Природы мир и мир людей. Избранное бесплатное чтение

В. Перов. Портрет А. Н. Майкова. 1872

Русский мир Аполлона Майкова

Аполлон Николаевич Майков был в свое время очень известным поэтом. Его стихи включались в хрестоматии и школьные программы, поэтому «Золото, золото падает с неба…» и «Мой сад с каждым днем облетает…» знали все. Но современников и потомков смущало, а то и возмущало то, что он ставил интересы государства выше интересов частного человека. А ярый монархизм поэта, который доходил до восторженных песнопений в табельные дни императорского дома, просто ставил в тупик. Поэтому многие стихи Майкова выпадали из читательского и даже научного обихода, в результате чего образ его стал достаточно кособоким и несколько паточносахарным. Мы предпочитаем показать его пускай не во всей красе, но зато честно. Мы ведь и не обязаны все любить в том или ином писателе. Но хорошо бы знать, каким этот писатель был на самом деле.

Аполлон Майков родился 23 мая 1821 г. Его отец Николай Аполлонович (1796–1873) участвовал в Бородинском сражении и кампаниях 1813–1815 гг., вплоть до вступления в Париж. Он не имел профессионального образования, но его живописные работы понравились Николаю I, и он получил звание академика живописи Императорской Академии художеств и славился как превосходный колорист. Дед Майкова Аполлон Александрович служил директором Императорских театров, а двоюродный дед Михаил Александрович – директором Демидовского училища высших наук в Ярославле, и оба они писали стихи. Наконец, родной брат прадеда Майкова Василий Иванович был известным поэтом XVIII в., автором знаменитой ироикомической поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх». Мать Майкова Евгения Петровна (1803–1880) была писательницей, но печаталась мало и помещала свои повести и стихотворения в рукописных журналах и альманах, которые создавали участники ее литературного салона. Майков посвятил ей стихотворение «Е. П. М.» («Люблю я целый день провесть меж гор и скал…») и вообще все свое творчество. Об этом свидетельствует стихотворение «Посвящение» (1842), которое открывало первую книгу стихотворений поэта (1842), потом 2-томное собрание стихотворений (1858), а потом и все 3-томные собрания произведений, начиная с издания 1872 г. – случай, уникальный в истории культуры:

Все три брата Майкова оказались связаны с миром литературы. Старшим был Аполлон. Его рано умерший брат Валериан (1823–1847) был известным литературным критиком и публицистом; Майков посвятил ему стихотворение «На могиле» («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый!..»). Брат Владимир (1826–1885) издавал журналы для детей «Подснежник» (1858–1862) и «Семейные вечера»(1864–1870), его семейная драма, очень характерная для своего времени, имела значительные литературные отголоски. Младший брат Леонид (1839–1900) был крупным исследователем истории русской литературы, членом Петербургской Академии наук.

Семья Майковых жила в родовом имении отца в сельце Никольском близ Троице-Сергиевой лавры или в имении бабушки сельце Чепчиха Клинского уезда Московской губернии. В 1833 г. Аполлон жил в Петербурге у дяди в пансионе, который готовил мальчиков в военные учебные заведения. Но в 1834 г. вся семья переехала в Петербург, их дом стал художественным и литературным салоном, в котором выпускались рукописные журналы «Подснежник» (1835–1838), альманах «Лунные ночи» (1839). Активным участником салона был поэт Владимир Григорьевич Бенедиктов (1807–1873), слава которого была к этому времени уже поколеблена В. Г. Белинским, но в глазах Майковых его авторитет оставался неизменен. Большое участие в жизни кружка принимали два воспитателя старших сыновей Майковых: переводчик Владимир Андреевич Солоницын (1804–1844), соредактор «Библиотеки для чтения», и писатель Иван Александрович Гончаров (1812–1891), с которым Майков дружил более полувека; см. стихотворения «Анакреон» («В день сбиранья винограда…») и «И. А. Гончарову» («Море и земли чужие…»).

Аполлон Майков хотел стать живописцем, но из-за развивавшейся близорукости он поступил в 1837 г. в Петербургский университет на юридический факультет. В 1841 г. он и окончил его первым на курсе кандидатом прав. Его диссертация «О первоначальном характере законов по источникам славянского права», написанная под влиянием книги известного слависта П. Й. Шафарика «Славянские древности», отражала историко-литературные пристрастия автора. В том же году Майков начал служить в департаменте государственного казначейства в Петербурге.

Первое стихотворение Майкова «Орел» появилось в печати в «Библиотеке для чтения» еще в 1835 г., когда он был очень юным. Его стихотворные занятия в студенческие годы активно поддерживал профессор и ректор (с 1840) университета поэт Петр Александрович Плетнев (1792–1865), которому Майков посвятил стихотворение «За стаею орлов двенадцатого года…». Подлинное начало своей литературной деятельности Майков относил к 1838 г. В 1842 г. вышла его первая книга «Стихотворения», которая сразу обозначила сильные и слабые стороны Майкова как поэта. Пытаясь понять эти слабые стороны, нельзя не заметить, что Майков был излишне серьезен и архаичен.

В конце жизни он писал: «Муза – строгая богиня. Не может быть ни игрушкой, ни кухаркой»[1], – и говорил: «из музы не надо делать себе кухарку, которая должна вас кормить. Для этого найдите какое-нибудь занятие, службу – самое лучшее, а с поэзией должно обращаться бережно»[2]. И сам Майков поступал именно так. В 1852 г. он занял должность исполняющего обязанности младшего цензора в Петербургском комитете иностранной цензуры, для чего выдержал трудный конкурсный экзамен. Майков очень любил эту службу, особенно когда в 1858 г. по его совету председателем комитета назначили Ф. И. Тютчева, а в 1860 г. секретарем стал Я. П. Полонский. В 1875 г. он сам стал председателем Петербургского комитета с чином действительного статского советника и говорил: «Мне ничего более не надо; я и умереть хочу, как и Тютчев, в дорогом моему сердцу комитете»[3]. И как он мечтал, так оно и случилось.

Фактически это был отказ от литературного профессионализма, возвращение к практике XVIII в., что, впрочем, не удивительно, если учесть собственное свидетельство Майкова, что его литературные вкусы складывались под влиянием М. В. Ломоносова и Г. Р. Державина. Ровесники Майкова Н. А. Некрасов и Ф. М. Достоевский – при всей разнице их общественных позиций – жили литературным трудом, как, впрочем, и имевшие наследственные владения И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой. Мы, конечно, знаем, что И. А. Гончаров и Ф. И. Тютчев жили службой, но они никогда не декларировали этого как исповедуемый ими принцип. Майков был последовательно и принципиально архаичен. На самом деле, поэтов первой половины XIX в. он знал, видимо, хуже. В письме к П. Н. Батюшкову от 12 апреля 1887 г. Майков писал, что произведения К. Н. Батюшкова «имели главное и решающее влияние на образование моего слуха и стиха. Пушкинское влияние уже легло на эту почву»[4]. Его считали продолжателем дела Пушкина и знатоком русской поэзии. Однако первые два стиха Батюшкова из элегии «Мой гений»:

Майков в одном из изданий своих стихов приписал А. С. Пушкину[5].

