Боярский холоп бесплатное чтение

Предисловие

Без сомнения, о славном казацком прошлом Украины многое сказано, учитывая непрестанные войны еще от времен Киевской Руси, в которых далекие предки казаков не одно столетие защищали в степях от набегов границы Руси-Украины. Мы, проживая в нашем времени, считаем, что в своем большинстве неплохо знаем историю Украины, во всяком случае, наслышаны об основных событиях, немало смотрели фильмов, читали книг на эту тему. В определенной мере так и есть, но мы ничего толком не знаем о мировоззрении казаков, о том, что было принято в их среде, какие правила и законы они соблюдали, как относились к себе и к миру.

Именно мировоззрение, исходя из которого формируется отношение к себе, к окружающему миру, его восприятие и проживание жизни, и есть самое важное для обретения заново давно утерянной связи времен и поколений в нашем мире. Именно приоткрытие картины отношений казаков между собой, с противниками и друзьями, к тому строю и укладу, к тем законам, которые исполняются в государствах, где им доводится бывать, дает более полное представление о бытующих нравах. В этом, как видим мы, авторы, ценность представленного ниже труда, благодаря которому современники смогут, прочитав записки казаков-характерников, хотя бы отчасти прикоснуться к той Украине, которая уже четыреста лет, как осталась в прошлом.

В нашем мире принято считать, что прошлого вроде бы как и нет. Мы живем сегодняшним днем и нам, мягко говоря, по большей мере все равно, что было лет сто назад, не говоря уже о четырехстах, когда казачество в соответствии с общепринятым мнением, вступило в пору расцвета. Нити судеб, их хитросплетения и узор, который своими действиями соткали предки и продолжаем ткать мы, проживая в сегодняшнем мире, является единым целым, своеобразным полем судеб, определяющим и прошлое, и наше настоящее, и будущее. По-иному не может быть. Мы в настоящем не можем отдельно существовать от прошлого, которое невидимыми нитями энергий присутствует в нас, вокруг нас, создавая во многом базу для будущего не только Украины, но и всего мира.

Только одно хочется сказать перед началом бесхитростного казацкого рассказа современникам, представляя записки казаков-характерников – Василия Галайды и Федора Телепова: мы слишком мало знаем как об Украине, так и о лучших представителях нашего народа. Надеемся, что после прочтения их рассказа читатели во многом изменят свои представления не только о казаках, но и в целом об истории Украины-Руси. Поскольку рассказ казаков неразрывен с событиями, происходившими не только на Запорожье, но и в Европе, в Речи Посполитой, в Московии, на Дону как во времена казацких восстаний под предводительством Гуни и Павлюка, так и во время Куликовской битвы. А что поделать, ведь история зачастую повторяется. Одни и те же герои вершат ее как в прошлом, так и в настоящем. От этого упрямого факта не уйти и не спрятаться.

Именно поэтому Василий Галайда, являющийся действительным автором записок, проводит исторические параллели, рассказывая о прошлом, упоминая о настоящем, следовательно, так или иначе, проясняет будущее, в котором живем мы. И из его записок явствует упрямая и неприглядная правда о том, что же было на самом деле не так уже и далеко от нас, всего каких-нибудь 640 лет назад, и еще ближе, без малого почти четыреста лет назад. История на самом деле живет в нас, она, как извилистая дорожка, вьется и всякий раз заявляет о себе, напоминая о том, кто мы есть, учитывая то, какие реалии существовали в прошлом и как они отображаются в настоящем.

Мы хотим правды, но однобокой. Мы хотим героев, у которых все хорошо, которые сильны и добры, не обременены проблемами, весело смотрят на мир, радуясь жизни. Более того, мы рассчитываем, что им все по плечу, что добро победит зло, что придет час, когда неприятности и трудности закончатся и заживут персонажи счастливо и долго так, как никогда до этого не жили. И с одной стороны – это так. Такие герои реальны, но груз проблем: ранения, мытарства, усталость, незнание, попадание под раздачу, никуда не девается. Он рядом, он проявляется в самый неподходящий момент, всякий раз побуждая для справления с собой и с ситуацией проявлять самое лучше, что есть в казацкой натуре.

В чем на самом деле заключается героизм и хара, как сила, побуждающая и дающая возможность осуществить задуманное, во многом становится видно из повествования. Ведь, что на самом деле нас делает личностями? Знание того, что надо совершить, чтобы не потерять не только себя, но и друзей, иной раз людей, которые есть, но ты и сам не знаешь, примут ли они твою помощь или нет, даже когда они в этой помощи остро нуждаются. И не смущает иной раз тех, кто отправляется в путь, ничто, даже угроза собственной смерти или, что хуже, жизнь, которая будет проходить под диктовку лиц, делающих тебя послушным исполнителем чужой воли. Никто ведь не хочет потерять себя.

Так в чем на самом деле состоит самая большая сложность и твой путь, который проходит по острию казацкой сабли? В том, чтобы и себя не потерять, и дело сделать, и выручить того, кто, как ты видишь, сможет стать не только твоим преемником, но и другом. Ты точно не знаешь, как это будет и будет ли вообще, но что-то живое и озорное, что не умерло в тебе, побуждает тебя иной раз к отчаянным действиям, всякий раз говорит тем или иным образом, что ты не прогадаешь, проявив участие, окажешься в выигрыше и не предашь себя.

Однако не будем больше интриговать читателя, равно как и делать какие-либо пояснения перед рассказом казаков-характерников. Скажем только, что соавторы, которыми мы являемся, не приводят своего мнения или видения тех или иных вопросов. Все, что сказано, в том числе взгляды на жизнь, на друзей и на врагов, отображают полной мерой видение и восприятие казацких батек и атаманов. Авторы, как и читатели, могут только лишь соглашаться с высказанным мнением или иметь свою точку зрения по ряду вопросов, которые освещает повествование.

Снова дома

Учителю и другу, казацкому батьке Василию Галайде, который помог мне в трудный час, когда я, Федор Телепов, будучи гоним, прибыл из Московии на Сечь, посвящаю повесть о трудных временах моей молодости.

Мы вдвоем с батькой решили написать короткий, но запоминающийся рассказ о казацких нравах и обычаях, бытовавших на Сечи и в Украине.

Потомки, как я вижу, вглядываясь в не такое уж и далекое будущее, знать не будут, какими были положение дел и события даже не тысячу, а шестьсот и четыреста лет тому назад. А все потому, что историю переиначат и изменят, сделав из нее продажную девку, которую каждый нагибает так, как ему удобно, лишь бы она делала то, что ему нужно.

Для того чтобы хотя бы отчасти рассеять укоренившееся в будущем невежество и прояснить некоторые моменты истории, рассказать о действительном положении дел не только на Сечи, но и в Московии, в Речи Посполитой, в Литве я, Федор Телепов, которого величают еще Федькой Усом, под конец своей жизни засел за письмо.

Василий Галайда по прозвищу Куйбан начнет повествование, а я по мере сил его продолжу и завершу. Так мы с батькой условились. Так, стало быть, и будет. Помните о нас. В ваших жилах, потомки, течет, пусть еще более темная, чем наша, но казацкая кровь.

Федор Ус, наказной атаман

Вдоволь и не по своему желанию поскитавшись по свету, я, Василий Галайда по прозвищу Куйбан, в возрасте пятидесяти одного года вернулся со старшим сыном из Франции в Украину. Было это поздней осенью 1621 года как раз после Хотинской баталии, когда казаки, воюя против турок, совсем отбили у них охоту воевать. В те времена я еще был молод. На тот момент в моей жизни хватало самых разных событий настолько, что я был сыт ими по горло, но мне не надоело воевать и рисковать жизнью, несмотря на то, что по рубцам на моем теле можно было человеку сведущему прочитать отчасти историю моей жизни.

Глядя на обнаженный торс, сразу становится ясно, где слегка зацепило казака, где были более серьезные ранения, а где просматривались еще следы кандалов. Все-таки, как-никак, пришлось поработать гребцом на галерах, да так, что едва дух не испустил. Если бы не сноровка, не то, чему я научился у казацких батек Вернидуба, Ярия и Гойды, а также у моего отца Задериги, то кормил бы я рыб и крабов где-нибудь на дне Черного моря. А так даже в свои девяносто лет я чувствую себя пока еще не стариком, выбрав себе нелегкий удел казацкого летописца. Кто-то же должен рассказать потомкам о том, как действительно жили казаки, кем они были, что ценили и уважали больше всего в жизни.

Только одно беспокоит меня во все больше опускающемся на Украину темном занавесе: все меньше таких людей, как я, хотя бы частично сведущих в нашем деле, остается казаков-характерников. Мы все больше становимся ненужными, поскольку много знаем. А знание, как говорят наши враги, люди сведущие в том, чтобы совершать пакость, не нужно нашему народу. Чувствуешь себя все больше лишним и задержавшимся на этом свете, чем ближе время подходит к зрелым годам. Ими я назову годы, которые проживаешь после семидесяти лет. Только тогда ты, что называется, начинаешь прозревать. До того ты только лишь, ходя по свету, готовишься зреть, видя все отчетливее отрезвляющую правду жизни.

Саблю свою повесил на стенку я уже в шестьдесят пять лет, но время от времени мне ее еще приходится снимать, чтобы защитить жизнь. Кажется, кому нужен казак, когда ему уже под девяносто? Пусть доживает, так нет, года не проходит, чтобы на меня не охотились, да кто-то в гости не наведывался из тех, кого я не звал. Хорошо еще, что друзья и помощники не оставляют вниманием и заботами, а то бы уже, наверное, ушел бы, а «доброжелатели» в знак благодарности пробили бы на прощанье грудь осиновым колом да в могиле бы перевернули, положив тело на живот, чтобы я на небо не смотрел. Боятся меня, таких, как я. А почему, спрашивается? Лишь потому, что я кое-что умею, немного по-другому смотрю на мир, вижу то, что от других скрыто и больше знаю, а также не хочу жить в невежестве и дикости, называть белое черным и принимать дерьмо за высшее откровение.

Тем не менее, на Сечи и на Запорожье я пока еще не гоним и могу в окружении помощников делать, как считаю, едва ли не самое важное дело в своей жизни: написать истории о действительной жизни казаков, а не то в своем большинстве, что будет известно потомкам о нас. В будущем, как я вижу, появится масса «сведущих» знатоков казаков и казацкого образа жизни, которые с пеной у рта будут утверждать то, чего не было, делая из нас чуть ли ни иконы, которыми мы никогда не были. Во всяком случае, все те казаки, с которыми я был знаком, не вписываются в те лубочные картинки, которые я вижу, просматривая из прошлого будущее и то, что напишут о казаках.

И тут, видя некоторые произведения потомков и бегло просматривая их, я с удивлением задаю себе вопрос: о ком написано то, чего не было на самом деле? Где те казаки, которые соответствуют тому, что написано? В моем окружении в большинстве своем таких казаков не было, да и быть не могло.

