Мои годы в Царьграде. 1919−1920−1921: Дневник художника бесплатное чтение

Алексей Грищенко
Мои годы в Царьграде. 1919-1920-1921: Дневник художника

Научная редакция Владимира Полякова

Издательство искренне благодарит за возможность воспроизведения в книге работ А. Грищенко и редких фотоматериалов:

Национальный художественный музей Украины (Киев), галерею Meşer (Стамбул), лично г-на Омера Коча и куратора выставки А. Грищенко в Стамбуле (2020) Эбру Эсру Сатыджи, а также коллекционеров Александра Демко (США) и Фрэнка Уильямса (США).

Приносим свою признательность за ценные консультации

Евгению Деменку, Марине Дроботюк, Вите Сусак, Недрету Яшару.

Нашу особую благодарность за помощь на всех этапах подготовки книги хотим выразить Тюркан Олджай.

Перевод с украинского:

Михаил Рашковецкий

Научная редакция, вступительная статья и перевод с французского:

Владимир Поляков

Комментарии и примечания:

Сергей Кудрявцев, Владимир Поляков

© ООО «Издательство Грюндриссе»・

e-mail: [email protected]

http://www.grundrisse.ru

© ООО «Издательство Грюндриссе», издание на русском языке, 2020

Алексей Грищенко. 1920-е

Дневник художника

Константинопольский дневник художника Алексея Грищенко при его жизни его жизни был опубликован дважды. Первое издание вышло весной 1930 года в парижском издательстве Quatre Vents на французском языке под названием «Два года в Константинополе». Роскошно изданный фолиант помимо текста, отпечатанного на великолепной веленевой бумаге, также содержал репродукции сорока акварелей художника с видами Константинополя и факсимильно воспроизведённых в технике пошуара известной мастерской Д. Жакоме. Выход этого издания стал своеобразным продолжением грищенковской выставки, посвящённой Константинополю, которая проходила в 1929 году в парижской галерее Дрюэ. Второе издание увидело свет через 31 год. В Мюнхене, в издательстве «Днiпрова хвиля» под названием «Мои годы в Царьграде. 1919-1920-1921» был опубликован переработанный украинский перевод дневника.

В отечественной литературе, как это не покажется странным, дневник до сих пор практически неизвестен. Отчасти причиной тому послужило имя самого художника, ещё и сегодня остающееся малоизвестным даже специалистам. Несмотря на довольно значительный след, оставленный им в московской художественной жизни 1910-х годов, – не только участием в выставках «Бубнового валета», но и целой серией ярких докладов о языке современной русской живописи и её связях с наследием Византии, с одной стороны, и с западными традициями, с другой, – работы художника того времени, дошедшие до нас, в буквальном смысле можно перечесть по пальцам. После его неожиданного бегства из Москвы летом 1919 года все находившиеся в квартире художника полотна достались студентам Вхутемаса. Смыв изображения, они использовали их в качестве основы для своих собственных работ. В результате из ранних работ Грищенко сохранилась только одна картина в фондах Третьяковки, ещё три – в коллекции Русского музея и несколько полотен в провинциальных собраниях.

Французское издание вышло ограниченным нумерованным тиражом и в российские библиотеки не поступало. Его выход в свет был отмечен в парижской прессе, книга получила хорошие отзывы, но оказалась абсолютно незамеченной русской художественной колонией. Грищенко совершенно не стремился к установлению контактов со своими бывшими московскими коллегами. Таким образом, книга осталась фактом по преимуществу французской художественной жизни. Отсутствие упоминаний о ней в эмигрантской прессе привело к тому, что её название выпало и из всех многочисленных отечественных публикаций по «русскому Константинополю».

Подготовка украинской версии дневника началась в конце 1950-х годов по инициативе старого знакомого художника – украинского художника и критика Святослава Гординского. Оригинальный текст находился у художника – несколько тетрадей с аккуратными записями, сделанными по-русски¹. Однако карандаш, которым пользовался автор, в отдельных местах сильно стёрся, и расшифровка текста требовала времени и определённых усилий. Кроме того, и в предыдущем, парижском издании автор вовсе не стремился воспроизвести его буквально. Довольно большие фрагменты были написаны художником позже специально для этого издания. С их помощью он смог уточнить свои мысли и наблюдения, точнее расставить нужные ему акценты, обобщить те положения, которые в дневнике были лишь намечены. Оригинальные дневниковые записи в этом случае использовались в качестве исходного материала для работы, и их публикация не могла бы дать того представления об образе города, которое возникло в сознании художника и которое он стремился донести до читателя. Поэтому для мюнхенского издания было решено взять за основу французский перевод 1930 года. Сразу же после выхода книги в свет несколько её экземпляров попали в Советский Союз, где, по условиям того времени, осели в спецхранах центральных библиотек. Таким образом, и это последнее, вышедшее при жизни автора, издание не помогло возвратить «константинопольский» дневник художника отечественному читателю.

Вырезка из газеты Candide от 3 февраля 1931 (С. 3) с рецензией на книгу А. Грищенко «Два года в Константинополе» (Париж, 1930)

Размышления, которыми автор делится с читателем, как и внутреннюю мотивацию всей этой, с таким трудом поддающейся объяснению поездки из голодной Москвы через раздираемую гражданской войной Украину в захваченный и поделённый войсками стран Антанты древний город невозможно понять без учёта тех идей и настроений, которые владели русским обществом, а точнее – интеллектуальной элитой обеих столиц в середине 1910-х годов. Грищенко был в числе наиболее активных участников столичной художественной жизни. Без него не проходил ни один из многочисленных тогда диспутов, на которых отвергалось искусство Запада, «опошляющего наши и восточные формы и всё нивелирующего»², и провозглашался путь «к первоисточнику всех искусств, к Востоку»³. Невероятное оживление первых лет начавшейся мировой войны, связанное с успехами на кавказском фронте против Османской империи, вызвало к жизни, казалось, навсегда похороненные надежды на возвращение Константинополя и его главного символа – собора Св. Софии – в лоно православия. Во множестве газетных статей, в разного рода изданиях и памфлетах неуклонно проводилась мысль о мистическом предназначении России освободить «Царьград наших первых древнейших былин» от власти неверных и «вновь водрузить крест на куполе Св. Софии»⁴.

Грищенко в эти годы не только часто выступает с докладами, публикует свои статьи в печати, но и ведёт активную издательскую деятельность. Его работы посвящены, на первый взгляд, сугубо художественным проблемам, прежде всего – открытию древнерусской иконописи, которая именно тогда после проведённых расчисток предстала в своём первозданном виде. Однако от взгляда художника не ускользает вызванное этим событием разительное изменение в художественных вкусах общества. Ориентация на европейскую традицию, так долго господствовавшая в русском искусстве, неожиданно отошла на второй план. «Со старинного портрета внимание перешло на икону, – замечает Грищенко. – Модники и модницы XVIII в. уступили место патрицианкам и патрициям "ромейской" эпохи… Запах духов "тонких и острых" смешался с запахом воска и ладана. Любовь к шитому золотом кафтану, кринолинам и пр. пала на ризу, гиматий, мафорий, корзно»⁵. Для него самого все эти попытки стилизации оказываются неприемлемыми. «Современный настоящий художник, – утверждал Грищенко, – подаёт руку древнерусскому художнику вопреки всяким историческим справкам и наставлениям»⁶. Решающими на этом пути оказываются не знания, почерпнутые из академических историй искусства, а способность ощутить, подобно древнему новгородскому иконописцу, силу «воздействия живого тогда византийского центра искусства»⁷.

Слова о «живом центре искусства», написанные в Москве в 1917 году, оказались для Грищенко пророческими. С другой стороны, линия его судьбы, так или иначе, всё равно привела бы художника в Константинополь. Поездка в Париж на Осенний салон 1911 года стала здесь отправной точкой, дав возможность напрямую познакомиться с новаторскими принципами современной живописи. Затем последовало долгое путешествие по старым итальянским городам, в которых он изучал образцы местной живописи, испытавшей на начальном этапе своего развития сильнейшие византийские влияния. Потом – Новгород и Псков, кремлёвские соборы и их ризницы, богатейшие частные собрания икон московских купцов Ильи Семёновича Остроухова и Александра Викуло-вича Морозова, изученные и описанные художником. Константинополь должен был стать логическим завершением этого проекта.

После революции, как и большинство левых художников, он принимал довольно активное участие в разного рода начинаниях новой власти. Стал профессором Свободных художественных мастерских, наскоро организованных на базе Строгановского училища. Вошёл в состав музейного отдела Наркомпроса, куда его позвала руководившая отделом Наталия Ивановна Троцкая. Как и Грищенко, она родилась на Сумщине и явно симпатизировала художнику. Паёк, который он регулярно получал как госслужащий, в то голодное время имел немаловажное значение. Служба также давала возможность включить свои картины и картины коллег-художников в список произведений, предназначенных для государственной закупки и последующего распределения в музеях страны. Грищенко с иронией вспоминал в дневнике об этой своей «жилке» – в коллекцию Третьяковки с подачи Троцкой попал только один его пейзаж («Серый мост»). Правда, он смог тогда помочь своим друзьям – художникам Александру Шевченко и Борису Григорьеву, а также филологу и литературному критику Андрею Шемшурину, своему близкому другу, пристроив их на различные преподавательские должности в мастерских.

Сам Грищенко объяснял свой отъезд «жгучей жаждой бродяжничества»⁸, но речь ведь идёт о лете 1919 года, когда выезд из Москвы был крайне рискован! Неслучайно у него остались в памяти расклеенные по всему городу плакаты, угрожавшие расстрелом каждому, кто выезжает из Москвы без спецпропуска. До конца понять причины, двигавшие художником, трудно. Шемшурин, например, считал, что ему просто «взгрустнулось по домашним пирогам», и он решил отправиться к родным, как часто делал это в летние месяцы⁹. Возможно, однако, что сыграли роль и личные обстоятельства – так ничем и не закончившиеся отношения со знакомой ещё по школе Юона дочкой богатого торговца лесом, некоей Зинаидой Петровной, имя которой неожиданно возникло на страницах мемуаров¹⁰. Ещё одной причиной могла стать больно ранившая самолюбие художника неудача с персональной выставкой. В то время на повестку дня выходил лозунг – «искусство – в жизнь», звавший молодых художников перейти «от создания произведений к производству вещей». Идеи самоценности станковой живописи, которые утверждались Грищенко в выпущенном специально к выставке манифесте, в московской художественной среде были восприняты как устаревшие. Как бы то ни было, но именно после закрытия выставки Грищенко решает уехать из Москвы.

Алексей Грищенко (сидит, второй слева) со своими учениками.

Государственные свободные художественные мастерские. Москва. 1918

В Константинополь художник прибыл в конце ноября 1919 года. Не имея никаких контактов, он почти на ощупь пытается освоиться в незнакомом городе, стремясь обзавестись знакомыми среди пока ещё немногочисленных русских беженцев. Однако первое, что он делает, найдя ночлег, – отправляется на свидание с городом. Эти практически каждодневные свидания будут длиться долгих два года. И словно влюблённый, художник страницу за страницей своего дневника будет посвящать их подробному описанию, стремясь ничего не упустить – ни дурманящего запаха Буюк-базара, ни случайного взгляда проходящей красавицы, ни особого оттенка тёмно-зелёных вод Босфора. Что же касается тех тягот и мытарств, с которыми была сопряжена его жизнь всё это время, о них в дневнике мы найдём лишь краткие упоминания. И даже бурная жизнь русской диаспоры, многократно увеличившейся уже через год после приезда Грищенко, в ноябре 1920-го, когда город заполнила разношёрстная толпа беженцев, покинувших Крым с остатками армии П.Н. Врангеля, даст о себе знать в тексте дневника лишь эпизодически, да и то в пересказе историй, услышанных от близких друзей или случайных соседей по ночлежке.

В литературе хорошо известны великолепные примеры текстов, созданных художниками. Некоторые из них по яркости и занимательности рассказа мало в чём уступят произведениям профессиональных писателей. Достаточно вспомнить репинские мемуары или «Мою жизнь» К. Коровина. Однако со времён публикации дневников Делакруа начала формироваться совершенно другая традиция. «Дневник художника» оказывается особой литературной формой, в которой автор продолжает оставаться художником. Жизнь со всей её суетой, шумом, яркими, порой анекдотичными ситуациями воспринимается им в первую очередь как движение красок и форм. Текст Грищенко, безусловно, примыкает к этой традиции. Подлинные герои его повествования – это «плывущее облако, верблюд, зарешёченное окно какого-то дома в Стамбуле, романтичный беспорядок Золотого Рога и лаконичная простота оборонных стен»¹ Г Каждодневные записи тех или иных событий и впечатлений, как и отрывочные размышления об искусстве, культуре, эпохах и стилях, – всё это даётся автором сквозь призму собственного художнического опыта, всё видится им в качестве непрестанно движущегося мира красок и форм.

В то же время было бы ошибкой воспринимать грищенковский текст в качестве своего рода словесных «иллюстраций» к его многочисленным акварелям и гуашам, воссоздающим образ древнего города. Да, страницы дневника художника действительно кажутся написанными не маслом, а акварелью, его излюбленной техникой. Так много в них настроения, они наполнены особым восточным «ароматом». Лишь в самых драматичных сценах заметны мазки гуаши. Но не стилистические изыски определяют подлинное своеобразие и уникальность дневника.

Для Грищенко этот город велик во всём – и своим славным прошлым, и своим современным ему униженным положением. Османский Стамбул в понимании автора является таким же полноправным наследником великой ромейской культуры, как и Русь. Именно этим «посылом» определяется своеобразие грищенковского текста. В рамках намеченного им триединства (Византия – Русь – Турция) он упоминает не только многочисленные факты наследования Русью византийской традиции. Перед нами предстаёт гораздо более глубокая и масштабная по своему охвату общность, в которой дающей стороной, наряду с Византией, выступает и её нынешняя наследница – Турция. В силуэтах московских построек автор угадывает не только ниспадающие очертания Св. Софии. В Иване Великом и Сухаревой башне ему видятся стремительно уходящие вверх завершения минаретов, а величественный размах площади перед мечетью Баязида, расположившейся на месте античного Бычьего форума, заставляет вспомнить Ивановскую площадь в Кремле.

Одна из страниц дневника А. Грищенко.

Внизу – номер телефона

И. Чаллы

Мысль Грищенко о единстве конфессионально различных культур и сегодня кажется крамольной. В тексте дневника она к тому же усложняется введением ещё одной составляющей. Долгие дни, проведённые художником за рассматриванием иранских рукописей в стамбульском музее, лишь укрепили его убеждение, что «персидские миниатюры родственны нам», поскольку «их источником является Византия». Именно влияние персидского искусства, по мысли Грищенко, определяет своеобразие поздней, так называемой «строгановской» школы иконописи. Конечно, художник не был первым, кто заметил поразительную близость между «мелочью» строгановских писем и затейливой орнаментальностью сефевидских рукописей. Но высказаться о ней вслух до него никто так и не посмел. До сегодняшнего дня подобные идеи если и существуют, то лишь на уровне искусствоведческого фольклора. Конечно, они ещё ждут своего осмысления. И дело тут, видимо, не в манускриптах, которые на Русь всё-таки не привозились. Вместо них широким потоком шли узорчатые и лицевые «кызылбашские», как их тогда называли на Руси, ткани, заполненные изображениями мелких фигурок среди условно намеченного пейзажа. До сегодняшнего дня зримым напоминанием об этих связях служат выставленные в Оружейной палате персидский трон Бориса Годунова и подаренный ему же шахом Аббасом кафтан из голубого атласа с вытканными на нём изображениями Искандера. Привозилось и оружие, и изразцы, и керамика, в том числе и османская¹². Очень показательно, что все эти привезённые с Востока предметы не нуждались на Руси ни в какой дополнительной переделке, тем самым красноречиво подтверждая её родство восточному миру.

Неслучайно, читая грищенковские описания о встреченных им на улицах Стамбула турках «с чекменами на плечах, открытыми, как у наших запорожских казаков», об их «синих, вышитых золотом шароварах», невольно видишь перед собой репинских «Запорожцев» с их чубуками и турецкими кафтанами. Словно стремясь поддержать эти сравнения, так часто в разных формах высказываемые на страницах дневника, Грищенко специально для второго издания дневника пишет дополнительные вставки, в которых вспоминает о казацких дружинах, совершавших «на своих челнах дерзкие набеги на берега Анатолии».

Мысль о глубинном родстве двух культур, отталкивающихся в своём развитии от византийского наследия, пронизывает даже те страницы дневника, где приводятся описания бытовых, житейских сцен. Здесь особенно показателен рассказ о встречах художника с представителями местной интеллигенции. Мало кто из его коллег, повторявших на московских диспутах слова о грядущем объединении «с современными восточными художниками для совместной работы»¹³, смог воплотить их в жизнь. Грищенко же не просто познакомился, но сумел сблизиться, стать своим среди местных мастеров, завсегдатаев «Османского Монпарнаса», собиравшегося в небольшой греческой кофейне в районе Шишли. Ориентированные в своём творчестве на усреднённые образцы европейских академий, они поначалу с недоверием отнеслись к акварелям художника с их обобщёнными формами и сплошными цветовыми заливками. Но постепенно, не в последнюю очередь благодаря энтузиазму его почитателя и верного друга Ибрагима Чаллы, со временем самого ставшего известным живописцем, работы Грищенко помогли открыть местным художникам красоту форм и изысканность цветовых созвучий их родного города. Поэтому не приходится удивляться тому интересу, с которым турецкие исследователи подходят к дневнику художника, воспринимая его в качестве важного свидетельства общественной и культурной жизни города в начале 1920-х годов¹⁴.

При подготовке русского издания дневника нам пришлось обратиться к обоим переводам. За основу был взят текст мюнхенского издания, представляющий последнюю авторскую версию. Различные его недочёты, в том числе объяснявшиеся «украинофильской» направленностью издательства, были сверены и скорректированы по изданию Quatre Vents, по которому мы также восстановили многие подробности и детали (часто личного свойства), опущенные в украинском тексте¹⁵.

Прижизненные издания дневника вышли в свет без каких-либо комментариев, если не считать нескольких примечаний, которые в парижском издании Грищенко вынес в конец текста. Тогда казалось достаточным развернутого авторского вступления. Сегодня, напротив, кажется важным не только услышать шум и дурманящие запахи древнего города, но и максимально полно воспроизвести маршрут ежедневных блужданий художника по его семи холмам, не оставив в комментариях без внимания ни одной существенной детали. Реконструировать те события, о которых автор упоминает вскользь. Увидеть лица его друзей и знакомых. Только тогда и мы вслед за автором сможем в полный голос повторить: «Привет тебе, Царьград!»

Владимир Поляков

1 С середины 2000-х годов дневник хранится в Национальном музее Украины в Киеве.

2 Ослиный хвост и Мишень. М.: Тип. Ц.А. Мюнстер, 1913. С. 13.

3 Выставка картин Наталии Сергеевны Гончаровой. 1900–1913. М.: Типолит. В. Рихтер, 1913. С. 1.

4 Погодин А.Л. Последние годы Турции // Царьград. Сб. под ред. И. Лазаревского. М.: Изд. Д.Я. Маковского, 1915. С. 38.

5 Грищенко А. Русская икона как искусство живописи (Вопросы живописи. Вып. 3). М.: Издание автора; Тип. В. Зеликова и К⁰; Тип. т-ва

А.И. Мамонтова,! 917. С. 261.

6 Там же. С. 248.

7 Там же. С. 262.

8 См. с. 51 наст. изд.

9 См. с. 446 наст. изд.

10 Грищенко О. Роки бурi i натиску. Спогади мистця. 1908–918. Нью-Йорк: Слово, 1967. С. 67.

11 См. с. 42 наст. изд.

12 Красочные изникские блюда вплоть до 1960-х гг. прошлого века украшали кокошники Троицкой церкви в Хорошеве, возведённой в конце XVI в.

13 Ослиный хвост и Мишень. С. 12.

14 См.: Guler A. Tale of Emigre Artist in IstanbukThe Impact of Alexis Gritchenko on the 1914 Generation of Turkish Artists//Transcending the Borders of Countries, Languages, and Disciplines in Russian Emigre Culture. Cambridge Scholar Pubk, 2018. P. 119–142; Alexis Gritchenko. Istanbul Yillari. Istanbul: Me$her, 2019.

15 В процессе подготовки книги мы узнали о выходе сразу двух изданий константинопольского дневника А. Грищенко – в Турции (перевод, сделанный по фр. изданию 1930 г.) и в Украине (воспроизведение мюнхенского издания 1961 г.): Gritchenko A. Istanbul'da IkiYil. 1919–1921. Istanbul: Yapi Kredi Yayinlari, 2020; Грищенко О. Моїроки в Царгороді 1919–920–921. Львiв: Пiрамiда, 2020.

Мои годы в Царьграде 1919-1920-1921

Воистину сей град выше слова и разума есть.

Андрей Критский'

Карта Константинополя в византийский период и эта же часть города на карте 1903 года

Карта Константинополя. 1903

Бронзовые врата IX в. в Вестибюле воинов собора Св. Софии. Кон. XIX – нач. XX в.

Вступление

Для нас, русских, нет более яркого слова, чем слово Царьград. Оно освящено веками и связано с выдающимися событиями нашей истории. Со времени первого культурного пробуждения, от своего крещения, старая Русь оборачивается лицом к славной столице – центру богатейших рынков. Один за другим следуют завоеватели, сменяются культуры, рождаются новые политические и социальные концепции. Но живучесть и особое очарование Царьграда никогда не увядают. В них отражаются целые эпохи, их древность и весомость – теряются в седине времени. В них сосредоточена тайная сила, которая властно привлекала самые невероятные народы далёких столетий и недавнего прошлого.

Наполеон сказал: «Кто завладеет Царьградом, тот станет властелином половины мира»². Это не преувеличение. Перед нашими глазами разворачиваются грандиозные события, раскрывающие весь глубокий смысл этого афоризма. Кто только не добивался славной столицы!

Однако нет в целом мире другой страны или нации, которая сохраняла бы воспоминание о Царьграде с такой ревностью и которая столетиями мечтала бы о нём так мистически, как Россия и русский народ. Ни обширность границ, ни наезды орд, ни смены правительств, ни последние кровавые лихолетья – ничто не может отвлечь или затемнить взгляд, который однажды обратился к чудесному городу, «царю-городу, защитнику всех других городов, всех церквей, средоточию знаний и искусств»³, как выразился один византиец.

Можно было бы целыми томами рассказывать о том, как переходила от столетия к столетию и из поколения в поколение идея Св. Софии, эмблема культуры и духовности, как укоренялась она в русском сознании. К сожалению, характер этой книги не позволяет мне привести некоторые факты, которые раскрыли бы взаимные связи между Царьградом и нашими центрами культуры – Киевом, Новгородом, Волынью, Суздалем, Москвой.

Всё это сложилось бы в целые разделы исторического труда об основных элементах многовекового воспитания, сила которого всё меняется и меняется, не теряя, однако, никогда своего значения.

Законы интеллектуальной культуры подобны законам материи: ничто не пропадает, всё изменяется.

Основные принципы нашей жизни покоятся в глубоких недрах, омываемых водами далёких праисточников.

Торговля и её пути изменились. Наплыли новые силы. Но основа нашего ума была и остаётся до сих пор неизменной. Только в этом направлении и надо искать прочные вехи. Это они определяют Восток и Европу, Россию и Запад. Они стоят нерушимо вопреки работе столетий и упорству гениальных умов, а также вопреки судьбе, которая меняет народы.

Византийский костёр имеет такую силу, что огонь, который зажёгся от него в наших землях, ничто не в силах было потушить.

Престиж интеллектуальной культуры, единственная в своём роде краса падшей столицы и её первостепенное значение столетиями наполняли русскую душу мыслью о праве унаследовать её и присвоить.

Такая идея, злая или добрая, справедливая или ложная, является показателем того, какое особое значение имеют для нас Византия и Царьград.

У нас есть ещё и вторая духовная родина: Италия – страна заклятых врагов Византии.

Много книг и трудов посвящены Италии. Шедевры её искусства занимают первое место в мире. Мерой именно этого искусства оценивается искусство «схизматиков» как варварское, безжизненное, убогое.

Византийское искусство рассматривают как искусство недвижимое, догматическое, неспособное обновляться. Оно, мол, под наблюдением церкви концентрировало свои тысячелетние усилия на постоянном повторении работ нескольких гениев.

Теперь мы знаем Византию в совсем другом аспекте. Надо рассматривать её образ беспристрастным глазом и сердцем. Рассматривать памятники просто без посредничества. Надо дышать воздухом её художественных центров, чтобы оценить во всём размахе и силе это передовое человеческое искусство.

Я видел Св. Софию, стены Феодосия, Кахрие-Джами⁴, церкви в Салониках и Дафни⁵, Мистре (около Спарты)⁶ – славные византийские Помпеи. Всё это в руинах. Но здесь не меньшая интенсивность творческой работы, чем в искусстве Италии.

И действительно. Разве итальянский Ренессанс с его гениями – Чимабуэ и Джотто, как и век спустя гений нашего Андрея Рублёва – не был поздним развитием идей Царьграда, Салоник, Мистры, дыхание которых раздувало паруса венецианцев, пизанцев, неаполитанцев⁷? Гуманизм взял начало под сводами келий Мистры, в её дворцах и монастырях, подобных орлиным гнёздам на высокогорьях. Мировое значение Византии не вызывает сомнений. При этом ещё надо знать, что многие памятники не сохранились до наших дней!

Обложка малотиражного издания работы А. Грищенко «Русская икона как искусство живописи»

Если бы не было Св. Софии, – говорил Шарль Диль⁸, – мы не могли бы ни оценить, ни представить себе гений Византии.

Остался ли какой-нибудь след от церкви Апостолов (VI столетие), шедевра и почти современника Св. Софии? Одно из прекраснейших произведений византийской архитектуры, где впервые реализован гениальным способом план пяти куполов, был ограблен и разорён крестоносцами. Мохаммед сравнял церковь с землёй и устроил из разрушенных частей мечеть, которая носит его имя⁹.

Можно представить, какие мозаики были в церкви, где похоронены десять поколений императоров. Мозаики представляли собой жизнь Христа и были выполнены выдающимися мастерами эпохи.

Современные мозаики Равенны, которая была византийской провинцией во времена Юстиниана, и церковь Св. Димитрия в Салониках могут дать только тень представления обо всём этом искусстве. К сожалению, и на наших землях много памятников также пропало. Большая часть византийских икон попала на север в российские музеи ещё перед Первой мировой войной. К счастью, Россия бессознательно сохранила всё это сокровище, до сегодняшнего дня неизвестное и неоценённое в Европе.

Так, например, оказалась в Москве прекрасная чудотворная икона Матери Божией, которая до 1155 года хранилась в украинском Вышгороде. Вывез её суздальский князь Андрей Боголюбский на север, и она не только оказалась в Москве, но авторство её некоторые пробовали приписать российскому художнику Рублёву¹⁰.

Последние грабежи и уничтожения византийских памятников на наших землях доделали большевики.

Когда Царьград трагически пал и его выдающиеся церкви Мохаммед переделал в мечети, иконы стали лишними. Ислам запретил человеческий облик в доме Аллаха. Побеждённые столетиями ютились в маленьких церквях.

Константинополь. Городские сцены. 1898

Иконы искали вместе с беглецами и преследуемыми убежища на севере. Только так и можно объяснить их огромное количество в России. Вместе с тем это объясняет также, почему старые иконы так редки на территории Византийской империи.

Лучшие из её сокровищ, открытые в последнее время, относятся прямо к Византии, гениальной вдохновительнице наших старых художников. Недаром Константинополь имел когда-то славу Парижа Средневековья¹¹. Это приравнивание многозначно. Но славянское название Константинополя отвечает ему: Царь-град – властитель городов.

