Переписка. 1931–1970 бесплатное чтение

Дьёрдь Лукач, Михаил Лифшиц
Переписка. 1931–1970 гг

Публикация: В.М. Герман, AM Пичикян, В.Г. Арсланов

Предисловие: В.Г. Арсланов

Перевод писем, написанных на немецком языке: Г.П. Агальцев

Приложение (составление и комментарии): А.С. Стыкалин

Примечания: А.С. Стыкалин (при участии Г.П. Агальцева, В.Г. Арсланова, А.П. Ботвина)

В подготовке к публикации текста переписки принимал участие Д.Катунин

В подготовке к публикации архивных документов принимали участие А. Колин и С. Корсаков

Издание подготовлено Архивом Лифшица и Институтом Лифшица

ООО «Издательство Грюндриссе»

e-mail: [email protected]

http://www.grundrisse.ru

© ООО «Издательство Грюндриссе»

© Архив РАН – Архив Д. Лукача

© В.Г. Арсланов, предисловие

© А.С. Стыкалин, В.Г. Арсланов, А.П. Ботвин, составление, комментарии

© Г.П. Агальцев, перевод с немецкого

Предисловие
«Гибель правды есть ее победа…» (Философия и этика Д. Лукача и Мих. Лифшица в свете их переписки)

В.Г. Арсланов

Переписка Дьёрдя (Георга) Лукача^[1] и Мих. Лифшица имеет, на мой взгляд, не только историческую, архивную ценность. Ее пронизывает тема, которая стала центральной для начавшегося XXI в. – гибель Великого освободительного проекта, от Сократа до Маркса, по словам Ю. Хабермаса. Как жить в этом «после»?

Написав приведенные в заголовке слова, Мих. Лифшиц продолжает: «…насмешка истории есть победа над ограниченностью, половинчатостью правды»¹. Ученым тартюфам и шутам гороховым наших дней не приходит в голову, что своими издевательствами над Лениным и революцией они прокладывают дорогу «второй иронии истории». Как и во времена Рабле, их опрокинут не козни соперников и не грубое насилие, а прежде всего, для начала – аристофановский юмор. На этом основан мир, согласно тому марксистскому «Логосу», создать который Лифшиц мечтал совместно с Лукачем еще в 1940-е гг. (о чем свидетельствует их переписка). Но обязательное условие будущей победы – постижение ограниченности не лжи, не заблуждения (что само собой разумеется), а ограниченности самой объективной истины, правды.

Они сошлись, будучи во многом противоположными натурами. Небольшого роста, сухой, с неизменной сигарой в руке – и крупный красивый мужчина, куривший только во время войны и только махорку²; один – «good sleeper»^[2], другого всю жизнь терзает злая бессонница. Ученый немецкой складки, «не имеющий души» (известные слова Лукача о себе), автор многотомных исследований, поражающий своей продуктивностью, и «мечтатель», «поэт», «эпикуреец», отделывающий свои произведения «под лак», как стихотворение, и затем бросающий написанное в корзину. Да, сказал однажды Лукач, я знаю, что я – плохой писатель, но все же я не такой хороший писатель, добавил он, имея в виду Лифшица, который вообще ничего не пишет. Но «плохого писателя» «Frankfurter Allgemeine Zeitung» почтительно именует «марксистским Паскалем» (см. об этом тоже в переписке), а эссеистика Лифшица практически неизвестна на Западе, хотя Лукач (в письме от 8 ноября 1957 г.) признается Лифшицу: «…не могу не выразить и с моей стороны восхищения Вашим анализом. Удивительно, как в нем мировоззренческое непрерывно переходит в художественное и наоборот. Так должно бы быть всегда – но кто может это делать, кроме Вас? По крайней мере, мне это удовлетворительно удавалось только очень редко».

Различны и посмертные судьбы двух мыслителей. После смерти Лукача создан государственный Архив Лукача (на базе его квартиры и библиотеки) с несколькими штатными сотрудниками, издающий труды философа. В демократической России готовые к изданию архивные работы Лифшица не получили ни одного гранта на издание³ (исключение – финансовая поддержка Хельсинкским университетом книги «Диалог с Э. Ильенковым»). Российская академия художеств отказалась провести заседание, посвященное 100-летию ее действительного члена. Архив Мих. Лифшица, подготовивший, в частности, настоящее издание – небольшой коллектив поклонников творчества философа, не имеющий ни официального статуса, ни финансовой базы.

Но эти факты не могут заслонить главное – то, чем эта дружба способна согреть современного человека. Дочь Е.Ф. Усиевич вспоминала об удивительной атмосфере поистине аристофановского умного и светлого веселья, которая возникала, когда встречались эти люди, участники «течения» 1930-х гг., выброшенные из литературы и оклеветанные. Не менее удивительно и другое.

Много ли известно случаев в истории философии XX в., когда ученый со всемирной известностью, 54-х лет, дарит свою книгу («К истории реализма», 1939 г.) совсем, по нынешним понятиям, молодому человеку с надписью: «Я хочу, чтобы все написанное мною читалось в Вашем свете», приводя слова одного современника Шекспира, обращенные к Шекспиру? Для того чтобы сделать такое признание, хотя бы только наедине с другом, действительно надо «не иметь души»: души как чрезмерной возни «Я» с самим собой. По мнению Лифшица, «нужно иметь много души, чтобы так сказать о себе»⁴ Лукач не забывает о своем друге и оказавшись за пределами СССР. В предисловии 1967 г. к западногерманскому изданию легендарной книги «История и классовое сознание» Лукач назвал встречу с Лифшицем «неожиданным счастливым случаем», который – наряду с впервые полностью прочитанными им парижскими рукописями Маркса 1844 г. – вывел Лукача из творческого тупика. Директор Института философии АН СССР Г.Ф. Александров сообщает «высоким инстанциям» в своем официальном отзыве на работы Д. Лукача от 5 сентября 1949 г.: «Вот что пишет Лукач: профессор Лифшиц – „самый выдающийся исследователь марксистской эстетики“ в Советском Союзе. Это неправда. В действительности несомненен, – продолжает Александров, – факт, что М. Лифшиц – „выдающийся“ космополит и эклектик, недавно разоблаченный философской кафедрой Института международных отношений в Москве. Пропагандировать в демократической Венгрии М. Лифшица в качестве „выдающегося исследователя марксистской эстетики“ в Советском Союзе может только такой путаник и эклектик, каким был и остался Дьёрдь Лукач»⁵.

Откроем воспоминания К. Ясперса о М. Хайдеггере – воспоминания о несостоявшейся дружбе, проникнутые, вроде бы, горечью по поводу несбывшегося, от которых веет затхлым духом немецкого университета накануне прихода Гитлера к власти. Вот один штрих, невольный, непроизвольный жест. Когда вышла главная книга Хайдеггера «Бытие и время», «я, – вспоминает Ясперс, – не оказал ему как старший (он был старше Хайдеггера на 6 лет. – В.А.), целиком поглощенный своей философской работой, услуги основательного чтения и критики, как он сделал по моей «Психологии мировоззрений». В соответствии с этим, разумеется (! – В.А.), и он ко всем моим поздним публикациям со своей стороны больше не обнаруживал интереса»⁶. Очень характерно это «разумеется». И еще один штрих. Ясперс пишет о пристрастии Хайдеггера к «наушничеству»⁷, о его двоедушии и двурушничестве: «Он казался другом, который предает в отсутствие, но в ответственные моменты был незабываемо близким»⁸. Так предавал Хайдеггер друзей или был все же верен им? «И то, и это; и не то, и не это» – вот логос «нечистого разума». Вы не найдете у Ясперса определенного ответа на самый важный в человеческом отношении вопрос.

«Счастливое событие» – так называется заметка Гёте о его встрече с Шиллером, в которой Гёте находил нечто демоническое. Почему же демоническое? Потому что «тут кончается искусство, и дышат почва и судьба». Но поэты склонны к преувеличениям, даже такие реально мыслящие, как Гёте. Написавший процитированные выше строки Пастернак вел себя в разговоре со Сталиным о Мандельштаме, по его собственному признанию, «на четверочку». Пастернак не ответил ничего определенного на прямой вопрос Сталина, является ли Мандельштам мастером или нет. «Между нами такое было невозможно», – скажет Лифшиц, по воспоминаниям его дочери А.М. Пичикян, о разговоре Пастернака со Сталиным. В 1934 г., сразу после убийства Кирова и начавшихся массовых арестов Лукач был обвинен в троцкизме. Лифшиц немедленно отвечает беспощадной язвительной сатирой на клеветников в статье «Безумный день, или Женитьба Фигаро», появившейся в том же самом номере «Литературной газеты», в котором видный партийный деятель А.С. Щербаков обвинит Лифшица в отказе от сталинской теории обострения классовой борьбы – «товарищ Сталин на XVII съезде не так говорил»⁹. В неразберихе тех лет подобные парадоксы были возможны. «Держи вора!» – кричали, пишет Лифшиц, перепуганные люди, чувствуя, что на их голове шапка горит.

Как эмигрант Лукач был наиболее уязвимым звеном в «течении». В 1939 г. в «Литературной газете» появляется статья (Е. Книпович), по сути являющаяся призывом к расправе над Лукачем. Обвинение самое серьезное – проповедь Лукачем термидора (в годы, когда Троцкий писал о бюрократическом вырождении советской власти, о сталинском термидоре). Обвинение не безосновательное: Лукач в своей книге «К истории реализма» действительно доказывал, что термидор – не просто поражение, а осуществление содержания и смысла Французской революции. Обвинение предъявлено влиятельной группой Фадеева – Кирпотина – Ермилова (два первых – секретари Союза советских писателей, авторы докладной записки «Об антипартийной группировке в советской критике», последний – главный редактор «Литературной газеты» в самые мрачные годы сталинизма, автор статьи «О вредных взглядах "Литературного критика"»). Лифшиц незамедлительно отвечает статьей «Надоело». Когда Лукач был арестован в 1941 г. и находился, по словам Лифшица, как Иов, в «чреве китовом», участники «течения» пишут коллективное письмо в защиту Лукача, со всеми подписями. И уже значительно позднее, в «оттепельные» годы Хрущёва и «застойные» Брежнева, Лифшиц отвечает в «Вопросах философии» (№ 1 за 1968 г.) неутомимым преследователям Лукача: «поиск ревизионистов, особенно в других странах, не является прерогативой частных лиц». И об этой его позиции тут же сообщается в ЦК КПСС¹⁰

Лукач и Лифшиц не были святыми, не хотели и не могли ими быть. Они далеко не во всем и не всегда были согласны друг с другом и не скрывали своих разногласий.

Дружба предполагает, что между людьми закончены все расчеты. Эти слова Гёте напомнила жена Лукача Гертруд в письме к Лифшицу о том, как Лукач тяжело переживает свое молчание в ситуации, когда защита докторской диссертации Лифшица была отменена решением дирекции Института философии в 1944 г. (несмотря на то, что Лукач и другой официальный оппонент, В. Ф. Асмус, дали положительные отзывы на диссертацию). На полях этого письма Лифшиц записывает: «Милая душа, а я и не думал сердиться, зная, что такое эта жизнь. Но момент был злой! Как жаль, что я не могу ее снова увидеть. Читаю и плачу».

«Платон мне друг, но истина дороже», – цитирует Лифшиц известное изречение в своих заметках о Лукаче и продолжает: «Поправка, которую я внес бы в это изречение, поскольку в нашем веке из него (да и раньше) делались ужасные выводы, братоубийственные, предательские. <…> В дружбе также приходится ее конкретно ставить иногда выше истины, взятой абстрактно»¹¹.

Лифшиц вспоминает о конце 1930-х гг.: «У меня было отчетливое представление о близости катастрофы. Но… удержать его (Лукача. – В.А.) и других участников «Литературного] к[ритика]»было невозможно. <…> У меня был выбор, меня сманивали в другую сторону, и это решило бы многие мои личные вопросы. Однако… И я поступил как шляхтич. В конце концов на моей судьбе, даже в наступившие военные годы задиристость «Л[итературного] к[ритика]» отразилась больше всего»¹² (см. об этом также письмо Лифшица от 5 февраля 1945 г.). Оппоненты «течения» (покаявшиеся после смерти Сталина и ставшие «либералами» для широкой публики, но ревнителями «марксизма-ленинизма», разоблачителями ревизионистов Лукача и Лифшица для ЦК КПСС Я. Эльсберг, М. Храпченко, А. Дымшиц и их многочисленные ученики, некоторые из которых в наши дни свернули с либерального пути к державничеству и черносотенству) сумели убедить доверчивую публику, «что никакого Лифшица не было»¹³. А если и был некий «ископаемый марксист», то кого может интересовать этот «инквизитор от марксизма-ленинизма» (слова одного автора, авторитетно утверждавшего в эпоху свободы слова и гласности: «до меня никто не осмеливался открыто критиковать его взгляды на искусство»)?

Почему же он поступил «как шляхтич» (помня, конечно, слова Ленина о горе-марксистах, марксистах-шляхтичах)? Потому что дружба – это тоже истина, «определенный полюс ее»¹⁵. Когда при соединении двух индивидов получается арифметическая сумма их достоинств и недостатков, тогда перед нами деловая связь. А когда возникает нечто большее, то это нечто – идеальное, das Ideale. Последнее так или иначе – «заем у бесконечности»¹⁶. Люди, классы, народы черпают силу, примыкая к бесконечному целому, к абсолюту. Но совершается этот платоновский метексис не в мистической форме, а конкретно, в форме примыкания, например, к другому человеку.

Первая же архивная заметка Лифшица о Лукаче вводит нас в мировую историю, столь же бездонную и многомерную, как история о Христе и Понтии Пилате у М. Булгакова: «А вы думаете, что Тертуллиан был дурак верить в абсурды? Или мошенник, приспособляющийся к принятому учению?»¹⁷

Что произошло с Лукачем в 1918 г., когда он, написав статью о неприемлемости большевизма с нравственной точки зрения, вступил в Коммунистическую партию Венгрии? Отошедшие от «лукачизма» бывшие ученики Лукача объясняют его поворот в 1918 г. столь же прагматично и рационально, как вульгарный марксизм объяснял факты христианского озарения: «Ведь Лукач знал, что большевизм несостоятелен, и тем не менее хотел в него верить, ибо совершенно не мог уже уцепиться ни за что другое. <…> если коммунизм даже в момент его выхода на сцену истории нельзя было принимать, не "пожертвовав разумом" то теперь, зная его историю, можно ли держаться за него и интеллектуально его оправдывать?»¹⁸

В самом деле, для Лукача, автора статьи «Большевизм как моральная проблема», «выбор между двумя позициями, как любой кардинальный моральный вопрос, – это вопрос веры»¹⁹. Решающей является «чистота непосредственного убеждения», ибо радикальный поворот в истории всегда совершается лишь тем или иным «Спасителем мира»²⁰, а им не может быть мошенник просто потому, что он весь – в старом, умирающем бытии. Но является ли большевизм «Спасителем мира»? По-видимому, да, пишет Лукач в этой своей статье, ибо большевизм предпринял грандиозную попытку «подвига скорого» (слова старца Зосимы из романа Достоевского, процитированные Лукачем) – попытку непосредственного действия и победы над злом, здесь и сейчас. А социал-демократия, продолжает Лукач, предлагает долгий обходной путь, путь компромиссов и жертв, в том числе и в первую очередь она требует принести в жертву «чистоту непосредственного убеждения». Но скорый подвиг большевизма возможен лишь при условии, что он прибегает к злу, к убийству, и для него тем самым цель оправдывает средства. «Автор этих строк, – заключает Лукач, – не способен разделить подобную веру и потому видит в основе большевистской позиции неразрешимую моральную проблему, в то время как демократия – автор этих строк глубоко верит в это – требует лишь сверхчеловеческого самоотречения и самопожертвования от тех, кто сознательно и честно хочет идти по этому пути до конца»²¹.

В следующей своей статье «Тактика и этика» Лукач повернулся на 180 градусов – она уже посвящена «молодому поколению Коммунистической партии». «Всякий компромисс», «любая солидарность с существующим общественным порядком», вступление на пути «реальной политики» «имеет роковое и губительное значение» для социализма, утверждал он. Эту позицию молодого Лукача Лифшиц позднее назовет марксистским гностицизмом: последний, как известно, отказывался от компромисса с материальным греховным миром. Для Лукача социализм есть вступление в общество, где нет насилия, где нет классовой борьбы, и потому не может войти в это новое мировое состояние тот, кто не отряхнет праха старого со своих ног. Следовательно, вместо компромиссов – радикальное отрицание.

Радикальность гностицизма, как известно, была отвергнута христианской церковью и заменена более гибкой политикой. С одной стороны, компромисс с грешным миром, «кесарю – кесарево, а богу – богово». Но с другой – изгнание торгующих из храма и «легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царствие небесное», «кто не за меня, тот против меня». С одной стороны, христианское самоотречение смирения, с другой – религиозные войны, инквизиция. В самом деле, нравственно ли мы поступим, смиряясь, отойдя в сторону, когда насильник убивает на наших глазах ребенка? И мы никак не можем остановить убийства ребенка, кроме как насилием над насильником?

Эту дилемму молодой Лукач решает, обратившись к центральной для «течения» 1930-х гг. теме трагического. Убийство – всегда зло, всегда преступление, даже если приходится убить насильника. «…Этическое самосознание указывает как раз на то, что существуют ситуации – трагические ситуации, в которых невозможно действовать, не навлекая на себя вины…»²², и «акт убийства, совершенный человеком, который непоколебимо и без всяких сомнений знает, что убийство нельзя оправдать ни при каких обстоятельствах, может иметь трагическую моральную природу»²³. Свою статью, повторяем, посвященную молодому поколению Коммунистической партии, Лукач заканчивает цитатой из «Юдифи» Геббеля: «И если Бог ставит между мной и возложенным на меня делом грех, то кто я такой, чтобы от него уклониться?»

Грехом Лукач считал компромиссную «реальную политику» социал-демократии и был готов принять на себя этот грех, пожертвовать чистотой своей совести – ради демократии. Но затем его осенило (и не только его, В. Беньямина не в меньшей степени, к примеру, тоже): социал-демократия потворствует массовой бойне Первой мировой войны, она совершает убийства, она организует подавление революции в России и в любом другом месте земного шара. И вот «буквально за какую-то неделю он обратился в новую веру: из Савла превратился в Павла»²⁴

И при этом остался верен себе. Ибо и в том, и в другом случае самоотречение и самопожертвование было неизбежным. И в том, и в другом случае Лукач выбирал для себя и своего поколения трагическую вину – вместо вины уголовной, вины тех, кто, уклоняясь от трагической ответственности, увековечивал самое подлое и самое отвратительное насилие. Это вывод тех глубоко верующих христиан, которые поняли, что «в спасении души несть спасения». Последние слова процитированы Лифшицем в его известной статье 1960-х г. «Ветер истории»²⁵, в которой центральная проблематика – нравственная.

Коллизия, которую решал и в которой объективно находился молодой Лукач (ему, правда, к 1920 г. исполнилось 35 лет), была примерно та же самая, что осмысливалась «марксистским экзистенциализмом» и абстрактным марксизмом (связь между ними видел Лифшиц²⁶). А. Кожев в своих лекциях о Гегеле (на них воспитывался, в частности, Сартр) рельефно выявил гегелевскую идею о том, что только перед лицом своей смерти, не испугавшись ее, человек начинает работу самопознания и самостановления объективного мирового духа. Лукач пошел дальше, показав, что есть две формы самопожертвования, и только верно найдя одну из них, можно встать на путь развития, другой путь ведет к разложению и гибели. Критерий для молодого Лукача, автора «Истории и классового сознания», очевиден: одна из дорог ведет к осуществлению истины истории, к решению ее загадки, к спасению рода человеческого, а другая – к гибели человека и культуры.

Но как найти истину истории? Можно ли познать истину? Вопрос Канта оставался, по мнению Лукача, трагически неразрешимым для всего Нового времени. Виной тому – объективное искривление реальности, когда созданная человеком предметность кажется, и эта видимость существенна для капитализма, обособленным от субъекта объектом, чем-то от него независимым, природным, и в качестве природной силы господствующей над человеком. Но как только исторический коллективный субъект, пролетариат, овладевает созданным им предметным миром цивилизации, то эта объективная видимость, те. кантианская пропасть между субъектом и объектом, снимается, обнаруживается действительное тождество между субъектом и объектом. Пролетариат выступает в качестве «Спасителя мира» потому, что он не может освободить себя, не присвоив всех созданных человечеством сущностных сил.

Суть изложенной схемы исчерпывающе ясно изложена Лукачем в примечании к одной его ранней статье. Проясненное немецкой классической философией понятие сознания означает «ту особую стадию познания, на которой субъект и познанный им объект являются гомогенными (однородными. – В.А.) по своей субстанции, на которой, стало быть, познание совершается изнутри, а не извне. (Самым простым примером этого является, – продолжает Лукач, – моральное самосознание человека, то есть чувство ответственности, совесть, чему противоположностью является познавательный метод естественных наук, где познанный объект, несмотря на свою познанность, остается вечно чуждым познающему субъекту.) Главное значение этого познавательного метода состоит в том, что простой факт познания вызывает существенное изменение в познанном объекте: иными словами, та тенденция, которая присутствовала в объекте и раньше, посредством познания становится – благодаря своему осознанию – более достоверной и сильной, чем она была и чем без этого она могла быть прежде. Но этот познавательный метод, – заключает Лукач, – ведет также к тому, что исчезает различие между субъектом и объектом, а потому – также различие между теорией и практикой»²⁷.

Вот на этой, по сути, неокантианской позиции остановился и остается до наших дней так называемый неомарксизм, или «творческий марксизм», иначе именуемый деятельностной теорией сознания, возникший почти 90 лет назад под влиянием книги Лукача «История и классовое сознание». Сам Лукач к моменту приезда в СССР, к 1930 г., уже разошелся с возникшей под его влиянием Франкфуртской школой и находился в творческом тупике (Институт социальных исследований во Франкфурте-на– Майне («Франкфуртская школа») создан в 1929 г. Сведения о том, что к 1930 г. Лукач разошелся с Франкфуртской школой, почерпнуты мною от Лифшица). Что же его не удовлетворяло в собственном детище?

Лукач был не фантазер, не создатель умственных схем, а прежде всего реально и трезво мыслящий человек – черта, свойственная тем, у кого слова не расходятся с делами. К 1930-м гг. многим стало ясно, что революция зашла в тупик, что совершена ошибка. По свидетельству Лифшица, на дискуссии (1930 г.) в Институте Маркса и Энгельса под председательством Д. Рязанова обсуждался вопрос об ошибке Маркса, допущенной им в революции 1848 г., а имелась в виду революция Октябрьская²⁸. Однако если перед нами не временный сбой в ходе революции, а ее катастрофа, то либо вожди не доросли до высоты масс, либо сама эта революция – ошибочная, не имеющая исторического оправдания. Ибо истина истории есть тождество субъекта и объекта, а тут, оказывается, между ними опять если не пропасть, то щель.

Лукач снова обращается к исследованию трагической ситуации и выясняет, что для Маркса и Энгельса трагедия не в том, что вожди оказались ниже исторической задачи (так думал Лассаль, автор трагедии «Франц фон Зикинген») – такое бывает, и очень часто, но это не трагедия, а просто ошибка. Трагедия тогда, когда ошибка неизбежна именно для тех и прежде всего для тех, кто прав в самом глубоком, всемирно-историческом смысле слова. Ибо в истории бывают ситуации, когда совершение действия необходимо для продвижения истории и совершают это действие те, кто правильнее всех понимает эту необходимость истории. Но вместе с тем политики, владеющие истиной ситуации, обречены на поражение, ибо полная победа их-впереди, а сегодня они должны погибнуть, ситуация не позволяет им победить, однако, погибая в борьбе, они сдвигают с мертвой точки мировую историю. Такова, по мнению классиков марксизма, трагическая коллизия Томаса Мюнцера. Исследование Лукача на эту тему (оно было опубликовано в 1932 г.²⁹) – его большое достижение, по мнению Лифшица.

Однако из такого понимания трагедии следовало сделать мировоззренческие, философские выводы. Если не только в предшествующей истории, но и в борьбе пролетариата возможна – и даже неизбежна – щель между субъектом и объектом как отражение щели в самой действительности, в объективном мире, то каков же тогда критерий истины? Или истиной будет отражение неистинной, искривленной действительности (таков вывод неомарксизма, Франкфуртской школы, А. Хаузера и т. н. «вульгарной социологии» в СССР), и истиной мы должны признать правдивое отражение объективной лжи, кривизны реальности, или мы возвращаемся к агностицизму Канта. Кажется, другого выхода нет?

Но лучше Кант, полагает Лифшиц, чем неокантианство, неомарксизм и вульгарная социология. Ибо агностицизм Канта вырастал как раз из сильной стороны его концепции деятельности – понимания того, что не мы создали природу и, следовательно, природа не может быть продуктом нашей опредмечивающей деятельности. Лукач слишком легко решил эту проблему в «Истории и классовом сознании», объявив природу общественной категорией.

Фихте, Шеллинг и Гегель решили проблему Канта гениально просто: сама природа есть не что иное, как деятельность субъекта, но не эмпирического, а трансцендентального (абсолютного субъекта Фихте и Шеллинга, абсолютной идеи и мирового духа Гегеля). Автор «Истории и классового сознания» заменил абсолютного субъекта коллективным, пролетариатом, который творит осознанно историю и тем отличается от действующего эмпирического субъекта предшествующей истории, который не понимает, что он делает, и поэтому не может быть тождественным объекту. Но как быть с объективным заблуждением не прошлого, а настоящего, не буржуазных мыслителей и практиков, а Маркса и Ленина, заблуждением, в котором, однако, – высшая правда времени? Если и они заблуждались, то где объективная точка отсчета, критерий истины, который молодой Лукач находил в тождестве субъекта и объекта?

