Если женщина… бесплатное чтение

Если женщина…

Грише уже исполнилось тридцать два года, а семьи не было. И женат он ни разу не был. Принципиально против женитьбы Гриша, конечно, не возражал, но в тридцать два впервые жениться, наверное, так же страшно, как девушке в пятнадцать стать женщиной. Правда, если у девушки такой страх с годами проходит, то у мужчины – наоборот, усиливается. Он у Гриши усиливался бы еще долго, но весной случилось несчастье – умерла мама. Гриша остался один.

Пока хоронили, пока справляли поминки, пока по квартире ходили знакомые и незнакомые люди, Гриша успокаивал себя мыслями о неизбежности смерти, о существовании неведомой нам бестелесной жизни, о том, что все на свете повторяется, и всякий умерший еще не раз вернется на землю… но люди разошлись, разъехались дальние родственники… Последней – тетя из Макеевки. Она прожила три дня, а на прощание ласково сказала:

– Веди хозяйку в дом, иначе сам околеешь!

И Гришу посетило, а может быть, и настигло чувство, которого он раньше не знал. Гриша понял, что перед линией между жизнью и смертью из всей семьи он стал крайним: ни дедушек, ни бабушек, ни папы, ни мамы. А кому тогда все: и книги, и красивая посуда, и картинки на стенах, и фамильный обеденный стол с поцарапанными ножками, за которым в добрые времена усаживались до двадцати человек? А фотографии, а альбомы, а дедушкина шкатулка с музыкой? Музыка, правда, давно не играла, но шкатулка все равно дорога… Жаль было не денег, потраченных на все это, жаль было овеществленного чувства продолжения семьи, самого себя.

Теперь, когда приходилось наводить видимость порядка в квартире, Грише грезилось всегда одно и то же: вот кто-то звонит четыре раза (фамильный код!), открывает он дверь, а на пороге – красавица в легком платье. «Здравствуй, Гриша! – говорит, – Я буду любить тебя всю жизнь и буду тебе верной женой и рожу тебе трех здоровых мальчиков. А если ты меня разлюбишь, я все равно буду с тобой и прощу все твои измены». Гриша чихал от пыли, красивая девушка исчезала, и снова со всей остротой вставала проблема ремонта квартиры и мытья окон.

Работал Гриша начальником маленькой лаборатории в большом проектном институте, а вечерами часто ходил в шахматный клуб. Шахматный клуб в его городе был известным местом. Собирались люди интеллигентные, с рейтингом. Работало два кафе, куда после обсуждения красивой партии можно было теоретически пригласить девушку, посидеть с другом, поговорить о государственном устройстве или о женах известного гроссмейстера.

Другом Гриши состоял человек по фамилии Сазонтьев. Сазонтьев был женат, сыну исполнилось пять лет, однако семья не особенно сказывалась на личной жизни приятеля. За лето он успел три раза зайти к Грише с девушками, приносил вино и хорошее настроение, причем делился и вином, и настроением, и девушками. Правда, за вино приходилось отдавать половину денег, но это Гриша считал правильным, а то, что он считал правильным, было для него незыблемым, как то, что в сицилианской защите после е2—е4 следует с7—с5.

Вечера бывали веселые. Обычно Сазонтьев пел под гитару несколько песен, все вместе выпивали две бутылки вина и парами расходились по комнатам. У Гриши была двухкомнатная квартира… И всегда ему почему-то казалось, что вторая девушка идет с ним только потому, что друг – занят.

Сазонтьев тем же вечером уходил.

«К жене надо являться вовремя», – говорил он.

Это был его постулат. Обе девушки уходили тоже. Гриша даже не пробовал их удерживать. Тяжело иметь друга, который на голову выше тебя, свободно говорит о любви в любом обществе, да еще не добрал всего пол-очка до мастера! А как Сазонтьев знакомился! Сам Гриша был из тех мужчин, которые, когда хотят на улице понравиться незнакомой девушке, спрашивают: «Который час?» и, услышав о себе правду, отступают. Сазонтьев был другим. Он много раз говорил Грише, что главное – вызвать смущение в стане врага, ошеломить вопросом. Сазонтьев смотрел врагу прямо в красивые или не очень глаза и спрашивал:

– Можно задать вам один интимный вопрос?

Ну кто же из обладающих даже минимумом признаков женского пола ответит нет? Девушки смущались и говорили с вызовом:

– А что?

Тогда Сазонтьев подходил ближе и снова спрашивал:

– А кем вы работаете?

Девушки обычно некоторое время соображали, оттаивая от готовности отразить все, и уже почти радостно отвечали, что-нибудь вроде:

– Я обыкновенный советский инженер.

– А бывают необыкновенные?

Тут уж враг чувствовал себя совершенно как на вступительных экзаменах в желанный вуз.

Сазонтьев воодушевлялся и продолжал примерно так:

– Вот если бы такой некрасивый человек, как я, полюбил бы такую красивую девушку…

В такие минуты Гриша с завистью смотрел на высокого и талантливого друга и с грустью понимал, что такое рост для мужчины.

Как-то в начале сентября Сазонтьев пришел к Грише с одной девушкой. Гриша поискал за спинами гостей вторую, удивился и подумал, что друг – влюблен. А влюбиться было в кого. Редкий мужчина не почувствовал бы рядом с гостьей своих недостатков. Вот и Грише захотелось подтянуть свой живот, стать повыше ростом и сказать что-нибудь оглушительно остроумное, но вместо этого подумалось: «Ничего особенного. Стандарт!» Такая вот защита от недоступного богатства. Гриша осмотрел большую комнату на предмет порядка, и комната показалась, увы, нестандартной.

– Марина, – представилась девушка и чуть присела.

Грише показалось: ее красивое платье специально сшито так, чтобы при любом движении обнажалось как можно больше тела.

– А это мой друг, – сказал Сазонтьев, указывая на Гришу, – перворазрядник по шахматам, между прочим. Талантливый человек.

А Грише почему-то стало стыдно, что он занимается шахматами.

– Это видно, – сказала Марина и посмотрела Грише в глаза.

– Что там видно! – отозвался Гриша. – У меня угощать нечем! Позвонил бы хоть…

– А у нас все есть! – сказал Сазонтьев и начал выставлять бутылки.

Гриша увидел свои синие с рисунком носки на диване, спрятал их в карман. Потом извинился, прошел в другую комнату, достал из шкафа новые, надел. Старые хотел бросить в грязное, но передумал. «Всего день относил!» И спрятал их на полочку в шкаф.

Когда Гриша вернулся, Сазонтьев стоял у столика с шахматами и разглядывал позицию.

– Вот, Мариночка, эта партия случилась между датскими гроссмейстерами Гилдерстерном и Розенкранцем на турнире в Бамако в тысяча девятьсот тридцать седьмом году.

– Во времена сталинских репрессий?

– Да, Мариночка, но в Бамако в те годы было другое правительство.

– Слава богу! Не дура! Понимаю! А кто победил?

– Ничья, – ответил Сазонтьев. – Все проиграли. Или я ошибаюсь? А, Гриша?

– Там белые ошиблись, – ответил Гриша. – Нужно было на же пять слоном, а они… – Гриша махнул рукой. – Вот ничья и получилась…

Марина посмотрела на него с уважением.

– А вы все партии знаете. Была бы я шахматисткой, я бы ни одной не запомнила!

– Да что вы! Так… Потихонечку долблю теорию… Сервировка же нужна!

Гриша поспешил на кухню за тарелкой для закуски и стаканами. Следом прибежал Сазонтьев.

– Старик! – зашептал он с чувством. – Извини, что с одной! Но такая баба! Такие раз в двести лет встречаются! У тебя были когда-нибудь такие?

Особенно память Грише напрягать не пришлось.

– Не приходилось…

– Я ее неделю пасу! Будь другом, прости!

Гриша пожал плечами.

– Жене что говорить? Ты у меня или где?

– Ай! Потом придумаем вместе! Выпить скорей, время уходит! Так ты не в обиде?

– Какой разговор!

Сазонтьев подумал и сказал:

– Ты настоящий друг. Я с тебя за вино возьму не половину сегодня, одну треть. Твою долю…

«Правильно», – подумал Гриша и спросил:

– Хлеба много резать?

Вино было желтым и сладким. Гриша такое любил. Марина сидела за большим фамильным столом на диване рядом с Сазонтьевым. Гриша устроился напротив. Он чувствовал себя настоящим мужчиной. Вот, мол, сидит за моим столом красивая девушка, и я себя свободно чувствую и никак не реагирую, потому что эту девушку любит мой друг.

Сазонтьев много говорил. Ему хотелось нравиться. Сначала он рассказал два анекдота про Чапаева, потом про актрису, которая его очень любила, потом вдруг сказал:

– Приехали мы на турнир в Будапешт…

– Гриша, а ты в этом доме один живешь? – спросила Марина.

– Существую, – ответил Гриша.

– Как здорово! Сазонтьев, оставь меня, а? Хочу здесь жить!

Сазонтьев удивительно громко захохотал.

– Как хочешь. Ты же знаешь, я человек широких взглядов, – ответил он и притянул Марину к себе.

– Подожди, подожди… – Марина уперлась в Сазонтьева ладошками, – дай поговорить!

Гриша улыбнулся, посмотрел на Марину, и ему стало совсем тепло. Приятная шутка!

– Так вот… приехали мы в Будапешт, – продолжал Сазонтьев, двигая бровями так, словно хотел сбросить их со лба.

Этим он хотел Грише все объяснить, но Грише уже не хотелось понимать. Он вертел за веточку яблоко и думал: «И чего я должен куда-то идти? Есть же комната, пусть сами и идут!» Яблоко упало, закатилось под стол. Гриша хотел было достать его, но мешали красивые ноги в красных туфельках.

– Возьми другое, – сухо сказал Сазонтьев.

– Другое – невкусное, – улыбаясь, ответила Марина.

Ее карие глазки блестели, и Грише подумалось, что с ним может случиться все. А Сазонтьев нервничал. Время уходило. Он прервал свой рассказ о турнире в Будапеште, взял руку Марины, погладил и сказал:

– Я тебя приглашаю посмотреть Гришину коллекцию марок. Гриша, где твоя коллекция, в той комнате?

– Есть коллекция, – нехотя ответил Гриша.

– Вот видишь, Гриша говорит, чтобы мы пошли в другую комнату и посмотрели коллекцию…

– А что же он будет делать один? – спросила Марина.

Грише показалось, что все они как-то разом поглупели.

– Что будет делать Гриша? Гриша выпьет, послушает музыку. Очень интересно.

Сазонтьев подскочил к магнитофону, включил.

– А мальчик в раствор – бах! Его вытащили, а он закаменел! – быстро читал юморист.

Послышался смех, аплодисменты. Сазонтьев выключил магнитофон, спросил:

– У тебя музыка есть?

– Есть…

– Поищи, пожалуйста…

Последние слова Сазонтьев произнес так, словно попал в большие слесарные тиски. Гриша откусил от другого яблока, встал, принялся искать кассету с музыкой. Искал долго, хотелось найти что-нибудь такое, чтобы Марина заслушалась и не ходила в другую комнату с Сазонтьевым. А друг тем временем деликатно тащил Марину за руку.

– Ты просто не представляешь, какая это коллекция! Очень будет интересно!

Марина смеялась и говорила:

– Да не хочу я!

– Ты ошибаешься!

– Давай лучше музыку послушаем!

– Коллекция интересней! Я сам уже несколько раз смотрел и все равно каждый раз – с интересом! Там и тигры есть, и спорт…

– Лучше здесь посидим…

– Там и посидим заодно! Там Гитлер есть! Марки фашистской Германии! Гитлер и вся его преступная группа!

– Нету там никакого Гитлера, – вдруг неожиданно даже для себя сказал Гриша и включил магнитофон.

Женский голос запел о любви.

– Гриша! Ты просто забыл! – воскликнул Сазонтьев.

– Гриша прав…

– Прав? Да? Пойдем посмотрим. Вот пойдем… Пойдем и ты увидишь: кто прав, а кто виноват… И что делать.

Терпение у Сазонтьева кончилось. Он крепко обнял Марину и утащил. Гриша вздохнул, тихо поаплодировал, сел за столик и выпил вина. Откинулся в кресле, уперся взглядом в фотографию родителей на стене над диваном. Родители еще молодые, красивые, отец – с институтским значком на пиджаке, смотрели с фотографии строго и справедливо. Грише стало стыдно за весь этот бардак в их квартире. Он отвел глаза, подумал: «Надо бы куда-нибудь перевесить…»

Из маленькой комнаты вылетел взъерошенный Сазонтьев.

– Дура! – прошептал он криком. – Ну дура! Она же действительно хочет марки смотреть!

Вышла Марина, погладила себя по бедрам, разогнала морщины на узком платье, спросила:

– Что ж, Гриша, меня твой друг обманывает? Где марки?

Марки были. Гриша их собирал до четвертого класса, потом бросил.

– Внизу… В шкафу под книжками…

– Вот оказывается как, – сказала Марина и посмотрела на Сазонтьева.

Тот подошел к столу, сел и сказал:

– Хочу выпить.

Потом налил себе и выпил.

– А как же марки? – ехидно спросила Марина.

Гриша не удержался, радостно улыбнулся. Сазонтьев посмотрел на бутылки – вина оставалось мало.

– Нам пора, – строго сказал он. – Завтра трудный день.

– Куда это нам пора?

– Домой…

– А я домой не спешу…

Марина села в кресло, взяла яблоко, аппетитно стала жевать.

– Уже время, Мариночка…

Сазонтьев показал ей свои часы и надавил пальцем на стеклышко так, словно мог выдавить оттуда Маринино согласие.

– Милый мой! Тебя ждут дома! А меня мама не ждет, мне спешить некуда… Ты ведь человек широких взглядов?

Надо ли говорить, как разволновались оба мужчины. Только один жег взглядом магнитофон и боялся дышать, чтобы не спугнуть удачу, а другой жег взглядом стол. Если бы взгляды мужчин обладали реальной энергией, квартира заполыхала бы в момент.

– Мариночка, не глупи…

– Не хочу я никуда идти… Дождь, может, скоро пойдет…

– Никакого дождя не будет!

Сазонтьев попыхтел немного, добавил:

– Пить хочется… Гриша, покажи, где у тебя вода течет?

Мужчины вышли на кухню. Сазонтьев включил воду, струя с шипением и брызгами ударила в грязную тарелку.

– Ты б хоть посуду мыл! – гневно воскликнул Сазонтьев, вытираясь.

– Я собирался…

Сазонтьев сделал воду потише, недолго посопел, думая, видимо, что сопение все объяснит, но реакции товарища не дождался.

– Ты что? Ничего не понимаешь?

Гриша пожал плечами, потер желтую от пыли и копоти дверцу белого шкафчика. Пыль и копоть скатались на пальце. Палец Гриша вытер о занавеску.

– Старик, ты можешь сделать так, чтобы она ушла?

– Может, ты пива хочешь? – спросил Гриша. – Вчера купил…

– Хочу, – ответил Сазонтьев.

Гриша достал из холодильника бутылку, открыл – пробка упала на пол, укатилась под плиту. Сазонтьев перехватил бутылку, прихлебывая из горлышка заговорил:

– Ты же понимаешь! Ты же неглупый человек! Первый разряд! Надо помочь в дружбе!

Гриша заглянул, куда укатилась пробка, сказал:

– Не достать.

– Надо, чтобы она ушла со мной! Это же будет справедливо! Ушла – пришла – ушла! То есть – наоборот! Ты не молчи! Сделай что-нибудь для друга!

– А что я? Она – человек…

– Ах так! Так?

Приятели надолго замолчали, задумались, глядя в пол, и если бы в эту минуту между ними поставили шахматы, можно было бы подумать, что идет середина партии.

Однако никто ходить не хотел. Оба пытались через пол внушить друг другу мысль о том, что в дружбе надо уступать. У Сазонтьева был цейтнот, он не выдержал первым:

– Ну и ладно! Тебе же хуже!

Гриша понимал, что может лишиться друга, но в партии уже виделись другие горизонты, и жертва Сазонтьева казалась корректной. Они вернулись в комнату к Марине. Сазонтьев бодро приказал:

– Посидели и хватит, уходим!

Марина улыбнулась, ответила:

– А мне и здесь хорошо! Да, Гриша?

– Угу, – промычал Гриша.

– Угу! – воскликнул Сазонтьев. – Значит, угу! Вот мы как! Это мне, кандидату в мастера! Ну, Мариночка, когда тебе надоест, ты – позвони. Позвони и расскажи: как тут у вас, у перворазрядников? Которым мастера не видать как своих пять пальцев! Последний раз – идем?

«Да сгинь ты куда-нибудь!» – простонал Гриша про себя.

– Ты, Сазонтьев, спешишь к своей любимой жене! – почти пропела Марина.

– Почему любимой?

– Ну, не к любимой… А я человек свободный… Или ты приглашаешь меня к себе домой? Тогда я согласна.

Сазонтьев сверкнул очами, перед тем как хлопнуть дверью, сказал:

– Я на турнир, между прочим, еду! В Польшу!

Марина и Гриша остались вдвоем. Стало тихо. На улице кто-то чихнул два раза, проехала машина. Гриша посмотрел на стол и подумал, что деньги за вино, видимо, придется отдавать полностью.

Он встал, перемотал кассету, женский голос снова запел о любви. Гриша посмотрел на Марину, она встрепенулась, сказала:

– Ну, Гришенька, выпьем?

Гриша засуетился, разлил остатки вина по стаканам, процедил в волнении тост:

– За тебя!

– За меня? Давай за меня, какая разница…

Гриша с удивлением почувствовал, как стало трудно. Ему казалось, что самое трудное позади, Сазонтьев ушел… Но вот его нет, а дальше? Гриша перебирал в памяти анекдоты, да все казались глупыми, смешного ничего не придумывалось, вино кончилось. Продолжалась лишь бесконечная песня женщины о любви. Гриша поднялся, обошел стол и сел рядом с Мариной. Было чувство при этом, будто лифт падает с девятого этажа, а он внутри. Гриша протянул руку и погладил Марину по ноге так, словно попробовал, бьет током или нет. Марина улыбнулась, взяла его руку, положила на стол и сказала:

– Нет, Гришенька, этого не будет. Мы сейчас спать ляжем. Ты здесь на диване, а я в той комнате с марками.

– Зачем? – судорожно спросил Гриша.

– Потому что завтра трудный день, и надо спать.

Гриша вспомнил партию с кандидатом в мастера Коновицером, в которой зевнул в лучшей позиции слона.

– Ладья аш шесть на аш восемь, – сказал он и вздохнул.

Если бы Гриша выиграл ту партию, он попал бы в финал первенства города и теперь мог бы рассказать об этом Марине. Она бы послушала, и как знать… А так что ж! Гриша поднялся и стал собирать стаканы.

Ночью не спалось. Гриша все приcлушивался, все ждал, что Марина придет к нему. Хотелось верить мужской логике: «Зачем тогда оставалась?» Ближе к рассветному часу обожгло: «Я же мужчина! Она ждет от меня поступка!» Гриша встал, завернулся в одеяло и осторожно двинулся в комнату к Марине. Сердце прыгало в горле. Он подошел к ее кровати, замер…

– Гриша! Не занимайся ерундой!

Гриша осторожно вышел. «И в самом деле, ерунда!» – подумал он, укладываясь. Успокаивало то, что Марина спит все-таки одна, не с Сазонтьевым.

Бледное личико, пухлые, почти коричневые губы, светлые короткие ресницы, – утром Марина показалась совсем домашней, близкой. Гриша осмелел и за чаем сказал:

– Мы совсем как муж с женой…

Марина подняла глаза, и Гриша захихикал в смущений.

– Хочешь на мне жениться?

– А ты хочешь за меня замуж?

– У Сазонтьева надо спросить.

Гриша запил обиду чаем и решил больше никогда с этой женщиной дел не иметь.

– Ты не обижайся, часто неудачно шучу, – сказала Марина.

– Чего мне обижаться! Я и без вашего Сазонтьева могу!

– Вот и хорошо. Ты теперь будешь за мной ухаживать… Марина оторвала кусочек от газеты, которую Гриша по привычке постелил на стол, и написала свой телефон.

– Не потеряй!

– Ухаживать, – повторил Гриша, улыбаясь. – Ухаживают за цветами.

– А я не похожа?

– Ты в красном платье, значит – роза.

– Розой меня еще никто не называл. Ты – первый.

«Хоть в чем-то», – подумал Гриша и спрятал бумажку с телефоном в карман.

Говорят, самое страшное в любви – иллюзия независимости. Вот и Гриша был уверен, что прекратить отношения с Мариной он всегда успеет, а пока… Пока так приятно было о ней думать!

Он позвонил вечером.

– Кто? – спросил мужской голос.

– Здравствуйте…

– Что нужно-то? Кто говорит?

Гриша осторожно повесил трубку. Следующий раз он позвонил через два дня. К телефону подошла Марина.

– Здравствуй, Марина! Это Гриша! – бодро сказал он.

– Здравствуй, Гриша. Это Марина! – ответила она.

Гриша помолчал, соображая.

– Что скажешь?

Гриша как-то разом ослабел.

– Что молчишь-то?

– Я тебе в пятницу позвоню, – ответил Гриша.

– Позвони…

В пятницу Марина предложила сама:

– Пригласи меня куда-нибудь…

Из куда-нибудь Гриша знал два места – собственный дом и шахматный клуб. В шахматный клуб было бы приличнее, но там Сазонтьев.

Гриша сказал:

– Пойдем в кино.

Кино выдалось скучным, и Грише было стыдно, будто он сам автор фильма. Когда вышли из кинотеатра, шел дождь.

– Ну и что дальше? – спросила Марина.

Грише стало стыдно за дождь.

– Можно пойти ко мне… Посидеть.

– Исключено!

И они отправились к Марининой портнихе на примерку.

Дверь открыл молодой человек лет сорока пяти.

– Вы к Галочке?

Галочкой оказалась полная женщина с гладким круглым лицом. По фигуре она выглядела на шестьдесят, а по лицу – на сорок.

– Мариночка! – закричала она.

– Галочка!

Мариночка подскочила к портнихе и чмокнула в ухо. Галочка кивнула на Гришу и спросила:

– Новый кавалер?

– Это Гриша, – объяснила Марина. – Мой жених.

Гриша вздрогнул от неожиданности. Подумалось: «Может, и вправду – жених?»

Молодой человек сорока пяти лет вертелся тут же.

– Левчик, – сказала ему Галочка, – приготовь нам кофе. Левчик улыбнулся и ловко исчез из комнаты.

Портниха посмотрела на Гришу внимательнее и добавила:

– Нам на три персоны!

– Понял! – крикнул Левчик, видимо, с кухни.

Грише стало совсем неуютно. Персоной себя в этом доме он не чувствовал. «Надо было надеть новый костюм». Успокоило лишь то, что носки надел красивые. Так в красивых носках Гриша и прошел по мягкому ковру и погрузился в кресло. Именно погрузился, до того кресло было мягким. Теперь Гришу занимало только одно: видны ли полоски голых ног между носками и брюками?

Надо сказать, что к нему вернулись ощущения юности, когда недостаточно модные брюки, рубашка или те же носки могли испортить настроение на целый день. Это и в молодые годы неприятно, а уж после тридцати – мучительно.

Женщины молчали, смотрели на Гришу. Он совсем смутился, порозовел.

– Смутился, – проговорила портниха, словно специально ждала. – Для современного мужчины это такая редкость!

Она вздохнула, а Марина ответила:

– Гриша – скромный.

– Ну пойдем, милая, посекретничаем. А вы, Гриша, поскучайте. Хорошо?

Гриша встал из кресла и ответил:

– Хорошо.

Женщины ушли в другую комнату, а он снова погрузился в кресло и попытался себя успокоить: «Подумаешь, у меня была уже женщина на пятнадцать лет старше!» Тут, правда, вспомнилось, что женщина эта была обычным инженером, а не портнихой, и звала Гришу кабанчиком, что до сих пор он вспоминает с обидой. Мысли совсем спутались…

Вошел Левчик. Он весь улыбался. Гриша взял со стола журнал, чтобы никто не подумал, будто он здесь сидел и думал.

– Женщины работают, – сказал Левчик, усаживаясь в кресло напротив. – Когда женщины работают, мешать им вредно и невыгодно.

– Да, – тихо ответил Гриша, осматриваясь.

Комната была укутана большими темными коврами, посуда стояла в темных зеркальных сервантах, корешки книг подбирались, видимо, тоже в тон.

– Читали: в Германии теперь на пляжах ходят только голыми? Причем, как в Западной, так и в Восточной. Вы как к этому относитесь?

– Там, наверное, так принято?

– Нет! Молодцы немцы! Представляете: вы голый на пляже! Очень прогрессивно!

Гриша машинально прикрылся журналом, а Левчик вздохнул:

– Эх! А наша Русь-матушка пока разденется, тыща лет пройдет! У нас устрой тропики, мы все равно в шубах да в зипунах ходить будем. Так уж воспитаны. А ведь во всем цивилизованном мире дети усваивают половое воспитание уже на школьной скамье! Вы вспоминаете свое половое воспитание? Я – с ужасом! У нас же не то что секса, у нас поцелуев боялись! И боятся до сих пор. Вот что обидно!

Гриша усмехнулся из солидарности и проговорил:

– Да… Отстали на миллион лет!

– А вы смотрели «Белый снег» Крутаулина?

– Да, – ответил Гриша, хотя не слышал ни о Крутаулине, ни о его «Белом снеге» и даже не знал, что это: балет, фильм или драма?

– Помните, как мать выходит на просцениум без всего и кричит сыну: «Я пришла, чтобы убить тебя!» Потрясающе! А финал? «Ты – негодяй и будешь наказан!» До сих пор перед глазами эта сцена…

Левчик побарабанил длинными с маникюром ногтями по мягкой обивке и добавил:

– Хотя, я думаю, такой материал в Англии поставили бы лучше.

– В Англии школа, – уважая себя, добавил Гриша.

То ли фасон оказался сложным, то ли женщины давно не виделись, но пока их не было, Левчик успел рассказать и о том, как они с Галочкой отдыхали в Ялте, о новом рецепте пирожных к вечернему чаю из лондонского журнала, и о том, как лучше использовать танки в гражданском строительстве в связи с предстоящим сокращением вооруженных сил.

Когда Марина и портниха вернулись в комнату, Левчик спросил:

– Галочка, подавать?

За кофе женщины заговорили о модах на женское белье.

– Застежка спереди, застежка сзади! – восхищалась Марина.

– Прошлый век! Мариночка, прошлый век! – говорила портниха.

– Что же теперь делать?

– Вообще без застежек!

