Неизвестный Леонардо бесплатное чтение

Джан Вико Мельци дʼЭрил
Неизвестный Леонардо

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2022

© Gian Vico Melzi d’Eril, 2019

First published in the Italian language by Francesco Brioschi Editore srl in 2020

* * *

Глава 1
Леонардо, Ваприо д’Адда и мои воспоминания

1.1 Дом

Каждый год накануне Пасхи в доме открывали залы. Их закрывали в ноябре уходящего года сразу после дня поминовения всех усопших. Залы занимали неотапливаемую часть виллы, поэтому зимой посетителей в них не пускали. Через распахнутые окна и двери в комнаты вливался теплый весенний воздух, хотя от стен еще веяло холодом. На куртинах зацветали тюльпаны, а на закате из парка доносилось пение дроздов.

Я догадывался о приближении дня открытых дверей по раздвинутым в залах решеткам, нарастающей суете прислуги и появлению через несколько дней посторонних помощников: как правило, это были крестьяне из окрестных поселков, они хорошо знали дом и были нашими знакомыми. Все возились с тряпками, ведрами, швабрами, щетками, и мне тоже хотелось работать рядом с ними, натирать воском мозаичный пол, но ходить по залам мне запрещали. «Не мешай людям работать!» – звучал твердый отказ. На консоли выставляли фотографии со знакомыми лицами или рамки с важными документами, рядом ставили бонбоньерки и пепельницы. Книги по искусству и истории семьи, часто служившие для бутафории, занимали самое видное место. На столики снова возвращались вазы с цветами и декоративными растениями. Залы, пребывавшие зимой словно в летаргическом сне, пробуждались и вскоре вновь оживали с приходом длинных теплых дней.

Этот ежегодно повторяющийся ритуал дарил мне, ребенку, ощущение незыблемости и надежности нашей жизни, по крайней мере, пока я был подростком.

Наш старый дом в Ваприо д’Адда. На открытках с видами нашего городка он величался виллой, но для меня он всегда оставался просто домом. На желтых туристических указателях его еще называют палаццо, но сами мы никогда так не говорили, хотя его современный вид больше соответствует такому названию, чем загородная вилла.

Дом стоит на высоком миланском берегу и возвышается над уродливым мостом через Адду. А если двигаться со стороны Бергамо, его нельзя не заметить на въезде в Канонику, соседний городок на противоположном берегу реки. Уступы, спускающиеся от дома к каналу Навильо Мартезана, – у нас их называют «шпалерами», – всегда были его неотъемлемой частью, их легко узнать на ведутах Бернардо Беллотто. В те годы в парке вдоль реки высились высокие темные кипарисы, сейчас их местами заменили ряды лимонов в вазах, которые уходят влево от террасы, смотрящей на реку. Наш садовник Сандро за последние двадцать лет сумел вырастить много великолепных деревьев со «сверкающими фанфарами солнечного блеска»^[1].

С террасы в конце войны я смотрел на проезжавшие внизу танки союзников, под их тяжестью расшатался старый железный мост на дороге, ведущей в Бергамо. Потом на месте старого шаткого моста поставили новый бетонный, который своей серой глыбой застилает паромный причал былых времен. Ту паромную переправу когда-то изобразил Леонардо на известном рисунке, хранящемся в Королевской библиотеке Виндзорского замка^[2]. Довольно покатый, поросший травой склон, круто обрывающийся над руслом Адды, остался точно таким же, с теми же мысами и излучинами.

Вилла Мельци в Ваприо д’Адда

И водозабор оросительного канала Ваилата, который на противоположном берегу тянется вдоль Адды, хорошо различим на рисунке. В конце жаркой недели местные жители приходят на этот склон загорать и нырять с обрыва в реку, которая чуть выше по течению принимает в себя воды Брембо.

Высокий, стройный, убеленный сединами библиотекарь Виндзорского замка приезжал в Ваприо в 1982 году накануне открытия выставки рисунков Леонардо из Королевской библиотеки в замке Сфорца. Выйдя на террасу, он неожиданно застыл на месте, с изумлением увидев перед собой вид, с необычайной точностью повторявший прекрасно известный ему рисунок, и тихо, про себя с восхищением восклицал по-английски: «Невероятно, чудесно, фантастика!» Угадать причину его оцепенения было совсем не сложно. Открывшийся перед ним мир Леонардо ошеломил старого английского ученого. К сожалению, это был знакомый нам пейзаж, по которому мы каждый день скользим взглядом, пейзаж, отмеченный лишь одним указателем на склоне со стороны Бергамо и щитом со стрелками на миланском берегу. Самое плохо исследованное, незащищенное и скверно охраняемое место. В южной части дома, вытянувшегося вдоль реки, в двух комнатах на нижнем этаже зимой укрывают лимоны в вазах. Широкие окна первой комнаты, больше похожей на оранжерею, обращены в парк и открыты полуденным лучам солнца. За ними, следуя против течения Адды, помещается библиотека, за ней танцевальный зал, потом бильярдная, зеленый зал и, наконец, угловой зал, называемый еще белым из-за мебели бледных тонов и большого светлого ковра. Зимой в танцевальном зале с венецианским полом находил приют стол для настольного тенниса, который с наступлением тепла выносили наружу, в портик. Упорная игра шла даже в самые морозные дни, и после захода солнца стол освещался двумя светильниками «монгольфьер», которые мы временами обстреливали теннисными шариками, к счастью, без всякого вреда для этих светильников.

Леонардо да Винчи «Паромная переправа между Ваприо и Каноникой»

(Windsor, RL n. 12 400)

Вид на Адду между Ваприо и Каноникой

Со стороны двора к заднему фасаду пристроен портик со сдвоенными колоннами, а за ним атриум с большой лестницей в форме U. Через четыре пролета лестница выводит в атриум второго этажа, где две колонны обрамляют массивную дверь в галерею над портиком нижнего этажа. Дальше стоит капелла с небольшой сакристией. Комнаты на втором этаже с окнами на реку более или менее повторяют залы первого этажа, там находится кабинет герцога Лоди, нашего Франческо Мельци д’Эрил^[3], одного из первых итальянских политиков конца XVIII – начала XIX века, который стал убежденным сторонником объединения Италии и образования единого государства. В центральной части дома, в комнате, носящей его имя, открыт выход на балкон, с которого в ясные дни можно разглядеть слева Верхний город Бергамо, а справа первую гряду Тоскано-Эмильянских Апеннин. Напротив, за каналом Навильо и рекой Адда стоит город Каноника, а на горизонте виднеется Понтироло с его характерной колокольней.

1.2 Большая Мадонна

И, наконец, в галерее второго этажа открывается большое настенное изображение Мадонны, которое для семьи стало живым присутствием Леонардо в доме.

Образ Мадонны мы видим снизу, ее лик обращен влево, взгляд опущен, на руках она держит улыбающегося Младенца. Название этой фрески связано с ее огромным размером, примерно в три раза превышающим средний рост человека. Нижняя часть изображения обрезана полом галереи, построенной в одно время с портиком в более поздние времена. Фреска закрывалась двумя створками на деревянном карнизе, отделанном под мрамор. Их открывали, когда картину показывали гостям.

В рождественскую ночь по пути в капеллу, где в полночь одна за другой проходили три традиционные мессы, я шел по слабоосвещенной и промерзшей галерее, плохо отапливаемой маломощными электрообогревателями. Я помню, что мне становилось немного жутко, когда в ночной полутьме и тишине я в одиночестве проходил мимо фрески.

В капеллу я отправлялся заранее, еще до начала службы, как полагалось тогда церковным алтарникам. Я помогал священнику подготовить алтарь и облачение и зажигал свечи. Мне нравилось зажигать свечи: на длинной рукояти я подносил к фитилю язычок пламени и ждал, когда он разгорится. Иногда капли воска стекали на покрывало и ковер алтаря, за что меня могли отругать, но в такую ночь любые упреки меня совсем не страшили.

Фреска «Большая Мадонна» в доме Мельци в Ваприо

Наконец в полночь с колоколен раздавался звон, вначале с ближней, в Ваприо, а потом с дальней, в Канонике, и священник возглашал: «Introibo ad altare Dei», а алтарники подхватывали: «Ad Deum qui laetificat juventutem meam»; и начиналась первая месса навечерия Рождества. После часа с небольшим вслед за третьим возгласом «Ite missa est» в завершении последней «дневной мессы» служба заканчивалась, и я с родственниками быстро проходил мимо Большой Мадонны. Несмотря на полутьму, моя прежняя робость исчезала и сменялась детской радостью, наполнявшей весь остаток ночи. Наступало время «легкого ужина», как говорили в нашей семье.

В подаче блюд строго соблюдали традицию, и вначале всегда было ризотто с шафраном и несколькими лепестками белого трюфеля, потом шли разнообразные колбасы и копчености, за ними панеттоне, мандарины, конфеты и сладости. Подарки раскрывали на следующее утро перед рождественским вертепом, наполненным поднимавшимся со шпалер ароматом раннего каликантуса, который с тех пор остался для меня запахом рождественских праздников. Эти незабываемые ночи стали частью моих ностальгических воспоминаний об исполинской Мадонне, которая меняла свое выражение по дороге в капеллу туда и обратно.

Стоя перед этой фреской, я впервые со слов моего отца узнал о существовании Леонардо, когда он в роли хозяина (tour du proprie´taire) водил по дому своих гостей или посторонних визитеров, получивших разрешение на посещение виллы. Фреску никогда не называли работой маэстро из Винчи, но доверительно упоминали о частых приездах Леонардо в наш дом по самым разным поводам в его первый и особенно во второй миланский период (1506–1513) не просто в качестве гостя, а как друга семьи или почти родственника. Дальше рассказ плавно переходил на Франческо Мельци, любимого ученика, унаследовавшего от маэстро все его рукописи, которые он бережно хранил в этом доме, заново переписал записи об искусстве и в итоге свел их в Трактат о живописи.

Творцом или вдохновителем фрески Большой Мадонны слушатели были вольны считать вначале Леонардо, потом Мельци и, наконец, неизвестного ученика из окружения маэстро. Однако сразу же возникал недоуменный вопрос: почему вдруг неизвестный ученик взялся расписывать стену в доме любимого питомца мастера? Следовательно: либо Леонардо, либо Мельци. Но последний никогда не писал фресок. Таким образом, выбор самопроизвольно сужался без всякой навязчивой подсказки. Конечно, работа осталась незавершенной и являла различные недостатки. Самым очевидным из них выглядела непропорциональная рука Мадонны в нижней части фрески. Но этому изъяну быстро находилось оправдание: первоначально фреска располагалась на фасаде дома и при взгляде с земли перспектива изображения увязывалась с этой точкой обзора. Такое оправдание вместе с очевидной незавершенностью работы выглядело вполне уместным.

1.3 Леонардо и его вилла Мельци

В конце шестидесятых годов жарким летним днем в поисках комнаты в башне «camera della torre da vaveri»^[4] в Ваприо приехал Карло Педретти, а его супруга Россана, старательно сохраняя приличие, почти легла на пол, пытаясь воссоздать первоначальную точку обзора Большой Мадонны. Она подтвердила, что такое расстояние действительно сглаживает диспропорцию руки. Ее муж, однако, отделался молчанием; его поиски комнаты в башне оказались безрезультатными.

Но через два года тот же Педретти опубликовал в журнале L’Arte^[5] статью о вилле в Ваприо на основе нескольких рисунков 1513 года, сделанных до отъезда Леонардо в Рим. Сейчас они частично хранятся в библиотеке Амброзиана и частью в библиотеке Виндзорского замка и позволяют говорить о замыслах маэстро по расширению виллы в Ваприо.

Рисунок Леонардо для виллы Мельци (Атлантический кодекс, аверс листа 414, эскизы Виллы Мельци в Ваприо, около 1513)

В Атлантическом кодексе на листе 153 мы видим несколько поспешный, но разборчивый набросок^[6], на котором фасад дома, явно напоминающий его современный вид, пусть и без второго этажа, надстроенного позже, продолжается двумя боковыми приделами. Центральный корпус заканчивается двумя угловыми башнями, которые более подробно прорисованы на листе 395^[7], с пирамидальными крышами, увенчанными фонарями. Два малых арочных придела отходят с обеих сторон от основного здания и заканчиваются двумя небольшими павильонами.

В последующие века внешний вид виллы подвергался значительным изменениям, но расположение окон в его центральной части осталось таким же, как на эскизе Леонардо. Даже расположение лестниц, ведущих от террасы через шпалеры вниз к каналу Навильо Мартезана, который протекает здесь вдоль реки, напоминает другие рисунки Леонардо^[8]. Проект, представленный на отдельных листах, несет на себе печать вполне конкретного замысла и свидетельствует о неоднократном обращении Леонардо к идее реконструкции виллы, а также предвосхищает стиль, который сложился во Франции лишь в конце эпохи Возрождения. Он не был осуществлен, вероятно, из-за отъезда в Рим в сентябре того же года вместе с Франческо Мельци и Салаи.

Жаль… Реализация этого проекта подарила бы нам уникальное архитектурное творение Леонардо, названного именно «архитектором и инженером» в грамоте, выданной ему в августе 1502 года Чезаре Борджиа. А миланский берег Адды украсило бы прекрасное здание, которое Карло Педретти воспроизвел на своем рисунке.

Вполне возможно, что последние годы своей жизни Леонардо мог провести в Ваприо в окружении семьи Мельци, если бы не уехал вначале в Рим по приглашению Джулиано де Медичи, а потом в Амбуаз к Франциску I. В Ваприо после смерти маэстро в течение долгих лет сберегались его рукописи, о которых говорил в своей книге Джорджо Вазари, посетивший Франческо Мельци в 1566 году: «Ему дороги эти бумаги, и он хранит их как реликвии».

Реконструкция Карло Педретти по рисунку Леонардо

1.4 Грамота Чезаре Борджиа

Мой отец довольно скупо рассказывал гостям о жизни Франческо и усилиях, затраченных им на наведение порядка среди тысячи разрозненных листов, и тем, рассеянных по разным кодексам, чтобы отыскать записи, относящиеся к искусству, и свести их потом в Трактат о живописи. Он не вдавался в подробности распыления рукописей Леонардо после смерти его ученика; в основном он повторял то, что писал Феличе Кальви об истории нашей семьи^[9].

Затем отец отводил гостей в свой кабинет, где в семейном архиве хранилась дорожная грамота, выданная Чезаре Борджиа «нашему любезнейшему приближенному и превосходнейшему архитектору и главному инженеру Леонардо Винчи». Единственным документом, сохранившимся от наследства маэстро, оставленного Франческо Мельци^[10], был пропуск, предоставлявший Леонардо полную свободу действий и право выдвигать любые требования в пределах владений Борджиа для военного укрепления подвластных ему земель. Законность требований вытекала из преамбулы документа, обращенной ко «всем нашим наместникам, кастелянам, командирам, солдатам и подданным… приказываем и предписываем…».

Мой отец обычно с выражением особой значительности зачитывал заключительную часть документа: «И пусть никто не осмелится оказывать сему неповиновение, иначе он подвергнется нашему гневу». И всегда заканчивал чтение фразой, пользовавшейся, по обыкновению, неизменным успехом: «А мы знаем, к чему приводил гнев Чезаре Борджиа…».

Пропуск Леонардо, выданный Чезаре Борджиа в Павии в 1502 году

Посетители начинали искать автограф Валентино, и им показывали его подпись, сделанную мелким почерком под грифом Caesar, в отличие от размашистой росписи писца под Agapitus. Позже гостям позволяли рассмотреть быка на гербе Борджиа и лилии на сухой печати Франции. Затем все проходили в кабинет герцога Лоди в стиле ампир с различными свидетельствами наполеоновской эпохи, хотя Франческо Мельци д’Эрил ни единой ночи не провел в этой комнате.

Все эти истории, услышанные во время таких экскурсий, врезались в мою память, и через несколько лет я уже был готов без запинок рассказать их самостоятельно. Леонардо утвердился в моем сознании как неотъемлемая часть дома и член нашей семьи; он жил в далекую от меня эпоху, но воспоминания о нем были живее, чем память о других более близких мне по времени родственниках.

Зимой, в погожие дни, в галерее открывали окна и проветривали помещение, чтобы избавиться от сырости; приток посетителей почти не сокращался, поэтому мысли о человеке, гостившем некогда в нашем доме, никогда не покидали меня.

1.5 Путь приобщения дилетанта к Леонардо

После окончания начальной школы перед переводом в среднюю надо было сдать вступительный экзамен. Вместе с одноклассниками я отправился в школу Горгондзолы, ближайшего к Ваприо городка, куда ходил трамвай. Кто-то из членов приемной комиссии, услышав мое имя, сказал: «Известная фамилия» и спросил меня, что мне известно о Франческо Мельци. Учитель не уточнил свой вопрос, но я догадался, что он имел в виду того самого Мельци, который в течение трех лет с 1802 по 1805 год был вице-президентом Итальянской республики. В ответ я заявил: «История хранит память о двух Франческо Мельци, о ком из них мне стоит рассказать?» Экзаменаторы удивились, и я объяснил им, что один из учеников Леонардо да Винчи также носил это имя (я не стал говорить, что тот Мельци был мне намного ближе и симпатичнее другого). Я изложил им все, что запомнил из рассказов моего отца, о чем они, как мне показалось, мало что слышали. Этого ответа оказалось достаточно.

Шли годы, но образ Леонардо, укоренившийся в сознании ребенка, оставался со мной, он стал частью моей жизни и сопровождал меня в моем развитии. Желание узнать о нем побольше заставило меня прочитать все, что находилось в нашей домашней библиотеке, только нужных книг оказалось довольно мало, к тому же многие из них уже устарели. Я решил расширить круг своих знаний о его жизни и творчестве и заинтересовался новыми исследованиями историков и искусствоведов. И все же при чтении книг известных ученых что-то говорило мне, что Леонардо, несмотря на их громкие имена, был ближе ко мне, и я лучше понимал его. Это неосознанное ощущение не поддавалось объяснению, но, невзирая на то, что их знания были намного серьезнее моих, я чувствовал себя вправе сказать им: «Да, но только я жил рядом с ним». Такое восприятие было связано с тем, что я вырос в среде, где все дышало любовью к маэстро.

Его присутствие никогда меня не сковывало и не стесняло: он просто жил рядом со мной. Любимые занятия в старших классах и в университете я выбирал самостоятельно, мой выбор зависел только от моих интересов. Мой интерес к Леонардо не повлиял вначале на мое увлечение химией, а потом на проснувшуюся любовь к медицине; он не затрагивал темы моих исследований, мою врачебную и академическую практику, но, оставаясь несколько в стороне, он всякий раз как бы случайно выплывал на поверхность. Настоящий перелом наступил вскоре после просьбы моего коллеги по Ротари-клубу сделать доклад о каком-либо событии или представителе нашей семьи. А чье имя могло всплыть в моей памяти, если не имя Франческо Мельци? Точнее, Леонардо и Мельци. А значит, и напоминание о распылении наследия маэстро, которое, увы, произошло в нашем доме. Лекция называлась: Кодексы Леонардо да Винчи, утраченная надежда. После этого выступления доклады стали регулярными. Мои рассказы на многочисленных встречах, которые, по сути, легли в основу этой книги, строились не на моих личных поисках и открытиях, а, скорее, стали обработкой исследований специалистов, проводивших разыскания в архивах и делившихся своими мыслями о личности Леонардо. Однако у меня особое отношение к этим источникам, оно возникло вместе с унаследованной семейной любовью к Леонардо, когда я с раннего детства ощущал его близкое присутствие и страстно увлекся всем, что было связано с ним.

В самом начале я хотел бы привести слова Карло Педретти, который в своей книге «Леонардо и я» предупреждал будущих исследователей достояния да Винчи:

«Тем, кто занимается изучением Леонардо, важно знать, что рано или поздно на их пути возникнут два препятствия: полное отсутствие духа коллегиальности между исследователями творчества Леонардо, а также магнетические явления хронического невезения, которое прежде всего наносит вред тому, от кого оно исходит, в данном случае самому Леонардо и его творениям»^[11].

Слова Педретти о первой преграде обычно не вызывают удивления. Исследователю, более или менее знакомому с академическим миром, хорошо известен дух соперничества, присущий разным группам ученых, когда их работа связана с близкой тематикой^[12]. Но появление магического невезения или напасти кажутся чистой фантастикой! Однако эта книга свидетельствует о том, что история распыления рукописей Леонардо наполнена событиями, подтверждающими правоту слов Карло Педретти. В запутанной, трудной судьбе кодексов Леонардо случались невероятные повороты событий, многие из которых нанесли непоправимый ущерб уникальным манускриптам. В истории распыления рукописей появляются самые разнообразные персонажи, от усердных собирателей до незадачливых владельцев, от серьезных антикваров до мутных мошенников, от мудрых властителей до простых художников, и несть числа тем, кто внес свой вклад в рассеивание и уничтожение единственного и неповторимого достояния. Вспоминая об упомянутых преградах, Карло Педретти сравнивал труд ученых, увлеченных изучением миграции кодексов, со стараниями кладоискателя, разыскивающего сокровище, бесследно исчезнувшее в пространстве и времени. Историки занимаются поиском, анализом и сличением бесчисленного множества разрозненных листов, которые их суетные владельцы «резали, склеивали, произвольно соединяли изначально беспорядочный материал»^[13].

Отдельные эпизоды в истории с распылением рукописей временами напоминают сомнительные авантюры, так что порой возникает недоумение по поводу правдоподобия подобного рода событий, а для других случаев крайне трудно найти внятное объяснение. Пытливым исследователям еще предстоит отгадать много загадок и в будущем нас наверняка ждет много удивительных открытий. Мне же в пятисотлетнюю годовщину со дня смерти Леонардо выпала возможность раскрыть малоизвестные стороны образа Леонардо и вспомнить о странствиях его рукописей. В книгу вошли рассказы о Леонардо и Франческо Мельци, его ученике, спутнике последних лет и духовном наследнике маэстро. В ней изложены удивительные истории, которые на протяжении веков происходили с рукописями великого человека и привели к тому, что они рассеялись по миру.

Глава 2
Рождение гения

2.1 Коммуна Винчи

Коммуна^[14] Винчи сегодня насчитывает меньше 15 тысяч жителей и ютится на зеленых холмах между Флоренцией и Пистоей. Замок местных феодалов графов Гвиди, которые продали его в 1255 году городской общине Флоренции, по-прежнему возвышается над городом^[15]. По условию купчей город и замок, родовое гнездо графов, нераздельно отходили к Синьории Флоренции. После этого городок Винчи, который нередко подчинялся соседней городской общине Черрето-Гвиди, потерял всякое значение и скатился до положения скромного поселка с несколькими домами, сгрудившимися вокруг замка.