В дискуссии 1930 г. под председательством Д. Рязанова Лифшиц выступил с концепцией истории, которую Д. Рязанов назвал «эстетической»³⁰, поскольку она, писал по этому поводу Лифшиц в статье «Ветер истории», «делаеттрансцендентальную точку зрения «обыкновенной», те. наглядно связывает наш обычный мир с бесконечностью»³¹. Позволю себе проиллюстрировать суть этой точки зрения на примере полемики Лифшица с Лосевым, и не только с ним, но и с Гегелем в толковании одного места у Гомера. Разгневанный Ахилл хочет убить Агамемнона, он хватается за меч, но ему является Афина, успокаивает его и заставляет вложить меч в ножны. Гегель, а за ним и Лосев, рационалистически толкуют этот момент: Афина – это отчужденный от Ахилла образ его собственной воли, его истинного сознания, которое в иллюзорном образе Афины заставляет погасить чувственный аффект. Другими словами, субъект тут работает с самим собой, более интеллигибельная его сторона, трансцендентальная, подчиняет себе эмпирическую.

Лифшиц иначе толкует эту ситуацию. «Собственно, – пишет он на полях книги Лосева, – это диалектика и очень умно. Боги – остаток глубокого прошлого, но и способ понимания того или выражения того, что выходит за пределы рассудочной обыденности»³²;«… здесь важно то, что поворот (речь идет о смирении гнева Ахилла Афиной. – В.А.) является как бы внешним, ибо все же есть действительная внешность ситуации, которая решает»³³.

«Внешность ситуации» – это то, что в переписке с Лукачем Лифшиц именует «марксистским богом». Разум не столько в нас, сколько в реальных, существующих вне нашего сознания, созданных бесконечностью ситуациях, называемых Ф. Бэконом «прерогативными инстанциями» – такова отправная точка онтогносеологии Мих. Лифшица. Существование таких реальных точек разумности, «априорных фактов» в объективном мире свидетельствует, согласно материализму Лифшица, о том, что парменидовское Единое, «Идея» Платона или Бог – не пустая выдумка.

Лукач, примкнув к московскому «течению», преодолевал абстрактный марксизм, из которого вырос экзистенциализм с его роковой свободой человека, свободой в бессмысленном бытии, в которое человек заброшен (позитивистский марксизм Лукач начал преодолевать уже в своей книге «История и классовое сознание», которую Лифшиц оценивал высоко, находя в ней «что-то напоминающее безличный анализ Denkformen^[3]»³⁴).

Как ни странно, но, сделав после 1930 г. шаг вперед, Лукач вместе с тем совершил, возможно, в некотором отношении два шага назад³⁵. Дело в том, согласно Лифшицу, что «Лукач и Корш, как и у нас Богданов, смешали буржуазную рассудочность с отражением»³⁶. И это смешение не было до конца преодолено Лукачем, хотя и отказавшимся от своего гностицизма эпохи «Истории и классового сознания».

Вернемся к прерванной логике наших рассуждений. Когда стало ясно, что пролетариат и его вожди в 1917 г. совершили трагическую ошибку, то бывшие социалисты, такие как Оруэлл, стали писать пародии на социализм, изображая его «скотным двором». Они, согласно логике Франкфуртской школы, правдиво отражали ложь, кривизну самой реальности! Другие превращались в циничных сталинистов. Но Лифшиц и Лукач в этой поистине страшной ситуации (массового раскулачивания и затем возмездия за него – 1937 г.) почувствовали, уловили какой-то ветер истории в мире искривленного, ложного «социализма». Его уловил и Андрей Платонов, у которого в «Ювенильном море» электричество – вопреки всем законам науки и разума – действительно стало получаться каким-то чудом из ничего, из дневного света. Вот почему в этой повести Платонов столь иронически изобразил бухаринский план построения социализма. Разумеется, он, как и участники «течения», не стал сталинистом. Так что же из себя представлял тот «ветер истории», который наполнил паруса в том числе и сталинской бюрократии, ибо она оседлала этот необъяснимый порыв и прорыв истории?

«Не могу скрыть от вас, дедушка, – писал Лифшиц в своем памфлете 1965 г., – что сначала это возведенное в принцип презрение к объективным условиям показалось нам с И. Жуковым очень странным, каким-то даже новым проявлением детской болезни "левизны" неуместной в марксизме. Но потом мы пришли к выводу, что эта черта получила такой монументальный рост, что ее тоже нужно принять в расчет и причислить к объективным условиям. В большом потоке, который рванулся куда-то в неведомое и завертел нас, как щепки, много было такого, что хоть плачь. Столько всяких ненужных, нелепых, иррациональных затрат и жестоких деяний, что хватило бы на три исторические трагедии. Но миллионы людей пришли в движение – поход, война, ну, словом, что-то значительное, даже возвышенное. На болотах росли города, в пустыне зажглись огни современной индустрии»³⁷.

Вот реальная причина возникновения сталинского мифа, большой утопии, имеющей массовый, почти религиозный, квазирелигиоз-ный характер в стране, где в это время самым варварским способом разрушались христианские храмы, в стране воинствующего атеизма.

Религиозное, как и квазирелигиозное, сознание порождено ощущением щепки, которую завертел и понес куда-то могучий поток. В этом ощущении и в этом сознании есть великая правда – постижение исторической необходимости, действительный смысл которой по тем или иным причинам не доступен сознанию субъекта. Разве понимали христиане первых веков нашей эры, куда несет их исторический поток? Могли они предполагать кровопролитные религиозные войны и действия инквизиции, с одной стороны, а с другой – фантастический технический и научный прогресс европейской христианской цивилизации? Но в их «верую, ибо абсурдно» был отказ от узкого рационализма, в их готовности приносить величайшие жертвы было сознание более высокое, чем любые рациональные доводы противников христианства. Так что же представляла собой эта правда, которая не была продуктом деятельности самого субъекта, созданием его внутреннего мира, его внутренней логики? Правда, которая, согласно первому тезису теории отражения, требовала безусловного подчинения субъекта тому, что вне него?

В безусловном приоритете того, что христиане называли богом (а Маркс, вслед за Гегелем, – действительностью), над субъектом, над его малым бытием и его психологией – неотъемлемая черта религиозной веры. Задача субъекта – не лезть к богу со своим «бедным, заносчивым умишком» (слова Белинского), предъявляя богу свои узкие расчеты и соображения, свои упреки и свои претензии к миру, а прежде всего стать «чистой доской», способной отразить божественную правду, превосходящую все наши субъективные мнения и измерения³⁸. «Недаром начало Божией мудрости и созерцания, – писал византийский теолог, – есть страх Божий: не уживаясь с иными богами, избавив душу от всякой скверны и как бы разгладив ее молитвою, он делает ее, словно дощечку для письма, пригодной для запечатления дарований Духа»³⁹. Зачатки онтологической гносеологии, учения о том, как само бытие идет к своему познанию, формируя для себя те «чистые доски», tabula rasa, в которых оно отражается, находим не только в первоначальном христианстве, но и гораздо раньше – в древней мифологии. «В действительности не мы мыслим и чувствуем объективную реальность, – доказывал Лифшиц, – она мыслит и чувствует себя нами»⁴⁰.

Вот второй важнейший тезис теории отражения, как ее понимал Лифшиц, который гласит: зеркало субъекта вторично потому, что оно есть отражение и выражение зеркальности объективного бытия. И эта мысль была известна христианским теологам: Бог «являет себя очистившемуся уму как бы в зеркале, сам по себе оставаясь невидимым, потому что таково свойство зеркального образа: он и очевиден, и его не видать, потому что никак невозможно одновременно глядеть в зеркало и видеть то, что отбрасывает в него свой образ»⁴¹. Бог в таком толковании есть свойство действительности, благодаря которому вещи становятся видимыми, понимаемыми, отражаемыми, иначе говоря, бог есть зеркальность бытия, те. «свет, разлитый по всем видимым вещам»⁴².

Разумеется, коперниковский переворот материалистической теории отражения вовсе не был возвратом к религии и мифологии, но он был связан с раскрытием той великой правды, которая породила эти первые акты человеческой сознательности. Смею утверждать, что именно такое, или близкое, понимание теории отражения увлекло Лукача в 1930-е гг., о чем говорит прежде всего его великолепная продукция этого времени. Возьмите хотя бы «Исторический роман» Лукача, раздел о Вальтере Скотте, в котором замечательно развернута и продемонстрирована относительная правота отсталых шотландцев в их борьбе с более передовой Англией.

Передовые, «прогрессивные» мыслители и идеологи более логичны, ясны, последовательны, ибо концы с началами у них увязываются. А у «отсталых» шотландцев или у первых христиан, у русских крестьян накануне революции с их лозунгом «земля ничья, земля божья» такой логической правильности вы не найдете, потому что реально логика их нелинейна. Рассуждения о нелинейной логике сегодня можно обнаружить в любой мусорной корзине, по выражению Лифшица, тогда как онтологическая теория нелинейного мышления, разработанная «течением», остается, как и вчера, вне умственного горизонта современности.

В сознании первых христиан и русских крестьян отразилось то, что в самой реальности еще не приняло окончательной формы, не связалось, но эта неоформившаяся тенденция заключает в себе могучую силу истины, которая будет формировать жизнь людей, ведя их к неведомому пока будущему. И потому подлинное различие между «темными», смутными идеями первых христиан и «отсталых» шотландцев, с одной стороны, и рациональным мышлением поздней античности и прогрессивных англичан, с другой, это различие – не в форме (смутных чувств, интуиции – и строгой логики, доказательности), а в содержании. Глубокое содержание формально более отсталых, консервативных слоев населения может быть в определенных условиях более прогрессивным, более истинным по сути. Когда Лифшиц доказывал, что искусство есть прежде всего мысль, то он не только хотел тем самым подразнить «всякую сволочь, вроде Эльсберга», бывших сверхортодоксов, ныне «болтающих о "специфике искусства"»⁴³. Лифшиц доказывал, что самые глубокие мысли могут существовать не только в форме строгих силлогизмов. «Возможно ли мышление без слов, услышанных по крайней мере одним человеком в глубине его души, без verbum mentis^[4]? Возможно, поскольку оно опирается на явления чувственной действительности, на молчаливые образы ее, заключающие в себе реальный смысл»⁴⁴.

Выдающаяся книга Лукача «Молодой Гегель» (посвященная Лифшицу) на огромном фактическом, историческом и философском материале разрабатывала центральную идею «течения» – идею «великих консерваторов человечества», которые высоко поднялись над своим временем, над более стройно, демократически мыслящими современниками (такими, например, как Робеспьер) не только вопреки, но в известной степени и благодаря своей консервативности, в иных случаях – даже реакционности.

Не только вопреки, но в известной мере и благодаря иррационализму христианской веры рос объективный разум европейской цивилизации. В известной мере не только вопреки сталинской бюрократической машине, иррациональности нового квазирелигиозного культа, «культа личности» (впервые этот термин Лифшиц услышал от своего преподавателя философии, Сарабьянова, очевидно, еще в 1920-е гг.), но в определенной мере и благодаря им «на болотах росли города, в пустыне зажглись огни современной индустрии», была одержана победа в войне, совершен прорыв в космос и создана первая в мире атомная электростанция… Всемирно известный пианист и дирижер М. Плетнёв, живущий ныне на Западе, недавно сказал по центральному телевидению, что в СССР была лучшая в мире массовая музыкальная школа. Но цена этих побед непростительно высока! – справедливо говорим мы сегодня. Она могла быть меньше, если бы не крайняя левизна вчерашних бурсаков и обывателей, ставших, может быть, от страха суперреволюционными. Но для того, чтобы заплатить эту непомерно высокую цену, надо было иметь реальный кредит истории, позволивший совершить «заем у бесконечности». В этом кредите Франции, например, было отказано – и вся практически континентальная Европа оказалась под властью фашизма, в том числе и духовной.

Как и во всякой народной религии, в подъеме 1930-х гг. был не только самоистребительный безумный компонент, но и «что-то значительное, даже возвышенное». Христос потерпел на земле «позорное» (по определению христианских теологов) поражение – открывшее, однако, дорогу для спасения всех людей (увы, и для порабощения их тоже!). Каждая великая эпоха открывала для себя заново эту фабулу, достаточно вспомнить хотя бы о Шекспире. Что добавила к ней наша эпоха? «Если на другой день после Октября не совершилась мировая революция… то свершилась мировая реформа…»⁴⁵. Эта точка зрения ныне принята некоторыми авторитетными историками XX века на Западе⁴⁶. Правда, в любой, самой глубокой и народной религии всегда присутствовало не только «благодаря», но и «вопреки»: реальная мысль пробивала иррациональную форму ее существования, время от времени происходило то, что Макс Дворжак называл «открытием самоценности земных вещей» (обусловившее, по мнению австрийского искусствоведа, художественный взлет готики, не говоря уже о Ренессансе). И все же в конечном счете преобладало «благодаря».

Однако XX в. – не I в., и «революция сверху» 1930-х гг. – не массовое движение первых христиан, соотношение между «вопреки» и «благодаря» существенно изменилось. Лифшиц писал об энантиодромии первых месяцев войны, когда рухнула идеологическая и военная система, основанная на лжи, и когда люди поняли, что им есть что защищать, и они сами нашли опору в неискаженной правде социализма – великий перелом сознания масс, классическим выражением и отражением которого явился «Василий Тёркин» А. Твардовского. Увы, победа в этой войне, как стало ясно Лифшицу в последние ее месяцы, привела к усилению власти Сталина, квазирелигиозный миф вернулся в самой отвратительной, черносотенной форме. Письма Лифшица 1945–1946 гг. – может быть, самые трагические в его жизни.

Ключ к нашей истории – в понимании того, «почему Иван Денисович молчаливо поддерживал Сталина. И почему он впоследствии не молчаливо, но грозно смотрел на его деяния»⁴⁷. Но уже без всякого благодаря, а только вопреки сталинистской идеологии и ее проповедникам, митиным и ермиловым, и таким бывшим «сверхортодоксам», как Л. Копелев и его жена Р. Орлова, ставшим затем либералами, – рождалась мысль XX века, отразившая в себе мысль миллионов, объективную логику реальности.

Вот почему главный пафос фундаментального труда Лукача «Своеобразие эстетического» – освобождение от «благодаря», те. от религиозного, а тем более квазирелигиозного сознания сталинизма как первостепенная задача дня. При полном сохранении уважения к искренне верующим людям, «святым», по словам Лифшица, сидевшим в лагере вместе с Иваном Шуховым («старик, Алешка-баптист», которому, замечает Лифшиц, «Лакшин хочет немножко сбавить цену за его сектантство»⁴⁸). Но поклонники Р. Гароди, а затем Н. Бердяева и В. Розанова Лифшицу, как и Лукачу, отвратительны: «По секрету скажу вам, милый дедушка, что я скорее пойду к отцу Никодиму в настоящую церковь, чем в этот прогрессивный кафешантан»⁴⁹.

Заигрывая с религией, т. н. «творческий марксизм» Р. Гароди или Ю.Н. Давыдова (ставшего затем антикоммунистом) безыдеален по сути, он – соединение таких крайностей, как сциентистский номинализм (тесно связанный с субъективизмом и более отдаленно – с кантианской идеей трансцендентального субъекта) и мистика. Позднего Лукача Лифшиц упрекал за недооценку этой опасности: «Здесь я, пожалуй, ближе к экзистенциалистам и онтологам. У Лукача своего рода остаток трансцендентального, целеполагающего существа. Для меня весь смысл на стороне бытия»⁵⁰.

Но третий пункт коперниковского переворота теории отражения качественно отличает ее и от хайдеггеровской алетейи как «просвета бытия». Ибо зеркалом и «просветом бытия» человек становится, доказывал Лифшиц, только вызывая ответ мира на себя и тем самым субъективизируя объект. Пересоздание мира заключается не в том, чтобы уже существующее «вывернуть сущностью наизнанку», а в том, чтобы довести вещи до их первообраза, идеала. Только изменяя, можно познавать, доказывает неомарксизм. Эта мысль верна для Лифшица в том случае, если наше вмешательство в бесконечную реальность доводит бытие до его нормы, возвращает мир к самому себе. Без человека, развивает Лифшиц мысль Герцена, природа не полна, более того, она – природа только в абстракции, в пересоздании природы человеком природа возвращается к своей норме, которая для Лифшица – не абстракция, а нечто в высшей степени реальное. Существование человека получает онтологический смысл, вместе с тем далекий от сциентистских космологических фантазий. Лифшиц, по собственному признанию, ближе к средневековому реализму и, может быть, к тем христианским мыслителям, для которых Бог нуждается в человеке и его разуме, чтобы стать вполне Богом (таков, по словам Маркса, «великий Себастиан Франк – настоящий мистический пантеист»).

Эта идея зрела в полемике «течения» с вульгарной социологией: не выворачивать Пушкина наизнанку, демонстрируя узкие классовые интересы дворянства, а раскрыть, как Пушкин доводит до идеала, до первообраза идею России, постигая ее судьбу, еще не вполне развернувшуюся в истории. Причем удалось это сделать Пушкину потому, что он, принадлежа к великой дворянской культуре, благодаря этой культуре, а не только вопреки ей, поднялся до народной точки зрения, что замечательно показано Лукачем в его статье о Пушкине⁵¹ 1951 г. Идеальное, создаваемое человеком (в данном случае Пушкиным), способствует тому, что вещи становятся видимыми, те. природа возвращается к самой себе, и без человека, его свободы, его разума такое возвращение природы к себе невозможно. Последнее добавление – идея Лифшица, а у Лукача рано созрела мысль, что «свобода не может быть лишь плодом, результатом развития, в развитии должен наступить такой момент, когда она становится одной из его движущих сил»⁵². В частности, без идеальных образов, созданных искусством, природа еще не становится вполне видимой, постигаемой – эти образы доводят природу до полноты зеркальности (божественности, как сказал бы Григорий Палама), способствуя пересозданию ее. Однако из этого не следует, что материальная и духовная деятельность, теория и практика в идеале тождественны, как думал молодой Лукач, а за ним – неомарксисты.

«Ни одна вещь на свете не сводится к одной тенденции», – писал Лифшиц. Отличая истинное, «симфоническое» тождество от тождества крайностей, Лифшиц не останавливается на этом различии, а идет дальше по дороге дифференцирования. В ходе развития то, что ранее было отброшено как ложное, может оказаться истинным. Таково возвращение христианства к трансцендентному мировоззрению Древнего Востока после античной философии. Подобно тому, как ложь политрука, выводящего отчаявшихся людей из окружения, об открытии второго фронта – «благородный вымысел, по терминологии Платона»⁵³. Когда на тебя летит пикирующий бомбардировщик, что остается? – Молиться, отвечает Лифшиц. Это не мольба о помиловании, а обращение к «марксистскому богу» как непосредственный контакт с абсолютным началом мира ради того, чтобы остаться верным избранному пути. Сколько суперреволюционеров 1920-1930-х гг., видевших в Лифшице «декадента», консерватора, поклонника Шпенглера и Вико, сломалось, «сошло с рельсов», не выдержав крутых поворотов истории! Достаточно вспомнить, как закончили свою жизнь А. Фадеев, В. Ермилов, Я. Эльсберг, В. Кирпотин. Нет, не им, а Лифшицу суждено было оказаться «последним марксистом», солдатом марксизма, не покинувшим свой пост до конца. В чем причина такой поразительной прочности «марксистского Логоса» Лифшица и Лукача?

«Логос» Лифшица непоколебим именно потому, что он – подвижный и изменчивый, но эта изменчивость есть гибкость мысли, которая опирается на безусловные грани, которые перейти нельзя. Отношение Лифшица и Лукача к модернизму в широком смысле слова и к либерализму – красноречивое свидетельство тому (несмотря на определенные разночтения: Лукач, в отличие от Лифшица, не считал, что либерализм в 1950–1970 гг. более опасен, чем догматизм, смотрите об этом их переписку и комментарии к ней в настоящем издании).

Только по этой причине они могли быть бесконечно гибкими. Доходя, как Лукач, до тертуллиановского этического максимализма: «Лучше быть заключенным в социалистическом лагере, чем профессором в буржуазном университете». И до отказа от дачи показаний против Имре Надя: когда мы вместе будем на свободе, тогда возобновим наш спор⁵⁴ О поразительном мужестве Лифшица в страшные 1930-е гг. пишут А.А. Тахо-Годи и Т.М. Коваленская, Н.А. Барская и другие свидетели.

Каков источник этого бесстрашия? «Я помню, как однажды, – вспоминает Лифшиц в своих "Беседах" – в позднейшие, более трудные годы, Елена Усиевич, судорожно схватив меня за руку, сказала: "Мы бессмертны!"»⁵⁵ Для человека периода первоначального христианства, не имеющего шансов на осмысленную и гуманную жизнь Пушкина, Гёте и Демокрита, материалистическое понимание бессмертия лишено смысла. Но за веру в христианское личное бессмертие человечество заплатило высокую плату. Развивая мысль Лессинга об истинном мужестве греков в отличие от бесчеловечных римлян, Лифшиц писал под впечатлением кончины Лукача: «…если даже кто-нибудь торжествует над всем, как факир, то это ведь тоже только игра природы. Есть люди, способные есть стекло, есть истерички, которые могут выдержать испытание каленым железом, средневековый «божий суд». Гордиться здесь особенно нечем. Это не человечно»⁵⁶. Ибо такое мужество – крайность и парадокс бесчеловечного мира.

Фанатик имеет свои преимущества перед Гёте и Спинозой, его самоотверженность есть определенный предел человеческой природы. Но на другом полюсе того бытия, где возможен подвиг «святости» – темнота, идиотизм основной массы населения, голод и пытки на дыбе. Лукач и Лифшиц предпочитали демонизм Пушкина и Моцарта как предвосхищение свободы и гуманной нравственности для всех. Они, подобно Гёте и Марксу, фабульный мир свободы и высокого человеческого достоинства, в котором за явление идеального в реальном не надо платить кострами для иноверцев и дикостью массовых человеческих жертвоприношений, самоуничижением и страхом, ставили выше веры в личное бессмертие. В мире бессмертного творчества природы, освобожденного и очеловеченного, метафизические хайдеггеровские страх и забота, сопровождаемые гнусным и мелочным интриганством, исчезают, заменяясь светлым пушкинским: «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть, И равнодушная природа красою вечною сиять». В этом мире, где сияние вечной красоты – его онтологическое качество, природа уже не равнодушно, а с равной душой относится и к мотыльку-однодневке, и к гигантской метагалактике, существование которой длится миллиарды лет, что соответствует гуманной норме и становится реальностью благодаря человечеству, вернувшему бытие к его глубочайшим основам.

Гёте сказал в разговоре с Эккерманом: для того, чтобы стать великим человеком, надо получить великое наследие, так Наполеон получил в наследство Французскую революцию, а Лютер – поповское мракобесие. Мы получили в наследство еще более грандиозную революцию, чем Французская, и не меньшее массовое затемнение сознания, чем во времена Лютера. Но нынешние «властители дум» предпочитают носиться со своими стеклянными бусами, не замечая сундуков с настоящими драгоценностями. Лукач и Лифшиц показывают пример того, как можно этим наследством пользоваться. Хочется верить, что уже в наше время найдутся люди, которых воодушевит пример их удивительной и плодотворной дружбы – одного из реально-идеальных явлений Октябрьской революции. А если нет, то свет этой дружбы и смысл рожденного ею марксистского Логоса дойдет до тех, кто придет после нас. Может быть, по этой причине Лифшиц хотел взять эпиграфом для своего главного, не написанного им труда какие-нибудь слова Иоанна Предтечи.

В настоящем издании впервые публикуются все известные письма Лукача Лифшицу и Лифшица Лукачу. Оригиналы всех публикуемых писем находятся в Архиве Д. Лукача (Венгрия).

Копии писем по просьбе вдовы Мих. Лифшица Л.Я. Рейнгардтбыли переданы ей Архивом Д. Лукача и хранятся ныне в Архиве РАН. Сотрудники Архива Д. Лукача при любезном посредничестве сотрудницы Венгерского культурного центра в г. Москве Е. Варги предоставили ряд материалов для подготовки настоящего издания, чтобы уточнить те письма, которые неясно читались в копиях.

Выражаем признательность Архиву РАН, его директору В.Ю. Афиани и заведующей отделом Е.В. Туговой за предоставленные копии писем Мих. Лифшица и Д. Лукача и содействие в их публикации.

Все письма Лукача написаны по-немецки на машинке, рядом с письмами Лифшица уточнен способ их написания.

В Приложении приводятся документальные материалы, характеризующие исторический фон, на котором эта переписка разворачивалась. Большинство материалов Приложения публикуется впервые.

Принятые обозначения:

в квадратных скобках [] – уточнения от составителей пропущенных или сокращенных корреспондентами слов;

в угловых скобках < > – вставка принадлежит составителям.

Мих. Лифшиц и Д. Лукач. Переписка. 1931–1970 гг.

Д. Лукач – Мих. Лифшицу⁵⁷

Берлин, 20 сентября 1931 г.

