Детям за 20 бесплатное чтение

Про меня

Открою секрет. Я, Арчет, вообще не поэт.
Люди приходят на мой концерт
и стоят со сложными щами.
Я их не обвиняю —
у самого такая же морда.

потому что все время шум
я ведь голос поколения
все меня любят
все меня презирают
такой секси
такое фу
обязан воспитывать своего читателя
и мне должно быть стыдно
я должен быть возмущен
и несу ответственность
не заслуживаю такого внимания
я гений
я молодец
я раскрутившаяся бездарность
этот стих вообще бы не надо
он же необходим
ничего не смыслю в литературе
знаю о ней все
должен быть продуктом
не должен быть знаменитым
я просто киса и зая
не имею права поматериться
все это сука одновременно
и все это я
Гляжу в эти лица,
сложные лица, хорошие лица,
лица добрых и умных людей,
– и понимаю, – не надо стоять на сцене.

Надо ходить по залу,
останавливаться перед каждым,
и каждому говорить:

спасибо тебе
извини меня
я не брошу тебя
ты молодец
ты можешь собой гордиться
ты все делаешь правильно
все будет хорошо
он вернется
она поймет
друзья о тебе помнят
одиночество – помогает
одиночество – фикция
я тебе помогу
я тебя понимаю
я тебя понимаю
я тебя понимаю

Поймите меня
Наша культура
не располагает к таким прогулкам по залу.
И, если я стану очень известным,
ко всем подойти не получится,
хотя я очень хочу.
Это не лицемерие.
Правда хотел бы.

Поэтому вместо аплодисментов
у меня другая идея.

Дайте кому-нибудь пять.
Кому-нибудь рядом.
Хотя бы себе.
Звук будет точно такой же, а смысла больше.
Можно нескольким людям.

Понимание распространяется, как пожар.
Я не говорю вам – беритесь за руки.
В шеренгу проще стрелять.

я вас прошу – ударьте с кем-нибудь по рукам
даже если читаете это в сети
или слышите в записи
или видео

тот самый буддийский
хлопок одной ладонью
он будет значить
я тебя понимаю
я тебе помогу
а сложная морда

это для выживания
и вообще

Глупо, но это работает.
Я, честно, не собирался писать проповедь.
Но уж как получилось.

Помните, я сказал, что я не поэт?
Так вот.
Отдельно я не поэт.
А все это вместе – поэт Арчет.

Теперь просто дайте друг другу пять
и живем дальше.

– 33%

Я читаю в этом баре стихи
за тридцать три процента от выручки.
Кстати, вы знали, что слово «bar»
на английском еще означает «решетка»?

Вот старик
у него дыра на колене
рядом пустая пепельница
на клетчатой скатерти.

Слушай,
он говорит,
ты поэт, можешь прочесть,
я забыл, но все знают
что-то такое
люблю тебя, люблю и люблю,
я жену любил, говорит он,
но не так, конечно,
а ты поэт,
прочти, как надо было
на самом деле.

Читаю в этом баре стихи.

Девушка,
расставленные ноги в колготках,
и видно,
как из-под юбки выглядывают

полосы более темного капрона,
мелкие родинки.
Она качает коротко стриженной головой в такт,
но музыки нет.
Пальцы сцеплены, побелели.

Читаю в этом баре стихи.

Слушай, говорит он, теребя скатерть,
это тебе ничего не стоит,
а у меня все равно ничего нет,
я, понимаешь, забыл, как надо любить,
я забыл, а все помнят,
а я…

Читаю в этом баре стихи.

Человек с глазами мертвого летчика
тянет коньяк и морщится.
Он взял коньяк
чтобы выражение лица
не вызвало вопросов.
Иногда он дергает пальцем
и жидкость сверкает алым
в свете прожектора.
Он не смотрит на девушку.
Никто друг на друга не смотрит.

Читаю в этом баре стихи.

Аккуратная девочка с планшетом,
лет восемнадцати.
Кажется, рисует какой-то график.
Кажется, планирует жизнь.
Кажется, ей понятно все,
что может произойти.
Кажется, кажется, кажется.

Люблю, люблю, люблю,
говорит старик.
Я мог стать художником, говорит он,
если б отсюда вышел.
Мог стать актером.
Играл бы на саксофоне.
Хотя и на саксофоне
я бы проигрывал.

