От истоков своих. Книга 1 бесплатное чтение

В моём генеалогическом древе переплетены ветви двух сословий: крестьян и дворян. Мой папа представитель крестьянской ветви, а «корни» мамы идут из дворянской семьи.

«Народ, не знающий или забывший своё прошлое, не имеет будущего».

(Михаил Ломоносов)

Светлой памяти моих прадедушек и прабабушек,

дедушек и бабушек, и любимых моих родителей

посвящаю этот роман.

Глава 1

Наталья

Наталья, по привычке, поднялась до зари, зябко повела плечами, изба за ночь выстыла. Подняв голову к образам, едва видимым из-за скудного света лампадки, она трижды перекрестилась и скороговоркой прошептала утреннюю молитву. Наскоро накинула юбку, поверх неё панёву*, затянув гашник*. Торопливо застегнула на груди мелкие пуговки лёгкой кофты с оборкой на талии. Поверх панёвы она повязала передник, и, заправляя на ходу косы под повойник*, стала растапливать печь.

Привычно разгребла ещё тёплую с вечера золу, вздула уголёк, едва теплившийся в печи. Поднесла приготовленную лучину и тут же положила на огонь немного бересты. Пламя сразу же охватило её, заплясало яркими всполохами, освещая и внутренность печи, и лицо Натальи. Светлые блики побежали по стенам небольшой комнаты в избе. Здесь располагалась и сама печь и длинный стол из некрашеных, струганных досок, крепко сколоченный когда-то мужем для большой семьи. Наталья бросила ещё несколько мелких щепок в огонь и стала подкладывать в печь сухие берёзовые поленья. Огонь, приняв их в свои жаркие объятья, занялся пуще, облизывая поленца длинными жгучими языками, от чего они затрещали в печи. Она лишь малое время полюбовалась огнём, небольшими снопами искр, улетающими в трубу дымохода, и пошла умываться.

Наталья плеснула несколько пригоршней холодной воды себе в лицо. Обмакнув указательный палец в золу, старательно потёрла им зубы и хорошенько прополоскала рот. Затем растёрла лицо холщёвым рушником до яркого румянца. Глаза её заблестели, засияли синевой с золотистой искрой, отражающегося огня из печи. Прошла в горницу, услышала покашливание сидящего на кровати мужа. Заглянула на половину дочерей, ещё спящих на одной кровати, стоящей за цветастой занавесью.

– Зинка, Анька, подымайтеся! Заря ужо вона, а им бы токмо дрыхнуть, – ворчала она.

Дочери поднялись сразу, засуетились, одеваясь и прибирая длинные косы. Наталью побаивались все, не только в семье, но даже и в деревне, зная её властный, крутой нрав, унаследованный ею от отца. Была она не многословна, умна и строга, что совершенно не вязалось с её внешностью. Наталья слыла в селе красавицей. Среднего роста, статная, с правильными чертами лица, большими выразительными глазами, светлой бархатистой кожей, и пухлыми губами. Такая нежная и хрупкая с виду. Сейчас, когда ей уже минуло тридцать шесть, она ещё оставалась хороша собой. Её руки от тяжёлой крестьянской работы окончательно не огрубели, не постарела и не сморщилась кожа на груди и щеках, глаза не затуманились от бесконечных забот и дум.

– Зинаида, ко мне на дойку при́дешь. Анна, свиньям варить поставь, посте́лю прибери, да для птицы кормы готовь, – распоряжалась тем временем Наталья, – да, братьёв будитя. Поспешайтя, заря ужо у крыльца.

Ещё раз, поправив русые косы под повойником, Наталья взяла подойник, чистое полотенце, совсем чуть масла в плошке и заторопилась в хлев к коровам. Она вышла на крыльцо, как и всегда, оглядела, пока ещё тонущий в предрассветной серой мгле, двор. Вдохнула полной грудью свежий апрельский воздух, пьянящий запахом пробуждающейся земли. Только-только появлялась зелёным пухом молодая травка. Кое-где у плетня всё ещё лежал кромкой почерневший, не успевший окончательно стаять, снег.

Семья Чернышёвых своим хозяйством крепка: две коровы, две тёлки, так же две лошади, пять свиней, десяток овец, гуси, утки, куры да два огромных пса, а ещё пчёлы на дальней пасеке, которых как раз сейчас Иван, муж Натальи, собирался туда вывозить после зимовки. За пасекой будет следить старший сын Гришка вместе с работником Ананием, нанимавшимся на всё лето к Чернышёвым пасечником. Младший сынок Митюнька во всех мужских делах – помощник и отцу и брату, а у дел тех, в большом крестьянском хозяйстве, как известно, краёв не видно.

Войдя в хлев, Наталья почувствовала животное тепло, запах навоза и сена, привычно огладила коров. Она зажгла лучину. Обмыла коровам вымя и обтёрла их сухим чистым полотенцем. После дойки она заботливо разомнёт коровам вымя и смажет его вместе с сосцами сливочным маслом, чтобы избежать трещин. Только приладилась Наталья к дойке, как в хлев поспешно вошла четырнадцатилетняя Зина, старшая из дочерей Чернышёвых. Она сразу же села ко второй корове и сноровисто стала дёргать её за сосцы. Под звук струй молока, гулко ударявшихся в подойники, мысли в голове Натальи текли, как ручеёк.

Вроде бы, совсем недавно она выходила замуж за Ивана. Был он крепким, росту чуть выше её самой, с вьющейся шевелюрой каштановых волос и светло-карими с золотистой искрой глазами, смешливыми и добрыми. Шла не по своей воле, по родительскому выбору. Сколько слёз пролила тайком! Совсем о другом парне были её грёзы. Но так и не сказала она родителям поперёк ни слова. Молчала, как та одинокая гора в степи за селом, думы и печали которой одни ветры вольные знали. Бывало, только кинет свой синий взор на отца, подёрнутый невыплаканной слезой, а в нём и мольба и вопрос:

– За што, батюшка?

Отец Натальи, будучи в хорошем расположении духа, увещевал, свою молчаливо-непокорную дочь:

– Не гневиси, дочка, кто жа подумаеть о дите своём, како не мать с отцом? Глупа ты пока ишшо, Налька, сердцем думашь. «Голытьба» одна в голове, – говорил он, повышая голос, всё больше распаляясь, – а какова жизня с таким? Замужняя баба – отрезанный ломоть. А Иван из доброй семьи, работник дюжа хорошай. И глянешься* ты яму, не обидить. Будешь за им, ровно у Христа за пазухой. Тута и весь мой сказ! – заключал отец, словно ставил жирную точку в разговоре.

Поплакала, поплакала Наталья, да против родительской воли не посмела восстать. Так и сыграли свадьбу поздней осенью 1898 года, и стала Наталья Чернышёвой.

Вспомнила, как получила от Ивана первый подарочек – колечко серебряное с синим камушком. Первый лучик сердца его доброго.

– Ныне ужо и вовси на палец не лезеть. Дык, теперя Зинаиде на свадьбу в подарок сгодитси, – думала она, – а прялку расписную и шаль всю в цветах дивных, да с кистями, уж сябе придяржу. Подарки Ванины к свадьбе. Зря разе стольки лет берегла? На светлое Христово Воскресенье тольки и надевала, – рассудила Наталья.

Иван мужем оказался хорошим, любящим и заботливым. А когда Наталья родила ему сыновей – погодок, то и вовсе возрадовался. Молодой, разросшейся семье поставили всей роднёй новый дом. Да и надел земли от сельской общины выделили не малый. А как же? Так уж полагалось, на каждого сына надел увеличивался.

Иван работал за троих, рвал жилы, чтобы только в его семье во всём достаток был. Хозяйство Чернышёвых крепло день ото дня, год от году. Да и сам Иван мужал, становился хорошим хозяином.

Однако невзлюбили Чернышёвых в селе. Завидовали до зубной оскомы. Большинство крестьянских семей бедствовали, жили впроголодь. Наделы на землю, если в семье рождались девочки, были совсем маленькими. А как жить, когда жита на еду не хватает, не то, что продать? В муку, из которой пекли хлебы, и траву добавляли и тёртую кору деревьев. А кто получше жил, варили картошку, мяли её и – в тесто, такой хлеб быстро черствел, однако был очень сытным. Из скота в бедных семьях только коровёнка, да замученная бесконечной работой и недокормом, лошадь. А уж совсем в бедных семьях и лошади не было. Так что радовались безлошадные крестьяне любой работе, где можно хоть толику* на хлебушко заработать. Только и оставалось, что батрачить на таких, как Чернышёвы да Костылевы. Вот и тот, о котором когда-то горько плакала Наталья, сильно бедствовал, и схоронил уже двоих деток, умерших от болезней, вызванных недоеданием.

Наталья таких считала мимозырями*, только сирот жалела, да вдов. Часто думала она, как прав был батюшка, что принудил выйти её за Ивана. Однако эту свою слабину скрывала, как могла.

Со временем Наталья привыкла к Ивану. А позже и полюбила его за добрый и щедрый нрав, за заботу и ласку, за уважение, с которым он относился к ней, выслушивая её советы и пожелания. И никогда уже не жалела она о том, что послушала родителей и вышла замуж именно за Ивана.

Вернувшись в избу с полным ведром молока, Наталья вымыла руки, накрыла чистой тряпицей ведро с молоком, взглянула на яркие угли в печи:

– Протопиласи, матушка, – удовлетворённо сказала она, обращаясь к печи, – охолонь маненько, и впору хлебы сажать.

Она обмяла хорошо подошедшее тесто в небольшом двадцатилитровом ушате и принялась мастерить хлебы, раскладывая их на тщательно выскобленном до тёплого, жёлтого цвета, большом столе.

– Анюта, картохи намой в чугунок, да в печь наладь, – одновременно отдавала распоряжения она, – а ты, Зина, молоко процеди, слей в бутыль. Батюшка и братья с собой на пасеку возьмуть. Да, на стол соберитя поснедать им перед дорогой.

Девушки проворно стали собирать нехитрую снедь: на столе появилась баклажка с густым сквашенным молоком, головки лука, холодная отварная картошка, сало, порезанное небольшими кусочками и большой каравай чёрного хлеба.

– Кликнитя батюшку и братьев к столу, – приказала мать.

Ночь тонкой свечкою растаяла в прохладе утра. Розовая заря разливалась по крышам сельских изб, смешиваясь с дымком из их труб, одевая, ещё голые деревья, лёгкой розовой вуалью. Несколько мгновений и блеснули первые лучи яркого весеннего солнца, добавив к розовым краскам золотых, проникая сквозь небольшие оконца в избу.

С первыми лучами солнца мужская половина семьи Чернышёвых села за стол. Незадолго до этого Наталья посадила в печь хлебы, предварительно перекрестив их, поддевая по одному деревянной тонкой лопатой и выкладывая прямо в печь, в чуть остывшую золу. А через некоторое время поплыл по избе тёплый, дурманящий дух пекущегося хлеба.

Отец и сыновья хлебали густое сквашенное молоко из баклажки*, поочерёдно погружая в неё свои большие деревянные ложки. Не спеша заедали варёной картохой и хлебом, вприкуску с салом и луком. Закончив трапезничать, они встали из-за стола. Перекрестились на образа, смотревшие из красного угла избы, всевидящим, недобрым взглядом.

– Благодарствуйтя, матушка, – поблагодарили сыновья мать.

Отец, взявши Наталью за плечи, едва коснулся губами её лба.

– Благослови Господь, – перекрестила его жена, осеняя щепотью по христианскому обычаю.

Мужчины отправлялись на пасеку. Работа у них в этот день предполагалась большая: сладить ульи, поселить в них семьи пчёл, которые, как и положено, совершат сегодня первый облёт. Надо проследить: какие пчелиные семьи здоровы, а какие надо подкормить и полечить. Какие ульи следует почистить от мора и грязи. Денёк будет тёплый, безветренный, самое время подготовить пасеку к лету. Во дворе, пофыркивая, стояли две лошади, запряжённые в телеги. На них расположились ульи с пчелиными семействами, только что извлечёнными из омшаника*, где стояли они долгую зиму. Мёд, что получали от своих пчёл Чернышёвы, не только шёл им в пищу, но и приносил семье значительный доход. С середины лета и по самую осень продавали его на ярмарках в Сибае и Баймаке Уфимской Губернии, да и в самом Гусеве, где и жили Чернышёвы.

Наталья проводила мужа и сыновей, не забыв захватить для них узелок с провизией на день, что собрала она вместе со старшей из дочерей, Зиной. Долго смотрела она вслед удаляющимся телегам, пока не скрылись они с глаз за поворотом, убегающей к лесу, земляной дороги. Спеша, повернула к избе с мыслью:

– Не упустили бы хлебы, ну, если подгорять, получать девки батога!

Её опасения были напрасны. Горячие хлебы, хорошо подрумяненные, издававшие пьянящий запах сытости, лежали на столе под чистыми полотенцами.

А утро уже разыгралось. Солнце постепенно поднималось над селом. Тут и там слышались крики припозднившихся петухов, мычание и блеяние скотины во дворах. Тонкий пар поднимался от земли, смешиваясь с прозрачным, сиреневато-розовым, дрожащим в лучах восходящего солнца, воздухом. Большое село Гусево, насчитывающее около ста дворов, начинало свой новый, весенний день 1916 года.

Наталья, вернувшись в избу, села за стол с дочерями трапезничать. Доели из баклажки сквашенное молоко с хлебом, ко всем продуктам добавилась только яишня, что зажарила в печи Зина. Съели и её, запивая всё квасом. Покончив с едой, Наталья перекрестилась на образа и заторопилась к скотине, которая уже всё громче подавала голоса´, требуя корма.

И то, скотины полон двор, и всех надо накормить, напоить и обиходить. В таком большом хозяйстве работа не кончается, только успевай, поворачивайся.

– Зина, молоко процеди, масло сбей, да творог не запамятовай сварить из вчерашнего молока. Анна, а ты подмогни мяне. Надыть свиньям дать и овцам. А опосля птицу ишшо покормить, гусей на выгон проводить, пушшай свежей травы пошшиплють, порадуютси, – приказывала она дочерям.

Дела хозяйственные шли круговертью, одно за другим. Принести сена для коров и тёлок, наполнить торбы овсом для лошадей, покормить псов. Всех напоить чистой водой, вычистить курятник, клети у свиней и овец, убрать во дворе. А ещё выскоблить лавки, столы и полы в избе и в бане. А обед, стирка на всю семью, да ещё две дойки в обед и вечером. Одним словом: везде нужны женские руки – и присесть некогда.

Наталья никакой работы не гнушалась, ей нравилось быть главой такого большого хозяйства. Часто на летнее время Чернышёвы брали одного-двух работников на время сенокоса и жатвы. Да и со скотиной полегче было: коров, тёлок и овец гоняли на выпас в общий табун за определённую плату.

К вечеру Наталья сварила большой чугунок ароматной лапши, из курицы, что сама изловила и зарубила. А дочери скоренько ощипали её и – в суп. Это угощение было не частым. Мясная пища, даже в таком зажиточном хозяйстве, не была каждодневной. Наталья жарко истопила баньку «по чёрному», выпустив угар. Обдала кипятком душистые берёзовые веники в большом тазу, купленном в сельской лавке и стала ждать мужа и сыновей с пасеки. Алый закат догорал на горизонте, касаясь последним лучом солнца края крыш. Наконец, заскрипели ворота и телеги въехали во двор.

