Избранное бесплатное чтение

Сабахаттин Али

― ЮСУФ ИЗ КУЮДЖАКА ―

Часть первая

I

Дождливой осенней ночью 1903 года в уезде Назилли Айдынской губернии разбойники, напавшие на деревню Куюджак, убили мужа и жену.

Каймакам Саляхаттин-бей^[1], взяв с собой прокурора и врача, самолично отправился на расследование. Так как начальник жандармов был в отпуске, сопровождал их старший сержант с тремя рядовыми. Капли дождевой воды стекали с их черных барашковых шапок и, прочертив на щеках странные узоры, падали с подбородка на грудь. Дождь тоскливо шелестел в мокрой листве буков и ракит, стоявших вдоль дороги. Нудно скрипели по дорожному песку копыта, оставляя на нем беспорядочные следы.

Ближе к селу буки и ракиты сменились рощами инжира и грецкого ореха. Они тянулись ровной темно-зеленой стеной по обеим сторонам дороги; лишь кое-где высились кроны огромных ореховых деревьев.

В этот ненастный, сумрачный день вид всадников, молчаливо скакавших по дороге, вызывал невольный страх. Впереди всех, наклонив голову, не отрывая взгляда от мокрых навостренных ушей лошади, ехал каймакам. Ему было всего тридцать пять лет, но волосы, выбивавшиеся из-под шапки, были совсем седыми. Справа неумело раскачивался в седле прокурор. Он хотел закурить и пытался высечь огонь, ударяя огнивом о кремень, но это ему не удавалось. Врач, человек, немало повидавший на своем веку и выработавший философический взгляд на жизнь, тихонько насвистывал себе в усы, с которых струйками стекала вода. Он прекрасно играл на тамбуре^[2] и сейчас повторял трудный плясовой мотив дервишей мевлеви^[3], который он на днях разучивал со скрипачом Николаки.

Ехавшие сзади четыре жандарма с винтовками через плечо закутались в бурки, доходившие лошадям до живота. Мохнатые черные пирамиды бурок объединяли всадника и лошадь, делая их похожими на какое-то диковинное животное.

Через два часа они добрались до Куюджака. Грязные улицы деревни были безлюдны. Только маленькая босая девочка с палкой в руке загоняла гоготавших, тревожно хлопавших крыльями гусей в маленькую лазейку под изгородью. Заметив всадников, девочка взобралась на кучу кизяка, едкий запах которого разносился по всей улице, и, опустив палку, широко раскрытыми глазами уставилась на них. Когда всадники свернули за угол, она, позабыв про гусей, бросила палку и побежала к дому.

Приезжие, вызвав старосту, тотчас отправились на место преступления. Это был маленький домик на краю деревни. Двухстворчатые ворота вели в крохотный, весь в цветах садик. Два ряда самшитовых саженцев и низких абрикосовых деревьев подходили прямо к деревянным ступеням крыльца. Поднявшись, все вошли в первую комнату. Картина, которую они увидели, потрясла даже видавших виды жандармов.

Справа от дверей стоял шкаф для белья, чуть поодаль — высокий комод. На нем — старинные часы под стеклянным колпаком, две керосиновые лампы с абажурами из красного тюля, большое зеркало в золоченой раме. Над зеркалом висели два кремневых пистолета в кобурах. Напротив двери, у окна с спущенными занавесками, вдоль стены — низкая тахта, покрытая ковром; по углам — тюфяки для сидения, обшитые бумазеей, и подушки, а на подушках — платки с бантиками из серебряной нити. У тахты, изголовьем к двери, стояла кровать, на ней под широким, свисавшим к полу одеялом, виднелись два неподвижных тела. О том, что здесь произошло, говорили ручьи запекшейся крови, которые тянулись от кровати к середине комнаты, образуя там большую лужу.

Но не лужа крови, не два тела под одеялом заставили больше всего ужаснуться вошедших. В углу они увидели ребенка, он, стоя на коленях, смотрел пристальным взглядом на вошедших.

Каймакам, чуть сдвинув на затылок мокрую шапку, подошел к ребенку. Врач, приподняв одеяло, приступил к осмотру трупов.

— Кто ты, сынок? — спросил каймакам.

— Юсуф…

— Какой Юсуф?

— Юсуф, сын Этема-аги.

Каймакам в растерянности умолк. Это был сын убитых.

— Что ты здесь делаешь? Ребенок показал рукой на кровать.

— Их сторожу.

— Давно ты здесь?

— С вечера. Когда это случилось, я побежалая сказал старосте. Потом вернулся. Как я их, бедных, оставлю одних?

— И ты не боишься?

— Чего мне бояться отца с матерью?

— В то время ты тоже был здесь?

— Нет, в соседней комнате. Когда мать закричала, я проснулся, прибежал, но разбойники уже зарезали и мать и отца.

— А тебе ничего не сделали?

— Один бросился было на меня, но тут пришел другой и утащил его.

— Что у тебя с рукой?

Малыш протянул правую руку, покачал головой и сказал:

— Когда я вбежал в комнату, мама была еще жива. Я прыгнул на одного. Но тут мамочка перестала шевелиться. Я его отпустил. Потом смотрю — палец порезал. Было очень больно, но теперь стало легче.

Окровавленная тряпка упала с его протянутой руки… С содроганием все увидели, что большой палец отрезан, удерживается лишь на кусочке кожи. Врач, снова прикрыв трупы одеялом, подошел к ребенку, отрезал болтавшийся палец и принялся обмывать и бинтовать руку. Мальчик был поразительно спокоен. Лишь иногда лицо его бледнело, и он крепко стискивал зубы. После приступов мучительной боли на его тонких посиневших губах появлялась улыбка, словно он стеснялся своей слабости и слез, навертывавшихся на его черные глаза.

Врач с изумлением смотрел на мальчика.

— Ничего, доктор-эфенди. Подумаешь, палец!

— Это, конечно, не страшно. Но ты потерял много крови.

Врач обернулся к каймакаму:

— Я удивляюсь, как он еще держится на ногах.

— До нас кто-нибудь приходил сюда? — спросил прокурор.

— Я приходил, но ничего не трогал, — вмешался староста. — Все было так, как сейчас.

Прокурор обернулся к мальчику:

— Это ты положил их на кровать?

— Они и были на кровати. Я только подложил им подушки под головы да натянул одеяло. Пусть спят, бедные. Что я мог еще сделать?

Весь вид мальчика, когда он произносил эти слова, говорил не о равнодушии и безразличии, а о воле, которой могли бы позавидовать многие взрослые. Выказать свое горе, когда ничего уже нельзя изменить, да еще перед столькими горожанами, он, видимо, считал оскорбительным для своего самолюбия.

— У тебя есть родные? — спросил каймакам.

— Кроме них, никого.

Мужество ребенка потрясало, заставляло сжиматься сердце. Вообще, смотреть на тех, кто сдержанно переносит свое горе, куда тяжелее, чем на тех, кто плачет и убивается: неизвестно, что скрывается за сухими, неподвижными глазами, какие чувства кипят в мерно вздымающейся груди, и потому всегда теряешься, не знаешь, что предпринять.

Каймакам, едва сдерживая слезы, взял маленького Юсу фа за руку и притянул к себе.

— Поедешь со мной?

— Куда?

— Ко мне домой. Я буду любить тебя, как отец. Хорошо?

— Как отец ты не сможешь меня любить. Но я поеду. У тебя тоже никого нет?

— Нет, есть. Но будешь и ты. Вместо сына. У меня нет мальчика.

Он взял Юсуфа за подбородок, приподнял его голову. Юсуф вздрогнул, отвернулся и тихонько отошел в угол.

Закончив следствие и не обнаружив никаких улик, каймакам со своими спутниками возвратился в город. Юсуф был с ним. Он крепко сидел в седле на лошади, которую им дали в деревне. И только ночью, когда его уложили спать в доме каймакама, мальчик потерял сознание и два дня бредил и метался в горячке.

II

Жена каймакама Шахенде-ханым была отнюдь не в восторге оттого, что в дом привезли какого-то «деревенского ублюдка», и не постеснялась во весь голос заявить об этом в присутствии мальчика.

Саляхаттин-бей женился пять лет назад на девушке вдвое моложе себя. После бурно проведенной молодости, изведав все радости жизни, он вдруг почувствовал усталость и понял, что так жить у него больше нет сил.

В наших маленьких анатолийских городках такие женитьбы — дело привычное. Даже самые сильные люди, продержавшись несколько лет, в конце концов тоже заражаются брачным микробом и, как слепцы, женятся на первой попавшейся девице. При этом меньше всего думают о будущем. Мужчине нужна в доме женщина, а родители девушки боятся упустить «приличную партию». Брачный микроб начинает действовать после свадьбы: люди, которые раньше мечтали показать себя, возвыситься, стремились к какой-то цели и хотели что-то совершить в жизни, опускаются, становятся равнодушными.

Постоянно общаясь в доме с человеком, чуждым по привычкам, общему уровню, моральным устоям и взглядам на жизнь, поневоле превратишься в скептика, который ни во что и никому не верит. У женатого человека остается лишь один выход — раз уж влип, считай, что так суждено, молчи и терпи; не подавай виду ни друзьям, ни врагам и пытайся найти в своем новом положении преимущества и радости, о которых все говорят, но которых никто не может обнаружить.

Благодаря молодости и энергии, которой, казалось, не будет конца, Саляхаттину-бею удалось сохранить свою независимость. Но наши нервы часто сильнее воли и разума, а воображение обманывает нас куда искуснее любого соблазнителя. Стоит им разыграться и взять власть над нами, как дело можно считать решенным. Требуется лишь время, чтобы голова приняла то, что ей навязывают нервы.

Вначале Саляхаттин-бей действительно любил эту хорошенькую девушку. Но не как равное себе создание, а как милую кошечку или ягненка. Однако вскоре он понял, что она не желает быть существом низшего порядка, а хочет равенства. Довольно быстро он убедился также, что у кошечки очень острые когти, а у ягненочка довольно крепкие рожки. Сразу возникли многочисленные неприятности и огорчения. Пытаясь совладать с женой, Саляхаттин-бей прибегал к поистине смехотворным и жалким средствам, менее всего пригодным в подобных случаях, — к разуму и логике.

Выросшая взаперти и поэтому вынужденная подавлять в себе желания и потребности, Шахенде, естественно, была неуравновешенной, с изломанным характером. Прежде чем вывести девушку на прогулку, мать по три часа кряду занималась ее прической, но ни мать, ни отец никогда не задумывались о том, что творится в ее голове. Они заботились только о ее наружности, так оттирают тряпочкой яблоко, которое кладут сверху корзины, чтобы всучить покупателю. Для чего же еще растить в семье девушку?

Кстати сказать, такие жены прекрасно устраивают многих мужей, которые до полуночи чешут языки за игрой в кости, а потом, приняв серьезный вид, возвращаются домой, чтобы найти в постели белое, пышное тело. Но тех, кто, подобно Саляхиттину-бею, мечтал «свить уютное семейное гнездо», ожидали жестокие разочарования, и тогда они понимали, что поступили опрометчиво.

Чтобы развить ум жены, Салляхаттин-бей приносил домой книги, которые, на его взгляд, были доступны ее пониманию. Результат не замедлил сказаться — она стала к месту, а чаще не к месту употреблять книжные выражения. Однако стоило Саляхаттину поправить жену, как она вспыхивала и закатывала очередной скандал.

Тем не менее Саляхаттин-бей не оставлял намерения сделать жену своим другом, думал, что она еще очень молода и со временем образумится. Он пробовал обращаться с нею как с дочерью или сестрой, но встречал лишь презрительные насмешки. Тогда он решил вести себя как хозяин и господин, но каждый раз сталкивался с возмущением, а если заходил слишком далеко, то с обмороками и истериками.

Наконец он предоставил жене полную свободу, вынужденный сносить ее капризы, применяться к ее вздорным требованиям и нелепым претензиям.

К счастью, в Анатолии против всех недугов есть свои средства. И наиболее употребительное из них — ракы^[4]. Здесь пьют неудачливые чиновники, пьют разорившиеся торговцы, пьют помещики, когда неурожай, пьют офицеры, тоскующие в глуши, пьют каймакамы, не поладившие с женой…

Пил и Саляхаттин-бей. И его запои в глазах окружающих понемногу превратили жену каймакама из непослушной и неопытной молодицы в терпеливую и самоотверженную ангелицу.

Даже дочка, родившаяся через год после свадьбы, не стала мостом над глубокой пропастью, разделявшей мужа и жену. С первого дня появления на свет ей старательно внушали, что жизнь, — сплошное горе. Среди ночи, когда девочка спокойно спала, ее вдруг хватали трясущиеся руки и прижимали к рыдающей груди. Удивленными глазами следила она за матерью, а в это время жалостливый голос причитал у нее над ухом:

— Ах, несчастная моя доченька! Ах, бедная моя Муаззез! Сиротинушка ты моя! Гляди, отца все еще нет! Ах, бедное, несчастное дитя!

Девчушка, конечно, не понимала, что значат эти слова. Но весь ее вид действительно говорил о том, какое это несчастье пробуждаться вот так среди ночи. Потом, не выдержав, она принималась громко реветь. Тогда мать, держа ее на руках, спускалась в сад, думая, что там-то она успокоится. При виде темной листвы деревьев и пробивавшегося сквозь нее лунного света дочь умолкала. Но когда ночной воздух обдавал ее холодом, снова поднимала рев и будила соседей.

— Молчи, моя сладкая! Молчи, моя единственная! Молчи, доченька! Сейчас придет твой отец… Не плачь, сиротинушка при живом отце… Аллах накажет нашего мучителя!

В соседнем доме открывалось окно и появлялась женская голова:

— Что это, доченька Шахенде, бей твой все еще не пришел?

— Нет, тетушка! А дитя мое, пока отец не придет, спать не может. С самого вечера все мечется и кричит: «Папа! папа!..» Просто не знаю, что делать, тетушка.

Соседка, надавав молодой матери советов и выпустив заряд проклятий в адрес ее мужа, удалялась. В это время дверь открывалась, по лестнице, шатаясь, поднимался Саляхаттин-бей и, не раздеваясь, валился на постель. Жена входила в комнату, чтобы раздеть его, и этого было достаточно, чтобы нежность и раскаяние, переполнявшие душу пьяного, выливались наружу. Не помня себя, он что-то невнятно бормотал, хватая ее за руки, целовал их и кулаками бил себя в грудь и по седой голове. Взволнованная и растроганная столь жарким раскаянием, Шахенде давала волю слезам, а ничего не понимавшая маленькая Муаззез, забытая на краю постели, продолжала жалобно плакать.

III

Юсуф удивлялся: непонятные вещи творились в этом доме. Его родители тоже ссорились, но по-другому. Отец, раздраженный чем-либо, просто срывал свою злобу на матери, а бедная женщина, не смея возражать ему, не только не раскрывала рта, но даже не поднимала глаз и тихо, беззвучно плакала.

Юсуфа поражало, что Шахенде позволяет себе так распускать язык, и он с сожалением смотрел на каймакама, покорно сносившего дерзости жены. Отношение Шахенде к нему самому не волновало Юсуфа. В доме был один хозяин, один человек, чьи приказы надлежало выполнять, — Саляхаттин-бей, и пока тот нуждался в нем, Юсуфе, слова Шахенде-ханым не имели никакого значения. Когда она бывала слишком груба с ним, Юсуф молча смотрел на нее, словно говоря: «Баба ты, баба, чего тебе. Ты, наверное, не в своем уме». И удивлялся, почему Саляхаттин-бей не схватит эту расходившуюся бабу за руку и не выгонит вон.

Первые дни Юсуф ни с кем не хотел разговаривать. Постепенно наступили холода, он вынужден был сидеть в комнате. Когда не было работы, он подолгу смотрел в окно, в сторону куюджакских гор, словно хотел разглядеть что-то за тучами. Но стоило кому-нибудь войти в комнату, он отворачивал голову и делал вид, что чем-то занят.

Со всеми, даже с каймакамом, он держался холодно. Шахенде беспрерывно твердила, что в этом ребенке нет никаких человеческих чувств; особенно возмущалась она его равнодушием к смерти родителей. И в самом деле, пока никто еще не видел, чтобы Юсуф по какому-либо поводу проявил свои чувства. Лишь иногда, во время ссор каймакама с женой, глаза его, с отвращением и даже с ненавистью следившие за Шахенде, обращаясь к Саляхаттину-бею, смягчались, загорались такой откровенной нежностью, что каждый, кто увидел бы Юсуфа в этот миг, невольно подумал бы, что в его душе таятся сильные, глубокие чувства.

Единственным существом, по отношению к которому он не стеснялся проявлять свои чувства, была маленькая Муаззез.

Когда Муаззез топотала по комнате пухлыми, будто ниточками перевязанными ножками, мальчик следил за ней с легкой улыбкой, потом осторожно, точно боялся разбить, брал ее на руки и тихонько гладил. И девочка, как ни с кем другим, была ласкова и мила с Юсуфом. Она хватал его за нос, за волосы, а когда Юсуф, взяв' ее под мышки, легонько подбрасывал, откинув головку, заливалась смехом. Но игры с маленькой девочкой не могли облегчить душу Юсуфа. Стоило ему взглянуть через окно в сторону Куюджака, как его сковывало оцепенение, он опускал Муаззез на пол и задумывался.

Тогда она, словно что-то понимая, молча отходила в угол и смотрела на Юсуфа большими грустными глазами.

Так продолжалось до тех пор, пока Саляхаттина-бея, по установившейся традиции, не перевели в далекие от Куюджака края — в Эдремит.

IV

В Эдремите Юсуф впервые пошел в школу. Но его учение продолжалось недолго.

В то время Юсуфу было лет десять. Был он бледный, худой, но сильный и выносливый мальчик. Глядя на него, никто не сказал бы, что его побаиваются и мальчишки постарше, даже если их много. Тем не менее в уличных драках, Юсуф, правда, не всегда принимал в них участие, он нередко был главарем и один выходил против пяти-шести противников. Но не сила и храбрость Юсуфа больше всего пугали мальчишек, а непоколебимое хладнокровие и твердая уверенность в себе, сквозившие в каждом его движении.

Учеба тяготила Юсуфа. Как только он выучился читать, всякий интерес к учению у него пропал. Он говорил, что ради каких-то «чепуховых» знаний не желает якшаться с «бейскими сынками». Это дало Шахенде повод для новых нападок. Часто доставалось и Саляхаттину.

— Разве не говорила я тебе, бей, что этот мальчишка — сущая беда на твою голову. Не выйдет из него ничего путного. Руку даю на отсечение. Он будет жалким носильщиком или разбойником с большой дороги. И никто, кроме тебя, не виноват в этом.

— Ну хорошо, женушка, — успокаивал ее муж, — чего ты хочешь от мальчика? Подожди, пусть подрастет. Может, и приохотится к ученью. Ведь года еще не прошло, как мы его взяли из деревни. Он тоскует по воле, не привык к городу.

— Дело твое. Но если этот поганец будет продолжать безобразничать, я заберу дочь и уеду. Можешь оставаться со своим любимым Юсуфом.

Саляхаттин-бей в довольно резких выражениях давал ей отповедь — ведь она уже не раз угрожала ему уехать, забрав свои пожитки, и тем не менее оставалась. Но если душе ее угодно, то скатертью дорога. Отец, заведующий складом «Режи»^[5] в Назилли, вряд ли примет ее с распростертыми объятиями. А потом Саляхаттин-бей добрых полчаса пытался успокоить жену, которая билась в истерике.

Ему самому не нравилось, что Юсуф не желает учиться, но, зная странный характер мальчика, он не решался настаивать. Не раз он спрашивал:

— Ты почему не хочешь ходить в школу?

— Я уже выучился читать! Чего еще надо?

— Этого недостаточно, дорогой. В жизни надо многое знать.

— Придет время, узнаю.

— Послушай, сынок, ведь проще узнать все это от учителя.

При упоминании об учителе мальчик презрительно кривил губы.

— Учитель воспользовался бы своими знаниями, если бы от них был бы толк. Ты вот ученый человек, а что с того? Мой отец ничему не учился, а в доме его слушались больше, чем тебя.

И Юсуф тихо и доверительно добавлял:

— Вот матушка Шахенде ворчит ночи напролет: а ты ничего не можешь поделать. На что же тогда твоя ученость?

В этих детских словах было немало правды. И то, что мальчик своим умом дошел до понимания такой простой истины, огорчило Саляхаттина-бея. Он решил оставить Юсуфа в покое. Шахенде, хотя и ругалась, в глубине души была довольна. Поручив Муаззез Юсу-фу, она могла гулять сколько душе угодно. Ей не приходилось испытывать неудобства, таская дочь повсюду за собой, или волноваться, оставляя ее дома одну.

Так вот и рос маленький Юсуф, — как дикое инжирное деревце на развалинах городской стены, — трудно и немного нескладно, но зато гордо и независимо.

V

В те годы Эдремит, расположенный на склонах трех холмов — Гамтепе, Ибрахимдже-кей и Тавшанбайыры, — был довольно большим и приятным касаба^[6].

Пересекая его из конца в конец, вдоль мощеных улиц протекали две речушки, которые соединялись у Нижнего рынка, а чуть пониже общим потоком впадали в реку Бюкжчай, огибавшую город.

Стоило взобраться на один из холмов, и глазам открывалась редкостная панорама. Густая листва инжирных деревьев, кроны тута и олив почти совсем закрывали замшелые, почерневшие черепичные крыши домов; высокие белесые тополя, одиноко стоявшие на окраинах, в центре, вдоль речушек, тянулись прерывистыми цепочками; среди яркой зелени высилось более двадцати ослепительно белых минаретов, и смотревшему издали казалось, что они слегка раскачиваются, точно так же, как тополя; тускло поблескивал огромный свинцовый купол соборной мечети Куршунлу на Верхнем рынке. В этой картине была такая же стройность и гармония, как если бы она была создана художником.

Весь город — скопление черепичных крыш, деревья, минареты — был опоясан светлой зеленью виноградников и садов, а вокруг этого зеленого пояса, насколько хватало глаз, были разбросаны темнолистные оливковые рощи.

Вид центральной части города говорил о том, что там живут ремесленники и торговцы средней руки. Вдоль узких улочек теснились деревянные, похожие друг на друга, но довольно красивые домики, с садом при каждом. Возвышавшиеся среди них большие оштукатуренные особняки городской знати, с широкими двухстворчатыми дверьми и запыленными изображениями военных кораблей на выступах вторых этажей, нависавших над улицей, казались сказочными дворцами.

Особняк Саляхаттина-бея находился в районе Бай-рамйери, вдали от Нижнего рынка и Греческого квартала, где обычно жили приезжие чиновники. Дом стоял на углу улицы, позади него был большой сад. С краю сада протекала мелкая, по колено, речушка, в которой мальчишки били рыбу обрезами, сделанными из бочарных обручей. Перед домом, на площади, стояла мельница; большой жернов при помощи деревянных ручек с шутками и смехом крутили женщины. В том месте, где речка становилась глубже и шире, ребята постарше устраивали утиные бои.

Здешние мальчишки, подобно взрослым, были разделены на классы и группы, но принципы этого деления были совсем иными. Наибольшим влиянием и авторитетом пользовались «добропорядочные смельчаки» — озорные, но рассудительные ребята. Они не дрались по пустякам, но если уж вступали в драку, то даже угроза смерти не могла заставить их отступить. Маленькие и слабые всегда находились под их защитой, они улаживали все ребячьи раздоры по-доброму или, если это было необходимо, силой. Короче говоря, они командовали при всех обстоятельствах. В большинстве своем это были дети небогатых или совсем бедных, но честных ремесленников. Они служили в лавках мальчиками на побегушках или помогали родителям.

Другую группу составляли воспитанные и благонравные тихони. Почти все они ходили в школу, были прилежны и никого не задирали. Когда их задевали, они, не отвечая, шли своей дорогой. Если же приходилось совсем туго, с плачем бежали жаловаться родителям. Но покровительство «добропорядочных смельчаков» было для них более надежной защитой. Благонравные тихони пользовались особенной любовью женщин и стариков и были предметом гордости своих мамаш.

Но были в квартале и бессовестные драчуны. Эти тоже ничего не боялись, но, в отличие от первых, были безрассудны — постоянно дрались, хулиганили, по целым дням стравливали уток, играли в расшибалочку или камнями сбивали ягоды с шелковиц в соседних садах. Они были грозой всей округи и особенно благонравных детей.

Самой презренной категорией мальчишечьего населения считались бесчестные, трусливые, избалованные и льстивые мальчишки, по большей части чиновничьи сынки, — бессистемное воспитание и беспрерывные побои лишили их всякого самолюбия, прогуливать уроки вошло у них в привычку. Смельчаки гнушались ими. Но были и такие, которые позволяли себе снизойти до них, чтобы воспользоваться их услугами, — желая подольститься, те крали из дома разные мелочи, но при первом удобном случае над ними издевались и гнали прочь. Они не принимали участия ни в уличных схватках, ни в играх.

И, наконец, было в квартале несколько несчастных, робких детей тише воды, ниже травы, которыми никто не интересовался. Никто их не трогал, потому что это были дети, и без того обиженные судьбой, — бедняки, которые за кусок хлеба работали по восемнадцать часов подручными у кузнеца или в кофейнях, сироты, которые содержали своих матерей, батрача летом на полях, а зимой на оливковых плантациях. Все смотрели на них с жалостью и состраданием.

VI

Первое время Юсуф держался от всех в стороне. В его памяти еще не изгладились страшные воспоминания, да и чувствовал он себя в городе чужим. Ребята здесь знали много такого, чего не знал Юсуф. Это сквозило в каждом их движении. Вначале они словно не замечали чужака. Однако, увидев, что и он не обращает на них никакого внимания, решили поиздеваться над ним, позлить его. Юсуф ничего не понимал в их изощренных насмешках. Но однажды, когда мальчишка по имени Мехмед Карабаш снова сказал по его адресу что-то не очень лестное и все остальные рассмеялись, Юсуф вдруг влепил ему две здоровенные пощечины. От неожиданности Мехмед упал. На губах у него показалась кровь. Он хотел было броситься на Юсуфа, но не успел подняться, как снова был сбит с ног. Юсуф прошел мимо застывших от изумления мальчишек и вернулся домой. С тех пор они стали побаиваться его.

Тогда же появились у него товарищи. Сын мелочного торговца Шерифа-эфенди — Али, с которым Юсуф познакомился дома, когда тот приходил к ним вместе с матерью. Али ходил в школу и ни с кем не дрался. Он был чуть повзрослев Юсуфа и покровительствовал ему, как старший брат. Обо всем, чему его учили в школе, он рассказывал Юсуфу, и тот слушал его или с легкой улыбкой, или серьезно, нахмурив брови, но ничему не удивляясь, словно все, что ему рассказывали, он знал и раньше. Казалось, никакое самое волнующее известие не могло вывести его из равновесия. Это поначалу немного сердило Али, но он был доволен, что его молча и внимательно слушают, и рассказывал, рассказывал без конца. Под вечер они выходили вместе с Юсуфом гулять или, захватив кувшины, отправлялись к источнику Чынарлы. Вода этого источника считалась лучшей в городе, и по вечерам здесь бывало настоящее столпотворение. Приходили, склонившись под тяжестью кувшинов, девушки в деревянных туфлях на босу ногу, беспрестанно жевавшие смолу; в белых передниках с жестяными бидонами в руках прибегали растрепанные мальчики из кофеен, малыши, тяжело дыша, тащили глиняные кувшины с узкими горлышками, плача от страха, когда наступала темнота. Каждый вечер дети должны были приносить отсюда домой питьевую воду. Таков был обычай, которого придерживались даже в самых знатных семействах. Здесь беседовали, бранились, а иногда и дрались.

Часто Юсуф брал с собой к источнику Муаззез. По дороге он разговаривал с Али, а Муаззез, крепко держа его за руку, молча семенила ножками по камням разбитой мостовой. Когда Юсуф, прерывая разговор, смотрел на нее, девочка поднимала голову и улыбалась. Но, споткнувшись о какой-нибудь камень, она морщилась и поневоле снова опускала глаза. Это забавляло Юсуфа. Дружба его с Муаззез становилась все крепче. Иногда родители, не в силах сладить с девочкой, обращались за помощью к Юсуфу, и не было случая, когда бы Муаззез не послушалась его. Они привязались друг к другу еще и потому, что оба были одиноки и заброшены.

По сравнению с Назилли, Эдремит был большим «культурным» центром. Шахенде-ханым нашла здесь много равных себе по уму приятельниц и соседок. С ними она сплетничала, веселилась и развлекалась. Саляхаттин-бей дома почти не бывал. Государственные дела и ночные попойки отнимали столько времени, что дети иногда по неделям не видели его.