В течение многих столетий Царьград был координатором жизни как для диких, так и для цивилизованных стран. Он был моделью и образцом в делах военных, торговых, права и искусства, не говоря о вопросах моды, этикета и обычаев.

Видеть Царьград и Св. Софию означало когда-то больше, чем в наши дни видеть Париж и Нотр-Дам. Вот чем была византийская столица.

Книга, которую даю читателю, представляет собой результат того, что я записывал почти каждый день в своём дневнике, часто прямо на месте во время работы или во время моих походов и приключений.

Форма дневника имеет свои хорошие и плохие стороны. В нём можно найти свежесть восторга и заразительное тепло, которое исходит из личных наблюдений. С другой стороны, основной её план подчинён каждодневной жизни.

Впрочем, какому плану может быть подчинён Царь-град? Столетия охватили и перевернули глубокие слои различных цивилизаций, жизнь временных завоевателей или постоянных властителей.

В Царьграде всё важно, всё красиво. Собор Св. Софии, мозаики Хоры, воды Босфора, ранняя зелень Эюба¹², взгляды таинственных барышень, фески чоджуков^[1], возгласы улиц, шум мостов, молчание сохранившихся стен, кладбища, гробницы, – всё это проникнуто тем самым единственным дуновением, всё это часть одной жизни.

Византийская церковь – это также мечеть, и с её минарета муэдзин посылает пять раз в день свои призывы. Акведуки восходят к римской эпохе, но они с оттоманскими аркадами. Вода султанов течёт и в наши дни, но именно там забавляются чоджуки, пуская бумажных змеев. И если здесь и там встречаются кофейни или турецкие бани, все они отмечены духом Ромеи¹³.

О Царьграде можно было бы написать труды трёх родов: 1) чисто научные или археологические исследования, 2) компиляции и 3) личные труды.

Было написано много компиляций на всех языках, а авторские книги не менее редки, чем научные.

Каждый предмет можно рассматривать с разных точек зрения. Анатом и физиолог рассматривают растение под разными углами. Что имеет ценность для одного, не имеет никакого значения для другого.

Физиология Царьграда (если позволительно так выразиться) – это жизнь его памятников, улиц…

Основой моей книги является светлая и художественная сторона мира, увиденная глазом художника и проявленная моей собственной концепцией мироздания. Вот задача и цель этой книги.

Здесь второстепенную роль играет тот факт, что Св. София построена в 537 году. Значение имеет именно её художественное действие, её отпечаток в душе художника. Не то важно, что орден дервишей был основан несколько столетий назад в Конье Джалаладдином¹⁴, а то, что в нём – дух религиозного танца и его пластическая красота.

Если признавать ценность искусства, следовательно, тем самым и точку зрения художника, который руководствуется инстинктом, то его заинтересованность не может не иметь значения.

Автор достигнет своей цели, если читатель перенесётся хоть на минуту в атмосферу его потрясений и мыслей, которые рождаются под сводами Св. Софии или на площади незабываемой Кахрие-Джами, на стенах и улицах Стамбула, перед книгами с восточными миниатюрами.

Я буду рад, если художник, который разделяет мой взгляд, последует моему примеру, углубится в действительность, обратится к природе – этому истинному источнику искусства. Потому что только природа, которая даёт душе форму в широком значении этого слова, только она охраняет его от разного рода академизмов…

Плывущее облако, верблюд, зарешёченное окно какого-то дома в Стамбуле, романтичный беспорядок Золотого Рога и лаконичная простота оборонных стен – это только слова, которыми надо пользоваться, чтобы говорить на языке искусства и формы. Здесь бесконечное поле для художника, для его специальности и видения.

Пересылаю выражение глубокой благодарности всем тем моим приятелям в Царьграде, которые уменьшали мои страдания и разделяли моё счастье.

Привет носильщикам и дервишам, привет чоджукам и таинственным женщинам… Привет тебе, Царьград!

[1927–1961]

Севастополь. Бухта. 1918

I. Севастополь

Отъезд

10 ноября 1919 г.^[2]

Прошло уже пятнадцать дней, как я приехал к [брату]^[3] Николаю. Не писал свой дневник уже вечность. Моё подавленное настроение проходит. Каждый день рисую потихоньку на каком-то клочке бумаги. В городе¹⁵ невозможно что-либо достать.

Море всё время бурное. Волны неистово прыгают. Буруны догоняют друг друга со страшной силой. Под их ударами дрожит мол, и слышно, как скрипят опоры на сваях. Бешеное море свирепствует до самой глуби. Это так буйствует в Украине буря…

На берегу двое татар чинят судно. Один из них, в каракулевой плоской шапке на голове, подчищает раковины на днище, второй, обутый в чувяки из козьей кожи, присев на розовые валуны, забивает щели в лодке.

Солнце радостно светит. На рынке тьма-тьмущая овощей. Каждую пятницу – байрам, – татары из Бахчисарая, Альмы и других сёл едут длинными мажарами, часто запряжёнными волами. Виноград, гранаты, красные яблоки, ярко-красный перец, огромные тыквы – поздние дары южной осени. Всё это радует мой «измученный» глаз и напоминает мне моего славного деда.

Сколько всячины рассказывал он мне о Крыме. Как он покупал «на око» (три фунта) яблоки у одного татарина, который показывал в шатре свой намаз; как в Таганроге поймали на его глазах большую белугу, которая весила под пятьдесят пудов, как он ходил в одну греческую церковь, в которой удивительным голосом пели «Кирие элейсон»^[4], как ездил бескрайними степями, ночевал под звёздами и варил чумацкую кашу.

Во время таких мучительных дней картины нашего детства трогают нас до глубины. Никогда не забуду тех долгих вечеров. Иногда дедушка вёл разговор до полуночи, потом начинал удивительно храпеть, так, как будто бы в его носу был звонок. А я долго всматривался мечтательно в потолок, чувствуя на себе его тёплое дыхание.

11 ноября

Москва отдалилась на тысячи вёрст. Города, стоянки на станциях, путешествия в октябрьском холоде в товарных вагонах рядом с перекупщицами соли и хлеба, весь этот ужас и сегодня меня пугает. Мой непромокаемый «большевик»¹⁶, английская фуражка и солдатские шнурованные ботинки навлекают на меня беду.

В Харькове¹⁷ на улице обращаюсь к офицеру жандармерии, который меня грубо оборвал:

– Кто вы такой? Пошли сначала в участок, а после того укажут вам агентство путешествий (кой чёрт дёрнул меня обратиться к нему!).

– Ваш паспорт¹⁸?.. Дипломирован Императорским университетом в Москве… Но это же написано вашей рукой… С какой целью вы едете в Севастополь?

– Еду к моему брату, где думаю работать. Я художник.

Он долго изучает мой паспорт, подкусывая гневно усы. Затем, не говоря ни слова, позволяет мне отойти.

Дела белых грустны и мрачны. В поезде крестьяне говорят свободно об Украине, большевиках, Деникине. Только пора Богдана Хмельницкого может дать представление об этих злосчастных передвижениях народных масс.

Махно взорвал знаменитый мост на Днепре¹⁹. Нет возможности добраться ни до Севастополя, ни в Одессу. Прожил, как собака, пятнадцать дней в Харькове в ожидании поезда. Это уже была не станция, а военный лагерь.

Толпы генералов и начальников, все при оружии. Трагическая мешанина классов, профессий, одежд. Бесконечные очереди людей, которые еле-еле плетутся неизвестно куда. Первый поезд на Николаев взят приступом. Непроходимая грязь, холод, лохмотья странников, время от времени станции, будки часовых под серым и отяжелевшим небом. Степь, размытая осенними дождями, ковыль под ветром, – всё это терзало мою душу безграничной тоской. Мне казалось, что и сам я стал перекати-полем, тем свитком сухой травы, вырванной из земли, который пробегает верста за верстой, не зная куда.

От моего доверия самому себе остался только тусклый огонёк посреди этой вечной осени. Художническая душа ощущала себя будто зерно пшеницы, которое упало под мельничный камень грубой толпы, подобной зверям, которая думает только о текущей минуте, о куске хлеба, о соли и опасностях, подстерегающих на каждом шагу.

В Херсоне в бурной толпе еврейских беженцев вылез я на палубу маленького парохода. Мой взгляд прояснился, и душа задрожала радостью. Светило октябрьское солнце. Над днепровским лиманом поднимался бело-молочный туман. Далеко на горизонте берег вырисовывался линией тростника и парусами лодок. За серыми лиманами виднелось багровое море.

Чувствую в себе живительную свежесть, безграничность пространства и особое ощущение свободы, которое рождается перед широко разлитой водой. Можно было бы сказать, что я вырвался из тюрьмы.

– Вы знаете, чтобы прожить один день в Константинополе, нужно как минимум две тысячи «керенских» (рублей)?

– Знаю, потому что как раз возвращаюсь оттуда (услышал я, как отвечал кому-то какой-то офицер, указывая рукой в сторону таинственного пространства).

Магическое слово «Царьград» пронизывает меня как гром. Это там – Царьград, это туда тянет меня какая-то тайная сила, будто скворца с холодного севера на юг… Но как добраться туда, как добыть паспорт, где взять деньги?

Севастополь

12 ноября

Несчастье! Полицейский меня препроводил в участок. Рисовал в сумерках на базарной площади. Приблизился какой-то командир. Обвёл пронзительным взглядом мой подозрительный плащ и мои солидные ботинки английского солдата. На его свист прибежал второй полицейский.

– Приведи мне его в участок, там, увидим…

– Ты рисовал мясной рынок, в то время как без разрешения властей не имеешь права рисовать даже деревья, – говорил мне укоризненным тоном полицейский, который вёл меня. – Чтобы снимать улицу Одессы, фотограф просил каждый раз особенное разрешение у моего покойного отца, – добавил он.

Объясняю мой «футуристический» рисунок, показываю паспорт. Какое счастье, что меня не задержали и не послали воевать вместе с Деникиным!

– Ты, однако, правильно повёл себя, Ключников, – сказал комиссар именно тогда, когда я, как на крыльях, выходил из мерзкого участка.

13 ноября

Новая беда! Рисовал я в Казачьей бухте, сидя на скелете разбитой лодки. Кругом меня крутились неизвестные фигуры, как стая хищников. Отважно приблизились в обществе какого-то старшего и окружили меня толпой. Начался допрос.

– Это большевистский шпион, надо отправить его к коменданту крепости.

– В этот раз, – сказал я себе, – тебе аминь.

Однако чтобы выиграть время, я растягивал дело. Любопытные разошлись.

– Ваш рисунок, – сказал офицер, – непонятный, и над ним надо думать. Порвите его, и я вас отпущу.

– В городе полная нехватка бумаги, поэтому малейший лист для меня дорог.

– Разорвите верхнюю часть.

Я подчинился. Охранник порта, наблюдавший эту сцену, саркастически улыбнулся.

– Они боялись, чтобы вы не делали эскизов. Когда в Севастополе хозяйничали немцы, они снимали каждый угол крепости, даже сняли дно залива…

14 ноября

Мои задержания и приключения досаждают мне, и я укрываюсь в пустынных кварталах в границах белого города, окружённого тёмными отблесками моря. Сегодня я обнаружил мечеть²⁰. У входа две татарки сидели на корточках, одна из них была укрыта чадрой лимонно-жёлтого цвета. Для меня этот цвет является эмблемой Востока; в нём всё его очарование. Однако татарский восток слишком мирный. Мне бы хотелось чего-то более грандиозного и более героического. Как это странно! Тишина наших деревень, широта и монотонность наших степей способствовали возникновению у меня, по контрасту, непреодолимой тяги к драматическому колориту, сложным фонам, фантастической и роскошной.

15 ноября

Вчера, в пору перед сном, я случайно нашёл среди номеров «Нивы» альбом старых снимков Царьграда²¹. Не спал всю ночь. Растянувшись на полу, крутился из стороны в сторону под солдатским плащом. Строил горячечные планы. Все мечты врывались в мою голову: видеть Св. Софию, мозаики, минареты, завуалированных турчанок, услышать дивные песни, нежную, унылую музыку, жить в фееричной столице, которая столетиями притягивала моих предков. Я чувствую её пульсацию в мельчайших деталях. Вчера молодой художник, мой ученик, сказал, что один из его приятелей поедет в Царьград и, может, привезёт мне краски.

Итак, я покинул Москву, одетый только в мой плащ. Картины, краски, холсты, манускрипты, книги, типографские клише – всё добро моё осталось там, до последней кисти и карандаша. Я запер мою дверь на деревянный засов и написал на ней мелом: «Нет оружия, прошу сохранить!»²² Поехал на станцию в летней одежде. Чудом заскочил в пригородный поезд, позже путешествовал на платформе вагона с красноармейцами, которые прямо со школьной парты шли воевать с Деникиным.

Долго мерещились мне колоссальные афиши, расклеенные на стенах дворца: «Кто едет из Москвы без специального разрешения, того расстрелять». Спас меня только мой плащ. Во время всей дороги ни один большевик не спрашивал меня о бумагах (носа не высовывал на станциях). Теперь голый, как дитя, что только родилось. Был профессором искусств в «Государственных мастерских», членом Комиссии музеев и, в конце концов, имел свою «жилу»…²³

Жгучая жажда бродяжничества и путешествий перевернула всю мою жизнь.

16 ноября

Блуждал, не находя успокоения, внутренне сломанный, больной. А так хотел бы работать! Никакой развязки, никакого выхода. Чувствую себя как в тюрьме. Царьград – фантастический, пугающий, и именно к нему мой путь и в нём моя судьба.

Этим утром, после того как всю ночь пережёвывал мои мысли и надежды, я сказал Николаю:

– Решил ехать в Царьград! Как – сам не знаю. Но оставаться мне здесь дольше невозможно!

– Давай подумаем, ты же погибнешь там! А.А.²⁴ рассказывал тебе, что там только купцы, ищущие наживы, и спекулянты. В Царьграде никого не будет волновать твоё искусство.

– Там всё создано для меня. Смотри: этот Золотой Рог, Босфор, дворцы, минареты, турчанки… Я устрою выставку и, может, справлюсь.

Море и простор особенно захватывали мою душу, исполненную до краёв не знаю какой тревогой. Вчера в сумерках я заметил на горизонте полосу пара и узкие пряди дыма на чистом осеннем небе. Корабль пробивался прямо на юг, вероятно, к Константинополю.

21 ноября

Каждое утро во время заморозков, одетый в свой плащ, бегу к чайной, где извозчики пьют чай. Нет угля. Наша хозяйка не хочет больше подавать нам самовар. Невозможно раздобыть спирт или керосин. Не выхожу совсем на улицу. В конце концов, нечего на себя надеть. В холодной комнате работаю допоздна над своими акварелями.

22 ноября

Ура! Еду! Вчера, вернувшись очень поздно с морской базы, Николай сказал мне несмело:

– Ты знаешь, твой план осуществится. Завтра в три часа «Николай 119-й» отправляется в Яффу, где примет груз яблок. Он заедет в гавань в Царьграде. Хотел бы ты ехать кухонным помощником? Будешь чистить картошку, помогать повару Возможно, что поедешь как матрос. Объявишься завтра в морской базе, тебя запишут.

Я онемел перед таким чудом. Без паспорта, бесплатная поездка в такие страшные времена! Газет не читаю, но это спокойствие и тишина таят в себе «исторические» события.

24 ноября

В течение 24 часов на палубе. Ночь провёл на помосте. Едем не прямо в Царьград. Делаем остановку в Новороссийске. Море шёлковое, сияющей черноты. Слышно, как бьют в борта его широкие, ленивые волны. В душе царит покой. Можно было бы сказать, что кто-то снял верёвку, которая давила мне горло.

Но вчера сколько драматических моментов! Никогда не забуду той минуты, когда овладело мной сомнение.

Бежал в порт, распрощавшись с Николаем (может, навсегда). Внезапно останавливает мысль о моём будущем. На углу одного дома остановился, возвращаюсь. Потом плетусь снова в порт. Будет, что будет…

Беда! Корабль уже отплыл? Нет, узнаю, что он сменил причал. Внизу лестницы дружески встречают меня матросы. Еле успел втиснуть в какой-то угол мой узел, как появилась комиссия военного контроля… Сколько страха! Наконец с грохотом поднимается якорь. Издали уже рассматриваем маяк на Херсонесе: первые огни Севастополя теряются в величественной картине ночи. Никогда и ни один из моих выездов не наполнял меня такой радостью жизни! Еду в Царьград! Моя мечта осуществляется. Чувствую, что меня ведёт рука Провидения.

Новороссийск. Эстакадная пристань. Открытка. Нач. XX в.

Вчера в полночь мы плыли вдоль берегов Крыма. По огням я распознавал незабываемые окрестности, вспоминал незабываемые путешествия. Это там случились мои первые художественные пробы, мои блуждания и моя работа на скалах и в пещерах²⁵. Форос, Кикенеиз, вершины, которые поднимаются над Алупкой, многочисленные, неизвестных имён полуострова.

В.Д.²⁶ живёт здесь! Сколько воспоминаний! С ним делил я первую радость обретения солнца, цвета. Радость, которую сопровождали бунт и пантеизм памятной эпохи импрессионизма. Той ночью какая-то странная особа – поэтесса – погадала мне… Молодая, бледная, с загадочными, как у кота, глазами.

«Линия искусства очень у вас заметна, вы – художник», – добавила она, бросая удивлённый взгляд на мой плащ. – Вы поедете в Париж, станете знаменитым во всей Европе, женитесь в 1927 году и будете жить до 91 года»²⁷.

25 ноября

С утра укладывают сено. Большие пахучие шары летают в воздухе. Коловорот для подъёма груза грохочет, заикаясь, и издалека слышны могучие сильные удары: бум! бум! бум…

Пенные гребни забегают на мол, за которым глухо бунтует море. Трагические отблески прожекторов погружаются совсем в тёмную ночь, как если бы они были живыми существами и двигали своими гигантскими плавниками. За ними взбаламученное чёрной зелени море, тёмно-синим пятном на нём какой-то остров.

Вокруг меня в тёмном, что вызывает отвращение, трюме, господствует темень. Этим утром мне выдали книжечку матроса второй категории. Охраняемый ею, я проскользнул между отрядами стражи, чтобы осмотреть Новороссийск – его молодой и цветущий порт, который охватил обширным полукругом море.

На рынке грязь непредставимая. Всюду кишат спекулянты. Белый хлеб, всяческая еда. У меня осталось из денег четыре «катеринки» по 25 рублей и один «колокольчик» Деникина (сто рублей)²⁸. Я купил большой круглый хлеб и ещё кое-что, чтобы перебиться первые дни в Царьграде.

Вернулся на корабль в шлюпке, переплывая рейд – зелёный, как ящерица, и широкий, как озеро. Вокруг везде мрачные горы, выщербленные сердитым норд-остом. У их подножий придавленные хатки, огромные здания элеватора и белые трубы цементного завода.

Как это всё живёт в моей памяти! Когда я был студентом, побывал здесь проездом в Красную Поляну²⁹. Там она поднимается на высоту среди эпического пейзажа, узких русел рек, ледников, девственных лесов (помню, в дупло одной сосны я всадил палку размером в два аршина), логовищ медведей, оленей и барсуков. Никогда не забуду рогатых туров, их боёв на недосягаемых горных вершинах. Тут я почувствовал впервые могущество и чары Кавказа, этот единый мир в горах.

26 ноября

Море совсем спокойное. Ноябрьское солнце светит без лучей. На куполе неба застыли неподвижно в полном зените тонкие листочки облаков.

Вчера ночью покинули мы Новороссийск, чтобы вырваться в беспокойное и чёрное море. Тихий месяц светил, окружённый облаками, сильные волны вздымались. Но не было никакого ветра. Высокий мыс проступал бесформенной массой. Будто копья, торчали из воды мачты затопленных кораблей. Эскадра Чёрного моря обрела там в 1918 году свой покой³⁰. Трагическая картина будто пригрезилась мне во сне.

Сегодня – всё спокойное, ясное, улыбающееся. Издали догоняет нас стая дельфинов. Сначала они плывут рядом, позже рассыпаются во все стороны, гоня рыбу к бортам корабля (об этом рассказывал мне один «морской волк»). Они плавно подпрыгивают, плескаются, разбрызгивают радостно струи воды кристальной прозрачности. Один подпрыгивал до высоты ватерлинии корабля: большой, солидной эластичности, будто рессора из железа. Его спина в чёрных спиральках, живот белый. Пробивает, будто сверло, компактную массу воды и, кажется, улыбается, вжимаясь в белую шумную пену.

Какая-то татарка вылезла на палубу. Целая родня едет из Бахчисарая в Стамбул. Бабушка одета в юбку, которая спадает к ногам. На голове у неё светло-красная повязка, удерживающая концы её белой чадры, бахрома которой, вышитая золотом и серебром, развевается с каждым дуновением ветра. Она прикрывает ладонями лицо и смотрит долго вдаль.

Повсюду, куда ни глянь, море бежит и простирается в бесконечность.

Заплываем в сердце Понта Эвксинского³¹. Ни одного острова, ни чайки, ни лодки. Вода и небо дышат нетронутой свежестью.

Со вчерашнего дня начал учить у татар турецкий язык. Люблю медлительность и жёсткость этой странной речи с её гортанным бормотанием и поющими звуками, часто – неуловимой тонкости.

27 ноября

Ночь была холодная. Одна русская, завёрнутая с ног до головы в шотландский плед, всю ночь не смежила глаза.

– Невозможно спать на холодных досках.

Она сидит, как чёрная статуя, на сундуке с книгами, которые везёт своему сыну в Царьград.

С торсом, опущенным на колени, и головой, сжатой мозолистыми руками, дремлет один моряк. Его измятая феска мигает в темноте, словно фонарик.

Широкий, просторный трюм почти пуст. Столько людей спит! Евреи, греки, армяне – эти путешествуют с выгодой.

Толстые женщины исчезли в пуховых перинах, матрасах и подушках. Бесцветные лица, уставшие черты.

Никто не говорит о Царьграде, о «золотых», зашитых в мешочки.

Босфор

29 ноября

Что за день! Спешу записать в моём дневнике то, что я видел. Холод разбудил меня поздним утром. Очень счастливые турки бродят по палубе. Кто-то вскричал: «Земля!» В море сверкает багровое и огромное солнце. Влажно и холодно. Слева от оборонительного вала чуть вырисовывается пологий хребет Анадолу³², как называют его турки. Чувствую, как душа содрогается. Приближаемся.

Внезапно погода меняется. От Севастополя в течение шести дней было солнечно. Сегодня впечатление, будто бы кто-то погасил свет. Небо омрачается, и всё море покрыто маленькими синеватыми романтическими волнами. Можно увидеть узкие ворота Босфора. Слева, на высоком, более возвышающемся мысе едва проступает, словно белый маяк, столб какого-то минарета. Справа второй, нижний мыс без какого-либо следа населения. Между этими двумя полуостровами простиралась когда-то цепь генуэзцев, которой они запирали вход в Босфор, подобно другой цепи, которой византийцы закрывали вход в Золотой Рог³³.

Нежная, синеватая дымка заслоняет горизонт, на котором едва можно заметить несколько спиралей дыма. Корабль берёт направление на Чаталджу³⁴. Из ворот выдвигается рыболовецкое судно с треугольным парусом. Так Европа и Азия разделены с праисторических времён толчками вулкана. Перед нашими глазами разворачивается теперь картина эпического величия. Берега возвышаются, и мы проплываем совсем близёхонько около грозных скал красно-медного цвета. Краски налиты зеленью, пурпуром и синью-индиго. Величавая византийская мозаика. Небо становится мрачнее и суровее. Всё здесь дикое, тяжёлое, угрожающее…

Проплываем ещё несколько вёрст. Показывается первое село. Мои жадные глаза не устают. Малюсенькие азиатские силуэты. Хатки с усложнёнными крышами, украшенные балконами, покоятся на сваях. Румели-кавак³⁵ – первая пристань для кораблей, плывущих из Чёрного моря. Здесь надо пройти карантин.

На пароход поднялся первый турок: высокой осанки, одетый по-европейски. Его новая, чистая феска сидит аккуратно на голове. Он говорит свободно по-французски.

Румели Кавагы (Румели-кавак). Открытка. Нач. XX в.

Всех нас собрали на палубу. Османский эскулап прописал нам четыре дня карантина. Какая драма! Ожидать четыре дня, пока сможем въехать в Царьград. Но даже совсем скупой бакшиш всё устраивает. Собрано по двадцать четыре пиастра³⁶ с человека, и турок отошёл довольный. Но несчастливцы, которые не могли оплатить карантин, должны побывать в бараках, искупаться и отдать для дезинфекции одежду.

Возвращаясь на борт корабля, толстые, шумные женщины громко рассказывали, как во время купания появился среди голых «красавиц» (россиянок, армянок, гречанок, евреек) какой-то турок..

Женщины принесли первый запах страны: зелёные веточки рододендрона с красивыми розовыми торчащими ягодами, как клубники. Маленькое, тихое село расположено словно сокровище среди буйного пейзажа. Между мощными раскидистыми тополями стройно высятся минареты и кипарисы. На берегу лежат опрокинутые курносые лодки. Облака плывут над густо-синими горными хребтами. А на первом плане холмы – изумрудно-зелёные.

Окраины Константинополя. Берег Босфора. 1919

И вот я в Турции! Никогда не испытывал такого прилива умиления. Спешу в трюм, беру бумагу и начинаю рисовать. На борт взбирается лоцман, корабль поднимает якорь. Пассажиры собрались на верхней палубе. Многие смотрят через бинокль. Они не могут оторвать глаз. Берега то расходятся, открывая долины и холмы с пологим спуском, то внезапно поднимаются.

На широких склонах, которые простираются у подножия гор, появляются сады, виллы, дворцы, замки. Вдоль хребтов, выше и ниже, чёрные сосны, будто нарисованные углём, раскрывают густые зонты. Всё вместе образует необычный вид: серый, синий, чёрный, грозный. Начинают падать крупные капли дождя (под ними моя бумага морщится). Тучи прядут. Вода обретает цвет тёмно-зелёных изумрудов. Корабль движется медленно в полной тишине.

Берега разворачиваются феерической панорамой. Мимо нас движутся с поднятыми мачтами флотилии лёгких шаланд (какой ритм!). Вода, растрёпанная пеной, совсем белая.

В Бюйюкдере, в столетнем парке, стоит дворец российского посольства³⁷. В заливе причалены две лодки. Делаем поворот, и неожиданно вырастают, словно из-под земли, унылые очертания башен, которые восходят по косому склону гор. Одна из них поднимается над самой водой. Крепкие средневековые стены прорезают зубцами горизонт. Чёрные кипарисы и тополя оформились фалангами: крепость Мохаммеда – Гюзельгисар³⁸, – подсказывает мне какой-то турок, мой проводник.

Вид на Босфор и Скутари. 1915

Проплываем самую узкую часть Босфора. Здесь проходил старейший путь, соединявший два континента. Из седины истории всплывают имена Дария, Ксенофонта, Олега, Готфрида Бульонского³⁹. Сколько прошло тут азиатских и европейских войск!

Вид на мечеть Сулеймание и Золотой Рог. 1910-е

Любопытство усиливается. Берега расширяются… Бегаю как сумасшедший с одного конца парохода на другой, с листками бумаги, увлажнёнными дождём. Не успеешь задержать взгляд на горе или мечети, как она уже исчезает, уступая место белому дворцу, окружённому водой. Надо бы руки старого японского мастера, который схватил бы на лету эти формы и краски.

