Ледяные чертоги Аляски бесплатное чтение

Глава I. Пьюджет-Саунд и Британская Колумбия

После того как я провел одиннадцать лет в горах Большого Бассейна* и калифорнийской части Сьерра-Невады, исследуя ледяной покров, леса и дикую природу, но прежде всего древние ледники и то механическое воздействие, которое они оказали на ложе при сползании с гор, создавая новый ландшафт и пейзажи немыслимой красоты, необъяснимым образом влияющие как на отдельного человека, так и на жизнь в целом, мне захотелось изучить более северные регионы – Пьюджет-Саунд* и Аляску. Задавшись этой великой целью, я покинул Сан-Франциско в мае 1879 года на пароходе «Дакота», не имея конкретного плана, поскольку я практически ничего не знал о диком севере, за исключением нескольких гор Орегона и их лесов.

Для человека, который все время проводит в горах, морское путешествие – это грандиозная, вдохновляющая и умиротворяющая перемена. Леса и равнины с их цветами и плодами неустанно меняются, порождая новую жизнь и пейзажи, тогда как от монотонного колебания водных холмов и долин веет спокойствием и постоянством.

Любопытно отметить, что стоило кораблю миновать пролив Золотые ворота* и пуститься по волнам в открытый океан, как на лицах пассажиров не осталось и следа от былого восторга, и переполненная палуба быстро опустела из-за морской болезни. Странно, но почти все пассажиры очень стыдились своего состояния.

На следующее утро разыгрался сильный ветер, море стало серо-белым, с грохотом вздымались приливные волны, и «Дакота» мчалась по ним, наполовину утопая в соленых брызгах. Лишь немногие вышли на палубу полюбоваться неистовым пейзажем. Волны яростно рвались к берегу, их гребни венчали длинные сияющие локоны пены, брызги с внешних краев подхватывал ветер, наполняя воздух свежестью. Весь мир качался и сотрясался в ликующей взвеси мелких радужных брызг. Чайки и альбатросы – незыблемый оплот жизни посреди яростной красоты – без труда скользили по волнам вопреки встречному ветру, зачастую пролетая милю без единого взмаха крыльев. Изящно раскачиваясь из стороны в сторону, они с удивительной точностью повторяли изгибы соленых водяных холмов, лишь изредка касаясь самого высокого гребня.

Чуть поодаль в ореоле сверкающих брызг посреди ревущей морской пустыни неожиданно возникло поразительное свидетельство таящейся в глубинах жизни – широкие спины полудюжины китов, словно обледеневшие гранитные валуны, вспарывали водную гладь и степенно рассекали ее, выпуская роскошный фонтан водяного пара. Сделав глубокий вдох, исполины вновь погружались в безмятежность родной пучины. Внезапно все пространство на милю вокруг заполнила озорная стая дельфинов, они весело резвились и выпрыгивали из воды, вспенивая волны и делая пейзаж еще более диким. Невозможно не сопереживать и не гордиться нашими храбрыми соседями и согражданами мирового содружества, которые стараются выжить и добыть себе пропитание так же, как и все мы. Наш корабль тоже казался мне живым существом, чье большое железное сердце продолжало биться, будь то штиль или шторм – поистине величественное зрелище. Только задумайтесь о горячих сердцах китов, отбивающих мерный ритм в толще холодных вод днем и ночью, во мраке и в лучах солнца, на протяжении веков, представьте, как целые ведра и бочки бурлящей красной крови прокачиваются через него всего за один удар!

Цвет облаков во время одного из четырех закатов, которыми я успел насладиться за время своего короткого морского путешествия, был удивительно чистым и насыщенным. Чуть выше горизонта выстроились в ряд кучевые облака, а над ними нависла массивная свинцово-серая туча, от которой отделялся водяной пар и длинной изогнутой бахромой опускался вниз, обволакивая, словно вуалью, нижний ярус облаков. Сквозь затянутое небо время от времени пробивались солнечные лучи, окрашивая пушистые кучевые облака и бахрому в сочный желтый цвет. Отражаясь в воде, они являли взору дивную картину. Однако, каким бы великолепным ни был бескрайний простор океана, этот пейзаж кажется нам куда менее привлекательным, чем вид на сушу, который открывается лишь с определенных точек обзора. Впрочем, если представить, что земной шар – одна большая капля воды, в которой плавают континенты и острова, и она несется сквозь космическое пространство вместе с другими небесными телами, поющими и сияющими, как единое целое, создастся впечатление, что вся вселенная – это неутихающий шторм вечной красоты.

С корабля береговая линия Калифорнии с ее холмами и скалами кажется голой и неприветливой, роскошных лесов не видно, они скрыты далеко за пределами досягаемости морских ветров. В Орегоне и Вашингтоне хвойные леса порой доходят до самого берега, и даже столь характерные для севера маленькие островки в основном покрыты деревьями. Выше по течению пролива Хуан-де-Фука* леса, защищенные от штормовых ветров и питаемые обильными дождями, роскошным густым ковром покрывают склоны сформированных ледниками Олимпийских гор*.

