Маньяк, похожий на меня. Детективные рассказы и повести бесплатное чтение

СТУДЕНТ

В деканате медицинского института, как всегда, не протолкнуться.

Уж такое это место – деканат: там всё бурлит и кипит, даже когда весь институт забывается летаргическим сном зимнего семестра. Сейчас – лето. Нерадивых студентов-медиков трясёт, как в лихорадке. И сам институт, кажется, подрагивает вместе с ними. Сессия на носу, зачётная неделя в разгаре. Но мало того – о сокурсниках пишут в газетах, а обшарпанные двухэтажные домики, громко называемые «деканатом» и «учебными корпусами», даже пару раз показывали по телевизору. Хорошего в такой известности мало. Аккурат к нынешней сессии институт оказался втянут в дикий криминальный скандал.

Здания института выстроены ещё при царе, тогда эти домики среди деревьев считались новейшего типа больницей. Вокруг всей огромной территории тянется невысокий кирпичный забор, покосившийся, но всё ещё внушительный, давным-давно выкрашенный в мрачно-бордовый цвет. Деканат приютился в нежно-розовом двухэтажном флигеле, прячущемся в кустах у самого забора. Коридор тут узенький, а студентов много. А как же? Кто из них не прогулял хоть раз за семестр лекцию или семинар? Теперь извольте явиться за разрешениями на отработку пропущенного учебного материала. Подождите в очереди, подумайте над поведением. Студенты думать не желают: собираются у стендов, делятся впечатлениями, новостями. Говорят, кричат, орут. Очень много шума, очень много ног. Если вам ещё не наступили на ногу, значит вы сами человек пробивной, значит, и сами, пробираясь, куда вам надо, наступили ног на пять.

Костя Лесовой тоже прошёл, куда ему было надо, и теперь сидел на шатком столике, который чья-то мудрая рука поставила именно так, чтобы пройти по коридору стало ещё труднее. Уселся на стол Костя с видом отрешённым, но высокомерным. Студент третьего курса Костя откровенно не любил толкающуюся и орущую толпу, а, по его мнению, именно это его сейчас и окружало. Можно бы и неделькой пораньше прийти за этими разрешениями, или в апреле, скажем. Нет же! – Костя не жалует своими посещениями деканат, именно потому, что там бывает толпа. Он вроде как выше этой суеты и спешки. Ну вот, пожалуйста, и сиди теперь здесь со своими долгами по фармакологии.

На коленях у Кости учебник, раскрытый на главе «Ангиотензивные средства», но что он там видит, понять невозможно. Костя носит тёмные, точнее сказать, солнцезащитные очки, совершенно ненужные, раздражающие всех сотоварищей на курсе, носит всегда и везде. Он их не снимал на лекциях, он пялился через эти синие, как у кота Базилио, и большие, как у Черепахи из мультика, очки на лекторов, отчего лекторы нервничали. В довершение зол Костя носит длинные волосы, и это не гладкие причёсанные локоны, аккуратно спадающие на плечи. Отнюдь. Длинные лохмы, светлые, в точности, как у болонки, свешиваются ему на очки, и, казалось бы, должны полностью заслонять поле обзора и делать всякое чтение невозможным. Но Костя всё равно читал учебник. Когда ему надоедало угадывать слова в тексте, он прямо под очками прикрывал глаза и откидывался спиной на шаткую стену. И тут сами собой включались уши Кости, обладавшие удивительной способностью угадывать в болтовне нескольких десятков голосов отдельные слова. Кругом шёл трёп, обычный студенческий трёп, высокой, почти опасной для человеческого мозга интенсивности. Но поскольку Костя считал ниже своего достоинства в этом трёпе участвовать, ему не оставалось ничего иного, как слушать.

За спиной Кости, отгороженная пресловутым столом, в стене располагалась ниша, вроде бы для двери, только дверь сделать забыли. Туда и забирались те, кто в этом бедламе искал какого-то уединения. Там оговаривали предстоящие свидания, каялись в грехах вроде вчерашней попойки или сообщали о внезапной беременности. Старосты, получив 25 числа очередного месяца стипендию для группы, шарахались в этот закуток и отсчитывали деньги с таким видом, как будто раздают долю золота команде пиратского корабля. Сейчас эту нишу занимал, почти целиком, опасный Коротенко – громадный, как культурист, неуравновешенный, как алкаш с похмелья, и заросший чёрными жёсткими волосами, по крайней мере, от макушки до воротника. Может, по природе своей он и не был злобным человеком, но зато всегда таким выглядел, особенно когда на глаза ему попадались Костины тёмные очки и светлые патлы. Впрочем, сейчас ему явно не до Кости. Коротенко выискал где-то симпатичную второкурсницу, маленькую, точно воробышек, усевшийся на зубы к крокодилу. Где-то он умел выбирать и находить таких воробышков, и все они оказывались симпатичные, и все они к нему липли, цеплялись за руку, стараясь прислониться к правому бицепсу. Может, он действительно культурист? – подумал Костя, пытаясь разобрать что-то в металлическом рыке за спиной. Даже с симпатичными воробышками и даже на мирные темы Коротенко умел говорить только хрипло и только злобно. Девушкам нравилось и это.

Разговор, однако, Коротенко вёл о скучных, уже известных каждому студенту в институте вещах. О том, что в институте людей убивают. Да, в апреле, когда всё началось, это было страшно, тогда об этом говорили шёпотом. Но ведь на дворе уже май, сессия. И всё-таки бородатый жлоб Коротенко не нашёл ничего интереснее, чем в сотый раз пересказывать старую песню на не слишком новый лад. Возможно, его новая подружка свалилась с луны или только что перевелась в питерский вуз из московского, но, скорее всего, ахала и охала только из вежливости, вернее, из той симпатии, которую вечно вызывают в девушках здоровенные бородатые жлобы с твёрдыми бицепсами.

В сотый, наверное, уже раз Лесовой выслушал описание того, как Виноградов с параллельного потока как-то апрельским вечером назначил свидание на семь часов у павильона глазной хирургии. Глазная хирургия – это там, за столовкой, сама не знаешь, что ли? И пришёл бедный Виноградов на это свидание, и как пень торчал там до восьми, а потом заметил под кустами косметичку, куртку и зонтик девчонки, которую так ждал. Всё мятое и в крови, а куртка, кроме того, ещё и изрядно покромсана ножом.

Виноградову не поздоровилось. Его сразу забрали, а все в институте дружно стали вспоминать грехи бедолаги. Виноградов, правду сказать, ангелом никогда не считался, но и людей, вроде, покуда ещё не убивал. Коротенко подробно и хрипло расписал, как примчалась, а вернее, притащилась в институт милиция и привезла с собой двух экспертов. Напрасно привезла-то – на месте уже копошились пятеро преподавателей с кафедры судебной медицины, до которой идти два шага, институт-то у нас медицинский, верно? Не нашли девушку ни те ни другие. Когда Виноградов, помятый и тихий, но свободный от подозрений следствия снова появился на занятиях и обсуждать его прошлое стало неинтересно, принялись вспоминать сгинувшую. Первокурсница и правда пропала без вести, из деканата специально звонили и домой, и в милицию, и всем возможным знакомым. Пропал человек. И тут какая-то умная голова вспомнила историю, когда бедняжке ещё в конце первого семестра некий доцент сказал, что не может поставить за ответ «удовлетворительно», так как не полностью удовлетворён. Студентка усмотрела в этих словах тайный и подлый смысл, которого, возможно, там и не содержалось, и кинулась жаловаться. Доцентов называли разных – Коротенко уверял, что это был физиолог Оганесян, ну ещё бы: у Коротенко незачёт по физиологии, а людей с кавказскими фамилиями он терпеть не может. Этот Оганесян (если верить Коротенко) якобы после исчезновения первокурсницы стал таиться, дичиться, от всех шарахаться и иными способами навлекать на себя подозрения. Тут бородач принялся совсем уж увлечённо рассказывать своему воробышку о том, какой вообще разврат могут творить доценты с неопытными студентками. И Костя догадался, что до второго случая исчезновения людей в институте речь уже не дойдёт. И это, по-своему, логично. Второй случай, можно сказать, спасал Оганесяна или любого другого охочего до студенток доцента от всяких подозрений.

Во-втором случае, насколько помнилось Косте Лесовому, картина исчезновения оказалась похожа на предыдущую, если можно так сказать, с точностью до наоборот. Тоже свидание – в спортгородке за стадионом, там, где стоят турники и висят кольца, чтобы студенты могли поразмяться между лекциями. Никто там обычно не разминается – гораздо чаще курят толпой или целуются парочками. На сей раз ситуация оказалась гораздо типичнее: на встречу опоздала девушка. Что ж, девушкам положено опаздывать, это их святое право. Только вот бедняжка, когда всё-таки явилась, никого в спортгородке не нашла. То есть вообще никого. Она, конечно, обиделась и ушла, но через пару дней припомнила своё несостоявшееся свидание. Потому что на сей раз пропал молчаливый и неразговорчивый Спирин, сокурсник Лесового. Именно этот довольно бесцветный парень родом из Минска пригласил девушку на свидание в спортгородок. С самыми серьёзными намерениями. Костя лично мог засвидетельствовать, что, влюбившись, впервые за три года учёбы, Спирин стал хоть с кем-то разговаривать, и исключительно об этой своей девушке. И не прийти на встречу, огорчив таким образом любимую, просто не мог. Так же, впрочем, как не мог он не вернуться ночевать в общагу или не явиться на дежурство по хирургии, где подрабатывал через две ночи на третью.

Он не пришёл. Он пропал. Институт встряхнуло уже серьёзно. Хотя история с Виноградовым оставалась у всех на слуху, но в институте, где слухи распространяются быстро, точно в деревне, никто, конечно, не предполагал какого-то продолжения. Продолжение – это уже не странно. Это уже плохо.

Ещё не успели в деканате решить, вызывать или нет второй раз милицию, а студенты уже бродили по спортгородку. Костя тоже пошёл посмотреть. Нашлось немного – кто-то откопал из песка под турником несколько жетонов на метро, вроде как выпавших из чьего-то кармана. Да ещё многозначительно тыкали пальцами в бурые потеки на двух ступеньках шведской стенки.

Костя чисто для прикола вечером сходил в институтскую аптеку, принёс пузырек с перекисью водорода и, дождавшись, когда площадка опустела, вылил перекись на погнутую, будто от удара кувалдой, железную ступеньку, найдя бурое пятнышко, уцелевшее после визита милиции с экспертами. Пятнышко покрылось белой пеной. Если учебник не врёт, может быть и кровь. А может быть и ржавчина.

Но это были всё цветочки, и институт по телевизору тогда ещё не показывали.

Ягодки начались позавчера, когда и без того дрожащие перед сессией студенты обнаружили уже несколько милицейских машин перед институтским спортзалом. И в тот же день между корпусами стал ходить омоновский патруль. Ну, то есть, два мужика и одна женщина, все трое в милицейском сером, в форменных кепках и с дубинками на поясе. Студенты испытали что-то вроде гордости – теперь в институте (он же медицинская клиника, он же много бордовых домиков между деревьями) было аж две самоходные достопримечательности. Первой считался старый рыжий конь-тяжеловоз, неспешно таскающий тележку по территории. Таким древним гужевым способом перевозили здесь бидоны с молоком, грабли для мусора и матрасы из больничных палат в стирку.

А спортзал, он же место происшествия, так и не открыли, навесив большой амбарный замок. Благо, время года тёплое, зачёты по отжиманию и прыжкам, если кому ещё надо, можно сдавать и на стадионе. Официальных объяснений от преподавателей никто из студентов не дождался. Неофициальные сведения гласили, что в спортзале ночью встретились, с понятной целью, двое студентов – парень и девушка. С какого курса? Куда они делись? Что там такое вынесли из спортзала и погрузили в кузов серенькой машины с красным крестом на дверцах, куда потом сел заведующий кафедрой судебной медицины и уехал?

Этого не знал Костя. И Коротенко, судя по всему, тоже не знал.

– У нас, слава богу, резать-то есть кому, – зловеще прорычал он за Костиной спиной, – у нас одних хирургий три штуки! И ещё морг, патанатомы…

Девушка что-то испуганно пропищала. Всё, грустно подумал Костя, она готова вручить себя в лапы этого питекантропа. Который знает, что во всём виноваты доценты, но даже не помнит, сколько кафедр хирургии в институте, где он получает благородную профессию врача. Коротенко посчитал полостную, факультетскую и глазную. А есть ещё сосудистая, не говоря уж о травматологии.

Костя Лесовой, как и все, наверное, в институте, относился к происходящему философски. Может, кого-то у нас и убили. Тех, у кого хватает ума пробираться ночью в спортзал, чтобы заняться сексом, вполне могли и убить. Вот я собираюсь заниматься сексом ночью в спортзале? Нет. У меня назначено свидание на спортплощадке? Тоже нет, мне бы фармакологию сдать до экзамена. Ну так чего мне бояться? Это вот пусть Коротенко боится, которого перепуганная второкурсница уже к себе прижимает, чтобы спас и защитил от невидимых убийц.

Костя слегка сам перед собой лукавил. Вообще-то, он не занимался сексом в спортзале совсем не потому, что трудно или опасно попасть ночью в институтский спортзал. Его единственный на курсе приятель, Димка Лавров, имевший обыкновение каждый семестр затевать, развивать и завершать очередной роман, полагал, что дело в природной застенчивости, но эти домыслы Костя Лесовой решительно отвергал.

– С кем? – спросил он как-то ещё в прошлом году, когда Лавров невзначай поинтересовался у Кости, почему тот редко знакомится с девушками в институте. – С кем, с Синдереллой? Где? В этом вонючем морге?

При этом Лесовой смотрел на приятеля свысока. Он вообще смотрел на всех свысока, что делал без особого труда, будучи длинным, хотя и довольно тощим. Разговор происходил на кафедре анатомии, там, где справа анатомический театр, а слева дверь с окошком, откуда студентам выдают препараты, то есть отсечённые кости или, скажем, печень на эмалированных подносах. Студенты берут препараты и смотрят на них, набираясь ума-разума. Синдереллой же кликали одну из студенток с их курса – наглую, курящую и даже по меркам мединститута бесстыжую. У неё были морковно-рыжие волосы и странно-тёмный цвет лица, как будто Синдереллу совсем недавно задушили. Жутенькая внешность, вообще-то.

А нелепость Костиного ответа заключалась в том, что эту Синдереллу давно отчислили, после первой же сессии, за то что слегла в наркологическую клинику. Если б по беременности, в деканате пожалели бы будущую мамочку, а так чего уж, сама напросилась. Выходит, Костя оказался достаточно высокомерен, чтобы презирать Синдереллу, но недостаточно внимателен, чтобы заметить, что уже год вместе с ней не учится.

– Это не Синдерелла, – только и сказал тогда Лавров. – Та, на кого ты сейчас показал, это лаборантка с кафедры, а никакая не Синдерелла. Нет больше с нами Синдереллы. А лаборантка не виновата, что тоже рыжая.

– У меня отвратительная память на лица! – немедленно ответил Костя Лесовой с такой нечеловеческой гордостью, как будто ему только что орден за это вручили. И, не моргнув глазом, пошёл получать у заочно униженной лаборантки из вонючего морга препарат позвоночного столба.

Костя без тени смущения вспомнил эту историю сейчас, увидев, как по деканатской толчее к нему пробирается сам Димка Лавров: волнистые волосы, обаятельная улыбка, курносый нос уточкой – лучший в мире староста группы. Ура-ура, будет с кем перекинуться парой слов, подумал Костя. Слез со стола, выпрямился во весь немаленький рост и замахал над головой учебником фармакологии:

– Димка!

Тут-то его Коротенко наконец и заметил. А заметив, немедленно стал злобным. Продолжая обнимать одной рукой свою второкурсницу, свободной он чувствительно пихнул Костю в плечо.

– Чего орёшь-то над ухом?

Плечи у них были примерно на одинаковом уровне, а вот масса тела преобладала у бородатого культуриста. Костя бы полетел по коридору пушинкой, будь тут народу поменьше. А так он, пытаясь не упасть, просто нежно приобнял какую-то девицу в джинсовом костюме. Девушка смотрела на стенд «форма заполнения бланков на отработку» так внимательно, как будто надеялась прочесть там свою предстоящую судьбу. Даже когда Костя не по своей вине вцепился ей в плечо, девица не оглянулась, только брезгливо отстранилась. Настолько уж в деканате все привыкли к внезапным конфликтам и мимолётным объятиям.

Когда Димка Лавров добрался до приятеля, тот уже снова высился над бессмысленной толпой. Блеск солнцезащитных очков Лесового ясно выражал, что в драку с неотёсанным Коротенко он не полезет, перед случайно обнятой девушкой извиняться не намерен, а фармакологию, знакомую до тонкостей, открывал лишь потому, что староста группы где-то изволит долгое время шляться.

– Привет! – добродушно сказал Лавров и стал ждать, чем сегодня Костя ответит на приветствие. Костя почти никогда не здоровался ни сам, ни в ответ. Ну точно.

– Почему я вспомнил про Синдереллу? – спросил Костя строго, как будто экзамен у сокурсника принимает.

Лавров только плечами пожал.

Костя Лесовой повёл глазами над макушками студентов. Где-то у выхода промелькнул джинсовый костюм, туда же увлёк свою трепещущую добычу и Коротенко, бормоча ей нежно-рокочущее:

– Сегодня вечером!

Это он, значит, ещё одну уговорил вечером где-нибудь на скамейке попить пивка. Казанова из тренажёрного зала.

– Ты что, заснул? – поинтересовался Лавров, в четвёртый раз дёргая Костю за рукав.

– Отнюдь, – медленно проговорил Лесовой. Он никогда не говорит «да» или «нет», если смог вспомнить словечко позамысловатее. – Дим, как ты думаешь, почему я сейчас вспомнил про Синдереллу?

– Нету больше твоей Синдереллы! – прочувствованно сказал Лавров. – И к лучшему. Теперь у нас её точно бы зарезали. Видал нас вчера по Пятому каналу?

– Я не смотрю телевизор! – величественно сказал Лесовой, подумал и добавил для пущего величия: – У меня нет телевизора!

– «Возбуждено уголовное дело по факту исчезновения четырёх студентов медицинского института»! – процитировал Лавров и для верности показал на пальцах: – Четырёх!

Лесовой посмотрел на Лаврова в упор, как худая рослая болонка, нацепившая тёмные очки. Убрал волосы с глаз и умозаключил:

– В спортзале, значит, тоже никого не нашли. Оба исчезли.

– Кровь там нашли, – легкомысленно, но со знанием дела отмахнулся Лавров, – много крови.

Весёлый и симпатичный Дима Лавров занимается на СНО кафедры судебных медиков. Откуда он знает про кровь, спрашивать бессмысленно – скажет: знаю, и всё.

– Тебе, холостяку, хорошо, тебя не убьют, – весело продолжил Димка, словно отвечая на Костины мысли, – а мне завтра Наташку после лекции ждать. Как думаешь, выживем?

Костя молчал. Казалось, легкомысленное отношение Лаврова к вопросам жизни и смерти его глубоко шокирует. На груди Костиной футболки – когда не холодно, Лесовой почти всегда одет в не первой свежести футболку – красовался похожий на маленькую тарелку значок с Фредди Крюгером. Такие продают в ларьках у метро. И Фредди тоже глядел на легкомысленного Лаврова осуждающе. Ишь ты. Выжить он собирается…

Димка Лавров решил сменить тему:

– Слушай, Костик, ты умный, ты всё знаешь, – бодро сказал он. – Вот ты объясни: если два занятия у меня пропущены по справке медицинской, вроде как по болезни, а остальные я просто гулял, то это два разных разрешения на отработку брать нужно?

Даже если бы девятнадцатилетнего Димку Лаврова внезапно поразил старческий склероз, Костя мигом напомнил бы, с кем Димка разговаривает. Как бы ответил на простой вопрос простой смертный? Он сказал бы «нет», или «да», или «конечно». Но Костя Лесовой не является простым смертным и не пользуется простыми ответами. Несколько секунд он разглядывал своего старосту группы сквозь синие стёкла очков, как бы недоумевая, есть ли предел человеческой тупости, а потом не ответил – нет, не ответил даже, а снисходительно фыркнул:

– Ф-р-разумеется!!

Фармакологию Костя попробовал почитать на следующее утро, в автобусе. Ему повезло сесть на тот автобус, который довозит не до проходной института, а до дыры в заборе. Бордовый забор тянется километра на два, отгораживая территорию от жилых кварталов и пустырей. Но в нём есть заветные дыры, где можно выбежать прямо к тому корпусу, где у тебя сегодня занятия. За забором, среди кустов, валяются бутылки, а иногда и незадачливые алкаши, которые, чтобы эти бутылки опустошить, забрели на территорию медицинского вуза и там упали.

Но и в автобусе учебник почитать не удалось, хотя Костя и сидел на удобном месте у окна. Сквозь шум мотора и воркотню пассажиров пробивался взволнованный девичий шепот:

– Дома не ночевала! Я говорю тебе, дома не ночевала!

Щебечут, подумал Костя. Это девчонки из общаги. Они всегда ездят стаями.

– У неё микробы сегодня, последний день!

Микробы – это занятия по микробиологии. Значит, второй курс.

– Я вчера спросила: ночевать-то придёшь? Она говорит: у меня микробы, конечно, приду, учить надо. Пива только выпью и приду.

– И не пришла?

– Я говорю тебе, дома не ночевала!

Девчонки-второкурсницы из общаги называют общежитие «домом». Звучит трогательно и грустно.

– Я ей говорю, ты не боишься? Здоровенный парень и красивая девчонка. Она засмеялась…

– А по телевизору, вы видели?

– Ой… Четыре человека!..

– Так я говорю, дома не ночевала. Может, сказать кому-то? Может, в ректорат?

– С ума сошла?

Здоровенный парень и красивая девчонка, подумал Костя Лесовой и, закрыв учебник, запихал его в сумку. Здоровенный парень и красивая девчонка…

Он вылез из автобуса за две остановки до конечной, вызвав у пассажиров много нареканий по поводу того, что спать надо меньше и локтями не пихаться. В двадцати метрах от автобусной остановки бордовый забор расселся, образуя секретный лаз для самых длинноногих. Обшарпанные корпуса за кустами под утренним солнцем казались нежно-лазоревыми и смотрелись заброшенным городом инков, который давно поглотили девственные джунгли.

На занятия Косте надо было идти налево. Но он повернул направо, туда, где розовел ректорский флигель, а над кустами торчали девятиэтажные корпуса ещё одного общежития. Несчастные русскоговорящие студентки ездят из дальней общаги, на автобусе. А поудобнее, поближе к институту селят иностранцев – студентов из дружественных арабских стран. Они платят золотом.

Метров через пятьдесят Костя без труда нашёл то, что искал. Прямо среди кустов стояли составленные неровным четырехугольником скамейки, обычные садовые скамейки на бетонных ножках, какие бывают в парках, детсадах и больницах. Скамейки были старые, грязные – садиться тут принято на спинку, а подошвы упирать в сиденье. Вокруг на вытоптанной среди кустов полянке валялось множество окурков, надбитых бутылок, упаковок от нехитрой закуски и даже пустые флаконы одеколона. Это так называемый «Квадрат», сюда уходят пить пиво и базарить. Тусовка, распивочная и студенческий клуб. Только такой питекантроп, как Коротенко мог назначить здесь девушке свидание. Именно так он вчера и поступил.

Сейчас тут не было никого, дело понятное – утро, зачёты, все зубрят, сдают или сидят в деканате.

Красивая девушка и здоровенный парень, сам себе повторил Костя, стараясь не зацепиться значком с Фредди Крюгером за ветки кустов. Где-то здесь должна остаться кровь – может быть, даже много крови. Это глупая, дурацкая мысль, но лучше один раз увидеть…

На листьях, соре и осколках стекла – вроде бы стакан растоптали между четырьмя скамейками – бурели подсохшие пятна. Пятна, полосы и потёки крови были на спинках и сиденьях двух скамеек. Если не думать, что здесь кого-то убивали, могло бы показаться, что здесь кого-то просто избили. А если бы Костя Лесовой проходил тут случайно, он и вообще внимания бы не обратил.

Но теперь Костя совершенно точно знал, что вчера Коротенко отвёл своего воробышка сюда, пить пиво и говорить о любви. И что воробышек этот к себе домой в общагу уже не вернётся.

Абдулгамид Аликович Алиханов был студент из Дагестана. Большой и очень добрый, он даже Косте обрадовался. Белый халат сидел на его упитанной фигуре как маскировочный. В институт Абдулгамид поступил после службы в десантных войсках и относился к худосочному Косте Лесовому как к заблудившемуся в горах путнику, которого надо прежде всего обнять и накормить.

– Братан! – вполголоса поприветствовал Костю дагестанский собрат, с размаху хватив широкой ладонью по плечу. Ухватиться кругом было не за кого, Костя едва не упал. – Слушай, как дела?

Вопрос был формой приветствия и ответа не требовал. Судя по тому, что сам Абдулгамид Аликович сидит не на занятии по английскому языку, а в коридоре возле аудитории, у него самого дела неважнецки.

– Слушай, я не списывал! – стал он доказывать Косте, с такой горячностью, словно тот заведовал кафедрой иностранных языков. – Я её в руке только держал. Так же увереннее. Гораздо увереннее, когда шпора в руке. Понимаешь, братан?

Шпора – это шпаргалка. Братан – это, вообще-то, двоюродный брат, но дагестанцы считают, что это ласковое название брата, друга и вообще хорошего человека. В группе Абдулгамида сегодня зачётный тест. Абдулгамида с теста выгнали, он рискует отчислением. Абдулгамида жаль.

– А Коротенко пишет? – спросил Костя о том, зачем сюда пришёл.

Несчастное выражение исчезло с лица студента Алиханова и сменилось возмущением.

– Слушай, братан, о чём парень думает? – воскликнул он, снова нацеливаясь стукнуть Костю по плечу. – О чём этот Коротенко думает? У него долгов больше, чем у меня, слушай, честно говорю! А тест зачётный, и он не приходит сегодня! Вот когда парень пересдавать думает, когда, а?

Костя уже попрощался и ушёл, а Абдулгамид Аликович всё еще рассуждал о возможном чёрном будущем студента Коротенко, горестно покачивая головой.

За сутки в деканате обстановка не улучшилась. Освещение казалось ещё более тусклым, воздух – ещё более спертым, столик – ещё более расшатанным. На столике сидел Димка Лавров и читал фармакологию. У двери теперь торчал маленький милиционер с дубинкой и в серой форме. Это никого не удивляло, потому что все проходили мимо ректорского флигеля и видели там три или четыре милицейские машины. Кого-то опять ищут. Вроде бы девчонку с младших курсов, но их тут никого нет, у них сегодня экзамен по микробам.

Костя Лесовой появился на полчаса позже, чем договаривались. И не только в тёмных очках, но и в чёрной перчатке. В одной чёрной перчатке на правую руку, как будто хотел, чтобы его сразу арестовали как опереточного убийцу.

– На фига перчатка? – спросил Димка Лавров, поняв, что друг-приятель здороваться за руку не собирается. Лесовой вместо ответа хлопнул себя по груди. Типа, Фредди Крюгер носит перчатку, так что уж тут объяснять.