Облака опускаются очень низко, медленно опускается ночь. Дым и мощные силуэты военных кораблей заслоняют бледную линию горизонта. Выплываем на широкие воды. С одной и другой стороны возникает панорама бесконечных поселений. И прежде всего ищу (всё мерещится мне растушёванный рисунок) Св. Софию. Мой турок показывает на четыре минарета и купол, установленный на оранжевом кубе – «бу Айа София…»

Вот знаменитая церковь! Наш пароход – русский, поэтому нам не позволено приближаться к пристани. «Николай 119» быстро плывёт к Скутари⁴⁰. С высокого красного берега смотрят на нас вблизи мечети, величественные жёлтые казармы, малюсенькие хатки. Над нашими головами появляется и исчезает целая масса минаретов. Глаз не может объять такой широкий простор. Синий воздух наполняет грудь. Корабль замедляет свой ход и вдруг бросает якорь. Мы сделали 60 километров по Босфору, остаётся ещё восемь до Царьграда.

Слева Стамбул, справа Галата⁴¹. Не видно моста. Он закрыт башней Вавилона⁴². Дымоходы печей, мечети, флаги – еле видно. Серые грязные клочья дыма, чёрные точки, белые шары, которые светятся, – всё это смешивается в широком рейде и прекрасном узоре. За мостом купола и минареты, лёгкие, высокие, прозрачные, достигают неба. Над Галатой и побережьем размещается Пера⁴³: посольства, большие дома-казармы, небоскрёбы с рябыми стенами. На крутой башне Галаты величественно развевается французский флаг⁴⁴.

Будто картина в синеве – невозможно оторвать глаз. Выстаиваю часами на палубе. Недалеко от нашего корабля показывается башня Леандра⁴⁵. За ней Босфор простирается в бесконечность Мраморного моря. На горизонтах мерцают покрытые синим туманом острова. Корабли появляются как чёрные точки. Возникают сине-голубые глыбы, тянутся гирляндами и зажигаются то тут, то там в разбросанных окрестностях. А за ними молчаливая восточная феерия, за которой можно угадать людей, движение, жизнь. Их шум и вздохи растушёваны ночью и издали доходят и до нас.

Какую встречу готовит мне завтра Константинополь?

Галатская башня. Кон. XIX в.

II. Царьград

В еврейском приюте

3 декабря

В течение многих дней не заглядывал в мой дневник. Должен записать в нём важные события. Уже моё отправление в дорогу не было обычным. Но моё прибытие было и вовсе драматичным. Я завидовал людям, которые покидали грязный трюм и отвратительную палубу. Приходили турки, предлагали очень дорогой хлеб, забирали путников (имевших деньги).

За два дня трюм опустел, и я ночевал один в атмосфере, наполненной пронзительным холодом. Чувствовал себя, как в тюрьме. Все мечты моих снов укрылись там, за глубокими водами. Ещё один раз каик приплыл – забрать капитана.

– Мне не разрешают даже на час сойти на землю.

– Вы должны были быть солдатом, – твёрдо ответил мне командир корабля. – Я не могу выпустить вас иначе, как поручив вас военному атташе⁴⁶.

Чего хочет от меня этот дурень? Я же был в Севастополе в комиссариате и получил свой паспорт.

Дело становилось трагическим. Корабль отплывал в Яффу. Как затравленное животное, бросался я с одного борта на другой, запертый в клетке между Скутари и Стамбулом, который стал для меня обетованной землёй.

Охрана, примкнув штыки, охраняет лестницу Корабль покинутый, одинокий посреди вод. Не будет подходить сюда больше ни одна лодка, и я никогда не поеду в Царьград… Жестокая ирония судьбы!

Однако человеку дана возможность влиять на события. По какой-то причине перевозчик вернулся на корабль. Я наблюдаю внизу, совсем у лесенки, белый челнок, который покачивается. Перевозчик-турок ходит передо мной. Безумная надежда вырывает меня из отупения. Хватаю мой узел, вытаскиваю три «катерники» по двадцать пять рублей⁴⁷.

– Вот мои вещи, – говорю, умоляя его отвезти меня на сушу. К счастью, командир зашёл в свою каюту. Турок смотрит на деньги (они не стоили более одного гроша), не говоря ни слова, сворачивает их презрительно и прячет в кожаном поясе.

– Айда, – отвечает мне.

Со страхом прохожу перед солдатом с ружьём. С каждым шагом представляется мне, что меня пронизывают пули. Остроконечный каик покачивается под моими пьяными ногами. Здоровенный лодочник садится возле меня. Ещё минута страха, и мы спрятались за скачущими волнами. Сердце прыгает от радости. Белые гребни забрызгивают мой плащ. «Быть или не быть», – эта мысль пронизывает молнией. Каждую минуту может обрушиться несчастье. Вёсла ритмично ударяют, вода ёжится волнами. Вокруг нас разворачивается величественная картина. Стамбул угадывается дальше и ниже. Боюсь оглянуться. Мой турок гребёт, глядя одним глазом на «рус буюк икмэк» – большой новороссийский хлеб. Он начинает просить. Отрезаю ему большую горбушку, обязательный бакшиш.

Галатский мост. Вид на район Галата. 1910-е

Переезд длинный. Под конец прокладываем себе дорогу между четырьмя корпусами кораблей-трансат-лантиков. Въезжаем в тесные ряды лодок (какие краски!). И причаливаем совсем рядом у моста Стамбула в Галате. Закидываю мой узел на плечо и, прижимая к животу двумя руками мой хлеб, бреду неизвестно куда.

Какая-то неведомая сила толкает меня к Стамбулу: увидеть Св. Софию. Перехожу мост. В толпе не перестают показывать на меня пальцами: – «рус икмэк, рус буюк икмэк». В конце моста, за будкой часового закутываюсь комично в мой пресловутый плащ.

Опускается ночь, а я не знаю, куда идти спать… Без всякой цели перехожу мост, мучимый тревогой за первую ночёвку. Поднимаюсь по лестнице Галаты⁴⁸ до высот Перы.

– Смотри, вы тоже здесь! – восклицает, сияя, музыкант – еврей из Феодосии. – Какие шикарные магазины в Пере!.. Есть здесь чехи, продающие знаменитые колбаски… У вас есть, где ночевать?

– Нет ни приюта, ни денег, а, однако, какой красивый город – Царьград!

– Есть здесь американская ночлежка. Хотите, чтобы я выдал вас за еврея? Туда не принимают никого, только евреев.

– Но кто-то сможет принять за еврея эту украинскую рожу?

– Не печальтесь об этом.

Галатский мост. Вид на старый город. 1910-е

В одном доме в Галате мерцает свет. У входа охрана в чёрных шлемах на голове, сжимают обеими руками винтовки на высоте колен (избегаю встречи, потому что могут спросить про паспорт). Вонючие лестницы. В отвратительном нужнике, двери которого открыты, какой-то еврей с грязным мальчиком с растрёпанными курчавыми волосами. За перегородкой в вестибюле сидит неподвижно бледный эфенди. Он тянет свою наргиле – водяную трубку. Это – владелец «отеля». Говорят обо мне на еврейском.

– Ваша кровать обозначена номером 3, – говорит мне мой земляк, – это будет стоить вам несколько пиастров.

В зале – кровати, прижатые друг к другу (страшно прикоснуться). Кладу мой узелок и возвращаюсь в вестибюль. Можно подумать, что вы находитесь на какой-то станции в день погрома. Вещи, люди, непонятные жаргоны, запах чеснока, неумолкаемый галдёж. Чистый Вавилон!

Замечаю и русских; мы были вместе на корабле. Все разодеты в богатые шубы с меховыми воротниками, которые они понадевали даже на ночные рубашки. Дети визжат, и матери успокаивают их шлепками. В тумане затхлого дыма жестикулируют старики. Длинные столы залиты водой и усеяны шкурками от апельсинов. Пол покрыт слоями липкой грязи.

Опять бегу на встречу со Стамбулом. Решётка. Мавзолеи султанов. Во дворе фонтан и контрфорсы желтоватой белизны. Минареты – как высокие башни. Перед главным входом [в Софию] – охрана, вооружённая ружьями, в касках из серого фетра, как у румынских солдат.

– Ваш паспорт?

– Нет паспорта.

Обескураженный и раздражённый до слёз, незаметно удаляюсь в страхе, чтобы не навлечь на себя неприятности. Не увидел Св. Софии!..

5 декабря

Кошмарная ночь. Вчера поздно вечером, когда начали сходиться ночлежники, меня перевели с кровати номер 3 на номер 5. Я бросился на мою кровать, укрываясь плащом. Под потолком чадили два нефтяных каганца. В одном углу неровно скулила скрипка, заглушая минутами неистовый шум, который причиняла тарабарщина. Ведут разговоры о социализме, большевиках, французах и англичанах, которые «измываются над человеческими существами». Россияне, которые только что покинули родину, кричат и горланят сильнее других. С гневной бранью срываются новые «пансионеры»: завшивленные, одетые в фантастические костюмы в зависимости от ремесла, которым занимаются.

Уже за полночь, но дискуссия не прекращается. Кто-то влезает на мою кровать (чтобы сильнее кричать), толкутся по моим ногам. Кто-то молотит сердито по столу кулаком. Ночлежка готова взорваться под давлением наплыва слов в этой смердящей атмосфере.

Еврейский квартал Константинополя. Март 1898

Наполовину заспанный, слышу, как кто-то тянет за мой плащ.

– Кто здесь? Это моя кровать. – Грязное проклятие.

– Оставь его, это какой-то художник из России.

Наконец лампы гаснут. На дворе льёт дождь, барабаня по оконным стёклам.

Уличные торговцы хлебом. Константинополь. 1920

Внезапно просыпаюсь и подпрыгиваю, как ошпаренный. В темноте ударяюсь обо что-то холодное и липкое. Стираю с лица омерзительную грязь. Владелец кровати повесил на моих перилах свои штаны, полные болотной слякоти…

Ещё очень рано. Окна широко раскрыты. Какой-то еврей-венгр заметает пол и выгоняет всех «аборигенов»: должен навести порядок для следующей ночи. Забираю мою папку и бегу в направлении Стамбула. Спешу, чтобы смешаться с толпой в этом замечательном городе.

7 декабря

С утра до ночи брожу по Стамбулу: мосты, пристани, лабиринты базаров, площади, рынки, византийские церкви. Слоняюсь, идя на поводу инстинкта художника. Он ведёт меня и учит лучше книг и проводников.

Живу счастливый, но каждую минуту моё счастье и благоденствие пронзает, будто удар кинжала, забота о завтра. Лишь бы не подохнуть на улице от голода под чужим и печальным небом!

На каждом шагу манят меня: богатство хлеба, плодов, рахат-лукум. Что же, рассматриваю их как прекрасные натюрморты. Уже третью ночь ночую в еврейском приюте!

Кахрие-Джами

9 декабря

После долгих поисков наконец удалось добраться до Кахрие-Джами. Она на другом конце света. Сегодня я обежал город во всех направлениях.

После дождя день обрёл перламутровый цвет. Покинув [Галатский] мост, я перешёл на пристань Золотого Рога: здесь – беспрерывное кишение людей. Обременённые тяжестями, караваны носильщиков вытягиваются бесконечной очередью. Что за одежды! Сквозь пахучие рынки и лабиринт кривых улочек я вышел на улицу.

Двор мечети Баязида II. Кон. XIX – нач. XX в.

Огромная площадь [Беязид], обведённая стенами. Перед воротами охрана. В центре площади башня, совсем как наш Иван Великий в Москве⁴⁹. Издалека видны одинокие фигуры в фесках. Прохожу мимо другой площади. У подножия здоровенного платана европейский цветник. С высоты какого-то минарета разносится пение муэдзина. Звуки молодого голоса, разогретые святым призывом, дрожат над землёй в протяжном, медленном и грустноватом пении.

В центре высокий портал с кружевными сталактитами, маленький двор, выложенный плитами, широкие крытые лоджии на колоннах из порфира и зелёного мрамора. В центре фонтан. У слабых струй воды наклонившиеся старцы. За застеклёнными лоджиями на звериных шкурах сидят турки, величественные и равнодушные, в белых тюрбанах⁵⁰.

На тимпанах, словно грозди цветов, нежно-голубые фаянсы из Персии. Поднимаю тяжёлую завесу: в полутьме на светло-красном ковре правоверные, будто погружённые в отупение, простираются длинными рядами. Контральтовый голос имама отражается эхом и разносится поразительными тонами.

Идя сожжённой местностью, поросшей травой, схожу в долину. Удалённый квартал. На большой площади базар с певучим гомоном. Маленькие деревянные домики. Облокотившись на забор, рисую украдкой. Подходит полицейский (на его каракулевой шапке красная опояска). Думал, что будет меня допрашивать. Он посмотрел на меня и ушёл, не говоря ни слова.

Я ошибся в направлении. Залезаю снова на холм. Вдруг показывается необычной белизны мечеть: два минарета из слоновой кости, удлинённые и тонкие, простираются очень высоко в небо над скоплением маленьких и больших куполов.

Это святое место Стамбула. Вокруг царит особая тишина. Начинаю рисовать. Собирается детвора: девочки в синих буфастых штанах, мальчики в фесках, красных как маки, насаженных набекрень на чубы. Они шепчут, трясясь от холода:

– Фати… Фате… Мехмедие рессим чикариор^[5]…

Это мечеть Мохаммеда Завоевателя⁵¹. Поперёк библейского двора караваны верблюдов. Они делают здесь остановку.

Спускаюсь в узкую улочку. Мне говорят, что на другом конце я найду Кахрие. Опять холмистая местность, обширное сожжённое пространство. За холмами виднеются минареты. Улица тянется без конца. Она снова входит в город. По краям домики цвета раздавленной клубники или зелёной воды с молотками на раскрашенных дверях. Окна за решёткой, с балконами в форме корзин. На одном из них мальчик и девочка, одетые в жёлтое и наклонившиеся, словно два чижика.

Дома пересекают кладбище. Трогательная тишина. Слышны только удары подков белого коня. На нём едет молодой турок, который въезжает в толпу прохожих. Можно было б сказать: виньетка со старой иконы.

Я долго шёл. Наконец увидел огромный высохший водоём глубиной в несколько метров. Местами сохранились каменные стены. Внутри огороды, миниатюрные дома на два этажа. Целое село.

Это старая византийская цистерна – Аспара⁵². И вот дальше направо я увидел знаменитую оранжевую мечеть, маленькую и трогательную, с многочисленными куполами. Над ней тёмная пирамида кипарисов. Около неё белый минарет⁵³.

Далеко на горизонте маячит красный византийский дворец⁵⁴. Переступая порог церкви, чувствую радость от вида мозаики. Богатые хроматические краски играют небесными цветами. Матовое золото переливается с синим и серым цветами фона. Трещины бегут чёрными зигзагами (следы землетрясения⁵⁵). В тех частях, которые утрачены, виднеются оранжевые кусочки.

Развалины Нового (Малого) Влахернского дворца (Текфур-Серая). 1900-е

В первом нартексе мозаики вроде уничтожены временем⁵⁶. Зато во втором – они свежие, как будто вчера были скомпонованы гаммами.

Вижу, как входит английский старшина атлетического сложения с дамой, мелкой и хрупкой, закутанной в большую шотландскую шаль. Какой-то турок, весь кучерявый, объясняет весело мозаики (не как гид, а как любитель). Говорит быстро на ломаном французском языке. Другие оборванцы стоят с раскрытыми ртами.

Нас проводят от одного крыла аж до внутренней части античной килисы. Замечательные пропорции, высокие панели из драгоценного мрамора цвета опала. Стены, белёные известью, ковры мягкого красного цвета. В одной из часовен (отреставрированные фрески не обнаруживают особую ценность⁵⁷) устроился отряд турецких солдат. Это время войны, и солдаты занимают большое число мечетей, переделанных в казармы. Кровати, под стенами опёртые ружья. На колоннах белые флаги, украшенные полумесяцем.

Эдирнекапы (Адрианопольские ворота). 1910-е

С милой улыбкой на рябом от оспы лице аскер спрашивает у меня, «рус» ли я.

– У тебя есть жена?

– Нет, – отвечаю, покидая этих милых парней.

Начинает медленно сеять дождь. Стамбул, Пера, Галата, Скутари – мираж неизмеримой синевы. На одном холме недалеко от Кахрие бегут зубчатые стены. Византийские укрепления. Мощные контрфорсы, маленькие арки, башни.

Внутри, в полусумраке цыганские маски. Через ворота выхожу за стены.

– Что это за ворота?

– Эдирне Капу⁵⁸, – отвечает с самодовольством какой-то эфенди.

Это Адрианопольские ворота, через которые вошёл Мохаммед Завоеватель. Вокруг Царьграда – героический пейзаж. Тропы вьются белыми прядями. Вверху и внизу высокие башни образуют мощную цепь. Напротив лес кипарисов и старое кладбище. Совсем вдали, далеко в зелени – белые мечи минаретов. По ту сторону – Золотой Рог. На его водах можно наблюдать, как отчаливают неподвижными точками лодки, и сёла и пригороды уже на другом берегу. Стамбул заканчивается византийской стеной. Таким образом, он не переступил границ старого города.

Начала опускаться ночь, и я волочился медленно к себе через огромный восточный город с душой, наполненной счастьем. Образ еврейской ночлежки вдруг заслонил мозаики. Дрожу, думая о грязных штанах и гнетущей атмосфере.

10 декабря

Мне повезло провернуть финансовую операцию. Я показал патрону-еврею, тому, что курит непрестанно свою вечную трубку, один «колокольчик» с Дона, одну бумажную сторублёвку – очень плохо напечатанную, – котлетку, – как называли в одесском порту деньги, сделанные у себя. Не говоря ни слова, он извлекает из уст чубук и даёт мне пятьдесят пиастров, – турецкие пол-лиры. Имущество! Я рассчитываюсь с менялой за мой ночлег, и мне остаётся ещё на что прожить несколько дней.

12 декабря

Произошли важные события. Нашёл новое жильё. Покончил с ночным азилом. Все мои пиастры разбежались. Ни одного «колокольчика» (а как трудно было их выменять!). Положение стало безнадёжным. Вспомнил, что некий молодой человек на корабле рассказывал о российском госпитале. Я взялся разыскивать его⁵⁹.

– Комендант как раз вышел, – говорит мне перед дверями какой-то незнакомый. – Вы художник? У нас есть тут уже один. Возможно, что знаете его. Это С [ологуб]⁶⁰…

– Знаю его только как архитектора, но я близко знаком с его друзьями в Москве.

Мы поднимаемся наверх.

– Вы из Москвы, простите… Грищенко. Да, я вас знаю. Удивительно, что я не видел вас у Б [арта]⁶¹. Я часто выставлял в Москве проекты, – добавляет С[ологуб]. Плотный, широкоплечий весельчак дёргает свою квадратную бороду.

– Ваше счастье, приятель, что попали сюда. Можете находиться годами и ещё всего не увидеть. Одна только Св. София заслуживает путешествия! Безусловно, надо жить в холоде и голоде, надо терпеть, но зато вы станете художником и чему-то научитесь. Вот я готовил выставку. Не знаю, что это мне даст. Здесь эти дела очень тяжёлые.

– Вы давно уехали из Москвы? – спрашиваю я.

– Когда я понял, что все бросились драпать, отправился в Сибирь. Был в Японии. Это тоже очень красивая страна. Уже десять месяцев как я в Константинополе⁶². Я пересёк моря и океаны на лодке; много продал американцам. Вам негде ночевать? Я думаю, это удастся устроить. Скажу два слова начальнику. Вы можете перебраться.

Гран рю де Пера. 1919

Поздним вечером иду за носильщиком, который тащит мои вещи. Он продвигается шаг за шагом, собственно говоря, покорный, как верблюд, равномерно покачивается под корзиной, просунув плечи сквозь её широкие уши. Ни объём, ни число узлов, ни расстояние не пугают носильщика. Харбие! Через Галату, позже лестницей Юксек Калдырым, проходим Перу и площадь Таксим. На обходной дороге начинается ливень и хлещет мне в лицо большими холодными каплями.

Мы в другой части Царьграда. Высокие европейские здания, широкие улицы. Будто на другом конце большого города. Она совсем противоположна той части города, в которой я посещал Кахрие-Джами.

В моём новом жилье двадцать четыре свободные кровати. Это большой зал с широкими открытыми настежь окнами, с несколькими выбитыми стёклами. Волнующая труба английских индусов играет на отбой. Думаю, буду ночевать один в этой просторной комнате. Какой Царьград большой!

Святая София

13 декабря

Сегодня удалось мне добраться до Св. Софии. Какая архитектура! Ритм скруглённых линий поднимается всё выше и выше, охватывает вас и непреодолимо тянет в божественную центральную сферу, широкую, как само творение, как купол звёздного неба. Какая ширина и какое вдохновение в замысле архитектора, какая взаимосвязь и какая сила композиции с самыми утончёнными нюансами, которые всё завершают!

Задерживая дыхание, – ноги в туфлях, – продвигаюсь бесшумно. Мощные лучи света текут косо на красный ковёр. Безлюдье. В мечети нет верующих. Проходят двое мужчин с ботинками в руках. Говорят шёпотом. Муэдзин в платье цвета зелёных яблок выгоняет широкими рукавами голубей. Слышно, как под ударами крыльев шумит воздух.

Блики золота касаются едва видной нити цепей, которые поддерживают люстры, свисающие очень низко под куполом гигантскими кругами. Час молитвы. Сходятся верующие. Звуки отражаются глухо и плывут вразнобой.

На михрабе зажигаются цвета витражей: зелёные, жёлтые, умбровые, голубые, белые, розовые, вишнёвые, ляпис-лазурные. В боковом нефе в порфировых колоннах, на высоких трибунах и отдалённых углах медленно сгущается сумрак. Храм наполняется мистической атмосферой меланхолического, молитвенного настроения.

Мечеть Айя София. Кон. XIX в.

Я приблизился, трепеща, к мощному порталу, заслонённому пурпурной завесой. Выхожу, исполненный мыслями, неведомым мне вдохновением. Какой особенный случай привёл меня аж сюда!

Брожу по Стамбулу. Слышу мелодичный дуэт муэдзинов: молодой и звонкий голос раздаётся на фоне матового пения старика. Приближаюсь смело к охраннику:

– Рус, – говорю (может, на этот раз повезёт пройти).

Доверяя, военный спрашивает у меня миролюбиво:

– Ваш паспорт?

Алексей Грищенко. Святая София. 1920-е. Бумага, акварель

– Вар, вар^[6]… – Есть, есть…

Не оглядываясь, прячу под плащом мой картон, надеваю туфли, которые подал мне вежливо ходжа, и вот – достиг цели.

Принёс несколько рисунков, которые сделал украдкой за колонной. Ходжа следит зорким глазом и наблюдает за каждым джавром.

В квартале токарей

15 декабря

Я бродил долго под сводами, где живут токари⁶³. Не мог оторвать глаз. Длинная улица, вся обложенная лавочками-верстаками. За токарными станками сидят почти на полу медлительные и величественные ремесленники. Каждый носит тюрбан или феску, перевязанную цветным платком. Они в тёплых фуфайках и в очень широких штанах (мой дедушка имел похожие, синие, сшитые из дорогого сукна). Их сильные живописные и забавные силуэты вырисовываются в синеве полутьмы. Летают стружки: коричневые, чёрные, белые.

Звенят ножницы и скрипит дерево, которое обтёсывают. В воздухе пахнет рогом⁶⁴ и кофе. Время от времени молодой турок приносит на красном подносе, который он умело удерживает на кончиках трёх пальцев, кофе.

Шлёпаю по грязи и лужам между камнями улицы, которая датируется византийской эпохой. Задерживаюсь у каждой мастерской: замечаю, рисую. Товар, развешенный ожерельями и разложенный небольшими кучками.

Заходит какой-то посетитель, садится на стружках и начинает разговор. Старики, в основном те, что носят зелёные тюрбаны (они отбыли богомолье в Мекке), злятся и смотрят косо на джавра. Убегаю, так как один смуглый турок со свирепым видом встаёт и, выйдя из хижины, угрожает мне кулаком.

Есть что-то древнее в этой наивной работе. Дуновения ветра доносят чуть слышное пение муэдзинов. Далеко над крышами можно наблюдать мощные силуэты минаретов. Токари покинули верстаки, чтобы отдаться молитве. Сидя на корточках, с втянутой головой, они опустили могучие плечи в сторону Мекки. Короткая молитва – намаз, и снова токарные станки начинают работать.

Пишу эти строки под куполами одной лоджии, во дворе Баязид, которую я уже знаю⁶⁵. Это старейшая мечеть Стамбула^[7].

Сам не знаю, что думать о турецкой архитектуре, потому что многие люди отрицают её: всё, мол, взято из Византии, у арабов, персов. Однако есть много в ней логики и величия. Какое чувство пропорций, какая тонкость в деталях! Стрельчатые арки сделаны из кубов красного и белого мрамора. Капители колонн имеют особый вид; пендентивы нисходят сталактитами, временами золочёными. Сочетание двора с мечетью даёт впечатление роскошной взаимосвязи монументального образа. Каждое строение таит в себе что-то библейское.

Две женщины на Галатском мосту. 1910-е

Эта мечеть была построена на месте Бычьего форума⁶⁶ и это оттуда взяты её чудесные порфировые колонны.

Вечернее омовение давно закончено, и дворик почти пустой. Недалеко от меня за столом в форме красного куба расселся важно общественный писарь. Две молодые женщины – ханум, с закрытыми лицами (как они меня беспокоят!) диктуют письма. Навостряю ухо для очаровательных, экспрессивных и музыкальных звуков совсем восточного характера. Через пролёт узких ворот видны голуби на соседней площади. Они подлетают шумной стаей и тотчас садятся. Пожилая женщина сидит под чёрным зонтиком перед тарелкой с горохом. Приближается турчанка. Бросает голубям горох. Вечер наполняется игрой грозных теней. Пора возвращаться в Харбие. Моё новое жильё где-то на конце света…

16 декабря

Работаю с жаром, примостившись на кровати, которая служит мне сразу столом и живописным станком. К несчастью, некоторых красок мне не хватает. Маленький тюбик у испанских евреев стоит шесть пиастров. Какая ирония судьбы! Я всегда рассматривал акварель с пренебрежением, сравнивая работу над ней с игрой на гитаре⁶⁷.

Никто не мешает мне в работе, хотя двери широко раскрыты. Около меня лежит незнакомец в солдатском плаще и фуражке.

К несчастью, мои руки леденеют, а идти в Стамбул далеко. Более десяти километров от Харбие к византийским стенам и к Кахрие-Джами.

Очень трудно шлёпать по грязи в дождь через мерзкую Перу (обойти её невозможно). Мой непромокаемый плащ совсем меня не греет.

Из жестяной коробки сделал себе чайник. В семь часов бегу за кипятком. Мне дают, ворча. Это заставляет меня вспомнить о русском великодушии, вокзалах, людях с синими чайниками…

17 декабря

Ненавижу Перу с её торговцами со всех концов мира. Ни одного честного лица, ни одного человеческого выражения. Грязные дела, спекуляция, разгул – вот боги и стимул всех перотцев⁶⁸.

Долго искал дорогу, которая вывела бы меня в Стамбул так, чтобы не переходить Перу.

Этим утром мой план осуществился. Я только что вернулся с прогулки. После дождя и темноты, которая, казалось, спеленала Царьград на годы, неожиданно распогодилось, небесный купол прояснился, блеснуло солнце, туман поднялся. Из окон моей просторной комнаты видны в эти минуты Босфор и окна Скутари, будто поцелованные пламенем пожара. Несказанная фантасмагория. Это так далеко, а, однако, цвета такие живые!

Следуя новой дорогой, чтобы добраться до Стамбула, я открыл неизвестный мне участок. От Харбие улочками, которые сокращали путь, я добрался прямо в Золотой Рог, в долину. С вершин высоких холмов разворачивается панорама Стамбула, восточный город светился кубами пепельной красноты. Минареты и чёрные силуэты кипарисов будто мачтами украсили горизонт. Оттуда можно было увидеть во всей целостности Золотой Рог. Это действительно рог. Со стороны моста он очень широкий, а в сторону Эюба – это только тонкий конец. Налево, словно напружиненная кобра, порочная, пёстрая Пера. Справа турецкий участок Касым-паша⁶⁹ возносится из долины на холм.

