В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 2. Том 1. Успех бесплатное чтение

Глава 1. Профессор, Сексуальный эльф, Щелкунчик, Очкарик, Саксонка, Илья Муромец, Табуретка и Сноб

– Приветствую, товарищи студенты, будущие живописцы, или, вернее, вероятные, потому что, несмотря на имеющиеся у части из вас способности, благодаря которым вы стоите здесь, не все дойдут до конца и станут тем, чем сейчас видят себя в своём воображении. Предисловий больше не будет, будем знакомиться, я – Валерий Карлович Вальдауф, ваш Бог и царь на ближайшие пять лет. А с каждым из вас я познакомлюсь, благодаря вашим работам, которые вы сдадите мне к концу занятия. Подписать каждую работу полным именем на лицевой стороне и поставить дату. Пусть ваше имя краснеет, если вы дурно или бездарно выполните задание, привыкайте отвечать за всё, что творите. Итак, сдать… через… – он посмотрел на часы, громадным кругом висевшие на стене за нашими спинами. – Через два часа. Подглядывать друг к другу, копировать, разговаривать вполголоса, делиться карандашами, точилками, разрешается. Выходить из аудитории с моего разрешения. Кто будет готов раньше двух часов, милости прошу, подходите, получите свой «кол» и пойдёте домой. Всё ясно?

Мы, а нас тут всего семь человек, покивали, готовые к работе.

– Отлично. Итак, вашему исполнению предлагаю на выбор: вот этот чудесный виноград, – он сбросил покрывало с высокой тумбы в центре почти театральным движением.

И там оказалось блюдо размером с целый таз, в котором светился виноград – золотистые, чёрные и красноватые гроздья, налитый соском, спелый, аппетитный, кажется, даже пахнущий Молдавским солнцем. Я сам никогда в Молдавии не был, но мне представляется, что там должно быть знойно так, чтобы вызревали такие гроздья и улыбки на смуглых чернобровых лицах. С чего у меня такие мысли, не знаю, наверное, из советского прошлого, когда в телевизоре я смотрел зажигательные молдавские народные танцы…

Но профессор договорил:

– После того, как рисунки будут сданы, возможно, будет разрешено съесть его на брудершафт. Возможно. Но только если уровень ваших работ будет хотя бы достойным. И брудершафт будет только с моей стороны, чтобы вы не строили странных иллюзий и не попали впросак. Если ваши работы будут ниже среднего, виноград съедят студенты Амалии Гавриловны Синицыной, соседствующие с нами через коридор. Второе… – он сбросил покрывало со второй тумбы, на ней была голова Микеланджеловского Давида размером с арбуз, – ну… Этого есть не будем. Натуру можно выбрать по желанию. Всем понятно задание?

Мы опять погудели в смысле «понятно», но, оказалось, Вальдауф ещё не закончил. Он оглядел нас и сказал, уже усаживаясь за свой стол, стоящий на небольшом подиуме:

– Да, чуть не забыл, Олейник получает особое задание, рисует мой портрет. И попробуйте не угодить, польстить или, напротив, шаржировать, получите «кол» с минусом. Теперь всё, прошу приступать.

Ну, мы и приступили. Кто с волнением и даже каким-то трепетом, как маленькая жопастенькая девочка в ужасных розовых «бананах», делающих её попку похожей на целое кресло в мечтах такой же девочки о собственной комнате. Кто-то, с умным видом начал щурить подслеповатые глаза, приглядываясь к предложенным моделям, как длинный кудреватый очкарик справа от меня. Ещё одна девица с гладкими тёмными волосами и «благородным» сухим профилем раскладывала свои карандаши, чуть ли не целую готовальню на столике у мольберта и тоже примеривалась. Один парень с длинным лицом, у которого нижняя челюсть значительно выдавалась вперёд и составляла больше его половины, нервно похихикал беззвучно и, оглядевшись, взялся за угольный карандаш, кстати, нам не было сказано, чем именно работать.

Итак, парней было четверо, включая меня, уже упомянутый очкарик, с длинной челюстью, которого захотелось назвать «Щелкунчик», и ещё один, здоровенный «Илья Муромец», в свитере грубой вязки, похожем на кольчугу, и даже с бородой, хотя вряд ли он старше меня, а мне двадцать два, эдакий гений из народа, с виду.

Девушек всего три. И одну из них я приметил ещё на вступительных. Вообще я девушками не интересуюсь, впрочем, юношами или мужчинами тоже, это они интересуются мной, я – не против, вернее, мне безразлично, я позволяю. Это, чтобы вы понимали. Люди вызывают во мне чисто практический или эстетический интерес вне зависимости от пола. А вот эта девушка, похожая на сексуального эльфа сразу запала мне в душу, ещё тогда, на вступительных. Я видел её после на дворе с коренастым парнем, запомнившимся мне только одним: он полоснул по мне стальным взглядом, когда заметил, что я разглядываю его спутницу. И вот теперь, когда эта девушка оказалась в моей группе, я силился вспомнить, что я тогда подумал о ней, летом… Не вспомнив сходу, я решил отодвинуть эту мысль, пока она не проклюнулась во мне сама. Надо сказать, я всегда бы разбросанным немного, хватаясь сразу за много дел и обрывков идей, я нередко теряю их, но после героина, которым я всерьёз увлёкся в последнем классе школы, память подводит меня чаще.

Но, если уж упомянул об этом… Да, я, Марк Лиргамир, сынок академика с одной стороны и партийной лидерши с другой, моя мама председатель исполкома Пресненского района, вкупе с дедушкой-генералом и вторым, дипломатом в отставке, который на родине и жил-то тольуко последние пять лет, потому что вышел в отставку, я – суперзолотой мальчик, даже бриллиантовый, наследник всего этого интеллигентско-номенклатурного богатства, вырос полный охламон и засранец. Да-да, я это отлично осознаю, но от этого ничего не меняется, потому что самого себя я изменить не в силах. Да и не хотел никогда. Только несколько передозировок, смерть парочки моих одноклассников от той же наркоты, немного охладило мою убеждённость в том, что в жизни надо попробовать всё. Поэтому я позволил родителям устроить меня в клинику для наркоманов, и согласился на переезд с улицы Воровского, где мы жили с родителями, где была моя школа, и жили все мои друзья, в квартиру, конечно, неплохую, но в каком-то чуть ли не в «пролетарском» районе на Профсоюзной. Считалось, что так я окажусь оторванным от дурной компании. В известном смысле это работало, но, скажем так, в одну сторону, если бы я захотел видеть своих приятелей, я всех бы нашел в течение часа. Штука в том, что я не очень-то и хотел теперь, мне хватило приключений на эту тему, от некоего отупения я долго не мог избавиться, это мне не нравилось, потому что живость мысли была, с моей точки зрения, самым большим моим достоинством и лучшим развлечением из всех. А потому я решил с тяжёлыми наркотиками завязать, не исключая для себя прочих, более легковесных развлечений…

Вот из-за этой-то истории я и вылетел с первого курса и теперь вернулся снова на первый курс через четыре года. Но зато на курс к Вальдауфу, который набирал себе студентов раз в пять лет. Впрочем, к Вальдауфу я попал по блату, что называется, в училище меня уже знали, и, в общем-то, я не могу сказать, что я совсем уж бездарный, но талантов у меня много и всё по чуть-чуть, как почти в любом человеке, но, главное, я не умел отдаваться чему-то одному достаточно полно. Собственно говоря, к Вальдауфу я и пришёл научиться именно этому. Его ученики делают неплохие карьеры, имена многих уже звучат не тише, чем учителя. Сам же Вальдауф, заслуженный художник СССР, признанный, то обласканный, то гонимый и снова признанный, известный и на Западе тоже, безмерно талантливый, настолько же, насколько и щедрый, никогда не скупившийся делиться своим талантом с юными дарованиями, справедливо полагая, что не оскудеет рука дающего, был одним из немногих людей, кого я уважал и кем восхищался.

Но я так же знал, что насколько он бесконечно предан одарённым ученикам, настолько же нетерпим с бездарностями, из его мастерской вылететь проще простого. Он всегда только сам набирает себе учеников, во время вступительных экзаменов, никогда, как другие мастера, не берёт всех прошедших экзаменационную комиссию. И если я попал, пусть и по протекции, он всё же согласился меня взять, значит, я не полное ничтожество. И это очень вдохновляет.

А вот, что касается этого Олейника, было очень интересно. Я ещё раз оглядел своих новых одногруппников, размышляя, кто? Ни малейшего намёка или предположения. Между прочим, Олейником может оказаться и какая-нибудь из девушек. Хотя вряд ли, говорят, талант весь в яйцах.

Но, надо было приступить к работе, а то вылечу первым, пока буду глазеть по сторонам. А подумал-подумал, и решил, что за два часа хорошо сделать Давида, не смогу, а вот набросать цветные пятна винограда – вполне. Ну и взялся за акварель…

Пока работал, я продолжал исподволь поглядывать на остальных. Девица с «благородным» профилем и движения совершала такие же какие-то продолговатые, как и её внешность, то есть не притворялась, соответствуя своей психофизике. «Жопастенькая» слишком старалась, прямо вон лезла из своих розовых порток, как мелкая собачонка, чтобы понравиться хозяину, но шансов понравиться «хозяину» Вальдауфу у неё никаких, даже если она Олейник. Вальдауф был известен и связами со студентками, чего не скрывал, но едва оканчивался курс, роман оканчивался тоже. А вёл он нередко их параллельно по два-три, причём изящно и непринуждённо, как вальсировал, без обязательств, но с покровительством на время учёбы, а далее, если дарование имелось у прелестницы, то и судьба её складывалась вполне удачно. И если из теперешних он выберет какую-нибудь, то не эту табуретку… Впрочем, может быть, я зря так о девушке, возможно, она вполне добра и мила, и даже интересна, попытался я быть про себя «добрым», удалось ненадолго. Я заглянул за её мольберт. Нет, талантом «табуретка» немного приобижена всё же: Давид глядел, будто из-за угла на её эскизе, с пропорциями «табуретка» напортачила…

Я вытянул шею и посмотрел на мольберт «Ильи Муромца», широкие сочные мазки, странно, ничего, кажется, не напоминает тонкие виноградные веточки, но сразу ясно, что перед нами виноград, наполненный соком и летним солнцем, что ж, серьмяга, явно не так прост. Может это он Олейник? Но нет, Олейнику надо было изобразить Вальдауфа…

«Щелкунчик» неплохо набросал Давида, штрихи толстые, грубые, скорые, но в них проступает сила и уверенность, кажется, что он чувствует кончиками пальцев, как видит глазами. Стало интересно посмотреть, что там изобразил очкарик. Но ни его работы, ни работ оставшихся девиц, мне не видно, а ходить по аудитории, как-то неуважительно. Так что я углубился в свою акварель…

Но вдруг с места двинулась та самая, что от меня была дальше всех, та самая, сексуальный эльф с белыми волосами, и двинулась к столу Вальдауфа, закончила, что ли? Так ещё полчаса добрых, подправила бы чего-нибудь, всегда есть, что доработать… так и Вальдауф ей сказал, когда заметил, что она подошла к его столу. Но… я вдохнул: а девица-то… не просто эльф, она смотрела на Вальдауфа, как никто здесь не смотрел: не как робкая ученица на учителя на первом уроке, но как женщина смотрит на того, кто только что оглядывал её ноги, то есть с насмешливым вызовом. Это было так странно, что я вытянул шею, чтобы посмотреть, что будет. Вальдауф удивлённо откинулся на спинку своего стула, глядя на неё…

– Готово?

…Да, то, что наблюдал Лиргамир, вполне соответствовало тому, что увидел и я. Впрочем, я ещё не знал, что высокого блондина с правильным, даже старательно вырезанным резцом Творца лицом зовут Марк Лиргамир, я никого из тех, кого набрал себе на этот раз, ещё не знал, потому что набирал исключительно по наитию. Невозможно по-настоящему оценить художника по двум-трём эскизам, которые мы видим на вступительных испытаниях, только почувствовать, есть ли огонь таланта в человеке. Технике научить несложно, важнее, что за ней. Однако ошибиться легко, чувства нередко обманывают нас.

В рисунках Олейник только на первый взгляд не было ничего особенного, ни какого-то уверенного мазка или линий, какие бывают при идеальном глазомере и очень уверенной руке, но в них я увидел то, чего не видел очень давно, а может и никогда – изумительную лёгкость, словно это и не рисунок, не искусственно созданная картинка и живое объёмное изображение, дышащее, пульсирующее. Настоящая магия, почти чудо. А может и не почти, надо разобраться. Именно поэтому, потому, что мне хотелось разобраться, я захотел увидеть и другие работы этого абитуриента. Остальные оказались не хуже, и даже лучше – с тщательной, даже изящной прорисовкой деталей, а эскиз в цвете порадовал меня сочностью красок. Вот поэтому, радуясь самому себе, что буду иметь в течение пяти лет удовольствие общения с по-настоящему талантливым человеком, я взял этого Олейника к себе в мастерскую.

Входя сегодня в аудиторию, я знал только, что учеников у меня будет семеро. Ни сколько из них девушек, ни каковы они из себя, я не мог предполагать. Я вообще никогда не планировал отношений с ученицами, да и было их в моей жизни значительно меньше, чем мне приписывали, хотя, увы, я был всеяден, не пренебрегал и хорошенькими натурщицами, приходившими к нам в училище позировать, или танцовщицами из кордебалета, когда бывал у моей жены, солистки балета, за кулисами. Мы были женаты так давно, что забыли, когда существовали оттдельно.

Детей у нас не было, потому что я никогда особенно не мечтал об отцовстве, а Марина, моя жена, очень быстро, ещё в юности стала солисткой, и считала, что вот-вот и перейдёт в примы, но проходил год за годом, а этого все не происходило, Марина делала аборт за абортом, раза четыре или пять, но на этом всё и закончилось, беременностей у неё больше не наступило, с тем угасли и лёгкие, как мимолётные дуновения мысли об отцовстве. Нас с ней устраивала наша жизнь, Марина продолжала работать, хотя по возрасту уже могла бы отправиться на покой, они уходят рано, но гастрольная жизнь нравилась ей, особенно, поездки за границу, конечно. Однако, думаю, ей остаётся недолго наслаждаться поездками, молодые дышат в спину, её скоро «попросят», не трогают только потому, что к ней имеет слабость куратор КГБ и главный балетмейстер, о чём я, увы, давно знаю. Но это даёт мне ту свободу, которая мне необходима: моя терпимость, взамен на её. Мы не слишком близки, мы существуем даже не параллельно, а как неплохие соседи, не всегда замечая даже отсутствия друг друга в нашей обширной квартире. Я вырос в хорошей семье, и Марина из старой московской интеллигенции, поэтому мы никогда не знали скандалов, и комфорт сосуществования ценили больше всего на свете.