Архаичен был и главный жанр Майкова в это время – антологические стихотворения. Приветствуя первую книгу стихов Майкова, В. Г. Белинский писал, что его антологические стихотворения «едва ли не превосходят» пушкинские, что стих его подобен стиху «первых мастеров русской поэзии», но за пределами антологического жанра его талант «слабеет»[6]. Но вообще-то жанровое мышление для писателя середины XIX в. отдавало стариной. И с течением времени критики от М. Е. Салтыкова до О. Ф. Миллера все более четко понимали, что мастерская отделка стиха не оправдывает любование пьяными сатирами и вакханками, которые производят патологическое впечатление. Между тем Майков упорно считал, что антологические стихи прекрасны уже потому, что они – антологические. На самом деле в те же самые годы со своими «антологическими» стихами выступил и А. А. Фет, который классическими александрийскими стихами воспевал русские снега, и не указывал, что пишет элегии, и не утверждал, что этот жанр имеет какое-то самоценное значение. Майков же с этих юных лет и по конец жизни и творчества воевал за жанр, за поэтические, а потом и за политические принципы и очень часто проигрывал свои баталии. Он справедливо писал в стихотворении «Октава» (1841):

И сам первым пытался расчислить эти «божественные тайны» «гармонии стиха». Не стоит говорить, что ничего хорошего из этого не получалось.

Как литературный архаизм следует оценивать и следующее свидетельство из авторизованного биографического очерка Майкова: «Майков, как тонкий ценитель, как истый знаток, смаковал все возвышенное, полезное и прекрасное, где бы оно ни проявлялось, скорбя в то же время о нашей косности, лени и скудной предприимчивости»[7]. Обязательное соединение прекрасного и полезного было основным эстетическим требованием со времен Платона, повторяемым во всех нормативных школьных учебниках. Им руководствовался и Державин, когда писал, что для Екатерина II поэзия

Для писателя середины XIX в. это был давно прошедший день.

Этот литературный архаизм зафиксировал уже гораздо позднее Ф. П. Батюшков: «Аполлон Николаевич прекрасно читал свои стихи. Немного в приподнятом тоне, несколько напевно, декламируя, но его стихотворения так и надлежало читать. Именно декламация Аполлона Николаевича раскрывала настоящее значение многих его стихов, которые в простом чтении проигрывали. Пушкина нельзя декламировать; его следует читать просто и либо в небольшом интимном кружке, либо самому для себя. Он как-то вас захватывает внутренне.

У Майкова, наоборот, стихи напрашиваются на декламацию. Когда Аполлон Николаевич читал их вслух, он принимал вдохновенный вид. Красивая голова его, точно выточенная тонким резцом, слегка откидывалась, глаза блестели и даже очки не портили их выражения; голос повышался, он мерно и несколько однообразно размахивал правой рукой, ясно, четко и выразительно произносил каждое слово, повышая и понижая голос, – выходило очень эффектно и увлекательно. Я любил его слушать»[8].

Архаизм (пока еще невольный, впрочем) проглядывает и в отношениях молодого Майкова с царским двором. В своих занятиях живописью он делал, согласно его воспоминаниям, «быстрые успехи»: а «одна из моих картин (изображающая Распятие) была куплена в устроивавшуюся тогда католическую капеллу для бракосочетания е<е> и<мператорского> в<ысочества> великой княгини Марии Николаевны с герцогом Лейхтенбергским». За это «Распятие», которое Николай I увидел в мастерской Майкова-отца, Аполлон был пожалован бриллиантовым перстнем[9]. Вскоре после выхода «Стихотворений» 1842 г. по представлению экземпляра сборника Николаю I министром народного просвещения С. С. Уваровым Майков был награжден 1000 рублей и длительным отпуском для поездки за границу. Разумеется, Майков не только не искал перед властью, он не делал даже никаких шагов, которые могли бы быть так истолкованы. Но прямо противоречащий духу времени интимный характер в отношениях поэта и царя, которого так старательно стремился избежать Пушкин, уже намечался.

29 июня 1842 г. Майков вместе с отцом выехал на пароходе во Францию (Гавр, оттуда в Париж), затем в Италию, а в апреле 1843 г. вернулся в Париж. В Париж приехали брат Валериан и В. А. Солоницын. Братья слушали лекции в Сорбонне и Коллеж де Франс, работали в Национальной библиотеке. В начале 1844 г. Майков через Дрезден приехал в Прагу, где изучил чешский язык. Знакомство с В. Ганкой и Шафариком способствовало развитию интереса к судьбам славянских народов и к роли русского народа и России в процессе единения славян.

28 марта 1844 г. Майков вернулся в Россию и вскоре стал служить помощником библиотекаря Румянцевского музея, который в то время находился еще в Петербурге. Он завязывает литературные знакомства в Петербурге: В. Г. Белинский, И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов, И. И. Панаев, Д. В. Григорович, А. А. Краевский, петрашевцы, в том числе А. Н. Плещеев и Ф. М. Достоевский, дружба с которым установилась на всю жизнь. Политические вопросы Майкова в это время не интересовали. И хотя по делу петрашевцев он на короткий срок был арестован, никакого влияния на его судьбу это не имело, но под тайным надзором он состоял до 1855 г. Посещал Майков литературные «среды» у Плетнева, вечера у А. В. Никитенко. В эти годы началось общение Майкова с А. А. Фетом (1820–1892) и Я. П. Полонским, которое он позднее назвал «тройственным союзом». Между тем поэтические установки Майкова серьезно отличались от его коллег. Как справедливо замечал Д. С. Мережковский, «когда Майков передает звук, Фет и Полонский передают трепетное эхо звука; когда Майков изображает ясный свет, Фет и Полонский изображают отражение света на поверхности волны»[10].

Как литератор Майков находится в это время в силовом поле натуральной школы, раннего этапа русского реализма. Но если в центре натуральной школы находился «физиологический очерк», изображавший по преимуществу неинтеллектуальные слои общества, людей труда, то Майков писал поэмы и рассказы в стихах, в которых интеллектуальная проблематика занимала ведущее место. Такова быль «Две судьбы» (1845), в которой мотивы пушкинских «Цыган» соединились со стилем «физиологического очерка». Белинский назвал ее «поэмой, богатой поэзиею, прекрасной по мысли, многосторонней по мотивам и краскам»[11], показавшей, что талант Майкова «не ограничен исключительно тесным кругом антологической поэзии», и ему «предстоит в будущем богатое развитие»[12]. Но центральной темой произведений Майкова периода натуральной школы стала женская судьба. Предвестием темы была драматическая сцена «Дух века» (1845), в которой «современный» дьявол искушал героя женской красотой. Вскоре появились поэма «Машенька» (1846), в герое которой сам Майков «несколько общих черт, рассуждения о любви, отношения к свету» позднее называл «все заученным, ходившим тогда в литературе с легкой руки Ж. Занда»[13]. Тогда же и чуть позднее были написаны стихотворные рассказы «Грезы» (1845), «Барышне» (1846), «Перед твоей душой пугливой…», «Дурочка. Идиллия» (обе 1853), «Бабушка и внучек», «Он и она. Четыре картины», «Мать и дочь» (все 1857), «Приданое» (1859); поздними отголоском этой темы (с подчинением ее другим заданиям) была поэма «Княжна***» (1878). Н. А. Некрасов писал И. С. Тургеневу 17 ноября 1853 г.: «Майков написал небольшую поэму "Дуня-дурочка" – это решительно лучше всего, что он писал»[14]. Судя по всему, сюжет этого стихотворения: столкновение простодушной деревенской девушки и приезжего городского молодого мужчины – Некрасов использовал в поэме «Саша» (1855), а Тургенев, возможно, – в романе «Рудин» (1855), хотя и с гораздо большей социальной конкретностью. В письме от 26 декабря 1855 г. Майков сообщал: «…был у Некрасова. Он читал "Сашу". Лучшая часть ее – первая, жизнь молодой девушки в деревне и лес. Просто и верно природе, совсем хорошо; стихи большею частью (по два) типичны, но вообще стих как будто требует еще выработки; вторая часть хотя, может быть, больше выработана, но как в ней задача психологическая только обозначена, а не развита, то вся 2-я половина кажется слабее. Вообще же это лучшая его вещь и всей современной поэзии. Для меня то любопытно, что этой пьесой как будто оправдалось мое послание к нему, за два или за три года перед сим писанное (NB. Послание, где хороша только картина природы, а прочее надо выработать, ибо стихи фольговые)»[15].

