Камуфлет бесплатное чтение

Олег Айрашин
Камуфлет

Часть I
Парадное

Глава первая
В начале было слово

А есть слова — по ним глаза скользят.

Стручки пустые. В них горошин нету.

Евгений Винокуров, «Слово»

Открывать или нет, вот в чём вопрос. Если нет полной ясности — разумнее не отворять. А я двери беспечно распахнул — и незваные гости проникли в наш дом.

Чужих было двое: усатый верзила и низенький плешивый пузан, в чёрных мундирах со сверкающими золотом нагрудными знаками. Сунув мне под нос корочки, сходу прошлись по комнатам. Но это так, ритуал соблюсти. Знали собаки, где и что искать.

На кухне оба уставились на газовую плиту. Лысый потёр ладошки:

— По долгам следует платить, верно?

Усатый хмуро жевал зубочистку. Я молчал.

— А вы просрочили. Работу не сдали — и деньги не возвращаете. От плиты отойдите.

Не стоило брать аванс, прожили бы как-нибудь без этих двухсот тысяч. Но ведь и в страшном сне тогда не грезилось, что рукопись в срок не сдам. И что обидно — из-за единственного слова. Не глянулось оно мне, вишь ли. Типа крутой стилист, понимаешь.

Коллекторы действуют по закону — и я бессилен.

Верзила наклонил плиту, лысый извлёк из-под неё заветный свёрток. Сноровисто развязал шпагат; снятый с альбома пакет полетел в угол. Пузан, осклабившись, перевернул увесистые листы с серебряными рублёвиками.

— Чудно, чудно! А кто уверял, что денег нет? Ай-я-яй! Головы зачем-то морочили, — лысый лукаво прищурился. — А денежки-то — вот они.

— Это не деньги… Старинные… коллекция… личное.

— Уже нет, — усатый выплюнул зубочистку.

— Верно говоришь, Степаныч. Так, и что у нас тут? Посмотрим…

Лысый присел к столу.

— Ну-ка, ну-ка. Ух ты, «крестовичок»-то какой шикарный!

Лысый не спеша перелистывал пластины.

— А вот и Петя Второй. Так-с, а Петя Третий почему отсутствует?

Эх, прибить бы незваных гостей! Двадцать лет — псу под хвост. Двум чёрным псам.

— Не по средствам, что ли? А? Иван Антоныча тоже вот нету. Зато что есть — пальчики оближешь!

Захлопнув кляссер, лысый взвесил его на ладони:

— Должно хватить.

Я молчал.

— Заканчиваем. Степаныч, дуй за понятыми. Чего замер? Соседей тащи!

Что же делать, что делать? А если спиной к плите — и незаметно кран открыть? И затаить дыхание?

Мне даже почудился газовый запах.

Господи, бред какой. Ну зачем, зачем я брал этот чёртов аванс?

— А может, — лысый раскрылся лукавой улыбкой, — решим вопрос на месте?

— Это как?

— Легко, дружище. Медь остаётся вам, серебро достаётся нам. А? — он лучился радостью. — Как говорится, бабе — цветы, дитям — мороженое. И ваш долг списывается. Идёт?

Ага, откатил он десяток монет издателю — и всё уладилось? За дурака меня держит.

Хлопнула входная дверь — вернулся усатый. Один, без соседей.

— Вы, я вижу, упрямитесь? — лысый печально вздохнул, тут же раздался страшный, нечеловеческий вопль — и меня сбили с ног.

Я вскочил, но сверху обрушился пол, почему-то асфальтовый.

И незнакомый мужик в очках:

— Ну, ты как, в порядке? Сам-то встанешь? Что же ты на красный-то?

Я с трудом поднялся и… враз очутился на улице. Вот оно что… Визжали, оказалось, тормоза белой «Тойоты», она же и опрокинула меня наземь. А лысый и усатый, стало быть, исчезли.

— Может, в больницу тебя, а?

— Да ладно, — переступил с ноги на ногу; в правом колене резануло.

— Кровь на щеке, вон.

— Ерунда, — промокнул жгущую ссадину платком. — Слушай, не бери в голову, всё нормально.

— Точно?

— Да езжай уже, из-за нас вон машины стоят.

К чему бы этот сон наяву? Хотя несложно догадаться, за что меня достали печали и тревоги.

* * *

Профилактика. До чего отвратительное слово — казённое, сухое до трухлявости. И заменить — нечем. А без этого слова — никак. Издатель требует рукопись, а у меня повисла проходная идея. Вроде простая мысль: лучше подстелить соломки, чем ждать, пока жареный петух клюнет. Но как это выразишь одним термином?

Прилежный ремесленник, я запрещал себе затёртые словечки. Передо мной возвышался пример — строки Ахматовой из знаменитого цикла «Ветер войны»:

Почти каждый поэт, не мудрствуя лукаво, вместо многоточия вставил бы: «защищать».

Но не Ахматова. Ибо «защищать» — б/у. И она таки нашла замену:

Не слабо? А вот у меня с этой долбаной профилактикой — не получается. И ведь верный ответ наверняка имеется. Но почему словари-то молчат? Господи, из-за одного мутного слова все планы рушатся! Проклятущая профилактика чуть не в каждой главе колом встаёт. И аванс этот чёртов, где же, где достать эти двести штук?

Если по правде, то дело было даже и не в слове. Что слово? Так, примета. Вот получится истинное отыскать — тогда и книга выйдет полновесная. Да, можно бы выехать на спецсредствах Академии, но вот не уважаю я эти костыли для разума. Да, тоже комплекс. А у кого их нет?

Кстати, об Академии: давненько я туда не заглядывал. И ведь сказывается — тает вера, тает. Странные дела… Пропустишь год — и уж сомнения терзают: а существует ли она, эта самая Академия метанаук? Или так, морок неуловимый?

Как же вовремя случилась эта командировка в столицу! Симпозиум, конечно, так себе; но как повод оказаться в Москве — вполне сгодился.

Глава вторая
Лубянка

Пословица звучит витиевато:

Не восхищайся прошлогодним небом,

Не возвращайся — где был рай когда-то,

И брось дурить — иди туда, где не был.

Владимир Высоцкий, «Цунами»

Неужели удар «Тойотой» способен так прочистить мозги? Какое пронзительное предчувствие: гнетущая задача должна разрешиться. Откуда взялось это ощущение? Так не единожды бывало: думаешь о нерешённом — и тут внутри возникает музыка. И вослед — катарсис. Сейчас звучал Брамс, Третья симфония. И часть — тоже третья, аллегретто.

Светило нежаркое августовское солнце; я поднимался по Театральному проезду к Лубянке, а внутри волнами качались нежные звуки скрипок. Третья Брамса — это что-то! Не вся, а именно аллегретто. И раз такое несётся изнутри — значит, решение рядом.

На Лубянке я не был давно, лет около двадцати. Бросилась в глаза пустота в центре площади, где раньше возвышался памятник Дзержинскому. А теперь всего лишь клумба.

Неужели ничего больше не сохранилось? А что за скверик в начале Новой площади? Какой-то стенд…

«За годы террора в Москве по ложным политическим обвинениям были расстреляны 40 тысяч человек…»

Сорок тысяч! Целый городок, пусть и небольшой. И не где-то в далёкой Сибири, а прямо здесь, в столице. Куда же они трупы-то девали? А, как раз и написано. Сначала хоронили на кладбище Яузской больницы, затем на Ваганьковском. Потом стали сжигать. Но Донской крематорий — далеко не Освенцим, и с тридцать седьмого снова закапывали (слово хоронить здесь неуместно) на двух секретных полигонах НКВД. Ну, страна!

Присесть бы куда… А вот, кстати, две лавчонки. Даже не лавочки, только железные остовы, покрытые кузбасслаком. Сиденья отсутствуют. Ну да, поставь настоящие скамейки, тут же окурков набросают. А так особо не рассидишься.

Опустился на правую. Во-о-н — Самый Высокий Дом; «Отсюда всю Колыму видать», говаривали в прежние времена. Девять этажей, верхние глухие; гордый шпиль, часы с чёрными стрелками.

Что-то произошло, явилось важное. Да вот же, вот! Я узнал его сразу. Такая ослепительно белая шевелюра могла быть только у одного человека. К тому же вышел он из Того Самого Дома — таких совпадений не бывает. Белый, точно. Больше некому.

Мой старый знакомец нырнул в подземный переход, а я чуть было не завопил через всю площадь. Куда подевался? Ага, зашёл в книжный, «Библио-Глобус». Можно не суетиться, никуда теперь мой приятель не денется.

Белый был из той жизни. Насыщенной страстями, голодной и счастливой. Где чуть не все девчонки были восхитительны и желанны; рубль был деньгами, а доллар — преступной мечтой; где обычный обед — три пончика-два чая; а три пива-два гарнира — обед воскресный. Та жизнь длилась долгие четыре года и вместила едва ли не бо́льшую часть моего века. От тех славных времён осталось манящее послевкусие табачного дыма от болгарских сигарет «Шипка» и лёгкая ностальгия по гранёным стаканам.

Встретиться с ним хотелось давно. Ведь именно с Белым были связаны самые колоритные эпизоды той жизни. Смотри-ка, даже в мыслях я не произнес его имени — Толя, Толя Ратников. В той жизни мы по именам друг друга звали редко.

Интересно, а меня Белый узнает?

Вот он вышел из книжного. Куда же теперь? Так, открыл дверь… Ага, он же увлекался холодным оружием: штыки, кинжалы, сабли. А тут как раз оружейный магазинчик. Придётся подождать.

Десятки лет ту жизнь почти не вспоминал. А как увидел однокашника — тут же проявилась картинка.

* * *

Что вытворял Белый с финским ножом! По выходным, когда почти все обитатели сваливали из общаги, он демонстрировал атрейский способ. Присутствовали также Шплинт, Корчём, и Тилибом.

Выйдя в длинный коридор, на всякий случай мы стучали в ближайшие двери — не выскочил бы кто часом под нож.

Изюминка заключалась в технике метания. Не только рабочая рука, всё тело в миг броска напоминало змею, а ещё больше — кнут. Роль кнутовища играли ноги, до бедер, а корпус и рука набирали разгон по возрастающей.

— Теоретически, — изрекал Белый, — скорость ножа может быть и звуковой, треть километра в секунду. Но лимитирует рука, точнее, прочность сухожилий. А потому реально — до двухсот метров.

Однажды кто-то спросил: а можно ли увернуться? Белый улыбнулся:

— Один-единственный шансик, пацаны. Следите за его бёдрами. Важно уловить начало разгона. Если противник в плохой форме или небрежничает, надежда есть. Такая вот ситуёвина.

Проверять на себе решался лишь Корчём.

Итак, собравшись в коридоре, мы стучали в комнаты. Корчём облачался в доспехи. На область сердца, поверх самодельного бронежилета привязывали пару конспектов — чтобы не портить броник.

Отойдя на шесть-семь метров, Белый вынимал сталь из ножен; вращение бёдрами он повторял всё быстрее. Но то была лишь примерка.

Потом Белый, странно усмехаясь, убирал финарь обратно; на свет появлялся другой, с тупым концом. Мгновенный толчок бёдрами, тело сжимается в плотный комок мышц, хлёсткий взмах рукой и — страшный, пронзительный крик:

…и — й — Я!!!

Короткий свист рассекаемого воздуха.

Заканчивалось всегда одинаково: удар сшибал Корчёма с ног. Бедолага поднимался, шатаясь, как пьяный, тряс головой, орал отнюдь не благим матом. Мол, неправильно, так не должно быть, мешают доспехи (плохому танцору…). И всегда нож торчал точно из конспекта.

А насчёт «так не должно быть» — мы давно сообразили, в чём дело. Это простоватый Корчём не дотумкал, что Белый тоже следит за его бёдрами, заранее учитывыя, в какую сторону тот бросится. Но наш недоумок не пытался финтить или скрывать намерения.

Теперь думаю, что от настоящего финна и кевлар бы не спас. Разве что новейший бронежилет с насыпными пластинами на основе микросфер из нитрида бора. Но тогда и о кевларе-то слыхом не слыхивали.

Позже Белый потряс нас иначе. Объявил между делом, что мечтает о Высшей школе КГБ, чтобы в разведку.

Смелое заявление. В те времена «Семнадцать мгновений весны» на экран ещё не вышли, зато каждый третий анекдот — про товарища майора. Да и аббревиатура КГБ прочно связывалась со словом сексот, или стукач. Но насчёт Белого сомнений не возникло, мы просто приняли к сведению. И никаких шуточек типа: «А кто у нас работает в органах, но не гинеколог?»

В конце концов Белый своего добился и потом, по слухам, служил нелегалом на Западе. А вернувшись, определился на Лубянку. Вот такой это был человек.

* * *

Выйдя из магазина, Белый двинулся вперёд, даже не оглянувшись. Тоже мне, чекист. Ладно, хватит в догонялки играть.

— Белый!

Реакция у него ещё та: полсекунды на разворот, секунда, чтобы узнать, и — прежняя ослепительная улыбка. Вспомнилось, с огромным радиусом поражения особей женского пола.

Итак, секунда — и:

— Костя?

Назвал, как прежде!

Конечно, хлопки по спине, взаимное лицезрение.

Волнистые и не просто белые — сверкающие белизной волосы. Контраст между широкими плечами и узкими бёдрами — классический перевернутый треугольник, куда там нынешним бегемотистым качкам. По-прежнему напоминает закрученную туго пружину, всегда готовую развернуться.

Серый костюм из тонкой шерсти сидит как влитой; белая сорочка, синеватый галстук — таким я Белого не видел. Красаве́ц.

Дальше у нас пошло нестандартно. Никаких: «Надо бы посидеть»; «Да, конечно… Так, сегодня я занят, позвоню завтра, встретимся обязательно».

— Вот что, Костя, давай-ка отметим встречу.

— Само собой. А ты, Белый, в Москве — как? Живёшь или проездом?

— Живу, живу. Две квартиры здесь, так что сразу ко мне.

— Две квартиры в Москве? Круто! Одна кооперативная, другая — конспиративная?

Он расхохотался.

— Нет уж, Белый, предлагаю ко мне, в гостиницу. Сам подумай, как мне потом возвращаться, если посидим хоршенько? Ваши жадные менты на каждом углу будут интересоваться моей персоной.

— У меня заночуешь, без проблем. Или такси вызовем.

— Извини, люблю ночевать на своём месте. Поехали?

— Ладно, уговорил. На метро, что ли?

В подземке не повезло, сразу попали в плотную толпу. Но Белый словно и не замечал преграды. Лавируя между пассажирами, он ловко, как навазелиненный, проскальзывая вперёд. И что интересно, безо всяких толчков локтями и прочего хамства.

Потом спрошу, как удаётся. Не зря во мне звучал Брамс, не зря…

Это ж надо, поговорю с настоящим шпионом, пусть и бывшим, узнаю секреты из первых рук. Мало ли что пишут в романах да в кино крутят.

Выйдя из метро, сходу зашли в гастроном. Однако и тут случилась очередь. Мы поглядывали друг на друга, и зуд мой только усиливался.

Нелегал — это вам не хухры-мухры. Тайные встречи с агентами, уход от преследования, явки и пароли. Шикарные женщины и охренительные машины. Фотоаппарат, замаскированный в галстуке, стреляющая авторучка…

Хочешь проверить, нет ли за тобой слежки — включи левый поворот, а сам поверни направо.

Хорошо отрываться у железнодорожного полотна.

— Как я вас узнаю? — Под мышкой я буду держать мотороллер «Тула».

— Спички есть? — Отсырели.

— Здесь посылают ракеты на Марс?

— …Костя, Костя?

— А?

— Что берём? Давай «Бостон»? Питерская штучка, мягкая.

Ну да, мы ж теперь обожаем всё питерское.

— А давай-ка лучше вон ту. «Гостиный двор — хлебная». Тмином пахнет, пьётся без закуски. И тоже, кстати, питерская.

Он хмыкнул. В итоге взяли ноль-пять «Бостона» и Ноль-семь «Гостиного». И закуски, попроще. Так захотелось — попроще.

Знать бы заранее, какой урок преподаст мне эта встреча. Погибнуть мог запросто.

Глава третья
Весёленький вечер

Три дела, однажды начавши, трудно кончить:

а) вкушать хорошую пищу;

б) беседовать с возвратившимся из похода другом;

в) чесать, где чешется.

Козьма Прутков

Начали мы с «Бостона». Я потянулся за гостиничными рюмашками, но Белый посмотрел с укоризной. Нашлась пара гранёных стаканов, под их звон и выпили за встречу.

Хороша водочка! Чёрный хлебушек пахнет одуряюще. Сверху огурчик порежем, бутерброд называется. Колбаса, колбаса, я тебя сейчас сожру!

И не терпелось, ох не терпелось. Слаб человек. Но это же Белый, живой Штирлиц. Нет, ну как это он? В чужой стране, с поддельными документами. А попадёшься? Хана, у нелегалов нет дипломатического прикрытия. Не вышлют, а в тюрьму, и срок астрономический. А до того запытают до полусмерти.

Вспомнили наших ребят; говорил больше я. Не то, не то. Похоже, он догадался, кивнул: дескать, давай уже.

— Белый, скажи прямо, тебе там было страшно? Если что, мучили бы, да и сроки за шпионаж — ого-го.

— Да брось. Конечно, провал — это дерьмово. Но не смертельно. Пытки, говоришь? Нет, коллег из России в нормальных странах не терзают. Не война всё-таки.

— А как же…

— Полиграф. Или психотропные средства. Пентотал, он же — тиопентал натрия, в просторечии сыворотка правды. Однако наши в тюрьмах подолгу не гниют, обычно удаётся обменять на ихних Джеймсов Бондам. Тем тоже неохота на шконках париться. Так что ампулу с ядом в зубе уже не прячем. — Белый достал пачку «Парламента».

— Ну, а ты чем живешь, Костя?

— Тоже на государевой службе, надзор по атомным делам. Преподаю немножко. Ещё книжки начал писать. Тут ниша свободная — популярная экология. Грех мимо пройти.

— И как, получается?

— Есть такое дело.

— И? Небось купаешься, в «зелёных»-то?

— Не особо, честным трудом заработать проще. Вся жопа в мыле, а деньги не идут, а уходят. Чтобы книгу издать, дачный участок продали.

Белый встал и шутливо-торжественно пожал руку.

— А семья такой бартер одобрила? Землю — на книгу? Кстати, у тебя семья?..

— Дети взрослые. А жена затею поддержала, в расчёте на перспективу.

— Знаешь, если я женюсь (Эх, Белый, Белый! Когда же это случится?) — только на такой женщине. Слушай, познакомишь с супругой?

Ага, щаз — вспомнилась его голливудская улыбка.

— Что ж… будете у нас на Колыме — милости просим.

Белый заржал. Боже, как легко я купился…

— Ну, давай, — сказал он. — Между первой и второй — перерывчик небольшой. За перспективу!

Хотел спросить, отчего проваливаются разведчики — и не успел.

— Костя, а сам ты где обитаешь? Судя по гостинице и «У нас на Колыме» — не здесь. Тут курить можно? — Белый достал зажигалку — «Зиппо» блеснула холодным хромом.

Я подставил блюдце.

— Как распределился, застрял в городишке под Свердловском. Из тех, что на картах тогда не было.

— И как там? — он щёлкнул зажигалкой.

Тут меня и прорвало.

— Мерзко. Понимаешь, Белый — подъезды. Помнишь, после пивка как мы отлить ходили? Куда, выражаясь культурно?

— До ветра?

— Точно. А у нас наоборот, с улицы — в подъезд. От ветра. Не странно тебе? Так и до «Твин Пикс» недалеко.

— При чём тут «сладкая парочка»? — отшутился он. — В столице ведь тоже русским духом попахивает. Я думал, что свои, дорогие москвичи. Но ты посеял семена сомнений, — он выпустил тройку дымных колечек. — Ладно, разберёмся. Операцию начинаем завтра. Кодовое название — «Туалет типа подъезд». Ну, за культуру!

