Тимирязев: путь биолога бесплатное чтение

Алексей Дручек, Николай Непомнящий
Тимирязев: путь биолога

Пусть время рушит все – в сердечной глубине

Былому место есть, и это место свято.

П. А. Вяземский

Единственный источник для суждения о будущем есть прошлое.

К. А. Тимирязев

«В наше мудрое время, когда всем и каждому так трудно жить на свете, более чем когда либо представляется душевным отдыхом почаще и поглубже оглядываться назад и вспоминать свое прошлое… Подводя к одному итогу ощущения и впечатления, вызываемые этим перелистыванием страниц нашего прошлого, нельзя не поразиться тою силою, которою веет от них, по сравнению с современной дряблостью…»

Ф. Тимирязев, Петербург, 28 декабря 1883 года

Два слова перед началом биографии

Климент Аркадьевич Тимирязев – этим именем законно гордится наша Родина. Великий ученый широко известен многогранным творчеством в различных разделах биологии, гениальным решением ряда труднейших научных проблем. Тимирязев заново осветил ряд положений в органическом мире, указав новые пути, которыми должна следовать научная мысль, тем самым внес ценнейший вклад в биологическую науку.

Жизненный путь Тимирязева – путь напряженной и острой борьбы против идеалистических, лженаучных идей, борьбы за материалистическое мировоззрение в науке. Путь, избранный ученым, путь тесной связи науки с практикой – оказался единственно правильным в познании в закономерностей в развитии живой природы.

Разрешение сложнейших вопросов фотосинтеза, т. е. усвоение углерода зелеными растениями – это программная задача, которую он себе определил еще в начале научного пути, была им блестяще разрешена. Позже он писал: «Я был первым ботаником, заговорившим о законе сохранения энергии и соответственно с этим заменивший и слово «свет» выражением «лучистая энергия»»… «Став на точку зрения учения об энергии, я первым высказал мысль, что логично ожидать, что процесс разложения углекислоты должен зависеть от энергии солнечных лучей, а не от их яркости».

За научный вклад не только в отечественную, но и в мировую науку, а также за педагогическую деятельность и великолепную научно-педагогическую школу русских физиологов растения К. А. Тимирязев был награжден тремя орденами: Святой Анны (1883), Святого Владимира (1887), Святого Станислава (1897) и двумя медалями – в честь царствования императора Александра III и в честь коронации Николая II, а также дипломами как зарубежных, так и российских различных научных учреждений и обществ.

Стремительно летит быстротечное время, пройдет пять лет – и исполнится ровно сто лет, как ушел из жизни один из выдающихся ученых России, ученый мирового масштаба Климент Аркадьевич Тимирязев, который неоднократно удивлял мир блестящими открытиями и решениями целого ряда фундаментальных проблем в области физиологии растений.

Рассматривая в отдельности функции хлорофилла, солнечного луча и его спектра, поступление солнечной энергии и ее распределение при разложении углекислоты в зеленом листе, Климент Аркадьевич сумел при помощи им же изобретенных довольно простых приборов убедительно доказать основополагающее значение этих функций в едином процессе фотосинтеза.

Главная же составляющая его научных исследований в сфере одной из важнейших проблем человечества – это система превращения солнечной энергии в энергию химических связей органического вещества при непосредственном участии хлорофилла, минеральных веществ и воды, что является основой всего живого на нашей планете.

Но чтобы раскрыть образ этого человека недостаточно сказать о простоте, точности и изяществе проведенных им научных исследований, результаты которых вошли в сокровищницу мировой науки, следует также познакомиться с его родословной, почувствовать ту среду, в которой формировалась личность Климента Аркадьевича, а это – его учеба, работа, семья, вспомнить о его увлечениях, отношении к людям и их отзывах о нем как о педагоге, ученом, популяризаторе научного знания, прославившем российскую науку.

Писать о жизни такого человека чрезвычайно трудно. Сказать что-то новое, ранее неизвестное практически уже невозможно, да и, наверное, не нужно. Желающим поглубже почувствовать всю необъятность духа этого человека можно пожелать прочесть его произведения. Значение трудов К. А. Тимирязева в свое время прекрасно понимала советская власть, неоднократно отдававшая указание издавать его сочинения, как отдельными изданиями, так и целыми собраниями сочинений. Насколько высоко ценились значение, сила творчества К. А. Тимирязева свидетельствует хотя бы то, что постановление Совета народных комиссаров Союза ССР об издании его избранных трудов было принято 23 октября 1935 года (10 томов), 1 июня 1943 года (4 тома в разгар войны!) и в 1957 году вышло избранное сочинение в двух томах в Государственном издательстве сельскохозяйственной литературы.

В наше время труды К. А. Тимирязева не переиздают, о них почти не вспоминают, а если и вспоминают, то лишь когда посетители навещают Мемориальный музей-квартиру К. А. Тимирязева и Биологический музей, носящий имя ученого, да еще когда видят, проезжая или пробегая мимо, памятник у Никитских ворот, или здание Тимирязевской сельскохозяйственной академии…

И это неудивительно. Ведь в сиюминутной суете наших будней жизнь постороннего человека, пусть и большого ученого, кажется порой малоинтересной и незначимой. Но ведь это глубокое заблуждение! К сожалению, мы далеко не сразу, лишь через много времени, осознаем, насколько велико было значение в нашей жизни того или иного человека, который, бывало, казался нам скучным, «не пафосным», а его работы – «никому не нужными бумажками». К счастью, время все расставляет по своим местам… Как справедливо отметил ученик К. А. Тимирязева, профессор А. П. Модестов, «Тимирязев становится еще более дорогим для нас (и для нашей смены), как глубокий знаток истории науки и живой свидетель и участник пышного рассвета естествознания XIX столетия».

Сегодня библиографической редкостью стали не только сами работы К. А. Тимирязева и ранее изданные биографии великого ученого. Написанные современниками ученого, знавшими его и общавшимися с ним, эти биографии – живое свидетельство эпохи, правдивое и чаще всего искреннее. Само собой, их авторы не были свободны от условностей того времени, когда они создавались. Но даже в этом можно найти определенный шарм и притягательную силу той эпохи, от которой мы нередко так легкомысленно и преждевременно отмахиваемся. Поэтому мы попытались восстановить самые важные и яркие страницы жизни ученого, смело опираясь на воспоминания его современников и изложения его биографов, а также неопубликованных архивных материалов музея, правда, в интересах сюжета не всегда строго следуя хронологии и допустив в общем-то строгое повествование совсем чуть-чуть художественного вымысла…

Приглашаем Вас, дорогой читатель, полистать страницы прошлого, оглядеть жизнь и деятельность великого ученого и поразиться той силе, тому творческому духу, какими веет от этого образа, к которому приковано внимание многих поколений человеческого сообщества не только бывшего Советского Союза и России, но и многочисленных зарубежных стран.

Пролог, повествующий о событии, достоверность которого пока не доказана

Прохладным апрельским вечером 1920 года по Шереметьевскому переулку, ставшему чуть позднее улицей Грановского, что в самом центре Москвы, неспешно брел высокий сутулый старик с седой бородкой клинышком, в длинном драповом пальто, в широкополой темной шляпе и со старомодным кожаным портфелем под мышкой. Противно ныли ноги – плата за ежедневное почти полувековое стояние на преподавательской кафедре, нестерпимо болела голова, мучил кашель: похоже начиналась простуда или еще что похуже… Мысли прыгали как птицы в клетке – перескакивали от дела к делу, от писем, на которые еще не ответил, до недавнего заседания в Моссовете, где он, кажется, и простудился в это продуваемом всеми ветрами зале…

«Напрасно отпустил пролетку, – мелькнула очередная мысль, – надо было доехать прямо до дома, нет, черт дернул сойти на углу Большой Никитской… Топай теперь на таком ветру…»

Внезапно его внимание привлекла странного вида женщина, шедшая по той же стороне, что и он, ему навстречу. Закутанного в длинный шарф лица почти не было видно. Только глаза… Глаза были заметны даже в темноте, они как-то странно блестели, даже, кажется источали какое-то необъяснимое свечение… Или, может быть, Клименту Аркадьевичу это тогда это только показалось?

Он слегка подался в сторону, потому как дама шла прямо на него, но она внезапно остановилась и посмотрела ему в лицо снизу вверх, словно буравя профессора пронзительным взглядом.

– Камень! – отрывисто произнесла она. – Будет большой камень, – и развела руки в стороны, а потом на мгновение умолкла, будто силясь что-то вспомнить.

– Простите, какой камень? – переспросил Климент Аркадьевич. – Вам помочь?

– Нет-нет, – бросила она коротко. – Будет глыба камня вон там… я вижу… И женщина махнула рукой куда-то вправо – туда, где за домами и переулками проходил Тверской бульвар. – Там будет каменный человек как ты, большой. И ее глаза зажглись еще ярче.

– Что вы такое говорите, мадам? – Тимирязев отчаянно пытался разобрать хоть какой-то смысл в бессвязных словах случайной ночной прохожей, а та все продолжала бросать отрывистые фразы, приводившие профессора в ужас:

– Глимка… Черный камень на месте дома… Бомба… Упадет бомба… Человек упадет, голова полетит в окно, в квартиру… Снова будет стоять… Глимка… Приборы рядом… вижу приборы из камня…

– Что, какие приборы? При упоминании приборов Климент Аркадьевич заметно оживился, силясь уловить хоть какой-то смысл в сказанном непонятной прохожей и не заметив, что женщина дважды назвала его домашнее, никому не известное прозвище…

Но в той что-то сломалось внутри, она обмякла и, устало махнув рукой: «Там, там все будет… вижу», – побрела, шаркая ботами по мокрому асфальту, дальше, в сторону Воздвиженки.

Климент Аркадьевич постоял несколько минут, силясь справиться с мыслями и постичь услышанные обрывки фраз, но они никак не складывались в единое повествование. «Какой камень, какие приборы и где это «там»? Она ведь махнула в сторону Никитских ворот, туда, где недавно стоял дом князя Гагарина, он сгорел в дни вооруженного восстания в 1917-м… Но там пустырь, торец бульвара, странно все это. Она ведь дважды все повторила… Будто видела. Стоп. Глимка. Откуда она знает мое семейное прозвище?»

Ум ученого напряженно искал решение. «Бред или что-то неизведанное, пришедшее из будущего, о чем рассказывали друзья по академии, как их, телепатия, ясновидение… Что же она увидела, чего не вижу я, профессор?

Как истолковать ее слова? Ох, как же болит голова…»

Тимирязев сам не заметил, как снова побрел в строну своей арки, прошел во двор к парадному, вошел в подъезд. Ступеньки… Звонок… Забегали домашние, уложили совершенно больного профессора в постель, позвонили лечащему врачу… А он только бормотал одно и тоже: «Она видела, она знает… Глимка…»

Господи, как тепло под одеялом. Только сейчас, глубокой ночью он понял, что у него жар. «Надо срочно принимать меры, ведь завтра столько дел, болеть нельзя». Было 20 апреля 1920 года.

Через неделю Климента Аркадьевича не стало. Через три года на месте сгоревшего особняка Гагарина будет воздвигнут памятник великому русскому ученому, профессору Московского университета, основоположнику русской научной школы физиологов растений Клименту Аркадьевичу Тимирязеву. В годы войны в него попадет немецкий фугас, и каменная голова отскочит от туловища и угодит прямо в окно коммуналки близко расположенного дома. По счастливой случайности никого не заденет, но люди передадут эту историю своим внукам. А на «теле» статуи, на черном граните до сих пор видны не заделанные метины от тех фашистских осколков. И по периметру памятника стоят каменные то ли микроскопы, то ли какие-то другие непонятные приборы, которые не бросаются в глаза обычным прохожим.

Памятник Тимирязеву на Тверском бульваре

А безымянная гадалка сама, наверное, не знала, кого она встретила и что она видела в своем пророческом бреду. Она лишь транслировала то, что получала. Откуда? Сейчас, спустя столько лет ученые до сих пор этого не знают…

Его родословная

Тимирязевы происходят от довольно древнего рода татарских князей. Как сообщает на своих «Страницах прошлаго» Ф. И. Тимирязев, «…чуть ли не в XIV веке у некого татарского князя были три сына: Тимур, Юсуф и Урус и от них идут три рода: Тимирязевы, Юсуповы и Урусовы», фамильные гербы которых изначально совпадали. Но со временем тождественность гербов утратилась, хотя в гербе Тимирязевых присутствует княжеская порфира.

В самых корнях генеалогического древа Тимирязевых известен князь Темир-Гази, воевавший с Литвой в 1374 году. События, связанные с Золотой Ордой, – сражение на Калке, Куликовская битва, последующие нашествия на Россию, лишали ханство монолитности из-за клановости в орде. Известно, что при ордынском хане Едигее сын Темир-Гази Ибрагим был военачальником. Распри между ордынскими ханами являлись причиной ухода военачальников из орды на службу к русским князьям и в Литву. Явился в Россию в 1408 г. и Ибрагим, который после крещения был назван Александром. Потомок Александра Денис-Дувал Семенович Тимирязев был убит при взятии Казани в 1552 году.

В своих воспоминаниях ученик Тимирязева профессор Н. С. Понятский пишет: «Один из предков его (К. А. Тимирязева. – Авт.), воевода Тимирязев, получил от царя Ивана Грозного благодарственную грамоту за честность и храбрость».

Позже Тимирязевы служили в Кашире и Москве. Сидор Иванович Тимирязев был убит под Одоевым в 1610 году. Богдан Афанасьевич и Василий Афанасьевич Тимирязевы служили воеводами при Василии Шуйском (Перемышль, Чернь, Кранивна, Мосальск, Пронск). Иван Лукьянович и Никита Петрович Тимирязевы были дворянами московскими. Гаврила Иванович и Данила Иванович Тимирязевы являлись владельцами поместий в Алексинском и Тихвинском уездах. Яков Александрович, Василий Иванович и Назарий Иванович, а также Яков Васильевич были стольниками. Иван Назарьевич Тимирязев был действительным статским советником, человеком известным, но после воцарения императрицы Елизаветы Петровны был осужден по делу графов А. И. Остермана, М. Г. Головкина и М. X. Миниха на смертную казнь, которая была заменена ссылкой в Сибирь (1742 г.).

При последующем рассмотрении древа Тимирязевых мы также отмечаем, что большая часть потомков несли в России воинскую службу, как по линии Никиты Степановича, так и по линии Павла Степановича (см. схему).

Семен Никитич был поручиком, убит под Очаковым в 1734 году.

Иван Семенович, поручик, был помещиком Рязанской губернии Ряжского уезда. Его сын, Семен Иванович, был оберпровиантмейстером. Второй сын, Алексей Иванович, – генерал-лейтенант, третий, Василий, – полковник, в 1812 году был Калужским предводителем дворянства, принимал участие в формировании партизанских отрядов в губернии.

Семен Иванович Тимирязев (дед Климента Аркадьевича), уйдя в отставку, «вел винокурение в обширных размерах. Зимой жил в Москве, а на лето выезжал в свое богатое имение Рязанской губернии Ряжского уезда, село Свинушки. С начала военных действий 1812 года дела по управлению имениями (другое имение находилось в Тамбовской губернии Кирсановского уезда, село Токмаково) и по подрядам, которые он имел с казною, постепенно расстраивались. С. И. Тимирязев из-за отсутствия транспортных средств не смог своевременно поставить необходимое количество своей продукции по подрядам интендантства, поэтому был подвергнут за нарушение контракта уплате крупной неустойки. Это явилось причиной продажи Рязанского имения и переезда его сначала в Тамбовское, а затем в имение умершего брата Василия, в Калужскую губернию Лихвинского уезда, село Ржавцы.

Отец Климента Аркадьевича со своим братом Иваном сначала служили вместе. Затем были участниками войны 1812 года. Также в кавалерии несли свою службу и их младшие братья – Александр, Михаил, Андрей и Сергей. Аркадий Семенович ушел в отставку в 1823 году в чине подполковника по семейным обстоятельствам (умерла жена Мария Васильевна Протасова, оставив четверых детей).

Старшим ребенком была Мария (1816–1866), которая давала первые уроки музыки своему брату Клименту, младшему в семье Тимирязевых, будущему ученому. Ольга Аркадьевна (1817–1869) была замужем за братом матери Климента Аркадьевича – бароном Клементием Клементьевичем Боде. Он в свое время окончил с золотой медалью Царскосельский благородный пансион. Зная несколько иностранных языков, работал в Министерстве иностранных дел, занимая различные посты. Позже был определен секретарем генерального консула в Тавризе. За успешную работу был награжден персидским шахом орденом Льва и Солнца второй степени со звездой. Уволен был «по состоянию здоровья и по домашним обстоятельствам». Женился на Ольге Аркадьевне в 1846 году. После смерти жены вступил во второй брак (1870 г.).

Тимирязев (справа), его брат Дмитрий Аркадьевич (слева) и его сын Аркадий Климентьевич (в центре)

Первый сын Аркадия Семеновича – Александр (1818 года рождения) – после отставки был мценским уездным предводителем дворянства (1877 г.). Четвертым ребенком от первого брака был Иван Аркадьевич (1819–1877). Сын же его – Василий Иванович (1849–1919), действительный статский советник, имел по службе значительные успехи. В 1903 году опубликовал труд «Торговля России с Германией с 1887 по 1901 год по данным германской имперской статистики». В разные годы занимал должности от вице-директора Департамента торговли и мануфактур до министра торговли и промышленности, которым был назначен в 1905 году. Он успешно руководил переговорами по возобновлению торговых договоров с Германией, Австро-Венгрией, Францией, Болгарией. В марте 1906 г. был избран членом Государственного совета, после ухода с поста министра в результате разногласия с политикой кабинета графа С. Ю. Витте. Вновь вернулся на прежнюю должность в министерство в 1909 году и возглавлял его в течение года.

В. И. Тимирязев внес существенный вклад в русско-английские торговые отношения. Он был инициатором создания Русско-Английской торговой палаты в Петербурге, которую возглавлял до декабря 1916 году. А, будучи членом Государственного совета, он открыл русский отдел в Лондонской торговой палате. Оба учреждения были негосударственными и создавались для содействия экономическому сближению двух стран, объединив только в России свыше 250 предпринимателей: представителей нефтепромышленников, сахарозаводчиков, льнопромышленников и т. п.

Необходимо сказать несколько слов и о другом племяннике Климента Аркадьевича – Иване Тимирязеве (1860–1927).

После окончания кавалерийского училища, как отмечает публицист Владимир Никитин, служил в различных воинских частях, а в 1890 году Тимирязев был назначен адъютантом генерал-губернатора Финляндии. В этой должности он прослужил 27 лет. За время его службы сменилось 4 губернаторов. В связи с этим финны, уважая русского офицера, который всегда при себе носил фотоаппарат, фиксируя многие события жизни в Хельсинки, шутя говорили: «Губернаторов пусть меняют хоть каждый год, лишь бы Тимири был на месте». Похоронили Ивана Тимирязева ни православном кладбище в Хельсинки в 1927 году.

В 1830 году Аркадий Семенович берет в жены баронессу Аделаиду Клементьевну Боде, предки которой приехали в Россию при Екатерине II. В последующие годы он был директором таможни Петербурга, в сферу его обслуживания входил также и Кронштадт. От второго брака родилось четверо сыновей.

Николай Аркадьевич пошел, но стопам отца, начав службу юнкером лейб-гвардии конно-гренадерского полка. К 1870 году дослужился до чина капитана, командовал эскадроном, был храбрым и энергичным офицером, что и доказал в русско-турецкую войну. В середине апреля 1877 года полковник Н. А. Тимирязев пишет письмо брату Клименту: «В Питере лихорадочное настроение, война нас всех переполошила – известий с театра войны весьма мало и контроль на них строжайший». Вскоре Николай Аркадьевич со своим полком был уже в рядах действующей армии. Ему пришлось участвовать в кровопролитных боях под Горным Дубняком, под Телишем, Врацем и Лютиковом. За боевые отличия он был награжден орденом святого Владимира третьей степени и золотым оружием с надписью: «За храбрость». Военные действия не позволяли Николаю Аркадьевичу часто писать на родину. «Давно не давал знать о себе, – писал он из Рымника, – ибо переходы большие, дневки один раз в неделю, так что положительно не хватает времени. Утром уложишься в баулы, сядешь на лошадь часов в семь и слезешь в четвертом или пятом».

