Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры бесплатное чтение

Введение

Вильна в оккупированной нацистами Польше.

Июль 1943 года

Поэт Шмерке Качергинский возвращается в гетто после работы. Его бригада занимается подневольным трудом: сортирует книги, рукописи и произведения искусства. Часть из них будут отправлены в Германию. Остальные попадут в мусоросжигательные печи и на бумажные фабрики. Шмерке работает в Освенциме еврейской культуры, отвечает за отбор книг для вывоза – и тех, которые обречены на ликвидацию.

Если сравнить этот рабский труд с трудом других рабов в оккупированной нацистами Европе, то Шмерке хотя бы не роет окопы, чтобы остановить продвижение Красной армии, не расчищает своим телом минные поля, не вытаскивает трупы из газовой камеры, чтобы переправить их в крематорий. Тем не менее позади тяжелый день: Шмерке трудился в унылом зале библиотеки Виленского университета, до потолка заваленном книгами. Утром жестокий немец – начальник бригады Альберт Шпоркет из Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга – застал Шмерке и еще нескольких работников за чтением стихотворения из одной из книг. Шпоркет, по профессии – торговец скотом, разразился истошными криками. Вены у него на шее пульсировали. Он грозил работникам кулаком, швырнул книгу в другой конец помещения.

– Вы, жулики, называете это работой? Тут вам не гостиная! – Он предупредил, что если такое повторится, им несдобровать. И захлопнул за собой дверь.

Весь день они работали и нервничали. Торговец скотом и с ними, и с книгами обращался как со скотиной: ее надо загружать работой, а потом отправлять на бойню. Если Шпоркет донесет в гестапо, им конец.

Сотрудница и возлюбленная Шмерке Рахела Крыньская, стройная школьная учительница с глубокими карими глазами, спросила:

– Ты сегодня все равно их понесешь?

Шмерке ответил с обычным своим кипучим энтузиазмом:

– Конечно. Вдруг этот чокнутый решит все разом отсюда отправить. Или сдать в утиль. Эти сокровища – для нашего будущего. Может, правда, не для нас, а для тех, кто нас переживет.

Шмерке обернул вокруг пояса старинный вышитый чехол для свитка Торы. Затянув потуже, засунул под новоявленный пояс четыре маленькие книжицы: старинные раритеты, опубликованные в Венеции, Салониках, Амстердаме и Кракове. Еще один крошечный чехол для свитка Торы надел вместо пеленки. Застегнул ремень, натянул рубашку, куртку. Теперь можно идти к воротам гетто.

Шмерке проделывал такое уже много раз, неизменно – со смесью упорства, возбуждения и страха. Он сознавал, на какой риск идет. Если поймают, его ждет расстрел, как его приятельницу певицу Любу Левицкую, у которой под одеждой нашли мешочек фасоли. Как минимум он получит от какого-нибудь эсэсовца двадцать пять ударов дубинкой или кнутом. Заправляя рубашку, Шмерке оценил всю двусмысленность ситуации. Он – член коммунистической партии, давний убежденный атеист, с детства не ходивший в синагогу, сейчас рискует жизнью ради этих по преимуществу культовых предметов. Он будто ощущал пыль прошлых поколений на своей коже.

Очередь возвращавшихся с работы оказалась необычно длинной – она змеилась на целых два квартала перед воротами гетто. Из первых рядов прилетели новости. Обершарфюрер Бруно Киттель лично проводит досмотр. Киттель – молодой, рослый, темноволосый и красивый – был профессиональным музыкантом и прирожденным хладнокровным убийцей. Иногда он являлся в гетто и расстреливал узников из чистого удовольствия. Останавливал человека на улице, предлагал сигарету и спрашивал: «Огоньку не хотите?» Человек кивал, а Киттель выхватывал пистолет и пускал ему пулю в голову.

В присутствии Киттеля охранники-литовцы и члены еврейской полиции гетто проводили обыск дотошнее обычного. Крики узников, которых избивали за попытку сокрытия еды, разносились на много кварталов. Рабочие, стоявшие рядом со Шмерке, запустили руки под одежду. На мостовую падали картофелины, ломти хлеба, овощи, мелкие поленья. На Шмерке зашипели – округлость его фигуры выглядела слишком красноречиво. Среди толпы людей с оголодавшими, изработавшимися телами его неожиданно пухлый торс выделялся слишком откровенно; тем не менее Шмерке невозмутимо двигался к пункту пропуска.

– Бросьте всё. Бросьте!

Но Шмерке и не думал разгружаться. Он понимал, что его это не спасет. Допустим, он оставит книги на древнееврейском и чехлы для свитков Торы лежать на улице: немцы сразу поймут, что их бросил кто-то из его бригады. Книги, в отличие от картофелин, снабжены экслибрисами. Киттель может распорядиться расстрелять всю бригаду, в том числе Рахелу и ближайшего друга Шмерке, тоже поэта, Аврома Суцкевера. Так что Шмерке решил положиться на волю случая и мысленно подготовился к неизбежным ударам.

Его соседи по очереди еще раз перепроверили карманы на предмет монет или бумаг, способных вызвать гнев Киттеля. Шмерке пробрала дрожь. Очередь, разрастаясь, перегородила движение на Завальной, одной из центральных торговых магистралей Вильны. Пешеходы-неевреи останавливались, чтобы поглазеть на спектакль, некоторые подбирали брошенную контрабанду.

Вдруг по толпе пронеслось:

– Ушел внутрь, в гетто!

– Вперед, быстрее!

Судя по всему, Киттелю наскучило надзирать за монотонными обысками, и он решил прогуляться по своему княжеству. Толпа ринулась вперед. Охранники, изумленные и обрадованные уходом Киттеля, обернулись посмотреть, куда он направляется, и не пытались остановить тех, кто рвался внутрь. Шмерке прошел через ворота – книги крепко прижаты к телу – и услышал за спиною завистливые голоса.

– Везет же некоторым!

– А я картошку на улице выбросила!

Они понятия не имели, что он несет не еду.

Когда подошвы его ботинок застучали по камням мостовой на Рудницкой улице внутри гетто, Шмерке запел песню, которую написал для молодежного клуба:

В потайном подземном бункере под гетто – вырытой в сырой почве пещере с каменным полом – книги, рукописи, документы, театральный реквизит и культовые предметы прятали в металлические канистры. Ближе к ночи Шмерке присовокупил свои сокровища к содержимому этого холодного хранилища. Прежде чем запереть скрытую дверь в потайную сокровищницу, он попрощался с вышитыми чехлами для свитков Торы и другими древностями, нежно их приласкав, будто собственных детей. А потом Шмерке, всегда остававшийся поэтом, подумал: «Настоящее наше темно, как этот бункер, но сокровища нашей культуры сияют обещанием светлого будущего»[2].

