Личное дело бесплатное чтение

Посвящается моей нью-йоркской семье. Вы такие маньяки. Люблю вас.

Глава 1

Мне плевать, что там вам наговорили эти придурки, с которыми я живу. Я работаю не в каком-то заурядном магазине в непосредственной близости от дома. Вообще-то, у нас магазин органических продуктов, о чем говорит написанное на вывеске: «M&A CORP: фитобар, гастроном, органические продукты».

Неважно. Это подразумевается.

Как бы то ни было, внутри очень светло, здание огромное даже по нью-йоркским меркам, а на самом видном месте красуется целый батальон блендеров «Витамикс» – в сумме четыре тысячи баксов, не меньше. Плюс ко всему мы можем предложить любые продукты, по которым с ума сходят богатые фетишисты. Ищете органические, выращенные без серных удобрений ягоды годжи по восемнадцать баксов за пакетик? Вы пришли по адресу. Нужен торт без глютена, сахара и красителей на следующий день рождения вашего ребенка-аллергика? Ага. У нас даже имеется смесь для выпечки пирогов с глютеном, и стоит она столько же, сколько и безглютеновая, что иронично. Видите, у нас приличный магазин, а не абы что, хоть мы и работаем круглосуточно, подчиняемся прагматичным владельцам-корейцам и держим кота по имени Густо. Еще раз повторяю: У нас. Приличный. Магазин.

И все-таки я жалею только об одном: о том, что этот чертов магазин органических продуктов так далеко от моего дома. Особенно когда ледяной ветер дует в лицо, пробирая до костей.

Я плавно и быстро провожу картой по считывателю в метро, готовясь к металлическому щелчку и удару по бедрам в наказание за просроченный проездной, но турникет меня пропускает.

На экране высвечивается надпись: «До 13.02».

Супер. Значит, карта перестанет работать с первым ударом часов в полночь дня моего рождения – в День святого Валентина. Хорошо, что я не очень суеверен и не склонен к чрезмерной тревоге. Я вру.

По путям пробегает крыса, задевает банку из-под «Ред Булла», и та звякает о рельсы. Пальцы моей правой руки так онемели, что просмотр паршивого видео на смартфоне превращается в астральное путешествие: я словно вышел из тела и смотрю через плечо незнакомца.

«Поступила в Колумбию на халяву!»

Надо бы сунуть омертвевшую ладонь в карман, но я не могу. Я обязан узнать, как она это сделала.

Потому что именно это – моя болезнь. Все мы по-своему больны, у безумия бесконечное множество вкусов, ну а что я? Я убежден, что следующее видео в автовоспроизведении YouTube ответит на все мои вопросы. Я верю (пусть никогда и не признаюсь в этом), что если буду смотреть, как до невозможности привлекательная, несмотря на щель в зубах, темнокожая британская девица, работая Instagram-моделью, пробилась в Колумбийский университет на бюджет, то та же фигня случится и со мной. Словно жизнь – это японский ужастик, в котором стоит тебе посмотреть похрустывающую пленку, и ты тут же окажешься следующим избранным. В моем случае это произойдет, как только этот тридцатиминутный портал поспешит к лучшей версии меня и вытащит из этой тундры.

Колледж.

У меня резко подскакивает давление от одного этого слова. Это одна из множества тем, которые я ни за что не поднимаю в разговоре с мамой – которая, кстати, азиатка, кореянка, если точнее. Из Южной Кореи, если это вас интересует. Женщина, которая переехала в Америку, когда ей было девять, и добилась улучшения своего социального положения. Судя по маминым рассказам, она пришла к успеху благодаря чистому упорству и, по-видимому, неисчерпаемому ресурсу целеустремленности. Только благодаря этому она стала врачом. И никакая щедрая тетушка из Вирджинии тут вовсе ни при чем. Мама ужасно этого хотела. Шла к цели непреклонно, стиснув зубы – так же сильно, как она презирает мою работу. То, как это выглядит со стороны. Внешний фасад. Меланин. Ей неважно, работаю я в магазине шаговой доступности, в магазине органической пищи или отрастил усы и подаю устрицы в самом изысканном ресторане Манхэттена, куда поставляют продукты напрямую с фермы. Она не хочет, чтобы я вообще работал в сфере услуг. Даже некоторое время. Она не для того проделала путь в семь тысяч миль, окончила колледж, а затем ординатуру, не для того работает анестезиологом в Пресвитерианской больнице Нью-Йорка, чтобы ее первенец занимался, как она выражается, «работой низшего уровня».

Для моего отца, пакистанца родом из Джерси (он всегда отвечает, что родился в Джерси, а не в Принстоне, хотя так было бы точнее), это не так важно. Несмотря на диплом Принстона о высшем инженерном образовании, он самый спокойный старик на свете. Серьезно, по сравнению с ним трава и то нервознее. Он вроде как мусульманин, но не молится по пять раз на дню, потому что постоянно медитирует с помощью своего условно-бесплатного приложения. Не ест свинину, говоря, что не делает этого по той же причине, по которой не ест осьминогов: свиньи – умные животные, они не лишены чувства страха. Может взять «Филе-о-Фиш» в «Макдоналдсе», но не потому, что он «халяль», а потому, что часто ел его в детстве. Пьет крепкий сидр и подливает «Бейлиз» в чай в рождественские праздники, а ведь это не просто «харам», но и жутко тривиально.

Короче говоря, с Пакистаном моего папашу почти ничто не связывает. Он сам так говорит. Родился и вырос на Восточном побережье, куда его отец, мой дада абу, приехал еще в семидесятые, чтобы преподавать гуманитарные науки. Это был большой шаг, огромная гордость для его семьи, все члены которой работали текстильщиками в Лахоре. Все шло по плану, пока мой папа не променял магистратуру на стартап в области видеоигр и не женился на моей маме. Мы отдалились от той части семьи. С тех самых пор, как тетушка Наз, папина младшая сестра, уехала на Тасманию. В буквальном смысле.

Но главная причина того, что отцу плевать, где я работаю, «следуя за своей мечтой» (это я его цитирую, серьезно), в том, что я мог бы работать хоть в НАСА, но люди все равно принимали бы меня за обслугу. Вообще, мы с папой не раз друг другу рассказывали, как в большинстве сетевых магазинов покупатели нас то и дело принимают за сотрудников. Это закономерность. Я знаю, что если случайно загляну в аптечный магазин в рубашке-поло, будь это даже Snow Beach от Ральфа Лорена, то у людей не раз хватит наглости спросить меня, где найти витамины или в котором часу аптека закрывается. Это же удивительно, если задуматься. Расизм – он как свет: одновременно и волна, и частица. За нами ведь следят в магазинах, как будто мы собираемся что-то украсть. Интересно, они думают, что мы воруем у себя на работе?

Поезд. Слава богу. Я нахожу свободное место. Смартфон в руке начинает вибрировать. Номер не определен. Вот только я точно знаю, кто это: любой, кому не лень выбить себе неопределяемый номер, кто звонит с 1-800 или подозрительно легко запоминающихся – типа 882-8888, – наверняка взыскатель долгов. Особенно если звонят в обед.

Я проверяю свой банковский счет через смартфон. Кредитные карты, студенческий кредит, арендная плата – ситуация катастрофическая.

Когда поезд останавливается на моей станции, в вагоне открывается только одна дверь. Как всегда.

Черт. Опаздываю. Я выскакиваю на платформу, бегу вверх по лестнице, и из моего рта вылетают мультяшные облачка пара. Я не хотел опаздывать. Никогда не любил это делать.

– Эй! – кричит парень в красной парке, когда я пробегаю мимо. – Проведи через турникет, друг.

– А где «пожалуйста»? – огрызаюсь я в ответ этому придурку, но все равно возвращаюсь.

Я едва волочу свою задницу, спускаюсь по Седьмой авеню, открываю дверь с пластиковыми панелями, хватаю виноградину из холодильника, бросаю ее в рот и тут же жалею об этом, потому что помещение магазина просматривается полностью, а у мистера Кима здесь повсюду глаза-камеры. Плюс я не помыл руки после подземки и наверняка подцепил кишечную палочку.

– Тина, привет. – Она тут же смотрит на часы, висящие на стене за кассой, и бросает на меня уничижительный взгляд. – Да брось, – подлизываюсь я. – Опоздал всего-то на четыре минуты. – Тина ростом в пять футов, обладает фотографической памятью на числа и никогда не забывает обид. Торчащий пушок на лбу и висках недвусмысленно намекает на ее расположение духа, а под глазами залегли темные мешки. Было время, когда она с ума сходила по красной помаде от MAC. «Это Руби Ву-у-у-у-у», – тянула она своим писклявым голоском, когда покупатели обращали на ее губы внимание, но это было еще до того, как утренний токсикоз вывел ее из строя.

Тина забеременела и с тех пор ведет себя так, будто она моя начальница. А ведь еще прошлым летом мы были настоящими друзьями. Ходили на пляж. Не то чтобы свидание, но мы взяли мини-холодильник, отправились на Рокавей и пообедали спагетти с салями – традиционной пляжной едой по-доминикански, как сказала Тина. Запили все это неоново-голубым спиртным из пластиковых бутылок с наклейками-единорогами – это, разумеется, традиционный нью-йоркский пляжный напиток. Потом вырубились и очнулись только тогда, когда банда чаек попыталась стащить наш огромный пакет медово-сырных колечек «Геррз»; я швырнул в них ботинком «Тимберленд», а это, позвольте вам сказать, уже никак не относится к нью-йоркским пляжным развлечениям. Как бы то ни было, я скучаю по той Тине. Понятно, почему она больше не может дурачиться со мной, но все-таки это отстой.

Я не торопясь иду к прилавку, по пути вытаскиваю двенадцатидолларовую пинту австралийского йогурта от коров, выращенных на подножном корме, и возвращаю ее в холодильник. Проделываю то же самое с девятидолларовым фунтовым кексом с маття[1], брошенным возле чайных полок. Делаю большое шоу из собственной добросовестности.

На Тину это ничуть не действует.

– Ты должен был быть здесь за пятнадцать минут до начала смены, чтобы расставить товары, так что ты опоздал на девятнадцать минут, Паб. – Тина так яростно натягивает перчатки, что случайно засовывает два пальца вместе.

– Эй, – говорю я, стягивая шапку-бини. – Я уже сэкономил для компании где-то двадцать долларов за последние двадцать секунд. – Я киваю на холодильники. – Обычно это работа на два часа. – На мне худи размера XXXL, это свидетельствует о том, что цикл моей стирки сейчас на самом пике. Оно едва помещается под курткой, и я машу руками, чтобы высвободить их из рукавов. – Ну же, Ти, – взываю я к ней. – Как можно злиться на человека, страдающего от сезонной депрессии? Ты же знаешь, мои предки были созданы не для такого климата. – Еще немного, и Тина меня убьет. – Прости. – Я засовываю куртку под прилавок и подталкиваю напарницу локтем, но она уже завелась, и деваться некуда.

– Вот опять! Ты всегда пытаешься выкарабкаться из ситуации, полагаясь на обаяние и эти волосы. – Она тыкает в воздух между нами, приподнявшись на носочки, потому что я на целый фут выше нее. – И это лицо. – Тык, тык. – С меня довольно! – Она бросает на меня многозначительный взгляд и вскидывает обтянутую красной перчаткой ладонь. – На меня больше не действует это дерьмо.

Не хочу показаться козлом, но, когда дело касается женщин, обычно это «дерьмо» еще как действует.

– Ладно, слушай. – Я протягиваю руку к кучке пятидесятицентовых сладостей у кассы, выуживаю оттуда две конфеты «Ферреро Роше» в золотых обертках и кладу на ладонь в шерстяной перчатке. Это ее любимые.

– Давай я отработаю половину твоей следующей смены.

Не выношу, когда на меня кто-то сердится.

– Это мой подарок на Валентинов день. Для тебя, – продолжаю я.

– И для Дэниела, – добавляет она, уже мягче. Дэниел – ее парень. Полный придурок.

– И для Дэниела… даже если он и придурок. – Я корчу театральную гримасу.

Дэниел – неплохой парень, но работа в универмаге «Веризон» незавидная. Опять же, я и сам-то продавец в магазине у дома.

– И в следующем месяце прикроешь меня на мой день рождения, – говорит она.

Черт, я должен был за милю учуять этот развод.

– Ладно. – Соглашаюсь с ее условием.

Тина улыбается, прищурившись, хлопает ресницами и прячет конфеты в карман.

– И да, положи доллар в кассу прямо сейчас, – говорит она, кивая на чашу с конфетами и наматывая шарф на лицо так, словно собирается выйти в снежную бурю. – Не забудь. – И вдруг перед уходом она возвращается к кассе и обнимает меня. – С днем рождения, Паблито.

Тина выходит, захлопывает за собой дверь с пластиковой вставкой, и на прилавок запрыгивает Густо. Он весь черный, не считая белого участка на подбородке, из-за которого он похож на темнокожего с бородой, словно он играет на контрабасе в кошачьем джазовом ансамбле или что-то типа того. Между нами особая связь. Он не дает себя гладить никому, кроме меня. Мой чувак.

Я поискал мелочь по карманам. Мистер и миссис Ким сходят с ума по поводу инвентаризаций. Со стороны вы бы решили, что они собираются сыграть спонтанную партию в гольф – неторопливую, в качестве отдыха, – но ничто не ускользнет от их взгляда. Они всегда точно знают, сколько «Ферреро Роше» и «Бачи» лежит в корзинке вместе с жевательными имбирными конфетами, брать за которые по пятьдесят центов за штуку – грабеж, как по мне.

Я выдавливаю на ладони антисептик и смотрю в окно. Сам не знаю зачем. В магазине так светло, что стекла превратились в зеркала.

Иногда по ночам, когда я остаюсь тут один, у меня возникает чувство, будто за мной кто-то следит.

«Восстановился в Нью-Йоркском университете, несмотря на низшие оценки и деморализующий долг по кредиту на учебу!»

Я смотрю в окно, а мое отражение смотрит на меня. Пора подстричься. За ушами волосы уже начинают виться. И поспать было бы недурно.

«Я что, похож на кого-то, кто станет работать в магазине у дома? Прям правда-правда?»

Улыбаюсь. Во весь рот. Моя семья выиграла в генетической лотерее идеальное зрение и безупречные зубы. Мы никогда не носили ни очков, ни брекетов.

Я вижу, как моя улыбка увядает. Разве не плевать, даже если я и похож на продавца? Я уже год этим занимаюсь.

Делаю глубокий вдох. Представляю, как расширяются, а затем сужаются мои легкие. Я найду способ вернуться в университет. Обязательно. Я должен.

Густо прислушивается. Я смотрю в ту сторону, куда повернулись его уши. Я не боюсь работать в ночную смену, но иногда все же ловлю паранойю.

Неудивительно, что мама так ненавидит мои ночные смены. «Не то чтобы я тебе не доверяла, – говорит она. – Я не доверяю другим людям. Тебя могут ограбить, на тебя могут напасть или, боже упаси, перепутать тебя с кем-нибудь и застрелить».

Под «кем-нибудь» подразумевается безоружный темнокожий парень с пачкой «Скиттлз».

В то же время, будь я врачом, мама относилась бы к ночным дежурствам совершенно иначе. Многие принимают нас с моим младшим братом Рейном за армян, спасибо знаменитой семейке, фамилию которой можно даже не называть. А еще несколько раз меня принимали за гавайца, потому что любой представитель смешанной расы считает, что в силу своего происхождения имеет право на бесконечное количество «йоу, дай-ка угадаю, чей ты» – чисто забавы ради. Наши имена не особо раскрывают наше происхождение, что позволит вам еще чуть лучше узнать моего отца.

Он назвал меня Пабло Неруда в честь чилийского поэта, того самого парня, который говорил: «Хочу сделать с тобой то же, что весна делает с вишневыми деревьями», – а ведь его звали даже не Пабло. Его звали Рикардо, а «Неруда» вообще позаимствовано у другого поэта. Я не латиноамериканец, поэтому имя Пабло и так сбивает всех с толку, но, как по мне, свидетельство о рождении у меня вышло донельзя безвкусным: первое имя – Пабло Неруда, второе имя – прочерк, фамилия – Райнд. По-английски часто произносят «Ринд», звучит тупо.

Брату тоже не удалось легко отделаться: Райнер Мария Райнд, в честь поэта Райнера Марии Рильке, чьи сонеты я как-то пытался читать еще в школе и понял, что не мое. Помню только, что там был перебор с восклицаниями. В основном охи да ахи.

По крайней мере, вторая часть моего имени не женская – Мария. Хотя все зовут его просто Рейном – ага, как того корейского красавчика актера из фильма «Ниндзя-убийца», у которого целых восемь кубиков пресса.

Рейн таранит на «Тесле» отель «Плаза».

Рейн напился на «Бернинг Мэн».

Победы Рейна: мягкий протеиновый план!

Девчонки зовут его Рейни, всегда при этом хихикая. Отвратительно, конечно, но я видел с ним девчонок, которые не выглядели на тринадцать лет и уж точно не одевались как тринадцатилетние. Я напоминаю себе, что надо бы с ним серьезно поговорить, но не так, как в тот раз, когда я орал на него, чтобы он надевал резинку (мы с Тайсом застукали его с девчонкой прямо на веранде маминого дома).

Маму зовут Кен Хи, но она обходится простым Кей. Папино имя – Билал, и, что любопытно, напрягает его лишь одно: когда белые пытаются называть его Биллом. Мама хотела назвать меня Дэниелем или Дэвидом, а Рейна – Джоном, потому что это легче произносить. Это уже характеризует ее. Хотя те имена такие бесформенные, звучат куда более глупо по отношению к иммигрантам, чем даже Кен Хи.

Завершить свою биографию хочу следующим фактом: мои родители не в разводе. Просто разъехались еще до рождения Рейна. Поэтому, хоть я и не припомню, чтобы они при мне целовались, доказательства говорят о том, что они все-таки занимались всякими отвратительными вещами, которые я даже представлять не хочу.

Я скидываю ботинки, ставлю их в сторонке и обуваю серые пушистые домашние тапочки с надписью «Спорт».

Будто это название бренда. Мне их подарила миссис Ким, после того как я выразил восхищение ее красными тапочками; в ботинках целую смену отработать просто невозможно, чувствуешь себя как в тюрьме. Сквозь дырку в носке выглядывает мизинец, и я пытаюсь сместить ткань чуть в сторону, чтобы дырка оказалась в другом месте.