Наконец бреду в потоке грязи по бетонным тротуарам. Прошёл по доскам перед кораблями, шаландами и каиками, чтобы хоть пробраться к Старому мосту⁷⁰, шлёпая по лужам грязи и воды.

Мост замечательный! Пейзаж, который открывается во все стороны, неповторим. Здесь только один старик, предназначенный для сбора жетонных оплат. Уже давно через мост не переезжают возы, не слышно больше ни скрипа тормозящих колёс, ни шума вавилонской башни. Редкие прохожие мечтают, часто опершись о перила чугуна, украшенного арабесками. Сквозь щели видно, как быстро гонят каики, корабли-черкеты. Вода катит зелёные волны.

Став лицом к Скутари, можно видеть издалека, как красным пылает Эни-Кепру (так его рисуют)⁷¹. Этот мост тяжёлой и безвкусной архитектуры построили немцы на месте старого. Он похож на Риальто в Венеции или на мост Веккио во Флоренции, украшенный магазинами, у которых собирался целый Стамбул.

Слева Галата и над ней Пера. Направо разлёгся амфитеатром на холмах Стамбул. Огромный, тянется без конца, от острия Серая с дворцами султанов⁷² и минаретами Айя Софии через долину, над которой воздымается акведук Валента⁷³, аж до Эюба, который уселся на конце Золотого Рога. Долго сидел я на балках, которые бог знает для чего здесь разбросаны…

Около меня отдыхают носильщики, и турецкие женщины едят халву. Гомон из Золотого Рога как непобедимая музыка в тысячу тонов. Но как трудно работать, когда всё плывёт, меняется: краски, движения, формы. Лицо горит у меня ещё от чрезмерного солнца, света и свежего воздуха.

19 декабря

Я высоко где-то на холме между камнями около мечети султана Селима⁷⁴. Внизу вижу пристани, толстую византийскую стену вдоль Золотого Рога. Солнце радостно светит, но между камнями холодно и влажно. Натянул на себя сегодня всё, что имею: непромокаемый плащ, в котором мне скорее холодно, чем тепло. Тяжёлый плащ сам говорит любопытным, кто этот бродяга и откуда он прибыл.

Передо мной раскрывается долина смерти, огня и трясения земли. Я понимаю теперь, как эта долина тянется широкою пепельно-серой полосой от Золотого Рога, поднимается под сводами акведука Валента, переходит площадь и снова включается в долину, по которой я уже бродил, в районе Аксарай⁷⁵. Отсюда можно объять и охватить мыслью всю топографию этого такого сложного города.

Знаменитые холмы выделяются рельефнее. Как в Риме, их семь. Все они служат подножиями для больших мечетей султанов. Когда-то здесь стояли византийские храмы, которые в наше время частично исчезли. Город сохранил по наши дни патриархальный характер. Рядом со старыми домами из почерневшего от дождей и солнца дерева чаще всего в один или два этажа (на случай землетрясения это куда безопаснее) стоят огромные жилища Аллаха, величественные мавзолеи-гробницы, дворцы, казармы, фонтаны, купальни, крытые рынки. Величественные купола и самые маленькие, скромные, одинокие или многочисленные, сферические кровли, будто собранные наподобие чёток.

И всю эту замечательную находку архитектуры дополняют большие речные пути, реки, мосты, горизонты. Взгляд заворожён вращением многочисленных сфер, то дальних, расположенных очень высоко и насквозь синих, то размещённых внизу (они выглядят, будто опрокинутые бокалы). Купола купален всегда розовые с большими стеклянными главками тёмного цвета, они похожи на огромные овощи с чёрными зёрнышками. Розовая краска – это краска Востока, наследие Византии. Ею заполнены иконы и миниатюры евангелий. Наши монастыри и церкви раскрашены этим цветом.

Тайна очарования Царьграда покоится на его холмах. Нигде в мире нет столько пространства, разнородности, архитектурного богатства. Всё всегда непредсказуемо, планы постоянно меняются. Сегодня, в ясный день, картина феерическая, но когда идёт дождь и облака нависают тёмной массой, она становится захватывающей: живой образ тысячелетней античности, трагедия города.

Люблю эту сторону. Сюда доходит только приглушённый шум, свисты, вой сирен. Нет здесь подвижной толпы, едва только несколько прохожих или пастухов со стадами жёлтых овец, которые тянутся медленно по зелёным склонам серых руин.

21 декабря

Холод заставил меня уже два раза натянуть мой проклятый плащ, и мне пришлось за это дорого заплатить. Дважды цеплялась ко мне полиция, сначала на пристани среди толпы людей, позже – недалеко от Эюба. Их комиссар приблизился, покопался в моей папке, перетасовал рисунки. Подозрительным взглядом рассматривал плащ.

– Листовок нет?

Он подозревал, что я большевик, который разбрасывает листовки.

23 декабря

В течение многих дней не заглядывал в мои записки… Изо всех сторон валятся на меня несчастья. Перевели меня в тёмную и пустую комнату с тем же незнакомцем, который выходит на рассвете и возвращается поздно (мы с ним не обменялись ещё и словом).

Опять возвратились дожди. Руки леденеют, а душа цепенеет. У окна, где гораздо светлее и где я работаю, ощущается наводнение. Через проблески форточки видны в темноте быстро опускающейся ночи чёрные сосны и кипарисы.

Высокие стены, серые, будто стены тюрьмы, железные голые кровати, пол в пятнах – всё это пахнет больницей (в последнее время здесь был военный госпиталь). На лице выскочил у меня чирей, такой, какой есть у турок. На руке панари. Мой хлеб из Новороссийска давно закончился. Конец пиастрам, конец российским деньгам…

Меня придавило бремя жизни. Просыпаюсь ещё в полусумраке грязного утра и бегу, будто сумасшедший, чтобы не потерять чашку горячей воды (армянин ворчит каждый раз). Разогревшись немного «чаем», берусь за акварель или, растянувшись на кровати, как одетое бревно, натягиваю на себя холодный матрас. Спрашиваю себя горько, как из ничего сделать пиастры. Все мои планы, замыслы канули в воду. Счастье, что мне удалось продать за семьдесят пиастров палитру из свиной кожи, которую я привёз из Новороссийска. Здоровенный владелец российского ресторана долго торговался. Проклятые греки! От отчаяния я задумал рисовать «виды». Оправил их и сейчас же понёс в магазины.

– Не нуждаемся, – ответили мне на французском языке греки, бросая презрительные взгляды и показывая глазами на двери.

Сегодня старая прачка, россиянка, вернула мне моё грязное бельё:

– Не могу достирать, такое оно чёрное, чернее белья моряка.

Ещё только три дня осталось до Рождества…

Рождество

25 декабря

Сегодня у нас Рождество. Ночь. Слышен плеск дождевых капель. Повешенная очень высоко лампа бросает тусклый свет. Комната полна напряжённой тишиной. Во всей больнице ночуют только три человека. За садом проходит, постанывая, запоздавший сторож-турок. Долго раздаётся его тоскливый крик: Го, го, го, бу, бу, бу… Потом снова тишина. Ночной сторож равномерно отбивает на улице кованой железной палицей. Затем звуки обрываются, и опускается тишина, будто в могиле.

Читаю дневник Марии Башкирцевой. Её наивные описания наших праздников рождают во мне волну воспоминаний⁷⁶. Украина!..

Рождество. Все хаты празднично убраны. В течение двух недель молодые и старые готовятся к этой исключительной поре. Каждый вытащил новый наряд и чистое бельё. На большом костре из соломы на льду из свиньи делают украинские колбасы, паштет, буженину.

В это время года дни красивые и ночи с большими звёздами. Перехватывает дыхание трескучий мороз. Снег скрипит под ногами и отражает синеватую ясность романтического сияния. Люди сумасшедшие в радости. На улице смеются, шутят, целуют молодых девушек, которые придушённо пищат. Тогда появляется фантастическая шестиугольная звезда. Вспоминаю, с какой радостью мы готовили её за месяц до Рождества. Огромный скелет с подвижными разветвлениями, покрытыми цветной бумагой. В центре самая известная картина из Рождества. Удивительная звезда, прекрасно освещённая, движется и путешествует ночью. Посещаем каждый дом. В темноте звезда крутится влево и вправо цветными огнями. Хорошие голоса, прекрасные басы тянут «Слава в вышних Богу».

Собираем мелкие монетки, конфеты, бублики. С другого уголка города подступает угрожающий маскарад – группа молодых ребят в средневековых одеждах. Скрещиваются настоящие сабли, звенят шпоры. Высокие статные дружинники сопровождают Маланку, красивого переодетого хлопца⁷⁷. Дед Мороз, совсем чёрный, накрытый звериной шкурой, размахивает палкой и всех смешит. С оглушительным шумом входят в хаты.

Царь восседает на троне и начинает играть перед женщинами, сидящими вокруг, и детворой, теснящейся гурьбой на печи, которые с восторгом следят за зрелищем, полным движения и красок. Трогательная мистерия…

Выходя из дома, маскарад нападает на «Звезду». Происходит упорная драка. «Звезда», не имея сил выдержать, скрывается под какими-то воротами.

Есть также рогатая «Коза», которую водят на четырёх ногах, покрытую пёстрой шкурой, вывернутой шерстью наверх.

В комнатах зажжённые печи излучают приятное тепло. Гости, разогретые горячей запеканкой⁷⁸, рассказывают весёлые рождественские истории. Через окна, расписанные морозом, слышен шум и провоцирующий стук.

Утром в тихом воздухе вылетает из труб дым. Из церкви медленно вываливается праздничная толпа. Каблуки звенят на затвердевшем снегу. Вечером собираются есть кутью, а утром в синем тумане Крещения поют колядки и щедривки. Печальные и медленные или пенящиеся радостью. Поют их на одном дыхании, с запевами из древних времён (в них распознают ионийские мелодии).

Для Крещения в морозный день, сверкающий снегом и радостный чириканьем птиц на голых деревьях, выбираются на Крыж^[8]. Бесконечная очередь упряжек в один или два коня. Между сугробами нагромождённого снега видно, как появляются и исчезают каракулевые шапки, красочные платки, рыжие лошади. На чисто подметённом льду поставлены величественные кресты. Узкие длинные борозды, вырубленные в льдине, наполнены красным квасом. Большие круги, струи воды, кресты, византийские символы крещения.

Что делают теперь там на Рождество? Всё такое далёкое во времени и пространстве! Всё такое печальное, холодное, плохое вокруг меня! Пишу в моём дневнике и уже почти ничего не вижу. Зажёг бы с радостью свечу. Может смогу выменять её на кусок хлеба. Который сейчас час – не знаю. Мои часы – единственный «ценный» предмет, который имею – остановились. Когда вернусь в Стамбул?

В проливном дожде слышны частые пистолетные выстрелы. Это греки делают такой шум. Вдруг бешеная стрельба посреди тёмной ночи. Без остановки пронзительно выли сирены, били пушки, всколыхивая стены домов. Царьград бомбардируют союзники?.. Нет, это просто Европа встречала на кораблях Рождество.

27 декабря

Этим утром ел борщ с сибирским воловьим мясом и гречневую кашу. Каким-то чудом мои часы стали ходить (они стояли уже месяц). Побежал в магазин турка-часовщика. Вышел оттуда, не оглядываясь, с одной лирой и двадцатью пиастрами. Купил у одного грека две коробки консервов (их приготовили в Сибири для армии, а они неизвестно как попали в Царьград), один карандаш и маленький тюбик золотистой охры. Но я не могу работать. Моя рука нездорова, хоть я и живу в больнице. Здесь нет ничего и никого, кроме случайных гостей.

В городе не встречаю больше россиян. Они поехали в Крым к Деникину. Совсем недавно пришли тревожные вести из Украины, охваченной войной…⁷⁹

Я выгреб в больничной библиотеке пожелтевшую брошюру, написанную монахом с горы Афон, в которой содержатся списки византийских базилик⁸⁰. Там представлено немало деталей. Царьград имеет пятьсот колодцев, шестнадцать кварталов и более ста больших мечетей султанов. На большом крытом рынке (где я чуть не потерялся) девяносто две улицы, фонтаны и площади⁸¹. Св. Софию строили шесть лет. Работали над ней десять тысяч рабочих с десятью мастерами, под руководством двух архитекторов-создателей: Анфимия из Тралл и Исидора из Милета. Она была открыта в 537 году, именно 27 декабря.

28 декабря

Этим утром посетил мою комнату некий «философ». Одет в широкое пальто американского военного кроя, длинные штаны, потёртую фуражку. На ногах чёботы со сбитыми каблуками. Он был покрыт волосами, будто пухом, и при этом имел длинную лохматую бороду. Для иноземцев – это тип русского интеллектуала. Я наблюдал его часто в Пере у витрин магазинов.

– Вы здесь живёте?

– Да, тут.

– Здесь холодно и влажно?

– Да, здесь далеко до счастья.

Он обвёл взглядом голые стены, потом взглянул в мой угол и вышел унылый. Возможно, это такой же бродяга, как и я, без тепла и места.

Каждую минуту могут выбросить меня за дверь. Мой сосед спит ночью и днём, не раздеваясь, сохраняя свой военный плащ и кепи, всегда надвинутое на нос. Однажды он бросил фразу:

– Когда спится, меньше чувствуется голод…

Он потерял работу, несчастный. Однажды он рассказал мне (я дрожал, слушая): чтобы проникнуть в бюро труда, нужно пройти под батогом французского негра и английского солдата. Этот рассказ не отпугнул меня от поисков занятия. Моё будущее невесёлое. А впрочем, я не думаю много. Никогда и нигде не чувствовал я такого притока энергии, такого желания работать. Одни только эти тяжёлые стены будят во мне страх.

Святая София

1 января 1920

Опять я в Св. Софии, и снова впечатления поражают меня. Есть правило: приравнивать архитектуру к музыке. Если это так, то архитектура Св. Софии всё превзошла. Какие замечательные оратории! Только здесь можно почувствовать гений византийского искусства во всей его реальности и понять основную причину его влияния на весь мир. Это единство и полнота, пыл мысли, необычная сила её воплощения, способность пользоваться различными материалами и так реализовывать чудеса Божьей мудрости – всё это инспирируют эти два слова: Айя София!

Видел я базилику Св. Петра в Риме. Это ни собор, ни храм, только дворец, и даже не один дворец, а дворцы, ещё не оконченные до сих пор, с размахом, который не знает границ. Они удивляют своими пропорциями и количеством лет, потраченных на строительство. Они были задуманы в духе величия и осуществлены разными поколениями в различные эпохи.

В Св. Софии мы видим великое искусство. Оно осуществляет уникальную волю того, кто её задумал – волю архитектора, ремесленников и народа, который невидимо участвуя, дал свой импульс, интенсивность и полноту.

За шесть лет храм был построен, и уже в то время его окружали легенды, он приковывал внимание огромной империи, от Египта до Испании, от берегов Кавказа и Крыма – до африканских побережий Средиземного моря.

Интерьер Айя Софии. Северо-восточная часть. Кон. XIX – нач. XX в.

Он был святыней, для строительства которой использовали материал, датируемый многими тысячелетиями, – со времён фараонов, циклопов античной Эллады, вплоть до греко-римской эпохи. По приказу Юстиниана старинные города, даже очень мало известные, присылали: цветной мрамор, гранит, колонны, золото, серебро, слоновую кость, бронзу. На одном только престоле было сорок тысяч фунтов серебра – на призыв одного византийца того времени. Поражают материалы, используемы для храма, и смелость купола, а размеры святыни были совершенно исключительными для той эпохи: 67 метров длины, 71 – ширины. Огромный куб, в котором она разместилась, разделён на два боковых нефа с четырьмя притворами и основной корпус. Четыре главных столба образуют знаменитый четырёхугольник, покрытый вверху четырьмя гигантскими арками, с крытыми углами. Купол покоится непосредственно на этих арках, отвечает квадрату между столбами и нависает над церковью на высоте шестидесяти пяти метров – божественной сферой. Ниже, на запад и восток от центрального купола сходят вниз два полукупола одинакового диаметра. А ещё ниже появляются маленькие полусферы ниш. Боковые нефы и абсиды отделены от центрального корпуса шестнадцатью колоннами из зелёного крапчатого мрамора, размещёнными между столбами. За ними в каждой абсиде две порфировые колонны. В глубине обочин и нефов многочисленные колонны поддерживают своды и арки.

На верхнем этаже галерея также расположена, что и на нижнем. Шестнадцать гранитных, порфировых и мраморных колонн меньшей высоты поднимаются чудесным лесом. С помощью трёх арок святыня объединена в длинную галерею шестидесяти метров длиной.

Десять монументальных ворот вели во внутренность церкви. Теперь открыты только три.

Купола, пендентивы, воздушные полусферические завершения ниш, своды нефов, трибуны и галереи, покрытые мозаиками. Те, что изображают человеческие лица, замазаны оранжевой краской. Весь низ – серосинего глубокого цвета, покрыт мраморными плитками, образующими горизонтальную линию, которая делит церковь на две части. Они дополняют друг друга фактурой и цветом^[9].

Зеленоватый мрамор не имеет ни ясности, ни блеска неба Эллады, но он горячий, насыщенный охрой и кобальтом. Он придаёт всему храму глубокий живописный характер, мистический и мечтательный, столь отличный от греческих святынь. Одни только базы и капители колонн, арки имеют эту элегантную белизну, оттенённую порфиром и зелёным крапчатым мрамором. Капители (они вокруг ионические: Исидор и Артемий происходили из Малой Азии), арки и пилястры украшены нежно вырезанными и досконально проработанными тонкими листьями, необычными и красивыми, как персидские ткани с серебряной нитью.

Чудом купола балдахина над престолом было место, в котором висел голубь Святого Духа со спрятанными внутри Святыми Дарами.

Но чудом всей церкви был пыл великого вдохновения, проникавший в каждого присутствующего и распространяемый затем в странах. День открытия Св. Софии был большим праздником во всей империи. Император Юстиниан выехал из своего дворца в колеснице, запряжённой четырнадцатью лошадьми, чтобы добраться до атриума, пересекая Августейон⁸². Перед главными царскими вратами поздравил его патриарх Мина⁸³. Юстиниан прошёл через весь храм, поднялся на амвон, окинул взглядом огромное здание и, подняв голову к небу купола, сказал:

– Благословен будь Господь, который выбрал меня для выполнения такого дела. Я превзошёл тебя, о, Соломон!

Он мог обратить свои слова не только к мудрецу Востока, но также и к будущим западным строителям собора Св. Петра. Здесь нет подражания, но есть новая творческая концепция архитектуры, прекрасно приспособленной к воздуху, берегам, водам нового Рима, новой столице человеческой мысли. Проявляют себя здесь различные элементы: широта и римская солидность, эллинская точность и ясность плана, искусство композиции, прозрачность, ажурность углов, восточный экстаз, волнение, грация, ритм. Но в искусстве преобладают не эти элементы, а только действие, которое даёт жизнь новому произведению, наделённому лучистой творческой энергией на протяжении столетий, исходящей из каждой клетки этого архитектурного тела.

«Вначале было слово» – можно было бы сказать об этой первой святыне Божьей мудрости и человеческого гения.

Сегодня, как и в день первых моих посещений, светит солнце. Оранжевый купол и главный неф кажутся внутри залитыми его божественным сиянием. Лучи золотого света мерцают. Голубь мягко хлопает крыльями. Тот самый ходжа, одетый в зелёный кафтан, чистит щёткой ковры, открывая время от времени ценные мозаики на полу: на сером фоне мелодичными кругами вставлены пурпурные квадраты.

Я вышел, исполненный странными чувствами, которые когда-то бурей наполнили мою юную душу под тёмными сводами ночи. Присел отдохнуть на камнях рядом с мавзолеем султанов на площади Ат-Мейдани⁸⁴. Солнце заливает сиянием пустынную площадь. Ещё совсем недавно находившиеся в аллее старых платанов типично восточные лавки перебрались от одной мечети к другой. Передо мной, на западе, вырисовываются голубые горы далёкой и таинственной Азии. Внизу Мраморное море взбивает мерцающую белую пену и колышет свои зелёные волны.

2 января

Вчера вернулся домой глухой ночью. Надолго задержался на Старом мосту. За золотым серпом Золотого Рога, на возвышенностях Эюба солнце заходило огненным шаром. Было ясно и спокойно. В неподвижном воздухе небо простиралось без малейшего облачка. Люди выходили в летних одеждах. Я думал, что время дождей прошло. У нас такая погода предвещает долгий солнечный период. Но день взорвался, будто видение, и расплылся, словно светлое воспоминание. Сегодня с самого утра так же, как и накануне нашего Нового Года, оловянное небо извергает потоки дождя.

Посетил художника С[ологуба]. У него теплее, потому что горит нефтяной ночник. Однако и он не сбрасывает пальто. Его обстановка – это обстановка отшельника. На длинном столе жестяная коробка вместо стакана, сбоку у стола ведро, чайник. На полках между тубами красок большие чёрные головы редьки.

– Я ем лук без хлеба, – говорю ему. – Одно «око» стоит три пиастра, он съедобен и хватает как раз на одну неделю, но оставляет горьковатое послевкусие.

– Да, – отвечает он, – редька это также очень хорошая вещь.

Продавцы лука. Май 1920

Всё это без позы, без искусственности, так, как бы художники и должны так питаться в это время всеобщей революции в наилучшем из городов, полном поразительнейших контрастов.

– Теперь эта сенегальская обезьяна⁸⁵, – говорит он, – которую вы видели вон там, на углу, со своим ружьём, имеет большее значение, чем мы все остальные. Эти греки, думаете, интересуются искусством? Надо браться рисовать корабли или возвращаться в Россию. Причиной всему – буржуи. Как только это всё закончится, еду в Москву. Закачу им три выставки. У нас, мой друг, любят искусство… Ваши разговоры возвращаются постоянно к Св. Софии в Стамбуле, к византийским стенам, которые не каждый рассматривает.

19 января

Уже давно я не писал мой дневник. Холодно и грязно, моя рука не заживает. Она совсем не даёт мне работать, физический гнёт пронзает острой болью.

Весь день я волочился под дождём. Опоздал на базар, который проходит во дворе Эни-Джами⁸⁶, что стоит как бы на страже сразу у моста при входе в Стамбул. Как Сухарева башня в Москве.

Жарят рыбу, ягнят, длинные крокеты из молотого мяса. Оно пахнет луком и ещё чем-то неопределённым. Аппетитные клубы пара исходят из больших котлов, в которых варятся на медленном огне рожь и грубый горох. Из медных урн с маленькой шейкой наливают в чашечки пахучий салеп. От тарелок, засыпанных орехами и жареными орешками, поднимается синий дым. В восьмиугольных витринах наложены разноцветными брусками различные сорта халвы. Глубокие ящики наполнены до краёв апельсинами и сладкими мандаринками, из которых вытекает сок. Я жалел, что не было у меня пиастров, потому что безумно хотел их попробовать.

Мешанина людей, одетых в кафтаны из верблюжьей шерсти, в синие, тёплые фуфайки, обильно многие вышитые чёрным, с головами, замотанными в тюрбаны, красные фески, цветные платки, фригийские белые шапки, подпоясанные красными, как кровь быков, поясами, в широких шароварах. И чёрные платки таинственных турчанок. Всё это спутывается вместе, гармонизируется и заново преображается. Мягкие лица, чудаческие физиономии, певучая музыка голосов…

Серые стены мечетей, широкие лестницы, длинные колодцы с многочисленными кранами над каждым кубом камня. Старики, которые моются, наклонённые над маленькими кубами, под узкими струями воды. Палатки магазинов, стоптанная грязь. Вокруг фон серых колеров, и на нём замечательная картина Делакруа. Крики: «бир тане, бир чейрек, йозе пара, йозе пара, ели драм, бир чейрек!»^[10] – мелодично доносятся сквозь шум и гудение толпы.

19 января^[11]

Рисовал долго под мостом вблизи от быстрой и зелёной воды, словно малахит. Чудесные караваны чёрных кораблей, временами нагруженных белыми мешками, будто пеной. Могучие и обеспокоенные турки, вооружённые длинными шестами. Напряжение, жизнь, движение.

Внезапное опадение парусов, как это красиво! – и опускание мачт. Можно было бы думать, что они поломались.

Белые каики летят стрелами. Пассажиры прячутся под зонты. На мосту неумолкаемый гомон прохожих, грохот трамваев, повозок. В Галате, в месте, где мост выплёвывает из чёрной пасти валы людей, я видел, как из одной улочки вырвались огромные верблюды, странные, с подвижными горбами и рыжими спинами, вытягивая «лебединые» шеи.

Верблюды в Скутари. 1918

Утром, когда я проходил по Банковской улице⁸⁷, меня толкали безумные люди: босые, простоволосые, одетые в спортивные, светлые и пёстрые одежды. Они бежали по грязи, неся на плечах медную блестящую помпу. Английский солдат стоял в стороне, и его красные щёки почти лопались со смеха. А люди, как привидения, исчезли…

Мною пройдено тысячи вёрст по Стамбулу. Самое неприятное – возвращаться пешком через Перу, пересекать площадь Таксим, проходить вдоль казарм союзников⁸⁸ с их «цветными» солдатами и штабом англичан, в котором можно увидеть высокомерно держащихся офицеров с чересчур блестящими раскрасневшимися лицами.

27 января

«Я на мели», как говорят моряки. Уже давно ем только лук. Носил для обмена свечу.

– Гибну от голода, будьте так добры, дайте кусок хлеба за эту свечу. – Но пекарь, который как раз вытаскивал из печи пахучие хлеба, ответил:

– У нас электричество, и свеча нам не нужна.

Или это был какой-то противный грек или армянин? Не знаю. Я глодал мой лук и корочку копчёного сала. Она валялась на дне моего чемоданчика.

В кухне, где армянин ладит свой котелок и выдаёт отвар, все раздражены и одновременно унылы. В Таганроге всё кончено… Большевики приближаются к Новороссийску⁸⁹. Американцы открывают для россиян столовую.

В полусумраке рассвета, наполненного душным дымом, бледные и изголодавшиеся лица беззащитных людей зажигаются надеждой. Художник С [ологуб] горячо проповедует братство. Некий плохо выбритый армянин (из турецкой Армении) поддерживает каждую фразу постоянным «конечно». Сторож Грункин, худощавый еврей происхождением из далёкого Гомеля, бросает подобострастно в толпу:

– Мосье прав.

Молча все соглашаются с сердцем, полным печальных мыслей. Одна глухая старушка, пришедшая от святого гроба из Палестины, крестится…

2 февраля

Носильщики выносят небольшие ящики и чемоданы «буржуев», одетых в меха. Когда смотришь на них, кажется, что и мне становится теплее. Все прибыли из Одессы… Один из них, В., профессор в университете⁹⁰. По их разговорам – они едут в Париж, – ловлю имена известных мне художников из Петербурга.

Мне холодно, я голодный и совсем у меня уже нет пиастров, но Париж, который я уже знаю, не манит меня. Они все могут убираться туда. Я остаюсь здесь, в городе, который для меня дороже всего на свете. Опухшими от холода руками работаю у моей кровати над акварелями. Приближается профессор.

– Ваша фамилия?

Мой плащ, мой образ жизни не возбуждают никакого доверия. Помимо всего он добавляет:

– В Европе я буду следить за вашим талантом…

Мой молчаливый сосед устроился санитаром в английский госпиталь.