Современники, чуждые интереса к злободневным вопросам, считали, что Майков в поэмах 1840-х гг. сделал «неудачную попытку выйти из лиризма» в сферу общественно-поучительной поэзии (А. А. Григорьев)[16], что в этих его поэмах обнаруживается склонность к «общественному дидактизму» (А. В. Дружинин)[17]. Эти замечания отразили характерное свойство Майкова: неспособность вполне справиться с современной темой. Он правильно видит актуальную коллизию времени: естественная девушка и интеллектуальный мужчина, но естественная девушка оказывается у него «дурочкой», а не той некрасовской Сашей или тургеневской Натальей Ласунской, которые и привлекли к себе внимание читателя и критиков. Эта неспособность была, видимо, следствием литературного архаизма, согласно которому литература должна поучать и исправлять нравы, и она ясно выразилась в тех особенностях поэзии Майкова, которые отметил Мережковский.

Заграничная поездка прояснила для самого Майкова его понимание античности как оппозиции христианства. Уже в сборнике 1842 г. Майков напечатал драматическую поэму «Олинф и Эсфирь», «римские сцены времен пятого века христианства», в которой он пытался показать торжество христианской духовности перед наступающей силой язычества в первые века новой эры. Белинский справедливо писал о ней: «все неглубоко, бледно, слабо, поверхностно и растянуто»[18], – однако Майков настойчиво продолжал работать над этой темой на протяжении всей жизни: и в следующем стихотворном сборнике «Очерки Рима» (1847), и в драматической поэме (или «лирической драме») «Три смерти» (1851), где языческий Рим времен Нерона находится в разложении и упадке, но христианская тема пока только подразумевается. В 1863 г. Майков опубликовал продолжение «Трех смертей» – драматическую поэму «Смерть Люция», в которой эпикуреец Люций по приказу Нерона выпивает чашу с ядом, узнавая перед смертью, что в римских катакомбах живут христиане и на смену жестокому язычеству приходит религия любви. Этот же конфликт представлен и в лирической драме «Два мира» (1882, ранняя редакция 1872). Некоторые современники называли драму «самым крупным произведением» Майкова: «оно и вообще до такой степени крупно, что обыкновенные сравнения и измерения для него даже излишни и неуместны»[19] (Майков с этой драмой стал первым лауреатом Пушкинской премии). Другие считали, что Майков изобразил языческий мир привлекательнее христианства, и видели в этом неуравновешенность сторон конфликта[20]. Однако в настоящее время вся эта проблематика имеет только историческое значение, никакой связи с современностью у нее нет. Все эти драматические поэмы воспринимаются лишь как иллюстрации к истории ранних лет христианства в Риме.

В 1852 г. Майков женился на Анне Ивановне Штеммер (1830–1911), с которой познакомился и которой увлекся еще в 1847 г. Такое длительное жениховство было очень необычным. На решение жениться повлиял, видимо, переход Майкова на службу в комитет иностранной цензуры, которая давала бо́льшие возможности для продвижения по службе и бо́льшую материальную обеспеченность.

Считается, что именно жене Майков посвятил стихотворение «Барышне», о котором в середине 1850-х гг. он писал так: «Но посреди всего, что тогда я писал, и что, увы! тогда нравилось (а теперь меня бесит), прошла незамеченная одна пьеса, которая верна правде, – "Барышне". Ее не заметили, а напрасно. А лучше она других, потому что и написана была в огорчении. Был я влюблен тогда не в барышню; когда она находилась с барышнями, сии последние оказывали ей пренебрежение, тогда как я построил ей в воображении моем великую будущность примадонны. Я, взбесившись, и написал барышням – "барышню", чтоб показать, что они. Той же девице, в которую я был влюблен, предстояла жизнь, исполненная лишений и борьбы, такая жизнь, которая должна была или ее погубить, или вывести победительницей из борьбы, с развитым сердцем, знанием тягости жизни. Вышло последнее – и слава Богу»[21]. Однако стоит учесть, что все это Майков писал статистику Михаилу Парфеновичу Заблоцкому-Десятовскому (1816–1858), постоянному посетителю кружка Майковых в 1840-е гг., своему близкому приятелю со студенческих лет, которому он посвятил стихотворение «Весенний бред» («Здорово, милый друг! Я прямо из деревни!..»). Заблоцкий-Десятовский хорошо знал жену Майкова, и писать ему о ней такими околичностями было неразумно. Скорее всего, героиня стихотворения «Барышне», как и адресат лирического цикла «Из прошлого» («Из дневника», 1842–1857), – это какое-то другое лицо. Как мы помним, все собрание своих сочинений Майков посвятил матери; жене – только поэму «Брингильда» (1888). Анна Ивановна была женой, матерью детей, но не музой Майкова (если у него вообще была когда-то подобного рода муза). У Майковых было четверо детей: старший сын Николай (род. 1853) стал петербургским чиновником, Владимир (род. 1861) служил в русском посольстве в Константинополе, младший сын Аполлон (1866 – ок. 1917) занимался живописью, и его можно назвать прямым продолжателем дела отца (к этому мы еще обратимся). Единственная дочь Майковых Вера (1855–1866) умерла ребенком 11 лет от роду. Это была большая трагедия для родителей, и Майков посвятил ей лирический цикл «Дочери».

Лирический цикл Майкова «Из прошлого» по времени создания (1842–1857) совпадает с известным «панаевским» циклом любовных стихотворений Н. А. Некрасова. Независимо от Некрасова (и даже несколько опережая его) Майков создает любовную лирику большой психологической глубины, раскрывая сложный мир современного человека, изображая не поэзию, а прозу любви. Однако сближение Майкова с Некрасовым, с кругом «Современника», с русским реализмом было временным и неполным. Майков представил духовную красоту и несоответствующее ей положение женщины в современном обществе, что отвечало на вопрос женской эмансипации; он мог резко критически высказаться против ложной благотворительности представителей имущих сословий («Филантропы», 1853). Но главные вопросы: крестьянский вопрос и вопрос гражданских свобод общества – он считал, похоже, просто неактуальными вопросами. Свое отличие от Некрасова и реалистического направления «Современника» он выразил в стихотворении «Н. А. Некрасову по прочтенье его стихотворения "Муза"» (1853), которое было ответом на стихотворение Некрасова (1821–1877) «Муза» («Нет, Музы ласково поющей и прекрасной…», 1852). Стихотворение Некрасова вызвало целый ряд полемических откликов, в том числе стихотворения Н. Ф. Щербины, А. А. Фета, Д. Д. Минаева, И. С. Никитина. Но Майков не опубликовал свое стихотворение ни сразу по написании, ни позднее и продолжал до 1859 г. сотрудничать в «Современнике», хотя отношения с этим журналом становились все более напряженными.

