Жизнь без света бесплатное чтение

Глава 1

Гаврилов Артур Сергеевич. Абстинентная интродукция в качестве пролога, обретения смысла и завязки романа

Ыымм… Душу мотать… Мерзко-то как…

В морду плюнуть хочется… Себе… А сил нет…

Как домой попал?..

Не помню…

Один?

Не помню…тоже.

Какая-то была…

А потом?..

Не помню…

Глаз открыть, посмотреть?

Нет. Только не это… Попробую рукой нащупать… Никого.

Телефон. Ыыыммм! Только тебя не хватало! Звонит, гад, враг рода человеческого. И какая зараза тебя выдумала?! Эдисон?.. Или Бэлл?.. Точно, он паразит! А какая сволочь это звонит?

Эти мычания и стенания мои. Я – журналист, корреспондент, борзописец, акула, аллигатор пера, прошу не стесняться, выбирайте, кому что больше нравится, в прошлом спецкор и собкор центральных газет – специальный и собственный, это если кому-то неизвестны эти сокращения, лауреат конкурсов и прочая мишура. Это в прошлом, gloria mundi, так сказать, а сейчас я люблю выпить, сейчас я… сейчас я – шакал пера.

И глаза мне тогда пришлось открыть, и телефон взять тоже. Сволочью же, что звонила, был редактор газетенки, где я по крайней нужде в последнее время подвизался, мой последний, так сказать, оплот и рубеж. Последнее и последний – вот такая тавтология. Что? Невеселая? А чему радоваться, редактор редко бывает приличным человеком, приличный человек не будет звонить в субботу спозаранья. И ведь не благородные чувства подвигли его на звонок, отнюдь – как, дескать, самочувствие дорогой наш мэтр, глубокоуважаемый Артур Сергеевич? И теплых слов таких в его лексиконе не имеется и, подозреваю, слово «лексикон» ему тоже не известно, равно, как и жанры газетные, если путает фельетон и моветон. Редакционное задание, ну не вершина ли низости и подлости человеческой, в субботу, когда синдром, как напалм выжигает, душит, как иприт! Какие-то там сумасшедшие слепые инвалиды задумали у себя в клубе турнир доминошно-шахматно-шашечный и, якобы, в нем принимать участие будут не только эти сумасшедшие слепые, но еще и глухие, и немые, и горбатые, и колясочники. И что играть будут все вместе и, якобы, за одной шахматной доской с одной стороны будет играть совершенно слепой, а с другой такой же глухой и, якобы, такого в мире еще нигде не было. Matka Boska! Pater noster! Босх и Брейгель, сюры вы мои нетленные! Мания – богиня безумия, чего только не притащат тебе на жертвенник! Боже, чудеса дивные творишь ты на Руси!

А что делать? Волокусь к слепым. Бред какой-то!

И?

И все-таки весна! И все-таки май! И все-таки юг! И цветет все! И ведь каждый год так, и дух каждый раз захватывает от красоты такой! Слива! Яблоня! Вишня! Всё! Всё в цвету! А запахи, как в парфюмерной лавке! Да, все-таки жизнь не такая уж мерзкая штука.

Вот оно. Это общество слепых. Ворота открыты. И ведь идут убогие, идут. Всякие идут: в черных очках с палочками белыми и без оных, кого-то под руку ведут, кто-то на костылях – эти, похоже, из зрячих будут. И на колясках едут. Мда, все флаги в гости к нам! И баннер красным лупит под стать – «ИНВАЛИДЫ ВСЕХ НОЗОЛОГИЙ, СОЕДИНЯЕЙТЕСЬ!» И нищета. Удручающая. Кругом. Клуб называется – на окнах тряпки линялые, грязные, пыльные изображают шторы, и на подоконниках грязь со времен последнего 28-го съезда КПСС, и столы, и стулья оттуда же, линолеум клочьями. Убогое, убитое все, и время, как будто остановилось. Ну, спасибо тебе, друг-редактор, отец родной и благодетель! А ну его вообще к черту! Изжога у меня от него… в душе.

А «инвалиды всех нозологий» все идут и идут, дамочка-секретарь их фиксирует в ведомость – фамилию, имя, отчество, возраст, заболевание – инвалидность, группу инвалидности, спортивный разряд, если таковой имеется. Вот так, строгий учет и контроль – контора пишет, лес плывет.

Выяснил: оказывается, турнир этот придумал слепой. Вот уж, поистине, голь на выдумки! Узнал фамилию, зверская фамилия – Колтыганов! Говорят, сравнивали его с Остапом Бендером. С такой-то фамилией и с Бендером! Впрочем, черт с ней фамилией, Бендеру за его Нью-Васюки чуть морду не начистили, посмотрим, чем здесь дело кончится. И анекдотец старый к месту вспомнился: слепые с глухими затеяли в шашки поиграть, глухие мухлевать стали. Слепые в претензию, глухие в драку, поначалу слепым здорово досталось от глухих, а потом какой-то ушлый слепой догадался свет выключить…

Так, внимание, начинается торжественное открытие, поднимаются на сцену. Ну, держись, народ! Держись и береги уши, сейчас в них будут вдувать! Нет, на удивление быстро оттрепались. Ого! А это еще что такое? Автор турнира, сам господин Колтыганов, берет со стула баян. Вот сейчас, похоже, точно держись народ. Так, ремни на плечи накинул, меха раздвинул. Боги, боги, да за что мне эти испытания?

И что? «Спортивный марш» играем, вот что играем! И неплохо играем. Совсем неплохо. Браво, господин Колтыганов!

Ну, наконец-то, жеребьевка! А у них вроде все по-взрослому: судья по шахматам, судья по шашкам, помощники у судей, волонтеров несколько человек и жеребьевка – инвалиды не из шапки номера тянут, кто с кем играет, а у судьи компьютер, а в компьютере программа специальная – жеребьевочная, и играть будут, не хухры-мухры, а по швейцарской системе. Ну-ну, скажите, пожалуйста.

Ага, ну что же, мои дражайшие, мои прекрасноокие герцогини и утонченные маркизы, все понятно, все понятно и элементарно, интрига оказывается в шахматных и шашечных досках, в фигурах и шашках! Они специальные, тактильные, т.е. для слепых! На шахматных досках черные клетки расположены выше белых, у белых фигур окантовка внизу с углублением, у черных нет окантовки, все фигуры имеют штырьки для фиксации, а на доске в каждой клетке отверстие для штырьков.

На шашечных досках, наоборот, выступают белые клетки, черные утоплены и нет отверстий для штырей. У белой шашки на самом верху имеются две полоски, у черной – одна. Ребро белой шашки украшено одной полоской, на черной шашке этой полоски нет. Ну, теперь, все понятно! Как там Чичиков причитал? «Давно не брал я в руки шашек». Я, кстати, тоже давно, и ни шашек, и ни шахмат, а ведь раньше-то играл и прилично, Парнова и Эстрина от корки до корки, и как мат Легаля втыкал помню!

Ладно, что было, теперь не считается. Попросил у секретаря список участников. Ого, 119 человек! Черт возьми, кандидат в мастера спорта по шахматам! Слепой! Мастер спорта по шахматам – глухой! Оба и совсем, т.е. один не видит ни фига, другой также слышит. Мастер спорта по шашкам и тоже слепой! Это уже не забавно, это уже любопытно, это уже интрига, эт-то уже вызывает интэрэс!

Так, расселись шашисты-шахматисты, волонтеры рассадили. Доминошников увели в другое помещение, от них шума много, да и интерес, если честно, к ним небольшой. Шашистов больше шахматистов, впрочем, это объяснимо. Играть начали. С часами! Шахматисты с часами, шашисты без. И ведь точно, играют, играют все: и слепые с глухими и те, что на костылях, все, все вместе! Вот уж точно – смешались в кучу кони люди, чересполосица квадратно-гнездовым.

Ладно, хватит пузыри пускать, ведь играют? Играют. Слепой, прежде чем сделать ход, ощупывает фигуры, вытащит какую надо из клетки, воткнет в другую, кнопочку на часах нажмет. По проходу между столами, если что, волонтеры ходят. Все в порядке, один играет вглухонемую, другой вслепую. Алехин-то, светлой памяти Александр Александрович, один на 32-х досках вслепую играл и ничего, так что пусть себе играют, а мне материал, материал нужен, и не штапель с гарусом, и не креп-жоржет, а материал для статьи! Материал, по-нашему – мясо! А посему на штурм! Номер первый – Колтыганов. Колтыганов Юрий Константинович.

– Скажите, Юрий Константинович, как, когда и кому пришла идея такого турнира?

– Как? Да на заседании бюро нашего Общества сели обсуждать план мероприятий на 2-й квартал. Один предложил провести турнир по шашкам. Подумали: а почему только по шашкам? В домино, давайте, поиграем. И знаете, всё как всегда, из года в год, одно и то же, а я возьми и предложи: «А давайте турнир устроим среди всех инвалидов города. У нас есть клуб, соберемся, поиграем. Может, под это дело какой-никакой ремонт в клубе сделают, мебелишку поменяют. Турнир приурочим к 1-му мая, раньше 1-е мая было Днем международной солидарности трудящихся, и наш турнир пусть будет турниром солидарности всех инвалидов». Переделал «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» в «Инвалиды всех нозологий, соединяетесь!». Нозология, значит, заболевание.

– Лихо, а что дальше?

– Поначалу идея всем понравилась, а потом началось нытье: ничего не получится.

– И?

– Ну, вы сами видите.

Я посмотрел по сторонам, за девятнадцатью столами играли, остальные участники ждали своей очереди. И когда это кончится?! Финала, дорогие товарищи нозологические спортсмены, я, похоже, не увижу, до финала я не доживу. Чертов синдром, точно не доживу! Ладно, едем дальше.

– Скажите, Юрий Константинович, а зачем всё это?

– Что?

– Ну, вот это всё, инвалиды всех нозологий, турнир этот для чего?

– То есть как для чего? У людей праздник, в кои-то веки собрались, общаются!

– А что просто так, без турнира, нельзя?

– Вы знаете, может, у вас, у зрячих, и можно, а у нас, у слепых, в отличие от вас, не так много поводов и возможностей, да и праздников тоже.

– Проблема вырисовывается?

– Вырисовывается. Эта проблема – наша глобальная проблема!

– Так уж и глобальная?

– Глобальная – одиночество, дефицит общения. Вам, зрячим, проще, вы можете в кино сходить, в театр, на футбол, в ресторане посидеть, а мы ничего этого не можем, нам это недоступно – мы слепые. Мы меж собой-то общаемся с трудом.

– Почему с трудом?

– А вы попробуйте с завязанными глазами по нашим дорогам по гостям походить.

– Понятно. А еще какие цели преследовали, чего вы хотели добиться этим турниром? Прославиться, денег заработать?

– Да что вы? Какая слава, какие деньги?

– Ну зарабатывают же на различных мероприятиях, конкурсах красоты, фестивалях, ну я не знаю, на чем еще… на всевозможных шоу?

– Я об этом вообще не думал, да и что на слепых заработаешь? Я хотел этим турниром привлечь внимание к нам, к инвалидам.

– То есть?

– Понимаете, получается, мы вроде как есть, а на самом деле нет. Никому до нас дела нет, вы же зрячий, видите, что у нас творится? Производство не работает, клуб развалюха. Я же говорил, думал, может, кто-нибудь ремонт сделает или мебелью поможет.

– Помогли?

– Помогут, жди! Паршивые пять тысяч искал, не нашел.

– Ага, значит, денежки все-таки нужны?

– А как же? Конечно, нужны.

– Зачем?

– Понимаете, турнир штука долгоиграющая, двумя часами не отделаешься, вот сейчас кто-то играет, кто-то ждет своей очереди, пока все отыграют, пока судьи подведут итоги, потом награждение – часов шесть-семь точно пройдет, а ведь хочется и попить чего-нибудь, и перекусить. Кофе хотите?

– Хочу.

– Прошу.

В другом конце зала что-то вроде барной стойки – стол застелен скатертью из полиэстера, одноразовая посуда, чай пакетиками, кубиками сахар, кофеёк, хоть и растворимый, но не из дешевых. Кофеек, как раз в жилу, благодарю, дружище Колтыганов! И вода не из-под крана – очищенная, и инвалиды тут же на перекусе, кто чай, кто кофе с бутербродами. А Колтыганова я «распочал», подцепил за живое, разговорился мужичок.

– А еще грамоты победителям купить надо, медали, кубки и судьям с помощниками за работу тоже что-нибудь надо, считай, целый рабочий день здесь с нами валандаются.

– Ну, теперь все ясно и понятно, получается, что-то все же нашли?

– Нашли. Весь город оббегали.

– Один оббегали?

– Нет, конечно. Оргкомитет под турнир собрали, так и ходили всем кодлом, один с 3-й группой водил нас, мы же все тотальники.

– Тотальники – это что?

– Тотально, т. е. полностью, т.е. совсем слепые.

– Много денег насобирали?

– Ни копейки.

– А как же кофе, чай, бутерброды?

– Один богатенький продуктами помог, у другого завалялись грамоты и медали. Как начинаем деньги просить, смеются, про Остапа Бендера вспоминают, говорят у вас производство, просите деньги у директора.

– Так, получается, у вас здесь производство имеется.

– Было. Нет его уже давно! Директор остался, а производства нет.

– Как так? Куда делось?

– Туда и делось, что смог украл, только вы про это не пишите. Что не смог украсть, развалил, а что не смог развалить и украсть: здания, клуб, мастерские все в аренду сдает, сами же видели, когда на территорию заходили, чего только нет – слесарная мастерская, ателье, аккумуляторами торгуют, пироги пекут, два стоматологических кабинета, потомственная колдунья, две секты целый день молятся и песни поют, а ночью здесь платная автостоянка.

– Вы так спокойно об этом говорите.

– Привык уже. Поначалу кипело, потом прошло. Сейчас у слепых везде так, по всей стране, производство сворачивают, говорят нерентабельно, людей в неоплачиваемые отпуска отправляют, а все имущество, оборудование, станки, производственные площади в аренду сдают.

Что-то здесь не так, что-то не клеится, похоже, что-то путает инвалидский Остап Бендер. Ладно, беру на заметку, разберемся.

– Юрий Константинович, а к директору обращались за помощью? Помог чем-нибудь? Деньгами?

– Обращались. Нет денег, говорит, коммуналка все съедает, а что остается в Москву, в ВОС – Всероссийское общество слепых отсылает.

– Вот как? Ладно. За кофе спасибо. Славный кофе! Я тут еще побуду, а пока пойду потолкую с вашим директором. Вопросы ему позадаю. И вам, если позволите, еще один: – Хорошо на баяне играете, я бы даже сказал профессионально.

– А я и есть профессионал. Курское музыкальное училище окончил по классу баяна.

– Это как?

– Музучилище есть в городе Курске для слепых.

– Понятно. Вернее, ничего не понятно. Юрий Константинович, а если я вам еще вопросы позадаю, попозже. Сейчас с вашим директором повстречаться хочу.

– Конечно, пожалуйста.

– Вот и хорошо.

Я вышел на воздух, небольшую площадь перед клубом ограничивали: справа трехэтажное административно-производственное здание, слева длинное одноэтажное строение с мастерскими, прямо перед клубом, через площадь, одноэтажный блок со складами и мастерскими, все надлежащим образом оформлено – над каждой дверью кто что делает, чем арендатор занимается. Ознакомился с вывесками, мама дорогая, кого только нет – зверинец и музей мадам Тюссо! Тут тебе и потомственная ведунья, сиречь колдунья, и слесарная мастерская, тут же ребята с автомобильными аккумуляторами что-то химичат, стрекочут в ателье машинки, из открытых окон несутся восхваления и мольбы богу, а чтобы богу было лучше слышно – через микрофон, а чтобы уху слаще – под аккомпанемент синтезатора, гитар и барабанов, и над всем этим визг бормашин стоматологов и запах только что испеченных, только вынутых из печи пирогов. И ведь все работает, крутится, вертится, шкворчит и пахнет – авто-мото-вело-фото-бричко-тракторный завод! Да, господин, так называемый директор, арендаторы-то времени не теряют, у них все работает! А у вас? Любопытно, черт возьми, посмотреть вам в глаза, господин директор!

Директора я тогда не нашел, поимел, используя семантику потомственной гадалки, «пустые хлопоты», зато пообщался с судьями турнира. Да, работают бесплатно, за идею. Говорят, что интересно, что никогда таких соревнований еще не судили, и уровень некоторых игроков чрезвычайно высок для такого уровня соревнований.

– Ну что же, Артур Сергеич, есть тема. есть! Супертема! Вот только газета, куда ты будешь обо всем этом писать, игрушечная – «Мурзилка» с «Веселыми картинками», тираж мизерный и никто ее, кроме редактора, не читает. Стоп, старичок, а чоб тебе не накатать, как ты можешь, по крайней мере, раньше мог, про то, как соединяются инвалиды всех нозологий для центральных изданий, связи-то у тебя остались? Может, кто из старых друзей-приятелей и воткнет?

Я стоял и поздравлял себя с удачей. Мысли перли чехардой и вдруг эту чехарду разметала порывом ветра сладкая, пьяная струя – неистовая, она просто кипела неистовством цветущей вишни, я машинально перевел на нее взгляд – высокая, вся в белом буйстве взметнулась в лазурь весеннего неба! И пчелы роятся, гудят, собаки!

– А ведь они, эти слепые, не видят этой красоты, этой феерии красок! – клюнуло мне в голову. – Они лишены этой возможности, они не могут этого! Почему? За что? За какие такие грехи им это наказание? Они могут лишь слышать, осязать, обонять. А как услышать, понюхать, пощупать плавную величавость парящей чайки над морем, как это попробовать на вкус? А накат волн на закате, когда хочется одного – сидеть на берегу и смотреть, смотреть на них и ни о чем не думать. А языки пламени, их можно пощупать, но…

– Они не видят. Они не видят лица, улыбки любимой женщины, не видят призыва ее глаз, ее губ. Не видят превращений ее лица в момент наивысшего блаженства. Они не видят, они могут чувствовать, слышать, но не видеть…

Глава 2

Колтыганов Юрий Константинович. Детство

Мужчиной меня сделала соседская девчонка. Сделала она это быстро и умело, как надо сделала. Было мне тогда пять лет. Какой-нибудь вундеркинд в эти годы читать начинает, а я в пять лет уже знал, как и откуда берутся дети. Девчонке было восемь лет, сделать это ей сказал мой друг Васька Хряпа, ему было девять, и жили мы тогда в станице с красивым названием Вишенная.

Не знаю как, но отец узнал об этом и выдрал своим широким кожаным ремнем нас обоих, меня и ее. Делал он все если не с душой, то основательно. От основательности его у нас долго болело, а Васька потешался над нами: «Вот такая штука – эта любовь, любишь кататься, люби и саночки возить». Хряпа – он и есть Хряпа.

