Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия бесплатное чтение

Приступив к генеалогическим поискам около пяти лет назад, я не мог себе и представить, во что всё это выльется. Поводом для начала данной активности послужила скоропостижная кончина моих родителей друг за другом в течение всего восьми месяцев, и моим основным желанием было сделать что-то в память о них и о других ушедших родных, делясь обнаруженной родословной информацией с близкими в моменты наших поминальных встреч. Будучи верующим человеком, абсолютно убеждённым в том, что после физической смерти души людей продолжают жить "на той стороне", а наши воспоминания и поимённая молитва определённо помогают им и мы когда-то обязательно встретимся там со всеми, кого любили, я изначально не сомневался в важности этого начинания. Более того, несколько раз на протяжении своих поисков я ощущал несомненную чудесную поддержку "с той стороны", без которой вряд ли удалось бы совершить некоторые действия, добраться до "забытых Богом уголков" и сделать потрясающие открытия и находки.

С самого начала я повёл усиленные изыскания одновременно по всем ветвям генеалогического древа (хотя сейчас, по прошествии времени, я бы скорее назвал то, что получилось в итоге, настоящим "мангровым лесом", содержащим чуть менее шестисот персон). И если по большинству ветвей, связанных с крестьянскими и купеческими родами, мне удалось раздобыть информацию вплоть до шестого-седьмого поколения моих прародителей (вторая половина XVIII века), то исследование стародворянского рода Скарятиных, к которому я имею отношение по материнской линии, и породнившихся с ним за прошедшие столетия известнейших княжеских династий Щербатовых, Долгоруковых, Голицыных, Урусовых, Римских-Корсаковых, Лобановых-Ростовских, Паскевичей, Оболенских, Хилковых, Хворостининых и многих других, увело меня далеко вглубь веков.

Часть накопленных мной сведений нашла своё отражение в книге признанного орловского историка и краеведа Александра Михайловича Полынкина "Кладезь орловских фамилий. Книга первая. Дворянские лица", написанной в виде сборника исторических очерков и вышедшей в 2020-ом году в орловском издательстве "Картуш", а мне выпала честь поучаствовать в её подготовке в качестве редактора и соавтора главы про дворянские роды Скарятиных и Башкатовых.

Там я в числе прочего упомянул об обнаружении в процессе исследований того факта, что одна из ярких представительниц рода Скарятиных, Ирина Скарятина (троюродная сестра моей прабабушки), написала в эмиграции на английском языке цикл автобиографических романов, который был напечатан в США в 1930-1940-х годах, но никогда не переводился на русский язык и не публиковался в России. Кроме этих романов, Ирина также очень хорошо известна как военный корреспондент американского журнала Кольез, написавший серию статей во время своей длительной командировки в Москву в 1942-ом году, и как театральный критик и автор прекрасного перевода на английский язык пьесы Чехова "Вишнёвый сад", по которому в 1944-ом году был в Национальном Театре на Бродвее поставлен спектакль, позже с неизменным успехом гастролировавший по ведущим театральным подмосткам США. Мне удалось приобрести у американских букинистов раритетные бумажные экземпляры первых изданий всех её романов и найти в интернете десятки отсканированных журнальных и газетных статей, рассказывающих о её лекциях и интервью, о поездках в СССР до и во время Второй мировой войны, о выходе в свет её книг, а также содержащих рецензии на эти книги. Кроме того, специалисты библиотек Конгресса США и Принстонского университета любезно предоставили по моему запросу сотни оцифрованных страниц различных документов из хранящихся там коллекций, включающих рукописи и машинописные черновики с авторскими пометками как издававшихся, так и неизданных произведений, личную переписку и прочие бумаги Ирины и её американского мужа Виктора Блейксли.

После обстоятельного ознакомления с собранными англоязычными материалами я принял решение написать и издать в России цикл книг под общим названием "Миры Эры", который будет основан на моём переводе всего упомянутого, дополненном авторскими главами на базе собственных историко-генеалогических открытий. Ведь биография Ирины поистине захватывающа и драматична, а её романы можно смело поставить в один ряд с такими видными творениями, как "Хождение по мукам" Алексея Толстого, "Белая гвардия" и "Дни Турбиных" Михаила Булгакова и эмигрантские рассказы Ивана Бунина и Владимира Набокова. Это не сухие мемуары, а настоящая художественная литература, написанная замечательным языком, с большим чувством юмора, с бережным отношением к мелочам, совмещающая в себе и красочные, очень меткие описания реально существовавших исторических личностей, а также их характеров и взаимоотношений, обстановки и событий (подчас на уровне детализации, присущем сценарию или пьесе, – как говорится, бери и снимай сериал или ставь спектакль); и увлекательный рассказ-путешествие (как бы литературный аналог того, что в кинематографе принято называть "ро́уд-му́ви"); и аналитическое исследование процессов, происходивших в СССР, США и Европе в 1930-х годах (произведённое во время её многократных туристических поездок вместе с мужем Виктором), включая и глубокий сравнительный анализ сталинского социализма, гитлеровского нацизма и фашизма Муссолини; и философские рассуждения сквозь призму собственных воспоминаний (особенно, при посещении в качестве туриста дворцов Ленинграда, Петергофа, Царского Села, Павловска, Гатчины и Варшавы, где совсем маленькой девочкой или юной девушкой из придворной семьи она проводила время в совершенно иных обстоятельствах).

В первой книге цикла "Миры Эры" под названием "Старая Россия", которую Вы держите в руках, речь пойдёт о детстве и ранней юности героини в Российской Империи (последняя декада XIX века и начало XX века незадолго до событий 1905-го года) и будет представлять из себя логическое объединение переведённых глав из первой части её самого раннего произведения "A World Can End" ("Мир может закончиться"), увидевшего свет в 1931-ом году, и романа "Little Era in Old Russia" ("Маленькая Эра в Старой России"), являвшегося четвёртым в её библиографии и выпущенного в 1934-ом году.

Родившись в 1888-ом году последним ребёнком в семействе Владимира Владимировича Скарятина (знатного дворянина, входившего в ближний круг императорской семьи, тогда ещё адъютанта Великого князя Владимира Александровича, а немного позже генерал-лейтенанта и егермейстера Двора) и Марии Михайловны, урождённой княжны Лобановой-Ростовской, Ирина с ранних лет воспитывалась в атмосфере принадлежности к высшему свету, став в 1907-ом году фрейлиной вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и действующей императрицы Александры Фёдоровны, поэтому её описание деталей дворянского быта в родовом поместье в Троицком Орловской губернии, аристократического стиля жизни и столичных нравов в Санкт-Петербурге, двухлетнего пребывания всей семьи во Франции, куда Ирину вывезли в детстве на лечение, посещений гомельского дворца Паскевичей и крымского поместья Голицыных "Новый Свет", а также проходящих красной нитью сквозь всё повествование взаимоотношений с домочадцами – членами семьи и многонациональной прислугой, – должно стать интересным и познавательным.

Цель же моих глав – дополнить рассказ новыми фактами, которые Ирине самой не были известны.

Желаю Вам приятного чтения!

Примечание

Хочу обратить Ваше внимание на то, что некоторые слова в книге выделены курсивом точно так же, как это было сделано в своё время самой Ириной в оригинальном английском тексте её романов. Этот курсив использовался ею по следующим причинам:

• Так как её романы писались для американцев и потомков русских иммигрантов, родившихся уже за границей, и служили своего рода гидом по тонкостям устройства российского дореволюционного общества, то некоторые термины и понятия, аналогов которым просто не существовало в ту пору в США, давались Ириной на русском в латинской транслитерации с последующим их объяснением по тексту, то есть, например: krendel – крендель, koolich – кулич, zakouski – закуски, diachok – дьячок, vozok – возок и так далее.

• Иногда Ирина специально выделяет слова, которые становятся прозвищами персонажей при их дальнейшем упоминании в рассказе, например, Tapeuse – Тапёрша.

• Некоторые обычные слова и фразы в описаниях или прямой речи героев выделяются для показа логического ударения на них, для понимания их важности в контексте, например, "Не забыли ли Вы что-то сказать мне сегодня утром?"

• Порой в прямой речи персонажей присутствуют фразы или целые предложения на французском и немецком, и я, оставляя Иринин курсив, писал их в русском произношении, а исходный текст и перевод приводил в сноске, например, Факельцуг.

• Кроме того, выделение применяется как к названиям различных литературных произведений, журналов и архивных документов, упоминаемых в повествовании, так и к цитатам, взятым оттуда.

Эта книга посвящается памяти моей МАМЫ и её мамы, моей БАБУШКИ, передавших мне знания о предках и прививших "любовь к отеческим гробам"

Объединённое посвящение из двух романов Ирины Скарятиной, лёгших в основу этой книги: "Посвящается памяти ПАПЫ, МАМЫ, ДОКИ, НАНЫ и ШЕЛЛИ и живой дружбе с ЭЛСИ, ЭЛИС и ДЖЕЙН"

Рождение

Ранним ноябрьским вечером, в тот самый миг, когда над великим городом Санкт-Петербургом замерцали первые звёзды и сумрачные улицы враз озарились множеством огней, на втором этаже старого каменного дома, стоявшего на набережной реки Мойки рядом с Зимним дворцом, родилась крохотная малютка. В детской спальне, благоухавшей фиалковым мылом, тальком и прочими нежными и таинственными запахами, присущими обряду купания малышей, было темно, если не считать слабого красноватого блеска дрожащей лампады, зажжённой перед большой золотой иконой Богородицы в углу комнаты, и серебристого света звёзд, проникавшего сквозь заиндевелые оконные стёкла. Над колыбелью, в которой лежала новорождённая, склонились две пожилые фигуры: Нана, старая английская няня, и Дока, семейный врач.

"Смотрите, Доктор, смотрите! – взволнованно прошептала Нана. – Она уже пытается поднять головку. Видите?" И указала на шевелившееся, корчившееся и изгибавшееся крошечное человеческое существо, которое хныкало, фыркало и чмокало в глубине своей кроватки под балдахином из голубого шёлка с белыми кружевами.

