Флаги бесплатное чтение

Борис Поплавский
Флаги

Флаги Бориса Поплавского: долгий путь на родину

Эмиграция есть трагический нищий рай для поэтов, для мечтателей и романтиков…

«О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции», 1930

Когда я впервые ознакомилась со сборником «Флаги», автор этих удивительных, завораживающих стихов был мне совершенно неизвестен. Борис Поплавский представлялся как «голый человек, вырванный из земли, как мандрагора». Стихотворения, не похожие ни на что, ранее известное, казались чудом, возникшим вне времени и пространства. Чем же объясняется столь долгое забвение личности и творчества «Монпарнасского царевича», «Русского Рембо», гремевшего в те годы на весь русский Париж? Именно в Париже, который он считал «родиной молодого эмигрантского человека», Поплавский сформировался как личность и как поэт, именно здесь он смог жить и творить свободно, здесь же, после его загадочной смерти, уцелел его архив, сбереженный в тяжелый военный период близкими друзьями – Диной и Николаем Татищевыми. Но всемирный катаклизм, который Поплавский предвидел – не зря почитатели приписывали ему дар ясновидения – положил конец русской эмиграции первой волны. Кроме того, еще при жизни автор «Мореллы» служил мишенью для советской критики. Некий Герман Хохлов, нападая на «молодых покойников» (Божнева, Поплавского, Ладинского), упрекал их в том, что они «тянут в небытие и отравляют своим трупным ядом все живое, что противостоит их социальной обреченности». Немудрено, что «Флаги» вместе со своим автором надолго попали в небытие.

* * *

Борис Поплавский родился 24 мая 1903 года в Москве, в довольно зажиточной и культурной семье. Родители Поплавского познакомились в консерватории: мать играла на скрипке, а отец – на фортепиано. Юлиан Игнатьевич Поплавский – человек несколько эксцентричный – был одним из любимых учеников Чайковского. Борис многое унаследовал от отца^[1]. Мать поэта, София Валентиновна, приходилась дальней родственницей Е. П. Блаватской и сама увлекалась антропософией, что оказало влияние на интерес Бориса к теософии и оккультизму. В семье, кроме Бориса, было ещё трое детей: старшие – Наталия и Всеволод и младшая – Евгения. Воспитывали их иностранные гувернёры. Старшая дочь Наташа, «авангардная» московская поэтесса, «лихорадочная меховая красавица»^[2], позже погибла в Шанхае, приняв слишком сильную дозу опиума. Младшая дочь Евгения болела туберкулёзом. Для её лечения вся семья – за исключением отца – переехала в 1906 году в Европу и прожила три года в Швейцарии и Италии. Италия произвела сильнейшее впечатление на Бориса. Открытие античного мира отразилось позднее на его поэзии, в которой часто встречаются образы римских городов и итальянские пейзажи («Римское утро», «Стоицизм», «Древняя история полна», «Орфей» и т. д.).

За границей Борис настолько забыл родной язык, что по возвращении в Москву поступил во французский лицей Филиппа Неррийского, где и учился до революции. Он рано пристрастился к чтению и рисованию и стал писать стихи. В мир гашиша и кокаина, как и в мир поэзии, Бориса ввела его сестра Наталия, вращавшаяся в кругах литературной богемы, злоупотреблявшей наркотиками. Сестре пятнадцатилетний Борис посвятил стихотворение «Караваны гашиша», предвещающее атмосферу «Флагов».

Летом 1918 года семья Поплавских временно разделилась. Софья Валентиновна со старшими детьми осталась в Москве, а Борис вместе с отцом уехал на юг, навсегда покидая Москву. В январе 1919 года состоялся литературный дебют начинающего поэта: он читает стихи в Чеховском литературном кружке в Ялте. В марте того же года Борис с отцом уезжает в Константинополь, но летом Поплавские возвращаются в Россию. В том же году Борис посещает литературный кружок «Никитинские субботники», где знакомится с молодым поэтом Георгием Штормом, разделявшим его интерес к мистике и теософии. Шторм вспоминал, как они с Поплавским посещали библиотеку Мореходного училища, где Поплавский читал Герберта Уэллса: именно Уэллсу посвящено единственное стихотворение Б. Поплавского, опубликованное в России^[3].

В 1920 году Борис с отцом проделал «вторую эвакуацию».

Прибыв в Турцию, Борис Поплавский поселяется с отцом на острове Принкипо в доме армянского патриарха. Именно здесь, в момент сильного духовного кризиса, юный поэт обращается к православию и перестает употреблять наркотики, хотя позже и случались срывы. С Принкипо Борис с отцом переезжают в турецкий квартал Бешик-Таш, около живописного летнего дворца «Фламур». В это время в Константинополе насчитывалось 150 тысяч русских (в 1924 году их осталось не более 10 тысяч) – и легко было вообразить, что это какое-нибудь предместье Одессы.

Отныне Борис посещает русскую гимназию, читает творения отцов церкви и становится вегетарианцем. Он увлекается теософией и скаутизмом, вступает в теософскую организацию «Звезда на Востоке». В «Маяке» – русском очаге, организованном Союзом Христианской Молодёжи, Борис знакомится с Владимиром Дукельским, будущим американским композитором (известным под именем Вернон Дюк), дружит и с Лазарем Воловиком, будущим участником парижской группы «Через». Уже тогда Борис пленяет собеседника своими «сладкострунными» стихами, из которых «сочился странный яд». Юные любители поэзии создают «Цех поэтов», провозгласивший: «…Долой школу (акмеистов, имажинистов и проч.), ибо революция утвердила личность!»^[4].

В мае 1921 года отец с сыном уезжают в Париж, где поселяются в бедной гостинице на улице Жакоб. Борис посещает Художественную Академию «Ля Гранд Шомьер» на Монпарнасе, сближается с группой молодых художников. Вскоре завязывается дружба юного поэта с Константином Терешковичем. Поплавский пишет с натуры, но также пробует свои силы в модном тогда кубизме: пишет супрематические картины. По вечерам вся компания собирается в кабачке «Хамелеон», где вскоре возникает кружок «Гатарапак», являвшийся, по словам Давида Кнута, первым коллективным начинанием русской творческой молодежи в Париже.

На Монпарнасе Борис знакомится с Ильёй Зданевичем, чья незаурядная личность сразу привлекает его, и с Михаилом Ларионовым, ставшим его верным другом. Известно, что Ларионов оказал большую финансовую помощь для посмертного издания «Снежного часа» (1936 г.). Тяга «молодой пишущей братии» к художникам объясняется её драматическим положением – невозможностью печататься и отсутствием среды: не зря Поплавский пишет о «полурукописной литературе».

Вместе с К. Терешковичем, которого он считает своим учителем, в ноябре 1922 г. Поплавский отправляется в Берлин изучать изобразительное искусство. Там он знакомится с Белым, Пастернаком и Шкловским, которые поддержали его как поэта, посещает «Дом искусств», где встречается с Маяковским, пишет рецензию на работы русских авангардистов, выставлявшихся на «Первой русской художественной выставке», организованной издателем журнала «Штурм» Германом Вальденом.

Именно в Берлине Поплавский поставил крест на своей художнической карьере, но, «не найдя прямого воплощения, художественное дарование Поплавского со временем становится знаменательной составной частью его поэтического видения мира»^[5].

Мать Поплавского с сыном Всеволодом воспользовались НЭПом, чтобы вырваться из Советской России, Женя умерла от туберкулёза: вернувшись в Париж в начале 1923 года, Поплавский жил вместе с семьей на улице Барро, в маленьком павильоне под номером 22-бис, примостившимся на крыше огромного гаража фирмы «Ситроэн». На верхнем этаже жила Дина Шрайбман, которая вскоре стала подругой Поплавского.

В эти годы, 1923–1925, Борис сближается со Зданевичем, участвует во всех начинаниях группы «Через», сплотившейся вокруг «Тифлисского футуриста». К тому времени «лирическое величие уже выделяло Поплавского»^[6]: он признан тесным кругом друзей и гремит на Монпарнасе, но доступ к «толстым» журналам ему закрыт из-за «левизны» и экспериментов в области языка. Попытка Сергея Ромова издать «Дирижабль неизвестного направления» не удается из-за отсутствия средств, что Борис переживает болезненно. Желая разрушить стену отчуждения и привлечь внимание публики, наконец «войти в жизнь», Поплавский удаляется от Зданевича и начинает свою стремительную общественную карьеру: печатается в разных журналах, завоевывает признание со стороны Георгия Иванова, Адамовича, и в свою очередь становится «учителем жизни» своих Монпарнасских собратьев.

Эмигрантская пресса вдруг замечает, что в изгнании уже успело образоваться «младшее поколение» литераторов.

В 1931 году наконец выходят «Флаги» – благодаря помощи вдовы состоятельного рижского дельца Лидии Харлампиевны Пумпянской. Книга «Флаги» была набрана по старой орфографии в Таллине. Борис Поплавский, находившийся в Париже, был лишен возможности изучить корректуру, и в книге допустили большое количество опечаток, полностью исправленных впоследствии^[7] и, конечно, отсутствующих в данном издании. «Флаги» вызывали много откликов, восторженных или уничижающих (В. Набоков), но никого из критиков не оставили равнодушным.

«Очарование стихов Поплавского – очень сильное очарование», – констатировал Г. Иванов. […] Силу "нездешней радости", которая распространяется от "Флагов", можно сравнить безо всякого кощунства с впечатлениями от симфоний Белого и даже от "Стихов о Прекрасной Даме"»^[8]. Критики расходились в определении движущего элемента поэзии Поплавского. Глеб Струве, например, считал, что «сюрреалистический мир Поплавского создан "незаконными" средствами, заимствованными у "чужого" искусства, у живописи». Другие же, полагавшие, что «поэзия Поплавского часто и по существу более живописна, чем музыкальна» (Цетлин), не ограничивались констатацией внешнего сходства, т. е. общих с Шагалом, Пикассо или Де Кирико тем (цирк, акробаты, ангелы, башни), а шли дальше, отмечая это родство на уровне творческой техники. В противовес Цетлину Марк Слоним подчёркивает, что «этот голос, богатый интонациями, нежными и вкрадчивыми, поёт так чудесно, что забываешь обо всём, кроме обольстительного напева»^[9].

В свое время Сирин (Набоков), разбирая, или, скорее, громя в своей рецензии «Флаги» – о чем впоследствии будет сожалеть – всё же приводил в качестве удачных стихов цитату из «Мореллы», где «соблазняет слух мимолетная интонация». В 1951 г. Набоков отречется от своего первого отрицательного отзыва: «Я не встречался с Поплавским, который умер в молодых летах. Он был далекой скрипкой среди близких балалаек. Я никогда не забуду его заунывных звуков, так же, как я никогда себе не прощу той злобной рецензии, в которой я нападал на него за ничтожные погрешности в еще неоперившихся стихах».

По свидетельству Георгия Адамовича, Мережковский на одном собрании после смерти Поплавского сказал, что для оправдания эмигрантской литературы на всяких будущих судах с лихвой достаточно одного Поплавского. Сам Адамович писал, что Поплавский был «необычайно талантлив, талантлив "насквозь", "до мозга костей", в каждой случайно обронённой фразе». А о стихах его – что он был подлинно одержим стихами, был «Божией милостью стихотворец».

В 1931 году публикация в «Числах» (№ 5) последней главы романа «Аполлон Безобразов» вызвала гневную отповедь Дмитрия Мережковского. Незадолго до смерти Поплавский закончил свой второй роман – «Домой с небес». Остальные сборники стихов поэта вышли уже посмертно. На деньги, собранные благодаря продаже картин из личной коллекции Поплавского и щедрой помощи его друга, художника Михаила Ларионова, Н. Д. Татищев выпустил книги «Снежный час» (1936 г.) и «В венке из воска» (1938 г.). Уже в 1965 году, к тридцатилетней годовщине смерти поэта, его душеприказчик издал сборник «Дирижабль неизвестного направления». Лишь в 2009 году в Москве вышло в свет полное собрание сочинений «Орфея русского Монпарнаса» в трёх томах.

* * *

Поэт – это «мист подземного экстатического культа», заявляет Поплавский.

Как же пишется стихотворение? Погрузившись в сугубо интимное, личное, следует с максимальной точностью улавливать и передавать колеблющуюся, неустойчивую стихию внутренних озарений, переживаний, мимолетных ощущений. Для этого Поплавский овладел приемом «автоматического» письма, заимствованного у Джойса и сюрреалистов. Добытые «образы-сигналы», согласно Поплавскому, соединяются в более сложные конструкции: от дерева к синему дереву или к стиху «дерево моей жизни грустит на горе». В результате создается странный образ, передающий ощущение автора, но, предупреждает Поплавский, «только дух музыки сообщает этой конструкции движение, колыхание, нарастание и скольжение, без которого стихотворение превращается в грубую энигматическую живопись, как иногда у Есенина». По меткому замечанию Ходасевича «Поплавский идет не от идеи к идее, но от образа к образу, от словосочетания к словосочетанию – и тут именно, и только тут проявляется вся стройность его воззрений, не общих, которых он сам до конца не выработал и не осознал, но художественных…»^[10].

Образ-символ, передающий мимолетные видения и мистические озарения – это мост, перекинутый одновременно и к «иным мирам», и к читателю.

Елена Менегальдо

Dolorosa

На балконе плакала заря

В ярко-красном платье маскарадном,

И над нею наклонился зря

Тонкий вечер в сюртуке парадном.

А потом над кружевом решетки

Поднялась она к нему, и вдруг,

Он, издав трамвайный стон короткий,

Сбросил вниз позеленевший труп.

И тогда на улицу, на площадь,

Под прозрачный бой часов с угла,

Выбежала голубая лошадь,

Синяя карета из стекла.

Громко хлопнув музыкальной дверцей,

Соскочила осень на ходу,

И, прижав рукой больное сердце,

Закричала, как кричат в аду.