Может, я излишне резок в высказываниях, но казаки не уповали в своем большинстве на некую высшую силу, опирались только лишь на себя, на свои навыки, умения, на сообразительность и силу, которая пока еще с нами, хотя, чем дальше идет время, тем все больше она работает на наших врагов. Если бы этого не было, то не было бы и большинства казацких побед, то не нанимали бы казаков во все армии мира и не становились бы многие из них телохранителями в Европе и в других частях света. Грустно мне становится, когда я смотрю в будущее. С другой стороны, а что я хотел? Мир постепенно сходит по тропинке все глубже в бездну.

Меня не понимают современники, чего же я хочу от потомков? Наверное, если бы я жил в будущем, меня бы просто убили или упекли за решетку за упрямый казацкий характер. Но сейчас не об этом. История, которую я хочу рассказать потомкам, удивительна даже для казаков. Может показаться, что многое, о чем говорю, вымысел. На самом деле – ничего кроме правды. Возможно, что меня упрекнут в некоторой непоследовательности, но по-другому, без экскурсов в историю, эту казацкую историю просто-напросто нет смысла рассказывать. В таком случае потеряется колорит, не будут освещены события, отображающие связь времен и поколений, а также воплощений духа, идущие из прошлого в будущее.

Мне бы вкратце рассказать о воплощениях духа, об их преемственности в начале рассказа, но не буду. Надеюсь, что хоть какие-то данные у потомков по этому поводу имеются. Невежество все больше укореняется в наших краях. Как-либо справиться с этим пока что не представляется возможным. Кому-то что-то объяснять и доказывать не имеет смысла. Даже ученикам приходится не все говорить. Трудные времена настают на Сечи, а будет еще горше. Впрочем, мне не привыкать делать то, что трудно и невозможно. Так меня воспитывали и так я сам воспитался. Повезло, что воспитывали и обучали с детства казацкие батьки.

Так вот, возвращаясь к истории, написанию которой я каждый день уделяю два-три часа времени, скажу, что мне потребовалось со многим разобраться и проявить то, что я не являл ранее, чтобы развернуть перед потомками ее полную картину. Не так-то и легко, как оказывается, увязать все события в единое целое и передать колорит нашего времени, как мне изначально казалось. Приходится постоянно учиться делать то, что раньше не делал. С одной стороны, такая необходимость радует, поскольку многому учишься. С другой стороны – слишком много времени уходит, как тебе кажется, для самосовершенствования. Везде надо успеть. Если бы мог, то не спал бы, но отдыхать-то надо. А то еще раньше времени уйдешь из жизни, оставив недоделанными дела.

Мысленное письмо требует от тебя спокойствия, прилежания, силы и выдержки. Иной раз кажется, что не выйдет то, что задумал. В такие моменты приходится отдыхать, чтобы потом с новыми силами и с новым видением происходящего довести до ума начатое. Готовая повесть, даже две повести, радуют тебя. Федор, который начал рассказ, дополнит его. Он моложе меня на тридцать лет. Федор обещал к моему уходу прийти с Дона на Сечь. Буду рад его видеть, чтобы сказать несколько слов, в том числе поручить довести до ума записки. Может, он что-то увидит из того, что не заметил я.

Федор, конечно, уже не тот двадцатитрехлетний детина, который сбежал из Московии в поисках лучшей доли. Даже чуть ниже стал, слегка суше, а был, что называется, кровь с молоком в свои лучшие годы. Таких, как он, единицы на Руси. Только сейчас понимаю, как и ему, и мне повезло, что мы встретились, а встретившись, какое-то время шли по жизни вместе. Наши линии судьбы и жизни тянулись параллельно друг другу на протяжении почти пятнадцати лет. А потом, как это часто бывает, пришла пора нам разойтись. И это объективно было для нас самым лучшим решением на то время. Тем не менее, мне даже сейчас, с высоты прожитых лет, немного грустно. Многое мы не доделали. Надеюсь, что, возможно, в будущих воплощениях, хотя на это, если честно, нет надежды, мы снова встретимся и доведем до конца начатое нами.

Казацкие мечты, тем не менее, могут сбыться. Над этим и работаю, зная, какие трудные времена наступят в ближайшем будущем.

Шел второй год с того момента, когда я вернулся домой. Ненька встретила своего сына чистым небом, шумом дубрав и свежим ветром в степи. Славута-Днепр все также величаво катил воды в Черное море. Все также на сотнях хуторков, поселений и местечек жители встречали весну, чтобы заняться привычными делами, начав сев. В тот год весна вступила в свои права с некоторым опозданием, но все-таки существенных смещений в сроках посевов не было. Холода прошли. На деревьях вот-вот должна была распуститься первая зелень. Мы с сыном жили в Чигирине на постое у одного из моих давних добрых знакомых. Вскоре я должен был отправиться на Сечь, чтобы продолжить, как и двадцать лет назад, службу в Войске.

Франция, в которой я жил больше шестнадцати лет, так и не стала для меня родным домом. Тем не менее, я добился там немалых успехов, даже стал на короткое время дворянином с помощью друзей, но в один прекрасный момент ко мне пришло понимание той простой истины, что только в Украине я смогу выполнить свое призвание, помочь не только себе, но и другим. Об этом я сказал жене. Она отпустила меня. Расставание было трудным, но по-другому я не мог поступить. Сыну исполнилось уже двенадцать лет. Я взял его с собой с условием, если ему не понравится, то он вернется домой.

Париж, в пригороде которого я некоторое время жил, частенько напоминал о себе во снах. Я жил во Франции, честно делал свое дело: обучал рукопашному бою и владению оружием любого вида сыновей аристократов, мушкетеров и гвардейцев кардинала. Был, можно сказать, этаким учителем-невидимкой. Зарабатывал я достаточно. За жизнь сыновей их богатые родители щедро платили, понимая, одно неверное движение оружием и сын любого из них – труп. Поэтому я не только не бедствовал, а сколотил даже некоторое состояние. Впрочем, большую часть состояния я оставил Жизели – своей второй жене, от которой у меня за пятнадцать лет жизни было трое детей.

Нелегко резать по живому, но я покинул Францию, жену и детей. Тому было несколько причин, кроме тяги к родным краям. Меня ко всему прочему начала преследовать тайная полиция из ордена иезуитов, представители которой обвиняли меня в колдовстве, в магии и в других подобных делах, считая еретиком. Я-то ведь не был католиком, не состоял в протестантах, и как говорили за глаза «добрые люди», которых в любой стране предостаточно, якшался едва ли ни с дьяволом. Жил я так, как считал нужным, без крыши над головой. А это во Франции считалось непорядком. К тому же мои конкуренты, а я потеснил многих учителей фехтования, прямо указывали иезуитам и инквизиции на мою связь якобы с дьяволом. Ведь я умел то, что им было не под силу.

Им было невдомек, что все, что я умею – есть предмет постоянной работы над собой с четырехлетнего возраста, когда я, подражая отцу, уже приседал и делал движения, которые он мне показывал. С семи лет я начал впитывать в себя азы казацкой науки, чтобы только лишь к двадцати трем годам кое-чему научиться. К двадцати семи годам я на сборе казацких батек прошел все испытания и стал кандидатом в характерники, а еще через два года меня обманом пленили и продали в рабство. И сделали это не враги, а казаки-завистники, враги моих учителей – батек Вернидуба и Задериги. С тех пор и началось мое вынужденное путешествие по заморским странам.

Да-да, потомки, не удивляйтесь. Многое из того, что вы знаете о казаках, выдумка. Правда же в том, что черные характерники в войске в большинстве своем не состояли, ревностно относились к группе казацких батек, тренировавших преимущественно казаков из куреня разведки. Было противостояние между разными группами батек, а также между старшиной. Да и где его не было? С другой стороны, все равно житье на Сечи было на тот момент, несмотря на строго соблюдавшиеся порядки, самым раздольным и свободным в Европе. И это я говорю не с чужих слов. Мне пришлось побывать везде. Мог, наблюдая, сделать выводы.

Если так можно сказать, краткую предысторию своего появления на Сечи я рассказал. Остальное произошло быстро и само собой. Я умудрился еще поучаствовать в Хотинской баталии, после чего вернулся домой.

Родина, как я она ни есть, все равно краше и милее сердцу, чем чужбина, хотя, если честно, Франция очень похожа по условиям на Украину. Я не тосковал, но Сечь, места лагерей, где я тренировался, Чигирин, в котором проживал в детстве, – все это снилось мне ночами, когда я жил во Франции и в других странах. Я знал, что вернусь и вернулся.

Что тебя больше всего поражает, когда ты приезжаешь, так это глаза людей, которых ты встречаешь. Чем дальше я ехал на восток, тем все больше свободы и силы видел в людях, проживавших в местечках. Украина за двадцать лет моего отсутствия изменилась. Шло, как я видел, все большее наступление на права и свободы мещан и селян. Еще относительно свободное население закабалялось. Католики и униаты получали преференции по отношению к другим вероисповеданиям. В общем, как и в Европе, правила балом темная сила, которая постепенно и все больше расправляла свои руки-сети, охватывая все большее количество населения.

Общая казацко-польская победа под Хотином только лишь еще явственнее обострила противоречия, накопившиеся в Речи Посполитой. По сути, казачество, сыгравшее ведущую роль в отражении турецкой агрессии, осталось, как говорят, с дыркой от бублика вместо реестра в сорок тысяч воинов. То, что было провозглашено шляхтой, сеймом и королем, как только казаки сделали дело, оказалось забытым, а казаки вдруг стали опасными смутьянами, а не защитниками страны. Хуже было то, что Сагайдачный, чей полководческий и организационный талант проявился в эти годы с необычной силой, сразу после баталии умер от раны. Казачество осталось без вождя и дипломата, который знал, что делать и умел на время сгладить противоречия между казацкой старшиной и голотой, объединив их общей целью.

После смерти гетмана в казацкой истории начался, наверное, до времени прихода Богдана период некоторой нестабильности и отчаянного сопротивления наступлению и распространению панских законов на восток. Казацкие восстания следовали одно за другим, а кровь щедро орошала землю. Война и до этого времени была частой гостьей в здешних местах, а тут и вовсе прописалась. Татарские набеги, происки отрядов шляхты, которые преимущественно содержали магнаты, частые стычки на территориях, прилежащих Запорожью, – все это было в те годы постоянным и само собой разумеющимся явлением.

Наличие же Запорожского Войска было, это понимали все, фактором стабильности и порядка, с которым нельзя было не считаться. Огромная территория, контролируемая казацкими отрядами, жила по своим законам, лишь номинально относясь к Речи Посполитой. По сути, это была отдельная территория, на которой Корона, скажем так, веса не имела, как и большинство законов, соблюдающихся в Речи Посполитой. На то были свои причины и условия, в которых жили казаки и казацкий люд.

Под казаками я все же подразумеваю профессиональных воинов. Казацкий же люд был той средой, на основе которой и благодаря которой казачество, как явление, привольно и раздольно себя проявляло, поскольку без поддержки широчайших масс населения и, не буду скрывать, престижности воинской профессии казачество не просуществовало бы и нескольких лет.