Марина удивилась, а Левчик сочувственно поддакнул. Гриша очень ему теперь завидовал, завидовал умению чувствовать в такой ситуации себя мужчиной. А еще он изредка поглядывал на пышную портниху и удивлялся, как там все это может быть совсем без застежек.

Прощались женщины звонкими поцелуями в воздух, прислонившись друг к другу щечками.

– Мариночка, прелесть моя, через два дня бери своего жениха под мышку и ко мне. Все будет готово в лучшем виде.

– Я уж и не знаю, как вас благодарить! – отвечала Марина.

Гриша поцеловал портнихе руку, чуть было не поцеловал руку и Левчику, так тот ее протянул: грациозно, пальчиками вниз.

На улицу Марина вышла сильно возбужденной.

– Старая карга! Вешалка! Совсем без застежек! Конечно, ей любовники из-за бугра еще не то привезут!

– Она же в возрасте, – возразил Гриша.

– Зато с деньгами!

Гриша вдохнул копоти проезжавшего мимо автобуса, и ему стало стыдно за свое безденежье.

На работе Гриша тоже был Гришей. По отчеству или по фамилии обращаться к нему сотрудникам не случалось, даже подчиненным. Подчиненных было двое. Чем занимается на работе молодой специалист Ганушкин, не знал даже его начальник – Гриша. Ганушкин приходил на работу, вешал сумку на стул и пропадал. К шести – возвращался, забирал сумку, прощался и уходил. Гриша поначалу раза два давал парню переписывать бумаги, но ничего не получилось, и Гриша остыл.

Второй подчиненной была Вера Сергеевна. Вера Сергеевна вела дела. Есть такие женщины, глядя на которых кажется, что они родились старушками. Вот и Вера Сергеевна приходила на работу всегда в одном и том же коричневом костюме, в черных разбитых туфлях. Сидела она над бумагами сгорбившись так, что и головы было не видно, а когда в лабораторию кто-нибудь входил, голова вроде как бы появлялась из туловища. Вера Сергеевна поднимала очки и с постоянным недоумением смотрела на гостя. Была она в такую минуту похожа на старую черепаху, хотя кто видел молодую?

Стол Веры Сергеевны был постоянно завален бумагами, а над столом висела репродукция из журнала. Знающий человек мог при случае сказать, что это – репродукция с картины Карла Брюллова «Всадница. Портрет Джованины и Амацилии Паччини», а незнающий мог прочитать.

Работалось Грише с Верой Сергеевной спокойно. Бумаги, которые нужно было заполнить, переправить или подготовить, он складывал ей на стол. С бумагами Вера Сергеевна расправлялась исключительно красиво.

Служба самого Гриши складывалась в основном из хождений по отделам, правда в последнее время ходить он стал меньше. Работа вдруг показалась бессмысленной, а сам он – человеком со слабой волей, дурным характером, без способностей. «Можно ли такого любить?» – думал Гриша и сам же себе отвечал: «Нельзя!»

В воскресенье Марина позвонила сама.

– Ты мне нужен!

Из тысячи вариантов, какие могли бы сделать Гришу счастливым, Марина выбрала самый неинтересный: перевезти от мамы к бабушке книжную полку.

Пока Гриша мылся, брился, варил сосиски, он пел. Так же с песней долго выбирал костюм. Костюмов было два: старый и новый. Старый больше подходил для свидания с книжной полкой, но Гриша все-таки шел на свидание с любимой. Когда он, одетый в новый костюм, надушенный смотрелся в зеркало, ему вдруг подумалось, что подобные поручения от мамы воспринимались совсем с другим настроением. Грише стало стыдно, он сел на диван, с болью и восторгом вдруг почувствовал, что кроме Марины, ее родных у него теперь и нет никого. Чувство было новое, удивительное. Гриша еще ни разу не видел ни Марининой мамы, ни бабушки, но был уже готов принять их, и даже других ее родственников, сколько бы их ни было.

Погода была пасмурная. Ожидался дождь. Гриша стоял на остановке, подняв на всякий случай воротник, и по-новому, как человек заинтересованный, вчитывался в объявления на столбе: «продаю», «меняю», «куплю»… Каждое рождало вопрос: а нужно ли это Марине?

Марина опоздала на полчаса.

– Заждался? А мы с мамой поругались!

– Зачем?

– Зачем с мамами ругаются? Чтобы лучше жилось.

Марина пришла в новом сиреневом плаще, сиреневых туфельках и сиреневых чулках. Гриша боялся представить, что там, под этим сиреневым цветом. От одного запаха духов голова кружилась.

– Но полку мы все равно заберем, – сказала Марина. – Осилишь?

– Все равно ты ниже меня ростом, – пробурчал Гриша.

Пошел дождь. Марина раскрыла зонтик, сунула Грише:

– Принимай под крыло!

Гриша старался. Ему очень хотелось, чтобы Марине понравилось вот так ходить с ним под дождем. Около дома она проворчала:

– Что ты постоянно кривишь? Вымокла вся!

– Дождик такой…

Не мог же Гриша сказать правду; ведь кроме дождя еще существуют взгляды встречных мужчин, и мешают они не меньше.

Квартира оказалась менее шикарной, чем Марина. Она с мамой жила в двух маленьких комнатах с такой же маленькой кухонькой. Прихожей практически не было. Гриша один занял ее всю.

К ним вышла невысокая пухлая женщина в зеленом халате.

– Мама, – сказала она, разглядывая Гришу.

– Гриша, – ответила Марина.

Сам Гриша кивнул.

– Очень приятно… Гриша. А вы – один?

Гриша огляделся…

– Один.

– Как же вы полку потащите? У тебя что, Марина, больше никого нет?

– Не твое дело, – спокойно ответила Марина. – Гриша, проходи. Мама сейчас тебя чаем угостит.

– У меня времени нет, – ответила мама. – Чайник – на кухне.

Она развернулась и ушла в свою комнату.

– Разве можно с таким человеком жить? – спросила Марина.

Гриша пожал плечами, сбросил ботинки и прошмыгнул на кухню. Здесь было чисто и тесно. На стенах висели расписные доски для разделки овощей.

– Хохлома? – спросил Гриша.

– Мамины. Она покупала.

Марина поставила чайник, достала варенье, ложечки.

– Сейчас вазочки принесу.

– Не надо! – воскликнул Гриша. – Я из банки могу!..

– Ты что – свинья?

– Нет, – искренне ответил Гриша.

Марина ушла за вазочками. Стало тихо. Гриша сидел на табуретке и вслушивался… Наклонился, поводил пальцем по полу. Пол был до того чист, что скрипел под пальцем. «Хорошо, что носки чистые надел», – подумал Гриша. В дальней комнате послышались крики. Марина снова ругалась с мамой. Слово «дура» с обеих сторон было сказано раз по десяти. Гриша вздохнул. Теперь придется делать вид, что он ничего не слышал.

Вернулась Марина. Вазочку она не принесла. Достала из шкафчика блюдца, стукнула ими по столу.

– С мамашей – повеситься!

– Зачем? – снова спросил Гриша.

Из-за малых размеров кухни Марина все время была рядом, только руку протяни, что Гриша и сделал. Он погладил осторожно сиреневое шерстяное платье и вздохнул.

– Не вздыхай! – ответила Марина, не оборачиваясь. – Тебе еще полку нести!

Чай обжигался. Гриша старался пить тихо, но случались и прихлебывания, а также причмокивания. Слава богу, за окном затарахтел компрессор. Гриша глянул – люди в серых комбинезонах и без них отбойными молотками вгрызались в серый асфальт.

– Каждый день чего-то копают! – сказала Марина. – И в воскресенье не спится!

Гриша с удовольствием хлебнул горячего чаю и ответил:

– Клад ищут…

Вошла мама, улыбнулась.

– Видите, Гриша, как мы живем?

Мама показала на рабочих за окном.

– Гриша все отлично видит и без тебя, – сказала Марина.

– А что ты матери дерзишь при посторонних?

– Мама! Закрой, пожалуйста, дверь с той стороны!

– Видите, Гриша?

– Гриша не слепой!

– Я не с тобой разговариваю, а с человеком!

– Тебя никто не просит!

– А я никого и не спрашиваю! Имею я право поговорить с твоими гостями?

– Ты закроешься когда-нибудь или нет?

Марина встала, чашки на столе прыгнули, оттеснила мать в коридор и закрыла дверь. Из-за дверей послышалось:

– Я тебе позакрываю! Собственную мать!

Гриша вздохнул:

– Зря ты так…

– Не твое дело!

Гриша вздохнул еще раз и сказал:

– Пойдем? Полку пора нести…

– Сейчас. Покурю и пойдем…

Марина посмотрела за дверью: не стоит ли мать, залезла в бидон на шкафчике, достала сигарету.

– Ты куришь? – спросил Гриша удивленно.

– Нет. Только когда организм требует.

Дождик на улице продолжался, дул ветер. Гриша нес в руках тяжелую полку, точно ребенка: аккуратно, боясь уронить… Капля дождя повисла на носу, долго не падала. Гриша попробовал было поставить полку на голову, как это сделала бы африканская женщина, но быстро понял, что африканская женщина гораздо сильнее его.

Марина шла рядом под зонтиком и говорила:

– Какой-то ты непутевый… Мог бы надеть какую-нибудь плащ-палатку…

– Я – ничего! – отвечал Гриша, ему была приятна забота любимой.

– Сазонтьев вон какой себе балахон в Монголии купил!

Гриша остановился.

– А при чем здесь Сазонтьев?

Марина улыбнулась, смахнула капельку с Гришиного носа и сказала:

– Неси, неси… Я пошутила. Обидчивый!

Бабушка – довольно стройная и маленькая женщина в платке на плечах – усадила Гришу за круглый стол с кружевной скатертью и стала угощать воспоминаниями о своей молодости. В ее большой комнате все покрывали кружева: телевизор, кровать, туалетный столик, подушки на диване, даже платок и платье на бабушке были кружевные.

Гриша сидел, поджав ноги в мокрых носках под стул, и слушал. Ему было рассказано об офицере, что уехал по сильной неразделенной любви к бабушке в Париж и там погиб под трамваем, о Феде-кавалеристе, который любил под бабушкиными окнами гарцевать на лихом коне и стрелять из нагана в проходящую мимо буржуазию… Гриша узнал о любивших бабушку: двух артистах столичной эстрады, заместителе директора торга, главном бухгалтере пивзавода. Для всех любовь закончилась трагически. Друзья артисты бросили сцену и поссорились навсегда, заместитель директора попал в тюрьму, а главбух – спился.

– У вас интересная жизнь, – успел вставить Гриша.

– Она кипела, – ответила бабушка. – Все кипело в моей жизни.

Когда Марина на минуточку исчезла в недрах коммунальных коридоров, бабушка наклонилась к Грише и спросила тихо:

– Вы любите Марину страстно?

Гриша даже закашлялся.

– Вижу! – с чувством сказала бабушка. – А вы знаете, какая я была дура, когда выходила замуж в первый раз?

Бабушка громко рассмеялась. Со вставными зубами у нее было все в порядке. Гриша украдкой глянул на ее ноги, ноги балерины на пенсии: сухие и крепкие. Туфли – на высоком каблуке. «Марина такая же будет», – подумал Гриша и попытался себя представить в старости. Ничего хорошего, правда, не представилось: маленький, живот висит, в мокрых носках…

Вернулась Марина, села на кружевную подушечку на диване. Помолчали… Стало слышно, как тикают под кружевной салфеткой настенные часы.

– Хотите попробовать болгарских конфет? – спросила бабушка.

Гриша довольно неприлично задержался с ответом.

– Мы не хотим, – ответила Марина. – Гриша устал и промок.

– Хорошо, – сказала бабушка.

– Грише надо сказать «спасибо» и отпустить домой, или он – простудится.

Бабушка встала и протянула Грише руку:

– Спасибо вам. Вы нам помогли.

Гриша вскочил, ухватился за бабушкину руку, не зная что с ней делать… Наверное, с таким чувством ей не трясли руку кавалеристы, друзья Феди.

Марина проводила Гришу по узкому коммунальному коридору до дверей. В коридоре был полумрак. Глаза у Марины блестели.

– Иди прямо домой, – сказала она. – Переоденься, выпей чаю. У тебя есть чай?

Гриша кивнул.

– Я пока здесь побуду, – продолжала Марина. – Я здесь отдыхаю. Перевожу дух от мамаши. Тебе понравилась моя бабушка?

Гриша заложил руки за спину и потянулся, чтобы поцеловать любимую.

– Ты что? С ума сошел?! – ответила любимая. – В коммунальной квартире!

Марина похлопала Гришу по плечу и добавила, открывая дверь:

– Позвони.

Гриша позвонил тем же вечером. Марины дома не было.

– А это кто? – спросила мама.

– Гриша.

– Ой! Гришенька! Не узнала! Ну как? Донесли полку? Справились? А то многие звонят и не представляются.

«Какие такие „многие“?» – подумал Гриша, попрощался и повесил трубку.

Он потом долго еще сидел за письменным столом, мечтал, рисовал на оборотной стороне бланков для стирки белья имя «Марина» и решал задачу: «Может ли мужчина в тридцать два года отчаянно влюбиться?»

Сентябрь кончился, и Марина уехала в командировку на Черное море. А до этого Гриша звонил ей каждый вечер. Он понимал, что может надоесть, что так часто звонить мужчине нельзя, но что он мог с собой поделать? Телефон в его квартире стал каким-то намагниченным. Гриша приходил с работы, специально долго мыл руки, разогревал незатейливый обед, доказывая себе, что без пищи он прожить не сможет, а вот без разговора с Мариной – запросто, потом включал телевизор и садился так, чтобы не видеть телефона…

Терпения хватало на полчаса. Чаще всего Марины не было дома. Мама уже узнавала Гришу и говорила:

– Вы не стесняйтесь, звоните.

Гриша стеснялся и все равно звонил. До командировки они успели два раза сходить в кино. Гриша стоял в очереди, покупал билеты, а Марина оба раза опоздала.

– Женщина должна заставлять себя ждать, – говорила она, – иначе мужчина не почувствует себя мужчиной.

Гриша не чувствовал ничего, но соглашался. В темноте кинотеатра он осторожно брал Марину за руку и гладил, пока на экране хороший человек убивал плохих. Целых полтора часа, за вычетом Марининого опоздания, Гриша был счастлив.

Она уехала на две недели. Было совсем тоскливо. В шахматный клуб после ссоры с Сазонтьевым Гриша ходить перестал, и из развлечений на эти две недели остались лишь телевизор да лучшие партии на турнире в Баркисимето. Советские мастера резных фигурок играли в этом городе Венесуэлы хорошо. Гриша двигал коней и ферзей, радовался за наших и представлял себя и Марину на пляже под пальмой.

Портрет молодых родителей так и остался висеть над диваном. Ни Сазонтьев, ни его девушки в квартире больше не появлялись. Как-то, правда, позвонила одна женщина и спросила:

– Не узнаешь?

Гриша промолчал.

– Ну и дурак, – сказала женщина и повесила трубку.

Гриша в первый момент обиделся, взялся было за старую телефонную книжку, но вспомнил, что скоро приедет Марина, и стал мечтать, как будет ее встречать на вокзале… Розы, легкий осенний день, Марина в сиреневом пальто и во всем остальном сиреневом. Гриша с улыбкой лег на диван, закрыл глаза и мечтал так долго-долго, пока не захотел есть.

В мечтах Гриша часто теперь видел себя мужем. Вот он заезжает за Мариной на работу на трамвае… Марина улыбается… Они садятся в другой трамвай и едут вместе в магазин купить чего-нибудь на обед. Конечно, лучше было бы подъехать к Марине на машине, но машину Грише было не осилить даже в самых смелых мечтах… С полными сумками они приходят домой, целуются и… Потом – обед! Вкусно готовит Марина или нет, Гриша не знал, но даже если она готовит плохо, разве это может помешать счастью? Да и много ли ему надо? Горячий суп или наваристый борщ, хороший кусок жареного мяса, что-нибудь из свежих салатов, на третье можно компот из чернослива, после – чай с мятой или какой другой травой, желательно сок перед обедом… Что еще? Жареная картошечка с лучком и салом! Вот, пожалуй, и все! Ах! Грише вспомнилась мама. Как она порадовалась бы! Мама с внуками! Будущие собственные дети представлялись Грише лишь в самом замечательном возрасте: от трех до пяти… Вот он приходит с работы, а навстречу бегут сын и дочь и кричат:

– Папа пришел!

Он по очереди берет их на руки, целует и дает каждому по конфете. Выходит Марина вся в сиреневом, целует его, сердце падает в пропасть и… Потом они всей семьей обедают. Постепенно мечты незаметно отодвинули все остальное: телевизор, шахматы, работу. На работе Гриша так замечтался, что у Веры Сергеевны через неделю кончились бумаги. Ее голова неожиданно появилась над коричневым пиджаком и удивленно спросила:

– Гриша, вы так долго болели?

В день приезда любимой Гриша взял отгул. Накануне позвонил маме, уточнил номер поезда, спросил, какие цветы купить.

– Купите ей веник, – ответила мама.

Гриша на всякий случай рассмеялся.

Утром он сбегал на рынок, купил розы. Денег было немного, и пришлось ограничиться тремя.

– Девушка твоя тебя сразу полюбит, – пообещал усатый торговец, заворачивая цветы в газету с арабским шрифтом.

Розы были большими и красными. «Цвет страстной любви», – подумал Гриша и решил сегодня обязательно пригласить Марину к себе и серьезно поговорить.

Их, встречающих любимую девушку, оказалось трое: Гриша с букетом роз, Самохин с гвоздиками и Павел Антонович на автомобиле. Всех троих Марина быстро перезнакомила. У машины она забрала гвоздики у Самохина, сказала, чтобы он ее не забывал, взяла Гришу под руку и попросила Павла Антоновича довезти их до дома.

Гриша подпрыгивал один на задних креслах «жигулей», смотрел на спины Павла Антоновича и Марины и никак не мог решить: ревновать ему или радоваться? Павлу Антоновичу был подарен поцелуй, и он уехал. Гриша взял чемодан, ящик с грушами, перебросил через плечо большую кожаную сумку и побрел к подъезду.

У лифта он перевел дух и спросил:

– Зачем так много людей? Я бы и один мог встретить.

– Перестраховалась. Мало ли кто не сможет. Ты же работаешь?

– При чем тут работа? – удивился Гриша.

Он не понимал, как можно не бросить все ради Марины.

– И потом у Павла Антоновича машина, – сказала она назидательно и ткнула пальчиком Гришу в нос.

Двери лифта открылись. В нем оказался высокий парень в сиреневом плаще с букетом тюльпанов. Гриша остолбенел, но парень, лениво окинув Марину взглядом, прошел мимо.

– Я думал – опять встречают, – сказал Гриша, сдерживая улыбку.

Марина скривила личико и ответила:

– Этот? Дурак какой-то…

На лестничной площадке встретили соседку с пустым ведром для пищевых отходов. Соседке было лет сорок.

– Марочка, – перебросив папиросу из одного угла рта в другой, воскликнула она, – уже отдохнула?! Вижу, вижу! Хорошо! Похудела, почернела…

– Я в командировке была.

– На юге? Это же еще лучше, чем отдых! Очень я люблю командировки на юг.

Соседка застегнула не застегнутые пуговицы у халата, поставив ведро на цементный пол, и спросила, глядя на Гришу:

– А замуж когда же?

– Ой! Клавдия Михайловна, не говорите!

– Вижу, вижу, как «не говорите»… Инженер?

– Гриша, ты инженер? – спросила Марина.

– Да, я инженер. Я работаю в лаборатории.

Получилось, вроде как иностранцы изучают русский язык.

– Правильно! – воскликнула соседка. – Я в свое время только с высшим образованием признавала. Высшее образование и культура! С культурным человеком жить гораздо веселее, он всегда все поймет.

Марина потрясла ключами.

– Можно музыку вместе слушать, – продолжала соседка, – в театр ходить… И не будет этих вечных носков!

Когда они наконец попали в квартиру, Марина сказала:

– Дура какая-то…

Гриша согласился. Он, стараясь не шуметь, снял тяжелые ботинки, осторожно вошел в комнату, огляделся и поздоровался, хотя здороваться было не с кем.

– Ты что как кот?

– Я не кот, – ответил Гриша.

– Проходи, проходи… Мамаша на работе.

От этого известия сердце у Гриши запрыгало. Он сел в кресло, попытался успокоиться.

– Ты посиди, почитай что-нибудь, – сказала Марина, – а я пойду под душ.

Она закрыла дверь в коридор, и Гриша напряженно вздохнул. Он представлял, как Марина вся сейчас будет стоять под душем, а потом выйдет к нему в легком халатике. А дома, кроме них, никого! «Надо почитать», – срочно подумал Гриша и подошел к книгам, стал рассматривать корешки. Книги были новые, блестящие: «современный английский детектив», «современный французский детектив»… Неожиданно – Гегель, четвертый том. Гегель тоже блестел. Гриша вытащил книгу, открыл: «Большинство греческих богов – это духовные индивидуальности: их истоком, однако, был природный момент», – прочитал Гриша. Он рассмотрел книгу более внимательно: рубль пятьдесят одна копейка, шестьсот семьдесят пять страниц. На титуле от руки было написано: «Милой Мариночке от Павла Антоновича с пожеланием быть мудрой и красивой не только с Гегелем».

«Дурак какой-то», – подумал Гриша, вздохнул и поставил книгу на место. Взял со стола старую газету, попробовал читать…

Марина вышла довольно скоро. Она была в джинсах и толстом свитере. Гриша встал, подошел к Марине, протянул руки.

– Это что? – спросила она строго.

Гриша опустил руки.

– Ты, Гришенька, меня не за ту принимаешь…

– Какую ту?

– Такую, с какими ты привык!

– Да ни с кем я не привык!

– Не кричи, пошли на кухню. Мамаша отличный борщ сготовила.

Если бы Гриша был художником, он отметил бы этот красный дымящийся борщ на белом столе, но Гриша не был художником, и даже то, что было у него – вкус, изменил. Он ел борщ и ничего не чувствовал:

– Сейчас бы шампанского! – вздохнула Марина.

Гриша в который уже раз почувствовал себя виноватым.

– Шампанское под борщ не едят, – пробурчал он.

– Водку, что ли, вашу пить? Бр-р-р! Ненавижу вашу водку!

Водки бы Гриша выпил. Борщ шел с трудом. Наконец он кончился. Гриша отодвинул тарелку, осторожно икнул в руку. За окном затарахтел компрессор.

– Началось! – сказала Марина. – Господи! Хоть две недели от него отдохнула!

– Ничего особенного, – успокоил Гриша. – Производственный процесс.

Марина принялась мыть тарелку, а Гриша продолжал:

– У нас в институте постоянно что-нибудь гудит, идет работа, а если не гудит, значит нет работы, нет премии, люди недовольны. Когда есть премия, все довольны.

Марина обернулась и спросила:

– Большие?

– Всякие… Есть большие, есть маленькие. Когда большие премии, все рады…

– Господи! Хоть бы кто маленькую дал!

Марина поставила тарелку в сушку, вытерла руки и неожиданно спросила:

– У тебя есть женщины в подчинении?

– Нет…

– А кто у тебя?

– Ганушкин и Вера Сергеевна.

Марина покачала головой и задумалась. Много бы дал Гриша, чтобы узнать: о чем? В наступившей тишине стучал компрессор.

– Все! – вдруг сказала Марина. – Я пошла спать!

– А я? – спросил Гриша голосом друга семьи.

– Ты пойдешь домой и займешься чем-нибудь полезным.

– Как же так?

– Гришенька, я устала с дороги, мне надо отдохнуть. Ты тоже устал, нес тяжелые сумки. Иди домой…

– Я не устал!

– Устал, устал…

Марина внимательно посмотрела на Гришу, улыбнулась и заговорщицки шепнула:

– Завтра позвонишь, пригласишь в гости!

– Правда? – пробубнил Гриша.

– Если я говорю, значит – правда!

Зазвонил телефон. Марина побежала к аппарату, а Гриша пошел одеваться. Было слышно, как Марина говорила:

– Ну и что? Очень оригинально… Нет… Да… Устала смертельно. Звонить надо, когда я хочу!

Когда Марина вышла в коридор, Гриша спросил:

– Кто-то важный звонил?

– Один дурак!

Гриша вздохнул, взял Марину за плечи, она похлопала его по груди, сказала:

– Завтра… Завтра позвонишь!

На улице шел мелкий дождик, дул ветер. Гриша брел к автобусной остановке, стараясь наступать на редкие приклеившиеся к асфальту желтые листья и думал: «Еще один позвонил… Дурак какой-то? Что-то много у нее этих дураков…» Дома заниматься чем-нибудь полезным Гриша не смог. Он переоделся в домашнее, взял из холодильника котлету, лег на диван и погрузился в мысли. Думалось, конечно же, о Марине. Представилось, как она в купальнике ходит по пляжу одна целых четырнадцать дней, а вокруг столько красивых и богатых мужчин! И море шумит, и солнце греет, и шашлыками торгуют… И все зовет… Эх! Бог знает к чему зовет! «На юге красивой девушке есть из чего выбирать… Если поженимся, на юг ездить не будем!»

А еще подумалось о том, как хорошо быть женщиной. Даже если она пешка, у нее всегда есть шанс стать королевой, а если мужчина – пешка? Нет, мужчина должен родиться королем…

Гришу вдруг осенило: «Я же могу выйти в финал первенства города! В финале проявить себя… Пошлют в Берлин! Куплю там Марине сиреневую шубу. Пограничник на обратном пути спросит по-немецки:

– Как так? Что за шуба?

А я ему отвечу:

– Моей жене!

Пограничник удивится, честь отдаст и пропустит с уважением».

Вдруг Гришу кольнуло: «Я ж языка не знаю! Выучить язык!» Он вскочил с дивана и стал искать немецко-русский словарь. Где-то словарь был точно. Гриша помнил, как с его помощью мучил в институте газетные тыщи.

Словарь он не нашел, вытащил из книжного ряда в шкафу библию. Сел на пол и стал читать книгу песни песней Соломона, однако дойдя до слов «…волоса твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской», запнулся, никак не мог совместить стадо коз, сходящих с горы, и волосы Марины. Гриша закрыл библию, погладил и сказал:

– Мудрая книга. Не всем дано сразу понять.

Библию принес в дом отец. Купил у дома с рук. Принес и сказал:

– В хозяйстве пригодится.

Отец любил покупать книги. Принесет, поставит на полку и ласково проговорит:

– Еще одна…

Читал он редко. К книгам у отца была платоническая любовь. В свободную минуту встанет он перед полками, пыль вытрет рукой, полюбуется собранием сочинений и пойдет что-нибудь по дому делать или телевизор смотреть.

Бабулю книжки не радовали. Обычно она ворчала:

– Лучше б что дельное принес.