Когда стану богатым и успешным, надо не забыть включить эти детали в сценарий моего биографического фильма. Для красочности и реалистичности.

– Йоу-йоу-йоу-йоу-йоу!

– Вот дерьмо, вся галерка собралась, – кричу я своим соседям по общежитию, Тайсу и Селвину. Мы с Тайсом почти одного роста: шесть футов и два дюйма, только он просто тощий, а я костлявый. У него большая голова знаменитого чувака и длинные ресницы, как у Тупака, – девчонки называют такой взгляд мечтательным. Он мой самый настоящий лучший друг, хоть я и никогда ему в этом не признаюсь. С Селвином – он же Хозяин трущоб – я знаком еще с начальной школы, но мы не ладили до тех пор, пока не поселились вместе. Честно говоря, не уверен, что могу называть его своим другом. Это тот самый чувак в команде, который случайно встречается взглядом со злобным бездомным в поезде или покупает такую же шапку, как у тебя, и не считает это проблемой.

– Паб. – Тайс кивает. – Здрасьте, мистер Ким.

Я резко оборачиваюсь. Иногда мистер Ким напоминает мне Густо: появляется так же бесшумно. Он читает газету за дальним концом прилавка. Понятия не имею, как давно он здесь.

– Тайс, – говорит он. – Привет, Вин. – Во время учебы в колледже (этот маньяк окончил Хантер за три года) Селвина стали называть Вином. Он даже какое-то время ставил на рингтон трек DJ Khaled – All I Do Is Win, Win, Win. Тот еще сукин кот.

Вин трогает Густо за хвост. Этот парень любит кошек, несмотря на свою аллергию.

– Ну что, ребята, ведете себя хорошо? – спрашивает мистер Ким.

– Конечно, – отвечает Тайс и натягивает самую широкую улыбку. В последнее время он вбил себе в голову, что хочет стать актером. По вечерам ходит на занятия после своей смены в «Заре». А до этого он мечтал стать диджеем, но, справедливости ради, каждый из нас как минимум один год своей жизни проводит в мечтах стать диджеем.

Мистер Ким уходит в свой кабинет, по пути бросая на меня взгляд, означающий, что он платит мне не за то, что я зависаю тут с друзьями. А вот жена у него не такая строгая. Однажды угостила Тайса «Бачи», хоть он и не наш постоянный покупатель. Обычно он затаривается в магазине ближе к дому, в том, который держат темнокожие.

– Опаздываешь, – занудствует Вин, тыкая пальцем в раскрытую ладонь. Как будто собирается надрать мне задницу за то, что я задолжал за аренду. Ему двадцать один, но сойдет за пятидесятилетнего; гены его хорватской матери таким странным образом смешались с генами ямайского отца, что лицом Вин похож на старика. Плюс ко всему лобковые волосы у него рыжие, это явно одна из тех вещей, которые переворачивают все твои взгляды на жизнь.

– Знаю, – отвечаю я. – Мне сегодня заплатят. – Я не уточняю, что шестидесяти баксов мне все равно будет не хватать. И это за последний месяц. Вернее, уже шестидесяти одного, я ведь купил Тине конфет в качестве извинений. Я идиот.

– Так не может дальше продолжаться, – говорит Вин, потирая ладони. Его улыбка – наполовину зубы, наполовину десны. В такие моменты я ненавижу, что он мой сосед. Я отчасти знаю, что сто процентов арендной платы идет напрямую в карман его родителей – владельцев дома, но также я знаю, что Вин платит всего около трехсот долларов, в то время как остальные платят по шестьсот, а я, как последний заселившийся, плачу аж шестьсот сорок за комнату, которая тянет максимум на чулан для метел. Еще с нами живут Миггс, наш четвертый сосед-комик, и его девушка Дара – неофициальная пятая соседка. Миггс живет там дольше всех, и в прошлом месяце, накурившись, он рассказал мне, кто сколько платит.

Комната Вина самая большая, но только идиот решил бы, что это несправедливо, учитывая, что это его квартира и какая здесь дешевая аренда по нью-йоркским меркам, но бывают дни, когда мне хочется навалять ему. Его старики совсем чокнутые. Родили его, когда самим впору было уже внуков нянчить, поэтому пылинки с него сдувают. Вдобавок он их единственный сын. Единственный сын с клоунским париком на лобке.

– Брось, старик, – говорит Тайс, закатывая глаза и прячась за спиной Вина. Оттягивает его к полкам с печеньем.

– Ну, – говорит Вин мне, закончив набирать продукты. Подождет: я публикую фотографию его «Орео» с загадочным вкусом, ограниченный выпуск. Я веду маленький уютный бложик на девятнадцать тысяч подписчиков, @Munchies_Paradise – выкладываю фото снеков и кроссовок, а моя мама то отписывается, то снова подписывается, потому что никак не может определиться, смириться ли с тем, какой дрянью я питаюсь.

Еда и кроссовки. Зачем еще нужен Интернет. Как же бесит, что на мой аккаунт не ставят галочку. Я не верифицирован. Думаю, надо выложить фото «Орео» вместе с парой Nike x ACW* Zoom Vomero 5s, потому что начинка напоминает мне клиновидную вставку в задней части кроссовка.

В руках у Вина пачка жевательных конфет «Хайчу» со вкусом зеленого яблока. Он угощает меня одной.

– Как будем завтра отмечать твою днюху? – спрашивает он, жуя с причмокиванием.

– Я работаю, – отвечаю я и тянусь за еще одной конфетой: первую припрятал на потом. – Закончу в шесть утра, дома буду в семь.

– Заметано, – говорит Вин, потирая руки. – Праздничный завтрак.

Я одновременно и люблю, и ненавижу Вина. В прошлом году он тоже не забыл о моем дне рождения, хоть я и переехал к ним всего за неделю до этого. Чувак испек для меня брауни. С посыпкой. И свечку зажег. Было очень мило.

Глава 2

Смена продолжается. Самое противное время – с десяти вечера до шести утра.

Мне платят пятнадцать долларов в час. Это и не так много, и не так мало, как может показаться. Очевидно, что меня не зарплатой заманили. Если вдуматься, я и сам не могу сказать, почему устроился сюда. Да, мне нужна была работа. Это случилось через пару недель после того, как меня отчислили, а я все еще жил с мамой. Свалил с самой ужасной новогодней вечеринки в Бруклин-Хайтс, где все, не затыкаясь, говорили, что первый семестр в колледже как раз и показывает, кто есть кто. Ставлю десятку на то, что эти же придурки потом вовсю отрицали, что это мы опустошили домашний бар родителей той девчонки, как в старших классах.

Я простился по-английски с Рэнделлом, моим лучшим другом еще со средних классов, который поступил в университет Тафтса. Он написал мне, что все у него там хорошо, как будто забыл, что мы перестали общаться в день выпускного, потому что понимали, что на самом-то деле мы не особо друг другу нравимся. Той ночью тоже было морозно, и я тащился по улице, гадая, чем обдолбался сильнее, алкоголем или травкой, как вдруг забрел куда-то, чтобы выпить чашечку кофе. На стене висело объявление: «Требуются кассиры», и я подумал, что раз уж я только и гожусь на то, чтобы пьяным шататься по магазинам, то пусть мне хотя бы за это платят. С тех пор я тут и работаю. Год с небольшим. Если честно, меня пугает перспектива под конец жизни расхлебывать последствия решений, которые я даже не помню как принимал.

Я осмотрел магазин, пробежался по зернистым изображениям с камер видеонаблюдения, висящих на потолке слева от лотерейных билетов. Я пытаюсь взглянуть на обстановку глазами посетителей. Раньше это был один из моих любимых магазинов, но порой я чувствую, как в груди поднимается паника, и тогда хочется содрать кожу с рук. Каждый час кажется вечностью. Я стараюсь не смотреть на часы.

23:52.

Черт.

Я считаю секунды (каждая ночная смена состоит из 28000 секунд) и непроизвольно постукиваю четвертаком по прилавку или подергиваю ногой.

Следи за своими ногами!

Так говорит моя мама, когда я гадаю о будущем – вернее, трясусь из-за него. Мне бы следовало взять кубик льда и растопить его в ладонях или натянуть резинку на запястье, чтобы, ну, понимаете, выбить все лишнее из головы, но я не делаю ни того, ни другого. Пусть стрелки крутятся.

– Плохая примета, – говорит миссис Ким, угрюмо кивая на мою ногу. – Удачу отпугнешь.

– Простите.

Я прикладываю все усилия, чтобы оставаться спокойным, пока она не возвращается в свой кабинет. На день рождения она подарила мне моти[2] со вкусом клубничного пломбира, так что я пытаюсь выглядеть жизнерадостно.

Включаю очередное видео. Это «Переломный момент» – веб-сериал о самых важных этапах в жизни предпринимателей. В последнем выпуске показывали девятнадцатилетнюю миллионершу, которая просто взорвала индустрию салатов не выходя из комнаты общежития. Я смотрю анонс следующего выпуска – о том, как креативный уличный художник продает свои работы на аукционе по 140 000 долларов, – и в горле у меня возникает едкое жжение.

Я знаю этого урода. Это же ушлепок Крузо. Ага, тот самый Крузо. Я знал его еще в восьмом классе, и звали его тогда Сальваторе Карузо. Он страдал от каких-то проблем с позвоночником, черт его знает каких, и мы прозвали его Сколио. Ну а что? Дети жестоки. Думаете, меня не пытались дразнить Пабом-крабом, пока я не приложил их пару раз лбами о стену?

Короче, некоторые из нас смотрели «Дикий стиль» – фильм про граффити, снятый в восьмидесятые; мы смотрели его с настоящей видеокассеты, найденной у чьего-то не то дяди, не то брата, и просто залипли. Тегали все, что под руку попадалось. В туалет ходили только с маркером и писали свои имена поверх чужих. Я обычно писал ESCO от «Пабло Эскобар», имени наркобарона, потому что считал его крутым, а воображение у меня в тринадцать было так себе. Да и ESCO писать куда проще, чем NERUDA. N особенно тяжело идет. У меня всегда выходила какая-то беременная горбунья.

Но преуспеть в этом мне не грозило. Мне было далеко до Честера, Зефа, Ли Хинонеса, Донди Уайта или более поздних творческих чуваков типа Реаса или Коуза, но смотреть на этого дилетанта Крузо пытке подобно. Самоуверенный до одури. Я с ненавистью наблюдаю за тем, как он отказывается снять с лица бандану или рассказать, что означают буквы ACDB (это значит all-city dickbags – придурки, которые размалевали своими именами все стены в городе). А ведь это я придумал, когда мы накурились в хлам в пиццерии «Розарио» на Орчард-стрит, так что можете себе представить, насколько серьезен я тогда был.

Когда видишь, что успех нисколько не зависит от таланта, то руки опускаются. Взять хоть Дэниель Долтон. Ее мама Оливер была моделью и прославилась в девяностые своей бритой головой с татуировкой кобры. Открыла скейтерский магазин на Кросби-стрит, где мы с друзьями частенько зависали. Мы с Дэниель учились в разных школах (Дэниель Долтон ходила в Долтонскую школу, само собой), но иногда пересекались, перекидывались парой фраз, но ровно до того момента, как ее номинировали на «Оскар» за короткометражку, которую она сняла на дерьмовый видеорегистратор. Иронично, да? А между тем денег у них и так немерено: семье ее папаши принадлежит то самое изогнутое здание цвета слоновой кости в Мидтауне.

Видели бы вы мое лицо, когда она проиграла японке, снявшей фильм о том, как люди живут в старом доме, где все хозяйство ведут роботы. Меня прямо раздувало от злорадства. Вот тебе и «золотые» детки, которым все покупают богатенькие родители.

Будь у меня полное обеспечение и родительская поддержка, чтобы заниматься «искусством», я бы уже наклепал столько скульптур в «современном» стиле, или как это называется, когда подбираешь на улице всякую фигню и пропихиваешь в галерею «Уайт Бокс». Через пару лет награды бы у меня из ушей лезли.

Не то чтобы я именно этим хотел заниматься. На самом деле, у меня ровным счетом ноль идей, в каком направлении двигаться. Помню, школьный психолог мисс Миранда спрашивала об этом на второй год учебы в старших классах. Смотрела так участливо, склонив голову набок, и легонько касалась моей руки, когда хотела подчеркнуть основные моменты. А я слышал только белый шум. Она ждала, что во мне прорастут зарытые глубоко семена желаний или что внезапно воспрянут какие-то надежды, но в голове у меня только пульсировала точка. И по сей день я понятия не имею, что в этой жизни нравится мне больше всего. Мне по вкусу все в равной мере, но постепенно этих вещей становится так много, что я уже не могу их вынести и теряю интерес ко всему разом. Когда речь заходит о том, чтобы выбрать что-то одно и посвятить этому всю оставшуюся жизнь, возникает ощущение, словно у меня отказала какая-то мышца. Как будто я светлячок, разучившийся зажигать свет в своей заднице.

– А если забыть о деньгах, чем бы ты мог заниматься даже бесплатно? – спросила она, когда я уже уходил.

Ага, конечно. Как будто кто-то хочет работать забесплатно.

В магазин один за другим заходят постоянные покупатели. Я всегда пытаюсь определить, кто они такие, судя по дутым курткам, шапкам и шарфам. Чаще всего я угадываю верно, по покупкам всегда становится понятно. Парень пакистанской наружности с рыжеволосой женой кивает мне, как бы давая понять, что мы с ним в одной команде. Он неизменно покупает две поллитровки пива «Бекс» в восемь утра, но только по вторникам, когда приходит без жены. Темнокожая веганша с кольцом в носу, которая зимой и летом практически живет на одном кокосовом мороженом. И кудрявая девчонка в очках – единственный человек, с которым Густо не прочь поздороваться, – берет сигареты и молоко, но только время от времени. Есть один старик, который таскает замороженные обеды «Эми», но не больше одной упаковки за раз. И бородатый мужик с ярко-голубыми глазами и черной тележкой, который набирает так много реально нужных продуктов, что меня подмывает сказать ему, что через четыре дома от нас есть супермаркет. Я знаю имена только нескольких из них, а они, зуб даю, не знают моего. Наверное, должно быть специальное слово для всего этого. Этой особой городской близости между людьми, когда вы знаете мельчайшие детали их рутины, привычек, манеры одеваться, но ничего больше.

Я иногда вижу, как мистер Ким делает скидку корейцам. Ничего необычного, вот только он никогда не уступает тому пареньку, который говорит по-корейски, низко склоняет голову и все такое, и я клянусь, причиной тому всего лишь татуировки и тоннели в ушах.

– Все нормально? – спрашивает мистер Ким, прежде чем уйти назад в кабинет где-то около часу ночи. Я киваю. Обычно он остается в офисе или уходит домой спать, но не предупреждает меня об уходе. Я вынужден вести себя так, словно он постоянно за мной следит. И правильно. Я бы тоже так делал, будь я начальником. Я включаю стоящий у моих ног обогреватель, потому что именно сейчас начинается все веселье.

Три часа. Я покупаю орешки макадамия в шоколаде: это мне на день рождения. Потом строю привлекающую внимание пирамиду из сезонных конфет в форме сердечек у входа в магазин. Завтра в это же время мне придется делать на них пятидесятипроцентную скидку. Мелькает мысль, что надо бы подарить одну маме. Но в целом я считаю, что мое рождение отменило для нее Валентинов день, вот почему сыновья – это та еще ерунда.

Алисе, которая записана у меня в телефоне «Алиса (Тиндер)», я ничего не буду дарить. Она единственная, с кем я встречаюсь более-менее регулярно, но я понял, что это ни к чему не приведет, когда она вернула мне бутылку красного вина, которое заказала в кафе после первого свидания. Прикиньте. Однажды она проговорилась, что ненавидит цветы и младенцев. Разве можно ненавидеть младенцев? Это же таинственные крохотные внеземные создания, пахнущие пудровым счастьем.

Время еле ползет, а в пять утра как будто замирает, и я слышу монотонный писк в ушах. Раньше думал, что этот звон в ушах – побочный эффект от частого прослушивания слишком громкой музыки в наушниках, пока Миггс не сказал, что это звук крови, текущей по телу. Видимо, мы способны слышать, как бежит наша собственная кровь и как органы трутся друг о друга. Звук крови выше, чем звук внутренностей, и все это просто сносит мне крышу. Думать о том, что происходит в моей голове, пока я думаю о том, что происходит в моей голове, – это последнее, о чем хочется размышлять, оставшись наедине с собой. Черт, терпеть не могу оставаться в одиночестве.

Нужно, чтобы что-нибудь случилось.

Хоть что-то.

Я щелкаю резинкой по запястью.

Сильнее.

Потом в определенном ритме.

С днем рож-день-я ме-ня.

В версии Стиви Уандера она повеселее.

С днем рож-день-я ме-ня.

С днем рож-де-е-е-е-е-е-нь-я…

Входит девушка.

Вернее, вбегает.

Ее грудь вздымается так, словно последнюю пару кварталов она преодолела бегом. Рукава натянуты на пальцы, она подносит руки к лицу и дует на них, чтобы согреться. На голову накинут капюшон, но под ним не видно ни шапки, ни шарфа. На ней куртка от «Норд Фэйс» в коллаборации с «Суприм», выпущенная пару лет назад, но она годится в лучшем случае на межсезонье. С тем же успехом можно было замотаться в душевую занавеску. Взгляд огромных карих глаз останавливается на мне, девушка вздрагивает, и это меня ошеломляет. Нам обоим кажется, будто мы встретили призрака. Ей наверняка жутко холодно.

Девушка приветственно кивает, я отвечаю тем же, а волосы на моем загривке встают дыбом от напряжения. Она выходит в проход, и я замечаю, что за ней тянется длинный шлейф ткани.

Глава 3

Я смотрю на изображение девушки на четырех маленьких экранах. По ночам в такие магазины, как наш, всегда заходят странные люди, и она не исключение. Я и без того в шоке от предположения, что она появилась здесь только потому, что я загадал желание. Я, конечно, не параноик в шапочке из фольги, как тот же Миггс, но в шестом классе со мной кое-что случилось.