– Что до еды, можно выдержать. После обеда подают нам сыр, варенье и белые лепёшки. Как уминаем их! Но вы не смогли бы это делать. Работа санитара. Знаете… Не жалейте, что не смогли добраться туда. Нас посылают в деревню Татавлю⁹¹, за городом. Пришли новые соединения индусов⁹². Я ходил сегодня утром. Шатры разбиты прямо на земле. В грязи, влаге, холоде. Можно сдохнуть…

4 февраля

Мои соседи в шубах убежали. Не смогли перенести холода. Отправились. Теперь я один в огромной комнате. От этого делается жутко.

Вот два дня уже заметает снег. Зря затыкаю отверстия окон тряпьём с кроватей. Снег падает на стол. Тяну на себя всё, что возможно, но ночью не сплю, а едва дремлю под холодным матрасом. Перед рассветом снятся ужасные сны. Представляется, что меня разыскивают. Намного дольше можно переносить голод, чем тот холодный и сырой, пронизывающий холод, неизвестный в нашем климате.

Казак с Кубани

8 февраля

Новое окружение: болгарская больница⁹³. Обходятся со мной как с больным. В первый день не дали мне ничего есть, посадили на диету… в то время, когда мои зрачки расширяются от голода.

Порядок жизни был суровый. Вечером после восьми часов гасят свет… Тяжелобольные перестают кашлять и начинают ужасно стонать. В печи зажигают огонь, выздоравливающие подкидывают сухие поленья. Тайком, как матросы в машинном отделении, заваривают чай в металлических, прицепленных проволоками банках. Рядом со мной сердитый русский моряк. Он чахоточник, в больнице в течение длительного времени. В другом ряду есть ещё один россиянин, похожий на турка или болгарина. Совсем серый, обросший, одетый в госпитальный халат, как герой из «Записок из мёртвого дома» Достоевского или дядя Ерошка из «Казаков» Толстого.

– Вам не страшно? – спросил он у меня тихо вчера. – Именно перед вашим прибытием перевели из вашей кровати во вторую палату тифозника, россиянина из Харбие.

Я не ответил. Вернулся, почесал голову и подумал: дохнут только раз в жизни!

Моя последняя ночь в Харбие была ужасная. Рано утром я встретил во дворе нового коменданта. Попросил у него письмо в болгарскую больницу. Он бросил недоверчивый взгляд на мой плащ.

– Кто вы? Я вас не знаю.

– Я художник, живу в палате более двух месяцев.

«Большевик», – должен был он себе подумать.

– У вас румяное лицо, и нечего вам делать в госпитале. Я знаю, почему все вы проситесь туда.

К счастью, врач Б. из Москвы был другой. Я рассказал ему всё искренне. Он дал мне письмо к директору больницы. Я натянул мой плащ, повесил на плечи ящик с красками и пустился искать новую защиту.

Вышел из города. Неистовствовала метель, путь был присыпан снегом. Не встретил ни души, но не было бы счастья, да несчастье помогло: врач-болгарин прочитал моё письмо, коснулся руками лба, позвал медсестру и указал мне номер моей палаты. Слава Богу, метель подняла мою температуру.

Болгарский госпиталь. Открытка. Нач. XX в.

Появился среди нас новый больной. Старый крепкий болгарин с белыми волосами. Он разговаривает сам с собой. Его голос звучит непонятно, как иерихонская труба: «го, го, го…»

– Заткнись уже, старый, – говорит ему, смеясь, «дядя Ерошка». Вчера мы разговаривали с ним потихоньку за полночь. Это казак с Кубани.

– Не судите меня по тому, что теперь я серый, как волк.

Его круглое лицо, с тысячами морщин у его добрых глаз, покрыто растительностью. Когда-то молодой и сильный, был он в казачьем отряде.

– Нам дали приказ стрелять в забастовщиков. Это было в 1905 году.

Но мы отказались. Думаешь, помиловали? Надо было бежать, нас сорок четыре человека, каждый промышлял на собственную руку. Я бежал в горы. Оставил жену, детей, всё моё добро. Землю.

Его ласковый и глухой голос сломался. Пауза.

– Пятнадцать лет их не видел. Они не знают, где их отец, и не имеют от меня вестей по сей день.

– Ведь можно было писать?

– Но как писать? Я боялся навлечь несчастья на мою семью. Потом пришла свобода, но письма доходят трудно, я живу в глухом углу. Так хочу вернуться домой, так хочу. Чтобы хоть одним глазком взглянуть, что произошло с ними. Должны были повырастать. С весной, только покажется солнце, отправлюсь в дорогу.

– Говорите по-турецки?

– Каким образом? Я сошёл с гор, прямо к Трапезунду. Что за горы! Скитался, как военный, по звёздам, хребтами, вдали от людей. Питался корешками. Спустился без препятствий к Трапезунду. Стоял на набережной. Приблизился турецкий полицейский. Сразу узнал он птицу по полёту. Отправили меня, бедолагу, в тюрьму. Не такую суровую, как у нас, это правда. Долго меня таскали по тюрьмам, из одного участка к другому, так долго, пока не надоело им. Мне разрешили выйти. Что же делать? Когда казак не на войне, он на воде. Я встретил товарищей, которые выбрали другие пути для возвращения. Мы объединились для рыболовства. Другие, кто были молодые, женились на турчанках. Жилось нам хорошо. Турки – славные люди. Надо только уметь держать их в руках. Рассерженные мелочью, они вынимают ножи. Ревнивые, Боже сохрани! Турки любили нас, а мы их. Всё шло хорошо. И мы бы продолжали так жить, если бы не война. Нас забрали неизвестно для чего, заперли в одном лагере.

Солдат армии Врангеля в Константинополе. Ок. 1920

Немало я там видел, много натерпелся, но до сих пор жил хорошо. Большие озёра. Много рыбы. Земля урожайная и тучная, ты знаешь. В долинах стада скота, в горах леса, в сёлах сады, на полях виноградники, сеют пшеницу. Несчастье в том, что паша, их губернатор, дерёт с них шкуру. Крестьянин только стонет. Надо дать этому, надо дать тому. Всюду бакшиш. Отдай ему половину урожая. Он бог и царь. Делает, что захочет. Каждую пятницу несём рыбу в Измир. Большой город – Смирна вроде⁹⁴. Для нас, может, чуть меньше, чем Стамбул. Зарабатывали много. Рыба была толстая, 70 пиастров за «око». Жиды и армяне – половина населения, – как знаешь, лакомые к рыбе.

Теперь мы вернулись к нашей работе. Остались на постоянно в Анадоле⁹⁵, у озёр. Я заболел, сам не знаю отчего. Мы тянули осенью, во время дождей, верши. Ловили рыбу в основном ночью.

Сейчас, слава Богу, уже идёт лучше. А ты, вижу, рисуешь. Вам, другим, трудно жить здесь… Вот, ешь. Хочешь, чтобы я заварил чай?

Он говорит, будто тихонько играет на струне.

– Братишки не разнеживают нас. Они воры, сволочи! А ты почему не ложишься спать? Там холодно у вас, – говорит он одному молодому сифилитическому татарину с феской на голове.

После обеда, простого и скромного, когда чувствуешь, что голод начинает дёргать снова, он раздаёт остатки хлеба, в первый день – двум больным, на второй день – другим. За свои турецкие копейки посылает в магазин за хлебом, халвой, мучнистыми, сладкими фигами.

13 февраля

Рано утром казак с круглым и смешным лицом, обросший как дикая свинья и освещённый улыбкой, пришёл посидеть на моей кровати.

– Знаешь, думал всю ночь о тебе, как тебя устроить… Если бы мы были в Измире, я дал бы тебе сразу работу. Знаю там армян, имеющих мастерскую ковров. Ты сочинял бы для них рисунки. Работа нетяжёлая, хорошо оплачиваемая, но редко случается, чтобы кто-то умел её выполнять. В Стамбуле турки, знакомые моих приятелей, имеют такую же мастерскую. Ты наверняка видел её, это недалеко от большого рынка. Я поговорю с ними.

А ты пойдёшь в гостиницу монастыря Св. Андрея⁹⁶. Спросишь обо мне у брата Гелиодора, того, у которого длинные волосы и управляет хозяйством. Он меня знает. Я бываю у них, когда приезжаю в Царьград с рыбой. Это как раз то, что тебе надо…

Чуткость кубанской души тронула меня до слез.

– Покидаю сегодня больницу, – звучит голос «дяди Ерошки». Но этот, тут, – обречён на смерть. Смотри на его ноги! У него руки Голиафа. Он ничего не делает, только призывает Пречистую Деву: «Матка Божья, Матка Божья».

Болгарский Голиаф смотрит на нас равнодушными глазами.

– Я ухожу через два дня, – говорю, – в воскресенье. Что сказал главный врач?

Мой сосед, сердитый матрос, который хорошо понимает болгарский язык, отвечает злобно:

– Сказал, что всего тебе хватает, что ты прикидываешься, и что придёт время вернуться домой.

Однако «мой дом» после пяти дней пребывания среди сифилитиков, тифозных и туберкулёзных не кажется мне слишком привлекательным.

Снег тает быстро. Это похоже на нашу весну в марте. Кругом чёрные трещины, серые стёжки дорог. На небе временами бледные блики лазури. Кругом поля, тишина. За канавой длинный хребет чёрных домиков Татавли. Стамбул, Айя София – трудно отсюда угадать. Какой Царьград большой!

20 февраля

Записываю новые события. Меня поместили в комнату – в общество одного «сметливого» художника С.

– Пора покончить с ателье, – произносит злобно, говоря о нём, заместитель коменданта с длинными усами лицемера (экс-префект полиции из Гомеля).

Всё произошло в отсутствие С. Он поехал к своей жене и ребёнку в Принкипо. Только что прибыли массы людей. Все холодные и опустевшие виллы заняли беженцы. С. весь сгорбился.

– Даю тебе добрый совет, Грищенко, никогда не женись. Художник должен жить как монах. Я понимаю ещё мою жену, она молодая и меня понимает. Но чего приехал этот буржуй (его зять)? Кто бы его там трогал!

Теперь они на моих плечах. Никто не имеет ни копейки. И они притащили ещё с собой няню. Мой Стамбул в озере.

В городе много русских, одетых в удивительнейшие костюмы, гражданские и военные. Массовое переселение старой «буржуазной» России. По Пере бродят генералы с широкими, слишком красными эполетами, с руками, полными шуб (они продают их по поручению).

Дамы – слишком элегантные для неурочного времени. Кавказские колпаки, казацкие мантии с красным верхом, каракулевые шапочки, пальто интеллектуалов, подбитые ветром, плотные шерстяные рясы монахов и священников. Невероятная смесь всех сословий, профессий, общественных слоёв. Россия пришла врасти в толпу Перы, Галаты, Стамбула. Вокруг слышна российская речь. «Сто тысяч россиян – вот мирное завоевание Константинополя»⁹⁷, – пишут журналы (которых я никогда не читаю).

Какой-то старик с белой разделённой на две части бородой продаёт свечи в церкви, что стоит между кипарисами в госпитальном саду⁹⁸. Он открыл «чайную» в небольшой пристройке дома, которая выходит на улицу. Старик – заправский «кулак», хозяин «на всю губу», из «старых трактирщиков», статный, хорошо ухоженный. Какой-то дьякон, заморённый на горе Афон, служит ему помощником. Когда старика нет, нам, мне и С., дают даром чашку кипятка. Иначе надо вытащить полпиастра.

Езжу всё время в Стамбул и много работаю. Ходил в болгарскую больницу за моей бритвой. Хотел «приклеить» её одному банабаку – за 20 пиастров. Мой план не удался. Вернулся из госпиталя, бредя по ужасной грязи, которая залила дороги и тропы. На полях красная земля проваливается под ногами.

Русские беженцы торгуют пирожками на улицах

Константинополя. Ок. 1920

Болгарский Голиаф умер. Мой молчаливый сосед – где-то, наверное, у англичан. Прошёл месяц, а он всё ещё не появился за своими вещами.

23 февраля

Пробую выхлопотать себе паспорт, чтобы иметь возможность осматривать Св. Софию. В последнее время трачу все дни в очередях перед консульством".

Настоящая русская вавилонская башня. Очередь простирается на целую версту. Солдаты продают печенье, коржики.

Какой-то парень стоит, отчаявшийся, перед своим товаром.

– Что продаёшь?

– Селёдку, – отвечает грустно, отданный своей жестокой судьбе, украинец с турецким лицом.

Сегодня С. дал мне кусок белого хлеба с Принкипо и угостил австралийским «корнбифом»^[12]. Он хотел бы принадлежать к «гостям английского короля», но, кажется, всё заполнено. Не принимают больше никого.

Вечером я долго бродил по Стамбулу. Искал [мечеть] Рустема-паши¹⁰⁰. На холмистом месте, у Сулеймание¹⁰¹ какой-то вроде сумасшедший, который нёс корзину, привязался ко мне. «Хорошо» – это имя, которое дают каждому россиянину в Царьграде, подобно тому, как мы называем китайцев «ходями»¹⁰². Я так и не понял, чего, собственно, хотел он от меня. Пиастры? У меня не было их.

26 февраля

Мы надеемся, С. и я, что уедем на Принцевы острова¹⁰³ как художники. Сегодня нам дали письмо английскому коменданту острова¹⁰⁴. Выезжаем вечером последним кораблём. С. купил для своей маленькой дочки за пять пиастров жареных орешков. Я попробовал несколько, хрустящих и пахучих…

Русские дети на острове Проти. 1920

III. На острове

На острове

[26 февраля]

Вот три дня, как я на острове. Нахожусь в долине между горами, покрытыми сосной. Долина сбегает к морю крутым, горячим, как индийская красная^[13], спуском. Примостившись на больших белых камнях, покрытых клочками зелёного мха, наблюдаю маленькие силуэты греков и турок в фесках и широких шароварах. Их ряды (словно ряды деревянных солдатиков) шевелятся медленно. Плечи и лопаты поднимаются и опускаются беззвучно.

Погода ласковая и вполне тёплая, как весной. Из долины поднимается синий, едва заметный туман. Краски на диво сильные и мягкие. Внизу аркой скругляется море. Арка удаляется спокойной и ритмической массой до горизонта. Изумрудно-синий залив молчаливо обрызгивает берег белой пеной. Цвета ракушек отражаются на камне. Совсем близко движется, как детская игрушка, паровоз.

Нахожусь в центре острова. Долина имеет форму седла, зажатого с обеих сторон морем. Маленькое местечко и виллы, куда проплывают черкеты, лежат на расстоянии многих километров. Царьград – шумный, огромный, задымлённый со всем своим гамом, кажется ещё более неизмеримым, трагическим…

Чтобы добраться сюда, я шёл по белой дороге. Сквозь свисающие ветви сосен делал эскизы моря и незаселённого полуострова. Здесь душа отдыхает. Молчаливо стоят пахучие сосны. Воздух насыщен смолой. Ветки старых деревьев амбры обильно покрыты бутонами. Можно было бы подумать – майскими жуками.

Опускается ночь. Какой-то маленький рыбак между густыми цветами кажется белым призраком в обрамлении тёмной зелени сосен. Комичный рёв осла (за горами, на берегу моря село) всколыхивает тишину ночи.

Земля. Свежесть и полнота первобытных сил. Новая жизнеутверждающая сила наполняет моё тело, измождённое усталостью. Древние справедливо говорили, что «Адам» (по-турецки – человек) вышел из праха земли.

3 марта

Опять новое окружение. В этот раз – окружение села. В первую ночь я спал на столе, после того, как насытился различными лакомствами. Теперь я один на втором этаже «Фреско». Хорошую виллу заселяют многочисленные семьи разных классов¹⁰⁵.

Я сплю на английских носилках, почти на земле. Нет мебели. Работаю на скамейке из сада. Через окно, за морем, рассматриваю азиатские горы. Временами проходит поезд из Анатолии и видны белые клубы его дымного ожерелья.

Верховный комиссар США адмирал Бристоль со своими сотрудниками и служащие американского Красного Креста высаживаются на остров Проти. 1920

Меня и С. определили в качестве полноправных членов лагеря. Ведём совместную жизнь. Ходим к англичанам за продуктами. Каждый из нас имеет очередь в кухне (обед общий), рубит дрова и носит воду из греческой цистерны. Нам дают всего, сколько захотим, и хорошего качества (не как французы в Халках или итальянцы в Антигоне). Белый хлеб, мороженое мясо из Австралии, шинку или сало, овощи, сыр, молоко, варенье, рис, чай, белые коржики, свечи, мыло, уголь, дрова, изюм для детей. Каждый человек имеет право на полный паёк английского солдата.

В британском лагере царит образцовый порядок. Два или три начальника управляют всем – для двух тысяч беженцев. Делегированные из виллы стоят в очереди. Часто с плотными мешками из коричневого полотна в шляпах цвета спелой дыни, как грузчики. Профессора с седыми волосами, женщины с напудренными лицами, полковники.

Между русскими постоянно одно и то же. Кто-то у кого-то утащил мясо. Лепёшки были для другой виллы. Распределение заканчивается всегда спором. У этого больше варенья, у того лучший кусок шинки, а третьему мало картофеля. Тот, кто уезжает в Царьград, может остаться ни с чем. Какая-то старая княжна из Петербурга, очень скупая, является предметом хроники «Фреско». Молодой карикатурист изобразил её в своём журнале (он издаёт его со своей сестрой так, как бы они были ещё в школе). Княжна прибегает на кухню. Из котла, перед которым стоит дежурная кухарка, выглядывает кость. Внизу такая надпись: «Отдайте мне мою кость». Она отказалась от совместного обеда, но свою кость варит в общем котле.

Ужасная суматоха. Она очень неприятна. Я работаю ранним утром, когда целая вилла спит и молчит. В свободные часы убегаю в горы. Брожу одиноко, рисую и ищу, как раздобыть десять пиастров, чтобы поехать в Стамбул…

Вчера в лесу на дороге, ведущей в долину, во время пения имама приблизился ко мне какой-то человек в феске, но одетый по-европейски. Это арабский художник. Я нашёл общий язык с ним по-арабски и по-французски. Он радовался, словно дитя, моим рисункам и пригласил посетить его ателье.

6 марта

Рано утром поехал в Царьград. День серый. Густой туман. Едва можно разглядеть нежные зарисовки островов, как на японской гравюре. Не видно берегов. Высоко в сером небе волнистая линия. Пена под бортами парохода (когда он задерживается перед пристанью островов) рассеивается замечательными зелёными мотивами на сером фоне.

Я помчался быстро в Стамбул. После моего пребывания на острове мой глаз жадно схватывает всё необычное.

Рустем-паша Джами

[6 марта]

Наконец открыл вход в Рустем-паша Джами. Её трудно найти, это правда. Сколько раз бродил по этой длинной и изрытой улице, где народ лезет сквозь дым и где жареный кофе трещит, как сотни испанских кастаньет, и где из жаровен, наполненных горячими зёрнами, доносится пахучий пар.

Каждый раз я проходил мимо, не замечая маленькой арки над тёмной лестницей. Двор расположен высоко, словно старый атриум, как и сама мечеть. Она возвышается, тихая, над шумом улицы. За толстой стеной – фонтаны. Глубокий портик с плоской крышей завершают стрельчатые арки. Кругом на стенах фаянсы¹⁰⁶, от пола до потолка портика, который сияет необычным блеском. Очарование красок синих туркусов прославляет Восток.

На дверях мечети (из тёмно-каштанового дерева) квадратики и кружки из инкрустированного перламутра блестят как алмазы. Тяжёлая пурпурная завеса спадает очень низко. Над дверями огромные арабские буквы, словно разложенные причудливые пауки. На жёлтых матах (их краска так хорошо дополняет лазурь керамики) молятся турки. Один из них держится монументально, с плечами великана и высоким тюрбаном. Другие сидят на корточках, их мозолистые руки отдыхают спокойно на коленях. С обеих сторон портика соединены с мечетью крытые галереи с длинными каменными скамейками. С улицы доносится приглушённая музыка.

Квартал столяров

7 марта

День, полный событий. Я отдыхал на лавке в квартале столяров. Около меня разговаривали два эфенди: один из них – огромный турок с белой бородой, с белоснежным платком на феске (от которой можно заметить только небольшой розовый кончик), в шароварах и зелёной жилетке, подпоясанный красным, цвета кармина, поясом. Второй – помладше, одетый в синие штаны и фиалковую жилетку. Перед ними широкая круглая тарелка. На ней вверх дном расставлены маленькие светлые чашки. За лавкой опрокинут огромный медный красный котёл. Купец продал всю свою чорбу. Он покоится, скрестив руки на коленях.

Мой сосед разводит руками, вяло поддерживает разговор. Одежды, движения – можно сойти с ума. Средневековье. Рубанки свистят, пилы скрипят, дощечки, совсем горячие, их сгибают в форму лука или круга и глухо отбивают звук. Языки пламени колышутся (над ними греют дерево).

Перед нами пристроился какой-то албанец, продавец пилава. Он приближается. Я становлюсь немного в сторону и быстро рисую.

На улицах Константинополя. Кон. XIX – нач. XX в.

Старик бежит ко мне, чтобы рассмотреть мой эскиз. Всё пропало. Отхожу пройтись, возвращаюсь и снова начинаю рисовать. Албанец снова подходит ко мне. Турки окружают его, просят, чтобы он сел на своё место. Он разъясняет что-то непонятное. Позже приносит длинную трубку, садится тяжеловесно, принимает вид курильщика и смотрит на меня смешно искоса. Что за примитивный народ! Они сохраняют детскую наивность и чрезмерную серьёзность в забавах.

Я – за моим третьим рисунком, и старый албанец, опоясанный своим красным фартуком, всё ещё сидит на корточках, окружённый прядями дыма из трубки цвета кораллов.

Нищие.

Ок. 1920

В другом месте какой-то турок с непомерным носом просит меня сделать ему портрет. Он обещает заплатить орехами. Начинаю рисовать. Мгновенно собирается толпа, будто вода в несущемся потоке. Чёрные буйволы колют меня своими рогами. Внезапно вся улочка заполнена. Продавец орехов просит меня как можно скорее убираться, он машет руками: «Олмаз, олмаз^[14]…» Он недоволен портретом – нос кажется ему слишком длинным…

Вечером пробегаю многочисленными улицами, по-настоящему турецкими. Что за жизнь на участке вокруг Сулеймание, Баяазидие, Мехмедие! Всё спокойно. Нищие, присевшие по-восточному на тротуарах, тихо бубнят. Одинокие силуэты проходят без шума, другие умываются у длинных колодцев. Высоко в небе дивный призыв муэдзина бродит в тишине.

Мечети размещаются вывернутыми чашками, высокие минареты, тонкие балконы, белые и ажурные, где прохаживаются, как чёрные точки, муэдзины со звонкими голосами. В библейских дворах, очень широких, отдыхают верблюды. Мавзолеи султанов открыты. В молчаливом спокойствии между роскошными цветами тканей, шалей, камней и металлов покоятся останки падишаха.

Я вернулся в Харбие, перейдя по Новому мосту. Вид на пристань всегда хорош. Туркусовое море живёт, движется. Чёрные шаланды с белыми парусами отдыхают. Это сопоставление цветов напоминает мне наши старые иконы, где квадрат белой завесы вставляется в сине-чёрный фон.

8 марта

Какое очарование – вот это побережье Стамбула! Что за формы, какие краски, корабли, какой товар и толпа! Чёрные, синие, венецианская красная, бронзовые, розовые, пёстрые в полосах, или в одном сочном цвете. Паруса и мачты поднимаются ритмичным лесом, протягивая свою тёмную сеть на Галату и Перу, покрытую с другой стороны Золотого Рога кубическими домами. Плывут красные павильоны (сегодня байрам), сорочки, брюки, брезенты, натянутые как шатры, сушатся. Всюду валяются дольки мандаринок, цитронов и апельсинов под навесами, на земле, в корзинах, на командных мостиках, в трюмах кораблей (недаром побережье называется «Лимон Искелеси^[15]»). Без передышки носильщики прут огромные тюки с тошнотворной кротостью. Они ломятся под тяжестью, бегут рысцой, крича: – Достур!..^[16] Трудно следить за движением, так всё меняется, дышит, живёт. Со всех сторон народ напирает на вас безнадёжно. Как вечером в наших банях, шум народа превращается в прерывистый гам.

Воздух насыщен криком. Звон погремушки пронзает вас до боли. Где она звонит? Невозможно выяснить. Ощущается как одеревенение, ухо не ловит больше направление звука. Золотой Рог такой нарядный, плывёт быстро – то там в центре, то тут барахтается в грязных лужах, через брусья и углы набережной, где молодые ребята-носильщики вылавливают в воде мандаринки.

Многочисленные извилистые улочки, обрамлённые домами и складами розового и жёлто-канареечного цвета, выливают и проглатывают бесперебойные струи народа. Старые каменные дома в два или три этажа, с гзимсами на выступах и закруглениях и усложнёнными спиралями. Квадратные окна с наличниками в форме арок, охраняемые железными массивными прутами. Как будто в Венеции. Когда-то здесь был участок венецианцев и пизанцев, отделённый от Стамбула стеной¹⁰⁷.

Люблю созерцать жизнь, полную красок, на набережной. Картина с каиками всегда заманчива: длинные, нарядные, как венецианские гондолы, с носами, цветными бёдрами и подвижными вёслами. Их многоцветная чешуя мерцает, плывёт и меняется. На скамейках пурпурные ковры. Самые обычные лодки, «сандалы», сделаны из простого дерева. Причал. Пассажиры поднимаются (молодые барышни – кизляр – грациозно выпрыгивают, поправляя косынки). Отъезжают. Подходят женщины – ханумляры, часто одетые в фантастические чарчафы, охраняемые чёрными и таинственными завесами, эфенди, уважаемые ходжи, манерные пероты, какой-то пекарь с длинной лопатой – всё это движется без потрясений, с ритмом, перемещается без задержки, без замешательства…

Набережная Золотого Рога. 1920

Египетский базар

9 марта

Сегодня посчастливилось мне найти Египетский базар¹⁰⁸. Он лежит в двух шагах от Нового моста. Через аркады Эни-Джами надо выйти на какую-то заваленную улицу, и сразу слева вход под тёмной аркой (когда речь идёт об этом базаре, надо всегда сделать чертёж). Сколько раз я проходил перед этой нишей с железными прутьями!

Базар – это прямая улица, покрытая высоким сводом. Через вставленные в рамы доски слабо протискивается свет. Полутьма, земляной пол, справа и слева – торговые ряды «египетской» бакалеи. Чего здесь только нет! В маленьких и больших мешках, в огромных тюках разнообразные продукты. Пахнет Индией, Египтом, Аравией, Азией… Перец, корица, ладан, древесная смола всех сортов, ревень, имбирь, корни таинственные и известные, краски в порошке, мускат, сандаловое дерево, сера керамзитовая, амбра, арабская резина и различные клеи в «слезах», мастика, желатин, краска для ногтей и волос, ароматические мази для бровей, гашиш, опий, специальные краски для шерсти. На высоких прилавках всё это разложено с живописным вкусом. Руно, которое переливается через край. Ни шума, ни движения. Продавцы держатся тихо, сидят, «одурманенные» бакалейной атмосферой сладкой отравы. Лавка не похожа на лавку. Ни дверей, ни замков. Как это всё сохраняется и упорядочивается, один Аллах знает! На другом конце улицы надо протиснуть голову через железную решётку, и снова: свет, оглушительный шум, гам, толпа увлекает вас в свой поток и несёт.

Валиде Султан Джами (Эни-Джами). Кон. XIX – нач. XX в.

В сумерках поднимался по холму Сулеймание. Какой контраст со старой частью Стамбула! Проходил через пустые, обезлюдевшие участки. Можно было бы сказать, что ангел смерти прошёл там. Окна и двери герметично закрыты. Через щели проникает слабый свет свечи. Двери на секунду открываются, какая-то ханум протягивает бедному милостыню. Двери заново закрываются, и всё становится унылым. Одинокий нищий шепчет: «Аллах, Аллах…» Опускается ночь. Последний призыв муэдзина едва слышен. Он говорит речитативами, словно чайка, с верха минарета слабо освещённой мечети.