Но в середине XIV века началось укрепление старых фортификационных сооружений на южном склоне горы Монтальбано, где проходила граница флорентийских владений, которое вернуло городку былое влияние. Жизнь в нем регулировалась статутным правом, установленным в середине XIV века, в которое впоследствии внесли изменения и дополнения в 1418 году^[16].

Бег времени мало изменил облик местности. Помимо строительства новых зданий и нескольких промышленных строений пейзаж остался по преимуществу сельским, связанным с обработкой полей, оливковых рощ и виноградников, чередующихся с островками перелесков, число которых за века уменьшилось из-за снижения доли ручного труда в сельском хозяйстве.

Для тех, кто не знает о причастности города к жизни Леонардо, въезд в него со стороны Эмполи выглядит довольно безликим и не вызывает особого волнения. Похожее чувство испытал и я, когда в первый раз приехал туда. Но этот городок, с общей судьбой многих малых итальянских городов со слаборазвитой экономикой и социальным пространством, носит всемирно известное имя, неразрывно связанное с универсальным гением Леонардо да Винчи. С детства я слышал слово «Винчи» вместе с именем Леонардо, но только гораздо позже понял, что это было название города, присоединенное к имени маэстро, потому что оттуда вела свое происхождение его семья. Так произошло и с моей фамилией, д’Эрил, связанной с селением на отрогах испанских Пиреней.

Леонардо, пожалуй, единственный художник, чье имя не нуждается в особом представлении – в любой части земного шара. В пятисотлетнюю годовщину со дня смерти он стал для всех символом многогранного творчества ввиду огромного круга интересующих его разнообразных вопросов, которые он изучал или всего лишь затронул. А если к предметам, которые Леонардо исследовал самостоятельно, добавить темы, почерпнутые из работ других ученых, то будет понятно, что круг его интересов простирался еще шире. Уже несколько десятилетий известные ученые в доказательство универсализма да Винчи с восхищением находят следы его изысканий в своих областях знаний. Сегодня существует бесчисленное множество книг, научно-документальных фильмов и других источников, которые рассказывают о Леонардо да Винчи не только как об одном из величайших художников всех времен, но и открывают в нем гениального изобретателя, предсказавшего из глубины веков много важных и полезных открытий, которые вошли в нашу повседневную жизнь. Неважно, что с доступными в то время техническими средствами его проекты так и не нашли своего воплощения или частично явились развитием заимствованных идей. В наши дни все единогласно называют его самым выдающимся представителем искусства и научной мысли.

В 2011 году копия знаменитого автопортрета Леонардо и чип с отсканированным Кодексом о полете птиц были отправлены в пространство Вселенной с космическим зондом НАСА с надеждой познакомить возможных братьев по разуму с лучшими достижениями нашей планеты^[17]. Можно вспомнить еще об аверсе монеты в один евро и космические скафандры астронавтов с изображением рисунка витрувианского человека Леонардо, созданного около 1490 года после знакомства с трудами Витрувия, римского архитектора и ученого, жившего во второй половине первого века до нашей эры.

2.2 Дед, отец и мать

В 1542 году Анонимо Гаддиано, первый биограф Леонардо, привел сведения о его рождении в хорошо известном отрывке, толкование которого вызывало многочисленные споры:

Леонардо да Винчи, флорентийский гражданин, поскольку (не) был законным сыном сера Пьеро да Винчи, рожденный от матери хорошей крови^[18].

Немецкий ученый Карл Фрей, переписывая в 1892 году сообщение Анонимо, добавил в него отрицание «не». В примечании к 110 странице своей статьи он заметил, что поставил отрицание в скобки в порядке правдоподобного предположения^[19]. Однако свое решение поставить отрицание он оставил без каких-либо объяснений, хотя оно полностью меняло смысл высказывания. Эта запись вызвала многочисленные домыслы также из-за выражения «хорошей крови», относящегося к матери Леонардо. Кто-то подозревал в ней благородную даму, даже одну из племянниц папы Пия II, другие считали ее русской или восточной невольницей.

Некоторые историки под оборотом «хорошей крови» подразумевали обычный намек на плод свободной любви, ребенка, пусть и признанного отцом, давшим ему свое имя, но оставшегося незаконнорожденным, «хорошей крови», то есть сыном согрешившей девицы, как говорят и поныне.

И только в 1931 году немецкий ученый Эмиль Мёллер нашел на последнем чистом листе нотариальной книги Пьеро Гвиди да Винчи, хранившейся в Государственном архиве Флоренции, запись, сделанную его внуком Антонио о рождении Леонардо, сыне его сына^[20].

Запись о рождении Леонардо, сделанная рукой его деда Антонио

На протяжении многих лет Антонио заносил в эту «книгу» памятки об отдельных семейных событиях, таких как рождение и крестины детей, начиная с Пьеро, своего первенца, записанную 19 апреля 1426 года. А запись о рождении Леонардо, его первого внука, не названного незаконным, позволяет полагать, что дед не отлучил ребенка от семьи и не умалял его появление на свет, а, наоборот, считал своим преемником и продолжателем рода. В череде тщательных записей он указал даже время рождения младенца: около трех часов ночи (для нас 22.30, так как счет ночных часов велся в те времена от захода солнца), а выше, в середине листа, также год, 1452; и сразу под ним слитно, чтобы не тратить зря дорогую тогда бумагу:

Родился у меня внук, от сера Пьеро, моего сына, 15 апреля, в субботу в 3-м часу ночи. Ему дали имя Леонардо, крестил его священник Пьетро Бартоломео да Винчи^[21]…

Дальше перечислены кумовья – в тексте стоят имена пяти мужчин и пяти женщин^[22], вероятно, крестных отцов и матерей новорожденного. Большое число крестных из местных жителей подчеркивало уверенность деда в естественности этого события, которое незачем было держать в тайне. Роды прошли в субботу, а крещение провели на следующий день на рассвете, in albis — в первое, Фомино, воскресенье после Пасхи.

Антонио не написал, в чьем доме появился на свет Леонардо, и до сих пор пока еще не найдены документы, позволяющие установить его местонахождение, как, например, в случае со свидетельством о крещении^[23]. В памятке дед не указал имя матери и не упомянул о присутствии отца или других близких родственников, но это нельзя считать доказательством их безразличия и, по сути, не говорит об отношении семьи к рождению внебрачного ребенка. В любом случае, если сер Пьеро и находился в церкви при таинстве крещения, то в Винчи он надолго не задержался, потому что через восемь дней молодой отец уже был во Флоренции, где заверил нотариальный акт для одного из своих клиентов^[24].

Таким образом, Леонардо являлся побочным сыном сера Пьеро да Винчи и женщины по имени Катерина, о чем мой отец никогда не рассказывал посетителям нашего дома. Ее имя появилось в кадастровой декларации семьи да Винчи, которую мы рассмотрим чуть позже. Он стал плодом тайной и краткой любви, но, вероятно, очень страстной. Так казалось и самому Леонардо, который однажды написал на листе, хранящемся в Веймаре, что дети, рожденные в постылом супружестве, бывают никчемными, малодушными и тугодумами, зато рожденные по великой любви и взаимной страсти обладают большим умом, остроумием, живостью и общительностью^[25].

Именно таким и вырос ребенок. Паоло Джовио, лично знавший Леонардо, в своих мемуарах отметил: «Он был весьма талантлив, ласковый, изящный, вежливый с удлиненным прекрасным лицом».

И Вазари пишет, что помимо телесной красоты, так никогда, впрочем, не получившей достаточной похвалы, была в нем безграничная прелесть в любом его поступке; а таланта и достоинств было столько, что к каким бы трудностям его дух ни обращался, то с легкостью достигал в них совершенства^[26].

Ко времени рождения сына серу Пьеро исполнилось двадцать пять лет, и он был честолюбивым флорентийским нотариусом, поэтому Катерина, девушка из низшего сословия, не могла стать его женой. Из недавно опубликованных документов^[27] видно, что Катерина родилась в 1436 году, в четырнадцать лет она потеряла родителей и вместе с маленьким братом перебралась к бабушке, которая умерла год спустя. Ей было пятнадцать лет, когда она познакомилась с сером Пьеро, что привело к рождению Леонардо. На следующий год она вышла замуж за Антонио ди Пьеро ди Андреа ди Джованни ди Бути, известного по прозвищу Аккаттабрига, то есть Спорщик. Он обрабатывал поля монахинь из монастыря Сан-Пьер Мартире и сам владел несколькими лоскутами земли. Пара поселилась в Кампо Дзеппи в Сан-Панталео, неподалеку от Винчи.

Нетрудно догадаться, что брак был устроен семейством да Винчи, так как Аккаттабрига поддерживал отношения с сером^[28] Пьеро и его братом Франческо еще задолго до рождения Леонардо и после него. Кроме того, в 1472 году он появился в качестве свидетеля в третейском договоре и семь лет спустя в тексте завещания, составленного сером Пьеро. Сам Аккаттабрига в свою очередь позвал Франческо свидетелем, когда в 1480 году продал свою землю семье Ридольфи. К тому же в налоговом кадастре 1460 года среди нахлебников он указал «мону Катерину, свою жену» и двух дочерей, не уточнив ни род своих занятий, ни владение недвижимостью. Судя по всему, замужество Катерины было вызвано желанием семьи да Винчи сохранить свое лицо, а их близкое соседство позволяло матери встречаться со своим сыном Леонардо. После 1504 года Катерина и ее муж Антонио считались умершими.

В год рождения Леонардо сер Пьеро женился на Альбиере дельи Амадори, которая не принесла ему наследников и умерла в родах в 1464 году. Вторично он женился на пятнадцатилетней Франческе Ланфредини; она умерла в 1473-м, не оставив ему потомства. Два года спустя в браке с третьей женой Маргеритой ди Франческо ди Якопо ди Гульельмо у него родилось шесть детей и, наконец, еще семь детей от последней, четвертой жены Лукреции ди Гульельмо Кортиджани.

Краткие отрывочные записи Леонардо говорят о проживании в его доме в Милане женщины по имени Катерина, возможно, его матери. В кодексе Форстер III мы читаем: «16 июля, Катилина пришла 16 июля 1493»^[29] – и в кодексе Форстер II около 1495 года появился перечень расходов на похороны некоей Катерины^[30]. Неизвестно, кем в действительности приходилась Леонардо эта женщина, была ли она его матерью или речь шла о другой женщине с тем же именем, заботу о которой он принял на себя.

Во вторник 9 июля 1504 года в возрасте семидесяти восьми лет умер и сер Пьеро, оставив после себя десять сыновей и двух дочерей. Об этом сообщал сам Леонардо в известной записи, написанной слева направо, в которой он дважды ошибся, неверно указав день, среду, и перепутал возраст отца, насчитав ему 80 лет^[31]. Для захоронения сер Пьеро выбрал для себя и членов его семьи аббатство Бадиа Фьорентина во Флоренции.

2.3 Кадастровая декларация

О жизни Леонардо в семье да Винчи в первый раз упоминалось в кадастровой декларации от 14 февраля 1458 года, представленной сером Пьеро от имени его отца Антонио: этот документ имеет огромное значение для историков, так как в нем единственный раз указано имя Катерины, матери Леонардо, и имя мужчины, взявшего ее потом в жены:

Дом для моего проживания… и при нем огород… «Рты»: вышеназванный Антонио, 85 лет; моя жена мона Лючиа, 64 лет; сер Пьеро, мой сын, 30 лет; мой сын Франческо, он живет на вилле и ничем не занят, 22 лет; Альбиера, жена упомянутого сера Пьеро, 21 год; Леонардо, пяти лет, внебрачный сын вышеназванного сера Пьеро, рожденный от него и Катерины, которая ныне является женой Аккаттабрига ди Пьеро дель Вакка да Винчи^[32].

Речь идет о налоговой декларации, в которой каждый «рот» на содержании давал право на вычеты в 200 флоринов из налогооблагаемой суммы. Для незаконнорожденных детей налоговое послабление вступало в силу только после особого постановления, которое для Леонардо так и не было получено. Этот документ не является прямым доказательством того, что малыш жил у деда, возможно, его упоминание было всего лишь уловкой, попыткой снизить сумму налога. Однако декларация, включавшая Леонардо в члены семьи, была подтверждена сером Пьеро в 1469 году после смерти Антонио, деда Леонардо, когда семья уже переселилась во Флоренцию:

Сыновья и наследники Антонио ди сер Пьеро ди сер Гвидо. Квартал Санто Спирито, Гонфалон Драго. Да Винчи. Сер Пьеро да Винчи проживает во дворце… Рты: мона Лючиа, жена покойного упомянутого Антонио, 74 лет от роду; сер Пьеро сорока лет; Франческо, 32 лет; Франческа, жена вышеуказанного сера Пьеро, двадцати лет; Александра, жена упомянутого Франческо, 26 лет; Леонардо, незаконнорожденный сын упомянутого сера Пьеро, 17 лет^[33].

И в этом случае налоговые вычеты не запрашивались. Некоторые историки считают, что в детстве Леонардо рос одиноким ребенком, но первые годы его жизни в Винчи прошли в достаточно многолюдной семье. В круг семьи отца входили дед Антонио, которому было уже под восемьдесят, шестидесятилетняя бабушка Лючия и трое их детей: старший Пьеро, 25 лет, уже нотариус; Виоланте, родившаяся в 1433 году и вышедшая замуж за Симоне д’Антонио; Франческо, 16 лет, который, как и его отец, был начисто лишен честолюбия и занимался хозяйством на своей земле. Потом пришла Альбиера, вышедшая в 1452 году замуж за Пьеро через несколько месяцев после рождения Леонардо. Джулиано, второй ребенок у Антонио и Лючии, родился в 1428 году и умер во младенчестве. Сводные братья по отцу от его третьей жены Маргериты появились только после 1471 года, когда Леонардо уже исполнилось двадцать четыре года.

А по матери у Леонардо был отчим, несколько сводных сестер и брат, все дети Катерины.

2.4 Бастард в семье Винчи

В XV веке появление внебрачного ребенка не вызывало всеобщего осуждения и не пятнало семью позором^[34]. Молодые люди, рожденные вне брака, не знали ущемления своих прав, если их родители были благородного происхождения или происходили из крестьян. Среди бастардов той эпохи из господствующего класса можно вспомнить Борсо д’Эсте, Ферранте д’Арагона, Чезаре Борджиа, Федерико да Монтефельтро, Катерину Сфорца Риарио, Бианку Марию Висконти, Франческо Сфорца, папу Климента VII. Мало того, незаконные сыновья пап назначались кардиналами, занимали влиятельные должности и становились основателями семей, веками правившими городами и государствами. В среднем сословии незаконнорожденные, напротив, не достигали такого высокого признания, и дети, рожденные в неосвященном союзе, испытывали суровые ущемления прав. Поэтому Леонардо не имел права посещать университет и не мог избрать для себя профессию, относящуюся к старшим цехам; ему не позволялось стать нотариусом, врачом или адвокатом, потому что допуск лиц такого происхождения противоречил уставам корпораций.

Воспитанием Леонардо занималась семья его отца, признавшего ребенка и давшего ему свое имя. Забота о нем легла на деда с бабкой и дядю Франческо. Малыш особенно привязался к дяде, который любил племянника и уделял ему много внимания. Возможно, что именно Франческо, как и дед, избравший для себя сельскую жизнь, привил Леонардо любовь к широким просторам и любознательное отношение к явлениям природы.

Перед смертью Франческо, не имея прямых наследников, завещал в 1506 году все свое имущество Леонардо. И хотя его наследство было довольно скромным, законные наследники, кровные братья Леонардо оспорили завещание и долго вели судебную тяжбу против сводного брата.

Родословное древо семьи да Винчи

Колесо Фортуны принесло Леонардо гнетущую печать незаконнорожденного, а всему человечеству триумф искусства. Рожденный в законном браке, он вполне мог получить университетское образование и продолжить семейную традицию, став нотариусом. Действительно, генеалогическое древо семьи да Винчи, составленное в 1746 году и хранящееся в Риме в библиотеке Национальной академии деи Линчеи, показывает, что титул «сер», который присваивался профессиональным нотариусам, носили все его предки, начиная с сер Микеле, чье имя сохранила семейная память и который первым взял в качестве фамилии название родовой коммуны. Ему наследовал сын Гвидо, прапрадед Леонардо и владелец нотариальной книги, сберегаемой Антонио для своих семейных памятных записей, и его брат сер Джованни, все они были нотариусами. Внук Микеле сер Пьеро да Винчи, первый в роду, кто носил имя Пьеро, избрал в свою очередь ту же профессию и был нотариусом и секретарем Флорентийской республики и даже удостоился общественной должности. Его назначали послом в Сассоферрато в 1361 году и нотариусом Синьории в 1392 и в 1413 годах^[35]. Сын сера Пьеро, Антонио, который отказался от семейной профессии и предпочел жить в окрестностях Винчи, хозяйствовал на своей земле и вел спокойную, счастливую жизнь. Женился он довольно поздно, взяв в жены Лючию, дочь сера Пьеро Дзози, нотариуса из Беккерето, и, когда родился его первенец Пьеро, ему уже было под пятьдесят лет и исполнилось почти семьдесят пять, когда он стал дедом Леонардо. Он был единственным в семье, кто отказался от семейной традиции, которую, напротив, продолжил его сын Пьеро, молодой честолюбивый нотариус, чьи успехи были почти сравнимы с теми, которых достиг его тезка-дед. Он начал свою практику в 1450 году и, набравшись опыта в Пизе, уже в 1451 году открыл свою нотариальную контору в Палаццо дель Подеста (ныне замок Барджелло) во Флоренции. Среди его клиентов были монастыри, религиозные ордены, еврейская община и однажды даже семья Медичи^[36], что служило доказательством его деловой репутации.

2.5 Образование

Леонардо в детстве получил весьма скромное образование: он ходил в школу, где его учили читать, писать, считать, но не учили латыни, которая в то время считалась основным предметом для поступления в университет. Вазари в первом издании Жизнеописаний писал:

Так в счете, за немногие месяцы, что он этим языком занимался, он достиг такого освоения, что постоянными сомнениями и сложностями нередко приводил в замешательство учителя, у которого он обучался.

Кто знает, правда ли это? Но мне приятно так думать. Равные успехи он показал и в письме, без всякого на то понуждения. Несмотря на признание его блестящих достижений во многих областях знания, Леонардо так никогда и не сумел смириться с тем, что не получил университетского образования. Именно из-за этого, помимо своей ненасытной любознательности, он с удивительной настойчивостью и решимостью самоучки приобщался к знаниям, которым никогда не обучался. Его мозг работал, как ум ребенка, который каждую вещь видит впервые и, не довольствуясь одним ее внешним видом, постоянно спрашивает, для чего она служит, откуда она берется и кто ею управляет.

Во второй половине XV века в повседневный обиход уже входили первые печатные книги, которые заметно упрощали распространение культуры и знаний. Самый ранний список книг, составленный Леонардо в двадцать шесть лет, когда он еще жил во Флоренции, напоминает перечень имен ученых мужей, с которыми он желает встретиться, чтобы пополнить свои знания^[37], и ясно говорит о том, с какой жадностью он стремился к своему культурному обогащению. А в 1495 году Леонардо набросал красным карандашом список книг из своей личной библиотеки, больше похожий на поспешное перечисление томов, которые необходимо отложить накануне скорого отъезда^[38]. В нем приведены сорок наименований, с несколькими повторами, указывающими на разные тома. Как утверждает Карло Вечче^[39], это, скорее, не список, а опись книг, стоящих перед глазами Леонардо и с которыми он уже успел ознакомиться.

В Мадридском кодексе II, относящемся, вероятно, к 1503 году, К. Вечче в трех различных списках насчитал сто шестьдесят шесть книг, из которых по меньшей мере пятьдесят являлись кодексами, написанными самим Леонардо^[40]. Для той эпохи довольно внушительное количество, которое, учитывая высокую стоимость книг, говорит о значительной сумме, затраченной Леонардо на расширение своих знаний.

2.6 Философия природы

Никто из художников того времени не вкладывал столько сил в изучение законов природы, как это делал Леонардо да Винчи. И все же клеймо незаконнорожденного, которое вынудило его самостоятельно утолять жажду знаний, вероятно, приносило ему немало страданий. Однажды он сам с плохо скрытым раздражением написал:

Я уверен, что, не имея их навыка ссылаться на древних авторов, могу привести много более веских доводов, полагаясь на опыт, учителя их наставников. Они ходят чванные и напыщенные, обряженные и украшенные не своими, а чужими трудами, а мои не жалуют^[41].

Он нередко вспоминал, что ставили ему в укор подобные гуманисты: «человек без книжного образования». Это выражение стало знаменитым и часто использовалось в отрыве от контекста, как доказательство скромности Леонардо. Но в действительности дело обстояло ровно наоборот, и, чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать весь отрывок целиком:

Я знаю, что я не книжный человек, что кто-то высокомерно присвоит себе право обличать меня как человека без книжного образования; глупцы! …скажут, что я, не будучи грамотеем, не могу внятно говорить о том, о чем собираюсь вести речь; так не ведомо им, что большинство моих выводов построено не на чужих словах, а на опыте, который был учителем тех, кто складно писал, и я во всех случаях только на него и буду полагаться.

Вполне резонны его упреки, адресованные догматикам, утверждавшим научные тезисы, основанные исключительно на заимствованных заключениях, не подкрепленных результатами собственных наблюдений, к которым постоянно обращался Леонардо и всегда ими гордился. «Леонардо да Винчи, ученик опыта», – писал он о самом себе^[42]. В сравнении с другими учеными того времени он обладал определенным преимуществом, потому что ему, отлученному от догматического образования ex cathedra, не пришлось сталкиваться с заплесневелыми схоластическими теориями и накопленными за века средневековыми догмами. Его интересовала прежде всего «философия природы», наблюдение за природными явлениями и практическое применение самых разных открытий. Он считал, что каждое изобретение должно подвергаться проверке при помощи математических расчетов. В своих исследованиях по биологии он стремился раскрыть механизмы, управляющие функционированием тела, приближаясь тем самым к современной медицине.

Отбросив священный трепет перед авторитетами, Леонардо бросил вызов научному мышлению своего времени и сумел выработать эмпирический метод исследований, который спустя век разовьет в своих трудах Галилео Галилей (1564–1642). Его метод основывался на экспериментальных опытах, нацеленных на воспроизведение природных явлений для их осмысления и объяснения; он строился на непосредственном наблюдении и эксперименте, а не на «авторитете» старых доказательств, редко подвергавшихся критическому осмыслению. Все его научные поиски были связаны с врожденной любознательностью и привычкой обращать внимание на природные явления, над которыми многие из нас, выйдя из детства, больше уже не задумываются. Альберт Эйнштейн как-то заметил: «Изучение науки, поиски истины и красоты представляют ту сферу человеческой деятельности, в которой нам позволено всю жизнь оставаться детьми». Именно так поступал и Леонардо.