Как-то раз мне было до одури скучно на биологии, и я направил каждую частицу мысленной энергии на то, чтобы сказать, хотя нет, даже приказать мистеру Миллеру сесть мимо стула. Видели бы вы мое лицо, когда это произошло. На долю секунды я поверил в бога, НЛО, призраков и реинкарнацию. Он садится – и промахивается. В последнюю секунду он хватается обеими руками за стол и врезается в стул с таким грохотом, как от выстрела. Мы тогда рассмеялись, но это был такой удивленный смех, когда ты не уверен, случилось что-то плохое или же все нормально. А я орал, потому что решил, будто я кто-то типа экстрасенса из телешоу, где психи гнут ложки силой мысли.

Не знаю, что случилось у этой девицы, но она явно не из местных. Она проходит мимо чистящих средств, туалетной бумаги, кофейных фильтров и мешков для мусора – всего, что может понадобиться людям, живущим поблизости, – и направляется прямиком к снекам. Она шагает осторожно, и я замечаю, что на ногах у нее блестящие белые сапоги, разделенные спереди надвое, как свиные копытца. Из-под куртки оверсайз виднеется платье как у Мортиши Аддамс: с длинными зубцами на подоле. Она легко могла бы сыграть злодейку в каком-нибудь космическом ретро-фильме.

Девушка привлекательна, вопросов нет. Мне даже не обязательно смотреть на все остальное, чтобы это понять. Все дело в том, как она двигается. То же самое, что смотреть на группу девчонок и понимать, что они в целом сексуальны. Сюда же относится не менее сексуальный смех. Чем горячее группа девчонок, тем он соблазнительнее. Конечно, смех может быть раздражающим, страшноватым или даже пугающим, но это дело каждого.

Девушка беспрерывно проверяет свой смартфон и оглядывается через плечо, но, добравшись до полок с мороженым, застывает. Наш ассортимент пломбира зачаровывает. Я лично занимаюсь заказами, так что прекрасно это знаю.

Откуда бы ее ни занесло, я уже ее фанат. Девушка рассматривает этикетки через стекло, не открывает дверцу почем зря. Моя мама называет это «нунчи», что в переводе с корейского означает «ситуационная осведомленность» или «понимание чужих чувств». Люди, лишенные этого качества, не снимают рюкзаки в переполненных поездах и не замедляют шаг, когда идут за пожилыми. Короче говоря, засранцы. А эта девушка обладает «нунчи». Она вежливая.

Незнакомка выгружает товары передо мной и делает это со всем достоинством. Похоже, она под кайфом.

Чипсы «Кеттл» со вкусом соли и уксуса. Бесспорно, самый популярный вкус. Второй по популярности – сладкий лук мауи. (Но только гавайские бренды, не «Дип Ривер» и не «Кеттл». Уж простите.)

Кислые жевательные мармеладки в виде бутылочек колы. Как по мне, чересчур кислые. Официально заявляю, как человек, который в кинотеатре съел целый фунт «Саур Пэтч Кидс» после чипсов с солью и уксусом.

Настоящее овсяное мороженое с шоколадным печеньем. (Ручная работа, а не дешевая подделка от «Хало Топ».)

Чипсы с арахисовым маслом и белой шоколадной крошкой с витрины с выпечкой. И тут мое сердце пропускает удар, потому что она умудрилась где-то откопать пластиковую бутылку «Мэджик Шелл»: шоколада, который затвердевает, когда поливаешь им мороженое. Мы заказываем всего по несколько бутылок, потому что органический безмолочный вариант продается куда лучше, хотя его способность затвердевать под большим вопросом.

Нарезка сыра проволоне[3] в прозрачной упаковке. Самый неприметный, доступный, но при этом отличный сыр для перекуса в моем списке.

– Привет, – говорит она на удивление хриплым голосом.

– Привет, – отвечаю я, пробивая продукты и складывая их в пакет. – Неплохой набор. Вечеринка на Валентинов день?

– Ха. – Она издает сухой смешок. – Ровно наоборот… – Она протягивает руку и вытаскивает сладости из пакета. – Пластик ранит мое сердце, – говорит она и разглаживает пакет на прилавке. – Я так донесу.

И коротко улыбается. Уныло.

Эх. Похоже, вечеринка у нее намечается по поводу расставания.

– Прости, – с запинкой говорю я. – Ну, не за пакет, хотя перед планетой тоже стоило бы извиниться… Прости за упоминание дня святого Валентина. Я не в курсе твоей ситуации. И вообще жизни.

– О, – говорит она и улыбается. Только теперь она по-настоящему меня увидела. – Все в порядке. Я ничуть не жалею. Совсем. – Она наклоняет голову набок, разглядывая сладости. – По чесноку, сегодня ж гребаный праздник.

Поверить не могу, что она мне сказала «по чесноку».

– А. Окей.

Она смеется.

И тут (таков уж я) говорю:

– А можно я кое-что предложу?

Девушка смотрит на меня. С подозрением. Будто чувствует мою сконцентрированную бешеную энергию и понятия не имеет, к чему это приведет.

– Конечно.

– Я совершенно восхищен твоим выбором. Но если собираешься начать с соли и уксуса – а это идеально, как по мне, – начинаю я. – То ты уверена в выборе суперкислых бутылочек колы? Просто намекаю на то, что у нас есть и обычные, есть вишенки… А еще могу предложить жевательных лягушек, если любишь зефирный вкус с нотками персика… Или вот еще, знаю, прозвучит дико, но только послушай. – Я вскидываю ладони. – Как насчет того, чтобы попробовать бутылочки колы, но не в сочетании с «Кеттл», а с «Заппс» со вкусом «вуду»? Так будет слаще, хотя я не уверен, что в этом нет расизма…

Обожемойзаткнисьуже.

Девушка склоняет голову набок и сводит брови. Весь этот макияж и блестки на лице при свете ламп делают ее похожей на персонажа, созданного с помощью компьютерной графики. Она объективно привлекательна, но создается впечатление, что если стереть верхний слой, то увидишь гладкую, как яйцо, поверхность. От лица не останется ничего.

– Сэр, – говорит она. – Не гони-ка. Ты что, хочешь сказать, что вон те вот лягушки «Харибо» – персиковые?

Не гони?

Ладно. Это безумно мило.

Откашлявшись, я киваю:

– Ага.

– Нотки – это круто, – продолжает она. – Вот только не персика, а яблока.

Я хочу с ней дружить.

– Плюс мало кто знает, но: зеленые мишки на самом деле клубничные, – говорю я.

Почему я до сих пор говорю? Мне хочется умереть от стыда, сжаться в комок. «Мало кто знает, но: зеленые мишки на самом деле клубничные». Серьезно?

Если бы слова были способны восстанавливать девственность, то моя фраза – хороший на это претендент.

– Обалдеть, конечно, – говорит она, судя по всему, без осуждения, а потом с силой опускает на прилавок кулак, словно судейский молоток. – Но я настаиваю на суперкислой коле.

– Правда, что ли? – рифмую я.

Господи.

Она смеется и роется в кармане. Потом торопливо хлопает себя по бокам, как будто в ее обтягивающей броне пещерной ведьмы имеются какие-либо выемки.

Ее ногти точь-в-точь такого же темно-синего цвета, как ее платье; на двух из них лак облупился, а ноготь на большом пальце сломан под корень. Кошелька у нее нет, даже крошечного, а это железное доказательство того, что она не местная. Как пацаны в метро, на ногах у которых «Самбас» от «Адидас» или даже «Альдо». Явно туристы.

– Твою мать, – говорит она и чешет ногтем бровь. А потом тяжело вздыхает.

– Кошелек?

– Ага, – говорит она.

Я наблюдаю за тем, как она смотрит на еду. Уныло.

– «Эппл Пэй»? – вдруг оживает она, протягивая телефон.

– Вряд ли у нас есть такая штука. – Я бросаю взгляд на кассу. – Ты знаешь, как работает эта фигня?

– Знаешь, я никогда раньше этим не пользовалась. Может, мне надо провести телефоном над считывателем… Или что?

– Понятия не имею. – Я пожимаю плечами. – Скан сетчатки глаза?

– Да ну тебя, – говорит она. – Вот облом.

Она сильно вздрагивает и снова дует на пальцы.

– Замерзла?

Ее брови ползут вверх, а губы расплываются в улыбке.

– Ну да, ну да, у меня поразительная способность к дедукции.

Она смеется.

– Какие там опасные симптомы переохлаждения? – спрашивает она, обхватывая себя руками.

Она так стучит зубами, что у меня самого начинает болеть челюсть. Девушка закрывает глаза, словно пытаясь сохранить остатки тепла.

– Думаю, если я увижу свет в конце тоннеля, то просто буду продолжать идти, – говорит она.

– Окей. – Я начинаю действовать. – Вот что мы сделаем, – говорю я, выхожу из-за прилавка и направляюсь к кофемашинам. Наливаю чашку кофе и протягиваю ей. – За мой счет.

– Спасибо, – говорит она, делает глоток, морщится и только потом кладет в кофе сахар и наливает холодные сливки. Смущенно улыбается мне. Добавляет еще больше сахара и сливок и делает глоток.

– Ты мне жизнь спас, – с улыбкой говорит она.

– Готова к продолжению?

– Давай.

– Только это немного дико, – предупреждаю я. – Точно готова?

Я хватаю из-под прилавка двадцатидолларовый обогреватель, скидываю тапочки, обуваю ботинки и пододвигаю прибор как можно ближе к девушке, насколько хватает длины шнура.

– Ого, – соглашается она. – Это в корне меняет ситуацию.

– Так нормально?

Окей. Вблизи она и правда очень, даже чересчур мила.

– Серьезно, это лучшее, что случилось со мной за этот вечер… или утро? – Она пожимает плечами, осматривает большой палец, а затем сует его в рот. – Спасибо.

Я собираю мороженое и остальные продукты с прилавка, чтобы расставить их по местам, но перспектива нарушить такой идеальный момент кажется мне неправильной.

– Знаешь что? – говорю я. – Это можешь забрать. – Я жестом показываю на чипсы и конфеты.

Знаю. Это безумство. Но я понял, что эта девчонка мне понравилась, когда не захотел показывать ей свои домашние тапочки.

– Не-е-е-ет, – театрально восклицает она, выпучив глаза, по-прежнему держа большой палец между зубов.

– Да-а-а-а. – Я протягиваю ей бутылку «Мэджик Шелл». Разве можно из жадности лишать человека такой радости?

– Да ни за что. – Она делает очередной глоток кофе.

– Я серьезно. – Я все понимаю, бывают дни, когда Нью-Йорк испытывает тебя на прочность. – Ты явно проделала большой путь… возможно, много-много световых лет. – Я киваю на ее платье.

Она смеется над моим жестом: словно Брандо в роли Вито Корлеоне, который прощает должника. Я прищуриваюсь для пущего эффекта, раздуваясь от гордости за собственную щедрость.

Подумаешь, не доплатишь шестьдесят долларов за комнату. Можно ведь и сотню.

Девушка разглядывает меня. Смотрит пристально. Я смотрю на нее такой, типа: «Понимаю». Она вздыхает. Мы оба в одинаковом смысле устали.

– Ой! – восклицает она. – Нет, погоди!

Проверяет задний карман куртки, выуживает оттуда кредитку и хлопает ею о прилавок.

– Да! – провозглашает она.

Черная «Американ Экспресс». Рэперы твердят о такой, а большие шишки никогда не упоминают. Та, которая без процентов и без лимита.

– Слава богу. – Девушка хватает меня за руку и тянет к кассе, возвращаясь к роли покупательницы, у которой все под контролем.

Я снова пробиваю ее товары, руку слегка жжет после ее прикосновения. Девушка проводит картой по считывателю, но тот протестующе пищит.

– Похоже, там чип. – Между прочим, я никогда не видел черной «Амекс» вживую.

Да кто она такая?

– О, – говорит она, делая очередной глоток. – Ну зашибись. Теперь я уже не могу ничего нормально сделать, когда на меня смотрят.

– Вот. – Я протягиваю руку и нажимаю на кнопку, прежде чем вставить карту заново. Мельком замечаю имя: Каролина Суарез.

Каролина Суарез… почти моя ровесница… и у нее черная кредитка.

Светская дива? Галеристка? Богатая наследница? Когда я выдаю ей чек, наши пальцы соприкасаются. Бз-з-з-з-з.

– Можно спросить…

– Валяй, – говорит она.

– Сколько миль ты намотала за последний год? – Быть не может, чтобы черная «Амекс» была выгоднее сапфировой «Визы».

– А что, в моем личном прогнозе передавали возможный град из поучений?

– Ладно, справедливо. – Я торможу.

– Ой, да брось, – говорит она и улыбается. – До смерти не выношу неопределенности.

Это и снеки – мое все: моя стихия, узкая дорожка, на которую я ступаю раз за разом. Если ты не гребешь бешеные деньги отовсюду, то жизнь ли это? Странный перегиб, конечно, но как-то раз я приостановил договор с кабельной компанией на час, потому что они не предоставили мне месячный доступ к «Шоутайм», как обещали. Я заставил их добавить подписку на HBO и бесплатно провести кабель. Я знаю, что существует карта выгоднее, чем черная «Амекс». Нельзя залезть на гору долгов, при этом не изучив вдоль и поперек все кредитные карты, которые могут спасти твою задницу, если банк тебя одобрит.

– Ну так что, много путешествуешь?

– Много, – подтверждает она.

– На самолетах одной компании?

– Конечно…

– «Дельта»? «Американ»? – На вид она слишком богата, чтобы летать на ведрах «Саутвест». На ранних – может быть, но теперь, когда их выкупили, уже без разницы.

Она откашливается и вытаскивает волосы из-под куртки. Длинные, дико-красного оттенка, почти неоновые. Эффектно, у меня даже дух захватило. Она напомнила мне Русалочку.

И только теперь я понимаю, кто передо мной.

Ого.

Какой же я идиот.

Каролина.

Суарез.

Каролина Суарез – это же Лианна Смарт.

Мое сердце падает в самую задницу.

Лианна Смарт в магазине. У меня в магазине. В смысле звезда «Диснея», которая начинала с детского шоу о богатых ведьмах-сиротках, застрявших в лабиринте, а потом выросла до мега-поп-звезды. Мой брат, когда был помладше, просто фанател от их рождественского выпуска, который крутили до самого июля.

– «Джет Блю»? – бормочу я спустя, наверное, час.

Пытаюсь сглотнуть.

– Ты не летаешь на самолетах гражданской авиации, да? – спрашиваю я. Она понимает, что я узнал ее, но я не хочу в этом признаваться.

– В смысле… у меня есть… – говорит она, а у меня в ушах стучит кровь.

Она собирает покупки с прилавка, а я делаю полшага назад.

– Ну так…

– Что?

К черту все. Когда я еще с ней столкнусь?

– А что, международный перелет на частном борту правда стоит 300 000 долларов? Всегда было интересно.

Она смеется.

– Почему ты так одержим деньгами?

– А разве не все такие?

– Наверное, – соглашается она. – Даже те, кто это скрывает.

– Особенно те, кто скрывает.

Она замолкает.

– Значит, ты специалист по деньгам и снекам.

– У меня множество квалификаций.

– Звучит пафосно, – говорит она и улыбается, чтобы смягчить эффект.

– Переживем. – Я улыбаюсь в ответ. Во весь рот. Лианна Смарт задирает нос, оценивающе глядя на меня.

– Погоди, а я тебя нигде раньше не видела?

Кроме шуток, это самый абсурдный вопрос, который можно услышать от знаменитости.

И тут она хлопает в ладоши.

– А, да, та фотка!

Терпеть не могу эту часть.

Глава 4

– Ты – грустный парень.

Поверить не могу, что Лианна Смарт тоже видела эту идиотскую фотку.

Окей. Не буду увиливать и признаюсь. Была у меня своя минута славы. Малюсенькая такая. Совершенно неважная, по большому счету, но это одна из тех вещей, которые просто иногда случаются.

Я прославился на весь Интернет. Плюс это была худшая виртуальная слава из всех возможных: я стал героем мема буквально на две секунды. Даже не пятнадцать минут славы, как обещал Уорхол, а всего лишь две секунды. Мои секунды пришлись на заключительный месяц последнего класса старшей школы.

Я был тупым. Тупее некуда. Это не было оценкой какого-либо таланта, интеллекта или странной, сверхъестественной проницательности. И да, сейчас я тяну время, потому что мне слишком стыдно вспоминать.

Я пригласил свою теперь уже бывшую девушку Хезер на выпускной. Да, некоторые называют это «предложением» вместо «приглашения», знаю. Так глупо, но ведь это было несколько лет назад. Хезер обожала всякие события и особые случаи, так что пригласить ее не составляло труда. Но мое «предложение» было полностью фальшивым, потому что я репетировал его целую неделю, а еще продумывал, как установить камеру и всякое оборудование, которое соорудили ребята из клуба аудио- и видеолюбителей. Все снималось за один дубль в переполненной столовой, съемка от первого лица. Ну, вы понимаете в чем суть. Абсолютно шаблонная сцена из школьной жизни: шум и гам, старшеклассники разбиты на группки, исподтишка эмоционально терроризируют друг друга. Камера вращается, как бы сканируя толпу, и останавливается на Хезер. Бум. Тишина. Все отступают на второй план, помещение наполняется ярким розовым светом, на стенах зажигаются гирлянды, светящие психоделическими цветами.

Все это лишь для того, чтобы запечатлеть момент удара молнии первой любви самым избитым способом из всех возможных, и геморрой это был еще тот, потому что шестидесяти ребятам пришлось пригнуться и ползти вне поля обзора камер, чтобы не попасть в кадр и не испортить цветочные проекции на стенах, но картинка получилась в итоге чертовски волшебная.

И вот, в самый ответственный момент, когда у меня буквально сердечки из глаз вылетают (никакой романтики, в меня врезалась камера), я предлагаю ей пойти со мной на выпускной. Разумеется, она говорит нет, столовая снова превращается в столовую, и вот тогда-то на моем лице появляется то самое выражение. Полная опустошенность.

Знаю, о чем вы думаете. Что я сам себя подставил, выставив на публику этот отказ, но, если честно, мне было плевать. Все в школе знали, что мы с Хезер вместе со второго класса старшей школы, и мне нужна была дополнительная внеклассная характеристика от видеоклуба для колледжа, так что я был готов на все.