Вернулся в Харбие Старым мостом. Здесь появляются замечательные мысли. Но стоит только перейти на другую сторону, и моментально очарование восточной Шехерезады исчезает. Ставя ногу на первую улицу Перы, можно почувствовать себя вдруг в Европе. И эта Европа, низкопробная, делает всё ужасным и печальным.

13 марта

Жду отправления на острова. Порт кишит жизнью. Что-то прерывисто дышит, булькает, свистит и вдруг взрывается сдавленным грохотом. На воде каждую минуту панорама образует новые комбинации. Масса трансокеанской английской «Индианолы» тяжело поворачивается. На одной волне её мощный корпус заслоняет весь горизонт. Клубы дыма то закрывают точку Серая Бурну¹⁰⁹ с дворцами султанов, то открывают синие красоты Скутари.

Между шаландами и пароходами немало каиков, словно туча рыб с красными плавниками. Они плывут близко, быстрые, с большими взмахами вёсел. Глухой шум, подобный регулярному летнему дождю, который падает на лес, доходит до моста. Повсюду пароходы-черкеты причаливают к пристаням, где стоят уже лавки с восточными товарами. Люди мечутся, как в муравейнике.

15 марта

Живу на острове. Ем, работаю и отдыхаю после езды в Царьград. Вчера был в турецких купальнях. Хорошо помылся. Вечером прогулялся по лесу.

После обеда стало прохладно, а сейчас холодно. Над Царьградом и Халками нависают синие и тяжёлые облака. С севера веет ледяной ветер. В то время, когда я рисовал, внизу проходили турецкие рабочие. Они обернулись, засмеялись и произнесли акцентированные слова:

– Рус яхчи, тюрк яхчи. – (Рус хороший, турок хороший.)

Это очень симпатичный народ. Среди них чувствую себя хорошо, тогда как в отвратительной Пере страдаю от несправедливости жизни. Турки, склонённые и согнутые вдвое, тащат ужасные тяжести: шкафы, диваны, тюки, железные балки. Другие идут за ними, чисто одетые, ловкие, проворные. Народ с медленным мышлением работает, тогда как другие, лукавые, устраивают дела…

Наконец получил паспорт для заграницы. Консул спросил меня:

– Куда вы хотите ехать?

– Напишите: в Египет, – ответил я.

Возможно, что оттуда я действительно буду иметь счастье поехать в Афины и в край обелисков.

Скоро восемь дней, как я занимаю белую комнату, совсем чистую, на нижнем этаже «Фреско». Она сырая, и этим утром было даже холодно. Но взамен имею уединение и спокойствие, столь нужные художнику. На острове начинают цвести дикие вишни, а у нас это ещё даже не весна…

К вечеру бродил над берегом моря. Вода серой зелени, без берегов и гладкая, словно озеро, начинает насыщаться, приобретает у берега бледно-розово-лиловый цвет и пенится на красноватом песке. Вдали синие полосы азиатских берегов и треугольные вершины гор. Облака расплываются в синеватом, нежном цвете неба. Во всём сером пространстве, без границ неба и моря, отчётливо вырисовываются силуэты одиноких фелюк, которые, наверное, пришли из Азии. Поднятые паруса и мачты колышутся ритмичным движением. На боку фелюк ряд полос тёмно-синей, светлой охры, тёмно-коричневой и чёрной красок, таких характерных для Востока. Как часто мы видим их как ценную составляющую на картинах Делакруа и на наших старых иконах.

17 марта

Вчерашний день отметился примечательным событием. Как обычно, готовился поехать в Константинополь. Сел на второй корабль. Было солнечно. С моря поднималась дымка, то зелёная, то тёмно-синяя. Издалека надувались паруса турецких фелюк. На азиатском берегу с проезжающего поезда развевался стружками дым.

Корабль причаливал к Халки, Антигони и Проти и быстро от островов отчаливал. Уже ясно были видны Айя София, башня Галаты. Пассажиры собрались на мосту корабля. Нервничая, смотрят, дискутируют. Угрожающие военные корабли союзников заблокировали въезд в Царьград. Неожиданная французская команда:

– Капитан, отступи назад, Гайдар Паша¹¹⁰!

На палубе большое оживление. Гигантские жерла пушек одного из броненосцев направлены на Скутари. Мы причаливаем в Гайдар Паша на азиатской стороне. Капитан выходит на мостик и объясняет по-турецки:

– Въезд в Царьград сегодня запрещён. Стамбулу угрожает бомбардировка. Должны вернуться на острова¹¹¹.

Пароход поворачивает. Жерло пушки появляется перед нами, и тот же французский офицер кричит и угрожает. Ему объясняют, что корабль плывёт к островам. Греки поднимают гам, и кричат «браво». Кажется, что вчера был последний день для утверждения условий мира. Турки не хотят подписывать, и были уже стычки между их частями и армиями Антанты. Многие англичане убиты в Галате. Была провозглашена священная война. Такие слухи. Никто не знает на самом деле, как обстоят дела. Что точно, так это то, что нам не разрешили въехать в Царьград (а у меня была такая охота работать) и что у Галатского моста в порту были видны тёмные массы военных кораблей. Некий английский офицер рассказывал, что перед городом выстроились тридцать пять броненосцев. Что там делается? Ничего не знаю.

Приближаемся к первому острову. Туман закрыл горизонт густой завесой. В двух метрах ничего нельзя увидеть. Вода, воздух, всё было серое, насыщенное странным свечением. Тяжело было причалить к Проти. Фантасмагория. Если пристально вглядеться, можно было различить очень высоко, во мгле, волнистую линию гор. Мы стояли часами между Антигони и Халки. Сирены отчаянно верещали, свисток завывал без удержу. Корабль топтался на месте, не бросая якоря.

Вечером я был здесь, чтобы сделать этюд острова с другой стороны. Японская мимоза цвела. Вернулся в сумерках через лес. Внизу светилось ночными огнями село. Издали брезжат туманные очертания Халки и Антигони при закатном солнце. На тёмном фоне леса поднималось маленькое дерево, всё белое от цветов.

Я закончил мой этюд. Формы смягчались, укутывались в тёмную синь ночи. Моя душа радостно пела. Чувствовал себя тихим, спокойным…

18 марта

Замечательный денёк. С утра бродил на берегу или лежал, вытянувшись, чтобы погреться на солнце. Много рисовал, иным способом, чем обычно. Удивительно! Это даёт странный рисунок в японском стиле. Я совсем не думал об этом. Наверное, научила природа, которая меня окружает.

Погода необычная. Целый день море, будто зеркало, серо-синее, небо неподвижно. Пахнет водорослями. Издали долетает неясный шум от фелюк и голоса из окон монастыря (на горе)¹¹² и рокот моторной лодки.

Я разулся и долго с радостью шлёпал по воде. Совсем поздно, вечером, опять рисовал. «Японизированные» вершины азиатских гор заливают весь горизонт кобальтом ночи. Гладкое небо начинает сморщиваться. Можно наблюдать, как внезапно освобождённый ветер поднимает волны.

На острове Принкипо. Открытка. Ок. 1920

Приехал С. В Царьграде уже всё спокойно, и рейсы выполняются регулярно.

19 марта

День гораздо лучше вчерашнего. Прогуливаюсь по высокому крутому берегу в южной части острова. Всё окутано синим густым туманом, искрящимся на солнце. Тепло и тихо. Море абсолютно спокойное. Не увидать, где оно сливается с небом. Воздух горячий, насыщенный ароматами. От вдыхания его нельзя устать. Время от времени с севера доходит слабый ветерок.

Ближе к берегу краски насыщеннее. Они подобны цветам византийской мозаики. В глубоком море плещется род морской выдры или толстой рыбы. Камни играют. В серо-зелёных кустах щебечет синичка, прогуливаются цокотухи-сороки. Огромные чайки бьют крыльями, верещат и пролетают над моей головой. Земля вспаханная, красная, как огонь, щедро выдыхает испарения… Пряди бледных гор Анатолии, кажется, на мгновения исчезают. Там, за заливом, турецкий город Измит – старая византийская Никомедия, римская Вифиния, легендарный Астакос, старейшая колония греков из Мегары.

Наслоения человеческой культуры подобны наслоениям земли. Сколько событий, имён, счастья, стихийных бедствий и гибелей! И какие парадоксы судьбы, которые встретили Константина Великого – основоположника блестящего города, – так же, как и Мохаммеда Завоевателя, который нанёс ему смертельный удар! Один и второй покоятся недалеко от Никомедии-Измита¹¹³.

Фонтан султана Ахмеда III. 1912

В течение короткого византийского периода острова несколько раз меняли свои названия. Они назывались Демонесскими (Народными), Паподенесскими (Монашескими, так как там было много монастырей), и, наконец, – Принцевыми. Сюда ссылали императоров, монастыри служили местами заточения императриц и их детей. На Принкипо, в монастыре Кама-рес, императрица Ирина, свергнутая Никифором I, тяжело закончила свои дни. Позднее императрица Зоя, дочка Константина VIII и мать Алексея Комнина со своими детьми. Острова переживали все перипетии в жизни знаменитой столицы. Все события находили здесь своё отражение, как и в наши дни. Они подвергались нападению пиратов, захватывались латинянами и разорялись венецианскими корсарами. Самые лучшие и наиболее процветающие острова теперь отошли англичанам, самые пустынные – достались американцам.

22 марта

С утра мерцает в комнате солнце. Его лучи падали прямо на моё лицо и разбудили меня. Бойко ем завтрак, беру свои картоны и еду в Стамбул. Никогда не было в моей душе столько покоя, как сегодня.

Прибыл в Эски-Кепру новой дорогой: туда, где турецкие улочки сбегают в скучные европейские участки Перы, в которые они вливаются.

У Адмиралтейства (оно выходит на Золотой Рог)¹¹⁴ я открыл старый фонтан, очень похожий на индусскую пагоду. Его построил Ахмед III. Маленький, в форме луковицы купол, из глубоких изгибов свод¹¹⁵. Между колоннами мотивы из чудесного тонкого железа. Фаянсовые панели, массивный бассейн в камне, куда падает струя воды. Какая-то турчанка возвращалась от фонтана с кувшином на голове. Сделал рисунок карандашом.

Дворец Топкапы.

Старый платан во Дворе янычар. Кон. XIX – нач. XX в.

Со Старого моста открывается великолепная панорама. Это средоточие красоты Царьграда. Золотой Рог меняет всё время чешую. Она блестит, как золото, обретает меняющийся цвет изумрудов, становится серой или превращается в яшму. Слова и названия цветов кажутся слишком смутными, чтобы это передать… Сижу на тех же столбах: окружают меня грязь, щели, ямы. Внизу, вижу, плывут корабли, фелюки волнуются, живут. Редкие прохожие передвигаются, словно синие тени. Рождённые здесь, они объединяются в симфонию на этом широком просторе и отвечают друг другу отголоском тысячи голосов из отдалённых уголков огромного города городов, самого фантастического среди городов!

Опять видел Св. Софию и ещё раз был очарован. Вокруг, куда ни шагнёшь, бьёт сияние и слава этого гениального произведения. Мрамор, гранит, порфир – какое благородство и какие цвета! Как они смягчают гигантские стены!

От Айя Софии, переходя против фонтана Ахмеда III (в том же стиле, что в Галате)¹¹⁶, через высокие стрельчатые двери, пробитые в византийской стене, я вышел на уютную площадь янычар¹¹⁷. Церковь Св. Ирины, современная Св. Софии, заливает всю площадь розовым цветом¹¹⁸. В центре площади, недалеко от руин конака, старый платан янычар прислонился к гранитной колонне. От него осталась только половина, но и она невероятного размера¹¹⁹. В глубине можно увидеть дверь, башни в форме шатров и стены Серая… Когда-то это было самое святое и наиболее оживлённое место Стамбула. Теперь два стража, которые охраняют вход, дают лишь слабое представление о блестящей эпохе древних султанов.

В день селямлика падишах в золочёной карете, запряжённой белыми лошадьми, переезжал через площадь, чтобы добраться из Св. Софии в свой дворец. Во главе кортежа гарцевали самые высокопоставленные янычары. Члены свиты, вооружённые, в огромных тюрбанах. Одеты в кафтаны ослепительных цветов. Шли парами. Народ кричал восторженно:

– Падишах хим чок якшам^[17]. – Это так венецианец Доменико Франческо (1565) зарисовал триумфальный въезд Сулеймана Великолепного¹²⁰.

Времена изменились. С площади вышла колонна французских негров. «Обезьяны», сильные, хорошо построенные, держались гордо. Они положили оружие, сбросили блузы зелёно-рыжего цвета, красные фески и начали делать гимнастику под команду своих командиров. Эта картина, сравнимая с образом из Старого Серая, наверное, не по вкусу туркам, которые наблюдали красивое шествие завоевателей.

Пройдя Чинили-киоск¹²¹, я спустился в дворцовый парк [Гюльхане]. Колоссальные стены, суровые и молчаливые, хранят секреты киосков. Сквозь ветки огромных скрюченных деревьев можно увидеть Стамбул романтический: мечети с их минаретами, Золотой Рог, Галату, порт – все темнеет в голубом весеннем тумане и исчезает в дымке. Нехотя, по Эни-Кепру, вернулся в Харбие. Под мостом, в узком месте, турки гудят в своих шаландах. Проносятся мимо каики, толпа кишит, корабли стоят…

25 марта

Погода ужасная. Собираюсь в Стамбул. Неожиданно небо проясняется. На Старом мосту всё интересно. Синий цвет бесконечного города, чёрное ожерелье кораблей, розовые стены на побережье – что сказал бы Делакруа!

День не прошёл без удачи. Рисовал турчанку в чарчафе цвета мальвы с жёлтыми яблоками. Следил за ней так долго, пока она не села в белый каик, который похитил её, как белый призрак из Стамбула. Позже – некоего азиата в синих коротких шароварах с чёрной жилеткой анатолийцев (плечи малинового цвета, вытканные арабесками), на голове белая фригийская шапочка, перевязанная фиалковым платком. Бежал, словно сумасшедший, вслед за ним, пробивая себе в толпе проход. Десять раз он исчезал, словно проваливался сквозь землю, но мне всё время везло его ловить в тесном лабиринте улочек. Под ногами месиво, лужи воды и грязи. Буйволы колют бока рогами. Рисую на бегу. К счастью, смог закончить в ту минуту, когда мой азиатик задержался на мгновение, глядя на Золотой Рог.

Алексей Грищенко.

Музицирующая в лодке. 1920-е.

Бумага, акварель

Толпа мне сильно мешает. Люди теснятся вокруг меня, подсматривают, присматриваются. Если я спрячусь на какую-то высоту, они приносят сундуки, стулья, прикатывают бочонки и тычутся большим носом в картон. Преимущественно греки.

В одном месте я сказал:

– Чтобы посмотреть, надо платить. – Повернул мой рисунок к стене. Это помогло. Многие быстро отошли, ощупывая карманы…

Однако один из них живо оборачивается, протягивает пять пиастров решительным движением.

– Айда, – иди, – говорю ему, рассерженный.

Он втискивает мне свои деньги в руку. Я беру, поворачиваю картон. Смущённый смех… Любопытная толпа толчётся вокруг. Какой-то полицейский продирается сквозь неё – едва смог убежать живой…

На Золотом Роге проскользнул на шаланду Два молодых грузчика полезли за мной, окружили меня. Я подскочил и закричал так сильно, что они убежали, как крысы. Один из них прыгнул в воду. В эту минуту отвязали якорные цепи, и шаланда закачалась. На берегу кто-то смеётся и скандалит. С плывущей шаланды я перескочил в другую.

1 апреля

После нескольких дней дождя вновь распогодилось. Когда нет дома и живёшь на улице, которая часто заменяет мастерскую и служит местом отдыха, то радуешься, когда видишь солнце и хорошую погоду.

На Эни-Кепру необычная суета. Проход на мост преграждает верёвка. Перед будками менял стоят турки, одетые в длинные блузы, стоят, зажатые в ряд, и кладут полпиастра – как пошлину за переезд через мост. Ничего не берут у русских, только делают вид, выставляя руки.

Можно видеть забавные сцены. Кто-то протиснулся через верёвку. Другой спрятался в трамвай, чтобы пройти без жетона. Его ловят. Догоняют третьего с угрозами. Тысячеголосый гам. Мгновенно всё смешивается. Адский шум, потом всё стихает, а потом начинается ещё с большей силой.

2 апреля

Часто отдыхаю во дворе Баязид. Каждый раз удивляюсь её колоннам из порфира или зелёного пятнистого мрамора. Они происходят из какой-то старой византийской церкви, но никто не знает, для какой языческой святыни их сюда привезли.

Двор мечети Баязида. 1910

У входа через портик огромная полукруглая порфировая плита испорчена. Она отполирована и вмурована между плитами. Всё здесь напоминает прошлое, великие события. Здесь, где стоит [мечеть] Баязид, во времена Византии размещался форум Таурус [Бычий], а Капитолий – где теперь Министерство войны и башня Сераскиерата¹²². Площадь Капитолия с Бычьим форумом была самой центральной и широкой площадью старой столицы, где поднималась спиралью порфировая колонна со статуей Феодосия I. Она и сегодня – важнейший центр Стамбула. Через форум проходит триумфальная улица Месси (центральная часть), одна из самых оживлённых артерий города¹²³.

Во всю её длину во многих местах тянулись крытые аркады с полусферическими сводами, там находились атрополии (пекарни) и лавки с наиболее ценными столичными товарами. (Из-за этого квартал между форумами Таурус и Константина¹²⁴ назывался Атрополия.) Многочисленные византийские аркады являются частью сегодняшнего БуюкЧарси (Большого базара¹²⁵).

Между Бычьим форумом и Ипподромом был ещё форум Константина. На нём возвышалась великолепная порфировая колонна, увенчанная статуей основателя Нового Рима с крестом в руке. Колонна сейчас утратила около пяти метров; камни основания образуют цельный блок, завершающийся вырезанным изображением лаврового венка.

За кварталом Филадельфия Месси разделяется. Одна улица поднимается к улице Апостолов (где сейчас находится мечеть Фатих) и уходит далеко, к Кахрие-Джами и к воротам Эдирне-Капу. Вторая сворачивает к Мраморному морю, спускается к устью Ликуса, а затем поднимается на вершину седьмого холма к форуму Аркадия, с колонной и статуей в его честь, и далее проходит через первые Золотые ворота (в стене Константина) к Золотым воротам, Семибашенному замку¹²⁶ и стенам Феодосия. Отсюда начинался триумфальный въезд императорского кортежа и византийских полководцев, иногда с головами побеждённых. От акведука Валента, как и сегодня, шла поперечная ось через весь город к Золотому Рогу и Платее¹²⁷.

Артерии византийского города (как его топография мало изменилась!) остались главными артериями оттоманской столицы. Здесь бегут трамваи, гудят ара-баджи. Здесь находятся лучшие мечети, самые красивые киоски в замечательных садах, мавзолеи с золотыми надписями и лакированной росписью, кладбища за высокой проволочной оградой с блестящими прутьями. Это наиболее оживлённая часть Стамбула с толпой элегантных османов.

Сюда приходят, как стаи птиц, барышни и дамы в современных чарчафах или одетые в особые женские накидки, – таких разных, говорящих об их характере. Одни – одного цвета, кокетливо-грациозные, с короткой пелериной, из которой выступают рукава корсажа в чудных пятнах. Другие – с оборками, длинные, иногда до земли, со странными мотивами (как на костюмах жён бояр XVII века) и с длинными лентами, которые тянутся по земле. Старшины в высоких меховых шапках, важные (теперь печальные) баши в шинелях немецких генералов. Имамы, муэдзины и суровые, замкнутые дервиши с запавшими и влажными глазами.

Все идут без спешки по тротуарам, как и посреди улицы, где мальчишки, чистильщики сапог, задерживают прохожих взмахами щёток. Хельведжи стоят перед сладостями, орехами. Игрушки разложены на коврах. Иногда сквозь толпу протиснется какой-то продавец газет, покрикивая «Актам»^[18], или какой-то носильщик с полной корзиной расталкивает прохожих.

Между рядами магазинов порой можно найти бани с розовыми куполами. Тютюнджи – продавцы табака со звонком, который звонит без перерыва целый день, как заведённые стенные часы. Кондитерские и кофейни обращены к улицам застеклёнными аркадами.

Сквозь закрытые двери можно видеть забавные сцены. На коврах под оранжевыми, синими и розовыми аркадами сидят пёстрой толпой покупатели, часто разутые, и их скрещённые ноги дают возможность увидеть цветные чулки. Опёршись на ковры, покрывающие стены, они мечтательно смакуют трубки или, наклонившись над чашками кофе, читают газеты, тайком обмениваются мнениями о Кемаль-паше¹²⁸, смеются над французами и англичанами.

В углу горит беспрерывно кафельная печь, на прилавке, возле кучи маленьких цветных узкой формы рюмок, можно видеть большой самовар из кр�

Научная редакция Владимира Полякова

Издательство искренне благодарит за возможность воспроизведения в книге работ А. Грищенко и редких фотоматериалов:

Национальный художественный музей Украины (Киев), галерею Meşer (Стамбул), лично г-на Омера Коча и куратора выставки А. Грищенко в Стамбуле (2020) Эбру Эсру Сатыджи, а также коллекционеров Александра Демко (США) и Фрэнка Уильямса (США).

Приносим свою признательность за ценные консультации

Евгению Деменку, Марине Дроботюк, Вите Сусак, Недрету Яшару.

Нашу особую благодарность за помощь на всех этапах подготовки книги хотим выразить Тюркан Олджай.

Перевод с украинского:

Михаил Рашковецкий

Научная редакция, вступительная статья и перевод с французского:

Владимир Поляков

Комментарии и примечания:

Сергей Кудрявцев, Владимир Поляков

© ООО «Издательство Грюндриссе»・

e-mail: [email protected]

http://www.grundrisse.ru

© ООО «Издательство Грюндриссе», издание на русском языке, 2020

Алексей Грищенко. 1920-е

Дневник художника

Константинопольский дневник художника Алексея Грищенко при его жизни его жизни был опубликован дважды. Первое издание вышло весной 1930 года в парижском издательстве Quatre Vents на французском языке под названием «Два года в Константинополе». Роскошно изданный фолиант помимо текста, отпечатанного на великолепной веленевой бумаге, также содержал репродукции сорока акварелей художника с видами Константинополя и факсимильно воспроизведённых в технике пошуара известной мастерской Д. Жакоме. Выход этого издания стал своеобразным продолжением грищенковской выставки, посвящённой Константинополю, которая проходила в 1929 году в парижской галерее Дрюэ. Второе издание увидело свет через 31 год. В Мюнхене, в издательстве «Днiпрова хвиля» под названием «Мои годы в Царьграде. 1919-1920-1921» был опубликован переработанный украинский перевод дневника.

В отечественной литературе, как это не покажется странным, дневник до сих пор практически неизвестен. Отчасти причиной тому послужило имя самого художника, ещё и сегодня остающееся малоизвестным даже специалистам. Несмотря на довольно значительный след, оставленный им в московской художественной жизни 1910-х годов, – не только участием в выставках «Бубнового валета», но и целой серией ярких докладов о языке современной русской живописи и её связях с наследием Византии, с одной стороны, и с западными традициями, с другой, – работы художника того времени, дошедшие до нас, в буквальном смысле можно перечесть по пальцам. После его неожиданного бегства из Москвы летом 1919 года все находившиеся в квартире художника полотна достались студентам Вхутемаса. Смыв изображения, они использовали их в качестве основы для своих собственных работ. В результате из ранних работ Грищенко сохранилась только одна картина в фондах Третьяковки, ещё три – в коллекции Русского музея и несколько полотен в провинциальных собраниях.

Французское издание вышло ограниченным нумерованным тиражом и в российские библиотеки не поступало. Его выход в свет был отмечен в парижской прессе, книга получила хорошие отзывы, но оказалась абсолютно незамеченной русской художественной колонией. Грищенко совершенно не стремился к установлению контактов со своими бывшими московскими коллегами. Таким образом, книга осталась фактом по преимуществу французской художественной жизни. Отсутствие упоминаний о ней в эмигрантской прессе привело к тому, что её название выпало и из всех многочисленных отечественных публикаций по «русскому Константинополю».

Подготовка украинской версии дневника началась в конце 1950-х годов по инициативе старого знакомого художника – украинского художника и критика Святослава Гординского. Оригинальный текст находился у художника – несколько тетрадей с аккуратными записями, сделанными по-русски¹. Однако карандаш, которым пользовался автор, в отдельных местах сильно стёрся, и расшифровка текста требовала времени и определённых усилий. Кроме того, и в предыдущем, парижском издании автор вовсе не стремился воспроизвести его буквально. Довольно большие фрагменты были написаны художником позже специально для этого издания. С их помощью он смог уточнить свои мысли и наблюдения, точнее расставить нужные ему акценты, обобщить те положения, которые в дневнике были лишь намечены. Оригинальные дневниковые записи в этом случае использовались в качестве исходного материала для работы, и их публикация не могла бы дать того представления об образе города, которое возникло в сознании художника и которое он стремился донести до читателя. Поэтому для мюнхенского издания было решено взять за основу французский перевод 1930 года. Сразу же после выхода книги в свет несколько её экземпляров попали в Советский Союз, где, по условиям того времени, осели в спецхранах центральных библиотек. Таким образом, и это последнее, вышедшее при жизни автора, издание не помогло возвратить «константинопольский» дневник художника отечественному читателю.

Вырезка из газеты Candide от 3 февраля 1931 (С. 3) с рецензией на книгу А. Грищенко «Два года в Константинополе» (Париж, 1930)

Размышления, которыми автор делится с читателем, как и внутреннюю мотивацию всей этой, с таким трудом поддающейся объяснению поездки из голодной Москвы через раздираемую гражданской войной Украину в захваченный и поделённый войсками стран Антанты древний город невозможно понять без учёта тех идей и настроений, которые владели русским обществом, а точнее – интеллектуальной элитой обеих столиц в середине 1910-х годов. Грищенко был в числе наиболее активных участников столичной художественной жизни. Без него не проходил ни один из многочисленных тогда диспутов, на которых отвергалось искусство Запада, «опошляющего наши и восточные формы и всё нивелирующего»², и провозглашался путь «к первоисточнику всех искусств, к Востоку»³. Невероятное оживление первых лет начавшейся мировой войны, связанное с успехами на кавказском фронте против Османской империи, вызвало к жизни, казалось, навсегда похороненные надежды на возвращение Константинополя и его главного символа – собора Св. Софии – в лоно православия. Во множестве газетных статей, в разного рода изданиях и памфлетах неуклонно проводилась мысль о мистическом предназначении России освободить «Царьград наших первых древнейших былин» от власти неверных и «вновь водрузить крест на куполе Св. Софии»⁴.

Грищенко в эти годы не только часто выступает с докладами, публикует свои статьи в печати, но и ведёт активную издательскую деятельность. Его работы посвящены, на первый взгляд, сугубо художественным проблемам, прежде всего – открытию древнерусской иконописи, которая именно тогда после проведённых расчисток предстала в своём первозданном виде. Однако от взгляда художника не ускользает вызванное этим событием разительное изменение в художественных вкусах общества. Ориентация на европейскую традицию, так долго господствовавшая в русском искусстве, неожиданно отошла на второй план. «Со старинного портрета внимание перешло на икону, – замечает Грищенко. – Модники и модницы XVIII в. уступили место патрицианкам и патрициям "ромейской" эпохи… Запах духов "тонких и острых" смешался с запахом воска и ладана. Любовь к шитому золотом кафтану, кринолинам и пр. пала на ризу, гиматий, мафорий, корзно»⁵. Для него самого все эти попытки стилизации оказываются неприемлемыми. «Современный настоящий художник, – утверждал Грищенко, – подаёт руку древнерусскому художнику вопреки всяким историческим справкам и наставлениям»⁶. Решающими на этом пути оказываются не знания, почерпнутые из академических историй искусства, а способность ощутить, подобно древнему новгородскому иконописцу, силу «воздействия живого тогда византийского центра искусства»⁷.