"М-м-м, да", – уклончиво пробормотал Доктор, который был человеком, совсем не разделявшим энтузиазма Наны по отношению к ребёнку, только что появившемуся на свет. Тем не менее, не желая ранить чувства старинного друга, он снова вежливо повторил: "М-м-м, да", – и стал на цыпочках покидать комнату. Однако, проходя мимо окна, остановился и, соскоблив указательным пальцем иней со стекла, так что образовалось отверстие размером с серебряный рубль, поглядел одним глазом на звёздное небо. С минуту он молчал, а затем позвал: "Мизженигс, – голосом, слишком громким для места, где засыпало новорождённое дитя. – Пожалуйста, Мизженигс, не могли бы Вы подойти на минутку?"

И Мизженигс (то есть Нана, которую все домочадцы так называли для краткости, поскольку её настоящее английское имя – мисс Дженнингс – никто, похоже, не был в состоянии произнести правильно) быстро двинулась к нему, шикая, маша руками и укоризненно шепча, что ему должно быть стыдно за произведённый шум и громкие возгласы, мешающие Малышке отойти ко сну.

"Взгляните, прошу Вас! – воскликнул Доктор, не обращая на увещевания Наны ни малейшего внимания. – Только посмотрите в этот глазок – это просто замечательно!" И, тронув Нану за плечи, легонько подтолкнул её к окну. Снова наступила минутная тишина, а затем голос Наны, мягкий и приглушённый, как и подобает в детской спальне, но всё же чуть более громкий, чем нужно, произнёс: "О, Доктор, вы правы. Это поистине чудесно! Боже, что за ночь, и как горят звёзды, особенно вон та … Я наблюдаю за ней уже несколько недель, и мне кажется, что она становится всё ярче и ярче. Вчера вечером её свет даже давал тени. Вы знаете, как она называется?"

"Юпитер, – задумчиво ответил Доктор, а потом вполголоса добавил. – Интересно, будет ли она влиять на судьбу Малышки? Возможно, это её звезда … кто знает!" И, бросив последний взгляд на небо и дружески кивнув Нане, тихо вышел.

"Мы не хотим девочку – мы её ненавидим – мы хотим мальчика!" – кричала девятилетняя Ольга, скача по классной комнате и топая ногами в том запале, который Нана шутливо называла "идеальным состоянием". "Мы посадим её в подвал, мы её спрячем, мы её выбросим и вместо неё заведём настоящего мальчика, не так ли, Мики?" – продолжала она, повернувшись к маленькому толстяку лет пяти, который, засунув большой палец в рот, стоял и смотрел в немом восхищении на выходки своей сестры.

"Да, мы не хотим девочку, мы хотим мальчика", – повторил он послушно, как маленький попугай, и был немедленно вознаграждён одобрительным кивком Ольги, но в тот же миг фройляйн Шелл, немецкая гувернантка, строго произнесла: "Как вам не стыдно!" – и осуждающе посмотрела на обоих поверх очков, которые, как обычно, сползли на кончик её носа.

"Нана, пожалуйста, принесите мне Малышку", – сказала мать новорождённой на следующее утро, лёжа в своей огромной кровати из красного дерева и выглядя очень мило в белом шёлковом жакете и миниатюрной кружевной шапочке, красиво сидевшей на её мягких каштановых локонах. Рядом с ней, на столике с чёрной мраморной столешницей, стояла высокая хрустальная ваза, наполненная розовыми розами, а под цветами, в бледно-голубой бархатной шкатулке для драгоценностей, поблёскивал большой кулон в форме бриллиантовой звезды —подарок отца Малышки, купленный первым делом в то же утро в честь её рождения.

"Взгляните, Нана, разве эта звезда не прекрасна?" – воскликнула мать, вынимая кулон, и Нана ахнула от восхищения, стоило бриллиантам, вспыхнув, засиять и заиграть в лучах восходящего солнца.

"Когда-нибудь украшение будет принадлежать Малышке, – мечтательно продолжила мать. – В день своего семнадцатилетия она получит его на первый выход в свет. Она будет в платье из валансьенских кружев, с маленьким цветочным венком на волосах, и когда наступит время идти, я отдам ей звезду, чтобы моя девочка смогла надеть её в такой важный вечер, ведь, в конце концов, это её звезда". И, погрузившись в свои мысли и представив себе дочь, принаряженную для торжественного события, она улыбнулась.

В это мгновение в комнату вошёл Доктор и, завидев бриллиантовую подвеску, восторженно вскричал: "Так, так, так! Боже милостивый!.. У Малышки определённо есть связь со звездой, не будь я Иосиф Адамович Крукович!" И он поведал матери, какими яркими были созвездия накануне вечером, когда появилось дитя, но Юпитер затмил всё остальное, наводя на мысль, что, возможно, он и есть – та особая звезда, под которой родилась Малышка. И Доктор, говоря это, выглядел чрезвычайно умным, и Нана утвердительно кивала головой, и мать была в восторге, и фройляйн Шелл, присоединившаяся к ним, очень серьёзно отнеслась к его словам. Затем, приблизившись друг к другу головами, они вполголоса поговорили о звёздах, и об их различных влияниях, и о многих других не вполне понятных, но непостижимо загадочных и восхитительно увлекательных вещах.

Но именно в тот момент, когда фройляйн Шелл стала рассказывать замечательную историю о своём немецком прадедушке и его старом друге астрологе герре Блюме, дверь распахнулась и в комнату ворвались Ольга и Мики, скандируя: "Нам не нужна младшая сестра, нам нужен братик, с которым можно играть! Нам не нужна …" Однако, поймав предостерегающий взгляд фройляйн Шелл, угомонились и, следуя указаниям, тихо приблизились к кровати, сопровождаемые своей четырнадцатилетней сестрой Мэри, которая, застенчиво улыбаясь и преподнеся матери большой букет из роз и лилий, скромно произнесла: "А это, дорогая Мама, от Ваших троих любящих детей с наилучшими пожеланиями и сердечными поздравлениями!" Когда она завершила свою славную речь, Нана и фройляйн Шелл одобрительно улыбнулись, а Доктор с нетерпеливым видом, слегка нахмурившись и насвистывая себе под нос, отошёл к окну.

В следующий миг на пороге появилась крупная, статная и величавая молодая русская кормилица, будто сошедшая с картинки в своём традиционном наряде, состоявшем из плотного алого атласного платья, расшитого золотом и надетого поверх белой муслиновой сорочки с очень пышными рукавами, и кокошника – высокого головного убора в форме диадемы, украшенного мелким жемчугом. С задней стороны головного убора спадало множество ярко раскрашенных атласных лент, а вся шея была закрыта разноцветными ожерельями из бисера, свисавшими до самого пояса. На руках она несла Малышку, завёрнутую в розовый шёлк с кружевами. Вступив в комнату, кормилица низко поклонилась иконам, трижды осенила себя широким крестным знамением, а затем медленно и с достоинством, размеренной поступью подошла к матери и, ещё раз низко поклонившись, передала ей ребёнка.

"А вот и наша красавица", – проговорила она, улыбнувшись и показав свои сверкающие зубы и глубокие ямочки на щеках, когда мать взяла красную, морщинистую и какую угодно, но только не красивую малютку на руки, а затем положила её в специально приготовленное маленькое углубление из шёлковых покрывал и мягких подушек. "Словно в гнёздышко", – прошептала Нана, ведь это было делом её рук, чем она очень гордилась.

В течение нескольких минут все, находившиеся в комнате, молча наблюдали за матерью и ребёнком, собравшись вокруг постели. Но тут Доктор, до этого стоявший в стороне и смотревший в окно, внезапно подошёл к ним и заявил, что всем давно бы пора покинуть комнату. "Здесь и так уже слишком много людей, – нетерпеливо воскликнул он. – Вы все должны сейчас же уйти! До свидания!" И они повиновались, оставив мать наедине с Малышкой, крепко спящей в своём "гнёздышке".

"Как мы её назовём?" – спросил отец ребёнка, сидя тем же вечером у постели жены в глубоком кресле.

"Ириной, – кротко ответила та. – Мы назовем её Ириной в честь её двоюродной бабушки. Это красивое имя, и моя маленькая тётушка – замечательная женщина. Мы попросим её стать крёстной матерью, если ты не против".

"Ну, конечно, конечно!" – охотно согласился отец, потому что ему было не так важно, как назвать Малышку, лишь бы она получила христианское имя и хорошую небесную покровительницу. Таким образом, было решено, что девочку будут звать Ириной, что в переводе с греческого означает "мир".

Крещение

В большой гостиной для участия в обряде крещения Малышки собрались все члены семьи – все, кроме её отца и матери, ибо по старому русскому обычаю, всегда строго соблюдавшемуся, родители не могли присутствовать на крещении своих детей и ожидали окончания, находясь вдвоём в соседней комнате. Крёстные отец и мать становились главными вместо них на этой церемонии, будучи духовными родителями младенца, во имя которого они "отреклись от дьявола" и "приняли Христа". Центр гостиной был освобождён от позолоченной и обитой парчой тяжёлой мебели, и там теперь стояла серебряная купель для крещения в виде огромной морской раковины, наполненная тёплой водой, дабы Малышка не простудилась во время троекратного окунания в её личную "реку Иордан". Перед купелью на маленьком столике, покрытом белоснежной скатертью, стояла золотая икона Спасителя, древний серебряный с позолотой крест с мощами святого и евангелие в бархатном красно-золотом переплёте.

Внушительного вида дьякон и отец Разумовский – трясущийся древний священник, давным-давно дававший уроки религии ещё матери Малышки, – были оба облачены в церковные ризы из жёсткой золотой парчи, а справа от них располагался хор из четырёх юношей в синих стихарях, обшитых широкой золотой тесьмой. Позади священнослужителей бок о бок стояли крёстные Малышки: её двоюродная бабушка княгиня Ирина – небольшого росточка, изящная, близорукая, со смешным и просто-душным мелким лицом – и кузен её матери дядя Николай. А прямо за ними толпилась паства, состоявшая из членов семьи, Доктора, фройляйн Шелл, профессора Максимо́вича – домашнего преподавателя, а также других учителей, гостей и слуг. Приглушённый гул голосов заполнял помещение.