С наступлением осени условия ведения боев становились все труднее. В конце сентября он пишет: «Вот уже целую неделю здесь дождь и грязь непролазная. Несмотря на палатки, такая сырость, что не просохнешь. Чуть вылез из палатки, утопаешь в грязи. Впрочем, благодаря Богу, до сих пор здоров и чувствую себя хорошо».

Полк Тимирязева продолжал свое продвижение, и в конце октября Николай Аркадьевич сообщал брату: «Взяли Врац. Дело прекрасное. Рубились ловко, слава Богу, жив и невредим. Наскочили полком на турецкие окопы, ворвались в город. Так что турки не успели опомниться, как уж город был в наших руках… Обозов своих почти не видим, спим в поле, не моемся по неделями, а весело на душе».

До конца войны еще оставалось долгих четыре месяца. С побережья Мраморного моря Николай пишет брату Клименту: «Спасибо тебе, мой друг Глимка, за твои письма, которые я получил только вчера. Мы здесь с дивизией, говорят, останемся еще, может быть, месяц. Что же меня касается, то я только жду приказ. А затем возьму отпуск на два месяца и махну в Питер». В это время Климент Аркадьевич был избран экстраординарным профессором Московского университета (январь 1878 г.), оставаясь профессором Петровской академии. В связи с этим событием брат его Дмитрий Аркадьевич пишет: «Поздравляю тебя, Глима, с торжественным успехом… Теперь тебе остается только жениться. Иначе какой же ты профессор, даром что при двух кафедрах. Надеюсь, вернется Капрал (так братья в шутку называли Николая Аркадьевича. – Авт.) генералом, побивши турку, к тому времени подгоним твою свадьбу».

В феврале 1878 года был заключен мирный договор с Турцией, и Н. А. Тимирязев возвратился в Петербург.

В последующие годы он в чине генерал-майора командует Кавалергардским полком. Отдавая всего себя военной службе, Николай Аркадьевич так и не женился.

После отставки в чине генерала от кавалерии он служил управляющим Петербургскими сиротскими заведениями. В середине 1905 года он слег в постель, а в конце января 1906 года на 72 году жизни скончался. Похоронили Николая Аркадьевича на Смоленском кладбище в Петербурге, но не в семейной ограде, где не нашлось уже места, а отдельно.

Дмитрий Аркадьевич Тимирязев получил университетское образование в Киеве. Жил вначале на Васильевском острове, позже на Десятой линии. В первое время работал в Министерстве финансов старшим столоначальником. В сферу его интересов входило также местонахождение полезных ископаемых и их запасы в России. Д. А. Тимирязеву поручали устраивать русские отделы на Всемирных выставках в Лондоне и Париже. Затем, занимая солидный пост (член совета Министерства финансов), вел переговоры в 1884 года с Турцией о заключении нового торгового договора. Позже по торговым делам посещал Румынию. Сербию и снова Турцию. И неизменно заканчивал переговоры с выгодой для России.

В 1894 году с организацией Министерства земледелия и государственных имуществ он был назначен членом совета этого министерства, управляющим отделом сельской экономии и статистики, являясь одновременно редактором «Известий» министерства.

Много сил он отдает статистическим исследованиям. Высоко были оценены его труды «Статистический атлас главнейших отраслей фабрично-заводской промышленности» и «Обзор развитии главных отраслей промышленности и торговли в России за двадцатилетие (с 1855 по 1874 год)».

Умер Д. А. Тимирязев 2 марта 1903 года. Похоронен на Смоленском кладбище в Петербурге среди родных.

Василий Аркадьевич Тимирязев после окончания университета жил с матерью в Петербурге, работал мировым судьей. О Василии Аркадьевиче современники говорили: «Тимирязев, почетный мировой судья – один из старейших и праведнейших в Петербурге. Суров, горяч и строптив, но «немеет перед законом, каковым вооружен от темени до пяток. Часы досуга посвящает литературе и считается мастером по части переводов иноязычных авторов». Тимирязев сотрудничал в петербургских газетах и журналах, был театральным рецензентом. Свои переводы печатал в «Отечественных записках» (в это время редактором журнала был Н. А. Некрасов). Тимирязев подумывал даже перейти в профессиональные литераторы.

27 августа 1883 года М. Е. Салтыков-Щедрин писал своему лицейскому товарищу В. П. Гаевскому: «Многоуважаемый Виктор Павлович, по уговору посылаю при сем список сотрудников «Отечественных записок», желающих иметь билеты на похороны Тургенева. Все это лица, суть несомненные литераторы и имеют полное право присутствовать». В списке, приложенном к письму, значилась и фамилия В. А. Тимирязева.

Василий Аркадьевич Тимирязев жил на Выборгской стороне, Самсониевском проспекте, и был женат первым браком на Аделаиде Борисовне Данзас. Оставив службу, он посвятил себя всего нелегкому литературному труду. В последние годы жизни у Василия Аркадьевича случился удар. Были парализованы рука и нога. Климент Аркадьевич с трудом читал письма брата, поскольку они были написаны неразборчивым почерком. По этой причине Василий Аркадьевич работать уже не мог, поэтому обзор иностранных журналов для «Исторического вестника» в ту пору делала его вторая жена Екатерина Сергеевна. Жили они в последнее время на даче в поселке Мустомяки невдалеке от Петербурга. Умер он в 1899 году.

Заканчивая рассказ о родных сестрах и братьях Климента Аркадьевича, необходимо отметить, что когда исполнилось тридцатилетие научной и общественной деятельности ученого (1898 г.) и он ждал братьев, то ни одному из них приехать не удалось. Больной Василий Аркадьевич сообщал: «Приехать на юбилей не смогу. Конечно, мысленно, в этот хороший для тебя день я буду с тобой». Братья прислали телеграмму, в которой называли Климента Аркадьевича «гордостью семейства».

Двоюродный брат Федор Иванович Тимирязев (1832–1897) – автор замечательной брошюры «Страницы прошлаго», в которой отражен период важнейших событий в России, творцами которых были описываемые им персонажи, сильные и физически, и духовно, в том числе и Тимирязевы. Получив домашнее образование, Федор в декабре 1851 года сдал экзамен в Московском университете на второй разряд и поступил на службу в канцелярию калужского губернатора писцом 1-го разряда. Через год, в декабре 1852 года, он был произведён в коллежские регистраторы. В декабре 1853 года Федору Тимирязеву за отличную усердную службу была объявлена совершенная признательность губернского начальства, а уже в январе 1854 года он был перемещён в канцелярию Московского военного генерал-губернатора и назначен младшим чиновником по особым поручениям. На этой должности Ф. Тимирязев производил самостоятельные следствия и содействовал другим чиновникам при проведении следствий.

В декабре 1855 года Фёдора Ивановича произвели в губернские секретари. В декабре 1860 года он был определён судебным следователем Московского уезда. В июне 1862 года Ф. И. Тимирязева избрали на съезд мировых посредников Московской губернии. В октябре 1863 года Тимирязев был произведён в чин коллежского секретаря со старшинством. В сентябре 1865 года он был определён асессором Московского губернского правления по линии МВД, через месяц произведён в титулярные советники, а через год, в октябре 1866 года, в коллежские асессоры.

В феврале 1869, в 1870 и 1871 годах Ф. И. Тимирязев был исполняющим обязанности московского вице-губернатора. В октябре 1869 года его произвели в надворные советники, в апреле 1872 года он был утверждён почётным мировым судьей города Москвы. В феврале 1873 года Фёдор Иванович уволился из губернского правления по семейным обстоятельствам.

В марте 1875 года Ф. И. Тимирязева избрали членом Московской управы, в мае того же года был утверждён в должности мирового судьи.

11 марта 1878 года Фёдор Иванович Тимирязев был назначен на должность вице-губернатора Саратовской губернии, на которой находился до 29 июня 1879 года. В 1879 году, после отставки губернатора М. Н. Галкина-Враского, он фактически вступил в управление городом и краем, а в мае 1880 года был утверждён на пост губернатора Саратовской губернии, к этому времени он был произведён в статские советники. При нём прошла сельскохозяйственная выставка, в Саратове были открыты 3-й городской ночлежный приют и общество вспомоществования для учащихся школ из бедных семей. В сентябре 1881 года Ф. И. Тимирязев был отправлен в отставку с поста губернатора и в конце сентября покинул Саратов.

Умер действительный статский советник Фёдор Иванович Тимирязев 24 мая 1897 года.

Отец его, Иван Семенович, родился 14 декабря 1790 г. в приделе церкви св. Симеона Столпника, что на Поварской, где находилась во время Богослужения его мать Ольга Михайловна.

Судьба новорожденного была счастливой и трагичной. Будущий генерал-лейтенант начинал службу в конной гвардии вместе со своим старшим братом, отцом Климента Аркадьевича. Оба участвовали в Бородинском сражении, а также в битве под Кульмом.

В начале войны Аркадий был определён адъютантом к князю Витгенштейну, а Иван остался в конной гвардии, в составе корпуса великого князя Константина Павловича. Во время войны был в Бородинском сражении, сражении под Кульмом (чин штабс-ротмистра и «Кульмский крест»), битве под Лейпцигом (золотая шпага с надписью «За храбрость»), в Париже.

Иван Тимирязев вспоминал, что как-то в Париже он вместе с товарищами забрёл к известной прорицательнице Ленорман. Тимирязеву она не сказала ничего особенного, но, взглянув на руку одного его товарища, неожиданно отказалась отвечать и только после долгих уговоров указала, что этот человек умрёт не своей смертью. После событий 14 декабря 1825 года Тимирязев и вспомнил этот случай, и того офицера – Кондратия Фёдоровича Рылеева.

В 1813 году Тимирязев был назначен адъютантом к Константину Павловичу; в 1814 году был в свите Александра I на Венском конгрессе. В 1816 году получил чин полковника, в 1819 году вышел в отставку, но через восемь лет, чтобы получить согласие на женитьбу, вновь поступил на службу – в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. Как вспоминает его сын Ф. И. Тимирязев, «моя бабушка (графиня. – Авт. )Екатерина Ивановна была женщина необыкновенно умная и энергичная, и она не согласится на брак ея дочери с праздношатающимся человеком, который в лучшую пору сил и способностей ничего не делает и что она вообще, как дочь и жена военных людей, терпеть не может “статских рябчиков”, как она называла людей, носящих партикулярное платье. Для достижения желанной цели отцу пришлось покориться и позаботиться о приискании себе службы. В это время проезжал через Москву начальник главного штаба генерал-адъютант Дибич; он ехал на Кавказ подготовить смену Ермолова и замену его Паскевичем. Отец мой был хорошо известен Дибичу по своей прежней служебной деятельности, и он явился к нему, прося принять его в Кавказский действующий корпус. Дибич посоветовал И. С. Тимирязеву предварительно испросить на это согласие Великого князя Константина Павловича, как бывшего своего начальника. Поэтому Тимирязеву пришлось обратиться к Великому князю, который просил возвратиться на прежнее место службы. Поэтому не оставалось ничего другого, как принять предложение, и в тот же 1827 год после свадьбы, совершенной в Москве, отец и мать моя отправились в Варшаву». В 1828 году по протекции Константина Павловича стал флигель-адъютантом Николая I. За отличие при штурме Варшавы в августе 1831 года был произведён в генерал-майоры с зачислением в свиту Его Величества.

Весной 1834 года был назначен исполняющим должность астраханского военного губернатора и управляющим гражданской частью, в 1835 году утверждён в должности. При нём, 12 декабря 1837 года был открыт в Астрахани «губернский музеум», ещё ранее, 3 июля 1837 года, начали издаваться «Астраханские губернские ведомости»; 19 июня 1838 года состоялось открытие публичной библиотеки. Немало усилий было потрачено на охрану рыбных промыслов, для чего Тимирязев выделил 9 военных судов. Поддержка Тимирязевым торговли с Персией была отмечена в августе 1841 года персидским орденом Льва и Солнца 1-й степени. Для поддержки крестьян были учреждены вспомогательные ссуды для мелкого кредита, расширена сеть запасных магазинов на случай неурожаев. Принимались меры по созданию в деревне медицинских и ветеринарных пунктов, увеличению сети низших школ, пунктов по пропаганде агрономических знаний, а так же гимназию, которую в свое время закончил Илья Ульянов, – отец В. И. Ленина.

И. С. Тимирязев также командовал Астраханским казачьим войском. В связи с этим им принимались меры по благоустройству казачьих станиц. В 1840 году произведён в генерал-лейтенанты.

В связи с нареканиями на якобы неправильные действия И. С. Тимирязева по должности военного губернатора в начале осени 1843 года в Астраханскую губернию внезапно была назначена сенатская ревизия во главе с князем П. П. Гагариным; местное влияние Тимирязева было так велико, что в его присутствии ревизию проводить невозможно и на время проверки, весной 1844 года, его отозвали в Санкт-Петербург, затем последовал указ об отставке его с поста военного губернатора, а в 1845 году его уволили и с военной службы. «В земском суде дела лежали без движения помногу лет, канцелярия губернатора Тимирязева – хаос беспорядков», – докладывали в столицу проверяющие. Тимирязев надолго уехал в своё имение Ржавец Лихвинского уезда Калужской губернии, доставшееся его отцу по духовному завещанию от брата Василия Ивановича Тимирязева.

Обстоятельства проведения ревизии зафиксированы в письмах И. С. Аксакова, который, будучи её участником, почти 10 месяцев прожил в Астрахани. А. И. Барятинский, находившийся проездом в Астрахани в октябре 1856 года, вспоминал, что И. С. Тимирязев «изменил в губернии летоисчисление. Там говорят: «Это было до Тимирязева, а это – после него«». Сенатская ревизия затянулась почти на 10 лет и в итоге не смогла доказать злоупотребления Тимирязева. В 1853 году высочайшим повелением ему был возвращён чин генерал-лейтенанта и он был принят на службу с назначением к присутствованию в Сенате. Дополнительно Николай I дал Тимирязеву в аренду сроком на двенадцать лет большой участок земли в Самарской губернии.

Иван Семенович продолжительное время был дружен и неоднократно встречался в Москве и Петербурге с Жуковским, Пушкиным, Вяземским, Карамзиным, Соболевским, графом Толстым (Американцем), Нащокиным, Денисом Давыдовым, с дядей А. С. Пушкина – Василием Львовичем и другими выдающимися людьми своей эпохи. В своих воспоминаниях об отце Федор Иванович отмечает любопытный факт. Пушкин в то время был уже женат, служил камер-юнкером и много ездил в большой свет и ко двору, сопровождая свою жену, этот образ жизни часто бывал ему в тягость и он жаловался друзьям, говоря, что это не только не согласуется с его наклонностями и призванием, но и ему и не по карману. Часто забегал он к моим родителям, оставался, когда мог, обедать и как школьник радовался, что может провести несколько часов в любимом кружке искренних друзей. Тогда он превращался в прежнего Пушкина: лились шутки и остроты, раздавался его заразительный смех, и каждый раз он оставлял после себя долгий след самых приятных, незабвенных воспоминаний. Однажды после обеда, когда перешли в кабинет и Пушкин, закурив сигару, погрузился в кресло у камина, матушка начала ходить взад вперед по комнате. Пушкин долго и молча следил за ее высокой и стройною фигурою и наконец воскликнул: «Ах, Софья Федоровна, как посмотрю я на вас и ваш рост, так мне все и кажется, что судьба меня как лавочница обмерила», а матушка была действительно необыкновенного для женщины роста (2 арш. 8½ вершков) и когда она, бывало, появлялась в обществе с двумя своими близкими знакомыми, графинею Е. П. Потемкиной и графинею Шаузель, то их в свете называли «le bouquet monstre»^[1]. Следует, впрочем, заметить, что слово «monster» относилось в данном случае к их росту, потому что они все три были чрезвычайно красивы и точно составляли букет на украшение любой гостиной.

В 1863 году с Иваном Семёновичем Тимирязевым случился удар – несколько месяцев он был парализован. Но вскоре возобновил работу в Сенате, встречался с Александром II, критиковал некоторые положения реформы 19 февраля 1861 года. Император прислушивался к замечаниям, но к сведению их не принимал; тем не менее, Тимирязеву была предоставлена часть дворца «Александрия» в Нескучном саду в Москве, где он имел возможность лечиться и отдыхать. Умер за день до своей 77-летней годовщины (13 декабря 1867 г.). Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве. Там же покоится прах и его супруги Софьи Федоровны Тимирязевой (Вадковской).

Иван Семенович был награжден тринадцатью орденами, в том числе св. Владимира 2–й степени, св. Георгия 4-й степени, Белого Орла, прусский орден «За заслуги», австрийский орден Леопольда, баварский орден Максимилиана и персидский орден Льва и Солнца 1-й степени, золотой шпагой за взятие Лейпцига.

Другая ветвь родословной Тимирязевых – Павла Степановича – также проявила себя на поприще воинской службы. Но, начиная с Федора Павловича, генерал-майора, служба представителей этой ветви Тимирязевых протекала на флоте. Его сын Николай был капитаном второго ранга. Павел Федорович и оба его сына – Николай и Александр – были мичманами. Известен следующий факт: Александру Павловичу, участнику обороны Севастополя, писал адмирал П. С. Нахимов (1802–1855). Это письмо, датированное 4 июля 1855 г., позже было передано А. П. Тимирязевым историку М. П. Погодину: «Бывши личным свидетелем разрушенного и совершенно беззащитного состояния, в котором находился редут Ваш, и, несмотря на это, бодрого и молодецкого духа команды, и тех условий, которые употребили вы к очищению амбразур и приведению возможность действовать хотя несколькими орудиями, видавши прикрытия значительно уменьшенных огнем неприятеля, я не только не нахожу нужным назначение какого-либо следствия, но признаю поведение Ваше в эти критические минуты в высшей степени благородным. Защищая редут до последней крайности, заклепавши орудия и взявши с собою даже принадлежность, чем отняли у неприятеля возможность вредить Вам при отступлении, и наконец, оставивши редут последним, когда были два раза ранены, Вы высказали настоящий воинский характер вполне заслуживающий награды, и я не замедлю ходатайствовать об этом перед г-м Главнокомандующим».

Заканчивая описание рода Тимирязевых, необходимо отметить, что в их лице на протяжении пяти веков Россия имела честных, храбрых и преданных защитников родины, а также служивых мужей.

Тимирязевы были в родственных связях с Юрьевыми, Протасовыми, Вадковскими, Данзасами, Домагатскими, Баратынскими, Боде и другими знатными фамилиями России.

Аделаида Клементьевна Боде, мать Климента Аркадьевича, считала себя англичанкой. Предок ее – Томас Киннерсли имел обширные поместья в Стаффтшире (Англия). Дочь последнего – Мери – вышла замуж за французского офицера Карла Августа Боде.

Бароны Боде – выходцы из французской провинции Тюренн. Во время французской революции потеряли свои имения, поэтому переселились в Германию. Но при Екатерине II Мери с четырьмя сыновьями переезжает в Россию (в 1794 г.). Сыновья становятся военными.

Лев Карлович Боде породнился со знатным в России родом Колычевых. У него с Натальей Федоровной было восемь детей – Лев, Михаил, Анна, Наталья, Мария (Паисия), Екатерина, Елена и Александра.

У его брата Клементия Карловича была дочь Аделаида и сын Клементий.