Вечером четвертого дня мы прибыли в гавань Эскимолт*, в трех милях от Виктории*, и поехали в город через изумительный лес. В основном здесь росли дугласовы пихты*, а подлесок на открытых участках был представлен дубами, земляничником*, орешником, ольшанником, кизилом, спиреей*, ивами и дикой розой. По пути мы видели множество выступающих на поверхность бараньих лбов*, покрытых желтым мхом и лишайниками.

Виктория, столица Британской Колумбии, в 1879 году была небольшим старомодным английским городком на южной оконечности острова Ванкувер. В то время в ней проживало около шести тысяч человек. В городе были правительственные здания и деловые кварталы, но внимание путешественника более всего привлекали встречающиеся здесь милые коттеджи, увитые самыми восхитительными и благоуханными плетистыми розами и жимолостью, которые только можно себе представить. Калифорнийцы по праву могут гордиться своими садовыми розами, которые украшают их солнечные веранды, взбираются вверх до самой крыши и спадают алыми и белыми каскадами с фронтонов. Но еще больше здесь, в климате, изобилующем мягкими туманами, росой и ласковыми дождями, благоденствует одно из самых обычных садовых растений – английская жимолость*, по всей видимости, нашла здесь самые благоприятные условия для роста. Еще более прекрасными были дикие розы, растущие вдоль лесных тропинок, с венчиками* шириной два или три дюйма[2]. После ливня эти розы и три вида спиреи наполняли воздух восхитительным ароматом, а красные ягоды кизила ярко пылали среди изумрудной листвы под деревьями высотой двести пятьдесят футов[3].

Как ни странно, густые леса и множество цветов росли прямо на морене*, которая практически не перемещалась и не была затронута послеледниковыми преобразованиями. В городских садах персики и яблоки падали на отполированные ледниками скалы, а улицы были усыпаны моренным гравием. Я видел там валуны с ледниковой штриховкой* и бороздами, столь же невыветренные и впечатляющие, как те, что встречаются на высоте восьми тысяч футов и более над уровнем моря в калифорнийской Сьерра-Неваде. По всей видимости, гавань Виктория образовалась в результате эрозии при сходе ледника, и встречающиеся в ней скальные островки практически не изменились под воздействием волн с тех пор, как впервые оказались там в конце ледникового периода. На берегах гавани видны те же характерные борозды и штриховка, что и у недавно образовавшихся ледниковых озер. Общеизвестно, что море постепенно захватывает сушу благодаря непрерывному накату волн, однако этот регион так быстро обледенел, что береговая линия не была затронута этим процессом. Продвижение моря в сторону суши в послеледниковый период, вероятно, составляет лишь миллионную долю от того воздействия, которое оказал на местный ландшафт ледник за время последнего ледникового периода. Направление движения ледяного пласта, сформировавшего все основные черты этого чудесного региона, в целом было южным.

Из этого тихого маленького английского городка я совершил множество коротких походов – вверх по побережью до Нанаймо*, к заливу Беррард*, который в настоящее время является конечной точкой Канадской тихоокеанской железной дороги*, к Пьюджет-Саунд, вверх по реке Фрейзер* до Нью-Уэстминстера* и Йейла*, который расположен в конечном пункте судоходства, попутно наслаждаясь первозданной природой. Самым интересным регионом, с которым мне сложнее всего было расстаться, оказался залив Пьюджет-Саунд, знаменитый на весь мир гигантскими деревьями, растущими на его берегах. Он, словно рука со множеством пальцев, протянулся на сто миль из моря на юг от пролива Хуан-де-Фука к самому сердцу одного из самых великолепных хвойных лесных массивов мира. Все местные пейзажи прекрасны: извилистые, напоминающие реки ответвления залива изящно огибают бухты, мысы и отроги, врезающиеся то тут, то там в лазурную гладь похожих на озера расширений, усеянных островами и окаймленных высокими остроконечными вечнозелеными деревьями, вдвойне прекрасными благодаря отражению в воде.

При выходе из гавани Виктория открывается вид на Олимпийские горы, их зазубренные гребни и вершины высотой от шести до восьми тысяч футов четко вырисовываются на фоне неба. Под ними в широких амфитеатрах, обращенных к поросшим лесом долинам, примостились остаточные ледники и разрозненные снежные поля. По этим долинам можно проследить путь сползания с Олимпийских гор ледников в период их максимального роста, когда они вносили свой вклад в формирование большого северного ледяного щита, который покрывал остров Ванкувер и пролив между ним и материком.