Отец мой, Колтыганов Константин Петрович, не сказать, что жестоким был, нет, жизнь он повидал и имел на всё и на нее тоже свое разумение. Жили мы плохонько, а кто тогда в деревне жил хорошо, колхозники из кино, «Кубанских казаков» видели? Отец прошел войну, побывал в немецких и сталинских лагерях. В 41-м юнцом сопливым попал в окружение, когда гнали их колонной, сумел незаметно выскочить. На обочине старуха на телеге дожидалась, когда пленные пройдут, она-то его и сховала в ворохе сена. К себе в деревню увезла, у нее и жил, пока не подрался с сыном старосты, староста и сдал его немцам. В город Кёльн, в трудовой лагерь, отправили его. Работал на заводе, бежал, а там уже через партизан попал в армию, оттуда в штрафбат; а после войны, как бывший военнопленный, залетел на три года в сталинские лагеря, в Сибирь.

Это про папаню моего, а если про меня, то я ноябрьский – в ноябре родился, в ноябре 56-го года. Родился нормальным, т.е. зрячим. Вообще родиться в ноябре счастья немного, хотя с какой стороны посмотреть: все твои одногодки в семь лет в школу идут, а ты еще год гуляешь. В школу тогда брали только с семи лет, считалось, что программа трудная, и, если мальчишка пойдет в школу в шесть лет, то не будет успевать. И вроде лишний год дурака валяешь, а на улицу утром выйдешь, никого – все в школе – чего хорошего-то? Хорошего мало.

Так вот, родился я в ноябре, у родителей нас было трое: старший брат, сестра и я. Жили, как я уже говорил, бедно. Отец после войны из лагерей вернулся, устроился работать шофером, женился. Женился – где-то жить надо. Слепил самануху – поставил стены из деревянного каркаса, на каркас присобачил плетень, намесил глины с соломой и коровьим навозом, чего-чего, а такого стройматериала тогда хватало, и добром этим с размаху да на плетень! И снаружи, и снутри. Потом с матерью стены поровнее подделали, побелили. Само собой двери, окна вставили, крышу отец толью покрыл. Толь, если кто не знает, картон, пропитанный какой-то черной дрянью, дегтем или еще чем, и как сильный дождь, вся вода у нас в хате.

Мать из сливы ведрами варила варенье, повидло. Кабана держали, тогда в деревне каждый что-нибудь держал. Отец, чтобы голову не ломать, из года в год борова Борькой звал и к Новому году, Борьку того. Мать из сала смальца натопит, на хлеб намажешь, солью посыпешь – красота! И вроде жили мы небогато, а не голодали – была еда, что не у всех соседей было. И, получается, что небедно жили мы, а потом и вовсе переехали в другой дом, хороший.

Имелся в станице детский сад, попробовали меня туда пристроить – ничего не вышло. Парнишкой-то я шкодным рос, то пацанов детсадовских подобью в рощу за село сбежим, там костер запалим, а не дай бог, еще чего от войны найдем – взрывпакет, гранату или фугас, пожарные тушить приезжали, то на речку Карасевку купаться уйдем, юг ведь, лето длинное, и как никто не утонул? В общем, не удивительно, что за такие организаторские способности из детского сада меня попросили и подвиги с художествами я уже дома продолжал, но не долго. В 61-м, после реформы хрущевской, отец купил старшему брату гармошку за 17 рублей новыми. Брат ее ковырял, ковырял, одну песню выучил:

Водки нету и не надо –

Водку можно заменить.

Самогонки мы нагоним,

Самогонку будем пить.

Погонял братан эту «самогонку», погонял, а сколько можно одно и то же гонять, и забросил гармошку, а я на ней выучил «Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной» и другие песни. На столбе у клуба рупор висел, иногда играл, какую песню услышу, понравится, сяду, подберу и вроде при деле, а все равно времени и на гармошку, и на проделки хватало. Тогда мать сказала отцу: «Ты его лучше с собой на работу бери».

А что, отец меня с собой в рейс возьмет, мимо базара едем, остановимся, он мне: «Ну-ка, сыграй, сынок». Я играю, гармошка духовитая такая оказалась, громко играла, хорошо слыхать, а на гармошке, скажу я вам, играть нелегко, там этих промежуточных нот нет – диезов, да бемолей, так что мелодию я, может, где и неточно играл, а ритм держал железно. Играю, а мне несут: кто чебурек, кто пирожок, кто огурцов с помидорами, а то, глядишь, фруктов разных притащат. Или после работы отец с корешами соберутся на речке, выпивают, а гармошка-то всегда с нами, я им играю, мужики поют, меня вкусненьким подхарчат, конфетами или еще чем, специально покупали, а отец глотнуть давал, говорил: «Для аппетита».

В школу пошел в 64-м, все мои одногодки в 63-м, а я, как ноябрьский, в 64-м, и, когда в школу пришел умел и читать, и писать. Класс казался большим, светлым, оно и немудрено, окна огромные, потолки высокие, парты в три ряда, и поначалу так вкусно пахло масляной краской от пола, от парт! Над доской два портрета – Ленин и Хрущев. Ленин просто так висел, а под Хрущевым надпись «Великий борец за мир», провисел «великий борец» недолго, месяца полтора, потом все его портреты унесли в сарай, мы в них углем кидали, и из рогаток стреляли, выясняли, кто самый меткий. Ребят в школе я почти всех знал, курил вместе с ними на улице, за школьным туалетом, и, когда среди старших возник спор, как вожди ходят по нужде, Хрущев там или кто другой, я – клопыш-первоклассник авторитетно так выдал, что вожди по нужде не ходят, ни по какой вообще – они вожди!

Учитель наш – отставник-фронтовик, ходил в галифе, сапоги не то что блестели – сверкали, поверх галифе гимнастерка, а если праздник какой, то мундир обязательно и фуражку обязательно. Рассадил он нас, чтобы не шалили: мальчик и девочка, мальчик и девочка, и так все двадцать восемь, а я двадцать девятый – ноябрьский, без пары, так и сидел один за партой в самом конце. Школьные парты тогда делали из всего дерева, делали если не на века, то на десятки лет точно. Делали так, что ни разобрать, ни разбить, ее можно было только разбомбить, по ним бегали, прыгали, ими можно было таранить – разгонишь с пацанами парту, и уходи с дороги птица, зверь с дороги уходи! Да, вот такие парты делали, зато сидеть удобно и писать удобно.

Девчонки тогда все и моя сестра тоже, ходили с косами, длиннющими, с одной или двумя. В косы банты вплетали, бедные, вот морока – утром заплетать, на ночь расплетать, расчесывать, а банты утюгом гладить. Утюг тоже непростой, тяжеленный, чугунятина, не электрический – на углях. Угли горящие внутрь утюга в специальную дверцу накладывали, утюг нагревался, тогда гладить начинали – кошмар! Сестра погладит, погладит, остановится, утюгом из стороны в сторону помашет, чтобы угли лучше горели и утюг лучше грели. Но это так, это к делу мало относится, а относится то, что подучил я пацанов в классе вот какой проказе – через парту вперед парнишка перегнется, бант у девчонки, что впереди сидит, тихонько расплетет, чтобы не учуяла, и за спинку сиденья бант-то привяжет. Девчонку к доске вызовут отвечать, она радостная вскочит, ну и дальше понятно что. Девчонка орет, учитель допрос чинит, пацан не сдается: «Не я!» и всё! И мы его не выдаем, а я тем более. А если кто чего другого посерьезней по-тихому натворит, тогда учитель выводил нас, нас – это мальчишек, в школьный двор, выстраивал в линейку и медленно так шел с прищуром глядя в глаза каждому и также медленно и тщательно выговаривал: «Сознавайтесь кто. Мы раскроем вашу организацию, нам известно кто и что здесь среди вас есть, кто вас подбивает, кто вас направляет».

Никакой организации он не раскрыл, а я свои проказы и пакости не оставил, хотя 1-ю и 2-ю четверть окончил на одни «пятерки», наверно, от того, что учиться было интересно. Учитель наш вел все предметы: и Родную речь, и чистописание, и арифметику, и физкультуру, и труд, и пение. Мне все предметы нравились, и петь я любил, даже солистом был. Помню на школьном Новогоднем утреннике распевал: «Апельсины, мандарины и миндаль не растут на елке, не растут на елке – очень жаль!» и еще на гармошке себе подыгрывал, а на 23 февраля уже две песни про Красную армию спел.

Тогда же в феврале на перемене драка случилась, пацан из нашего класса, неказистый такой пацан, ниже меня ростом, ударил мне кулаком прямо в глаз. Учитель поставил меня в угол. Стою, а в глазу черный шарик бегает. Дома про драку и про шарик рассказывать не стал, утром проснулся, в глазу краснота, отец повез к окулисту. Окулист посмотрел и сказал: «Давай, выкладывай, как дело было?» Делать нечего, рассказал. Повезли меня в больницу, в город. Пиявками лечили – все без пользы, глаз пришлось удалить. Вернулся в школу с протезом вместо глаза. Странно, но ни одноглазым, ни циклопом не дразнили, вообще не дразнили, а пацана, что в глаз меня ударил, стали презирать, даже учитель стал к нему по-другому относиться. А что толку? Зрение у меня стало пропадать, с последней парты меня пересадили на первую – я уже не мог ни писать, ни читать, но год я доучился и на все «пятерки». Книжку мне, как отличнику, подарили – «Рассказы о В.И. Ленине» Кононова. Что там в этих рассказах было, я так и не узнал – глаукома перешла на левый глаз. Глаукому тогда, по сути, не лечили, капали капельки пилокарпин, но проку от них не было.

Потом была медкомиссия, на ней меня зачем-то попросили перечислить всех космонавтов, их тогда еще немного было, вопросы глупые какие-то задавали, может, думали, что деревенский, умственно отсталый, в общем, муру какую-то спрашивали. Выспросили и дали направление в интернат для слепых. Переживал я не сильно, паники, ужаса, что ослепну не было, зрение какое-никакое еще осталось, и ведь лето! Целое лето впереди!

Лето прокантовался с друзьями-корешами, ходили купаться на Карасевку. И ведь все и всё лето босиком, еще и осень прихватывали. Босиком и в трусах черных, сатиновых, их почему-то «семейными» называли. Нам их мать шила: и мне, и брату, машинка швейная у нас уже к тому времени была, подольская, хорошая, крепкая – маманя днем на работе, а я чехол фанерный с машинки сниму и ну ручку крутить! Машинка стрекочет – это я как будто из пулемета, из «максима» во врагов строчу.

А к июню зимняя грязь на дорогах в пыль разобьется, на солнце раскалится, и бежишь по этой мягкой, как пух из подушки, пыли, ноги по щиколотку, а то и выше, утопают, и так это здорово! Если колючку в ногу загонишь, тоже не беда – тут же сам зубами и вытащишь, а если не дотянешься, из ребят кто-нибудь поможет. Ногу или руку где ободрал, так у обочины подорожник растет. Сорвал листик, помял, плюнул на него и на вавку прилепил. До речки добежим, на плотину, с плотины в воду! С разбегу! Кто помладше – тот бомбой, т.е. мягким местом, а постарше – те «щучкой» или «ласточкой».

Речка-то Карасевка раньше совсем никакая – плюнешь, на тот берег попадешь, но вода в реке круглый год, не пересыхала река. А с плотиной вот какая история получилась. Плотина появилась после того, как Хрущев Никита Сергеевич задумался, а чего это наши реки текут себе, как хотят, т.е. как попало, что это за разгильдяйство такое?! Давайте-ка мы их к порядку призовем, т.е. выпрямим, и пошла работа – бульдозерами ударными темпами! Да только реки почему-то не захотели придерживаться генерального курса партии – течет себе река по старому руслу, как до нового, хрущевского, дойдет, пропадает, в землю уходит. А ведь это юг, вода-то ой как дорога! Бились-бились-колотились, махнули рукой, пустили воду по старому пути, и снова не ладится – не хочет уже Карасевка по старому руслу, не действует на нее хрущевский волюнтаризм, тогда-то плотину и построили.

На Карасевке мы с утра до вечера пропадали. Речка хоть и Карасевка, но карасей и прочую рыбу мы не ловили – это же надо с удочкой сидеть. Сидеть! Да как в восемь лет на месте усидеть, хоть с удочкой, хоть без! Раков ловили: на отмель выйдем и цепью прочесываем, ногой нащупал, хватай его, но с умом, клешней прихватит, не захочешь – заорешь. Это если после плотины ловить, а до – нырнешь и руками по дну шаришь, нору нашел, руку засовывай, но осторожно, рак хоть и задом в норе сидит, но бывает и поворачивается. И было их тогда, этих раков, пропасть, вода, что ли, чище была? А что чище это точно, воду прямо из реки пили и раков в этой же воде варили. В кустах у нас ведро, соль притырены, а спички всегда были, курили-то почти все: кто по-взрослому, в затяг, кто так, дым пускал. В ведро что наловили вывалим, ведро почти всегда полное было, водой зальем, сверху крапивы накидаем, костерок из тальника да топляка запалим, ведро над костром подвесим и сидим ждем, пока сварятся, небылицы всякие собираем, жуть друг на друга нагоняем мертвецами ожившими, упырями да лешими.

А вот вечером, на юге темнеет рано и так, хоть глаз коли, а темнота, как известно, друг молодежи, и вечером все сады и огороды наши – и колхозные, и личные. И какой сторож за нами уследит, мы как воробьев стая – налетели и нет нас. Огурцов или яблок наберем, главное, чтоб потверже были, майку в трусы получше заправишь, чтобы за пазуху больше входило, огурцы царапаются, а все равно набьешь потуже и к клубу. А у клуба танцы – танцплощадка забором огорожена, из-за забора деревья высоченные растут. На дерево повыше заберемся и оттуда в голову стиляге городскому, да еще с оттяжечкой, огурцом или яблоком, чтобы к девчонкам нашим клинья не бил. Их – городских иногда помногу приезжало фрукты убирать или в колхозе чего строить. Я-то сам по слепоте своей больше на кого бог пошлет, а дружки мои – те прямой наводкой! Разлетится огурец от головы вдребезги, стоит парнюга городской озирается, а где нас в темноте увидишь, да и смеются все вокруг.

А потом еще кукуруза, арбузы, дыни, подсолнухи пойдут – вообще полная благодать, хоть домой не ходи! А чего ходить, когда еды невпроворот, чего дома забыли – нотации родительское слушать? Но домой мы все же, конечно, ходили. И решил я заботу проявить, кукурузы колхозной полную пазуху домой припёр, да на отца попал. Отец в лагерях сталинских всякого и на всяких насмотрелся, и хоть возможностей было о-го-го сколько, домой ни пылинки казенной, и за нами следил чтобы ни-ни, а тут я с кукурузой. Взял он меня без слов за руку и через все село, я упираюсь, встречные спрашивают: «Куда это ты, Петрович, Юрку ведешь?»

– В тюрьму, – отвечает, – в тюрьму веду. Вор сын у меня.

Встречные: – Да, какой же он вор?

– Вор, – отвечает им отец, – кукурузу ворует.

Я уже плачу, аж в голос реву: «Папа, я больше не буду!»

Отец, на меня внимания не обращая: «Вот посидит в тюрьме, в тюрьме из него человека сделают».

Таким макаром до самой милиции дошли… Отпустили меня на первый раз, решили, что еще рано в тюрьму садить… Вот такая получилась кукуруза. Учудить-начудить чего-нибудь я, как и раньше, первый мастак, а чтобы чужое взять – с того раза уже и думать не моги.

Лето – самое время для шкод и проказ! И чего только мальчишки придумать не могут, фантазии-то ого-го! Так что про зрение свое я даже не вспоминал, не до него было. В середине августа мать начала собирать меня в интернат, и в самом конце мы поехали. Ехать нужно было на поезде целую ночь, отец напутствие дал: «Все это чихня! Я на войне, в плену, в лагере побывал и ничего. Ты в своей стране, стране и слепые нужны». С тем и поехали в интернат для слепых.

Глава 3

В Коей журналист Гаврилов в результате беседы с самим собой приходит к неожиданному решению, имеет встречу с директором предприятия-призрака, рассуждает о природе слепоты, влезает в чужую шкуру, пробует понять, каково это. Его опыты на этом поприще

– Не-а, ни фига! Не взяли статью дружки мои товарищи, господа редакторы центральных газет. Фиаско. Фиаско по-нынешнему – облом. Облом и спец, и собкору, и лауреату облом! Облом всем, кто «не» – не тусовщик, не меркантильный прагматик, не затейник-попсовик, не циник-реалист… Кому на фиг нужны слепые с их нозологиями?! Светская хроника – свадьбы и разводы престарелых шоу-див и их юных фаворитов, да какой футболист где напился и скольким мирным гражданам морду начистил, вот это новость! Вот это жжет! Вот это горячо! А слепые… Слепые – это чепуха. Че-пу-ха!

Но я же видел, видел! Играли слепые с глухими! Играли! И промониторил – нет и не было такого в мире! Нигде! А им пьяные скандалы подавай! А ну их всех! Всех и к такой мамаше! Аминь! А что это у нас в холодильничке остывает? Будет! Будет вам пьяный скандал!

– Стоп! Чувачок, завязывай ты с этим! Ты же знаешь, ничего нового не будет: после первого приема – ты талант, после второго – непризнанный гений, потом третий стаканчик, четвертый… а после второй бутылки мат и пьяные слезы. Кончай ты эту хрень!

– И?

– Что «И»?

– И что дальше, здравомыслие ты мое бесценное?

– Дальше тема! Ну не взяли статью, но тема-то, тема-то есть, осталась и тема непаханая! Кто у нас о слепых писал? Гоголь Николай Васильевич, твой дорогой и обожаемый, что-то вскользь о слепых бандуристах. Короленко «Слепым музыкантом» силу, правду, смысл жизни утверждал. На западе Метерлинк пытался шокировать сонных буржуа пьесой «Слепые» – все из позапрошлого века. А в прошлом у Силлитоу, который Алан, у него в одном из романов писатель Джилберт Блэскин трепался, что некий издатель так проникся его прозой, что решил донести ее свет и блеск до слепых, взял и напечатал все романы Блэскина шрифтом Брайля – цветным и сошел с ума, когда узнал, что слепые не смогут увидеть этой красотищи. Все! Негусто. Чуешь? Сто лет, сто лет, как минимум, к этой теме никто не притрагивался. Это поле не пахано сто лет! Оно заросло пыреем слухов, осотом домыслов, хвощем аллюзий и прочей сорнятиной! Старик, это прорыв!

– Да, это прорыв. Только кому он нужен этот прорыв? А с другой стороны, водкой каждой вечер пробавляться, грусть-тоску глушить… как там Высоцкий пел: «Так лучше, чем от водки и от простуд»? Согласен, лучше.

– То-то.

– Что то-то?! В этих слепых так зарюхаться можно, они поглотят, проглотят, сожрут вместе с носками!

– Тогда холодильник.

– Мда, пожалуй, ваше высокомногомудрие, вы правы.

– А коли прав, вздрючь извилины, взорви мозг штурмом, как ты умеешь! Ты же талант, а талант-то ведь не пропьешь!

– И то.

– И тогда?

– И тогда, что мы имеем? – и здесь мои шизоидные тенденции в виде многомудрого здравомыслия успокоились, и приступил я к осаде, ибо штурмом с кондачка эту тему не пробьешь. А то, что я разговариваю сам с собой, так это от того, что живу один. А когда живешь один, так не только сам с собой разговаривать начнешь – и с совестью своей, и с голосом внутренним, и с чертом, и с дьяволом.