Я давно уже получил все свои «шишки» и тычки, закалившие меня, поэтому даже признание и восхваление уже не трогали так, как могли. И чтобы не бронзоветь и не умирать, как художник, а всё же подпитываться человеческой энергией, я и взялся когда-то вести мастерскую. И мне страшно понравилось. Учитывая, что выпуск бывает раз в пять лет, я успел выпустить три поколения учеников, теперь набрал четвёртое.

И вот, войдя сюда, я оглядел восьмерых моих студентов, чьи работы вызвали во мне радость и интерес, и с удовольствием отметил живые глаза, красивые юные лица, не физической, но внутренней живой красотой. Значит, я не ошибся. Впрочем, физическая красота тоже присутствовала, что называется, в ассортименте: тот самый Лиргамир, чьего имени я тот момент не знал, хорош белёсой прерафаэлитской андрогинной красотой, статная девушка с вытянутым саксонским лицом, хорошенькая маленькая пухляшка, покрытая румянцем и персиковым пушком, они бывают так милы эти мягкие фрукты… Да, ещё былинный богатырь, грубый свитер на нём, как кольчуга, вероятно, насмотрелся в кино образов этаких художников в растянутых свитерах, да вот ещё одна…

Вот эта одна и подошла первой сдавать свою работу. Я её увидел первой, и меня, конечно, не смутить девичьей красотой, поэтому прежде меня поразила не внешность, хотя она изумительно хороша, и мне предстоит ещё удовольствие разглядывания и любования, но то, как вела себя эта девушка. Она, единственная, не искала сейчас моего взгляда, и вообще выглядела так, будто входит в эту аудиторию уже десять лет, причём в роли, если не преподавателя, потому что у меня был куда более радостный и возбуждённый вид, но в роли натурщицы, которой уже давно безразлично, что все пялятся на неё. Впрочем, возможно, ей и было безразлично внимание присутствующих, потому что кое-кто из парней на неё поглядывал с интересом. Но ей, похоже, было так же плевать, нравится ли она мне, а вот это уже был вызов. Поэтому я позволил себе нахально оглядеть её с ног до головы так, чтобы она это заметила и поняла, что небрежение к преподавателю может быть наказуемо. Я даже растерялся, со мной такое в первый раз. Если я ей не интересен как мужчина, что я вполне допускаю, хотя все мои студентки были всегда от меня без ума, ну или мастерски притворялись, то я не могу быть не интересен и не важен, как профессор, ведь она пришла же зачем-то сюда.

Но, получив задание, все взялись за дело, кто разглядывал остальных, кто растерянно озирался несколько мгновений, кто взволнованно закусил губы, будто продолжается экзамен, она одна равнодушно уселась на высокий стульчик, и, взяв на колено мольберт, принялась споро и, не сомневаясь работать, поглядывая, наконец, на меня, в те мгновения, но как-то исподволь и сквозь ресницы, пока я не смотрел, я это чувствовал и думал, она так делает, потому что хочет всё же рассмотреть меня или для чего?

Скоро она закончила, не прошло и получаса, должно быть, отложила лист, лицом вниз на стоящий перед ней станок мольберта, и взялась за краски. Не получилось? Или решила поразить меня, сделав два наброска?

Потом я отвлёкся, увлечённый чтением, и не заметил, как прошло время, и вдруг увидел, что белокурая бестия, а она уже казалась мне именно такой, порождением загадочных и опасных сил, а не обычной девушкой, потому что, когда она приблизилась, приблизилась и её красота, от её кожи, очень светлой, даже бледной, исходил свет, а волосы, поднятые в узел высоко на затылке, усиливали этот эффект, вместе с необычными глазами, тёмными, с яркими синими лучами от очень больших зрачков, большой рот без помады, губы слишком сухие, кажется, даже с трещинками, если она улыбнётся, из трещинок не пойдёт кровь?.. вдруг с дрожью желания подумал я…

– Готово? – дрогнув, спросил я, увидев в её руках листки. Вообще-то я всегда легко и быстро воспламенялся, увлекаясь красивыми девушками, поэтому ничего необычного в моей реакции не было, меня лишь порадовало, что я снова испытываю это. С годами я понял, что эмоции – самое лучшее, самое дорогое, что нам дано переживать.

Она кивнула, что уже невежливо, профессору надо отвечать словами, а не жестами.

– Время ещё есть, – сказал я, сердясь про себя.

Тогда она заговорила:

– Я закончила. Подправляя и улучшая можно всё загубить. Это же не настоящий портрет, лишь несколько набросков. Чтобы сделать настоящий, надо познакомиться ближе… – сказала она негромко, высоким, немного сухим, как и её губы, голосом, будто у неё горло болит, или температура.

Портрет… Что?!.. Чей портрет?! Так эта длинноногая нахалка…

Она положила передо мной четыре наброска… «Т.Олейник»… ну, это я вам доложу… такого я точно я не ожидал.

Я должен был теперь собраться с мыслями, потому что оказался неожиданно удивлён и растерян, и даже не знал, что мне сейчас думать об этой девушке, о её работах, о себе, что был давно уже взрослым и уверенным в себе человеком, именитым, уважаемым и недоступным. Я опустил глаза, с трудом оторвавшись от её лица. Наброски… хороши?..

Они не хороши. Они изумительны. Я никогда не думал, что Олейник, кем бы он и каким талантливым ни оказался, сделает так. Четыре наброска, угольный карандаш, акварель, масло, и пастель… И везде я. Я с усмешкой у мудрых и хитроватых, проницательных глаз, я – длинноносый, склонившийся над книгой и светящимся умным лбом, я, подпирающий щёку кулаком, устремив взгляд куда-то в дали своих мыслей, и я с нахальной, даже похотливой ухмылкой, каким, вероятно, был, когда оглядывал её талию и ноги, видные из-под коротенькой джинсовой юбки, они все сейчас носят такие…

– Так вы… – проговорил я, думая, как бы выкрутиться и не выглядеть идиотом. – Так вы Олейник, стало быть?

– Да. Таня Олейник. Татьяна, то есть.

Кое-кто ещё подошёл к столу со своими работами, но держали в руках, не отдавая, чтобы посмотреть на Танины. Я незаметно положил эскиз с наглым взглядом под низ, чтобы никто его не увидел. Ребята смотрели на рисунки, и на Таню, и не решались сдавать работы, и мне легко их понять, вряд ли кто-то сделал лучше или хотя бы приблизительно как она. Но напряжение момента разрушил нордический красавец Лиргамир, сказав, выглядывая из-за головы низенькой девушки.

– Ого… ноги, оказывается, рисовать умеют.

– Ноги не рисуют, как и руки, пишет душа через глаза и сердце, – ответила Таня Олейник, взглянув на него вскользь.

– Ох-ох-ох… Ну и ну, какие мы умные, может, ты преподавать теперь будешь, вместо Валерия Карловича, ботаничка? – дёрнул губами Лиргамир.

– Валерий Карлович ещё не почил, чтобы вы говорили обо мне так, будто я вышел вон. Сдавайте работы. Вы первый, – сказал я Лиргамиру. И взял его акварель с виноградом. Неплохо, его виноград светился и был даже аппетитнее, чем на самом деле. – Так… Марк Лиргамир, неплохо.

Я достал ручку и поставил Лиргамиру «отл», прямо на рисунке. Я намеренно поставил ему «отлично», чтобы остальные не смущались сдавать свои работы. Тогда протянул свою работу парень с явными проблемами с прикусом, Сергей Сиволобов, рисунок отличный, сильный, смелые штрихи, даже небольшие погрешности не портили его Давида. Я снова поставил «отлично», дальше неказистый и прыщеватый парнишка в очках, Сергей Чертко, набросок винограда слаб, я поставил бы «неуд», но не сегодня, сегодня он получил «хор». «Саксонку» звали Карина Вершинина, её виноград был не хуже Лиргамирова, но я устал от собственной щедрости на сегодня и поставил «хор», низенькая Ольга Хлёст получила бы «кол с минусом» и разнос в другой день, но не сегодня, так и быть, авансом «хор» за кривого Давида. А Богдан Курилов, тот самый, больше похожий на лесоруба, чем на художника, порадовал неожиданно мощью мазка, глубиной цвета, светившего будто изнутри. Пожалуй, последний был лучше всех, очевидная физическая сила и даже какая-то мужественная красота сочеталась в нём с таланом. Я заметил, что он старше остальных, я спросил его об этом, расчиркивая «отлично» на его работе.

– Да, мне двадцать три.

– В армии отслужили?

– На флоте, коком, – улыбнулся Курилов. Красавец. Да, парни очень талантливые, с девочками будем разбираться, пока туманно. Особенно с Олейник.

– Коком… вот это, да, так ты повар? – удивился Сиволобов.

– Да, я окончил училище, – гордо сказал Курилов.

– Длинный путь, – усмехнулся я. – Отчего так?

Богатырь пожал мощными плечами, продолжая улыбаться большими светлыми серо-голубыми глазами, большими губами, крупные гармоничные черты.

– Я не верил в себя. Как поверил, поехал в Москву, проработал год в кафе на Арбате помощником повара и заодно рисовал прохожих.

– А чего же сразу не поступал? – спросил неугомонный Лиргамир.

– Я хотел в мастерскую к Валерию Карловичу, – ответил Курилов, у него низкий рокочущий голос, соответствующий внешности.

– Так, разговорились! – сказал я, прерывая. – Пора выпить и съесть виноград. Лиргамир, как самый опытный здесь студент, мигом в мой кабинет, там мини-бар, то есть холодильник «Морозко», возьмешь оттуда шампанское, пакет на столе. Только очень быстро и так, чтобы никто не услышал, что ты несёшь.

– А ты откуда в Москву? – спросил Курилова Сиволобов.

– Дак-ить, с Курил мы, – усмехнулся Курилов и все дружно захохотали.

– Убирайте работы, ребята, – сказал я, забирая эскизы Тани Олейник, опасаясь, как бы кто-нибудь не разглядел их, и не понял бы обо мне того, что я хотел бы скрыть, то, что так хорошо разглядела она.

Все схватились за свои листки, и только Курилов вспомнил:

– Валерий Карлович, а вы Олейник оценку не поставили.

Заметил всё же, я думал, не обратят внимания. Но это он на неё обратил внимание, не на обстоятельства… однако сама Таня, похоже, этого не заметила. Хотя не реагировать на интерес к себе такого парня как Курилов может только странная ледышка.

– Олейник пока без оценки. Это не зачёт, ребята, это знакомство и оно состоялось.

Вошёл Лиргамир с шампанским, и в следующие несколько минут все окончательно стали веселы и счастливы.

– Ребята, если кто-то за пределами этой аудитории узнает, что мы здесь с вами пили, мне придётся плохо, получится, что я спаиваю студентов, а в наше безалкогольное время за это получу большие неприятности. Так что надеюсь на вашу скромность.

Начали уже без скованности и смущения расспрашивать друг друга и рассказывать о себе. Девочки, кроме Тани, оказались москвичками, то есть Карина жила в Москве, а Ольга – в Химках. Сиволобов из Люберец, Чертко жил в Свиблово. А Таня оказалась из глубокой провинции, что не преминул отметить Лиргамир:

– И чё тя из твоего Кировска в художники понесло?

– Северный ветер, надо полагать, – сказала Таня, улыбнувшись, все засмеялись, особенно Курилов, похоже, он всерьёз заинтересовался, или как они выражаются, запал. Но сама она улыбалась без искорки, опустив ресницы, будто ей не весело и вообще, у неё, похоже, какое-то горе или надлом. Поэтому она и ведёт себя так, немного отстранённо, прохладно даже, поэтому и не смущается меня, как профессора, не замирает при моём приближении. Какое горе? И почему мне так захотелось узнать это?..

Глава 2. Да нет

Мы вышли во двор училища около трёх, немного навеселе, но я лично не от вина, мне эта шипучка, как лимонад, я от литра водки не пьянел особенно, а эта чепуха в бумажных стаканчиках и вовсе – ничто. Нет, я опьянел от всего, что происходило сегодня: моя мечта сбылась, я поступил в Суриковское, в мастерскую к Вальдауфу, к которому я приехал год назад, а оказалось, он набирает курс только через год, и вообще попасть к нему – это надо так постараться… Словом, весь год я работал помощником повара, чтобы прокормить себя и оплатить комнату в чёрной и страшнющей коммуналке на том же Арбате.

Я не мечтал больше ни о чём с самого детства. Но сначала мой отец, военный, заболел внезапно и умер, и мы с мамой и бабушкой остались одни, я только-только окончил училище, и меня взяли в армию, понятно, что на флот.

А когда я вернулся, мама вышла замуж снова и уехала во Владивосток, и не за кого-нибудь, а за режиссёра тамошнего театра, вот он-то и сказал мне, увидев мои работы, а я рисовал с самого детства, сколько помню себя, он сказал, чтобы я не сомневался в себе и ехал поступать в Москву или Ленинград.

Я подумал бы, что он хочет от меня избавиться, но мы не жили и не собирались жить вместе, они переехали к нему во Владик, вместе с бабушкой, и к тому же мама ждала вскоре появления на свет моего брата или сестры, а я был вполне самостоятельным. Так что я поверил ему и поехал.

– И как зовут твоего отчима? – спросил Марк, теперь мы все перезнакомились и прекраснейшая фея, от которой я почти не мог оторвать взгляда, становилась всё больше похожей на живую девушку.

– Владимир Иваныч, – ответил я.