* * *

Взглянув на столешницу, я невольно усмехнулся. Последние годы меня, стареющего зануду, раздражали всякого рода неопрятности. Да и запаха табачного дыма, как бросивший курить, терпеть не мог. Но сейчас…

— Белый, сигареткой угости.

— Ты же вроде некурящий?

— Тут закуришь.

Он щёлкнул хромированным чудом, я вдохнул щемящий дымок, выпустил через нос.

Что же хотел спросить? А, вот.

— Слушай, ты в метро так лихо сквозь толпу просачивался. А я, как ни толкался, за тобой не поспевал. Скажи секрет.

— А, так ты заметил? А вспомни, когда сам пробивался, то внимание обращал на кого?

— На ближайших, кто сильней мешал.

— Вот именно. Но неправильно. По уму-то действовать надо с упреждением.

УПРЕЖДЕНИЕ…

Оно!

То самое, на замену профилактике.

Упреждение! Какое шикарное слово… Мощное, мужественное, можно сказать, военное.

А вдруг позабуду? Но не записывать же, не так поймёт.

— …с упреждением. Смотри на три-четыре персоны вперёд — и ты получишь двойной эффект. Ты увидишь, где впереди просветы. И второе — заторы, куда не надо. Люди не поймут, что ты к цели рвёшься, а не силой с ними меряешься. И не станут противиться.

Точно, двойной эффект. Эх, записать бы…

— Это ведь беда наша, Костя. Дальше своей жопы не смотрим, большую картину не видим. А ведь это и отличает людей от животных. У собак и кошек разум тоже имеется, но короткий, как у детей. Точно так и у многих наших сограждан. Посмотри хотя бы, что русские с валютой делают. Доллар падает — бегут сдавать. А почему?

— И почему же?

— Психологически не могут вытерпеть снижения. Думают, курс и дальше опустится. А если бакс пошёл вверх — закупаются под завязку. Хотя ежу понятно, что с большой высоты зелёный свалится. Деревья не растут до неба. Везде в мире покупают, когда дёшево, а продают, когда дорого. Только не у нас.

Убедительно, бумажки вечно дорожать не могут. Продать надо зелень к едреней фене. Хотя сколько там, слёзы, а не деньги. И про жопу хорошо сказал. Записать надо, записать!

— Смотреть нужно вперёд! — разошёлся Белый. — Через два года что-то потеряет вес? Значит, это уже не играет роли. А ещё лучше планировать на пятилетку.

Верно, и запомнить легко. Книжка с таким названием есть. Корней Чуковский написал, «От двух до пяти».

Похоже, Белый нашёл во мне благодарного слушателя. Вряд ли он может так выговориться на службе.

— Думаешь, я народ русский не уважаю? Так ведь и олигархи наши ничуть не лучше! Никак не уразумеют, что деньги ещё не всё. Возьми хоть Вексельберга. Носится со своими яйцами Фаберже. Да на эти миллионы столько беспризорных ребят в человеческие условия можно пристроить! Мы-то с тобой это понимаем, а дяди эти — они зажаты в тисках коротких желаний.

«В тисках коротких желаний!». Круто, хоть на диктофон пиши. Но копить больше нельзя — голова лопнет.

— На минуту отлучусь.

В туалете, он же ванная, закрылся на задвижку. При себе у меня всегда кусок плотной бумаги и карандаш, тупой, не сломается. Лучше тупой карандаш, чем острая память.

Анекдотец вспомнился. Сидят мужики в сортире — и через стенку:

— У тебя бумага есть?

— Не-а. Только карандаш.

Сейчас для памяти набросаем. Тут чем короче, тем лучше.

Сперва главное — «УПРЕЖДЕНИЕ».

Что там дальше? Да, провалы агентов, спросить. Так и запишу: «Провалы —?».

Ещё? Смотреть на перспективу, точно, «2–5 лет». А, да, метро — через толпу, двойной эффект: «метро х 2». И ещё смачное выражение: дальше жопы не видим; так и запишу — «жопа». А ещё? Доллар будет падать: «продать все $». И, ага, Вексельберг, в тисках коротких желаний: «фаберже» и «тиски».

Уместилось на одной страничке.

Оборотка чистая, если что; а то книжка записная в пиджаке осталась, в комнате.

Итак, добыча стреножена. Попалась, теперь не ускакаешь.

В голове, освободившейся от груза, просветлело. Интересно получается. Сидим уже больше часа. При этом он про меня узнал много чего, а я-то о нём? А вдруг это правда? Что у нынешних рыцарей плаща и кинжала на уме лишь карьера? Может, и Белый скурвился? Потрошит меня, а я, наивный дурак, душу изливаю.

Стоп, ты что, охренел? Сам же пригласил, это же Белый. Но против фактов не попрёшь. Да, мне скармливают дельные мысли и метафоры, но о себе-то — молчок. Нехорошо получается. Контрольный вопрос нужен, вот что.

Ого, «Бостон» уже на исходе.

— С облегчением, Костя! Народ готов разврат продолжить?

— Знамо дело. Послушай, а как ты служил там с особой приметой? — я огладил свою причёску. — Парик носил, стригся наголо? Или красился, как Киса Воробьянинов?

— На себе не показывай, Костя. Ладно, открою тайну. Меня посылали туда, где все такие же, — теперь он пригладил белоснежную шевелюру.

Не понял. Но Белый уже со стаканом:

— Слушай, угадай с трёх раз. Что сильнее всего меня удивило, когда вернулся? Не в Союз, а в нынешнюю Россию?

— А долго ты в отлучке-то был?

— Восемь лет.

— Доллары, что они теперь продаются свободно?

— Ответ неверный.

— Преступность, коррупция? Да, Белый?

— Обычное дело.

— Сдаюсь.

— Пиво.

— Не понял. Что сортов стало много?

— Не, как его пьют. Из бутылки, из горлышка. Ты что, не помнишь?

Точно, блин! Пиво найти в Союзе было непросто. Но уж если удалось достать бутылочное, нужны стаканы, и каждому свой. Из горла́ нельзя — ты будешь алкаш, ханыга. Чмо, сказали бы сейчас. И стакашки добываллись нелегко. Одноразовые тогда отсутствовали, зато стеклянные водились в автоматах с газировкой. Если кто нас опережал, тару арендовали в буфете («Четыре чая, только без сахара»).

Да, с бочковым было ещё интересней… Именно Белый научил этому приколу. Опустевшую кружку, прихватив сверху, следовало крутануть на столе — чтобы вертелась долго-долго. И пока она крутится, нужно дойти до буфета — не добежать, а именно дойти! — потом «деньги — товар», и с полной кружкой вернуться, опять же шагом…

— Костя, что ли ты забыл?

— Обижаешь, начальник. Да, из горла́ нехорошо. Это неприлично, негигиенично и несимпатично. Как младенец из соски.

— Если не хуже.

Заржали мы одновременно.

— Давай свою долгоиграющую, — он протянул руку к непочатой бутылке. — Наливай! Ну, за догадливость!

— А как ты думаешь, Костя, почему нынче всё больше из горла́ посасывают? Зачем по-плебейски, когда стаканов предостаточно?

Вопрос интересный. Ведь и правда — существуют вековые традиции. Да и вкусовые ощущения богаче, если пьёшь из толстого стекла — из кружки, из стакана гранёного.

— Теряюсь в догадках.

— Реклама: крутые парни лакают из бутылок. Картинку крутят по ящику. Зачем? Хитрющие дяди сообразили, что из горлышка выпьют больше — вкуса толком не почувствуют, ещё добавят.

Так просто!

— Ничего, — продолжил Белый. — Скоро бардаку этому конец. Мы один проект продвигаем…

Проект? Ну-ну. Ребята, у вас получится, как всегда.

— Расслабься, Костя, времена грубого управления прошли. Теперь имеем кое-что получше, — он помолчал. — Если так легко приучить из бутылок, то… то что?

— То что?

— Настроить на позитив. Методика отработана, меняй знак — и все дела. А чего ты лыбишься?

— Да так. Эсэсэр вспомнил. Вместе с капээсэс.

— Забудь, топорная работа. Упор на затёртые словеса, не учли партийцы силу хороших картинок. И тут американы опередили нас, возьми хоть Шварцеге… Шварге… тьфу ты… Ну, Шварца. Разве Терминатор существует реально? Нет. Но есть, — Белый закатил глаза к потолку, — волшебная сила искусства. Покрутили крутой фильм, да не единожды — и готово: в Терминатора верят больше, чем в губернатора. Что-то меня на поэзию потянуло. Плесни-ка по этому поводу.

— Ну, за искусство!

Хорошо идёт, родная. Ещё бутербродиков сотворим.

В голове зазвенели иронично-задорные ритмы из «Высокого блондина». Композитора забыл, фамилия молдавская. Или румынская?

— Да, хорошо пошла, — Белый прожевал огурец и уставился на меня. — Так мы о чём?

— Американцы. Телевизор. Терминатор. Губернатор. Поэзия. Искусство. Хорошо пошла.

— Молодец, — он хмыкнул, — отслеживаешь. Несмотря на, — он постучал ногтем по бутылке, — и даже вопреки. Смотри, что ещё америкосы удумали. У них ведь толстяков больше, чем в любой стране, вместе взятой.

— Да уж…

— А полному двигаться трудно, ему попа мешает. Столько лет призывали там граждан пошевеливаться, а результат нулевой. Пока не сообразили…

— Что именно?

— Того же Шварца подключить. Поговорил Арнольд с народом — и знаешь, сколько сегодня тусуется в фитнес-клубах? Сорок миллионов! Костя, ты понял? Захочешь — толпами на физкультуру, пожелаешь — миллионы из горла́ сосут. Такая вот ситуёвина.

— Да ладно, у нас это не сработает. Не, на пиво-то мы всей страной. А так — нет. В России признают авторитет, если это дубовая сила.

— Правильно, психология рабская. И задача ещё облегчается.

— В смысле?

— Феномен жёлтой обезьяны. Ты в курсе?

— Не особо.

— Как заставить человека думать о жёлтой обезьяне? Надо сказать: не думай о жёлтой обезьяне. С людьми можно сотворить что угодно. А учитывая поперечный характер нашего народа…

Обалдеть! Мы с Белым под водочку обсуждаем феномен жёлтой обезьяны! Не узнаю бывшего однокашника… Ах да, нынче-то он вона где служит. И явно использует чужие мозги и навыки. Точно, как и тогда, с атрейским способом.

Теперь ясно, откуда он черпает. А то уж начал подозревать… Да нет, мы бы тогда в Академии пересеклись, хоть разочек, да встретились. Хотя в Москве он недавно… А может, первый сектор? А чего гадать, проверим потом.

Что-то я хотел спросить…

Незаметно заглянул в шпаргалку: «Провалы —?». Ах, да.

— Белый, да чёрт с ней, с обезьяной. Вот объясни, почему наши за бугром стали так часто прокалываться? Серьёзно же их… вас готовили?

— Ну, разумеется, — он махнул рукой. — Но против лома нет приёма. Сдают наших, Костя, свои же сдают. Раньше как бы из любви к свободе, а сегодня — к денежкам, — он сжал кулаки.

— Слушай, я сигаретку стрельну ещё?

— Бери, чего спрашиваешь.

— Благодарствую. Ну, а другие причины? На чём чаще ловят разведчиков?

Он улыбнулся.

— Видишь ли, у каждого человека имеется ахиллесова пята. Главное-то закладывается в детстве. Позволишь слабинке перевесить — и готово. Я не говорю о вещах, которые легко отследить, ну, там, вилку держать в левой руке…

— А огурец — в правой.

— Ага. Или взять, к примеру, манеру стряхивать пепел. Ты вот это как делаешь?

— Аналогично, как все. В смысле, как всегда.

Постучав по сигарете указательным пальцем, я сбил с неё пепел.

— Именно, что как всегда. Но не как все — на Западе так не делают. Знаешь, сколько я переучивался, чтобы по-ихнему?

Концом сигареты он коснулся края блюдца — пепел отделился.

— Видишь, у меня это на автомате.

— А ещё?

— Ну, не матюкнуться по-русски, когда перепьёшь, да много чего.

Он достал авторучку, открыл записную книжку на чистой странице.

— Представь, ты на задании в Штатах. Напиши-ка сегодняшнюю дату.

Не, на это нас не купишь. Знамо дело, сначала пишут месяц, за ним день:

2006 /8/17

— Ты арестован! — Белый сделал свирепое лицо.

— Но подожди, на чём…

— Вопросы здесь задаю я! Где вы зарыли парашют? Будем запираться или сознаваться?

Он сделал вид, что прижигает сигаретой мою руку.

— И где же я дал маху?

— Ты споткнулся о крошечную чёрточку.

—?

— Перечеркнул семёрку горизонтальной полочкой, так делают лишь русские. Конец тебе. А ну, быстро! Имена, пароли, явки! В глаза смотреть! На кого работаешь?!

Он жахнул ладонью по столу.

Ну, блин. Век живи…

— Давай, Белый, выпьем, чтоб наши не попадались.

Надо бы спросить и про ихних шпионов.

— Понимаешь, Костя. Нельзя контролировать сознание постоянно, рано или поздно что-то наружу вырвется. Больше скажу, сегодня мысли людей — вовсе не их собственные.

—?

— Вспомни, как учили классики. Бытие определяет сознание.

— А разве не так?

— Нынче по-другому, через экран. Понимаешь?

Пока одно ясно: меня пытаются отвлечь от интересной темы. Вместо шпионских секретов он суёт какую-то тягомотную философию. Не лучшая тема для разговора за бутылкой.

— Вот раньше уклад мыслей от чего зависел? От семьи, друзей, улицы, от важных для нас людей, — Белый говорил медленно, и такой темп завораживал. — А сейчас бал правит авторитет по имени Телевизор. У молодых — Интернет. Но ведь на экране вовсе не жизнь — но производная от бытия. А сознание — вторая производная, зависит, чем нас пичкают. Понимаешь: вторая производная. Вторая производная.

Он явно ждал ответа, но вопроса-то не было. И снова показалось… Ладно, проверим. Аккуратно, чтобы комар носа не подточил.

— Правильно. Но односторонне. Да, истинная информация дороже пережёванной. Но настоящую-то получить непросто. Удаётся разве что профи, журналистам да разведчикам. Поэтому они и улетают. Кто из газеты или с канала, а кто, — тут я сделал небольшую паузу, — в грунт, на минус полтора.

Это был пароль Академии метанаук. Теперь надо выдержать — не меньше трёх секунд. Ноль. Один. Два. Три. Не отозвался. Не из наших. Жаль… Зато можно расслабиться. Стоп, рано ещё. Он должен забыть ту фразу.

— Белый, а вот скажи: как надо уходить от вооружённого противника? Я слышал, что от метра до двух — дистанция смерти.

Кажется, теперь уже мне удалось ловко сменить тему.

— Уходить? Быстро.

Я хихикнул.

— Ценю твой юмор. Но представь такое. У противника пистолет, снятый с предохранителя. А ты безоружен и не владеешь приёмами. А коль не убежать — хана тебе. Может, новые наработки появились? Или безнадёга, как тогда против атрейского способа?

Белый расцвел. Но главное, он выпустил из памяти ту фразу.

— Я догадался. Тебе нужны детали для новой книги?

— Ну, блин! Ты опасный человек, прямо читаешь мысли.

— Тогда слушай. Ты прав, шанс появляется при дистанции три метра и более. И если терять нечего…

— Но как именно, делать-то что? Я правильно понимаю, надо петлять зигзагами?

Он хохотнул:

— Вот-вот, хорошо сказал. Зигзагами, да ещё петлять — это круто. А главное, убегай в левую сторону от противника. Но в Израиле лучше уходить вправо.

— Логично — так ближе до канадской границы, да? Издеваешься?

Он снова рассмеялся:

— Ни в коем разе. Психология стрелка — вот секрет. На Западе пишут слева направо, и привычка эта сидит в подкорке. А раз ты уходишь влево, врагу придётся вести ствол и целиться как бы против почерка. Поперёк желания.

Ах, чёрт! И фразочка сильная, поперёк желания.

— Слушай, а вот ещё… Про наших агентов я понял. А вот ихние шпионы — они как? На чём палятся?

Он улыбнулся:

— Тоже на мелочах. В России трудно работать, если вырос не здесь — менталитет резко отличен.

— А всё-таки? Семёрку не перечеркивают? Или пить не умеют?

— Не в этом дело. Насчет пить, так учат, как не опьянеть; ещё пилюли есть специальные, так что могут наравне с нашими держаться. Но опять же, — он задумался. — Вот случай, уже здесь, в России. Пасли мы двух субчиков, но твёрдой уверенности не было. Решили проследить поплотнее. А у тех, видать, были подозрения насчёт слежки, уж больно грамотно шифровались. Как-то взяли они литровую — и к себе в Номер.

— Что ли они в гостинице остановились?

— Ну да, комната на прослушку поставили. Поначалу всё шло по-нашенски: матерки там, окурки в форточку. А потом — во идиоты! — бутылку не прикончили. Костя, там ещё граммов двести — а её, ещё живую — в холодильник. Скажи, ты на такое способен?

— Ужасно! Надругательство над национальной святыней! Поматросить и бросить.

— Точно. Вот такая недопитая улика помогла вывести супостатов на чистую воду. Кстати, давай выпьем.

— Давай. Чтоб наши дети за трамвай не цеплялись!

Белый вновь рассмеялся; наверняка вспомнил наши трамвайные приколы сорокалетней давности. Он хохотал, точно зная, что я думаю о том же.

Отсмеявшись, Белый махнул стакан, захрустел огурцом.

— Или вот, последний случай. Вели мы одного субчика. Гад оказался опытный, мы и кличку ему дали — Супер. Вёл себя ну оч-чень естественно, даже переигрывал. Душ принимал раз в неделю, сморкался на тротуар, и, кстати, частенько ссал в подъездах. А уж насчёт матюков, так прямо виртуоз. Видать, готовили лучшие спецы по России, из перебежчиков. Мы уж засомневались, мол, всё чисто. С глубоким прискорбием приносим свои извинения. А нет, прокололся! И знаешь, на чём?

— Ну-ну-ну?

— Подвернулась у нас рыбалка. И нашли повод, Супера этого тоже позвали. Начало марта, ещё прилично морозило. Мы-то закалённые, а после двухсот граммов, сам понимаешь, никакой холод не страшен. Разогрелись, рассупонились. И эта сволочь тоже, даже шапку снял. Чтобы его вражеская морда не отличалась от наших. А закалка-то не та, аж посинел весь. Я ему говорю, нормальным русским языком: «Ты что? Надень нахуй шапку, а то голова замёрзнет». Наш бы отшутился, типа: «Вот уж хрен. В прошлый раз в ушанке был, водку предлагали, а я не услышал». А этот чудик что сделал? Ну, ты понял?

Ещё бы, анекдот не новый. Но какая аранжировка!

Вот теперь стало ясно, что так притягивало к Белому — его уникальные знания и навыки. Не сочтите за нескромность, взять хоть вашего покорного слугу. Да, эрудирован. Но и только. Да, ребята это ценили, просили задачку решить и так далее. Но такие способности не из разряда особых. При желании почти любой, перелопатив кучку книг, может стать продвинутым. А Белый — совсем другое. Внутренняя сила, что проявляется через весёлость. Независимость. Мужественная красота, наконец.

Чем-то напоминает Фиделя. Да, команданте Фидель Кастро Рус — родной человек для пацанов из той жизни. Кстати, похожий нюанс обыграл Чак Паланик в книге «Бойцовский клуб». А ещё лучше в одноимённом фильме. В Голливуде, что ни говори, работать умеют.

Надо бы записать… ладно, пока запомню: Фидель, Бойцовский клуб. Не потерять бы…

— Костя, а «Коричневую пуговку» помнишь?