Ворчала зря, потому что и дельного отец приносил в дом немало. На маленьком заводе, где отец работал, много было дельного.

А еще отец постоянно что-нибудь мастерил в доме. Придет с работы, отдаст матери очередной сверток, поцелует Гришу, поест щей и – за работу. «Квартира у вас, Петр Георгиевич, как игрушка», – говорили гости. Отец улыбался и сам становился похожим на игрушку.

Гриша же по дому так ничего и не научился делать. Что ж говорить о таких сложных вещах, как починка унитаза или побелка потолков! Гриша теперь даже полы мыть нанимал по рекомендации Сазонтьева тихую женщину из соседнего дома. Женщина приходила раз в три месяца. На ней всегда было одно и тоже черное платье из грубой материи и черные спортивные штаны под ним. Женщина тихо здоровалась, мыла полы, забирала деньги на тумбочке и уходила… Сазонтьев утверждал, что лет пятнадцать тому назад у него с ней был отчаянный роман.

До завтра было еще далеко. Гриша посмотрел программку, решил, что ничего интересного сегодня по телевизору не будет, и включил телевизор. Встал у окна. В дождливых сумерках по улице ползли машины. Машин было много, почему-то все серые да черные. «Чтобы часто не мыть», – догадался Гриша. Зазвонил телефон. Гриша бросился в коридор, больно ударился о спинку дивана.

– Не узнаешь? – спросил женский голос.

– Нет…

– Ну и опять дурак!

– Почему? – спросил Гриша.

– Потому, что это Коновалова!

Гриша напрягся. Какая Коновалова? Неудобно не узнать!

– А-а! Да, да… – пробормотал он.

– Ну слава богу! Дотумкал! Электричку-то хоть помнишь? А тамбур?

Тамбур в электричке Гриша, конечно, помнил, то есть не какой-то конкретный, а вообще…

– Тамбур-то? Помню…

– Ну вот! А то в прошлый раз разозлил меня. Ладно, короче… Когда приедешь?

– Скоро, – осторожно пообещал Гриша.

– Не скоро, а сейчас. Да вина не забудь! Если в магазине нет, зайди в «Кристалл», там Ирина Тимофеевна, скажешь, от Коноваловой…

– Но я…

– Никаких я! Чтоб через час у меня! Все! Целую нежно!

Коновалова бросила трубку, Гриша свою – осторожно положил. Какая Коновалова?

Гриша достал записную книжку, посмотрел страничку на нужную букву. Там был записан лишь одноклассник Козлов, которому он звонил последний раз прошлым летом.

– Какая-то Коновалова… – прошептал Гриша, и ему представилась красивая женщина в ажурных чулках.

Гриша глубоко подышал и решил, что есть повод позвонить Марине уже сегодня, осторожно спросить про неведомую Коновалову. Вдруг подруги? А потом вместе посмеяться.

Он включил свет, набрал номер. Никто к телефону не подошел. Гриша вернулся в комнату, снова вздохнул и глядя в телевизор пробормотал:

– Нет… Надо жениться…

От нечего делать он пошел в маленькую комнату поискать марки. Вдруг Марина захочет завтра их посмотреть? Гриша долго рылся в письменном столе, в книжном шкафу… Нашел старую желтую тетрадь. Нежно открыл ее. К маркам тетрадь никакого отношения не имела. На первой странице было написано: «Мысли о любви и женщинах». А ниже стояло: «собраны учеником 9-б класса Григорием Дмитриевым».

Первые мысли были вписаны аккуратно, с любовью, цветными карандашами. Гриша с волнением прочитал самую первую: «Если женщина умна и красива – она изначально порочна. (О. Бальзак)». «Изначально» было подчеркнуто тремя ровными разноцветными линиями.

«Мудрый Бальзак!» – вздохнув, подумал Гриша.

Он перевернул несколько страниц. Дальше шли уже менее аккуратные записи. Случались помарки. Гриша наткнулся на знакомое: «Если женщина…»

– Если женщина глупа и красива, – прочитал он вслух, – она порочна в силу этого… Гонкуры…

«Этого» было выделено прописными буквами…

К середине тоненькой тетради записи стали совсем кривыми и малоразборчивыми… Все же удалось прочитать одну со знакомым началом: «Если женщина умна и некрасива – она порочна вдвойне». Вместо фамилии автора стояла большая клякса…

«Кто же это может быть, – подумал Гриша. – Может, Сервантес? Или кто из наших? Наверное, Толстой!» Записи кончались задолго до конца тетрадки. Последняя и вовсе обрывалась на половине: «Если женщина…» Гриша подумал и мысленно продолжал: «…она порочна». Гриша вспомнил про Марину и совсем расстроился. Выходило: какая она ни была бы, все равно… порочна.

Утешился он по трем пунктам: во-первых, в тетрадке много других, не таких мрачных мыслей о любви, во-вторых, в Марине Гриша надеялся на исключение, а в самом крайнем случае, то есть, в-третьих, если все женщины – такие, то ничего не поделаешь! Против природы – не пойдешь! Если у всех неверные жены, то почему нужно горевать именно ему, Грише?

На следующее утро Гриша проснулся с ощущением праздника: было тревожно и весело. Утро, судя по свету и качающемуся дереву в окошке, выдалось серенькое, с ожиданием холодного дождя. Из-под одеяла вылезать не хотелось. Подумалось: «А хорошо ли топят у Марины?» Гриша закрыл глаза и представил, что она рядом. Господи! Как мало нужно любящему мужчине и как много – любимой женщине!

Потом Гриша долго стоял под горячим душем, вспоминая, кто из известных людей делал так каждое утро… Потом медленно брился… Потом принялся наводить порядок в квартире. Женщина в спортивных штанах ожидалась еще не скоро. Гриша подмел пол, оставшийся мусор отправил шваброй под диван, решив, что мебель Марина двигать не станет. Долго возился с грязной посудой… Хотел вымыть пол на кухне и в коридоре, но передумал. В коридоре ведь свет можно не включать, да и что делать Марине на кухне? Марина будет в гостях.

Кровать Гриша застелил большим зеленым покрывалом с драконами. Так обычно делала мама, когда принимала дорогих гостей. Гриша даже заглянул в сливной бачок, надеясь, что от взгляда бачок исправится и перестанет шуметь. Не перестал, но совесть была чиста, сделано все возможное.

– Вот с Мариной решится, – сказал Гриша себе, – обязательно сделаю ремонт в квартире, может быть даже сам!

Этими словами он закончил уборку.

После завтрака решено было звонить. Гриша посмотрел на часы: половина девятого, решимость исчезла. Марина в выходные любила поспать. Гриша достал шахматы, книгу, расставил позицию. В книге было написано: «Отступив конем на аш шесть, белые развивают блестящую атаку на неприятельского короля. В этом ходе со всей наглядностью проявились преимущества советской шахматной школы». Гриша посмотрел год издания книги, автора… Автор давно уже жил в Америке.

В половине десятого Гриша не выдержал, стал набирать номер. Старался делать это медленно, чтобы Марина еще немного поспала и не сердилась.

– Это я, – сказал Гриша почти шепотом. – Ты просила позвонить.

Марина шумно выдохнула, проговорила:

– Ничего не понимаю…

– Это я, Гриша… Мы с тобой договаривались.

– А сколько времени?

– Почти одиннадцатый час!

– С ума сошел! Позвони позже!

Гриша послушал короткие гудки, с обидой посмотрел на трубку и серьезно сказал:

– Ха! Ха! Ха!

Делать было нечего, Гриша оделся и отправился в магазин. «Куплю какого-нибудь молока…» Шампанское он купил уже давно.

По серой улице двигались серые люди. Гриша тоже был в сером пальто, на голове – серая кепка. И то и другое он носил с удовольствием, считал, что – к лицу. У дверей магазина высокий парень с золотым перстнем продавал укроп. Подходили старушки, торговались, некоторые покупали пучок или два. Гриша вдруг подумал, что сам ни разу еще не покупал укроп. Раньше это делали родители, а теперь… Теперь его кулинарные секреты не требовали специй, кроме, пожалуй, соли.

Гриша постоял возле парня, и ему стало жаль себя. Хорошо, парень дружелюбно проговорил:

– Вали отсюда, пока милицию не позвал.

Как всякий честный человек, Гриша милиции боялся. Он поспешил в магазин, где с горя накупил всего того, что можно накупить в магазине в выходной день: спичек, молока и куриных консервов с рисом.

Около двух Гриша позвонил снова.

– Хорошо, что вы звоните, – ответила мама любимой, – ее не поднять.

Минуты через две в трубке послышался сладкий вздох.

– Ну, привет… Опять звонишь?

– Мы же договаривались…

– Ой! Гриша! Вчера с Галкой до четырех утра проболтали!

– Какая Галка? Ведь мы же договаривались!

– Михнушева! Сто лет не виделись… От мужа ушла.

– Но я же жду…

– Что ты все я, да я! У Галки горе!

– Не надо было от мужа уходить! Сначала уходят, а потом сидят до четырех ночи! У нее кто муж-то?

– Один дурак.

Гриша не знал, что и сказать, только мощно задышал в трубку.

– Ладно, ладно… Не дыши… Успеем еще.

– Когда? – проворчал Гриша.

Он вдруг вспомнил, что горячий душ по утрам любил Гитлер. На душе стало совсем погано.

– На недельке, – ласково ответила Марина. – Целую!

Гриша снова с сомнением посмотрел в трубку и аккуратно вернул ее аппарату.

Остаток дня и весь вечер Гриша промучился в раздумьях, а когда мысли получались совсем уж мрачными, как спасение приходило: «Все-таки сказала „целую“! Не будет же женщина целовать, если не любит?» И ничего в этот день и вечер больше не произошло, если не считать, что позвонила неведомая Коновалова и сказала перед тем, как бросить трубку, только одно слово:

– Скотина!

То, что люди называют любовью, замучило. Гриша слышал, что в таких случаях помогает работа. Он два дня ходил по начальству и требовал, чтобы его загрузили, но месяц еще только начался, и начальство смотрело с недоумением. Кое-какие бумажки, правда, удалось выбить, но их Вере Сергеевне хватило одной на день малопроизводительного труда. Гриша задумался: а что же я, собственно, на работе делаю? К счастью, или нет, но мысли этой не суждено было развиться, ее быстро сменили другие, более мучительные – о любви. К среде Гриша уже не рыпался, не бегал, не искал работы, а просто сидел за своим столом, смотрел в окно и терзался. Для Веры Сергеевны, чтобы не мешала, он нашел в шкафу пачку квартальных отчетов трехгодичной давности и попросил разобрать. Ганушкину – подписал увольнительную на три дня. Ганушкин решил жениться. Подписывая бумагу, Гриша не удержался, спросил про жену:

– Красивая?

– Что я – дурак? – ответил Ганушкин и независимо поводил туловищем. – Кто ж теперь на красивых женится? Это же как брильянт: лежит на столе, все смотрят, каждый стащить мечтает, а спрятать нельзя! Мне семейная жизнь дорога!

– Правильно, правильно, – глухо, как из раковины, – сказала Вера Сергеевна, – Хорошая жена красивой не бывает.

– Почему? – снова спросил Гриша. – Если двое красивых любят друг друга…

– Вы художественную литературу-то почитайте! – проговорил Ганушкин. – Особенно современную западную. Там все объясняется!

– И газеты, – глухо, как из раковины, добавила Вера Сергеевна.

Сразу думать на эту тему Гриша не стал, отложил до дома. А уж дома на диване с куском пирога с яблоками из кулинарии он надолго отдался думе: почему Марина не может быть хорошей женой? Гриша даже почитал западную современную художественную литературу, которую дал ему Ганушкин. Почитал с удовольствием, даже забыл к середине, зачем читает. Это был перепечатанный на машинке роман о любви красивой девушки к двум другим красивым девушкам.

Последнюю страницу Гриша одолел в половине второго ночи. «Вот бы дать почитать Вере Сергеевне!» – подумал он и захихикал. И уже после подумал о Марине: «А если она полюбит другую девушку?»

Гриша опять захихикал. «С одной стороны сразу отпадут и Сазонтьев, и Самохины с Павлами Антоновичами, но тогда что буду делать я? И вообще, как это все стыкуется? И можно ли будет все это считать любовным треугольником?» Гриша еще долго думал о странностях любви, пока не решил, что все это еще далеко на западе, до нас доберется не скоро, а стало быть, нечего и голову ломать. Пусть они там со своим Ганушкиным и мучаются.

Перед тем как заснуть, Гриша достал желтую тетрадку и дописал последнюю мысль. Получилось так: «Если женщина любит двух других женщин – она порочна (Г. Дмитриев)».

С тех пор, как Гриша остался один в двухкомнатной квартире, знакомые и не очень из шахматного клуба тактично намекали, мол, образовалась хата, где можно «просто посидеть и поговорить». «Ты не думай, – продолжали знакомые и не очень шахматисты, – мы не для того, чтобы пьянствовать и баб водить!» При этом шахматисты плотоядно улыбались, словно имели выигрышный ладейный эндшпиль. Гриша как раз думал, поэтому всегда тактично потуги на хату отвергал. Исключение было сделано лишь для Сазонтьева.

Теперь вечерами, сидя один на один с телевизором, Гриша жалел об этом. Думал: «Надо было еще одного Сазонтьева оставить. В запас».

Думалось и о Ганушкине… «Женился… Теперь будет хвастаться своей семьей, говорить, какая у него некрасивая, но хорошая жена. А действительно, какая у него жена? Вдруг – хорошая? А как же женские пороки? Будет ему изменять! Ганушкин будет приходить по утрам злой! Вот смеху-то! А вдруг она у него – уродина? Недаром он ее никому не показывает. Чокнутый какой-то! Нормальный человек разве станет свою жену прятать? Он привел бы ее в коллектив, представил начальству, вот, мол, Григорий Петрович, моя жена! А я бы оценил! Я бы сказал:

– Очень приятно! Ваш муж плохо работает!

Может, мне кого другого в лабораторию пришлют? Бывают же случаи: люди женятся и меняют работу?»

С Мариной виделись регулярно, но как-то очень уж не интимно. Она обычно говорила что-нибудь вроде:

– Жди меня у метро в семь, надо пуговицы к пальто купить.

Или:

– Зайдешь в восемь. Мама бабушке швейную машинку дарит.

Гриша ждал, заходил, отвозил. Раньше, когда человеку не нужно было добывать себе еду и одежду, когда все это продавалось в магазинах, влюбленные юноши сидели у ног любимых, держали в руках шерстяную нитку и читали стихи. Так проходили вечера. Теперь задача влюбленного усложнилась. Грише нужно было толкаться в универмагах, носить то, что удалось вырвать из-за прилавка, ждать в подъездах, пока любимая переговорит со знакомой портнихой или парикмахершей… Наверх Гришу уже не звали. Марина говорила:

– Жди тут.

Переноска тяжелых вещей от мамы к бабушке и обратно стала обычным делом… И все же Гриша был рад. Он уже не приглашал Марину к себе, не пытался целовать. Не гонят – и слава богу! Да что не гонят!

Еще три раза ходили в кино! Марина говорила, какой фильм нужно посмотреть, Гриша мчался за билетами, стоял в очереди, а потом ждал любимую у кинотеатра. Однажды, вот так ожидая на холодном ноябрьском ветру, он увидел Левчика. Левчик был в узких штанах и широкой куртке. Пока Гриша раздумывал, здороваться или нет, он подскочил и сказал:

– Представляете ужас? Драп пропал!

Минут пять Левчик говорил об этом ужасе, потом спросил:

– У вас нет руки?

Гриша посмотрел себе на ноги и ответил:

– Нету.

– Ну, я побежал! Надо работать!

Гриша потом прикидывал, как посмешнее рассказать о Левчике любимой. Он даже придумал, как подпрыгнуть посмешнее… Этак боком, на манер козла.

Марина выслушала молча. Прыгать козлом Гриша, правда, не стал. Марина сказала:

– Ужас! Если уж Левчик не может достать… Куда мы идем!

– В кино…

– Куда мы все идем в смысле страны?!

Гриша достал билеты и прочитал:

– Восемнадцатый ряд, места двадцать, двадцать один…

Он не шутил.

Говорят, определиться в поступках – спокойно жить. Вот этого Грише и не удавалось. Он мучился самоанализом. Куда девалась замечательное, радостное чувство? Откуда по вечерам мучительная тоска? И что называть любовью? То, что было в первые дни или то, что теперь? Гриша вспоминал художественную литературу, но всякий раз выходило по-разному. Один великий писатель называл то, что происходило с Гришей, любовью, другой – подлостью, третий – и вовсе – слюнтяйством. Последнее было обидно, но Гриша находил, что помочь девушке, выросшей без отца, перенести табуретку от мамы к бабушке – вовсе не слюнтяйство, а рыцарство… А то, что Марина ходит к портнихе или к парикмахерше, так ему же самому нравится, когда она хорошо выглядит!

Странно, но чем дольше длился роман, тем меньше хотелось Грише узнать, что же там под этими головокружительными платьицами и кофточками. Все больше хотелось соорудить для Марины стеклянный непробиваемый колпак, посадить ее туда и повесить табличку – «мое».

И совсем тяжело было думать, что кто-то другой может взять ее за руку, поцеловать… О большем Гриша старался не страдать, иначе можно было сойти с ума.

На ноябрьские в шахматном клубе всегда бывал блиц-турнир. Грише очень хотелось поиграть, тем более ожидался гроссмейстер из Москвы. Хотелось пригласить Марину и сделать со столичным гостем ничью! Сердце от такой мысли куда-то пропадало и хотелось полетать.

Все портил Сазонтьев, но сколько же можно терпеть? Гриша сообщил Марине о турнире за день до праздников. Момент был подходящий. Они сидели у Марины на кухне и слушали компрессор. Любимая подумала и спросила:

– А потом куда?

Гриша пожал плечами. Марина ответила сама:

– Можно в ресторан… Хорошо бы в какой-нибудь приличный. Хотя как попасть? Что ты, Гриша, все сидишь да сидишь! Заказал бы столик на четверых. Я бы Михнушеву с хахалем пригласила.

Гриша видимо побледнел.

– Чего испугался-то? – спросила Марина. – Пора стать мужчиной.

– Может, лучше у меня посидим?

– Чего у тебя интересного? Марки смотреть, так мне уже Сазонтьев показывал.

– А при чем тут Сазонтьев? – обиженно пробурчал Гриша.

– А ты предлагаешь в праздники друг на друга уставиться и сидеть, как два чучела? Я танцевать хочу, общества, людей, музыки хорошей…

– В кабаках голота играет, – снова пробурчал Гриша.

– А ты найди приличный, где не голота…

Гриша встал, оделся и хотел было уже идти, но спросил:

– А куда?

Марина опять подумала и сказала:

– Я, кажется, знаю… Недавно в центре… Там, где церковь раньше была, знаешь?

– Я богу не молюсь…

– В общем, найдешь. Там теперь такой маленький уютный кабачок. Михнушева говорит – очень приличный, можно посидеть. «Ностальгия» называется.

– Почему «ностальгия»?

– Для романтики. Такие вещи надо понимать! Вечером звони, как дела.

Первым делом Гриша направился в сберкассу, там у него на книжке лежал вклад в триста рублей. Народу в сберкассе было много. Грише подумалось даже, что все эти люди тоже собрались в ресторан.

Пока стоял в очереди, мучился цифрами. Сколько денег взять? Забрать все? А вдруг Марина захочет еще раз сходить в ресторан? Взять рублей сто – может не хватить… Гриша выписал расходный ордер на сто семьдесят рублей. «Посидим скромно» – решил он.

Дальше путь его лежал к бывшей церкви, то есть в ресторан. Долго пришлось ждать, пока швейцар откроет двери. Швейцаром оказался молодой парень в белой рубашке с брошкой у горла в виде креста.

– Мне бы столик на ноябрьские, – тихо попросил Гриша.

– Все праздники тут и просидишь? – пошутил швейцар и засмеялся. – Иди, вон, к администратору. Видишь столик в зале?

Гриша подошел к столику. Администратор читал газету. Гриша видел лишь его красные брюки. Администратор высоко держал марку самого читающего народа в мире. Газеты ему хватило минут на двадцать. Гриша успел вспотеть и придумать пять остроумных способов войти к администратору в доверие. Наконец газета была отложена в сторону. Администратор спросил: «Что вы хотели?» – и ушел. Гриша совсем растерялся. Подумалось: «Отцу на фронте легче было».

Он огляделся… Огромный зал с пустыми, накрытыми белыми скатертями столиками был похож на шахматную доску. Гриша почувствовал себя в цугцванге. Мимо два раза пробежал высокий прыщеватый официант. Официанту было лет двадцать.

– Что, парень, надо? – спросил он, пробегая в третий раз.

Гриша неуместно вспомнил, что он все-таки заведующий хоть и небольшой, но лабораторией. Он покраснел от досады и выдавил:

– Мне – столик… на праздник.

– Столик? Столик – стольник! – срифмовал официант. – Закусочка, рыбка, горячее…

Гриша, к сожалению, знал, что такое стольник. Он обреченно вздохнул и кивнул головой.

– Володя, – представился официант. – Полтинничек сейчас, остальное по ходу дела… Лады?

Они договорились, хотя договор носил несколько односторонний характер.

Любимой Гриша позвонил из автомата:

– Приглашаю вас с Михнушевой и ее кавалером в ресторан.

– Ты, Гриша, делаешь успехи, – ответила Марина. – По мое благое влияние?

– Чувствую, – ответил Гриша.

Очень ему хотелось в этот момент спросить, кто будет в ресторане рассчитываться за Михнушеву, но не спросил, постеснялся.

За ужином дома Гриша решил возместить ущерб от ресторана. Это означало – вообще не ужинать, а просто попить чаю. Гриша долго пил чай и все ждал ощущения сытости. В конце концов не удержался, съел сначала три магазинных котлеты, потом банку рыбных консервов, а завершил трапезу банкой сгущенки.

Ужин привел Гришу в уныние. Нет силы воли! Чтобы хоть как-то успокоиться, он стал разбирать партии Алехина. На третьей Гриша увлекся и представил себя чемпионом мира в изгнании, вдали от Родины громящим буржуазных гроссмейстеров. Надо заметить, что и комментарии к партиям были с политическим уклоном.

Прозанимался Гриша до позднего вечера, а заснул уже совершеннейшим Алехиным.

В шахматный клуб смотреть праздничный турнир Марина не пошла.

– Вы будете свои пешки двигать, а я – мучиться?

Гроссмейстер из Москвы тоже не приехал…

Блиц гоняли почти весь день. Желающих набралось очень много. Не хватало досок, часов и белых коней…

Начал Гриша хорошо. Два раза выиграл, потом проиграл, потом – снова выиграл. Пятую партию выпало играть с Сазонтьевым. Грише не хватило еще и ферзя, его пришлось заменить пятаком. Сазонтьев ехидно улыбался и каждый ход сопровождал словами:

– А мы его… Мариночкой!

Гриша сопел, краснел и зевнул пятак. После этой партии все пошло наперекосяк, и Гриша занял двадцать второе место. Утешало лишь то, что и Сазонтьев плохо сыграл.

В буфете подавали сухое вино, и Гриша выпил. К назначенному часу к Марине он опоздал, но все равно пришел рано. Марина встретила его в легком домашнем халатике голубого цвета. Была бы воля, Гриша оставил бы ее дома на весь вечер в этом халатике, а сам накупил бы рублей на пятьдесят вина и сидел рядом, но Марине же нужно общество!

– С праздником! – сказал Гриша с порога.

– Ты бы еще позже пришел.

– Так ты все равно не одета…

– При чем тут я? Ты должен приходить вовремя! Сиди теперь и жди!

Марина была не в духе. Она ушла в дальнюю комнату, а Гриша сел рядом с мамой любимой смотреть телевизор. По случаю праздника мама была в бигудях.

– Вы слышали? – спросила она.

Гриша прислушался.

– Вырезали целую семью! Представились электриками и убили! В соседнем доме! А если бы к нам позвонили? Я бы со страху умерла!

Гриша качал головой.

– Неприятная история, – сказал он. – Поймали?

– Разве у нас могут кого-нибудь поймать?

Мама задумалась на мгновение и спросила:

– Вы когда-нибудь имели дело с дверями? Хочу поставить двойные. И чтобы глазок. Они придут с ножами, а я в глазок – и в милицию звонить! Сейчас хорошие глазки продаются, элегантные…

Очень Грише не хотелось отвечать «нет».

– Можно попробовать было бы…

– Ой! Гриша, попробуйте! А то кавалеров тьма, а толку – шиш! От звонков голова болит!

– Мама! – крикнула из-за стенки Марина.

– Что – мама? Я говорю как есть! А врать не умею!

– Гриша может все не так понять!

– Гриша все понимает так, как надо! Правда, Гриша?

Гриша кивнул.

– А с дверьми надо что-то делать. Вы уж пронюхайте почву?

– Почву? – переспросил Гриша. – Пронюхаю.

Они выскочили на улицу. Шел мокрый снег. Времени оставалось мало.

– Такси, конечно, нету, – процедила Марина.

Гриша хмыкнул, вышел к дороге и стал махать рукой. Его обрызгали три машины. Четвертая остановилась. Гриша подергал дверцу, постучал в стекло, водитель опустил его.

– Простите, пожалуйста…

– Занято! – буркнул водитель, оглядев клиента, и рванул дальше. Гриша вернулся к Марине и кратко охарактеризовал событие:

– Хамство…

– Отойди, – сказала Марина.

На Марину отреагировали двое «Жигулей» и один самосвал одновременно. Она выбрала машину зеленого цвета. Гриша, как обычно, устроился сзади, чувствуя себя багажом. Пока ехали, Марина пускала водителю дым в лицо и спрашивала:

– Что за ресторан новый открыли – «Ностальгия»? Везде была, а в этом еще не успела…

– Дорогой, – отвечал шофер из-под старой кепочки. – Хотя красивым девушкам там неплохо.

– А кухня приличная?

– Тоже дорогая… Сейчас каждый свою коммерцию сторожит.

– Говорят, у них варьете хорошее?

– Варьете – не знаю, а оркестр меньше четвертного за песню не берет. У меня брат там свадьбу справлял…

– Ваш брат любит хорошую музыку?

– Поддать он хорошо любит, – шофер хохотнул. – А музыка… Какая разница, под что трястись?

Нельзя сказать, что диалог этот успокоил Гришу. На душе была полная финансовая неопределенность.

Машина остановилась.

– Сколько мы вам должны? – спросила Марина, обаятельно улыбаясь.

Гриша подумал, что за такую улыбку шофер сам сейчас даст Марине денег, но тот ответил точно такой же обаятельной улыбкой и сказал:

– Троячок…

Марина посмотрела на Гришу, Гриша на свой нагрудный карман, расплатился. Зеленые «Жигули» укатили, а Марина фыркнула:

– Троячок! Обыкновенный рвач!