– Немирович-Данченко? – усмехнулся Лиргамир, все покатились со смеху. Все, кроме Тани, она, просто наклонив голову, смотрела на нас, завязывая пояс своего плаща на невыносимо тонкой талии…

– Почти. Кузякин, – кивнул я, немного смущаясь.

На это Таня усмехнулась, взглянув, наконец, мне в лицо.

– Ну чё, выходит, повезло тебе, Богдан, что ты только его пасынок.

Все уже падали со смеху на вытоптанную траву двора. Таня продолжала улыбаться, потом опустила ресницы, и отвернулась, поправляя сумку на плече.

– Ребят, кто знает, как доехать до Кузнецкого Моста?

Я открыл рот ответить, но Лиргамир опередил меня.

– Зачем тебе? Я могу проводить, я хорошо знаю центр.

– Дом моделей хочу найти, – сказала Таня.

– И для чего тебе? В модели поступаешь? – хохотнул Сиволобов.

Остальные, особенно девчонки, захохотали. Опьянели, похоже.

– Поступаю, если возьмут, – сказала Таня.

А Сиволобов оглядел её бесцеремонно и сказал:

– Ну чё, сойдёшь, – и опять в хохот.

– Поехали, Олейник, я покажу, я бывал там. У меня даже знакомые там есть, – не шутя сказал Лиргамир. – Протекцию тебе сделаю.

– Ну сделай, – усмехнулась Таня. И подмигнула: – Тогда я с тобой дружу.

Вот так меня москвич и обставил, а я поплёлся в свой занюханный клоповник на Арбате, думая, что надо пойти в деканат и получить место в общежитии, теперь мне положено, что-то я с работой своей совсем забыл об этом…

Но на другой день Лиргамир сам подошёл ко мне перед началом занятий.

– Ну что, взяли Таню в манекенщицы? – спросил я.

– Взяли.

– Ты протекцию сделал? – я с удивлением почувствовал, что ревную.

– Да ладно, я приврал вчера, никого я там не знаю. Таню и так взяли, её и к Зайцеву позвали, он сам там был по случаю, увидел её на подиуме, и сказал, берёт даже без обучения. И сильно расстроился, что она не может целые дни у него работать.

Я смутился. Конечно, такая девушка… вообще, я даже не мог понять, я видел вчера её работы, у неё талант редкий, а тут ещё и внешность…

Между тем Лиргамир сказал:

– Ты… Богдан, ты не тушуйся с Олейник, я тебе не соперник, – и закурил, длинными белыми пальцами перехватывая сигарету.

– Чего это? Отшила тебя?

– Да нет, я и не пытался подкатывать. Я не по этой части.

– Как это не по этой части? – удивился я, не понимая.

Марк пожал плечами:

– Так, что в постель я Таню не потащу. А ты – тащи на здоровье.

Я всё равно ничего не понял, да и что мне было думать о Лиргамире, и о его смыслах, когда меня переполняли собственные.

– Да, Богдан, у неё там драма, с женихом рассталась. Так что действуй смело, в такое время все куда более… гхм… восприимчивые…

…Да, вот такой я добрый. Но мне Курилов понравился, сермяга был именно таким, каким я представлял его, когда разглядывал накануне. А вот Таня была непонятной. И я опять не мог вспомнить, о чём же я думал в связи с ней.

Я вспомнил об этом только через несколько недель, когда мне, глазастому, стало ясно, что не только наивный валенок Курилов втюрился в Таню по уши с первого взгляда, но и наш прекрасный профессор тоже. И когда мама, позвала меня к себе, прикрыв дверь, поговорить.

– Слушай, Маркус, – меня любили называть дома именно так, это завёл мой дед-дипломат, который переделывал почти все имена на заграничный манер забавы ради. – У меня к тебе дело. Помнишь, мы разговаривали с тобой как-то… о… о девушках.

О да, был такой разговор у нас с мамой. Она, умнейшая женщина, которая при этом не обладала ни каплей женской прелести, первой догадалась, что я в своём половом развитии занял не совсем привычную для всех линию. И когда она спросила об этом напрямик, я сказал так же, как и вам, что мне безразлично. Но если какому-то интересному человеку вдруг интересно пощупать мои гениталии, я скорее позволю, чем откажу, и пол значения иметь не будет никакого.

– Кто-то был уже? – спросила мама, не показывая виду, что её коробит или ранит это открытие.

– Были. Но… мама, я скорее асексуален, чем гомосексуален. Если тебя это как-то успокоит.

– Это героин? Из-за этого… ты под кайфом был, когда…

– Нет. То есть под кайфом бывало, конечно… Но это… всегда было. Для меня не существует объектов вожделения. Красота для меня имеет пол только потому, что она разная, и она для меня… ну как цветы, море или там… звёзды на небе. Никто ведь не хочет трахать звёзды на небе.

– Фу! Не выражайся, – скривилась мама. – Ты… поступай, как тебе надо. Но… не надо, чтобы дедушки или отец узнали об этом. Ты понимаешь?

Я пожал плечами. Конечно, расстраивать близких мне не хотелось, хотя и это мне было безразлично: все они, все эти многочисленные взрослые, окружавшие меня, так меня обожали и баловали, считая идеальным, самым красивым, самым одарённым, самым главным ребёнком, что так и не заметили, что я вырос, и я вовсе не идеален.

– Ты не должен легкомысленно относиться к этому, Марк, если не хочешь остаться без содержания, – вдруг сказала мама, разрушая моё самолюбование.

– Что?! – я выпрямился.

Мама покивала, сложив руки в замок, и руки-то у неё большие, не женственные. Я не помню её в каких-нибудь платьях, она всё время в костюме, серых и сероватых цветов, ни украшений, ни причёсок, кроме вот этой почти мужской стрижки, настоящий мужчина. Может потому я такой, не мужчина, и не женщина, что моя мама совсем не женщина. И мой отец человек тоже неоднозначный? Чего они от меня хотят?

Вот это мамино заявление о том, что меня могут оставить без средств, поначалу показалось мне немного странной и неправдоподобной угрозой.

– Я уже отбила несколько десятков атак насчёт твоей предполагаемой «голубизны», поверь мне, это не так-то просто убедить всех, что ты то, что ты говоришь, а не гей.

– Ну, скорее гей, чем нет, – сказал я. – Но это… скорее потому, что женщины менее склонны затаскивать юношей в постель, чем иные мужчины.

– Кто это был? – спросила мама, хмурясь.

– Ты не знаешь, – сказал я, отвернувшись.

Но это была ложь. Одного она точно знала, он был вхож в наш дом и сделал то, что сделал, когда приезжал к нам на дачу однажды летом. Это было так давно, что я и не помнил уже, сколько лет прошло. Однако после произошедшего на выпускных экзаменах я получил все отличные оценки, потому что этот «друг нашей семьи», мамин товарищ по работе, с которым они когда-то учились в институте или в школе, я уже этого знаю, был председателем Московского ГорОНО. Это был первый урок о том, что секс – это отличный товар. Но я не могу сказать, что я с тех пор ещё хоть раз так же продался, не оттого, что я такой уж чистый, просто не представилось возможности, но я запомнил это на будущее. После все мои приключения на этом фронте были единичными и случайными, после каких-то вечеринок. Так что нет, никакой системы в моей сексуальной жизни не было, потому что её самой почти не было.

– И что мне теперь… жениться? – я разозлился, что меня принуждают ещё как-то прикидываться или… чего они от меня хотят?! – Мам, если вы лишите меня средств к существованию, что я, по-твоему, сделаю? Не думай, что любителей мальчиков так мало. Придётся пойти на содержание к какому-нибудь слюнявому развратнику.

– Ты понимаешь, что за это можно сесть в тюрьму? – спросила мама.

Превосходно… За то, что мне меньше повезло в жизни, чем нормальным людям? За то, что в наш дом проникло зло, растлившее меня в мои пятнадцать или шестнадцать, меня ещё выбросят на улицу, а потом, если что и в тюрьму? Мама…

– Послушай, Марк, я на твоей стороне. Что бы ты ни делал, что бы ни думал о жизни… Я хочу сказать, не надо шокировать остальных в нашей семье, хорошо? Иначе все имущество достанется каким-нибудь сто десятым внучатым племянникам наших дедушек, а не тебе. Тебе это надо?

Вот мама, всегда была самым ценным членом в нашей семье. Причем членом в самом широком смысле слова. Не стала ни кудахтать, ни ахать, сразу к делу. Поэтому с мамой мне было общаться проще всего. С отцом нет. Он слишком холодный, закрытый человек. Даже выражение его лица никогда не меняется, о чём он думает на самом деле, я никогда не мог бы догадаться…

И только бабушки и дедушки с обеих сторон обычные традиционные и жизнерадостные люди, которые прожили свои длинные интересные жизни всем на зависть ярко и быстро, потому что знали много горя и радостей. Они пережили то, чего я, мне кажется, никогда не смог бы выдержать: ни войну, ни голод, ни страх репрессий, о которых говорят так много, один мой дед, тот самый генерал, попал в лагерь перед войной, но он был из тех счастливцев, кто вернулся и после воевал как герой. Страннее всего то, что он не только не рассказывал об этом, и о войне не любил, как и остальные, но и никогда не держал обиды за несправедливость. Искренне никакой несправедливости не видел, так и говорил на мои изумлённые вопросы: «Время было такое». Так что да, мои бабушки и дедушки никогда не смогли бы понять и принять мой способ существования.

Это они ещё не знали всего, что я, вскоре после того как вышел из клиники после лечения от наркотиков, всерьёз увлёкся ещё кое-чем: пользуясь тем, что мама работала в министерстве внешней торговли, я заинтересовался этим, то есть возможностями, которые она, конечно, использовать не могла, и даже не думала об этом, а я, на волне развития кооперации и мелкого предпринимательства задумался о том, что я могу использовать информацию, которой владела мама: о контрактах и планах министерства. Ведь сводить и соединять тех, кто выгоден друг другу, и иметь с этого небольшой процент – невинное развлечение, которое постепенно стало увлекать меня и даже приносить небольшой доход, на карманные расходы, как говориться.

Но лишиться наследства… а наследство… вообще-то, было, что терять. Я посмотрел на маму.

– Ладно… я всё понял. Мне девушку завести?

– Прекрасная идея, – кивнула мама, улыбаясь одними глазами.

Идея была хороша, вот только исполнить её непросто. Какая девушка согласиться встречаться так, как хотелось бы мне, просто изображая отношения? Вот, о чём я подумал, когда увидел Таню Олейник на вступительных: она стала бы идеальной девушкой для меня, потому что она мне нравилась. И я мог бы гордиться ею перед всеми, а мне не хотелось даже думать о девушке, которая мне не нравилась бы внешне. Но у Тани был парень…

Однако оказалось, никакой он был не парень, а жених, и к началу учёбы уже Таню бросил…

Я так и спросил её, когда мы ехали на Кузнецкий.

– А парень твой не против? Ну, что ты в манекенщицы собралась?

– Парень? Нет у меня никакого парня, – сказала Таня.

– Летом был, – не унимался я. – Я тебя с ним видел.

Таня посмотрела на меня. Долго смотрела, будто раздумывала, что сказать.

– Слушай, Марк, ты ведь… Почему ты увязался за мной?

– Странный вопрос, – усмехнулся я. – Понравилась.

Она долго смотрела на меня, потом покачала головой, улыбаясь чуть-чуть и только губами. Нас покачивало в вагоне метро на диванах с большими толстыми пружинами, старые-престарые вагоны, кажется, что они тут ездят с первых лет метрополитена. На «Кольцевой» таких много и на всех старых ветках.

– Нет, Марк. Ты… не хочешь быть со мной. Ты хочешь… быть мной.

Я засмеялся, смущаясь, и откинулся на спинку, чтобы больше не смотреть в её глаза. Вообще-то я впервые встретил человека, который так легко проник в мои мысли и даже чувства, ибо во мне, человеке тонкой организации, чувства возникали быстро, правда, как правило, мимолётно и почти не оставляя следов, что утомляло и заставляло чувствовать себя убогим. Хотя, не могу сказать, что во всех окружающих я постоянно наблюдал душевную глубину, не чувствуя её в себе. А может быть, к себе я был более строг… Не то, чтобы я хотел быть женщиной, отнюдь, меня это вовсе не привлекает, женщины в основном так глупы и слабы, и к тому же кажутся мне нечистоплотными, что я никогда женщиной быть не хотел и себя женщиной не представлял. Но вот Таня… она будто и не женщина, сексуальный эльф, или ангел. И да, сейчас она была права, я ещё не знаю, что именно меня привлекает к ней, что именно тянет, то, что она тот самый Олейник, что вызвал восхищение Вальдауфа, вернее, та самая, или то, что запомнилась мне ещё летом, потому что во всей пёстрой толпе поступающих я увидел только её, или то, какой она выглядела сейчас, здесь, в подземелье метрополитена, светя ногами, волосами и своим чудесным лицом…

Мы вышли из метро, я посмотрел на Таню, и сказал, решив, что иметь её другом было бы очень полезно, потому что вообще-то друзей у меня не было. Те, что были прежде, двое друзей с которыми я был близок с детства, умерли, а новых завести мне было негде, не в наркологической же клинике. Хотя там я мог бы… но не случилось.

– Ладно, Таня, ты… права, – я решил быть откровенным, лучший способ привлекать к себе людей – это быть собой. А Таню я хотел привлечь.

– Так зачем потащился за мной? – Таня снова немного улыбнулась вбок.

– А ты хотела, чтобы Богдан пошёл?

Она нахмурилась, будто не сразу поняла, будто не могла вспомнить, что за Богдан такой.

– Курилов? Разве Богдан знает город? Он же… откуда-то издалека.

Я засмеялся.

– Ну ты даёшь, парень буквально сходу влюбился, а ты не заметила?

Таня лишь пожала плечами, будто недоумевая.

– Влюбился… ерунда какая. Он же меня не знает.

– «Не знает», – засмеялся я. – Чё тя знать-то, глянул и поехал головой. Меня и то забирает.

– Чепуха, – Таня махнула рукой, не жеманясь. – Сегодня «поехал», как ты говоришь, а завтра опять трезвый. Приехал.

– Ты странная.

– Да нет.

– Тебя парень твой бросил? – спросил я в лоб.

Таня даже остановилась и посмотрела на меня.