– Ты в кино, что ли, идёшь? – догадался Лавров.

– Бемби в кино попросилась, – сказал Лесовой, доверительно понизив голос, чтобы не подслушала окружающая толпа. – Я взял билеты. В «Факел». На «Бэтмена».

– Фашист! – не одобрил Лавров. – Девушки не любят ужасы. Они любят про любовь.

– Бемби любит ужасы! – сказал Лесовой тоном, не терпящим возражений.

Про эту фантастическую, обладающую массой достоинств девушку по прозвищу Бемби Костя рассказывает нечасто, примерно раз в год. Например, когда месяц не ходит на лекции. Или когда заявляется к Лаврову в гости глубокой ночью накануне Восьмого марта и просит разрешения позвонить по телефону. Если верить Лесовому, Бемби ещё учится в школе, но читает книги, не курит, не ругается матом и не пользуется косметикой… Короче говоря – умная, симпатичная девчонка, что в устах Лесового звучит полной фантастикой. Теперь вот она ещё и в кино его позвала.

– Она что, на оленя похожа? – спросил на всякий случай Лавров.

Лесовой подумал и сказал с искренней нежностью, которую студенты-медики испытывают только к вымышленным, платоническим образам:

– У неё уши оттопыренные. Лопушки.

Лаврову стало неловко, как всегда бывает, когда тебе наивно лгут в глаза. Он захлопнул свой учебник и честно признался:

– Ни фига не помню я этих ангиотензинов.

Костя молча протянул руку за учебником. Сейчас, мол, я тебе, Дима, всё объясню, если только сам разберу.

– Как ты читаешь в своих очках? – удивился Лавров. – Зрение же портишь.

– Я его тренирую, – упрямо возразил Костя. И попытался, не снимая перчатки, перевернуть страничку в учебнике – перевернулось сразу шесть. Костя громко чертыхнулся. И вдруг забыл про учебник, уставился на милиционера у двери.

– Мента поставили, – сказал Лавров. – Скоро у каждого павильона будут, чтобы нас всех до экзамена не перерезали. А мне сегодня Наташку после лекции ждать. Ну, чего?

Лесовой медленно-медленно перевёл взгляд на приятеля, как будто собирался спросить нечто безумно важное, да вот забыл, что именно. Облизнул губы и медленно переспросил:

– Почему я вчера думал про Синдереллу?

– Да достал ты меня своей Синдереллой! – рассердился Лавров. – Потому что рыжая!

– И что? – честно не понял Лесовой.

– А ты вчера тут обнимался с этой. С которой ты её спутал, потому что тоже рыжая.

– Я обнимался? – в голосе Лесового послышалось возмущение аристократа, заподозренного в мезальянсе.

– Вот тут стояла, господи ты боже мой! – воскликнул Лавров, отбирая свою «Фармакологию» обратно и тыча учебником в сторону стенда. – Костюм на ней джинсовый был ещё.

– Да какая же она рыжая-то? – удивился Лесовой.

– Да ты на лицо-то смотри! Ты лицо-то помнишь или нет? Ах, да, у тебя плохая память на лица!

– Плохая! – с гордостью подтвердил Лесовой. – Это лаборантка что ли? С анатомии?

– Бывшая лаборантка с анатомии, – повторил Лавров устало, как отец, втолковывающий задачку сыну-балбесу. – Сейчас на судебке работает, я её там пару раз видел, когда СНО. Там эпатажа не любят, но ты смутно помнишь, что она в прошлом году красилась в рыжий цвет. Ты её увидел, ты её не узнал, потому что вообще никого никогда не узнаёшь. Но по аналогии подумал про Синдереллу, которая тебе нравилась, пока не выгнали. Прикладная психология, второй курс, элементарно! Доволен? О, Наташка идёт!

– Я вам помешаю? – галантно осведомился Костя.

– Да иди ты куда подальше, помешает он! – огрызнулся Лавров. – Ну что, Наташ? Сдала тест? Сколько осталось зачётов?

– Четыре, – сказала Наташка Филонова. Она предпочитает носить розовые куртки, туфли на каблуках и является приятельницей Димки Лаврова с самого начала этого курса. Разговаривать с ней Косте Лесовому, как правило, не о чем.

– Фашистка ты! – улыбаясь и приобнимая за плечо, ласково обозвал её Лавров. – У нас с Костей – по девять штучек не сдано! Учись, салага!

Наташка зарделась и вежливо улыбнулась Косте. Ей нравится, когда обнимают за плечи и обзывают разными нежными словами, но нужно сделать вид, что сюда она пришла не за этим, а чтобы спросить, например:

– Ребята, не знаете, где Майя?

– В институте, думаю, – веско сказал Костя, размышляя о чём-то другом. От другого человека такой ответ Наташка сочла бы издевательством, но с Лесового-то что возьмешь? Тяжёлый и занудный парень, постоянно делает вид, что о чём-то думает.

– Здесь вот, в деканате, сейчас вот Майи не было? – уточнила она уже только у Лаврова. – Нет? Тогда я бегу на латынь. Ну, где сегодня пересечёмся?

Последний вопрос адресован Димке, и этот вопрос, разумеется, самый важный, за ним Наташка и пришла.

– За котельной. В восемь.

Этот ответ означал, что карманных денег после стипендии у Димки не осталось, у родителей он просить не считает возможным и, следовательно, из всех развлечений сегодня предполагается только прогулка домой. Наташка хочет, чтобы Димка встречал её после лекции, чтобы подружки видели и завидовали. Но Лавров и это не считает возможным. Лавров вообще парень с принципами. А Наташка влюблена в Димку, но не станет уговаривать его в присутствии Кости Лесового. Она считает Димкиного приятеля чучелом лохматым, тяжёлым и занудным типом. Костя об этом догадывался.

– За котельной? – спросил он, чтобы поддержать беседу – А почему не в виварии?

Наташке шутка вообще не понравилась. Она молча обняла Лаврова и постояла так несколько секунд, как бы утверждая свои на него права.

И тут Косте вдруг стало страшно. Какая-то волна тревоги прошла по телу, от солнечного сплетения к голове, зацепив цепкими пальцами миокард и как будто оранжевой плетью хлестнула по глазам. Он смотрел на обнявшихся студентов, на Наташку с Димкой, а вокруг бурлил деканат. Толпа.

Опасность, подумал неожиданно для себя самого Костя. Очень опасно. Красивая девушка и здоровенный парень. Лавров не такой уж здоровенный, просто крепкий, но меня пониже. И я повторяю, «красивая девушка и здоровенный парень». Я смотрю на Наташку с Димкой. И ещё кто-то на них смотрит.

– За котельной очень мило, – сказала Наташка, оторвавшись от своего милого и вызывающе глянула на лохматого и занудного типа. – Там целоваться не мешает никто.

– Я пойду? – предложил Костя.

– Нет, это я пойду.

Её розовая куртка замелькала среди белых халатов.

– Чего с тобой, Костя? – участливо спросил будущий врач Лавров. – Опять у тебя давление скачет?

– Нет, ничего, – пробормотал Лесовой и, запустив руку в карман выудил пару билетов, – только поход в кино сегодня накрывается. Бемби обидится, билеты пропадут. А у меня сегодня по травматологии последний день зачёта. Я только что вспомнил.

Лавров с удивлением посмотрел. Это действительно оказались билеты в кинотеатр «Факел», на сегодняшний вечер. Если бы Бемби существовала в природе, по этим билетам Костя Лесовой вполне мог бы провести её в тёмный кинозал на проспекте Просвещения.

– Ты уже сдавал травматологию, – неуверенно напомнил Лавров.

– Сдавал, да не сдал! – Костя говорил раздражённо, как отвечают, когда и без того всё плохо, а тебе ещё и не верят. – Слушай, идите вы с Наташкой на этого «Бэтмена» тогда. Классный фильм.

– Тут же в семь, – сказал Лавров. – А у Наташки лекция до восьми.

– Органика? – спросил Лесовой так пренебрежительно, как будто презирал органическую химию даже больше, чем серую толпу. – Да уйдёт Наташка с этой органики. Экзамен на следующий год только.

– Как уйдёт? – не понял Лавров. – С чего она уйдёт, когда у неё сейчас латынь, потом лекция, а мы тут сидим и ждём?

– Это ты тут сидишь и ждёшь, и берёшь все разрешения на двоих, – уточнил Лесовой, – а я сейчас захожу на её латынь, предупреждаю Наташку, потом прусь на свою травматологию, прошу пересдать и пересдаю до победного. Держи билеты!

И соскочил со стола.

– Погоди, – сказал справедливый Димка. У Димки принципы, и Димка плохо воспринимает ситуацию, когда приятель, известный своим эгоизмом и мизантропией, внезапно превращается в благодетеля и верного слугу-организатора чужого свидания. Но, очевидно, превращение это длилось не дольше секунды, потому что Костя внезапно зашипел, вроде бы тихо, но вполне различимо:

– Да достало меня здесь сидеть просто! Понимаешь ты или нет? Не могу я тут, меня тупость их раздражает! Стипендия, справки, зачёты! Стипендия, справки, зачёты! И треплются, и треплются с умным видом! Масса сырковая! Быдло!

Лавров обиделся и замолк. А вот сырковая масса, то бишь студенты, совершенно не обратили внимания на то, сколь их невысоко ценит придурковатый лохматый тип в тёмных очках, пробирающийся к выходу. Костя Лесовой при этом так яростно махал обеими руками, как будто увяз в болоте и из последних сил кролем гребёт к берегу. Выглядело это довольно забавно.

Лавров усмехнулся, покачал головой и ещё раз посмотрел на билеты. Удостоверился, что они на сегодняшний вечер, на фильм «Бэтмен», и спрятал в карман.

А Костя Лесовой, выбравшись из деканата, успел разглядеть на дорожке между кустами розовую куртку Наташки Филоновой. За Наташкой шёл ещё один человек. Костя сбежал по ступенькам крыльца и тоже пошёл следом…

…Ещё через десять минут дверь в кабинет латинского языка приоткрылась, и туда просунулась кудлатая голова в тёмных очках.

– Наташка Филонова, – невозмутимо произнесла голова. – Димка билеты в кино достал. Не ходи на органику, ищи его в деканате.

– Лесовой, – утомлённо проскрипела, не оборачиваясь, латиничка Виолетта Генриховна, – выйдите и закройте дверь. С той стороны.

Голова скрылась. Дверь плотно затворилась…

Из вестибюля он позвонил. Автомат нагло сглотнул монетку. Да не монетку даже, жетон для метро, всё дорожает, и разговор с любимой – тоже.

Костя порылся в карманах и достал ещё пару жетонов. Один был тот, что Костя откопал на спортплощадке. Улика…

Со второй попытки автомат соединил.

– Бемби? – очень бодрым тоном спросил Костя.

– Называй меня по имени, пожалуйста, Лесовой, – сказала девушка голосом, каким просят не в первый раз.

– Извини, Катюша, – сказал Костя и даже снял очки, хотя этого никто в полутёмном вестибюле учебного корпуса не увидел. – Сегодня ничего с «Бэтменом» не получится.

– С чем не получится?

– С тем, чтобы в кино пойти. Я билеты купил. Но я учусь. Зачётов много не сдано.

– Так, – сказала Катюша и замолчала.

– Нет, правда, – сказал Костя покаянно и снова надел очки. Волосы попали под них и лезли ему в глаза. – Ты представить себе не можешь, что такое институт. Ты счастливая.

– Представить не могу, – согласилась Катюша, – я счастливая.

– Ну, я тебе вечером ещё позвоню?

– Ага, – сказала Катюша.

– Ты не обиделась?

– Нет, абсолютно, – сказала Катюша и повесила трубку.

Лесовой постоял в полумраке. Вздохнул и последовал примеру собеседницы.

Получить анатомический препарат для изучения – это здорово звучит. Но это погано выглядит. Студент склоняется к окошку, прорезанному в двери, похожей на обычную дверь в туалет. Оттуда выглядывает лаборант или лаборантка. Даже не выглядывает, а руку высовывает. Студент кладёт в эту руку свой студенческий билет. Это как бы залог.

Потом студент стоит, переминаясь с ноги на ногу, и нюхает. Чем здесь всегда так воняет? Вы думаете, так пахнут покойники? Ничего подобного, это ядрёная химия, запах тяжёлый, он перебивает все остальные, даже неприятные ароматы.

Потому что здесь не мертвецкая. И даже не секционная и не прозекторская. Здесь анатомический театр – помещение уникальное, существующее только в институтах, где учат врачей. Здесь никого не интересует, отчего умерли эти люди, лежащие на каменных столах, – здесь смотрят, как эти люди устроены и из чего сделаны. Смотрят студенты. Показывают преподаватели. А препараторы, они же лаборанты – режут. Режут тщательно и до конца, пока человеческое тело не распадётся на детали.

В секционной у судебных медиков, например, дело другое. Трупы там, конечно, тоже мёртвые, но похожи на людей. На страшных, мёртвых людей, над ними хочется плакать, их хочется жалеть. Их вскроют, зашьют, оденут в похоронный костюм и отдадут родным.

В анатомическом театре совсем другая цель. Если труп попал сюда, то это надолго. Хороший препарат, на котором видны мышцы, кости, нервы и внутренние органы может научить не одну группу студентов, а целый курс. Человеку свойственно ошибаться. А трупам свойственно разлагаться, и чтобы этого не случилось, перед тем, как приготовить препарат, труп кладут в каменную ванну, отделанную дешёвым кафелем. На неподготовленного посетителя всегда производит сильное впечатление вид этой ванны, откуда торчат закоченевшие серые руки и ноги. Синевато-серый цвет кожа приобретает после обработки, эта же обработка лишает труп сходства с человеком, приучая будущего врача к хладнокровию, рациональности и отчасти к цинизму. Вообще-то, всё это врачу весьма необходимо.

Кто попадает в такую ванну? Не волнуйтесь, не вы. Там окажется только тот покойник, за которым никто не пришёл и точно уже не придёт. Лица без определенного места жительства и занятий. Те, кого родственники отказались хоронить и дали в том подписку. Таких в большом городе всегда найдётся достаточно, чтобы обеспечить пособиями студентов-медиков. Грустно, но рационально.

Студенческий билет, по-простецки говоря, «студень» у Кости Лесового этой весной снова был в наличии. Один раз он его терял, ещё один раз «студень» отобрали у Кости злобные контролёры в автобусе. Но друг и товарищ Лавров, как староста группы, каждый раз шёл в деканат, и билет восстанавливали.

Костя постучал в дверь с окошком и протянул тёмно-синюю книжицу, не открывая. Чего там особенно рассматривать, если это залог? Если человек вместо того, чтобы вести прекрасным майским вечером в кинотеатр «Факел» девушку Катю по прозвищу Бемби, припёрся посмотреть анатомические препараты в вонючий коридор, то что с этого человека взять?

За окошком прошаркали шаги. Сейчас в корпусе занятий быть не должно, и дежурный препаратор, конечно, работает там, рядом со своими зловещими ваннами. Работы у препаратора всегда хватает. И выдавать студентам руки-ноги-черепа он не горит желанием.

– Вечерний, что ли? – спросил он ещё издалека, ополаскивая руки водой из шланга.

– Да, – весело сказал Костя, – второй курс вечернего факультета.

Враньё. Костя Лесовой и Димка Лавров студенты третьего курса дневного отделения. Анатомию оба сдали на честные четвёрки ещё в прошлом году. Здесь Косте делать сегодня нечего. Да и «вечерники» во время сессии сюда не заглядывают, они приходят с января по апрель и после семи часов. И кажется, препаратор к этому привык.

– Чего так рано-то?

– Рано – не поздно! – голосом вечного раздолбая отчеканил Костя, решив не вдаваться в объяснения. – Мне сухожилия кисти повторить. А ещё…

Это было волшебное слово. Когда препаратору говорят «а ещё…», он пугается и рад отделаться от спрашивающего одним подносом.

– Обойдёшься, студент, – мрачно пообещал парнишка за дверью. Ну, может лет на пару старше Кости, но зато маленький и лысоватый, как жокей. Лесовой в жизни своей не встречал жокеев, но почему-то именно так их себе и представлял.

Костя заглянул в окошко и увидел, как ему выбирают руку пострашнее. Таких жутких рук нет нигде, ни в одной другой мертвецкой, разве что разложившийся труп привезут. При желании сквозь руку-препарат можно смотреть насквозь, потому что кожа снята. Вот этим препаратор, скорее всего, там в своём анатомическом театре и занимается – кожу снимает. Дело это тонкое.

Жокей-препаратор принёс алюминиевый поднос торжественно, как икону, и, передавая, взглянул в упор. Костя совсем не боялся, что его узнают, он поступил очень хитро, заблаговременно сняв тёмные очки и спрятав их в карман халата.

Только сердце забилось побыстрее. Препаратор смотрел на Костю, а Костя – мимо него, оглядывая комнатёнку. Ага. Переодеваются они, очевидно, прямо тут. Во всяком случае, на спинке стула Костя разглядел серую форменную куртку и кепку. Дубинки или, тем более, кобуры видно не было – оно и понятно, оружие просто так не бросают.

– А ты чего, мент что ли? – совсем разухабистым, себе же противным голосом осведомился Константин.

– В охране работаю, – нехотя сообщил похожий на жокея препаратор. Он злился, а значит, не особенно думал над ответом.

Ну конечно, подумал Костя, – частная контора, охранник. Форменная одежда, дубинка, может быть и пистолет. Такому человеку никто на территории института, особенно сейчас, не удивится. Я же не удивился, когда час назад принял его за милиционера в деканате.

– И что, прилично платят? А чего ты тут сидишь, в трупаках ковыряешься?

Костя наспех корчил полного идиота и сам уже начинал тревожиться, что при своём-то колоссальном интеллекте роль эту играет из рук вон плохо. Маленький препаратор, он же охранник, он же Жокей покосился на него исподлобья и сказал только:

– Иди, студент, учись. Любая аудитория.

Аудиториями здесь назывались отделанные до потолка кафелем клетушки, где даже дверей не повешено, как будто камеры в психлечебнице. В каждой – десяток стульев, чтобы хватило группе студентов, и стол, куда Костя поставил свой скорбный поднос. Пошлый электрический свет он включать не стал. За окном майский вечер, солнце сияет, но в окна первого этажа корпуса, спрятавшегося под ивами, света попадает мало.

В интригующем полумраке пустой аудитории чья-то чужая, лишённая кожи рука лежала на подносе перед Костей Лесовым. Учись, студент, недаром же ты пришёл в анатомичку. От любого мертвеца тут получают по максимуму. Сначала водят студентов, чтобы те осмотрели целиком: как в покойнике всё устроено, как в нём одна мышца с другой связана. Когда труп отработает своё, из него готовят препараты – проще говоря, режут на кусочки, раскладывают по подносам внутренности, потом доходят до костей. Препаратов всегда дефицит. Студенты к ним относятся со студенческой бережливостью: портят, теряют, из баловства тыкают авторучками. Парочку черепов за год обязательно крадут – должно быть, утаскивая домой на сувениры. Препараторы студентов не жалуют.

Хотя в прошлом году здесь работала препараторша с волосами, крашеными в рыжий цвет. Так она Косте однажды улыбнулась. И кокетливо сказала, принимая «студень» в залог:

– Я тут прыгаю с подносами, как рышь!

Как рысь. Она немного шепелявит, когда говорит. Правый угол рта не двигается. У неё парез лицевого нерва, подумал Костя, вспомнив полгода изучения невропатологии. Такая уж работа – препаратор, что всегда сюда берут каких-то психов. То рыжая шепелявая тётя, кокетничающая со второкурсниками. То маленький охранник, который шатается с дубинкой по деканатам, перед тем как потрошить трупы.

Костя снова вышел из аудитории в коридор. Заглянул в окошко препараторской. Там ни души. Справа стеллаж с подносами для мертвечины. Слева шкаф с бутылями. Тут они хранят формалин. Или формальдегид? Болван, это же одно и то же. Формалином-то тут и воняет.

Раз тут никого нет, значит, парень, подрабатывающий и в морге, и в охране, трудится в анатомическом театре. Там его и искать.

– Тебе чего, студент?

Похожий на жокея препаратор оказался, и правда, сильно занят. Он сидел на высокой табуретке и сосредоточенно снимал скальп с чьей-то головы. За полтора года занятий в институте к подобным зрелищам претерпевались даже самые нервные студентки, но Костю неожиданно замутило. У меня слишком густые волосы, неожиданно подумал он, меня будет трудно препарировать.

– А где тут у вас работала… – спросил Костя, стараясь, чтобы комок в горле не мешал казаться идиотом, – такая… ну такая… – он показал руками изгиб талии и соблазнительный бюст. – Такая рыжая…

Препаратор положил чужую голову и скальпель на каменный стол, но на Костю не взглянул.

– Уволилась, – ответил он, не переспрашивая о ком речь, и глядя перед собой. Кажется, вопрос получился бестактным.

– А куда уволилась? – настаивал Костя с видом бывалого ловеласа.

– Не знаю, студент, – мрачно сказал препаратор. Белый короткий халат он надел на рубашку, а серые форменные штаны и ботинки, похоже, менять не стал. И на поясе у него что-то висит. Ну очень крутой охранник. Все покойники его боятся. Костя поспешно сменил тему.

– Слушай, дело на сто рублей. Думал, с кем договориться. Можно сюда девчонку привести?

Препаратор даже тут на Костю не посмотрел, только устало прикрыл глаза. И так же, с закрытыми глазами, на столе перед ним стояла жуткая, заросшая густой щетиной голова.

– Какую ещё девчонку? – стиснув зубы, спросил крутой охранник, которого Костя уже иначе как Жокеем мысленно не называл.

– Катей зовут! – бодро пояснил Костя, как будто обо всём остальном уже договорились. – Она посмотреть трупы хочет, ей интересно. Ну я обещал.

– Посмотреть… – повторил препаратор и слез с табурета. Что-то звякнуло у него на поясе под халатом. – Посмотреть-позырить… И чего ты с ней тут сделать хочешь, со своей девчонкой, студент?

– Ну это, как пойдет! – самодовольно хохотнул Костя. Надо бы ещё подмигнуть, но раз этот Жокей отводит взгляд, какой тогда смысл? – А у тебя тут есть где? Если что?

– С какого курса девчонка? – спросил препаратор, как будто прикидывая, не сдать ли, в самом деле, одну из аудиторий под любовные утехи.

– Школьница ещё! – гордо сказал Костя. – Одиннадцатый класс.

– Ты чего, спятил, студент?

– А чего? – не понял Костя. – Я же заплачу. Тебе что, деньги не нужны?

Маленький препаратор с кафедры анатомии, по совместительству где-то охранник, наконец-таки взглянул на Костю, снизу вверх, мельком, но с ненавистью. И быстро пошёл к своей комнатке с окошком. Это у него наручники на поясе, сообразил Костя. На поясе наручники и баллончик с газом – обычная экипировка охранника. А дубинку и пистолет он в комнатке где-то прячет, в шкафу рядом с формалином.

Костя достал из кармана тёмные очки, надел их и пошёл следом, стараясь не сильно отставать от Жокея в белом халате…

…Котельная в институте работает всегда. В январе или в мае, это без разницы. И работает одинаково плохо, только это мало кто видит. Сюда, наверное, не заходит даже тот милицейский патруль, который важно прогуливается по главной аллее института между корпусами. Шутка ли сказать, чтобы дойти сюда, скажем, от анатомички, нужно обойти два заброшенных одноэтажных барака, за каждым из которых вроде бы нет ничего кроме кустов. Потом ещё теплицу, и тогда среди торчащих из почвы веток увидишь окутанный паром домишко, где из окна выходят стальные трубы и втыкаются прямо в землю. Одна обязательно подтекает, пар вырывается с ревом и свистом – это так отапливается институт, все его сорок шесть учебных и клинических корпусов. Если починить одну трубу, обязательно тут же прорывает другую, так что на них давно махнули рукой.

Зато, если знаешь эту лазейку, здесь можно быстро пройти к столовке. Или – в другую сторону, к двадцать шестому корпусу, где аж четыре этажа и шесть кафедр. Ещё на первом курсе Костя Лесовой сказал Димке Лаврову, что наверняка скоро запишется на СНО судебной медицины. Это же страшно интересно. Там на стенах в специальных витринах развешаны ножи и кастеты, там есть страшный музей, там же вообще учат раскрывать преступления! Легкомысленный Димка Лавров с иронией покосился на приятеля, который больше ничего не говорил. Но всё равно по лицу Кости было сразу заметно, что именно раскрытие страшных преступлений и есть единственная задача, сопоставимая с огромным умом Лесового, колоссальной проницательностью Лесового и знанием жизни Константином Лесовым.

Костя, правда, никуда так и не записался. Зато на СНО, то есть в студенческое научное общество кафедры судебщиков, через пару месяцев пришёл Димка Лавров. Через полгода весёлый второкурсник был уже на хорошем счету, ещё через год его вписали в соавторы статьи в одном научном журнале. Косте Димка об этом не говорил, чтобы особенно не расстраивать. Костя узнал про статью сам, читая журнал в библиотеке. Неделю потом не разговаривали.

Лавров назначает свидания у ревущей и свистящей дырявыми трубами котельной не из оригинальности, а потому что из окон кафедры судебной медицины видно, пришла уже Наташка Филонова или ещё опаздывает.

Сегодня Наташка не придёт, они с Димкой смотрят кино. А Костя, похоже, скоро тут оглохнет, если не отойдёт подальше.

Костя подошёл поближе к стене котельной, так, чтобы никаких окон не было видно, и прижавшись спиной к ободранной штукатурке, осторожно потрогал сквозь футболку заткнутый за пояс пистолет. Я ведь не умею стрелять из пистолета, подумал Костя. Точнее сказать, я никогда раньше из пистолета не стрелял.

Наручные часы Костя как-то не привык носить, но по всем прикидкам оставалось не больше десяти минут до восьми вечера, то есть до срока, когда Димка Лавров назначил тут свидание Наташке Филоновой. Если сюда кто-то ещё заявится, то вот сейчас. Костя посмотрел сквозь клубы пара и ветки кустов.

Она шла со стороны двадцать шестого корпуса. Конечно.

На ней надет джинсовый костюм. Не такая уж идеальная фигура, но в общем, можно было бы при желании обвести руками изгибы тела. К сожалению, она заметно прихрамывает на левую ногу.

Она лет на пять меня старше, некстати подумал Костя. Плосковата грудь, толстоваты бёдра. Это ещё не беда по сравнению с тем, что перекошен угол рта, она шепелявит, она хромает. Чем она болела? Инсульт? В двадцать пять? Тогда энцефалит в детстве? И так ли важно сейчас об этом размышлять?

Костя отлично понимал, что, если просто попадётся навстречу, она невозмутимо пройдёт мимо. Что тут такого, если сотрудница кафедры решила пойти перекусить в институтскую столовую? Правда, столовский корпус давно закрыт, но сотрудница может миновать и его, выйти через дыру в заборе на пустырь и прогуляться до автобусной остановки. Пусть уж она остановится. Пусть оглядится. Так вернее.

Костя дождался, пока она остановилась, но оглядываться не стала. Ей не пришло в голову, что кто-то другой спрятался за клубами пара. Не все же так любят театральные эффекты, как Костя Лесовой. Она теперь просто ждёт своего Жокея. Нет, не просто ждёт. У неё в кармане что-то.