У входа в ресторан было темно от людей. Чуть в стороне стояли Михнушева и ее хахаль. Гриша узнал их по хахалю. Именно такими он и представлял хахалей: черные усики, юркие глазки, одежда под «вечно молодого». Михнушева поцеловала Марину в щеку, а хахаль – в губы. Марина засмеялась и представила Гришу:

– Наш сегодняшний гид.

Хахаль посмотрел на Гришу, слегка улыбнулся, покачал головой и медленно протянул руку:

– Олег.

– Лукич, – добавила Михнушева.

Хахаль сверкнул на нее очами, а Михнушева сказала:

– Что ты стесняешься своего отчества? Не отчество красит человека.

– Я не стесняюсь. Просто люди о тебе же могут плохо подумать.

Гриша сильно подозревал, что под людьми Олег имел в виду вовсе не его.

Вчетвером приблизились к толпе, осаждавшей вход. Гриша по неизбежности шел впереди и все надеялся, что сейчас выйдет Володя-официант и пригласит их внутрь, но Володя не вышел, и они уперлись в толпу, которая упиралась в молодого швейцара у дверей.

– Только по приглашениям, мать вашу… – кричал швейцар. – Товарищи, у нас сегодня в честь дня революции только по приглашениям!

– У тебя есть приглашение? – прослушав очередное ругательство швейцара, спросила Марина.

– Есть, – ответил Гриша.

– Покажи.

Гриша с тоской подумал про пятьдесят рублей, отданных официанту, и ответил:

– Оно там… В ресторане.

– У кого?

– У Володи.

– Какого Володи?

Лицо Марины стало похожим на следователя, которому необходимо срочно закрыть дело о шпионаже.

– Такой… официант… с прыщиками.

– Как же мы теперь туда попадем? – спросила Михнушева.

– Может, рассосется, – предположил Гриша.

Однако толпа оказалась злокачественной и рассасываться не собиралась, даже, кажется, росла. Марина крепко взяла Гришу за талию и стала проталкивать вперед. Лукич и Михнушева принялись помогать.

– Кричи: «У меня приглашение!» – приказала Марина.

– Как же я буду кричать? – упирался Гриша. – Никто же не кричит.

– Я сказала – кричи!

– У меня приглашение… есть, – нетвердо начал Гриша. – У Володи…

– У нас у всех приглашения! – вдруг мощно выкрикнула Марина.

Лукич и Михнушева поддержали ее. Молодой швейцар посторонился, и толпа выдавила их в ресторан.

– Володя! – успел крикнуть швейцар. – Твои, что ли?

– Мои, мои! – обрадовался официант, словно увидел жену, детей и собственные сбережения вместе взятые.

В честь праздника в петлице у него была красная гвоздика.

– Раздеваемся и проходим к десятому столику! – сказал официант.

Тут снова раздалось:

– Володя, твои, что ли?

Официант извинился и бросился встречать следующих клиентов.

Мужчины сдали плащи в гардероб и стали ждать женщин. Марина упорхнула в дамскую комнату, а Михнушева стояла перед зеркалом и подводила губы. Вскоре нижняя стала похожа на яркую гусеницу.

– Ничто так не красит женщину, как ресторан, – сказал Лукич.

Михнушева повернулась к нему и процедила:

– Лукич.

Черноволосая, стройная, в блестящем зеленом платье и зеленых туфельках, она смотрелась не то чтобы красавицей, но женщиной в своем стиле. Гриша невольно засмотрелся. Михнушева перехватила взгляд и сказала:

– Вот так!

И показала язычок.

Выпорхнула блестящая Марина. Она была в своем красном коротком платье. Гриша обреченно вздохнул. Чем красивее бывала теперь любимая, тем она казалась недоступнее. А длинные стройные ноги в блестящих черных чулках возбуждали в Грише только одно желание – укрыть их чем-нибудь плотным и тяжелым. Самое ужасное было в том, что любой мужчина в этом ресторане мог сейчас подойти к Марине, пригласить на танец, обнять, прижать к себе, и Гриша не в силах будет помешать, да и Марина сама не захочет, чтобы он помешал…

Когда подошли к десятому столику, Грише стало дурно. Он давно уже не видел столько редких продуктов вместе. В голове включился было калькулятор, но тут же сломался. Мешали волнение и незнание границ честности официанта. Подумалось: «Можно, наверное, не все есть?»

– Ой! Рыбка! – воскликнула Михнушева. – Люблю рыбку!

– А я уж было разочаровалась в тебе, – проговорила Марина и гордо посмотрела на Лукича.

Гриша немного оттаял и подумал, что если уж жизнь делает из него гусара, то нужно по крайней мере хотя бы насладиться этим чувством.

Когда подняли фужеры с шампанским за день вооруженного восстания, он позволил себе сказать:

– У меня сегодня был блиц…

– Криг? – спросил Лукич, слизывая икру с бутерброда, и пояснил, – Мне масло вредно.

– Врачи разве масло не едят? – спросила Марина.

– Ты же знаешь мои принципы… – ответил Лукич.

– А вы – врач? – удивился Гриша.

– Рентгенолог, а что?

– Все насквозь видит, – сказала Михнушева без радости.

Выпили шампанского, потом – водочки, а когда с эстрады задушевный мужской голос объявил: «Раз, два, три… Дорогие друзья! Наш праздничный вечер, посвященный годовщине революции, мы начинаем веселой песней о красавице Одессе…», мысль о расплате с официантом Вовой достаточно затуманилась.

В зале задвигали стульями, зашуршали вечерние платья… Оркестр сделал песню. Гриша радовался громкому звуку, можно было молчать. Потом заиграли песню о погибшей любви, и рентгенолог увел Марину танцевать. Гриша улыбнулся пустому стулу, показывая, как он рад этому событию, и стал хмуро смотреть в зал, стараясь не видеть любимую в чужих руках. Вертелась, правда, успокоительная мысль: «Он все-таки врач…»

– А вы кем работаете? – задушевно прокричала Михнушева.

Гриша вздрогнул, ответил сквозь музыку:

– Заведующим… лабораторией.

– Секретной?

– Видимо… да!

Первое слово Гриша сказал тихо, а второе почти прокричал. Михнушева улыбнулась, как девушка с плаката-календаря и спросила:

– И что же вы там секретничаете?

– Конструируем объекты!

«Конструируем», правда, далось уже с трудом. Михнушева придвинулась и снова спросила:

– А какие?

Этого Гриша не знал, то есть он, конечно, знал, что его институт занимается конструированием зданий для промышленности, которая почему-то называется оборонной, а потом в этих зданиях получается какой-нибудь завод, который… В общем, объяснять все было и трудно, и долго. Пришлось ответить так:

– Всевозможные!

Марина и Лукич все еще танцевали. Михнушева налила себе и Грише водки и сказала:

– Все заведующие лабораториями очень любят танцевать.

– Нет… Я – не очень, – ответил Гриша.

– Значит, вы – мой человек! Как это чудесно: не любить танцев и заниматься в жизни чем-нибудь секретным! Обожаю всякие секреты!

Гриша глянул Михнушевой в глаза и поспешил сказать тост:

– С праздником!

Удалось потанцевать с Мариной и ему. Настроение было обостренное, и когда любимая оказалась рядом, Грише захотелось стать особенно ироничным.

– Ну как? Хорошо танцует Лукич? – спросил он.

– Его зовут Олег. Он – рентгенолог.

Гриша в этот момент ненавидел всех рентгенологов страны.

– Что ж хорошего? Радиацию разносить?

– Это тебе Михнушева сказала?

– Сам знаю! Что я, на рентген не ходил?

Кончился танец легкой ссорой, тяжелым осадком и очередной рюмкой.

– А я была недавно в Польше, – сказала Михнушева, закусывая.

Гриша вспомнил про Сазонтьева и ответил:

– Теперь многие в Польшу ездят.

Михнушева, кажется, обиделась и продолжать не стала. Лукич спросил у нее с улыбкой:

– Ты не обидишься, если мы с Мариночкой еще немного потанцуем?

Гриша посмотрел на Лукича с удивлением, подумал: «Он меня за пустое место держит? Я, между прочим, плачу!» Гриша покусал от обиды вилку, а когда любители танцев ушли на круг, спросил у Михнушевой:

– У вас галантный кавалер?

– Этот-то? Фуфло это, а не кавалер!

Впервые за весь вечер Гриша искренне рассмеялся. Он чуть не поцеловал Михнушеву. Она виделась настоящим другом.

– Почему?

– А я почем знаю! Почему вы мужики – фуфло?

– Зачем же так обобщать, когда можно выпить? – заметил Гриша.

Он выпил и снова посмотрел на танцующих Марину и Лукича. Радость в его душе, глотнув воздуху, снова опустилась на дно. Щеки от ревности отвисли, и Гриша стал похож на грустного бурундука.

Вскоре началось варьете. Девушки с длинными блестящими ногами и аккуратными попочками ритмично двигались под музыку и отчаянно улыбались. Наступил праздник тела. Гриша пил, смотрел, закусывал и думал о падении нравов, но если бы сейчас Марина подсела бы к нему, погладила по голове, сказала бы, что любит только его, что никакие рентгенологи на свете ей не нужны, общество потеряло бы еще одного противника легких жанров. Увы! Этого не случилось! Ну а уж если кругом разврат, глупо не выпить еще!

Очнулся Гриша на собственном диване в ботинках и костюме. Он потрогал ворот, галстука не было. Гриша вскочил, испуганно спросил у темноты:

– Где я?

Он постоял немного посреди комнаты, посоображал, включил свет. Долго искал пальто. Пальто нашлось на кухне, на плите. В его карманах ничего, кроме мятой записки, не было. В записке значилось: «Тамара», рядом номер телефона. Гриша попил воды, сел на табуретку и долго вспоминал, что же это за Тамара, и вообще, что было? Помнилось, что его везли до дому на такси, больше – ничего. Абсолютно пропало из памяти, как он расплачивался в ресторане, как поднимался по лестнице, как попал в квартиру, а самое главное – куда девались Марина и Лукич.

Часы и пустой кошелек нашлись в ванной. Времени было пять утра. Гриша еще не протрезвел, поэтому достаточно решительно набрал номер телефона любимой. «На свои сто семьдесят пять рублей имею право звонить, когда захочу!» – подумал он.

– Ты что? Обалдел? – спросила Марина.

– Ты дома?

– А где ж мне быть?!

– А правда, что ты с Лукичом живешь?

– С каким Лукичом? Сколько время?

– Ладно. Я позже позвоню. Пока отдыхай!

Гриша был строг. Он решительно положил трубку. За Марину он теперь не волновался. Она дома, а дома – мама, значит, Лукича там нет.

Он посмотрел на себя в зеркало и подумал: «Ряд волшебных изменений милого лица». Гриша набрал на кухне в стакан воды, чокнулся с краном и попил еще.

– С праздничком!

Весь последующий праздничный день он пил чай, смотрел телевизор и думал, у кого бы узнать о вчерашнем…

Хорошо бы иметь какое-нибудь приспособление, чтобы оно снимало тебя во дни торжеств и застолий на пленку, но так, чтобы окружающие об этом не знали! Утром проснулся, вставил пленку в аппарат и изучай свои ошибки! Можно было бы посмеяться… Или носить в кармане маленький магнитофончик. Хоть что кому говорил, знать. А потом позвонить Марине и спросить:

– Ты хоть помнишь, что мне вчера говорила?

А она и не помнит!

В честь праздника Гриша открыл банку свиной тушенки, выигранной в лотерею на работе, и смешал с вареной картошкой. Отец, когда дома бывала картошка с тушенкой, всегда радостно потирал руки и вспоминал суровые фронтовые годы. Грише теперь тоже представился фронт, землянка, взрывы снарядов и санитарка с лицом Марины. Он даже навел ложку на воробья за окном и сказал:

– Тра-та-та!

Тем самым обозначив пулемет Калашникова – лучшее стрелковое оружие времен войны.

Воробей сидел на ветке, ветку раскачивал ветер, и Гриша не попал.

После еды он лежал на диване, икал и мечтал о любимой. Больше всего мечталось о теплом песчаном острове посреди океана, на котором они жили бы вдвоем и где было бы много вина, фруктов, добрых зверей и не было бы змей, чтобы можно было лежать целыми днями на пляже, целоваться, смотреть в океан… А на ночь уходить в свою виллу.

Что такое вилла, представлялось слабо, и поэтому она виделась Воронцовским дворцом, что в Крыму.

Гриша включил телевизор. По телевизору судили за взятки двух мужчин с крупными лицами. После признания приговора недействительным Гриша решил поставить чайник и позвонить любимой.

– А моей Мариночки дома нет, – ласково сказала мама. – Она у Галочки.

– У портнихи, что ли?

– У Галочки…

Гриша представил Галочку и ответил:

– Поздравляю вас со светлым праздником Октября!

– Ой! Гришенька! Вы всегда такой любезный! Не то, что иные звонят! Я вас так люблю!

Полдела сделано. Признание от мамы получено. Это укрепило. А потом, если бы они вчера поссорились, Марина просто бы сказала: не звони никогда! И все! Она же не сказала!

На душе немного отошло. Гриша улыбнулся и решил поесть еще разок тушенки с картошкой или наоборот.

На следующий день на работе Ганушкин рассказывал, как на праздник ездил с женой к теще на станцию Клыкач:

– Своя свинья, свои куры, своя корова с теленком! Это же все дает колоссальный доход! Тесть два дня пил, меня угощал, а я считал: за лето очень свободно можно в деревне сделать три тыщи!

Услышав про тыщи, Вера Сергеевна повертела головой так, словно эти деньги ее душили.

– У вас, видимо, очень богатые родственники появились? – спросила она.

– При чем тут родственники! Теперь в деревне все так живут! Заработки – бешеные! Жратва – вся своя! Деньги девать некуда! Только на книжку клади. Клади и клади! Вся работа!

– Можно одеться хорошо, – сказала Вера Сергеевна.

– Зачем?! Это мы здесь стараемся! Нам, городским, моды подавай! В деревне же – благодать! Надел сапоги, ватник… Господи! Да я там ватник и не снимал. Красота! Там же первозданный навоз кругом! Зачем там весь ваш импорт?!

Гриша импортом в одежде не грешил и очень позавидовал деревенским жителям. Вот бы с Мариной туда, в деревню! Сколько проблем с одеждой и этими проклятыми ботинками отпало! И в Польшу не надо ездить!

– Можно машину купить, – снова сказала Вера Сергеевна.

– Какая машина?! Там же благодать! Там даже трактор не везде пройдет, на лошади не выйдешь… Я на озеро пошел, с тропочки два шага в сторону сделал – по колено утоп! Хоть вертолет вызывай! Там даже телевизора нету!

Гриша с завистью вздохнул.

– А и в правду, – проговорил он, – к черту с этой цивилизацией!

– Конечно! – обрадовался Ганушкин.

Он подергал себя за пуговицу, потом поднял ногу и продолжал:

– Что мне этот пиджак нужен или эти несчастные немецкие сапоги? Хочу на воздух, на молоко, на вольное питание!

– А почему бы вашему тестю не стать цивилизованным фермером? – спросила Вера Сергеевна. – Деньги у него есть… Можно приобрести недорогой миниатюрный комбайн, к нему – необходимые насадки для улучшенной обработки земли. Можно будет распахать неудобья, затеять правильный севооборот… И обойтись, наконец, без этих ужасных ядов и нитратов! Экологически чистая продукция! Часть урожая можно сдавать государству, часть – поедать самим… Можно взять на откорм бычков или телочек! Они такие симпатичные! Нехорошо, когда деньги лежат в кубышках мертвым грузом!

Гриша с Ганушкиным переглянулись, посмотрели на своего экономиста. Такой конкретной программы ни тому, ни другому не хотелось. Ганушкин почесался о спинку стула и вдруг заулыбался, словно чиновник, нашедший причину отказать просителю:

– А зачем все это? Там и так всего навалом!

Зазвонил телефон.

– Гриша, вас!

Звонила Марина:

– Ты мне нужен!..

Конечно же, Гриша убежал с работы на два часа раньше. Они встретились у метро. Вид у любимой был озабоченный.

– Ты мне очень нужен, – повторила она и повела за собой.

Начался дождь. Марина раскрыла зонтик, сунула по обычаю Грише:

– Держи!

Гриша старался идти с любимой в ногу. Любимая пока молчала. Они дошли до трамвайной остановки, долго ждали… В трамвае Марину прижали к окну, а Гришу – к малопомятому мужчине. Дыхание у мужчины было вчерашнее. Зонтик прижали к ноге, и скоро правая штанина стала мокрой.

Через несколько остановок Марина крикнула:

– Выходим!

Вместе с Гришей вышла добрая половина вагона. Гриша посмотрел на мокрую от бедра до колена штанину: впечатление не было даже двусмысленным.

– Вот, зонтиком прижался, – объяснил он Марине.

– Неважно!

Мыслями Марина была гораздо дальше, чем Гриша.

– Видишь дом? – спросила она.

– Черт, – сказал Гриша, это он в лужу наступил. – Вижу.

– Сейчас ты пойдешь в будочку… Видишь телефон? Позвонишь… Вот тебе номер. Подойдет Ирина Петровна, сволочь старая…

– Почему сволочь?

– Неважно… Не перебивай, когда тебе дело говорят!

– Я и не перебиваю…

– Позовешь Павла Антоновича.

Гриша чуть не подпрыгнул от ревности.

– Который с автомобилем?!

– Да, который с пальто.

– Каким пальто?

– Зимним английским… Тебе все равно не понять, – Марина поморщилась, – не твое дело!

Они прошли до автомата еще немного, и Гриша проворчал:

– Конечно, как звонить, так мое…

Марина вдруг остановилась, повернулась к Грише, посмотрела зло.

– Ты хочешь, чтобы я тебя ни о чем не просила? Ты этого добиваешься?

– Да что ты! Давай свою бумажку…

– Не давай, а – возьми, пожалуйста!

Гриша с трудом открыл ржавую скрипучую дверь телефонной будки, влез внутрь. Здесь пахло совсем как в уборной. Гриша снял трубку, понюхал ее, повесил и высунулся на улицу:

– Две копейки?

– Господи! Нищий, что ли?

Марина покрутила пальчиком в красивом красном кошельке, протянула монету.

– Алле! Алле! – послышалось в трубке.

Грише очень не хотелось отвечать.

– Алле! Опять чертовщина какая-то!

– Павла Антоновича, пожалуйста, – попросил Гриша.

– Так и говорите!

Трубку взял Павел Антонович.

– С вами сейчас будет говорить Марина.

Гриша услышал, как Павел Антонович объяснил жене:

– Это не чертовщина, это мой старинный приятель.

Дальше уже обошлось без Гриши. Марина вела беседу, а он ходил вокруг будки, защищался зонтиком от ветра и дождя и думал, как было бы хорошо, если бы жена Павла Антоновича все узнала. «А что все? – вдруг сообразил Гриша. – Они что? Любовники? Со стариком! А он – с машиной!» В глазах потемнело от ревности. «Ну и пусть! Пусть будет, как она хочет! А я отойду в сторону или буду страдать. Все равно я ее люблю… Или не люблю? Как я могу любить падшую женщину? А что у нее было с Сазонтьевым? А с Лукичом? А может, еще с кем? Как она после всего этого может мне нравиться? Что же это за чувство такое? Почему же оно не пропадает, а мучает и мучает?!»

– Гриша!

Гриша обернулся. Марина улыбалась. Она подошла к нему, ткнула пальчиком в нос и взяла под руку.

– Гришечка! Какое счастье! Павел Антонович отдает пальто мне!

– Бесплатно?!

– Да! По госцене!

Гриша улыбнулся и продумал: «А может, ничего и не было? Может ведь женщина иметь с мужчиной чисто деловые контакты?»

Московский гроссмейстер приехал в середине декабря. В клубе вывесили программу: блиц, сеанс, лекция. Под это дело в буфет завезли шампанское, сухое вино, коньяк и то, что шахматисты с приличным рейтингом не пьют при всех.

Гроссмейстер был черноволос, с густою тоже черною бородой. Лекция Грише понравилась. Гроссмейстер сразу сказал, что перед ним сидят профессионалы, и учить шахматам некого, поэтому он начал с личной жизни чемпиона мира. Потом рассказал о личной жизни экс-чемпионов, потом – претендентов. Гриша сначала записывал, кто чья жена и сколько кто зарабатывает, но скоро сбился и стал слушать так.

После лекции шахматисты задавали вопросы. Гриша тоже спросил, почему гроссмейстер два года назад на турнире в Бамако не принял жертвы ферзя в английском начале.

От блица гроссмейстер отказался, сразу перешли к сеансу. Гриша сидел на двадцать второй доске. Гроссмейстер первые пять ходов сделал быстро, почти бегом. Потом стал останавливаться у некоторых досок, думать… Ходов через двадцать некоторые сдались. Гриша успокоился – вылетел не первым. А на тридцать третьем он вдруг увидел, что через три хода может выиграть ладью.

Гриша сглотнул, украдкой посмотрел по сторонам. Хотелось взять доску, унести куда-нибудь в укромное место вместе с позицией. Гриша осторожно выдохнул, чтобы не спугнуть шахматное счастье, еще раз проверил вариант. Ну конечно же, если конем на е7, то ладья у гроссмейстера летит! Много бы сейчас Гриша дал, чтобы в зале появилась Марина…

Сидевший за две доски Сазонтьев громко сказал:

– Сдаюсь! Поздравляю!

В другой раз Гриша позавидовал бы ему. Даже сдаваться умеет красиво! Но теперь было не до Сазонтьева. Гроссмейстер оказался через минуту перед Гришей. Гриша посмотрел на столичного гостя снизу вверх, уперся взглядом в густую черную бороду и двинул коня. Черная борода вдруг зашевелилась, черные брови полезли наверх. Гроссмейстер подумал минут пять и сказал:

– Хе-хе!

Он взял своего короля и положил на середину доски. Протянув руку, спросил:

– Ваша как фамилия?

Гриша ответил. Гроссмейстер опять пошевелил бровями и сказал:

– Знаете, не встречал. Вам надо больше практиковаться.

– Спасибо, – сказал Гриша.

Гроссмейстер пошел дальше доигрывать сеанс, а Гриша сидел, смотрел на доску, украшением которой был лежащий король противника, и улыбался. Так больше никто у гроссмейстера и не выиграл в тот день. Кандидаты Крутилин и Загладин сделали ничьи.

В буфете Гришу поздравляли: хлопали по плечам, жали руки, просили угостить. Гриша купил на радостях несколько бутылок вина и никому не отказывал. Подошел и Сазонтьев.

– Ну ты даешь, Григорий! Прямо скажу, не ожидал от тебя такой прыти… На заготовку поймал?

Сазонтьев сел напротив за Гришин столик, подвинул свой пустой фужер. Гриша налил.

Выпив, Сазонтьев спросил:

– Все дуешься?

– Вовсе я и не думал дуться!

В доказательство Гриша налил Сазонтьеву еще. Тот отглотнул с полфужера и сказал:

– Кисленькое.

Поискав на столе, чем бы закусить, и ничего не обнаружив, Сазонтьев потрогал пепельницу в виде шахматного коня и спросил:

– У вас хоть получилось что-нибудь?

– А что должно получиться?

– Ну вот! Я же говорю: ты дуешься! Когда человек не дуется, он друзьям все рассказывает подробно: что, где, как… на чем.

Гриша никак не мог себя почувствовать себя равным Сазонтьеву. Хотелось выглядеть мужчиной, но при этом не унижаться до грубостей.

– Что было, то прошло! – бодро, как мог, ответил Гриша.

– Вот и молодец, – снова двигая свой фужер к бутылке, сказал Сазонтьев. – Друзей не забывают! Она, кстати, мне недавно звонила…

Гриша налил ему еще вина и почувствовал, как потяжелел от обиды.

– Ну и что?

– Ничего, Гриша… Ничего! У нее таких как мы – легион.

Гриша поморщился, словно лимон увидел.

– Не грусти! Сегодня вина, говорят, двадцать ящиков завезли!

То ли от вина, то ли оттого, что давно ни с кем не разговаривал откровенно, Грише вдруг захотелось пожаловаться Сазонтьеву. Он вздохнул и тихо пробубнил:

– Тебе хорошо говорить… Ты живешь нормальной семейной жизнью.

– Что? – возмутился Сазонтьев. – Ты о чем?

– О нормальной семейной жизни.

– Нашел чего горевать! Мне бы твои условия, я бы… Я бы только с красивыми знакомился! А какие можно было бы закатывать вечера!

Сазонтьев тоже вздохнул и добавил:

– Я бы, может, уже гроссмейстером был!

Домой Гриша возвращался в состоянии великого человека, у которого не сложилась личная жизнь. Шел снег, то есть на дороге лежала грязь. Шагалось трудно, и трудность Гриша засчитывал в свою личную жизнь в ряд с остальными.

Он вспоминал, кого и когда гость-гроссмейстер обыгрывал на турнирах, сравнивал, и выходило, что сегодняшний выигрыш давал право сыграть в межзональном турнире. Только разве пробьешься сквозь бюрократические препоны! А может, гроссмейстер вернется в Москву и скажет: есть, мол, такой Григорий Дмитриев, надо его пригласить в сборную! Не зря ведь фамилию спрашивал? Практиковаться советовал… Надо написать ему письмо! Негде практиковаться! Он прочитает, скажет: помню, помню такого… Надо человеку помочь!.. А если не скажет? Если обиделся? Не надо было выигрывать! Гроссмейстеры такие обидчивые… Но написать надо. Узнать адрес и написать.

Брать с собой Марину в Москву или не брать, вопроса не стояло. Было сомнение: брать сразу или сначала освоиться, обжиться, получить квартиру… Представилось: «А я возвращаюсь за ней из Москвы, а она не утерпела, вышла замуж за Павла Антоновича или Сазонтьева! Я ей говорю: что же ты, милая, не дождалась? Прости, скажет. Нет! Поздно, милая! Я теперь на первенство мира еду!»

У дома стояла незнакомая женщина, держала на поводке незнакомую собаку. Собака залаяла. Женщина показала на Гришу и сказала собаке ласково:

– Ну что же ты лаешь? Видишь, никто кроме тебя не лает!

В воскресенье с утра Гриша долго стоял в трусах перед зеркалом и исследовал фигуру. Он был возбужден: Марина велела купить билеты на шесть часов. Они идут в кино!

Осмотр мышц ничего утешительного не дал. Гриша сжимал руки, двигал животом, напрягал ноги – все было слабовыразительным. В который уже раз подумалось: «Надо кончать есть и заняться отягощениями! Вдруг лето? Пляж, Марина! Со стыда помрешь! До лета надо все успеть исправить… И родинок много! Зачем? Зачем мне столько родинок? Чтобы я родителей не забыл?»