В апреле 1854 г. он напечатал в «Современнике» стихотворение «Весенний бред», а уже в июне в журнале появилась пародия на него. В заметке редакция признавала, что пародия «опровергает» мысль Майкова, но доказывает, что «поэт тронул живую мысль»:

Одобрительно оценив картины природы и стихотворную технику Майкова, пародист Н. Н. Страхов далее писал:

Майков был недоволен этой пародией и в неотправленном письме к М. П. Заблоцкому-Десятовскому, которому было посвящено стихотворение, писал в декабре 1855 – январе 1856 г.: «"Весенний бред" весь взят из жизни; как глупо его растолковывали: гонение на науку! Я-то – на науку! нет, никогда! а на клопов, которые заводились в храме науки, – это так. Клопы и разбегались, ошпаренные кипятком»[23]. Сразу Майков спорить не стал, и в собрание сочинений 1858 г. «Весенний бред» не включил. Зато позднее собирался даже перепечатать эти стихи отдельно: «Перебирая свои старые бумаги, я нашел прилагаемое стихотворение. Оно было напечатано сорок два года назад в "Отеч<ественных> записках" и вызвало тогда сильное негодование серьезной критики, усмотревшей в оном оскорбление достоинства науки. Я не перепечатывал его в собрании своих стихотворений не потому, чтобы поверил критике, уличавшей меня в обскурантизме, а потому, что почувствовал сам, что в нем есть прозаические места и рассуждения. Перечтя, однако, его теперь, нахожу, что в нем – в первой и последней его трети – чувствуется юношеский жар, свежесть, игривость и даже в общем выдержанность настроения. Если редакция "Русского обозрения" признает такое мое впечатление справедливым, то не имею ничего против напечатания его на страницах ее журнала»[24]. Если учитывать, что журнал «Русское обозрение» начал выходить только в 1890 г., а сам Майков пишет, что «Весенний бред» был напечатан 42 года назад, то впервые о переиздании стихотворения Майков задумался в 1896 г. Счеты с «Современником» давно уже были сведены, но сомнения и колебания оставались. Это очень характерно для Майкова.

В 1854–1858 гг. Майков создает цикл стихотворений о русской природе, которые стали хрестоматийными и цитатными: «Весна!

Выставляется первая рама», «Летний дождь» («Золото, золото падает с неба!..»), «Ласточки» («Мой сад с каждым днем увядает…»). Это были совершенно неожиданные для Майкова, не головные впечатления. Лишь в некоторых из них встречались идеологические конструкции (город и деревня, телесное и духовное окормление). Но Майков не пишет нигде, что он уходит в мир природы от социальных проблем и неурядиц. Между тем нельзя не заметить, что весь этот природный цикл появляется у него именно в период Крымской войны. Потом стихи о природе встречаются все реже и приобретают философический характер («Пан», «Денница»). Стихи Майкова о природе хороши. Но певцом русской природы назвать его сложно: этот эпизод в его творчестве был слишком коротким и не развился в определенную тенденцию. Наиболее самобытным стихотворением Майкова на «природную» тему была идиллия «Рыбная ловля» – об одной из популярных досуговых практик тогдашнего дворянства, ориентированного на традиционные формы жизни. Стихотворение посвящено лицам, для которых рыбная ловля была «благородной страстью». Сергей Тимофеевич Аксаков (1791–1859), автор книги «Записки об уженье рыбы» (1847), посвятил Майкову стихотворение о рыбной ловле «17 октября» (1857). Об отношении Александра Николаевича Островского (1823–1886) к этому стихотворению говорил брат драматурга М. Н. Островский на юбилейном обеде в честь Майкова 30 апреля 1888 г.: «Я никогда не забуду, с каким восторгом он читал ваше стихотворение "Рыбная ловля", посвященное и ему в числе многих других любителей рыбной ловли, помню, с каким умилением он повторял те места вашей поэмы, где вашею художественною, но трезвою кистью рисуются картины нашей природы»[25].

Достойно также внимания, что два «природных» стихотворения посвящены детям: «Вербная неделя» («Что это сделалось с городом нашим?..»), посвященное «маленькой К-и» и «Весна» («Уходи, зима седая!..»), посвященное Коле Трескину, вероятно, сыну Н. А. Трескина (1838–1894), цензора Московского цензурного комитета, директора учительского института при Московском воспитательном доме, крестному сыну Л. Н. Майкова. Майков таким образом сразу вводил эти произведения в круг детского чтения и в национальный культурный обиход.

Совершенно иной характер имели стихотворения, связанные с Крымской войной 1853–1856 гг.: поднятые в них темы и проблемы оставались актуальными для Майкова до конца его жизни. Вообще Крымская война всколыхнула патриотические чувства во всем русском обществе, вне зависимости от политических убеждений и пристрастий. Но в творчестве Майкова она сыграла совершенно особую роль. В начале 1855 г. он издал небольшую книжку стихов «1854-й год», в рецензии на которую Некрасов и Н. Г. Чернышевский писали: «Майков сознал, что на нем, как на поэте, равного которому в настоящее время едва ли имеет Россия, прямым образом лежит обязанность сделаться органом общего чувства… Книга имеет двойной интерес, как произведение даровитого поэта и как задушевное выражение общего чувства патриотизма»[26]. Имея в виду значение патриотической проблематики и близость Майкова к журналу «Современник», критики не писали о том, что в сборнике ярко выразились те архаические тенденции, которые намечались еще в раннем творчестве. Майков открыл книгу стихотворением «Памяти Державина при получении известия о победах при Синопе и Ахалцихе», которое принадлежит к вроде бы несвойственному ему жанру оды, но мы помним, что он сам считал себя учеником именно Державина. Майков включил в сборник стихи в псевдонародном стиле «О том, как отставной солдат Перфильев пошел во вторичную службу». В стихотворении «Арлекин», выступая против французов, он осудил заодно и демократические идеи Великой французской революции («свобода, равенство, братство»). Во время войны все это воспринималось как патриотический (пускай и неумеренный) порыв. Но в марте 1854 г. Майков написал стихотворение «<Коляска>», в котором выразил свои нижайшие верноподданические чувства. Согласно сообщению Е. А. Штакеншнейдер, Николай I «не принял» это стихотворение[27], оно не попало в сборник. Но это значит, что Майков нашел для себя возможным обратиться к государю с просьбой о такой публикации. Такое литературное поведение оценивалось как сервилизм. «<Коляска>» вскоре стала известна в литературных кругах и вызвала резкий протест. Майкова стали называть Аполлоном Коляскиным. И. С. Тургенев, Некрасов (и, возможно, А. В. Дружинин) в «Послании к Лонгинову» писали:

Стихотворение «Послание в лагерь» в 1860 г. Н. А. Добролюбов спародировал в стихотворении «Братьям-воинам». А позднее Д. Д. Минаев в сатире «Литературные ополченцы» высмеял Майкова и других поэтов «майковского периода». Майков в глазах общества оказался главой и символом казенно-патриотического направления, политическим ренегатом; он тяжело переживал это и оправдывался в переписке с близкими людьми. Но ядовитые критики были правы: ксенофобия всегда опирается на патриотизм, а низкопоклонное верноподданничество – на монархизм, хотя сам по себе патриотизм вовсе не предполагает ксенофобии, а монархизм не предполагает низкопоклонного верноподданничества. Так, говоря словами А. В. Дружинина, «дидактика социальная», свойственная Майкову в 1840-е гг., сменилась во время Крымской войны «дидактикой патриотической», но Майков остался тем же рациональным «поэтом мысли», каким он был с самого начала своего творчества[28]. Майков в «крымских» стихах первый раз перегнул палку и в дальнейшем не раз еще допускал эти неверные ноты. Очень ярко это сказалось в стихотворениях, связанных с Польским восстанием 1863 г. («Западная Русь» / «Великолепные костелы…», «Князю Друцкому-Любецкому» / «Литовских смут печальные картины…»).