В самую точку! Песня из нашего детства. В пятидесятых её распевали с детишками в детских садах и младших классах. А в шестидесятых мы, как сейчас помню, горланили в общаге, уже хохмы ради.

Слова помнились слабовато, зато сюжет врезался. Там вражеский диверсант пуговку потерял от штанов. А мальчишки-пионеры, её на дороге нашли. Смекалка сработала, дали знать куда следует. Лазутчика, само собой, изловили — повязали — изобличили. Граница на замке.

Здо́рово в тему.

— Ну что, попробуем?

Мы дружно заблажили:

Тут у нас вышел спор, как правильно: патроны от нагана или патроны для нагана? Я утверждал, что — от. Ведь если — для нагана, возникает резонный вопрос: а где сам наган для этих патронов?

Белый возражал, настаивая на варианте — для нагана:

— Пойми, если оставить «от», возникает не менее резонный вопрос: а где сам наган от этих патронов?

В конце концов нашли компромиссный вариант:

Так получилось даже лучше… Не забыть бы про Фиделя и Бойцовский клуб. И ещё, да, поперёк желания.

— Да, Белый, два нагана — это круто.

— Куда круче, чем один.

— Целых в два раза.

— Точно. На сто процентов, Костя. Иначе говоря.

— Но одну вещь мы с тобой проморгали: каким образом войдут в карман два револьвера?

И тут Белый показал высокий профессионализм:

— Ты пропустил важную деталь.

—?

— И что это значит?

— Спецпошив. Это не простые штаны, а шпионские. Суть не в том, что карман глубокий и штаны широкие. При спецпошиве карман незаметно переходит в гульфик. А туда — не то, что наганы — чёрт войдет. С рогами и с копытами.

— Толково! Ты классный аналитик, Белый!

Он, слегка покачиваясь, встал из-за стола, вытянулся и неожиданно грянул троекратное «ура».

— Да, Белый. Но скажи, на кой хер диверсанту два нагана?

— Не въезжаешь? Стрелять по-македонски, с двух рук одновременно.

— Точно! Стрелять по-македонски и качать маятник.

— Ого! А ты не такой простой, каким кажешься. Дурил меня? «Петляя зигзагами».

— Растём над собой. Но только…

— Что?

— По-македонски — с одним-то патроном?

Мы грохнули — в стену застучали соседи.

— Да уж. — Он вытер слёзы тыльной стороной ладони. — Врагу остаётся лишь качать маятник.

— И уходить — влево, против почерка. Петляя зигзагами и заметая следы…

— Отмахиваясь спецгульфиком, замаскированным под карман.

Стучали уже в дверь, но мы не открыли.

Похоже, я захмелел. Не опьянел, а захмелел, как бывало раньше, в юности. И было весело. Весело, а не смешно. Это разные вещи, близкие, но разные. Рассмеяться можно от похабного анекдота или от щекотки. А веселье — состояние души, оно изнутри, от сердца. И водка здесь ни при чём. Пьяным я не был, ни в одном глазу.

— Белый, давай-ка выпьем за… за нашу единую, могучую, никем не по… никем не победючую. Чтобы всякий, кто посягнёт… или покусится…

— Давай, Костя. Стоя и до дна.

Захотелось продлить вернувшуюся свежесть чувств (не забыть про Фиделя и прочее). К тому же меня осенило стихом.

— Белый, мы с тобой понимаем, ведь даже безоружный враг опасен. Мало ли что один патрон.

— Да уж. Загнанный зверь ещё злее.

— Однозначно. И мне в голову пришла мысль, в виде поэзии. Надо, чтобы народ, как раньше. Ну, замечал коричневые пуговки. И это самое, куда следует. Прочту, если хочешь.

— Давай, давай. Правильно мыслишь, Шарапов. Раз дело важное, действовать надо превентивно.

О! О-о!

ПРЕВЕНТИВНО…

Какое верное слово… Ещё самородок, не хуже упреждения. Вот подфартило! Только не забыть: Фидель, Бойцовский клуб и, главное, превентивно. Чудное слово, звучное, реальное. Ну, Белый, ну титан. Всё, абзац профилактике.

Приятель мой ждал обещанного, и я продекламировал:

Ну как? Пятёрку хочу, даже с плюсом. Ну, не тяни же.

Он потёр лоб:

— Вот что, Костя. Как поэзия — это гениально. Но эффективность… Пока смежники передадут информацию к нам в контору, то-сё — время потеряем. А враг, сам говоришь, хитёр и коварен. Уйдет, сволочь. Тут нужно оперативней, сразу — куда положено. Чтобы вражина был обречён. И знал бы, гад: остался один патрон — застрелись. По-македонски.

— Логично. Ты меня вдохновляешь, как Анна Керн Пушкина. Слушай тогда:

Разве я не гений? И где же аплодисменты?

— Костя, не в обиду будь. Но… Нет, нет и нет! Я знавал таких очаровательных «бэ», — он закатил глаза. — А ты их — в один ряд с врагами. Попахивает очернительством прекрасного пола.

Эх! А ведь и по рифме, и по смыслу мой шедевр не хуже штатных виршей советских времён, что висели на стенах режимных помещений. Кто постарше, помнит:

Их-то сочиняли лучшие государственные умы, профессионалы. М-да. Обидно, понимаешь.

Зато какая попалась крупная дичь — «превентивно». Скорее взять на карандаш! Туда, в санузел совмещенный.

— Сейчас вернусь.

Стул опрокинулся — плевать. Вперёд, только вперёд. Выражаясь романтически, графиня с обезумевшим лицом бежит в сортир.

Превентивно! Теперь Фидель. Что там за мысли? А, вспомнил. Из уважения запишем полностью: Команданте Фидель Кастро Рус. И в скобочках — (родной).

Кажется, что-то позабыл? Ах да, Бойцовский клуб.

Осталось какое-то свежее выражение… во: поперёк желания.

Всё? Свободен, наконец!

Заглянул в зеркало, висевшее над раковиной… Что-то всплывает… А, да, Косма́. Владими́р Косма́ — автор игривой мелодии к «Высокому блондину».

Спустив из бачка воду, протёр полотенцем все краны и дверную ручку. Превентивно, да.

Эх, хорошо сидим. Ведь как часто бывает? Встретятся после долгой разлуки старые приятели, а говорить-то им не о чем. Оказывается, разошлись за годы их дорожки. А вот с Белым всё путём.

Вспомнилось прежнее наше развлечение — трамвайчик.

Перво-наперво мы скидывались на горькую, за два восемьдесят семь. Лишь Белый не платил — за свою будущую добычу.

В трамвай мы садились в начале проспекта Ленина. Белый изображал поддатого паренька; поллитровка «случайно» выскальзывала из рук, а он как бы чудом её подхватывал. Через минуту-другую бутылка снова падала на пол, а Белый ногу подставить — только-только успевал.

Намеченная жертва, обычно немолодой дядька, начинала волноваться. Белому предлагалось: давай подержу, разобьёшь ведь. Всё, наживка заглочена. Вскоре Белый оказывался на подножке, мы удерживали открытую дверь. Тогдашние водители относились к такому терпимо ну, шкодничают пацаны, что с них взять.

Наш лох глаз не отрывал от сосуда с драгоценной жидкостью. Казалось бы, какая тебе разница, разобьётся или нет. Водка-то не твоя. Ан нет, был интерес. Белый обозначал его мудрёным термином: синдром приобщения. Психолог, блин.

Дальше начиналось главное. Стоящий на подножке Белый упускал бутылку, и та, в полном соответствии с законом Ньютона, летела к проносящейся внизу брусчатке. Но. Но в эту секунду случалось немыслимое. Белый, скользя рукой по поручню, резко, почти падая, приседал на одной ноге. Вторая лапа выстреливала вниз, вдогонку ускользающему в бездну небытия сосуду; пуляла — молниеносно, как язык хамелеона. Раз-раз — Белый подводил ступню под донышко, хитрющая задняя конечность ускорялась вверх. Бутылка, кувыркаясь, взмывала в небо, Белый с ошеломительной небрежностью, не глядя, вынимал её за горлышко. Махом поднимался — раз-два — и опять неловкий парнишка. Сладчайшие секунды — любование мордой лица пациента. Взрослого дяхана, подло обманутого салагами. Душераздирающее зрелище.

Спустя миг от нашего гогота в трамвае чуть не лопались стекла.

Подобные затеи не всегда сводились к групповым издевательствам над одинокими мужичками. Как-то раз и взрослых оказалось четверо. И они были не случайные попутчики, а группа, хотя держались тоже не кучно. По всему видно — команда с мощными локальными связями. И нити замыкались на неприметно одетом крепыше с короткой стрижкой.

Он стоял у окна, разминая крепкими пальцами папиросу-беломорину, и улыбался. Странная улыбка. Чувствовалось: закури он сейчас в полном трамвае, слова никто не скажет. Законное превосходство ощущалось и в ухмылке, и в хозяйской позе, и в том, как остальные трое оглядывались на него.

Едва заметно я кивнул Белому на кряжистого. Белый взглянул мельком; но мимоходом не получилось: взор его задержался. Тот безразлично смотрел на Белого. Необычные переглядки. Эти двое знакомы точно не были, но что-то общее их связывало. Лёгкой усмешкой дернулся уголок рта у стриженого — и тот отвернулся к окну.

Белый кивнул, мол, продолжаем. И операция та прошла успешно: двое из четверых клюнули.

До сих пор удивляюсь, почему нам тогда не навешали да водку не отобрали? Похоже, у этих граждан имелись дела поважнее, чем проучить зарвавшихся фраерков. Или стриженый, глядя на Белого, вспомнил себя в юности — и не дал «фас» корешам.

Возвращённый с того света сосуд оставался у своего спасителя: кесарево — кесарю, а белое — Белому.

И что за потребность была такая? На время мы успокаивались, а потом снова тянуло на трамвайчик. Проходил месяц-другой, и прочие предложения («А не пошершеть ли нам ля фам?» или знаменитое «Из всех искусств для нас важнейшим является вино») единогласного одобрения не получали. Зато трамвайчик звал неудержимо. Откуда это жгучее желание покуражиться?

Как примитивно давалось в юности душевное веселье!

Идея! Спущусь-ка в гастроном, да прикуплю ещё пару бутылочек. Одну мы уговорим точно, уж больно хорошо сидится. А вторую возьму в руки: «А давай, Белый, прокатимся на трамвайчике?». И рассмеёмся, как раньше.

Вернулся в комнату. Стакан мой оказался заполнен на треть, Белый булькал «Гостиный двор» в свою тару.

— Да не стесняйся, Александр Павлович! Записывай уже без конспирации.

Ослепляющая вспышка!

Испепеляет всё живое…

Тлеющие развалины…

Всё покатилось к чертям. Никаких посиделок-пошумелок, вопросов-ответов, шуточек-приколов. Пусть я навеселе, но это помню точно: визитной карточки я ему не давал. Собирался, но не успел. Не мог Белый знать моего отчества.

Значит, пока я тактично спускал воду из сливного бачка, тут шарили в моём пиджаке, документы разглядывали. Внаглую. Не зря я сомневался — он уже не прежний Белый. Зомбированный слуга системы — вот он кто теперь. Гэбуха и есть гэбуха. Что там нёс голубчик, про вторую производную? Наверняка вербануть хотел, втянуть в делишки ихние. «Мы продвигаем один проект». Как же, проект. Знаем, знаем, как нынешние родине служат. Пистолет под мышку, сто грамм на грудь — и по бабам. И стихи мои ему херовенькие.

Белый наполнил свой стакан почти доверху, остатки вылил в мой. Получилось поровну. Миллиметров десять до краёв, хоть линейкой проверяй. Профессионал. В штатском.

— Ну что, на посошок? Костя, а ты можешь, как раньше? Как чай?

Мой сильнейший номер, он и это помнил.

Достав из холодильника чайную заварку, долил стакан доверху. Всплыли строки:

Пил я мелкими глотками, смакуя, с короткими перерывами. Со стороны казалось, что вовсе и не водку.

Нет, ребяты-демократы, — только чай.

Да, возраст и длительное отсутствие практики сказывались. Но я выдержал испытание, растянув процесс минут на пять. Правда, глаза сочились слезами, а горло сжимали спазмы. Понятно, зачем Белому понадобился прикол с «чаем». Для психологии. Лучше всего запоминается последняя фраза. Штирлиц грёбаный.

Белый, приняв залпом, закусил остатками бутерброда. Я — нет. Чай не закусывают.

— Молодец. Есть ещё порох в пороховницах.

— Легко, — водка так и просилась назад.

— Хорошо посидели. Ладно, давай прощаться. Может, ещё свидимся? — он набросил пиджак.

— Может быть. Встретишь кого из пацанов — от меня привет.

Провожаю до дверей. Мы жмём друг другу руки. Его прощальный поклон.

* * *

По-хорошему бы — вымыть посуду и в душ, — но сил хватило лишь завести будильник.

В беспокойном сне виделся мне Белый. Но не теперешний, а прежний, из золотых шестидесятых.

— Встаём по одному, — произносил он вкрадчиво. — Идём тихо, не привлекая внимания. Через Москву пробиваемся на метро.

— Понял. Так легче затеряться в толпе? — отзывался я.

Белый вздыхал:

— Нет, Костя, не так. Потому что в метро есть эскалатор.

Сон повторялся много раз и замучил меня запредельно.

Глава четвёртая
Хмурое утро

Напущу я на вас неотвязные лозы,

И род ваш проклятый джунгли сметут,

Кровли обрушатся, балки падут,

И карелою, горькой карелой дома зарастут.

Аркадий и Борис Стругацкие, «Улитка на склоне»

Голова раскалывается. А в зеркале? Мда… Как там у поэта:

Нет, не так. А, вот:

Ох ты, мне же ещё на симпозиум переться, к нему вечером фуршет. Ох, не хочу. Вчера нафуршетился. Но одно дело отложить нельзя: надо разделать добычу.

Где моя шпаргалка? И что же вчера так восхищало?

УПРЕЖДЕНИЕ — это да. Золотое слово, бегом в записную книжку. Да ещё ведь и ПРЕВЕНТИВНО! Сладкая парочка — сверкает, словно двойная вершина Эльбруса. Уже не зря в Москву приехал!

Так, что у нас дальше?

Провалы. Ага, это о провалившихся агентах. Но почему с большой буквы и к тому же с вопросом? Не тормозим, дальше, дальше.

2–5 лет… Хм, за что же нынче столько дают? За провалы? А коль зажопят в метро, срок удваивается? Неясно, но тут надо, как с кроссвордом — вперёд и на одном дыхании.

Продать все $. Не просто доллары, а все доллары. Это что, опять введут срок за валюту, как при советской власти? Да нет, сейчас-то попроще: баксы отберут без церемоний. А не захочешь по-хорошему — по фаберже напинают. Или уведут к себе, а там в тиски зажмут. Тут не то что доллары — последние рубли отдашь.

Хрень какая-то получается. Нет, похоже, здесь другой смысл. Эх, Александр Павлович, тебе важную инфу слили, а ты толком закрепить не сумел.

Странно. Вроде и не шифровал особо, лишь сократил немного. Но что же мешает? И не бодун тому виною. Но где же, где барьер?

Ответ пришёл вдруг. Пакостят две вещи. Первая — стакан. Причём не мой, а Белого, с водкой почти доверху. В этом последнем стакане — что-то гадкое. Так вот же он, правда, пустой. Стакан как стакан. И две бутылки порожние на полу.

Ладно, со стаканом разберёмся. Что тормозит ещё? Вторая производная. А этот гондурас почему меня беспокоит? Господи, башка прямо раскалывается.

Попробовать шпаргалку с обратной стороны?

Четыре строчки, не считая ПРЕВЕНТИВНО. Но и здесь возникает вопрос: почему Фидель Кастро Рус я записал целиком? Плюс команданте. Да ещё эпитет — родной. Хм, полное имя в комплекте с воинским званием — а может, я тем самым хотел зашифровать само слово — «полностью»? Но как связать Фиделя с Бойцовским клубом? А хрен его знает… Вернёмся-ка назад, на прежнюю страничку.

Боже милостивый, так вот же оно, недостающее звено! Ну да, тот жуткий эпизод из фильма «Бойцовский клуб»! Полный пипец!

Не о тисках уже речь! Они сделают полное кастро моему родному «фиделю». По самое команданте, чтобы уже ничего не выросло. Точно, блин. Сам Путин тогда обронил, мол, есть у нас специалисты и по этому вопросу… Кто бы сомневался. Правда, президент окоротил таким образом какого-то француза. А тут Фидель Кастро Рус. Да кто будет разбираться — рус ты или не рус? Раз уж превентивно, то: лес рубят — щепки летят.

И насчёт поперёк желания — умри, лучше не скажешь. А хорошо бы уточнить: процедура коснётся только оппозиции? Или беспартийных тоже? Огласите весь список, пжалста.

Я потряс головой: во идиот! Так нафантазировать можно что угодно. Давно замечено: кто неправильно застегнул первую пуговицу, уже не застегнётся как следует.

Не то, не то. Не раскрывается по быстрому невольный ребус. Мешает долбаный стакан. И хватит уже себя дурить, всё ты уже понял. Привет из Академии… Надо же — так вляпаться: негативный блок застрял в подкорке. И оставлять там отравленную занозу нельзя. Потому как известно, что будет дальше. Вернее, чего не будет.

Ни одной новой книги. Строки, которые чего-то стоят, требуют изменённого состояния сознания, именуемого вдохновением. А откуда ему, вдохновению, теперь взяться? Вон, собственная бумаженция с дюжиной слов — и то не читается.

М-да. Попили водочки, называется. Конечно, «Превентивно» и «Упреждение» — трофеи ценные. Но какой прок от добычи, коль нести её некуда?

Будь я работягой, столяром-слесарем («Возвращаюся с работы, рашпиль ставлю у стены» ^[3]), — ничего бы страшного. Ну, запорол пару-тройку деталей — с получки возродился. Но здесь, если кураж ухнет, пиши пропало. Не только с книгами, по жизни не поднимешься. Вышвырнули меня из потока, отлучили от источника.

Нельзя, нельзя сидеть и ждать, как невеста на выданье. Значит, что? По всему выходит — не обойтись без ментальной чистки. Только она способна вытащить из моей башки этот инородный осколок — чёртов стакан.

А, может, оно и к лучшему. Заодно в Академию загляну, пусть и с чёрного хода. Вот и выясним, стоила Москва мессы. Но опыт может провалиться, проблему невозвращенцев никто не отменял. Как там? «Нам не нужны трупы на скамейках». А, ладно. Где наша не пропадала…

Решено, сегодня же. Но перед серьёзной работой мозгам нужен отдых. Координатору позвонить, отпроситься.

— Да, слушаю.

— Семён Петрович, Константинов это. Привет.

— Утро доброе, Палыч.

— Доброе, да не особо. Что-то поплохело мне, командир, нездоровится. Хочу сегодня сачкануть, не возражаешь?

— Это как же? Фуршет лишь намечается — и уже плохо? Ты что же, и вечером не появишься?

— Ох, не хотелось бы.

— Как знаешь. Давай, выздоравливай.

— Добрая ты душа, Петрович.

Завёл будильник на одиннадцать и упал досыпать.

Глава пятая
Чистилище

— Почему с оркестром?

— Ваше Величество, ситуация сложная. Сначала намечались торжества. Потом — аресты. Потом решили совместить.

К/ф «Тот самый Мюнхгаузен»

До Лубянки доехал на метро. Вот и знакомый скверик, прежняя скамейка. Можно начинать.

Стоп. А часы? Да, вечером заводил. Но тут случай особый, лучше перебдеть, чем недобдеть. Закрутил заводную головку «Полёта» до упора.

Освежим правила ментальной чистки. Тренинги буквально впечатались в память — так виртуозно проводил их инструктор.

В первую встречу, когда он вошёл — высокий, по-военному подтянутый — будто волна прокатилась по залу.