Темпельхоф, Кайзеркорсо 4. IV лестн. у Мартина

Дорогой друг,

я был чрезвычайно пристыжен, получив Ваше письмо⁵⁸, хотя я («самокритично») всегда знаю, что очень ленив на письма. Но по отношению к Вам это потому так скверно, что Вы меня с этой стороны еще не знаете и потому, может быть, не поняли бы мое молчание. И это недоразумение особенно резко противоречило бы действительности оттого, что почти ни дня не проходит, чтобы я меланхолически не думал бы о тех прекрасных «полуэстетических, полуполитических, полуисторических» беседах, которые мы вели на «блаженном острове» института⁵⁹ и которых мне здесь не хватает. Здесь есть очень много умных людей и хороших товарищей^[5], но никого, с кем можно было бы вести философские беседы для самопонимания, никого, кто действительно и по существу дела интересовался бы философскими проблемами. Однако я не хочу только жаловаться. Так как в общем – если не говорить о работе – я чувствую себя здесь несравненно лучше, чем я себе это представлял. Меня приняли намного лучше, чем можно было ожидать. Первый секретарь, один из моих старых друзей 20–21 годов⁶⁰, сразу же дал мне очень интересную ячейку (огромное предприятие, где наше положение довольно плохое). Это уже само по себе было бы очень отрадно. Но кроме того, высказано пожелание использовать мое «доброе имя» в работе с интеллигенцией. И вот так я – представьте себе – попал к писателям и стал теперь «бонзой» в этой области⁶¹. Это очень почетно, но ужасно, так как на неделе имеешь три-четы-ре заседания, которые длятся с 6 часов дня до 1 часу ночи, кроме того, еще огромное количество встреч, телефонных разговоров, писем, циркуляров и т. д., так что я едва успеваю перевести дух. При этом мне очень повезло, так как я приехал прямо накануне «поворота» и мне удалось этот поворот в короткое время провести⁶². В результате этого возникло отношение доверия. Это означает, правда, очень много работы сейчас, и количество ее в ближайшее время, вероятно, еще более увеличится, но, по крайней мере, конец той изоляции, в которой мне приходилось жить за границей. Поэтому я все это охотно принимаю, правда, надеясь, что со временем, когда доверие еще более укрепится, смогу перейти к другой работе. Как Вы знаете, я не очень люблю писательскую отрасль и особенно коллег-писателей, в особенности если речь идет об «известных» буржуазных писателях, которых нужно обрабатывать одновременно и осторожно, и энергично. Кроме организационной работы это положение означает, что мне в ближайшем будущем придется много заниматься бумагомарательством по поводу современной литературы⁶³. Из всего этого Вы можете видеть, что с философской работой дело обстоит не хорошо. И, к своему несчастью, я примерно неделю назад получил задание прямо сейчас быстро написать объемную работу к гегелевскому юбилею⁶⁴. Дело в том, что наши к гегелевскому юбилею издают Sbornik^[6] и работа должна быть готова в начале октября. Я пытаюсь из моря моих заметок выловить вопрос о термидоре, но Вы можете себе представить, как такая работа, с таким уже самим по себе невозможным сроком сдачи (2–3 недели) и при таких условиях работы, будет выглядеть. Я пошлю ее Вам, как только она будет готова, с просьбой сразу же ее прочитать и сообщить мне Ваши замечания авиапочтой^[7], чтобы я мог ошибки, которые, конечно же, вкрадутся, исправить уже в корректуре. Если эта работа, на что я не надеюсь, все же окажется хорошей, то можно будет подумать о том, чтобы предложить ее и русскому «Знамени»⁶⁵. Но об этом мы можем поговорить только когда рукопись будет уже готова. Кстати, мне сообщили, что Фурщик, который сейчас редактирует немецкое «Знамя»⁶⁶, мной интересуется. Я попросил передать ему письмо к Вейлю⁶⁷, может быть, оно даже там появится^[8]. Если удастся и то, и другое, то это было бы большим шагом вперед, из которого я, правда, при сегодняшних условиях работы вряд ли смогу извлечь пользу. При таких обстоятельствах дела с Мерингом не хороши⁶⁸. Я как раз хотел за него засесть, но тут пришел этот заказ на Гегеля. Теперь мне пришлось его отложить. Спросите, пожалуйста, не терпит ли дело до середины октября, потому что раньше я его представить никак не смогу. Как дела с Вашей эстетикой Маркса⁶⁹? В таком ли она уже состоянии, чтобы ее можно было напечатать в виде немецкой книги⁷⁰? Если да, пришлите мне при случае что-то вроде содержания, потому что тогда можно было бы поговорить об этом здесь, возможно, не с Вейлем, а с [вычеркнуто] каким-либо более близким к нам издательством. Что Вы скажете, если приложением к этой книге включить работы о Лассале и Меринге⁷¹, правда, только в том случае, если Вы могли бы написать похожую работу об эстетике Плеханова, потому что тогда в приложении были бы основные^[9] тенденции искажения марксистской эстетики во II Интернационале. Правда, было бы еще лучше, если бы в конце можно было бы дать краткое изложение воззрений Ленина⁷². Тогда это была бы действительно актуальная книга, которую можно было бы здесь издать. Если Вы согласны с этим планом и пришлете мне набросок, то совершенно необходимо одновременно сообщить, какие русские инстанции одобрили Вашу работу о Марксе, так как иначе тут люди испугаются (разумеется, Луначарский в этом отношении не будет успокоением, лучше всего было бы получить согласие людей из РАППа⁷³).

И Гертруд⁷⁴ тоже очень занята, но у нее все-таки больше времени, чем у меня, так что ее книга о кризисе продвигается⁷⁵. Дети приезжают 1 октября⁷⁶, потому так поздно, что не один месяц похоже было на то, что и мы станем жертвами кризиса. Но мы хотя едва-едва, но спаслись.

Большой сердечный привет Вам и Вашей жене от нас обоих.

<от руки> Д. Л.

Ваше письмо я прилагаю с корректурами, Вы можете по ним увидеть, какой большой прогресс Вы сделали в немецком языке. У Вас ошибки почти только в порядке слов.

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Берлин, 18 ноября 1932 г.

№ 24, Фридрихштрассе 129 дом А. Подъезд II лестн. II

Дорогой друг,

опять я бесконечно долго Вам не писал, и сейчас мое письмо тоже, собственно, не ответ на Ваше письмо. Я был, да и теперь еще ужасно занят повседневными делами и пытаюсь в промежутках все-таки закончить мою книгу⁷⁷. Но это очень трудно, потому что все вещи слишком сильно разветвляются – и все же, на мой вкус, слишком поверхностны. Все, что я в этот период делаю, как-то ублюдочно. Так, у меня было намерение написать для одного здешнего журнала маленькую работу о Фейербахе и литературе. Но получился из этого тот монстр, которого я Вам посылаю в Приложении⁷⁸, и посылку эту сопровождаю двумя просьбами.

1. И это главное: тщательно прочитайте эту работу и выскажите мне возможно быстрее и очень откровенно Ваше мнение. Ужасно, что здесь нет ни единого человека, с которым можно было бы по существу дела и откровенно поговорить о теоретических вопросах. А как Вы увидите, в этой работе речь идет о нескольких важных вопросах. Итак, я прошу Вас поскорее послать мне подробную критику.

2. Если Вы сочтете эту работу правильной, то отдайте ее «Литературному наследству», где был напечатан «Зикинген»⁷⁹, она могла бы появиться там, так как сейчас юбилей Фейербаха⁸⁰. (За «Зикингена» я еще не получил гонорар.) Посылаю также содержание книги. К сожалению, важная работа о Бальзаке все еще не написана⁸¹, и я не знаю, когда она состоится.

Что еще нового? Как у вас дела? Над чем работаете Вы⁸²? У нас – не считая нехватки времени – все хорошо, и Гертруд тоже энергично работает над своим «Кризисом»⁷⁵.

С сердечным приветом и от Гертруд и также Вашей жене.

Ваш Георг

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

<без даты^[10], по-русски, от руки >⁸³

Дорогие Георг и Гертруда!

Прошло уже два месяца со времени моего отъезда, а я еще не удосужился Вам написать. Мне было еще более некогда, чем в Москве. Видимо, у всякого человека есть свой стиль жизни, который он и возит за собой. Теперь я свободнее и начал лучше себя чувствовать, хотя меня обременяет и раздражает обилие хозяйственных забот. Кроме того, живя здесь, я должен поддерживать свое чернильное рабство – шесть статеек в месяц для Информбюро⁸⁴. Теперь я стал журналистом, как Вы, Юри, лет пять назад. Только не знаю, кто меня читает кроме редактора. Служебные мои занятия мне невероятно скучны, боюсь, что мне просто скучен всякий труд. Впрочем, некоторые слабые увлечения еще возможны. Я сделал здесь в Академии, где я работаю, доклад на тему о диалектике современной войны и в этой связи опять погружен в Ленина, эпоху империализма, национальный вопрос и тому подобное. Меня только во всем этом не хватало! Читаю журнал «Мировое хозяйство и мировая политика» и нахожу, что он интереснее других. Интересоваться такими вопросами в моем положении – почти то же самое, что интересоваться астрономией.

Никакого практического влияния на звезды оказать все равно нельзя.

Бог знает, скоро ли мы увидимся. Я уверен в том, что большие события, которые меня удерживают в моем нынешнем положении, продлятся не один и не два месяца. Да и захотят ли меня отпускать после этого. Большой вопрос! Я бы хотел получить от Вас, в виде утешения, какие-нибудь письма на теоретические темы. Это необходимо, как гимнастика, ибо бедная теория другого применения не имеет. Кстати, не желаете ли тряхнуть стариной? В Ленинграде выходит журнал «Звезда», в нем сейчас новая редакция, которая не так плохо настроена. Меня усиленно зовут сотрудничать⁸⁵. Мои писательские квоты, как Вы знаете, не велики. Не желаете ли Вы, Юри, что-нибудь написать⁸⁶? Бедный Юра Фридлендер все еще томится в своем изгнании⁸⁷, и Эренбург, видимо, ничего не сделал. Нельзя ли еще немного на него поднажать через Ольгу Осиповну⁸⁸ или как-нибудь иначе? В Ленинграде Юра очень популярен как местный «вундеркинд». Многие его превосходные товарищи, увы, погибли на фронте или от голода.

Ничего не знаю об Игоре⁸⁹, слышал, что он в Москве. Куда ему писать? Как поживает наша высокопоставленная дама-патронесса?

Надеюсь, что Вы оба здоровы, что есть какой-нибудь интерес к труду и к жизни, что философы не так уже донимают Вас⁹⁰. Кстати, что слышно у них? Как идут дела с изданием Ваших книг⁹¹, посланных Шершенко⁹²? Все это меня интересует. Главным образом то, что касается Вашего благополучия, здоровья, настроения и труда. Общие вопросы интересуют гораздо меньше. Отсюда меня не так раздражают все эти Баскины⁹³, Еголины⁹⁴ и К°. Надеюсь, что я научусь смотреть на все это как подобает философу.

Если Вам, Юри, не особенно тяжело это сделать, пришлите мне список книг по социологии, политике, национальному] вопросу, которые Вы читали в последнее время. Я ведь здесь не имею ничего под руками и не помню даже точного названия книги Отто Бауэра⁹⁵ и др. Может быть, я найду здесь кое-что в библиотеках (новейшая политико-социологическая литература особенно в связи с государством и национальностями). Впрочем, это не так обязательно – по возможности, чтобы я вовсе не одичал. А я Вам в следующем письме пришлю, может быть, тезисы моего доклада⁹⁶. Суета сует!

Обнимаю Вас.

Хотел бы побывать в Москве и попробовать вкусных блюд, приготовленных Гертруд.

Ваш М [иша].

Письмо жены Д. Лукача, Гертруд,
Мих. Лифшицу

9 июня 1944 г.

Дорогой Миша, когда вчера Дьюри после заседания пришел домой и рассказал мне о происшедшем⁹⁷, мне сразу стало ясно, почему Вы просили позвонить Вам, как бы поздно Дьюри ни придет домой: для Вас речь шла о вопросе, имеющем большое значение в двойном смысле: поднял ли он голос в мою защиту? И оправдал ли мои надежды последний друг, на которого я рассчитывал в моем деле?

И теперь я понимаю, как глубоко Вас должно было задеть то, что Дьюри ни слова не сказал в Вашу защиту. Конечно, Д[ьюри] совершил здесь ошибку, и никто не сознает эту ошибку в такой степени, как он сам. Он так подавлен, что то и дело вызывает во мне болезненное воспоминание времен моей молодости: моего отца, которому в его молодые годы за политические убеждения выбили в доме стекла и которого я потом из-за одного компромисса, который он заключил по материальным соображениям, застала всего в слезах. Здесь не имеет значения, что политические убеждения были ложны, что тот компромисс в наших глазах сегодня был бы смешным пустяком, сущность дела остается той же, так же как и мое [чувство] подавленности [и боли] об этих обоих столь дорогих мне людях.

Первоначально я собиралась подробно расписать Вам, как Дьюри пришел к совершению этой ошибки, как трудно сегодня лавировать между донкихотством и правильным использованием хотя и тесного, но все же пространства для маневра и т. д. – но дело ведь здесь не в объяснениях. Я просто прошу Вас, чтобы Вы не сердились долго на Дьюри и не презирали его чрезмерно. Я знаю, что здесь останется тень, но все же: друзья – это те, как говорит Гёте, кто уже закончил все расчеты. Что, конечно, не означает, что долг и долги вины можно накапливать бесконечно, но все-таки хотя бы то, что сделанные в прошлом инвестиции гарантируют определенный кредит.

Вы знаете так же хорошо, как и я, что выступление Дьюри ничего бы не изменило, и все же было бы хорошо, если бы он сказал несколько спокойных, добрых слов о Вашей работе. Дорогой Миша, попытайтесь не сердиться, подумайте о том, как тяжела и наша жизнь.

Гертруд

< слева под текстом от руки приписка Мих. Лифшица >

Милая душа, а я и не думал сердиться, зная, что такое эта жизнь. Но момент был злой! Как жаль, что я не могу ее снова увидеть. Читаю и плачу.

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

Ленинград. 12 января 1945 г.

< по-русски, от руки>

Дорогие Георг и Гертруда!

Давно Вам не писал – много работы, мало времени и сил. Военная служба заполняет всю жизнь, а когда служба кончается, нужно взяться за перо, начинается чернильное рабство – статьи в Информбюро. Я уже написал чуть ли не о всех русских художниках и теперь взялся за писателей. Они мои рабы, кормят моих детей, но сам я раб 20-ого числа, когда платят гонорар. Пока все шло хорошо. Но что будет, когда все писатели и художники иссякнут? Придется перейти на знаменитых футболистов, шахматистов и т. д.

Как Вам живется на философских хлебах? При каждой новой сводке вспоминаю Вас и домик на окраине Будапешта⁹⁸. Домик-то, увы! От него, наверно, мокрое место осталось⁹⁹. Придется новому венгерскому правительству подарить Вам другой¹⁰⁰. Просите дачу на берегу Дуная¹⁰¹. Я приеду в гости (если начальство отпустит)¹⁰². В Венгрии, наверно, тоже будет Союз писателей, Литфонд и дом творчества в замке какого-нибудь магната, потомка одного из министров Атиллы или Франца-Иосифа. Президентом Литфонда – я надеюсь – будет Ольга Осиповна⁸⁸ (в качестве представительницы демократического фронта). Этот пост нужно сохранить в надежных руках. В доме творчества будут подавать старое венгерское, а мы захватим с собой русскую горькую. И будем жить на берегу голубого Дуная под звуки Штрауса и Брамса.

В Болгарию меня когда-то приглашал старик Георгий Бакалов, обещая почетное место в тамошнем Институте Маркса и Энгельса. Но Бакалов – увы – умер в Париже¹⁰³. Зато член регентского совета Павлов-Досев¹⁰⁴ нам хорошо известен. Там уже началось предсказанное Платоном господство философов. В Греции совсем другое. Заметили ли Вы, что в новом греческом правительстве несколько Джонов¹⁰⁵ и только один Перикл?

Я шучу все на эти темы, так как у меня теперь в голове преимущественно международные отношения. Ради них я даже насел на английский язык. Читаю краснобая Черчилля¹⁰⁶ медленно, как Шамполион разбирал свои иероглифы. Ругаю англичан за их собачий язык, однако думаю скоро одолеть. Мне нужно было бы сейчас встретиться с каким-нибудь английским Лукачем. Но, увы, Лукач во всем свете только один, да и тот остался в Москве.

В моих нынешних занятиях Ваше общество было бы для меня незаменимо. Я взялся за сложное дело – хочу внести в область гражданской истории, политики, теории государства, международных отношений, войны хотя бы то, что мы сделали для эстетики. Ведь наше объяснение исторической эмпирии до сих пор остается абстрактно-марксистским: мы, например, объясняем империалистическую войну борьбой интересов, но не объясняем (как несущественное), почему группировка держав в 1914 г. была та, а не другая, оставляем в стороне всю диалектику политических форм и т. д. Здесь еще непочатый край вульгарной социологии.

Есть у меня кое-какие мысли, но боюсь, что, по обыкновению, они не дойдут до систематической реализации. Не хватает знаний, а знания – функция времени. Эта жизнь уходит на глазах, уходит в занятиях пустых. Говорят, что паровым молотом, весящим несколько тонн, очень хорошо колоть орехи. Мои занятия носят, примерно, такой характер.

Общее положение – сносное. В квартире тепло. Комната хорошая. Отношения по службе неплохие. Питание не на высоте, но терпеть можно. Здоровье не особенно хорошее, однако работать еще могу.

Что же у Вас? Напишите мне. Имеете ли Вы сведения о Ферри¹⁰⁷? Как Игорь? Бываете ли у Елены Феликсовны¹⁰⁸? Как идет «Социология знания»¹⁰⁹ и прочее? Есть ли сведения об издании Ваших книг в Америке¹¹⁰?

Обнимаю Вас обоих. Желаю в новом году крепкого здоровья. Лида¹¹¹ Вам кланяется. Она поедет в Москву. Я застрял здесь крепко.

Горячий привет! М[иша].

Ленинград 12.1.1945 г.

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

<без даты^[11], по-русски, от руки>

Дорогие друзья!

Итак, мое шутливое письмо¹¹² оказалось пророческим – вы уезжаете¹¹³! И кто знает, увидимся ли мы когда-либо снова? – Все так глупо устроено на этом свете. В самом деле, приходится винить себя, что время мало использовано для совместной работы, для наших задушевных бесед. Виноват, конечно, я, как более молодой, к тому же за мной всегда бывала остановка, мне не хватало времени. И ведь действительно не хватало – с тех пор как остались позади счастливые времена подвала в Институте Маркса и Энгельса⁵⁷! Слова ничего не стоят и нечего сожалеть, поскольку помочь уже ничем нельзя. Будем надеяться хотя бы, что в ближайшие годы между нами не будет каменных стен и прочих преград. Может быть, ваш отъезд – дело временное¹¹⁴, или обстоятельства потребуют посещений Москвы¹¹⁵ – послушайте только моего совета: не летайте, не поддавайтесь соблазну, лучше пострадать немного дольше в поезде. Куда вы едете – я не знаю. Надеюсь, не к своим новым друзьям, которые проливают крокодиловы слезы после ваших докладов¹¹⁶. Если на родину, то это, может быть, будет не так плохо, однако – не спешите, побудьте с нами, пусть сначала все наладится. Надо подумать о здоровье, о возрасте. Я очень рад вашим успехам, еще более рад оптимистическим известиям о Ферри. Но что касается фельдмаршалов, то ваше здоровье дороже целого генерального штаба, и я не хотел бы, чтобы вы тратили много сил на просвещение этих «эччеленца»^[12], даже у вас на родине. Или, может быть, вы сами теперь получаете звание генералиссимуса? В таком случае не забудьте об одном капитане, который может быть морским атташе в стране, не имеющей моря. Увы, я не могу приехать в Москву попрощаться с вами, разве что вы потребуете этого через вышестоящие инстанции. Надеюсь скоро узнать от Лиды все подробности вашего отъезда. Будете ли вы мне аккуратно писать? Благодарю за теоретические замечания. Прошу и в дальнейшем все, что придет вам в голову по поводу моих проблем, сообщать мне; я очень нуждаюсь в библиографических указаниях, очень заинтересован вашей «социологией знания». Кстати, вы обещали мне узнать название сборника и статьи, в которой фигурирует рассказанное мне вами (со слов, кажется, Видена¹¹⁷) место о будущем Германии с точки зрения английского капитализма. Я читаю сейчас – сколько хватает времени – английские и американские журналы, если что-нибудь интересует вас – охотно напишу.

Писать о своей жизни мне нечего. Она внешне терпима, хотя тяжела. Угнетает меня бесперспективность; я человек неглупый, способный делать обобщения, и понимаю, что я попал в ловушку, крышка которой захлопнулась. Когда я перебираю в уме все силы, которые могли бы мне помочь, то вижу ясно, что все они направлены против меня и грозят мне окончательным удушением. Один шанс против девяносто девяти, что я еще сумею работать, что мне дадут свободу, что кто-нибудь заступится за меня. Буду надеяться на этот шанс; сравниваю себя с Эпиктетом¹¹⁸.

В крайнем случае, остается еще один выход – когда немного подрастут мои галчата. Сейчас, пока, они требуют, чтобы я жил для них – раз не могу жить для большего числа людей.

Итак, всего лучшего. Не говорю прощайте. До свидания. Будем следовать каждый своей судьбе. Не забывайте меня и пишите. Алла иль Алла, Магомет ра-суль Алла!^[13]

Ваш М.Л.

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

5 февраля 1945 г.

< по-русски, от руки >

Дорогой Юри!

Не знаю, застанет ли Вас еще это письмо в Москве¹¹⁹. Во всяком случае, хотел бы напомнить Вам о том, что я, пожалуй, забыл сказать перед отъездом, хотя это очень важно.

Из всех философов прошлого мое положение напоминает мне разве что Эпиктета. Но у меня нет столько внутренней свободы или самодовольства, сколько было у этого джентльмена в ошейнике. Скоро у Вас будет много возможностей в разных местах и среди разных, имеющих влияние людей, распространить известие или слух, что существует среди гиперборейцев муж, достойный лаврового венка. Это – я. Пусть это будет преувеличение, неправда или вексель на будущее. Но ведь другого выхода нет! Покривите душой ради меня. Единственный способ сделаться вольноотпущенником у нас это заслужить внимание извне – особенно это так будет в ближайшие годы. Два слова Томаса Манна или какого-нибудь англичанина, американца, черта, дьявола достаточны для того, чтобы я получил слабую возможность трудиться по своей специальности. И честное слово – это не будет совершенно напрасный труд. В отличие от Канта, я напишу какую-нибудь «Критику нечистого разума», eine «Kritik der unreinen oder sogar schmutzigen Vernunft»^[14]. Если даже она будет издана в количестве трех экземпляров, напечатанных на машинке, – один из них в роскошном переплете с посвящением получите Вы.

Итак, вот, Юри, моя просьба. Скажу Вам правду – я очень мало надеюсь на освобождение от военной службы. В первом туре сражение уже проиграно. Московское начальство приказало меня ни в коем случае не отпускать. Можно будет еще попробовать. Но, конечно, надеяться можно только на случайность. На помощь Е.Ф. [Усиевич]¹⁰⁸ и т. п. я мало рассчитываю. Вообще ближайшие годы жить будет трудно. Я думаю, Вам понятно, что все течение моей военной службы (начиная с Пинской флотилии¹²⁰) и мое нынешнее положение является прямым следствием всей бесконечной драчливости «Литературного критика»¹²¹, никчемной драчки с союзом писателей и т. д. и т. п. Во всем этом я был замешан только по чувству товарищеского долга и даже против моей воли. А расплачиваться приходится мне. Я уже испытал унизительную процедуру напоминания Е.Ф. [Усиевич] о моем положении. По-моему, она продолжает забывать обо мне. Я уже сделал вывод по отношению к Кеменову¹²². Тяжелы бывают такие выводы, но лучше остаться одному и опуститься на дно, чем тешить себя ложью. Впрочем, я еще не могу окончательно придти к заключению, что в сорок лет я растерял свои прежние жизненные позиции, что мне нужно все начинать сызнова в совершенно новой среде. И, по правде сказать, нет никакой охоты начинать. В научном отношении у меня именно в последнее время прилив новых идей, в наименее ясных мне ранее областях. Очень жалею, что не могу познакомиться с Вашей работой о социологии знания, поскольку именно теоретико-познавательные, онтологические и психо-физиологические вопросы меня сейчас очень интересуют. Если есть лишний экземпляр библиографического списка использованной литературы¹²³ – пришлите хотя бы его в письме.

Когда Вы будете draussen^[15], не хотите ли заключить контракт на обмен книгами? Так как Вы теперь читаете по-русски, а я хорошо знаю Ваши интересы, то я мог бы посылать Вам из Ленинграда полезную литературу (здесь ее много) в обмен на иностранщину. Мои интересы Вам тоже превосходно известны. Обмен этот делает ВОКС.

Кстати, из двух моих книжек не можете ли Вы мне Чемберлена¹²⁴ прислать бандеролью? (Так как я сейчас читаю Канта). Книгу Горького разрешите презентовать Вам на память.

Игорь мне не пишет, а я не знаю его точного адреса. Не знаете ли, что с Игорем, как его здоровье?

Когда Ваш отъезд? Как устраиваются Ваши дела?

Горячий привет Гертруд и всей семье от меня и Лиды¹¹¹. 5/П 45 г.

Д. Лукач – Мих. Лифшицу¹²⁵

для Миши^[16]

Будапешт, 11 февраля 1946 г.

Дорогие друзья,

сегодня случайно выдался день посвободней, и я пользуюсь этой редкой возможностью, чтобы Вам написать. Жизнь в последние 14 дней была сплошной ужас, поток различнейших заседаний и совещаний по самым разнородным вопросам, начиная с реорганизации Академии наук и кончая мелкими вопросами в Arbeiterkulturbund^[17], в промежутке три больших доклада («Ленин о вопросах культуры»¹²⁶ в Союзе писателей, «Демократия и литература»¹²⁷ в большом открытом цикле докладов нашей партии, «Кризис демократии»¹²⁸, реферат в большой открытой дискуссии по озаглавленному так докладу), при этом доклады нужно было писать сразу для публикации и т. д., и т. д. Сегодня относительное затишье после этой бури.