Стараясь ступать твердо, Лесовой вышел из за трубы. Шагов не слышно, всё учтено. Женщина стояла к нему спиной, держа руки в карманах джинсовой куртки.

Как только Костя вытащил из кармана пистолет, она обернулась. Их разделяло шагов десять. Костя подумал, что окажется полным идиотом, если сейчас женщина поступит естественно. Так, как должна поступить женщина, у которой за спиной вдруг вырос из-под земли, лохматый психопат в тёмных очках, футболке и единственной чёрной перчатке, а в перчатке зажат пистолет. И происходит это в институте, в где за последнюю неделю убили и разрезали на куски уже шесть человек или больше. Нормальная женщина заорёт и бросится бежать, пока не встретит милицейский патруль. Получится глупо и банально.

В глубине котельной что-то клацнуло, свист прервался, и белое облако возле труб стало с тихим стоном оседать на землю. Восемь часов. Котельная медицинского института закончила свою полезную работу.

Женщина не кричала, не падала на колени, умоляя о пощаде, не бежала никуда. Глядя на Костю, она дождалась, пока станет тихо, и спросила:

– Ты отобрал у него?

– Да, я отобрал пистолет у твоего приятеля, – сказал Костя. – Что он охраняет?

– Банк, – сказала она.

– Там что, стволы после смены на руки сотрудникам выдают?

– Это не его ствол.

«Шьтвол». Дефект речи никуда не делся, угол рта всё так же перекошен, как будто женщина всё время тонко и иронично улыбается. Зато когда начинает говорить, левая сторона лица остается неподвижной, мёртвой. Парез лицевого нерва женщину не красит.

– Ты был вчера в деканате, – наконец вспомнила она, – ты сидел на столе и читал учебник.

– А ты стояла у стенда, – кивнул Костя, – и слушала, как двое договариваются о свидании. Что бы девушке, работающей на кафедре судебной медицины, делать в деканате посреди сессии?

– Доктор, вы мне льстите, я давно не девушка, – сказала она, и Костя вспомнил, что это цитата из пошлого анекдота. «Льштите». И мертвоватая кривая улыбка на женском лице.

– Что бы охраннику банка и препаратору из морга делать в деканате? Вам туда обоим ходить незачем. Что ж вы там торчите, через день, по очереди?

– Типа ты на нас пару раз посмотрел и сразу догадался? – «пошьмотрел» она произнесла с максимальным презрением. Всё-таки Костя её младше. Даже не на пять, а лет на десять.

– Я догадался, когда понял, у кого из вас может быть пистолет. Институт не пустырь и не трущоба. Исчезали все тихо, никто не кричал, не звал на помощь. Значит, вас было двое, и значит, у вас был ствол. Чтобы сказать: «Стой, не ори, не дёргайся».

Она усмехнулась и вытащила руку из джинсового кармана. Костя, к своему стыду сразу понял, а вернее, почувствовал, что значит «трясутся поджилки». Нож у неё в руке оказался не перочинный и не складной, а что-то вроде десантного тесака. Где она такой взяла? Ну конечно, на своей кафедре, из любой витрины с оружием. На минуточку.

– А потом ты подходила и била ножом, – сказал Костя, чтобы что-то сказать, а не пялиться на блестящее лезвие. – На спортплощадке так не вышло, Спирин попытался рыпаться. Был один выстрел. Пулю, наверное, подобрали менты, но остался след от неё на железной ступеньке.

Она завертела головой, словно ожидала ещё уйму народа и удивлялась: где все?

– Твой приятель лежит в анатомичке, – пояснил на всякий случай Костя, – на нём его собственные наручники, их я зацепил за батарею. Ключ выбросил.

– Ты ему так врезал? – недоверчиво поглядывая на Костю спросила она.

– Хлороформ. В шкафу там же. Он, этот твой потрошитель трупов, лёгкий и мелкий, с ним даже я справился без особого труда. Очень уж он растерялся, когда не нашёл в ящике стола своей пистолет.

– То есть ты шёл за ним от самого деканата?

– Он шёл за Наташкой, а я шёл за ним. Сначала до кафедры судебки, куда он зашёл предупредить тебя, потом до его морга. Кто может убить так, чтобы не осталось следов? Судебный медик. Кто может кинуть труп в ванну с формалином, а потом порезать на кусочки, и никто слова худого не скажет? Препаратор в анатомическом театре. Ты же его сама туда вместо себя устроила, когда твоя карьера в гору пошла, правда?

– Ты умный такой? – в этой фразе не было шипящих звуков, и поэтому она прозвучала вполне кокетливо. – А зачем всё это?

– Зачем вы убиваете? – переспросил Костя и предположил: – Наверное, потому, что это вас двоих заводит. Он – ещё и потому, что охранник бандитов и сам бандит. Потому что снимал с трупа всякие там часы, бумажники, если повезёт, золотые зубы. Правда? Наверное, правда. Я, когда ему денег предложил, думал, он расхохочется, денег-то у него хватает. Он не здесь убивать начал, и не с тобой познакомившись. Он этим зарабатывает. Ему это нравится.

– А я? – спросила она с интересом.

– А ты убиваешь людей, потому что хромая, – жестоко сказал Костя, чтобы прервать это неуместное взаимное кокетство за котельной. – У тебя в детстве был энцефалит, и лицо теперь перекошено. Потому что ты уродина, потому и убиваешь.

Она сразу шагнула ближе, Костя поднял пистолет, но вспомнил, что стрелять-то не умеет, и отступил на пару шагов. От хромой девчонки с ножом я уж как-нибудь убегу, успокоил он сам себя. У неё оранжевая губная помада и сиреневые тени под глазами. Это не безвкусица, это специально так намалёвано. От злости.

– Потому что тело у тебя молодое и любви хочется, а она проходит всё мимо, мимо. Потому что ты истеричка и нашла себе этого придурка, бандита и подонка, но тебя это заводит. Потому что когда ты видишь, как целуются здоровенный парень и красивая девчонка, тебе хочется их обоих убить. Потому что они быдло, серое тупое быдло, но они будут счастливы, точно будут, хоть кто-то из них, да будет – их же много, кому-то повезёт. А мимо тебя счастье пройдёт, потому что ты слишком умный и не такой, как все. Потому, что ты урод.

Костя заговорил зло и яростно. Как будто всё ещё стоял в полутёмном вестибюле и разговаривал с любимой девушкой, но уже знал, что голос в трубке телефона-автомата вот-вот скажет «Нет, абсолютно», а потом будут слышны только короткие гудки.

У неё навернулись слёзы, но почти сразу высохли. Интерес в её зеленоватых глазах стал острее.

– Ты меня убьёшь? – спросила она негромко.

– Тебя – нет.

– А хочется?

– Попробовать интересно, – Костя отвечал сразу, стараясь не думать. На пистолетах бывает предохранитель, вдруг вспомнил он. Я же с него не только не снял, я даже не знаю, как он выглядит.

– Попробуешь? – она уже подходила. Она уже была рядом, и Костя уже не мог целиться, разве что ткнуть в упор и попытаться негнущимся пальцем нажать на спусковой крючок. Но этого он делать не стал, просто отвел пистолет в сторону и вверх, как это делают памятники героям войны. Она спрятала нож или нет? – попытался спросить он сам себя, прижимая к себе женщину и гладя свободной рукой. Она меня сейчас под лопатку острием ударит, или в затылок, так я даже боли не почувствую. И на могиле напишут: «Идиотом жил, идиотом и помер».

Она тоже прижималась, всё крепче и крепче, и тоже гладила по футболке, по кудлатому затылку, обеими руками вцепилась, когда поцеловались. Кажется, нож уже куда-то успела подевать.

Потом оттолкнула, тоже обеими руками.

– Врёшь ты всё! – сказала она, переводя дыхание. – Тебе не хочется. Никого ты не убьёшь! Студент!

«Шьтудент».

– Тебя что, на экзаменах провалили? – злорадно спросил Костя. Она взглянула на него, как собака, которую ударили сапогом под брюхо, и он расхохотался, не от злорадства, а просто от нервов. Она тоже усмехнулась, но криво.

– Не была бы рожа кривая, с первого раза поступила бы. Не была бы рожа кривая, ничего бы не случилось.

– Врёшь ты всё, – ехидно сказал Костя.

И она кивнула согласно, с какой-то даже охотой, соглашаясь. Подумала немного и уточнила:

– Тех двоих здесь не будет? Ты их предупредил, правда?

– Те двое ушли в кино. Я им билеты достал, но ничего не объяснял.

– Ну и я пойду тогда, – сказала она безразличным голосом. Прямо таким же точно голосом, как Катюша по телефону.

Отвернулась и хотела пойти по тропинке, но не обратно к двадцать шестому, а направо, между заброшенными корпусами, к анатомичке, где лежал прикованный наручниками к батарее охранник-Жокей. А может, к закрытой столовой – перекусить, кто её, психопатку, поймёт?

– Эй, – позвал Костя. – Ключ от наручников я выбросил, ты не найдёшь. Ствол менты подберут там, где я его кину. Пулю со спортплощадки примерят. Труп, который вы притащили ночью с «Квадрата», опознают в анатомичке. Я же опознал. Это мой сокурсник Андрей Коротенко, жлоб и культурист, я его вообще-то не очень любил. Но он ещё недостаточно вымок в формалине и недостаточно лишен скальпа. Твой любовник – бандит, его арестуют, и когда он поймет, что не выкрутится, то тебя обязательно сдаст. Ты не выплывешь.

Она выслушала его внимательно. А потом, не оборачиваясь, пошла прочь. Она хромала и сутулилась. Жалко был на неё смотреть. Но она неплохо смотрелась среди покорёженных труб, ржавых лестниц и луж битума на грязном песке. Была в этом какая-то дикая гармония.

Костя ещё раз посмотрел на пистолет. Ну, так и есть: затвор взведён, а предохранитель – это ведь предохранитель? – не передвинут. Аккуратно, нестриженым ногтем левой руки – зря, что ли целый день в перчатке ходил? – Костя коварный рычажок переставил. Медленно поднял руку, пока не совместились мушка, целик и подпрыгивающие при каждом шаге женские плечи под джинсовой курткой…

– Эй! – снова позвал он…

Все назначенные на завтра экзамены и все занятия отменят. Зачёты поставят автоматически тем, у кого пропущено не больше двух лекций. Всю ночь и весь завтрашний день по институту станут ездить и ходить уже не три и не десять, а гораздо больше человек в милицейской форме и штатском. К полудню появятся журналисты, через два часа дождутся сурового майора, с лицом и голосом закоренелого язвенника, который скажет, с ненавистью глядя в телекамеры:

– Пока обнаружено несколько тел, проводится проверка.

Ещё через неделю тот же майор, но уже благодушнее, объявит с экранов телевизоров:

– Сотрудниками правоохранительных органов раскрыто преступление и пресечена деятельность серийного убийцы.

У ректора будет микроинфаркт, и бедолагу госпитализируют на кафедру кардиологии. Две другие кафедры института ожидают внеплановые переаттестации. Они пройдут удачно. Дверь в анатомичке обобьют жестью и поставят на ней кодовый замок, как на сейфе с драгоценностями. У студентов там станут проверять не только билеты, но и паспорта. Много хлопот. Но сокурсников Лесового они уже не затронут. Они перейдут на старшие курсы, где анатомия – пройденный этап.

Костя и Лавров, получив неожиданную фору, сдадут сессию на твёрдую четверку. Абдулгамид Аликович Алиханов сдаст сессию на твёрдую тройку и очень этим удивлённый уедет к родным в город Моздок, чтобы, горестно покачивая головой, рассказывать, как «у них в институте всех убили». Доцент Оганесян защитит докторскую и станет профессором. Виноградова отчислят, он так и не осилит зачёт по латыни.

Димка Лавров вскоре расстанется с Наташкой Филоновой и закрутит роман с её подругой Майей.

Бемби перестанет подходить к телефону, когда её спрашивает Костя. Навсегда.

Котельную починят.

Но всего этого Костя Лесовой, конечно, ещё не знал, когда пролезал сквозь дыру в заборе. Это была уже другая дыра, до остановки здесь гораздо дальше, но зато рядом стоит телефонная будка. Костя энергично зашагал к ней, нашаривая в кармане последний оставшийся жетон. Надо позвонить Бемби, поговорить с ней по-человечески, пообещать, что всё будет хорошо. А потом взять себя в руки и перед завтрашним зачетом, дома, в спокойной обстановке, хотя бы ориентировочно, в общем и целом, посмотреть – что же всё-таки написано в главе «Ангиотензины» учебника фармакологии…

СЖИГАТЕЛЬ МУРАВЕЙНИКОВ

Костёр получился на славу. Он, во-первых, горел, во-вторых, был большой, в-третьих, всем своим видом внушал полное доверие: лесного пожара не будет. Костёр разжигал умеющий ходить в турпоходы Саша Брославский. Чуть поодаль стояли унылая Таня Таволгина, прижимая к груди охапку сухих веток, и юный Брюс с ещё парой веточек в руке. В глазах обоих отражались языки пламени и читалось восхищение. Костёр удался.

Чего совершенно нельзя сказать о палатке.

Те, на чью долю выпала её установка, взялись за дело на редкость энергично. Витя Светлов, а правильнее сказать, Виктор Сергеевич Светлов, как и положено ответственному за всё здесь происходящее, давал ценные указания, сдвинув длинный козырёк джинсовой кепки на самые глаза. Одетый в шуршащий адидасовский костюм Миша Левин с ироничным видом вколачивал алюминиевые колышки в усыпанную сосновыми иголками почву. А могучий бородатый Толя старался удержать вертикально две палочки, которые вроде как должны подпирать крышу палатки. Тщетно. То есть, палочки Толя удержал, удержать что-либо ему не стоило ни малейшего труда. Но вот он ослабил хватку, и вроде как натянутая палатка сделала попытку завалиться одновременно вправо и влево, да так и застыла в нерешительности.

– Ой! – сказал Толя и озадаченно поправил очки с мощными диоптриями.

«Нет, с ними каши не сваришь», – в сотый раз подумал Саша Брославский. И тут же инстинктивно поглядел туда, где на поляне беспорядочно свалены рюкзаки. Котелок не забыли, это прекрасно. Не такие уж идиоты. Это я идиот, что сюда с ними попёрся.

Сосновый лес обступал поляну и сбегал к реке. Ещё один участник турпохода, Марецкий Вадим, сидел под одинокой сосной, прислонившись к её рыжему стволу рыжей башкой в огромных наушниках, и слушал обожаемый «Наутилус Помпилиус». Светлов, как лицо ответственное, уже не раз к Марецкому и подходил, и втолковывал, и кричал сквозь наушники, что, выехав на природу, слушать магнитофон неразумно в высшей степени, это и в городе, дома на диване можно делать с не меньшим успехом. Но Вадя Марецкий пропустил все доводы разума мимо заткнутых любимой музыкой ушей. Один лишь раз, переворачивая кассету, он возразил:

– Это не магнитофон, а плеер! Это во-первых! – и вывернул громкость до отказа. Гитару свою пресловутую он прислонил к той же сосне с другой стороны, а в ствол несчастного дерева демонстративно вонзил крохотный туристический топорик. По всему видно, что рыжий Вадя Марецкий страшно обижен, причём на всех. Он не разжигает костёр, не ставит палатку, даже не моет посуду – он слушает музыку и калечит деревья. Да ещё и ждёт: может, кому это всё не понравится?

«Он умрёт первым, – по привычке подумал Саша Брославский. – Его найдут утром под откосом, башкой в реке. В спине у Вади будет торчать этот самый топорик. И от кого же он, Вадя Марецкий, схлопочет топором по спине? Да от кого угодно. От той же Тани Таволгиной, если не отстанет от неё со своим „Наутилусом“».

– Танечка, а песню «Ворота» вы слышали? Или вас, филологов, такому не учат?

Таня уныло отвернулась. В отличие от всех остальных ребят, облачённых в банальные кеды, она зачем-то обула в поход тяжёлые, чуть ли не альпинистские ботинки и уже страшно устала. Присесть на траву, как остальные, Таня тоже не решалась, чтобы не испачкать безумно красивый комбинезон тёмно-жёлтого цвета. Таня оделась для вылазки в лес, должно быть, руководствуясь фотографиями из журнала мод какой-нибудь соцстраны, изданного лет десять назад. И теперь страдала, таская в лапках смолистые прутики на растопку костра и чувствуя на себе взгляды присутствующих.

«Фигура хорошая, – подумал Брославский сочувственно, – но сутулится она напрасно».

Вообще-то, чего Таня хотела – всеобщего внимания, – того она и добилась. Юный Брюс ходил за ней как привязанный, делая вид, что помогает, а на самом деле страшно мешая своей беззаботной болтовнёй. Даже бородатый Толя пару раз вздохнул, покосившись на жёлтый комбинезон. Миша Левин наоборот – старательно отводил взгляд. Миша жутко порядочный и ни за что не посмотрит на посторонних девушек в отсутствие своей Майи. А его Майя сейчас как раз моет тарелки в реке.

«Таня погибнет второй. Просто уйдёт за хворостом в чащу, и никто её не сможет найти. Будучи неприспособленной к жизни кисельной барышней, Таня умрёт в лесу от жажды».

И лишь один человек словно бы не замечал Таню Таволгину – её сокурсник Витя Светлов. Сам же позвал в лес, сам обещал, что будет интересно, под гитару и у костра: «Я спою новую песню». Даже не так: «Я покажу свою новую песню». И вот он стоит, скрестив руки на груди и сдвинув козырёк кепки почти до кончика носа. Он уже никакой не Витя, он Виктор Сергеевич, ответственный за всё происходящее. Губы беззвучно шевелятся, должно быть, напевая «свою новую песню», которую намерен «показать».

– Ты куда колышки вбил? – саркастически осведомился Виктор Светлов. Стоящий на четвереньках Левин немедленно поднял голову, став похожим на умную, язвительную таксу в «адидасе» и задал не менее резонный вопрос:

– А вы куда сказали вбивать, Виктор Сергеевич? Куда сказали, туда бедный еврей и вбил.

Могучий бородатый Толя после этих слов вновь вздохнул, закатил глаза под толстыми стёклами очков и, наверное, помолился бы христианскому Богу, если бы не держал на весу всё шаткое сооружение. Лишённый духовной поддержки, он ограничился тем, что почесал бороду о собственное плечо. Дай ему волю – всю ночь Толя так простоит, лишь бы дорогим друзьям спалось хорошо и удобно.

Саша Брославский попытался, но не смог представить, как погибнет Толя, которому от рождения достались мягкость характера, близорукость и физическая стать. К вере в то, что «русский мужчина должен носить бороду», Толя пришёл своим умом, а тяжёлой атлетикой, по его собственным словам, занимается, чтобы «совсем не потолстеть».

«Нет, – ожесточённо подумал Брославский, теперь уже в сто первый раз, – с этими людьми каши не сваришь. Надо бы мне, пока светло, идти на шоссе и ловить попутку до города. Ладно. Пусть Толя пока живёт. Третьим погибнет малыш Брюс».

Таня Таволгина уныло сложила свои веточки у костра и потопала за новыми. Брюс устремился следом, не умолкая ни на секунду:

– А когда с парашютом прыгаешь, знаешь, что главное? Главное – правильно затянуть ремень между ногами!

Брюс познакомился с Таней всего несколько часов назад, но за это время уже успел ей объяснить, как «правильно лазать в пещеры», как «бить по кадыку расслабленной ладонью» и как «танцевать танго, чтобы и тебе, и партнёрше было максимально приятно». Таня – студентка, а Брюс ещё не закончил школу, стало быть, он младше девушки года на два. Но Брюс не смущается. Он вообще не из стеснительных мальчиков.

«Третьим погибнет Брюс, – уже с большей уверенностью додумал свою страшную мысль Брославский. – И между ног у Брюса обнаружат правильно затянутый ремень от парашюта».

Снизу от речки по песчаному откосу, переходящему в пляж, наконец-то вылезла Майя со стопкой мисок в руках. Вот Майя выглядела настоящей туристкой: она изначально ходила по траве босиком, глазки никому не строила, громко не хохотала, а с лица её не сходило озабоченное, даже немного хмурое выражение общей мамы, которая должна обо всех позаботиться. Ей и Мише Левину по семнадцать и эта сладкая парочка – такие же школьники, как и Брюс. Но, что называется, «почувствуйте разницу!». Майя собирается окончить школу с золотой медалью, учится в специальном классе при мединституте, твёрдо решила сделаться врачом-кардиологом. Миша Левин на медали не претендует, но всё же заканчивает математическую гимназию, увлекается компьютерами, не менее твёрдо намерен, достигнув совершеннолетия, ехать в Израиль на «пэ-эм-же», желательно увезя с собой и Майю.

– Ну, как водичка? – осведомился Левин.

– Мокрая, холодная, – сообщила Майя. – Купаться не стану, да и тебе не советую.

– А зачем ты тарелки моешь, если мы ещё не поели?

– Русский человек от природы чистоплотен! – сообщил Толя, растягивая в руках брезентовое полотнище. Голос, которому он силился придать назидательности, ухал, как у филина. – В Европе ещё в набедренных повязках бегали, а русские уже в банях мылись!

Миша Левин, возившийся у самых его ног с колышками, задрал голову. Хотел что-то уточнить. Но предпочёл молча перекреститься двумя перстами.

– А ты напрасно иронизируешь над чужой историей, Михаил! – немедленно отреагировал Толя и наконец-то уронил палатку на землю.

Саша Брославский попытался представить себе, как могучий бородатый Толя вздёргивает школьника Михаила на берёзу по религиозным соображениям. Получилось неубедительно: Толя не казался злым человеком, а берез в сосновом лесу не росло. Тем не менее, прервать дискуссию показалось явно на пользу.

– Эй! – окликнул спорщиков Саша, – вы что же с нею, бедной, сделали?

Уже вернувшаяся с хворостом Таня чуть вздрогнула, огляделась и только потом поняла, что речь о палатке, и подсказала негромко, как постыдную семейную тайну:

– Она всё время падает. У неё прутики не держатся.

– Там не нужны никакие прутики. Да положите вы её на землю, товарищи!

Саша, а вместе с ним и Таня дошли до рухнувшей палатки, вокруг которой в скорбном молчании стояли те, кто потерпел с ней полное фиаско.

– Ого! – восхитился Саша, вытаскивая из руин тоненькую хворостину, предназначенную для поддержания тяжёлой брезентовой крыши. – Это кто же это принёс?

– Брюс! – хором ответили Толя, Светлов и Левин.

Все посмотрели на склонившуюся над рекой ольху, куда знаток парашютных премудростей пытался в данный момент залезть «за ветками посуше».

– Дров больше не нужно, – предупредил Брославский. – Вон вы их сколько уже натаскали. Когда Брюс слезет с дерева, передайте ему это. Теперь насчёт палатки…

Майя потрошила рюкзаки в поисках съестного. Светлов стоял, скрестив руки и спрятав глаза под козырьком кепки, шевелил губами – повторял текст своей новой песни. Таня уныло кивала. Марецкий слушал плеер, а Брюс всё-таки оседлал нижнюю ветвь ольхи и размышлял, как бы вернуться на землю, не покалечившись. Левин просто лёг на траву, раскинул руки и закрыл глаза, очевидно представляя, что уже доехал до Израиля.

И только Толя стоял и слушал объяснения, почему важно, чтобы брезент палатки был туго натянут. Если бы не Толя, Брославский давно бы взял и сделал всё сам.

«Хреновый из меня наставник молодёжи, – думал Саша. – Толю я убью сам. Справиться с бородатым силачом будет непросто, но я позову его полазать по скалам и перережу страховочный трос. А потом пойду на шоссе и всё же поймаю попутку до города».

Дослушав объяснения, Толя поправил очки, вытащил топорик из дерева и отправился в лес искать для палатки такие подпорки, чтобы не гнулись, словно удочки.

– Соли нет, – упавшим голосом объявила Майя. – Лев, ты куда соль подевал?

И Вадя Марецкий тут же сорвал наушники с рыжей головы. Всё он прекрасно слышит, оказывается, никакой «Наутилус» этому не помеха.

– Как это – соли нет? – возмутился он. – Я для чего пять кило картошки на горбу тащил? Это во-первых…

– Как-нибудь без соли покушаешь, – сказал Виктор Сергеевич Светлов с видом человека, ответственного за всё, и за непозволительное поведение Вади Марецкого в том числе.

– Как-нибудь не покушаю! – Марецкий задрал рыжую голову, продолжая сидеть на земле, оглядел стоящих кругом и потряс наушниками с торжествующим и даже угрожающим видом.

– Может, нам теперь в город за твоей солью обратно съездить, Вадя?

– А что хочешь, то и делай! Только я картошку без соли – не могу! Я человек нездоровый, меня без соли вытошнит! Это во-первых…

Майя поморщилась. Таня спросила с видом трезвомыслящей, хотя и унылой лошади:

– Зачем же в город, Витя? Можно сходить в посёлок, где ты в детстве на даче жил.

В голосе обутой в тяжелые ботинки девушки неожиданно послышались нотки, которыми совсем уж взрослые женщины обращаются к бестолковому мужу в присутствии многочисленных гостей. Когда он, допустим, забыл купить для праздника майонез.

– Я из-за него вот, – Светлов кивнул козырьком своей кепки на сидящего под сосной, и казалось, что аист примеривается, как бы продырявить клювом ничтожную лягушку, – в поселок не потащусь! Чего тебе ещё, Вадя, принести? Горчицы, может быть?

– А я тебя и не просил ни о чём! – вконец обиделся Вадим. – И я тебе не Вадя, уважаемый Виктор Сергеевич!

Оба смолкли, тяжело дыша. Светлов играл желваками так, что кепка шевелилась на голове. Марецкий скоблил ногтями ствол сосны, рискуя уронить гитару, принесённую в лес, чтобы петь песни про искры над костром, про рассветы в лесу и, главное, про крепкую мужскую дружбу.

Настоящий бард никогда не ударит соратника гитарой по голове – инструмент пожалеет. Но если Виктор Сергеевич Светлов склонится ещё чуть ниже, Вадим Марецкий вцепится ему в горло зубами. Труп ответственного за поход обнаружат страшно изуродованным.

И на здоровье! – мысленно прибавил Брославский. Мне-то это всё зачем?

Выручила умница Майя, очевидно, привыкшая к выходкам старших товарищей. Она спросила здравым голоском отличницы, просящей разрешения выйти из класса во время контрольной:

– В этой деревне есть магазин? Лев туда сбегает, вы ему только объясните, как идти… Мотанёшься, Лев?

– Куда ж деваться бедному еврею? – философски заметил Миша Левин, отрываясь от созерцания дорожки муравьёв, найденной в траве. Миша поднялся на ноги, отряхнул шуршащие адидасовские штаны и вытянулся перед Майей по стойке «смирно». Отрапортовал: – В нашей, деревне, барыня, всё есть, вона как оно! Куды итить-то? Мы шли-то сюды откель? Там мы шли?

Для пущего смеха Левин указал в глухую чащу, где километров на двадцать не найдёшь ничего, кроме болота. Светлову это понравилось. Когда спутники не забывают, что он тут самый умный и ответственный, да ещё и за солью бежать придётся кому-то другому, это приятно, это правильно.