Мы смонтировали видео и загрузили на YouTube. Я не предусмотрел только одного: что оно наберет более одиннадцати миллионов просмотров. Людям просто понравилось забавное выражение моего лица. Я уже был в шоке, когда видео посмотрело пятьдесят тысяч человек, но потом на него наложили трек Emo Medley и выложили на «Реддит», откуда его репостнула одна супермодель, что и поставило жирную точку в нашем ужасном расставании. Недолго пришлось ждать, пока гифка из этого видео появилась в меню клавиатуры под тегом «разбитое сердце», потом в виде анимированного стикера для историй в Instagram, а потом – все. Моя дурная голова стала прообразом нового рыдающего эмодзи. Меня шесть минут показывали в утреннем шоу на канале CBS. Пришлось встать в 5:15, мама даже пыталась заставить меня напялить костюм, но вместо этого мы сошлись на дурацком свитере. Меня забрали на черной машине, и это было круто, так что именно благодаря тому дню в моем профиле в Instagram так много подписчиков для обзорщика кроссовок и снеков, а именно в это и превратился мой личный аккаунт.

Стоит ли говорить, что я не успел придумать, как это монетизировать? Именно это я имею в виду, говоря о двух секундах. Если ты сразу не пробился на шоу Эллен Дедженерес и не заключил контракт на книгу, то считай, ты в пролете.

И все же поразительно, какие люди могут узнать тебя благодаря всему этому.

– Ага. – Я киваю. – Грустный парень. Разве это не мечта каждого чувака за двадцать? Чтобы его помнили таким.

Она улыбается и, не сводя с меня глаз, снимает обертку с мороженого.

– Не пойму, так же ты выглядишь в реальности или нет.

– Позволь спросить тебя вот о чем, – дерзко начинаю я. – А тебе приятно, когда люди высказываются о тебе в твоем же присутствии?

Лианна Смарт смеется. Ее искренне радостный смех грубым лаем вырывается из глубины горла.

– Прости, – говорит она, но по ее интонации не скажешь, что ей жаль. – Я никогда не думала о тебе как о живом человеке. Плюс во плоти ты гораздо выше ростом. Куда длинней диагонали моего экрана. – Лианна Смарт поигрывает бровями, словно актриса водевиля.

Се рьезно, кто эта девушка? Не понял, Лианна Смарт что, флиртует со мной?

– А ложку не одолжишь?

Я тянусь к пластиковым ложкам возле кассы.

Нет, идиот. Вернись в реальность. Ей от тебя нужна разве что только посуда.

– А металлических нет? Чтобы добраться до начинки?

Я мотаю головой.

На самом деле, они есть, потому что миссис Ким пользуется только металлическими приборами, но за ними нужно идти в подсобку, а я не хочу покидать рабочее место. Больше всего меня волнует вопрос: почему Лианна Смарт выбрала именно меня для своего пранк-шоу в такое позднее время? Интересно, съемочная группа затаилась снаружи или просто наблюдает через камеры видеонаблюдения?

– Держи, – говорю я ей, протягивая пару деревянных палочек и пластиковую ложку. – Побултыхайся.

Она улыбается мне.

– Классное слово, – говорит. – Бултыхаться. Как будто камешек в воду бросаешь и он подпрыгивает. Бултых, – слово мраморным шариком катится по ее небу и обрывается звучным «х». Это же рот Лианны Смарт. Лианны Смарт!

– Вопрос можно? – спрашивает она меня.

– Валяй.

– Откуда родом твои предки?

– Что, прости? – Я смеюсь.

Кто вообще так разговаривает?

– Я все гадаю, каких национальностей – наверняка во множественном числе – они были.

За такое изложение мыслей я должен ей рассказать. Обычно люди спрашивают, откуда я «на самом деле», как будто хотят услышать что-то типа Восточного Тимора, а никак не Трайборо. Говорят, все дело в моих глазах нереально карего цвета.

– Мама городская. Она живет здесь практически с детства.

– Местная?

– Ага, из Нью-Йорка. А разве тут есть еще какой-то город, если уж по-честному?

– Справедливо, – соглашается Лианна.

Ого, это что, теперь уже я флиртую?

– А папа из Джерси, сейчас живет в Куинсе. Мама – кореянка, папа – пакистанец.

Лианна хочет присесть на краешек низкой холодильной витрины, где выложены нарезанные фрукты, замечает глазом написанную маркером табличку «НЕ САДИТЬСЯ!» и переводит взгляд на меня. Я пожимаю плечами, и она садится. Сами понимаете, на определенном уровне славы предупредительными табличками можно пренебречь.

– Ну а ты?

– Лос-Анджелес, – отвечает она. – Ну, вообще-то, я не из самого города, а из пригорода. Я, эм, наполовину мексиканка. Ой, вообще-то, я пытаюсь больше не употреблять слово «наполовину». Я – мексиканка, – говорит она и уверенно кивает. – Моя семья из Индио, мы жили там много-много поколений, пока мои прабабушки с прадедушками не решили разбавить кровь. Плюс смотри сам. – Она поднимает палец. – Дело в сложении, а не в вычитании. Я – настоящая смесь всех оттенков белого.

– Значит, цвет яичной скорлупы…

– Экрю. – Она отбивает удар. – Лен, мел и – не знаю, поверишь ли ты, – валлийские корни со стороны матери.

Вот это да. А она быстро соображает. И мне дико понравилось, как она отбросила все эти «наполовину». Я оглушен. Околдован. Испытываю одновременно восхищение и тревогу.

Одно, плюс другое, плюс третье…

Она улыбается, зубы у нее ровные и белые. Черт. Надо было, наверное, и свои отбелить.

– У тебя там мусорки нет? – Лианна подходит ближе, и я шумно сглатываю. На таком расстоянии никак не избежать моментальной оценки ее внешних качеств. Лоб широкий, нос круглее, чем на фотографиях, и мне странно замечать это в чужом облике. Она протягивает мне обертку. Если не брать во внимание слой косметики, я не могу понять, что в ее внешности делает ее такой популярной. Спрятаны ли в ее генах определенные биологические детерминанты. Ее лицо представляет собой угловатое единство черт, которые я раньше видел только откорректированными на плакатах, но в жизни – и я не шучу – оно идеальной сердцевидной формы.

Глаза у Лианны Смарт большие, широко посаженные. Мультяшного цвета. Зеленоватые, с чуть более темной коричневой окантовкой. Не могу понять, чем она отличается от нас, всех остальных. Только разве что красотой. По крайней мере, мне она кажется очаровательной. Привлекательность, хочу я вам сказать, вещь эмпирическая. Объективная. Но на каком-то подсознательном уровне нельзя не знать, кто она такая. Это же Лианна Смарт. Даже моя мама ее знает.

Странные все-таки существа – люди. Для нас так важна иерархия.

– Пока ты меня разглядываешь, – говорит она, – скажу кое-что интересное: ты знал, что у коз прямоугольные зрачки?

Черт. Она заметила, как я на нее пялюсь.

Черт. Она меня насквозь видит.

Черт.

Я поспешно мотаю головой.

– Это мне рассказал репетитор по подготовке к вступительным экзаменам, прямо перед тем как попытаться залезть ко мне в трусы.

– Что? – Это возвращает меня на землю. – Ого. Мне жаль. – Понятия не имею, что еще говорить в таких ситуациях. Я начинаю распечатывать «Киндер Буэно», чтобы отвлечься, чтобы деть куда-то руки. – Хочешь, чтобы я надрал ему зад?

– Да, пожалуйста.

– Его хоть уволили?

– Почти, – отвечает она. – Он стал очень знаменитым писателем, получил литературную премию. Разбогател.

Я протягиваю ей кусочек шоколада, и она зажимает его в губах, словно сигарету, срывая обертку с шоколадного соуса, чтобы полить мороженое.

– Разумеется, он добился успеха. Врет он без всякого стеснения, – продолжает она с набитым ртом. – Стоит ли говорить, что предметом подготовки были вовсе не козы?

– Я точно надеру ему зад.

– Вообще-то, если бы я уже не поручила это кое-кому, я бы с удовольствием поручила это тебе.

Поверить не могу, что мы с Лианной вместе едим всякую вредную еду.

– Хороший магазин, – говорит она, разрывая зубами пакет чипсов с арахисовым маслом и высыпая их в стакан. Конструкция становится ненадежной: сверху соус, на нем чипсы. – Я и не знала, что вы, ребята, работаете круглосуточно.

Стоп. Она что, живет рядом?

Именно в этот момент в уголке ее губ показывается кончик языка – знак глубокой сосредоточенности, и, когда Лианна хватает новый кофейный стаканчик и делает мне такую же порцию, некая струна натягивается внутри живота и лопается.

Девушка огибает прилавок, протягивает мне кофе и остается стоять рядом.

Нелишним будет отметить, что в реальности Каролина Суарез пахнет сладкими цветами, сочными спелыми персиками, табаком и шоколадом. Такое ощущение, будто смотришь на рубин, такой огромный, что забываешь, кто ты и где ты.

– Твое здоровье! – говорит она, поднимая стакан.

Я поднимаю свой.

– Твое здоровье.

Мы молча жуем, а я время от времени напоминаю себе, что надо иногда дышать, чтобы не отключиться.

– С Днем святого Валентина, – говорит она.

А потом мы поженились.

Эх, если бы.

Глава 5

– Стоп-стоп-стоп-стоп-стоп, – говорит Миггс, театрально взмахивая рукой. – Так не пойдет.

Придя домой, я обнаруживаю, что меня ждали. Еще нет и семи, значит, они поставили будильники гораздо раньше, чем обычно, – как это глупо и мило. На нашем дерьмовом икеевском столе возвышается башенка из пончиков, в один из них, посыпанный радужной крошкой, воткнута свеча. Этому пончиковому алтарю молятся расставленные вокруг и завернутые в фольгу сэндвичи с беконом, яйцами и сыром.

– Отлично. Четыреста восемьдесят два, – объявляет Вин, разворачивая сэндвич.

– Вспомни правила «Назови цену», придурок. – Миггс закатывает глаза.

Чтобы понять, каков наш Миггс, просто возьмите Бруно Марса, раздуйте раза в три и накачайте цементным раствором.

Правила «Назови цену» таковы: если ты просто пытаешься гадать, называя цифры подряд, ты проигрываешь автоматически.

– Штраф, – говорит Тайс, хватает сэндвич, хлопает меня по плечу и вместе с едой скрывается у себя в комнате. Обычно он дрыхнет до обеда.

– Знаю, – протестует Вин. – Но я же всеобщий любимец. Плюс я общаюсь с каждым водителем такси до единого.

– Четыреста сорок ровно, – говорит Дара. Она явно даже не старается.

Я кладу бекон на свой глазированный дрожжевой пончик. Это единственно верный способ его есть.

– Всегда тебе надо сделать какое-то дерьмовое комбо. Прямо как ты сам, – говорит Дара, разглядывая мою еду.

Так и есть. Улучшения есть улучшения. Я фоткаю, перед тем как съесть.

Миггс кивает и зовет остальных.

– Паб, у тебя четыреста пятьдесят семь, у Вина четыреста восемьдесят два, а у меня четыреста шестьдесят шесть.

Мы достаем смартфоны.

Такие уж мы. Когда выдается свободная минутка, мы делаем дикие ставки. Победитель получает миллион долларов и право хвастаться этим до бесконечности. До следующей ставки. У нас уже набралось ставок на миллиард. Кто из нас первым забронирует столик в «Раос» – итальянском ресторане, о котором ходят слухи, будто для того, чтобы попасть туда, надо дождаться смерти мафиозного босса. Или кто первым станет ведущим Saturday Night Live и музыкальным гостем там же. Ну и еще всякие важные вещи, типа кто первым получит галочку верификации в Instagram.

А вот и мои четыреста пятьдесят семь.

– Да, черт возьми.

– Вы только гляньте на этого придурка, – кричит Миггс, хлопает меня по спине и вручает мне косяк. Почти все в курсе, что он приторговывает травкой. Только травкой, такой у него принцип, а еще он почти не пьет и не курит. Дни рождения, годовщины – короче, только по особым случаям. Твердо придерживается расписания: работа, спортзал, потом комедийные выступления. Есть в его внешности что-то безумно «братанское», и, будь мы белыми, он бы выглядел типичным «вернем Америке былое величие». Но корни у него пуэрто-риканские и доминиканские, именно поэтому он так вспыльчив. Говорит, что у него такой же внутренний конфликт, как если бы он был одновременно с Тринидада и Ямайки.

Конечно же, я не перестаю думать о Лианне Смарт. Не только о ней, я же вынашиваю ребенка из всей пищевой дряни, что проглотил ранее, но именно теперь, оказавшись на своей родной планете, обставленной ободранной пластиковой мебелью, и с этими шумными засранцами, я отчаянно пытаюсь насладиться тем чувством, которое испытал тогда. Теми моментами. Как мы стояли рядом у обогревателя и болтали.

Как ее волосы коснулись моей груди, когда она проходила мимо меня к выходу. Как она на мгновение задержалась у двери и обернулась, а я подумал, что это сигнал для меня. Обнять ее или… или… А потом, уже почти решившись взять у нее номер, я окончательно струсил.

По правде говоря, хоть это и бессмысленно, стоит признаться, что мое сердце будто бы слегка разбито.

– Чувак, ну ты и монстр, – говорит Миггс своей подружке, и мои мысли с треском падают назад в эту дыру.

Я смотрю, как Дара поливает свой завтрак майонезом. Сжимает пластиковую бутылку, и оттуда льются густые струи.

– Я тебе не «чувак», – отзывается Дара, которую мы всегда зовем чуваком. Потом она толкает своего парня в плечо. Майонез поверх бекона, яиц и сыра кажется самым безумным на свете сочетанием, но опять же, я однажды видел, как Миггс поливает жареный рис майонезом вперемешку с кетчупом. То, как человек издевается над едой, многое о нем говорит.

Вин называет свои баллы в «Убере». Четыреста тридцать три.

– У-у-у-у-у, – хором тянем мы. Стремно получилось.

– Ну и тупость, – говорит Дара. – Всем плевать, сколько там у вас баллов в «Убере». Тариф от этого не снизится. И вообще, будь вы настоящими ньюйоркцами, вы бы тормозили на улицах желтые такси, как все нормальные люди.

– Не-а. К черту водителей с лицензией, – говорит Миггс. – В Комиссию по такси и лимузинам одно ворье засело.

Дара выбрасывает обертки в мусорку, целует Миггса и натягивает куртку, чтобы отправиться на работу: она управляющая в шикарном итальянском ресторанчике, который находится в Финансовом округе.

– Неважно. Увидимся позже, идиоты.

– Эти дерьмовые баллы начисляются нечестно, – говорит Вин, мотая головой. – Почему у меня меньше, чем у тебя? – Он тыкает пальцем в мою сторону.

– А почему у меня не может быть больше баллов?

– Без обид, Паб, но откуда у тебя вообще взялись баллы, если твой аккаунт заморожен к чертям, ибо ни одна из твоих карт не активна? – На его губах мелькает едкая ухмылка.

– Да, Паб, – присоединяется к нему Миггс, цокает языком и пристегивает к рюкзаку десятифунтовое кольцо для ключей. Миггс выгуливает собак, и у него для всего есть тщательно продуманная система, вплоть до того, что он предлагает своим клиентам десять видов угощений в зависимости от их диеты и эмоциональных потребностей. – Тут он прав.

Миггс берет со столика у двери несколько конвертов.

– Кстати, – говорит он, запуская ими в меня, будто фрисби. – Твои счета.

– Да пошли вы, – кричу я, когда дверь захлопывается. Убедившись, что Вин не смотрит, поднимаю конверты, чтобы сунуть их к остальным, в ящик с носками.

Может, мое финансовое положение и не идеально, но я, по крайней мере, сохраняю счета. Я совершенно твердо намерен с ними разобраться. Когда-нибудь. Но унизительнее всего во всей этой истории с долгами то, что меня вымораживает моя карта «Центра гитар». Особенно учитывая, что я сделал. Я купил проигрыватель для пластинок. Знаю. Знаю! Но это был «Техникс» 1200-й серии, разве можно было позволить этой снятой с производства штуковине пройти мимо меня? Хоть сейчас он и влачит жалкое существование, одиноко собирая пыль у меня под кроватью, потому что все пластинки я продал на discogs.com, чтобы оплатить счета.

Хуже всего то, что мне уже начали звонить из банков и игнорировать звонки становится все сложнее. От такой настойчивости долг кажется более реальным.

Этого парня зовут Гарольд. Это даже не автообзвон. Настоящий живой человек по имени Гарольд, без фамилии, ставит меня в известность, что разговор записывается для контроля качества.

– Могу я поговорить с мистером Райндом? – спрашивает Гарольд.

У мужика хватает наглости правильно произносить мою фамилию. Райнд, через «ай». Как в слове «чай». Говорю вам, от этих ребят ничего не скроешь.

– Слушаю.

– Вас беспокоит Гарольд из «Нью-Йорк Нэшнл Мьючуал», я звоню по поводу задолженности на вашем счете в «Центре гитар». Я представляю независимое коллекторское агентство…

Я хотел швырнуть телефон под колеса проезжающих мимо машин. Когда тебе звонит человек, реальный человек, который просыпается каждое утро, целует супругу в щеку, обдавая «кофейным дыханием», завязывает галстук и отправляется на работу, которая заключается целиком и полностью в выбивании из тебя долгов, – это отрезвляет.

Это Тайс в первую очередь виноват в том, что я купил тот несчастный проигрыватель. Мы с Тайсом познакомились на тусовках, которые один парень по имени Бенни обычно устраивал на первом этаже в «Пэлас», который раньше назывался «Алиби», а еще раньше – «Арка». Помимо этого, Бенни втихую отвечал за музыкальное вещание на пиратской радиостанции (90.1 FM), заглушая христианскую станцию из Филадельфии. Он пускал в эфир дэнсхолл и соку[4], чтобы фанатики Библии имели возможность насладиться дерзкими ритмами тогда, когда они меньше всего этого ожидают.

Бенни был бунтарем, и мы равнялись на него, пока он не переехал в Майами, и именно его голос подзуживал меня, когда мы наткнулись на эту блестящую красотку. Тайс бормотал что-то о подлинности, и это заставило меня поверить в надежность системы, а потом мы насмехались над неудачниками с флешками, которые выдают себя за артистов. То есть мы вели себя так же по-идиотски, как любой, кто когда-либо стоял на том же самом месте посреди рабочего дня. Последствия были предрешены.

Что возвращает нас к древнему правилу, согласно которому надо жить и с которым на устах умирать: никогда не ходи в «Центр гитар» под кайфом.