А в ответ из воздуха, из мрака

Полетели сонмы белых роз,

И зима, под странным знаком рака,

Вышла в небо расточать мороз.

И танцуя под фонарным шаром,

Опадая в тишине бездонной,

Смерть запела совершенно даром

Над лежащей на земле Мадонной.

1926–1927

Черная Мадонна

Вадиму Андрееву

Синевели дни, сиреневели,

Темные, прекрасные, пустые.

На трамваях люди соловели.

Наклоняли головы святые,

Головой счастливою качали.

Спал асфальт, где полдень наследил.

И казалось, в воздухе, в печали,

Поминутно поезд отходил.

Загалдит народное гулянье

– Фонари грошовые на нитках, —

И на бедной, выбитой поляне

Умирать начнут кларнет и скрипка.

И еще раз, перед самым гробом,

Издадут, родят волшебный звук.

И заплачут музыканты в оба

Черным пивом из вспотевших рук.

И тогда проедет безучастно,

Разопрев и празднику не рада,

Кавалерия, в мундирах красных,

Артиллерия – назад с парада.

И к пыли, к одеколону, к поту,

К шуму вольтовой дуги над головой

Присоединится запах рвоты,

Фейерверка дым пороховой.

И услышит вдруг юнец надменный

С необъятным клешем на штанах

Счастья краткий выстрел, лёт мгновенный,

Лета красный месяц на волнах.

Вдруг возникнет на устах тромбона

Визг шаров, крутящихся во мгле.

Дико вскрикнет черная Мадонна,

Руки разметав в смертельном сне.

И сквозь жар, ночной, священный, адный,

Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,

Запорхает белый, беспощадный

Снег, идущий миллионы лет.

1927

Diabolique

Виктору Мамченко

Хохотали люди у колонны,

Где луна стояла в позе странной.

Вечер остро пах одеколоном,

Танцовщицами и рестораном.

Осень вкралась в середину лета.

Над мостом листы оранжевели,

И возили на возках скелеты

Оранжады и оранжереи.

И в прекрасной нисходящей гамме

Жар храпел на мостовой, на брюхе,

Наблюдал за женскими ногами,

Мазал пылью франтовские брюки.

Злились люди и, не загорая,

Отдавались медленно удушью.

К вечеру пришла жара вторая,

Третью к ночи ожидали души.

Но желанный сумрак лиловатый

Отомкнул умы, разнял уста;

Засвистал юнец щеголеватый

Деве без рогов и без хвоста.

И в лиловой ауре-ауре,

Навсегда прелестна и ужасна,

Вышла в небо Лаура Лаура

И за ней певец в кальсонах красных.

Глухо били черные литавры,

Хор эриний в бездне отвечал,

А июль, как Фауст на кентавре,

Мертвый жар во мраке расточал.

Но внезапное смятенье духов,

Ветер сад склоняет на колена,

Тихий смех рождается под ухом,

Над вокзалом возникает глухо:

Королева ужасов Елена.

А за нею Аполлоны Трои,

С золотыми птицами в руках,

Вознеслись багровым ореолом,

Темным следом крови в облаках.

А луна поет о снежном рае…

Колыхался туч чернильных вал,

И последней фразою, играя,

Гром упал на черный арсенал.

И в внезапном пламени летящем,

Как на раковине розовой, она

Показалась нам спокойно спящей

Пеною на золотых волнах.

Последний парад

Лилии Харлампиевн Пумпянской

Летний день был полон шумом счастья,

Молния сверкала синей птицей.

Выезжали из пожарной части

Фантастические колесницы.

А сквозь город под эскортом детским,

Под бравурный рев помятых труб,

Проходила в позах молодецких

Лучшая из мюзик-холльных трупп.

На широких спинах коней пегих

Балерины белые дремали.

И пустые гири на телеге

Силачи с улыбкой подымали,

Солнце грело вытертые плюши,

А в тени пивных смотрели рожи,

Их большие розовые души

Улыбались музыке прохожей.

Был в толпе красивый шелест яркий,

Блеск весенних праздничных костюмов.

Пьяные кричали с белой арки.

Улыбался сад, цвести раздумав.

Ночь пришла, и клоуны явились.

Счастье жизни хохотало труппе,

Музыканты-лошади кружились

С золотою стрекозой на крупе.

Но потом огонь блеснул в проходе,

Львы взревели, поднимаясь дыбом,

Как на океанском пароходе —

Люди дрались в океане дыма.

И со всех сторон огнем объятый,

Молодой американец нежный

На кривой трубе сыграл бесплатно

Похоронный вальс и безмятежный.

А потом упал и задохнулся.

А костер огромный, разрастаясь,

Облаков тычинками коснулся

И потом в рассветной мгле растаял.

А на утро в ореоле зноя

Над театром, отошедшим в вечность,

Сад раскрылся розовой стеною

В небесах пустых и безупречных.

1927

На заре

Валериану Дряхлову

Розовеющий призрак зари

Возникал над высоким строеньем.

Гасли в мокром саду фонари,

Я молился любви… Озари!

Безмятежным своим озареньем.

По горбатому мосту во тьме

Проходили высокие люди.

И вдогонку ушедшей весне

Безвозмездно летел на коне

Жесткий свист соловьиных прелюдий.

А в лесу, на траве непримятой,

Умирала весна в темноте.

Пахло сыростью, мохом и мятой.

И отшельник в шубенке косматой

Умывался в холодной воде.

1927

Жалость

Солнечный свет, я к тебе прикоснулся, но ты не заметил,

Ты не проснулся, но лишь улыбнулся во сне.

Странно молчали последние сны на рассвете,

В воздухе реял таинственный розовый снег.

Ангелы прочь отлетали от лона земного.

Им, натрудившимся за ночь, пора было спать.

Целую ночь они пели у мира иного,

Спящие же не спешили и пятились вспять.

Раннее утро сияет прохладой,

Спящие лица румянцем марая.

Моют и чистят преддверие ада

И ворота закрывают у рая.

Юноша нежной женою взлелеян,

Гладим прозрачной девичьей рукой.

Друг мой. Ты верен жестокой? Я верен!

В вере в нее Ты обрящещь покой.

Розовый ветер зари запоздалой

Ласково гладит меня по руке.

Мир мой последний, вечер мой алый,

Чувствую твой поцелуй на щеке.

Тихо иду, одеянный цветами,

С самого детства готов умереть.

Не занимайтесь моими следами —

Ветру я их поручаю стереть.

«Розовый час проплывал над светающим миром…»

Розовый час проплывал над светающим миром.

Души из рая назад возвращались в тела.

Ты отходила в Твоем сверхъестественном мире.

Солнце вставало, и гасла свеча у стола.

Розовый снег опадал в высоте безмятежной.

Вдруг Ты проснулась еще раз; но Ты никого не узнала,

Странный Твой взгляд проскользил, удивленный и нежный

И утонул в полумраке высокого зала.

А за окном, незабвенно блистая росою,

Лето цвело и сады опускались к реке.

А по дороге, на солнце блистая косою,

Смерть уходила и черт убегал налегке.

Мир незабвенно сиял, очарованный летом.

Белыми клубами в небо всходили пары.

И, поднимая античные руки, атлеты

Камень ломали и спали в объятьях жары.

Солнце сияло в бессмертном своем обаянье.

Флаги всходили, толпа начинала кричать.

Что-то ужасное пряталось в этом сиянье.

Броситься наземь хотелось, забыть, замолчать.

1928

«Пылал закат над сумасшедшим домом…»

А. Минчину

Пылал закат над сумасшедшим домом,

Там на деревьях спали души нищих,

За солнцем ночи, тлением влекомы,

Мы шли вослед, ища свое жилище.

Была судьба, как белый дом отвесный,

Вся заперта, и стража у дверей,

Где страшным голосом на ветке лист древесный

Кричал о близкой гибели своей.

Была зима во мне, и я в зиме.

Кто может спорить с этим морем алым,

Когда душа повесилась в тюрьме

И черный мир родился над вокзалом?..

А под землей играл оркестр смертей,

Высовывались звуки из отдушин,

Там вверх ногами на балу чертей

Без остановки танцевали души.

Цветы бежали вниз по коридорам,

Их ждал огонь, за ними гнался свет.

Но вздох шагов казался птичьим вздором.

Все засыпали. Сзади крался снег.

Он город затоплял зарею алой

И пел прекрасно на трубе зимы,

И был неслышен страшный крик фиалок,

Которым вдруг являлся черный мир.

1928

Роза смерти

Г. Иванову

В черном парке мы весну встречали,

Тихо врал копеечный смычок,

Смерть спускалась на воздушном шаре,

Трогала влюбленных за плечо.

Розов вечер, розы носит ветер.

На полях поэт рисунок чертит.

Розов вечер, розы пахнут смертью,

И зеленый снег идет на ветви.

Темный воздух осыпает звезды,

Соловьи поют, моторам вторя,

И в киоске над зеленым морем

Полыхает газ туберкулезный.

Корабли отходят в небе звездном,

На мосту платками машут духи,

И, сверкая через темный воздух,

Паровоз поет на виадуке.

Темный город убегает в горы,

Ночь шумит у танцевальной залы,

И солдаты, покидая город

Пьют густое пиво у вокзала.

Низко-низко, задевая души,

Лунный шар плывет над балаганом,

А с бульвара под орган тщедушный,

Машет карусель руками дамам.

И весна, бездонно розовея,

Улыбаясь, отступая в твердь,

Раскрывает темно-синий веер

С надписью отчетливою: смерть.

«Смейся, паяц, над разбитой любовью…»

Смейся, паяц, над разбитой любовью.

День голубой застрелился в окне.

Умер, истекший розовой кровью.

На катафалке уехал к весне.

А над землей на стеклянном экране

Кинематограф огромный пылал.

Сон целовался в ночном ресторане

В красном мундире прекрасного зла.

Озеро тихо смеялось над крышей,

Духов встречая над сферой луны.

Было прохладно, а выше и выше

Реяло чёрное знамя весны.

Тихо склоняясь к облаков изголовью,

Мальчик истекший розовой кровью,

Плыл, опрокинувшись вниз головой,

И граммофон над разбитой любовью

Сонно вздыхал золотою трубой.

1931

«Восхитительный вечер был полон улыбок и звуков…»

Восхитительный вечер был полон улыбок и звуков,

Голубая луна проплывала, высоко звуча,

В полутьме Ты ко мне протянула бессмертную руку,

Незабвенную руку, что сонно спадала с плеча.

Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен,

Отступая, заря оставляла огни в вышине,

И большие цветы, разлагаясь на грядках, как души,

Умирая, светились и тяжко дышали во сне.

Ты меня обвела восхитительно-медленным взглядом

И заснула, откинувшись навзничь, вернулась во сны.

Видел я, как в таинственной позе любуется адом

Путешественник ангел в измятом костюме весны.

И весна умерла, и луна возвратилась на солнце.

Солнце встало, и темный румянец взошел.

Над загаженным парком святое виденье пропало.

Мир воскрес и заплакал и розовым снегом отцвел.

1928

Лунный дирижабль

Я хочу Тебя погубить,

Я хочу погибающим быть.

О прекрасной гибели душ

Я Тебе расскажу в аду.

Строит ангел дворец на луне,

Дирижабль отходит во сне.

Запевают кресты винтов,

Опадают листы цветов.

Синий звук рассекает эфир,

Приближается мертвый мир.

Открывается лунный порт,

Улыбается юный черт.

И огромная в темноте

Колоннада сходит к воде.

В синих-синих луны лучах

Колоннады во тьме звучат.

В изумрудной ночной воде

Спят прекрасные лица дев,

А в тени голубых колонн

Дремлет каменный Аполлон.

Зацветают в огне сады.

Замки белые всходят, как дым,

И сквозь темно-синий лесок

Ярко-темный горит песок.

Напевают цветы в саду.

Оживают статуи душ.

И, как бабочки из огня,

Достигают слова меня.

Верь мне, ангел, луна высока,

Музыкальные облака

Окружают ее, огни

Там звучат и сияют дни.

Синий ангел влюбился в весну.

Черный свет, отойди ко сну.

Прозябание полюби,

Погибание пригуби.

Тихо смотрит череп в окно.

В этой комнате совсем темно,

Только молча на самом дне

Тень кривая спит на стене.

1928

Рукопись, найденная в бутылке

Мыс Доброй Надежды. Мы с доброй надеждой тебя покидали,

Но море чернело и красный закат холодов

Стоял над кормою, где пассажирки рыдали,

И призрак Титаника нас провожал среди льдов.

В сумраке ахнул протяжный обеденный гонг.

В зале оркестр запел о любви невозвратной.

Вспыхнул на мачте блуждающий Эльмов огонь.

Перекрестились матросы внизу троекратно.

Мы погибали в таинственных южных морях,

Волны хлестали, смывая шезлонги и лодки.

Мы целовались, корабль опускался во мрак.

В трюме кричал арестант, сотрясая колодки.

С лодкою за борт, кривясь, исчезал рулевой,

Хлопали выстрелы, визги рвались на удары.

Мы целовались, и над Твоей головой

Гасли ракеты, взвиваясь прекрасно и даром.

Мы на пустом корабле оставались вдвоем,

Мы погружались, но мы погружались в веселье.

Розовым утром безбрежный расцвел водоем,

Мы со слезами встречали свое новоселье.

Солнце взошло над курчавой Твоей головой,

Ты просыпалась и пошевелила рукою.

В трюме, ныряя, я встретился с мертвой ногой.

Милый мертвец, мы неделю питались тобою.

Милая, мы умираем, прижмись же ко мне.

Небо нас угнетает, нас душит синяя твердь.

Милая, мы просыпаемся, это во сне.

Милая, это не правда. Милая, это смерть.

Тихо восходит на щеки последний румянец.

Невыразимо счастливыми души вернутся ко снам.