Итак, что мы имеем? Есть слепые, они живут своим миром. Как они живут? Откуда берется слепота, как люди теряют зрение? Много вопросов, с чего начнем? «Зри в корень», – учил г-н Прутков.

Позрим. С них, с корней, и начнем, но сначала блиц: быстро, навскидку кого-нибудь из слепых, из великих, быстро! Гомер, Брайль, прозревший евангелист Иоанн. Негусто. Тогда из нынешних. Ванга, поэт Асадов, Ширинг Джорж, тот что «Lullaby of Birdland» написал. Кто еще? Рэй Чарльз, с этим проще, этого больше знают – «Hit The Road Jack» пел. Из ныне здравствующих Стиви Уандер, Андреа Бочеллии, кто еще? Давай-давай, мастер спорта по кроссвордному спорту, вспоминай. Из наших, из сегодняшних, кто? Манукян. В Москве – некто Аккуратов, совсем еще молодой клавишник, но джаз парнишечка играет тонко и, согласно фамилии, аккуратно. Всё. И все музыканты, а где поэты, поэты слова, поэты мысли? Нету? Ладно, их и среди зрячих сегодня столько же.

Кхм, ладно, зайдем с другой стороны: а каково это быть инвалидом по зрению, как им вообще приходится, как у них обстоят дела?

А пусть-ка об этом поведает нам г-н директор – директор фантомного предприятия слепых. Телефончиком его я у Колтыганова разжился. Надо, надо с этим деятелем повстречаться, пообщаться, так сказать, с пристрастием.

И она ж таки состоялась, состоялась эта встреча! Не сразу и совсем не сразу, пришлось половить, уворачивался, вертелся пан директор, да не отвертелся. Ну, здравствуй, родной! Прошу и вас, дамы и господа, присутствовать.

Хороший человек директор, открытый, душа нараспашку, на красную разъетую морду глянешь – сразу видно, гнида. Это не голубой воришка Альхен из 2-го дома Старсобеса, это циничный, матерый ворюга – майор-интендант в отставке. Встречался мне такой майор – бравый, наглый, шумный, надо и не надо орал: «Я – боевой офицер! Я в Афгане! В Кандагаре! Мы духов!» и все такое. Юмор у него тоже был армейский, специфический, парочку пёрлов смогу привести, остальные сплошь нецензурщина: «Моется тот, кому лень чесаться» и «Долги возвращают трусы!» Афганом всем глаза колол, юмором уши резал, а случилась пьянка, перебрал майор, потерял контроль и вспоминал с умилением свою армейскую жизнь, как выменивал у духанщика-афганца автоматы, патроны, гранаты на шмутье и баранину. Почему баранину – тушенку жрать не мог. Куда от духанщика пошли боеприпасы представить нетрудно.

Этот же наоборот упредительный такой, мягкий, скользкий, будто намыленный, морда хоть и шире Хабаровского края, а тихоня – тихушник. Зачем орать, из горла рвать, ногами топать, когда можно тихо-мирно, без скандала – не всё сразу, всё сразу – сразу заметят, а понемногу – понемногу не так заметно. Понемногу, для несведущих – это не по чуть-чуть, по чуть-чуть – это по мелочи мухлевать, кусочничать, как крыса схватил и убежал. Понемногу – это сначала здесь, потом там, потом посредине, потом сбоку – сначала с одного, потом с другого, а потом, смотришь, и всё наше, т.е. мое. Вот так это делается. Ну и что из того, что кабинетишко убогий – серый, пыльный, с краской облупленной, мебелишка неказистая, дрянная, будто ревматизмом разбитая – обивка на стульях протерлась, грязная, сальная, и из-под обивки вата клочьями, дверцы у стола скрипят, болтаются вразнобой, у столешницы края обкусаны, плюс секретарша полное соответствие – Хрущева молодым помнит. И что? Дома-то наверняка жена-молодуха, красавица с губками и титьками накачанными, попка задорно вздернута, и домишко не в один и не в два этажа, и детишки не пешком ходят. Вот так жить надо! Учитесь! Какие алмазы? Какая нефть?! Какой газ?! Опасно это! Где они эти нефтяные короли со своими скважинами? А слепые, слепые – бездонная скважина! Слепые не кончатся никогда!

Задаю вопросы про производство, производственную базу, продукцию, количество работающих инвалидов – в ответ мешанина из невнятицы про пути самосохранения в рыночного типа условиях, ремонт, дорогую коммуналку…

Спросил об условиях аренды, арендной плате и вообще, чем вызвано, как так получилось, что производство полностью отсутствует, все сдано в аренду, а у арендаторов все работает? Вопрос директора взволновал, раскраснелся еще больше, лапами замахал, глазками забегал, запрыгал глазками и снова понес, но уже совсем ахинительное про оптимизацию, концентрацию, вернулся к ремонту и дорогой коммуналке и, то ли от волнения, то ли от чего еще, слова из него стали, как мыльные пузыри вылетать, как будто мыла наглотался, и понять, разобрать что-либо стало вообще невозможно.

Я его слушал, кивал головой, поддакивал, соглашался и про себя усмехался: «Мальчик ты, вьюнош сущеглупый, за кого ж ты меня держишь? Я – матерый! Акула я шестижаберная, крокодил-аллигатор, черный кайман – вот кто я! Кому ты втираешь? Да хоть заглотайся мылом своим, таких, как ты, я не потрошу, целиком сглатываю, а ты мне дешевку пихнуть хочешь! Тактика-то у нас с тобой одна, только ты воруешь то с одной, то с другой стороны, а я так вопросы задаю». И крутился он у меня змеей намыленной на сковородке, и из мыла его невнятного я понял: Есть! И здесь тема есть, будет чем поживиться! Зубы крокодильские острые еще не истерлись, расковыряю, нарою, накопаю и возьму-ка тебя, друга любезного, за ручку пухлую нежно, и пойдем мы с тобой дружным шагом к прокурору!

А он все жевал и жевал свое мыло – наивный, не ведаешь ты на кого напал!

С г-ном директором мы расстались наилепшими друзьями, руки трясли, чуть не обнимались. Вспомнился Земляника из «Ревизора» Николая Васильевича, попечитель богоугодных заведений. Рядом с директором Земляника пузанчик-симпампунчик, душка, паинька-мальчик. Ученые утверждают, что не эволюционирует человек, закончен процесс эволюции, так может, вопреки их заявлениям, все-таки эволюционирует, по крайней мере, вид homo directricus.

Так что же, господа, мы имеем в конце концов? А будем мы, как и намеревались, по завету г-на Пруткова, зрить в корень, но и энциклики усатого отца народов на помойку выбрасывать не будем: «Рыба воняет с головы». Таким образом, дружно засучиваем рукава, будем чешую удалять с намыленного директора! Препарировать его будем!! Потрошить!!!

Но увы мне! Не случилось – отбой, отменяются чешуя и потроха, отменяется прокуратура. В тайге медведь прокурор, в нашей жизни – инсульт. Инсульт – лучший в мире прокурор, к нему и отношение у народа уважительное – Кондратием Ивановичем прозвали, а в стародавние времена говорили: апоплексический удар случился. А еще с амвона возвещали: «И последние станут первыми». И поистине это так: ибо «много званых, да мало избранных», и куда же их тогда – первых? Куда-куда? В конец, вот куда! И что же наш ничтожества король? А удар с ним случился. Апоплексический. Кондратий Иванович директора хватил, и не один же пришел, дружка своего прихватил; они как два пьяницы-ханыги в обнимку ходят – инфаркт и инсульт. Как краб теперь ходит директор, бочком-бочком и костыльком помогает, а слепых не бросил, не-ет: как из больницы-то отпустили, сразу к слепым и не один – с сынком своим, ему дела передает. А и бог с имя. И наверно, он все-таки есть – бог, да только сынок с папашей пока об этом, похоже, не ведают.

– А знаете, что, разлюбезный г-н Гаврилов, может, хватит уже тужиться, интеллектом трясти.

– Не понял.

– Да все ты понял!

– А это вы мадам Совесть или мадмуазель, как правильно?

– И выпендреж прекрати, имбирь соленый ты с ушами, и с писанием святым тоже поаккуратней, всем и так понятно, что ты не конченый дурак.

– Кхм, кхм, за дурака с имбирём спасибо, я все понял, осознал, исправлюсь.

– Слушай, а действительно, как живут слепые? Как устроена их жизнь? Что и как едят, пьют? Что их интересует? Что они вообще умеют делать? Откуда берется слепота? Как влюбляются? Это же интересно.

– Пожалуй, ты опять право, мое второе Я.

– Ну, так давай, сойдись с людьми, побывай у них дома, посмотри, узнай их жизнь, залезь в их шкуру. Давай, ты же умеешь, тебя учить этому не надо!

– О’кей, договорились Ваше Дражайшество!

Но! Поистине тысячу раз прав многомудрый Экклезиаст: «Суета сует»! Одолела суета, захлестнула и утопила бы, но…

Но по порядку. Некий господин, из новых, с характерной для новых фамилией Хряпко, а имя и особенно отчество вообще туши свет – Василий Варфоломеевич, задумал в виду грядущих политических баталий свой героический образ и, соответственно, деяния, освещать посредством интернета, для чего учредил новостной портал. Набрал молодых, борзых и пошла чудить молодежь!

Прошу прощения за сравнение, но во времена оны в ШРМ – школе рабочей молодежи писали грамотнее и складнее. Разогнал г-н Хряпко всю эту шатию-шматию, набрал других, а что толку – результат тот же. Как вам такие заголовки: «Работники МЧС отбились табуреткой от пенсионера с ножом», «Пенсионерка чуть не забила молотком компьютерного мастера», «Стали известны причины порки голой женщины крапивой», «Житель города N увидел в окне дома девушку и изнасиловал ее», «Голая женщина покусала сотрудника ДПС»? Как заголовочки? А что под ними – полный абзац! Вот и вышли на меня, и теперь я не только журналист в газете, но и корректор, в чем-то редактор и еще кое-кто на этом интернет-портале. Редактором портала значится девочка, кукольная такая – там, где природа ошиблась, ей ботаксом исправили, реснички подклеили, губки поддули и г-ну Хряпко, по слухам, эти исправления пришлись очень по душе, и теперь пассия Василия Варфоломеевича если в редакцию и запорхнет, то совсем ненадолго. Детишки, я так молодняк редакционный про себя называю, придумали такой ход – дежурный редактор: сегодня ты редактор, завтра я, послезавтра он etc. Вот такой цирк получается. И получается, что пишут эти придумщики, как и что бог на душу положит, а правлю и подчищаю за новоявленными корифеями журналистики, гениями апломба и бездарности я. Да бог с ней с бездарностью, когда у нас пророки были в цене, они же еще и гении безграмотности! Чудовища! В четвертый класс – падежи и спряжения глаголов учить! И получается кто я – правила́, и душу мотать, получается! Выматывают меня эти гении до психоза и так плюнуть хочется на все это и растереть, да деньги хорошие держат, а хорошие деньги – это хороший фактор. Нет, ребята они вообще-то неплохие, зря я на них набросился, хваткие, дерзкие, готовые ниспровергнуть все и вся, не то что в наше время, но какие-то… не то что недоделанные – недоученные, вот и приходится их доучивать и, знаете, это не самое плохое, самое плохое, когда переученные. Назвать плохими их не могу, плохими назвать – самое простое. Нет, они не плохие и не хорошие – они не такие, как мы.

Не до слепых мне стало, вечером себя изможденного домой приволоку, пожую чего-нибудь под телевизор, а в телевизоре та же молодежь – сплошной КВН. На всех каналах этот токсикоз. Выключу, внутренний голос, т.е. совесть, зудить начинает: «Тема! Тема! Кто тут больше всех кричал про тему?»

И, правда ведь, тема! Перемогу себя, превозмогу, сяду, начну писать и ковыряю, ковыряю, и ничего – одна вата какая-то. И тону, и задыхаюсь в этой вате, и ничего, нет ничего в написанном – пустота, слова какие-то никакие, бесполые, плоские, вялые, ползут как гусеницы на жаре. Я даже слово для них придумал – плоско́та. И мучаюсь, и вязну в этой вате, намаюсь и в конце концов скажу сам себе:

– Всё, не могу больше! В выходные, на свежую голову засяду! Железно! Клянусь!

Но выходные проходят в отупении и апатии, подойду к холодильнику, открою…и закрою – смысл? Никакого – в понедельник опять газета и молодые гении. Всё. Круг замкнулся.

Но, наверно, на такой именно случай нам и придумали советь, и в пятницу она не пошла – ринулась на меня в атаку!

– Ну, так что, товарищ? Нет, господин! Господин Гаврилисяновинский-дун, волчина пера, ты этакий? Сдался, лапки кверху?

– Нет. С чего ты взяла?

– А как, по-твоему, это называется?

– Ну, сама же видишь, когда?

– Отговорки.

– Черт с тобой! Пусть будут отговорки, только отвяжись.

– А какие песни пел, распинался: «Пожить жизнью слепых»!

– Аа.

– Что «Аа»?

– А-а-тстань!

– Так ты говоришь, хочешь побывать в шкуре слепого?

– Ыгым. Говорил.

– Пожалуйста, вот она. Держи!

– Не понял.

– Надевай, давай! Не понял!

– Прямо вот так, сразу?

– Прямо вот так. Сразу! Надел?

– Ну.

– Не нукай! Застегнулся?

– Ыгым. На все что можно.

– И как? Не жмет?

– Да не жмет! Не жмет! Как ты меня достала!

– То-то. Что видишь?

– Ничего.

– Тогда порядок. Переходим в параллельный мир.

– Стой!

– Что еще?

– Куда переходим? Надо же еще выяснить, что они могут, как живут!

– Кто?

– Слепые.

– Так выясняй! Кто у нас акула пера шестижаберная, журналист-ассенизатор? Мне тебя учить находить, выпытывать правду? Это же твоя работа.

– Правду выпытывают, известно, в каких учреждениях, там же и добиваются, и методы этих учреждений тоже известны.

– Ну, тогда завоюй. Ты же у нас боец!

– Завоевать правду? И что же это за правда, если она завоевана? И заполучить – звучит с какой-то ноткой агрессии. Правда, голубушка, продукт деликатный, ее можно только доверить, это как душу раскрыть.

– И что тебе мешает, боишься опуститься до уровня слепого? Как же, королю журналистов и снизойти к каким-то слепым?

– Да ничего я не боюсь! И причем здесь снизойти? Чтобы понять, нужно не побывать и не побыть, а пожить жизнью слепого, пропустить через себя его боль, горе, муку, беду, понять и обрести честную, искреннюю, истинную правду и тем самым возвыситься.

– Возвыситься? Вот это твое! Что былая слава покою не дает?

– Да брось ты! Возвыситься над собой.

– Так чего же мы ждем, тема стынет. Обратись к первоисточнику.

– ?

– К Колтыганову Юрию Константиновичу.

– К Колтыганову – мысль хорошая. Только вот так без подготовки, без собранного материала, полным дураком, взять и прийти. И с порога: «А расскажите, пожалуйста, что Вы чувствовали, когда ослепли, извините, зрения лишились? А что Вы можете делать?»

– Так займись! Узнай, как слепнут люди, каковы причины слепоты, что они чувствуют, потеряв зрение? Замучил ты нас уже совсем!

– Кого это вас?

– Кого? Кого? Меня и читателя!

Что говорить, правда, как всегда, за совестью – тема действительно стынет, и тема довольно закрытая, и не то чтобы ее кто-то закрыл, просто многие из нас вообще не имеют представления о слепых людях, а если и имеют, то весьма отдаленное и, как правило, из художественной литературы. И ринулся я в джунгли интернета и пыльные дебри библиотек рыть и копать. И рыл, и копал, и кое-что нарыл. И, фигурально выражаясь, стряхнув библиотечную паутину и пыль, для начала приведу два факта:

90% информации мы получаем благодаря нашему зрению.

Данные 2015 года: в мире каждые 5 секунд теряет зрение один взрослый, каждую минуту – ребенок.

Печальная статистика, господа, как видим, количество слепых уменьшаться не

думает.

Впервые со слепотой, с людьми, потерявшими зрение, я столкнулся в начале 90-х, в глазной клинике, куда попал с незначительной травмой. Был конец августа, в клинике шел ремонт, и потому палата, в которой я лежал, была переполнена, сейчас уже точно не помню, но лежало нас тогда человек двенадцать, не меньше. И публика, что ни на есть, самая разнообразная – персонаж на персонаже и типаж на типаже, и почти все с травмами. Слева лежал милиционер: на даче гвоздь в доске выдергой поддел, посмотрел – может в глаз прилететь, да и хрен с ним! Спокойно так рассказывал: «Дернул, гвоздь и, правда, в глаз прилетел».

Справа мужичок из ЛТП – лечебно-трудового профилактория. Профилактории тогда были по всей стране, устроены по тюремному типу и от алкоголя там трудом лечили. На токарном станке мужичок работал, словил стружку в глаз. Пока то да се, пока наконец врач посмотрел. Врач посмотрел, сказал: «Само пройдет». Не прошло, в общем, привезли мужичка глаз удалять. Через одного от мента, у окна лежал Пашка. Пашка был из предместья, из Нахаловки. Район веселый и Пашка такой же веселый, молодой, жиганистый. Загудел с корешами, с подругами, прогуделся, домой пришел, сожительница в глаза уксусной эссенцией плеснула. 98% крепости эссенция. Оба глаза Пашке выжгла. Так, свет еще различал и больше ничего. Никто Пашку не навещал, а он особо и не расстраивался, по крайней мере, вида не подавал, балагурил с медсестрами, с врачами, курить ходил с нами, больничная еда, известно, какая, мы и подкармливали его, и куревом снабжали. Я случайно увидел – один Пашка был, задумался крепко, видно было, придавила его мысль: как же жить-то дальше?

Практически у всех в палате были травмы глаза, только у одного отслойка сетчатки. Таксовал мужик на «жигуленке», и, видать, водитель был хороший. Взял пассажиров, скорость набрал и вдруг все – провал, пропало зрение! Включил правый поворот, без суеты перешел на первую скорость, нащупал – поймал колесом бордюр, выжал тормоз и сказал: «Всё, приехали». Пассажиры не понимают: куда приехали? Они никуда, а он в глазную клинику.

В 91-м это было и получается, что тогда основной причиной попадания в нашу палату была травма, а что сегодня является основной причиной потери зрения, и почему вообще слепнут люди?

Болезни. На 1-м месте болезни. Тут и онкология, и диабет, золотуха, оспа, глаукома, малярия, отравления, бруцеллез, сифилис, гипертония, воспаление почек, гонорея, грипп, воспаление зрительного нерва, ретинопатия, врожденные и наследственные заболевания и на последнем месте несчастные случаи – черепно-мозговые и всевозможные травмы глаза. Вот уж поистине, все для людей, все для блага человека.

И тут кто-нибудь из вас, господа читатели, наверняка возмутится: «Да что же это ты, разлюбезный друг Гаврилов, только начал и уже жуть-тоску нагоняешь?!»