А так, несмотря на все попытки Короны и панов самых разных мастей во что бы то ни стало подчинить себе казачество, ожидаемый результат все выскальзывал из рук панов, шляхты и духовенства. Происходило разделение внутри самой шляхты. Многие шляхтичи сами были казаками или выступали на стороне Войска. Эта двойственность, в конечном итоге, очень дорого стоила Речи Посполитой, руководство которой попросту не знало, что ей делать с десятками тысяч хорошо вооруженных и обученных воинов, готовых по первому зову кошевых или полковников отправиться на войну.

Реестр, сколько бы тысяч казаков в него не входило, не мог даже при условии сорока тысяч реестровых воинов решить всех проблем. Казацкое братство было к тому же еще пока сильно тем, что, несмотря на отличия, реестровые и голота, а именно так назывались по большей мере казаки, которые были предоставлены сами себе в плане обеспечения, не очень-то разнились и ополчались друг на друга. В этом плане во времена, когда я вернулся на Сечь, а шел тогда 1622 год, казацкое сообщество было достаточно единым.

Подачки Польской Короны не оказывали существенного влияния на большинство казаков. Учитывая недавние события, восстания под руководством Косинского и Наливайко, а также пустые обещания маршалков, сейма и короля, которыми щедро кормили казаков, даже реестровые знали, что в один прекрасный момент могут оказаться вне реестра. К тому же поляки после Хотина взятых на себя обязательств не выполнили, а это значило только лишь одно: войну внутри Речи Посполитой. Причем войну, которую Корона в любом случае не могла выиграть, разве что, кроме как, истребив под корень подавляющую часть населения.

Однако, что в таком случае представляет собой человек, который сам себе отрубил ноги? Он в лучшем случае будет калекой. Так и Речь Посполитая, образовавшаяся после слияния Великого Княжества Литовского и Княжества Польского преимущественно перед угрозой агрессии Московии, начав наступать на права и свободы населения, проживавшего на огромных территориях от Карпат и до Запорожья, заведомо попадала в ловушку. Выхода из нее, если не менять политику и не ограничивать аппетиты зарвавшихся магнатов и шляхты, насильственное окатоличивание населения, не было.

Рим все активнее правил балом в Речи Посполитой, побуждая магнатов и шляхту к решительным действиям, чтобы оторвать себе как можно большую часть пирога, закабалить селян и мещан, чтобы за их счет «достойно» существовать. И в данном случае одни должны были работать до изнеможения, а вторые – жить за их счет, развлекаясь. Конечно, на все было так однозначно, но сути происходящих процессов это не меняет.

Казаки к тому времени уже стали самыми большими врагами большей части магнатов и шляхты, которая все дальше расширяла свои владения на восток. Что творилось здесь, на переднем пути завоевания и приведения к покорности населения, не опишет, наверное, ни одна книга. Ведь народ спокойно не смотрел, как его приводят к покорности. Самая свободная часть населения, в особенности молодежь, сбегала все дальше на восток, оседая на Запорожье и на Дону. Исходя из их видения, лучше было пойти в неизвестность, пусть даже жить под угрозой непрестанных татарских набегов, чем быть под панской пятой. Поэтому на Сечи, хотя, говоря Сечь, я понимаю чаще всего под этим словом все Запорожье с окрестностями, население постоянно прибывало.

Десятки лагерей, о жизни которых никто не расскажет, обосновывались на огромных просторах, начиная от порогов, контролируя всю территорию Великого Луга (плавни в местах от Днепра до речки Конки) и Базавлуцких плавней (район Никополя). Здесь можно было привольно жить с середины весны до поздней осени, после чего большая часть населения перебиралась на зимовки вверх по Днепру, чтобы с весной вновь навестить и обживаться в этих краях.

Территория Запорожья в те времена была разбита на паланки (отдельные территории), каждая из паланок прикреплялась к тому или иному куреню. На паланках существовали свои хозяйства, свои поселения, чем-то схожие с хуторами и слободами, только подчиненные Запорожскому Войску. Здесь во всей своей красе процветал казацкий образ жизни, соблюдались права и свободы, ковалось оружие и происходило многое другое из того, о чем собираюсь рассказать. Так долго подвожу читателей к рассказу лишь потому, что не хочу, чтобы сложилось поверхностное впечатление о казацком крае, о казаках, как о каких-то бездарях, которые только и делают, что льют кровь.

Случалось, конечно, разное, но казацкое товарищество жило по рыцарским законам столетиями. Даже старшина не осмеливалась их нарушать. Казацкое братство в своем большинстве блюло законы чести выше всего. Во многом эта свобода, следование закону, возможность прославиться в битвах, привлекала в казаки не только селян и мещан, но и шляхту. Если ты был умен, сообразителен, удачлив, то мог сделать в казацкой среде головокружительную карьеру, став из рядового воина атаманом, полковником, кошевым или даже гетманом. И в данном случае не имело значение твое происхождение, как и чья-то протекция. Твои дела говорили сами за себя.

Конечно, не все было так однозначно, но все-таки казацкая среда во многом была наиболее вольной и свободной, предоставляющей наиболее равные возможности для реализации. И не беда, что во многом казацкий век был недолог. Все-таки погибших и раненых были десятки тысяч в череде непрестанных войн. Желающих стать казаками всегда хватало. По крайней мере, на своей памяти, а мне сейчас уже девяносто три года, я не помню, чтобы среди казаков был недобор. Что же говорить о времени моей зрелости, когда я только в 1621 году вернулся в Украину? Десятки тысяч воинов, вне зависимости того состояли они в реестре или нет, считали себя казаками и выполняли в своем большинстве неписаные казацкие правила и законы.

Тем не менее, казацкое житье-бытье не было легким. От казаков иной раз требовалось очень многое для того, чтобы отстоять свою жизнь и достойно заявить о себе миру. Походы походами, а все-таки повседневный труд, на чем я вынужденно заострю внимание, казацкий быт и служба Войску – были основными приоритетами. Может, я приоткрою потомкам некоторые секреты своим рассказом. Что-что, а секреты казаки хранить умели. По большей мере товарищество можно было сравнить с полузакрытым рыцарским орденом, хотя никто и никого в рыцари не посвящал. Тем не менее, на моей памяти официально зачислялись в курень только казаки, прошедшие суровый отбор, у которых были рекомендации от бывалых и видавших виды товарищей. Что же касается куреня казацкой разведки, о котором пойдет речь, то отбор туда был еще строже.

Вот такая короткая предыстория моего появления на Сечи как раз в то время, когда, как я уже говорил из жизни ушел Сагайдачный. Он очень многим стоял и в Московии, и в Речи Посполитой, и в Порте, говоря просторечным языком, поперек горла. Сечь при нем, как единый и сложный организм, стала еще более организованной единицей, силой, с которой нельзя было не считаться.

Смерть Сагайдачного после ранения однозначно открывала новый период существования Сечи. И период этот во многом стал периодом активных, но не на достаточном уровне организованных выступлений казаков и казацкого люда против поляков. Со времен разгрома казацкого лагеря под Солоницей, казни Наливайка и его ближайших сторонников начала крепнуть вражда между народами. Именно с того времени поляков стали называть ляхами, что было далеко не самым худшим прозвищем, которое мне доводилось слышать.

Я, вернувшись домой, ожидал увидеть что угодно, но только не встретиться с тем, что довелось. По некоторой наивности я думал, что самые отчаянные приключения и коллизии в моей жизни уже остались позади, но я ошибался. Как оказалось позже, все только лишь начиналось. Не зря Вернидуб при нашей последней с ним встрече говорил, слегка щурясь: «Ты видишь на небе только лишь облачко. Само небо пока что не попадает в поле твоего зрения. Путь к себе лежит через понимание и осознание того, кто ты такой, кем тебе нужно стать и становление в соответствии со своим видением и пониманием».

Я, не скрою, слова батьки считал больше назиданием и умностью, которая ко мне имеет не такое уже и большое отношение. В свои двадцать девять лет, когда состоялась моя последняя беседа с Вернидубом, я считал, что уже многое умею. Оставалось, разве что, «бога за бороду схватить». Вот только схватили меня…

Сечь, когда я вернулся, а не прошло и двадцати двух лет с момента, как я покинул Неньку, показалась мне другой, более зрелой, но в этой зрелости я про себя отметил нотки постепенного увядания. Основные казацкие победы были еще впереди, а уже непонятная печаль легла на сердце, когда я снова ступил на ее территорию. Что-то тогда оборвалось во мне. Я понял, что таким, как раньше, двадцать лет назад, я уже не буду.

Год мне понадобился для того, чтобы заняться привычным для себя делом – обучением молодежи. У меня уже тогда был более чем двадцатилетний стаж в этом нелегком и трудном деле, требующем от каждого усердия, внимания и прилежания, но, что главное, соответствующего отношения к делу. Мне уже тогда не составляло особого труда, взглянув на казака, сказать, каких успехов он может добиться и добьется, если будет делом заниматься.

Способных парубков было много. А тех, кто умел и хотел трудиться – в конечном итоге оставались единицы. Я, пройдя подходящую школу под руководством батек и обучая в разных странах бойцов, подтверждая собственные умения опытом в десятках схваток, хотел прислужиться Родине. Однако, о чем не могу не сказать, вынужден был за первый год пройти ряд суровых испытаний и проверок, чтобы доказать казацкому товариществу, что я достоин обучать казаков из куреня казацкой разведки, как до этого их обучали Вернидуб, Ярий, Дзига и еще много казаков, имена которых совсем не на слуху.

Деталей не описываю. Подробнее расскажу о них в записках о своей жизни. Отмечу лишь, что, так или иначе, мне пришлось померяться силами чуть ли не со всеми ведущими в то время характерниками. Ведь не только я один имел виды на преподавание, и не где-нибудь, а среди казаков куреня казацкой разведки. Во многом я был чуть ли не чужестранцем, после двадцатилетнего отсутствия свалившимся на головы тех, кто уже предвкушал, как он будет заниматься и чему обучать.

Пришлось, что делать я не любил, демонстрировать мастерство. Почему не любил, поскольку тот, кто оказывается на земле, уж точно в своем большинстве тебе это припомнит, причем в самый неподходящий момент. У меня и так врагов было немало, а тут еще привалило. Не все, конечно, были врагами. Побратимов и друзей хватало, но, сами знаете, нет худшего врага, чем тот, который маскируется под друга. К сожалению, скрывать не буду, казаки, как и характерники, были разными. Никто конкурентов не любит, особенно, когда они тебя обходят и умеют больше, чем ты. И где здесь справедливость? Ее нет.

Как бы то ни было, осенью 1622 года атаман куреня казацкой разведки в присутствии кошевого и старшин выразил мне доверие тем, что я стал, по сути, несмотря на самые разные происки врагов, батькой, тренирующим казаков куреня. Само собой, решение было тайным и не афишировалось в силу само собой разумеющихся причин. Свои секреты раскрывать – только врага радовать. Подготовка воинов была делом секретным и тайным даже от большинства казаков из других куреней. По сути, я тогда возглавил вместе с Славком Вереницей, Тимофеем Паливодой, Мекшой по кличке Сутима и их помощниками одну из казацких школ.