Он обладал еще одной редкой способностью, умением улавливать взглядом быстрые, почти неуловимые движения, такие как взмахи крыльев или мимолетная смена настроения на лице человека. Особенно важно, что он сумел зрительно передать эти движения с помощью техники, называемой сегодня «стоп-кадром». На рисунках он изобразил полет стрекозы, показав, что из четырех ее крыльев два передних крыла поднимаются вверх, тогда как два задних опускаются вниз. Временная разрешающая способность человеческого глаза составляет примерно десятую долю секунды, но проведенные недавно съемки с использованием высокоскоростной камеры, показали, что Леонардо оказался очень близок к истине. Крылья стрекозы опускаются в разное время: передняя пара крыльев опережает вторую на одну восьмидесятую долю секунды, а при движении вверх они работают синхронно. Обладая поразительной зрительной памятью, Леонардо мог изобразить и бурный водоворот, и быстрые взмахи крыльев птицы в полете. Он считал зрение своим главным оружием как в роли художника, так и в качестве ученого. В Трактате о живописи^[43] мы читаем:

Глаз, называемый окном души, указывает разуму главный путь к наиболее полному и верному постижению бесконечных творений природы.

Главным делом в жизни Леонардо стало стремление изучить законы, управляющие миром природных явлений, что вызывало у него естественное желание расширить границы познания.

В Средние века любая попытка выйти за пределы божественного провидения считалась гордыней (hybris), подвергавшейся суровому наказанию, в то время как у Леонардо прорыв в область неизвестного становится предметом особой гордости. Кто до Леонардо мог мечтать, подобно Икару, взлететь в небесную высь или, как Нептун, погрузиться в морскую пучину? Это был вызов мифу, запретное искушение, стремление к полету в бесконечность. А занятие наукой означало преодоление любых ограничений, невзирая на табу своего времени.

Только во второй половине XVI века Бернардино Телезио (1509–1588), основоположник новой натурфилософии эпохи Возрождения, изложил принцип, согласно которому наука должна строиться на изучении законов природы, а жизнь человечества связана с Вселенной, которая подчиняется «со Вселенной»^[44] (своим началам) без всякого изначального и прямого вмешательства провидения или любого «разумного плана»^[45].

За пятьдесят лет до Телезио Леонардо предпринял попытку разгадать тайны природы, никогда не отрицая в то же время само существование Бога. При этом он первым заговорил об ответственности ученого за дальнейшее использование его открытий. Эти взгляды наряду с отказом мириться с насилием и разрушением как с неизбежными реалиями жизни приобретали для его времени исключительное значение и предваряли научные принципы следующих поколений ученых. Так Ипполит Тэн (1828–1893), теоретик французского натурализма, писал о Леонардо, что его дух, жаждавший постижения бесконечности, всегда устремлялся в будущее, за пределы его времени.

Вазари и Ломаццо говорили о ненасытной любознательности Леонардо, заставлявшей его браться за тысячи дел, ни одно из которых он не довел до конца. Но мы видим в Леонардо не автора неоконченных дел, а паладина безукоризненного идеала, который находил в своих произведениях и суждениях изъяны и недостатки, в то время как все вокруг считали их волшебными творениями. Он прожил свои годы в неутомимой погоне за знанием, сомневался и доказывал свою правоту множеством экспериментов, создавая всеобщую картину мира, которая беспрерывно уводила его от исследований одной, уже начатой, темы к другим близким или отдаленным предметам.

С раннего детства во время прогулок с дядей Франческо по окрестностям Винчи Леонардо учился вглядываться в окружающий мир, наблюдать за природными явлениями и их законами, которые впоследствии стали предметом его многочисленных экспериментов и размышлений. Любовь к созерцанию, сельскому покою и миру животных Леонардо сохранил на всю жизнь.

Часто, проходя мимо продавцов птиц, он своими руками вынимал их из клетки и, заплатив продавцу требуемые деньги, выпускал их на волю, возвращая им утраченную свободу.

Об этой черте да Винчи вспоминал Вазари в его «Жизнеописаниях». Леонардо ценил и бережно относился к любым проявлениям жизни, немыслимой без свободы воли. Со временем он оставит памятную запись: «Когда я решу, что научился жить, я научусь умирать». Так, возможно, с юных лет он мужал, стремясь разгадать смысл и тайну природы.

2.7 Универсальный гений

Чаще всего Леонардо да Винчи называют «универсальным гением»^[46]. В последнее время к этой характеристике стали добавлять новое определение: «Леонардо – первый дизайнер»^[47], подразумевая под термином «дизайн» особый взгляд на окружающую действительность и склонность к творческому наблюдению и оригинальному видению предмета. В работе дизайнера ценится умение найти характерные свойства объекта и выделить его значимые элементы для дальнейшего художественного конструирования. Широта интересов Леонардо и его дотошная любознательность, свойственная настоящим дизайнерам, привели его к разработке общественно полезных проектов и конструированию новых сподручных механизмов, облегчающих труд работника и повышающих качество изделий.

Но интерес к конструированию не отрывал его от художественного творчества. Леонардо с легкостью мог перейти от изобретения грозного оружия к росписи Тайной вечери в монастыре Санта-Мариа-делле-Грацие в Милане. Вдохновение водило его рукой во всех столь разных областях. Главная сила Леонардо заключалась в выборе трансдисциплинарного пути в творческой деятельности, который требуется и для каждого хорошего дизайнера. От анатомии к геологии, от ботаники к гидротехнике, от механики к живописи и архитектуре. Для Леонардо, ученого и художника, не существовало границ между отдельными отраслями знаний. Физик и популяризатор науки Массимо Темпорелли^[48] сравнивал Леонардо со Стивом Джобсом:

При чтении его записей создается впечатление, что ты находишься в экосистеме универсального знания, где накопленный опыт в каждой дисциплине существует в тесной связи с другими.

Оба первопроходца вели борьбу с косностью и консерватизмом и порывали с устоявшейся традицией. Леонардо стал славным знаменосцем для всех еретически мыслящих ученых, которые, проявив отвагу, сумели вступить в пределы, которые в их время считались неизведанным краем.

Глава 3
Первое знакомство с французами

3.1 Людовик XII вступает в Милан

На одной из страниц Атлантического кодекса приведены размеры римской базилики Святого Павла за городскими стенами, измеренные самим Леонардо. Показания занимают верхнюю левую часть листа с отрезанным краем. Однако при внимательном изучении можно прочитать надпись: «…сделано в/…сте 1516»^[49]. Следовательно, в августе 1516 года Леонардо еще находился в Риме, что подтверждает самый поздний итальянский документ, оставленный да Винчи в Италии. На другом листе в том же кодексе также в две строки рядом с верхним углом написано: «…в день Вознесения в Амбоза/ 1517 май в Клу»^[50]. Таким образом, можно полагать, что Леонардо отправился во Францию к месту своего последнего пристанища осенью 1516 года или зимой 1517 года.

Документы, относящиеся к поездке во Францию, пока еще не найдены, и все, что было написано по этому поводу, является чистой игрой воображения. Однако верно, что в другой записи в Атлантическом кодексе указано: «Ривьера дель Арва под Женевой/четверть мили от Савойи, где проходят ярмарки/звонят в Сан Джованни в селении/Сан Черваджо». Эту фразу нашли среди задач по математике без указания точной даты; она, скорее, напоминает географическую отсылку, чем отрывок из путевого дневника. С другой стороны, путник, много раз колесивший по дорогам Северной Италии, легко мог оказаться в окрестностях Женевского озера. Только в данном случае решение сделать такой длинный крюк, свернув с самого короткого пути в Амбуаз, кажется малоправдоподобным, если еще вспомнить про сложный переход через Альпы через опасный перевал Гран Сан-Бернардо, труднодоступный в неурочное время года.

Как полагал Луи Франк^[51], было намного проще миновать долину Суза, подняться с помощью местных носильщиков^[52] в Монченизио и продолжать путь по правому берегу одноименного озера, где стояла горная хижина, а затем спуститься в Валь д’Изер и через Монмельян и Шамбери добраться до Лиона. И прямо оттуда направиться в Амбуаз.

В любом случае весной 1517 года Леонардо уже прибыл в Амбуаз в качестве почетного гостя короля Франции Франциска I.

Жан Перреаль «Портрет Людовика XII»

Однако обожания и покровительства французов Леонардо добился намного раньше, сразу после взятия Милана войсками короля Людовика XII, который в 1499 году двинулся в Италию с притязаниями на миланское герцогство как внук Валентины Висконти, супруги его деда Людовика Орлеанского^[53].

После победы французов и бегства Лодовико Моро Леонардо остался в Милане без покровителя и с горечью откликнулся на это событие суровым замечанием: «…герцог потерял государство, имущество и свободу и ни одно его начинание не осталось законченным»^[54].

14 декабря того же года, когда французы взяли в плен Моро, Леонардо покинул Милан, забрав с собой двух спутников: ученика и воспитанника Джан Джакомо Капротти (1480–1524) по прозвищу Салаи и францисканца Луку Пачоли (1445–1517). Последний был профессором математики в Палатинской академии в Милане, а с 1498 года преподавал в Павийском университете; он стал автором книги «О божественной пропорции», для которой Леонардо готовил иллюстрации^[55].

Джан Джакомо Капротти ди Орено появился в мастерской на Корте Веккья в июле 1490 года десятилетним мальчиком. В бумагах Леонардо есть подробная запись: «Джакомо пришел ко мне в день Мадалены (22 июля) в 1490, десяти лет»^[56]. Он был очень миловидным ребенком, и Вазари описал его следующим образом: «очень привлекательный своей прелестью и красотой, имея прекрасные курчавые волосы, вьющиеся колечками, которые очень нравились Леонардо. Тот многому научил его». Вскоре ученик начал проявлять свой скверный, взбалмошный нрав, но учитель полюбил этого маленького дьяволенка и оставил мальчишку у себя, хоть и называл его «вором, лжецом, упрямцем и сластеной». В 1494 году он дал ему прозвище Салаи, по имени султана Саладина, ставшего прообразом дьявола^[57], но не прогнал его, а, напротив, привязался к нему, воспитывал, заботился о нем, постоянно держал при себе и сделал его своим любимым натурщиком. Сопоставляя различные картины и рисунки Леонардо, Педретти описал его следующими словами:

Характерный профиль подростка с юношески неправильными чертами лица, навевающими образ то ли раскаявшейся Минервы, то ли лучезарного Аполлона Бельведерского^[58].

Салаи прожил рядом с Леонардо около двадцати пяти лет и так сжился с ним, что казался его спутником жизни, несмотря на большую разницу в возрасте.

3.2 Флоримон Роберте, Жан Перреаль
Граф де Линьи

Еще оставаясь в Милане, Леонардо нашел случай завязать отношения с французами, новыми правителями герцогства. В первую очередь с Флоримоном Роберте д’Аллюи (1458–1527), финансовым управляющим короля и собирателем произведений искусства, который заказал ему картину с изображением мадонны с младенцем. Картину Мадонна с веретеном, над которой Леонардо еще работал в 1501 году во Флоренции, старательно обрисовал в письме к Изабелле д’Эсте ее поверенный в делах фра Пьетро да Новеллара, что позволяет идентифицировать работу по его описанию:

Мадонна сидит в позе, словно собирается намотать пряжу на веретено, и Младенец, упершись ногой в корзину с пряжей, взял мотовило и внимательно смотрит на две лучины в форме креста и улыбается, словно алчущий этого креста, и крепко держит его, не желая отдать матери, которая, как ему кажется, желает его отобрать^[59].

«Мадонна с веретеном», Нью-Йорк, частная коллекция

В действительности оба подготовительных рисунка, обнаруженные Педретти в Виндзоре и Венеции^[60], вместе с описанием картины фра Пьетро де Новеллара не говорят об их тесной связи с сюжетом, изображенным на готовой картине, на которой младенец не опирается ножкой на корзину с пряжей. Это, скорее, доказывает существование нескольких версий картины, и между специалистами уже давно ведется оживленная дискуссия по установлению версии, к которой непосредственно приложил руку Леонардо. Невозможно сказать, какая из многочисленных копий более всего приближается к замыслу Леонардо, который постоянно менял свое решение по мере того, как ученики и помощники материально воплощали его идею в мастерской: гений творца и артельная работа соединялись воедино, воображаемый образ менялся одновременно с его техническим воплощением.

Только две сохранившиеся копии с большой долей вероятности относят к кисти Леонардо: Мадонна Бакклю и Мадонна Лансдауна. Первая с 2009 года выставлена в Национальной галерее Шотландии в Эдинбурге, но принадлежит герцогу Бакклю; вторая носит имя английской семьи, которая владела картиной до ее продажи антикваром Вильденштайном в Нью-Йорке частному анонимному коллекционеру. Сюжет этой картины с образом младенца Христа, который осознает свое предназначение и принимает будущие крестные муки, представлен в виде веретена, а в Святой Анне в виде агнца, к которому тянется Христос. Мадонна, движимая материнским инстинктом, стремится нежно удержать своего сына и отвлечь его от символа божественного предначертания (а, возможно, и от самого предназначения).

В Мадонне с веретеном общее выражение лика Младенца и особенно его взгляд и горестные складки у губ наводят на мысль о его смирении. А лицо и движение рук Мадонны передают сильное волнение: с одной стороны, они показывают желание матери удержать сына, с другой – говорят о ее покорности уготованной ей судьбе.

Расхождение с сюжетом, изложенным в Мадонне Бенуа, написанной десятью годами ранее, с юной, еще ничего не ведающей Матерью, с улыбкой протягивающей Младенцу маленький белый цветок, который узнает в нем крестоцвет, символ Страстей Христовых, показывает, насколько возросла сила Леонардо в изображении таких знаковых моментов.

После знакомства с Флоримоном Роберте Леонардо сблизился с Жаном Перреалем (1450–1530), королевским художником и архитектором, занимавшим ту же, что и Леонардо, должность при французском дворе. Жан Перреаль следовал за Карлом VIII, а позднее служил Франциску I во время их походов в Италию.

Леонардо познакомился с ним, вероятно, уже в 1494 году, когда написал для себя памятку «Расспроси Жана де Пари, как окрашивать всухую», имея в виду технический прием, придуманный французским художником. Секрет метода состоял в достижении эффекта настоящей пастели с помощью сухого материала, к примеру мелка.

Служебные обязанности художника, следующего за войском, были изложены Микеланджело, хотя он сам не имел такого опыта. Во время войны рисунок был очень полезен для изображения удаленных позиций, очертаний гор и морей, планировки городов и крепостей. Об этом красноречиво говорят поручения, выполнявшиеся Жаном Перреалем в армии французского короля или Леонардо на службе у Чезаре Борджиа.

Вскоре Леонардо стал искать сближения с Луи де Люссембургом, графом де Линьи, кузеном Карла VIII и главным камергером Людовика XII. И в этом случае, вполне возможно, что они уже встречались в 1494 году, когда граф де Линьи, следуя в свите Карла VIII, был поставлен губернатором Сиены. Через пять лет маэстро надеялся получить у него место на службе, поскольку тот стал французским наместником Милана.

На одном листе в Атлантическом кодексе^[61] встречается довольно загадочная запись: Truova ingil e dille che tu l’aspetti amorra e che tu andrai con seco ilopanna.

На самом деле в тексте использован простейший шифр, когда отдельные слова следует читать наоборот, и, зная это, нетрудно понять, что Леонардо обязуется встретиться с Линьи (ingil) в Риме (amorra), а затем следовать вместе с ним в Неаполь (ilopanna), где он будет исполнять поручения военного инженера. Но де Линьи не оправдал ожиданий маэстро и не стал его меценатом: вскоре он покинул Милан и вернулся во Францию, где и умер молодым в 1503 году.

Все последующие годы Леонардо провел вдали от Милана. После короткого пребывания в Мантуе у Гонзаго он заехал в Венецию и, наконец, вернулся во Флоренцию. Летом в 1502 года он поступил на службу к Чезаре Борджиа, где наконец-то получил работу в качестве военного инженера^[62] для осмотра крепостей и оборонительных укреплений в городах, недавно завоеванных Валентино. В те дни, думаю, он всегда держал при себе подорожную грамоту из архива Мельци, позволявшую ему без ограничений получать все, что он считал необходимым. Но жестокость Борджиа смущала Леонардо, а чинимые им зверства вызывали у него отвращение. Опасался ли он стать очередной жертвой сына римского папы? Возможно. Действительно, в первые недели начавшегося 1503 года он покинул службу и уже 4 марта был во Флоренции, сняв со своего счета 50 золотых дукатов. Вероятно, он не получил от Валентино платы за свои труды, что подтверждает его поспешный отъезд.

Остановившись во Флоренции после нескольких месяцев, проведенных с Чезаре Борджиа, Леонардо принялся за наведение порядка в своих уже бесчисленных записях, подводя итог исследованиям, проведенным в оптике и перспективе, геометрии и геологии, проектировании полезных машин, работах о движении воды и полетах в воздухе. Для этой цели он приобрел множество листов большого размера, сгибал их пополам и вкладывал один в другой, получив целую стопку двойных листов (примерно 21×20 см). Писать, вопреки устоявшейся традиции, он начинал почти всегда с последней страницы, продвигаясь к первой. Результатом этого труда, длившегося с 1504 по 1506 год, стал Кодекс Лестера^[63], трактат о стихии воды и связанных с ней темах. В кодексе приведены результаты его исследований в гидрологии и геологических трансформациях, вызванных движением воды, а также астрономические наблюдения Луны с явлениями отраженного света (lumen cinereum – пепельный свет Луны) и влияние возрастающего уровня океана на земную поверхность.

Огромный труд, вложенный в систематизацию проведенных исследований, позволил включить в Кодекс Лестера многие аргументы, уже изученные в других манускриптах, таких как Кодексы C, A, H, I, K и M, находящихся в Институте Франции, в Атлантическом кодексе из Амброзианской библиотеки в Милане, в Мадридском кодексе II и в Кодексе Арундела из Британской библиотеки. Записи, взятые из них, не просто заново переписывались, а перерабатывались с приложением рисунков и выводов, сформулированных в свете нового опыта. Леонардо поставил перед собой задачу свести все трактаты воедино для их дальнейшей публикации.

В новом кодексе появляются записи, говорящие о планах на дальнейшее совершенствование изложения материала:

Я опущу здесь доказательства, которые войдут потом в более упорядоченное сочинение, и буду помещать только новые случаи и изобретения и излагать их по мере поступления, а потом по порядку составлю их вместе с доказательствами в соответствии с их родом, чтобы ты, читатель, не удивлялся и не смеялся надо мной, что здесь перескакивают с одной материи на другую^[64].

Следовательно, предупреждает Леонардо, кодекс не стоит считать окончательной версией его трудов, а рассматривать его как предварительное собрание фактов, которые будут использованы при подготовке окончательного «упорядоченного сочинения» с изложением по соответствующим темам.

Вскоре после возвращения во Флоренцию Леонардо получил заказ на роспись восточной стены зала Большого совета (сейчас зал XVI века) в Палаццо Веккьо^[65] с изображением битвы при Ангиари.

Несмотря на то что это сражение не оказало большого влияния на ход войны, гонфалоньер Флорентийской республики Пьер Содерини (1450–1522) придавал ему важное политическое значение в борьбе Флоренции за обретение свободы и считал битву при Ангиари достойной особого почитания. Леонардо подготовил эскизный картон и в июне 1505 года приступил к работе над фреской, но неожиданно возникшие технические препятствия приостановили работу. Современники приводили самые разные причины начавшегося разрушения фрески: обвиняли во всем негодную штукатурку, плохое качество льняного масла, жаровни, плохо просушенную поверхность стен. Так Ломаццо писал, что:

Леонардо перестал пользоваться темперой и перешел на масло, которое пропускал через перегонные кубы, что стало причиной того, что почти все его работы осыпались со стен^[66].

В любом случае фреска Леонардо осталась, по словам Паоло Джовио (1483–1552), «злополучно незавершенной», и это происшествие лишь продолжило цепь невезений, отмеченных Карло Педретти, которые преследовали работы Леонардо. В его рукописях мы не найдем отзвуков горечи и разочарования, пережитых им после этой неудачи, но, как и после несостоявшейся отливки конной статуи Франческо Сфорца, вновь приходят на память слова, оставленные на одном листе в Мадридском кодексе II: «Тогда мне не удалось создать/Тогда я не смог…» В утешение можно сказать, что эскизы и картоны, сохранившиеся после работы над фреской Битва при Ангиари, вызывали восхищение у его современников и потомков в сделанных с них копиях и считались одним из главных художественных шедевров Флоренции.

3.3 Шарль д’Амбуаз

Отношения Леонардо с французами упрочились весной 1506 года, когда наместник Милана Шарль д’Амбуаз обратился к Синьории Флоренции с просьбой разрешить маэстро выезд в Милан по его приглашению. В тот год Леонардо был еще связан обязательством закончить Битву при Ангиари. Вскоре Шарль д’Амбуаз направил в Синьорию следующее ходатайство о продлении срока пребывания на три и более месяца, «чтобы Леонардо мог завершить дело, которое он начал по нашему поручению». О каком деле упоминал наместник точно неизвестно, но отдельные историки считают, что речь шла о намерении губернатора построить виллу в окрестностях города^[67].

Андреа Солари «Портрет Шарля д’Амбуаза, губернатора Милана»

В октябре того же года власти Флоренции потребовали возвращения художника, так как ему был выплачен значительный задаток за незаконченную фреску, что могло повлечь за собой обвинение в недобросовестности. Раздраженное послание от Синьории получил и Карлес Жоффруа, вице-канцлер герцогства, поддержавший в своем представлении просьбу д’Амбуаза с уверением, что Леонардо, «желая задержаться у нас на длительный срок, поочередно вернет деньги, взятые за работу». Послание Синьории осталось без ответа, а Леонардо не спешил вернуть задаток, находясь в Милане под протекцией французов. Уже 9 октября, не дождавшись ответа, гонфалоньер вновь отправил Шарлю д’Амбуазу письмо, в котором он выразил свое недовольство поступком художника:

Он повел себя не так, как следует поступать в нашей республике, потому что взял круглую сумму денег и приступил только к самому началу большой работы, которую должен был исполнить^[68].