Старая служанка из Румелии^[7], накрыв стол, уходила спать в свою комнату, предоставляя детям делать все, что заблагорассудится. Не будь Юсуфа, озорная Муаззез перевернула бы весь дом. Но он всегда руководил ее играми и был не только ее товарищем, но и, в меру своих сил, воспитателем.

VII

Другим приятелем Юсуфа был Кязым, сын Рюштю-эфенди. Его отцу принадлежал большой сад, поэтому здесь чаще всего собирались играть дети. Их привлекало обилие плодовых деревьев. Но еще сильнее, словно магнит, притягивало к себе развесистое тутовое дерево с черными кисловатыми плодами. Некоторые мальчишки и дружили с Кязымом только ради этой шелковицы.

В часы вечерней прохлады дети и подростки облепляли ветви старого дерева. Из его густой зеленой листвы то высовывалась качающаяся нога, то тянулась кверху чья-нибудь рука. Когда мальчишки слезали с дерева, их лица, руки, рубашки были сплошь разукрашены темно-вишневыми пятнами. Набрав полные горсти тутовых листьев, они терли ими друг друга, чтобы вывести пятна, а потом бежали мыться к колонке.

Кязым ходил в школу и уже помогал отцу в мануфактурной лавке. Он был среди них самым старшим и самым расчетливым. Он ничего не делал просто так и за съедение шелковичных ягод требовал расплаты во время пятничных прогулок, когда кормился за чужой счет. Пятничные прогулки были одним из главных развлечений всех мальчишек квартала. Еще в четверг заготовлялась халва, а в пятницу утром стряпали гювеч или кяыт кебабы^[8] или же брали с собой сырое мясо, чтобы приготовить его в поле. Самым искусным поваром среди мальчишек слыл сын местного чиновника Васфи. Но он был порядочным трусом и подлизой, и его неохотно брали с собой. Особенно не любили его за ябедничество. Но его шутки смешили ребят, и поэтому они его терпели. Как и Кязым, он кормился за чужой счет, но с той разницей, что ничего не давал взамен.

Щедрее всех был Ихсан, сын хаджи Рифата^[9]. После того, как год назад его отец в результате несчастного случая погиб на охоте (кое-кто говорил, что это был отнюдь не несчастный случай, а месть албанца Галиба-аги, с которым они враждовали из-за оливковой рощи), четырнадцатилетний Ихсан стал главой дома и владельцем всего отцовского состояния. В последнее время он редко бывал в школе, а если и приходил, то лишь для того, чтобы поговорить о женщинах и кутежах, в которых он принимал участие, вызывая у подростков зависть и удивление. Мальчишки смотрели на него как на вполне взрослого и считали для себя честью находиться в его обществе. У щедрого Ихсана был один недостаток — он был избалован и слишком задирист. Нередко из-за пустяков втягивал в драку целый квартал.

На пятничные прогулки мальчишки часто брали с собой ягнят, которых держали в каждом доме. Пока ягнята паслись в густой траве, одни разжигали костер и готовили еду, другие купались в арыке. Перекусив на скорую руку, принимались петь песни, играли на дудках, принесенных с собой или вырезанных тут же из ракиты, воровали в соседних садах зеленый миндаль и незрелые сливы. Самые благоразумные, усевшись под деревом, присматривали за ягнятами и рассказывали друг другу истории об удальцах и разбойниках.

Радостно было видеть, как под вечер, ведя на поводу ягнят, они возвращались в город, усталые, с охапками травы за спиной и длинными свежесрезанными палками в руках.

VIII

Незаметно проходили долгие, похожие друг на друга годы. Квартал был все таким же, все те же были товарищи у Юсуфа, по-прежнему стояла перед домом мельница и все те же женщины крутили ее, но у расстеленных на земле покрывал с крупномолотой пшеницей уже играли их дети, а руки и голоса женщин огрубели и глуше стал их смех.

Шесть лет прошло с тех пор, как Юсуф покинул Куюджак. Казалось, он совсем забыл свою деревню. Однако, когда он ссорился с городскими мальчишками, ему с какой-то смутной, безотчетной горечью вспоминались деревенские друзья.

В первые годы Юсуф зимой вертелся у маслобоен, состязался с мальчишками, кто ловчее воткнет в кучу оливковых жмыхов прутики, которыми были заколоты мешки с маслинами, а когда Саляхаттин-бей купил маленькую оливковую рощу, Юсуф стал присматривать за рабочими, собиравшими урожай. Летом он бродил по полям или лежал где-нибудь под деревом на винограднике, который Саляхаттин-бей снимал в Дженнетаягы.

Так дожил Юсуф до шестнадцати лет и с каждым годом становился все молчаливее. Часами, вместе с Али, который, окончив школу, взял в свои руки дело отца, молча сидели они на низеньких скамеечках перед лавкой Али в Байрамйери. Перед лавкой на площади бил большой фонтан. Здесь совершали омовение направлявшиеся в мечеть старики. Возле фонтана, шаря своими плоскими клювами по грязным лужам, вперевалку бродили утки. Монотонно шелестела листва огромной чинары, закрывавшей всю площадь своей тенью. Чуть поодаль на крыше большого особняка Карпузоглу забавно трещала аистиха, обучая летать своих птенцов. Торговля начиналась довольно поздно — перед первой молитвой, а до этого в лавку почти никто не заглядывал. И оба приятеля, любившие помолчать, могли спокойно предаваться своим размышлениям, глядя на уток или на листья чинары.

Иногда, накинув на себя черные узорчатые ельдирме^[10],с развевающимися на ветру рукавами, забегали в лавку девушки и покупали золотую мишуру или дешевую материю, по дороге из гостей заходила какая-нибудь ханым и разглядывала кофейные чашечки, служанка покупала пол-окка^[11] соли и два лимона или внук Карпу зоглу приходил за солеными фисташками.

Зимой дни проходили быстрее и разнообразнее. Юсуф вставал до зари и, надев сапоги и грубошерстную куртку, отправлялся на оливковую плантацию задолго до того, как туда приходили поденщики. Он наблюдал, как мужчины длинными жердями сбивают плоды с покрытых крохотными листочками веток олив, как женщины, подоткнув подол и согнувшись в три погибели, окоченевшими от холода руками подбирают маслины, или же, прислонившись спиной к дереву, просто стоял и глядел в землю.

Заскорузлые, искривленные стволы олив, каждый год после обрезки менявшие свою форму, напоминали ему сочетание каких-то диковинных букв, складывавшихся в долгий, длинный рассказ. Юсуфу понятен был их язык.

Хорошо понимал Юсуф и язык поденщиков. Иные хозяева не разрешали женщинам даже покормить грудных детей, которых те приносили с собой. Но Юсуф, заметив, что поденщики устали, разрешал им отдохнуть. Хотя он полагал, что тяжкая жизнь предопределена беднякам самой судьбой, ему было очень жаль бедняков. Бледные, изможденные люди, с маленькими кошелочками для еды в руках и с детьми за спиной, каждый день в предутренней мгле толпами спешившие по улицам в оливковые рощи на работу за жалкие гроши, притягивали к себе Юсуфа. Сколько раз, проходя мимо них, он испытывал желание остановить кого-нибудь, поговорить с ним. Вот уже шесть лет Юсуф не встречал никого, кто говорил бы тем же языком, что и он, и в душе юноши пробуждалось какое-то смутное убеждение, что именно так должен говорить рабочий-поденщик с оливковых плантаций.

И правда, что бы Юсуф ни делал, с кем бы ни дружил, к горожанам он привыкнуть не мог. Не мог — и все. Он всегда чувствовал себя чужим, одиноким. Не находил объяснения их поступкам. Даже товарищи могли обманывать его, просто так, ради шутки, и врать без надобности. Вначале Юсуф сердился, но, увидев, что так ведут себя окружающие и что это считается в порядке вещей, перестал злиться. Оставалось лишь недоумение. Почему они лгут? И почему обращаются с бедными поденщиками как с собаками? Да, Аллах создал их бедняками, но почему их даже не считают за людей? А если бы Аллах создал бедняками всех беев и бейских сынков? Ведь Аллах всемогущ! Понравилось бы им самим такое обращение?

Аллаха Юсуф представлял себе неким опасным существом, которое делает все, что ему заблагорассудится. Но сейчас он не боялся его, потому что не знал за собой ничего такого, что могло бы навлечь на него гнев Аллаха, — а гнев Аллаха, говорят — ужасен. Дальше этого мысли об Аллахе у Юсуфа не шли.

Муаззез исполнилось десять лет. Она окончила четырехклассную начальную школу и, благодаря заботам добрых и любивших ее соседок, научилась вышивать на пяльцах, плести кружева и немного шить. Вместе с несколькими сверстницами брала уроки игры на уде^[12] у портнихи Мюреввет-ханым. Но вскоре Юсуф, не объясняя причины, велел прекратить эти уроки. Саляхаттин-бей был раздосадован, так как считал занятия музыкой чрезвычайно полезными для дочери, но не решился жертвовать своим покоем и ввязываться в долгий спор с упрямым Юсуфом. Шахенде поворчала для вида, но тоже не стала подымать шума. Юсуф незаметно становился главным человеком в доме. Даже Шахенде привыкла к этому. Ей теперь казалось, что так было всегда.

По-настоящему огорчена была лишь Муаззез. У Мюреввет-ханым бывало так интересно и людно! Там собирались веселые, плутоватые и много знавшие девушки. Но что поделать, разве Юсуфа переспоришь? Радость от сознания, что она подчинилась желанию старшего брата, помогла ей пережить огорчение. Решение Юсуфа запретить Муаззез заниматься музыкой было вызвано рассказами о непристойных историях в доме Мюреввет-ханым, которые он узнал от Ихсана.

IX

Каждое событие, нарушавшее однообразие жизни маленького городка, — всегда праздник. Но больше всех радости и волнений приносил с собой рамазан^[13], которого ждали и к которому готовились целый месяц.

В течение всего месяца большинство детей соблюдали пост и молились. Подниматься и завтракать до зари, спать до полудня, а потом бродить с мнимо задумчивым видом — во всем этом было свое особое наслаждение.

В полдень надо было присутствовать на проповеди муллы Салима Ибрадалы в соборной мечети, в час третьей молитвы надо было не пропустить чтения Корана хафызами^[14], а перед вечером взоры и слух обращались к холму, с которого должна была выстрелить пушка, возвещая об окончании дневного поста. Пушку можно было увидеть из любого места в городе, и мальчишки, собираясь на площади, зорко следили за каждым движением пушкаря. Те, кто жил неподалеку от соборной мечети, наблюдали за муэдзином Сары-хафызом, который стоял на балкончике минарета с часами в руках и давал сигнал пушкарю. Как только раздавался выстрел, мальчишки издавали вопль, словно в толпу попал настоящий боевой снаряд, и разбегались по домам. Поздним вечером дети вместе со взрослыми отправлялись на ночную молитву. Но часто выскальзывали из мечети и, воспользовавшись отсутствием взрослых, играли в кофейнях в колечко. Когда кончалась молитва, они собирались вместе и бродили по улицам с толстыми палками в руках или отправлялись драться в гяурский квартал.

Каждый вечер в четверг в обители ордена Кадирие^[15] происходили радения дервишей. Их ждали с особенным нетерпением. Мальчишки толпились у обители, разглядывая входивших, особенно женщин, а потом, толкаясь, прилипали к окнам и глазели на радеющих дервишей. Иным особо благочестивым мальчикам в качестве особой привилегии разрешалось вместе с отцами входить в обитель и даже участвовать в радениях. Среди всеобщего экстаза, причин которого они не понимали, мальчишки тоже раскачивались из стороны в сторону и время от времени воздевали затуманившийся взор к решеткам, за которыми находились женщины.

Настоящее веселье наступало в дни праздника, следовавшего за рамазаном. В один из таких дней и произошло событие, которое втянуло в круговорот городской жизни Юсуфа, до тех пор державшегося в стороне, и, по существу, положило начало его настоящей жизни здесь.

В первый день праздника, вернувшись с утренней молитвы, Юсуф, в новеньком костюме из «чертовой кожи», улыбаясь, наблюдал, как Шахенде наряжает Муаззез. Вскоре должны были прийти Кязым, Васфи, его сестра Мелиха и Али, с которыми они, наняв повозку, собирались отправиться на прогулку к пристани Акчай. Но пришел Али и сказал, что отец не отпускает Кязыма до обеда, потому что за одно праздничное утро они могут продать больше, чем за целую неделю. Прогулку пришлось перенести на вторую половину дня.

Чтобы убить время, они решили пойти на площадь Байрамйери. Юсуф, Муаззез и Али были одеты во все новое. Али, как и подобало в столь торжественный день, выглядел нарядно: на нем была рубашка без воротничка из темно-желтого зефира, из кармана куртки торчал уголок расшитого золотом платочка. Юсуф прямо-таки сиял в своей темно-зеленой рубашке, туфлях на низком каблуке без задников и сдвинутой на затылок феске. Но нарядней всех, несомненно, была Муаззез. Она надела лиловое, ослепительно блестевшее на солнце атласное платье и лакированные туфельки с большой пряжкой, а в косы, закинутые за спину, вплела красные ленты. К тринадцати годам Муаззез вдруг похорошела и выглядела совсем взрослой барышней. И Али, несмотря на все свои старания, не мог отвести полных удивления и любопытства глаз от ее маленькой груди, слегка обозначавшейся под атласным платьем.

Когда они подошли к площади Байрамйери, было время кормления птиц. Кругом стоял оглушительный гомон. Под тентами на краю площади во весь голос кричали лоточники из Аланьи и Аксеки, продававшие браслеты, ленты, хну и жвачку. Ребятишки без устали надували пищалки. Извозчик, стоя около своих лошадей с кнутом в руках, громко зазывал седоков: «К холодному источнику, в Дженнетаягы!» В повозку набилась детвора. Ребятишки галдели, смеялись, дудели. Мимо с криком «Берегись!» промчался другой извозчик. Его повозка уже была переполнена малышами. Дети вопили от восторга и пели:

Посредине площади построили качели, вокруг которых толпилось особенно много народу. На больших качелях, где помещалось сразу по десять человек, медленно раскачивались маленькие детишки в ослепительно ярких разноцветных одеждах. Взрослые садились в парные лодки-качели.

Постояв немного, Али предложил:

— Пойдемте покачаемся.

— Вы идите, а у меня голова кружится, — ответил Юсуф.

Али и Муаззез сели в освободившуюся лодку. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее раскачивались качели. Али налегал на веревки изо всех сил. А Муаззез, немного испуганная, раскрасневшаяся, с трудом удерживалась на своем сиденье. Как ни старался Али смотреть в сторону, как ни отворачивал голову, глаза его невольно обращались к Муаззез, и тогда его щеки становились такими же красными,^как у нее. Но Муаззез ничего не замечала. Каждый раз, когда лодка приближалась к земле, она улыбалась Юсуфу, который стоял неподалеку, прислонившись к дереву, и кивала ему головой.

В это время соседние качели остановились, и в них уселись Ихсан с Шакиром, сыном заводчика Хильми-бея. Юсуф сразу помрачнел. Хотя Шакиру не исполнилось еще и восемнадцати лет, он слыл кутилой и распутником и был грозой всего города. Шакир транжирил отцовские деньги на греческих проституток и измирских мальчиков. Ни один скандал в городе не обходился без его участия. Сегодня он надел темно-синюю рубашку, жилетку с двумя рядами пуговиц, на жилетку прицепил массивную золотую цепочку, вокруг фески щегольски повязал кружевной платок.

Ихсан, садясь в качели, заметил Юсуфа, кивнул ему и помахал рукой. Когда качели раскачались, Шакир с трудом сохранял равновесие. Видно было, что он сильно навеселе. Ихсан хотел его поддержать, но тот вырвался и с пьяным криком «Давай!» ухватился за веревки. Волосы его растрепались.

Юсуф побледнел. Шакир, расплывшись в масляной улыбке, уставился на Муаззез и, ошалело вертя головой, пытался уследить за взлетавшими в высоту качелями. Вдруг он сорвал с фески кружевной платок и бросил его в лодку Муаззез. Она испуганно вскрикнула. Али перестал раскачивать качели. Ихсан, поддерживая Шакира, которого совсем развезло, тщетно пытался остановить качели.

Когда Али и Муаззез сошли с качелей, Юсуф сказал:

— Вы идите домой, а мне надо сказать пару слов Ихсану.

Они отошли в сторону, Муаззез, ничего не подозревая, остановилась у лотка торговца сластями. Юсуф, подойдя к Ихсану, спросил:

— Послушай, Ихсан, что нужно этому сукину сыну?

Шакир, пытавшийся убрать под феску длинные сальные волосы, обернулся:

— Это кто сукин сын?

Привычным движением он потянулся к заднему карману. Но Юсуф опередил его и ударил кулаком по лицу. Шакир свалился на землю. Ихсан крепко схватил Юсуфа за руки и пытался его успокоить:

— Не надо, дорогой. Прошу тебя, Юсуф. Видишь, он нализался. Сейчас я его уведу.

Юсуф оттолкнул Ихсана и пнул ногой лежавшего на земле Шакира. Тут подбежали Али с Муаззез и увели Юсуфа. Шакир поднялся и хотел было броситься за ним, но Ихсан вместе с хозяином качелей удержали его и попытались отобрать у него револьвер. В это время подошел Хаджи Этхем, закадычный дружок Шакира.

— Я сам с ним справлюсь, — сказал он столпившимся вокруг людям и, взяв пьяного под руку, потащил за собой.

Хаджи Этхем был красивый дошлый парень. Двадцать лет назад, когда Этхему было четыре года, его родители, отправляясь в Мекку, взяли мальчика с собой, и с тех пор его стали звать Хаджи. Он был небогат, но денег у него всегда было больше, чем у других. Поговаривали, что этим он обязан своим богатым приятелям-кутилам, вроде Ихсана и Шакира, перед которыми угодничал и которым оказывал мелкие услуги, поставляя для кутежей девушек и мальчиков, что, впрочем, не мешало ему слыть отличным малым. Он слонялся без дела по городу так же, как и Шакир, обвязав феску кружевным платком.

X

У Шакира была своя компания. В их дела не вмешивались ни городские власти, ни полиция, и он и его дружки щедро умасливали их деньгами. Большинство в этой компании составляли люди довольно пожилые. Прокутив свои деньги, они жили теперь за счет рассказов о кутежах в прошлом, кормясь щедротами юнцов, которые не успели еще растранжирить свои деньги.

В городе они пользовались большим влиянием. Хотя от их былого богатства не осталось и следа, они всеми силами старались поддерживать свою прежнюю славу, и так как все они происходили из родовитых и знатных семей, это им в какой-то мере удавалось. В памяти у всех еще были живы воспоминания о старшей сестре такого-то и великолепных увеселениях, устраиваемых таким-то. Когда пожилые женщины попадали в особняк разорившегося богача, они вспоминали былые пиршества, им казалось, что они видят тень покойного бея и что с тех пор ничего не переменилось. А похотливый бездельник — опустившийся пьяница, был в их глазах самым прекрасным и достойным женихом, которого может пожелать себе девушка. О его распутстве чаще всего говорили как о заслуживающей сожаления, но извинительной слабости: «Что поделать? Молодость. Повзрослеет — образумится!» Между тем большинству этих «молодых людей» уже перевалило за сорок. Но даже в самых лучших семьях не было девушки, которую не отдали бы им в жены, если бы они того пожелали. Казалось, вся городская знать была связана вечным и нерушимым договором, который соблюдался, несмотря ни на какие перемены в положении и состоянии тех, кто принадлежал к ее кругу. Никому в голову не приходило отказать в чем-либо этим бейским сынкам, и пятнадцатилетних девушек — чистых, красивых — бросали в объятия седеющих, морально опустошенных и обычно больных дурными болезнями развратников, у которых за душой не было ни гроша. В их особняках разыгрывались потом тщательно скрываемые, но страшные драмы. Лишь одно спасало городских девушек от этой ужасной участи — бейские сынки неохотно женились, предпочитая жить с проститутками, и умирали от пуль и болезней раньше, чем, пресытившись жизнью, решали обзавестись женой.

Своим влиянием эти люди отчасти были обязаны более умным и расчетливым родственникам, которые, сохранив свое состояние и положение в обществе, возглавляли городское самоуправление или были предпринимателями. Хотя они и не желали знаться со своими опустившимися родственниками, но тем не менее во многих важных случаях под нажимом женской половины дома вынуждены были за них вступаться, потому что жена одного приходилась сестрой какому-нибудь из этих бездельников, другой был женат на сестре его приятеля, а родственным связям, они, особенно женщины, придавали огромное значение.

Драка с одним из таких бейских сынков, который к тому же еще не успел промотать свое состояние, не сулила Юсуфу ничего хорошего. Но пока у них не было повода устроить Юсуфу какую-нибудь пакость. То обстоятельство, что Юсуф, как здесь многие думали, был сыном каймакама, вынуждало их действовать более осторожно и выжидать удобного случая.

Если бы Юсуф присмотрелся внимательнее к тому, что творится вокруг, он заметил бы, что после этого случая многие приятели переменились к нему. Васфи теперь неохотно ходил с ним гулять. Холодно разговаривал с ним и Кязым, когда Юсуф заходил в лавку. Все боялись Шакира и его дружков. Но Юсуф не придавал случившемуся никакого значения и ничего не замечал.

Лето прошло спокойно. И только зимой произошли события, которые наконец навели Юсу фа на мысли, что кто-то неотступно преследует его. Сам Юсуф и тут ничего не заметил бы, но Али, который, несмотря на угрозы и подкупы, не оставил его, открыл Юсуфу глаза и растолковал вещи, о которых тот и понятия не имел.

Самым важным из этих событий была история с поденщицей, работавшей на оливковой плантации.

В один из холодных зимних дней Юсуф, как обычно, придя на плантацию, увидел среди работающих незнакомую женщину с девочкой лет двенадцати. Подозвав десятника, Безбородого Ибрахима, Юсуф спросил, кто это.

— Поденщицы, хозяин, — объяснил Ибрахим. — Работали у Шакира-бея. Сказывают, побили их там. Теперь к тебе просятся. Говорят, будут работать за харчи, только бы не трогали!

Юсуф подозвал женщину.

— Ты почему, тетушка, бросила прежнюю работу и пришла сюда?

— Побили меня, хозяин.

— Ни за что ни про что людей не бьют.

— А вот побили…

Юсуф недоуменно пожал плечами.

— Допустим, но я-то чем могу тебе помочь? Мне работников больше не нужно.

— Смилуйся, хозяин, рабой твоей буду, не прогоняй. Мы с доченькой одни на свете.

Юсуф взглянул на девочку, которая стояла рядом с матерью, и, неизвестно отчего, ему вдруг стало не по себе. Он долго не мог отвести от нее глаз. У этой тоненькой, худой, но не по годам рослой девочки было зеленовато-бледное, страшное лицо, какое бывает у людей, истощенных голодом и тяжелой болезнью. Ее огромные черные глаза смотрели из-под черных насупленных бровей, и это был взгляд много пережившего на своем веку человека. О нелегкой жизни говорили и горькие складки вокруг тонких бесцветных губ. Ее угрюмое лицо, глаза, полные ненависти, тяготили и мучили Юсуфа, словно обвиняли его в каком-то преступлении. Не отрывая взгляда от девочки, Юсуф спросил:

— Вы здешние?

— Нет, мы из Чине.

— Из Чине? Из-под Айдына?

— Оттуда.

— Что же вас сюда занесло?

И женщина рассказала, что, выйдя замуж за жандарма, она вместе с ним приехала сюда, потом он оставил их и сбежал с какой-то шлюхой, а теперь бросил и ее, живет где-то около Маньяса, занимается контрабандой табака, им совершенно не помогает.

Когда Юсуф узнал, что они из Чине, ему показалось, что он встретил родственников или побывал на родине.

— Ладно, работайте. Что-нибудь придумаем! Женщина работала много, а девочка то сидела где-нибудь под деревом, то вертелась около матери, то глядела на мужчин, которые сбивали с ветвей маслины, и за все это время ни с кем словом не перемолвилась. Вечером, когда, взяв свои узелки, они собрались уходить, Юсуф подбодрил их:

— Не горюйте, все образуется!

Женщина, припав к его рукам, принялась на все лады благословлять и благодарить его, а девочка стояла молча и смотрела на него равнодушными, холодными глазами.

На следующий день мать пришла одна, сказав, что девочка заболела.

— Есть у вас кто-нибудь дома? — забеспокоился Юсуф. — Кто смотрит за больной?

— Никого нет. Лежит одна, бедняжка!

Юсуф резко повернулся и пошел прочь, но до самого вечера у него из головы не выходила больная девочка. Он представлял себе ее лежащей на жесткой подстилке на земляном полу, неподвижно устремив взгляд своих черных глаз в потолок.

Вечером, еще до конца работы, Юсуф подозвал женщину и они вместе отправились в город. Моросил дождь, в колеях на дороге стояла вода. Миновав Нижний рынок, они подошли к Байрамйери. Юеуф зашел в лавку Али, попросил отвесить немного масла и риса и велел женщине взять покупки. И они молча зашагали дальше по улице. Она жила в квартале в Деирменоню по дороге в Ибрахимдже-кёй. Миновав огороженный забором большой сад, они остановились перед хибаркой из необожженного кирпича, прилепившейся к самому склону холма. Над крышей хибарки свисали ветки дикого инжира, росшего на крутом скалистом склоне.

Они пришли еще засветло, но в хибарке было темно. Пока женщина, взяв светильник с какого-то возвышения, напоминавшего очаг, пыталась его зажечь, глаза Юсуфа привыкли к темноте, и он увидел девочку. Она лежала, отвернувшись к стене, и натягивала на себя одеяло. Еще перед дверью Юсуф услышал шум. И теперь, при виде девочки, которая встревоженно ерзала на своей жесткой постели, ему почему-то пришло в голову, что она легла только перед их приходом.

— Кюбра, смотри, — сказала женщина, — пришел хозяин Юсуф!

Девочка повернула голову. Взглянула на Юсуфа. Потом медленно приподнялась и села, закутавшись в одеяло. Ее черные волосы рассыпались по плечам, она откинула их за спину, и он заметил, что ее обнаженные до плеч руки были все в пупырышках от холода.

Юсуф, усевшись в углу, разглядывал ее. И девочка тоже не сводила глаз с Юсуфа. Юсуф смутился и стал озираться по сторонам. В хибарке была лишь одна эта комната с земляным полом. Постель Кюбры, рядом с нею небольшой сундук и старый вытертый коврик — вот и все убранство.

Мать Кюбры возилась у очага, готовя-еду. Приподнимая крышку сундука, она доставала оттуда то глиняную миску, то щепотку соли. С прокопченных балок потолка, засыпанного сверху землей, свисало несколько початков кукурузы. Над постелью Кюбры виднелась узкая щель, заменяющая окно, в которую был вставлен осколок стекла. Чтобы укрыть внутренность дома от любопытных взоров, стеклышко замазали тонким слоем извести.

Юсуф снова взглянул на девочку и увидел, что та по-прежнему смотрит на него.

— Ты очень больна? — спросил он.

— Нет!

— Это хорошо!

Снова наступило молчание. Было слышно, как возится у очага женщина да глухо стучит дождь по земляной крыше. Снаружи послышались легкие шаги. Кто-то, обойдя вокруг дома, остановился, и вдруг за побеленным стеклом смутно обрисовалась чья-то тень. Мать и дочь переглянулись. Юсуф вскочил и подбежал к двери. Но женщина схватила его за рукав.

— Не надо, сынок. Это здешние парни, они всегда к нам заглядывают. Садись, не беспокойся.

Юсуф вернулся на место. Обхватив колени руками и подтянув их к подбородку, он, сощурившись, смотрел то на мать, то на дочь.

Прошло довольно много времени, прежде чем суп наконец сварился. Мать налила его в оцинкованную миску, вынула из сундука деревянную ложку и протянула дочери. Девочка, выпростав из-под одеяла голые руки, взяла миску и проглотила несколько ложек супа. Потом вдруг швырнула миску на пол. Женщина испуганно подбежала к ней. Девочка изо всех сил оттолкнула мать, упала лицом на постель и зарыдала. Все тело ее содрогалось под грязной белой рубашкой.

Мать неподвижно сидела на полу, по щекам ее медленно покатились слезы. Вдруг она вскочила, подбежала к Юсуфу и, припав к его рукам, быстро проговорила:

— Уходи отсюда, хозяин! Уходи! Из-за нас ты попадешь в беду!

Юсуф усадил ее перед собой и спокойно сказал:

— Ну, а теперь, тетушка, рассказывай, что с вами случилось. Перестань плакать.

XI

Дождь на улице припустил еще сильнее. Капли застучали по крыше громче и чаще. Светильник потрескивал, его дрожащее пламя почти не отбрасывало света. Все так же валялись перед постелью перевернутая миска и деревянная ложка — никто к ним не притронулся.

