справлялись одинаково успешно, и общество обращало внимание и отмечало такого рода «профессиональное мастерство». Есть многочисленные свидетельства, что в различных группах аборигенов Австралии выделялись выдающиеся резчики по дереву, изготовители бумерангов, копий, чуринг, особо одарённые танцоры и сочинители песен, авторитеты в области традиций знаний и искусные охотники, то есть существовала своя индивидуальная специализация, которая так или иначе отражалась в социализации детей и подростков (Артёмова 1984).

В таких традиционных обществах есть представление об основных занятиях мужчин – те же охота, рыболовство, военное дело. Иногда в связи с ними проводятся обряды, которые, с одной стороны, свидетельствуют, что данный индивид стал настоящим охотником и воином, а с другой стороны, призваны способствовать его успеху в этом деле.

Так, у папуасов западных районов Британской Новой Гвинеи такого рода обряд проводился после успешной битвы: отрезанные головы врагов выкладывались в ряд на дороге, а над ними, широко расставив ноги, вставали лучшие войны. Юноша должен был проползти на четвереньках весь этот ряд между ног, а в конце съесть кусочек имбиря, которым старый воин сначала натёр лоб себе, а потом всем головам противников. Посвящаемого могли заставить прикоснуться лбом к голове убитого врага или зубами приподнять её за волосы и поставить на место. Все эти действия должны придать юноше особую силу и сделать его бесстрашным воином (Landtman 1927: 161).

У бушменов группы нхаро проводился обряд, связанный с охотой: молодой человек (порядка 20 лет) должен был зайти в хижину своего отца или любого другого мужчны, там его ждал знахарь, который делал юноше несколько насечек на лбу и между глазами (в этой области насечки имел право делать только знахарь и никто другой). Считалось, что если юноша уже удачливый охотник, то ему эта операция не обязательна, а если он неудачник – то весь этот обряд надо будет проделать несколько раз (Barnard 1980: 117).

У ифугао (Филиппины) юноше, побывавшему в серьёзном военном походе (а мальчик ифугао обязательно будущий воин), делают татуировку в виде голубой полосы через всю грудь, и с этим также, скорее всего, связан его переход в более старшую возрастную группу (Станюкович 1983: 217–218);

Квалификационные обряды, наподобие вышеописанных, отмеряют ещё один шаг на пути взросления ребёнка или подростка, они призваны способствовать тому, чтобы к нему пришли необходимые умения и навыки, а также утверждают его в его гендерно-профессиональном статусе.

Пубертатные обряды

В обряды перехода детского цикла входят пубертатные обряды, которые были широко распространены у многих народов мира. Их специфика в том, что они отмечают наступление физического созревания, связывая c ним взросление подростка. Наиболее часто встречаются женские пубертатные обряды. У многих архаичных народов принято отмечать наступление половой зрелости девушки.

У киваи на Новой Гвинее родители, заметив у девочки появление первых естественных симптомов полового созревания (главный симптом – начало менструаций), говорят, что ей надо пройти обряд посвящения в женщины.

Для этого заготавливается большое количество еды и множество травяных юбочек. На церемониальной земле в деревне огораживается место, его «стены» образуют подвешенные юбочки, получается хижина без крыши – тетебе или вапо мото. Тетебе украшается нитями собачьих зубов и раковин. В присутствии всего населения деревни девочки (число их может варьировать от 1 до 10) в сопровождении нескольких мужчин и женщин проходят через тетебе, потом их берут на руки дядья со стороны матери и несут к воде. Женщины и девочки купаются, а к ним в воду кидают саго, бананы, сладкий картофель. (Позже их по-хозяйски выловят обратно). Возвращается небольшая процессия тем же путём, проходя сквозь тетебе, часть дороги девочек несут на руках их дядья со стороны матери, объясняя, что им вредно касаться земли, и что это всё, что осталось от их детства. В знак прохождения этого обряда девочке наносится татуировка, и после уже считается, что она готова к замужеству (Landtman 1927: 237–240).