К землям, дарованным Боде императрицей в Крыму и Екатеринославской губернии, Павел I Клементию Карловичу отводит земли в Ропше, где в юности у деда отдыхал Климент Аркадьевич.

Начало пути

…Большой дом стоит на ушах. Всюду идут бои. На деревянных флагштоках реют знамена враждующих сторон. Опрокинутые стулья, кресла и столы безнадежно перегородили большую комнату. Синеглазый семилетний малыш Клима Тимирязев изображает защитника баррикады, революционера Робеспьера, а его брат Вася играет роль Наполеона Бонапарта.

С грохотом падают стулья, раздаются воинственные вопли сражающихся – пришел час решающей схватки, и вдруг все смолкло, воцарилось зловещее молчание. На поле боя появился новый серьезный противник – старшая сестра, Мария Аркадьевна. Она разогнала разом потерявших боеспособность вояк, убралась в комнате и отправилась к отцу жаловаться на детей.

Аркадий Семенович Тимирязев работал в своем кабинете. Выслушав дочь, он неожиданно улыбнулся и сказал:

– Да пусть шалят. Все лучше будет. Если дети станут тихонями, точно жди какого-нибудь безобразия.

Аркадий Семенович построил сыновей в кабинете и велел им бережнее относиться к стульям, креслам – ко всему, что создано руками рабочего человека.

– Вот научитесь сами делать вещи – поймете, как дорого все это стоит!

К. А. Тимирязев родился 3 июня (22 мая по старому стилю) 1843 г. в Санкт-Петербурге. Там же прошли детство и юность Климента Аркадьевича. Как было принято в семьях зажиточных дворян, он получил прекрасное домашнее образование.

Воспитание детей в семье Тимирязевых с самого раннего возраста было основано на полном доверии к их собственной оценке совершенных ими же определенных поступков. Так описывает один случай Федор Тимирязев: «Как теперь помню, во французской книге, которую я читал, рассказывалось, как один почтенный отец семейства отпустил своего юношу-сына в военную школу Сен-Сир и накануне его отъезда давал ему свои последние наставления: “Avant tout, mon fils, soyez honnete”^[2]». Матушка, по мере развития этих наставлений, выражала про себя свое одобрение; когда, постоянно молчащий и, по-видимому, безучастный отец, отвечая на ее одобрительные звуки, произнес: «А я нахожу. Что это просто глупо. Такие вещи не говорят; и, если бы когда-нибудь мне показалось нужным сказать Феде “будь честен”, то это доказывало бы, что я уже в нем не уверен, а в подобном случае словами не поможешь. Есть вещи, которые ясны как день или совсем непонятны…»

Вот как писал двоюродный брат Климента Аркадьевича Федор Иванович Тимирязев: «Матушка, которая все время посвящала нашему воспитанию, учредила, между прочим, по вечерам, после чаю, общие чтения. Чтобы приучить нас громко читать на всех языках. Читали по очереди: один день по-русски, другой по-французски, третий по-английски, четвертый по-немецки… Матушка сидит тут же с работою и, прислушиваясь к чтению, изредка поправляет нас или вызывает нас на обсуждение прочитаннаго». Мать К. А. Тимирязева, Аделаида Клементьевна, англичанка по происхождению, в совершенстве владела английским, французским и немецким языками, оказала большое влияние на развитие своих сыновей. Безусловно, в воспитании детей принимало участие необходимое количество гувернеров, гувернанток и домашних учителей. Английский и французский языки Климент Аркадьевич знал как родной. Хорошо владел и немецким языком. Он с пяти лет полюбил итальянскую школу пения, особенно оперную. Первые уроки музыки ему давала старшая сестра Мария. Из классиков любил Бетховена, Шопена, Шумана и Шуберта. Но его увлечение музыкой не ограничивалось вышеназванными композиторами. На его рояле, фирмы «Беккер», по сей день лежат нотные книги Чайковского, Глинки, Вагнера, Рубинштейна и др. Произведения этих композиторов Климент Аркадьевич с женой Александрой Алексеевной нередко исполняли в четыре руки. Но это было значительно позже.

…Неподалеку от дома Тимирязевых, на просторной площади, возвышается памятник Петру I – Медный всадник на гранитной скале. Галерная улица выходит на Сенатскую площадь, где 14 декабря 1825 года произошло восстание декабристов. Аркадий Семенович рассказывал детям об этих грозных для царского самодержавия днях:

– Тогда я уже не служил в армии и потому не разделил участи моих товарищей по оружию. Строился Исаакиевский собор. Площадку строительства от Сенатской площади, где стояло каре восставших частей, отделял забор. Простой народ близко к сердцу принимал дело, за которое пошли на смерть декабристы. Из-за забора на головы нового царя, Николая I, и преданных ему войск падали камни и доски. Я видел, как народ бросал эти камни, и сам был участником этой баталии…

Выбегая из дому на Сенатскую площадь, дети после рассказов отца другими глазами смотрели и на громаду Исаакиевского собора и на Медного всадника, скачущего по скале. Александровский сад, разбитый на площади по приказу царя, чтобы и памяти не осталось от восстания, исчезал в воображении мальчиков. Вместо него на гранитной мостовой они видели убитых солдат и офицеров; осколки ядер и пуль с визгом проносились над полем боя, ударяясь о камень мостовой, высекали огонь. Подумать только: в двух шагах от их дома произошло восстание, и отец был его участником!..

Василий и Климент подрастали. В доме Тимирязевых появились учителя. Сестра Маша, гроза малышей, учила Климу музыке. Ее педагогические приемы не отличались новизной. Бедного парня заставляли часами просиживать за фортепиано. Измученный музыкальными упражнениями, мальчик однажды уснул за инструментом. Его светлые вихры разметались по черным и белым клавишам. В таком виде сынишку застал Аркадий Семенович. Он тихонько вышел из комнаты, отыскал старшую дочь и строго сказал ей:

– Маша, ты не умеешь учить детей! У Климента большие музыкальные способности, а ты его все время мучаешь гаммами. Изволь подумать об этом. А теперь иди к своему ученику – он спит на клавишах. Отнеси его в постель. Пусть немного отдохнет от твоих уроков.

Непосредственно подготовкой для поступления в университет Климента и его брата Василия занимался домашний учитель Овчинников.

Интерес к естествознанию Клименту привил брат Дмитрий, который был на 6 лет его старше. Обучаясь в Киевском университете, Дмитрий сообщал брату первые сведения о знаменитом физиологе Сенебье, прививал интерес к ботанике и химии. Кроме этого, он привлекал Климента к своим «экспериментам» по перегонке нефти в домашних условиях, что однажды могло привести к нежелательным последствиям.

Учеба в Петербургском университете

…Бесконечно длинный, светлый и высокий коридор университетского здания. Кругом толпятся молодые люди, поступающие в святая святых науки. Шумно обсуждается ход экзаменов. Среди экзаменующихся – Климент и Василий Тимирязевы. Они успешно закончили в домашних занятиях весь курс гимназических наук, теперь им по плечу и более серьезные дела.

После сдачи экзаменов в Петербургский университет (1861 г.) оба брата пошли по просьбе отца на камеральный факультет (ныне соответствует экономическому факультету), а затем Климент перешел на физико-математический (естественное отделение), а Василий – на юридический факультет. 19 июля 1860 года Климент написал прошение на имя ректора университета Петра Александровича Плетнева^[3], известного филолога, академика, друга А. С. Пушкина (поэт посвятил ему свой роман в стихах «Евгений Онегин»). Он писал: «Желая для окончательного своего образования выслушать полный курс наук в С.-Петербургском университете по юридическому факультету и разряду камеральных наук, покорнейше прошу Ваше превосходительство о принятии меня в число своекоштных студентов по выдержании мною установленного для поступления в университет экзамена».

Дружба их с годами крепла. Живя в Петербурге, они виделись чуть ли не ежедневно, Дружили семьями. Плетнев был «правой рукой» Пушкина в журнале «Современник», а после гибели поэта продолжил издание, по определению И. С. Тургенева, «унаследовав» журнал от Пушкина. Умер в 1865 г.

Далее указывалось, что к прошению прилагается метрическое свидетельство, а также выписка из послужного списка отца. «Жительство имею, – в заключение писал Тимирязев, – Васильевской части по Кожевенной линии, дом под № 5-м».

Что может удивить в этом прошении, так это выбранный Климентом Тимирязевым факультет. Неужели и в самом деле собирался он посвятить свою жизнь не естествознанию, к которому давно питал неподдельный интерес, а «камеральным наукам»?

Камеральный разряд при юридическом факультете был образован в 1843 году. Задача его состояла «в приготовлении людей, способных к службе хозяйственной или административной». Конечно, мечтая заняться естественными науками, Климент Тимирязев вовсе не стремился к роли администратора. Тут была своеобразная тактика, к которой прибегало немало абитуриентов, не желавших экзаменоваться по математике. Такой экзамен при поступлении на юридический факультет сдавать не требовалось. После же поступления можно было свободно перейти на физико-математический факультет. По тогдашним правилам такое не возбранялось.

Этим в самом деле пользовались многие. К примеру, сперва на юридический факультет поступили И. П. Павлов^[4], будущий великий физиолог, и два его брата.

В тот же день, 19 июля, подал прошение и Василий Тимирязев. Он также просил допустить его к экзамену на юридический.

И вот наступил этот час. Конечно же, с волнением входили братья в здание Двенадцати коллегий – дом еще петровского времени, где размещался Петербургский университет. Через парадный вход с Биржевой площади они попадают в вестибюль, оттуда по широкой каменной лестнице поднимаются на второй этаж, в длинный-предлинный коридор. Тут уже вовсю толпится молодежь. Стоят и группами, и в одиночку. Некоторые забрались в пустые аудитории и в оставшиеся до экзаменов минуты судорожно зубрят – кто латынь, кто физику.

…Климент только что вышел из аудитории, где его экзаменовали по новым и древним языкам. Молодой человек возбужден, глаза его потемнели, и он сердито говорит брату, что по немецкому языку получил оценку удовлетворительно, а по-латыни – всего лишь «зачет». На этом и закончены вступительные экзамены для Климента. Кроме последних двух не особенно удачных экзаменов, все остальные были сданы по высшей оценке.

Незаметно наступила зима. Уже около полугода Климент и Василий Тимирязевы были студентами. Казалось, что жизнь в университете идет своим чередом, как давно заведенный механизм. Но нет, все отчетливее давало себя знать то новое и необычное, чего раньше здесь не ведали. Появились студенческие сборники, в которых печатались отнюдь не только научные труды, по и статьи, посвященные наболевшим вопросам, волновавшим молодежь. Студенты организовали кассу взаимопомощи и собственную библиотеку, управлявшуюся выборным советом.

Но самое важное было то, что в университете начались частые студенческие сходки по самым разным поводам. Такие «вольности», разумеется, беспокоили высокое начальство, правительственные круги и самого царя Александра II.

К 1861 году в университете числилось без малого 1300 студентов и почти 170 вольнослушателей. Кто же учился здесь одновременно с Тимирязевым? С кем встречался он в университетских коридорах и аудиториях?

Студентом последнего курса историко-филологического факультета был Дмитрий Писарев^[5] – в скором времени знаменитый публицист. Также заканчивал университет Петр Боборыкин^[6] – будущий писатель и журналист, автор обширных мемуаров. На одном курсе с Климентом учился Дмитрий Лачинов^[7], прославившийся позже как физик и электротехник. Университетскими товарищами Климента были Гавриил Густавсон^[8] – несколько лет спустя профессор органической химии, и братья Александр и Дмитрий Воейковы^[9] – первый из них станет крупным метеорологом, основоположником отечественной климатологии. Завершал обучение Николай Меншуткин^[10] – впоследствии выдающийся химик.

Гейдельберг, вид с горы, на которой стоит старинный замок

Тимирязев в год отъезда за границу (1868)

Р. Бунзен, знаменитый немецкий физик

Можно было бы назвать еще многих студентов, талантливых молодых людей, которые потом блестяще проявят себя в различных областях российской науки и литературы. И вот над ними, над всей университетской молодежью правительство, напутанное ростом студенческой активности и общественного самосознания, устанавливает унизительную опеку инспекторов и полиции. Это не могло пройти спокойно, не накалить обстановку.

Первая вспышка недовольства произошла в начале февраля 1861 года. В этот день на университетском годовом акте должен был выступить профессор Н. И. Костомаров^[11], любимец студентов, с речью «О значении критических трудов Константина Аксакова по русской истории».

К концу заседания выяснилось: для того чтобы не затягивать торжества (как бы чего не вышло!), университетское начальство отменило речь историка. Студенты возмутились. В зале раздались крики:

– Речь, речь Костомарова!

Через минуту крики превратились в один сплошной гул, в котором уже невозможно было разобрать ни слова. С большим трудом ректору П. А. Плетневу удалось водворить порядок, дав обещание, что отмененная речь будет прочтена в ближайшие дни.

Но эта демонстрация бесследно не прошла. Уже на другой день в длинном университетском коридоре появилось объявление за подписью Плетнева. В нем строго предупреждалось, что в случае повторения подобных беспорядков все студенты, находящиеся в зале, будут исключены из университета и отправлены по домам.

Объявление это оказало обратное действие. Выступления студентов начинали проходить все чаще. Власти, как всегда, ответили «решительными мерами». Министра народного просвещения, «чересчур либерального» Е. П. Ковалевского, отправили в отставку. Его кресло занял новый министр – граф Е. В. Путятин, бывший адмирал и военно-морской атташе в Лондоне, человек сухой, ограниченный. Одновременно был назначен и новый попечитель Петербургского учебного округа, тоже из военных – кавказский генерал Г. И. Филиппсон. На ниве просвещения он никогда не служил и в роли попечителя оказался для себя неожиданно.

Новый министр решил действовать круто и жестко. Весной 1861 года среди студентов начали циркулировать тревожные слухи о том, что с началом учебного года в Петербургском университете вводятся матрикулы, особые зачетные книжки, которые будут служить одновременно и билетом для входа в университет, и удостоверением личности, и «формулярным» списком. Но самое важное – в матрикуле будут содержаться правила, согласно которым студент лишится практически всех прав и попадет в полную зависимость от власть предержащих. Эти слухи наводили страх и уныние.

В доме Тимирязевых, где все привыкли высказываться без обиняков, не раз возникали разговоры о предстоящих переменах. Климент и Василий каждый раз возвращались с невеселыми новостями. Говорили, что студенты будут полностью подчинены полиции. Она сможет схватить любого из них и потащить в участок. Отменяют форму, которая придавала студентам чиновный вид и сбивала полицию с толку. Кассы, складчины, вольная библиотека и, конечно, сходки также будут строжайше запрещены.

Аркадий Семенович успокаивал, мол, все это лишь разговоры, но все чаще отмалчивался, не желая подливать масла в огонь.

К сожалению, слухи не только подтвердились, но на самом деле все оказалось даже гораздо хуже, чем предполагалось.

В сентябре, недели через две после начала занятий, Климент пришел с поразительным известием: в шинельной университета, на стене, где обычно вывешивались списки тех, кому пришли денежные переводы, появилась прокламация, отпечатанная на отличной бумаге, четким и красивым шрифтом. Было ясно, что размножена она где-то за границей и тайно доставлена в Россию.

Прокламация называлась «К молодому поколению». Все, кто был в шинельной, потянулись к белому листку.

Один из студентов, что посмелее, придвинул стол в угол гардероба.

Молодежь гурьбой сгрудилась вокруг. Студент взобрался на стол и громко, с пафосом начал читать прокламацию. Климент слушал чтеца, не сводя с него глаз. Это было даже более впечатляюще, чем статьи в герценовском «Колоколе». А он читал эту «крамольную» газету, в чем сам позже признавался: «Чуть не с детских лет приучился я чтить автора “Кто виноват?”, а в бурные студенческие годы почитывал “Колокол”». Прокламация звала к открытой борьбе, бунту против существующего строя.

Лишь позже Тимирязев узнал, что воззвание это было написано революционным публицистом Н. В. Шелгуновым^[12], действительно отпечатано в Лондоне и привезено в Россию (несколько сот экземпляров) заклеенным в дно чемодана.

Теперь в университете только и говорили о дерзком случае с прокламацией, о том, что поэт М. Л. Михайлов обвинен в ее распространении, схвачен и засажен в Петропавловскую крепость. Никто не пытался оспорить призывы, содержащиеся в листке. Напротив. Н. Я. Николадзе^[13], в то время студент юридического факультета, а позже революционный деятель, писал: «Все были в восторге, что обойдена цензура, что призыв к восстанию гуляет по белу свету под самым носом у ненавистной власти».

Путятинские правила, «которым обязан повиноваться студент во время нахождения его в стенах университета», оказались не выдумкой. Матрикула напоминала большую записную книжку в черной коленкоровой обложке. Две страницы ее, 61-я и 62-я, отводились для записи проступков студента: «Не бывал ли под следствием и университетским судом и не подвергался ли каким-либо взысканиям?»

Сами правила занимали девять страниц и состояли из 28 пунктов. Уже в первом из них многие студенты почувствовали угрозу. Он касался платы за слушание лекций. Студенту предписывалось вносить ее 1 сентября и 1 февраля. «В случае невнесения денег в течение шести недель после назначенного срока, – предупреждалось в правилах, – он (студент) исключается из списков университета».

Форма действительно упразднялась. Студенты должны были посещать университет в «партикулярном приличном платье». Запрещалось носить кокарды и какие-либо знаки «отдельной народности», товариществ и обществ.

Слова «запрещается», «не допускается», «не разрешается» в правилах встречались на каждом шагу. Четвертый пункт их гласил: «На лекциях не допускаются, ни под каким предлогом и ни в каком виде, шумные одобрения или порицания преподавателя». В шестом указывалось: «Всякое объявляемое от имени университетского начальства распоряжение должно быть в точности исполняемо студентами». Непокорный должен быть задержан дежурным чиновником и доставлен к проректору. Студент обязан повиноваться и послушно следовать за дежурным. «В противном случае, – указывалось в правилах, – он подвергается университетскому суду».

Ну, а судьи кто? Тройка профессоров, утвержденная попечителем Петербургского округа. Разумеется, из лиц, угодных правительству.

Выбор наказаний был широкий: от «внушения наедине» до исключения из университета с лишением права поступления в какой-нибудь из других русских университетов.

Прошения разрешалось подавать, но только, так сказать, сугубо персональные. Подписанные несколькими студентами вместе не принимались. Последние два пункта правил касались того, чего начальство как огня боялось, – сходок. Строго предупреждалось, что «студентам в стенах университета положительно воспрещаются всякие сходки и объяснения с университетским начальством через депутатов». Запрещалось также вывешивать на стенах университета объявления, «какого бы содержания оные ни были».

Большая часть студентов лишь понаслышке знала о сути правил. Матрикулы еще только готовились к печати. Неведение тревожило, нервировало. И вот 17 сентября, после молебствия по случаю начала занятий, собралась многолюдная студенческая сходка.

– Требуем попечителя! Требуем Филиппсона! – неслись крики. – Пусть расскажет о правилах.

Но попечитель лишь отмахнулся от этих справедливых требований, и это еще больше накалило страсти. Студенческие сходки теперь собирались ежедневно и с каждым разом становились все более многолюдными и бурными.

Начальство ответило тем, что распорядилось закрыть все пустующие аудитории и актовый зал. Среди студентов ходило воззвание. В нем говорилось: «Мы – легион, за нас здравый смысл, общественное мнение, литература, профессора, бесчисленные кружки свободомыслящих людей… Главное – бойтесь разногласия и не трусьте решительных мер. Имейте в голове одно – стрелять в нас не посмеют: из-за университета в Петербурге вспыхнет бунт».