По пути в Олимпию* (в то время это был стремительно развивающийся маленький городок, расположенный в конце одного из самых длинных «пальцев» залива Пьюджет-Саунд) невольно вспоминается озеро Тахо*: широкие водные просторы залива очень напоминают озера – они такие же прозрачные, безмятежные и окружены густыми лесами. Пока вы огибаете мыс за мысом и проплываете мимо бесчисленных островов, взору открывается бесконечное разнообразие великолепных пейзажей, впечатлений от которых даже самому взыскательному ценителю дикой природы хватит на всю жизнь. Когда на землю опускаются облака, окутывая все вокруг непроницаемой белой пеленой, кажется, что вы в море. Стоит дымке немного рассеяться – и можно разглядеть какой-нибудь островок, кроны растущих на нем деревьев скрыты от глаз, утопая в седой мгле. Затем из тумана выплывают стройные ряды елей и кедров, подступающие к самой кромке воды. А когда небо окончательно прояснится, взгляд приковывает колоссальный белоснежный конус вулкана Рейнир*, взирающий свысока на темный лес с расстояния в пятьдесят или шестьдесят миль[4], однако он настолько высокий, массивный и резко очерченный, что кажется, будто его от вас отделяет лишь узкая полоса леса шириной в несколько миль.

Рейнир, или Тахома (индейское название) – самый величественный из стратовулканов, расположенных вдоль Каскадных гор* от Лассен-Пик* до гор Шаста* и Бейкер*. Один из лучших видов на него открывается из окрестностей города Такома*. С утеса на окраине города Рейнир виден во всей красе, его тяжелый покров из снега и льда доходит до лесистых предгорий у изящно изогнутого подножия. До сих пор (1879 г.) восхождение на него совершалось лишь однажды. Согласно замерам, сделанным на вершине при помощи анероида*, высота Рейнира составляет около четырнадцати тысяч пятисот футов. Расположенная севернее гора Бейкер имеет высоту около десяти тысяч семисот футов. Столь же великолепны вулканы Адамс*, Сент-Хеленс* и Худ*. Последний, возвышающийся над городом Портленд, пожалуй, самый известный. Высота Рейнира приблизительно такая же, как у горы Шаста, однако ему нет равных по красоте царственного ледяного убранства. Это, безусловно, самая величественная и одинокая гора, которую я когда-либо видел. То, с какой жадностью я всматривался в этого исполина, мечтая подняться на вершину и изучить его историю, может понять лишь альпинист, но тогда мне все же пришлось оторвать от него взгляд и ждать своего часа.

Основную часть лесного массива здесь составляют дугласовы пихты, знаменитые лесные гиганты запада. Экземпляр, который я измерил в окрестностях города Олимпия, имел высоту около трехсот футов и диаметр двенадцать футов на расстоянии четырех футов от земли. Это весьма распространенный вид, ареал произрастания которого охватывает Британскую Колумбию на севере, Орегон и Калифорнию на юге и Скалистые горы на востоке. Древесина используется для кораблестроения, изготовления стропил, свай, каркасов домов, мостов и так далее. На калифорнийских рынках пиломатериалов это дерево называют «орегонской сосной», в Юте, где дугласовых пихт много на горном хребте Уосач*, – «красной сосной». В Калифорнии, на западном склоне Сьерра-Невады, этот вид вместе с желтой сосной*, сахарной сосной* и ладанным кедром* образуют довольно четкий пояс на высоте от трех до шести тысяч футов над уровнем моря, однако только в штатах Орегон и Вашингтон, и особенно в регионе Пьюджет-Саунд, условия настолько благоприятны, что деревья вырастают невероятно высокими, прямыми, мощными и подступают прямо к воде.

Все города Пьюджет-Саунда были перспективными и процветающими. Из порта Таунсенд*, расположенного на живописном травянистом утесе, суда отчаливали в другие страны. Сиэтл славился угольными шахтами и претендовал на звание самого многообещающего города на северном побережье Тихого океана. Как и его соперник – город Такома, который должен был стать конечным пунктом Тихоокеанской железной дороги, о которой все только и говорили. Несколько чрезвычайно богатых угольных месторождений было найдено прошлой зимой у реки Карбон* к востоку от Такомы. Я слышал, что толщина трех самых крупных пластов достигала двадцати одного, двадцати и четырнадцати футов, также было найдено множество месторождений поменьше, а совокупная толщина всех пластов превышала сто футов. Также в непосредственной близости от угля находятся крупные месторождения магнетита, коричневого гематита и известняка, что открывает большие перспективы для развития региона Пьюджет-Саунд в целом, учитывая появление железнодорожного сообщения, его богатые запасы древесины и выгодное географическое положение.

Проведя несколько недель в Пьюджет-Саунде, мы с другом из Сан-Франциско сели на маленький направлявшийся на Аляску почтовый пароход «Калифорния» в Портленде, штат Орегон. Наше путешествие вниз по широкому низовью реки Колумбия*, вокруг мыса Флэттери* и вверх по проливу Хуан-де-Фука было просто бесподобным. После захода в гавань Виктория и порт Таунсенд мы наконец отправились к ледяным просторам Аляски.