На это серьезное обвинение наместник Милана дал в декабре дипломатичный ответ, в котором он выразил свое восхищение великим мастером, скрытно упрекая флорентийцев в ненадлежащем к нему отношении, и в конце письма неохотно согласился отпустить художника^[69]. Но когда возвращение во Флоренцию казалось уже неминуемым, в дело вмешался, положив конец спорам, сам Людовик XII, собственноручно написавший в Синьорию, что Леонардо:

художник из вашего города Флоренции… нужен нам на время, в которое он закончит работу, которую мы ожидаем от него.

За несколько дней до отправления письма король вызвал флорентийского посла Франческо Пандольфини и в резких словах отозвался о затянувшейся полемике, о чем Пандольфини в свою очередь известил Синьорию 12 января 1507 г.:

Необходимо, чтобы ваши синьоры сослужили мне службу. Напишите им, что я хочу располагать услугами маэстро Леонардо, их художника, желая получить от него известные работы. А эти синьоры беспокоят его своими предписаниями, тогда как он нужен мне тотчас же, так пусть он не покидает Милан и ожидает моего возвращения.

Следом Пандольфини приписал, что, вероятно, увидев маленькую картину Леонардо, которая ему очень понравилась, наверное Мадонну с веретеном, король захотел заказать ему «несколько образов для Нотр-Дам или все, что ему вздумается», возможно, что и свой портрет^[70]. В ответ Синьория Флоренции могла только склонить голову и разрешить Леонардо на неопределенный срок задержаться в Милане в ожидании короля, который прибыл в Милан в мае 1507 года, а уже в июле обращался к нему «наш дорогой, добрый друг», наделив его титулом «наш живописец и королевский инженер»^[71]. Невероятная перемена в отношении к Леонардо по сравнению с январским письмом, в котором Людовик назвал маэстро просто «художником из вашего города Флоренции».

В итоге Леонардо задержался в Милане с конца мая 1506 года до первой декады сентября 1507 года, когда ему было выплачено его жалование: он получил от короля 390 скудо и 200 франков.

Кроме того, во время службы у Шарля д’Амбуаза было вновь рассмотрено прошение, поданное между 1491–1494 годами живописцами Амброджо де Предис и Леонардо герцогу Сфорца о пересчете платы за работу над Мадонной в скалах. Монахи храма Сан-Франческо Маджоре отказались выплачивать вознаграждение, поскольку уже выдали задаток, которого, по словам художников, хватило только на резьбу и украшение рамы. В 1503 году прошение с тем же содержанием было представлено королю Людовику XII. Оценщики, назначенные для решения спора, установили, что работа над центральной картиной действительно осталась незаконченной, поэтому живописцы обязаны дать обещание дописать картину в течение двух лет; после чего монастырь заплатит им помимо 830 уже выплаченных лир, еще 200 лир в придачу. После заключительного расчета 23 октября 1508 года спорный вопрос был, наконец, окончательно закрыт.

Подлинную загадку существования двух версий запрестольной картины Мадонна в скалах, написанной для братства Непорочного Зачатия, хранящихся ныне в Париже и Лондоне, пока еще невозможно разгадать на основании имеющихся документов.

В те же годы Леонардо добился возвращения прав на владение виноградником, пожалованным ему Лодовико Моро до его бегства из Милана в 1499 году. С падением власти семьи Сфорца эта собственность была у Леонардо конфискована, и только в 1506 году Шарль д’Амбуаз приказал вернуть ее законному владельцу. Миланский стряпчий выполнил указание губернатора и прислал ответ, с приложенной к нему грамотой:

Объявляю маэстро Леонардо… настоящим владельцем и держателем этого виноградника за Верчеллино под Миланом, который самолично подарил Леонардо светлейший Лодовико Сфорца^[72].

Для пятидесятилетнего Леонардо исход этого дела имел важное значение, потому что он, наконец, получил свой личный земельный надел, хотя сам на нем никогда не проживал. Вскоре, накануне отъезда из города, маэстро поручил присматривать за виноградником Пьетро ди Джованни да Орено, отцу Салаи, который через несколько лет построил на нем свой дом. В завещании Леонардо оставит Салаи половину виноградника, а другая половина перейдет верному слуге Вилланису, который ухаживал за ним до его самых последних дней.

По рассказу писателя Бальдассаре Кастильоне (1478–1529), на въезде в Милан Людовика XII встречали три кардинала: «кардинал, папский легат Борджиа», то есть архиепископ Монреале Джованни Борджиа; «Сан-Пьетро-ин-Винколи» или кардинал Делла Ровере; и, наконец, «I кардинал Роано», а именно Жорж д’Амбуаз, архиепископ Руана, дядя Шарля д’Амбуаза. На следующий день они сопровождали короля в Санта-Мария-делле-Грацие, которую, по счастью, не тронули мародеры, для осмотра Тайной вечери. Новый герцог Милана был настолько поражен великолепием этого произведения, что задумал увезти его с собой во Францию. Для этого он приказал изучить, каким образом можно снять фреску со стены трапезной. Паоло Джовио записал: «Он так пылко возжелал ее, что принялся настойчиво спрашивать… можно ли целиком всю фреску снять со стены»^[73]. А Вазари подвел итог этой истории: «Но поскольку она была написана на стене, Его Величество унял свое желание, и роспись осталась у жителей Милана». Для них это событие стало одним из малых утешений в те скверные времена^[74].

На одном из листов Атлантического кодекса появилась запись о смерти отца Леонардо, происшедшей 9 июля 1504 года. Запись сделана слева направо, в ней упоминается профессия покойного, его возраст и количество оставленных детей^[75]. Сер Пьеро умер ab intestato (не оставив завещания), что довольно необычно для нотариуса. Возможно, что такой случай указывал на преждевременную кончину, что маловероятно, учитывая его возраст. Вполне уместно предположить, что завещание утаили законные наследники, когда нашли в нем распоряжение о доле наследства, предназначенной их сводному брату, которым отец всегда гордился, видя, как за него соперничают между собой короли и кардиналы.

В августе Франческо, дядя Леонардо, горевавший после смерти брата и отстранения Леонардо от права на наследство, составил свое завещание, передав племяннику часть своего имущества в Винчи, которое переходило к законным племянникам, если Леонардо не оставит после себя потомства. Только вскрыв завещание после смерти Франческо в 1507 году законные племянники нашли среди наследников внебрачного сына сера Пьеро, и хлопотами одного из них, нотариуса Джулиано, стали его оспаривать. Защитником интересов Леонардо стал Людовик XII, который 26 июля отправил в Синьорию письмо, скрепленное также подписью Роберте, с предложением провести процесс в самые сжатые сроки, потому что Леонардо должен срочно вернуться в Милан^[76].

Шарль д’Амбуаз в свою очередь в письме от 15 августа торопил Синьорию с быстрым решением тяжбы, утверждая, что в Милане настаивают на присутствии художника, так как ему необходимо закончить картину, которая очень нравится королю^[77]. Сер Джулиано догадался, что открытая схватка с соперником, пользующимся таким высоким покровительством, приведет только к проигрышу и тяжба с братом закончится его полной неудачей. Леонардо после окончания процесса без промедления вернулся в Милан, где д’Амбуаз и король обещали ему спокойную жизнь и полную независимость в работе и ученых занятиях.

Весной 1508 года Леонардо обратился к вице-канцлеру герцогства Карлесу Жоффруа за подтверждением «дара», пожалованного Людовиком XII, в виде дохода в 11 унций воды из канала Навильо ди Сан-Кристофоро, которым он не воспользовался из-за засухи^[78]. В черновике письма к вице-канцлеру Леонардо, кроме того, обещал привезти из Флоренции «две картины Пресвятой Богородицы»^[79], которые он почти закончил. Одновременно он написал письмо и Шарлю д’Амбуазу, по-дружески сообщая ему, что картины готовились для «христианнейшего короля или кому вы сами изволите пожелать», а также спрашивал, где будет находиться его будущее жилище, поскольку он не хочет стеснять его, снова поселившись во дворце губернатора. Содержание письма и его тональность говорят о доверительных отношениях, которые завязались между двумя выдающимися личностями.

3.4 Встреча с Франческо Мельци

В том же году Леонардо написал еще одно письмо (черновик письма находился среди листов с копиями предыдущей переписки с французами), отправленное Джованни Франческо Мельци, юному аристократу, знакомство с которым произошло годом ранее, когда Леонардо, вероятно, был гостем его семьи в Ваприо. Франческо был сыном Джироламо Мельци, капитана миланской милиции, носившего титул графа-палатина^[80]. Леонардо в письме шутливо сетует на то, что его многочисленные послания остались без ответа, и, обращаясь к Мельци, ласково называет его «Мой милый мессер Франческо». Кроме того, он просит своего юного четырнадцатилетнего друга справиться о продвижении дела с рентой за воду Навильо у Карлеса Жоффруа и влиятельного миланского сенатора Джироламо Кузано.

Впервые Леонардо находит ученика с хорошим гуманитарным образованием: он знает латынь и греческий и пишет изящным почерком, который можно рассмотреть в манускрипте Urbinate latino 1270, или Трактат о живописи. После возвращения в Милан Леонардо восстановил связи с бывшими учениками и вновь открыл свою студию или Академию. Кроме того, он набрал новых учеников, среди них были Джампьетрино и тот же Мельци, которые присоединились к старшим, уже успешным питомцам вроде Марко д’Оджоно, Больтраффио и Салаи.

Что же касается обещания маэстро привезти две новые картины с образом Мадонны, то в этом вопросе многое остается неясным: художник мог либо сослаться на любую картину с ликом Девы Марии, либо эти работы впоследствии были утеряны. Критики единодушно считают, что одна из них могла быть новой версией Святой Анны из Лувра или картиной с той же святой Анной, но в новом изложении, предназначенной для французского короля. Возможно, речь шла о Картоне из Бёрлингтона, который, по словам Ломаццо, был вывезен Леонардо во Францию. После смерти Леонардо Мельци привез картон в Италию, где, вроде бы, уступил его Бернардино Луини. Последний, пририсовав фигуру святого Иосифа, использовал картон в качестве образца для картины, хранящейся сегодня в Амброзиане.

Но, по свидетельству падре Себастьяно Реста, картина писалась для Людовика XII. Под другой Мадонной можно рассматривать изображение лица из La Scapigliata («Дама с растрепанными волосами»), вернее, то, что осталось, по мнению некоторых искусствоведов, от «малой» Мадонны.

После 10 марта 1511 года в жизни Леонардо произошли внезапные перемены; со смертью Шарля д’Амбуаза (губернатору не исполнилось и пятидесяти лет) он потерял своего властного покровителя. Именно д’Амбуаз пригласил художника в Милан, несмотря на его дружеские отношения с поверженным Лодовико Сфорца, и всячески поддерживал все его начинания. На смену покойному наместнику пришел Гастон де Фуа, племянник короля и храбрый воин: ему было всего двадцать два года, а он уже командовал французской армией в Италии. Тем не менее французское правительство продолжало выполнять свои обязательства, данные Леонардо, а королевская палата по-прежнему выплачивала ему жалованье. К сожалению, Гастон де Фуа провел на месте наместника всего один год.

Вероятно, встревоженный изменившейся политической обстановкой Леонардо покинул Милан и отправился в поездку по городам Ломбардии, временами останавливаясь на отдых на вилле в Ваприо д’Адда гостем семьи Мельци. В Ваприо «Джироламо, глава миланского ополчения, мог обеспечить ему безопасность и неприкосновенность»^[81].

Между тем события шли своим чередом. Папа-воитель Юлий II (1443–1513), желая изгнать французов из Италии, основал Священную лигу и привлек к ней мелких итальянских государей, союзников Испании и Священной Римской империи. Тем временем при дворе Максимилиана Габсбурга в Инсбруке преемники Сфорца готовились к возвращению в Милан. В день Пасхи в 1512 году французы победили в кровопролитной битве при Равенне, потеряв при этом четыре тысячи воинов во главе с их командиром Гастоном де Фуа. Несмотря на то что сражение закончилось в пользу французов, их владычеству вскоре пришел конец. Спустя несколько месяцев первенец Лодовико Моро Массимилиано Сфорца вступил в Милан, достаточно прохладно встреченный народом, равнодушным к происходящим переменам, как писали хронисты того времени. Массимилиано начал мстить сторонникам французов, но, к счастью, его мщение не коснулось Леонардо. Действительно, зиму и лето 1513 года он, вероятно, провел вдали от нового владыки Милана в надежном Ваприо, став гостем Джироламо Мельци, который без промедления перешел на службу к Сфорца.

3.5 Римский период

После смерти Юлия II 9 мая 1513 года был созван конклав, на котором папой избрали Джованни ди Лоренцо де Медичи (1475–1521), принявшего имя Льва X^[82]. Двор Льва X был не только собранием искателей мирских наслаждений, но и средоточием интеллектуалов и государственных деятелей, которых понтифик приглашал в Рим со всего мира. Самое видное место в этом лагере занимал Джулиано де Медичи, брат папы, собравший вокруг себя широкий круг литераторов и художников, среди которых находился и Леонардо.

В сентябре 1513 года Леонардо покинул Милан и уехал в Рим с «Джован Франческо де Мельци, Салаи, Лоренцо и Фанфоя»^[83], как гласит его собственноручная запись. После короткой остановки во Флоренции, где маэстро сдал на хранение в госпиталь Санта-Мариа-Нуова свои сбережения в 300 золотых скудо с солнцем, Леонардо в декабре прибыл в Рим и расположился в выделенных ему Джулиано Медичи покоях в Бельведерском дворце в Ватикане. Джулиано уже не был беспечным придворным прошлых лет и, несмотря на подорвавшую его здоровье чахотку, готовился к свадьбе с Филибертой Савойской, теткой Франциска I Валуа, нового короля Франции, занявшего трон после внезапной кончины в январе 1515 года Людовика XII, не оставившего наследников. Во время пребывания в Риме Салаи покинул Леонардо, положив конец совместной жизни, длившейся двадцать пять лет. Присутствие Франческо Мельци, которому маэстро с каждым днем уделял все больше внимания, стало невыносимым для Салаи, утратившего прежнее влияние и считавшего себя отодвинутым в сторону. Он предпочел исчезнуть из жизни Леонардо и заняться своими делами в Ломбардии. Прошло более двух лет, когда осенью 1516 года случай снова свел их вместе в Милане, где Леонардо сделал остановку во время его последнего путешествия во Францию. Но Леонардо по-прежнему не забывал о Салаи; отрывочные сведения, опубликованные в недавно найденных документах, говорят, что, невзирая на расстояния, он не переставал заботиться о нем^[84].

3.6 Приглашение Франциска I в Сен-Клу

После коронования французский король Франциск I собрался отвоевать итальянские земли, потерянные его предшественником за последние годы. Как и Людовик XII, он также ссылался на унаследованное право на герцогство, идущее от их общей бабки Валентины Висконти. Одним из его первых шагов стало приготовление к новой военной кампании на полуострове.

Решающее сражение со швейцарскими ландскнехтами, традиционно служившими герцогам Сфорца, началось 15 июля 1515 года под Мариньяно (сейчас Меленьяно) и получило название «Битва гигантов». Это было настоящее побоище, с 13 тысячами погибших, из которого французы вышли победителями. Король проявил благородство и был милостив к побежденному Массимилиано Сфорца. «В нашей семье я считаю себя баловнем фортуны. Когда меня звали герцогом, я был всего лишь рабом, поскольку швейцарцы были моими хозяевами и распоряжались мной, как им заблагорассудится», – признался Сфорца, вспоминая о тех обстоятельствах.

Жан Клуэ «Портрет Франциска I»

Понтифик не стал терять времени и сразу же приступил к мирным переговорам, решив встретиться с победителем и новым герцогом Милана. В октябре 1515 года. Лев X с придворными, среди которых был и Леонардо, отправился в Болонью, где должна была состояться встреча. Беседа короля с папой проходила с 11 по 15 декабря, ее итогом стал новый конкордат, оставлявший за французским королем право назначения местного духовенства. Этот договор действовал во Франции вплоть до революции XVIII века. Для Леонардо, уже пользовавшегося расположением французов, не составило труда познакомиться с королем, который благосклонно принял его и был с ним крайне любезен. Так маэстро нашел себе нового покровителя.

В марте 1516 года после скоротечной болезни во Флоренции умер Джулиано Медичи, после чего Леонардо без угрызений совести мог покинуть Рим, где слишком многое его не устраивало и приносило ему разочарование. Лев X на людях высмеивал маэстро, шутливо говоря, что зовет его алхимиком из-за пристрастия «мудрить с маслами и травами для приготовления красок», вместо того чтобы сесть за работу живописца. К тому же незадолго до смерти Джулиано во французское посольство в Риме пришло письмо из Лиона^[85]. Королевский советник Гийом Гуфье де Бониве просил посла Франции Антонио Мария Паллавичини поторопить Леонардо с отъездом, потому что король с большим нетерпением ожидает его «и решительно уверяет, что он будет дорогим гостем как Короля, так и Мадам, его матери» (то есть Луизы Савойской).

Таким образом, Леонардо уже в ноябре 1515 года получил от Гуфье, находившегося с визитом в Риме, приглашение пожаловать ко двору французского короля и осенью 1516 года навсегда покинул Италию вместе с Франческо Мельци. Их сопровождал верный слуга Леонардо Батиста де Вилланис. Он отправился во Францию к своему последнему меценату. Но еще до отъезда Леонардо дал Салаи разрешение на строительство дома на принадлежащем маэстро винограднике под Верчеллина, еще раз доказав, насколько дорог ему был его ученик.

Отношение французов к Леонардо всегда отличалось глубоким уважением и восхищением. От них маэстро мог получить все, что ему было необходимо, при этом они не ставили перед ним невыполнимых условий. Однако желание Франции присвоить себе гения итальянского Возрождения длится уже на протяжении поколений и всегда принимает характер отстаивания своих прав. Наследие Леонардо во французских коллекциях занимает ни с чем не сравнимое место, и его значение уходит далеко за рамки чистого коллекционирования. Легенда о смерти Леонардо на руках короля Франциска I насаждается веками, придавая мифической сцене вполне определенное символическое звучание.

У меня в детстве произошла случайная, но весьма выгодная встреча с представителями страны с другой стороны Альп. В 1952 году отмечалось пятисотлетие со дня рождения Леонардо; средства массовой информации не были столь назойливыми, как сегодня, и я не помню большого притока посетителей.

9 апреля два французских журналиста получили разрешение (у моих родителей, мне тогда было 10 лет) на посещение виллы в Ваприо. Мои родители были заняты, тогда я, несмотря на юный возраст, предложил себя в роли «чичероне». Ко мне приставили всегда баловавшую меня консьержку, вполне резонно гарантируя присутствие взрослого человека. Я постарался повторить много раз слышанный рассказ, возможно, в несколько напыщенном тоне. Не знаю, остались ли гости довольны проведенной экскурсией, потому что в книге посещений они написали только: «На память о репортаже о Леонардо да Винчи для журналистов Пари-матч» и ниже поставили свои подписи. Я же остался очень доволен: совсем неожиданно для меня они сунули мне приличные чаевые, которые я охотно принял, решив потратить их на газированные напитки. Я тогда их еще не пробовал, потому что в нашем доме шипучку к столу не подавали.

Глава 4
На покое в Амбуазе

4.1 Гостеприимство и дружба Франциска I

Король Франциск I, сын Карла Валуа-Ангулемского и Луизы Савойской, был видным молодым мужчиной ростом в метр восемьдесят пять сантиметров, что, примерно, на 20 сантиметров превышало средний рост человека той эпохи. Во всех случаях жизни он проявлял отвагу и лично водил в атаку своих воинов. В отличие от многих правителей итальянских государств, он не обладал богатой коллекцией произведений искусства, но взамен отличался глубокой культурой и искренним человеколюбием. После завоевания Милана он не стал мстить герцогу Массимилиано Сфорца, не казнил и не заключил его в темницу, а, напротив, даже позволил ему жить при своем дворе.

Франциск I восхищался искусством итальянского Возрождения и пытался распространить его влияние во Франции. Он ценил не только искусство, но и естественные науки, математику, географию, историю, поэзию, музыку и литературу; кроме, разумеется, французского он говорил на итальянском и испанском, знал латынь и древнееврейский язык. Одним словом, король обладал всеми достоинствами, позволившими ему стать идеальным меценатом для Леонардо. Он, несомненно, восхищался им, не изводил из-за незаконченных дел, снисходительно относился к его пристрастию именовать себя инженером и архитектором, выделил ему в полное распоряжение удобный замок и постоянно платил щедрое жалованье.

Леонардо получил титул «первого живописца, инженера и архитектора короля», но более всего, помимо картин, король ценил в нем его живой ум. Франциском двигала неутоленная жажда познания, и Леонардо стал для него наилучшим источником знаний, основанных на опыте. В одной из записей 1518 года, сравнивая молодого короля с Александром Македонским, а себя с Аристотелем, маэстро написал, что если первые обладают настолько безграничной властью, что могут завоевать весь мир, то вторым принадлежит знание, которое позволяет овладеть всей премудростью философов.

Король Франции дал Леонардо то, о чем он мог только мечтать. Маленький замок для проживания рядом с королевской резиденцией Амбуаз в долине Луары и солидное жалованье в тысячу скудо в год, независящее от творческой плодовитости. Речь шла об очень значительной сумме, если вспомнить, что она в пять раз превышала пенсион, назначенный Леонардо королем Людовиком XII, когда он состоял у него на службе в Милане, и сравнить с вознаграждением Приматиччо, которому пятнадцать лет спустя тот же монарх положил 600 скудо в год. Кроме того, 300 скудо в год выплачивались Франческо Мельци только за то, что он сопровождал Леонардо, а с 1517 года 100 скудо получал и Салаи как его «служитель»^[86].

В Сен-Клу после многих лет весьма трудной жизни Леонардо, наконец, обрел мир и покой. Он с легким сердцем продолжал свои естественно-научные наблюдения, которые все сильнее занимали его, и жил, окруженный заслуженным уважением, не задумываясь о материальной стороне жизни, а рядом с ним, как почтительный сын, находился образованный ученик, всегда готовый прийти на помощь.

Замок в Клу, сейчас Кло-Люсе^[87], был окружен парками, садами и виноградниками и соединялся подземным ходом в 800 шагов с королевским замком. Первоначально здание было возведено монахами монастыря Монсе, затем они продали его в 1471 году Этьену Лелу, служившему у Людовика XI, который велел перестроить дом и придал ему вид, сохранившийся почти до наших дней. После Лелу в замке жили французский казначей Пьер Морен, Карл VIII, де Линьи и, наконец, Луиза Савойская, мать короля. Здание на вид не очень большое: два этажа, соединенные лестницей, и на первом этаже просторная комната с огромным камином, в которой маэстро и его небольшое окружение чувствовали себя вполне вольготно.