Я немного убираюсь на кухне и вырубаюсь. Проснувшись, вижу, что уже час дня и у меня накопились три голосовых сообщения, несколько текстовых и пара пропущенных вызовов с неизвестных мне номеров. Я вскакиваю с постели, опасаясь, уж не размножились ли мои Гарольды, чтобы одновременно названивать с разных заблокированных номеров, но вряд ли это так. Оказывается, звонили из школы Рейна, и я делаю вывод, что случилось что-то ужасное. Но потом понимаю, что женщина на том конце провода явно зла, а не расстроена. Разумеется, они уже час пытались дозвониться до нашей матери, которая на операции, и до отца, который недоступен. Так что взялись за меня.

– Охренеть, вы что, серьезно? – С учетом всех обстоятельств это более чем сдержанная реакция. – Ладно, ладно, извините. Скоро буду. – Надо ли говорить, что средняя школа № 72 на Восточной 59-й улице – это не то место, где мне хотелось бы находиться в свой день рождения, в свой выходной? Но я беру себя в руки.

Оказавшись на месте, я вижу, что директор Дейли и мисс Запруда явно не шутят, а Рейн, надо отдать ему должное, хотя бы кажется раскаявшимся.

– Где миссис Ринд? – спрашивает Дейли. Внешне он вылитый эмодзи типичного стереотипного директора: чуть за сорок, толстое раскрасневшееся лицо и густые усы, отглаженные брюки цвета хаки.

– Райнд, – поправляю я его. По привычке.

– Неважно, – бурчит он. – Где ваши родители? Речь о серьезном нарушении, мы ставим вопрос об исключении.

– Это можно рассматривать как случай с детской порнографией, – добавляет мисс Запруда.

– Воу. – Я вскидываю ладони, чтобы не усугублять конфликт. Упоминание детской порнографии значит, что я влип по самые уши. – Вовсе нет. Это всего лишь… – Поверить не могу, что сейчас произнесу это слово в кабинете директора. – Несколько дилдо.

Мы все переводим взгляд на стол Дейли.

– Вибраторы, – поправляет меня Рейн, и клянусь, что я едва сдерживаюсь, чтобы не схватить его за горло и не вышвырнуть в окно.

– Сынок, где ты вообще взял эти… – Директор не в силах заставить себя произнести это слово.

– Вибраторы, – вновь подсказывает Рейн. – Я не могу разглашать свои источники.

На столе Дейли расставлены шесть белых коробок, на которых большими буквами цвета фуксии написано VIVACE, а рядом лежит один распакованный экземпляр – тоже ярко-розовый. Судя по тому, какой он яркий и светящийся, он, как бы это сказать… вибрирует.

Я смотрю на вибраторы, потом на директора, и Дейли в честь этого дела примеряет на лицо багровый оттенок. Дорогие штуковины. Я, конечно, не эксперт, но, судя по упаковкам, игрушек для взрослых здесь представлено не на одну сотню долларов.

– Он пытался продать один из них восьмикласснице, – говорит мисс Запруда, у которой длинная челка и крохотный пирсинг в носу. Этот пирсинг заставляет меня задуматься о жизни мисс Запруды вне стен школы, где она преподает обществознание. Интересно, идет ли ее карьера так, как она планировала.

– Боже. – Я вздыхаю. – То есть простите. Дело в том, что мама работает. Она наверняка на операции. А папа… Ну, папа считает мобильный телефон прямым проводником рака, поэтому предпочитает оставлять его дома.

Директор Дейли пристально смотрит на меня, пытаясь понять, издеваюсь я или нет.

– Думаю, очевидно, что именно недостаток родительского контроля влияет на поведение Рейна, – говорит он.

Ага, спасибо, кэп.

– Я не могу поспорить с вами, сэр. – Услышав «сэр», он кивает. Будь у директора хвост, он бы им завилял. – Понимаете, я работаю в полную смену и уже почти накопил достаточно денег, чтобы вернуться в колледж. – Ложь. – Поскольку у меня нет высшего образования, не думаю, что мое мнение что-то для вас значит. – Наполовину ложь. – И если мне при всем при этом придется присматривать за братом – что ж, нам обоим крышка. – Чистая правда.

– Рейн – умный мальчик, – говорит мисс Запруда. Рейн улыбается ей, сверкая крошечными клыками. – И, поскольку пока это самая идиотская его проделка, нам придется считаться с мнением родителей девочки, которой он пытался продать… – Мисс Запруда делает жест в сторону вибраторов и закатывает глаза. – Но все же мы примем во внимание и ваши слова, мистер Райнд.

Директор Дейли кивает со строгим видом.

– Мы отстраняем его от занятий на всю следующую неделю, до тех пор, пока не примем решение, – говорит он.

– Понял, – отвечаю я и ничего не добавляю. Был и у меня в жизни более чем неприятный инцидент, когда меня застукали в женской раздевалке, где я пытался затегать стену. Я этого не планировал. И не был обдолбан. Просто хотел проверить, смогу ли.

Мы, Райнды, не слишком-то отличаемся самоконтролем.

– Уле-е-ет, – тянет Рейн, когда мы оказываемся на улице. Он так пританцовывает на ступеньках, что сразу видно, как он взбудоражен. – Отдохну от школы целую неделю. Хрена с два я буду вставать спозаранку. Ну что, Паб, чем сегодня займемся?

– Чего? – взрываюсь я. Рейн смотрит на меня и застывает посреди танцевального движения. – Ты спятил? – спрашиваю его я. – Ты хоть представляешь, как сильно ты вляпался? Мама убьет тебя. А потом она убьет меня, а потом и папу за то, что он не носит при себе чертов телефон.

– Он выключен, – говорит Рейн, опуская колено. – Я еще вчера пытался дозвониться. Узнать, не нужен ли ему вибратор.

– Зачем ему вибратор?

– Ну, не у мамы же спрашивать. Это мерзко.

Я молча пялюсь на него.

– Ты связался с контрабандистами секс-игрушек или что? Откуда у тебя столько? Ты их украл? Что вообще происходит? Тебе тринадцать. На кой черт тринадцатилетним девчонкам вибраторы?

Сначала Лианна Смарт, теперь это. Жизнь превращается в какой-то цирк шапито. Я смотрю в небо поверх головы моего младшего брата и делаю глубокий вдох. Самое противное в зиме то, что на часах всего 14:30, а солнце уже садится.

– У тебя проблемы?

– Не-а, – говорит он.

– Сколько ты должен своему дилдо-дилеру?

Серьезно, ну как это звучит?

– Нисколько. Я их купил на деньги с дня рождения. Выгодное вложение. Их продают по двести пятьдесят за штуку, а я взял по шестьдесят. Джона, кузен Марли, выкрал их из партии на работе. – Марли – это девчонка, которая живет по соседству с мамой и – говорю без подколок – помешалась на Рейне. – Они были в подарочных коробках или что-то типа того.

Вот уж в чем в чем, а в ненаходчивости я его точно не могу упрекнуть.

– Так, значит, они новые? – Надо признаться, я впечатлен. Маржа получится солидная.

– Ага, новые, – говорит Рейн, а потом, подумав, добавляет: – Фу.

– Черт. Поверить не могу, что у тебя были розовые секс-игрушки на тысячу баксов. – Мы лениво тащимся к подземке. – Ты их никогда не вернешь. И начальные вложения не окупятся.

– Что будем делать с мамой? – спрашивает он, когда мы садимся на четверку. Наконец-то до него дошло, что ему есть чего опасаться.

– Не бойся. Что-нибудь придумаем.

По правде говоря, нас ничто уже не спасет. Когда она вернется домой, то камня на камне не оставит, особенно если Рейна исключат. Я занимаюсь готовкой. Которая, если честно, оборачивается импровизацией. Я пытался сварганить карри из индейки, картошки и безумного количества соуса «Эверест» со вкусом мяса и масала, когда вдруг обнаружил, что у нас закончился рис (у азиатов-то, ха-ха), по итогу заменил его макаронами-бабочками. Какая разница. Чаще всего Рейн ужинает в одиночестве и ложится спать. Надо бы почаще к нему заходить. В целом-то он неплохой парень. Ни разу не устраивал вечеринок и не водил девчонок. Ничего такого.

– Останешься на ночь? – спрашивает Рейн, отвлекаясь от повтора «Жемчуга дракона Z», и на его лице читается такая надежда, что у меня в животе все сжимается.

– Да, конечно. – Я пожимаю плечами.

– Супер, – говорит он и отправляется в свою комнату. – Мама разрешила мне купить пасту для печенья. Можем взять на десерт.

Я не спрашиваю, что эта банка с пастой делала в его спальне. Мы начинаем уминать ее, мороженое и сдобное хрустящее печенье «Линден», которое крошим ложками, за обе щеки.

– Я скучаю по папе, – говорит он, и тут я понимаю, что тоже соскучился. Мы не виделись с ним уже несколько недель.

– Поверить не могу, что у этого неудачника разрядился телефон. – Между тем свой я не оплачивал уже так давно, что каждый раз, когда пропадает сигнал, у меня случается мини-инфаркт от мысли, что меня отключили насовсем.

– Типично для папы, – говорит Рейн, позволяя мороженому превратиться в суп.

– Еще как типично. – Мой младший брат кажется подавленным. На удивление задумчивым. – На этой неделе проведаем его. – Я подталкиваю его локтем. – Видит бог, ты у нас не занят.

– Мне конец, – говорит он и на секунду вновь превращается в пятилетнего мальчишку. Именно столько мне было, когда мама впервые начала выходить в ночные дежурства.

– Ешь мороженое, – распоряжаюсь я. Когда мама узнает, питаться бедолаге придется исключительно через трубочку.

Глава 6

Мама возвращается следующим утром в четверть седьмого, и на столе ее уже ждет приготовленный мною завтрак. Рейн спит мертвым сном: именно так, словно младенцы, спят пойманные с поличным преступники.

– Пришел забрать деньги на день рождения, да? – спрашивает мама, вешая куртку на крючок.

Жить без мамы оказалось непросто. Мы почти не разговаривали с тех пор, как меня отчислили год назад, не считая ее многочисленных криков перед моей закрытой дверью. Только к Рождеству нам удалось сбавить пыл. Несколько месяцев полного молчания привели Рейна к нервному срыву, и тогда уже вмешался папа.

– Сам-то есть будешь? – спрашивает она меня. Она выглядит уставшей, но при этом шикарной для своих лет. Сами знаете, эта азиатская кожа. Кажется, будто ей двадцать пять и ни днем больше.

– Я приготовил пасту. – Я киваю на стол.

– Грабеж, а не паста, – бормочет она, направляясь в свою комнату. Она права, но как же бесит, что она никогда не упустит возможность едко прокомментировать что-либо. Мама возвращается уже в серых леггинсах, которые подозрительно того же оттенка, что и ее медицинский халат. Она словно всю жизнь живет в одном и том же выцветшем голубином цвете.

– Ешь, – говорит она, и я киваю.

Я больше всего люблю маму в первые часы после работы. В такие моменты она становится настоящей, тихой, есть в ней какая-то мягкость. Забавно, ведь мы с ней отрабатываем практически одинаковые смены, только она зарабатывает шестизначные суммы, а я нет. Она вечно доедает на завтрак остатки ужина. Всегда с кимчхи[5].

– Что там случилось у Рейна в школе? – спрашивает она, наматывая пасту на палочки и придерживая ложкой. Я протягиваю ей острый соус, и она щедро поливает им еду. – В голосовой почте не уточняли детали, а когда я перезвонила, в школе уже никого не было.

– Да глупости, – говорю я, думая, как бы все это обыграть. – Он пытался торговать… – Я отвожу взгляд. – Кроссовками в школе, и директор решил, что он их украл, но это не так.

Мама опускает палочки.

– В смысле да, они краденые, но украл их не он. – Я набиваю рот едой, чтобы потянуть время. – Их украл кто-то из цепочки сбыта.

– Кроссовки? – Она смотрит на меня с сомнением. – Он что, ограбил «Чемпс»? Твой брат же не криминальный гений.

К черту. Чтоб я еще пытался лгать этой женщине… И ведь я даже не себя выгораживаю.

– Окей, хорошо. – Я сглатываю и делаю глубокий вдох. – Он торговал вибраторами.

Скрипучее подобие икоты вырывается из ее горла, она перестает жевать.

– Что, прости? – Мама яростно моргает.

– Они шли по промоакции для какой-то вечеринки, и тот, кто выгружал коробки, в общем…

– Стоп, – говорит мама и поднимает ладонь, как бы говоря: дай мне минутку. Она трясет головой, как мультяшный персонаж, на которого только что упала наковальня. – Чем-чем он торговал?

Я делаю глубокий вдох.

– Хотя, – говорит она, – я и с первого раза расслышала. Ого. Лучше бы не слышала.

Мы сидим в тишине. Мамины ладони лежат на столе. Мои – у меня на коленях. Никто ничего не говорит и не ест в течение долгого времени. Мама пьет воду, словно в замедленной съемке.

И тут, только представьте – она улыбается.

– Вибраторы? – Мама накладывает в ложку еще больше макаронных бабочек.

– Вибраторы.

– Тогда понятно, почему у Дейли в голосовой почте был такой напряженный голос.

– Мам, да он был фиолетовый. – Я выпучиваю глаза и пародирую хронический кашель директора.

– Кто? Вибратор?

– Нет. Вибраторы были розовые.

– Розовые? – Мамина улыбка расплывается шире.

– Розовые.

– Боже. – Она откидывается на спинку стула. – И тебе пришлось идти и разбираться с этим?

– Ага. – Она на удивление хорошо восприняла новость. – Фиолетовый Дейли, розовые вибраторы и еще мисс Запруда, с которой, клянусь богом, Рейн заигрывал, пока мы все там были.

Мама опускает лоб на ладони.

– И что мне с ним делать? – искренне спрашивает она.

– Ну, его отстранили от занятий на неделю, пока не решат, как поступить, но у меня сложилось впечатление, что исключать его не собираются.

– Ох и скользкий же он. – Она выплевывает слова, словно семечки. Потом короткий резкий выдох. Мама фыркает. Я отрываю взгляд от тарелки и вижу, что она смеется. – Кто вообще мог ожидать от него такое? – со смехом продолжает она. – Да никто и никогда. Хоть за миллион лет. Вибраторы?

– Угу. – Я был бы счастлив, если бы мне больше никогда не пришлось слышать это слово от собственной матери.

– Вибраторы! – восклицает она снова, потряхивая головой, а потом снова принимается за еду.

Все это просто невероятно. Если бы я выкинул что-то подобное, мама сослала бы меня в Корею. Пока я рос, это была ее любимая угроза. Как будто бы интернат в стране, где готовят жареную курицу в меду и где Wi-Fi в сорок раз быстрее, – это наказание. Не стоит и упоминать, что мы с Рейном всю жизнь умоляли это сделать. Пожалуй, тот факт, что мы ни разу не были ни в Корее, ни в Пакистане, похож на ненадлежащее исполнение родительских обязанностей, с которым можно было бы пойти в посольство или типа того. Я представляю, как здорово бы жилось Рейну, отправь она его в Сеул. Зависал бы со всеми нашими кузенами, на которых мы подписаны в Instagram. Серьезно, Рейн и правда скользкий. Мелкий засранец.

– Я могу чаще проводить с вами время, если это поможет, – предлагаю я. С этими словами из комнаты будто разом исчезает кислород, и мама закрывает глаза. Ее плечи опадают. Наша приятная беседа окончена.

– Время тебе следует проводить в колледже. – Она сжимает зубы. – Кстати говоря, – начинает она. – Ты уже выбрал, что наденешь на встречу, назначенную на первое марта, на два часа тридцать минут?

Я вижу, что она делает. Специально проговаривает дату и время, словно я забыл.

– Да, я знаю, что надену на встречу, назначенную на первое марта. На два часа тридцать минут.

– Пабло, – раздраженно одергивает она меня.

Интересно, скоро ли она приплетет своего босса, доктора Хоулихана…

– Ты знаешь, чего мне стоило выбить для тебя эту встречу…

Вот оно.

– Пришлось попросить доктора Хоулихана поговорить с Конни и…

Как это все предсказуемо.

– Мам.

– Ты мне обещал, что придешь. Что сделаешь над собой усилие и выслушаешь их.

Под «ними» она подразумевает уважаемого куратора по учебным вопросам, мистера Джоуи Сантоса, который на короткой ноге с женой доктора Хоулихана, членом приемной комиссии в университете Файв-Пойнтс. Как будто стоит надрываться ради колледжа, чья реклама висит в метро рядом с объявлениями адвокатской конторы «Селлино и Барнс». Не хочу показаться неблагодарным, но ладно бы Колумбия или Йель, но городской университет Нью-Йорка?

И все-таки можно обсудить выбор одежды, если это поможет не ссориться, сидя за столом. Я готов на все, лишь бы отделаться от нее, хоть и злюсь, потому что она не верит, что я смогу восстановиться в Нью-Йоркском.

– Надену свитер, – говорю я ей наконец.

– Спасибо.

– А поверх него – смокинг. И еще очки, чтобы казаться суперумным. А на шею повешу стетоскоп.

Мама вздыхает, уходит на кухню и возвращается, держа в руках корейскую грушу и закругленный нож для чистки овощей и фруктов. В детстве она поражала меня своей ловкостью, потому что могла очистить грушу одним непрерывным движением по спирали.

Из каждого кусочка она вырезает маленькие треугольники, чтобы убрать косточки, и протягивает дольку мне.

– Рейн! – громко зовет она. – Рейн, иди сюда. Живо!

– Что? – спрашивает он, выходя из своей комнаты. Его волосы торчат под прямым углом к голове, он хмурится. Мой младший брат с опаской смотрит на нас.

Мама протягивает ему дольку груши, и он берет ее, хоть еще и не проснулся окончательно. Он обожает этот сорт. Как-то летом, два года назад, он съел четыре штуки подряд и обделал штаны, играя в пинг-понг на бар-мицве Мао-Сильвера. Мама по сей день об этом не знает. Мне пришлось брать такси и везти ему чистые. Этот парень так не любит проигрывать, что закончил раунд с полными штанами, чтобы не упасть в турнирной сетке. Настоящий маньяк.

– Поздравляем хена[6] с днем рождения, – говорит она, вытаскивая из стоящей возле ее ног сумочки маленькую коробочку в форме сердца и сжимая в другой руке конверт. Слава богу. Судя по толщине, там не меньше сотни баксов. – Раньше я бы подумала, что ты обыщешь весь дом в поисках подарка, – добавляет мама, протягивает мне сладости, и отдергивает конверт, когда я тянусь за ним. Кладет его на стол передо мной.