Юсуф сидел и слушал рассказ женщины, то и дело прерывавшийся рыданиями. Девочка, зарывшись в одеяло, не издавала ни звука.

— К чему все рассказывать, мой ага, докучать тебе? — начала женщина. — Не сорвись мы с родных мест, ничего бы не случилось. Да что говорить! Так уж, видно, на роду нам написано. Если на то воля Аллаха, что может поделать раб его? Когда муж мой захотел нас сюда привезти, я сказала: «Не поеду!» Но ведь он мужчина и против него не пойдешь!.. Прежде, когда мы жили в деревне, был он не человек, а ангел! Это все с ним здесь сделали. Пить научили, допьяна напаивали, отвадили от дома, от дочери… Да, так вот, поднялись мы и уехали из милой нашей Чине, переселились сюда. Поначалу он и здесь вел себя прилично. Но потом он резко переменился. Стал поздно домой приходить. А иногда и целыми неделями не являлся. Спрашиваю его: «Где был?» — отвечает: «Преследовал шайку». Но я-то знала, что он обманывает меня. В торговых рядах есть башмачник Юнус-ага, так он мне и рассказывал, что муж отправлялся в Хавран или Френккёй и там забавлялся с бабами… Однажды вернулся и опять сказал: «Преследовал шайку». Но в этот раз он был такой усталый, такой бледный, что я поверила. Вошел и сразу повалился на постель. Притворился, будто спит. Но какое там! Вертится с боку на бок, приоткрывает глаза и все на меня посматривает. Наконец не выдержал и раза три глубоко-глубоко вздохнул… Я к нему и говорю: «Что с тобой, Сеид-эфе?» Был он жандармом, но в Чине все его звали эфе^[16]. Он очень любил зейбеков, оберегал их. Два раза удавалось ему поймать самого Кара Мехмеда из Динара, и оба раза он его отпускал. Меня поклясться заставил, что я никому не скажу. «Смотри, говорит, а то меня повесят…» Так вот я и спрашиваю: «Сеид-эфе, что ты загрустил? Что с тобой, скажи ради Аллаха!» Он и звука не произнес, глаза зажмурил и притворился, будто спит, но лицо его покраснело, а грудь под одеялом просто ходуном ходит. Большая беда, вижу, приключилась с моим Сеидом. Но какая? Почему он мне не рассказывает?

Под вечер он встал с постели. Кюбра ходила тогда в начальную школу, отец хотел, чтобы она выучилась читать Коран… Да, так вот, встал он под вечер с постели и спрашивает, где Кюбра. Занятия в школе уже кончились, время позднее. Я ответила, мол, пойду посмотрю. Дошла до мельницы. Думаю, заигралась Кюбра с мальчишками, и дрожу от страха, что отец прибьет ее. Смотрю, у мельницы ее нет. Дошла до дома муллы, где школа помещалась. И там нет. «Только сейчас, говорят, пошла домой». Провеивала муку для муллы и задержалась. Девочка моя хорошо умела это делать. Сейчас вот все забросила… Ах, бедная ты дочка моя!..

Женщина залилась слезами, казалось, она задохнется от рыданий, Кюбра подняла голову, посмотрела на мать, но ничего не сказала, не стала успокаивать ее, а снова зарылась с головой в одеяло. Женщина утерла рукавом глаза и снова заговорила. Но слова ее прерывались рыданиями, и едва можно было разобрать, что она говорит:

— Вернулась домой и что же вижу! Кюбра сидит перед дверью и плачет. «Папа! Папа!..» Ах, думаю, опять Сеид-эфе побил ребенка. «Что ты плачешь, дочка?» — спрашиваю. «Папа, где он?»

Я так и обмерла. Вошла в дом, гляжу — нету Сеида-эфе. Спрашиваю Кюбру, а она рыдает, слова вымолвить не может. Когда немного успокоилась, она мне рассказала, что, когда пришла домой, отец взял ее на руки и начал целовать. Девочка посмотрела ему в лицо и испугалась. «Папа, ты болен? Что с тобой? Почему ты плачешь?»

Да, здоровенный мужчина, а плакал, как ребенок. Я, как вышла за него, ни разу не видела на его глазах слез. Сеид-эфе прижал ее к груди еще раз и еще. Потом надел башмаки, снял со стены свой «мартин»^[17], вытер глаза платком и ушел. Гляжу я, ворот платья у девочки раскрыт. «Что такое?» — спрашиваю. «Отец, когда уходил, снял с меня талисман и повесил себе на шею», — говорит. Бедняжка прямо зашлась от плача.

«Помилуй, доченька, — говорю ей, — чего ты плачешь? Он ушел с отрядом, талисман принесет ему счастье, и, Аллах даст, скоро вернется». Так я ей говорю, а у самой из глаз слезы в три ручья текут. А дочь: «Он больше не вернется!» — «Почем ты знаешь?» — «Видно было, как он уходил». И правда, с того дня и я больше его не видала. На следующий день пришли власти, весь дом перевернули, что-то искали. Я спрашивала, узнавала, а мне ничего не говорят. Пошла я тогда к каймакаму. В то время здесь был бородатый такой. Когда я сказала, кто я, он поглядел на меня с жалостью и ответил: «Мы сами ищем твоего мужа, женщина. Он удрал и увез с собой Хайрие, по кличке Счастье. Но ты сама виновата: не смогла удержать мужа. Тебе от него добра ждать нечего. Подумай-ка лучше о себе!»

Женщина умолкла. Поглядела на дочь и продолжала:

— Если бы не она, мне бы и печали мало. Но девочку надо было кормить. Мы и раньше небогато жили, но нужды, слава Аллаху, не видели. До тех пор, пока не ушел от нас дорогой мой Сеид-эфе, кое-что у нас было. И после этого с полмесяца кормились мы пшеницей да маслом, что оставались в доме. А через полмесяца все запасы кончились. Два, три дня сидим голодные. Доченька моя не жаловалась, но ее молчание меня еще больнее за сердце брало. Как-то утром она сказала: «Мама, у меня голова кружится, я с постели встать не могу!» Дитя мое милое, не сказала, что она голодна, что сил нет. Голова, мол, кружится. Тут я чуть совсем ума не лишилась. «Ох горе, думаю, на глазах у тебя дочь умирает, а ты еще чего-то ждешь. Дитя твое тает, как свечка, чего же ты сидишь?» Накинула я покрывало и выскочила на улицу. А сосед наш, башмачник Юнус-ага, все уже знал и как раз в это время направлялся к нам. Я его по дороге встретила. Посмотрел он на меня и все сразу понял. Взял меня за руку и говорит: «Увы, дочь моя, такова жизнь. Могло бы быть и хуже, да некуда. Соберись с духом и ступай потихоньку да помаленьку работать. Слава Аллаху, руки-ноги у тебя есть. И, даст Аллах, ни тебе, ни дочери твоей в подлеце нужды не будет!» Светлый старичок этот Юнус-ага. Всегда давал мне добрые советы, на правильный путь наставлял. И на этот раз послал его Аллах мне навстречу. «Юнус-ага, — спрашиваю, — где же мне взять работу? Я здесь чужая, никого не знаю. Кто мне работу даст?» Подумал он немного и говорит: «Наша старуха что-то толковала. Кажется, в доме заводчика Хильми-бея то ли служанку, то ли работницу ищут. Ступай-ка со мной». Пошли мы к нему. Действительно, Хильми-бею нужна была служанка. Жена Юнуса-аги надела покрывало и пошла со мной. Супруга Хильми-бея — важная, толстая госпожа, вся в жемчугах и брильянтах. Старушка ей все рассказала, что со мной случилось. Оказывается, многие об этом уже знали. Госпожа выслушала и говорит: «Разве можно ихнему брату верить? Будешь работать, проживешь своим трудом. Здесь тебе будет лучше, чем в доме мужа!» Спеси в ней много, но сердце — доброе. По мне, пусть было бы хуже, да только бы в доме мужа! Но что могла я поделать? Как ни тяжко спину гнуть на чужих людей, все равно ради дочки я должна была работать… Чего уж там! Короче говоря, на следующий день переехали мы к Хильми-бею. Дали нам с Кюброй каморку. Работать, конечно, было трудно, но все-таки сыты, одеты. Ко всему человек в конце концов привыкает. «Буду стараться, говорила я себе, и если понравлюсь, проживу здесь до могилы. А выпадет счастье, отдам дочь за честного мастерового и душа моя будет совсем покойна. Кто знает, может быть, зять попадется хороший и возьмет меня к себе. Чем на чужих людей работать, сделаю лучше из своих волос метлу и буду служить дочке своей да зятю, за их детишками смотреть!» Все мои надежды были на Кюбру! — Женщина изо всех сил старалась сдержать себя, но горе оказалось сильнее ее, и она заплакала, на этот раз тихо, беззвучно, проглатывая слезы.

Вдруг в глухом шуме дождя послышались шаги, кто-то подошел к двери и стал сильно в нее барабанить. Женщина побелела как мел, вскочила, подошла к двери.

— Кто там?

— Открывай, открывай! Это я!

Юсуф узнал голос Хаджи Этхема.

— Да открывай же!

Женщина медленно отворила дверь. На пороге, мокрый от дождя, завернувшись в бурку, стоял Хаджи Этхем. Он сделал шаг вперед, но, увидев Юсуфа, попятился. Очевидно, не ожидал встретить его здесь в такое время. Но, быстро овладев собой, проговорил, улыбаясь:

— Добрый вечер, Юсуф-эфе!

И затем, не обращая на него внимания, отвел женщину в сторону и стал ей что-то шептать. Не успел он произнести несколько слов, как лицо ее изменилось. Сжав кулаки, она закричала:

— Чего вы от меня хотите? А? Чего еще вы от меня хотите? Говори же, Хаджи Этхем, зачем ты сюда пришел? Узнать новости? Как идут дела, устраивается все или нет? Дела никак не идут, Хаджи Этхем! Вы плохо расставили ваши сети. Не смогли навлечь беду на голову этого парня! Что поделаешь, мы оказались не такими бездушными, как вы! Мы еще новички в таких делах! Что ты смотришь на меня, точно убить хочешь? Нет, на меня злиться нечего. Это не моя вина. Я, может быть, все довела бы до конца, но видишь ты эту девочку? Она не смогла. На подлость она еще не способна! Она все узнала. Дочь моя меня пристыдила. Дала урок своей матери. Да простит меня Аллах! Эта невинная девочка — вы можете говорить, что хотите, она невинная, ее сердце невинно, ее сердце чисто! — да, эта девочка втолковала мне, какой великий грех я беру на душу. Смотри, она захлебнется в слезах. Нравится вам ваша работа? Ее горе, может, вам счастье принесет? Смотри, Хаджи Этхем, смотри! Неужели твое сердце не сожмется? И ты еще, не стыдясь, приходишь сюда узнавать, как идут дела! Никак! Вы ничего не сделаете этому парню! По крайней мере, нас не заставите сделать! Я выйду на городскую площадь и все расскажу правоверным! Все, понимаешь ты? Все! Найдутся ведь хоть два мусульманина, которые и нам поверят. Можете тогда нас убить. Можете и сейчас это сделать. Но прежде я возьму свою дочь, выйду на площадь Нижнего рынка и все расскажу. Самые жестокосердые люди, поглядев на Кюбру, сжалятся над нею и поверят ее словам…

Она не успела договорить. Хаджи Этхем схватил ее руку и вывернул книзу. Женщина с криком согнулась в три погибели, а Этхем ударил ее по лицу. Кюбра вскрикнула, вскочила и подбежала к матери, но Юсуф подоспел раньше и схватил Этхема за горло. Юсуф только занес кулак, чтобы его ударить, как вдруг от неожиданной боли вскинул обе руки, застонал, покачнулся и упал на спину.

XII

Каймакам Саляхаттин-бей проводил дни в управе, а ночи за выпивкой. В этом заключалась вся его жизнь. С жителями вверенной ему округи он общался мало и то по выбору. Долгий жизненный опыт научил его понимать, для чего местные жители заводят дружбу с такими чиновниками, как он. Саляхаттин-бей редко принимал приглашения на званые обеды и вечера, так как не любил впутываться в интриги и желал остаться честным; он предпочитал скромные выпивки в компании адвокатов, окончивших юридический факультет, и лишь изредка с председателем уголовного суда.

Один из адвокатов, Хулюси-бей, имел большой красивый дом на Тавшанбаыры. А такого сада, как у него, не было во всем Эдремите. Окаймленный самшитом, с дорожками, усыпанными галькой, он производил впечатление маленького парка. Перед самым домом была беседка, оплетенная виноградной лозой, и маленький бассейн с фонтаном. По вечерам к бассейну выносили стол, уставляли его салатами из помидоров, жареной рыбой и другими закусками, выстраивали шеренгу бутылок. Зимой стол накрывали в доме. В одной из комнат растапливали выложенную голубыми изразцами печку, которая, впрочем, не так уж нужна была в Эдремите, и выпивали там.

Как-то прохладным зимним вечером Саляхаттин-бей, председатель суда и несколько адвокатов собрались, как обычно, в доме Хулюси-бея. Они уже были порядком навеселе, когда пришли заводчик Хильми-бей и Хаджи Этхем.

Хильми был человек высокомерный, он принадлежал к одной из старейших знатных семей Эдремита. В свое время он окончил среднюю школу на острове Митилена и был одним из уважаемых и образованных людей в округе. Но больше всего его уважали за богатство, которое, по слухам, было огромным. Никто в Эдремите не имел столько оливковых рощ. Говорили, что деньгам его знает счет один лишь Аллах, а ему самому считать их времени не хватало — он мерил золото подносами.

Должно быть, в этом была доля правды. Никакого состояния не хватило бы покрывать огромные расходы Хильми-бея и его сына.

Отношения этого человека с сыном служили источником упорных сплетен в городе. Хильми-бей вместо того, чтобы наставлять Шакира на путь истинный, попытаться исправить его, сам устраивал такие же кутежи, нередко даже вместе с сыном, привозил летом за город, в Дженнетаягы, а зимой в бани мальчиков из Измира, с Митилены или из местных греческих семей. Можно было только удивляться, что Шакир, после всего этого, не заходил еще дальше.

Слухи, бродившие по городу, утверждали также, что между отцом и сыном существуют какие-то тайные отношения, которые привязывают их друг к другу.

Неожиданный приход Хильми-бея был, несомненно, не случаен, хотя сам он всячески подчеркивал случайность, — заводчик не был столь близок к Хулюси-бею, чтобы явиться к нему без приглашения. Его приход, да еще вместе с Хаджи Этхемом, несомненно, преследовал какую-то скрытую цель.

Хильми-бей присоединился к компании. Выпил несколько рюмок ракы. Но так как он пришел совершенно трезвым, то водка не оказала на него почти никакого действия. Его маленькие глазки беспрерывно шарили по комнате. Наконец он предложил судье:

— Сыграем в картишки? Как ты?

Судья слыл человеком честным и справедливым. Но карты были его слабостью. Хотя он и не участвовал в крупной игре, но от небольшой партии не отказывался.

— Как вам угодно. Давайте по маленькой.

Стол с закусками убрали. Принесли другой, поменьше. Постелили пикейную скатерть. Появились карты.

В доме Хулюси-бея редко играли даже в покер, чаще всего в тридцать одно. Но Хильми-бей предложил:

— Может, сыграем сегодня в «меч»?

— Ну уж нет! Ведь это тюремная игра!

— Да разве не все равно? Карты есть карты, душа моя. Чтобы не затевать долгой игры, провернем пару кругов на ногах, так и пройдет время.

— Как хочешь!

Пересмеиваясь, остальные столпились вокруг стола. Они смотрели на игру как на забаву: ведь она вовсе не соответствовала ни их доброму имени, ни их положению.

Хильми смешал карты и спросил стоявшего рядом каймакама:

— Что вам, бей-эфенди? Каймакам опешил:

— Помилуй, бей, я в карты не играю. К тому же вовсе не знаю, что это за «меч» или как там его…

— А тут и знать нечего, бей-эфенди, сейчас научитесь!

И он в нескольких словах разъяснил смысл и правила игры.

— Я в эту игру не играю!

— Послушай, дорогой, — вмешался судья, — не отбивайся от компании. Сыграем один круг и разойдемся.

Саляхаттин-бей рассмеялся:

— Но ведь ты сам знаешь, душа моя, что я в карточной игре ничего не смыслю!

— Да уж какая это игра, бей-эфенди, не преувеличивайте. У нас у всех одна цель — позабавиться! Что вам дать?

Саляхаттин-бей положил перед собой серебряную монету в пять пиастров:

— Дайте девятку!

Быстро замелькали пальцы Хильми-бея, и перед Саляхаттином легла девятка. Хильми в свою очередь тотчас же вытащил из кармана монету и бросил ее на стол:

— Пожалуйста! Возьмите и карты, теперь вы будете сдавать!

Минут через тридцать игра разгорелась. Разговоры прекратились, улыбки слетели с лиц, уступив место выражению азарта и алчности. Слышались только короткие возгласы:

— Король, на две лиры!

— Тройку, на отыгрыш!

И таинственно шуршали карты, падая одна за другой на стол.

Лампа, стоявшая на краю стола, освещала своим желтым светом только круг игроков, а вся комната была погружена в полумрак. Тени сидевших за столом людей, похожие на каких-то чудных, огромных тварей, выделывали на стене угловатые, резкие движения. На полке стенного шкафа в углу стояли забытые рюмки, полграфина водки, яйца с копченым мясом и соленья. Еще недавно собравшиеся то и дело подходили к шкафу, опрокидывали рюмочку и с набитым ртом возвращались к столу, чтобы продолжать игру. Теперь у них уже не было сил двинуться с места: лица побледнели, руки тряслись. Собирая карты, они то и дело рассыпали половину колоды, снова мешали и давали снять не тому, кому нужно.

Время от времени они совали руки в карманы, доставали красивые вязаные мешочки, полученные женами в приданое, и дрожащими пальцами вынимали оттуда деньги.

Хулюси-бей и два других адвоката проиграли так немного. Они играли осторожно и не открывали карту тем, кто завышал ставку.

Судья — он был уже в большом проигрыше — остановился и стал играть осмотрительнее. Больше всех проиграли Хильми-бей и Саляхаттин. Захмелевший Саляхаттин-бей не только проиграл все бывшие при нем деньги, но и задолжал пятьдесят золотых Хильми-бею. Он играл, забыв обо всем, как все новички в картах, стараясь нервной, азартной игрой расположить к себе фортуну. Проиграв, он удваивал ставку. Снова проигрывал и снова удваивал ставку. Его проигрыш приблизился к сумме, о которой, будь он трезвым, он испугался бы даже и подумать.

В выигрыше оставался только Хаджи Этхем. С серьезным лицом он сгребал деньги и тасовал карты. Так как в карточной игре деньги необязательно держать на столе, Этхем клал золотые в карман, оставляя перед собой только несколько меджидие^[18].

Хильми-бей проигрывал молча, с застывшей высокомерной улыбкой в углах губ, и, когда перед Саляхаттином не оказывалось денег и бедняга, подавленный и бледный, судорожно откидывался на спинку стула, он клал перед ним пригоршню лир:

— Я поставлю за вас, бей-эфенди!

Хулюси-бей и остальные, кроме судьи, казалось, смекнули, что здесь что-то нечисто. Но никто не осмеливался сказать об этом вслух, тем более что их это никак не касалось. Они могли даже остаться в выигрыше. Хулюси-бей смотрел на Саляхаттина с жалостью и отчаянием и старался не встречаться глазами с Хильми-беем. Ничего нельзя было поделать: от предложения прекратить игру Саляхаттин отказался, решительно махнув рукой.

— Оставь нас, любезный, — сказал Хильми-бей. — Пусть бей-эфенди поиграет. Может, он все вернет. Смотри, и мы ведь тоже в проигрыше. Неужели же бросить игру на половине?

Теперь уже действительно ничего нельзя было поделать.

В желтом свете лампы лицо каймакама казалось вытянутым, его седые волосы, прядями свисавшие на висках, приняли темный оттенок. Щетина на подбородке точно выросла за один час, на кистях рук, на длинных пальцах вздулись синие жилы. Ничего не видящими, налитыми кровью глазами он озирался по сторонам, ничего не видел. Несколько раз встречался с укоризненным взглядом Хулюси-бея, и на его побелевших губах появлялась бессмысленная улыбка, которая тотчас исчезала, как только он снова наклонял голову. Игра закончилась только к часу утренней молитвы. Саляхаттин-бей оттолкнул горсть денег, которую ему снова протянул Хильми, и проговорил с безнадежным видом:

— Хватит!

Он поднялся, опрокинув при этом стул:

— Сколько я вам должен?

Хильми-бей взял коробку из-под сигарет, лежавшую на столе, подсчитал записанные на ней цифры:

— Триста двадцать лир! И добавил, улыбаясь:

— Да это не важно, бей-эфенди. Говорят, что за год даже пяти кур ушей не переходит от игрока к игроку. Как-нибудь снова соберемся, и вы отыграетесь!

ХIII

В этот день Саляхаттин-бей смог отправиться на службу только после обеда. Он сильно повздорил с Шахен-де, в голове у него все странно перепуталось. В канцелярии его уже ждал Хулюси-бей.

— Беда-то какая! — грустно сказал Саляхаттин-бей.

— Нельзя унывать! Надо искать выход.

— Какой может быть выход? Если я продам свою оливковую рощу и возьму за год вперед жалованье, все равно не хватит. Ведь это триста двадцать золотых! Кончено, Хулюси-бей, все кончено! Подумай только, я даже не могу собрать вещи и уехать. Я обречен на позор и срам. Конечно, я постараюсь расплатиться через три года, через пять лет.

В кабинет вошли чиновники, и разговор оборвался. Каймакаму показалось, что сзади мелькнула физиономия Хаджи Этхема — Саляхатгин-бей замер. Хаджи Этхем подошел к его столу и положил какую-то бумагу.

— А это зачем? — спросил каймакам, прочитав ее.

— Знаете, бей, такой уж обычай, извольте вашу подпись. Да вы не тревожьтесь.

Каймакам дрожащей рукой поставил подпись, и Хаджи Этхем, стараясь не встречаться взглядом с Хулюси-беем, быстро вышел из комнаты.

Каймакам не глядя подписал остальные бумаги и медленно обернулся к Хулюси-бею:

— Я подписал вексель на сумму проигрыша.

— Зачем ты это сделал?

— А что мне оставалось? Прибежал с самого утра. Наверное, целый час ждал, скотина. Все, все кончено!

— Ах, дорогой мой, ты ведь этому Хильми-бею не сделал ничего худого. Мстить ему тебе не за что. У них, наверное, совсем другие цели. Какие-нибудь более важные расчеты или что-то в этом роде. Хильми-бей прекрасно знает, что с тебя эти триста с чем-то лир не получить. А ради удовольствия сделать каймакама своим должником такие деньги на ветер не бросают. Погоди, подождем немного. И наверняка узнаем, что они затеяли. Наберись терпения, не падай духом. Все на свете можно уладить.

Саляхаттин-бей только покачал головой, как бы говоря, что словами его не утешишь.

Когда вечером он вернулся домой, Шахенде встретила его с сияющим лицом. Такой ласковый прием после недавней ссоры удивил каймакама.

— Знаешь, дорогой, у нас важные новости, — шепнула ему на ухо Шахенде, взяв его под руку.

— Дай Бог! Добрые?

— И не спрашивай! Сегодня к нам приходили от Хильми-бея. Не просто так, в гости, а со сватовством.

— Сватовством? Кого сватают?

— Да кого же еще, мой бей? Разве ты забыл, что у тебя дочь на выданье?

— Сватают Муаззез? Да она же еще ребенок!

— Помилуй, Саляхаттин-бей! Какой там ребенок! А сколько лет было мне, когда я за тебя вышла?

— Я сейчас ни за кого не собираюсь отдавать свою дочь. Так и отвечай всем. И к тому же нечего тебе лезть в эти дела.

— Как же мне не лезть? Разве я не мать? А тебе нечего шуметь, я ответила, что посоветуюсь с тобой. Во всяком случае, я не собираюсь держать ее в девках до двадцати лет, пока она старухой станет!

Уединившись в своей комнате, Саляхаттин-бей долго размышлял, пытаясь сопоставить эти два события, происшедшие в один день, и прийти к какому^ нибудь выводу. Ему казалось, что он что-то начинает понимать, но связать концы с концами никак не удавалось. Если Хильми-бей хочет взять Муаззез в жены своему сыну, для чего понадобилось ему затевать всю эту историю? Разве он не мог прямо посвататься? Вряд ли наследник такого богача мог опасаться отказа.

Но когда на следующий день он порасспросил о Шакире, то все понял.

Выслушав его предположения, Хулюси-бей поморщился.

— Это мне и в голову не приходило, — сказал он. — Жаль девушку!

— Почему жаль? Я за такого подонка дочь свою не выдам!

— Они, наверное, и полагали, что ты так ответишь. Зачем же тогда дали тебе триста лир? Нет, погоди, похоже еще они подстроили тебе ловушку. Деньги тебе дали, чтобы ты не уехал из Эдремита. Я думаю, они еще кое-что приготовили. Одного не понимаю. Шакир такой беспутный гуляка, ему только удовольствия да развлечения подавай. Что это ему приспичило жениться, ума не приложу!

Саляхаттин-бей снова задумался. Он не мог смириться с мыслью, что вынужден будет отдать свою дочь парню, о котором наслышался столько плохого.

— Но, может быть, это лишь очередная придурь Шакира, — заметил Хулюси-бей. — Завтра-послезавтра она пройдет. Постарайся как можно дольше протянуть с помолвкой. Давай уклончивые ответы. Может, он и отстанет. А что до трехсот лир, то они хорошо знают, что не получат их с тебя. Да и ты им когда-нибудь пригодишься. Хаджи Этхем — из одной компании с Шакиром. Деньги Хильми-бея не в чужой карман попали!

Саляхаттин решил, что разумнее всего держать пока все это в строгом секрете. Он ничего не рассказал и Юсуфу. Парень горячий, он может натворить такого, что потом не расхлебаешь. Незачем ему знать об этой истории, Саляхаттин-бей краем уха слыхал о его стычке с Шакиром во время гулянья, и это укрепило ' его решение.

Однажды ночью, недели через две, Юсуфа принесли домой раненым. Его спасителями были старый башмачник Юнус-ага, бедно одетая женщина лет тридцати пяти и болезненная девочка, которая беспрерывно плакала и не отводила глаз от бледного лица Юсуфа.

Эта девочка и ее мать ни в ту ночь, ни после ни на шаг не отходили от постели Юсуфа и так и остались в доме каймакама.

XIV

Рана Юсуфа была не опасна. Нож угодил в мякоть бедра, рядом с пахом, и ему надо было дней пятнадцать — двадцать пролежать в постели.

Увидев раненого Юсуфа, Саляхаттин-бей и даже Шахенде были потрясены. Саляхаттин-бей только теперь понял, как дорог ему Юсуф. По нескольку раз в день он заходил домой, поднимался наверх к Юсуфу и, улыбаясь, говорил:

— Ишь, забияка! Уже в такие годы удальство свое показывает. Подумаешь, какой эфе выискался. Недаром ты из-под Айдына! А? Ну, когда же ты нам расскажешь, как все это произошло?

И незаметно от других он косил глазами на женщину и девочку, словно спрашивая, кто они такие.

Но Юсуф упорно молчал, а когда ему досаждали расспросами, с усталым видом отворачивался к стене.?

Кюбра и ее мать незаметно стали чем-то вроде› служанок в доме каймакама, все к ним так и относились. Особого любопытства они ни у кого не вызывали. Их появление в доме вызвало немало разговоров.

Говорили, что Хильми-бей и Шакир весьма обеспокоены судьбой девочки, Кюбры, и даже никогда не унывающий Хаджи Этхем ходил удрученный. Не оста* лось тайной и то, где был Юсуф ранен. Все это пересказывалось на тысячу ладов.

Саляхаттин-бей принужден был удовольствоваться доходившими до него слухами. И хотя бедняге тяжело было узнавать о том, что произошло, по уличным сплетням, от Юсуфа нельзя было добиться подробного рассказа.

Только один человек хотел было докопаться до истины. Это была Муаззез, но и она не осмеливалась расспрашивать Юсуфа, пока он хоть немного не поправится. Мать Кюбры на все расспросы отвечала:

— Дочка была больна, Юсуф-ага купил риса и масла и пошел проведать ее. Дай ему Аллах здоровья, он человек милосердный! Только он вышел на улицу, как из темноты кто-то выскочил и ударил его ножом. Не иначе, как Юсуфа-агу с кем-то перепутали.

— Ты сказала, что в ту ночь Кюбра была больна, — уточнила Муаззез.

— Как же! Лежала в постели.

— Как же она шла под дождем через весь город, больная?