Весной 1623 года я по договоренности с куренным атаманом должен был явиться на Сечь, где в одном или в нескольких лагерях приступить к выполнению добровольно взятых на себя обязанностей. Как, что и в какой последовательности преподавать, было согласовано. Оставалось только лишь начать заниматься привычным для меня делом. Конечно, я подозревал, что столкнусь с сопротивлением своему делу, но я не думал, что невежество настолько успело укорениться в головах даже не у мещан и селян, а у части казаков. Меня не понимали даже те, кому нужны были обученные бойцы, каждый из которых мог бы в одиночку управиться с несколькими противниками.

Да, забегаю вперед, делясь наболевшим. Итак, все по порядку.

В лагере

Добрались с сыном мы до Сечи без приключений в казацкой компании. Чайки быстро бегут по волнам. Надо быть умелым лоцманом, чтобы сразу после ледохода отправиться в путь, рискуя найти смерть в речной пучине от столкновения с льдиной. Если упадешь в холодную воду, то без посторонней помощи вряд ли выберешься. Я хоть и отлично плавал, все равно понимал, что от переохлаждения тело быстро скует судорога, тем не менее, рискнул в числе первых прибыть водным путем на Сечь. Чувствовал, что ничего не случится.

Мой сын с интересом взирал окружающее, на спутников. Все ему было внове и интересно. Конечно, было нелегко, но это во многом лучше, чем сидеть где-нибудь в безопасном месте. Тем более пример отца вдохновлял Мишеля. Так мы с женой назвали сына во Франции. В здешних местах он стал Михой или Михасем, сыном характерника, прибывшего из Европы, что, впрочем, не помешало Михе в дальнейшем стать казаком. Правда, скажу, забегая вперед, что я пережил сына. А горше ничего не бывает, когда отец переживает наследников.

Куренной атаман, а им был в курене казацкой разведки в то время Станислав Копатько по прозвищу Буйма, встретил нас почти радостно. Нахмурившись, он посмотрел на меня, на сына и огласил с силой:

– Мне тут только детей не хватало.

– Так мы проездом и сразу в лагерь.

Станислав усмехнулся, глядя на меня.

– Говоришь слегка не по-нашему. Лопочешь, как мисью.

Выговаривал он месье на свой манер, несколько вальяжно, вкладывая в это слово все свое отношение как к человеку, который больше кланяется и привержен различным манерам, чем делу.

– Ничего, – продолжал атаман, – привыкнешь. Хлопцам ты нравишься. Говорят, что такого, как ты показывал, еще не видели. И кто тебя учил?

– Батьки, а к чему и сам дошел.

Куренной атаман вздохнул, обернулся по сторонам, придвинулся ко мне и как бы по секрету чуть ли не зашептал:

– Тут, сам понимаешь, дело тонкое…

– Это ты к чему? – сразу же насторожился я.

– Ты крещенный, в бога веруешь? А то под меня копают. Говорят, что я в курень подбираю, – атаман слегка остановился, чтобы лучше подобрать слово.

– …Язычников и нехристей, – продолжил я начатую атаманом фразу.

– Что-то вроде того, – усмехнулся Станислав.

– Не думал, что у нас на Сечи с этим так строго стало. А что, казаки, которые Риму и Византии не покланяются, хуже воюют?

– Нет, такого точно нет, – подумав, сказал Станислав и провел рукой по усам.

– Воду, кто мутит?

– На месте разберешься, – ушел от прямого ответа Станислав.

– Друзья наши объявились? – спросив, я в первую очередь имел в виду татар.

– Пока непонятно. На кордонах говорят, что пока все тихо, но сам понимаешь…

– Летний лагерь разбит?

– Хлопцы только отправились туда порядок наводить, но к вашему приезду уже можно будет спать. Там сотня под руководством Антипа Головка. Дело знают. Правда, если набег, то сил маловато для отражения, но знак, если что, успеем подать.

– До лета значимых набегов не будет, – изрек тогда я, чем удивил атамана.

– Точно знаешь? – Стас изучая смотрел на меня.

– Догадываюсь, – усмехнулся я. – Точно ничего нельзя утверждать.

– Твоя хара (сила) прибывает и светлая?

– Я черную хару не коплю. Тебе любой батька скажет, если, конечно, не захочет обмануть. А значение это, какое имеет? Тебе же главное – чтобы дело делалось.

– Оно-то так, да не совсем.

– Что еще за новости? – догадался я.

– Тут дело такое, старообрядцы объявились. Вроде бы как идола вкопали и служат ему. Перуном кличут идола. Ты, часом, не их поклонник?

Я усмехнулся. Непривычно было слышать от куренного атамана такие разговоры. Это во Франции могли, если что, и на костре поджарить за принадлежность к магам, да ведьмам. На самом же деле казнили невинных людей маги и представители темных сил, облаченные в рясы. Раньше я не слышал, чтобы на Сечи такие разговоры ходили. Мир менялся и не в лучшую сторону.

– Я не служу Перуну, треб не правлю, – успокоил я Станислава.

– Может, ты почитатель Прави или солнцепоклонник? – серьезно, но с еле заметным лукавством в голосе спросил Станислав. – Есть у нас тут такие.

– Я к ним не отношусь.

По мере расспросов Станислав добрел, уже не так строго и сурово смотрел на меня, оценивая, что же я из себя представляю.

– Вижу, ты наш, – в конечном итоге сделал вывод Станислав. – У нас тут кто во что горазд, поборников Христа единицы, но хлопцы дело знают. Если что, жизнь отдадут за Сечь-матушку. Считай, что к братьям вернулся. На чужбине каково? Сказывают, ты долгое время во Франции был…

– Чужбина, сам понимаешь, сердце не радует, хоть и солнце там светит вроде бы и также и дождичек идет. Неньку нельзя понять, ее можно услышать сердцем. Когда ты скачешь на коне галопом, а в ушах шум ветра – жизнь радует тебя. Кажется, что нет ничего больше и важнее, чем необъятная степь.

– О как заговорил, – остановил меня Станислав. – Может, ты не туда пришел? Сказать умеешь, злотые и червонцы, по тебе вижу, водятся. Чего тебе еще надо? Женщину, если захочешь, можешь здесь найти и молодую.

– Характерник я. Надо сделать то, что не успел, поскольку в плен попал. В этом мое призвание.

– Ладно, посмотрим, на что ты горазд. Дела у меня. С Рушайлом переговоришь. Он сейчас подойдет. Тима, ты где? – прикрикнул атаман.

На его зов откуда-то из ближайшего куреня, стоявших один возле другого, показался казак лет сорока. Он быстрыми шагами приблизился к нам, остановившись в двух шагах и широко улыбаясь, всем своим видом показывая, что доволен нашим появлением здесь.

– Сын, – сразу определил Тимофей. – Детям здесь не место.

Сказав фразу, Рушайло усмехнулся.

– Мы сейчас же уедем в лагерь, – пообещал я.

Станислав в это время уже ушел. Дождавшись, пока он удалится на значительное расстояние, Тимофей, с хитринкой взглянув на меня, спросил:

– Меня подучишь, а то я что-то засиделся?

Пришел мой черед усмехаться.

– Кое-что покажу, но для обретения прочных навыков нужна постоянная работа хотя бы на протяжении двух-трех лет.

– Так я кое-что умею. Могу показать.

Тимофей сразу же перешел к делу и, присев, положив руки одну на одну перед собой, начал лихо выплясывать гопак, выбрасывая ноги вперед. Он недолго продолжал это занятие. Слегка запыхавшись, спросил:

– Как получается?

– Лихо танцуешь, но силы в движениях нет, – честно ответил я.

– Почему? – искренне удивился Тимофей.

– Долгий разговор. Приедешь в лагерь, там кое-что расскажу. Ты мне лучше скажи, почему это Станислав говорит, что его хотят сместить? Он неплохо справляется с обязанностями атамана.

В ответ Тимофей вздохнул, упер руки в боки, нижними зубами пару раз провел по верхней губе, едва касаясь ее, потом прищурил правый глаз, слега почесал затылок, а потом признался:

– Дмитро Литовец метит на это место. Его поддерживают Кайда и Грицько Мамута. Из старшины некоторые тоже за его назначение. Ты же сам понимаешь, что сейчас творится. Куда не глянь, одни враги. Поляки реестр обещали, а теперь все забыто. Мы вообще кто для них, холопы панские. Так бы и порезал сабелькой, – признался Рушайло.

– Порезать-то можно, да ответ будет.

– Оно-то так, – вздохнув, согласился Тимофей и добавил: – Ругают за глаза Станислава, говорят, что он законов сечевых не выполняет, что сам по себе. Что многим в курене приют дает, а они того не стоят, не умеют делать того, что надобно разведке. Да чего только не болтают.

– И что же говорят?

– От тебя ничего не утаишь, – грустно усмехнулся Рушайло и сразу посерьезнел. – Вроде бы как хлопцы немного того…

– Яснее изъясняйся, а то я что-то не пойму тебя.

– Да чуть ли не забияками и разбойниками называют некоторых молодцов…

– Но не в этом главное, – догадался я.

– Строкатое (разношерстное) у нас воинство. Рыцарские (законы чести) законы соблюдают, да не туда смотрят, когда глаза на небо поднимают…

Я усмехнулся. Не понять осторожного Рушайло было несложно. Казаки из куреня явно не вписывались в привычные рамки и бога, как того хотели некоторые, не почитали. Из-за этого у Станислава и не только у него были проблемы. Никто никого, конечно, не упрекал, но упрямый казацкий характер явно мозолил глаза некоторым «пастырям». Впрочем, это было только начало, присказка. Сказка же началась сразу же после того, как я с сыном прибыл в казацкий лагерь, расположенный совсем рядом с Базавлуцкой Сечью. Располагался он на одном из многочисленных днепровских островов. Тут даже дубы росли, что было добрым знаком.

Встретили меня радостно. Атаманом среди двух десятков казаков был Николай Пластунець, широкоплечий и тямущий (сообразительный) казак роста чуть выше среднего. Его заместитель – Иван Кулеба, по-братски обнял меня, приговаривая:

– Пришел-таки к нам, как и обещал, не забыл хлопцев. Тут у нас не только шалаши, даже хатинки (домики) есть. Все, как ты говорил, сделали. И до берега недалеко. Что тут плыть?

Жестом Иван указал на привольно текущие воды Днепра, неторопливо несшего свои воды в Черное море.

– Татар замечали или кого-то из разведчиков?

– Вокруг нашего места точно за три последних дня никого не было, – поразмыслив, сообщил Иван. – Но, сам знаешь, ничего утверждать нельзя…

– И каково оно быть оркуном (предводитель казацких батек, который избирался в кругу характерников на два-три года)? – неожиданно спросил меня Николай.

Я слегка прищурился. Мне показался несколько странным такой вопрос, но не ответить я не мог.

– А что, я казаком перестал быть или власть какую-то особую получил?

– Оно-то так, но все-таки, говорят, что у оркунов особая сила, – возразил Николай, искоса поглядывая на меня, как бы ожидая моего подтверждения.

– Сила? Какая сила? Ничего особенного, тренируйся и у тебя все получится.

– Это ты, батька, загнул, – сразу же вклинился в беседу Иван. – Ты же каждый день не тренируешься, а нас убеждаешь в том, что не делаешь сам.

– Так я по-особому живу, а это и есть тренировка. Надо же знать, как тренироваться.