Вспомнив про родителей, Гриша совсем загрустил. Он привык, что их больше нет, но никак не мог привыкнуть, что здесь, в его квартире, больше нет никого. Гриша посидел на диване под портретом отца и мамы, вздохнул и отправился в ванную стирать. Чистое белье кончилось два дня назад.

Марина опоздала всего на двадцать пять минут. Когда они пробирались в темноте зала на свои места, герои фильма еще только целовались. Гриша два раза наступил кому-то на ногу. Кто-то зашикал, кто-то громко сказал:

– Тише вы!

Наконец сели. Гриша взял Марину за руку и замер. Началось время близости с любимой. Плохо только, что в зале было жарко, и руки быстро стали влажными. Гриша перекладывал ладонь Марины из одной руки в другую, а освободившуюся вытирал о куртку.

Когда вышли из кино, Гриша зацепил горсть снега, скатал снежок. Рукам скоро стало холодно, но Гриша снежок не выбрасывал, мстил им за то, что так сильно грелись в кинотеатре.

– А ты, говорят, в вашем клубе чемпиона мира обыграл? – вдруг спросила Марина.

– Ты откуда знаешь?

– Сазонтьев твой звонил. Набивался в гости.

Гриша смял снежок между ладоней, и снежок стал плоским, спросил:

– А ты?

– Я сказала, пусть сначала возьмет шампанское, купит фруктов, шоколада, а после я – подумаю.

– А он?

– Он сказал, что тоже подумает. Ты же знаешь своего дружка…

Толпа, в которой они вышли из кино, рассыпалась. Свернули в переулок, почти пустынный, белый от снега… Снег шел крупными хлопьями, не таял на асфальте. Было морозно. Погода обещала маленький кусочек красивой зимы в городе до утра…

Гриша бросил плоский снежок в толстую липу, не попал.

– Давно не тренировался, – объяснил он, вздохнул и посмотрел на небо.

В этом плохо освещенном переулке можно было увидеть немного звезд.

– Вам что-нибудь платят? – спросила Марина.

– За что?

– За победы над чемпионами…

Гриша пожал плечами, получилось – как поежился.

– Нет, сейчас ничего не платят. Нужно очень много побед.

– Это что же? Выиграл, и все зря?

– Почему зря?

– Потому что зря!

Дальше шли молча. Гриша уже не мучился молчанием, не силился сказать что-нибудь веселое или хотя бы умное. Мысли его были задавлены любовью, и хотелось чувствовать, будто и Марина молчит от любви.

На углу переулка и шумного проспекта встретился Левчик. Глаза его как всегда горели, лицо было озабочено жизнью. Левчик поцеловал Гришу, пожал руку Марине, наклонился к ним и доверительно сообщил:

– Ватин пропал! Представляете ужас?

Марина представила на лице ужас. Это так Гриша подумал, но вскоре выяснилось, что ужас был неподдельным. Марина шила у Галочки какую-то курточку для холодной весны в свободном стиле.

– Левчик! – серьезно сказала Марина. – Ты должен нас с Галочкой спасти!

Левчик потянул носом на манер сеттера и сказал:

– Чем я и занимаюсь!

И убежал.

Гриша пришел к Марине. Мама крепко пожала ему руку и сказала с энтузиазмом:

– А есть нечего!

– Мы есть и не собирались, – ответила Марина. – Отойди, пожалуйста!

– Куда же я уйду?

– Я тебя прошу, мама!

Гриша скинул куртку, проскользнул на кухню и сел на табуретку в узком пространстве между столом и шкафчиком. Когда Марина вошла за ним, лицо у нее было грозным.

– Дура! Идиотка старая!

Гриша съежился.

– А ты чего сидишь? Чайник хоть бы поставил!

– Чай не знаю где…

– Чай, чай!

Марина набрала в чайник воды, грохнула им об плиту, плита зашипела. Марина села за стол напротив Гриши, задумалась, глядя в окно. Так, под приятное шипение, они молчали.

Спросили бы Гришу сейчас, зачем он пришел в этот дом, чего хочет, Гриша и не ответил бы. Он уже не думал о том, что Марина женщина, не мучился вопросом, любит она его или нет, не мечтал остаться с ней вдвоем. Чувства и мысли, казалось, пропали. Остался собачий инстинкт быть рядом. Гриша теперь с удовольствием стал бы шкафом, только чтобы не гнали. Он тоже посмотрел в окно. Под фонарем на снегу стоял остывший за выходные компрессор. На нем сидела ворона и смотрела на Марину с Гришей.

– И куда ты меня пригласишь на Новый год? – спросила Марина.

– К себе, – ответил Гриша и испугался.

– Фу! Проза! Нет, чтобы пойти в люди, повеселиться, потанцевать.

«Опять, что ли, на сто семьдесят пять рублей!» – уныло подумал Гриша и сказал:

– Можно в нашем клубе.

– Среди беззубых шахматистов?

– Почему это беззубых?

– Потому что ты, Гриша, ничего не понимаешь в женщинах! Павел Антонович в ресторан зовет!

– Так он же женат!?

– С женой!

Гриша вспомнил роман, который давал почитать Ганушкин, и спросил удивленно:

– Как же вы там втроем сидеть будете?

– Как современные люди. И потом, что мне его жена? Если бы я захотела, он давно бы был без всякой жены!

– Ну и что ж ты? – с обидой спросил Гриша.

– А я не хочу!

– Чего же ты хочешь?

Марина встала, выключила закипевший чайник и ответила, внимательно посмотрев на Гришу:

– Не знаю… Уехать… Далеко, чтобы никого тут не видеть…

– Я бы тоже поехал, – осторожно сказал Гриша.

– Тебе-то чего? Живи себе да живи…

– У меня тоже есть чувства.

Марина усмехнулась и ответила:

– А были бы, взял бы меня в охапку и утащил на край света! Чтобы никто не нашел!

Гриша чувствовал, что сейчас нужно сказать что-то особенное, пусть соврать, но соврать красиво… Только где же взять эти красивые слова? Он вздохнул, посмотрел на свои руки и обиженно проговорил:

– Мне, наверное, скоро оклад повысят… На тридцать рублей!

За неделю до Нового года в лабораторию пришел корреспондент многотиражной газеты.

– Вас в парткоме назвали, – объяснил он.

Судя по лицу корреспондента, работа у него была очень тяжелая. Гриша думал, что журналисты всегда должны излучать огонь, и поэтому удивился грустному гостю. Корреспондент тем временем осторожно постучал по спине Веры Сергеевны и попросил ее сесть рядом с Гришей.

– Будет фото, – грустно сказал он. – Вас только двое?

– Да, – ответил Гриша, – но есть еще Ганушкин.

– Плохо! – вздохнул корреспондент.

– Почему?

– Надо искать Ганушкина…

Вера Сергеевна села за телефон, а корреспондент протянул Грише бумажку и стал объяснять:

– Тут новогодние вопросы, предпраздничное интервью… Вы вопросы изучите и на другой бумажке запишите ответы. Все трое. Будет групповой портрет лаборатории. Наука и жизнь.

Слово «жизнь» корреспондент произнес как-то особенно печально.

Ганушкин появился довольно скоро.

– Говорят, нас в газету снимают? – радостно спросил он. – Моя Нинка на пол сядет!

Корреспондент посадил Ганушкина на стул с другой стороны Гриши, отошел и нацелил в них фотоаппарат. Опустил его, снова сказал:

– Плохо. Нужен рабочий момент. Какова ваша деятельность?

Все трое задумались. Ганушкин ответил:

– А давайте Гриша будет сидеть за столом и что-нибудь читать, а мы склонимся, вроде как вникаем?

– Хорошо, – медленно произнес корреспондент. – А кто такой Гриша?

Гриша привстал и снова сел.

– Начальник? Это хорошо…

Гриша положил перед собой вопросы корреспондента, а Вера Сергеевна и Ганушкин склонились.

– Можно поднять головы? – попросил корреспондент. – И чтобы мысль в глазах… Побольше ума… Внимание… Сняли…

Лаборатория расслабилась. Даже Вера Сергеевна слегка улыбнулась. Корреспондент попросил у Гриши авторучку, записал что-то в маленький блокнотик и сказал:

– Ну я пополз дальше… Завтра утром вас навещу.

– А во сколько? – спросил Гриша.

– Часа в три…

– Быстрая у них профессия, – сказала Вера Сергеевна, когда за корреспондентом медленно закрылась дверь.

Гриша отдал ей бумажку с вопросами, объяснил, что к чему. Вера Сергеевна села за свой стол, что-то там почертила и обратилась к мужчинам:

– Я разграфила лист на четыре дольки. В первой будут вопросы, во второй – ответы Гриши, потом, Ганушкин, – ваши и мои. Первый вопрос: «Чем знаменателен для вас год уходящий?!»

– Трудовыми успехами, – бодро ответил Ганушкин.

– А для вас, Гриша?

Гриша пожал плечами, задумался.

– Мы же сдали расчеты по сто второму, – подсказала Вера Сергеевна. – На два дня раньше срока… Даже на два с половиной, только нам полдня не засчитали! Я жаловалась! В парткоме знают…

– Да, – сказал Гриша, – давайте так и напишем!

– Что вы ждете от года грядущего?!

– Трудовых успехов! – воскликнул Ганушкин.

Гриша взял линейку, измерил указательный палец на правой руке.

– Вы, Гриша, наверное думаете относительно внешней политики, о сокращении вооружений? – спросила Вера Сергеевна.

– Да, – снова ответил Гриша.

– Очень хорошо, – сказала Вера Сергеевна. – А относительно производства, вы хотите в первом квартале взять обязательства досрочно рассчитать шестьсот пятнадцатый? Да? Если, конечно, двенадцатый отдел нас опять не подкузьмит…

– Да.

– И относительно личных дел – удачных шахматных композиций? Или как там у вас мужчин-шахматистов? Этюдов?

– Нет, – сказал Гриша. – Этюдов, наверное, не надо… Могут подумать.

– Так… Хорошо… А с кем вы сядете за праздничный стол?

– С трудовыми успехами!

– Ганушкин! Вы мешаете! До вас дело еще дойдет…

– А я, может, серьезно! Есть же у меня трудовые успехи?

– Я не знаю… – начал Гриша.

– Наверное, вы сядете за стол с близкими друзьями?

– Да… с друзьями!

– «Ваше отношение к шампанскому?» Полстаканчика можно под Новый год? Да?

Гриша кивнул. Шампанского захотелось уже сейчас.

– «Если бы земной шар раскололся на две половины, в какой половине вы бы хотели остаться?» Очень интересный вопрос! Хотя тут, по-моему, все ясно… В нашей, советской?

На вопросы отвечали долго. Даже с работы ушли на пять минут позже обычного.

Нового года Гриша ждал как приговора. Казалось, что именно в Новый год все должно решиться. Хотя что все? Марина придет к нему, и они станут мужем и женой? А может, она придет и скажет, что… Но об этом, грустном, даже думать не хотелось.

У Гриши был свой план новогодней партии…

Но снова каждый вечер и каждый раз Марина спрашивала:

– Решил, куда мы пойдем?

И каждый раз Гриша отвечал:

– В одну интересную компанию.

Никакой компании, конечно, не было, а была надежда… Он позвонит ближе к вечеру и скажет, мол, компания развалилась, все – сволочи, и остался один выход – приехать ко мне и пить вдвоем шампанское. Деваться-то некуда! Полный цугцванг! А можно будет посидеть и у Марины. Посмотреть телевизор. Гриша покажет, как выиграл у гроссмейстера. Шахматы бы не забыть… Выпьем шампанского…

Как запасной вариант Гриша держал возможность праздника в семейном кругу с мамой Марины… Посидим втроем, выпьем шампанского… А выигрышная партия с гроссмейстером – любому человеку интересна. Маме должно понравиться, особенно ход конем е7…

Одним словом, Гриша очень надеялся… Однако разговор с Мариной за день до праздника огорчил.

– Олег звонил, – сказала она так, словно ей звонил режиссер и предложил главную в фильме про любовь.

– Лукич, что ли?

– Олег! Зовет с собой. Будет медицинский капустник, заспиртованные человечки, фильмы разные… В общем, должно быть весело.

– А что такое заспиртованные человечки?

– Не знаю… Что-нибудь интересное…

– От таких людей всего можно ожидать, – сказал Гриша.

– А что будет у нас?

Гриша вздохнул облегченно и испугался одновременно.

– У нас… У нас все будет очень хорошо!

В ночь на тридцать первое трудно было заснуть. В голове ворочались тяжелые мысли, заставляя ворочаться тяжелое тело… «Что ж такое? На тридцать третьем году жизни некуда пригласить любимого человека! Как у других получаются какие-то интересные компании, капустники, рестораны… Ладно, ресторан – это деньги, ну а все остальное? Почему у нас на работе никто не проводит инженерных капустников? Надо на будущий год собрать молодых инженеров, сплотить… Всем вместе пошутить!.. А почему ей хочется к медикам? Я же ее звал к шахматистам?.. Или шахматы женщинам не интересны? Женщины, они медициной увлекаются. Да! Если женщина увлекается медициной… Она… Кто она? Эх! Был бы я врачом! Гинекологом или дантистом! Женщины меня бы на руках носили, а рентгенологи все зубами скрипели бы! Я бы всем был нужен! И деньги были бы… А может, она Лукича опять любит? Надо Михнушевой позвонить, сказать, чтобы она его куда-нибудь дела. Пусть в шкафу у себя держит! Что он в чужую жизнь лезет! Он же никогда на Марине не женится! У него одно на уме – мне навредить!»

Помечтал Гриша и о приборе, с которым можно было бы за Мариной следить. «И чтобы с переговорным каналом. Она только к рентгенологу, а я – не ходи! Хорошо бы и за рентгенологом последить. И за Павлом Антоновичем с его машиной. Да и за Сазонтьевым не мешало бы! И всех записать на видео и Марине показать! Смотри, кто тебе нравился! Нравственные уроды! Марина бы заплакала и все поняла… Эх! У американцев наверняка уже есть что-нибудь такое! Или у японцев… А мы все лаптем щи хлебаем!»

Хорошо, что тридцать первого был выходной. Гриша очнулся часов в двенадцать. Долго изучал родной потолок. Изучал до тех пор, пока не стало казаться, что потолок похож на поверхность Луны, если смотреть на Луну издалека.

«Полететь бы с Мариной на Луну! А Сазонтьев будет смотреть в телескоп и зубами скрипеть!»

Потом Гриша долго мылся. Хотелось в Новый год войти абсолютно чистым. Позвонила тетя из Макеевки, поздравила и рассказала, как ее сын, то есть двоюродный брат Гриши, ходил вчера в магазин, и его обсчитали на рубль сорок восемь копеек. «А продавщица, стерва такая, отвечает: „Я ваших денег вообще не видела!“ Ослепла, видишь ли!»

Вмешалась телефонистка, сказала, что три минуты прошли.

– Ой! – закричала тетя. – Ты хоть женился? Приезжай в гости! На кладбище сходи!

Разговор прервали. Гриша повесил трубку и сказал:

– Обязательно.

«Если поженимся, – подумал Гриша, – из ЗАГСа – прямо на кладбище, а потом можно и в Макеевку, поздравить тетю… Хотя что Макеевка? Где это хоть? Да и что Марина не видела в Макеевке? Пусть тетя сама приезжает!»

Гриша включил телевизор и пошел на кухню. Было слышно, как Новый год шагает по стране, и многие готовы его встретить. Гриша достал из холодильника сыр, выигранный на работе в новогоднюю лотерею, поставил чайник. Хлеба было вдоволь.

Он жевал бутерброды, смотрел в окно, как падает снег, и думал: чем по утрам его будет кормить Марина? Очень тянуло позвонить, но как же план? Надо было терпеть. После еды Гриша взялся за шахматы. Еще раз посмотрел, как выиграл у гроссмейстера из Москвы. Ход конем, безусловно, с восклицательным знаком! Жаль, Марина не понимает… Он отошел от позиции, сел на диван. Издали позиция тоже смотрелась красиво. Гриша решил оставить ее до вечера… Марина придет, увидит и спросит, зачем это он пошел конем на е7? А он ей и ответит! То-то радость!

Гриша лег на диван, и снова в голове заворочались мысли. Ему стало казаться, что мозг – это вечный двигатель. Там все время какая-нибудь мысль! Не бывает так, чтобы там ничего не думалось! Гриша провел эксперимент: попробовал усилием воли освободить голову от мыслей. Не получилось. Хоть что-нибудь да думалось! Гриша читал где-то, что мозг у человека никогда не отдыхает, даже во сне, но ведь так и с ума можно сойти! Это как все время что-нибудь есть. Живот лопнет!

А если мысли к тому же такие мучительные! Все – к одному, все – к Марине! Любовь – это когда сам мучаешься и голова мучается? Грише понравилась мысль. Он встал, прошел в другую комнату и записал ее. При этом подумалось: «Так, наверное, писателями и становятся… С горя!»

По телевизору начались новогодние мультфильмы для детей. Гриша немного отвлекся. Посмотрел потом кино про индейцев – тоже помогло. В три часа позвонил Марине. Чувство было близкое к обмороку.

– Ха! Гриша! – неожиданно воскликнула мама любимой. – С Новым годом! Я вам как близкому человеку пожалуюсь! Сегодня утром, я – еще в бигудях, приезжает этот хлыщ…

– Павел Антонович! – ахнул Гриша.

– Нет, Павел Антонович человек приличный, с манерами… В такую рань приезжать не станет… Приехал этот хлыщ Самохин! Меня, как обычно, за дверь, в комнату, но я, не будь дурой, прислонилась к щелке и все слышала. Я должна знать правду про свою дочь? Имею право?

– Да, что случилось-то?!

– И зовет ее встречать Новый год за город! Там у них, видите ли, кемпинг, а в нем бар и всякий разврат! И эта стерва, простите, Гриша… Вы ее любите? Тогда должны повлиять… так вот эта стерва берет и соглашается! Я ей сказала: «Что же ты делаешь? За тобой приличные люди ухаживают: Павел Антонович, вы, Гриша, потом этот врач!»

– Лукич, – подсказал Гриша.

– Да! Рентгенолог! А ты с голотой – за город! О себе не думаешь, подумай о матери! И что же вы думаете? Обозвала она меня в очередной раз дурой и укатила! А мне что теперь прикажете делать? Я с ней Новый год встречать не собиралась, у меня свои планы… Но проводить-то старый год можно было по-человечески?

– И давно они уехали? – вяло спросил Гриша.

– В десять часов.

– Я как раз еще спал…

– Что? Кто спал? – испугалась мама.

Гриша вздохнул и процедил:

– С Новым годом, с новым тестем!

– С каким тестем? Гриша, вы такой шутник? Да?

Гриша не знал, то ли ему разреветься сейчас, то ли наорать на маму. Очень хотелось и того, и другого…

– Пожелайте Марине, чтобы в новом году она была такой же веселой!

– Гриша, вам сказать, куда они уехали? Вы можете их еще накрыть…

– Спасибо, у меня тут своя компания с ферзями и пешками…

– Вы такой шутник! Обязательно в следующем году звоните!

Почему-то больше всего обидело, что Марина уехала за город. Именно на природе, как считал Гриша, и происходит полный разврат… Да еще эти слова «кемпинг», «бар», небось, и сауна с бассейном!

В пору своих малых лет Гриша очень огорчился, когда узнал, что всякий человек – обязательно умрет. Было жалко не себя… Про себя он знал, что умрет в старости, а до его старости еще далеко, еще должны состариться бабушка, мама, отец, многие родственники… Было грустно оттого, что и бабушка, и мама, и отец умрут при нем, и ему придется все это пережить. С тех пор всякий раз, когда приходили мысли о смерти родных, Грише хотелось лечь в темную постель, затаиться, уснуть и больше не просыпаться.

С возрастом это не прошло. Наоборот, при всякой неприятности Грише хотелось под тяжелое одеяло, уснуть. Только время сна с годами ограничилось. Хотелось уснуть уже не навсегда, а на год, на неделю, на день. Смотря что были за неприятности… А потом – проснуться и узнать, как было плохо всем остальным в это время.

Сегодня хотелось уснуть надолго. Уж во всяком случае проспать всю новогоднюю ночь. «Господи! Что же я теперь, один с телевизором сидеть буду?! А по примете так весь год и проведу?»

Гриша достал записную книжку с телефонами. На букву «а» была записана аптека. Следующие три буквы оказались вообще пустыми. «Где же друзья?!» – возмутился Гриша и вспомнил, что последние полгода к записной книжке вообще не притрагивался.

Нашлись телефоны шахматного клуба, почты (газеты приносили нерегулярно), какой-то Трояновской. Гриша долго вспоминал – кто такая? Вспомнил, что Трояновская – это Вера Сергеевна. «Может, ее поздравить с Новым годом? А вдруг неправильно поймет? Да и какой смысл?»

Гриша позвонил Сазонтьеву. Подошла его жена. Гриша поздравил ее с праздником и, услышав: «А он разве не у тебя?», – повесил трубку.

Нашлось еще несколько телефонов товарищей по шахматному клубу, но отношения с ними существовали на уровне дебютов, гамбитов миттельшпилей…

Он машинально сунул палец в нагрудный карман пиджака. Нащупал бумажку, подумал: «Рубль!» Однако бумажка была бумажкой. Он развернул ее, в ней было записано «Тамара» и номер телефона. «А что я теряю?» – подумал Гриша и позвонил.

– Это ты, сволочь? – спросил хриплый мужской голос. – Я же тебя предупреждал!

Получить «сволочь» вообще неприятно, а в Новый год и за просто так – вовсе обидно. Гриша вернулся в комнату, сел на диван и стал думать: «Неужели нельзя понять, что если человек любит, то его надо по крайней мере пожалеть! Не может же быть, чтобы она ничего не чувствовала в ответ? Неужели я мало люблю, чтобы меня так бросать и игнорировать? И когда? В Новый год! Хочешь бросить, так и бросай в будний день! Зачем же в праздники? Господи! Что же я не так сделал?! Поздно позвонил? Так ведь накануне договаривались. Скучно со мной? А с кем весело? И потом, кто ее так любить будет? Где у нее совесть-то?!»

Гриша встал с дивана, прошелся до кухни. Сунул в рот горбушку, пережевывая ее, вернулся в комнату и встал перед портретом родителей. «У вас тоже так было? Нет ведь, небось! Любили друг друга! Меня родили! А зачем? Чтобы в Новый год все про меня забыли? Чтобы она меня бросила и посмеялась?»

Он вдруг представил, как сейчас Марина хохочет и тянется поцеловать Самохина. От обиды Гриша тихонечко завыл…

– Чего вы молчите? – спросил он у родителей. – Нечего сказать?

Гриша стал ходить по комнате, стараясь не стучать шлепанцами, тихо завыл грустную песню про любовь. Всех слов он не знал, но песня от этого не стала менее печальной. Хотелось выплакать и выходить боль.

Минут через десять он сел за письменный стол, взял бумагу, ручку и стал писать. Сверху листа сделал заголовок: «Последнее письмо!» «Ты уверовала в то, что я от тебя никуда не денусь, что я буду бегать за тобой покаянным волчком…»

– Покаянным – два «н» или одно? – спросил Гриша себя. – Плевать!

Он продолжал: «Но ты жестоко просчиталась. Я – другой! Я не слюнтяй, о котором можно прочитать в классической литературе! Я не могу быть Левчиком! Я встречу другую, ты – другого. И пусть мы будем вспоминать друг о друге!»

Завершить хотелось стихами. Гриша даже записал первую строчку: «Счастливой любви не бывает, бывает слепая любовь!» Дальше – не придумалось, пришлось оставить так.

Когда он закончил с письмом, подумал, что после такого послания хорошо бы застрелиться… Только где возьмешь пистолет? Повеситься?.. Гриша посмотрел на планку, к которой крепились оконные шторы – тоненькая, сломается. Кто такие делает? Вредители… Крюк от люстры? Тоже дрянь… Люстра сама еле держится. Батарея? Веревка соскользнет. Потом мучайся в спазмах… Хорошо ведь только, когда сразу! А если труба лопнет? Горячей водой обожжет, соседи ругаться будут, ремонт потом делай, а где взять деньги? А веревку? Хорошая веревка – дефицит… Господи, да что ж за страна? Может угарным газом? Газа у нас много… Плиту включил и… Нет! Потом голова будет болеть. Пистолета нет! Где свободная продажа оружия? Хорошо в Америке: пришел в магазин, купил пистолет, раз – и готово! Дело поставлено!

От невозможности материально обеспечить самоубийство Гриша плюнул на эту затею, всхлипнул, влез на диван и стал рассматривать трещины на потолке… «Как линии жизни. Все как у человека. Чем больше он живет, тем больше у него линий-морщин… Это я что? С ума схожу?» Тут Гриша вспомнил, что надо делать ремонт, и прошептал:

– Навалилось все сразу!

Он решил вообще никогда потолок не белить, довериться судьбе. Уж эту идею – он осуществит обязательно. И пусть штукатурка осыпается, в его положении – плевать!

Звякнул телефон. Гриша вздрогнул. Глянул на часы – семь вечера. Телефон звякнул еще раз. Гриша соскочил, стал искать тапки, не нашел, в носках выскочил в коридор к аппарату.

– Слушаю!!!

Гриша очень боялся, что его не услышат.

– Опять кричит… Ты бы лучше не кричал, а ехал. Восьмой час уже! Опять хочешь надуть? Больше не прощу!

– Коновалова! – воскликнул Гриша.

– А кто же еще? Развел у себя рассадник, любимую не узнаешь? Короче, выезжай! Шампанское-то купил?

– Купил…

– Бери шампанское и через три минуты – у меня!

– Ты хоть адрес скажи.

– Вот кобель! Уже и адрес забыл! Записывай!

Гриша записал адрес, повесил трубку, сел на подставку для обуви и подумал: «Может, так и надо?»

Дом культуры

Бывший сосед Леня Круглов уговаривал красиво:

– Место тихое, работы мало. Пришел и сиди себе, а зарплата: кап, кап, кап… И вставать рано не надо. Ты во сколько сейчас встаешь?

– В семь, – ответил Сомов.

– А будешь в восемь! Это же целый час самого доброго утреннего сна! У них продукты бывают дешевые. Принесешь родителям продукт, они тебя полюбят!

– И так вроде ничего…

– А будут еще больше! Золотое место! Я бы и сам в эти инструкторы пошел, да стихи писать надо.

Леня Круглов был поэтом. Его печатали детские журналы и один раз упомянули в вечерней газете. Интересно, мол, работают… и длинный список, в котором фамилия Лени стояла седьмой.

– Сам каким-нибудь творчеством займешься! – продолжал он. – Там же атмосфера, художнический дух!

