Крушение империи Наполеона. Военно-исторические хроники бесплатное чтение

Рональд Фредерик Делдерфилд
Крушение империи Наполеона
Военно-исторические хроники

Посвящается сэру Артуру Брайанту в знак дружбы и признательности за его неоценимый вклад в изучение истории этого периода

Ronald Frederic Delderfield

Imperial Sunset. The Fall of Napoleon, 1813–14

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2022

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2022

* * *

Глава 1
Казаки с Эльбы

I

В Северной Европе весну всегда ожидают с большим нетерпением, чем на теплом юге, но на Балтийском побережье ее никогда еще не встречали так радостно, как в 1813 году, ибо она несла с собой не только солнечный свет и короткие ночи, но и предвестье грядущих великих событий. Чувствовалось, что через несколько месяцев старинные ганзейские города вновь обретут свободу — ту уникальную личную и экономическую свободу, которой они с немногими перерывами пользовались с XIII века, когда возникла Ганзейская лига.

Но вот уже семь лет, со времени решительной победы императора Наполеона над пруссаками под Йеной, как города Ганзы — Гамбург, Любек и другие — вошли в состав расширяющейся Французской империи, которая теперь простиралась от Кадиса до восточной границы древнего Польского королевства, от Северной Германии до Мессинского пролива, отделявшего подвластное французам Неаполитанское королевство от Сицилии. Вследствие объявленной императором экономической блокады Великобритании такие города, как Гамбург, увядали, лишившись доходов от торговли разнообразными товарами: мехами, воском, медом и дегтем, а также поташем, древесным углем, пенькой, льном, зерном, солодом, шерстью, свинцом, оловом, треской и ворванью. Французские таможенные чиновники зорко следили за грузопотоком. Французский гарнизон жирел на местных налогах. Для контрабандистов наступило золотое время, а специальные торговые лицензии служили источником прибылей для многих французов и немцев, но контрабанда под зорким взглядом старых революционеров, таких, как маршалы Мор-тье и Брюн, была рискованным занятием, а лицензии можно было получить лишь за большие взятки. Стародавняя свобода продавать и покупать в больших количествах миновала, и гражданин Гамбурга уже не чувствовал себя привилегированной персоной в Европе с ее засильем алчных аристократов. Население города сократилось со ста двадцати до восьмидесяти тысяч человек, и горожане мрачно смотрели в будущее, когда курьеры из Парижа будут привозить указы, строго регулирующие размер прибылей, если таковые еще останутся. Пока континент оставался под властью Наполеона, гамбуржцы не питали надежд на изменение незавидного положения, но, однако, в декабре 1812 года внезапно замаячили признаки резких перемен.

В течение всего этого месяца с востока приходили слухи, и самые поразительные из них неожиданно подтвердились, когда в городах на Балтийском побережье начали появляться кучки полубезумных оборванцев с красными кругами вокруг глаз и обмороженными ушами, медленно ковыляющих по снегу ногами, обмотанными окровавленными тряпками, а сани привозили калек, которые умирали в городских госпиталях и бараках. Бюргеры с изумлением смотрели на этих несчастных. Трудно было поверить, что это практически все, что осталось от Великой армии Наполеона, шесть месяцев назад состоявшей из полумиллиона человек шестнадцати национальностей и не далее чем в июне перешедшей Неман, вторгнувшись в пределы России.

Вслед за санями, привозившими беглецов, пришла уверенность, что Великая армия действительно уничтожена, и все, что осталось от величайшего из войск, топтавших европейскую землю со времен персидского нашествия на Грецию, — это несколько тысяч императорских гвардейцев и около десяти тысяч ветеранов, чьи решительность и опыт взяли верх над ужасной русской зимой, месяцами голода и пиками казаков, гнавшихся за ними пятьсот пятьдесят миль по снегу. Для жителей ганзейских городов былая привольная жизнь внезапно оказалась совсем рядом — рукой подать. Ни один правитель, рассуждали они, не смог бы пережить такую катастрофу и сохранить достаточно власти, чтобы распоряжаться их жизнями с берегов далекой Сены. То, что они ошибались — по крайней мере, временно, — было не следствием их неразумности суждений, но свидетельством гениальности малорослого толстячка с большой головой и бледным лицом, который всего за четырнадцать дней проделал зимний путь от Сморгони на дальнем берегу Немана до своего дворца в Тюильри.

Среди первых, кто держал нос по ветру и почуял новые веяния, приходившие из России, был Гувьон Сен-Сир, эксцентричный маршал Франции, скрипач-любитель, чьи оборонительные таланты только что принесли ему вожделенный жезл.

Сен-Сир, раненный при обороне Пултуска, покинул Россию до того, как французскую армию постигла худшая из всех бед, — когда морозы были терпимыми, а трагедия при переправе через Березину еще ждала в будущем. Как командующий гамбургского гарнизона, он имел под своим началом около трех тысяч имперских солдат и большое число таможенников. Когда до ушей Сен-Сира стали доходить все новые и новые слухи о приближении казаков, он решил отступать на запад. Причиной тому было вовсе не малодушие — трусы не попадали в верхние эшелоны наполеоновских армий, — а огромный военный опыт, подсказавший ему, что безнадежно с несколькими тысячами человек защищать огромный и настроенный враждебно город против армии русского царя. Кроме того, он не мог не принять во внимание и пробуждение военного духа пруссаков после семилетнего транса, — оно проявлялось в распространении патриотических песен поэта Корнера, в студенческих бунтах, в стычках с ночными разбойниками Лютцова, — а здесь, в Гамбурге, он сидел в изоляции посреди этого возрождения патриотического пыла, словно в центре циклона. Новости о разгроме французов подтверждались, разведчики доносили о появлении казаков у деревни Бергдорф, до которой было рукой подать, и Сен-Сир принял решение об эвакуации, пока еще есть время.

Как оказалось, это было безрассудным решением. У ближайшего казачьего атамана, полковника Теттенборна, было не более тысячи двухсот всадников, но Сен-Сир не мог этого знать. Каждый день на улицах и причалах старого города передавали рассказы об огромных русских армиях, движущихся к Эльбе, гоня перед собой помороженные остатки Великой армии, а перед глазами были живые свидетельства ужасной катастрофы, постигшей французское воинство. 12 марта 1813 года Сен-Сир незаметно ушел из города, оставив после себя политический вакуум.

II

Когда в 1944 году войска вермахта уходили из отдаленных провинций Франции, а союзники не торопились занимать позиции, занимаемые завоевателями с 1940 года, французы реагировали по-разному. Самые умные притаились и выжидали.

Осторожные оптимисты выходили из домов и бросали взгляды вдоль дорог — не идут ли американские «джи-ай» или британские «томми». Импульсивные вывешивали флаги и нередко вынуждены были снова прятать их, когда мимо проходили нацистские части, направляясь к Рейну.

Что-то похожее происходило в марте 1813 года в Гамбурге, но к несчастью для бюргеров отцы города попали под влияние смутьянов, которых возглавлял доктор фон Гесс, швед, русофил и англофил. Казачьему полковнику было отправлено открытое приглашение войти в город и поднять над Гамбургом флаги царя, прусского короля Фридриха и старинной Ганзейской лиги. Полковника Теттенборна снова и снова заверяли, что французы ушли, но стычки по пути из Москвы с железными воинами — маршалом Неем и маршалом Удино — научили его осторожности. Он не мог поверить, что боевой маршал Сен-Сир оставил важный город без единого выстрела, и не спешил воспользоваться свалившейся на него удачей. Однако в конце концов он поверил, что его не заманивают в ловушку. Получив заверения, что городом будет управлять давно распущенный Сенат и что сенаторы в церемониальных одеждах устроят ему официальную встречу, он отдал приказ седлать коней и выступать. В четыре часа дня сорок косматых казаков въехали в город, который, к их огромному изумлению, встретил царских воинов как посланных Небом освободителей. Их ожидал такой прием, какого они не видели никогда прежде в своей неустроенной жизни. И все же это был только первый знак грандиозного празднества, устроенного Гамбургом для полковника Теттенборна и его бородатых кавалеристов.

Граждане старинного торгового города угождали казакам, будто те освободили их из тюрьмы. Казаков заваливали подарками, провизией и выпивкой. Знали бы жители казаков чуть лучше, они поняли бы, что такая щедрость будет понята неверно. Средний казак был законченным рубакой, если не сказать профессиональным разбойником, и всегда — и в своей стране, и за границей — сам добывал себе все, что хотел и в чем нуждался. Именно это, вдохновленные примером своего командира, казаки принялись делать в Гамбурге, и уже через несколько дней бюргеры задумались — вправду ли французская оккупация была самым худшим, что могло с ними случиться? Даже Сен-Сир, заплативший своим солдатам при выходе из города сто тысяч франков из муниципальной казны, забыл про почту, банки и учреждения, не распродавал все, что попадало ему в руки, и не присваивал драгоценности и украшения горожан, но помимо алчности казаков вновь назначенный Сенат поражался и численности освободителей. В город не входили колонны русских гренадер, и даже эти тысяча двести казаков начали рассеиваться в поисках новой добычи в Любеке и других городах побережья. Через несколько дней в Гамбурге осталось не больше первоначальных сорока казаков, и отцов города начала тревожить проблема обороны в случае французского контрудара.

Вскоре было сформировано местное ополчение. Вместе с другими ганзейскими городами Гамбург собрал и снарядил корпус в десять тысяч человек, которые разместились на разрушенных укреплениях и на островах в окрестностях города. Новые войска получили название Отрядов Ганзейской лиги, но очень скоро они заслужили новое имя — «казаки с Эльбы». Набранные из низших классов города, сборище разгильдяев и бездельников, они вовсю пользовались открывшимися возможностями, и цена за освобождение от императорских войск и бюрократов с каждым днем понемногу росла. Между тем Сенат с радостью проводил полковника Теттенборна, подарив ему пять тысяч золотых фридрихсталеров и звание почетного гражданина города. Один наблюдатель заметил, что полковник обрадовался деньгам гораздо больше, чем почетному гражданству.

Новые слухи, дошедшие до Гамбурга, на этот раз с запада, были менее обнадеживающими. Похоже было, что Наполеон, отнюдь не удалившийся в Валгаллу, не желает править империей, ограниченной на западе Рейном — естественным рубежом Франции. Все время, пока Сенат чествовал полковника Теттенборна, донских казаков и казаков с Эльбы, французский император, судя по всему, упорно воссоздавал армию и сейчас направлялся на встречу с остатками своих батальонов на реке Заале. Слухи вскоре подтвердились достоверными фактами, весьма неприятными для граждан Гамбурга. К 1 мая новая французская армия с боями прорывалась по равнинам Саксонии к Дрездену, недавно занятому русско-прусской армией, и гамбургские сенаторы призадумались над разумностью опрометчивого гостеприимства, оказанного тысяче казаков из Бергдорфа.

Подстраховаться было нечем. Теттенборн и его кавалеристы все еще находились неподалеку, так же как и десять тысяч бездельников, нанятых Сенатом для защиты города. Но никто не верил, что эти силы спасут город от кары, так как поступили свежие сведения — с юго-запада приближается генерал Вандамм, а Гамбург помнил, что однажды Наполеон сказал об этом офицере: «Если бы я потерял Вандамма, я бы отдал что угодно, чтобы его вернуть, но, если бы у меня было два таких генерала, я был бы вынужден одного расстрелять!»

Вандамм, в сущности, был самым закаленным генералом в императорской армии, и надежда на то, что он снисходительно посмотрит на недавнее поведение бюргеров, была ничтожной. Но это была не единственная угроза, нависшая над испуганным Сенатом. За Вандаммом, находясь в тесном взаимодействии с ним, шел маршал Даву — «железный маршал», жестокий солдафон; чтобы поколебать его преданность Наполеону, не хватило бы всех золотых фридрихсталеров в сундуках Гамбурга. И этот Даву был назначен новым губернатором города.

Оставалось только смириться. При первом взгляде на ветеранов Вандамма «казаки с Эльбы» бежали, и настоящие казаки последовали их примеру. Умчался полковник Теттенборн, увезя с собой седельные сумки с золотом, воспоминания о приятном постое и свиток, удостоверяющий его почетное гражданство. Вместе с ним отбыл швед, доктор фон Гесс, по совету которого русские заняли город. Свобода Гамбурга продолжалась лишь семьдесят дней.

Французы вернули себе город, не пролив ни капли крови. Колонна, состоящая в основном из союзных Наполеону датчан, заняла укрепления и важнейшие коммуникации. Поначалу никто не вспоминал о лихих пирах, которые Гамбург закатывал Теттенборну и его казакам, но горожане, в прошлом испытавшие на себе тяжесть руки Наполеона, знали, что этого вероломства им не простят. И вправду, еще 7 мая, даже до того, как город был снова занят французами, Наполеон отправил Бертье, своему начальнику штаба, все приказы, которые следовало передать Даву. «Он должен арестовать всех граждан Гамбурга, называвшихся „сенаторами“… пятерых наиболее виновных предать полевому суду и расстрелять. Остальных под сильным конвоем отправить во Францию, чтобы там заключить их в государственную тюрьму. На их собственность наложить секвест и объявить о ее конфискации; их дома, земельные владения и так далее отойдут во владения короны. Весь город разоружить, расстрелять офицеров Ганзейского легиона, а всех, кто служил в этом подразделении, послать во Францию, чтобы отправить на галеры».

И это была только часть наказаний, уготованных для города, устраивавшего для полковника Теттенборна веселые вечеринки. На Гамбург и Любек была наложена контрибуция в пятьдесят миллионов; намечались массовые аресты и высылка всех, кто каким-либо образом содействовал недолгой русской оккупации; город надлежало объявить на осадном положении, которое бы позволило гарнизону из четырех-пяти тысяч человек оборонять его от любых внешних или внутренних врагов.

Маршал Даву, сторонник жесткой дисциплины, тем не менее не проводил все эти репрессии с буквальной точностью, хотя наложенных им наказаний хватило, чтобы граждане Гамбурга с горечью вспоминали, с какой легкостью речистый шведский доктор фон Гесс убедил их открыть ворота казакам. С того времени, вплоть до отречения Наполеона в следующем году, Гамбург оставался в руках французов, а Даву не выпускал несчастный город из ежовых рукавиц, пока товарищ по оружию не убедил его, что отречение императора — свершившийся факт. Гамбург погрузился в угрюмое рабство, хотя трудно сказать, что было для города более губительным — поборы Даву или недолгое пребывание казаков Теттенборна.

Рассказ о том, что происходило в Гамбурге между 12 марта 1813 года, когда его оставил Сен-Сир, до конца апреля 1814 года, когда Даву окончательно убедился в падении Наполеона, интересен тем, что он иллюстрирует двусмысленную ситуацию, в которой оказались правители, города, общины, герцогства, княжества и даже такие крупные державы, как Австрия, в последний год наполеоновского владычества в Европе. Повсюду наблюдалось то же самое замешательство, те же самые муки двусмысленной лояльности, неуверенности в действиях, чему способствовали внезапные перемены и потрясения власти. Первоначально все это было следствием разгрома в России, но затем ситуация чудовищно осложнилась из-за упорства Наполеона и его поразительных достижений за четыре месяца между его бегством из России и бесплодными победами в Саксонии.

Ранней весной 1813 года большинство людей в Англии, Испании, Восточной и Центральной Европе считали, что силы французского императора иссякли, а его обширная империя находится на грани распада. Но они не приняли в расчет исключительную гениальность этого человека, не только военачальника, но и администратора. Их заблуждение в этом отношении стоило Европе миллиона жизней.

Глава 2
Радость в Лондоне

I

В начале 1812 года герцог Веллингтон, готовящийся нанести из Португалии удар по Мадриду и низвергнуть короля Жозефа, навязанного испанцам в 1808 году, обрисовал положение на континенте следующими словами: «Наполеон управляет половиной Европы прямо, а большей частью второй половины — косвенно». И это не было ни упрощением, ни преувеличением. Один лишь взгляд на карту подтвердил бы выводы герцога как непреложный факт.

Первые победы французских республиканских армий над европейскими самодержцами в последние десять лет XVIII века задали такой импульс, что Франция перешагнула через свои естественные границы задолго до того, как двадцатишестилетний артиллерист с Корсики поразил мир своими победами в Италии в 1796 году. После покорения Апеннинского полуострова отступать было нельзя. Применяя новые методы ведения войны, объединенные под началом гения, французские волонтеры маршировали от победы к победе, разбивая профессиональные армии старинных династий с такой же легкостью, с какой великан сметает со своего пути кегли. То, что им не удавалось завоевать силой оружия, они достигали пропагандой равенства, а враги Франции с трудом усваивали такой метод ведения войны и смирялись, хотя бы отчасти, с необходимостью соответствовать гигантским силам, высвобожденным Французской революцией.

Очень долго — не меньше пятнадцати лет — они цеплялись за тактику середины XVIII века и авторитарные принципы управления народами. Они не желали принимать факт, что война стала круглогодичным занятием и джентльменский обычай уходить на зимние квартиры устарел, напоминая в этом отношении упряжку старых кляч, состязающихся с молодым жеребцом, и за исключением пары крупнейших битв в исходе сражений никогда не возникало сомнений. Но неспособность старых правителей обучаться новой тактике военных действий была их не единственной и не самой главной ошибкой. Они не могли или не желали понять, что Французская революция и ее величайшее достижение — открытие дороги наверх по праву заслуг, а не по праву рождения — были международным событием колоссального значения, а вовсе не плодом крупномасштабного бунта, поднятого чернью в трущобах Парижа. Их наемные и рекрутированные солдаты большей частью сражались без всякого энтузиазма и без каких-либо перспектив политического или материального вознаграждения. В бой они отправлялись по королевскому приказу, и страха перед расстрелом или поркой, хватавшего, чтобы они не покидали своих позиций, было недостаточно, чтобы они сражались на равных с французами, которых питала надежда участвовать в общем триумфе и которые могли рассчитывать на самые высокие должности в своей новой профессии и на долю в добыче, доставшейся победителям. В армиях Наполеона были люди, за десять лет превращавшиеся из крестьян и подмастерьев в герцогов. У французов не было ничего, похожего на муштру в армиях Габсбургов, Гогенцоллернов, Романовых или даже англичан, у которых социальная структура была не менее жесткой. Именно это, так же как талант их вождя, объясняет победы под Маренго, Ульмом, Аустерлицем, Йеной, Ауэрштедтом, Фридландом и Ваграмом.

К 1809 году, однако, самодержцы пусть медленно, но кое-чему научились. До того момента французы сражались против наследственных правителей и властей, но война в Испании все изменила. Закаленные наполеоновские войска с такой же легкостью били фанатичных испанских крестьян, как и австрийских и прусских рекрутов, но победа над ними не означала конца войны или хотя бы кампании, как произошло в 1800 году после Маренго и в 1806 году после Йены. Испанцы продолжали сражаться в горах, на труднодоступных перевалах, в грязных деревушках Арагона и Леона. Оставшиеся в живых всегда могли примкнуть к вымуштрованным отрядам человека, который был пусть не гением, но весьма компетентным и оригинальным стратегом и мог неожиданно воспользоваться выгодами и преимуществами местности так же успешно, как сам Наполеон.

Но в 1808 году, когда произошли первые столкновения между испанцами и французами, все это предстояло в непредсказуемом будущем. Должно было пройти более четырех лет, прежде чем самые дальновидные разглядят волну национализма, поднявшуюся от Кадиса до Санкт-Петербурга, от Хукван-Холланда до «каблука» Италии. Ибо все четыре года эти обширные земли оставались покорными воле императора. Единственная серьезная попытка изменить ситуацию, предпринятая австрийцами в 1809 году, закончилась так же, как все предыдущие попытки, — поражением в генеральной битве и миром на условиях, продиктованных победителем.

Лишь летом 1941 года, через сто двадцать лет после смерти Наполеона на острове Святой Елены, европейцы получили новую возможность узнать, чего может достичь один человек и один народ сочетанием грубой силы и вероломства. Но тем не менее, если мерить на квадратные мили, завоевания Наполеона превосходили завоевания Гитлера и, более того, имели под собой более здравую основу и были прочнее сконсолидированы. К июню 1812 года, когда Наполеон готовился перейти Неман и вторгнуться в Россию, под его властью находился почти весь континент. Собственно империя простиралась от ганзейских городов до Западных Пиренеев, и от франко-испанской границы на юге до прозрачной границы между Итальянским королевством и Неаполитанским королевством, находившимся под властью Франции. В ее состав были включены также Западные Балканы, и французские таможенные посты на юге граничили с передовыми постами старой Османской империи. Испания, управляемая Бонапартом, была оккупирована 300-тысячным войском ветеранов. Все, что ныне известно как Западная Германия^[1], представляло собой конфедерацию государств, во главе которых стояли назначенные Парижем марионетки, вносившие деньги во французскую казну и поставлявшие солдат для французской армии. Большая часть нынешней Польши, освобожденная от российского владычества и носившая название Герцогства Варшавского, зависела от Франции, хотя последней не приходилось ни угрожать, ни льстить ее жителям, поскольку поляки почти все до единого были ее верными союзниками. Австрия лежала попранная после множества попыток взять верх над империей. Армия Веллингтона не давала французам покоя в Испании, но без нее с испанским сопротивлением было бы покончено в течение нескольких недель, и даже Веллингтон был вынужден отступить, не успев воспользоваться плодами крупной победы под Саламанкой. Голландия входила в состав Французской империи, Дания была ее союзником, а шведы только что выбрали себе в кронпринцы французского маршала. Во всей Европе оставалось только два источника беспокойства для Наполеона: Великобритания, которая вела упорные бои в одной стране и финансовые баталии повсюду, и необъятная Россия, царь которой правил миллионами неграмотных крестьян. За двумя этими исключениями, ни одно из которых в тот момент не представляло особой опасности, зачинщику революции никто не угрожал и не мог угрожать. Всеевропейская империя была создана за шестнадцать лет. И еще через двадцать два месяца ей суждено было развалиться.

Патриотический подъем испанской войны, начавшийся в 1808 году и не ослабевавший до 1814 года, повторился в 1812 году в России в гораздо больших масштабах. Здесь ветеранские части Наполеона снова столкнулись с врагом, которого им не удалось принудить к генеральному сражению. После коротких, безрезультатных стычек враг растворялся среди бесконечных березовых лесов, но тут же снова возникал на флангах, готовый убивать отставших, нападать на конвои и, самое главное, опустошать окружающую страну, от которой вплоть до конца XIX века зависело выживание армии.

Великая армия не была побеждена в бою, и не тридцатиградусные морозы привели ее к гибели. Ее победили гигантские просторы России и такие генералы, как Кутузов, умело использовавшие преимущества географического положения. На всем долгом пути от прусских гарнизонных городов до Смоленска были построены склады с продовольствием, но армия, снабжение которой осуществлялось обозами и гуртами скота, не могла пользоваться этими складами, если не были свободны соединяющие их дороги, а для охраны столь длинного пути Наполеону требовалось не полмиллиона, а целых два миллиона человек, так как он находился в стране, где силы врага прибывали в прямой пропорции с его собственными потерями. Запланированная им стратегия оправдывала себя до тех пор, пока он не вошел в Москву, но промедление в этом сожженном городе оказалось гибельным для его коммуникаций. К тому времени, как он был готов выступать, коммуникации оказались перерезанными. Звенья в былой 550-мильной цепи сократились до оккупированных французами островков. Склады были разграблены, конвои погибали при нападениях казаков и просто грабителей, скот разбегался или распродавался налево, и через несколько дней в отступающей армии начался голод. Мороз лишь довершил то, что начали расстояния и патриотический пыл россиян. Побитая колонна уходила на запад, в белую пустоту, и самым удивительным в этом отступлении из Москвы было то, что хоть кто-то из французов или союзнических контингентов уцелел и в середине декабря ушел за Неман. Ни одна другая европейская армия того времени не могла бы сохраниться как единое целое после катастрофической ноябрьской переправы через Березину.

Таким образом, московская кампания стала крупнейшим военным поражением, но не только: политическое поражение было еще более тяжелым, так как был развеян миф о непобедимости французов, и в Пруссии, Австрии и некоторых восточных немецких государствах ожил почти полностью было испарившийся патриотизм, а это в конечном счете внесло больший вклад в финальную победу над Наполеоном, чем физические потери на обледенелой дороге между Можайском и Ковно.

Остатки Великой армии вползли в прусские гарнизонные города в последние дни 1812 года: около десяти тысяч человек, способных носить оружие, и втрое больше полумертвых инвалидов, которые со временем поправились. Командовал ими совершенно не способный решать такие задачи Иоахим Мюрат, король Неаполитанский, зять императора, за семнадцать лет совершивший восхождение от казарм до трона. Мюрат, один из самых отчаянных кавалерийских командиров в истории войн, среди уцелевших был самой неподходящей кандидатурой для должности, требовавшей изобретательности, терпения и непоколебимой веры в будущее. Воинское искусство Мюрата ограничивалось умением управлять большими массами хорошо экипированной кавалерии. Он никогда за всю свою жизнь не обладал хотя бы малой толикой терпения, а его вера в будущее Наполеона погибла в снегах к западу от опустевших складов в Смоленске. В Неаполе его жена, беспринципная Каролина Бонапарт, уже замышляла предательство, и ее эгоистичное намерение удержать неаполитанский трон — даже если ее брат потеряет свой — было нерешительно одобрено Мюратом перед тем, как прошлым летом он выехал из Неаполя на встречу с Наполеоном. Из них двоих муж заслуживал большего доверия, однако нелегко найти оправдание профессиональному солдату, который своим положением был всецело обязан храбрости своих подчиненных, но бросил их на произвол судьбы, как сделал Мюрат в январе 1813 года. Не желая заниматься собиранием остатков армии, он передал командование принцу Эжену, пасынку Наполеона и вице-королю Италии, и отправился в Неаполь, заявив, что болен. Больной или здоровый, он проделал долгий путь почти за рекордное время и сразу же продолжил плести заговор вместе с женой; их интриги строились на возможности падения Наполеона в течение двенадцати месяцев.

Эжену, единственному сыну Жозефины от ее предыдущего брака с Александром де Богарне, шел тридцать второй год, когда он получил самое трудное и неблагодарное назначение в своей военной карьере. Интеллигентный, задумчивый, учтивый и очень храбрый, он был одним из самых ценных помощников своего отчима. Его преданность империи прошла через жестокое испытание, когда его мать по государственным соображениям уступила свое место девятнадцатилетней эрцгерцогине. С детства воспитанный как солдат, он остался солдатом до самой смерти и сквозь паутины заговоров проходил без рисовки и не думая о том, что он может получить или потерять, изменив своему повелителю. Он заслужил почти уникальную репутацию преданного и доблестного воина, что никогда не проявлялось более явно, чем зимой 1812/13 года. Без всяких жалоб он приступил к задаче реорганизации и, принимая во внимание крайне незавидные обстоятельства, за то короткое время, что было в его распоряжении, достиг очень многого. Серьезную помощь ему оказывал маршал Макдональд, флегматичный и невезучий офицер, которого документы того времени также представляют человеком чести и здравого смысла. Макдональд советовал немедленно покинуть восточные пределы империи, отозвать гарнизоны с пути наступающих русских и сосредоточить силы на Одере, а если это не удастся, еще западнее, на Эльбе. Наполеон не воспользовался этим превосходным советом, и к середине лета ему пришлось очень жалеть об этом.