"Хм! – откашлялся дьякон, прочищая своё мощное горло. – Хм!" И, повернувшись к отцу Разумовскому, пророкотал похожим на далёкий гром басом: "Ваше преподобие, пробил час начала службы. Где же новорождённое дитя? Разве не пора нам уже услышать шум его приближения?"

Священник мягко улыбнулся и, подняв усталые старые глаза – а был он очень, очень стар, – пробормотал: "Терпение, отец дьякон, терпение. Небольшая заминка вполне понятна и даже простительна, принимая во внимание всё, что может случиться с крохой такого нежного возраста. Даже при соблюдении крайней осторожности, отец дьякон, нельзя предвидеть некоторые события и избежать опозданий. Давайте будем снисходительны и, набравшись терпения, подождем ещё немного".

И дьякон, испустив могучий вздох, услышанный всеми в комнате, кивнул своей огромной головой и сложил руки на животе, застыв в позе полной покорности, но тем не менее крутя время от времени большими пальцами.

"Когда же всё начнётся? – прошептал дядя Николай двоюродной бабушке Ирине, покусывая кончики своих заострённых усов и переминаясь с ноги на ногу. – Это становится довольно утомительным. Хотя Нане лучше знать …"

Двоюродная бабушка Ирина прищурила близорукие глаза и рассмеялась. "Да, это и правда утомительно", – согласилась она, расправляя складки серого атласного платья и нащупывая лорнет, без которого в реальности мало что видела.

"Малышка пропала, и крестин не будет", – прошипела на ухо Мики Ольга, толкнув его и ткнув под рёбра, и тот, страдая и радуясь одновременно, резко взвизгнул: "Не щекочи меня", – да так громко, что фройляйн Шелл тут же призвала его к порядку, сказав, что если он не знает, как следует вести себя на крестинах своей дорогой младшей сестры, то ему придётся немедленно покинуть комнату.

"И тебе тоже", – добавила она, сделав круглые глаза Ольге, увлечённо рассматривавшей кончики своих новеньких блестящих туфель и выглядевшей воплощением невинности.

"Итак, – произнёс Доктор, слегка зевая и потягиваясь своими длинными конечностями. – Думаю, мне стоит пойти и посмотреть …"

Но в этот миг дверь распахнулась и вошла Нана в своём лучшем шёлковом платье, сопровождаемая русской кормилицей в праздничном наряде и опытной медсестрой, несущей спящую Малышку. Все замолчали, и обряд начался.

Пока священник и дьякон читали молитвы, а хор тихо пел ответствия, Малышка мирно спала, позволяя ритуалу идти со всей благопристойностью. Но как только пришло время окунания в воду, она с пронзительным криком проснулась, ибо началось самое мучительное: приняв её, полностью раздетую, из рук крёстных, батюшка ловко накрыл крошечное личико всей пятернёй своей большой руки, одновременно зажав ей нос, прикрыв рот и засунув большой палец и мизинец в уши, дабы туда не попала вода и кроха не захлебнулась.

"А-ва-а-а-а!" – возмущённо завыла Малышка, задыхаясь, кашляя, отплёвываясь и безнадёжно размахивая своими нелепыми кулачками, пока поп погружал её в купель во второй и в третий раз. Все в комнате снисходительно улыбались, и только Нана, сердясь, бормотала себе под нос что-то о "некоторых людях, не имеющих понятия, как обращаться с ребёнком". Вдобавок она разозлилась на старика за забывчивость, так как в своих молитвах он дважды ошибочно назвал дитя Еленой и, вероятно, сделал бы это и в третий раз, если бы дьякон не поспешил прошептать ему на ухо, что имя ребёнка – определённо не Елена, а решительно Ирина. Это всех очень позабавило, и Ольга, тихо сказав Мики: "Запомни, теперь она Елена, а не Ирина", – совершила своего рода боевой жест в восторге от очаровательной ошибки старца.

По завершении обряда, когда Малышку отнесли к её родителям в соседнюю комнату, на пороге появился величавый дворецкий Панкратий, которого сопровождали лакеи в тёмно-синих ливреях, державшие в руках большие серебряные подносы, уставленные высокими бокалами с шампанским и блюдами, наполненными пирожными, печеньем и конфетами всех цветов и размеров, чтобы предложить гостям. Затем, перейдя в соседнюю комнату, все поздравили родителей, выпив шампанского за здоровье Малышки и съев кучу сладостей, и помещение наполнилось эхом звона бокалов, смеха и весёлых разговоров.

В дальнем углу, оставленные на время без присмотра, Ольга и Мики великолепно проводили время, поглощая пирожные и набивая карманы всеми конфетами, которые им удавалось раздобыть.

Отец ходил по комнате, разговаривая с каждым и предлагая ещё шампанского и сладостей, в то время как мать раскинулась на своём шезлонге и, одетая в белый кружевной пеньюар и обложенная со всех сторон кружевными подушками, выглядела, по обыкновению, очень красивой. Она была окружена цветами и получила множество подарков – в основном драгоценностей, которые, согласно обычаю, когда-нибудь должны были перейти к подросшей Малышке. Одним из самых красивых даров, преподнесённым крёстной матерью Малышки, её двоюродной бабушкой княгиней Ириной, являлась алмазная подкова с крупным рубином посередине. Её можно было носить и как брошь, и как пряжку золотого браслета.

"Да, она великолепна, – согласилась мать, когда гости восхитились подковой. – Но взгляните на это!" И она с гордостью показала чудовищные изделия ручной работы, изготовленные и подаренные ей детьми: вышитое саше́ от Мэри, булавочницу с торчащими отовсюду булавками от Ольги и странного вида изображение корабля, очень старательно вырисованное Мики цветными мелками.

Вслед за тем она с любовью продемонстрировала подарки Наны, Доктора и фройляйн Шелл: вазу из старинного английского фарфора, принадлежавшую когда-то ещё прабабушке Наны; вырезанную из дерева Мадонну, привезённую из самого Нюрнберга; и старинный фолиант по астрологии, красочно проиллюстрированный и переплетённый в белый пергамент, – естественно, от Доки.

Но вскоре Малышку унесли в детскую, где Нана, сняв с героини дня крестильные наряды, положила её обратно в маленькую бело-голубую кроватку. Затем один за другим гости разъехались, дети убежали играть, мать удалилась в свою спальню, в большой гостиной погасили свет, и День Крещения Малышки подошёл к концу, как раз в тот самый час, когда она родилась.

Интерлюдия

Жизнь новорождённого младенца может показаться довольно скучной и однообразной тем, кто прошёл этот период и начал заниматься другими делами, а не только спать бо́льшую часть времени, пить тёплое молоко и лежать всю ночь и почти весь день в постели без каких-либо явных переживаний и развлечений, кроме тех, что связаны с добрыми великанами, которые внезапно склоняются над кроваткой, издавая странные, ничего не значащие звуки, и используют свои большие руки (часто очень неуклюже и неумело), чтобы поднять, или помыть, или перепеленать беспомощное маленькое тельце. Очевидно, что такое существование вряд ли представляется интересным, но лишь потому, что мы забываем, насколько оно на самом деле захватывающе, забываем, что малыш, который, на первый взгляд, просто спит, ест и немного гугукает, в действительности ведёт собственную, совершенно неповторимую жизнь – жизнь, полную снов, видений и таинственных воспоминаний об иных мирах. Свет дня и тьма ночи, мягкость кроватки, тепло молока, голоса и руки добрых великанов, наличие или отсутствие боли – все эти ощущения, вместе взятые, составляют "внешний мир" ребёнка, не имеющий ничего общего с его "внутренним миром", где в течение первых месяцев своего бренного бытия он пребывает в нескончаемом сне, словно сотканном из паутины, населённом сказочными, прекрасными и невесомыми существами и наполненном самой чудесной музыкой. Той гармонией, которую люди мечтательно называют "музыкой сфер", не понимая до конца, что это. Ведь, познав её очень давно, многие со временем забывают, а те, кто, казалось бы, ещё помнят, по какой-то таинственной причине не могут уловить и сохранить, записав на бумаге. Бывает, что она внезапно возникает в жизни человека, но только на несколько кратких мгновений, а затем снова растворяется в вечности, промелькнув в сознании, как след падающей звезды.

Только новорождённые постоянно слышат эту музыку, пока им снятся их прекрасные сны, но по мере того как проходят месяцы и дети растут, музыка начинает стихать и уходить вместе со снами в край "Великого Неизвестного" – неизвестного, потому что преданного забвению.

Ночь и день

Прошло два года со дня крещения, и Малышка по имени Ирина стояла теперь в деревянной манеж-кроватке, занявшей место колыбели. Она цепко держалась за перекладину с закреплённой на ней плотной мягкой сетью, натянутой вокруг всей кроватки и предохранявшей от падения, и широко открытыми глазами (которые Нана, находившаяся в соседней комнате, считала плотно закрытыми во сне) смотрела на свет лампады.

Золотое одеяние Девы Марии мягко блестело в тёплом отсвете крошечного красноватого пламени, а её большие чёрные глаза пристально и неподвижно взирали на маленькую фигурку в манеже. Казалось, что по тёмным углам комнаты и вдоль стен притаились странные существа, но Малышка нисколько не боялась, точно зная, что это на самом деле. Там, у противоположной стены, стояли три игрушечных домика: Большой Кукольный Дом с задёрнутыми на ночь занавесками; Лавка Зеленщика, заполненная деревянными овощами, вырезанными и раскрашенными столь искусно, что люди принимали их за настоящие (но в тот час их не было видно за плотно закрытыми до утра ставнями); и миниатюрная Аптека с полками, заставленными разнообразными бутылочками и коробочками причудливой формы, тоже невидимыми, так как Нана накрыла их, дабы уберечь от пыли, кисейным платком. Все три домика были примерно одинаковой высоты, поэтому Малышка могла войти туда и выпрямиться, не боясь удариться головой, а только слегка касаясь потолка локонами на макушке.