Рукопись эту в бутылке прочти, иностранец,

И позавидуй с богами и звездами нам.

1928

Гамлет

«Гамлет, Ты уезжаешь, останься со мной,

Мы прикоснемся к земле и, рыдая, заснем от печали.

Мы насладимся до слез униженьем печали земной,

Мы закричим от печали, как раньше до нас не кричали.

Гамлет, Ты знаешь, любовь согревает снега,

Ты прикоснешься к земле и прошепчешь: "забудь обо всем!"

Высунет месяц свои золотые рога,

Порозовеет денница над домом, где мы заснем».

Гамлет ей отвечает: – Забудь обо мне,

Там надо мной отплывают огромные птицы,

Тихо большие цветы расцветают, в огне

Их улыбаются незабвенные лица.

Синие души вращаются в снах голубых,

Розовой мост проплывает над морем лиловым.

Ангелы тихо с него окликают живых

К жизни прекрасной, необъяснимой и новой.

Там на большой высоте расцветает мороз,

Юноша спит на вершине горы розоватой,

Сад проплывает в малиновом зареве роз,

Воздух светает, и полюс блестит синеватый.

Молча снежинка спускается бабочкой алой,

Тихо стекают на здания струйки огня.

Но, растворяясь в сиреневом небе Валгаллы,

Гамлет пропал до наступления дня.

«Гамлет, Ты уезжаешь, останься со мной!» —

Пела безумная девушка под луной.

1928

Флаги

В летний день над белым тротуаром

Фонари висели из бумаги.

Трубный голос шамкал над бульваром,

На больших шестах мечтали флаги.

Им казалось: море близко где-то,

И по ним волна жары бежала,

Воздух спал, не видя снов, как Лета,

Всех нас флагов осеняла жалость.

Им являлся остов корабельный,

Черный дым, что отлетает нежно,

И молитва над волной безбрежной

Корабельной музыки в сочельник.

Быстрый взлет на мачту в океане,

Шум салютов, крик матросов черных,

И огромный спуск над якорями

В час паденья тела в ткани скорбной.

Первым блещет флаг над горизонтом,

И под вспышки пушек бодро вьется,

И последним тонет средь обломков,

И еще крылом о воду бьется,

Как душа, что покидает тело,

Как любовь моя к Тебе. Ответь!

Сколько раз Ты в летний день хотела

Завернуться в флаг и умереть.

1928

Мистическое рондо I

Татьяне Шапиро

Белый домик, я тебя увидел

Из окна.

Может быть, в тебе живет Овидий

И весна.

В полдень тихо сходит с белой башни

Сон людской.

Франт проходит в розовой рубашке

Городской.

Шелк песка шумит и затихает.

Дышат смолы.

Отдаленный выстрел долетает,

Точно голубь.

Руки спят, едва меня касаясь,

Голос сонный,

С отдаленной башни долетая,

Славит солнце.

«Спят на солнце золотые души

Тех, кто верит.

Тихо сердцу шепчут о грядущем

Из-за двери.

О, Тристан, иди столетий мимо

И внемли:

Я люблю Тебя необъяснимо

Вне земли.

Ты с луны мне говоришь о счастье.

Счастье – смерть.

Я тебя на солнце буду ждать,

Будь тверд».

Жарко дышат смолы. Всё проходит.

Спит рука. На башне ангел спит.

Меж деревьев белый пароходик

Колесом раскрашенным шумит.

1928

Римское утро

Поет весна, летит синица в горы.

На ипподроме лошади бегут.

Легионер грустит у входа в город.

Раб Эпиктет молчит в своем углу.

Род зеленью акаций низкорослых

Спешит вода в отверстия клоак,

А в синеву глядя, где блещут звезды,

Болтают духи о своих делах.

По вековой дороге бледно-серой

Автомобиль сенатора скользит.

Блестит сирень, кричит матрос с галеры.

Христос на аэроплане вдаль летит.

Богиня всходит в сумерки на башню.

С огромной башни тихо вьется флаг.

Христос, постлав газеты лист вчерашний,

Спит в воздухе с звездою в волосах.

А в храме мраморном собаки лают

И статуи играют на рояле,

Века из бани выйти не желают,

Рука луны блестит на одеяле.

А Эпиктет поет. Моя судьба

Стирает Рим, как утро облака.

1928

Мистическое рондо II

Было жарко. Флаги молча вились,

Пели трубы.

На руке часы остановились

У Гекубы.

По веревке ночь спустилась с башни

К нам на двор.

Слышен был на расстоянье страшном

Разговор.

На гранитном виадуке духи

Говорили,

Что внизу в аду тела не в духе,

Где забыли.

На высокой ярко-красной башне

Ангел пел,

А в зеленом небе, детям страшном,

Черный дирижабль летел.

Тихо солнце ехало по рельсам

Раскаленным.

С башни ангел пел о мертвой Эльзе

Голосом отдаленным…

О прекрасной смерти в час победы,

В час венчанья,

О венчанье с солнцем мертвой Эды,

О молчанье.

И насквозь был виден замок снежный

В сердце лета

И огромный пляж на побережье

Леты…

1928

Богиня жизни

Плыл лунный шар над крепостною крышей,

Спала на солнце неземная площадь,

Цветы сияли, были черны ниши.

В тени мечтала золотая лошадь.

А далеко внизу сходили важно

Каких-то лестниц голубые плиты.

Богиня жизни на вершине башни

Смотрела вдаль с улыбкой Гераклита.

А там цвела сирень, клонясь на мрамор,

И было звездно в синеве весенней.

Там дни слонялись, как цыганский табор,

Там был рассвет, и парк, и воскресенье,

Где корабли тонули в снежном дыме,

На палубе играли трубы хором,

Сквозь сон листвы танцоры проходили,

Кончалась ночь, и голубели горы.

Над остановкой облако алело,

Автомобиль скользил, трубя устало, труба мечтала.

И танцевать пытался неумело

Румяный ангел на исходе бала.

Когда горел, дымя, фонарь бумажный

И соловей в соседнем парке охал.

Но в розах плыл рассветный холод влажный,

Оркестры гасли, возвращаясь к Богу, трубя тревогу.

Уж начинался новый день вне власти

Ночной, весенней, неземной метели.

Был летний праздник полон шумом счастья.

В лиловом небе дирижабли пели.

Стреляли пушки в море белой пыли.

В шуршащих кортах девушки потели,

А в балаганах дети пиво пили

И маленькой рукой махать хотели.

А вдалеке, где замок красных плит,

Мечтала смерть, курчавый Гераклит.

1928

Смерть детей

Моисею Блюму

Розовеет закат над заснеженным миром.

Возникает сиреневый голос луны.

Над трамваем, в рогах электрической лиры,

Искра прыгает в воздухе темном зимы.

Высоко над домами, над башнями окон,

Пролетает во сне серевеющий снег,

И, пролив в переулок сиреневый локон,

Спит зима и во сне уступает весне.

Расцветает молчанья свинцовая роза —

Сон людей и бессмысленный шепот богов,

Но над каменным сводом ночного мороза

Слышен девичий шепот легчайших шагов.

По небесному своду на розовых пятках

Деловитые ангелы ходят в тиши,

С ними дети играют в полуночи в прятки

Или вешают звезды на елку души.

На хвосте у медведицы звездочка скачет.

Дети сели на зайцев, за нею спешат,

А проснувшись наутро, безудержно плачут,

На игрушки земные смотреть не хотят.

Рождество расцветает над лоном печали.

Праздник, праздник, ты чей? – Я надзвездный, чужой.

Хором свечи в столовой в ответ зазвучали,

Удивленная девочка стала большой.

А когда над окном, над потушенной елкой,

Зазвучал фиолетовый голос луны,

Дети сами открыли окошко светелки,

С подоконника медленно бросились в сны.

1927

Детство Гамлета

Ирине Одоевцевой

Много детей собралось в эту ночь на мосту.

Синие звезды надели лимонные шляпы.

Спрятала когти медведица в мягкую лапу.

Мальчик надел свой новый матросский костюм.

Мост этот тихо качался меж жизнью и смертью —

Там, на одной стороне, был холодный рассвет.

Черный фонарщик нес голову ночи на жерди,

Нехотя загорался под крышами газовый свет.

Зимнее утро чесалось под снежной периной.

А на другой стороне был отвесный лиловый лес.

Сверху курлыкал невидимый блеск соловьиный.

Яркие лодки спускались сквозь листья с небес.

В воздухе города желтые крыши горели.

Странное синее небо темнело вдали.

Люди на всех этажах улыбались, блестели.

Только внизу было вовсе не видно земли.

Поезд красивых вагонов сквозь сон подымался.

Странные люди из окон махали платками.

В глетчере синем оркестр наигрывал вальсы.

Кто-то с воздушных шаров говорил с облаками.

Каждый был тих и красив и умен беспредельно.

Светлый дракон их о Боге учил на горе.

В городе ж снежном и сонном был понедельник —

Нужно в гимназию было идти на заре.

Кто-то из воздуха детям шептал над мостами.

Дети молчали, они от огней отвернулись.

Странный кондуктор им роздал билеты с крестами.

Радостно лаял будильник на тех, кто вернулись.

1929

«Девочка возвратилась, ангел запел наугад…»

Михаилу Осиповичу Цетлину

Девочка возвратилась, ангел запел наугад.

На деревянных инструментах дождик забарабанил.

Девочка возвратилась в снова зацветший ад,

Розы ей улыбались розовыми губами.

Папочка, видишь, там киска, милая киска.

Нет, дорогая, это сфинкс заснул на лугу.

Папочка, ты видишь белого трубочиста?

Девочка, я не вижу, девочка, я не могу.

Тихо проходят над городом синие звезды.

Желтые дымные братья внизу – фонари.

Звезды зовут их на небо; там игры и отдых,

Только они не хотят уходить до зари.

Кротко в лесу спят под корнями белые зайцы,

Елка звенит в тишине золотыми лучами.

Сонно вдали отвечают друзья эдельвейсы,

Тихо ей лапками машут над ледниками.

Ночь оплывает, и горы слегка розовеют.

Ангелы молча стоят на рассветном снегу.

Ангел, спаси её елку. – Я не умею,

Пусть догорит, я помочь ей погибнуть могу.

Белое небо в снегу распустилось, как время,

Пепельный день заменил бледно-алый рассвет.

Мертвая елка упала в лесу на колени,

Снежную душу срубил молодой дровосек.

Мертвая елка уехала. Сани скрипели,

Гладя дорогу зелеными космами рук.

В небе был праздник, там яркое дерево пело,

Ангелы, за руки взявшись, смеялись вокруг.

1928–1929

Черный заяц

Николаю Оцупу

Гаснет пламя елки, тихо в зале.

В темной детской спит герой, умаясь.

А с карниза красными глазами

Неподвижно смотрит снежный заяц.

Снег летит с небес сплошной стеною,

Фонари гуляют в белых шапках.

В поле, с керосиновой луною,

Паровоз бежит на красных лапках.

Горы-волны ходят в океане.

С островов гудят сирены грозно.

И большой корабль, затертый льдами,

Накренясь, лежит под флагом звездным.

Там в каюте граммофон играет.

И друзья танцуют в полумраке.

Путаясь в ногах собаки лают.

К кораблю летит скелет во фраке.

У него в руке луна и роза,

А в другой письмо, где желтый локон,

Сквозь узоры звездного мороза

Ангелы за ним следят из окон.

Никому, войдя, мешать не станет.

Вежливо рукой танцоров тронет.

А когда ночное солнце встанет,

Лед растает и корабль утонет.

Только звездный флаг на белой льдине

В южном море с палубы узнают.

И фуражки офицеры снимут.

Краткий выстрел в море отпылает.

Страшный заяц с красными глазами

За двойным стеклом, за слоем ваты,

Хитро смотрит: гаснет елка в зале.

Мертвый лысый мальчик спит в кровати.

1929

Hommage à Pablo Picasso

Приведенье зари появилось над островом черным.

Одинокий в тумане шептал голубые слова,

Пел гудок у мостов с фиолетовой барки моторной,

А в садах умирала рассветных часов синева.

На огромных канатах в бассейне заржавленный крейсер

Умолял: «Отпустите меня умереть в океане».

Но речной пароходик, в дыму и пару, точно гейзер,

Насмехался над ним и шаланды тащил на аркане.

А у серой палатки, в вагоне на желтых колесах

Акробат и танцовщица спали, обнявшись на сене.

Их отец-великан в полосатой фуфайке матроса

Мылся прямо на площади чистой, пустой и весенней.

Утром в городе новом гуляли красивые дети,

Одинокий за ними следил, улыбаясь в тумане.

Будет цирк наш во флагах, и самый огромный на свете,

Будет ездить, качаясь, в зеленом вагон-ресторане.

И еще говорили, а звезды за ними следили,

Так хотелось им с ними играть в акробатов в пыли.

И грядущие годы к порогу зари подходили,

И во сне улыбались грядущие зори земли.

Только вечер пришел. Одинокий заснул от печали,

А огромный закат был предчувствием вечности полон.

На бульваре красивые трубы в огнях зазвучали.

И у серой палатки запел размалеванный клоун.

Высоко над ареной на тонкой стальной бечеве

Шла танцовщица-девочка с нежным своим акробатом.

Вдруг народ приподнялся, и звук оборвался в трубе.

Акробат и танцовщица в зори ушли без возврата.

Высоко над домами летел дирижабль зари,

Угасал и хладел синевеющий вечера воздух.

В лучезарном трико облака, голубые цари,

Безмятежно качались на тонких трапециях звездных.

Одинокий шептал: «Завтра снова весна на земле,

Будет снова мгновенно легко засыпать на рассвете».

Завтра вечность поет: «Не забудь умереть на заре,

Из рассвета в закат перейти как небесные дети».

1929

Снежный час

Отблеск рая спал на снежном поле,

А кругом зима уж длилась годы.