Глава первая

Шмерке – живая искра партии

Ни друзья, ни родные думать не думали, что Шмерке Качергинский станет писателем, когда вырастет. Они были убеждены, что он будет носильщиком, как и его отец, или станет заниматься иным физическим трудом. Вырос Шмерке на одной из беднейших улиц Вильны, и когда в 1915 году, в начальный, особо тяжелый период Первой мировой войны, родители его умерли от голода, казалось, что судьба семилетнего мальчика предрешена. Будет носильщиком. Или карманником, или контрабандистом.

Шмерке в итоге действительно сделался контрабандистом, только иного толка. Находясь в Виленском гетто, он крал книги из хранилища, где нацисты держали похищенные произведения искусства, и тем самым спасал их от сожжения или отправки в Германию. Он так пристрастился к книжной контрабанде, что не бросил ее и в годы советской власти. Однако еще до того, как Шмерке начал рисковать жизнью ради спасения книг, он стал сперва читателем, а потом – писателем, редактором и издателем[3].

В детские годы осиротевший Шмерке (так звучит на идише уменьшительно-ласкательная форма от еврейского имени Шемараяху) с младшим братом Якобом жил у разных родственников, в основном у дедушки по отцу. Впрочем, почти все время мальчики проводили на улице. В десятилетнем возрасте Шмерке забрали в Виленский еврейский сиротский приют и поселили в общей спальне, где обитало 150 таких же беспризорников, оставшихся в военные годы без родителей. Был он мал ростом, косоглаз, недокормлен, с признаками рахита: раздутый живот, огромная голова. Днем он посещал Талмуд-тору – начальную религиозную школу для сирот и детей бедняков; оправившись, стал неплохо успевать в учебе. К концу шестилетнего обучения в Талмуд-торе он уже читал на идише произведения прозаика и философа Хаима Житловского.

Однако главный талант Шмерке проявился не в науках. Талант состоял в том, чтобы заводить друзей и сохранять дружеские отношения. У Шмерке была обаятельная улыбка, полная воодушевления и теплоты, ему нравилось дарить людям внимание и поддержку, которых самому так не хватало в детстве. Шмерке любил петь народные песни на праздниках и вечеринках, приглушенным голосом рассказывать истории. Мальчишки из Талмуд-торы слетались к нему, точно мухи на мед, а учителя уделяли ему больше внимания, чем остальным[4].

В 1924 году 16-летний Шмерке поступил подмастерьем в литографическую мастерскую Эйзенштата и переехал из приюта в наемную комнату. По вечерам он посещал вечернюю школу имени И.-Л. Переца, где юношам из рабочего класса давали среднее образование. Школой руководили активисты Еврейского рабочего Бунда – главной еврейской социалистической партии в Польше, и именно в это время Шмерке занялся политикой и стал принимать в рабочем движении[5]. Первую свою широко прогремевшую песню он написал в восемнадцать лет, она называлась «Баррикады», и революция трудящихся была в ней представлена как радостное семейное событие:

Мелодия была запоминающаяся, песня лесным пожаром распространилась по собраниям социалистов, демонстрациям и молодежным организациям во всей Польше. Все ее пели, но почти никто не смог бы назвать имя автора.

Имея в арсенале это стихотворение, еще несколько поэтических опусов и парочку статей, Шмерке в 1928 году вошел в группу начинающих писателей на идише, которая называлась «Юнг Вилне» («Молодая Вильна»). Основным его вкладом в собрания группы, проходившие за кухонными столами, было исполнение народных песен и втягивание участников в удалое хоровое пение. Один писатель впоследствии заметил: «Юнг Вилне» не чувствовала себя молодой, пока там не появился Шмерке[6].

Его друг, поэт и писатель Хаим Граде, вспоминает: «К еде он разве что притрагивался. Зато любил петь песни, жестикулируя и гримасничая, пока вся компания не проникалась мотивом. А потом подносил ладонь к правому уху, как будто там внутри дрожал камертон, озорно подмигивал: ага, понял, как надо! – и звучала новая мелодия, которую сидевшие рядом радостно подхватывали, как будто умирали от желания запеть»[7].

Шмерке ни внешностью, ни поведением совсем не походил на писателя. Малорослый и худощавый, с высоким лбом и пухлыми губами, он внешне был вылитый работяга, каковым и являлся. Носил круглые очки в черной оправе, берет, обтерханную куртку. В отличие от большинства поэтов характером обладал хулиганским и любил задираться. Однажды ночью, когда они с друзьями шли по темному переулку, на них напали подростки-поляки; Шмерке охотно ввязался в драку и поколотил нескольких нападавших. Остальные бросились наутек[8].

Молодой поэт пользовался немалым успехом у девушек. Харизматичность и любезность заставляли забыть малый рост, тусклый взгляд и заурядную внешность. Подружки его по большей части не так давно приехали в Вильну из окрестных городков, он помогал им подыскать жилье и работу. Зачаровывал своим пением и честно предупреждал: «Не влюбляйся в меня, потом будет больно». Все знали про этот его недостаток: если девушка оставалась рядом несколько месяцев, она ему надоедала и он ее бросал. При этом был неколебимо предан друзьям-мужчинам, в основном – или бедным рабочим, или начинающим писателям. Он поднимал им настроение шутками, песнями, прибаутками. А если в кармане оказывалось несколько грошей, приглашал друзей в кафе выпить чаю и водки[9].

По вечерам в выходные Шмерке гулял по улицам Вильны в окружении толпы почитателей, всем улыбался, со всеми перешучивался. Он всегда первым замечал знакомого за целый квартал. Окликал его: «Как дела?», пожимал руку таким широким жестом, будто сейчас хлопнет по ладони. Завязывался разговор, и в результате знакомый присоединялся к его свите, даже если куда-то спешил по делу.

Несмотря на веселый и беспечный нрав, к политике Шмерке относился серьезно. За время обучения в вечерней школе, которой руководили социалисты, он вступил в ряды запрещенной коммунистической партии. В Польше были две напасти: нищета и антисемитизм; в результате, глядя через границу, СССР казался оплотом свободы и равенства. Подпольная политическая деятельность Шмерке – глухой ночью привязать красные флажки к телеграфным проводам, отпечатать антиправительственные прокламации и подбросить их под двери полицейского участка или организовать незаконную демонстрацию – привела к нескольким арестам и коротким тюремным срокам.

Польская полиция постоянно держала Шмерке под наблюдением, поэтому он принимал необходимые предосторожности. Свои статьи публиковал под псевдонимом в нью-йоркской коммунистической ежедневной газете «Моргн-фрайхайт» («Утро свободы»), отправляя их туда либо через туристов, либо с подложного адреса в Варшаве. С друзьями-литераторами он никогда не обсуждал свою политическую деятельность[10].

Но главным было то, что Шмерке оставался душой и сердцем «Юнг Вилне», живой искрой и партии, и любого праздника. Он не числился среди самых плодовитых или талантливых авторов «Юнг Вилне», но именно он объединял остальных, примиряя постоянное соперничество темпераментных литераторов. Он был организатором: администратором, секретарем, редактором и импресарио. Благодаря ему литературная группа превратилась в подлинное братство, содружество писателей, которые неизменно оказывали друг другу помощь и поддержку[11].