Глава II. Архипелаг Александра и дом, который я обрел на Аляске

Для любителей первозданной природы Аляска – одно из самых прекрасных мест на земле. Поездка ни в один другой дикий уголок Америки не подарит вам столь великолепной панорамы девственных пейзажей, как при путешествии по архипелагу Александра* к Форту Врангеля* и острову Ситка*. Пока вы наслаждаетесь видами на палубе, пароход плавно несет вас по спокойными лазурным водам мимо бесчисленных поросших лесом островов. Обычные неудобства морского путешествия здесь не ощущаются, поскольку весь длинный маршрут пролегает по внутренним водам, где волн не больше, чем в реках и озерах. Островами буквально усеяно все обозримое пространство, в узких промежутках между крупнейшими из них открывается потрясающий вид.

Мы словно оказались в сказке, день за днем наслаждаясь чудесной погодой и любуясь все более восхитительными пейзажами. Никогда прежде я не был окружен природой столь неописуемо прекрасной. Зарисовать самые живописные виды несложно: озеро в лесу, альпийский луг, водопад в долине или даже панораму величественных гор, которая открывается, когда вы поднимаетесь все выше и выше над лесом. Некоторые рисунки могут даже оказаться весьма удачными, но в местных прибрежных пейзажах есть невыразимая беспредельность и бесконечное многообразие деталей, гармонично сочетающихся друг с другом в бесконечной последовательности, создающей чарующее, дивное, эфемерное и непостижимое целое, которое совершенно невозможно отразить на бумаге. Когда вы скользите по зеркальной глади фьордов и заливов мимо лесов и водопадов, островов, гор и утопающих в бездонной синеве неба далеких мысов, начинает казаться, что в конце пути вы непременно попадете в рай для поэтов и обитель блаженных.

Висячая Долина и Водопад, Ранчо Фрейзера

Поразительное разнообразие местных пейзажей объясняется тем, что протяженность береговой линии Аляски составляет около двадцати шести тысяч миль, что как минимум в два раза больше протяженности береговой линии оставшейся части Соединенных Штатов. Архипелаг Александра с его островами, проливами, каналами, заливами, проходами и фьордами представляет собой сложное переплетение воды и суши шириной шестьдесят или семьдесят миль, окаймляющее величественную ледяную цепь прибрежных гор от Пьюджет-Саунда до залива Кука*. Впрочем, бесконечное разнообразие ландшафта ничуть не нарушает гармонии архипелага, растянувшегося на тысячу миль. Вы плавно скользите по узкому каналу, зажатому между горами, лесистый подол которых доходит до самой воды. Здесь нет возможности смотреть вдаль, и вы сосредотачиваетесь на том, что вас окружает: любуетесь острыми шпилями елей и тсуг*, которые стройными рядами взбираются все выше и выше на крутые изумрудные склоны: светло-зелеными полосами, где зимние лавины снесли деревья, позволив расти травам и ивам, зигзагами водопадов, которые то появляются, то вновь исчезают из виду среди деревьев, небольшими ущельями, по дну которых мчатся бурлящие ручьи, скрытые от глаз зарослями ольхи и кизила и видимые лишь на покрытом коричневыми водорослями берегу, занесенными снегом впадинами на склонах гор – колыбелями древних ледников. Нередко пароход подходит так близко к берегу, что можно рассмотреть шишки на верхушках деревьев, папоротники и кусты у основания ствола.

Пейзажи меняются с невообразимой быстротой. За особенно большим скальным выступом неожиданно открывается завораживающий вид на множество других уходящих вдаль мысов, постепенно растворяющихся в туманной дымке. Зеркальную гладь канала лишь изредка тревожит выпрыгивающий из воды серебристый лосось или стая белых чаек, которые, словно водяные лилии, покачиваются среди бликов солнца. Теплый и ласковый солнечный свет льется на небо, землю и воду, размывая краски и придавая всему вокруг мутно-голубой оттенок. Затем, пока вы мечтательно любуетесь зеленой океанской аллеей, крошечный, как утка, кораблик, завернув в проход, который до момента входа в него не был виден, выплывает на широкий простор – залив, испещренный островами, образующими фигуры и композиции, сотворить которые способна только природа. Некоторые островки настолько маленькие, что кажется, будто растущие на них деревья кто-то вырвал из соседних лесов и поместил в воду, чтобы они не засохли. То здесь, то там на большом расстоянии друг от друга над поверхностью воды едва заметны скальные выступы, словно точки, разделяющие слишком распространенные предложения.

Такое разнообразие очертаний и расположения островов обусловлено главным образом различиями в структуре и составе образующих их пород, а также неравномерной ледниковой денудацией*, которой подвергались разные участки побережья. По всей видимости, самое значительное влияние на ландшафт было оказано в конце ледникового периода, когда основной ледниковый щит* начал распадаться на отдельные ледники. К тому же горы больших островов питали местные ледники, некоторые из которых имели весьма внушительные размеры и сформировали горные вершины и склоны, порой образуя широкие ледниковые цирки*, от которых вниз к каналам и заливам ведут каньоны и долины. Эти причины породили бóльшую часть ошеломляющего разнообразия, которое так любит природа, что, однако, не мешает внимательному наблюдателю увидеть лежащую в их основе гармонию – острова в основном расположены в направлении сползания главной ледяной мантии с Берегового хребта* и нижестоящих гор и предгорий. Кроме того, все острова, большие и малые, а также мысы и отроги материковой части имеют округлую форму и отполированы движением ледника из-за прохождения над ними потоков льда в период значительного оледенения.