Во многих районах Австралии у аборигенов с началом первой менструации девушка должна покинуть основной лагерь и провести некоторое время в отдельной хижине. В этот период она должна соблюдать ряд пищевых табу и слушаться старших женщин, которые живут вместе с ней, обучают её песням, мифам, рассказывают, как она должна вести себя, когда выйдет замуж. Иногда на теле девушки рисуют магические знаки, которые помогут регулированию менструаций, знаки, связанные с фертильностью, с женской привлекательностью. После этого девушка украшается и возвращается в лагерь. Теперь она считается женщиной, как социально, так и физически. Почти сразу же после этого девушка выходит замуж, причём чаще всего её просто вручают мужу и его родственникам, так как считается, что предшествующих обрядов вполне достаточно и что одновременно они являются свадебными.

В австралийские женские обряды могут входить искусственная дефлорация, различного рода инцизии – клиторэктомия, отсечение фаланги пальца руки, надрезы и насечки – всем им приписывается важное магическое значение.

В целом женские возрастные обряды у аборигенов Австралии тесно связаны с подготовкой к вступлению в брак и не включают в себя ни суровых испытаний выдержки и силы воли, ни специально организованного обучения – это обряды, которые просто знаменуют наступление половой зрелости (Берндт, Берндт 1981: 130).

Пубертатные обряды часто путают с возрастными инициациями. Но сходство их только в том, что и те, и другие отмечают взросление. Само же взросление при этом понимается совсем по-разному. В случае пубертатных обрядов ритуально, а также терминологически подчёркиваются физические изменения, происходящие с подростком: в Большой пустыне Виктория мальчика, у которого появился первичный волосяной покров, называют дьирангга («немного волос»), когда его борода густеет, он становится алгуридья, обряды же инициации начинаются только в 16 лет или даже позже (Берндт, Берндт 1981: 116).

В случае же возрастных инициаций акцентируется именно социальный статус как показатель «взрослости», биологический возраст учитывается весьма условно. Возрастные инициации проводятся над молодыми людьми, но неофитом может стать и 8-летний ребёнок, и 18-летний юноша, у разных народов по-разному. Более того, возрастной разрыв в группе одновременно инициируемых может быть очень значительным (у отдельных восточноафриканских народов он может достигать нескольких десятков лет). Некоторую ясность в эту ситуацию вносит категория «социального возраста»: лица, одновременно прошедшие обряды посвящения, будут «сверстниками по инициации», и их социальный возраст, независимо от реального, биологического, будет одинаковым (Калиновская 1980: 55; 1982: 92).

Этапы возрастных инициаций могут растягиваться на десятилетия, и «взрослость» здесь будет ассоциироваться только с тем, какие обряды уже прошёл мальчик и к каким таинствам был допущен.

В Кимберли (Австралия) мальчики начинают посвящаться в ритуальную жизнь мужчин примерно с 7 лет, им показывают кое-какие обряды и священные объекты, делают обрезание; в 14–15 лет они подвергаются подрезанию; узнают новую порцию таинств и получают свои маленькие чуринги; в класс молодых мужчин они переходят, пройдя ещё один цикл обрядов, годам к 17–18, и только тогда могут жениться (Каberry 1939: 222–225). У племён Центральной Австралии посвящение также совершается в несколько этапов и занимает долгие годы, первые обряды проводятся в 10–12 лет, последние в 25–30 (Spencer, Gillen 1968:213). Более десяти лет длятся инициации юношей у тиви и муринбата Северной Австралии (Hart, Pilling 1960: 93–94; Stanner 1959: 125–126). Даже если обряды инициации длятся от нескольких дней до нескольких месяцев, они также не имеют жёсткой связи с моментом физического созревания. Очевидно, что различия в возрасте наступления пубертатного периода у племён, проживающих в одной области, на Юго-Востоке Австралии, не столь же велики, как различия в возрасте проведения инициаций: племя мурринг – приблизительно 14–15 лет; диери – 9–10 лет; йиркаламайнинг – 18 лет; воррора – 15 лет; нарднанга – 16–17 лет (Howitt 1904:559, 655, 664).

В таких обществах реальный физический возраст – ещё не аргумент для признания взрослого статуса. Известны случаи неудачников – мужчин, которые до глубокой старости не были посвящены в наиболее ответственные религиозные обряды и так и умерли, не войдя в группу старших. Их низкий социальный статус подчёркивался и отношением к ним окружающих, и более простым погребальным обрядом. А иные юноши, которые рано проявили себя как искусные охотники, быстро и толково усваивали племенные законы и мифы, посвящались в самые сокровенные, предназначенные для старших религиозные тайны тогда, когда их сверстники ещё не были полностью инициированы.