Собственное его творчество было отчетливо политизированным. Рассказ «Амнистия», опубликованный в 1934 году, описывает тяжкие бытовые условия, в которых политзаключенные содержатся в польских тюрьмах. Единственная надежда – глава государства их амнистирует. Чтобы рассказ прошел цензуру, Шмерке перенес действие из польской тюрьмы в немецкую, однако множество деталей указывало на то, о чем речь идет на самом деле. (Гитлер вообще никого не амнистировал.) В конце рассказа узники понимают: «Никто нас не освободит». Они и рабочие массы должны добиться этого сами[12].

Когда новый поэт по имени Авром Суцкевер подал заявление в «Юнг Вилне» и представил на суд ее членов утонченные стихи о природе, Шмерке его предупредил: «Абраша, сейчас времена стальные, а не хрустальные». Заявление Суцкевера отклонили; в группу он был принят лишь несколько лет спустя. Впоследствии стал величайшим из поэтов ХХ столетия, писавших на идише.

И в жизни, и в поэзии Шмерке и Суцкевер были полными противоположностями. Абраша Суцкевер был сыном купца из среднего класса и внуком раввина. Он вырос эстетом: аполитичным, задумчивым, самоуглубленным. Был на удивление хорош собой, с мечтательными глазами и копной волнистых волос. Детство, пришедшееся на годы Первой мировой, провел в эвакуации в Сибири, среди киргизов, ему созвучна была красота снегов, облаков и деревьев, музыка экзотического языка. После войны он обосновался в Вильне, учился в частных школах, был начитан в польской поэзии – в отличие от Шмерке, который все свое образование получил на идише. Однако, когда Абраша все-таки вступил в «Юнг Вилне», они стали неразлучными друзьями[13].

В конце 1930-х в Польше ужесточились преследования коммунистов – страна пыталась сохранить хорошие отношения с западным соседом, нацистской Германией. Политическая деятельность Шмерке заставляла власти подозревать, что литературная группа представляет собой революционную ячейку. Почти все экземпляры литературного журнала «Юнг Вилне» были конфискованы, а в конце 1936 года Шмерке, как издатель журнала, арестован. Его судили за нарушение общественного порядка. Суд состоял из длительных публичных разборов смысла отдельных стихотворных строк. В итоге судья, пусть и неохотно, освободил Шмерке от тюремного срока и отменил постановление о конфискации последнего номера журнала. Когда члены «Юнг Вилне» и друзья Шмерке отмечали свою победу в местном кафе, с шутками и хоровым пением, Суцкевер предложил тост: «За шмеркизм!» Шмеркизмом называлась способность справляться с любыми трудностями благодаря решительности, неукротимому оптимизму и чувству юмора[14].

Как ни парадоксально, начало Второй мировой войны подарило Шмерке еще один повод для радости. 1 сентября 1939 года на Польшу с запада напала нацистская Германия, Варшава оказалась в осаде, и одновременно СССР оккупировал восточную часть Польши в соответствии с немецко-советским Пактом о ненападении. В Вильну вошла Красная армия. Для большинства евреев Советы по сравнению с нацистами были разве что меньшим злом. А вот для Шмерке приход Красной армии стал сбывшейся мечтой – коммунизм в его любимом родном городе. Вечер следующей пятницы они с друзьями провели за пением, выпивкой и мечтаниями.

Впрочем, всего несколько недель спустя радость Шмерке сменилась разочарованием: Советы решили передать Вильну независимой Литве, стране капиталистической и авторитарной. Шмерке уехал в Белосток, расположенный в ста пятидесяти километрах к юго-востоку от Вильны: город остался в составе СССР, и Шмерке хотел и дальше воплощать в жизнь свою мечту о строительстве коммунизма. Там он прожил около года, работал учителем и служил в армии. Когда в июне 1940 года СССР повторно захватил Вильну и превратил город в столицу Литовской Советской Социалистической Республики, Шмерке отправился домой в полной уверенности, что рабочие теперь станут хозяевами собственных фабрик, а безработица уйдет в прошлое.

Ко всеобщему изумлению, Шмерке вернулся в Вильну не один, а с женой, беженкой из оккупированного немцами Кракова. Барбара Кауфман тоже была убежденной коммунисткой, в остальном же ничем не походила ни на Шмерке, ни на его прежних пассий. Она происходила из семьи среднего класса, безупречно говорила по-польски, не знала ни песен, ни литературы на идише. Товарищам Шмерке она не очень понравилась: показалась чопорной и холодной – да и ее совсем не радовало то, что приходится соперничать за внимание молодого мужа со всеми этими его друзьями[15].

Шмерке же был счастлив. Он вернулся домой, в дружеский круг, он был влюблен в юную утонченную красавицу, считался гражданином «самого справедливого общества в мире». Чего же еще желать?[16]

То, что Шмерке из сироты стал писателем, далеко не типично: его младший брат выучился на слесаря и даже газеты читал редко – тем не менее в Вильне, с ее прозванием Литовский Иерусалим, где книги и ученость пользовались всеобщим уважением, эта история была отнюдь не исключительной. Всевозможные учебные заведения, такие как Талмуд-тора и вечерняя школа Переца, превращали уличных ребятишек в ненасытных читателей. Впрочем, что касается Шмерке, его связи с книгами носили более глубокий характер. Он понимал, что именно книги спасли его от преступности и безысходности. Нужно было как-то отплатить им за это одолжение – хотя бы спасти их от уничтожения, когда потребовалось.

Глава вторая

Город книги

Шмерке Качергинский любил хвастаться своим городом перед еврейскими писателями и интеллектуалами, приезжавшими погостить из Варшавы или Нью-Йорка. Случалось, он являлся без предупреждения к ним на порог или в гостиничный номер с предложением показать главные достопримечательности. Население Вильны составляло 195 тысяч человек, 28,5 % из них были евреями. Это была четвертая по численности еврейская община в Польше (после Варшавы, Лодзи и Львова), в культурном же отношении Вильна была столицей восточноевропейского еврейства, Литовским Иерусалимом[17].

Согласно легенде, Вильна приобрела этот почетный титул еще в XVII веке, когда ее попросили стать членом Литовского Ваада – совета еврейских общин Великого княжества Литовского. Более древние общины Гродно, Бреста и Пинска отказались дать ей место за столом, усмотрев в ней молодого выскочку, мелкого и ничем не примечательного. В ответ главы виленской общины написали прочувствованное письмо, где отмечалось, что у них в городе проживают 333 человека, которые знают наизусть весь Талмуд. Авторы письма подчеркивали символическое значение этого числа. На иврите у каждой буквы алфавита есть численное значение (алеф – 1, бет – 2 и т. д.), а 333 соответствовало слову «снег», шелег. Вильна, писали они, столь же чиста и незапятнанна, как свежий снежный покров.

Члены совета изумились и устыдились. У них в общинах набиралось едва ли по дюжине ученых людей, которые знали Талмуд наизусть. Один из раввинов встал и провозгласил: «Вильну надлежит принять в совет. Она есть Литовский Иерусалим»[18].