Перед отъездом в Амбуаз Леонардо исполнилось шестьдесят четыре года, но выглядел он намного старше. До этого он никогда не покидал пределов Италии и наверняка знал, что это путешествие будет для него последним. Тем не менее он увлеченно, с юношеским задором начал готовиться к этой дальней поездке. Караван сопровождало несколько мулов, на них везли сундуки с имуществом и рукописями маэстро и три картины, с которыми он не желал расставаться и постоянно их дорабатывал: Святая Анна с Мадонной и младенцем Христом, Иоанн Креститель и Джоконда.

Франциск I дорожил длительными беседами с Леонардо. Бенвенуто Челлини (1500–1571), итальянский скульптор при французском дворе, так описывал их встречи: «Король Франциск, безмерно увлеченный его достоинствами, испытывал огромное наслаждение, внимая его рассуждениям, так что в редкие дни в году расставался с ним». Кроме того, он привел слова, которые сам слышал от короля: «…он никогда не поверит, что в мире может родиться другой человек, который знает столько же, сколько Леонардо, и не только в скульптуре, живописи и архитектуре, поскольку он был величайшим философом»^[88].

Замок в Клу, последнее пристанище Леонардо

В своей новой обители художник так и не приступил к созданию бесценного шедевра, который мог бы явиться перед нами, но продолжал доводить до совершенства те картины, что привез с собой, так и не успев закончить их. Главным образом свою последнюю картину, Иоанна Крестителя, с его загадочной, странной для отшельника улыбкой, который, по преданию, жил в пустыне, питаясь акридами и диким медом. И в самом деле, эта загадочность не понравилась наследникам Франциска I: Людовик XIII продал картину королю Англии Карлу I, и около ста лет она оставалась за пределами Франции, пока ее не выкупил Людовик XIV.

Почти целый год Леонардо отдал работе над проектом дворца на водах в Роморантене, в 80 километрах от Амбуаза, куда он сопровождал короля в конце 1517 года и оставался там до января следующего года. Подготовительные работы начались в 1515–1516 годах еще до приезда маэстро во Францию, но усиленно продвигались вперед после его появления в Клу. Для воплощения идеи дворца Леонардо создал свой последний архитектурный проект, навеянный образом идеального города, который зародился у него еще в Милане тридцатью годами ранее: высокий дворец с двумя крыльями, выходящими в парк с каналами и водными каскадами, проложенными между строениями. Перед глазами Леонардо возникал не замок или неприступный дворец, а мирный приют покоя с лоджиями, смотрящими на искусственные озера и рукотворные каналы, по которым проплывают лодки, пригодные для водных представлений. Сколько желаний, несмотря на преклонный возраст, должно быть, вспыхнуло в его душе при возможности творить на службе у одного из самых влиятельных людей мира!

И в этом проекте Леонардо раскрыл свое увлечение водной стихией, проявившееся еще в первый миланский период: вода используется и как декоративный элемент, и как полезный источник для нужд повседневной жизни. Ирригация, уборка улиц, чистка конюшен, смыв отходов, устройство и украшение города фонтанами (на каждой площади был свой фонтан) являлись разнообразными видами служебного использования воды. Были предусмотрены различные мельницы для питания города водой и для сброса воды из города. Таким образом Леонардо воплощал свою мечту об идеальном городе и стремился обустроить все окрестные поля с заболоченными землями, протянув через них ирригационные каналы, делающие их плодородными. Опыт, приобретенный в Милане в работе с каналами Навильо, умноженный в Павии на реке Тичино и на реке Адда под Ваприо был использован в новом проекте в долине Луары.

Чертежи для строительства дворца вошли в Атлантический кодекс и в Кодекс Арундела^[89]. В последнем находятся также рельефы улиц Роморантена, сделанные Мельци. На его рисунках указаны пункты, узнаваемые и сегодня, такие как река Сольдр и три островка, на которых сейчас стоит Музей де Солонь, мост, городские ворота и дорога, ведущая в Муссо.

К сожалению, работа не нашла продолжения и была остановлена в 1519 году, в год смерти Леонардо. Король изменил свое решение и перенес строительство новой резиденции в Шамбор, в долину Луары между Амбуазом и Роморантеном, в менее заболоченное место, где не требовалось прокладывать такое множество каналов.

В Клу Леонардо участвовал в устройстве торжеств и зрелищ, среди которых были празднества к свадьбе Лоренцо де Медичи и племянницы короля Мадлен де ля Тур-д’Овернь в сентябре 1517 года и крестины французского наследника в Амбуазе в мае 1518 года. Затем он переработал старые миланские рисунки для эскиза конного памятника Джан Джакомо Тривульцио. И, наконец, стал постановщиком и сценографом знаменитого представления Рая придворного поэта Бернардо Беллинчони (1452–1492), восстановленного спектакля в честь свадьбы Джан Галеаццо Сфорца с Изабеллой Арагонской 13 января 1490 года. Представление давали 19 июня 1518 года на торжественном обеде в честь короля, устроенном в парке замка Клу. Новая постановка, в отличие от старого спектакля 1490 года, проходила ночью под открытым небом, и для освещения сцены, по слухам, приготовили четыреста сдвоенных канделябров. Помимо этих представлений в бумагах Леонардо находятся записи об устройстве морских сражений. В них приведены эскизы костюмов и облачений, готовившихся для маскарадов, среди которых блистает тщательно проработанная и богато украшенная наборная, из множества пластин, кираса молодого рыцаря с пикой.

В замке Клу Леонардо уделял много времени обработке своих рукописей для их будущей публикации. В этих занятиях ему помогал Франческо Мельци, преданный ученик, ставший его глазами и руками. По замыслу Леонардо отобранные для печати записи вначале должны были войти в Трактат о живописи и в Трактат о свете и тени. За ними последовали бы два трактата по математике: Книга о перспективе и исследование по геометрической оптике, посвященное изучению зрения, изображению предметов и передаче света и тени. В намерения маэстро входило издание трактатов о непрерывных величинах De quantita continua и De ludo geometrico — о превращениях геометрических фигур, которыми Леонардо интересовался на протяжении многих лет и продолжал заниматься ими и в Клу. Вопросы, относящиеся к анатомии, Леонардо собирался изложить в Беседах о нервах, мышцах, сухожилиях и связках и в Отдельной книге о мускулах и движении членов. Эти две книги в будущем должны были составить трактат о человеческом теле в движении^[90].

В связи с утратой многих рукописей сложно сказать, насколько далеко продвинулся Леонардо в подготовке своих исследований для их публикации. Наука о живых формах жизни составляла для Леонардо одно единое целое, но для воплощения его мечты ему уже не хватало ни сил, ни времени, и он прежде всего надеялся, что вслед за ним кто-то другой позаботится об обнародовании его труда: «Умоляю вас, преемники, чтобы скупость не принудила вас напечатать…»^[91]. Запись обрывается, но, возможно, да Винчи имел в виду ксилографическое издание. Чуть ранее, объясняя отсутствие книг, готовых к печати, он говорил, что «мешали мне не скупость или нерадивость, а всего лишь время», но бег времени, в любом случае, не останавливал его и в Клу: «Я буду продолжать…»^[92]. Мечту Леонардо о Трактате о живописи сумел воплотить после смерти художника его ученик Франческо Мельци, но и ему, прожившему рядом с маэстро многие годы, перевод записей и рассуждений Леонардо в строгий, легко читаемый текст стоил огромного труда.

4.2 Кардинал Арагонский и дневник де Беатиса

Через несколько месяцев после приезда в Клу, 10 октября 1517 года, дом Леонардо посетил влиятельный кардинал Луиджи Арагонский, внук неаполитанского короля Фердинанда I и соответственно двоюродный брат Изабеллы, герцогини Миланской.

Многочисленные свидетельства позволяют полагать, что еще до визита во Францию высокий прелат был лично знаком с Леонардо да Винчи. Действительно, получив вызов к папскому двору, Луиджи д’Арагона стал ближайшим советником папы Юлия II, а затем и Льва X. Таким образом, он находился в Риме как раз в те годы, когда там, пользуясь покровительством Джулиано Великолепного, жил и работал Леонардо. Не исключено, что они могли лично встречаться в это время. С многочисленной свитой сопровождающих кардинал возвращался в Италию после семимесячного путешествия по Европе, во время которого он проехал по землям Германии, Голландии и Франции. Среди его спутников был каноник Антонио де Беатис, капеллан и секретарь кардинала, заносивший во время путешествия все события в свой дневник^[93], в котором он добросовестно описал встречу с пожилым маэстро: «В одном из малых городов монсеньор со всеми нами посетил мессера Лунарди Винчи, флорентийца в преклонном возрасте за LXXV лет, живописца в наше время знаменитейшего, который показал Его Высокопреосвященству три картины, одна некоей флорентийской женщины, сделанная с натуры по настоянию покойного Джулиано Великолепного де Медичи, другая святого Иоганна Крестителя в молодости и одна Мадонны с младенцем, сидящей на коленях святой Анны, все превосходнейшие. Хотя верно, что от него, после случившегося с ним паралича правой руки, нельзя больше ждать прекрасных вещей. Он воспитал миланского ученика, который неплохо работает с ним. И поскольку вышеназванный мессер Лунарди не может писать красками с присущей ему прелестью, он все же делает рисунки и учит других.

Этот достойный муж составил анатомию… изучил природу воды. Придумал разные механизмы и много других вещей. Он написал, по его словам, бесчисленное множество книг, и все на итальянском языке, которые при выходе в свет будут полезны и очень занимательны. Помимо расходов на пропитание и жилье он имеет от короля Франции 1000 скудо в год, а ученик 300»^[94].

Это свидетельство является чрезвычайно важным, так как показывает, что Леонардо в Клу полностью отдавался активной деятельности. Посетители дали Леонардо на вид больше семидесяти лет, но на самом деле ему было шестьдесят пять, хотя печать дряхления кажется очевидной уже на Туринском рисунке, считающемся его автопортретом^[95]. Слова о «параличе» можно объяснить неведением де Беатиса, который заметил, что Леонардо пишет или рисует левой рукой. Однако, указывая, что живописец пишет на итальянском языке, каноник не обратил внимания на зеркальный способ письма.

Гостям показали манускрипты, собрания записей и рисунков, и они выразили надежду на их скорую публикацию, восхищаясь прежде всего Тетрадями по анатомии. В дневнике де Беатис записал, что Леонардо продолжал свои труды наставника с «миланским питомцем», который, судя по королевскому жалованью, был никем иным, как Франческо Мельци. Помимо того, он сообщил, что Джоконда была заказана (ad instantia, что значит «по настоянию») Джулиано Великолепным де Медичи. Последнее замечание заставило искусствоведов выдвинуть различные гипотезы, отождествлявшие даму на портрете с одной из фавориток Медичи. Однако сам термин ad instantia вполне мог относиться к Джулиано, упоминаемому исключительно в роли посредника, подтвердившего сделанный заказ. Такое предположение позволяло объяснить, почему Леонардо, работавший в 1503 году только на высоких заказчиков, вдруг согласился выполнить заказ простого, пусть и богатого горожанина Флоренции, Франческо дель Джокондо; в таком случае некая донна Джоконда считалась бы его женой.

Три картины, украшающие сегодня стены Лувра, были названы «превосходнейшими». Это значит, что их исполнение считалось превосходным и вполне завершенным, по крайней мере, на взгляд де Беатиса. В действительности, над этими картинами Леонардо работал до самых последних дней своей жизни, тем не менее оставив их незаконченными.

4.3 В подарок Салаи?

История трех великих живописных произведений (Святая Анна, Святой Иоанн Креститель и Джоконда) тесно связана с отношением Леонардо к Салаи в последние годы жизни маэстро и получила известность после исследований Бертрана Жестаза^[96], изложенных Маурицио Дзеккини^[97]. Салаи не сопровождал Леонардо в его путешествии во Францию и не жил с ним в Клу, но в бюджете Миланского герцогства, закрытом 20 октября 1517 года, его имя встречается в списке «итальянцев, получающих плату только за полугодие» в текущем году; однако против имени Салаи стоит приписка: «Только в этот раз и не более».

Одна из трех картин, которые Леонардо привез во Францию, «Святой Иоанн Креститель»

Одна из трех картин, привезенных Леонардо во Францию, «Святая Анна»

В документе не указано основание для выплаты пенсиона Салаи и отсутствует упоминание о Леонардо, чье имя, наоборот, приведено в обосновании вознаграждения для Мельци. Документ подразумевает приостановку финансовых отношений сторон и выплаты пенсиона.

Однако через некоторое время имя Салаи вновь появляется в учетных книгах, на этот раз королевской кассы, в качестве получателя платежа в 100 золотых скудо, поступивших из средств короны, поднадзорных Жану Сапену, советнику и личному распорядителю короля: «Салаи, прислужнику мэтра Леоннард ди Винче, королевского живописца, сумму в сто золотых экю с солнцем^[98], которыми король награждает его за услуги, вышеназванному мэтру…» Характер распоряжения по неизвестной нам причине изменился, и Салаи получил вознаграждение с той же формулировкой, что и Леонардо с Мельци. Изменилась и касса, принадлежащая к другой казне, а расписка, оставленная при выплате денег, указывает на то, что получатель платежа находился, вероятнее всего, во Франции. Вполне уместно допустить, что у Салаи произошла встреча с Франциском I, который проявил свою заинтересованность в нем в связи с возможными будущими событиями.

Одна из трех картин, привезенных Леонардо во Францию, «Джоконда»

И в самом деле, в превентивном бюджете Миланского герцогства на следующий год, принятом 13 июня 1518 года, но относящемся также к текущим расходам, появляется следующая запись: «Мессиру Салай де Питродорен, живописцу, за несколько досок с живописью, которые он передал королю, на основании этой расписки полагается 2604 турских ливров». Приведенные здесь данные поразительны сами по себе. Салаи из слуги маэстро превращается в мессера с родовым именем Пьетро д’Орено, именуется художником без всякой ссылки на своего мастера и, наконец, становится обладателем суммы, которая превышает совместное годовое жалованье Леонардо и Мельци. И все это в виде платы за «несколько досок с живописью», то есть картин, которые никаким другим образом не обозначены и лично переданы королю. Невозможно даже вообразить, что король мог приобрести за такую высокую цену картины, написанные подмастерьем Салаи, или копии, снятые с работ Леонардо, когда сам художник жил у него в гостях и король едва ли не ежедневно встречался с ним. По мнению Жестаза, расплывчатое указание (несколько досок с живописью) было, скорее всего, хитроумной попыткой не пробуждать излишнего любопытства у миланской администрации, которой поручили провести столь значительный платеж.

В любом случае, весьма вероятно, что речь шла о картинах, привезенных во Францию. Из дневника де Беатис нам известно, что кардиналу Арагонскому были показаны три картины: Святая Анна, Святой Иоанн Креститель и Джоконда. До сих пор не найдено ни одного документа, который бы доказывал переход картин от Леонардо к Салаи и от Салаи к королю, однако через несколько лет, по самым разным свидетельствам, все они уже висели в Кабинете купален в замке Фонтенбло. Подробности миграции этих картин, входящих в число самых значительных произведений искусства, не известны до сих пор. О каких картинах говорят приведенные документы? Если это были те самые три картины, то как они от Леонардо попали в руки Салаи, а от Салаи перешли к королю? И почему сам художник не отдал их непосредственно королю? Трудно допустить, что Салаи просто украл эти картины: они были слишком дороги маэстро, и в случае кражи он бы наверняка использовал свои высокие связи. Проще предположить, что сам маэстро по собственной воле подарил их своему первому ученику, прожившему рядом с ним двадцать пять лет, чтобы он продал их королю. Но и эта гипотеза выглядит малоправдоподобной ввиду прямых контактов короля с Леонардо, не нуждавшихся в каких-либо посредниках. В любом случае деньги, полученные Салаи, не вернулись к Леонардо, они не фигурировали в его завещании, никем не оспаривались, а о самой сделке нигде не упоминалось. Остается только полагать, что Леонардо хотел скрытно наградить своего ученика, обеспечив в то же время своим картинам достойное место в королевском дворце. К тому же только глубокой любовью и уважением, которые питал Франциск I к Леонардо, можно объяснить его поступок, ведь он мог без труда завладеть картинами и имуществом маэстро, но предпочел заплатить значительную сумму денег.

Сведения, найденные Жестазом, теперь объясняют некоторые обстоятельства, связанные с наследством Леонардо, который в своем завещании, как будет видно в дальнейшем, не только не вспомнил о трех картинах, но и значительно ущемил в правах Салаи по сравнению с Мельци. Салаи досталась всего лишь половина виноградника в Милане, тогда как вторую половину вместе с правом пользования водой из канала Навильо Леонардо передал слуге Баттисте де Вилланису. И если история с картинами окажется правдивой, то своего первого ученика он отблагодарил совсем иным образом, и тот получил поистине щедрый подарок.

4.4 Суп остывает

Через несколько дней после Райского представления Леонардо поставил в своих записях дату, которая станет последней в его рукописях: «24 июня, в день Святого Иоанна 1518 в Амбуаз, в замке Клу»^[99].

На соседней странице записана геометрическая задача с четырьмя прямоугольными треугольниками с разными основаниями, решение которой неожиданно обрывается словами «и так далее, потому что суп остывает»^[100]. По-видимому, французская кухарка Матурен настойчиво звала его к столу, потому что ужин был уже готов, и Леонардо, обрывая запись, чувствовал себя обязанным объяснить причину паузы. Возможно, последняя запись великого художника открывает нам его человеческую сущность, мелкие подробности повседневной жизни, существующие наряду с прекрасными творениями и возвышенными мыслями.

Глава 5
Дарит и вручает мессеру Франческо Мельци

5.1 Портрет Леонардо

Джорджо Вазари в двух изданиях Жизнеописаний^[101] говорит, что Леонардо, «состарившись, долго, по несколько месяцев болел». Но это утверждение стало в ряд многочисленных заблуждений Вазари, подхваченных другими биографами, так как мы не имеем каких-либо сведений о состоянии здоровья Леонардо во Франции, если не считать замечания де Беатиса, который намекал на разбитую параличом правую руку да Винчи.

Впрочем, несколькими годами ранее, когда Леонардо жил в Риме, он сам намекал на свою болезнь в письме к Джулиано де Медичи: «Я так рад, высокочтимый синьор, что к вам вернулось долгожданное здоровье, что и моя болезнь почти покинула меня»; и на другом листе в той же тетради он оставил пометку: «Если хочешь быть здоров» – и рядом: «Мессер Франческо Медико Луккезе». Все эти свидетельства, наряду с портретом сангиной Амброджо Фиджино, на котором правая, казалось, неподвижная рука Леонардо прикрыта полой плаща, вызвали разговоры о связи римского недуга с замечанием де Беатиса.

Автопортрет (?) Леонардо да Винчи

В любом случае, предположение о заболевании Леонардо в Ватикане, безусловно, будоражит воображение, но не находит ни малейшего подтверждения в документах или в записях маэстро вплоть до визита кардинала Арагонского в замок в Клу.

Конечно, прожитые годы оставили глубокие следы на его лице, каким оно предстает на Туринском автопортрете. При одном условии, что это автопортрет, в чем сомневаются многие критики. Самый знаменитый и характерный для руки Леонардо рисунок по типу бумаги и манере изображения следует отнести, по мнению Педретти, примерно к 1515 году, когда маэстро исполнилось шестьдесят три года.

Андреа Верроккьо «Давид» (деталь).

Некоторые искусствоведы считают его юным Леонардо

«Поклонение волхвов».

Первая фигура справа считается автопортретом молодого художника

В сравнении с другим портретом, сделанным Мельци (вероятнее всего, во Франции), на котором маэстро изображен в профиль, с высоким чистым лбом, спокойным выражением лица и устремленным вдаль взглядом, на знаменитом автопортрете Леонардо предстает стариком с испещренным морщинами челом и длинной, прикрывающей уши гривой седых волос, которая сливается с густой бородой.

Как это лицо отличается от юного лица Давида Верроккьо, которому, говорят, позировал молодой Леонардо, или лица первого с правой стороны молодого человека на картоне Поклонение волхвов, который считается автопортретом художника и, кажется, призывает зрителя принять участие в рождественском торжестве.

На туринском рисунке взгляд Леонардо направлен не на зрителя, а устремлен вдаль, морщины четко прорисованы, словно борозды, оставленные прожитыми годами в углах глубоко посаженных глаз, тонкая верхняя губа сжимает рот в одну линию, словно он лишился зубов, а углы рта страдальчески опущены и создают мучительный образ усталого и разочарованного человека.

Этот рисунок лег в основу иконографии Леонардо.

«Зрелый Леонардо». Рисунок Франческо Мельци

Мне всегда, особенно в юности, было больно смотреть на это скорбное, иссеченное горькой жизнью лицо, поразительно непохожее на описание его в молодости, оставленное Паоло Джовио: «Он был человек одаренный, приветливый, щедрый, остроумный и чрезвычайно красивый»^[102]. Я часто терялся в догадках, почему Леонардо изобразил себя в таком мрачном свете: должно быть в те дни он еще жил в Риме, где чувствовал себя недооцененным, ненужным и забытым? Быть может, он задумался о своих исследованиях и постигших его неудачах? Предчувствовал близкое расставание с жизнью? Неужели отголоски всех этих чувств слились в один хор? Но в то же время я не могу согласиться со словами Папини, который увидел перед собой «расстроенного, разуверившегося во всем старика с изрезанным горькими морщинами лицом и плотно сомкнутыми тонкими губами… словно прообраз Фауста, задумавшего самоубийство»^[103]. Нет, мысли о самоубийстве никак не могли зародиться в голове Леонардо, когда все последние годы его жизни он посвятил изучению природы, решению научных задач и воплощению своих прекрасных изобретений. Кроме того, он по-прежнему продолжал искать новые, нужные ему книги, такие как Egidius Romanus de informatione corporis humani in utero matris (О формировании человеческого тела в материнской утробе), напечатанной в Париже в 1515 году, или Rugieri Bacon fatto in isstanpa (Роджер Бэкон в печатном издании)^[104].