Около Аптеки дремал механический медведь. В тот вечер он смертельно устал, поскольку Малышка заводила его по меньшей мере сто раз за день, принуждая снова и снова петь, танцевать и размахивать очками, пока он не начал скрипеть и почти не сломался от изнеможения. Бок о бок с ним спала его подруга, серая в яблоках лошадка-качалка, мягко покачивавшаяся во сне всякий раз, когда кто-то проходил по коридору рядом, заставляя пол слегка дрожать. Затем шли дикие звери в своём зоопарке – совершенно новая игрушка, прибывшая утром того же дня из Германии.

Животные, куклы, домики – всё мирно спало в мягком красном свечении лампады, и постепенно Малышку тоже стало смаривать. Вначале Мадонна, прежде строгая, вдруг нежно улыбнулась, точно так же, как улыбалась мать, приходя пожелать спокойной ночи; вслед за этим замерцала лампада, заставив задрожать веки Малышки; и наконец, когда она, отпустив перекладину, села посреди манежа, ей почудился голос старой Наны, нашёптывающий ежевечернее:

"Марк и Матфей, Иоанн и Лука,

Благословите кроватку для сна …

Как у кроватки четыре угла,

Четверо ангелов есть у меня:

Два, чтоб молиться, один – охранять,

Один, чтоб кошмарные сны отгонять".

В следующий миг голова девочки коснулась подушки, и она крепко заснула.

Раннее утреннее солнце просачивалось сквозь щели меж тяжёлых тёмно-синих штор, рисуя на потолке движущиеся световые узоры. В углу, за ярко расписанной японской бумажной ширмой, в ванне с ледяной водой плескалась Нана, по обыкновению, смешно фыркая, словно дельфин, когда вода попадала ей в нос. Комната была ещё очень холодна, но Фанни, детская горничная, уже развела в старой голландской печи огонь, и та громко потрескивала, начиная посылать приятные маленькие волны тепла в направлении манеж-кроватки.

"Давай-ка, Пташка, вставай!" – сказала, выходя из-за ширмы, Нана, выглядевшая опрятно и свежо в изящном голубом фланелевом утреннем платье и с мокрыми волосами, аккуратно разделёнными посередине пробором. У неё было семь фланелевых платьев разных цветов – по одному на каждое утро недели, и прежде чем узнать названия дней недели: понедельник, вторник, среда, четверг и так далее, – Малышка выучилась различать их так: "День розового фланелевого платья Наны", "День голубого фланелевого платья Наны", дни красного, зелёного, коричневого, пурпурного и сиреневого платьев Наны. Все семь платьев были сшиты совершенно одинаково – с крупным плиссё, широкими рукавами и одной и той же шёлковой вышивкой на воротничках и манжетах. Нана привезла эти платья из Англии, покупая по одному в год семь лет подряд, и носила их только по утрам, круглый год.

"Ну же, Пташка, давай вставай", – повторила она, вытаскивая сонную Малышку из манежа и ставя на пол перед крошечным умывальным столиком с миниатюрными тазиками и кувшинчиками, украшенными знакомыми картинками и детскими стишками. И хотя было ужасно неприятно от того, что безжалостные руки Наны принялись её мыть и скрести, но всё же забавно увидеть вновь и Шалтая-Болтая, сидящего на стене (на дне самого большого тазика), и Мэри с её Маленьким Ягнёнком (на лицевой стороне самого большого кувшинчика), и ещё Старую Матушку Хаббард (на крышке мыльницы).

"А ну-ка, небу'смешной1 и не ёрзай так", – строго произнесла Нана, надевая жёсткое накрахмаленное белое батистовое платье через голову Малышки и привычным мастерским движением расчёсывая ей кудряшки. Каждое утро происходил один и тот же ритуал. Сначала, во время умывания и одевания, Малышка должна была произнести свою обычную молитву (повторяя её за Наной настолько торжественно, насколько возможно):

"Боже, спаси и сохрани

Папу, Маму,

Мэри, Ольгу, Мики, Малышку,

Нану и всех остальных.

Сделай меня паинькой.

Пошли нам здоровья – Аминь".

После чего следовал непременный стакан горячего молока, в котором почти всегда сверху плавала плёночка, называемая по-русски пенкой.

"Ах ты, непослушное дитя! Это же лучшая часть молока, и все её обожают", – восклицала Нана в возмущении, пока Малышка, давясь, отплёвываясь и совершенно некультурно запихивая в рот свои пухленькие пальчики, пыталась как можно скорее вытащить пенку.

"Я не могу понять, Мизженигс, почему Вы не процеживаете молоко", – упрекал Нану Доктор всякий раз, когда присутствовал при столь неподобающем поведении Малышки.

Но Нана только пожимала плечами и отвечала, что пенки очень полезны для детей и девочка должна научиться любить их, "как делают все добрые христиане".

Это неизменно оказывалось убедительнейшим аргументом, и Доктор, качая головой и глядя на Малышку сочувственно и огорчённо, переставал вмешиваться и спешил покинуть комнату.

После завтрака, пока Нана читала Библию, неизменно стоя со склонённой головой, Малышка занималась с игрушками в детской. У неё всегда находилась там куча дел! Во-первых, требовалось раздвинуть занавески в Кукольном Доме, а кукол вытащить из постелей, вымыть, одеть и рассадить, как полагается, за их столиком для завтрака, где, конечно же, никогда не подавали молока с пенками, а лишь наичернейший воображаемый чай и наикрепчайший воображаемый кофе. Пока куклы с аппетитом ели, приходило время раскрыть ставни в Лавке Зеленщика и убрать кисейный платок с полок Аптеки. После чего обязательно слегка протереть пыль и привести в порядок и постели, и овощи, и бутылочки с коробочками, где хранились лекарства.

Затем наставала очередь механического медведя, чей густой коричневый мех приходилось вычёсывать специальной щёткой и гребнем, что, по всей видимости, доставляло ему удовольствие, ведь он частенько начинал петь, танцевать и кланяться во все стороны, хотя его ещё никто не заводил (но кто-то, разумеется, очень сильно тряс при чистке и расчёсывании).

Нельзя было забыть и про лошадку-качалку, дав ей немного "сена", то есть чего угодно, лишь бы могло пролезть в её узкое горло. Внутри она была полой, но уже весьма наполненной всевозможными необычными предметами, которые Малышке удалось ей "скормить": катушками ниток, напёрстками, бусинами, карандашами … – каких только удивительных вещей она не съела, не чувствуя себя, должно быть, от этого хуже, хотя и слегка потрескивая и позвякивая при раскачивании.

Зоопарк тоже требовал внимания, ведь Малышка обязана была помогать животным рычать как можно громче. Но Нана терпеть не могла эту игру и никогда не позволяла ей затягиваться надолго.

После утреннего визита в комнату матери, полуденного сна и обеда, во время которого снова появлялся стакан молока с пенкой, вызывая повторение известного печального сюжета, Малышку ежедневно вывозили покататься в ландо в сопровождении Наны и детской горничной Фанни. Они ехали по Невскому проспекту трусцой, поскольку Нана, не одобряя быстрой езды, постоянно кричала кучеру Родиону, чтобы тот был осторожней и, ради всего святого, не мчался с такой ужасной скоростью.

В то время как Нана наблюдала за разгуливавшими по панели прохожими и окидывала беглым взглядом попутные яркие магазинчики, Малышка, сидя на коленях у Фанни, просто глазела в окно. Они тряслись вниз по Невскому и Большой Морской, а затем мимо Зимнего дворца, пока наконец не выбирались на знаменитые гранитные набережные, окаймляющие Неву.

Здесь медленно катили взад-вперёд другие экипажи, заполненные розовыми младенцами в белых шляпках и накидках, и чопорно сидящими с прямой спиной представительными английскими нянями, и круглолицыми, круглоглазыми русскими горничными, держащими младенцев на коленях и слушающими нянь в почтительном молчании, бо́льшую часть времени не понимая, о чём те говорят.

"Вон там едет карета княгини такой-то, – благодушно говорила Нана, а потом добавляла с упрёком в голосе. – Можно подумать, она когда-нибудь купит своей крошке новую шляпку! Нет, всё та же … Возмутительно!" И Фанни покорно соглашалась, отвечая: "Да, действительно, Мизженигс".

И так поездка продолжалась до тех пор, пока не приходило время возвращаться домой, в детскую, к игрушкам, ужину и постели.

Бывало, что часов около пяти вечера, как раз когда Нана уютно наслаждалась одной из своих многочисленных чашек крепкого сладкого чая, раздавался стук в дверь и появлялся лакей со словами: "У Её Сиятельства гости, и она желает, чтобы Малышку сей же час привели в гостиную".

Тихо ворча что-то себе под нос, Нана ставила чашку с чаем и отвечала на очень плохом русском: "Карашё, карашё".

Затем она опять и тщательно вымывала лицо и руки Малышки, и расчёсывала кудряшки, и одевала в мягкое белое шёлковое платье с красным поясом, и вешала на шею нитку красных кораллов, и завязывала красный бант на волосах, и обувала в красные детские туфли. А после, взяв за руку, вела по длинному коридору и через бальную залу в тускло освещённую, сильно надушенную гостиную. Перед дверью она всегда останавливалась, слегка пробегала пальцами по локонам Малышки, придавая им пушистый вид, и произносила строгим голосом, привлекая всеобщее внимание: "А вот и дитя, Мадам". И возвращалась одна в детскую.

Малышке весьма нравились подобные визиты, ведь её ласкали и восхищались, а также разрешали (что было всего замечательнее) скушать печенье, бисквит "дамский пальчик" и малюсенький кусочек конфеты, который она жевала чрезвычайно медленно, стараясь подольше продлить удовольствие, в то время как дамы многозначительно беседовали вполголоса, в основном по-французски, о её внешности, цвете волос, локонах, хороших манерах (по счастью, они никогда не созерцали её сражений с пенками), врождённой любви к танцам и прочем подобном.