Каналы, проливы, проходы, заливы обязаны своей формой, направлением и протяженностью тем же ледниковым процессам, которые определили очертания и расположение объектов на суше. Их русла, будучи частью доледниковой границы континента, под действием эрозии достигли различной глубины ниже уровня моря и, разумеется, стали заполняться океанской водой по мере таяния льда. Если бы ледниковая денудация была не столь масштабной, водные пути, по которым мы сейчас плывем, были бы долинами, каньонами и озерами, острова – округлыми холмами и хребтами, а ландшафт имел бы волнообразный характер, как и скалы, находящихся выше уровня моря и сформированные при схожих ледниковых условиях. В целом каналы между островами, когда смотришь на них с палубы корабля, похожи на реки, причем не только на отдельных участках, а на протяжении сотен миль в случае с самыми длинными из них. Приливные течения, вынесенные на берег коряги, впадающие в каналы ручьи и густая листва подступающих к воде деревьев еще более усиливают это сходство.

Самые большие острова с корабля выглядят как часть материка, но здесь гораздо больше маленьких островков, длиной не более мили. Их легко охватить взглядом и насладиться уникальной красотой каждого. Острова одной группы явно прежде являлись частью единого скального массива, при этом они никогда не выглядят расколотыми или усеченными, какими бы отвесными ни были их берега. Когда вы рассматриваете один прекрасный остров за другим, они напоминают отрывки стихотворения, но в то же время их очертания и композиции деревьев так совершенны, что каждый из них сам по себе является полноценной строфой. Растущие на этих маленьких островах деревья настолько идеально сочетаются друг с другом по размеру, словно их специально отобрали и составили гармоничный «букет». На некоторых совсем крошечных островках одна группа конических елей расположена посередине, а на противоположных концах острова примерно на одинаковом расстоянии от центра растут еще две группы поменьше, которые явно соотносятся друг с другом; или же группа может быть одна, но она окружена четкой каймой из идеально сочетающихся деревьев, склоняющихся, как цветы за край вазы. Столь гармоничное сочетание и расположение деревьев встречается повсеместно и свидетельствует о том, что это не случайность, а природный замысел, как и расположение птичьих перьев и рыбьей чешуи.

Эти благословенные вечнозеленые острова бесподобны, они пышут юной красотой, и хотя сочность зелени обусловлена влажностью, которую приносят теплые океанические течения, само существование островов, их особенности, внешний вид и своеобразное расположение позволяют нам проследить движение льда во время последнего ледникового периода, который только сейчас подходит к концу.

Лоу-Инлет, Британская Колумбия

Мы прибыли на остров Врангеля* четырнадцатого июля, пробыли там несколько часов, затем отправились к острову Ситка, а двадцатого числа вновь вернулись на остров Врангеля, самое негостеприимное на первый взгляд место, которое мне доводилось видеть. Маленький пароходик, который стал моим домом на время путешествия, забрал почту и отчалил обратно в Портленд*. Я провожал его взглядом, стоя под унылым проливным дождем, и ощущал странное одиночество. Друг, который сопровождал меня до сих пор, уехал домой в Сан-Франциско вместе с двумя другими интересными путешественниками, которые отправились в эту поездку, чтобы поправить здоровье и полюбоваться природой, тогда как мои попутчики-миссионеры направились прямиком в дом для пресвитериан в старом форте. В деревне не было ничего похожего на таверну или гостиницу, и мне никак не удавалось найти на каменистом и заболоченном грунте сухое местечко, чтобы разбить временный лагерь, пока я не найду дорогу в дикую местность, чтобы приступить к своим исследованиям. В радиусе двух миль от деревни укрыться было абсолютно негде, поскольку все деревья уже давно были срублены и пошли на строительство или дрова. Я надеялся, что в крайнем случае смогу развести костер из коры на холме в дальнем конце поселения, где за завесой облаков виднелся лес.

С парохода я видел вдали высокие увенчанные ледниками горы, и мне очень хотелось как можно скорее до них добраться. Я разговорился с несколькими белыми жителями Форта Врангеля, и они предупредили меня, что индейцы – подлецы, и доверять им нельзя, что леса здесь практически непроходимые, а без каноэ я и вовсе никуда не смогу добраться. Впрочем, естественные трудности лишь добавляли привлекательности этой великой непокорной земле, и я решил во что бы то ни стало попасть в самое ее сердце, имея за плечами лишь мешок галет и, как обычно, полагаясь на удачу. Но для начала нужно было разбить первый базовый лагерь, и холм был моей единственной надеждой. Проходя мимо старого форта, я случайно встретил одного из миссионеров, который любезно поинтересовался, где я собирался поселиться.