23 сентября Климент и Василий возвратились поздно. Дома знали о напряженной обстановке в университете и с тревогой ждали их. За вечерним чаем братья рассказывали о последних событиях. А рассказать было что. В этот день огромная толпа студентов собралась перед запертыми дверьми актового зала. Кто-то крикнул: «Ломай дверь!». Несколько сильных ударов, и путь свободен. В актовом зале начались речи. Требовали отмены полицейских правил и платы за обучение, разрешения корпораций и сходок.

Лишь к вечеру утихли студенческие волнения, и в университете опять установился мир.

Через много десятилетий после этих бурных событий, когда улеглись в памяти подробности первой схватки с притеснителями студенчества, Тимирязев писал: «Много, чересчур много писали о студентах-забастовщиках, но разъяснил ли кто-нибудь психологию студента-забастовщика? А я пережил эту психологию…».

Профессор русской словесности А. В. Никитенко, откровенный монархист, в те дни записал в своем дневнике: «Студенты шумят и требуют отмены всяких ограничений. Они, как и крестьяне в некоторых губерниях, кричат: воля, воля, не давая себе ни малейшего отчета в том, о какой воле вопиют. А что делает правительство? Восклицает: «О, какие времена, какие времена!» и налепливает на стенах в университете воззвания и правила о сохранении порядка».

Нет, на этот раз министр просвещения Путятин решил действовать по-другому: занятия в университете были прекращены и вход в него закрыт. У дверей были выставлены сторожа.

Тем временем в срочном порядке печатались более тысячи матрикул с путятинскими правилами. Планировалось раздать их в начале октября, взяв со студентов подписи о готовности неукоснительно выполнять правила.

С раннего утра 25 сентября студенты (среди них были и Тимирязевы) толпились у закрытой двери в их альма-матер. Собрался практически весь университет. В трибуну превратилась какая-то лестница, прислоненная к стене. Ораторы требовали попечителя. И когда стало ясно, что Филиппсон и не думает являться сюда, в университетский двор, кто-то предложил идти всем на квартиру попечителя на Колокольной улице.

День выдался теплый и солнечный. Студенты, перейдя Дворцовый мост, длинной колонной двинулись по Невскому проспекту. Когда первые ряды подошли к Казанскому собору, последние находились еще у Адмиралтейства.

Небывалая картина привлекла массу любопытных. Они смотрели на шествие студентов, не понимая, куда и зачем те идут. Климент, шедший где-то в середине колонны (в суматохе он потерял брата), рассказывал потом, что мальчишки на улицах кричали: «Бунт! Бунт!»

А колонна все росла. К ней присоединились студенты других учебных заведений, старшие гимназисты, чиновники и даже офицеры.

Процессия свернула на Владимирский проспект. Еще один поворот, налево, и огромная толпа заполняет Колокольную улицу.

Здесь студентов ждали полиция и жандармы. На тесной улице – страшная давка. Возбуждение толпы росло. Оно достигло наивысшей точки, когда показались войска. Солдаты длинной цепью вытянулись вдоль Колокольной, заняли выходы из нее на Владимирский и Николаевскую улицу (ныне улица Марата).

Как дальше развивались бы события, нетрудно предположить (солдаты уже откусывали бумажные патроны и заряжали ружья), но, к счастью, вовремя появился сам Филиппсон. «Мне удалось выбраться вперед, – докладывал он позже министру, – и остановить передних сумасбродов, которые непременно хотели вызвать употребление против них силы… За шумом тысячи голосов нельзя было ни говорить, ни слышать».

Студенты требовали от Филиппсона немедленных объяснений.

– Господа, – стараясь перекричать шум, взывал попечитель, – улица не место для деловых объяснений. Выберите депутатов, и мы спокойно поговорим с ними в университете.

– Вы гарантируете их безопасность? – кричали в ответ.

– Безусловно, – замахал рукой Филиппсон. – Вот вам мое честное слово.

На том и порешили. Процессия двинулась в обратный путь. Попечитель, «плененный» студентами, шел во главе колонны.

Депутаты были и в самом деле приняты, выслушаны, а ночью вместе с другими «зачинщиками беспорядков» (несколькими десятками человек)… арестованы и отправлены в Петропавловскую крепость.

Возмущению студентов предательством Филиппсона не было границ. Да и не только студентов. Казалось, весь Петербург сочувствует им. Сходки перед университетом продолжались. Продолжались и аресты.

В начале октября через петербургские газеты было объявлено, что желающие продолжать обучение в университете согласно распоряжению министра должны получить и подписать матрикулы. Те, кто этого не сделает, будут из университета исключены.

Подобно другим студентам, тяжелые дни переживали братья Тимирязевы. Как поступить: смириться, взять проклятые матрикулы, подчиниться полицейским правилам, пойти на сделку с совестью, изменить убеждениям? Нет, этого они сделать не могли.

Тимирязев (сидит налево) среди товарищей по университету (1864 г.). Сзади него стоит его брат Василий Аркадьевич

Навсегда Клименту Аркадьевичу врезались в память дни и часы, когда, по его словам, совершалась борьба «между тем, в пользу чего говорят все самые насущные интересы, и тем, что подсказывает собственное представление о долге перед обществом».

Братья решили твердо: матрикулы не брать. Так же поступило большинство их товарищей по университету, хотя они и понимали, чем это им грозит.

«В наше время мы любили университет, как теперь, может быть, не любят, да и не без основания, – писал Тимирязев несколько десятилетий спустя. – Для меня лично наука была все… Но вот налетела бури в образе недоброй памяти министра Путятина с его пресловутыми матрикулами. Приходилось или подчиниться новому полицейскому строю, или отказаться от университета, отказаться, может быть навсегда, от науки, – и многие из нас не поколебались в выборе. Дело было, конечно, не в каких-то матрикулах, а в убеждении, что мы в своей скромной доле делаем общее дело, даем отпор первому дуновению реакции, – в убеждении, что сдаваться перед этой реакцией позорно».

28 декабря 1861 года Климент с нелегким сердцем подал на имя исполняющего должность ректора профессора химии А. А. Воскресенского короткое прошение. «Покорнейше прошу Ваше превосходительство, – писал он, – выдать мне свидетельство об увольнении меня из числа студентов С.-Петербургского университета».

На следующий день такое же прошение подал и Василий Тимирязев.

Все же часть студентов, около пятисот человек, дрогнула, не устояла, подписала и взяла матрикулы. Университет был открыт, но посещать его могли лишь «матрикулисгы». Оба выхода – с набережной и Биржевой площади – охранялись сторожами, проверявшими наличие матрикул. Но даже «матрикулисты», демонстрируя солидарность с исключенными, не ходили на лекции. Профессор А. В. Никитенко отмечал в дневнике: «Сегодня открыт университет. Студентов собралось очень немного. У меня на лекции было четыре человека, у Благовещенского – два, у Ленца – тоже человека три, у Носовича – ни одного».

Припоминая, что происходило тогда в стенах опустевшего университета, Тимирязев писал: «Любопытная подробность: мы продолжали любить и уважать своих не только профессоров, но и учителей: А. Н. Бекетова, И. И. Соколова, оставшихся на бреши разгромленного университета, а они уважали нас, отсутствовавших, более тех, что продолжали посещать опустевшие аудитории».

И все же мучительно-тоскливо было на душе. Климент Аркадьевич рассказывал, что, когда наступил день лекции Д. И. Менделеева, его вдруг охватило такое чувство ужаса, что, «подвернись в эту минуту какой-нибудь Мефистофель с матрикулом, – говорил он, – пожалуй, подмахнул бы ее, и не чернилами, а кровью».

И такой «Мефистофель» действительно нашелся в обличье участкового пристава. И лестью, и угрозами убеждал он взять матрикулу. Не вышло.

Только все равно не давало покоя навязчивое видение: вот сидит там какой-нибудь прилизанный остзейский барончик, слушает Менделеева. А все потому, что, кроме химии, знать ничего не знает и знать не хочет.

Спустя более, чем сорок лет, на седьмом десятке жизни Климент Аркадьевич благодарил судьбу, а точнее тех, кто воспитал в нем твердые нравственные принципы, что поступил так, как поступил. «Наука не ушла от меня, – писал он, – она никогда не уходит от тех, кто ее бескорыстно и непритворно любит; а что сталось бы с моим нравственным характером, если бы я не устоял перед первым испытанием, если бы первая нравственная борьба окончилась компромиссом! Ведь мог же и я утешать себя, что, слушая лекции химии, я «служу своему народу». Впрочем, нет, я этого не мог, – эта отвратительная фарисейски-самонадеянная фраза тогда еще не была пущена в ход».

Поступить иначе Тимирязевы не могли: воспитание детей на полном доверии в оценке их совершенных ими же определённых поступков прививалось с детства.

Намного позже, оценивая случившееся в университете, К. А. Тимирязев в статье «На пороге обновленного университета», вышедшей в 1905 году, писал: «Вспоминался мне и старик-отец, с утонченною деликатностью не позволивший себе усложнить своими порицаниями или одобрениями ту бурю, которая кипела под молодым черепом… В наше время мы любили университет, как теперь, может быть не любят, – да и не без основания. Для меня лично наука была все. К этому чувству не примешивалось никаких соображений о карьере, не потому, чтобы я находился в особых благоприятных обстоятельствах, – нет, я сам зарабатывал свое пропитание, а просто мысли о карьере, о будущем, не было места в голове: слишком полно она была настоящим. Но вот налетела буря в образе, недоброй памяти, министра Путятина с его пресловутыми матрикулами. Приходилось или подчиняться новому, полицейскому строю или отказаться от университета, отказаться, может быть, навсегда от науки, – и тысячи из нас не поколебались в выборе. Дело было, конечно, не в каких-то матрикулах, а в убеждении, что мы в своей скромной доле делаем общее дело, даем отпор первому дуновению реакции, – в убеждении, что сдаваться перед этой реакцией позорно!.. А что стало бы с моим нравственным характером, если бы я не устоял перед первым испытанием, если бы первая нравственная борьба окончилась компромиссом».

Этот высоконравственный поступок молодого Тимирязева явился тем оселком, на котором оттачивался его характер, характер прямого, принципиального ученого, который он сохранил до последнего дня своей честной жизни.

…Университет был открыт для них лишь через 2 года. Тимирязев вновь попадает в среду выдающихся деятелей естествознания. А ими в то время были химики – Н. Н. Зинин^[14], Д. И. Менделеев, A. M. Бутлеров^[15], Н. А. Меншуткин; биологи – И. М. Сеченов, И. И. Мечников, А. Н. Бекетов, А. С. Фаминцин^[16], Ф. В. Овсянников^[17]; по агрономии – А. В. Советов^[18]; по минералогии и почвоведению – В. В. Докучаев^[19]; по физике – Э. Х. Ленц^[20] и по математике – П. Л. Чебышев^[21] и А. Н. Савич^[22]. Это была когорта единомышленников, выполняющих свой долг перед учащейся молодежью не только в аудитории, но и вне лаборатории участвуя в диспутах, научных кружках, вечерах, беседах.

Семидесятые годы девятнадцатого столетия в России ознаменовались вспышкой политической борьбы, в которую постепенно втягивалось и студенчество. Но если выстрелы Веры Засулич и Степняка-Кравчинского, а также неоднократные попытки убийства императора Александра II имели чисто политический оттенок, то студенчество шло главным образом против наступления на демократические права своих учебных заведений. В это время повсеместно были назначены инспекции и попечители, которые, фактически, ставили совет и ректора полностью зависимыми от этого нововведения. Советы и Петровской академии, и Московского университета долгие годы боролись для предоставления прав ректору и, конечно, советам. Но как показала история, ректора назначал царь по представлению министра просвещения, а деканов и заведующих кафедрами назначал министр.

Имея на руках специальное разрешение – «свидетельство», Климент Тимирязев продолжает учебу в университете, но теперь лишь как вольнослушатель. Он со свойственным ему трудолюбием и увлеченностью посещает лекции профессоров, в том числе А. Н. Бекетова и Д. И. Менделеева. Чтобы подработать и просто из интереса в эти годы он пишет работы: «Гарибальди на Капрере», «Голод в Ланкашире». Активно участвует с докладами в студенческом кружке, организованном A. П. Бекетовым. В августе 1864 года получает золотую медаль за предоставленное на конкурс сочинение «О печеночных мхах». В этом же году он публикует в журнале «Отечественные записки» первую научно-критическую работу «Книга Дарвина, ее критики и комментаторы».

На следующий год в том же журнале выходят отдельным изданием статьи о дарвинизме «Краткий очерк теории Дарвина», впоследствии книга «Чарлз Дарвин и его учение».

Научные наставники

Вольнослушатель Петербургского университета Климент Тимирязев спешно наверстывал упущенное за долгие месяцы вынужденного перерыва в занятиях. Он учился у замечательных людей русской науки. Первым среди них был Дмитрий Иванович Менделеев^[23], пользовавшийся огромной популярностью среди студенчества.

Будучи студентом, Тимирязев занимался в лаборатории Менделеева. Под руководством Менделеева он выполнял ряд задач по химии, овладевая при этом важнейшими приемами и методами химических исследований.

В 1880 г., будучи уже профессором Петровской земледельческой и лесной академии, Тимирязев внес предложение об избрании Д. И. Менделеева почетным членом Петровской академии.

Д. И. Менделеев

Против этого возражал профессор Шёне, мотивируя свое возражение тем, что Менделеев-де не является специалистом в области сельского хозяйства. Тимирязев резко выступил против этой попытки Шёне отвести кандидатуру великого русского ученого. Он сказал, что, во-первых, согласно уставу академии почетные члены ее совсем не обязательно должны быть агрономическими работниками, а, во-вторых, Д. И. Менделеев имеет значительные заслуги «специально по агрономической химии. Произведенные им опыты над действием удобрения на урожай по обширности, единству плана, новизне и по полученным результатам единственные в своем роде в России и едва ли много подобных опытов в Западной Европе».

Предложение Тимирязева было поддержано профессором Густавсоном, и Менделеев единогласно был избран в почетные члены Петровской академии.

Тимирязев глубоко усвоил мысли Менделеева о необходимости союза науки и практики, проникся его стремлением посвятить всю свою научную деятельность повышению народного благосостояния.

«Химия, как и всякая наука, – писал Д. И. Менделеев, – есть в одно время и средство, и цель. Она есть средство для достижения тех или других практических, в общем смысле этого слова, стремлений. Так, при содействии ее облегчается обладание веществом в разных его видах, она дает новую возможность пользоваться силами природы, указывает способы получения и свойства множества веществ и т. п. В этом смысле химия близка к делам заводчика и мастера, роль ее служебная, она составляет средство для достижения блага». Тимирязев в дальнейшем проводил эту идею Менделеева о единстве науки и практики в отношении физиологии растений, рассматривая ее как основу рационального земледелия. Он настойчиво подчеркивал мысль о единстве цели ученого и практика в области сельского хозяйства.

Таким образом, именно Менделеев был тем учителем Тимирязева, который не только воспитал в нем тонкого и вдумчивого экспериментатора, прекрасно владеющего современными методами исследования, но и научил его направлять свою научную работу на решение практических задач. Влияние Менделеева сказалось на формировании и других сторон мировоззрения Тимирязева.

Известно, что Менделеев был материалистом, непримиримым врагом реакционеров и мракобесов от науки. В своей статье «Естествознание и ландшафт» Тимирязев вполне солидаризируется с мыслью Менделеева о том, что «природа человека, включая и его сознание и разум, только часть одного целого и как таковая была легче постижима чрез изучение внешней природы, чем внутреннего человека».

Так же, как Менделеев в своем курсе «Органическая химия», Тимирязев в ряде своих работ разоблачает искателей какой-то особой «жизненной силы», якобы присущей органическому миру. Вслед за Менделеевым Тимирязев выступал против спиритуализма, против попытки Оствальда отрицать объективное существование атомов.

Климент Тимирязев готов был сутками не выходить из маленькой лаборатории Менделеева. Это была бедная лаборатория: в ней не хватало химических реактивов, лабораторной посуды, приборов. Условия, в которых протекала работа Менделеева, были нищенскими.

Однажды Дмитрий Иванович Менделеев предложил студентам для практики по органической химии повторить некоторые классические опыты. Дмитрий Иванович поручил Тимирязеву воспроизвести известные исследования выдающегося русского химика Николая Николаевича Зинина по получению анилина. Исходными веществами для этих исследований были нитробензол, железная стружка и соляная кислота. В 1842 году Зинин впервые в истории науки синтезировал анилин. До этого анилин получался сложным путем из природного красителя – индиго. По способу Зинина стало возможным производство дешевого исходного продукта для получения искусственных красителей разнообразнейших цветов и оттенков, медикаментов и других ценных продуктов.

Клименту Тимирязеву для опыта понадобилась бензойная кислота; купить ее пришлось на свои гроши, так как лаборатории Менделеева было не под силу снабжать студентов химикалиями. Затем потребовалась едкая известь. На складе оказалась лишь углекислая известь. Почтенный лаборант Менделеева посоветовал студенту:

– А затопите-ка горн да прокалите сами. Кстати, ознакомитесь с тем, как обжигают известь.

– Сказано – сделано, – вспоминал Климент Аркадьевич об этих днях. – Но здесь встретилось новое препятствие: сырые дрова шипели, свистели, кипели, но толком не разгорались.

На выручку пришел сторож:

– Эх, барин, чего захотел, казенными дровами да горн растопить! А ты вот что сделай: там, в темненькой комнате, есть такая маленькая лежаночка. Положи на нее да денек протопи – дрова и подсохнут.

Так и пришлось поступить. Сушка казенных дров была первым шагом Тимирязева к овладению знаменитой реакцией Зинина по получению анилина.

– Вот уж подлинно, что называется, начинать с начала, – смеясь, говорил Климент Аркадьевич.

И, несмотря на убогие средства, отпускаемые для науки, русские химики, по словам Тимирязева, за каких-нибудь 10–15 лет не только догнали своих старших европейских собратьев, но порой даже выступали во главе научного движения. Английский химик Франкланд мог с полным правом сказать, что химия представлена в России лучше, чем в Англии, на родине Гемфри Деви, Долтона, Фарадея. Успехи отечественной химии были, несомненно, самым выдающимся явлением на общем фоне развития наук в этот период.

В числе других наук быстро развивалась биология. Иван Михайлович Сеченов^[24] прочел свою гениальную лекцию «Рефлексы головного мозга».

Сеченов был типичным представителем славного поколения шестидесятников – сколько смелости, дерзости и таланта проявили эти люди во всех областях науки, искусства и литературы! Иван Михайлович Сеченов бросил военную службу и стал изучать естественные науки. Он впервые успешно доказал, что в основе высших проявлений мозговой деятельности лежат земные, материальные причины.

Все бесконечное разнообразие деятельности мозга, – говорил своим слушателям Сеченов, – сводится к одному лишь явлению – мышечному движению. Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге – везде окончательным фактором является мышечное движение.

И. М. Сеченов

В основе деятельности нервной системы лежит рефлекс – реакция организма на раздражения, поступающие из внешней среды. Сеченов учил, что «все акты сознательной и бессознательной жизни по способу происхождения суть рефлексы».

Ученый родился явно намного раньше положенной ему эпохи! Правящие круги возбудили судебное преследование против Сеченова, предъявили ему обвинение в преднамеренном развращении молодежи. Подумать только – Сеченов отвергает небесную сущность психических явлений! К Сеченову приходили друзья и убеждали его взять адвоката для защиты на предстоящем суде. Иван Михайлович отвечал:

– Зачем мне адвокат? Я возьму с собой в суд лягушку и проделаю перед судьями все свои опыты – пускай тогда прокурор опровергает меня!

О Сеченове заговорили повсюду, в различных слоях русского общества. Распространились слухи, что Сеченов – прототип Кирсанова, одного из героев романа Чернышевского «Что делать?». (Кстати, Кирсанов действует и у Тургенева в «Отцах и детях».^[25]) На лекции Сеченова приходили толпы студентов, в том числе и женщины. Они жадно ловили каждое его слово. Клименту Тимирязеву также посчастливилось быть слушателем лекций великого русского физиолога.