"Мне кажется, она похожа на Вас", – говорила матери одна дама, на что другая тут же замечала, что кроха – просто копия своего отца. Так завязывался спор, продолжавшийся до тех пор, пока все от него не уставали, переходя к обсуждению других тем. Позже мать звонила в колокольчик и велела отвести Малышку обратно в детскую, где Нана уже ждала с очередным стаканом тёплого молока и плавающей в нём толстой жирной пенкой, по обыкновению ворча: "Неудивительно, что дитя не может наслаждаться нормальной едой, когда его постоянно пичкают в гостиной всеми этими сладостями …"

"Забавно и странно, что этот ребёнок терпеть не может (и Вам ни за что не догадаться чего) … бельевых пуговиц", – сказала однажды Нана, обращаясь к фройляйн Шелл за чашкой чая. И была права – Малышка их просто ненавидела, и никто не мог отыскать истоки такой диковинной нелюбви, ни Доктор, гордившийся тем, что всегда и всему находил причины, ни Нана, имевшая готовое толкование для всех случаев жизни и неурядиц. Сколько бы они оба ни старались решить эту особую проблему, она неизменно оставалась острой с той самой поры, как Малышка начала явно выражать свои чувства расположения либо неприязни.

"И, – продолжала Нана, недоумённо качая головой. – Хотите верьте, хотите нет, но одного вида крошечной бельевой пуговички достаточно, чтобы девочка побледнела и ей стало плохо, а уж завидя наволочку с рядом пуговиц по одной из сторон, она начинает так ужасно кричать и плакать, что никак невозможно успокоить, пока не спрячешь от неё все пуговицы".

"Ву́ндерлихь!2 – пробормотала фройляйн Шелл сочувственно. – И что же, ничего нельзя сделать?"

"Ровным счётом ничего, – грустно ответила Нана. – Мы уже перепробовали всякое … уговоры, нагоняи, угрозы, наказания, даже касторку" (величайшую панацею Наны от всех бед, болезней и капризов) "– и везде неудача. А на днях, когда эта негодная девчонка Ольга запихнула пуговицу ей за шиворот, и в другой раз, когда по моему недосмотру положила её на славную толстую пенку, я думала, что Малышка умрёт прямо там, на месте".

"Шрэ́клихь!3 – ахнула фройляйн Шелл. – Я непременно накажу Ольгу за это! Но что же Вы решили насчёт Малышки?"

"Положительно ничего, но я сообщила Доктору, и он предложил: 'Снимите все пуговицы со всего в детской и замените их ленточками и шнурками' ".

И таким образом бельевые пуговицы канули в Лету. Но Малышка никогда не переставала их ненавидеть и даже теперь, годы и годы спустя, просто зеленеет, видя их, – и пенки тоже.

Вместе с тем она любила зонтики, чайнички и цветы – необычное сочетание, снова заставлявшее Нану раз за разом озадаченно качать головой. Зонтики и чайнички всех оттенков и размеров стояли в детской рядами, ведь каждый норовил подарить их Малышке, чтобы её осчастливить, – и цветы тоже. А летом в Троицком – старинном родовом имении – Доктор, терпеливо нося её взад-вперёд среди розовых кустов и клумб, время от времени получал такой приказ: "Тикафауа"4. И когда он подчинялся, Малышка один раз снисходительно нюхала цветок и снова приказывала, но уже полюбившимся ей русским словом: "Бросить". И такая игра под названием "тикафауа – бросить" шла до тех пор, пока однажды мать, к своему ужасу, не обнаружила, что Доктор рвал и выбрасывал её лучшие цветы.

"Что Вы делаете, Дока? – довольно строго отругала его она, поскольку необычайно гордилась своими цветами и постоянно о них заботилась. – Вы, должно быть, сошли с ума, раз губите мои самые красивые розы, потакая Малышке! Впредь, будьте добры, собирайте только полевые цветы: маргаритки, одуванчики и тому подобное – ну, Вы сами знаете, – а иначе я сильно рассержусь". И Доктор с унылым видом покорился.

Он был уверен, что Малышка станет плакать, протестуя и требуя розы, лилии и прочие роскошные цветы, и его сердце страдало, ведь он, любя эту кроху всей душой, по её просьбе достал бы и луну с неба, коли смог бы дотянуться. Но, к его удивлению, она и вовсе, похоже, не заметила подмены, оставаясь так же довольна игрой с полевыми цветами, как и с прежними.

В то лето Малышка начала медленно, но неуклонно вступать в период обычного человеческого осознания жизни. Ушли чудесные сны о других мирах и неповторимая музыка, убаюкивавшая её; вместо этого она каждый вечер с восторгом слушала старые английские песенки и частушки, напеваемые Наной высоким надтреснутым голосом, и встречалась в своих снах с людьми, животными, цветами и игрушками, окружавшими её днём.

Слова стали приобретать некий смысл, подчас счастливый и приятный, но иногда зловещий и пугающий – в зависимости от того, как они были произнесены. Выражения лиц, движения и жесты тоже становились красноречивыми, часто более красноречивыми, чем слова. К примеру, услышав новое слово, она мгновенно оценивала выражение лица говорившего, пытаясь проникнуть в суть сказанного. Завидев светлый взгляд и улыбку, она знала, что всё в порядке, что она в безопасности и новое слово несёт в себе нечто хорошее, нечто, чего потом можно ожидать с нетерпением. Встречая же потускневшие или мрачные глаза без единого признака улыбки и сопутствующих милых морщинок, так обожаемых ею, она ужасалась от мысли про что-то скверное и противное, таившееся в новом слове и представлявшее угрозу.

Временами Нана, хмуро глядя на неё, произносила тяжёлым голосом: "Хорошая порция касторки тебе сегодня не повредит" (порой даже выговаривая по буквам: к-а-с-т-о-р-к-и, – чтобы нельзя было догадаться, о чём идёт речь), – но Малышка, тем не менее понимая, что с ней вот-вот случится нечто ужасное, в беспомощном и безысходном отчаянии начинала безудержно рыдать. Но когда глаза Наны лучились, и она лукаво говорила: "А сегодня для моей Пташки сюрприз", – Малышка чувствовала внезапно захлестнувшую её волну счастья, отчего хотелось смеяться, хлопать в ладоши и радостно пританцовывать, – вовсе не из-за слова "сюрприз", пока мало что значившего и тут же вылетевшего из маленькой головки, но благодаря донесённому Наной дивному ощущению приближавшегося чуда.

Слово "гроза" поначалу страшно напугало её, поскольку Нана, задрожав всем телом, бросилась закрывать окна, крича взволнованно: "Быстро положи ножницы. Нельзя держать железное в грозу", – и Малышка, не поняв ни одного из этих слов, отчётливо осознала сквозившую в них опасность, неожиданно проникшую вместе с оглушающим грохотом и ослепительными вспышками света в, казалось бы, знакомую, но внезапно сильно потемневшую комнату. Однако она испугалась лишь потому, что испугалась Нана. Если бы та, засмеявшись, вместо этого весело сказала "гроза" и стала бы, подобно зайчику, подпрыгивать при раскатах и повизгивать при всполохах, то Малышка бы тоже хохотала, скакала и визжала, находя всё это крайне забавным. И так она продолжала бояться гроз, пока однажды, во время одной из особенно сильных, не пришёл Доктор и, застав Малышку оцепеневшей от ужаса, не сделал всё возможное, чтобы развеселить и рассмешить её, прогнав все страхи. После того случая она больше никогда не боялась грозы.

Тем летом все вдруг по неясной причине перестали звать девочку Малышкой, перейдя на имя Эра – сокращённое от Ирины, – все, кроме матери, которая всю свою жизнь так и называла её Малышкой или Вишенкой.

Именины

"Назавтра будут чьи-то именины", – многозначительно заметила Нана, глядя на свою маленькую подопечную, сидевшую на полу и строившую домик из кубиков.

"А что такое именины?" – спросила маленькая Эра без особого интереса, поскольку в этот момент осторожно укладывала один кубик на другой, пытаясь построить самый высокий в мире дом для своей любимой бумажной куклы – королевы Вильгельмины.

"Ну, именины – это что-то вроде дня рождения, – объяснила Нана с хитрым огоньком в глазах. – Вообще-то это день чьего-то небесного покровителя. А раз твоя святая – Ирина и её день – пятое мая, следовательно, это ваши именины".

"А-а", – протянула маленькая Эра безразлично, достигнув к тому моменту той стадии строительства, когда требовалось уложить крышу, что было делом деликатным и сложным, всегда требовавшим особенной осторожности, ведь малейшая ошибка могла привести к полному разрушению.

"И ты получишь подарки и всё прочее на свои именины ровно так же, как в свой день рождения", – продолжила Нана, и это объяснение сразу же произвело желаемый эффект. Резко подпрыгнув, маленькая Эра опрокинула самый высокий в мире дом, разбросав кубики по всему полу.

"Ой, подарки! А какими они будут? Когда их привезут? Сколько их будет?" – взволнованно кричала она, прыгая вокруг Наны и нетерпеливо дёргая её за зелёное фланелевое утреннее платье.

"Послушай, дитя, как же я могу ответить, – разве ты не знаешь, что всё это будут сюрпризы?" – ворчала та, притворяясь сердитой, но маленькая Эра понимала, что это всего лишь игра.

"Что ещё за сюрпризы и подарки?" – спросила мать, входя в детскую, сопровождаемая, как обычно, своей верной маленькой чёрной таксой Джери, труси́вшей за ней повсюду, куда бы та ни шла, и цокавшей длинными когтями по блестящему паркетному полу.

"О, Маззи, – восторженно воскликнула маленькая Эра. – У меня завтра именины! А какие будут подарки? Ну, пожалуйста, пожалуйста, ответь мне, а то Нана не хочет!"

"Дай-ка подумать, – произнесла мать, устраиваясь в старое кресло-качалку и беря дочь на руки. – Прежде всего, мы спросим Джери. Ну-ка, Джер, сядь и сообщи нам, что назавтра получит наша Малышка".

"Гав-гав-гав-гав", – громко пролаял Джери со знающим и весьма мудрым видом, вытянувшись перед креслом-качалкой и преданно взирая на свою хозяйку чёрными и полными любви глазами-бусинками.

"Что он говорит? – не унималась маленькая Эра. – Пожалуйста, объясни!"