*толика – малая часть, немножко.

*панёва – юбка, сшитая из трёх кусков ткани, обычно шерстяной. Её одевали поверх длинной рубашки.

*гашник – пояс, шнурок юбки или штанов.

*повойник – головной убор замужней женщины в виде шапочки, иногда с твёрдым очельем.

*глянешься – нравишься.

*мимозыря – безалаберные, нерасторопные люди.

*омшаник – тёплый погреб для пчёл, где они проводят зиму.

*баклажка – небольшой деревянный сосуд для жидкости.

Глава 2

Павел

Далеко–далеко от Уфимской губернии в заснеженном сибирском городе Томске готовились к встрече Рождества. По этому поводу в здании городского собрания был объявлен бал. Приглашения на него разослали заранее, за десять дней до этого знаменательного события. И в дом военного врача Павла Матвеевича Стояновского доставили открытку, украшенную вензелями и ангелочками, в коей содержался такой текст:

«Просим сделать честь, присутствием на Рождественском балу, сего декабря 25 дня 1897 года в 6 часов вечера в доме городского собрания».

Павел крутил в руках открытку, переданную ему вчера вечером на маленьком серебряном подносе старым слугой Митрофаном. Он обдумывал предложение. Павел взглянул в окно, подёрнутое морозной росписью по краям, изумляясь причудливыми узорами. За окном только-только занимался холодный зимний рассвет. Ночь нехотя отдавала свои права наступавшему утру. Постепенно из серой, ватной мглы проступали дома. Редкие прохожие, спешили куда-то по своим неотложным делам, укрываясь от крепкого мороза высокими воротниками. Деревья стояли в плотном инее, с прилипшими клочьями снега на стволах.

– Утро…до чего же хорошо дома! – только и успел он подумать, как услышал звук подъехавшей кибитки.

– Кто это мог пожаловать в такую рань? – подумал Павел, вглядываясь в вязкую мглу, – Однако, для вполне уместных визитов уже не столь и рано, – решил он.

Он продолжал разглядывать кибитку с сидящим высоко на козлах ямщиком. Тот молодцевато выглядел в мохнатом малахае на голове и в больших рукавицах, опоясанный широким кушаком поверх тулупа. От кибитки отделилась подтянутая мужская фигура, в которой Павел сразу же узнал Мещерского.

Совсем недавно Павел, окончив свою службу в Петербурге, вернулся в родные пенаты, в милый его сердцу дом, где оставалась его обожаемая матушка. Он ещё рассчитывал и прикидывал: остаться ли здесь с маменькой или снова уехать в Петербург или Москву для продолжения государственной службы.

Стояновская Дарья Кирилловна была к тому времени вдовой действительного статского советника. Годом раньше она схоронила мужа, умершего от инфлюэнцы. Жила она на пособие, получаемое ею по случаю потери своего драгоценного супруга Матвея Григорьевича. Суммы оного пособия ей вполне хватало на безбедную жизнь. Оставались и кое-какие капиталы на спокойную, благополучную старость.

За неполный месяц пребывания в Томске, после долгих лет отсутствия, Павел успел близко сойтись с двумя офицерами. Одним из которых был Владимир Мещерский. Познакомился с ними Стояновский в игорном доме, где иногда играли офицеры в карты, в «винт» или «тресет». Павел, молодой человек двадцати шести лет, светловолосый, с ярко голубыми глазами и открытой улыбкой обладал спокойным, рассудительным характером. Он сходился с людьми довольно легко и хорошо разбирался в них.

Между тем прозвенел серебряный колокольчик на двери. Его тонкий, мелодичный звук разлился по дому. В дверях гостиной, заставленной мягкими диванами, креслами, и изящными столиками, со стоящими на них вазами, появился Митрофан:

– К Вам, барин, господин Мещерский, – доложил он.

– Проси, – ответил Павел, поправляя халат и двигаясь к двери вслед за Митрофаном.

Ему навстречу бодрым шагом направлялся Владимир Мещерский, человек среднего роста, плотной комплекции, темноволосый обладатель роскошных, ухоженных усов.

– Доброе утро, любезный Павел Матвеевич, – прогудел он зычным баритоном, – ну, каково спалось? В добром ли Вы здравии и матушка Ваша, Дарья Кирилловна? Каковы мысли о предстоящем Рождественском бале? Намерены посетить сию вакханалию в нынешнюю пятницу? А я, друг мой, только из игорного дома, до утра пулечку* в вист расписывали. Однако, друг мой, проигрался я нынче в пух – гудел он, похохатывая и похлопывая себя по бёдрам, и, как казалось, совершенно не ожидая каких-либо ответов.

– Ежели, знакомство какое нужное завести или девиц местных обсудить, так лучшего времени, как на балу и не найти, уж поверьте, – хохотал он, по привычке подкручивая ус правой рукой.

– Да будет Вам, Владимир Венедиктович, какие девицы? О женитьбе я пока и не думаю, – с улыбкой отвечал Павел, – а не желаете ли, любезный Владимир Венедиктович, выпить с нами чаю?

– Премного благодарен, не откажусь, – прогудел Мещерский, – ах, любезная Дарья Кирилловна, чрезвычайно рад видеть Вас в добром здравии! – воскликнул он, увидев, вошедшую в комнату, матушку Павла, – Простите за ранний визит. А слышали Вы, бал в собрании устраивают по случаю Рождества? – спросил Владимир, целуя ручку Дарье Кирилловне.

Мать Павла, ещё не старая женщина, сорока четырёх лет от роду, была стройна, миловидна и любительница покоя и уюта. Светская жизнь мало занимала её. Но поговорить о модных новинках с подругой, Апполинарией Андреевной она была не прочь. И по два раза в неделю дамы навещали друг друга для таких бесед.

Павел подошёл к матушке. Дарья Кирилловна была одета в пышное платье оливкового цвета. Украшением его служили кружева ручной работы оттенка зрелой вишни. Поверх платья на плечи была накинута ажурная шаль с длинными кистями.

– Доброе утро, маменька. Как почивали? – поприветствовал он её.

– Да, слава Богу, мой друг, – ответила Дарья Кирилловна, проходя к столу, и присаживаясь на стул, заботливо подвинутый Митрофаном.

– Прошу Вас, чаёк у нас уж очень хорош, на травах, – с доброй улыбкой пригласила она к столу Мещерского.

– Благодарствуйте, не откажусь, не откажусь, – гудел Владимир, – а, что же, на бал намерены Вы ехать? – снова спросил он.

– Да, балы-то эти больше для вас, для молодёжи, а нам только дома сидеть по-стариковски, с вышиваниями, – улыбнулась светлыми глазами в ответ Дарья Кирилловна.

Ведя непринуждённую светскую беседу, они пили чай небольшими глотками из тонких фарфоровых чашек. На столе стояли закуски: масло, сливовый джем, мягкие белые булочки с хрустящей корочкой. Здесь же был белужий балык и тонко нарезанная холодная говядина с прослойками жира, яйца, сваренные вкрутую, и севрюжья икра в маленькой изящной вазочке. После завтрака, гость выкурил сигару, и, спустя ещё полчаса, откланялся и собрался уезжать.

– Экий он шумный однако, весёлый, – произнесла Дарья Кирилловна, помахивая кружевным платочком в окно, вслед отъезжающему Мещерскому.

– А что, маменька, не последовать ли нам совету Владимира? Не посетить ли бал? Надобно ответ послать о нашем участии, – спросил Павел свою матушку.

– Свет мой, Павлуша, да я уж, почитай, годков пять, как на балах не была. Да что я там делать-то стану? – возражала Дарья Кирилловна.

– Маменька, так что на балах делают? Я буду за дамами волочиться. А Вы с Аполлинарией Андреевной о молодых повесах беседы вести. Развеетесь, маменька. Неужто не надоело день-деньской в дому сидеть, да пасьянсы раскладывать? – улыбался Павел.

– Ой, Павлуша, всегда ты с шутками своими. Какие уж нам с Аполлинарией Андреевной повесы, до того ли? – отмахнулась платочком Дарья Кирилловна.

Но все её отговорки были только для виду. На самом деле Дарье Кирилловне давно уже хотелось развеять тоску, которая постепенно прокрадывалась в её дом, опутывая его как паутиной.

Прошло десять дней и в морозный вечер наступающего Рождества Стояновские отправились на бал дворянского собрания.

Павел вышел на крыльцо, натягивая перчатки на руки, поправляя пушистый меховой воротник, ладно скроенной, новой шинели. На улице уже было довольно темно. Яркий месяц повис над крыльцом, как бы думая: звать ли сегодня звёзды за собою? Морозный воздух перехватывал дыхание, кружа возле лица закудрявившимся паром, щипал щёки и нос.

– Однако, нынче прямо сибирский морозец, жжёт. Сидеть бы да сидеть у камина, покуривая себе трубочку, так нет, на бал ехать надобно, скуку смертную терпеть, – думал безрадостно Павел.

Дарья Кирилловна, напротив, оживлённая в предвкушении развлечения, отдавая на ходу приказания Митрофану, выпорхнула на крыльцо к сыну. Он тут же взял её под руку. Повёл к подъехавшей повозке, с запряжённой в неё гнедой лошадью, в красивой сбруе с колокольчиками и вплетёнными цветными лентами. Сани, обитые красным бархатом, были убраны медвежьими шкурами, в которые седоки немедленно укутали свои ноги. Дарья Кирилловна спрятала руки в большую меховую муфту. Голову в тёплом капоре она опустила в высокий лисий воротник, спадавший на плечи меховой пелериной.

Лошадь пошла рысью, затем перешла на иноходь. Сани, легко скользя, летели по накатанному снегу, взрывая его хрустальными брызгами, искрящихся в воздухе снежных хлопьев. Тусклые фонари едва освещали дорогу. Разлапистые ели, запорошенные снегом, мерцали серебром и от тусклого света фонарей и от яркого месяца, холодно смотревшего на зимний город.

Подъехали к зданию городского собрания, где стояло достаточно много санных повозок и пролёток. Из больших окон танцевальной залы были слышны звуки музыки, и лился яркий свет множества свечей в канделябрах. Мелькали тени движущихся людей, и веяло праздничной суматохой. А пролётки и сани всё подъезжали. Из них выходили пышно одетые гости и спешили в здание городского собрания. Дамы, шурша по ступеням длинными шлейфами платьев, опирались на руку сопровождавших их кавалеров. Они распространяли вокруг себя волны изысканных французских ароматов, тонко и, вместе с тем, отчётливо витающих в морозном воздухе. В дверях нарядную толпу встречали два лакея в парадной ливрее ярко синего цвета с золотыми позументами на рукавах и по подолу. Их обязанностью было принимать манто и шубы у гостей. Ещё двое лакеев провожали дам и господ дальше в залу, где пары кружились в чарующем ритме вальса. Дарья Кирилловна под руку с сыном вошли в большую залу с высокими потолками, изукрашенными лепниной с позолотой в виде больших цветочных букетов. С потолка свисали бронзовые двухрядные люстры с множественными горящими свечами. В глаза сразу же бросалась большая наряженная ёлка, стоящая у одной из стен. Прекрасные полотна знаменитых мастеров в богатых золочёных рамах красовались на стенах залы. Вдоль стен стояли кресла для дам и пожилых посетителей. Рядом была буфетная комната с фуршетом, предлагающим разнообразные напитки. Чуть далее дверь вела в игровую комнату, где уже некоторые гости развлекались игрой в карты.

Павел проводил маменьку в кресло, стоящее рядом с креслом Аполлинарии Андреевны, её давнишней подруги. По пути он раскланивался с мужчинами и приветствовал знакомых дам лёгким касанием их ручки губами. Наконец, с церемонией приветствия было покончено. Павел, стоя чуть позади маменькиного кресла, стал искать глазами своих друзей, оглядывая, между тем, присутствующую на балу публику. Здесь было много девушек, совсем юных и постарше, в красивых платьях с открытыми плечами, светлых нежнейших тонов голубого, розового, персикового цветов и конечно белого. Просто море белого, с обилием оборок, кружев, и турнюрами*, украшенными пышными атласными бантами. Везде, где можно было видеть, в руках дам открывались и закрывались веера, подобранные в тон платью, привносящие в общую картину ощущение лёгкости и воздушности. В зале царило оживление и праздничная атмосфера. Оркестранты в праздничных фраках, играли почти безо всякого перерыва: вальс, мазурку, польку, краковяк, падеспань и прочие танцы, предписанные этикетом. Пары, отдохнув не более трёх – пяти минут, снова бросались в омут танца, порхая по кругу подобно красивым большим бабочкам.

Павел скользил умиротворённым, спокойным взглядом по лицам и фигурам гостей. Внезапно, что-то воздушное, нежное промелькнуло перед его глазами, так мимолётно, что он даже сразу не понял, почему это его взволновало? Взгляд, вдруг, выхватил из всей массы гостей девушку с тёмно каштановыми волосами, собранными в невысокую причёску, украшенную небольшим букетиком яблоневого цвета, с локонами над ушками. Её тёмно-карие глаза, опушённые длинными ресницами, смеялись и искрились от счастья. Нежные губы её приоткрылись в лёгкой улыбке, на щеках обозначились ямочки. Воздушное платье белого цвета было перехвачено в талии бледно розовой атласной лентой, подчёркивая хрупкость и гибкость девичьей фигуры. Из-под платья иногда мелькала маленькая ножка в белой атласной туфельке, так же украшенной букетиком яблоневого цвета, заставляя сердце Павла учащённо биться.

– Нимфа, Божество! Просто чудо, как хороша! Кто же это? – думал Павел, не сводя пристального взгляда с девушки.

– Павлуша, ты отчего-то рассеян, я уже дважды спрашивала тебя: отчего ты не танцуешь? Вот, хотя бы Верочку, дочь Аполлинарии Андреевны, ангажировал на краковяк или польку. А ты, mon cher*, даже не отвечаешь мне, – обиженно говорила маменька, кидая в сторону сына обеспокоенные взгляды.

– Простите, маменька, задумался, – ответил Павел.

Вдруг из этой шумной компании гостей явился Владимир Мещерский, решительным шагом приблизился к ним, раскланялся с дамами, приветствуя их, и обратился к Павлу:

– А я, друг мой, всюду ищу Вас, где Вы скрылись? Ну что, каково впечатление от бала? Не желаете ли, чего-нибудь выпить или закусить? А может быть, карты? – сыпал он многочисленными вопросами, не дожидаясь на них ответа.

Павел, продолжая наблюдать за прекрасной незнакомкой, рассеянно проговорил:

–Пожалуй, пожалуй…

– Что с Вами, друг мой? Вы, как-будто, в прострации. Так, что изволите: закуски, карты? – спрашивал Владимир, одновременно следя за взглядом Павла.

Павел, волнуясь и смущаясь, слегка наклонился к плечу Владимира.

– Не могли бы Вы мне разъяснить, кто такая эта особа? – тихо спросил он Владимира, глазами указывая в сторону понравившейся ему девушки, – Простите, маменька, не желаете ли Вы сельтерской? – обратился он к матушке, намереваясь отлучиться и свободно поговорить с Владимиром.