Виктор Сергеевич Светлов взял нерадивого школьника за плечи и слегка развернул:

– Вот тропинка. От дзота надо повернуть налево…

– Не дзот, а дот, – эхом отозвался из под сосны Марецкий. – Это во-первых… Дзот – это когда из земли и брёвен…

– Кто, простите, из земли и брёвен? – спросил Левин и посмотрел на окружающих с истинно еврейским простодушием. Это понравилось Светлову ещё больше.

– Помнишь, мы мост через речку переходили? Потом по тропинке наверх поднялись. Там такой муравейник ещё здоровый стоял…

– Бывают муравейники больные… – иронически усмехнулся Марецкий. Светлов шутку проигнорировал.

– Там напротив какие-то камни валялись среди деревьев, – вспомнил наблюдательный Левин, – железобетонные. Майка ещё спросила, что это, а я не знал.

– Это и есть дот. Вадим меня верно поправил, это взорванный финский дот.

– А на нём написано, что он финский? – Марецкому хотелось дискуссии, может, даже скандала, и скрытые намёки на примирение он решительно отвергал.

– Вадя, – ласково напомнил Светлов, глядя не под ноги, а в небо за ветвями сосны, – я, между прочим, объясняю Михаилу, как он пойдёт за солью в посёлок. Чтобы тебя не тошнило. Если не нужно, так прямо и скажи… Так вот, это не камни там. Это обломки толстых стен из железобетона. В финскую войну там стояли пулемёты. Бомбу кинули или после войны взорвали, этого уж я не знаю, но так там эти глыбы и лежат, слева от тропинки. Дот. Долговременная огневая точка.

Майин смех прервал лекцию по краеведению. Когда строгая школьница Майя смеётся, она удивительно хорошеет.

– Вот она, соль! Угадайте, где? Её этот ваш Брюс к себе в рюкзак уложил зачем-то…

Все дружно поглядели на далёкую ольху, где, вцепившись в нижнюю ветку руками, мерно покачивался Брюс. Он прекрасно там смотрелся в своей пятнистой рубашоночке полувоенного образца, но прыгнуть вниз под обрыв пока не решился.

– Смелый мальчик, – уныло сказала Таня.

– На вокзале, – сообщил Саша Брославский, который, пока суд да дело, успел уже прочно закрепить палатку, закинув пару бечёвок на сосновые сучья, – этот мальчик шуровал в рюкзаках и бормотал что-то о рациональном распределении груза.

– А деньги-то у всех целы? – спросил Левин и даже перестал улыбаться.

Марецкий вновь стащил наушники, решительно, как оживший мертвец, поднялся с земли и критически осмотрел ладони, испачканные зеленью и истыканные сосновыми иголками.

– Во-первых, Миша, – сообщил он холодно, – такими обвинениями не кидаются. Я Брюса привёл, так ко мне с претензиями и обращайтесь. Он, может, не такой умный, как ты, Миша, и не такой гениальный, как Витька Светлов. Но что он не вор, это я ручаюсь.

– Никто не говорит, что он вор, – сказал Светлов, пожав плечами, – но трепач он каких свет не видывал.

– А может, мы не будем про моего друга гадости за глаза говорить? Ему семнадцать лет, а в семнадцать лет мы все были идиотами.

В отдалении Брюс неуклюже свалился с дерева и исчез из поля зрения.

– У него по каратэ пояс, – с преувеличенным уважением сказал Левин. – Он мне сам рассказывал, когда в автобусе ехали. Чёрный? – спрашиваю. Нет, пока только синий. Кристальной честности человек.

– Тебе ещё повезло, – хмыкнула Майя. – Мне он в электричке успел вкратце обрисовать, как утратил девственность в восьмом классе с учительницей физики.

– Да я его убью вообще! – расхохотался Левин и, шурша «адидасом», кинулся Майю душить. – И тебя заодно! Когда ты успеваешь со всеми поговорить о сексе, несчастная?

– Соль просыплешь! Отвали от меня, Лев! Отвали! Тебе семнадцать лет! Ты идиот!

«Теперь понятно, как погибнут все шестеро участников первого и последнего похода в лес студии авторской песни „Бригантина“. Майя окажется задушена, а тело её – завернуто в зелёный полиэтилен и сброшено в речку. Его обнаружат много дней спустя, ниже по течению. В маленьком городке Твин-Пикс».

Саша Брославский завязал последний узел на сосновом сучке и для верности постучал по туго натянутому брезенту. Теперь в палатке можно жить.

«Славные они все ребята, – подумал Саша. – Умные, воспитанные, вежливые. И надо было этих славных ребят сразу гнать в шею, непосредственно с порога. Всех четверых…»

Они припёрлись позавчера, все вчетвером. Похожий на умную собаку Левин, Майя, очкастый Толя, которого по причине бороды и могучего сложения легко можно было принять за отца или даже деда всех остальных, хотя был он не старше Вади Марецкого. Золотистая гитара торчала над рыжим Вадиным затылком, как покосившийся нимб, и задевала за все двери.

Саша Брославский мирно сидел за столом в учебном классе туристического клуба и шил себе из верёвки страховочную обвязку для лазанья по скалам. Летом всегда можно выбрать день-два на подгонку экипировки, лишь бы никто не мешал.

– Привет! – нагловато помахал рукой Марецкий и, широко улыбаясь, пространно объявил: – Мы ваши соседи, из юношеской студии любителей авторской песни «Бригантина»!

– Вижу, – коротко сказал Саша Брославский. Ожидаемого восторга он не проявил, и это сразу задело Вадима Марецкого. Вадим погасил улыбку и суховато потребовал:

– Нам бы Аркадия Павловича повидать.

– Нету Аркадия Павловича, – сказал Саша. Руководитель турклуба Аркадий Павлович Коваль уже второй месяц лежал в больнице после очень неприятного инфаркта, но Саша плевать хотел на суеверия и постарался вложить в ответ побольше трагизма. Авось, извинятся и уйдут…

Не помогло.

– Мы знаем, что Аркадий Палыч болен, – сказала Майя с таким видом, как будто только что вернулась из операционной, – и желаем ему скорейшего выздоровления. Может, нам поможете вы? Мы, простите, не знаем, вашего имени-отчества…

– Моё имя-отчество – Саша Брославский, – сказал Саша Брославский. – Можно просто – Александр. Да вы присаживайтесь.

– Спасибо, Александр. «Бригантина» идёт в поход…

– Дело хорошее, – сказал Саша и потёр ладонью коротко остриженный затылок. Он сразу почуял, что дело пахнет керосином. Когда любители авторской песни собираются в поход, настоящему туристу лучше не находиться поблизости. Надо просто пожелать ребятам попутного ветра.

– Мы пришли, чтобы задать вам всего один вопрос: чего нельзя делать в турпоходе?

Левин сел напротив и смотрел на Сашу с той иронией, как обычно смотрят умные школьники на молодых учителей. Майя тоже села. Марецкий внушительно стоял, сунув руки в карманы, ибо не хотел снимать со спины красиво висящую гитару. Толя скромно отошёл к стене, протёр очки бумажной салфеткой, достав её из кармана, и теперь разглядывал мутные старые фотографии каких-то людей на лыжах.

– В походе нельзя играть на гитаре, – вежливо ответил Саша. – А лучше вообще её с собой не брать.

Улыбки окончательно исчезли с лиц непрошеных гостей. Они пришли, чтобы услышать какой-то совсем другой ответ, но Брославскому и на это, в общем-то, наплевать. Толя потёр бороду ладонью и осторожно уточнил:

– А почему?

– Как я понимаю, «Бригантина» идёт в поход впервые?

Не то чтобы Саша Брославский ничего не знал про студию юных бардов «Бригантина». Мудрено бы не знать. Её открыли в соседнем помещении три года назад. Присутствовало телевиденье, были аплодисменты и масса гостей. А всё потому, что у штурвала этой «Бригантины» стал Эдуард Мурашов – пожилой, но знаменитый. Уж на что Саша Брославский не выносит всякие песни под гитару, но и он не раз и не два слышал чуть надтреснутый, чуть ласковый голос Э. Я. Мурашова, записанный на магнитофонные катушки и бобины. И «Песенку про сосновые шишки», и, конечно, «Ласточка, ласточка». Ну что? Бывают и похуже песни.

Но вот с турклубом у «Бригантины» отношения как-то не заладились. Легендарный Э. Я. Мурашов был поначалу очень приветлив и всё планировал «совместный лесной фестиваль на Вуоксе», но вскоре обнаружил, что туристы попались неудачные – ограниченные, не понимающие романтики странствий и напрочь лишённые музыкального слуха. Его раздражало, что Аркадий Павлович Коваль, которого бард Мурашов сперва рассматривал как естественного соратника, почему-то отказывается брать «с собой на скалы» истеричных девочек, пишущих стихи о жестокости мира и готовности немедленно этот мир покинуть. Мальчиков в «Бригантине» числилось гораздо меньше, они ценились там на вес золота и вырастали наглые, с самомнением, вроде вот этого рыжего Вадима, у которого вид сейчас был такой, будто он вот-вот разобьёт гитару об голову. И не об свою.

– Мы редко ходим в походы, – честно созналась Майя, – но три раза осенью ездили в Павловск.

– Осенью там очень красиво, – вежливо склонил голову Брославский, искренне надеясь, что после этих слов незваные гости просто встанут и уйдут. Подействовало, но не на всех. Марецкий окинул презрительным взглядом разбросанные по столу катушки ниток и верёвки, шагнул к двери и уже оттуда погрозил пальцем:

– Я человек нездоровый! – напомнил он товарищам по «Бригантине». – Я тоже кого-нибудь приведу!

И вышел из учебного класса, зацепив гитарой за притолоку. Обиделся, то есть.

– Вы пришли спросить, можно ли брать с собой в поход посторонних? – спросил Саша и тут же проклял сам себя. Бородатый Толя, поражённый Сашиной проницательностью, смотрел на него теперь с таким восхищением, что пришлось язвительно добавить: – Или насчёт водки, сколько покупать?

Толя даже очки с носа снял, а Левин расхохотался особым, беззвучным смехом человека, собравшегося эмигрировать в Израиль. Майя пихнула его локтем, и серьёзно сказала:

– Витька Светлов…

– Виктор Сергеевич! – тут же поправил Левин, давясь хохотом.

– Виктор Сергеевич Светлов сказал, что приведёт свою знакомую, сокурсницу. Мы с ней никто не знакомы, конечно…

– Это очень плохо! – Толя удручённо покачал бородой.

– Светлов – это тот, который сейчас ушёл?

– Нет, – Левин уже не смеялся, только улыбался, – это как раз другой…

У пожилого барда Э. Я. Мурашова было в «Бригантине», как выяснилось, два любимых ученика – Вадик и Витя. Вадик лучше играл на гитаре, Витя лучше сочинял стихи. Витя, закончив школу, поступил на филологический, Вадик никуда не поступил, подрабатывал расклейкой афиш и утверждал, что «любимцу муз не нужен вуз». Оба по-прежнему проводили в «Бригантине» всё свободное время.

– Светлов – это длинный такой, – догадался Саша, – в кепке джинсовой всегда ходит?

Виктор Светлов зимой и летом щеголял в кепке, брезентовой штормовке с белой рубашкой под ней, чтоб видно было, какой он закалённый и какой небогатый. Однажды Брославский даже видел его по телевизору в передаче про молодёжь. Молодой бард из «Бригантины» довольно долго «рассказывал об истории своей песни», а потом взял да и запел Бёрнса в переводе Маршака, уверяя:

Стихи были хорошие, а играл на гитаре он и правда отвратительно, не играл даже, просто стучал ладонью по струнам.

А зимой «Бригантина» лишилась своего рулевого и капитана. «Бригантину» чуть не закрыли сразу, но в разгар учебного года это ой как непросто. Поэтому у штурвала и оказался один из любимых питомцев автора бессмертной песни про сосновые шишки. И да – это оказался именно тот, кто учится на филологическом и поёт про честную бедность по телевизору. Истеричные девочки в массе своей перестали посещать «студию авторской песни», потому что Витька Светлов – это, скажем прямо, не совсем Э. Я. Мурашов.

– Эдуард Мурашов отбыл на историческую родину, – играя бровями, пояснил старшеклассник Левин и снова получил локтем в бок от Майи. – Тоже своего рода поход.

Кажется, это сказано специально для Толи. Тот промолчал, но так сурово покачал из стороны в сторону бородой, что стало ясно: эмиграция в Израиль – это тоже очень плохо. Толя не относился к любимым ученикам, но остался в «Бригантине» из принципа, не слишком и ему самому понятного.

– Вы хоть палатку ставить умеете?

– Палатка не проблема. У нас для этого Толя есть, а он русский богатырь, – сказал Миша Левин, небрежно кивнув головой вправо, – но я вот, например, в лесу по солнцу дорогу не найду.

– Он чего, – спросил Брославский с огромным подозрением в голосе, – хочет, чтобы я с вами поехал и нашёл вам дорогу? Этого хочет ваш Виктор Сергеич?

– Ну не лично вы, Александр, – печально сказала Майя. До неё, кажется, дошло, что уговаривать Сашу – дело безнадёжное. Толя в очередной раз шумно вздохнул, уронив на стол тяжёлые руки культуриста. На левом запястье у него вместо часов укреплён ремешком компас – видимо, на случай, если Толя заблудится, не дождавшись вылазки в лес.

– Мы узнали, что ваш руководитель болеет. Но мы надеялись, что кого-то попросить можно.

Господи, это правда! Бардам из «Бригантины» срочно потребовался проводник по лесу. Чингачгук, он же Соколиный Глаз.

Саша выдвинул ящик стола и сгрёб туда верёвочную упряжь, которая явно отвлекала Толю. Толя морщил лоб, пытаясь понять, зачем она, и постоянно при этом расстёгивал и застёгивал ремешок компаса. Русский богатырь оказался на редкость нервным.

– Я с вами не пойду, товарищи, – как можно спокойнее сказал Брославский. – И попросить мне сейчас тоже некого, потому что лето.

Брославскому очень захотелось процитировать Аркадия Палыча Коваля. Правда, сказанное касалось не поездки в лес на электричке, а скалолазанья – занятия, где ошибки несколько дороже ценятся. Аркадий Палыч выражался в таких случаях просто, но довольно зло: перед тем, как ты куда-то полез, подумай для начала о том, как ты оттуда грохнешься и сдохнешь. Или как сдохнет тот, кто тебя полезет выручать.

– Но вы же, наверное, не в Заполярье едете и не в горы? Вы куда-то в пригород собрались, с одной ночёвкой, летом, и вас там человек десять. Правильно?

– Час двадцать электричкой, с Финляндского вокзала, – чётко, как будто отвечал контрольную или заполнял анкету на выезд из страны, отрапортовал Миша Левин. – Едем мы пятеро, и ещё Светлов приведёт свою девушку.

– И Вадим сказал, что кого-то приведёт… – напомнила Майя.

– У Вадима нет девушки, – тяжело вздохнул Толя, – и это очень плохо.

Надо им правду сказать, подумал Саша. Не надо вам никуда ехать, товарищи. Это у вас не «первый выезд» получится, а последняя прогулка романтиков с гитарами, которые обожают петь про палатки, но не умеют их ставить. Бард Мурашов не сумел вернуть ушедшую молодость ни себе, ни другим. А уж если едете, не зовите никого с собой. Приглашённые там загрустят.

– Да всё у вас будет хорошо, товарищи, – с широкой улыбкой пообещал Брославский. Майя понимающе улыбнулась в ответ и первая поднялась из-за стола…

…Брославский специально прождал в турклубе ещё полчаса. Он прекрасно заметил, как Толя напоследок зачем-то снял с руки компас и тихонько положил на один из стульев. Вроде, случайно забыл. Саше даже интересно как-то стало, о чём таком задумал поговорить с ним наедине этот русский богатырь.

Толя вернулся ровно через полчаса. Саша сразу показал ему компас, повертев на ремешке, как дохлую крысу. Толя компас взял, снова грузно уселся на стул и сразу принялся протирать очки, стащив их с носа. Близорукость у него и правда сильная.

– Вы верите в предчувствие, Александр? – смиренно спросил Толя. Лишённые защиты линз, голубые, с фиолетовым отливом глаза его смотрели при этом так кротко, будто Толя решил в случае неправильного ответа притащить Брославского в лес силой.

– Верю, – сказал Саша, и собеседник, настроившийся, видимо, на долгий спор эзотерического характера, снова растерянно моргнул, но тут же собрался с мыслями.

– Год назад, – сообщил Толя похоронным тоном, – я ходил в «Бригантину» как на праздник. Как в храм ходил. Вы слышали последние песни Эдуарда Мурашова, Александр? Не про туманы и про шишки, а настоящие, лучшие его песни? «Покров на Нерли» вы слышали? «В старой часовне»?

Брославский сокрушённо покивал. Надо было, конечно, запереть двери и вовремя уйти. Не померли бы эти романтики в страшном пригородном лесу без Толиного компаса.

– Сейчас – не то! – доверительно сказал Толя, вполне удовлетворённый пониманием собеседника. – Вы бы слышали, Александр, последние Витькины песни – они переполнены грязью. А Вадим вообще… вы знаете, Александр, он теперь посещает рок-клуб!

– Это ужасно, – согласился Брославский, – но вы же водку-то не берёте, как я понял?

– Да Бог его знает, – чуть ли не шёпотом проговорил Толя и склонился над столом, коснувшись его бородой, – что там с нами будет в этом лесу муравьином!

– В каком? – переспросил Брославский.

Для пущего, очевидно, идиотизма Толя оглянулся на дверь. Не дай Бог, подслушают.

– «Муравьиный лес». Новая песня Витьки Светлова, никто не слышал ещё. Он только пообещал, что споёт и расскажет. Он теперь не просто поёт песни, он сначала про них расскажет, а потом споёт. Так делал Высоцкий. А вы знаете, Александр, что Высоцкий умер страшной смертью? Можете мне не верить, можете смеяться. Но я точно знаю, что Витька Светлов нас не просто так в этот лес везёт. Он там жил, на даче, в посёлке рядом. И что-то очень плохое там с ним случилось. Ещё в детстве.

– Это он так сказал? Или это такое предчувствие?

Толя поджал губы, спрятанные в бороде, и снова стал похож на глубокого старика. Оказалось, он просто вспоминает стихотворные строчки:

Толя цитировал нараспев, но было ясно, что в любую секунду он способен запеть. И чтоб предотвратить это бедствие, Саша Брославский спросил скучным деловитым тоном:

– Как называется посёлок, где Витька Светлов жил в детстве? Оселки?

Толя обалдел. Ему было бы неприятно это признать, но в данном случае он не «изумился», не «был поражён» и даже не «вытаращил глаза» под мощной оптикой, а именно что вульгарно «обалдел», не понимая, как же Брославский угадывает то, чего ему не говорили? И Саша цинично воспользовался этим:

– Ладно, товарищ, говори, во сколько вы на вокзале собираетесь. Я подойду, посмотрю, как у вас рюкзаки собраны. Если вдруг окажется время свободное, могу довезти до места, мне не трудно. Места знакомые. У самого там дача была.

– В одиннадцать утра, на Финляндском, – тихо сказал Толя. Он сидел за столом, и смотрел снизу вверх на Брославского, который поднялся, чтобы наконец-то уйти. Брославский был очень зол на себя самого и на студию «Бригантина», разумеется, тоже. Мне это надо? Мне это ну вот совершенно не надо! – думал он. А Толя, оказывается, думал о другом.

– Александр, – спросил он всё так же тихо, но с новой ноткой в голосе. Видимо, каждый новый человек, кто присоединялся к грядущему походу, автоматически вызывал у Толи опасения и сомнения, причём самого непредсказуемого свойства, – если не секрет, вы сами какой национальности?

Сашу Брославского трудно поставить в тупик, но Толе это удалось. Больше всего хотелось назваться могиканином, гуроном или каких там индейцев обычно зовут, чтобы без лишних проблем сходить в лес. Но Толя, насколько его за полчаса узнал Саша, вполне мог не понять шутки.

– Брославский, – пояснил Саша, – это, как ты понимаешь, от названия города. Вроцлав, есть такой город в Польше. Так что я, очевидно, в каком-то поколении поляк. Но, честно говоря, пока ты не спросил, я никогда об этом не задумывался. Можно, я дверь закрою?

Толя не возражал, сразу встал из-за стола. Но Саша всё-таки расслышал, как Толя пробормотал себе в бороду, как бы самого себя уговаривая, что ситуация не так уж плоха, что шансы на спасение есть:

– Тоже, в конце концов, славяне…

Ну плохо у них были собраны рюкзаки!

Рюкзак Толи оказался просто неподъёмно тяжёлый, как будто русский богатырь забавы и удали ради напихал туда булыжники и корчёванные пни. Рюкзаки Майи и Левина выглядели типично для школьников, собирающихся сдавать экзамены на отлично. То есть бугрились и торчали в разные стороны самыми разными предметами, найденными по квартире в спешке рано утром. Саша смог различить пакет с солью, топор, краешек байкового одеяла и покачал головой. Майя виновато развела руками и сказала:

– Лев, можешь это всё уложить как-то рациональнее?

Марецкий, разумеется, явился на вокзал как был накануне – с гитарой за спиной и в новых, только что купленных кедах. Но этого мало. Следом за ним шёл хрупкий, симпатичный и скромный на вид юноша, одетый в штаны цвета хаки и рубашку армейского покроя. Увидев, кого притащил с собой Марецкий вместо ожидаемой девушки, Толя вздохнул с таким ужасом, что оглянулись все пассажиры на перроне.

– Его зовут Брюс! – весело сказал Марецкий, кажется, даже не понимая, в каком количестве грехов, противных славянской морали, его только что заподозрили. – Вы его никто не знаете, мы с ним на концерте «Наутилуса» познакомились.

Марецкий смотрел мимо Саши. Просто не замечал присутствия человека, который посоветовал певцу оставить дома гитару. А Брюс сразу увидел Майю с Левиным и сказал им:

– Когда укладываешь рюкзак, что главное? Главное – логику понять!

– Давай, расскажи мне про логику… – прошипел Левин, пытаясь застегнуть пряжку на ремешке, порванном ещё лет двадцать назад предыдущим поколением романтиков.

Виктор Сергеевич Светлов, он же Витька Светлов, появился, как и полагается человеку ответственному за всё, минуты за три до отправления электрички. Он шёл по перрону, натянув кепку до самого носа и сунув руки в карманы брезентовой куртки. Рубашка на нём была белая, свежая. Рюкзак за спиной – новый, удобный, с алюминиевой рамой. Но это всё не главное. Главное, что рядом шла унылого вида, стройная, хотя немного сутулая девушка, облачённая в тёмно-жёлтый гэдээровский комбинезон и тяжёлые ботинки. Вообще без рюкзака.

Надо отдать должное Светлову – это не вышло похоже на смотрины невесты. Скорее казалось, что романтик, бард и звезда молодёжных телепрограмм Виктор Сергеевич раздобыл где-то породистую лошадь тёмно-жёлтого цвета и теперь хвастается.

– Прошу любить и жаловать! Это Таня Таволгина. Она учится со мной на курсе!

– Я люблю авторскую песню, – скромно сказала Таня, остановив выжидающий, хотя и унылый взгляд на золотистой гитаре над головой Вади Марецкого.

– А это Брюс! – вместо ответа сообщил Вадя. – Тоже прошу любить и жаловать! У парня гениальные уши. Он разобрал мне все тексты «Нау», прямо с кассеты!

Другой бы смутился сомнительному комплименту, но только не мальчик в зелёном. Он прервал беседу с Майей, которой что-то доверительно, чуть ли не на ухо втолковывал, шагнул через рюкзак, а заодно через Мишу Левина возле рюкзака, и обратился непосредственно к Тане:

– Привет! В тексте песни ведь что главное?

– Логику понять! – подсказал сидящий на корточках Левин.

Таня огляделась с видом застенчивой лошади, которой предложил выпить на брудершафт попавшийся под копыта суслик. Вообще-то, сокурсник Светлов обещал компанию талантливых бардов. А она видит перед собой на семерых человек одну гитару, одну бороду и пару школьников. Потом Таня заметила Брославского, который был похож на барда и туриста куда больше других. И Светлов тоже Сашу заметил.

– Слушай, спасибо, что согласился! – он тряс и стискивал Сашину ладонь довольно сильными пальцами и улыбался довольно искренне, хотя заслонённые козырьком кепки глаза эту искренность портили. – Мы же так, стишки кропаем… на струнах бренчим… люди ерундовые, несерьёзные, костёр развести без керосина не сможем.

Самокритично, оценил Саша, понимая, что ещё немного – и упустит шанс уйти с вокзала.

– Какие Оселки-то? – осведомился он. – Верхние?

– Верхние! Как догадался? Сам там жил? – Светлов улыбался на каждую фразу, и трудно было поверить, что он сочиняет какие-то грязные песни, способные напугать культуриста Толю. Так улыбаются люди, которых природа хоть чем-то одарила и лишила, таким образом, комплексов. В случае Светлова божий дар, видимо, двойной – высокий рост и талант.

– По Муравьиному лесу догадался, – пояснил Брославский. И загадал: если сейчас этот самовлюблённый тип в кепке начнёт выяснять, да как, да почему, да через кого стала известна строчка его новой песни? – пусть лезет в свою электричку, благо та вот-вот тронется. А я тут в городе поразвлекаюсь, прикидывая, согласно давнему совету Аркадия Палыча Коваля, как и кто из них погибнет в своём турпоходе. Просто так, для прикола и развития воображения.

Но Светлов не стал ничего спрашивать, а, обернувшись, представил Сашу с таким видом, словно они сто лет приятельствуют. И это он умудрился сделать, так и не спросив ни имени, ни фамилии!

– Знакомься, Тань: наш эксперт по туризму! Без него мы погибнем в Муравьином лесу!

– А вы тоже с нами едете? – уточнила Таня.

Она глядела на Брославского взглядом унылой кобылы. Так глядела, что Саша невольно задумался, как выглядит со стороны: стриженый, в белой футболке с мордой Микки-Мауса на груди. Тебе нужны такие долгие девичьи взгляды? – спросил он сам себя и сам же себе ответил: тебе это всё совершенно не надо, товарищ! А вслух сказал:

– Конечно, еду.

…Чай пили долго и много. В котелке плавали сосновые иголки и угольки, чай обжигал руки и губы, но казался страшно вкусным.

– Молодцы, девчонки, хорошо заварили! – громко сказал Миша Левин и шумно отхлебнул из кружки. Но на Майю всё равно жалко было смотреть.

– Пить хочется потому, что мы кашу пересолили, – честно уточнила она.

Если уж совсем по-честному, то готовила кашу Майя, а посолила Таня. Но та не мучилась угрызениями совести, а молча смотрела на огонь.

– Это вы на радостях, – утешил девушек добрый Левин, мужественно доскребая последние крупинки. Остальные кашу не осилили, даже обжора Марецкий.