– Какой дух?

– Художнический! Как войдешь, вдохнешь запаха кулис, так сразу хочется чего-нибудь написать… Ты стихи не пишешь? – Леня сердито подступил к Сомову. – Пишешь?

– Не умею, – ответил Сомов.

– Пиши тогда прозу! Прозу все умеют…

– Как это? – удивился Сомов.

Леня внимательно посмотрел Сомову в глаза, проговорил в задумчивости:

– Мда… Ну какой-нибудь талант-то в тебе есть?

Сомов задумался, перебирая в уме свои таланты. Все они казались незначительными.

– Ну ничего, – утешил Леня, – устроишься в наш дом культуры, талант найдешь… А денежки будут: кап, кап, кап…

– Рисовать можно, – проговорил Сомов.

– Во! Ты как любишь? Маслом? – Леня облизнулся.

– Я – для себя.

– Самодеятельность, что ли? – Леня снова насупился. – Рисовать надо с толком. Выходить на профессиональный уровень. Сейчас никто ничего просто так не делает. Или хочешь до старости тротуары мести?

При чем здесь тротуары, Сомов не понял, но на всякий случай ответил:

– Не хочу.

– Вот! Тогда устраивайся, будешь доволен.

Сам Леня один раз в неделю вел в доме культуры поэтическую студию «Перевал». Единственное, что ему мешало в нынешней работе – устаревшее название. Теперь он добивался переименования ее в «Перелом».

По образованию Сомов был инженером. Теперь все так говорят – по образованию, и никто не говорит – по профессии. Сомов был с этим согласен, потому что инженером по профессии не стал даже после трех лет работы в закрытом конструкторском бюро. Закрытым оно называлось, по-видимому, оттого, что попасть туда можно было лишь через две вахты, а устроиться на работу – только через знакомых. Сомова устраивала двоюродная сестра. Характер деятельности сотрудников там тоже был закрытым. В чем смысл его собственной работы, Сомов за все три года так и не понял. Должность называлась инженер-сметчик, а из запомнившегося осталась бесконечная колонка цифр, которые нужно было сложить, и результат под жирной чертой, который никогда не совпадал с необходимой цифрой. Сомов хорошо сознавал свою сомнительную ценность для бюро, поэтому очень удивился, когда сотрудники всполошились, узнав, что он уходит. Видимо, закрытым бюро называлось еще и потому, что просто так из него никто не уходил. Зарплата, коллектив и работа считались здесь интересными. А еще удивил начальник. Три года он не замечал Сомова, даже не здоровался, а тут вдруг вызвал, стал расспрашивать, предложил десять рублей к окладу. Сомов вежливо отказался и почувствовал себя солидным человеком, что так необходимо в двадцать четыре года.

– Ну что ж, – сказал начальник, – если надумаете, возвращайтесь двигать науку к нам. Нам нужны крепкие молодые ребята.

Начальник, видимо, считал, что без физической силы науку двигать трудно. Они пожали друг другу руки, и Сомов подумал про него: «Хороший мужик».

Дома Сомов сообщил о переменах родителям так:

– У меня теперь новый телефон будет. Дом культуры называется.

Отец подумал и серьезно сказал:

– Тебе двадцать четыре года.

Сомов тоже подумал и согласился. А мать вздохнула и спросила:

– Когда же ты женишься?

В последний день службы Сомов принес на работу бутылку вина и бутерброды. Идея сотрудникам понравилась, и хотя разговоры о нехватке денег занимали большую часть времени, тут же у многих нашлись необходимые трешки и пятерки, а инженер Клодт дал десять рублей и, вздохнув, сказал:

– Давно не собирались…

Работали в тот день как-то особенно дружно, а всем входящим сообщали:

– У нас Витенька увольняется…

По реакции входящих можно было подумать, что слышат они примерно следующее:

– У нас Витенька застрелился…

Спрашивали, что не понравилось, кто обидел и при этом почему-то подмигивали и понимающе показывали большим пальцем на потолок. К концу дня инженер Клодт сказал, что у Сомова, видимо, призвание, и все немного успокоились. После работы выпили отделом, а начальник сектора спросил:

– Мы к тебе, Виктор, в кино ходить будем… Пропустишь?

Сомов обещал всех пропустить и был сильно польщен, что начальник отдела при всех его о чем-то просит. Как-то само собой очутились в кафе, и к концу вечера Сомову стало жалко своих бывших товарищей по работе.

– Вы тут тоже не очень-то засиживайтесь! – призвал он, машинально указывая на столик. – Надо вперед идти, совершенствоваться!

Последний тост, который Сомов запомнил, был за искусство.

Сомов всегда любил слово «культура» и все, что с ним связано. А слова «дом» и «культура» в его понимании соотносились примерно так же, как храм и религия, хотя если бы спросили, верующий ли он, Сомов, вероятно, удивился бы. Школьником он ходил в кружок «художественного рисования» в одном из таких храмов культуры. На всю жизнь ему запомнилась тишина, вежливое обращение в гардеробе и мягкие звуки рояля из-за дверей музыкального класса.

Серым февральским утром в понедельник Сомов вместе с Леней поехал устраиваться на новую работу. Он долго выбирал, в чем ехать: в старом костюме с галстуком или в черном свитере, который тоже был старым. Вообще с одеждой у Сомова были натянутые отношения. Во-первых, мешал высокий рост, что часто не позволяло купить понравившуюся вещь, а во-вторых, если позволял рост, не позволяли деньги. В шестнадцать лет Сомов думал: «Ну как можно школьником модно одеваться? Это же родительская шея!» – и носил что покупалось от беды, поскольку родители смотрели лишь на то, чтобы вещи были не дырявые. Привычка осталась и в двадцать лет: «Как можно модно одеваться на зарплату в сто рублей?» Сомов смутно догадывался, что так думать можно до пенсии, которая тоже, кстати, невелика, но надежду на то, что хоть когда-нибудь можно будет не стесняться своей одежды, он не терял. Надел все-таки костюм и галстук. Хотелось выглядеть солидно. В автобусе народу было мало, Сомов с Леней сидели. Кандидат в работники культуры показывал свои документы. Леня с интересом прочитал биографию, полистал трудовую. Нашел на последней странице две благодарности и спросил:

– Ранения не отмечены?

Сомов волновался и шутки не понял.

– Это одна, видимо, за субботник, тогда всем давали, – сказал он, – а вторая – не знаю…

– Зря увольняешься, – вдруг проговорил Леня.

– Почему?

Сомов словно кусочек льда проглотил.

– Тебя любили, уважали… У нас в доме культуры благодарностей не пишут…

– Наверное, так принято? – осторожно спросил Сомов.

Леня вдруг улыбнулся, заглянул в чистый ото льда пятачок окна и сказал:

– Смотри – девахи пошли… Любишь девах?

С полчаса сидели в приемной. Директора не было. Секретарша в малиновом платье, больше подходящим для официального вечера, держала в руке большую кружку с узорами, пила чай. Из кружки торчала ложечка. На столике стояла маленькая баночка с вареньем. Звали секретаршу Марией Викторовной. Было Марии Викторовне лет сорок пять, но она, видимо, считала, что гораздо меньше. Секретарша оказалась женщиной улыбчивой, медлительной и приятной, как густо заваренный чай. Ее грудной хорошо поставленный голос успокаивал.

– Леонид Егорович? Хотите чаю?

– Буду, – ответил Леня.

– Тогда ищите стакан… А вы? – обратилась секретарша к Сомову.

– Это Витя, – объяснил Леня. – Я его к нам на работу устраиваю.

И без того блестящие глаза Марии Викторовны заиграли:

– Как же вас по отчеству?

Сомов ответил.

– Павлович? – переспросила Мария Викторовна. – Значит вы – сын императора Павла Первого!

– Он инженер, – сказал Леня. – В политико-просветительском стаканы есть?

– Есть, есть… У Борис Семеныча все есть.

Леня ушел, а секретарша, заедая чай вареньем, спросила:

– Наверное, женаты?

– Нет, – ответил Сомов, и ему почему-то стало стыдно.

– Ничего… успеете. Жениться никогда не поздно, а вот замуж можно опоздать.

Мария Викторовна долила кипятку в заварной чайник, накрыла специальной куклой. Сомов от чая отказался, хотя видно было, что чай здесь пьется с удовольствием. Позднее Сомов узнал, что кроме чая Мария Викторовна любит сладкое, интеллигентных людей и разговоры о личной жизни. Она села в кресло и спросила:

– Вам двадцать три года?

– Четыре, – ответил Сомов и снова смутился.

Мария Викторовна вздохнула, и под этот вздох можно было предположить многое. Помолчали… Сомов, чувствуя мужскую обязанность заговорить, спросил:

– А вы – секретарь директора?

– Заведующая канцелярией, – мягко поправила Мария Викторовна. – А секретарша я по совместительству.

– Извините!

– Ничего…

Мария Викторовна кокетливо улыбнулась. Сомову уже стало казаться, что улыбка вообще не сходит с ее лица, лишь затухает на время и снова разгорается.

– У нас на прошлой работе, – сказал Сомов, – был заведующий канцелярией – мужчина. Из-за одной закорючки мог неделю гонять!

– Симпатичный? – спросила Мария Викторовна.

Сомов пожал плечами, ответил:

– Принципиальный.

– Нет, это не по мне… Не люблю нудных мужчин. Мне смелые нравятся.

Сомов машинально выпрямился на стуле. Вошел Леня, показал чашку:

– Жмоты у нас в политико-просветительском. Дали с отбитой ручкой.

Мария Викторовна налила Лене чаю, дала сушку, и они заговорили о том, как хорошо летом отдыхать на Черном море. Сомов слушал вполуха и приглядывался. На больших окнах приемной висели раздвинутые бордовые шторы, стены были оклеены красными обоями, вдоль стены стояли красные стулья и два кресла такого же цвета, а на столике Марии Викторовны рядом с пишущей машинкой стояли духи «Красная Москва». «Красный цвет – для работоспособности», – подумал Сомов.

Дверь распахнулась, и в приемной появился маленький мужчина пожилых лет с красным в синюю жилку лицом, в расстегнутой красивой шубе. Леня вскочил, пряча за спину кружку с горячим чаем, почти крикнул:

– Здрасте, Альфред Лукич!

Так в армии в строю приветствуют командира. Поднялась и Мария Викторовна, улыбаясь, кивнула. Сомову тоже пришлось подняться.

– Это Витя Сомов! – бодро сказал Леня. – Я вам говорил!

Директор буркнул:

– Позову.

Он прошел к себе, оставив маленькие аккуратные следы на линолеуме. Сомов подумал почему-то, что такие следы приятно вытирать. Все трое сели и с облегчением вздохнули. Сомов сам на себя удивился: ну вошел начальник, ну и что? Отчего он испугался? Ведь еще даже не работает здесь!

– Не в духе! – весело сказал Леня.

А Сомов спросил:

– Он же на работе, при чем здесь в духе, не в духе?

– Альфред Лукич всегда на работе! – ответил Леня уже серьезно.

На столике у Марии Викторовны зажглась красная лампа. Секретарша поднялась, оправила платье, широко улыбнулась и вошла в кабинет. Через минуту появилась, сказала:

– Виктор Павлович, вас ждут.

– Ленька! Пошли! – прошептал Сомов.

Оба осторожно вошли в кабинет и встали у дверей у начала мягкого ковра, словно ковер был минным полем. Директор что-то писал. Он махнул рукой, и Леня осторожно прошел к одному из стульев у стены, хотя у директорского стола стояли мягкие кресла. Сомов сел рядом с Леней.

Крупная красивая голова директора из-за маленького туловища и короткой шеи, казалось, росла прямо из большого письменного стола. Сомову в первый момент в приемной даже показалось, что голова досталась Альфреду Лукичу от другого человека. Такой был контраст: худое маленькое туловище, короткие ноги и голова – красивая, с густыми черными волосами, правильными крупными чертами лица. Единственное, что портило лицо – красный цвет. Видимо, поэтому шторы были в кабинете задвинуты, горел мягкий вечерний свет. В тишине Сомов вдруг услышал, словно потустороннее:

– Город на реке Вача, шесть букв… вторая – «е».

Леня побледнел, задумался, широкими глазами посмотрел на Сомова.

– Вельск? – тихо спросил тот.

Директор с удивлением, словно сквозь туман собственных глаз, посмотрел на Сомова, потом на стол и вписал куда-то сказанное слово. Потом уже окончательно поднял голову и спросил:

– Зачем вы к нам устраиваетесь?

Сомов смутился. Ответы вертелись не те. Не скажешь ведь: из-за часа утреннего сна или: здесь мое призвание, я чувствую это…

– По совету друзей, – пробубнил Сомов и кивнул на Леню.

Леня на всякий случай засмеялся. Ответы не шибко интересовали директора. Видимо, ему важно было задать вопросы.

– А почему уволились из бюро? Дети маленькие есть? Давно знакомы с Леней?

Сомов уже внутренне был готов ответить, был ли кто из родственников во время войны на оккупированной территории и в каком году была написана работа Ленина «О кооперации». Но директор не спросил. Он перевел взгляд на Леню и заговорил о Сомове в третьем лице:

– Мы с большой охотой берем специалистов, его мы берем от безысходности. У нас есть ставка инструктора массового отдела от девяносто семи рублей пятидесяти копеек до ста двенадцати рублей. Я даю ему девяносто семь рублей пятьдесят копеек.

Леня сказал спасибо, разговор кончился.

Когда вышли из кабинета, улыбающаяся Мария Викторовна сказала:

– С вас, Виктор Павлович, шампанское!

«Литр», – подумал Сомов и через силу улыбнулся в ответ. На улице, осторожно шагая по обледеневшему тротуару, Сомов бубнил:

– Ну у вас и директор! Ну и человек!

– Он честный, – сказал Леня и почему-то оглянулся.

– Как трибунал?

Они дошли до перекрестка. Уперлись в красный свет.

– А почему зарплата минимальная? – спросил Сомов.

– Не надо было возражать. Альфред Лукич не любит.

– Я вообще почти молчал! Ты же видел!

– Тоже плохо, Альфред Лукич молчунов не любит. Молчишь – значит себе на уме, думаешь…

Зажегся зеленый. Леня заспешил через улицу, Сомов за ним.

– А что злишься-то? – Леня засмеялся. – Он же тебя принял. Обещал и принял!

Альфред Лукич Зуев стал директором дома культуры еще в те далекие времена, когда у нас слово «кибернетика» было ругательным, а слов «многовариантность» и «рентабельность» и вовсе не существовало. В то время еще молодой и энергичный директор взялся за дело с удовольствием. Был он человеком крутым, часто кричал на сотрудников, но работа получалась. Тогда было принято командовать круто и на заводах, и в колхозах и уж тем более в культуре. Иначе, как думалось, в культуре произойдет развал, а может быть, даже и разложение. Что такое прорыв в политпросветработе, никто не задумывался, но про Альфреда Лукича стали через некоторое время говорить, что он вывел дом культуры из прорыва.

И в будние дни этот очаг не пустовал, а по воскресеньям и вовсе ломился от публики. Альфред Лукич завел множество кружков от стрелкового и «переделки совести» – так действительно назывался кружок и предназначался он для тогдашних неправильных подростков – до изобразительного. Директор первым доставал новые фильмы, не жалел денег на известных артистов. Про свою самодеятельность Альфред Лукич говорил: «С такой не стыдно и в Москву!» В общем, было ему что показать и было что у него посмотреть. Дом культуры хорошел, хорошел и сам директор. В зрелые свои годы Альфред Лукич завел себе и машину, что объяснял крайней производственной необходимостью. Автомобиль был по всегдашней руководящей моде черного цвета, и по нему сотрудники определяли, у себя директор или отсутствует. Одевался он тоже согласно тогдашней моде у руководителей в костюм, как сказал бы поэт, полувоенного покроя. Когда Альфред Лукич сидел в нем за рулем полусобственной машины, казалось, здоровье и сила этого человека бесконечны. Но шло время, Альфред Лукич старился, а вместе с ним, казалось, старился и дом культуры. В силу небывалого развития авторитарного руководства у нас как-то и сами заводы, институты, колхозы, дома культуры, иные административные единицы становились похожими на своих начальников. Вот и выходило, если старый, скажем, директор завода, то и завод становился старым, если директор – красивый – то и завод прихорашивался, если крупный – то и завод расширялся… Руководители кружков и секций кто умер, кто ушел на пенсию, а новые за прежнюю зарплату работать не шли. Директор стал скупым, и теперь, если руководитель кружка художественной вышивки, к примеру, отказывалась вести на общественных началах еще какой-нибудь, скажем, художественного слова, ее увольняли, а оба кружка передавались, естественно, опять-таки в качестве общественной нагрузки, преподавателю музыки. Оттого штатных преподавателей в доме культуры осталось лишь трое: Леня, помогающий по совместительству составлять сценарии вечеров и концертов, сочинявший также стихи к датам и юбилеям, Марк Дмитриевич – руководитель объединенных курсов кройки, шитья и вязания, которого общественная нагрузка миловала из-за преклонного возраста, и Пекашин – странная личность, постоянно находящаяся в доме культуры, по совместительству руководящая кружком гитаристов. Остальные руководители были чистыми совместителями, приписанными к другим домам культуры…

Фильмы привозили теперь сюда старые, артистов присылали согласно типовому договору, а народ с улицы заглядывал лишь от тоски. План делали на организованных мероприятиях. Дом культуры стал совсем тихим и оживал, лишь когда какая-нибудь организация снимала помещение под мероприятие. Даже Альфред Лукич кричал теперь на сотрудников без прежнего энтузиазма, не по убеждению, а от раздражения. Состарился и его черный автомобиль. Правда, блестел он по-прежнему – Альфред Лукич денег на ремонт не жалел, – но странно было видеть теперь на наших улицах эту черную кляксу выпуска начала пятидесятых.

Нового в работе дома культуры не появлялось уже давно. За исключением одного. Альфред Лукич стал по-новому бороться с опозданиями. Сам он часто приходил, точнее приезжал на черной машине за полчаса до начала работы, а ровно в десять звонил вниз вахтеру и требовал ключи от тех кабинетов, куда еще не пришли. Если же ключи все были разобраны, директор обзванивал кабинеты и спрашивал всех по очереди. Опоздавших без промедления звали к Альфреду Лукичу. Директор внимательно выслушивал объяснения и независимо от причины раскрывал особый журнал и ставил против фамилии опоздавшего галочку. Все знали, что три галочки – это лишение премии и выговор.

Ходил теперь Альфред Лукич по дому культуры редко. Все больше пользовался местным телефоном. Но уж если выходил, то тихо. Он любил заставать врасплох. Тихо войдя в какой-нибудь кабинет, он с видимым удовольствием наблюдал, как гаснут разговоры и персонал испуганно на него смотрит. Тут кто-нибудь вскакивал и поспешно здоровался. Вставали и остальные. Так было принято. Вставал даже Марк Дмитриевич, работавший с покойным Мейерхольдом… Директор осматривал кабинет, словно видел его впервые и, если был в хорошем расположении духа, что случалось нечасто, ограничивался замечанием вроде:

– Почему криво висит плакат против пьянства?

После проверки наличности директор приказывал к себе никого не пускать и принимался читать газеты и журналы, которые он выписывал на дом культуры. Отдельно откладывал те, где были кроссворды, чайнворды, изоворды и крестословицы. Потом делал необходимые звонки и требовал у секретарши чаю. Секретарша отказывала. Альфред Лукич злился и, видимо, называл Марию Викторовну дурой про себя. Это было похоже на игру, повторяющуюся каждый день. Когда же женщины спрашивали Марию Викторовну, отчего она не может заварить директору чаю, она отвечала:

– Наш директор не в моем вкусе. Вот если бы он был мужчиной во французском стиле… – Мария Викторовна вздыхала, закатывала глаза и продолжала, – я бы ему чай приносила на подносе с росписью, а в специальной плошке из Хохломы – лимоны или вишневое варенье.

Чай директору приходилось терпеть. Во-первых, Мария Викторовна была умелой секретаршей, а во-вторых, в нынешнем своем возрасте директор больше всего боялся каких-либо перемен. Он сам включал электрический самовар – приз камерному хору дома культуры за выступление на районном смотре, – сам сыпал заварку в идеологически выдержанный фарфоровый чайничек с красной надписью на крышке «XXV съезду КПСС – слава!» Чайничек директору привезли из Ташкента. Испив чая, он просматривал бумаги, подписывал приказы и кричал на заходящих с просьбами сотрудников:

– Мы не дорабатываем! Мы уходим с работы и забываем о ней! А помнить нужно всегда! Это первая заповедь культпросветчика! Пришел домой вечером – подумай: где недоработка? Сидишь в гостях: ага! Завтра нужно еще больше постараться! Ложишься спать, вспомни: где упустил? Спишь – пусть приснится дом культуры! Новая идея! Мы, работники культуры, – не имеем права спать!

После директор уезжал домой обедать, там спал, а к концу рабочего дня возвращался в дом культуры. Снова проверял, все ли на месте, и решал кроссворды, чайнворды, изоворды и крестословицы.

Была у директора и еще одна страсть-обязанность. Он был болельщиком футбола и не рядовым, а членом Президиума городской федерации. Это давало право бесплатно посещать все футбольные матчи в городе. Сотрудники знали об этом, и все на всякий случай следили за ходом чемпионата страны.

Когда человек по какой-либо причине вылечивается от чувства к женщине, и к нему приходит счастье, именуемое душевным покоем, он клянется себе, что впредь такого с ним никогда не случится. Нет, будут, конечно женщины, возможно, будет и жена, но сжигающей страсти он теперь поостережется!

«Хватит! – думает человек. – Наелся! Доживу свой век спокойно!» Но покуда есть на свете женщины, покоя не будет. И не знает отдыхающий душой человек, что сердце его уже готовится к новому чувству.

Так, наверное, думал бы Сомов, будь он лет на десять постарше, а пока… пока новый инструктор культурно-массового отдела огорчался, что в доме культуры почти нет девушек или молодых женщин. Директор – зануда, ну да бог с ним! Не с директором же работать. А терпеть начальство Сомов привык. В его сознании оно превратилось в какое-то постоянное, даже необходимое зло. А его организм, чтобы легче жилось, выработал для себя некоторые заповеди. Если бы Сомова попросили назвать их, он вряд ли бы смог это сделать, но инстинкт подсказывал: главное – не попадаться часто (завучу школы, декану, начальнику) на глаза, не лезть вперед, пока (завуч школы, декан, начальник) не спросит и ни в коем случае не возражать, когда говорит (завуч школы, декан, начальник). Беда Сомова была в повышенном чувстве себя. Подчас гордость перешибала даже инстинкт. Это, наверное, тоже генное чувство, только у одних оно атрофируется, а у других живет, и страдает такой человек не только за себя, но и за родителей своих, деда и бабку, за всю свою фамилию.

Дом культуры был в два этажа. Рассказывали, что до революции это здание с колоннами принадлежало князю М. Князь нуждался в деньгах и устроил здесь игорное заведение. Играли на первом этаже, а на втором отдыхали, так что можно было сказать – наполовину княжеское пристанище служило домом отдыха. После революции князь за границу не уехал, пошел в советы и предложил открыть первый рабоче-крестьянский игорный дом. Пролетариату и беднейшему крестьянству за вход предлагалась скидка. Видимо, князь был человеком с коммерческой жилкой. Однако время новой экономической политики еще не наступило, и князя расстреляли, а рулетки и игорные столы растащили нуждающиеся.

Дом с колоннами долго стоял пустым, потом туда въехала контора по продаже русских революционных инструментов, и уже перед самой войной здесь открыли отраслевой дом культуры.

Рабочее место Сомова было в кабинете на втором этаже. На дверях кабинета на одной половине висела табличка «культурно-массовый отдел», а на другой – «политико-просветительский». Первый представляли теперь в кабинете Сомов и его начальник – Валентина Митрофановна Кускова, по совместительству заместитель директора. Это была высокая, угловатая женщина тридцати шести лет. Валентина Митрофановна ходила на негнущихся ногах, громко стучала большими каблуками, и если говорила, то голос ее был слышен далеко. Было впечатление, что вся она сделана из больших прямоугольников каким-нибудь художником-авангардистом, исповедующим в искусстве острые углы.

Столы Сомова и Валентины Митрофановны стояли у окна друг против друга. Третий стол в глубине кабинета, если бы кто-нибудь заглянул на второй этаж в окно, занимал политико-просветительский отдел. Чем он отличался от соседнего, знал, наверное, лишь сам заведующий – Борис Семенович Боровский, но об этом никогда не говорил.

В прошлом Боровский служил в армии, был майором-артиллеристом, но по возрасту вышел в отставку и последние пятнадцать лет воевал на фронтах культпросвета. Деятельность эту Борис Семенович считал очень трудной и теперь на вопрос «как здоровье?» неизменно отвечал:

– Плохо!

В первый же день с утра он подошел к Сомову, положил на стол пачку конвертов, много марок и сказал:

– Вот, Витя, вам задача! Ничего, что на «ты»?

Нужно было наклеить марки на конверты, чем Сомов и занимался до обеда. Он облизывал марки и думал: «А денежки кап-кап-кап…» Валентина Митрофановна сосала конфетку и громко говорила:

– Вы – молодой работник! Вам – искать новые формы работы с молодежью! Молодежь – будущее, вы – ее представитель! Беритесь за дело с энтузиазмом. Если что, мы, старшие товарищи, поправим!

Фразы у Кусковой тоже получались какие-то прямоугольные.

После обеда Борис Семенович дал длинный список адресов, и новый инструктор переписывал их на конверты. За день раз десять попили чаю. Борис Семенович любил. Где-то ближе к вечеру на столе у Боровского зазвонил местный телефон. Борис Семенович улыбнулся и взял трубку.

– Наше вам приветствие, – сказал он мягко, – ничего, потихонечку… Справимся… Да, да… все очень хорошо.

Сомов понял: речь о нем.

– Витя, подойди, – проговорил Боровский, прикрыв трубку, и добавил, будто делал Сомову что-то очень приятное, – Альфред Лукич!

Сомов взялся за телефон.

– Минерал, разновидность гранатов, – сказал директор. – Первая – «у».

– Уваровит, – ответил Сомов.

Некоторое время в трубке было тихо: видимо, директор примерял слово и, видимо, все сошлось, потому что раздались короткие гудки. Сомов положил трубку и посмотрел в недоумении на Боровского.

– Директор у нас – очень хороший человек, – сказал тот.

– Ой! – воскликнула Кускова, и Сомов вздрогнул. – Вы, Борис Семенович, у нас тоже замечательный!

– Смерти жду, – спокойно сказал Боровский.

– Вам жить и жить!

– При коммунизме…

– Зачем же так! Вы – наш миленький! Виктор Павлович, чай!