Я смачно кусаю грушу, чтобы спрятать улыбку.

– Пусть Рейн у нас малолетний преступник, а ты вылетел из колледжа, но это не повод лишать тебя ощущения дня рождения. – Она целует меня в щеку. – В остальном все хорошо? – многозначительно спрашивает мама. Я знаю, что на этот вопрос существует только один правильный ответ.

– Конечно, – говорю. – Лучше не бывает.

– Как работа?

– Нормально.

– А квартира? Вовремя оплачиваешь счета?

– Да, мам. – Я не допускаю раздраженного тона, ведь она снабдила меня деньгами. – Спасибо за беспокойство. Кроме того, это же просто Вин.

– Не «просто Вин», – возражает она. – А семья Вина. Я воспитывала тебя хорошим человеком.

Я снова благодарю ее, чтобы избежать очередной ссоры.

– А мне что? – спрашивает Рейн, разглядывая мою добычу. – У меня, вообще-то, тоже День святого Валентина.

– А тебе – никакого телевизора, PS4 и развлечений в Интернете на две недели, и я с тебя шкуру спущу в честь праздника, – говорит мама. – И ты сильно ошибаешься, если полагаешь, что целую неделю сможешь бездельничать. Начнешь с мытья холодильника и покупки продуктов. – Она протягивает ему еще дольку груши. – Плюс я еще не звонила в школу и не узнавала о твоей дальнейшей судьбе, так что есть шанс, что с тебя спустят шкуру дважды.

– Окей, – говорит он, выкатив глаза.

– И еще, – продолжает мама. – Не могли бы вы двое, ради всего святого, убрать, наконец, кондиционер? На дворе февраль.

Только вдвоем можно вытащить эту громадину через окно маминой спальни. Раньше она слетала с катушек, если на дворе было Рождество, а он все еще был установлен, потому что с ним так холодно, будто в стене дыра. Мне стыдно осознавать, что мы затянули так надолго, пусть это и огромная заноза в заднице. Все время, пока ты держишь заднюю стенку металлического ящика, тебе кажется, что ты обязательно уронишь его вниз и убьешь прохожего.

– Идем, Рейн, – говорю я.

Видите? Вот из-за чего я не люблю наведываться к маме. Она так требовательна касательно совершенно разумных вещей, что предоставляет нам бесконечное количество возможностей разочаровать ее.

Глава 7

Поезд на двадцать минут застревает в тоннеле между станциями, и все сходят с ума. А я? Я делаю несколько шагов назад, вглубь собственного черепа, и оказываюсь где-то глубоко у себя в голове. Время не имеет значения. Я совершенно доволен. Так продолжается, пока я не ощущаю укол беспокойства. На коленях рядом сидящей девушки лежит учебник, на котором нет живого места от текстовыделителей и заметок на полях, решительно выведенных механическим карандашом.

Я позволяю взгляду подняться к ее лицу. Азиатка на пару лет старше меня смотрит на умные часы от Apple и вздыхает. На вид – явно звезда класса. И нет, это не расизм с моей стороны, просто в ее учебнике я вижу сразу три различные схемы выделения текста. Как вообще это все работает?

Почему нет обязательного предмета о выборе колледжа еще до поступления в колледж? Нет, серьезно! Вот что я хотел бы знать об учебе. Все же понимают, что дети не умеют принимать верных решений, так? Ну и как в таком случае можно позволить восемнадцатилетнему школьнику самостоятельно выбирать направление колледжа? Ведь если как следует задуматься, то становится ясно, что полноправный американский подросток несет катастрофические финансовые риски.

Это все равно что вручить ребенку ключи от «Бугатти Вейрон» и ожидать, что все будет в порядке. Разумеется, малолетний придурок на радостях начнет кружить по парковке на скорости в сотню миль в час и протаранит банкомат, пытаясь повторить «Токийский дрифт». Природа тому виной или воспитание, это надо воспринимать как данность.

И вот в чем проблема с Нью-Йоркским университетом. Ценник у них сумасшедший, но если тебя зачислят, то ты не отказываешься, и я, представьте, был зачислен. Мартин Скорсезе, Дональд Гловер, Джонас Солк – тот самый, кто победил полиомиелит, – все они учились там.

Итак, будь у меня варианты, на кой черт мне отказываться? Конечно, я купился на колледж с громким именем. Я уже говорил, что моя мама – врач из Кореи? Вы понимаете, какие на меня возлагались надежды? Представьте багаж, какой иногда бывает в поездах: тяжелые чемоданы, которые венчают круглые коробки для шляп. И вот он я, на протяжении всей учебы в старших классах изучаю данные о проходных баллах в престижные колледжи типа Гарварда, Колумбии, Принстона. Открываешь их брошюру и почти слышишь, как за спиной над тобой смеются.

Дело кончилось тем, что меня зачислили в Нью-Йоркский, и я был в шоке. Конечно, баллы за тесты у меня были феноменальные, но с внеклассными занятиями все было печально, и тогда злобная веснушчатая задница Шон Макманус заявил, что это благодаря тому, что я не белый. Я ему поверил.

Конечно, ты говоришь «да» Нью-Йоркскому университету. Ты говоришь «да», пока они не пришли в себя. Ты говоришь «да», потому что ты же не идиот. Ты не можешь быть идиотом, очнись, тебя же зачислили в Нью-Йоркский! И тут твоя мама, эта одержимая Лигой плюща перебежчица, которая спускает тебя с небес на землю, хотя ты был уверен, что она порадуется.

– Паб, – говорит она. Губы сжаты в тонкую линию. – Ты же прошел на стопроцентный внебюджет.

Можете в это поверить? Ей всегда мало.

Слушайте, может, я пока не решил, какую специальность выбрать. И может, я не гений планирования и дедукции и не до конца понимаю суть работы студенческих займов. Но я более чем амбициозен, поэтому я засучил рукава и поступил так, как и полагается уважающему себя сыну разведенных родителей. Я отправился прямиком к папе, поведал ему слезливую историю о мечтах, он благословил меня, и мы заполнили кучу анкет на различные виды кредитов для обучения в одном из самых дорогих частных вузов в мире, что я выяснил позже.

Но вместо того, чтобы вчитываться в написанное мелким шрифтом, ты оплачиваешь свои расходы «лишними» деньгами, оставшимися с кредиток, которые ты открыл в первые дни в кампусе, потому что тебе пообещали 0 % годовых и подарили прикольную брендовую бутылочку для воды. Ты берешь обе кредитки и идешь в «Стадиум Гудс» – не для того, чтобы что-то купить, а просто посмотреть, и вот тут-то ситуация становится чрезвычайно опасной. Кредитки плюс студенческие займы? Это и есть ребенок, который, получив ключи от «Бугатти Вейрон», становится Супер-Сайяном[7].

Я даже не знаю, откуда эта метафора, но ощущение такое, будто деньги валятся прямо с неба, потому что кредитные деньги – это теоретические деньги. На самом деле, когда ты скатываешься в учебе, а твоя мама находит у тебя под матрасом счета, которые ты прятал, будто кассеты с порнухой, ты выбираешь путь наименьшего сопротивления. Теперь ты взрослый. Мужик. Ты снимаешь квартиру вместе с Тайсом и Вином, селишься в комнате с гипсокартонными стенами, которая технически является частью кухни, и возвращаешься домой только спустя несколько месяцев, чтобы за ужином сообщить, что тебя отчислили.

Давай просто поаплодируем твоей предусмотрительности, тому, что ты уже не живешь с мамой, что тебя с ней разделяют ров с водой и навесной мост, иначе ты бы облысел от ее радиоактивных упреков.

На следующей станции я встаю, уступая место женщине с ребенком. Отчасти по доброте душевной, отчасти потому, что больше не вынесу осуждающего взгляда этого исполосованного маркерами учебника.

Оказавшись дома, я бросаю одежду на стул, умываюсь и проверяю рисоварку. У меня «Зоджируши», «Феррари» среди рисоварок. Даже с таймером. Мама подарила нам ее на новоселье к Рождеству, и теперь все, даже Дара, хоть она и белая (ладно, еврейка с сицилийскими корнями), ею пользуются. Принцип работы тот же, что и у офисных кофемашин. Мы все собираемся вокруг нее, за котлом следят все по очереди, и каждый сбрасывается на пятифунтовый мешок качественного риса для суши с розой на упаковке, который я беру у себя в магазине.

Я поджариваю три яйца, крошу сухие чипсы из водорослей и поедаю все это с рисом и острым соусом. Смотрю несколько видео про очередных бизнесменов, на этот раз канал называется «Архитектор».

Прямо перед видео об Ай Вейвее начинается реклама нового летнего интенсива по программированию с Лианной Смарт, потому что, разумеется, тем, кто интересуется китайскими провокационными художниками, будет интересна и Лианна Смарт.

Я так очарован движениями ее волос, что не замечаю Тайса, до тех пор, пока он не начинает дергать мой стул.

– Что, собираешься в детский диснеевский лагерь по программированию? – спрашивает он.

Я захлопываю крышку ноутбука.

Тайс смотрит на меня с глупой улыбкой.

– Что у тебя? Выиграл в программе «Такси» или еще какая фигня? – У меня изо рта вываливается рисинка, падает на стол, а я даже не заморачиваюсь тем, чтобы ее подобрать.

Он выглядит счастливым, в моем текущем расположении духа я воспринимаю это как личное оскорбление.

– В субботу идем тусоваться.

Нью-йоркские клубы, куда пускают людей всех возрастов, – просто помойка. Там собираются одни бараны и криповые сорокалетние чудики, ухлестывающие за девятнадцатилетними девчонками. Миггсу и Даре двадцать восемь и двадцать три соответственно, Селвину двадцать один, а мы с Тайсом самые молодые в компании.

– И ты тоже? – Вин уже несколько дней донимает меня расспросами о планах на мой день рождения. – И чего Вину приспичило идти в какой-нибудь идиотский «Эль Портал» или «Лестницу»? – «Эль Портал» – сальвадорский ресторан, который по ночам превращается в дискотеку для белых хипстеров, а «Лестница» – караоке-бар в китайском квартале, который по ночам превращается в дискотеку для черных хипстеров. А вот «88 мечтателей» – это банкетный зал, наполовину букмекерская контора, наполовину клуб для крутых азиатских ребят, но подбор треков там кошмарный.

– Я хочу просто расслабиться в свой день рождения. – Я споласкиваю миску.

– Не все крутится вокруг твоей днюхи, чувак, – говорит Тайс, стоя со мной у раковины. Серьезно, таким счастливым я его еще никогда не видел, и это раздражает.

– Ладно, ну что тогда? – Я поворачиваюсь к нему лицом. – Откуда столько счастья?

– Чувак, я получил! – объявляет он, широко раскинув руки, словно хочет прижать меня к себе. До этого дня мы ни разу не обнимались. Я очень ценю свое личное пространство, а Тайс терпеть не может тактильных контактов.

– Ну что? Что ты получил? Пинок под зад? Щеночка? Десять тысяч долларов, чтобы поровну разделить их с соседями по квартире, считая меня?

Он снова улыбается своей чокнутой улыбкой, и на мгновение у меня мелькает мысль, что у него какая-то неоперабельная опухоль в мозге, из тех, что меняют личность до неузнаваемости.

– Роль в «Агентах»! – кричит он.

– Охренеть! – Это не шутки. – Охренеть! Ты получил роль!

– Охренеть! – кричит он снова, и мы на секунду обнимаемся и прыгаем, а он кричит: «Охренеть! Охренеть!» – прямо мне в ухо, и я делаю то же самое, потому что понятия не имею, что еще ответить. Я даже не знал, что он пробовался на «Агентов», но это на порядок лучше, чем «Закон и порядок: Специальный корпус», который, конечно, неизменно популярен в Нью-Йорке, но там тебе придется играть какого-нибудь растлителя малолетних или водителя грузовика, который оказывается убийцей. Плюс заголовки реальных новостей с безумной скоростью переносятся в этот сериал. Не так быстро, как в серии «Южного Парка», но как насчет того преступника-сатаниста, который жил под полом в том доме на Лонг-Айленде? Он еще был в розыске, когда серия про него вышла.

– Чувак, мне до сих пор не верится, – говорит Тайс, тяжело дыша. – Я и не думал…

На секунду во мне появляется уверенность, что он расплачется, и это меня ужасает. Слава богу, появляется Вин.

– Че за хрень тут у вас, придурки? Я поспать пытаюсь.

– Его взяли! – объясняю я.

– Тебя взяли в «Агенты»? – переспрашивает он. Его брови ракетой взлетают к линии роста волос. Тайс кивает, и Вин тут же реагирует: – А-а-а-а-а! – И обрушивается на нас. И вот мы уже втроем обнимаемся и прыгаем.

Я высвобождаюсь первым, потому что мне надо в душ, да и вообще от всей этой движухи у меня голова кругом.

– Нам определенно нужно отпраздновать, – сообщаю я Тайсу. – Серьезно, мужик, я за тебя так рад.

– Я спрошу у Миггса с Дарой, смогут ли они прийти в субботу, – говорит Вин. Миггс и Дара обычно ходят по барам вместе с другими комиками, которые, казалось бы, должны быть веселыми, особенно в большой компании, но как-то раз они заходили к нам, и оказалось, что они – такой же скучный депрессивный народ, как и все нормальные люди. – Я уверен, они тоже захотят, – говорит он. – А что у тебя за роль?

– Зиад-аль-Аббаси, – отвечает Тайс, накладывая себе миску хлопьев.

– Погоди. – Мне не нравится, к чему все это идет. Эту тему я не хотел поднимать, потому что «Агенты» – сериал для мудаков а-ля «вернем Америке былое величие», если хорошо присмотреться. – Ты играешь парня по имени Зиад-аль-Аббаси?

– Ага, – подтверждает Тайс и пожимает плечами.

– Не гонишь? В «Агентах»?

– Это маленькая роль, – говорит он.

– Кто б сомневался, – говорю я. Как будто персонаж по имени Зиад-аль-Аббаси станет главным антагонистом сюжетной линии девятого сезона сериала про борьбу с террористами в Нью-Йорке.

– И какая история у этого Зиада-аль-Аббаси? – невинно спрашиваю я. – Он родом с Гаити?

– Ну, – говорит Тайс и затем, клянусь, смотрит на меня тем самым взглядом.

– Что, неужели он ближневосточный националист? – Меня так и подмывает спросить, просили ли его говорить с акцентом, но я уже заранее боюсь ответа.

– Слушайте, я знаю, – говорит Тайс с долей мрачности. – Вы не возражаете?

Терпеть не могу это дерьмо. Можно подумать, я держу в руках пропуск, который от лица всех Людей с Темной Кожей позволит ему играть расистскую карикатурную роль в телесериале. Кроме того, я даже не знаю, стоит ли оно вообще того. Мне не очень-то приятно защищать всю исламскую диаспору в целом и каждую арабскую страну в отдельности, потому что черт его знает, что за шизик этот Зиад-аль-Аббаси. Но я поверить не могу, что мне приходится вести такую беседу с друзьями. С хорошими друзьями.

Вин переводит взгляд с меня на Тайса и обратно с неприкрытым интересом, словно ждет, что между нами вспыхнет ссора.

– А что, на Гаити живут мусульмане? – спрашивает Вин.

– Если уж на то пошло, какое отношение к религии или расе имеет страна происхождения? – парирует Тайс.

– Именно. Барак Обама, например, мусульманин, – говорит Вин.

Мы с Тайсом оба смотрим на него, потом друг на друга – и разражаемся смехом.

– Чего? – спрашиваю я.

– Какой Обама мусульманин? – говорит Тайс, закатывая глаза. – Его родители – просвещенные атеисты.

– Я про то, что ты можешь быть наполовину белым, наполовину черным и при этом мусульманином, – повторяет попытку Вин. – Его мать была белой.

Это окончательно сводит меня с ума.

– Идиот ты, Вин, – говорит Тайс, качая головой. – Но погоди, Паб. Тебя правда это задевает? – спрашивает он.

Сам не знаю. Не все так однозначно. Я не могу злиться на него за то, чем он зарабатывает, но я не думал, что настанет день, когда мне придется столкнуться со страницей лучшего друга на IMDb в контексте: Тайсон Скотт в роли джихадиста.

– Я и не знал, что можно вообще играть в сериале персонажа чужой расы, – говорю я.

– А то! Это культурная апроприация, – говорит Вин, как будто играя стремительный раунд в бинго адекватности.

– Раса – это концепция, – говорит Тайс. Ненавижу спорить с ним или с Миггсом на подобные темы. Они вечно используют запутанные аргументы.

– Я просто говорю, что… – Я встаю, продумывая формулировку. – А если бы меня попросили сыграть темнокожего парня, который по стечению обстоятельств оказался дилером, наркоманом или бывшим зеком?

– Хорошо. – Тайс тоже встает и моет миску. – Когда ответственные за кастинг белые сотрудники популярного телешоу заплатят тебе неплохие деньги за роль афроамериканского торчка-наркоторговца – ложно обвиненного, считай, я дал тебе свое благословение.

Не знаю, почему я не могу просто за него порадоваться. Это мелочь, но я не в силах от нее избавиться. Прямо сейчас я был бы счастлив, если бы мне хватило хладнокровия воспринять это так: черт, если кому-то и должны заплатить за роль такого бандита, то близкому мне человеку. Но я так не могу. Я даже не могу понять, какая часть моего отвращения происходит от моей злости на него, а какая – от злости на себя за злость на него.

– Знаешь, а ведь ты не можешь дать мне такого благословения, правда? – говорю я ему, пытаясь подступить к разговору с другой стороны. – Ты не афроамериканец. Ты со своими гаитянскими корнями скорее Т’Чалла[8], чем Киллмонгер[9], разве нет?

– Чего? – Он выпучивает глаза. – Да гаитянские корни как раз и делают из меня Киллмонгера! Ты что, вообще истории не знаешь?

Я уже не понимаю, о чем мы в данный момент спорим, но ясно, что быть впутанным в идиотскую гонку «кто сморозит большую глупость» всяко проще, чем вести реальную дискуссию.

– Может, мир? – предлагает он с улыбкой на лице.

– Ага. – Я киваю. Определенно, во мне до сих пор преобладает раздражение. Это не круто. Ни капли.

– Знаешь, вот именно так нас и пытаются рассорить, – кричит он через плечо, уходя в свою комнату.