– Брюс, печенюжку передай! И повидло! – требовал он, отставив на траву недоеденную миску. Устроился он теперь ещё удобнее, чем раньше, притулившись к рюкзакам, сваленным возле палатки. Гитара в руках. Периодически Вадя тренькал на одной струне, напевая при этом тоненьким, отменно противным голоском:

Но никто его не никуда не звал. Брюсу было не до печенюжек, он охмурял Майю.

– Когда пересолено – это значит, что хозяйка влюбилась. Есть такая примета в Японии. Я много общался с японцами, когда занимался единоборствами…

– В меня она влюбилась! – недружелюбно уточнил Левин и снова потянул чай из кружки, глядя поверх неё, как раздражённая такса. Брюс тут же отошёл, от греха.

Солнце ушло за верхушки сосен, и тут же запищали комары. Опытный Саша Брославский полез в карман за тюбиком «Дэты». Несколькими привычными движениями он размазал ядовито пахнущий крем по жилистым рукам и лицу. Тёмные коротко стриженые волосы и невозмутимое лицо и правда делали его похожим на индейца-проводника, но впечатление скрадывала футболка с Микки-Маусом.

Таня грустно сидела рядом со Светловым, застегнув комбинезон до самого горла

– А песни мы когда петь будем, Витя? – спросила она кротким голоском капризной барышни. Должно быть, это совсем не тот тон, каким принято обращаться к теперешнему руководителю студии «Бригантина». Светлов молча извлёк из пачки квадратинку печенья, алюминиевой ложечкой намазал на него повидло, откусил. Таня проводила лакомство грустным взглядом.

– Ещё не все собрались, – ответил жующий Виктор Сергеевич, мрачно, как будто председательствовал на суде. Настроение у Светлова не лучшее. Толя ушёл в лес и пропал. Вадя Марецкий явно намекает, что неплохо было бы петь хором у костра не авторскую песню, а модный «Наутилус Помпилиус». Да и Таня что-то уж слишком любуется Микки-Маусом.

– А ты кепку свою можешь снять? – спросила Таня, сидящая на великодушно подстеленной штормовке и щекой потёрлась о плечо Светлова. Комаров отгоняла.

– Что? – изумился руководитель «Бригантины», всё больше опасаясь за свой авторитет.

– Шляпу сними! – хохотнул Марецкий, изобразив кавказский акцент. – Ты с дамой разговариваешь, между прочим. Тебе что, солнце глаза слепит, что ли? Так уже закат. И печенюжку передай, не жадись.

– А то глаз не видно, – сказала Таня с хитроватым видом жёлтой лошади, пробующей командовать извозчиком, – а ты петь будешь, Витя. Представь, что Высоцкий выступал бы в тёмных очках.

– У меня батя, когда в Горном учился, – немедленно поддержал девушку Брюс, – они с Высоцким часто водку пили. Поэтому у него так много песен про геологов.

Витя Светлов сорвал кепку с головы и поглядел на Брюса с видом: «Да ты-то, салага, чего в разговор умных людей суёшься?». Брюс сделал вид, что просто проходил мимо, и только отойдя на пару шагов, пожал плечами с видом: «Слова не дают сказать!». Навстречу ему из-за красноватых в закатном свете сосен, появился могучий Толя. К груди русский богатырь прижимал топор, а на плече нёс две подпорки для палатки, которые, не жалея сил, только что вырубил из болотных коряг где-то там в чащобе. Подпорки были толщиной в руку…

Когда джинсовый козырёк не закрывал ему пол-лица, Виктор Сергеевич Светлов казался вполне симпатичным блондином лет двадцати. Глаза его смотрели немного растерянно, как будто с него только что сняли большую часть одежды. Ему без кепки не по себе.

– Где ты ходишь, Толя?

Толя посмотрел на свои суковатые дубины, потом на палатку, обошедшуюся без них, и тяжело вздохнув, предложил:

– Может быть, «Ласточку» споём? В память Мурашова?

– Мурашов не умер, – хмуро откликнулся Левин, – он просто уехал в Израиль.

– Ну, как русский поэт он в известном смысле умер, – пробурчал в свою бороду Толя, но настаивать на «Ласточке» больше не стал. Поднял ножик, оставшийся возле грязных мисок, и принялся обстругивать одну из никому не нужных подпорок для палатки.

– Толя не ел ещё… Положи ему каши, Майя… – милостиво повелела Таня.

– Или мою можешь доесть, – предложил душевно щедрый Марецкий, – а мне печенюжку передай, пожалуйста.

Толя скорбно помотал бородой и сел. Рядом тут же непринуждённо расположился неуёмный Брюс и спросил:

– В метании ножей что главное?..

Светлов звучно прокашлялся, требуя тишины. И тишина над поляной повисла, пищали только комары да Вадя Марецкий тихонько дёргал за гитарные струны и тоненько тянул, стараясь заглянуть в глаза Тани Таволгиной:

– Я хочу показать вам новую песню! – решительно сказал Светлов, и Вадя, смирившись, замолк. – Но сначала, как обычно, немного расскажу, чтобы стало понятнее содержание. Сначала я думал, что рассказ получится долгий… Но тут комары, лес, внимание слушателей рассеяно. Зато многое вы и так видите. Вот этот лес. Вот эти тропинки и эта тишина. Сейчас тут никого нет, сейчас июнь, ни грибов, ни ягод. Но во второй половине лета из Оселков сюда начинают ходить дачники…

– Откуда начинают ходить? – уточнил Марецкий с преувеличенным интересом.

– Посёлок так называется. Верхние Оселки.

– А есть, что ли, ещё и Нижние?

– Вадя, тебе печенья, что ли, дать?

– Да я сам возьму! – независимо огрызнулся Марецкий, дотянулся до пачки, вытащил почти половину и с негодующим видом принялся отряхивать рукав, испачканный золой от костра.

– В августе здесь частые грозы и душная жара, – сказал Светлов словно нарочно для того, чтобы озябшая Таня придвинулась к нему плотнее. Комары пищали всё громче, но одухотворённого творческим вдохновением барда облетали пока стороной. Остальные уже начали ёжиться и почёсываться, один Брюс был рад летающим кровососам. На каждого комара, осмелившегося покуситься на обладателя синего пояса по каратэ, Брюс сначала, прищурясь, смотрел, а потом убивал, шёпотом приговаривая при этом:

– Ки-йя!

«Если я предложу „Дэту“ Тане или Майе, – размышлял тем временем Брославский, – Светлов и Левин убьют меня гитарой Марецкого и бросят тело в костёр. Если я предложу репеллент кому-то из парней, одного тюбика на всех не хватит. Ну, значит, сами виноваты, туристы липовые».

– Теперь включите воображение, – скомандовал Светлов. – Мальчику всего лет девять. Мальчик пришёл сюда утром, накануне был дождь, но уже снова жарко. Душная парилка, скользкая хвоя под ногами… Мальчик бежит по тропинке…

– Зачем? – не утерпел Марецкий, но этого вопроса рассказчик как раз ждал.

– Родители решили, что будет здорово, если мальчик станет бегать по лесным дорожкам каждое утро. Чтобы к первому сентября прийти в школу сильным и ловким.

– Смелые родители-то, – заметил Левин. – Майя, мы же брали одеяло. Чего ты на холодном-то сидишь, будущий доктор?

– Одеяло в рюкзаке у Толика, – гордо сообщил Брюс. – Это я его туда переложил.

– Этот мальчик – я, – сухо, но повысив голос пояснил Светлов. – И произошло всё это одиннадцать лет назад. Тогда про Чикатило в газетах ещё никто не печатал. Мальчик бежал по дорожке, а когда видел большой муравейник, сворачивал к мосту. Вы все видели, какие в этом лесу муравейники. Там, у дота.

– Здоровые, – подсказал Вадя Марецкий. Он внимательно разглядывал комара, сидящего на его покрытой рыжеватым пухом руке и надувающегося в красную капельку. Дождался, пока тот расправит крылышки, прихлопнул и размазал по руке в кровянистую пыльцу. Даже «ки-йя» не сказал, только злорадно улыбнулся.

– Мальчик ещё не добежал до поворота, когда почувствовал запах дыма. Очень приятный запах, особенно когда в мокром лесу. Мальчик решил, что там, за поворотом увидит компанию туристов, ну вот такую, как наша вроде…

Майя вскрикнула от боли, хорошо так вскрикнула, как обычно воспитанные школьницы себе кричать не позволяют. Это она полезла искать одеяло в Толином неподъёмном рюкзаке и на что-то там напоролась пальцами. Майя поспешно сунула пальцы в рот и начала их облизывать языком, часто-часто, как кошка. Но кровь продолжала бежать.

– Я ничего, – говорила она не слишком внятно, – я разберусь. Продолжай, Витя, пожалуйста…

Светлов, как человек ответственный за всё, продолжать рассказ не стал, но сурово сдвинул брови. Левин, зашуршав курткой, тоже дотянулся до Толиного рюкзака и извлёк что-то вроде ребристой формочки, которыми дети куличики в песочницах лепят. Края у формочки были острые, как тупой ножик.

– Это что такое? – спросил Левин грозно и потряс странным предметом. Предмет издавал жестяной грохот, похожий на отдалённые раскаты грома.

– Это небьющаяся металлическая тарелочка, – ответил Толя, хотя не очень уверенно.

– Это формочка для заливной рыбы, душа ты наша русская и православная! – заорал Левин. Майя вцепилась в плечо его куртки так, как будто Левин собирался драться:

– Всё, Лев, всё! Смотри, уже не течёт! Давай Витьку послушаем! Виктора Сергеевича…

Левин покачал головой. И Толя покачал головой и молча вернулся к вырезыванию на своём чудо-посохе спиральных узоров и глазок. Светлов некоторое время вроде как вспоминал, на чём остановился. На самом деле его молчание означало: ещё раз меня перебьют – и не будет вам страшной песни про Муравьиный лес. Пока тянулось это молчание, Брюс дотянулся до костра извлечённой из пачки сигаретой. Смелый мальчик ещё и курит, подумал Саша Брославский. Отлично. Впрочем, они тут все – мальчики.

– Мальчик выбежал за поворот лесной тропинки и остановился. Потому что увидел не костёр, а подожжённый муравейник. Мальчик и раньше слышал, что в лесу появился человек, который для чего-то поджигает муравейники. Многие, кто собирал грибы-ягоды, натыкались на выгоревшие круглые пятна. Муравейники сгорали дотла.

– Это когда каждый день дождь? – удивился Левин. Майя пихнула его локтем в бок, но Светлов вопросу обрадовался. Миша задал вопрос по делу, Миша слушает.

– От выгоревшей земли шёл запах керосина. Говорили, что тот, кто это делает, приносит с собой канистру. Но когда я его увидел, канистры в руках у него не было.

– Так ты его видел? – тихо спросила Таня. Светлов добился, чего хотел, они оба смотрели на костёр широко раскрытыми глазами, как бы видя в языках пламени страшную легенду. Саша Брославский на секунду даже позавидовал, даже чуть пожалел, что не сочиняет песен про «дверь на старую дачу запри».

– Я не думал, что он так выглядит, – медленно проговорил Светлов, понимая, что все его наконец-то слушают. – И это оказался не пацан из посёлка, не пьяный ханурик. Трезвый, но старый. Не грязный вонючий старик, а такой, как бы сказать, заскорузлый, давно нестиранный, но уверенный в себе. Бывают такие холостяки, живущие в деревенских домах, сколько им лет, поди пойми. Если бы он обернулся, если бы погнался за мальчиком, думаю, догнал бы легко. Была у него в руке палочка, но не потому, что хромой, а как грибники ходят, подберут ветку сломанную и шастают по лесу. И шляпа. Такая, стариковская шляпа, знаете, коричневая, поля узенькие.

Красный закат за лесом окрасил верхушки деревьев. Темнота сгущалась. Брославский по очереди посмотрел на сунувшую в рот пальцы Майю, на Брюса с прилипшей к губе сигаретой, на могучего Толю, который зябко поёжился. Нет, Виктор Сергеевич неприятный тип и посредственный руководитель поэтической студии, но страшные истории у костра он рассказывать умеет.

– Человек этот не обернулся, – сказал Светлов. – Мальчик тихо ушёл обратно по тропинке. Вернулся домой и всё рассказал. Родители решили, что по лесу бегать не надо, там кочки, ямы, мало ли что. А через два дня в лесу нашли убитого человека.

С этими словами Витя Светлов протянул руку в сторону Вади Марецкого, как бы требуя подать ему гитару. Но Вадя вместо этого выпалил:

– Полная чушь! Это во-первых!

Вот оно и началось, спокойно подумал про себя Брославский. Он сразу, как услышал про поход «Бригантины», знал, что они тут перегрызутся, эти романтики-неумехи. Потому и поехал, из чистого альтруизма. Чтобы на них палатка не упала, чтобы они спичками себе причёски не попортили. Ну и что толку? Как разнять двух бардов, дерущихся за гитару?

– Что именно полная чушь? – высокомерно осведомился Светлов. – Если тебе что-то непонятно, ты спрашивай, Вадя.

– Ты нам рассказал историю про маньяка, да? Что ты, мол, в детстве встретил маньяка в этом лесу? Ну, всякое бывает, конечно. Теперь-то мы знаем, что в те годы и Чикатило к нам наведывался. По твоему описанию очень похож, я вижу. Но вот ты сочиняешь эту свою историю страшную, и я же вижу, как ты врёшь! Это же байка газетная, что маньяк, видите ли, должен быть жестокий с животными, лапы тараканам отрывать, кошек мучить! Это же давно опровергнуто современными исследованиями!

Светлов явно не ожидал такого возражения. Он захлопал глазами, как будто и не был ответственным за всё Виктором Сергеевичем:

– А по-моему…

– «По-твоему» может быть всё что угодно, а на самом деле – нет! Я убиваю комаров, потому что они меня жрут, а не потому, что у меня с головой не в порядке. Это естественно. Это борьба за существование. Есть у меня один знакомый. Он тоже в детстве был маньяком, с твоей, Витя, дилетантской точки зрения. Он и кошек мучил, и муравейники именно что поджигал. И не садизма ради! Просто очень нервный ребёнок, психика нестабильная, он так себя просто успокаивал. Он как будто своими бедами делился с этими зверями несчастными. И он этим переболел! Он больше уже не придурок! Нет, по телевизору, как ты, Витя, конечно не выступает, но нормальный человек вырос! Человек не убивает других людей просто так, потому что псих, или жестокий, или бабочек не любит, или ему нравится на огонь смотреть. «Потому что» – не убивают! Убивают всегда для чего-то! Чтобы деньги получить, или женщину, или чтобы отомстить! Причины должны быть, причины!

Марецкий выступал горячо и убедительно, но на лицах слушателей видел вместо интереса скорее неловкость. Левин достал из аптечки марлю и пытался перевязать раненую подругу, под её же руководством. Брюс что-то шептал на ухо благосклонно кивающему Толе, и когда снова воцарилась тишина, стали слышны его нравоучения:

– А маньяка нужно просто сразу бить прямо коленом в пах!

– Да знаю я этого «твоего знакомого», – всё так же свысока обронил Светлов. – Твоего знакомого зовут Вадя Марецкий. Мы с тобой оба рассказали пару баек, только у тебя не хватило смелости признаться, что твоя – про тебя самого. Ты в детстве поджигал муравейники. Я в детстве встретил маньяка у горящего муравейника. Кому больше чести?

– Мне! – рявкнул Вадя, и напоказ откусил краешки сразу четырех или пяти печенинок, которые держал в руке. – Мне, потому что я говорю то, что было, а ты – чего не было!

– Это было, – сказал Саша Брославский.

За весь вечер это оказались первые произнесённые Сашей слова. Все обернулись.

– У нас дача была в другом посёлке. Тоже называется Оселки, но не Верхние, а Чухонские, они за этим лесом. Там людей поменьше и дома попроще. Но я помню, как рассказывали ребята из соседних дворов. Что ходить сюда не надо, что это Муравьиный лес, что тут водится какая-то нечисть. И нечисть эта жжёт муравейники и убивает людей.

– Значит, ты позже тут жил, – сказал Светлов.

– Позже, чем ты. Мне уже лет одиннадцать было. Мы все страшно гордились, что у нас в посёлке своя страшная легенда есть. Я потом в лагере однажды всех умыл. Про Красную Руку небось, все советские подростки слыхали. А слышали вы, пацаны, про Сжигателя Муравейников? Который почтальона в лесу убил?

– Почтальона? – удивился Светлов.

– Самого Сжигателя в лицо никто не видел, – пояснил Брославский, – а вот кого он убил, все знали. Якобы почтальона из вашего посёлка, из Верхних Оселков. Старенький такой почтальон. В шляпе и с сумкой на боку. Нашли его в горящем муравейнике.

Светлов недоверчиво покосился на Брославского, и тот едва заметно подмигнул.

– Это полная ерунда, – беспомощно развёл руками несчастный Марецкий, – просто полная ерунда! Это что же, твоего поджигателя муравьиного ещё и самого убили? Кто? Муравьи, что ли? Повалили в свою кучу и закусали?

– У него голова была разбита, – сухо сообщил Светлов. – Гитару-то давай!

– Не дам я тебе гитару! – закричал Вадим Марецкий, вскакивая на ноги, и мстительно указал на Брославского рукой, в которой ещё сжимал огрызки печенья. – Мне вот этот не очень умный тип вчера сказал, что в походе нельзя петь у костра! Запретил! Это во-первых! Отлично! Значит, не будем петь!

– Вадя…

– Двадцать лет Вадя! Моя гитара, даю кому хочу, я человек нездоровый! Принеси свою и научись толком играть, раньше, чем перед девушками байками своими выпендриваться!

– Да у меня-то по крайней мере есть девушка… – безразличным тоном сказал Светлов.

Марецкий круто повернулся, пошёл к песчаному откосу, под которым было уже холодно и темно, спрыгнул туда, вместе с гитарой. Он выиграл, понял Брославский. Рыжий парень вчистую проиграл своему вечному сопернику Вите Светлову в логическом споре, но зато теперь никто не попросит Светлова спеть песню про старую дачу.

– По-моему, тебе надо извиниться, Витя, – сказала Таня. – Вадим не виноват, что ему не понравилась твоя история.

Встала со штормовки и молча полезла в палатку. Светлов посмотрел ей вслед, тоже встал, поднял брезентовую куртку с земли, аккуратно отряхнул. И побрёл туда, где темнел лес.

…Где-то посреди ночи Саше Брославскому вцепились в руку, точнее сказать, в бицепс.

Вообще, это была не лучшая ночь в жизни туриста Брославского, а он во всяких ночёвках побывал – и на скалах, и на снегу. Но восемь человек в палатке на пятерых… Но люди, постоянно снующие кто в лес, кто обратно в палатку… Нет, понятно, что если Брюс перепрятал соль, а Таня пересолила кашу, то все выпьют по полведра чаю и сон их будет не самым спокойным. Потом куда-то делся надувной матрас, потом уползло к кому-то одеяло. Потом романтик и бард Марецкий принялся ругаться матом, ибо не смог найти выход из палатки и без малого своротил её всю целиком. Потом Брюс нервно прошептал: «Пойду-ка покурю» – и щедро осыпал всех спящих сигаретами. В редкие минуты тишины и покоя было прекрасно слышно, как мрачно сопят в сумраке под брезентом несколько носов и как с азартным аппетитом звенят битком набившиеся в палатку комары.

И вот теперь чьи-то пальцы хватают за руку. Под утро в палатке стало сыро и холодно, как в свежевырытой могиле, а пальчики оказались, хоть и цепкие, но тоненькие, с длинными коготками. Как назло, Саша спросонья не мог вспомнить, сколько в палатке представительниц прекрасного пола и какие с ними следует соблюдать правила этикета.

– Что это? – шёпотом поинтересовались пальцы.

– Это плечо, – осторожно признался Саша. Не лучшее время и место для изучения прикладной анатомии, скажем прямо.

– Нет, – пояснили из темноты, – кричат… Снаружи кричат… Страшно…

– Кому страшно-то? Ты кто? – спросил Саша, отбросив приличия.

– Таня.

Саша вспомнил, кто такая Таня, кто такой Витя Светлов, и понял, что одну ночь выживет и без одеяла. Студия «Бригантина». Что с них взять? Сам поехал, теперь не жалуйся.

– Так чего же ты не спишь? – угрюмо уточнил Саша, ворочаясь на жесткой земле.

– Потому что в лесу кричат, – услышал он в ответ. Девушка шептала, но в голосе её позванивала настоящая почти истерика. Саша затих и прислушался.

Комары в палатке не пищали, по-видимому, слишком увлечённые едой. Не считая разноголосого сопения, в палатке царила тишина, как, впрочем, и во всём лесу вокруг.

Поэтому крики Брославский услышал сразу. Кричали где-то далеко.

– Ну и уши у тебя, – шёпотом похвалил он девушку и попытался понять, откуда доносятся эти странные вопли. «Похоже, кричат в стороне поселка, – подумал Саша, – точнее сказать, в стороне моста. Бог его знает, как далеко разносится крик ночью в лесу».

– Господи! – в настоящем ужасе прошептали слева, в Сашу вцепилась ещё одна рука того же человека, и рука эта непритворно дрожала. Именно в эту секунду Брославский проснулся окончательно и понял совершенно ясно, что в лесу, на той самой тропинке, по которой они все сюда пришли, метрах в пятистах, действительно кто-то кричит. Да что там кричит – вопит благим матом, как будто его убивают.

– И давно это продолжается? – осведомился Саша деликатно высвобождая руки.

– Н-нет. М-минуты две… – женский голос заикался, шепчущую во тьме бил озноб. Девушка цеплялась за Сашу, как будто он был спасательным кругом, а она тонула.

– Успокойся, – потребовал Брославский. Плевать на матрас. Потому что крики очень нехорошие. Почти не прекращаясь, они следовали один за другим, как будто кричащий делает перерывы, только чтоб набрать воздуха в легкие. Такие крики, должно быть, и называют истошными. На таком расстоянии даже лёгкий шум ветра, пробежавший в кронах, крики заглушает, но вопят там здорово, изо всех сил. «И это кричит не ребёнок и не женщина, – подумал уверенно Брославский, – это орёт взрослый мужик, вернее, почти визжит на бегу. Да, точно, он убегает. Вот только от кого?».

Тут справа кто-то придушенно захрапел, и криков стало не слышно.

– Наши-то все тут? – спросил Саша, оглядываясь в сырой палаточной темноте.

– Все-е, – протянули в ответ, – но Толя сидит снаружи.

– Что он там делает? – чуть ли не в голос удивился Саша.

– Он сказал, тут тесно…

Ветер в очередной раз прошумел в сосняке, и тут крики в лесу сделались другими: из протяжных – частыми, отрывистыми. Будто кто-то там укачивает ребёнка, но совсем без материнской заботы в голосе. «АаАаАаА!». Дело-то житейское, старенькая такая няня баюкает ночью в лесу малютку… И голос у няни мужской…

Саша нашарил застёжку-«молнию», закрывающую вход в палатку. Ничего она сейчас не закрывала, была расстёгнута, и это, если вспомнить о комарах, тянуло не менее чем на преступную халатность. Но не до комаров уже. Саша отодвинул брезентовый полог и высунул стриженую голову наружу.

На краю песчаного откоса виднелся силуэт уснувшего сидя богатыря. Противоположный берег излучины низкий, и потому широкая, но вся мирная и бородатая Толина фигура чётко выделялась на фоне чуть посветлевшего уже неба. Что-то у него в правой руке. Неужели топор? Чего ради?

– Толя? – шёпотом позвал Брославский.

Богатырь не отреагировал. Слева дотлевал костёр, справа ряды деревьев вокруг поляны прятались одни за другие. Саша сам удивился тому, что тревожно оглядывается, пытаясь углядеть за соснами кого-то. Или что-то. Никого там нет, разумеется.

– То-оля! – повторил он настойчиво, уже не шёпотом, но всё ещё вполголоса и потянулся к ближайшей сосновой шишке.

От точного попадания шишкой бородатый силуэт на фоне неба нервно встрепенулся.

– Кто-тэ-то? – спросил Толя и обернулся с риском скатиться по откосу прямо в реку.

– А ты чего тут, на улице, забыл? – вопросом на вопрос ответил Саша. Толя взмахнул правой рукой. Это не топор он держит, это блокнот и карандаш. – Песенки сочиняешь?

– Я песен не пишу, – хрипло, но с достоинством ответил Толя, – я стихи пишу. Немного.

– Не видно же ничего, – возразил Саша. – Иди в палатку, а то околеешь.

Совет прозвучал неубедительно. Воздух снаружи казался куда теплее, а главное – суше, чем внутри палатки. Как будто сырая и страшная лесная ночь вся забралась туда, под брезент, и спряталась от наступающего утра, цепляя спящих за плечи цепкими пальцами с маникюром.

– Я туда не пойду, – вежливо, но категорически отказался Толя. Видимо, сочинение стихов во сне требовало непосредственного контакта с русской природой.

– Бог с тобой, – согласился Саша и полез было обратно. – Толя!

– А?

– Из наших никто никуда в лес не уходил?

Толя посмотрел на палатку, словно стараясь просветить её взглядом насквозь.

– Ходить-то уходили, – промямлил он наконец, – но, вроде, все обратно пришли.

– А кто же там кричит?

– Где кричит? – Толя бдительно повернулся к реке и прислушался. Сосны сейчас не шумели, комары не звенели, и криков тоже слышно уже не было. Минуту ещё длилось молчание, и за это время бдительный Толя успел несколько раз заснуть и проснуться.

– Ладно. Твори, – разрешил ему наконец Саша и пополз обратно. В палатке показалось темнее, чем раньше. Но стоило устроиться на боковую, как в ухо Саше выдохнули всё тем же нетерпеливым женским шёпотом:

– Ну что? – как будто он ходил на разведку и забыл доложить о результатах.

Брославский плюнул бы, но нельзя – кругом спят романтики из «Бригантины».

– Ну ничего, – не очень приветливо прошипел он в ответ, – больше никто не кричит.

– А Толик там?

– Толик там.

Существо слева привычно ухватилось рукой за плечо Саши и, зашеборшившись в темноте («Не надо согревать меня дыханием, ты одеяло лучше отдай!» – тоскливо подумал Брославский), пододвинулось к нему вплотную. Существо била крупная дрожь.

«Не люблю песни у костра», – такова была последняя мысль Саши Брославского, прежде чем он окончательно уснул.

Городским бездельникам, имеющим возможность рано утром принять горячий душ, включить радио и без проблем сварить себе сладкий кофе, утро в лесу представляется прекраснейшей и блаженной порой. Воображение рисует картину с лёгким красивым туманом, греющим прямо сквозь туман ласковым солнышком и непременным пением пташек.

Туман был. Этого отрицать не стал бы никто. Он казался сырым и неприятным на ощупь.

Под утро холод разбудил романтиков и бардов и безжалостно выгнал из палатки. Когда Саша огляделся в зеленоватой мгле, он тут же увидел своё одеяло, и ещё несколько, сваленных в груду у стены. Из-под груды кто-то тяжело дышал. Саша порылся в одеялах, и вдруг навстречу ему метнулись заспанные, безумные, с рыжеватым отливом глаза Вади Марецкого. Вадим глотнул пару раз пересохшим горлом и что-то спросил.

– Чего? – не понял Саша.

– Что-то случилось? – нездоровому человеку приснилось явно что-то нездоровое.