– О, mon cher, это было бы весьма любезно угостить нас с Аполлинарией Андреевной сельтерской водой, – откликнулась Дарья Кирилловна, предоставляя сыну временную свободу.

Только переступили порог буфетной комнаты, Павел горячо заговорил:

– Помилуйте, не томите, знаете ли Вы, кто это милое создание?

– Да, полноте! Экий, Вы, однако, скорый! Из всего собрания самую завидную невесту выбрали. Это Мефодия Гавриловича Козицына дочь, Маша. Семейство, доложу я Вам, весьма и весьма уважаемое, состояние значительное. А род! – Владимир закатил глаза к небу, – Род, друг мой, корнями аж к Ивану Грозному восходит. Весьма почтенное семейство, да-с! – закончил Мещерский.

– А нельзя ли как-то представить меня Мефодию Гавриловичу? Прошу, поспособствуйте ради Христа! – одержимо просил Павел товарища.

– Однако, я и сам не знаком с ним коротко, – в раздумье прогудел Мещерский, – но, всё же, кое-какие действия можно предпринять, – обнадёживающе сказал Владимир и, извинившись, вновь растворился в толпе гостей.

Ровно в девять часов гости парами двинулись в обеденную залу. Пред их взорами предстали столы, накрытые к рождественскому ужину. Они просто изобиловали блюдами и напитками. Хрусталь и серебро сверкали в свете свечей, соперничая в блеске друг с другом. Гости стали снимать перчатки и, неспешно вкушать яства. Вышколенные лакеи в парадной ливрее и белых перчатках сновали туда и сюда, разнося блюда и напитки. Зал шумел тостами, звоном бокалов, бряцаньем столовых приборов, томными разговорами и восторженными восклицаниями.

Подавали консоме*, филеи из цыплят с маседуаном*, жаркое с салатом. На столах стояли блюда с зажаренными молочными поросятами под соусом, галантин* из индейки, паштет из фазана с трюфелями. Кроме того здесь было несколько видов шампанского и ягодного вина, разнообразные фрукты и мороженное, извлекаемое лакеями прямо из «печки*».

Павел сидел над пустой тарелкой, отказываясь от предлагаемых ему блюд, он осушил только два бокала сельтерской. Аппетита не было совсем. Он всё время обращал свой взор в дальний конец стола, где рядом с родителями сидела Маша Козицына. Она с удовольствием поглощала грушу, отделяя от неё мелкие кусочки маленькой, изящной ложечкой, заедая кремом из саго с мараксином*. Одновременно Маша любезничала с сидящим рядом с ней молодым человеком в парадном мундире офицера артиллерии.

О, как завидовал Павел сейчас этому молодому человеку!

– Однако, свет мой, ты совсем ничего не ешь, – упрекнула сына Дарья Кирилловна, – помилуй, что с тобою? – с удивлением вопрошала она.

– Я не голоден, маменька, не извольте беспокоиться, – ответил Павел, – а чего Вы желаете? Паштету разве Вам или цыплят?

– Нет, нет, мой друг, мне уж достаточно жирного. Вредно в мои годы, друг мой, благодарю тебя, – улыбнулась Дарья Кирилловна, – но, всё же, ты словно не в себе, рассеян и не ешь ничего, – в раздумье произнесла она.

– Полноте, маменька, право слово, со мной всё хорошо, – успокаивал Павел Дарью Кирилловну, оглядывая залу в поисках Мещерского.

Как только объявили продолжение танцевальной программы бала, гости торопливо стали надевать перчатки и выходить в залу для танцев. Мещерский возник перед Павлом в компании того офицера артиллерии, что сидел за ужином рядом с Машей. Офицеры, представляясь друг другу, вытянулись и, склонив головы, щёлкнули каблуками.

– Ну, вот, – хохотал Владимир, – я так и предполагал, что вы подружитесь.

Новым знакомцем Павла оказался племянник Мефодия Гавриловича, кузен Маши. Звали его Андрей.

– Ух! Как гора с плеч, – с облегчением подумал Павел.

– Вы, сударь, дяденьке моему представиться желаете? – спросил племянник Мефодия Гавриловича у Павла, – Так это возможно. Только если Вы таким способом протекцию себе сделать изволите, то уверяю Вас: Вы выбрали не самый удобный момент и время для оного решения.

– О, нет, моё желание лишь ангажировать на танец уважаемую Марию Мефодьевну и только, – поспешно ответил Павел.

– Ах, Вас кузина моя пленила? – засмеялся Андрей, – Тут я препятствовать Вам не намерен.

И через несколько минут Павел Матвеевич предстал перед Мефодием Гавриловичем. После знакомства и нескольких любезностей в сторону Мефодия Гавриловича, Павел решился обратиться, наконец, к нему со своей просьбой:

– Нижайше прошу Вашего соизволения предоставить мне честь ангажировать Вашу дочь, Марию Мефодьевну, на танец.

Маша во время всего разговора батюшки с блестящим молодым офицером, стояла рядом, отвернувшись в пол оборота, обмахиваясь веером. Павла она заметила в танцевальной зале почти сразу, как он вошёл сюда со своей матушкой. Заметила она и его пристальный, восхищённый взгляд, устремлённый на неё. Она, казалось, и кокетничала с кузеном только, чтобы раззадорить этого незнакомца, и вот теперь он просит разрешения пригласить её на танец! Через несколько минут пара уже кружилась в танце среди других пар, забыв на короткое время обо всём на свете.

– Прелестница… Неужто и впрямь влюбился?! Да, как же так, всё вдруг? Не отступлюсь! – лихорадочно думал Павел.

*пулечка – партия игры в карты.

*турнюр – приспособление в виде подушечки, подкладываемой под платье сзади, для придания пышности.

*mon cher – дорогой, дорогой друг.

*консоме – наваристый мясной бульон.

*маседуан – блюдо из тушёных фруктов или овощей под сырной корочкой.

*галантин – праздничное новогоднее блюдо.

*печка – ящик с двойными стенками, заполненный льдом с солью.

*мараксин – ликёрная вишня.

Глава 3

Иван

По неглубокой колее телеги, с запряжёнными в них лошадьми, медленно, словно нехотя, поднимались в гору к небольшому лесочку. А уж за ним будет сплошной лесной простор с маленькой полянкой, где несколько последних лет ставит свою пасеку Иван. Подальше от людских глаз.

Он расположился, на передней телеге, вместе с младшим сыном Митькой. Мерное покачивание телеги и неспешная езда не мешали такому же размеренному течению мыслей Ивана.

Вспомнилось вдруг, как он впервые увидел на ярмарке в Баймаке свою Наталью.

Ярмарка шумела многоголосьем торговцев, предлагавших свои товары посетителям. Разливалась она весельем и оживлёнными разговорами покупателей. На широких дощатых прилавках стояла горами расписная деревянная посуда. Здесь же громоздились чугунки всех размеров. Далее расположились косы. На прилавке лежали серпы, топоры и вилы, металлические скобы и прочие железные штуковины.

Отдельно разместились деревянные черенки разной толщины и высоты. Напротив, были ряды со свиными окороками, гусиными тушками, жбанами с мёдом, мочёные яблоки, пироги и куличи, связки баранок. А неподалёку кучи мануфактуры: ситца, сатина, батиста и тончайшего цветного шёлка, ленты и картузы, и ещё множество диковинных вещей. Чуть дальше предлагали хомуты, уздечки и прочую амуницию, необходимую для счастливых обладателей коней. Иван проходил меж торговцев, в шумном окружении покупателей, любуясь на все эти богатства.

Наталья стояла у прилавка, примеряя цветастые полушалки вместе с двумя девушками, которые смеялись и игрались меж собой, тормоша Наталью. Она только улыбалась краешками губ. А Иван, увидав такую красоту, застыл на месте, не в силах оторвать от неё взгляда. Сердце гулко ухнуло в груди и замерло, словно и вовсе перестало биться. Очнулся он лишь через несколько минут, когда девушки, выбрав полушалки, стали удаляться в противоположную от Ивана сторону.

– Кто энто? Откулева такая краса? – думал напряжённо Ваня.

Тогда тоже буйствовала весна, почти такая, как сейчас. Деревья стояли в молодой листве, как в зелёном дыму. Заливались в лазурном небе жаворонки, и ветерок доносил запах свежевспаханной земли.

Потерял с той поры свой покой Иван, долго пытался разведать, кто это такая, что украла его сон? Наконец дознался, что девушка эта в одном селе с ним живёт. Только батюшка её уж больно строг, оттого Наталья по вечёркам да посиделкам не бегает – скромница.

Как только отец Ивана завёл речь о женитьбе сына, тот решился признаться, что милее Натальи нет для него девушки в округе. Опасался, что родитель откажет в выборе. Но неожиданно отец Ивана, помедлив, промолвил:

– Вот, значится, отчаво ты в думках ходишь? Да, како ты приметил-то её? А чаво ж, сын, ведаю я про энту семью. Справное хозяйство, и сами не мимозыря и дочь – красавица. Ну, что жа, так тому и быть, к осени зашлём свато́в, – говорил батюшка, степенно оглаживая бороду рукой.

На том и сошлись. Томительно долго тянулись и весна, и лето для Ивана, в ожидании сватовства. Хорошо, что большую часть времени Иван был занят заготовкой леса для пристроя к избе, куда приведёт он свою наречённую. Старался, упирался изо всех сил, охваченый желанием поскорее закончить задуманное и привести в свою комнатку Наталью, свою молодую жену. Наплывали и мрачные мысли:

– А што, как откажуть, не отдадуть за меня Наталью? Утоплюся! Не буду жить без её!

Не видел Иван ни колыхания трав, ни созревания колосьев, не слышал пения птиц в лесу, не ощущал вкуса еды. Яростно набрасывался на любую работу, чтобы извести себя усталостью и забыться сном, лишь бы время проходило скорее.

Наконец подошла осень, деревца нарядились в золотисто-оранжевые осенние одежды. Полыхали яркие гроздья рябин в палисадниках. Всё чаще ползли по утрам сырые туманы над опустевшей пашней.

Подошёл и день намеченного сватовства. Дружною толпою двинулись сваты к дому родителей Натальи в другой конец села. Нарядный жених смущался и теребил от волнения полу нового кафтана, сшитого портным из привезённого батюшкой сукна аж из самой Уфы.

Только вошли в избу, сваха елейным голосом запела:

– Добрый день вам, хозяин с хозяюшкой. Мы к вам вота с какой надобностью: наш-то молодой гусачок ишшеть себе гусочку. Дык, не затаилася ли в вашем доме энта гусочка?

Иван, то краснея, то бледнея, нетерпеливо переминался с ноги на ногу:

– Ну, игде жа Наталья? Чаво жа баять-то стольки? – думал он.

Родители Натальи приняли сватов сдержанно, пригласили за стол и пошла степенная беседа: вот, мол, у вас товар, а у нас купец. Потом вывели из комнаты Наталью, с горящими, как алые маки, щеками от смущения. Стали подавать закуски на стол и разливать из ендовочника хмельную брагу в деревянные чарки. Иван сидел за столом, ни жив, ни мёртв.

– Вота она… желанная… подле сидить! Грустна… глаз не кажеть… не по душе ей сватовство энто, – сжималось сердце у Ивана от жалости, – не я буду, ежели не отогрею тябе душу, не добьюся взгляда твово ласковаго, любая моя, – решил он, яростно теребя в руках свой картуз и кидая украдкой горячие взгляды на Наталью.

Спустя месяц, прямо на ледостав, Иван и Наталья повенчались.

Чуть не неделю пировали гости, почти не вставая из-за столов. Подремав полчаса они, как ни в чём не бывало, продолжали веселье. Столы ломились от приготовленного в течение месяца, ества*. Были тут и щи с гусиными потрохами, жаренные гуси и баранина для особо почётных гостей. Здесь и рассыпчатая белая картоха, каши: пшённая и полба с пареной репой. На столах грудились пироги с разными начинками, калитки с картошкой и пшённой кашей, шаньги с творогом, блины гречневые. А ещё солёные грибы, яблоки мочёные, да брусника, разные заедки* и кисели. В больших плошках стоял янтарный мёд и, конечно, бражка. Угощались все, кто хотел поздравить молодых, отказу от стола никому не было. Песни и пляски, громкие разговоры да шутки, всё было на щедром гулянии.

Отшумела весёлая свадьба и молодые стали жить в горенке, что пристроил Иван к родительской избе. Наталья, привычная к послушанию, покорилась мужу сразу. А он, хмелея от близости, изливал на неё всю свою нерастраченную нежность и ласку. Не сразу «взял» свою жену Иван, приучая её к ласкам и поцелуям, постепенно преодолевая барьер её стыдливости. И как ни хотелось ему овладеть ею, он терпеливо ласкал её несколько ночей, пока не почувствовал робкое ответное движение с её стороны. А простыню первой брачной ночи вымазал кровью курицы, что зарубил, пока все спали. Опозорить свою жену, даже случайно, он никак не мог. Наталья понесла* едва не с первой ночи. И когда родился их первенец, совершенно счастливый Иван, взглянув на кроху-сына, подарил жене взгляд, полный любви, погладил её по голове и радостно сказал:

– Гришка будеть! Григорий Иванович!

Взнуздал он коня и помчался в лавку, купить жене самый красивый отрез мануфактуры на праздничную кофту к крестинам. И когда родился Митька Иван радовался, как ребёнок, одаривая Наталью, не жалея для любимой жены денег. Вот тогда во время большой его радости пришло в его голову решение возвести в селе церковь.

– Оно, конешно, одному мне не ссилить построить её, не сподручно. А вот ежели всем вместях, всем селом, то, пожалуй, можа и полу́читси, – так думал Иван.

Он посоветовался с женой, с отцом и заручился их одобрением. Все согласились – церковь селу нужна.

На очередном сходе поселковой общины Иван предложил собрать деньги (кто сколько может) на постройку церкви в селе своими силами. Собрание одобрительно загудело:

– Добрая думка.

– Ужо давно надыть!

– На энто дело и денег не жаль.

Были и сомневающиеся:

– Смогём ли сами-то?

– А игде матириялы – то брать?

Горячо поддержал предложение Ивана, его лучший друг Порфирий Костылев:

– Мы люди Божьи. Неужто такое благое дело не осилим всем обчеством? А то, што жа? Што покреститьси, што повенчатьси, за тридевять земель ехать надыть? А про отпевание ужо и не думай!

– Осилим! Сдюжим! Бог поможет! – зашумели общинники.

Вот так и пришли к согласию. А через месяц, как собрали деньги, закипела работа. В ней приняли участие, почитай, все сельские мужики, акромя самых хворых. Иван и Порфирий выделили на это Богу угодное дело самые большие пожертвования. Но тем никогда не кичились* и в заслугу себе не ставили. Спустя год в селе появилась небольшая, красивая церквушка. И в великие праздники разливался над селом благостный малиновый звон, привнося в сердца селян ещё большую веру и ощущение защиты от всего пагубного.

Воспоминания Ивана были прерваны грозным окриком Митюньки: Тпрууу!