Это маленькое введение уже дает определенную картину стиля нашей жизни¹²⁹. Но я хотел бы свободное время использовать прежде всего для того, чтобы дать Вам определенную картину здешнего положения. Здесь все еще в наличии относительное равновесие между силами демократии и реакции. Реакция наносит удары непрерывно, но пока без успеха. Было разработано Положение о проведении земельной реформы¹³⁰, которое по существу означало бы в значительной степени аннулирование земельной реформы; это нападение было отбито. Несколько дней назад в парламенте официальный оратор Партии мелких сельских хозяев, составляющей большинство в парламенте, выступил в открыто шовинистически-под-стрекательском тоне; возник большой парламентский скандал, и партия была вынуждена публично заявить, что соответствующий господин высказал только свои личные взгляды, и т. д. При этом идет открыто реакционное подстрекательство со стороны так называемого князь-примаса кардинала Миндсенти, главы католической церкви¹³¹. Как следствие этого вчера в Будапеште уже прошла хотя и маленькая, но открыто фашистская уличная демонстрация. Что касается репрессий, то тут идет «позиционная война». Полиция в левых руках (начальник полиции – коммунист, хороший и умный товарищ¹³²) и арестовывает всех заговорщиков, большую часть спекулянтов и т. д.¹³³.Однако прокуроры и суды большинство снова отпускают. Как отец в старом еврейском анекдоте, который, услышав о новейших похождениях своего сына, закричал: «Я бы тоже смеялся, если бы дурак был не мой», мы бы тоже могли смеяться над такой партизанщиной, когда, например, группу заговорщиков отпускают и мигом в тот же день силами политической полиции снова арестовывают. Эта «позиционная война» в решающем экономическом вопросе выражается для нас в высшей степени невыгодно в том, что мы ничего не можем сделать против инфляции¹³⁴. Попытка заштемпелевать деньги до 25 % стала полным фиаско; сегодня поток различнейших заседаний продолжается бешеным темпом. Вот вам наглядный пример стоимости наших денег: моего месячного оклада университетского профессора хватило бы на то, чтобы купить на черной бирже полдоллара. Каково соотношение сил между правыми и левыми, скоро станет ясно, так как сейчас начинается борьба за сокращение и чистку государственного аппарата. Это, по всей вероятности, вызовет некоторое движение в наших рядах. Влево или вправо – сегодня еще не видно. Потому что положение и внутри левых партий вовсе не простое. Если я правильно помню, то в одном из прошлых писем писал вам о правых и левых крыльях разных партий. Наше постоянное общение с левым крылом, усиление этого левого крыла временами идут очень хорошо, особенно с левым крылом социал-демократов. Но вопрос очень сильно усложняется близостью переговоров о мире¹³⁵. Разумные люди во всех партиях знают довольно точно, что мы вряд ли можем рассчитывать на очень хорошие переговоры о мире, и уж вовсе не может быть надежды на исправление границ¹³⁶. Но только Коммунистическая партия отваживается открыто об этом говорить¹³⁷. Обе крестьянские партии, даже и более левая из них Национально-крестьянская партия, ведут совершенно безответственную шовинистическую пропаганду, замазывают вину в войне, пробуждают иллюзии и т. д., и т. д. Очень интересно, что несколько дней назад в Форум-клубе (эксклюзивный клуб, где объединилась интеллигенция четырех образовавших коалицию партий¹³⁸, – где я, кстати сказать, один из президентов) были внешнеполитические дебаты, где – так как дискуссия находилась в интимном кругу – все ораторы высказывались трезво и разумно. Наш товарищ Реваи¹³⁹ с полным правом устроил дружеский скандал, почему эти же самые люди, которые в закрытых помещениях так трезвы и разумны, сразу же становятся шовинистическими агитаторами, если выступают публично. Эта речь произвела там впечатление; на долговременное воздействие, естественно, рассчитывать нельзя. Это положение омрачает наши отношения с левым крылом Национально-крестьянской партии. Она долгое время была очень хороша. Сотрудничество с этой партией очень важно, особенно в области культуры, поскольку ее вес среди интеллигенции несравненно больше, чем ее численность; лучшие писатели и т. д. у них¹⁴⁰. Мы были уже на пороге совместного издания крупного журнала, главной задачей которого было бы начать преодоление продолжающегося вот уже 25 лет (или еще дольше) раскола венгерской литературы и искусства на сельскую и городскую¹⁴¹. Дело долгое время выглядело благоприятно, так как левая интеллигенция этой партии имеет действительное доверие к Реваи и ко мне. Переговоры, однако, провалились в последний момент, так как вожди «центра» этой партии против того, чтобы партия до заключения мира связывала себя такой кооперацией. То есть здесь много таких, в том числе и в правом крыле демократии, которые хотят сохранить полную свободу действий для возможных поворотов после заключения мира. Этим они, естественно, ослабляют дееспособность левого крыла демократии и продлевают это неблагоприятное и нерадостное временное состояние. Так что я и сейчас не могу указать никаких верных перспектив. Если я говорю, что мы, несмотря ни на что, пробьемся, то это только субъективная надежда.

Я думаю, уже из этого анализа вы видите, что я стал человеком не только загнанным, но, как говаривала Елена¹⁰⁸, «респектабельным». Это изменение принесло с собой некоторые интересные и приятные вещи, напр[имер], в январе я получил большую литературную премию (премию Баумгартена), завтра получаю от города Будапешта премию за научную работу (премия Свободы). Это означает, что мы и в условиях инфляции можем жить без забот. «Респектабельность» приносит с собой вместе с очень многими излишними заседаниями, визитами и т. д. также и кое-что интересное. Постов у меня нет, ни в государственном аппарате, ни в партийном аппарате, но я принимаю участие во многих межпартийных обсуждениях (в обсуждениях, которые не имеют официального характера на уровне высокой политики, но по существу дела довольно важны) и благодаря этому познакомился со здешней относительно молодой демократической интеллигенцией, что было небезынтересно. Это положительные моменты, а отрицательные – то, что научная работа в таких условиях совершенно невозможна.

Но теперь довольно обо мне. Меня наполняет большим беспокойством то, что Елена больна – пожалуйста, пришлите нам при первой возможности подробное сообщение об уже, как мы надеемся, наступившем выздоровлении. Меня беспокоит также, что я и от Миши вообще не получаю прямых известий. Я предполагаю, что Вы письма, адресованные ему, переслали¹⁴². В ближайшие дни выходит маленькая хрестоматия Маркса на венгерском языке¹⁴³; если возможность отослать это письмо затянется, то я пошлю с ним экземпляр для Миши. Веду, кроме того, переговоры с партийным издательством по поводу издания его работ¹⁴⁴. Не исключено, что мне удастся этого добиться. На сегодня заканчиваю, так как нужно еще просмотреть и отредактировать массу вещей – поскольку у меня сегодня «незанятый» день.

Итак, большой привет вам всем (включая Фридлендера, повороты судьбы которого меня очень обрадовали⁸⁷). Пишите как можно скорее и как можно подробнее. От Миши даже и двум словам буду рад чрезвычайно.

Дьюри

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу и своим друзьям

<без даты^[18], по-русски, от руки>

Дорогие друзья!

Я только что прочел одно письмо Юри, еще одно у меня есть, а прочие до меня не дошли. Надеюсь, что их удастся разыскать у Елены, которая сейчас больна. Я, наконец, демобилизован¹⁴⁵, после больших хлопот. Только что приехал в Москву, сделал свои дела и через несколько часов уезжаю обратно в Ленинград, где у меня еще Лида¹¹¹ и Вета¹⁴⁶. В течение лета думаю перебраться в Москву. Страшно рад получить вести от Вас. Видел Анчи¹⁴⁷, которая прекрасно выглядит. По приезде в Ленинград напишу Вам подробно. По Вашему письму вижу, что бодрость и энергия есть; веры в будущее много. Я тоже стал легче смотреть в туманное будущее и надеюсь, что в новом положении мир будет выглядеть для меня более приятным. Не верю в то, что мы больше никогда не будем теоретически работать вместе. Мы еще создадим новый марксистский «Логос»¹⁴⁸. Спасибо за присылку венгерской книжки¹⁴⁹. К сожалению, не могу прочесть предисловие. Не забывайте меня.

Привет от Лиды. Е(елую вас. Миша.

Д. Лукач – Мих. Лифшицу и друзьям

25 марта 1946 г.

Дорогие друзья,

я начинаю с важнейшего для меня актуального вопроса: Миша наконец снова свободен от военной службы и в Москве. Я надеюсь, что в результате снова может возникнуть непосредственная связь между нами. Будет ли она опять – как в старые добрые времена – теоретической, я, к сожалению, сомневаюсь. У меня очень мало времени, его почти нет для теории, и я, конечно, не знаю, каковы будут Мишины обстоятельства в Москве. Пока что я посылаю венгерский экземпляр Маркса и Энгельса о литературе и искусстве с моим предисловием¹⁵⁰. Пассаж о Мише Гертруд для вас переведет отдельно¹⁵¹. Как я уже писал, я планирую издать здесь по крайней мере Мишиного Маркса¹⁵², план все еще в силе, но исполнение придется отложить, так как сейчас сколько-нибудь объемная книга стоит 6–7 миллионов пенгё, что примерно соответствует месячному окладу чиновника нижнего уровня. Есть, правда, несколько отчаянных издателей, которые печатают мои книги (так, в ближайшие дни в партийном издательстве выйдет моя книга о русских реалистах¹⁵³, а через несколько недель – книга «Гёте и его время»¹⁵⁴). Но что они из тиража продадут, об этом лучше не думать. Вследствие этих обстоятельств и перевод Гертруд из Добролюбова¹⁵⁵ лежит в архиве издательства^[19].

Перехожу теперь к более интересным вопросам. Мы недавно успешно пережили кризис. Вы, может быть, читали, что партия большинства, Партия мелких сельских хозяев, была вынуждена исключить из своих рядов 20 реакционных депутатов вследствие давления масс снизу, прежде всего давления будапештских рабочих. Дело это было, несомненно, тактическим успехом левой партии и может – если обстоятельства останутся хорошими и партии будут действовать правильно – означать начало процесса оздоровления. За этот успех следует благодарить то, что реакционные силы, которые сами по себе довольно сильны, вследствие обстоятельств вынуждены были нанести удар преждевременно. Причина этого – в аграрной реформе. Теперь как раз время для того, чтобы юридически зафиксировать результаты раздела земли. Крупные землевладельцы собирают все силы, чтобы это саботировать и даже более того, чтобы аннулировать результаты раздела земли, под различными предлогами забрать у крестьян землю обратно. Это привело к довольно сильным волнениям на селе, которые наша партия и Национальная крестьянская партия умело использовали. Со времени объявления закона о разделе земли¹⁵⁶ отношения между рабочими и крестьянами еще никогда не были такими хорошими. Это изолировало реакцию от масс (за исключением городской мелкой буржуазии) и принудило ее к отступлению. Это отступление делается со многими и частью довольно умелыми уловками; истинная причина исключения 20-ти идеологически замазывается, и даже сомнительно, означает ли разрыв организационный разрыв на деле. Сейчас речь идет о том, удастся ли левым партиям дальше продвигаться вперед. К сожалению, в самом решающем вопросе, в вопросе инфляции, почти нет шансов достичь чего-то мало-мальски успешного¹⁵⁷. Возможно, однако, во-первых, юридически завершить аграрную реформу, а именно так, чтобы отклонить притязания крупного землевладения. Во-вторых, есть возможность провести энергичное сокращение в государственном аппарате и т. д., что с классовой точки зрения означало бы сильное ослабление власти Gentry¹⁵⁸. В-третьих, есть возможность создать крестьянские товарищества, что до сих пор непрерывно саботировалось, в-четвертых, есть возможность в области огосударствления горнодобывающей промышленности добиться контроля над предприятиями, работающими на репарацию¹⁵⁹. Все это не обойдется без больших боев. С моей точки зрения, дело не только в том, чтобы как-нибудь достичь этих целей, но и главным образом в том, чтобы борьба привела, с одной стороны, к углублению сегодняшних хороших отношений между рабочими и крестьянами, что означает, что крестьянские массы, которые сейчас в Партии мелких сельских хозяев (это, к сожалению, партия большинства¹⁶⁰), приблизятся к нам, с другой стороны – что здесь теснейшим образом взаимосвязано, – чтобы разрыв, существующий между крестьянскими массами Партии мелких сельских хозяев, с одной стороны, и ее реакционным правым крылом из крупных капиталистов и крупных землевладельцев – с другой, углубился и стал бы осознан в крестьянских массах¹⁶¹. Насколько мы этого достигнем, сегодня еще не ясно. Очень многое при этом зависит от международного положения, от за-1 35 ключения мира и т. д.

Конечно, успехи имеют и здесь сложные субъективные условия, постоянный контакт и возможно более свободное от трений сотрудничество между леводемократическими партиями. Здесь есть очень сложные проблемы.

Демократическое левое крыло Партии мелких сельских хозяев очень слабое и поэтому не всегда (и редко в достаточной степени) может влиять на крестьянский центр партии. В Национально-крестьянской партии нет единства. После выборов¹⁶² преобладало правое крыло, и партия очень сильно подчинилась шовинистским течениям. Лишь реакционное нападение на земельную реформу вызвало здесь изменение, и на съезде партии, который прошел недавно, правое крыло потерпело поражение (этим я не хочу сказать, что левое крыло победило). С тех пор улучшаются, конечно, и наши отношения. Очень сложны также и наши отношения с братской партией¹⁶³. Там тоже есть правое крыло, которое нельзя назвать несущественным. Хуже то, что левое крыло идеологически идет очень своеобразными путями. Оно хочет, например, – правда, только в пропаганде, не на практике, – перескочить через современную стадию демократии, ведет открытую пропаганду за социализм, отрицает важность национального вопроса и т. д. Отсюда возникают двойные трения между обеими рабочими партиями: как практический оппортунизм, так и пропагандистское ультралевачество приводят к многочисленным конфликтам, особенно в организациях нижнего уровня. В последнее время состоялись и теоретические дискуссии между теоретическими органами обеих рабочих партий¹⁶⁴; приведут ли они к выяснению или к обострению отношений, пока еще не ясно. Все это разыгрывается в основном за кулисами, в длинных личных встречах и т. д.

Такова общая картина. Для специфики моей партийной работы среди интеллигенции отсюда следует: очень много работы и очень мало результатов. В партии ужасно много комиссий и заседаний, докладов, брошюр и статей, но ни большинство массы интеллигенции, ни большинство действительных верхов не завоевано для демократии. В этой связи расскажу, что вас, может быть, заинтересует, что в связи с опубликованием моих первых вещей начинаются литературные дискуссии. Пока на уровне защиты 1’art pour Part^[20] и чистого «мастерства» против притязаний реализма¹⁶⁵. Но и здесь мы стоим лишь в начале.

Надеюсь, это письмо застанет вас всех, прежде всего Елену¹⁰⁸, в более хорошем состоянии, чем раньше. Болезнь Елены нас обоих очень обеспокоила. Пожалуйста, напишите подробно, как ее состояние сейчас. И про состояние Раи¹⁶⁶. Если у Игоря есть экземпляр его Щедрина¹⁶⁷, пусть его пошлет, может быть, позднее можно будет сделать перевод.

На обороте (см. ниже. – Ред.) я еще добавляю для Миши перевод тех частей (из предисловия к сборнику), которые касаются его.

Сердечный привет всем вам шлет Дьюри

Гертруд^[21]

Отбор и компоновка – работа проф. Лифшица, превосходного <ausgezeichneten> исследователя в области марксистской эстетики. Правда, в обстоятельствах нашей страны невозможно издать этот сборник во всей его полноте. Проф. Лифшиц издал на русском языке полное собрание литературных штудий Маркса и Энгельса в объемном томе в 800 страниц¹⁶⁸.

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

Москва, 7 ноября 1946 г.

< по-русски, от руки >

Мои дорогие друзья!

Я с радостью узнал из ваших писем к Елене, что вам живется хорошо, что жизнь ваша наполнена полезной работой, короче говоря, что вы «возделываете свой сад». Этому можно только завидовать. Дело, конечно, не только в благоприятных внешних обстоятельствах, но прежде всего в вашей изумительной, истинно-мудрой философской способности, применяясь к любым обстоятельствам, находить удовлетворение в деятельности. Будем надеяться, что после первого пароксизма общественной работы вы получите также возможность создавать что-то новое для европейских читателей в широком смысле слова. Пишу вам в день праздника Октябрьской годовщины и поздравляю с нашим XXIX-летним юбилеем. Лида тоже просит передать свои поздравления.

Я только что перебрался в Москву; еще не успел привести в порядок свои книги. Только что начал новую, гражданскую работу. Работа эта преподавательского характера – я вернулся к преподаванию философии. Внешние и материальные стороны жизни устраиваются более или менее благополучно; не знаю, конечно, насколько прочно. Что касается внутренней нашей жизни, то вы, вероятно, имеете наши газеты. «Культура и жизнь»¹⁶⁹ дает полную картину послевоенного состояния нашего идеологического фронта. Могу еще добавить для полноты картины, что Ермилов¹⁷⁰ вот-вот будет назначен редактором «Литературной газеты», а председателем вновь созданной в Союзе писателей секции критиков является Кирпотин¹⁷¹ (его заместитель – Альтман¹⁷²). Мне непосредственно не приходится иметь дело ни с Союзом, ни с газетами, так как я давно ничего не писал и, занятый преподавательской работой, едва ли буду писать. Впрочем, как обернутся дела, предвидеть трудно, но при всех случаях я надеюсь продержаться на достигнутой в настоящее время точке покоя.

Плохо то, что Юдин¹⁷³ тоже, кажется, будет редактором какого-то журнала; по этому поводу Елена в волнении, но я в тайне надеюсь, что бог этого не допустит.

До нового года я еще буду занят всякими работами, а с 1 января 1947 года, если ничто не помешает, думаю отдаться немного наукам. Меня тоже интересует распространение экзистенциализма на Западе; кое-что из сочинений Сартра я уже читал, остальное думаю достать. Е(ели прямой у меня нет, но думаю как-нибудь послужить критикой буржуазной философии. В последнее время я много писал для ВОКСа, писал, конечно, ремесленно, как пишут в это учреждение, но все-таки из этого получилось нечто не лишенное интереса. Я сочинил большую статью о философии истории Герцена и еще большую (что-то около пяти листов) о русской критике, принципы которой излагаю в систематическом порядке. Это предисловие к большому, составленному мной сборнику «Классическая русская критика». Сейчас я думаю составить также сборник из сочинений Герцена, написанных на французском языке – главным образом, о судьбах Европы. Это очень интересно. Таким образом, я кормлю свое семейство. В Информбюро больше не пишу, там перемены.

Настроение у меня сносное. Может быть, это объясняется общей моей усталостью, которая несколько охлаждает порывы даже к научному чтению и тем вносит примирительный тон в мою жизнь. Мне бы хотелось получить от вас когда-нибудь письмо, адресованное лично мне, так как, при всей моей любви к Игорю и Елене, я образую автономную республику.

Обнимаю вас и прежде всего желаю здоровья.

Мих. Лифшиц

P.S. Ваш привет «Конюха»¹⁷⁴ мне передала; книги обещает передать, я их еще не видел. Привет Габорам¹⁷⁵.

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

Москва, 9 января 1955 г.

< по-русски, от руки >

Дорогой Георг!

Недавно я получил предназначенную для меня книгу («Die Zerstoerung der Vernunft»¹⁷⁶). Очень благодарен Вам за этот подарок. Пользуюсь случаем, чтобы попросить книгу о молодом Гегеле¹⁷⁷: здесь ее достать нельзя. Если Вы можете послать мне ее, сделайте это, пожалуйста, по адресу: Академия наук СССР, Институт истории, Волхонка 14, для меня.

О моей жизни Вы, наверно, что-нибудь знаете. Очень грустно, что после Вашего отъезда Вы ни разу не написали мне¹⁷⁸. Но должно быть, для этого у Вас были достаточные основания. Так или иначе, я всегда отношусь к Вам и Гертруд с прежним расположением. Поздравляю с Новым годом, желаю Вам и всем Вашим близким здоровья и счастья. Лида также желает Вам этого.

Большой привет от всех Ваших знакомых.

Мих. Лифшиц.

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Будапешт, 25 января 1955 г.^[22]

Мой дорогой Миша!

Мы были чрезвычайно рады получить от Вас письмо¹⁷⁹. Книга о Гегеле¹⁸⁰ уже ушла к Вам на указанный адрес. Надеюсь, Вы ее получите, но я очень Вас прошу подтвердить мне в нескольких строках ее получение.

Конечно, очень скверно, что мы так мало знаем друг о друге. Но ужасно трудно вести с такого большого расстояния в пространстве и времени переписку, которая затрагивает действительно важные вопросы. Гертруд знает, как часто я говорю о том, что определенные вопросы можно было бы обсуждать только в личной беседе с Вами. А к каждому письму нужно было бы прилагать книгу, которая рассматривала бы внутренние и внешние предпосылки соответствующей проблемы и мою позицию по отношению к ней. А это, конечно, невозможно. Можно только надеяться, что добрая судьба подарит нам все-таки еще одну встречу. Сейчас неожиданно появилась возможность для меня поехать в мае в Хельсинки на большую встречу по вопросам мира. Может быть, дорога пойдет через Москву¹⁸¹. В этом случае я дам Вам знать телеграфом о возможностях личной встречи. Вашу прекрасную и очень поучительную для нас статью мы оба прочитали с большим удовольствием¹⁸². Было бы, конечно, исключительно интересно услышать Ваше мнение о моих книгах.

Я прошу Вас передать Игорю, Елене и всем другим друзьям большой привет от нас обоих. Мы постоянно думаем о днях, которые мы провели вместе в Москве и особенно о беседах, бывших у нас с Вами.

С сердечным приветом в духе старой дружбы

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

21 октября 1955 г.

< по-русски, машинопись >

Дорогие Гертруд и Георг!

Благодарю вас за добрые слова обо мне в письме к Игорю¹⁸³, которое он дал мне прочесть. Что касается извинений, то это скорее мы должны извиняться, что не поздравили вас с семидесятилетием Юри. К счастью, весь мир сделал это¹⁸⁴, так что наше отсутствие не так заметно. Хотя и с опозданием, я хотел бы пожелать Вам еще многие годы деятельной и счастливой жизни.

Перелистывая книгу, изданную к семидесятилетию Юри¹⁸⁵, можно удивляться и даже завидовать такой глубокой связи с благодарным читателем. Что может быть лучше этого? Больше всего мне нравится поздравление Томаса Манна¹⁸⁶. Он многое понимал, жаль, что старика уже нет на свете¹⁸⁷.

«Die Zerstoerung der Vernunft»¹⁷⁶ мне понравилась. Это, вероятно, и есть та «Критика нечистого разума», о которой мы когда-то беседовали с Юри. Я мог бы сказать кое-что, но вполне разделяю Ваше мнение, что беседовать по теоретическим вопросам на таком расстоянии друг от друга трудно. По крайней мере, в двадцатом веке это не принято.

Хочу сообщить Вам, что эта книга намечена к переводу в «Издательстве иностранной литературы»¹⁸⁸. Надо будет постараться, чтобы переводчиком оказался Игорь¹⁸⁹. Еще один вопрос: Вы уже знаете, что студенты Университета перевели «Молодого Гегеля»¹⁹⁰. Редакция «Вопросов философии» выразила желание напечатать часть этой книги в журнале. Статья может быть размером не более полутора печатных листов. Но за ней может последовать другая статья. Редакция просит указать, что Вы сами считаете более всего удобным и важным для опубликования в журнале. Может быть, раздел об экономических занятиях Гегеля¹⁹¹? Напишите, пожалуйста, об этом как можно скорее. Что касается приглашения, то это не исключено. Делаю то немногое, что могу, и надеюсь на успех этой идеи, если не сейчас, то в недалеком будущем¹⁹².

Еще раз желаю всего лучшего.

Лида кланяется Вам. Усиевичи также просят передать привет. За последние годы мы так сблизились с ними, что составляем почти одну семью.

М. Лифшиц

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Будапешт, 13 ноября 1955 г.

Дорогой Миша!

Мы оба, Гертруд и я, Вашему письму очень обрадовались¹⁹³. Большое спасибо за поздравления к 70-му дню рождения. Конечно, было жаль, что мы тогда так и не смогли увидеться. Но для меня неизменно остаются наиглавнейшими Ваша оценка, Ваше отношение ко мне, а также оценка и чувство всех других тамошних друзей, Игоря и Елены. Я, конечно, очень был рад немецкой юбилейной книге¹⁹⁴, в особенности потому, что из нее было видно, как велико количество молодых людей, на которых подействовали мои вещи¹⁹⁵. Но Ваше письмо с подтверждением того, что Вам понравилось «Разрушение разума», в моем ощущении намного важнее. Очень позабавила меня Ваша остроумно переделанная цитата из бальзаковского «Дома Нусингена» о критике нечистого разума¹⁹⁶. Вы этим в очередной раз попали в самую точку вопроса.

Новости, которые Вы сообщаете, нас тоже очень обрадовали. Конечно, было бы очень хорошо, если бы «Разрушение разума» смогло выйти на русском. Но было бы очень важно, чтобы за перевод взялся Игорь – хотя жертва это была бы немалая, – так как иначе есть опасность того, что в русском тексте будет очень много неясного и могущего быть непонятым <Missverstandliches>. Постарайтесь этого добиться – если, конечно, план перевода серьезный.

О плане студентов перевести «Молодого Гегеля» я уже слышал¹⁹⁰. С выбором экономической главы для напечатания в Woprosi Filosofii^[23] я был бы согласен. Я бы только попросил при опубликовании добавить примечание в том смысле, что здесь речь идет об изображении экономических воззрений Гегеля и что в книге специальная глава посвящена критике этих воззрений.

О нас можем сообщить мало нового. Гертруд, к сожалению, опять болела, но сейчас вышла из больницы и чувствует себя вполне хорошо. Наш прекрасный план совершить в сентябре-октябре поездку в Ита– 197

лию не осуществился из-за трудностей с визами. Но сейчас, похоже, что эта поездка сможет состояться в марте-апреле. В остальном я завален различными делами (на следующей неделе должен даже в качестве депутата принимать участие в заседаниях парламента), так что первый том «Эстетики» продвигается очень медленно¹⁹⁸.

Мы оба с радостью прочитали про хорошие отношения, которые связывают всех вас в Москве в большую семью. Как было бы прекрасно – мы надеемся, что все еще остаемся членами этой семьи – принять участие в таких встречах. Надеемся, что это еще сбудется.

С приветом всем друзьям в духе старой дружбы

<от руки> Дьюри

Сердечный привет и старая дружба относятся, разумеется, и к обойденным в этом письме Дьюри вниманием женщинам Лиде¹¹¹ и Рае¹⁶⁶.

< от руки > Гертруд

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

1955 г. <?>

< по-русски, машинопись >

Дорогой Георг!

Я получил в конце концов Вашу книгу¹⁹⁹. Дело задержалось просто вследствие беспорядка в нашем институте. Очень тронут Вашим посвящением²⁰⁰. Спасибо, это доказывает, что Вы не забыли меня, погребенного под обломками тридцатых годов. Я с волнением узнал из Вашего письма²⁰¹ о возможном свидании с Вами и молю марксистского бога о том, чтобы Ваш путь лежал через Москву. Есть многое, о чем нужно было бы поговорить, не для удовольствия только, но для пользы дела.