Не нагоняю – тему развиваю. И имею аргумент: из доклада Селивёрствой А.Н., учителя общеобразовательной школы-интерната №1 г. Москвы для слепых на научно-практической конференции 05.12.2015 г. в Институте профессиональной реабилитации и подготовки персонала Всероссийского общества слепых «Реакомп»: «С каждым годом учащихся становится больше, штат сотрудников расширяется, вводятся новые дополнительные занятия, помещений требуется больше».

И это, друзья мои, 15-й год, а сейчас на дворе уже какой? Слепота МОЛОДЕЕТ! Ну кто, скажите, сейчас следит за осанкой учеников в школе? Про гаджеты и компьютеры вообще молчу. Веками была продумана конструкция школьной парты. Парту вы сегодня нигде не сыщете, даже в сельской школе в каком-нибудь медвежьем углу, а неправильная осанка сплошь и рядом, и осанка эта, если и не приводит к слепоте, то зрение может основательно подпортить.

А лихие 90-е тоже подкинули проблем – врожденных проблем со зрением. Вспомните, какие продукты, водовку какую перли к нам в РээФию тогда со всех сторон. А потом пошла новая мода – перинатальные центры, понавтыкали их по всей стране, и на первый взгляд вроде дело нужное, благородное – забота и уход за новорожденными, демографию нашу в порядок приводим. Это на первый взгляд. А вот сейчас, чувствую, начнутся крики, сейчас на меня всех собак навесят, кто-то даже фашистом назовет. Не знаю, может, они и правы, мои оппоненты, но вынашивать недоношенного ребенка весом менее 500 грамм – это что такое, скажите мне?! Если кто не знает в чем фокус, объясняю: по законам матушки-природы человеческая мамаша вынашивает дитя 40 недель, и в большинстве случаев на свет появляется здоровый, жизнеспособный ребенок. Но человеку закон не писан, и на природу, как мы видим, ему тоже тьфу, потому что природа, видите ли, жестока и негуманна, а мы гуманны, и, если природе недоношенный детеныш не нужен, она избавляется от него, то нам – гуманистам без этого малыша ну ни как! И замахнулись мы этими перинатальными центрами на самое святое – на естественный отбор! Впрочем, в сторону эмоции, голые факты на стол! А факты таковы, вернее таков и имеет название ретинопатия – поражение сетчатой оболочки глаза. В естественных условиях внутри утробы у плода сосуды сетчатки, или ретины окончательно формируются на 40-ю неделю беременности – к моменту рождения нормально доношенного ребёнка. У недоношенного ребенка, к моменту его появления на свет, сетчатка может быть не везде образована, а если и образована, то кровеносные сосуды в нее еще не проросли, т.е. не сформировалась сосудистая часть. Что происходит дальше? Как только появившийся на свет начинает дышать – всё, хотите вы этого или нет, по законам природы прекращается образование сосудов и та ткань, которая не успела получить сосуды, превращается в соединительную. Эта ткань начинает разрастаться в глазу и, разрастаясь, тянет и рвет сетчатку! И тут вам опять, если не полная потеря зрения, то близорукость, слабое зрение, косоглазие, глаукома, отслойка сетчатки и пр. И это если малыш, появившийся на свет, весит не менее полутора килограммов, а в одном из провинциальных центров выхаживали новорожденного весом 480 грамм, ну и что, что не может материнскую грудь сосать – не беда, будем кормить через зонд! Так, что и дышать самостоятельно не может, а кислородотерапия на что?! К аппарату искусственного дыхания его! И ведь выходили, спасли! Только глазки спасти не удалось. Вот такая иеремиада с новорожденными получается.

Так, что со слепотой более-менее понятно? Откуда берется понятно? Значит, глазки бережем? Значит, бережем!

Теперь вопрос, им я задавался еще тогда – в глазной клинике, когда шофер-таксист рассказывал, как он зрения лишился, и так мне хотелось спросить у него, что он почувствовал тогда, в самый первый момент, как свет померк, какие мысли у него были? Хотел, да подумал, неуместен, бестактен будет мой вопрос: у человека горе, а я с расспросами. А что чувствовал, что думал Пашка-балагур?

Одно время в московских кафе решили двинуть такой маркетинговый ход: приходят парень с девушкой время скоротать, а им предлагают новую услугу, квест – не хотите ли ослепнуть? На время. Извольте откушать в темноте. Опа! И выключают свет. Полностью! И погружают молодую парочку в пучину кромешной тьмы! И что? А то – по отзывам участников этого квеста сначала появляется чувство страха, как у ребенка, когда он попадает в темную комнату, у кого-то страх легкий, а у кого-то такой, что хочется сесть на пол, засунуть голову меж колен и еще сверху прикрыться руками. У кого-то появляется чувство неудобства, кто-то испытывает полную беспомощность, но вскорости это проходит, и человек успокаивается, так как знает, что вся эта канитель с темнотой скоро закончится, и даже просыпается любопытство и желание обследовать – что тут такое вокруг нас?

А каково ослепшему?

Кто родился слепым или ослеп в несознательном возрасте им, скажем, не так тяжело, кто постепенно терял зрение – им несоизмеримо тяжелее и страшнее. Они понимают, что они теряют и от этого не покидающее чувство паники, обреченности, но у них есть время подготовиться к слепоте. А вот кто, как шофер внезапно, тем по-настоящему тяжело, даже представить страшно, ведь сразу исчезает всё! У кого-то в глазах чернота, у кого-то яркие круги или молнии, вспышки или искры, а потом ничего. Человек не видит ничего, он слышит, чувствует запахи и не видит… ничего. Потом начинают душить мысли: «Как зрение вернуть? Ведь что-то же можно сделать!», и, когда становится понятно, что сделать уже ничего нельзя, начинается другой извод: «Почему?! Почему это не с кем-то?! Почему со мной?!» А потом: «Где? Что? Как? – Где я? Что вокруг меня? И как жить дальше?» А человек ведь все еще пытается жить по-старому, что-то делать и, что-то делая, ощущает свою полную беспомощность, ничего не получается, все не так, все непонятно. Ломается жизнь! Рушится! И нужно опять, как только народившемуся младенцу, учиться жить, учиться есть, учиться пить, ходить, терпеть беспомощность, зависимость от других, терпеть и не подавать вида, терять друзей и искать, снова искать свое место в жизни. И чувствовать, осознавать, как сужается круг друзей, а ведь сколько их было! И сужается не только круг друзей, сужается все: пространство до стула или кресла, в котором сидишь, сужается до расстояния вытянутой руки, сужаются возможности, общение, сужается все, кроме беспомощности… И усталость постоянная, изматывающая и чувство безысходности и, кажется, нет им конца! Конца страданиям! Поистине, ум страдает, а тело вопиет. Вот он где ужас! А есть ли вообще предел ужасу?

А знаете, что, давайте, чтобы этот ужас стал еще понятней, вспомним эпизод из «Андрея Рублева» Тарковского, где идут по лесу мастеровые люди, они только отстроили Великому князю хоромы белокаменные, расчет получили. Но не сполна – приказал князь холопам своим догнать мастеровых и выколоть глаза, чтобы брату его в Звенигороде хором краше его не построили. Смотришь, и от ужаса мороз по коже – ножами, кинжалами в глаза…

Отдышались?

Теперь понятно, что чувствует человек, лишившись зрения? А вот что дальше? А дальше посттравматический синдром – человек понимает, осознает, что он потерял, ведь когда он видел, он был уверен в себе, он все мог, он знал, как и куда, это же так просто – видеть, так же просто, как дышать и вдруг все – кислород перекрыт! И вспоминается зрения лишившемуся, как раньше, иногда, очень редко попадался ему на глаза странный человек в черных очках. Этот странный человек, задрав голову, палочкой осторожно ощупывал дорогу и шел так неуверенно, и так жалко улыбался, а теперь он еще совсем недавно сильный и здоровый, должен вот так же?! И человек закрывается, уходит в себя, и не спасают ни радио, ни телевизор, всё глушит тот же вопрос: «Мало что ли других, меня-то за что»?! И как мириться, как смирится с тем, что больше не видишь ничего, вообще ничего!

Нам это трудно представить, как это – не видеть ничего, даже если вы закроете глаза, то все равно будете что-то видеть: темноту, черноту или какие-то цветные пятна, а слепые не видят ничего, и понять это сложно, но я попробую вам объяснить, что такое не видеть ничего. К примеру, вас с закрытыми глазами подвели и усадили на что-то. Вы почувствовали, что на что-то сели, а какого цвета то, на что вы сели, из какого материала сделано, вы все это можете видеть тем местом, на котором сидите? Вот это и означает «не видеть ничего». Не понятно? Хорошо, пойдем другим путем: закройте один глаз, второй оставьте открытым. Сделали? И что вы видите закрытым глазом? Ничего. Пустоту. Вот ее-то и видят слепые, и как жить с этой пустотой? Вы-то взяли и открыли глаз, а каково тому, к кому эта пустота пришла навсегда?

Вот такая она, эта штука депривация – потеря зрения.

И хорошо, если рядом есть кто может душой обогреть, советом, делом помочь, книгу почитать, одеть, накормить. Да, боже мой, всё, тому, кто рядом, нужно делать всё, когда это еще потерявший зрение сможет преодолеть свою немощь. Но в любом случае жизнь берет свое, и рано или поздно, а посттравматический синдром может длиться и несколько месяцев, и несколько лет, и рано или поздно человек возвращается к людям, к жизни, и нужно учиться жить по-новому, учиться жить новой жизнью от мелочей, как отрезать кусок хлеба, до глобального – переосмысления себя, своего места в мире, да и самого мира тоже, учиться познавать, видеть мир, не видя его. И кто-то смирится и так и остается в своем тихом замкнутом мирке, а кто-то, кого жалит и мешает покоиться в этом мирке гвоздь в одном месте, предпочтет иное, и этот ужаленный, этот гвозданутый жаждой жизни, он найдет в себе силы и сделает этот первый и, возможно, самый важный шаг в своей жизни – шаг из убогого, жалкого мирка в жизнь! И добьется своего, и наполнит эту самую жизнь победами маленькими и большими, достижениями и свершениями, радостью открытий и уверенности в себе! Потому что они любят друг друга – он любит жизнь, а она его, и любит он жизнь так, как ее нужно любить, а она любит смелых!

– Да-а, что можешь, то можешь! И жути-то жути напустил, чувствуется старая школа, иеремиаду, депривацию приплел, в риторику пустился – есть ли у ужаса предел? Скажи честно: «предел» у Волошина стянул?

– А, это опять ты.

– Я, мой любезный друг Гаврилов. Ужасом, поди, всех читателей распугал и что дальше думаешь делать, как назад собирать будешь?

– Буду рассказывать, как люди, поистине, совершая подвиг, обретают новую жизнь и, порой эта жизнь становится ничем не хуже прежней.

– Любопытно. Только давай поменьше громких слов.

– Любопытно? Тогда не мешай.

Да, сознаюсь, «предел ужаса» у Волошина взял и на этом с ужасами заканчиваю, но сомнения, они не покидают меня – а так ли интересны мои исследования? Сомнения. Давлю их, мешают они мне, тормозят, не дают взять разбег, чтобы оторваться от земли и испытать радость экстаза полета мысли.

Но не хочу, никак не хочу оставлять вас со своими мерихлюндиями, и, если я все-таки вверг вас в их пучину, давайте вспомним светлой памяти Высоцкого Владимира Семеновича и «сомнения в себе истребим», и примем это как руководство к действию. К высшей мере демонов сомненья! Пинком под зад дум отчаянье! Разберемся мы с ними – и с думами, и с демонами, и с жизнью незрячих людей тоже разберемся! Может, хотя бы только для того, чтобы разобраться в своей и понять, и найти путь и призвание, ведь призвали же для чего-то каждого из нас сюда, на эту Землю, в этот мир?

– Все? Закончил? Похныкал в жилетку, потом в патетику! Призвание! Путь!

– Достала ты меня! Черт с тобой, давай шкуру!

– Какую шкуру?

– Слепого!

– Прямо сейчас, на ночь глядя?

– А что уже ночь?

      – Еще ночь, но скоро утро!

– Ого, засиделся я, заработался, значит, бесов сомненья будем завтра изгонять. И с самого утра!

Утро вечера мудренее, только вечер тоже не дурак и со счетов его сбрасывать не нужно. С вечера решил, начну день, как всегда, только с завязанными глазами, как будто ослеп. Приготовил повязку для глаз, завел будильник на «5», чтобы хоть как-то получить эффект неожиданности, и чтобы темнота была погуще. Будильник, зараза, заревел, а я будто и не спал вовсе, и толком не проснувшись, не открывая глаз, завязал их, да потуже, чтобы все было честно, без подгляда.

Всё! Вот она слепота. Добро пожаловать в ад, г-н Гаврилов!

Тапки я нашел без труда – спустил ноги с кровати и нащупал. И поздравил себя с первой победой. С возрастом мы обрастаем привычками, и не всегда плохими, у меня – это первым делом заправить постель, вторым постоять под душем, на третье, на десерт – кофе.

Постель, когда просыпаюсь один, всегда заправляю сразу, и поскольку еще не успел проснуться, то все движения, все действия происходили сами собой – на автомате. Чувства страха, потерянности не было, может оттого, что не совсем проснулся и был у себя дома, в привычной обстановке, а не в кафе, и была четкая задача: заправить постель. Я слышал, что у людей бывает зрительная память, но не догадывался, что она есть и у меня, а она проснулась, правда не сразу, и я каким-то вторым зрением, как бы со стороны видел себя, кровать, пространство вокруг нее, и почему-то в неярких, серых тонах. Я повернулся лицом к кровати, нагнулся, нащупал край простыни, подтянул, расправил, подоткнул, повторяю, все это я видел внутренним взором и делал автоматически, нащупал подушку, взбил, положил на место, тоже проделал с другой. И с одеялом проблем не возникло, нашел край, также наощупь нашел длинную сторону, взмахнул и опустил. Далее, нащупав голенью край кровати, не разгибаясь, двинулся вдоль нее, расправляя одеяло. То, что голенью нужно найти край кровати пришло само, я не думал, не говорил себе: «Чтобы заправить постель, тебе нужно подойти вплотную к кровати, приставить голень ноги к ее краю и двигаться дальше вдоль нее, контролируя передвижение голенью то одной, то другой ноги, и тогда у тебя все получится». Этого не было, как не было и дискомфорта. Я уже проснулся, но страха не было по-прежнему, наверно оттого, что поставил себе задачу, сосредоточился и хорошо знал, представлял, где что находится. Я знал, что на пуфе возле кровати лежит покрывало, потому что вечером положил его туда. Пуф легко нашелся, не составило труда взять покрывало, расправить, взмахнуть им так же, как одеялом, и опустить, и так же, как если бы у меня не было повязки на глазах, выверенными движениями расправить. Всё! С постелью всё! Не скажу, что это отняло много времени, нет, поскольку все делалось на автомате, подсознательно и ничего нового в этом для меня не было.

Дальше мне предстояло одеться, и здесь я должен описать свое жилище. Случилось так, что мои приятели, люди состоятельные, решили, что им будет лучше жить за границей, но люди они не только состоятельные, но и осмотрительные – а вдруг не поживется на чужбине, и рубить концы и все авуары туда перетаскивать не стали, а если вдруг придется возвращаться, оставили двухэтажный домишко в совсем неплохом месте наших субтропиков. Этот домишко они сдали мне, с условием блюсти чистоту и порядок, оплачивать коммуналку и кормить собачку. Собачонка была простой дворняжкой, девочкой, довольно симпатичной и сообразительной, звали ее Билли. Хозяин болел джазом и назвал ее в честь Билли Холидей. При доме был небольшой дворик и сад, там Билли и жила, и мы с ней очень даже неплохо ладили.

Итак, Билли жила в саду, а я в двухэтажном доме. На втором этаже было несколько комнат, ненужные я закрыл, а пользовался спальней и кабинетом. Чего еще желать – меблировка вся, какая нужно: посреди спальни кровать, с обеих сторон по тумбе у изголовья, были пуф возле зеркала, зеркало на стене, под зеркалом консоль, у другой стены большой шкаф и дверь, за дверью через пустой холл с ковром на полу – кабинет. С кабинетом сложнее, с кабинета все и началось. Сложилось так: сплю я в спальне, и это правильно, а раздеваюсь и оставляю одежду в кабинете, наверно, это неправильно, но вот как-то так повелось.

Но напомню, что я еще находился в спальне и, вытянув левую руку вперед, это тоже пришло само, я даже не думал об этом, и не так чтобы уж сильно медленно и осторожно двинулся вперед, отошел от кровати, сделал пару шагов – ага, вот он шкаф. Веду рукой вдоль шкафа и иду, и еще ощупываю пол, т.е. как бы скольжу ногами, это тоже выработалось само. Шкаф большой, медленно иду вдоль него. Стоп! Закончился шкаф, поворачиваю налево – вот она дверь. Очень хорошо! Той же рукой нащупал стену, расслабился, холл-то пустой, прибавил шаг и тут же со всего маху прилип лбом к торцу кабинетной двери… Искры из глаз! Больно! Обидно! Но сам виноват, не учел, что дверь может быть открыта, рукой нащупать я ее не мог, рука шла вдоль стены, вот и припечатался!

Но! Но повязки не сорвал и матерился недолго, на кого ругаться-то – на себя? Потирая лоб одной рукой, не прекращая ощупывать второй, я ступил в кабинет, миновал стеллажи, у входа по обеим сторонам стеллажи с хозяйской библиотекой, за что ему отдельное спасибо, следом за стеллажами, у левой стены, небольшой кабинетный диван, напротив дивана стол с компьютером. Джинсы и футболка лежали на диване. И диван, и одежду я нашел особо не трудясь, футболку надел правильно, не задом наперед – на воротнике нащупал бирку, по ней и определил, где перед, где зад, а джинсы, господа, по-другому никак не наденешь, только правильно – пуговицу в петлю, молнию вверх – и всё! На штурм! Вперед!.. И опять лбом! Да, твою maman!

Мольберт – хороший, двухсторонний, т.е. холсты с обеих сторон можно ставить, из бука, тяжелый, на колесах, поэтому и не упал – покатился, а у меня снова искры из глаз и слезы, и снова больно и обидно!

Хозяин иногда баловался с мольбертом, и я решил его не убирать, вдруг когда-нибудь озарит. На такой случай поставил чистый холст и при осмотре моих хором каждая новая гостья с трепетом восхищения выдыхала: «Вы художник?» И этот вопрос открывал мне поистине безграничные горизонты для фантазий и импровизаций, после чего следовал непременный осмотр спальни.