Подъехали между тем к полянке, где надо было выставить ульи. Дружно принялись за работу. Перво-наперво посыпали не успевший стаять снег золою, чтобы скорее сошёл. Нашли колышки с прошлогодними метками и расставили ульи точно так, как в прошлом году. Иван открывал летки у ульев, обходя их только с одной стороны. Смотрел, как ведут себя пчёлы после длинной зимовки, как медленно улетают они в сторону юга.

– Часа два, поди, кружить будуть, Гришка, подрамники вынай, почистить надыть. Шалаш поправить тожа надыть, опосля новый срубим, – приказывал Иван сыну, – делов до лешего, к вечеру надыть поспеть.

Так отдавая наказы сыновьям, переходил Иван от улья к улью, справляя привычную работу. Нелегко далось ему освоение пчеловодства. Дело новое, совсем не знакомое, что ульи построить, что за пчёлами ухаживать. Бывало, и дохли пчёлы и в родной лес улетали. Поди-ка, отыщи их, да снова рой в улей верни.

А начиналось всё с детской шалости. Как-то собирая зрелки*, да грибы в лесу, наткнулись они с мальчишками на большое старое дерево с дуплом.

– Гляньте-кось, дупло! Должно, белка живёт, а можа и куница, – важно сказал Порфишка Костылев, лепший дружок Вани.

Ребята подошли поближе, пытаясь рассмотреть дупло, расположенное довольно высоко на дереве. Но среди густых, зелёных ветвей, которые к тому же, качал внезапно налетевший ветерок, разглядеть то дупло было не так уж легко.

– Можа, слазить? Поглядеть дюжа хочетси, ктось тама схоронилси? – молвил Порфишка и стал быстро карабкаться по веткам вверх по дереву.

– И я хочу! – подхватил Ванятка и полез за другом с другой стороны дерева.

Когда мальчики поднялись почти до дупла, они поняли, что здесь живут не мирные бельчата или кунички, а дикие пчёлы.

– Тикать надыть, слазь, покусають! – зашептал громко Порфишка.

– Ну, уж нет! Я мёду спробовать хочу. Сказывають, уж больно вкусен, можа теперича пчёл не дюжа много, – ответил торопливо, так же шёпотом, Ванятка и полез выше к дуплу.

Мёд он тогда попробовал и узнал, что не обманули люди: очень вкусен тот медок. От пчёл досталось всем, но пуще всех Ване. Пока шли до дому лицо и руки Ванятки вздулись, как тот лёгкий шар, что видел он однажды на ярмарке, в прошлую пасху. К вечеру Ваня метался в беспамятстве. Над ним хлопотали мать и знахарка Прасковья. Прикладывали к местам укусов пчёл жидкую кашицу из размятых трав и тряпицы, смоченные в отварах, да поили его горькими настоями. Через три дня Ваня открыл глаза и увидел, наконец, дневной свет. А когда совсем поправился, то так получил от отца хворостиной, что надолго забыл, как по дуплам лазить:

– Станешь ишшо за медком диким лазить? – приговаривал отец, хорошо охаживая Ванькину задницу хворостиной, – Ишь, чаво удумал, шельмец! Не помер едва, кабы не мать. Прошшения проси, антихрист, да смотри мне теперича. Впредь – ни-ни…– грозил батюшка той же хворостиной.

Наказание отца Ванятка запомнил, да только вкус мёда не забыл и всё твердил про себя:

– Вот вырасту, бортником стану.

И с той поры, как видел он на ярмарках людей торгующих мёдом, то, дотошно выпытывая, собирал по крохам все сведения о пчёлах. Одно огорчало Ивана, грамоты у него не хватало, умел подпись на бумагах ставить, да псалтырь по слогам читать, вот и вся грамота.

Всё приходило постепенно, через преодоление незнания и множественные ошибки. Но Иван не отступался, продолжал своё дело, и был вознаграждён за своё упорство: приспособился к пчеловодству. Как только отделился от отца, стал Иван помаленьку пчёл разводить. Теперь пасека разрослась, и в его хозяйстве было уже девять ульев.

Работа продлилась до вечера, домой вернулись, когда солнце уже клонилось к горизонту и веяло холодом с реки, а закат багряным цветом опускался к земле, потихоньку сползая с крыш.

Помылись в баньке, истязая друг друга пахучими берёзовыми вениками до сладкой истомы во всём теле. Вечерить сели в одно время с вызвездившим небом и ярким золотым месяцем, словно зацепившимся за краешек крыши избы.

*ендовочник – сосуд для браги.

*ества – праздничные угощения.

*заедки – сладкие закуски.

*понесла, на сносях – беременная.

*кичиться – важничать, подчёркивать своё превосходство.

*зрелки – лесные ягоды.

Глава 4

Венец любви

Павел кружился с Машей в вальсе, и всё в голове его кружилось от волнения и радости. Он чувствовал через тонкую шёлковую перчатку маленькие трепетные пальчики Маши. Ощущал её лёгкое, почти невесомое тело другой рукой, положенной ей на талию. Он видел её мраморное с лёгким румянцем личико. Ореол её тёмных завитков, игриво выбившихся из причёски. Её пушистые ресницы, прикрывающие бархатно-карие глаза, сияющие радостью. Сердце Павла часто билось. У него перехватывало дыхание и хотелось, чтобы танец длился как можно дольше или совсем не заканчивался. А Маше казалось временами, что она вовсе не касается пола, а парит на лёгкой, почти осязаемой волне вальса, полностью полагаясь на поддержку партнёра. Но, увы, всё имеет свой конец, и танец вскоре тоже закончился. Павел проводил партнёршу до места рядом с её отцом. Маша присела в неглубоком реверансе. Павел, произнося слова благодарности, наклонился к её руке для поцелуя. Он почувствовал запах её тела, тонкий аромат духов и осознал, что эта девушка волнует его, как никакая другая из знакомых ему дам.

Возвратившись к матушке, Павел сразу же пригласил на польку дочь Аполлинарии Андреевны, Верочку. Затем ещё провёл два танца со знакомыми дамами. Ему уже не было так скучно. Но, с кем бы он ни танцевал, взгляд его сопровождал Машу, порхающую в танцах с другими кавалерами. По этикету, все её танцы были расписаны задолго до бала, и на каждый из них у Маши уже числился какой-то кавалер.

Бал закончился около пяти утра. Дарья Кирилловна дремала, сидя в кресле, Павел подошёл к матушке, коснулся её плеча:

– Матушка, простите меня. Вы верно очень устали? Сей же час едем домой. Бал закончен, многие гости уже разъезжаются.

– Да, да, друг мой, пора и честь знать, – произнесла Дарья Кирилловна спросонья.

Весь обратный путь и дома, лёжа в постели без сна, Павел был полон дум о Маше. Яркий месяц освещал стены и потолок спальни Павла, создавая причудливые картины из теней. Павлу опять виделся бал, танцующие пары и образ Маши. Он вспоминал её нежные губки, маленькую девичью грудь, вздымающуюся при сбившемся дыхании, её тонкие руки, с изящными пальцами в белых перчатках.

– Богиня, богиня… – шептали его уста.

Уснул Павел, когда утро уже властвовало над тьмой ночи. Постепенно гасли фонари на улицах и в комнате царили голубовато-серые краски неприветливого, скупого на солнечные лучи, зимнего рассвета.

Проснувшись ближе к обеду, Павел уже твёрдо знал, что из Томска он верно не уедет. Стало быть, надо будет побеспокоиться о новом месте службы. О своём решении он и говорил с матушкой во время обеда. Дарью Кирилловну эта новость привела в совершеннейший восторг.

– Ах, Павлуша! Как я рада, мой друг, что ты остаёшься. Я-то побаивалась, что ты оставишь меня одну здесь доживать, а теперь уж я покойна.

– Ну, что Вы, маменька, право, я бы Вас непременно с собою в Петербург забрал, ежели бы решил назад воротиться.

– Да, уж куда я от Матвея Григорьевича поеду? Ты уж Павлуша и меня с ним рядом схорони, как час мой придёт, – растрогавшись от воспоминаний, вытирала кружевным платочком увлажнившиеся глаза Дарья Кирилловна.

– Ну, вот маменька, расстроились Вы совсем. Рано Вам ещё о вечном покое помышлять, – успокаивал её Павел.

– Хоть батюшка твой меня на двадцать пять лет старше был, а помирать не собирался. Да человек-то полагает, а Господь судьбами нашими располагает. Так уж всякому его час на небесах при рождении записан, только людям знать его не положено, – грустно промолвила Дарья Кирилловна.

– Ну, полно, матушка, Вам грустить. Я Вас весёлой хочу видеть, ведь мы теперь вместе, – обнял Павел её за плечи и коснулся макушки её головы губами.

К тому времени он получил несколько писем от своих друзей, в коих они настойчиво предлагали Павлу вернуться в Петербург, обещая протекцию со своей стороны для дальнейшей государственной службы. Но сейчас мысли о Маше, мечты видеть её и знать о ней не понаслышке, останавливали его.

Неделю спустя Павел после длительных раздумий решился сделать визит в дом Мефодия Гавриловича Козицына. Набравшись храбрости, он морозным днём отправился к Козицыным. Проживали они в большом двухэтажном каменном доме на Дворянской улице.

Холодное зимнее солнце тщетно пыталось пробиться сквозь плотную, серую толщу облаков и только маячило светлым пятном за ними. Мороз обжигал лицо. Мех на воротнике и пелерине шинели мгновенно покрылся инеем. Иней лёг и на ресницы. Казалось, они превратились в маленькие слипшиеся сосульки, мешающие Павлу смотреть на всё вокруг.

Его превосходительство встретил Павла, против всех ожиданий, весьма радушно, пригласил «откушать с ним кофею и выкурить по сигарке».

– Знавал я Вашего батюшку, Павел Матвеевич. Благороднейший был человек и слуга императору нашему такой, что редко сыщешь, да-с! К тому же, мы с ним были приятели, хоть и не близкие. А Вы, уважаемый Павел Матвеевич, где служить изволите? – спросил Мефодий Гаврилович, подвигая коробку с сигарами ближе к гостю.

Павел коротко рассказал о своей прежней службе в Петербурге и о решении остаться в Томске. О том, что теперь намерен он поискать какую-либо должность здесь, в городе, для дальнейшего служения государю российскому.

– Так ведь место коллежского секретаря освобождается в городской управе, Вам как раз по чину. Вы в звании поручика служить изволили?

Павел встал со стула, вытянулся в струнку, сдержанно, без подобострастия щёлкнул каблуками:

– Да-с, так точно, Ваше превосходительство! – ответил он, понимая, что разговор перешёл в официальную стадию.

– Ну, полно, присаживайтесь, Павел Матвеевич, – увидев в молодом человеке почтительность и уважение к собственной персоне, удовлетворённо проговорил Козицын, – может, поспособствовать в память о Вашем покойном батюшке? Прежний-то секретарь, Прокопий Игнатьич, решил отойти от дел государевых. Здоровье подводить стало, знаете ли. Так что же, Вы примете такую услугу от старого приятеля Вашего батюшки? – вдруг совершенно неожиданно предложил Мефодий Гаврилович.

Павел, никак не ожидавший такого поворота в разговоре, слегка смутился.

– Я право не смею затруднять Вас, и никогда бы не осмелился просить об этом. Однако, сейчас это Ваше предложение, как нельзя, кстати. И я был бы весьма обязан Вам за протекцию. Уверяю Вас, что служить намерен честно и со всем моим старанием, – склонил голову Павел.

– Ну-с, в таком случае прошу Вас, Павел Матвеевич во вторник в два часа пополудни представиться в городской управе в новом чине, – улыбаясь и тронув Павла за плечо, произнёс Мефодий Гаврилович, считая беседу завершённой.

Павел понял, что его визит считают законченным и вероятно следует уже с благодарностью откланяться. Смущаясь, он торопливо произнёс:

– Покорнейше прошу простить меня. Могу ли я справиться о здоровье дочери Вашей, уважаемой Марии Мефодьевны и о её настроении?

– Ах, вот оно что! – улыбнулся Мефодий Гаврилович, – Так об этом Вы, Павел Матвеевич, у неё узнать можете. Маша, душа моя, поздоровайся с нашим гостем, – позвал Козицын негромко свою дочь, словно она находилась совсем рядом.

Мужчины вышли в богато обставленную гостевую залу. Маша уже находилась в ней. Видимо, Мефодий Гаврилович заметил фигуру дочери, мелькнувшую в проёме двери. Маша была в платье с длинным рукавом нежно-салатного цвета, с мелкими оборками по подолу, с высоким кружевным воротничком и такими же манжетами по рукаву. Мелкие перламутровые пуговки во всю длину лифа служили неброским украшением его. Этот скромный домашний наряд определённо был ей к лицу. Он выгодно оттенял её бледность в обрамлении тёмных волос и нежный румянец на щеках, вызванный смущением. Девушка присела в приветственном реверансе перед Павлом. Он коснулся её руки поцелуем, испытывая волнение в груди настолько сильное, что казалось, меркнет в глазах дневной свет.

– До чего же мила! Просто Ангел! – снова мелькнула мысль в его разгорячённом мозгу.

При расставании с Мефодием Гавриловичем Павел испросил его разрешения иногда бывать в их доме с визитами вежливости. До самого лета Павел регулярно, с определённой настойчивостью посещал дом Козицыных с одной только целью – чаще видеть Машу. Все уже поняли это и не препятствовали встречам молодых людей в присутствии старших. Тем паче, что родители Маши видели благосклонность дочери к Павлу. Маша всегда к встречам с ним принаряжалась, более тщательно укладывала волосы. Выходя к Павлу, неизменно разрумянивалась от смущения и волнения. Украдкой кидала на него нежные взгляды из-под пушистых ресниц.

– Ах, какой он душка, вы не представляете себе, моя милая! – восклицала Маша, беседуя со своей кузиной, которой поверяла душевные тайны, – Как галантен, обходителен, а красавец какой! – мечтательно говорила она, складывая ладони у лица, – И папенька о нём весьма недурственно отзывается, давеча за обедом хвалил за радение по службе.

– Ах, Маша, подле Вас достаточно кавалеров и с более высоким положением, Вы можете составить удачную партию любому из них, что же Вас так восхищает в этом офицере Стояновском?

– Ой, милая, я и сама не знаю, но как увижу его, так прямо сама не своя сделаюсь. И душа летит, летит только ему навстречу! И сердцу вдруг сладко-сладко станет…– закрывала глаза Маша, радостно кружась по комнате.

– Да, Вы, милая моя, однако, влюблены! Взглянуть бы на предмет Ваших воздыханий, так ли уж хорош? – удивлялась кузина настроению Маши.

Благодаря благосклонному участию Мефодия Гавриловича Павел поступил на службу в городскую управу и с первых дней с головой ушёл в работу.

Его способности и усердие сразу же проявили себя. Работа его была встречена похвалой со стороны вышестоящих чинов и снискала уважение у других сослуживцев.

Отношения Маши и Павла носили романтический характер, они даже обменивались иногда короткими вежливыми письмами.

Подошло лето, и вся семья Козицыных отправилась в своё родовое имение в Самарскую область. Павел в течение всего лета томился ожиданием встречи с предметом своего обожания. Он опасался, что Маша могла позабыть о нём и увлечься кем-либо другим в таком отдалении. Вернулись в Томск они только в конце сентября. Через день после их возвращения Павел посетил Козицыных.