Мнение Макдональда почти наверняка сложилось вследствие его недавних испытаний на северном фланге Великой армии, где большая часть немецких вспомогательных сил под командованием генерала Йорка уже дезертировала, поставив его в очень сложное положение при отступлении из России. Сохраняя хладнокровие и быстро передвигаясь, он спасся вместе с остатками своего корпуса, дойдя 28 января до Тильзита*. К тому времени дезертир Йорк, чей повелитель Фридрих Вильгельм Прусский по-прежнему номинально числился в союзниках Наполеона, уже два месяца вел переговоры с русскими. В тот день, когда французы ушли за Неман, он подписал в Тауроггене перемирие с представителями царя.

Так обстояли дела в северо-восточных пределах обширной лоскутной империи в первые дни года, ставшего одним из решающих в новой истории. Дальше к югу, где с южной границей Герцогства Варшавского соприкасались владения Габсбургов, ситуация была еще более напряженной с точки зрения Парижа. На севере, по крайней мере, оставались какие-то силы сдерживания и два французских командира, достойные доверия. Но на юге, где Наполеон надеялся если не на верность, то на нерешительность своего тестя, императора Франца, замаячила угроза, которая будет день за днем возрастать, когда зима сменится весной.

Когда более шести месяцев назад в начале русской кампании Великая армия наступала огромной дугой, ее северный фланг прикрывали Макдональд и соединенные франко-немецкие силы. Южный конец дуги опирался на корпус, состоящий только из австрийцев, не лучших воинов даже в лучшие времена и почти бесполезных на службе у человека, который неоднократно бил их, начиная с итальянских кампаний 1796 года.

Ими командовал опытный воин, граф Шварценберг, чья верность Наполеону была еще более сомнительной, поскольку Шварценберг был искренним патриотом Австрии, что и подтвердил во время русской кампании, отказываясь вести свои войска в бой и даже пропустив через свою территорию русские подразделения, идущие на соединение с армией Кутузова. Наполеон осознавал возможность предательства на этом фланге, но у него не было выбора: и тогда и потом приходилось лишь закрывать на это глаза. Правда, Шварценберг находился в пределах досягаемости верных поляков, но из Польши еще прошлым летом были забраны все боеспособные люди, а финансы Герцогства Варшавского не позволяли собрать новую армию. Австриец же был кем угодно, только не безрассудным человеком. Возможно, благодаря своей осторожной натуре, возможно, вследствие советов из Вены, где канцлер Меттерних уже настроился на выжидательную игру, австрийский военачальник не совершал никаких агрессивных действий против французов и их союзников, а продолжал делать то, что делал последние семь месяцев. Он ждал и наблюдал, как тысячи казаков — авангард царской армии — пересекали Неман и входили в Польшу. Только когда 6 февраля они стояли у ворот Варшавы, он совершил первый решительный шаг — тихо, без единого выстрела, отступил во владения своего повелителя. Юго-восточный фланг Французской империи лишился прикрытия.

II

В месяце езды на запад, в сердце Пиренейского полуострова, наступление нового года не принесло радости королю Жозефу, обрюзгшему бонвивану и полному ничтожеству, которого семейные связи вознесли сперва на трон Неаполя, а затем на трон Испании.

Жозеф, который мечтал всего лишь стать сельским помещиком с одной-двумя послушными любовницами, в 1808 году со страшной неохотой отправился в Испанию. Чем дольше он носил корону Бурбонов, тем сильнее она его угнетала. Менее амбициозный, но более дальновидный, чем его ужасный брат, он предвидел, что добиться верности испанских крестьян, гордой знати и непримиримых священников будет нелегко. Испанию, погрузившуюся после великой эпохи Филиппа II в апатию, оказалось нетрудно завоевать — но невозможно умиротворить.

Французские армии, состоявшие почти поровну из ветеранов и рекрутов и возглавлявшиеся одними из самых талантливых военачальников того времени, заняли огромные пространства, но в стране, разделенной горными хребтами и имеющей лишь одну широкую мощеную дорогу, каждое подразделение превращалось в независимый остров, управлявшийся своим боевым командиром, ни один из которых не обращал ни малейшего внимания на эдикты мадридского короля Жозефа. Его приказы чаще всего просто не доходили до армейских лагерей, гонцы попадали в засады на горных перевалах и погибали от рук партизан, действовавших по обеим сторонам дорог. Тем, кому повезло, просто перерезали горло. Несчастных, попавших в плен, варили в масле, распинали на деревьях или заваливали камнями, обрекая на медленную смерть с переломанными костями. К концу 1812 года требовался отряд в пятьсот человек, чтобы доставить сообщение из штаба одного корпуса в другой. Время от времени из Парижа прибывали детальные предписания, как вести войну в Испании, но они всегда опаздывали на пару месяцев. Новости о том, что происходит на полуострове, доходили до французских маршалов через трофейные английские газеты.

Весной 1812 года Веллингтон, выступив со своей португальской базы, одержал под Саламанкой решительную победу над маршалом Мармоном, старейшим другом императора, и с триумфом вошел в Мадрид. Король бежал в Бургос, но Веллингтон вскоре столкнулся с серьезными трудностями, и после отступления англичан Жозеф осторожно вернулся в столицу. Однако анархия нарастала с каждым днем. Две колонны французов отправились в горы на охоту за некоторыми наиболее опасными партизанскими отрядами. Еще одна французская армия, под командованием Сюше, оккупировала Каталонию и Валенсию, где Сюше стал править как независимый король. В других территориях полуострова были разбросаны более мелкие части — в основном они скапливались на северо-западе, где проходила единственная реально проезжая дорога во Францию.

Из всех наполеоновских командиров, воевавших в Испании, лишь Сюше сумел улучшить свою репутацию. Сын торговца шелком, он был не только талантливым воином, но и администратором высшего уровня. Наполеон на острове Святой Елены признался: «Если бы у меня было два Сюше, я бы удержал Испанию». Но у него не было второго Сюше, а только маршал Сульт, который, как главнокомандующий испанскими армиями, обращал еще меньше внимания на короля Жозефа, чем его подчиненные. Сульт, одно время надеявшийся занять португальский престол, имел репутацию крупного военачальника, но его таланты лежали в сфере обороны, а испанская земля и дух измотали и нанесли позорное поражение даже маршалу Массене, самому блестящему из наполеоновских маршалов, который так выразился об этой стране: «Маленькая армия здесь гибнет, а большая умирает с голоду!»

Раздраженный стойким сопротивлением испанцев, расстроенный угрюмым неприятием его чистосердечных попыток улучшить положение испанских жителей и втащить их в XIX век, доведенный до отчаяния наглостью и эгоизмом людей, обязанных поддерживать его власть, Жозеф надеялся лишь на то, чтобы Наполеон согласился на его многочисленные просьбы об отставке. Но парижские курьеры везли ему лишь послания, полные придирок и критики, и бесконечные запоздалые советы.

Затем, 6 января 1813 года, прибыла важная новость в виде знаменитого бюллетеня номер 29, выпущенного по дороге в Вильно, — прокламации, погрузившей Францию в траур своей горькой правдой о судьбе Великой армии. Еще через пять недель Жозефу довелось услышать рассказ об отступлении из уст уцелевшего очевидца. Для него это не могло не служить подтверждением, что его трон готов рухнуть под тяжестью дальних и близких катастроф.

Лишь одно слабое утешение содержалось в последних донесениях. Маршала Сульта отзывали во Францию, а вместо него в качестве главного военного советника прибыл дружелюбный и менее амбициозный маршал Журдан, старый республиканец, заслуживший репутацию своей победой под Флерюсом за два года до того, как Европа услышала о Наполеоне Бонапарте. Было очевидно, что весной британско-португальская армия перейдет в наступление, а весна была на пороге. Всем французским командирам были разосланы приказы сосредоточиться в Мадриде, где под началом Жозефа находилось около пятнадцати тысяч солдат. Если полководцы подчинятся и не станут медлить, оставалась надежда удержать западный бастион империи.

III

Эжен отступает по Северной Германии, уход Шварценберга открывает восточноевропейскую границу, в Испании — панические попытки крупномасштабных оборонительных мер. Какими были перспективы империи на юге, подвластном королю Мюрату, и в центре с его сборищем сатрапов, включавших и младшего бесшабашного брата Наполеона, Жерома?

Уже упоминалось о предательстве, которое замышляли Мюрат и его жена Каролина. Когда под весенним солнцем в Неаполе зрели апельсины и лимоны, иные из дворцовых заговоров начали обретать плоть, и общее состояние дел в Южной Италии не благоприятствовало человеку, посадившему Мюрата на трон. Уже больше года королева Каролина с тревогой смотрела в будущее. Узнав о случившемся в России, она убедилась, что империя на грани краха. Воссоединившись, король и королева удвоили свои усилия договориться с австрийцами, их ближайшими потенциальными противниками, если не считать английские корабли, стоявшие у оконечности Италии, и Каролина оказалась энергичной заговорщицей.

Между Неаполем и Веной завязалась оживленная переписка, послания иногда встречались в пути, и общие перспективы на достижение согласия казались многообещающими, поскольку в интересах канцлера Меттерниха было добиться нейтралитета короля Неаполитанского при грядущем наступлении союзников на Эльбе. Мюрату и Каролине делали намеки, что им оставят трон на определенных условиях, а кроме намеков, Каролине ничего не было нужно. Она, в отличие от своего мужа, не видела, как ее брат в пятидесяти боях обращал поражение в победу, и не имела истинного понятия о том, чего он способен добиться со своей колоссальной энергией или как уверенно и быстро он может воспользоваться мимолетной оплошностью врагов. Мюрат, слушая донесения своих шпионов (дворец кишел шпионами, и некоторые из них служили сразу четырем хозяевам), все еще колебался, но его жена, упрекая его в трусости, вела секретную кампанию со все большим размахом. Затем пришел приказ Наполеона прибыть в армию, и Мюрат подчинился, может быть, по привычке, может быть, от страха, или, весьма вероятно — ибо он не был испорченным человеком, — чтобы избавиться от влияния своей абсолютно беспринципной жены. Медленно и угрюмо он ехал на север. По пути ему вручили новое письмо из Вены, но оно было зашифровано, и он переслал его в Неаполь на расшифровку. Судя по всему, заговорщик из него был никакой. В письме подтверждалось обещание австрийцев поддержать его претензии на трон после того, как в грядущей войне Французская империя будет расчленена победителями.

Если в Неаполе той весной будущее казалось сомнительным, то в столицах всех марионеточных государств это сомнение удваивалось. Преданность делу Наполеона можно было измерять расстоянием между немецкими столицами и Парижем, и призывы к войне прокатились по Европе подобно барабанному бою, громкому вблизи и затихающему вдали. Все германские государства, чьи границы через несколько дней могли перейти казаки, выказывали самую теплую доброжелательность царю и прусскому королю. Западнее этой полосы разочарования немецкие граждане проявляли осторожность и ждали развития событий. Однако на территориях ближе к Парижу не наблюдалось ни неповиновения, ни осторожности. Сомнения их правителей заглушались жесткими императорскими приказами присылать людей и деньги, и все, как один, они подчинились требованиям, как подчинялись с тех пор, как шесть лет назад Великая армия за двадцать один день уничтожила прусскую армию. Лишь король Саксонский без колебаний изъявлял преданность своему другу Наполеону и оставался верен ему до самого конца. Впрочем, его подданные, оказывавшиеся на пути русской армии, имели другое мнение и приветствовали пришельцев с тем же энтузиазмом, с каким встречали казаков жители Гамбурга.

В Касселе, крохотной столице обанкротившегося королевства Вестфалия, Жером Бонапарт надеялся, что идет по пути славы, но жизнь марионеточного короля оказалась чрезвычайно утомительной. Из его державы были выведены все войска, казна опустела, а долги, и личные и муниципальные, были огромны. Подобно Жозефу, он получал от брата грозные письма с советами. Одно из них требовало привести в порядок укрепления королевства, но Жером не знал, как это сделать, если нет денег, чтобы платить землекопам и каменщикам. В ответном письме он выказал опасения за собственную безопасность, и, получив после этого новое яростное послание, припоминающее ему все его недостатки как солдата, Жером сквитался, похитив два свеженабранных эскадрона французских кавалеристов, оказавшиеся в тот момент на его территории. Кавалеристы были зачислены в его телохранители, а полковник Марбо, которому стоило огромных усилий вымуштровать их, так разозлился на это назначение, что сохранил презрение к младшему брату Наполеона до конца жизни.

При новостях об укреплении русско-прусского союза по всей Западной Германии прокатилась волна перемен и колебаний. Известия о приближении казаков поставили вюртембержцев, рейнландцев, вестфальцев, баварцев, гессенцев и бранденбуржцев перед лицом трех возможностей. Какую из них выбрать? Сохранить верность Франции, сделав ставку на военный гений Наполеона? Присоединиться к патриотической истерии, царящей на востоке, и встать в ряды освободителей Европы? Или последовать примеру шведского кронпринца, который, судя по его последним поступкам, лучше всех жителей континента умел ходить по канату нейтралитета, в то время как всем прочим приходилось спрыгивать на ту или иную сторону. Ведь даже сейчас Бернадот, в прошлом старший сержант у Бурбонов, позже маршал Франции, еще позже наследник шведского престола, в своей столице Стокгольме не торопился принять решение. Он до сих пор сравнивал в уме относительную ценность Померании, обещанной ему Наполеоном, Норвегии, обещанной царем, и денег, обещанных англичанами.

Гамбург, Любек, Дрезден, Берлин, Штутгарт, Франкфурт, Вена были охвачены сомнениями, колебаниями и нерешительностью. В Неаполе родственники императора замышляли предательство. Мадрид пребывал в тревоге. И только в Санкт-Петербурге и в лагере Веллингтона царили спокойствие и уверенность. В Лондоне, где банкиры финансировали войны против Франции еще с тех пор, как Людовик XVI был осужден и казнен своими подданными, наблюдался такой оптимизм, какого еще не знало это поколение. Ликующий возглас «Таймс»: «Он гибнет! Гибнет!» — еще не раздался, но остальные издательства обрушили на публику поток фельетонов и карикатур, объявляющих, что свержение корсиканского людоеда — дело решенное.

Нигде профессия фельетониста и карикатуриста не расцветала более пышно, чем в Лондоне в первом десятилетии XIX века. Это был зенит рисованной сатиры, имевшей своей единственной темой французского императора и его братьев. Живые, гротескные и зачастую восхитительно вульгарные карикатуры того времени дают нам яркое представление о том, как средний англичанин представлял себе традиционного врага. В самонадеянности и лихости этих карикатур можно разглядеть отблески Креси и Азинкура. Самого императора изображали в каком угодно обличье — пьяницы, распутника, вампира, сатира, хищного адского чудовища, поедающего человеческое мясо. С гигантской задранной головой, выпирающим животом и тоненькими ножками, он бросает злобные взгляды с попираемой им карты Европы, бесчеловечный, неумолимый и безжалостный, олицетворение мирового зла и разрушения, и слова, срывающиеся с его губ, неотделимы от его облика. Его сапоги со шпорами топчут поверженный, измученный континент, а вокруг него, в самых раболепных позах, сгрудились его братья, маршалы и сатрапы. На заднем плане, гораздо чаще, чем они бежали в панике перед сомкнутыми рядами армии Веллингтона, толпятся пехотинцы в синих шинелях, люди, с 1796 года входившие почти во все европейские столицы. Человек среднего возраста из нашего поколения увидит в этой яростной газетной кампании нечто знакомое. Разглядывая любую из этих карикатур, несложно обнаружить в них источник вдохновения для их прямых потомков, во множестве появлявшихся в газетах и журналах в 1914–1918 и 1939–1945 годах, когда в главных извергах оказались кайзер Вильгельм и его сын «малыш Вилли», Гитлер и Геринг. Великобритания, единственная из врагов революции, которая не прекращала сопротивления наполеоновским завоеваниям в Европе, так и не потеряла веру в уязвимость Франции перед морской блокадой и в силу золота, покупающего новых союзников. За двадцать лет, прошедших между смертью благонамеренного Людовика и появлением казаков в городах Ганзы, в англо-французских войнах случился лишь один короткий перерыв, и то большинство англичан считало его не более чем перемирием. Бесконечная кампания порождала колеблющихся, находились даже влиятельные люди, считавшие, что Наполеон Бонапарт может внести важный вклад в развитие западной цивилизации, но это меньшинство умолкло, когда Великая армия встала в 1805 году на берегах Ла-Манша, готовясь нанести тройной удар по Суссексу, острову Уайт и устью Темзы.

Война возобновилась. Британия открыла казну, подпитывая гинеями зависть и обиду континентальных династий. Брест, Гавр и Тулон были блокированы непобедимым флотом из трехпалубных линкоров и фрегатов, управляемых лучшими в мире моряками, но с командой, состоявшей по большей части из насильно завербованных людей, питавшихся объедками и таинственным образом превращавшихся в опытнейших матросов при свисте плетки-девятихвостки или посулах на щедрую добычу. Где бы на континенте ни возникала угроза, англичане всегда оказывались поблизости на море — наблюдая, выжидая, провоцируя, но за четыре последних года они сделали и многое другое. Небольшая, но отлично вышколенная британская армия на Пиренейском полуострове встречалась с ветеранами Аустерлица и Фридланда и била их, выступая из Португалии при любой возможности и отходя за неприступные укрепления вокруг Лиссабона, когда перспективы на победу в поле были невелики. Благодаря этой армии португальцы не только сплотились, но и создали собственные превосходные войска, а за приграничными португальскими крепостями могли собираться и вновь идти в бой остатки разбитых испанских армий.

И все же, несмотря на непрерывные успехи союзников, Пиренейский полуостров не имел большого значения в борьбе за Европу. Во-первых, он был слишком удален от мест главных сражений. Во-вторых, занятые здесь силы были слишком малы, чтобы существенно влиять на войну, в которой участвовали семь крупных держав и множество мелких государств. Ключ, открывающий врата Парижа, следовало искать не в Лиссабоне, не в Лондоне и не в Санкт-Петербурге. Его надлежало увезти на запад из тронного зала Фридриха Вильгельма, короля Пруссии.

Без активной поддержки Пруссии армии царя Александра не могли надеяться пройти далеко за Эльбу; если Пруссия не выступит, Австрия, неоднократно разбитая в прошлом, продолжит выжидательную политику, принц Бернадот в Стокгольме не изменит своему нейтралитету, небольшие германские государства не захотят испытывать судьбу, а покинувшие Францию в дни Террора аристократы — пенсионеры и нищие — будут по-прежнему играть в вист на британских водах, зарабатывая на жизнь уроками языка и фехтования. Весной 1813 года ключ находился в Пруссии, и врагов Наполеона волновал вопрос — хватит ли Фридриху Вильгельму храбрости воспользоваться им и последовать примеру своей покойной жены Луизы, чей патриотизм вдохновил Пруссию в 1806 году на борьбу за свободу — и она же сказала слова, ставшие эпитафией к этой катастрофе: «Мы почили на лаврах Фридриха Великого».

Несмотря на подъем национализма в России, да и по всей Германии, роковое решение принять было трудно. Король, личность ничтожная, помнил об ужасном уроке, преподанном ему в 1806 году, благоговел перед величием репутации Наполеона и, помимо прочего, лишился источника вдохновения, каким была для короля его героическая жена. Однако он не мог бороться с быстро нарастающей силой обстоятельств. По всему королевству усиливалось давление снизу — со стороны студенческих корпораций, амбициозных военачальников — типа Гнейзенау и Шарнхорста, молодых авантюристов из секретной армии графа Лютцова, практиковавшей ночные убийства, закаленных старых воинов вроде Блюхера, настолько ненавидевшего Наполеона, что всякий раз, как произносилось имя французского императора, ему в голову ударяла кровь; и в первую очередь — со стороны барона Штайна, повивальной бабки пангерманизма.

Из всех людей, выступавших в тот момент против Франции, барон Штайн был самой интересной и наверняка самой решительной и целеустремленной личностью. Высланный в 1808 году как угроза для безопасности Пруссии, он сперва направился в Вену, а потом в Санкт-Петербург, где стал другом и советником царя. Решительный, страстно любящий германские пейзажи и родные традиции и культуру, честный, неподкупный, не заботящийся о личной безопасности и с неизменной решительностью выступающий за объединение и независимость Германии, Штайн стоял как скала посреди всех тревог французского вторжения в Россию. Когда царь был готов идти на переговоры, именно Штайн советовал ему не обращать внимания на взятие Москвы и оставить завоевателей на милость климата. И сейчас, когда Французская империя съеживалась день ото дня, он увидел, подобно проблеску света в конце длинного туннеля, надежду на освобождение. Он терпеливо сплетал паутину восстания, не обращая внимания на махинации политиков типа Меттерниха, и презирал трусость своего государя. В декабре он писал: «Моя единственная родина — Германия. Династии мне безразличны в этот час великих свершений». Сейчас, когда настал момент для согласованных действий, Штайн покинул своего друга царя и поспешил в Бреслау — требовать от Фридриха Вильгельма решительных поступков.

Государства Восточной Германии уже проводили мобилизацию. Тайные общества перестали быть тайной. Всем боеспособным людям в возрасте от семнадцати до двадцати четырех лет выдавали оружие. Женщины обращали свои украшения в деньги на военные расходы. В Бреслау профессор Штеффене призвал студентов своего университета к оружию, и его призыв был услышан горячими молодыми людьми из Берлина, Кенигсберга, Йены, Халле и Геттингена. Вскоре благоразумие Фридриха утонуло в этой волне патриотизма. 1 марта он встретился с царем, 17 марта издал королевскую прокламацию, в которой созывал армию и формально объявлял войну. К 19 марта его призывы дошли до Рейна, а Штайн получил полномочия разработать новые правительственные структуры для всех освобожденных территорий. Германия, опираясь на победоносную армию русского царя, выступила в поход. Ключ к воротам Парижа, наконец, оказался в кармане Пруссии.

Однако войну нельзя выиграть только студенческими песнями и прокламациями. Да и гения наполеоновского масштаба не свергнешь силами патриотов-новобранцев, какую бы храбрость и жертвенность они ни выказали под огнем. Кроме денег и опытных войск, требовался и вождь, способный встать рядом с величайшим военачальником эпохи, и в этом заключалась одна из основных слабостей коалиции. Кутузов, «старый северный лис», как называл его Наполеон, умер в апреле. Он всегда выступал против похода в Европу и удовольствовался бы тем, что все до единого французы убрались обратно за Неман, но ужасное напряжение между июлем и декабрем 1812 года оказалось фатальным для старика, и место главнокомандующего русской армией занял Витгенштейн, намеренный вести войну за границами России.

Витгенштейн, в отличие от многих русских генералов того периода, сочетал решительность с осторожностью. За долгое отступление русских армий предыдущим летом частичную ответственность несло напряженное соперничество двух школ военной мысли. Барклай-де-Толли, командовавший центральной русской армией, придерживался веллингтоновской тактики выжженной земли, заманивая французов все глубже и глубже в опустошенную страну. Багратион, его соперник, выступал за наступательные действия, надеясь вырвать зубы у захватчиков и заставить их вернуться назад в Герцогство Варшавское. Кутузов, сместивший обоих командиров на полпути к Москве, продолжил отступление, но поддался искушению остановить французов в Бородине. В этом кровопролитном сражении его армия понесла ужасающие потери (среди погибших был и Багратион), но потери французов были не меньшими. С этого момента Кутузов оставался в обороне, по крайней мере до Красного, на полпути к границе, когда посчитал императорские войска легкой добычей. Тем временем Витгенштейн, прикрывавший небольшой армией Петербург, хорошо проявил себя. Хотя маршал Сен-Сир нанес ему несколько поражений, он оправился от них и осенью смог перейти в наступление и привести достаточные силы к Березине, чтобы внести свой вклад в разгром французов.

Теперь, с благословения царя, он получил возможность показать свое мастерство в открытом поле и с гораздо большими силами. С того момента, как он принял командование, русское наступление ускорилось, и самозваные освободители вскоре перешли Эльбу и заняли Дрезден, столицу короля Саксонии, сохранявшего верность Наполеону. Витгенштейну также представился шанс проявить свои таланты пропагандиста. «Немцы! — провозглашал один из его памфлетов. — Мы несем вам прусские порядки! Вы узнаете, что в Пруссии сын рабочего сидит рядом с сыном князя. Любое различие чинов меркнет перед великими идеями: король, свобода, честь, страна. Единственное, что нас различает, — талант и пыл, с каким мы стремимся в битву за общее дело!» Этот призыв, вышедший из-под пера человека, чей повелитель олицетворял самодержавие, и обращенный к людям, которых частенько гнали в бой палки унтеров, содержит в себе иронию, не ускользнувшую от историков. Однако он доказывает, что враги Наполеона научились у императора не только тактике боя. В течение всей последующей кампании аристократы, содрогавшиеся от ненависти при одном только слове «свобода», весьма широко пользовались им в своих пламенных обращениях к низшим сословиям. Люди, противостоявшие Наполеону в 1813-ми 1814 годах, не отличались либерализмом. Среди них, помимо царя и прусского короля, числился австрийский канцлер Меттерних, чья попытка перевести стрелки часов назад задержала социальное и политическое развитие Европы на два, а кое-где и на четыре поколения, в то время как русские крепостные и через тридцать лет после того, как Наполеон лег в могилу, не были свободными даже на бумаге. Австрийские меньшинства подвергались притеснениям до 1918 года, и это способствовало развалу империи Габсбургов, а в Берлине еще в 1878 году проводились массовые аресты «за дурные слова о кайзере». Участь прусского крестьянина практически не улучшилась до конца столетия, а в то время, когда Бернадот обвинял своего бывшего благодетеля в деспотизме, французским пленным в Швеции приходилось слышать вопли шведских солдат, подвергавшихся жестоким наказаниям за ничтожные проступки*.

Когда битва была выиграна и Европа стала избавляться от этих сомнительных прозелитов идеи равенства, все стало по-другому. Больше никто не вел зажигающих речей о рабочих, стоящих плечом к плечу с князьями. (Хотя для подавляющего большинства людей, спасенных от «деспотизма», это было нормальное состояние.) Потребовались жестокие революции почти в каждой европейской столице, чтобы правители наделили своих подданных правами, которые у французов при Наполеоне за полвека до того считались привычными и естественными.