«Не знаю, – ответил я. – Мне не удалось найти жилье. Вершина того небольшого холма кажется единственным подходящим местом для лагеря».

Тогда он сказал, что все комнаты в доме миссионеров заняты, но ему кажется, что мне могут разрешить переночевать в столярной мастерской, принадлежащей миссии. Поблагодарив его, я сбегал на мокрую пристань за небольшим мешком с вещами, положил его на пол мастерской и наконец почувствовал себя счастливым, наслаждаясь уютом, сухостью и сладким ароматом стружки.

Плотник занимался изготовлением строительных материалов для нового миссионерского дома, и когда он вошел, я объяснил ему, что доктор Джексон[5] предположил, что мне могут разрешить спать на полу. Когда я заверил плотника, что не стану прикасаться к его инструментам или каким-либо образом ему мешать, он благодушно разрешил мне остаться в мастерской и даже воспользоваться своей личной маленькой боковой комнатой, где был умывальник.

Я провел в мастерской всего одну ночь, когда мистер Вандербильт, купец, который вместе со своей семьей занимал лучший дом в форте, услышав, что один из прибывших поздно вечером с неизвестной целью гостей был вынужден спать в плотничьей мастерской, навестил меня как добрый самаритянин. Я рассказал ему, что собираюсь изучать ледники и лес, а он гостеприимно предложил мне комнату и место за столом. Здесь я и обрел настоящий дом, откуда мог свободно отправляться в любые путешествия. Ани Вандербильт, ангел во плоти, которой едва исполнилось два года, заправляла всем домом, наполняя его любовью и теплом.

Мистер Вандербильт познакомил меня со старателями и торговцами, а также с несколькими влиятельными индейцами. Я посетил миссионерскую школу, дом для индейских девочек, который держала миссис Макфарланд, и совершил несколько коротких походов к ближайшим лесам и ручьям, где изучил темпы роста различных видов деревьев и их возраст, сосчитав годовые кольца на пнях на больших полянах, которые военные расчистили, когда заняли форт. Моя деятельность, как сообщил мне мистер Вандербильт, вызвала немало пересудов среди населения острова Врангель.

«Чем этот парень занят? – удивлялись они. – Он вечно копается среди пней и сорняков. На днях я видел, как он встал на колени и уставился на пень так, будто ожидал найти в нем золото. Похоже, он занимается какой-то ерундой».

Однажды ночью, когда шел сильнейший ливень, я невольно переполошил как белых, так и суеверных индейцев. Стремясь увидеть, как ведут себя аляскинские деревья во время шторма, и услышать их пение, я тихонько вышел из дома и, сражаясь с промозглым ветром, отправился к холму в дальнем конце деревни, оставшись незамеченным. Когда я вышел, начинало смеркаться, а когда добрался до вершины холма, совсем стемнело. По лесу разносился величественный и ликующий глас бури, и возможность услышать его компенсировала любой физический дискомфорт. Но я захотел развести костер, причем большой, чтобы не только слышать, но и видеть шторм и стонущие под его натиском деревья. Я долго и терпеливо блуждал во тьме, пока не нащупал немного сухого трута* в полом стволе и аккуратно спрятал его во внутренний карман, где уже лежал спичечный коробок и огарок свечи длиной пару дюймов, которые пока не успели намокнуть; затем я протер от воды несколько опавших веток, тонко настрогал их и тоже положил в карман. После этого я соорудил небольшой конус из коры высотой около фута, бережно склонился над ним, стараясь укрыть от проливного дождя, вытер насухо и положил рядом хворост, зажег свечу, поставил ее внутрь конуса и стал потихоньку подбрасывать туда трут и стружки. Через некоторое время разгорелся небольшой огонек, в который я постепенно добавлял все более крупную стружку, а потом и веточки, втыкая их торцом в землю под углом над внутренним пламенем и делая конус все шире и выше.

Когда стало достаточно светло, я смог выбирать самые подходящие ветки и большие куски коры, которые я тоже упирал торцом в землю, постепенно увеличивая высоту конструкции. Вскоре освещенным оказалось довольно большое пространство, где я собрал много хвороста и продолжал подбрасывать его в костер до тех пор, пока его сильное пламенное сердце не стало посылать в небо столб огня высотой тридцать или сорок футов. Костер очертил вокруг себя огромный круг света, несмотря на дождь, и окрасил своим заревом облака. Ни один костер из тысяч, которые мне доводилось разводить где-либо еще, не мог сравниться с этим ликующим победным танцем пламени в самом сердце бури. Зрелище буквально завораживало – подсвеченные облака и дождь смешались, деревья светились на фоне непроницаемой тьмы, из мрака выступили покрытые ярким мхом и лишайниками стволы, по бороздам на их коре бежали сверкающие струи дождя, а древние седобородые патриархи леса клонились к земле, исполняя языческие песнопения!