Мольберт! Он был первым шагом, увертюрой к симфониям сладострастия, наслаждения и упоительного блаженства! Я простил ему и слезы, и искры из глаз, но после такой неожиданной встречи осторожность стала брать верх над нахальством, ведь меня ждала лестница и спуск на первый этаж, и перспектива скатиться по ней с повязкой на глазах. А с лестницы скатился, глядишь, уже и повязочку снимать не надо – другие снимут с хладного тела. Но холл я миновал спокойно, рука сама нашла, ухватилась за перила, может оттого, что внутренним взором я представлял себе холл. Спуск не принес неожиданностей и холл первого этажа я преодолел так же уверенно, никуда не заехал, ничего не снес. Сразу за холлом следует кухня, и чтобы то, что произошло дальше, стало более понятно, нужно вам и кухню хотя бы приблизительно описать. Кухня – это, скорее, не кухня, а гостиная – размер больше соответствует гостиной, но я ее для удобства зову кухней. Слева, как войдешь, вдоль стены, на всю длину гарнитур с тумбами, мойкой, газовой плитой, посудомоем и пр., над ними подвесные шкафы со всякой утварью и в том числе кофе и чаем. От кофе я решил отказаться и обойтись чаем.

Чай, казалось бы, что проще? А не тут-то было! Заварку и чайник-заварник я нашел легко – хорошо, когда все знает свое место. Бросить заварку в чайник – да тоже легко, проще простого – открыл банку с чаем, взял щепотку и бросил в заварник.

С чайником, в котором воду кипячу, все пошло не так, вернее, сначала так, потом не так – сикось-накось вот как. Чайник у меня со свистком, это удобно, он стоял тут же на газовой плите, но в него же надо воды налить. Пожалуйста, вот она вода – в пятилитровой бутылке под раковиной. Открыл дверцу под мойкой, достал бутыль, нащупал пробку, открутил, стал наливать в чайник, и будьте любезны, получите и распишитесь! Не рассчитал движение, бутылка крутанулась и полилась водичка! В чайник немного попало и на меня немного, на пол много! На полу ламинат и воду нужно, как можно скорее вытереть – хозяйка предупредила. Где тряпка лежит я знаю, но пока тряпку найдешь по всей кухне воду растащишь, и пока вытрешь, сколько времени пройдет! Принимаю решение: под плитой на ручке духовки висит полотенце, им я и вытру пол. Левой рукой буду нащупывать, где вода, правой вытирать, выжимать полотенце буду в раковину, все равно там ничего еще нет и пол у меня чистый. Вот так все просчитал и сначала все шло, как задумал: взял полотенце, на корточки опустился, воду нашел, стал собирать и отлично дело пошло! Но пора уже и полотенце выжимать, резко выпрямляюсь и головой прямой наводкой в низ столешницы – крышки стола! Чуть все чашки-ложки не опрокинул! И опять головой! У-у-у! – это я от боли. Ох, и резкий же я парень, и везет же мне сегодня на голову, и с самого утра! Вот такая пруха, не жизнь, а полный…диксиленд!

Но! Но повязку не тронул и воды в чайник все-таки налил, и кипятить поставил. Хоть со спичками не пришлось возиться – пьезоподжигалка у плиты, выставил пламя, чтобы в дно било. Как выставил? Ручками. Правой подачу газа регулирую, левой резко проведу возле дна чайника – ага, сильно горит, пламя за край выбивается, убавлю маленько и опять проверка рукой, так и выставил оптимум. А теперь можно и передохнуть, подождать, покуда вода для чая закипит. И вот ведь что интересно, в глазах темнота, ничего не вижу, но, как бы со стороны, все-таки вижу себя сидящим на стуле. А что? Сижу себе и сижу, жду, когда чайник закипит и этот диксиленд в башке утихнет.

Чайник зашумел, потом засвистел, хоть здесь пофартило – чайник искать не пришлось. Выключил газ, убрал свисток с чайника, пальцем левой руки нащупал горловину заварника и на этот раз медленно, с осторожностью подвел носик чайника к горловине и стал наливать, не торопясь, без резких движений – кипяточек лью, крутой, не что-нибудь. Лью и слышу, звук-то у струи, что в заварник льется, разный – сначала один, потом другой. Это же что у нас получается? Получается, вода в чайник льется, звук струи от стенок заварника отражается и по мере заполнения становится другим. Стоп! Похоже, хватит, как бы через край не полилось.

Как объяснить четкость и последовательность моих действий не знаю, никто меня не учил, что нужно делать вот именно так, может, инстинкты проснулись, может, так сконцентрирован был, не знаю, но откуда-то это пришло, причем само. Ладно, все это хорошо, но пора бы и душ принять, и зубы почистить. До ванной добрался без приключений и довольно быстро, хотя нужно было выйти из кухни, повернуть немного направо и преодолеть холл, где могли помешать кресла, камин, диван и еще кое-какая мелочь, найти дверь и открыть ее. Мне повезло – дверь на этот раз была закрыта.

Я уже говорил, хорошо, когда у вещей в доме есть свое место, легкими касательными движения продвигая правую руку вдоль раковины умывальника, нашел мыльницу, левой нащупал рычажок крана, медленно поднял его, подставил руки под струю, намылил, смыл. С руками порядок! Теперь зубы. Берем тюбик зубной пасты, скручиваем пробку. Есть, скрутил. Теперь щетка. Вот она наша щеточка! Очень хорошо. Нет, не очень хорошо, паста в раковину упала. Ладно, вторая попытка, попробуем еще раз…

И снова диксиленд! Да душу мотать! Сколько можно?! Форт Боярд какой-то!

Я хочу вас предупредить, если вдруг вам захочется повторить мои опыты, будьте осторожны и внимательны, крайне важно не перепутать тюбики – с кремом и зубной пастой, это очень неприятно чистить зубы кремом для лица. Вкус у крема уж очень отвратительный, еще та пакость. Отплевавшись, я решил применить к себе штрафные меры. Я делаю так всегда, если у меня что-то не получается и считаю это правильным: не получилось, сам виноват, значит, что-то не учел, не просчитал, вот тебе за это бонус – штраф: не сделал это, тогда сделаешь это и еще вот это. Усложняющим бонусом стало бритье. Безопасную бритву я нашел почти сразу, она стоит в стакане вместе с зубной щеткой, но с бритьем я придумал вот какую штуку…

А давайте сделаем так, чтобы не утомлять вас лишними подробностями, скажу, что разделся легко, душевую кабину нашел легко, появился автоматизм в движениях, руки будто сами знали, что им делать, откатили дверь кабины, бритву, чтобы не мешала, воткнули в рот, сами нашли лейку душа и рычаг крана. Но теперь-то я уже ученый и хитрый струю воды из лейки душа направил вниз, в поддон, подождал, когда пойдет теплая, тогда и полез. Облился водой, выключил воду, руки сами нашли шампунь, открыли, налили в ладонь сколько нужно, ну а дальше, как обычно, намылил голову, но смывать не стал, этой же пеной намылил лицо и стал бриться. Наощупь! И скажу вам: бритье вслепую дело совсем нехитрое и поскольку бороды и усов не ношу, то побриться большого труда не составило. Все предельно просто – пальцами одной руки находишь щетину, другой сбриваешь ее – вот и вся арифметика. Правда, бреешься немного дольше, но зато намного чище, бреешь-то не на глаз, а наощупь!

Свой эксперимент я решил закончить после того, как смыл шампунь, постоял под контрастным душем и вот какая мысль мне пришла в голову: «Нобелевскую премию тому, кто придумал душ, а то раздают кому попало»! После чего растерся полотенцем, оделся и только после этого сказал себе: «Стоп, друг Гаврилов! Хватит для первого раза». Пить чай и кормить Билли с завязанными глазами я не рискнул – вдруг испугается собачка и придется мне лечить ее от заикания.

Опа! Заикающаяся собака. Собака-заика. Старичок – это что-то новое. Да, почил Хичкок, вот кто мог! Такую бы бомбу отлил из моей идеи! Ладно, пора подбить бабки: к чему мы, так сказать, пришли и что мы имеем.

Первым делом проверим качество и урон. С уроном все было в порядке – его не было, а качество было и было нормальным: качественно и правильно была заправлена кровать, и совсем не скажешь, что ее заправлял наощупь, вслепую. Пол в кухне был сухим и в ванной все было на своих местах: мыло, щетка, бритва, тюбики, полотенце. А что с чаем? И с чаем тоже порядок! Все, можно наливать, пить и подсчитывать, что у нас в сухом остатке имеется.

Констатирую: после того, как завязал глаза, чувства растерянности не было, почти сразу пришло понимание, что нужно делать и как. Сразу понял где, в каком месте комнаты нахожусь и какие вещи окружают меня, стал ощущать пространство, проснулись рефлексы, инстинкты – когда заправлял кровать, голень сама нашла край кровати, сами начали работать руки – точечными прикосновениями ощупывать предметы, ноги тоже – скользящими движениями ощупывал пол. Память каким-то образом сама включилась – вспомнилось, где что находится, и здесь помощником мне был порядок в доме, как видим, он много значит в жизни и зрячих, и слепых. Что еще? Сама собой стала вырабатываться последовательность, порядок действий, правда, на эти действия ушло значительно больше времени, нежели обычно, но это же был первый раз, без какой бы то ни было подготовки, с абсолютно чистого листа и без посторонней помощи. Про тревогу, страх, дискомфорт я уже говорил – их не было.

И еще, как мало мы знаем о себе, что можем, на что способны, какие скрытые возможности дремлют в нас, а может, и правда, нет предела возможностям человеческим? И наверняка дело не только в физической силе. В силе духа – да, смелости – да, не должен человек бояться и, по возможности, ничего, и неважно зрячий он или незрячий – не должен, но при этом нужно быть крайне осторожным, подтверждением тому – три шишки на моей голове.

И в самом сухом, просто обезвоженном остатке мы имеем, что слепым быть можно, трудно, очень трудно, но можно, и на сей счет приведу мнение Стиви Уандера, а уж кому доверять, как не ему: «Это ничего, что я слепой, могло быть и хуже».

И еще небольшая сентенция от Валери Валеруа: «Совесть – дама неприятная, но сколько пользы от нее». И с этим тоже нельзя не согласиться: совесть – она такая, от нее кровь в жилах точно не застоится, вон какую работу провернули.

Таким образом, подвожу окончательный итог: эксперимент удался и прошел успешно! Но вопросы все-таки остались: как и чем живут незрячие люди, ведь наверняка их обучают, как жить так, чтобы шишек на голове было меньше. И вообще, что они могут, и чем-то же они отличаются от нас, кроме того, что не видят?

Много вопросов, но, увы, наш мир устроен так, что в нем вопросов больше, чем ответов, а может, в этом и одно из наших предназначений – искать и находить ответы на них?

А вы, дамы и господа, что вы думаете по этому поводу?

Глава 4

Колтыганов. Прощай, детство – здравствуй, интернат

Интернат. Как давно это было, немудрено, что что-то стерлось из памяти, жизнь-то, оказывается, вон какая длинная. Живешь-живешь – день, ночь, неделя, месяц – все летит, куда-то летит, и не замечаешь, а вот сейчас вспоминать начал, удивляюсь: жизнь, какая же ты длинная!

Да жизнь штука длинная и времени, много времени прошло, что помню, расскажу, а что не вспомню – не обессудьте.

До города довез нас отец на своем «Трумене» – ЗИЛу 157-ом. Довез до самого вокзала, взъерошил мне волосы на затылке, сказал: «Держись, Юрка». Запрыгнул в кабину, хлопнул дверью, на прощанье пабакнул. Я не заплакал тогда, хотя как-то сразу тоскливо, грустно стало – вот она новая жизнь, враз началась, но я не заплакал – вроде как взрослый уже.

До города, в котором находился интернат, нужно было ехать на поезде целую ночь. Чтобы сильно не тратиться и чего ехать-то – подумаешь, всего ночь, мать купила билеты в общий вагон. Общий, так общий, чем он отличается от других, мне было все равно – на поезде ведь поедем! А отличался вот чем: в купейных начальство ездило, в плацкартных – народ попроще, а общий для колхозников и другой всякой разной шушеры. Почему для колхозников – так ведь не было денег у них, это в городе зарплату выдавали деньгами, а в колхозе трудоднями, галочками да палочками.

В поезде мать поначалу застеснялась, а потом ничего разговорилась. Огляделась – в вагоне все свои и пошел разговор про жизнь деревенскую, про урожай, про детей, про меня. Про дорогу в интернат вызнала. Любила и умела маманя поговорить-разговорить, да только не дома – отца жизнь помалкивать приучила и мать рядом с ним больше молчала. Я тоже попритих – тусклый, желтый свет в вагоне видеть совсем не давал, все незнакомо и так много всего, и все враз обрушилось на меня, как ливень летом. И как же мы скакали, орали, плясали под ним, дурачились, носились по лужам! А здесь, в вагоне, столько нового: колеса стучат, дети кричат, проводник ругается. И неожиданного: люди, после маманиного рассказа, меня рассматривают, жалеют, протягивают, дать хотят что-нибудь вкусное. С этой чертой, особенностью нашего народа: поделиться, помочь, кто из сострадания, кто из суеверия – подашь калеке, вроде как беду от себя отведешь, я еще не сталкивался и потому застеснялся, засмурнел, забился за мать, пригрелся и закемарил, а маманя, как наговорилась, так сидя и проспала до утра.

Приехали под утро, еще затемно, несколько часов прокантовались на вокзале и первым троллейбусом поехали в интернат. На троллейбусе я тоже ехал в первый раз, после шума поезда тихо, сиденья мягкие – не как в поезде, едет, урчит себе потихоньку. И вроде все выспросила мать, и как добраться объяснили, да уж больно город большой оказался, и сиденья в троллейбусе такие мягкие… Проспали мы с маманей остановку нашу, аж на другой конец города уехали, возвращаться пришлось, и до места добрались лишь после обеда.

В интернате никто нас особенно не ждал, не встречал, да и кто мы такие, чтоб нас встречать, подумаешь, какая птица важная из колхоза прилетела! В вестибюле сказали, что нужно в медпункт, там мои справки забрали, помыли под душем, с душем я до этого тоже не встречался, выдали новую одежду, отвели в столовую, оттуда в спальню. Вещей у меня было совсем ничего – в Районо сказали, что в интернате все выдадут. И, правда, выдали: рубашку, штаны, башмаки, носки, не новые, ношенные, но чистые, стиранные. Из дома я прихватил персики, в столовой сказали, что в спальню с ними нельзя, пришлось оставить, потом их, ясное дело, не оказалось, и я понял: здесь нужно ухо держать востро. Плохо мне в интернате поначалу было, был бы зрячий сразу сбежал, а так в уголок забьюсь и плачу. Долго не мог привыкнуть, а к концу обучения, наоборот, домой уже не хотелось.

Располагался интернат в старинном трехэтажном здании, аж в XIX-м веке какая-то меценатка выстроила его для слепых. Когда строила, думала, что обучаться будет человек 100, от силы 120, а когда я учился, обучалось нас уже человек 200-230. Со всего юга России, Украины свозили нас. Представляете, какой говор стоял. Разные все мы были – из разных мест, говорили по-разному и судьбы наши, еще такие маленькие, тоже были у всех разные. И слепота у всех разная, у каждого своя. Кто-то вообще ничего не видел, т. е. тотальник – слепой полностью, кто-то «с подглядом», как я, хоть что-то еще видел. Были слепые от рождения. Их спрашивали – они отвечали: «Я – готовенький». Одному брат вилку в глаз воткнул – за пачку печенья подрались. Несколько альбиносов было, у них от рождения зрение неважное. Были «подрывники», эти из оккупированных областей. После войны много всякой дряни осталось, найдут мину, гранату или взрывпакет, костер разведут, бросят и ждут – интересно же как долбанет, ну и долбало, кому глаза выжжет, кого так, что и собрать нечего – привет с войны, так сказать. Одному парнишке глаз из рогатки выбили и у него, как у меня – глаз выбили, другой видеть перестал. Разные случаи были, всех не упомнишь. Я поначалу не понимал, как это вообще ничего не видеть, думал, притворяются, пожил с ними, посмотрел – нет, не притворяются, им еще тяжелее, чем мне, помогать стал, как мог.

Совсем немного времени прошло – день, может, два и наступило 1-е сентября, и все дружно, как в стихотворении, первый раз в первый класс, а я во второгодники. Во второгодники меня маманя определила, поговорила с учителями и решила, что обучение в интернате мне лучше начать с первого класса, чтобы изучить шрифт Брайля, и 1-го сентября в первый класс я пошел второй раз. Каким был первый звонок в интернате, не помню, помню первую ночь и первое утро. Приехали-то мы поздно, пока с документами разобрались, пока помыли меня, переодели, накормили, пока с маманей простился – уже спать пора, привели в спальню, показали кровать. Заснул я быстро, намыкались за день, и не до знакомств с соседями мне было.

Дома среди ночи, если по малой нужде, коли совсем невмоготу, так выскочил за порог и тут же, прямо с крылечка, а коли терпит еще, так под первый куст. Здесь все незнакомо, и хоть что-то видел еще, а куда идти, где туалет? В спальне, кроме меня, еще шестнадцать гавриков, кого-то будить, спрашивать – ай, ладно, дотерплю до утра. Да, похоже, не я один терпел, кровати в разных углах хорошо, слышно так скрипели. Только вроде светать начало, как заорет музыка, следом забегает воспитательница, кричит, перекрикивая музыку: «Подъем! Ну-ка встали, быстро! Заправляем кровати! Кто плохо заправит, хоть одну морщинку увижу, будет переделывать!»

Это я потом узнал, что в 7 часов в радиоузле включают магнитофон, музыка заиграла, значит, подъем, пора вставать, кровать заправлять. Это я потом узнал, а тогда уже было ринулся в туалет – воспитательница тормознула: «Ты куда, друж-жок? А постель заправлять?» Потом оказалось, что слово «дружок» у нее было любимым, и так она зло, ехидно его выговаривала, за него и прозвище соответствующее получила – Подруга, она нам «дружок», мы ее Подругой. И еще одно прозвище у нее было – Воспитутка. А что? Воспитутка – Воспитутка она и есть.

Так вот, заправлял я кровать, приплясывал и заправлял, да и мне еще ничего. Я еще, можно сказать, зрячий, а кто совсем не видел, им каково?! Да и кровать заправить – это дело было мне знакомо, дома-то я сам заправлял. А как иначе, мать с утра на работе, кто мне будет заправлять, старший брат что ли или сестра? Ага, как же, они заправят! Так что с кроватью у меня был полный порядок, а были ребята, которые, как и я, только вчера в интернат приехали, и как ее, эту кровать, заправлять им никто не объяснил.

На заправку было отведено три песни, т.е. крутили три песни подряд без перерыва, и под эти три песни нужно было успеть заправить кровать. А тут нужда так жмет, что вот-вот, и заправить надо, чтоб ни одной морщинки – Воспитутка предупредила, хоть одну найдет, снова заправлять заставит. Три песни отыграли и тут же проверка, как постели заправлены, а мы, кому невтерпеж, не дожидаясь в туалет! Вернулись, одеяла с кроватей сорваны, Подруга стоит, нас дожидается – стало быть, перестилать надо, а заправлено-то было как надо, т.е. хорошо! Это она нас так подловила, чтобы без команды в туалет не срывались. Потом я узнал, что почти все воспитательницы в интернате раньше в колонии исправительно-трудовой для несовершеннолетних надзирательницами работали, а директор нашего интерната был начальником этой колонии. Он как перешел в интернат, так и перетащил их всех и порядки завел тюремные – чуть что, сразу наказание. Не знаю почему, но эти тюремные воспитательницы были у нас только до 5-го класса, потом другие поспокойней. Поспокойней-то поспокойней, да только тоже и придирки, и издевательства были, но уже реже и не такие жестокие.