Глаза влюблённых всё сказали при встрече, оба были счастливы увидеть друг друга вновь. И радость эта не скрылась от глаз родителей Маши.

В этот же день Павел сообщил своей матушке, что намерен сделать предложение Маше.

– Наконец-то, Павлуша, и ты решил остепениться, – обрадовалась Дарья Кирилловна, – очень достойная невеста и красавица! Говорят, и приданое за ней хорошее дают, да и сама нравом кроткая.

– Да, маменька, Маша – чистый ангел! Вы верно подружитесь. А приданое… да я бы и без приданого взял её, только бы она соблаговолила пойти за меня.

– Уж, как ты порадовал меня, друг мой! Может и мне доведётся внуков на руках подержать? – смахивала радостную слезу со щеки платочком Дарья Кирилловна.

Павел и Маша гуляли по приусадебному парку, любуясь красками тёплой осени. Голубое небо с нежными облаками, похожими на белых барашков. Яркие ещё цветы в клумбах. Уже опавшие золотые листья, лежащие в зелёной траве. Всё это радовало глаз и придавало романтизма свиданию. В воздухе чувствовались запахи осени: увядающей травы и состарившейся листвы деревьев, отцветающих астр и георгинов. Маша без умолку рассказывала Павлу об их летнем отдыхе. О том, как варили они в поместье варенье, как каталась она на лошадях, как участвовала в пьесах самодеятельного театра. О том, какие у них прекрасные соседи там и много ещё о чём. Павел слушал рассеяно, улыбаясь Маше, думая о чём-то своём. Как только представился удобный момент, Павел обратился к Маше:

– Милая Мария Мефодьевна, как бы отнеслись Вы к тому, если бы я осмелился просить Вашей руки? Я страстно желаю сделать Вас счастливою и предложить Вам свою руку и сердце. А Вы? Могли бы Вы осчастливить меня, стали бы Вы моей женой? Если, конечно, на то будет Божья воля и воля ваших родителей, – взволнованно спросил Павел у Маши.

Маша стояла, потупив взор, с пылающими от волнения щеками. Грудь её вздымалась от прерывистого дыхания. Помолчав совсем немного, она тихо промолвила только одно слово: «Да!»

Павел склонился к её руке:

– Благодарю Вас, милый мой ангел! Вы сделали меня сейчас счастливейшим из всех земных существ! – горячо шептал он, осыпая поцелуями руки Маши.

Сразу же после прогулки он попросил руки Маши у Мефодия Гавриловича. Ни у кого это событие не вызвало удивления, помолвку назначили на середину октября.

В означенный день в доме Мефодия Гавриловича проводился большой званый ужин. На нём его превосходительство намерен был сообщить о помолвке дочери своей, Марии Мефодьевны, с коллежским секретарём Павлом Матвеевичем Стояновским. Гостям по этому поводу были разосланы приглашения в виде изящных открыток. Готовили праздничный стол с обилием блюд и закусок. Дом был украшен букетами цветов и большими яркими бантами, голубых и розовых тонов. В семь часов в гостевой зале Козицыных уже было шумно от возбуждённых гостей. Тут и там слышался негромкий смех, приветственные обращения гостей друг к другу, улыбки, реверансы. Дамы в нарядных платьях и праздничный лоск, сопровождавших их кавалеров – всё говорило о том, что здесь предполагается особое праздничное событие. Маша и Павел только что вернулись из церкви, где прошли обряд обручения.

…В большой Никольской церкви горело множество свечей. В их неровном свете мерцали золотые и серебряные оклады икон с глядящими на прихожан ликами святых. Гулким эхом под куполом церкви раздавалась молитва священника. Следом ему её вторили прихожане. Слаженно выводили псалмы и молитвы певчие. И Павел с Машей читали молитвы вместе со всеми. Наконец, священник обернулся к ним лицом, благословил их. Он взял блюдце, покрытое кружевным платком, на котором лежали золотые кольца. Продолжая читать скороговоркой, полагающиеся при этом слова и напутствия, священник поочерёдно надел кольца на руку Павлу и Маше. Мефодий Гаврилович и Елизавета Николаевна обняли дочь и будущего зятя, поздравляя их с помолвкой. К ним присоединилась и Дарья Кирилловна. Впервые за время их знакомства обручённые поцеловались, испытав, доселе ещё неизведанную, сладость губ друг друга. Вернувшись после обручения в дом, где собрались гости, Маша побежала переодеться.

Она вышла к гостям в вечернем платье нежно кремового цвета с открытыми плечами. Широкое кружево такого же тона, что и платье, спадало на грудь и руки, подобно лёгкому, задрапированному шарфику.

– Ах, роза дивная! – услышала она восхищённые возгласы дам.

Оркестр заиграл вальс и Маша с самым почётным гостем, её родным дядей, запорхала по залу.

Торжество, посвящённое жениху и невесте, было открыто. После первого танца Мефодий Гаврилович торжественно объявил, что Павел и Маша теперь жених и невеста. И вечер этот посвящён их помолвке. Родные и близкие друзья поспешили поздравить обручённых, желая им всяческих благ. Павел и Маша светились от счастья и старались на несколько минут уединиться, чтобы слиться в страстном поцелуе.

Свадьбу наметили на Покров. Месяц до свадьбы пролетел в ежедневных хлопотах. Павел был занят поисками и приобретением подарков для родителей Маши и её близких родственников. Он дарил Маше золотые украшения, ажурные шали из французского кружева, перчатки, коробки конфет и букеты цветов. Маша так же захвачена была приготовлениями к свадьбе. Платье из белого дамаса*, отделанное изящным французским кружевом, уже висело в шкафу. Был готов и свадебный венок из померанцев и мирт, атласные туфельки и тонкие шёлковые перчатки томились в коробочках, ожидая своего часа.

В канун самой свадьбы Павел передал своей невесте «женихову шкатулку», в которой была фата, сшитая из тончайшего тюля с нежным кружевом по краю. Здесь же были духи, две свадебные свечи, повязанные атласными лентами, гребень, украшенный сапфирами, шпильки и заколки для волос, кружева и обручальные кольца.

Получив шкатулку, снарядиха* – младшая из тёток Маши стала собирать её к венцу. Она тщательно расчесала ей волосы, не забывая о том, что чем дольше невесте расчёсывают волосы, тем богаче она будет в замужестве. С помощью подруг и девок служанок Машу нарядили в свадебное платье и перчатки. Снарядиха приколола венок и фату, а свадебный отрок* надел на Машины ножки свадебные туфельки.

В комнату Маши вошла Елизавета Николаевна, благословила дочь и надела ей на шею старинное фамильное колье со словами:

– Это колье носила ещё моя прабабушка, это наша фамильная реликвия. Пусть оно будет твоим оберегом, доченька, и всегда хранит тебя от бед.

Маша взглянула на себя в зеркало и невольно залюбовалась старинным украшением с бриллиантами и топазами.

– А почему я раньше не видела его, маменька? Вы никогда не надевали его… Почему? – спросила Маша.

– Ах, душа моя! Эта вещь передаётся по женской линии от матери к дочери и надевают его только на свадьбу, а потом хранят в укромном месте всю жизнь, как семейный оберег. А почему ты, Маша, не плачешь? Разве ты не знаешь, дитя моё, что тебе перед венчанием полагается печалиться, дабы в замужестве избежать слёз? – удивилась Елизавета Николаевна.

– Ах, маменька, уж я старалась, так всё напрасно. Сердце от счастья бьётся, как птица! Радость меня полнит всю, до слёз ли тут? – восторженно ответила Маша.

В это время в комнату вошёл один из слуг и доложил, что подъехал шафер жениха. Шафер, в роли которого был Владимир Мещерский, передал невесте свадебный букет и сообщение, что Павел Матвеевич изволит ожидать её у Никольской церкви. Маша в подвенечном наряде, при сопровождении родителей и свадебного отрока, с иконой в руках, отправились к свадебному поезду, состоящему из нескольких карет. Первая карета белого цвета с золотыми инкрустациями была запряжена четвёркой лошадей белой масти. Длинную фату невесты придерживали два свадебных отрока лет девяти, одного роста и внешности. Шлейф свадебного платья, как и полагалось, был достаточно длинным. На голову Маши, ступившей на бархатную дорожку, посыпался дождь из монет и цветов. От волнения, сжимавшего грудь, она не ощущала лёгкого морозца, ножки её легко ступали по дорожке, постеленной по снегу от крыльца к карете.

У церкви жениха и невесту, не сводивших друг с друга влюблённых глаз снова осыпали золотым дождём, и они торжественно вошли под своды храма. Венчание длилось более часа, и спустя это время из высоких дверей храма вышла рука об руку молодая чета Стояновских. Над их головами плыл праздничный колокольный звон, в честь образования новой семьи. «Счастливая семейная жизнь молодой пары началась» – так думали оба, Павел и Маша.

* снарядиха – женщина наряжающая невесту к венцу.

*свадебный отрок – мальчик, который обязан одеть невесте свадебные туфельки, он же несёт образ, которым благословят молодых, он же держит фату невесты в церкви.

Глава 5

Друзья

Гусево считалось большим селом. И жили здесь русские и башкиры, чуваши и татары. Жили дружно, без ссор и обид, по-соседски, ничего не деля. Ребятишки всех национальностей носились ватагой по улицам, и каждый знал и понимал язык, на котором говорят его друзья и товарищи. Так как общались друг с другом они с раннего детства, невольно обучаясь другому говору, впитывая в себя, как губка, непривычную, чужую речь.

Иван Чернышёв и Порфирий Костылев дружили сызмальства. Избы их стояли на одной улице недалече друг от друга. Когда были совсем малятами, года эдак по три, играли день-деньской с такой же «мелюзгой» на пыльной дороге в палочки да камушки. Носились наперегонки по всему селу и по задворкам, отыскивая себе занятия. Скакали по деревне, оседлав палки, как на взаправдошных конях. Забирались и в ближний лес и в поле. Подросши лет до шести-семи, уже помогали родителям в посильной работе. А как выдавалась свободная минутка бегали на речку Янгельку, что протекала по краю села. Делали запруды и ловили мелкую рыбёшку в сетку или тряпицу, приспособленную на две палки, ровно бредень.

– Давай кось, Ванятка, загрябай! – командовал Фирька, – Да, ловчее ты! Шшас всю рыбу упустишь, экий ты разиня!

Мальчики, сопя и увязая ногами в илистом дне, бродили по пояс в воде, загребая её в сетку. Выйдя к берегу, оглядев свою рыбацкую добычу – несколько мелких рыбёшек, больше похожих на мальков, Фирька довольно провозглашал:

– Глянь кось скольки попалося. Ишшо раза два зайтить, и на жарёху хватить.

Летними вечерами, когда все дела по хозяйству заканчивались, и детей отпускали поиграть на улицу, детвора высыпала из дворов на большую поляну. Начинались игры: в лапту, в казаки-разбойники, плетень, бабки, четыре стороны, городки и многие другие.

Жара к тому часу спадала. Солнце уже уходило за горизонт, за реку, купая свои золотые бока в тёплых волнах спокойной Янгельки. Над большой поляной на косогоре стлался лёгкий туман. С реки тянуло прохладой, смешанной с медовыми запахами трав. И только когда яркий месяц выходил на небо в окружении множества мерцающих льдинками звёзд, ребятишки нехотя расходились по избам.

Порфишка во всех играх был главным «генералом», заводилой. Он складно сказывал сказки, которые сам слагал или пересказывал, слышаное им где-то, обставляя своими придумками. Байки его изобиловали шутками и озорством. С Фирькой всегда было весело и интересно. Ребята гурьбой ходили в лес по грибы и зрелки, собирали орехи в лещине. Они ловили ящерок и ужей, играли с ежатами. А уж если косого заприметили или лисицу, то баек было на неделю. Всё лето и осень промышляли дети в лесу, собирая дары природы. Их добычей были душистые травы для ароматных настоев, всяких лечебных надобностей и добавки ко щам. Заготавливали они грибы и ягоды. Когда же подкрадывалась осенняя хижа*, в ещё погожий денёк, ходили со взрослыми на балагту* по клюкву да бруснику. Собирали её в большие берестяные короба.

За пышной осенью, с её царскими одеждами золотых и пурпурных расцветок, наступала уже беспросветная хижа. Поля и леса обнажались, затягивались промозглой хмарью.

Ваня помогал батюшке во всех делах по хозяйству, скучая по Фирьке.

В селе была организована школа, в которую ходил Порфишка, а Ваню батюшка в школу не пускал:

– Энта грамота нам ни к чаму, баловство одно. Без её деды и отцы наши справно жили и мы сдюжим, како ни то, – говаривал он.

У Фирькиного отца было на этот счёт своё суждение:

– Учись, Порфирий, – наставлял он сына, – грамотным быть оно завсегда пользительно. Можа, в церкву служкой возмуть коды, али писарем в сельский приход. Важнейший человек! – поднимал он вверх свой указательный заскорузлый палец, – Разуметь должон!

И Порфирий учился, старательно и с удовольствием. Учёба давалась ему легко и почти всё, о чём узнавал в школе, рассказывал он другу своему Ваньке при редких встречах.

После слякотной поры с нудными, холодными дождями, сырыми ветрами, и зябкими, тёмными вечерами поздней осени, наконец, приходила белоснежная красавица зима. И жизнь в селе опять оживала: избы смотрели весело своими подслеповатыми оконцами на белый свет. Из труб вверх поднимались голубые дымки, завиваясь в морозном воздухе колечками. Снег ложился парчовым белым одеялом на плетни и крыши. Он закрывал дорожную грязь, крепко скованную морозом. А потом и река покрывалась толстым, синим льдом – приволье для ребятни! Каталась детвора с крутого берега Янгельки на деревянных салазках, скользя далеко по льду. Строили дети снежные крепости и лепили баб из снега. А уж катание на лошадях, запряжённых в сани, вот где лучшее удовольствие! Ванька и Фирька вместе ставили силки на зайцев и глухарей, бегая в заснеженный лес, ловко управляясь со снегоступами.

Случались зимой и кулачные бои. На выбранном чистом пространстве, чаще на льду реки, особливо на масленицу или другие праздники, сходились две улицы в отчаянной драке. Стенка на стенку вставали поединщики, иногда с палками и дубинками. В тех боях и правила свои были: не бить лежачего, не хватать за одёжу, не ставить подножек.

Начинали бой мальчишки, мяли друг другу бока до исступления. Кулаками били в лицо, стараясь разбить супротивника в кровь. Через некоторое время бой продолжали отроки, ужесточая удары и руками и ногами. Белый снег и голубой лёд окроплялись тогда кровью побитых. А уж после дрались мужики, скинув полушубки, армяки и шапки, оставив только мокрые, покрытые коркой льда рукавицы. Тут уже снег сплошь окрашивался кровью. Зрелище было ужасным и захватывающим, настоящее побоище, которое нередко заканчивалось убийствами.

Однажды, в такой зимней драке, Ване крепко досталось. Из разбитого носа и раны на голове хлынула кровь на снег под ногами. Ваня от неожиданности и боли закрылся руками. А Кузяха – поединщик его, с громкими криками бросился вперёд в надежде свалить противника. И в это время, не весть откуда взявшийся, Фирька, закрыл Ваню собою, подставляя под град, сыплющихся на него ударов, свой бок и спину, вытаскивая друга из общего месива.