Однако пропаганда подействовала, и в казармы устремились добровольцы. В городах и селах русских встречали как освободителей. Повсюду рвали и сжигали трехцветные флаги. Среди своих подданных Фридрих Вильгельм единственный сомневался в исходе войны. Объявляя мобилизацию под нажимом Штайна, Блюхера, Шарнхорста и царя, он задумчиво произнес: «Ладно, господа, я вынужден следовать вашему курсу, но помните, если мы не победим, нас уничтожат!»

Был еще один известный немец, без особой уверенности глядевший в будущее. Поэт Гете, наблюдая, как его соотечественники берутся за оружие, заметил: «Трясите цепями сколько хотите; вам их все равно не разбить. Наполеон для вас слишком силен!» В конечном счете и король и поэт ошиблись, но в грядущие месяцы не раз и не два вожди коалиции спрашивали себя, не начали ли они войну из-за избытка оптимизма.

В Париже новые веяния среди немцев не остались незамеченными, так же как и провозглашаемые в памфлетах союзников обещания дать всем свободу. К решению пруссаков Наполеон отнесся философски. «Явный враг лучше сомнительного союзника», — сказал он, должно быть мысленно оценивая верность князьков, пресмыкавшихся перед ним последние десять лет. Дружба всех их, кроме одного, оказалась бесполезной, а в некоторых случаях оборачивалась предательством на поле боя. Склонность людей к ошибкам никогда не удивляла Наполеона, но за годы ссылки на острове Святой Елены он неоднократно вспоминал манифесты коалиции весны 1813 года и собственную неспособность внедрить социальные завоевания революции на покоренных территориях. «Если бы я даровал конституции всем, кто их желал, и отменил вассалитет, — сказал он, — люди бы удовлетворились, и вся борьба свелась бы к состязанию князей за верховенство».

Именно в этом лежала истинная причина его падения, ставшего бедой не только для него лично, но для и всей Европы. В 1813 году наследственные деспоты временно заговорили языком свободных людей. Если бы Наполеон делом подтвердил свое намерение модернизировать Европу к востоку от Рейна, ему бы пришлось сражаться не с патриотами, а с наемниками.

Глава 3
«Только необходимое…»

I

23 февраля 1813 года, диктуя памятную записку своему другу, обер-церемониймейстеру двора Дюроку, Наполеон безусловно доказал, что вынес ряд ценных уроков из катастроф 1812 года. «Я намереваюсь поступить со своим багажом совершенно иначе, чем в мою прошлую кампанию, — объявляет он. — Я желаю сильно сократить свою свиту, штат поваров и количество посуды — только необходимое; и не для того лишь, чтобы меньше думать об этом, но и чтобы подать пример войскам. И в бою и в походе рацион, включая мой собственный, будет состоять из супа, вареной говядины, жареного мяса и овощей без какого-либо десерта… Уменьшить в той же пропорции число кухонь, брать две кровати вместо четырех, две палатки вместо четырех и соответствующую обстановку».

Никогда в жизни Наполеон не предавался радостям застолья. Ни дома, ни в походе он не придавал значения земным благам, но сейчас, когда ставкой была его судьба, он урезал свои личные потребности до минимума, готовясь к грядущим лишениям. «Не унывайте, дружище, — сказал он своему потрясенному начальнику штаба Бертье, когда принялся за восстановление утраченного при московской катастрофе, — давайте сыграем итальянскую кампанию заново».

Он питал меньше иллюзий, чем его друзья и враги. Никто лучше его не осознавал чудовищных трудностей, с которыми Франция столкнется грядущей весной. Еще до того, как пришли новости о союзе России и Пруссии и о текущем положении в Испании, Наполеон понял, что кампания в Германии будет решающей и что на карте стоит не меньше, чем созданная им империя. Он мог точно оценить военные способности царя и короля Фридриха Вильгельма, силу армий Жозефа, сдерживающих наступление Веллингтона, и верность таких людей, как Мюрат и тесть Наполеона Франц Австрийский. Он бы не вел войны двадцать лет, не научившись уравнивать превосходящие силы боевым опытом, и во время бессонных ночей, проведенных в борьбе с многочисленными проблемами создания и оснащения трехсоттысячной армии, ему должно было стать очевидным, что жизненно важным фактором в грядущем противоборстве окажется время. На вызов русско-прусского союза следовало ответить немедленно, прежде чем колеблющиеся наберутся храбрости и встанут в ряды врагов империи, прежде чем Веллингтон одержит победу на Пиренеях и превратит застарелую испанскую болячку в смертельную рану, но в первую очередь — прежде чем европейские династии воспрянут духом после целого поколения поражений.

И для императора превыше отчаянной нужды в складах, деньгах, офицерах и солдатах была отчаянная нужда во времени — чтобы восстановить блестящую кавалерию, поредевшую на долгом пути через русские равнины, чтобы укрепить еще оставшиеся в руках французов крепости, такие, как Данциг и Магдебург, чтобы разобраться с путаницей испанских дел, и главное — чтобы обучить восемнадцатилетних призывников началам воинского искусства. Но времени не было; его почти не хватало даже на то, чтобы собрать, не говоря уж о том, чтобы экипировать войско, обещанное императором тем, кто собрался вокруг него, когда он садился в сани, за две недели домчавшие его из Сморгони до Парижа. В Тюильри он прибыл в середине декабря, а сейчас был март, и его враги уже входили в Саксонию. К концу апреля ему следовало быть в поле с перспективой встретить и разбить армии трех, а может быть, и пяти крупных держав. Эта перспектива показалась бы безнадежной любому человеку, не считающему себя умственно превосходящим любое вообразимое сочетание наследственных государей.

Однако именно в этом заключалась сила Наполеона. Невзирая на недавнюю катастрофу, император сохранил не только самообладание, но и самоуверенность, свойственную ему смолоду. Он был человеком, живущим трудностями, греющим руки у огня предприимчивости, и в грядущем противостоянии на его стороне были два фактора — его репутация несравненного стратега и привычка лично вникать во все, кроме самых тривиальных, аспекты поставленной задачи. В то время как союзники были вынуждены работать в команде — а это самодержцам всегда нелегко, — Наполеон был единственным координатором своей политики, и это в очень большой степени обеспечивало ему инициативу. Ему не приходилось совещаться с коллегами и ждать решения большинства. Он издавал приказы и ожидал немедленного повиновения. И такими были его личность и административные способности, что повиновались ему всегда. Через несколько дней после возвращения во дворец, где его сперва не узнали слуги, он снова стал Наполеоном Риволи и Аустерлица, он работал, планировал, импровизировал, прикидывал, рассылая во все стороны опытных людей, и те выполняли его требования, чтобы не испытать его гнев. В истории войн не было подвига, подобного тому, что совершил он за три с половиной месяца между своим возвращением из Литвы и наступлением на восток от Рейна в борьбе за будущее Европы.

Рассказ графа Дарю иллюстрирует поразительную физическую выносливость императора в то время, когда ему шел уже сорок четвертый год. Совершенно измученный, Дарю заснул, пока Наполеон диктовал ему. Проснувшись, смущенный секретарь увидел, что его господин сидит за столом, собственноручно дописывая документы. Судя по тому, насколько сгорели свечи, Дарю спал долго. Когда он пробормотал извинения, Наполеон спокойно сказал: «Почему вы не сказали мне, что устали? Я же не желаю вашей смерти. Отправляйтесь в постель. Спокойной ночи». Дарю отправился в постель, а Наполеон без всяких признаков физической усталости продолжал работать глубоко за полночь.

Некоторые из сложных проблем снабжения армии, которые Наполеону приходилось решать между 18 декабря 1812 года и днем, когда он повел свою армию в поход, можно сравнить с проблемами, вставшими перед воюющими державами в 1917 году, третьем году позиционного тупика на Западном фронте. Тогда Франции, Англии и Германии остро не хватало людей, и они были вынуждены принять все возможные меры, чтобы как-то возместить ужасные потери первой и второй битв за Ипр, боев за Верден и наступления на Сомме. Между тем эти державы с огромным населением и находившейся в их распоряжении техникой XX века воевали меньше трех лет. Франция же вела почти непрерывные войны с 1792-го по 1813 год. Военная усталость угнетала все народы от Москвы до Лиссабона, но нигде она не проявлялась более очевидно, чем в стране, переживавшей непрерывные потрясения с того дня в июле 1789 года, когда парижская толпа штурмовала Бастилию.

Потери, понесенные во время русской кампании (вероятно, около 150 тысяч опытных солдат, не считая союзников), были лишь небольшой частью тех жертв, которые принесла Франция ради свержения собственного абсолютизма и распространения революционной веры по Европе. В 1813 году во Франции оставалось не много семей, не заплативших за триумфы Наполеона в Нидерландах, Италии, Египте, Чехии, Польше, Германии, Испании и Португалии, не говоря уже о поражениях на море. Вероятно, миллион молодых людей отдали жизни за то, чтобы парижские каменщики вырезали названия пятидесяти побед на недостроенной Триумфальной арке, а искалеченных на поле боя можно было видеть на улицах любой деревни Мена, Лангедока и Бретани и в каждом французском городке от Лилля до Пиренеев. К 1813 году цена, за которую призывник мог найти себе замену, взлетела до суммы, посильной лишь для богатейших семей страны. И однако, теперь, когда Франции угрожало столько врагов, средств для сбора новой армии было не только достаточно, но их можно было потратить, не подвергая опасности внутреннюю стабильность государства. И они были потрачены, с той эффективностью и безжалостностью, которая столь способствовала поразительной популярности этого человека, поднявшего Францию до положения самой могущественной и агрессивной европейской державы со времен Карла Великого.

Чтобы оценить это или понять, почему после стольких жертв Франция спешила принести новые ради сохранения династии, достаточно лишь прочитать доклад, сделанный в Законодательном собрании министром внутренних дел Монтиливе 25 февраля 1813 года. Он отчасти разоблачает распространенное мнение о Наполеоне как о грубом вояке, помешанном на крови и завоеваниях, и вместо этой бумажной фигуры показывает нам административного гения, который своими достижениями в гражданской сфере совершенно затмевал всех предыдущих властителей. Монтиливе заявил: «Невзирая на огромные армии, которых требовало состояние войны, население Франции продолжало возрастать; французская промышленность развивалась; никогда еще землю не обрабатывали так тщательно, никогда еще наши мануфактуры так не процветали; и никогда в нашей истории богатства не распределялись более равномерно во всех классах общества».

Было бы легко объявить все это демагогией политической марионетки, если бы не факты, упомянутые в конце доклада и содержащиеся в обзоре гражданских достижений за последние пятнадцать лет. Наполеон собственноручно преобразовал революционную анархию, терзавшую население с июля 1789 года до ноября 1799 года, в современное государство, сопоставимое с самыми прогрессивными в мире, не исключая и ближайшую соперницу по другую сторону Ла-Манша, не тронутую войной и гражданскими смутами. Изучался севооборот, множился скот, и улучшалась его порода, остались в прошлом феодальные владения, церковные десятины и монашеские ордена, столетиями угнетавшие мелких крестьян; юридические процедуры не только упростились, но и ускорились, щедро отпускались деньги на здания, порты, доки и гавани, страну пересекли новые дороги, десятками строились новые мосты, и миллионы франков были вложены в каналы, набережные и канализацию. «Эти чудеса, — говорит писатель-современник, — осуществились благодаря неизменной целенаправленности, таланту, вооруженному властью, и мудро и экономно используемым финансам». Эти достижения после столетий властвования беспутной аристократии и объясняют нам, почему в 1813 году Франция так охотно продолжила бесконечную войну.

Ежегодный призыв 140 тысяч рекрутов составлял ядро армии, но Наполеону, уже обдумывающему планы массированного наступления, требовалась армия полумиллионная. После внимательного изучения списков четырех предыдущих лет безжалостное прочесывание дало 100 тысяч человек, и еще 150 тысяч — проведенный на год раньше призыв 1814 года. Четыре новых полка были сформированы из сидящих без дела моряков, остальных забрали из Национальной гвардии и жандармерии, но эта масса людей, в подавляющем большинстве молодежь, никогда не державшая ружья и не спавшая под открытым небом, была бесполезна без опытных офицеров и унтеров, которые бы придали ей форму, и кавалерии, прикрывающей передвижения пехоты и предотвращающей ее разгром на открытой местности. Но и в том и в другом недостаток ощущался гораздо острее, чем в призывниках.

За морем в Англии, рассредоточенные по стране и побережью в городах, на блокшивах и в недавно построенной Дартмурской тюрьме, находилось около 41 тысячи ветеранов, крайне необходимых Наполеону, но британское правительство не намеревалось давать своему архиврагу возможность обучить и возглавить толпу крестьянских детей и подмастерьев, в частности потому, что во Франции в то время находилось менее чем 11 тысяч пленных англичан, которых можно было бы предложить в обмен. Поэтому инструкторов и ротных командиров Наполеон был вынужден искать в обескровленных полках на Пиренейском полуострове и в гарнизонных городках империи, где годами прятались сотни ветеранов прошлых кампаний, поздравлявших себя с тем, что удалось избежать опасностей и лишений войны в России и Испании. Были разосланы приказы призвать из запаса всех годных ветеранов, и профессиональные бездельники Великой армии неохотно отправились на сборные пункты. К тому времени, как липы и каштаны у казарм сотен городов в Северо-Восточной Франции покрылись листьями, старые служаки потели, обучая новобранцев, как строиться в каре и отбивать кавалерийские атаки, как заряжать и стрелять и как разбивать бивуак в темноте после двадцатимильного перехода с восьмидесятифунтовым ранцем за плечами.

В поисках годных людей император попытался осуществить проект, который пришел ему в голову еще несколько лет назад, а именно — принятие в новую военную иерархию аристократических семей, вернувшихся во Францию после того, как наполеоновский порядок пришел на смену революционному хаосу. Но этот план, как бы здраво он ни был задуман, не осуществился — создание четырех полков благородных французов, каким-либо образом избежавших предыдущих призывов, наткнулось на двойной риф предрассудков и зависти. Эти части, так называемая Почетная гвардия, не находили отклика в сердцах тех, чьи отцы и дяди бежали, спасаясь от организованной резни аристократов в 1792-м и 1793 годах, и возбуждали резкую враждебность у Императорской гвардии — костяка армии, и Наполеон отложил слияние старого и нового до лучших времен.

Второй проблемой было воссоздание кавалерии. Французы, выжившие на 550-мильном переходе от Москвы до Немана, питались кониной, и максимум, чего смогли достичь армейские реквизиции к апрелю, изъяв транспортный скот со всех французских ферм, — 15 тысяч лошадей.

Итак, какая-никакая армия была. Дома форму надел каждый третий из здоровых мужчин от семнадцати до сорока пяти лет, а за границей принц Эжен, вице-король Италии, кое-как сколотил сорокатысячный корпус вокруг крохотного ядра уцелевших в русском походе. Финансы державы были пополнены благодаря ряду мер, включавших в том числе новую эмиссию бумажных денег, фактическое изъятие муниципальных фондов, продажу лицензий, штрафы, патриотические займы и другие средства, иные из которых принадлежали к репертуару профессионального мошенника. Была сделана попытка придать очередной кампании некоторый ореол святости посредством нового конкордата с Папой (в то время — узником во Франции); приманкой его святейшеству служило обещание вернуть Германию под власть Папы. Но все эти усилия и импровизации, пусть иногда блестящие и действенные, не могли дать имперской Франции орудия для ведения войны на два фронта, и, планируя смелое наступление, Наполеон шел единственным доступным для него путем. Юго-западную дверь приходилось бросить на произвол судьбы, по крайней мере, до тех пор, пока главный противник не будет разбит в сражении. Австрия и Швеция, потенциальные враги, до сих пор официально числились нейтральными, а большинство государств Центральной и Западной Германии пребывало в раздумьях. Решающая победа вернула бы их лояльность, восстановив французское владычество на восток до Одера. Отставив на время свои тяжкие труды по набору и снабжению армии, человек, придумавший систему ведения войны, основанную исключительно на наступлении, обратил все свое внимание на стратегические возможности, постепенно принимающие очертания на его военных картах.

II

Самой дальней целью грядущей кампании, как виделось Наполеону в начале апреля 1813 года, была нижняя Висла. Чтобы дойти до нее, гоня перед собой русско-прусские войска, следовало пересечь Рейн, Заале и Эльбу и сосредоточить основную ударную силу в районе Лейпцига. Следовало также обезопаситься от возможного предательства своего тестя-императора, который мог ударить с гор Чехии по правому флангу, а кроме того, удерживать города Ганзейской лиги и быть готовым к шведскому нападению.

Изогнутая линия французских гарнизонов в районе, где ожидались главные бои, уже укорачивалась. Теперь она опиралась на Бремен, Магдебург, Бамберг, Виттенберг и Дрезден, так как в марте Эжен был вынужден оставить свою новую штаб-квартиру в Берлине и отступить в Лейпциг. Пока что, пользуясь ежедневно прибывающими с запада подкреплениями, он держал оборону, но поднимающаяся волна патриотизма была слишком мощной, и все, что ему удавалось, — удерживать соседние подчиненные государства в состоянии внешней покорности. Перед его фронтом находились изолированные императорские отряды, запертые в сильных крепостях — Данциге, Кюстрине и Штеттине, но Дрезден, невзирая на личную верность короля Саксонии, открыл свои ворота пришельцам, став брешью в хрупкой оборонительной линии, разделявшей Европу на два лагеря — восточный, где доминировала коалиция, и западный, номинально союзный Франции. Саксония, наводненная отрядами союзников, была потеряна, а ее властелин стал изгнанником.

Будущее зависело от степени уступчивости императора. Захочет ли он восстановить свою власть на всем континенте к западу от русской границы или же, после демонстрации силы и, возможно, нескольких тактических побед, удовлетворится тремя четвертями пирога и согласится на компромисс? Той бурной весной 1813 года вовсе не казалось, что он рассматривает вторую возможность, и все же, читая его переписку того времени и его воспоминания, продиктованные много лет спустя, мы понимаем, что в тот момент он волей-неволей согласился бы оставить за собой Италию, Голландию и города Ганзейской лиги и смягчить свое отношение к Пруссии, Австрии и, прежде всего, к России. То, что вскоре после его первых побед обстоятельства изменились, стало трагедией не только для Франции. Это стало трагедией для Европы, которая, не прошло и ста лет после смерти Наполеона на острове Святой Елены, снова была истерзана войной, а потом, спустя поколение, — еще раз. Первая мировая война, трагедия Гитлера и «холодная война», разделяющие Европу и по сей день, — прямые потомки ошибочных суждений Наполеона и взаимной подозрительности держав, объединившихся против него весной и ранним летом 1813 года.

15 апреля, в тот день, когда Наполеон сел в экипаж и направился в Майнц, первый крупный сборный пункт на его пути на восток, ситуация была трудной, но никак не отчаянной. Ни Россия, ведущая войну, ни Австрия, играющая в выжидание, не имели твердого намерения изгнать Наполеона с европейской сцены. Их соперничество относительно объединения Германии и будущего статуса Польши было слишком острым, чтобы общими силами начать борьбу с титаном. Царь не желал усиления Габсбургов за счет Франции, в то время как в Австрии прекрасно понимали, что воспоследует из объединения Германии и выдвижения Пруссии в ряды великих держав. Барон Штайн мог мечтать о сильной Германии, доминирующей в Европе, как доминировала Франция после своей пагубной революции, но Меттерних, зарившийся не только на Иллирийские провинции на Адриатике, но и на кусок Польши, мечтал совсем о другом. Люди, наделенные властью в Петербурге, Вене и Берлине, могли разглагольствовать о свободе и равенстве, но их главной целью в грядущей борьбе было изменение баланса сил в свою пользу. Россия и Пруссия пришли к удовлетворительному (пусть временному) согласию, сделавшись старшим и младшим партнерами в кровавой задаче обуздания Наполеона, но не в их интересах было создавать вакуум, который бы заполнили Габсбурги. Следовало также задуматься о будущем Швеции, ведь наследник стокгольмского престола раньше был французским маршалом и сейчас видел в себе возможного преемника Бонапарта. И помимо всех этих подводных течений был еще британский флот, безраздельно господствующий на морях, и растущая заморская империя, обещавшая принести в грядущие десятилетия колоссальные богатства. Неудивительно, что Наполеон чувствовал себя вполне уверенно, пока экипаж катил его по Северо-Восточной Франции на свидание с измученным Эженом. Он лучше, чем кто-либо из его современников, знал о непостоянстве и взаимной подозрительности наследственных монархов, ведь почти двадцать лет он делал из них спицы для колеса государственной власти, ступица которого находилась в Тюильри, и сейчас в его интересах было беспрерывно давить на них, воевать не только пушками и штыками, но и обещаниями, намеками и заверениями. Он был опытным мастером этой игры, и в данный момент целью его усилий стала Вена.

Через месяц после начала наступления он писал своему тестю: «Я полон решимости умереть, если надо, во главе всех честных французов, чтобы не стать посмешищем для англичан или позволить моим врагам восторжествовать надо мной. Пусть Ваше Величество задумается о будущем. Не отбрасывайте плоды трехлетней дружбы, не возобновляйте старые интриги, которые ввергли Европу в бесконечные войны и потрясения. Не приносите в жертву мелким побуждениям счастье нашего поколения и вашей собственной жизни; не жертвуйте истинными интересами ваших подданных и (почему бы мне так не сказать?) члена вашей семьи, искренне привязанного к вам, ибо Ваше Величество может не сомневаться в моей неизменной преданности».

Должно быть, Меттерних, читая это письмо в Шёнбрунне, улыбался. Разве мог он либо его повелитель находить удовлетворение в таких заверениях со стороны человека, дважды за последние восемь лет занимавшего Вену и во втором случае увезшего с собой эрцгерцогиню из рода Габсбургов, родившую ему сына, который, как надеялся отец, увековечит его завоевания?

Три великие армии сближались. Застывшей в ожидании Европе казалось, что происходит увеличенный до гигантских масштабов поединок древнеримских гладиаторов: Россия и Пруссия держат сети, Франция — меч. К северу и югу от поля боя Швеция и Австрия колебались, не решаясь вступить в это состязание в силе и мастерстве. Англия, последний гладиатор, сделала выбор, но находилась слишком далеко от арены битвы и была способна лишь на отвлекающие диверсии. Для объективного наблюдателя борьба казалась крайне неравной: три, а может быть, и пять против одного. Но для ее участников все было не так просто. Человек, наступающий на них, имел репутацию, более чем восполнявшую разницу в численности. Это была далеко не первая проба сил, и в прошлом именно он, а не его противники, всегда выходил победителем.

Глава 4
На Саксонской равнине

I

Великая Саксонская равнина, на которой разворачивалось гигантское противоборство, представляет собой живописную страну со множеством рек. В 1813 году пейзажи здесь были вполне пасторальными: луга, поля, широкие пастбища среди холмов, дубовые и каштановые рощи, орошаемые притоками Эльбы, которая рассекает равнину надвое. Условия для маневров, особенно кавалерийских, здесь были прекрасные, а население состояло из крестьян, мелких торговцев и ремесленников, которые причиняли так мало беспокойства покорившим их французам, что Наполеон сказал: «Здесь не был убит ни один мой солдат». Летом тут можно было отдыхать и мечтать или же растить хлеб и жирный скот. Старые города процветали, медленные спокойные реки походили своим характером на крестьян. К северу лежала граница Пруссии, а к югу — горы Чехии, соответственно аванпосты немецкого фанатизма и австрийской бдительности, но в местах основных боев, вдоль дороги от Вейсенфельса до Лютцена и от Лейпцига до предместий Дрездена, партизан почти не было, и ситуация, конечно, была не сравнима с теми трудностями, которые испытал Эжен при отступлении из Восточной Пруссии. Беззаботному саксонцу, в сущности, было все равно, кто им правит, пока ему не мешали обрабатывать свое поле и заниматься своими делами, и бедствия его повелителя, вынужденного бежать из собственной столицы — Дрездена, его мало тревожили. Он привык к передвижениям наполеоновских армий и к постою войск во всех городах и деревнях между 1806-м и 1813 годом. Отношения между расквартированными солдатами и хозяевами были в общем дружескими. Позже ветераны Великой армии с ностальгией вспоминали о дававших им кров толстых немцах, и гарнизонная служба в стране, где не было опасностей, зато в изобилии еда, представляла приятный контраст по сравнению с пустынями Египта, Испании и России.

15 апреля Наполеон выехал в экипаже из Сен-Клу. Императора сопровождал его старый спутник Коленкур, привыкший к неожиданным откровениям своего повелителя, так как он проделал вместе с императором эпическое путешествие из Сморгони в Париж, во время которого Наполеон непрерывно говорил обо всем, что приходило ему в голову. Впереди были новые откровения и афоризмы. Устраиваясь на сиденье, Наполеон сказал: «Я завидую последнему бедняку в моей державе. К старости он уже заплатил свой долг стране и может спокойно сидеть дома с женой и детьми. И только одного меня неумолимая судьба снова и снова гонит на поле боя».

Но вздохи императора не взволновали Коленкура. Конечно, верно, что после второго брака Наполеона и рождения законного наследника император начал жаловаться на не дающие ему покоя войны и мечтал, как буржуа, посидеть в шлепанцах у камина, но по сути своей он был человеком действия и всегда им оставался; брошенный вызов никогда его не устрашал. Невзирая на явные недостатки своих новых батальонов, он сохранял прежнюю уверенность в себе. Он так часто и с такой легкостью бил врагов, что их военные перспективы в грядущей кампании не могли его испугать. Пусть ему не хватает тяжелой артиллерии и боевых офицеров, а особенно — кавалерии, чтобы развивать успех, но подчиненные ему генералы были самыми опытными в мире, и среди них были люди, чьи имена уже стали легендой среди профессиональных военных во всей Европе, Америке и на Ближнем Востоке. Даву и Вандамм шли на Гамбург, чтобы усмирить ганзейские города. Ней, герой отступления и идол новобранцев, был уже в поле, выступив из Франции в марте, словно не было 550-мильного марша от Москвы до Гумбиннена. Бертье занял привычное место начальника штаба и спал прямо в огромной карете, мотавшейся туда и сюда по Европе, словно ею правил дьявол. Здесь же были маршалы Макдональд и ветераны Мортье и Удино, а также Виктор, а вокруг них собралась еще сотня воинов, надеявшихся заслужить в грядущей войне маршальский жезл. Суэм, Бертран, Рейнье и Рапп — вот лишь четверо из этой отборной команды ветеранов. В распоряжении императора находился старый друг и опытный артиллерист Мармон, готовился вести в бой своих баварцев Ожеро. В Галиции действовал Понятовский со своими поляками, сохранившими полную верность империи, в целом двенадцать корпусов — достаточно для противостояния русским и пруссакам с их посредственными начальниками: Витгенштейном, Шварценбергом и семидесятидвухлетним Блюхером.