Сомов уже привычно отправился за водой. В коридоре столкнулся с Леней, хотел было поделиться впечатлениями, но тот опередил:

– Я все понял! Сюжет в художественном произведении или даже фабула – это подпорки для бездарных! Для тех, кто не умеет писать. Знаешь, что самое трудное в искусстве?

– Нет, – честно признался Сомов.

– Написать, как два человека пьют чай! Просто сидят и пьют!

– Пусть пьют… Чего тут писать.

– Как ты не поймешь, это же оселок искусства. Ты только представь: сидят двое, пьют чай, говорят о жизни… А?

– В грозу?

– Просто! Даже без сахара!

Сомов вздохнул и сказал:

– Извини, мне воды надо…

– Вот! – обрадовался Леня. – Ты меня понял!

Он ушел с улыбкой. Когда Сомов вернулся с чайником в кабинет, Борис Семенович рассказывал:

– Вчера жена мне: надо невестку поздравить с днем рождения. А я думаю: не дотянуть мне до дня рождения… Свалюсь на работе, как конь на меже. Вот и сегодня опять печень чувствую.

Сомов включил чайник, потом собрал заполненные конверты и положил их перед Боровским.

– Ты, Витя, молодец, – сказал Борис Семенович, – будешь настоящим работником культуры.

А когда Кускову позвали в библиотеку, он достал из внутреннего кармана кожаное портмоне, оттуда – маленький, с ноготь ключик и открыл им большой коричневый шкаф в углу. Из шкафа Борис Семенович вынул сначала пачку брошюр с затейливым заголовком «Проверьте вашу гениальность» – ниже стояла пометка: «в помощь работникам культуры», – попросил Сомова запереть дверь и тут достал маленькую бутылочку коньяка и две рюмочки.

– Это нам премия за работу, – сказал Боровский и налил.

Сомов подошел к шкафу.

– Я всегда, когда плохо себя чувствую, – немножечко коньячку, – снова сказал Боровский. – Помогает неизменно.

Сомов осторожно двумя пальцами взял рюмочку и искренне сказал:

– За ваше здоровье!

Боровский быстро выпил, спрятал все в шкаф, открыл дверь и снова сел за свой стол. Сомов тоже вернулся на место и оставшееся время до конца рабочего дня чувствовал себя хорошо.

Дома после семейного обеда Сомов лежал на диване в своей комнате и оценивал прожитый день: «Коньяком угостили… Спал до половины девятого почти, работу выполнил хорошо… Интересно, а что еще должен делать инструктор?»

А еще вспомнился заходивший в кабинет руководитель кружка аккордеонистов Пекашин. Это был маленький худой человек с грустным лицом. Пекашин заходил раза три, здоровался и уходил, пока не застал Сомова одного.

– Мне хотелось с вами поговорить, – грустно сказал Пекашин.

Сомов посмотрел на аккордеониста, и ему самому стало грустно.

Пекашин же стал мягко расспрашивать о прежней работе, о домашних Сомова, об институте и постоянно извинялся:

– Это ничего, что я интересуюсь?

Сомов рассказал про себя почти все, что знал, и даже про то, что зарплата на прежней работе была выше. Рассказал и тут же пожалел, так как Пекашин здорово расстроился.

– Ай-яй-яй! – воскликнул он. – Это же вы в деньгах потеряли! Вы – бескорыстный человек!

– Ну почему же? – смущенно пробубнил Сомов.

– Да, да! Теперь таких редко встретишь! Ну как же вы так с деньгами-то? Беда-то какая!

Потом Пекашин рассказал о том, как болеет гриппом его двенадцатилетняя дочь, как страдает от этого и какие приходится испытывать лишения за музыкальный кусок хлеба. При этом острыми ногтями правой руки он постоянно настукивал, как показалось Сомову, грустные мелодии.

Добираться до работы Сомову было просто: три остановки на метро, потом на трамвае, но трамваем он решил не пользоваться и от метро ходил пешком. Как и большинство молодых людей, Сомов считал, что ходьба помогает от инфаркта. Сначала нужно было перейти довольно широкую улицу, потом свернуть налево, а дальше – по заснеженной дорожке через сад, который назывался Театральным. Название казалось странным, ведь театров не было не только в саду, но и в округе. Позже, когда приходилось возвращаться с работы ближе к полуночи, Сомов видел, как гуляли здесь веселые компании, важно прохаживались яркие девушки в цветных колготках и жались по кустам солидные мужчины с тяготившими их бутылками и единственным стаканом. Воображение неуправляемо дорисовывало некоторые подробности, и Сомов для себя определил название сада тем, что здесь случаются всякие истории, то есть похоже на театр.

По утрам же, в то время, когда Сомов спешил на работу, в саду царила идиллия. Выезжали на прогулку в красных и синих колясках малыши со своими симпатичными мамами, изредка попадались старушки и старики, бегали, пугая воробьев, энтузиасты активного образа жизни. И когда Сомов бодрый и здоровый шел утром через сад на работу, ему казалось, что если бы не было темного времени суток, не было бы и негативных явлений в нашей жизни.

Начинался рабочий день с задушевного:

– Витя, поставь-ка чайку!

Сомов с чайником шел за водой. Потом пили чай. Сомов смотрел в окно на заснеженный памятник Ленину, а Валентина Мирофановна говорила что-нибудь вроде:

– Борис Семенович! Конфетку? У меня леденец!

При этом она улыбалась так, что и без леденца становилось приторно. Борис Семенович махал рукой, мол, давайте сюда свои конфеты, все равно помирать, и жаловался:

– Не вздохнуть! Вот будто кляп проглотил, и все внутри закупорилось. А ноги холодеют, словно вброд Северную Двину переходим. Сижу сейчас с вами, а что будет через час, и не знаю.

Через некоторое время Боровский вставал и говорил:

– Вот, Витя, тебе задача…

Изложив задачу на день, Борис Семенович допивал чай и садился за телефон. Наступал черед Валентины Митрофановны. Она принимала деловой вид и втолковывала:

– Виктор Палыч! Вчера мы снова с вами недоработали! Забыли! Надо было заказать лекцию о международном положении!

Она всегда говорила «мы», но это означало, что забыл Сомов.

Постепенно Сомов, словно камень в озере – мхом, обрастал обязанностями. Он не только заваривал чай и подписывал конверты, но и обзванивал предприятия района, обеспечивая явку на школу профсоюзного актива, помогал директору разгадывать кроссворды и другие газетно-журнальные задачки, заказывал лекторов в обществе «Знание» для пенсионеров-активистов ведомственного клуба завода «Энергия», ездил курьером и думал, что если этому учат в институте культуры, то какая же нудная у студентов учеба.

Сомов искренне, как и большинство людей, считал, что в любом деле главное – усердие. В институте он с усердием заучивал формулы, томился теоремами, ломал голову над специальными дисциплинами и очень удивлялся, что ничего не получается. Так, наверное, многие начинающие сочинять стихи или прозу, рисовать или писать музыку уповают на готовность много трудиться. «Буду выдавать по тридцать страниц в день – стану Толстым», – думает молодой человек, начинающий писать. «Буду рисовать по десять картин в месяц – стану Левитаном», – думает молодой человек, начинающий в живописи. И невдомек молодым людям, что ни Толстой, ни Левитан по стольку в день или в месяц не работали, не выдавали. Случалось, что сочиняли и рисовали больше, но в редкие моменты вдохновения, когда судьба водит рукой художника. А вот о таланте не думает молодой человек. Есть – хорошо, нет – и так сойдет. Критики же это мнение поддерживают. Говорят об идее художественного произведения, о верности традициям или новаторству, о законах жанра или о знании материала, да ведь бог знает о чем еще можно сказать… И лишь иногда наиболее смелые отмечают: «Талант, бесспорный талант!» Но тут же поправляются: «Как говорил /фамилия кого-нибудь из великих/, талант – это на девяносто девять процентов труд» или «один процент таланта, девяносто девять пота». И представляет себе человек, уставляясь в скучную книгу или слушая нудную музыку, взопревшего от долгого сидения за столом писателя или композитора, со лба которого на белые и черные клавиши падает банная влага. «Да! – скажет человек, – тяжело дается искусство!»

У Володи Бакунина был талант инженера. В институте он все пять лет чего-то изобретал, учился легко, хотя над книжками и чертежами подолгу не потел. Так же, как все в группе, ходил после занятий в пивбар напротив детского садика, на институтские вечера, в каникулы ездил в южный лагерь на море, а работа на кафедре и учеба получались вроде как сами собой. Сомов пробовал копировать жизнь приятеля, все удавалось, кроме учебы. Он даже срисовал примерный график жизни приятеля по дням, и все равно… И кто смог объяснить, отчего так получается? Ведь те же руки у него, та же голова – шапка даже на два размера больше. Это Сомов проверял…

После института Володя тоже попал в конструкторское бюро. Там тоже рекомендовалось говорить знакомым о профиле работы:

– Изобретаем попутный ветер для нашего общего дела.

Все было так же в бюро у Бакунина, только вот гораздо интереснее.

А недавно Бакунин на корабле отправился по морям и океанам. Володя должен был проверять какие-то инженерные системы. Фотоаппарата он не взял, но сказал, что будет из тех городов, где побывает, присылать что-то вроде путевых заметок, и просил их сохранить.

– Потомки могут не понять, порвут, а ты сохрани для истории, – объяснил Бакунин.

Сомов, правда, не понял, кого приятель имел в виду – своих маленьких ребят-близнецов или действительно потомков, но хранить письма согласился. Первое письмо было из Швеции: «В Стокгольме погода нормальная, правда, идет дождь и небо затянуто серыми тучами. Я купил себе плащ. Цвет – серый с блеском. Много работаем, и некогда посмотреть даже достопримечательности. В общем, от Стокгольма я ожидал большего…» Заканчивалось письмо словами: «Обволакиваю, твой Бакунин.» Прочитав письмо, Сомов долго прикидывал, имеет ли письмо интерес для потомков. Решил в конце концов, что не имеет, и, улыбнувшись, спрятал его в ящик стола.

Когда приходил на работу заведующий отделом художественной самодеятельности Сергей Николаевич, было слышно даже через стену. Сергей Николаевич всегда включал магнитофон. Он объяснял это тем, что ему необходимо быть в курсе музыкальной жизни. Следуя логике худрука, можно было решить, что музыкальная жизнь заключена в одной кассете, которую он и крутил постоянно. Был Сергей Николаевич на три года старше Сомова, и музыка им в общем-то нравилась одинаковая, но Боровскому она мешала. Сергей Николаевич приходил на работу к двум. Кружки и студии его работали вечером. И как только из-за стены слышалась первая песня, Боровский клал руку себе на блестящую голову, словно мог компенсировать этим отсутствие волос и защитить голову от музыки, и говорил:

– Витя, вот тебе задача. У вас же с ним хорошие отношения. Попроси сделать потише.

– Борис Семенович! – восклицала Кускова. – Вас в нашем доме не понимают!

– А что ж меня понимать? Знают – скоро помру. С утра затылок ломит, будто осколочным засадили, а пока на работу шел, в колене стрелять начало.

Сомов же отправлялся к худруку. Сергей Николаевич обычно сидел с папиросой у открытой форточки.

– Потише сделать? – спрашивал он.

Сомов разводил руками и садился на стул у дверей под плакатом «Хлеб культуры – не водица, есть без толку не годится!» Ниже шло пояснение: «Художественная самодеятельность – хлеб культуры». Сомов не курил.

Сергей Николаевич убавлял громкость, и оба некоторое время слушали музыку. Потом худрук зевал и говорил что-нибудь вроде:

– Сегодня утром достал из холодильника банку сгущенки, поставил в кастрюлю с водой, сварил и съел… Варил два часа.

И оба начинали разговор, но не потому, что хотелось, а потому что знали: в беседе время проходит быстрее.

Наверно, у каждого непрактичного человека временами возникает желание пожить по-другому: что-то достать, о чем-то договориться, встретиться с нужным человеком. Часто в этом желании больше привлекает не выгода, а счастье необходимости в механизме людского обращения, счастье номенклатурного работника. Бывали такие минуты и у Сомова.

Через два дня работы он сам отправился знакомиться с сотрудниками бухгалтерии. «Все-таки там зарплату дают», – думал Сомов.

В бухгалтерии работали три женщины: главный бухгалтер, просто бухгалтер и кассир. Главный бухгалтер Эмма считала себя молодой и красивой женщиной. С мужчинами она разговаривала играя, женщин терпела и была проводником широких идей иностранной моды в узкий круг возможностей женщин – сотрудниц дома культуры. Ассистировали ей в работе бухгалтер Коровина, сорокадвухлетняя женщина на последнем месяце перед больничным по беременности, и пятидесятилетняя кассир Анна Дмитриевна.

Бухгалтерия была на том же втором этаже. Сомов прошел по мягкой ковровой дорожке в конец длинного коридора, открыл дверь, и первое, что услышал:

– Ой! Девочки! Кто к нам пришел!

Эмма ослепительно улыбалась. Сомов оглянулся – сзади никого не было. Он закрыл дверь и тихо поздоровался. Девочки ответили:

– Салют!

– Вот, – сказал Сомов, – пришел лично.

– Правильно, – сказала Эмма. – Витенькой зовут?

– Виктор Павлович…

– Чепуха! Витенька… Ты ж молодой парень! Счастливый!

Эмма почему-то вздохнула.

– Почему счастливый? – поинтересовался Сомов.

Эмма махнула рукой и ответила:

– Садись, гостем будешь.

Сомов присел на краешек стула и задумался: что теперь дальше делать?

– А ты мне вчера приснился, – сказала Эмма, улыбаясь.

Глаза у нее блестели, черты лица были маленькие, голова – в мелких кудряшках. Сомов почему-то подумал: «У обезьянок глаза блестят?» Тут же прикинул, что подобное сравнение может быть обидным для главного бухгалтера, пусть даже обезьянка симпатичная, и покраснел.

– Будто приходишь ты ко мне с ножом и хочешь зарезать! – продолжала Эмма.

Она засмеялась, и зубы у нее оказались маленькими и белыми, точно искусственные. Засмеялись и девочки!

– Смотри! Больше так мне не снись!

– Как же я мог вам присниться, когда вы меня не знаете? – спросил Сомов.

– Витенька! Кто в нашем доме культуры друг про друга чего-то не знает!

– Я не хотел, – пробубнил Сомов.

– Ой! Девочки! Очаровательно! У нас очаровательный инструктор!

Анна Дмитриевна, отложив на счетах одной ей ведомую сумму, вздохнула:

– Почему мне ничего такого не снится?

– Это потому, что вы не впечатлительная, – объяснила Коровина, – Вот Эмма Петровна у нас впечатлительная… Ей и снятся всякие сны.

«Всякие» Коровина произнесла с иронией.

– Я? – удивилась Эмма. – Нисколько! По мне хоть самый раскрасивый мужчина подойди – нисколько не впечатлюсь! Даже вот ни на копейку!

Коровина иронически улыбнулась, а Сомов подумал, что пора уходить.

– Витенька! Куда же ты! Я ж не про тебя!

Сомов сел в коридоре на диван под доской почета и отдышался. Ему тяжело далось общение с бухгалтерией. Захотелось вернуться к себе за стол, в кресло, поклеить конверты, но деловые люди так не поступают, и Сомов спустился вниз в библиотеку. «Там интересные книжки дают», – думал он.

Библиотека пахла лежалой бумагой, было тихо. В полумраке Сомов разглядел за маленьким столом девушку. Девушка, кажется, дремала.

– Добрый день, – тихо, чтобы не разбудить, сказал Сомов.

Девушка вздрогнула, вскочила.

– Ой! Здрасте!

Была она маленького роста, в длинном платье, почти к поясу спускалась коса.

– Сумрачно у вас тут, – сказал Сомов.

Девушка поспешно включила свет.

– Извините, – сказала она, – но когда посетителей нет, Альфред Лукич требует экономить свет… А как экономить, когда темно?

– Трудно…

Девушка вдруг зажглась:

– Засунули библиотеку почти в подвал! Как работу с читателем вести? Я заведующей жаловалась и директору говорила, а они ничего не делают!

Сомов посмотрел в огорченное личико девушки и решил, что ей не больше восемнадцати.

– А я у вас теперь работаю, – сказал он. – Инструктором в массовом отделе.

Сомов назвал себя.

– Ой! – воскликнула девушка, словно мышь увидела. – Альфред Лукич у нас давно работает. Опытный директор, и заведующая тоже…

Девушка потупилась, скривила ротик, словно двоечница, которую спрашивают, как она думает жить дальше, и добавила строго:

– Записываться хотите?

Она поспешно вытащила пустой формуляр.

– Я – осмотреться пока…

Девушка пожала плечами.

– У нас ничего необычного нет.

– А обычного?

– Стендаль, Бальзак, Моруа на руках… Для своих мы, правда, держим Кортасара, По, Сю, Кобо Абэ… – голос девушки окреп, – Маркеса! Фриша!

Она перевела дух, улыбнулась и с иронией, словно что-то неприличное, произнесла:

– Ну там классика… Гоголь… «Вечера на хуторе близ Диканьки»… Что еще?

– Как вас зовут?

– Нина.

– А по батюшке?

– Васильевна…

– А я – Павлович. Секретарша меня за сына царя приняла, Павла Первого.

– Кровавого?

Сомов пожал плечами.

– Нет, вроде… Павел каким-то другим был, но не кровавым – это точно.

– Неограниченная монархия, – вздохнула Нина.

Сомов оглядел полки с книгами и, увидев Достоевского, спросил:

– А Федор Михалыч у вас на руки выдается?

– Выдается. Только мало берут. Пишет сложно, наверно.

Сомов подошел к стеллажам, прикоснулся пальцами к десятому тому сочинений классика и, глянув на ладную фигурку библиотекарши, сказал:

– Иногда читаешь-читаешь… Ничего не понятно, но потом перечитываешь, и каждое слово – со многими значениями. У меня бабушка Достоевского любит, только она с нами не живет.

– А сколько бабушке?

– Семьдесят стукнуло.

Нина вздохнула и сказала:

– Пожилые все классику любят.

– Я тоже люблю…

– Вы? Вы же еще не старый? Молодым современность надо читать.

Тут Сомов почувствовал, что много потерял в глазах девушки.

– Ну почему же, – почти обиженно проговорил он. – Достоевский, Гоголь, Чехов – это же…

– Тогда уж лучше Толстой, – снова вздохнув, перебила Нина. Она занесла ручку над формуляром и спросила:

– Записываться будете?

Толстой стоял на полке под буквой «Л».

«А на вид такая хорошая», – подумал, выходя из библиотеки, Сомов. Он повертелся в коридоре первого этажа, соображая, как выйти к лестнице, пошел наугад – налево. Коридор вывел на красивую полустеклянную запертую на ключ дверь. Сквозь нее Сомов увидел, что дальше – фойе кинозала. Оттуда можно было попасть в кафе при доме культуры, куда, собственно, Сомов и шел знакомиться. «Все-таки там есть дают», – сказал он сам себе.

Сомов повернул обратно, поднялся на второй этаж и уже оттуда по другой лестнице спустился в фойе. Сеансы еще не начались, кино крутили вечером, но билетерши Гусевы были на месте. Сестрами они не были, но фамилию носили одну и очень походили друг на друга. Особенно когда надевали одинаковые служебные синие халаты.

Сомов вежливо поздоровался, и пожилые билетерши дробно затараторили, словно услышали команду «Огонь!»

– Валентина Митрофановна ваша из кафе уже ушла! А вчера фильм ходила смотреть: «Смерть на закате», а ваш Боровский не пошел, сказал, что спина болит. А в кафе ходят всякие посторонние и таскают туда-сюда огромные сумки! Альфред Лукич сказал, чтобы с вас спрашивать строже!

Сомов улыбнулся, посмотрел на руку, где должны были бы быть часы, и сказал:

– Извините, пора!

– А посторонних пускать не будем! – слышалось вслед. – Так вам и говорим!

Улыбку Сомов продержал до кафе. С ней и вошел. В красивом зале никого не было, за стойкой – тоже. Мерно гудел холодильник, и кафе без бармена показалось Сомову автомашиной без водителя. Сомов оглядел внутреннее великолепие общепитовской точки и почувствовал себя так, словно зашел без спросу в чужую квартиру. В нем жила психология безденежного студента: чем уютнее в кафе или в ресторане, чем лучше и приветливее обслуживают, чем вкуснее кормят, тем больше страха. Сомов, мягко ступая, подошел к бару и подумал, что надо бы купить новый свитер. Тот, что был на нем, показался неприличным.

На стойке стояло меню. Сомов пробежал правую крайнюю колонку с цифрами и, остановившись на семнадцати копейках, перевел взгляд на левую сторону меню. «Бутерброд с сыром», – прочитал он. Из маленькой дверцы в стене вышел молодой человек в белой рубашке с черной бабочкой у горла. Сомов поздоровался, но молодой человек профессионально проигнорировал его и стал что-то быстро считать на калькуляторе. Его короткие толстые пальчики ловко стукались о черные клавиши. «Он еще просто не знает, что я – свой, что здесь работаю», – успокоил себя Сомов. Молодой человек кончил считать на калькуляторе и некоторое время считал в уме, прикрыв выпуклые глаза. Потом он сам себе кивнул и уже ясным взором посмотрел на Сомова.

– Бутерброд, пожалуйста, – попросил инструктор.

– С икрой? Рыбкой? – спросил молодой человек так ласково, словно рыбка была из его домашнего аквариума.

– С сыром, – глухо сказал Сомов и выложил на блюдечко семнадцать копеек.

Молодой человек поставил перед ним блюдце с куском булки с сыром и снова скрылся в маленькой дверце. Сомов проводил его взглядом и поспешил из кафе, жуя бутерброд с чувством глубокого унижения…

Как-то Леня зашел с очень полным молодым человеком. Человек был коротко острижен, и большая его голова крепко сидела на толстой шее.

– Познакомься: Сергей-писатель, – сказал Леня так, как бы назвал фамилию, допустим: Мамин-Сибиряк или Соколов-Микитов.

Молодой человек сел и добавил:

– Из молодых.

Сомов окинул взглядом ладную фигуру писателя и подумал о том, что в литературу вливаются крепкие силы.

– Жена бумаги просила достать для меня. Нет? – спросил Леня.

Сомов честно ответил:

– Мало…

Леня огляделся, но кроме Сомова в кабинете из сотрудников никого не было.

– Схожу к Марии Викторовне, она не такая скряга, как ты.

Шутит Леня или нет, было непонятно. Поэт ушел, а Сергей-писатель откинулся в кресле, положил одну толстую ногу на другую и весомо произнес:

– Заструячил повесть. Сильная повесть получилась, с сюжетом, фабулой…

Сомов посмотрел на его крепкие толстые пальцы и представил, как молодой писатель пробует свою повесть на плотность.

– Описал там игру в карты у одного шулера.

– Скоро книжка? – спросил Сомов, пытаясь сделать приятное.

Сергей-писатель подумал, ответил:

– Отфутболили пока. Не поняли, видимо… А в другой редакции отослали к Достоевскому. Я взял роман, прочитал. Тьфу ты! – думаю, надо же! Тема-то отработана!

Он постучал себя по ноге, получилось звонко, и продолжал:

– Ну, ничего. Я теперь за другую повесть взялся, про детство. Опишу там все смело: наш двор, помойку… Как мы котов ловили. Возьмешь кусок рыбы, на ниточку, а внутрь – иголку. Кошка хвать! Иголку и проглотит! Верещит! Больно! А мы смеемся… Какие сволочи были!

Сергей-писатель, улыбаясь, вдруг спросил:

– Сколько здесь получаешь?

– Нисколько… Девяносто семь пятьдесят…

– А что тогда не пишешь? Настрогал романюгу – да в журнал!

Сомову представилось, будто полетели брызги.

– Денег получил бы!

– Я как-то не пробовал, – ответил Сомов.

– Ну и зря! Есть же такие хорошие темы: про рабочий класс, про Сибирь!

– Уж вроде писали…

– Ха! Писали! Если бы не писали, я бы уже Львом Толстым был!

Сергей-писатель осмотрел кабинет и воскликнул:

– Да и у тебя здесь тип на типе! Только записывай! Вон Леньку возьми, конфликт придумай – и поехал! У вас конфликты есть?

Сомов пожал плечами, ответил:

– Особых нету…

– Есть! Ты чай на работе пьешь?

– Да.

– Во! – Сергей-писатель взял со стола линейку и с чувством почесал затылок. – Ты пьешь чай на работе. Директор тебя застукал и выгоняет. Конфликт! Эх! Только пиши!

Он вздохнул, посмотрел в окно во двор. Сомов посмотрел туда же. Снег почернел, кое-где стаял, лишь на памятнике повисла шапка, которой осталось жить несколько дней, – была оттепель.

– Весна, – прокомментировал Сергей-писатель. – Лето отдохну, а следующей зимой в Тюмень! К буровикам! Привезу оттуда роман страниц на пятьсот. Редактора попляшут!

Он мстительно улыбнулся, видимо, представлял, как пляшут редактора. Сомов не удержался, пошутил:

– Ты так говоришь, будто роман там лежит и тебя дожидается.

– Это неважно. Был бы материал.

– А что же в Тюмень? Сам говорил – местные конфликты?

Сергей-писатель цыкнул и задумчиво помотал головой.

– Нет. Это для меня – пройденный этап. Тебе как начинающему хорошо. А мне уже нужен масштаб. У меня перо мощное, мазок – крупный. Нужен простор, Сибирь, тайга, степь, люди с жилкой…

Говорил он так убедительно, что, когда ушел, Сомову захотелось тут же сесть и бабахнуть в людей какую-нибудь эпопею.

На свое первое совещание у директора Сомов пришел заранее. Собирались в приемной у Марии Викторовны. Эмма была уже здесь.

– О! Наш непробиваемый! – воскликнула она.

– Почему? – спросил Сомов.

– Ты – прелесть! Очаровательно!

Сомов пожал плечами, сел в углу и развернул прихваченную газету.

– На вид – очень приличный, – продолжала рассказывать Эмма секретарше. – Галстук, пиджак – кожаный. Говорит, что журналист.

– Сейчас умру, – медленно сказала Мария Викторовна и широко улыбнулась. – Журналист!

– Но пиджак-то кожаный!

– Пиджак? – Мария Викторовна подумала. – Пиджак можно и сшить. Вообще я бы ему не верила.

– А я и не верю!

Эмма глянула в сторону Сомова: слышит ли? – и продолжала:

– Он как мужчина меня совершенно не интересует. Просто стихи хорошие пишет, а голос, как у Левитана…

Пришел Боровский.

– Еще не начинали? Значит, я не опоздал!

Борис Семенович устроился рядом с Сомовым и стал тяжело дышать, ожидая вопроса.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Эмма.