– А?.. а, да, – она кивнула, опустив голову. – Бросил, да.

То, что мне сказал Лиргамир о Тане, очень даже воодушевило меня на действия, и, хотя сам Лиргамир вёл себя так, будто ухаживает за ней. Он приглашал её в кино, в кафе и всё время провожал по городу, когда она отправлялась на приобретённую дополнительную работу. Я думал при том, зачем она работает, неужели ей нужны деньги? Об этом я спросил её, когда, уже имея место в общежитии, наконец, напросился проводить её, хотя ходьбы было десять минут. Таня посмотрела на меня.

– Деньги? – она задумалась на мгновение и, пожав плечами, ответила. – Да нет… хотя, деньги, конечно, никогда не бывают лишними. Просто… что делать в общаге? Девчонки болтают, хихикают, расспрашивают о нашем профессоре, оказывается, все хотели попасть к нему, а видишь, счастливчиков оказалось только семеро… Словом, как-то мне подали эту идею, я и уцепилась: почему бы и нет. Работа нетяжёлая, самое то для девочек. А тебе это не нравится? – она посмотрела на меня.

– Да нет, – пробормотал я, чувствуя себя сахалинским валенком. – А потом… какое право я имею тебе говорить что-то такое?

Таня улыбнулась.

– Не знаю, некоторые считают, что ты ко мне неравнодушен.

О, Господи… девушки обычно играют, изображая неведение, недоумение, чтобы ещё больше привлечь, но не Таня… почему?.. Или я ей совсем не нравился? Странно, вообще я имел успех обычно, вот и в училище теперь меня уже пару раз позвали на вечеринки, и Карина с Олей, наши одногруппницы, которые сразу сдружились, как-то пригласили вместе в кафе, и мы сходили в ближайшую пельменную. У меня не было постоянной девушки пока. То есть ещё в школе сучился долгий роман, но длиной ровно до армии, ждать меня, конечно, никто не собирался… А когда я вернулся, возмужавшим и закалённым моряком, я уже никогда не был обделён внимаем девушек. За год в Москве, я встречался с разными девушками время от времени, но больше из необходимости, потому что воздержание вообще-то нагоняло на меня тоску и вместо творческого заряда, который я должен был бы, кажется, испытывать от этого, я впадал в грусть и неуверенность. Женщины давали мне силы и огонь, чем больше физических сил я на них тратил, тем больше приобретал. Так что да, я не отказывался ни от каких знакомств и возможностей.

Но вот Таня… Она странным образом не была похожа ни на кого. Во-первых: она была талантливая, возможно, даже талантливее меня, во-вторых: её внешность вызывала во мне сильнейшей волнение, потому что она была как раз того типа женщин, которые завораживали меня, как героини старых-старых фильмов со светящимися волосами и лицами, и ресницами, отбрасывающими тень на половину экрана, а в-третьих: вот как сейчас, она вообще ни на кого из девушек не была похожа. Оттого ли, что как Марк сказал, её бросил жених, и она переживала это, или потому что она вообще такая, я ещё не разобрался, а так хотелось…

– Неравнодушен, правда, – сказал я, решив тоже быть прямым как шпала.

И тогда Таня улыбнулась, посмотрев на меня, она впервые так улыбнулась, с настоящими лучиками из глаз.

– Что ж… приятно. Ты… Наши Каринка с Олей влюбились в тебя, и мои соседки по комнате. Так что… мне льстит.

И всё? Разочарованно подумал я. Вот чертовка… но ведь улыбнулась. В первый раз улыбнулась по-настоящему. Ну ладно, если это первый успех на пути, в финале которого она тоже влюбится в меня, я не против… В конце концов, странно было бы, если бы она тоже вот так, сходу влюбилась в меня, как я в неё… а я влюбился.

Я о ней думал. Она мне снилась. Я выискивал её каждое утро, взглядом обшаривая окрестности общежития и весь путь до училища. И радовался, если видел её, тогда я её догонял или дожидался, чтобы вместе дойти до училища. Из-за того, что она была такой странно-независимой и насмешливой к тому же, я смущался действовать как обычно, напрямую. Карина сегодня снова позвала в кино через Олю, которой, похоже, не улыбалось быть некрасивой подружкой, она сама посверкивала карими глазами, глядя на меня и улыбаясь. Кино так кино, хотя в последнее время было легко нарваться на какую-нибудь порнуху, неловко с девушками…

Приближался уже Новый год, мы с группой решили отпраздновать, собравшись. Мои соседи по блоку все собирались уехать домой на каникулы, ко мне это не относилось. Сиволобов спросил у Тани, не уезжает ли и она. Нет, Таня не уезжала.

– Отлично, а то без Снегурки-то куда? – к общему хохоту сказал Щелкун.

С лёгкой руки Марка мы все называли Сиволобова Щелкунчиком или Щелкуном, к счастью он не обижался, даже Оля Табуретка перестала обижаться, хотя я не называл её так, она была милая и даже нравилась мне. Все мы ходили с прозвищами, которые выдумал Лиргамир для нас. За них Таня, Сексуальный Эльф, по его прозванию, назвала его Марковкин, это совершенно не шло красивому Лиргамиру, но было так смешно, что мы все его так называли, сам Марк не обижался, кажется, Тане он готов простить всё, даже насмешки.

– Ну и отлично! Значит, скидываемся… по сколько?

– Не знаю…

– По двадцатке? – сказала Таня, денег, похоже, правда не считает…

– Не много? – пискнула Оля, поддержанная Серёгой Чертко.

– Не много, – сказал я, поддерживая Таню. – За мной котлеты и сосиски. Картошки можно сварить, что ещё?

– Капусты и вообще всяких солёностей можно, – сказал Очкарик.

– И салатов сделать можно самых разных! – радостно заулыбались девчонки. Мы сделаем и принесём. А ещё?

– Ну что… ясно, – Щелкун показал два пальца, большой и мизинец, изображая шкалик.

– Я куплю, – снова сказал я. У меня завелись обширные связи в течение прошедшего года на Арбате, в той же коммуналке, жила продавщица одного из винных, которую я регулярно защищал от её благоверного, за это она мне стирала. Думаю, не откажется посодействовать. – Накинуть только надо будет сверху.

В общем, решили и начали готовиться. Однако в последний день перед праздником нас ещё ждал сюрприз.

Глава 3. Девушки

Да, мы собрались сделать сэйшн, которых в моей жизни было столько, что я их ненавидел, но с новыми товарищами, конечно, надо было вместе собраться. Я не люблю алкоголя, все эти прошлые свои пагубные пристрастия я заменяю теперь только сигаретами, и вот, искусством.

Сегодня у нас должна была быть обнажённая модель, как обещал профессор, мы вошли в нашу уже ставшую родной аудиторию, в дальнем углу была ширма, где наша модель должна была бы раздеться, но пока её не было. Я, как и остальные, с волнением ожидал начала занятия. Каких только уже заданий мы не выполнили за прошедшие месяцы, рисовали друг друга, причём на одном из занятий, профессор вызвал в середину трёх наших девочек, усадив на стулья, разобрал их внешность.

– Вот взглянем, дорогие мои. Три типа женского лица и тела, всего три и целых три.

Он положил руки на плечи «табуретки», отчего она сразу вытянулась, будто стараясь стать повыше ростом, и продолжил:

– Обратите внимание, перед нами… мягкий южный славянский тип. Округлые очертания лица, мягкие, изменчивые черты – он провёл пальцами возле Табуреткиного лица. – Коротковатая шея, большие мягкие уши, чтобы носить большие серьги.

С этим словами он поднял Табуреткины волосы, стриженные под каре, отчего она запунцовела до слёз, что ж, понять легко, целый Вальдауф ласкает твою короткую шею.

– Узкие покатые плечи, трицепсы всегда пухловаты, в них меньше силы, но много неги, – улыбнулся Вальдауф, глядя на нас, а не на Табуретку. – Встаньте-ка, Оленька.

Табуретка поднялась трепеща. Вальдауф захватил сзади её ужасный толстый свитер.

– Мягкий животик, короткая тонкая талия и гармоничные груди и бёдра, всегда округлые, мягкие, наполненные теплом, всегда готовые выносить столько жизни, сколько позволит природа. А она щедра…

Он не касался Табуретки, только говорил, делая в воздухе какие-то «па», но, клянусь, эротичнее зрелища я никогда не видел.

– Ноги короткие и крепкие, легко носить детей и догонять их, бегущих по траве.

Он взял в свою Табуреткину ручку, бедняжка, на грани оргазма.

– Маленькие мягкие и горячие кисти и ступни, их прикосновения…

Вальдауф взглянул ей в глаза, укладывая её ладошку на свою, большую, как сковородка ладонь, Табуретка выдохнула, у неё затрепетали ноздри, а она очень чувственная, оказывается. А Вальдауф продолжил с удовольствием, влажно глядя в лицо маленькой взволнованной Олечке.

– Их прикосновение – само Добро. Они легко вымесят тесто, приласкают ребёнка и обнимут усталого мужа, согревая в одно мгновение. Идеальная женщина.

Он снова опустил ладони ей на плечи и опустил на стул, переходя к Саксонке. А Табуретка осталась сидеть, опустив глаза, и дыша так, что её свеженькие, как пышки груди полукружными холмиками выступающие под свитером, заходили вверх-вниз. Вот декольте бы на ней было… мне стало весело, Вальдауф умеет развлекаться, как я вижу, и знает толк в удовольствиях…

Пришёл черёд Саксонки, у той волосы были завязаны в хвост высоко, почти на макушке.

– А здесь мы видим северную европейскую красоту. Тёмные волосы не должны вводить вас в заблуждение. Они гладки и прохладны, как стекло, они не вьются даже в воде. Если в первом случае, у нашей Оленьки, мы видели тёплые оттенки кожи и волос, пушок, то у Кариночки цвета прохладные, кожа совсем иная, плотная не потому что под ней жирок, но сама она плотна, с усиленным каркасом для устойчивости к холоду и прибрежным ветрам… Смотрите сюда: нос удлинённый прямой с высокой переносицей и крепкими хрящами, прямой лоб, брови светлее волос, как и ресницы, они не длинны, потому что снежная погода большую часть года. Радужка серо-голубая, цвета балтийского неба. Лицо продолговатое, губы узкие, немного влажные, за ними мелкие зубки на узкой челюсти. Голос у северных дев нередко, глубокий, низкий, иногда с хрипловатыми обертонами, проявляющимися с возрастом, а в юные годы звучащие как волнующие нотки лёгкой хрипотцы. Этим голосом вы когда-нибудь будете превосходно читать лекции студентам. Скажем, по истории искусств.

Саксонка зарделась. Он так же принудил её встать, и она с удовольствием горделиво выпрямилась. Что ж, она красива, одета по моде и даже не без вкуса, в отличие от Табуретки, ей приятно, что все сейчас смотрят на неё. Табуретка смущалась, Саксонка испытывала удовольствие. А Вальдауф продолжил вальсировать своими большими белыми кистями вокруг теперь её фигуры в тёмно-синем обтягивающем платье.

– Средний рост, относительно короткие ноги, много ходьбы, но не бега, талия узкая и длинная, ягодицы шире уровня плеч, усилены в нижней части, иногда треугольны, но груди остры, а ареолы, вероятно, бледно-розового цвета. Ладони и ступни широковаты в суставах и немного костисты, кости достаточно мощные, человек сильный и гордый по праву.

Он, снова положив ладонь на плечо Саксонке, и чуть наклонившись к её голове, словно хотел шепнуть что-то ей, вернул её в исходное положение. И подошёл к Тане. Я видел, с каким удовольствием он остановился позади неё. В этот момент я подумал, что весь этот разбор он затеял с единственной целью: пощупать девчонок. Но я заблуждался, не девчонок, а именно её, Таню…

У него заблестели глаза, когда он встал за её спиной, он даже улыбался совсем по-иному.

– И третий тип. Тип смешанный, немного странный, потому что на грани и в смешении. Будто на перепутье многих сотен путей. Наша Танечка.

Он положил руки на танины плечи.

– Я не знаю, Таня, что вы делаете с вашими волосами, что они приобрели такой необычный цвет, но их свечение, блеск и при том пышность без склонности к неприятной сухости…

Вальдауф подошёл к Тане и, ничтоже не сумняшись, вынул шпильки, которыми был скреплён узел у неё высоко на затылке.

– Держите, Танюша, – он отдал шпильки Тане.

Она подняла руку, и он отдал ей шпильки, коснувшись её пальцев, это было заметно, что он нарочно ниже опустил свою кисть, чтобы захватить её. А после запустил пальцы ей в волосы к самой коже, отчего Таня опустила ресницы, голова её качнулась за движениями Вальдауфа.

– Мягчайший тёплый шёлк, тонкий, но плотный, стекла столько же, сколько воздуха, потому они легко завиваются от влаги и разглаживаются так же легко. Податливы и послушны.

И он провёл пальцами вдоль пряди, будто прочёсывая, чтобы показать нам, на просвет, но второй рукой задержался на Таниной голове, спустив пальцы к шее и подбородку, ощупывая, будто лаская.

– Посмотрим на лицо, – сказал Вальдауф, а волосы, отпущенные им, упали волной на Танино плечо. – Что мы видим здесь? Кто скажет?

– Губы! – крикнул я.

Все засмеялись, включая Вальдауфа.

– Кто ещё скажет что-нибудь?

– Глаза, – сказал Курилов.

Вальдауф кивнул.

– Два полюса. Обычно преобладает что-то одно, либо черты соразмерны, вот как у нашей Кариночки и Оли без выдающихся. А здесь мы видим длинные тяжёлые веки, ресницы чёрного цвета, как и брови, и радужки пигментированы интенсивно, что странно для такой светлой и тонкой кожи. Если бы Танюша была японкой, это бы всё объяснило, но очевидно, что если Дальний Восток и подмешан здесь, то самым странным и даже спорным образом. Какого цвета ваши волосы на самом деле? – спросил Вальдауф, продолжая держать её лицо своей ладонью, касаясь шеи.

– Это природный цвет, – ответила Таня, почему-то хмурясь, и даже бледнея, врёт и не хочет, чтобы все это знали?..