Как и в обычной школе, после 9-го и 11-го класса были у нас выпускные вечера с музыкой, танцами, выпивкой, конечно. И если кто-нибудь из этих овчарок-воспитательниц или преподавателей-садистов вдруг надумал бы прийти на вечер, избить могли запросто. И не смотри, что выпускники слабовидящие и тотально слепые, помню, одного за особые заслуги отделали так, что скорая помощь приезжала!

Только это было потом, а мое первое утро в интернате было вот таким. И каким оно было, так дальше и пошло, а вообще пора бы уже про интернат рассказать, про учебу и про порядки интернатские.

Описывать начать, наверно, лучше со спальни, потому что в спальне проходила большая часть нашей жизни. 17 коек и 17 тумбочек стояло в спальне, потому что 17 гавриков нас там находилось, хотя должно было быть всего 10, но теснота нам не мешала, и это в начале нас было 17, а потом кое-кто отсеялся. Мальчиков спальни располагались на 2-м этаже, девочек на 3-м. Туалет и у нас, и у девочек был один на этаж, но в туалете было аккуратно, за чистотой следили сами и, если кто-то что-то мимо сделает, позору не оберется, засрамят.

Утреннюю зарядку после того, как встали и заправили кровати, делали в коридоре. И зарядка была не под Всесоюзное радио, интернатский физрук записывал музыку и команды на магнитофон, и под магнитофон делали зарядку. Упражнения самые простые: потянуться вверх, руками помахать, наклоны, приседания и т.д.

После зарядки строем в умывальную. С самого начала, с первых дней, нас стали водить строем: в столовую – строем, в спальню – строем, в класс – строем, на улицу на прогулку – строем. На прогулке можно было хоть чуть-чуть расслабиться, разрешалось даже говорить, а так, если кто-то заговорил, то все, весь строй, в качестве наказания три раза туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, шли по коридору – три раза по коридору туда-сюда, по лестнице – три раза по лестнице вверх-вниз. И строем, строем везде. Строем чистить зубы, с мылом лицо, шею умывать и в обязательном порядке, воротнички-то сами пришивали, не верите – так и было – сами. Умылись и снова строем в класс. В классе все как в обычной школе – парты в три ряда, у окна стол учителя, шкафы вдоль стен со всякими причудами и пособиями. В классе мы уже были вместе с девочками. Только в класс зашли, сразу линейка – сначала Воспитутка со странички отрывного календаря зачитывала, что знаменательного в этот день случилось. Такие календари раньше почти в каждом доме на стенке висели – каждому дню своя страничка, оторвал, прочитал, что же такого удивительного сегодня произошло: какому-нибудь событию круглая дата, или родился кто, или праздник какой. И так Подруге это нравилось – громко с листочка разные знаменательности зачитывать, а потом также громко про наши знаменательности: кто ночью обмочился, у кого из носа на рубашку протекло, кто в туалете мимо сходил, кто что натворил – вот такой урок опрятности и хорошего поведения. Ну и что, что мальчишку при девочках или девочку при мальчиках – главное действует.

Потом мы рассаживались за парты и каждый занимался чем хотел: кто домашнее задание повторял, кто в шашки играл, кто просто тут же за партой сон досматривал. А в восемь часов опять строем мы шли гулять, погуляли минут двадцать, в восемь тридцать завтрак, в девять начинались занятия. До 5-го класса каждый день было по четыре-пять уроков. Три-четыре, как в обычной школе: Родная речь, математика, природоведение и т.д., последний был по специальности, но нашей, так сказать, слепецкой специальности. И каких только заданий не было. Дадут большую коробку, а в ней: семечки тыквенные, арбузные, подсолнуха, винтики, гайки, пуговицы и все это добро нужно разложить по коробочкам: пуговицы в одну, гайки в другую, семечки тоже по разным коробочкам – арбузные к арбузным, тыквенные к тыквенным, ну и т.д. Так нам развивали чувствительность пальцев. На уроках «коррекции», нам давали конструктор, чтобы собирали что-нибудь и мы, несмотря на слепоту, собирали разные штуковины – машинки, к примеру. Я помню, долго мучился с подъемным краном, мучился, мучился, но собрал все-таки. Учили завязывать шнурки, пришивать пуговицы, воротнички, носки зашивать, если прохудились. А чтобы пришить пуговицу или воротничок нужно нитку в иголку вдеть, и этому учили тоже, ведь кто тебе, если живешь один, нитку в иголку вденет, т. е. приучали нас к самостоятельной жизни.

Вдеть нитку в иголку, если не видишь, если слепой, можно разными способами – при помощи нитковдевателя – это «учительский» способ и с ним все ясно – чего не ясно, все ясно. Все знают, как это делается: взял нитковдеватель, кончиком нитковдевателя нашел угольное ушко, вставил, из ушка вышла петелька этого самого нитковдевателя, вставил туда нитку, зафиксировал, потом… ну чего рассказывать, что потом, все знают, что потом. У нас был свой способ, сейчас расскажу: зажимаешь иголку между передними зубами, подводишь кончик нитки к ушку и так резко и как можно сильнее втянешь воздух – нитка вместе с воздухом аж влетает в иголку! Вот только если учитель заметит, как ты вдеваешь нитку, влетит и тебе, боялись учителя, что иголку проглотим и правильно боялись, отвечать-то им. Но мы, конечно, предпочитали свой способ и я что-то не упомню, чтобы кто-нибудь иголку проглотил.

Чему нас только не учили на этих последних уроках! Мыть посуду, мыть пол – в классе уборку-то мы делали сами, стирать одежду, гладить, чистить обувь – многому учили, всего не перечесть, сейчас это адаптацией называется.

Я уже говорил, в начальных классах мы занимались по четыре или пять уроков, после третьего в столовую и опять строем – булка с маслом да чай, вроде немного, а для всегда голодного мальчишки все какой-никакой приварок, и до обеда время веселей бежит, а обед в два часа. Кормили слабенько, порции маленькие – крошечные, не хватало казенной еды, воровали ее у нас: и поварихи, и завпроизводством, все – воровали, кто мог. Но, как говориться, и на старуху бывает, потому как бог не фраер. В общем, то ли провидение, то ли еще что, пёрла завпроизводством, толстая такая была, ей-то еды с лихвой хватало, и пёрла эта толстая бабища всегда с работы так, что руки ниже колен, а дело в тот раз зимой было. Перла, да поскользнулась, да так грохнулась, так долбанулась, что тем, что перла, сломала руку. Все потом удивлялись: как же так, перла в двух, т.е. обеих руках, а сломала только одну?

Голодно жилось в интернате, спасались посылками из дома. А что мне из дома могли прислать? Урюка, груш сушеных да сала. На кухне в столовой стояла кастрюля с хлебом, хлеб брать никто не запрещал – бери, сколько хочешь. Хлеба наберешь, сверху салом прикроешь – жить можно, тем более, что делились друг с другом, дружно мы жили. Один у нас только не делился, из богатых был, из зажиточных, ему из дому много разного добра присылали – халву, вафли, конфеты шоколадные. Он их тайком под одеялом ел, чтобы мы не унюхали, у слепых-то обоняние ого, как сильно развито. Один он такой у нас был, но о нем речь впереди.

Что-то как-то неровно у меня получается, перескакиваю с одного на другое, хотя, лет-то сколько прошло, начнешь вспоминать, то одно, то другое выплывет – цепляется друг за дружку, а рассказывал я про распорядок.

Ну, значит, пообедали мы и строем на улицу гулять, и воспитательницы с нами сильно не морочились – еще чего, книжки им читай, игры с ними играй – за руки взялись и вокруг клумбы, и строем, конечно. Это если дождь не шел или было не очень холодно, а как непогода или натворили чего, нас из столовой опять в класс, и тогда читала нам Подруга какую-нибудь нудную книгу, в библиотеке-то нашей интересные книги откуда, разве кто что из дома привезет про шпионов, диверсантов: «Тарантул», например, «Зеленые цепочки» или про индейцев «Зверобой» Фенимора Купера. Только Купер под запрет попал – Подруга сказала, что нельзя, он, видите ли, буржуазный писатель.

В младших классах у нас после уроков, с пяти вечера до семи, домашнее задание, а потом на ужин и опять строем. Домашнее задание делали быстро, минут пятнадцать-двадцать, и готово! Один, кто побашковитей, решит, нам продиктует, мы запишем. Уроки сделали, и пошла резня в шашки, домино, ну и шахматы. В шахматы мало кто играл, уж больно игра заумная и играть долго, а вот шашки и домино – это да! У нас даже первенство интерната проводили по шашкам, и по шахматам тоже, но все-таки больше играли в шашки и на соревнованиях играли все, одной кучей, от первого класса до последнего, возраст не учитывался и, бывало, что чемпионом становился кто-нибудь из младших классов.

А то ли во 2-м, то ли в 3-м классе начали мы на коньках и на лыжах кататься. Все, и тотальники тоже. Конечно, нам сначала рассказали, что и как, показали, обучили, а уж потом выдали коньки и они нам как-то больше полюбились, чем лыжи. Каток у нас был, небольшой, но был. Физрук в начале зимы его заливал, снег нападает, мы его лопатами чистим. Лопаты фанерные, широкие, на лед пехло́ поставишь, прижмешь, чтоб не прыгало и бегом! Скорость набрал, дальше скользишь в валенках по льду с лопатой, снег собираешь, покуда в бортик не упрешься. В бортик уперся – все, приехали – бери снега больше, кидай дальше! Бортики мы старались делать повыше и, бывало, на конках разгонишься, зарулишь в него сослепу, навернешься со всего маху и ничего, не больно. Водили нас, как повзрослее стали, на городской каток, большой такой, с музыкой, и мы там катались вместе со всеми, и я вам скажу ничего сложного, главное в течение попасть, все, как правило, по кругу, в одну сторону едут. Я первый раз поначалу не понял, против течения погнал, с каким-то зрячим столкнулись, оба бо́шками об лед, да крепко так, да больно! Он встает, да на меня и видит, что я слепой – сильно удивлялся – надо же слепой и на коньках катается! И уж если про физкультуру, про спорт вспомнил, то и про физрука обязательно надо сказать – хороший, в общем, был мужик. Бывает, заболеет Воспитутка наша, а мы и рады – когда она болела, ее подменял физрук и что он там говорил, как договаривался, только ужин в его дежурство был что надо – по семь тарелок борща за раз съедали, да еще с хлебом – вот это житуха! Пузо, как барабан! А как Подруга дежурит, из столовой идешь – что ел, что не ел.

И с домашним заданием тоже – физрук видит, мальчишка сделал уроки, проверит и: «Чего сидишь? Бери коньки, иди катайся». С понятием был мужик. Курить нас отучил. Была в интернате голубятня, директор себе завел, любил он с голубями повозиться, очень любил. Ну и корм для них тоже, понятно, откуда – с нашего стола и, казалось бы, чего проще взять да подсыпать птичкам чего-нибудь, с голодухи отомстить директору, только мы понимали – птицы-то причем?

Голубей мы не трогали, мы за голубятней курили, на перемене или после уроков враз как зашабим, ну и дыму от нас, наверно, порядком было. Физрук раз нас застукал, второй и предупредил, что третьего не будет, еще раз увидит, по башке всем надает. Одного увидит – одному, двух – двум, десять увидит, значит, все десять получат. Мог. Он мог и десятерым вломить, здоровый мужик был, но для нас у него было другое наказание – соревнования. Провинился – отдыхай! И для нас это было действительно наказанием – готовишься, а провинился – всё, до свидания, никаких соревнований! Обидно.

И относился он к нам по-другому, не как все: не унижал, не издевался, не нянчился и калеками нас не считал. Нормальными людьми мы себя чувствовали у него на уроках, потому физкультуру любили, и со спортом у нас было все в порядке: зимой на коньках, на лыжах. Огромная клумба была перед входом, и мы на лыжах вокруг нее друг за другом круги наворачивали. И в хоккей мы играли. В хоккей стали играть, когда наши канадцам наваляли. В пионерской комнате по телевизору смотрели, вернее, слушали, как комментатор Николай Озеров кричал: «Го-о-ол!!!»

Да, играли мы в хоккей, и я стоял на воротах. На воротах слепые стояли, а тот, кто еще видел, в нападении и в полузащите играл. Почему слепых на ворота ставили? Ворота были маленькие, насдевают на вратаря побольше и в ворота поставят, чтоб шайба от него отлетала. Конечно, были травмы, много было травм, но все равно играли, зимой в хоккей, летом в футбол. Еще гоняли консервную банку. Тут уж играли все, банку мы хоть и не видели, но слышали хорошо. Делились на две команды и так бились, будь здоров, как! Еще весной и осенью бегали на 60 метров, на 100, все, как положено – становились на старт, по команде начинали бег, физрук стоял на финише и кричал, не переставая в мегафон: «Давай! Давай! Хорошо бежишь! Беги на меня!», и мы бежали на его крик. У кого лучше всех получалось, ходили в спортивные секции на стадион, потом, как водится, соревнования. Перед соревнованиями участникам усиленное питание – по две порции давали, ну и надо сказать, команда наша всегда занимала первое место.

Опять я увлекся, что-то понесло меня, на воспоминания, давайте уж с распорядком дня закончим. После ужина до отбоя полная лафа: опять шашки, домино, шутки, подначки, рассказы всякие, про жизнь, про дом, про то, кто что прочитал. Когда уже в старших классах учились, радиоприемник ВЭФ крутили. Братишка старший мне подарил, он тогда в загранплавание на траулерах, сейнерах начал ходить, прилично зарабатывать стал. Что слушали? «Голос Америки», «Би-Би-Си», «Свободу», передачи Виктора Татарского, политику не слушали, больше музыку – джаз, рок-н-ролл. Это уже когда постарше стали, а до 5-го класса в 9 часов Воспитутка кричала «Отбой!», и попробуй кто-нибудь пикни. А как не пикнуть, если так и тянет рассказать про черную-черную комнату, про руку мертвеца? Вот за эту «руку» Витьку Лазарева воспитательница подняла с кровати и заставила стоять до двенадцати ночи, а чтобы Лазарю спать не хотелось, окунала ему голову в бачок с водой. Большой такой бак с питьевой водой стоял у нас, с краником, с кружкой на цепочке, вот в него и окунала. Подкрадется тихонько, а чего не красться, Лазарь тотальник был, подкрадется, видит носом клюет, и резко, с размаху башкой в бачок бултых!

Пока мы маленькими были, сильно воспитательницы издевались над нами – подзатыльники были обычным делом. За что наказывали? За любую провинность, даже самую незначительную. Как? Да очень просто. Самое распространенное – уборка класса. Сначала нужно было полить цветы, пыль вытереть. Цветы и пыль – дело пустяшное, а вот пол! Для начала надо все из парт вытащить: клочки там всякие, корки хлеба, потом пол подмести, собрать мусор и выкинуть, а уж потом за мытье, т.е. сходить в туалет, налить в ведро воды, взять швабру, тряпку и вымыть. И дело это для слепого совсем непростое: сначала сдвигали все парты к одной стене, вымоешь одну сторону, потом к другой стене и другую сторону моешь, а потом еще нужно парты по местам расставить. Что еще могли издевательского учинить наши воспитатели? Могли на перемене завести весь класс в спальню, дать команду «Раздевайтесь и ложитесь», через пару минут вернуться и объявить подъем, а это значит, что нужно по новой кровати заправлять. Тумбочки наши постоянно обыскивали, а что в тумбочке, кроме личных вещей, зубной щетки и порошка, книжки и пр., что может быть – заначки: хлеб засохший из столовой, еда какая-нибудь, помет крысиный. Да мало ли что может быть в тумбочке у мальчишки – нож складной, отвертка – да черт знает, что может быть, себя вспомните. Все это воспитатели выгребали, потом на утренней линейке срамили нас. Разные воспитатели были, приходили новые, поначалу с душой, с теплом человеческим, через год, через два зверели, что делать – с волками жить, сами понимаете, и не бросишь работу такую – в интернате к зарплате, хорошей зарплате, еще 25% доплачивали.

Стали старше – стали нас по-другому наказывать: провинившийся должен был взять шефство над умственно отсталым. Про умственно отсталых я чуть позже расскажу, мы их «дебилыми», не дебилами, а дебилыми называли. И вот такого дебилого нужно было учить постель заправлять, шнурки завязывать и все остальное прочее, т.е. тому, что сам знаешь и умеешь. Еще та, скажу я вам, работка: шнурки дебилый начинал завязывать раза с пятидесятого, а то и с семидесятого, а что говорить про иголку с ниткой, но если он что-нибудь запомнит или выучит, то все – это навеки, навсегда.

Бывало, из дома письма приходили, и нам их читали вслух те же воспитательницы, читали непросто, с комментариями. Какие комментарии были, думаю, без объяснения понятно. Нам же домой писать не имело смысла: писать мы могли только Брайлем, а кто дома нашу писанину разберет, воспитутку просить, так неизвестно, что она там напишет.

Унижали нас, попрекали слепотой с самого начала, с самого первого класса, дескать, неблагодарные мы: воспитатели, учителя заботятся о нас, чуть ли не жизнь свою отдают, а вы?! Вон на западе капиталисты проклятые вообще никак о слепых не заботятся, а у нас вас учат, кормят, обувают и одевают, и так без конца.

Не нравилось мне в интернате, жаловался я родителям, просил, чтобы в другой перевели. Мать просила: «Учись, сынок, как-нибудь», а отец: «Терпи, Юрка, еще неизвестно будет ли там лучше» – это он так после немецкого лагеря, ну и нашего тоже.

Что делать? Терпел, не я один такой был, мы, конечно, как могли, старались отвечать воспитателям тем же, но как могут отомстить, что могут сделать, слепые мальчишки злобным садисткам с опытом детской колонии? Терпели, что еще оставалось? Терпели, как могли, учиться-то надо. Вот мы и до учебы добрались.

Как мы учились? Обыкновенно, как в обычной школе, те же предметы и дисциплины, только вместо чистописания нас учили писать шрифтом Брайля. Многие, наверно, и не представляют, что это за шрифт и как им писать. А пишут так: в специальный планшет, его еще называют прибор, кладут лист плотной бумаги. Бумагу заложили, прибор-планшет закрыли, в планшете имеются маленькие прямоугольные отверстия – клетки, располагаются они в виде строк и столбцов, и вот в этих клетках накалывают буквы, цифры, знаки накалывают. Буква «а», к примеру – это одна точка в верхнем левом углу клетки, «б» – две вертикальные точки, одна в верхнем левом углу, вторая под ней, всего в клетке можно наколоть шесть точек. Накалывают точки специальным маленьким шильцем с металлическим затупленным концом – грифелем его зовут. Взял грифель в одну руку, пальцем другой отверстие-клеточку нащупал, кончик грифеля подвел, надавил – наколол какую надо цифру или букву, переходишь к следующей клетке, когда надавливаешь грифелем из-за того, что бумага плотная, получается щелчок. Пишут шрифтом Брайля построчно, но не слева направо, как все, а справа налево. Как всё, что нужно написали, открываем планшет, вытаскиваем лист, переворачиваем и читаем, т.е. ведем пальцем вдоль строки, и ведем уже как все – слева направо. Вот и вся премудрость.