— Ах, доченька моя, мы люди привычные. Мало разве горя видели? От испуга у дочери моей болезнь как рукой сняло. Она так любит Юсуфа-агу!

Но ее объяснения не успокоили Муаззез. Как-то днем она вошла в комнату Юсуфа и, присев к нему на постель, спросила:

— Братец Юсуф, скажи наконец, что все это значит? И кто эта девушка Кюбра?

Тут она покраснела и смутилась.

— Кюбра — сирота божья, Муаззез! И ей много досталось. Посмотри только на ее лицо!

— Знаю, братец, знаю, — откликнулась Муаззез с детской непосредственностью. — Но у нее такой странный вид. Хотя она моложе меня, но когда мы вместе, я ее стесняюсь. Как тебе сказать?.. Мучает меня что-то. Но посмотрел бы ты, как она меня полюбила. Иногда ни с того ни с сего бросится мне на шею и примется целовать. И тебя она, кажется, тоже очень любит… Не раз заставала я ее у твоих дверей. А как меня увидит, опустит глаза, словно сделала что-то нехорошее, и сейчас же убегает. А вот подружиться с ней я никак не могу. Хочу, но не могу.

Юсуф молчал. Он задумчиво глядел на Муаззез, которая играла его рукой, лежавшей на одеяле. Поняв, что он ей ничего не скажет, Муаззез решила перевести разговор на другую тему:

— Знаешь, Юсуф, меня сватают!

Она взглянула на Юсуфа широко раскрытыми глазами, словно сама удивлялась, как просто и откровенно удалось ей это высказать. Юсуф быстро приподнялся на постели.

— За кого?

— За сына Хильми-бея, Шакира. Мать его приходила… От меня скрывают, но весь город уже знает.

— А что отец?

— Отец не очень доволен. Кажется, только мать хочет. Каждые два дня то она у них, то они у нас! Говорят, Хильми-бей очень богат. Мать они уже сейчас задарили. И вот…

Она протянула Юсуфу правую руку. На руке было два золотых браслета тонкой работы.

— Это от матери Шакира-бея!

Юсуф побагровел. Он сильно сжал руку Муаззез, она чуть было не вскрикнула.

— Значит, уже до этого дело дошло? Они дарят тебе браслеты, будто ты уже сосватана! Что ж, дай-то Аллах! Я рад за тебя. Рад, жених — богатый!

Муаззез, вся залившись краской, вскочила, на глазах у нее показались слезы. Губы задрожали. Она растерянно повторяла:

— Юсуф, брат!

Потом сорвала браслеты и кинула их на одеяло. Юсуф схватил их, смял в кулаке и швырнул в угол. Муаззез расплакалась. Юсуф взял ее за руки, тихонько притянул к себе, коснулся губами ее волос и проговорил на ушко:

— Найдутся для тебя женихи получше! Разве время тебе сейчас думать об этом? Знала бы ты, что за грязный тип этот Шакир-бей!

Муаззез резко отстранилась. Глаза у нее сразу высохли. Ничего не говоря, она посмотрела на Юсуфа с таким выражением, словно не желала понимать его. В этом взгляде были и удивление, и упрек, и даже гнев.

— Ты еще совсем девочка, — продолжал Юсуф. — Конечно, ты немного завидуешь замужним сверстницам. К тому же такие распутники, как Шакир, почему-то нравятся девушкам. Но как бы тебе не пришлось горько раскаяться. Подумай серьезно. Конечно, будь это хорошая партия! Тебя не собираются держать дома, конечно же, выдадут замуж! И все-таки не пойму, зачем твоя мать через день таскает тебя к Хильми-бею? Дом у них, правда, очень богатый… Но ты же у нас умница. Не будь такой нетерпеливой. — Юсуф вдруг замолчал, пораженный выражением лица Муаззез. Глаза у нее горели, уголки губ дрожали. Юсуф ожидал взрыва негодования, но Муаззез тихонько поднялась с постели и, опустив голову, медленно вышла. Юсуф, ничего не понимая, смотрел ей вслед.

XV

После драки с Юсуфом на праздничном гулянье Шакир, сильно однажды выпив, поклялся:

— Будь я проклят, если эту Муаззез не возьму к себе в дом. Тогда этот безродный Юсуф поймет наконец, с кем имеет дело!

Те, кто счел слова Шакира обычной пьяной похвальбой, ошибались. Распутник, привыкший, что каждое его желание исполняется, никак не мог забыть оскорбление, которое на людях нанес ему Юсуф, и полагал, что будет полностью отомщен, лишь заполучив Муаз-зез. Тогда он сможет сказать Юсуфу:

— Ты ее от меня оберегал, а я вот беру в дом женой!

Вначале отец даже слушать ничего не хотел. Он не допускал и мысли, что его снохой будет дочь какого-то чиновника, кем бы этот чиновник ни был. Но после долгого спора, который происходил с глазу на глаз в запертой комнате, он согласился. Вообще они всегда умели уступать друг другу. Хильми-бей как будто даже побаивался сына. Не раз после долгих споров он соглашался на то, против чего вначале решительно возражал. Но в этом случае он не видел необходимости слишком уж упираться. Дочь каймакама, пожалуй, не хуже дочери какого-нибудь богача. По всей вероятности, Шакир сумел убедить отца, что этот брак одновременно будет им и выгоден. Но оба они решили, что, прежде чем сватать Муаззез, лучше заранее связать Саляхаттина-бея по рукам и ногам. Так они хотели ускорить дело, — их настойчивые попытки добиться согласия Саляхаттина-бея натыкались на уклончивые ответы, а они не хотели ждать.

Случай с Юсуфом и поселение Кюбры с матерью в доме Саляхаттина-бея заставили их поторопиться, используя влиятельных лиц, они повели атаку на каймакама со всех сторон. Просьбы и уговоры постепенно сменились угрозами. Саляхаттин-бей и не думал, что дело примет такой оборот. Он понимал, как мало значит правительственный чиновник в сравнении с этими людьми, которые, в сущности, были хозяевами края, и знал, что хотя они и вынуждены считаться с каймакамом, но, при желании, могут и сместить с должности. Поэтому он совсем сник.

Единственно возможный выход — уехать, бросив все, — был для него закрыт, пока в руках Хильми-бея находился вексель. Между тем протяни он еще немного, и все влиятельные лица округи, объединившись, могут перейти к решительным действиям, а это повлечет за собой отрешение от должности и в конце концов публичный позор.

Воля Саляхаттина-бея, подорванная постоянной выпивкой, начинала сдавать. Мало-помалу мысли его приняли иное направление, и он стал задавать вопросы: «Какой смысл так упорствовать?» Шакир не только не отказался от своего намерения, но все больше распалялся и можно было заключить, что эта женитьба для него не мимолетная прихоть. А если человек чего-нибудь так сильно добивается, то разве невозможно предположить, что со временем он исправится? Может, он хочет завести семью, потому что ему опостылела та грязная жизнь, которую он вел до сих пор. И если это так, то насколько бессмысленными выглядят все его, Саляхаттина-бея, возражения. Разве и сам он в молодости не грешил, хотя и никогда не опускался так низко?

Чем больше он думал, тем более неразумным представлялось ему собственное поведение. Ему стало казаться, что он напрасно мучает и себя и других. К тому же адвокат Хулюси-бей тоже перестал поддерживать его.

— Тебе видней, делай как лучше! — говорил он. Бедняга не забывал, что здесь ему жить и зарабатывать свой хлеб.

Наконец Саляхаттин-бей решил открыться Юсуфу. Позвав его как-то к себе, он сказал:

— Юсуф! Муаззез уже в том возрасте, когда надо выходить замуж. За нее сватаются. Я тебе ничего не говорил, но, вероятно, ты слышал — ее руки просит сын Хильми-бея Шакир! Я знаю, что вы с ним не в ладах. Но дело идет о счастье твоей сестры. Вначале я не был склонен принять это сватовство, так как считал Шакира неисправимым развратником. Но люди, которым я доверяю, утверждают, что парень он, в сущности, неплохой, только по молодости лет да под влиянием дурных приятелей ведет немного распущенную жизнь. Теперь же, после того как он посватался к Муаззез, за ним никто не замечает прежнего сумасбродства. Многие даже говорят: удивляемся, мол, как парень, не знавший никакого удержу, сделался вдруг таким тихоней. Значит, он может исправиться. Ты, конечно, не станешь противиться замужеству Муаззез из-за ваших ребяческих ссор… — Тут только Саляхаттин-бей заметил, что Юсуф плетет косичку из бахромы на занавесе и совсем не слушает его. Он умолк, огорченный.

Юсуф оставил занавес:

— Раз ты уже решил, к чему теперь мне все это рассказывать? Ты — отец, ты и должен думать о судьбе дочери. А мне что?

— Помилуй, Юсуф! Разве я не знаю, что ты заботишься о Муаззез больше, чем я? Ты — ей и за старшего брата, и за отца. Чего говорить, даже мать о ней так не заботилась, как ты. Поэтому ты не отмахивайся, мне, мол, что. Я ведь с тобой советуюсь, как с равным. Старое зло свое отбрось, но если видишь в сватовстве Шакира что-либо дурное, говори. Почему ты отмалчиваешься? Может, тебе что-нибудь известно?

— Мае известно, что Шакир — сукин сын! За таких девушек не выдают.

— Я раньше тоже так думал, Юсуф! Но верно ли будет, если мы наотрез откажем? Все говорят, что Шакир очень переменился.

— Отчего же он переменился?

— Оттого, что решил стать человеком, образумился.

— А вы и поверили?

— С чего же он тогда присмирел?

— Со страху… Если бы ты знал, как Шакир и Хильми-бей рвут и мечут! Я кое о чем догадывался, только никак в толк не мог взять, почему. Спасибо, Али раскрыл мне глаза. Али тоже ничего определенного не знает, только слышал, что говорят в городе. Дыма без огня не бывает. Если даже одна десятая того, что я слыхал, правда, то таким не то что девушку отдать — «здравствуй» сказать позор.

— Все это, наверное, преувеличено или выдумано. Разве можно судить о человеке по сплетням?

Юсуф отвернулся, словно их разговор затянулся и наскучил ему:

— Делайте, как хотите. Вы меня спросили, я вам ответил…

Поведение Юсуфа рассердило Саляхаттина-бея.

— Конечно, я сделаю так, как хочу. Но если бы ты сказал все, что тебе известно, и перестал бы на что-то намекать, было бы еще лучше.

Юсуф пожал плечами, поднялся и хотел было уйти, но Саляхаттин-бей, побледнев, схватил его за руку:

— Вы все сговорились меня доконать, что ли? — заговорил он дрожащим прерывистым голосом. — Неужто не только город, но даже и мои домашние ополчились против меня, а я-то надеялся, Юсуф, что хоть ты поймешь меня. Юсуф! Я думал, — ты — единственный родной мне человек. Я ведь с ума схожу, сынок. С ума схожу… Если так будет продолжаться, я убегу куда глаза глядят или пущу себе пулю в лоб. Ты говоришь, чтобы я не отдавал Муаззез за Шакира, не так ли? Прекрасно! И я этого не хочу! Но что я могу поделать? Если ты можешь дать мне совет, говори. Я поступлю так, как ты скажешь. Но у меня нет больше сил бороться. Я больше не в состоянии тянуть, не в силах отбиваться от этой стаи коварных, злобных волков, делать вид, что не понимаю их угроз, каждый день выдумывать новые предлоги и вежливо улыбаться. Я тоже человек, Юсуф. Я тоже состою из мышц и нервов. Пожалей меня хоть немного!

Губы несчастного дрожали. Сердце Юсуфа сжалось от бесконечного сострадания и любви к этому человеку. С трудом удержавшись от того, чтобы броситься ему на шею и расцеловать, он только и смог сказать:

— Поступайте, как вам кажется лучше, отец! Но если хотите знать, чего стоят эти люди, поговорите с нашей Кюброй и ее матерью. Я думаю, они достаточно знают этих негодяев.

— Какое отношение Кюбра и ее мать имеют к Хильми-бею?

— Не знаю… Вероятно, большее, чем мы можем предположить.

XVI

Юсуф позвал Кюбру и ее мать. Увидев Саляхаттина-бея, они испугались.

— Вы не успели в тот вечер рассказать мне все до конца, — обратился к ним Юсуф. — Начните теперь сначала, отец тоже хочет послушать.

Саляхаттин-бей усадил женщин и добавил:

— Можете мне все рассказать, не бойтесь. Ваша история, кажется, имеет отношение к Хильми-бею. А его сын Шакир сватает нашу Муаззез. Я готов дать согласие. Но Юсуф сказал мне, что вы о них кое-что знаете, и пока я об этом не услышу, не могу принять окончательного решения. Начало он мне уже рассказал, так что вы говорите только о том, что касается Хильми-бея и его семьи. Наверное, эта история связана с Кюброй?

Мать и дочь некоторое время молчали, не зная, как отвечать на эти неожиданные вопросы. Кюбра опустила голову и уставилась в пол. Тогда Саляхаттин-бей обратился к ней:

— Кюбра, дочь моя! Муаззез — твоя сестра, и ты, конечно, желаешь ей добра… Подумай об этом и расскажи мне все, что знаешь. Все, что произошло. Хорошо?

— Жаль Муаззез. Не отдавайте им ее! — не поднимая головы, тихо ответила девочка.

— Хорошо, дочь моя. Но скажи, почему? Отчего вы покинули дом Хильми-бея? Если вы с ним поссорились, то почему работали у него на сборе маслин? И почему потом пришли к Юсуфу?

— А что же нам было делать, бей-эфенди? Умирать с голоду?

Женщина опять заплакала. Юсуф всегда злился на людей, у которых глаза на мокром месте. Но у матери Кюбры слезы, казалось, были из самого сердца, и при виде их нельзя было не разделить ее горя.

Саляхаттин-бей подошел к Кюбре, осторожно взял ее за подбородок, заглянув в глаза.

— Ты, видно, немало вынесла, девочка! Но все ведь проходит. Все забывается. Какой смысл терять голову от горя? Надо смотреть на вещи спокойнее, как бы со стороны…

Он умолк, опасаясь, что Кюбре его слова непонятны. Но та своим ответом показала, что хорошо поняла если не самые слова, то их общий смысл.

— Есть вещи, которые не проходят и не забываются, бей-эфенди! Такие, которые человек уносит с собой в могилу.

Продолжая расспросы теперь уже не только ради Муаззез, но и ради самой этой девочки, каймакам спросил с нетерпением:

— Но, доченька, почему ты не расскажешь мне о своем горе? Если с вами плохо поступили, то моя обязанность наказать их.

— На это ничьей власти не хватит!

Саляхаттин-бей хотел было сказать: «У меня хватит». Но не в силах был вымолвить это даже просто так, ради красного словца. События последних дней ясно показали, как он беспомощен и бессилен. Любая похвальба в его устах показалась бы теперь только смешной.

— Мы свое горе доверили Аллаху, — ответила мать Кюбры. — Он их покарает.

— Рассказывай же, — вмешался Юсуф. — Отец ведь сказал тебе, что, прежде чем решить судьбу Муаззез, надо выяснить все о Хильми-бее и его семействе.

— Да разве я смогу рассказать! У меня сердце лопнет. Кюбра, доченька, расскажи, что они с тобой сделали. Не стыдись, на тебе греха нет. Пусть стыдятся те, кто это сделал!

Кюбра долго молчала и сидела, не поднимая глаз. Потом, словно приняв какое-то решение, кивнула головой. Она огляделась по сторонам, глаза ее заблестели каким-то странным голодным блеском. Они были полны ненависти и, только встретив взгляд Юсуфа, как будто немного смягчились.

— Мать уже говорила, — испуганно и робко начала она свой рассказ, — мы прислуживали в доме Хильми-бея. Каждое утро я поднималась наверх и убирала постели. Как-то раз я вошла в комнату Шакира-бея. Было уже довольно поздно. Я думала, что его нет в комнате. Но смотрю — в постели… Я хотела уйти, но он слышал, как я вошла, и, не повернув головы, крикнул: «Принеси воды, девчонка!» Я побежала вниз, набрала стакан холодной воды и принесла. Он выпил воду залпом. Возвращая стакан, он глянул мне в лицо, потом еще и спрашивает: «Давно ты у нас?» — «Скоро пять лет», — отвечаю. «Мать моя знает толк в красотках, но нам не показывает», — пробормотал он. Только я собралась идти, как он схватил меня за руку. «Что ты делаешь, Шакир-бей?» — говорю. А он тянет меня в постель и отвечает: «Сейчас увидишь». Я испугалась, совсем голову потеряла. Вырвалась и выскочила из комнаты. Шакир-бей в одном белье погнался за мной, но не поймал. Прибежала я вниз к матери, а она, увидев, что я запыхалась, спрашивает: «Что это с тобой, доченька?» Я от стыда ничего не посмела ей рассказать. «Бегом спустилась, — говорю, — вот и запыхалась». Мать меня долго бранила: «И не стыдно тебе бегать по дому? Выросла вон какая, а все ума не набралась». Чтобы не попадаться на глаза Шакиру-бею, стала я прятаться. Когда он звал меня в свою комнату, я всегда оставляла дверь открытой. Но Шакир-бей почти перестал выходить из дома. То и дело, проходя мимо, все норовил прижать. А я от страха пикнуть не смела, отбивалась от него, как могла. Прошел день, пять дней, а он все не отстает. Я матери так ничего и не сказала. Боялась, что она рассердится, почему от нее таилась. А Шакир-бей все не унимался. Допоздна не вставал с постели и под разными предлогами зазывал меня в комнату. Не раз я матери говорила: «Ты прибирай наверху, а я вместо тебя пойду на кухню». Но мамочка моя отвечала: «Помилуй, дочка, слава богу, пока я жива, твои руки грязной посуды не коснутся. Ты так говоришь, потому что жалеешь меня. Но твоя мать все для тебя сделает». Она, бедная, не знала, что я терплю. А Шакир-бей делался все нахальнее. У меня сердце замирало от страха, что в доме услышат, подумают невесть что и нас с матерью прогонят. В конце концов Шакиру-бею как будто все это надоело, и он оставил меня в покое. Ох, думаю, слава Аллаху. Потому что, увидев меня, он больше не трогал меня, не хватал, а только гадко так глядел и проходил мимо… Было это уже весной. В доме постоянно шли пирушки, гулянки. Как-то раз ханым позвала меня и говорит: «В Дженнетаягы кое-что должны отвозить. Ты езжай с повозкой, приготовь там все». Я не знаю, было ли ей что-нибудь известно. Пусть грех лежит на ее душе. Мать с утра ушла на реку стирать белье. Она не знала, что я уехала. А я так любила сад. Вишни уже поспели. Радостная, веселая сбежала я вниз, уселась поверх белья и ковров. Возчик — отчаянный парень, так гнал лошадей, что повозка того и гляди перевернется. Я визжала от восторга и страха. Сад был на другом конце Дженнетаягы. Мы проехали Соуктулумбу, кругом пошли сады. Дорога была залита водой. Вода доходила до ступиц. Колеса чмокали, чавкали. Возчик развеселился и всю дорогу пел песни. Наконец мы приехали. Я спрыгнула на землю, подошла к вишням, нагнула ветки и стала есть. «Пока возчик сгрузит вещи, наемся», — думаю. Вскоре возчик крикнул мне: «Кюбра, мы уезжаем! Ступай, приведи все в порядок!» Я пошла в дом. Хозяева проводили здесь половину лета и много всего успели понавезти. Тут были и корзины с медными кастрюлями, и коробочки с красным перцем. Расставляю вещи и пою. До сих пор помню: о Шадие, как ее украл Муса-чавуш^[19].

Вот эту песню я и пела. Только стала я расстилать наверху большой ковер, слышу, кто-то поднимается по лестнице. Сердце у меня замерло от страха. Выглянула я в прихожую. Вижу, идет Шакир-бей, ухмыляется…

Саляхаттин-бей и Юсуф оба вздрогнули. Кюбра, взглянув на них, умолкла. Лицо ее стало удивительно бесстрастным. Последние слова она проговорила сухо и безжизненно:

— Все с той же ухмылкой Шакир-бей подошел к двери. Я закричала, бросилась к двери, вижу, за ним по лестнице поднимается Хильми-бей…

— Его отец! — воскликнул Саляхаттин-бей, вскочив с места.

— Его отец. Он тоже ухмылялся. Ох, мамочка моя, никогда в жизни я не видела такой поганой ухмылки.

Кюбра все с тем же окаменевшим лицом припала к матери. Юсуф встал и направился к двери, уже на пороге услышал голос женщины и обернулся. Подавшись к каймакаму, она глухо проговорила:

— Доченька моя подбежала к окну и уже высунулась до половины, но парень схватил ее за юбку… У ворот сада на каменном колодце сидел Хаджи Этхем и стругал палку…

Часть вторая

I

Как-то поздним утром Юсуф, завернувшись в кожух, под проливным дождем шел по Нижнему рынку и вдруг наткнулся на Хаджи Этхема. Заметив Юсуфа, тот хотел было улизнуть, но Юсуф окликнул его:

— Поди-ка сюда!

Хаджи Этхем нащупал в кармане пистолет и, не отрывая глаз, следил за Юсуфом. Заложив руки за спину, Юсуф быстро приближался к нему, они вместе перешли дорогу и укрылись под навесом одной лавки. Не глядя в лицо Хаджи Этхему, Юсуф спросил:

— Вексель, который ты взял у отца, при тебе? Хаджи Этхем приготовился к драке, даже к перестрелке, и такого вопроса он не ожидал.

— С какой это стати мне носить вексель с собой! Он у бея. А что такое?

— Возьми его и под вечер приходи в кофейню «Чынарлы». Я заплачу долг.

Хаджи Этхем побледнел, словно ему всадили нож в живот.

— Откуда ты их возьмешь?

— А тебе что за дело?! Принеси вексель. Юсуф, не оглядываясь, пошел в сторону Соуктулумбы и до вечера, как обычно, работал в оливковой роще.

Хаджи Этхем шел в кофейню, чтобы как обычно поиграть в кости, но после разговора с Юсуфом он побежал к Хильми-бею и пробыл в доме часа два.

Подобного оборота дела они никак не ожидали. Саляхаттин-бей за это время никак не мог собрать триста лир. Все его приятели-чиновники нуждались в деньгах не меньше, чем он. А из местных богачей вряд ли кто-либо мог дать в долг столько денег, к тому же они знали, что такой поступок грозит им неприятностями. Скорее всего здесь какая-то хитрость.

— Будь начеку. Смотри, чтобы не вырвал вексель! — велел Хильми-бей. — Этот парень, видать, ушлый!

Вечером Хаджи Этхем и двое его дружков явились в кофейню «Чынарлы». Там Юсуф уже ждал их. Взяв вексель, он, к удивлению Хаджи Этхема, не попытался ни разорвать его, ни сбежать, а тщательно сложил вексель, сунул в карман, достал сафьяновый мешочек, выложил на крашенный белой краской железный столик золотые монеты и принялся отсчитывать их.

Затем Юсуф, все так же не глядя на Хаджи Этхема, молча пошел к двери и исчез за пеленой дождя.

Во время этой сцены все, кто был в кофейне, побросали кости и столпились вокруг стола. Ухмыляясь, они с мнимым сочувствием поглядывали на Хаджи Этхема. А когда он горстями стал сгребать золото в карман, они, облизывая губы, жадно следили за каждым его движением.

Вскоре дверь кофейни снова отворилась и вошел Шакир. Все разошлись по своим местам, оставив его наедине с Хаджи Этхемом.

Шакир подошел к одному из столиков у двери и бесцеремонно подтянул к себе деревянную скамейку. Хаджи Этхем уселся напротив. Оба молчали. Шакир-бей оглядел кофейню. Народу было полно, и все окна запотели. Из угла долетали голоса двух критян, которые о чем-то беседовали, тряся длинными белыми усами. Чуть поодаль, возле очага, пятеро торговцев лошадьми затеяли какой-то спор. Свет лампы, качавшейся под потолком в самой середине комнаты, освещал головные уборы посетителей. Фески, барашковые шапочки, овчинные колпаки покачивались, как цветы на ветру. На деревянной перегородке, отделявшей посетителей от очага, на полочках стояли наргиле^[20], поблескивали медные желтые подносы, поставленные на ребро, а сбоку висели длинные красные трубки.

С темных стен на эту беспрерывно колышущуюся клумбу из людских голов смотрели изображения тучных персидских красавиц с венцами на головах и нитями жемчуга на шеях. Две цветные литографии представляли сцены из «Отелло». На первой был изображен Яго, поднимающий с земли платок, оброненный Дездемоной. На другой — Дездемона, распростертая на роскошной постели, и белобородый ревнивый мавр, занесший руку, чтобы вонзить ей в горло кинжал.

Шакир торчал в этой кофейне целыми днями, и все это уже его не интересовало. Он просто ждал, когда Хаджи Этхем начнет рассказывать. Но, не выдержав, прищурил глаз и сделал знак головой, будто спрашивал: «Ну, как?»

— Плохо! — откликнулся на его Вопрос Хаджи Этхем.

— Он заплатил деньги?

— Сполна!

— Что нам теперь делать?

— Не знаю.

— Разве ты ничего не придумал?

— Дело трудное. Можно в два счета погореть. Надо поскорее избавиться от этой девки. Выкрасть ее, что ли?

Шакир, сверкнув глазами, наклонился к приятелю:

— А отец? Ты сможешь его уговорить?

Хаджи Этхем молча поглядел на него, как бы говоря: «Что за вопрос!»

— А куда ему деваться, если дело вскроется, загремим все трое…

Шакир его уже не слушал. Он погрузился в какие-то свои мысли.

— Сможем мы это сделать сейчас же? — тихо спросил он.

— Не так-то просто. Куда мы ее увезем?

— В наш летний дом, — перебил Шакир. — Я увезу! Хаджи Этхем недовольно покосился на приятеля.

— Ас матерью что нам делать?

Шакир толком не понял, что тот имеет в виду.

— С матерью? Пусть себе дома сидит. На что она мне? Мне дочь нужна!

Лицо Хаджи Этхема стало совсем злым.

— О ком ты говоришь, скажи на милость?

— О дочери каймакама.

Хаджи Этхем резко махнул рукой, точно отбрасывая что-то.

— Оставь ты это, ради Аллаха, Шакир-бей! Ты все думаешь о своих удовольствиях. А я говорю об этой девчонке, Кюбре. Напрасно мы ввязались в эту историю. Все бы тебе только с бабами путаться… Если мы не разделаемся с Кюброй, плохи наши дела! Особенно сейчас, когда у каймакама развязаны руки. Он нас в порошок сотрет. Неужели ты хочешь, чтобы нас осрамили на всю округу, чтобы нас по судам затаскали?

— Но ведь ты уже все уладил?

— Какое там — уладил! Шакир-бей, ты жизни не знаешь! Ослеп, что ли? Правду сказать, я чуть было не загремел раньше вас всех. Пока мы собирались спихнуть в яму Юсуфа, сукина дочка весь наш план раскрыла. Пришлось пустить в ход ножичгк. Все мои надежды были на долг каймакама. А сейчас чего ему бояться? А тут еще этот парень, что волком смотрит, Юсуф… Придет время, конечно, и с ним рассчитаемся. Все это, без сомнения, — его рук дело. Я так и не знаю, где он раздобыл триста двадцать лир. Может, ограбил кого-нибудь? Что ты на это скажешь?

Шакир посмотрел на него холодным взглядом:

— Ладно! А как с Муаззез? Как с нею?

Хаджи Этхем встал. Поднялся и Шакир. Они подошли к двери. Дождь немного утих. Когда они расставались у кофейни, Хаджи Этхем проговорил:

— Ты совсем ослеп от любви, бей… Съезди-ка в Измир, проветрись!

II

Триста лир Юсуф добыл не на большой дороге.

В тот же день, когда Кюбра рассказала им свою историю, Юсуф вечером вышел из дома и отправился к Али.

Не успел он войти в темную лавку, как Али бросился ему навстречу:

— Что с тобой, Юсуф?

Юсуф прислонился к мешку с фасолью. Его лицо никогда не выражало такого сильного волнения. Окинув Али долгим, пристальным взглядом, он произнес:

— Что вы все за люди!

В этой короткой фразе прозвучало такое гневное возмущение, что Али остолбенел.

— Что случилось, Юсуф?! — повторил он.

Но тут в лавку вошел покупатель и спросил рису. Когда Али отвесил товар, снова подошел к Юсуфу, тот уже овладел собой. Теперь на его губах играла обычная равнодушная улыбка. Эта улыбка, как стена, отгораживала его от окружающих людей, которых он никак не мог, да и не хотел, понять. Она была его последним прибежищем. Ему казалось, что только за этой холодной стеной может он спастись от того мутного бурлящего потока, который грозит захлестнуть его. За показным равнодушием он скрывал те чувства, которые всколыхнул в нем рассказ Кюбры, да и что ему оставалось делать. Он не мог бы найти общего языка со всеми этими людьми, они все равно никогда не поняли бы Юсуфа. К тому же говорить следует лишь о том, что доступно твоему разумению, а Юсуф даже в истории с Кюброй все еще многого не понимал. И смутно чувствовал, что никогда не поймет. Вот отчего в этот мучительный и страшный час своей жизни он принял обычный невозмутимый вид и рассказал Али только то, что ему стало известно.