Вальдауф удивлённо приподнял брови, снова взял пальцами её прядь и поднёс ближе к своему лицу, вглядываясь в неё и перебирая, потом накрутил вокруг ладони и посмотрел на корни. Что-то промелькнуло в его лице.

– Да… правда. Не ложь…да, теперь я понял… Что ж, тем интереснее…

Он снова отпустил её волосы и посмотрел на нас.

– Кто скажет, почему мы имеем вот это: такое смешение цветов, стоящих на противоположных сторонах цветовой и контрастной шкалы? – спросил он, продолжая держать в ладони Танино лицо.

– Может, она эльф? – сказал я.

Все засмеялись.

– Да нет, Снежная Королева, – сказал Сиволобов, ухмыляясь.

– Сказки вдохновляют, верно, как и красота, всегда вдохновляет живописца, – улыбнулся Вальдауф. – Ну что ж… Таня, что скажете, откуда вы?

– Я родилась в Ленинграде, – сказала Таня. – И мои родители и бабушки и дедушки тоже ленинградцы. Но… Я не знаю, откуда были предки тех, кто первым приехал в Петербург когда-то…

В Ленинграде… вот так, а мы-то Кировск какой-то, городков с подобными названиями по пять в каждой области от Калининградской до Хабаровской.

У Вальдауфа дрогнула бровь, комментировать, однако, он не стал.

– Нос прямой, небольшой и кажется немного приподнятым, потому что такова линия лица, подбородок выдаёт внутреннюю силу, скрытую, потому что он не выезжает впереди лица, он ведёт черты за собой. Линия скул… когда юность покинет вас, скулы станут острее, появится тот пикантный залом впалых щёк, что так эффектен на фото. В целом все черты, выпуклые и яркие, кажется, перебивающие друг друга при первом взгляде, объединяет гармония и… кто скажет правильное слово?

Вальдауф посмотрел на всех.

– Манкость, – произнёс Серёга Черток, Очкарик.

Вальдауф улыбнулся.

– Именно. Превосходное слово… А ещё очевидна независимость и внутренняя свобода, происходящие от раннего взросления. У вас в детстве были какие-то испытания, Таня? Вы были одна? В одиночестве дети быстро взрослеют…

Таня не ответила, немного приподняв голову, так что пальцы Вальдауфа, коснулись уголка её губ, намеренно или случайно, но выглядело со стороны это очень эротично… даже для меня, у меня редко встаёт от подобных зрелищ, но сегодня встал… манкость…

– Очень длинная высокая шея в гармонии с длинными руками, ногами, бёдрами, пальцами, особенный удлинённый тип, не слабый и дробный, но гибкий и сильный. Притом очень женственный, самый далёкий от мужского.

Он поднял на ноги Таню, наконец, отпустив её. Она очень высокая, если две другие доходили высокому Вальдауфу одна до плеча, а вторая – едва до подмышки, то Таня, без каблуков, не так как другие девочки, поднявшись, закрыла его подбородок своей макушкой. На ней свитер и шорты, а на ногах ботфорты, она носила их со всем подряд, или грубые ботинки, и это получалось клёво…

– Сколько сантиметров ваша талия, Таня? – спросил Вальдауф, усмехаясь, вероятно думая, что она не сможет ответить.

– Пятьдесят семь, – с готовностью ответила Таня.

Вальдауф усмехнулся, посмотрев ей в лицо, для чего обошёл её.

– Шутите? Откуда вы знаете?

– Измеряла вчера. Мне сказали, похудеть, вот я и слежу…

По аудитории пробежал как-то шепоток или вдох.

– Кто сказал? Какой-то маньяк? – спросил Сиволобов.

– Нет, в Доме Моды, – просто ответила Таня. – Ну я… подрабатываю… иногда.

– А рост?

– Метр семьдесят шесть.

Вальдауф взялся за её объёмный свитер сзади, натянув его, и Танина фигура выступила как узкая скрипка.

– Неплохо, – нервно хохотнул Щелкун Сиволобов.

– Что мы скажем? Север, юг? Восток? Запад? – спросил Вальдауф, выпуская свитер, и изящная скрипка снова скрылась в рыхлой вязке свитера. Остались только бесконечные ноги, шея, и белые светящиеся волосы.

– Ленинград, – хрипловато произнёс Курилов, на него страшно было смотреть. Господи, чё ты ждёшь, Курилов, валенок, что Вальдауф приберёт её себе, неужели не чувствуешь, что наметился уже?!

Все обернулись на Богдана и засмеялись, расслабляясь…

– А в целом нам необычайно повезло ребята, что в нашей группе целых три очаровательнейшие и такие разные девушки. Предлагаю каждому выбрать модель из троих, девушки же выбирают модель произвольно. К трём наброски сдать. И помните всё, что я сегодня рассказал о типах, севере, юге и прочем, завтра спрошу. Изучить. В библиотеке есть материалы по внешностям разных народов мира. Альбомы выдают в читальный зал…

…Да, в тот день, это был конец ноября, я устроил себе маленькое удовольствие с девушками. Из трёх девушек две вели себя, как положено, были влюблены в своего преподавателя восторженной любовью, не требующей ни романа в ответ, вообще ничего, кроме капли внимания. Две из трёх. Но третья… Спокойна и уважительна, но холодна и отстранена, мне казалось, она даже не видит меня, глядит как будто сквозь. Это заводило меня всё больше. Мне хотелось понять, что такое в ней особенное, что так притягивает, кроме необычной яркой красоты. Манкость, сказал Очкарик, как называет Чертко шутник Лиргамир… И семестр приближался к концу, мне хотелось как-то задеть, расшевелить Таню Олейник, я даже наставил ей «неудов» просто так, придираясь к несуществующим недостаткам её работ или ответов на вопросы. Впрочем, от этого работы становились только лучше, читала она всё больше, слушала лекции внимательнее, так что мои придирки шли на пользу талантливой художнице, но никак не действовали на неё как на женщину.

Именно так, на женщину. Я чувствовал в ней взрослую женщину, все три девушки были ровесницы, но Саксонка Карина и Олечка Табуретка по метким прозвищам Лиргамира, были будто на десть лет моложе неё. Они шептались, перемигивались, хихикали, время от времени, смущались, все как положено семнадцатилетним девственницам. Но Таня была взрослой, зрелой, она понимала всё о себе, и многое – о мужчинах. Это было необычно, я привык к иному в студентках, моих восторженных поклонницах, готовых на всё ради моего внимания. А уж роман со мной был пределом мечтаний каждой, так было всегда. Тане же, кажется, даже не приходила в голову такая возможность. Так я действовал со всеми девушками, присмотревшись, выбирал и далее действовал по самой банальной схеме, как все ловеласы.

Романчики длились от нескольких месяцев до пары лет, то, что я всегда брал фаворитку на весь курс обучения глупая легенда, девушки мне надоедали быстро, увы, потому что были весьма однообразны, а я стремился к разнообразию, чтобы не утратить хорошего настроения и вдохновения работать. Моя жена Марина до сих пор была такой же девочкой, незрелой и подверженной влиянию, верящей в то, что всё происходит само по себе, и что кто-то решит за неё её проблемы. Думаю, именно поэтому она так и не родила, ведь это тоже означало, повзрослеть, и так и не сумела выскочить в примы, для этого тоже нужна зрелость, заставляющая работать и преодолевать свою лень и приземлённость, перескакивать препятствия намного выше собственной головы. Я из нас двоих был взрослым, а она находилась у меня под крылом. Получалось, за всю жизнь я никогда не встречался со взрослой женщиной… Но, может быть, это помогало мне сохранять молодость в душе.

И вот Таня Олейник, которая не была взрослой ни внешне, ни возрастом, при том казалась мне увереннее и спокойнее всех, кого я знал, самой взрослой из всех. Поэтому я хотел её всё больше, мне хотелось разобраться, не ошибаюсь ли я, что кроме её красоты меня манит что-то особенное, что есть в ней…

…И вот, прошло несколько недель, близился Новый год и конец семестра, мы разрисовали окна аудитории снежинками, нарезали снежинок из бумаги, Оля принесла гирлянду из дома и теперь цветные лампочки мигали на одной из стен. Мы пришли в аудиторию, куда вскоре вошёл и Валерий Карлович, как всегда одетый с небрежным шиком, очевидно, что художественный вкус помогал ему и одеваться вот так, безупречно. Хотел бы я когда-нибудь научиться этому, ну или хотя бы как Марк, хотя его стиль не под мою фигуру…

– Все пришли? – Вальдауф посмотрел на нас.

– Олейник опаздывает, – сказал Марк, выглянув в окно. – Вон бежит.

– Я опозданий не треплю, – сказал наш профессор неожиданно сделавшийся строгим. Он вообще был строг с Таней, строже, чем с остальными, этим я пенял Лиргамиру, когда тот говорил, что он имеет на Таню виды, и я напрасно не решаюсь приступить к делу с ней.

– Дождёшься, Лесоруб, – он называл меня всё время по-разному, то Ильёй Муромцем, то сермягой, то шеф-поваром, то Валенком, то Островитянином, по имени почти никогда. – Дождёшься, что он возьмёт её себе.

– Да он терпеть её не может, по-моему, она его раздражает. Мне кажется, он до сих пор не пришёл в себя от того, что Олейник именно она.

– Раздражает, конечно, потому что у него на неё стоит, а у неё – нет.

Но я не верил в это, меня это не раздражало, я знал, что с такими девушками не действуют наскоком, надо красиво, и не спеша. Вот я и продумывал каждый шаг, и очень надеялся на Новогоднюю вечеринку…

И вот Таня опаздывает, Марк, как всегда решил вступиться.

– Она сегодня приехала домой очень поздно, у них там… показы, – сказал он. – Готовятся, все на нервах, моделей задёргали тоже. Ну… то есть, манекенщиц.

– Что?! – засверкал глазами Вальдауф. – Уж я как-нибудь понял бы, что вы о манекенщицах. Или считаете необходимым объяснять замшелому профессору?!

Вальдауф аж побелел от злости и чего его вдруг так уж разобрало? Вообще-то Марк говорил правду, мы с ним были на таком показе, и даже не на одном. Точнее на репетиции. Таня провела нас по его просьбе, сказав, что мы молодые художники и ищем моделей.

– Я всё время девчонкам тут это пою, – засмеялся Марк, подмигивая. Он везде умел становиться своим в несколько минут. – А ты вообще пойдёшь на «ура», не стесняйся, Муромец, действуй. Таня заметит, что ты на других смотришь, может, хоть ревновать станет… Хотя… вряд ли.

Вот и я так думаю, вряд ли Таню заставишь заинтересоваться собой таким способом. Но в том-то и беда, что я не знаю, каким способом лучше всего с ней действовать. Как-то прежде и не задумывался, подкатывал да и всё…

Репетиция показа и вся суета вокруг этого, девушки, похожие на Таню высокими ножками, сновавшие туда-сюда, музыка, неполадки, ругань, которая была какой-то забавной, несерьёзной, так не ругаются обычные мужики, но здесь и мужчины и женщины были похожи и ругались одинаково громко, сердито и даже грубо, на каких-нибудь стройках или в колхозах, думаю, выражаются изысканнее. Марк вскоре уже разговаривал с одним очень красивым мужиком с красивым пышным блондинистым чубом, которым он то и дело вздёргивал над своим безупречным профилем, будто нетерпеливый конь.

Достав блокнот, что я всё время ношу с собой в заднем кармане, я зарисовал того мужика с его фотокамерами, модной жилеткой, мокасинами и шальваристыми штанами. Когда тот занялся делом, Марк в радостном возбуждении вернулся и сел рядом со мной, в ряд, приготовленный для зрителей, что рассядутся здесь завтра. Заглянул в мой блокнот.

– О! Оскара запечатлел. Очень точно. Ты портретист, смотрю, недурной.

– Кто он? Красивая фактура.

– Фотограф очень модный. По всему миру ездит, работает во многих журналах, ну и персональные выставки бывают. И для западных агентств девушек приглядывает. Он не скаут, конечно, но на приплате у некоторых. Советское сейчас всё в большой моде, девушки в том числе. У нас-то моды нет… так, потуги жалкие, какая мода, когда магазины пустые… только рынки да «комки». Так что для некоторых он может оказаться мостиком на Запад. Вон, видишь, как девчонки его оседают, – он усмехнулся. – Ну и… по совместительству мой любовник.

Я посмотрел на него. Он кивнул, продолжая всё так же усмехаться, отвечая на мой немой вопрос.

– Давно?

– Пару недель.

– Предки узнают… не боишься.

– Ну, пока не узнают. Я же домой с ним не прихожу…

– Узнают, не думаешь, что за тобой могут приглядывать после твоих… прошлых эксцессов? – спросил я, продолжая свои наброски. Марк был откровенен со мной и с Таней, мы как-то с самого первого дня и дружили втроём, так что мы всё о нём знали, они всё знали обо мне, но мы почти ничего не знали о Тане, кроме того, кто её родители и брат. Кстати, когда Марк узнал это, снова удивился: «Так ты не из простой семейки-то, самородок?» Когда он так говорил и смотрел на неё, я переставал верить в то, что он не интересуется ею как девушкой.

– Думаешь, правда, могут следить? – Марк обернулся обеспокоенно.

Я засмеялся:

– Да шучу я.

Лиргамир, засмеялся тоже и толкнул меня в плечо. Между тем включили музыку, которая должна будет звучать на показе: Мадонна, «Vogue», потом и другие песни вроде «Freedom» Джорджа Майкла и других таких же искристых, и страшно модных, все видели восхитительные клипы, снятые по ним. И вот девчонки стали выходить на подиум под эту музыку, зажигательную, игривую. О… это было восхитительно! Они шли весёлым быстрым шагом до конца длинной сцены, называемой подиумом, останавливались, предоставляя полюбоваться одеждой, что была на них, а пока это были их собственные мини-юбки и джинсы, лосины, у кого как, и, эффектно развернувшись, шли назад… Одна за другой эталоны длинноногой стройности и красоты. С макияжем, который опробовали сегодня тоже и с причёсками – высокими-высокими остроконечными пучками, похожими больше на какие-то крышечки-держалки, но даже эти уродливые причёски не могли испортить красавиц. А все девушки были красавицы.