– Ничего не случилось, – пожал плечами Брославский, – утро настало, только и всего.

– Значит, кошмар… – сказал Вадя, поглубже закапываясь в одеяло.

Брославскому стало немного обидно, что проснулся предпоследним, вместе с этим лодырем. Он выглянул наружу и убедился, что там тоже уныло.

Любители туристской песни бродили по краю откоса, ёжась и бросая нерешительные взгляды вниз на речную воду, все дрожащие, неумытые, неприветливые. Толя, как и следовало ожидать, за ночь охрип и тщетно пытался раздуть костёр из холодной золы. Майя привычно перебирала вещи в рюкзаках. Брюс в криво застёгнутой «военной» рубашке курил, картинно опершись на сосну. И все молчали.

Первым делом Саша мужественно умылся ледяной водой из речки, его примеру сразу последовали Брюс, уронивший при этом в воду контактную линзу, но счастливо её поймавший, и унылая пуще вчерашнего Таня Таволгина. Саша решительно прогнал Толю от костра и в две минуты разжёг огонь. Пересчитал всех по головам и отправил Брюса найти отсутствующих Светлова и Левина. Тут Майя порадовала всех тем, что завтракать придётся вермишелью с килькой в томате. Картошку вчера так и не спекли.

Минут через двадцать стало пободрее. Вермишель бурлила над костром под зорким надзором Майи. Брюс притащил из леса Левина, который невнятно объяснил, что искал там потерянную авторучку.

– В лесу? – удивилась Таня. – Авторучку?.

– В лесу, – как-то подавленно подтвердил Левин. Брюс стараясь правильно застегнуть рубашку, сообщил, что Светлова найти не удалось, и тут же заявил:

– Не знаю, как вы, ребята, а я так хочу есть. Майя!..

– Подождёшь, – сказала Майя, снова входя в образ всеобщей мамы. Голодный Брюс снова закурил. Внизу у реки проклинал губителей родной природы Толя: он решился-таки умыться, нашёл в реке полиэтиленовый пакет, и тут у него прорезался голос.

Ещё через пять минут, когда уже не только Брюс, а и все присутствовавшие устроились вокруг костра, Майя прекратила сосредоточенное помешивание вермишели и торжественно сняла её с огня.

– Зовите остальных, – повелела она своим несмышлёным детям.

– Марецкий спит, – предостерёг Саша Левина, потянувшегося к палатке. Но Левин, апатичный спросонья, не внял предупреждению и поплатился.

– Пошли все к чёрту! – громко донеслось из палатки. Майя обиделась:

– Ну и чёрт с ним! Пусть спит. Таня, миски давай…

– А всё-таки, где Светлов? – спросил Саша.

Все беспомощно оглянулись. Ответственного за всё человека видно нигде не было.

– В палатке, – хрипло предположил Толя,

– Да нету его там. Иначе бы не спрашивал. Кто-нибудь видел, куда он пошёл?

Все беспомощно переглянулись. Саша ощутил какое-то неудобство, как будто соринка в глаз попала, а достать не получается.

– А вы его вообще-то видели с утра? Ну хоть кто-то? – спросил он еще осторожнее.

Наступила тишина. Брюс помотал головой:

– Не…

– Витя, наверное, спит в палатке, – бесцветным голосом упрямой кобылы предположила Таня Таволгина. Предположила, поставила миску на траву, но в палатку не заглянула, отошла от костра и стала причесываться.

Саша снова заглянул в палатку. Не то чтобы он надеялся обнаружить Виктора Сергеевича, закопавшегося в одеяла в обнимку с Марецким. Впрочем, сам Вадя тоже уже не спал, просто лежал с открытыми, но недовольными глазами.

– Светлова тут нет? – спросил Саша, думая, что заранее знает ответ. И не угадал.

– Так Светлов же сбежал, – сказал Марецкий, морщась, как от сильной головной боли.

– Куда? – не понял Брославский.

– В город, надо думать… – у Вадика Марецкого оказалась в придачу ко всем неприятным привычкам ещё одна: отвечать непосредственно на вопрос, не расширяя свой ответ до пределов понятности. – Куда ж ещё?

– Погоди, когда он сбежал?

– Так ночью ещё.

– Ночью? – Саша поглядел на рыжую лохматую голову, торчащую над одеялами. – Вадим, может, ты наружу вылезешь?

– Зачем? – возразил Вадим. – Мне и тут хорошо.

– Я тебя не понял. Повтори ещё раз.

– Понималку купи! – огрызнулся Вадя. – Русским языком говорю, что Витька ночью с кем-то полаялся, психанул и сбежал. Если ты не заметил, он ещё с вечера не в себе был

– С кем полаялся-то?

– А я, Александр, свечку им не держал, – ехидно заметил Вадим. – Не со мной, во всяком случае!

Саша вытащил голову из палатки и обнаружил, что рядом стоит Таня Таволгина. Девушка в жёлтом комбинезоне и ботинках возвышалась над стоящим на четвереньках Сашей так, будто собиралась лягнуть его копытом.

– Ну, со мной Витя поругался, – сказала каким-то совсем не унылым, а скорее вызывающим тоном. – Наорал на меня и ушёл.

Левин поставил на землю миску со вкусным завтраком. Толя тоже поставил. Брюс продолжал чавкать.

– Куда Витя ушёл?

– Туда, – ответила Таня неопределённом мотнув головой.

– Ку-да? – вразбивку для доходчивости переспросил Саша.

– Откуда мы пришли. К посёлку. К этому вашему финскому доту.

– К мосту, то есть? Ещё до того, как кричали?

– Кто кричал? – не поняла Таня.

– В лесу, ночью кричали, – нетерпеливо объяснил Саша. Танино лицо выразило полнейшее и искренне непонимание. – Ты меня разбудила и сказала, что в лесу кричат.

– Я тебя ночью разбудила? – ещё удивлённее повторила Таня.

– Кто слышал крики ночью в лесу? – громко спросил Брославский, поднимаясь на ноги.

Удобный, с алюминиевой рамой, рюкзак Виктора Сергеевича Светлова так и валялся среди других у ската палатки. А сам Светлов ночью, без него, зачем-то ушёл к мосту и не вернулся.

– Знаете, – сказал Саша негромко, но решительно, – вы тут позавтракайте пока, а я скоро буду… минут через двадцать… Миша, Левин, ты поел? Пойдём, поможешь…

– Я тоже поел! – сказал Брюс. Зелёный юнец проснулся уже настолько, чтобы снова лезть куда не просят. Плевать на него, пусть идёт, но молча.

– А что случилось-то? – робким каким-то голосом крикнул вслед уходящим по тропинке Толя. Из палатки к костру выполз Марецкий, сильно напоминая тощую лохматую дворнягу, покидающую конуру ненастным утром.

– Вернёмся – объясню! – пообещал Брославский, входя в лес.

Мальчик тихо ушёл по тропинке. Но через много лет вернулся в лес со своими друзьями. С друзьями он поссорился и поэтому решил дойти до муравейника, где когда-то видел странного человека. И, ещё не доходя, почувствовал запах дыма…

Трое молодых мужчин стояли неподвижно возле развалин финского дота и молча смотрели на горящий муравейник. Рыжий, в три четверти роста человека конус из опавшей хвои был изъеден огнём, с одной стороны в нём выгорел глубокий кратер с неровными обугленными краями. Огня видно не было, но дым валил из кратера и из мелких, укрытых хвоинами норок со всех сторон муравейника.

– Они молодцы, они огонь кислотой тушат. Хорошо, что Толя не видит издевательства над природой, – глубокомысленно заметил Левин: подойдя поближе, он разглядывал суетящихся в дыму насекомых. Брюс сел на бетонную плиту – остаток стены дота – и закурил. Смелого мальчика в контактных линзах, неустрашимого обладателя синего пояса по каратэ, била нервная дрожь.

– Но бензином хоть не поливали? – задал он, конечно, самый важный сейчас вопрос, неотрывно глядя на муравейник.

– Сутулый хромой старичок забыл дома канистру, – сказал Миша Левин с циничным спокойствием. Покосился на Брюса, аж всего передёрнувшегося, и добавил злорадно:

Брославский молчал, он ворошил ногой опавшие иголки на тропинке.

– Александр, во сколько вы услышали крики? – тренированный мозг школьника-программиста работал чётко. Ещё немного, и Миша Левин возглавит следствие. «Да он чуть ли не счастлив», – с неприязнью подумал Брославский.

– Не посмотрел на часы.

– Жаль.

– А здесь кто-то упал…

Брюс и Левин дружно повернули головы, потом подошли туда, где ветки кустов казались помятыми. Земля здесь оказалась взрыта чьими-то каблуками как раз там, где тропинка ныряла вниз, в заросшую кустарником пойму реки. Вырванная трава вперемежку с землёй оказалась разбросана вдоль тропинки. Тут хорошо потоптались, несколько ног.

Придерживаясь руками за ветки кустов, все трое начали спускаться к реке, один за другим. Река блестела далеко от края поймы, после крутого, заросшего откоса следовал пологий, покрытый соснами и редкими кустами взгорок, по нему приходилось идти вниз. Возле одной сосны Брославский остановился и тихо произнес:

– Стоп. Глядите сюда.

Брюс снова выплюнул сигарету. Челюсти его свело так, что зубы даже не стучали:

– Это же… его…

Синяя потрёпанная бейсболка из джинсовой ткани валялась в траве. Она была измятая, вся в тёмных пятнах и вид имела такой, будто по ней ходили ногами.

– Виктор Сергеевич эту кепку однажды в Фонтанку уронил. Но потом достал… – сообщил Миша Левин голосом, каким читают некрологи.

Саша дотянулся до кепки человека, ответственного за всё. Да, та самая, только в пятнах. Козырек надломлен, ремешок сзади порван. А на нижней стороне козырька виднеется пятно – небольшое, подсохшее, бурое. Это кровь. Левин, будучи школьником умным, кепку зачем-то понюхал. Ему показалось, что от джинсовой ткани несёт чем-то вроде машинного масла, но что бы это значило, он не знал и промолчал.

– Это кровь, похоже, – туповато сказал Брюс. А потом снова клацнул зубами и что-то забормотал указывая вперёд, туда, где на тропинку из-за сосен уже падали косые лучи поднявшегося солнца.

По взгорку тропа сбегала прямо к мосту. Пыль на дорожке лежала серо-белая, смешанная из песка и чёрной лесной почвы. Среди жёлтых сосновых иголок то тут, то там через неравные расстояния виднелись тёмные комки и комочки. Пыль хорошо впитывает брызги крови. Они пошли дальше, и неугомонный Левин сказал, едва переводя дух от быстрой ходьбы:

– Здесь он, значит, пробежал.

– Кто? – не оборачиваясь, уточнил Саша.

– Оба. Один за другим.

– Перестань! – Брюс захлебнулся воздухом, и пару секунд все трое шли по тропе молча. – Не может этого всего быть! Кто мог бежать за Светловым? Кто? Старичок в коричневой шляпе? Бред какой! Су-ма-сшествие! – закончил знаток танго и парашютного спорта не по-хорошему высоким голосом.

«Вмазать ему что ли, для бодрости, этому самураю?..» – злобно подумал Саша. И тут же одёрнул сам себя. То, что Брюс далеко не герой, это не новость. Но говорит-то он, в сущности, разумные вещи. Лишь бы истерика у него тут не началась.

– А что мы Тане-то скажем, когда его найдём? – спросил Левин всё тем же похоронным тоном. «И этому программисту вмазать бы не мешало», – подумал Саша.

– А тут снова кто-то падал…

В липкой грязи возле моста шёл широкий скользящий след, отпечаток подошв, ладони, кулака. На светлых планках, прибитых поперёк двух бревен, составляющих мост, бурые капли издалека бросались в глаза, хотя красный цвет уже поблёк. Не будь остального, сошли бы за ржавчину или пролитую краску. На перильцах из тонкой жердины в трёх местах виднелись отпечатки ладони. Бурые.

Трое стояли у моста, не решаясь ступить на хлипкие планки, прибитые к жердинам над быстро бегущей водой. Каждому подумалось на секунду, что он ещё спит в палатке и видит обычный утренний кошмар. Студия «Бригантина» идёт в поход. Встреча на вокзале, поездка в поезде, туристические хлопоты. Вечер… Неловкая ссора у костра… Ночь… Крики в лесу… Утро… И вот они идут по лесной тропинке, по той самой, по которой Виктор Сергеевич Светлов привёл их сюда. А на тропинке следы крови. Настоящей крови.

– А это ещё чего такое? – спокойно и тупо спросил Брюс. Он уже не строил из себя героя, он обращался к Саше как к старшему, как к главному, как к тому, кто знает тут каждую достопримечательность, ведь жил же он тут где-то рядом в детстве на даче! Саша перестал смотреть под ноги и поднял взгляд на другой берег. А там уже, считай, окраина посёлка Верхние Оселки, там к берегу ведёт дорога, покрытая жёлтой песчаной пылью. Съехать на машине к самому мосту при желании непросто, но можно. И вот как раз теперь там стояло два автомобиля и бродили вокруг три растерянных человека. А перед ними, наполовину на песке, наполовину скрытый травою, неподвижно лежал четвёртый…

…Крики вырывались из горла сами, непроизвольно. Он едва успевал вдохнуть, а каждый выдох превращался в протяжный отчаянный вопль. По лицу текло, нет – не текло, а ползло что-то горячее и липкое. В глазах всё ещё прыгали светлячки от внезапного удара в лицо, полученного ещё там, наверху, у дота. Кепка слетела с головы, когда кубарем катился сквозь кусты вниз к мосту. Берёг её на удачу, носил, не снимая, круглый год, но не спасла, сгинула… Честному бедняку сегодня не повезло…

В голове гудело, но бежалось легко. Витька Светлов с детских лет прекрасно знал тут каждый поворот тропинки, каждый корень под ногами. Нужно просто перебежать мост и успеть взобраться по светлой пыли просёлка наверх, к шоссе. Там уже стоят дачи, там далеко от леса, там безопасно. Но тот, кто бежал следом, ориентировался на местности гораздо лучше, ещё бы: столько лет он гуляет здесь… Потрёпанная шляпа, палочка в руке, пристальный взгляд дальнозорких старческих глаз… Витя Светлов ни разу не обернулся – он и так понимал, кто нагоняет его на лесной тропе. Он успел заметить там, наверху, горящий муравейник…

Нет… Бред…

– Это Светлов!.. – прошептал хрипло Брюс. Он тоже разглядел длинное, вытянувшееся тело в брезентовой куртке и джинсах, лежащее на траве и песке.

– Нет… Бред… – невнятно пробормотал Брославский. – Это совсем другое…

– Но похож, – почти неслышно сказал Левин. – И муравейник горел, как в песне…

– Забудь про муравейник, Миша, – приказал Саша, чувствуя, что спокойствие возвращается, хотя радости от этого не испытал. – Значит, так, мужики: сейчас мы идём туда. Идём мимо, понятно? Это не он лежит, это кто-то другой. Проходим мимо и – не знаем ничего. Мы просто идём в Верхние Оселки, понятно? Вон оттуда, из Чухонских Оселков – это за лесом, я объяснял уже. – Саша махнул рукой. – Вы меня хорошо оба поняли?

– Они нас спросят… – Брюс говорил сейчас уныло, прямо как Таня Таволгина.

– Они ничего не спросят, – успокоил его Брославский, – потому что это не менты, это какие-то дачники загорать приехали. Ментуру, может, вызвали, а может, ещё и нет, тут телефон только на почте у магазина. Поэтому: подходим, спрашиваем, ужасаемся и поднимаемся наверх, в поселок, мимо, потому что спешим очень. Понятно? Брюс, подбери слюни! Проходим мимо, смотрим, ужасаемся увиденному… Ну надо же так! – говорим. Но мы спешим в Верхние Оселки и поэтому проходим мимо. Мы тут ни при чём. Может, это просто пьяный лежит, откуда мы знаем?

Левин покачал головой, глотая слюну. Ему трудно сформулировать, но он как-то не очень верит, что там лежит пьяный. И Мише Левину как-то уже не очень хочется возглавлять следствие. Зато Брюс, вспомнив, что он боец восточных единоборств, вполголоса считал до десяти, чтобы восстановить гармонию в душе.

– А не проще ли?.. – спросил Левин.

– Не проще! Вам понятно? Тебе, Брюс, понятно? Если понятно, тогда пошли!..

…Еловые лапы, которые раздвигал идущий впереди Саша Брославский, били по щекам Мишу Левина. Брюс со свойственной мастеру каратэ ловкостью уклонялся от лап, но то и дело спотыкался. Однако настроение у обоих стало бодрее. Весь ужас они выдохнули, когда там, внизу, убедились: в траве лежит никакой не Виктор Сергеевич, а совершенно незнакомый мужик. Точнее сказать – тело незнакомого мужика.

– А девчонки как же? – бодро спросил Левин. Похоже, он вообразил, что Брославский выводит их с Брюсом из страшного леса, спасает только двоих, и на секунду усомнился, как же он потом без своей Майи жить станет? Без Толи с Марецким легко проживёт, но девчонки-то как?

– Никто ваших девчонок бросать не собирается, – успокоил Брославский.

– А куда мы сейчас идём?

– Мы сейчас идём, – терпеливо пояснил Саша, – обратно, но по другому краю речной поймы. Сейчас окажемся напротив палатки на том берегу, спустимся к реке, переберёмся и окажемся на пляже у лагеря.

– А зачем так сложно? – допытывался Левин. – Почему не вернулись мимо дота?

– Чтобы те мужики из машин не удивлялись слишком сильно – чего это: вышли люди из леса, поглядели на покойника и вернулись обратно.

– Думаешь, они нас запомнят? Вряд ли.

Теперь уже Миша Левин был прав: владельцам машин явно не до случайных прохожих. Их можно понять – собрались с утреца на пикник, едва, можно сказать, съехали с асфальта, едва прикоснулись к родной природе, а тут пожалуйста – труп с разбитой головой.

Теперь всё почти что становилось на места: длинные крики ночью в лесу – это, как и показалось сначала, отчаянные вопли убегающего человека. «АаАаА» – это не колыбельная, это короткие вскрики лежащего в траве у моста, когда его раз за разом били по голове, по шее, по позвоночнику. Он упал, не добежав метров триста до домов у шоссе…

…Подвернулась нога. Упал тяжело, мешком, с лица полетели на землю липкие теплые брызги. Чертыхнулся, досада почти заслонила боль: ведь оставалось пробежать совсем немного, наверх и к домам… Шаги второго человека прошуршали по траве ещё раза три и затихли рядом. Через силу, сквозь тошнотворные страх и боль попытался открыть глаза. Получилось. Высоко вверху качались силуэты деревьев и кустов, чёрные на фоне чуть посветлевшего уже предутреннего неба. И вот, заслоняя их, появилась фигура. Лежащему она показалась громадной, хотя человек, державший в руках палку, был на вид хилым и щуплым. По-старчески тяжело он склонился к лежащему. Потёртый плащ, потрёпанная шляпа. Редкие седые волосы и лицо в морщинах. Лежащий почувствовал тяжёлый взгляд, но глаз видно не было, глаза прятались в тени… А потом… лицо начало меняться… Это стал другой человек.

Да лучше бы это было привидение из финского дота, бессмертный дух, поселившийся в лесу, – подумал Саша Брославский. – Но только я, кажется, теперь догадываюсь, кто наносил удары по голове упавшего. И это для нас всех куда хуже, чем призрачный маньяк из детских сказок…

– …Топор, – Левин уже не уворачивался от веток, он думал, а это отбирало у юного программиста столько душевной энергии, что два дела одновременно он делать не мог. – Рядом с этим мужиком в траве лежит топор. Но рубили как-то слабо. Брюс, правда? Мозгов-то не видно. Ты видел? Я нет. Значит, возможно, что это могла сделать и женщина…

Это у тебя, программист Миша, мозгов не видно! – мысленно застонал Брославский. Левин, даже шокированный видом мёртвого тела, продолжал мыслить категориями детективных романов: а что, если это была женщина? Самая заурядная женщина, которая ночью по лесу гоняется за мужиками, догоняет у моста и там аккуратно рубит топором.

– Да не рубил его никто, – сказал Саша коротко.

– А как же? – Брюсу мешала говорить сигарета, которую он яростно сжимал зубами.

– Александр хочет сказать, что ранения нанесены этим… – Левин, даже неся полную чушь, оставался воспитанным школьником. – Ну этим… затылком топора…

– Затылок топора называется обух, – сообщил Саша. – Всё, пришли. Давайте вниз.

С этой стороны пойменный склон порос шершавыми еловыми стволами. Внизу виднелся небольшой лужок, дальше текла река, а уже за нею – знакомый песчаный откос.

Брославский молча полез вниз по рыхлому, поросшему мхом песку. Топор… Топор лежал под грудью у убитого, и топорище его действительно заляпано кровью. Но убивали не топором, и не «затылком топора». Саша готов был поклясться, что орудие убийства лежит чуть в стороне, оно брошено в лужу, метрах в трёх, и пока никто из тех, кто обнаружил тело, не обратил на это орудие ни малейшего внимания. Поэтому он так спешил вернуться к палатке и проверить, не показалось ли.

Под ногами скользила опавшая хвоя, тут она потемнее – еловая. Брославский спускался, балансируя руками, Левин перебегал от ёлки к ёлке, и казалось: вот-вот он врежется в дерево и рухнет замертво. А жемчужина отечественных единоборств Брюс просто упал и прополз вниз по склону несколько метров на спине, матеря на чём свет стоит шишки, коварно попавшиеся под спину.

– Папироску плюнь, подавишься, – посоветовал Брославский, когда Брюс проезжал мимо. – Да загаси ты её, ради бога. Нам только лесного пожара не хватало!

Они вышли из-под сени ёлок и двинулись по луговине. Брюс дисциплинированно заплевал окурок и тут же провалился в кротовую норку левой ногой.

– Хоть бы они не разбежались, – приговаривал Левин, помогая ему выбраться, – хоть бы сами туда не пошли. Там же Майя, там же Марецкий, они шебутные, они могут. Мы долго ходили, не двадцать минут.

– Крикнуть им отсюда, чтобы собирали вещи уже, – предложил Брюс. – Дойдём, пожрём, и сматываться надо.

Левин даже в лице переменился:

– А зачем нам сматываться?

Он, видимо, полагал, что прекрасная туристическая поездка в самом разгаре, и сейчас самое время купаться и играть в летающую тарелку.

– Слушать надо было ушами! – огрызнулся Брюс. – Машин приехало три. Одна уже развернулась и двинула, куда там они сказали – к магазину. Звонить в ментуру.

– И что? – лицо Левина вдруг выразило что-то вроде подозрения. – Вы что, сбежать хотите, что ли? С какой стати? Мы же тут совершенно ни при чём!

– Нет, а зачем нам это? Давать показания? Смотреть на трупы. Вот Майе твоей это надо?

Брославский шагал впереди молча, как лось, стараясь не оступиться на кочках. Брюс канючил жалобно, как двоечник, не желающий идти к завучу, а в голосе Левина слышался праведный гнев обывателя, одетого в «адидас», но запомнившего из правильных советских фильмов, что милиции надо помогать, а не убегать от неё.

– Да он же не мимо нас проходил даже! – горячился Левин. – Кто на нас подумает, если этот мужик шёл из деревни… Ну вот которая не Верхние Ослы, а другая…

– Оселки, а не Ослы! А кто будет разбираться, откуда он там шёл? В лесу остановились туристы, значит, туристы что-то видели, что-то знают!

– Ну так пусть они нас об этом спросят! Иначе хуже получится. Были туристы и нет туристов. Костровище есть, а туристы сбежали куда-то. Тут нас и начнут искать!..

Они дошли до реки, и Левин с Брюсом дружно замолкли, сообразив, что в ледяную воду лезть всё-таки придётся.

– Искать начнут тех, кого видели у моста, – объяснил Брославский Левину тихо, чтобы не услышали на том берегу реки. – Тебя, меня и Брюса. Пусть ищут. Найдут – мы им расскажем, как было. А девчонкам это не нужно, тут Брюс совершенно прав. Поэтому мы сейчас позавтракаем, соберём рюкзаки и двинем на шоссе. Но не на ближнее шоссе, а на Выборгское, пойдём через лес, в посёлок Чухонские Оселки. Ты понял меня, Миша?

Брюс был настолько поражён, услышав от кого-то слова «Брюс совершенно прав», что не смог выговорить ни слова. А Левин, тоже удивлённый, пробормотал растерянно:

– Но если мы не имеем к этому отношения, Александр… Если мы ни при чём?

– А ты уверен? – и Саша красноречиво поглядел на то, что Левин всю дорогу тащил в руках, но как-то об этом забыл.

Потрёпанную джинсовую кепку с длинным козырьком.

– Ни при чём?

Миша Левин тупо уставился на ту же кепку, перевернул её, поглядел на кровавое пятно снизу на козырьке. Брюс приоткрыл рот и сказал одно слово:

– Муравейник!..

Лицо начало меняться. На тропинке стоял не старый человек в шляпе, а длинный двадцатилетний парень в штормовке и кепке, надвинутой на глаза. Из-под козырька он пристально смотрел на горящий муравейник и сам не понимал, кто он теперь: девятилетний напуганный пацан или убийца.

«Вернуться к палатке, – стучало в голове, – и ударить эту стерву по лицу… Скоты неблагодарные. Я вас позвал в этот лес, я хотел рассказать что-то важное, я вам доверял. Я думал, что у меня теперь есть девушка. А она весь вечер глядела не на меня. Они думают, я не заметил. Прекрасно я заметил, как ей этот Микки-Маус понравился. Ловелас стриженый, скалолаз с туристическим образованием. Дура, стерва, шлюха, студентка с филфака! Кто же спорит, Александр Брославский крутой мужик, а я так – ученик барда Мурашова. „В походе нельзя играть на гитаре“. Правильно он сказал, нельзя. Нельзя в это верить. Бард Мурашов обманул нас и свалил куда подальше, а нам теперь с этим жить. И я пытаюсь! Я же пытаюсь, пропадите вы пропадом! Сейчас не то время пришло, когда про сосновые шишки поётся, сейчас время страшное. И всегда было страшное. Это вы, это вы всю жизнь врали друг другу, что жизнь – штука простая: соберешься с друзьями у костра – и все счастливы. Я сочиняю про другое. Я не сочиняю даже, я говорю правду!»

«А они не слышат. Даже эти, с которыми я давно знаком и вроде как друзья, не слышат. И эта стерва. И этот псих Вадя. Ударить по лицу… Кого ты решил ударить по лицу? Кого бы ни захотел – не выйдет. Александр Брославский не собирался с нами ехать, но на вокзале заглянул мне в глаза и присоединился к группе. Он сразу понял, что я псих, что за мной лучше присмотреть. Вдвоём с Толей они меня легко скрутят… Правда, можно взять в руки что потяжелее. Толин топорик, например, из дерева вытащить? Что, интересно, ты скажешь тогда? Сука…»

За все свои двадцать лет Светлов почти никогда не пользовался ругательствами – ученику барда Мурашова и честному романтику это вовсе не к лицу. Но сейчас, сидя на вывороченной из земли бетонной плите, он с наслаждением повторял бранное слово: сука неблагодарная! Я её позвал, а она недовольна. Она мне велела извиниться… За что?.. Я подлостей не делал, сука… Я бедный, но я честный…

Перед Светловым высился муравейник, похожий в темноте на надгробный памятник детским страхам и юношеским надеждам.