Иногда лишь, как пугливый кролик,

Пробегала в нем мечта свободы.

Было много снегу в этом мире,

Золотых дерев под пеленою.

Глубоко в таинственном эфире

Проплывало лето стороною.

Высоко в ночи закат пылал,

Там на лыжах ангел пробегал.

Он увидел сонный призрак рая

И заснул, в его лучах играя.

Бедный ангел, от любви очнись,

Ты на долгий белый путь вернись.

Сон тебя не знает, он жесток,

В нем глубоко спит ночной восток.

Я встаю, ответил ангел сонно,

Я посланец девы отдаленной.

Я летал по небу без усилья,

Как же холод заковал мне крылья?

Долго ангел медлил, умирая,

А над ним горела роза рая.

1925–1931

«Темною весною, снежною весною…»

Темною весною, снежною весною

Возвратился черный акробат.

Он у башни встретился с луною,

Тень упала от его горба.

Тихо город возникал из пены,

Пел в лесу колесный пароход,

Призрак жизни на огромных стенах,

Он смотрел в тумане на восход.

Мир был тот же, розовый и странный,

Безнадежный сине-золотой,

Яркий флаг взошел над рестораном,

Полил грузовик песок водой.

Клоун вспомнил трубы на вокзале,

Но уже, казалось, далеко

Девушка, играющая в зале

Музыку на лошади в трико,

И уже внизу, средь белой пыли,

Лошади везли песок на мол,

Голубые сны, автомобили

Проезжали с шумом в Сан-Ремо.

Летний полдень возвратился с моря,

Граммофонная пластинка пела,

Но далёко в ледовитом море

Погружалась в воду Консуэлла.

Весь в огнях, под звук оркестра сонный,

Утопал гигантский пароход.

Консуэллу голос отдаленный

Из воды темнеющей зовет.

И когда рука от боли страшной

Отпустила борт, герольд пропел,

Нищий призрак, оступившись с башни,

На свиданье в море полетел.

«Скоро выйдет солнце голубое…»

«Скоро выйдет солнце голубое».

«Почему же, детка, голубое?» – «Так!»

Тихо розы расцветали на обоях.

Спал воздушный шар на высотах.

Дети были целый день на пляже,

Поздно вечером вернулись в город,

Под зонтами в синих экипажах

Укатили все обедать в горы.

Это лето было все в закатах,

Все в предчувствии миров иных.

Ночью пела синяя Геката.

Днём грустило солнце с вышины.

На вершину мира восходили,

Улыбаясь, умирать часы,

Голубые сны-автомобили

У прибрежной пели полосы.

За окном сияла водяная

Синяя стена, песок и флаги.

На шезлонге девочка больная

Склеивала домик из бумаги.

«Этот домик, он зачем?» – «Для кошки.

Нет, возьму его с собой на небо.

Буду там медведицу в окошко

Я кормить с ладони черным хлебом».

«Ну, а это что за поезд в поле?

С ватным дымом он куда идёт?»

«Папа, папа, уж отходит поезд

И весна меня в окно зовет».

Папа вышел. Гавань флот покинул.

Хлопал парус тента. С моря дуло.

Тихо, на бок голову откинув,

Меж игрушек девочка заснула.

Странный ангел появился с моря,

На кривых колесах поезд ожил,

И над белым паровозом в горы

Поднялся дымок, на винт похожий.

Девочка вошла в вагон картонный,

Мир сиял ей флагами, годами.

И отельный старичок-садовник

Подлетел к её окну с цветами.

Поезд тронул. От балкона в вечность

Полетела вслед ему оса.

Кто-то странный, подойдя навстречу,

В лоб поцеловал ее отца.

1929

Мальчик и ангел

Юрию Фельзену

Солнце было низко, низко в небе

В черном мире между черных туч.

В золотом своем великолепье

Возвращался в горы мертвый луч.

Под сиренью в грязном переулке

Синеглазый ангел умирал.

И над ним, идя домой с прогулки,

Нежный, пьяный мальчик хохотал.

Что вас носит, ангельские дети,

Меж сиреней плакать на земле?

Нужно было рано на рассвете

Улететь на маленьком крыле.

Помню, звал сквозь розовые ветки

Голос, часто слышанный во сне:

«Поздно, поздно, возвращайся, детка,

День идет с небес, как синий снег».

Застывают в зеркале над парком

Отраженья звезд – цветы во льду.

Улыбаясь, разбивает парка

Это зеркало весной в аду.

Розовые звезды равнодушья,

Что вас носит в небе в белый день?

Только ангел мальчика не слушал,

Он смотрел, как падает сирень.

Каждый крестик, мимо пролетая,

Пел ему: «Возьми меня с собой».

А потом он точно снег растаял.

Черт же мальчика унес в кафе домой.

1929

Гамлет и ангел

Гамлет начал стареть,

Он не хочет картины смотреть.

Черное масло медлит гореть.

Боже, как я хочу умереть.

Птице над бездной трудно лететь.

Гамлет и ангел вместе пришли,

Черную розу в поле нашли.

Гамлет сказал: «Отдай ее мне,

Много цветов там, в вашей стране».

Ангел заплакал, и розу отдал,

И отдалился в рассветную даль.

Все изменялось; клонясь с высоты,

В желтом дыму распускались цветы.

С солнца горячий дохнул ветерок,

Белый корабль отразил ручеек.

Спит Иоанн, про далекие страны

Голос поет безмятежно и странно:

«О! Саломея, ведь он Твой гость

До самой ночи средь ярких звезд».

Тихо проходят года-облака,

В поле теченье меняет река,

Осень сияет в лесу на горе,

Грезят рябины о мертвом царе,

Черные сфинксы в розах молчат,

Смерть, улыбаясь, входит в свой сад.

Время, очнись! Он заплакал, проснулся.

Ангел прекрасный ему улыбнулся.

«Где я, что делал все эти века?»

«Милый, ты спал у меня на руках.

Сон Твой был долог, высок, глубок

Страшен, как счастье, сладок, как рок».

В ДУХОВ день

Борису Заковичу

Карлики и гномы на скамьях собора

Слушали музыку с лицами царей.

Пели и молились еле слышным хором

О том, чтобы солнце взошло из морей.

Только ночь была глубока, как годы,

Где столько звезд зашло и не встанет;

Черные лица смотрели в сводах,

Черные дьяконы шли с цветами.

Солнышко, солнце, мы так устали

Маленькие руки к небу подымать.

Черные бури в море перестали,

Розовый голос Твой все ж не слыхать.

Солнце, взойди! Наши души остынут,

Мы станем большими, мы забудем свой сон.

Ложное солнце плывет из пустыни,

Солнце восходит со всех сторон.

И к земле наклонялись. А духи смеялись,

Черные лица в колоннах пряча.

Серое зарево в небе появлялось,

К бойне тащилась первая кляча.

А когда наутро служитель в скуфейке

Пришел подметать холодный собор,

Он был удивлен, что на всех скамейках

Мертвые розы лежали, как сор.

Тихо собрал восковыми руками,

В маленький гроб на дворе положил,

И пошел, уменьшаясь меж облаками,

В сад золотой, где он летом жил.

В сумраке

В сумраке сирены капитанов

Огибали темно-синий мыс,

А на башне, в шорохе каштанов,

Астроном смотрел в астральный мир.

Важно шли по циферблату числа —

Маленькие, с синими глазами;

Тихо пели, пролетая, листья,

А внизу бежал трамвай с огнями.

Спрашивали карлики на крыше:

«Ну, а звезды, вечно хороши?»

Улыбался астроном из ниши,

А в машине тикали часы.

Числа знали – звезды умирают,

И, осиротев, огонь лучей

Все ж летит по направленью рая,

В детские глаза летит ничей.

Странно звездам, страшно звездам синим,

Им, летящим в холоде веков,

Никогда не встретиться с другими,

Изойти сиянием стихов.

Только в темном уголке творенья

Розы осени в садах цветут,

Соловьи грустят в ночных сиренях,

В синагоге канторы поют.

На высоких голубых карнизах

Карлики мечтают о весне.

Астрономы плачут в лунных ризах,

И к звездам летит больной во сне.

А у пляжа, где деревья дремлют,

На скамьях влюбленные мечтают

И смеются, что покинуть землю

Их над морем трубы призывают.

1929

Под землю

Сергею Кузнецову

Маленький священник играл на рояле

В церкви заколоченной, в снежную ночь.

Клавиши тихо шумели и врали —

Им было с метелью бороться невмочь.

Она сотрясала иконостасы,

Гасила лампады и плакала в трубах.

Тихо склонясь к земле, ипостаси

Кутались в жесткие, желтые шубы.

А в глубоком снегу засыпал проходимец

В белой рубашке с черным крестом.

Он в маленьком свертке нес в церковь гостинец,

И заснул, заблудившись под тощим кустом.

А белые зайцы смотрели из норок,

О чем-то шептались – хотели помочь.

А волки царапались в двери собора,

Но лапками разве чугун превозмочь?

И карлики, ангелы белых снежинок,

Его покрывали своими лучами

Там, где, уснувши в тепле пелеринок,

Елки сияли звездами-свечами.

И все было глухо и тягостно в чаще.

Над всем были снежные толщи и годы,

Лишь музыка тихо сияла из Чаши

Неслышным и розовым светом свободы.

И плакали волки. А мертвый был кроток,

Исполнив заветы Святого Грааля,

И только жалел, что оставил кого-то

В подземной часовне за черным роялем.

1929

Звёздный яд

Иде Григорьевне Карской

В гробовом таинственном театре

Неземные на столах лежали.

Их лечил профессор Мориатри

От желанья жить и от печали.

В классе был один самоубийца,

Он любил с ним говорить о розах.

А другой, боящийся разбиться,

Углублялся с ним в свои неврозы.

А Ник Картер утром приходил.

Он смотрел сквозь лупу в очи мертвых.

Размышлял: профессор здесь вредил,

Он разведал адрес самых гордых.

Каждой ночью в бездну прилетая

С золотой звездой в кармане фрака,

Здесь, смеясь, грустя и сострадая,

Он поил их звездным ядом мрака.

Синие смотрели в океаны,

Черные на башне звали ночь,

Белые спускались за туманы,

Алые в зарю летели прочь.

А Ник Картер под дождем рыдал:

Ведь не усмотрел, а как старался.

Но профессор вдруг покинул даль

И к нему со скрипкою подкрался.

Бедный сыщик тихо вытер слезы.

Прямо в сердце револьвер приставил.

И случилась с ним метаморфоза:

Ангелом он этот мир оставил.

«Гроза прошла, и небо стало розовым…»

Гроза прошла, и небо стало розовым,

Таким, каким оно приснилось девочке.

Там вышел вечер в платье абрикосовом

Гулять с луной на голубой веревочке.

А в маленьком саду цветы смеялись:

«Весна прошла, как мы цветем давно».

Но к ним уже ночные духи крались.

Туберкулезный музыкант открыл окно.

Он вдаль смотрел с улыбкой Джиоконды,

Где из-за леса глухо пели птицы

И черный арлекин по горизонту

Мгновенно пробегал в лучах зарницы.

Как сладко было слушать, как смеялась

Звезда над миром, обнимая скрипку.

Ночная туча тихо в небе кралась

Ко спящим звездам – серебристым рыбкам.

Вдруг хлопнуло стекло само собой,

Огромные глаза зажглись над садом.

И отдаленный хор принес прибой,

Который пел за черным водопадом.

И вновь открылось черное окно,

И шелест счастья, снежный призрак вальса,

Пропел в кустах; там, наполняя ночь,

Скелет играл, качался и смеялся.

Листы склонялись, травы задыхались,

Летела ночь. Дом засыпал в снегах.

На полюсах огромные молчали

Святые сфинксы с розами в зубах.

1929

Саломея I

Тихо ангел гасил фонари.

Вот еще один там погас.

Синий, белый в лучах зари

Проскакал надо мной Пегас.

Странный призрак в бледном огне,

Отдалился он и исчез.

Кто-то страшно крикнул в окне

При паденье последних звезд.

Город спал на больших якорях

На канале, что пуст и мал,

Далеко в рассветных морях

Утонувший кораблик спал.

Это детство мое отошло

В океан голубой без предела.

Свесив ноги в черном трико,

Смерть махала на мачте белой.

На корме был прекрасный флаг,

Бледно-алый с звездой золотой,

Но высоко, почти в облаках,

Смерть лежала черной фатой.

Саломея! Бушует рок,

Развевает флаги судьба.

У твоих остроносых ног

Умирает в песке звезда.

Голубой и смешной матрос

Отравился вином из роз,

А высокий его пароход

Мимо мола ушел в поход.

Он напрасно бежит по земле,

Все пытаясь кричать, свистеть.

Смерть играет в саду на трубе,

Звон сиреней несется с аллей.

Пожалей, его пожалей!

Помоги ему умереть.

1929

Саломея II

Розовеет осенний лес

На холмах, я плачу, я жду.

Саломея, Тебе с небес

Посылает детство звезду.

Ты живешь на лесистой горе,

Где над замком флаги грустят,

Дремлют карлы в высокой траве,

Над стенами стрижи свистят.

Дальний берег окутан мглою,

Душный вечер горит, горит.

Там, где море слилось с рекою,

Уж маяк неземной царит.

Голубой и смешной матрос

Нагружает свой пароход

Миллионами белых роз

И уходит с зарей в поход.

Саломея! Слышишь, трубит

Пароход у земных маяков?

Нынче ночью в бурю судьбы

Он уходит без моряков.

Будет детство свое искать,

Никогда его не найдет.

В океане, где спит тоска,

Разобьется о вечный лед.

Буря рока шумит в сиренях.

Голос с моря: «Я жду, я жду!».

Саломея на зов сирены

Вознесла над землей звезду.

На огромной башне железной,

Вся в раздумье, смотрит в туман;

Брось ее в голубую бездну,

Отпусти корабль в океан.