Но Таня… лучше всех. Она так красиво, грациозно и в то же время притягательно шла, быстро, и в ритме мелодий, будто пританцовывая, что у меня всё заныло внутри… Один её проход, другой, третий… Она подмигивала нам, проходя мимо и это было восхитительно и так весело, я такой искрящейся Таню ещё не видел. Ей нравилась эта игра, потому что именно так она воспринимала эту работу. Но и я воспринял это так, если это нравится Тане, это ещё больше нравилось и мне, и Таня такая нравилась, больше, чем всегда неприступная, ускользающая, как ледяная скульптура… Короче говоря, я влюбился ещё больше. И, главное, после этого, я увидел Таню живой и весёлой, чем обычно, чем она была на занятиях, когда сосредоточивалась над работами, когда слушала лекции или замечания профессора…

Так что, когда Марк сказал сегодня, почему Таня опоздала, я мог только пожалеть, что она не взяла меня с собой снова. Надо напроситься в следующий раз…

И вот она почти вбежала в аудиторию, волосы растрепались немного, прижатые чёрной эластичной повязкой, сразу на лоб, сейчас носили такие, мне они не нравились, хотя Таню мало чем можно было испортить, даже этим, но я предпочёл бы, чтобы этой строгой повязки не было. На ней, к тому же, было мешковатое платье какого-то сероватого цвета, настоящий толстый мешок, хотя, вероятно, тёплый…

Глава 4. Желание и омертвение

…А меня и вовсе взбесило это платье. И вообще… взбесило всё. Так нагло опаздывать на мои занятия, и ещё приходить в таких ужасных балахонах, чтобы я не мог насладиться видом её совершенств. Ну, держись, Олейник!

– Олейник, вы опоздали… – сказал я громко и грозно, сложив руки на груди.

Мои слова застали её врасплох, она остановилась, у входа, испугавшись, вероятно, что я выгоню её.

– Быть может, вы не считаете наши занятия важными для себя? Быть может, иная карьера привлекает нашу Таню Олейник, которую я поначалу посчитал такой талантливой? – я говорил громко и страшно, и все примолкли, будто присели. – Что вы молчите?

– Нет… – негромко проговорила Таня.

– Что?! Я не слышу.

– Нет, не привлекает, – сказала она, опустив голову.

– Я не против работы и подработок, но не в ущерб учёбе. Вот Курилов тоже работает, но ни разу не опоздал и не пришёл не готовым…

Я смотрел на Таню, наслаждаясь своей властью над ней. Но тут Курилов едва не испортил мне весь бал, сказав:

– Я работаю только в выходные сейчас, в будни редко…

Тоже мне, заступник выискался, но ты поплатишься сегодня за своё заступничество…

Демонстративно не обратив внимания на его слова, я продолжил распекать Таню.

– Но… сегодня вам предоставляется возможность поработать и у нас, раз уж вам так мило ваше не относящееся к учёбе занятие. Вы знаете, что у нас сегодня первое занятие по обнажённой модели, а наша с вами модель не явилась, по неизвестной мне причине. Так что… либо занятие провалится, либо, Танечка, вы послужите сегодня высокому искусству и поработаете моделью. Что скажете?

Она не покраснела, как я ожидал и рассчитывал, только вздохнула, подняв лицо и глядя мне в глаза.

– Хорошо, – только и сказала она. Это не покорность и не подчинение, это принятие вызова, правил игры, которую она разгадала, похоже, мне не удалось скрыть свой интерес к ней, своё влечение…

– Кстати, может быть, найдутся ещё желающие поддержать нашу сегодняшнюю модель? – смягчился я, оглядев остальных.

– Я! – тут же выскочил Курилов.

– Отлично, ваше тело должно послужить превосходным контрастом для нашей женской модели. Быть может, есть ещё?

– Я тоже хочу! – поднял руку Лиргамир.

– Вот и прекрасно, – кивнул я. – Таня, прошу за ширму. Кстати, можете остаться в трусиках, не сатрап же я, в конце концов… Остальные раздевайтесь прямо здесь. Если кто-то стесняется семейных трусов, разрешаем остаться в джинсах.

– Отчего же, семейники очень живописны, – захохотал Щелкун.

Все, включая претендентов в модели засмеялись. Уже через несколько минут перед нами рядом на большом столе сидел белокожий, стройный Лиргамир в одних трусах, кстати, самых модных, будто знал, что придётся всем показывать, таких, как на рекламных постерах, которые я видел этим летом за границей, и качал ногами, посмеиваясь. Курилов устроился в одиночестве на высокой тумбе, легко запрыгнув на неё. И, наконец, из-за ширмы вышла Таня Олейник… Хотелось выдохнуть, как в «А зори здесь тихие…», когда все восхищались красотой одной из героинь. Так же светилась и наша Олейник, как Женя Комелькова.

Она вышла и остановилась, не смущаясь, выпрямив спину и расправив плечи, при всей изящной тонкости фигуры, она не была костлява, тонкие длинные мышцы играли под белой опалесцирующей кожей, очертания груди, не слишком маленькой для такой узкой талии и бёдер, были прелестны, светло-коричневые соски будто усмехались слегка, пока Таня стояла несколько секунд, позволяя всем разглядеть себя. Трусики на ней самые простые, почти невидимые, такие как раз, как положено носить моделям, чтобы их не было видно под одеждой и теперь не отвлекающие взгляд от неё. Но проклятая повязка осталась на голове. Я не мог этого позволить. Поэтому подошёл, и со словами:

– Только без этого, – снял её с её головы.

Её волосы плеснулись на спину снежной волной. Я указал на стол, где уже устроился Лиргамир.

– Прошу.

– Залезай, Танюшка, небось, не замёрзнем? – хохотнул Лиргамир, подавая ей руку. Она улыбнулась ему, подняв ладонь, и он хлопнул своей ладонью о её, получился шутливый дружеский жест, а потом помог ей забраться и устроиться рядом. Он ей нравится? Неужели не замечает, что он гей?

– Кстати, сегодняшние модели от занятия не освобождаются, – сказал я.

Все три фигуры, представшие нам, были прекрасны, по-своему. Курилов сложённый прекрасно, очень мощный для своих молодых лет, с годами может отяжелеть, но скорее всего, это только придаст ему мужественной красоты. Лиргамир составлял с Таней рядом на удивление гармоничную пару, он очень стройный, даже худощавый и белокожий, его тело вполне мужественное и мускулистое очень гармонировало с её: те же прямые плечи и красивые ключицы крыльями, длинные ноги и руки, белая кожа. Они могли бы быть братом и сестрой, к примеру…

– Я сижу слишком близко, – сказал Лиргамир. – Мне неудобно рисовать Таню.

– Ничто не мешает вам пересесть, – сказал я.

– Иди ко мне, на коленочки, – засмеялся Курилов, и все поддержали его, наконец, разрушая возникшее напряжение.

– Э, нет! Боюсь в тебя влюбиться после.

– А ты не боись, я добрый! – широко улыбнулся Курилов, вкупе с его замечательной внешностью этот рокочущий голос и белозубая улыбка, подействовали разрядкой на всех, как и шутливый хлопок Лиргамира и Тани.

Все мы хохотали, и будто не было взбучки, устроенной мной Тане. И занятие прошло превосходно. У всех получились сносные эскизы. Таню рисовали все мальчики, сама Таня успела набросать и Курилова, и Лиргамира, но принимая её эскизы, я сказал:

– «Отлично» ставлю авансом и только за вашу исключительную красоту, спасибо, доставили радость старику. Кстати, останьтесь после занятий сегодня, мне нужно с вами серьёзно поговорить.

– Валерий Карлович, мы тоже хотим побыть моделями как-нибудь, – сказала Саксонка Карина, улыбаясь и слегка заигрывая, вот с кем было бы как всегда…

– Прекрасно, Кариночка, после каникул милости просим, – улыбнулся я как можно лучезарнее.

Я дождался Таню в своём кабинете около четырёх, у них была лекция по истории искусств после моего занятия. Пока я ждал её, я рассматривал их работы. Таня на них, на этих эскизах, изображавших её, не была и близко так прекрасна, как на самом деле. Я взялся за пастельный карандаш и сделал несколько набросков. Нет… и у меня не получалось. Я должен узнать её лучше, я не понимаю пока, я пока её не чувствую, а я должен…

– Валерий Карлович…

Я обернулся к двери.

– Можно к вам? – Таня стояла в дверях.

– А…Таня… да-да, входи… э… – я растерялся немного, я слишком много думаю о ней. – Входите.

Она вошла, и снова в этом ужасном платье и в той же ужасной чёрной повязке на волосах. Я встал из-за стола, стол у меня обширный старинный, как и диван, громадный кожаный мастодонт, с резными финтифлюшками на спинке и подлокотниках, что стоит тут, наверное, ещё со времён царизма.

– Таня… вы…

– Валерий Карлович, если вы… считаете, что я не должна работать манекенщицей, что это… как-то мешает, я, конечно, брошу, – сказала Таня.

– Что?.. – я даже не понял, о чём она говорит. – Нет-нет… не надо. Если вы… вам это нравится… Я только… это от ревности, знаете ли.

Я обошёл вокруг неё, вдыхая аромат, который распространялся от неё, чистой кожи, теплых волос, шеи, мои пальцы пахли её шеей, после того, как я однажды касался её. А теперь я чувствовал, как пахнет она вся, я не мог этого знать, но мне казалось, что я знаю… каковы на вкус её губы, мочки, соски…

Она обернулась, удивлённо хмурясь, от этого её ресницы достали до этих самых тёмных и блинных бровей.

– Вы… Валерий Карлович… вы что… вы влюблены в меня? – спросила она изумлённо.

Ну вот и всё… Я поднял руку к её волосам и стянул проклятую повязку, отбросив её куда-то на пол, и, намотав её волосы, оказавшиеся в моих руках на ладонь, притянул её к себе, целуя. Губы… какие полные горячие изумительно мягкие губы… захватить их вполне…пробраться за них, влиться всем ртом в её, полный сладострастного огня, что полился внутрь меня сразу… я прижал её к себе другой рукой, такую тонкую, но она вдруг выгнулась, будто хотела вглядеться в моё лицо.

– Ва… Валера… – она подняла руку и коснулась моей щеки, как будто хотела убедиться в чём-то и всматривалась так, словно узнавала.

Я отпустил волосы, незачем больше было удерживать её, она не собиралась выскальзывать, я коснулся ладонями её лица, к волосам, к шее… и теперь она поцеловала и меня в ответ, разомкнув губы, касаясь языком моих губ…

Жёсткий и узкий диван отлично может служить ложем любви, если достаточно желания…

…Мне неожиданно стало плохо. То ли потому, что я не ел с самого вечера, а уже давно прошло время обеда, пятый час, то ли потому, что понял, наконец, со всей отчётливостью, в какой капкан я попал. А может быть, я почувствовал что-то страшное, что касалось меня, но чего я не мог знать, только чувствовать. Я не взялся бы даже анализировать, что со мной, так сдавило грудь, будто кто-то наступил. Что это такое? Приступ стенокардии? Или ужас того, что едва я задумал уйти от Альбины, едва уже решил это, как она, в самом деле, оказалась беременна.

Но, как и почему? Разве я спал с ней?..

Тогда, в августе, проснувшись в середине дня, я обнаружил себя возле мирно сопящей на диване Альбины и, поняв, что кроме нас больше никого нет, стараясь не шуметь, быстро умылся в ванной и ушёл, придержав «собачку» в английском замке, чтобы не щёлкнула и не разбудила Альбину, я вышел вон и сразу побежал. Я сильный тренированный человек и пробежать несколько километров для меня не составляет труда.

Я прибежал в усадьбу, но Тани не было здесь. Всё осталось, как было, когда я уходил, но только не было её и не было больше здесь жизни, как не было огня в камине. Я бросился к ней домой. Мне открыла её мама.

– Валера… Вы…. – она странно смотрела на меня.

– Лариса Валентиновна, Таня… она…

– Она уехала, Валера, – сказала Лариса Валентиновна, почему-то бледнея.

– Уехала?.. Как это?.. Куда?!

– В Ленинград. Утренним поездом.

– В… Ленинград?.. как это может быть? Почему? – какой-то абсурд, как это может быть…

– Они с Володей Книжником туда уехали.

О, Боже… меня будто камнем ударили в лоб. С Книжником…

Лариса Валентиновна говорила что-то ещё, даже приглашала войти и выпить чаю, «а то на мне лица нет», но я, чувствуя, что этот самый камень, который ударил меня в лоб теперь у меня в груди вместо сердца, потому что оно даже не бьётся, отказался и пошёл прочь. Куда? Конечно, домой.

Дома мама встретила улыбкой, как всегда. Сегодня воскресенье, все по домам.

– Пообедаешь, Лер? – спросила мама. – Как Таня? Ты что-то не в духе. Поссорились?

– Таня… уехала Таня.

– Да ты чё… Всё-таки… Лер ты… ну, словом, не умирай только от этого, а? Ну, я говорила тебе, она не для тебя девочка. Она ни в чём не подходит тебе.

Я посмотрел на маму. Господи, как мне надоело это. Да мне никто на свете не подходит больше Тани, с которой мы даже дышим в унисон…

– Лер… ты отдохни, ложись. Лица на тебе нет.

Но не было не только лица, ничего уже не было, не было меня самого. Я не мог думать, я ничего не чувствовал, я как автомат лёг в постель, проспал до следующего утра, встал, потому что позвонила мать Альбины и позвала меня прийти.

– Альбиночка проснулась, зайдите, Валера?