И при всем этом Наполеон, садясь в свой экипаж и завидуя последнему бедняку в своих владениях, мог задуматься о серьезной нехватке боевого материала, так как для молодых призывников даже дойти до Саксонии по пути, в изобилии оснащенном складами, было тяжелым испытанием. Большинству из них не исполнилось и двадцати лет. Они родились в 1793-м и 1794 годах, когда их страну раздирали революция и гражданская война, народ голодал, и потому были не такими выносливыми, как бойцы, покорившие Италию, прошедшие туда и обратно по Синайской пустыне и торжествовавшие при Маренго, Аустерлице, Фридланде и Ваграме.

Господа Эркман-Шатриан^[2] в своем превосходном документальном романе «История призывника 1813 года и Ватерлоо» рисуют живую картину переживаний этих мальчишек, попавших в такую передрягу. Оба автора родились в 1822 году и росли среди ветеранов Великой армии, от которых и получили материал для книги. Герой романа Жозеф Берта — домашний мальчик, вдобавок хромой. Его рассказ о сражениях в Саксонии в 1813 году так же точен в деталях, как воспоминания реальных лиц, например капитана Мориса Барре из 47-го пехотного линейного полка или кавалерийского майора Марбо, чье описание наполеоновских войн, с точки зрения младшего офицера, заслужило ему похвалу и наследство ссыльного императора.

Вот как Берта описывает свой первый день в Майнце по пути на фронт: «Из-под арки выкатилось несколько фургонов, и нам объявили сперва по-итальянски, а потом по-французски, что сейчас будут выдавать оружие, и те, чье имя назовут, должны выходить вперед… Каждый вызванный получал саблю, подсумок для патронов, штык и ружье. Их вешали поверх блуз, сюртуков, шинелей, и мы в своих разнообразных шляпах и шапках стали походить на шайку бандитов. Я едва мог тащить свое тяжелое ружье, а подсумок свисал до колен, пока сержант Пинто не показал мне, как укорачивать ремни; он был добрым человеком. Все эти лямки, врезающиеся в грудь, приводили меня в ужас, но тут стало ясно, что наши беды еще не кончились, как я было решил. Прикатил фургон с боеприпасами, и каждому выдали по пятьдесят патронов. Вместо того чтобы велеть нам расходиться и вернуться на квартиры, капитан взмахнул саблей и крикнул: „Правая шеренга, шагом марш!“ Забили барабаны».

Берта не питал иллюзий относительно своей будущей роли рядового в императорской армии. При напоминании о возможной славе он говорит: «Слава — не для нас. Она для людей, живущих весело, которые хорошо кушают и хорошо спят; они танцуют и развлекаются и в придачу получают славу, которую мы завоевываем потом, кровью и перебитыми костями. Таких бедолаг, как мы, куда-то отправляют, и нам повезет, если мы вернемся и сможем работать, лишившись одной из конечностей…» Дальше он описывает отношение гражданских людей всех наций к солдатам-победителям: «И когда те, кто пытался добыть славу, убивая других, проходят мимо с перебинтованными руками… и если так случится, что их носы красные от вина, которым они подбадривали себя на долгом марше под дождем и снегом, про них говорят: „Они же обычные пьяницы… Просто-напросто нищие бродяги!“»

Берта наверняка представляет собой более точный, чем любой другой литературный персонаж того времени, прототип французского призывника эпохи наполеоновских войн, и его едкие отзывы о военной дисциплине найдут отклик в сердцах миллионов людей более поздних поколений, которых кабинетные патриоты отправляли на поиски славы в болота Фламандии и в джунгли Вьетнама и Малайи. «Я выучил, что капрал всегда прав в разговоре с рядовым, сержант всегда прав в разговоре с капралом, старший сержант всегда прав в разговоре с сержантом, младший офицер всегда прав при разговоре со старшим сержантом и так далее вплоть до маршала Франции — даже если он посреди ясного дня заявит, что светит луна или что дважды два равно пяти. Усвоить это нелегко, но здесь очень полезным может оказаться большой стенд, который следует повесить в комнате и время от времени перечитывать, чтобы успокоить свои мысли. На этом стенде перечисляется все, что только может пожелать солдат — например, вернуться в родную деревню, отказаться от службы, спорить со своим командиром и так далее — и после каждого пункта следует напоминание, что он будет расстрелян или, как минимум, получит пять лет каторги с прикованным к ноге пушечным ядром, если сделает это».

Берта, разумеется, вымышленный персонаж, но нам не придется долго искать, чтобы найти его реальный прототип. Капитан 47-го полка Барре, посылая своих новобранцев в первые сражения кампании, записывает: «Вечером 29 апреля, находясь в бивуаке, мы впервые за эту кампанию услышали пушки. Молодой солдат 6-го полка при звуке канонады, раздающейся довольно далеко, взял из козел свое ружье, словно собираясь его чистить, и, уходя, сказал товарищам: „Черт! Какой жуткий звук! Но мне его слушать недолго“. Укрывшись за изгородью, он вышиб себе мозги».

Как говорили старые солдаты, оркестр настраивался. Маршал Ней, Рыжий, как прозвали его солдаты за цвет волос, был уже в поле. Лучшего человека, чтобы вести необстрелянных юнцов в бой, было не найти. Ней воевал почти непрерывно с того момента, как еще до революции был зачислен в гусары, и список его боевых подвигов начинается с Самбр-э-Мёза, когда юные солдаты революции отбросили от границы профессиональные армии. Нею как тактику почти не было равных, но он был полевым офицером, не стратегом. Порой посланцы императора не могли его найти после того, как он входил в соприкосновение с врагом. Он мог с каре пехотинцев отразить атаку кавалерии или оборонять деревню штыками. Рядовые обожали его, и, хотя вспыльчивый характер мешал его дружбе с равными по званию, каждый офицер в императорской армии уважал его храбрость в атаке и стойкость в обороне.

Именно отряды Нея под командованием генерала Суэма первыми подали французским новобранцам пример храбрости. Пробиваясь навстречу армии Эжена на нижней Заале, корпус Нея у Вейсенфельса неожиданно наткнулся на 10 тысяч русских кавалеристов. Французы к собственному удивлению не только отбили кавалерию, но и взяли штурмом батарею из шести пушек, захватив их все. Ней объявил, что никогда не видел такой решительности и доблести у новобранцев. В тот же день взвод из 15 солдат 13-го линейного полка отбил атаку полка прусских гусар, не потеряв ни одного человека.

Тем временем Наполеон, собравший 180 тысяч солдат в Майнце, приближался со своей обычной скоростью и вскоре появился на сцене, перебросив через Заале три моста и переправив через нее значительные подкрепления. Именно здесь, в теснине Риппах около деревни Позерна, Великая армия понесла первую серьезную потерю в кампании, ставшей роковой для многих людей, целое поколение властвовавших в Европе.

Маршал Бесьер, в прошлом парикмахер, а со времен итальянской кампании близкий друг Наполеона, вместе с гвардейскими кавалеристами, которыми командовал в двадцати жестоких битвах, напоролся на пушку и был убит ядром, раздробившим его запястье и грудь. Почти при совершенно таких же обстоятельствах четыре года назад под Эсслингом погиб его соперник маршал Ланн.

Бесьер стал вторым из двадцати шести маршалов, погибших в сражении. На поле боя был убит еще один, а затем последовала длинная полоса насильственных смертей, включая две казни, самосуд и самоубийство. Почти случайная смерть такого ветерана, как Бесьер, показалась мрачным предзнаменованием. Он пользовался всеобщим расположением за мирный нрав и исключительную вежливость, был единственным из маршалов, кто во время революции выступал на стороне роялистов* и заслужил любовь гвардии и своего вождя. Капитан Барре видел, как его тело увозят в тряском фургоне. «В его лице император потерял верного друга, старого и доблестного товарища по оружию, — говорит он, добавляя: — Смерть этого достойного маршала сильно меня опечалила, ибо я долгое время служил под его началом; он был очаровательным и учтивым человеком».

Этот отзыв младшего офицера о маршале раскрывает нам тайную силу наполеоновских армий: крепкие связи личной дружбы между высшими и низшими в Великой армии — явление для того времени уникальное, даже среди ветеранов Легкой бригады Пиренейской армии Веллингтона, и внесшее серьезный вклад в почти непрерывную цепь французских побед с 1792-го по 1814 год.

В самой гуще забот, сопровождавших начальный этап кампании, Наполеон нашел время отправить вдове Бесьера следующее послание: «Моя кузина! Ваш муж погиб на поле чести. Потеря, которую понесли вы и ваши дети, конечно же велика, но моя еще больше. Герцог Истрийский (титул Бесьера. — Р.Ф.Д.) умер благороднейшей смертью, без мучений. Он оставил незапятнанную репутацию — лучшее наследство, которое мог передать своим детям. Я гарантирую им свое покровительство. На них перейдет вся привязанность, которую я питал к их отцу».

Но истинную эпитафию произнес Ней, боевой товарищ погибшего маршала. Глядя на тело человека, вместе с которым они сражались плечом к плечу еще капитанами, он сказал: «Это наша судьба. Это красивая смерть», — и отправился к своим юным солдатам, чтобы вести их по равнине к Лейпцигу.

II

Эжен теперь был рядом с Великой армией, и 2 мая оба войска встретились около обелиска, воздвигнутого на месте смерти протестантского «северного льва», шведского короля Густава Адольфа, чья армия встретила и разбила армию Католической лиги при Лютцене в 1632 году*.

Чтобы попасть сюда и соединиться с главными силами, Эжен совершил чудеса не столько доблести, сколько изобретательности. Еще с того момента, как в январе Мюрат бросил остатки армии 1812 года на Балтийском побережье, Эжен упорно собирал войска, отбивал атаки, изо всех сил старался сдержать подъем патриотического духа в Пруссии и постепенно отступал на юго-запад, оставляя ненадежные позиции. Он образцово выполнял свои обязанности, отправлял всех больных в госпитали и писал бесчисленные письма родителям, пристававшим к нему с расспросами о судьбе их сыновей во время великого отступления.

Закрепившись в конце января в Познани, Эжен провел первый смотр сил. Среди окружавших — многие из них находились на грани смерти, остальные были физически и духовно измождены ужасающими лишениями отступления — было много старших как возрастом, так и опытом, но все они подчинились ему, как в начале итальянской кампании 1796 года Бонапарту подчинились ветераны Массена и Ожеро. Здесь были генерал Роге, по-прежнему приверженец жесткой дисциплины, генералы соответственно саперных войск и гвардейской артиллерии Эбле и Ларибуазьер, а также маршалы Бертье, Лефевр и Ней, все, за исключением последнего, утомленные и больные, страдающие от того, что в следующем поколении получит названия контузии и военной усталости. Генерал Эбле, который с крайним напряжением сил навел переправу и спас армию на Березине, умер в кенигсбергском госпитале, а за ним последовал и Ларибуазьер, потерявший сына в Бородинской битве. Закаленный старик Лефевр, когда-то командовавший конвоем, который вернул короля Людовика и Марию Антуанетту в Париж после их неудачного бегства в Варенн, также оплакивал гибель любимого сына, а блестящий Бертье находился в нервном шоке. Они держались, но непрестанно ворчали. Эжен решился на смелый ход. Он отправил всех старших офицеров, способных передвигаться, в отпуск, избавив себя от потока непрошеных советов, и после этого в окружающем его хаосе начал появляться какой-то порядок. Оставив Польшу, он перебрался в Берлин, а потом в Магдебург, где под его начало пришли подкрепления и артиллерия, и его войско снова начало походить на боевую силу. Из Парижа по-прежнему шли советы, иные из них дурацкие. Наполеон писал: «Если прусские города не сдаются, их следует сжигать!» Эжен был слишком практичным, чтобы таким способом напрашиваться на неприятности. Он продолжал планировать и импровизировать, пока не собрал под своей командой чуть больше 50 тысяч человек и 150 пушек. Если бы император последовал совету маршала Макдональда, который тот дал под Новый год, то его силы были бы гораздо больше. Маршал-шотландец заблаговременно предвидел отступление за Одер и Эльбу, а может быть, и за Рейн, и предложил бросить крепости Данциг, Замоск, Модлин и Пиллау. Но к его совету не прислушались, и во всех этих местах, а также в Штеттине, Торуне, Торгау, Кюстрине и нескольких других укрепленных пунктах, были оставлены гарнизоны из ветеранов. Таким образом Великая армия принесла в жертву сто тысяч человек, которые могли бы решить исход осенней борьбы. Наполеон, до того сторонник сосредоточения войск, вырыл своей армии могилу, отказавшись от такой тактики во время отступления к Рейну. Из этих изолированных частей, раскиданных по всей Европе, можно было бы собрать огромную армию опытных бойцов, чтобы защищать границы Франции.

К апрелю Эжен находился на нижней Заале, и его суровое одиночество близилось к концу, но в этот момент враг вошел в Дрезден и приготовился набросить свою сеть на приближающиеся главные силы. Союзникам, выступившим на Лейпциг, должно быть, казалось, что еще одно усилие закончит то, чего не завершили русские морозы и не удалось всем предыдущим коалициям, — свержение и пленение человека, который еще с весны 1796 года поставил всю Европу с ног на голову.

III

Новая Великая армия, двигавшаяся с запада по открытым равнинам в сторону Лейпцига, насчитывала 145 тысяч пехотинцев при 372 пушках, но всего лишь 7500 кавалеристов.

Центр занимал Третий корпус Нея силой пять дивизий, состоявших почти исключительно из новобранцев, чей боевой опыт ограничивался стычкой при Вейсенфельсе. Выступив из Лютцена, где в ночь с 1-го на 2 мая располагался его штаб, Наполеон с генералом Лористоном направились прямо на Лейпциг, не ожидая серьезного сопротивления и тем более прямой атаки, поскольку Наполеон полагал, что основные силы врага стоят в городе. Мармон и Бертран с большей частью гвардии были пока что на западном краю равнины, но спешили на помощь. Еще дальше к северу находился Эжен вместе с Макдональдом и еще одним сильным пехотным корпусом, направляясь к Эльстеру.

В девять часов утра 2 мая началось общее наступление на Лейпциг. Лористон, ушедший вперед, мог видеть в подзорную трубу пригород Лейпцига Линденау. Мальчишки Нея, расположившиеся в цепочке деревень — Кайе, Эйсдорфе, Ране, Кляйн-Горшене и Гросс-Горшене, — варили суп среди выстроившихся вдоль длинных улиц домиков, садов и огороженных пастбищ. Пасторальный, ласкающий глаз пейзаж, который к ночи превратится в сцену ужаса и опустошения.

Крайняя нехватка кавалерии лишила Великую армию глаз. Наполеон, как оказалось, весьма заблуждался относительно местонахождения врага. В двух милях от центра Великой армии за невысокими холмами собралась элита русско-прусской армии, переправившаяся через Эльстер в два часа утра.

Стратегия союзников была проста до прямолинейности; им представилась уникальная возможность исполнить ее. Номинальными командирами были царь Александр и прусский король, но фактически армию возглавляли Витгенштейн и пожилой Блюхер. Их целью было удержать Лейпциг отрядом из 5000 человек и ударить в фланг французам с севера, разрезав их армию на две равные части и загнав восточную, дальше всего продвинувшуюся половину, в Эльстер. Осуществив это, они могли спокойно расправиться с резервами, подходящими с запада, со стороны Вейсенфельса и Наумбурга.

Этот план весьма пришелся по душе импульсивному старому вояке Блюхеру. Вместе с ним в то солнечное майское утро были два знаменитых лейтенанта Шарнхорст и Гнейзенау (в честь которых были названы два неуловимых немецких линкора во Второй мировой войне), и для Шарнхорста Лютценская равнина станет концом пути. 80-тысячное войско, подкрепленное грозной артиллерией и двадцатипятитысячной отборной кавалерией в резерве, построилось в четыре плотные колонны и обрушилось на ничего не подозревающий Третий корпус. Битва началась с ужасной канонады, пробивавшей бреши в рядах французских новобранцев. К семи утра союзники полностью развернулись и беглым шагом наступали на деревни. Самое позднее к девяти битва должна была закончиться, а Великая армия уничтожена одним ударом. То, что этого не случилось и французы к сумеркам сумели превратить неизбежную катастрофу в скромный триумф, произошло вследствие двух факторов — присутствия гениального военачальника и доблести толпы мальчишек, получивших боевое крещение в таком огне, который бы ужаснул армию ветеранов.

Все свидетели Лютценской битвы описывают первую канонаду как одну из самых ужасных во всех наполеоновских войнах; здесь, на равнине, не было никакой защиты от дождя снарядов, обрушившегося на неопытную пехоту. Люди падали десятками, но никто не покинул рядов, и после каждого опустошительного залпа призывники строились и медленно отступали, собираясь в деревнях. Потом, потеряв убитыми и смертельно раненными почти треть людей, Третий корпус сумел выдержать и отбросить несколько массированных атак пехоты и бесчисленные кавалерийские налеты. Невзирая на отчаянную храбрость, французы полегли бы, если бы не стены деревенских домов, к которым их под неослабевающим огнем вели офицеры и сержанты.

К одиннадцати утра каждый амбар, коттедж, загон для скота и свинарник превратился в маленькую крепость. Снова и снова героическая пехота Блюхера штурмовала штыки новобранцев, орудуя палашами и прикладами ружей; снова и снова налетали гусары и казаки с саблями и пиками; но хотя французы медленно отступали, это было не бегство или хотя бы намек на бегство. Гросс-Горшен и Кляйн-Горшен были взяты, отбиты и снова потеряны, Кайя захвачена, а деревушки Рана и Штразидель на западном краю периметра завалены трупами. Две деревни горели, к ужасу раненых, но бой продолжался вихрем крохотных побед и миниатюрных катастроф, среди которого генерал Жерар, получивший несколько ран, отказывался покинуть поле боя и держался в ожидании помощи, которая, как он знал, должна прийти. Рядом с ним, сражаясь с доблестью гвардейцев, стояли все, что остались от двадцати тысяч мальчишек, едва овладевших мастерством заряжать и разряжать ружья, но сейчас они отражали все попытки оттеснить их с поля боя. Их доблесть — наследие революционной и наполеоновской традиций — спасла армию.

IV

Наполеон ушел уже довольно далеко к Лейпцигу, когда справа от себя услышал грохот близкой канонады союзников. Его реакция была реакцией молодого Наполеона, ошеломившего мир под Лоди, Риволи и Арколой. В России о нем говорили, что он уже не тот, что власть, домоседство и возраст иссушили его жизненные силы и притупили его острую проницательность. Что это мнение ошибочно, стало ясно уже через несколько секунд. Без малейшего колебания, не дожидаясь гонцов с донесениями или мнения ближайших соратников, которое придало бы ему уверенности, Наполеон принял решение. Союзники нанесли мощный удар в попытке разрезать армию, растянутую более чем на тридцать миль по дороге и равнине, надвое. Значит, нужно остановиться, развернуться и лично возглавить фланговую контратаку, задержав натиск союзников на Третий корпус, пока Мармон и Бертран не смогут ударить справа, Лористон слева, и затем Макдональд тоже справа. Тем временем с центра решительный удар нанесут шестнадцать батальонов Императорской гвардии и восемьдесят орудий под личным командованием императора.

Но сперва следовало что-то сделать, чтобы спасти Третий корпус, и Ней галопом отправился собирать новобранцев. «Кавалерии у нас нет, придется обходиться пехотой, как в Египте», — сказал Наполеон и начал отдавать четкие и подробные приказы всем находившимся поблизости командирам. На юг, запад и север помчались адъютанты, но, прежде чем кто-либо из них выполнил задание, Ней уже был среди своих обороняющихся рекрутов, переползая от одного места к другому и выкрикивая оскорбления врагу голосом, которым он отбил сотни атак на арьергард во время отступления по русским равнинам полгода назад.

Эффект его присутствия, как говорит свидетель, был волшебным. Рыжий был здесь, и о бегстве или отступлении больше никто не думал. Помощь шла, и Ней знал, что, если он продержится, ситуация изменится не в пользу людей, уже уничтоживших половину его корпуса, но знал он также, что окружение атакующих силами Макдональда, Лористона, Бертрана и Мармона займет какое-то время и что император сможет осуществить сильный контрудар в центре лишь после полудня. Оставался только один выход — удерживать горящие руины деревень остатками каре, гибнущими от выстрелов, пик и штыков.

Капитан Барре, сражавшийся с дивизией на правом краю поля боя, оставил нам живую картину того, что приходилось испытать офицеру одного из уцелевших каре в течение этих тяжелейших часов. Он удерживал строй своих мальчишек под шквальным огнем, выбивавшим одного офицера за другим, и под мощными кавалерийскими атаками в промежутках между залпами. Менее чем через час битвы Барре, до того пятый капитан в батальоне, стал его командиром. Три с половиной часа бойцы не знали ни мгновения передышки. Поредевший батальон медленно отходил к деревушке Штр азид ель. К тому времени одна только часть Барре потеряла сорок три солдата и почти всех офицеров. Сам Барре получил две раны, причем одну из них нанесла попавшая ему в лицо оторванная голова младшего лейтенанта. Он даже узнал человека, чья кровь залила его: «…Очень милый юноша, который, за два месяца до того покидая Ecole Militaire^[3], сказал: „К тридцати я буду полковником или погибну“».

В те минуты Барре думал, что бой проигран, но майор, только что прибывший из Испании, уверял его, что победа близка, указывая на колонны Четвертого корпуса Бертрана и Пятого корпуса Лористона, обрушившиеся на врага с крайних левого и правого флангов. Майор рассудил верно. Менее чем через час остатки батальона Барре пошли вперед и отбили захваченные деревни, понеся новые потери под новыми залпами.

Сеть была брошена, но враг оказался гораздо проворнее. К 2.30 пополудни маневры, намеченные императором, были выполнены. Еще через два часа Бертран и Мармон сомкнулись на правом фланге, а Лористон громил правое крыло врага. Маршал Макдональд, не в состоянии наступать на равнине без кавалерии, описывает яростные атаки отчаявшейся русской конницы на его корпус. Все они были отбиты с тяжелыми потерями, и генерал Латур-Мобур* предложил осуществить контратаку своими смехотворно маленькими кавалерийскими силами, но осторожный Эжен не позволил ему этого.

К 5.30 все было готово для атаки по центру. Молодая гвардия построилась в четыре плотные колонны; Старая гвардия и гвардейская кавалерия всячески ее поддерживали. Генерал Друо привел восемьдесят пушек, и вся колонна пошла вперед как боевой таран. Ничто бы не устояло на ее пути. Рана, Гросс-Горшен и Кляйн-Горшен были взяты штурмом, и русские резервы не могли удержать натиск. Врага ярд за ярдом оттесняли к Эльстеру, и только нехватка кавалерии у французов не позволила довести дело до полного разгрома.

Несколько человек, имевших возможность наблюдать за Наполеоном во время этой атаки, оставили свидетельства о его личном участии в сражении и воодушевляющем эффекте, который оно оказывало на молодых бойцов. За двадцать лет, проведенных на войне, он никогда не подвергал свою жизнь такому риску, мчась туда-сюда среди пуль и ядер, летящих со всех сторон. Мармон, «впоследствии недруг Наполеона», отдает должное его храбрости и находчивости и говорит, что даже умирающие, завидев императора, приветствовали его. Нет никаких свидетельств, чтобы правители союзных держав когда-либо вели себя подобным образом, хотя Блюхер сражался со своей обычной доблестью, а его лейтенант Шарнхорст в 6.30 получил смертельную рану.

Новобранцы, залегшие среди руин деревень, узнавали о ходе французской контратаки по приближающейся пальбе гвардейской артиллерии. К 7.30 все кончилось. Враги переправились за Эльстер, прикрывая свой отход кавалерией. Преследовать их было невозможно, и они спокойно отступили к Лейпцигу, а затем к Дрездену. Но для французов победа оказалась пирровой. Их потери убитыми и ранеными составляли более 20 тысяч человек, в большинстве своем из Третьего корпуса Нея. Потери союзников были меньше — приблизительно 12 тысяч. Отмечая стойкость новобранцев, Наполеон сказал: «В моих юных солдатах я нашел всю доблесть моих старых товарищей по оружию. В течение двадцати лет, что я командую французскими войсками, я никогда не видел такой храбрости и преданности».

На рассвете 3 мая император объехал поле. Друзей и врагов, еще подававших признаки жизни, свезли в амбары на перевязку, а затем отправили в госпитали Лейпцига и Вейсенфельса. Среди погребенных с военными почестями по приказу императора оказался молодой прусский солдат, найденный в обнимку с флагом, который он защищал до конца. Флаг был похоронен вместе с ним.

Глава 5
«Ни пушки! Ни пленника!»

I

Между Вейсенфельсом, где раздались первые выстрелы, и Бреслау, где через тридцать четыре дня закончился первый этап кампании, протекает десять рек, в том числе три — широкие потоки даже в это время года, а остальные — мелкие притоки Заале и Одера. И все их форсировала французская армия, движущаяся вперед лавина жаждущих победы конных и пеших, ветеранов и новобранцев, с величайшими командирами той эпохи во главе, подстегиваемые боевой доблестью своего поколения кирасиры, драгуны, уланы и гусары, летучая артиллерия с легкими пушками и зарядными ящиками, усатые гренадеры гвардии и рекруты, потеющие под тяжестью ранцев, — все шли на восток, но слишком медленно и неуклюже, чтобы охватить армии царя Александра и Фридриха Вильгельма Прусского, отступающие к силезской границе и северному отрогу Чешских гор, пограничных с Австрией. На окровавленной равнине Лютцена Наполеон восторжествовал над врагами, но решительная победа ускользнула от него. Теперь ему был нужен новый Аустерлиц, триумф, который заставит Европу согласиться на лучшие условия, которые она сумеет выторговать у человека, еще несколько недель назад казавшегося раненым гигантом, окруженным врагами и предателями. Нейтральные государи и сатрапы по всему континенту выжидали в мучительных колебаниях, пока три армии передвигались по огромной центральной равнине. Из столицы в столицу мчались курьеры с предложениями и контрпредложениями. В лагере союзников царило уныние и взаимное недоверие, а при дворах немецких князей и герцогов — замешательство и смущение. Меттерних в Вене обдумывал все имеющиеся возможности в попытке найти решение на любой случай. В Штральзунде бывшего маршала Бернадота, ожидавшего британских субсидий, одолевала неприятная мысль, что, может быть, он все-таки поставил не на ту лошадь.