Эта эволюция закономерно привела Майкова к сближению с журналом «Москвитянин», как он сам писал, «на почве славянофилов, но с твердой идеей государства и с полным признанием послепетровской истории», свойственными Михаилу Петровичу Погодину (1800–1875, историку, журналисту, писателю, издателю «Москвитянина»; Майков посвятил ему стихотворение «Карамзин») и М. Н. Каткову, – «это цельно, это органически разумно, и это меня сблизило с ними»; таким образом, резюмирует Майков свою эволюцию, «завершился период искания правды в философии, религии, политике»[29]. Майков вспоминал: «В одну из самых тяжелых для меня эпох, в Крымскую войну 1853–1855 годов, я бросался из Петербурга в Москву, чтобы почувствовать под собою почву… Я попал в молодую редакцию "Москвитянина". <…> У них я нашел не только оправдание и сочувствие, но и увидел в них совсем моих единомышленников»[30]. В 1853–1855 гг. журнал «Москвитянин» возглавлял Аполлон Александрович Григорьев (1822–1864), поэт, переводчик комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь». После похорон Григорьева Майков писал жене 29 сентября 1864 г.: «Теперь уж в литературе петербургской у меня нет друзей, т. е. душевно меня понимавших, Аполлон Григорьев все собирался разбирать мои стихи – да так и не успел; теперь уж никто не в состоянии написать мой литературный портрет»[31]. Майков не только не чуждался литературно-идеологической борьбы, но и сам активно вступал в нее. В 1857 г. «возникло в кружке Майковых, который принадлежит к "Библиотеке для чтения", редактируемой Дружининым, намерение противодействовать мутному потоку, пробивающемуся, со Щедриным во главе, в литературу, и придать ей, не отступая от действительности, несколько более изящное направление»[32]. В результате этого идеологически ангажированный поэт, который к тому же проявил себя в глазах общества как поэт сервильный, был объявлен в 1858 г., когда вышло в свет его собрание сочинений в двух томах, одним из крупнейших поэтов «чистого искусства» вместе с А. А. Фетом, Я. П. Полонским и графом А. К. Толстым. «Чистое искусство» должно быть свободно от злободневной гражданской и социально-политической тенденции и дидактики. Но Майков в этом смысле свободен не был. Он, конечно, провозглашал в стихах культ природы, любви, красоты и искусства. Но красота природы и красота любовного чувства, как мы уже говорили, мало затрагивали его, о любви и природе он писал очень редко. Остается, очевидно, одна эстетизированная красота наяд и вакханок, которую М. Е. Салтыков зло (но по-своему справедливо) называл клубничной.

Майков упорно продолжал переводить с разных языков, из разных культур: Фирдоуси, древнеиндийский эпос «Рамаяна», Апокалипсис (IV–X главы), античные поэты, Хафиз, Бертран де Борн, Гете, Г. Лонгфелло, А. Мицкевич, сербский народный эпос и сербские профессиональные поэты, Г. Гейне, «Слово о полку Игореве» и многое другое.

Внешняя жизнь его была небогата событиями. В ноябре 1857 г. он был назначен делопроизводителем Временного комитета по пересмотру цензурного устава; в 1858 г. Морское министерство пригласило его принять участие в экспедиции на корвете «Баян» в Грецию, включая Греческий архипелаг. Корвет подолгу останавливался в прибрежных городах Италии, так возник «Неаполитанский альбом (Мисс Мэри)» (1858). Готовясь к плаванию, Майков изучил греческий язык, и хотя в Грецию «Баян» не попал, но Майков написал цикл «Новогреческих песен» (переводы и подражания). В 1860—1870-е гг. он ездил в Германию, Францию, Турцию, где лечился и навещал сыновей.

Написал он в это время драматические поэмы «Странник» (1864) из жизни сектантов бегунов, «Бальдур» (1871), «Песнь о солнце, по сказаниям Скандинавской Эдды», поэму «Брингильда» (1888). В 1870-е гг. он пишет ряд исторических стихотворений, составивших цикл «Отзывы истории», в который включил и стихи о мессианской роли России «Заветы старины» (1878). Время от времени Майков издавал собрания своих сочинений (с 1872 г. в 3-х томах, последнее прижизненное издание, 6-е, в 1893 г.), которые он называл «полными».

В апреле 1888 г. русское общество праздновало 50-летний юбилей литературной деятельности Майкова. В печати были опубликованы стихотворные и прозаические поздравления Гончарова, Фета, К. Р. (великого князя Константина Константиновича), графа А. А. Голенищева-Кутузова, Ф. Н. Берга и других. Александр III произвел Майкова в тайные советники и увеличил пенсию с 1750 до 3500 рублей. Вскоре после юбилея Майков напечатал стихотворение «У гроба Грозного» (1888), где сам Грозный оправдывал свою жестокость и казни бояр интересами государства, православия и народа и называет себя зачинателем тех дел, которые завершили Петр I и Екатерина II. Вполне естественно, что это стихотворение вызвало негативную общественную реакцию. В стихотворении «По поводу стихов Майкова "У гробницы Грозного" и стихов Фофанова на могиле Майкова» (1897) В. С. Соловьев писал, что Майков «лукавыми словами… злую силу воспевал»[33]. Ю. И. Айхенвальд иронически писал: «Во имя обожествленной государственности он берет под свою защиту даже Грозного. Ему не претит "политики полезное коварство". Он показал борьбу между язычеством и христианством, и вот христианство победило; Майков и стал поэтом торжествующего креста. При этом крест у него торжествует именно в государственном смысле; христианская победа, христианское прощение у него или надменны, или неприятно-великодушны. Можно было бы примириться с тем, если бы Майков воздавал кесарю кесарево, – но он делает больше: он воздает кесарю Богово»[34]. И опять приходится признать, что критики правы и что Майков в очередной раз перегнул палку. Позиция государственника и морнархиста вовсе не обязывала защищать тотатилатризм и политическое насилие. Известный герой Достоевского отказывался от Царства Небесного, если в основание его будет положена хоть одна слезинка ребенка. Майков положил в основу царства земного реки народной крови и слез. «Поэт мысли» не заметил сложности и обоюдоострости мысли.