Напрягшись, тащил Фирька Ванятку к его избе, оставляя позади себя волнистую дорожку из капелек крови. Ваня, опираясь на друга, еле двигал ногами. Он ощущал боль во всём теле, в глазах мутилось и плавала кровавая пелена. Однако, досталось и Порфишке. Одной рукой Фирька держался за свой бок, время от времени сплёвывая кровь на снег.

Агафья, увидав избитого сына, заголосила на всю избу:

– Ох, ти мне матушки! Уби-или! Навовсе убили, супостаты! Дык шо жа ты, Ванечка, отца, мати не слухашься? Кака лихоманка тябе туды понясла? – причитала она, раздевая сына, обмывая его лицо от крови.

Мать достала маленькую плошку с мазью из гусиного жира с размятыми в нём травами, смазала ей Ванькины раны и завязала тряпицами. Шибко серчал и батюшка. Он каждый раз высказывал сыну:

– Не след совать башку свою, куды не попадя. Глядитя на яго: какой гярой выискалси! Чуток вовси не затоптали!

В играх, забавах, да бесконечных хозяйственных делах подрастали мальчишки, взрослели, мужали. С пятнадцати лет стали бегать по вечёркам. А как пришло время выбрали себе невест и оженились.

Порфирий женился раньше Ивана, взял за себя Матрёну Астафьеву, девушку скромную и работящую, белолицую и кареглазую красавицу с чёрной, как смоль, косой. Матрёна, тихая и добрая, мужа своего Порфирия страсть как любила, старалась его мысли и желания всегда наперёд угадать. И всё бы хорошо, да только первенец их, сынок Андрей, родился аж четыре года спустя. Матрёна не одну чашку слёз выплакала, моля Бога о потомстве, да бегая по знахаркам и повитухам. Застудилась она по малолетству, вот и пришлось лечиться. Но Бог миловал, послал им с Порфирием сына, к их безмерной радости. А уж дальше как по-накатанному пошло – две дочки и ещё сынок. Хозяйство Порфирия Костылева не хуже было, чем у Ивана: и скотины полон двор и надел земли подходящий, и сами Порфирий с Матрёной добрые работники. Порфирий, глядючи на друга своего, тоже решил пчёл завести, чтобы в избе всегда мёд был: и полакомиться и полечиться от хворобы какой. У него, прямо в огороде, стояли три улья и дело давало свои плоды. Дружбу свою Иван и Порфирий не ослабляли и всегда во всём помогали друг другу.

А у Чернышёвых, после рождения сыновей, Наталья разродилась девкой, решили назвать её Зиной, в честь матери Натальи. Дочка родилась весной, в первую неделю апреля. Такая же синеглазая, как Наталья, а статью и цветом волос в отца. Девочка росла спокойная, как будто и нет её. Спустя год, в начале 1904, родилась Налька, плаксивая и капризная. Молодой маме дел с малышами хватало. Крутилась, как могла, и с детьми, и в работе по дому. Жизнь шла размеренной поступью в спокойствии и сытости.

В амбарах друзей сусеки полнились зерном пшеницы и ржи, овсом и ячменём. В отдельных сусеках хранилась мука. На крюках, вбитых под крышей амбара, висели свиные окорока и тушки гусей. Рядком качались наволоки, полные пельменей, налепленных впрок на какой-нибудь случай. На лавках зимой стояли горкой плашки замороженного молока. В погребе теснились полные короба репы, брюквы, да картохи. Здесь же были кадки с квашеной капустой, мочёными яблоками и клюквой – всё, что удалось заготовить за короткое лето на весь год до нови.

Зимой работы стало чуть меньше, чем летом, только крестьянину сидеть без дела не приходилось. Дрова надобно на весь год заготовить, сено, что припасли летом, из лугов вывезти, да на сеновал сметать, телегу сладить или починить. А ещё сделать малышам салазки, подшить валенки, лапти всей семье сплести. Да мало ли в большой семье работы для мужика? К тому же рыбалка да охота – мужское удовольствие.

И у женщин работы хватало: сготовить, убрать, постирать, одежду новую пошить, со скотиной, опять же, управиться.

А долгими зимними вечерами, собирались женщины и девицы у кого-нибудь на посиделки.

Метёт, стонет вьюга за окном или трещит и лютует мороз, да так, что белеет кончик носа и щёки, пока до соседней избы добежишь. А женщины в избе поют песни протяжные да печальные. Занимаются рукоделием: прядут, вяжут, ткут, шьют и вышивают.

Беда ворвалась в спокойную жизнь нежданно. С конца февраля всё чаще стали появляться в селе сани с урядниками из губернии. Набирали крепких мужиков на войну с японцем, которая началась 27 января 1904 года.

Взбудоражилось село, не понимая толком, как возникла эта война. И почему их дети, отцы и мужья должны оставить свои семьи и ехать в неслыханную даль, на другой конец света, может даже на смерть. Из газет, которые им теперь зачитывали грамотеи из Уфы, сельчане усвоили одно: японцы безо всякого объявления войны напали на русские корабли и потопили их.

– А игде та Манджурия, али Япония, язви её! – ворчали старики, – И чаво жа им не хватат? Пошто корабли наши русски потопли вместях с людями, за каки грехи? – задавали сельчане вопросы урядникам.

Новые понятия и названия беспокоили сельчан, возбуждая в них огромный интерес.

– А каков он, корабыль-то энтот? – спрашивали любопытствующие.

– Корабыль-то? Он-то навроде избы, тольки плыть по реке могёт, ровно лодка, – звучал ответ.

– Ох, ти мне! – изумлялись крестьяне, – Како жа, печь-то тама есь?

– Сказывають, котлы тольки. А трубы есь, почитай, как в избе, тольки большие дюжа, раз, поди, в десять больше, – пояснял один из бывалых крестьян, видевший когда-то пароход на реке Белой в Уфе.

– От, чудо-то како! А много людей-то на ём? – опять звучал вопрос.

– Ой, много, да тольки кто жа их сочтёть? – рассуждали старики.

Вот и Ивана с Порфирием забрали в солдаты. Горько плакала Наталья о своей доле. Совсем не хотелось ей соломенной вдовой остаться с четырьмя малолетними детьми. Голосила дурным голосом, как провожала мужа.

Иван прижимал к себе любимую жену, обнимал детей, и сердце его переполнялось горькой печалью от предстоящей разлуки. Не хотелось расставаться со своей семьёй, со своей родной сторонушкой, в которую врос он корнями. А теперь по этим корням, как топором, рубанули.

– Да, не реви ты, не рви мяне душу, – просил он Наталью, пряча слёзы, – амбар полнай, проживёте до вясны. А тама можа и войне каюк. Возвернуси – заживем лучшее прежняго.

Сборы были недолгими. Через два дня мужчины, прощаясь со своими семьями, с жёнами, детьми и родителями, пили бражку прямо на толковище. Плясали распояской*, похлопывая себя по груди, по коленям рукавицами, поднимая снежную пыль округ себя. Так скрывали они за веселой удалью горечь расставания. Плакали провожающие, утирая слёзы, кто краешком полушалка, кто рукавом потрёпанного армяка. И потянулся обоз с новобранцами в Уфу.

Наталья смотрела вслед удаляющимся саням, пока не растаяли они в снежной дымке за косогором. Там, где хмурое небо сомкнулось с горизонтом, обозначенным, наполовину утонувшими в глубоком снегу, перелесками. Вернувшись в избу, опустилась на скамью. Бессильно уронила руки на колени и завыла протяжно, всем нутром. Лишь изредка кидала она взгляд в угол, откуда сурово смотрели на неё святые лики.

Горько и безутешно плакали по избам бабы, оставшиеся одни с малыми детьми и полной безызвестностью того, что ждёт их впереди.

Прибывших в Уфу с обозами из сёл и деревень крестьян, тут же на железнодорожной станции, распределяли в воинские соединения. Их селили по эшелонам и обучали военному делу здесь же, на привокзальной площади.

Всех сводили в баню, выдали обмундирование. Дали каждому небольшую сумму денег. Две недели обучали обращению с винтовкой и ходьбе строем, умению владеть штыком и основам рукопашного боя. И через это время два сформированных эшелона отправились в сторону Востока, на фронт. Замелькали мимо небольших окошек заснеженные бескрайние поля, леса и перелески. Деревья искрились на солнце заиндевелыми ветвями, убегали вдаль зелёные ёлки со снежными шапками на макушках. Новобранцы рассматривали мосты по-над реками и речушками, скрытыми ледяным панцирем. Маленькие деревушки с, жавшимися друг к другу, избами и скукожившимися церквушками. Все эти картины оставались позади. Поначалу это занимало путешественников, и новобранцы теснились у окошек, подставляя под ноги небольшие поленья. Но вскоре надоедало, и опять солдаты расходились по своим местам на нарах. Теплушки были оборудованы двухъярусными нарами. Здесь была и железная печка с запасом дров для неё. На печке стоял котелок с водой для чая.

Иван и Порфирий заняли места на верхнем ярусе нар. Дорога была длинной. От Уфы до Ачинска добирались больше двух месяцев, делая на всём протяжении пути большие остановки, иногда до недели. От Ачинска до Харбина ехали около месяца. От безделья устали люди, не зная, чем себя развлечь, кроме разговоров. Много говорили о войне, о японцах, о русской армии. Много вспоминали разных забавных случаев из своей жизни и из жизни своих друзей. Только обходили молчанием воспоминания о своих самых дорогих, о ком болело, плакало сердце, и были все их мысли.

Эшелон в Харбин пришёл ночью. Вновь прибывших пехотинцев построили в колонну, и повели в сторону фронта. Выехали из Уфы холодной зимой, а сейчас кругом было лето. Путников окружали сопки, утопающие в зелени непривычных глазу деревьев и невысоких кустарников. Меж сопок среди камней струились чистые воды то ли маленьких речек, то ли ручьёв, через которые часто переправлялась колонна, сильно растянувшаяся в пути. Молодые офицеры подгоняли пехотинцев, крутивших головами во все стороны, оглядывавших удивительные пейзажи. Рассвело, и окружающая местность показалась солдатам сказочной: везде были небольшие деревца с разлапистыми листьями и крупными цветами на них, нежных белых, кремовых и розовых оттенков. Среди их листвы порхали птицы с ярким оперением и совершенно не знакомыми голосами.

– Глянь кось, Ваньша, птахи каки дивны! А поють-то, ровно и нет никакой войны, – окликнул Порфирий Ивана, – как думашь, далече ишшо фронт-то?

– Да кто жа знат, скольки ишшо землю энту топтать? – невесело ответил Иван.

Пройти до конечного пункта надо было около ста сорока километров. Шли медленно и в основном ночами, так как несносная жара изматывала путников, жгла нестерпимой жаждой. Когда раскалённое солнце двигалось к зениту, офицеры выбирали какое-нибудь тенистое место. Солдаты после скудного обеда как попало ложились на землю, и почти мгновенно проваливались в сон.

Так колонна двигалась больше недели. Гимнастёрки новобранцев пропитались потом. Ноги сбились от долгой ходьбы. Обросли бородами и сильно загорели их лица, стал усталым взгляд. На восьмой день пути к обеду, когда солнце висело прямо над головой, беспощадно обжигая палящими лучами, пехотинцы дошли, до места дислокации. Колонна остановилась недалеко от железнодорожной станции Сыпин. Вдали можно было видеть окопы и чуть ближе, по небольшим холмикам-насыпям угадывались землянки. Отдохнули солдаты прямо на земле, повалившись в невысокую траву, изрядно выгоревшую на открытом солнцепёке. Но внимания на него уже никто не обращал, сон сморил новобранцев, даже не дождавшихся обеда. К вечеру солдаты разместились кто в землянках, а кто просто в окопах, надеясь, что завтра и они поселятся в новых, ими же построенных, землянках.

*распояской – неподпоясанные (на верхней одежде крестьян не было пуговиц, использовался кушак или верёвка).

*хижа – мокрая погода, дождь, слякоть, дождь со снегом.

*балагта – болото.

Глава 6

Маша

Сразу же после венчания молодая пара отправилась в свадебное путешествие. Они по обычаю, заведённому в обществе издавна, не участвовали в свадебном застолье. Гости и родители пировали без них. Из экипажа молодые вышли на маленькой станции Кривощёково. Здесь они вошли в отдельное спальное купе поезда шедшего до Москвы. Павел сразу же обратился к проводнику, чуть отведя его в сторону:

– Прошу Вас, милейший, по возможности нас в дороге не беспокоить. Видите ли, мы молодожёны. Хотим побыть в уединении. И приготовьте хорошую постель. Мы с женой не намерены в дороге терять время зря, ну, Вы понимаете, надеюсь.

– Так точно-с, Ваше превосходительство, всё сделаю, не извольте беспокоиться, – живо ответил проводник, и, в мгновение ока, поместил багаж молодых в купе.

Павел и Маша стояли у окна, на котором висели шторы из бархата, украшенные золотистыми, болтающимися помпончиками. Маша в волнении перебирала их своими маленькими пальчиками с бледными, розоватыми ноготками. Она очень волновалась, впереди её ждала первая брачная ночь.

Как только всё было устроено расторопным проводником, Павел и Маша вошли в своё купе. Рядом с купе располагалась небольшая умывальная комната, где они умылись и переоделись. Павел распорядился, чтобы ужин из ресторана им доставили прямо в купе. Когда Маша вышла из умывальной комнаты, её уже ждал великолепный стол с двумя бутылками превосходного шампанского и прекрасными блюдами от шеф-повара ресторана.

Здесь были жареные мозги на чёрном хлебе, чёрная икра и заливная осетрина, телячьи отбивные, пироги с разными начинками, которые таяли во рту. Посредине стола располагалось блюдо с молочным поросёнком, зажаренным в водке. В высокой вазочке громоздились пирожные. Отдельно на подносе стоял большой фарфоровый чайник. Из него к потолку поднимался тонкой струйкой ароматный парок. Стол был великолепно сервирован. Белоснежные салфетки, перетянутые золотистыми ленточками, лежали на тарелках. Серебряные приборы аккуратно расположились рядом.

– Ой, зачем же так много? – воскликнула Маша, увидев такое изобилие, – Нам и в месяц всего этого не съесть!

– Это наш первый ужин вдвоём, моя милая, – ответил Павел, – и, я думаю, нам следует перекусить после всех волнений. К тому же у меня сегодня ни крошки во рту не было. И я не могу позволить, чтобы моя милая жена осталась голодной.

Он усадил Машу к столу и сам приступил к трапезе. Однако голод утолил быстро.

– Ну, что же Вы, ангел мой, ничего не едите? Милая моя, душа моя, – шептал Павел, расстёгивая многочисленные пуговки на платье Маши, – ангел мой, как я счастлив, что Вы теперь и навсегда, я надеюсь, моя. Не бойтесь, я никогда не обижу Вас, любимая моя девочка…

Он обнимал её и ласкал, постепенно раздевая. Нежно касался её маленькой груди и целовал всю от макушки, с тёмными завитками волос, до пальчиков на её почти детских ножках. Гладил рукой промежность, и, наконец, раздвинув ей ноги, постепенно углубляясь, вошёл в неё. Маша не почувствовала никакого страха и отвращения. Напротив, она подалась всем телом навстречу Павлу и очень остро ощутила минуты блаженства. Ей было хорошо. Более того, она испытала необыкновенный восторг от близости с мужем.