Особую роль в подготовке Климента Тимирязева к научной деятельности сыграл Андрей Николаевич Бекетов^[26]. Крупный ученый с европейским именем, Бекетов был передовым человеком своего времени. Его любили студенты, он пользовался уважением своих коллег. Сколько духовных сил и энергии затратил Бекетов для воспитания нового поколения русских ученых! Он оставил после себя школу знаменитых русских ботаников. В числе его учеников был также и Климент Аркадьевич Тимирязев.

Профессор Бекетов был ученым-эволюционистом. Еще до опубликования Дарвином его знаменитой книги о происхождении видов русский ботаник пришел к выводу, что все виды животных и растений связаны общностью происхождения, что в развитии живой природы решающая роль принадлежит условиям внешней среды, в которой обитают растения и животные. Свет, воздух и тепло влияют на форму и деятельность листьев растений. Корневая система зависит от свойств почвы. Условия жизни организмов – главная причина изменчивости живых существ.

Независимо от Дарвина Бекетов научно объяснил причины поразительного соответствия между живыми организмами и условиями их жизни. Изменяются условия существования – это неизбежно ведет за собой перемены в устройстве и жизнедеятельности растений и животных. Отсюда и вытекает та удивительная целесообразность, которая существует в органическом мире.

Как только появились первые работы Дарвина о происхождении видов, Бекетов стал одним из пропагандистов нового учения. Немного было в те времена естествоиспытателей, которые подобно Бекетову не боялись пролагать новые пути в науке…

Спокойнее и проще было придерживаться старых взглядов – бог создал природу, живую и мертвую. Все виды живых существ постоянны, извечны, остались такими, какими их сотворил бог. Этим незамысловатым догмам придавали вид сложнейших «научных» теорий, облекали их в трудно понятные наукообразные формы. Ученого, отвергавшего божественное происхождение природы, ожидало осуждение церкви и государства. Целая свора чиновников от науки и реакционных журналистов набрасывалась на человека, осмелившегося посягнуть на устои веры.

Нет, в XIX веке ученых уже не сжигали на кострах и не подвергали пыткам средневековой инквизиции – появились белее современные, но не менее изощренные способы травли инакомыслящих. Зачем сжигать ученого – это не к лицу «просвещенному» веку. Прогнать безбожника с кафедры, лишить его средств к существованию, отлучить от церкви, ославить на всю страну через газеты и журналы – это не менее серьезно, чем аутодафе. Такая судьба могла ожидать любого прогрессивного ученого в царской России, а впоследствии и в советской стране, власти которой унаследовали все самое реакционное у своих «мудрых» предшественников.

Дарвиниста и атеиста Илью Ильича Мечникова^[27] в начале его научной деятельности удалили из Новороссийского университета, заставили покинуть родину и найти приют для научной работы в институте Пастера в Париже. Великого физиолога Сеченова вынудили уйти из Медико-хирургической академии, а затем кочевать из Одесского университета в Петербургский и наконец в Московский.

Поплатились кафедрами за свои прогрессивные взгляды десятки русских ученых.

На одном из заседаний студенческого кружка Андрей Николаевич Бекетов посоветовал Клименту Тимирязеву подготовить доклад об эволюционной теории Дарвина.

Курс зоологии студентам-естественникам тогда читал профессор Степан Семенович Куторга^[28]. Это был необыкновенный профессор. Кроме зоологии он читал добрый десяток других курсов: сравнительную анатомию, геологию, палеонтологию, анатомию человека, энтомологию, минералогию и другие. Кроме того, он был известен своими многочисленными научно-популярными статьями и талантливо написанной «Историей земной коры» – первой в России общедоступной книгой по геологии. Куторга, по выражению Тимирязева, являлся «одним из последних могикан», совмещавших в одном лице почти все отрасли естествознания и который был «еще возможен в первой половине века, но уже в начале второй превышал силы одного человека».

К этому следует добавить, что у Куторги, человека уже немолодого и слабого здоровьем, не было помощников. Он сам везде поспевал: заботился об обновлении своих курсов и, следовательно, постоянно следил за достижениями многих наук, пополнял коллекции зоологического кабинета, вел геологические экскурсии и даже собственными руками приготавливал препараты для курса сравнительной анатомии.

Славился он и как замечательный, вдохновенный лектор. Один из современников писал о нем: «Его оживленная, звучная и плавная речь вполне приковывала к себе внимание слушателей и увлекала их до того, что часы его чтений нередко казались минутами». Он читал лекции в 11-й, самой большой университетской аудитории, однако и она была всегда полна. Послушать Куторгу приходили студенты со всех факультетов.

И вот, как уже было сказано, на одной из своих лекций по зоологии в сентябре 1860 года (вскоре после перехода Климента Тимирязева на физико-математический факультет) Куторга объявил студентам о появлении новой теории, грозившей совершить в биологии переворот.

Теория эта имела долгую историю. 24 ноября 1859 года английский издатель Мэррен выпустил в свет научную книгу. На ее зеленой обложке стояло длинное, но точное название: «Происхождение видов путем естественного отбора или сохранения благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь». Имя автора книги, натуралиста Чарлза Роберта Дарвина, до того было известно лишь в узком кругу зоологов и геологов. Его научный труд, напечатанный в количестве 1250 экземпляров, разошелся в течение одного дня. Случай совершенно небывалый. Предприимчивый издатель в начале января 1860 года выпускает новое издание книги тиражом в 3000 экземпляров, однако и этого, по тем временам огромного, тиража оказалось недостаточно. Мэррен печатает следом четвертую и пятую тысячу труда, столь заинтересовавшего многих.

Книга была посвящена вопросу, который давно уже волновал ученых. Бюффон, Ламарк, Жоффруа Сент-Илер и другие великие естествоиспытатели додарвиновской эпохи – каждый, насколько мог и как мог, пытался раскрыть тайну происхождения видов, формировал эволюционную идею, то есть взгляд, что живой мир возник естественным образом и развивался путем постепенного превращения одних видов в другие. Но только в учении Чарлза Дарвина эволюционная идея получила верное и твердое обоснование. Дарвин открыл факторы эволюции и ее главную пружину – естественный отбор, процесс устранения в живом организме всего «несогласного с условиями существования» и, напротив, сохранения гармоничного, целесообразного.

Это был результат двадцатилетних раздумий английского натуралиста, который отнюдь не спешил с обнародованием своей теории, тщательно приводя в систему колоссальный «оправдательный материал». И все же многие ученые, современники Дарвина, приняли его эволюционную теорию, что называется, в штыки. Другие – настороженно.

Русские биологи узнали о ней намного позже европейских. Ни один экземпляр первого издания книги Дарвина в Россию не поступил. И лишь несколько экземпляров «пятой тысячи» второго издания весной 1860 года попадают в Петербург и Москву. Конечно, студенты университета, осенью 1860 года приступившие к занятиям, не только не видели этой книги, по даже не слыхали о рождении дарвинизма.

Первая лекция

В тот сентябрьский день (Тимирязев запомнил его на всю жизнь) аудитория, где должен был прочесть лекцию профессор С. С. Куторга, как всегда была заполнена до отказа.

Среднего роста, худощавый, с волосами, зачесанными на две стороны, аккуратно одетый, в беленькой манишке и с галстуком-бабочкой, Куторга поднимается на кафедру. Он берет мел и начинает писать на черной доске по-английски: «The origin of species by means of natural selection or the preservation of favoured races in the struggle for life – by Charles Darwin». Затем объясняет, что в Англии вышла книга с таким названием. «Книга новая, но хорошая», – прибавил Степан Семенович. «И вслед за тем, – вспоминал Тимирязев, – со свойственным ему мастерством, в ясных, сжатых чертах изложил содержание этой удивительной книги, показавшей нам органический мир в совершенно новом свете».

Климент Аркадьевич называл эту лекцию «памятной», потому что именно в тот день перед ним, по его словам, «развернулось совершенно новое мировоззрение», тогда впервые услышал он объективную оценку теории Дарвина. «Куторга, уже дряхлый, за год до своей смерти был, вероятно, первый русский профессор, изложивший с обычной для него ясностью содержание озадачившего весь ученый мир “Происхождения видов” Дарвина», – писал Тимирязев.

Дарвинизм вскоре стал, по словам Климента Аркадьевича, «лозунгом молодых русских зоологов». Но самого горячего сторонника и страстного защитника эволюционная теория Дарвина нашла в нем самом и задолго до того, как его имя узнал весь ученый мир.

Климент Тимирязев вскоре достал книгу Дарвина «Происхождение видов» в оригинале на английском языке и принялся за чтение.

Однажды в редакции «Отечественных записок» зашел разговор о новостях в науке. Андрей Николаевич Бекетов с увлечением рассказал литераторам о теории Дарвина и назвал имя вольнослушателя Тимирязева в качестве возможного автора очерка на эту тему. Предложение Бекетова было охотно принято, и молодой человек надолго засел за работу.

Заседание студенческого кружка состоялось весной 1864 года. Председательствовал на нем, как обычно, Андрей Николаевич Бекетов. В просторной квартире профессора собралось много молодых людей.

– Слово для реферата о книге Дарвина предоставляю Клименту Тимирязеву, – сказал профессор.

Высокий, худощавый молодой человек поднялся со своего места. Светлая прядь волос пересекла высокий лоб, голубовато-синие глаза возбужденно блестели. Тимирязев внутренне собрался и начал речь:

– Куда бы человек ни обратил свои взоры, везде природа является ему одинаково непонятною, чудесно совершенною. Но изучающий природу не может только изумляться этим чудесам: он хочет понимать их, низвести их из разряда чудес…

Как не похожа речь этого юноши на научные доклады, от которых слушателей клонит ко сну! Тимирязев говорит увлекательно, и то, о чем он ведет речь, вызывает глубокий интерес.

– Мыслящий человек при виде изумительного совершенства растений и животных в приспособлении к условиям их жизни ощущает какое-то беспокойное желание, потребность разгадать, понять сущность этого совершенства, его причину.

Почему рука человека, нога лошади, лапа крота, ласт моржа, крыло летучей мыши состоят из похожих костей, соединенных в одном и том же порядке? Подобные аналогии встречаются в природе на каждом шагу.

Еще очевиднее сходство организмов в их зачаточном состоянии.

У всех позвоночных, за исключением человека, имеются межчелюстные косточки. Это один из признаков, отличающих человека от животных. Однако великий поэт Гёте, который был также знаменитым естествоиспытателем, нашел и у человеческого зародыша межчелюстные косточки. Впоследствии они срастаются с верхней челюстью. Если идти дальше по пути сравнения зародышей, окажется, что они настолько похожи друг на друга, что на ранних стадиях их развития невозможно определить, какому животному они принадлежат: щуке, зайцу, обезьяне или человеку.

Только последующие изменения определяют позднейшие различия, и чем ранее в жизни зародышей начинаются изменения, тем глубже будут между животными различия.

Тимирязев последовательно, шаг за шагом излагал своим слушателям – студентам из научного кружка – факты, лежащие в фундаменте эволюционной теории. Попутно касался и эпизодов самого путешествия Дарвина. Ни эта поездка, да и ни сам Дарвин никому в России тогда не были известны…

В один из пасмурных декабрьских дней 1831 года из Плимута отправился в кругосветное путешествие небольшой английский корабль «Бигль» («Гончая»). На борту этого корабля в качестве натуралиста находился тогда еще молодой человек Чарлз Дарвин. Пять лет пробыл в плавании «Бигль». За эти годы Дарвин собрал огромное количество наблюдений за жизнью растений и животных земного шара. В результате путешествия и последующих десятков лет упорного труда Дарвин создал свою замечательную теорию развития живой природы.

– Острова Галапагосского архипелага, которые посетил Дарвин, находятся в 800–1000 километрах к западу от побережья Южной Америки, – вел рассказ молодой Тимирязев, водя указкой по карте мира. – Эти маленькие острова вулканического происхождения возвышаются над беспредельными просторами Тихого океана. Животный и растительный мир крошечных Галапагосов, затерянных в океане, изумил Дарвина своим разнообразием. Было крайне любопытно и то, что при общем родстве живых существ островов с животными и растениями Американского континента на каждом острове были свои, не похожие на других представители фауны и флоры.

Дарвин собрал 26 видов птиц, которые нигде больше, кроме этих островков суши, не встречаются. Из 38 видов растений, собранных Дарвином на острове Джеймс, 30 видов нигде в мире больше не отыщешь.

Перед молодым ученым предстал вопрос: как и откуда возникли на этих островах виды живых существ?

При всем различии видов растений и животных на отдельных островах эти маленькие мирки жизни были явными родственниками, родными братьями и сестрами. Близлежащая к островам Америка дала Галапагосам исходные формы живых существ. В течение многих тысячелетий жизни эти организмы в условиях изоляции на отдельных островах изменялись, преобразовываясь в новые виды. Так Дарвин отвечал самому себе на непрерывно возникающий вопрос: каким образом здесь, на островах, появились эти многочисленные новые формы животных и растений? Чем дальше остров от материка и чем продолжительнее была изоляция живых существ на острове, тем сильнее отличались эти животные и растения от исходных форм. Условия жизни, среда, в которой находились живые организмы, накладывали на них свой отпечаток.

Тимирязев передохнул, отпил водички, обвел всех присутствующих своими ясными глазами и вдохновенно продолжал:

– Новые виды живых существ происходят от родственных форм, последовательная смена форм жизни продолжается на протяжении миллионов и миллионов лет – к этому заключению пришел Дарвин.

Могущественным доводом в пользу теории Дарвина явились факты, накопленные изучением ископаемых остатков животных и растений. Изучая остатки древних организмов, некогда живших на Земле, естествоиспытатели пришли к убеждению, что в общих чертах они сходны с ныне существующими.

При этом наблюдалась замечательная последовательность: чем моложе по своему происхождению ископаемое, тем больше сходства оно имело с ныне живущими формами. По мере же удаления от современной эпохи утрачивались черты сходства.

Собранных Дарвином данных было достаточно, чтобы признать родство органических существ, общность их происхождения.

Осел и лошадь во многом схожи, но во многом и несхожи. В силу этого сходства они соединены в один род, в силу этих несходств они составляют два различных вида одного рода. Душистая фиалка и анютины глазки во многом сходны, но во многом и не сходны, поэтому-то они и составляют два различных вида одного рода.

Но если одни формы живых существ переходят в другие, если они постоянно изменяются, то эти переходы должны быть наиболее очевидны между формами наиболее близкими – между видами.

Виды должны превращаться в другие виды; они должны, наконец, изменяться на наших глазах…

Кто-то, видя, что воду из графина Климент всю выпил, пододвинул студенту стакан чаю. Климент Тимирязев вытер платком лицо. То, что он излагал, было ново и глубоко по содержанию. С Дарвином и его теорией члены кружка были еще мало знакомы. Молодой референт говорил о вещах сложных ясно и понятно.

Если виды изменчивы, утверждали противники Дарвина, они должны были бы изменяться за исторический период или оставить доказательства своей изменчивости в виде переходных форм или форм предков. Но этого, по его мнению, не наблюдается в природе. Вид, по представлениям антидарвинистов, ревниво охраняет сам себя от изменчивости своей неспособностью давать помеси с другими видами. Все сотни тысяч видовых форм, твердят реакционеры, возникли независимо друг от друга, их сотворил бог или еще какая-либо другая сверхъестественная сила. Виды неизменны.

– Теперь понятно, – заявляет Климент Тимирязев, – почему вопрос о происхождении живых существ, с первого взгляда узкий и сухой вопрос, заслуживает внимания не только естествоиспытателя, но и вообще всякого мыслящего человека.

Неожиданно для слушателей Тимирязев переходит к разговору о голубях. Да, о голубях. Лица его слушателей расплываются в улыбках. Нетрудно догадаться: среди присутствующих на заседании студенческого научного кружка немало недавних голубятников, гонявших их по крышам соседских домов. К еще большему удовольствию почтенной аудитории, Климент Тимирязев сообщает, что сам Дарвин большой любитель голубей. Он с величайшей тщательностью занимался изучением загадки происхождения голубя.

Референт со знанием дела говорит о множестве голубиных пород.

Вот голубь-дутыш. Это крупная птица на высоких ногах, с длинным туловищем и огромным зобом, который она обыкновенно надувает. Вот трубастый голубь – проще говоря, трубач. Он очень невелик, в хвосте его вместо двенадцати или четырнадцати перьев, свойственных семейству голубиных, от тридцати до сорока расправленных вертикально, наподобие опахала, или даже пригнутых к голове.

А взять стремительного странствующего голубя, огромные стаи которого мигрируют по землям Америки!^[29] А скалистые? А неуклюжие, не умеющие вообще летать дронты Маскаренских островов, наконец? Сколько их, самых причудливых, не похожих одна на другую голубиных пород! Форма черепа, клюва, ребер, грудной кости, число позвонков и перьев хвоста и крыльев, форма яиц, полет, голос – сколько бесконечных изменений!

Если все эти породы голубей были бы найдены в диком состоянии, без всякого сомнения, ученые отнесли бы их к различным видам. Более того, ни один птицевод не решился бы даже соединить все упомянутые породы в один род. И все эти столь не похожие одна на другую голубиные «фамилии» произошли от одного вида – сизого голубя. На примере голубей Дарвин блестяще показал, как от одной биологической формы происходят новые – их создает человек!

Заканчивая первую часть своего реферата выводом, что вся природа находится в постоянном движении, что это движение приводит к мысли об единстве происхождения всех органических существ, Тимирязев, чуть передохнув, перешел к изложению того, что, собственно, называется теорией Дарвина.

Живая природа на земном шаре заметно изменилась под воздействием человека. В своих интересах люди с давних пор создавали различные породы животных и сорта культурных растений.

Посмотрите, как различны листья капусты и как поразительно однообразны ее цветы; как разнообразны цветы анютиных глазок и как сходны ее листья… Взгляните на могучую, но тяжелую на ходу ломовую лошадь и легкого, быстрого скакуна – в них блестяще разрешена механическая задача: замена скорости силой и силы скоростью… Ясно, что человек, создавая эти породы, заставил естественные формы измениться именно в том направлении, которое соответствует его потребностям.

Человек изменяет существующие организмы. Как же он это делает?

Все организмы находятся в тесной зависимости от окружающих условий жизни. Изменение в условиях жизни ведет к изменениям в организмах. Этим источником изменчивости издавна пользовался человек.

Но чтобы направить эти изменения в свою пользу, человек должен обладать средством, которое позволяло бы ему удерживать и накоплять те изменения, которые соответствуют его требованиям. Это средство доставляет ему наследственность. Каждое из существ упорно стремится воспроизводить формы своих родителей. Щенок бульдога будет бульдогом. Щенок борзой – борзой. Но наследственность не ограничивается лишь передачей склада животного, уже ранее имевшегося у предков, – передаются также и изменения, приобретенные организмом в течение индивидуальной жизни.

Этими важнейшими свойствами живой природы и пользуется человек. Изменчивость организмов снабжает его богатым набором полезных уклонений; наследственность дает возможность закрепить и упрочить эти уклонения. Человек отбирает животных и растения с нужными признаками и бракует остальных. Этот процесс усовершенствования пород животных и сортов растений назвали искусственным отбором.

Сущность отбора весьма проста: подмечается какая-нибудь полезная особенность, и тотчас же все особи, обладающие этой особенностью, отбираются, тщательно ограждаются от смешения с остальными. Благодаря этому уединению данная особенность сохраняется и упрочивается вследствие укоренения в целом ряде поколений, так что в результате получается новая, вполне установившаяся порода животных или новый сорт растении.

Подчеркивая большие возможности искусственного отбора, улучшения человеком сельскохозяйственных животных и растений, Тимирязев дополняет факты, излагаемые Дарвином, своими, лично им собранными.