К сожалению, я не могу послать Вам мои книги – их у меня нет; в последние годы было не до книг, да и не от меня это зависит. Посылаю чужую книгу, которая, может быть, будет Вам полезна для чего-нибудь. Решил послать также оттиск моей статьи о Вольтере²⁰², напечатанной 2 года назад. В ней много недостатков, она написана для популярного журнала, но есть и кое-что оригинальное. Лида также посылает Вам оттиск одной из своих статей по современному западному искусству. Это все, чем мы располагаем в настоящее время.

Мы с радостью узнали, что Вы оба чувствуете себя хорошо и что внешние условия жизни не оставляют желать лучшего. Надо что-нибудь сделать, чтобы Ваши книги выходили здесь. Несколько лет назад мы с Игорем перевели Вашу полемику против экзистенциалистов²⁰³, но, после долгих разговоров, книга не была издана. Теперь обстановка лучше, но требуется небольшой толчок со стороны самих венгров.

Все наши друзья кланяются Вам и желают здоровья.

Мариша Усиевич²⁰⁴, которая теперь уже экономист, работает в Академии Наук и недавно делала доклад на советско-венгерской сессии, имеет просьбу к Ферри¹⁰⁷. Нельзя ли попросить его посылать ей лекции и брошюры, выходящие в Венгрии по экономическим вопросам? Она прекрасно читает по-венгерски, написала книгу о венгерской экономике. В обмен она могла бы посылать необходимые русские книги. Она просит также устроить, чтобы учреждение, в котором работает Ферри, высылало в Институт экономики Академии Наук СССР Волхонка 14 (там имеется специальный закрытый отдел) те материалы, которые получают другие институты, как то экономический бюллетень посольства и Sztatusztikai evkonyv 1951, 1952, 1953, 1954.

Еще раз – большой привет от всех Вам и Гертруд.

Ваш М [иша]

По просьбе Мариши прошу Вас передать Ферри, что экономические учреждения других стран народной демократии уже установили постоянный контакт с их Институтом, обмен делегациями, книгами и т. п. Только с Венгрией этого пока еще нет. Не заинтересует ли это Ферри?

Привет ему и Анче¹⁴⁷от меня и Лиды.

М. Лифшиц – Д. Лукачу

5 февраля 1956 г.

< по-русски, от руки >

Дорогие друзья!

Давно уже пора написать вам, но занятость и бессонница подавляют всякие добрые побуждения. Надеюсь, что Вы здоровы, что «Эстетика» движется, что Вы приняли предложение Института философии посетить нас¹⁹².

В последние месяцы по отношению к Вам, Георг, есть много хороших признаков. Я имею в виду интерес и внимание с разных сторон. Благожелательные рецензии заказаны в «Иностранной литературе» и в «Вопросах философии»²⁰⁵. Книги Ваши бывают в московском магазине иностранной литературы и быстро раскупаются. Не дошла до нас, почему-то, лишь книга о «Молодом Гегеле». Недавно Игорь редактировал перевод отрывков из этой книги, которые должны быть напечатаны в «Вопросах [философии]», и будет также переводчиком Вашей книги для издательства²⁰⁶, к сожалению, пополам с еще одним товарищем. Говорят, что это делается для ускорения выхода перевода на русский язык. Действительно в издательстве «Иностранной литературы» так поступают, обычно, при переводах. Надеюсь, что это не отразится на качестве. Мы с Игорем считаем, что книга о Гегеле хорошо написана, не говоря о серьезности ее содержания.

Напишите, пожалуйста, когда Вы думаете быть в Москве, ибо я не сомневаюсь в Вашем желании посетить нашу столицу. Если что-нибудь мешает Вам, мне хотелось бы это знать. У нас сейчас организуются экскурсии в страны народной демократии, и не исключена возможность, что мы с Лидой могли бы поехать в Венгрию²⁰⁷. Разумеется, в этом будет играть большую роль желание встретиться с Вами.

Желаю вам обоим здоровья.

Привет детям. Лида, Игорь и Усиевичи кланяются. Миша

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Будапешт, 18 февраля 1956 г.

Дорогой Миша!

Ваше письмо²⁰⁸ нас обоих очень обрадовало. Прежде всего перспектива, что мы все-таки сможем еще раз лично встретиться в обозримом будущем. Я пока ничего не знаю о приглашении Института философии²⁰⁹. Когда я его получу, я не только отвечу официально²¹⁰, но и напишу Вам²¹¹, чтобы эта поездка одновременно привела бы к встрече с Вами и другими друзьями. На этот год моя программа поездок, к сожалению, и так уже слишком плотная. На следующей неделе я, предположительно, поеду в Варшаву, выступать с докладом. В начале апреля – сессия Всемирного совета мира, предположительно в Италии²¹². Вслед за этим я буду выступать с циклом докладов в важнейших итальянских городах и, вероятно, также и в Швейцарии, и в Вене. То есть я буду в разъездах до середины мая. На август мы приглашены в Германию²¹³ и вряд ли будем обратно в Будапеште раньше середины сентября. Все эти даты я Вам пишу прежде всего потому, что Вам и Лиде надо согласовать с ними Вашу будапештскую программу. Ведь было бы, можно сказать, катастрофой, если бы Вы приехали в Будапешт²¹⁴, а нас бы случайно не было. Гертруд и я были бы чрезвычайно рады возможности приветствовать Вас в нашем новом доме²¹⁵.

И другим известиям я тоже был рад. На «Woprosi Filosofii» я подписан, так что ту рецензию, которая, возможно, появится, я получу²¹⁶. Но на «Inostrannaja Literatura» – нет. Я был бы Вам очень благодарен, если бы смог через Вас получить номер с рецензией²¹⁷. Еще важнее было бы, конечно, издание книги побольше. Насколько я понял Ваше письмо, речь сейчас идет о моем Гегеле. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы раньше вышло «Разрушение разума» – но так тоже хорошо. Надеюсь, что выполненный не Игорем перевод будет верным и читабельным. Во всяком случае, прошу Игоря позаботиться о том, чтобы книга получила свое настоящее название: «Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества»²¹⁸. В швейцарском издании я вынужден был ослабить название²¹⁹.

«Эстетика» продвигается медленно. Я мечтаю о том, чтобы закончить первый том в конце этого года. Но, возможно, это только мечта²²⁰.

У нашей большой семьи (16 человек, считая 8 внуков)²²¹ дела идут хорошо – надеемся, что у Вашей тоже.

С большим сердечным приветом от дома к дому и всем друзьям

Ваши Георг и Гертруд

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

28 апреля 1957 г.

< по-русски, от руки>

Дорогой Георг!

Поздравляю Вас и нашу дорогую Гертруд с великим пролетарским праздником.

Из газет я узнал, что Вы вернулись к научной работе²²². Это хорошо для научной работы. В последние месяцы мы очень беспокоились о Вашем здоровье²²³. Надеюсь, что с детьми тоже все в порядке.

Мы с Лидой желаем Вам, Гертруд и всему семейству здоровья и счастья.

Мих. Лифшиц

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Будапешт, 8 ноября 1957 г.

Дорогой Миша,

собственно, Гертруд уже сказала все существенное о полученной нами Вашей работе²²⁴. Я не хочу все повторять, но не могу не выразить и с моей стороны восхищения Вашим анализом. Удивительно, как в нем мировоззренческое непрерывно переходит в художественное и наоборот. Так должно бы быть всегда – но кто может это делать, кроме Вас? По крайней мере, мне это удовлетворительно удавалось только очень редко. И особенно радует то, что после такой долгой разлуки принципиальное единство по решающим вопросам осталось. Расхождения в способе выражения меняют в этом очень мало.

Потому что я в последнее время в небольшой книге об актуальном значении критического реализма, вышедшей пока только на итальянском²²⁵, главную атаку также направил против ревизии марксистской эстетики, но наряду с этим – и это было при данных обстоятельствах необходимо – попытался показать, что борьба против ревизионизма будет бесполезной, пока позиции догматиков не будут разрушены теоретически. У Вас была счастливая тема, позволившая Вам истолковать эту полемику, всегда сохраняя дистанцию, и создать нечто намного более стройное и красивое, чем это удалось мне. Надеюсь, что вскоре мы получим другие Ваши работы.

В остальном про нас мало что можно сообщить. Я мучаюсь над главой о мимезисе в моей «Эстетике», написал уже 300 страниц, а земли еще не вижу. Если не говорить о внутреннем беспокойстве этого процесса работы, мы живем внешне очень спокойно, хотя есть и кое-что волнующее и беспокоящее.

Здесь распространилось известие, что «Разрушение разума» выйдет на русском языке. Правда ли это? Для нас это была бы большая радость, но мы не отваживаемся еще этому верить. Может быть, Вы или Игорь напишете несколько строк и об этом.

Я забыл Вам написать, что мои ученики тоже с восторженным восхищением изучают эту Вашу работу.

Передавайте привет от нас обоих Лиде, Игорю, Елене и всем другим нашим друзьям.

Ваш Дьюри

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

1 мая 1963 г.

< по-русски, на машинке >

Дорогие, бесконечно дорогие друзья!

Как тяжело, что стена постоянно возникает между нами; былые дни нашей близости и совместной работы кажутся золотым веком. Я вспоминаю подвал Рязанова⁵⁷, времена «Литературного критика»¹²⁰, наши постоянные разговоры на самые разнообразные темы. Жаль, что у нас не было, по крайней мере, записывающего аппарата.

Мы с Лидой так рады были слышать о вас обоих от тов. Золтаи²²⁶ – каждое известие, доходящее до нас, мы всегда ловим с жадностью. Берегите здоровье и подавайте о себе время от времени какие-нибудь весточки.

Я благодарю Юри за книгу о реализме²²⁷ и за доброе намерение прислать мне его «Эстетику», о которой я много слышал, хотя читал только одну главу в немецком журнале²²⁸. К сожалению, по независящим от меня обстоятельствам, я не мог написать Вам²²⁹. Не теряю надежды, что положение изменится и будет возможно постоянное общение между нами.

Недавно мы справляли 70-летие Елены¹⁰⁸. Собралось человек пятьдесят, в том числе Юдин¹⁷³, Розенталь²³⁰ и другие, кто жив. Нет, к сожалению, В.Б. Александрова (Келлера)²³¹, нет Андрея Платонова²³², Лизы Рамм²³³. Вечер прошел тепло и вылился в юбилей журнала. Нужно сказать, что за последнее время отношение к «Лит. критику» меняется, а молодежь охотно читает его. Но в головах людей все же большой беспорядок, много нелепых представлений, и мало кто понимает, что в те времена были созданы ценности, которые могут служить исходным пунктом для движения вперед. Стихийная реакция в сторону всякого модернизма и не-марксизма очень сильна. Как Вы понимаете, защитники так называемой догматики своей защитой много способствуют этой стихии и сами недалеко ушли от нее.

В тот день, когда совершится, как я надеюсь, Юри, Ваше восстановление во всех регалиях²³⁴, можно будет снова начать дело там, где мы оставили его после второй дискуссии – в 1940 году²³⁵. Это в высшей степени важно для теоретического марксистского роста нашего молодого поколения. А в этом именно, если я не ошибаюсь, ключ к будущему. Я слишком хорошо знаю, что Вы способны сами разобраться в своих делах. Я горжусь тем, что Вы голосовали против выхода из Варшавского пакта²³⁶. Это для меня в данном случае достаточно ясный показатель, а все остальное, как это бывает на свете, я смогу живо себе представить. И если я пишу о том, что для общего дела было бы чрезвычайно важно Ваше возвращение в партию²³⁷, то это лишь моя мечта. У меня, как Вы понимаете, могут быть для этого причины, и не только личные.

О себе ничего интересного рассказать не могу. Старею, одолевают разные физические немощи и недуги, но, разумеется, еще не увял, производство идей не сократилось и боевой пыл еще есть. Беда в том, что не с кем поговорить, кроме Лиды. Елена очень ослабела, главным образом, вследствие приема разных лекарств, действующих на мозг и нервную систему. Игорь⁸⁹ много пьет и стал еще более мотыльком, чем в прежние времена. Дружу немного с Твардовским²³⁸, но он не принадлежит к людям, интересующимся теорией. Есть молодые друзья, но без полного единства взглядов. У них уже, по причинам общего порядка, не хватает царя в голове. Незаметно для себя я стал, таким образом, исторической реликвией, обломком прошлого.

Кстати, я дед и скоро буду им дважды. Вета¹⁴⁶, которая так смеялась, когда Юри говорил по телефону, теперь уже мать. Сын давно работает, он историк. Младшая дочь окончила университет и тоже работает, она историк искусства по античности²³⁹. Надеюсь, что ваши дети и внуки²⁴⁰ здоровы, что все у них ладится, все хорошо.

Очень хотелось бы увидеть вас обоих, но реальные возможности пока невелики. Мы с Лидой молимся нашему марксистскому богу о вашем здоровье и благополучии. Самые лучшие, теплые сердечные пожелания нашей дорогой Гертруд²⁴¹ и Вам, Юри, от нас обоих. Привет всему семейству.

До свидания. Мих. Лифшиц

Пришлите, если можно, фотографии.

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Будапешт, 15 мая 1963 г.

Дорогой Миша, дорогая Лида!

Ваше письмо²⁴² и сообщение Золтаи²²⁶ о Вашей жизни были для меня большой радостью, хотя я и то, и другое получил в период отчаяния. 28 апреля умерла Гертруд. Единственное, что успокаивает, это что она умерла относительно спокойно и что ее смерть освободила ее от нечеловеческих и безнадежных мучений.

Я не хочу говорить в деталях о себе. Вы знаете, и я знаю, что надо жить дальше, работать дальше. Хотя справиться с этим – нелегкая задача. Разумеется, Вы правы, когда пишете о золотом веке наших встреч тридцать лет назад. С тех пор, как мы расстались, положение для меня было такое же, что и для Вас: действительно делиться своими мыслями до того, как они созрели, можно было только с Гертруд. Я, конечно, не хочу жаловаться, у меня есть хорошие друзья и очень способные ученики²⁴³. Но все это только чтобы делиться уже для этого созревшим, не для мыслей in statu nascendi^[24]. А для работы, как и для жизни, именно это является решающим.

Я очень был рад различным известиям, прежде всего о том, что Вы сохранили нерушимую веру в то, что я в тяжелых конфликтах все же принял в конечном счете верное решение – разумеется, это решение в непосредственной практике не обязательно должно быть полезным. То есть Ваша радость [по] тому [поводу], что в деле Варшавского пакта я решил верно, справедлива. Здесь я хотел бы только сказать, что я в эти времена никогда не имел ничего общего с какой-либо группой. Я всегда выступал как идеолог, который ответствен только перед собственной совестью и перед историей. Если Вам неизвестна моя тогдашняя речь в политической академии партии, попытайтесь ее получить; она опубликована на немецком в журнале «Ауфбау»²⁴⁴ в сентябре 1956-го.

Что касается моей итальянской работы, в которой действительно выражается моя сегодняшняя точка зрения²⁴⁵, то я при случае попытаюсь достать Вам экземпляр. Но мне вспомнилось сейчас, что здешние экономисты приходили к дочери Елены Феликсовны, и та посоветовала им прочитать эту работу. Может быть, Вы через них сможете получить этот текст быстрее, чем я смогу его послать. Наконец, что касается принадлежности к партии, то не от меня зависит, что обстоятельства остались неурегулированными. Сразу после моего возвращения из Румынии я направил письмо в компетентную инстанцию, в котором я высказал желание перевести мое старое членство в партии в новую партию²⁴⁶. На это письмо я до сегодняшнего дня ответа не получил. Итак, если этот вопрос не урегулирован, то зависит это не от меня. Я знаю, конечно, как желательно, и не только с моей точки зрения, было бы урегулирование. Но тут я ничего не могу сделать.

В вопросе марксизма мы, конечно, одного мнения. Я убежден, что если Вы читаете мои работы, то Вы тоже того же мнения. Моя «Эстетика», т. е. первая часть, появится предположительно уже этим летом. Я обязательно попрошу переслать Вам экземпляр²⁴⁷. Вы один из немногих людей, суждение которых для меня в этом деле важно. Ведь Вы знаете из наших разговоров мое скептическое мнение о ценности моего производства. Но я думаю, что сегодня жизненно важным вопросом является построить мост из прошлого в будущее. Что и попытался я сделать в этой книге. Для меня вторичный вопрос, если выяснится, что мост всего лишь понтонный, который рано или поздно будет убран и заменен более солидным.

Я был рад услышать от Вас и Ваши семейные новости. И я сообщу Вам в телеграммном стиле о моей семье. Старший сын Гертруд стал, как Вы знаете, всемирно известным физиком. Сейчас он работает над крупными вопросами физики, которые очень значимы философски. Младший сын, которого Вы, вероятно, знаете по Москве, из хорошего инженера стал великолепным экономистом. Его первая книга выходит на венгерском языке в этом году. Моя дочь счастливо замужем и у нее двое прелестных детей 12 и 10 лет²⁴⁰.

Простите сухость этой хроники. Но ничего лучшего у меня не выйдет, а слишком затягивать дело с письмом Вам я не хотел. Пожалуйста, передайте Лиде и всем московским друзьям мой сердечный привет.

<от руки> Ваш Г. Л.

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

27 мая 1963 г.

< по-русски, машинопись >

Дорогой Юри!

Печальное известие, заключенное в Вашем письме, тяжело поразило нас с Лидой. Милая Гертруд была для меня не только Вашей верной подругой – у меня были личные основания ценить ее высокое благородство, ее симпатию ко мне²⁴⁸. Теперь увидимся только в Елисейских полях. Но это уже не так далеко.

Я не хочу больше растравлять Вашу свежую рану. Вы правы – нужно найти в себе силы, чтобы жить и работать. Труд не опиум, но в известных случаях он – анестезирующее средство. Это большое счастье, что Вы увлечены трудом, не теряете веры в его необходимость. Что касается Вашего скептического отношения к своим литературным произведениям, то как может иначе относиться к этому марксист, знающий свою обусловленность и свои границы? – При всем том, очень хорошо, что Вы много пишете. Производительность – это важная черта таланта. Я нимало не сомневаюсь в богатом содержании Вашей «Эстетики», из которой мне известна только одна статья в журнале «Зинн унд форм»²⁴⁹.

Содержание Вашего письма я сообщил Игорю. Елена в настоящее время тяжело больна, лежит в больнице. Прошу Вас передать мое сочувствие и самые теплые приветы Вашим детям. Все мои близкие кланяются Вам. Мы с Лидой обнимаем Вас и желаем крепких сил для жизни и труда.

Ваш Мих. Лифшиц

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

3 ноября 1963 г.

< по-русски, машинопись >

Дорогой Юри!

Позвольте поздравить Вас с днем великого Октябрьского праздника. Лида присоединяется к этому поздравлению и к тем искренним лучшим пожеланиям, которые я Вам посылаю.

К сожалению, я еще не мог прочесть Вашу статью в «Nuovi argomenti», но я нашел этот журнал и собираюсь прочесть. Недавно в английском журнале, занимающемся восточной Европой – Survey, я прочел статью о Вас какого-то ренегата, видимо, знающего русский язык и Москву тридцатых годов. Этот автор утверждает, что Вы теперь находитесь в конфликте с молодежью, которая настроена в духе модернизма, а не классики. Такая ситуация и мне знакома. Думаю, однако, что у детей тоже бывают дети.

Последнее мне очень хорошо известно, так как у меня родился уже второй внук.

Сведения о наших общих друзьях не будут особенно утешительны. Елена очень больна и уже не встает с постели. Недавно я присутствовал на церемонии вручения ей ордена по случаю семидесятилетия. Игорь в своем обычном репертуаре. Он много редактирует для «Нового мира», переводит какие-то книги с немецкого²⁵⁰. Недавно написал статью о модернизме, весьма критическую, за что его ругают наши либералы²⁵¹.

Мне хотелось бы получить Ваши фотографии и фотографии бедной Гертруд, которую мы так любили.

Большой привет и лучшие пожелания Вашим детям.

С неизменной старой дружбой

Мих. Лифшиц

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Будапешт, 11 ноября 1963 г.

Дорогой Миша!

Прямо перед тем, как я собрался отсылать Вам «Эстетику» и одно ранее написанное письмо, пришло письмо от Вас. Большое Вам за него спасибо. Немецкую версию статьи из «Nuovi argomenti»²⁵² я так и так хотел Вам послать. Что про меня за границей очень много писали и пишут глупого и злобного, я рассматриваю как хороший знак: в определенных реакционных кругах находят, что мои работы оказывают слишком большое влияние на интеллигенцию, и хотят это остановить. Что имеются противоречия с частью молодежи, настроенной решительно модернистски, – это, конечно, верно. Она имеется и здесь. Немало есть таких, которые думают, что критерием разрыва с догматизмом является увлечение Пикассо. Это, конечно, детскость, но в определенных кругах пока имеет действие. С другой стороны, догматики, кампания которых против меня по линии ревизионизма привела к сомнительным успехам, пользуются этим сегодня для того, чтобы < показать >, что я собственно консерватор, не понимающий сегодняшнее время. Ну, что ж. Во всяком случае, я убежден, что – если смотреть с большой перспективы – все модернистское движение приходит в упадок. Оно, конечно, будет еще долго производить большой шум. Если можно, пришлите мне, пожалуйста, статью Игоря (хотя я и просил Вас в последнем письме писать Ваши заметки по эстетике на немецком, это, конечно, не значит, что я совсем разучился читать по-русски. Это только особое пожелание для данного случая, что очень важен для меня).

Передайте, пожалуйста, от меня привет Лиде и всем московским друзьям, особенно Игорю и Елене. Я очень сильно переживаю, что она до сих пор больна. Пожалуйста, передайте ей от меня сердечный привет и пожелания скорого выздоровления. Посылаю Вам также фотографию нас с Гертруд, снятую прошлой зимой.

Ваш искренний друг

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

Москва, 21 марта 1964 г.

< по-немецки, машинопись >

Дорогой Юри!

С величайшим удовольствием прочитал Ваше интервью чешскому еженедельнику²⁵³. Само собой разумеется, я в целом того же мнения. Не хочу вдаваться в детали, так как такие мелочи можно по-настоящему обсудить только при личном разговоре. И потом нельзя переоценивать мои возможности в искусстве писания немецких писем.

Надеюсь, что мы кое-что из этого интервью сможем напечатать на русском языке. Твардовский очень 254 его хвалил.

Получили ли Вы что-нибудь от Игоря? Он мне сказал, что написал Вам и послал бандероль, но ответа еще не получил.

Елена чувствует себя лучше, но все-таки она, бедная, так стара и слаба, что вряд ли будет диктовать свои мемуары.

Моя последняя работа наделала здесь много шуму. Я послал Вам оттиск²⁵⁵.

<от руки> Большой привет от Лиды и всех друзей.

Ваш Мих. Лифшиц

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Будапешт, 28 марта 1964 г.

Дорогой Миша!

Я очень был рад Вашему письму от 21 марта. Особую радость мне доставила статья из «Нового мира»²⁵⁵. Это шедевр полемики. Не только разорван на куски совершенно неизвестный мне автор совершенно справедливым образом, но, кроме того, в очень конкретном анализе его воззрений всплывают и общие актуальные проблемы, которые и здесь играют большую роль и с которыми никогда еще не боролись соответствующим образом. Я как раз вчера подробно говорил с моими молодыми друзьями, нельзя ли было бы опубликовать эту статью в какой-либо газете. Она теоретически была бы здесь чрезвычайно полезна.

Большой радостью для меня было и то, что мое интервью у вас понравилось. Конечно, из такого далека можно установить только общие соответствия; о деталях можно вести только непосредственный личный разговор. Что вещь понравилась Твардовскому, это очень хорошо; для меня здесь – и для правого дела тоже – много значило бы, если бы она смогла появиться в «Новом мире»²⁵⁶.

Теперь еще один вопрос, который у меня на сердце. Я слышал и не знаю, насколько моя информация верна, что Ваша большая книга потому не выходит, что Вы не считаете ее вполне законченной²⁵⁷. Позвольте мне, пользуясь традицией старой дружбы, против этого высказать протест. Сегодня так чудовищно важно высказывать точки зрения подлинного марксизма, что дело действительно не в большей или меньшей степени законченности. Я знаю, например, очень хорошо, как много незаконченного и предварительного содержится во всех моих работах, в том числе и в «Эстетике»²⁵⁸. И все же они оказывают хорошее влияние в прокладывании пути для подлинного марксизма. Я часто имею здесь возможность говорить с людьми из самых разных стран²⁵⁹, кроме того, я получаю очень примечательные письма (например и от гимназистов) из Западного мира и вижу, как важны там для лучшей части людей марксистские ориентиры. Книга, написанная Вами, могла бы оказать чрезвычайно широкое и благоприятное действие. Поэтому я прошу Вас, во имя нашей старой дружбы – которая, как знаю и я, лучше, чем все новые дружбы – не быть слишком скрупулезным и опубликовать книгу как можно скорее²⁶⁰. Мы живем в период очень запутанного перехода. С одной стороны, на Западе непрерывно растет тоска по подлинному марксизму, с другой стороны, есть некоторые люди, которые вначале искали свой путь в верном направлении, а теперь стали полными или частичными капитулянтами. Таким образом, Вы окажете правому делу марксизма неоценимо большую услугу, если как можно быстрее опубликуете Вашу книгу.

Я за последнее время написал работу о Солженицыне²⁶¹. Как только смогу, пошлю Вам экземпляр. Я был бы очень рад, если бы работа Вам понравилась; конечно, я ожидаю от Вас совершенно откровенную критику. Если она Вам понравится, было бы, конечно, очень хорошо опубликовать ее и у вас²⁶². В ближайшем будущем она выйдет на нескольких языках.

Пожалуйста, передавайте самый сердечный привет от меня Игорю. Я прочитал его работу²⁵¹ с большим интересом, но это был период времени, в который я не писал писем²⁶³. Что Елена чувствует себя очень слабой, мне очень жаль. Было бы очень интересно и ценно, если бы Вы смогли написать и опубликовать Ваши мемуары²⁶⁴. Я тоже думаю о том, чтобы после «Этики»²⁶⁵ (правда, это еще через несколько лет) написать маленькую автобиографию²⁶⁶.