И тут Иван, желая проверить меня, совершил ошибку. Он хотел резко выхватить саблю из-за пояса, но сделать это не смог, так и замер, слегка открыв рот.

– Что, не пускает? – участливо поинтересовался я.

Ответить Иван не смог, зато все понял Николай и тихо засмеялся. За ним засмеялись казаки, находившиеся рядом. Уж очень комичен был вид Ивана.

– Оце (вот это) так проверил. На тебя что, трясця напала или ты закляк (замер), как будто тебя заворожили?

Иван между тем ответить не мог. Вместо него это сделал я:

– Сейчас попустит. Но ты сам виноват. Не надо было за саблю хвататься.

– Силен ты, – почти шепотом откликнулся Иван. – Не зря тебя оркуном избрали. Нас научишь?

– Вы сами научитесь. Тут думать нужно, сопоставлять, чувствовать момент. Жить нужно по-особому, тогда и на тренировки можно по-другому посмотреть.

– Ничего ты толком и конкретно не говоришь, – даже почти обиделся Иван.

– Это потому, что ты привык слышать «да» или «нет». А жизнь она многолика.

– На все ответ батька найдет, – усмехаясь, проговорил подходящий к нашей группе Степан Голпа. – Что вы к казаку пристали. Оглядеться ему дайте, место, где переночевать можно, укажите. Видите, с сыном приехал. Не боишься? У нас рядом татары шалят, турок проказничает. Мало ли шаек в поле бродят, да и к Великому Лугу забредают…

– Да, – сразу же озаботился Николай. – Вначале дело, а потом уже расспросы. У костерка посидим?

– А то как же. И посидим, и поговорим о жизни, глядя на пламя, может, что и вспомним, – полушутя ответил я.

– О жизни своей расскажешь? – сразу же поинтересовался Иван.

– Может, что и расскажу. А что о ней говорить? Воевал и обучал, а в перерывах, вот, – сделал я едва заметный жест, указывая на сына, – женился, да детей сделал.

– Славно, стало быть, пожил, – обобщил Иван, вздыхая.

– А ты не завидуй, – упрекнул его Николай. – Батька дело говорит. Он тебе ничего рассказывать не должен. Что в той Франции? Те же господа и подневольные люди.

– Если бы только они, – отреагировал я, вздыхая.

Вспомнились былые приключения. Их изложу в отдельной книге. Иезуиты, их тайная полиция, едва меня не приговорила, а то бы запытали, уличив в связях с дьяволом. И что самое пренеприятное, в священников вошли воплощения тьмы и темных энергий. Глянешь на них и видишь: рожки растут на голове, задевая чепчики. Вот они и их поверенные и лютуют. Когда пытают, да на кострах заживо жгут, энергии много выделяется. Ею самые разные существа и сущности питаются. Такая вот вера. И где тут откровение? Только в одном: сбежал – тебе повезло, а попался – не взыщи. Шкуру в пыточной заживо спустят.

– Батьку оставьте в покое, – заступился за меня Славко Вереница, вставая. – Что сочтет нужным, то расскажет, когда время придет. Я верно говорю?

Я слегка наклонил голову, соглашаясь.

– Все, расспросы закончены, – взял инициативу в свои руки Славко. – Николай, ты бы повлиял бы на хлопцев…

Пластунець, уперев руки в боки, слегка нахмурившись и сдвинув брови, сурово посмотрел на казаков, а потом пояснил:

– Батьку по пустякам не тревожить. Всем ясно?

Обведя взглядом особо ретивых, Николай сменил гнев на милость. Его лицо вскоре разгладилось. На нем появилось нечто похожее на усмешку.

– Степан, – позвал Вереница, – казаки пыльнуют (следят, несут службу)?

Голпа в ответ показал пять пальцев на одной руке и три на другой. Всего восемь казаков были в дозоре. Только двое из них на острове, остальные на берегу. Можно было не волноваться. Кто-кто, а Славко Вереница дело знал, спуску никому не давал. Если распекал, то по делу, только до этого редко доходило. Сорок восемь лет ему было. Только в силу начинал входить казак. Они вместе с Николаем, по сути, и были в лагере главными. Вскоре в лагерь должны были прибыть еще казаки как сверху (имеется в виду с верховьев Днепра), так и с дозоров. Лагерная казацкая жизнь только-только начиналась. Я чувствовал, что прибыл вовремя. Также я ощутил, что в моей жизни вскоре наступит время перемен. Что изменится, я не знал. Это было и неважно. Скорее всего, как я предполагал, с моих глаз вскоре должна была спасть повязка, мешающая мне увидеть мир таким, каким он есть. А это, потомки, всегда поначалу больно, если, конечно, к этому не готовиться.

Место мне и сыну сразу нашлось. Мы могли не волноваться за ночлег, безопасность, еду и питье. На следующий день я рассчитывал заняться осмотром местности и обустройством лагеря, а через день уже собирался заняться казацкой наукой, постепенно входя в нужный режим. Вот только с сердца, несмотря на приезд, не шла печаль. То ли много ее накопилось, то ли я только сейчас начал ощущать, что мне недостает жены и детей, оставшихся во Франции. Или было еще что-то такое, что пока я не мог в себе различить, воспринять и распознать, назвав его своим именем. Должно было пройти время. Это я точно знал. Торопиться было некуда. А вот осмыслить все то, что со мной произошло, что надо сделать в первую очередь, а чем заняться в будущем, – еще предстояло.

Я же тогда, вновь привыкая к знакомым с детства местам, размышлял о превратностях жизни и судьбы. Прошлое тогда стояло перед глазами. Не отпускало. Все-таки разлука с детьми, с женой, а прожили мы вместе почти шестнадцать лет, сказывалась. Я мог бы остаться, но это, как я вижу с высоты прожитых лет, было бы роковой ошибкой. На Сечи же я, вспоминая былое, постепенно приходил к пониманию того, что мне нужно сделать и к чему себя готовить. Мой возраст, а исполнилось мне тогда едва пятьдесят три года, означал всего лишь вступление в пору, когда не сила играет тобой, а ты управляешь ею. Многое довелось повидать и пережить. Приключений уже хватило бы на несколько жизней, но в те годы я даже не предполагал, что самые интересные моменты у меня впереди.

Привычная для меня казацкая жизнь началась, правда, не через день, а только лишь через трое суток, когда в лагерь прибыло еще два десятка казаков во главе с Паливодой. Ему тогда было пятьдесят два года. Казак, что называется, был воплощением казацкой мечты о свободе и силе. Роста чуть выше среднего, плечистый, привыкший к тяжелой физической работе, Демьян выделялся среди товарищей. Глядя на него, можно было с уверенностью сказать: красавец мужчина. Правильный овал лица, усмешка, то и дело появлявшаяся, а потом терявшаяся в пышных и длинных казацких усах, чуб, тонкие темные брови, глубокие глаза, в которых читались одновременно ум и сообразительность, выдавали в Демьяне неординарную натуру.

Его учителем был батька Забудько, которого еще звали Жевжиком за быстроту и активность движений, необычайную прыгучесть и энергичность. Так привязалась эта кличка, что батьку так и прозвали – Жевжа. Первое прозвище Матвею не нравилось. С памятью у него все было в порядке. Помнил все до мельчайших деталей. В честь этого и кличку дали, только наоборот.

Так вот, Жевжа был в период где-то с 1600 по 1618 год одним из самых известных казацких батек, обучавшим гопаку и в целом рукопашному бою и прочим самым разным премудростям. Группу свою имел. Сотня хлопцев, если что было надо, всегда готова была вступить в дело. Казаки из сотни за батьку стояли горой. Матвей и обучал Демьяна. Ему показал все, что сам знал, только предупредил: придет время, придется за полученное расплачиваться. Как, правда, не сказал, лишь намекнул, что навык в любом случае придется подтверждать.

Подтверждать где, конечно, было. Казацкие походы следовали один за другим каждый год, иногда и по нескольку на год, не считая мелких и средних стычек на пограничье, где Дикое поле подходило к Великому Лугу и на шляхах, ведших от Крыма в Московию. Татары ведь не дремали. За ясырь хорошо платили. Отчего же бросать прибыльный промысел? А воин, погибший в бою, само собой попадал в рай, где ни в чем не нуждался, где его ласкали красавицы, а сам он мог заняться чем угодно. Наивно, конечно, но чего-то другого не предлагалось.

Неведение, что ни говори, в определенном смысле тоже благо, особенно, когда ты ничего не можешь сделать для того, чтобы хоть как-то после смерти помочь себе же, имею в виду энергиям ума, разума и сознания, которые вместе с личностью и другими оболочками отделяются от физического тела. Невежество – вот, что все больше становится нашим уделом, невежество и слепая вера в то, что тебе кто-то поможет, хотя это не предусмотрено уже самим ходом жизни и условиями жизни на Земле.

С некоторого времени я видел как тонкие планы Земли и природы, так и физический, мог сказать, когда человек умрет. Он еще ходил, смеялся и улыбался, а его тонкие и духовные тела уже покинули физическое тело, отстегнувшись от него, разорвав с ним связи. А зачем тонким телам брать на себя лишнюю нагрузку, страдания и мучения, предсмертные конвульсии? В этом нет необходимости. Дух и так сполна нагружен, находясь в тяжелейшем предсмертном состоянии. Еще ум, разум и сознание, интеллект и личностные энергии кое-как поддерживают физическое тело в его жизнедеятельности. Дух же, умирая и разлагаясь, все больше отягчает из воплощения в воплощение как свое положение, так состояние физического тела и всех остальных оболочек. Нерадостно, конечно, звучит, но такова правда.

Только, когда пришел Паливода с казаками, нам с Вереницей удалось втроем организовать более-менее правильное проживание и распорядок в лагере. С другой стороны, спешить нам было некуда. Днепр ведь неспешно катил свои воды в море, а молодая зелень с каждым днем все больше прибавляла в цвете и в своей особенной красоте, которая становится особенно видимой поздней весной, когда в очередной раз на Земле утверждается сила жизни стараниями светила.

Утром мы обычно вставали за полчаса, но чаще за час до восхода солнца. К этому времени двое дежурных уже наливали в кружки, чаще всего вырезанные из дерева, пахучую, слегка темноватую жидкость – отвар на травах. Отвар закусывали медом или куском засушенного хлеба. В животе и во всем теле сразу же становилось теплее. После следовали легкие, разогревающие упражнения.

Когда теплело, а свежая трава входила в силу, ранним утром на зорьке я вместе с казаками купался на полянах в росе, после следовала легкая тренировка. Задача была слегка разогреть организм и подготовить его к активному проживанию дня. На это отводилось примерно полчаса, после чего, когда тело полностью высыхало после росы, впитывая в себя силу чистой росы и земли, шло обязательное купание в Славуте.

Борисфен или Илнарх, что в переводе означало – река, соединяющая предков с потомками и дающая силу жизни, в наши времена был еще чистым. В Славуте еще водились и осетры, и гигантские сомы, и даже пресноводные дельфины в устье. На островах тогда еще и в местах силы, если знать как, можно было слышать не только зов предков, но и видеть ариев, конечно, тем, кто мог это делать и был на это ориентирован.