Читаю в этом баре стихи.

Публики почти нет,
осталось только сказать
о женщине,
которая, сидя в углу,
просто чего-то ждет.
Глаза ее похожи на реку.
Зрачки – круги на воде.

Она – говорит старик.
Ну что, – говорит старик.
Какой ты поэт, – говорит старик,

если не можешь
самое важное в мире стихотворение?

Он возвышает голос,
все вокруг
морщатся,
они слушают, слушают, слушают,
а я не знаю, не знаю, не знаю.

Что ты тут делаешь? – говорит старик.
Это место не для тебя.

– Читаю в баре стихи, – говорю я.
– Смотри на меня!
Вы все смотрите.

Я никуда не веду,
не знаю ответов,
а если бы знал,
вы таких не просили.

Я не знаю волшебных путей,
и вся мировая культура
не скажет,
как сделать,
чтоб люди
не умирали,
не расставались,
не забывали о важном,
чтобы им было, куда пойти, кроме бара,

и чтобы они
любили, любили, любили,
пока снова не превратятся в звездную пыль.

Бойся тех, кто знает, как надо —
да. Но я не знаю, как надо.

Я знаю только ЗАЧЕМ,
и поэтому

читаю в баре стихи.

Чтобы вы знали, что должно получиться.

«Они встают…»

Они встают.
И уходят.
Некоторые – парами.

Плакали мои тридцать три процента.
Плакали, плакали, плакали.

Ну, что поделаешь.

Егору Сергееву

Не хочу взрослеть! Я останусь так: в детстве, но умнее своих лет.
Страшно. Это вроде «нашли рак». Или тихо тычется пистолет.
Вот мое отражение. Да, прыщи. Шмотки типа «умненький неформал».
Сколько оправдания ни ищи, знаешь, – этот мир тебя надорвал.

«Вижу, притворяешься до сих пор. И не надоело? Не слышу? Нет?»
Зеркала глядят на меня в упор. Молча и упрямо гляжу в ответ.
От такого взгляда не убежать, не уйти домой, не укрыться пледом.
Не спасают градусы и кровать.
Угол паденья падающим неведом.

Острый, как наточенная фреза, взгляд – сильнее, дольше, чем остальные.
Страшно то, что это – мои глаза.
Взрослые. Уверенные. Стальные.

Звон! Осколки брызнули по щеке. Только оцарапали мне лицо.
Я дезинфицирую. Все окей.

Я же не ребенок, в конце концов.

Стена смеха

Где-то в стране жаркой, Аравии,
каком-нибудь Йемене,
– или холодной,
где девушки в шарфах
вне зависимости от времени,

где крику и плачу
и возгласу
вторит стократно эхо,
– где-нибудь там находится
Великая Стена Смеха.

Очень высокой кажется,
хотя и стоит в яме.

Сотни тысяч бумажек
между ее камнями.

«Спасибо за хлеб насущный.
И персики тоже клёвые».

«Ты нас не очень мучил.
Спасибо тебе, ё-мое».

«Спасибо тебе за землю,
за воздух, огонь и воду».

«Спасибо, что мы поели.
Папа нашел работу».

«Спасибо за это тело,
что я поимел давеча».

«Спасибо! Всегда хотела
увидеть живого Павича».

«Слушай, они все поняли,
мне подарили зиппо!».

«Вот – я пошел по миру…
А он – охуенный! Спасибо».

Когда-нибудь к этой стенке
приду (приползу) и я.
Сюда не привозят зэка
– вокзал-чемодан-статья.
Сюда приходят кругами,
и путь у каждого свой.
Сюда приходят ногами,
но главное – головой.

Мне будет, конечно, страшно,
но я, на закате дней,
– приду и вставлю бумажку,

я тоже вставлю бумажку,

со смехом вставлю бумажку
со смехом моим на ней.