— Лучший чистильщик Академии, — женский шёпот за спиной.

Говорил он отчётливо и неторопливо.

— Нам не нужны трупы на скамейках. Вы можете вернуться без добычи. Допустимо потерять трофей в дороге. Но возвратиться вы должны обязательно. Помните: главнейшее правило — третье. Оно стоит двух первых, вместе взятых.

— Итак, правило первое: максимальная свобода. Не зацикливайтесь на логических схемах, дайте волю чувствам. Если душа, как утверждает религия, существует, она обретается, как доказывает наука, в правом полушарии головного мозга.

— Правило второе: подъём используйте для решения попутной задачи. Не разбрасывайтесь, выбирайте одну — важнейшую.

— Правило третье и последнее. Всегда возвращайтесь. Повторяю, — он понижал голос. — Возвращайтесь. Вы должны думать не только о себе. Держите в сердце Академию. Не забывайте: много смертей при хороших прижизненных показателях — это всегда вызывает подозрения. Ещё раз: нам не нужны трупы на скамейках. Вопросы? Вопросов нет.

Дальше начиналось главное — практические занятия.

* * *

Итак, с правилами ясно. Теперь очерёдность. Три стадии ментальной чистки. Стадия первая — погружение за сокрытой от сознания информацией, или чистилище. Стадия вторая — подъём из виртуала в реал, или эскалатор. Стадия третья — актуализация, или расшифровка добытого. Смогу ли?

Главная проблема — в стакане. Гранёный стакан. С водкой. Причём не мой, а Белого. И попутно хорошо бы решить другую загадку — вторую производную.

Всё? Всё. Пора.

Что мои часики? Пока идут, как положено. Маленькая стрелка замерла на цифре «12», большая неумолимо подползает к ней. Вот и отлично. Пожалуй, всё случится в полдень. Как говорят военные, в двенадцать ноль-ноль.

Что-то происходит? Так, площадь блокируют. Нагнали кучу гаишников, спецназовцев. И роту бойцов, все в бронежилетах, касках и с автоматами. А за спиной какие-то ранцы. Интересно, что внутри?

Картина как на ладони. Вчера не заметил, а скверик-то над площадью оказался приподнят, да немало. И промеж ними — лестница, конца-краю не видать. Как это раньше не разглядел?

Похоже, началось. Вон как слаженно действуют, в жизни так не бывает.

Гаишники носятся, как муравьи перед дождём, ни одного лишнего движения. Одни перекрывают проезды, ведущие к Лубянке; другие сбрасывают с подъехавшего КАМАЗа чугунные столбы на бетонных стаканах-основаниях; третьи расставляют их по кругу. Прочие навешивают на столбы канат с красными треугольными флажками. Остальные тормозят пешеходов, приблизившихся к огороженному участку.

Спецназовцы строятся двойным кольцом вокруг натянутого каната. Стоят молча, спинами друг к другу, сосредоточенно глядя перед собой, наружу и внутрь охраняемой зоны.

Бойцы собираются повзводно — на перекрёстках, где в Лубянку вливаются улицы.

Что у меня на циферблате? Двенадцать ноль-ноль. Часы остановились. Началось.

Со стороны Театрального проезда появился тягач-исполин. На похожих махинах прежде на парадах возили МБР^[4], но этот ещё крупнее: отъезжающий КАМАЗ на его фоне смотрелся пигмеем.

Монстр пытался въехать на Лубянку, не задевая ограждения; он медленно выворачивал оглобли, но попасть на площадь не получалось. Тут и гаишники были без пользы: слишком размеристо стальное чудище.

На тягаче, в центре гигантской, с баскетбольную площадку, платформы возвышался памятник: Железный Феликс. В длинной шинели с кровавым подбоем. А вокруг него замерла толпа необычно одетых — одни обмотки чего стоят — людей. И тут же — сверкающий металлом альтернативный герб: орёл с двумя головами, увенчанными крупными рубиновыми звёздами. В правой лапе хищная птица сжимала молот в человеческий рост, а в левой — столь же устрашающих размеров серп. А ведь я где-то видел их раньше, эти орудия труда… Но где?

В двух шагах от монумента разместился странный агрегат с гофрированным шлангом, протянутым в грудь Железного Феликса. К затылку рыцаря революции примыкал щелястый ящик, соединённый кабелем с загадочным устройством. А подле ног Феликса скучились мелкие коричневые бруски. Тротиловые шашки, наверное.

Тягач окутался дымом, сизая пелена стелилась по земле, поднимаясь до окон, нет, уже скрывая нижние этажи ближайших зданий. Но в ограниченный канатом круг дым не попадал.

Выхлопные газы исполин исторгал ритмично, и в этот ритм на удивление точно вписалась невесть откуда — извне или изнутри — взявшаяся мелодия. Григ, «Пер Гюнт», интермеццо «В пещере горного короля». Воплощение силы — абсолютной, бездушной и не по-доброму, издевательски весёлой.

Кажется, я догадался! Это же кондиционер! Одним выстрелом — два зайца: горячее сердце и холодная голова. Гениально! Тогда выходит, что бруски — не взрывчатка, а мыло. Чтобы, значит, чистые руки.

Но что же за люди на платформе? И сколько их? Ага, двадцать шесть. Похоже, бакинские комиссары. Хм, латышские стрелки оказались бы уместней. «А может, — прозвучал ехидный голос внутри черепной коробки, — подать ещё и Анку-пулемётчицу, до кучи? А пива холодного в постель ты не хочешь?»

Я увял.

Стальной великан изрыгал клубы дыма всё быстрее, а музыка становилась всё громче. Холодное неистовство искало выход. Дымные тучи с хлопьями сажи заползали в соседние улицы, дальше и дальше; резкий запах гари ударил мне в нос.

Чёрная метель крутилась на Лубянке. Мертвенное мерцание высветило платформу и белый круг площади — словно сцену в гигантском театре.

Злорадствующие ритмы плавно перешли в разухабистый финал в исполнении группы «Делириум тременс»:

И — тишина. Резкая, внезапная, как удар, тишина. Всесокрушающая сила так и не вырвалась наружу.

Лишь сейчас я заметил несуразность: бо́льшая часть платформы пустовала. Зачем же понадобился исполин-тяжеловоз?

Понты дороже денег, — мелькнула мысль. И в тот же миг в голове моей раздался сухой щелчок. Железный Феликс вспыхнул, на секунду меня ослепив. Запах горящей серы перебил вонь выхлопных газов.

Дым сгустился в кромешную мглу. Тьма, пришедшая из Театрального проезда на смену ослепляющей вспышке, накрыла всё вокруг Лубянки. Исчезли улицы и переулки, исчез во мраке застрявший тягач и всё, что на нём размещалось. Исчезли двадцать шесть бакинских комиссаров. Исчезла куча мыльных брусков. Пропал нелепый и страшный герб, как будто не существовал на свете. Всё пожрала тьма, напугавшая всё живое на площади и в её окрестностях.

Стоп. Подобное где-то встречалось, насчёт тьмы пришедшей. Как странно…

Может, обойдется? Но как же я потерял бдительность? Понятно: не по трудам легко взломался первый код.

Значит, нужные книги ты в детстве читал ^[5], — раздался внутри родной голос Володи Жеглова. О, блин! Час от часу не легче, такая осечка.

На сей раз кара последовала немедленно.

У, ё!.. — страшный удар молотком в правый висок, и вослед серия, уже отбойным.

И надо успеть…

Птицы смерти в зените стоят…

Летят самолеты — крандец мальчишу.

Ну, всё? Уже всё?

Нет, просто пулемёт заклинило. Возврат каретки — и по новой.

Да не хочу я, вашу мать!

Мозгоклюй долбаный…

Мама…

Уфф, отпустило. Даже не верится. Ещё бы чуть — и в самом деле — всё. Инсульт-привет. В грунт, на минус полтора. Не надо! Нам не нужны трупы на скамейках.

Ох… Сам виноват. Тщательне́й надо. И пока неяно, сполна мне навешали или ещё осталось.

* * *

Мгла рассеялась, на площади началось новое действо. Не вставая со скамейки, на негнущихся ногах я подошёл к самому краю площадки.

В мерцающем свете размывались очертания зданий, машин, людей. Участники оцепления, дружно сняв ранцы, достали из них предметы, похожие на спаренные зимние шапки. Напяливают на головы… Да ведь это наушники, и такие огромные! Вот сволочи, предупреждать же надо…

Широко открыл рот и прижал к ушам ладони.

Зарябило — до тошноты, до занудной боли в глазных яблоках. Земля встала дыбом — и тут же вернулась на место. Тугой воздух ударил в лицо, а по голеням — словно врезали доской. Уши залепила тишина.

В центре площади зияла огромная круглая дыра. ПРОВАЛ — всплыло из глубин подсознания. Именно так — Провал — с прописной буквы.

А что же с оцеплением? Люди корчились на земле. Все, кроме одного, ближайшего ко мне спецназовца. Приземистый крепыш, похожий на командира СОБР из «Антикиллера», — он, как и я, был без наушников. Расставив слегка согнутые в коленях ноги, он смотрел в сторону бывшей площади и… улыбался.

Почувствовав мой взгляд, спецназовец повернулся, отдал честь рукой в чёрной перчатке со срезанными пальцами и вытянул руку к жуткому Провалу. Но жест был необычный: четыре пальца сжаты, и отдельно, вниз — большой. В древнем Колизее римские граждане так приговаривали к смерти побеждённого гладиатора.

Там, в глубине бездонной шахты, что-то происходило. Из бездны доносились странные, немыслимые в центре Москвы звуки. Нарастающий рокот, могучий удар, долгая тишина, и через мгновение снова гул. Громче и громче, и опять удар огромной жидкой массы в стену шахты. Снова тишина, потом повторяется, и всё ближе и ближе. И запах. Древний как мир запах истинной, не городской жизни. Наконец показались из бездны пенистые гребни самых высоких волн.

Да это же ОКЕАН! Не море, а именно Океан — опять же с прописной.

Океан оказался болен. Вдох — пауза — резкий выдох. Дыхание жёсткое. Волнам не хватало пространства для мягкого сброса тяжёлой энергии на берег, они всё с большей силой обрушивались на стену Провала.

Так и есть! Океан повышался, медленно, но неукротимо. Судя по всему, уровень сравняется с поверхностью через полчаса. А ещё через час вся Москва скроется под водой. И не только столица.

Медлить нельзя. По лестнице спускаться — слишком долго. А если вот так? Я встал на край — и заскользил вниз. Пятками по ступенькам, неудержимо и плавно, как бывает лишь во сне.

Через минуту я очутился внизу, на берегу Лубянки. Мрачная жидкость колыхалась в шахте, рёв прибоя бил в уши, солёные брызги тут же пропитали одежду. Шагнул вперёд — но правое колено пронзила боль; вцепилась бульдожьей хваткой, не отпуская ни на секунду. Эх, трость бы какую или костыль…

— Лю-у-уди! — беззвучно закричал я на всю Лубянку. — Дайте, ну дайте же опору! Я зде-есь!

Откликнулся сержант-гаишник, пузанчик в серой униформе. Поднявшись с земли, он непрерывно, как заводной, делал под козырёк.

Я достал бумажник с рублями и баксами — любимыми двадцатками с президентом Джексоном:

— Скорей, скорей, вся сдача твоя.

Но коротыш купюры не взял, рука его так и дёргалась к фуражке. Гаишник — и не берёт? Чёрная фантастика.

Но вот жвачное заинтересовалось. А, братец, похоже, ты просто очумел от звукового удара. А зелень-то любишь, по ручонкам вижу — любишь. И что ты мне суёшь? Проку-то мне от палки твоей полосатой. Точно, блин, очумел.

А что же мой спецназовец? Тот, из «Антикиллера»? Презрительно улыбаясь, он подошёл к нам — и мигом ухватил жезл. Вернулся на место, в другой руке у него оказался нож. Я узнал бы его из тысячи: финка Белого. Та самая.

Чёрный спецназовец срезал кусок от полосатой палки. Надо же, я-то полагал, что гаишные жезлы — резиновые, двойного назначения. Оказалось, дерево. Стружка падала на асфальт, спецназовец изредка поглядывал в мою сторону. Нехорошо поглядывал. Значит, не обошлось.

Отбросив исструганный остаток, гоблин развернулся ко мне. Финку он держал как надо: рука вперёд, лезвие прямо и чуть вверх.

Следите за его бёдрами, — вспомнилось из другой жизни. Его бёдра начали разворот, то самое начало разгона. Спецназовец не торопился, утрируя вращающее движение, повторяя многократно, как делал Белый. Но теперь это был не Белый. Чёрный человек. Живой механизм смерти.

Какая же я лёгкая добыча! Почти обезноженный, идеальная мишень. Господи, но я же совсем не готов! Семья не знает, и… «Сошейте мне бронежилет», — всплыли в памяти смешные слова маленького сына.

Вижу, как, сидя на железной скамейке, хватаюсь за грудь, бессильным мешком валюсь на землю; люди проходят мимо, мимо; развелось этих бомжей, скоро в Мавзолее ночлежку устроят; да нет, одет вроде прилично; значит алкаш, небось раньше такого в Москве не допускали; щупают пульс — пусто; вызывают «Скорую»; моё бездыханное тело увозят; всё ясно: инфаркт; неясно другое: отличная кардиограмма за неделю до этого.

Взглянул исполнителю в глаза: давай уже, хватит кошек-мышек. Чёрное тело, закрутившись до упора, взвилось, как распрямившаяся тугая пружина; раздался страшный, резкий крик: …и — й — Я!!! - крик перешёл в свист — и через секунду звон разбитого стекла со стороны Провала.

Я… я живой.

И боль в колене ушла.

Спецназовец помог подняться сослуживцу, ещё одному; и вот они все на ногах, и все на одно лицо — статисты.

От меня до Провала метров двадцать: десять — до и десять за канатом. Важное скрывалось там, за срезом шахты, и чтобы разглядеть, нужно приблизиться вплотную. Но почему путь перекрыт канатом?

А, будь что будет. До каната осталось три шага — воздух над ним заструился. Ещё шаг — трос раскалился и, вспыхнув, перегорел. Дымящиеся концы упали на асфальт, открывая проход к Провалу.

Рёв Океана стих. Из Провала доносился низкий подземный гул, от которого дрожала земля. Десять метров до обрыва, а шагов получится двенадцать. Закрыл глаза — вперёд. Раз, два, три… семь, восемь… одиннадцать, двенадцать… «Ложки нет», — вспомнилась «Матрица», — и тут же: «Готов ли ты увидеть то, что должен?»

Не поднимая век, двинулся дальше.

Морская пучина дышит едва слышно.

От далёких звезд доносится рвущая душу мелодия: Брамс, третья симфония, аллегретто. Изумрудные льдинки катятся по звёздным лучам, сливаясь в цепи; гирлянды расходятся веерами, соединяясь в узоры неземной красоты. Льдинки подтаивают, скользят аквамариновые капли, золотистыми искрами ниспадая в ручьи и реки. Речушки переливаются бирюзовыми цветами, журчат на отмелях, звенят порогами, гудят водопадами; божественные цвета и звуки плывут в Океан. Океан дышит потоками, вбирая их в себя; вздымает грудь — и обрушивается вниз, отдыхает и вновь наполняется.

Реки иссякли, слышно лишь тяжкое дыхание Океана. Над Провалом вырос полукруг радуги.

Открыл глаза: радуга исчезла.

У самых ног Океан катит пенистые волны. Справа, возле самой стены шахты, раскачивается огромный, с телефонную будку, стакан. На треть заполне прозрачной жидкостью спиртовый дух доностся оттуда. От верхнего края гранёной посудины отколот приличный кусок. Понятно, финкой.

Волны достигают верхнего края стакана, но тот пока держится. Значит, не всё потеряно. Однако вода прибывает, и медлить нельзя.

Стакан со спиртом или водкой болтается в Океане — что бы это значило? А, блин, СОЛЯРИС! Точно, Солярис…

Грохнуло внезапно — я даже вздрогнул. Над водной поверхностью взметнулся столб воды — на волнах появился золотистый шар. Размером с футбольный мяч — и крутится, как бешеный.

Что это, буй? Но он вращается свободно, не удерживаемый ни тросом, ни якорем.

Снова выстрел — ба-бах! — и столб воды. Ещё гром, и опять фонтанище. И снова, и ещё! На волнах вертятся уже пять «выкидышей», последний вдвое больше остальных.

Шары замедляют вращение, на них проявляются какие-то знаки. Но прочитать не удаётся: волны бросают сферы, как щепки.

Знаки, непонятные знаки… Что-то мелькает подобное. И так лихо закручено… Да вот же оно — «МЕНЭ — ТЭКЕЛ — ФАРЭС»!

Конечно, «МЕНЭ — ТЭКЕЛ — ФАРЭС»! Изречение, начертанное необычным образом. В похожую передрягу попал вавилонский царь Валтасар. Пируя с вельможами, для питья он умыкнул сосуды — во идиот! — из святилища дома Божьего в Иерусалиме. И в разгар веселья появилась загадочная рука. Она-то и написала на стене таинственные слова: МЕНЭ — ТЭКЕЛ — ФАРЭС.

У Валтасара сердце ёкнуло, и повелел он мудрецам срочно расшифровать дацзыбао. Не одолели. Выручил иудейский пророк Даниил, перевёл с арамейского. Дословно получилось: исчислено — взвешено — разделено царство твоё. Дескать, крандец тебе, Валтасар. Так оно и вышло. В ту же ночь Валтасара убили, а царством его завладел Дарий, царь персов.

Только мне-то к чему эти намёки на Валтасаров пир? По всему получается — знак беды, беды после шумного веселья. Плохо дело.

Постой-ка, СОЛЯРИС и ВАЛТАСАР — комбинация, и неслабая. Через неё в Академии на второй уровень можно выйти… М-да, второй уровень. Раньше бы прыгал от радости, а теперь… Дожить ещё надо, до Академии-то.

Другой вопрос: как состыковать столь разные темы — «Солярис» и «Менэ-Тэкел-Фарэс»? Кто же тот вселенский ди-джей, что сотворил такой хитрый коктейль? Одним бы глазком взглянуть…

Угу. Как там у классика:

С шарами прояснилось, но это лишь носители. А вся суть — в знаках. Какой-такой смысл в них запрятан? Вникать придётся самому, мудрецы-консультанты мне по штату не положены.

Мелькнула тень со стороны Провала — на водную поверхность упала рамка, похожая на бильярдную. Волна тут же стихла — пленённые треугольником золотистые сферы колыхала лишь лёгкая зыбь.

Рамка ужималась, переходя из треугольной формы в полый тавровый профиль — букву «Т» с широкой полкой и ножкой потолще. Внутри полки уместились четыре одинаковых шара, в ножке застрял шар покрупнее. Вращение шаров притормозилось… Сейчас, сейчас…

На крайнем слева шаре, чёрным по золоту, проявилась буква «Т»; и на самом правом — тоже «Т». На нижнем, солидном шаре — странная, не наша буква… Нет, это цифра — «2». А предпоследний шар помечен буквой «С».

Второй слева всё крутится, но разгадать уже можно… Тост, что ли? Второй тост, за что мы с Белым пили? Убей, не помню.

Наконец замер и последний шар — под буквой «Е». «Е», а не «О»! А слово, что скрывалось ТЕСТ! Стоп. С двойкой что-то не так, слишком велика для номера теста. А тогда что? Да оценка же, двойка.

Так вот что скрывалось за стаканом! Я не прошёл какой-то тест. Садись, два.

Раздался сухой щелчок, шары и рамка вспыхнули, завоняло горящей серой. Похоже щёлкнуло, когда сгорел Железный Феликс. И да, тогда мелькнуло про понты.

Стакан закрутился — быстрей, ещё быстрее; верхний край раскалился докрасна; образовавшаяся воронка затягивает стакан. В разинувшую круглый рот глубину стаканище рванул, как торпеда. Точно, стакан с водкой — наше секретное оружие класса «поверхность — глубина».