На Лондонскую всемирную выставку 1862 года некий Галлет доставил зерна необыкновенной пшеницы, превосходившей все известные сорта урожайностью. Эту чудесную пшеницу Галлет получил посредством отбора. В течение пяти лет он отбирал наиболее урожайные колосья и в колосьях лучшие зерна. Так, в первый год (1857) Галлет посеял 87 зерен, и одно из них дало на следующий год растение, принесшее 688 зерен (10 колосьев – сорт был кустистый). Зерна лучшего колоса этого экземпляра были посеяны отдельно, и одно из них принесло 1190 зерен (17 колосьев). С этим последним экземпляром поступили, как и с предыдущим, то есть зерна лучшего его колоска были посеяны отдельно, и одно из них в следующем году дало 2145 зерен (39 колосьев).

Таким образом, на третий год от зерна, давшего 688 зерен, получилось зерно, давшее 2145 зерен. Свойство куститься и способность производить крупные колосья с наибольшим количеством зерен в колосе не всегда совпадали: иногда растение хорошо кустилось, но давало мало зерен. Наилучшие результаты были 52 и 80 колосьев от одного зерна. И самый крупный колос заключал в себе 123 зерна. Способом отбора Галлет создал сорт пшеницы, оставивший по урожайности далеко позади себя все известные до тех пор сорта.

– Да, отбор человеком лучших животных и растений совершался тысячелетиями! – вдохновенно читал свою первую лекцию молодой Тимирязев. – Дарвин назвал этот отбор бессознательным на том основании, что создание новых пород достигалось без осознанного намерения, а от естественного желания каждого человека обладать возможно лучшими животными и растениями. И у дикарей, как и у цивилизованных людей, приплод лучших животных и растений, естественно, будет сохраняться, а вследствие этого с каждым новым поколением порода изменяется в сторону улучшения. Представим себе, что процесс этот повторяется сотни, тысячи лет, и мы легко поймем, какие результаты может дать даже такой бессознательный отбор.

С ростом культуры отбор начал приобретать сознательные формы. И это приводило к более быстрому выведению все новых и новых органических форм.

Только отбором можно объяснить, как ничтожные уклонения переходят с течением времени в значительные различия. Отбор, позволяющий человеку накоплять мельчайшие, незаметные для неопытного глаза уклонения, в состоянии произвести в организме домашних животных изменения, приводящие к образованию новых пород.

Рассмотрев роль человека в изменениях живых организмов, Тимирязев говорит о другой важнейшей стороне учения Дарвина.

– Как происходит в природе процесс развития и образования видов? Существует ли отбор в природе? – обращается он к замершим слушателям, которые забыли даже записывать за лектором, будучи не в силах «переварить» вылившуюся на них абсолютно новую информацию.

– Да, существует. В естественных условиях жизни организмов также происходит грандиозный процесс отбора полезных для живых существ изменений, часть из которых закрепляется наследственностью и передается из поколения в поколение. Изменчивость и наследственность лежат в основе как искусственного, так и естественного отбора. Но если в искусственном отборе решающую роль играет человек, который бракует не удовлетворяющие его требованиям живые организмы, то в естественном отборе роль браковщика принадлежит самой природе.

Для того чтобы биологические виды сохранялись и процветали, растения и животные воспроизводят огромное количество зародышей. Большая часть этих зародышей – семян растений, икринок рыб – погибает, не достигнув зрелости. Морозы, засуха, бури, наводнения, хищники в воде и на суше истребляют, отбраковывают молодь, еще не окрепшие организмы. Гибнут организмы и вследствие конкуренции из-за пищи, влаги, света. Все эти сложнейшие отношения между организмами и условиями их жизни получили у Дарвина образное обозначение «борьбы за существование». В этой борьбе организмы, которые имеют порой самые незначительные преимущества перед другими, в одном случае не погибают при засухе, в ином защищают себя от хищников или проявляют большую устойчивость к заболеваниям – эти организмы выживают и дают потомство. Напротив, организмы, не имеющие этих полезных преимуществ, вымирают.

Выживание одних организмов и гибель других – это и есть отбор. В искусственном отборе принимает участие человек, в естественном люди роли не играют. Без вмешательства человека на протяжении весьма длительных промежутков времени в природе происходит уничтожение менее приспособленных организмов к данным условиям существования и выживание более приспособленных.

– Размышляя о том, – как действует отбор в природе, Дарвин однажды прочел трактат Мальтуса. – Тут Климент, передохнув с мгновение, вдохновенно переключился на другой персонаж своей лекции.

– Жил на свете поп Мальтус. Этот, с позволения сказать, «ученый» решил подвести теоретическое обоснование под эксплуатацию человека человеком. Нищету, голод, страдания миллионов людей в капиталистическом обществе он объявил законом природы.

Нечего-де возмущаться порядком, когда одних распирает от обжорства и роскоши, а другие пухнут от голода, умирают голодной смертью – все это оттого, что «живые существа постоянно стремятся размножаться быстрее, чем это допускается находящимся в их распоряжении количеством пиши». Эту-то лжетеорию и не понял Дарвин. Он пишет в своей автобиографии: «В октябре 1838 года… прочел я, ради развлечения, Мальтуса «О народонаселении». Будучи подготовлен продолжительными наблюдениями над образом жизни растений и животных, я… сразу был поражен мыслью, что при таких условиях, то есть перенаселения полезные изменения должны сохраняться, а бесполезные уничтожаться». Дарвин совершил ошибку, переоценив значение перенаселенности и внутривидовой борьбы за существование. Ныне доказано, что перенаселенность в природе и внутривидовая борьба не играют той роли в развитии органического мира, которую приписывал им Дарвин под влиянием теории Мальтуса.

Впрочем, и в работах самого Дарвина было немало фактов, противоречащих лживой теории Мальтуса.

Тимирязев находит у Дарвина примеры, когда не соразмерная многочисленность особей истребляемого вида в сравнении с числом врагов в иных случаях есть единственное средство, сохраняющее эти виды от совершенного уничтожения; доказательством этому нам могут служить хлеба и другие растения, которыми мы засеваем; наши поля; всем известно, что они подвергаются истреблению от птиц, и, однако, это не мешает нам собирать ежегодно жатву, между тем как всякий, пытавшийся собрать семена в саду с нескольких растений пшеницы, знает, с какими это сопряжено трудностями… Эти факты; может быть, объяснят то любопытное явление, что некоторые очень редкие растения скучены в огромных количествах на тех немногих точках земного шара, на которых они встречаются, – потому что иначе они, может быть, вовсе исчезли бы».

Так Климент Тимирязев еще не вполне осознанно и убежденно отбрасывал неверное утверждение Дарвина о ведущей роли перенаселенности в борьбе за существование. Не перенаселенность, а выживаемость вместе с изменчивостью и наследственностью – движущие силы развития живой природы.

Прошло время, и в журналах стали печататься очерки, посвященные теории Дарвина. Тимирязев, Мечников и Писарев были авторами этих очерков – пропагандистами учения Дарвина в России. Они не только распространяли эволюционную теорию, но критиковали ее слабые стороны, вносили в дарвинизм свое новое, веское слово.

Первые эксперименты и проба пера

В декабре 1865 года К. А. Тимирязев заканчивает естественное отделение физико-математического факультета и получает ученую степень кандидата.

Расставшись со своим учителем, Тимирязев пронес самые теплые воспоминания через всю свою жизнь. «С глубокой благодарностью, – говорит он, – вспоминается дорогой для целого поколения петербургских студентов Андрей Николаевич Бекетов. В наши студенческие годы он собирал у себя студентов натуралистов для чтения рефератов, научных споров и т. д. Остаюсь при убеждении, что это была более здоровая пища для молодых умов, чем Шопенгауэр и Ницше, которыми дурманили головы позднейших поколений».

После окончания университета судьба вновь сводит Тимирязева с учителем химии Д. И. Менделеевым.

Возможно, определил судьбу молодого Тимирязева следующий любопытный факт. В 1866 году окончил курс со званием агронома в Горыгорецком земледельческом институте Алексей Петрович Людоговский^[30], который, впервые поставил вопрос о необходимости проведения в географическом плане систематических опытов с удобрениями. (Последующие годы – с 1870 по 1876 гг. Л. П. Людоговский работал в Петровской земледельческой и лесной академии – будущей Тимирязевской.)

На заседании Вольного экономического общества (ВЭО) 17 марта 1866 года он выступил с докладом «Об искусственных удобрениях» и выдвинул свою рабочую гипотезу основ химизации земледелия по основным зонам России. Присутствовавший на докладе Д. И. Менделеев отнесся с большим вниманием к этому предложению и взял на себя труд развить научную основу экспериментальных исследований. Уже 3 апреля 1866 года он доложил ВЭО свои соображения и в том же году опубликовал в «Трудах ВЭО» подробную программу и методику опытов. Эта программа была рассмотрена комиссией в состав которой входили И. А. Брылкин, А. П. Людоговский, Д. И. Менделеев, А. В. Советов, А. И. Ходнев и Е. Г. Грум-Гржимайло и была принята для исследований и реализована в географических опытах с удобрениями в ряде губерний России (Московской, Петербургской, Смоленской, Симбирской) под руководством Д. И. Менделеева.

В 1867 году ответственным за проведение опытов в Симбирской губернии был назначен Климент Аркадьевич.

Ранней весной 1867 года он покинул Петербург и отправился в Симбирскую губернию, и деревню Репьевку, где и находилось имение князя Ухтомского. Позднее в отчете, помещенном в трудах Вольного экономического общества, отмечалось, что «Ухтомский наблюдателя принял радушно» и с «полной готовностью» отвел ему поле для опытов.

Экспериментальное поле обработали строго по программе, «с тщательностью» и засеяли овсом. Однако, как назло, в тот год выдалась чрезвычайно неблагоприятная погода. Причем во всех губерниях, где проводились опыты, в Петербургской, например, удалось начать посев лишь в июне. А в Симбирской летом случилась затяжная засуха. Но работы не прерывались.

«Опыты были обставлены так, – писал участник их, товарищ Тимирязева по Петербургскому университету Г. Г. Густав-сон, – как они редко обставляются за границей». Проводились метеорологические наблюдения, химические и механические анализы почв, минеральных удобрений, наблюдения над ростом и созреванием посевов.

Химическая лаборатория Петербургского университета, по воспоминаниям Густавсона, преобразовалась на время в агрономическую, где при непосредственном участии Менделеева проверялись методы агрономических анализов, вырабатывались новые приемы исследований. Опыты на полях принесли ценные результаты, дали «ответы на самые коренные вопросы». Это при тех-то скверных метеорологических условиях и всего на четырех опытных полях! «Чего же можно было бы ожидать, – писал Климент Аркадьевич, – если бы эти четыре поля, вместо того чтобы прекратить через три года свое существование, разрослись и систематическую сеть 400–4000 полей?» К сожалению, этого не произошло. Начинание Менделеева распространения тогда не получило.

Еще в Петербурге, перед отъездом в Симбирскую губернию, Климент Аркадьевич помимо агрономических опытов наметил для себя дополнительный план научной работы. Он касался изучения воздушного питания растения, процесса фотосинтеза, как писал Тимирязев, – «самого важного физиологического явления».

Знал Тимирязев и то, что процесс образования в листьях сложных органических веществ под действием света – процесс далеко не изученный, во многом еще таинственный и добраться до истины будет нелегко. Но это как раз и увлекало его. К тому же здесь как нельзя теснее смыкались теория и практика, гармонически сливались «задачи науки и жизни». В середине девятнадцатого века был установлен один из основных законов естествознания – закон сохранения энергии. Гельмгольц, основатель его. В своём знаменитом труде «О взаимодействии сил природы», указывал в 1854 г. на один пробел в этом законе. Он говорил, что наука не имеет данных о соответствии между энергией солнечных лучей, поглощённых растением, и количеством химической энергии, накапливаемой при этом растением в процессе построения органического вещества.

Это указание Гельмгольца совершенно правильно; действительно закон сохранения энергии был сформулирован до установления основных закономерностей превращения энергии в процессе фотосинтеза. Но на протяжении ряда лет после появления статьи Гельмгольца никто не брался за восполнение этого пробела.

За решение этой исключительно трудной и важной задачи взялся молодой 24-летний учёный К. А. Тимирязев, доложивший на первом съезде русских естествоиспытателей первые результаты своих работ. Он обратился в своём докладе с призывом ко всем физиологам сосредоточить силы на изучении процесса превращения энергии солнечных лучей в энергию разнообразных веществ, образуемых зелёным растением.

Сам К. А. Тимирязев всю жизнь оставался верен этому призыву. При исключительной широте научных интересов и громадном размахе популяризаторской и общественной деятельности он неустанно работал над решением проблемы фотосинтеза. Ему удалось достичь блестящих результатов, составивших ему мировую известность уже на протяжении первых восьми лет работы над этой проблемой.

И вот в далекой от Петербурга Репьевке, занятый агрономическими опытами, Климент Аркадьевич начинает писать первую свою научную статью по фотосинтезу. Название ей он дал следующее: «Усвоение растениями углерода и зависимость этого отправления от наименее преломляющихся лучей солнечного спектра». Это была еще, так сказать, проба пера, первые шаги на пути к той огромной теме, которой Тимирязев будет заниматься всю жизнь. Он пытался пока лишь наметить для себя подходы к решению большой и сложной задачи. И делал это небезуспешно.

Строя гипотезу, пишет Тимирязев, «физиолог должен постоянно иметь в виду новейшие достижении физики и химии». Только при этом условии, утверждает он, опытные исследования «могут быть плодотворны».

У него уже сложилась верная точка зрения на роль воды в процессе фотосинтеза. Она сводилась к тому, что под действием солнечной энергии в растении происходит разложение не только углекислого газа, но и воды. Он пытается сделать подсчет количества тепловой энергии, потребляемой растением. Но самое главное, выдвигает гипотезу о том, что растение наиболее активно усваивает углекислый газ под действием той части солнечного спектра, которая несет максимальное количество теплоты, то есть под влиянием красных лучей, «наименее преломляющихся».

Правда, эта гипотеза шла вразрез с взглядами других ученых, и только опытные исследования могли помочь выяснить истину.

Опыты ему хотелось провести как можно скорее, не откладывая их до возвращения в Петербург.

Требовалось с большой точностью зафиксировать изменения в составе воздуха, в котором находилось подопытное растение. Но осуществить это прямо в Репьевке, можно сказать в полевых условиях, казалось бы, и думать было нечего. Существовавшие тогда приборы для производства такого анализа требовали больших, просторных лабораторий, поскольку являлись крайне громоздкими. Например, в прибор, созданный французским ученым Жаном-Батистом Буссенго, входили в качестве основных частей каменные ванны, содержащие по нескольку пудов ртути.

Ж. Буссенго, основатель школы научной агрономии

Тимирязеву же требовался портативный, простой, удобный прибор, обладающий в то же время достаточной точностью измерений. И он принялся за его постройку. На разработку прибора «для исследования воздушного питания листьев» он затратил вторую половину лета. Непростая задача была им успешно решена, но уже наступила осень, ранняя в том году. Над Репьевкой нависли дождевые облака. Опыты в поле подошли к концу. Пора было возвращаться в Петербург.

По пути домой Климент Аркадьевич на короткий срок остановился в Москве у Павла Антоновича Ильенкова, профессора Петровской земледельческой и лесной академии. Ильенков был ученым-химиком. С Тимирязевым его связывала давняя дружба, несмотря на большую разницу в возрасте.

Ильенков закончил Петербургский университет и много лет затем читал с его кафедры курс химической технологии. Талантливый исследователь и педагог, он особенно интересовался прикладными науками. Много сил отдал организации в Москве Петровской академии, где и получил в 1865 году кафедру органической химии.

Вспоминая потом свое посещение Ильенкова осенью 1867 года, Тимирязев писал: «Перед ним лежал толстый свеженький немецкий том с еще заложенным в него разрезальным ножом. Это был первый том «Капитала» Маркса».

Хозяин тут же «с восхищением и свойственным ему умением» прочел гостю увлекательную лекцию о том, что уже сам узнал из недавно вышедшей книги. С предшествовавшею деятельностью Маркса он был знаком, так как «провёл 1848 год за границей, преимущественно в Париже…»

Встреча с Ильенковым сыграла для Тимирязева важную роль. Климент Аркадьевич смог хорошо познакомиться с молодой академией, открывшейся всего два года назад. Не знал он тогда, что пройдет не так уж много времени, и он окажется здесь, «под Москвой», что с Петровской академией будут связаны долгие годы его жизни, и уж совсем не ведал, что академию впоследствии назовут его именем!

…Подходил к концу декабрь. В столицу прибывали все новые и новые члены I съезда русских естествоиспытателей и врачей. Зима в том году стояла суровая. Морозы в Петербурге в иные дни достигали сорока градусов. Петербургская газета «Русский инвалид» писала: «На дворе стоят такие морозы, от которых даже обитатели севера покрякивают». Во многих районах России бушевали сильные метели. Добраться до столицы было нелегко. И все же на съезде собралось около шестисот участников, из них приезжих – более ста», – вспоминал К. А. Тимирязев. Собрался, без преувеличения, весь цвет русской науки: математик П. Л. Чебышев, физик Б. С. Якоби^[31], биолог И. И. Мечников, палеонтолог В. О. Ковалевский^[32], механик И. А. Вышнеградский^[33] и многие другие видные ученые.

(В свое время в музее К. А. Тимирязева был обнаружен ответ И. И. Мечникова на письмо Тимирязева, приглашавшего его принять участие в работе съезда русских естествоиспытателей и врачей. В этом письме И. И. Мечников благодарит К. А. Тимирязева за приглашение и пишет, что давно уже следит за его интересными работами, с наслаждением читает его популярные статьи. В свою очередь Тимирязев, внимательно изучая работы Мечникова, давал высокую оценку его теории фагоцитоза, его трудам по изменчивости микроорганизмов под влиянием условий существования. Когда в 1913 г. вышла книга И. И. Мечникова «Сорок лет искания рационального мировоззрения», Тимирязев написал восторженную рецензию на нее. «Мы, читающая русская публика, – пишет Тимирязев, – с благодарностью встречая все, что выходит из-под пера знаменитого ученого и талантливого писателя, должны особенно горячо приветствовать появление нового произведения, так непритязательно названного им “сорокалетними исканиями"» К. Тимирязев солидаризируется с Мечниковым в его критике идеалистических направлений в философии и науке, развивает и углубляет ее.)

Открытие съезда и первое общее заседание состоялись, как и было намечено, 28 декабря в актовом зале Петербургского университета. Большой зал, имевший 2500 кресел, не мог вместить всех желающих попасть на первое заседание. Студенты-распорядители с ног сбились, выясняя недоразумения и тщетно пытаясь найти для нового гостя хоть какое-то свободное местечко.

Но вот шум стих, и на кафедру поднялся профессор К. Ф. Кесслер^[34], во многом благодаря которому и состоялся этот съезд. В приветственной речи он благодарил за честь, оказанную Петербургскому университету тем, что именно в его стенах собрался Первый съезд русских естествоиспытателей. «Да будет же его девизом, – воскликнул ученый, – работа на благо Отечества».

Оглашаются приветствия, полученные в адрес съезда, а затем с большой речью о популяризации естественных наук выступает профессор Московского университета Григорий Ефимович Щуровский^[35].

Климент Аркадьевич слушал эту речь, как он потом вспоминал, с огромным интересом. Щуровский – геолог, а также врач, зоолог, палеонтолог, путешественник – ратовал за то, чтобы «наука выступила из кабинетов», за «распространение знаний в обществе», говорил о большом значении родного русского языка в деле популяризации науки. Он призывал ученых «писать для народа» и приводил в пример «великих популяризаторов» – Дарвина, Араго, Тиндаля, Шлейдена. «Одна посредственность, – утверждал Григорий Ефимович, – подобно древним жрецам, облекает науку элевзинскими таинствами и заботится лишь о том, чтобы она не вышла из-под руки».