Сопрано

пока я держу удар, тяну сигарету, курю взатяг —
молись обо мне святому Мартину, защитнику всех бродяг.
молись обо мне непорочной Деве, сожги за меня свечу.
я сам не умею. вообще не в теме, сам я только молчу.
ведь я же не верю – ни в сон, ни в чох, ни утренний
птичий грай.
я обнимаю твое плечо.
и я не увижу рай,
но губы твои создадут слова, латынь полетит,
звеня, взовьются стяги и покрова немеркнущего огня,
и, – пусть не найти на меня креста, – пройду по всему
кругу. и, если я встречу в пути Христа, – он мне подаст
руку.

так будет, я знаю, и это просто, и это совсем не
ново. читай за меня этот pater noster, пока я ищу дорогу,
пока я гадаю по старой карте, на пальце кручу медяк…
проси за меня у святого Мартина,
защитника всех бродяг.

В детстве мы все умели летать. Я же умел, тоже.
«Ну-ка немедленно перестать, этого быть не может!»
– взрослые говорили мне. Я ковырял стенки.
Крылья, шуршащие на спине, гладили по коленке.

Я знал, что крылья у взрослых есть. Только они – прячут.
С ними ведь толком ни лечь, ни сесть, сложно ходить,
значит, проще их под машинку стричь.
«Смотрите, у вас на ушке… Перышко? О, я прошу простить…
Наверное, из подушки»!
А если кто-то и полетит – сложно парить вместе, спереди
будет воздушный щит, сбоку крыло крестит, и турбулен —
ция позади. Легонький, как листочек. Крылья и правила
высоты делают одиночек.

Но я не сдался, – и я летал: с чайками над заливом, с
французскими летчиками до скал, с драконом одним
игривым, с крылатыми кошками на заре… И даже
одной ракетой. Видел, как она на земле стала лучом
света. Летал-летал, и однажды, вдруг, проснувшись не
очень рано, нашел изогнутый белый лук, висящий на
сгибе крана. А рядом, в ванной, огромный меч. И нимб.
И ключи на связке. Я – должен все это уберечь? Я сказка?
А что в развязке?

Сижу на крыше у голубей. Пью кофе из автомата. Небо
над городом голубей, а облака – вата.
От нимба пафосно прикурю. Это Ключи от Рая. А Меч —
Возмездия. Я горю, ярко – но не сгораю.
Господи… Я не вижу пути. Причем и назад – тоже. Что

мне делать, куда идти, Ты еще там, Боже?
Просто хотел, ну… «не как они», я же уже выжат…
Слышишь? Направь меня. Подмигни.

Но, кажется, он не слышит.

У меня есть ангел-предохранитель.

Каждый раз он советует мне: «Остынь. Да какой из
тебя, извини, воитель. Ты не любишь себя? Ну, давай, —
простынь! Простудись! Можно будет лизать варенье…
Можно будет лежать и читать,
читать… У тебя же отличное настроенье. У тебя же от —
личный диван-кровать! У тебя интернет, у тебя работа, у
тебя же девушка, идиот!»
Только если подступит… Оно как рвота, стартовавшая
после парада рвот.

Я сдвигаю ангела вниз, направо. Ангел щелкает.
Молча взведу курок.
Вспоминаю патрон.

Иногда кроваво.
Иногда получается между строк.
Прагматизм стирает.
Цинизм увечит.
Мизантропия дробью летит в толпу.
Реализмы дают дофига осечек,
Но зато попадают по существу.
Анекдоты всегда задевают ноги,
Размышления – мой веселящий газ,
Разрывные – тяжелые монологи.
В кобуре – один. Для себя. Запас.

Через круг прицела кругом – мишени.

Тут такой хитрожопый иньянь-женьшень – спусковому
крючку не до прегрешений.
Понимаешь, мой ангел,
я сам – мишень.

Мне все проблемы в мире по плечу.
Я счастлив и свободен, словно птица.
Я вырасту – и стану пикачу!

И папа с мамой будут мной гордиться.

Оставьте ёжика в покое! Оставьте ёжику покой.
Не троньте ёжика рукою, не троньте ёжика ногой.
Оставьте ёжика в покое, – вы не найдете общих тем!
Оставьте ёжика в покое, оставьте ёжика совсем.
Оставьте ёжика в покое, он слишком много видел зла.
И слишком, слишком много боли его душа перенесла!
Оставьте ёжика в покое. И, если очень повезёт, —
он вас запомнит. И из боя
кусочек мяса принесет.