Прежде чем начать экскурсию, Шмерке излагал гостям из Америки основные факты: Вильна расположена между Варшавой и Санкт-Петербургом (Ленинградом), последние четыреста лет находится под польским либо русским правлением. Однако в Средневековье Вильнюс – так именовался город в те времена – являлся столицей Великого княжества Литовского, могучего государства, занимавшего территорию от Балтийского до Черного моря и включавшего значительную часть Белоруссии, Польши и Украины. Жители этого города были в свое время последними язычниками Европы; в католицизм их крестили только в 1387 году, а говорили они на литовском, не славянском языке, тесно связанном с санскритом.

Потом соседи Литвы начали расширять свои владения и брать под контроль литовские города. В 1569 году Великое княжество вошло в состав Польши, что повлекло за собой насаждение польского языка и культуры. Вильнюс превратился в Wilno, польский университетский город и центр польского книгопечатания. В 1795 году воспоследовало русское завоевание – последняя стадия раздела Польши, название города теперь писалось на кириллице, а сам он стал губернской столицей на северо-западной оконечности Российской империи. Власти сделали русский единственным языком школьного образования, превратили многие католические храмы в православные. После 125 лет русского правления, когда улеглась пыль Первой мировой войны, город снова стал польским.

Однако сколько бы ни менялась власть, евреи продолжали называть этот край Литвой, а Вильну – ее Иерусалимом.

Свою довольно своеобразную экскурсию Шмерке начинал у собора, общепризнанного центра города, расположенного неподалеку от реки Вилии. Внушительная постройка стоит на том месте, где литовцы приняли католицизм – здесь они крестились в речных водах. Старое языческое капище было разрушено, а на его месте возведен собор.

Шмерке указывал на фигуры святых, украшающие здание снаружи, в их числе – Моисей, изображенный в полный рост, с длинной бородой и рогами[19], и с Десятью заповедями в руках: он помещен на фасаде у самого входа. Моисею редко отводится столь почетное место, и это породило среди виленских евреев легенду: зодчий собора, итальянец, был выкрестом. Создав фигуру Моисея, художник объявил, что намерен начать работу над последней скульптурой – образом самого Бога. Однако, когда он приступил к исполнению этого дерзкого замысла, на город внезапно налетела буря, художника сбросило с лесов, и он погиб. Статуя Моисея взирала на него в гневе, указывая пальцами на вторую заповедь: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху»[20].

В Вильне даже к собору прилагалась своя, еврейская, повесть.

Дальше Шмерке вел гостей по Виленской улице – оживленному торговому бульвару, где располагалось множество еврейских и польских магазинов: домашние принадлежности, вязаные изделия, лекарства, пошив качественной одежды, кабинеты дантистов. По пути он указывал на театр «Гелиос», где в 1921 году состоялось первое в Вильнюсе представление знаменитой пьесы на идише «Дибука» С. А. Анского (Шлойме-Занвла Раппопорта) (1863–1920), а также на редакцию самой уважаемой еврейской газеты города «Дер тог» («День»).

Шмерке доводил гостей до Немецкой улицы и узких кривых переулков старого еврейского квартала, с которым она пересекалась. Евреи поселились здесь в начале XVI века, и польский король Сигизмунд II Август издал в 1551 году указ, определявший, где им дозволено жить. На Еврейской улице они в 1572 году построили синагогу, которой впоследствии предстояло стать Большой синагогой, или, на идише, штотшул.

Снаружи здание синагоги выглядело ничем не примечательно, особенно по сравнению с собором. Высотой всего четыре этажа, потому что королевский указ предписывал строить синагоги ниже местных церквей. Однако стоило посетителям войти внутрь, спуститься по ступеням на нижний уровень и поднять голову – и их ошеломлял вид мраморных колонн, дубовой мебели, декора из слоновой кости и серебра, прекрасных люстр. Киот, в котором хранились свитки Торы, был покрыт атласным покрывалом, расшитым золотом.

Считается, что Наполеон лишился дара речи, когда посетил Большую синагогу в 1812 году, – он в изумлении замер на пороге.

На крыше штот-шул есть темное пятно, которое, согласно легенде, относится к 1794 году, временам восстания Костюшко – неудачной попытки восстановить Польское государство после того, как большая часть его территории отошла к России. На улицах Вильны кипели бои между русскими завоевателями и польскими повстанцами, а евреи собрались в Большой синагоге и молили Бога о защите. В крышу попало пушечное ядро, но не взорвалось, застряло в перекрытиях. Прошло более века, а прихожане по-прежнему ежегодно возносили благодарственные молитвы в тот день, когда случилось это чудо[21].

Потом Шмерке предлагал гостям погулять во дворе синагоги, шулхойфе, и указывал на дюжину небольших помещений для молитв и изучения Торы (они называются клойзами), занимавших бо́льшую часть пространства. На одной из стен, огораживавших двор, находилось три циферблата с еврейскими буквами: они указывали время утренних молитв, зажигания субботних свеч и конца Субботы. «У часов» стало местом сбора прихожан, прохожих и попрошаек, а на стене принято было вешать всевозможные объявления[22].

Большая синагога была самой знаменитой еврейской достопримечательностью Вильны, однако не самой главной еврейской святыней. Эта честь выпала дому, расположенному на другом конце двора, – жилищу и синагоге Виленского Гаона, или гения, рабби Элияху, сына Соломона Залмана (1720–1797), святого покровителя и духовного лидера общины.

Рабби Элияху вел замкнутый образ жизни и посвящал все свое время изучению священных книг, не занимаясь больше почти ничем. Ставни на окнах он держал закрытыми, чтобы уличные звуки и зрелища его не отвлекали. Спал очень мало, крайне редко выходил из дома. Хотя он жил буквально в нескольких шагах от Большой синагоги, молитв там не посещал. Вместо этого создал собственный молитвенный дом, клойз, и приглашал туда кружок своих учеников. После его смерти ученики продолжали там учиться и молиться, а потом передали свои места следующему поколению знатоков Торы.

В отличие от других виленских синагог в клойзе Гаона не было женского помещения. Службы тоже проводились особым образом, согласно литургическим практикам, которые разработал сам рабби Элияху, – они отличались от общепринятого восточноевропейского обряда. Когда в конце XIX века на эти службы впервые были допущены посторонние, их сильно смутил порядок молитв.

Главной достопримечательностью клойза Гаона была табличка у южной стены: она обозначала место, где рабби Элияху сидел и изучал Тору на протяжении сорока лет. Над табличкой висела неугасимая лампада – такую обычно вешают над киотом. В этой синагоге неугасимых лампад было две, одна – над киотом, другая – над «местом Гаона» у правой стены. Под табличкой стена выпячивается наружу, образуя своего рода прямоугольную кафедру: она скрывает место, где рабби Элияху изучал священные тексты. Выступ не только служит памятником, но и препятствует тому, чтобы кто-то еще сел на место рабби Элияху[23].