Али выслушал его, ни о чем не спрашивая. Только под конец рассказа лицо его залилось краской.

— Такого я даже не мог себе представить! Эти люди еще подлее, чем я думал. Значит, вот зачем им понадобилось опутать твоего отца! Если что-нибудь выйдет наружу, они с его помощью хотят спрятать концы в воду. А Шакир думает еще и Муаззез заполучить…

— От моего отца теперь толку мало. Он растерялся и не знает, что делать.

Поколебавшись немного, Али спросил:

— А Муаззез знает об этой истории?

— Вряд ли. Откуда ей знать!

— Она согласна выйти за Шакира?

— Что она понимает! Она еще ребенок.,4-У Али заблестели глаза.

— Как это не понимает? Если она узнает, что за негодяй этот Шакир, она его имени слышать не захочет.

Юсуф не понял, куда он клонит, и только пожал плечами. Али что-то хотел добавить, но не мог. Он несколько раз открывал рот, но так ничего не произнес. Юсуф задумался.

— А ведь в это дело они и меня хотели впутать! — внезапно проговорил он с усмешкой.

— В какое дело, — не понял Али, — а молодец девчонка! Я никогда ее не видел. Какая она?

— Не спрашивай! Смотреть больно. Но что-то в ней есть. Она так просто этого не оставит. Что-нибудь сотворит. Я как вижу ее в доме, так робею…

Али, желая вновь вернуться к теме, не дававшей ему покоя, сказал:

— Надо, чтобы твой отец уплатил долг! Его слова дошли до Юсуфа не сразу.

— Но как же он заплатит? Где возьмет столько денег?

И тут Али вдруг выпалил, сам удивляясь собственной храбрости:

— Я дам!

— Ты хочешь жениться на Муаззез? — медленно проговорил Юсуф, глядя ему в глаза.

Али вспыхнул и кивнул. Юсуф поднялся и хлопнул его по плечу:

— Я знаю, что в этом мире так просто добро не делают. Потому и спросил. Чего ты краснеешь? Я полагаю, ты жених подходящий. Вечером скажу отцу.

Он наверняка согласится. Только как ты уговоришь своего отца, чтобы дал столько денег?

— Не беспокойся, — сказал Али.

Когда Юсуф выходил из лавки, он придвинулся к нему и прошептал:

— У моей бабушки денег куры не клюют. Мне она никогда ни в чем не отказывает. А отец ничего не узнает.

Бабушка Али по матери была хорошо известна в Эдремите. Она овдовела совсем молодой, оставшись с маленькой дочкой на руках, и одна управляла состоянием, доставшимся ей от отца и мужа. Она надевала сафьяновые сапожки и надолго уходила в свои оливковые рощи, подгоняла там поденщиков, продавала масло в Стамбул и Измир и, наконец, выдав дочь за отца Али Шерифа-эфенди, который был тогда довольно бедным молодым человеком, удалилась на покой. Теперь ее имуществом управляли зять и внук. Но говорили, что свое золото старая Ганимет-ханым хранит в укромном местечке, в дубовом сундучке, который всегда лежит у нее в головах. Когда ее спрашивали, верно ли это, она всегда отвечала: «Здесь лежат только деньги на саван. На них вы меня похороните». Частицы этого богатства, которого никто в глаза не видал, являлись на свет в виде брильянтовых сережек, нитки жемчуга или талисмана с бирюзовыми бусинками «от сглаза», когда кто-либо из родственников женился или совершалось обрезание детей.

В полутемной комнате с низким потолком, на первом этаже их дома, старая женщина, сидя в углу на подстилке, беспрерывно читала Коран, перебирая четки крашенными хной пальцами; она соблюдала посты, творила намазы, с обязательными земными поклонами, которые отвешивала бессчетное число раз на дню, и показывалась даже своему зятю только в покрывале. Но к Али она питала большую слабость. Когда он пришел и рассказал ей о своем горе, она сказала: «Откуда у меня такие деньги!» Однако вечером, совершив последний намаз, она тихонько вошла к Али в комнату и, промолвив: «Держи, только отцу ничего не говори!», положила в головах расстеленной на полу постели плотно набитый мешочек.

Али стоял на коленях в другом конце комнаты перед маленьким пюпитром и при свете лампы переписывал набело долговые книги. Увидев бабушку, он бросил книгу и карандаш и побежал к ней, чтобы кинуться ей на шею, но старая женщина жестом остановила его и так же беззвучно, как и пришла, выскользнула из комнаты, прошуршав длинными юбками.

Али едва дождался утра и весь день до самых сумерек с нетерпением поджидал Юсуфа, Время шло, и он все больше терял надежду увидеть его. Он шагал из угла в угол по лавке, то и дело высовывался из дверей и смотрел на дорогу, потом снова, чтобы забыться, хватался за долговые книги. Но мысли его были далеко. Он видел себя то верхом на коне в свадебном наряде, то пляшущим вместе с приятелями свадебный танец. Но стоило ему вспомнить, что Юсуфа все нет, как на душе становилось муторно, на него волнами нахлестывали опасения.

Несколько раз в глубокой задумчивости он едва не налил покупателям керосина вместо уксуса, а к вечеру нескольким должникам забыл записать долги.

Когда почти совсем стемнело, Али, усталый и отчаявшийся, опустил ставни, задвинул засов и медленно направился к дому.

Проходя по площади мимо мечети, он услышал голос муллы, скороговоркой читавшего молитву. Даже здесь, на улице, слышен был глухой шорох, который производили молящиеся, падая ниц.

Вскоре он уже был возле своего дома, оштукатуренного и окрашенного в синий цвет. Над стеной сада свешивались ветви огромного инжирного дерева. Войдя во двор и умывшись у колонки, Али, не поев, поднялся в свою комнату и растянулся на постели, прикрытой белым батистовым покрывалом.

«Да разве каймакам отдаст свою дочь за какого-то там лавочника? А ведь я не нищий, кое-что за душой имею!» — с горечью думал Али.

Он встал, взял с комода наугад какую-то книгу. Это была хрестоматия, оставшаяся у него с четвертого класса. По вечерам он изредка брал то учебник математики, то историю и снова перелистывал страницы, которые читал, наверное, уже раз пятьдесят. Он не знал на свете других книг, кроме учебников. Бабушка изредка читала вместе с другими старухами житие Мухаммеда и плакала над ним, но Али находил его скучным; многочисленные переводные романы, напечатанные в два столбца, которых было много у Васфи, он понимал плохо. Его потребность в чтении вполне удовлетворяли школьные учебники.

Но в этот вечер, прочитав несколько страниц, он заскучал и над хрестоматией и, снова усевшись на. постели, стал глядеть через зарешеченное окошко на улицу.

Сладкие мечты вдруг наполнили его душу. Он представил себе, как Муаззез, тихонько приоткрыв дверь, входит в его комнату с подносом и предлагает ему кофе. Усевшись против нее, он долго ведет с ней приятный разговор об их свадьбе, о сотнях кувшинов оливкового масла, о магазине, который он откроет на Нижнем рынке.

Утром Али проснулся, испытывая те же сладкие чувства, которыми был полон его сон, хотя у него и ныла шея от неловкой позы, в которой он спал. Он вернулся к действительности и вздохнул.

Позавтракав внизу куском хлеба с оливковым маслом, Али выпил полмиски бекмеза^[21], потом снял со стены ключ от лавки и вышел на улицу. Он попытался выбросить из головы пустые, как ему теперь казалось, надежды и, чтобы рассеяться, решил отправиться к дяде, который жил в одной из деревень на склонах Каздага.

Вдруг сердце Али подпрыгнуло, потрясение было такое, словно он ударился грудью о стену: повернув за угол, он увидел на противоположной стороне улицы Юсуфа. Али остановился посреди дороги, глядя на него умоляющими глазами. Юсуф подошел к нему и по обыкновению положил ему на плечо руку. Он улыбался, и в этой улыбке сквозило чувство превосходства.

— Отец согласился, — сказал он. — Мать еще ломается…

Али молча, точно ничего не слышал, уставился на Юсуфа вопрошающим взглядом. Юсуф расхохотался:

— Да что ты? Успокойся, Муаззез будет твоей женой.

Али не заметил, что в его словах звучит насмешка и даже прямое оскорбление.

— Что говорит Муаззез?

— Она еще не знает. Мать ей сегодня скажет. Юсуф махнул рукой, он хотел поскорее закончить этот разговор посреди дороги и с выражением высокомерия процедил сквозь зубы:

— Ладно, давай деньги!

Если бы Али как следует владел собой и пригляделся к Юсуфу, он был бы поражен и очень огорчен, Юсуф произнес эти слова не как друг, он словно выплюнул их ему в лицо. Но Али был вне себя от счастья. Он рассеянно опустил руку в карман брюк, вынул туго набитый мешочек и протянул его Юсуфу. Юсуф быстро, точно поднимал камень с земли, всей ладонью схватил этот мешочек и, насупив брови, проговорил:

— Сделка заключена, не так ли?

И быстрыми шагами удалился.

III

Вечером Юсуф, отдав в кофейне «Чынарлы» триста двадцать лир и получив вексель, вышел из кофейни и долго бродил под дождем по городу. Сапоги его по голенища увязли в грязи, а когда он поднимал ногу, глубокий след тут же заполнялся жидкой грязью.

На темных и узких улицах ему попадались навстречу женщины, возвращавшиеся от соседей с застекленными фонарями в руках, и пьяные. Незаметно он пришел на окраину города к берегу Бюкжчай. В этом месте через реку был переброшен длинный деревянный мост, по которому переправлялись повозки, едущие в Хавран и Кемер. У обоих концов моста росли большие чинары. Утихший было дождь снова припустил, и Юсуф укрылся под одной из этих чинар. Мост опирался на каменные быки, пенистые грязные воды реки образовывали возле них бурлящий водоворот. От скрытой тучами луны исходил слабый рассеянный свет, и видно было, как тяжелые капли дождя, падая в бегущие воды реки, оставляли на ее поверхности мелкие, тотчас исчезавшие кружочки.

Юсуф, прислонившись спиной к стволу большой чинары, всматривался в деревья на другом берегу реки, в размытую дорогу, ведущую к городу, с поблескивавшими на ней лужами, тучи, то темные, низко нависавшие над землей, то светлые, высокие. Все это представлялось ему слитным, неразрывным целым. В эти минуты, казалось, в природе ничто не существовало отдельно. Юсуфу почудилось, что и сам он — частица этой огромной глыбы ночного мрака. Он невольно поежился. Мокрыми руками провел по лицу. Со лба по щекам струилась дождевая вода. Это движение точно разорвало его связь с окружающим, и он почувствовал, что существует сам по себе. Его охватило чувство, прямо противоположное тому, которое он испытывал минуту назад, — чувство одиночества. Он огляделся по сторонам, и ему показалось, что тучи, река быстро удаляются от него. Редкие желтые огоньки в окнах городских домов сиротливо дрожали на волнующейся-поверхности реки. Юсуф обеими руками обхватил чинару за своей спиной. Пальцы его попали в холодные трещины коры. Он отдернул руки и положил их на грудь. Ему вдруг показалось, что грудь его в таких же трещинах, что и кора векового дерева, и он почувствовал, как к горлу подкатывает ком. О Господи, как он одинок… Один, совсем один в этом бескрайнем ночном мраке, простирающемся от звезд на небе до гальки на дне реки, от туч, набегавших откуда-то с востока, до моря где-то на западе. В каком направлении ни устремлялись бы его мысли, они никого не встречали на своем пути. Он был уверен, что в эти минуты во всем необъятном мире нет ни одной живой души, которая думала бы о нем, и с каким-то горьким вызовом решил, что и его мыслей тоже никто не достоин. Эти мысли причиняли непонятную боль. Неужели, правда, о нем никто не думает и ему самому нет ни до кого никакого дела? Неужели он прав, считая себя таким одиноким? Пожалуй, что нет. Эти мысли немного успокоили его натянутые нервы. Он отделился от дерева, глубоко вздохнул и зашагал к городу.

Подойдя к дому, он вынул из кармана ключ, открыл дверь. В прихожей, которая одновременно служила кладовой, а иногда и спальней для гостей, Кюбра с матерью укладывались спать. Увидев Юсуфа, женщина взяла керосиновую лампу, стоявшую на одной из нижних ступеней лестницы, которая вела на второй этаж, и выкрутила фитиль. Юсуф сделал знак рукой, чтобы она не беспокоилась, и хотел было тихо подняться наверх, но, проходя мимо разложенных постелей, заметил огромные блестящие глаза Кюбры, уставленные прямо на него. Взяв у женщины лампу, он спросил:

— Почему вы не спите?

— Ждем ханым…

— А где она?

— Взяла с собой Эсму и ушла в дом к начальнику телеграфа. Там сегодня вроде музыка, веселье. Сказала, что придет поздно.

Эсма была их старой служанкой родом из Румелии, она выполняла в доме множество обязанностей, от экономки до стряпухи.

— А отец не вернулся? — снова спросил Юсуф.

— Нет… Даже обедать не приходил!

— А Муаззез?

— Барышня наверху… Только что легла… Юсуф, держа лампу, стал медленно подниматься по скрипучей лестнице. Наверху он остановился в нерешительности — то ли взять лампу с собой, то ли оставить здесь, — но, подумав, решил оставить, ведь Шахенде-ханым еще не вернулась. Он сделал было шаг вперед, но вскрикнул от неожиданности и застыл на месте. Дверь в комнату напротив была открыта, там стояла Муаззез и смотрела на Юсуфа.

Она была в коралловых домашних туфельках на босу ногу и в длинной белой ночной рубашке с вышивкой на вороте, рукавах и подоле. Волосы, заплетенные в косы, были откинуты за плечи. Губы кривились в горькой усмешке, она, видимо, долго плакала.

— Как, ты еще не ложилась? — с деланным равнодушием спросил Юсуф.

— Я ждала тебя!

— Случилось что?

: — Мне надо поговорить с тобой.

— Разве нельзя подождать до завтра?

— Я хотела сегодня… — Поколебавшись, она добавила: — Но если ты не хочешь, я…

Юсуф взял ее за руку.

— Пойдем, поговорим!

Они вошли в комнату Юсуфа, которая помещалась рядом с ее комнатой, сели на постель.

— Брат, за сколько вы меня продали? — спросила Муаззез без всяких предисловий.

Юсуф, пораженный, взглянул ей в лицо.

— Вернее, за сколько ты меня продал? — повторила Муаззез.

— Что ты говоришь?

— Мать сегодня мне рассказала… о долге отца и обо всем остальном.

— Ну и что? Чем плох Али? Он тебе не нравится?

— Ты только сейчас решил поинтересоваться моим мнением. Да будет вам известно, я ни за Али, ни за кого другого не пойду.

Разговор явно становился слишком резким. Чувствуя за собой вину, Юсуф сказал нарочито шутливым тоном:

— Может, твое сердце все еще принадлежит Шакиру?

Муаззез вскочила. Руки ее были в пупырышках от холода, но лицо горело.

— Не говори мне больше об этом, Юсуф… Не говори!

Кулачки ее сжались. Она вся дрожала. С болью в душе Юсуф спросил:

— За кого же ты тогда хочешь замуж?

Муаззез опустила голову, и слезы, одна за другой, закапали ей на грудь. Юсуф, потянув ее за руку, снова усадил на постель и тихо, ласково повторил:

— Говори же, за кого ты хочешь?

Подняв на него заплаканные глаза, Муаззез воскликнула:

— Ни за кого!.. Понятно?.. Ни за кого!

Она долго не сводила с него взгляда. Юсуф смотрел ей в глаза, и по его лицу в неверном свете лампы пробежала дрожь. Медленно протянув руку, он погладил ее волосы. Муаззез, казалось, только и ждала этой ласки. Она взяла руки Юсуфа в свои ладони и сказала:

— Теперь ты понял?

Юсуф, прикусив нижнюю губу, медленно кивнул головой:

— Понял!

И впервые в жизни Муаззез увидела, как на карих глазах Юсуфа блеснули слезы.

С полчаса они сидели рядом. Оба дрожали от холода, но не решались пошевелиться. Первым поднялся Юсуф и, притронувшись к плечу Муаззез, проговорил:

— Ступай, ложись спать!

Они встали и прошли в ее комнату. Когда девушка легла, Юсуф сел у ее изголовья. Оба молчали. Только изредка юноша протягивал руку и гладил ее волосы. Но так легки были его прикосновения, что Муаззез вряд ли их ощущала.

Вскоре комнату наполнило ровное дыхание девушки, и тогда Юсуф бесшумно, на цыпочках вышел.

Глаза его были полузакрыты, ему казалось, что все это сон. Поэтому он не заметил Кюбры, которая сидела на последних ступенях лестницы и расширившимися глазами следила за ним.

Какое-то время он стоял в оцепенении посреди своей комнаты. За окном стало немного светлее. Он подошел к тахте, стоявшей у окна, сел и стал смотреть на улицу. Поредевшие, то серебристо-белые, то тяжелые черные облака бежали наперегонки друг за другом.

Так он и просидел до утра.

IV

Оба юноши, которые провели без сна, каждый в своей комнате, всю ночь, думая об одной и той же девушке, встретились на следующий день. В полдень Юсуф направился в лавку Али. Он был внешне спокоен, хотя и знал, как трудно будет сделать то, что он вынужден сделать. Он пытался заранее сочинить фразу, которая разом поставила бы все на свое место. Что-нибудь вроде: «Она не соглашается. Скверны твои дела!» Не надо только вдаваться в объяснения. Он знал, что первыми словами, которые скажет Али, будут: «Значит, вы меня надули!», и при одной мысли об этом покрывался потом. Дойдя до площади, Юсуф, вместо того чтобы свернуть к лавке Али, зашел в кофейню напротив и уселся у окна. В это время дня кофейня была почти пуста. Чуть поодаль два старика, поджав под себя ноги, сидели на широкой, покрытой циновкой скамье и, положив голову на руки, подолгу раздумывая, играли в шашки. Юсуф уставился на лавку Али. В дверь вошли два покупателя. Когда они уходили, на мгновение мелькнуло лицо Али. Юсуф заволновался, словно столкнулся с ним нос к носу. Нет, не так-то просто подойти к этому парню, который не ожидает никакого подвоха, и сказать: «Деньги я у тебя взял, а девушку не отдам. Она будет моей женой!» Али совсем еще юнец. Сможет ли он вынести такой удар, как подобает мужчине? Больше всего Юсуфа страшило, что он просто заплачет — молча, без криков, без ругани. Он не мог себе представить, что ему делать в этом случае, и в нерешительности раскачивался на стуле. Так как было очень жарко, ставни лавки были наполовину приспущены. Юсуфу припомнились те летние дни, которые провел перед этой лавкой вместе с товарищем, которому он сейчас должен будет причинить жестокую боль. Он как бы воочию видел розовощекое пухлое лицо Али, видел, как тот, рассказывая какую-то историю, поднимает вверх обе руки и жестикулирует.

Юсуф вскочил. Он понял, что если еще немного посидит здесь, то вернется, так ничего и не сказав. Он обязан покончить с этим делом сегодня же. Иначе зло, которое он причинит приятелю, с каждым днем будет расти. Самое правильное — пойти и сказать, что ничего не вышло, и молча выслушать обидные слова, которые совершенно справедливо бросит ему в лицо товарищ.

Он вышел из кофейни и решительно зашагал через площадь. Хотя было совсем сухо, ему казалось, что он идет по вязкому болоту, — ноги с трудом отрывались от земли. К горлу подкатывал ком.

Но лавка была уже близко, и Али заметил его. Он вскочил с плетеной табуретки, подбежал к Юсуфу, схватил его за руки, втянул в лавку и обнял.

— Ах, Юсуф! Мой Юсуф!.. Увидишь, какую свадьбу я устрою! Мать очень обрадовалась, и отец не против. Да здравствует жизнь!

Юсуф вывернулся из объятий товарища, поглядел на него и вдруг почувствовал, что вся душа у него перевернулась. Случилось то, чего он боялся. Али плакал. По его розовым щекам, покрытым, как у айвы, пушком, катились слезы, хотя Али и пытался улыбнуться. Он пододвинулся к Юсуфу, и они оба уселись на мешок с рисом. Вытирая слезы тыльной стороной ладони, Али спросил:

— Муаззез уже знает, правда?

— Знает.

— Что она говорит, Юсуф, скажи, ради бога? Вдруг я ей не понравлюсь. Но скажи, Юсуф, разве я дурной человек? Такой, как Шакир?.. Муаззез тебя не ослушается, Юсуф! Ты ей рассказал обо мне. Хорошо? Ты самый лучший друг. Ты это дело начал, ты и доведешь его до конца. Послушай, когда мы вместе ходили на праздники к Чынарлы-чеме, а я в душе мечтал о Муаззез, но не смел и подумать, что она будет моей. Своим счастьем я обязан только тебе. Клянусь головой матери, Юсуф, теперь ты мне дороже отца, дороже брата…

Али положил ему руку на плечо. Он весь дрожал.

— Завтра или послезавтра мать пойдет к вам сватать Муаззез и договариваться о свадьбе. Я ни с кем тягаться не хочу, но говорю тебе, такую свадьбу сыграю, что сорок лет о ней в Эдремите помнить будут!.. Да, разве ты не слыхал? — вдруг спросил он, словно только что вспомнил. — Наш Ихсан, сын Хаджи Рифата, тоже женится. Скоро и у него свадьба. Берет девушку из Чорука. Говорят, свадьба будет пышная!

Юсуф уже слышал об этом. Он кивнул головой.

— Пусть сначала он свадьбу справит, — улыбаясь, проговорил Али, — а потом я свою устрою.

Юсуф встал. Приятель ухватил его за руку.

— Что? Ты уже уходишь? Ладно, ступай, но не забудь поговорить обо мне с Муаззез. Сделай все, что можешь, пусть она меня полюбит.

— Хорошо! — проговорил Юсуф после некоторого раздумья.

С этим он и ушел.

Неужели сама судьба уготовила ему после счастливейшей в его жизни ночи несчастнейший день?! Какую горькую печаль испытывал он, глядя на голубое небо, на лицо любимой! Это было так ново, необычно для Юсуфа.

И все случившееся так мучило его, что хотелось биться, метаться, чтобы вырваться из тесной клетки, в которую он попал.

Счастье, казалось бы, выраженное, в сущности, в глубине его сердца, было недостижимым, и это вызывало в нем не только смятение, но и ярость.

Ничто в жизни до сих пор не имело для него цены, ничем он не увлекался, ничего не добивался. Он смотрел на все со стороны и ни от кого не желал зависеть, довольствовался гордым одиночеством. Теперь он впервые чего-то желал, желал с неодолимой силой. Почему же он должен душить это могучее желание, которое, наверное, и раньше жило в его душе, в самых глубоких ее тайниках, а теперь вырвалось наружу. Почему?! Ради кого?!

Перед глазами Юсуфа встал Али, и его губы скривились в полупрезрительной, полусочувственной улыбке. Какой это недалекий простак. Он подумал, что и раньше-то Али ничего не интересовало, кроме школьных учебников, а теперь вот уже несколько лет его голова забита лишь ценами на картошку или оливковое масло. Собственно говоря, Юсуф уже много лет никого не любил и понимал, что сможет полюбить кого-нибудь, только если будет восхищаться им. Разве мог он полюбить окружающих его людей, если он не уважал их, если смотрел на них свысока и даже гнушался ими? Если он и любил немного Саляхаттина-бея, то лишь потому, — что, кроме бесившей Юсуфа беспомощности, у того было еще удивительно доброе сердце.

С первого дня Юсуфа поразило поистине ангельское терпение этого человека по отношению к такой бестолковой, болтливой, не отдающей отчета в своих действиях, жене.

Но к Муаззез он испытывал совсем другие чувства. Он думал о ней не как о постороннем, чужом или отдельно от него живущем человеке, а как о частице самого себя: как о своей руке, глазах или сердце. Здесь не могло быть и речи о том, любить или не любить, нравиться или не нравиться, восторгаться или презирать — это ни разу ему не приходило в голову. Чувство, проснувшееся в нем к Муаззез и дошедшее до его сознания, ощущалось как страшная боль при мысли, что ее могут от него оторвать.

Но неотвратимый ход событий, накатывавшихся на Юсуфа одно за другим, вынуждал его теперь к самым невероятным поступкам. И, несмотря на возмущение, кипевшее в его душе, он знал, что должен будет покориться, что ни ум, ни сила его тут ничем не могут помочь.

Пока все эти смутные мысли, как лента, разворачивались у него в голове и он, закинув руки за голову, лежал на мягкой подстилке, уставившись в потолок, дверь тихонько скрипнула. Юсуф приподнялся, и, увидев входившую в комнату Муаззез, вскочил на ноги и пошел ей навстречу.

Сердце Муаззез забилось, словно готово было разорваться. Но Юсуф, вместо того чтобы обнять ее, поцеловать глаза, лицо, подошел к двери и, обернувшись с порога, сказал удивленно глядевшей на него девушке:

— Я ухожу, у меня спешное дело!

— Юсуф!

— Завтра-послезавтра мать Али придет тебя сватать: погляжу, сумеешь ли ты показать, что ты дочь каймакама!

— Юсуф!

— Не очень-то слушай свою мать. Али неплохой парень. Деньги есть, состояние есть, порядочность известна…

При этих словах лицо Юсуфа исказилось иронической улыбкой. Заметив ее, Муаззез попятилась, раскрыла было рот, но ничего не могла вымолвить. Она снова попыталась что-то сказать, но из горла у нее вырвались лишь какие-то нечленораздельные звуки. Она думала, что произнесла нужные слова, но они застряли у нее в горле.

У Юсуфа шумело в голове, но, все так же держа себя в руках, он подошел к Муаззез и проговорил поприветливей:

— Молчи, моя девочка, так надо!

V

После описанных нами событий прошло две недели. Юсуф мало бывал дома и почти все время проводил в оливковой роще. Он приходил домой после полуночи и уходил на заре. Ясно, что он не хотел встречаться с Муаззез. Несколько дней назад мать Али приходила ее сватать и получила ответ: «Подумаем!» Здесь такой ответ считался успехом. Это означало, что дело решено. Каждая из сторон, для пущей важности, как можно дольше тянула время, и они очень редко ходили друг к другу. Но в доме Али начались приготовления к обручению, было даже выбрано красное тюлевое покрывало для подноса с баклавой, который по обычаю посылают при обручении.

Когда были уплачены триста двадцать лир, Саляхаттин-бей после сильного нервного напряжения впал в апатию и ко всему утратил интерес. Очевидно, чтобы вознаградить себя за ночи, проведенные в бесконечных думах, он ничем не хотел забивать голову и даже на самые простые вопросы домашних только пожимал плечами.

Шахенде-ханым по-прежнему обходила соседей и занималась болтовней и развлечениями. Она бывала даже в доме Хильми-бея, хотя между ними пробежал холодок, но никогда не заикалась о том, что Муаззез обещана другому. Зато в других домах она говорила: «Я не знаю, мы еще не решили, но, говорят, зять очень богат… И чист, как ангел!» Она не ограничивалась похвалами в адрес Али и, называя его зятем, давала понять, что сватовство уже порядком продвинулось вперед.

Но ума у нее ни на что не хватало, а Саляхаттин-бей и Юсуф все эти дни были заняты только собой, и никаких приготовлений к обручению не делалось.

Больше всего такое положение мучило Муаззез, которая не понимала, что происходит и как собираются с ней поступить. Каждое утро и каждый вечер она принимала решение поговорить с Юсуфом с глазу на глаз, но это ей все никак не удавалось: то у нее самой недоставало смелости, то Юсуф, придя домой полумертвый от усталости, сразу же валился в постель. Несколько раз, когда отца с матерью не было дома, она ждала Юсуфа допоздна и однажды, выйдя ему навстречу, даже начала было:

— Юсуф, брат…

Но Юсуф тут же оборвал ее:

— Ты еще не ложилась, Муаззез? Кто же выходит зимой так легко одетый в прихожую? Скорей в постель, я тоже сегодня очень устал и сейчас лягу!

И, не дожидаясь ее ответа, он пошел к себе.