Наступает сезон ведьм.
Они надевают чулки и короткие юбки,
перчатки,
и длинные пальто с разрезами,
и маечки,
и чёрт знает, что еще.

Наступает сезон ведьм,
эти глаза с поволокой,
и каждый мой шарф похож на петлю,
состоящую из петель,
и каждый мой шаг – по дороге благих намерений.

Наступает сезон ведьм,
холодает,
и встречи с чаем и старым кино
типа «Пушек острова Наваррон»
не доведут до добра.

Наступает сезон ведьм.
Сохрани меня, господи, от их чар,
а ведьм – от моей любви,

ибо человек слаб,
и мудрости, данной нам в детстве,
никогда не хватает на жизнь.

Наступает сезон ведьм,
я строю воздушные замки для обороны.

Волшебные кролики прыгают прямо с горы Брокен,
стою
и наматываю шарф на кулак,
не замечая,

– но небо полно черных точек,
и я уже слышу крики.

Понимаешь?
Мы носим своих мертвецов под курткой. До дна дней.
Если смерти смотреть в лицо, становится холодней.
Вот приходит. Садится. Парень. Стройный, в глазах медь:
«Я учил тебя. На гитаре… Еще научил петь».

Другой – серый, почти белый. Тогда уже был стар:
«Ну, да. Было такое дело… Ставил тебе удар».

Третья с краешку, на кровати. Прямо ко мне в тыл:
«Помнишь море? Красное платье? Конечно, ты не забыл…»

Четвертый и пятый во тьме комнаты. Рядом. За рядом ряд.
Их шеренги длинны, изогнуты, и все они говорят:

«Я вам руну открыл. Райдо. Шалаш из пяти веток…
Помнишь, ты подпевал радио? Помнишь, как я едок?
Помнишь рано приехал в город, и я по нему водила?..
Помнишь, сели в блестящий форд, а в нем заиграл Дилан?
Помнишь, помнишь, ты помнишь…»

Помню. Вас, и все эти сказки.
Моих мертвецов шелестит, стонет хорал григорианский:
качается, шепчет, поет, звеня ключами, цепями, пивом…
Мои мертвецы пугают меня.
Но делают, блин…

счастливым?

Мои мертвецы постоянно со мной. И этот, с глазами-медью,

и красное платье, и старый изгой, и женщина-на-рассвете,
и тот кто пел обо мне – обо мне! – громко, но не натужно,
и тот, что из двух дюжин камней выбрал один нужный —
они поддерживают меня. И на пути тоже.
Знакомые, родственники, друзья, весь легион прохожих
хранят.
Я ношу своих мертвецов
с собой, из них состоя.

А когда замкнется мое кольцо —
печать, приговор, статья, —
приду к тебе, и скажу: Помнишь,
про мертвецов? На крыше?

Дай мне куртку. Чего смотришь?
Там холодно так, выше…

Я с тобой. И буду с тобой.
Смерти нет. У меня – вышло!

Понимаешь?
У нас вышло.

Довольно странный текст. Не буду разжевывать

смысл, но все же поясню некоторые отсылки.

Сиена – специфическая краска. Также – школа рисования оттенками охры и местность. От воды – течет,

как мел.

Скальд – подобие менестреля-путешественника в

скандинавских странах, пробавлявшегося историями

и сагами.

Франсуа – Франсуа Вийон, отсылка на песню Окуджавы: «Господи, дай же ты каждому…»

Маяком – иногда называют Маяковского. Но это не

основное значение.

Высокая башня – привет Филлипу К. Дику, «Человек в

высоком замке».

______________________
Ире, IX.I.2014. Ленинград
.
Я смотрю на счастье. Как мерцает
в свете солнца золотая взвесь.
Как дорога вьется кольцевая,
но она окончится не здесь.

Как идут потеки по сиене,
как, одновременно и легки
и громадны, в повседневной пене
разрезают бурю маяки.

Как лучи стремятся делать лучше.
Лучше будет, – только подожди.
Как дождинки созидают тучи.

Тучи превращаются в дожди.

«Что я сам, и что могу я дать им, – скальд, остановившийся…»

Что я сам, и что могу я дать им, – скальд, остановившийся
в селе?
Не герой, а просто наблюдатель. Я – наместник ветра на
земле.
Ржавчина серебряного века. Франсуа, которому дано.
Я на этом свете много бегал. Постою, подумаю в окно.