Это были мысли, чрезвычайно близкие Тимирязеву. Ибо и он считал, что «наука должна сойти со своего пьедестала и заговорить языком народа, то есть популярно».

Впрочем, слова Щуровского заставили задуматься о долге ученого перед обществом многих сидевших тогда в актовом зале университета. «Речь г. Щуровского, – отмечала петербургская газета «Русский инвалид», – сопровождалась шумными и продолжительными рукоплесканиями».

А вечером члены съезда собрались в гостинице Демута на Мойке, у Полицейского (ныне Народного) моста, на дружеский обед, который прошел, как писала газета, «с большим оживлением».

Вскоре съезд продолжил работу. Участники его, разбившись на отделения по специальностям, начали слушание научных докладов. На ботаническом отделении (оно собиралось четыре раза) было заслушано десять докладов. Выступали А. Н. Бекетов, А. С. Фаминцын, О. В. Баранецкий

Пусть время рушит все – в сердечной глубине

Былому место есть, и это место свято.

П. А. Вяземский

Единственный источник для суждения о будущем есть прошлое.

К. А. Тимирязев

«В наше мудрое время, когда всем и каждому так трудно жить на свете, более чем когда либо представляется душевным отдыхом почаще и поглубже оглядываться назад и вспоминать свое прошлое… Подводя к одному итогу ощущения и впечатления, вызываемые этим перелистыванием страниц нашего прошлого, нельзя не поразиться тою силою, которою веет от них, по сравнению с современной дряблостью…»

Ф. Тимирязев, Петербург, 28 декабря 1883 года

Два слова перед началом биографии

Климент Аркадьевич Тимирязев – этим именем законно гордится наша Родина. Великий ученый широко известен многогранным творчеством в различных разделах биологии, гениальным решением ряда труднейших научных проблем. Тимирязев заново осветил ряд положений в органическом мире, указав новые пути, которыми должна следовать научная мысль, тем самым внес ценнейший вклад в биологическую науку.

Жизненный путь Тимирязева – путь напряженной и острой борьбы против идеалистических, лженаучных идей, борьбы за материалистическое мировоззрение в науке. Путь, избранный ученым, путь тесной связи науки с практикой – оказался единственно правильным в познании в закономерностей в развитии живой природы.

Разрешение сложнейших вопросов фотосинтеза, т. е. усвоение углерода зелеными растениями – это программная задача, которую он себе определил еще в начале научного пути, была им блестяще разрешена. Позже он писал: «Я был первым ботаником, заговорившим о законе сохранения энергии и соответственно с этим заменивший и слово «свет» выражением «лучистая энергия»»… «Став на точку зрения учения об энергии, я первым высказал мысль, что логично ожидать, что процесс разложения углекислоты должен зависеть от энергии солнечных лучей, а не от их яркости».

За научный вклад не только в отечественную, но и в мировую науку, а также за педагогическую деятельность и великолепную научно-педагогическую школу русских физиологов растения К. А. Тимирязев был награжден тремя орденами: Святой Анны (1883), Святого Владимира (1887), Святого Станислава (1897) и двумя медалями – в честь царствования императора Александра III и в честь коронации Николая II, а также дипломами как зарубежных, так и российских различных научных учреждений и обществ.

Стремительно летит быстротечное время, пройдет пять лет – и исполнится ровно сто лет, как ушел из жизни один из выдающихся ученых России, ученый мирового масштаба Климент Аркадьевич Тимирязев, который неоднократно удивлял мир блестящими открытиями и решениями целого ряда фундаментальных проблем в области физиологии растений.

Рассматривая в отдельности функции хлорофилла, солнечного луча и его спектра, поступление солнечной энергии и ее распределение при разложении углекислоты в зеленом листе, Климент Аркадьевич сумел при помощи им же изобретенных довольно простых приборов убедительно доказать основополагающее значение этих функций в едином процессе фотосинтеза.

Главная же составляющая его научных исследований в сфере одной из важнейших проблем человечества – это система превращения солнечной энергии в энергию химических связей органического вещества при непосредственном участии хлорофилла, минеральных веществ и воды, что является основой всего живого на нашей планете.

Но чтобы раскрыть образ этого человека недостаточно сказать о простоте, точности и изяществе проведенных им научных исследований, результаты которых вошли в сокровищницу мировой науки, следует также познакомиться с его родословной, почувствовать ту среду, в которой формировалась личность Климента Аркадьевича, а это – его учеба, работа, семья, вспомнить о его увлечениях, отношении к людям и их отзывах о нем как о педагоге, ученом, популяризаторе научного знания, прославившем российскую науку.

Писать о жизни такого человека чрезвычайно трудно. Сказать что-то новое, ранее неизвестное практически уже невозможно, да и, наверное, не нужно. Желающим поглубже почувствовать всю необъятность духа этого человека можно пожелать прочесть его произведения. Значение трудов К. А. Тимирязева в свое время прекрасно понимала советская власть, неоднократно отдававшая указание издавать его сочинения, как отдельными изданиями, так и целыми собраниями сочинений. Насколько высоко ценились значение, сила творчества К. А. Тимирязева свидетельствует хотя бы то, что постановление Совета народных комиссаров Союза ССР об издании его избранных трудов было принято 23 октября 1935 года (10 томов), 1 июня 1943 года (4 тома в разгар войны!) и в 1957 году вышло избранное сочинение в двух томах в Государственном издательстве сельскохозяйственной литературы.

В наше время труды К. А. Тимирязева не переиздают, о них почти не вспоминают, а если и вспоминают, то лишь когда посетители навещают Мемориальный музей-квартиру К. А. Тимирязева и Биологический музей, носящий имя ученого, да еще когда видят, проезжая или пробегая мимо, памятник у Никитских ворот, или здание Тимирязевской сельскохозяйственной академии…

И это неудивительно. Ведь в сиюминутной суете наших будней жизнь постороннего человека, пусть и большого ученого, кажется порой малоинтересной и незначимой. Но ведь это глубокое заблуждение! К сожалению, мы далеко не сразу, лишь через много времени, осознаем, насколько велико было значение в нашей жизни того или иного человека, который, бывало, казался нам скучным, «не пафосным», а его работы – «никому не нужными бумажками». К счастью, время все расставляет по своим местам… Как справедливо отметил ученик К. А. Тимирязева, профессор А. П. Модестов, «Тимирязев становится еще более дорогим для нас (и для нашей смены), как глубокий знаток истории науки и живой свидетель и участник пышного рассвета естествознания XIX столетия».

Сегодня библиографической редкостью стали не только сами работы К. А. Тимирязева и ранее изданные биографии великого ученого. Написанные современниками ученого, знавшими его и общавшимися с ним, эти биографии – живое свидетельство эпохи, правдивое и чаще всего искреннее. Само собой, их авторы не были свободны от условностей того времени, когда они создавались. Но даже в этом можно найти определенный шарм и притягательную силу той эпохи, от которой мы нередко так легкомысленно и преждевременно отмахиваемся. Поэтому мы попытались восстановить самые важные и яркие страницы жизни ученого, смело опираясь на воспоминания его современников и изложения его биографов, а также неопубликованных архивных материалов музея, правда, в интересах сюжета не всегда строго следуя хронологии и допустив в общем-то строгое повествование совсем чуть-чуть художественного вымысла…

Приглашаем Вас, дорогой читатель, полистать страницы прошлого, оглядеть жизнь и деятельность великого ученого и поразиться той силе, тому творческому духу, какими веет от этого образа, к которому приковано внимание многих поколений человеческого сообщества не только бывшего Советского Союза и России, но и многочисленных зарубежных стран.

Пролог, повествующий о событии, достоверность которого пока не доказана

Прохладным апрельским вечером 1920 года по Шереметьевскому переулку, ставшему чуть позднее улицей Грановского, что в самом центре Москвы, неспешно брел высокий сутулый старик с седой бородкой клинышком, в длинном драповом пальто, в широкополой темной шляпе и со старомодным кожаным портфелем под мышкой. Противно ныли ноги – плата за ежедневное почти полувековое стояние на преподавательской кафедре, нестерпимо болела голова, мучил кашель: похоже начиналась простуда или еще что похуже… Мысли прыгали как птицы в клетке – перескакивали от дела к делу, от писем, на которые еще не ответил, до недавнего заседания в Моссовете, где он, кажется, и простудился в это продуваемом всеми ветрами зале…

«Напрасно отпустил пролетку, – мелькнула очередная мысль, – надо было доехать прямо до дома, нет, черт дернул сойти на углу Большой Никитской… Топай теперь на таком ветру…»

Внезапно его внимание привлекла странного вида женщина, шедшая по той же стороне, что и он, ему навстречу. Закутанного в длинный шарф лица почти не было видно. Только глаза… Глаза были заметны даже в темноте, они как-то странно блестели, даже, кажется источали какое-то необъяснимое свечение… Или, может быть, Клименту Аркадьевичу это тогда это только показалось?

Он слегка подался в сторону, потому как дама шла прямо на него, но она внезапно остановилась и посмотрела ему в лицо снизу вверх, словно буравя профессора пронзительным взглядом.

– Камень! – отрывисто произнесла она. – Будет большой камень, – и развела руки в стороны, а потом на мгновение умолкла, будто силясь что-то вспомнить.

– Простите, какой камень? – переспросил Климент Аркадьевич. – Вам помочь?

– Нет-нет, – бросила она коротко. – Будет глыба камня вон там… я вижу… И женщина махнула рукой куда-то вправо – туда, где за домами и переулками проходил Тверской бульвар. – Там будет каменный человек как ты, большой. И ее глаза зажглись еще ярче.

– Что вы такое говорите, мадам? – Тимирязев отчаянно пытался разобрать хоть какой-то смысл в бессвязных словах случайной ночной прохожей, а та все продолжала бросать отрывистые фразы, приводившие профессора в ужас:

– Глимка… Черный камень на месте дома… Бомба… Упадет бомба… Человек упадет, голова полетит в окно, в квартиру… Снова будет стоять… Глимка… Приборы рядом… вижу приборы из камня…

– Что, какие приборы? При упоминании приборов Климент Аркадьевич заметно оживился, силясь уловить хоть какой-то смысл в сказанном непонятной прохожей и не заметив, что женщина дважды назвала его домашнее, никому не известное прозвище…

Но в той что-то сломалось внутри, она обмякла и, устало махнув рукой: «Там, там все будет… вижу», – побрела, шаркая ботами по мокрому асфальту, дальше, в сторону Воздвиженки.

Климент Аркадьевич постоял несколько минут, силясь справиться с мыслями и постичь услышанные обрывки фраз, но они никак не складывались в единое повествование. «Какой камень, какие приборы и где это «там»? Она ведь махнула в сторону Никитских ворот, туда, где недавно стоял дом князя Гагарина, он сгорел в дни вооруженного восстания в 1917-м… Но там пустырь, торец бульвара, странно все это. Она ведь дважды все повторила… Будто видела. Стоп. Глимка. Откуда она знает мое семейное прозвище?»

Ум ученого напряженно искал решение. «Бред или что-то неизведанное, пришедшее из будущего, о чем рассказывали друзья по академии, как их, телепатия, ясновидение… Что же она увидела, чего не вижу я, профессор?

Как истолковать ее слова? Ох, как же болит голова…»

Тимирязев сам не заметил, как снова побрел в строну своей арки, прошел во двор к парадному, вошел в подъезд. Ступеньки… Звонок… Забегали домашние, уложили совершенно больного профессора в постель, позвонили лечащему врачу… А он только бормотал одно и тоже: «Она видела, она знает… Глимка…»

Господи, как тепло под одеялом. Только сейчас, глубокой ночью он понял, что у него жар. «Надо срочно принимать меры, ведь завтра столько дел, болеть нельзя». Было 20 апреля 1920 года.

Через неделю Климента Аркадьевича не стало. Через три года на месте сгоревшего особняка Гагарина будет воздвигнут памятник великому русскому ученому, профессору Московского университета, основоположнику русской научной школы физиологов растений Клименту Аркадьевичу Тимирязеву. В годы войны в него попадет немецкий фугас, и каменная голова отскочит от туловища и угодит прямо в окно коммуналки близко расположенного дома. По счастливой случайности никого не заденет, но люди передадут эту историю своим внукам. А на «теле» статуи, на черном граните до сих пор видны не заделанные метины от тех фашистских осколков. И по периметру памятника стоят каменные то ли микроскопы, то ли какие-то другие непонятные приборы, которые не бросаются в глаза обычным прохожим.

Памятник Тимирязеву на Тверском бульваре

А безымянная гадалка сама, наверное, не знала, кого она встретила и что она видела в своем пророческом бреду. Она лишь транслировала то, что получала. Откуда? Сейчас, спустя столько лет ученые до сих пор этого не знают…

Его родословная

Тимирязевы происходят от довольно древнего рода татарских князей. Как сообщает на своих «Страницах прошлаго» Ф. И. Тимирязев, «…чуть ли не в XIV веке у некого татарского князя были три сына: Тимур, Юсуф и Урус и от них идут три рода: Тимирязевы, Юсуповы и Урусовы», фамильные гербы которых изначально совпадали. Но со временем тождественность гербов утратилась, хотя в гербе Тимирязевых присутствует княжеская порфира.

В самых корнях генеалогического древа Тимирязевых известен князь Темир-Гази, воевавший с Литвой в 1374 году. События, связанные с Золотой Ордой, – сражение на Калке, Куликовская битва, последующие нашествия на Россию, лишали ханство монолитности из-за клановости в орде. Известно, что при ордынском хане Едигее сын Темир-Гази Ибрагим был военачальником. Распри между ордынскими ханами являлись причиной ухода военачальников из орды на службу к русским князьям и в Литву. Явился в Россию в 1408 г. и Ибрагим, который после крещения был назван Александром. Потомок Александра Денис-Дувал Семенович Тимирязев был убит при взятии Казани в 1552 году.

В своих воспоминаниях ученик Тимирязева профессор Н. С. Понятский пишет: «Один из предков его (К. А. Тимирязева. – Авт.), воевода Тимирязев, получил от царя Ивана Грозного благодарственную грамоту за честность и храбрость».

Позже Тимирязевы служили в Кашире и Москве. Сидор Иванович Тимирязев был убит под Одоевым в 1610 году. Богдан Афанасьевич и Василий Афанасьевич Тимирязевы служили воеводами при Василии Шуйском (Перемышль, Чернь, Кранивна, Мосальск, Пронск). Иван Лукьянович и Никита Петрович Тимирязевы были дворянами московскими. Гаврила Иванович и Данила Иванович Тимирязевы являлись владельцами поместий в Алексинском и Тихвинском уездах. Яков Александрович, Василий Иванович и Назарий Иванович, а также Яков Васильевич были стольниками. Иван Назарьевич Тимирязев был действительным статским советником, человеком известным, но после воцарения императрицы Елизаветы Петровны был осужден по делу графов А. И. Остермана, М. Г. Головкина и М. X. Миниха на смертную казнь, которая была заменена ссылкой в Сибирь (1742 г.).

При последующем рассмотрении древа Тимирязевых мы также отмечаем, что большая часть потомков несли в России воинскую службу, как по линии Никиты Степановича, так и по линии Павла Степановича (см. схему).

Семен Никитич был поручиком, убит под Очаковым в 1734 году.

Иван Семенович, поручик, был помещиком Рязанской губернии Ряжского уезда. Его сын, Семен Иванович, был оберпровиантмейстером. Второй сын, Алексей Иванович, – генерал-лейтенант, третий, Василий, – полковник, в 1812 году был Калужским предводителем дворянства, принимал участие в формировании партизанских отрядов в губернии.

Семен Иванович Тимирязев (дед Климента Аркадьевича), уйдя в отставку, «вел винокурение в обширных размерах. Зимой жил в Москве, а на лето выезжал в свое богатое имение Рязанской губернии Ряжского уезда, село Свинушки. С начала военных действий 1812 года дела по управлению имениями (другое имение находилось в Тамбовской губернии Кирсановского уезда, село Токмаково) и по подрядам, которые он имел с казною, постепенно расстраивались. С. И. Тимирязев из-за отсутствия транспортных средств не смог своевременно поставить необходимое количество своей продукции по подрядам интендантства, поэтому был подвергнут за нарушение контракта уплате крупной неустойки. Это явилось причиной продажи Рязанского имения и переезда его сначала в Тамбовское, а затем в имение умершего брата Василия, в Калужскую губернию Лихвинского уезда, село Ржавцы.

Отец Климента Аркадьевича со своим братом Иваном сначала служили вместе. Затем были участниками войны 1812 года. Также в кавалерии несли свою службу и их младшие братья – Александр, Михаил, Андрей и Сергей. Аркадий Семенович ушел в отставку в 1823 году в чине подполковника по семейным обстоятельствам (умерла жена Мария Васильевна Протасова, оставив четверых детей).

Старшим ребенком была Мария (1816–1866), которая давала первые уроки музыки своему брату Клименту, младшему в семье Тимирязевых, будущему ученому. Ольга Аркадьевна (1817–1869) была замужем за братом матери Климента Аркадьевича – бароном Клементием Клементьевичем Боде. Он в свое время окончил с золотой медалью Царскосельский благородный пансион. Зная несколько иностранных языков, работал в Министерстве иностранных дел, занимая различные посты. Позже был определен секретарем генерального консула в Тавризе. За успешную работу был награжден персидским шахом орденом Льва и Солнца второй степени со звездой. Уволен был «по состоянию здоровья и по домашним обстоятельствам». Женился на Ольге Аркадьевне в 1846 году. После смерти жены вступил во второй брак (1870 г.).

Тимирязев (справа), его брат Дмитрий Аркадьевич (слева) и его сын Аркадий Климентьевич (в центре)

Первый сын Аркадия Семеновича – Александр (1818 года рождения) – после отставки был мценским уездным предводителем дворянства (1877 г.). Четвертым ребенком от первого брака был Иван Аркадьевич (1819–1877). Сын же его – Василий Иванович (1849–1919), действительный статский советник, имел по службе значительные успехи. В 1903 году опубликовал труд «Торговля России с Германией с 1887 по 1901 год по данным германской имперской статистики». В разные годы занимал должности от вице-директора Департамента торговли и мануфактур до министра торговли и промышленности, которым был назначен в 1905 году. Он успешно руководил переговорами по возобновлению торговых договоров с Германией, Австро-Венгрией, Францией, Болгарией. В марте 1906 г. был избран членом Государственного совета, после ухода с поста министра в результате разногласия с политикой кабинета графа С. Ю. Витте. Вновь вернулся на прежнюю должность в министерство в 1909 году и возглавлял его в течение года.

В. И. Тимирязев внес существенный вклад в русско-английские торговые отношения. Он был инициатором создания Русско-Английской торговой палаты в Петербурге, которую возглавлял до декабря 1916 году. А, будучи членом Государственного совета, он открыл русский отдел в Лондонской торговой палате. Оба учреждения были негосударственными и создавались для содействия экономическому сближению двух стран, объединив только в России свыше 250 предпринимателей: представителей нефтепромышленников, сахарозаводчиков, льнопромышленников и т. п.

Необходимо сказать несколько слов и о другом племяннике Климента Аркадьевича – Иване Тимирязеве (1860–1927).

После окончания кавалерийского училища, как отмечает публицист Владимир Никитин, служил в различных воинских частях, а в 1890 году Тимирязев был назначен адъютантом генерал-губернатора Финляндии. В этой должности он прослужил 27 лет. За время его службы сменилось 4 губернаторов. В связи с этим финны, уважая русского офицера, который всегда при себе носил фотоаппарат, фиксируя многие события жизни в Хельсинки, шутя говорили: «Губернаторов пусть меняют хоть каждый год, лишь бы Тимири был на месте». Похоронили Ивана Тимирязева ни православном кладбище в Хельсинки в 1927 году.