Первое время Муаззез была вне себя от гнева, она даже возненавидела Юсуфа, но постепенно ее злость превратилась в глубокую печаль, а в последнее время она стала бояться его. Нет, Юсуф вовсе не был спокоен, как это казалось. Однажды вечером, строго оборвав начавшийся было разговор, он вдруг протянул руку и погладил Муаззез по щеке. Она заметила, что рука его дрожала, как у больного лихорадкой. Иногда он слушал ее, не перебивая, минут десять и больше, в его глазах светилось понимание и даже ответное чувство, но как только она переставала говорить, он, точно очнувшись от сна, отделывался сухим, холодным, ничего не значащим ответом и тотчас же удалялся.

От этого Муаззез впадала в еще большее уныние. Проводя целые дни одна в пустом доме, она привыкла говорить сама с собой. Ни с того ни с сего на нее вдруг нападали слезы, а потом на губах появлялась легкая улыбка.

Кюбра и ее мать жили в доме каймакама, как привидения. Они исчезали, когда в них не было нужды, а когда их искали, вдруг появлялись, точно из воздуха. Было похоже, что они, как и Саляхаттин-бей, погрузились в спячку, чтобы дать отдых своим нервам, слишком долго находившимся в напряжении.

Хотя Кюбра и пришла немного в себя, лицо ее по-прежнему сохраняло болезненную бледность. Не раз она поднималась днем наверх, входила к Муаззез, чтобы перекинуться с ней несколькими словами, но та, погруженная в свои думы, лежала ничком на тахте, и они не находили, что сказать, и только в тягостном молчании глядели друг на друга.

В последние дни Муаззез стала совсем избегать Кюбру. Сама не зная почему, она в душе как будто сердилась на девочку. Даже сейчас, когда она больше всего нуждалась в общении с людьми, Кюбра ни разу не пришла ей на память: она не могла сблизиться с ней, хотя та сама искала этого. Какое там сблизиться! Когда они молча смотрели друг другу в глаза, Муаззез замечала во взгляде Кюбры странный блеск. Если бы Муаззез могла, она убегала бы днем из дому или пряталась где-нибудь в темном углу.

Но, к счастью, как и все девушки, воспитываемые взаперти, подобно домашним животным, только еще более бесцельно, она обладала способностью ждать долгие часы и дни, а может, месяцы и годы, ничем не занимая ни своего ума, ни своих рук, ни о чем не думая и ничего не делая.

И когда мысли, сжигавшие ее душу, заходили в тупик, она отдавалась во власть пустоты.

VI

Одна случайность, вернее, несчастье вдруг все переменило.

Ихсан вот уже целую неделю праздновал свадьбу. В среду вечером веселье и всеобщее возбуждение достигли предела. Двор их дома в районе Чайджи заполнили женщины, а площадку перед воротами — мужчины.

Женщины в тонких цветастых платках уселись рядком вдоль стен двора, часть домочадцев вместе с близкими друзьями расположились на ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж. Несмотря на довольно холодную погоду, вероятно, осмелев от приближения весны, свадьбу устроили на вольном воздухе. Посередине двора, на выложенной камнем площадке, пели, приплясывая с бубнами в руках, несколько цыганок. Молодые женщины и девушки из соседних домов, мелко перебирая ногами, обутыми в желтые башмаки и бабуши^[22], опустив глаза, плясали под их пенье местные танцы.

Невеста в феске, увешанной монетами и нитками жемчуга, прикрытая тонким тюлевым покрывалом, спускающимся до плеч, восседала на резной деревянной скамье, предоставленной ей в честь этого торжественного дня. Длинные золотые нити свешивались вдоль ее щек, ниспадая на грудь. Она изредка обводила окружающих растерянным, неподвижным взглядом, но чаще сидела, опустив глаза, вероятно, ожидая той минуты, когда кончится свадебное веселье. Расшитое золотом темно-вишневое бархатное платье с рукавами, почти закрывавшими кисти, и широким подолом, складками спускавшимся до земли, придавало лицу невесты розоватый оттенок. Свет факелов, горевших по углам двора, поблескивал на ее влажных ресницах. Мать невесты, стоявшая рядом, беспрерывно утирала глаза краем платка, к ней то и дело подходили женщины-родственницы со стороны жениха и что-то шептали на ухо.

Невесту тоже выводили несколько раз танцевать, и тогда цыганки начинали громче бить в бубны, и их отрывистые напевы звучали еще выразительнее, еще сладострастней. Выйдя на середину, невеста останавливалась на минуту, точно растерявшись, а потом медленно, будто оттаивая, начинала двигаться. Подол ее платья, скользнув раза два по большим черным камням, маленькими рывками, похожими на прыжки, начинал кружиться по двору.

Платье из толстого бархата с поблескивавшим золотым шитьем не могло скрыть детскую худобу ее тела. Ее руки, тонувшие в широких рукавах, поднимались только до груди, а пальцы прищелкивали тихо, почти неслышно. Волосы, заплетенные в тоненькие, доходившие до плеч косички, раскачивались под тюлем в такт ее движениям; полузакрытые глаза были устремлены в землю; широкий пояс, низко охватывающий талию, выдавал легкие движения ее бедер и отбрасывал искрящиеся блики. Весь танец невесты состоял из незаметных, но удивительно ритмичных, сливающихся друг с другом движений.

Выстроившиеся в сторонке женщины удовлетворенно кивали головами. И они, и дети, смирно сидевшие рядом с ними, поджав под себя ноги, следили за невестой с таким вниманием, словно боялись пропустить малейшее ее движение. Даже мать Ихсана остановилась у деревянного амбара под лестницей, перестала отдавать приказания служанкам и, одобрительно следя за танцем, думала о том, что взяла своему молодцу достойную невесту.

Что до мужчин, толпившихся на улице, то их веселье было отнюдь не таким спокойным и степенным. По краям широкой и пыльной площади шла железная решетка, воткнутые в нее факелы довольно ярко освещали площадь. Оркестр, расположившийся в сторонке и состоящий из двух барабанов, зурниста и кларнета, беспрерывно наигрывал разнообразные мелодии; красные, раздутые, точно зобы, щеки зурнача лоснились. На деревянных колодах, расставленных вокруг площади, заняла места почти вся именитая молодежь города. Пришли все друзья Ихсана — от ухарей, разодетых в голубое сукно, до благонравных эфенди в костюмах из темно-зеленой чертовой кожи. Все были пьяны, и Ихсан с огромной трехлитровой бутылью и жестяной кружкой в руках неустанно обходил гостей.

Смуглое лицо жениха не выражало ничего, кроме тупой усталости. Его тонкие, редкие усики, все в капельках пота, казались еще реже, когда он подходил к приятелям и улыбался им бессмысленной улыбкой.

Сдвинутая на затылок феска с кружевным платком^, из-под которой выбивались расчесанные на прямой пробор курчавые черные волосы, приоткрывала выскобленное бритвой темя. В этот вечер он думал только о том, чтобы угодить своим товарищам, как следует повеселить их, и поэтому, как только затихали зурны, он с руганью обрушивался на музыкантов, но при этом приказывал своим людям, чтобы они не забывали наполнять для них водкой бутыли, которые очень быстро опустошались изнемогающими от усталости цыганами.

Как только музыканты начинали играть общий свадебный танец, со своих мест поднимались человек десять и, выстроившись в затылок, медленным, мерным шагом начинали кружиться по площади, то соединяя руки над головой, то снова опуская их вниз. Танцоры то и дело дотрагивались до земли пальцами, чтобы они лучше щелкали, вслед за пьяной отрыжкой из их глоток вырывались визгливые выкрики.

Али пришел пораньше и уселся в углу. Он был не очень пьян. Для приличия, чтобы не обидеть Ихсана, он выпил всего два глотка, глядя на своих приятелей, которые вертелись посредине, припадая на колени, и в то же время внимательно посматривая по сторонам, чтобы на своей свадьбе сделать все еще лучше.

Несколько раз к нему подходил Ихсан. Как-то, присев рядом, он спросил:

— Ну, как дела? Когда твоя свадьба?

— Что ты, дорогой, еще ничего не известно. Ихсан смерил его недоверчивым взглядом:

— Значит, и от нас скрываешь? По правде говоря, обижаешь ты меня, Али.

Али промолчал. Ихсан вскочил. Глядя ему вслед, Али увидел, что к площади приближается Шакир с Хаджи Этхемом и остальной компанией.

Шакир, как всегда, был пьян, и Хаджи Этхем держал его под руку. На Шакире были зеленоватые шаровары, голубая куртка и жилет.

Гости, сидевшие на бревнах, подвинулись, уступив место вновь прибывшим. Ихсан вышел им навстречу и поднес вино. Шакир схватил протянутую ему полную кружку, осушил ее, задрав голову, и, морщась, вытер рот ладонью. Хаджи Этхем вытащил из кармана каленый горох с изюмом. Кто-то из людей Ихсана поставил перед ними большое блюдо с соленьями.

Но тут взгляд Шакира упал на Али, который сидел шагах в пяти от него. Растолкав локтями окружавших его людей, Шакир пригнул голову и испустил дикий крик.

Кое-кто из присутствующих сразу смекнул, в чем дело, а Хаджи Этхем пробормотал:

— Вот еще напасть!

Хотя Али утверждал, что еще ничего не известно, но в городе все считали его женитьбу на Муаззез делом решенным. Эта новость, о которой больше всего трезвонила сама Шахенде-ханым, всячески отрицая ее, быстро долетела и до Шакира. И он, и Хаджи Этхем без труда догадались, откуда Юсуф добыл триста двадцать лир. Хаджи Этхем сразу же решил устроить Али какую-нибудь пакость и только выжидал удобного случая.

При виде своего соперника, который разрушил все его мечты, Шакир пришел в бешенство. Он считал свои планы уже осуществившимися, а этот парень, отсчитав три сотни золотых лир, вырвал у него из рук девушку. Словно ни к кому прямо не обращаясь, но искоса поглядывая на Али, он стал сквернословить. Приятели пытались его урезонить.

— Помилуй, Шакир-бей, тебе это не пристало! Успокойся, ради всего святого!

Шакир расталкивал их плечом и орал:

— Оставьте меня! Я их всех разорю!

Али быстро сообразил, в чем дело. Он хотел было уйти подальше от греха, но понял, что этого он сделать не может, потому что тогда он никому в городе не посмеет взглянуть в глаза. Он остался сидеть на месте, стараясь не обращать внимания на Шакира. А Шакир распалялся все больше. Мысли его обратились к Муаззез. Она все время стояла у него перед глазами, и, когда взгляд его останавливался на Али, он чувствовал, что в нем и правда закипает душа. Он не мог представить себе, что этого жалкого, трусливого лавочника могли предпочесть такому, как он, — сыну богача, настоящему бею, и во всем винил Али.

— Если есть удалец похрабрее меня, пусть выйдет! — крикнул Шакир.

— Что ты, ага! Откуда в Эдремите взяться джигиту храбрее тебя, — тотчас ответили ему окружающие.

— Кто посмеет прикоснуться к надкушенному мною яблочку?

— Кому это придет в голову, Шакир-бей? Веселись себе на здоровье!

Али сидел как на угольях. Шакир, закрыв глаза, орал, мотая головой:

— Если найдется такой, я выпущу из него кишки.

— Выпустишь, Шакир-бей. Будь спокоен — все в порядке!

В это время барабаны и зурны вновь заиграли свадебный танец. Танцоры, подымая пыль, снова закружили заплетавшимися ногами. Время от времени они останавливались, вытаскивали из-за пояса пистолеты и пять-шесть раз подряд палили в воздух.

Шакир выскочил на середину и присоединился к танцующим. Широкий кушак халепской^[23] работы волочился по земле, путаясь у него в ногах. Он едва держался на ногах и поэтому больше вертелся на одном месте. Нагнувшись, чтобы встать на колено, он упал лицом в пыль и с трудом поднялся. Глаза его были полузакрыты, он глядел сквозь маленькую щелку между веками.

Вдруг он заметил, что стоит рядом с Али. Повернувшись к нему лицом, он попытался выпрямиться. Его губы и лицо нервно подергивались. Глаза были по-прежнему полузакрыты. Он поднял брови и принял вызывающую позу. Али тоже выпрямился, побледнел и молча смотрел на Шакира, думая в этот момент не о нем, а о товарищах, о том, что они скажут, если он струсит.

Шакир встрепенулся. В круг танцующих вошли барабанщик и зурнист. Барабанщик, выпятив свой горб, изо всех сил лупил по туго натянутой коже барабана. Зурнач раскачивался из стороны в сторону, словно играл всем телом; он то наставлял инструмент на кого-нибудь из танцующих, то, войдя в раж, поднимал его прямо к небу.

Шакир, пытаясь танцевать, сделал еще несколько шагов. В этот момент кое-кто из зрителей и танцоры вытащили пистолеты и один за другим стали палить в воздух. Шакир тоже сунул руку за пазуху, вытащил из-под голубой куртки огромный «смит-вессон» и три раза выстрелил в небо.

Потом, словно устав держать тяжелый пистолет, рука его медленно опустилась, дойдя до уровня груди Али, остановилась, выпрямилась и застыла на месте. Глаза Шакира, все время полузакрытые, вдруг округлились и вылезли из орбит. Он чуть наклонился вправо и, когда глаз его оказался на уровне мушки, два раза подряд спустил курок.

Достать пистолет, выстрелить в воздух, наставить его на Али — на все это потребовалось несколько секунд, и многие только успели обернуться на звук выстрелов.

Али откинулся назад и упал на землю.

На площади все смешалось. Танцоры, барабанщики, зурнисты, те, кто еще пил водку, и те, кто уже засыпал пьяным сном, — все бросились к распростертому на земле телу. Ихсан встал на колени, обхватил руками голову Али. Он кивнул одному из стоящих рядом парней, и тот, присев, обнажил грудь раненого. Пули попали в левую сторону груди на расстоянии четырех пальцев друг от друга. Из маленьких черных дырочек почти не текла кровь. Ихсан поднял голову и посмотрел на окружающих, словно говоря: «Видите, он готов».

— Оставьте его! — с видом знатока сказал один из парней. — Да упокоит его Аллах!

— Да упокоит его Аллах! — в один голос повторили остальные.

Только теперь все вспомнили о Шакире. Повернувшись к нему, они увидели, что Шакир стоит на том же месте, откуда стрелял; правая рука его, державшая пистолет, висела, как неживая, а левой он отпихивал Хаджи Этхема и других своих дружков, которые пытались увести его.

VII

В конце улицы показались два жандарма с унтером во главе. Со времени провозглашения свободы^[24] эти представители государственной власти уже успели себя достаточно проявить, и народ не относился к ним столь равнодушно, как к старой жандармерии, — стоило теперь где-нибудь появиться хоть одному жандарму, каждый предпочитал убраться подобру-поздорову во избежание неприятностей.

Вот и сейчас, не успели они показаться, как площадь опустела. Жандармы попытались перерезать убегавшим дорогу, но смогли задержать только шесть человек.

Шакир вместе с жандармом, который держал его под руку, медленно отправился в участок. Хаджи Этхем в суматохе исчез.

Всю дорогу никто не раскрыл рта. Когда они вошли в розовое деревянное здание участка, помещавшегося на склоне Тавшанбайыры, свидетелей и Шакира оставили в коридоре. Унтер вошел в кабинет, приготовил перо и бумагу. Перед ним на столе лежал большой массивный пистолет, отобранный у Шакира.

Шакир, вызванный первым, ошалелый и все еще пьяный, не мог дать никаких показаний. Унтер протянул ему табакерку, и он пытался свернуть толстую самокрутку, но бумага то и дело выскальзывала из его дрожащих пальцев. Унтеру при свете маленькой лампы с отражателем, которую он снял со стены и поставил на стол, удалось нанести на бумагу только имя и фамилию убийцы.

— Уведи его! Пусть войдет кто-нибудь из свидетелей! — приказал он стоявшему у двери жандарму и, откинувшись на спинку стула, зевнул.

Шакир, волоча ноги, поплелся к двери и лицом к лицу столкнулся с Хаджи Этхемом. Тот даже не обернулся, словно не заметил или не узнал его.

— Ну, как дела, Джемаль-чавуш? — обратился Хаджи Этхем к унтеру и, покачав головой, добавил: — Жалко парня, ей-богу! Просто лев был… Очень жалко!

Джемаль-чавуш был молод и служил в жандармерии недавно, но он был не настолько уж прост и неопытен, чтобы поверить, будто Хаджи Этхем пришел сюда погоревать об Али. Он подозрительно взглянул на вошедшего.

Хаджи Этхем, указав на Шакира, который все еще стоял в дверях и тупо смотрел на него, заметил как бы невзначай:

— Этому парню мать послала одеяло и постель. Я принес их. Бедная женщина так плачет, так убивается!..

Потом обратился к Шакиру:

— Ступай, постели себе и ложись… Утро вечера мудренее. Случилось несчастье, что теперь делать… Нельзя быть таким небрежным. Когда пьян, надо лучше смотреть по сторонам.

Шакир медленно вышел, размышляя над тем, что могут означать эти слова. Хаджи Этхем и унтер, оставшись одни, некоторое время молчали. Потом унтер взглянул на Хаджи Этхема, точно спрашивая: «Еще что?»

Тот, глубоко задумавшись, по-прежнему молчал. Наконец, будто подведя итог каким-то долгим расчетам, тряхнул головой и спросил:

— Что будет с этим парнем?

— Об этом знает один Аллах… да еще наш матерый!

«Матерым» называли председателя уголовного суда, или, как тогда именовали, судебной палаты по уголовным делам. Так прозвали его в народе, вернее те, кому приходилось иметь дело с судом, потому что судья был дородным пожилым человеком.

Хаджи Этхем усмехнулся и многозначительно взглянул на унтера.

— А что может сделать матерый? Несчастный случай! Злого умысла нет. Это не преступление…

Унтер махнул рукой.

— Оставь, любезнейший. Это уж ты нам не расска-. зывай… Свидетели за дверью. Сейчас я их всех опрошу.

— Милый ты мой, золотой ты мой Джемаль-чавуш! Выслушай сначала меня, а потом свидетелей. Да я ведь, кстати, тоже считаюсь свидетелем! Я был там и не пьян.

Он наклонился над столом поближе к унтеру и, вытянув шею, негромко, но не останавливаясь ни на секунду, стал сыпать фразами. Он говорил долго и, между прочим, почти убедил унтера, что смерть Али — всего лишь результат несчастного случая. Потом он выпрямился, собираясь идти, и тут взгляд его задержался на пистолете, лежавшем на краю стола.

— Дорогой мой! Это, конечно, несчастный случай, — сказал он, — но разве обязательно он должен был произойти из-за Шакира?

Джемаль-чавуш тряхнул головой, давая понять, что разговора, который только что произошел между ними и закончился тем, что на столе очутился маленький, туго набитый мешочек, еще недостаточно для того, чтобы он это уразумел.

Тогда Хаджи Этхем сунул руку в правый карман куртки, вынул еще один такой же мешочек и положил его рядом с первым. Затем он вытащил из кармана брюк небольшой браунинг и протянул его унтеру. Тот, удивленный, взял пистолет в руки, и, пока он раздумывал о том, что бы это могло значить, Хаджи Этхем успел засунуть за пояс массивный «смит-вессон», который лежал на столе.

Джемаль-чавуш все с тем же невозмутимым, понимающим видом поглядел на Хаджи Этхема и, когда тот выходил, крикнул ему вслед:

— Смотрите, не сфальшивьте и меня не подведите! Держитесь твердо!

— Ты не беспокойся. Разреши только, я дам по сигарете свидетелям.

Унтер усмехнулся, спрятал мешочки во внутренний карман куртки, открыл один из ящиков стола, положил браунинг на бумаги, запер ящик и вынул ключ.

Хаджи Этхем, выйдя из кабинета, растолкал заснувших на скамейке четырех свидетелей, угостил каждого щепоткой контрабандного табака, поговорил о всякой всячине и завел разговор о том, кто же убил Али.

Трое свидетелей были из деревни Чорук, откуда Ихсан взял себе невесту. Решив, что, если они будут показывать так, как их учил Хаджи Этхем, суд закончится скорее и на их долю придется меньше неприятностей, они одобрительно кивали головами. Четвертым был барабанщик-цыган. Он дрожал от страха, что попал в руки жандармов, и одновременно прикидывал, что он может на этом деле заработать. Но Хаджи Этхем вовсе не желал быть с ним таким же щедрым, как с жандармским унтером. Поэтому, положив руку на плечо, он проговорил:

— Эй ты, цыган! Я тоже был там и все видел. Все случилось так, как я сказал. Если ты будешь врать и показывать по-другому, я отделаю тебя так, что и костей не соберешь!

Барабанщик встал, приложил руку к груди и ответил:

— Клянусь честью, я покажу так, как ты говорил… Но наш табор отсюда далеко, трудно будет приходить. Придется дела свои бросать. Вот почему я тревожусь!

Хаджи Этхем протянул ему щепотку табака и вышел из участка. Несмотря на позднее время, он направился к дому Хильми-бея.

Представ перед унтером, свидетели в один голос заявили: «Мы ничего не видели, ничего не слышали! Все выпили, танцевали, веселились. Вдруг Али вскрикнул и свалился на зе

© Татарское книжное издательство, 2021

© Шаехов Л. М., рук. проекта, сост., 2021

Художник и художественный редактор Р. Х. Хасаншин

* * *

I. Песню милой подари

Душе моей

• Чем тебе, душа, земля не приглянулась?
• Почему так страстно к небу ты взметнулась?

• Много ли чудес на небе встретить можно?
• Всё отринь ты, что поверхностно и ложно!

• Увидав звезду лучистую, не думай,
• Что и месяц тайно полон чистой думой.

• Только издали спокойно солнце тоже —
• На цветок оно лишь издали похоже.

• Всё едино на земле, на небосводе, —
• Там и тут одна материя в природе.

• Так вернись, душа, спустись на землю снова!
• Где ни будешь ты – всему одна основа.

• В небе не витай, земли верней жилище,
• На земле одной ты сущее отыщешь!

• Ты ищи смелей – и всё найдёшь. Но прежде
• Укрепись, душа, в желанье и надежде.

1921Перевод М. Фофановой

У могилы Тукая

• В душе, свободной от мирской тщеты,
• храня наказ страны труда и света,
• я возлагаю красные цветы
• к священному пристанищу поэта.

• В живой земле кладбищенской цветут
• багряные цветы – они прекрасны!
• Но красота живёт не только тут:
• по всей земле – широкой, светлой, страстной!

• На родине, свободной навсегда,
• весенний ветер веет, возвещая
• народный праздник дружбы и труда
• над вечным родником людского счастья!

• Прекрасна жизнь! Весенняя земля,
• лучами солнца яркого согрета,
• я вижу, благодарно зацвела
• над праведной могилою поэта.

• Возрадуйся, поэт! Ведь первым ты
• весну народа юным сердцем понял,
• ты страстно верил в праздник бедноты,
• в весенний ветер над свободным полем!

• Давным-давно воспетые тобой
• великий труд, душевная свобода,
• любовь и доброта, за правду бой —
• пришли с единством и родством народа…

• Возрадуйся! Воспрянувший народ
• запомнил строки чудные навечно.
• В весенний праздник свой тебе он шлёт
• посланье благодарно и сердечно.

• Твои заветы для него святы:
• в знак уваженья светом неизменным
• запламенели алые цветы
• над каменным надгробием священным!

• Надгробие!
• Над каменной плитой
• мои цветы горят с другими вместе,
• своей весенней, юной красотой
• несут поэту радостные вести.

• Да… Яркие багряные цветы,
• исполненные свежести и света,
• расскажут о сиянье красоты
• на возрождённой родине поэта!

Апрель, 1923Перевод Р. Бухараева

Ведь это я…

1

• Когда метель метёт на сотни вёрст вокруг,
• Когда она от глаз упрямо гонит сны,
• Когда в твоей душе отчётлив каждый звук
• И мысли о былом печальны и ясны,
• В такую ночь огню бывает путник рад.
• Ты знаешь, я не здесь, я далеко теперь…
• Но если в поздний час ступени заскрипят
• И кто-нибудь войдёт в незапертую дверь,
• Ты сердце укроти, беднягу не кляня:
• Быть может, он спешит в далёкие края.
• Пускай нежданный гость присядет у огня,
• Пускай он отдохнёт в тепле – ведь это я!

2

• Расколешь ли в жару озёр прозрачных гладь,
• Обступят ли тебя душистые цветы, —
• То рада день-деньской ты брызгами играть,
• То руку к лепесткам протягиваешь ты.
• Но если у одежд, оставленных тобой,
• На землю упадёт, скрывая хриплый вздох,
• Не будущий супруг, ниспосланный судьбой,
• А тот, кто от жары в дороге изнемог,
• Его ты не гони… Калёная стрела
• С ним встретилась в бою, коварство затая.
• Но сердце билось в нём, и радость в нём жила,
• И он сумел дойти к тебе – ведь это я!

3

• Проходишь ли грустна по берегу реки,
• С весенним ветерком гуляешь ли в садах, —
• С твоих спокойных рук взлетают мотыльки,
• И нежные цветы цветут в твоих садах.
• Но если преградит тебе дорогу вдруг
• Лежащий человек – лицо и грудь в крови,
• Ты сердцем победи нахлынувший испуг
• И мужество своё на помощь призови.
• Сомненьям овладеть собою не позволь,
• Пусть будет в этот миг правдива скорбь твоя.
• Ещё струится кровь, ещё не стихла боль,
• Но человек смирил судьбу – ведь это я!

4

• Ты ягоды несёшь, и всё темней в лесу,
• И встречный ветерок теснит со всех сторон:
• То треплет на плече тяжёлую косу,
• То за спину её закидывает он,
• То глухо зашуршит кустами невдали.
• Но если встретишь ты могилу на пути,
• Печальный бугорок обугленной земли, —
• Со страхом не спеши сторонкой обойти.
• Под ним безмолвный прах. Под ним нашёл покой
• Тот, кто в сраженья шёл, надежду затая,
• Кто дух не укротил, охваченный тоской,
• Кто пел и проклинал врагов, – ведь это я!

1923Перевод В. Савельева

Первый дождь

• Дождь движется вдали…
•                     Усильем плуга
• Земная плоть уже обнажена.
• Томима жаждой, сева ждёт округа.
• Очищены в амбаре семена.
• Проверено лукошко.
•                     У порога
• Стоит отец, я жду его давно.
• – Муса, готова лошадь?
• – Да.
• – Ну, трогай…
• Порадуемся, съездим на гумно.
• А позади гумна земля чернеет…
• Извилистые борозды легли
• Вдоль полосы,
•                     и свежий ветер веет
• В лицо
•           и поднимает пыль с земли…
• Отец из-под ладони смотрит в небо
• И, улыбаясь, говорит:
•                     – Гляди,
• Сынок, примета добрая: жди хлеба,
• Коль перед севом пролетят дожди…

25 апреля, 1924Перевод Р. Бухараева

Со съезда

• Ростепель.
• Телеге нет проезда…
• Но, меся лаптями снег и грязь,
• В кожухе, под вешним солнцем тёплым
• Он идёт в деревню торопясь.

• Он идёт из города,
• Со съезда —
• Сельским миром выбранный ходок.
• Много дельного он там услышал
• И теперь спешит вернуться в срок.

• Убеждали:
• – Через дней десяток,
• Грязь подсохнет —
• Соберёшься в путь.
• Лошадьми тебя домой доставим,
• Ты ещё с недельку здесь побудь!

• Но ходок не хочет ждать нисколько.
• Много дельного узнал он тут,
• Должен он с друзьями поделиться.
• Невтерпёж!
• Односельчане ждут.

• Словно лишь вчера ему Калинин[1]
• Говорил:
• «Есть тракторы для вас.
• Время перейти на многополье,
• Время взяться всем за труд сейчас!»

• И ходок спешит по бездорожью.
• Он вспотел.
• Взбираться тяжело,
• Близок вечер.
• Вот и холм знакомый.
• Скоро он придёт в своё село.

Февраль, 1925Перевод А. Штейнберга

Осень наступила

• И в бескрайних полях,
• И в дремучих лесах
• Деревья, цветы,
• Посмотрите,
• Пожухли и облетели.

• Поймы в кустарниках,
• Озёры и старицы
• Ночью осенней,
• Посмотрите,
• Первым ледком прихватило.

• Холодны стали дни,
• Смолк последний родник,
• Нас оставив одних,
• Ощутите,
• Птицы на юг улетели.

• Дружной стайкой и нам,
• Поднимая шум-гам,
• На уроки пора,
• Догадались,
• За парты – заняться делом.

1929Перевод Н. Ишмухаметова

Храбрый заяц

• Заяц в сугробе
• Продрогший сидит:
• Уши обвисли,
• И хвостик дрожит.

• Ну-ка, возьмём его
• В школу с собой,
• Чтобы в тепле
• Отогрелся косой…

• Заяц, однако,
• Был вовсе не трус.
• Глянул сердито:
• Без вас обойдусь!

• Прыгнул – и только
• Следы на снегу:
• Сам отогреюсь —
• В лесу на бегу!..