Итог великой Лютценской битвы был скорее политическим, а не военным: на смену решительности пришли колебания. Ложная заря надежды светила и французам и союзникам. Армии встретились и померились силами, но хотя сейчас две из них отступали, а третья наступала, все три по-прежнему находились в поле, и каждая получила подкрепления, более чем возместившие бреши, пробитые артиллерийскими залпами, кавалерийскими атаками и убийственными столкновениями пехотинцев, которые завалили трупами разрушенные деревни на равнине. Австрия, лихорадочно вооружавшаяся, оставалась потенциальным посредником. Швеция, с ее опытной армией, держалась в стороне. Веллингтон и его закаленные в боях англичане и португальцы продолжали наступать на Пиренейском полуострове. Ничего не было решено — и не будет решено, пока равнины Саксонии не обагрятся кровью полумиллиона человек.

Исход Лютценской битвы прибавил решимости только одному человеку, королю Саксонии, выделявшемуся среди марионеточных монархов тем, что он единственный видел в Наполеоне не нейтрального благодетеля и не деспота, а друга.

Когда русско-прусские силы заняли его столицу, король бежал в Прагу. Сперва дрезденцы приветствовали пришельцев как освободителей, но теперь бюргеры оказались в точно таком положении, как жители Гамбурга ранней весной. Человек, которого они считали беглецом, стоял у их ворот с победоносной армией. К счастью для горожан, их повелитель присутствовал здесь и мог вступиться за подданных. Побитые освободители ушли за Эльбу и за Шпрее к Баутцену, где окопались, построив за городом укрепления; их арьергард расположился на лесистой возвышенности, а левое крыло опиралось на Чешские горы. Девятый корпус маршала Макдональда шел вперед, преодолевая разрушенные пролеты мостов при помощи лестниц, и пробился к берегам Шпрее. За ним следовал Эжен, написавший весьма вежливое письмо королю Саксонии, в котором извинялся за то, что приходится «воевать во владениях Его Величества», а после него шла вся Великая армия, две грозные боевые колонны под командованием маршала Нея и самого Наполеона. 8 мая, через шесть дней после победы при Лютцене, император вступил в Дрезден.

Крайним напряжением сил майнская и эльбская армии были полностью перегруппированы. Северную колонну Нея, состоявшую из Второго, Третьего, Пятого и Седьмого корпусов — 80 тысяч пехотинцев и 4800 кавалеристов, — возглавляли маршал Виктор и генералы Лористон и Рейнье. Наполеон, наступающий по более южной дороге, вел гвардию, гвардейскую кавалерию и Четвертый, Шестой, Девятый и Двенадцатый корпуса под командованием соответственно генерала Бертрана и маршалов Мармона, Макдональда и Удино — первоклассных солдат с двадцатью годами активной службы за плечами. Кавалерийские силы этой армии составляли 12 тысяч, а ее пехотные полки вместе с гвардией — 107 тысяч человек.

Несмотря на временное численное преимущество, Наполеон по-прежнему был весьма склонен к компромиссу, если его удастся достигнуть минимальной потерей территории и престижа. Именно с таким настроением он встретил прибывшего в лагерь австрийского эмиссара и отправил к царю своего опытного дипломата Коленкура. Он считал возможным использовать на благо Франции недоверие Австрии и разногласия между союзниками.

Как выяснилось, его оптимизм был чрезмерным. Противники, сильно потрепанные в поле, тем не менее не были готовы уступать императору победу, в то время как Меттерних, ведя тонкую игру, продолжал заламывать невозможную, по мнению Наполеона, цену за австрийский нейтралитет — ни много ни мало как восстановление власти Габсбургов в Иллирии и Далмации на Адриатике, вывод французских войск из Польши и Нидерландов и независимость ганзейских городов на севере. Такую цену император не был готов платить даже за поражение, и переговоры на эту тему превратились в пустую болтовню.

В русском лагере за Баутценом русские дипломаты просто отказали Коленкуру в аудиенции царя, по-прежнему настаивая, чтобы все переговоры о мире велись через Австрию. Трения среди врагов Франции были еще не слишком велики, но Наполеон, оценивая в Дрездене текущую ситуацию, решил, что еще одна крупная победа решит его проблемы, вызвав раскол новой коалиции и в третий раз после 1800 года оставит архиврага императора, Великобританию, в изоляции. Имея это в виду, он изучил военные карты и отправил свои батальоны в наступление. Если удастся охватить русско-прусскую армию в Баутцене и ударить на нее с флангов, он сможет диктовать условия, как диктовал их в 1807 году в Тильзите, а затем весной 1809 года после Ваграма. Под напором армии Нея с северо-запада и мощным ударом самого императора в центре союзники вынуждены будут отступить на австрийскую территорию, а тогда удастся разоблачить предательство императорского тестя. Если Австрия действительно нейтральна, беглые армии будут разоружены. Если же Меттерних убедит нерешительного Франца начать войну, французская гвардия обрушится на Вену неудержимой лавиной, и тогда вся Европа, включая Швецию Бернадота и уделы немецких князьков, будет вынуждена сделать выбор в пользу императора. Снова восстановив контроль над Европой, французские ветераны смогут вернуться на Пиренейский полуостров и загнать Веллингтона в Португалию. Еще одно усилие — и дело сделано. Будущее династии будет обеспечено, и триколор станет развеваться от Вислы до Торрес-Ведрас. Нею был отправлен приказ оставить два корпуса для прикрытия Берлина, а остаток армии сосредоточить у Баутцена. Сам же Наполеон со своей гвардией и четырьмя корпусами вышел из Дрездена, направляясь точно на восток к Шпрее.

II

Принц Эжен, вице-король Италии, в письме к своей обожаемой жене Августе, дочери баварского короля, сообщал, что собирается подать прошение о месячном отпуске и ожидает получить его в течение восьми дней. На самом же деле он получил целых два месяца, даже не подавая прошения, поскольку по прибытии в Дрезден сразу был послан в Италию собирать новую армию. Наполеону не меньше, чем новобранцы в казармах, была нужна убедительная демонстрация, и он приложил все усилия, чтобы его пасынок четко понял ситуацию. «Собирай войско открыто, — сказал император, — и позаботься, чтобы в Австрии наверняка узнали о твоей деятельности». Новая Итальянская армия, набранная на западном фланге империи Габсбургов, должна была обеспечить нейтралитет Меттерниха, пока судьба Европы решается на Шпрее. Это был превосходный ход, но сразу после него Наполеон сделал психологическую ошибку, которая в итоге стоила ему кампании.

Помня о невеликих стратегических талантах Нея, он послал ему советника в лице швейцарского военного теоретика, генерала Жомини. Учитывая темперамент Нея, выбор был особенно бестактным. Ней вообще не любил теоретиков, а Жомини скорее, чем любой из них, привел бы маршала в ярость, потому что его Ней терпеть не мог и не доверял ему.

Взаимоотношения двоих этих людей когда-то были очень тесными. Именно Ней стал покровительствовать хитроумному офицеру-наемнику, который пропагандировал свои трактаты о военном искусстве во французских лагерях в эпоху консулата. Потом они сотрудничали в Швейцарии, а еще позже, когда намечалось вторжение в Англию, Жомини стал начальником штаба Нея в булонской армии вторжения. Но с тех пор маршал и генерал постоянно ссорились, и теперь Ней рассматривал присутствие Жомини как сомнение в своих способностях военачальника. Очень чувствительный, когда речь шла о его военной репутации, Ней был раздосадован таким назначением. И в грядущие решающие дни его недовольство приведет к очень серьезным последствиям на поле боя.

Рассчитывая на своевременную поддержку на левом фланге, основная часть Великой армии приближалась к Шпрее, где авангард Макдональда уже имел возможность познакомиться с сильными позициями русско-прусской армии. Ожидая прибытия Наполеона, маршал прибег к проверенной временем уловке, чтобы враг принял его войско за главные силы французов. Он приказал разжечь на левом берегу реки бесчисленные костры. Неизвестно, обманул ли этот прием союзного главнокомандующего Витгенштейна, но, во всяком случае, тот не стал рисковать. Получив под Баутценом подкрепления в виде 16 тысяч русских солдат под командованием Барклая-де-Толли (одного из героев 1812 года) и 11 тысяч пруссаков во главе с Клейстом, союзники не высовывали носа из своих траншей, не более чем демонстрируя готовность к сопротивлению, когда французы вели разведку их позиций. Это было 19 мая, через семнадцать дней после Лютценской битвы и через двадцать один день после первой стычки у Вейсенфельса.

План Наполеона был так же прост, как и большинство его крупных наступлений. Для наполеоновской стратегии нехарактерны усложнения ни в замысле, ни в исполнении. Обычно она сводилась к тщательному выбору места главного удара, сосредоточению сил, достаточных для осуществления решительной атаки, и приведению в расстройство главных сил врага ударом по самому слабому сектору его обороны. Но во всех великих битвах Наполеона в конечном счете все зависело от точного расчета времени, и именно этот фактор стал решающим 20-го и 21 мая 1813 года в Баутцене. Здесь все шло по плану, кроме времени, а к этому единственному изъяну в операции привели две прошлые ошибки, в которых отчасти был повинен сам Наполеон. Первая заключалась в неверной оценке расстояний; ответственность за это должен делить начальник штаба Бертье. Вторая — непродуманное назначение Жомини в советники Нею. Эти, казалось бы, незначительные неточности в безупречном во всех иных отношениях плане битвы в конечном итоге повлияли на весь ход истории XIX века.

Посланный Нею приказ отменял предыдущее указание направить два корпуса (Виктора и Рейнье) на Берлин и требовал от маршала идти со всеми своими силами на Вайсенберг, городок на правом крыле союзников, чуть позади их позиций. Однако Нею приказывалось задержаться в Прайтице, местечке в нескольких милях от Вайсенберга, чтобы скоординировать нападение на пруссаков с фронтальной атакой Наполеона из Баутцена. Если бы план удался — а для неудачи не было никаких оснований, — вся русско-прусская армия была бы загнана на территорию Чехии, подвластную Австрии, а придумать более невыгодное место для бегущей армии трудно. Поскольку Австрия в данный момент не могла и не хотела поддержать союзников, непосредственным результатом их поражения мог быть только мир на французских условиях. И не было бы ни Лейпцига, ни отречения, ни Ватерлоо и ссылки на остров Святой Елены.

Но план провалился, и провалился он потому, что Наполеон не принял в расчет более ранний приказ Нею отправить половину его армии на Берлин. К тому времени, как Ней получил новый приказ, Седьмой корпус Рейнье был остановлен, а Второй корпус Виктора находился в Зенфтенберге, в пятидесяти милях от Баутцена. Обоим командирам были немедленно отправлены приказы идти на соединение с главными силами, но до их прибытия у Нея оставалась только половина людей, а времени почти не было. Тем не менее Ней, как человек, которого всегда манит артиллерийская канонада, выступил 21 мая в 4 часа утра и через шесть часов был в Прайтице, где сразу столкнулся с бдительным Блюхером и ввязался в бой. Если бы Рейнье и Виктор находились на расстоянии удара, это могло бы оказаться удачей. Они двое напали бы на Вайсенберг в тылу врага, пока Ней и Лористон отвлекали бы внимание пруссаков, и правое крыло союзников в конце концов было бы оттеснено к центру позиций, которому и без того приходилось туго. Но Рейнье находился за тридцать пять миль в Хойерсверде, а Виктор — в пятнадцати милях к северо-западу в Зенфтенберге, и никто не мог зайти в тыл Блюхеру, который, сражаясь со своим обычным упорством и имея преимущество в кавалерии, отступил и ушел из подготовленной Наполеоном ловушки.

Тем временем удача в Баутцене, похоже, улыбалась французам. Стычки происходили уже 19 мая, а утром 20 мая началась главная атака. Маршал Макдональд устремился через Шпрее по восстановленному мосту, а Бертран и Мармон последовали за ним по подмостям и понтонам. Бертран встретил серьезное сопротивление Барклая-де-Толли, но к трем часам дня надежно закрепился на правом берегу, и союзники, теснимые по всему фронту, отступили к своим укреплениям за городом. К шести вечера стрельба утихла, но Наполеон, предполагая, что на следующее утро последует неотразимый удар Нея с севера, просидел всю ночь над картой, диктуя приказы. В восемь часов утра 21 мая, продумав диспозицию до мельчайших деталей, он отдал приказ к началу атаки и улегся спать на груде шкур в своей палатке*.

Второй день боя оказался для французов еще более счастливым, чем первый. Царь Александр, вмешивавшийся в диспозиции своих генералов, подыграл Наполеону, предполагая, что целью императора было оттеснить его на север, подальше от австрийской территории, а не на юг, прямо туда, и услужливо перевел свои главные силы в центр и на левый фланг, сильно ослабив крыло Блюхера. Маршал Удино, чья воинская репутация уступала только Нею (в наполеоновских войнах он получил тридцать четыре раны), при сильной поддержке Макдональда, Бертрана и Мармона обрушился с гвардией на центр союзников. Сопротивление было делом безнадежным, и русские начали поспешно отступать. Именно в этот момент появление Нея с севера смяло бы весь фронт союзников и загнало их в чешские ущелья. Но Ней не пришел. Маршалы не видели слева от себя ни дыма батарей Нея, ни признаков того, что крыло Блюхера теснят к центру. Вместо этого происходило только общее отступление. Союзники под напором французов отходили не к югу, как ожидалось, а точно на восток, к Герлицу на реке Нейсе.

III

За неудачей Нея захлопнуть ловушку стояло гораздо больше, чем нехватка солдат, вызванная отходом Рейнье и Виктора на дальний берег Шпрее. В то судьбоносное утро Ней находился в угрюмом настроении и демонстрировал свое недовольство буквальным выполнением приказов — едва ли не самое глупое, что может сделать независимый полководец, принимающий участие в комбинированной операции на поле боя. Наполеон велел начинать атаку в полдень, и, когда Жомини, видя полный успех в центре, настаивал на немедленной атаке всеми силами до последнего человека и последней пушки, Ней отказался. Много лет назад, в йенской кампании 1806 года, его упрекали за излишнее рвение, и, возможно, он помнил об этом, но более вероятно, что его упрямство было вызвано присутствием наемника-швейцарца, дающего непрошеные советы. Он дотошно выполнял приказы императора, все сильнее и сильнее увязая в сражении с Блюхером, пока даже этот полководец, вовсе не славящийся военной проницательностью, не разгадал план Наполеона и не приготовился к быстрому отступлению. Глядя на юг, он мог оценить продвижение сил Удино на левом фланге и в центре, и вскоре стало очевидно, что остался лишь один выход — поспешное отступление к Нейсе. Для Блюхера, известного своей нелюбовью к каким бы то ни было отступлениям, решение было нелегким. Всем своим существом он ненавидел французов, и его понятия о стратегии ограничивались свирепыми атаками по центру, отчего его даже прозвали при жизни Генерал Вперед. Но в данном случае альтернативы прекращению боя и отступлению не имелось, а сделать это он мог, поскольку, в отличие от противника, у него было много кавалерии. Он отступил, а вслед за ним отступили русские центр и левое крыло, двигаясь на восток вдоль австрийской границы к Силезии. К вечеру поле боя осталось за французами, но на что им было это поле? Французская пехота совершенно выдохлась. Кавалерии, чтобы довершить разгром побитого врага, как под Йеной, Аустерлицем и Ваграмом, у них не было. Все, на что они были способны на следующий день (22 мая), — отправить в погоню гвардейскую кавалерию под командованием генерала Брюйера, и в этот момент батарея, прикрывавшая отступление союзников, двумя выстрелами нанесла французам три тяжелых удара.

Первое ядро смертельно ранило Брюйера, блестящего кавалерийского командира, который был серьезно ранен четыре года назад во время аналогичного преследования после Ваграма. Второе ядро оказалось еще более смертоносным. Отскочив от дерева, оно убило генерала Киршенера, а затем поразило обер-церемониймейстера двора Дюрока, одного из старейших и любимейших товарищей Наполеона по оружию.

Из всех легендарных фигур Великой армии Дюрок — самый привлекательный. Добрый, дружелюбный, абсолютно преданный, открывший счет своим подвигам еще в дни первой итальянской кампании, он пользовался любовью и обожанием всего наполеоновского штаба. Его принесли на маленькую ферму и позвали к умирающему императора. За три дня боя погибло около двадцати тысяч человек, но ничья смерть не задела Наполеона так глубоко, как смерть Дюрока. Хирург сказал ему, что надежды на излечение нет, и он отвернулся. «Не беспокойте меня до завтра», — пробормотал он и побрел в свою палатку. Дюрок умер в ранние часы 23 мая, и Наполеон заплатил владельцу фермы, где лежало тело великого маршала, 800 фунтов в пересчете на английские деньги, приказав, чтобы пятая часть этой суммы была истрачена на памятник Дюроку. Остальное должно было послужить компенсацией за повреждения, причиненные ферме во время боя. Тело Дюрока, вместе с телом другого популярного солдата, маршала Бесьера, убитого под Лютценом, впоследствии было перевезено во Францию и похоронено в Доме инвалидов, но деньги, оставленные на памятник и на ремонт фермы, той же осенью оказались в карманах наступающих союзников.

Смерть друга привела Наполеона к такой депрессии, которая поразила людей, с ранней юности сделавших войну своей профессией, и, возможно, как-то повлияла на заключение временного перемирия. Сперва Ланн, в 1809 году под Эсслингом, потом Бесьер под Лютценом, а теперь Дюрок. Старые товарищи по Италии исчезали со все возрастающей скоростью, и Наполеон, осматривая поле и подсчитывая цену очередной победы, которая не стала решающей, мог принять решение перебраться за стол переговоров.

Тем временем Великая армия шла на восток. Наполеон мрачно заметил: «Ни пушки! Ни пленника! Эти люди не оставляют мне ничего, кроме гвоздей!» Удино был оставлен сзади — собирать своих солдат и двигаться на север, на Берлин. Остальные, воссоединившись с Неем, пересекли реку Кацбах по направлению к Яуэру, а союзники отступили за Бреслау на Одере. 29 мая пришла весть, что Даву и Вандамм вошли в Гамбург, а 1 июня, достигнув Бреслау, Наполеон решил согласиться на предложение о перемирии до 20 июля, позже продленное до 16 августа с целью провести всеобщую конференцию в Праге.

На последнем этапе наступления французская армия прошла через деревню, где в апреле умер русский фельдмаршал Кутузов — «старый северный лис», как называл его Наполеон. Императора нельзя обвинить в недостатке уважения к доблестным противникам, и, хотя Кутузов сделал больше, чем кто-либо другой, для его изгнания из Москвы за Неман полгода назад, Наполеон не питал злобы к старому воину и приказал воздвигнуть памятник в его честь.

Младших офицеров, сержантов и рядовых, шагающих в погоне за врагом по залитым солнцем дорогам, через цветущие луга, не могла не радовать перспектива перемирия. Капитан Барре из третьего батальона 47-го линейного полка был вполне доволен жизнью. В Борне около Лютцена через два дня после битвы его попросили рекомендовать отличившихся к наградам, а 18 мая, во время марша на восток в составе корпуса Лористона, он сам был назначен кавалером ордена Почетного легиона под номером 35505. Этот орден был предметом вожделения в Великой армии и в то время еще не обесценился последующими неразборчивыми раздачами. «Никогда награда не доставляла столько удовольствия», — записывает этот достойный офицер, но одно из награждений в 47-м полку имело иронические последствия. Один из старших сержантов Барре был произведен в адъютанты и все еще занимал эту должность, когда был уволен в следующем году. «Если его произвели бы в офицеры, он бы остался в армии, — отмечает Барре. — А так он стал чиновником в одном из правительственных департаментов и к 1824 году сколотил себе состояние!»

Барре играл заметную роль в Баутценской битве. Он входил в штурмовую группу, которая взобралась на стены города без лестниц. 21-го и 22 мая он находился в самой гуще сражения, и его рота понесла ужасные потери от вражеской артиллерии: двадцать один человек убитыми и ранеными. Барре же не получил ни царапинки, и удача сопутствовала ему вплоть до вступления в городок Яуэр на дальнем берегу Кацбаха: здесь Барре споткнулся о тяжелый предмет, упрятанный в торбу. Барре ходил в походы с Великой армией уже девять лет, и его нюх на добычу и на съестное был исключительным. Он подобрал торбу и потащил ее с собой, позже обнаружив внутри самую большую индейку, которую когда-либо видел. Для Барре и его товарищей эта находка была не хуже военной победы. Позвали офицеров с кулинарным опытом, собрали все ингредиенты и обшарили бивуак на предмет овощей. Вскоре маленькая компания наслаждалась самым изысканным угощением, какое довелось отведать после выступления из Парижа, запивая обед несколькими бутылками превосходного моравского вина. «Удовольствие от общества товарищей и спокойный обед, плод кулинарных талантов наших друзей, — отмечает капитан Барре, — позволили нам провести несколько приятных часов, столь редких в военное время».

Во всех солдатских письмах, дневниках и воспоминаниях целые страницы посвящены подобным случаям — ясный признак того, что снабжение в наполеоновских армиях находилось отнюдь не на высоте. Солдатам обычно предлагалось самим искать продовольствие. Тот факт, что французы могли сражаться и совершать переходы, питаясь плодами собственных реквизиций, отчасти объясняет распространенную в то время среди европейцев поговорку: «Там, где проходит Великая армия, даже крысы голодают».

Саксония была очищена, и кровопролитие временно прекратилось, но какой ужасной ценой? По всей дороге от Заале до Одера в свежих могилах лежало около 100 тысяч человек, в том числе 40 тысяч французов. Госпитали в Вейсенфельсе, Лютцене, Лейпциге и Дрездене приняли столько же больных и раненых. Русские и пруссаки понесли более тяжкие потери, но они непрерывно возмещались колоннами, движущимися на запад из России, и постоянным притоком патриотичных молодых немцев с рекрутских пунктов в сфере влияния союзников. Французские линии коммуникаций протянулись через Дрезден и Лейпциг до Майнца и пограничных укреплений на Рейне, а Франция непрерывно воевала с 1792 года. Было самое время остановиться и ограничиться тем, на что можно было претендовать после ошеломляющих, но не ставших решительными побед короткой кампании, постаравшись разжечь соперничество России, Пруссии и Австрии. Войска встали лагерями. Дипломаты собрали чемоданы и отправились в Прагу. За четырьмя неделями боев последовали десять недель болтовни.

Глава 6
«Сомнительное разрешение существовать»

I

Перемирие, разделяющее две саксонские кампании, продолжалось пятьдесят дней, и в течение этого времени дипломаты пустили в ход все свои старые уловки, добавив к ним много новых. Все эти пятьдесят дней, зачастую до глубокой ночи, представители сторон торговались и блефовали с такой ретивостью, которая не повторится за столом переговоров вплоть до конференции великих держав в Версале сто шесть лет спустя. В качестве упражнения в терпении и хитроумии зрелище было поразительное. Но как демонстрация коварства и двойной игры оно не могло порождать у честных людей с обеих сторон желания поскорее вернуться на поле боя.

На переговорах все вертелось вокруг Австрии. Захочет ли она связать свою судьбу с союзниками, положить в свой карман полмиллиона английским золотом и сделать ставку на свою способность сдерживать Россию и остановить рост Германской империи? Или она предпочитает медлить и водить за нос как Наполеона, так и своих соперников на севере и на востоке? Или же станет домогаться обширных территориальных приобретений, примкнув (или угрожая примкнуть) к Франции, в попытке не дать России или Пруссии заполнить вакуум власти, который последует за расчленением Французской империи? Никто этого не знал — ни Наполеон, ни царь, ни прусский король, ни британские посланники, ни, конечно, сам Меттерних при открытии переговоров. Все походило на чрезвычайно сложную карточную игру, в которой каждому игроку кажется, что у него козыри на руках, и где результат зависит от того, кто сделает меньше ошибок и чье хладнокровие будет соразмерно брошенному вызову.

В течение почти всего XIX века было модно рассматривать кампанию 1813 года как освободительную войну. Державы коалиции представлялись как сила, состязающаяся с человеком, которого амбиции довели почти до безумия, но открытие архивов после падения династий Романовых, Гогенцол-лернов и Габсбургов в 1917-м и 1918 годах привело к трезвой переоценке этой борьбы. Тогда стало ясно — а позже подтвердилось, — что большинство людей, игравших в свои игры в залах заседаний дрезденского дворца и на последующей официальной конференции в Праге, были не теми, кем казались, — не паладинами, согласившимися забыть свои личные разногласия ради общей борьбы с мегаломаньяком, а профессиональными интриганами, озабоченными почти исключительно своими собственными выгодами и своей карьерой. Их общей целью, если таковая имелась, было восстановить в Европе старый порядок, при котором происхождение было всем, а личные заслуги — почти ничем.

Нельзя, конечно, сказать, что цели Наполеона в его борьбе против врагов были демократическими в том смысле, в каком мы понимаем это слово сегодня. Стоит прочесть лишь несколько его писем того времени, чтобы понять, что во многих отношениях он был столь же расчетливо эгоистичен, как его противники, но в его пользу говорит хотя бы то, что его сильнее заботило не прошлое, а будущее с его огромными возможностями, которые обещал новый век, пришедшими на смену обычаям прошлой эпохи, мертвым уже тогда, летом 1813 года. «Эти войны были следствием конфликта между прошлым и будущим», — заметил он в ссылке. И, обдумав и окончательно отвергнув условия, предложенные державами, которые его армия новобранцев изгнала с поля боя, сделал вывод: «Они пообещали мне сомнительное разрешение существовать…» В качестве примечания к этим рассуждениям Наполеон добавил, что, если наследственный монарх может надеяться после двадцати поражений вернуться в свою столицу, такой бесславный конец заграничной войны неприемлем для «выскочки из солдат». Он прекрасно понимал, что Франция жаждет мира, но полагал, что продолжительный мир нельзя обеспечить договором, подписанным прижимистым человеком, сидевшим напротив него за столом переговоров, и в этом отношении история подтвердила его дальновидность. Дискуссии, последовавшие за отречением Наполеона в течение девяти месяцев перемирия, нисколько не уменьшили взаимного соперничества России, Австрии, Франции и новой державы — Пруссии. В сущности, оно сохраняется до сих пор, после столетия притеснений, двух мировых войн и бесчисленного количества мелких конфликтов, предшествовавших двум крупным. Мечта о Европейской федерации, вдохновлявшая европейские завоевания Наполеона, вновь всплыла только в Римском договоре, и цена этой федерации осталась прежней — гегемония Франции во главе с де Голлем.