«Никто не убивает людей просто так…» Да что ты говоришь, клоун рыжий?

«Вам правда не страшно? – лёгкий шум ветра, пролетающий в кронах деревьев, походил на пение. – Не стра-ашно вам? Не стра-ашно? Может, скажете, так не быва-ает?»

Муравейник стоял перед ним. Высокий, в три четверти немаленького светловского роста. Светлов вспомнил, нет – почувствовал на губах запах дыма и мокрой хвои. Ему девять лет. В руке тикают отцовские часы с секундной стрелкой. Перед ним лес. Дым. И огонь.

«Крыша поехала», – промелькнула в голове шальная мысль. Промелькнула и исчезла.

«Я не спел вам песню… Я напрасно сюда приехал… Я не бард, я не честный бедняк, не романтик, я никто… Из-за этих гадов… Которые не слушали меня… Которые перебивали… Трепались… Хамили мне в лицо… А кому ещё будет интересно, если не им? Это ведь лучшие из всех, кого я знаю. Эти в лес поехали не водку жрать, а песни слушать. Уплыла „Бригантина“, кончилась навсегда, не будет больше… Я им не нужен… Никто никому не нужен… А кто вы такие, сволочи, – мысль плелась и терялась, – чтобы я вам был не нужен?!»

«Вы не захотели слушать историю из моего детства? А я ведь не целиком её вам рассказал. Вы всё равно узнаете про Сжигателя Муравейников. Не из песни… А когда проснётесь и пройдете пятьсот метров по лесной тропинке. И тогда вы наконец поймёте, как это интересно! И вякнуть не посмеете, что я рассказываю то, чего не было!»

Не интере-есно вам?

Не стра-ашно?

А я ведь классные истории рассказываю!

– Мы имеем к этому отношение, – угрюмо сказал Саша и принялся расстёгивать ремень, чтобы снять брюки и перейти речку вброд.

– Но топор-то! – закричал Левин в отчаянии. – Это же не наш топор там лежит!

– Не ори, – откликнулся Брюс, тоже принялся стаскивать с себя штаны и, конечно, просыпал остатки своих сигарет на землю.

– Девчонкам ни слова про Светлова. Ты понял, Брюс? Ты понял, Мишенька?

Мишенька кивнул и сказал:

– Только это всё равно бред…

…Упавший почувствовал тяжёлый, безумный взгляд. Силуэт на фоне неба казался громадным, рука сжимала что-то продолговатое, а на голове сумасшедшего красовалась джинсовая кепка с длинным козырьком…

Нет! Бред. Кепки уже нет на голове у Виктора Светлова. Кепка валяется среди сосен, выше по склону, она уже потеряна, пока бежали вниз по тропинке. Значит, если человека у моста невесть за что убил Виктор Светлов, на нём в тот момент была только брезентовая куртка. Ну и белая рубашка, куда ж без этого.

…Саша первым натянул одежду после непредвиденного купания и выбрался к палатке. У обрыва сидела Таня и смотрела на одевающегося Брославского, как на волшебным образом вынырнувшую из речки мечту – без брюк, но в футболке с Микки-Маусом. Но Саше было сейчас не до лирики. Под любимой сосной стоял Марецкий и со склочным видом слушал плеер. Саша подошёл к костру, где Майя сидела у котелка с остывшей вермишелью. Она уже не играла в добрую маму. Она просто готовилась закатить скандал Левину, когда тот наконец отряхнёт ноги от песка и наденет носки. Левин и Брюс, предчувствуя это, явно не торопились. А у Брославского в лагере было неотложное дело.

Он очень хотел бы ошибиться. Но он не ошибся.

Одна из подпорок Толиного изготовления, та самая, из которой Толя вырезал вчера ножом чью-то голову, продолжала лежать там, где Толя бросил её вчера, у самого костра. А вот другой подпорки, на которой Толин нож оставил только неумелые узоры народного творчества, тут не хватало. Да и быть её тут не могло, потому что эта дубина, в метр длиной и в руку толщиной, изрезанная Толиным ножом, валялась сейчас в луже, в полукилометре отсюда и в двух метрах от покойника у моста. И стало быть – покойник у моста имел самое прямое отношение к первому и последнему походу в лес студии «Бригантина».

Таня смотрела на Сашу. Она явно хотела угадать, о чём он думает. Все влюблённые женщины этого хотят, и не только семнадцатилетние.

– Ну и что всё-таки у нас там стряслось? – вопросила Майя, не глядя ни на кого конкретно, но голосом, не предвещающим ничего хорошего тому, кто не станет отвечать.

Левин и Брюс высунули головы над обрывом и беспомощно поглядели на Брославского.

– С Витькой не случилось ничего, – поспешно сказал Саша. – Но там, у моста, к большому моему сожалению, какому-то мужику башку проломили. Так что нам лучше побыстрее смотаться. Вы всё доели?

– Ждали вас двадцать минут, – язвительно сказала Майя. – Потом Вадим нас утомил своими стонами голодного тюленя…

– Чё Вадим-то, чё Вадим? – отозвался Марецкий, как водится, не снимая наушников.

– Потом Толе стало скучно, и он сказал, что, пока кипит чай, он сходит пособирает грибы на болоте.

– Грибы! – вздохнул Саша. – Ему же вчера объяснили, что грибы в июне не растут!

– Так что я собираюсь заваривать чай, – сказала Майя так громко, чтобы было слышно во всём лесу, и звучно встряхнула жестяную коробочку с заваркой.

Вадим Марецкий содрал наушники с головы и строго потребовал отчёта:

– Где Светлов?

– Не знаю. Но думаю, ушёл ночью по шоссе. Может, попутку поймал.

– Проломили голову не ему?

– Нет, – ответил Брославский, понимая, что Вадима надо остановить. Но не успел.

– Так может, это он кому-то голову проломил? – так же быстро уточнил Марецкий.

– С чего бы? – по возможности естественно удивился Саша. Весь продуманный план сняться с места, не вникая в подробности, летел к чертям.

– С чего бы? Ты, наверное, не слышал, как он уходил. А вот Таня слышала. Таня, ну-ка, расскажи нам, что он сказал тебе на прощание?

– Не твоё дело, – тихо сказала Таня.

– Ой, да что ты? – ласково пропел Марецкий. – Ну да, конечно, куда мне судить, когда у меня даже девушки нет. А Витьке вот повезло, у него всё есть! Правда, Танечка?

Таня перестала сутулиться и сразу похорошела. Ещё полслова, и Вадя схлопочет туристическим ботинком. Вадю надо заткнуть, а Таню успокоить, понял Брославский. Спросил мирно:

– Светлов что, сильно злой был, когда уходил? Наорал на тебя?

– Он не орал, – произнесла Таня, у которой и голос теперь, когда она перестала строить из себя скромницу, стал очень привлекательный, звонкий и тугой, – он просто разговаривал со мной тем тоном, который я всегда ненавижу.

– Всегда ненавидишь? – деланно расхохотался Вадим Марецкий. – Вы же с Витькой встречаетесь не больше месяца!

– Заткнись, Вадим, не мешай! – убедительно попросил Саша. – И что он сказал, Таня?

– Сказал, что убьёт, – Таня смотрела прямо в глаза Саше.

– Ты это зачем говоришь?! – заорал Вадим. – Перед кем сейчас выпендриваешься?

– Вадим! – вмешался в беседу отважный Брюс. – Так же нельзя с девушкой…

– Ах, какое благородство, Брюс! – Марецкий оскалился, как бешеная лиса, и Брюс от него отшатнулся. – Ты не очень-то волнуйся о том, чего мне нельзя с девушками! Ты лучше скажи нам, с кем это Витька этой ночью в лесу Таню застукал?

Брюс онемел и позеленел лицом, под цвет своей рубашки.

– Ну да, с Брюсом! – тяжело дыша, произнесла Таня. Когда она в бешенстве, ей страшно идёт и комбинезон этот дурацкий, и даже ботинки. – Мы с ним, Вадя, целовались, а ты за нами, Вадя, подсматривал, потому что тебе завидно…

– Вадим, – собрав всё своё мужество, снова подал голос Брюс. – Это просто не знаю как непорядочно с твоей стороны! Если Таня сама не хотела об этом говорить…

– Таня не хотела говорить, порядочный ты мой, – отчеканил Вадим, – потому, что ей и на тебя плевать, и на Витьку плевать, и на целый мир. Она вот по этому Микки-Маусу со вчерашнего дня сохнет! Она перед этим Микки-Маусом не желала признаваться в том, что целуется с кем попало! И целуется-то для того только, чтобы он внимание обратил!

– А давайте вы все сейчас заткнётесь?! – предложил Саша Брославский. Голос его прозвучал внезапно и убедительно. Воцарилась идеальная тишина, а в ней послышался хруст веток – это возвращался из своего болота на поляну умиротворённо улыбающийся Толя. В руках он тащил два хилых, но безусловно ядовитых на вид гриба.

– Отвечаю на твой вопрос, Вадим. Нет, голову проломили не Витьке Светлову. Нет, голову проломил не Витька Светлов. Там лежит какой-то деревенский мужик лет сорока, которого ни я, ни Миша, ни Брюс в глаза не видели раньше. Далее. Меня зовут не Микки-Маус. Меня зовут Александр Брославский, для друзей – Саша, но друзей у меня тут нету! Сейчас ты попьёшь чай, и все вы попьёте чай, потом соберёте манатки и пойдете туда, куда я вас поведу, чтоб не заблудились! Вы меня за этим позвали, так что – будьте добры! И молчите! Это вам добрый совет: пейте чай и молчите!

– Ах, чай?! Ну, приятного аппетита! – огрызнулся Марецкий, спрыгнул на песок и побрёл к реке, на ходу надевая наушники. Майя, продолжая помешивать заварку в котелке, вдруг разревелась, как детсадовка.

– Ты чего? – удивился Левин, на всякий случай обнимая её.

– Всё же было нормально! – отчаянно хлюпала носом Майя. – Вчера же все было нормально… Вы идиоты все, ребята! Вы идио-оты!

Толя добрался наконец до палатки и несколько раз обвел присутствующих глазами. Он, конечно, слышал, что Вадя Марецкий опять с кем-то полаялся. Дело-то житейское, на то он и Вадя Марецкий, чтобы со всеми лаяться. Право же, это пустяк по сравнению с загрязнением родной природы, с духовным вырождением страны, с тем, что никто уже не помнит песню Мурашова «Покров на Нерли»… Так чего же все стоят как на похоронах, чего же все молчат, а у обеих девушек глаза на мокром месте?

– Ребята, – осторожно поинтересовался Толя, – случилось что-нибудь, а?..

…Светлов не врал про убийство в этом лесу двенадцать лет назад. Я здесь жил, я сам слышал про смерть в Муравьином лесу. Может это как-то относиться к нам? Нет. Бред. Даже если девятилетний Витя Светлов встретил на лесной тропинке настоящего маньяка, тот маньяк давно пойман и расстрелян. Хорошо, даже если нет. Даже если в посёлке Верхние Оселки до сих пор обитает престарелый убийца, Сжигатель Муравейников, с чего бы ему случайно возобновить свои преступления именно той ночью, когда «Бригантина» припёрлась поглядеть на страшный лес?..

…С Марецким, пока собирали рюкзаки, не разговаривал вообще никто, а он, в свою очередь, делал вид, что слушает «Наутилус», хотя кассета в плеере давно не крутилась.

Таня Таволгина мужественно вытерла глаза и старалась ни на кого не смотреть. Но когда уложили и стали разбирать рюкзаки, она потребовала себе светловский:

– У меня же всё равно рюкзака не было. А Витин теперь – лишний. Я понесу…

– Куда ты его понесёшь? – ласково осведомился Саша. – Тебе бы самой дойти в этих башмаках. Ты и так в них по лесу идёшь, как Пятачок с перебитыми ногами…

Брославский не смог бы пояснить, откуда он взял красочную метафору, но она сработала. Таня не заплакала снова, не закричала от ужаса и даже не пнула его ботинком по ноге. Она просто отошла к реке и не мешала всем остальным молча, а потому быстро и аккуратно сворачивать лагерь. Заботливый о природе Толя вылил на кострище два котелка воды, послушно подхватил на плечо лишний рюкзак и поинтересовался:

– А куда идём?

– В Чухонские Оселки. Километров шесть по лесной дороге. Там тоже автобус ходит.

Тронулись по хорошо знакомой тропинке к доту. Шли гуськом. Марецкий не желал идти вместе со всеми, не мог идти позади всех, потому что там плелась жёлтая кобыла, и не мог уйти вперёд, потому что понятия не имел, куда сворачивать. Поэтому Вадим пёрся по лесу, утомительно мелькая между соснами. Благо лес тут не густой.

Возле дота Брославский снова пересчитал всех по головам. Майя и Левин, кажется, приняли эту остановку за обряд прощания с заколдованными развалинами и смотрели на куски железобетона как на экспонат в музее.

– Это здесь? – страшным шёпотом спросила Майя.

– Нет, – точно так же ответил ей Левин. – Убили мужика у моста, а мост там.

– Я про ваш муравейник!

– Муравейник погас.

– А он горел?

– Что, не видишь, что ли? Слушай, сколько у нас топоров было всего?

– Твой и Толин. Твой я прицепила к рюкзаку.

Толя уже вытащил из-за пояса топорик с резиновой рукояткой и с доброй улыбкой протянул Левину:

– Надо?

– Мне не надо!

– Помолчите, а? – попросил Саша и прислушался.

Со стороны моста неслась какая-то разноголосица. Там собралось изрядно народу.

– Вот менты и приехали. Так что пойдём отсюда поскорее, – сказал Брославский.

Счастливые дети. Они ещё обдумывают возможность того, что в финском доте живёт древнее зло в виде заскорузлого старичка-почтальона, что Виктор Сергеевич Светлов его странным образом разбудил. Романтики у костра, что с них взять. Каши с ними не сваришь.

Сейчас я уведу их подальше от места преступления.

Я сказал им, что это всё ерунда, что Светлов никого не убивал и сам не помер от рук своего детского кошмара. Я сам-то в этом уверен? Мог я ошибиться там у моста? Убитый одет в брезентовую куртку, джинсы и в светлую рубашку. Примерно того же роста и сложения. Но это не Светлов. Покойному далеко за сорок, волосы с проседью, он живёт не в городе, он пьёт водку. Я редко вижу трупы, я знаком со Светловым один день. Мог я спутать мёртвого барда с мёртвым деревенским хануриком, если пользоваться лексикой того же Светлова? Нет. Бред.

Когда тропа расширилась и влилась в обычный лесной проселок, Марецкий обогнал всех и быстро-быстро зашагал вперед.

– Вадик, ты куда? – крикнул вслед Толя.

– От вас подальше! – рявкнул Вадик, как будто именно Толя чем-то его особенно уел.

– А вдруг пойдёшь не туда? – Толя, чьи запасы доброты казались беспредельными, жалобно оглянулся на Брославского, но тот молчал, снова пересчитывая проходящую мимо «Бригантину». – А если там, впереди, развилка будет?

– Подожду! – пообещал Вадим и, вздымая облака пыли, устремился вперёд. Гитара болталась за его плечами и била по рыжему затылку.

Саша пропустил мимо вздыхающего под тяжестью двух рюкзаков Толю, пропустил Майю с Левиным, обсуждающих что-то на ходу, и худосочного Брюса, снова дымившего как паровоз. По лицу Брюса было заметно, что он попытался снова рассказать Тане про свои подвиги и навыки, а Таня послала его подальше, но мастеру единоборств на такие пустяки наплевать. Таня шла последней и не очень быстро.

– Как твои ноги? – спросил Саша, когда они поравнялись.

– Уйди, пожалуйста, Саша, – попросила Таня, внимательно рассматривая следы на дороге, как будто старалась случайно не наступить на отпечаток ноги Марецкого или Брюса. – Уйди, пожалуйста.

В голосе бедняжки слышалось столько горечи, что, пожалуй, съезди Брославский прошлой ночью в город, чтобы задушить любимую Танину кошку, и тогда не заслужил бы большего. Отлично, подумал Саша, отлично. Девушке больше не нравятся Микки-Маусы.

– Танюша, – как можно мягче и убедительнее сказал Брославский, – ты мне ответь, пожалуйста, на пару вопросов. Виктор ведь застал вас с Брюсом у муравейника, правда? А куда он после этого ушёл?

Таня откинула волосы с лица и посмотрела на Сашу с вызовом. На щеках её остались мокрые дорожки, в глазах – непонимание:

– Да понятия не имею, куда!

– Нет, Танюша, – Саша говорил как можно вежливей и будничнее, – ты меня не поняла. В какую сторону Виктор ушёл сразу после того, как накричал на вас?

– Ну туда и ушёл, – неопределённо мотнула Таня головой. – Вниз.

– Вниз – это куда? – спокойно уточнил Саша.

– Туда, к мосту.

«Ага, – подумал Брославский, – об том и речь. Это и непонятно».

Таня хлюпнула носом и довольно злобно сказала:

– Сначала Витя наорал на меня ночью… Обзывал по-всякому и Брюса, и меня… Но у него хоть повод был… А теперь ещё эта скотина… Этот ваш Вадя…

– Значит, – перебил её Саша, – Виктор после скандала направился прямо к палатке?

Он не валял дурака, а желал удостовериться, что студентка с филологического ничего не путает. И преуспел. Студентка даже тихо зарычала от ярости, что он такой тупой:

– Да почему к палатке? Я же сказала, вниз пошёл, к мосту, в лагерь не возвращался.

– А в руках у Виктора было что-нибудь, когда он на тебя орал?

– Топор? – Таня уже не плакала, даже слабо усмехнулась.

– Да что угодно. Держал он что-нибудь в руках?

– Ничего не было, – Таня красиво пожала плечами, перед тем как снова ссутулиться.

…Главный ужас в чём? Незнакомого мужика у моста пристукнули дубиной, которую кто-то ночью подобрал у костра в нашем лагере. Я плохо знаю Виктора Светлова. Может быть, он псих, который, поругавшись с девушкой, кинется убивать случайного прохожего, попросившего закурить. Мне так не кажется, но чужая душа, конечно, потёмки. Гораздо важнее другое. Светлов, взбешённый изменой любимой девушки, наорал на неё и бросился к шоссе. В руках у него ничего не было – ни топора, ни дубины. В лагерь он не возвращался, про рюкзак и не вспомнил. Да и зачем специально возвращаться? Не настолько Светлов безнадёжный романтик, чтобы суковатую дубину в лесу не найти, если уж очень нужна.

– Танюша, ещё вопрос можно? Светлов одет был нормально? В куртке, в кепке?

– Так он всегда в куртке и в кепке! И по телевизору. И в кино. И когда целуется, тоже в кепке! – голос Тани дрожал, как видно, быть возлюбленной гения нелегко. Но интересно.

– А после всего этого ты куда пошла?

– В лагерь пошла. В палатку. И заснула там.

– А когда в лесу кричать начали? Проснулась?

– Не просыпалась я! И тебя я тоже не будила. Не будила я тебя ночью!

– А заснула быстро?

Саша с Таней шли по дороге рядом. Случись такое вчера, Таня, наверное, умерла бы от счастья. Сейчас она оставалась живой и даже довольно раздражённой:

– Нет, не быстро я заснула. Полчаса в себя приходила после этого скандала.

– Кто-то в лагере ещё не спал?

– Да нет. Тихо было. Я слышала, как шишки с сосны падают.

…Поверим Тане – Светлов в лагерь не возвращался. Поверим Тане ещё раз – он ни за что не бросил бы свою кепку. Этот самовлюблённый гений, этот Виктор Сергеевич, если он кого-то решил убить, но уронил при этом кепку, он кепку сначала поднимет, отряхнёт и наденет, и только потом бросится в смертоносную погоню. Да ещё и на глаза её натянет пониже. Что бы там ни было, но кепка не останется валяться где-то в стороне от тропинки, да ещё заляпанная кровью…

– А не самому Витьке Светлову голову проломили? – помнится, спросил Марецкий.

У моста лежал труп. Но мы не обшаривали всю излучину, берег реки, высокую траву. Этим сейчас займутся приехавшие по вызову сыщики. И если где-то там лежит с проломленным черепом гениальный бард, а я бодро шагаю прочь, запихав окровавленную кепку к себе в рюкзак… Получится неловко…

Впрочем, кепку Светлов мог обронить ещё в одном случае. Нарочно. Если сошёл бы с ума и решил убедить всех, что его дурацкая песенка – больше, чем песенка. Что в нем и правда воскрес давно покинувший этот мир маньяк с почтовой сумкой на плече.

И только так можно объяснить подожжённый муравейник.

А теперь поверим Тане Таволгиной в третий раз. Взволнованная своей запутанной личной жизнью, эта кобыла засыпала добрых полчаса и никаких криков в лесу не слышала. Из чего следует, что разъярённый Виктор Сергеевич Светлов за это время успел бы три или четыре раза выбраться на ночное шоссе и выбыл из любой игры, которая тут игралась. И никто, ни Светлов, ни Сжигатель Муравейников с канистрой бензина на плече, пока не заснула Таня, не мог бесшумно подойти к нашему ночному костру и унести заветную дубину. Единственную улику, связавшую убийство у моста с нашим походом.

Если только Таволгина не врёт, конечно.

– И что он конкретно сказал, когда уходил?

– Я уже говорила тебе, Саша. Что убьёт. Я ничего не преувеличила.

– Он пообещал, что убьёт тебя? И всё?

Таня снова посмотрела на Сашу своими глазами-блюдцами. Блюдца уже высохли.

– Ещё он меня назвал сукой, если тебя именно это интересует, – сообщила она.

– Нет, не это, – вежливо сказал Брославский, – но ты всё равно извини.

…Майя права, – думал Брославский ожесточённо, – мы все идиоты, и я – главный идиот. Мне нужно было ночью посмотреть на часы. Мне нужно было ночью выволочь всех из палатки и пересчитать по головам. Тогда бы я знал, кто спит в палатке, пока в лесу кого-то убивают. Тогда бы я знал точно, кто затеял драку у моста. Там ведь вообще не было драки в обычном понимании слова. Там произошло что-то другое, что-то скверное, странное и настолько простое, что мне вовек не догадаться.

Ну о’кей, мы сбежали с места преступления. Может, мне нужно довести романтиков до автобуса, отправить в город, а самому – вернуться? Дойти до моста и честно рассказать, или как там это называется – дать показания. В конце концов, кроме нас двоих с Виктором Светловым, никто из ребят тут раньше не бывал. И чисто теоретически только у нас со Светловым могут иметься поводы убивать местных жителей…

Я, конечно, не убивал. И Светлов, судя по всему, не убивал. А остальные бригантинцы вообще в этом Муравьином лесу впервые в жизни…

И что подумают бравые сыщики, выслушав меня? Что вчера, когда у костра Витька рассказывал свою байку, его слушал ещё кто-то, кроме нас. Кто-то, живущий в одном из окрестных посёлков? Он, скажем, задумал убийство другого местного жителя. И зачем-то решил подстроить всё так, чтобы сыщики у моста первым делом заподозрили несчастных туристов из «Бригантины» и конкретно Виктора Светлова?

Это вместо того, чтобы просто сбросить труп и дубину в речку?

Да бред это. Я про это не только под протокол, а даже просто вслух никому не скажу. Надо мною после этого мной даже Майя с Левиным смеяться станут.

Потому что если бы кто-то и задумал придать происходящему вид пионерской страшилки из воспоминаний Виктора Светлова, он бы не оставил труп у моста. А оттащил бы и уложил в подожжённый муравейник. Это же очевидно, товарищи!

Брославский догнал Левина и Майю. Левин пытался незаметно поддерживать Майин рюкзак, чтоб слабой девушке полегче было, Майя пихала его локтем. Счастливые они всё-таки люди.

– Товарищи! – окликнул Саша и, словно вёл светскую беседу в городском парке, непринуждённо спросил: – Ваш Виктор Сергеевич, в общем, парень хороший, умный?

Школьникам нельзя задавать прямые вопросы. Школьников нужно удивлять.

– Хороший? – скептично ответил Левин, при каждом шаге издававший шуршание, как заевшая грампластинка. – Смотря что считать хорошим человеком? Толя, например, считает, что хороший человек не должен…

– Не должен эмигрировать в Израиль, – поспешно продолжил Саша, чтобы не вдаваться в подробности межнациональных отношений.

– В том числе, – солидно кивнул Миша. – По-своему Толя прав, по-моему – нет.

– Я же не спрашиваю, кто прав, – напомнил Брославский.

Левин поглядел на идущего далеко впереди Марецкого. Оглянулся на Таню.

– Светлов хороший, – сказал он, как всегда, с циничной ухмылкой. – И умный.

– Если вы, Александр, про этот поход, про то, что зря он нас сюда притащил, – сказала Майя, почёсывая комариные укусы на щеке забинтованными пальцами, – то на мой взгляд, поход получился классный. Будет что вспомнить.

– Человека, правда, убили…

– Так это же не Виктор Сергеевич его убил, правда?

Голос курносой девушки звучал искренне. Что-то, видимо, есть такое в характере лучшего ученика барда Мурашова, что мешает ему бросаться с дубиной на прохожих в лесу просто от того, что поссорился с приятелями и крыша поехала.

Значит, мальчик, который бегал по тропинкам в мокром лесу, – ни при чём?

Хороший и умный человек не убивает просто так. Но умный человек может задумать преступление заранее. У умного человека может быть мотив. И этому мотиву может быть и десять, и двадцать лет.

– А кто-нибудь из вас его песню про муравейники слышал от начала до конца?

– Ну, я слышал, – сказал Левин без особого восторга. – Так, конечно, наизусть не вспомню… Там ребёнок… Ночью почему-то выходит со старой дачи… И ему страшно, и он бежит в лес… А за ним гонятся, конечно… Нет, вернее, пристально следят, и это страшно… Песня как песня, ничего особенного…

– А кто пристально следит, ты не помнишь? Хозяин дачи? Сосед? Родители, может быть?

Майя засмеялась и на миг стала похожа на своего Мишеньку. Наверное, он всё-таки увезёт её за пределы Родины.

– Александр, вы это серьёзно? Вы думаете, что Витя сегодня ночью снова встретил своего знакомого маньяка и на всякий случай убил? Это… Это…

– Голливудский ужастик. Так не бывает, – сказал Миша и тоже презрительно улыбнулся.

Да не маньяка он убил… Не было никакого маньяка. Было преступление десятилетней давности, мёртвый деревенский почтальон, которому в лесу голову проломили. У старых преступлений остаются свидетели. Остаются виновники, которым не нужны свидетели. Остаются родные погибших.

Хотя правы эти циничные дети. Всё это наверняка случается. Но без дубины, брошенной в лужу, без кепки, обмазанной кровью и кинутой в кусты, без подожжённого муравейника. Произошедшее ночью смотрится как если бы некий идиот выучил наизусть новую песню Виктора Светлова и пошёл убивать первого встречного «просто, чтоб было похоже».

Вот именно таких идиотов и не бывает.

– Майя, ты ночью крики в лесу слышала?