В 1830 году Аркадий Семенович берет в жены баронессу Аделаиду Клементьевну Боде, предки которой приехали в Россию при Екатерине II. В последующие годы он был директором таможни Петербурга, в сферу его обслуживания входил также и Кронштадт. От второго брака родилось четверо сыновей.

Николай Аркадьевич пошел, но стопам отца, начав службу юнкером лейб-гвардии конно-гренадерского полка. К 1870 году дослужился до чина капитана, командовал эскадроном, был храбрым и энергичным офицером, что и доказал в русско-турецкую войну. В середине апреля 1877 года полковник Н. А. Тимирязев пишет письмо брату Клименту: «В Питере лихорадочное настроение, война нас всех переполошила – известий с театра войны весьма мало и контроль на них строжайший». Вскоре Николай Аркадьевич со своим полком был уже в рядах действующей армии. Ему пришлось участвовать в кровопролитных боях под Горным Дубняком, под Телишем, Врацем и Лютиковом. За боевые отличия он был награжден орденом святого Владимира третьей степени и золотым оружием с надписью: «За храбрость». Военные действия не позволяли Николаю Аркадьевичу часто писать на родину. «Давно не давал знать о себе, – писал он из Рымника, – ибо переходы большие, дневки один раз в неделю, так что положительно не хватает времени. Утром уложишься в баулы, сядешь на лошадь часов в семь и слезешь в четвертом или пятом».

С наступлением осени условия ведения боев становились все труднее. В конце сентября он пишет: «Вот уже целую неделю здесь дождь и грязь непролазная. Несмотря на палатки, такая сырость, что не просохнешь. Чуть вылез из палатки, утопаешь в грязи. Впрочем, благодаря Богу, до сих пор здоров и чувствую себя хорошо».

Полк Тимирязева продолжал свое продвижение, и в конце октября Николай Аркадьевич сообщал брату: «Взяли Врац. Дело прекрасное. Рубились ловко, слава Богу, жив и невредим. Наскочили полком на турецкие окопы, ворвались в город. Так что турки не успели опомниться, как уж город был в наших руках… Обозов своих почти не видим, спим в поле, не моемся по неделями, а весело на душе».

До конца войны еще оставалось долгих четыре месяца. С побережья Мраморного моря Николай пишет брату Клименту: «Спасибо тебе, мой друг Глимка, за твои письма, которые я получил только вчера. Мы здесь с дивизией, говорят, останемся еще, может быть, месяц. Что же меня касается, то я только жду приказ. А затем возьму отпуск на два месяца и махну в Питер». В это время Климент Аркадьевич был избран экстраординарным профессором Московского университета (январь 1878 г.), оставаясь профессором Петровской академии. В связи с этим событием брат его Дмитрий Аркадьевич пишет: «Поздравляю тебя, Глима, с торжественным успехом… Теперь тебе остается только жениться. Иначе какой же ты профессор, даром что при двух кафедрах. Надеюсь, вернется Капрал (так братья в шутку называли Николая Аркадьевича. – Авт.) генералом, побивши турку, к тому времени подгоним твою свадьбу».

В феврале 1878 года был заключен мирный договор с Турцией, и Н. А. Тимирязев возвратился в Петербург.

В последующие годы он в чине генерал-майора командует Кавалергардским полком. Отдавая всего себя военной службе, Николай Аркадьевич так и не женился.

После отставки в чине генерала от кавалерии он служил управляющим Петербургскими сиротскими заведениями. В середине 1905 года он слег в постель, а в конце января 1906 года на 72 году жизни скончался. Похоронили Николая Аркадьевича на Смоленском кладбище в Петербурге, но не в семейной ограде, где не нашлось уже места, а отдельно.

Дмитрий Аркадьевич Тимирязев получил университетское образование в Киеве. Жил вначале на Васильевском острове, позже на Десятой линии. В первое время работал в Министерстве финансов старшим столоначальником. В сферу его интересов входило также местонахождение полезных ископаемых и их запасы в России. Д. А. Тимирязеву поручали устраивать русские отделы на Всемирных выставках в Лондоне и Париже. Затем, занимая солидный пост (член совета Министерства финансов), вел переговоры в 1884 года с Турцией о заключении нового торгового договора. Позже по торговым делам посещал Румынию. Сербию и снова Турцию. И неизменно заканчивал переговоры с выгодой для России.

В 1894 году с организацией Министерства земледелия и государственных имуществ он был назначен членом совета этого министерства, управляющим отделом сельской экономии и статистики, являясь одновременно редактором «Известий» министерства.

Много сил он отдает статистическим исследованиям. Высоко были оценены его труды «Статистический атлас главнейших отраслей фабрично-заводской промышленности» и «Обзор развитии главных отраслей промышленности и торговли в России за двадцатилетие (с 1855 по 1874 год)».

Умер Д. А. Тимирязев 2 марта 1903 года. Похоронен на Смоленском кладбище в Петербурге среди родных.

Василий Аркадьевич Тимирязев после окончания университета жил с матерью в Петербурге, работал мировым судьей. О Василии Аркадьевиче современники говорили: «Тимирязев, почетный мировой судья – один из старейших и праведнейших в Петербурге. Суров, горяч и строптив, но «немеет перед законом, каковым вооружен от темени до пяток. Часы досуга посвящает литературе и считается мастером по части переводов иноязычных авторов». Тимирязев сотрудничал в петербургских газетах и журналах, был театральным рецензентом. Свои переводы печатал в «Отечественных записках» (в это время редактором журнала был Н. А. Некрасов). Тимирязев подумывал даже перейти в профессиональные литераторы.

27 августа 1883 года М. Е. Салтыков-Щедрин писал своему лицейскому товарищу В. П. Гаевскому: «Многоуважаемый Виктор Павлович, по уговору посылаю при сем список сотрудников «Отечественных записок», желающих иметь билеты на похороны Тургенева. Все это лица, суть несомненные литераторы и имеют полное право присутствовать». В списке, приложенном к письму, значилась и фамилия В. А. Тимирязева.

Василий Аркадьевич Тимирязев жил на Выборгской стороне, Самсониевском проспекте, и был женат первым браком на Аделаиде Борисовне Данзас. Оставив службу, он посвятил себя всего нелегкому литературному труду. В последние годы жизни у Василия Аркадьевича случился удар. Были парализованы рука и нога. Климент Аркадьевич с трудом читал письма брата, поскольку они были написаны неразборчивым почерком. По этой причине Василий Аркадьевич работать уже не мог, поэтому обзор иностранных журналов для «Исторического вестника» в ту пору делала его вторая жена Екатерина Сергеевна. Жили они в последнее время на даче в поселке Мустомяки невдалеке от Петербурга. Умер он в 1899 году.

Заканчивая рассказ о родных сестрах и братьях Климента Аркадьевича, необходимо отметить, что когда исполнилось тридцатилетие научной и общественной деятельности ученого (1898 г.) и он ждал братьев, то ни одному из них приехать не удалось. Больной Василий Аркадьевич сообщал: «Приехать на юбилей не смогу. Конечно, мысленно, в этот хороший для тебя день я буду с тобой». Братья прислали телеграмму, в которой называли Климента Аркадьевича «гордостью семейства».

Двоюродный брат Федор Иванович Тимирязев (1832–1897) – автор замечательной брошюры «Страницы прошлаго», в которой отражен период важнейших событий в России, творцами которых были описываемые им персонажи, сильные и физически, и духовно, в том числе и Тимирязевы. Получив домашнее образование, Федор в декабре 1851 года сдал экзамен в Московском университете на второй разряд и поступил на службу в канцелярию калужского губернатора писцом 1-го разряда. Через год, в декабре 1852 года, он был произведён в коллежские регистраторы. В декабре 1853 года Федору Тимирязеву за отличную усердную службу была объявлена совершенная признательность губернского начальства, а уже в январе 1854 года он был перемещён в канцелярию Московского военного генерал-губернатора и назначен младшим чиновником по особым поручениям. На этой должности Ф. Тимирязев производил самостоятельные следствия и содействовал другим чиновникам при проведении следствий.

В декабре 1855 года Фёдора Ивановича произвели в губернские секретари. В декабре 1860 года он был определён судебным следователем Московского уезда. В июне 1862 года Ф. И. Тимирязева избрали на съезд мировых посредников Московской губернии. В октябре 1863 года Тимирязев был произведён в чин коллежского секретаря со старшинством. В сентябре 1865 года он был определён асессором Московского губернского правления по линии МВД, через месяц произведён в титулярные советники, а через год, в октябре 1866 года, в коллежские асессоры.

В феврале 1869, в 1870 и 1871 годах Ф. И. Тимирязев был исполняющим обязанности московского вице-губернатора. В октябре 1869 года его произвели в надворные советники, в апреле 1872 года он был утверждён почётным мировым судьей города Москвы. В феврале 1873 года Фёдор Иванович уволился из губернского правления по семейным обстоятельствам.

В марте 1875 года Ф. И. Тимирязева избрали членом Московской управы, в мае того же года был утверждён в должности мирового судьи.

11 марта 1878 года Фёдор Иванович Тимирязев был назначен на должность вице-губернатора Саратовской губернии, на которой находился до 29 июня 1879 года. В 1879 году, после отставки губернатора М. Н. Галкина-Враского, он фактически вступил в управление городом и краем, а в мае 1880 года был утверждён на пост губернатора Саратовской губернии, к этому времени он был произведён в статские советники. При нём прошла сельскохозяйственная выставка, в Саратове были открыты 3-й городской ночлежный приют и общество вспомоществования для учащихся школ из бедных семей. В сентябре 1881 года Ф. И. Тимирязев был отправлен в отставку с поста губернатора и в конце сентября покинул Саратов.

Умер действительный статский советник Фёдор Иванович Тимирязев 24 мая 1897 года.

Отец его, Иван Семенович, родился 14 декабря 1790 г. в приделе церкви св. Симеона Столпника, что на Поварской, где находилась во время Богослужения его мать Ольга Михайловна.

Судьба новорожденного была счастливой и трагичной. Будущий генерал-лейтенант начинал службу в конной гвардии вместе со своим старшим братом, отцом Климента Аркадьевича. Оба участвовали в Бородинском сражении, а также в битве под Кульмом.

В начале войны Аркадий был определён адъютантом к князю Витгенштейну, а Иван остался в конной гвардии, в составе корпуса великого князя Константина Павловича. Во время войны был в Бородинском сражении, сражении под Кульмом (чин штабс-ротмистра и «Кульмский крест»), битве под Лейпцигом (золотая шпага с надписью «За храбрость»), в Париже.

Иван Тимирязев вспоминал, что как-то в Париже он вместе с товарищами забрёл к известной прорицательнице Ленорман. Тимирязеву она не сказала ничего особенного, но, взглянув на руку одного его товарища, неожиданно отказалась отвечать и только после долгих уговоров указала, что этот человек умрёт не своей смертью. После событий 14 декабря 1825 года Тимирязев и вспомнил этот случай, и того офицера – Кондратия Фёдоровича Рылеева.

В 1813 году Тимирязев был назначен адъютантом к Константину Павловичу; в 1814 году был в свите Александра I на Венском конгрессе. В 1816 году получил чин полковника, в 1819 году вышел в отставку, но через восемь лет, чтобы получить согласие на женитьбу, вновь поступил на службу – в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. Как вспоминает его сын Ф. И. Тимирязев, «моя бабушка (графиня. – Авт. )Екатерина Ивановна была женщина необыкновенно умная и энергичная, и она не согласится на брак ея дочери с праздношатающимся человеком, который в лучшую пору сил и способностей ничего не делает и что она вообще, как дочь и жена военных людей, терпеть не может “статских рябчиков”, как она называла людей, носящих партикулярное платье. Для достижения желанной цели отцу пришлось покориться и позаботиться о приискании себе службы. В это время проезжал через Москву начальник главного штаба генерал-адъютант Дибич; он ехал на Кавказ подготовить смену Ермолова и замену его Паскевичем. Отец мой был хорошо известен Дибичу по своей прежней служебной деятельности, и он явился к нему, прося принять его в Кавказский действующий корпус. Дибич посоветовал И. С. Тимирязеву предварительно испросить на это согласие Великого князя Константина Павловича, как бывшего своего начальника. Поэтому Тимирязеву пришлось обратиться к Великому князю, который просил возвратиться на прежнее место службы. Поэтому не оставалось ничего другого, как принять предложение, и в тот же 1827 год после свадьбы, совершенной в Москве, отец и мать моя отправились в Варшаву». В 1828 году по протекции Константина Павловича стал флигель-адъютантом Николая I. За отличие при штурме Варшавы в августе 1831 года был произведён в генерал-майоры с зачислением в свиту Его Величества.

Весной 1834 года был назначен исполняющим должность астраханского военного губернатора и управляющим гражданской частью, в 1835 году утверждён в должности. При нём, 12 декабря 1837 года был открыт в Астрахани «губернский музеум», ещё ранее, 3 июля 1837 года, начали издаваться «Астраханские губернские ведомости»; 19 июня 1838 года состоялось открытие публичной библиотеки. Немало усилий было потрачено на охрану рыбных промыслов, для чего Тимирязев выделил 9 военных судов. Поддержка Тимирязевым торговли с Персией была отмечена в августе 1841 года персидским орденом Льва и Солнца 1-й степени. Для поддержки крестьян были учреждены вспомогательные ссуды для мелкого кредита, расширена сеть запасных магазинов на случай неурожаев. Принимались меры по созданию в деревне медицинских и ветеринарных пунктов, увеличению сети низших школ, пунктов по пропаганде агрономических знаний, а так же гимназию, которую в свое время закончил Илья Ульянов, – отец В. И. Ленина.

И. С. Тимирязев также командовал Астраханским казачьим войском. В связи с этим им принимались меры по благоустройству казачьих станиц. В 1840 году произведён в генерал-лейтенанты.

В связи с нареканиями на якобы неправильные действия И. С. Тимирязева по должности военного губернатора в начале осени 1843 года в Астраханскую губернию внезапно была назначена сенатская ревизия во главе с князем П. П. Гагариным; местное влияние Тимирязева было так велико, что в его присутствии ревизию проводить невозможно и на время проверки, весной 1844 года, его отозвали в Санкт-Петербург, затем последовал указ об отставке его с поста военного губернатора, а в 1845 году его уволили и с военной службы. «В земском суде дела лежали без движения помногу лет, канцелярия губернатора Тимирязева – хаос беспорядков», – докладывали в столицу проверяющие. Тимирязев надолго уехал в своё имение Ржавец Лихвинского уезда Калужской губернии, доставшееся его отцу по духовному завещанию от брата Василия Ивановича Тимирязева.

Обстоятельства проведения ревизии зафиксированы в письмах И. С. Аксакова, который, будучи её участником, почти 10 месяцев прожил в Астрахани. А. И. Барятинский, находившийся проездом в Астрахани в октябре 1856 года, вспоминал, что И. С. Тимирязев «изменил в губернии летоисчисление. Там говорят: «Это было до Тимирязева, а это – после него«». Сенатская ревизия затянулась почти на 10 лет и в итоге не смогла доказать злоупотребления Тимирязева. В 1853 году высочайшим повелением ему был возвращён чин генерал-лейтенанта и он был принят на службу с назначением к присутствованию в Сенате. Дополнительно Николай I дал Тимирязеву в аренду сроком на двенадцать лет большой участок земли в Самарской губернии.

Иван Семенович продолжительное время был дружен и неоднократно встречался в Москве и Петербурге с Жуковским, Пушкиным, Вяземским, Карамзиным, Соболевским, графом Толстым (Американцем), Нащокиным, Денисом Давыдовым, с дядей А. С. Пушкина – Василием Львовичем и другими выдающимися людьми своей эпохи. В своих воспоминаниях об отце Федор Иванович отмечает любопытный факт. Пушкин в то время был уже женат, служил камер-юнкером и много ездил в большой свет и ко двору, сопровождая свою жену, этот образ жизни часто бывал ему в тягость и он жаловался друзьям, говоря, что это не только не согласуется с его наклонностями и призванием, но и ему и не по карману. Часто забегал он к моим родителям, оставался, когда мог, обедать и как школьник радовался, что может провести несколько часов в любимом кружке искренних друзей. Тогда он превращался в прежнего Пушкина: лились шутки и остроты, раздавался его заразительный смех, и каждый раз он оставлял после себя долгий след самых приятных, незабвенных воспоминаний. Однажды после обеда, когда перешли в кабинет и Пушкин, закурив сигару, погрузился в кресло у камина, матушка начала ходить взад вперед по комнате. Пушкин долго и молча следил за ее высокой и стройною фигурою и наконец воскликнул: «Ах, Софья Федоровна, как посмотрю я на вас и ваш рост, так мне все и кажется, что судьба меня как лавочница обмерила», а матушка была действительно необыкновенного для женщины роста (2 арш. 8½ вершков) и когда она, бывало, появлялась в обществе с двумя своими близкими знакомыми, графинею Е. П. Потемкиной и графинею Шаузель, то их в свете называли «le bouquet monstre»[1]. Следует, впрочем, заметить, что слово «monster» относилось в данном случае к их росту, потому что они все три были чрезвычайно красивы и точно составляли букет на украшение любой гостиной.

В 1863 году с Иваном Семёновичем Тимирязевым случился удар – несколько месяцев он был парализован. Но вскоре возобновил работу в Сенате, встречался с Александром II, критиковал некоторые положения реформы 19 февраля 1861 года. Император прислушивался к замечаниям, но к сведению их не принимал; тем не менее, Тимирязеву была предоставлена часть дворца «Александрия» в Нескучном саду в Москве, где он имел возможность лечиться и отдыхать. Умер за день до своей 77-летней годовщины (13 декабря 1867 г.). Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве. Там же покоится прах и его супруги Софьи Федоровны Тимирязевой (Вадковской).

Иван Семенович был награжден тринадцатью орденами, в том числе св. Владимира 2–й степени, св. Георгия 4-й степени, Белого Орла, прусский орден «За заслуги», австрийский орден Леопольда, баварский орден Максимилиана и персидский орден Льва и Солнца 1-й степени, золотой шпагой за взятие Лейпцига.

Другая ветвь родословной Тимирязевых – Павла Степановича – также проявила себя на поприще воинской службы. Но, начиная с Федора Павловича, генерал-майора, служба представителей этой ветви Тимирязевых протекала на флоте. Его сын Николай был капитаном второго ранга. Павел Федорович и оба его сына – Николай и Александр – были мичманами. Известен следующий факт: Александру Павловичу, участнику обороны Севастополя, писал адмирал П. С. Нахимов (1802–1855). Это письмо, датированное 4 июля 1855 г., позже было передано А. П. Тимирязевым историку М. П. Погодину: «Бывши личным свидетелем разрушенного и совершенно беззащитного состояния, в котором находился редут Ваш, и, несмотря на это, бодрого и молодецкого духа команды, и тех условий, которые употребили вы к очищению амбразур и приведению возможность действовать хотя несколькими орудиями, видавши прикрытия значительно уменьшенных огнем неприятеля, я не только не нахожу нужным назначение какого-либо следствия, но признаю поведение Ваше в эти критические минуты в высшей степени благородным. Защищая редут до последней крайности, заклепавши орудия и взявши с собою даже принадлежность, чем отняли у неприятеля возможность вредить Вам при отступлении, и наконец, оставивши редут последним, когда были два раза ранены, Вы высказали настоящий воинский характер вполне заслуживающий награды, и я не замедлю ходатайствовать об этом перед г-м Главнокомандующим».

Заканчивая описание рода Тимирязевых, необходимо отметить, что в их лице на протяжении пяти веков Россия имела честных, храбрых и преданных защитников родины, а также служивых мужей.

Тимирязевы были в родственных связях с Юрьевыми, Протасовыми, Вадковскими, Данзасами, Домагатскими, Баратынскими, Боде и другими знатными фамилиями России.