Я и «зашёл», а что мне оставалось делать, если я не мог ничего больше иного, кроме как исполнять то, что говорили. Я пришёл, они что-то клокотали надо мной, то, как голуби, то, как галки. В конце концов, через некоторое время оказалось, что мы в ЗАГСе, а на Альбине ужасное платье из дешёвого тюля, и какая-то странная шляпка на голове, из-под которой косматилась чёлка, и на меня глядели немного кривоватые брови, которые Альбина всё подгоняла и подгоняла одну под другую, а они будто нарочно упрямились и не становились одинаковыми. Вот даже я стал таким, как она хотела, а брови все не выравнивались…

А через три недели прямо перед первым сентября, у Альбины всё же случился выкидыш, и она, пролежав несколько дней в нашей гинекологии, вышла, и взялась упрекать меня в том, что это я довёл её до этого. Ни разу больше она не упомянула имени Тани, то ли чувствуя, что я способен убить, если она снова заговорит о ней, то ли потому что боялась, что я тут же сорвусь и брошусь в Ленинград искать Таню, и найду, и никто меня тогда не остановит, ни Альбина, ни мама, ни Книжник, ни сама Таня…

Меня зашили в мешок с камнями и опустили его на дно мутной реки, мог я вырваться? Мог, если бы только рука одного человека тронула этот мешок. Одного, единственного на всей земле человека. Я вырвался бы из него…

А пока… я был как под наркозом. Я не мог больше не только спать с Альбиной, которая теперь хотела этого, как ни странно, но и смотреть на неё. Я всё время думал, как я могу быть ещё живым? Прошло лето, осень, замела и задождила зима, то схватывая морозами, то распуская снежную кашу под ногами. Я выпивал каждый день, хотя бы немного, только так я мог заснуть, потому что иначе я не мог слышать дыхание Альбины рядом, ни её движений под соседним одеялом. Мне не хотелось убить её, мне хотелось, чтобы её никогда не было на свете. И меня…

И вот сегодня, в предпоследний день года, который столько мне дал и столько отнял, Альбина потащила меня куда-то к своей знакомой «узистке», и та сообщила нам радостно, что у Альбины беременность семь недель. Мне стало совсем плохо. Ещё хуже, чем было, хотя, кажется, хуже быть не могло, но стало. Во-первых: потому что я не мог вспомнить, когда это я спал с Альбиной, а во-вторых: потому что теперь мне стало казаться, что в моём мешке мне на шею набросили петлю и стали затягивать…

Вот сейчас, я вышел из кабинета УЗИ, и меня затошнило, и сердце вот-вот должно было остановиться. Нет-нет… не только это… что-то ещё произошло, что-то страшное…

– Ну что ты, счастливый папаша? – радостно спросила «узистка» скаля серые зубы.

А Альбина, удивительно подурневшая вдруг, обняла меня, со словами.

– Мы, видите ли, выкидыш летом пережили, а теперь такая радость… а, Валерун? Ну что, отпустило?

Я посмотрел на неё.

– Что?

– Едем домой? – немного бледнея, проговорила Альбина, может, поняла, наконец, что меня надо оставить в покое?!.. хотя бы не говорить со мной, хотя бы не пытаться заглядывать мне в лицо? Не лезть мне в глаза своими глазами, похожими на подгнившие жёлуди?.. Оставьте меня все, вы меня убили, дайте моему трупу спокойно разлагаться…

…Я внезапно очнулась, будто пришла в себя после операции. Валера… он рядом, он только что… только что… я повернула голову. Нет, это не он… но… он удивительно похож на него. Только старше и… иной, но будто Валера в ином измерении… вот что. Удивительно, что я не заметила этого сразу, ещё летом, до чего они похожи…

Вальдауф протянул руку и погладил моё лицо.

– Таня… ты… воплощённая красота. Я никогда не видел такой красоты…

– Вы влюблены, Валерий Карлович, вот вам и мерещится это, – прошептала я.

Мы так и лежали на его ужасном диване, и сейчас я начинала чувствовать, как оцарапалась моя спина и задница о его жёсткую, в трещинках обивку. Но он продолжил легко скользить ладонью по моему лицу и шее к груди, глядя на меня светящимися большими глазами, и улыбаясь так, словно он не заматеревший и забронзовевший профессор, заслуженный и прочее, а очень юный и неуверенный человек. И глаз таких я у него прежде не замечала.

– Не-ет… – выдохнул он, улыбаясь. – Я художник, более того, живописец, я видел много красоты… вся моя жизнь состоит из красоты, но ты… Таня…

Он приподнялся, снова, целуя, зрачки его стали шире, и я увидела своё лицо в них, когда он наклонился ко мне…

И вдруг в дверь стукнули и тут же вошли, вернее, заглянули и тут же, охнув, закрыли. Я засмеялась, он подхватил. Пришлось подниматься. Вальдауф запер дверь, и можно было спокойно одеться.

– Ты можешь больше никогда не надевать это платье? – сказал он, улыбаясь и приводя в себя в порядок, глядя при этом на меня.

– Ужасное? – усмехнулась я.

– Не то слово. Знать, что твоя талия меньше, чем объём моих ладоней и видеть на тебе этот толстый картофельный мешок… это преступление.

Надо же, как им моё любимое платье не по нраву, даже Марк выговаривал в буфете, говоря, что он, как человек с утончённым вкусом не должен мучится, глядя на «это».

– Мне надо как-то незаметно исчезнуть, да, Валерий Карлович? Я сейчас…

– Ты и теперь будешь звать меня на «вы»?

Я пожала плечами:

– То, что я теперь знаю, какое у вас лицо, когда вы занимаетесь любовью, не меняет того, что вы мой профессор…

– Это конечно… – улыбнулся он. – Но… исчезать не надо. Мы поедем ко мне.

Я села на диван, чтобы подтянуть ботфорты и посмотрела на него едва ли не виновато.

– Валерий Карлович… я к восьми должна быть в центре.

– Что, Дом моделей?

– Да.

Он кивнул, продолжая улыбаться:

– С одним условием: ты возьмёшь меня с собой. Я тоже хочу посмотреть на это действо. Заслуженного художника СССР, наверное, пустят?

Я улыбнулась.

– Пустят… со мной.

…Заниматься с ней любовью оказалось необыкновенно. Вот как казалась она мне необыкновенной, так и получилось. Вероятно, она права, и я, правда, влюблён, наверное, поэтому так остры мои ощущения, и желание во мне только растёт. И поэтому мне стало так радостно.

Для подобных встреч у меня давно уже имелась квартира в центре Москвы, откуда было близко и до училища и до дома, и до любого места в центре. Туда я и отвёз мою восхитительную любовницу, чтобы тут же, едва войдя в переднюю снова заняться с ней любовью. Вообще-то обычно я куда более сдержанный человек, куда более холодный, и менее озабоченный. И в училище в моём кабинете я никогда раньше не делал того, что произошло сегодня, может быть, поэтому диван там такой жёсткий и узкий, иначе я давно завёл бы другой…

Глава 1. Пробуждение?

Я заходил к Тане в комнату несколько раз, но не застал, соседки ничего не знали о том, где она может быть.

– Ну, может, задержится, у них там сейчас горячая пора. Сегодня и завтра, она говорила, а потом три дня будет свободная. А ты заходи, Богдан, может, чаю выпьешь? – сказала одна из её соседок, даже дома она сидела в макияже, полагая, вероятно, что без него её будет не видно? Но я и в макияже не видел, только чувствовал, что она хочет обратить на себя моё внимание. – Таня часто поздно приходит, а иногда вообще ночью…

Последнее она добавила нарочно, чтобы подчеркнуть, что мне незачем дожидаться и что, возможно, Танины отсутствия не так уж однозначны…Но на их мнение мне было плевать. Вообще я начал чувствовать, особенно после сегодняшнего занятия, что я и правда, затянул ухаживания. Да и ухаживал ли я? мы дружили втроём, но ничего такого, что могло показать мои намерения. Возможно, Танина нагота в двух метрах от меня, такая идеальная, что, кажется, и не требовала покровов, а возможно, намёки Марка на интерес Вальдауфа к ней, которые сегодня стали очевидны и мне, подстегнули меня, я не знаю, но я решил, что мне пора приступить к решительным действиям, потому что дружба это очень приятно, и у нас троих уже сложились очень приятные отношения, но так можно дружить очень долго, а я хотел совсем иного…

…Я не думал, что это так захватывающе и зажигательно. Да, Таня провела меня за кулисы, так называемый backstage показа, где кроме девушек-манекенщиц, сновали десятки человек, и только на первый взгляд могло показаться, что без дела, нет-нет, каждый был занят каким-то делом, устанавливал свет, занимался макияжем, причёсками, музыкой, что-то держал, носил, подправлял, командовал, мешался под ногами, я уже не говорю о фотографах и их свите. Здесь я встретил и знакомых, между прочим. Очень известного фотографа Юрия Фельдмана, он радостно приветствовал меня, пожав руку, в левой руке он держал камеру, несколько других держали его ассистенты.

– Приветствую, Вольдемар! Каким ветром тебя занесло к нам из высот академизма?

– Ну… ничто прекрасное мне не чуждо, – сказал я, оглядываясь по сторонам, девушки-модели тут бегали полуодетые, нисколько не смущаясь, все длинные, голенастые, как цапли. Но мне нравились, я люблю таких, лёгких.

– Неужто среди этих птичек себе нашёл подружку? – усмехнулся Юра, проверяя камеру.

Я мельком взглянул на него, неопределённо улыбаясь.

– Ну-ну, правильно, давно пора, тут, знаешь ли… жизнь кипит. За этим много силы. Сейчас в Москве, конечно, только первые пока слабые росточки пробиваются, но… в наше время все происходит так быстро. Ускорение… Страна открылась, сюда теперь хлынуло всё, что было когда-то на Западе, как плотину рванули. И это только начало… А иметь подружку модель очень престижно, так что ты в тренде, как говориться, впрочем, как всегда. Когда балерины были в моде, ты в волнах Лебединого озера плавал, теперь сюда перебрался. Все правильно, время-то идёт…

– Болтаешь много, Юр, – сказал я.

Он засмеялся.

– Ну так не виделись давно.

В этот момент Таня, увидев меня, махнула мне с улыбкой и снова пропала, загороженная какой-то проезжающей стойкой с одеждой.

– Так ты с Танюшкой? – изумился Фельдман. – Ну что… губа не дура, ты всегда толк знал. Я с ней работал, исключительная девочка. Будто ты только щёлкаешь затвором, она делает всё раньше, чем успеешь сказать, чего хочешь. Очень легко работать, одно удовольствие. Замечательная модель. Её большая карьера ждёт, на Запад приглашают…

– Она моя ученица – сказал я с удовольствием. – Очень талантливая.

– Художница? Ну тогда ясно… – кивнул Фельдман. – Чувствует совсем иначе. Ни пошлости, ни напротив, зажима, она может то, чего большинство даже не поймут никогда. Природа иная… теперь я понял. Ну что… хороший выбор и не скучно, наверное.

Я лишь качнул головой, но Фельдман понял иначе, и только подмигнул мне, чёртов пошляк. Тут ко мне подошёл какой-то мелковатый человек с большими карими глазами, немного навыкат, и, спросив моё имя, кивнул и провёл и усадил в зале.

Да, показ произвёл на меня впечатление. Я некогда бывал на подобных мероприятиях, но очень давно и проходили они тогда скучно, медленно, только и удовольствия было на девушек и смотреть. А сегодняшний – настоящее шоу, как теперь принято говорить. Да, tempore mutantur и, надо полагать, мы только в начале перемен…

Таня, или, как я заметил, все здесь называли её «Танюшка», была куда более оживлена, чем на занятиях, где она всегда была немного отстранена, куда более сосредоточенна. А здесь, на подиуме, она будто играла, и не роль, нет, она играла в игру, которую ей предложили здесь, и эта игра нравилась ей, возбуждала, заставляла двигаться так, как она не делала обычно, а я наблюдаю за ней уже четыре месяца ежедневно. И мне стало понятно ещё кое-что о ней: да, она взрослая, но она молодая. Вот это и привлекало меня к ней более всего. Огонь и сила присущие только молодым или тем, кто всегда молод душой, горели в ней, притягивали, как замёрзшего путника. До этого я и не думал, что я замёрз…

После показа был банкет, то есть скорее фуршет, и здесь я встретил ещё больше знакомых, Таня была знакома только с теми, кто имел непосредственное отношение к показу, а всех этих гостей, в том числе и знаменитостей, я показал, а кое-кому и представил её. Зачем? Сам не знаю, но в это вечеря впервые так гордился своей спутницей, и был не против даже называться «папиком» при ней. Раньше я нечасто выходил со своими пассиями в свет, не желая светиться, но, бывало, очень просили, пытаясь так проникнуть на вершины, правильным образом используя меня. Я не обижался, что ж, каждый получал своё.

Но с Таней я был здесь едва ли не на равных. Да, я не был здесь своим, но и не был совсем уж чужеродным объектом. Причём, если я был многим знаком, и моё имя вообще знали все, то Таню многие знали в лицо, и с интересом и, оценивая, смотрели на меня. На этом вечере, этом фуршете, на ней было уже не её ужасное платье, а малюсенький комбинезончик, который мог польстить только такой фигуре как у неё: коротенькие шорты, но верх закрытый с длинными рукавами, всё это из какой-то черной поблескивающей чешуи, никогда не знал, как эти штучки называются, на ногах – высоченные шпильки, в которых она стала почти с меня ростом, а мой рост под два метра. Да, у меня впервые была такая любовница, и такая спутница.

– Гляди за девочкой, такую быстро уведут, смотри, облизываются…. – подмигнул мне на прощание Фельдман.

А я повторил ему:

– Много болтаешь, Юра.

– Я первый претендент, учти, – улыбнулся он, и хотя, кажется, и добродушно, но за ухмылочкой – ледок. Вообще к этому я привык: всегда так было среди этих успешных людей, плавающих на поверхности, они улыбаются тебе, они даже с тобой дружат, иногда и домами, а потом подсиживают тебя на работе или уводят твою жену. Мою не увели только потому, что никто этого не захотел, как спутница жизни Марина была идеальна только для меня. Но вот сегодняшний вечер может стать ей известен, она любит бывать на таких мероприятиях, и её приятелей и подруг, уводивших у неё любовников, всё время перебегавших дорогу ей, слабой характером и слишком бесхитростной, здесь было тоже в достатке.

Мы вышли на крыльцо, до машины было идти метров двадцать, Таня остановилась, выдыхая и подставив лицо редким снежинкам, медленно падающим с неба. Я подошёл ближе.

– Не бросишь училище ради этого?

– Живопись – моя душа, а это… – она улыбнулась. – Как каникулы, приятно и весело, но они не длятся вечно.

– Каникулы… Ты хорошо училась в школе? – вдруг спросил я, осознав, что я совсем её не знаю.