Майков пишет в это время очень много мудрых, старческих стихотворений, подобно как И. С. Тургенев – свои «Senilia. Стихотворения в прозе». Среди них особенно выделяется цикл, который он приписал выдуманному древнегреческому поэту «Из Аполлодора Гностика». Вроде бы наступила пора умиротворенно думать о вечном. Однако в это же время он постоянно сочиняет парадные оды на торжественные дни императорского дома: «На 25-летие царствования государя императора Александра Николаевича 19 февраля 1880 г.», «Кантата, исполнявшаяся на парадном обеде в день венчания на царство е<го> и<мператорского> в<еличества> государя императора Александра Александровича», «В день венчания на царство его императорского величества государя императора Александра Александровича», «На событие 17-го октября» (железнодорожная катастрофа 17 октября 1888 г. у станции Борки под Харьковом, в результате которой едва не погибла семья Александра III), «На спасение государя наследника в Японии» (о покушении на цесаревича Николая Александровича в японском городе Оцу 29 апреля 1891 г.). Таких стихов на такие темы в это время уже никто не писал – во всяком случае никто из именитых поэтов. Называть себя учеником Державина в 1840-е гг. было архаизмом; писать стихи наподобие Державина в 1880—1890-е гг. было немыслимой архаикой.

Но даже на этом фоне выделяется упомянутая выше «Кантата». Это произведение было создано в качестве текста для кантаты «Москва» для солистов, хора и симфонического оркестра, которую П. И. Чайковский написал по заказу в марте 1883 г. на случай коронации Александра III. Чайковский писал Н. Ф. фон Мекк 26 марта (7 апреля) 1883 г.: «Мне очень помогло то обстоятельство, что слова кантаты, написанные Майковым, очень красивы и поэтичны. Есть маленькая патриотическая хвастливость, но вместе с тем вся пьеса глубоко прочувствована и написана оригинально. В ней есть свежесть и искренность тона, давшая и мне возможность не только отделаться от трудной задачи кое-как, лишь бы было соблюдено приличие, но и вложить в мою музыку долю чувства, согретого чудесными стихами Майкова»[35]. Первое исполнение кантаты состоялось в Москве 15 мая 1883 г. в Грановитой палате; солисты Е. А. Лавровская и И. А. Мельников, хор и оркестр под управлением Э. Ф. Направника. В советское время из политических соображений были убраны упоминания о Боге и царе. Для нас важно, что даже заинтересованный и благожелательный Чайковский отмечает «маленькую патриотическую хвастливость» кантаты Майкова. Для современного читателя доля этой «хвастливости» существенно увеличивается.

Для понимания позднего Майкова следует учесть, что младший брат его Леонид Николаевич практически не общался с ним по причине разницы политических взглядов. А младший сын Майкова художник Аполлон Аполлонович (1866 – ок. 1917) был одним из учредителей Союза русского народа. «Карьера и фортуна» (если воспользоваться словом И. А. Гончарова из «Обыкновенной истории») Аполлона Аполлоновича в значительной мере повторяла «карьеру и фортуну» его отца. Он был художником-любителем[36], выполняя завет отца, что обеспечивать себя следует службой, а не искусством. Весьма примечательно, что первые сорок лет его жизни практически неизвестны. И только с 1905 г., когда он стал одним из создателей Союза русского народа, сведений становится значительно больше. С момента основания Союза он принимал активное участие в деятельности монархических организаций, съездов и совещаний, свое кредо он изложил в программной работе «Революционеры и черносотенцы»[37]. Именно он создал проект нагрудного знака Союза русского народа, который и был утвержден в качестве официального и 23 декабря 1905 г. подарен Николаю II и цесаревичу Алексею. Его считают автором картины «Дни отмщения постигоша нас… покаемся да не истребит нас Господь» (между 1905 и 1907; Государственный музей истории религии, Петербург). После раскола Союза русского народа в 1909 г. А. А. Майков отошел от активной деятельности.

Так в деятельности Аполлона Аполлоновича Майкова нашла свое логически завершение деятельность его отца. От античных, антологических тем, от политической незрелости, вследствие которой монархизм подменялся деспотией, а патриотизм – личной преданностью государю, под прикрытием «чистого искусства» Майков-поэт шел к прославлению царского трона, а Майков-сын стал одним из основателей Союза русского народа.

27 февраля 1897 г. Аполлон Николаевич Майков вышел из дома слишком легко одетый, заболел воспалением легких и вскоре умер.

Литературная судьба Майкова очень интересна и поучительна. Современники ставили его в один ряд с Тютчевым, Некрасовым и Фетом. Сейчас он кажется гораздо менее интересным. Причина же такого перепада в восприятии, как можно думать, в том, что Майков прятался от правды. Хотел быть политическим поэтом – и надо было последовательно быть политическим поэтом. Но архаическое воспитание с ориентацией на культурные ценности XVIII в. повели Майкова в архаическую же тенденциозность, которая не содержательно, а поведенчески не отвечала требованиям времени. Поэтому для современников он казался фигурой значительной, а с течением времени отошел на второй план. Кто, впрочем, знает, как сложится его судьба в дальнейшем.

В настоящем издании в условиях ограниченного объема мы решили представить только небольшие стихотворные произведения Майкова, даже стихотворные рассказы – но не поэмы и не драмы. А из небольших стихотворных произведений мы выбрали только те, которые посвящены русской природе, русской общественной и политической жизни, русской культуре. Мы понимаем, что это в известной мере ограничивает общую картину литературной деятельности Майкова. Но зато такое представление поэта помогает понять главные силовые линии его творчества. Внутри разделов стихотворения расположены в хронологическом порядке.

Комментарии к сочинениям Майкова мы дали под строкой, кроме тех имен и фактов, которые объяснены во вступительной статье. Исторические лица, устаревшие слова не объясняются. Примечания самого Майкова помечены словами Прим. автора.

М. В. Строганов

Неизвестный художник (предположительно А. А. Майков, сын поэта) «Дни отмщения постигоша нас… покаемся да не истребит нас Господь». Между 1905 и 1907

Природа и люди

И. Крамской. Поэт Аполлон Николаевич Майков. 1883

«Для чего, природа…»

• Для чего, природа,
• Ты мне шепчешь тайны?
• Им в душе так тесно,
• И душе неловко,
• Тяжело ей с ними!
• Хочется иль словом,
• Иль покорной кистью
• Снова в мир их кинуть,
• С той же чудной силой,
• С тем же чудным блеском,
• Ничего не скрывши,
• И отдать их миру,
• Как от мира принял!

<1845>

К. Богаевский. Пустыня. Сказка. 1903

«Весна! Выставляется первая рама…»

• Весна! Выставляется первая рама —
• И в комнату шум ворвался,
• И благовест ближнего храма,
• И говор народа, и стук колеса.

• Мне в душу повеяло жизнью и волей:
• Вон – даль голубая видна…
• И хочется в поле, в широкое поле,
• Где, шествуя, сыплет цветами весна!

1854

Б. Кустодиев. Весна. 1921

Журавли

• От грустных дум очнувшись, очи
• Я подымаю от земли:
• В лазури темной к полуночи
• Летят станицей журавли.

• От криков их на небе дальнем
• Как будто благовест идет —
• Привет лесам патриархальным,
• Привет знакомым плесам вод!..