В 1918 году местный историк отмечал: «Клойз Гаона вызывает страх и благоговение. Когда входишь и видишь седобородых талмудистов, кажется, что дух Гаона все еще витает в воздухе». Путеводитель добавлял: «Клойз Гаона – корона и жемчужина Литовского Иерусалима»[24].

Рабби Элияху воплощал в себе этос общины: книга – высшая ценность еврейской жизни. Когда европейские евреи воображали Литовский Иерусалим, им виделись не синагога, статуя или мемориал. Они видели большой том Талмуда ин-фолио, где внизу титульного листа крупными четкими буквами напечатано: «Вильна». Писавший на идише Шолем Аш вспоминал, что в детстве, начав изучать Талмуд, он был совершенно уверен, что древнейший magnum opus иудаизма не только отпечатан в Вильне, но и написан там же.

К этому моменту экскурсии, после посещения собора, Большой синагоги и клойза Гаона, Шмерке, видимо, немного уставал от религиозных достопримечательностей. Сам-то он точно набожностью не отличался и в синагогу не ходил никогда – только показать ее гостям. Так что Шмерке явно радовался, что дальше они попадут в место, где он чувствует себя как дома, – в еврейскую публичную библиотеку.

Библиотека носила имя своего основателя Матитяху Страшуна, богатого дельца, ученого и библиофила, который завещал свое книжное собрание еврейской общине. В 1892 году оно было превращено в общественную библиотеку. В ней имелось пять инкунабул (книг, напечатанных до 1501 года), множество изданий XVI века из Венеции (она стала первым крупным центром еврейского книгопечатания) и иных раритетов. После смерти Страшуна среди виленской еврейской элиты пошла мода на завещание книг общине, и собрание библиотеки стремительно разрасталось.

Правление общины приняло решение выстроить здание библиотеки в историческом центре еврейской Вильны – в шулхойфе (дворе) при Большой синагоге. Выбор места был символичен: библиотека должна была стать интеллектуальным святилищем. Еще одним красноречивым жестом стало то, что правление постановило: библиотека будет открыта семь дней в неделю, даже в Субботу и еврейские праздники. (По внутренним библиотечным правилам в такие дни в читальном зале не разрешалось писать или делать заметки.) Чтение и учеба были неотъемлемыми частями жизни, в такой деятельности не должно быть выходных.

К 1930-м годам собрание достигло 40 тысяч томов.

Библиотека Страшуна была главным центром притяжения виленских еврейских интеллектуалов. Там постоянно стояла очередь из тех, кто дожидался, пока освободится одно из сотни мест у длинных прямоугольных столов. По вечерам читатели помоложе устраивались на подоконниках или прислонялись к стенам. Именно в библиотеке встречались друг с другом старое и новое в еврейской жизни: бородатые раввины и безбожники-пионеры в синих или красных галстуках.

После работы Шмерке часто проводил вечера в библиотеке за чтением мировой и идишской литературы. К сорок пятой годовщине существования библиотеки он написал статью «Прах, который освежает»[25].

Почти такой же известностью, что и сама библиотека, пользовался библиотекарь Хайкл Лунский: одновременно и библиограф, и дежурный за стойкой выдачи книг, и директор по закупкам, и хранитель, и завхоз. Бородатый Лунский был бессменным символом еврейской Вильны, умевшим объединить вокруг себя разнородную общину. Был он человеком религиозным, уходил с рабочего места на полуденную молитву в Большой синагоге, но при этом горячо любил современную литературу на иврите и идише, а с каждым поэтом-посетителем обращался как с ВИП-персоной. Лунский был убежденным сионистом, мечтал когда-нибудь работать в библиотеке в Иерусалиме, при этом водил дружбу в кругах социалистов. В 1900 году он собирал для фондов библиотеки нелегальные революционные памфлеты, например бундовскую брошюру «Долой самодержавие!», и прятал их в недрах библиотечных фондов. Когда царская полиция выяснила, что в библиотеке хранится подрывная литература, ей пригрозили закрытием.

Лунский не получил специального образования: до конца 1920-х годов в библиотеке не было даже каталога, однако этот недостаток с лихвой восполнялся его эрудицией и душевным отношением как к книгам, так и к читателям. «Он знал наизусть названия каждой книги в библиотеке, ее место на полке, как помнят домашние адреса близких друзей», – вспоминал один из читателей. Лунского любили и называли «стражем Литовского Иерусалима»[26].

После похода в библиотеку Шмерке, возможно, приглашал своих гостей-туристов перекусить в ресторанчике Вольфа Усьяна, известном в народе как «У Велфке». Ресторанчик располагался на углу Немецкой и Еврейской и был любимым местом встреч виленской еврейской богемы, поскольку работал всю ночь. Гуляла шутка, что когда последние талмудисты выходят из двора синагоги и отправляются на покой, «У Велфке» как раз закипает жизнь. В ресторане щедрыми порциями предлагали лучшую в городе еврейскую кухню: печеночный паштет, гефилте-фиш, отварную говядину, жареного гуся.

«У Велфке» было два зала. Первым, где находился бар, пользовались извозчики, местные бандиты, представители виленского еврейского уголовного мира. Второй зал посещали супружеские пары и деятели культуры – актеры, писатели, интеллигенты и их именитые гости. Случалось, что если бедный писатель не мог оплатить счет, за него это делал кто-то из уголовников из первого зала.

Во втором зале по радио звучала музыка, имелась площадка для танцев. Владелец, Велфке, дружески приветствовал каждого гостя, кочуя из первого зала во второй.

Самым почетным завсегдатаем заведения Велфке был темпераментный актер, выступавший на идише, Абрам Моревский, прославившийся ролью хасидского Миропольского ребе в «Дибуке». Моревский ужинал здесь после каждого спектакля. Крупный мужчина с отменным аппетитом – и еще более отменным самомнением – он заказывал по пять-шесть основных блюд и набрасывался на них, точно голодный волк. Поговаривали, что Моревский платит Велфке по часам, а не за каждое отдельное блюдо.

Если вы приехали в Вильну и не побывали «У Велфке» – значит, вы не видели города[27].

После перерыва Шмерке менял регистр и показывал гостям современные виленские еврейские учреждения культуры. Они шли по Немецкой улице, сворачивали на Рудницкую, здесь он подводил их к Еврейской реальной гимназии и Еврейскому музыкальному институту – у них был общий просторный двор. Реальная гимназия была замечательной виленской еврейской средней школой, одной из немногих школ в Польше, где химию и физику в старших классах преподавали на идише. В Музыкальном институте обучали игре на разных инструментах, а также вокалу с упором на классику. Здесь ставились оперы на идише, в том числе «Травиата», «Кармен», «Тоска», «Мадам Баттерфляй» и «Аида».