Со скифами было проще. Они во времени жили ближе к нам. Их мир, соединяясь с нашим, хотя медленно и умирал, но пока еще давал о себе знать. Скифские вожди, сами себя они называли дэрами или ахаками, все еще выходили на некоторых из характерников из своего времени с тем, чтобы кое-что сказать и объяснить. Ведь им в своем времени нужна была помощь ныне живущих, чтобы не так активно ухудшалось в прошлом их положение. Кое-что лучшие из характерников для единичных особ из числа скифов еще могли сделать для облегчения их участи, но даже такое участие все больше не приносило желаемого результата в силу все большего ускорения нисходящих процессов и ухудшения условий жизни не только на Запорожье, но и везде на Земле.

В общем, я после Франции, вернувшись в родные места, заново отдыхал и слушал песни Родины. Ее напевы вдохновляли и насыщали меня особой силой здешних бесконечных степей и земли, на которой издавна, еще от Потопа, жили наши далекие предки, ведя свой род от первых людей, прибывших сюда на кораблях-ковчегах. Корабли были разобраны, а сплавы и металлы от них долгие тысячелетия служили потомкам неиссякаемым источником для изготовления самых разных изделий, пока где-то около шести тысяч лет от времени моего рассказа, не рассыпались в прах. Срок действия металлов и сплавов истек, после чего человечество начало свой путь заново. Я же, наблюдая за собой, пространством и временем, видел и слышал и ариев, и их потомков, и киммерийцев, и скифов а также представителей других народов, проживавших в здешних краях.

Я ощущал себя в какой-то мере наследником всего того богатства в виде людей, природного царства, которое было и пока еще есть в здешних местах, проявляется в первозданной природе, в особом звучании окружающего, в твоем дыхании и поведении. Чувство, посещавшее меня, сложно описать словами. Можно назвать его единением с окружающим, но это не единение. Твое восприятие по-особенному полно и проявляет себя в видении настоящего, прошлого и, что было впервые для меня, формирующегося будущего. До этого времени я не зрел будущее. Лишь вернувшись из Франции, я начал воспринимать кое-какие картины, если честно, то совсем не доставляющие мне отрады при виде творящегося в будущем. Я был не готов зреть то, что грядет, что предстает моему взору.

С другой стороны, нам никто и ничего не дает тогда, когда ты готов. Чаще всего в жизни любого человека события происходят помимо готовности. И тут, если ты не научишься быстро перестраиваться и обретать устойчивость, тебе никто не поможет. Поэтому жизнь во многом больше похожа даже не на поле, а на водную стихию, в которую каждый из нас окунается. В какой-то мере больше шансов выжить у тех, у кого есть их обучать и обучить. Мне повезло. Такими учителями были казацкие батьки Вернидуб и Задерига, приёмным сыном которого я стал. Узнал я об этом, правда, уже после двадцати пяти лет, но все равно считал и считаю Задеригу своим отцом. Если бы не он, я вряд ли бы выжил в сгущающихся сумерках времен. Я стал бы жертвой и быстро бы ушел из жизни, а так я один из семьи продолжил казацкую традицию, став батькой.

После разминки и упражнений, купания следовал завтрак, который дежурные к этому времени уже подготовили. Затем каждый шел заниматься своим делом. Примерно половина казаков тогда шла ловить рыбу, а вторая – задерживалась. Кому задержаться, решали батьки. Еще где-то полчаса или час работы и казаки присоединялись к побратимам. Рыбы надо было наловить много не только для того, чтобы питаться в данный момент, но и для вяления, копчения и соления. Требовалось немало соли, но ее приходилось привозить на подводах издалека с юга. Чумаки с задачей справлялись, но очень часто многие из них погибали вдали от дома. Один из исконных казацких промыслов заключался в сопровождении чумацких караванов на юг к Перекопу и на соляные лиманы.

За счет этого и пополнялась казна Запорожского Войска из столетия в столетие. И никакие смерти и опасности не могли остановить привычного хода дел, когда с весны десятки караванов тянулись по шляхам на юг. Соль нужна была всем. Даже крымский хан был заинтересован в торговле солью. Крымское ханство богатело. Вот только сосчитать все пограбленные караваны было невозможно. Охотников до чужого добра в Диком поле всегда хватало. Ногайские татары, просто отряды кочевников, промышлявших разбоем, могли нагрянуть неожиданно в самый неподходящий момент. Бесчисленное количество историй о том, как складывались судьбы выживших, хранит в себе степь для тех, кто умеет ее читать. Я один из них, поэтому подготовил для потомков серию рассказов о приключениях чумаков и не только о них.

Казацкие же звытяги (забавы) во всей своей красе начинались где-то к пяти часам вечера, когда солнце уже начинало уставать и клонилось ближе к земле. К этому времени становилось достаточно прохладно, а организм, размявшийся и разогретый, как раз был готов к тому, чтобы воспринять более активные и интенсивные нагрузки. Как правило, перед занятиями казаки отдыхали где-то с полчаса. Большая часть из них дремала или расслаблялась, лежа на земле на кунтушах или плотных подстилках. Только после отдыха, искупавшись, казаки приступали к тренировкам. И в данном случае я никого не заставлял, не принуждал и не показывал, кому что и как делать. Каждый казак сам выбирал для себя упражнения, которые необходимы были для него на данный момент. Их надо было почувствовать. Так, во всяком случае, тренировались казаки из куреня казацкой разведки и примкнувшие к ним «проходимцы», как некоторые паны и шляхтичи называли казаков, сопровождавших караваны и казацкий люд, сменивший ярмо на саблю.

Самых отчаянных, непоседливых, резких и неуступчивых не любили не то, что поляки и шляхта, а даже казацкая старшина. Зато, по сути, на них и держались Сечь и сечевые традиции. Батюшки, которые приходили на Сечь, вначале не могли понять, где они находятся, потом плевались, изрыгая хулу, но вместе с тем вскоре привыкали. Уклад-то казацкий как поменяешь? К нему приходилось приноравливаться. Разношерстное казацкое сообщество опиралось только лишь на себя, свою силу, на саблю, на пистоль и на свой разум. Не было бы этого – не было бы такого явления, как казачество на Руси.

После вольных упражнений начиналось самое интересное – схватки. К ним допускались не все. Казацкий батька и его помощники давали разрешение на схватки. Без их одобрения никто из казаков не мог противостоять в поединке соперникам. Поскольку в лагере я был главным казацким батькой, то решение принимал я, а в отсутствии меня – Вереница или Паливода. Поединки разделялись. Вначале следовали один на один и без оружия, потом на одного нападали двое, трое и даже пятеро. После этого следовал некоторый отдых, разбор схваток, а потом в дело вступали палки, копья и сабли.

Если честно, не было такого предмета, который не мог использоваться в сражении. Даже вырезанные деревянные ложки вполне подходили для того, чтобы ими, если умел, всерьез выключить противника. Базовыми были те или иные упражнения, а потом каждый нарабатывал, что понял, увидел и осознал. Брали пример с батек и их помощников, но батька показывал, как правило, один раз. И все вслед за ним, как стадо, не повторяли. Кто, как понял, тот так и выполнял. Потом, когда приходило время, батька вновь возвращался к пройденному, уже подробнее показывал и рассказывал. В общем, методов и способов было немало, как донести до учеников то, что им было необходимо знать.

Два-три года и вокруг батьки образовывался круг казаков, которым он показывал и передавал то, что считал для них нужным. И это обучение было избирательным. Я не мог обучать чему-либо тех казаков, которые принадлежали к представителям темных сил, сильно под них попали или были слишком опущены. Человека, который был рабом и привык ползать на брюхе перед господином, обучать гопаку, все равно, что читать глухому стихи. Темная и рабская кровь, текущая в жилах, не даст возможности обучиться чему-либо путевому и толковому. Кроме того, что такой человек ничему не научиться, он еще и ухудшит такую возможность для других. Ведь упражнения также можно поставить под контроль, чтобы получать с них главное – энергии, выделяющиеся при движениях.

Нет, конечно, можно научиться движениям, можно после этого, ощутив силу, податься разбойничать. И скрывать не буду, такие прецеденты были на Сечи далеко не одиночными. Можно, но это будет уже не гопак и не искусство, а так, слепая сила, способная опустить, но не поднять. «Якщо нема розуму, то діла не буде (если нет ума – дела не будет), – так говорил мне Вернидуб. – Клепки нема, горщик не варить, а з макітри (головы) дим йде». Батька знал, что говорил. Смотрел чуть мимо меня пристально, слегка щурясь, и вздыхал. А когда я его спрашивал, чего он вздыхает, Вернидуб, как правило, молчал, или по усам рукой проводил, а потом говорил: «Доживешь лет до пятидесяти, вот тогда понимать и начнешь».

И батька не ошибся в прогнозах. К этому времени я начал видеть, а еще больше понимать то, что раньше ускользало и проходило мимо моего внимания. И то, что я видел, по большей степени меня не радовало. Я наконец-то понял, на что намекал мне Вернидуб, вспомнил Задеригу и его слова. Отец погиб при загадочных обстоятельствах, когда я находился в отлучке. Я знал, чьи усилия раньше времени оборвали его жизнь. Я не хотел мести, не хотел поначалу разбираться, что к чему, но последующие события вынудили меня прояснить ситуацию.

Да, неведение – благо, но лишь до определенного момента. Потом оно тормоз. Мир, который я продолжил открывать для себя, тренируя казаков, был суров, необычен, но, тем не менее, он позволял более полно и пристально увидеть реальное положение дел, некоторой мерой избавиться от иллюзий и начать жить не в забытьи, а на земле, крепко опираясь на свои ноги. Наверное, как я вижу сейчас, в последние годы жизни, это и есть счастье. Не что-то другое, не счастье детей, внуков и правнуков, поскольку оно им не положено, исходя из условий и событий, происходящих в Украине, а именно понимание связи процессов и явлений, событий, видя, к чему они ведут и хотя бы отчасти влияя на ситуацию. Без этого знания жизнь человека, я убедился на собственном опыте, пуста. Если нет дела и ты себе его не находишь, то чаще всего рано уходишь из жизни.

Около половины казацких батек ушла из жизни в расцвете сил, не дожив и до шестидесяти лет. Лишь некоторые перешагнули порог восьмидесяти или, как я, девяноста лет, пребывая в силе с ясным сознанием и осознавая все, что происходит.

Мне же в тот памятный год предстояли необычные задания и испытания, о которых я даже и не догадывался. Единственное что, наша казацкая группа, насчитывающая вначале четыре десятка казаков, к жнивам уже расширилась до трех сотен, несмотря на то, что я брал для занятий далеко не всех казаков. Мне было неприятно, но я честно говорил, что тот или иной казак не подходит. И тут уже ничего нельзя было сделать. Для каждого своя наука. Кому-то достаточно ходить в лаве, метко стрелять из ружья и знать базовые приемы владения оружием, а для кого-то это даже не азы, а так, всего лишь сильное начало, вход в дело, в котором ты понемногу начинаешь понимать себя, осознавать предназначение, острее и пристальнее смотреть на мир.