"Ну, он говорит, что собирается подёргать свой куст в саду и посмотреть, спрятано ли что-то в земле под ним. Ты, разумеется, знаешь, что это волшебный куст и Джери может вытаскивать из-под него, когда захочет, всевозможные чудесные вещи. Но он заклинает меня не раскрывать секрет того, что найдётся там сегодняшней ночью, – ведь это, как он говорит, часть сюрприза".

"Хорошо, тогда расскажи мне про этот куст", – вздохнув, согласилась маленькая Эра, устраиваясь поудобнее на руках у матери и готовясь слушать свою любимую историю, поведанную ей уже много-много раз, но никогда не надоедавшую.

"Значит, так, – начала мать. – Когда-то, давным-давно (или 'даныдано', как ты говорила, когда была совсем крошкой), жил-был маленький пёс по кличке Джери, вернее сказать, живёт-поживает маленький пёс по кличке Джери, и он оборотень. Под этим я подразумеваю, что, хотя днём он всего лишь собака и выглядит, как длинная чёрная сосиска с коричневой грудью, коричневыми лапами, коричневыми бровями, коричневыми бакенбардами и коричневой салфеткой под хвостом, ночью, когда все крепко спят, он внезапно обращается эльфом, одетым в чёрный фрак с чёрным шёлковым цилиндром, чопорную золотисто-коричневую вечернюю рубашку, коричневые туфли и перчатки в тон его коричневым бакенбардам. Когда в доме становится совсем-совсем тихо, он на цыпочках выбирается из своей малюсенькой спальни по соседству с моей комнатой и через стеклянную дверь, ведущую на веранду, направляется в сад. Там он достаёт свой трёхколёсный велосипед, спрятанный под диким виноградом (и запомни, что ты никогда-никогда не сможешь отыскать его, ведь это эльфийский трёхколёсный велосипед, невидимый человеческому глазу), и сразу уезжает в лунном свете, крутя педали всё быстрее и быстрее, так что колёса начинают свистеть, мимо громадного белого спящего дома и мимо клумб, больших розовых кустов и высоких подсолнухов, кажущихся ему огромными деревьями. Наконец он пересекает залитую лунным светом лужайку с серебристыми маргаритками, подобными звёздам, упавшим с неба, и углубляется в парк. Здесь он продолжает мчаться по Большой Аллее примерно с версту и вдруг неожиданно останавливается, спрыгивает со своего трёхколёсного велосипеда и, оставив его под деревом, бежит так быстро, как только позволяют ему его маленькие коричневые ножки, к знаменитому кусту".

"А как же выглядит этот куст?" – прошептала маленькая Эра, возбуждённо ёрзая на коленях у матери.

"Он выглядит как обычнейший густой зелёный куст … Но, пожалуйста, больше не перебивай. С одной его стороны – и это очень важно – есть что-то вроде ручки, сделанной из веток и листьев, и вот за неё Джери и дёргает".

"Не-е-ет", – восторженно выдохнула маленькая Эра.

"Да, – подтвердила мать, слегка встряхнув её за то, что снова перебила. – Да, это ручка, сделанная из веток и листьев. И он тянет, и тянет, и тянет, пока вдруг куст не приподнимается, едва-едва, и там, средь его корней, в глубокой норе лежит сокровище. Иногда только одно, иногда два, а иногда довольно много – как повезёт …"

"Повезёт что?" – неграмотно спросила маленькая Эра, но мать поняла и любезно разъяснила:

"Ну, всё зависит от самочувствия эльфов. Если они чувствуют себя 'недурненько', то в норе много сокровищ, а если – 'плоховатенько', то чуть-чуть, или только одно, или даже ни одного, и Джери остаётся забрать всё найденное. Но правило таково, что он не может дёргать за куст каждый день, а только по особым поводам, когда действительно случается что-то важное. Как, например, завтра", – добавила она, многозначительно стиснув маленькую Эру за плечи.

В этот миг Джери, до этого крепко спавший, свернувшись калачиком на самой большой кукольной кроватке, вдруг проснулся, зевнул, потянулся и, соскочив на пол, деловито потрусил к двери.

"Смотри, Маззи, смотри! – завопила маленькая Эра, соскользнув с колен матери и побежав за Джери. – Смотри, он собрался к кусту! Хочет его подёргать, хочет найти сокровище … Ой, нам надо проследить за ним; пожалуйста, пожалуйста, Маз".

"Но мы же не сможем, – рассудительно заметила мать. – Разве я не сказала тебе, что он дёргает за куст только ночью, пока ты спишь? Нет, сейчас он просто проголодался и желает поужинать, вот и всё. Так что спокойной ночи, Дорогая, будь умницей, а завтра утром мы с Джери первым делом будем здесь с нашими подарками".

И маленькой Эре пришлось довольствоваться этим обещанием и смириться с терпеливым ожиданием наступления завтрашнего дня. Она знала, что этой ночью не сможет сомкнуть глаз – ибо как же можно спать накануне именин, – однако не успела Нана уложить её в постель, прошептав: "Хорошей вам ночи желаю и сладкие сны посылаю", – как она сразу же погрузилась в мягкое белое облако, окутывающее маленьких детей в момент отхода ко сну и уносящее их сквозь звёздное небо в Страну Грёз.

"Доброе утро, мисс Эра, и я желаю Вам счастливых именин и множества замечательных подарков в этот день", – сказала Нана на следующее утро чуточку официально, потому что она всегда вела себя официально в торжественных случаях, включая дни рождения и именины. Подняв спящую маленькую Эру из кроватки, она, как обычно, отнесла её к умывальнику, стоявшему перед уже тёплой голландской печью.

"Давай уже, просыпайся, соня! – продолжила она, слегка встряхнув девочку и плеснув ей в лицо немного холодной воды. – Ты что, забыла, что сегодня твои именины?"

При этом волшебном слове маленькая Эра мгновенно проснулась и, выскользнув из рук Наны, кинулась через комнату к большому круглому столу, стоявшему посреди детской и уже заваленному коробочками всех форм и размеров. Однако, прежде чем она успела прикоснуться к ним, дверь открылась и появилась мать, ступавшая задом наперёд и державшая Джери за передние лапы, заставляя его скакать на задних. Он был облачён в чёрный фрак, сидевший на нём безукоризненно, с чёрным шёлковым шапокляком на голове, а на его вытянутых передних лапах лежали три небольших свёртка.

"И что ты думаешь! Я поймала его сегодня рано утром, как раз когда он возвращался от куста с сокровищами. Видишь, как он весь разодет", – провозгласила мать, пока Джери взволнованно лаял высоким тоненьким дискантом, звучавшим как "кай-уай", пытаясь освободиться и вернуться в свою естественную удобную позу на всех четырёх лапах.

"Ой, а что он принёс?" – взвизгнула маленькая Эра, забирая у него свёртки как можно вежливее, дабы не показаться слишком жадной, и разворачивая их дрожащими пальчиками, в то время как Джери, счастливый от того, что его освободили, носился по комнате с развевавшимися фрачными фалдами, с отчаянно вилявшим хвостом, торчавшим из специальной дыры в штанах, и с шапокляком набекрень, который, будучи закреплённым на шее резинкой, сбился на одно ухо под диким углом.

В первом свёртке, добытом из-под куста, обнаружился крошечный чайный сервиз из розового и белого фарфора, во втором – малюсенький золотой напёрсток, а в третьем – серебряный медальон в форме сердца, усыпанный аметистами.

"Ты только погляди, что там внутри", – сказала мать, открывая медальон и показывая свою фотографию размером с ноготь большого пальца.

"Ох, ох, ох! – вскрикивала маленькая Эра, крепко обнимая мать в порыве восторга. – Ох, Маззи, как же 'бууусно'". (Она и правда сказала "бууусно", поскольку была ещё слишком мала и, находясь в большом волнении, иногда переходила на младенческое бубуканье, которое её мать обожала, Нана терпела, а Ольга всегда высмеивала.)

Затем пришёл черёд подарка Наны – маленькой жёлтой деревянной тележки, в которой можно было перевозить по саду камушки и гальку. Тележка была сделана домашним плотником Василием и представляла собой точную копию настоящей телеги вплоть до скрипа несмазанных колёс.

А фройляйн Шелл привезла целую коллекцию бумажных кукол, вырезанных из немецкого журнала вместе с платьями и шляпками, которые можно было надевать и снимать.

Но подарок Доктора был, пожалуй, лучшим из всех – резной макет большой деревни с домами, зелёными деревьями, прудами из серебристой бумаги, очень похожей на настоящую воду, а также крестьянами и разнообразной домашней птицей и скотом.

Было много и других подношений: коробка русских сладостей под названием пастила – от отца; голубой прыгающий шарик – от Мики; прелестное нежно-розовое покрывало, собственноручно сшитое Мэри, и отвратительная игрушечная обезьянка – от Ольги, элегантно вручившей её со словами, что "она для тебя, поскольку на тебя похожа". Ещё имелись: маленький кошелёк с новой монеткой – от Профессора; великолепная, большая и безумно дорогая кукла, одетая в блестящую парчу и меха как русская боярыня, – дар тёти Эристовой, не понравившийся маленькой Эре с первого взгляда, так как выглядел слишком роскошно, чтобы с ним играть; и дешёвая тряпичная куколка по имени Перепетуя – от детской горничной Фанни, – в тот же миг покорившая сердце маленькой Эры.

"И сегодня утром никаких пенок", – торжественно объявила Нана, когда улеглось волнение по поводу подарков и наконец все сели завтракать за стол, на котором лежал большой крендель (почему-то постоянно называемый Наной "крингелем") – круглый сладкий хлеб, посыпанный сахаром и орехами, который в глазах современного ребёнка выглядел бы в точности как огромный пончик. Такие крендели всегда играли очень важную роль во время празднования русских дней рождения и именин, и все русские, будь они богаты или бедны, придавали особое значение их появлению во время завтрака на столе перед виновниками торжества.

По окончании трапезы маленькая Эра бросилась знакомиться со своими новыми игрушками, и день, начинавшийся столь удивительно, снова вошёл в привычное русло. Однако, после обеда её отвезли к придворному фотографу, который запечатлел её в полный рост, в обычном белом платье и красных детских туфлях, но с корзиной цветов в руках. Эти цветы были искусственными и принадлежали фотографу, но они так понравились маленькой Эре, что, когда пришло время ехать домой, она горько расплакалась, потому что не могла забрать корзину с собой.