Слова о «живом центре искусства», написанные в Москве в 1917 году, оказались для Грищенко пророческими. С другой стороны, линия его судьбы, так или иначе, всё равно привела бы художника в Константинополь. Поездка в Париж на Осенний салон 1911 года стала здесь отправной точкой, дав возможность напрямую познакомиться с новаторскими принципами современной живописи. Затем последовало долгое путешествие по старым итальянским городам, в которых он изучал образцы местной живописи, испытавшей на начальном этапе своего развития сильнейшие византийские влияния. Потом – Новгород и Псков, кремлёвские соборы и их ризницы, богатейшие частные собрания икон московских купцов Ильи Семёновича Остроухова и Александра Викуло-вича Морозова, изученные и описанные художником. Константинополь должен был стать логическим завершением этого проекта.

После революции, как и большинство левых художников, он принимал довольно активное участие в разного рода начинаниях новой власти. Стал профессором Свободных художественных мастерских, наскоро организованных на базе Строгановского училища. Вошёл в состав музейного отдела Наркомпроса, куда его позвала руководившая отделом Наталия Ивановна Троцкая. Как и Грищенко, она родилась на Сумщине и явно симпатизировала художнику. Паёк, который он регулярно получал как госслужащий, в то голодное время имел немаловажное значение. Служба также давала возможность включить свои картины и картины коллег-художников в список произведений, предназначенных для государственной закупки и последующего распределения в музеях страны. Грищенко с иронией вспоминал в дневнике об этой своей «жилке» – в коллекцию Третьяковки с подачи Троцкой попал только один его пейзаж («Серый мост»). Правда, он смог тогда помочь своим друзьям – художникам Александру Шевченко и Борису Григорьеву, а также филологу и литературному критику Андрею Шемшурину, своему близкому другу, пристроив их на различные преподавательские должности в мастерских.

Сам Грищенко объяснял свой отъезд «жгучей жаждой бродяжничества»⁸, но речь ведь идёт о лете 1919 года, когда выезд из Москвы был крайне рискован! Неслучайно у него остались в памяти расклеенные по всему городу плакаты, угрожавшие расстрелом каждому, кто выезжает из Москвы без спецпропуска. До конца понять причины, двигавшие художником, трудно. Шемшурин, например, считал, что ему просто «взгрустнулось по домашним пирогам», и он решил отправиться к родным, как часто делал это в летние месяцы⁹. Возможно, однако, что сыграли роль и личные обстоятельства – так ничем и не закончившиеся отношения со знакомой ещё по школе Юона дочкой богатого торговца лесом, некоей Зинаидой Петровной, имя которой неожиданно возникло на страницах мемуаров¹⁰. Ещё одной причиной могла стать больно ранившая самолюбие художника неудача с персональной выставкой. В то время на повестку дня выходил лозунг – «искусство – в жизнь», звавший молодых художников перейти «от создания произведений к производству вещей». Идеи самоценности станковой живописи, которые утверждались Грищенко в выпущенном специально к выставке манифесте, в московской художественной среде были восприняты как устаревшие. Как бы то ни было, но именно после закрытия выставки Грищенко решает уехать из Москвы.

Алексей Грищенко (сидит, второй слева) со своими учениками.

Государственные свободные художественные мастерские. Москва. 1918

В Константинополь художник прибыл в конце ноября 1919 года. Не имея никаких контактов, он почти на ощупь пытается освоиться в незнакомом городе, стремясь обзавестись знакомыми среди пока ещё немногочисленных русских беженцев. Однако первое, что он делает, найдя ночлег, – отправляется на свидание с городом. Эти практически каждодневные свидания будут длиться долгих два года. И словно влюблённый, художник страницу за страницей своего дневника будет посвящать их подробному описанию, стремясь ничего не упустить – ни дурманящего запаха Буюк-базара, ни случайного взгляда проходящей красавицы, ни особого оттенка тёмно-зелёных вод Босфора. Что же касается тех тягот и мытарств, с которыми была сопряжена его жизнь всё это время, о них в дневнике мы найдём лишь краткие упоминания. И даже бурная жизнь русской диаспоры, многократно увеличившейся уже через год после приезда Грищенко, в ноябре 1920-го, когда город заполнила разношёрстная толпа беженцев, покинувших Крым с остатками армии П.Н. Врангеля, даст о себе знать в тексте дневника лишь эпизодически, да и то в пересказе историй, услышанных от близких друзей или случайных соседей по ночлежке.

В литературе хорошо известны великолепные примеры текстов, созданных художниками. Некоторые из них по яркости и занимательности рассказа мало в чём уступят произведениям профессиональных писателей. Достаточно вспомнить репинские мемуары или «Мою жизнь» К. Коровина. Однако со времён публикации дневников Делакруа начала формироваться совершенно другая традиция. «Дневник художника» оказывается особой литературной формой, в которой автор продолжает оставаться художником. Жизнь со всей её суетой, шумом, яркими, порой анекдотичными ситуациями воспринимается им в первую очередь как движение красок и форм. Текст Грищенко, безусловно, примыкает к этой традиции. Подлинные герои его повествования – это «плывущее облако, верблюд, зарешёченное окно какого-то дома в Стамбуле, романтичный беспорядок Золотого Рога и лаконичная простота оборонных стен»¹ Г Каждодневные записи тех или иных событий и впечатлений, как и отрывочные размышления об искусстве, культуре, эпохах и стилях, – всё это даётся автором сквозь призму собственного художнического опыта, всё видится им в качестве непрестанно движущегося мира красок и форм.

В то же время было бы ошибкой воспринимать грищенковский текст в качестве своего рода словесных «иллюстраций» к его многочисленным акварелям и гуашам, воссоздающим образ древнего города. Да, страницы дневника художника действительно кажутся написанными не маслом, а акварелью, его излюбленной техникой. Так много в них настроения, они наполнены особым восточным «ароматом». Лишь в самых драматичных сценах заметны мазки гуаши. Но не стилистические изыски определяют подлинное своеобразие и уникальность дневника.

Для Грищенко этот город велик во всём – и своим славным прошлым, и своим современным ему униженным положением. Османский Стамбул в понимании автора является таким же полноправным наследником великой ромейской культуры, как и Русь. Именно этим «посылом» определяется своеобразие грищенковского текста. В рамках намеченного им триединства (Византия – Русь – Турция) он упоминает не только многочисленные факты наследования Русью византийской традиции. Перед нами предстаёт гораздо более глубокая и масштабная по своему охвату общность, в которой дающей стороной, наряду с Византией, выступает и её нынешняя наследница – Турция. В силуэтах московских построек автор угадывает не только ниспадающие очертания Св. Софии. В Иване Великом и Сухаревой башне ему видятся стремительно уходящие вверх завершения минаретов, а величественный размах площади перед мечетью Баязида, расположившейся на месте античного Бычьего форума, заставляет вспомнить Ивановскую площадь в Кремле.

Одна из страниц дневника А. Грищенко.

Внизу – номер телефона

И. Чаллы

Мысль Грищенко о единстве конфессионально различных культур и сегодня кажется крамольной. В тексте дневника она к тому же усложняется введением ещё одной составляющей. Долгие дни, проведённые художником за рассматриванием иранских рукописей в стамбульском музее, лишь укрепили его убеждение, что «персидские миниатюры родственны нам», поскольку «их источником является Византия». Именно влияние персидского искусства, по мысли Грищенко, определяет своеобразие поздней, так называемой «строгановской» школы иконописи. Конечно, художник не был первым, кто заметил поразительную близость между «мелочью» строгановских писем и затейливой орнаментальностью сефевидских рукописей. Но высказаться о ней вслух до него никто так и не посмел. До сегодняшнего дня подобные идеи если и существуют, то лишь на уровне искусствоведческого фольклора. Конечно, они ещё ждут своего осмысления. И дело тут, видимо, не в манускриптах, которые на Русь всё-таки не привозились. Вместо них широким потоком шли узорчатые и лицевые «кызылбашские», как их тогда называли на Руси, ткани, заполненные изображениями мелких фигурок среди условно намеченного пейзажа. До сегодняшнего дня зримым напоминанием об этих связях служат выставленные в Оружейной палате персидский трон Бориса Годунова и подаренный ему же шахом Аббасом кафтан из голубого атласа с вытканными на нём изображениями Искандера. Привозилось и оружие, и изразцы, и керамика, в том числе и османская¹². Очень показательно, что все эти привезённые с Востока предметы не нуждались на Руси ни в какой дополнительной переделке, тем самым красноречиво подтверждая её родство восточному миру.

Неслучайно, читая грищенковские описания о встреченных им на улицах Стамбула турках «с чекменами на плечах, открытыми, как у наших запорожских казаков», об их «синих, вышитых золотом шароварах», невольно видишь перед собой репинских «Запорожцев» с их чубуками и турецкими кафтанами. Словно стремясь поддержать эти сравнения, так часто в разных формах высказываемые на страницах дневника, Грищенко специально для второго издания дневника пишет дополнительные вставки, в которых вспоминает о казацких дружинах, совершавших «на своих челнах дерзкие набеги на берега Анатолии».

Мысль о глубинном родстве двух культур, отталкивающихся в своём развитии от византийского наследия, пронизывает даже те страницы дневника, где приводятся описания бытовых, житейских сцен. Здесь особенно показателен рассказ о встречах художника с представителями местной интеллигенции. Мало кто из его коллег, повторявших на московских диспутах слова о грядущем объединении «с современными восточными художниками для совместной работы»¹³, смог воплотить их в жизнь. Грищенко же не просто познакомился, но сумел сблизиться, стать своим среди местных мастеров, завсегдатаев «Османского Монпарнаса», собиравшегося в небольшой греческой кофейне в районе Шишли. Ориентированные в своём творчестве на усреднённые образцы европейских академий, они поначалу с недоверием отнеслись к акварелям художника с их обобщёнными формами и сплошными цветовыми заливками. Но постепенно, не в последнюю очередь благодаря энтузиазму его почитателя и верного друга Ибрагима Чаллы, со временем самого ставшего известным живописцем, работы Грищенко помогли открыть местным художникам красоту форм и изысканность цветовых созвучий их родного города. Поэтому не приходится удивляться тому интересу, с которым турецкие исследователи подходят к дневнику художника, воспринимая его в качестве важного свидетельства общественной и культурной жизни города в начале 1920-х годов¹⁴.

При подготовке русского издания дневника нам пришлось обратиться к обоим переводам. За основу был взят текст мюнхенского издания, представляющий последнюю авторскую версию. Различные его недочёты, в том числе объяснявшиеся «украинофильской» направленностью издательства, были сверены и скорректированы по изданию Quatre Vents, по которому мы также восстановили многие подробности и детали (часто личного свойства), опущенные в украинском тексте¹⁵.

Прижизненные издания дневника вышли в свет без каких-либо комментариев, если не считать нескольких примечаний, которые в парижском издании Грищенко вынес в конец текста. Тогда казалось достаточным развернутого авторского вступления. Сегодня, напротив, кажется важным не только услышать шум и дурманящие запахи древнего города, но и максимально полно воспроизвести маршрут ежедневных блужданий художника по его семи холмам, не оставив в комментариях без внимания ни одной существенной детали. Реконструировать те события, о которых автор упоминает вскользь. Увидеть лица его друзей и знакомых. Только тогда и мы вслед за автором сможем в полный голос повторить: «Привет тебе, Царьград!»

Владимир Поляков

1 С середины 2000-х годов дневник хранится в Национальном музее Украины в Киеве.

2 Ослиный хвост и Мишень. М.: Тип. Ц.А. Мюнстер, 1913. С. 13.

3 Выставка картин Наталии Сергеевны Гончаровой. 1900–1913. М.: Типолит. В. Рихтер, 1913. С. 1.

4 Погодин А.Л. Последние годы Турции // Царьград. Сб. под ред. И. Лазаревского. М.: Изд. Д.Я. Маковского, 1915. С. 38.

5 Грищенко А. Русская икона как искусство живописи (Вопросы живописи. Вып. 3). М.: Издание автора; Тип. В. Зеликова и К⁰; Тип. т-ва

А.И. Мамонтова,! 917. С. 261.

6 Там же. С. 248.

7 Там же. С. 262.

8 См. с. 51 наст. изд.

9 См. с. 446 наст. изд.

10 Грищенко О. Роки бурi i натиску. Спогади мистця. 1908–918. Нью-Йорк: Слово, 1967. С. 67.

11 См. с. 42 наст. изд.

12 Красочные изникские блюда вплоть до 1960-х гг. прошлого века украшали кокошники Троицкой церкви в Хорошеве, возведённой в конце XVI в.

13 Ослиный хвост и Мишень. С. 12.

14 См.: Guler A. Tale of Emigre Artist in IstanbukThe Impact of Alexis Gritchenko on the 1914 Generation of Turkish Artists//Transcending the Borders of Countries, Languages, and Disciplines in Russian Emigre Culture. Cambridge Scholar Pubk, 2018. P. 119–142; Alexis Gritchenko. Istanbul Yillari. Istanbul: Me$her, 2019.

15 В процессе подготовки книги мы узнали о выходе сразу двух изданий константинопольского дневника А. Грищенко – в Турции (перевод, сделанный по фр. изданию 1930 г.) и в Украине (воспроизведение мюнхенского издания 1961 г.): Gritchenko A. Istanbul'da IkiYil. 1919–1921. Istanbul: Yapi Kredi Yayinlari, 2020; Грищенко О. Моїроки в Царгороді 1919–920–921. Львiв: Пiрамiда, 2020.

Мои годы в Царьграде 1919-1920-1921

Воистину сей град выше слова и разума есть.

Андрей Критский'

Карта Константинополя в византийский период и эта же часть города на карте 1903 года

Карта Константинополя. 1903

Бронзовые врата IX в. в Вестибюле воинов собора Св. Софии. Кон. XIX – нач. XX в.

Вступление

Для нас, русских, нет более яркого слова, чем слово Царьград. Оно освящено веками и связано с выдающимися событиями нашей истории. Со времени первого культурного пробуждения, от своего крещения, старая Русь оборачивается лицом к славной столице – центру богатейших рынков. Один за другим следуют завоеватели, сменяются культуры, рождаются новые политические и социальные концепции. Но живучесть и особое очарование Царьграда никогда не увядают. В них отражаются целые эпохи, их древность и весомость – теряются в седине времени. В них сосредоточена тайная сила, которая властно привлекала самые невероятные народы далёких столетий и недавнего прошлого.

Наполеон сказал: «Кто завладеет Царьградом, тот станет властелином половины мира»². Это не преувеличение. Перед нашими глазами разворачиваются грандиозные события, раскрывающие весь глубокий смысл этого афоризма. Кто только не добивался славной столицы!

Однако нет в целом мире другой страны или нации, которая сохраняла бы воспоминание о Царьграде с такой ревностью и которая столетиями мечтала бы о нём так мистически, как Россия и русский народ. Ни обширность границ, ни наезды орд, ни смены правительств, ни последние кровавые лихолетья – ничто не может отвлечь или затемнить взгляд, который однажды обратился к чудесному городу, «царю-городу, защитнику всех других городов, всех церквей, средоточию знаний и искусств»³, как выразился один византиец.

Можно было бы целыми томами рассказывать о том, как переходила от столетия к столетию и из поколения в поколение идея Св. Софии, эмблема культуры и духовности, как укоренялась она в русском сознании. К сожалению, характер этой книги не позволяет мне привести некоторые факты, которые раскрыли бы взаимные связи между Царьградом и нашими центрами культуры – Киевом, Новгородом, Волынью, Суздалем, Москвой.

Всё это сложилось бы в целые разделы исторического труда об основных элементах многовекового воспитания, сила которого всё меняется и меняется, не теряя, однако, никогда своего значения.

Законы интеллектуальной культуры подобны законам материи: ничто не пропадает, всё изменяется.

Основные принципы нашей жизни покоятся в глубоких недрах, омываемых водами далёких праисточников.

Торговля и её пути изменились. Наплыли новые силы. Но основа нашего ума была и остаётся до сих пор неизменной. Только в этом направлении и надо искать прочные вехи. Это они определяют Восток и Европу, Россию и Запад. Они стоят нерушимо вопреки работе столетий и упорству гениальных умов, а также вопреки судьбе, которая меняет народы.

Византийский костёр имеет такую силу, что огонь, который зажёгся от него в наших землях, ничто не в силах было потушить.

Престиж интеллектуальной культуры, единственная в своём роде краса падшей столицы и её первостепенное значение столетиями наполняли русскую душу мыслью о праве унаследовать её и присвоить.

Такая идея, злая или добрая, справедливая или ложная, является показателем того, какое особое значение имеют для нас Византия и Царьград.

У нас есть ещё и вторая духовная родина: Италия – страна заклятых врагов Византии.

Много книг и трудов посвящены Италии. Шедевры её искусства занимают первое место в мире. Мерой именно этого искусства оценивается искусство «схизматиков» как варварское, безжизненное, убогое.

Византийское искусство рассматривают как искусство недвижимое, догматическое, неспособное обновляться. Оно, мол, под наблюдением церкви концентрировало свои тысячелетние усилия на постоянном повторении работ нескольких гениев.

Теперь мы знаем Византию в совсем другом аспекте. Надо рассматривать её образ беспристрастным глазом и сердцем. Рассматривать памятники просто без посредничества. Надо дышать воздухом её художественных центров, чтобы оценить во всём размахе и силе это передовое человеческое искусство.

Я видел Св. Софию, стены Феодосия, Кахрие-Джами⁴, церкви в Салониках и Дафни⁵, Мистре (около Спарты)⁶ – славные византийские Помпеи. Всё это в руинах. Но здесь не меньшая интенсивность творческой работы, чем в искусстве Италии.

И действительно. Разве итальянский Ренессанс с его гениями – Чимабуэ и Джотто, как и век спустя гений нашего Андрея Рублёва – не был поздним развитием идей Царьграда, Салоник, Мистры, дыхание которых раздувало паруса венецианцев, пизанцев, неаполитанцев⁷? Гуманизм взял начало под сводами келий Мистры, в её дворцах и монастырях, подобных орлиным гнёздам на высокогорьях. Мировое значение Византии не вызывает сомнений. При этом ещё надо знать, что многие памятники не сохранились до наших дней!

Обложка малотиражного издания работы А. Грищенко «Русская икона как искусство живописи»

Если бы не было Св. Софии, – говорил Шарль Диль⁸, – мы не могли бы ни оценить, ни представить себе гений Византии.

Остался ли какой-нибудь след от церкви Апостолов (VI столетие), шедевра и почти современника Св. Софии? Одно из прекраснейших произведений византийской архитектуры, где впервые реализован гениальным способом план пяти куполов, был ограблен и разорён крестоносцами. Мохаммед сравнял церковь с землёй и устроил из разрушенных частей мечеть, которая носит его имя⁹.

Можно представить, какие мозаики были в церкви, где похоронены десять поколений императоров. Мозаики представляли собой жизнь Христа и были выполнены выдающимися мастерами эпохи.

Современные мозаики Равенны, которая была византийской провинцией во времена Юстиниана, и церковь Св. Димитрия в Салониках могут дать только тень представления обо всём этом искусстве. К сожалению, и на наших землях много памятников также пропало. Большая часть византийских икон попала на север в российские музеи ещё перед Первой мировой войной. К счастью, Россия бессознательно сохранила всё это сокровище, до сегодняшнего дня неизвестное и неоценённое в Европе.

Так, например, оказалась в Москве прекрасная чудотворная икона Матери Божией, которая до 1155 года хранилась в украинском Вышгороде. Вывез её суздальский князь Андрей Боголюбский на север, и она не только оказалась в Москве, но авторство её некоторые пробовали приписать российскому художнику Рублёву¹⁰.

Последние грабежи и уничтожения византийских памятников на наших землях доделали большевики.

Когда Царьград трагически пал и его выдающиеся церкви Мохаммед переделал в мечети, иконы стали лишними. Ислам запретил человеческий облик в доме Аллаха. Побеждённые столетиями ютились в маленьких церквях.

Константинополь. Городские сцены. 1898

Иконы искали вместе с беглецами и преследуемыми убежища на севере. Только так и можно объяснить их огромное количество в России. Вместе с тем это объясняет также, почему старые иконы так редки на территории Византийской империи.

Лучшие из её сокровищ, открытые в последнее время, относятся прямо к Византии, гениальной вдохновительнице наших старых художников. Недаром Константинополь имел когда-то славу Парижа Средневековья¹¹. Это приравнивание многозначно. Но славянское название Константинополя отвечает ему: Царь-град – властитель городов.

В течение многих столетий Царьград был координатором жизни как для диких, так и для цивилизованных стран. Он был моделью и образцом в делах военных, торговых, права и искусства, не говоря о вопросах моды, этикета и обычаев.

Видеть Царьград и Св. Софию означало когда-то больше, чем в наши дни видеть Париж и Нотр-Дам. Вот чем была византийская столица.

Книга, которую даю читателю, представляет собой результат того, что я записывал почти каждый день в своём дневнике, часто прямо на месте во время работы или во время моих походов и приключений.

Форма дневника имеет свои хорошие и плохие стороны. В нём можно найти свежесть восторга и заразительное тепло, которое исходит из личных наблюдений. С другой стороны, основной её план подчинён каждодневной жизни.

Впрочем, какому плану может быть подчинён Царь-град? Столетия охватили и перевернули глубокие слои различных цивилизаций, жизнь временных завоевателей или постоянных властителей.

В Царьграде всё важно, всё красиво. Собор Св. Софии, мозаики Хоры, воды Босфора, ранняя зелень Эюба¹², взгляды таинственных барышень, фески чоджуков[1], возгласы улиц, шум мостов, молчание сохранившихся стен, кладбища, гробницы, – всё это проникнуто тем самым единственным дуновением, всё это часть одной жизни.

Византийская церковь – это также мечеть, и с её минарета муэдзин посылает пять раз в день свои призывы. Акведуки восходят к римской эпохе, но они с оттоманскими аркадами. Вода султанов течёт и в наши дни, но именно там забавляются чоджуки, пуская бумажных змеев. И если здесь и там встречаются кофейни или турецкие бани, все они отмечены духом Ромеи¹³.

О Царьграде можно было бы написать труды трёх родов: 1) чисто научные или археологические исследования, 2) компиляции и 3) личные труды.

Было написано много компиляций на всех языках, а авторские книги не менее редки, чем научные.

Каждый предмет можно рассматривать с разных точек зрения. Анатом и физиолог рассматривают растение под разными углами. Что имеет ценность для одного, не имеет никакого значения для другого.

Физиология Царьграда (если позволительно так выразиться) – это жизнь его памятников, улиц…

Основой моей книги является светлая и художественная сторона мира, увиденная глазом художника и проявленная моей собственной концепцией мироздания. Вот задача и цель этой книги.

Здесь второстепенную роль играет тот факт, что Св. София построена в 537 году. Значение имеет именно её художественное действие, её отпечаток в душе художника. Не то важно, что орден дервишей был основан несколько столетий назад в Конье Джалаладдином¹⁴, а то, что в нём – дух религиозного танца и его пластическая красота.

Если признавать ценность искусства, следовательно, тем самым и точку зрения художника, который руководствуется инстинктом, то его заинтересованность не может не иметь значения.

Автор достигнет своей цели, если читатель перенесётся хоть на минуту в атмосферу его потрясений и мыслей, которые рождаются под сводами Св. Софии или на площади незабываемой Кахрие-Джами, на стенах и улицах Стамбула, перед книгами с восточными миниатюрами.

Я буду рад, если художник, который разделяет мой взгляд, последует моему примеру, углубится в действительность, обратится к природе – этому истинному источнику искусства. Потому что только природа, которая даёт душе форму в широком значении этого слова, только она охраняет его от разного рода академизмов…

Плывущее облако, верблюд, зарешёченное окно какого-то дома в Стамбуле, романтичный беспорядок Золотого Рога и лаконичная простота оборонных стен – это только слова, которыми надо пользоваться, чтобы говорить на языке искусства и формы. Здесь бесконечное поле для художника, для его специальности и видения.

Пересылаю выражение глубокой благодарности всем тем моим приятелям в Царьграде, которые уменьшали мои страдания и разделяли моё счастье.

Привет носильщикам и дервишам, привет чоджукам и таинственным женщинам… Привет тебе, Царьград!

[1927–1961]

Севастополь. Бухта. 1918

I. Севастополь

Отъезд

10 ноября 1919 г.[2]

Прошло уже пятнадцать дней, как я приехал к [брату][3] Николаю. Не писал свой дневник уже вечность. Моё подавленное настроение проходит. Каждый день рисую потихоньку на каком-то клочке бумаги. В городе¹⁵ невозможно что-либо достать.

Море всё время бурное. Волны неистово прыгают. Буруны догоняют друг друга со страшной силой. Под их ударами дрожит мол, и слышно, как скрипят опоры на сваях. Бешеное море свирепствует до самой глуби. Это так буйствует в Украине буря…

На берегу двое татар чинят судно. Один из них, в каракулевой плоской шапке на голове, подчищает раковины на днище, второй, обутый в чувяки из козьей кожи, присев на розовые валуны, забивает щели в лодке.

Солнце радостно светит. На рынке тьма-тьмущая овощей. Каждую пятницу – байрам, – татары из Бахчисарая, Альмы и других сёл едут длинными мажарами, часто запряжёнными волами. Виноград, гранаты, красные яблоки, ярко-красный перец, огромные тыквы – поздние дары южной осени. Всё это радует мой «измученный» глаз и напоминает мне моего славного деда.

Сколько всячины рассказывал он мне о Крыме. Как он покупал «на око» (три фунта) яблоки у одного татарина, который показывал в шатре свой намаз; как в Таганроге поймали на его глазах большую белугу, которая весила под пятьдесят пудов, как он ходил в одну греческую церковь, в которой удивительным голосом пели «Кирие элейсон»[4], как ездил бескрайними степями, ночевал под звёздами и варил чумацкую кашу.

Во время таких мучительных дней картины нашего детства трогают нас до глубины. Никогда не забуду тех долгих вечеров. Иногда дедушка вёл разговор до полуночи, потом начинал удивительно храпеть, так, как будто бы в его носу был звонок. А я долго всматривался мечтательно в потолок, чувствуя на себе его тёплое дыхание.

11 ноября

Москва отдалилась на тысячи вёрст. Города, стоянки на станциях, путешествия в октябрьском холоде в товарных вагонах рядом с перекупщицами соли и хлеба, весь этот ужас и сегодня меня пугает. Мой непромокаемый «большевик»¹⁶, английская фуражка и солдатские шнурованные ботинки навлекают на меня беду.

В Харькове¹⁷ на улице обращаюсь к офицеру жандармерии, который меня грубо оборвал:

– Кто вы такой? Пошли сначала в участок, а после того укажут вам агентство путешествий (кой чёрт дёрнул меня обратиться к нему!).

– Ваш паспорт¹⁸?.. Дипломирован Императорским университетом в Москве… Но это же написано вашей рукой… С какой целью вы едете в Севастополь?

– Еду к моему брату, где думаю работать. Я художник.

Он долго изучает мой паспорт, подкусывая гневно усы. Затем, не говоря ни слова, позволяет мне отойти.

Дела белых грустны и мрачны. В поезде крестьяне говорят свободно об Украине, большевиках, Деникине. Только пора Богдана Хмельницкого может дать представление об этих злосчастных передвижениях народных масс.

Махно взорвал знаменитый мост на Днепре¹⁹. Нет возможности добраться ни до Севастополя, ни в Одессу. Прожил, как собака, пятнадцать дней в Харькове в ожидании поезда. Это уже была не станция, а военный лагерь.