Дальше вперед, через Завальную до Квашельной, в типографию и редакцию издательства Клецкина – самого престижного из всех мировых издательств, выпускавших книги на идише. В 1890-е годы его основатель и директор Борис Клецкин принимал активное участие в печатании подпольной литературы для главной еврейской социалистической партии, Бунда. Он изобрел типографский станок, который можно было спрятать внутри специально сконструированного обеденного стола. Когда в 1905 году в Российской империи была введена свобода печати, Клецкин решил перейти на легальное положение и занялся выпуском коммерческой литературы. При этом идеалистического отношения к книге как инструменту совершенствования мира он так никогда и не утратил. Помогало ему то, что о личном заработке он мог не беспокоиться: его кормила торговля недвижимостью, лесом и древесиной – дело, унаследованное от отца.

Издательство Клецкина выпускало качественные собрания сочинений, например полное собрание И.-Л. Переца, отца современной литературы на идише, в девятнадцати томах. Клецкин стал светским наследником типографии Ромма, где вышло классическое двадцатитомное издание Талмуда, известное как «Вилна шас». Кроме прочего, Клецкин печатал произведения известных европейских писателей – Максима Горького, Чарльза Диккенса, Томаса Манна, Кнута Гамсуна и Ромена Роллана – в отличных переводах. Помимо этого, выходили и научные книги: классическая история хасидизма Семена Дубнова (в переводе с иврита) и «Иудейские войны» Иосифа Флавия (в переводе с древнегреческого).

В 1925 году Клецкин перенес штаб-квартиру своей книжной империи в Варшаву, а виленское отделение превратил в филиал. При этом издательство сохранило название «Виленского издательского дома Бориса Клецкина», тем самым отдавая дань своему происхождению. Читателей часто озадачивало, что, открыв книгу, они видели на титульном листе одновременно и «Виленское издательство», и «Варшаву». Впрочем, этот оксюморон имел смысл. «Вильна» оставалось кодовым словом для обозначения высокой еврейской культуры. «Виленское издательство» было клеймом высочайшего качества[28].

Последнюю остановку в экскурсии Шмерке делал на улице Вивульского, у здания Института изучения идиша, ИВО (акроним «Идишер висншафтлехер организацие») – современного научного центра, где методы гуманитарных и социологических исследований применялись к изучению еврейской жизни. Институт был основан в 1925 году, организационные заседания проходили в Берлине, однако слава и центральное положение Вильны буквально вынудили основателей выбрать именно этот город для головного отделения института. Филиалы находились в Берлине, Париже и Нью-Йорке.

Основной движущей силой ИВО был блистательный ученый по имени Макс Вайнрайх. Бывший активист Бунда, он окончил курс Санкт-Петербургского университета, где изучал историю, языки и литературу. В период революций 1917 года увлекся политической журналистикой, потом получил докторскую степень по лингвистике в немецком Марбургском университете. Идиш не был его родным языком (родным был немецкий), но Вайнрайх стал лучшим его знатоком и ярым поборником. Что касается личных качеств, в Вайнрайхе сочетались черты чопорного немецкого профессора и близкого к народу бундиста. Помимо прочего, он был почти полностью слеп на один глаз – результат антисемитского нападения в 1931 году.

ИВО издал почти 24 тысячи страниц научной литературы в области языкознания, литературоведения, истории, фольклористики, экономики, психологии и образования. Кроме того, институт ревностно занимался собиранием библиотеки и архива. Поскольку денег на приобретение раритетов у него не было, ИВО бросил клич добровольцам, «замлерам» (собирателям), чтобы они присылали материалы из своих общин. К 1929 году, всего через четыре года после основания института, на него уже работало 163 группы собирателей по всей Восточной Европе – а в сущности, по всему миру. Они присылали в Вильну народные песни, идиомы, сказки, которые записали у родных и друзей; афиши, плакаты и театральные программки, которые, как правило, просто выбрасывались, а также редкие рукописные общинные летописи и документы, обнаруженные на чердаках синагог. Поощряя добровольцев к такой деятельности, ИВО вовлекал широкие массы в научный процесс.

Просторное здание института, выстроенное в 1933 году, находилось по адресу: улица Вивульского, 18, на тихой обсаженной деревьями улице вдали от суеты городского центра и узких неопрятных переулков старого еврейского квартала. Здание было чистое, светлое, при нем имелось замечательное хранилище. Шмерке с удовольствием бы стал студентом одной из академических программ ИВО, запущенных в 1935 году, но его бы не взяли: у него не было аттестата о среднем образовании.

ИВО стал национальной академией людей без государства: евреев Восточной Европы, а Вайнрайх – президентом этой академии. Институт являлся источником этнической гордости и повышал самооценку десяткам тысяч евреев в стране, где их по большому счету презирали. А поскольку ИВО существовал на скромные пожертвования и на добровольных началах – ни признания, ни субсидий от польского государства он так и не дождался, – его считали символом извечной воли еврейского народа выживать в противостоянии[29].

На этом экскурсия по Вильне завершалась. Самое время для заключительных рассуждений. Шмерке напоминал гостю, что между воплощениями самого древнего и новейшего Литовского Иерусалима – между Большой синагогой и ИВО – всего двадцать минут пешком: 350 лет за 20 минут. Он отмечал дистанцию культурного характера между двумя этими точками – синагогой и современным научно-исследовательским институтом. И одновременно подчеркивал внутреннюю преемственность. Еврейская Вильна живет силой разума. Она верна постулату, что интеллектуальные богатства способны рождаться среди нищеты и преследований, способны не только их превозмочь, но и затмить.

Виленские евреи любили рассказывать историю Виленского Гаона и одну строку из нее сделали своим девизом. Компания школьников заметила рабби Элияху на улице – в тот редкий момент, когда он все-таки вышел из дома. Дети начали кричать: «Виленский Гаон! Виленский Гаон!» И тут рабби Элияху повернулся и сказал одному из мальчиков: «Йингеле, вил нор, весту зайн а гоэн» («Мальчик, если ты этого захочешь, ты станешь гаоном» (гением) «Вил нор» звучало почти как «Вильна». Литовский Иерусалим – это символ того, что сила воли способна выстоять в любом противостоянии. Евреи в диаспоре способны достичь величия, «если этого захотят». Именно это, завершал свое повествование Шмерке, и имел в виду вождь еврейских социалистов Вульф Лацкий-Бертольди, когда во время посещения Библиотеки Страшуна заявил: «Вильна – не город; это идея»[30].

Глава третья

Первая атака

Воскресным утром 22 июня 1941 года Ноех Прилуцкий, проснувшись, решил поработать над своей книгой о фонетике идиша. Накануне он был в театре, на премьере комедии Шолом-Алейхема «Выигрышный билет», провел вечер в компании Шмерке Качергинского, Аврома Суцкевера и писателей из «Юнг Вилне». Пятидесятидевятилетний ученый был одним из самых видных еврейских интеллектуалов Вильны (теперь она называлась по-литовски – Вильнюс), несмотря на то что жил тут недавно. В город он перебрался в октябре 1939 года, бежав из оккупированной фашистами Варшавы.

Когда в июне 1940 года Вильна была включена в состав СССР, власти «советизировали» ИВО и назначили Прилуцкого его директором. Макс Вайнрайх, душа и сердце ИВО, в сентябре 1939 года находился в Дании, на международной конференции по языкознанию, и с началом войны решил не возвращаться в Восточную Европу. Проведя семь месяцев в подвешенном состоянии в Скандинавии, он в марте 1940-го обосновался в Нью-Йорке. Советы выбрали ему в наследники Прилуцкого.