Пожалуйста, передавайте привет от меня всем друзьям, разумеется, включая Лиду.

Ваш старый друг

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

Москва, 7 июня 1964 г.

< по-немецки, машинопись >

Дорогой Юри!

Извините мою непунктуальность в переписке. Я все время живу в очень задавленном состоянии, под давлением спешки. Из этого следует и то, что я не могу писать, а иногда и читать книг. Из Вашей «Эстетики»²⁶⁷ я до сих пор прочитал еще довольно мало. Это меня очень огорчает, но чтение продвигается очень медленно. Романский собор! Это единственное, что я могу тут сказать.

Помню, что в наше старое время Вы меня называли «эпикурейцем». Конечно, очень своеобразный вид эпикурейства, но он все же существует. Каждое разумное существо, не только боги, ведут свое j'ai vecu^[25] в порах более достаточно просторного мира²⁶⁸. Для меня было настоящей радостью, что мое литературное сообщение о себе, простое подтверждение того, что я еще существую, Вам понравилось²⁶⁹. Непонятно, почему я стал такой бесплодной смоковницей. Может быть, действительно не хватает характера, потому что в теоретическом смысле я в последние годы довольно продвинулся. Но оставим это. Ваша дружеская забота о моей продуктивности и Ваш совет меня глубоко тронули.

Услышанное Вами о моей книге очевидно преувеличено. Эта книга только очерк истории идеала и идеи эстетического воспитания – написанный с птичьего полета и для наших философов²⁷⁰. Теперь я хочу снова обработать часть ее, а именно для публики. В этом случае я не могу делать уступок или, как говорит Кант, «коалиций», ибо наш бедный марксизм уже и так многие вообще не принимают всерьез. Что же, и мне вносить в это свой вклад? – Нет. Лучше пусть книга не состоится. Ваше положение, Ваша манера, Ваша деятельность – это все нечто иное. Поверьте мне, что я не из высокомерия жил в последние годы так по-эпикуреиски²⁷¹.

Разумеется, дорогой Юри, я сделаю все возможное, чтобы опубликовать что-либо Ваше у нас. Я понимаю, как полезно это было бы для правого дела. Но от меня тут зависит немногое. Сейчас положение совсем не то, что тридцать лет назад. И все же надежда есть.

Я сказал Солженицыну, что Вы написали о нем статью²⁷². Ему это было бы очень интересно²⁷³. Пошлите мне по почте рукопись, если у Вас есть копия. Вы читали что-нибудь из ожесточенной дискуссии об «Иване Денисовиче»²⁷⁴? У нас это острый вопрос.

Мне сказали, что вы сейчас в довольно хорошей спортивной форме. Это меня очень радует, и это именно самое важное.

Передавайте, пожалуйста, привет всем Вашим родным от меня и Лиды.

Елена и Игорь передают Вам сердечный привет.

С самыми дружескими пожеланиями

<от руки> Мих. Лифшиц

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Будапешт, 12 июня 1964 г.

Дорогой Миша!

Я был очень рад Вашему письму²⁷⁵, хотя я и узнал из него, что Вы вынуждены жить в задавленном состоянии. Ничего, что Вы мою книгу читаете медленно. Когда-нибудь я все-таки услышу от Вас критические замечания²⁷⁶. Для меня это было бы чрезвычайно важно. Потому что вся мировая ситуация – совершенно не говоря о моих личных недостатках – приводит к тому, что книга по необходимости содержит очень много проблематичного. И тут Вы самый компетентный человек, который может обратить мое внимание на эти вопросы. Именно в таких случаях я чувствую мою глубокую связь с Вами; это не связь сходных воззрений (что, к сожалению, тоже не часто), но глубокая дружба, такую я испытал только в моей ранней молодости²⁷⁷.

Я думаю, Вы недооцениваете значение Ваших небольших работ. О присланной мне я Вам уже написал²⁷⁸. (Мои ученики пытаются опубликовать эту работу здесь на венгерском языке.) Между тем я [в] пражском журнале «Эстетика» тоже с большим удовольствием прочитал рукопись^[26] Вашей небольшой работы, почему Вы не модернист²⁷⁹.

Это, конечно, не делает излишней большую книгу. Наоборот. Я вполне понимаю, что Вы не хотите делать никаких уступок. В больших принципиальных вопросах это действительно объективная необходимость. Меня тревожит только то, что Вы и в малых вопросах предъявляете к себе самому преувеличенные требования. Отсюда мои увещевания раньше и сейчас.

Я знаю, что возможности публикации у вас для меня очень малы. Как бы то ни было, посылаю копию статьи о Солженицыне. Очень интересно, что Вы и автор об этом скажете²⁸⁰. О дискуссии я только слышал. Что касается конкретных обвинений и как построена защита, я не знаю. Первые я могу себе представить. О вторых был бы рад услышать²⁸¹.

Сообщения о моей «хорошей спортивной форме» несколько преувеличены. Со времени прошлогодних событий²⁸² я сохранил прежнюю энергию только в небольших статьях. Главные работы продвигаются очень медленно.

С сердечным приветом Лиде и старым друзьям Ваш

<от руки> Дьюри

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

16 июля 1964 г.

< по-русски, машинопись >

Дорогой Юри!

Я вынужден написать Вам это письмо по-русски, так как здесь, в Эстонии, где я оказался на отдыхе, у меня нет под руками ни словаря, ни грамматического справочника, а без того – боюсь наделать ошибок. Немецкий язык я почти забыл с тех пор, как у меня не с кем здесь больше разговаривать. Придется Вам на этот раз пострадать или попросить кого-нибудь перевести.

Большое спасибо за Ваше теплое письмо от 12.VI.1964 г. Я все дожидался копии статьи о Солженицыне²⁸³, но до 6 июля она еще не была мною получена. Надеюсь, что по возвращении домой я уже застану ее в Москве. Мне в высшей степени интересно будет Вашу статью прочесть. Что касается споров на сей сюжет, то вы можете составить себе представление о них, прочитав статью В. Лакшина в журнале «Новый мир» (№ 1 за 1964 г.)²⁸⁴. Это единственная, собственно, полемическая статья в защиту Солженицына, не считая переписки редакции «Н[ового] М[ира]» и самого Лакшина с редакцией «Литер, газеты» (на страницах той же газеты, №№ не помню)²⁸⁵. Из статьи Лакшина можно узнать все, что нужно, о критиках Солженицына, что же касается защиты, то она выдержана в достаточно умных тонах, хотя имеет, с моей точки зрения, один недостаток. Автор толкует образ Ивана Денисовича немного по-народнически и в дидактическом духе, чего у самого писателя нет. Лакшин, во всяком случае, преувеличивает имеющийся у Солженицына сарказм по отношению к «придуркам», т. е. людям, не работающим на «общих работах», физически. Получается у критика род социальной трудотерапии, а это уже недалеко от генеральной идеи, на которой был основан этот санаторий. Некоторый оттенок народнического осуждения интеллигенции и умиления перед простотой, имеющийся в статье Лакшина, не усиливает его позицию, а ослабляет.

Я теперь иногда читаю статьи о Вас в англо-американской и французской печати. Недавно прочел, например, более благожелательную статью Alfred Kazin²⁸⁶ в Partisan Review и совершенно подлую чушь Melvin Lasky в N.-Y. Times Book Review²⁸⁷. Вы можете, конечно, быть довольным славой, но и яду здесь достаточно. Читая эти пошлости, скажу о себе, что я нисколько не раскаиваюсь в маратовском тоне моих полемических статей 30-х годов и всей моей былой, как и нынешней, «ортодоксии».

Между прочим, у Lasky я вычитал, что Томас Манн, будто бы, изобразил Вас в виде Naphta из Zauberberg¹⁸⁶. Стыжусь моего невежества, но я этого не знал, да и кажется мне это мало правдоподобным.

Боюсь, что в моем предшествующем письме²⁸⁸ я слишком жаловался на тягость внешних трудовых обязательств. На самом деле я сам мастер создавать для себя безвыходные положения – иду слишком широким фронтом, берусь за многие дела, не могу удержаться от соблазнов публицистики, одним словом, хочу подтвердить слова Гёте о том, что нельзя сделать ничего хорошего без самоограничения. Однако характер – это судьба, или, как говорит русская поговорка, «Каков в колыбельке, таков и в могилку». Я оставил недописанной статью для «Нового мира»²⁸⁹, и сейчас, на отдыхе, голова у меня занята эпохой Возрождения, поскольку скоро мне предстоит уже сдача глав из той книги²⁹⁰, о которой Вы слышали. Я очень боюсь за нее.

До свидания! Лида просит передать Вам искренний привет и лучшие пожелания. Мы оба кланяемся Вашим родным и близким.

Ваш М.

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

Москва, 14 октября 1964 г.

< по-немецки, машинопись >

Дорогой Юри!

Очень сожалею, что после моей летней поездки²⁹¹ все еще не ответил на Ваше письмо от 8 августа. Кроме разных дел и болезней, учтите еще и мою малую продуктивность в области немецкой корреспонденции. Я не хочу писать по-русски, чтобы не доставлять Вам трудностей. Итак, Вы видите, смягчающие обстоятельства все-таки есть.

Большое спасибо за Ваше письмо от З.Х, которое я как раз получил, так же как и статью, книгу о немецкой литературе²⁹² и другие вещи. Статья мною сразу же была прочитана. Примечательно, что мы в общем, да часто и в деталях, не расходимся. Статья, по-моему, очень хороша. С некоторыми сокращениями она, может быть, могла бы выйти у нас²⁹³. Но я думаю, что для первого раза лучше было бы издать что-либо чисто теоретическое. Кстати, и для Италии, и для Германии я бы посоветовал Вам вычеркнуть на странице 22 предложение в скобках.

Чтение Вашей «Эстетики» продолжаю. Я хочу выбрать из нее кусок побольше для русского перевода. Все, что я читаю, мне очень интересно. Разумеется, главные линии я нахожу совершенно верными. Но так как Вы хотите критических замечаний, то я предварительно об этом кое-что сейчас напишу.

Понятие повседневной жизни < Alltagsleben> мне кажется несколько двусмысленным. Или это идентично исторической действительности (труду, государству и т. д.), или это нужно рассматривать как срез жизни отдельного человека (как у Фрейда или у экзистенциалистов), т. е. как «obiwatelschina», Spiesserei^[27]. В этом втором смысле повседневная жизнь есть определенно нечто нестабильное и сомнительное, но в этом смысле это не «плодотворная середина» (стр. 34) между наукой и искусством, но скорее остаток ограниченности <Borhiertheit> всех эпох, из чего может получиться только скверная метафизика, квази-рациональный и эмпирический метод «человеческого здравого смысла».

Вы в большинстве случаев говорите о труде и производстве, т. е. об историческом бытии. Но в этом случае я не совсем понимаю, почему реальная объективация <Objektivation> в материальной практике располагается на том же и даже более низком уровне, чем объективация в искусстве. Что с каждым кризисом стабильности в экономике гибнет стабильность в искусстве, мы знаем совершенно точно. Духовное производство содержит в себе нечто стабильное, а материальное – нечто преходящее? – Нет, это не может быть Вашей точкой зрения.

Искусство вечно, абсолютно и т. д., говорите, что хотите. Очень хорошо, но объекты искусства имеют совсем другую, идеальную [ideal] природу, в сравнении с трудом и его изделиями, то есть это сравнение должно иметь известные границы.

Не всегда ясно также, говорите ли Вы об отражении в повседневную жизнь или в повседневной жизни. Возможно, я в Ваших рассуждениях чего-то не понял. Конечно, обсуждаемая вещь по самой своей природе сложна и, может быть, даже и полная чистота терминологии не все сможет привести в порядок.

Что касается сообщений о моей популярности в Венгрии, то мне совершенно ясно, что мои старые безделки вряд ли сделают из меня кинозвезду. Что-нибудь новое было бы именно теперь словом в под-294 ходящее время, но этого слова еще долго ждать. В любом случае, спасибо за Вашу дружескую предупредительность.

Еще одна небольшая вещь практического характера. Владимир Достал <Vladimir Dostal>²⁹⁵ из редакции чешского эстетического журнала, один из немногих приверженцев реализма в сегодняшней Праге, хочет обсудить в этом журнале Вашу книгу (я думаю, «Эстетику»). Но – странно – в Праге невозможно найти ни одного экземпляра, и редакция не в состоянии заказать экземпляр в Западной Германии. Не могли бы Вы послать книгу Вашим пражским друзьям²⁹⁶? Адрес: Vladimir Dostal, Barrandovska 60/335, Praha 5– Hlubocepy.

Сердечный привет Вам и Вашим детям от меня, Лиды и всех друзей.

<от руки по-немецки инициалы > М.Л.

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Будапешт, 31 октября 1964 г.

Дорогой Миша!

Большое спасибо за Ваше письмо²⁹⁷ и за журналы. Работа мне понравилась²⁹⁸. Верно, что эти вопросы нужно рассматривать не технически, а в общем развитии искусства, даже выходя за его пределы. Только с такой позиции изображения – что я считаю одной из самых важных точек зрения в критике современных тенденций – станет видной ужасающая бедность измерений и категорий. Для этого Ваша статья дает хороший базис.

Я рад, что Вы читаете «Эстетику» и что в существенных пунктах между нами царит согласие. Что у Вас относительно повседневной жизни есть сомнения, меня огорчает, потому что я боюсь, что тогда я этот в высшей степени важный вопрос рассмотрел недостаточно ясно. Дело в том, что я считаю, что мы не сможем прийти к верному анализу более высоких объективаций, если не проанализировали верно этот базис всякой общественной жизни, из которого поднимаются и в который впадают – хотя часто и в очень неадекватной форме – все объективации. Невозможно, например, сделать действительную онтологию, если не исходить из «наивного реализма» повседневной жизни и т. д., и т. д. В книге, которую я сейчас пишу, «К онтологии общественного бытия»²⁹⁹, я надеюсь эту структуру и ее динамику вскрыть подробнее и лучше.

Конечно, я не думаю, что духовное производство стабильно, а материальное преходяще. Оба являются средством непрерывности развития человечества, хотя, конечно, очень по-разному, что следует уже из того, что одно из них есть материальная действительность, а другое – отражение.

О Вашей популярности здесь я могу сообщить только хорошее. Надеюсь, что Ваша книга выйдет³⁰⁰. Прекрасно было бы, если из этого получилась бы возможность снова увидеться.

Владимиру²⁹⁵ я попрошу прислать экземпляр «Эстетики».

С сердечным приветом Лиде и всем друзьям Ваш <от руки> Дьюри

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

29 декабря 1964 г.

< по-русски, машинопись >

Дорогой Юри!

Даю Вам честное слово, что это последнее письмо по-русски. Впредь буду писать только на немецком языке. Извините меня – все это время у меня было много работы, спешной, настоящий конвейер. А написать письмо по-немецки для меня теперь все же некоторый труд. Отвык, да и голова плохо работает.

По той же причине я не мог Вам сразу ответить по получении писем и книг³⁰¹. Все собирался написать на языке Гегеля и Маркса, но так и не успел. Тов. Новак едет домой, и я хочу передать с ним эту весточку.

Большое спасибо за письма, фотографию, книги и статью. Письма читал с волнением, даже прослезился – старый друг лучше новых двух, гласит русская поговорка, а у меня новых друзей вообще нет.

На фотографию тоже не могу смотреть без волнения, особенно потому, что на ней вы оба точь-в-точь, как в былые дни в Москве, в квартирке по соседству с Кабачником³⁰², который давно уже стал академиком и, наверно, старик.

Но Вы выглядите на фотографии, как я говорил в былые времена, «sehr^[28] молодцевато», чистый Гегель. При случае пошлю Вам мое изображение, но придется послать autoritratto^[29], ибо фотография, увы, не льстит. Прошли златые дни, когда мы с Вами дразнили вульгарных социологов или как там их еще назвать. Теперь я украшаю общество молодых дуралеев в виде старой пальмы, стоящей в углу³⁰³. Впрочем, некоторая живость ума еще осталась. Может быть, до Вас дойдут какие-нибудь известия обо мне, как о беспорядочной личности, которая и на старости лет все лезет в драку.

Ваша «Эстетика» – романский собор, я еще не успел много прочесть, но вижу, что здесь есть пища для ума. Буду читать и, по мере прочтения, сообщать Вам мои слабые суждения. Все бывающие у меня с восторгом рассматривают эти два тома. Во-первых, приятно, что в мире есть люди, способные на такую научную монументальность, во-вторых, все рады, что Вы крепко стоите на ногах, несмотря на все невзгоды. Я понимаю, как Вам трудно теперь приспособиться к новому типу жизни, но я надеюсь на Вашу твердость и мужество, мне известные.

Статья в итальянском журнале мне, конечно, понравилась³⁰⁴. В большинстве случаев я держусь таких же мнений, как и Вы, так что наши параллельные линии, по законам новой геометрии, сходятся. Некоторое отличие состоит в том, что Вы ведете анализ на уровне идеологии и организации, а я больше рассматриваю этот вопрос с точки зрения социальной. Тут просто разница перспективы, зависящая от наблюдений послевоенных лет, которые многое прояснили у нас для каждого, даже самого необразованного человека. Жаль, что мы не можем поговорить на эти темы в личной беседе.

Меня очень настойчиво приглашают на гегелевский конгресс в Зальцбурге³⁰⁵ – но вряд ли я поеду. Слишком много хлопот, да и многое не от меня зависит. К тому же, признаться, чувствую себя очень усталым, забыл немецкий язык, имею много невыполненных обязательств. И почему-то не хочется.

Елене было очень приятно прочесть в Вашей статье упоминание о ней. Она, бедная, летом чуть не умерла, но, представьте себе, начала поправляться; крепкая порода много значит. Сейчас уже ходит, хотя похожа на тень. Игорь потолстел, по-прежнему много пьет в обществе братьев-писателей. Он сказал мне, что посылает Вам свою статью из «Нового мира». Надеюсь, что в близком будущем я тоже сумею послать какую-нибудь мелочь, хотя не знаю, как Вы будете это читать.

Не нужны ли Вам какие-нибудь русские книги? Я всегда мог бы послать их Вам.

Надеюсь, что дети и внуки Ваши здоровы, что внешняя сторона жизни устраивается хорошо. Большой привет всему семейству от меня и Лиды, которая вместе со мной радуется каждому известию от Вас.

Берегите здоровье.

Ваш Мих. Лифшиц

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

17 марта 1965 г.

< по-русски, машинопись >

Дорогой Юри!

На этот раз Вам придется потерпеть – писать по-немецки, честное слово, сейчас не могу, я и так откладывал из-за этого мое письмо достаточно долго. Правда, я прошу извинить меня на законном основании. Дело в том, что мне пришлось долго болеть, проклятая стенокардия сильно тряхнула меня, так что целых два месяца я провел в горизонтальном положении. Сейчас постепенно выхожу из этого состояния, у меня есть хороший врач, который, кажется, что-то понял в этом деле. Одним словом, как видите, я даже могу писать на машинке.

Прежде всего я хочу сказать Вам, что мною предприняты шаги к тому, чтобы издать Вашу «Эстетику» в переводе на русский язык – полностью или хотя бы частично, ибо такие монументальные издания у нас не в ходу. С этой целью я составил большой обзор содержания книги, а некоторые страницы, в частности из заключения, выражающие общую позицию автора, я даже перевел. Предложение было встречено с некоторым сочувствием и пошло дальше. За успех ручаться не могу, но надеюсь³⁰⁶. Ради бога, примите во внимание эту мою цель!

Спасибо за Ваш отзыв о моей статье по поводу кубизма³⁰⁷. Возникла она случайно, а теперь из этой случайности выросло для меня обязательство – ее хотят издать отдельной книжкой³⁰⁸, и это снова толкнуло меня в сторону критики модернизма, хотя я проклинаю это дело, настолько все это связано со всякими условностями и так хотелось бы изложить лучше что-нибудь из моих положительных исследований. Я с нетерпением жду Вашей «Онтологии общественного бытия», хорошо зная, что раз Вы сказали, то в скором времени я ее получу. Так бывает с деловыми людьми и хорошими работниками, чего нельзя сказать обо мне.

Мои критические замечания, конечно, относились больше к формальной стороне, к изложению. Но вот я прочел речь Эрнста Фишера на гегелевском конгрессе³⁰⁹ и пришел в ярость – он ссылается на Вас, стараясь вывести из Вашей книги ту противоположность между головой и сердцем, наукой и художеством, которую раздувал и Видмар³¹⁰, а теперь Гароди³¹¹. Думаю, что Вам это тоже не понравится. Дайте ему пинок при случае.

Владимир Достал благодарит за книгу, которую он получил³¹². Лида, Елена, Игорь кланяются Вам. Будьте здоровы и благополучны.

С дружеским приветом

Ваш Мих. Лифшиц

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Будапешт, 5 апреля 1965 г.

Дорогой Миша!

Ваше письмо от 17 марта меня – в общем и целом – очень обрадовало, хотя меня все еще несколько беспокоит состояние Вашего здоровья. Пожалуйста, напишите мне о нем побыстрее – надеюсь, что сможете сообщить мне успокоительные новости. Если у Вас есть хороший врач, то эти симптомы можно все-таки устранить.

То, что Вы пишете о возможном издании «Эстетики», для меня, конечно, большая радость и удовлетворение. Я по этому поводу уже заранее зафиксировал бы следующее: Вы – но только Вы – можете делать любые сокращения. Этот вопрос я передаю полностью на Ваше усмотрение. Я только попросил бы, чтобы в случае опубликования была бы в качестве послесловия или примечания приложена сводка, точно указывающая страницы, вычеркнутые из оригинала, чтобы заинтересованный и умный читатель мог бы соответственно сориентироваться. В остальном я даю Вам – но только Вам – полную свободу действий.

Что касается Эрнста Фишера, который, кстати, сейчас довольно серьезно болен, его мне, конечно, жаль. Он в течение долгих лет представлял верную точку зрения и только постепенно попал в поток модернизма, причем он в очень многих вопросах сдал или до неузнаваемости ослабил свою прежнюю точку зрения. Это страх многих интеллектуалов отстать от времени – и трагикомичность заключается в том, что они именно вследствие этого в существенном смысле отстают от главных тенденций периода и их забывают. Но его нельзя сравнивать с кающимся функционером или ищущим, куда бы теперь приткнуться, бюрократом типа Гароди³¹³.

Сердечный привет Лиде, Елене и Игорю.

Ваш

< от руки > Дьюри

<от руки> Моя «Онтология», к сожалению, пока еще не <3 или 4 слова неразб.>

Мих. Лифшиц – Д. Лукачу

Москва, 28 июля 1965 г.

< по-немецки, машинопись >

Дорогой Юри!

Как раз во время Вашего юбилея³¹⁴ здесь в Москве был Франц Лешницер³¹⁵. Он предложил мне вместе подписать телеграмму. Хотя я не знал, какое у Вас к нему сейчас отношение, я не мог отказать, потому что он просил очень настойчиво. Надеюсь, что Вы по-дружески восприняли наше коллективное поздравление. Как, собственно, прошли юбилейные торжества³¹⁶?

О русском переводе Вашей «Эстетики» не могу сообщить почти ничего нового. Вопрос еще in statu^[30] решения. Маленькую заметку в «Непсабадшаг» от 14 апреля я, конечно, сразу же дослал³¹⁷. Так что теперь нужно ждать.

Международная дискуссия о сущности эстетики в рамках марксизма (и еще шире – о ядре этого мировоззрения) продолжается. Общая беспомощность действительно удивляет. Дело кажется мне немного похожим на время после 1905 года. Нападки на классический марксизм ведутся ожесточенные, разочарование иногда очень глубокое, и необходимость дискуссии по аксиоматическим вопросам философии срочная, но… Из марксизма сейчас имеют обыкновение делать «Vision»^[31].

Будь я поэтом, написал бы аллегорическую историю о том, как приходится расплачиваться за чужой грех.

Ваша «Онтология» меня очень интересует. Как дела с «Этикой»? Готова уже³¹⁸? Из Вашего письма я этого не понял. A propos^[32], у Вас много знакомых в Германии и в других странах. Я хотел бы организовать для себя постоянный обмен книгами с людьми, владеющими или желающими овладеть русским языком. Что Вы думаете об этом, возможно ли это? Жадность к книгам – моя старая слабость.

Большое спасибо за Вашу озабоченность состоянием моего здоровья. Мне сейчас намного лучше, за исключением бессонницы. Но это уже старая история. Работа продвигается медленно, и, как видите, меня все время тянет в область публицистики. Масса читателей теперь стала намного шире, публика хочет читать и думать.

Сердечный привет от Лиды, моих детей и всех наших друзей.

Ваш

<от руки> Мих. Лифшиц

P.S. <по-русски> Я мало пишу Вам, мне очень жаль, я чувствую даже мою вину, но, милый Юри, тут все дело в Вашем желании получать письма на немецком языке. Написать немецкое письмо для меня не менее серьезный, а может быть и более серьезный труд, чем для Вас прочесть письмо, написанное по-русски. Я совершенно забыл немецкий язык, не говоря уже о том, что все мои познания в этой области имеют чисто практическое происхождение, а в детстве и юности я не имел счастья как следует изучить иностранные языки. Извините поэтому, если в письмах встречаются ошибки, иногда, вероятно, грубые.

Д. Лукач – Мих. Лифшицу

Будапешт, 27 августа 1965 г.

Дорогой Миша!

Я был очень рад Вашему письму³¹⁹. Лешницер – порядочный человек; я почти ни в одном вопросе с ним не согласен. Что касается «торжеств», они были по большей части смешными. О большинстве их (и о самых смешных) можно было бы рассказать только устно. Но не смешно ли, если меня FAZ^[33] именует Паскалем марксизма и т. д.?

Конечно, дискуссии об эстетике проходят на очень низком уровне. Более тридцати лет назад мы вместе пытались дать этим спорам марксистский базис. Но с тех пор стало в высшей степени проблематичным, что именно следует понимать под марксизмом. Я попытался в моей «Эстетике» показать его основы – пока без очень большого успеха. Ваша аллегорическая история тут очень подошла бы.