Я стою один в высокой башне, в пыле пыли тысячи
удач.
И стараюсь показаться старше, чтобы луч не превратился
в плач.

Я – свеча. И ветер. И спасатель. За окном беснуется
пассат.
Я свечу в бушующем закате, молча собирая конденсат.

Только бы не лопнула трахея в этом расцветающем
огне.
Пламя – это все, что я умею.
Так ориентируйтесь по мне!

Все, чего прошу я – только верьте.

В море бедствий, слова и побед —
корабли курсируют на рейде,
самолеты кружатся на рейде,
ветры собираются на рейде…
А потом – слетаются на свет.

Боже,
храни детей,
которым за двадцать
Им умирать,
а потом еще расставаться

Аскеру дай голос,
прохожим слух
Дай отдохнуть
неспящему после двух
Сделай так, чтобы раз
в девятнадцать лет —
Крайний поезд,
последний шальной билет

Дай сибариту
трубочку и бокал
Сделай,
чтобы кофе не убегал…

Но больше – люби
поэтов и нищебродов,
выходцев из гонимых
Твоих народов:
Геев и хиппи,
готов и растаманов
странных, накуренных
и постоянно пьяных
что-то рисующих, пишущих и читающих,
всех, ничерта в этой жизни не понимающих —

Это для них я иного прошу отмерить
Лучше других
твои Дети умеют
верить.

Истории

От первого символа по витражам оконным расходятся
нити, сети и прочий хлам.
Через стекло я вижу в небе драконов. Драконы рвут
законы напополам.

«Я часто вижу людей, которые не отсюда. Если честно, и…»

Я часто вижу людей, которые не отсюда. Если честно, и
«люди»-то не совсем.
Так мог смотреться волко-рожденный Будда. Временами
у них из глаз пробивает чудо, и если большое – это
заметно всем.

Понятно, такому чуду не место в офисе, а место в чаще,
средневековом лесу.
По нелюдям даже видно – ну так и просится, клубком
свернется, выставит переносицу, бесится, грузится,
ждет, – а когда спасут?
Но – не торопятся. Где-то они застряли… Может, забыли
дорогу, ушли на стрит? Из глаз несется магия цвета
стали, уничтожая рампы, канаты, тали – все, на чем
эверленд стоял и стоит.

Оборотни, лешие и вампиры, единороги, ведьмы и маги
роз, – кто вас бросил в этом обычном мире, зачем
подкинул за кулисы Шекспиру, чего вас Оберон еще не
унес?

Волшебницы работают по кафешкам, жрицы баристами
трудятся – ритуал.
А боги, без шуток, – боги! – читают нечто и пишут

нечто такое, что дух поменьше да поумнее на паклю бы
изорвал.

Эта вот дева – она же явно эльфийка. Этот мальчик, – маленький,
но дракон.
Хочется крикнуть: ну парень, какого фига? Да как же ты не
летаешь, а пишешь фики?
Ты можешь летать, ведь это тебе легко!

«Не думаю, чтобы вас случайно забыли…»

Не думаю, чтобы вас случайно забыли…
Вашим, ребята, несвойственно забывать.
Вы – разведка.
Пора возвращаться? – или
все уже завязло в болотном иле,
все уже завяло, и штиль, и гладь…

Так что вы сидите? Какого сигнала ждете?
Сигнала не будет. Не было все века.
Вы не вернетесь сами.
Но вы вернете.
Вернете всё.
Ловите своих на взлете.

Дракон дракона видит издалека.

* * *

P.S: Не претендую на оригинальность, с теплом – Дане

Сидерос, Лемерт, Княжне, Джеку-фонарщику, прочим любителям, исследователям Существ, – и, конечно, самим

Существам.

Мне не нравится, что в основном тексты про подменышей и найденышей сводятся к мысли: «Бедный

хроменький единорожка, эк тебя занесло».

Перестрахуюсь, уточню прозой.