Безвозвратно плаванье юных,

Голубых и смешных сердец.

Волны всходят по лестнице лунной,

Голос с моря: «Конец! конец!».

Все мгновенно, все бесконечно;

Ветер встречный, прощай, прощай.

Напевая в сиренях млечных,

Буря смерти несется в рай.

1929

Романс

Изумрудное небо сияет,

Темен город, таинственен сквер.

Саломея, душа забывает,

Как похож был твой голос на смерть.

Помню я, Ты пришла из заката

С черной чашею в тонких руках.

Вечер в пении белых акаций

Отходил за рекой в облака.

Всё казалось бесцельным и странным.

Чёрный рыцарь глаза закрывал.

Над болотом оркестр ресторанный

В бесконечной дали проплывал.

Спящий призрак, ведь я не умею

Разбудить Тебя – я Твой сон.

Пела, низко склонясь Саломея

Над болотной водой, в унисон.

Минет время, исчезнет вчерашний

Чернокрылый призрак земли.

Буду ждать тебя в замке на башне,

Где звезда напевает вдали.

Золотая, иная, живая,

Неразлучна с тобою в веках…

Спи мой рыцарь, над Ронсевалем

Так прекрасны огни в облаках.

Чтобы ты не увидел горя,

Прожил счастливо этот год,

Брошу чёрную чашу в море,

Отойду в сиянье болот.

На горах розовеют годы,

Все прошедшее близко к весне,

Где под яркой звездою свободы

Память спит, улыбаясь во сне.

1929

Розы Грааля

Ольге Николаевне Гардениной

Спала вечность в розовом гробу.

А кругом всё было тихо странно.

В синюю стеклянную трубу

Ангелы трубили про судьбу

В изумрудном небе утром ранним.

В темном доме призрак спал на стуле,

На рабочий стол облокотясь.

А в большом окне огни июля

Молча гасли, медленно тонули,

На огромной глубине светясь.

Высока заря над Ронсевалем,

Неподвижен вечер, кончен путь.

За стенами рыцари Грааля

Розу белую в снегу сорвали

И кого-то, улыбаясь, ждут.

Осветил закат святые своды.

Высоко на башнях спят цари.

А над ними в ясную погоду

Корабли весны идут, как годы,

С них играет музыка зари.

Колокол отбил часы разлуки.

Высоко в горах сияет осень.

Подойдет к дверям, забудет муку,

И в землей испачканную руку

Вложит розу золотой оруженосец.

Тихо скажет: лето миновало.

Повернулся золоченый шар.

Посмотри, как все возликовало!

Лишь цари прочли в закате алом,

Что вернулась к нам Твоя душа.

1929

Успение

Софии Григорьевне Сталинской

В черном мире, где души враждебны,

Где закаты погибнуть зовут,

Тихо яблони в платье свадебном

Из предместья в поле идут.

В ярко-желтое дымное море

Легче им на заре отлететь,

Чем в пыли отцветать у дороги.

Ах, как дети хотят умереть.

Только редко над их ореолом

Раскрываются в небе глаза

И с прекрасным журчаньем веселым

Прилетает из рая гроза.

А наутро выходит приезжий

В мокрый сад погрустить в гамаке.

Видит – яблоня в белых созвездиях

Умирает на мокром песке.

И вступая в тяжелое лето,

Сестры нежно завидуют ей,

Отошедшей в закат средь рассвета

В бледно-розовом дыме ветвей.

1930

Жалость к Европе

Марку Слониму

Европа, Европа, как медленно в трауре юном

Огромные флаги твои развеваются в воздухе лунном.

Безногие люди, смеясь, говорят про войну,

А в парке ученый готовит снаряд на Луну.

Высокие здания яркие флаги подняли.

Удастся ли опыт? На башне мечтают часы.

А в море закатном огромными летними днями

Уходит корабль в конце дымовой полосы.

А дождик осенний летит на асфальт лиловатый,

Звенит синема, и подросток билет покупает.

А в небе дождливом таинственный гений крылатый

Вверху небоскреба о будущем счастье мечтает.

Европа, Европа, сады твои полны народу.

Читает газету Офелия в белом такси.

А Гамлет в трамвае мечтает уйти на свободу,

Упав под колеса с улыбкою смертной тоски.

А солнце огромное клонится в желтом тумане,

Далёко-далёко в предместиях газ запылал.

Европа, Европа-корабль утопал в океане,

А в зале оркестр молитву на трубах играл.

И все вспоминали трамваи, деревья и осень.

И все опускались, грустя, в голубую пучину.

Вам страшно, скажите? – Мне страшно ль? Не очень!

Ведь я европеец! – смеялся во фраке мужчина. —

Ведь я англичанин, мне льды по газетам знакомы.

Привык подчиняться, проигрывать с гордым челом.

А в Лондоне нежные леди приходят к знакомым,

И розы в магазинах вянут за толстым стеклом.

А гений на башне мечтал про грядущие годы.

Стеклянные синие здания видел вдали,

Где ангелы-люди носились на крыльях свободы,

Грустить улетали на Солнце с холодной Земли.

Там снова закаты сияли над крышами башен,

Где пели влюбленные в небо о вечной весне.

И плакали люди наутро от жалости страшной,

Прошедшие годы увидев случайно во сне.

Пустые бульвары, где дождик, упав и уставши,

Прилег под забором в холодной осенней истоме,

Где умерли мы, для себя ничего не дождавшись,

Больные рабочие слишком высокого дома.

Под белыми камнями в желтом холодном рассвете

Спокойны как годы, как тонущий герцог во фраке,

Как старый профессор, летящий в железной ракете

К убийственным звездам и тихо поющий во мраке.

1930

Дух музыки

Над балом музыки сияли облака,

Горела зелень яркая у входа,

Там жизнь была, а в десяти шагах

Синела ночь, и плыли в вечность годы.

Мы танцевали нашу жизнь под шум

Огромных труб, где рокотало время.

Смеялся пьяный, видя столько лун,

Уснувших в розах и объятых тленьем.

На зовы труб, над пропастью авгурной,

С крылами ярких флагов на плечах,

Прошли танцоры поступью бравурной,

Как блеск ракет, блуждающих в ночах.

Они смеялись, плакали, грустили,

Бросали розы к отраженьям звезд,

Таинственные книги возносили,

Вдали смолкали, перейдя за мост.

Все исчезало, гасло, обрывалось,

А музыка кричала: «Хор вперед!»

Ломала руки в переулке жалость

И музыку убить звала народ.

Но ангелы играли безмятежно,

Их слушали трава, цветы и дети,

Кружась, танцоры целовались нежно

И просыпались на другой планете.

Казалось им – они цвели в аду,

А далеко внизу был воздух синий.

Дух музыки мечтал в ночном саду

С энигматической улыбкой соловьиной.

Там бал погас. Там был рассвет, покой.

Лишь тонкою железною рукой

Наигрывала смерть за упокой.

Вставало тихо солнце за рекой.

1930

Angelique

Солнце гладит прозрачные льды.

Спит лицо восходящей зимы.

Солнце греет пустые цветы,

Что растут за стеной темноты.

Нежный мир пребывает во льду.

Спит с полярной звездою на лбу.

Но совсем на другой стороне

Сам себя видит отрок во сне.

На ките, на плешивой луне…

Дом любви видит призрак в стекле,

Металлических птиц в хрустале,

Пароход на зеленой скале,

Аполлона, что спит в земле.

Но поет граммофон под землей,

Дева ходит в реке ледяной,

И над крышами дворцов и дач

Пролетает футбольный мяч.

Этот мир – фиолетовый блеск,

Страшный рев отлетающих звезд,

Дикий шик опереточных див,

Возвращающийся мотив.

И проходит процессия душ

Под мечтательный уличный душ,

И у каждой печаль и вопрос,

Отрицательный адский нос.

А над ними, на хорах, в тюрьме,

Ряд иной проплывает во тьме —

Удивительных спящих лиц,

Не глядевших, не павших ниц.

Но меж ними волшебство и дождь,

Слой безумный, там адова дочь,

Отвратительный прекрасный цирк,

Где танцовщицы и мертвецы.

1926–1930

В отдалении

Было тихо в мире, было поздно,

Грязный ангел забывал свой голод

И ложился спать под флагом звездным,

Постепенно покрывавшим город.

А над черным веером курзала,

Где сгорел закат, костер печали,

Тихо небо растворяло залы,

Ночь на башне призраки встречали.

Голоса их были безмятежны…

Всё, что было, спало перед ними

На святой равнине белоснежной.

Все, что будет, плыло еле зримо.

На краю небес, на грани ночи,

Просыпались звезды, снились очи.

Далеко внизу луна всходила.

И ночная птица тихо выла.

С башни пело время, гасла башня,

И луна кралась в одной рубашке.

Грязный ангел спал в лучах рассвета.

И к нему с небес плыла комета.

1928

Зима

Абраму Минчину

Розовый свет опускается к белой долине,

Солнце встает, занимается небо души.

Ангел танцует в лучах золотой мандолины,

В парке замерзших деревьев блестят камыши.

Утро зимы начинается заревом снега.

Падает вечность бесшумно на теплую руку,

Чистая вечность спускается к телу, как нежность,

И исчезает, припав к воплощенному духу.

Мертвое солнце на розовом айсберге дремлет,

Тихо играет в темнице оркестр заключенных,

Черные души с огнями спустились под землю,

В небо поднялись священные тени влюбленных.

Снег мироздания падает в воздухе черном.

Дева рассвета блуждает среди экипажей;

Тихо за ней наклоняясь процессией скорбной

Шествуют сонные, желтые призраки газы.

Всё засыпает, на башнях молчат великаны.

Всё изменяется к утренним странным часам:

Серое небо белесым большим тараканом

В черное сердце вползает нагим мертвецам.

1928–1930

Вспомнить – воскреснуть

В безысходном кривом переулке

Черный, страшный фургон проезжал,

На камнях ежедневной прогулки

Карлик солнце, раздавлен, лежал.

Мы спустились под землю по трапу,

Мы искали центральный огонь,

По огромному черному скату

Мы скользнули в безмолвье и сон.

В бесконечных кривых коридорах

Мы спускались все ниже и ниже.

Чьих-то странных ночных разговоров

Отдаленное пение слышим.

«Кто там ходит?» – «Погибшая память».

«Где любовь?» – «Возвратилась к царю».

Снег покрыл, точно алое знамя,

Мертвецов, отошедших в зарю.

Им не надо ни счастья, ни веры,

Им милей абсолютная ночь,

Кто достиг ледяного барьера

Хочет только года превозмочь.

И, свернувшись в кровати, как дети,

Великанов ночных обмануть,

В мир зари отойти на рассвете,

Отошедшую память вернуть.

1928

Остров смерти

Дине Григорьевне Шрайбман

Сонно алые трубы пропели мою неудачу,

Мне закрылись века, покрывается снегом река.

Я на острове смерти лежу неподвижно и плачу,

И цветут надо мной безмятежно огни-облака.

Там весна золотая, и странное долгое лето,

И какие-то белые башни, где сонная музыка дышит.

Тихо к ним подлетает из темного неба комета,

Но играющий в башне священной не спит и не слышит.

Там на большой высоте повторяется голос пропевший.

Все встречаются снова, смеясь, на большом расстоянье.

Точно зимнее солнце больное сквозь лес облетевший

В отдалении видит покинутый сон мирозданья.

Я забыл имена, я уснул посредине дороги,

Молча желтую шляпу снял древний каштан надо мною,

Солнце, долго прощаясь, стояло на синем пороге

И ушло, показавшись над холодом красной луною.

На траве излучается иней. Как в будущем мире,

Сквозь туман отдаленные трубы поют на вокзале.

Я давно Тебя видел уснувшей в зеленом эфире,

Было много народу, и звезды горели в курзале.

Плыл на розовом небе таинственный флаг охлажденья,

Отдаленная музыка в гладкое море вливалась,

Где-то в воздухе чистом (казалось – то плакал младенец)

Отдаленное пенье пустого трамвая рождалось.

Я тогда уже понял, что мало мне вечности будет,

Чтоб обдумать, какой был над морем таинственный вечер.

В ожидании снега смеялись и морщились люди,

И газетчик о смерти кричал у подъезда аптеки.

1928

Дух воздуха

Анне Присмановой

Дева осень вышла из рая.

Небо сине до самого края.

Тихо в вышних морях светлооких

Тонет белый корабль одиноких.

Под березою в желтом лесу

Спит прекрасный лесной Иисус.

Кроткий заяц стоит над ним,

Греет лапу о желтый нимб.

Дева осень, ты хороша,

Как погибшая моя душа.

Ты тиха, как рассветная мгла,

В которой она от земли ушла.

Боже Господи, как легко,

Как глубоко, как от земли далеко.

В темном доме она жила.

Никому не сделала зла.

Много плакала, много спала.

Как хорошо, что она умерла.

Если Бога и рая нет,

Будет сладко ей спать во тьме.

Слаще, чем жить в золотом раю,

Куда я за ней никогда не приду.

1927–1930

Lumiere Astrale

Тише. Тайна – в этом мире

Меркнет свет.

Дым ползет, и мрак ложится,

Дышит снег.

Возникает смех, и гаснет

Смерть царей,

И поет, красив и ясен,

Граммофон.

В небе реет кроткий орлик

В золотом венке;

Спит с иглой железной в горле

Жизнь в мешке.

А на солнце тихо тает

Ледяной дворец,

Где о будущем мечтает

Боль сердец.

Духи ночи щурят очи

И молчат,

И, блеснув огнями в ночи,

Дышит ад.

1926–1930

Мистическое рондо III

Кошкам холодно. Они зевают.

Да. Да.

А над башней мира тихо пролетают

Бабочки-года.

Ангелы кирпич таскают белый,

Строят дом,

А другие спят в лесу без дела

Золотом.

Дева осень их околдовала

Синевой,

В нежный детский лоб поцеловала

Под горой.