• Здесь этих вод и лесу вволю,
• На нивах сочное зерно…
• Чего ж еще? ведь им на долю
• Любить и мыслить не дано…

1855

А. Степанов. Журавли летят. 1891

Рыбная ловля

Посвящается С. Т. Аксакову, Н. А. Майкову, А. Н. Островскому, И. А. Гончарову, С. С. Дудышкину, А. И. Халанскому и всем понимающим дело

• Себя я помнить стал в деревне под Москвою.
• Бывало, ввечеру поудить карасей
• Отец пойдет на пруд, а двое нас, детей,
• Сидим на берегу под елкою густою,
• Добычу из ведра руками достаем
• И шепотом о ней друг с другом речь ведем…
• С летами за отцом по ручейкам пустынным
• Мы стали странствовать… Теперь то время мне
• Является всегда каким-то утром длинным,
• Особым уголком в безвестной стороне,
• Где вечная заря над головой струится,
• Где в поле по росе мой след еще хранится…
• В столицу приведен насильно точно я;
• Как будто, всем чужой, сижу на чуждом пире,
• И, кажется, опять я дома в Божьем мире,
• Когда лишь заберусь на бережок ручья,
• Закину удочки, сижу в траве высокой…
• Полдневный пышет жар – с зарей я поднялся, —
• Откинешься на луг и смотришь в небеса,
• И слушаешь стрекоз, покуда сон глубокой
• Под теплый пар земли глаза мне не сомкнет…
• О, чудный сон! душа Бог знает где далеко,
• А ты во сне живешь, как все вокруг живет…

• Но близкие мои – увы! – все горожане…
• И странствовать в лесу, поднявшися с зарей,
• Иль в лодке осенью сидеть в сыром тумане,
• Иль мокнуть на дожде, иль печься в летний зной —
• Им дико кажется, и всякий раз я знаю,
• Что, если с вечера я лесы разверну
• И новые крючки навязывать начну,
• Я тем до глубины души их огорчаю;
• И лица важные нередко страсть мою
• Корят насмешками: «Грешно, мол, для поэта
• Позабывать Парнас и огорчать семью».
• Я с горя пробовал послушать их совета —
• Напрасно!.. Вот вчера, чтоб только сон прогнать,
• Пошел на озеро; смотрю – какая гладь!
• Лесистых берегов обрывы и изгибы,
• Как зеркалом, водой повторены. Везде
• Полоски светлые от плещущейся рыбы
• Иль ласточек, крылом коснувшихся к воде…
• Смотрю – усач солдат сложа шинель на травку,
• Сам до колен в воде и удит на булавку.
• «Что, служба?» – крикнул я. «Пришли побаловать
• Маленько», – говорит. «Нет, клев-то как, служивый?» —
• «А клев-то? Да такой тут вышел стих счастливый,
• Что в час-от на уху успели натаскать».
• Ну, кто бы устоять тут мог от искушенья?
• Закину, думаю, я разик – и назад!
• Есть место ж у меня заветное: там скат
• От самых камышей и мелкие каменья.
• Тихонько удочки забравши, впопыхах
• Бегу я к пристани. Вослед мне крикнул кто-то.
• Но быстро оттолкнул челнок я свой от плота
• И, гору обогнув, зарылся в камышах.

• Злодеи рыбаки уж тут давно: вон с челном
• Запрятался в тростник, тот шарит в глубине…
• Есть что-то страстное в вниманье их безмолвном,
• Есть напряжение в сей людной тишине:
• Лишь свистнет в воздухе леса волосяная
• Да вздох послышится – упорно все молчат
• И зорко издали друг за другом следят.
• Меж тем живет вокруг равнина водяная,
• Стрекозы синие колеблют поплавки,
• И тощие кругом шныряют пауки,
• И кружится, сребрясь, снетков веселых стая
• Иль брызнет в стороны, от щуки исчезая.

• Но вот один рыбак вскочил, и, трепеща,
• Все смотрят на него в каком-то страхе чутком:
• Он, в обе руки взяв, на удилище гнутком
• Выводит на воду упорного леща.
• И черно-золотой красавец повернулся
• И вдруг взмахнул хвостом – испуганный, рванулся.
• «Отдай, отдай!» – кричат, и снова в глубину
• Идет чудовище, и ходит, вся в струну
• Натянута, леса… Дрожь вчуже пробирает!..

• А тут мой поплавок мгновенно исчезает,
• Тащу – леса в воде описывает круг.
• Уже зияет пасть зубастая – и вдруг
• Взвилась моя леса, свистя над головою…
• Обгрызла!.. Господи!.. Но, зная норов щук,
• Другую удочку за тою же травою
• Тихонько завожу и жду едва дыша…
• Клюет… Напрягся я и, со всего размаха,
• Исполненный надежд, волнуяся от страха,
• Выкидываю вверх – чуть видного ерша…
• О, тварь негодная!.. От злости чуть не плачу,
• Кляну себя, людей и мир за неудачу
• И как на угольях, закинув вновь, сижу,
• И только комары, облипшие мне щеки,
• Обуздывают гнев на промах мой жестокий.

• Чтобы вздохнуть, кругом я взоры обвожу.
• Как ярки горы там при солнце заходящем!
• Как здесь, вблизи меня, с своим шатром сквозящим.
• Краснеют темных сосн сторукие стволы
• И отражаются внизу в заливе черном,
• Где белый пар уже бежит к подножьям горным.
• С той стороны село. Среди сребристой мглы
• Окошки светятся, как огненные точки;
• Купанье там идет, чуть слышен визг живой,
• Чуть-чуть белеются по берегу сорочки,
• Меж тем как слышится из глубины лесной
• Кукушка поздняя да дятел молодой —
• Картины бедные полунощного края!
• Где б я ни умирал, вас вспомню, умирая:
• От сердца пылкого все злое прочь гоня,
• Не вы ль, миря с людьми, учили жить меня!..

• Но вот уж смерклося. Свежеет. Вкруг ни звука.
• На небе и водах погас пурпурный блеск.
• Чу… тянут якоря! Раздался весел плеск…
• Нет, видно, не возьмет теперь ни лещ, ни щука!
• Вот если бы чем свет забраться в тростники,
• Когда лишь по заре заметишь поплавки,
• И то почти к воде припавши… Тут охота!..
• Что ж медлить? Завтра же… Меж тем все челноки,
• Толкаясь, пристают у низенького плота,
• И громкий переклик несется на водах
• О всех событьях дня, о порванных лесах,
• И брань и похвальба, исполненные страсти.
• На плечи, разгрузясь, мы взваливаем снасти,
• И плещет ходкий плот, качаясь под ногой.
• Идем. Под мокрою одеждой уж прохладно;
• Зато как дышится у лодок над водой,
• Где пахнет рыбою и свежестью отрадной,
• Меж тем как из лесу чуть слышным ветерком,
• Смолой напитанным, потянет вдруг теплом!..