Приходит время, когда и добро, и зло перестают тебя волновать, как справедливость и несправедливость. Хотя, признаюсь, до сих пор меня многое напрягает и побуждает крепко сжимать рукоять сабли или длинной палки, заменяющей посох. Я, хоть и знаю, как правильно себя вести, не свободен от резких эмоциональных проявлений, несмотря на то, что учил на все реагировать спокойно, не поддаваться на эмоции, когда тебя выводят из равновесия. Сам полной мерой силу в этом действии я не обрел. Только лишь на пути к тому, чтобы изменить в этом себя.

Да, тот год был действительно знаковым для меня во всех отношениях. Я встретил свое прошлое. Точнее, оно само пришло ко мне, появившись передо мной самым необычным образом.

Вроде бы ничего особого не сказал, а рассказ написал. Можно было бы и подробнее описать казацкое житье-бытие, но я предпочел сказать в общем, чтобы оставить подробности на потом. Спешить-то некуда. Обстоятельность – залог успеха.

Казацкие забавы

Сразу после жнив солнце поумерило силу, как будто понимая, что ему пришел черед отдохнуть от работы, дать земле отдохнуть и набраться сил до следующей весны и поры пробуждения. Слегка похолодало, но было тепло. В то время в гости в казацкий лагерь прибыл с казаками, как и обещал, Рушайло. Вот только не стал он, как хотел, обучаться. Видно было, что другие дела волновали казака. То и дело хмурился помощник атамана. И на то, как я узнал чуть позже, были причины. Не стал Тимофей вокруг да около ходить. Отозвав меня в сторонку, слегка потоптался, повел в стороны головой, потом усмехнулся в усы, поправил их и сам себя спросил:

– И чего это я в твоем присутствии немею, хару что ли свою на меня наводишь?

Я только лишь усмехнулся.

– Стало быть, нет?

– Ты же говоришь, двигаешься свободно. Ничто тебе не мешает. Напрасно меня винишь. В тебе причина. Меня о чем-то попросить хочешь. Так ты не стесняйся, говори.

– Все видишь, – немедленно отреагировал Рушайло. – Дело есть к тебе тонюсенькое. Тут надо дипломатом быть…

– Что замолчал? Говори, коли начал.

– Ты к тому, чтобы атаманствовать, вроде как равнодушный? Почему так? Все хотят старшими быть. Это как в песне: «Гей, казаче, не журись юначе, роки швидко пролетять. Будеш отаманом, може ще й гетьманом, треба тільки добре наше діло знать…».

Тимофей хотел продолжить, но я его остановил вопросом:

– Делать что надо и где?

– Вот это другой разговор, – сразу же отозвался Тимофей. – Дело тонкое, почти дипломатическое. Надо бы купцам из Московии помочь пройти на юг к Перекопу. Обоз большой. Напасть могут.

Я усмехнулся. Дело прояснялось.

– Так хан вроде, несмотря на войну, к купцам благоволит…

– Оно-то так, но хан ханом, а орд и разбойных ватаг, готовых напасть, хватает. Да и мурзы, говорят, сами без соизволения хана разбоем промышляют. Тут надо кому-то опытному за дело взяться.

Я уже тогда чувствовал, что не договаривает что-то Тимофей. Так его и спросил:

– Скрываешь что? Говори, как есть, а то ты как будто и не казак, все неудобно тебе.

– Осенью надо поехать в Московию. Найти нужно будет купца Митяя Толкунова. Он близко возле царя сидит, все знает. У него с казаками остановитесь. Это в пригороде Москвы. Там есть постоялый двор. Тебя с казаками устроят. Лишь бы помог. Между прочим, и зиму перезимуешь там.

– Холодно зимой в Московии, – попробовал отшутиться я, но Тимофей сразу же посерьезнел.

– Ты дело, которое начал, не бросишь. Если что, батьки подменят. Весной, как только снег сойдет, отправишься с купеческим обозом на юг. Доведешь до Перекопа и свободен. Дальше сами пойдут.

– Ты хоть веришь, в то, что говоришь? Это я, если возьмусь за дело, брошу подопечных на полпути? Идите, мол, куда хотите, я вас знать не знаю? В моем возрасте так не поступают. Не по-рыцарски это. Если взялся, должен хотя бы туда довести, по-хорошему, и обратно. Я не могу, чтобы следующий год мимо меня прошел. Обучение – это процесс, требующий постоянного приложения силы в определенном направлении. Я его курировать должен, если за это дело взялся, и батьки, о которых ты говоришь, тут не причем.

Тимофей казак хитрый и расторопный был. Видя, что меня не так-то легко уговорить, он зашел с другой стороны. Оглянувшись по сторонам, видя, что никто кроме меня его не слышит, сказал:

– Так ты Вереницу с собой возьми. Казак он справный и лихой. Тебе поможет. Ты вернешься, а он обоз туда доведет и обратно до Великого Луга.

– А его ты спросил?

– Если ты с ним поговоришь, Славко согласится.

– Ради чего все? Почему я должен тратить время на то, чтобы ехать в Московию, кого-то сопровождать. Что Войско или старшина от этого выигрывают? Царское расположение? Так царю мы нужны только лишь для того, чтобы от татар и турок отбиваться. А так он все равно нас разбойниками больше считает да опасными смутьянами. Если бы не враги, то нас бы в кандалы или на кол посадили через одного, а остальных бы в ярмо запрягли.

– Ты не выспался видно. Московиты нам не враги. Царь старшину жалует.

– Это я вижу, да только все рубли оседают в карманах старшины. Тебя кто послал?

Тимофей слегка помялся, но все же ответил:

– Степан Балуба. Он дружбу водит с московскими купцами.

– А ты, стало быть, с ним…

– Платит он щедро, – признался Тимофей. – Сам знаешь, жить на что-то надо. Приходится подрабатывать.

– Так это ты на мне заработать решил? И почему свет клином на мне сошелся? Неужто мало казаков достойных? Я не молод уже, да и дело есть. Не поеду, так и скажи Балубе и Пидкопайлу. Знаю, что вместе ходят и одно дело делают.

– Ты подумай. Сгоряча решение не принимай. Золотом и серебром платят, звонкой монетой. Зачем отказываться?

– Кто посоветовал мою кандидатуру? – спросил я, пристально вглядываясь в Тимофея.

– Никита Медунец.

– Что? Батька Медунец? Я не ослышался?

– С ним Балуба советовался, кого бы к делу привлечь. Никита на тебя указал, пояснил, что лучше тебя с делом этим никто не справится.

Я почувствовал некий скрытый смысл в словах Тимофея и уже тогда понял, что от дела не откажусь, но все же так сразу соглашаться не хотел. Поэтому сказал Тимофею, что подумаю. Он же в ответ предупредил меня, чтобы я с ответом не тянул, поскольку, если откажусь, то ему придется искать кого-то другого. Я же не хотел получать кота в мешке. Уже тогда я знал, что дело не совсем чисто, но смолчал. Было нечто такое в предложении, что побудило меня пока от него не отказываться. И это нечто скоро дало о себе знать.

Через три дня после беседы с Тимофеем приснился мне сон. В нем я с кем-то спорил, а потом говорил, что так не должно быть, что все равно справедливость восторжествует, но в ответ мне послышались только лишь смешки. Я тогда выхватил саблю и приготовился к бою. Не видел я врага, но знал, что он есть и подыскивает ко мне пути, чтобы неожиданно напасть. Во сне я отчетливо видел перед собой поле, но наблюдал за ним с высоты холма. Здесь, на вершине, никого не было. Со всех сторон склоны пригорка заросли невысокими деревьями и травой. Тут я был один, но на самом деле я постоянно чувствовал еще чье-то незримое присутствие. Существо, следившее за мной, не спешило себя проявлять. Оно тяжело сопело, а потом до меня донеслись слова:

– Не стоит тебе делать то, что надумал. Мимо пройди. Тогда разойдемся миром.

– Говоришь так, как будто хочешь, чтобы я поучаствовал. Скрытых угроз я не боюсь. Выжил там, где давно должен был умереть.

– Если себя не бережешь, то о сыне подумай. Ему еще жить и жить.

– Ты сына сюда не впутывай.

– А то что? Ты даже не знаешь, кто я. Как можешь ты что-то сделать мне, не разобравшись, с чем имеешь дело?

– Покажись, тогда и поговорим.

Я, если честно, не рассчитывал во сне на то, что неизвестный мне голос каким-то образом проявит себя, но ошибся. В воздухе передо мной на холме вдруг появился мужчина в плаще. В руках у него был посох. Среднего роста крепко сбитый мужчина был похож на волхва, но я знал, что передо мной не волхв, а, скорее всего, его противоположность. Мужчина, я для себя это выяснил сразу, копил в себе темную силу.

– Вот и я, – усмехнулся незнакомец. – Зовут меня Зослав. От волхвов я ушел. Теперь сам по себе живу. Мне себя и свое лицо прятать нечего. Кто ты и как тебя зовут, я знаю.

– Следишь за мной?

– В прошлых воплощениях мы с тобой были тесно связаны, хотя чаще всего были врагами. За тобой долг. И ты мне его сполна выплатишь. Если ты не поедешь, считай, что половину его уплатил.

– У меня нет перед тобой долгов, – заявил я и взялся во сне за саблю.

– Думаешь, меня напугал? Ты должен мне. И свое я взыщу, хочешь ты того или нет. Посмотри вниз, глянь, что происходит. Смерть широкой косой косит лучших воинов. Тебя я предупредил. Еще свидимся.

Мужчина исчез, а я непроизвольно сделал несколько шагов к краю вершины, чтобы посмотреть вниз на поле битвы, которая уже завершалась. Внизу сражались два воинства. Лязг мечей, хрип коней, крики, пыль, взбитая ногами людей и лошадей, – вот, что предстало моему взору. Одно воинство, что четко было видно, терпело поражение, а второе – как бы наверстывало упущенное, из почти побежденных, являя собой победителей. Конный маневр, который провел воевода Боброк, спутал все планы победителей. Мамай, уже готовящийся праздновать победу, вынужден был принимать в срочном порядке меры, чтобы избежать полного разгрома. Но не это привлекло мое внимание.

Внезапно я увидел молодого мужчину, который был тяжело ранен в грудь. По всему видно было, что он обладал недюжинной силой. Пересвет, мелькнуло тогда в моей голове. Над лежавшим на земле воином в воздухе уже кружил коршун. «Смерти нет, – услышал я чьи-то мысли. – Есть только лишь путь из одного воплощение в другое. Его проходит каждый. Если можешь, не забудь Пересвета…».

После этих слов картина исчезла, как и лицо молодого мужчины, который почему-то улыбался. Я резко проснулся и долго лежал, ворочаясь, думая, к чему бы этот сон, а потом, уже утром, начал разбираться с тем, что же и к чему мне приснилось. Ответ толком не приходил. Мне было непонятно главное: кто послал мне мысль о том, чтобы я не забыл Пересвета? Как я ни старался, а определить лицо, пославшее мне мысль, не удавалось. Видимо, неизвестный мне мужчина принял меры или просто не хотел, чтобы я узнал его имя. Это было подозрительным, но на самом деле, учитывая ситуацию, я знал, что подобные люди стараются никак не засветиться. Ответ на вопрос: кто же неизвестный мне мужчина, пришел позже.