Кто там ходит, в бездне напевая?

Спать пора.

В синеве песок переливают

Два царя.

Царь дневной тщедушен, хил и нежен,

Смотрит он,

Как песок спадает белоснежный

На балкон.

Ищет в книге он святые звуки.

Книга спит,

Белые сложив страницы-руки

На груди.

А ночной король на солнце ходит

С мертвой головой,

Бабочек он тонкой сеткой ловит

Голубой.

И тогда стекает время жизни,

Как вода,

Что несет Офелию к отчизне.

Навсегда.

1930

Морелла I

Фонари отцветали, и ночь на рояле играла,

Привиденье рассвета уже появилось в кустах.

С неподвижной улыбкой Ты молча зарю озирала,

И она, отражаясь, синела на сжатых устах.

Утро маской медузы уже появлялось над миром,

Где со светом боролись мечты соловьев в камыше.

Твой таинственный взгляд, провожая созвездие Лиры,

Соколиный, спокойный, не видел меня на земле.

Ты орлиною лапой разорванный жемчуг катала,

Ты как будто считала мои краткосрочные годы.

Почему я Тебя потерял? Ты, как ночь, мирозданьем играла.

Почему я упал и орла отпустил на свободу?

Ты, как черный орел, развевалась на желтых закатах,

Ты, как гордый, немой ореол, осеняла судьбу.

Ты вошла, не спросясь, и отдернула с зеркала скатерть,

И увидела нежную девочку-вечность в гробу.

Ты, как нежная вечность, расправила черные перья,

Ты на желтых закатах влюбилась в сиянье отчизны.

О Морелла, усни, как ужасны орлиные жизни,

Будь как черные дети, забудь свою родину – Пэри!

Ты, как маска Медузы, на белое время смотрела,

Соловьи догорали, и фабрики выли вдали,

Только утренний поезд пронесся, грустя, за пределы

Там, где мертвая вечность покинула чары земли.

О Морелла, вернись, всё когда-нибудь будет иначе,

Свет смеется над нами, закрой снеговые глаза.

Твой орленок страдает, Морелла, он плачет, он плачет,

И, как краска ресниц, мироздание тает в слезах.

1930

Морелла II

Тихо голос Мореллы замолк на ином берегу.

Как серебряный сокол, луна пролетела на север.

Спало мертвое время в открытом железном гробу.

Тихо бабочки снега садились вокруг на деревья.

Фиолетовый отблеск всё медлил над снежною степью,

Как небесная доблесть, в Твоих неподвижных глазах —

Там, где солнце приковано страшною черною цепью,

Чтоб ходило по кругу, и ангел стоит на часах.

Пойте доблесть Мореллы, герои, ушедшие в море,

Эта девочка-вечность расправила крылья орла.

Но метели врывались, и звезды носились в соборе,

Звезды звали Мореллу, не зная, что Ты умерла.

Молча в лунную бурю мы с замка на море смотрели,

Снизу черные волны шумели про доблесть Твою,

Ветер рвался из жизни, и лунные выли свирели,

Ты, как черный штандарт, развевалась на самом краю.

Ты, как жизнь, возвращалась; как свет, улетающий в бездну,

Ты вступила на воздух и тихо сквозь воздух ушла,

А навстречу слетали огромные снежные звезды,

Окружали Тебя, целовали Тебя без числа.

Где Ты, светлая, где? О, в каком снеговом одеянье

Нас застанет с Тобой Воскресения мертвых труба?

На дворе Рождество. Спит усталая жизнь над гаданьем,

И из зеркала в мир чернокрылая сходит судьба.

1930

Серафита I

Электрических скрипок взыванье рождалось во мраке,

На огромном экране корабль опускался ко дну,

Дождь шумел на асфальте. Трещала рулетка в бараке.

На пороге свободы Ты вспомнишь ли эту весну?

Ты глаза закрывала и в страшную даль уходила,

В граммофоне Тангейзер напрасно о смерти кричал.

Ты была далеко, Ты, быть может, на небо всходила,

Мир сиял пред Тобою, как утренний снег, и молчал.

Разрывались созвездья, и в розах рождались миры,

Но средь пения жизни я пал у невидимой двери.

О Мария, там, в бездне, Ты имя мое помяни,

Я, быть может, услышу, я, может быть, вспомню тот берег.

Так был сон Твой глубок, что могла незаметно разбиться

Золотистая нить. И уже Ты, казалось, не дышишь.

Я из грохота жизни Тебя умолял опуститься.

Умолял и надеялся: может быть, Ты не услышишь.

Только голос родился. Ах, я не понял сначала,

Он в таком утомленье рождался, так долго летел,

Точно птица, что вечность крылами над морем качала,

Он себе удивлялся и сам себя слушать хотел.

«Я с Тобой навсегда. Я на небе Тебя не теряю.

Это темное имя я в круги зари унесла.

Засыпаю, теряюсь, слабею, лечу, умираю.

Ангел белое имя со мною над хаосом зла».

Только свет, точно желтое лезвие, вышел из мрака.

Представленье кончалось, дождливая гасла весна.

Быстро время проходит, но сердце не ведает страха.

Сердце слышит, как молятся в круге зари имена.

1930

Серафита II

Ночь подвигалась вперед. Все само от себя отличалось,

Все превращалось в ином. Было время Тебе появиться.

В подземелье мы пели, и девушка в карты играла,

Только я выходил, и молчал, и пытался молиться.

И к вину возвращался. О, если бы Ты не пришла!

Мы со всею любовью, со щедростью, с братской печалью

Всё же сделали б то, что хотели сияния зла,

Потому что никто ничего о рассвете не знали.

Все казалось иным. Было время Тебе снизойти.

Было что-то в заре, что уже не хотело проснуться.

Солнце в бездне молилось, ему не хотелось взойти,

А – заплакать, погаснуть и в саван лучей завернуться.

А гитара кричала: мы лучшего были достойны,

Но они отвернулись, они позабыли о нас.

Только в худшей судьбе, лишь во тьме и в грязи непристойной,

Наша звездная участь безумной печалью слышна.

Пейте черные звезды! Но вспыхнуло вдруг мирозданье.

Ты вошла не спросясь. Даже руку поднять не успели.

Мы не ждали Тебя. Ты сквозь бездну пришла на свиданье.

Глубоко под землей мы играли, мы врали и пели.

И была Ты тиха, как рассвет над фабричным кварталом,

Хороша, точно пыльная ветка в пустых городах.

Ты у грязной стены, прислонившись как пьяный, стояла,

И в глазах Твоих слезы сияли, как птицы в лесах.

Ты смотрела на лица, на пепел, на сданные карты

И молчала, готовая тысячу раз умереть.

Мы из тьмы исступленья, в смятенье и в дыме азарта,

Созерцали готовую тысячу раз умереть.

И петух закричал, точно ангел над миром позора.

Ты простерла ладони и тихо сказала что – «Скоро».

1930

Стоицизм

В теплый час над потемневшим миром

Желтоносый месяц родился

И тотчас же, выстиранный с мылом,

Вдруг почувствовал: осень, сад.

Целый день жара трубила с башни,

Был предсмертный сон в глазах людей.

Только поздно улыбнулся влажно

Темно-алый вечер чародей.

Под зеленым сумраком каштанов

Высыхал гранит темно-лиловый.

Хохотали дети у фонтана,

Рисовали мелом город новый.

Утром птицы мылись в акведуке,

Спал на голых досках император.

И уже средь мрамора и скуки

Ад дышал полуденный с Евфрата.

А над замком под смертельным небом,

Распростерши золотые крылья,

Улыбалась мертвая победа

И солдат дремал под слоем пыли.

Было душно. В неуютной бане

Воровали вещи, нищих брили.

Шевеля медлительно губами

Мы в воде о сферах говорили.

И о том, как, отшумев прекрасно,

Мир сгорит, о том, что в Риме вечер,

И о чудной гибели напрасной

Мудрецов, детей широкоплечих.

Насмехались мокрые атлеты,

Разгоралась желтая луна,

Но Христос, склонившийся над Летой,

В отдаленье страшном слушал нас.

В море ночи распускались звезды,

И цветы спасались от жары,

Но уже проснувшись шли над бездной

В Вифлеем индусские цари.

И слуга у спящего Пилата

Воду тихо в чашу наливал,

Центурион дежурный чистил латы,

И Иосиф хмуро крест стругал.

1930

«Целый день в холодном, грязном саване…»

Целый день в холодном, грязном саване

Спал мечтатель, позабыв о мире.

Утром было состязанье в плаванье,

Трубачи играли на буксире,

Потные гребцы кричали с лодок,

Шумно люди хлопали с мостов,

И в порыве ветра на свободу

Флаги рвались с окон и шестов.

Ветер в воду уносил журналы,

В синеву с бульвара пыль летела.

И воздушный шарик у вокзала

Вился в ветках липы облетелой.

Все, что летом прочь не уезжали,

Желтый лист возили на бульваре,

И на небе, щурясь, разбирали

Объявленье на воздушном шаре.

Все они бодрились, улыбались

И грустить друг другу не давали,

Будто никогда не ошибались,

Будто ничего не ожидали.

И устав от пестроты и лени,

Возвратились по домам без ног,

В час, когда в больном оцепененье

Встал мечтатель и раскрыл окно.

1930

«Мир был темен, холоден, прозрачен…»

Мир был темен, холоден, прозрачен,

Исподволь давно к зиме готов.

Близок к тем, кто одинок и мрачен,

Прям, суров и пробужден от снов.

Думал он: смиряйся, будь суровым,

Все несчастны, все молчат, все ждут,

Все, смеясь, работают и снова

Дремлют, книгу уронив на грудь.

Скоро будут ночи бесконечны,

Низко лампы склонятся к столу.

На крутой скамье библиотечной

Будет нищий прятаться в углу.

Станет ясно, что, шутя, скрывая,

Все ж умеем Богу боль прощать.

Жить. Молиться, двери закрывая.

В бездне книги черные читать.

На пустых бульварах замерзая,

Говорить о правде до рассвета.

Умирать, живых благословляя

И писать до смерти без ответа.

1930

«Тихо в доме, люди вышли к миру…»

Тихо в доме, люди вышли к миру,

Слышен дальний хохот голосов,

Медленно склоняется к надиру

Стрелка солнечных часов.

Каждому родившемуся мигу

Руки цепью связывают сны.

В подземелье жизнь читает книгу.

В монастырском платье у стены

Ключ сочится в голубую воду

Медленной холодною струей,

Исчезает, выйдя на свободу,

Обретает солнечный покой.

Тихо шепчет голос безучастный:

Погружайся в символы, читай,

Тишину загадочного часа

Слезам жалости предпочитай,

Будь красивым, чистым, незнакомым,

Жди исчезнуть, радуйся векам…

Тихо вечер вышел из-за дома,

Поднялся навеки к облакам.

Жизнь читала, плакала, молилась,

Целовала книгу у стены.

Солнце на горе остановилось

И в последний раз смотрело вниз.

Было глухо, холодно над морем,

Лишь внизу, на страшной глубине,

Отошло уже земное горе,

Тихо дверь закрылась на стене.

Белое сияние

В серый день у железной дороги

Низкорослые ветви висят.

Души мертвых стоят на пороге,

Время медленно падает в сад.

Где-то слышен на низкой плотине

Шум минут, разлетевшихся в прах.

Солнце низко купается в тине,

Жизнь деревьев грустит на горах.

Осень. В белом сиянии неба

Всё молчит, всё устало, всё ждет.

Только птица вздыхает без дела

В синих ветках с туманных высот.

Шум воды голоса заглушает,

Наклоняется берег к воде.

Замирает душа, отдыхает,

Забывает сама о себе.

Здесь привольнее думать уроду,

Здесь не видят, в мученьях, его.

Возвращается сердце в природу

И не хочет судить никого.

1930

«Солнце нисходит, еще так жарко…»

Георгию Адамовичу

Солнце нисходит, еще так жарко,

Но в воздухе осень и парк поредел.

Там ярко горят лимонады в хибарке

И желтые листья газет на воде.

Еще мы так молоды. Дождь лил всё лето,

Но лодки качались за мокрым стеклом.

Трещали в зеленом саду пистолеты.

Как быстро, как неожиданно лето прошло.

Так поздно в стекле синева отражалась,

И месяц вставал над фабричной трубой.

Душа мирозданья – Надежда на жалость —

Быть может, мы летом простились с Тобой.

Так тише и чище. Молчит в амбразуре

Высокой тюрьмы арестант на закате,

И в ярком сиянье осенней лазури

Свистит паровоз на кривой эстакаде.

Вагоны, качаясь, уходят на запад.

С бульвара доносится шум карусели.

Он смотрит в сиянье; не хочется плакать.

Как пыльно и кратко отъездов веселье.

Над башней проносятся поздние птицы.

Как быстро о солнце листва забывает.

Рука открывает святые страницы.

Глаза закрываются. Боль убывает.

1930

Дополнение к «Флагам»

Посвящается Татьяне Шапиро

«В холодных душах свет зари…»

Георгию Иванову

В холодных душах свет зари,

Пустые вечера.

А на бульварах газ горит,

Весна с садами говорит.

Был снег вчера.

Поёт сирень за камнем стен,

Весна горит.

А вдалеке призыв сирен,

Там, пролетая сквозь сирень,

Автомобиль грустит.

Застава в розовом огне

Над тёплою рекой.

Деревня вся ещё во сне,

Сияет церковь на холме —

Подать рукой.

Душа, тебе навек блуждать

Средь вешних вьюг,

В пустом предместье утра ждать,

Где в розовом огне года

Плывут на юг.

Там соловей в саду поет,

Клонит ко сну.

Душа, тебя весна зовет,

Смеясь, вступи на тонкий лед,

Пойди ко дну.

Сирени выпал лёгкий снег

В прекрасный час.

Огромный ангел на холме,

В холодном розовом огне

Устал, погас.