Если ты ДРАКОН, так, с^*ка, ЛЕТАЙ. Простите, вырвалось.:)

Весна

Когда до осени было пятнадцать дней, доктора сказали,
– завтра лучше не будет.
Надо быть уверенней и сильней… Носили воду
в пластиковой посуде,
а она скулила, как плачут псы взаперти, обо всем своем
небудущем сожалея,
и плита, давно лежащая на груди, становилась тяжелее.
И тяжелее.

У нее был мальчик, выпавший с первым снегом. Но
потом вернулся. Выдержал до конца.
И пока ходила – радовался побегам, а потом стирал
слезинки с ее лица.
И она – с его. Потом отключились руки.
Он уехал к ней и с ней разделил кровать,
успокаивал по ночам, облегчая муки, не давал сдаваться,
плакать и умирать.

Рождество. Морозы были по минус сорок, но она смотрела
только из-за окна.
И ослепла. Метастазы пошли в подкорок, на глаза упала
мутная пелена.

Через пятеро суток боли, в последних числах, под куранты
зачем-то снова пыталась встать.
Осознала, что загадывать нету смысла.
Поняла, что не умеет уже мечтать.

Бесконечные иголки, штифты и трубки, терапия, рвота,
капельницы и сны,
Ни слова, ни сожаления, ни поступки не помогут дожить
до первого дня весны.
Никогда не поздно все начинать сначала, только если
ты еще не пришел к концу.
И она не причитала и не кричала, а сказала через ломкую
хрипотцу:

«Я люблю тебя. Прости, что все время плохо. Принеси,
пожалуйста, сока или воды».
Он погладил ее по носу. Четыре вдоха. «Мы не будем
пасовать из-за ерунды».

Он ушел.

И она пошла, замирая слепо. Но любовь верна, доверчива
и ясна.

Он вернется к ней со стаканом воды на небо.

Все, конечно, будет.

И будет опять
Весна.

Он сорвался в Питер с одной сигаретой.
И разорванным рюкзаком,
на котором скрепками выбил кредо:
The Road is our Home!

Он подумал: «Эти тупые танцы.
Все по кругу. И всюду врут.
Только объявления новых станций
– это искренне. Мой маршрут».

Он писал тогда: «Я устал до рвоты
от рутины и болтовни.
Социальные сети, смартфоны, фото…
Вот… друзья. Ну и где они?»

Он стоит на перроне. Презрев запреты,
напевает. Семнадцать лет.
Он сорвался в Питер с одной сигаретой,
– а я почему-то нет.

Потому что я – в Питере…
Потерпите.
Я почти что собрал рюкзак.

Я найду свой собственный честный Питер
и поеду туда.

Вот так.

Мы переспали случайно. Утром
я что-то делал, звонил кому-то,
и, может быть, через полчаса – заметил её глаза.
Густые волосы, высокие скулы.
Вспомнил, как мы вчера уснули.
Что было до этого, прошлым вечером.
Как долго мы болтали о вечном.

Коса. И мини. Длинные ноги.
Манера все время шутить о боге,
футболка в обтяжку, молния сзади,
стоны на автостраде.

– Наверно, хватит уже шататься.
Тебе хоть есть уже восемнадцать?
– Мне? Конечно. Намного больше.
– Прекрасно. Идти можешь?

И вот – нагая в лучах утра.
Смотрит так непривычно мудро,
так странно, что расхотелось есть.
Говорит:

– Я твоя смерть.

И почему-то поверил сразу.
забил на логику, доводы разума,
не вынул даже бритву Оккама,
а взял и спросил прямо:

– Когда?

– Не то что бы очень скоро.
Еще как минимум лет сорок.
Может и больше. Не бойся. Не съем.
Я маленькая совсем.

– А я ведь спрашивал. Спрашивал ведь!

– У тебя совершенно летняя смерть.
Не бойся. Я не хочу тебе зла.
Просто раньше зашла.

Ты так боишься, боишься меня,
ты все тупее день ото дня,
не спишь до одури, морды бьешь,
– ты так умрешь раньше, чем умрешь.

Куришь, дуешь, читаешь дрянь,
все время груб, постоянно пьян,
типа талантливый и ершистый,
а на деле – боишься жизни.

Так вот. Не надо про «смерти нет».
Я есть. Мне нравится черный цвет.
Коты. Истории. И цветы.
И мне нравишься ты.