Налицо было противоречие. Некто Зослав был против того, чтобы я куда-то ехал, а неизвестный мужчина, наоборот, хотел, чтобы я не забыл Пересвета. Одно исключало другое. Выбор я еще не сделал, но все больше склонялся к тому, чтобы принять предложение Тимофея.

Историю же о Пересвете я толком не знал, слышал, что была битва, в которой воевода Боброк Волынский, осуществив фланговый маневр, разбил татар и обратил их на одном из флангов в бегство. Знал я, что перед сражением был поединок, но кто в нем участвовал, мне было неизвестно. Также занимало меня: кто же был тот мужчина, так не желавший, чтобы я куда-то ехал. Ответа на этот вопрос пока не было, хотя кое-какие догадки у меня все же были. Скорее всего, я во сне говорил с кровником. Мне вообще по жизни везло: постоянно на кого-то нарывался. Упорная штука – судьба. Из жизни в жизнь в разных народах и обстоятельствах ты сталкиваешься с одними и теми же лицами, которые преследуют тебя. И деться от этого некуда…

Еще батька Вернидуб предупреждал меня о том, что наши судьбы и судьбы кровников, как и друзей, тесно переплетены и так будет продолжаться до тех пор, пока полностью не разложится дух, а ему до этого, по словам Вернидуба, оставалось совсем немного. Вернидуб многому меня научил, в том числе смотреть сквозь пространство и время, видеть суть вещей, а не их обертку. Если бы не он, сам бы я вряд ли бы дошел до того, что знаю. Все-таки на первых порах тебе необходим в том или ином роде опытный наставник, а батька был в то время на Сечи одним из лучших, если не лучшим характерником. Тем не менее, он видел во мне продолжение нашего общего дела. Традиции не должны были оборваться на нем, но, к сожалению, они по факту уже оборвались на мне, а окончательно оборвутся на казаках, которых я обучал.

Так вот, я думал день, а после решил посоветоваться с Вереницей. Славко, выслушал меня, только рукой по усам провел, прищурил один глаз, искоса на меня посматривая, а потом произнес:

– Как я вижу, кортыть (так и хочется) тебе в путь-дорожку собраться. Где мы, а где Московия… Там же, если нет связей, и в пыточную попасть можно. Запытают, и все тут. Да и кто будет молодежь обучать? Ты Тимофею это сказал?

Я едва заметно наклонил голову.

– Тиме-то, какое дело? Зыск (толк) какой?

– Не знаю, но говорит, что купцы платят щедро.

– Что-то здесь не так, – щурясь, высказал мнение Вереница.

– Вместо меня останешься. Я поеду. Кого-то из наших возьму.

– Нет, батька, так дело не пойдет. Я с тобой поеду. А то ты без меня в какую-нибудь халепу (беду) встрянешь.

– А учить, кто будет?

– Паливода есть. Ему Пабож и Подбородько помогут. А что, казаки справные, умелые, за себя постоять могут, да и других научить…

– А ты чего так обрадовался? – подметил я. – Приключений захотелось? Они за мной, как хвост, следуют: куда я – туда и они.

– Охота на тебя в деле посмотреть, – признался, широко улыбаясь, Славко.

Я в ответ только лишь вздохнул.

– Не нагулялся, саблей не намахался и пороху не нанюхался?

– Этого добра хватает, да все равно влечет. Чувствую, что застоялся, как конь в стойле. С тобой пойду, если решишь.

Я только лишь глубоко вздохнул. Вопрос был решен. Правильно ли я тогда поступил, я понял только лишь спустя годы. Это сейчас, когда мне уже за девяносто, могу точно сказать: я не ошибся, несмотря на опасности и игру, которую против меня затеяли. Многим я не нравился. Смерть по следам ходила, да потеряла меня. А потомкам скажу: нет опаснее врага, чем враг, рядящийся в личину друга. Во многом мы проиграли сражения не потому, что были слабее врагов, а потому, что в нашем стане были предатели, действия которых в самый решительный момент приводили к печальным последствиям.

Тимофею же, который, как будто что-то почуял и на следующий день пришел ко мне за ответом, я сказал, что окончательно приму решение после соревнований, которые в начале осени по издавна ведущимся обычаям устраивали казаки. Для этого были отведены специальные места. День и час казацких забав выбирался в каждый год индивидуально в зависимости от обстановки и казацких походов, однако в те времена, несмотря на сложную ситуацию, отсутствие многих казаков, забавы все равно проводились. Их главными устроителями были казацкие батьки, часть старшины и атаманы. Победители соревнований имели определенные привилегии и заслуженно уважались остальными казаками. Хочешь или нет, а в казацкой среде люди сильные, умелые, умеющие за себя постоять, ценились, несмотря на упрямый характер. А он был у большинства бойцов вольного стиля.

Атаманам, возглавляющим ватаги, всегда требовались умелые и знающие свое дело воины. Так что забавы поощрялись еще и атаманами, которые вроде бы и казаками считались и к Войску впрямую, скажем так, не принадлежали. В особенности взаимоотношений и иерархии на Сечи я подробно вдаваться не буду. Скажу лишь, что сечевая организация была отлажена и действовала, как единый механизм, но кроме внешней стороны существовала еще и внутренняя.

Сечевые законы были законами рыцарской доблести. Да, не буду скрывать, не все их выполняли. Требовать этого от всех было иногда смешно. Да и как тут говорить о чести, когда близких тебе людей убивают или уводят в рабство? Тем не менее, большинство казаков, в том числе и я, соблюдали неписаные законы казацкого братства. Один из них гласил, что, если не объявлена война, то нападать на противоположную сторону ты не имеешь право. Твои действия будут тогда рассматриваться, как разбой.

Но много ватаг не соблюдало этого правила. Да и как тут соблюдать, когда казаки и некоторые мурзы, промышляющие ясырем, были кровными врагами? Скажу сразу, на всех татар это не распространялось. Но на пограничье, а за Великим Лугом уже шли земли, закрепленные за ногайскими татарами, и казаки, несущие дозор, и татары все прекрасно знали, кто какой участок земли контролирует или караван ведет. Имена атаманов и мурз были на слуху. Кроме этого на пограничье действовали еще отряды-невидимки, в них частенько набирался всякий сброд или янычары получали практику в боевых условиях. Стычки мелкие и средние, происходящие помимо походов татарских орд за ясырем, были суровой реальностью. Их счет шел за год даже не на десятки.

Война кормила и позволяла заработать на кусок хлеба огромному количеству людей, которые промышляли разбоем или были воинами, воюющими на той или другой стороне. Ситуация же с казаками, которые были после Хотынской баталии очень сильно злы и обижены Польской Короной, постепенно выходила из-под контроля. Каждый год все больше усугублял противоречия. В воздухе пахло кровью и близкой сечей, тем более что даже не тысячи, а десятки тысяч людей сбегали с запада на Запорожье, где казаковали. Тоже, не буду скрывать, происходило и с Московией. Беглецов оттуда хватало. Так что говорить о хорошей жизни, что в Речи Посполитой, что в Московии – не приходилось. И ситуация только лишь усугублялась.

Что же касается казацких игр, то я опишу их чуть подробнее, чтобы прояснить ситуацию. Потомки хотя бы отчасти, как мне видится, должны знать, как и что на самом деле происходило, чтобы не было кривотолков.

День начала игрищ назначался заранее, как и место, где они происходили. Сюда к этому времени съезжались и сходились сотни, иногда тысячи казаков. В соревнованиях мог принять участие каждый. Сила, ловкость, умение ценились превыше всего. Наградой служили золотые и серебряные монеты, оружие, иногда лошади. Победитель получал также возможность по своему усмотрению выбирать курень или ватагу, мог сам стать атаманом или даже кошевым. Во всяком случае, победа давала возможность такого становления, поскольку имена победителей знала не только вся Сечь, но и, без сомнения, вся Украина, стар и млад, все равно, как гопак, базовые упражнения из которого знали все мальчишки и девчонки.

Народная молва разносила славу о победителях, зачастую преувеличивая их заслуги, но в любом случае, чтобы выиграть соревнования, надо было иметь недюжинные силу, ловкость, сноровку и умения. На место забав сходились не только казаки, но и просто умельцы кулачного боя, борьбы и смешанных навыков. Все они имели полное право участвовать в соревнованиях на общих основаниях. Традиция эта велась еще от деда-прадеда, но, чем дальше шло время, тем все больше было тех, кто не хотел, чтобы представители нации были сильными, умелыми и крепкими, умеющими держать удар.

Мне грустно говорить правду, но есть то, что есть. Против подобных ристалищ выступали и поляки, и московиты, и духовенство, которое почему-то видело в этом всем чуть ли не покушение на свои устои и возвращение к язычеству. А результат, потомки, вы можете видеть в своей жизни, когда ответите себе на вопрос: многие ли в вашем времени танцуют гопак? Уточню, не то, что им считается, а практикующие древнейшее искусство, которое арии более семи с половиной тысяч лет, если считать от вашего времени, разнесли во время походов и в Индию, и в Китай? Ответ, думаю, будет однозначен.

На Сечи казацкие забавы в том виде, в котором я их еще застал, продолжались до 1635 года. Потом их запретили, неофициально, конечно. Была, скажем так, не прописанная статья в договоре, когда после очередного поражения казацкого восстания под руководством Сулимы, казацкая старшина обязалась пойти на ряд уступок. Уже в те времена казацкие батьки, которые кое-что умели, вынуждены были, скажем так, скрытничать. Искусство, которым владели вначале сотни, потом десятки, а затем и единицы, все больше становилось запретным. Шло постепенное, но неуклонное закрепощение. Господам не нужны были люди, которые могли за себя постоять.

Что же касается праздника, а казацкие игрища были на самом деле праздником для всех казаков и казацкого люда, то длились они пять дней. На шестой объявлялись победители. Им вручали награды, и они же под грохот барабанов и литавр обходили трижды круг. Все схватки велись в круге на утоптанной земле сразу в нескольких видах единоборств. Одним видом была борьба, исключающая удары. Еще один вид представлял собой преимущественно ударные техники (кулачный бой). Также казаки мерялись силой в подъеме тяжестей и в силовых упражнениях, к примеру, в приседаниях с бревном или с возом, который закреплялся прочно за одну ось. Были и показательные выступления с оружием и без него. Об этом всем, чуть подробнее.

Курень казацкой разведки, само собой, выставлял на состязания бойцов. Из года в год, когда, конечно, проходили соревнования, казаки из куреня неизменно занимали первые места, что касается ударных техник и рукопашного боя. Правда, иногда бывало и так, что получали травмы, но это уже – второй вопрос. В этот раз курень выставил самых лучших бойцов. Вот только в силовых забавах не было в курене казаков, которые безоговорочно считались бы первыми. С другой стороны, вполне хватало борцов и представителей вольного стиля на базе гопака. Таким чемпионом в то время был Петр со смешным прозвищем Макытра. Он тренировался в лагере со всеми и сам, как видел и понимал. Иногда со мной и другими батьками советовался.

Продолжение книги