• – Где же ты, заяц?
• – По лесу бегу!
• – Где ты, смельчак?
• – Обгоняю пургу!

• – Где ты, ау?
• – Средь зелёных лугов!
• – Где ты, ау?
• – Среди жёлтых песков!..

• Дальнего мы
• Не боимся пути.
• Храброго зайца
• Хотим мы найти!

1930Перевод Б. Сулимова

«Мы сквозь ресницы всё ещё смеёмся…»

• Мы сквозь ресницы всё ещё смеёмся,
• Друг другу глядя в жаркие зрачки,
• Друг друга любим, но не признаёмся
• В любви своей. Какие чудаки!

• Я всё ещё влюблёнными глазами
• Твой взгляд ловлю, слежу твои мечты.
• Меня испепеляет это пламя.
• Скажи по совести: как терпишь ты?

• Лишь гляну я, и, верно, из кокетства
• Ты неприметно мне грозишь в ответ.
• Ну и шалунья, ну и молодец ты!
• Будь счастлива, живи сто тысяч лет!

• – Ну как дела твои, Муса?
•                     – Чудесно! —
• Отвечу я, и кончен разговор.
• Лишь говорят глаза, что сердцу тесно,
• Что мы лишились речи с неких пор.

• Твой взгляд – как дождь в засушливое лето.
• Твой взгляд – как солнце в пасмурный денёк.
• Твой взгляд – весёлый вешний праздник света.
• Лишь глянешь ты, и я не одинок.

• Твои ресницы… Ох, твои ресницы —
• Густая туча раскалённых стрел!
• Твои зрачки мерцают, как зарницы…
• Я, попросту сказать, пропал, сгорел.

• Как я тоскую по тебе! Как часто,
• Сказав, что не приду, я приходил!
• А вздумаю уйти – и шутишь! Баста! —
• С тобой расстаться не хватает сил.

• Как сладостно и с каждой встречей ново
• Тайком любить, любимым быть тайком!
• Но бушеванье сердца молодого
• Надолго ли?.. Что знаешь ты о нём!

1931–1932Перевод М. Петровых

Молодость

• Молодость со мной и не простилась,
• Даже и руки не подала.
• До чего горда, скажи на милость, —
• Просто повернулась и ушла.

• Только я, чудак, дивясь чему-то,
• Помахал рукою ей вослед —
• То ль просил вернуться на минуту,
• То ль послал признательный привет.

• Бросила меня в пути, не глядя.
• Упорхнула лёгким ветерком,
• Проведя, как на озёрной глади,
• Борозды морщин на лбу моём.

• И стоял я долго на поляне,
• Чувствуя стеснение в груди:
• Молодость, как этот лес в тумане,
• Далеко осталась позади.

• Молодость, резвунья, чаровница,
• Чем же ты была мне так близка?
• Отчего же в сердце длится, длится
• Эта беспокойная тоска?

• Может быть, в тебе мне были любы
• Дни, когда я страстью был томим?
• Раузы рябиновые губы,
• Горячо прильнувшие к моим?

• Или дорога мне до сих пор ты
• Стадионом, где шумел футбол?
• Был я одержим азартом спорта,
• Много дней в чаду его провёл.

• Или вот…
• Стою перед мишенью,
• Нажимаю, щуря глаз, курок.
• Помню каждое своё движенье,
• Хоть тому уже немалый срок.

• Может быть, бывает так со всеми,
• Злая память жалит, как пчела?
• Или просто наступило время
• Погрустить, что молодость прошла.

• Ничего! Я унывать не стану,
• Много в жизни и разлук и встреч.
• Я и в старости не перестану
• Слушать звонкой молодости речь.

• Родина нас вместе с молодыми
• Призовёт на бой с любой бедой, —
• Встанем все тогда в одни ряды мы
• И тряхнём седою бородой.

• Молодость, не чванься, дорогая,
• Жар в душе не только у тебя, —
• Это жизнь у нас теперь такая:
• Нам и жить и умирать, любя.

• Не одна ты радость и утеха.
• Разве счастье лишь в тебе одной?
• Силе чувства возраст не помеха,
• Солнце не кончается с весной.

• Если снова Рауза родится —
• Вновь придёт к заветному ручью.
• Моему «джигитству» подивится
• И погладит бороду мою.

• Молодости нету и в помине,
• Сколько ни гляжу я ей вослед,
• Лишь на горизонте вижу синий,
• Как морские волны, синий цвет…

• Дай-ка я сегодня на прощанье
• Обернусь, махну тебе рукой.
• Это уж и вправду расставанье,
• Молодость, товарищ дорогой!

• За огонь затепленный – спасибо!
• А грустить?.. Не та теперь пора.
• Если бы ты возвратилась, ты бы
• Удивилась яркости костра.

• Не погаснет этот жар сердечный,
• Жить, гореть, бороться буду я.
• Вот что означает помнить вечно
• О тебе, далёкая моя.

Февраль, 1933Перевод В. Звягинцевой

В тир!

• Метким стрелком оказалось светило:
• Прямо в сердце лучом угодило,
• Будто сердце – мишень, а мир —
• Необъятный солнечный тир.
• Глянул —
•           яблочком дальней мишени
• Солнце повисло…
•                     Сердцем влеком,
• Видно, поддамся и я искушенью:
• Стану, дружище, и я стрелком.
• Юношу встречу, в шинели, в шлеме, —
• Мне почему-то покоя нет…
• Брось-ка перо и бумагу —
•                     время
• В тир отправляться, мой друг Ахмет![2]
• Знаю тебя:
•           напряжённым взглядом
• В строчку нацелился прямиком.
• Кажется ручка тебе прикладом,
• Стальное перо – штыком.
• Помнишь, товарищ, —
•                     давно ль это было? —
• Победоносно закончив бои,
• В новой борьбе на перо и чернила
• Мы сменили винтовки свои.
• Впрочем, не так я сказал об этом:
• Даже на фронте, в огне боёв,
• Разве ты не был уже поэтом,
• Пулей и словом разя врагов?
• Мы угольком на клочках четвертушек,
• Что на цигарки брала братва,
• Стихи писали…
•                     И с громом пушек
• Нашей песни сливались слова.
• Что же тогда нам верней служило:
• Меткость винтовки? Ярость пера?
• Друг мой, двойного оружия сила
• Нас привела к победе вчера!

• Солнце балуется…
•                     Глаз прищурит —
• Взгляд его с неба сверкнёт, колюч,
• Будто за облаком
•                     снайпер дежурит,
• В сердце нацелив горячий луч.
• Солнечный день с голубым поднебесьем
• Наших винтовок добыт огнём.
• В жарком дыхании наших песен —
• Буря борьбы и сражений гром.
• В тире, на стрельбище в наши годы,
• Верно, немногим пришлось робеть.
• Нас научили бои и походы
• Метко стрелять и без промаха петь.

• Если умеем, прицелившись словом,
• Песней навылет пронзить врага,
• Надо и пулей, как словом свинцовым,
• Бить из винтовки наверняка!

• В тир собирайся, друг неразлучный!
• Без похвальбы я скажу тебе:
• Метко стреляли мы песней звучной, —
• Не осрамимся и в этой стрельбе!

Февраль, 1933Перевод Р. Морана

Я помню

• Как нежно при первом свиданье
• Ты мне улыбнулась, я помню.
• И как ты, в ответ на признанье,
• Смутясь, отвернулась, я помню.

• Меня ты покинула вскоре.
• Отчаянье сердце прожгло мне.
• Как часто я плакал от горя
• В бессонные ночи – я помню.

• Как сон, пронеслись те печали,
• По давним приметам я помню:
• Любовь – холодна, горяча ли —
• Не гаснет. Об этом я помню.

1933Перевод В. Звягинцевой

На весенней дороге

• Обветшал, разлезся,
•                     стал не краше
• Зипуна изношенного снег.
• Пашня
•           вылезает сквозь прорехи
• Тёмно-бурым телом по весне.
• С каждым днём
•           на полевых увалах
• Всё усердней солнечный пригрев.
• Так бы вот и крикнул:
•           – Эй, светило,
• Выходи давай на ранний сев!..
• Так ведь нет, Мотый!
•           Свисает с носа
• Капля пота,
•           губы запеклись.
• Семена не подвезли заране —
• По такой дороге исхитрись!
• Как зипун изношенный латаем —
• Сани перетаскиваем мы
• Со снегу на снег
•           да под полозья
• Подсыпаем горсточку зимы,
• Невподъём поклажа,
•           Конь ни с места…
• Ранний сев! Какой там ранний сев!
• А весна не мешкает
•                     и зиму
• Гонит вон под ручейков напев.
• Погляди, Мотый,
•           на что похож ты
• И на что похож коняга твой?!
• Разве так
•           зерном он полон будет,
• Наш амбар, пшеницей золотой?!
• При подсчёте фонда семенного
• Утешались:
•           Дескать, даст район!
• – Он не дать не может,
•                     он поможет:
• Нет семян – откуда соберём?
• Хорошо, везём их из района.
• Но кряхтим, корёжимся сейчас,
• А недели две назад —
•                     дороги
• Ровным блеском радовали глаз.
• Обветшал, разлезся —
•                     стал не краше
• Зипуна изношенного снег.
• Худо нам с тобою,
•                     а скотинке
• На такой дороге хуже всех.
• Отдыхать бы ей сейчас в конюшне:
• Ешь давай, лошадушка, жирей!
• Срок настанет, милая,
•                     тогда уж
• И расчешешь волосы полей!
• Ну а что же, друг Мотый, на деле?
• И мокра скотинка, и тоща.
• Как она не вывернет лопатки,
• По земле
•           санями скрежеща!
• Солнце потешается над нами:
• – Самая горячая пора,
• А её колхозники проспали,
• Вот теперь и мучают одра!

• Злость берёт, Мотый!
• Клянёмся, друже:
• Вековую лень преодолев,
• Семена в поля свезём заране,
• Вовремя
•           на ранний выйдем сев!

1933Перевод Гл. Семёнова

«До рассвета мы были с тобою вдвоём…»

(Последний вечер)

• До рассвета мы были с тобою вдвоём
• И полночи делились секретами.
• Ты сияла серебряным лунным огнём,
• Тебе вторило сердце отсветами.
• Поутру,
• Расставания близость узрев,
• Я сорвал поцелуй твой последний,
• После этого ты, как луна на заре,
• Растворилась, исчезла бесследно.
• А когда первый луч постучался в окно,
• Я, успев отупеть от разлуки,
• Лишь вздыхал тяжело, но мечтал: всё равно
• Ты придёшь и прервёшь эти муки.

• Для чего же ты, солнце, сегодня взошло,
• Тяжело мне, не видишь ты, что ли?!
• Ты горячую ночь превратило в золу,
• Месяц ясный стал символом боли.
• Эта ночь столь короткой была почему,
• И так скоро заря наступила?!
• Отчего и куда же ушла, не пойму,
• Та, кто нежность и счастье дарила?
• Если б знала она, что творится в душе,
• Свет очей моих, если б ты знала…
• Ночь, как молодость, к нам не вернётся уже,
• Эта песня своё отзвучала.

• Этот вечер последний в себя поглотил
• Чувств моих самых страстных немало,
• А с уходом твоим остро я ощутил,
• Что и юность моя миновала.
• Почему же мне так тяжело стало жить?
• Кто мне выделил участь такую?
• Спать ложусь – по тебе продолжаю тужить,
• Пробуждаюсь – и снова тоскую.
• Не забыть мне, похоже, ни нежность твою,
• Ни касаний груди твоей жаркой!..
• Неизбывна печаль, оттого и пою,
• Ты живёшь во мне вспышкою яркой!..

• Год за годом идёт…
• Я надеждой живу —
• Не увял пока жизни цветочек —
• Что ещё раз увижу тебя наяву,
• Обниму от души хоть разочек!
• Крепко-крепко тебя поцелую и мне
• Умирать будет вовсе не страшно.
• Пусть дотла догорю я в любовном огне,
• В пламень брошусь я с песней отважно!..

1933Перевод Н. Ишмухаметова

Девушке из колхоза

• Я трудовую книжку развернул,
• В ней о тебе
•           сказали много строки.
• Почувствовала ты,
•           что я взглянул, —
• И костяникой заалели щёки.

• Сегодня солнце,
•                     завершая круг,
• За горизонт садилось, прямо в тучи.
• Но всё сверкал,
•                     всё вспыхивал ваш плуг,
• Когда вдруг поворачивался круче.

• Ты словно солнце,
•                     что к исходу дня
• Бросает луч украдкой из-за тучи, —
• Из-под ресниц взглянула на меня,
• Улыбки я
•           не видел в жизни лучше…

• Увидел я
•           в той книжке трудовой:
• Проценты переваливают за сто…
• Не потому ли пульс, родная, твой
• Всегда так бьётся —
•                     радостно и часто?
• Ты потрудилась славно —
•                     и не зря
• Румянец на лице лежит, не тает.
• То не твоей ли юности заря
• В работе, в напряженье
•                     расцветает?

• Росинка пота
•           катится со лба
• И повисает на ресницах.
•           Это —
• Не капелька дождя и не слеза,
• Она – росинка твоего рассвета.
• А волосы
•           твою целуют бровь,
• Их лёгкий ветер разметал красиво.
• Так почему же ты
•                     смутилась вновь
• И спрятала улыбку, погасила?

• Я восхищён —
•           колхозные поля!
• На них не только добрый хлеб родится —
• Чудеснейших девчат растит земля,
• Умеющих смеяться
•                     и трудиться.
• Пусть я уеду очень далеко —
• Запомнится полей многоголосье
• И западут мне в память глубоко
• Красавицы,
•           взрастившие колосья.

• Так до свиданья, умница, в свой час!
• Не хмурь бровей,
•           отбрось печали бремя:
• С тобой на пашне пели мы не раз,
• Споём и на току,
•                     настанет время.

1933Перевод Гл. Пагирева

Снега

• Ветер ворот мне распахнул.
• И, как белой сметаной, снег
• По груди моей вдруг мазнул,
• Чтобы сердца замедлить бег.

• Ветер, ветер, холодным днём
• Ты на сердце вершишь набег,
• Но под жарким его огнём
• Обречён ты растаять, снег.

• Взгляд бросаю я на восток,
• Мир туманится, как в слезе.
• Из Казани мой путь пролёг,
• Вспоминаю о Файрузе.

• Стала чаша души грустна,
• В ней смешались полынь и мёд.
• На уме Файруза одна
• И Казань, где она живёт.

1933Перевод Я. Козловского

«Сегодня рано утром выпал снег…»

• Сегодня рано утром выпал снег,
• А к вечеру растаял без следа.
• Вздохнул я,
• Показалось, близок миг,
• Когда истает радость навсегда.
• Сияло небо солнцем поутру,
• К ночи
• Укрылось в саван облаков.
• О, если такова твоя любовь,
• Душа моя, от горя я умру.

• Сугробы тают, солнышко печёт,
• По улицам журчат ручьи… весна.
• А вдруг любовь вот так же утечёт,
• Душа моя,
• Скажи, что делать нам?

• Где солнышко моё, в каком плену?
• Живу с тоскою в сердце по тем дням,
• Когда,
• Прорвав тумана пелену,
• Ты, солнышко, смотрела на меня.
• Вернувшись,
• Вдруг обманешь даже ты,
• Развеешь, не оставив и следа,
• Мои надежды, чаянья, мечты?
• Как жить, что делать, солнышко, тогда?

1933Перевод Н. Ишмухаметова

«Года, года…»

• Года, года…
• Придя ко мне, всегда
• Меня руками гладили своими.
• Вы с мягким снегом шли ко мне, года,
• Чтоб стали волосы мои седыми.

• Чертили вы морщинами свой след.
• Их сеть мой лоб избороздила вскоре,
• Чтоб я числом тех знаков и примет
• Считал минувшей молодости зори.

• Я не в обиде.
• Молодости пыл
• Я отдал дням, что в битвах закалялись.
• Я созидал, и труд мне сладок был,
• И замыслы мои осуществлялись.

• Как вдохновенно трудится народ,
• Социализма воздвигая зданье!
• Я знаю: камнем жизнь моя войдёт
• И прочно ляжет в основанье.

14 января, 1934Перевод К. Арсеневой

На реке

• На реке
•           Коня купает
• Красной Армии
•            Джигит,
• Чешет гриву,
•           Моет спину,
• Сам на девушку
•           Глядит.

• А девчушка
•           Из колхоза
• На мосточках
•           Мочит лён,
• На бойца
•           Глядит украдкой,
• Видно, ей
•           По сердцу он.

• Шёлк волос
•           Рекой струится,
• Сквозь ресницы
•           На него
• Посмотрела
•           И спросила:
• – Если любишь —
•           То кого?

• Подошёл боец
•           К девчушке,
• Обнял вдруг
•           И говорит:
• – Работящих
•           И красивых
• Любит девушек
•           Джигит.

Февраль, 1935Перевод Гл. Пагирева

«Если вернёшься на берег Дёмы…»

Зайтуне

• Если вернёшься на берег Дёмы,
• Где тополя шелестят на ветру,
• Тихо пройди луговиной знакомой, —
• Там я недавно бродил поутру.

• Ты в камышах у прибрежной тропинки
• Слышишь ли сердца влюблённого дрожь?
• В воду войдёшь ты, стройнее тростинки,
• Робко оглянешься и поплывёшь.

• Я не вернусь на тихую Дёму,
• Молодости воротить не могу,
• Но, устремляясь мечтой к былому,
• Сердце гостит на твоём берегу.

• Здесь я увидел тебя впервые,
• И разгорелся огонь в крови,
• Здесь я изведал дни грозовые —
• Счастье и муку первой любви.

• Дёме вверял я мои печали.
• Как мне сочувствовала она!
• Волны участливо мне отвечали,
• Сердце моё понимая до дна.

• Другом заветным считал я Дёму,
• Чуткие, светлые волны её,
• И никому, никому другому
• Не доверялось сердце моё.

• Помню, как мне по ночам весенним
• Дёма внимала, забыв покой,
• Как волновалась моим волненьем,
• Как тосковала моей тоской.

• Дёма на волнах меня качала,
• С нею мечталось мне горячей.
• Молодость, жизни моей начало,
• Я безоглядно оставил ей.

• Даже теперь я втайне страдаю.
• Как мне задумчивой Дёмы жаль!
• Где-то на Дёме – любовь молодая,
• Где-то на Дёме – моя печаль!

• Девушка с Дёмы! Пусть мы расстались.
• Верь, что любовь моя глубока.
• Помни о ней, живи не печалясь,
• Как голубая Дёма-река.

• Свежий рассвет любви нашей ранней
• Издали чудится сном наяву.
• Очарованьем воспоминаний
• Тайно любуюсь, тайно живу.

• Вспомни тропинку нашу былую,
• К Дёме одна спустись в тишине,
• Цветик прибрежный сорви, целуя,
• С ласковой думою обо мне.

1935Перевод М. Петровых

Зимние стихи

• Снег похож на белую бумагу.
• Песню или стих писать начнём?
• Солнце, наш поэт, познав отвагу,
• Чертит по снегу пером-лучом.

• Вот и зимний ветерок несётся.
• Вьётся снег… Теки, строфа, теки!
• Я смотрю на снег в сиянье солнца:
• Это настоящие стихи!

• Их читает лес, не уставая;
• И кудрявые снега полей.
• Ель поёт их – девушка лесная:
• Видно, строчки полюбились ей.

• Бархатное платье зеленеет,
• И земли касается подол.
• Солнце к ней любовью пламенеет:
• Это я в его стихах прочёл.

• Вот на лыжах, в свитере зелёном,
• Ели молодой под стать вполне,
• Наполняя лес весёлым звоном,
• Девушка моя спешит ко мне.

• Вот мелькнула, поднимаясь в гору.
• Вот остановилась у ольхи,
• Я смотрю на снег, дивлюсь узору…
• Это настоящие стихи!

• Солнце!
•           Мы горим одною страстью,
• Мы с тобою счастливы сейчас.
• Песня юной жизни, песня счастья
• В сердце зарождается у нас.

Февраль, 1935Перевод С. Липкина

«Я, подобно пчеле, поспешающей в лоно цветка…»

А.

• Я, подобно пчеле, поспешающей в лоно цветка,
• Торопился скорей оказаться в объятьях твоих.
• Ах, любовь, как же сила твоя велика,
• Как умеют сердца воспылать у влюблённых двоих!..
• Были счастливы мы…
• И любовью пречистой пьяны.
• Мимолётным касанием губ я тебе говорил,
• Что желанья и чувства мои горячи и сильны,
• Поцелуй твой ответный надежду и радость дарил…
• Бились в ритме одном, запредельнейшем, наши сердца,
• И сливались влюблённые души в единый клубок.
• Ты была сама молодость, коей, казалось, не будет конца,
• А простор нашей страсти – бескраен и очень глубок.
• А во взгляде твоём – и веселье, и грусть, и любовь.
• Им одним, из-под пышных ресниц, излечила ты враз
• Раны сирой души, много лет источавшие кровь…
• Только ласковый взгляд, без пустого излишества фраз.
• Только пламень объятий и жар поцелуев, в ночи
• Покрывающих щёки и губы, виски и глаза.
• И счастливее нас не нашлось бы, ищи не ищи,
• Никого.
• И забыть нам такое блаженство нельзя.
• Если жизнь разлучит нас однажды, родная, опять,
• Если счастью построит преграду, то в наших сердцах
• Этой ночи воздвигнем мы памятник, вечно стоять
• Суждено ему будет. И молодости полоса
• Не прервётся, пока буду помнить объятий тепло,
• Нежность рук, трепет губ, что дарила мне ты, только ты.
• Не забуду тебя, сколько б времени не утекло,
• С той поры, как твой свет меня вырвал из лап темноты.
• Были молоды мы, но сумела ты неким чутьём
• Научиться любить беззаветно, сгорая дотла,
• И поэтому ты навсегда будешь в сердце моём,
• Где бы ни был я волей судьбы, где бы ты ни была.

1935Перевод Н. Ишмухаметова

Песня весны

• С песней тревожного сердца
• Мчатся ручьи вдоль дорог.
• И возвращаются птицы,
• Словно на отчий порог.

• Новорождённые листья
• Вновь на берёзах шумят.
• Льются высокие песни
• Вешнему времени в лад.

• Грянул из тучи лиловой
• Грома аккорд в вышине.
• Струи дождя – словно струны
• Арфы, покорной весне.

• Сделались залом концертным
• Долы, поля и леса.
• Слушают алые розы,
• Вторят земле небеса.

Январь, 1936Перевод Я. Козловского

Кукушка

• Тихие сумерки.
• Солнце садится.
• Слышно, как плачет
• Какая-то птица:
•           – Ку-ку, ку-ку!..

• Это – кукушка
• Кричит на суку,
• Словно прогнать
• Она хочет тоску:
•           – Ку-ку, ку-ку!..

• Если б кукушка
• Жила не одна,
• Так бы весь век
• Не кричала она:
•           – Ку-ку, ку-ку!..

• Пела б кукушка
• Весёлые песни,
• Если б птенцы её
• Были с ней вместе:
•           – Ку-ку, ку-ку!..

1 марта, 1936Перевод И. Мазнина

Петушок

• Лишь пришла пора рассвета,
• Как сейчас же подал где-то:
•           Ку-ка-ре-ку!
•           Ку-ка-ре-ку!
• Чей-то чуткий петушок,
• Чистый звонкий голосок:
•           Ку-ка-ре-ку!
•           Ку-ка-ре-ку!

• Встрепенулся старый кочет
• И вовсю как загрохочет:
•           Ку-ка-ре-ку!
•           Ку-ка-ре-ку!
• А за ним – и здесь и там —
• Понеслось по всем дворам:
•           Ку-ка-ре-ку!
•           Ку-ка-ре-ку!

• Услыхав весь этот крик,
• Мы проснулись в тот же миг:
•           Ку-ка-ре-ку!
•           Ку-ка-ре-ку!
• И скорей, скорей, скорей
• В сад бежать гурьбою всей:
•           Ку-ка-ре-ку!
•           Ку-ка-ре-ку!

3 марта, 1936Перевод И. Мазнина

Мой пёс

• Я знаю,
• Что пёс мой
• Пока ещё мал.
• Ну что же,
• Зато он —
• И смел, и удал.
• Любую команду,
• Какую ни дай,
• Послушно и точно
• Исполнит Акбай.

• Не зря же —
•                     упрямо,
• И в зной, и в мороз,
• Военному делу
• Учился мой пёс.
• Он может и ползать,
• И смирно лежать,
• И ров перепрыгнуть,
• И голос подать.

• Ты ранен —
•                     тебе он
• Доставит воды,
• Он может солдата
• Спасти от беды.
• А нужно —
•                     он важный
• Пакет отнесёт:
• Недаром с портфелем
• Ходил он весь год…

• Пусть будет скорее
• Акбай мой большим —
• Служить на границу
• Уедем мы с ним;
• Хотя и сегодня
• Акбай мой готов
• Бесстрашно страну
• Защищать от врагов!

5 марта, 1936Перевод И. Мазнина

Песня об отважном джигите

(Бело-сивый конь)

• На бело-сивом скакуне
• Уехал бить врага джигит.
• Лишь конь вернулся – на войне
• Джигит отважный был убит.

• Лютует вражеский огонь,
• Джигит от крови ярко-ал,
• Но перед самой смертью он
• Нам своё знамя завещал.

• Мы победили, враг разбит,
• Над обелиском реет знамя.
• А имя, подвиг твой, джигит,
• Пока мы живы, будет с нами!

Март, 1936Перевод Н. Ишмухаметова

Песню милой подари

1

• Соловьи поют в лесу,
• В красных ягодах земля,
• Но прекрасней красных ягод
• Ты, любимая моя.
•           Ах, сердце, не гори,
•           Лучше девушке любимой
•           Эту песню подари.

2

• Зорька в небе расцвела,
• Алый мак блеснул росой.
• Я, как этот мак, с рассвета
• Жду свидания с тобой.
•           Ах, сердце, не гори,
•           Лучше девушке любимой
•           Эту песню подари.

3

• Разверни меха, гармонь,
• Всё веселье собери,
• Чтоб никто не догадался,
• Как страдаю от любви.
•           Ах, сердце, не гори,
•           Лучше девушке любимой
•           Эту песню подари.

4

• Мы умеем побеждать,
• На поле орла догнать
• И умеем для любимых
• Песни нежные слагать.
•           Ах, сердце, не гори,
•           Лучше девушке любимой
•           Эту песню подари.

Март, 1936Перевод М. Тазетдинова

Волны

(Из «Девушки-рыбачки»)

1

• Волны, волны, скажите,
• Куда порываетесь вы?
• Вечно бьётесь о берег —
• Чего добиваетесь вы,
•           Волны, волны!

• Для чего вам куда-то
• Стремиться, шуметь и кипеть?
• Будто в небо хотите
• Вы стаей гусиной взлететь,
•           Волны, волны!

• Я ведь вас понимаю,
• Я верю, бурливые, вам,
• Ваши вечные страсти
• Подобны и нашим страстям,
•           Волны, волны!

• Не стихает ваш рокот
• Ни днём, ни в полночной тиши,
• Ваш порыв – словно пламя
• Страдающей, гордой души,
•           Волны, волны!

2

• Смел и молод мой парень,
• Он вдаль свою лодку ведёт —
• Колыхаясь, качаясь,
• В объятиях ваших плывёт,
•           Волны, волны!

• С милым другом расставшись,
• Гляжу на бурный прилив.
• Буду ждать, буду верить:
• Вернётся мой друг, победив,
•           Волны, волны!

• Он – души моей пламя,
• Он – радость и свет моих глаз,
• Богатырь мой любимый,
• Могучий, похожий на вас,
•           Волны, волны!

Апрель, 1936Перевод С. Северцева

Май

• Ночь нас одарила первым тёплым ливнем,
• Он унёс последний холод с мраком зимним,
• Вся земля покрылась пёстрыми коврами,
• Бархатной травою, яркими цветами.

• Белая берёза распахнула почки:
• Не стоять же голой в майские денёчки!
• Босиком помчались мы под ветром мая.
• Растянись на солнце, грейся, загорая!

Май, 1936Перевод В. Звягинцевой

Молодёжь

• Самое большее —
• Нам двадцать два.
• Молодость – с нами,
• И юность – жива.
• В деле мы скоры,
• Легка наша кость.
• В битве с врагами
• Страшна наша злость.
• Нет, не в почёте
• Стенанья у нас,
• Хоть нам и больно
• Бывает подчас.
• Все мы не любим
• С прохладцей труда,
• Холодность
• Нашему сердцу чужда.
• Любы нам смелость,
• Упорство и страсть.
• С ними нам в жизни
• Нигде не пропасть!
• Всюду нас встретишь:
• В пути, на ходу,
• В городе где-то
• Иль где-то в саду, —
• Мы целый мир
• Заставляем звучать,
• Стоит лишь вместе
• Нам песню начать.
• Друг, с нами вечно
• И шутка, и смех.
• Можем ходить ли
• Мы медленней всех?
• Если уж любим,
• То пламя в крови,
• Знаем мы радость
• И сладость любви.
• Жизнь открывает
• Простор молодым.
• Радостно жить
• И творить мы хотим!