Весь путь до Москвы молодые не выходили из купе, одаривая друг друга ласками и предаваясь любовным утехам. В Москве они пересели в другой поезд, направлявшийся в Париж.

Свой медовый месяц Стояновские провели в Европе. Сначала они две недели наслаждались красотами Парижа. Затем ещё две недели пробыли в Карловых Варах на минеральных источниках. Ах, что это был за месяц, полный сладкой любви! Не зря его зовут «медовым»!

Вернувшись в Россию, Павел сразу же приступил к делам службы. А Маша проводила дни с кузиной и подругами, неустанно описывая им своё свадебное путешествие со многими подробностями.

– Ах, милая кузина, Вы и помыслить себе не можете, каков он – Париж! Сколько же там соборов и церквей! И все, ну исключительно все, красоты небывалой! А Лувр! Вы только представьте, мои милые: я ступала там, где столько веков одни короли со своими королевами и фрейлинами жили. Убранство залов – ну, просто диво дивное! – восклицала восторженно Маша, поднимая свой взгляд вверх, где, по её мнению, должны быть небеса.

– Так что же вы, с Павлом Матвеевичем только по дворцу и гуляли? Скучно, поди без развлечений? И словом перемолвиться не с кем, разве что с французами этими – заметила кузина.

– Ах, нет, там очень много русских, а уж вечера какие! – Маша снова, пребывая в воспоминаниях, мечтательно поводила глазами и улыбалась, представляя себя на Монмартре, – Мы с Павлом Матвеевичем в театре Гранд-Опера были, и в Болонском лесу прогуливались, и на балу у графини Никоноровой танцевали. Ой, какие же балы даёт Ольга Никитишна Никонорова! А уж народу!

– Да, да! Я слышала, что она, таким образом, дочек своих замуж пристроить желает. Да невесты то слишком разборчивы. Так что пока всё тщетно, – вставила своё словечко Поли, близкая подруга Маши, многозначительно кивая прехорошенькой головкой.

– И я про неё слыхивала. Говорят денег у неё тьма тьмущая, – округлила глаза кузина, качая головой и приложив ладони к щекам, – да уж, с такими средствами эту нужду должно быть не трудно справить, дочек определить в замужество.

– Да, что Вы, милая! Говорят, уж такие привереды! То росту жених не того, то чину не важного, то глуп, то жаден. Всё не выберут никак, – поддержала беседу кокетливая Элен, вторая подруга Маши.

– А Вы бы, милая Элен, сваху Ольге Никитишне какую присоветовали, поспособствовать ей в этом деле, – предложила, улыбаясь, Поли.

– Да, что Вы, моя дорогая! Уж, что за охота! С такими деньжищами Ольга Никитишна свах со всей Европы созвать может, коли пожелает, – рассмеялась Элен, отмахнувшись от Поли.

Девушки развеселились.

– Так у нас в Томске тоже балы дают. А Вы, Маша, располагаете быть на балу у Михайловых? – спросила кузина.

– Да, что уж теперь, – томно улыбаясь, ответила Маша, – я теперь мужняя жена. Не вольна временем своим располагать. Как Павел Матвеевич скажут, так и будет. Пожелают они пойти на бал, так и я с ними, а нет, так уж нет.

Она, приглашая собеседниц к чаю, продолжила своё повествование о свадебном путешествии:

– Ой, барышни, как же мне понравилось в Карловых Варах! На каких источниках мы с Павлом Матвеевичем побывали! И все такие полезные для поддержания здоровья, просто диво! – переменила тему Маша, предлагая подругам несколько фотографий, – Какие из них лёгкие излечивают, а какие – иные органы в наших телах. А есть и такие, что молодость продлевают! – радостно сообщила она.

– Да, как же это, милая? – поинтересовалась Элен, удивлённо подняв тонкую бровь.

– А там, видите ли, все с бокальчиками своими прогуливаются и во́ды из источников этих пьют. А один источник так и вовсе чудесный! Вот подержишь под его струёй предмет какой, или хоть цветок из бумаги, так он сей же час каменным делается. И красоты необычайной! Да, я покажу вам! – Маша вспорхнула с кресла и тут же продемонстрировала розу, всю сверкающую мелкой каменной крошкой, с вкраплениями слюды.

Роза переливалась разноцветными огоньками, вспыхивая маленькими искорками в свете свечей. Девушки и до того слушавшие Машу очень внимательно, затаили дыхание при виде такого чуда.

– А уж, красота какая вокруг! – продолжала тем временем восторженно Маша, – Всюду горы и террасы для прогулок, умиленье!

– А, что в Европе, какие погоды нынче стоят? Что там сейчас в моде? Я слышала шляпки какие-то, совершенно восхитительные, дамы там носят? – вклинилась в разговор подруг Поли.

– Погоды? Погоды там в это время изумительные! Тепло, как у нас ранней осенью, даже жасмины цветут, – ответила Маша.

Девушки невольно взглянули в сторону окна, за которым металась косматая вьюга, завывая и швыряя в стекло хлопья снега, мелкими каплями, сползающего по стеклу вниз.

Они зябко повели плечами, представляя, как, должно быть, сейчас неприятно на улице.

– А шляпки…, так я привезла две, хотела на пасху одну из них надеть. Да, уж ладно, покажу вам сейчас! – как ни в чём не бывало, продолжила Маша.

Оповестив горничную маленьким серебряным колокольчиком, она распорядилась о том, чтобы ей принесли из гардероба коробки с новыми шляпками.

Девушки восхищались шляпками, примеряя их по очереди перед зеркалами. Они «трещали» без умолку, не забывая выпить чаю из изящных фарфоровых чашечек. Угощались французскими лакомствами, что привезла для них Маша из своего заграничного путешествия. Разговоры о моде у дам были нескончаемы. Обсуждение деталей шляпок, сумочек, перчаток, платьев, манто, формы каблучков на обуви и прочих дамских предметов могло длиться весь день, и во второй, и в третий…

… Минуло три года. Павел и Маша жили в полной идиллии. Однако, в последнее время Павел, возвратившись со службы, всё чаще заставал жену в слезах.

– Машенька, друг мой сердешный, что Вас тревожит? Вы нездоровы, или случилось что, душа моя? – спрашивал он свою любимую жену.

– Ах, Павел Матвеевич, как я несчастлива и Вас несчастливым делаю, – говорила Маша сквозь слёзы.

– Да, чем же Вы несчастливы, милая моя? Что послужило тому причиной? – встревожено спрашивал Павел.

– Ах, друг мой, живём мы с Вами уже более трёх лет, а Бог нам деток доселе не даёт. Уж я и к врачу обращалась, так он мне только твердит: погодите, драгоценнейшая, обязательно будут. Вы, говорит, голубушка Мария Мефодиевна, абсолютно здоровы. Ну, коли здорова, то почему же детей нет? – укоризненно спрашивала Маша и заходилась слезами пуще прежнего.

Павел, как мог, успокаивал свою супругу, он и сам уже испытывал неясную тревогу по поводу потомства, но Маше своего беспокойства не выказывал. Наконец, долгожданная беременность случилась. Мария однажды как обычно встретила мужа с работы. Уже в гостиной она сияла глазами и в лёгком, весёлом возбуждении, вдруг выпалила:

– Ах, милый друг мой, Павел Матвеевич, у меня для Вас есть долгожданное приятное известие.

– Та-ак! – протянул Павел, – И что это за известие, душа моя? – поинтересовался он.

Маша, не в силах дальше скрыть свою новость, не дожидаясь ужина, радостно защебетала:

– Я нынче была у своего врача, так он сказал, что к лету у нас с Вами будет маленький! Ах, я так счастлива, наконец-то, у нас будет малыш! – Маша кружилась по комнате, прижимая руки к груди и мечтательно вздыхая, – А Вы, Вы рады, мой друг? – смущаясь, обратилась Маша к мужу.

– Машенька! Душенька моя! Как же я счастлив! – Павел подхватил Машу на руки и кружил её по зале, покрывая поцелуями и крепко прижимая к себе.

С этого дня Павел стал втрое внимателен к жене, исполнял все её прихоти и желания, лишь только она делала какой- либо намёк. И в начале июня 1902 года Мария Мефодиевна благополучно родила сына. Мальчика назвали Николаем.

Маша по, сложившемуся веками, обычаю, не должна была кормить малыша своей грудью. Поэтому для Николеньки нашли кормилицу из приличной крестьянской семьи, которая поселилась в доме Стояновских и неотступно была с ребёнком до двух лет. Николенька рос, обласканный любовью родных, кои души в нём не чаяли. Маша много времени уделяла своему маленькому сыночку, понимая, что с ним она будет только до семи лет. Потом, согласно законам этикета, их отлучат друг от друга. С семи лет сына будут готовить к служению Родине и это полностью забота отца. Матери же останется лишь следить за успехами сына. И сейчас она спешила заниматься с ним, старательно вникая в его интересы и расширяя круг его детских знакомств.

Рождество 1903 года прошло на удивление весело, тут были многочисленные подарки и подарочки от родственников и друзей, фейерверки и балы. Толпы ряженных, разгуливали по улицам и веселили народ. Катание на тройках, украшенных ленточками и серебряными колокольчиками, очень нравилось маленькому Николеньке. Праздничные ярмарки пестрили яркими товарами, заманивали людей зимними аттракционами и играми.

Наступил новый 1904 год. Праздновали его в семье Стояновских скромно, по-семейному. Кроме праздничного обеда и катания в кибитке с, запряжёнными в них, лошадьми, да красивой большой ёлки, поставленной в гостевой зале, ничего особенного не было.

А в конце января началась война с японцами. Уже накануне её велись разговоры о том, что государю нужна маленькая, победоносная война, которая могла бы обеспечить приоритет на Дальнем Востоке. Государь император российский уверен был в силе своей армии. Он считал, что маленькую Японию Россия просто закидает шапками. Да и что такое Япония против огромных размеров России? Однако, что война эта начнётся так скоро, никто не ожидал.

В России не понимали целей этой войны, шла она где-то очень далеко от Москвы и Петербурга, и даже далеко от Томска, на чужой территории. Добровольцев, поучаствовать в ней, было очень мало. Но война шла, и в ней были раненые и убитые.

Павел не забыл, что его обязанность лечить больных и раненных. Он просил об отставке по службе в городской управе и срочной мобилизации его на фронт.

Накануне он переговорил с тестем, Мефодием Гавриловичем о своём решении, чем привёл того в полное замешательство.

– Что это Вы, батенька мой, удумали, однако? Куда голову в пекло намереваетесь положить?! Уж, довольно врачей там и без Вас найдётся! А как же Маша без Вас и сынок Ваш, Николенька, они-то в ком опору найдут? – растерянно спрашивал он, – Хотя, поступок весьма благородный и достойный всяческой похвалы, но дочь наша и Николенька… собирались же на лето в имение, – разводил он руками.

– Не позволяет мне честь в конторах сидеть и бумаги разбирать, когда Отчизна в помощи моей нуждается, я присягу государю императору нашему давал! А Машу, уж, простите, я надеюсь, Вы с Елизаветой Николаевной поддержите. И маменька моя поможет, коли какая нужда в этом будет. Да, я уж и прошение об отставке подал, – ответил Павел.

Мефодий Гаврилович, обхватив голову руками, заходил по кабинету в раздумьях и смятении от всего услышанного. Павел присел на стул. Он был твёрд в своём решении, и это ясно читалось на его лице. Через некоторое время такого молчания, Мефодий Гаврилович остановился возле Павла, взял его за плечи.

– Ну, если не скука Вас туда гонит, а действительно, долг перед Отчизной, то значит, так тому и быть. Поступок мужской и достоин уважения. Поезжайте, Павел Матвеевич. А нам здесь одно только и остаётся: молиться за Вас. А о дочери с внуком мы уж с Елизаветой Николаевной позаботимся, будьте покойны. И себя берегите для нас, – напутствовал зятя Мефодий Гаврилович.

Теперь Павлу предстояло самое трудное: объяснение с женой. На удивление Маша выслушала его спокойно, только слезинка покатилась тихо по её щеке.

– А я уже давно ждала, что Вы, со дня на день, сообщите мне о чём-то подобном. Я даже не держала сомнений, что Вы поступите именно таким образом, друг мой. Не в Вашем характере поступить по-иному. И я горжусь Вами. Как бы тяжело не было мне расставаться с Вами, дорогой мой, я благословляю Вас и буду молиться о скорейшем Вашем возвращении к нам, – теперь слёзы непрерывно катились по щекам Маши и она горестно всхлипывала.

Павел в порыве нежности прижал любимую жену к сердцу. Он целовал её во влажные щёки, ощущая солёный вкус на губах, гладил по голове и шептал:

– Благодарю Вас, милая моя. Вы – ангел мой, Машенька! Я обязательно вернусь, верьте мне. И мы навсегда будем вместе.

Прошло почти два месяца, и Павел отправился на войну в составе Российского Общества Красного Креста. Дорога до Харбина заняла почти месяц. Медики прибыли в этот китайский город уже в конце августа 1904 года. Павел получил распределение в Харбинский центральный госпиталь. Но он решительно настаивал на отправке его на передовую. Его помощь, как ему казалось, там будет особенно востребована. Вскоре Павел был переведён в место недалеко от Порт-Артура и зачислен полковым хирургом.

По своему обычаю, он погрузился с головой в работу, а её было много. Каждый день Павел делал до десятка операций. Он спал урывками, как придётся, чаще всего здесь же, в палатке лазарета, расположенного вблизи передовой. Выглядел он усталым, похудевшим, с ввалившимися глазами. Через три месяца после начала работы в полевом лазарете Павел получил первое письмо от Маши, отправленное ею ещё в сентябре, а нынче на дворе был уже конец ноября. Павел сначала прижал письмо к своей груди, представив на миг, что обнимает Машу и Николеньку, затем с волнением открыл его и жадно начал читать. Перед глазами замелькали изящные буковки кружевного почерка Маши:

«Милый друг мой, незабвенный мой муж, Павел Матвеевич! В первых строках своего письма спешу уведомить Вас, что мы с Николенькой, волею Господа нашего, находимся в полном здравии и полны дум о Вас. Ежедневно молимся о Вашем здоровье и благополучии. Берегите себя, друг мой милый.

Спешу так же сообщить Вам, что нет больше с нами папеньки моего, Мефодия Гавриловича, не услышим мы более его голоса, не увидим взгляда его доброго. Осиротели мы, дорогой мой, в один день. Батюшка мой, будучи на последней летней охоте, упал с лошади, что внезапно понесла его. Он ударился головой о камень, разбился сильно. И, в беспамятстве, через несколько часов отошёл в мир иной. Мы же с маменькой остались в большом горе и неутолимой печали, в коей находимся и теперь. Матушка моя, Елизавета Николаевна, после похорон прямо сама не своя сделалась. Плачет каждый день, от еды отказывается, пребывает в совершеннейшей меланхолии. Меня, друг мой, её состояние очень тревожит. И врач наш, Антон Иванович, беспокоится о её здоровье и за её рассудок переживает. Назначил он ей успокаивающие настойки. Так она их не пьёт! И что делать, ума не приложу.