Океан больше не поднимался — устаканился. Значит, обошлось. И не только обошлось, но и получилось! А может, мне дадут медаль? Интересно, какую? «За спасение Москвы» или «За спасение утопающих»? Угу. Которых сам же чуть не утопил.

Значит, пасьянс. И простой — всего две карты. «Понты дороже денег» и заваленный мною тест. Результат неочевиден, но расклад уже ясен.

* * *

От черновой расшифровки кода до поднятия занавеса путь предстоит немалый. Финишная разгадка ждёт меня наверху, на скамейке, покрытой чёрным кузбасслаком. Сколько же до неё метров? Или гигабайт? А может, целая жизнь?

Эскалатор, или кросс-реальный переход — дело тонкое. Даже после обычного сна вернуться в реал мигом не получается. А тут куда серьезней — с кессонной болезнью шутки плохи, вплоть до летального. Торопиться не стоит, шаг за шагом будет надёжнее. Для чего и пригодится та лестница — она же эскалатор.

А ступеней сколько до моей скамейки? Раз, два, три, четыре, пять… не то, сбился. Ну-ка, по новой, тройками. Раз, два, три. И ещё — раз, два, три. Снова так же — плюс одна. Десять, ровно десять.

Времени у меня вагон, но и успеть нужно многое. Пасьянс — это раз. Со второй производной разобраться — два. Да в Академию заглянуть, отчитаться за погружение — это три. И ещё про заявочку напомнить, на второй уровень, а то в салабонах шестой год хожу. Уже четыре.

Что ж, ловись рыбка, большая и маленькая…

Часть II
Лестница

Ступень первая
Застенок

На каждую новую ступень тебя поднимают именно ошибки, а не успехи.

Китайская пословица

Материк — Академия. Конец прошлого века

Точка бифуркации, выражаясь языком научным. А наши сказки про камень-указатель толкуют. И варианты: направо пойдёшь…

Пять лет назад увидел табличку — и ужалило. Зелёная дверь в белой стене с медным на ней прямоугольником:

Тысячи москвичей бывали здесь до меня. Одни проходили равнодушно, другие хмыкали, мол, юморок нынче странный.

Да и я проскочил бы мимо, кабы за три года не кольнуло похоже. Далеко, за тысячи километров от Москвы. В музее науки Брэдбери, в Лос-Аламосе, американский штат Нью-Мексико. Славная тогда получилась командировочка.

Интересуетесь, как попасть в Лос-Аламос? Ничего сложного. Билет берёте сразу до Альбукерке. От Шереметьево две промежуточных посадки: Франкфурт, это в Германии, и Атланта.

В полёте предложат видеофильмы и бесплатные напитки (халява, сэр!). Рекомендую одну штучку — входит в десятку популярнейших напитков, наряду с коньяком, шампанским и водкой. Называется «Бейлиз», иначе — «Айриш крим», то есть «Ирландские сливки». Ликёр, включающий виски, сливки и что-то ещё. Райское наслаждение!

Главное — не растеряться в Атланте: тамошний аэропорт один из крупнейших в мире. Отсюда до Альбукерке лучше маленьким самолётом, а в Лос-Аламос — автобусом. А там — знаменитая Национальная лаборатория, где сварганили первые атомные бомбы. И в этой самой лаборатории имеется — уже к сути подходим, — музей. Музей науки Брэдбери — в честь второго директора лаборатории. Можно увидеть самые первые бомбы, «Малыш» и «Толстяк». Без ядерной начинки, понятно. Рядом два памятника в натуральную величину. Первый — Оппенгеймеру, знаменитому физику, первому директору лаборатории. Второй — генералу Гровсу, атомному коллеге нашего Лаврентия Павловича.

Тащиться в такую даль стоило вовсе не ради монументов или бомбовых муляжей. Как только вы окажетесь… Стоп. Как туда пройти-то, а? Лаборатория секретная, музей на её территории, а мы с вами — иностранцы, причём самые-самые. Виноват, не предупредил. Билет уже купили? Сдайте обратно. М-да, и с ликёрчиком нехорошо получилось… Но это как раз поправимо. Будет у вас канун дня рождения, — предупредите друзей-родичей, чтобы насчёт подарка дурью не маялись, не надо безделушек-сувенирчиков. А лучше пускай сбросятся на «Бейлиз». Вот тогда и попробуете.

В Лос-Аламос не попали — ничего страшного. Поверьте тогда на слово. Представьте, что заходите вы в музей — и прямо в вестибюле возвышается ОНА. Огромная колонна с мелкими значками по всей поверхности. Мы поинтересовались у координатора: что за хрень? Оказывается, лаборатория участвует в расшифровке генома человека, и значочки эти — 16-я хромосома. Гигантский массив мелких символов на громадном цилиндрическом стенде. Здесь-то меня и укололо. Одно дело услышать, мол, геном человека содержит сто тысяч генов. Ну и что? Абстракция. А тут — наглядно и просто. Как вспышка.

Какой там Дарвин! Совсем, совсем другая мощь движет развитие живого мира.

Мой атеизм пошатнулся. Выходит, там, наверху, господствует Дух? И для чего-то я оказался здесь. Где так очевиден контраст: всесилие интеллекта — вот она, расшифровка сложнейшего кода, — и тупая жестокость — бомбы, уничтожившие сотни тысяч людей.

Спрашивается — зачем? Силушку показать? Отомстить за Перл-Харбор? Хватило бы одной Хиросимы. Да и город-то чем провинился? Бряцание оружием? Агрессивная американская военщина? Если бы только это…

Позднее узнал я и другое. Андрей Дмитриевич Сахаров в своё время предлагал нашим морякам изготовить гигантскую торпеду со стомегатонным зарядом, в тысячи раз мощнее хиросимской бомбы. И для чего же? Чтобы ударить по портам и прибрежным городам противника. Сам же академик вспоминал позднее:

«Контр-адмирал П. Ф. Фокин… был шокирован «людоедским характером» проекта и заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою, и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве»^[7].

Вот такой вот гуманист Сахаров! Неужели прав был Фрейд в письме к Эйнштейну:

«Почему война? В человеке живёт легко возбудимая потребность ненавидеть и уничтожать, и так называемая интеллигенция подвержена завуалированному массовому внушению в первую очередь».

Что же получается? Если не Дарвин и не естественный отбор — то Бог, и человек — по образу и подобию Его. Но откуда же тогда Зло? Ведь ни одно живое существо не убивает больше необходимого для пропитания. Лишь человек. И как объяснить такую полярность: потрясающий разум и мистическое Зло? Неужели битвы между людьми устраивает кто-то свыше? А мы, как бойцовые петухи, не понимаем, что стравливают нас нарочно. А теперь, выходит, надоели кому-то оловянные солдатики — захотелось ядерной войнушкой потешиться? Но кому?

Получается, в Лос-Аламосе оказался я не просто так, не только по случаю плановой командировки. Поставлен важный вопрос — найти ответ предстоит мне. Тогда же, по горячим следам я записал отдельные соображения. Да, мой махровый атеизм пока устоял, но я принял решение: допустить временный отказ от неверия (кажется, Кольридж). Так удалось обхитрить свой скептицизм. А потом, когда всё сошлось, отступать стало некуда.

Вскоре в голове моей зародилась смутные догадки. Как наука, так и религия многое объяснить не способны. Значит, нужна более общая точка зрения. Наука плюс религия и, вероятно, что-то ещё. Может быть, магия?

Колонна из музея Брэдбери надолго застряла в мозгу огромной, два метра в диаметре, занозой. И кабы не этот зудящий осколок, не заметил бы я спустя годы медную табличку. Прошёл бы мимо — и сердце не забилось.

* * *

Как же я угадал нужное место?

Отвлечёмся ненадолго. Москву называют столицей, а ещё мегаполисом. На самом деле Москва — не город, а государство, слабо связанное с Россией.

Не согласны, мол, общий язык? Ну и что? В своё время Западный Берлин располагался в центре Восточной Германии. Язык один — а страны были разные.

Граница не окружает? И что с того? В Европе рубежи между странами вообще прозрачные. А в Московии действует режим, фарисейски именуемый регистрацией. Бетонной стены нет, но есть свои — и есть чужие.

Общий бюджет? Опять неверно. В финансовом плане отношения Москвы и регионов напоминают метрополию с колониями.

Что ещё? Размеры? Да Белокаменная будет покрупней кой-каких европейских государств, не говоря о числе жителей.

Стоит попасть в Москву — считай, за границей очутился. В другом мире, который интереснее иных заморских территорий. Упускать такой случай грешно: это как в Риме побывать — и Ватикан не посетить.

Туристические маршруты я игнорировал, пользуясь собственной системой. Разложив на столе карту Москвы с пригородами, тыкал карандашом вслепую. Куда грифель попадал — туда и путь держал. Из транспорта предпочитал метро либо электричку, от станции до точного места топал пешочком.

Вопреки сложившемуся мнению, москвичи — люди доброжелательные. Беда в другом. Если поинтересоваться у нескольких, как добраться до нужного места, направление вам покажут — только в разные стороны. Поэтому лучше не спрашивать.

Бродишь себе по улицам, заходишь во дворики. Если тепло, на лавочку присядешь, послушаешь, о чём судачат местные. Иногда вздохнёшь ненароком: мне бы ваши заботы («Сняла последние двести тысяч и купила-таки эту мебель»).

Вот так и наткнулся я на медную табличку. Случайно открыв ещё одно государство в государстве. И граница — стена капитальная.

Толкнул тяжёлую зелёную дверь и оказался…

…оказался перед здоровенным мужиком в пятнистом камуфляже, с «макаровым» в поясничной кобуре. А вы кого ожидали увидеть? Маленьких зелёных человечков? Только один, зато оч-чень большой.

— Пароль? — процедил пятнистый, лениво повернув голову на бычьей шее.

Не ждали. Но ведь не зря угодил я сюда, не зря…

— Чего молчим? Зачем пытаемся проникнуть на особо охраняемый объект? Пароль!

Не, так не разговаривают с неизвестными. Попробуем стандарт малый:

— Свой, с бутылкой.

Сейчас отзовётся: «Свой — проходи, бутылка на месте».

Не тут-то было!

— Пароль неверный.

Креатив нужен, эх!

— Может, договоримся?

— Да нет проблем. Двадцать штук зелёных в мою сторону — и проходи, родной.

Ого, личность ещё та! Судя по юмору и комплекции, пятнистый где-то служил, и как минимум — в генеральской должности. Креатив, едрит твою налево…

— Лихо! Неужто со всех так берёте? И с инвалидов, и с пенсионеров?

— Пенсионерам, инвалидам умственного труда, неосвобождённым узникам концлагерей и награждённым посмертно — вход свободный, — цербер упивался собственным остроумием. Откуда ж ему знать про «горячее» обеспечение.

Сунул пенсионное.

Страж оценил подлинность, сличил — и озадачился:

— Это за что ж, в такие-то годы?

Не удержался, похлопал его по плечу:

— Не дай бог тебе такую пенсию, солдатик.

Челюсть у «генерала» бессильно отвалилась; рот и глаза смешно округлились. Секунды хватило просочиться, попутно выхватив из ослабевшей руки свой аусвайс.

Куда же дальше? Вокруг современные корпуса со стенами из чёрного непрозрачного стекла, с виду одинаковые.

Выручили две дамы, шедшие на выход.

— Новенький?

— Да уж.

— Сначала в приёмную комиссию. Вон тот корпус, второй подъезд.

— Спасибо.

— Пока не за что, — переглянулись.

В вестибюле сверкало бордовым стеклом и золотыми буквами:

За столом в дальней части кабинета — пожилой благообразный господин, удивительно похожий на библейского Бога-отца, каким Его рисуют в религиозных книгах. Хотя сомневаюсь, что художники писали с натуры.

— Простите, Михаил Савельевич…

— Здравствуйте. А вы, батенька, к нам впервые? И кто ж вы будете, позвольте поинтересоваться? Да присаживайтесь.

Я представился.

— А где же ведущий? Кто вас привёл?

— Я сам пришёл.

— Сам? Интересно, интересно. Давненько к нам так не захаживали. Вот что, батенька, — он водрузил очки. — Раз пришли, стало быть, сам бог велел.

— Похоже на то.

— А тогда соблюдём формальности, парочку процедурок пройдём. Сперва ментоскопирование. Быстро и небольно. Знаете, что это?

— Догадываюсь.

— Вот и ладно. А по окончании другая, приёмкой именуется. Не так быстро, зато, — он замялся, — зато не скучно. Согласны?

— Почти. А без этого никак? Ну, там, отдел кадров, бухгалтерия. Касса…

Он рассмеялся:

— Нет уж, батенька, не будем коней гнать. Тут свои порядки, не нами заведённые. Ментоскоп — первая дверь налево. А пока там пробегутся по вашим извилинам, — он добродушно усмехнулся, — мы к приёмке подготовимся.

Убрав присоски с моего лба и висков, лаборант взглянул на экран:

— Будете у нас в пятом секторе… Александр Павлович. Надеюсь, что будете.

— Пятый сектор?

— Наука — культура — искусство.

Скучно и правда не было.

За дверью без таблички оказался не кабинет, а целый зал. В первых рядах кресел, расположенных амфитеатром, скучилось человек тридцать. На освещённой сцене за столиком устроился Савельич. Второй стул оказался свободен. Я проследовал на подмостки.

— Располагайтесь, батенька, вы у нас почти свой. А кто у нас от пятого? Мария?

Из первого ряда поднимается моложавая дама в солидных очках. Вздымается, всё выше, и ещё… Да сколько же в ней росту? Вот, уже вся встала. Ну и дылда!

Дама заглянула в бумаги. Ясное дело, распечатка с ментоскопа.

— Александр Павлович, представляю вас будущим коллегам, сотрудникам пятого сектора. Меня зовут Мария. Просто Мария, — она перевела вооруженный взгляд на Савельича.

Тот благожелательно кивнул:

— Давайте, голубушка.

— Посмотрим по традиции, что представляет данный субъект на Материке. Во-первых, пасётся на ниве государственной службы. Как говорится, чинно ходит с портфелем в присутствие. Во-вторых, кандидат наук, а дословно недоучка. Учёный — хер печёный.

Бог мой, что она несёт? И потом: материк — это что же? А, понятно.

— В-третьих, преподаватель, опять-таки между делом. Есть и четвёртое, книжки пописываем. Мним себя экологом. Как там о нём в местной газетке? — она заглянула в бумаги. — А, вот: «Джеймс Бонд от экологии».

Очковая змея противно захихикала и спародировала иронично-нахальным голосом Шона Коннери:

— Бонд. Джеймс Бонд.

В зале посмеивались. Вот издеватели! Но какое коварство!

— И что получается? Заявился он сюда, ибо на Материке не добился ничегошеньки. Если чиновник — то мелкий, коли писатель — то ремесленник, учёный — неполноценный, а преподаватель — доцент. А доцент, как мы знаем, тупой. Прямо многостаночник какой-то.

Дружный смех. Ну и поганка, бьёт по болевым точкам. А, так это ещё не всё.

— Вспомним, что говорил по этому поводу Александр Сергеевич.

При чём здесь… А, ясно, из ментограммы проведали.

— Пушкин, — змеюка возвела очи, — наше всё. Но его гений изумляет и сегодня. Как мог поэт полтора века назад предвидеть появление этого господина (кивок в мою сторону) и дать настолько меткую характеристику?

Усмешки в зале усилились. Обидно до слёз. Ничего себе, формальная процедурка. Постой, да это же проверка на вшивость, как в японских бизнес-школах. Или «прописка» на зоне. И главная цель тут не садистское удовольствие получить, а понять, свой ты или чужак. Тогда должно сработать правило трёх: не обижайся, не извиняйся, не суетись.

Савельич благожелательно взглянул на меня:

— Ну-с, батенька, что скажете?

— Оправдываться не собираюсь. Не хотите — не берите в свой застенок. Да я в хорошем смысле, Академию ведь стена окружает.

Савельич хрюкнул.

— Извиняться не намерен, — повторил я. — Но возразить хочу, относительно гражданской службы. Сам Александр Сергеевич немало годочков числился слугой государевым. И Козьма Прутков, — надеюсь, никто не сомневается в его мудрости? — отмечал: «Только в государственной службе познаёшь истину». И, надеюсь, присутствующие в курсе намерений Остапа Ибрагимовича переквалифицироваться в управдомы?

Что там в зале? Лёд тронулся.

— А насчёт многостаночника и спорить не о чем. — продолжил я. — До нас классиками сказано:

И ещё:

«Кто знает только химию — тот и её знает плохо».

Приняли меня тайным голосованием — при двух воздержавшихся и одном (точнее — одной) «против».

Савельич торжественно пожал руку, а кобра по имени Просто Мария этак интимно протянула: вы не подумайте что, у нас так положено, тут все свои, и тоже прошли через, вы обиду не держите и если что, великодушно простите.

Но я-то заметил её неформальное рвение:

— Бонд простит. А за Пушкина ответишь.

Слово своё я сдержу, но через два года. А сейчас надо представиться начальству.

На массивных дверях красуется монументальная вывеска:

В кабинете, кроме хозяина, — посетитель, примостившийся возле стола. Но в глаза бросился именно стол. Даже не мебель, а настоящее инженерное сооружение. Гигантские, размером со шкаф, тумбы; три компьютера и целых пять телефонов. И непонятный предмет на столе: продолговатая хрустальная шкатулка.

Стены — целая портретная галерея; взгляд зацепила сладкая парочка народных академиков: Лысенко и Фоменко.

Вольдемар Модестович соответствовал огромному креслу, в котором восседал: грузная фигура с большой круглой головой, увенчанной лысиной. В первые годы советской власти похоже изображали буржуинов-кровопивцев и кулаков-мироедов.

Бывает так: встретишь человека — и как искра между вами. А сейчас наоборот: трескучий лёд, отталкивание.

Столоначальник, вперив в меня руководящий взор и не отрывая зада от кресла, протянул руку — ладонью вниз. При таком рукопожатии его кисть окажется сверху — и тем самым я признал бы свой более низкий статус. А вот фиг тебе — пятерню я протянул нормально, ребром ладони вниз.

Однако и Вольдемар оказался не лыком шит: моей руки он словно не заметил, а собственный жест раскрыл как приглашение присесть. Я занял стул по соседству с незнакомцем. Рассмотреть его не успел, потому как Вольдемар сразу начал вещать — внушительно и неспешно. «Надо идти в ногу с прогрессом», «Общность рабочей обстановки» — и так далее, и тому подобное.

Из полудрёмы вывели прозрачные намёки: «Конечно, следует учитывать уровень провинциалов»; «Каким-то образом к нам попадают люди, минуя общепринятые традиции, и надо порешать, как надлежит на это реагировать». Он бухтел и бухтел, изредка скашивая взгляд влево и вниз, под крышку стола.

Интересные бывают лысины. Многим мужчинам, особенно интеллигентным, даже идут, придают обаяния. А бывают плешаки — так бы и треснул. А ещё такая болезнь существует: вербодиарея. Словесный понос, если дословно.

Наконец начальство подустало, и мне удалось вклиниться:

— Феноменально! Вольдемар Модестович, вы не представляете, как я рад попаданию в Академию и личному знакомству с вами. Жаль, не успел записать ваши слова. Но впечатление… Словно вывалили кучу… — тут я сделал едва заметную паузу… — жемчуга на чёрный бархат.

Дойдет? Дошло. На багровой ряхе действительного члена сгустилась туча, очи грозно сверкнули:

— Ты… ты мне это прекратите. Не успемши даже начамши, — он откашлялся. — В общем, так. С вопросами впредь обращайтесь… э-э… к своему тьютору, — и указал на соседа.

Плотный, лет тридцати пяти-сорока, смугловатый, с длинными чёрными волосами. Лёгкая небритость. Крупные, как у Депардье, черты, при этом аристократический нос. Где же… да, у Ярмольника нос похожий.