5.2 Смерть и завещание Леонардо

«С пользой проведенный день сулит счастливый сон, а правильно прожитая жизнь обещает счастливую смерть»^[105]. Леонардо написал эти слова примерно за тридцать лет до смерти, когда идея о возможном конце еще не затрагивала его мыслей, а сама смерть могла казаться тихим, естественным, исходом жизни. Мысли о завершении жизни не смущали Леонардо и в Клу, хотя силы уже изменяли уму и наступление смерти больше не казалось событием отдаленного будущего. Ему, конечно, был известен силлогизм: «Кай – человек, все люди смертны, значит, Кай смертен», – но, кто знает, может быть ему, как и Ивану Ильичу, казалось, что это правило верно только по отношению к Каю!^[106]

Запись, оставленная маэстро в Кодексе Тривульцио, как бы перекликается со словами из Пира Данте: «Как хороший моряк, который, приплывая в гавань, сворачивает свои паруса и тихо, осторожно входит в порт, так и мы должны свернуть паруса наших мирских деяний и всем сердцем обратиться к Богу со всеми нашими помыслами…». Вместе с Данте, которого, несомненно, читал Леонардо, он приходит к заключению, что душа со смертью «возвращается к Богу, приплывает в тот порт, из которого она вышла, когда пустилась в плавание по житейскому морю»^[107]. Мне радостно думать, что мысль Леонардо шла по тому же пути, гармонично сливаясь с размышлениями великого поэта. «Кто любви в наследье не оставил, тот не ведает отрады под плитой»^[108]: эти строки никак не могли звучать в душе Леонардо, но они могли быть созвучны его мировосприятию.

«Понимая неотвратимость смерти, но неуверенный в часе оной», – как писал Вазари, приводя строки из завещания маэстро, Леонардо вызвал королевского нотариуса Гийома Боро из замка Амбуаз, и 23 апреля 1519 года продиктовал свою волю в присутствии Франческо Мельци, «согласного оплатить запись», и свидетелей: Спирито Флери, викария церкви Сен-Дени, священников Гийома Круасана, Киприана Фульке, фра Франческо да Картона и фра Франческо да Милано из францисканского монастыря в Амбуазе. В завещании указана дата: «XXIII апреля MDXVIII прежде Пасхи», то есть за год до смерти маэстро. Но во Франции начало года отсчитывалось именно со дня Пасхи, который в 1518 году падал на 4 апреля, тогда как в 1519 году на 24 апреля. Следовательно, исходя из расчетов того времени, это был еще 1518 год, а по современному летоисчислению 1519 год.

Поскольку Леонардо считался итальянцем, французское государство могло провести отчуждение всего имущества маэстро или присудить его законным наследникам – его родственникам, с которыми он находился в натянутых отношениях. Поэтому в письме сводным братьям от 1 июня Мельци уточнил суть дела:

И поэтому он получил письмо от Христианнейшего короля с разрешением завещать или оставить свое имущество, кому он рассудит, так как наследники должны быть подданными, и без этого письма он не мог завещать то, что имел, иначе все было бы потеряно, таковы здесь правила…

У нас нет оригинала завещания, которое Мельци своевременно отправил сводным братьям. Карло Вечче установил, что текст, который мы привели, был опубликован Аморетти в предисловии к Трактату о живописи, который в свою очередь был взят из копии, выполненной Венанцио де Пагаве (1721–1803), советника австрийского правительства в Ломбардии и страстного коллекционера произведений искусства.

Подлинник завещания Леонардо был составлен на французском языке, о чем говорят отдельные галлицизмы, встречающиеся в итальянской, вероятно, утерянной копии, отправленной Мельци (например, числительное семьдесят, написано во французской транскрипции «de soysante dece soldi» вместо «settanta soldi»).

В самом начале завещания Леонардо да Винчи вручает свою душу Господу Богу нашему, преславной Деве Марии, святому Михаилу и всем блаженным ангелам и всем святым мужам и женам рая. Этот зачин усердного христианина кажется чуждым свободолюбивому духу Леонардо, часто пренебрегавшего правилами ортодоксального поведения, и выглядит простой формальностью. Его ученые занятия и размышления нередко приводили его к выводам, считавшимся в то время еретическими, как, к примеру, суждение о том, что плод в материнской утробе не имеет собственной души. Сегодня это предположение стало предметом для дискуссий, но тогда даже за меньшее кощунство могла грозить смерть на костре. Леонардо, безусловно, не отвергал церковные доктрины, но особо не задумывался над ними и даже подшучивал над обмирщением священников, которые часто не верили в свои проповеди. Он с неприязнью относился к суеверию и моральному разложению отцов церкви, но никак не к христианской религии.

Среди его бесчисленных записей не найдется ни одной, где говорилось бы о спасении души, Страшном суде или грядущем царствии Божьем. Его не занимали догматы о воскрешении из мертвых или вечной жизни на Небесах. Леонардо одним из первых стал рассматривать жизнь со светской точки зрения. Стремление к расширению знаний, казалось ему более свойственным природе человека, свобода более желанной, чем угодливая покорность, а ответственность за свои поступки стоила гораздо дороже слепого подчинения. Однако в молодости он написал: «Я повинуюсь тебе, Господи, прежде всего из любви, которую, по разумению, должен питать к тебе, а, во-вторых, потому как ты в силах укоротить или продлить жизнь человека»^[109].

Много лет спустя на анатомическом листе в Виндзорском кодексе Леонардо оставил в 1510 году суровое предупреждение:

И если ты, человек, созерцающий в моей работе дивные творения природы, сочтешь мерзким желание уничтожить мой труд, то подумай, насколько омерзительнее отнять жизнь у человека, если его телесное строение, как ты считаешь, сделано с поразительным мастерством, то, подумай, что оно превращается в ничто, в сравнении с душой, обитающей в этом здании, и, поистине, чем бы эта душа ни была, она божественна, так оставь ее обитать в своем создании по ее усмотрению и не желай, чтобы твой гнев или злоба разрушили такую жизнь.

За словами Леонардо о душе, которая «чем бы она ни была, есть творение божественное» и его преклонением перед «такой жизнью» лежит начало религиозности Леонардо, его совсем не поверхностной веры, если учесть, что среди книг его библиотеки хранился даже труд святого Августина О граде Божьем. Историк Фабио Фрозини пишет: «Бесспорно, что религиозные или теологические интересы были чуждыми для Леонардо, хотя он никогда не являлся атеистом или материалистом в том значении, какое придавали этим терминам в девятнадцатом веке»^[110].

При анализе его картин на священные темы, в особенности Тайной вечери в Санта-Мария-делле-Грацие, становится видно, что за изображение евангельской истории мастер взялся после глубокого осмысления этого события и его драматургии. В лике Христа просвечивает глубокая печаль от сознания неминуемого отречения учеников, будущего предательства и искупительной жертвы на кресте ради спасения человечества, возлюбленного беспредельной любовью. А на лицах апостолов отражаются «любовь, страх, негодование или скорбь от бессилия постичь душу Христа»^[111]. Только человек, проникший в дух христианства, был в силах изобразить сцену, наполненную такими сильными эмоциями.

И, наконец, Карло Педретти, исследуя многочисленные библейские источники в записях маэстро, пришел к заключению: «Теперь несомненно, что Леонардо, по крайней мере, с годами стал прислушиваться к голосу отцов Церкви»^[112], имея в виду Фому Аквинского и святого Августина.

При дальнейшем чтении завещания Леонардо возникает убеждение, что его первое пожелание не являлось привычной фигурой речи или формальным вступлением. Продолжая диктовать последнюю волю, он просит похоронить его в церкви Святого Флорентина в Амбуазе, словно желает завершить свой путь в храме, напоминающем о городе, где проходила его юность.

Похоронная процессия, достойная именитого усопшего, описана во всех подробностях: он желает, чтобы его тело было перенесено всеми клириками означенной церкви во главе с настоятелем и приором или сопровождалось викариями и капелланами церкви Сен-Дени в Амбуазе вместе с меньшей братией. Завещатель также распорядился, чтобы в церкви Св. Флорентина перед погребением были отслужены три большие мессы с дьяконом и клириками и тридцать малых месс в церкви Святого Григория, а также в храме Сен-Дени. Еще он желает, чтобы на его отпевании стояло шестьдесят бедняков, каждый с толстой зажженной свечой, а после службы все они будут одарены деньгами по усмотрению Мельци, единственного исполнителя воли завещателя. К тому же каждой означенной церкви будет дано по десять фунтов воска в толстых свечах, которые должны гореть во время молебна. Настолько подробный ритуал мог обдумать только глубоко верующий человек.

Леонардо да Винчи «Тайная вечеря». Фрагмент

Письмо, в котором Франческо Мельци извещал сводных братьев о смерти учителя, как будет видно в дальнейшем, только подтверждает такое мнение. Леонардо не забыл и про бедняков из богадельни Отель Дьё и приюта Сен-Лазар в Амбуазе и выделил казначеям каждого из братств 70 турских су.

После этих распоряжений он заговорил о самых дорогих для него вещах, о рукописях и рисунках, ставших итогом его многолетних трудов и увлечений. Он оставлял их тому, кто полюбил его как родного отца:

Дарует и вручает мессеру Франческо Мельци, миланскому дворянину, в вознаграждение за услуги, оказанные ему по сей день, все и каждую из книг, которые у означенного завещателя находятся в его нынешней собственности, и другие принадлежности, и портреты, относящиеся к его искусству и занятиям живописца.

Упоминание о «портретах» нуждается в пояснении. Оно не может относиться к трем картинам, показанным кардиналу Арагонскому, потому что они при посредничестве Салаи перешли к королю. К тому же само слово «портреты» можно соотнести с окончанием предложения, то есть материалы, «относящиеся к искусству и занятиям живописца», что по смыслу более тесно связано с выражением «книги и принадлежности», чем с самим спорным словом.

Отдельные исследователи считают, что термин «портрет» является заимствованием из французского языка, означающим наброски натурщиков. Важный смысл приобретает и уточнение «в нынешней собственности», которое не указывает на все работы, созданные художником, а, скорее, говорит о том, что некоторые из них могли быть проданы или переданы другим лицам. Например, рукописная копия трактата о «трех великих искусствах, скульптуре, живописи, архитектуре» осталась во Франции и была приобретена Бенвенуто Челлини в 1542 году за 15 золотых скудо^[113].

Имущество, оставленное по завещанию, состояло из фолиантов рисунков, научных заметок и личных записей, представленных на множестве разрозненных листов, собранных за тридцать предыдущих лет. Это наследство имело высочайшую культурную ценность, и, пусть в денежном отношении оно в то время казалось маловажным, в нем заключалась надежда Леонардо на то, что Мельци сумеет привести рукописи в надлежащий порядок и выпустит их в свет. Он также завещал Франческо Мельци все деньги, имеющиеся в доме, и свою одежду «в благодарность за добрые и приятные услуги, оказанные ему ныне и впредь в возмещение его затрат и трудов, которые он понесет при исполнении настоящего завещания…» Кроме того, он просит королевского казначея Жана Сапена выплатить его ученику остаток пенсии, которая полагалась ему на день его смерти.

Верному слуге Баттисте де Вилланису он оставил половину своего виноградника под Миланом, а другая половина предназначалась Салаи, который уже построил на ней свой собственный дом. В завещании оба названы «его слугами», и трудно не заметить разницы в ценности этого имущества в сравнении с наследством, оставленном Мельци. Тем не менее не следует забывать о высокой стоимости картин маэстро, которые были проданы Франциску I через Салаи; о них не упоминалось больше ни словом, а вырученные деньги, вероятнее всего, остались у посредника.

Вспомнил Леонардо и о служанке Матурене. Ей досталась одежда хорошего черного сукна, подбитого кожей, суконная «socha» (юбка, на миланском диалекте) и два золотых дуката. Не забыл маэстро и о кровных братьях, хотя они никогда не считали его членом своей семьи и оспаривали наследство, завещанное ему дядей Франческо. Им Леонардо отказал 400 золотых скудо с наросшей прибылью, оставленных в госпитале Санта-Мария-Нуова во Флоренции. Но братья остались очень недовольны, так как нашли там всего 300 скудо, которые тут же забрали, закрыв счет в начале 1520 года.

К завещанию были приложены два дополнения, подписанные нотариусом и Мельци, относительно имущества, которое забыли указать в первоначальном тексте. В первом приложении Леонардо передавал Баттисте де Вилланису право на воду из канала Навильо ди Сан-Кристофоро в Миланском герцогстве, пожалованное ему Лудовико Моро и подтвержденное Людовиком XII. Во втором, которым заканчивается завещание, он оставлял тому же де Вилланису «всю и по частям мебель и утварь, находящуюся в его доме в названном месте Клу».

Смерть наступила 2 мая, через две недели после годовщины дня рождения Леонардо, когда ему исполнилось шестьдесят семь лет. В первом издании Жизнеописаний Вазари писал о возращении Леонардо при приближении смерти к вере («Он обратился к вере христианской с обильными слезами»), тогда как через два года после встречи с Франческо Мельци, он переменил свой взгляд и во втором издании 1568 года уже говорил об усердном примирении маэстро с католической верой, давая все же понять, что искусство Леонардо не могло считаться «священным искусством».

В 1560 году Джованни Паоло Ломаццо, который был знаком с учениками Леонардо и от них мог почерпнуть прямые свидетельства о нем для своей Книги сновидений, приписал маэстро следующие слова: «Смею сказать, что в движении и рисунке я был настолько совершенен в религиозных вещах, что многим пронзали душу нарисованные мной ранее фигуры, которые потом моими учениками были написаны маслом». И среди них он вспоминает образы, взятые из Тайной вечери.

В первом и втором издании Жизнеописаний Вазари рассказывает о смерти Леонардо на руках Франциска I. Эта сцена понравилась французским художникам и биографам последующих поколений, и они с удовольствием изображали ее, прославляя великодушие монарха, покровителя искусств и великого мецената. Только в начале прошлого века выяснилось, что 2 мая Франциск I находился в Сен-Жермен-ан-Ле, в двух днях пути от Амбуаза при рождении своего второго сына Генриха, который впоследствии стал королем под именем Генриха II.

Франсуа-Гийома Менажо «Смерть Леонардо»

Ломаццо же уверяет, что весть о смерти маэстро передал королю (неизвестно, при личной встрече или через придворных) Франческо Мельци: «Плакал Франциск, король Франции, когда Мельци сказал ему, что умер да Винчи»^[114].

5.3 Письмо сводным братьям

Спустя примерно месяц, 1 июня, Мельци в качестве исполнителя завещания с выражением глубокого сожаления сообщил о смерти Леонардо его сводным братьям: «Я думаю, что вам уже известно о смерти Леонардо, вашего брата и моего прекрасного названного отца, после смерти которого я не в силах выразить все пережитое мной горе». Это были совсем не пустые слова, потому что до конца своей жизни Мельци хранил неподдельную любовь к маэстро, в которой признавался его братьям. Далее в письме он уверил братьев, что боль от утраты останется с ним до последних дней его жизни, и повторил, что маэстро «покинул нас 2 мая, покаявшись и исповедавшись по всем канонам Святой Матери Церкви». Франческо добавил, что еще не успел отправить завещание наследникам, так как не нашел надежного посыльного, но заверил, что пришлет его через своего родственника, который уже выехал к нему. В конце перед своей подписью он написал «ваш брат», как бы говоря, что считает себя членом семьи Леонардо.

После временного погребения прах Леонардо перенесли 12 августа в церковь Сен-Флорантен, которая спустя столетие была разорена во время религиозных войн, а дворец в Амбуазе превращен в тюрьму для гугенотов. Потом и сама церковь, в которой хоронили тела казненных, была снесена в 1807 году по приказу сенатора Роже Дюко. Потомки даже не сумели сохранить гробницу Леонардо, он умер на чужбине, словно судьба определила ему остаться вдали от родины. Теперь его дух обитает там, где хранятся его творения. Никто не любил жизнь с такой силой, как Леонардо, который не раз повторял: «Кто не ценит жизнь, тот ее не заслуживает». Как все великие люди он не желал сдерживать свои порывы, чтобы «довольствоваться малым». Он был неутоленным человеком, стремящимся к бесконечному движению вперед, который заглядывал в будущее за пределы своего времени. Томас Гоббс (1588–1679)^[115] писал в 1658 году, что счастье он видит в постоянной неудовлетворенности своими достижениями и в упорном движении «ко все более новым целям с минимальными препятствиями для продвижения вперед», то есть в совершенствовании с минимальными преградами для достижения все более далеких целей. В том же духе Эдмондо Сольми завершал биографию Леонардо финальным заключением:

Жизнь Леонардо – это бесконечное скрытое недовольство собой, вызванное неутолимым стремлением охватить весь мир, как всю вселенную, так и ее малые части, в их прекрасном внешнем облике и в глубинном истинном смысле…^[116]

А Паоло Джовио, знавший Леонардо и его учеников, написал:

Умер во Франции в шестьдесят семь лет, покинув друзей, скорбящих не только из-за его утраты, сколько из-за того, что среди молодых учеников, заполнявших его мастерскую, он не оставил питомцев большой славы^[117].

Такое категоричное суждение сегодня отчасти оспаривается искусствоведами. Высокомерное отношение к творчеству леонардесков^[118], возможно, связано с грандиозными достижениями римской художественной школы того времени. Джовио, по-видимому, считал, что миланское направление основывалось исключительно на культе Леонардо и, следовательно, казалось ему стоящим особняком и переживающим кризис. Но именно этот культ не позволил миланскому течению оказаться в западне тосканского маньеризма и венецианских колористических решений, придав ему его особое своеобразие^[119].

5.4 Возвращение Франческо Мельци в Италию

После смерти своего учителя Франческо Мельци остался в Амбуазе во Франции и сохранил отличные отношения с королевским двором. Король Франции «в знак признательности за хорошие и приятные услуги, которые он оказал при дворе» определил его на «место и службу своим камергером», обозначив его привилегии в указе, подписанном в Амбуазе 20 ноября 1520 года^[120]. Точная дата возвращения Мельци в Италию нам неизвестна, скорее всего, он вернулся в начале 1521 года, забрав с собой принятое наследство, которое он хранил в семейном гнезде в Милане или на вилле у реки Адда между Ваприо и Каноникой. Благодаря ему бесчисленные рукописи Леонардо возвратились во владения Ломбардии.

В 1523 году посланник Альфонса I д’Эсте Альберто Бендидио встретился с Мельци в Милане и описал встречу с ним в своем письме к герцогу Феррары:

Он был воспитанником и наследником Леонардо да Винчи и обладает многими его записями и учеными рассуждениями… Полагаю, что у него находятся те самые книжечки Леонардо по анатомии и много других великолепных вещей^[121].

Франческо Мельци прекрасно понимал научную и духовную ценность полученного наследства, бережно хранил манускрипты и тотчас же принялся за труд, стараясь исполнить волю своего учителя: привести в надлежащий порядок записи Леонардо для их дальнейшего издания. Вначале он приступил к составлению Трактата о живописи, просмотрел все рукописи и разрозненные листы и пометил символом NdP (ничего о живописи) те листы, на которых не нашел нужных ему сведений, выделил кружками отрывки, которые собрался переписать; поставленные им пометки он удалял по мере переписывания.

Работа длилась долго и требовала огромного напряжения сил. Чтение беспорядочных, бессистемно оставленных записей превратилось в тяжелейший труд, а сам предмет поисков был рассеян по многочисленным листам и разным записным книжкам. Часто одно и то же суждение много раз повторялось в различных вариациях, порой противоречивых, или дополнялось с течением времени. К тому же рассуждения маэстро временами чередовались с отрывками из трудов других ученых, пометками о разного рода событиях, частными записями о сделанных или нужных приобретениях, памятными заметками, списками книг, которые необходимо получить или вернуть. Возможно, что усилия, затраченные на подготовку Трактата о живописи, помешали Мельци составить другие трактаты, которые так никогда и не вышли в свет. Тем не менее следует признать заслуги Мельци, который взвалил на себя тяжелейший труд и сумел передать потомкам бесценные записи, которые иначе могли бы оказаться навсегда утраченными.

Глава 6
Миланский дворянин Франческо Мельци

6.1 Семья

Франческо Мельци, как и его учитель, носил родовое имя, которое, возможно, говорило, что один из его предков был уроженцем определенного города. Мельцо, действительно, является маленьким городком, расположенным в тридцати километрах к востоку от Милана, в котором сегодня проживает 18 000 тысяч жителей, и фамилия Мелти или Мельтио могла происходить именно от названия этого городка. Однако нет никаких документов, которые бы доказывали, что Мельци зовутся так, потому что их корни из этой местности. Только угодливая фантазия историка могла отыскать прародителя семьи в рыцаре из свиты императора Фридриха I, захватившего земли и замок Мельцо, который пожелал взять себе это имя. Феличе Кальви разыскал первые сведения об этой семье и утверждал, что ее «следует поставить в ряд тех семей, которые достигли расцвета и получили историческую известность при правлении Висконти – Сфорца и в недолгие годы существования Амброзианской республики»^[122].

Кальви также составил генеалогическое древо семьи и нашел некоего Жакомоло, жившего в 1391 году, о котором имеется задокументированное упоминание^[123]; к нему восходят все остальные члены семьи, которые непрерывно, от отца к сыну, передают это имя вплоть до наших дней.

Амброджо, один из правнуков этого Жакомоло, положил начало ветви графов Маджента, позже ставших герцогами Лоди, к этой ветви принадлежат современные Мельци д’Эрил, а Роджерио, сторонник партии миланских гибеллинов и сподвижник Висконти, относился к так называемой ветви Ваприо. Обе ветви соединились в 1718 году, когда Франческо Саверио, граф Маджента, женился на Марии Анне Антониа, последней представительнице ветви Ваприо. Их сын Гаспаре в свою очередь взял в жены Терезу д’Эрил, чье имя добавили к Мельци, так что их первенец Франческо получил фамилию Мельци д’Эрил, герцог Лоди.

Со смертью Филиппо Мария род Висконти пресекся, и в Милане была провозглашена Амброзианская республика, которая существовала в течение трех лет. При республиканском правлении Джованни один из сыновей Роджерио сумел достигнуть высокого положения в миланском обществе и отличался дипломатическими способностями, так что был отправлен послом в Венецианскую республику и пробыл в ней с 1447 по 1450 год. После падения Амброзианской республики и прихода к власти новой Синьории, он сумел добиться благосклонности Франческо Сфорца и его преемника и был поставлен главой монетного двора, затем сенатором и советником герцога. Его карьера достигла вершин в 1468 году, когда император Фридрих III назначил его графом-палатином и пожаловал титул ему и всем его потомкам с правом «открывать нотариальные конторы, назначать судей по всей Римской империи, признавать незаконнорожденных…». Это был, по словам Кальви, «основательный, достойный человек редкой осмотрительности, любящий отечество, и великий богач», который построил виллу в Ваприо на миланском берегу Адды, где прежде стояла небольшая крепость с башней.

В первом алтаре церкви Санта-Мария-Бьянка-делла-Мизерикордиа в миланском квартале Казоретто находится монумент, установленный по его повелению в память о супруге Бриджиде де’Танци.