Что касается моей «Онтологии», то она первоначально должна была стать вводной главой к «Этике», но сделалась самостоятельной и будет большой книгой. Я надеюсь через год ее закончить³²⁰.

Что касается Ваших пожеланий обмениваться книгами, то я одновременно пишу и знакомым в Западной Германии, в Австрии и в Швейцарии, по одному в каждой стране. Надеюсь, что из этого что-нибудь получится.

Вы спокойно можете писать мне по-русски, если будете писать на машинке. Русский почерк я разбираю с большим трудом.

Надеюсь, что со здоровьем у Вас хорошо – и с работой тоже.

Сердечный привет Лиде и всем друзьям.

<от руки> Ваш Юри

М. Лифшиц – Д. Лукачу

11 октября1965 г.

< по-русски, машинопись >

Дорогой Юри!

На сей раз я воспользуюсь Вашим разрешением писать по-русски. Последнее Ваше письмо несколько меланхолично³²¹. Я это вполне понимаю, ибо, конечно, отдать жизнь своему делу и встретить так мало понимания, такое высокомерие и такую беззастенчивую политиканскую брань со стороны Гароди, Дэкса и всей этой компании, выдающей себя за авангард марксизма³²², действительно не легко. Прочее оставляю в стороне. Меня эти «новаторы» бесят. Прекрасно понимаю всю незначительность подобных эпизодов в масштабе больших исторических явлений, знаю, что все это уже бывало, что добродетель, как известно, не требует награды, и все-таки эта комедия вызывает у меня прилив ярости.

Зато Вы приобретаете друзей у нас³²³. Ваша твердая объективная позиция, отсутствие всякого желания спекулировать на дешевом либерализме – все это должно принести свои плоды и несомненно их принесет. По-моему, Фортуна поворачивается в нашу сторону, и скоро мы увидим Вашу «Эстетику» на русском языке³²⁴. Помогайте мне в этом отношении, чем можете.

У меня есть к Вам одно предложение. В журналах «IL Contemporaneo» и «Weg und Ziel» Эрнст Фишер дошел уже до полного богостроительства образца 1908–1910 гг.³²⁵ То же самое делает Гароди. Что Вы об этом думаете? Собственно, я знаю, что Вы об этом думаете, заранее. Но не напишете ли мне письмо на эту тему³²⁶, более или менее пространное, а я постараюсь его перевести и опубликовать?

То, что Фишер был в прошлом лучше, чем теперь, пусть Вас не смущает. Ведь Фишера не останавливает то обстоятельство, что Гароди, пишущий о Вас в самом отрицательном духе, является его апологетом и союзником.

Публикация: В.М. Герман, AM Пичикян, В.Г. Арсланов

Предисловие: В.Г. Арсланов

Перевод писем, написанных на немецком языке: Г.П. Агальцев

Приложение (составление и комментарии): А.С. Стыкалин

Примечания: А.С. Стыкалин (при участии Г.П. Агальцева, В.Г. Арсланова, А.П. Ботвина)

В подготовке к публикации текста переписки принимал участие Д.Катунин

В подготовке к публикации архивных документов принимали участие А. Колин и С. Корсаков

Издание подготовлено Архивом Лифшица и Институтом Лифшица

ООО «Издательство Грюндриссе»

e-mail: [email protected]

http://www.grundrisse.ru

© ООО «Издательство Грюндриссе»

© Архив РАН – Архив Д. Лукача

© В.Г. Арсланов, предисловие

© А.С. Стыкалин, В.Г. Арсланов, А.П. Ботвин, составление, комментарии

© Г.П. Агальцев, перевод с немецкого

Предисловие

«Гибель правды есть ее победа…» (Философия и этика Д. Лукача и Мих. Лифшица в свете их переписки)

В.Г. Арсланов

Переписка Дьёрдя (Георга) Лукача[1] и Мих. Лифшица имеет, на мой взгляд, не только историческую, архивную ценность. Ее пронизывает тема, которая стала центральной для начавшегося XXI в. – гибель Великого освободительного проекта, от Сократа до Маркса, по словам Ю. Хабермаса. Как жить в этом «после»?

Написав приведенные в заголовке слова, Мих. Лифшиц продолжает: «…насмешка истории есть победа над ограниченностью, половинчатостью правды»¹. Ученым тартюфам и шутам гороховым наших дней не приходит в голову, что своими издевательствами над Лениным и революцией они прокладывают дорогу «второй иронии истории». Как и во времена Рабле, их опрокинут не козни соперников и не грубое насилие, а прежде всего, для начала – аристофановский юмор. На этом основан мир, согласно тому марксистскому «Логосу», создать который Лифшиц мечтал совместно с Лукачем еще в 1940-е гг. (о чем свидетельствует их переписка). Но обязательное условие будущей победы – постижение ограниченности не лжи, не заблуждения (что само собой разумеется), а ограниченности самой объективной истины, правды.

Они сошлись, будучи во многом противоположными натурами. Небольшого роста, сухой, с неизменной сигарой в руке – и крупный красивый мужчина, куривший только во время войны и только махорку²; один – «good sleeper»[2], другого всю жизнь терзает злая бессонница. Ученый немецкой складки, «не имеющий души» (известные слова Лукача о себе), автор многотомных исследований, поражающий своей продуктивностью, и «мечтатель», «поэт», «эпикуреец», отделывающий свои произведения «под лак», как стихотворение, и затем бросающий написанное в корзину. Да, сказал однажды Лукач, я знаю, что я – плохой писатель, но все же я не такой хороший писатель, добавил он, имея в виду Лифшица, который вообще ничего не пишет. Но «плохого писателя» «Frankfurter Allgemeine Zeitung» почтительно именует «марксистским Паскалем» (см. об этом тоже в переписке), а эссеистика Лифшица практически неизвестна на Западе, хотя Лукач (в письме от 8 ноября 1957 г.) признается Лифшицу: «…не могу не выразить и с моей стороны восхищения Вашим анализом. Удивительно, как в нем мировоззренческое непрерывно переходит в художественное и наоборот. Так должно бы быть всегда – но кто может это делать, кроме Вас? По крайней мере, мне это удовлетворительно удавалось только очень редко».

Различны и посмертные судьбы двух мыслителей. После смерти Лукача создан государственный Архив Лукача (на базе его квартиры и библиотеки) с несколькими штатными сотрудниками, издающий труды философа. В демократической России готовые к изданию архивные работы Лифшица не получили ни одного гранта на издание³ (исключение – финансовая поддержка Хельсинкским университетом книги «Диалог с Э. Ильенковым»). Российская академия художеств отказалась провести заседание, посвященное 100-летию ее действительного члена. Архив Мих. Лифшица, подготовивший, в частности, настоящее издание – небольшой коллектив поклонников творчества философа, не имеющий ни официального статуса, ни финансовой базы.

Но эти факты не могут заслонить главное – то, чем эта дружба способна согреть современного человека. Дочь Е.Ф. Усиевич вспоминала об удивительной атмосфере поистине аристофановского умного и светлого веселья, которая возникала, когда встречались эти люди, участники «течения» 1930-х гг., выброшенные из литературы и оклеветанные. Не менее удивительно и другое.

Много ли известно случаев в истории философии XX в., когда ученый со всемирной известностью, 54-х лет, дарит свою книгу («К истории реализма», 1939 г.) совсем, по нынешним понятиям, молодому человеку с надписью: «Я хочу, чтобы все написанное мною читалось в Вашем свете», приводя слова одного современника Шекспира, обращенные к Шекспиру? Для того чтобы сделать такое признание, хотя бы только наедине с другом, действительно надо «не иметь души»: души как чрезмерной возни «Я» с самим собой. По мнению Лифшица, «нужно иметь много души, чтобы так сказать о себе»⁴ Лукач не забывает о своем друге и оказавшись за пределами СССР. В предисловии 1967 г. к западногерманскому изданию легендарной книги «История и классовое сознание» Лукач назвал встречу с Лифшицем «неожиданным счастливым случаем», который – наряду с впервые полностью прочитанными им парижскими рукописями Маркса 1844 г. – вывел Лукача из творческого тупика. Директор Института философии АН СССР Г.Ф. Александров сообщает «высоким инстанциям» в своем официальном отзыве на работы Д. Лукача от 5 сентября 1949 г.: «Вот что пишет Лукач: профессор Лифшиц – "самый выдающийся исследователь марксистской эстетики" в Советском Союзе. Это неправда. В действительности несомненен, – продолжает Александров, – факт, что М. Лифшиц – "выдающийся" космополит и эклектик, недавно разоблаченный философской кафедрой Института международных отношений в Москве. Пропагандировать в демократической Венгрии М. Лифшица в качестве "выдающегося исследователя марксистской эстетики" в Советском Союзе может только такой путаник и эклектик, каким был и остался Дьёрдь Лукач»⁵.

Откроем воспоминания К. Ясперса о М. Хайдеггере – воспоминания о несостоявшейся дружбе, проникнутые, вроде бы, горечью по поводу несбывшегося, от которых веет затхлым духом немецкого университета накануне прихода Гитлера к власти. Вот один штрих, невольный, непроизвольный жест. Когда вышла главная книга Хайдеггера «Бытие и время», «я, – вспоминает Ясперс, – не оказал ему как старший (он был старше Хайдеггера на 6 лет. – В.А.), целиком поглощенный своей философской работой, услуги основательного чтения и критики, как он сделал по моей "Психологии мировоззрений". В соответствии с этим, разумеется (! – В.А.), и он ко всем моим поздним публикациям со своей стороны больше не обнаруживал интереса»⁶. Очень характерно это «разумеется». И еще один штрих. Ясперс пишет о пристрастии Хайдеггера к «наушничеству»⁷, о его двоедушии и двурушничестве: «Он казался другом, который предает в отсутствие, но в ответственные моменты был незабываемо близким»⁸. Так предавал Хайдеггер друзей или был все же верен им? «И то, и это; и не то, и не это» – вот логос «нечистого разума». Вы не найдете у Ясперса определенного ответа на самый важный в человеческом отношении вопрос.

«Счастливое событие» – так называется заметка Гёте о его встрече с Шиллером, в которой Гёте находил нечто демоническое. Почему же демоническое? Потому что «тут кончается искусство, и дышат почва и судьба». Но поэты склонны к преувеличениям, даже такие реально мыслящие, как Гёте. Написавший процитированные выше строки Пастернак вел себя в разговоре со Сталиным о Мандельштаме, по его собственному признанию, «на четверочку». Пастернак не ответил ничего определенного на прямой вопрос Сталина, является ли Мандельштам мастером или нет. «Между нами такое было невозможно», – скажет Лифшиц, по воспоминаниям его дочери А.М. Пичикян, о разговоре Пастернака со Сталиным. В 1934 г., сразу после убийства Кирова и начавшихся массовых арестов Лукач был обвинен в троцкизме. Лифшиц немедленно отвечает беспощадной язвительной сатирой на клеветников в статье «Безумный день, или Женитьба Фигаро», появившейся в том же самом номере «Литературной газеты», в котором видный партийный деятель А.С. Щербаков обвинит Лифшица в отказе от сталинской теории обострения классовой борьбы – «товарищ Сталин на XVII съезде не так говорил»⁹. В неразберихе тех лет подобные парадоксы были возможны. «Держи вора!» – кричали, пишет Лифшиц, перепуганные люди, чувствуя, что на их голове шапка горит.

Как эмигрант Лукач был наиболее уязвимым звеном в «течении». В 1939 г. в «Литературной газете» появляется статья (Е. Книпович), по сути являющаяся призывом к расправе над Лукачем. Обвинение самое серьезное – проповедь Лукачем термидора (в годы, когда Троцкий писал о бюрократическом вырождении советской власти, о сталинском термидоре). Обвинение не безосновательное: Лукач в своей книге «К истории реализма» действительно доказывал, что термидор – не просто поражение, а осуществление содержания и смысла Французской революции. Обвинение предъявлено влиятельной группой Фадеева – Кирпотина – Ермилова (два первых – секретари Союза советских писателей, авторы докладной записки «Об антипартийной группировке в советской критике», последний – главный редактор «Литературной газеты» в самые мрачные годы сталинизма, автор статьи «О вредных взглядах "Литературного критика"»). Лифшиц незамедлительно отвечает статьей «Надоело». Когда Лукач был арестован в 1941 г. и находился, по словам Лифшица, как Иов, в «чреве китовом», участники «течения» пишут коллективное письмо в защиту Лукача, со всеми подписями. И уже значительно позднее, в «оттепельные» годы Хрущёва и «застойные» Брежнева, Лифшиц отвечает в «Вопросах философии» (№ 1 за 1968 г.) неутомимым преследователям Лукача: «поиск ревизионистов, особенно в других странах, не является прерогативой частных лиц». И об этой его позиции тут же сообщается в ЦК КПСС¹⁰

Лукач и Лифшиц не были святыми, не хотели и не могли ими быть. Они далеко не во всем и не всегда были согласны друг с другом и не скрывали своих разногласий.

Дружба предполагает, что между людьми закончены все расчеты. Эти слова Гёте напомнила жена Лукача Гертруд в письме к Лифшицу о том, как Лукач тяжело переживает свое молчание в ситуации, когда защита докторской диссертации Лифшица была отменена решением дирекции Института философии в 1944 г. (несмотря на то, что Лукач и другой официальный оппонент, В. Ф. Асмус, дали положительные отзывы на диссертацию). На полях этого письма Лифшиц записывает: «Милая душа, а я и не думал сердиться, зная, что такое эта жизнь. Но момент был злой! Как жаль, что я не могу ее снова увидеть. Читаю и плачу».

«Платон мне друг, но истина дороже», – цитирует Лифшиц известное изречение в своих заметках о Лукаче и продолжает: «Поправка, которую я внес бы в это изречение, поскольку в нашем веке из него (да и раньше) делались ужасные выводы, братоубийственные, предательские. <…> В дружбе также приходится ее конкретно ставить иногда выше истины, взятой абстрактно»¹¹.

Лифшиц вспоминает о конце 1930-х гг.: «У меня было отчетливое представление о близости катастрофы. Но… удержать его (Лукача. – В.А.) и других участников "Литературного] к[ритика]"было невозможно. <…> У меня был выбор, меня сманивали в другую сторону, и это решило бы многие мои личные вопросы. Однако… И я поступил как шляхтич. В конце концов на моей судьбе, даже в наступившие военные годы задиристость "Л[итературного] к[ритика]" отразилась больше всего»¹² (см. об этом также письмо Лифшица от 5 февраля 1945 г.). Оппоненты «течения» (покаявшиеся после смерти Сталина и ставшие «либералами» для широкой публики, но ревнителями «марксизма-ленинизма», разоблачителями ревизионистов Лукача и Лифшица для ЦК КПСС Я. Эльсберг, М. Храпченко, А. Дымшиц и их многочисленные ученики, некоторые из которых в наши дни свернули с либерального пути к державничеству и черносотенству) сумели убедить доверчивую публику, «что никакого Лифшица не было»¹³. А если и был некий «ископаемый марксист», то кого может интересовать этот «инквизитор от марксизма-ленинизма» (слова одного автора, авторитетно утверждавшего в эпоху свободы слова и гласности: «до меня никто не осмеливался открыто критиковать его взгляды на искусство»)?

Почему же он поступил «как шляхтич» (помня, конечно, слова Ленина о горе-марксистах, марксистах-шляхтичах)? Потому что дружба – это тоже истина, «определенный полюс ее»¹⁵. Когда при соединении двух индивидов получается арифметическая сумма их достоинств и недостатков, тогда перед нами деловая связь. А когда возникает нечто большее, то это нечто – идеальное, das Ideale. Последнее так или иначе – «заем у бесконечности»¹⁶. Люди, классы, народы черпают силу, примыкая к бесконечному целому, к абсолюту. Но совершается этот платоновский метексис не в мистической форме, а конкретно, в форме примыкания, например, к другому человеку.

Первая же архивная заметка Лифшица о Лукаче вводит нас в мировую историю, столь же бездонную и многомерную, как история о Христе и Понтии Пилате у М. Булгакова: «А вы думаете, что Тертуллиан был дурак верить в абсурды? Или мошенник, приспособляющийся к принятому учению?»¹⁷

Что произошло с Лукачем в 1918 г., когда он, написав статью о неприемлемости большевизма с нравственной точки зрения, вступил в Коммунистическую партию Венгрии? Отошедшие от «лукачизма» бывшие ученики Лукача объясняют его поворот в 1918 г. столь же прагматично и рационально, как вульгарный марксизм объяснял факты христианского озарения: «Ведь Лукач знал, что большевизм несостоятелен, и тем не менее хотел в него верить, ибо совершенно не мог уже уцепиться ни за что другое. <…> если коммунизм даже в момент его выхода на сцену истории нельзя было принимать, не "пожертвовав разумом" то теперь, зная его историю, можно ли держаться за него и интеллектуально его оправдывать?»¹⁸

В самом деле, для Лукача, автора статьи «Большевизм как моральная проблема», «выбор между двумя позициями, как любой кардинальный моральный вопрос, – это вопрос веры»¹⁹. Решающей является «чистота непосредственного убеждения», ибо радикальный поворот в истории всегда совершается лишь тем или иным «Спасителем мира»²⁰, а им не может быть мошенник просто потому, что он весь – в старом, умирающем бытии. Но является ли большевизм «Спасителем мира»? По-видимому, да, пишет Лукач в этой своей статье, ибо большевизм предпринял грандиозную попытку «подвига скорого» (слова старца Зосимы из романа Достоевского, процитированные Лукачем) – попытку непосредственного действия и победы над злом, здесь и сейчас. А социал-демократия, продолжает Лукач, предлагает долгий обходной путь, путь компромиссов и жертв, в том числе и в первую очередь она требует принести в жертву «чистоту непосредственного убеждения». Но скорый подвиг большевизма возможен лишь при условии, что он прибегает к злу, к убийству, и для него тем самым цель оправдывает средства. «Автор этих строк, – заключает Лукач, – не способен разделить подобную веру и потому видит в основе большевистской позиции неразрешимую моральную проблему, в то время как демократия – автор этих строк глубоко верит в это – требует лишь сверхчеловеческого самоотречения и самопожертвования от тех, кто сознательно и честно хочет идти по этому пути до конца»²¹.

В следующей своей статье «Тактика и этика» Лукач повернулся на 180 градусов – она уже посвящена «молодому поколению Коммунистической партии». «Всякий компромисс», «любая солидарность с существующим общественным порядком», вступление на пути «реальной политики» «имеет роковое и губительное значение» для социализма, утверждал он. Эту позицию молодого Лукача Лифшиц позднее назовет марксистским гностицизмом: последний, как известно, отказывался от компромисса с материальным греховным миром. Для Лукача социализм есть вступление в общество, где нет насилия, где нет классовой борьбы, и потому не может войти в это новое мировое состояние тот, кто не отряхнет праха старого со своих ног. Следовательно, вместо компромиссов – радикальное отрицание.

Радикальность гностицизма, как известно, была отвергнута христианской церковью и заменена более гибкой политикой. С одной стороны, компромисс с грешным миром, «кесарю – кесарево, а богу – богово». Но с другой – изгнание торгующих из храма и «легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царствие небесное», «кто не за меня, тот против меня». С одной стороны, христианское самоотречение смирения, с другой – религиозные войны, инквизиция. В самом деле, нравственно ли мы поступим, смиряясь, отойдя в сторону, когда насильник убивает на наших глазах ребенка? И мы никак не можем остановить убийства ребенка, кроме как насилием над насильником?

Эту дилемму молодой Лукач решает, обратившись к центральной для «течения» 1930-х гг. теме трагического. Убийство – всегда зло, всегда преступление, даже если приходится убить насильника. «…Этическое самосознание указывает как раз на то, что существуют ситуации – трагические ситуации, в которых невозможно действовать, не навлекая на себя вины…»²², и «акт убийства, совершенный человеком, который непоколебимо и без всяких сомнений знает, что убийство нельзя оправдать ни при каких обстоятельствах, может иметь трагическую моральную природу»²³. Свою статью, повторяем, посвященную молодому поколению Коммунистической партии, Лукач заканчивает цитатой из «Юдифи» Геббеля: «И если Бог ставит между мной и возложенным на меня делом грех, то кто я такой, чтобы от него уклониться?»

Грехом Лукач считал компромиссную «реальную политику» социал-демократии и был готов принять на себя этот грех, пожертвовать чистотой своей совести – ради демократии. Но затем его осенило (и не только его, В. Беньямина не в меньшей степени, к примеру, тоже): социал-демократия потворствует массовой бойне Первой мировой войны, она совершает убийства, она организует подавление революции в России и в любом другом месте земного шара. И вот «буквально за какую-то неделю он обратился в новую веру: из Савла превратился в Павла»²⁴

И при этом остался верен себе. Ибо и в том, и в другом случае самоотречение и самопожертвование было неизбежным. И в том, и в другом случае Лукач выбирал для себя и своего поколения трагическую вину – вместо вины уголовной, вины тех, кто, уклоняясь от трагической ответственности, увековечивал самое подлое и самое отвратительное насилие. Это вывод тех глубоко верующих христиан, которые поняли, что «в спасении души несть спасения». Последние слова процитированы Лифшицем в его известной статье 1960-х г. «Ветер истории»²⁵, в которой центральная проблематика – нравственная.

Коллизия, которую решал и в которой объективно находился молодой Лукач (ему, правда, к 1920 г. исполнилось 35 лет), была примерно та же самая, что осмысливалась «марксистским экзистенциализмом» и абстрактным марксизмом (связь между ними видел Лифшиц²⁶). А. Кожев в своих лекциях о Гегеле (на них воспитывался, в частности, Сартр) рельефно выявил гегелевскую идею о том, что только перед лицом своей смерти, не испугавшись ее, человек начинает работу самопознания и самостановления объективного мирового духа. Лукач пошел дальше, показав, что есть две формы самопожертвования, и только верно найдя одну из них, можно встать на путь развития, другой путь ведет к разложению и гибели. Критерий для молодого Лукача, автора «Истории и классового сознания», очевиден: одна из дорог ведет к осуществлению истины истории, к решению ее загадки, к спасению рода человеческого, а другая – к гибели человека и культуры.

Но как найти истину истории? Можно ли познать истину? Вопрос Канта оставался, по мнению Лукача, трагически неразрешимым для всего Нового времени. Виной тому – объективное искривление реальности, когда созданная человеком предметность кажется, и эта видимость существенна для капитализма, обособленным от субъекта объектом, чем-то от него независимым, природным, и в качестве природной силы господствующей над человеком. Но как только исторический коллективный субъект, пролетариат, овладевает созданным им предметным миром цивилизации, то эта объективная видимость, те. кантианская пропасть между субъектом и объектом, снимается, обнаруживается действительное тождество между субъектом и объектом. Пролетариат выступает в качестве «Спасителя мира» потому, что он не может освободить себя, не присвоив всех созданных человечеством сущностных сил.

Суть изложенной схемы исчерпывающе ясно изложена Лукачем в примечании к одной его ранней статье. Проясненное немецкой классической философией понятие сознания означает «ту особую стадию познания, на которой субъект и познанный им объект являются гомогенными (однородными. – В.А.) по своей субстанции, на которой, стало быть, познание совершается изнутри, а не извне. (Самым простым примером этого является, – продолжает Лукач, – моральное самосознание человека, то есть чувство ответственности, совесть, чему противоположностью является познавательный метод естественных наук, где познанный объект, несмотря на свою познанность, остается вечно чуждым познающему субъекту.) Главное значение этого познавательного метода состоит в том, что простой факт познания вызывает существенное изменение в познанном объекте: иными словами, та тенденция, которая присутствовала в объекте и раньше, посредством познания становится – благодаря своему осознанию – более достоверной и сильной, чем она была и чем без этого она могла быть прежде. Но этот познавательный метод, – заключает Лукач, – ведет также к тому, что исчезает различие между субъектом и объектом, а потому – также различие между теорией и практикой»²⁷.

Вот на этой, по сути, неокантианской позиции остановился и остается до наших дней так называемый неомарксизм, или «творческий марксизм», иначе именуемый деятельностной теорией сознания, возникший почти 90 лет назад под влиянием книги Лукача «История и классовое сознание». Сам Лукач к моменту приезда в СССР, к 1930 г., уже разошелся с возникшей под его влиянием Франкфуртской школой и находился в творческом тупике (Институт социальных исследований во Франкфурте-на- Майне («Франкфуртская школа») создан в 1929 г. Сведения о том, что к 1930 г. Лукач разошелся с Франкфуртской школой, почерпнуты мною от Лифшица). Что же его не удовлетворяло в собственном детище?

Лукач был не фантазер, не создатель умственных схем, а прежде всего реально и трезво мыслящий человек – черта, свойственная тем, у кого слова не расходятся с делами. К 1930-м гг. многим стало ясно, что революция зашла в тупик, что совершена ошибка. По свидетельству Лифшица, на дискуссии (1930 г.) в Институте Маркса и Энгельса под председательством Д. Рязанова обсуждался вопрос об ошибке Маркса, допущенной им в революции 1848 г., а имелась в виду революция Октябрьская²⁸. Однако если перед нами не временный сбой в ходе революции, а ее катастрофа, то либо вожди не доросли до высоты масс, либо сама эта революция – ошибочная, не имеющая исторического оправдания. Ибо истина истории есть тождество субъекта и объекта, а тут, оказывается, между ними опять если не пропасть, то щель.

Лукач снова обращается к исследованию трагической ситуации и выясняет, что для Маркса и Энгельса трагедия не в том, что вожди оказались ниже исторической задачи (так думал Лассаль, автор трагедии «Франц фон Зикинген») – такое бывает, и очень часто, но это не трагедия, а просто ошибка. Трагедия тогда, когда ошибка неизбежна именно для тех и прежде всего для тех, кто прав в самом глубоком, всемирно-историческом смысле слова. Ибо в истории бывают ситуации, когда совершение действия необходимо для продвижения истории и совершают это действие те, кто правильнее всех понимает эту необходимость истории. Но вместе с тем политики, владеющие истиной ситуации, обречены на поражение, ибо полная победа их-впереди, а сегодня они должны погибнуть, ситуация не позволяет им победить, однако, погибая в борьбе, они сдвигают с мертвой точки мировую историю. Такова, по мнению классиков марксизма, трагическая коллизия Томаса Мюнцера. Исследование Лукача на эту тему (оно было опубликовано в 1932 г.²⁹) – его большое достижение, по мнению Лифшица.