Наставник привстал, как и я, протянув руку для короткого энергичного пожатия:

— Сергей Олегович. Я присутствовал на приёмке, Александр Павлович, — в чёрных глазах промелькнула усмешка. — Разговор удобнее продолжить у меня. Вольдемар Модестович, не возражаете?

— Идите, — милостиво разрешил Вольдемар.

Вот и кабинет моего наставника. Табличка на двери скромней:

Да и внутри оказалось попроще. Однако нестандарт: камин и боксёрская груша. Зачем она тут? — и почему-то вспомнился Вольдемар. Я взглянул на хозяина несъедобной груши, и случилось невероятное. Он кивнул, и стало ясно: догадался, о чём я подумал. Более того, он уверен: его молчаливый ответ понят правильно. А что же камин? Невольно вырвалось бунинское:

— Что ж! Камин затоплю, буду пить…

— …Хорошо бы собаку купить, — закончил наставник. — Только вот не положено к нам с собаками. В трамвай нельзя с котами, а в Академию — с собаками.

Стремительный взгляд, — убедился, что про котов дошло.

— И пить в Академии нельзя. Только пиво — и то ограниченно. Однако к делу. Прошу, — он кивнул на кресло возле камина.

Ещё не присев, я сказал:

— Сергей Олегович, ваше положение в Академии много выше. Но как старший по возрасту, предлагаю на «ты». Если для вас это удобно.

— Принимается, — ещё одно рукопожатие, и мы приземлились в кресла.

— Так вот, Александр Павлович. Ближайшей твоей задачей будет развитие, точнее, саморазвитие. Для этой цели у нас разработана система. Суть вот в чём. Если возникнут вопросы — ты приходишь сюда. Только отвечать я не стану.

— А какого же…

— Не торопись пись-пись, — снова короткий взгляд. — Отмалчиваться не собираюсь. Встречный вопрос, подсказку бросить — всегда пожалуйста, но разжевать да в рот положить — уволь. Готовый ответ исключает прогресс. А любая задача важна не лишь сама по себе, но и как повод для умножения способностей. Так?

— Разумно.

— Однако бывают такие вопросы… Я тоже не всеведущий. Зато у нас есть главный, и вот он-то знает всё.

— Президент? В смысле, президент Академии?

— Ты мне это прекратите. Президент у нас один. А Он — Генеральный Вождь.

— А зовут его…

— А зовут Его — в зависимости от. Привыкай, Александр Павлович. У Генерального нет постоянного имени, ибо нет устойчивой внешности.

—?!

— Я же говорю, привыкай. Вот предстанет Он перед тобой в виде Брежнева, так и называй соответственно — Леонид Ильич. Можно — дорогой Леонид Ильич.

— А…

— А будет это нечасто. Но обязательно. Дело вот в чём. Каждый из нас имеет право на вопрос. Помнишь табличку на дверях у… — он поднял палец вверх, — как там?.. Действительный член…

— Четвёртого уровня. Да там не табличка — целое табло.

— Вот-вот. Всего в Академии пять уровней. Ну, пятый — у Генерального и двух его замов. У меня, к примеру, второй. У тебя — первый. Так вот, на каждом из уровней, с первого по четвёртый, мы можем задать вопрос.

— В смысле?

— Ты можешь узнать всё, что захочешь.

— И что для этого нужно?

— Задать вопрос Генеральному. Свой правильный вопрос. На каждом уровне — один-единственный. Обратиться к Самому можно хоть сейчас, и он обязательно ответит. Но мой совет — не спеши.

— Не торопись пись-пись.

— Именно. И ещё. Я вижу в твоих глазах недоумение. Мол, как это кой-кому удаётся достичь высокого уровня без… скажем так… видимых оснований? Если в двух словах, то сейчас это невозможно. А раньше правила были другие, — снова быстрый взгляд. — Понимаю, трудный день. Но осталась ещё процедурка… Не пугайся. Тебя что, Савельич не предупредил? Насчёт особого отдела?

— Нет.

— Забыл, значит. Сам понимаешь, у Академии имеются свои секреты, и хранятся они как раз в особом отделе. Только не очень резвись там. Не то чтобы ребята те без юмора. Юмор есть, но тоже особенный. Кстати, сейчас сам начальник отдела дежурит. Пойдём, провожу.

Длинный сумрачный коридор без окон, в торце обитая кожей дверь с круглым окошком из триплекса.

— Не забудь, о чём говорили. Если что, заходи.

Он вдавил кнопку звонка, пожал на прощанье руку и быстро удалился.

И вот я в святая святых. Никаких компьютеров и телефонов. Невысокий деревянный барьер, отгораживающий посетителей от хранилища секретов. В глубине комнаты единственный сейф, солидный, со штурвалом.

Неприметной внешности шатен средних лет, представился: Владимир Николаевич.

— Александр Павлович, сдайте-ка часы, пусть у меня полежат. А впредь оставляйте на проходной, таковы правила.

Из сейфа явился на свет фолиант с прошитыми страницами, скреплёнными сургучной печатью. Начальник положил документ на барьер; на картонной обложке — гриф.

Экземпляр единственный. АБСОЛЮТНО СУГУБО.

Сжечь до прочтения, пепел развеять по ветру.

Доставившего документ курьера расстрелять на месте,

тело кремировать, с пеплом поступить аналогично.

Я хмыкнул: дескать, ценю, — и попытался документец раскрыть.

Не тут-то было. Начальник, выхватив у меня фолиант, утащил его на свою сторону; достав из сейфа сверкнувшую золотом плоскую коробку, поместил её на стол. Что-то нажал, у коробки откинулась крышка. Опа — золотой чемодан! Без ручки. Особист засунул документ в чемоданчик, крышка захлопнулась — снаружи осталось лишь несколько страниц. Хранитель секретов с видимым усилием приподнял сверкающий контейнер, донёс до барьера и осторожно поставил передо мной.

— Работаете с доступными листами здесь. — Владимир Николаевич кивнул на спартанского вида стол с моей стороны барьера.

— Помочь или сами осилите? — спросил он, похлопав ладонью по блестящему ящичку.

— Спасибо, управлюсь.

Подхватил чемоданчик половчее, чтобы перенести единым махом, приподнял и… чуть не шмякнулся на пол. Контейнер оказался на удивление лёгким.

Раздался раскатистый смех: шутка удалась. Очевидно, такой розыгрыш ожидал каждого новичка. Я не обиделся — нормальный прикол. Каждый развлекается, как может.

— Вы что же, Александр Павлович, всерьёз решили, что чемоданчик золотой? Наверное, Маркса-Ленина начитались? Про золотые унитазы при коммунизме? Нет, это лёгкий сплав, анодированный алюминий. Ладно, работайте. Ничего не выписывать: абсолютно сугубо. Распишитесь-ка в формуляре за получение.

— Кровью?

И тут же наткнулся на суровый взгляд: нам тут шутить не положено.

По краю формуляра шла отметка: «Стр. 100–500 — только для сотрудников первого сектора». В графах для подписей от сотой страницы и далее вместо подписей стоял знак «Z».

Присел за стол. Снаружи чемодана торчали жалкие шесть листочков. Как странно — весь текст — рукописный; никаких тебе компьютеров-принтеров. Каллиграфическим почерком, чёрными чернилами, перьевой ручкой. Все знаки сочные.

Страница первая — «Содержание документа». Да, документ названия не имел, сразу шло оглавление.

Часть 1. Положение об Академии………………………………….стр. 2–30

Часть 2. Взаимодействие с Материком………………………стр. 31–199

Часть 3. Ежегодные аннотационные отчёты……………стр. 200–500

На верхнем свободном поле едва заметен карандашный след. Чуть наклонил чемоданчик — при косом освещении удалось прочитать: «Сверхновый Завет». Заметив мои манипуляции с контейнером, Владимир Николаевич кашлянул. А чо такого-то?

Дальше шёл основной текст.

Часть 1.

Первое правило Академии — никому не рассказывать об Академии.

Во дают, у Чака^[8] слямзили, внаглую. Хотя… стоп. Академия существует дольше «Бойцовского клуба». Выходит, Чак… Ладно, потом.

Хм, интересно:

«Иерархические уровни».

В графе против:

«Уровень II» — «Творческое сочетание», «Спецэффекты» и «Двойное зрение».

«Уровень III» — «Защита творческого проекта», а также «Право на персональный мозг и самостоятельное мышление».

А вот к уровням IV и V комментарии скупые; зато идут ссылки: «см. стр. 11–15». А как их я их буду «см.», коль они внутри чемодана? А, таки имеются поясненьица.

«Обладатель уровня IV — чтение мыслей (как правило, с разрешения субъекта)» и (обалдеть!) «Пожизненное бессмертие».

Кроме того, в графе «Уровень IV»:

«Выход на Материк только по решению Генерального Вождя, утверждённому Правлением Академии».

Но самое интригующее — об академиках V уровня.

«Уровень V»:

«Умение наводить самостоятельные мысли».

«Возможность находиться в параллельных реальностях одновременно».

«Свобода однократного выбора в отношении формы существования: жизнь/смерть».

Выход на Материк Генерального Вождя исключается.

Уфф, на первый раз хватит. Постучав по металлу, спросил особиста:

— А что внутри?

— Информация. На бумажном носителе. Текст называется.

— Понятно. А какой текст?

— Закрытый. Внутренний замок видите? Материал для вас недоступен. Пока.

— А… потом?

— Потом — суп с котом.

В общем, поговорили. Отодвинул чемоданчик, взгляд мой снова зацепил написанный по старинке текст — и тут мелькнула смутная идея. Прошмыгнула — и сразу исчезла. Лишь холодком повеяло. Смертельным холодком, что и погасил неуместную мыслишку.

— Минуту, — особист протянул крошечный, со спичечный коробок, мобильник. — Для внутренней связи. При выходе оставляете на проходной. До свидания. Да, вот ваши часы.

Вышел в коридор. М-да, на Материке столько и за год не узнаешь.

Но ведь как интересно устроен человек. По идее, о чём следовало мне думать? О вновь открывшихся возможностях. Но нет. Мысли вернулись к приёмке, а точнее, к змее очковой. Молодая, блин, а наглая до ужаса. Да. Плохо мы ещё воспитываем нашу молодёжь. Очень плохо.

Ступень вторая
Инферно

Нет такой чистой и светлой мысли, которую русский человек не смог бы выразить в грязной матерной форме.

Стас Янковский

Материк. Середина и конец прошлого века

Воспитание наше проходило чаще всего на Васиной горке, возле мусульманского кладбища. Занятия вёл Валька Девятаев. Нам было лет по восемь-десять, а Вальке — тринадцать-четырнадцать.

Как дивно летом на поросшем крупным сосняком холме! Неистовствуют кузнечики, пытаясь перезвенеть птичий гомон; хвойный дух перебивается благоуханием земляники; из нежно-зелёной травы-муравы проглядывают голубые, синие, лиловые, сиреневые цветы. Наверное, вероника, фиалки, лесной горошек, какие-то колокольчики: в памяти остались прохладные цвета небосвода.

Так вот, о воспитании. Недавно из армии вернулся Валькин брат — с тетрадкой в обложке из коричневого дерматина. Валька изредка умыкал тетрадь из дембельского чемоданчика. Пользуясь этим учебным пособием, он и проводил среди нас культурно-воспитательную работу.

Открывала тетрадь рифмованная пьеса, насыщенная интересными словами. Именно с этого поэтического шедевра Валька всякий раз начинал нагорную проповедь. При первых же словах: Дон Аскольд сидит в своем кабинете… — умолкали птицы и кузнечики; лучший в мире аромат русского леса исчезал, а цветы, пунцово вспыхивая, отворачивались, не готовые к такому искусству.

Вот тогда у меня и сложилось нормальное отношение к специальной части русского языка. Оказывается, особые слова применяют не только для оскорбления недругов, не лишь как знак зрелости или для связки слов.

Язык, сдобренный специями, становится веселей и ядрёнее. Взять хоть известную запись в больничной карте: «Рваная рана правого полужопия». Куда там бледной ягодице!

Дмитрий Менделеев, тот самый, что научил человечество правильно смешивать спирт с водой, отмечал в «Заветных мыслях»: «Ругайся себе направо и налево — и будешь здоров». А Марк Твен как-то изрёк: «Богохульство даёт облегчение, какого не может дать даже молитва».

Вспомнилось начало девяностых. Цены отпустили, и в магазинах, как по мановению волшебной палочки, появились продукты. В гастрономе встретилась полузнакомая старушка, бывшая учительница литературы и русского языка. Она разглядывала ценник, где красовалось необычное сочетание: «Колбаса — 8 руб. 80 коп.» — вместо привычных «2 руб. 20 коп.».

Бабушка к этикетке как приклеилась. И вдруг выразилась. «Хуёво», — точнейший приговор перестройке. И вмиг стало ясно: нашу страну ждут грандиозные перемены, и языку родному в сторонке не отсидеться.

Откуда происходит ненорматив? По причине малосилия слов, созданных человеком цивилизованным. Что делает атеист, когда свет не мил? Зовёт в помощь слова из другой сферы, из преисподней. А библейская заповедь «Не богохульствуй» означает: ты выбрал не ту крышу, брат.

Важную роль играет и принимающая персона: всякий понимает в меру своей испорченности. Это относится к любым словам, не только матерным. Так, известный стишок послевоенных времён начинался словами:

«Купили в магазине резиновую Зину».

Мои сверстники понимали: речь идёт о небольшой резиновой кукле. А расскажи это нынешним детям? В их воображении игрушка претерпит серьёзные изменения. Скорее всего, она:

а) станет надувной;

б) вырастет в размерах;

в) приобретёт новое назначение.

Или вот ещё. Услышать от писателя или журналиста: жизнь заставила меня взяться за перо, — это одно. А то же самое — из уст уголовника? И последите за реакцией того же зэка на безобидную поговорку: вчера я лёг спать с петухами.

Но вернемся к «энергическим выражениям». Совсем без них никак не получится, тем более в России, где, как говорится, даже забор строят по-особому: сначала пишут три буквы, а потом к ним прибивают доски. Но. Кудреватые обороты обязаны быть к месту, как острая приправа. Не посыпаем же мы перцем торт или мороженое. А когда всё сплошь в горчице: и фильмы, и книги, и губы малолетних пацанов и пацанок, — это уже не приправа, а… вот именно.

Теперь о качестве. Увы, мне высший пилотаж не по зубам: филфак МГУ не заканчивал, в армии служить не довелось, и от зоны бог спас. Но убогий лексикон нынешней молодежи прям-таки удручает. Сплошные слова-паразиты.

Что-то я разворчался. И что насчёт Вальки? Ах, да. Собираемся мы на Васиной горке, костерок дымит — картошку печём. Валька достаёт заветную тетрадь с инфернальными бестселлерами, начинает читать… — здесь мы отступим от реализма и немного пофантазируем. … — начинает читать и вдруг спотыкается… Пробегает взглядом первую страницу, вторую… Чешет репу:

— Вот что, пацаны. Слов тут много нехороших, — и в костёр тетрадь.

Представим невозможное: Валька охрабрел настолько, что забыл про брата, настоящего владельца коричневой тетрадки. Хотя вообразить такое трудно: старший брат незримо присутствовал. Точнее, тень брата с солдатским ремнём из толстой кожи. Но повторюсь: допустим. И что? Валькин поступок поправил бы нашу нравственность? Фантастика!

Стоп, стоп, стоп! Мы отвлеклись. Тема, конечно, интересная. Тем более что история с тетрадкой спустя многие годы имела продолжение. Но об этом чуть позже.

Только не считайте две предыдущих страницы пустой болтовнёй. Валька Девятаев — вовсе не пустячный персонаж; кабы не он, рассказ мог лишиться важнейшего элемента, который войдёт в ответ Генерального Вождя (помните: право на вопрос?). Однако и этому своё время.

* * *

Теперь об одном знаменательном явлении. О нём загодя писали газеты, частенько упоминали по радио — телевизоры тогда имелись лишь у немногих счастливцев. Не буду томить — речь пойдёт о солнечном затмении. Именно Валька предложил нам закоптить осколки оконных стекол — тёмные очки тогда стоили денег и считались атрибутом вражеских шпионов.

Ни к чему многие описания. Да, ночь среди дня. Да, собаки смолкли, а птицы загомонили. Но существовало нечто более важное.

Погасло дневное светило,

Закрывшись светилом ночным.

Дрогнуло чёрное стекло в моей руке — и кольнуло внутри (уже тогда!). Что-то было не так.

Внутри звучал зловещий мотив. Я ощутил себя букашкой, которую вот-вот раздавит чужеземная ножища. Этот набатный мотив проявился спустя полвека. Да, через полста лет тревожную тему угадал Эннио Морриконе: «IL TRIO INFERNALE».

Чтобы выразить внезапное откровение, мне тогдашнему не хватало знаний и слов. А сейчас недостаёт ясности воспоминаний. Понял многое, но успел позабыть, что главное нужно вспомнить. Осталась лишь странная тяжесть.

Знаете, на что это похоже? Представьте, что вы ребёнок. Роясь в шкафу, наткнулись на спрятанную шкатулку. Похоже, родители скрывают её от вас — любопытство разгорается. Ну-ка, ну-ка, что за секреты? Надеясь узреть таинственные сокровища, поднимаете, а там… бумаги.

Что такое?… Усыновление… Как?! Разве папа и мама не родные? Почему так?

Нечто подобное испытал я, ребёнок, глядя через закопчённое стекло на погасшее Солнце. Но детские переживания недолговечны — новые заботы вытесняют их с лёгкостью.

* * *

Вернёмся к нашему атаману. Нет, уже не к Вальке.

«ВАЛЕНТИН ДЕВЯТАЕВ», — значилось на афише, спустя тридцать лет после детства.

«ВАЛЕНТИН ДЕВЯТАЕВ… Заслуженный артист… Начало в 18 часов».

Он? Наверное. Не может ведь так совпасть: Валентин Девятаев, Свердловск.

Вечер, полутёмный зал. Солист выходит на сцену, сомнения остаются. Но вот запел… Валька, наш заводила Валька!

Репертуар из Ободзинского, «Эти глаза напротив» и прочее, — исполнял он здоровски, не чета нынешним голубым с голубого экрана. И родилась весёлая идея. А что? Валька — артист, то есть натура чувствительная. Может получиться.

По окончании концерта захожу в комнату за сценой — то ли гримёрную, то ли уборную… в приличном смысле слова. Там процесс для узкого круга: поцелуйчики, опять же цветочки. Интересно, куда артисты девают этакую прорву букетов?

Скромно пристроившись в уголке, жду, пока девицы испарятся. Валька сидит у зеркала, не замечая меня. Не тот, что на сцене, полный энергии и бьющей через край радости; наоборот, усталый, с потухшим лицом.

Погодь-погоди, сейчас мы тебя взбодрим.

Подхожу ближе. Не узнавая меня, он пытается встать. Я же, приложив палец к губам (дескать, молчи!), отхожу на пару шагов. И, в манере прежнего Вальки:

— Дон Аскольд сидит в своем кабинете и глупо рассматривает… — и далее по тексту.

При первых же словах Валька дёрнулся, как от шила в задницу. Он силится меня вспомнить. Ещё не то.

Откашливаюсь — и сызнова:

— Дон Аскольд сидит в своем кабинете и глупо рассматривает в лупу свою… — замолкаю — и Валька въехал! Слово рвётся у него с языка, и дальше мы читаем в синхрон по памяти.

Рот у Вальки до ушей, в глазах слёзы. Что значит волшебная сила искусства!

Удалась лихая затея! Подойдя к другу детства, на миг сжал его плечо и, развернувшись, дал ходу. С тех пор про Вальку я ничего не слышал.

Ступень третья
Полжизни взаймы

В дивных райских садах

Наберу бледно-розовых яблок.