– А как может чувствовать себя человек, в которого снаряд попал? Сковало всю спину, поясницу разносит, словно гранатой ее рвут, а давление такое, что не хватает шкалы!

– Что же вы не лечитесь? – спросила Мария Викторовна.

– А шут с ним! Скоро сдохну или околею! И никто не вспомнит!

– Ой! – воскликнула Эмма. – Как же вы так умрете? Борис Семеныч! Миленький наш!

– А вот так: лягу и умру!

– Зачем же так умирать! – Эмма подошла к Боровскому, погладила по спине.

Глаза у Бориса Семеновича стали блестящими, живыми.

– Мы вас вылечим, – ласково сказала Эмма. – А вы нам билетики в театр, правильно? Ведь обещали…

Боровский посмотрел на ее стройные ноги в уютных замшевых сапожках и вздохнул:

– Ну что с вами поделаешь?

Влетела заведующая библиотекой Сизикова. Затараторила:

– Опоздала? Борис Семеныч, как чувствуете? Эммочка! Накладную на Чехова обещала! Витя, здравствуй!

Сизикова замолчала. Она искала, что сказать еще, оглядывая присутствующих, но они тоже молчали. Заговаривать с заведующей библиотекой было опасно. Можно было попасть под лавину слов. Сизикова вздохнула и села.

Степенно вошел Сергей Николаевич. Сел в кресло и тихо поздоровался:

– Приветствую.

Потом подумал немного, встал и заговорил:

– Сегодня проснулся утром и что-то вдруг захотелось яичницы. Я взял три куска колбасы, обжарил с одной стороны, с другой. Потом вбил три яйца, с хлебом все съел…

Сизикова что-то проглотила и спросила:

– И что же вы почувствовали?

– Ничего такого особенного не почувствовал… Разве что вкусно было.

В коридоре загрохотало. Приближалась Кускова. Дверь дернулась, потом качнулась раз, другой… заходила…

Боровский поморщился и крикнул:

– В другую сторону!

Войдя, Кускова радостно спросила:

– Сбор полный?

– Трубниковой нет, – ответил худрук.

Но почти тут же пришла заместитель директора по кино Трубникова, все поднялись и подтянулись к дверям директорского кабинета. Коллектив выдвинул Бориса Семеновича вперед, и тот осторожно постучал в дверь. Вошли, словно гости к имениннику, не хватало разве что цветов… Церемонно потоптались, стали рассаживаться.

– Все? – спросил директор.

– Все, – ответила Сизикова и подалась вперед.

Была она похожа на бегуна перед стартом.

– Я собрал вас всех, – сказал директор и стал рыться в бумагах.

Сотрудники терпеливо ждали. Наконец он нашел какую-то бумажку, смял ее, выбросил в корзину и повторил:

– Я собрал вас всех…

«Чтобы сообщить», – подумал Сомов.

– Чтобы сообщить, – продолжал директор. – Мы взяли нового сотрудника. Сомова Виктора. Прошу загружать работой.

Сомов встал и поклонился.

– Очень приятно, – сказала Сизикова.

Сомов сел, а директор сказал:

– Нам, конечно, нужен не инженер с широкой специальностью, а специалист культуры, но от беды пришлось пойти и на такой шаг. Инструктор нам нужен.

«Он хочет меня оскорбить или здесь принято говорить правду? – подумал Сомов. – Я инженер-электрик! А не с широкой специальностью…»

– Переходим ко второму вопросу, – сказал директор. – Сорвано мероприятие детского сектора.

– Детский сектор на больничном, – проговорила Эмма.

– Очень плохо. Я повторяю, восемнадцатого числа было сорвано мероприятие детского сектора. Почему? Потому что некоторые сотрудники до сих пор разделяют обязанности на свои и чужие!

Краска на лице директора становилась все гуще, и казалось, внутри у него разгорается печка.

– Мы – единый коллектив, – рокотал Альфред Лукич, – глядя, как и все слушающие себя ораторы, куда-то вперед, видя лишь ему одному ясную цель. – И все попытки разложить его будут выжигаться каленым железом!

– Железом! – повторила Сизикова.

– Не стоит, я думаю, обострять, – миролюбиво проговорил Боровский. – Была недоработка…

– Я повторяю: мы – единый коллектив! И все будет выжигаться каленым железом!

– Железом! – тоже повторила Сизикова.

– Вопросы есть? – спросил директор. – Нет?

– У меня вопрос, – нехорошо улыбаясь, сказала Кускова. – К заместителю по кино. Как у нас выполняется план по вашей линии?

– Выполняется, – ответила Трубникова, также нехорошо улыбаясь.

– Выполняется, – повторила Сизикова. – Но я хочу еще сказать, что нам пора серьезнее отнестись к вопросу выноса книг из библиотеки!

Директор поморщился.

– Сейчас не время.

– Почему же не время? – стартовала Сизикова. – Трубниковой время, а мне не время! У вас никогда нет для меня времени!

Директор взмахнул руками, видимо, хотел закрыть уши, но удержался, повернул голову к шторам, и если бы они были раскрыты, можно было сказать, что Альфред Лукич посмотрел в окно. Наверное, Сизикова представлялась ему теперь мухой.

– Я одна воспитываю двоих детей, муж – подлец, платит десять рублей в месяц! Десять рублей! Вы смогли бы прокормить двоих детей на такую сумму! А книжки воруют! И воруют сильно! А нас мало! Что могут женщины?

– Женщины могут все, – сказал Боровский.

– Вы хотите, чтобы я упала на колени и умоляла? – продолжала Сизикова. – Но у вас нет времени! А то я бы упала!

Сизикова села. Директор повернул голову к ней.

– У меня еще не все, – предупредила заведующая библиотекой.

– Мне все-таки хотелось спросить: каким образом у нас выполняется план по кино? – снова улыбаясь, спросила Кускова. – На сеансах сидит по три человека… Как можно?

– А такой план, – сказала Трубникова.

– На три человека?

– На три человека, – ответил директор. – Я давно уже замечаю тенденцию раскола нашего коллектива. Единство – вот наша сила на сегодня. А все, что ему мешает, будет выжигаться…

– Каленым железом! – воскликнула Сизикова, и директор снова поморщился.

Вернулся в отдел после совещания Сомов возбужденным.

– Дал сегодня директор разносу! – проговорил он.

– Разве? – спросил Боровский. – Нормальная проработка. А как иначе нас заставить что-то делать? Человек по своей натуре – лентяй. Ему нужна погонялка, вот Альфред Лукич и погоняет. А мы ему благодарны. Работаем, деньги получаем…

– А что у них там с кино?

– Кино! – воскликнула Кускова. – Трубникова получает за кино премии. Кино – золотая жила. По окладу – в месяц. И директор – тоже!

Валентина Митрофановна развернула конфетку в волнении, сунула ее в рот и добавила:

– По окладу!

– Ну директор-то правильно получает, – осторожно сказал Боровский.

– Он ведет корабль дома культуры вперед, – серьезно сказала Кускова. – Но Трубникова-то за что?

– Трубникова – кочегар. Угольку подбрасывает… – проговорил Боровский, листая телефонную книгу.

Иногда к Борису Семеновичу заходил сын – Игорь. Высокий, красиво одетый молодой человек. Кускова восхищалась:

– Какой у вас, Борис Семеныч, очаровательный сын! Весь в папу! Дети – наше будущее!

Боровский гладил лысую голову, улыбался и отвечал:

– Я уже старый хрыч!

– Не спорить! Вы – великолепно выглядите! Будь мне восемнадцать, я бы в вас влюбилась!

– Хе-хе! Восемнадцать! Одышка, печенка трещит по всем швам, в голову стреляет… А сердце? Кто бы посмотрел мое сердце?

Обычно Игорь заходил тихо. Тихо садился и так же тихо разговаривал с отцом. Сомов делал вид, что занят бумагами, но невольно вслушивался:

– Достал… Ничего, желтенькие… Двадцать сверху… Папа! Она не тот человек, которого можно объехать!

Видимо, слышала и Кускова, потому что однажды, когда Боровский-старший обедал, а Игорь, положив желтую сумку с надписью на английском «Я лучшая девочка в Индианополисе» на пачку планов работы политико-просветительского отдела, ждал, игриво спросила:

– А что это вы, Игорь, такое достаете все время?

Игорь поднял темные грустные глаза и дружелюбно ответил:

– Всякие вещи.

– Наверное, что-то вкусное?

– Как когда… Приходиться, знаете, жить…

– Борис Семенычу очень повезло с сыном! Такой молодой, а уже все может достать!

– Ну как все? Все, конечно, не могу… – с грустью произнес Игорь и развел руками.

В доме культуры был человек, который мог достать все – сам Борис Семенович. У него в столе хранились три большие записные книжки. Телефоны в них были уложены до того плотно, что казалось, листает их Боровский осторожно, чтобы телефоны не просыпались на стол. Говорят, кто будет владеть информацией, будет владеть миром. Борис Семенович с сомнением относился к такому будущему. Владеть миром ему было ни к чему. Гораздо больше Боровского устраивала нынешняя роль. Сам он не мог ничего дать или сделать, но через него сотни людей могли продать, купить, обменять нужную вещь, устроить мероприятие, лечь в хорошую больницу, попасть к хорошему врачу, да мало ли еще чего нужно людям. Борис Семенович был похож на узловую станцию на железной дороге. Ему нравилось быть нужным людям. А поскольку работа культпросветчиков на девяносто процентов состоит из решения вопроса «где достать», то и для службы своей Борис Семенович был незаменимым человеком, хотя он никогда не делал разницы между тем, достает ли оркестр для очередного вечера или хлопчатобумажные носки для племянника. Все для него имело смысл, все было работой.

А еще Боровский был первым, кто бросался тушить любой конфликт, разумеется, если конфликтовали не на кулаках.

– Люди должны жить мирно, – говорил он. – Зачем ссориться, когда можно договориться?

Мать в последнее время часто говорила Сомову, что нормальные люди в двадцать четыре года уже воспитывают детей. Сомов привычно отвечал:

– Хорошую девушку теперь найти трудно.

– Так ищи!

– Что же она? Чемодан, что ли? Это только грибы так ищут: больше прошел – больше нашел.

Смешно говорится – личная жизнь. Как будто у человека есть какая-то другая. Но уж если так принято, то личная жизнь у Сомова состояла из посещений тридцатилетней женщины по имени Жанна. Жанна была замужем, но ее тиран, как она называла мужа, часто ездил в командировки и никогда, вопреки несмешным анекдотам, неожиданно не возвращался. Даже звонил из других городов и сообщал час прибытия поезда или самолета. Жанна понимала по-своему и говорила:

– Это он нарочно делает. Чтобы меня унизить!

Сомову нравилось бывать у женщины, которая ухаживала за ним, сладко целовала и, кажется, любила. Ревновала – это уж точно.

– Знаю я этих домкультуровских девок! Интеллигентные, а на самом деле – одна видимость. Ни одного мужика не пропустят!

Сама Жанна работала дежурной медсестрой в больнице, и это тоже нравилось Сомову. Он уважал людей, причастных к медицине.

Как считал Сомов, первый раз на работу он опоздал из-за Жанны, из-за нее же опаздывал и во второй. Март стоял мокрый, с черной жижей вместо снега под ногами и усиленным испарением. Сомов прыгал по грязной дорожке садика и ругался: «Пристает со своими завтраками! Неужели не ясно, что это не главное!» На перекрестке пришлось пережидать красный свет. Сомов стоял покачиваясь, как теннисист на подаче соперника. Наконец зажегся зеленый. Словно собака, заскулил тормозами троллейбус. Сомов припустил вперед.

Пожилой вахтер, похожий на дореволюционного дворника, приветливо поздоровался, только что шапку не заломил, да и то, наверное, потому, что шапки на нем не было, а уже через пять минут на столе у Сомова зазвонил местный.

– Витя, зайди.

Сомов вытер пыль на столе, что скопилась за выходные, и направился к директору.

– Ну, как на личном фронте? – спросила Мария Викторовна, облизывая с ложки варенье.

– Без перемен, – ответил Сомов.

– Зря… Ну ничего – скоро лето, а там мой шахтер приедет, и мы на курорт. Берите пример… Не слышали, почем койки были в прошлый сезон на Ривьере?

Сомов пожал плечами. С таким же успехом у него можно было спросить, сколько стоит одно место до Луны.

В кабинете директора стоял обычный уютный полумрак, но инструктору показалось, будто вошел он в ярко освещенный зал. Сомов знал, что сейчас директор поставит ему вторую галочку. Было очень неприятно. Не из-за премии, которую Сомов мог получить в размере десяти рублей за три месяца… У директора было умение выставлять галочки так, что сотрудников пот прошибал. И самое скверное, что тут он обходился без крика.

Сомов поздоровался. Сесть ему не предложили, да он бы не стал садиться. Стоя было легче. Директор открыл журнал и медленно повел авторучкой по списку. «Да что высушивать-то!» – подумал Сомов.

– Ага! – сказал директор. – Вторая!

Он посмотрел на Сомова, словно людоед, с аппетитной улыбкой. Артистично поставив галочку, директор захлопнул журнал, и взгляд его снова потух.

– Иди, работай…

– Спасибо, – вырвалось у Сомова.

Стараясь ступать мягко, он направился к двери.

– Постой… Прибор для перемещения одних слоев воздуха по отношению к другим… Одиннадцать букв…

– Вентилятор, – с облегчением отозвался Сомов.

– Идиоты, – пробормотал директор, видимо, в адрес составителей кроссворда.

Сомов возвращался по коридору в свой кабинет и думал: «Да что же я так боюсь? Издевается он, что ли? Галочки идиотские… Бред!»

Борис Семенович встретил приветливо:

– Ты, Витя, у нас теперь злостный нарушитель дисциплины. Тебе и чай ставить.

Сомов был рад случаю походить. Он полез под стол за чайником, а Борис Семенович продолжал жаловаться Кусковой:

– Ноги ломит, словно их и нет вовсе. Будто на противотанковую мину наступил! А в пояснице снаряд торчит… Самый ходовой – семьдесят шестого калибра. Вошел наполовину и встал! Во как!

– Хотите шоколадку? – спросила Кускова.

Она пошелестела фольгой.

– У вас какая? – спросил Боровский.

Под мерное шипение чайника Сомов занялся вечером работников жилищно-коммунального хозяйства и бытового обслуживания населения. Гулять должен был спецтрест. Сначала Сомов подумал, что это организация, занимающаяся бытовым обслуживанием специальных организаций, но вскоре выяснилось, что спецтрест проводит и организует похороны. Денег они перевели, как сказал Боровский, чертову кучу. Теперь Сомову под руководством Кусковой нужно было эти деньги потратить.

До вечера оставалась неделя, но еще не было ни пригласительных билетов, ни сценария, ни оркестра для танцев. Не было ничего, кроме приказа директора обеспечить веселье похоронной организации.

На бывшей своей работе Сомов два раза посещал профессиональные праздники в домах культуры. Тогда все казалось достаточно простым и скучным: официальная часть, вручение наград передовикам, концерт, танцы и буфет с постоянно кончающимся пивом. Теперь же было ясно, что официальная часть – это столы для президиума, которые нужно раздобыть и установить, а устанавливать будет некому, потому что единственный рабочий сцены Жора содержится по жадности директора лишь на полставки по совместительству и в день вечера может оказаться занят у себя в театре; это просто цветы, которые просто не достать; это грамоты, которые обком профсоюза обещал прислать лишь накануне и которые в субботу некому будет подписывать, так как председатель заболел, а два зама в командировках. Концерт – это артисты. Артисты, слава богу, будут по долгосрочному договору с концертной организацией, но им нужна гримерная, а там в субботу – класс энтузиастов классической гитары, и нужно будет умолять руководителя освободить помещение. Танцы – это оркестр, который и за месяц заказать проблема. А в какой типографии за неделю отпечатают пригласительные билеты? Сомов вздохнул и посмотрел на начальницу.

– Отругал Альфред Лукич? – громко спросила она. – Испортил настроение?

С таким счастливым лицом обычно выходящих из бани спрашивают, какой сегодня пар. Она отправила в рот очередную конфету и добавила:

– А теперь за работу. Нужно обеспечить явку на профсоюзный актив.

– Как явку? У нас же через неделю спецтрест!

– А профактив в среду! Надо обеспечить!

Сомов взялся за телефонный справочник. Именно взялся, потому что это была большая и тяжелая книга. Из тысяч телефонов требовалось выбрать сто семь и сто семь раз, улыбаясь в трубку, напомнить:

– Вы не забыли, что во вторник профсоюзный актив?

Некоторые благодарили за напоминание, другие бурчали, что все равно не придут, третьи интересовались:

– Артисты будут?

А на заводе пищевых пластмасс приятный девичий голосок спросил:

– Славка? Ты, что ли? Кончай хохмить?!

Обзвонив десятка три предприятий, Сомов почувствовал острое желание попугать профкомы милицией, но, как полагал инструктор, работники культуры не имеют права на подобные эмоции, и рука снова принялась крутить телефон.

– Виктор Павлович, вот вам конфета. Звоните энергичнее. Берите пример с Бориса Семеновича!

Борис Семенович что-то быстро писал. Не поднимая головы, он сказал:

– Печенку рвет, словно миной.

– У них же есть абонементы, – проговорил Сомов.

– Надо обеспечить явку!

Звонил Сомов до конца дня. А во вторник, как пришел, снова услышал:

– Виктор Павлович, не забыли? Завтра профактив!

– Вчера же обзванивал…

– Нужна явка.

Сомов снова сел за телефон, но говорил уже по-другому:

– Местком? Примите телефонограмму.

И так целый день с перерывами лишь на то, что без перерыва обойтись не может.

В среду на профактив, за исключением двух подруг Кусковой с завода пищевых пластмасс, никто не пришел.

– Плохо звонили! – сказала Кускова.

В четверг утром выяснилось, что Сомов остался один на один с вечером. У Кусковой заболел ребенок. Сомов открыл рабочую записную книжку начальницы на букву «О» и обнаружил фантик от карамельки «Театральная». Под фантиком нашел телефон и подпись – оркестр. Звонил час, но было занято. Тогда Сомов оделся и отправился в эстрадное объединение ансамблей, благо было недалеко. Погода стояла весенняя, как понимают ее горожане: шел не то дождь, не то снег, серый плотный воздух мешал дышать, а под ногами всхлипывала каша из грязи и воды. Расположенные неподалеку парфюмерная, кондитерская и дрожжевая фабрики выдавали изощренный аромат, и Сомов долго думал над ребусом: для чего так они воняют, когда в городе нет ни хорошей парфюмерии, ни приличных конфет, а дрожжей нет даже плохих.

Миновав мост, пройдя набережной, Сомов свернул под арку, вошел во дворик. Во дворике стоял автобус, а красиво одетые молодые люди грузили в него аппаратуру. Для Сомова это была продукция с черного хода. Он облизнулся и вошел в двери эстрадного объединения.

Долго пришлось ждать заместителя заведующего закрытыми площадками – очень полную женщину с большим декольте на пышной груди и смелым разрезом на юбке, чтобы услышать:

– А что же вы хотели?

– Но ведь это же спецтрест! – авторитетно заявил Сомов, на что-то намекая; на что, правда, Сомов и сам не знал.

Женщина посмотрела в окно и добавила, словно на улице ответ увидела:

– У них своих оркестров полно!

– Это специфические оркестры…

– Настоящий музыкант должен уметь играть все! А потом, если вы думаете, что наши играют веселее, смею вас уверить!

– Так что же мне делать?

– Делайте как задумали.

Сомов покачал головой, посмотрел на крупные красные бусы, похожие на костяшки бухгалтерских счет, на белой груди заместителя начальника и вышел.

– Ну как? Сходил к музыкантам? – спросил Боровский.

– Сходил.

– Поставь-ка чайку! Или нет… Постой!

Борис Семенович запер дверь, залез в шкаф и из-за известных уже Сомову брошюр достал искомое. Обоим стало теплее.

– Армянский, – сказал Сомов. – Хороший!

– Мягкий, – подтвердил Борис Семенович.

Он расстегнул пиджак и спросил:

– Отказала тебе Римма Наумовна?

– С бусами которая? Отказала… Оркестров нету.

– А вечер когда? – снова спросил Боровский, словно не знал.

Сомов ответил. Борис Семенович достал тогда одну из своих разбухших книжечек, открыл и, отчеркнув ногтем, протянул Сомову.

– Вот тебе, Витя, задача. Специальный телефон, как прорвешься, сразу зови меня.

Сомов прорвался с третьего раза.

– Бегу, бегу, – медленно поднимаясь из кресла, проговорил Боровский.

Сомов уступил ему свое кресло, но Борис Семенович остался стоять. Он согнулся над телефоном и, широко улыбаясь, заговорил:

– Риммочка? Целую твою прекрасную шейку! Что? Бусы мешают? Это мне-то?

Борис Семенович захихикал.

– А как здоровье? А спутника жизни? Скучать не дает… Эх! Годы, годы! Я бы с ним посоперничал! Что? Нет! Скоро в гроб! Надо… Отвоевал! Сегодня ночью снова не спал. Лежу, думаю: сейчас сердце в куски!

Боровский еще немного подышал в трубку и сказал:

– Риммочка, вот тебе задачка…

Оркестр обещали. И поехало… Сомов крутил отмеченные длинным ногтем Боровского специальные телефоны, а тому обещали к вечеру цветы, билеты, афишу и артистов получше.

– Культура без вас, Борис Семенович, зачахнет, – сказал Сомов откровенно.

– Без нас ей будет трудно, – поправил ветеран.

Осталось решить проблему сценария. Сомову было впору писать его самому. Боровский достал бы не одного сценариста с кучей сценариев, но все уперлось в наличные деньги. Директор выдал из кассы двенадцать рублей и сказал, чтобы обратились к Лене. Леня по творческому замыслу директора должен был написать сценарий в стихах.

– Они издеваются! – ответил Леня Сомову. – Это же фирменное неуважение!

– Форменное, – машинально поправил Сомов.

Сценарий горел.

– Двенадцать рублей за такой титанический труд! – возмущался поэт. – Хороший сценарий – это же высокое искусство, его никакими деньгами не измеришь. По крайней мере не меньше двухсот рублей стоит!

– Так это же чужим платят, а ты – свой…

– Я своим на таких условиях быть отказываюсь. Так и передай, что писать не буду. Меня уже раз надули на День Конституции. Я им полновесный, профессиональный сценарий, а мне – даже премии никакой!

Сомов, думая, что делает благородное дело, принялся перед директором осторожно отстаивать интересы приятеля. Сказал о том, что сценарий – это высокое искусство, а о деньгах от себя добавил, что у Лени двое детей.

Директор оторвался от кроссворда и спросил:

– Вы, кажется, с ним друзья?

Сомов смутился, будто его уличили в интимной связи с непорочной девушкой.

– Знаем друг друга…

– Значит, друг друга хорошо знаете?

– Ну, как хорошо… – неожиданно для себя заговорил Сомов. – Жили раньше соседями… Он заходит ко мне!

– Значит, заходит?

Сомов помычал, выдавил:

– Редко.

Самое противное было в том, что он говорил правду. Директор задумался, глядя сквозь инструктора на картину участника изостудии дома культуры Терентьева «Степной богатырь». В скобках стояло пояснение: «Трактор „Кировец—701“, модифицированный».

– Вот пусть он к тебе еще разок зайдет. Раз вы, друзья, договориться не можете, пусть с ним Боровский побеседует.

Леня ждал в коридоре. Пошли в отдел. Здесь Леня достал из мешка кусочек булки, стал жевать и рассказывать:

– Ездил недавно в Москву. Вызывали…

Леня назвал детский журнал.

– И как Москва? – спросил Сомов.

– У них тема горела. Бюджет и семья. Рисунки есть, а стихов нету.

Он отломил от куска и протянул Сомову:

– Хочешь?

Сомов отказался.

– А вы, Борис Семенович? Булка свежая…

Боровский махнул рукой, мол, некогда. Сомов удивился: когда же он о сценарии с Леней говорить будет. Поэт, продолжая медленно жевать, говорил:

– Я им написал. Прямо с поезда пришел и написал. Потом поесть дали: куриный бульон, булочка с маком… И денег заплатили сто пятьдесят два рубля. Вот послушай!

И Леня прочитал сочиненные в Москве стихи. Закончив, поспешил объяснить:

– Может, это и не гениально, но зато профессиональная работа.

– Профессиональная-профессиональная, – неожиданно подал голос Борис Семенович, – но я должен сказать, что есть поэты, которые могут такое и за час написать.

– Может и есть, да только нету, – проговорил Леня.

Борис Семенович снисходительно улыбнулся, вытер платком голову и сказал:

– Пушкин, к примеру.

– Пушкин бы не смог. Он, конечно, лучше меня писал, но так профессионально работать не сумел бы. Они же все избалованы были, эти классики. Им обязательно вдохновение подавай! Я работаю профессионально.

– А мог бы ты, скажем, профессионально написать нам интересный сценарий для вечера спецтреста?

– Ага! – воскликнул Леня. – Хотели меня поймать? Я уже слышал – двенадцать рублей! Вот Пушкин пусть и пишет!

Он положил в сумку недоеденную горбушку и встал.

– Ты меня не понял, – неотразимо улыбаясь, заговорил Боровский. – Ты сядь… А для нас постарайся, я со своей стороны постараюсь тебе путевочку с семьей. У тебя когда отпуск?

– Обманете, – буркнул Леня.

– Леня! Когда мы тебя обманывали?

– А на День Конституции!

– Тебе же тогда заплатили.

– Ага! Заплатили! Не буду я писать!

Леня ушел не прощаясь, а минут через пять вернулся и спросил:

– Куда путевка-то?

Сценарий начинался так: «Если я заболею, к врачам обращаться не стану».

Вечером Сомову было письмо из Барселоны. Бакунин писал: «В Испании погода нормальная. Солнце жарит так, словно мы на юге, в районе Сочи. Очень много работы, города почти не видел, но ничего особенного, видимо, здесь нет. Был на бое быков. У Хемингуэя, надо сказать, все гораздо интереснее описано».

Письмо у приятеля вышло коротким, и Сомов подумал, что из-за границы длинно писать нельзя.

Наверное, нет ничего скучнее, чем организовывать чужие праздники, и ничего утомительнее, чем их проводить. В первом Сомов уже убедился, второе ожидало его.

С утра в воскресенье нужно было идти в магазин выкупать заказанные цветы. Цветы для праздников выдавались в корзинах с землей. Корзин заказали шесть штук, а в помощь Сомову отрядили рабочего сцены Жору. Лишь его одного, поэтому инструктор долго прикидывал, как четырьмя руками унести шесть больших корзин со слабыми ручками. А еще думалось о том, почему должность называется «инструктор», а не курьер или грузчик.