В основе дрезденских и пражских переговоров о перемирии лежали зависть и недоверие. Позиция Австрии, не вовлеченной в катастрофы 1812 года и в последующую кампанию, окончившуюся в Баутцене, была прочнее, чем в течение всего последнего десятилетия, и она воспользовалась этой своей позицией безжалостно и эффективно. Собранная в Чехии двухсоттысячная армия была великолепной картой в игре, и, когда Меттерних 24 июня (за три дня до его противостояния с Наполеоном в Дрездене) встретился с русским и прусским послами, именно он, а не воюющие державы, задавал тон. Его предложения сводились к шести основным пунктам, и жесткость условий свидетельствовала об опасениях Австрии, что Наполеон использует период перемирия для возобновления тильзитского баланса сил, который, в сущности, представлял собой раздел Европы между Россией на востоке и Францией на западе. Эти опасения были вполне оправданными. Русские, уничтожив Великую армию на своей земле, склонялись к тому, чтобы предоставить Западную Европу собственной судьбе, и, если бы Австрия не так стремилась стать арбитром будущего Пруссии, вполне возможно, что царь ограничился бы своими владениями и отказался вести войска так далеко на запад от своих границ.

Однако британские агенты раздавали значительные взятки, а русских солдат одолевало сильное искушение предать Францию, и особенно Париж, огню и мечу, отплатив Наполеону за разрушение Москвы прошлой осенью. Англия, несмотря на непрерывные успехи на море и на Пиренейском полуострове, хотела всего-навсего вырваться из европейского котла, но только когда баланс сил, краеугольный камень ее политики в течение столетий, будет перераспределен в ее интересах. Пруссия в этом водовороте интриг играла роль достаточно крупной пешки. Еще одной ставкой в игре было будущее древнего Польского королевства, которое Наполеон, несмотря на множество полуобещаний, так и не восстановил.

Шесть статей Меттерниха были направлены на возвращение Австрии ее былой доминирующей позиции в Европе. В них входило упразднение Герцогства Варшавского (Польши), расширение Пруссии за счет части Польши и Данцига, восстановление австрийской власти над Иллирией и Триестом на Адриатическом море, независимость ганзейских городов на Балтике, роспуск Рейнской конфедерации и, наконец, восстановление западной границы Пруссии, какой она была в 1806 году, до поражения при Йене.

По сути своей это было требование, чтобы Франция вернулась к своим естественным границам — Рейну, Альпам и Пиренеям. Что касается французского присутствия в Италии, которое особо не оговаривалось в статьях, Наполеон был вполне прав в своих предположениях, что любой мир, заключенный на таких условиях, окажется непрочным. Последующие требования Австрии на Венском конгрессе и ее длительная тирания в Венеции и по всей Италии доказали это, не оставив никаких сомнений. Окончательный уход Австрии с Апеннинского полуострова был достигнут лишь силой оружия более чем поколение спустя.

Нельзя было ожидать, что Наполеон примет эти условия. Их не принял бы ни один победитель, и Меттерних, еще до того, как записать их, знал, что они будут отвергнуты. Наполеон, стремившийся выиграть время и не веривший в свою способность поссорить Австрию с коалицией и тем более не полагавшийся на ее нейтралитет, выдвинул встречное предложение, пообещав Варшаву, Иллирию и Данциг — главным образом, как чувствовалось, чтобы поторговаться.

Но даже в этом случае двое мужчин могли прийти к какому-то пониманию (они нисколько не заблуждались в своей взаимной оценке), если бы не последние новости из Испании, выбившие почву из-под ног французской дипломатии с самого начала конференции. 21 июня, всего через семнадцать дней после заключения перемирия, пришла весть о непоправимой катастрофе, постигшей короля Жозефа при Витории. Теперь он был не просто король без королевства, а беглец, устремившийся во Францию и преследуемый по пятам Веллингтоном и британской армией. После такой сенсационной новости австрийская позиция ужесточилась, а русско-прусское командование собралось с духом и приготовилось использовать ситуацию с максимальной выгодой. Наполеон не мог недооценить печальные последствия поражения под Виторией для своего дела и надиктовал гору язвительных писем своим представителям в том регионе, после чего предпринял шаг, по его мнению, способный закрыть англичанам проникновение во Францию через черный ход, пока он с Великой армией сдерживает войска коалиции на Эльбе. Он отправил одного из своих лучших мастеров оборонительной войны, маршала Сульта, принять командование над всеми частями, оставшимися в Испании, одновременно сместив некомпетентного маршала Журдана и обрушив презрение на своего неспособного брата Жозефа, которому отныне воспрещалось появляться в Париже.

II

Размеры катастрофы под Виторией поразили всех, включая победителей. Они предчувствовали победу и дальнейшее ослабление французских войск, но отнюдь не полный разгром врага в одном сражении.

К 4 июня, дню фактического заключения перемирия, британско-португальские колонны силой в 81 тысячу человек сосредоточились к северу от реки Дуэро и двигались на северо-восток к рекам Каррьон и Писуэрга. Под прикрытием кавалерии ветеранская армия при превосходной погоде пересекла большую равнину Старой Кастилии, и при приближении англичан у главной французской армии остался единственный выход — отступать по крайне враждебной стране. Вначале эвакуировали Вальядолид, потом Паленсию, затем Бургос. Путь отступления был забит толпами тыловиков, цивильных французов, испанских коллаборационистов, понимающих, что в плену их немедленно ждет гаррота^[4], и бесчисленных проституток, которые годами занимались своим ремеслом во французских лагерях.

Привычка к грабежам была очень сильна в наполеоновской армии, и даже при бегстве ветераны из батальонов Журдана не выбрасывали ценности, приобретенные за пять лет войны в этой гиблой стране. Пестрая кавалькада пробивалась к Эбро, а промедлившие попадали в руки Легкой дивизии Веллингтона, которая шла в авангарде всех британских наступлений на Пиренейском полуострове начиная с несчастной кампании сэра Джона Мура зимой 1808 года.

Закаленная и испытанная годами сражений, веллингтоновская пехота не имела равных в Европе, за исключением Императорской гвардии, но даже гвардия уступала ей в меткости стрельбы и мобильности. Сейчас она шла по дружелюбной стране, и ей не грозило отступление, как в прошлом, при нередких встречах с превосходящими силами.

В том июне на северо-восток шел и Джонни (ставший позже сэром Джоном) Кинсайд, чья юношеская пылкость совершенно типична; именно такие чувства вдохновляли младших офицеров Пиренейской армии Веллингтона. «Во всех городах и селах, через которые мы проходили, — пишет он, — нас встречали юные крестьянки в венках, исполняя свои причудливые танцы»; но дальше он говорит, что, пока сеньориты развлекали один полк, предшествующий сосредоточенно разбирал их дома на дрова! Таким манером англичане, более уверенные в победе, чем когда-либо за долгую войну, догнали отступающих французов, и король Жозеф убедил маршала Журдана принять бой. Финальный раунд борьбы произошел на равнине площадью двенадцать миль на семь, в долине Витории у отрогов Пиренеев, где 58-тысячная деморализованная французская армия встретилась с тремя колоннами 80 тысяч англичан, португальцев и испанцев, перед которыми замаячил призрак окончания пятилетней войны.

Для англичан это был великолепный момент, кульминация многолетних усилий. Для короля Жозефа — последняя попытка избежать гнева своего брата. Армия, сошедшаяся с французами под Виторией в тот солнечный июньский день, была самой оснащенной, самой опытной и самой дисциплинированной из всех, когда-либо сражавшихся за Англию. После нее подобного войска не было еще почти ровно сто лет; им стали Британские экспедиционные силы, которые пытались сдержать марш легионов фон Клюка по Бельгии и полегли почти все до единого в кровавых боях под Монсом, Шато-Тьерри, Ипром и Лоосом.

В бесконечной войне против революционной и императорской Франции сухопутные операции Англии были в лучшем случае неудачными, в худшем — провальными, составляя разительный контраст с блестящими победами на море. Однако, прочно утвердившись на Пиренейском полуострове, английские пехотные силы стали грозной и закаленной армией. В сражениях под Бусако, Талаверой, Альбуэрой, Барросой, Сьюдад-Родриго, Бадахосом и особенно одиннадцать месяцев назад под Саламанкой они своей огневой мощью и маневренностью превосходили любую французскую армию в Испании и Португалии. Точность английской стрельбы была недосягаема для любой другой армии мира, а опытные британские офицеры, хотя и склонные считать рядовых сборищем воров и пьяниц, тем не менее пользовались доверием и уважением подчиненных, потому что в каждом бою сражались как герои, не смущаясь встречей с превосходящими силами. В тот день рядом с Веллингтоном были выдающиеся люди: пылкий Том Пиктон, погибший два года спустя под Ватерлоо; сэр Томас Грэхем, чья жена-красавица позировала Гейнсборо для одного из самых знаменитых его полотен; сэр Роуленд Хилл, герой многих отчаянных стычек в скалистых испанских ущельях; Джордж, граф Дэлхаузи; сэр Лоури Коул; Ванделер и много других знатных и богатых лиц. Социальная пропасть между старшими офицерами и низшими чинами была непреодолимой, и, если сравнивать ее с товариществом, которое связывало маршала Нея с его сержантами и рядовыми, поражаешься тому, что британская Пиренейская армия проявляла такую стойкость под огнем. За пять лет кампаний в Испании и Португалии британский солдат также научился уважать своих противников. К концу войны мы находим примеры такого же духа терпимости между своими и чужими, какой возникал на Западном фронте, а позже между Восьмой армией Монтгомери и Африканским корпусом Роммеля. Англичане были невысокого мнения о французской меткости (обучение французских новобранцев стрельбе в то время обычно ограничивалось тремя выстрелами по близкой мишени), но в любом бою британский солдат никогда не забывал о французской изобретательности, натиске, упорстве и храбрости. Французы и испанцы на Пиренейском полуострове питали друг к другу взаимную ненависть, вызванную бесчисленными зверствами с обеих сторон, но главных противников связывали отношения закаленных в боях профессионалов.

Столкновение под Виторией было коротким, мощным и решительным. 58-тысячная французская армия не успела получить подкреплений в виде ан-типартизанских сил генерала Клозеля, и Веллингтон не дал противнику возможности объединиться. На рассвете 21 июня началась атака с запада: Роуленд Хилл наступал на левое крыло французов по Мадридской дороге — этот ход отвлек французские резервы в ту сторону. Чуть позже англичане нанесли главный удар по центру и правому флангу врага — против французов, оборонявших мосты на реке Садора, перерезав единственный доступный путь отступления, главное шоссе на Бильбао и к французской границе.

Том Пиктон, сражавшийся на левом крыле англичан в цивильном сюртуке и цилиндре, бросился в атаку со своей обычной энергией, изрыгая град ругательств, почти в одиночку переправился через реку и пробился к центру вражеских рядов. К полудню испанские партизаны перерезали главную дорогу, ведущую прямо во Францию, а Грэхем напирал на французов несколько левее их центра, где доблестно оборонялся ветеран генерал Рейе. Некоторое время, пока оставалась надежда, французы сражались цепко, отступая на позиции перед городом, но отвага и решительность английских бригад и тренированных португальских кассадоров^[5] вскоре сделала сопротивление бесполезным. К пяти вечера отступление с боем начало превращаться в бегство, когда разбитые колонны устремились к единственному открытому для них пути — узкой дороге на Памплону.

Последующие события того вечера поставили крест на всех французских чаяниях в Испании. Поняв, что битва проиграна, все — от короля Жозефа до последнего рядового — думали только о спасении. Бойцы и обозы смешались, и вскоре уже не осталось надежды спасти ценности, пушки и припасы. В сущности, единственное, что уберегло французов от полного уничтожения, — брошенная ими добыча, превосходившая все, что попадало в руки союзников за всю войну. Кавалеристы и пехотинцы, рискующие жизнью ради скромного жалованья, которое обычно задерживалось месяцами, не собирались упускать такую великолепную возможность обогащения, и все, что награбили французы, позволило последним более или менее сплотиться и отступить в сторону Пиренеев. Взятые в тот день военные трофеи включали 151 бронзовую пушку, 415 зарядных ящиков, почти два миллиона патронов, более 40 тысяч фунтов пороха, 56 фур с продовольствием и 44 кузницы. Однако преследователей больше интересовала другая добыча: мешки денег, включая огромный груз золота, только что привезенного для выплаты жалованья солдатам, шкатулки с драгоценными камнями, сокровища искусства, награбленные в испанских замках и монастырях, и всевозможные личные пожитки в саквояжах и ранцах, брошенных беглецами.

С мальчишеской живостью описывая свои приключения в тот вечер, Джонни Кинсайд рассказывает, как он наткнулся на карету, попавшую под огонь; возница забился под экипаж и молился, а внутри сидел подагрический старик в окружении бутылок и провизии. «Никогда еще победителям не доставалась более законная или более полезная добыча, — говорит Кинсайд, — ибо было уже шесть вечера, и, если старый джентльмен еще не обедал, виноват был он сам, в то время как мы ничего не держали во рту с трех утра по неудачному стечению обстоятельств. Один из нас отбил горлышко у бутылки и передал ее мне. Я выпил за здоровье старого джентльмена без малейших угрызений совести. В бутылке оказался превосходный кларет. Если этот джентльмен еще жив, чтобы подтвердить мои слова, боюсь, он откажет нам в чести принадлежать к такому же цивильному ведомству, как то, в котором он якобы числился».

Французские потери составляли всего 8000 человек, но поражение сокрушило их боевой дух. Союзники потеряли более 5000, из них 1400 англичан, но и их моральное состояние было подорвано вследствие резкого падения дисциплины при виде такой добычи. «Мы начинали, — пишет Веллингтон, — с образцовейшей армией, но битва, как обычно, полностью уничтожила всякий порядок и дисциплину. Солдатам досталось около миллиона в деньгах, и в ночь после боя они, вместо того чтобы позаботиться об отдыхе и пище для преследования на следующий день, искали добычу».

Невзирая на временное рассеяние войска («В ходе преследования мы потеряли больше людей, чем враг», — ворчит Веллингтон), французы в Испании были полностью разбиты, и к концу месяца они убрались за границу. Генерал Клозель, один из лучших наполеоновских генералов в Испании (он спас в 1812 году армию, разбитую под Саламанкой), сумел пробиться к границе с 12 тысячами своих солдат. Отставших бросали на дорогах на милость партизанам, которые никогда не утруждали себя взятием пленных. Через две недели после Витории от королевства Жозефа остались только три осажденные крепости и силы Сюше в провинциях Арагон и Каталония, год назад присоединенных к Франции. «Ваше доблестное поведение превыше всяких похвал, — писал Веллингтону принц-регент. — Чувствую, что мне нечего сказать, остается лишь благоговейно вознести молитву Провидению, одарившему мою страну и меня таким полководцем».

Ill

Наполеон, тем летом без отдыха метавшийся между Майнцем, Дрезденом и Прагой, также находил время, чтобы писать своим помощникам, но благодарные молитвы Провидению не фигурируют в его корреспонденции. Поражение такого масштаба не могло выбрать худшего момента, и гнев императора на брата Жозефа и маршала Журдана не знал границ. «Если король Испанский приедет в Париж, — писал он министру полиции, — арестуйте его — он не должен питать иллюзий на этот счет… Наши неудачи в Испании, как вы увидите из английских газет, тем более серьезны, поскольку они нелепы… но они не бесчестят армию. У испанской армии не было полководца и сверхштатного короля. В конечном счете, должен признать, вина лежит на мне. Если бы я послал в Вальядолид герцога Далматинского (Сульта) принять командование… такого бы никогда не случилось».

Военному министру он писал: «Передайте мое неудовольствие маршалу Журдану, отстраните его от всех должностей и прикажите ему удалиться в свой деревенский дом, где он будет пребывать без выплаты жалованья, пока не отчитается передо мной за кампанию». И Жозеф, и маршал Журдан переносили императорское неудовольствие спокойно. Первый никогда не хотел быть королем Испании, а второй, чья военная служба начиналась еще в войне Соединенных Штатов за независимость, где он сражался рядовым, с крайней неохотой позволил вызвать себя из отставки. Он даже не хотел принимать бой под Виторией, и, когда король и маршал торопились по дороге на Памплону, настигаемые английскими летучими драгунами, Журдан, говорят, заметил своему начальнику: «Ну, сир, вот вы и получили свою битву и, похоже, проиграли ее».

Невзирая на колоссальное воздействие, какое новости о разгроме под Виторией оказали на мирные переговоры, Испанский театр военных действий оставался второстепенным. Будущее Европы решалось не на пиренейских перевалах, а между Одером и Эльбой. К концу июля даже крайним оптимистам стало ясно, что переговоры ничего не решат, и впереди лежат новые битвы, еще более кровавые, чем Лютцен и Баутцен.

Отступив от оговоренной нейтральной зоны, которая протянулась от устья Эльбы до чешской границы, капитан Барре из 47-го полка занимался реквизициями скота для дивизионного интендантства. Его дневниковые записи, посвященные успехам в этом предприятии, дают некоторое представление о том, во что обходилась война местным землевладельцам и крестьянам. Действуя из Нейдорфа по приказам генералов Жубера и Компана, Барре собрал четыреста коров и бычков, три тысячи овец и множество коз и лошадей, доставив их в расположение армии. «Если бы я хотел разбогатеть, мне бы это удалось без проблем, — пишет он. — Бароны-землевладельцы предлагали мне золото, если я оставлю им половину реквизированного у них». Однако он возвращал скот, отнятый солдатами у бедных крестьян, которые приходили жаловаться, но, когда раненый итальянский генерал попытался воспрепятствовать его реквизициям в одном из замков, Барре в ответ потребовал письменный приказ. Генерал не осмелился оставлять свой автограф на бумаге, и капитан отбыл со скотом.

Несмотря на отсутствие боев и переходов, Барре весь июнь и июль не знал ни минуты отдыха. Большую часть времени он провел надзирая за ремонтом обуви, истрепанной одежды и рваной кожаной амуниции «своих деток» и был встревожен возрастающим числом самострелов среди рекрутов, которые утолили жажду славы под Лютценом и Баутценом и теперь стремились домой, к мирной жизни. Импульса от этих неожиданных побед хватило до начала лета, но скука и неудобства бивуачной жизни и почти полная уверенность в том, что осенью последуют тяжелейшие испытания на поле боя, уничтожили последние остатки воинского пыла. Однако рекруты были деморализованы не более, чем профессиональные солдаты, особенно старшие офицеры Великой армии. В течение долгих недель переговоров над французским лагерем сгущался мрак, как будто на победителей в стольких кампаниях уже наползала тень финального поражения. Бертье, начальник штаба, который с 1796 года всегда был рядом с Наполеоном, убеждал своего патрона пойти на компромисс, согласиться почти на любые уступки ради общего мира, и его доводам вторили такие старые вояки, как Удино и даже Ней, не говоря уже о потоке просьб, доходивших до имперской штаб-квартиры от парижских политиканов. Но Наполеона, понимающего необходимость мира, эти мольбы только раздражали. Много лет спустя, оглядываясь на ту ситуацию, он оправдывал свои побуждения, заявляя, что его советники видели только общие контуры проблемы, и лишь он один мог изучить ее во всей полноте. Заключенный на скорую руку мир, вроде того, что следовал за иными из его прежних триумфов на поле боя, с его точки зрения, был бы катастрофическим для Франции, поскольку дал бы другим державам время привести свои планы в исполнение и собрать еще большие силы для возобновления наступления через год. По его мнению, хоть сейчас ситуация складывалась совсем не в его пользу, все же лучше было сделать решительный ход теперь, когда его врагов одолевали взаимное недоверие и значительная неуверенность, а Австрия оставалась нейтральной. Еще одна военная победа — и эта неуверенность наверняка приведет к распаду коалиции, после чего он сможет делать уступки с достоинством и торговаться с позиции силы. Таким было общее направление его размышлений в последние недели продленного перемирия.

Что же до предчувствий его военачальников, Наполеон пребывал в частичном неведении относительно упадка боевого духа у ветеранов и новобранцев. Барре заявляет, что главный хирург Ларрей лгал, докладывая в штаб, что случаи самострелов среди нижних чинов редки. «Их было, — утверждает капитан, — более двадцати в моем батальоне и, вероятно, более 15 тысяч во всей армии». Еще одной проблемой, вставшей перед Барре и другими командирами, была вспышка кожных заболеваний у солдат, многих из которых одолевали вши. Других, не привыкших к жизни в таких тяжелых условиях, приходилось отправлять в госпиталь даже при незначительных болезнях. Слабое телосложение многих из девятнадцатилетних призывников окажется решающим фактором осенью с ее бесконечными дождями.

Однако на самом верху предпринимались огромные усилия для поддержания боевого духа на максимально возможном уровне. 15 августа, день рождения Наполеона, всегда отмечался в лагере пиром и салютом. В этом году, в связи с приближением окончания перемирия, его перенесли на 10 августа, и всем маршалам и генералам, командующим корпусами, было приказано устроить развлечения для своих офицеров, для чего выделялось по шесть франков на человека, и выдать двойной рацион продовольствия. Из имперской казны также была выплачена премия всем сержантам и рядовым в размере двадцати су.

Барре, служивший в Шестом корпусе Мармона, принял участие в красочном смотре 27-тысячного войска с 82 пушками, после чего в местной протестантской церкви офицерам было предложено угощение. На огромном железном противне были зажарены целиком три косули «к удовольствию любителей оленины, ибо весь банкетный зал пропитался этим запахом». После обеда устроили игры. «Это был хороший день, но за ним последовало много плохих», — отмечает капитан.

Одной из слабостей Наполеона в то время было отсутствие четкой информации о том, что происходит в лагерях союзников. Точные сведения о боевом духе русских и пруссаков придали бы ему больше уверенности, чем у него было сейчас, поскольку в штабах врагов царили раздоры и сильные сомнения в исходе дела. В попытке наладить разведку Наполеон писал из Дрездена Бертье, приказывая ему выбрать четырех раненых офицеров, знающих немецкий, чтобы те отправились в Теплиц и Карлсбад «на воды, там внимательно прислушивались и сообщали обо всем, что происходит на курортах».

Объем его корреспонденции во время перемирия был колоссальным. Император не только занимался рутинными военными проблемами и посылал запросы о передвижениях своего брата Жозефа и других ненадежных французов, но и диктовал детальные инструкции, касающиеся обширного и разветвленного лабиринта государственных и личных дел. Он пишет Камбасересу, архиканцлеру империи, жалуясь, что императрица Мария Луиза принижает значение благодарственных молебнов в Нотр-Дам, посетив лишь один из н

RONALD FREDERIC DELDERFIELD

Imperial SUNSET

The Fall of Napoleon,

1813-14

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2022

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2022

Крушение империи НАПОЛЕОНА

Глава 1

Казаки с Эльбы

I

В Северной Европе весну всегда ожидают с большим нетерпением, чем на теплом юге, но на Балтийском побережье ее никогда еще не встречали так радостно, как в 1813 году, ибо она несла с собой не только солнечный свет и короткие ночи, но и предвестье грядущих великих событий. Чувствовалось, что через несколько месяцев старинные ганзейские города вновь обретут свободу – ту уникальную личную и экономическую свободу, которой они с немногими перерывами пользовались с XIII века, когда возникла Ганзейская лига.

Но вот уже семь лет, со времени решительной победы императора Наполеона над пруссаками под Йеной, как города Ганзы – Гамбург, Любек и другие – вошли в состав расширяющейся Французской империи, которая теперь простиралась от Кадиса до восточной границы древнего Польского королевства, от Северной Германии до Мессинского пролива, отделявшего подвластное французам Неаполитанское королевство от Сицилии. Вследствие объявленной императором экономической блокады Великобритании такие города, как Гамбург, увядали, лишившись доходов от торговли разнообразными товарами: мехами, воском, медом и дегтем, а также поташем, древесным углем, пенькой, льном, зерном, солодом, шерстью, свинцом, оловом, треской и ворванью. Французские таможенные чиновники зорко следили за грузопотоком. Французский гарнизон жирел на местных налогах. Для контрабандистов наступило золотое время, а специальные торговые лицензии служили источником прибылей для многих французов и немцев, но контрабанда под зорким взглядом старых революционеров, таких, как маршалы Мор-тье и Брюн, была рискованным занятием, а лицензии можно было получить лишь за большие взятки. Стародавняя свобода продавать и покупать в больших количествах миновала, и гражданин Гамбурга уже не чувствовал себя привилегированной персоной в Европе с ее засильем алчных аристократов. Население города сократилось со ста двадцати до восьмидесяти тысяч человек, и горожане мрачно смотрели в будущее, когда курьеры из Парижа будут привозить указы, строго регулирующие размер прибылей, если таковые еще останутся. Пока континент оставался под властью Наполеона, гамбуржцы не питали надежд на изменение незавидного положения, но, однако, в декабре 1812 года внезапно замаячили признаки резких перемен.

В течение всего этого месяца с востока приходили слухи, и самые поразительные из них неожиданно подтвердились, когда в городах на Балтийском побережье начали появляться кучки полубезумных оборванцев с красными кругами вокруг глаз и обмороженными ушами, медленно ковыляющих по снегу ногами, обмотанными окровавленными тряпками, а сани привозили калек, которые умирали в городских госпиталях и бараках. Бюргеры с изумлением смотрели на этих несчастных. Трудно было поверить, что это практически все, что осталось от Великой армии Наполеона, шесть месяцев назад состоявшей из полумиллиона человек шестнадцати национальностей и не далее чем в июне перешедшей Неман, вторгнувшись в пределы России.

Вслед за санями, привозившими беглецов, пришла уверенность, что Великая армия действительно уничтожена, и все, что осталось от величайшего из войск, топтавших европейскую землю со времен персидского нашествия на Грецию, – это несколько тысяч императорских гвардейцев и около десяти тысяч ветеранов, чьи решительность и опыт взяли верх над ужасной русской зимой, месяцами голода и пиками казаков, гнавшихся за ними пятьсот пятьдесят миль по снегу. Для жителей ганзейских городов былая привольная жизнь внезапно оказалась совсем рядом – рукой подать. Ни один правитель, рассуждали они, не смог бы пережить такую катастрофу и сохранить достаточно власти, чтобы распоряжаться их жизнями с берегов далекой Сены. То, что они ошибались – по крайней мере, временно, – было не следствием их неразумности суждений, но свидетельством гениальности малорослого толстячка с большой головой и бледным лицом, который всего за четырнадцать дней проделал зимний путь от Сморгони на дальнем берегу Немана до своего дворца в Тюильри.

Среди первых, кто держал нос по ветру и почуял новые веяния, приходившие из России, был Гувьон Сен-Сир, эксцентричный маршал Франции, скрипач-любитель, чьи оборонительные таланты только что принесли ему вожделенный жезл.