Монумент сейчас находится у стены правого нефа и состоит из двух элементов, оставшихся от первоначальной композиции: мраморной плиты с надписью и родовым гербом и триптиха с панелями, вставленными в золоченую раму XV века.

На боковых панелях, приписываемых Амброджо Бевилаква (1460–1512), изображены в профиль два коленопреклоненных донатора перед воскресшим Христом. На передней стенке алтаря укреплена плита с графским гербом с конской головой^[124], а ниже эпитафия, напоминающая о главных деяниях Джованни Мельци.

Выбор для поминовения церкви Санта-Мария в Казоретто объясняется связью этого аббатства с семьей де Танци, на землях которой в начале пятнадцатого века стояла небольшая часовня, превратившаяся в аббатство после строительства монастыря. Община Казоретто пользовалась благорасположением миланских герцогов и стала местом погребения отдельных лиц из знатных миланских семей. Тесные отношения, связывавшие семью Мельци с монастырем, объяснялись тем, что внук Джованни фра Гаспаре был монахом монастырского братства, а также особыми вкладами в виде земельных наделов, относившихся к 1480 году, когда Джованни внес пожертвование на украшение алтаря и вкладом 1482 года, на который был заказан триптих с воскрешением Христа.

Джованни Мельци возле «Иоанна Крестителя»

У Джованни был сын, Бартоломео, у которого в свою очередь родилось семеро сыновей, одного звали Джероламо, он отец Франческо. Людовик XII назначил Джероламо капитаном миланского ополчения и подтвердил все привилегии и неотъемлемые имущественные права семьи. Его преемник, король Франциск I, выдал Мельци в августе 1516 года в Милане грамоту с подтверждением неприкосновенности всех привилегий, льгот и уступок, данных Висконти, а затем Сфорца семье Мельци.

Бартоломео Мельци, дед Франческо Мельци.

Турин, частная коллекция

Последний миланский герцог Франческо II Сфорца назначил в 1531 году Джероламо главным комиссаром, надзирающим за строительством фортификационной стены, которой он собирался опоясать город. В указе он именовал его «наш любезнейший Иероним Мельцио» и указал, что дал ему важное поручение «за его знание дела, безупречную службу и честность»^[125].

Неизвестно, где и когда Джероламо мог познакомиться с Леонардо, но, возможно, что маэстро получил приглашение посетить

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2022

© Gian Vico Melzi d’Eril, 2019

First published in the Italian language by Francesco Brioschi Editore srl in 2020

* * *

Глава 1

Леонардо, Ваприо д’Адда и мои воспоминания

1.1 Дом

Каждый год накануне Пасхи в доме открывали залы. Их закрывали в ноябре уходящего года сразу после дня поминовения всех усопших. Залы занимали неотапливаемую часть виллы, поэтому зимой посетителей в них не пускали. Через распахнутые окна и двери в комнаты вливался теплый весенний воздух, хотя от стен еще веяло холодом. На куртинах зацветали тюльпаны, а на закате из парка доносилось пение дроздов.

Я догадывался о приближении дня открытых дверей по раздвинутым в залах решеткам, нарастающей суете прислуги и появлению через несколько дней посторонних помощников: как правило, это были крестьяне из окрестных поселков, они хорошо знали дом и были нашими знакомыми. Все возились с тряпками, ведрами, швабрами, щетками, и мне тоже хотелось работать рядом с ними, натирать воском мозаичный пол, но ходить по залам мне запрещали. «Не мешай людям работать!» – звучал твердый отказ. На консоли выставляли фотографии со знакомыми лицами или рамки с важными документами, рядом ставили бонбоньерки и пепельницы. Книги по искусству и истории семьи, часто служившие для бутафории, занимали самое видное место. На столики снова возвращались вазы с цветами и декоративными растениями. Залы, пребывавшие зимой словно в летаргическом сне, пробуждались и вскоре вновь оживали с приходом длинных теплых дней.

Этот ежегодно повторяющийся ритуал дарил мне, ребенку, ощущение незыблемости и надежности нашей жизни, по крайней мере, пока я был подростком.

Наш старый дом в Ваприо д’Адда. На открытках с видами нашего городка он величался виллой, но для меня он всегда оставался просто домом. На желтых туристических указателях его еще называют палаццо, но сами мы никогда так не говорили, хотя его современный вид больше соответствует такому названию, чем загородная вилла.

Дом стоит на высоком миланском берегу и возвышается над уродливым мостом через Адду. А если двигаться со стороны Бергамо, его нельзя не заметить на въезде в Канонику, соседний городок на противоположном берегу реки. Уступы, спускающиеся от дома к каналу Навильо Мартезана, – у нас их называют «шпалерами», – всегда были его неотъемлемой частью, их легко узнать на ведутах Бернардо Беллотто. В те годы в парке вдоль реки высились высокие темные кипарисы, сейчас их местами заменили ряды лимонов в вазах, которые уходят влево от террасы, смотрящей на реку. Наш садовник Сандро за последние двадцать лет сумел вырастить много великолепных деревьев со «сверкающими фанфарами солнечного блеска»[1].

С террасы в конце войны я смотрел на проезжавшие внизу танки союзников, под их тяжестью расшатался старый железный мост на дороге, ведущей в Бергамо. Потом на месте старого шаткого моста поставили новый бетонный, который своей серой глыбой застилает паромный причал былых времен. Ту паромную переправу когда-то изобразил Леонардо на известном рисунке, хранящемся в Королевской библиотеке Виндзорского замка[2]. Довольно покатый, поросший травой склон, круто обрывающийся над руслом Адды, остался точно таким же, с теми же мысами и излучинами.

Вилла Мельци в Ваприо д’Адда

И водозабор оросительного канала Ваилата, который на противоположном берегу тянется вдоль Адды, хорошо различим на рисунке. В конце жаркой недели местные жители приходят на этот склон загорать и нырять с обрыва в реку, которая чуть выше по течению принимает в себя воды Брембо.

Высокий, стройный, убеленный сединами библиотекарь Виндзорского замка приезжал в Ваприо в 1982 году накануне открытия выставки рисунков Леонардо из Королевской библиотеки в замке Сфорца. Выйдя на террасу, он неожиданно застыл на месте, с изумлением увидев перед собой вид, с необычайной точностью повторявший прекрасно известный ему рисунок, и тихо, про себя с восхищением восклицал по-английски: «Невероятно, чудесно, фантастика!» Угадать причину его оцепенения было совсем не сложно. Открывшийся перед ним мир Леонардо ошеломил старого английского ученого. К сожалению, это был знакомый нам пейзаж, по которому мы каждый день скользим взглядом, пейзаж, отмеченный лишь одним указателем на склоне со стороны Бергамо и щитом со стрелками на миланском берегу. Самое плохо исследованное, незащищенное и скверно охраняемое место. В южной части дома, вытянувшегося вдоль реки, в двух комнатах на нижнем этаже зимой укрывают лимоны в вазах. Широкие окна первой комнаты, больше похожей на оранжерею, обращены в парк и открыты полуденным лучам солнца. За ними, следуя против течения Адды, помещается библиотека, за ней танцевальный зал, потом бильярдная, зеленый зал и, наконец, угловой зал, называемый еще белым из-за мебели бледных тонов и большого светлого ковра. Зимой в танцевальном зале с венецианским полом находил приют стол для настольного тенниса, который с наступлением тепла выносили наружу, в портик. Упорная игра шла даже в самые морозные дни, и после захода солнца стол освещался двумя светильниками «монгольфьер», которые мы временами обстреливали теннисными шариками, к счастью, без всякого вреда для этих светильников.

Леонардо да Винчи «Паромная переправа между Ваприо и Каноникой»

(Windsor, RL n. 12 400)

Вид на Адду между Ваприо и Каноникой

Со стороны двора к заднему фасаду пристроен портик со сдвоенными колоннами, а за ним атриум с большой лестницей в форме U. Через четыре пролета лестница выводит в атриум второго этажа, где две колонны обрамляют массивную дверь в галерею над портиком нижнего этажа. Дальше стоит капелла с небольшой сакристией. Комнаты на втором этаже с окнами на реку более или менее повторяют залы первого этажа, там находится кабинет герцога Лоди, нашего Франческо Мельци д’Эрил[3], одного из первых итальянских политиков конца XVIII – начала XIX века, который стал убежденным сторонником объединения Италии и образования единого государства. В центральной части дома, в комнате, носящей его имя, открыт выход на балкон, с которого в ясные дни можно разглядеть слева Верхний город Бергамо, а справа первую гряду Тоскано-Эмильянских Апеннин. Напротив, за каналом Навильо и рекой Адда стоит город Каноника, а на горизонте виднеется Понтироло с его характерной колокольней.

1.2 Большая Мадонна

И, наконец, в галерее второго этажа открывается большое настенное изображение Мадонны, которое для семьи стало живым присутствием Леонардо в доме.

Образ Мадонны мы видим снизу, ее лик обращен влево, взгляд опущен, на руках она держит улыбающегося Младенца. Название этой фрески связано с ее огромным размером, примерно в три раза превышающим средний рост человека. Нижняя часть изображения обрезана полом галереи, построенной в одно время с портиком в более поздние времена. Фреска закрывалась двумя створками на деревянном карнизе, отделанном под мрамор. Их открывали, когда картину показывали гостям.

В рождественскую ночь по пути в капеллу, где в полночь одна за другой проходили три традиционные мессы, я шел по слабоосвещенной и промерзшей галерее, плохо отапливаемой маломощными электрообогревателями. Я помню, что мне становилось немного жутко, когда в ночной полутьме и тишине я в одиночестве проходил мимо фрески.

В капеллу я отправлялся заранее, еще до начала службы, как полагалось тогда церковным алтарникам. Я помогал священнику подготовить алтарь и облачение и зажигал свечи. Мне нравилось зажигать свечи: на длинной рукояти я подносил к фитилю язычок пламени и ждал, когда он разгорится. Иногда капли воска стекали на покрывало и ковер алтаря, за что меня могли отругать, но в такую ночь любые упреки меня совсем не страшили.

Фреска «Большая Мадонна» в доме Мельци в Ваприо

Наконец в полночь с колоколен раздавался звон, вначале с ближней, в Ваприо, а потом с дальней, в Канонике, и священник возглашал: «Introibo ad altare Dei», а алтарники подхватывали: «Ad Deum qui laetificat juventutem meam»; и начиналась первая месса навечерия Рождества. После часа с небольшим вслед за третьим возгласом «Ite missa est» в завершении последней «дневной мессы» служба заканчивалась, и я с родственниками быстро проходил мимо Большой Мадонны. Несмотря на полутьму, моя прежняя робость исчезала и сменялась детской радостью, наполнявшей весь остаток ночи. Наступало время «легкого ужина», как говорили в нашей семье.

В подаче блюд строго соблюдали традицию, и вначале всегда было ризотто с шафраном и несколькими лепестками белого трюфеля, потом шли разнообразные колбасы и копчености, за ними панеттоне, мандарины, конфеты и сладости. Подарки раскрывали на следующее утро перед рождественским вертепом, наполненным поднимавшимся со шпалер ароматом раннего каликантуса, который с тех пор остался для меня запахом рождественских праздников. Эти незабываемые ночи стали частью моих ностальгических воспоминаний об исполинской Мадонне, которая меняла свое выражение по дороге в капеллу туда и обратно.

Стоя перед этой фреской, я впервые со слов моего отца узнал о существовании Леонардо, когда он в роли хозяина (tour du proprie´taire) водил по дому своих гостей или посторонних визитеров, получивших разрешение на посещение виллы. Фреску никогда не называли работой маэстро из Винчи, но доверительно упоминали о частых приездах Леонардо в наш дом по самым разным поводам в его первый и особенно во второй миланский период (1506–1513) не просто в качестве гостя, а как друга семьи или почти родственника. Дальше рассказ плавно переходил на Франческо Мельци, любимого ученика, унаследовавшего от маэстро все его рукописи, которые он бережно хранил в этом доме, заново переписал записи об искусстве и в итоге свел их в Трактат о живописи.

Творцом или вдохновителем фрески Большой Мадонны слушатели были вольны считать вначале Леонардо, потом Мельци и, наконец, неизвестного ученика из окружения маэстро. Однако сразу же возникал недоуменный вопрос: почему вдруг неизвестный ученик взялся расписывать стену в доме любимого питомца мастера? Следовательно: либо Леонардо, либо Мельци. Но последний никогда не писал фресок. Таким образом, выбор самопроизвольно сужался без всякой навязчивой подсказки. Конечно, работа осталась незавершенной и являла различные недостатки. Самым очевидным из них выглядела непропорциональная рука Мадонны в нижней части фрески. Но этому изъяну быстро находилось оправдание: первоначально фреска располагалась на фасаде дома и при взгляде с земли перспектива изображения увязывалась с этой точкой обзора. Такое оправдание вместе с очевидной незавершенностью работы выглядело вполне уместным.

1.3 Леонардо и его вилла Мельци

В конце шестидесятых годов жарким летним днем в поисках комнаты в башне «camera della torre da vaveri»[4] в Ваприо приехал Карло Педретти, а его супруга Россана, старательно сохраняя приличие, почти легла на пол, пытаясь воссоздать первоначальную точку обзора Большой Мадонны. Она подтвердила, что такое расстояние действительно сглаживает диспропорцию руки. Ее муж, однако, отделался молчанием; его поиски комнаты в башне оказались безрезультатными.

Но через два года тот же Педретти опубликовал в журнале L’Arte[5] статью о вилле в Ваприо на основе нескольких рисунков 1513 года, сделанных до отъезда Леонардо в Рим. Сейчас они частично хранятся в библиотеке Амброзиана и частью в библиотеке Виндзорского замка и позволяют говорить о замыслах маэстро по расширению виллы в Ваприо.

Рисунок Леонардо для виллы Мельци (Атлантический кодекс, аверс листа 414, эскизы Виллы Мельци в Ваприо, около 1513)

В Атлантическом кодексе на листе 153 мы видим несколько поспешный, но разборчивый набросок[6], на котором фасад дома, явно напоминающий его современный вид, пусть и без второго этажа, надстроенного позже, продолжается двумя боковыми приделами. Центральный корпус заканчивается двумя угловыми башнями, которые более подробно прорисованы на листе 395[7], с пирамидальными крышами, увенчанными фонарями. Два малых арочных придела отходят с обеих сторон от основного здания и заканчиваются двумя небольшими павильонами.

В последующие века внешний вид виллы подвергался значительным изменениям, но расположение окон в его центральной части осталось таким же, как на эскизе Леонардо. Даже расположение лестниц, ведущих от террасы через шпалеры вниз к каналу Навильо Мартезана, который протекает здесь вдоль реки, напоминает другие рисунки Леонардо[8]. Проект, представленный на отдельных листах, несет на себе печать вполне конкретного замысла и свидетельствует о неоднократном обращении Леонардо к идее реконструкции виллы, а также предвосхищает стиль, который сложился во Франции лишь в конце эпохи Возрождения. Он не был осуществлен, вероятно, из-за отъезда в Рим в сентябре того же года вместе с Франческо Мельци и Салаи.

Жаль… Реализация этого проекта подарила бы нам уникальное архитектурное творение Леонардо, названного именно «архитектором и инженером» в грамоте, выданной ему в августе 1502 года Чезаре Борджиа. А миланский берег Адды украсило бы прекрасное здание, которое Карло Педретти воспроизвел на своем рисунке.

Вполне возможно, что последние годы своей жизни Леонардо мог провести в Ваприо в окружении семьи Мельци, если бы не уехал вначале в Рим по приглашению Джулиано де Медичи, а потом в Амбуаз к Франциску I. В Ваприо после смерти маэстро в течение долгих лет сберегались его рукописи, о которых говорил в своей книге Джорджо Вазари, посетивший Франческо Мельци в 1566 году: «Ему дороги эти бумаги, и он хранит их как реликвии».

Реконструкция Карло Педретти по рисунку Леонардо

1.4 Грамота Чезаре Борджиа

Мой отец довольно скупо рассказывал гостям о жизни Франческо и усилиях, затраченных им на наведение порядка среди тысячи разрозненных листов, и тем, рассеянных по разным кодексам, чтобы отыскать записи, относящиеся к искусству, и свести их потом в Трактат о живописи. Он не вдавался в подробности распыления рукописей Леонардо после смерти его ученика; в основном он повторял то, что писал Феличе Кальви об истории нашей семьи[9].

Затем отец отводил гостей в свой кабинет, где в семейном архиве хранилась дорожная грамота, выданная Чезаре Борджиа «нашему любезнейшему приближенному и превосходнейшему архитектору и главному инженеру Леонардо Винчи». Единственным документом, сохранившимся от наследства маэстро, оставленного Франческо Мельци[10], был пропуск, предоставлявший Леонардо полную свободу действий и право выдвигать любые требования в пределах владений Борджиа для военного укрепления подвластных ему земель. Законность требований вытекала из преамбулы документа, обращенной ко «всем нашим наместникам, кастелянам, командирам, солдатам и подданным… приказываем и предписываем…».

Мой отец обычно с выражением особой значительности зачитывал заключительную часть документа: «И пусть никто не осмелится оказывать сему неповиновение, иначе он подвергнется нашему гневу». И всегда заканчивал чтение фразой, пользовавшейся, по обыкновению, неизменным успехом: «А мы знаем, к чему приводил гнев Чезаре Борджиа…».

Пропуск Леонардо, выданный Чезаре Борджиа в Павии в 1502 году

Посетители начинали искать автограф Валентино, и им показывали его подпись, сделанную мелким почерком под грифом Caesar, в отличие от размашистой росписи писца под Agapitus. Позже гостям позволяли рассмотреть быка на гербе Борджиа и лилии на сухой печати Франции. Затем все проходили в кабинет герцога Лоди в стиле ампир с различными свидетельствами наполеоновской эпохи, хотя Франческо Мельци д’Эрил ни единой ночи не провел в этой комнате.

Все эти истории, услышанные во время таких экскурсий, врезались в мою память, и через несколько лет я уже был готов без запинок рассказать их самостоятельно. Леонардо утвердился в моем сознании как неотъемлемая часть дома и член нашей семьи; он жил в далекую от меня эпоху, но воспоминания о нем были живее, чем память о других более близких мне по времени родственниках.

Зимой, в погожие дни, в галерее открывали окна и проветривали помещение, чтобы избавиться от сырости; приток посетителей почти не сокращался, поэтому мысли о человеке, гостившем некогда в нашем доме, никогда не покидали меня.

1.5 Путь приобщения дилетанта к Леонардо

После окончания начальной школы перед переводом в среднюю надо было сдать вступительный экзамен. Вместе с одноклассниками я отправился в школу Горгондзолы, ближайшего к Ваприо городка, куда ходил трамвай. Кто-то из членов приемной комиссии, услышав мое имя, сказал: «Известная фамилия» и спросил меня, что мне известно о Франческо Мельци. Учитель не уточнил свой вопрос, но я догадался, что он имел в виду того самого Мельци, который в течение трех лет с 1802 по 1805 год был вице-президентом Итальянской республики. В ответ я заявил: «История хранит память о двух Франческо Мельци, о ком из них мне стоит рассказать?» Экзаменаторы удивились, и я объяснил им, что один из учеников Леонардо да Винчи также носил это имя (я не стал говорить, что тот Мельци был мне намного ближе и симпатичнее другого). Я изложил им все, что запомнил из рассказов моего отца, о чем они, как мне показалось, мало что слышали. Этого ответа оказалось достаточно.

Шли годы, но образ Леонардо, укоренившийся в сознании ребенка, оставался со мной, он стал частью моей жизни и сопровождал меня в моем развитии. Желание узнать о нем побольше заставило меня прочитать все, что находилось в нашей домашней библиотеке, только нужных книг оказалось довольно мало, к тому же многие из них уже устарели. Я решил расширить круг своих знаний о его жизни и творчестве и заинтересовался новыми исследованиями историков и искусствоведов. И все же при чтении книг известных ученых что-то говорило мне, что Леонардо, несмотря на их громкие имена, был ближе ко мне, и я лучше понимал его. Это неосознанное ощущение не поддавалось объяснению, но, невзирая на то, что их знания были намного серьезнее моих, я чувствовал себя вправе сказать им: «Да, но только я жил рядом с ним». Такое восприятие было связано с тем, что я вырос в среде, где все дышало любовью к маэстро.

Его присутствие никогда меня не сковывало и не стесняло: он просто жил рядом со мной. Любимые занятия в старших классах и в университете я выбирал самостоятельно, мой выбор зависел только от моих интересов. Мой интерес к Леонардо не повлиял вначале на мое увлечение химией, а потом на проснувшуюся любовь к медицине; он не затрагивал темы моих исследований, мою врачебную и академическую практику, но, оставаясь несколько в стороне, он всякий раз как бы случайно выплывал на поверхность. Настоящий перелом наступил вскоре после просьбы моего коллеги по Ротари-клубу сделать доклад о каком-либо событии или представителе нашей семьи. А чье имя могло всплыть в моей памяти, если не имя Франческо Мельци? Точнее, Леонардо и Мельци. А значит, и напоминание о распылении наследия маэстро, которое, увы, произошло в нашем доме. Лекция называлась: Кодексы Леонардо да Винчи, утраченная надежда. После этого выступления доклады стали регулярными. Мои рассказы на многочисленных встречах, которые, по сути, легли в основу этой книги, строились не на моих личных поисках и открытиях, а, скорее, стали обработкой исследований специалистов, проводивших разыскания в архивах и делившихся своими мыслями о личности Леонардо. Однако у меня особое отношение к этим источникам, оно возникло вместе с унаследованной семейной любовью к Леонардо, когда я с раннего детства ощущал его близкое присутствие и страстно увлекся всем, что было связано с ним.

В самом начале я хотел бы привести слова Карло Педретти, который в своей книге «Леонардо и я» предупреждал будущих исследователей достояния да Винчи:

«Тем, кто занимается изучением Леонардо, важно знать, что рано или поздно на их пути возникнут два препятствия: полное отсутствие духа коллегиальности между исследователями творчества Леонардо, а также магнетические явления хронического невезения, которое прежде всего наносит вред тому, от кого оно исходит, в данном случае самому Леонардо и его творениям»[11].