Сейчас я уйду. Но, вы, люди, поймите
– ваш ангел смерти – ваш ангел хранитель.

Я стану иной, несущей покой —
но запомни меня такой.

Не бойся жить. И меня тоже.
У меня не такая страшная рожа.
Ну, чего чашку в руках крутишь?

– Ты останешься? Чай будешь?..

Каин ходит по городу. Ловит себе такси, но никто не
берет, – и Каин сидит на сумке. Бесконечный кашель.
Каин замерз, осип, – а никто не подбирает. Такие суки.
Ливень лупит по асфальту и по земле, и по грешным,
и по праведным, и по лужам, и по Каину, не первую сотню
лет убежденному, что зонтик ему не нужен.

Все вода. И кровь – вода, и слеза – вода, все течет, но
все в пределах семи нот. Соломон сказал по теме, хоть
был урод – суета сует и всякая х^*ета. Широка ты
и обильна, земля Нод.

«Всякий, встретившийся со мною, убьет меня». Каин,
стоя на обочине, ловит тачку. «Ты свинья, Господь, – он
думает, – ты свинья. Ну чего ты ждал? Я все-таки был
мальчик.

Я же все-таки люблю его, как могу! Я же все-таки за —
видовал понарошку. Где мой брат? Скажи, – и не гони
пургу! Где мой брат? Я так ищу его, сколько можно».

И повсюду грязь. В ней тонут носы сапог. Не запнуться
б – под ногами какой-то кабель… И молчит, и смотрит
в сторону старый Бог, и никто не знает, где он теперь —
Авель.

Катафоты на оплечье и на груди. И судьба – не просто
жалкая сотня строчек. «Я найду, – бормочет Каин – и он
простит».

* * *

И ему мигает фарами – заходи! – тормозящий у обочины
дальнобойщик.

Мы сидели, курили – и снова пошел дождь. Так все время —
стартует, когда от него не ждешь. Я чертыхнулся, вынул
новую сигарету и сказал:
– Чувак, не мог обойтись без этого?

А он тупил, качал ногой неритмично, повернулся – и не
ответил. Ну, как обычно.
Но мне это надоело, сигареты переводить, я огрызнулся:

– Чего молчишь?
– Не нуди.
– Ну правда, все время льет, постоянно льет.
– А то, что дело, думаю, не твое…

Он, в общем, закрытый парень, сколько я зависаю с
ним. Не любит больших компаний, никакой никогда тусни.
И даже вдвоем замыкается, как полезешь немного
вглубь – сразу становится
необычайно груб. Но при этом отходчивый – посидел,
помолчал, выбросил сигарету, прямо под ноги, на причал,
сфокусировал взгляд поодаль, на корабле,
и говорит:

– Настроение на нуле.
– А почему?
– Не знаю. Штормит меня. Наверное, три, а то и четыре
дня.
– У вас, столиц, вообще тяжелая жизнь…
– Вот только ты с сочувствием отвяжись.
– Ну держал бы, не знаю, как-то себя в руках.

– А я и держу. Не видишь? Держу пока.
– Это вот? – я кивнул на сереющий небосклон, – Это
держишь?
– Держу-держу, – ухмыльнулся он. – Последний раз, как
я не сдержал депрессию, описан в «Медном Всадни —
ке». Было весело. Это стоит неэпического труда…
И я полюбил смотреть, как течет вода. Люблю стоять
под дождем, чтоб текло за шиворот, – это лучше бухла и
всякого там ширева, люблю, как ливень шумит, а потом
стихает, люблю, как все вокруг говорят стихами, как
капля бьется на две, касаясь травы… Смотрю – и ощущаю
себя живым…

Тут он понял, что выражается поэтично и сбил эффект:
– Врубаешься? – апатично.
– Д-да. Вроде да. И ты так четыре дня?
– Четвертый век. А впрочем, одна фигня. Ты все, докурил?
– Де-ю’ре или по факту?
– Ты к мусорке что ли?
– Ну да. Неудобно как-то…
– Чего тебе неудобно? Я разрешил.
– А может, я воспитанный.
– Не шурши.

Он тоже встал, задернул пальто на’туго.
Вышло солнце.
И началась радуга.