• Если ж однажды
• На нас сгоряча
• Недруг полезет,
• Топор волоча, —
• В ту же минуту
• Мы, ночью ли, днём,
• Встретим убийцу
• Смертельным огнём.
• Молодость наша
• Сильна и строга,
• Громом обрушит
• Свой гнев на врага.
• Нет, не пугает
• Нас гибель в бою,
• Будем смеяться
• На самом краю.
• Мирное небо
• Мы людям вернём.
• Вот уж тогда-то
• Всей грудью вздохнём!

• Молодость в завтра
• С улыбкой глядит:
• Молодость наша
• Везде победит.
• Пусть мы из жизни
• Уйдём навсегда —
• Вечно такая
• Душа молода!
• Жизнь открывает
• Пути молодым.
• В радости жить мы
• Сегодня хотим.
• Мы это счастье
• Добыли себе
• И не уступим
• В кровавой борьбе!

1936Перевод Гл. Пагирева

Звёзды

• В небе тихо. Ночь ясна.
• Ничего, что поздно, —
• Мне не спится. Не до сна.
• Я считаю звёзды.

• Солнце спряталось в леса.
• Скрылся день куда-то.
• Остывает полоса
• Летнего заката.

• Укрывает землю ночь
• Синим покрывалом.
• Добрых снов желает ночь
• Всем глазам усталым.

• Даже яблоню в цвету
• Ночь не позабыла,
• Даже яблоню – и ту
• Тьма ночная скрыла.

• Даже нива не слышна,
• И река притихла.
• В тёмной чаще тишина
• Осыпает иглы.

• Но выходят на посты
• Звёздные дозоры,
• И видны им с высоты
• Все леса и горы,
• И курганы, и поля,
• И в лесах поляны,
• Перед ними – вся земля,
• Все моря и страны.
• Тих и светел сон земли.
• Небосвод искрится,
• Светят звёзды до зари,
• И не спит граница.

• …Может, звёзды – отблеск тех,
• Маленьких и алых,
• Что мерцают в темноте
• На ночных заставах?

• …Далеко у синих гор,
• Полночью безлунной,
• В тишине несёт дозор
• Пограничник юный,
• Пограничник молодой
• В новенькой пилотке,
• С алой маленькой звездой
• Ровно посерёдке.

• Устремил во тьму он взгляд:
• Там, у горной кручи,
• Словно вороны, летят
• Грозовые тучи.

• Но ночной притихший мрак
• Звёздочки боится!
• Не пройдёт границу враг —
• Заперта граница!

• …Тихо в небе. Ночь темна.
• Ничего, что поздно, —
• Мне не спится. Не до сна.
• Я гляжу на звёзды.

• Ярче их в ночи горят
• Звёзды на границе.
• Пусть спокойно дети спят,
• Рощи, звери, птицы.

1936Перевод Ю. Кушака

Парашют

• Обожали мы друг друга,
• Но потом судьбе на милость
• Бросила меня супруга:
• В лётчика она влюбилась.

• С ней однажды в путь неблизкий
• Он по воздуху умчался.
• Написали мне в записке,
• Чтобы я не волновался.

• И во мне к тому пилоту
• Ревность поднялась волною.
• Был создатель самолёта
• И учёный проклят мною.

• – Стала уж земля тесна им,
• В небеса летят беспечно.
• Как догнать на суше – знаем,
• А ведь небо – бесконечно…

• Было сердцу не до шутки,
• Билось бедное в испуге.
• Поступила через сутки
• Телеграмма от супруги:

• «Милый, ты один мне дорог,
• Вспоминать обид не надо.
• Разойтись без оговорок
• С лётчиком была я рада.

• Ты мне верь: того пилота
• Не любила я по сути.
• И к тебе из самолёта
• Спрыгну я на парашюте…»

• О, счастливая минута!
• С благодарностью глубокой
• Был создатель парашюта
• Мной превознесён высоко.

• Знай, пилот, я не ревную,
• Поступил ты безрассудно,
• Ведь мою жену земную
• Удержать и в небе трудно.

• Над землёй её удачно
• Нёс по ветру купол белый,
• Но не ведаю пока что,
• Где моя супруга села…

• От жены, душа которой
• Парашют напоминает,
• Мужу в час семейной ссоры
• Очень муторно бывает.

Сентябрь, 1936Перевод Я. Козловского

Томление

• Лепестки цветов срываю,
• Устилаю ими путь.
• Грусть, тоска о милом
• С неизбывной силой
• Наполняет мою грудь.

• Только вспыхнет луч восхода,
• Шаль накину я скорей
• И тебя, прекрасный,
• Зоренькою ясной
• Выйду встретить у дверей.

• По лугам промчится ветер,
• Травы нежно теребя.
• Будет счастья полон
• Утра час, в котором
• Наконец дождусь тебя.

Сентябрь, 1936Перевод Г. Шапиро и Н. Ишмухаметова

Первый урок

• Мы ведь в школу пришли
• Только в этом году,
• А до этого мы
• Были в детском саду.

• Школа новая и
• Парты новые в ней,
• Первоклашек они
• Манят внутрь всё сильней.

• В сумке – новый букварь,
• Но пока в голове
• Знаний нет. Это «А»,
• Это «Б», это «В».

• Вот и первый успех —
• Из букв сложились слова,
• Мы потом нараспев
• Их прочли по слогам:

• Ма-ма
• Мы-ла
• Ок-но,
• Ста-ло чис-тым о-но.
• Сын и дочь
• По-мог-ли,
• Во-ду ей при-нес-ли.

• Не заметили мы,
• Как раздался звонок,
• Интереснейшим был
• Первый школьный урок!

1936Перевод Н. Ишмухаметова

Вороватый котёнок

1

• Однажды,
•           узнав,
• Что у нас из чулана
• Куда-то
•           бесследно
• Пропала сметана,
• Тихонько сказал
• Своему я котёнку,
• Уйдя от чулана
• Подальше в сторонку:
• – Послушай, – шепнул я, —
• В чулане – разбой:
• Там – мыши,
• И дело теперь – за тобой.
• Ты должен, котёнок,
• Всех этих мышей
• Прогнать из чулана
• Как можно скорей.

2

• Конечно,
•           все мыши,
• Едва увидав
• Котёнка,
• Спасаться помчались
• Стремглав:
• Забились —
• Кто в норы,
• Кто в дыры,
• Кто в щели
• И там,
• Еле живы от страха,
• Сидели.
• А котик мой смелый,
• Косясь на сметану,
• Неспешно,
• Как сторож,
• Ходил по чулану…

3

• Но утром,
•           когда я
• За маслом полез
• В чулан,
• Я увидел,
• Что котик – исчез!
• А с ним и сметана
• Куда-то пропала,
• Как будто её
• Никогда не бывало…
• Ах, котик мой, котик,
• Каких же мышей
• Пошёл прогонять ты
• Из дыр и щелей,
• Когда
• Ты один лишь
• Во всём виноват:
• Ведь это
• Не мыши,
• А ты – вороват!..

Октябрь, 1936Перевод И. Мазнина

Часы

• Динь, динь, динь! Опять с утра
• В то же время, что вчера,
• Громко бьют часы в квартире:
• «В детский сад идти пора!»

• Просыпается Марат,
• На часы бросает взгляд:
• «Опоздал!» Не я, а сон мой
• В этом снова виноват.

• Говорят часы: «Тук, тук!
• Поторапливайся, друг!»
• «Обождите! Неужели
• Постоять вам недосуг?»

• «Тик, так-так! Стоять на месте
• Мы не можем: мало чести.
• И почаще всякий раз
• Ты поглядывай на нас!»

1936Перевод Я. Козловского

Туча

• Лес вдали мне видится могучий,
• А за лесом – стая сизых туч.
• Друг мой самолёт направил к туче
• И вонзился в тучу, словно луч.
• Я смотрю, как меркнет всё в округе,
• Тучу жду, плывущую ко мне.

• Я её спрошу о милом друге:
• Как он там летает в вышине?
• Туча приближалась, нарастала,
• Свежим ветром веяла в лицо,
• Опустилась надо мной и стала —
• Может быть, мне скажет хоть словцо?
• Но не получилось разговора:
• Молния сверкнула в синеве,
• Грянул гром,
•           и тёплый дождик споро
• Застучал по листьям, по траве.
• Так легко мне, так отрадно стало,
• Глянул в небо – надо мной просвет.
• Туча расходилась, улетала, —
• Видно, то и был её ответ…
• Мой товарищ, молнией сверкая,
• Пролетает с тучей в сизой мгле,
• Свой привет, как тёплый дождик мая,
• Посылает ждущим на земле.
• Может, небо, потрясая громом,
• Хочет показать, как мы сильны,
• А дождём, что прошумел над домом,
• Напоить хлеба родной страны.

Октябрь, 1936Перевод Гл. Пагирева

Расставание

(Из цикла «Молодая Испания»)

1

• Молодой испанец идёт на фронт,
• Дробовик охотничий за плечом.
• От волненья слегка запинается он,
• На прощанье жене говорит горячо:
• – Ты не бойся, что враг силён и жесток!
• Нас друзья не покинут в трудные дни!..
• Если ж буду я вражьим огнём сражён,
• Взяв ружьё, в строю меня замени!..

• Молодая испанка сурова, грустна,
• Но в глазах прекрасных – не капли слёз,
• Это мужество юности боевой
• На ресницах горячим свинцом зажглось.
• – Ты иди, дорогой, ты иди на фронт,
• Примириться с постыдным рабством нельзя!
• И, шагая навстречу грозе огневой,
• Помни, милый, что рядом с тобою – я!
• Хорошо знаем цену свободы мы,
• Нашей родине долг отдадим сполна.
• Чем рабами быть, на коленях жить,
• Лучше стоя умрём! – говорит жена.

• Молодая испанка сурова, грустна,
• Но в глазах прекрасных – не капли слёз:
• Негасимое пламя в её глазах —
• Героической юности пламя зажглось.

2

• Через Сьерра-де-Гвадаррама, вдаль,
• Задевая вершины, тучи летят.
• Молодой испанец идёт к горам,
• Видно, там друзей боевой отряд.

• Заходящее солнце над гребнем гор
• Белизну облаков кровавит огнём,
• И туда, махая красным платком,
• Молодой испанец идёт с ружьём.

• Воды Тахо сегодня красным-красны —
• То ли солнце горит, то ли кровь бежит!..
• В красном поясе
•                     берегом Тахо-реки
• Молодой испанец на фронт спешит.

1936Перевод С. Северцева

«Мы расстались…»

Х.

• Мы расстались…
•                     Была тяжела
• Боль сердечной разлуки земной.
• Словно солнце, ты в тучи вошла,
• И погас я, как месяц ночной.

• Улыбаешься сквозь облака,
• Но не дарит улыбка тепла.
• Будто солнышко, ты далека,
• А давно ли близка мне была?

• Вольной молодостью в вышине
• Проплываешь, суля благодать.
• Но могу лишь о прошлом огне
• Я – семейный мужчина – вздыхать.

• Ты поныне ещё весела
• И в сиреневой дымке порой
• Мне встречаешься, ликом светла,
• И опять я любуюсь тобой.

• Неугасшее пламя в очах,
• Губы – алы, волшебны – черты.
• И в поступках слывёшь и в речах
• Вечной сверстницей юности ты.

• Ты, ликуя, с цветка на цветок
• Вновь стараешься перелететь.
• Ведь любви ты давала зарок —
• Оставаться ей верной и впредь.

• Я не молод, а ты – молода,
• Рада память затеплить свечу.
• Что бы мне ни твердили года,
• Я тебя забывать не хочу.
• Заклинаю:
•           будь другу верна,
• Не покинь!
•           Я надеждой горю.
• Птица счастья однажды должна
• На мою опуститься зарю.

• Я любовь к тебе долго таил,
• Много мук перенёс и тревог,
• Но скрывать её нет больше сил,
• Я совсем от тоски изнемог.

1936Перевод Я. Козловского

«Ещё вчера я видел, как летала…»

Балерине З. Г.

• Ещё вчера я видел, как летала
• Лебёдушкой по сцене ты, Зайнап.
• А что с твоей ногою нынче стало?
• Зачем хромаешь ты, скажи, Зайнап?!
• И кто посмел подрезать крылья птице,
• Похожей на голубушку Зайнап?
• Тому, кто сделал это, не простится,
• Кто разлучил со сценою, Зайнап?!
• Лебёдушке кто крылья окровавил,
• Скользящей по-над озером, Зайнап?
• Кто птицу белую хромать заставил,
• Опоры кто лишил тебя, Зайнап?!

• Что за болезнь, что за напасть такая
• Здоровье отняла и красоту?!
• Народу – тьма! Чьей воле потакая,
• Вы на Зайнап наслали хромоту?!
• Волнительно танцуют ножки эти,
• И глаз не отвести от красоты,
• И ничего прекрасней нет на свете,
• И в сердце распускаются цветы.
• А если кружевные пируэты
• Творят те ножки сцены посреди,
• Нисходит вдохновенье на поэта,
• Жар творчества горит в его груди.

• Ах, эти ножки —
•                     вечный символ страсти,
• Непознанная тайна красоты!!
• Откуда же, Зайнап, твои напасти?
• Зачем, скажи, хромаешь нынче ты?!
• Жалею я тебя, Зайнап, не зная,
• Как облегчить страдания. Душа
• Полна благих намерений. Сквозная
• Меж нами боль отчаянно крушит
• Мне сердце вслед за стопами твоими,
• Скорей бы уж закончилась она,
• И ты, как прежде, статью тополиной
• Предстала б предо мной, огня полна.
• Шутливо бы взглянула сквозь ресницы,
• Волною страсти сердце окатив,
• И танец подарила б, что приснится,
• Настроив на восторженный мотив.

• Тогда бы я, от радости сгорая,
• Поцеловал бы яблочко щеки.
• Надеюсь, ты простишь, Зайнап, родная,
• Ведь от любви мужчины – дураки.

1936Перевод Н. Ишмухаметова

«Синеглазая озорница…»

Х.

• Синеглазая озорница,
• Алогубая баловница,
• Молодая радость моя,
• Друг по имени Хадия.
• Не жеманница, не болтушка,
• Как близка мне моя подружка!
• Всё гляжу я, не нагляжусь,
• Даже сглазить её боюсь.
• Как окликну её, замечу,
• Так и рвётся ко мне навстречу,
• Бьётся сердце моё в груди,
• Мало места ему, поди…
• От улыбки её и взгляда
• Забывается грусть-досада.
• Я люблю её всей душой,
• Да и ей хорошо со мной.
• Ей о дружбе всегда твержу я,
• Но открою вам свой секрет:
• Лишь любовью её дышу я,
• Без неё мне и жизни нет!

1936Перевод Р. Морана

Из Крыма

• На самолёте из Крыма
• Я улетал домой.
• Зари полыхала киноварь
• Над облачною чалмой.

• Меня провожало море
• И кипарисов строй,
• Меня провожал виноградник,
• Раскинувшись под горой.

• Рябая поверхность моря
• Отхлынула подо мной,
• Как будто мираж я увидел
• За облачной пеленой.

• Потом отхлынули горы,
• Леса, чей цвет бирюзов.
• Сменились леса Украины
• Иной полосой лесов.

• И вот зажелтели долы,
• Постриженные наголо,
• И понял я: время осени
• Стремительно подошло.

• Меня провожало лето,
• Отяжелив лозу,
• А здесь я чувствовал это,
• Холод дышал внизу.

• Ещё я купался ныне,
• Покачиваясь на волне.
• А здесь в бешметах ходили,
• Как показалось мне.

• А птицы, вытянув шеи,
• С осенней порою в лад,
• Навстречу, к теплу летели,
• Туда, где созрел гранат.

• Товарищ пилот, приятно
• В полёте предаться сну,
• Но вдруг я проснусь и увижу
• Снежную белизну?

• Так оно и случилось:
• Проснулся – внизу светло…
• Когда мы в Москве садились,
• Всё было белым-бело.

• И на моей красавице,
• Пришедшей меня встречать,
• Шубка была и валенки,
• Белой зиме под стать.

• Поёживаясь от холода,
• Я весело ей сказал:
• – По парку ещё сегодня
• В трусиках я гулял.

• И, мной в этом парке сорванный,
• В целости я привёз
• Сочный – а ну попробуй-ка —
• Шафрановый абрикос!

• Сказки об этом бабушки
• Рассказывали давно ль?..
• Откупорить мне бутылочку
• С крепким вином позволь.

• Давай-ка за жизнь прекрасную,
• Радости не тая,
• С тобой от чистого сердца
• Выпьем, душа моя!

17 марта, 1937Перевод Я. Козловского

Колыбельная

1

• Свет очей,
• Красавица,
• Месяц ясный!
• Ночь пришла,
• И спать пора,
• Ты – прекрасна!
• Баю-бай,
• Споют ветра,
• Укачают,
• Сказку яблоня тебе
• Прочитает.
• Спи, малышка,
• Баю-бай,
• Поскорее засыпай!

2

• Ты вырастешь, детка,
• И станешь прекрасной,
• Как эти цветы.
• Они распустились
• В счастливой стране,
• Где живём я и ты,
• Где мирное солнце
• Тебе улыбнётся
• С большой высоты.
• Спи, крошка-малышка,
• Спи, дочка родная,
• Баюшки-баю.
• А я тебе песню
• Негромкую эту
• Тихонько спою!

Апрель, 1937Перевод Н. Ишмухаметова

Песня любви

• Вейте, утренние ветры,
•           мир зарёю осиян,
• Передайте ей приветы
•           в час, когда взойдёт Чулпан.
• В личико ей посмотрите,
•           в это чудо из чудес,
• Волосы ей расчешите
•           густые, как дремучий лес.
• Знала бы душа-девица,
•           как тоскую я по ней!..
• Как способен распалиться
•           от лучей её очей!..
• И любить, и быть любимым —
•           вот в чём счастья-то секрет.
• Молодёжь страны родимой,
•           будь счастливой много лет!
• Вейте, утренние ветры,
•           мир зарёю осиян,
• Передайте ей приветы
•           в час, когда взойдёт Чулпан.

Май, 1937Перевод Н. Ишмухаметова

Наша яблоня

• Вместе посадили
• Мы в саду с тобою
•           яблоньку когда-то,
• Вместе поливали
• В ясный час рассвета,
•           в тихий час заката.

• Ты уехал вскоре,
• Ты со мной простился,
•           и одна я маюсь.
• Затоскую – выйду,
• Яблоньку поглажу,
•           тем и утешаюсь.

• Взгляд на ветки брошу —
• Будет много яблок:
•           вот они повсюду.
• Только с кем же, милый,
• Урожай наш первый
•           собирать я буду?!

• Яблонька чуть слышно
• Шелестит листвою,
•           ждёт: придёшь когда ты?
• Жду тебя я тоже
• В ясный час рассвета,
•           в тихий час заката.

• Скоро ты, мой милый,
• К яблоньке вернёшься —
•           есть такие вести —
• И к тебе навстречу
• Выйду я из дома
•           с нашим сыном вместе.

• Он такой пригожий,
• На цветочек нашей
•           яблоньки похожий.
• Он такой хороший,
• Весь на молодое
•           яблочко похожий.

• В том саду, где вместе
• Я с тобой сажала
•           яблоньку когда-то,
• Ждём тебя мы оба
• В звонкий час рассвета,
•           в тихий час заката.

• Ты вернёшься скоро
• К яблоньке любимой —
•           и она приветит:
• Яблоком румяным,
• Нашим самым первым,
•           у порога встретит.

1937Перевод Гл. Пагирева

Ветер

• Ветер щёлкнул по стеклу,
• Стукнул в двери, чтоб я вышел.
• «Ветер, ветер, не шали, —
• Говорю я, – слышал, слышал!

• Не зашла ещё луна,
• Небосвод не вспыхнул ало.
• Знаю, знаю, что ко мне
• Дочь зари тебя послала.

• Поднялась она чуть свет,
• Косы заплела, наверно,
• Лошадь в жатку запрягла,
• В поле вывела, наверно.

• Знаю, знаю, дочь зари
• Поле ждало, шелестело,
• Стосковавшаяся рожь
• Всё желтела да желтела.

• И она пришла к нему,
• Приласкала каждый колос.
• «Поле милое, шуми, —
• Так сказала, – в полный голос!»

• Знаю, жатку осмотрев,
• Всё отладила умело.
• А потом позвать меня
• Ветру быстрому велела.

• Прилетел ко мне и в дверь
• Постучался легкокрылый.
• «Хватит, хватит, – говорю, —
• Успокойся, ветер милый!»
• Выхожу я, выхожу, —
• Долго ль мне?
•           Рассвет крадётся,
• И, наверное, меня
• Ждёт мой трактор, не дождётся.

• Я спешу, спешу, спешу
• Вместе с ветром на раздолье.
• И уже встречает нас
• Песней жаворонок в поле.

• Здравствуй, здравствуй, дочь зари!
• Как твои пылают щёки,
• Словно самый первый луч,
• Что зажёгся на востоке.

• Мы останемся вдвоём
• В чистом поле, на просторе,
• И машины поведём
• Через всё ржаное море.

• И на нашу песню рожь
• Отзовётся лёгким звоном,
• Стихнет ветер, и к реке
• Тишина сойдёт по склонам.

• Улыбаясь, в небеса
• Свой направит путь светило.
• Вот оно поля, леса
• И озёра осветило!

• Греет ласково оно
• Нас, идущих светлой нивой,
• Чтоб делами рук своих
• Сделать родину счастливой…

• Здравствуй, здравствуй, дочь зари!
• Взор твой радостен и светел.
• Так пускай ко мне опять
• Прилетит и завтра ветер!

1937Перевод Гл. Пагирева

Дождь

• Темнеют облаков седины.
• День меркнет, и не без причины:
• Дождь близок. Синевой тумана
• Оделись дальние вершины.

• Повеял ветер. Травы луга
• Склонились, будто от испуга.
• И озеро покрылось рябью,
• Целуют камыши друг друга.

• Вдруг гром раздался. И вначале
• Две капли на лицо упали,
• Затем дождь хлынул как из вёдер,
• Затушевав собою дали.

• Зелёный дол вздохнул глубоко.
• Возник на склоне шум потока.
• И пьёт дождинки лён счастливый,
• Поднявший голову высоко.

• Но вот промчался дождь крылатый,
• Влача туман голубоватый.
• Торопится к полям соседним —
• Пусть будет урожай богатый.

• И солнце вспыхнуло, ликуя,
• Лучами землю атакуя.
• Смотрю вокруг с открытым сердцем
• И наглядеться не могу я.

• Жизнь, как природа:
•                     в ней тревога
• Нас омрачит порой немного.
• Пройдёт гроза – и вновь надежду
• Дарит нам светлая дорога.

1937Перевод Я. Козловского

На ржаном поле

• Рассвело.
• Зайнап глядит с комбайна
• На ржаной простор…
• Начать пора!
• Ведь Зайнап с горячим солнцем летним
• Нынче соревнуется с утра.
• Вот условия соревнованья:
• От зари
• До наступленья тьмы
• Пусть на двадцати пяти гектарах
• Выстроятся копны, как холмы!

• Солнце во всю мочь – со злости, что ли? —
• Жарко жжёт ещё в начале дня.
• Суслик при дороге свищет, словно
• Девушку-комбайнёрку дразня.
• Ни волны на озере! Не вздрогнут
• Камыши. Лесок не шелестит.
• Вся природа за соревнованьем,
• Затаив дыхание, следит.
• До сих пор такого не бывало,
• Чтоб сумела девушка пройти
• За один лишь день ржаное море,
• Обгоняя солнце на пути!

• Солнце в гору —
• И смуглянка в гору!
• Неразлучны верные друзья,
• Оба лучезарны и румяны,
• Их двоих остановить нельзя.
• Солнце под гору —
• Всё ниже, ниже.
• И Зайнап спускается с горы,
• Солнце и Зайнап отважны, страстны,
• Схожи меж собой, как две сестры.

• Солнцу – недалёко до привала,
• А Зайнап дневной кончает труд.
• Уж гектар последний дожинает,
• С каждым шагом силы вновь растут.

• Нынче солнце позади осталось…
• В честь Зайнап шумит зелёный лес,
• Птичий хор поёт, и ветер дышит
• Предвечерней свежестью с небес.

• Солнце, закатясь наполовину
• За черту пылающих полей,
• Словно знамя алое вручило
• Молодой сопернице своей.

20 февраля, 1937Перевод А. Штейнберга

Твой взгляд

• Твой взгляд подобен летнему дождю,
• Он, словно солнце, светел, чист и ярок.
• И, как весну, я с нетерпеньем жду
• Один твой взгляд – бесценнейший подарок.

• Своим лучистым тёплым взором ты
• Мне сердце наполняешь вдохновеньем.
• Прекрасна, как весенние цветы,
• Во мне родится песня в то мгновенье!

31 октября, 1937Перевод Н. Ишмухаметова

Осень

• О твоём возвращеньи прослышав,
• На дорогу я вышел с утра,
• Первый иней белеет на крышах,
• И долина полна серебра.

• А берёзы, придя в огорченье,
• Сняв зелёный наряд с головы,
• Все пути твоего возвращенья
• Замели желтизною листвы.

• Солнце спряталось за облаками,
• И не слышатся трели пичуг,
• Гуси дикие за вожаками
• Потянулись печально на юг.

• Лес безмолвен. На просеках пусто.
• Нынче холод у ветра в чести.
• Нет, не может он тёплые чувства,
• Словно зелень листвы, унести.

• Нет, не может сверкающий иней,
• Словно на поле, на сердце лечь,
• Если сердце пылает поныне,
• Как ты, осень, ему ни перечь.

• Дует ветер неласковый, стылый,
• Но мурашки на коже не в счёт,
• Коль в душе рядом с образом милой
• И весеннее солнце живёт.

• Ожиданьем сердечным томимый,
• Я за дымкой продрогнувших дней
• Вижу вновь возвращенье любимой
• И прилёт белокрылых гусей.

• И хоть тучи, как серые тени,
• Собираются над головой,
• Вижу май и цветенье сирени,
• Вижу дол, что покрылся травой.

• Даже в дни увяданья природы
• В сердце чувствую молодость я.
• Нет, не могут состарить нас годы.
• Наша радость – навеки, друзья!

19 ноября, 1937Перевод Я. Козловского

Мои друзья

• Миллионы моих товарищей
• Шли сквозь бури в лихие дни.
• И, победами окрылённые,
• Закалялись в боях они.

• Миллионы моих товарищей
• Лёд и пламень в боях прошли,
• За отечество жизни отдали,
• За свободу родной земли.

• Миллионы моих товарищей
• В дело бурю запрячь смогли,
• Опустились в глубины грозные,
• В небесной летят дали.

• Миллионы моих товарищей
• Делом чести считают труд,
• Орденами они увенчаны,
• Как героев, в стране их чтут.

• Миллионы моих товарищей
• Солнцем счастья озарены
• И улыбчивы, словно вешние
• Луговые цветы страны.

• Миллионы моих товарищей,
• Что любовью горды своей,
• Всем на радость – себе и родине —
• Ненаглядных растят детей.

• Миллионы моих товарищей
• Долгу воинскому верны.
• Они сделали неприступными
• Все границы родной страны.

29 ноября, 1937Перевод Я. Козловского

Земляника

• Ищу ли ягод ранней порой,
• Брожу ли я тропою лесной,
• Думы к тебе стремятся одной!
•           Да!
•           Ты слаще ягод,
•           Ты ярче весны,
•           Думы тобою одной полны.

• Идёт моя бригада на луг
• И с песней косит сено вокруг —
• Думы к тебе стремятся, мой друг!
•           Да!
•           Ты слаще ягод,
•           Ты ярче весны,
•           Думы тобою одной полны.

• Тебя увижу на молотьбе,
• Цветком сверкнёшь в девичьей гурьбе,
• Песней стремиться буду к тебе.
•           Да!
•           Ты слаще ягод,
•           Ты ярче весны,
•           Думы тобою одной полны.

Декабрь, 1937Перевод В. Бугаевского

Песня молодости

• Нежносоловьиная, голубоозёрная,
• Пролетела молодость. Не роняйте слёз.
• По весне к нам молодость снова возвращается,
• Словно распускается вновь листва берёз.
•           Нынче наша родина – сад неувядающий,
•           Где и в пору зимнюю видятся цветы.
•           С песней нескончаемой на просторах родины
•           Строим жизнь счастливую вместе – я и ты.