Жаль, сады сторожат

И стреляют без промаха в лоб.

Владимир Высоцкий, «Райские яблоки»

Академия. Два года спустя

На Материке карьера меня не прельщала. Другое дело — в Академии. Находясь на первом уровне, я с упреждением мечтал о третьем.

Помимо прочего третий уровень добавлял тридцать лет жизни. Вы можете спросить: а не жирно будет? Отвечаю: не инстинкта ради, а чтобы сотворить нетленку.

Слово «нетленка» обычно используют в ироническом смысле. Но в Академии это официальный термин. Ведь шедевр, бестселлер или хит — совсем о другом.

Увы, нет у меня этой самой тридцатки чистыми. Бо́льшая часть времени на Материке уходит, увы, на добывание хлеба насущного. И что остаётся? Десять лет, максимум пятнадцать, а там — всё. Привет от Альцгеймера. Да и теломеры^[9] для простых смертных никто не отменял. Правильно заметил мудрец: «Мы распяты на циферблате часов».^[10]

Эх, как нужен третий уровень! Но для этого в Академии необходимо сотворить ту же нетленку! Порочный круг называется.

Оказалось, выйти из тупика всё же можно, но об этом чуть позже.

Поначалу не по зубам оказались даже простые вещи: метод и прибор. Метод создания нетленки и прибор для её оценки.

Ну, до метода допёл-таки сам, услышав по радио одну историю. Про песенку, что исполнял знаменитый итальянский певец, как его… вот же память, блин… такая автомобильная фамилия. Тормозини? Нет. А, во: Паваротти, Лучано Паваротти.

Название песенки — «Фуникулёр». Представьте Италию девятнадцатого века… Неаполь, Везувий, на вершину потухшего вулкана взбираются туристы. Пешком или на осликах, каждый день. Долго и нелегко.

Один местный буржуин таки рискнул — соорудил фуникулёр. Оказалось, что зря. Никто не пожелал болтаться в кабинке, на осликах всё же привычнее. Однако нашёлся ушлый журналист — он с бизнесменом заключил пари. Что он, журналюга, раскрутит туристов на инновацию.

Родив стишата в тему, репортёр положил их на модный мотив — и родилась песенка. Вот именно! — «Фуникулёр». Да, популярная мелодия сплавилась с посредственными стишками — и сработал эффект синергии (Владимир Вольфович, прости. Не знаю, как перевести). Как результат — туристы валом повалили на канатную дорогу.

Смотрите, что получается. Ни рекламные призывы, ни музыка, ни стихи по отдельности не работали; взрывной эффект обеспечило лишь их сочетание. Получается, чтов основе метода должна лежать гармония. Иначе нетленку не сотворишь. Должны соединиться вместе — талант, мастерство и вдохновенье, внутренний огонь. В одной голове они встречаются редко; таких людей мы называем гениями.

Итак, нужны три детали, хотя бы на «четвёрочку» каждая; не всем же быть гениальными. Это важнее, чем отточенная до идеала единственная часть.

Иначе не родится — ни Пушкин, ни Высоцкий, ни Мастер с Маргаритой. В лучшем случае — Достоевский, хотя, конечно, гигант мысли и духа. Как? Вы не читали Достоевского? Счастливчик…

Вот сейчас пришло в голову. Эффект синергии обеспечивает не просто сложение, а умножение составных частей. Так? А теперь смотрите: произведение. Произведение искусства.

Так вот, занятия в пятом секторе сразу на балл повышали силу трёх качеств — таланта, мастерства и вдохновения. Любому художнику — писателю, композитору, живописцу. Без гарантии. Не потому, что метод неверен. Творцов стало лишку, и ваш труд — лишь капля в море. Что делать?

Ответ нашёл, присмотревшись к успешным авторам; взлёт их казался невероятным и незаслуженным. Ведь бывает, что ни особых достоинств, ни волшебных сочетаний. Хуже того, полное неуважение к правилам. И почему-то — удача.

Секрет же в том, что нетленку должны ждать. Подготовленная почва, подсознательное ожидание — при внешней иллюзии, что читателя или зрителя застали врасплох. Но как пройти по тонкому лезвию между ожиданием и внезапностью? Нужно оседлать волну и выстрелить с упреждением.

Небольшой пример. Сегодня господствует клиповое мышление. У людей не хватает терпения читать длинные тексты — чтобы доказать это я и мучил вас последней страницей, простите великодушно. Значит, впереди нас ждут сжатые формы. И надо сработать превентивно, то есть писать сверхсжато.

А те, по пять, большие. Очень большие. Но вчера.

…Маленькая нетленка.

Итак, с методом ясно. А вот с прибором сложнее. Кто и чем измерит, что именно получилось? Нетленка или хрень мутноватая?

Эксперты? Тоже люди, с разными вкусами. А если судья — играющий? Петушка и кукух? В смысле, кукушка и петух?

А может, подойдёт мензурка — измерить, сколько пота автор пролил? Да кого это волнует…

Стоит мужик на Арбате, рядом табличка:

«ВЫПЕРДЮ ЛЮБУЮ МЕЛОДИЮ».

Подходят реальные пацаны:

— А «Мурку» можешь?

— Легко. Двадцать баксов.

Сунули ему зелени, виртуоз отыграл.

— Слушай, а как ты насчёт Баха? Тут корешокодин, на классике прямо помешан; сгоняли бы за ним, а?

— Лады, только ноты пусть захватит.

Через полчаса те же на том же месте. Маэстро ноты раскрыл:

— Исполню. В стольничек обойдётся.

— Ты чо, охренел, в натуре? За шедевр всех времён и народов, за родную «Мурку» — двадцатку, а за этот хлам — сотню?

— Пацаны, тут ведь совсем другая работа. Смотрите, как много низких нот. Вот, вот, вот тут и ещё здесь.

— Ну и чо?

— Боюсь обосраться.

Так что и критерий трудоёмкости не годится.

Что ещё? Внутренняя самооценка автора? Тогда графоманы затрахают.

А может, читательский спрос просчитать?

Ага. Чем полки-то в наших книжных забиты?

Хватит голову ломать. Раз уж прописался в Академии, надо пользоваться. Позвоню-ка учителю.

— А, подшефный. Где пропадаешь?

— Как раз хотел заглянуть, на полчасика.

— Жду.

За два года бывал я у наставника раза три-четыре. Отношения наши упрощались, иногда казалось, мы всю жизнь знакомы. Но не всё с моим опекуном оказалось чисто. К примеру, обитель его. Не положен отдельный кабинет до третьего уровня, а тут — на тебе. С камином. Это — раз.

Другая странность: Сергей явно перерос свой уровень, но подняться даже и не пытался. Это — два.

И ещё. Не шло ему имя. Старинная мудрость гласит: фамилия человека — его будущее, имя — настоящее, отчество — прошлое.

Вот я и мудрил. Иванов — от Иоанн — означает «милость Божья». И что? Милостью Божьей назначен моим тьютором? Обалдеть.

Сергей — значит «высокочтимый». Ага, со вторым-то уровнем.

Олегович — по-скандинавски «священный». Ни больше, ни меньше. И как прикажешь тебя понимать, Саид? Будто на допотопный «Запорожец» втайне поставили движок от «Феррари».

Пытался я Сергея расколоть иначе. Есть простой способ — человека спровоцировать. Но он изящно отводил выпады, в итоге из себя выходил я.

Интересно, за какими ресурсами он пришёл в Академию? Что обрести хотел?

— Милости прошу. — Сергей, сидя в кресле возле камина, кивнул на свободное.

Живое пламя уютно освещает кабинет, ровное тепло расходится приятными волнами. Это не лишнее: сентябрь в Москве выдался промозглый.

— И что же у нас такое срочное?

— Вопросик, Учитель, насчёт прибора. Шефской помощи жажду.

— Эх, Палыч, мне бы твои проблемы, — лукаво сощурился. — Слушай, а тебе это на кой? Никак меня перегнать вознамерился?

— Ей-богу, сенсей, чистое любопытство. Готов на полиграфе присягнуть. Левую руку на рельсы и всё такое…

— Переигрываешь, ученичок, переигрываешь. А кстати, ты слышал: в Африке самая маленькая птичка водится? И знаешь, как называется?

— Колибри, что ли?

— Вот и нет, ещё мельче птичка-то. А название схожее, тоже на «и» заканчивается. И с ударением на неё же. Не догадался? NEPIZDI^[11] называется.

— Колоритно. Прости, начальник, если можешь. Просто сглазить боюсь.

— Ладно, давай работать. Стой, ты же знаток анекдотов. Давай так: я начну, а ты закончишь.

Ага, его любимый метод. Кинет тебе полмысли, а ты ходи, додумывай.

— Итак, о приборе. Однажды у Ходжи Насреддина спросили: как отличить ядовитую змею от неядовитой?

— «По укусу, — ответил Ходжа. — Укус ядовитой змеи обычно смертелен».

— Молодец! Ещё вопросы? Свободен.

Ну и что? Анекдот я и без него знал. Но понимал и другое: проблема решена.

— Спасибо, шеф.

— До встречи. О птичке не забывай.

Из кабинета я вышел, обогащённый новейшими познаниями в орнитологии и озадаченный мудростью бессмертного Ходжи.

Вы можете спросить вслед за Сергеем: на кой тебе это ляд, Александр Павлович? К чему прибор да метод, если главного, тех самых тридцати лет, — нету?

Открываю карты. Да, лишних годиков пока не имеется; но их, как выяснилось, можно добыть. Узнал я о шансе случайно, и не благодаря Академии, а чуть ли не вопреки.

Случилась эта история в прежний мой визит.

Так бы и внимания не обратил. Ну, стоят себе члены Академии (двусмысленность получилась, ну да ладно), человек десять-двенадцать, беседуют. И что тут такого? Но странное дело, расположились сотруднички на отшибе, за большой колонной, будто прячутся. А главное, уж очень разношерстная компания. Что удивило особенно: очкастая Мария и два музыканта-педика рядышком. Пардон, гея.

Кстати, недавно принимали работу этих музыкальных вьюношей, заявку на второй уровень. Ну, скажу я вам! Я-то считал, что они, геи, только тем и занимаются… в общем, это самое. А тут послушали-посмотрели (это про их работу) — слёзы в глазах.

Но мы отвлеклись. Чего же они толпятся-то? А Просто Мария курсирует от них до колонны и обратно.

Кстати, о геях. Нынче они везде. А впрочем, встречались и раньше, даже среди учёных. Гей-Люссак, например. А коли уж речь зашла об искусстве, вот немного поэзии в тему:

Хорошие стихи, правда? Жаль, что не мои. Всё, больше не буду. Честное пионерское, век свободы не видать.

Ё-моё! А ведь понятно, что у столпившихся общего. У всех второй уровень, причём свеженький. Но почему за колонной скрываются? Тема закрытая? Для того специальное помещение имеется, при особом отделе.

Заприметив меня, они враз умолкли. Лишь обрывок фразы: «…эрвальные хронокреди…». И тишина.

Стоят молчаливо. Дескать, починяем примус, никому не мешаем. Выдали они себя, выдали!

Но что за «эрвальные хронокреди»? Да это ж интервальные хронокредиты! Вот оно что… Выходит, Академия время взаймы даёт. Но доступ ограничен. Эх, разнюхать бы детали!

Присядем в креслице, продумаем операцию.

Кобра действует грамотно, только шаблонно. Прохаживается: туда-сюда, туда-сюда. А, понятно. И самой послушать охота, и на шухере надо постоять. Но от кого ж она охраняет? Да от меня, блин!

Ну-ка проверим, тоже прогуляемся. Ага, змеюка очковая головку за мной поворачивает. Точно, меня блюдёт.

Вернёмся в насиженное кресло. Вот наша Маша за колонной скрылась. Обувку расшнуруем, шнурочками туфли свяжем. Теперь пару долой, повесим за спинку кресла. Подальше от вооруженного взгляда доморощенной службы безопасности.

Увидит она опустевшее кресло, и что подумает? Что сидел человек, сидел, встал да отошёл. Куда и зачем? Да в буфет, пивка попить. А может, в Носу поковырять, прилюдно-то неудобно. Секьюриха, потеряв меня из виду, осмотрит верхний слой, метра полтора. А ниже без окуляров ничего не разглядит.

Зашло моё солнышко — вскочил, разогнался, кувырок через голову, ещё один, слепая зона, рысью метнулся к колонне, прижался к холодному мрамору.

Так, мы вас слушаем. Мы вас внимательно слушаем.

— …эксперимента… двенадцать вакансий… ревитализация…

— …не получится?

— Терминация, абсолютная. В грунт, на минус полтора.

— …пухленький, из Новосибирска… как неприкаянный… Меньше года осталось… перезанять. Да кто ж ему даст?

Что случилось? Шагов не слышно… А, чёрт! Туфли-лыжи стоят на полу, а их хозяйка, хитрющая бестия, бесшумно крадётся ко мне со спины. Упёрла мою идею!

Чего уж прятаться — вышел на свет божий. Прямо в носках, какие тут приличия.

Кобра метнулась вслед, стая приблизилась, прижав меня к колонне. Что ж, не худший вариант. Как там учили? «Всегда прикрывай спину»; «Удивил — победил».

Спикировал на них и — хамским голосом:

— Здорово, пасынки Вселенной! А чо это вы тут делаете, а? Что, блин, разглашаем?

Пугливо озираются — удар пришёлся в цель.

Только Мария надвигается, сверля диоптриями.

Хвать её за руку:

— Не ссы, Маша, я Дубровский.

Зрачки её дрогнули, я впился взором в лоб — и взгляд не отвожу. Палёной шерстью завоняло, раскалённые докрасна очки на пол с визгом швырнула.

Ослабил хватку, обвёл всех суровым взглядом. Собратья молчали. Молчали!

— Всё, ребята. Лично мне вы больше не нужны. Вот особый отдел, он, вероятно, скоро вами заинтересуется.

Какие унылые сделались лица! Только двое из ларца, одинаковых с торца, едва сдерживали ухмылочки, поглядывая на мои носки.

Кобра на полу, издыхает. Капюшон сдулся, в голове дыра дымится, хвост подёргивается. Рядом замерла женщина. А ведь без дурацких-то очков она хороша. Ну да, крупновата… А может, это мы, мужички, измельчали?

Я отошёл, насвистывая что-то из Хиндемита (О как!).

Ничего, когда на второй выйду, уже по углам не пошушукаетесь.

Случилось эта история, повторюсь, в прошлый раз. А вспомнилась теперь, когда от Сергея вышел. И вмиг прояснились критерии. Сработала цепочка: кобра — ядовитая змея — как отличить? — по укусу.

Значит, по итогу. Так и с нетленкой: важен результат.

Чем нетленка отличается? К ней тянет прикасаться неоднократно. Смотреть, слушать, читать. Точнее, перечитывать. При этом человек, а значит и мир, меняется. Это как любовный оплодотворяющий акт — в сравнении с рутинным сексом. Не просто чесать, где чешется, а плод зародить.

Мой ребёнок — это будущая книга. А вдруг, прочитав, пацаны перестанут сушить мозги в Интернете? А другие пацаны бросят насиловать одноклассниц, сосать пиво из горлышка и гадить в подъездах.

Или мужики русские наконец прозреют: какое это золото — наши женщины. И браков станет больше, а разводов меньше.

А может статься, нетленка к олигарху попадёт — и дрогнет железобетонная душа. И вместо очередной яхты отдаст он свои миллиарды, скажем, на больницы.

Стоп! Все признаки мании величия. К психиатру, к психиатру!

Ступень четвёртая
Право на вопрос

Кровь течёт осенняя, глухая,

Мы плывём, и наше судно зыбко.

Сергей Аверинцев (1963)

Академия, спустя ещё год

Язык мой — враг мой. Сам же и виноват, болтал, где ни попадя. И на семинаре бухнул, мол, объективен лишь материальный мир. А виртуал живёт лишь в мозгах, наших или компьютерных.

Господи, что тут началось! Меня клеймили позором, втаптывали в землю, об меня вытирали ноги.

— А мы-то, Академия, где же? Нас что ли нету?

— Тогда мы не должны отбрасывать тени. А ведь отбрасываем. И очень отбрасываем.

— Вот она, тень-то, — кто-то скабрезным жестом согнул руку в локте. — Погуще будет, чем у некоторых.

— А раз мы существуем, то вы в луже, — сказал другой. — Или убедите нас в обратном.

— Разумеется, — ответил я. — Но имейте в виду: бритву Оккама^[12] никто не отменял.

— И как вы докажете истину? Пальцем на глаз нажмёте: раздвояемся мы или нет?

— Докажу, если… если разрешат часы с секундными стрелками. Тогда можно сверять…

И тут воцарилась тишина. Неужто я утёр им нос? Но нет — раздался негодующий взрыв: я покусился на святое.

— Поставим вопрос на Правлении, терминируем наглеца. Нет человека — нет проблемы.

— Какое Правление, вы забыли? Теперь у нас демократия. Навешать ему, и все дела.

До суда Линча не дошло. Но ясно одно — я так и остался чужаком. Ну конечно: пришёл сам, из провинции, да ещё на рожон лезу.

Похоже, моё духовное смятение связано с ГЛАВНЫМ ВОПРОСОМ. Да-да, та самая колонна с письменами из музея Брэдбери. И наверняка к этому вопросу имеет касательство первый, самый закрытый сектор Академии. С его сотрудниками я пока не стыковался, как-то не получалось.

В особый отдел зайдёшь, с Главным Талмудом поработать, — а чемоданчик-то ещё тёпленький. В формуляр заглянешь, — вместо подписи свежий знак «Z» стоит, даже чернила не высохли. То не Зорро бешеным клинком метку оставил — сотрудник первого сектора с потаенными страницами «ознакамливался». Абсолютно сугубо.

Идёшь по коридору, а у монстеры, что в бочке деревянной, листья-вееры колышутся. То не ветер-сквознячок их раскачивает, нет. Активисты из первого сектора на задание промчались. Абсолютно сугубо.

Или в буфет зайдёшь — а пива холодного нет. Как же так? — спросишь. — Ну, оставалось, да хлопцы из первого сектора оприходовали. Успешную операцию отмечали. Обидно, понимаешь. А ничего не поделаешь — абсолютно сугубо.

* * *

Думал я думу — и решился. Мобильник достал: где тут кнопка достопамятная? Секунда прошла, знак вопроса зелёным высветился. Свободен Генеральный Вождь и готов тебя принять, Александр Павлович. Иди, чего стоишь?

В святая святых даже «предбанника» не оказалось»; просторный кабинет — и человек за тёмным столом. Господи, да это же царь-батюшка! Да не абы какой, а символ крутого императора — Александр Третий. Редкий правитель, не мучивший народ закидонами. Былинная стать русского богатыря, величие и строгость. Могучую грудь не ордена украшают, а сверкнувшая бриллиантами пентаграмма — знак академика пятого, высшего уровня.

Приподнявшись над креслом-троном, он протянул руку:

— Царь, очень приятно, здравствуйте, царь.

Но всё же — как обратиться к нему?

— Здравствуйте, э…

— Называйте Нас просто, без затей.

— Тёзка? — вырвалось у меня.

— Ваше Величество, — усмехнулся он в пушистые усы. — Так что за вопрос вас мучает, друг мой? Да вы присаживайтесь.

Я открыл было рот и… не смог выдавить ни слова. Мыслей-то полная башня — колонна, реальный-нереальный мир вокруг нас. А вот оформить вопрос…

— Не спешите, голубчик, успокойтесь, осмотритесь. А Мы, с вашего позволения, покамест поработаем, — достал из стола папку и углубился в неё.

В кабинете Генерального ничего особенного. Ни астрономических площадей, ни портретов, даже компьютера нет. Тёмные дубовые панели, массивный стол, тоже из дуба. Несколько кресел, оливкового цвета ковровый пол. Светло и уютно. Ага, окно во всю стену, прозрачное сверху, а книзу мутнеющее. Рядом стеклянная же дверь — выход на балкон или в лоджию.