Допустим, девушку с черными волосами и родинкой
зовут Катя. Да так и есть, вроде бы.
Вот Катерина сидит и думает: «Как я перед ним разденусь?»
Кажется, в чем тут сложность?
Просто Катя – она феникс.

Ну, обычная девушка, ходит в платье, сажает пятна
на локти и на подол…
А как разденется – все понятно.

Нормальный такой феникс. Прикоснешься и обожжет.

И Катя все время думает:
«Ой, не выпить бы лишний шот!»,
и «Что ему можно позволить?
Нет! А вдруг он сейчас поймёт?!»,
«Я буду, обязательно буду лёд».

Он кинет ей лёд.
Катерина возьмет бокал.
Куда-то пойдет,
услышит «Я в душ пока».

Застынет с бретелькой в пальцах,
уже раздевшись почти на треть,
– и станет думать,
расправив крылья,
зажигая столбы пыли:
остаться – или гореть.

Воскресает Рыжая в пять утра.
Тянет руки, переплетая пальцы.
Рыжая ответственна и мудра,
слева на груди у нее дыра —
спишем это на недостаток кальция.

Рыжая встает, и, свистя дырой,
шлепая ногами, стремится в ванну.
Банки и флакончики – целый строй…
Как ни удивительно, но порой
Рыжая красавица. Это странно.

Надевая алое, в тон, белье,
Рыжая не смотрит туда, где лифчик.
День уже практически настает.
Рыжая задумчиво запоет,
тихо намяукивая мотивчик.

Рыжая мурлычет его весь день,
ждет, что боль уймется и станет легче.
Скрещивает руки, ныряет в тень,
на вопросы – морщится: «Дребедень!
Нет, не кровь. Конечно же, это кетчуп».

Но пятно на платье ее растет,
и от боли Рыжая сводит брови.
Не поможет бинт, не поможет йод,
голубой, из песенки, вертолет…
И всегда тошнило от вида крови.

Вдруг – «Привет! Звоню тебе от ребят,
там на вписке не было интернета,
встретимся? Чего ты молчишь? А я…»
Рыжая ощупывает себя,
ищет край. А края дыры – нету.

Заросло. И зажило. И сбылось.
Рыжая, как пламя. Она горит.

«Ты же хочешь, Рыжая, ладно, брось.
Детка, я же вижу тебя насквозь…
Я же знаю, что у тебя внутри».

И когда ты уже решил уходить без боя,
и когда опустил оружие до земли,
и когда упал – появились такие двое,
и один был белый, как содранные обои,
а второй – эскизом Дьявола из Дали.

И который белый тебя уцепил за локоть,
А который черный поправил тебе рюкзак.
А над горизонтом вставала копоть.

Ты просил тебя заштопать… Или не трогать…
Они заглянули в больные твои глаза.

И один говорит. (Второй иногда кивает,
серебристые крылья задумчиво теребя):

«Это всё, что сильнее не делает – убивает.
Ты и так уже сильный, опаснее не бывает.
Идиот.
Ты почти убил самого себя».

Ты хотел ответить, но рот залепило коркой
от засохшей крови. Ты снова пошел вперед,
понадеявшись, на отсутствие твари зоркой
с пулеметом, ну, или мины. Шагал под горку
каблуками давя сухой красноватый лед…

* * *

Ты пришел в себя в лазарете. Как будто Лазарь.
И ни смысла, ни оружия не нашел,

но какой-то… такой, окуджавно-зеленоглазый,
белоснежный врач, сияющий и чумазый,
рассказал, что все
закончилось
хорошо.

Подлец

Из осыпающихся бумаг,
из древних волшебных книг.
Выходят двое. Выходит маг,
и я, его ученик.

Мы долго шагали по Ойкумене. Когда выводили крыс,
когда истолковывали знаменья за мясо и за кумыс, когда
ловили тупую нежить, когда вызывали дождь, когда
помогали ловить и вешать, когда исцеляли лошадь…
Мой маг – скрывающийся шаман, ведун и колдун, ведь —
мак, а я – такой же, факир, шептун, – не мастер,
а просто так. Ему, наверное, двадцать пять, по-нашему
он – старик, а мне пятнадцать, и я стрелять умею. Но не

Продолжение книги