Помимо директорства в ИВО, Прилуцкий – корпулентный мужчина с остроконечной бородкой – стал первым заведующим только что созданной кафедрой идиша в Вильнюсском университете. Его лекция при вступлении в должность стала важнейшим культурным событием для евреев города. До войны, когда Вильна находилась в составе Польши, университет являлся рассадником антисемитизма, а о создании кафедры, так или иначе относящейся к иудаике, невозможно было даже и помыслить. Среди преподавательского состава евреев не было совсем, а студенты-евреи вынуждены были сидеть в аудиториях слева (в знак тихого протеста они предпочитали стоять у задней стены). Деятельность Прилуцкого как заведующего кафедрой и директора ИВО воплощала надежду на будущее процветание еврейства и еврейской культуры в советском Вильнюсе, «в лучах пятиконечной звезды», как он выразился в одном из интервью[31].

Все надежды разбились в прах 22 июня 1941 года, после нападения Германии. Около десяти часов утра завыли сирены – Прилуцкий в это время сидел за письменным столом. В двенадцать министр иностранных дел Молотов выступил по радио с сообщением, что Германия напала на Советский Союз. Налеты на Вильну начались уже в полдень, за ними последовали бомбежки. Прилуцкий с несколькими коллегами примчался в здание ИВО на улице Вивульского – они начали закапывать в землю материалы из бесценных архивов института, чтобы спасти их от наступающих немецких захватчиков. Сильнее всего они переживали за материалы «Исторической комиссии», которую возглавлял Прилуцкий: она документировала нацистские зверства против польских евреев. «Историческая комиссия» записала свидетельства четырехсот с лишним беженцев, которым удалось вырваться с захваченной территории и бежать в Вильну. Если немцы обнаружат эти бумаги с подробным изложением их преступлений, они без колебаний казнят членов комиссии[32].

Бомбежка не прекращалась всю ночь воскресенья; Прилуцкий, изобразив на лице уверенность, сказал друзьям: «Первой же сброшенной на Советский Союз бомбой Гитлер вырыл себе могилу. Его ждет быстрый и горький конец». Жена Прилуцкого Паула тревожилась куда сильнее. «Нужно бежать. Ноех не должен ни минуты здесь оставаться. Его разорвут на клочки»[33]. У нее были все причины для тревоги: Прилуцкий был не только специалистом по идишу и еврейскому фольклору, но и видным еврейским политиком. Около двадцати лет он возглавлял в Варшаве Еврейскую народную партию (Фолкспартей) и был членом польского Парламента.

Прилуцкий был еврейским националистом и польским патриотом; он твердо верил, что одно не исключает другого. В 1930-е годы выступал с яростными нападками на нацистскую Германию на страницах варшавской газеты на идише «Дер момент», в которой был главным редактором. После бегства в Вильну он перековался в несгибаемого советского патриота, будучи уверен, что только СССР способен защитить евреев – равно как и весь мир – от нацистской агрессии. Короче, Ноех Прилуцкий был именно тем человеком, которого немцы стали бы разыскивать прежде всего: интеллектуал, политический деятель и откровенный враг Третьего рейха. Именно поэтому в сентябре 1939 года Ноех с Паулой и бежали из Варшавы. И вот в июне 1941-го немцы настигли их снова.

Прилуцкие торопливо составили план: двинуться дальше на восток с группой журналистов и писателей. Но немецкая армия их опередила, войдя в город 24 июня, всего через два дня после начала боевых действий. Немцы тут же перекрыли все дороги.

Прилуцкие, которым из Вильны было уже не вырваться, приняли единственную меру, какую придумали. Сожгли в кухонной печи личные бумаги, в том числе документы «Исторической комиссии»[34].

Когда немцы взяли город под свой контроль, жилищные условия семидесяти тысяч евреев Вильны стремительно начали ухудшаться. 4 июля литовская полиция, беспрекословно выполнявшая распоряжения немцев, а с ней и другие вооруженные группы стали нападать на евреев на улицах; 7 июля евреям было приказано носить нарукавные повязки со звездой Давида – для простоты опознания; 10 июля несколько сотен евреев погибли во время резни. Через день группу людей отправили в ближайший пригород, в зеленое лесистое место под названием Понары – там их построили и расстреляли. То был лишь первый из массовых расстрелов. За этот месяц на улицах и у себя дома были схвачены тысячи мужчин-евреев: их якобы отправляли на работы. Больше про них никто ничего не слышал. Гетто пока не существовало, но мужчины-евреи старались не выходить из дому, чтобы не попасть в облаву.

Страхи Паулы Прилуцкой оправдались – немцы действительно пришли за ее мужем Ноехом, однако не по той причине, которой она так опасалась. Его не собирались арестовывать или расстреливать: он был нужен немцам в качестве ученого, для подневольного труда. Санкционировал его арест нацистский специалист по иудаике доктор Иоганнес Поль.

Поль был штатным сотрудником Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга (ОШР), немецкой организации, которая занималась вывозом культурных ценностей из стран Европы. Свои грабежи ОШР начал в 1940 году во Франции, захватив там книги и картины, ранее принадлежавшие евреям, а потом развернулся гораздо шире, опустошая государственные музеи, библиотеки и всевозможные частные собрания.

С особым усердием ОШР занимался похищением всего, что относится к иудаике: книг, рукописей и документов о еврейской религии, истории и культуре. Эти материалы считались ценными источниками для антисемитских исследований, которые назывались «юденфоршунг»: евреи изучались с точки зрения их ущербности. Юденфоршунг был призван дать научное обоснование нацистской политике преследования, а впоследствии – уничтожения. Для нацистов «приобретение» редких еврейских книг и манускриптов было важным инструментом в духовно-интеллектуальной борьбе с еврейством. Поль руководил этой деятельностью[35].

Иоганнес Поль был истовым католиком, превратившимся в нациста. Он родился в Кельне в 1904 году, был старшим сыном в семье водителя грузовика, сан священника использовал как трамплин для своей будущей карьеры. После рукоположения стал викарием города Эссена в Северном Рейне – Вестфалии, продолжил изучать Библию на теологическом факультете Боннского университета. Поль никогда не был способным студентом, однако отличался прилежанием и особым даром заводить связи, которые и помогали ему перемещаться с одного места на другое. После Бонна он учился в Папском библейском институте в Риме и три года провел в столице Италии – страна в это время билась в лихорадке фашизма. Поль сосредоточился на изучении Ветхого Завета и написал диссертацию «Семья и общество в Древнем Израиле согласно Пророкам», получившую весьма низкую оценку. Из Италии Поль перебрался в Святую землю. Получил церковную стипендию на дальнейшее обучение в Папском восточном институте в Иерусалиме. Период с 1932 по 1934 год провел в обстановке крайней набожности, изучая Библию, археологию и древнееврейский язык. Судя по всему, он даже посещал лекции в Еврейском университете, молодом высшем учебном заведении, созданном сионистами! Пока Поль находился в Иерусалиме, в Германии к власти пришли нацисты – он на это отреагировал с энтузиазмом. Вместе с однокурсниками-немцами он пел по ночам, сидя у костра, Deutschland über Alles («Германия превыше всего») и другие патриотические песни.