К полуночи мой костер разгорелся в полную силу. Сделав навес из коры, чтобы укрыться от дождя и немного просушить одежду, я просто сидел, слушал, смотрел и вместе с деревьями пел молитвы и гимны.

Однако ни огромного белого сердца костра, ни танцующих языков пламени, озаряющих небо, словно северное сияние, из деревни не было видно из-за растущего перед ней леса и высоты холма, не позволявшей рассмотреть вершину. Зато свет в облаках посреди бури вызвал настоящий переполох: многие сочли это явление дурным предзнаменованием, подобного которому на острове Врангеля никогда прежде не видели. Несколько индейцев, которые в полночь еще не спали, увидели в небе всполохи, жутко перепугались, разбудили начальника таможни, стали упрашивать его пойти к миссионерам и заставить их помолиться, чтобы спасти всех от беды. Они очень волновались и спрашивали, приходилось ли белым прежде видеть небесный огонь, который, вместо того чтобы затухнуть под дождем, наоборот, все сильнее разгорался. Начальник таможни сказал, что слышал о чем-то подобном, он решил, что причиной этого феномена могло быть извержение вулкана или блуждающие огни*. Когда мистера Янга* посреди ночи вытащили из постели и призвали к молитве, он тоже был абсолютно сбит с толку и, не сумев найти разумного объяснения происходящему, признал, что никогда не видел ничего подобного в небе или где-либо еще в такую холодную и сырую погоду, и предположил, что это, вероятно, было какое-то самовозгорание, «которое белый человек называет огнями святого Эльма* или блуждающими огнями». Эти объяснения, хотя и не были убедительными, возможно, помогали им скрыть собственное удивление и немного успокоить суеверных индейцев. Впрочем, я слышал, что те немногие белые, которые случайно увидели странный свет в ночном небе, были поражены и испуганы не меньше краснокожих.

За свою жизнь я разводил тысячи костров в самых разных местах и в любую погоду: милые маленькие костерки с низким пламенем, дружелюбно сияющие во тьме на открытых участках Сьерра-Невады среди маргариток и лилий, которые, словно дети, завороженно смотрят на мерцающий свет; большие костры в серебристых хвойных лесах, их огненные шпили тянутся ввысь под стать деревьям-исполинам вокруг, отправляя в небо россыпь звездных искр; еще более грандиозными получаются костры в горах зимой, своим жаром они меняют климат в лагере на летний и делают снег похожим на ковер белых цветов, рой искр взмывает в небо, кружась в танце с падающими из пышных облаков снежинками. Но костер на острове Врангеля, мой первый на Аляске, я запомню на всю жизнь за его неподвластное буре величие и дивную красоту лесных псалмов и укутанных лишайниками деревьев, которые он озарял своим светом.

Глава III. Остров Врангеля и лето на Аляске

Длина острова Врангеля составляет около четырнадцати миль, он отделен от материка узким проливом или фьордом и простирается в направлении движения древнего ледяного щита. Как и все соседние острова, он покрыт густым, доходящим до самой воды лесом, который, видимо, никогда не страдал от жажды, огня или топора дровосека за всю свою многовековую историю. Под сенью мягких не скупящихся на дожди облаков деревья до глубокой старости пышут силой и красотой. Множество теплых дней с переменной облачностью и краткие периоды исключительно ясной погоды позволяют созреть шишкам, которые каждую осень отправляют в полет мириады семян, и они обеспечивают постоянство лесов и служат кормом животным.

Поселение на острове Врангель – весьма неприветливое местечко. Мне доводилось видеть немало шахтерских поселений в ущельях Калифорнии и захолустных деревень, но они и близко не могут сравниться с живописной запущенностью этого места. Кривые ряды деревянных хижин и домиков растянулись на милю или около того вдоль болотистого берега острова в форме буквы «S» без оглядки на стороны света и какие бы то ни было строительные нормы. Две городские улицы, словно бесценные памятники, украшали уходящие корнями в болотную грязь пни и бревна, заросшие из-за влажного климата мхом, пучками травы и кустами. В целом земля здесь представляла собой илистую и мшистую топь на фундаменте из острых камней с множеством провалов. Впрочем, колоритные камни, болота и пни никому не мешали, ведь на острове не было ни повозок, ни телег, да что там, даже ни одной лошади. Из домашних животных здесь были курицы, одинокая корова, несколько овец и свиньи, разрывающие и без того труднопроходимые улицы.