Кое-что новое, отличное от других дней, случи-лось и за ужином, когда был неожиданно подан розовый торт-мороженое, на котором большими белыми сахарными буквами было написано "Счастливых Именин!", а затем маленькая Эра нашла там сюрприз в виде миниатюрной фарфоровой куколки, таинственным образом спрятанный в специально отрезанном для неё куске. После ужина состоялся грандиозный парад вокруг детской, возглавляемый матерью, несущей Джери. Этот парад, предложенный фройляйн Шелл, был немецким обычаем под названием Факельцуг5, при котором все участники, маршируя и держа зажжённые свечи, громко пели импровизированные поздравления и пожелания.

Поскольку все пели что-то разное и на многих языках – русском, английском, немецком, польском и французском – да к тому же каждый на свой мотив, то шум стоял невообразимый, хотя в целом очень приятный и вдохновляющий. Три раза они протопали по комнате, парами одна за другой, затем вежливо и торжественно пожелали спокойной ночи Имениннице и удалились, оставив Нану отвечать за заключительные процедуры раздевания, умывания и укладывания в постель.

Так закончились самые первые именины маленькой Эры, оставившие неизгладимые впечатления и воспоминания на всю её жизнь.

Ранние воспоминания

Ирина Скарятина – от первого лица

Мои самые ранние воспоминания почти неуловимы, словно дымные тени, и первое, проступающее явно в моей памяти, относится ко времени, когда мне года три или четыре. Я так ясно вижу себя одетой в маленькое белое платьице с красным поясом, красными туфлями и красными коралловыми бусами в тон, сидящей на скамеечке для ног около бабушкиного шезлонга, держащей её за руку и слушающей её голос, тихо шепчущий снова и снова: "Что за прелестное дитя – какое прелестное!"

Я отчётливо помню, как я довольна и как радостно кричу своей английской няне, входящей в комнату, чтобы забрать меня домой: "Нана, я – прелестное дитя, так говорит бабушка!" И сразу же – своё чувство острого раздражения после того, как Нана уважительно произносит: "Да, Княгиня", – обращаясь к бабушке, а затем – вполголоса ко мне: "Небу'смешной", – и рывком завязывает ленты моей шляпки, как делает всегда, когда сердится.

Хотя по-своему она очень любила меня, однако совершенно не одобряла, когда баловали детей, и поэтому частенько использовала это "Небу'смешной", чтобы уменьшить воздействие на меня любых "портящих" слов. "Небу'смешной" было постоянно звучавшим в моей детской и оттого привычным выражением, хотя в течение многих лет я думала, что это одно слово.

Следующее, что я помню, это катания в закрытом ландо по улицам Санкт-Петербурга, на которые меня каждый день после обеда вывозит няня. На мне бархатное пальто в шотландскую клетку, отороченное мехом, щекочущим шею, и простая шляпка с полями, больно сдавливающая уши. Устав долго сидеть на месте, я стою у открытого окна, посылая воздушные поцелуи прохожим. Некоторые из них отвечают, другие – нет, и, когда этого не делают, я чувствую обиду. Внезапно с ландо ровняются сани, и молодая дама, румяная и смеющаяся, бросает мне букет фиалок, крича по-английски: "Лови, глупышка!"

Я в восторге, но Нана отстраняет меня от окна, закрывая его, а затем всю дорогу назад ворчит о "бесцеремонности некоторых людей". Я спрашиваю, что означают "бесцеремонность" и "глупыш-ка", но она резко бросает: "Небу'смешной", – и я прекрасно понимаю, что никаких объяснений не последует. Поэтому я тихо сижу и размышляю.

Когда мы возвращаемся домой, я слышу, как она с негодованием рассказывает моей матери историю о розовощёкой леди с фиалками. Она снова использует слово "бесцеремонность", но мама смеётся, поднимает меня на руки, крепко обнимает и говорит: "Мне нравится это – глупышка. Оно ей очень подходит".

Я торжествующе смотрю на Нану через мамино плечо, ожидая увидеть её хмурый взгляд, но та тоже смеётся, и внезапно я чувствую себя бесконечно счастливой.

Потом в моей жизни появляется медвежонок. Это маленький детёныш, принесённый в дом отцом после охоты в великих брянских лесах, где была застрелена медведица-мать. Я люблю этого малыша, прозванного нами "Мишей", обнимаю его и играю с ним часами. Будучи едва выше него – когда он поднимается на задние лапы, и мы стоим бок о бок перед высоким зеркалом в бальной зале, – я всё равно горжусь своим ростом. Но в один прекрасный день его увозят в зоопарк, разбивая мне сердце. Ничто не может меня утешить – даже появление дивного механического медведя с моноклем, поющего песенку после каждого завода. Я ненавижу его, стараюсь изо всех сил сломать, но заканчивается тем, что Нана ставит меня в угол!

Примерно в то же время у меня развивается страсть к зонтикам от солнца и дождя, которые я по какой-то неизвестной причине зову "бежидойдь". Моя детская полна ими, купленными по моей большой просьбе, но всякий раз, когда меня спрашивают, что бы я желала получить в подарок, я быстро отвечаю: "Бежидойдь". Никто не знал, откуда у меня взялось это название, хотя Нана всегда утверждала, что оно означает: "Бежим домой, идёт дождь". Наверное, она была права, и "бежидойдь" являлся аббревиатурой всех этих слов!

Однажды мне кто-то всерьёз сказал, что, посадив зонтик в землю, можно вырастить много маленьких, и я как сейчас помню своё лихорадочное волнение, с которым я прикопала один в саду, поливала его и с тревогой ожидала появления его деток.

Позже следует увлечение заварочными чайниками, когда я вдруг стала без ума от них, как раньше от зонтиков, и в тот год никто не осмеливался подарить мне что-либо иное. Чайнички дорогие и дешёвые, большие и маленькие, всевозможных цен, размеров и расцветок – у меня в детской была собрана абсолютно уникальная коллекция, которая могла бы сравниться лишь с таким же нелепым скопищем "бежидойдей". В течение долгих лет я берегла многие из этих чайничков, и, не разрушь революция мой дом, они, вероятно, были бы у меня по сей день.

Мне было около четырёх или пяти лет, когда моя старшая сестра Мэри обручилась и в нашем семейном кругу появился странный молодой человек по имени барон Николай Врангель (что, как мне казалось, звучало необычайно забавно), и тот, к моему большому раздражению и неудовольствию, попросил называть себя моим братом.

"Он мне совсем не брат, и я не буду его целовать", – кричала я возмущённо, и Нана спешила отвести меня в детскую, слегка подталкивая и приговаривая: "Небу'смешной", – пока сопровождала по длинному тёмному коридору.

Возможно, она не осознавала, что мой маленький мир был всецело заполнен близкими людьми, которых я привыкла видеть рядом с тех пор, как себя помню, и любимых мною с разной степенью испытываемых чувств, описываемых как "нравится и вдвойне нравится – обожаю и вдвойне обожаю", и потому в нём не нашлось бы ни уголка для незнакомцев.

Тот мой мирок был абсолютно понятным местом, бессознательно поделённым мной на две основные части: (1) сам дом, то есть комнаты, мебель и все мелкие вещи, такие как мои игрушки, безделушки моей няни, а также расставленные по всем столам в гостиной моей матери золотые и серебряные флаконы с духами, эмалированные часы, украшенные драгоценными камнями табакерки, и прочее, на что мне можно было смотреть, но не дозволялось трогать, – и (2) люди в этом доме!

Первой среди них, естественно, являлась Нана, которая спала со мной, мыла меня, одевала меня, кормила меня, ворчала на меня, наказывала меня, иногда (хотя и очень редко) ласкала меня и, как я инстинктивно понимала, любила меня безграничной, преданной и нежной любовью, никогда не убывавшей со дня моего рождения до дня её смерти. Соответственно, и я обожала её, а её редкие поездки домой в Англию причиняли мне наибольшие огорчения в раннем детстве. Внучка привратника одного из королей Англии (я забыла, какого именно, но правившего, должно быть, во второй половине восемнадцатого века, ведь Нане в девяностые годы девятнадцатого, о которых я пишу, было почти семьдесят лет), она приехала совсем юной в Россию в качестве няни для детей и стала членом нашей семьи с рождения моей старшей сестры. Я намеренно использую "член нашей семьи", поскольку она, безусловно, была им все тридцать шесть лет, что прожила с нами. Не только я, но и вся семья обожала её, ведь вряд ли нашлась бы более преданная, честная и любящая душа, чем наша дорогая старая Нана!

Следующим в списке моих привязанностей был семейный врач Иосиф Адамович Крукович, который привёл меня в этот мир и тоже постоянно жил в нашем доме. Идеалист и самый добрый, самый мягкий человек на свете, он отказался от блестящей карьеры в Петербурге, чтобы разделить жизнь с нашей семьёй, а также заботиться о крестьянах в нашем фамильном загородном поместье Троицкое. День за днём, на протяжении почти тридцати лет, он каждое утро вёл приём в деревенской амбулатории (организованной моими родителями), а затем ездил по сельской округе, леча всех больных и не беря с них ни копейки. Именно он привил мне с ранних лет интерес к медицине, и, без сомнения, только благодаря его влиянию я позже взялась за обучение врачебному делу. Мой любимый старый "Дока", как я его называла, был одной из величайших, прекраснейших душ, что я когда-либо имела честь знать, и все связанные с ним воспоминания из моего детства – самые чудесные!

Моей третьей большой любовью была фройляйн Шелл, немецкая гувернантка, также жившая с нами много лет и посвящавшая кучу своего времени участию в моих забавах и выдумыванию увлекательнейших игр с бумажными куклами. Я звала её "Шелли" и тоже искренне любила, хотя вряд ли можно сравнить её по значимости в моей жизни с Наной и Докой.