1930

«Древняя история полна…»

Древняя история полна

Голубых и розовых звезд,

Башен, с которых заря видна,

Бабочек, сонно летящих на мост.

Тихо над Римом утро встает,

Ежась, солдат идет,

Блещет в море полярный лед,

Высоко над землей соловей поет.

Так высоко, так глубоко, так от земли далеко

Медленно в траурном небе белый корабль плывет,

Мертвое солнце на нем живет,

Призрак с него поет:

«Воздуха лед потеплел,

Это весна пришла,

Радуйся тот, кто сегодня умрет на земле,

Кто не увидит, что в парке сирень расцвела».

Так высоко, так глубоко, так от земли далеко

Черные трубы поют на мосту:

Белые флаги подняв в высоту,

Римское войско идет.

Бабочки тихо летят над ним,

А над каждым – железный нимб.

Тихо над статуей солнце встает,

Будут новые дни.

«Слава тому, кто не ждет весны,

Роза тому, кто не хочет жить», —

Змей-соловей в одеянье луны

В розовом парке свистит.

«Спите и ждите, дети-цари,

Полночь, отыди, утро, приди.

Всё будет так, как снилось в море,

Всё будет так, как хотелось в горе».

Вечность поет на заре.

В розах молчит Назарет.

1928

«Луна моя, Ты можешь снова сниться…»

Т.А.Ш.

Луна моя, Ты можешь снова сниться.

Весна пройдет.

Во сне на солнце возвратится птица,

Разбивши лед.

Над белым домом сон морей весенних,

Свет облаков,

И нежный блеск светло-зеленой сени,

Огни веков.

Детей проворный бег навстречу снегу,

Их страшный рост,

Паденье роз в лоснящуюся реку,

Скольженье звезд.

Блеск соловья в темно-лиловой ночи,

Звучанье рук.

Река откроет голубые очи —

Рассвет вокруг.

И алый ветер над пустым забором,

Любовь, любовь.

И краткий выстрел, пробудивший горы,

Рожденье слов.

Паденье дома белого в ущелье,

Отлив войны.

В кафе игра пустой виолончели

В лучах луны.

Смотри, как быстро синий луч мороза

Ползет вослед.

На цыпочках крадется в грезы

Ночной скелет.

И как олень по снегу тундры млечной,

Бежит любовь,

Но все ж на дне реки светает вечность,

А в жилах – кровь.

Хоть сто смертей грозят святому зверю,

Святой весне,

И важно ходит за стеклянной дверью

Палач во сне.

Хотя во сне склоняется секира

К моей руке,

И тень лежит огромная от мира

На потолке.

1928

«Голубая душа луча…»

Голубая душа луча

Научила меня молчать.

Слышу сонный напев ключа,

Спит мой садик, в лучах шепча.

Замолчал я, в песок ушел,

Лёг на травку, как мягкий вол,

Надо мной жасмин расцвел,

Золотое успенье пчел.

Я спокоен, я сплю в веках,

Призрак мысли, что был в бегах,

Днесь лежит у меня в ногах,

Глажу я своего врага.

Я покорен, я пуст, я прост,

Я лучи отстраняю звезд,

Надо мною качание роз,

Отдаленное пенье гроз.

Всё прошло, всё вернулось вновь,

Сплю в святом, в золотом, в пустом.

Боже мой! Пронеси любовь

Над жасминным моим кустом.

Пусть минуют меня огни,

Пусть мой ангел в слезах заснет.

Всё простилось за детства дни

Мне на целую жизнь вперед.

1928

«Мальчик смотрит: белый пароходик…»

Мальчик смотрит: белый пароходик

Уплывает вдоль по горизонту,

Несмотря на ясную погоду,

Раскрывая дыма чёрный зонтик.

Мальчик думает: а я остался,

Снова не увижу дальних стран.

Почему меня не догадался

Взять с собою в море капитан?

Мальчик плачет. Солнце смотрит с высей,

И прекрасно видимо ему:

На кораблик голубые крысы

Принесли из Африки чуму.

Умерли матросы в белом морге,

Пар уснул в коробочке стальной,

И столкнулся пароходик в море

С ледяною синею стеной.

А на башне размышляет ангел,

Неподвижно бел в плетеном кресле,

Знает он, что капитан из Англии

Не вернётся никогда к невесте.

Что, навек покинув наше лето,

Корабли ушли в миры заката,

Где грустят о севере атлеты,

Моряки в фуфайках полосатых.

Юнга тянет, улыбаясь, жребий,

Тот же самый, что и твой, мой друг.

Капитан, где Геспериды? – В небе.

Снова север, далее – на юг.

Музыка поет в курзале белом.

Со звездой на шляпе в ресторан

Ты вошла, мой друг, грустить без дела

О последней из далёких стран,

Где уснул погибший пароходик

И куда цветы несет река.

И моя душа, смеясь, уходит

По песку в костюме моряка.

1929

«За стеною жизни ходит осень…»

За стеною жизни ходит осень

И поет с закрытыми глазами.

Посещают сад слепые осы,

Провалилось лето на экзамене.

Всё проходит, улыбаясь мило,

Оставаться жить легко и страшно.

Осень в небо руки заломила

И поёт на золочёной башне.

Размышляют трубы в час вечерний,

Возникают звезды, снятся годы,

А святой монах звонит к вечерне —

Медленно летят удары в горы.

Отдыхает жизнь в мирах осенних.

В синеве морей, небес в зените.

Спит она под теплой хвойной сенью

У подножья замков из гранита.

А над ними в золотой пустыне

Кажется бескрайним синий путь.

Тихо реют листья золотые

К каменному ангелу на грудь.

1930

«Нездешний рыцарь на коне…»

A Paul Fort

Нездешний рыцарь на коне

Проходит в полной тишине,

Над заколдованным мечом

Он думает о чем, о чем?

Отшельник спит в глухой норе,

Спит дерево в своей коре,

Луна на плоской крыше спит,

Волшебник в сладком сне сопит.

Недвижны лодки на пруде,

Пустынник спит, согрев песок,

Мерлен проходит по воде,

Не шелохнув ночных цветов.

Мерлен, сладчайший Иисус,

Встречает девять муз в лесу, —

Мадонны, девять нежных Дев,

С ним отражаются в воде.

Он начинает тихо петь —

Гадюки слушают в траве,

Серебряные рыбы в сеть

Плывут, покорствуя судьбе.

Ночной Орфей, спаситель сна,

Поет чуть слышно в камыше.

Ущербная его луна

Сияет медленно в душе.

Проклятый мир, ты близок мне,

Я там родился, где во тьме

Русалка слушает певца,

Откинув волосы с лица.

Но в темно-синем хрустале

Петух пропел, ещё во сне.

Мэрлен-пустынник встал с колен,

Настало утро на земле.

1925–1934

«Темен воздух. В небе розы реют…»

Темен воздух. В небе розы реют,

Скоро время уличных огней.

Тихо душный город вечереет,

Медленно становится темней.

Желтый дым под низкою луною,

Поздний час, необъяснимый свет.

Боже мой! как тяжело весною,

И нельзя уснуть, и счастья нет.

Ясно слышно, как трещит в бараке

Колесо фортуны в свете газа.

Запах листьев. Голоса во мраке,

А в окне горят все звезды сразу.

Боже мой, зачем опять вернулись

Эти листья в небе ярких дней,

Эта яркость платьев, шумность улиц,

Вечер – хаос счастья и огней.

Выставки у городской заставы,

На ветру плакаты над мостами.

И в пыли, измученный, усталый,

Взгляд людей, вернувшихся с цветами.

Вечером, в сиянии весеннем,

Мостовых граниты лиловей.

Город тих и пуст по воскресеньям —

Вечером сияет соловей.

В поздний час среди бульваров звездных

Не ищи, не плачь, не говори,

Слушай дивный голос бесполезный,

К тёмной, страшной правде припади!

Мир ужасен. Солнце дышит смертью,

Слава губит, и сирени душат.

Всё жалейте, никому не верьте,

Сладостно губите ваши души!

Смейся, плачь, целуй больные руки,

Превращайся в камень, лги, кради.

Всё здесь только соловьи разлуки,

И всему погибель впереди.

Всё здесь только алая усталость,

Тёмный сон сирени над водой.

В синем небе только пыль и жалость,

Страшный блеск метели неземной.

1931

«Вращалась ночь вокруг трубы оркестра…»

Вращалась ночь вокруг трубы оркестра,

Последний час тонул на мелком месте,

Я обнимал Тебя рукой Ореста,

Последний раз мы танцевали вместе.

Последний раз труба играла зорю.

Танцуя, мы о гибели мечтали.

Но розовел курзал над гладким морем,

В сосновом парке птицы щебетали.

Горели окна на высокой даче,

Оранжевый песок скрипел, сырой.

Душа спала, привыкнув к неудачам,

Уже ей веял розов мир иной.

Казалось ей, что розам что-то снится,

Они шептали мне, закрыв глаза.

Прощались франты. Голубые лица

Развратных дев смотрели в небеса.

Озарена грядущими веками,

Ты с ними шла, как к жертвеннику Авель.

Ты вдалеке смешалась с облаками,

А я взошёл на траурный корабль.

1929

Галерея

Афиша последнего из «Русских балов», организованных Ильёй Зданевичем, с участием Поплавского

Борис Поплавский в берлинский период (снимок сделан в универмаге KDW)

Борис Поплавский с друзьями-художниками

Портрет Маяковского (Берлин, 1922)

Портрет Дины Шрайбман (Дины Татищевой)

Портрет Натальи Столяровой

Портрет неизвестной

Портрет неизвестного

Черная Мадонна

Один из первых рисунков; Борис Поплавский – ученик 5-го класса

Монпарнасское кафе «Le Dōme», где встречались художники и поэты, нарисованное Поплавским. На часах – 2 часа ночи, а они всё сидят: многим некуда идти. Поплавский писал: «Живу в кафе, как пьяницы живут»

Примечания

1

Бурышкин П. А., «Москва Купеческая», изд. им. Чехова, Нью-Йорк, 1954, с. 255–257

(обратно)

2

Марина Цветаева «Проза», Нью-Йорк, 1953, с. 239.

(обратно)

3

Альманах «Радио», Симферополь, 1920 год.

(обратно)

4

По статье «Константинопольские издательства», Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918-1940 гг.), том 2, ч. II, с. 40, Москва, 1997.

(обратно)

5

Богословский А. «Легенда Бориса Поплавского», Русская Мысль, Париж, 1992. № 3946. С. II.

(обратно)

6

Зданевич И. «Покушение с негодными средствами», с. 3.

(обратно)

7

Поплавский Б. «Стихотворения», Книжица-Русский Путь-Согласие, Москва, 2009.

(обратно)

8

Иванов Г. «Борис Поплавский. «Флаги»», Париж, изд. «Числа», 1931, № 5, сс. 231–233.

(обратно)

9

Слоним М. «Книга стихов Б. Поплавского», Воля России, 1931, №№ 1–2, сс. 192-194.

(обратно)

10

Ходасевич В. «Литературные статьи и воспоминания», Нью-Йорк, 1954, с. 242.

(обратно)

Флаги Бориса Поплавского: долгий путь на родину

Эмиграция есть трагический нищий рай для поэтов, для мечтателей и романтиков…
«О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции», 1930

* * *

Борис Поплавский родился 24 мая 1903 года в Москве, в довольно зажиточной и культурной семье. Родители Поплавского познакомились в консерватории: мать играла на скрипке, а отец – на фортепиано. Юлиан Игнатьевич Поплавский – человек несколько эксцентричный – был одним из любимых учеников Чайковского. Борис многое унаследовал от отца[1]. Мать поэта, София Валентиновна, приходилась дальней родственницей Е. П. Блаватской и сама увлекалась антропософией, что оказало влияние на интерес Бориса к теософии и оккультизму. В семье, кроме Бориса, было ещё трое детей: старшие – Наталия и Всеволод и младшая – Евгения. Воспитывали их иностранные гувернёры. Старшая дочь Наташа, «авангардная» московская поэтесса, «лихорадочная меховая красавица»[2], позже погибла в Шанхае, приняв слишком сильную дозу опиума. Младшая дочь Евгения болела туберкулёзом. Для её лечения вся семья – за исключением отца – переехала в 1906 году в Европу и прожила три года в Швейцарии и Италии. Италия произвела сильнейшее впечатление на Бориса. Открытие античного мира отразилось позднее на его поэзии, в которой часто встречаются образы римских городов и итальянские пейзажи («Римское утро», «Стоицизм», «Древняя история полна», «Орфей» и т. д.).

В 1920 году Борис с отцом проделал «вторую эвакуацию».

В эти годы, 1923–1925, Борис сближается со Зданевичем, участвует во всех начинаниях группы «Через», сплотившейся вокруг «Тифлисского футуриста». К тому времени «лирическое величие уже выделяло Поплавского»[6]: он признан тесным кругом друзей и гремит на Монпарнасе, но доступ к «толстым» журналам ему закрыт из-за «левизны» и экспериментов в области языка. Попытка Сергея Ромова издать «Дирижабль неизвестного направления» не удается из-за отсутствия средств, что Борис переживает болезненно. Желая разрушить стену отчуждения и привлечь внимание публики, наконец «войти в жизнь», Поплавский удаляется от Зданевича и начинает свою стремительную общественную карьеру: печатается в разных журналах, завоевывает признание со стороны Георгия Иванова, Адамовича, и в свою очередь становится «учителем жизни» своих Монпарнасских собратьев.

Эмигрантская пресса вдруг замечает, что в изгнании уже успело образоваться «младшее поколение» литераторов.