Толпы генералов и начальников, все при оружии. Трагическая мешанина классов, профессий, одежд. Бесконечные очереди людей, которые еле-еле плетутся неизвестно куда. Первый поезд на Николаев взят приступом. Непроходимая грязь, холод, лохмотья странников, время от времени станции, будки часовых под серым и отяжелевшим небом. Степь, размытая осенними дождями, ковыль под ветром, – всё это терзало мою душу безграничной тоской. Мне казалось, что и сам я стал перекати-полем, тем свитком сухой травы, вырванной из земли, который пробегает верста за верстой, не зная куда.

От моего доверия самому себе остался только тусклый огонёк посреди этой вечной осени. Художническая душа ощущала себя будто зерно пшеницы, которое упало под мельничный камень грубой толпы, подобной зверям, которая думает только о текущей минуте, о куске хлеба, о соли и опасностях, подстерегающих на каждом шагу.

В Херсоне в бурной толпе еврейских беженцев вылез я на палубу маленького парохода. Мой взгляд прояснился, и душа задрожала радостью. Светило октябрьское солнце. Над днепровским лиманом поднимался бело-молочный туман. Далеко на горизонте берег вырисовывался линией тростника и парусами лодок. За серыми лиманами виднелось багровое море.

Чувствую в себе живительную свежесть, безграничность пространства и особое ощущение свободы, которое рождается перед широко разлитой водой. Можно было бы сказать, что я вырвался из тюрьмы.

– Вы знаете, чтобы прожить один день в Константинополе, нужно как минимум две тысячи «керенских» (рублей)?

– Знаю, потому что как раз возвращаюсь оттуда (услышал я, как отвечал кому-то какой-то офицер, указывая рукой в сторону таинственного пространства).

Магическое слово «Царьград» пронизывает меня как гром. Это там – Царьград, это туда тянет меня какая-то тайная сила, будто скворца с холодного севера на юг… Но как добраться туда, как добыть паспорт, где взять деньги?

Севастополь

12 ноября

Несчастье! Полицейский меня препроводил в участок. Рисовал в сумерках на базарной площади. Приблизился какой-то командир. Обвёл пронзительным взглядом мой подозрительный плащ и мои солидные ботинки английского солдата. На его свист прибежал второй полицейский.

– Приведи мне его в участок, там, увидим…

– Ты рисовал мясной рынок, в то время как без разрешения властей не имеешь права рисовать даже деревья, – говорил мне укоризненным тоном полицейский, который вёл меня. – Чтобы снимать улицу Одессы, фотограф просил каждый раз особенное разрешение у моего покойного отца, – добавил он.

Объясняю мой «футуристический» рисунок, показываю паспорт. Какое счастье, что меня не задержали и не послали воевать вместе с Деникиным!

– Ты, однако, правильно повёл себя, Ключников, – сказал комиссар именно тогда, когда я, как на крыльях, выходил из мерзкого участка.

13 ноября

Новая беда! Рисовал я в Казачьей бухте, сидя на скелете разбитой лодки. Кругом меня крутились неизвестные фигуры, как стая хищников. Отважно приблизились в обществе какого-то старшего и окружили меня толпой. Начался допрос.

– Это большевистский шпион, надо отправить его к коменданту крепости.

– В этот раз, – сказал я себе, – тебе аминь.

Однако чтобы выиграть время, я растягивал дело. Любопытные разошлись.

– Ваш рисунок, – сказал офицер, – непонятный, и над ним надо думать. Порвите его, и я вас отпущу.

– В городе полная нехватка бумаги, поэтому малейший лист для меня дорог.

– Разорвите верхнюю часть.

Я подчинился. Охранник порта, наблюдавший эту сцену, саркастически улыбнулся.

– Они боялись, чтобы вы не делали эскизов. Когда в Севастополе хозяйничали немцы, они снимали каждый угол крепости, даже сняли дно залива…

14 ноября

Мои задержания и приключения досаждают мне, и я укрываюсь в пустынных кварталах в границах белого города, окружённого тёмными отблесками моря. Сегодня я обнаружил мечеть²⁰. У входа две татарки сидели на корточках, одна из них была укрыта чадрой лимонно-жёлтого цвета. Для меня этот цвет является эмблемой Востока; в нём всё его очарование. Однако татарский восток слишком мирный. Мне бы хотелось чего-то более грандиозного и более героического. Как это странно! Тишина наших деревень, широта и монотонность наших степей способствовали возникновению у меня, по контрасту, непреодолимой тяги к драматическому колориту, сложным фонам, фантастической и роскошной.

15 ноября

Вчера, в пору перед сном, я случайно нашёл среди номеров «Нивы» альбом старых снимков Царьграда²¹. Не спал всю ночь. Растянувшись на полу, крутился из стороны в сторону под солдатским плащом. Строил горячечные планы. Все мечты врывались в мою голову: видеть Св. Софию, мозаики, минареты, завуалированных турчанок, услышать дивные песни, нежную, унылую музыку, жить в фееричной столице, которая столетиями притягивала моих предков. Я чувствую её пульсацию в мельчайших деталях. Вчера молодой художник, мой ученик, сказал, что один из его приятелей поедет в Царьград и, может, привезёт мне краски.

Итак, я покинул Москву, одетый только в мой плащ. Картины, краски, холсты, манускрипты, книги, типографские клише – всё добро моё осталось там, до последней кисти и карандаша. Я запер мою дверь на деревянный засов и написал на ней мелом: «Нет оружия, прошу сохранить!»²² Поехал на станцию в летней одежде. Чудом заскочил в пригородный поезд, позже путешествовал на платформе вагона с красноармейцами, которые прямо со школьной парты шли воевать с Деникиным.

Долго мерещились мне колоссальные афиши, расклеенные на стенах дворца: «Кто едет из Москвы без специального разрешения, того расстрелять». Спас меня только мой плащ. Во время всей дороги ни один большевик не спрашивал меня о бумагах (носа не высовывал на станциях). Теперь голый, как дитя, что только родилось. Был профессором искусств в «Государственных мастерских», членом Комиссии музеев и, в конце концов, имел свою «жилу»…²³

Жгучая жажда бродяжничества и путешествий перевернула всю мою жизнь.

16 ноября

Блуждал, не находя успокоения, внутренне сломанный, больной. А так хотел бы работать! Никакой развязки, никакого выхода. Чувствую себя как в тюрьме. Царьград – фантастический, пугающий, и именно к нему мой путь и в нём моя судьба.

Этим утром, после того как всю ночь пережёвывал мои мысли и надежды, я сказал Николаю:

– Решил ехать в Царьград! Как – сам не знаю. Но оставаться мне здесь дольше невозможно!

– Давай подумаем, ты же погибнешь там! А.А.²⁴ рассказывал тебе, что там только купцы, ищущие наживы, и спекулянты. В Царьграде никого не будет волновать твоё искусство.

– Там всё создано для меня. Смотри: этот Золотой Рог, Босфор, дворцы, минареты, турчанки… Я устрою выставку и, может, справлюсь.

Море и простор особенно захватывали мою душу, исполненную до краёв не знаю какой тревогой. Вчера в сумерках я заметил на горизонте полосу пара и узкие пряди дыма на чистом осеннем небе. Корабль пробивался прямо на юг, вероятно, к Константинополю.

21 ноября

Каждое утро во время заморозков, одетый в свой плащ, бегу к чайной, где извозчики пьют чай. Нет угля. Наша хозяйка не хочет больше подавать нам самовар. Невозможно раздобыть спирт или керосин. Не выхожу совсем на улицу. В конце концов, нечего на себя надеть. В холодной комнате работаю допоздна над своими акварелями.

22 ноября

Ура! Еду! Вчера, вернувшись очень поздно с морской базы, Николай сказал мне несмело:

– Ты знаешь, твой план осуществится. Завтра в три часа «Николай 119-й» отправляется в Яффу, где примет груз яблок. Он заедет в гавань в Царьграде. Хотел бы ты ехать кухонным помощником? Будешь чистить картошку, помогать повару Возможно, что поедешь как матрос. Объявишься завтра в морской базе, тебя запишут.

Я онемел перед таким чудом. Без паспорта, бесплатная поездка в такие страшные времена! Газет не читаю, но это спокойствие и тишина таят в себе «исторические» события.

24 ноября

В течение 24 часов на палубе. Ночь провёл на помосте. Едем не прямо в Царьград. Делаем остановку в Новороссийске. Море шёлковое, сияющей черноты. Слышно, как бьют в борта его широкие, ленивые волны. В душе царит покой. Можно было бы сказать, что кто-то снял верёвку, которая давила мне горло.

Но вчера сколько драматических моментов! Никогда не забуду той минуты, когда овладело мной сомнение.

Бежал в порт, распрощавшись с Николаем (может, навсегда). Внезапно останавливает мысль о моём будущем. На углу одного дома остановился, возвращаюсь. Потом плетусь снова в порт. Будет, что будет…

Беда! Корабль уже отплыл? Нет, узнаю, что он сменил причал. Внизу лестницы дружески встречают меня матросы. Еле успел втиснуть в какой-то угол мой узел, как появилась комиссия военного контроля… Сколько страха! Наконец с грохотом поднимается якорь. Издали уже рассматриваем маяк на Херсонесе: первые огни Севастополя теряются в величественной картине ночи. Никогда и ни один из моих выездов не наполнял меня такой радостью жизни! Еду в Царьград! Моя мечта осуществляется. Чувствую, что меня ведёт рука Провидения.

Новороссийск. Эстакадная пристань. Открытка. Нач. XX в.

Вчера в полночь мы плыли вдоль берегов Крыма. По огням я распознавал незабываемые окрестности, вспоминал незабываемые путешествия. Это там случились мои первые художественные пробы, мои блуждания и моя работа на скалах и в пещерах²⁵. Форос, Кикенеиз, вершины, которые поднимаются над Алупкой, многочисленные, неизвестных имён полуострова.

В.Д.²⁶ живёт здесь! Сколько воспоминаний! С ним делил я первую радость обретения солнца, цвета. Радость, которую сопровождали бунт и пантеизм памятной эпохи импрессионизма. Той ночью какая-то странная особа – поэтесса – погадала мне… Молодая, бледная, с загадочными, как у кота, глазами.

«Линия искусства очень у вас заметна, вы – художник», – добавила она, бросая удивлённый взгляд на мой плащ. – Вы поедете в Париж, станете знаменитым во всей Европе, женитесь в 1927 году и будете жить до 91 года»²⁷.

25 ноября

С утра укладывают сено. Большие пахучие шары летают в воздухе. Коловорот для подъёма груза грохочет, заикаясь, и издалека слышны могучие сильные удары: бум! бум! бум…

Пенные гребни забегают на мол, за которым глухо бунтует море. Трагические отблески прожекторов погружаются совсем в тёмную ночь, как если бы они были живыми существами и двигали своими гигантскими плавниками. За ними взбаламученное чёрной зелени море, тёмно-синим пятном на нём какой-то остров.

Вокруг меня в тёмном, что вызывает отвращение, трюме, господствует темень. Этим утром мне выдали книжечку матроса второй категории. Охраняемый ею, я проскользнул между отрядами стражи, чтобы осмотреть Новороссийск – его молодой и цветущий порт, который охватил обширным полукругом море.

На рынке грязь непредставимая. Всюду кишат спекулянты. Белый хлеб, всяческая еда. У меня осталось из денег четыре «катеринки» по 25 рублей и один «колокольчик» Деникина (сто рублей)²⁸. Я купил большой круглый хлеб и ещё кое-что, чтобы перебиться первые дни в Царьграде.

Вернулся на корабль в шлюпке, переплывая рейд – зелёный, как ящерица, и широкий, как озеро. Вокруг везде мрачные горы, выщербленные сердитым норд-остом. У их подножий придавленные хатки, огромные здания элеватора и белые трубы цементного завода.

Как это всё живёт в моей памяти! Когда я был студентом, побывал здесь проездом в Красную Поляну²⁹. Там она поднимается на высоту среди эпического пейзажа, узких русел рек, ледников, девственных лесов (помню, в дупло одной сосны я всадил палку размером в два аршина), логовищ медведей, оленей и барсуков. Никогда не забуду рогатых туров, их боёв на недосягаемых горных вершинах. Тут я почувствовал впервые могущество и чары Кавказа, этот единый мир в горах.

26 ноября

Море совсем спокойное. Ноябрьское солнце светит без лучей. На куполе неба застыли неподвижно в полном зените тонкие листочки облаков.

Вчера ночью покинули мы Новороссийск, чтобы вырваться в беспокойное и чёрное море. Тихий месяц светил, окружённый облаками, сильные волны вздымались. Но не было никакого ветра. Высокий мыс проступал бесформенной массой. Будто копья, торчали из воды мачты затопленных кораблей. Эскадра Чёрного моря обрела там в 1918 году свой покой³⁰. Трагическая картина будто пригрезилась мне во сне.

Сегодня – всё спокойное, ясное, улыбающееся. Издали догоняет нас стая дельфинов. Сначала они плывут рядом, позже рассыпаются во все стороны, гоня рыбу к бортам корабля (об этом рассказывал мне один «морской волк»). Они плавно подпрыгивают, плескаются, разбрызгивают радостно струи воды кристальной прозрачности. Один подпрыгивал до высоты ватерлинии корабля: большой, солидной эластичности, будто рессора из железа. Его спина в чёрных спиральках, живот белый. Пробивает, будто сверло, компактную массу воды и, кажется, улыбается, вжимаясь в белую шумную пену.

Какая-то татарка вылезла на палубу. Целая родня едет из Бахчисарая в Стамбул. Бабушка одета в юбку, которая спадает к ногам. На голове у неё светло-красная повязка, удерживающая концы её белой чадры, бахрома которой, вышитая золотом и серебром, развевается с каждым дуновением ветра. Она прикрывает ладонями лицо и смотрит долго вдаль.

Повсюду, куда ни глянь, море бежит и простирается в бесконечность.

Заплываем в сердце Понта Эвксинского³¹. Ни одного острова, ни чайки, ни лодки. Вода и небо дышат нетронутой свежестью.

Со вчерашнего дня начал учить у татар турецкий язык. Люблю медлительность и жёсткость этой странной речи с её гортанным бормотанием и поющими звуками, часто – неуловимой тонкости.

27 ноября

Ночь была холодная. Одна русская, завёрнутая с ног до головы в шотландский плед, всю ночь не смежила глаза.

– Невозможно спать на холодных досках.

Она сидит, как чёрная статуя, на сундуке с книгами, которые везёт своему сыну в Царьград.

С торсом, опущенным на колени, и головой, сжатой мозолистыми руками, дремлет один моряк. Его измятая феска мигает в темноте, словно фонарик.

Широкий, просторный трюм почти пуст. Столько людей спит! Евреи, греки, армяне – эти путешествуют с выгодой.

Толстые женщины исчезли в пуховых перинах, матрасах и подушках. Бесцветные лица, уставшие черты.

Никто не говорит о Царьграде, о «золотых», зашитых в мешочки.

Босфор

29 ноября

Что за день! Спешу записать в моём дневнике то, что я видел. Холод разбудил меня поздним утром. Очень счастливые турки бродят по палубе. Кто-то вскричал: «Земля!» В море сверкает багровое и огромное солнце. Влажно и холодно. Слева от оборонительного вала чуть вырисовывается пологий хребет Анадолу³², как называют его турки. Чувствую, как душа содрогается. Приближаемся.

Внезапно погода меняется. От Севастополя в течение шести дней было солнечно. Сегодня впечатление, будто бы кто-то погасил свет. Небо омрачается, и всё море покрыто маленькими синеватыми романтическими волнами. Можно увидеть узкие ворота Босфора. Слева, на высоком, более возвышающемся мысе едва проступает, словно белый маяк, столб какого-то минарета. Справа второй, нижний мыс без какого-либо следа населения. Между этими двумя полуостровами простиралась когда-то цепь генуэзцев, которой они запирали вход в Босфор, подобно другой цепи, которой византийцы закрывали вход в Золотой Рог³³.

Нежная, синеватая дымка заслоняет горизонт, на котором едва можно заметить несколько спиралей дыма. Корабль берёт направление на Чаталджу³⁴. Из ворот выдвигается рыболовецкое судно с треугольным парусом. Так Европа и Азия разделены с праисторических времён толчками вулкана. Перед нашими глазами разворачивается теперь картина эпического величия. Берега возвышаются, и мы проплываем совсем близёхонько около грозных скал красно-медного цвета. Краски налиты зеленью, пурпуром и синью-индиго. Величавая византийская мозаика. Небо становится мрачнее и суровее. Всё здесь дикое, тяжёлое, угрожающее…

Проплываем ещё несколько вёрст. Показывается первое село. Мои жадные глаза не устают. Малюсенькие азиатские силуэты. Хатки с усложнёнными крышами, украшенные балконами, покоятся на сваях. Румели-кавак³⁵ – первая пристань для кораблей, плывущих из Чёрного моря. Здесь надо пройти карантин.

На пароход поднялся первый турок: высокой осанки, одетый по-европейски. Его новая, чистая феска сидит аккуратно на голове. Он говорит свободно по-французски.

Румели Кавагы (Румели-кавак). Открытка. Нач. XX в.

Всех нас собрали на палубу. Османский эскулап прописал нам четыре дня карантина. Какая драма! Ожидать четыре дня, пока сможем въехать в Царьград. Но даже совсем скупой бакшиш всё устраивает. Собрано по двадцать четыре пиастра³⁶ с человека, и турок отошёл довольный. Но несчастливцы, которые не могли оплатить карантин, должны побывать в бараках, искупаться и отдать для дезинфекции одежду.

Возвращаясь на борт корабля, толстые, шумные женщины громко рассказывали, как во время купания появился среди голых «красавиц» (россиянок, армянок, гречанок, евреек) какой-то турок..

Женщины принесли первый запах страны: зелёные веточки рододендрона с красивыми розовыми торчащими ягодами, как клубники. Маленькое, тихое село расположено словно сокровище среди буйного пейзажа. Между мощными раскидистыми тополями стройно высятся минареты и кипарисы. На берегу лежат опрокинутые курносые лодки. Облака плывут над густо-синими горными хребтами. А на первом плане холмы – изумрудно-зелёные.

Окраины Константинополя. Берег Босфора. 1919

И вот я в Турции! Никогда не испытывал такого прилива умиления. Спешу в трюм, беру бумагу и начинаю рисовать. На борт взбирается лоцман, корабль поднимает якорь. Пассажиры собрались на верхней палубе. Многие смотрят через бинокль. Они не могут оторвать глаз. Берега то расходятся, открывая долины и холмы с пологим спуском, то внезапно поднимаются.

На широких склонах, которые простираются у подножия гор, появляются сады, виллы, дворцы, замки. Вдоль хребтов, выше и ниже, чёрные сосны, будто нарисованные углём, раскрывают густые зонты. Всё вместе образует необычный вид: серый, синий, чёрный, грозный. Начинают падать крупные капли дождя (под ними моя бумага морщится). Тучи прядут. Вода обретает цвет тёмно-зелёных изумрудов. Корабль движется медленно в полной тишине.

Берега разворачиваются феерической панорамой. Мимо нас движутся с поднятыми мачтами флотилии лёгких шаланд (какой ритм!). Вода, растрёпанная пеной, совсем белая.

В Бюйюкдере, в столетнем парке, стоит дворец российского посольства³⁷. В заливе причалены две лодки. Делаем поворот, и неожиданно вырастают, словно из-под земли, унылые очертания башен, которые восходят по косому склону гор. Одна из них поднимается над самой водой. Крепкие средневековые стены прорезают зубцами горизонт. Чёрные кипарисы и тополя оформились фалангами: крепость Мохаммеда – Гюзельгисар³⁸, – подсказывает мне какой-то турок, мой проводник.

Вид на Босфор и Скутари. 1915

Проплываем самую узкую часть Босфора. Здесь проходил старейший путь, соединявший два континента. Из седины истории всплывают имена Дария, Ксенофонта, Олега, Готфрида Бульонского³⁹. Сколько прошло тут азиатских и европейских войск!

Вид на мечеть Сулеймание и Золотой Рог. 1910-е

Любопытство усиливается. Берега расширяются… Бегаю как сумасшедший с одного конца парохода на другой, с листками бумаги, увлажнёнными дождём. Не успеешь задержать взгляд на горе или мечети, как она уже исчезает, уступая место белому дворцу, окружённому водой. Надо бы руки старого японского мастера, который схватил бы на лету эти формы и краски.

Облака опускаются очень низко, медленно опускается ночь. Дым и мощные силуэты военных кораблей заслоняют бледную линию горизонта. Выплываем на широкие воды. С одной и другой стороны возникает панорама бесконечных поселений. И прежде всего ищу (всё мерещится мне растушёванный рисунок) Св. Софию. Мой турок показывает на четыре минарета и купол, установленный на оранжевом кубе – «бу Айа София…»

Вот знаменитая церковь! Наш пароход – русский, поэтому нам не позволено приближаться к пристани. «Николай 119» быстро плывёт к Скутари⁴⁰. С высокого красного берега смотрят на нас вблизи мечети, величественные жёлтые казармы, малюсенькие хатки. Над нашими головами появляется и исчезает целая масса минаретов. Глаз не может объять такой широкий простор. Синий воздух наполняет грудь. Корабль замедляет свой ход и вдруг бросает якорь. Мы сделали 60 километров по Босфору, остаётся ещё восемь до Царьграда.

Слева Стамбул, справа Галата⁴¹. Не видно моста. Он закрыт башней Вавилона⁴². Дымоходы печей, мечети, флаги – еле видно. Серые грязные клочья дыма, чёрные точки, белые шары, которые светятся, – всё это смешивается в широком рейде и прекрасном узоре. За мостом купола и минареты, лёгкие, высокие, прозрачные, достигают неба. Над Галатой и побережьем размещается Пера⁴³: посольства, большие дома-казармы, небоскрёбы с рябыми стенами. На крутой башне Галаты величественно развевается французский флаг⁴⁴.

Будто картина в синеве – невозможно оторвать глаз. Выстаиваю часами на палубе. Недалеко от нашего корабля показывается башня Леандра⁴⁵. За ней Босфор простирается в бесконечность Мраморного моря. На горизонтах мерцают покрытые синим туманом острова. Корабли появляются как чёрные точки. Возникают сине-голубые глыбы, тянутся гирляндами и зажигаются то тут, то там в разбросанных окрестностях. А за ними молчаливая восточная феерия, за которой можно угадать людей, движение, жизнь. Их шум и вздохи растушёваны ночью и издали доходят и до нас.

Какую встречу готовит мне завтра Константинополь?

Галатская башня. Кон. XIX в.

II. Царьград

В еврейском приюте

3 декабря

В течение многих дней не заглядывал в мой дневник. Должен записать в нём важные события. Уже моё отправление в дорогу не было обычным. Но моё прибытие было и вовсе драматичным. Я завидовал людям, которые покидали грязный трюм и отвратительную палубу. Приходили турки, предлагали очень дорогой хлеб, забирали путников (имевших деньги).

За два дня трюм опустел, и я ночевал один в атмосфере, наполненной пронзительным холодом. Чувствовал себя, как в тюрьме. Все мечты моих снов укрылись там, за глубокими водами. Ещё один раз каик приплыл – забрать капитана.

– Мне не разрешают даже на час сойти на землю.

– Вы должны были быть солдатом, – твёрдо ответил мне командир корабля. – Я не могу выпустить вас иначе, как поручив вас военному атташе⁴⁶.

Чего хочет от меня этот дурень? Я же был в Севастополе в комиссариате и получил свой паспорт.

Дело становилось трагическим. Корабль отплывал в Яффу. Как затравленное животное, бросался я с одного борта на другой, запертый в клетке между Скутари и Стамбулом, который стал для меня обетованной землёй.

Охрана, примкнув штыки, охраняет лестницу Корабль покинутый, одинокий посреди вод. Не будет подходить сюда больше ни одна лодка, и я никогда не поеду в Царьград… Жестокая ирония судьбы!

Однако человеку дана возможность влиять на события. По какой-то причине перевозчик вернулся на корабль. Я наблюдаю внизу, совсем у лесенки, белый челнок, который покачивается. Перевозчик-турок ходит передо мной. Безумная надежда вырывает меня из отупения. Хватаю мой узел, вытаскиваю три «катерники» по двадцать пять рублей⁴⁷.

– Вот мои вещи, – говорю, умоляя его отвезти меня на сушу. К счастью, командир зашёл в свою каюту. Турок смотрит на деньги (они не стоили более одного гроша), не говоря ни слова, сворачивает их презрительно и прячет в кожаном поясе.

– Айда, – отвечает мне.

Со страхом прохожу перед солдатом с ружьём. С каждым шагом представляется мне, что меня пронизывают пули. Остроконечный каик покачивается под моими пьяными ногами. Здоровенный лодочник садится возле меня. Ещё минута страха, и мы спрятались за скачущими волнами. Сердце прыгает от радости. Белые гребни забрызгивают мой плащ. «Быть или не быть», – эта мысль пронизывает молнией. Каждую минуту может обрушиться несчастье. Вёсла ритмично ударяют, вода ёжится волнами. Вокруг нас разворачивается величественная картина. Стамбул угадывается дальше и ниже. Боюсь оглянуться. Мой турок гребёт, глядя одним глазом на «рус буюк икмэк» – большой новороссийский хлеб. Он начинает просить. Отрезаю ему большую горбушку, обязательный бакшиш.

Галатский мост. Вид на район Галата. 1910-е

Переезд длинный. Под конец прокладываем себе дорогу между четырьмя корпусами кораблей-трансат-лантиков. Въезжаем в тесные ряды лодок (какие краски!). И причаливаем совсем рядом у моста Стамбула в Галате. Закидываю мой узел на плечо и, прижимая к животу двумя руками мой хлеб, бреду неизвестно куда.

Какая-то неведомая сила толкает меня к Стамбулу: увидеть Св. Софию. Перехожу мост. В толпе не перестают показывать на меня пальцами: – «рус икмэк, рус буюк икмэк». В конце моста, за будкой часового закутываюсь комично в мой пресловутый плащ.

Опускается ночь, а я не знаю, куда идти спать… Без всякой цели перехожу мост, мучимый тревогой за первую ночёвку. Поднимаюсь по лестнице Галаты⁴⁸ до высот Перы.

– Смотри, вы тоже здесь! – восклицает, сияя, музыкант – еврей из Феодосии. – Какие шикарные магазины в Пере!.. Есть здесь чехи, продающие знаменитые колбаски… У вас есть, где ночевать?

– Нет ни приюта, ни денег, а, однако, какой красивый город – Царьград!

– Есть здесь американская ночлежка. Хотите, чтобы я выдал вас за еврея? Туда не принимают никого, только евреев.

– Но кто-то сможет принять за еврея эту украинскую рожу?

– Не печальтесь об этом.

Галатский мост. Вид на старый город. 1910-е

В одном доме в Галате мерцает свет. У входа охрана в чёрных шлемах на голове, сжимают обеими руками винтовки на высоте колен (избегаю встречи, потому что могут спросить про паспорт). Вонючие лестницы. В отвратительном нужнике, двери которого открыты, какой-то еврей с грязным мальчиком с растрёпанными курчавыми волосами. За перегородкой в вестибюле сидит неподвижно бледный эфенди. Он тянет свою наргиле – водяную трубку. Это – владелец «отеля». Говорят обо мне на еврейском.

– Ваша кровать обозначена номером 3, – говорит мне мой земляк, – это будет стоить вам несколько пиастров.

В зале – кровати, прижатые друг к другу (страшно прикоснуться). Кладу мой узелок и возвращаюсь в вестибюль. Можно подумать, что вы находитесь на какой-то станции в день погрома. Вещи, люди, непонятные жаргоны, запах чеснока, неумолкаемый галдёж. Чистый Вавилон!