С Брайлем у меня поначалу не пошло, но к концу 1-го класса я разобрался, что к чему, потихоньку начал читать и писать, а то уже в дебилые хотели переводить. В интернате были слепые и слабовидящие – нормальные и умственно-отсталые, были с ДЦП, и все мы до 5-го класса учились вместе, в 5-м нас рассортировали, получался один класс для «нормальных» слепых и один для умственно отсталых. Эти отсталые жили в интернате до шестнадцати лет, потом их направляли на предприятия общества слепых – в СССР по КЗОТу полноценно трудиться, т.е. работать полный восьмичасовой рабочий день, можно было только с шестнадцати лет. Были и такие, что полностью умственно отсталые, учиться они не могли и их направляли на работу в производственный цех. Имелся в интернате такой цех, станки разные в нем стояли, и эти полностью отсталые на них работали, доверяли им самые простые и безопасные операции, и зарабатывали они там сущие крохи – рублей 30 в месяц, не больше.

Интернатские к дебилым по-разному относились, кто-то нормально – спокойно, ну дебил и дебил, кто-то, в основном из слабовидящих, любил поиздеваться, а чего не поиздеваться. Если никто не видит – делов-то: подойти в столовой к дебилу и его же тарелку с кашей ему же на голову надеть.

Был у нас один с подглядом альбинос, т.е. с остаточным зрением, тихий, спокойный такой, беда у него была – недержание. Бывает недержание ночное – это когда по маленькому, у альбиноса недержание было по большому, и прихватить его могло, где и когда угодно: ночью в спальне, на уроке, на улице, тогда он срывался и бежал в туалет. Когда успевал добежать, когда нет, и мы это чувствовали, обоняние-то у слепых дай бог. Прозвище обидное ему дали, звали сначала «Дрисня течет», потом просто «Дрисней». Безобидный был, откликался на прозвище с улыбкой, и улыбка у него жалкая какая-то была. Травили Дрисню все и первым травить начал тот, кто конфеты шоколадные под одеялом ел, он и прозвище придумал, и издевался больше всех. В тот раз с Дрисней на уроке это приключилось, мы это по запаху поняли, учитель сказал: «Обосрамился» и отправил его в туалет. Из-за парты Дрисня вылезал медленно, осторожно и также медленно и осторожно шел по проходу, а главный обидчик его выскочил из-за парты, догнал и дал пинка под зад, чтобы всё, так сказать, равномерно и на бо́льшую территорию в штанах распределилось. Издевался он не только над Дрисней, над всеми – зрение у него было получше нашего, вот он и старался, как мог. Стравливал нас между собой, пустит слушок, что этот про того так сказал или потихоньку возьмет у одного из тумбочки что-нибудь и подложит другому, вот смотрите, крыса в классе завелась и много еще чего. Застукать его, схватить за руку мы по причине слепоты не могли, догадывались чьи это проделки, но не пойман не вор, да и связываться не сильно хотелось: не тронь – вонять не будет. А он куражился, а чего не покуражиться-то над слепыми, тем более силенок у него поболе было, чем у любого из нас. Забавлялся он так до 5-го класса. В 5-м классе перевелся к нам из другого интерната Вовка Иванов – крепкий такой парнишка, да и еще видел чуть-чуть. Тот негодяй по своей методе сразу начал над Вовкой издеваться. Номер не прошел. Тогда он решил изменить тактику, стал с дружбой подъезжать, с конфетами и снова не вышло. А потом и вовсе на пакости какой-то попался, Вовка его разоблачил, хотел бучу поднять, да только мы не сильно его поддержали, смирились уже с подлыми выходками, привыкли, а новенький нет.

Стая. Один начнет травить больного, слабого, за ним все остальные, и ты попробуй, встань один против стаи – стаи волчат. Новенький не побоялся, и случай с Дрисней был ему в помощь: учинили садисту-издевателю тому темную. Вовка Иванов организовал ее. И организовал, надо сказать, грамотно: договорился с надежными ребятами, ночью разбудил, подвел к кровати того подонка, дал команду, и мы начали…

Почему грамотно? Почему ночью? Потому что, если бы это было днем, сбежал бы гад от нас, выкрутился, зрение-то у него хоть остаточное, но было, а так расставил нас Вовка вокруг кровати, и молотили человек четырнадцать-пятнадцать наперебой! Все. Даже подхалимы, того гада. Так-то они заискивали перед ним, подшакаливали, да видать и им он остобрыл, накопилось злобы у всех за четыре года. Били на слух, на звук, наощупь – слепой только так и может драться. Сначала он орал на нас, матерился, обещал всех убить, потом только стонал, а мы били, били, били! Кулаками били, страшно били, все как сорвались, да и известно, как толпа озвереть может. Здорово мерзавцу, негодяю этому досталось. И ему досталось и нам кое-кому, слепые ведь – поди разберись, кто куда бьет. Директор это дело сильно раздувать не стал, видно и его припек этот деятель пакостями своими, что с ним потом стало, не знаю, потому что сразу после того случая его забрали родители. И Дрисня, кстати, тоже куда-то делся.

И вот ведь дело интересное какое: казалось бы, всё, место диктатора свободно, влезай на трон – король умер – да здравствует король! Ан нет, не стал Вовка этого делать – ни королем, ни лидером не захотел быть, хотел быть со всеми и как все – за справедливость он был, очень уж он любил и уважал ее. И я тоже, наверно, поэтому мы с Вовкой и сдружились, до этого-то я ни с кем особо, со всеми ровно, а с Вовкой прямо закорешились, доверяли друг другу во всем и делились всем, а доведись драться, так спиной друг к другу и «Ну, подходи, кто смелый!»

Жестокости, зверства много было в интернате, мы не застали, до нас это было – гладиаторские бои. Про это тоже нужно рассказать. Дело было так: тотальники ставили друг против друга – с одной стороны нормальные, с другой дебилы, стенка на стенку. Вдоль строя с шапкой шел зрячий, в шапке бумажки, все чистые, на одной крест. Сначала шел вдоль нормальных, и они по очереди тянули жребий. Затем в шапку загружали такие же бумажки для дебилов, те тоже по очереди тянули, так выбирались два гладиатора. Их подводили друг к другу, сталкивали лбами, так сильно, чтобы злость от боли захлестнула, они схватывались и начинали ломать друг друга – кто кого на лопатки завалит. Потом тот, кто завалил должен был перевернуть противника на живот и добить ногами, разрешалось все: пинать, топтать, прыгать, если не добивал ногами, то душил руками, не до смерти, конечно, душил, пока противник не начинал кричать о пощаде. Если побеждал нормальный, то дебил, какой бы здоровый не был, попадал к нему в рабство и победителя жуть как боялся. Если же наоборот, нормальному тогда просто горе и беда. Воспитатели видели это, но не вмешивались, в основном же женщины были – делайте что хотите, только не поубивайте друг друга, и, если уж совсем до смертоубийства доходило, тогда звали на помощь. Бои эти физрук прекратил, когда пришел работать в интернат, если б не он, неизвестно до чего бы дошло.

Да и хватит, наверно, жуть зверством нагонять, лучше про то, кто со мной учился – разный народ, в основном небогатый, я среди них в зажиточных ходил – у меня костюм был. Костюм мне братишка старший справил и, если кому нужно на смотр какой или соревнование, или в выходной в город, отправлялся он при полном параде в моей амуниции. Жили мы небогато, но дружно, беда-то у всех одна, и учились при всем при том неплохо, между прочим.

Я уже говорил, маманя когда меня привезла в интернат, не сразу понял, что есть совсем слепые, я-то ведь видел еще, думал, придуриваются, а как понял, стал помогать, а потом уже мне стали помогать, к 5-му классу-то я ослеп окончательно. До этого утром проснешься, в глазах пелена, проморгаешься, черный шарик появляется, бегать начинает, значит, что-то еще вижу. Для поддержки зрения прописали мне пилокарпин в глаза закапывать. И что? Дело-то молодое – то закапаешь, то забудешь, да и пользы от него, сказать по правде, никакой. Несколько раз в больнице лежал, пиявками лечили, налепят на голову на обе стороны от уха до виска, зрение вроде получше становилось, кровь дурную они что ли вытягивали. Хотя, на самом деле, это казалось мне, что лучше видеть начинал, это я внушал себе, что улучшение наступает, к этому времени я ослеп совсем. В интернате и дома, когда приезжал на каникулы, я пути-дороги знал и ходил наугад, а думал, что вижу. Внушение какое-то самому себе было: машина проедет, и мне кажется, что я различаю какого она цвета. А когда после каникул офтальмолог в интернате стал показывать пальцы, спрашивать, сколько пальцев я вижу, выяснилось, что ни одного, что ослеп я окончательно. Паники, чувства ужаса, отчаяния не было, зрение-то я постепенно терял. А еще мы с ребятами понимали, что нужно учиться. Идти на предприятие, гвозди гнуть – это пусть дебилые гнут, мы будем учиться, и учились мы, как я уже говорил, неплохо, а кто-то совсем неплохо. Даже поступали и оканчивали университет. Нет, полная слепота для меня трагедией не стала, ведь рядом со мной были Вовка Иванов и мои товарищи, такие же слепые, как и я. А еще получалось, что слепому порой даже легче жить, чем зрячему – к слепому отношение иное, послаблений, поблажек больше. И хоть лет нам было не так уж много, у всех у нас уже был свой, накопленный опыт и мы учили друг друга. Учили, что не нужно стесняться или бояться слепоты – да, мы такие, не такие, как вы зрячие, да, мы не видим ваш мир, так помогите нам хоть в чем-то, мы же много не просим. Учили друг друга, как быстро подниматься и спускаться по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и я до сих пор так по лестнице бегаю-прыгаю. Учили, как найти упавшую вещь – услышал, куда упала, там и ищи, а если вещь из металла, так при помощи магнита, у всех у нас при себе всегда был кусочек магнита. И, конечно, помогали друг другу, а как иначе, без этого слепому никак. Дружный класс у нас был, помогали во всем, в учебе, на уроках труда.

Уроки труда были, как в обычной школе – спаренными, т.е. два подряд. В 5-м и 6-м классе занимались деревообработкой, пилили, строгали, даже на фуганке электрическом работали. В 7-м и 8-м уже работали с металлом, резали ножницами, обрабатывали напильником, сверлили, зубилом рубили. Да, колотили молотком по зубилу, только я всего этого не делал, сейчас расскажу почему.

В 3-м классе в интернате открыли музыкальный кружок, и я стал заниматься на баяне, занятия вел инвалид-фронтовик. Сначала занимался на казенном, а зимой отец кабана заколол, продали мясо, сало и купили мне баян. В 4-м классе у нас вместо кружка уже была студия, а в 5-м при интернате открыли филиал музыкальной школы, и я ее окончил, окончил быстро – пятилетний курс обучения я освоил за три года.

Так вот, когда у нас в 5-м класса начались уроки труда, я уже вовсю на баяне играл, если в детстве несмышленом на гармошке мелодии разные на слух подбирал, то теперь я ого, как нажваривал. Учитель труда тоже был инвалид, тогда еще много инвалидов с войны было, кто весь осколками израненный, кто совсем инвалид – без руки или без ноги на протезе деревянном или на костылях култыкается, кто вообще без ног на тележке ездит, руками от земли отталкивается. У трудовика руки-ноги – всё на месте было, хромал он здорово и музыку любил, а под музыку выпить особо. Одноклассникам моим даст задание, а мне говорит: «Тебе этого не надо. Бери гармошку и пошли». Нальет себе полстакана и говорит: «Ну, давай, Юрка!» или «Поехали, Гагарин!», меня же, как Гагарина звали, и я начинаю. Репертуар у нас большой, но в конце обязательно про бродягу – «По диким степям Забайкалья». Пел трудовик с душой, с надрывом, после куплета, где «Навстречу родимая мать» начинал хлюпать носом, вытирал слезу, матерился, а я давал проигрыш. Прохлюпается, и как будто я в курсе всего и всё про него знаю и понимаю, хрипло так: «Эх, Юрка, в бога душу мать, вот так оно! Давай, брат, дальше!»

Не знаю почему, то ли собутыльника стоящего не подворачивалось, то ли приглянулся я ему чем, бывало, мне нальет за компанию и начинает жизни учить: «Вот придешь ты куда-нибудь работать и сразу анонимку пиши, иначе сожрут! Сожрут, понял?!» И я помогал ему с этими анонимками, подсказывал, как и что лучше написать. И писали мы не поклепы какие-нибудь, а правду, дескать, притесняют, издеваются над инвалидами войны или слепыми воспитанниками интерната. Напишем, отправим, следом комиссия, разбираться начинают – и все правильно, сигнал подтвердился, прищучат, а то выгонят кого-нибудь из злодеев-воспитателей, директору выговор, а нам улучшение. В общем был я у него доверенным лицом и научил он меня многому, только вот гвозди забивать, рубанком ширкать, сами понимаете, я не научился.

И у физика тоже был доверенным лицом. Тут все просто – физик шрифта Брайля не знал, а контрольные работы наши проверять надо, вот я ему их и читал, а он за это спиртиком благодарил. Себе нальет, мне нальет: «Давай, Юрка, долбанем за физику, мать ее! И… это… кх… кх… самое… завтра буду спрашивать, вот этот абзац выучи».

Учили нас рисовать, да были уроки рисования. Учитель наделает трафаретов разных из плотной бумаги, ну, к примеру, трафарет елки, его мы приколем к резиновой планшетке, на планшетке бумага рисовальная, где обведем, где «грифелем» обколем, потом ребята, у кого остаточное зрение, цветными карандашами наши елки разукрашивали. А однажды перед комиссией, проверяющие комиссии у нас каждый год были, учитель рисования придумал такой фокус: на красные карандаши нанес одну риску, глазом-то ее разглядеть трудно, а на ощупь очень даже запросто, на синие – две, на черные – три и т.д., раздал нам эти карандаши. Несколько уроков мы тренировались, запоминали какой карандаш какого цвета – нащупал одну риску, значит, красный, две – значит, синий, и уже при комиссии учитель говорит: «Дети, возьмите в руку желтый карандаш». Мы берем желтый – комиссия в недоумении, в шоке – как! как тотально слепые могут различать цвета?!

Помимо уроков труда были у нас уроки домоводства, на них нас готовили к самостоятельной жизни. Вместе с девочками учились чистить овощи: свеклу, морковь, картошку, лук, варить разные супы, каши, макароны по-флотски и многое, многое другое. На каникулы домой приеду и начну домашних удивлять – пельменей налеплю, салаты разные почти каждый день делаю. Приучали нас к опрятности, следить за вещами, стирать, гладить брюки, рубашки, галстуки пионерские, туфли чистить, пришивать, и не только белые воротнички, а вообще шить, девчонки даже варежки, носки, свитера вязали.

Как я уже говорил, мы – мальчишки жили на 2-м этаже, а девочки на 3-м и такого, что сейчас в интернатах творится, у нас не было, какое-то особое отношение, бережное что ли, было к девочкам – заботились мы о них, защищали, помочь старались как могли и в младших классах, и в старших – всегда. В старших классах по выходным вечерами устраивали танцы, и на танцах мы тоже не позволяли себе лишнего. А еще по вечерам в будние дни, когда уже постарше стали, в спальне под мой баян, гитару, бубен пели блатные песни на разные голоса. Мы с Вовкой Ивановым начинали, остальные подхватывали, и неплохо так у нас получалось. Девчонки услышат, что поем, станут под дверь, слушают, а мы знаем, что они под дверью стоят, выводим, стараемся:

Ах ты зона, зона – три ряда колючки,

А за зоной роща вдаль зовет меня.

А по небу синему золотые тучки

В сторону любимую, любимую манят.

И с такой душой, с таким надрывом пели будто, и правда, мотаем срок на зоне за тремя рядами колючки. А по сути, на самом деле так оно и было, интернат с его порядками был для нас самой настоящей зоной.

А в 9-м классе у меня, не знаю, как сказать – случилась? Нет, не случилась. Приключилась? Была? Тоже не подходит, может, пришла или лучше нагрянула любовь. Первая, настоящая, такая, что на всю жизнь. Только знаете, что, притомился я что-то с рассказом, сейчас передохну малость, да и вам оно, наверно, тоже не повредит, передохнем, и буду дальше рассказывать.

Глава 5

В коей журналист Гаврилов выясняет, что встреча с мольбертом не прошла бесследно, а также чему и как учат слепых людей

Не к добру я с этим делом связался: от достопамятной встречи с дверью и мольбертом синяк на оба глаза образовался. И красавица-модель, т.е. г-жа интернетный редактор наш главный не ко времени запорхнула, поинтересовалась – откуда украшение? Сказал, что пришлось защищать честь беременной женщины. Не поверила. И шелупонь моя интернет-портальная смотрит, похмыкивает. Положеньице, скажу я вам – классический цугцванг, ситуация – либо ты дурак, либо – подонок и алкаш. Ну, начну я им объяснять, что важный эксперимент проводил, сразу скажут «конченный дурак». Нет, дебил – это словечко у них сейчас в большом ходу, вот и молчу, хожу – отсвечиваю, пусть что хотят думают. А я с тоже этим экспериментом до такого додумался: «А так ли уж важно иметь зрение? Вернее, а так ли уж нужно нам зрение в определенных случаях?»

И тут же предвижу возглас: «Ну, точно, дебил! Видать, крепко башкой долбанулся!»

Ваша правда, крепко долбанулся, но ведь я же сказал в определенных случаях. Вспомните, ведь музыку старых мастеров мы слушаем и воспринимаем лучше именно, закрыв глаза. Это мы, а музыкант-виртуоз: пианист, скрипач, саксофонист, да практически любой, исполняя немыслимо сложный пассаж, ведь тоже закрывает глаза в своем вдохновенном порыве! И, казалось бы, сейчас ошибется, собьется – ан нет! Не тут-то было! А когда захотим отдохнуть, расслабиться, глазки порой сами закрываются. И когда о любимой женщине мечтаем, тоже закрываем, да мало ли! А кулинар, как зелень, овощи нарезает – не глядя, за ножом не уследишь, так и мелькает, не работа, а загляденье! А еще был у меня репортаж про айкидо, и там у них один товарищ совсем незрячий занимался, так этот товарищ четырех бандитов успокоил. Один. Без посторонней помощи. А еще, по роду службы журналисткой, была у меня командировка на полигон, где бойцы спецподразделений тренируются, так у них там была особая дисциплина – рукопашный бой с завязанными глазами, и у тех, кто постиг ее премудрость результативность на порядок выше. А еще…

А еще, так уж ли стоит дорожить глазами? Они же постоянно обманывают нас и с самых первых дней жизни – мы видим, что земля плоская, а она оказывается круглая и еще же вращается вокруг солнца, а не солнце вокруг нее. Прав, ох, как прав был аббат Галиани изрекая, что «правда не наш удел, наш удел – оптический обман». Вот так, что наша жизнь? Игра? Нет, сплошной оптический обман! И в конце концов такой уж ли совершенный инструмент наши глаза, вот у стрекозы, вот у кого глаза – обзор 360 градусов! Да и вообще, зачем нам зрение, чтобы наслаждаться красотой мира? Отнюдь. Вместо красоты мы почему-то всякую дрянь подмечаем!