Ваша матушка, Дарья Кирилловна, здорова, лишь изредка на мигрень жалуется. Дважды уже, после похорон моего незабвенного упокоившегося батюшки, навещала нас с Николенькой. Просила передать Вам поклон и своё родительское благословение, ежели буду я писать к Вам. Дарья Кирилловна зачастила в церковь, почитай, каждый день службу стоит.

В нашей с Николенькой жизни всё по-прежнему. Николенька растёт, уже много слов знает. А Вас, дорогой мой муж, папенькой зовёт и Вашу карточку целует перед сном. Мальчик бойкий и умненький и всё больше на Вас, милый мой, похож с лица. Вот и отрада сердцу моему.

А ещё хочу сообщить Вам, что слуга Ваш, Митрофан, очень плох. Доживёт ли до встречи с Вами? Недуг какой-то приключился с ним и врач сказал, что недолго ему осталось.

А я очень скучаю по Вас и страстно жду нашей встречи, милый муж мой, Павел Матвеевич, храни Вас Господь. А в конце письма своего прикладываю Вам отпечаток ладошки сыночка Вашего Николеньки и шлю Вам тепло сердца моего. За сим, любящая Вас, жена Ваша, Мария Мефодиевна».

Далее шла дата написания письма и витиеватая подпись Маши. Павел ещё какое-то время подержал письмо у губ, ощущая тонкий запах Машиных духов. Несмотря на то, что письмо шло долго, оно пахло домом. И Павлу взгрустнулось от нахлынувших воспоминаний. Лёгкая, печальная улыбка тронула его губы. Ему хотелось ещё углубиться в воспоминания, но сестра милосердия, появившаяся на пороге палатки, позвала его к раненному. Павел только успел подумать ещё:

– Бедная Маша, должно быть нелегко ей теперь. Отца не стало и мама больна. Нет у неё теперь опоры, в случае какой надобности, одна совсем. Сколько же война эта продлится, никому не известно. Когда я смогу домой воротиться?

Вот уже несколько дней Павел, занимаясь привычной работой в госпитале, мыслями возвращался к письму Маши. Сердце его сжималось от грусти и нежности, от желания скорее всё здесь закончить и вернуться домой. Тревожили мысли и о слуге матушки Митрофане.

– Что с ним приключилось? Был бы я дома, может, облегчил бы его состояние? А что, как его не станет? Матушка так привыкла к нему, никто её привычек и желаний не может предугадать так, каково одному Митрофану удаётся. Да и то, уж более двадцати лет он на службе у Стояновских. Как же она без него? – думал Павел.

Павел всегда лояльно относился к своим слугам и, вообще, к простому люду. Он платил своей прислуге хорошее жалование, лечил их сам или нанимал для них докторов. Отдавал ребятишек своих слуг в учение, где они осваивали грамоту. Если и наказывал за провинность своих слуг, то только рублём, категорически избегая телесных наказаний.

Он часто думал, почему жизнь так обделила этих простых людей, ничем не отличавшихся по уму от высшего класса.

– Образованности им недостаёт – это да! Так разве ж они в том виноваты? Все двери хороших учебных заведений перед ними закрыты. А уж, сколько среди них самобытных музыкантов, поэтов, отличных художников и строителей, обладающих навыками учёных архитекторов. А чего только не мастерят они своими руками такого, что без определённого таланта, и придумать-то невозможно. Вот если бы на земле все были уравнены в правах и достатке, должно жизнь была бы много лучше. И здесь, уж столько «скотов» среди моей ровни! Иногда и смотреть противно. А как относятся к своим подчинённым, ровно божок какой. Случается, ведут себя омерзительно и преподло, недостойно офицера и человека. Пропивают всю полковую казну, над солдатами ни за что измываются. Разве это черта порядочного гражданина и дворянина? – с возмущением думал он.

Мысли его вновь возвращались к Митрофану.

Осматривая раненых, он расспрашивал их о самочувствии, о настроении, думал про себя:

– Если Митрофану мне уже не помочь, я должен попытаться вылечить, хотя бы, как можно больше этих бойцов, ведь где-то у них есть матери, жёны, дети, которые очень ждут их домой.

Глава 7

Война с японцами

Иван и Порфирий прибыли на фронт к концу мая. И уже через два дня они получили боевое крещение. Первый бой ошеломил их. Цепи японцев, сверкая на солнце штыками, двинулись на окоп русских. Новобранцев сковал страх. Оцепеневшие, с ужасом следили они из-за бруствера за стройными рядами врага, несущими на своих штыках смерть. Командир роты, молодой поручик, охрип, призывая солдат подняться из окопа и достойно встретить противника.

– Страшно-то как! Вона каки вышколены! Как баранов заколют, погибнем все… – бились мысли в возбуждённом мозгу солдат.

Со стороны японцев прогремел залп из винтовок. Пули визжали над головами, пригибая и без того испуганных солдатиков.

Несколько японских пуль срикошетили от камней в стенах окопа. Вид крови и крики раненных словно подкинули новобранцев. Плотной волной, не сговариваясь, в одном порыве выдвинулись они из окопа. С яростными криками рванулись в сторону японцев. Рукопашной было уже не избежать. Бой был коротким и жестоким. Русские яростно молотили врага, чем придётся: штыками и прикладами винтовок, ногами и кулаками с такой силой и злостью, что не давали японцам шансов на жизнь. Через короткое время ряды неприятеля были полностью уничтожены. Немало полегло и русских солдат. Уцелевших бойцов окружали трупы, беспорядочно лежащие на земле, слышались стоны раненных, всюду валялись винтовки убитых. После боя некоторые новобранцы и не пытались унять дрожи, рыдали и не могли преодолеть рвотных спазмов от страха близкой смерти. И сами выжившие солдаты были с ног до головы в крови. Тяжело дыша, они пытались утереть пот с багровых, разгорячённых лиц, ещё более пачкая их, делая страшными. Горящими от возбуждения глазами, с ужасом оглядывали они картину своего первого сражения.

Иван вспомнил свои ощущения накануне боя, когда ему хотелось зарыться в горячую, поросшую выженной травой землю, и устыдился.

– Вота, значитси, кака она, война-то… А япошек бить можно, не след страх свой перед имя казать!

В составе пехотной дивизии запаса Порфирий и Иван воевали второй месяц. Друзья считали себя уже опытными бойцами, многое умели и знали из военной жизни, даже характеры их изменились. Из простодушных, любопытных и доверчивых, стали они суровыми и сдержанными. Все понимали, что война закончится не так скоро, как бы хотелось. Все сочувствовали бойцам и жителям Порт-Артура с мая 1904 года находящимся в осаде. Но и здесь, снаружи осаждённого города было нелегко.

Японцы делали вылазки на расположение русских в основном ночью, проникали в землянки и вырезали всех, кто там находился.

– Опять на соседев справа японцы набёгли, всех порезали до единаго, инда страшно глядеть. Как жа теперя их бабы с малятами, на кого теперя им надеетси? Кого ждать? – переговаривались мрачно солдаты, потягивая самокрутки.

Бойцы дивизии были разного возраста. Умирать, конечно, не хотел никто. Но, если молодёжь шла в бой бесстрашно, то те, кто был постарше из вояк, симулировали всяческие болезни, стремясь обеспечить себе службу полегче да поспокойнее. Сорокалетним труднее было совершать марш-броски и лезть на сопки. Они пристраивались где-нибудь при обозе, кухне, в лазаретах или ординарцами при начальстве. Особенно бузили мобилизованные рабочие из городов, подбивая солдат побросать своё оружие и возвращаться домой к своим семьям. От одного окопа в другой передавалась байка о том, как группа таких вот воинов из крестьян повстречала колонну вновь прибывших новобранцев во главе с офицерами.

– А чаво, значится энта дорога на Россию идёть? – спросил один из группы солдат.

– Так ты в Россию собрался? А винтовки ваши где, собаки? А кто за дело государево сражаться будет? Дезертировать?! – вскричал офицер, оголяя шашку.

– А ты нас не «собачь», Ваше благородие. Да, какой из меня «стражатель», коды вона дома у мяне восемь ртов осталося? Кто об их озаботиться? Дитёв шестеро, мал мала меньше, жена хворая, да мать старая. Мяне землю пахать надобно, а не стражаться, – спокойно ответил солдат.

Дело это добром не кончилось: наказали беглецов и снова в окопы загнали.

Не понимали солдаты конечной цели этой войны, не было в их душах патриотизма. В русских газетах, с лёгкой руки императора российского, японцев часто называли макаками. Прижилось это прозвище и в российской армии.

– Для чё головы здеся кладём, стражаемся с «макаками» энтими? И земля округ чужая… Пушшай наш государь со своими генералами тута воюеть, коль у его надобность така, – ворчали вояки.

Стычки с противником были почти ежедневно. Иногда случались и настоящие сражения, в которых стрелять приходилось так много и часто, что приклад винтовки слегка обугливался. А четырёхгранный штык накалялся и чуть сгибался так, что его приходилось выпрямлять с помощью молотка после сражения.

Выстрелы гремели со всех сторон, пулемётные очереди прошивали пространство между противниками. Взрывы от артиллерийских орудий поднимали вверх столбы земли, разрывали в клочья тела солдат. Всё сливалось в один протяжный воющий и свистящий звук. Бойцы отважно карабкались на сопки под огнём противника. Бесстрашно бросались они в рукопашную, покрывая японцев отборной бранью. Крики русских «Ура!» и японцев «Уй-я!» или «Банзай!» смешивались с лязгом оружия и другими звуками боя. В сравнении с великанами-бородачами русскими японцы были много меньше по росту. Но сражались они ожесточённо, не жалея себя. Маленькие, юркие они бросались наземь и кололи штыками снизу, пока смерть не настигала их.

Друзья и в бою старались держаться вместе, зачастую буквально спина к спине. Пули обходили Ивана и Порфирия стороной. Бог как будто оберегал их даже в самых жестоких сражениях, где исход битвы решала штыковая атака или рукопашная схватка.

Цепь русских, скатившись во вражеский окоп, крушила японцев направо и налево. Всё было пущено в ход: звериные зычные крики солдат, сокрушительные удары прикладами по черепам и куда придётся, удары штыками и кулаками, ногами в область живота и детородных органов. Повсюду слышался хруст ломаемых костей, треск разбиваемых черепных коробок, стоны, крики и хрипы адской боли. Гулко шлепались на землю тела убитых. Во все стороны летели струи и сгустки крови, ошмётки кожных покровов, лоскуты, раздираемого в неистовой, жёсткой драке, обмундирования.

После рукопашной долго ещё дрожали ноги, и руки ломило от чрезмерного нервного напряжения, испытанного во время боя. В таких схватках почти всегда победа была за русскими. Японцы, как правило, несли большие потери, так что командующий японской армией даже издал приказ: в рукопашный бой не вступать, если нет превосходства в силе не менее чем в четыре раза.

Однажды во время такой атаки, Иван, влекомый общим кличем: «Вперёд!», рванулся из окопа, Порфирий ринулся за ним, но споткнулся обо что-то мягкое. Невольно взглянул он вниз под ноги. В окопе, закрыв глаза и обхватив голову руками, сидел молодой, лет двадцати, солдат.

– Чаво расселси?! – заорал Порфирий, – А ну, бягом! За мной, мать твою через коромысло! Бягом! ** **** мать! – рванул он новобранца за гимнастёрку, – Впярёд!

Порфирий ринулся вперёд, увлекая за собой молодого бойца.

– Делай как я! – орал он парню, скатываясь с сопки прямо на голову японцам, размахивая прикладом, как дубиной, круша одним ударом сразу несколько черепов.

Японцы кучами врывались в цепь противника. Русские стервенели в рукопашной. В голове и в сердце у Порфирия была в такие минуты абсолютная пустота, никаких чувств, ни боли, ни жалости. Только взгляд, из-под сдвинутых грозно бровей, судорожно искал ненавистные жёлтые околыши.

– Вота оне! Мишени для ударов прикладом, штыком. Ага! Штык вместе с дулом вошёл в японца, проткнул его насквозь! Ай, молодца, робята! Вона како ловко подняли низкорослого японца сразу на три штыка! – мелькнула азартная мысль в горячей голове Порфирия.

Краем глаза заметил он, как бездыханное тело молодого японца, отброшенное назад, сорвавшись со штыков, шмякнулось о землю.

А японцы всё лезли и лезли. И ад боя всё длился и длился. Звучали выстрелы, раздражая визгом пуль, стрясал землю грохот орудийных залпов. Повсюду огонь, гарь и чёрный дым. Ноги бойцов вязли в жирной грязи, смешанной с кровью, блевотиной, ошмётками тел и одежд.

Неожиданно артиллерийский снаряд разорвал край окопа. Образовалась большая брешь, в которую валом покатились японцы. Сражаться в тесноте окопа стало гораздо труднее. И началась «свалка», где в ход пошли кулаки и зубы, камни, земля и всё, что попадало под руки.

Рядом, широко расставив ноги, так же сражался Иван. Лишь после того как полегли все японцы, солдаты перевели дух, стали отряхиваться от земли и прочих последствий боя, утирая пот вместе с кровью с разгорячённых лиц.

– Испужалси? – спросил Порфирий новобранца, которого за грудки вытащил из своего окопа и увлёк за собой в бой.

– Было малёха, – слегка растерянно ответил тот.

– Ничо, быват, – устало сказал Порфирий, – тольки трусить это ж последне дело. Япошки тольки и ждуть такого случа́я, чтобы труса на свой штык поднять, ровно порося. А то и ночью сонных порежуть. Бить их надыть без страха, не жалеючи, тоды можа и война быстрея кончится, – уже твёрдо закончил он.

Уцелевшие в бою солдаты, ряды которых значительно поредели, сидели и полулежали на грязной земле, переводя дух. Они озирались в надежде увидеть живыми своих друзей среди груд поверженных тел.

После боя по окопу прокатилась весть, что вскоре будет готова банька и бойцы оживились, обрадовано заулыбались, предвкушая нечастое удовольствие. Баню обычно обустраивали в какой-нибудь землянке. Грели камни-голыши в костре рядом, затем ещё горячие сваливали их в землянке. На кострах грели много воды. И давай – мойся в своё удовольствие! Солдаты очень любили помыться в бане. А после, отдыхая в чистой истоме, попеть протяжные, красивые песни. Это всегда удивляло японцев, до которых лишь отдалённо доносились обрывки прекрасных незнакомых мелодий.

Уже много было убитых и раненых, коих сразу отправляли в лазарет, а война всё продолжалась, и конца её не было видно.

Между тем подошла осень. Сопки, покрытые экзотическими растениями, сменили сочный, зелёный наряд на огненно красные одежды. Друзья любовались местной природой, вспоминая родную сторонушку осенью. Хотелось домой, в свою берёзовую рощу, где шелестят, опадая, жёлтые листья. Где журавлиный клин, рассекая небесную высь, курлычет над опустевшей пашней, прощаясь с любимым краем до следующей весны.