– А то, – отвечаю я. – Видит бог, мы должны держаться вместе, раз уж Вин с его хорватскими корнями явно ультраправый националист по рождению.

Под смех Тайса и Вина я иду по коридору, захлопываю за собой дверь ванной и включаю воду.

Обуреваемый противоречивыми чувствами, вытираю рукой запотевшее зеркало. Умом я все понимаю. Не знаю, как бы я поступил, если бы мне надо было сделать такой же выбор. Или как бы признался друзьям в подобной ситуации. Зеркало снова заволакивает паром, размывая мое отражение.

Горячий душ помогает. Стоя под струями воды, я пытаюсь смыть мурашки с кожи. Ему не понять этой двусмысленности. Правда в том, что, когда дело доходит до скандала, я, как человек смешанных кровей, не всегда знаю, есть ли у меня право обижаться. Сколько негодования мне позволительно испытывать.

Ну смотрите, если бы какой-нибудь белый чувак позволил при мне ляпнуть слово на букву «Н», то тут все понятно и без слов, а вот шутки про хиджабы и невежественное дерьмо про Корею никто не воспринимает так же. А в нашей стране, при нашей истории, я все это получаю. Я даже не могу точно сказать, сколько раз слышал, как на первый взгляд разумные люди отпускают шуточки про Апу из «Симпсонов».

Но когда речь заходит о моей причастности к мусульманству через мою родню или когда люди не осознают, что среди них находится кореец, я не могу организовать свои мысли. Мне хочется сказать им, что они не имеют права. Что это не их народы и нельзя так гримасничать. Но я не могу не задумываться о том, сколько во мне от этих национальностей. Если меня будут в чем-то обвинять, то я хочу обвинять их в ответ.

Глава 8

– Мы еще вчера должны были поехать, ты же обещал, – ноет Рейн так пронзительно, что у меня череп раскалывается.

– Какая разница? Уже ведь едем.

Мы садимся на 7-й поезд, чтобы навестить папу. Сейчас шесть вечера, а я проснулся всего час назад с адской головной болью.

– Мы договаривались! – слегка истерично восклицает Рейн. Сегодня пятница, и я уверен, что временное исключение из школы оказалось не такими уж веселыми каникулами, как он ожидал. Мама не шутила насчет работы по дому.

Мы сходим с поезда, и я веду Рейна в свой любимый продуктовый магазинчик в папином районе. И тут вижу ее. Лианну Смарт. Не совсем Лианну Смарт, а выцветший постер двухлетней давности, на котором она рекламирует воду. На ней белое хлопковое платье, длинные волосы, как у русалки, солнце частично задевает ее голые плечи, а зубы какой-то мелкий хулиган закрасил черным маркером. Я бы свернул шею этому клоуну, хотя таким же клоуном когда-то мог бы с легкостью оказаться и я сам, будь у меня маркер под рукой.

– Паб, – окликает меня Рейн с другого конца прохода между прилавками. Я чувствую, как мое лицо заливается краской. Как будто меня застукали за каким-нибудь извращением. – Ты идешь?

Я хватаю парочку британских шоколадных батончиков, пачку печенья «Парле-Джи» за пятьдесят центов, на упаковке которого нарисован мальчишка, вскинувший руки в вестсайдском жесте, маленький пакетик смеси из сухофруктов и орехов «Бомбей» и еще колу.

Мы заходим в лифт и едем наверх. Вы бы решили, что все это здание заселено одними иммигрантами, потому что в коридоре постоянно пахнет едой. Польской, средневосточной, китайской, корейской, индийской, и все эти запахи сражаются, пытаясь перебить друг друга. Если бы тут жили только белые богатеи, в коридорах пахло бы капсулами «Тайда» и ванилью.

– Дети, – говорит папа, широко раскинув руки. Наш папа куда ласковее, чем мама. Пускает слезу по любому поводу, и приходится постоянно уворачиваться, чтобы он случайно не поцеловал тебя в губы. Самое безумное в нем то, что с годами он становится только привлекательнее. Его светлые глаза напоминают мне звезду Болливуда Ритика Рошана, у которого такая же гигантская прическа и задница на подбородке. Зато когда он отращивает бороду, кроме шуток, женщины даже переходят дорогу, чтобы попытаться с ним познакомиться. Загвоздка в том, что благодаря своей красоте он выглядит неблагонадежным. И внешность не вяжется с его придурковатым характером. Однажды он сказал, что именно про таких говорят: рожа просит кирпича. Он сказал это Рейну в разговоре о том, как люди обращаются с теми, кто обладает бесспорно красивой внешностью, и касалось Рейна это куда больше, чем меня. Клянусь богом, этот пацан по утрам не меньше часа проводит у зеркала.

– Привет, пап, – говорю я.

Рейн крепко обнимает его.

– Baba! – Он позволяет отцу поцеловать его в щеку. – Прости, что так долго, – добавляет он и стреляет в меня злобным взглядом.

Мы с Рейном разуваемся. Большинство считает это чисто азиатским обычаем, но, как по мне, это привычка всех людей, за исключением белых американцев. Мама Миггса, которая живет в Бед-Стай[10], обычно слетает с катушек, если кто-то заходит в ботинках в ее гостиную, где даже диваны покрыты прозрачными чехлами. Она предложит вам пару chanclas – шлепанцев размеров на восемь больше вашей ноги, и ими же запустит в вас со скоростью восемьдесят миль в час, если вы посмеете возразить.

– Все в порядке, – говорит папа, трепля меня за загривок. – С днем рождения, Пабло.

– Твой день рождения что, целый месяц длится? – возмущается Рейн.

– Мальчики, вы обедали?

Еда у папы всегда одинаковая. Пара поджаренных на гриле сэндвичей с сыром: самый дешевый белый хлеб и американский, или «правительственный», сыр, который в конце прошлого века выдавали по талонам. С одной стороны он мажет хлеб мураббой[11] (по консистенции как желе) и добавляет маринованные кусочки зеленого манго, которые тоже покупает в магазине. Потом наливает чай – «Барриз Голд Бленд» со сгущенным молоком. Не знаю, когда он начал так питаться, но с тех пор, как он живет отдельно, набор продуктов остается неизменным. Не уверен, нравится ли это ему или же он не может позволить себе большего. Но если я в чем и уверен, так это в том, что мой отец ведет себя как тысячелетний старик. Представляю, как он приглашает в гости женщину и пытается накормить ее вот этим.

Мне кажется безумием, что у определения «старая дева» нет мужского аналога.

И все-таки эта рутина успокаивает. На папе синий кардиган на пуговицах, такой просторный, что отец как будто съежился внутри. К тому же я уверен, что это женский кардиган, но не могу вспомнить, с какой стороны должны быть пуговицы. Отец никогда не заморачивался с одеждой.

– Итак, тебя взяли в Ла-Гуардию? – Мы сидим за папиным крошечным складным столиком. Он протягивает руку, чтобы потрепать Рейна по щеке.

– Ага, – отвечает Рейн, листая ленту в смартфоне и периодически отвлекаясь на сэндвич.

– Серьезно? – В школу Ла-Гуардия невозможно пробиться. Нужно в буквальном смысле быть Леди Гагой или Ники Минаж. А Лианна Смарт тем временем обучается на дому. Я в курсе этого, потому что так часто гуглю ее имя, что во всех браузерах постоянно вижу таргетированную рекламу ее линии спортивной одежды.

Рейн кивает и снова надкусывает сэндвич. С раннего детства он ест медленнее всех.

– За вокал.

– Ну, черт, – говорю я. – Поздравляю, что ли.

Погодите-ка, что, этот смазливый засранец тоже станет знаменитостью? Я теряю аппетит, доедать сэндвич уже не хочется.

– Кстати, – говорит папа, вставая и стряхивая с коленей крошки. Он надевает очки и протягивает Рейну папку-скоросшиватель на трех кольцах. – Я хочу, чтобы вы, ребята, прочли мой сценарий.

Это уже слишком.

«Я хочу, чтобы вы прочли мой сценарий» – это последнее, что хочешь услышать из уст отца. Это так неловко. Все равно что видеть его среди участников флешмоба или перед микрофоном. Между прочим, я был свидетелем и того, и другого, и мой мозг просто кровью истекал в те моменты.

– Сценарий? – переспрашиваю я, высоко вскинув брови.

Рейн пинает меня по ноге.

– Это его новая страсть, – объясняет мне брат.

– Я теперь сценарист, – радостно сообщает папа. Он даже не додумался добавить слово «начинающий» или сформулировать иначе, например: «Я пробую написать сценарий», как сделал бы нормальный человек. Между тем за последние несколько лет он успел побывать поэтом, мастером тай-цзи, целителем рэйки, а теперь вот это? Серьезно, папа своим поведением напоминает мне ребенка богатых родителей, вот только богатых родителей у него нет.

– Может, пришлешь по электронке? – спрашиваю я. Чувствую, как жареный, похожий на мягкий пластик сыр поднимает бунт у меня в пищеводе. Я ни за что не стану читать папин сценарий при нем.

– Лучше воздержусь, – говорит он. – С авторскими правами надо быть аккуратнее.

О, ну конечно, ведь русскому хакеру, который совершает заказы через «Постмейтс», сидя в своей московской квартире, прямо не терпится прочитать первые сценарные наброски моего отца.

– А знаете что? – радостно восклицает он и хлопает в ладоши. – Приходите на репетицию через пару недель. – Он сверяется с красным настенным календарем с золотыми каллиграфическими буквами. Папа бесплатно получил его в китайском продуктовом на Новый год. – В выходные после восемнадцатого, в три часа.

– Окей! – соглашается Рейн.

– М-м-м, – хмуро тяну я. – У меня как раз смена.

– Ты же работаешь в ночную, – говорит Рейн, сверля меня взглядом. – Мы придем.

– Великолепно, – говорит отец. – Давайте прогуляемся.

Папа начал эти бесцельные моционы с тех пор, как прочитал в биографии Стива Джобса, что основатель Apple любил такие прогулки, и теперь два-три часа, в зависимости от погоды, он бродит по улице, пожевывая семена фенхеля. В настоящее время он делает это по утрам после завтрака и между написанием резюме по семьдесят пять баксов за штуку. Неплохая движуха. Еще папа не гнушается репетиторством, дает уроки вождения и выполняет мелкие задачи в качестве самого болтливого швейцара в Трайборо.

– Сперва у меня была идея поставить спектакль в Киссене, – благоговейно рассказывает он, пока мы переходим улицу Рузвельт и направляемся к Мейн-стрит. Поверьте, в бульваре Киссена нет ничего особенного, разве что слесарь в дальнем конце, который торгует экзотической рыбой, и то это всего лишь сбивает с толку. Как вообще рекламировать пьесу там? В парке было бы неплохо, но папа никогда на такое не согласится. – В тишине можно многое узнать о себе.

А на фоне тем временем раздаются автомобильные гудки и ругань на всех языках мира даже в самую мертвую зимнюю пору.

Во время ходьбы папа сутулится и по-стариковски держит руки за спиной. Рейн копирует его. Он всегда был ближе к папе, а я – к маме. Они мечтатели, мы – реалисты.

– Ты должен прислушаться к себе, и тогда услышишь, чего ты хочешь.

Ну, с меня не убудет. Я тоже сцепляю руки за спиной и иду с ними в ногу. Пытаюсь «услышать то, чего я хочу», и тут, кроме шуток, мимо проезжает такси, из опущенного окна которого доносится – кто бы вы думали? Правильно, Лианна Смарт с песней Agonize.

Я выпрямляюсь и начинаю идти нормально, на случай, если она меня увидит.

Словно в тумане я бреду следом за отцом и братом, пока мы не оказываемся в неописуемом банкетном зале, полном людей. Папа шагает впереди нас в другой конец зала.

– Пап, – шепчу я сквозь сжатые зубы, но он далеко и не слышит. Все вокруг одеты торжественно. Супер роскошные шальвар-камизы[12], анаркали и сари[13]. Сплошь в блестках и камнях. Мы идем следом за отцом.

– Санни! – радостно восклицает папа, и мужик – вероятно, это и есть Санни, – на вид около пятидесяти, в костюме-тройке, встает из-за стола с двенадцатью другими гостями, которые явно только что приступили к трапезе. На их лицах натянутые улыбки, как бы говорящие: «Кто пустил сюда этих неподобающе одетых чужаков?»

Но Санни все равно с улыбкой жмет папе руку.

– Это мои сыновья, – говорит папа и тут же отпускает шутку на урду, а Санни смеется. Мы с Рейном знаем лишь несколько слов на этом языке, так же, как и в случае с корейским: пару фраз, которые маме удалось вдолбить нам в головы. Папа владеет разговорным урду и даже записывал нам на диск уроки, но никогда не заставлял их слушать и не устраивал тестов, в отличие от мамы.

– Салам, – говорит Санни.

– Ва-алейкум ас-салям, – бормочем мы в ответ хором.

– Аапка наам киа хэи?[14]

– Рейн, – отвечает Рейн.

– Пабло, – ворчу я. Всегда, когда я разговариваю с пакистанцами или корейцами, с которыми только что познакомился, у меня возникает ощущение, будто мой уровень IQ упал баллов на сто.

– Забардаст! – выдает вдруг Рейн дурацким голосом из «Билла и Теда». Это значит «отлично».

Санни смеется, чтобы подбодрить его, и жестом приглашает нас к длинному фуршетному столу, который просто ломится от еды.

– Мы уже поели, – говорит папа.

– Тогда сладкое.

Мы хватаем миски с рас малаи (представьте себе супер сладкие кусочки чизкейка без корочки, посыпанные орехами) и гулаб джамуном – это мой любимый десерт: жареные сладкие шарики в сахарном сиропе. Однажды мама приготовила их нам на папин день рождения, и масло забрызгало все вокруг так, что потом целый час пришлось его оттирать. Позже папа подмигнул мне и заявил, что гулаб джамун получился со вкусом раздражения, но, как по мне, вышло отлично. Еще на столе я вижу бурфи и ассорти из бесконечного множества прочих индийских сладостей, а еще блюдо с красиво разложенным пааном: конвертиками из листьев бетеля с начинкой из специй, засахаренных фруктов и других ингредиентов, от сочетания которых начинается бешеный приход. Папа как-то случайно пристрастился к таким штукам с табаком и жевал их где-то в течение года, постоянно сплевывая красный сок, пока мы угрозами не заставили его прекратить, потому что зрелище было мерзким.

В углу мы находим полупустой столик и садимся.

Какой-то мужчина в костюме берет микрофон.

– Еще раз благодарю вас за то, что пришли поздравить мою дочь Амину и ее мужа Хамида.

Зал взрывается аплодисментами.

И только сейчас до меня доходит, как и до Рейна: мы вломились на чью-то свадьбу. Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь сообразить, на каком мы сейчас этапе. Была ли уже лошадь? Или меня заставят танцевать, а я не знаю никаких движений, кроме одного, похожего на кик-степ из клипа Kid’n Play.

– Амине действительно подходило ее имя, она всегда была настойчива. А Хамид, несмотря на его любовь к янки… – Он делает паузу для драматического эффекта. – По крайней мере, ему хватает благопристойности быть панджабцем. Аль-Хамду ли-Ллях…

– Пап, – шепчу я. Папа тем временем с такой гордостью смотрит на счастливую пару, будто это его собственные отпрыски. – Пап! – Он переводит взгляд на меня. – Что это за люди?

– Семья Санни, – поясняет он и шикает на меня.

– Кто такой Санни, черт побери?

– Владелец одного местечка во Фреш Медоус, где подают бирьяни[15].

– А тебя он сюда приглашал? – спрашивает Рейн.

Папа рассеянно качает головой, продолжая радостно улыбаться оратору.

– Технически – нет, – говорит он. – Но посмотрите вокруг. Нам здесь рады. Это же торжество.

Рейн не может сдержать смех.

Я отправляю в рот ложку с последним кусочком сладкого теста.

– Идем, – говорю я с набитым ртом.

Папа пожимает плечами и встает.

По пути к выходу Рейн набирает горсть пакоры[16], и папа пробует кусочек (он называет это вознаграждением). До середины квартала мы бежим трусцой и смеемся, словно они за нами гонятся.

Я захожу домой, и из кармана худи выпадает забытый батончик «Пикник». Такой уродливый, вкусный, тягучий, нашпигованный арахисом, изюмом и карамелью. Я разрезаю его на кусочки и бросаю в пакетик с походной смесью сухофруктов и орехов «Халдирамз», чтобы на куски батончика налипло побольше соли, специй и хрустящих крошек. Печенье я оставляю на потом. Выкладываю фотку в Instagram вместе с кроссовками Kiko Kostadinov x Asics Gel-Delva в самом крутом сочетании цветов, которое только смог найти, потому что у них очень хитрый дизайн, а еще, вы только вдумайтесь, это по сути походные кроссовки и даже больше.

Я готовлюсь ко сну. Я вымотан, но всегда, когда мне удается успокоить мысли, в моей голове разом открывается двадцать пар глаз. Интересно, чем она занимается, что ест? Помнит ли вообще меня Каролина Суарез, пусть она даже и не знает моего имени?

Пальцы сами заходят на ее страницу. Внезапно я испытываю мучительный укол одиночества. Возвращаюсь к своей публикации со снеками, которая уже набрала несколько лайков, несмотря на позднее время, и я, как всегда, добавляю какофонию хештегов. Помимо обычных #foodporn, #foodie, #chocolate, #kicks, #sneakers, #ASICS, #Bulgarian, я добавляю: #бултых.

Два дня спустя, когда я заканчиваю смену, мне пишет Алиса (Тиндер).

«Ты где?»

«Собираюсь домой», – отвечаю я. Уже три недели от нее не было ни слова.

«Заходи ко мне».

Алиса работает помощником редактора в книжном издательстве, поэтому ее грамматика всегда безупречна, но точка в конце последнего предложения меня выбешивает. Такая самоуверенность. Она живет в Мидтауне в новенькой квартире-студии со стиралкой, сушилкой и с парнем, который платит половину арендной платы, потому что получил работу в Олбани и приезжает только на выходные.

Я начинаю писать ей: «Не могу».

В голове мелькает образ Лианны Смарт.

Хватит мечтать.

Я удаляю сообщение. К девяти часам я уже в постели с Алисой. Минута в минуту.

Глава 9

– Вот, – говорит Алиса пару часов спустя, поднеся кисть к моему лицу. После шампуня мои волосы пушатся, и я все пытаюсь пригладить их рукой, потому что никаких средств с собой у меня нет. Алиса пускает меня к себе в спальню только тогда, когда я приму душ. «Микробы из метро», – неизменно твердит она, морща нос.