Сен-Сир, раненный при обороне Пултуска, покинул Россию до того, как французскую армию постигла худшая из всех бед, – когда морозы были терпимыми, а трагедия при переправе через Березину еще ждала в будущем. Как командующий гамбургского гарнизона, он имел под своим началом около трех тысяч имперских солдат и большое число таможенников. Когда до ушей Сен-Сира стали доходить все новые и новые слухи о приближении казаков, он решил отступать на запад. Причиной тому было вовсе не малодушие – трусы не попадали в верхние эшелоны наполеоновских армий, – а огромный военный опыт, подсказавший ему, что безнадежно с несколькими тысячами человек защищать огромный и настроенный враждебно город против армии русского царя. Кроме того, он не мог не принять во внимание и пробуждение военного духа пруссаков после семилетнего транса, – оно проявлялось в распространении патриотических песен поэта Корнера, в студенческих бунтах, в стычках с ночными разбойниками Лютцова, – а здесь, в Гамбурге, он сидел в изоляции посреди этого возрождения патриотического пыла, словно в центре циклона. Новости о разгроме французов подтверждались, разведчики доносили о появлении казаков у деревни Бергдорф, до которой было рукой подать, и Сен-Сир принял решение об эвакуации, пока еще есть время.

Как оказалось, это было безрассудным решением. У ближайшего казачьего атамана, полковника Теттенборна, было не более тысячи двухсот всадников, но Сен-Сир не мог этого знать. Каждый день на улицах и причалах старого города передавали рассказы об огромных русских армиях, движущихся к Эльбе, гоня перед собой помороженные остатки Великой армии, а перед глазами были живые свидетельства ужасной катастрофы, постигшей французское воинство. 12 марта 1813 года Сен-Сир незаметно ушел из города, оставив после себя политический вакуум.

II

Когда в 1944 году войска вермахта уходили из отдаленных провинций Франции, а союзники не торопились занимать позиции, занимаемые завоевателями с 1940 года, французы реагировали по-разному. Самые умные притаились и выжидали.

Осторожные оптимисты выходили из домов и бросали взгляды вдоль дорог – не идут ли американские «джи-ай» или британские «томми». Импульсивные вывешивали флаги и нередко вынуждены были снова прятать их, когда мимо проходили нацистские части, направляясь к Рейну.

Что-то похожее происходило в марте 1813 года в Гамбурге, но к несчастью для бюргеров отцы города попали под влияние смутьянов, которых возглавлял доктор фон Гесс, швед, русофил и англофил. Казачьему полковнику было отправлено открытое приглашение войти в город и поднять над Гамбургом флаги царя, прусского короля Фридриха и старинной Ганзейской лиги. Полковника Теттенборна снова и снова заверяли, что французы ушли, но стычки по пути из Москвы с железными воинами – маршалом Неем и маршалом Удино – научили его осторожности. Он не мог поверить, что боевой маршал Сен-Сир оставил важный город без единого выстрела, и не спешил воспользоваться свалившейся на него удачей. Однако в конце концов он поверил, что его не заманивают в ловушку. Получив заверения, что городом будет управлять давно распущенный Сенат и что сенаторы в церемониальных одеждах устроят ему официальную встречу, он отдал приказ седлать коней и выступать. В четыре часа дня сорок косматых казаков въехали в город, который, к их огромному изумлению, встретил царских воинов как посланных Небом освободителей. Их ожидал такой прием, какого они не видели никогда прежде в своей неустроенной жизни. И все же это был только первый знак грандиозного празднества, устроенного Гамбургом для полковника Теттенборна и его бородатых кавалеристов.

Граждане старинного торгового города угождали казакам, будто те освободили их из тюрьмы. Казаков заваливали подарками, провизией и выпивкой. Знали бы жители казаков чуть лучше, они поняли бы, что такая щедрость будет понята неверно. Средний казак был законченным рубакой, если не сказать профессиональным разбойником, и всегда – и в своей стране, и за границей – сам добывал себе все, что хотел и в чем нуждался. Именно это, вдохновленные примером своего командира, казаки принялись делать в Гамбурге, и уже через несколько дней бюргеры задумались – вправду ли французская оккупация была самым худшим, что могло с ними случиться? Даже Сен-Сир, заплативший своим солдатам при выходе из города сто тысяч франков из муниципальной казны, забыл про почту, банки и учреждения, не распродавал все, что попадало ему в руки, и не присваивал драгоценности и украшения горожан, но помимо алчности казаков вновь назначенный Сенат поражался и численности освободителей. В город не входили колонны русских гренадер, и даже эти тысяча двести казаков начали рассеиваться в поисках новой добычи в Любеке и других городах побережья. Через несколько дней в Гамбурге осталось не больше первоначальных сорока казаков, и отцов города начала тревожить проблема обороны в случае французского контрудара.

Вскоре было сформировано местное ополчение. Вместе с другими ганзейскими городами Гамбург собрал и снарядил корпус в десять тысяч человек, которые разместились на разрушенных укреплениях и на островах в окрестностях города. Новые войска получили название Отрядов Ганзейской лиги, но очень скоро они заслужили новое имя – «казаки с Эльбы». Набранные из низших классов города, сборище разгильдяев и бездельников, они вовсю пользовались открывшимися возможностями, и цена за освобождение от императорских войск и бюрократов с каждым днем понемногу росла. Между тем Сенат с радостью проводил полковника Теттенборна, подарив ему пять тысяч золотых фридрихсталеров и звание почетного гражданина города. Один наблюдатель заметил, что полковник обрадовался деньгам гораздо больше, чем почетному гражданству.

Новые слухи, дошедшие до Гамбурга, на этот раз с запада, были менее обнадеживающими. Похоже было, что Наполеон, отнюдь не удалившийся в Валгаллу, не желает править империей, ограниченной на западе Рейном – естественным рубежом Франции. Все время, пока Сенат чествовал полковника Теттенборна, донских казаков и казаков с Эльбы, французский император, судя по всему, упорно воссоздавал армию и сейчас направлялся на встречу с остатками своих батальонов на реке Заале. Слухи вскоре подтвердились достоверными фактами, весьма неприятными для граждан Гамбурга. К 1 мая новая французская армия с боями прорывалась по равнинам Саксонии к Дрездену, недавно занятому русско-прусской армией, и гамбургские сенаторы призадумались над разумностью опрометчивого гостеприимства, оказанного тысяче казаков из Бергдорфа.

Подстраховаться было нечем. Теттенборн и его кавалеристы все еще находились неподалеку, так же как и десять тысяч бездельников, нанятых Сенатом для защиты города. Но никто не верил, что эти силы спасут город от кары, так как поступили свежие сведения – с юго-запада приближается генерал Вандамм, а Гамбург помнил, что однажды Наполеон сказал об этом офицере: «Если бы я потерял Вандамма, я бы отдал что угодно, чтобы его вернуть, но, если бы у меня было два таких генерала, я был бы вынужден одного расстрелять!»

Вандамм, в сущности, был самым закаленным генералом в императорской армии, и надежда на то, что он снисходительно посмотрит на недавнее поведение бюргеров, была ничтожной. Но это была не единственная угроза, нависшая над испуганным Сенатом. За Вандаммом, находясь в тесном взаимодействии с ним, шел маршал Даву – «железный маршал», жестокий солдафон; чтобы поколебать его преданность Наполеону, не хватило бы всех золотых фридрихсталеров в сундуках Гамбурга. И этот Даву был назначен новым губернатором города.

Оставалось только смириться. При первом взгляде на ветеранов Вандамма «казаки с Эльбы» бежали, и настоящие казаки последовали их примеру. Умчался полковник Теттенборн, увезя с собой седельные сумки с золотом, воспоминания о приятном постое и свиток, удостоверяющий его почетное гражданство. Вместе с ним отбыл швед, доктор фон Гесс, по совету которого русские заняли город. Свобода Гамбурга продолжалась лишь семьдесят дней.

Французы вернули себе город, не пролив ни капли крови. Колонна, состоящая в основном из союзных Наполеону датчан, заняла укрепления и важнейшие коммуникации. Поначалу никто не вспоминал о лихих пирах, которые Гамбург закатывал Теттенборну и его казакам, но горожане, в прошлом испытавшие на себе тяжесть руки Наполеона, знали, что этого вероломства им не простят. И вправду, еще 7 мая, даже до того, как город был снова занят французами, Наполеон отправил Бертье, своему начальнику штаба, все приказы, которые следовало передать Даву. «Он должен арестовать всех граждан Гамбурга, называвшихся «сенаторами»… пятерых наиболее виновных предать полевому суду и расстрелять. Остальных под сильным конвоем отправить во Францию, чтобы там заключить их в государственную тюрьму. На их собственность наложить секвест и объявить о ее конфискации; их дома, земельные владения и так далее отойдут во владения короны. Весь город разоружить, расстрелять офицеров Ганзейского легиона, а всех, кто служил в этом подразделении, послать во Францию, чтобы отправить на галеры».

И это была только часть наказаний, уготованных для города, устраивавшего для полковника Теттенборна веселые вечеринки. На Гамбург и Любек была наложена контрибуция в пятьдесят миллионов; намечались массовые аресты и высылка всех, кто каким-либо образом содействовал недолгой русской оккупации; город надлежало объявить на осадном положении, которое бы позволило гарнизону из четырех-пяти тысяч человек оборонять его от любых внешних или внутренних врагов.

Маршал Даву, сторонник жесткой дисциплины, тем не менее не проводил все эти репрессии с буквальной точностью, хотя наложенных им наказаний хватило, чтобы граждане Гамбурга с горечью вспоминали, с какой легкостью речистый шведский доктор фон Гесс убедил их открыть ворота казакам. С того времени, вплоть до отречения Наполеона в следующем году, Гамбург оставался в руках французов, а Даву не выпускал несчастный город из ежовых рукавиц, пока товарищ по оружию не убедил его, что отречение императора – свершившийся факт. Гамбург погрузился в угрюмое рабство, хотя трудно сказать, что было для города более губительным – поборы Даву или недолгое пребывание казаков Теттенборна.

Рассказ о том, что происходило в Гамбурге между 12 марта 1813 года, когда его оставил Сен-Сир, до конца апреля 1814 года, когда Даву окончательно убедился в падении Наполеона, интересен тем, что он иллюстрирует двусмысленную ситуацию, в которой оказались правители, города, общины, герцогства, княжества и даже такие крупные державы, как Австрия, в последний год наполеоновского владычества в Европе. Повсюду наблюдалось то же самое замешательство, те же самые муки двусмысленной лояльности, неуверенности в действиях, чему способствовали внезапные перемены и потрясения власти. Первоначально все это было следствием разгрома в России, но затем ситуация чудовищно осложнилась из-за упорства Наполеона и его поразительных достижений за четыре месяца между его бегством из России и бесплодными победами в Саксонии.

Ранней весной 1813 года большинство людей в Англии, Испании, Восточной и Центральной Европе считали, что силы французского императора иссякли, а его обширная империя находится на грани распада. Но они не приняли в расчет исключительную гениальность этого человека, не только военачальника, но и администратора. Их заблуждение в этом отношении стоило Европе миллиона жизней.

Глава 2

Радость в Лондоне

I

В начале 1812 года герцог Веллингтон, готовящийся нанести из Португалии удар по Мадриду и низвергнуть короля Жозефа, навязанного испанцам в 1808 году, обрисовал положение на континенте следующими словами: «Наполеон управляет половиной Европы прямо, а большей частью второй половины – косвенно». И это не было ни упрощением, ни преувеличением. Один лишь взгляд на карту подтвердил бы выводы герцога как непреложный факт.

Первые победы французских республиканских армий над европейскими самодержцами в последние десять лет XVIII века задали такой импульс, что Франция перешагнула через свои естественные границы задолго до того, как двадцатишестилетний артиллерист с Корсики поразил мир своими победами в Италии в 1796 году. После покорения Апеннинского полуострова отступать было нельзя. Применяя новые методы ведения войны, объединенные под началом гения, французские волонтеры маршировали от победы к победе, разбивая профессиональные армии старинных династий с такой же легкостью, с какой великан сметает со своего пути кегли. То, что им не удавалось завоевать силой оружия, они достигали пропагандой равенства, а враги Франции с трудом усваивали такой метод ведения войны и смирялись, хотя бы отчасти, с необходимостью соответствовать гигантским силам, высвобожденным Французской революцией.

Очень долго – не меньше пятнадцати лет – они цеплялись за тактику середины XVIII века и авторитарные принципы управления народами. Они не желали принимать факт, что война стала круглогодичным занятием и джентльменский обычай уходить на зимние квартиры устарел, напоминая в этом отношении упряжку старых кляч, состязающихся с молодым жеребцом, и за исключением пары крупнейших битв в исходе сражений никогда не возникало сомнений. Но неспособность старых правителей обучаться новой тактике военных действий была их не единственной и не самой главной ошибкой. Они не могли или не желали понять, что Французская революция и ее величайшее достижение – открытие дороги наверх по праву заслуг, а не по праву рождения – были международным событием колоссального значения, а вовсе не плодом крупномасштабного бунта, поднятого чернью в трущобах Парижа. Их наемные и рекрутированные солдаты большей частью сражались без всякого энтузиазма и без каких-либо перспектив политического или материального вознаграждения. В бой они отправлялись по королевскому приказу, и страха перед расстрелом или поркой, хватавшего, чтобы они не покидали своих позиций, было недостаточно, чтобы они сражались на равных с французами, которых питала надежда участвовать в общем триумфе и которые могли рассчитывать на самые высокие должности в своей новой профессии и на долю в добыче, доставшейся победителям. В армиях Наполеона были люди, за десять лет превращавшиеся из крестьян и подмастерьев в герцогов. У французов не было ничего, похожего на муштру в армиях Габсбургов, Гогенцоллернов, Романовых или даже англичан, у которых социальная структура была не менее жесткой. Именно это, так же как талант их вождя, объясняет победы под Маренго, Ульмом, Аустерлицем, Йеной, Ауэрштедтом, Фридландом и Ваграмом.

К 1809 году, однако, самодержцы пусть медленно, но кое-чему научились. До того момента французы сражались против наследственных правителей и властей, но война в Испании все изменила. Закаленные наполеоновские войска с такой же легкостью били фанатичных испанских крестьян, как и австрийских и прусских рекрутов, но победа над ними не означала конца войны или хотя бы кампании, как произошло в 1800 году после Маренго и в 1806 году после Йены. Испанцы продолжали сражаться в горах, на труднодоступных перевалах, в грязных деревушках Арагона и Леона. Оставшиеся в живых всегда могли примкнуть к вымуштрованным отрядам человека, который был пусть не гением, но весьма компетентным и оригинальным стратегом и мог неожиданно воспользоваться выгодами и преимуществами местности так же успешно, как сам Наполеон.

Но в 1808 году, когда произошли первые столкновения между испанцами и французами, все это предстояло в непредсказуемом будущем. Должно было пройти более четырех лет, прежде чем самые дальновидные разглядят волну национализма, поднявшуюся от Кадиса до Санкт-Петербурга, от Хукван-Холланда до «каблука» Италии. Ибо все четыре года эти обширные земли оставались покорными воле императора. Единственная серьезная попытка изменить ситуацию, предпринятая австрийцами в 1809 году, закончилась так же, как все предыдущие попытки, – поражением в генеральной битве и миром на условиях, продиктованных победителем.

Лишь летом 1941 года, через сто двадцать лет после смерти Наполеона на острове Святой Елены, европейцы получили новую возможность узнать, чего может достичь один человек и один народ сочетанием грубой силы и вероломства. Но тем не менее, если мерить на квадратные мили, завоевания Наполеона превосходили завоевания Гитлера и, более того, имели под собой более здравую основу и были прочнее сконсолидированы. К июню 1812 года, когда Наполеон готовился перейти Неман и вторгнуться в Россию, под его властью находился почти весь континент. Собственно империя простиралась от ганзейских городов до Западных Пиренеев, и от франко-испанской границы на юге до прозрачной границы между Итальянским королевством и Неаполитанским королевством, находившимся под властью Франции. В ее состав были включены также Западные Балканы, и французские таможенные посты на юге граничили с передовыми постами старой Османской империи. Испания, управляемая Бонапартом, была оккупирована 300-тысячным войском ветеранов. Все, что ныне известно как Западная Германия[1], представляло собой конфедерацию государств, во главе которых стояли назначенные Парижем марионетки, вносившие деньги во французскую казну и поставлявшие солдат для французской армии. Большая часть нынешней Польши, освобожденная от российского владычества и носившая название Герцогства Варшавского, зависела от Франции, хотя последней не приходилось ни угрожать, ни льстить ее жителям, поскольку поляки почти все до единого были ее верными союзниками. Австрия лежала попранная после множества попыток взять верх над империей. Армия Веллингтона не давала французам покоя в Испании, но без нее с испанским сопротивлением было бы покончено в течение нескольких недель, и даже Веллингтон был вынужден отступить, не успев воспользоваться плодами крупной победы под Саламанкой. Голландия входила в состав Французской империи, Дания была ее союзником, а шведы только что выбрали себе в кронпринцы французского маршала. Во всей Европе оставалось только два источника беспокойства для Наполеона: Великобритания, которая вела упорные бои в одной стране и финансовые баталии повсюду, и необъятная Россия, царь которой правил миллионами неграмотных крестьян. За двумя этими исключениями, ни одно из которых в тот момент не представляло особой опасности, зачинщику революции никто не угрожал и не мог угрожать. Всеевропейская империя была создана за шестнадцать лет. И еще через двадцать два месяца ей суждено было развалиться.

Патриотический подъем испанской войны, начавшийся в 1808 году и не ослабевавший до 1814 года, повторился в 1812 году в России в гораздо больших масштабах. Здесь ветеранские части Наполеона снова столкнулись с врагом, которого им не удалось принудить к генеральному сражению. После коротких, безрезультатных стычек враг растворялся среди бесконечных березовых лесов, но тут же снова возникал на флангах, готовый убивать отставших, нападать на конвои и, самое главное, опустошать окружающую страну, от которой вплоть до конца XIX века зависело выживание армии.

Великая армия не была побеждена в бою, и не тридцатиградусные морозы привели ее к гибели. Ее победили гигантские просторы России и такие генералы, как Кутузов, умело использовавшие преимущества географического положения. На всем долгом пути от прусских гарнизонных городов до Смоленска были построены склады с продовольствием, но армия, снабжение которой осуществлялось обозами и гуртами скота, не могла пользоваться этими складами, если не были свободны соединяющие их дороги, а для охраны столь длинного пути Наполеону требовалось не полмиллиона, а целых два миллиона человек, так как он находился в стране, где силы врага прибывали в прямой пропорции с его собственными потерями. Запланированная им стратегия оправдывала себя до тех пор, пока он не вошел в Москву, но промедление в этом сожженном городе оказалось гибельным для его коммуникаций. К тому времени, как он был готов выступать, коммуникации оказались перерезанными. Звенья в былой 550-мильной цепи сократились до оккупированных французами островков. Склады были разграблены, конвои погибали при нападениях казаков и просто грабителей, скот разбегался или распродавался налево, и через несколько дней в отступающей армии начался голод. Мороз лишь довершил то, что начали расстояния и патриотический пыл россиян. Побитая колонна уходила на запад, в белую пустоту, и самым удивительным в этом отступлении из Москвы было то, что хоть кто-то из французов или союзнических контингентов уцелел и в середине декабря ушел за Неман. Ни одна другая европейская армия того времени не могла бы сохраниться как единое целое после катастрофической ноябрьской переправы через Березину.

Таким образом, московская кампания стала крупнейшим военным поражением, но не только: политическое поражение было еще более тяжелым, так как был развеян миф о непобедимости французов, и в Пруссии, Австрии и некоторых восточных немецких государствах ожил почти полностью было испарившийся патриотизм, а это в конечном счете внесло больший вклад в финальную победу над Наполеоном, чем физические потери на обледенелой дороге между Можайском и Ковно.

Остатки Великой армии вползли в прусские гарнизонные города в последние дни 1812 года: около десяти тысяч человек, способных носить оружие, и втрое больше полумертвых инвалидов, которые со временем поправились. Командовал ими совершенно не способный решать такие задачи Иоахим Мюрат, король Неаполитанский, зять императора, за семнадцать лет совершивший восхождение от казарм до трона. Мюрат, один из самых отчаянных кавалерийских командиров в истории войн, среди уцелевших был самой неподходящей кандидатурой для должности, требовавшей изобретательности, терпения и непоколебимой веры в будущее. Воинское искусство Мюрата ограничивалось умением управлять большими массами хорошо экипированной кавалерии. Он никогда за всю свою жизнь не обладал хотя бы малой толикой терпения, а его вера в будущее Наполеона погибла в снегах к западу от опустевших складов в Смоленске. В Неаполе его жена, беспринципная Каролина Бонапарт, уже замышляла предательство, и ее эгоистичное намерение удержать неаполитанский трон – даже если ее брат потеряет свой – было нерешительно одобрено Мюратом перед тем, как прошлым летом он выехал из Неаполя на встречу с Наполеоном. Из них двоих муж заслуживал большего доверия, однако нелегко найти оправдание профессиональному солдату, который своим положением был всецело обязан храбрости своих подчиненных, но бросил их на произвол судьбы, как сделал Мюрат в январе 1813 года. Не желая заниматься собиранием остатков армии, он передал командование принцу Эжену, пасынку Наполеона и вице-королю Италии, и отправился в Неаполь, заявив, что болен. Больной или здоровый, он проделал долгий путь почти за рекордное время и сразу же продолжил плести заговор вместе с женой; их интриги строились на возможности падения Наполеона в течение двенадцати месяцев.

Эжену, единственному сыну Жозефины от ее предыдущего брака с Александром де Богарне, шел тридцать второй год, когда он получил самое трудное и неблагодарное назначение в своей военной карьере. Интеллигентный, задумчивый, учтивый и очень храбрый, он был одним из самых ценных помощников своего отчима. Его преданность империи прошла через жестокое испытание, когда его мать по государственным соображениям уступила свое место девятнадцатилетней эрцгерцогине. С детства воспитанный как солдат, он остался солдатом до самой смерти и сквозь паутины заговоров проходил без рисовки и не думая о том, что он может получить или потерять, изменив своему повелителю. Он заслужил почти уникальную репутацию преданного и доблестного воина, что никогда не проявлялось более явно, чем зимой 1812/13 года. Без всяких жалоб он приступил к задаче реорганизации и, принимая во внимание крайне незавидные обстоятельства, за то короткое время, что было в его распоряжении, достиг очень многого. Серьезную помощь ему оказывал маршал Макдональд, флегматичный и невезучий офицер, которого документы того времени также представляют человеком чести и здравого смысла. Макдональд советовал немедленно покинуть восточные пределы империи, отозвать гарнизоны с пути наступающих русских и сосредоточить силы на Одере, а если это не удастся, еще западнее, на Эльбе. Наполеон не воспользовался этим превосходным советом, и к середине лета ему пришлось очень жалеть об этом.

Мнение Макдональда почти наверняка сложилось вследствие его недавних испытаний на северном фланге Великой армии, где большая часть немецких вспомогательных сил под командованием генерала Йорка уже дезертировала, поставив его в очень сложное положение при отступлении из России. Сохраняя хладнокровие и быстро передвигаясь, он спасся вместе с остатками своего корпуса, дойдя 28 января до Тильзита*. К тому времени дезертир Йорк, чей повелитель Фридрих Вильгельм Прусский по-прежнему номинально числился в союзниках Наполеона, уже два месяца вел переговоры с русскими. В тот день, когда французы ушли за Неман, он подписал в Тауроггене перемирие с представителями царя.

Так обстояли дела в северо-восточных пределах обширной лоскутной империи в первые дни года, ставшего одним из решающих в новой истории. Дальше к югу, где с южной границей Герцогства Варшавского соприкасались владения Габсбургов, ситуация была еще более напряженной с точки зрения Парижа. На севере, по крайней мере, оставались какие-то силы сдерживания и два французских командира, достойные доверия. Но на юге, где Наполеон надеялся если не на верность, то на нерешительность своего тестя, императора Франца, замаячила угроза, которая будет день за днем возрастать, когда зима сменится весной.

Когда более шести месяцев назад в начале русской кампании Великая армия наступала огромной дугой, ее северный фланг прикрывали Макдональд и соединенные франко-немецкие силы. Южный конец дуги опирался на корпус, состоящий только из австрийцев, не лучших воинов даже в лучшие времена и почти бесполезных на службе у человека, который неоднократно бил их, начиная с итальянских кампаний 1796 года.

Ими командовал опытный воин, граф Шварценберг, чья верность Наполеону была еще более сомнительной, поскольку Шварценберг был искренним патриотом Австрии, что и подтвердил во время русской кампании, отказываясь вести свои войска в бой и даже пропустив через свою территорию русские подразделения, идущие на соединение с армией Кутузова. Наполеон осознавал возможность предательства на этом фланге, но у него не было выбора: и тогда и потом приходилось лишь закрывать на это глаза. Правда, Шварценберг находился в пределах досягаемости верных поляков, но из Польши еще прошлым летом были забраны все боеспособные люди, а финансы Герцогства Варшавского не позволяли собрать новую армию. Австриец же был кем угодно, только не безрассудным человеком. Возможно, благодаря своей осторожной натуре, возможно, вследствие советов из Вены, где канцлер Меттерних уже настроился на выжидательную игру, австрийский военачальник не совершал никаких агрессивных действий против французов и их союзников, а продолжал делать то, что делал последние семь месяцев. Он ждал и наблюдал, как тысячи казаков – авангард царской армии – пересекали Неман и входили в Польшу. Только когда 6 февраля они стояли у ворот Варшавы, он совершил первый решительный шаг – тихо, без единого выстрела, отступил во владения своего повелителя. Юго-восточный фланг Французской империи лишился прикрытия.

II

В месяце езды на запад, в сердце Пиренейского полуострова, наступление нового года не принесло радости королю Жозефу, обрюзгшему бонвивану и полному ничтожеству, которого семейные связи вознесли сперва на трон Неаполя, а затем на трон Испании.

Жозеф, который мечтал всего лишь стать сельским помещиком с одной-двумя послушными любовницами, в 1808 году со страшной неохотой отправился в Испанию. Чем дольше он носил корону Бурбонов, тем сильнее она его угнетала. Менее амбициозный, но более дальновидный, чем его ужасный брат, он предвидел, что добиться верности испанских крестьян, гордой знати и непримиримых священников будет нелегко. Испанию, погрузившуюся после великой эпохи Филиппа II в апатию, оказалось нетрудно завоевать – но невозможно умиротворить.