– Я спала, Александр. Очень сладко спала.

– И ты меня ночью не будила? За плечо не трясла?

– Вы шутите, что ли?

– Я не шучу. Меня ночью в палатке разбудила девушка и сказала, что в лесу кто-то кричит. Таня этого не делала. Девушек в палатке было не так уж и много.

Майя оглянулась на Таню. Покосилась на Мишу Левина. Потом облизнула губы и посмотрела на Брославского с непонятной просьбой в глазах.

…Это значит, что она сейчас не скажет, она мне потом скажет, когда сочтёт нужным. Отлично! Отлично! Одна из девчонок говорит неправду. За каким дьяволом? Кого они хотят спасти от подозрений? Таня – Брюса? Майя – Левина? Ведь понятно же, что не девчонка забила насмерть того мужика у моста. И не тщедушный Вадя Марецкий. Добродушный бородатый Толя физически способен разбить голову дубиной, он и без дубины может шею кому угодно свернуть. И как нарочно, именно он сидел у палатки в те секунды, когда кто-то истошно орал в лесу.

А, может быть, убийство в лесу произошло без единого крика? Может, кричали уже потом? И неизвестная девушка разбудила меня специально, чтобы я услышал эти вопли, похожие на дурной сон?

Это даже не голливудский ужастик. Это детектив. Низкопробный детектив, с обложкой, обёрнутой в газетку, и зачитанный до дыр. Ты правда поверил, что один из этих самодельных окуджав обеспечивает другому алиби на время убийства?

А не ты, что ли, прикидывал вчера весь вечер, как они друг друга поубивают? Хотел позабавиться. Думал, что с тобой, крутым скалолазом, этим недотёпам ничего не грозит. Так забавляйся! Недотёпы пока все тут, кроме главного, но он благополучно ушёл на шоссе, поймал попутку и смотался в город. Никто за нами не следил, никто не подслушивал у костра. Отсюда – простейший вывод. Один из тех, кто шагает рядом по лесной тропе к Чухонским Оселкам, сегодня ночью впал в беспричинную ярость, набросился на незнакомого селянина и безжалостно забил его до смерти дубиной.

Зачем?

Это бред, но давайте прикинем. Кто тут у нас убийца?

Толя шагал по дороге легко. Можно над ним иронизировать сколько угодно, но был он сейчас, с двумя тяжелыми рюкзаками за спиной, прекрасен, как преодолевающий пустыню двугорбый верблюд, как могучий зверь. Зверь ломится через валежник и не обращает внимания ни на сучья, ни на ухабы, ни на надоедливого овода, который всё вьётся над ухом и растолковывает:

– Это совсем не английское имя… Это просто так произносится на английский манер… Меня так называл настоящий японец, которому я экзамены сдавал… В японском языке просто нет звука «эр». И поэтому нет иероглифа, который обозначал бы «русский». Но я же – русский. И мой сенсей сказал, что на моём поясе будет вышито «Рюс» или, вернее, «Брюс». Потому что такой иероглиф – есть… Так я и прошу всех меня называть…

Нужно обладать поистине богатырским терпением, чтобы всё это выслушать, с уважением подумал Брославский. Но Толя не выглядел утомлённым. Он даже умудрялся что-то отвечать смелому мальчику в военной рубашке, шли они в ногу, словно два гренадера, и догнать их, чтобы задать пару вопросов, оказалось не так легко.

– Товарищи! – окликнул их Саша. Брюс прервал свою бесконечную болтовню, а Толя поглядел как-то через плечо, и уже без того почтительного уважения, что было позавчера, когда он забыл в турклубе свой компас. В глазах могучего бородача поблёскивало что-то вроде горестного торжества. Ну ещё бы. Предчувствия его не обманули.

– Вот вы обращаетесь «товарищи», Александр, – прогудел он укоризненно, – а знаете, наверное, кто так говорил? Так большевики говорили. Те, что столько горя принесли!

– Как стихи, получились?

– Что за стихи?

– Ну ночные. В блокноте. Ты же песен не пишешь…

Толя остановился. И Брюс остановился. Толя встряхнул лямки на плечах, а Брюс полез за куревом.

– Стихи написал, – строго и коротко сказал Толя – вид у него был такой, как будто Брославский выдал при всех врачебную или даже государственную тайну. Тем лучше.

– Может, прочитаешь? Не сейчас, а пока автобуса будем ждать.

– Прочитай, конечно! – обрадовался Брюс новой теме для разговора, с наслаждением затянулся и начал было: – В стихах главное что?..

– Нет! – решительно обрубил Толя, одним движением руки вытащил изо рта собеседника сигарету и уронил в жёлтую пыль на дороге. Без видимой связи пояснил: – Стихи написал, получилось плохо. Утром перечитал и в костёр кинул. Погляди, какая природа кругом! Разве можно её поганить?

Природа кругом была роскошная: справа мох и сосны, слева мох и сосны, посреди – дорожная пыль. Но Толя уже снова шагал вперёд, и язык не поворачивался спросить у него, что он считает покушением на красоту природы – курение или сочинение стихов.

Впереди всех по-прежнему маячил Марецкий, семафоря рыжей башкой в наушниках. Он убегал всё дальше. Двужильный он, что ли, этот нездоровый человек?

…Да очень всё просто! Толя тоже пошёл погулять ночью в лес. Увидел пьянчугу из деревни, который забавы ради поджёг муравейник. И, не стерпев издевательства над природой, просто сбросил негодяя с откоса. Да так швыранул, что тот укатился аж за мост и голову себе об дерево разбил по дороге. Или Брюс после неудачного свидания встретил на ночной тропе монаха из соседнего шаолиньского монастыря? Вызывал на поединок, выплюнул хабарик. Хабарик упал в муравейник, а незадачливый противник был уже мёртв. Куда ж он с голыми пятками и топором против синего-то пояса…

Смешно, да не до смеху. Раз уж я предполагаю невероятное, вспомним, что «никто не убивает просто так, потому что псих или злой. Причины должны быть, причины!». Так считает рыжий нездоровый любитель «Наутилуса Помпилиуса». И вообще-то, он прав.

Любое убийство начинается с конфликта. Чего-чего, а этого добра вчера хватило. Кто первый начал? Марецкий. Кто подначивал Светлова? Марецкий. Кто Светлову завидовал? Да тот же Марецкий, и уже давно, кажется. Он притащил Брюса. Он устроил спор о маньяках, сам первым обиделся и запретил петь под гитару. Хотя нет. Это я, если уж быть точным, запретил. Но всё остальное сделал Марецкий, уверявший всех, что он нездоровый психопат, намекавший, что его «Наутилус» пострашнее любого «Сжигателя Муравейников», а муравьёв он сам в детстве тысячами уничтожал. Даже не очень важно, правду он говорил или врал. Будь он хоть тысячу раз садист и маньяк, он полжизни своей недолгой пролежал на диване у телевизора, и дубину эту двумя руками не поднимет. Ему с муравьями воевать, а не с мужиком у моста. Или внешность обманчива? Вон как бодро вышагивает!

А самый сильный тут – это, конечно, Толя. Это он полчаса бродил по болоту и притащил в лагерь две увесистые дубинки, а потом вырезал из них узоры, чтобы никто не спутал с другими палками. Злым Толю представить себе сложно, но его мысли заняты высокими идеями, а за идею можно и убить. Ещё Толя очень любит природу. И конечно, очень жалеет муравьёв. Одно непонятно – зачем Толе брать в руки палку, когда он может голыми руками… Правда у того мужика был с собой топор… У мужика был с собой топор… Рядом с трупом лежал топор. А у нас все топоры на месте.

Брюс и Левин – ребята не шибко сильные, но хотя бы шустрые. У Брюса, конечно, тот ещё пояс синий, а может, и фиолетовый, но в какую-то секцию он, наверное, ходил. А Левин точно ходит, и не в секцию, а в тренажёрный зал. Достаточно посмотреть, с какой лёгкостью школьник-программист поднимает рюкзак и как без одышки и усталости шагает по дороге, заботясь о подруге. Это Майя, наверное, его обязала. Ей хочется, чтобы здоровый дух её Льва обитал в здоровом теле.

Ну хорошо, это физические данные. Физических данных мало, чтобы стать убийцей. Как у нас с психологией? Смелость Брюса сегодня проявилась во всей красе, когда слабосильный Марецкий морально уничтожал их с Таней, а Брюс, оглядываясь по сторонам, шептал: «Вадим, это непорядочно!». А ведь Светлов ночью наорал на Брюса куда сильнее и куда страшнее. Светлов орать-то умеет. Да мальчик, одетый в зелёное, просто убежал бы от него в палатку и стал выдумывать очередные истории, как он врезал кому-то «прямо по кадыку», чтобы было что рассказать за завтраком. Попробуйте вырвать сигарету у заядлого курильщика из зубов! Но Толя смог, и в ответ не звука, потому что мальчик в военной рубашке откровенно труслив. Пришёл в дикую ярость и пошёл убивать кого-то? Брюс? Да не смешите вы меня!

Миша Левин тоже не впадает в ярость – слишком уж умный школьник. Хотя, секундочку! А вчерашняя тарелочка из фольги? Тогда эта такса готова была вцепиться в горло самому Толе, потому что Майя порезала пальчик. И хотя пара мотков бинта вокруг пальцев всё исправила, осадочек, как говорится, остался. Если на секунду представить, что ночью рядом с развалинами финского дота, незнакомый мужик из деревни Оселки за каким-то дьяволом напал бы на весёлую курносую блондинку Майю, чтобы сделать с ней что-то плохое, тогда…

Но Майя утверждает, что всю ночь сопела в палатке. Она не просыпалась. Или она проснулась и растолкала меня как раз когда в лесу кого-то убивали, но пока не может в этом признаться? А когда сможет?

Вообще, наверное, если человек убил кого-то в лесу, пусть даже защищая девушку, выехать на ПМЖ в Израиль после этого становится несколько труднее? Не правда ли?

Про кого я ещё не подумал? Про Таню. Про Таню Таволгину, которая всё-таки стёрла себе ноги и ковыляет теперь позади всех с таким видом, как будто у неё не рюкзак отобрали, а вообще всю одежду. Она мне очень нравится. До самого конца поездки я должен вести себя с нею нагло, развязно и по-хамски. А выяснять для неё мотивы, способность и возможности к жестокому убийству я, уж извините, не стану. Эта золотая лошадка даже кошку ногой пнуть не смогла бы. Обязательно бы промахнулась…

…Чухонские Оселки производили странное впечатление, особенно по сравнению с Оселками Верхними. Там – милый дачный посёлок, разноцветные домики над речным обрывом, магазин на одном холме, водокачка на другом. Чухонские Оселки казались чужды этого легкомыслия. Населённый пункт тянулся вдоль шоссе. По одну его сторону, там, где болталась на столбе жёлтая табличка автобусной остановки с траурной надписью «ПОСАДКА», теснились довольно симпатичные, но совершенно вымершие на вид деревянные одноэтажные избушки деревенского типа. Стены из брёвен, ни один дачник в таком домике не поместится. А по другую сторону торчала ужасающего вида панельная пятиэтажка. Одна-одинешенька.

– Совхозный многоквартирный дом, – экскурсоводческим тоном пояснил Брославский и добавил: – Надо бы посмотреть расписание. Тут автобусы ездят ещё реже.

Шустрый Миша Левин вприпрыжку побежал к остановке, похожей на мачту вросшей в землю пиратской шхуны с жёлтым флажком, где забыли нарисовать череп и кости. Вообще-то, жёлтый флаг на кораблях поднимают, когда кого-то вешают. Словно опасающийся этой участи Марецкий уже мрачно сидел в тени совхозной многоквартирной уродины, держа гитару перед собой как оружие обороны. Таня, чтоб быть подальше от него, да и от всех, вцепившись в чей-то частный забор, рассматривала теперь огород с дотошной пристальностью безработного шпиона. Что ж, все при деле.

– А таксофона тут нет? – поинтересовалась Майя.

– Должен быть, раньше за этим домом был, – припомнил Саша. – А зачем тебе?

– Виктор Сергеевич уже дома у себя, скорее всего. Позвонить ему надо. Сказать, что всё у нас нормально. Он же за нас волнуется.

Какая заботливая девочка. На самом деле она хочет поговорить со мной так, чтобы никто больше не услышал. Ладно, пойдём позвоним.

– Можете считать, Александр, что это я вас разбудила.

– Считать я могу овец, когда не сплю. Будила ты меня или нет?

– Будила.

– На часы посмотрела?

– Нет.

– В лесу кричали?

– Кричали.

– Кто?

Майя остановилась, потому что увидела, что у телефона-автомата, привинченного прямо к стене дома, уже стоит Брюс. Майя подумала, что сказать. Уточнила:

– Кто в палатке был? Лев. То есть Миша.

– Тогда почему ты разбудила меня, а не его?

Майя снова не ответила, и Брославский, вручив монету, пропустил девушку к таксофону. Брюс стоял молча, как обычно, с сигаретой в зубах. Посмотрел, как таксофон сглотнёт, и протянул другую монетку, покрупнее, сообщив:

– Здесь тариф другой.

Какой заботливый мальчик.

Майе пришлось ждать недолго, не больше пары гудков.

– Алё! Виктора Сергеевича можно попросить? Нет, это Майя. Это Майя из «Бригантины». Здравствуйте. Не вернулся ещё? Нет, что вы, я в поход не пошла, у меня обстоятельства. Я потому и звоню. Думала, они уже приехали в город. Да вы не волнуйтесь! Нет, там ничего не случилось. И у меня всё в порядке, просто не смогла пойти в поход. Что вы. Не за что…

– Это кто у Светлова дома такой заботливый?

– Это у него папа, – сказала Майя печально. – Он старенький совсем и очень волнуется всегда, когда я звоню. Он всегда спрашивает: «Это кто, это Танечка?».

– Автобус через полчаса, – угрюмо сказал Брюс. У него вдруг пропала охота трепаться.

– Это ещё по-божески, – утешил Брославский. – Считай, идеально подошли.

Если бы Светлов оказался дома, если бы он взял трубку и сказал Майе, что все мы сволочи, можно было бы успокоиться. Не видел я этой дубины у моста. Померещилось. Кепку он потерял и не смог найти в темноте. Деревенский мужик кепку подобрал и примерил. Деревенского мужика убил ночью другой деревенский мужик, по своему деревенскому поводу. Не поделили канистру с самогоном, например. А муравейник ночью загорелся потому… Потому что потревоженный пионерской байкой маньяк на секунду встал из могилы и щёлкнул своей призрачной зажигалкой. Бывают в жизни совпадения…

И тогда найдут менты через полдня розысков брошенное становище на поляне и придут к выводу, что в лесу останавливалась банда опасных туристов-почтальонов, Сжигателей Муравейников. Все как один старые, страшные, в коричневых шляпах. Ну и пускай ищут этих злодеев до скончания века, благо недолго осталось…

…Но Виктора Сергеевича Светлова дома нет. Прошла ночь, прошла уже часть дня, двадцать раз можно было доехать до города на электричке. Но его пожилой и нервный отец полагает, что сын в походе, близ бывшей их дачи в посёлке Верхние Оселки. Той самой, где некогда отец позволял сыну бегать кроссы по лесным тропинкам, снабдив наручными часами…

Если верить Майе и Левину, Светлов хороший и умный человек. Майя уверена, что «Виктор Сергеевич за нас волнуется». А он и правда волнуется хоть за кого-нибудь? Может хороший и добрый человек бросить в лесу семерых друзей и нарочно не звонить домой, дожидаясь, пока позвонят другие? Чтобы уж точно у старенького папы инфаркт был.

Может. Он ведь творческая личность, бард. Поэт и романтик. Он родителей скорее до инфаркта доведёт, чем сознается, что поехал в лес своего детства с друзьями и с Танечкой, а вернулся совершенно один. Родители станут сочувствовать и задавать неприятные вопросы. Они, почитай, тоже романтики.

А если с Витькой по дороге домой всё-таки произошло что-то непредвиденное? Настолько плохое, что дома его не дождутся?

У Толи не было повода убивать Виктора Светлова. Чтобы это случилось, Светлов должен был бы у старого дота, в лесу, где ни зги не видно, каким-то невероятным образом продать Веру, Царя и Отечество. Во всех остальных случаях Толя просто обхватил бы приятеля могучими руками и предложил бы спеть пару песен Мурашова.

Таню Светлов крепко обидел. И будь Брюс рыцарь-заступник, он мог бы догнать Светлова на мосту и вызвать на дуэль. Но что это за дуэль, когда Виктор Сергеевич Светлов удирает сломя голову двести метров по откосу от малолетнего труса и болтуна, да при этом ещё и диким голосом орёт? Воля ваша, но не было такого, не было!

Кто остаётся? Умненький Миша Левин? Или любитель «Наутилуса Помпилиуса»?

Брославский вспомнил длинный оттиск в липкой грязи у моста: отпечатки подошв, ладони и кулака. Следы кед. Витька сидел у костра в стоптанных кедах, он же бедный и честный. А вот на убитом обуты сапоги, резиновые, старые, с короткими голенищами, один почти сполз с ноги лежащего в траве у взгорка. Следы сапог, отпечатавшиеся в грязи, я тоже видел.

Обе пары следов направлялись на тот берег, где стоит посёлок Верхние Оселки. Светлов, понятное дело, шёл от палатки. Убитый, стало быть, – вот отсюда, из Чухонских Оселков. Хотя в такое время в гости обычно не ходят. Скорее, из гостей возвращаются.

Кто сказал, что ночью у моста встретились только двое? Может быть, и убитый, и Светлов удирали вдвоём, от того или тех, кто гнался за ними из леса? Одного догнали у моста. А Светлов, видевший то, что произошло, бросился за помощью? И бежал, конечно, в посёлок, а не к палатке, где не на подмогу звать впору, а думать о спасении женщин и детей.

Мы не видели Светлова мёртвым у моста. Но с ним могли расправиться на шоссе, в одном из домов посёлка, сбросить с электрички или столкнуть под поезд метро уже в городе.

Ведь домой-то он так и не пришёл.

Саша Брославский обвел глазами пейзаж, как бы пытаясь угадать то окно, за которым могли бы опознать убитого в лесу, или то, за которым может жить убийца. Окна бревенчатых домов наглухо закрыты – немудрено, хозяева, уходя на работу, опасаются воров. Скучные стеклянные прямоугольнички в многоэтажке, наоборот, отражали солнце под разными углами, некоторые бесстыдно колыхались, выставляя напоказ давно нестиранные занавески.

Жаркий летний будний день в посёлке, тщетно пытающемся выглядеть кусочком города в лесу, невероятно скучен. Деревья и дома не отбрасывают тени, и даже собаки не бегают.

Те, кого отец Светлова до сих пор считал «друзьями, с которыми он пошёл в поход», сбросили рюкзаки в пыль и отдыхали, каждый по-своему. Брюс осторожно бил кулаком по фонарному столбу. Толя вырезал что-то карманным ножиком из подобранного сучка. Таня, держась за планки штакетника, пыталась угадать, из какого сарая несётся глухое, фальшивое кукареканье сельского петуха, по которому бульон плачет. Майя с Левиным культурно сидели на скамеечке и шептались, а Марецкий опять куда-то делся.

Через двадцать минут по шоссе приехал пыльный усталый автобус жёлтого цвета такой же выгоревший, как табличка на столбе. Водитель сумрачно посмотрел на ораву из семи человек, собирающихся ехать десять километров к железной дороге, и потянулся за пачкой «Беломора». Шофёр наслаждался тем, что его будет ждать столько народу сразу.

Марецкий…

Рыжий, хилый и самолюбивый Марецкий, который постоянно куда-то девается, а потом появляется в последний момент. Который знает Витю Светлова давным-давно, который умеет делать вид, что слушает музыку, хотя кассета в плеере не крутится…

Зачем бы Марецкому поджигать муравейник? Так ведь «один его знакомый» с детства успокаивал нервы, поджигая муравейники.

Что бы делать Марецкому в лесу? Таня же сказала, он подсматривал, как они с Брюсом целовались. Может, от вида красивой девушки, которая целуется с другим, Вадиму срочно требуется успокоить нервы уже чем-нибудь покруче дохлых насекомых? Такое бывает, такое, говорят, и сил придаёт. Не нужно даже быть таким крутым спецом по маньякам, как Вадя, чтобы знать – такое бывает.

Дальше – ночная палатка. Марецкий крепко и дольше всех спал в ней утром, но ночью входил и выходил, никто теперь не вспомнит, когда точно это было. Ему снились кошмары, как в видеоужастиках, которые он так любит. В таких кинокартинах сплошь и рядом человек думает, что спал, а на самом деле ходил по улицам с ножом и перерезал полгорода. Это Вадя ночью воровал у всех одеяла, это он храпел в углу, это он не хотел, чтобы пели песню про старую дачу.

Человек-то он «нездоровый». И уж точно – хам, эгоист и мало кого любит.

И утреннее его поведение вполне логично. Он отоспался, восстановил контроль над собой. Смотреть на труп не пошёл, ни к чему это. Устроил очередной скандал, объявил всех виноватыми и дальше молчит, идёт в сторонке, чтобы на неприятные вопросы не отвечать и вообще ничем себя ненароком не выдать. Я его лично вывел через лес туда, где его никто не ждёт и ловить не будет. Через пять минут автобус, электричка, он сойдёт, не прощаясь. И поди найди его.

И вот интересно – кто возглавит студию «Бригантина», если Виктор Сергеевич Светлов не вернётся домой и не приступит к занятиям на филологическом факультете?

Давайте, товарищи, повторим то же самое, только короче. Посреди прошлой ночи Вадя Марецкий бесшумно выползает из палатки. Подбирает дубину у костра. Проходит, невидимый, мимо Толика, пишущего стихи. Тайно преследует Таволгину и Брюса. Наслаждается их свиданием, приходит в неистовство. Выбегает на большую дорогу, встречает там взрослого мужика, вооружённого топором, убивает его деревянной палкой и гонится за Витькой Светловым, чтобы отобрать наследие барда Мурашова и педагогическую ставку в придачу?

Так, что ли? Что-то совсем я окосел…

…Когда автобус подъехал к столбу с жёлтой табличкой, на остановке необъяснимым образом оказались ещё два нетрезвых мужичка и бабка с сумкой на колёсиках. Левин помог бабке, заслужив одобрительный взгляд Майи, Брюс мастерским щелчком отправил окурок за чей-то забор к петухам и курам, Таня залезла в автобус первой и села на заднее кресло, от всех подальше. Марецкий появился, как подобает начальству, в последний момент из-за поворота. Шёл не спеша, абсолютно уверенный в том, что без него не уедут. Больше в этом не был уверен никто, особенно шофёр автобуса. Выручил Толя, который методично и размеренно закидывал в автобус рюкзаки. Как-то так получилось, что о рюкзаках никто не позаботился…

Сосны бегут за окнами старого автобуса. Муравьиный лес. Мне не грустно, что летом я больше не приезжаю сюда на дачу. Наоборот, я узнал наконец в подробностях легенду о Сжигателе Муравейников, которая когда-то тревожила детское любопытство. Я прикоснулся к ней ближе, чем хотелось бы. Ещё несколько километров асфальтового шоссе, и Муравьиный лес снова станет воспоминанием. Может, и у каждого должно быть такое воспоминание в прошлом – смутное, до конца не отгаданное, но зато на всю жизнь?..

Доехав до станции, угрюмый водитель даже не стал собирать плату за проезд: открыл двери и выпустил всех, как будто видеть никого больше не желал. Это показалось странным, и Саша решил, что ещё полчаса этой жары и общения со студией «Бригантина» – и он всерьёз задумается над логикой действий шофёра автобуса, да пожалуй, и включит бедолагу в число подозреваемых.

На счастье, снова подошла Майя.

– Вот телефонная будка. Давайте позвоним ещё раз, – потребовала она, дергая Сашу за рукав футболки. Левин, шурша «адидасом», согласно кивнул:

– Позвоните вы, Александр. Может, он на нас обиделся. Может, он велел отвечать, что дома нет.

Между автобусной остановкой и платформой поезда стояла покосившаяся красная будка. Мимо неё апатично прошёл тяжелогружёный Толя, а следом налегке роковая, хотя и унылая женщина, виновница дуэлей и кровавых убийств – Таня Таволгина. Шустрый Брюс уже стоял у расписания электричек, а Марецкий, конечно, куда-то делся.

– Да вряд ли он дома…

– А вы позвоните! – настаивала Майя, а Левин согласно кивал. – Если правда его нет, значит, что-то случилось. Значит надо искать. И рассказать о том, что случилось в лесу.

– А что случилось в лесу? – спросил Брославский. – Ты сварила на редкость невкусную кашу и очаровательную вермишель. Где ты предлагаешь это рассказать, на телевидении?

– У вас, что монетки нет? – догадался невыносимый и одарённый Левин.

– Нету.

– Ну так возьмите у меня монетку, Александр. И позвоните, пожалуйста.

Брославский вошел в раскалённую солнцем будку. Там остро пахло растаявшим много лет назад мороженым по восемнадцать копеек за стаканчик. Трубку сняли сразу.

– Ну? – произнёс вместо вежливого «алло» голос человека, ответственного за всё…

«Крыша поехала, крыша поехала», – застучало в голове отчётливо, заглушая дикое пение над лесом. «Не стра-ашно?..»

Стало страшно, и от этого Светлов снова почувствовал себя самим собой, Виктором Сергеевичем Светловым, немного боящимся, как бы не спятить, – дело-то привычное. Он несильно ударил себя кулаком в челюсть. Мозги встряхнулись, кепка едва не слетела с головы, но стало заметно полегче. Голос, тянувший высоко и жутко: «Не стра-ашно? да-а?», – почти заглох, остался только запах дыма в мокром лесу. Но и он всего лишь померещился. Светлов пристально взглянул на муравейник. Муравейник как муравейник, никакого дыма, никакого огня, никакого дождя.

Светлов поднялся с бетонного обломка дота и поспешно стал спускаться по тропинке к мосту. «В город, в город уехать, отсюда. „Бригантину“ и примкнувших к ней мне сейчас видеть никак нельзя, опять сорвусь». Ветки кустов, росшие слишком низко над тропинкой, били по лицу – издержки высокого роста, – кепку пришлось придержать руками. Казалось, Муравьиный Лес даёт на прощание несколько звонких пощёчин, чтоб окончательно привести в себя несмышлёныша, который бегал тут по тропинкам, когда был ещё совсем мал… Запах дыма всё ещё щекотал ноздри. Детское воспоминание, куда ж от него денешься. Светлов бежал к мосту, мотая на ходу головой, ноги сами находили привычные изгибы тропинки. Вспомнил про рюкзак. «Пусть сами несут или пусть оставят, как хотят – наплевать!». Инстинктивно обогнул лужу, где в липкой грязи легко поскользнуться. Речка, шаткие брёвна моста, жёлтый песок там, сверху, с шоссе иногда съезжают автомобили. Только там, на последнем поросшем травой холмике, остановился. Лёгкий запах дыма. «Не стра-ашно?» – почти неслышно донеслось из-за леса. Светлов отчаянно затряс головой. Хорошо хоть не видит меня никто, психопата несчастного… Ну вот, исчезла дрожь в руках, теперь – наверх. Всё равно: теперь наверх.