Однако из такого понимания трагедии следовало сделать мировоззренческие, философские выводы. Если не только в предшествующей истории, но и в борьбе пролетариата возможна – и даже неизбежна – щель между субъектом и объектом как отражение щели в самой действительности, в объективном мире, то каков же тогда критерий истины? Или истиной будет отражение неистинной, искривленной действительности (таков вывод неомарксизма, Франкфуртской школы, А. Хаузера и т. н. «вульгарной социологии» в СССР), и истиной мы должны признать правдивое отражение объективной лжи, кривизны реальности, или мы возвращаемся к агностицизму Канта. Кажется, другого выхода нет?

Но лучше Кант, полагает Лифшиц, чем неокантианство, неомарксизм и вульгарная социология. Ибо агностицизм Канта вырастал как раз из сильной стороны его концепции деятельности – понимания того, что не мы создали природу и, следовательно, природа не может быть продуктом нашей опредмечивающей деятельности. Лукач слишком легко решил эту проблему в «Истории и классовом сознании», объявив природу общественной категорией.

Фихте, Шеллинг и Гегель решили проблему Канта гениально просто: сама природа есть не что иное, как деятельность субъекта, но не эмпирического, а трансцендентального (абсолютного субъекта Фихте и Шеллинга, абсолютной идеи и мирового духа Гегеля). Автор «Истории и классового сознания» заменил абсолютного субъекта коллективным, пролетариатом, который творит осознанно историю и тем отличается от действующего эмпирического субъекта предшествующей истории, который не понимает, что он делает, и поэтому не может быть тождественным объекту. Но как быть с объективным заблуждением не прошлого, а настоящего, не буржуазных мыслителей и практиков, а Маркса и Ленина, заблуждением, в котором, однако, – высшая правда времени? Если и они заблуждались, то где объективная точка отсчета, критерий истины, который молодой Лукач находил в тождестве субъекта и объекта?

В дискуссии 1930 г. под председательством Д. Рязанова Лифшиц выступил с концепцией истории, которую Д. Рязанов назвал «эстетической»³⁰, поскольку она, писал по этому поводу Лифшиц в статье «Ветер истории», «делаеттрансцендентальную точку зрения «обыкновенной», те. наглядно связывает наш обычный мир с бесконечностью»³¹. Позволю себе проиллюстрировать суть этой точки зрения на примере полемики Лифшица с Лосевым, и не только с ним, но и с Гегелем в толковании одного места у Гомера. Разгневанный Ахилл хочет убить Агамемнона, он хватается за меч, но ему является Афина, успокаивает его и заставляет вложить меч в ножны. Гегель, а за ним и Лосев, рационалистически толкуют этот момент: Афина – это отчужденный от Ахилла образ его собственной воли, его истинного сознания, которое в иллюзорном образе Афины заставляет погасить чувственный аффект. Другими словами, субъект тут работает с самим собой, более интеллигибельная его сторона, трансцендентальная, подчиняет себе эмпирическую.

Лифшиц иначе толкует эту ситуацию. «Собственно, – пишет он на полях книги Лосева, – это диалектика и очень умно. Боги – остаток глубокого прошлого, но и способ понимания того или выражения того, что выходит за пределы рассудочной обыденности»³²;«… здесь важно то, что поворот (речь идет о смирении гнева Ахилла Афиной. – В.А.) является как бы внешним, ибо все же есть действительная внешность ситуации, которая решает»³³.

«Внешность ситуации» – это то, что в переписке с Лукачем Лифшиц именует «марксистским богом». Разум не столько в нас, сколько в реальных, существующих вне нашего сознания, созданных бесконечностью ситуациях, называемых Ф. Бэконом «прерогативными инстанциями» – такова отправная точка онтогносеологии Мих. Лифшица. Существование таких реальных точек разумности, «априорных фактов» в объективном мире свидетельствует, согласно материализму Лифшица, о том, что парменидовское Единое, «Идея» Платона или Бог – не пустая выдумка.

Лукач, примкнув к московскому «течению», преодолевал абстрактный марксизм, из которого вырос экзистенциализм с его роковой свободой человека, свободой в бессмысленном бытии, в которое человек заброшен (позитивистский марксизм Лукач начал преодолевать уже в своей книге «История и классовое сознание», которую Лифшиц оценивал высоко, находя в ней «что-то напоминающее безличный анализ Denkformen[3]»³⁴).

Как ни странно, но, сделав после 1930 г. шаг вперед, Лукач вместе с тем совершил, возможно, в некотором отношении два шага назад³⁵. Дело в том, согласно Лифшицу, что «Лукач и Корш, как и у нас Богданов, смешали буржуазную рассудочность с отражением»³⁶. И это смешение не было до конца преодолено Лукачем, хотя и отказавшимся от своего гностицизма эпохи «Истории и классового сознания».

Вернемся к прерванной логике наших рассуждений. Когда стало ясно, что пролетариат и его вожди в 1917 г. совершили трагическую ошибку, то бывшие социалисты, такие как Оруэлл, стали писать пародии на социализм, изображая его «скотным двором». Они, согласно логике Франкфуртской школы, правдиво отражали ложь, кривизну самой реальности! Другие превращались в циничных сталинистов. Но Лифшиц и Лукач в этой поистине страшной ситуации (массового раскулачивания и затем возмездия за него – 1937 г.) почувствовали, уловили какой-то ветер истории в мире искривленного, ложного «социализма». Его уловил и Андрей Платонов, у которого в «Ювенильном море» электричество – вопреки всем законам науки и разума – действительно стало получаться каким-то чудом из ничего, из дневного света. Вот почему в этой повести Платонов столь иронически изобразил бухаринский план построения социализма. Разумеется, он, как и участники «течения», не стал сталинистом. Так что же из себя представлял тот «ветер истории», который наполнил паруса в том числе и сталинской бюрократии, ибо она оседлала этот необъяснимый порыв и прорыв истории?

«Не могу скрыть от вас, дедушка, – писал Лифшиц в своем памфлете 1965 г., – что сначала это возведенное в принцип презрение к объективным условиям показалось нам с И. Жуковым очень странным, каким-то даже новым проявлением детской болезни "левизны" неуместной в марксизме. Но потом мы пришли к выводу, что эта черта получила такой монументальный рост, что ее тоже нужно принять в расчет и причислить к объективным условиям. В большом потоке, который рванулся куда-то в неведомое и завертел нас, как щепки, много было такого, что хоть плачь. Столько всяких ненужных, нелепых, иррациональных затрат и жестоких деяний, что хватило бы на три исторические трагедии. Но миллионы людей пришли в движение – поход, война, ну, словом, что-то значительное, даже возвышенное. На болотах росли города, в пустыне зажглись огни современной индустрии»³⁷.

Вот реальная причина возникновения сталинского мифа, большой утопии, имеющей массовый, почти религиозный, квазирелигиоз-ный характер в стране, где в это время самым варварским способом разрушались христианские храмы, в стране воинствующего атеизма.

Религиозное, как и квазирелигиозное, сознание порождено ощущением щепки, которую завертел и понес куда-то могучий поток. В этом ощущении и в этом сознании есть великая правда – постижение исторической необходимости, действительный смысл которой по тем или иным причинам не доступен сознанию субъекта. Разве понимали христиане первых веков нашей эры, куда несет их исторический поток? Могли они предполагать кровопролитные религиозные войны и действия инквизиции, с одной стороны, а с другой – фантастический технический и научный прогресс европейской христианской цивилизации? Но в их «верую, ибо абсурдно» был отказ от узкого рационализма, в их готовности приносить величайшие жертвы было сознание более высокое, чем любые рациональные доводы противников христианства. Так что же представляла собой эта правда, которая не была продуктом деятельности самого субъекта, созданием его внутреннего мира, его внутренней логики? Правда, которая, согласно первому тезису теории отражения, требовала безусловного подчинения субъекта тому, что вне него?

В безусловном приоритете того, что христиане называли богом (а Маркс, вслед за Гегелем, – действительностью), над субъектом, над его малым бытием и его психологией – неотъемлемая черта религиозной веры. Задача субъекта – не лезть к богу со своим «бедным, заносчивым умишком» (слова Белинского), предъявляя богу свои узкие расчеты и соображения, свои упреки и свои претензии к миру, а прежде всего стать «чистой доской», способной отразить божественную правду, превосходящую все наши субъективные мнения и измерения³⁸. «Недаром начало Божией мудрости и созерцания, – писал византийский теолог, – есть страх Божий: не уживаясь с иными богами, избавив душу от всякой скверны и как бы разгладив ее молитвою, он делает ее, словно дощечку для письма, пригодной для запечатления дарований Духа»³⁹. Зачатки онтологической гносеологии, учения о том, как само бытие идет к своему познанию, формируя для себя те «чистые доски», tabula rasa, в которых оно отражается, находим не только в первоначальном христианстве, но и гораздо раньше – в древней мифологии. «В действительности не мы мыслим и чувствуем объективную реальность, – доказывал Лифшиц, – она мыслит и чувствует себя нами»⁴⁰.

Вот второй важнейший тезис теории отражения, как ее понимал Лифшиц, который гласит: зеркало субъекта вторично потому, что оно есть отражение и выражение зеркальности объективного бытия. И эта мысль была известна христианским теологам: Бог «являет себя очистившемуся уму как бы в зеркале, сам по себе оставаясь невидимым, потому что таково свойство зеркального образа: он и очевиден, и его не видать, потому что никак невозможно одновременно глядеть в зеркало и видеть то, что отбрасывает в него свой образ»⁴¹. Бог в таком толковании есть свойство действительности, благодаря которому вещи становятся видимыми, понимаемыми, отражаемыми, иначе говоря, бог есть зеркальность бытия, те. «свет, разлитый по всем видимым вещам»⁴².

Разумеется, коперниковский переворот материалистической теории отражения вовсе не был возвратом к религии и мифологии, но он был связан с раскрытием той великой правды, которая породила эти первые акты человеческой сознательности. Смею утверждать, что именно такое, или близкое, понимание теории отражения увлекло Лукача в 1930-е гг., о чем говорит прежде всего его великолепная продукция этого времени. Возьмите хотя бы «Исторический роман» Лукача, раздел о Вальтере Скотте, в котором замечательно развернута и продемонстрирована относительная правота отсталых шотландцев в их борьбе с более передовой Англией.

Передовые, «прогрессивные» мыслители и идеологи более логичны, ясны, последовательны, ибо концы с началами у них увязываются. А у «отсталых» шотландцев или у первых христиан, у русских крестьян накануне революции с их лозунгом «земля ничья, земля божья» такой логической правильности вы не найдете, потому что реально логика их нелинейна. Рассуждения о нелинейной логике сегодня можно обнаружить в любой мусорной корзине, по выражению Лифшица, тогда как онтологическая теория нелинейного мышления, разработанная «течением», остается, как и вчера, вне умственного горизонта современности.

В сознании первых христиан и русских крестьян отразилось то, что в самой реальности еще не приняло окончательной формы, не связалось, но эта неоформившаяся тенденция заключает в себе могучую силу истины, которая будет формировать жизнь людей, ведя их к неведомому пока будущему. И потому подлинное различие между «темными», смутными идеями первых христиан и «отсталых» шотландцев, с одной стороны, и рациональным мышлением поздней античности и прогрессивных англичан, с другой, это различие – не в форме (смутных чувств, интуиции – и строгой логики, доказательности), а в содержании. Глубокое содержание формально более отсталых, консервативных слоев населения может быть в определенных условиях более прогрессивным, более истинным по сути. Когда Лифшиц доказывал, что искусство есть прежде всего мысль, то он не только хотел тем самым подразнить «всякую сволочь, вроде Эльсберга», бывших сверхортодоксов, ныне «болтающих о "специфике искусства"»⁴³. Лифшиц доказывал, что самые глубокие мысли могут существовать не только в форме строгих силлогизмов. «Возможно ли мышление без слов, услышанных по крайней мере одним человеком в глубине его души, без verbum mentis[4]? Возможно, поскольку оно опирается на явления чувственной действительности, на молчаливые образы ее, заключающие в себе реальный смысл»⁴⁴.

Выдающаяся книга Лукача «Молодой Гегель» (посвященная Лифшицу) на огромном фактическом, историческом и философском материале разрабатывала центральную идею «течения» – идею «великих консерваторов человечества», которые высоко поднялись над своим временем, над более стройно, демократически мыслящими современниками (такими, например, как Робеспьер) не только вопреки, но в известной степени и благодаря своей консервативности, в иных случаях – даже реакционности.

Не только вопреки, но в известной мере и благодаря иррационализму христианской веры рос объективный разум европейской цивилизации. В известной мере не только вопреки сталинской бюрократической машине, иррациональности нового квазирелигиозного культа, «культа личности» (впервые этот термин Лифшиц услышал от своего преподавателя философии, Сарабьянова, очевидно, еще в 1920-е гг.), но в определенной мере и благодаря им «на болотах росли города, в пустыне зажглись огни современной индустрии», была одержана победа в войне, совершен прорыв в космос и создана первая в мире атомная электростанция… Всемирно известный пианист и дирижер М. Плетнёв, живущий ныне на Западе, недавно сказал по центральному телевидению, что в СССР была лучшая в мире массовая музыкальная школа. Но цена этих побед непростительно высока! – справедливо говорим мы сегодня. Она могла быть меньше, если бы не крайняя левизна вчерашних бурсаков и обывателей, ставших, может быть, от страха суперреволюционными. Но для того, чтобы заплатить эту непомерно высокую цену, надо было иметь реальный кредит истории, позволивший совершить «заем у бесконечности». В этом кредите Франции, например, было отказано – и вся практически континентальная Европа оказалась под властью фашизма, в том числе и духовной.

Как и во всякой народной религии, в подъеме 1930-х гг. был не только самоистребительный безумный компонент, но и «что-то значительное, даже возвышенное». Христос потерпел на земле «позорное» (по определению христианских теологов) поражение – открывшее, однако, дорогу для спасения всех людей (увы, и для порабощения их тоже!). Каждая великая эпоха открывала для себя заново эту фабулу, достаточно вспомнить хотя бы о Шекспире. Что добавила к ней наша эпоха? «Если на другой день после Октября не совершилась мировая революция… то свершилась мировая реформа…»⁴⁵. Эта точка зрения ныне принята некоторыми авторитетными историками XX века на Западе⁴⁶. Правда, в любой, самой глубокой и народной религии всегда присутствовало не только «благодаря», но и «вопреки»: реальная мысль пробивала иррациональную форму ее существования, время от времени происходило то, что Макс Дворжак называл «открытием самоценности земных вещей» (обусловившее, по мнению австрийского искусствоведа, художественный взлет готики, не говоря уже о Ренессансе). И все же в конечном счете преобладало «благодаря».

Однако XX в. – не I в., и «революция сверху» 1930-х гг. – не массовое движение первых христиан, соотношение между «вопреки» и «благодаря» существенно изменилось. Лифшиц писал об энантиодромии первых месяцев войны, когда рухнула идеологическая и военная система, основанная на лжи, и когда люди поняли, что им есть что защищать, и они сами нашли опору в неискаженной правде социализма – великий перелом сознания масс, классическим выражением и отражением которого явился «Василий Тёркин» А. Твардовского. Увы, победа в этой войне, как стало ясно Лифшицу в последние ее месяцы, привела к усилению власти Сталина, квазирелигиозный миф вернулся в самой отвратительной, черносотенной форме. Письма Лифшица 1945–1946 гг. – может быть, самые трагические в его жизни.

Ключ к нашей истории – в понимании того, «почему Иван Денисович молчаливо поддерживал Сталина. И почему он впоследствии не молчаливо, но грозно смотрел на его деяния»⁴⁷. Но уже без всякого благодаря, а только вопреки сталинистской идеологии и ее проповедникам, митиным и ермиловым, и таким бывшим «сверхортодоксам», как Л. Копелев и его жена Р. Орлова, ставшим затем либералами, – рождалась мысль XX века, отразившая в себе мысль миллионов, объективную логику реальности.

Вот почему главный пафос фундаментального труда Лукача «Своеобразие эстетического» – освобождение от «благодаря», те. от религиозного, а тем более квазирелигиозного сознания сталинизма как первостепенная задача дня. При полном сохранении уважения к искренне верующим людям, «святым», по словам Лифшица, сидевшим в лагере вместе с Иваном Шуховым («старик, Алешка-баптист», которому, замечает Лифшиц, «Лакшин хочет немножко сбавить цену за его сектантство»⁴⁸). Но поклонники Р. Гароди, а затем Н. Бердяева и В. Розанова Лифшицу, как и Лукачу, отвратительны: «По секрету скажу вам, милый дедушка, что я скорее пойду к отцу Никодиму в настоящую церковь, чем в этот прогрессивный кафешантан»⁴⁹.

Заигрывая с религией, т. н. «творческий марксизм» Р. Гароди или Ю.Н. Давыдова (ставшего затем антикоммунистом) безыдеален по сути, он – соединение таких крайностей, как сциентистский номинализм (тесно связанный с субъективизмом и более отдаленно – с кантианской идеей трансцендентального субъекта) и мистика. Позднего Лукача Лифшиц упрекал за недооценку этой опасности: «Здесь я, пожалуй, ближе к экзистенциалистам и онтологам. У Лукача своего рода остаток трансцендентального, целеполагающего существа. Для меня весь смысл на стороне бытия»⁵⁰.

Но третий пункт коперниковского переворота теории отражения качественно отличает ее и от хайдеггеровской алетейи как «просвета бытия». Ибо зеркалом и «просветом бытия» человек становится, доказывал Лифшиц, только вызывая ответ мира на себя и тем самым субъективизируя объект. Пересоздание мира заключается не в том, чтобы уже существующее «вывернуть сущностью наизнанку», а в том, чтобы довести вещи до их первообраза, идеала. Только изменяя, можно познавать, доказывает неомарксизм. Эта мысль верна для Лифшица в том случае, если наше вмешательство в бесконечную реальность доводит бытие до его нормы, возвращает мир к самому себе. Без человека, развивает Лифшиц мысль Герцена, природа не полна, более того, она – природа только в абстракции, в пересоздании природы человеком природа возвращается к своей норме, которая для Лифшица – не абстракция, а нечто в высшей степени реальное. Существование человека получает онтологический смысл, вместе с тем далекий от сциентистских космологических фантазий. Лифшиц, по собственному признанию, ближе к средневековому реализму и, может быть, к тем христианским мыслителям, для которых Бог нуждается в человеке и его разуме, чтобы стать вполне Богом (таков, по словам Маркса, «великий Себастиан Франк – настоящий мистический пантеист»).

Эта идея зрела в полемике «течения» с вульгарной социологией: не выворачивать Пушкина наизнанку, демонстрируя узкие классовые интересы дворянства, а раскрыть, как Пушкин доводит до идеала, до первообраза идею России, постигая ее судьбу, еще не вполне развернувшуюся в истории. Причем удалось это сделать Пушкину потому, что он, принадлежа к великой дворянской культуре, благодаря этой культуре, а не только вопреки ей, поднялся до народной точки зрения, что замечательно показано Лукачем в его статье о Пушкине⁵¹ 1951 г. Идеальное, создаваемое человеком (в данном случае Пушкиным), способствует тому, что вещи становятся видимыми, те. природа возвращается к самой себе, и без человека, его свободы, его разума такое возвращение природы к себе невозможно. Последнее добавление – идея Лифшица, а у Лукача рано созрела мысль, что «свобода не может быть лишь плодом, результатом развития, в развитии должен наступить такой момент, когда она становится одной из его движущих сил»⁵². В частности, без идеальных образов, созданных искусством, природа еще не становится вполне видимой, постигаемой – эти образы доводят природу до полноты зеркальности (божественности, как сказал бы Григорий Палама), способствуя пересозданию ее. Однако из этого не следует, что материальная и духовная деятельность, теория и практика в идеале тождественны, как думал молодой Лукач, а за ним – неомарксисты.

«Ни одна вещь на свете не сводится к одной тенденции», – писал Лифшиц. Отличая истинное, «симфоническое» тождество от тождества крайностей, Лифшиц не останавливается на этом различии, а идет дальше по дороге дифференцирования. В ходе развития то, что ранее было отброшено как ложное, может оказаться истинным. Таково возвращение христианства к трансцендентному мировоззрению Древнего Востока после античной философии. Подобно тому, как ложь политрука, выводящего отчаявшихся людей из окружения, об открытии второго фронта – «благородный вымысел, по терминологии Платона»⁵³. Когда на тебя летит пикирующий бомбардировщик, что остается? – Молиться, отвечает Лифшиц. Это не мольба о помиловании, а обращение к «марксистскому богу» как непосредственный контакт с абсолютным началом мира ради того, чтобы остаться верным избранному пути. Сколько суперреволюционеров 1920-1930-х гг., видевших в Лифшице «декадента», консерватора, поклонника Шпенглера и Вико, сломалось, «сошло с рельсов», не выдержав крутых поворотов истории! Достаточно вспомнить, как закончили свою жизнь А. Фадеев, В. Ермилов, Я. Эльсберг, В. Кирпотин. Нет, не им, а Лифшицу суждено было оказаться «последним марксистом», солдатом марксизма, не покинувшим свой пост до конца. В чем причина такой поразительной прочности «марксистского Логоса» Лифшица и Лукача?

«Логос» Лифшица непоколебим именно потому, что он – подвижный и изменчивый, но эта изменчивость есть гибкость мысли, которая опирается на безусловные грани, которые перейти нельзя. Отношение Лифшица и Лукача к модернизму в широком смысле слова и к либерализму – красноречивое свидетельство тому (несмотря на определенные разночтения: Лукач, в отличие от Лифшица, не считал, что либерализм в 1950–1970 гг. более опасен, чем догматизм, смотрите об этом их переписку и комментарии к ней в настоящем издании).

Только по этой причине они могли быть бесконечно гибкими. Доходя, как Лукач, до тертуллиановского этического максимализма: «Лучше быть заключенным в социалистическом лагере, чем профессором в буржуазном университете». И до отказа от дачи показаний против Имре Надя: когда мы вместе будем на свободе, тогда возобновим наш спор⁵⁴ О поразительном мужестве Лифшица в страшные 1930-е гг. пишут А.А. Тахо-Годи и Т.М. Коваленская, Н.А. Барская и другие свидетели.

Каков источник этого бесстрашия? «Я помню, как однажды, – вспоминает Лифшиц в своих "Беседах" – в позднейшие, более трудные годы, Елена Усиевич, судорожно схватив меня за руку, сказала: "Мы бессмертны!"»⁵⁵ Для человека периода первоначального христианства, не имеющего шансов на осмысленную и гуманную жизнь Пушкина, Гёте и Демокрита, материалистическое понимание бессмертия лишено смысла. Но за веру в христианское личное бессмертие человечество заплатило высокую плату. Развивая мысль Лессинга об истинном мужестве греков в отличие от бесчеловечных римлян, Лифшиц писал под впечатлением кончины Лукача: «…если даже кто-нибудь торжествует над всем, как факир, то это ведь тоже только игра природы. Есть люди, способные есть стекло, есть истерички, которые могут выдержать испытание каленым железом, средневековый «божий суд». Гордиться здесь особенно нечем. Это не человечно»⁵⁶. Ибо такое мужество – крайность и парадокс бесчеловечного мира.

Фанатик имеет свои преимущества перед Гёте и Спинозой, его самоотверженность есть определенный предел человеческой природы. Но на другом полюсе того бытия, где возможен подвиг «святости» – темнота, идиотизм основной массы населения, голод и пытки на дыбе. Лукач и Лифшиц предпочитали демонизм Пушкина и Моцарта как предвосхищение свободы и гуманной нравственности для всех. Они, подобно Гёте и Марксу, фабульный мир свободы и высокого человеческого достоинства, в котором за явление идеального в реальном не надо платить кострами для иноверцев и дикостью массовых человеческих жертвоприношений, самоуничижением и страхом, ставили выше веры в личное бессмертие. В мире бессмертного творчества природы, освобожденного и очеловеченного, метафизические хайдеггеровские страх и забота, сопровождаемые гнусным и мелочным интриганством, исчезают, заменяясь светлым пушкинским: «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть, И равнодушная природа красою вечною сиять». В этом мире, где сияние вечной красоты – его онтологическое качество, природа уже не равнодушно, а с равной душой относится и к мотыльку-однодневке, и к гигантской метагалактике, существование которой длится миллиарды лет, что соответствует гуманной норме и становится реальностью благодаря человечеству, вернувшему бытие к его глубочайшим основам.

Гёте сказал в разговоре с Эккерманом: для того, чтобы стать великим человеком, надо получить великое наследие, так Наполеон получил в наследство Французскую революцию, а Лютер – поповское мракобесие. Мы получили в наследство еще более грандиозную революцию, чем Французская, и не меньшее массовое затемнение сознания, чем во времена Лютера. Но нынешние «властители дум» предпочитают носиться со своими стеклянными бусами, не замечая сундуков с настоящими драгоценностями. Лукач и Лифшиц показывают пример того, как можно этим наследством пользоваться. Хочется верить, что уже в наше время найдутся люди, которых воодушевит пример их удивительной и плодотворной дружбы – одного из реально-идеальных явлений Октябрьской революции. А если нет, то свет этой дружбы и смысл рожденного ею марксистского Логоса дойдет до тех, кто придет после нас. Может быть, по этой причине Лифшиц хотел взять эпиграфом для своего главного, не написанного им труда какие-нибудь слова Иоанна Предтечи.

В настоящем издании впервые публикуются все известные письма Лукача Лифшицу и Лифшица Лукачу. Оригиналы всех публикуемых писем находятся в Архиве Д. Лукача (Венгрия).

Копии писем по просьбе вдовы Мих. Лифшица Л.Я. Рейнгардтбыли переданы ей Архивом Д. Лукача и хранятся ныне в Архиве РАН. Сотрудники Архива Д. Лукача при любезном посредничестве сотрудницы Венгерского культурного центра в г. Москве Е. Варги предоставили ряд материалов для подготовки настоящего издания, чтобы уточнить те письма, которые неясно читались в копиях.