Французские армии, состоявшие почти поровну из ветеранов и рекрутов и возглавлявшиеся одними из самых талантливых военачальников того времени, заняли огромные пространства, но в стране, разделенной горными хребтами и имеющей лишь одну широкую мощеную дорогу, каждое подразделение превращалось в независимый остров, управлявшийся своим боевым командиром, ни один из которых не обращал ни малейшего внимания на эдикты мадридского короля Жозефа. Его приказы чаще всего просто не доходили до армейских лагерей, гонцы попадали в засады на горных перевалах и погибали от рук партизан, действовавших по обеим сторонам дорог. Тем, кому повезло, просто перерезали горло. Несчастных, попавших в плен, варили в масле, распинали на деревьях или заваливали камнями, обрекая на медленную смерть с переломанными костями. К концу 1812 года требовался отряд в пятьсот человек, чтобы доставить сообщение из штаба одного корпуса в другой. Время от времени из Парижа прибывали детальные предписания, как вести войну в Испании, но они всегда опаздывали на пару месяцев. Новости о том, что происходит на полуострове, доходили до французских маршалов через трофейные английские газеты.

Весной 1812 года Веллингтон, выступив со своей португальской базы, одержал под Саламанкой решительную победу над маршалом Мармоном, старейшим другом императора, и с триумфом вошел в Мадрид. Король бежал в Бургос, но Веллингтон вскоре столкнулся с серьезными трудностями, и после отступления англичан Жозеф осторожно вернулся в столицу. Однако анархия нарастала с каждым днем. Две колонны французов отправились в горы на охоту за некоторыми наиболее опасными партизанскими отрядами. Еще одна французская армия, под командованием Сюше, оккупировала Каталонию и Валенсию, где Сюше стал править как независимый король. В других территориях полуострова были разбросаны более мелкие части – в основном они скапливались на северо-западе, где проходила единственная реально проезжая дорога во Францию.

Из всех наполеоновских командиров, воевавших в Испании, лишь Сюше сумел улучшить свою репутацию. Сын торговца шелком, он был не только талантливым воином, но и администратором высшего уровня. Наполеон на острове Святой Елены признался: «Если бы у меня было два Сюше, я бы удержал Испанию». Но у него не было второго Сюше, а только маршал Сульт, который, как главнокомандующий испанскими армиями, обращал еще меньше внимания на короля Жозефа, чем его подчиненные. Сульт, одно время надеявшийся занять португальский престол, имел репутацию крупного военачальника, но его таланты лежали в сфере обороны, а испанская земля и дух измотали и нанесли позорное поражение даже маршалу Массене, самому блестящему из наполеоновских маршалов, который так выразился об этой стране: «Маленькая армия здесь гибнет, а большая умирает с голоду!»

Раздраженный стойким сопротивлением испанцев, расстроенный угрюмым неприятием его чистосердечных попыток улучшить положение испанских жителей и втащить их в XIX век, доведенный до отчаяния наглостью и эгоизмом людей, обязанных поддерживать его власть, Жозеф надеялся лишь на то, чтобы Наполеон согласился на его многочисленные просьбы об отставке. Но парижские курьеры везли ему лишь послания, полные придирок и критики, и бесконечные запоздалые советы.

Затем, 6 января 1813 года, прибыла важная новость в виде знаменитого бюллетеня номер 29, выпущенного по дороге в Вильно, – прокламации, погрузившей Францию в траур своей горькой правдой о судьбе Великой армии. Еще через пять недель Жозефу довелось услышать рассказ об отступлении из уст уцелевшего очевидца. Для него это не могло не служить подтверждением, что его трон готов рухнуть под тяжестью дальних и близких катастроф.

Лишь одно слабое утешение содержалось в последних донесениях. Маршала Сульта отзывали во Францию, а вместо него в качестве главного военного советника прибыл дружелюбный и менее амбициозный маршал Журдан, старый республиканец, заслуживший репутацию своей победой под Флерюсом за два года до того, как Европа услышала о Наполеоне Бонапарте. Было очевидно, что весной британско-португальская армия перейдет в наступление, а весна была на пороге. Всем французским командирам были разосланы приказы сосредоточиться в Мадриде, где под началом Жозефа находилось около пятнадцати тысяч солдат. Если полководцы подчинятся и не станут медлить, оставалась надежда удержать западный бастион империи.

III

Эжен отступает по Северной Германии, уход Шварценберга открывает восточноевропейскую границу, в Испании – панические попытки крупномасштабных оборонительных мер. Какими были перспективы империи на юге, подвластном королю Мюрату, и в центре с его сборищем сатрапов, включавших и младшего бесшабашного брата Наполеона, Жерома?

Уже упоминалось о предательстве, которое замышляли Мюрат и его жена Каролина. Когда под весенним солнцем в Неаполе зрели апельсины и лимоны, иные из дворцовых заговоров начали обретать плоть, и общее состояние дел в Южной Италии не благоприятствовало человеку, посадившему Мюрата на трон. Уже больше года королева Каролина с тревогой смотрела в будущее. Узнав о случившемся в России, она убедилась, что империя на грани краха. Воссоединившись, король и королева удвоили свои усилия договориться с австрийцами, их ближайшими потенциальными противниками, если не считать английские корабли, стоявшие у оконечности Италии, и Каролина оказалась энергичной заговорщицей.

Между Неаполем и Веной завязалась оживленная переписка, послания иногда встречались в пути, и общие перспективы на достижение согласия казались многообещающими, поскольку в интересах канцлера Меттерниха было добиться нейтралитета короля Неаполитанского при грядущем наступлении союзников на Эльбе. Мюрату и Каролине делали намеки, что им оставят трон на определенных условиях, а кроме намеков, Каролине ничего не было нужно. Она, в отличие от своего мужа, не видела, как ее брат в пятидесяти боях обращал поражение в победу, и не имела истинного понятия о том, чего он способен добиться со своей колоссальной энергией или как уверенно и быстро он может воспользоваться мимолетной оплошностью врагов. Мюрат, слушая донесения своих шпионов (дворец кишел шпионами, и некоторые из них служили сразу четырем хозяевам), все еще колебался, но его жена, упрекая его в трусости, вела секретную кампанию со все большим размахом. Затем пришел приказ Наполеона прибыть в армию, и Мюрат подчинился, может быть, по привычке, может быть, от страха, или, весьма вероятно – ибо он не был испорченным человеком, – чтобы избавиться от влияния своей абсолютно беспринципной жены. Медленно и угрюмо он ехал на север. По пути ему вручили новое письмо из Вены, но оно было зашифровано, и он переслал его в Неаполь на расшифровку. Судя по всему, заговорщик из него был никакой. В письме подтверждалось обещание австрийцев поддержать его претензии на трон после того, как в грядущей войне Французская империя будет расчленена победителями.

Если в Неаполе той весной будущее казалось сомнительным, то в столицах всех марионеточных государств это сомнение удваивалось. Преданность делу Наполеона можно было измерять расстоянием между немецкими столицами и Парижем, и призывы к войне прокатились по Европе подобно барабанному бою, громкому вблизи и затихающему вдали. Все германские государства, чьи границы через несколько дней могли перейти казаки, выказывали самую теплую доброжелательность царю и прусскому королю. Западнее этой полосы разочарования немецкие граждане проявляли осторожность и ждали развития событий. Однако на территориях ближе к Парижу не наблюдалось ни неповиновения, ни осторожности. Сомнения их правителей заглушались жесткими императорскими приказами присылать людей и деньги, и все, как один, они подчинились требованиям, как подчинялись с тех пор, как шесть лет назад Великая армия за двадцать один день уничтожила прусскую армию. Лишь король Саксонский без колебаний изъявлял преданность своему другу Наполеону и оставался верен ему до самого конца. Впрочем, его подданные, оказывавшиеся на пути русской армии, имели другое мнение и приветствовали пришельцев с тем же энтузиазмом, с каким встречали казаков жители Гамбурга.

В Касселе, крохотной столице обанкротившегося королевства Вестфалия, Жером Бонапарт надеялся, что идет по пути славы, но жизнь марионеточного короля оказалась чрезвычайно утомительной. Из его державы были выведены все войска, казна опустела, а долги, и личные и муниципальные, были огромны. Подобно Жозефу, он получал от брата грозные письма с советами. Одно из них требовало привести в порядок укрепления королевства, но Жером не знал, как это сделать, если нет денег, чтобы платить землекопам и каменщикам. В ответном письме он выказал опасения за собственную безопасность, и, получив после этого новое яростное послание, припоминающее ему все его недостатки как солдата, Жером сквитался, похитив два свеженабранных эскадрона французских кавалеристов, оказавшиеся в тот момент на его территории. Кавалеристы были зачислены в его телохранители, а полковник Марбо, которому стоило огромных усилий вымуштровать их, так разозлился на это назначение, что сохранил презрение к младшему брату Наполеона до конца жизни.

При новостях об укреплении русско-прусского союза по всей Западной Германии прокатилась волна перемен и колебаний. Известия о приближении казаков поставили вюртембержцев, рейнландцев, вестфальцев, баварцев, гессенцев и бранденбуржцев перед лицом трех возможностей. Какую из них выбрать? Сохранить верность Франции, сделав ставку на военный гений Наполеона? Присоединиться к патриотической истерии, царящей на востоке, и встать в ряды освободителей Европы? Или последовать примеру шведского кронпринца, который, судя по его последним поступкам, лучше всех жителей континента умел ходить по канату нейтралитета, в то время как всем прочим приходилось спрыгивать на ту или иную сторону. Ведь даже сейчас Бернадот, в прошлом старший сержант у Бурбонов, позже маршал Франции, еще позже наследник шведского престола, в своей столице Стокгольме не торопился принять решение. Он до сих пор сравнивал в уме относительную ценность Померании, обещанной ему Наполеоном, Норвегии, обещанной царем, и денег, обещанных англичанами.

Гамбург, Любек, Дрезден, Берлин, Штутгарт, Франкфурт, Вена были охвачены сомнениями, колебаниями и нерешительностью. В Неаполе родственники императора замышляли предательство. Мадрид пребывал в тревоге. И только в Санкт-Петербурге и в лагере Веллингтона царили спокойствие и уверенность. В Лондоне, где банкиры финансировали войны против Франции еще с тех пор, как Людовик XVI был осужден и казнен своими подданными, наблюдался такой оптимизм, какого еще не знало это поколение. Ликующий возглас «Таймс»: «Он гибнет! Гибнет!» – еще не раздался, но остальные издательства обрушили на публику поток фельетонов и карикатур, объявляющих, что свержение корсиканского людоеда – дело решенное.

Нигде профессия фельетониста и карикатуриста не расцветала более пышно, чем в Лондоне в первом десятилетии XIX века. Это был зенит рисованной сатиры, имевшей своей единственной темой французского императора и его братьев. Живые, гротескные и зачастую восхитительно вульгарные карикатуры того времени дают нам яркое представление о том, как средний англичанин представлял себе традиционного врага. В самонадеянности и лихости этих карикатур можно разглядеть отблески Креси и Азинкура. Самого императора изображали в каком угодно обличье – пьяницы, распутника, вампира, сатира, хищного адского чудовища, поедающего человеческое мясо. С гигантской задранной головой, выпирающим животом и тоненькими ножками, он бросает злобные взгляды с попираемой им карты Европы, бесчеловечный, неумолимый и безжалостный, олицетворение мирового зла и разрушения, и слова, срывающиеся с его губ, неотделимы от его облика. Его сапоги со шпорами топчут поверженный, измученный континент, а вокруг него, в самых раболепных позах, сгрудились его братья, маршалы и сатрапы. На заднем плане, гораздо чаще, чем они бежали в панике перед сомкнутыми рядами армии Веллингтона, толпятся пехотинцы в синих шинелях, люди, с 1796 года входившие почти во все европейские столицы. Человек среднего возраста из нашего поколения увидит в этой яростной газетной кампании нечто знакомое. Разглядывая любую из этих карикатур, несложно обнаружить в них источник вдохновения для их прямых потомков, во множестве появлявшихся в газетах и журналах в 1914–1918 и 1939–1945 годах, когда в главных извергах оказались кайзер Вильгельм и его сын «малыш Вилли», Гитлер и Геринг. Великобритания, единственная из врагов революции, которая не прекращала сопротивления наполеоновским завоеваниям в Европе, так и не потеряла веру в уязвимость Франции перед морской блокадой и в силу золота, покупающего новых союзников. За двадцать лет, прошедших между смертью благонамеренного Людовика и появлением казаков в городах Ганзы, в англо-французских войнах случился лишь один короткий перерыв, и то большинство англичан считало его не более чем перемирием. Бесконечная кампания порождала колеблющихся, находились даже влиятельные люди, считавшие, что Наполеон Бонапарт может внести важный вклад в развитие западной цивилизации, но это меньшинство умолкло, когда Великая армия встала в 1805 году на берегах Ла-Манша, готовясь нанести тройной удар по Суссексу, острову Уайт и устью Темзы.

Война возобновилась. Британия открыла казну, подпитывая гинеями зависть и обиду континентальных династий. Брест, Гавр и Тулон были блокированы непобедимым флотом из трехпалубных линкоров и фрегатов, управляемых лучшими в мире моряками, но с командой, состоявшей по большей части из насильно завербованных людей, питавшихся объедками и таинственным образом превращавшихся в опытнейших матросов при свисте плетки-девятихвостки или посулах на щедрую добычу. Где бы на континенте ни возникала угроза, англичане всегда оказывались поблизости на море – наблюдая, выжидая, провоцируя, но за четыре последних года они сделали и многое другое. Небольшая, но отлично вышколенная британская армия на Пиренейском полуострове встречалась с ветеранами Аустерлица и Фридланда и била их, выступая из Португалии при любой возможности и отходя за неприступные укрепления вокруг Лиссабона, когда перспективы на победу в поле были невелики. Благодаря этой армии португальцы не только сплотились, но и создали собственные превосходные войска, а за приграничными португальскими крепостями могли собираться и вновь идти в бой остатки разбитых испанских армий.

И все же, несмотря на непрерывные успехи союзников, Пиренейский полуостров не имел большого значения в борьбе за Европу. Во-первых, он был слишком удален от мест главных сражений. Во-вторых, занятые здесь силы были слишком малы, чтобы существенно влиять на войну, в которой участвовали семь крупных держав и множество мелких государств. Ключ, открывающий врата Парижа, следовало искать не в Лиссабоне, не в Лондоне и не в Санкт-Петербурге. Его надлежало увезти на запад из тронного зала Фридриха Вильгельма, короля Пруссии.

Без активной поддержки Пруссии армии царя Александра не могли надеяться пройти далеко за Эльбу; если Пруссия не выступит, Австрия, неоднократно разбитая в прошлом, продолжит выжидательную политику, принц Бернадот в Стокгольме не изменит своему нейтралитету, небольшие германские государства не захотят испытывать судьбу, а покинувшие Францию в дни Террора аристократы – пенсионеры и нищие – будут по-прежнему играть в вист на британских водах, зарабатывая на жизнь уроками языка и фехтования. Весной 1813 года ключ находился в Пруссии, и врагов Наполеона волновал вопрос – хватит ли Фридриху Вильгельму храбрости воспользоваться им и последовать примеру своей покойной жены Луизы, чей патриотизм вдохновил Пруссию в 1806 году на борьбу за свободу – и она же сказала слова, ставшие эпитафией к этой катастрофе: «Мы почили на лаврах Фридриха Великого».

Несмотря на подъем национализма в России, да и по всей Германии, роковое решение принять было трудно. Король, личность ничтожная, помнил об ужасном уроке, преподанном ему в 1806 году, благоговел перед величием репутации Наполеона и, помимо прочего, лишился источника вдохновения, каким была для короля его героическая жена. Однако он не мог бороться с быстро нарастающей силой обстоятельств. По всему королевству усиливалось давление снизу – со стороны студенческих корпораций, амбициозных военачальников – типа Гнейзенау и Шарнхорста, молодых авантюристов из секретной армии графа Лютцова, практиковавшей ночные убийства, закаленных старых воинов вроде Блюхера, настолько ненавидевшего Наполеона, что всякий раз, как произносилось имя французского императора, ему в голову ударяла кровь; и в первую очередь – со стороны барона Штайна, повивальной бабки пангерманизма.

Из всех людей, выступавших в тот момент против Франции, барон Штайн был самой интересной и наверняка самой решительной и целеустремленной личностью. Высланный в 1808 году как угроза для безопасности Пруссии, он сперва направился в Вену, а потом в Санкт-Петербург, где стал другом и советником царя. Решительный, страстно любящий германские пейзажи и родные традиции и культуру, честный, неподкупный, не заботящийся о личной безопасности и с неизменной решительностью выступающий за объединение и независимость Германии, Штайн стоял как скала посреди всех тревог французского вторжения в Россию. Когда царь был готов идти на переговоры, именно Штайн советовал ему не обращать внимания на взятие Москвы и оставить завоевателей на милость климата. И сейчас, когда Французская империя съеживалась день ото дня, он увидел, подобно проблеску света в конце длинного туннеля, надежду на освобождение. Он терпеливо сплетал паутину восстания, не обращая внимания на махинации политиков типа Меттерниха, и презирал трусость своего государя. В декабре он писал: «Моя единственная родина – Германия. Династии мне безразличны в этот час великих свершений». Сейчас, когда настал момент для согласованных действий, Штайн покинул своего друга царя и поспешил в Бреслау – требовать от Фридриха Вильгельма решительных поступков.

Государства Восточной Германии уже проводили мобилизацию. Тайные общества перестали быть тайной. Всем боеспособным людям в возрасте от семнадцати до двадцати четырех лет выдавали оружие. Женщины обращали свои украшения в деньги на военные расходы. В Бреслау профессор Штеффене призвал студентов своего университета к оружию, и его призыв был услышан горячими молодыми людьми из Берлина, Кенигсберга, Йены, Халле и Геттингена. Вскоре благоразумие Фридриха утонуло в этой волне патриотизма. 1 марта он встретился с царем, 17 марта издал королевскую прокламацию, в которой созывал армию и формально объявлял войну. К 19 марта его призывы дошли до Рейна, а Штайн получил полномочия разработать новые правительственные структуры для всех освобожденных территорий. Германия, опираясь на победоносную армию русского царя, выступила в поход. Ключ к воротам Парижа, наконец, оказался в кармане Пруссии.

Однако войну нельзя выиграть только студенческими песнями и прокламациями. Да и гения наполеоновского масштаба не свергнешь силами патриотов-новобранцев, какую бы храбрость и жертвенность они ни выказали под огнем. Кроме денег и опытных войск, требовался и вождь, способный встать рядом с величайшим военачальником эпохи, и в этом заключалась одна из основных слабостей коалиции. Кутузов, «старый северный лис», как называл его Наполеон, умер в апреле. Он всегда выступал против похода в Европу и удовольствовался бы тем, что все до единого французы убрались обратно за Неман, но ужасное напряжение между июлем и декабрем 1812 года оказалось фатальным для старика, и место главнокомандующего русской армией занял Витгенштейн, намеренный вести войну за границами России.

Витгенштейн, в отличие от многих русских генералов того периода, сочетал решительность с осторожностью. За долгое отступление русских армий предыдущим летом частичную ответственность несло напряженное соперничество двух школ военной мысли. Барклай-де-Толли, командовавший центральной русской армией, придерживался веллингтоновской тактики выжженной земли, заманивая французов все глубже и глубже в опустошенную страну. Багратион, его соперник, выступал за наступательные действия, надеясь вырвать зубы у захватчиков и заставить их вернуться назад в Герцогство Варшавское. Кутузов, сместивший обоих командиров на полпути к Москве, продолжил отступление, но поддался искушению остановить французов в Бородине. В этом кровопролитном сражении его армия понесла ужасающие потери (среди погибших был и Багратион), но потери французов были не меньшими. С этого момента Кутузов оставался в обороне, по крайней мере до Красного, на полпути к границе, когда посчитал императорские войска легкой добычей. Тем временем Витгенштейн, прикрывавший небольшой армией Петербург, хорошо проявил себя. Хотя маршал Сен-Сир нанес ему несколько поражений, он оправился от них и осенью смог перейти в наступление и привести достаточные силы к Березине, чтобы внести свой вклад в разгром французов.

Теперь, с благословения царя, он получил возможность показать свое мастерство в открытом поле и с гораздо большими силами. С того момента, как он принял командование, русское наступление ускорилось, и самозваные освободители вскоре перешли Эльбу и заняли Дрезден, столицу короля Саксонии, сохранявшего верность Наполеону. Витгенштейну также представился шанс проявить свои таланты пропагандиста. «Немцы! – провозглашал один из его памфлетов. – Мы несем вам прусские порядки! Вы узнаете, что в Пруссии сын рабочего сидит рядом с сыном князя. Любое различие чинов меркнет перед великими идеями: король, свобода, честь, страна. Единственное, что нас различает, – талант и пыл, с каким мы стремимся в битву за общее дело!» Этот призыв, вышедший из-под пера человека, чей повелитель олицетворял самодержавие, и обращенный к людям, которых частенько гнали в бой палки унтеров, содержит в себе иронию, не ускользнувшую от историков. Однако он доказывает, что враги Наполеона научились у императора не только тактике боя. В течение всей последующей кампании аристократы, содрогавшиеся от ненависти при одном только слове «свобода», весьма широко пользовались им в своих пламенных обращениях к низшим сословиям. Люди, противостоявшие Наполеону в 1813-ми 1814 годах, не отличались либерализмом. Среди них, помимо царя и прусского короля, числился австрийский канцлер Меттерних, чья попытка перевести стрелки часов назад задержала социальное и политическое развитие Европы на два, а кое-где и на четыре поколения, в то время как русские крепостные и через тридцать лет после того, как Наполеон лег в могилу, не были свободными даже на бумаге. Австрийские меньшинства подвергались притеснениям до 1918 года, и это способствовало развалу империи Габсбургов, а в Берлине еще в 1878 году проводились массовые аресты «за дурные слова о кайзере». Участь прусского крестьянина практически не улучшилась до конца столетия, а в то время, когда Бернадот обвинял своего бывшего благодетеля в деспотизме, французским пленным в Швеции приходилось слышать вопли шведских солдат, подвергавшихся жестоким наказаниям за ничтожные проступки*.

Когда битва была выиграна и Европа стала избавляться от этих сомнительных прозелитов идеи равенства, все стало по-другому. Больше никто не вел зажигающих речей о рабочих, стоящих плечом к плечу с князьями. (Хотя для подавляющего большинства людей, спасенных от «деспотизма», это было нормальное состояние.) Потребовались жестокие революции почти в каждой европейской столице, чтобы правители наделили своих подданных правами, которые у французов при Наполеоне за полвека до того считались привычными и естественными.

Однако пропаганда подействовала, и в казармы устремились добровольцы. В городах и селах русских встречали как освободителей. Повсюду рвали и сжигали трехцветные флаги. Среди своих подданных Фридрих Вильгельм единственный сомневался в исходе войны. Объявляя мобилизацию под нажимом Штайна, Блюхера, Шарнхорста и царя, он задумчиво произнес: «Ладно, господа, я вынужден следовать вашему курсу, но помните, если мы не победим, нас уничтожат!»

Был еще один известный немец, без особой уверенности глядевший в будущее. Поэт Гете, наблюдая, как его соотечественники берутся за оружие, заметил: «Трясите цепями сколько хотите; вам их все равно не разбить. Наполеон для вас слишком силен!» В конечном счете и король и поэт ошиблись, но в грядущие месяцы не раз и не два вожди коалиции спрашивали себя, не начали ли они войну из-за избытка оптимизма.

В Париже новые веяния среди немцев не остались незамеченными, так же как и провозглашаемые в памфлетах союзников обещания дать всем свободу. К решению пруссаков Наполеон отнесся философски. «Явный враг лучше сомнительного союзника», – сказал он, должно быть мысленно оценивая верность князьков, пресмыкавшихся перед ним последние десять лет. Дружба всех их, кроме одного, оказалась бесполезной, а в некоторых случаях оборачивалась предательством на поле боя. Склонность людей к ошибкам никогда не удивляла Наполеона, но за годы ссылки на острове Святой Елены он неоднократно вспоминал манифесты коалиции весны 1813 года и собственную неспособность внедрить социальные завоевания революции на покоренных территориях. «Если бы я даровал конституции всем, кто их желал, и отменил вассалитет, – сказал он, – люди бы удовлетворились, и вся борьба свелась бы к состязанию князей за верховенство».

Именно в этом лежала истинная причина его падения, ставшего бедой не только для него лично, но для и всей Европы. В 1813 году наследственные деспоты временно заговорили языком свободных людей. Если бы Наполеон делом подтвердил свое намерение модернизировать Европу к востоку от Рейна, ему бы пришлось сражаться не с патриотами, а с наемниками.

Глава 3

«Только необходимое…»

I

23 февраля 1813 года, диктуя памятную записку своему другу, обер-церемониймейстеру двора Дюроку, Наполеон безусловно доказал, что вынес ряд ценных уроков из катастроф 1812 года. «Я намереваюсь поступить со своим багажом совершенно иначе, чем в мою прошлую кампанию, – объявляет он. – Я желаю сильно сократить свою свиту, штат поваров и количество посуды – только необходимое; и не для того лишь, чтобы меньше думать об этом, но и чтобы подать пример войскам. И в бою и в походе рацион, включая мой собственный, будет состоять из супа, вареной говядины, жареного мяса и овощей без какого-либо десерта… Уменьшить в той же пропорции число кухонь, брать две кровати вместо четырех, две палатки вместо четырех и соответствующую обстановку».

Никогда в жизни Наполеон не предавался радостям застолья. Ни дома, ни в походе он не придавал значения земным благам, но сейчас, когда ставкой была его судьба, он урезал свои личные потребности до минимума, готовясь к грядущим лишениям. «Не унывайте, дружище, – сказал он своему потрясенному начальнику штаба Бертье, когда принялся за восстановление утраченного при московской катастрофе, – давайте сыграем итальянскую кампанию заново».

Он питал меньше иллюзий, чем его друзья и враги. Никто лучше его не осознавал чудовищных трудностей, с которыми Франция столкнется грядущей весной. Еще до того, как пришли новости о союзе России и Пруссии и о текущем положении в Испании, Наполеон понял, что кампания в Германии будет решающей и что на карте стоит не меньше, чем созданная им империя. Он мог точно оценить военные способности царя и короля Фридриха Вильгельма, силу армий Жозефа, сдерживающих наступление Веллингтона, и верность таких людей, как Мюрат и тесть Наполеона Франц Австрийский. Он бы не вел войны двадцать лет, не научившись уравнивать превосходящие силы боевым опытом, и во время бессонных ночей, проведенных в борьбе с многочисленными проблемами создания и оснащения трехсоттысячной армии, ему должно было стать очевидным, что жизненно важным фактором в грядущем противоборстве окажется время. На вызов русско-прусского союза следовало ответить немедленно, прежде чем колеблющиеся наберутся храбрости и встанут в ряды врагов империи, прежде чем Веллингтон одержит победу на Пиренеях и превратит застарелую испанскую болячку в смертельную рану, но в первую очередь – прежде чем европейские династии воспрянут духом после целого поколения поражений.