Разумеется, я любила и своих родителей, однако совершенно по-иному. В то время как Нана, Дока и Шелли составляли часть моей повседневной жизни, Мать и Отец являлись скорее гостями из другого, таинственного и яркого мира. Моя Мать, прекрасная как мечта, всегда облачённая в мягкие, дивные одежды, восхитительно благоухающая фиалками, очаровывающая своими мехами и драгоценностями, казалась мне принцессой из сказки. Хотелось поклоняться ей издали, не осмеливаясь даже прикоснуться. Хотя она часто заглядывала в мою детскую, играла со мной и много ласкала, тем не менее в те дни моего раннего детства оставалась в моих глазах обворожительным существом, появлявшимся из неведомого и чудесного мира, где люди всегда одеваются в шелка и бархат, носят меха и драгоценности и сладко пахнут фиалками. Я часто представляла её сидящей рядом с Господом на небесных званых обедах, вкушающей с золотых тарелок и совершенно свободно разговаривающей с Ним в окружении порхающих и прислуживающих им сияющих ангелов.

Мои чувства к Отцу были смешанными. Конечно, я думала, что люблю его, потому что с ранних лет, отвечая на вопрос: "Кого ты любишь больше всего?" – послушно перечисляла, как меня учили, всех ближайших членов своей семьи: "Папу, Маму, Мэри, Ольгу и Мики". Но боялась я его гораздо больше. Прежде всего потому, что, будучи глух как пень, он всегда говорил очень громко, приводя меня в неописуемый ужас от мысли, что он либо сердится, либо ссорится с кем-то, хотя обычно ничего подобного не происходило (тем не менее, имея довольно вспыльчивый характер, он, бывало, выходил из себя). Ещё у него были щетинистые усы, коловшие меня всякий раз при поцелуе, а также манера дразнить, которая мне не нравилась и часто заставляла плакать. Ему достаточно было укоризненно крикнуть: "Ну, детка, детка!", – и я, ко всеобщему недовольству, заливалась горькими слезами. Позднее, с течением жизни, я доросла до понимания Отца и мы стали лучшими друзьями, но в дни моего детства, признаюсь, он был причиной страхов.

Ирина Скарятина – о маленькой Эре

Все в доме величали отца "Генералом", потому что, естественно, он им и являлся, то есть таково было его настоящее воинское звание. Однако мать совершенно не одобряла данного прозвища. По какой-то известной только ей причине она считала его неуважительным и всегда произносила: "Мой дорогой и любезный Володя", – при обращении к нему, или "Папа́", говоря о нём при детях, или "Владимир Владимирович", что было вежливым и правильным способом упомянуть его в беседах со всеми остальными. Но, поскольку "Генерал" было его общепринятым прозвищем, то Генералом он и останется в дальнейшем повествовании, ибо именно так маленькая Эра называла его при всех, кроме своей матери, в присутствии которой она всегда послушно говорила: "Папа́". Она также называла свою мать Маззи, Марри и Мадди, или Маз, Мар и Мад. Но, как ни странно, мать не очень любила Мар и Мад, предпочитая Маззи. Поэтому впредь они будут Генералом и Маззи.

Итак, Генерал был крупным и довольно грузным, с озорным огоньком в карих глазах, ямочкой на подбородке, свирепыми седыми усами и зычным басом, которым он повергал в ужас всех, кто его не знал. Те же, кто знал, нисколько не боялись, потому что, несмотря на свой грубый голос и довольно резкие манеры, он был добрейшим и сердечнейшим генералом на свете. Возможно, он говорил столь громко, будучи сильно глухим, и потому орал во всю глотку, думая, что шепчет; а может быть, это было из-за могучей широкой груди и привычки проводить бо́льшую часть времени вне дома, скача верхом или управляя своей знаменитой четвёркой и при этом не ограничивая мощь своих лёгких на открытом воздухе.

Каждый день в Троицком он приглашал членов своей семьи или гостей (а дом всегда был полон ими) покататься с ним в его повозке, которую он называл "дрожки" или "Шустала" в честь её создателя господина Шусталы из Вены. И каждый день люди, искоса поглядывая друг на друга, нервно улыбались, благодарили Генерала и придумывали любой предлог, лишь бы не ехать, потому что, являясь поистине великолепным возничим, он временами увлекался и, становясь излишне лихим и безрассудным, мог на всём скаку заложить крутой вираж, заваливая Шусталу на бок и раскидывая её испуганных пассажиров во все стороны.

Среди постоянных визитёров был очень вежливый господин по фамилии Мокрульский, частенько наведывавшийся в Троицкое и имевший настолько прекрасные манеры, что никогда не смел отказать Генералу в его предложении приятно прокатиться в Шустале. Снова и снова господин Мокрульский соглашался, и снова и снова его выбрасывало из Шусталы, хотя, по счастью, ни разу не покалечило. И был он так необычайно вежлив и воспитан, что после каждого подобного происшествия непременно подходил к Генералу, горячо жал ему руку и восклицал с неподдельным восхищением: "Замечательно, Ваше Превосходительство, просто замечательно! Выполнено блестяще! Никто другой не смог бы столь мастерски нас опрокинуть!" И Генерал, довольно улыбаясь, хлопал его по спине, а позже, уже за столом, говорил собравшейся семье и гостям, что дорогой господин Мокрульский ему сильно по душе и как человек, и как настоящий спортсмен и любитель прекрасной конной езды.

В течение первых трёх лет жизни маленькой Эре не разрешалось ездить с Генералом в его Шустале, но однажды летом, незадолго до её четырёхлетия, Маззи наконец дала своё дозволение. Сидя на коленях у Наны, она смотрела на проносившийся мимо, как на движущихся картинках, пейзаж. Всё быстрее и быстрее неслась четвёрка чёрных лошадей, всё громче и громче стучали их копыта, ударяя в идеальном ритме по наезженной гладкой дороге, в то время как Генерал уверенно погонял и ловко щёлкал хлыстом и Нана отчаянно кричала своё стандартное: "Ради всего святого, не гоните так!" – а маленькая Эра в восторге хлопала в ладоши. Затем внезапно одна из лошадей шарахнулась от красной крестьянской юбки, вывешенной сушиться на заборе. Раздался удар, крик, и в следующее мгновение маленькая Эра, пролетев над головой Наны, очутилась на лугу, где приземлилась на верхушку стога сена, испуганная, но невредимая. Как же она плакала, и как брюзжала Нана, и как гневалась на Генерала Маззи, узнав, что произошло! Этот несчастный случай наряду с именинами так и остался одним из наиболее ярких воспоминаний раннего детства маленькой Эры, которая много позже, закрывая глаза, как наяву видела тот луг, стог сена, жёлтую Шусталу, беспомощно лежащую на боку со всё ещё крутящимися колёсами, и четырёх чёрных лошадей, бешено скачущих вдаль; и Генерала, полного раскаяния, и Нану, ругающую его за то, что "чуть не угробил ребёнка", и Доктора, бодро повторяющего: "Ничего, Мизженигс! Всё в полном порядке, она ни капельки не пострадала … Пойдёмте уже!"

Ирина Скарятина – от первого лица

Моя старшая сестра Мэри – тот член моей семьи, которого я никогда хорошо не знала, вероятно, потому, что ей было четырнадцать, когда я родилась, и она вышла замуж, когда мне было четыре, а после жила очень далеко, лишь изредка приезжая со всем своим выводком навестить нас в деревне. Будучи всего на пять или шесть лет старше её старшей дочери, я в действительности была более близка со своими племянницами, чем с сестрой, казавшейся слишком "взрослой", чтобы представлять для меня сколь-либо серьёзный интерес. Но она всегда была ко мне добра и ласкова, никогда не дразнила меня и в целом видится приятной, хотя и довольно расплывчатой фигурой в моём калейдоскопе детских воспоминаний.

Моя вторая сестра Ольга была абсолютно иной. На девять лет старше меня – смышлёная, озорная, остроумная, вспыльчивая – она дразнила меня до безумия. Потом вдруг переставала дразнить и играла со мной часами, выдумывая всё новые и новые забавы. Соответственно, и мои чувства к ней были очень смешанными, иногда граничившими с обожанием, если она снисходила до игр со мной, в прочее же время близкими к ненависти, когда она мучила меня.

Мой единственный брат Михаил, или Мики, как мы его называли, шёл следующим, и хотя был младше Ольги, но всегда "составлял пару" с ней, во всём следуя её примеру, беспрекословно подчиняясь и не принадлежа самому себе, когда она была рядом. Таким образом, если она дразнила меня, то и он, и если она играла со мной, то он тоже, пробуждая во мне похожие чувства, что и к ней, хотя, признаться, будучи намного добрее из них двоих, нравился мне больше. Пока Ольги поблизости не наблюдалось, он становился моим искренним товарищем по играм и (несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте) мы вместе устраивали грандиозную потеху. Но в тот же миг, как она появлялась вновь, он поворачивался ко мне спиной и немедленно уходил, к моей великой досаде и разочарованию. Так что в целом я проводила самые счастливые часы со своим обожаемым трио – "Нана, Дока и Шелли" – и не испытывала ничего, кроме полнейшей удовлетворённости, когда оставалась только с ними!

Ирина Скарятина – о маленькой Эре

Вот несколько других картин тех дней, отчётливо всплывающих в памяти Эры: Мэри, красиво играющая на пианино в длинной зелёной бальной зале; Мэри, танцующая "Качучу" с щёлкающими кастаньетами; Мэри, степенно входящая в детскую, чтобы показать своё новое радужное шёлковое бальное платье, делающее её похожей на стройную темноволосую сказочную принцессу. И Ольга с Мики, играющие в темноте в "призраков и разбойников", то бишь выскакивающие из-за дверей на одиноко идущую мимо маленькую Эру, издавая при этом душераздирающие крики, хватая её ледяными пальцами за горло и напугав чуть ли не до смерти … И Мики, важно вышагивающий по комнате с языком, уткнутым в щёку от гордости за то, как он замечательно выделывается, в то время как Доктор играет марш, с которым Наполеон должен был вступать в Москву … И подруга Ольги Вера, пытающаяся учить маленькую Эру танцевать и повторяющая снова и снова: "Раз, два, три", – �