В 1931 году наконец выходят «Флаги» – благодаря помощи вдовы состоятельного рижского дельца Лидии Харлампиевны Пумпянской. Книга «Флаги» была набрана по старой орфографии в Таллине. Борис Поплавский, находившийся в Париже, был лишен возможности изучить корректуру, и в книге допустили большое количество опечаток, полностью исправленных впоследствии[7] и, конечно, отсутствующих в данном издании. «Флаги» вызывали много откликов, восторженных или уничижающих (В. Набоков), но никого из критиков не оставили равнодушным.

«Очарование стихов Поплавского – очень сильное очарование», – констатировал Г. Иванов. […] Силу "нездешней радости", которая распространяется от "Флагов", можно сравнить безо всякого кощунства с впечатлениями от симфоний Белого и даже от "Стихов о Прекрасной Даме"»[8]. Критики расходились в определении движущего элемента поэзии Поплавского. Глеб Струве, например, считал, что «сюрреалистический мир Поплавского создан "незаконными" средствами, заимствованными у "чужого" искусства, у живописи». Другие же, полагавшие, что «поэзия Поплавского часто и по существу более живописна, чем музыкальна» (Цетлин), не ограничивались констатацией внешнего сходства, т. е. общих с Шагалом, Пикассо или Де Кирико тем (цирк, акробаты, ангелы, башни), а шли дальше, отмечая это родство на уровне творческой техники. В противовес Цетлину Марк Слоним подчёркивает, что «этот голос, богатый интонациями, нежными и вкрадчивыми, поёт так чудесно, что забываешь обо всём, кроме обольстительного напева»[9].

* * *

Поэт – это «мист подземного экстатического культа», заявляет Поплавский.

Елена Менегальдо

Dolorosa

На балконе плакала заря
В ярко-красном платье маскарадном,
И над нею наклонился зря
Тонкий вечер в сюртуке парадном.

А потом над кружевом решетки
Поднялась она к нему, и вдруг,
Он, издав трамвайный стон короткий,
Сбросил вниз позеленевший труп.

И тогда на улицу, на площадь,
Под прозрачный бой часов с угла,
Выбежала голубая лошадь,
Синяя карета из стекла.

Громко хлопнув музыкальной дверцей,
Соскочила осень на ходу,
И, прижав рукой больное сердце,
Закричала, как кричат в аду.

А в ответ из воздуха, из мрака
Полетели сонмы белых роз,
И зима, под странным знаком рака,
Вышла в небо расточать мороз.

И танцуя под фонарным шаром,
Опадая в тишине бездонной,
Смерть запела совершенно даром
Над лежащей на земле Мадонной.

1926–1927

Черная Мадонна

Вадиму Андрееву

Синевели дни, сиреневели,
Темные, прекрасные, пустые.
На трамваях люди соловели.
Наклоняли головы святые,

Головой счастливою качали.
Спал асфальт, где полдень наследил.
И казалось, в воздухе, в печали,
Поминутно поезд отходил.

Загалдит народное гулянье
– Фонари грошовые на нитках, —
И на бедной, выбитой поляне
Умирать начнут кларнет и скрипка.

И еще раз, перед самым гробом,
Издадут, родят волшебный звук.
И заплачут музыканты в оба
Черным пивом из вспотевших рук.

И тогда проедет безучастно,
Разопрев и празднику не рада,
Кавалерия, в мундирах красных,
Артиллерия – назад с парада.

И к пыли, к одеколону, к поту,
К шуму вольтовой дуги над головой
Присоединится запах рвоты,
Фейерверка дым пороховой.

И услышит вдруг юнец надменный
С необъятным клешем на штанах
Счастья краткий выстрел, лёт мгновенный,
Лета красный месяц на волнах.

Вдруг возникнет на устах тромбона
Визг шаров, крутящихся во мгле.
Дико вскрикнет черная Мадонна,
Руки разметав в смертельном сне.

И сквозь жар, ночной, священный, адный,
Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,
Запорхает белый, беспощадный
Снег, идущий миллионы лет.

1927

Diabolique

Виктору Мамченко

Хохотали люди у колонны,
Где луна стояла в позе странной.
Вечер остро пах одеколоном,
Танцовщицами и рестораном.

Осень вкралась в середину лета.
Над мостом листы оранжевели,
И возили на возках скелеты
Оранжады и оранжереи.

И в прекрасной нисходящей гамме
Жар храпел на мостовой, на брюхе,
Наблюдал за женскими ногами,
Мазал пылью франтовские брюки.

Злились люди и, не загорая,
Отдавались медленно удушью.
К вечеру пришла жара вторая,
Третью к ночи ожидали души.

Но желанный сумрак лиловатый
Отомкнул умы, разнял уста;
Засвистал юнец щеголеватый
Деве без рогов и без хвоста.

И в лиловой ауре-ауре,
Навсегда прелестна и ужасна,
Вышла в небо Лаура Лаура
И за ней певец в кальсонах красных.

Глухо били черные литавры,
Хор эриний в бездне отвечал,
А июль, как Фауст на кентавре,
Мертвый жар во мраке расточал.

Но внезапное смятенье духов,
Ветер сад склоняет на колена,
Тихий смех рождается под ухом,
Над вокзалом возникает глухо:

Королева ужасов Елена.

А за нею Аполлоны Трои,
С золотыми птицами в руках,
Вознеслись багровым ореолом,
Темным следом крови в облаках.

А луна поет о снежном рае…
Колыхался туч чернильных вал,
И последней фразою, играя,
Гром упал на черный арсенал.

И в внезапном пламени летящем,
Как на раковине розовой, она
Показалась нам спокойно спящей
Пеною на золотых волнах.

Последний парад

Лилии Харлампиевн Пумпянской

Летний день был полон шумом счастья,
Молния сверкала синей птицей.
Выезжали из пожарной части
Фантастические колесницы.

А сквозь город под эскортом детским,
Под бравурный рев помятых труб,
Проходила в позах молодецких
Лучшая из мюзик-холльных трупп.

На широких спинах коней пегих
Балерины белые дремали.
И пустые гири на телеге
Силачи с улыбкой подымали,

Солнце грело вытертые плюши,
А в тени пивных смотрели рожи,
Их большие розовые души
Улыбались музыке прохожей.

Был в толпе красивый шелест яркий,
Блеск весенних праздничных костюмов.
Пьяные кричали с белой арки.
Улыбался сад, цвести раздумав.

Ночь пришла, и клоуны явились.
Счастье жизни хохотало труппе,
Музыканты-лошади кружились
С золотою стрекозой на крупе.

Но потом огонь блеснул в проходе,
Львы взревели, поднимаясь дыбом,
Как на океанском пароходе —
Люди дрались в океане дыма.

И со всех сторон огнем объятый,
Молодой американец нежный
На кривой трубе сыграл бесплатно
Похоронный вальс и безмятежный.

А потом упал и задохнулся.
А костер огромный, разрастаясь,
Облаков тычинками коснулся
И потом в рассветной мгле растаял.

А на утро в ореоле зноя
Над театром, отошедшим в вечность,
Сад раскрылся розовой стеною
В небесах пустых и безупречных.

1927

На заре

Валериану Дряхлову

Розовеющий призрак зари
Возникал над высоким строеньем.
Гасли в мокром саду фонари,
Я молился любви… Озари!
Безмятежным своим озареньем.

По горбатому мосту во тьме
Проходили высокие люди.
И вдогонку ушедшей весне
Безвозмездно летел на коне
Жесткий свист соловьиных прелюдий.

А в лесу, на траве непримятой,
Умирала весна в темноте.
Пахло сыростью, мохом и мятой.
И отшельник в шубенке косматой
Умывался в холодной воде.

1927

Жалость

Солнечный свет, я к тебе прикоснулся, но ты не заметил,
Ты не проснулся, но лишь улыбнулся во сне.
Странно молчали последние сны на рассвете,
В воздухе реял таинственный розовый снег.

Ангелы прочь отлетали от лона земного.
Им, натрудившимся за ночь, пора было спать.
Целую ночь они пели у мира иного,
Спящие же не спешили и пятились вспять.

Раннее утро сияет прохладой,
Спящие лица румянцем марая.
Моют и чистят преддверие ада
И ворота закрывают у рая.

Юноша нежной женою взлелеян,
Гладим прозрачной девичьей рукой.
Друг мой. Ты верен жестокой? Я верен!
В вере в нее Ты обрящещь покой.

Розовый ветер зари запоздалой
Ласково гладит меня по руке.
Мир мой последний, вечер мой алый,
Чувствую твой поцелуй на щеке.

Тихо иду, одеянный цветами,
С самого детства готов умереть.
Не занимайтесь моими следами —
Ветру я их поручаю стереть.

«Розовый час проплывал над светающим миром…»

Розовый час проплывал над светающим миром.
Души из рая назад возвращались в тела.
Ты отходила в Твоем сверхъестественном мире.
Солнце вставало, и гасла свеча у стола.

Розовый снег опадал в высоте безмятежной.
Вдруг Ты проснулась еще раз; но Ты никого не узнала,
Странный Твой взгляд проскользил, удивленный и нежный
И утонул в полумраке высокого зала.

А за окном, незабвенно блистая росою,
Лето цвело и сады опускались к реке.
А по дороге, на солнце блистая косою,
Смерть уходила и черт убегал налегке.

Мир незабвенно сиял, очарованный летом.
Белыми клубами в небо всходили пары.
И, поднимая античные руки, атлеты
Камень ломали и спали в объятьях жары.

Солнце сияло в бессмертном своем обаянье.
Флаги всходили, толпа начинала кричать.
Что-то ужасное пряталось в этом сиянье.
Броситься наземь хотелось, забыть, замолчать.

1928

«Пылал закат над сумасшедшим домом…»

А. Минчину

Пылал закат над сумасшедшим домом,
Там на деревьях спали души нищих,
За солнцем ночи, тлением влекомы,
Мы шли вослед, ища свое жилище.

Была судьба, как белый дом отвесный,
Вся заперта, и стража у дверей,
Где страшным голосом на ветке лист древесный
Кричал о близкой гибели своей.

Была зима во мне, и я в зиме.
Кто может спорить с этим морем алым,
Когда душа повесилась в тюрьме
И черный мир родился над вокзалом?..

А под землей играл оркестр смертей,
Высовывались звуки из отдушин,
Там вверх ногами на балу чертей
Без остановки танцевали души.

Цветы бежали вниз по коридорам,
Их ждал огонь, за ними гнался свет.
Но вздох шагов казался птичьим вздором.
Все засыпали. Сзади крался снег.

Он город затоплял зарею алой
И пел прекрасно на трубе зимы,
И был неслышен страшный крик фиалок,
Которым вдруг являлся черный мир.

1928

Роза смерти

Г. Иванову

В черном парке мы весну встречали,
Тихо врал копеечный смычок,
Смерть спускалась на воздушном шаре,
Трогала влюбленных за плечо.

Розов вечер, розы носит ветер.
На полях поэт рисунок чертит.
Розов вечер, розы пахнут смертью,

1 Бурышкин П. А., «Москва Купеческая», изд. им. Чехова, Нью-Йорк, 1954, с. 255–257

2 Марина Цветаева «Проза», Нью-Йорк, 1953, с. 239.

3 Альманах «Радио», Симферополь, 1920 год.

4 По статье «Константинопольские издательства», Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918-1940 гг.), том 2, ч. II, с. 40, Москва, 1997.

5 Богословский А. «Легенда Бориса Поплавского», Русская Мысль, Париж, 1992. № 3946. С. II.

6 Зданевич И. «Покушение с негодными средствами», с. 3.

7 Поплавский Б. «Стихотворения», Книжица-Русский Путь-Согласие, Москва, 2009.

8 Иванов Г. «Борис Поплавский. «Флаги»», Париж, изд. «Числа», 1931, № 5, сс. 231–233.

9 Слоним М. «Книга стихов Б. Поплавского», Воля России, 1931, №№ 1–2, сс. 192-194.

10 Ходасевич В. «Литературные статьи и воспоминания», Нью-Йорк, 1954, с. 242.

Продолжение книги

Флаги бесплатное чтение

Борис Поплавский Флаги

Флаги Бориса Поплавского: долгий путь на родину

* * *

* * *

Dolorosa

Черная Мадонна

Diabolique

Последний парад

На заре

Жалость

«Розовый час проплывал над светающим миром…»

«Пылал закат над сумасшедшим домом…»

Роза смерти

«Смейся, паяц, над разбитой любовью…»

«Восхитительный вечер был полон улыбок и звуков…»

Лунный дирижабль

Рукопись, найденная в бутылке

Гамлет

Флаги

Мистическое рондо I

Римское утро

Мистическое рондо II

Богиня жизни

Смерть детей

Детство Гамлета

«Девочка возвратилась, ангел запел наугад…»

Черный заяц

Hommage à Pablo Picasso

Снежный час

«Темною весною, снежною весною…»

«Скоро выйдет солнце голубое…»

Мальчик и ангел

Гамлет и ангел

В ДУХОВ день

В сумраке

Под землю

Звёздный яд

«Гроза прошла, и небо стало розовым…»

Саломея I

Саломея II

Романс

Розы Грааля

Успение

Жалость к Европе

Дух музыки

Angelique

В отдалении

Зима

Вспомнить – воскреснуть

Остров смерти

Дух воздуха

Lumiere Astrale

Мистическое рондо III

Морелла I

Морелла II

Серафита I

Серафита II

Стоицизм

«Целый день в холодном, грязном саване…»

«Мир был темен, холоден, прозрачен…»

«Тихо в доме, люди вышли к миру…»

Белое сияние

«Солнце нисходит, еще так жарко…»

Дополнение к «Флагам»

«В холодных душах свет зари…»

«Древняя история полна…»

«Луна моя, Ты можешь снова сниться…»

«Голубая душа луча…»

«Мальчик смотрит: белый пароходик…»

«За стеною жизни ходит осень…»

«Нездешний рыцарь на коне…»

«Темен воздух. В небе розы реют…»

«Вращалась ночь вокруг трубы оркестра…»

Галерея

Примечания

1

2

3

4

Борис Поплавский
Флаги