• О милые мои! Ужель вам непонятно,
• Вам странно, отчего в тот вечер благодатный
• С любовию в душе в ваш круг вбегаю я
• И, весело садясь за ужин деревенской,
• С улыбкой слушаю нападки на меня —
• Невинную грозу запальчивости женской?
• Бывало, с милою свиданье улучив
• И уж обдумавши к свиданью повод новый,
• Такой же приходил я к вам… Но что вы? что вы?
• Что значит этот клик и смеха дружный взрыв?
• Нет, полно! вижу я, не сговорить мне с вами!
• Истома сладкая ко сну меня зовет.
• Прощайте! Добрый сон!.. Уже двенадцать бьет…

• Иду я спать… И вот опять перед глазами
• Все катится вода огнистыми струями
• И ходят поплавки. На миг лишь задремал —
• И кажется, клюет!.. Тут полно, сон пропал;
• Пылает голова, и сердце бьется с болью.
• Чуть показался свет, на цыпочках, как вор,
• Я крадусь из дому и лезу чрез забор,
• Взяв хлеба про запас с кристальной крупной солью,
• Но на небе серо, и мелкий дождь идет,
• И к стуже в воздухе заметен поворот;
• Чуть видны берегов ближайшие извивы;
• Не шелохнется лес, ни птица не вспорхнет, —
• Но чувствую уже, что будет лов счастливый.
• И точно. Дождь потом зашлепал все сильней,
• Вскипело озеро от белых пузырей,
• И я промок насквозь, окостенели руки;
• Но окунь – видно, стал бодрее с холодком —
• Со дна и по верху гнался за червяком,
• И ловко выхватил я прямо в челн две щуки,
• Тут ветер потянул – и золотым лучом
• Деревню облило. Э, солнце как высоко!
• Уж дома самовар, пожалуй, недалеко…
• Домой! И в комнату, пронизанный дождем,
• С пылающим лицом, с душой и мыслью ясной,
• Две щуки на снурке, вхожу я с торжеством
• И криком все меня встречают: «Ах, несчастный!..»

• Непосвященные! Напрасен с ними спор!
• Искусства нашего непризнанную музу
• И грек не приобщил к парнасскому союзу!
• Нет, муза чистая, витай между озер!
• И пусть бегут твои балованные сестры
• На шумных поприщах гражданственности пестрой
• За лавром, и хвалой, и памятью веков:
• Ты, ночью звездною, на мельничной плотине,
• В сем царстве свай, колес, и плесени, и мхов,
• Таинственностью дух питай в святой пустыне!
• Заслыша, что к тебе в тот час взываю я,
• Заманивай меня по берегу ручья,
• В высокой о́соке протоптанной тропинкой,
• В дремучий темный лес; играй, резвись со мной;
• Облей в пути лицо росистою рябинкой;
• Учи переходить по жердочке живой
• Ручей и, усадив за ольхой серебристой
• Над ямой, где лопух разросся круглолистый,
• Где рыбе в затиши прохлада есть и тень,
• Показывай мне, как родится новый день;
• И в миг, когда спадет с природы тьмы завеса
• И солнце вспыхнет вдруг на пурпуре зари,
• Со всеми криками и шорохами леса
• Сама в моей душе ты с Богом говори!
• Да просветлен тобой, дыша, как часть природы,
• Исполнюсь мощью я и счастьем той свободы,
• В которой праотец народов, дни катя
• К сребристой старости, был весел, как дитя!

1855

Н. Майков. Портрет В. А. Солоницына. 1839

Болото

• Я целый час болотом занялся.
• Там белоус торчит, как щетка жесткий;
• Там точно пруд зеленый разлился;
• Лягушка, взгромоздясь, как на подмостки,
• На старый пень, торчащий из воды,
• На солнце нежится и дремлет… Белым
• Пушком одеты тощие цветы;
• Над ними мошки вьются роем целым;
• Лишь незабудок сочных бирюза
• Кругом глядит умильно мне в глаза,
• Да оживляют бедный мир болотный
• Порханье белой бабочки залетной
• И хлопоты стрекозок голубых
• Вокруг тростинок тощих и сухих.
• Ах! прелесть есть и в этом запустенье!..
• А были дни мое воображенье
• Пленял лишь вид подобных тучам гор,
• Небес глубоких праздничный простор,
• Монастыри да белых вилл ограда
• Под зеленью плюща и винограда…
• Или луны торжественный восход
• Между колонн руины молчаливой,
• Над серебром с горы падущих вод…
• Мне в чудные гармоний переливы
• Слагался рев катящихся зыбей;
• В какой-то мир вводил он безграничный,
• Где я робел душою непривычной
• И радостно присутствие людей
• Вдруг ощущал сквозь этот гул упорный
• По погремушкам вьючных лошадей,
• Тропинкою спускающихся горной…
• И вот – теперь такою же мечтой
• Душа полна, как и в былые годы,
• И так же здесь заманчиво со мной
• Беседует таинственность природы.

1856

И. Левитан. Вечер над болотом. 1882

Ласточки

• Мой сад с каждым днем увядает;
• Помят он, поломан и пуст,
• Хоть пышно еще доцветает
• Настурций в нем огненный куст…

• Мне грустно! Меня раздражает
• И солнца осеннего блеск,
• И лист, что с березы спадает,
• И поздних кузнечиков треск.

• Взгляну ль по привычке под крышу —
• Пустое гнездо над окном:
• В нем ласточек речи не слышу,
• Солома обветрилась в нем…

• А помню я, как хлопотали
• Две ласточки, строя его!
• Как прутики глиной скрепляли
• И пуху таскали в него!

• Как весел был труд их, как ловок!
• Как любо им было, когда
• Пять маленьких быстрых головок
• Выглядывать стали с гнезда!

• И целый-то день говоруньи,
• Как дети, вели разговор…
• Потом полетели летуньи!
• Я мало их видел с тех пор!

• И вот – их гнездо одиноко!
• Они уж в иной стороне —
• Далеко, далеко, далеко…
• О, если бы крылья и мне!

1856

Неизвестный художник. Ласточки

Нива

• По ниве прохожу я узкою межой,
• Поросшей кашкою и цепкой лебедой.
• Куда ни оглянусь – повсюду рожь густая!
• Иду, с трудом ее руками разбирая.
• Мелькают и жужжат колосья предо мной
• И колют мне лицо… Иду я наклоняясь,
• Как будто бы от пчел тревожных отбиваясь,
• Когда, перескочив чрез ивовый плетень,
• Средь яблонь в пчельнике проходишь в ясный день.

• О, Божья благодать!.. О, как прилечь отрадно
• В тени высокой ржи, где сыро и прохладно!
• Заботы полные, колосья надо мной
• Беседу важную ведут между собой.
• Им внемля, вижу я: на всем полей просторе
• И жницы, и жнецы, ныряя точно в море,
• Уж вяжут весело тяжелые снопы;
• Вон на заре стучат проворные цепы;
• В амбарах воздух полн и розана, и меда;
• Везде скрипят возы; средь шумного народа
• На пристанях кули валятся; вдоль реки
• Гуськом, как журавли, проходят бурлаки,
• Нагнувши головы, плечами напирая
• И длинной бичевой по влаге ударяя…

• О Боже! ты даешь для родины моей
• Тепло и урожай, дары святые неба, —
• Но, хлебом золотя простор ее полей,
• Ей также, Господи, духовного дай хлеба!
• Уже над нивою, где мысли семена
• Тобой насажены, повеяла весна,
• И непогодами не сгубленные зерна
• Пустили свежие ростки свои проворно, —
• О, дай нам солнышка! Пошли ты ведра нам,
• Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!
• Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками
• Прийти на тучные их нивы подышать
• И, позабыв, что мы их полили слезами,
• Промолвить: «Господи! какая благодать!»

1856

А. Куинджи. Степь. Нива. 1875

Интимное и семейное

Ф. Славянский. Семейная картина. На балконе