– В школе? Да… я сдала все экзамены на «пять», экстерном.

– Экстерном? Почему? Что, больна была?

Она посмотрела на меня, сейчас, в свете ночных зимних фонарей её кожа казалась голубоватой, а глаза совсем чёрными и вся она, с этими звёздочками снежинок на чёрной искусственной шубке и берете, на ресницах, она была так неправдоподобно красива, что я в который раз за вечер подумал, что всё происходящее со мной впервые…

– Больна? Нет… я… неважно – она опустила лицо. – Это было… так давно, что я почти не помню этого.

– Давно?! – удивился я. – Меньше года.

Она лишь пожала плечами и направилась по лестнице совсем не в ту сторону, где была машина.

– Таня, куда ты?

– Мне домой надо, Валерий Карлович, всего доброго! И спасибо за… вечер! Было… хорошо, – она взглянула на мгновение и лишь махнула рукой и скрываясь за поворотом

А я остался стоять в полном недоумении, среди ночной Москвы, меня обтекали люди, выходившие тоже с мероприятия, роскошные дамы, мужчины, самые жирные сливки общества нашего времени. А девочка, которая, кажется, должна была вцепиться в меня, как в свою возможность подняться, потому что я провёл бы её всюду, со всеми бы познакомил, чувствовала себя настолько уверенной и способной сделать всё самостоятельно, что просто убежала «домой». Какое «домой», Господи, в общежитии живёт. Меня будто обманули, хотя, кажется, как я мог так думать? Но я получил всё, а хотел больше. Чего? Чего я хотел?..

…Сам не знаю, почему, но я именно сегодня буквально ловил Таню у её комнаты, я выглядывал сто раз в коридор, где была её комната, и раз двести зашёл к ней.

– Да Богдан, сядь тут и жди, если тебе так приспичило, – не выдержали девчонки, которым я надоел.

Но сидеть без дела в девичьей комнате я не хотел, болтать с ними, сегодня я почему-то был не в настроении. Я вообще сильно был не в настроении. И даже не мог понять, почему. Сегодняшняя обнажёнка на занятии так объединившая нас не только втроём, но даже и со всей группой, потому что ничто так не сближает, как приоткрытие каких-то секретов. Но эти девчонки не были из нашей группы…

И, наконец, уже после полуночи я снова спустился на её этаж, уже не решаясь стучать в дверь, но остановился у окна в торце, где все всегда курили, из тех, кто не курит в комнатах. Я услышал шаги на лестнице, и я был уверен, что это она, я это почувствовал, вот как я уже влюбился…

– Таня! – окликнул я, когда она завернула за угол, поднявшись на этаж. Таня обернулась удивлённо.

– О, Боги, ты чего здесь? – улыбнулась она, возбуждена немного, ну, с показа, понятно.

– Тебя жду.

Она подошла ближе.

– Ты что? Почему ждёшь? Что ты… – и… Господи, помоги, протянула руку к моему лицу, погладив по щеке.

Я видел, она всё понимает, всё поняла даже без объяснений с моей стороны. Без слов и без поцелуев, но я хотел и слова, и поцелуи. Поэтому я притянул её к себе и прижал к стене, но она вдруг уперлась мне в грудь руками решительно и отвернулась.

– Не-не-не… и не думай! Ты что…что ты! Богдаша! Я…. – она засмеялась. – Я не подхожу тебе, – и оттолкнула меня с силой.

Хотя я не был уверен, действительно она меня не хочет или только думает, что я почему-то не подхожу ей. С чего это я не подхожу? Чем это я, спрашивается, так нехорош?

Я отпустил её, конечно.

– Нехорош? Да напротив, ты слишком хорош, Курилов, – улыбнулась Таня, переводя всё в шутку. – Ты… даже не понимаешь. Ты щас втюришься, а потом… станешь жалеть, что связался с такой… Я не подхожу тебе. Уж поверь мне, я это знаю точно.

– Что ты выдумала-то?! – крикнул я ей вслед, когда она поспешила по коридору от меня. – Тань!

Но она только помотала головой, обернувшись.

– Ёлку приходи наряжать завтра, слышь? В три! – сказал я.

– Ёлку?.. – Таня остановилась. – А кто ещё придёт?

– Ну кто, Марк, девчонки обещали.

– Приду, ладно! А… игрушки есть? И мишура какая-нибудь?

– Тань, откуда игрушки? – улыбнулся я, разводя руками. – Вот ёлка есть.

– Тогда в час давай встретимся, за игрушками сходим, – сказала Таня уже у двери.

Не подходит мне? Вот глупости какие…

На другой день мы пошли покупать ёлочные украшения, гирлянду, дождик, мишуру. Чего другого, а ёлочные украшения в магазинах были в ассортименте, как говориться. И мы, как молодые супруги, встречающие первый совместный Новый год, выбирали игрушки и прочую чепуху для украшения комнаты. К тому же Таня настояла, чтобы мы купили мандаринов и апельсинов на уличном лотке.

– Ведь все забудут, потому что решат, что кто-то купил, вот и останемся без мандаринов, а какой Новый год без мандаринов? – она улыбнулась, а мне захотелось поцеловать её сейчас же в этот смеющийся рот. Вот она много улыбается и смеётся, но в глазах остаётся синий лёд, как в океане возле берегов Антарктиды. Почему? Что там такое в этих глубинах и почему она решила, что мне не подходит?

Мы пришли в общежитие, Таня поднялась к себе, переодеться, я пошёл к себе.

– Не придёшь через пять минут, пойду за тобой, – сказал я. – Я вчера так твоих соседок достал, что они тебя выселят в коридор, если я ещё приду.

Таня засмеялась:

– Тогда я к тебе приду жить. И буду мелькать у тебя перед глазами, – она показала пальцами перед глазами, как показывал Женя Лукашин во всеми любимом новогоднем фильме.

– Значит, буду надоедать твоим соседкам, чтобы поскорее ты ко мне переехала.

– Да ну тебя, Богдашка, придумал ты мороку себе. С Каринкой бы встречался, она по тебе уж скоро высохнет вся.

– Да встречался я уже с Каринкой, ты и не заметила, – я махнул рукой.

Ну чего, спрашивается, ломается? Кого ищет? Марк, конечно, жених завидный, но Марк, «не по этой части», так что рассчитывать на него в этом смысле невозможно, да и не те у них отношения. А я хоть завтра и на всю жизнь, потому что в одном она права, я влюбился крепко, как никогда.

Пришла наряжать ёлку в довольно уродливом джинсовом комбинезоне, но на ней даже эта дрянь смотрится отменно. Дверь не заперта, весь блок свободен не только на праздники, но на все каникулы.

– А мои соседки уехали сегодня тоже по домам, – сказала Таня, когда я сказал про своих соседей.

– Да общага, наверное, полупустая остаётся на каникулах всегда, – сказал я, обернувшись. – А ты чего домой не поехала? Это мне… через полпланеты пилить…

Таня коротко взглянула на меня.

– Нет, я к себе не поеду теперь уж…

– С родителями поссорилась?

– Да нет, что ты… просто…

– Жених там? Поэтому я тебе не подхожу? Ты его ещё любишь?

Таня побледнела.

– Люблю… что значит «ещё»? – немного с вызовом ответила она. – Кого-то или любишь или не любишь, не может быть «ещё»… просто… всё. И мне лучше там больше никогда не бывать, не напоминать о себе.

– Он что, женатый? Я знаю, бывают такие м…ки, девушек с пути сбивают, а с жёнами не разводятся. И ты такого любишь? «ещё»? или «по-прежнему»? или «всё так же»? как лучше звучит?

– Чего ты злишься? Какое тебе дело? Я сказала, что не подхожу тебе, я встречаюсь с женатыми, и не с одним, чтобы ты знал! И много чего ещё ты не знаешь, хочешь, расскажу, сразу полегчает, что не связался со мной?

– Ну расскажи! – воскликнул и я с вызовом. Очень даже любопытно, что такого она может рассказать о себе, что меня отвратит от неё.

– Не буду… – Таня отвернулась. – Всего не расскажешь, а не всё рассказывать и смысла нет, получается ложь…

– Ты расскажи, а я уж отделю зёрна от плевел, – сказал я.

– Вряд ли, – она взяла мишуру и стала крутить её в руках, а та отбрасывала серебряные лучики на неё. – Лучше… давай, как будто до сегодняшнего дня ничего не было, а? вот совсем. Ты ведь тоже кого-то любил?

– Конечно, маму с отцом.

– Да ну тебя, Боги! – вот тоже прозвище мне выдумала, Марк в своём стиле, эта в своём. – Вот ты ровесник моего брата, так он какой-то взрослый был всегда, сколько я его помню, а ты… мне кажется я старше тебя.

– Я глупый, по-твоему?

Она подошла ближе и заглянула мне в глаза своими удивительными глазами.

– Нет, Боги, ты – чистый. А я – нет.

– По-моему, ты выдумываешь нарочно, интересничаешь, чтобы ещё больше завлечь меня. Вот я такая порочная, прям Кармен, а ты бойся меня любить. Так?

Таня засмеялась:

– Ну, пусть так.

Я протянул было руки, чтобы обнять её, но тут в комнату ввалились Марк с девчонками с двух сторон, сзади гудел Щелкун и Очкарик.

– Привет! А вы… что, вы начали уже?

– Да нет, это Лесоруб вон, к берёзке нашей подкатывает со своим топором – захохотал Щелкун. – Гляди, Танюшка, таким топором один раз махнёт, и нет берёзки!

Ну и хохотать, а потом засуетились, все, радостно и бестолково хлопоча. Возились долго, но весело, за стол уселись часов в восемь.

– Рано мы как-то? К полуночи все пьяные будем, – сказал Щелкун, и все опять засмеялись.

– А ты не пей, – сказала Оля.

– Ну да, и не ешь, – засмеялась Таня, а перед нами стол ломился от самой разнообразной еды. Не знаю, как насчёт, пьяные, но объедимся точно. Причём, если даже все только попробовать, и то свалишься с несварением.

Телевизора у меня не было, зато было радио и там, на «Европе плюс», которая была самой популярной станцией, играла музыка, которую все сейчас любили. Такой, как я люблю по этому радио почти не бывало, я привёз с собой плеер и кассеты, заездил их уже, конечно, Москва есть Москва, я купил новые недавно, и теперь у меня была целая фонотека, только батарейки, хоть и аккумуляторные, садились как-то чересчур быстро.

И мы, конечно, быстро опьянели, ну, исключая меня, потому что я очень устойчив к хмелю и мне, чтобы опьянеть, надо было бы выпить всё, что стояло на столе и без закуски, ну тогда, я, наверное, почувствовал бы что-то такое, что было сейчас с моими одногруппниками. Не пила только Таня, я заметил это, заметил и Щелкун:

– Ты что-то совсем не пьёшь, Танюшка, не в положении?

Она вздрогнула, чуть побледнев, и тут же засмеялась.

– Конечно, в положении, а то, как же!

А я подумал, что с этим у неё связано что-то особенное, может быть она… да нет, если бы она была беременная, мы все это сегодня увидели. Я видел обнажённую беременную женщину, одна соседка по коммуналке, неугомонная потаскушка, не могла пропустить ни одного мужика, не обошла и меня, не в моих правилах было отказываться…

– Да какое положение… все сегодня разглядели все подробности, – засмеялась Саксонка Карина.

– Ничего, Саксонища, на следующем занятии тебя станем рассматривать – напомнил Лиргамир. – Смотри, сама не сделайся беременная к этому времени.

Саксонка покраснела, смутившись, а остальные захохотали опять.

– Каринка, если у тебя такие же сиськи, как у Танюшки, я на тебе женюсь! – заявил Щелкун.

– Да на мне всякий женится, подумаешь какой-то Щелкун! – так же смеясь, ответила Саксонка.

Потом взялись танцевать, вначале скакали, выпуская хмель, потом стали разбиваться по парам. Я не позволил никому, кроме Марка танцевать с Таней. Но сам не наглел, и хотя и прижимал её к себе, но не позволял себе лапать, как пытался изображать, шутя, Марк.

– Убью! – тихо сказал я, и так же шутя, я показал ему кулак.

– Да ладно те, – засмеялся Марк.

– Гляди, Танюшка, парни ещё морды друг другу из-за тебя набьют – серьёзно сказала Оля.

– Не набьют, шутят они, не видишь разве?

В три часа за Кариной приехал отец на машине, они захватили с собой и Олю, конечно, и Очкарика. Щелкун и Марк посмотрели друг на друга, сильно пьяные. Я предложил им остаться у меня, но Марк, хоть и пьяный до синевы, сказал:

– Не-ат, щас я… с вахты вашей позвоню, за мной тоже приедут. Куда тебя, Щелкун, везти?

– В Люберцы, – улыбнулся во все свои лошадиные зубы Щелкун.

– Ох… ну ты забрался… Ладно, назвался груздем… Пошли, зубастый, а то ты на мою невесту глядишь, мне не нравится, я только Островитянину могу её доверить, дикарь с Сахалина не обидит. А, так, шеф? – он подмигнул мне.

Я расхохотался.

– Может, останетесь всё же? Утром и уедете.

– Не-е… вот если бы Танюшка пустила бы меня спать с собой, я бы так и быть, уступил тебя Щелкуну. А так – не-е!

И он повёл Щелкуна к лестнице. А мы с Танюшкой, оба трезвые и усталые, как и все, обернулись на комнату, ёлочка всё так же сверкала, по радио пела «Технология» о том, что если нажать на кнопку, получишь результат. И я подумал, неплохо было бы нажать на кнопку сейчас, чтобы весь этот беспорядок куда-нибудь делся…

Таня подумала ровно то же, потому что сказала:

– Вот бы нам такую кнопку, а, Боги?

– Н-да… – я посмотрел на неё, надеясь поймать её взгляд, но она не взглянула на меня.

– Ну что… давай уберём? А то утром совсем тоска будет на это смотреть.

И мы принялись за работу. Вдвоём всё оказалось не так и ужасно, остатки еды, что ещё можно было съесть, спрятали в холодильник к соседям, остальное вымыли и убрали, набралось несколько мешков с мусором, которые я снёс к мусоропроводу, которого Таня боялась как огня, потому что там по темноте шныряли крысы…