Ладно, если вы находите, что мои домыслы досужи, мы их в сторону и займемся делом.

В этой главе речь пойдет о том, как незрячие люди изучают природу звуков, вещей, обучаются умению обращаться с ними, изучают пространство, учатся умению общения со зрячими людьми и еще много-много чему. Таким образом, будьте любезны или вот что удалось наковырять мне.

Прежде всего, необходимо сказать, что у нас в стране для людей с дефектами зрения существует три группы инвалидности: 1-я, 2-я и 3-я. Из 3-х групп мы будем рассматривать только 1-ю, поскольку именно она подразумевает самые тяжелые поражения зрительной системы, ее стойкую дисфункцию и тотальную слепоту. Если перевести на нормальный человеческий язык, то получится, что инвалиды 1-ой группы либо совсем ничего не видят, т.е. тотально слепые, либо имеют остаточное зрение, т.е. могут видеть свет, размытые силуэты. 2-ю и 3-ю группы рассматривать не будем, поскольку мы с вами исследуем жизнь тотально слепых. И еще я должен сказать, что тотальники в свою очередь делятся на: тех, кто родился слепым или лишился зрения в младенчестве и тех, кто не стал видеть в сознательном возрасте.

У слепых от рождения свой собственный, ни на что не похожий мир, который нам сложно представить и понять, они как будто живут в другом измерении. Попробуйте объяснить, описать такому человеку цвет свежей весенней травы и капли утренней росы на ней, объем и цвет высоты яркого весеннего неба, как искрится снег на морозном солнце, как сквозь тучи пробивается луч, как играет бликами вода в реке в жаркий полдень, какие краски может принимать закат… Вот вы сейчас читаете это и небо, закат, река, снег встают у вас перед глазами, потому что вы их хоть когда-то да видели, а как объяснить тому, кто никогда этого не видел, и самое главное, как объяснить ребенку, почему он слепой, а окружающие его люди нет? Сложная задача, и эти люди кажутся нам – зрячим глубоко несчастными.

Но еще более несчастными кажутся нам те, кто лишился зрения в сознательном возрасте, они всё это видели, видели и лишились. Они знают, что потеряли и им приходится кардинально менять свою жизнь, начинать жить заново, с чистого листа, что, согласитесь, намного труднее. Хотя как можно судить, кто из них более несчастен, как и чем можно измерить их несчастье? Ничем. Нет единицы измерения несчастья, есть слова, так или иначе отображающие глубину, степень несчастья: «горе», «беда», «мука», «страдание», «утрата», но словами-то тоже ничего не измеришь. Ну да бог с ним, с несчастьем, не может человек всегда быть несчастен, мне такие, по крайней мере, неизвестны, и на турнире, который устроили у себя слепые для инвалидов всех нозологий, что-то не заметил ни одного горем прибитого, скорее наоборот, сплошь и рядом радостные, улыбающиеся лица. Может, кто-то решит, что у меня паталогические отклонения в психике в сторону оптимизма – пусть, но не верю я в то, что человек может быть всегда несчастен, и давайте уже возвращаться непосредственно к теме. И хоть тема эта совсем невеселая, но коль скоро взялись ее исследовать, так давайте и будем.

Для слепых и слабовидящих детей в нашей стране созданы специальные детские ясли, сады, школы, интернаты, где их обучают грамоте и всем премудростям повседневной жизни. Кто же лишился зрения в зрелом возрасте, может пройти курс социально-бытовой адаптации в Центрах реабилитации слепых в Москве, Волоколамске, Курске, Бийске, также в некоторых городах при обществах слепых имеются кабинеты социально-бытовой реабилитации. Предлагаю рассмотрение вопроса начать с детей, потому что для адаптации взрослых используются практически те же методы.

Несложно представить, какие чувства испытывает мать, когда в роддоме ей сообщают, что ее кровиночка, ее малютка слеп – родился слепым. А как сказать ей об этом мужу – отцу их ребенка? Как сказать, что пожаловало к ним горе! И какое! Теперь это горе будет с ними всегда, везде и всю жизнь, со временем оно может притупиться, но оно будет с ними всегда. А что ждет их младенца в мире зрячих – лишения, невзгоды, ухабы, падения, насмешки и, что еще хуже, приторная жалость окружающих, притворное участие и слова какой-нибудь дуры-мамаши своему отпрыску-сыночку «посмотри на этого мальчика, видишь, он слепой, он ничего не видит, будешь плохо кушать, таким же станешь»! Это ли не трагедия?! С кем случилась она, мамы, папы, прошу принять слова понимания и сочувствия.

Да, пережить, испытать такое не пожелаешь никому, радость материнства, отцовства сменяется отчаяньем, начинаются судорожные поиски светил офтальмологии, сколько сил тратится и средств и, как правило, вхолостую, редко, очень редко удается восстановить зрение.

А что же делать тем родителям, к чьим детям судьба не так благосклонна? Что им делать? Бывает распадаются семьи, бывает отказываются от ребенка. А бывает – и это чаще – несмотря ни на что любят своего малыша и борются с теми трудностями, которые их ждут. А трудностей этих много, ох как много! И первая – нужно принять, что их дитя не видит, потом понять: малыш требует ПОСТОЯННОГО ухода и внимания – ему мультик не включишь и гаджет в руки не сунешь. А еще родителей такого ребенка подстерегает другая опасность – чрезмерная забота, гиперопека. Согласитесь, впасть в крайность легко – ведь наш малыш не видит, он может упасть, пораниться, расшибиться! Такая опека только тормозит его развитие, и малышок не может шагу самостоятельно ступить, а ему предстоит еще многому научиться, в том числе и ходить.

Сколькому, сколькому предстоит родителям научить свое чадо: различать цвета, да различать цвета, объяснить, что черный – это цвет угля, ночи, красный – цвет розы или гвоздики, синий – моря, зеленый – листьев, травы, и огурец, который ты сейчас ешь, тоже зеленый. И надо суметь объяснить, внушить: ты такой же, как все – ты же говоришь, ешь, улыбаешься, как все. Кстати, улыбке тоже придется учить, т.к. у незрячих детей может напрочь отсутствовать мимика. Чтобы лицо у ребенка не было застывшим, его нужно научить проявлять эмоции, показывать удивление, одобрение, радость, испуг и улыбаться. И, самое главное, научить не бояться и не стесняться своего недуга и воспринимать его не как ограниченность, а как сложную жизненную задачу.

Многому, очень многому предстоит родителям научиться и научить своего незрячего ребенка, стать его домашними учителями, наставниками, педагогами, а ведь, по большому счету все родители в той или иной мере являются педагогами, а педагогика – штука ох, какая непростая. И если педагогика вещь сложная, то тифлопедагогика просто архи, как сложна, и у слепых тоже были свои Сухомлинские, Песталоцци, Ушинские, и в контексте повествования в двух словах об одном из них.

На развитие мировой тифлопедагогики большое влияние оказала французская школа, и среди корифеев французской тифлопедагогики почетное место занимает Морис де Ла Сизеран (1857 – 1924) – педагог, просветитель, издатель. Ослепши в девять лет и будучи непростого происхождения, он, тем не менее, испытал на себе тяготы несовершенства обучения и адаптации незрячих детей. Окончив Национальный институт для слепых детей в Париже, работал учителем музыки и, что самое важное для нашего исследования, сформулировал правила домашнего дошкольного обучения и, я думаю, они в равной степени подходят для всех детей – и для незрячих, и нормально видящих. Если вкратце, они таковы: незрячего ребенка нужно приучать к тому, что он все должен делать сам, без посторонней помощи: ходить, одеваться, раздеваться, умывать руки и лицо, сморкаться… Кхм, да… и сморкаться. Продолжаю: есть при помощи ложки, вилки, ножа, должен быть постоянно занят, с ним нужно играть, общаться, читать рассказы, сказки, которые он потом должен пересказывать, так у ребенка будет развиваться память, которая в дальнейшей жизни ему будет весьма полезна.

А вот жалость и сюсюканье – враг такого ребенка, впрочем, как и любого другого. Памятуя еще раз М. Сизерана: «С младых ногтей незрячего ребенка следует приучать к самостоятельности, вплоть до того, что у него должны быть постоянные поручения, какая-нибудь постоянная работа по дому: убирать игрушки, посуду со стола, поливать цветы, помогать в уборке». Но сначала всему этому его нужно научить. А как научить, если малыш ничего не видит, и здесь есть своя хитрость – все действия, вплоть до мельчайших, нужно делать вместе с ним и проговаривать. Этот метод имеет название – «метод сопряженных действий» или «рука в руку». В чем он заключается – папа или мама становятся сзади малыша, берут его ручки в свои и выполняют ими нужные операции, проговаривая, что они делают, подробно и детально. К примеру: «Сейчас мы будем поливать цветок, цветок любит водичку пить? и мы будем его поливать» и вместе с малышом наливают воду в леечку, подносят ее к цветку и поливают, и при этом, повторяю, все объясняют, проговаривают каждый шаг. Примерно также учат личной гигиене, приему пищи, поведению за столом и т.д.

И вообще, нужно как можно больше говорить с ребенком, но быть очень внимательным к словам, впрочем, это относится ко всем детям, только слепой ребенок может запоминать и истолковывать по-своему такие слова, которые обыкновенный оставит без внимания – и это еще один из советов М. Сизерана.

Когда малышонку исполнится два года, его уже можно отдавать в специализированные ясли, потом в детский сад. Группы в таких яслях и детсадах не больше 10-ти человек, и вот там уже начинается настоящее, профессиональное обучение или, говоря языком тех же профессионалов: адаптация, социализация и более качественное развитие. Ведь ребенок, находясь с родителями, по сути, отрезан от остального мира, а в яслях он попадает в социум, здесь у него будет больше общения, игр и игрушек – простых и развивающих, потому что игрушки для слепых детей стоят довольно дорого и многим родителям просто не по карману.

Теперь об игрушках. Они должны быть натуралистичны, без какой бы то ни было стилизации, если это барашек, то это барашек в естественной позе, с рожками и обязательно с каким-нибудь подобием меха, чтобы малыш ощупал игрушку и понял, что в реальности баран стоит на четырех ногах и туловище его покрыто шерстью. Если это крокодил, то это крокодил, изготовленный из пластмассы, с хвостом, лапками, чешуей и прочим, а не крокодил Гена с гармошкой. В яслях большое внимание уделяют развитию чувствительности пальцев детей с дефектами зрения, ведь пальцы их основной инструмент познания, и тем самым подготавливают их к овладению шрифтом Брайля. Для развития мелкой моторики придуманы различные игры: ребятишки на ощупь определяют мелкие предметы, сортируют их. В яслях детей начинают учить ощущать пространство, не бояться его. Как и все дети, незрячие детишки тоже любят побаловаться, но этого крайне мало для их нормального физического развития, слепота заставляет их быть осторожными и двигаться медленно, а то и вовсе быть неподвижными. Они не умеют бегать, прыгать, а для незрячего человека крайне важно научиться управлять своим телом, развивать ловкость, координацию, и здесь на помощь приходит физкультура: их учат крутить круг хулахуп, бросать и ловить мяч, и вообще, мяч у незрячих детей задействован во многих играх.

И вот тут внимательный читатель вправе спросить: «Стоп! А как это, позвольте осведомиться, дорогой наш друг Гаврилов, они ловят мяч, если они его не видят?» Отвечаю: «Для этого есть специальные звуковые мячи, как погремушка. Если такой мяч бросить или пнуть, он покатится и будет слышно, куда он катится. Они даже играют в футбол, вот только правила игры у них немного другие, и период длится 20 минут. И вообще, для «слепого» спорта придумано немало всяких штучек: летающая тарелка со звуковым сигналом; трос для бега, чтобы не убежать куда не надо, один конец троса крепится на запястье у зрячего бегуна – ведущего, другой у ведомого, т.е. незрячего, так и бегут вдвоем. Кстати, они и на самокатах гоняют тоже вдвоем, зрячий катится впереди и подает сигнал, а незрячий на него ориентируется. На чем еще гоняют – на коньках, на лыжах, плавают, в длину прыгают. Представляете, сколько сил пришлось положить педагогу, чтобы научить прыгать в длину ребенка, который абсолютно ничего не видит! Это же как нужно суметь объяснить, чтобы он, забыв про страх, прыгнул в пустоту! Но сначала же ему еще нужно разбежаться и оттолкнуться, и оттолкнуться в четко определенном месте, сгруппироваться в прыжке и приземлиться! Есть у незрячих свой настольный теннис – шоудаун и в него они играют уже более шестидесяти лет. Конным спортом незрячие занимаются, а еще рассказывают про стрелка из ружья – слепого стрелка. Стрелок этот жил там, у них – на Западе, любил палить из ружья по звучащим мишеням и настолько преуспел в этом, что выступал на соревнованиях и брал первые призы.

Но продолжим разговор о том, как у незрячих детей вырабатывают социально-бытовые навыки, т.е. приучают к повседневной жизни. В яслях, в саду у детей продолжается обучение тому, что по тем или иным причинам не сделали родители: уходу за собой – ведь бывает, что и обыкновенный ребенок приходит в детский сад и не умеет завязывать шнурки, а что говорить про незрячих? В саду их приучают к порядку, знакомят с предметами, орудиями труда, приборами, все это осуществляется при помощи того же «метода сопряженных действий», только сначала ребенку объясняют, что это за прибор или инструмент, для чего он предназначен, а уж потом, как его можно применить в жизни.

Учат и культуре поведения. Слепому очень важно быть культурным – это для того, чтобы нас – зрячих не раздражать, потому что слепые, не контролируя себя, могут часто потряхивать руками, тереть брови, глаза, надавливать на веки, подпрыгивать на месте или качаться из стороны в сторону, как маятник, ходить туда-сюда, просто так туда-сюда, туда-сюда. Мы-то с вами себе позволить можем все: зевать, не прикрывая рот рукой, с увлечением, извините, из носа сор удалять, руками размахивать – на журналистов наших телевизионных посмотрите, да чего мы с вами только не можем – все можем. Слепой же должен сдерживать себя, и боже упаси зрячего своим видом в раздражение ввести, и чтобы этого не происходило, слепому обязательно нужно быть опрятным.

Так же, как в обыкновенных детских яслях и садах, с незрячими малышами занимаются музыкой, разучивают песни, знакомят с алфавитом, арифметическими действиями, т.е. готовят к школе. Образовательные программы такие же, как в обычной школе, за исключением специальных: физвоспитание, производственная подготовка, рельефное рисование и черчение. Обучение ведется по учебникам обычной школы, только учебники выполнены рельефно-точечным шрифтом Брайля и, соответственно, учителя должны этим шрифтом владеть, т.е. читать, писать, оговорюсь, как правило. Учителя в таких специализированных заведениях, как зрячие, так и не. И, естественно, у незрячих проблем со шрифтом нет, а вот у тех, кто видит, такие проблемы имеются и учитель, если и владеет шрифтом Брайля, то читает не пальцами, а глазами.

К слову сказать, сегодня процесс обучения незрячих детей, если не отлажен, то, по крайней мере, начинает отлаживаться – это и компьютеризация, и наглядные пособия, тактильные линейки, треугольники, транспортиры, специальные тетради для письма шрифтом Брайля. Листы в тетрадях сделаны из плотной бумаги, а было время, и не так давно, когда на уроках труда ученики сами себе делали тетради, разрезали плотную рулонную бумагу на полосы и сшивали.

Для того чтобы объяснить ученикам парадокс, что Земля, по которой мы ходим, на самом деле не плоская, а круглая, что на ней есть континенты, на континентах горы, реки, озера, равнины кабинеты географии снабжены специальными наглядными пособиями в виде рельефных глобусов, рельефных карт полушарий и т.п. В кабинетах физики, биологии тоже имеются соответствующие наглядные пособия и несмотря на то, что ученики либо ничего не видят, либо совсем чуть-чуть, наглядные пособия выполнены весьма красочно и натуралистично. К примеру, для того чтобы объяснить, что из себя представляет утка кряква, в кабинете биологии имеются чучела самки и самца, и все перышки у них переливаются и играют.

На уроках труда ребят учат столярному делу, токарному, картонажному, переплетному, сапожному ремеслу, естественно, кабинеты труда оборудованы всем необходимым для этого.

Учат, как не умереть с голоду, т.е. приготовить себе поесть. Сделать, к примеру, бутерброд – это если на скорую руку, а из основательного, существенного – сварить суп: щи или борщ, рассольник. Учитель расскажет и покажет, как нужно варить суп, и чтобы сварить борщ нужны: разделочная доска, ножи, ложка, кастрюля, мясо, овощи, соль, специи. Но сначала овощи и мясо нужно помыть, и их учат мыть овощи, чистить их, нарезать, мыть посуду, учат и мальчиков, и девочек. Учат гладить белье, чистить одежду, обувь, стирать вручную и на машинке, вытирать пыль, мыть пол … одним словом учат жить так, чтобы как можно меньше зависеть от нас зрячих.

Когда я узнал, чему их учат, возник естественный интерес, как они это делают, к примеру, бутерброд? Выясняется, что приготовление бутерброда или сэндвича с сыром или колбасой особых трудностей не представляет, а вот если вместо сыра или колбасы будет масло, джем, паштет или икра, тогда дело обстоит сложнее.

На практике это выглядит так: наставник объясняет ученикам: «Возьмите в одну руку кусок хлеба, в другую нож, ножом из масленки берете масло, кладете его на хлеб, на середину куска и размазываете ножом от середины к краю, нож направляете к себе, при этом лезвие ножа должно плоско лежать на куске».

Вот так. Это у нас, у зрячих все просто – взял и намазал, а закройте-ка глаза и попробуйте намазать и описать или рассказать, как вы это делали. Попробовали? И как? Получилось? Легко и просто? Да неужели?

Понятно, для того, чтобы сделать бутерброд сначала нужно отрезать кусок хлеба, колбасы или сыра. Слепой человек, как он это делает? Да так же, как профессиональный повар – не глядя. В правую руку берет нож, в левую булку хлеба, кладет ее горбушкой к себе, указательным пальцем от края буханки отмеряет толщину отрезаемого куска. Отмерил, приставил лезвие ножа, отрезал, но не до конца и так всю булку, чтобы десять раз не резать. Потом переворачивает булку горбушкой вверх и по готовому режет дальше, но не до конца, не дорезая буквально чуть-чуть. Ногтевую фалангу при этом нужно держать вертикально, нож будет скользить по ногтю и не отхватит палец вместе с хлебом. Нарезанную булку помещают в полиэтиленовый пакет и в холодильник, чтобы хлеб не плесневел и дольше хранился. Кто-то скажет: «А чего мучиться-то, когда можно купить уже нарезанный хлеб?» Можно купить и нарезанный, да только он стоит дороже обычного, а слепые денежки считают, у них они на дороге не валяются.