Слова Педретти о первой преграде обычно не вызывают удивления. Исследователю, более или менее знакомому с академическим миром, хорошо известен дух соперничества, присущий разным группам ученых, когда их работа связана с близкой тематикой[12]. Но появление магического невезения или напасти кажутся чистой фантастикой! Однако эта книга свидетельствует о том, что история распыления рукописей Леонардо наполнена событиями, подтверждающими правоту слов Карло Педретти. В запутанной, трудной судьбе кодексов Леонардо случались невероятные повороты событий, многие из которых нанесли непоправимый ущерб уникальным манускриптам. В истории распыления рукописей появляются самые разнообразные персонажи, от усердных собирателей до незадачливых владельцев, от серьезных антикваров до мутных мошенников, от мудрых властителей до простых художников, и несть числа тем, кто внес свой вклад в рассеивание и уничтожение единственного и неповторимого достояния. Вспоминая об упомянутых преградах, Карло Педретти сравнивал труд ученых, увлеченных изучением миграции кодексов, со стараниями кладоискателя, разыскивающего сокровище, бесследно исчезнувшее в пространстве и времени. Историки занимаются поиском, анализом и сличением бесчисленного множества разрозненных листов, которые их суетные владельцы «резали, склеивали, произвольно соединяли изначально беспорядочный материал»[13].

Отдельные эпизоды в истории с распылением рукописей временами напоминают сомнительные авантюры, так что порой возникает недоумение по поводу правдоподобия подобного рода событий, а для других случаев крайне трудно найти внятное объяснение. Пытливым исследователям еще предстоит отгадать много загадок и в будущем нас наверняка ждет много удивительных открытий. Мне же в пятисотлетнюю годовщину со дня смерти Леонардо выпала возможность раскрыть малоизвестные стороны образа Леонардо и вспомнить о странствиях его рукописей. В книгу вошли рассказы о Леонардо и Франческо Мельци, его ученике, спутнике последних лет и духовном наследнике маэстро. В ней изложены удивительные истории, которые на протяжении веков происходили с рукописями великого человека и привели к тому, что они рассеялись по миру.

Глава 2

Рождение гения

2.1 Коммуна Винчи

Коммуна[14] Винчи сегодня насчитывает меньше 15 тысяч жителей и ютится на зеленых холмах между Флоренцией и Пистоей. Замок местных феодалов графов Гвиди, которые продали его в 1255 году городской общине Флоренции, по-прежнему возвышается над городом[15]. По условию купчей город и замок, родовое гнездо графов, нераздельно отходили к Синьории Флоренции. После этого городок Винчи, который нередко подчинялся соседней городской общине Черрето-Гвиди, потерял всякое значение и скатился до положения скромного поселка с несколькими домами, сгрудившимися вокруг замка.

Но в середине XIV века началось укрепление старых фортификационных сооружений на южном склоне горы Монтальбано, где проходила граница флорентийских владений, которое вернуло городку былое влияние. Жизнь в нем регулировалась статутным правом, установленным в середине XIV века, в которое впоследствии внесли изменения и дополнения в 1418 году[16].

Бег времени мало изменил облик местности. Помимо строительства новых зданий и нескольких промышленных строений пейзаж остался по преимуществу сельским, связанным с обработкой полей, оливковых рощ и виноградников, чередующихся с островками перелесков, число которых за века уменьшилось из-за снижения доли ручного труда в сельском хозяйстве.

Для тех, кто не знает о причастности города к жизни Леонардо, въезд в него со стороны Эмполи выглядит довольно безликим и не вызывает особого волнения. Похожее чувство испытал и я, когда в первый раз приехал туда. Но этот городок, с общей судьбой многих малых итальянских городов со слаборазвитой экономикой и социальным пространством, носит всемирно известное имя, неразрывно связанное с универсальным гением Леонардо да Винчи. С детства я слышал слово «Винчи» вместе с именем Леонардо, но только гораздо позже понял, что это было название города, присоединенное к имени маэстро, потому что оттуда вела свое происхождение его семья. Так произошло и с моей фамилией, д’Эрил, связанной с селением на отрогах испанских Пиреней.

Леонардо, пожалуй, единственный художник, чье имя не нуждается в особом представлении – в любой части земного шара. В пятисотлетнюю годовщину со дня смерти он стал для всех символом многогранного творчества ввиду огромного круга интересующих его разнообразных вопросов, которые он изучал или всего лишь затронул. А если к предметам, которые Леонардо исследовал самостоятельно, добавить темы, почерпнутые из работ других ученых, то будет понятно, что круг его интересов простирался еще шире. Уже несколько десятилетий известные ученые в доказательство универсализма да Винчи с восхищением находят следы его изысканий в своих областях знаний. Сегодня существует бесчисленное множество книг, научно-документальных фильмов и других источников, которые рассказывают о Леонардо да Винчи не только как об одном из величайших художников всех времен, но и открывают в нем гениального изобретателя, предсказавшего из глубины веков много важных и полезных открытий, которые вошли в нашу повседневную жизнь. Неважно, что с доступными в то время техническими средствами его проекты так и не нашли своего воплощения или частично явились развитием заимствованных идей. В наши дни все единогласно называют его самым выдающимся представителем искусства и научной мысли.

В 2011 году копия знаменитого автопортрета Леонардо и чип с отсканированным Кодексом о полете птиц были отправлены в пространство Вселенной с космическим зондом НАСА с надеждой познакомить возможных братьев по разуму с лучшими достижениями нашей планеты[17]. Можно вспомнить еще об аверсе монеты в один евро и космические скафандры астронавтов с изображением рисунка витрувианского человека Леонардо, созданного около 1490 года после знакомства с трудами Витрувия, римского архитектора и ученого, жившего во второй половине первого века до нашей эры.

2.2 Дед, отец и мать

В 1542 году Анонимо Гаддиано, первый биограф Леонардо, привел сведения о его рождении в хорошо известном отрывке, толкование которого вызывало многочисленные споры:

Леонардо да Винчи, флорентийский гражданин, поскольку (не) был законным сыном сера Пьеро да Винчи, рожденный от матери хорошей крови[18].

Немецкий ученый Карл Фрей, переписывая в 1892 году сообщение Анонимо, добавил в него отрицание «не». В примечании к 110 странице своей статьи он заметил, что поставил отрицание в скобки в порядке правдоподобного предположения[19]. Однако свое решение поставить отрицание он оставил без каких-либо объяснений, хотя оно полностью меняло смысл высказывания. Эта запись вызвала многочисленные домыслы также из-за выражения «хорошей крови», относящегося к матери Леонардо. Кто-то подозревал в ней благородную даму, даже одну из племянниц папы Пия II, другие считали ее русской или восточной невольницей.

Некоторые историки под оборотом «хорошей крови» подразумевали обычный намек на плод свободной любви, ребенка, пусть и признанного отцом, давшим ему свое имя, но оставшегося незаконнорожденным, «хорошей крови», то есть сыном согрешившей девицы, как говорят и поныне.

И только в 1931 году немецкий ученый Эмиль Мёллер нашел на последнем чистом листе нотариальной книги Пьеро Гвиди да Винчи, хранившейся в Государственном архиве Флоренции, запись, сделанную его внуком Антонио о рождении Леонардо, сыне его сына[20].

Запись о рождении Леонардо, сделанная рукой его деда Антонио

На протяжении многих лет Антонио заносил в эту «книгу» памятки об отдельных семейных событиях, таких как рождение и крестины детей, начиная с Пьеро, своего первенца, записанную 19 апреля 1426 года. А запись о рождении Леонардо, его первого внука, не названного незаконным, позволяет полагать, что дед не отлучил ребенка от семьи и не умалял его появление на свет, а, наоборот, считал своим преемником и продолжателем рода. В череде тщательных записей он указал даже время рождения младенца: около трех часов ночи (для нас 22.30, так как счет ночных часов велся в те времена от захода солнца), а выше, в середине листа, также год, 1452; и сразу под ним слитно, чтобы не тратить зря дорогую тогда бумагу:

Родился у меня внук, от сера Пьеро, моего сына, 15 апреля, в субботу в 3-м часу ночи. Ему дали имя Леонардо, крестил его священник Пьетро Бартоломео да Винчи[21]…

Дальше перечислены кумовья – в тексте стоят имена пяти мужчин и пяти женщин[22], вероятно, крестных отцов и матерей новорожденного. Большое число крестных из местных жителей подчеркивало уверенность деда в естественности этого события, которое незачем было держать в тайне. Роды прошли в субботу, а крещение провели на следующий день на рассвете, in albis — в первое, Фомино, воскресенье после Пасхи.

Антонио не написал, в чьем доме появился на свет Леонардо, и до сих пор пока еще не найдены документы, позволяющие установить его местонахождение, как, например, в случае со свидетельством о крещении[23]. В памятке дед не указал имя матери и не упомянул о присутствии отца или других близких родственников, но это нельзя считать доказательством их безразличия и, по сути, не говорит об отношении семьи к рождению внебрачного ребенка. В любом случае, если сер Пьеро и находился в церкви при таинстве крещения, то в Винчи он надолго не задержался, потому что через восемь дней молодой отец уже был во Флоренции, где заверил нотариальный акт для одного из своих клиентов[24].

Таким образом, Леонардо являлся побочным сыном сера Пьеро да Винчи и женщины по имени Катерина, о чем мой отец никогда не рассказывал посетителям нашего дома. Ее имя появилось в кадастровой декларации семьи да Винчи, которую мы рассмотрим чуть позже. Он стал плодом тайной и краткой любви, но, вероятно, очень страстной. Так казалось и самому Леонардо, который однажды написал на листе, хранящемся в Веймаре, что дети, рожденные в постылом супружестве, бывают никчемными, малодушными и тугодумами, зато рожденные по великой любви и взаимной страсти обладают большим умом, остроумием, живостью и общительностью[25].

Именно таким и вырос ребенок. Паоло Джовио, лично знавший Леонардо, в своих мемуарах отметил: «Он был весьма талантлив, ласковый, изящный, вежливый с удлиненным прекрасным лицом».

И Вазари пишет, что помимо телесной красоты, так никогда, впрочем, не получившей достаточной похвалы, была в нем безграничная прелесть в любом его поступке; а таланта и достоинств было столько, что к каким бы трудностям его дух ни обращался, то с легкостью достигал в них совершенства[26].

Ко времени рождения сына серу Пьеро исполнилось двадцать пять лет, и он был честолюбивым флорентийским нотариусом, поэтому Катерина, девушка из низшего сословия, не могла стать его женой. Из недавно опубликованных документов[27] видно, что Катерина родилась в 1436 году, в четырнадцать лет она потеряла родителей и вместе с маленьким братом перебралась к бабушке, которая умерла год спустя. Ей было пятнадцать лет, когда она познакомилась с сером Пьеро, что привело к рождению Леонардо. На следующий год она вышла замуж за Антонио ди Пьеро ди Андреа ди Джованни ди Бути, известного по прозвищу Аккаттабрига, то есть Спорщик. Он обрабатывал поля монахинь из монастыря Сан-Пьер Мартире и сам владел несколькими лоскутами земли. Пара поселилась в Кампо Дзеппи в Сан-Панталео, неподалеку от Винчи.

Нетрудно догадаться, что брак был устроен семейством да Винчи, так как Аккаттабрига поддерживал отношения с сером[28] Пьеро и его братом Франческо еще задолго до рождения Леонардо и после него. Кроме того, в 1472 году он появился в качестве свидетеля в третейском договоре и семь лет спустя в тексте завещания, составленного сером Пьеро. Сам Аккаттабрига в свою очередь позвал Франческо свидетелем, когда в 1480 году продал свою землю семье Ридольфи. К тому же в налоговом кадастре 1460 года среди нахлебников он указал «мону Катерину, свою жену» и двух дочерей, не уточнив ни род своих занятий, ни владение недвижимостью. Судя по всему, замужество Катерины было вызвано желанием семьи да Винчи сохранить свое лицо, а их близкое соседство позволяло матери встречаться со своим сыном Леонардо. После 1504 года Катерина и ее муж Антонио считались умершими.

В год рождения Леонардо сер Пьеро женился на Альбиере дельи Амадори, которая не принесла ему наследников и умерла в родах в 1464 году. Вторично он женился на пятнадцатилетней Франческе Ланфредини; она умерла в 1473-м, не оставив ему потомства. Два года спустя в браке с третьей женой Маргеритой ди Франческо ди Якопо ди Гульельмо у него родилось шесть детей и, наконец, еще семь детей от последней, четвертой жены Лукреции ди Гульельмо Кортиджани.

Краткие отрывочные записи Леонардо говорят о проживании в его доме в Милане женщины по имени Катерина, возможно, его матери. В кодексе Форстер III мы читаем: «16 июля, Катилина пришла 16 июля 1493»[29] – и в кодексе Форстер II около 1495 года появился перечень расходов на похороны некоей Катерины[30]. Неизвестно, кем в действительности приходилась Леонардо эта женщина, была ли она его матерью или речь шла о другой женщине с тем же именем, заботу о которой он принял на себя.

Во вторник 9 июля 1504 года в возрасте семидесяти восьми лет умер и сер Пьеро, оставив после себя десять сыновей и двух дочерей. Об этом сообщал сам Леонардо в известной записи, написанной слева направо, в которой он дважды ошибся, неверно указав день, среду, и перепутал возраст отца, насчитав ему 80 лет[31]. Для захоронения сер Пьеро выбрал для себя и членов его семьи аббатство Бадиа Фьорентина во Флоренции.

2.3 Кадастровая декларация

О жизни Леонардо в семье да Винчи в первый раз упоминалось в кадастровой декларации от 14 февраля 1458 года, представленной сером Пьеро от имени его отца Антонио: этот документ имеет огромное значение для историков, так как в нем единственный раз указано имя Катерины, матери Леонардо, и имя мужчины, взявшего ее потом в жены:

Дом для моего проживания… и при нем огород… «Рты»: вышеназванный Антонио, 85 лет; моя жена мона Лючиа, 64 лет; сер Пьеро, мой сын, 30 лет; мой сын Франческо, он живет на вилле и ничем не занят, 22 лет; Альбиера, жена упомянутого сера Пьеро, 21 год; Леонардо, пяти лет, внебрачный сын вышеназванного сера Пьеро, рожденный от него и Катерины, которая ныне является женой Аккаттабрига ди Пьеро дель Вакка да Винчи[32].

Речь идет о налоговой декларации, в которой каждый «рот» на содержании давал право на вычеты в 200 флоринов из налогооблагаемой суммы. Для незаконнорожденных детей налоговое послабление вступало в силу только после особого постановления, которое для Леонардо так и не было получено. Этот документ не является прямым доказательством того, что малыш жил у деда, возможно, его упоминание было всего лишь уловкой, попыткой снизить сумму налога. Однако декларация, включавшая Леонардо в члены семьи, была подтверждена сером Пьеро в 1469 году после смерти Антонио, деда Леонардо, когда семья уже переселилась во Флоренцию:

Сыновья и наследники Антонио ди сер Пьеро ди сер Гвидо. Квартал Санто Спирито, Гонфалон Драго. Да Винчи. Сер Пьеро да Винчи проживает во дворце… Рты: мона Лючиа, жена покойного упомянутого Антонио, 74 лет от роду; сер Пьеро сорока лет; Франческо, 32 лет; Франческа, жена вышеуказанного сера Пьеро, двадцати лет; Александра, жена упомянутого Франческо, 26 лет; Леонардо, незаконнорожденный сын упомянутого сера Пьеро, 17 лет[33].

И в этом случае налоговые вычеты не запрашивались. Некоторые историки считают, что в детстве Леонардо рос одиноким ребенком, но первые годы его жизни в Винчи прошли в достаточно многолюдной семье. В круг семьи отца входили дед Антонио, которому было уже под восемьдесят, шестидесятилетняя бабушка Лючия и трое их детей: старший Пьеро, 25 лет, уже нотариус; Виоланте, родившаяся в 1433 году и вышедшая замуж за Симоне д’Антонио; Франческо, 16 лет, который, как и его отец, был начисто лишен честолюбия и занимался хозяйством на своей земле. Потом пришла Альбиера, вышедшая в 1452 году замуж за Пьеро через несколько месяцев после рождения Леонардо. Джулиано, второй ребенок у Антонио и Лючии, родился в 1428 году и умер во младенчестве. Сводные братья по отцу от его третьей жены Маргериты появились только после 1471 года, когда Леонардо уже исполнилось двадцать четыре года.

А по матери у Леонардо был отчим, несколько сводных сестер и брат, все дети Катерины.

2.4 Бастард в семье Винчи

В XV веке появление внебрачного ребенка не вызывало всеобщего осуждения и не пятнало семью позором[34]. Молодые люди, рожденные вне брака, не знали ущемления своих прав, если их родители были благородного происхождения или происходили из крестьян. Среди бастардов той эпохи из господствующего класса можно вспомнить Борсо д’Эсте, Ферранте д’Арагона, Чезаре Борджиа, Федерико да Монтефельтро, Катерину Сфорца Риарио, Бианку Марию Висконти, Франческо Сфорца, папу Климента VII. Мало того, незаконные сыновья пап назначались кардиналами, занимали влиятельные должности и становились основателями семей, веками правившими городами и государствами. В среднем сословии незаконнорожденные, напротив, не достигали такого высокого признания, и дети, рожденные в неосвященном союзе, испытывали суровые ущемления прав. Поэтому Леонардо не имел права посещать университет и не мог избрать для себя профессию, относящуюся к старшим цехам; ему не позволялось стать нотариусом, врачом или адвокатом, потому что допуск лиц такого происхождения противоречил уставам корпораций.

Воспитанием Леонардо занималась семья его отца, признавшего ребенка и давшего ему свое имя. Забота о нем легла на деда с бабкой и дядю Франческо. Малыш особенно привязался к дяде, который любил племянника и уделял ему много внимания. Возможно, что именно Франческо, как и дед, избравший для себя сельскую жизнь, привил Леонардо любовь к широким просторам и любознательное отношение к явлениям природы.

Перед смертью Франческо, не имея прямых наследников, завещал в 1506 году все свое имущество Леонардо. И хотя его наследство было довольно скромным, законные наследники, кровные братья Леонардо оспорили завещание и долго вели судебную тяжбу против сводного брата.

Родословное древо семьи да Винчи

Колесо Фортуны принесло Леонардо гнетущую печать незаконнорожденного, а всему человечеству триумф искусства. Рожденный в законном браке, он вполне мог получить университетское образование и продолжить семейную традицию, став нотариусом. Действительно, генеалогическое древо семьи да Винчи, составленное в 1746 году и хранящееся в Риме в библиотеке Национальной академии деи Линчеи, показывает, что титул «сер», который присваивался профессиональным нотариусам, носили все его предки, начиная с сер Микеле, чье имя сохранила семейная память и который первым взял в качестве фамилии название родовой коммуны. Ему наследовал сын Гвидо, прапрадед Леонардо и владелец нотариальной книги, сберегаемой Антонио для своих семейных памятных записей, и его брат сер Джованни, все они были нотариусами. Внук Микеле сер Пьеро да Винчи, первый в роду, кто носил имя Пьеро, избрал в свою очередь ту же профессию и был нотариусом и секретарем Флорентийской республики и даже удостоился общественной должности. Его назначали послом в Сассоферрато в 1361 году и нотариусом Синьории в 1392 и в 1413 годах[35]. Сын сера Пьеро, Антонио, который отказался от семейной профессии и предпочел жить в окрестностях Винчи, хозяйствовал на своей земле и вел спокойную, счастливую жизнь. Женился он довольно поздно, взяв в жены Лючию, дочь сера Пьеро Дзози, нотариуса из Беккерето, и, когда родился его первенец Пьеро, ему уже было под пятьдесят лет и исполнилось почти семьдесят пять, когда он стал дедом Леонардо. Он был единственным в семье, кто отказался от семейной традиции, которую, напротив, продолжил его сын Пьеро, молодой честолюбивый нотариус, чьи успехи были почти сравнимы с теми, которых достиг его тезка-дед. Он начал свою практику в 1450 году и, набравшись опыта в Пизе, уже в 1451 году открыл свою нотариальную контору в Палаццо дель Подеста (ныне замок Барджелло) во Флоренции. Среди его клиентов были монастыри, религиозные ордены, еврейская община и однажды даже семья Медичи[36], что служило доказательством его деловой репутации.

2.5 Образование

Леонардо в детстве получил весьма скромное образование: он ходил в школу, где его учили читать, писать, считать, но не учили латыни, которая в то время считалась основным предметом для поступления в университет. Вазари в первом издании Жизнеописаний писал:

Так в счете, за немногие месяцы, что он этим языком занимался, он достиг такого освоения, что постоянными сомнениями и сложностями нередко приводил в замешательство учителя, у которого он обучался.

Кто знает, правда ли это? Но мне приятно так думать. Равные успехи он показал и в письме, без всякого на то понуждения. Несмотря на признание его блестящих достижений во многих областях знания, Леонардо так никогда и не сумел смириться с тем, что не получил университетского образования. Именно из-за этого, помимо своей ненасытной любознательности, он с удивительной настойчивостью и решимостью самоучки приобщался к знаниям, которым никогда не обучался. Его мозг работал, как ум ребенка, который каждую вещь видит впервые и, не довольствуясь одним ее внешним видом, постоянно спрашивает, для чего она служит, откуда она берется и кто ею управляет.

Во второй половине XV века в повседневный обиход уже входили первые печатные книги, которые заметно упрощали распространение культуры и знаний. Самый ранний список книг, составленный Леонардо в двадцать шесть лет, когда он еще жил во Флоренции, напоминает перечень имен ученых мужей, с которыми он желает встретиться, чтобы пополнить свои знания[37], и ясно говорит о том, с какой жадностью он стремился к своему культурному обогащению. А в 1495 году Леонардо набросал красным карандашом список книг из своей личной библиотеки, больше похожий на поспешное перечисление томов, которые необходимо отложить накануне скорого отъезда[38]. В нем приведены сорок наименований, с несколькими повторами, указывающими на разные тома. Как утверждает Карло Вечче[39], это, скорее, не список, а опись книг, стоящих перед глазами Леонардо и с которыми он уже успел ознакомиться.

В Мадридском кодексе II, относящемся, вероятно, к 1503 году, К. Вечче в трех различных списках насчитал сто шестьдесят шесть книг, из которых по меньшей мере пятьдесят являлись кодексами, написанными самим Леонардо[40]. Для той эпохи довольно внушительное количество, которое, учитывая высокую стоимость книг, говорит о значительной сумме, затраченной Леонардо на расширение своих знаний.

2.6 Философия природы

Никто из художников того времени не вкладывал столько сил в изучение законов природы, как это делал Леонардо да Винчи. И все же клеймо незаконнорожденного, которое вынудило его самостоятельно утолять жажду знаний, вероятно, приносило ему немало страданий. Однажды он сам с плохо скрытым раздражением написал:

Я уверен, что, не имея их навыка ссылаться на древних авторов, могу привести много более веских доводов, полагаясь на опыт, учителя их наставников. Они ходят чванные и напыщенные, обряженные и украшенные не своими, а чужими трудами, а мои не жалуют[41]