Большинство постоянных жителей Форта Врангеля занимались торговлей. Небольшую долю товарооборота составляли рыба и пушнина, но основную часть прибыли приносила добыча золота на рудниках Кассиара*, находившихся на расстоянии около двухсот пятидесяти или трехсот миль вглубь континента по реке Стикин* и озеру Диз*. Два колесных парохода* курсировали по реке между Фортом Врангелем и Телеграф-Крик* – конечным пунктом судоходства в ста пятидесяти милях от Врангеля, перевозя грузы и пассажиров к обозам, направляющимся к рудникам. Залежи золота в районе притоков реки Маккензи* были обнаружены в 1874 году. По словам местных, за сезон 1879 года через остров Врангеля прошло около тысячи восьмисот старателей, примерно половина из них – китайцы. Почти треть прибывших покинула остров в феврале и отправилась в путешествие по реке Стикин, которая покрыта льдом до конца апреля. Однако большинство золотоискателей сели на пароходы только в мае и июне. Из-за суровых зим в конце сентября добычу золота приходилось завершать. Примерно две трети приезжих проводили зиму в Портленде, Виктории и городах района Пьюджет-Саунд. Остальные оставались зимовать в Форте Врангеля.

Индейцы, в основном из племени стикин, жили на краю деревни, а белые, которых было около сорока или пятидесяти человек, – в его средней части, однако эти границы были условными и никак не обозначались, а жилища индейцев из бревен и досок не уступали размером и прочностью домам белых. Некоторые из них были украшены высокими тотемными столбами.

Форт представлял собой четырехугольный острог с дюжиной бревенчатых домов и располагался на возвышенности сразу за деловой частью города. Он был построен американским правительством вскоре после покупки Аляски, заброшен в 1872 году, вновь занят военными в 1875 году и окончательно заброшен и продан частным лицам в 1877 году. На территории форта и в его окрестностях было несколько добротных и чистых домов, которые ярко выделялись на фоне своего мрачного окружения. Землю, на которой стоял форт, тщательно разровняли и осушили, хотя раньше там тоже было болото, и это наглядный пример того, как легко можно было бы улучшить условия жизни местного населения. Но, несмотря на беспорядок и убожество, укрытый тенью облаков городок, омываемый потоками дождя и продуваемый морскими ветрами, оказывал удивительно благотворное воздействие на человека в любое время года. И хотя казалось, что шаткие, покосившиеся со всех сторон, будто их подбрасывало землетрясением, домики едва стоят среди увязших в болоте камней и пней и имеют друг к другу не больше отношения, чем моренные валуны, в целом остров Врангеля был безмятежным местом: я ни разу не слышал громких ссор на улице или раскатов грома, даже волны накатывали на берег с тихим шорохом. Летом теплый дождь льется вниз под прямым углом, облака не несутся по небу угрожающими рядами, полными разрушительной энергии, а, как правило, сливаются в одну нежную, воздушную, пенистую ванну. Безоблачные дни спокойные и жемчужно-серые, они располагают к раздумьям, дарят покой и умиротворение; острова будто дремлют на зеркальной глади воды, а в лесу не колышется ни один лист.

Самые ясные дни на острове Врангеля в Калифорнии такими бы не сочли. Мягкий солнечный свет, просачивающийся сквозь влажную атмосферу, не ослеплял, а накладывал на город и пейзаж туманные и успокаивающие чары бабьего лета*. В самые длинные дни солнце вставало в три часа, а в полночь вновь наступал рассвет*. Петухи начинали петь, как только проснутся, потому что по-настоящему темно никогда не бывало. На Врангеле было всего около полудюжины взрослых петухов, которые будили город, придавая ему цивилизованный вид. После восхода солнца из труб начинал подниматься вялый дымок, первый признак пробуждения людей. Вскоре у дверей похожих на сараи хижин можно было заметить одного-двух индейцев или купца, собирающегося торговать, но звуков почти не было слышно, только монотонный, приглушенный и постепенно нарастающий гул. В городе, насколько я могу судить, было всего два белых ребенка. Что касается индейских детей, то, проснувшись, они сразу принимались за еду и никогда не плакали. Чуть позже можно было услышать крик воронов и удары топора, колющего дрова. Примерно к восьми или девяти часам город окончательно просыпался. Индейцы, в основном женщины и дети, начинали собираться на передних площадках полудюжины магазинов, беззаботно усаживаясь на свои одеяла, каждое второе лицо было ужасно чумазым, кожу было видно только вокруг глаз и, возможно, на скуле или носу, где была стерта сажа. Некоторые детишки тоже перепачкались копотью и все до одного были одеты очень легко – в тонкую ситцевую рубашку, доходящую до талии. На мальчиках лет восьми или десяти иногда были выброшенные кем-то из старателей комбинезоны, обеспечивающие максимальный уровень вентиляции за счет дыр и ширины. Девочки постарше и молодые женщины наряжались в яркие ситцевые платья и носили соломенные шляпы с роскошной лентой. На фоне укутанных в одеяла чумазых старых матрон они, словно алые пиранги*, пылали среди стаи черных дроздов. Женщин, сидящих на ступеньках и деревянном настиле у входа в лавки, нельзя назвать бездельницами, они приносили ягоды на продажу: полные корзины черники, малины великолепной* и морошки*, которые выглядели удивительно свежими и чистыми на фоне убогого окружения. Они терпеливо ждали покупателей, пока сами не начинали испытывать голод, тогда они съедали все, что не успели продать, и вновь отправлялись в лес собирать ягоды.