В 1934 году Поль резко изменил свою жизнь. Вернулся в Германию, отказался от сана и женился на немке, с которой познакомился в Иерусалиме. Оставшись, по сути, безработным, он решил предложить немецким государственным библиотекам свои услуги ориенталиста, специализирующегося на иврите. Полю повезло, таких вакансий было предостаточно, поскольку евреев из государственных библиотек массово увольняли, а большинство библиотекарей-ориенталистов были евреями. Благодаря владению языками и политической лояльности Поля наняли в качестве специалиста по гебраистике в Прусскую государственную библиотеку, крупнейшее книжное собрание Германии. Библиотечному делу он обучался уже на работе, по вечерам.

Мечте Поля о научной карьере так и не суждено было сбыться. Он подал заявление на написание докторской диссертации по ориенталистике в Университете Фридриха-Вильгельма, ведущем высшем учебном заведении Берлина; диссертацию предстояло посвятить древнеизраильскому обществу. Но заявление отклонили на том основании, что претендент не знаком с современной библеистикой. Он сделал вторую попытку, предложив тему о взаимоотношениях еврейства и большевизма – она была особенно дорога Гитлеру и нацистской партии, однако факультет ориенталистики счел, что она больше подходит для политических наук. В итоге Поль остался библиотекарем, а в качестве отхожего промысла занялся антисемитской пропагандой: публиковал статьи о вредоносности Талмуда, в частности, в бульварной антисемитской газете «Дер Штюрмер» («Штурмовик»). Его книга «Дух Талмуда» пользовалась определенной популярностью и выдержала два издания.

Поль был послушным и добросовестным последователем всевозможных могущественных институтов: сперва – католической церкви, потом – германского нацистского государства. Изучая католицизм, он отточил свой ученый антисемитизм, а потом поставил его на службу нацистам.

В Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга Поль был зачислен в качестве специалиста по гебраистике в июне 1940 года. Через девять месяцев его назначили старшим библиотекарем недавно созданного во Франкфурте Института изучения еврейского вопроса – одного из основных центров юденфоршунга. Его обязанности на двух работах во многом пересекались. Он воровал материалы по иудаике для ОШР и отсылал награбленное в институт, в котором быстро собралась изумительно богатая библиотека[36].

В Вильну Поль прибыл всего через неделю после того, как немцы овладели городом, в начале июля 1941 года, в сопровождении преподавателя ориенталистики и библеистики из Берлинского университета доктора Герберта Готхарда[37]. Ученые-нацисты вдвоем ездили по городу в желто-зеленой форме с красными нарукавными повязками и черными свастиками в сопровождении военного эскорта.

Они прибыли в полной готовности, имея в своем распоряжении адреса еврейских учреждений культуры и имена их руководителей. Поль останавливал людей на улицах старого еврейского квартала и спрашивал, где найти доктора Макса Вайнрайха из ИВО, профессора Ноеха Прилуцкого из Вильнюсского университета и Хайкла Лунского из Библиотеки Страшуна. Найти Вайнрайха не удалось – он был в Нью-Йорке, а вот Прилуцкого и Лунского Поль выследил и арестовал. Он распорядился, чтобы Прилуцкий передал ему главные сокровища ИВО и подготовил списки его основных материалов.

В течение июля 1941 года Ноех Прилуцкий оставался ученым-пленником. Полицейский конвой ежедневно отводил его из дома на Закретовой улице в здание ИВО, где он выполнял порученную ему работу[38]. То же самое происходило и с Лунским, легендарным главой Библиотеки Страшуна, и с Абрамом Голдшмидтом, хранителем собрания С. Ан-ского из Еврейского историко-этнографического общества. Под дулами автоматов их вынудили передать величайшие ценности этих собраний Полю и Готхарду из ОШР.

Немцы начали целенаправленную атаку на письменное еврейское слово. Тот факт, что операция развернулась всего через несколько дней после нападения Германии на СССР, указывал, что овладение вильнюсской коллекцией иудаики было для нацистов крупнейшим приоритетом.

Вернувшись домой после первого дня работы, библиотекарь Лунский поделился с друзьями: «Вы не поверите, как этот немец хорошо говорит на идише. Как хорошо читает по-древнееврейски, даже рукописный шрифт. А еще он знаком с Талмудом!»[39]

Не удовольствовавшись опустошением ИВО, Библиотеки Страшуна и Музея Ан-ского, Поль с подразделением немецких солдат ворвался в Большую синагогу, штот-шул, радость и гордость виленского еврейства. Там они отыскали синагогального сторожа, шамеса, отобрали у него связку ключей и извлекли из киота свитки Торы вместе с предметами, предназначавшимися для их украшения: серебряными коронами, венчавшими свитки, щитками, надевавшимися поверх чехлов, и золотыми указками, использовавшимися, чтобы не потерять читаемую в Торе строку. Ожидая подобного вторжения, шамес успел спрятать множество свитков и ценностей в хранилище за стеной неподалеку от киота. Немцы, однако, обнаружили это хранилище, взломали, вытащили содержимое. Они разграбили и другие молитвенные дома, клойзы, расположенные во дворе синагоги[40].

А потом, 28 июля, все переменилось. Прилуцкий не вернулся домой с работы, его отвезли в тюрьму гестапо. Работу в здании ИВО он продолжил, но теперь его возили между тюрьмой и институтом. Паула навещала мужа на работе, привозила еду и одежду. По ее словам, он выглядел изможденным, ссутулился, глаза потемнели… Она подозревала, что его избивают. В начале августа немцы поместили всех троих ученых – Прилуцкого, Лунского и Голдшмидта – в одну камеру в тюрьме гестапо, оттуда их каждое утро развозили по рабочим местам. По слухам, вечера в тюрьме эти трое проводили за обсуждением еврейской литературы и философии, в том числе произведений Маймонида. А потом, в середине августа, Прилуцкого перестали возить в ИВО. По словам свидетелей, его видели в центральной вильнюсской Лукишкской тюрьме, избитого, окровавленного, с обмотанной тряпкой головой. Рядом с ним лежали безжизненное тело Голдшмидта и находившийся в полусознании Лунский.

Поль и его приспешник Готхард завершили свою миссию в Вильне и оставили троих ученых в руках гестаповцев.

Ноеха Прилуцкого расстреляли 18 августа 1941 года. В гестапо знали, что он глава еврейской политической партии и член польского Парламента, и уничтожили его как врага Третьего рейха. Голдшмидт скончался в тюрьме, предположительно – от избиений. Из всех троих больше всего повезло Лунскому. В начале сентября его выпустили из гестапо, и он прямиком попал в только что созданное Виленское гетто[41]