Мы валяемся вместе, и при дневном свете все кажется таким привычным. Как будто мы в реальных отношениях и сегодня выходной.

– Понюхай, – распоряжается она. И вот ее тонкое запястье уже прямо перед моим носом. Я тянусь к переплетениям вен и улавливаю фруктовый аромат: слива, вишня и малина, такие спелые, что вот-вот начнут портиться. Без макияжа лицо Алисы очень бледное, на висках даже проступает синева. Она снова трет запястье толстой полоской пробника парфюма из журнала, и тут я вижу помятое сверкающее лицо Лианны Смарт, глядящее на меня снизу вверх со страницы.

Если бы это был квест в стиле «Охоты на мусор» – охоты за вещами, связанными с Лианной Смарт, – я бы стал победителем. Или же я сошел с ума.

Пульс у Алисы совсем не такой, как у Лианны. Другая химия, другое сердцебиение, другие гормоны, разный жирный блеск на коже, и, разумеется, на бумаге частицы парфюма лежат иначе, но я ожидаю почувствовать ее запах. Тяжелый фруктовый аромат с неописуемыми темными лесными нотками. Лианна Смарт рекламирует Лианну Смарт, но это не одно и то же.

Алиса накидывает короткий шелковый халатик и бросает страницу в оловянную мусорную урну, которая идеально сочетается со стулом от туалетного столика. Это меня оскорбляет.

– Ты знал, что она получила семизначный гонорар за свои мемуары? – говорит она. – С какой стати девятнадцатилетней девчонке понадобилось писать историю своей жизни?

Мне нужно выйти на воздух.

– Не хочешь прогуляться? – спрашиваю я Алису.

– Холодно, – говорит она, выглянув в окно. – Может, выпьем, и плевать, что еще рано? – Ее глаза загораются. – Пьяный поздний завтрак, – объявляет она. – Хочу «Мимозу» или – о-о-о-о, горячий пунш! – Она рьяно оттирает запястья полотенцем, висящим на крючке у входа в ванную. – Фу, ну и парфюм. От него разболелась голова. Букет для малолетних стриптизерш. С ноткой жженой карамели. Жженой карамели с метамфетамином.

Алиса театрально хмурится и хватает смартфон. Однажды она не без гордости сказала мне, что спит с ним на груди.

– Господи, – говорит она, листая экран, и закатывает глаза. – Откуда у меня пятьдесят четыре новых письма?

Это ее любимое занятие: подсчитывать количество электронных писем, полученных за то время, что прошло с момента прошлой проверки почты. Словно эта цифра свидетельствует о важности ее работы. Как плотно она влилась в поток нью-йоркской жизни. У нее два начальника, она работает в обеих «командах», и однажды за кофе она показала мне оповещения из Slack, и мне в тот же миг расхотелось жить.

– Я так рада, что нам не надо сегодня на работу, – говорит она. Не совсем понимаю, сарказм ли это, учитывая, что она сказала это в промежутке между хождением по комнате и яростным печатанием. – Ох. Как они все на меня злятся. Мне нужно выпить.

А мне нужно убираться отсюда. Алиса меня выбешивает. Учитывая, что она, похоже, делает это намеренно, судя по тому, как увлеченно она хмурится и отвечает на непрошеные письма. В глубине души я гадаю, хотел бы я такой жизни или нет. Постоянная работа. Электронный адрес на официальном хостинге. Визитки. Алиса говорит, что в бизнес-центре для сотрудников их фирмы выделена отдельная столовая.

Мне бы пойти домой и разобраться с заявлениями на поступление в колледж. Найти источник финансирования. Попытаться оформить медицинскую страховку. Что угодно, только не смотреть, как работают другие. Но от перспективы продираться через мелкий шрифт мне становится не по себе.

– Спасибо, что зашел, – говорит Алиса и наконец поднимает на меня взгляд. Я воспринимаю это как намек и натягиваю джинсы.

– Тебе нравится твоя работа? – Я никогда не думал, что спрошу ее напрямую.

– Да, – отвечает она оборонительным тоном. Словно рабочий смартфон подслушивает ее. Она садится за туалетный столик и начинает так яростно наносить лосьон на руки, словно злится на кожу за то, что та требует ухода. У меня возникло ощущение, что я стал свидетелем чего-то очень интимного. – В смысле уж ты-то в курсе ситуации на рынке труда, – говорит она моему отражению. Между прочим, она никогда не спрашивала, где я работаю. – Я прошла шесть стажировок, четыре из которых были неоплачиваемыми, и мне пришлось обскакать трех других кандидаток, чтобы после семи месяцев фриланса получить постоянное место. Я люблю свою работу. Но не настолько, чтобы задержаться там дольше, чем на два года, если за это время не получу повышение и жирненькую прибавку.

Она делает паузу, снова берет в руки смартфон и улыбается.

– Ты поймешь это, когда будешь готов, – говорит Алиса таким елейным тоном. Кажется, что она поцелует меня в лоб и шлепнет по заднице, выпроваживая за дверь.

– Мне пора, – говорю я ей.

Выйдя на улицу, я внимательно осматриваю квартал. Холодно, но ярко. Все сверкает. Ветер задувает в мой нос крошечные осколки, и они взрываются там фейерверками.

Худшее место в Нью-Йорке – это, бесспорно, Таймс-сквер. Спросите любого. Но если окажетесь здесь в нужное время, то увидите, как над люками поднимается пар, в точности как в кино, и, хотя здесь нет источающих мудрость саксофонистов в беретах на каждом углу, сам свет уже завораживает. Я пробиваюсь сквозь семейство туристов, каждый из которых тащит на себе катастрофическое количество сумок с покупками, скользя по грязному снегу.

Полицейское присутствие чувствуется повсюду. Каждый раз, когда я вижу кучки копов в районах этой части города, постоянно думаю: стихийное бедствие. Я посмотрел все кинематографические оды, в которых мой родной город заставляют жрать дерьмо, поэтому, если иду куда-то, где отдает большим экраном, – статуя Свободы, Крайслер-билдинг или Бруклинский мост (всех этих мест мы с друзьями стараемся избегать), – то не могу не думать о приливных волнах из «Акульего торнадо».

Повсюду серебристые турникеты, крутятся стайки девчонок-подростков, которые напоминают мне запутавшихся в сетях рыб. Они то задирают головы, то опускают, разглядывая обновления в новостях – в поисках любых изменений, – мечутся между своими смартфонами, светодиодными экранами и магазинчиками.

– Что происходит? – спрашиваю я бангладешского торговца хот-догами, стоящего на своем привычном месте, на углу напротив билетных касс TKTS.

На окраинах города хот-догами торгуют доминиканцы, но здесь – строго бангладешцы. В отличие от продавцов орехов, риса с халяльной курицей или сока, – те тушат курицу совершенно иным способом. Торговец хот-догами тыкает пальцем вверх. И – да-да, какие уж тут шутки. Там Лианна Смарт. Ее четырнадцатиэтажный подсвеченный портрет.

– Настал великий день для «Большого яблока», – воркует голос на видео. Можно подумать, кто-то еще так называет Нью-Йорк. – «Лианна Смарт» от Лианны Смарт.

Она приподнимает руку с фактурным флакончиком, целует его. Это стеклянная бутылочка в форме охотничьего рога, с одной стороны розовая, с другой как бы покрыта инеем.

– Сегодня, только в магазинах «Сефора».

Картинка рассыпается черно-белыми брызгами, а когда они снова собираются воедино, на экране появляется изображение девочки в магазине косметики: она со слезами на глазах держит флакон в руках.

Толпа визжит.

Потом другая девочка. А за ней еще одна, на вид едва ли старше восьми. Все словно с цепи срываются, так им хочется попасть внутрь, купить себе флакон, и чтобы их селфи с Лианной Смарт иконами сияли над Нью-Йорком.

Зрелище, при котором их давящимся от зависти подружкам снаружи останется лишь делать фото. И видео. Может, даже с эффектом «бумеранг» для особо участливых, так публикацию выше оценят.

Я разворачиваюсь, чтобы срезать путь через другой квартал, и в меня врезается турист. Все даже хуже, чем во время визита папы римского. Дороги перекрыты, творится полная неразбериха. Я хочу перейти дорогу, чтобы сесть на поезд, и тут вижу парня в ярко-оранжевом рабочем жилете с серебристо-оранжевым пластиковым знаком в руках. Что-то в том, как он управляет потоком транспорта – радостно, будто любит свою работу, – так сильно напоминает мне отца, что, когда я замечаю синий свитер под его жилетом, меня едва не сбивает такси.

Вся моя нога забрызгана черной, грязной уличной жижей, и, хоть парень в жилете ниже моего отца и без бороды, у меня все равно такое чувство, будто я увидел призрака.

Пожалуйста, пусть я не закончу так же, как он.

Я бросаюсь к поезду и тут же запрыгиваю в вагон, где просматриваю истории Лианны Смарт в Instagram в поисках информации.

Вот видео, на котором она держит парфюм, а потом бросает флакон на кровать в гостиничном номере, за окном которого угадываются очертания Нью-Йорка. Значит, она действительно здесь.

Подпись гласит:

«Знаю, это безумный, крайне концептуальный ход – назвать парфюм в честь самой себя. Но кто я такая, если не рискованная сумасшедшая?»

И тут я вижу:

#LeannaSmart #Sephora #NewYork #Smartees #Бултых

Я впиваюсь пальцами в смартфон.

#Бултых

Не может быть.

В животе у меня все дрожит и переворачивается от радости. Похоже на американские горки, когда верхний отдел кишечника то становится невесомым, то с тяжестью падает вниз. Но сейчас это чувство слабее и теплее. Что это значит? Что вообще все это значит?

Глава 10

Я без колебаний дважды жму на экран. Бесспорно, крючок был брошен. Пусть оповещение покажет ей, что я в игре.

Но ради чего?

Уже трое суток я размышляю о бесперспективности перебрасывания хештегами, при этом маниакально мечусь из стороны в сторону и никак не могу решить, стоит ли мне оставлять коммент. Принимаю решение этого не делать. Жаль, что не существует справочника по таким вопросам. Не у кого узнать правила. «Квора»[17], естественно, не помогает. Этот сайт можно назвать показателем моего отчаяния. Если я добрался до той части Интернета, где существует «Квора», то это уже само по себе крик о помощи.

В попытках выжать из себя хоть каплю спокойствия я абсолютно ничего не делаю и корчусь от ненависти к себе, не спуская при этом глаз с магазина – просто на тот случай, если она действительно живет где-то поблизости. Чувство собственной ничтожности достигает оглушающего до мурашек пика к тому моменту, как она возвращается.

А она возвращается.

Вот так просто.

Лианна Смарт неторопливо заходит в магазин. Я вижу это словно в замедленной съемке, как во сне. Почти как у Сорвиголовы, мои чувства обострились, и я разом получаю огромное количество информации. Ее запах (совсем не похожий на духи, носящие ее имя), наклон ее головы к плечу при беседе, ее зубы. Я даже не могу объяснить, как так получается, что это одновременно воспринимается и невозможным, и неизбежным. Как будто конец света в некой мифологии, когда все знают, что он грядет, но ты до конца не веришь в это, пока он не наступает. Только сейчас, конечно, все наоборот. Это не конец, а начало.

Наконец-то.

– Привет, грустный парень, – говорит мне Лианна Смарт спустя ровно одиннадцать дней после нашей первой встречи. И снова в несусветную рань.

Я ошеломлен, а тем временем тысячи окон браузера в моей голове взрываются сумасшедшими гифками, как я победно вскидываю в небо кулак. Я ликую. Это триумф. В то же время меня так и подмывает ткнуть ее пальцем в щеку, чтобы убедиться, что она не какая-нибудь странная голограмма, типа стюардесс, которые теперь стали появляться в аэропортах.

В этот раз на ней огромная дутая куртка с меховым воротником и спортивные брюки.

– Э, привет, – говорю я. И добавляю: – Как дела, Суарез? – Называть ее Лианной Смарт кажется безумием. Все равно что называть кого-то Микки Маусом. Или «Кока-Колой».

– Знаешь, – говорит она. – Я ела и грелась, но так и не узнала, как тебя зовут.

Она непринужденно улыбается. Как будто мы друзья. Как будто мы давние друзья.

Что до меня, я торможу. Я восхищен ее губами, тем, как они двигаются. Ее скулами. Рукой, откидывающей прядь волос со лба. Ее короткими большими пальцами, которые скорее сошли бы за большие пальцы на ногах, чем на руках. В моих мыслях проносятся цифры: 345 112 459 – столько просмотров набрал клип на не раз становившийся платиновым сингл Лианны Смарт Tower с лучшего по продажам четвертого альбома Milestone. Сто сорок три миллиона – суммарное количество подписчиков Лианны Смарт со всех социальных платформ (без учета ботов и случайно подписавшихся). Ее левый глаз слегка крупнее правого. Печальнее. Печальнее? Да, печальнее. Немножко. И голос, голос, ее голос. Глубже, чем можно себе представить. Скрипучий. Нет, хриплый. Текстурный. Осязаемый.

– Я знаю, что по паспорту ты точно не «Закусочный рай», @Munchies_Paradise, – спокойно продолжает она. – Разве только если твои родители – заводы «Фрито-Лэй», а ты – живой пример того, как в раннем возрасте заполучить диабет первого типа. И подагру.

Она улыбается мне и склоняет голову набок – движение, которое мой мозг тут же распознает как «типичный жест Лианны Смарт» из многочасовых записей интервью, просмотренных мной.

Я напоминаю себе, что надо почистить историю браузера.

– А ты представь, – говорю я ей преспокойно. Сердце колотится в груди – бултых, бултых, бултых, – но я держу себя в руках. – Представь, что было бы, если бы именно такой жизни хотели для меня в итоге родители? У меня все тело было бы в татухах с логотипами снеков, как корпус гоночной машины.

– Было бы потрясающе, – говорит она. – Наполовину рэпер с SoundCloud, наполовину реклама «Нестле».

Она подходит ближе, протягивая руку.

– Можешь звать меня Ли, – говорит она, и меня окутывает теплотой от перспективы называть ее хоть как-то, в то время как я был уверен, что никогда не увижу ее снова.

Ли. Мой мозг неистово пытается увязать односложное имя с рекламами размером с целые здания и бесконечными – так их много – тоннами фотографий со всех возможных ракурсов, которые я поглощал глазами.

Ли. Как в названии только что анонсированного пятого студийного альбома Лианны Смарт. По неподтвержденной информации – более зрелого. И…

Черт. Она ждет ответа.

– Пабло, – говорю я и пожимаю ей руку. Ладонь холодная. Я неохотно отпускаю ее. – Только не думай, что родители хотели, чтобы я легко отделался. Имя – Пабло Неруда. Фамилия – Райнд.

– В честь поэта?

Обычно я опасаюсь этого вопроса. Люди, которым знакомо это имя, просят меня прочитать что-то из его стихотворений, словно это как-то приблизит их к покойному чилийскому поэту, лауреату множества премий. Но опять же, я счастлив, что Лианна – Ли – его знает. В отличие от других.

– Ага, – говорю.

– Боже. Немного сопливо. – Не скажу, что она неправа. – Так, погоди, – говорит она. – Мне тогда называть тебя Пабло Неруда?

– Нет уж. Паб сойдет.

– Значит, Паб. – Она улыбается глуповатой улыбкой.

Под курткой у Ли желтый свитер, как у Большой Птицы из «Улицы Сезам».

– Итак, Паб, – говорит она. – Чем занимался?

– Стоял вот на этом самом месте с тех пор, как ты ушла. Размышлял о смертности и доле людской. А по окончании смены у меня просто отрубается питание.

– Я раньше так и думала о взрослых, – говорит она. – Ты когда-нибудь видел такие детские книжки про деревенских животных? Там была еще кошка-почтальон. «Скарри-таун»?

– «Скарри-таун»! – Я пытаюсь вспомнить. – Это не там ли были лев и червяк в шляпах?

– Да! – говорит она. – Я думала, учителя так и живут в школе, а священник моей бабушки – в церкви.

– А где им еще жить? – Я представляю себе Ли в детстве. Такое же лицо сердечком. Та же серьезность. Это любопытство.

– А потом я попала на телевидение, – продолжает она. – И оказалось, что те, кого ты видишь на телешоу и в фильмах, на самом деле скучные реальные люди низкого роста, а у некоторых на удивление отвратительно пахнет изо рта.

– Наверное, это еще одна причина не работать в «тридцатимильной зоне»[18], – говорю я, не в силах перестать улыбаться ей. – Встречаешь любимых героев, чтобы узнать, что они не соблюдают правила гигиены полости рта.

– Полное разочарование.

– Я бы никогда не смог прийти в себя.

– Кстати о зубах, мои так разболелись от конфет, что мы тогда съели, – говорит она. – В прошлый раз. Когда я, э-э… была здесь. И ты тоже был, – добавляет она.

Лианна Смарт стоит в моем магазине и заикается. Она что, волнуется?

– Ну, что я могу предложить на этот раз? – Будь это бар, я бы пустил стакан через всю барную стойку прямо ей в руку.

– Почему бы мне не осмотреть полки… не побултыхаться в товарах?

Я улыбаюсь.

– Бултыхайся на здоровье.

Я рассматриваю ее массивную куртку на крохотном мониторе. Она копается на прилавках со здоровым питанием, а я, как жуткий вуайерист, подглядываю за ней, пока она не появляется снова на кассе с низкокалорийными водорослями и непастеризованным кокосовым молоком. И пакетиком черники.

– Я теперь веган, – объясняет она.

– Не осуждаю, – говорю я, пробивая товар. Мое сердце в три раза сокращается в размерах.

Она кладет карту на прилавок, берет многоразовый пластиковый мешочек и расправляет его внутри своей сумки. Я замечаю на подкладе узор из йоркширских терьеров вместо привычного горошка, и что-то внутри меня расклеивается.

В этот раз проблем со считывателем карт не возникает, и, когда Лианна встречается со мной взглядом, мы оба улыбаемся.

Я протягиваю ей ее покупки. Внутри нарастает паника, потому что она вот-вот снова уйдет и затеряется на просторах Интернета. Именно поэтому я совершаю единственно верный поступок, поступок, который совершил бы любой уважающий себя житель Нью-Йорка при встрече с веганкой.