Из широкого окна открывается странно знакомый вид. Озарённые солнцем верхушки голубых елей и большущий дом с желтоватыми стенами. Верхние этажи без окон, короткий шпиль над крышей. Но что-то не так. Возле этого дома не должно быть высоких елей. Хотя… тут вам не здесь.

Письменный прибор чудный. А что за камушки? Подставка из яшмы; но какая яшма! Не зря в старину камень драгоценным считали. Вставочки интересные: малахит и чароит. Малахит наш, уральский — мелкокудрявчатый, зелень жизнерадостная, как июньская травка луговая. И чароит, с нежным переходом от сиреневого к пурпурному. Здоровски сочетаются камушки.

Но сколько можно озираться, не за этим притопал. Что с моим-то вопросом делать? Сумятица усилилась: к предыдущей каше добавились новые «ценные» мысли:

— Откуда в людях столько злобы?

— Свободна воля наша или всё определено заранее — теми закорючками на колонне?

— Управляет ли кто человеками?

— Почему сила царя природы растет быстрей, чем его разум?

— Отчего естественные христианские заповеди люди соблюдают реже, чем орангутанги?

— И что впереди ждёт: светлое будущее или апокалипсис?

В голове разрастался целый философский трактат. Я покосился на Генерального, и взгляды наши встретились:

— Друг мой, затруднения ваши мне понятны. Похоже, вопрос у вас не из простых. Разрешите помочь?

— Да, Ваше Величество.

— Но требуется ваше согласие на точечное ментальное сканирование.

Во блин, опять чтение мыслей. Хотя, если точечное…

— Итак, вы разрешаете локальный просмотр? Прошу озвучить готовность.

Ну и бюрократы! Наверняка записывают, если что, не отопрёшься.

— Конечно, Ваше Величество.

— Вы подтверждаете согласие?

— Да.

— Это ваш окончательный ответ?

— Да.

И в тот же миг пентаграмма на груди Вождя вспыхнула изумрудным блеском, на миг меня ослепив.

А когда я открыл глаза — передо мной оказался вовсе не царь! Могучая голова с густой седой гривой, породистое, хотя и грубое лицо с маленькими сверкающими глазками. Крепкое тело стало много выше. Во всём облике — первобытная сила и могучий интеллект. Так это же… это Зубр! Гениальный биолог, знаменитый генетик — Тимофеев-Ресовский.

И что, сызнова с ним здороваться?

— Не обязательно, это по-прежнему я, — Вождь догадался, о чём я подумал. — М-да, вопрос ваш — всем вопросам вопрос. Это же тройственный узел.

— Тройственный узел?

— Ну конечно. Разве не так:

ОТКУДА МЫ ПРИШЛИ?

КТО МЫ ТАКИЕ?

КУДА МЫ ИДЕМ?

— Истинно так!

— Многих увлекала загадка сия. Но вы единственный, кто задал Большой Вопрос мне.

— Простите за любопытство, но о чём же другие спрашивают? Если не секрет.

— Никакой тайны — людей интересует ближайшее будущее. Главным образом курс доллара. И котировки этого… м-м-м, прости господи, «Газпрома». Всё суета и томление духа. Но вернёмся к нашей теме. Только боюсь, ответ вам не понравится, — он взглянул на меня с сомнением.

Я насторожился.

— О пришельцах фильмы смотрели? — спросил Вождь неожиданно. — Тех, что захватили нашу планету? Тогда кое-что уже знаете. Опасней не те, что с лазерными пушками, а которые внутрь внедряются — личинки, споры и прочая мелкая нечисть. Не так ли?

— Безусловно.

— Но в Голливуде действует неписаный закон — хеппи-энд. Поэтому в кино вторжение отбивают. Как правило. А вот в жизни так получается не всегда.

Стены закачались, потемнело в глазах. Господи, лучше бы я про доллар спросил!

— Не споры и не личинки. Ментальный вирус, кусочек программы, вложенный в мозги бионосителя.

— Но зачем? — спросил я. — Разве пришельцы — не миф?

— Мы не знаем этого точно. Может статься, инопланетяне вовсе не были враждебными чужаками, — протянул он, барабаня пальцами по столу. — Гипотетически это могла быть умная сверхцивилизация. И добрые пришельцы в извилины гоминидов^[13] ввели копию собственной программы. Но… мутации оказались губительными. Ведь мораль повышает уязвимость.

— Человек цивилизованный в первобытном мире оказался не жилец, — продолжил Зубр. — Опыт провалился, и первые поколения гомо сапиенс, черновики Господа Бога, погибли. Кстати, следы двуногих существ в эпоху динозавров археологи упорно причисляют к артефактам.

— И что же дальше? — в нетерпении спросил я.

— Дальше? — переспросил Зубр. — Полагаю, пришельцы решили пойти от обратного. Полярная идея, и опять-таки в качестве эксперимента.

— Они добавили агрессии?!

— Всё верно. Поначалу лишь в отношении врагов, но это помогло не особо.

— И тогда…

— Вот именно. Анестезия душевных качеств — но уже к особям своего вида. И вот тогда-то процесс пошёл. Ускоренный внутривидовой отбор, рост общей живучести. Только не за счёт умных и сильных…

— Я понял! За счёт злейших?

— Разумеется. Тогда казалось, что ситуация под контролем, — Вождь помолчал. — Ведь вмешательство проводили ограниченно, лишь в отношении самцов. А женщины сохраняли исходный замысел, по образу и подобию.

Но тут лицо Генерального исказилось, его украсила густая борода. Галилео Галилей!

Постой-ка, да ведь с этим великим итальянцем связано что-то интересное… Ну да, смутная история со святой инквизицией. То ли отрёкся он от учения Коперника и покаялся, то ли изрёк-таки знаменитую фразу. Спрошу, больше не будет случая.

— Галилей… э-э-э… Галилеевич, а можно не в тему вопрос? Это правда? Так вы им и выдали?

— Что — выдал?

— Всё-таки она вертится?

— Да, именно так и заявил: ты мне друг, Платон, но всё-таки она вертится.

— Простите, это вы — кому?

— Как его, Каратаеву^[14].

Ох, лучше бы не спрашивал…

— Не будем отвлекаться, уважаемый. — Вождь возвратился в Зубра. — Вернёмся к нашим баранам. Увы, развитие венца творения отклонилось от плана.

— Но почему?

— Одно из двух. Первое: уязвимость к вирусу агрессии именно мужской хромосомы.

Я старался не пропустить ни слова.

— Ведь у мужчин хромосома единственная — и к заражению особо чувствительна.

— А второе?

— Агрессор не спрашивает у женщин согласия. Итог тотального изнасилования — потомки самых воинственных особей.

— А дальше?

— Заражение пошло вразнос, во всей ойкумене^[15]. Так и возобладал новый вид двуногих существ, что нынче именует себя гомо сапиенс. А на самом деле — гомо агрессивус.

— И что же нас ждёт?

— Деградацию не остановить. Матрица сильнее, чем думают.

М-да, шутка ли! Все мы, оказывается, генно-модифицированные…

— Выходит, люди не равны уже от рождения?

— Вы правы. По сути мы имеем две породы гомо сапиенс, — он покачал головой. — Если быть точным, гомо сапиенс сапиенс и гомо сапиенс агрессивус.

— И среднего не дано?

— Отчего же? Напротив, бо́льшая часть человечества как раз метисы, с разным соотношением двух начал.

— Понимаю. Первое начало в чистом виде — Иисус Христос. Те, кого мы называем святыми. По образу и подобию.

Вождь утвердительно кивнул.

— А второе?

— Не догадываетесь? Исходных данных у вас теперь предостаточно, — он замолчал. — Вот что предлагаю, друг мой. Вопрос ваш не исчерпан, и время пока есть. А посему подумайте; и коль захотите, поделитесь выводами. Не буду мешать, — он отошёл к окну.

Отмотаем время на десятки тысяч лет. Пусть я раб агрессивной программы. И должен выполнить задачу — мы за ценой не постоим. На войне дозволено всё: кругом враги либо ресурс для выживания.

— Ты кто? Свой? Чужой?

— Чёрт знает какой.

— Если сомневаешься — убей.

Цель — всё, средства — любые. Даже если цель давно забыта.

Умри ты сегодня, а я завтра. Внутренняя злоба считается нормой. Душевность, дружелюбие? Игры слабых людей. А можно ли гомо агрессивус сходу считать преступниками? И что же, всех за проволоку? Или к стенке, породу очистить?

Не торопись пись-пись, как говаривает Сергей. Агрессивность может оказаться на пользу. Война, например. Или спецслужбы.

Вот старые знакомцы: Глеб Жеглов и Фокс. Жизнь могла поменять их местами. Но они одной масти, оба хищники. А хищники привычек не меняют. К станку, к примеру, никто из них не встанет. А если прижать? Упрутся рогом, скорее умрут — от болезней, нервных срывов, пьянства. Их программа диктует другой модус вивенди, иной образ жизни.

И что же тогда получается? Кем станет агрессивус — героем или преступником — дело случая. Но точно не обывателем.

И с преступниками не всё просто. Одни терзаются, мол, тварь я дрожащая или право имею? А другие по-иному расстраиваются: у старушки убитой двадцать копеек всего. Но могут утешиться: пять старушек — рупь.

В памяти всплыла песня:

Теперь о войне. Причины понятны: агрессивус жить мирно не способен. Кому война, а кому мать родна. Речь о другом: в бой-то идут не одни лишь хищники. И даже награды предусмотрены разные. Агрессивус по жизни бойцы, драка им в кайф, сами вперёд лезут. Получай «Героя» или «Мужество». А что же обычные люди? Им страшно, страшно до жути. Но идут, поперёк программы идут, проливают кровь — поперёк желания. И побеждают страх. Твоя медаль — «За отвагу».

Итог ясен, ген-то доминантный. И выходит по всему, что война — правило, а мир — исключение.

Хуже того, чуть не вся власть в руках мутантов. И генералы, и главы многих государств…

Теперь понятно, что добром эта история не кончится — лишь вопрос времени. Но пока никто не догадывается: вопрос-то запутан до чрезвычайности. А вся неразбериха с наследственностью, генами этими, хромосомами и молекулами ДНК возникла из-за нобелевских премий. Проблема в том, что присуждают их с приличной задержкой, иногда в десятки лет. Так произошло и здесь. Непонятно? Попробуем разобраться, применив известный метод дедукции. Предупреждаю: вас ждёт сюрприз. Помните, чем кончилась история с двойной спиралью ДНК?

Итак, дело заварилось давно в столице Англии. Шерлок Холмс и доктор Уотсон (у нас его имя переводят неправильно — Ватсон) сидели в знаменитой квартире на Бейкер-стрит, 221-б. Да, сидели себе и сидели.

И тут Холмс решил взбодриться:

— А не испить ли нам кофею, Ватсон?

— Щас, — сказал Уотсон, гремя манжетами.

Плитку включил, поставил посудину. Ждут. А он всё не закипает (кофе, не Уотсон и не Холмс). Что делать? Уж обоим невтерпёж.

Холмс в нетерпении спрашивает:

— Какие будут идеи, дружище?

А тот взглянул на раскаленные витки электроплитки:

— Двойная спираль! — раздался крик Уотсона.

Чем закончилось, уже известно: нобелевку за открытие двойной спирали ДНК получили Уотсон и Крик. Всё как у нас: «Муму» написал Тургенев, а памятник ставят Гоголю.

А что же Генеральный? Черты его лица поплыли вновь: уже не Зубр — наоборот, Андропов. Но в какой ипостаси: председателя КГБ или Генсека?

Вождь, нахмурившись, уставился на меня, очки, посверкивают отражённым светом. Чего это он, а? О, блин, дошло! Куда, куда меня занесло! Это же превышение допуска! Абсолютно сугубо! А что делают с невольными носителями секретов, объяснять не надо. И ведь сам подставился — нет, чтобы про доллары спросить. И вместо кучи проблем имел бы кучу любимых двадцаток с президентом Джексоном.

Крандец котёнку, хрен отсюда убежишь. Он ведь понимает: я молчать не стану. Шутка ли, мутанты среди нас. Хуже того — мы среди мутантов.

Сейчас начнётся. «Сестра, включи телевизор погромче» и… как там… транклюкирует. А дальше известно: восьмой ряд, тридцатый участок, в грунт, на минус полтора.

Смотрит насмешливо, чёрт очкастый.

— Александр Павлович, не стоит волноваться.

Ага. Не волновайся, Палыч, мы тебя небольно зарежем.

— Вам и правда нечего опасаться.

— А вдруг я разглашу — нечаянно, конечно?

— Невелика беда — одной сектой больше.

Зря я струхнул. Учреждение научное, люди тут интеллигентные… по большей части.

Итак, вопрос мой разрешился. Но какое отношение имеет Академия…

Генеральный словно прочитал мои мысли:

— Академия защищает интересы человека разумного, гомо сапиенс сапиенс. Вот мы и подошли к третьей части Вопроса.

— Куда мы идём?

— Именно так. И на сей счёт имеются целых три гипотезы.

Я навострил уши.

— Первая: замысел искажается (хотели как лучше, а получилось как всегда, — невольно перевёл я на бытовой язык).

— Вторая: всё идет как должно (в этом и есть великая сермяжная правда).

— А третья? — спросил я.

— О нас просто забыли. А мы, Академия метанаук, выясняем истину — и попутно вносим коррективы. На случай первого варианта, искажения замысла. Но вам об этом рано.

— Первый сектор?

— А вы, я вижу, из догадливых, — очки его опасно сверкнули.

И вдруг… Голос шёл из немыслимых вселенских глубин и показался донельзя знакомым.

— Первый постулат Тавровского: неассоциированные бионосители обеспечивают оптимальный плавающий уровень неидеальности, способствующий сохранению положительных эффектов и отбраковке негативных, тем самым поддерживая заданное направление вектора развития (ух ты!).

Второе следствие (интересно, а куда пропало первое?) первого постулата Тавровского, принятое в качестве основной парадигмы, подразумевает активные действия (часть 1) либо бездействие (часть 2).

Часть 1. Абсолютной терминации подлежат следующие виды неассоциированных бионосителей:

а) дефектные — если дефекты носят доминирующий характер и отсутствует возможность их устранения путём направленной оптимизирующей дупликации в течение сорока поколений;

б) невостребованные — в случае превышения гарантийного срока существования;

в) суперактивные — при несанкционированном проникновении в нелинейный массив на глубину два и более ярусов.

Примечание. Проникновение на один ярус предусматривает стирание памяти, частичное или полное.

Внезапно голос пропал, будто точку поставили.

Что это было? Небесная канцелярия или бредятина сивая? Ничего общего с классическими грехами. Опять же неясно. Дуракам сорок поколений дают, на Материке это не меньше тысячи лет. А шибко умных сразу в расход. А, понял. От дурака пользы ноль, зато и вреда не так много.

И с пунктом «в» объяснимо:

Но что значит — абсолютная терминация? Не иначе как на кострах? Или усекновение главы? Контрольный выстрел? Угу. Серебряной пулей, да в осиновый кол. И при чём тут золотой чемоданчик, плавающий на чернильных волнах?

* * *

— А вы, я вижу, из догадливых, — Андропов зловеще нахмурился, очки вновь блеснули, словно два зеркальца.

По спине пополз противный холодок. Срочно отвлечь Вождя от неведомых для меня подозрений! Но как? А внезапным вопросом.

— А ваши коррективы разве не искажаются? Человеческий фактор, он ведь работает и в Академии.

Генеральный снял очки, упёрся в меня взглядом — и тьма рассеялась. А, так вот, оказывается, для чего в Академии бессмертные типа Калганова. Который Брёвин.

Рассуждаем логически.

Замысел всегда искажается, так? А в нашей стране он воплощается с точностью до наоборот. Получается как всегда.

Вывод? А не надо хотеть как лучше. Нужно действовать от обратного. Но потребуются особые кадры, типа старухи Шапокляк. Как она говаривала? Хорошими делами прославиться нельзя. А если всё иначе? И бессмертные — лишь часть той силы, что вечно хочет блага и вечно совершает зло?

Андропов вновь водрузил очки — и тут же по левому стеклу побежали трещины. А вторая линза исчезла напрочь. Да не очки это вовсе, а пенсне. И сам-то Вождь — мгновенно выше ростом? Одёжка съёжилась, как после стирки села. И ведь костюмчик-то другой, клетчатый, хоть лежачим полицейским хозяина укладывай.

А усишки-то, усишки какие знакомые! И глаза — малюсенькие, усмешливые и почти пьяненькие. Да это же… Это же Коровьев! Бывший регент. Ну, блин, ваще. Ладно, мне с ним детей не крестить. Что за мысль там важная мелькнула? Про особые кадры, нашей родине под лад…

А ведь похоже, на Материке систему уже того, запустили. Вот так у нас и подбирают больших начальников! Но это между нами: государственная тайна.

Значит, и правду тогда в курилке травили. Насчёт причастности Академии к материковым делам, во времена дедушкиных чудачеств. Генерал, призванный оберегать его, не справлялся: отвлекался, мемуары пописывал. И не только пописывал, а ещё и покакивал.

А дело-то серьёзное: ядерный чемоданчик и всякое такое. Правление Академии решило вмешаться. Но все профессионалы, как на зло, на спецоперациях оказались заняты. И назначили для нашего гаранта персонального опекуна из бессмертных: четвертый уровень в Академии соответствует генеральскому званию на Материке. Выбрали одного, дали полномочия.

Время идёт, а лучше не стало. Наоборот, дедушка совсем с катушек съехал. Ну как можно дирижировать оркестром в Германии, ни хренашечки не смысля в немецких нотах?

Гарант и сам догадался, что его подставляют. Тогда-то и бросил знаменитую фразу, с опущенным словом. Помните?

«Как тот такой же… так и этот. Тоже мне, понимаешь, два генерала».

Но конечный-то итог в пользу родины оказался. Дошло-таки до дедушки, что не понимает народ его музыки. И гарант сам (сам!) в отставку ушёл. Вот что значит креатив, парадоксальное решение! Чистая работа.

Генеральный, теперь уже клетчатый, достал амбарную книгу.

— Итак, вы реализовали своё право на вопрос. Распишитесь за ответ.

Насторожило лицо его плутовское. Что-то здесь нечисто. Ну-ка, вспомним:

— Откуда мы пришли?

Ясно.

— Кто мы такие?

Да уж…

— Куда мы идём?

Три гипотезы, вот оно что! Да разве это ответ? Только версии. А говорили, всеведущий.

— Ваше слово неполное. Желаю точно узнать, куда мы идём.

Пенсне мигом слетело с его носа. А когда он переодеться успел? Снова государь император, погрозил пальцем сурово:

— Мы не пророки, и на сегодня будет предостаточно. Вам же, сударь, так спокойнее. Уж полночь близится, пора и честь знать.

Моя развращённая демократией натура возмутилась. Буду качать права! Но вдруг явилось зрелище.

Солнце… На огненном диске, как тучи перед грозой, сгущаются тёмные пятна. Самое крупное чернеет в сердцевине сияющего круга. Из центра пятна, из слепящей фиолетовой точки выползает сверкающая змея — и бросается к третьей планете. Да это же наша Земля!

Гадина бьётся о земную сферу, разлетаются ярчайшие капли яда. Неужто никому нет спасения?

И снова Голос:

— Защита. Луна — незаконнорожденное дитя Земли.

Почему дитя? Луна женского рода, и слово «дочь» подошло бы вернее.

Голос будто услышал меня:

— Не так. Дочь защитником быть не может. А дитя рано или поздно подрастает.

И опять всплыло это имя — Тавровский.

Вот оно как…

Прочее неважно. Где расписаться-то? Спасибо за ответ.

В ухоженном дворе Академии тихо и уютно. Но в мою душу покой так и не пришёл. Прав, ох как прав был поэт: